Автор: Майринк Густав.
Теги: художественная литература зарубежная литература
ISBN: 5-7101-0029-3
Год: 1994
Текст
1
СЕРИЯ
700
Основана в 1993 год}'
T0T
•Ф1ТА Лтд.»
Кил 1994
Walpurgisnacht
Der weisse Dominikaner
ИЗБРАННОЕ
Перевод с немецкого
- • ** ;-х-
Голем
гнева ночь
ЧТ и
1 Белый
доминиканец
ББК 84.4Ав
MI4
Художественное оформление
В. А. Сердюкова, Н. Н. Вакуленко, О. В. Гашенко
В мистико-философских романах «Голем» и «Вальпургиева
ночь* австрийского писателя-экспрессиониста Густава Майрнн-
ка описывается сложный мир человеческой психики В пове-
ствовании элементы мистических учений и картины гипноти-
ческих состояний вплетены в детективный сюжет, разворачи-
вающийся на фоне напряженной атмосферы Праги 10-х годов.
«Белый Доминиканец» - эго фантастический, тревожный и
захватывающий роман, посвященный духовной реализации и
инициации человека в суровых лабиринтах современной реаль-
ности.
М
4703010100 _
--------------Ьез оголош.
ISBN 5 7101 0029 3
© Художие оформления В О Сердюков,
М.М.Вакуленко, О.В,Гашенко, 1994
© Надва cepii. Марка eepii. Оформления
серп. М М.Вакуленко, О В Гашенко. 1993
Гои
Голем
I. СОН
Лунный свет падает на край моей постели и лежит там
большою сияющею плоскою плитою.
Когда лик полной луны начинает ущербляться и правая
его сторона идет на убыль точно лицо, приближающееся
к старости, сперва покрывается морщинами и начинает
худеть,— в такие часы мной овладевает тяжелое и мучи-
тельное беспокойство.
Я не сплю и не бодрствую, и в полусне в моем сознании
смешивается пережитое с прочитанным и слышанным,
словно стекаются струи разной окраски и ясности.
Перед сном я читал о жизни Будды Готама, и теперь на
тысячу ладов проносятся в моем сознании, постоянно воз-
вращаясь к началу, следующие слова:
«Ворона слетела к камню, который походил на кусок
сала, и думала: здесь что-то вкусное. Но не найдя ничего
вкусного, она отлетела прочь. Подобно вороне, спустив-
шейся к камню, покидаем мы — ищущие — аскета Готаму,
потеряв Вкус к нему».
И образ камня, походившего на кусок сала, вырастает в
моем мозгу неимоверно.
Я ступаю по руслу высохшей реки и собираю гладкие
камешки.
('.еро-синие камни с выкрапленной поблескивающей
пылью, над которыми я размышляю и размышляю, н все-
таки не знаю, что с ними предпринять,— затем черные, с
желтыми, как сера, пятнами, как окаменевшие попытки
ребенка нылепить грубую пятнистую ящерицу.
7
Гус тан Май ринк
И мне хочется отбросить их далеко от себя, эти камеш-
ки. но они выпадают все у меня из рук. из поля зрения
моего не могу их прогнать.
Все камни, которые когда-либо играли роль в моей жиз-
ни, встают и обступают меня.
Одни, как крупные, аспидного цвета, крабы, перед воз-
вращающимся приливом, напрягая силы, стараются выка-
рабкаться из песка на свет, всячески стремятся обратить на
себя мой взор, чтобы поведать мне о чем-то бесконечно
важном.
Другие, истощенные, бессильно падают назад, в свои
ямы и отказываются когда-либо что-нибудь сказать.
Время от времени я выхожу из сумерек зтого полусна и
на мгновение вижу снова на выпученном краю моего одеяла
лунный свет, лежащий большою сияющей плоскою плитою,
чтобы затем в закоулках вновь ускользающего сознания
беспокойно искать мучающий меня камень, что где-то, в
отбросах моего воспоминания, лежит, похожий на кусок
сала.
Возле него на земле, вероятно, когда-то помещалась во-
досточная труба — рисую я себе,— загнутая под тупым
углом, с краями, изъеденными ржавчиной, и упорно я
стараюсь разбудить в своем сознании такой образ, который
обманул бы мои вспугнутые мысли и убаюкал бы их.
Эго мне не удается.
Все снова и снова, с бессмысленным упорством, неуто-
мимо, как ставень, которым ветер через равные промежут-
ки времени бьет в стену, твердит во мне упрямый голос:
это совсем не то. это вовсе не тот камень, который похож
на кусок сала.
От этого голоса не отделаться.
Хоть бы сто раз я доказывал себе, что это совершенно
неважно, он умолкает на одно мгновение, потом опять
незаметно просыпается и настойчиво начинает сызнова: —
хорошо, хорошо, пусть так, но это все же не камень, похо-
жий на кусок сала.
Постепенно мною овладевает невыносимое чувство пол-
ной беспомощности.
8
Голем
Что дальше произошло, не знаю. Добровольно ли я отка-
зался от всякого сопротивления, или они — мои мысли —
меня одолели и покорили.
Знаю только, что мое тело лежит спящим в постели, а
мое сознание отделилось от него и больше с ним не связано.
Кто же теперь мое Я? Хочется вдруг спросить, но тут я
соображаю, что у меня нет больше органа, посредством
которою я мог бы вопрошать, и я начинаю бояться, что
глупый голос снова проснется во мне и снова начнет беско-
нечный допрос о камне и сале.
И я отмахиваюсь от всего.
II. ДЕНЬ
Я стоял в темном дворе и сквозь красную арку ворот
видел на противоположной стороне узкой и грязной улицы
старьевщика-еврея, прислонившегося к лавчонке, увешан-
ной старым железным хламом, сломанными инструментами,
ржавыми стременами и коньками, равно как и множеством
других отслуживших вещей
Эта картина заключала в себе мучительное однообразие
ежедневных впечатлений, врывающихся, как уличные
торговцы, через порог нашего восприятия, и не возбуждала
во мне ни любопытства, ни удивления.
Я сознавал, что в этой обстановке я уже давно дома.
Но и это сознание не возбудило во мне глубоких чувств,
хотя шло вразрез с тем, что я так недавно пережил, и с
тем, каким образом я дошел до настоящего состояния.
Я, должно быть, когда-то слыхал или читал странное
сравнение камня с кусочком сала Оно пришло мне на ум в
то время, как я поднимался к себе в комнату по истоптан-
ным ступенькам и мельком подумал о засаленном и камен-
ном пороге.
Тут я услышал впереди себя чьи-то шаги, и когда я по-
дошел к своей двери, увидел, что это была четырнадцати-
летняя Рыжая Розина, дочь старьевщика Ларона Вассер-
трума.
9
Гyr таи Майринк
Я должен был вплотную протиснуться около нее; она
стояла спиной к перилам, похотливо откинувшись назад.
Она положила свои грязные руки на железные перила,
чтоб держаться, и в тусклом полумраке я заметил ее светя-
щиеся обнаженные руки.
Я уклонился от ее взгляда.
Мне противна была ее навязчивая улыбка и это воско-
вое лицо карусельной лошадки.
У нее. должно быть, рыхлое белое тело, как у тритона,
которого я недавно видел в клетке с ящерицами у одного
продавца птиц,— так почувствовал я.
Ресницы рыжих противны мне. как кроличьи.
Я взбежал и быстро захлопнул за собою дверь.
Из своего окна я мог наблюдать старьевщика Аа|юна
Вассертрума у его лотка.
Он стоял, прислонившись к выступу темной арки, и
стриг себе ногти
Дочь или племянница ему Рыжая Разина? У него ника-
кого сходства с ней.
Среди еврейских лиц, которые ежедневно попадаются
мне на Петушьей улице, я ясно различаю несколько пород;
несмотря на близкое родство отдельных индивидуумов, их
так же трудно смешать между собой, как масло с водой.
Здесь не приходится говорить; это — братья, или это —
отец и сын.
Этот принадлежит к одной породе, тот — к другой.—
вот все, что можно прочесть на лицах.
Что же из того, если бы Разима и была похожа на
старьевщика.
.Эти породы питают друг к Друзу тайное отвращение и
неприязнь, прорывающиеся даже сквозь стены узкого кров-
ного родства, но они скрывают это от внешнего мира, как
опасную тайну.
Ни один не выдает себя, и в этом единодушии все похо
жи на озлобленных слепцов, что бредут, держась за гряз-
ную веревку — кто обеими руками, кто одним пальцем, но
все с суеверным ужасом перед бездной, в которую каждый
должен упасть, как только исчезнет общая поддержка и
люди потеряют друг друга
10
Голем
Розина — из той породы, рыжий тип которой еще от-
вратительнее других. Принадлежащие к этой породе муж-
чины узкогруды, с длинной шеей и выступающим кадыком
Они кажутся целиком покрыты веснушками, они несут
всю жизнь тяжелые муки — эти мужчины — и тайно ведут
непрерывную и безрезультатную борьбу со своей похотью, в
постоянном отвратительном страхе за свое здоровье.
Мне было неясно, почему собственно я подумал, что Ро-
зина родственница старьевщика Вассертрума.
Ведь никогда же я не видел ее рядом со стариком, ни-
когда не замечал, чтоб один из них окликнул другого.
Почти всегда они были на нашем дворе или же пробира-
лись по темным уголкам и проходам нашего дома.
Я уверен, что все жильцы моего дома считали ее близ-
кой родственницей или. по меньшей мере, воспитанницей
старьевщика, и тем ие менее я не сомневаюсь, что ни один
из них не привел бы оснований для своего предположения.
Я хотел отвлечь мысли от Разины и взглянул в раскры-
тое окно комнаты на Петушью улицу, и вдруг, точно почув-
ствовав мой взгляд, Аарон Вассертрум повернул лицо в мою
сторону.
Отвратительное неподвижное лою, с круглыми рыбьими
глазами и с отвислой заячьей губой.
Он показался мне пауком среди людей, тонко чувству-
ющим всякое прикосновение к паутине, при всей своей
кажущейся безучастности.
Чем он живет9 Что думает, чем занимается?
Я не знал.
На каменных выступах его лавчонки, изо дня в день, из
года в год, висят все те же мертвые, бесполезные вещи.
Я мог бы их представить себе даже с закрытыми глаза
ми: тут согнувшаяся жестяная труба без клапанов, тут
пожелтевшая картинка со странно расположенными солда
тами, там связка заржавевших шпор на потертом кожаном
ремешке и всякий прочий полуистлевший хлам.
А спереди земля так густо уставлена рядом железных
сково[юд, что невозможно переступить через порог лавчон
КН.
Эти вещи не убывали и не возрастали в числе. Если ка-
кой нибудь прохожий все же останавливался и осведом-
II
Густав Майринк
лялся о цене того или иного п[и‘дмета. старьевщик впадал в
жесточайшее возбуждение.
Он ужасно выпячивал тогда свою заячью губу, лепетал
что-то невразумительное своим клокочущим прерывистым
басом, так что у покупателя отбивало всякую охоту спра-
шивать дальше, и. испуганный, он проходил мимо.
Взгляд Ларона Вассертрума с быстротой молнии отпря-
нул от меня и с напряженным интересом остановился на
голой стене соседнего с моим окном дома.
Что он мог там увидеть?
Дом стоит спиной к Петушьей улице, и окна его выхо-
дят во двор. Только одно на улицу.
Случайно в этот момент в квартиру, расположенную ря-
дом с моей, в том же этаже — по-видимому, это утловое
ателье,— вошли люди: через стену я вдруг услышал голо
са — мужской и женский.
Но не может быть, чтобы старьевщик заметил это снизу.
У моей двери показался кто-то, и я догадался, что это
все еще Розина, которая стоит в темноте, в похотливом
ожидании, что, может быть, я ее все таки позову.
Внизу же, на пол-этажа ниже, на ступеньках, прыщева-
тый, полувзрослый Лоиза, затаив дьгхание, караулит, не
открою ли я дверь, и я буквально чувствую дыхание его
ненависти и его бурляшую ревность.
Он боится подойти ближе, чтоб Розина не заметила его.
Он знает, что зависит от нее, как голодный волк от своего
сторожа. Но как охотно он вскочил бы и а беспамятстве
дал бы выход своей ярости!
Я присел к письменному столу и взялся за свои клещи и
резцы.
Но я ничего не мог сделать, моя рука не была достаточ-
но спокойна, чтобы исправить тонкую японскую резьбу.
Темная мрачная жизнь, которая висит над этим домом,
не дает мне покою, и все время встают во мне старые
картины.
Лойза и его брат — близнец Яромир — вряд ли старше
Розины, разве на один год. ,
Их отца, который был просвирником, я с трудом припо-
минаю; теперь заботится о них, кажется, какая то старуха.
12
Голем
Я только не знаю, какая именно из множества старух,
живущих здесь, как кроты, в своих норах.
Она опекает обоих мальчиков — это значит: она дает нм
приют, за что те отдают ей все. что им удается украсть или
выпросить.
Кормит ли она их? Не думаю, потому что старуха при-
ходит домой поздно вечером.
Она. должно быть, убирает покойников.
Лойзу, Ягюмира и Розину я видывал часто, когда они
еще детьми беспечно играли на дворе.
Но это время давно уже прошло.
По целым дням теперь Лойза увивается за рыжеволосой
девочкой.
Иногда он подолгу тщетно ищет ее и, нигде не находя,
прокрадывается к моей двери и с искаженным лицом ждет,
не придет ли она сюда тайком.
И. сидя за работой, я вижу, как он привидением бродит
по извилистым переходам и прислушивается, изгибая голову
на изможденной шее.
Порою прорезывает тишину внезапный дикий шум.
Глухонемой Яромир, все думы которого наполнены стра-
стной и неослабевающей мечтой о Розине, диким зверем
блуждает по дому, и нечленораздельный воющий лай. кото-
рьгй он издает, обезумев от ревности и подозрений, звучит
так жутко, что стынет кровь в жилах.
В слепом бешенстве он рыщет, надеясь отыскать их
вместе в одном из тысячи грязных закоулков. Его влечет
стремление всегда следовать за братом по пятам, чтоб ниче
то не случилось с Розиной без его ведома.
И именно эти беспрестанные муки калеки кажутся мне
обстоятельством. побуждающим Розину постоянно путаться
с другим.
Как только ее склонность или податливость ослабевают,
Лойза изобретает все новые гадости, чтоб снова распалить
жадность Розины.
Они нарочно, как бы нечаянно, дают глухонемому за-
стичь их, коварно заманивают безумного в темные коридо-
ры и там из заржавевших обручей, ударяющих, если на них
наступить, и из железных грабель, лежащих остриями
13
Густав Май ринк
кверху, устраивают злые ловушки, в которые тот падает и
разбивается в кровь.
Время от времени Разима самостоятельно выдумывает
какой-нибудь адский план, чтобы довести мучения Яромира
до последней степени.
Она внезапно меняет свое отношение к нему и делает
вид, что он вдруг понравился ей.
С ее постоянной улыбкой она поспешно сообщает калеке
такие вещи, которые приводят его почти в безумное неи-
стовство; у нее есть для таких случаев таинственный с виду
и полупонятный язык знаков; последний, неизбежно, опу-
тывает глухонемого сетью неизвестности и гложущих на-
дежд.
Однажды я видел, как она стояла перед ним во дворе и
что-то говорила ему такими оживленными движениями губ
и жестами, что, казалось, вот вот он упадет в диком ис-
ступлении.
По лицу ею струился пот от сверхчеловеческого усилия
схватить смысл намеренно неясного, спешного сообщения
Весь последующий день он в лихорадочном ожидании
бродил по темным лестницам другого полуразрушенного
дома, расположенного дальше по узкой и грязной Петушьей
улице. Он даже упустил время вьотросить на углу пару
крейцеров.
И когда поздно вечером, полумертвый от голода и воз-
буждения, он хотел войти домой, его приемная мать давно
уже закрыла дверь.
Веселый женский смех донесся ко мне через стену из
соседнего ателье.
Смех. В этих домах веселый смех. Во всем гетто нет ни
одного человека, который умел бы весело смеяться.
Тут я вспомнил, что рассказывал мне на днях старый
хозяин марионеточного театра Пвак: молодой, богатый
господин снял у него это ателье за дорогую плату, очевидно,
для того, чтобы без помехи встречаться с избранницей
сердца.
14
Голем
Надо было постепенно по ночам, одну вещь за другой,
перенести туда, наверх, дорогую мебель нового жильца,
так, чтобы никто в доме не заметил этого.
Добродушный старик потирал руки от удовольствия, рас-
сказывая мне об этом, и. как ребенок, радовался, что ему
удалось все ловко обставить: никто из жильцов не мог
иметь и представления о романтической парочке.
Проникнуть в ателье можно было из трех домов. Даже
через подъемную дверь имелся проход!
Да. если поднять железную дверь чердака — а это было
оттуда очень легко.— можно было через мою комнату
попасть на лестницу нашего дома и использовать ее как
выход.
Снова доносится веселый смех, пробуждая во мне неяс-
ное воспоминание об одной роскошной квартире и об одном
аристократическом семействе, куда меня часто приглашали
для незначительного ремонта разных ценных старинных
вещей.
Вдруг- я слышу рядом пронзительный крик. Слушаю в
испуге.
Железная дверь быстро поднялась, и через мгновение в
мою комнату влетела дама.
С распущенными волосами, бледная, как стена, с на-
брошенною на голые плечи золотою брокатною материей.
— Мастер Пернат. спрячьте меня ., ради Бога!., не
спрашивайте, спрячьте м;ня.
Не успел я ответить, как дверь снова поднялась и бы-
стро захлопнулась.
На одну секунду отвратительной маской оскалилось лицо
старьевщика Аарона Вассертрума.
Круглое светлое пятно снова передо мной, и в лунных
лучах я узнаю снова край моей постели.
Тяжелым, мягким покрывалом лежит еще на мне сон, и
золотыми буквами в памяти моей блестит имя Пернат.
Где вычитал я это имя? — Атанасмус Пернат?
Кажется мне, кажется, где-то давно-давно обменял я
свои» шляпу, и тогда удивляло меня, что новая шляпа была
15
Густап Майринк
как раз по мне, хотя у меня совсем особенная форма голо-
вы.
Я заглянул в .чту чужую шляпу тогда и — да. да. там на
белой подкладке было написано золотыми бумажными бук-
вами:
АТАНАСИУС ПЕРНАТ
Я боялся, мне было жутко от этой шляпы — я не знал,
почему.
Забытый мною 1олос, с забытым вопросом, где камень,
похожий на сало, летит в меня, как стрела.
Быстро рисую себе острый, слащаво улыбающийся про-
филь Рыжей Розины, и мне удается таким образом избе-
жать стрелы, кото|>ая теряется тотчас в темноте.
Да. лицо Розины. Оно еще сильнее, чем глухо звучащий
голос, и теперь, когда я снова буду скрыт в моей комнате
по Петушьей улице, я могу быть совершенно спокоен.
III. «ь
Если я не ошибся, что кто-то равномерным шагом по-
дымается по лестнице, чтобы зайти ко мне. то он должен
быть теперь приблизительно на последних ступенях.
Теперь он огибает угол, где находится квартира архива-
риуса Шемайи Гиллеля. и подходит к выступу площадки
верхнего этажа, выложенной красным кирпичом.
Теперь он идет ощупью вдоль стены и в эту минуту дол
жен с трудом в темноте разбирать мое имя ня дверной
доске.
Я встал посреди комнаты и смотрю на дверь
Дверь открылась, и он вошел.
Он сделал несколько шагов по направлению ко мне, не
сняв шляпы и не сказав мне ни слова привета.
Так ведет он себя, когда он дома, почувствовал я, и я
нашел вполне естественным. что он держит себя именно
так. не иначе.
Он полез в карман и вытащил оттуда книгу.
.Чатем он долго перелистывал ее.
16
Голем
Переплет книги был металлический, и углубления в
форме розеток и печатей были заполнены красками и
маленькими камешками.
Наконец он нашел то место, которое искал, и указал на
него пальцем.
Глава называлась «Ibbur»1 — «чреватость души»,— рас-
шифровал я,
Большое, золотом и киноварью выведенное заглавие «I*
занимало почти половину страницы, которую я невольно
пробежал, и было у края несколько повреждено.
Я должен был исправить это.
Заглавная буква оыла не наклеена на переплет, как я
это до сих пор видал с старинных книгах, а скорее было
похоже на то, что она состоит из двух тонких золотых
пластинок, спаянных посередине и захватывающих концами
края пергамента.
Значит, где была буква, должно быть отверстие в листе.
Если же это так, то на следующей странице должно бы-
ло быть обратное изображение буквы «I*.
Я перевернул страницу и увидел, что предположение
мое правильно. Невольно я прочитал и всю эту страницу и
следующую.
И стал читать дальше и дальше.
Книга говорила мне, как говорит сновидение, только яс-
нее и значительно отчетливее. Она шевелилась в моем
сердце как вопрос.
(лова струились из невидимых уст, оживали и подхо-
дили ко мне. Они кружились и вихрились вокруг меня как
пестро одетые рабыни, уходили потом в землю или расплы-
вались клубами дыма в воздухе, давая место следующим.
Каждая надеялась, что я изберу ее и не посмотрю на сле-
дующую.
Некоторые из них выступали пышными павами в рос-
кошных одеяниях, и поступь их была медленной и разме-
ренной.
1 tfbbun — «беременность» (др. еар ). «1» здесь латинское, т.н. по
сей видимости. название книга было написано латинским шрифтом.
Еврейская буква «анн», первая в слове Ibbur.— это гортанный соглас
ими Буква «I» в герметической традиции является символом Духа,
Огия, Света.
17
Густап Май ринк
Другие, как королевы, но старые, отжившие, с подве-
денными веками. С выражением проститутки у губ и с
морщинами, которые были покрыты отщштительными
румянами.
Я провожал взглядом одних, встречал других, и мой
взор скользил по длинному ряду серых существ, с лицами
настолько обыкновенными и невыразительными, что каза-
лось невозможным сохранить их в памяти.
Затем они притащили женщину, совершенно обнажен-
ную и огромную, как медная статуя.
На одну секунду женщина остановилась и наклонилась
передо мною.
Ее ресницы были такой величины, как все мое тело.
Она молча указала на пульс ее левой руки.
Он бился, как землетрясение, и я чувствовал в ней
жизнь целого мира.
Издалека выплывало шествие корибаитов. Мужчина и
женщина обнимали друг друга. Я видел их приближающи-
мися издали, и все ближе подходила процессия.
Теперь я услышал звонкие и восторженные песни совсем
возле меня, и мой взор искал обнявшиеся пары.
Она обратилась, однако, в одну фигуру, и полумужчи-
ной. полуженщиной — Гермафродитом — сидела она на
перламутровом троне.
И корона Гермафродита заканчивалась доской из крас-
ного дерева, на которой червь разрушения начертал таин-
ственные руины.
Между тем в облаке пыли с топотом вошло стадо ма-
леньких слепых овечек: животных, которых погонял гитан
тский Гермафродит в своей свите, чтоб поддерживать жизнь
пляшущих корибаитов.
Иногда среди существ, струившихся из невиданных уст,
появлялись выходцы из могил — с платками, закивав-
шими лицо.
Оки останавливались передо мной, внезапно роняли
покрывала и голодным взглядом хищных зверей смотрели в
мое сердце, так что леденящий ужас проникал до мозга
костей, а кровь в жилах останавливалась, как поток, в
который падают с неба обломки скал — внезапно и в самое
русло.
1Я
Гмем
Мимо промелькнула женщина. Лица ее я не видел, она
отвернулась — на ней было покрывало из льющихся слез.
Маски неслись мимо с плясом и не обращали на меня
внимания.
Только Пьеро задумчиво опирается на меня и возвраща-
ется назад. Вырастает передо мной, заглядывает в мое
лицо, как в зеркало.
Он делает такие странные гримасы, взмахивает и дви-
гает руками, то колеблясь, то молниеносно быстро, и мной
овладевает необоримое стремление подражать ему: мигать
глазами, как он, дергать плечами и стягивать углы губ, как
он.
Но тут толпящиеся за ним существа, желая попасть в
пате моего зрения, нетерпеливо отталкивают его.
Но все они не имеют плоти.
Они — скользящие жемчужины на шелковом шнуре, от-
дельные тона мелодии, льющейся из невидимых уст.
Эго уже больше не книга со мной говорила. Эго был го-
лос. Голос, который чего-то хотел от меня, чего я не пони-
мал, как ни старался. Он мучил меня жгучими непонят
ными вопросами.
Но голос, ггроизносивший эти видимые слова, умер без
отзвука. Каждый звук, который раздается в мире настояще-
го, порождает много откликов, как каждая вещь бросает
одну большую тень и много маленьких; но эти голоса были
без всякого эха — они давным-давно отзвучали и развея-
лись.
Я прочел книгу до конца и еще держал ее в руках, и
казалось мне, что я в поисках чего-то перелистывал свои
мозги, а вовсе не кишу.
Все, что сказал мне голос, я нес в себе всю жизнь, но
скрыто было все это, забыто, где-то было запрятано от моей
мысли до сегодняшнего дня.
Я оглянулся.
Где человек, который принес мне книгу?
Ушел!
Он придет за ней, когда она будет готова?
Или я должен отнести ему?
19
Густоя М айринк
Но не припомню, сказал ли он. где он живет.
Я хотел воскресить в памяти его фигуру, но мне это не
удавалось.
Как он был одет? ('тар он был или молод? Какого цвета
были его волосы. борода?
Ничего. |>ешительно ничего я не мог себе теперь пред-
ставить. Всякий образ, который я себе рисовал, неудержимо
распадался прежде, чем я мог сложить его в моем вообра-
же1гии
Я закрыл глаза, придавил пальцами веки, чтоб поймать
хоть малейшую черточку его облика.
Ничего, ничего.
Я стал посреди комнаты и смотрел на дверь; как преж-
де. когда он пришел, я рисовал себе: теперь он огибает
угол, проходит по кирпичной площадке, теперь читает мою
дощечку на двери *Лтанасиус Пернат*. теперь входит..
Напрасно.
Ни малейшего следа воспоминания о том. каково было
его лицо, не вставало во мне.
Я увидел книгу на столе и хотел себе представить его
руку, как он ее вынул из кармана н протянул мне.
Я не мог представить себе ничего: была ли она в пер
чатке или нет. молодая или морщинистая, были на ней
кольца или нет.
Здесь мне пришла в голову странная вещь.
Точно внушение, которому нельзя противиться.
Я наб[юсил на себя пальто, надел шляпу, вышел в кори-
дор, спустился с лестницы. Затем я медленно вернулся в
комнату.
Медленно, совсем медленно, как он. когда он пришел. И
когда я открыл дверь, я увидел, что к моей комнате темно.
Разве не ясный день был только что. когда я выходил?
Долго же, по-видимому, я раздумывал, что даже не за-
метил. как уже поздно.
И я пытался подражать незнакомцу в походке, в выра-
женин лица, но не мог ничего припомнить.
Да и как бы я мог подражать ему. когда у меня не было
никакого опорного пункта, чтобы представить себе, какой
он имел вид.
Но случилось иначе, ('.овеем иначе, чем я думал.
20
Гмем
Моя кожа, мои мускулы, мос тело внезапно вспомнили,
не спрашивая мозга. Они делали движения, которых я не
желал и не предполагал делать.
Как будто члены мои больше не принадлежали мне.
Едва я сделал два шага по комнате, моя походка сразу
стала тяжелой и чужой. Это походка человека, который
постоянно находится в положении падающего.
Да. да, да. такова была его походка!
Я знал совершенно точно: это он.
У меня было чужое безбородое лицо с выдающимися
скулами и косыми глазами.
Я чувствовал это, но не мог увидеть себя.
«Эго не мое лицо*,— хотел я в ужасе закричать, хотел
его ощупать, но рука не слушалась меня, она опустилась в
карман и вытащила книгу.
Точно так же, как он это раньше сделал.
И вдруг я снова сижу без шляпы, без пальто, у стола, и
я опять я. Я. я, Атанасиус Пернат.
Я трясся от ужаса и испуга, сердце мое было готово ра-
зорваться. и я чувствовал: пальцы призрака, которые толь-
ко что еще копошились в моем мозгу, отстали от меня
Я еще осязал на затылке холодное прикосновение их.
Теперь я знал, каков был незнакомец, я мог снова чув-
ствовать его в себе, каждое мгновение, как только я хотел,
но щ>едставить себе его облик, виЭетоь его лицом к лицу —
это все еще не удавалось мне и никогда не удастся.
Он. как негатив, незримая форма, понял я. очертаний
которой я не могу схватить, в которую я сам должен внед-
риться. если только я захочу осознать в собственном я ее
облик и выражение.
В ящике моего стола стояла железная шкатулка — туда
я хотел спрятать книгу, чтобы только, когда пройдет у меня
состояние душевной болезни, извлечь ее и заняться исправ-
лением попорче1шой заглавной буквы «I*.
И я взял книгу со стола.
Но у меня было такое чувство, как будто я ее не кос-
нулся; я схватил шкатулку — то же ощущение. Как будто
чувство осязания должно было пробежать длинное. длинное
расстояние в совершенной темноте, чтобы войти в мое
сознание. Как будто предметы были удалены от меня на
21
Густав Майринк
[шсстояние годов и принадлежали прошлому, которое мною
давно изжито!
Голос, который, кружась в темноте. ищет меня, чтобы
помучить меня сальным камнем, исчез, не видя меня И я
знаю, что он приходит из царства сна. Но то, что я пере-
жил, это была подлинная жизнь — поэтому голос этот не
мог меня видеть и напрасно стремится ко мне, чувствую я.
IV. ПРАГА
Возле меня стоял студент Харусек с поднятым воротни-
ком своего тонкого и потертого пальто, и я слышал, как у
него стучали зубы от холода.
♦Он может до смерти простудиться на этом сквозняке
под аркой ворот*.— подумал я и предложил ему перейти
через улицу в мою квартиру.
Но он отказался.
— Благодарю вас, майстер Пернат,— прошептал он
дрожа.— к сожалению, я не располагаю временем, я дол-
жен спешить в город. Да мы к тому же промокнем до
костей, если выйдем на улицу. Даже за несколько шагов!
Ливень не думает ослабевать!
Потоки воды стекали с крыш и бежали по лицам домов,
как ручьи слез.
Подняв немного голову, я мог видеть в четвертом этаже
мое окно; сквозь дождь его стекла казались мягкими, неп-
розрачными и бугристыми.
Желтый грязный ручей бежал вдоль улицы, и арка во-
рот наполнилась прохожими, которые все хотели пе|>еждатъ
непогоду.
— Вот плывет подвенечный букет,— вдруг произнес Ха-
русек, указывая на пучок увядших миртов, проплывшим в
грязной канаве.
Кто-то попади нас негромко рассмеялся этому.
Я обернулся и увидел, что это был старый, хорошо оде-
тый господин с седыми волосами и с надутым лягушечьим
лицом.
22
Голем
Харусек тоже бросил взгляд назад и что-то пробурчал.
Что-то неприятное было в старике; я отвернулся от него
и смотрел на бесцветные дома, которые жались передо
мной друг к другу, как старые обозленные под дождем
животные
Как неуютно и убого смотрели они.
Они казались построенными без всякой цели, точно со-
рная трава, пробивающаяся из земли.
К низкой, желтой каменной стене, единственному уце-
левшему остатку старого длинного здания, прислонили их
два-три столетия тому назад как попало, не принимая в
соображение соседних построек. Тут кривобокий дом с
отступающим назад челом; рядом другой, вьк-гупаюший
точно клык.
Под мутным небом они смотрят, как во сне, и когда
jipaK осенних вечеров висит над улицей и помогает им
скрыть едва заметную тихую игру их физиономий, тогда не
видно и следа той предательской и враждебной жизни, что
порою излучают они.
За годы жизни, которую я провел здесь, во мне сложи-
лось твердое, неизгладимое впечатление, что для них суще-
ствуют определенные часы ночи и утренних сумерек, когда
они возбужденно ведут между собою тихие таинственные
совещания. И порою сквозь стены пробегает слабый не-
изъяснимый трепет, бегут шумы по их крышам, падают
вещи по водосточным трубам — и мы небрежно и тупо
воспринимаем их. не доискиваясь причин,
Часто грезилось мне, что я прислушиваюсь к призрачной
жизни этих домов, и с жутким удивлением я узнавал при
этом, что они тайные и настоящие хозяева улицы, что
они могут отдать или снова вобрать в себя ее жизнь и
чувства — дать их на день обитателям, которые живут
здесь, чтобы в ближайшую ночь снова потребовать обратно
С |юстовщическими процентами.
П когда я пропускаю сквозь свое сознание этих стран
ных людей, живущих здесь, как тени, как существа, не
рожденные матерями, кажущихся состряпанными в своих
мыслях и поступках как попало, представляющих какую-то
окрошку, я особенно склоняюсь к мысли, что такие снови-
дения заключают ,в себе таинственные истины, которые
23
Густав Майринк
наяву рассеиваются во мне, как впечатления красочных
сказок.
Тогда во мне оживает загадочная легенда о призрачном
Големе, искусственном человеке, которого однажды здесь в
гетто создал из стихий один опытный в Каббале раввин,
призвал к безразумному автоматическому бытию, засунув
ему в зубы магическую тетраграмму.
И думается мне, что, как тот Голем оказался глиняным
чурбаном в ту же секунду, как таинственные буквы жизни
были вынуты из его рта, так и все эти люди должны мгно-
венно лишиться души, стоит только потушить в их мозгу —
у одного какое нибудь незначительное стремление, второ-
степенное желание, может быть, бессмысленную привычку,
у другого — просто смутное ожидание чего-то совершенно
неопределенного, неуловимого.
Какое неизменное испуганное страдание в этих созда-
ниях!
Никогда не видно, чтоб они работали, эти люди, но тем
не менее встают они рано, при первых проблесках утра, и,
затаив дыхание, ждут — точно чуда, которое никогда не
приходит.
И если уже случается, что кто-нибудь попадает в их
владение, какой нибудь безоружный, за счет которого они
могли бы поживиться, их вдруг сковывает страх, загоняет
их обратно по своим углам и тушит в них всякое намеренье.
Нет существа достаточно слабого, чтоб у них хватало
мужества овладеть им.
— Выродившиеся беззубые хищники, у которых отнята
сила и оружие,— медленно произнес, взглянув на меня,
Харусек.
Как он мог угадать, о чем я думаю?
Иногда человек так напрягает свои мысли, почувствовал
я, что они в состоянии перескочить, как искра, из одного
мозга в другой.
— Чем они могут жить! - сказал я через минуту,
— Жить?.. Чем!.. Среди них имеются миллионеры!
Я взглянул на Харусека. Что хотел он этим сказать!
Но студент молчал и смотрел на облака.
На секунду шум голосов под аркой смолк, и явственно
слышался стук дождя. ,
24
Голем
Что хотел он этим сказать: «Есть среди них миллионе-
ры!»?
Опять случилось так, точно Харусек угадал мои мысли.
Он указал на лоток возле нас. у которого вода корич-
нево-красными струями омывала ржавую железную рух-
лядь.
— Ларон Вассертрум! Он, к примеру — миллионер.
Почти треть еврейского города принадлежит ему. Вы не
знали этого, господин Пернат?
У меня захватило дыхание: «Ларон Вассертрум!
Старьевщик Ларон Вассертрум — миллионер!»
— О, я знаю его хорошо,— раздраженно продолжал Ха-
русек. как будто он только того и ждал, чтоб я спросил
его,— я знал и его сына, доктора Вассори. Вы не слыхали
о нем? О докторе Вассори. знаменитом окулисте? Еще в
прошлом году весь город оживленно говорил о нем. как о
великом ученом. Никто не знал тогда, что он переменил
фамилию и прежде назывался Вассертрум. Он охотно
разыгрывал ушедшего от мира человека науки, и когда
однажды зашла речь о его происхождении, он скромно и
взволнованно сказал, полусловами, что еще его отец проис-
ходил из гетто — что ему с самого начала приходилось
пробиваться к свету со всевозможными огорчениями и
невыразимыми заботами.
Да! С огорчениями и заботами.
Но с чьими огорчениями и заботами, и какими сред-
ствами, этого он не сказал. А я знаю, при чем тут гетто.
Харусек схватил мою руку и потряс ее сильно.
— Майстер Пернат. я едва сам постигаю, как я беден. Я
должен ходить полунагой, оборванцем, как видите, а я
студент-медик, я образованный человек.
Он приоткрыл пальто, и я с ужасом увидел, что на нем
не было ни пиджака, ни рубахи: пальто у него было на
голом теле,
— И таким нищим я был уже тогда, когда привел к ги-
бели эту бестию, этого всемогущего, знаменитого доктора
Вассори, и до сих пор еще никто не подозревает, что имен-
но я. только я — настоящий виновник происшедшего.
В городе думают, что это некий доктор Савиоли обнару-
жил все его проделки и довел его до самоубийства.
25
Густав Майринк
Доктор Савиоли был только моим орудием, говорю я
нам! Я сам создал план, собрал все материалы, достал ули-
ки и тихо, незаметно вытаскивал камень за камнем из
строения доктора Вассори, довел его до такого состояния,
что никакие деньги в мире, никакая хитрость гетто не
могли уже предотвратить катастрофы, для которой нужен
был только едва ощутимый толчок.
Знаете, так... так. как играют в шахматы.
Точно так, как играют в шахматы.
И никто не знает, что это был я!
Старьевщику Аарону Вассертруму часто не дает спать
жуткая мысль, что кто-то. кого он не знает, кто всегда
находится рядом с ним, но кого он не может поймать, что
это кто-то, кроме доктора Саниоли, должен был сыграть
роль в этом деле.
Хотя Вассертрум один из тех людей, чьи глаза способны
видеть сквозь стены, но он все же не представляет себе, что
есть такие люди, которые в состоянии высчитать, как
длинной, невидимой, отравленной иглой можно сквозь
стены, минуя камни, минуя золото, минуя бриллианты,
попасть прямо в скрытую жилу жизни.
Харусек хлопнул себя по лбу и дико засмеялся.
— Аарон Вассертрум узнает это скоро, как раз в тот
день, когда он захочет отомстить доктору Савиоли. Как [>аз
в тот самый день!
И эту шахматную партию я расч’читал до последнего хо-
да. На этот раз будет гамбит >«ц»олевского слона. Вплоть до
горького конца нет ни одного хода, на который я не умел
бы гибелью ответить
Кто вступит со мною в подобный гамбит, тот. говорю
вам, висит в воздухе, как беззащитная марионетка на
нитке — на ниточке, которую я дергаю,— слышите, кото
рую я дергаю, у которой нет никакой свободной воли.
Студент говорил, как в бреду, и я с ужасом смотрел на
него.
— Что с вами сделали Вассертрум и его сын, что вы так
полны ненависти?
Харусек резко перебил.
Оставьте это, спросите лучше, как доктор Вассори
сломал себе шею. Или вы предпочитаете в другой рал пого-
26
Галем
корить об этом? Дождь проходит — не хотите ли вы пойти
домой?
Он понизил голос, как человек, который вдруг успоко-
ился. Я покачал головой.
— Вы сльпиали когда-нибудь, как теперь лечат ката-
ракту? Нет? Я должен вам это пояснить, майстер Пернат,
чтобы вы все хорошо поняли.
Слушайте: катаракта — это злокачественное заболева-
ние глаза, которое приводит к слепоте, и есть только одно
средство предотвратить несчастье — так называемая нри-
доктомия: она состоит в том, что из радужной оболочки
глаза вырезают клиновидный кусочек.
Неизбежное следствие этого — сильное помутнение зре-
ния, которое остается на всю жизнь, но процесс потери зре-
ния удается большей частью приостановить.
Однако диагноз катаракты имеет свои особенности.
Бывают периоды, особенно в начале болезни, когда яс-
ные симптомы как будто исчезают, и в таких случаях в(>ач.
если он даже не находит никаких признаков болезни, все
же не может сказать определенно, что его предшественник,
державшийся другого мнения, непременно ошибся.
Но если эту самую иридоктомию. которую можно оди-
наково проделать и над больным и над здоровым глазом,
произвели, то уже нет никакой возможности твердо устано-
вить. была катаракта или нет.
Вот на этих и подобных обстоятельствах доктор Вассори
построил свой гнусный план.
Бесконечное число раз, особенно у женщин, констатиро-
вал он катаракту там, где было самое безвредное ослабле-
ние зрения, 'для того, чтобы произвести операцию, которая,
не доставляя ему больших хлопот, приносила хорошие
деньги.
Тут-то, наконец, имел он в руках совершенно беззащит-
ных, тут-то для грабежа не требовалось даже и признака
мужества.
Видите, майстер Пернат. здесь выродившийся хищник
был поставлен в такие условия жизни, где без оружия и без
усилий он мог терзать свою жертву.
Ничего не ставя на карту! Вы понимаете? Ничем не
рискуя!
27
Густав Майрине
Путем целого рядя лживых сообщений в специальных
журналах доктор Вассори мог создать себе славу выдающе
гося специалиста. Он знал, как пустить пыль в глаза даже
своим коллегам, которые были слишком простодушны и
благородны, чтобы распознать его.
Естественным следствием был поток пациентов, которые
все искали у него помощи.
Стоило только прийти к нему кому-нибудь с ничтожным
ослаблением зрения и дать осмотреть себя, как доктор
Вассори с гнусной планомерностью брался за дело.
Сперва он устраивал обычный врачебный опрос, причем,
чтобы на всякий случай потом все было скрыто, искусно
отмечал те ответы, которые говорили за катаракту.
Он осто|южно зондировал, не был ли |>аньше кем-либо
поставлен диагноз.
В разговоре он вскользь замечал, что получил из-за гра-
ницы настойчивое приглашение важного научного характера
и завтра же должен ехать.
При исследовании глаза электрическим светом, кото|юе
(•и потом предпринимал, он намеренно причинял больному
как можно больше боли.
Все преднамеренно! Все преднамеренно!
Когда исследование кончалось, и пациент осторожно за-
давал обычный вопрос, есть ли основание опасаться чего-
нибудь серьезного, доктор Вассори делал свой первый ход.
Он усаживал больного против себя, минуту молчал, по
том размеренным и звучным голосом произносил:
«Слепота на оба глаза уже в самое ближайшее время со-
вершенно неизбежна!»
Следовавшая за этим сцена бывала ужасна.
Часто люди падали в обморок, плакали, кричалй. в ди-
ком отчаянии бросались на пол.
Потерять зрение, значит потерять все.
Затем снова наступал обычный момент, несчастная жер-
тва обнимала колени доктора Вассори и. умоляя, спраши-
вала, неужели на Божьем свете нет никакого средства
помочь. Тогда бестия делала второй ход и сама обращалась
в того бога, который призван помочь.
2S
Голем
Все. все в мире, майстер Периат. игра в шахматы!
Немедленная операция, говорил задумчиво доктор Вас-
сори,— единственное, что, вероятно, может спасти. И с
диким, жадным тщеславием, кото[к>е вдруг на него находи-
ло. он разражался потоком красноречивых описаний разных
случаев, из которых каждый имел изумительно много обще-
го с настоящим,— какое множество больных обязано ему
одному сохранением зрения! И дальше в таком же роде.
Его опьяняло сознание, что его считают каким-то выс-
шим существом, в руках которого находится счастье и го|н?
людей.
Беспомощная жертва сидела с сердцем, полным жгучих
вопросов, совершенно разбитая, в поту, и не решалась
прервать его, страшась разгневать единственного, имеющего
силу помочь.
И заявлением, что. к сожаленью, он сможет приступить
к операции только через несколько месяцев, когда он вер-
нется из своей поездки, доктор Вассори кончал свою |1ечь.
Надо надеяться — в таких случаях всегда надо наде-
яться на лучшее,— будет еще и тогда не поздно, говорил
он.
Конечно, больной вскакивал в ужасе, говорил, что он ни
в коем случае не хочет ждать ни одного дня. со следами
умолял порекомендовать другого окулиста, который мог бы
произвести подобную операцию.
Здесь наступал момент, когда доктор Вассори наносил
решительный удар.
Он ходил в глубоком раздумье по комнате, досадливо
морщил свой лоб и. наконец, сокрушенно заявлял, что
обратиться к другому в|*ачу значит непременно подвергнуть
глаза вторичному освещению электрической лампой, а это
из-за [>езкости лучей — пациент сам знает уже. как это
болезненно — может подействовать [хжовым образом.
Другому врачу, не говоря уже о том, что большинство из
них не имеет достаточного опыта в иридоктомии. придется
прежде, чем приступить к хирургическому вмешательству,
произнести новое исследование, но не иначе, как спустя
некоторое время, чтобы дать оправиться нервам глаз
Харусек сжал кулаки.
29
Густы Майринк
— Это мы называем в шахматной игре вынужденным
ходом, милый майстер Пернат. То. что дальше следует,
опять вынужденный ход — один за другим.
Полуобезумев от отчаяния, пациент начинает заклинать
доктора Вассори сжалиться над ним, отложить поездку хотя
бы на один день и лично сделать операцию. Ведь здесь идет
речь больше, чем о близкой смерти. Ужасный, мучительный
страх каждое мгновение сознавать, что должен ослепнуть —
это ведь самое ужасное, что может быть на свете.
И чем больше изверг артачился и плакался, что отсроч-
ка в его отъезде, может принести ему неисчислимые убытки,
тем большую сумму добровольно предлагал пациент.
Когда сумма казалась доктору Вассори достаточно высо-
кой, он сдавался, и непременно в тот же день, раньше чем
какой-нибудь случай мог бы (лсгцюить его план, наносил
обоим здоровым глазам несчастного непоправимый ущерб,
вызывая постоянное чувство помутнения зрения, которое
должно было обратить жизнь в непрерывную муку. Следы
же преступления были раз и навсегда заметены.
Подобными операциями над здоровыми глазами доктор
Вассори не только увеличивал свою славу выдающегося
врача, умеющего приостановить грозящую слепоту, но
одновременно удовлетворял свою безмерную страсть к день
гам и ублажал честолюбие, когда недогадливые, пострадав-
шие телом и деньгами жертвы смотрели на него, как на
благодетеля, и называли спасителем.
Только человек, который всеми корнями всосался в гет-
то, в его бесчеловечные, невидимые, но необоримые источ-
ники, который с детства выучился караулить как паук,
который знал в городе каждого, разгадывал до подробностей
все взаимоотношения, материальное положение окружаю
щих, только такой — полуясновидящий, как можно было
его назвать, мог из года в год совершать такие гнусности.
И не будь я. он до сих пор практиковал бы свое ремес-
ло, практиковал бы до глубокой старости, чтобы, наконец,
маститым патриархом в кругу близких, окруженным вели-
кими почестями — блестящий пример для грядущих поко-
лений — наслаждаться вечером жизни, пока наконец и его
не взяла бы кондрашка.
30
Голем
Но я тоже Bbijxx' в гетто, кровь моя тоже пропитана ат-
мосферой адской хитрости; вот почему я смог поставить ему
заладию. невидимо подготовить ему гибель, подобно мол-
нии, ударившей с ясного неба.
Доктор Савиоли. молодой немецкий врач, приобрел сла-
ву разоблачителя — я его подсунул, подбирал улику к ули-
ке, пока прокурор не наложил свою руку на доктора Вассо-
ри.
Но тут бестия прибегла к самоубийству! Да будет бла-
гословен этот час!
Точно мой двойник стоял возле него и водил его ру-
кой — он лишил себя жизни при помощи того пузырька
амилиитрита, который я нарочно при случае <х~гавил в его
кабинете, когда я принудил его поставить и мне фальшивый
диагноз катаракты — оставил нарочно, с пламенным жела-
нием, чтоб именно этот амилнитрнт нанес ему последний
удар.
В .городе говорили, что с ним случился удар.
Амнлнитрит при вдыхании убивает, как удар. Однако
долго такой слух не держался.
Харусек вдруг посмотрел вокруг бессмысленно, как буд-
то потерявшись в разрешении глубочайшей проблемы, затем
двинул плечом в ту сторону, где находился лоток Аарона
Вассертрума.
Теперь он один,— прошептал он,— совершенно один
со своей страстью н и и-co своею восковой куклой!
Сердце билось во мне лихорадочно.
С испугом я взглянул на Харусека.
Он сошел с ума? Это, должно быть, бред заставляет его
выдумывать такие вещи
Безусловно, безусловно! Он все это выдумал, все это ему
приснилось.
Не может быть, чтоб были правдой эти ужасы, расска-
занные им про окулиста. У него чахотка, и в мозгу у него
призраки смерти.
31
Густав Майринк
Я хотел успокоить его несколькими шутливыми словами,
сообщить его мыслям более дружественное направление.
Но не успел я подобрать слово, в голове моей, как мол-
ния, мелькнуло лицо Вассертрума с рассеченной верхней
губой, заглянувшее тогда круглыми рыбьими глазами в мою
комнату через поднятую дверь.
Доктор Савиоли! Доктор Савиоли? Да, да, это было имя
молодого господина, сообщенное мне шепотом марионеточ-
ным актером Цваком. имя того самого богатого жильца,
который снял у него ателье.
♦Доктор Савиоли!» Точно криком раздалось это у меня
внутри.
Целый ряд туманных ка(пмн пронесся через мою душу,
с ужасными предположениями, овладевшими мною.
Я хотел спросить Харусека. в ужасе рассказать ему не-
медленно то, что я тогда пережил, но им овладел жестокий
приступ кашля, едва не сбросивший его с ног. Я мог только
наблюдать, как он, с трудом, держась рукой за стену,
скрылся в дожде, кивнув мне головой небрежно на проща-
ние
Да, да, он п,лв. он не бредил, почувствовал я, непости-
жимый дух греха бродит по этим улицам днем и ночью и
ищет воплощения.
Он висит в воздухе, но мы не видим его. Он вдруг внед-
ряется в какую-нибудь человеческую душу — мы и не
знаем этого — то тут, то там — и прежде, чем мы можем
опомниться, он уже теряет форму, и все исчезает.
И только смутные вести о каком-нибудь ужасном про-
исшествии доходят до нас.
В одно мгновение я постиг эти загадочные существа,
жившие вокруг меня, в их сокровенной сущности: они
безвольно несутся сквозь бытие, оживляемое невидимым
магнитным потоком — совсем так, как недавно проплыл в
грязном дождевом потоке подвенечный букет.
У меня было такое чувство, будто все дома смотрели на
меня своими предательскими лицами, исполненными бес-
предметной злобы. Ворота — раскрытые черные пасти, из
которых вырваны языки, горла, которые ежесекундно могут
32
Голем
испустить пронзительный крик, такой п|юнзительный и
враждебный, что ужас проникнет до мозга костей.
Что же, в конце концов, сказал студент о старьевщике?
Я шепотом повторил его слона: «Аарон Вассертрум теперь
один со своей страстью и - со своей восковой куклой*.
Что подразумевает он под восковой куклой?
Это. должно быть, какое-нибудь иносказание, успокаи-
вал я себя, одна из тех болезненных метафор, которыми он
обычно огорошивает, которых никто не понимает, но кото-
рые. неожиданно потом воскресая, могут испугать человека,
как предмет очень необычной формы, если на него внезап-
но упадет поток яркого света.
Я глубоко вздохнул, чтобы успокоить себя и «тряхнуть с
себя то ужасное впечатление, которое произвел на меня
рассказ Харусека.
Я стал всматриваться пристальнее в людей, стоявших
рядом со мной в воротах. Рядом со мной стоял теперь
толстый старик. Тот самый, который прежде так отврати-
тельно смеялся.
На нем был коричневый сюртук и перчатки, он при-
стально смотрел выпученными глазами под арку ворот
противолежащего дома.
Его гладко выбритое широкое лицо с вульгарными чер-
тами тряслось от волнения.
Я невольно следил за его взглядом и заметил, что он как
заколдованный остановился на Розине, с обычной улыбкой
на губах стоящей по ту сторону улицы.
Старик старался подать ей знак, и я видел, что она за-
метила это. но притворялась, что не понимает.
Наконец старик больше не выдержал; он на цыпочках
перешел на ту сторону, как большой черный [иминовый
мяч. с забавной эластичностью походки
Его, по-видимому, здесь знали, потому что с разных сто-
|юн я услышал замечания, относившиеся к нему. Сзади
меня какой-то босяк, с красным вязаным платком на шее,
в синей военной фуражке, с Виргинией за ухом, оскалив
зубы, сделал гримасу, смысла которой я не уразумел.
2 он
33
Густал Майринк
Я понял только. что в еврейском квартале старика на-
зывали «масоном*; на здешнем языке этим прозвищем
награждали тех, кто связывался с девочками подростками и
в силу интимных отношений с полицией был свободен от
каких бы то ни было взысканий.
Лица Разины и старика исчезли в темноте двора.
V. ПУНШ
Мы открыли окно, чтобы рассеялся табачный дым из
моей комнатки.
Холодный ночной ветер ворвался в комнату, захватил
висящее пальто и привел его в движение.
— Почтенный головной убор Прокопа хочет улететь.—
сказал Цвак, указывая на большую шляпу музыканта,
широкие поля которой катыхались. как черные крылья.
Иосуа Прокоп весело подмигнул.
— Он хочет — сказал Прокол,— он хочет, вероятно...
— Он хочет к Лойзичек на. танцы,— вставил слово
Фрисландер.
Прокоп рассмеялся и начал рукой отбивать такт к шуму
зимнего ветра над крышей.
Затем он взял мою старую разбитую гитару со стены и,
делая вид. что перебирает ее порванные струны, запел
визгливым фальцетом прекрасную песенку на воровском
языке;
Ап Beid-el von Eisen
recht all
An Slran zen net gar
a sol kalt
Messining, a Rancherl
und Rohn
11 nd immerrz nur putz-en...
— Как он ловко овладел языком негодяев,— громко за-
смеялся Фрисландер и затем подхватил:
34
Гмем
Und stok-en sich Aufzug
und PfifT
Und schraahern an eisemes
S'enff
iuch,—
Und Handschuhkren, Hanan net san...
— Эту забавную песенку распевает гнусавым голосом у
Лойзичек каждый вечер помешанный Нафталин Шафранек
в зеленых очках, а нарумяненная кукла играет на гармо-
нике, визгливо подбрасывая ему слова, — объяснил мне
Цвак,— Вы должны как-нибудь разок сходить с нами в тот
кабачок, майстер Периат.
.Может быть, погодя, вот как покончим с пуншем,— что
скажете? В честь вашего сегодняшнего дня рождения.
— Да, да, пойдемте потом с нами,— подхватил Прокоп
и захлопнул окно.— Есть на что посмотреть.
ЗяТем мы принялись за горячий пунш и погрузились в
[•ал мышления
Фрисландер вытачивал марионетку.
— Вы нас совершенно отрезали от внешнего мира. Ио-
суа,— нарушил молчание Цвак.— с iex пор, как вы закры-
ли окно, никто не произнес ни слова.
Я думал о том, как раньше колыхалось пальто. Так
странно, когда ветер играет безжизненными вещами.—
быстро ответил Прокоп, как бы со своей стороны извиняясь
за молчание.— Так необычно смотрят мертвые предметы,
когда они вдруг начинают шевелиться. Разве нет?.. Однаж-
ды я видел, как на пустынной площади большие обрывки
бумаги в диком остервенении кружились и гнали друг друга,
точно сражаясь, тогда как я не чувствовал никакого ветра,
будучи прикрыт домом. Через мгновение они как будто
успокоились, но вдруг опять напало на них неистовое оже-
сточение, и они опять погнались в бессмысленной ярости,—
забились все вместе за поворотом улицы, чтобы снова ис-
ступленно оторваться друг от друга и исчезнуть, наконец. за
утлом.
Только один толстый газетный лист не мог следовать за
2*
35
Густав Майрине
ними, он остался на мостовой, бился' в неистовстве, задыха-
ясь и ловя воздух.
(’.мутное подозрение явилось тогда у меня: что. если мы.
живые существа, являемся чем-то очень похожим на эти
бумажные обрывки? Разве не может быть, что невидимый,
непостижимый «ветер» бросает и нас то туда, то сюда,
определяя наши поступки, тогда как мы, в нашем просто-
душии. полагаем, что мы действуем по своей свободной
вате?
Что, если жизнь в нас не что иное, как таинственный
вихрь?! Тот самый ветер, о котором говорится в Библии:
знаешь ли ты, откуда он приходит и куда он стремится?..
Разве не снится нам порою, что мы погружаемся в глубо-
кую воду и ловим там серебряных рыбок — в действитель-
ности же всего только холодный ветерок дохнул нам на
руку?
— Прокоп, вы говорите словами Перната. Что это с ва-
ми? — сказал Цвак и недоверчиво посмотрел на музыканта.
— Это история с книгой «Ibbur» так его настроила. Ее
только что рассказывали (жаль, что вы так поздно пришли
и не слышали ее),— сказал Фрисландер.
— История с книгой?
— Собственно, про человека, который принес книгу и
имел странный вид. Пернат не знает, ни как этого человека
зовут, ни где он живет, ни чего он хочет; и хотя вид у него
был необычный, его никак нельзя описать.
Цвак насторожился.
— Эго чрезвычайно интересно,— сказал он после неко-
торой паузы.— Незнакомец — без бороды и с косыми
глазами?
— Кажется,— ответил я,— то-есть, собственно я... я...
в этом уверен. Вы его знаете?
Марионеточный актер покачал головой:
— Он только напоминает мне Голема.
Художник Фрисландер опустил свой резец.
Голема? Я уже так много слышал о нем. Вы знаете
что-нибудь о Големе, Цвак?
Кто может сказать, что он что нибудь знает о Голе-
ме.— ответил Цвак, пожав плечами.— Он живет в легенде,
пока на улице не начинаются события, которые снова
36
Голем
делакгг его живым. Уже давно все говорят о нем. и слухи
(мирастаются в нечто грандиозное. Они становятся до такой
степени преувеличенными и раздутыми, что в конце-концое
гибнут от собственной неправдоподобности. Начало истории
восходит, говорят, к XVII веку. Пользуясь утерянными
теперь указаниями Каббалы, один раввин1 сделал искус-
ственного человека, так называемого Голема, чтоб тот по-
могал ему звонить в синагогальные колокола и исполнял
всякую черную работу.
Однако настоящего человека из него не получилось,
только смутная, полусознательная жизнь тлела в нем. Да и
то, говорят, только днем, и поскольку у него во рту торчала
магическая записочка, втиснутая в зубы, эта записочка
стягивала к нему свободные таинственные силы вселенной.
И когда однажды перед вечерней молитвой раввин забыл
вынуть у Голема изо рта талисман, тот впал в бешенство,
бросился по темным улицам, уничтожая все по пути.
Пока раввин не кинулся вслед за ним и не вырвал та-
лисман.
Тогда создание это упало бездыханным. От него не оста-
лось ничего, кроме небольшого глиняного чурбана, который
и теперь еще показывают в Старой синагоге
.'Нот же раввин был однажды приглашен к императо-
ру во дворец, чтобы вызвать видения умерших,— вставил
Прокоп. Современные исследователи утверждают, что он
пользовался для этого волшебным фонарем
- Разумеется, нет такого нелепого объяснения, которое
не находило бы одобрения у современных ученых,— невоз-
мутимо продолжал Цвак,— Волшебный фонарь! Как будто
император Рудольф, увлекавшийся всю жизнь подобными
вещами, не заметил "бы с первого взгляда такого грубого
обмана. Я, разумеется, не знаю, на чем покоится легенда о
Големе, но я совершенно уверен в том, что какое-то суще-
ство, которое не может умереть, живет в этой части города
1 Легенды пражского гетто приписывают создание Голема раввину
пражской синагоги Лоэну, который фигурирует в романе Майринка
•Ангел западного окна».
37
Густав Майринк
и связано с ней. Из поколения в поколение жили здесь мои
предки, и вряд ли у кого-либо хранится, и в мозгах и в
унаследованных воспоминаниях, столько периодических
воск|зесений Голема, сколько у меня.
Цвак внезапно смолк, и все почувствовали, как его
мысль погружается в прошлое.
Он сидел у стола, подперев голову, и при свете лампы
его разовые, совсем молодые щеки странно дисгармониро-
пали с его седыми волосами, и я невольно сравнивал его
че|пы с маскообразными лицами марионеток, которые он
пн.- часто показывал нам.
( лранно, как этот старик походил на них всех.
То же выражение и те же черты лица.
Есть на свете предметы, подумал я, которые не могут
обойтись друг без друга. Передо мною проносится простая
судьба Цвака, и мне кажется загадочным и чудовищным,
что такой человек, как он, получивший лучшее воспитание,
чем его предки, имевший перед собой карьеру актера, вдруг
вернулся назад к плохонькому марионеточному ящику. И
вот снова он таскается по ярмаркам и заставляет тех же
кукол, которые доставляли скудное пропитание его пред-
кам. выделывать жесты и показывать мертвые сцены.
Он не может расстаться с ними, подумал я, они живут
его жизнью, и когда он был вдали от них. они превратились
в его мысли, поселились в его мозгу, не давали ему ни
отдыха, ни покоя, пока он не вернулся к ним опять. Поэто-
му он так любовно обращается с ними теперь и одевает их
в блестящую мишуру.
— Не расскажете ли вы нам еще что-нибудь, Цвак? —
поп[юснл Прокоп старика, вопросительно посмотрев на
Фрисландера и на меня, желаем ли мы того же.
— Я не знаю, с чего начать. задумчиво сказал ста-
рик.— Историю о Големе нелегко передать. Это как Пернат
говорил: знает точно, каков был незнакомец, но все же не
может его описать. Приблизительно каждые тридцать три
года на наших улицах повторяется событие, kotojkic не
имеет в себе ничего особенно волнующего, но которое все
же распространяет ужас, не находящий ни оправдания, ни
объяснения
38
Голем
Неизменно каждый раз совершенно чужой человек, без-
бородый, с желтым лицом монгольского типа, в старинной
выцветшей одежде, идет по направлению от Старосинаго-
гальной улицы — равномерной и странно прерывистой
походкой, как будто он каждую секунду готов упасть —
идет по еврейскому кварталу и вдруг — становится неви-
дим.
Обычно он сворачивает в какой-нибудь переулок и исче-
зает.
Одни говорят, что он описывает крут и возвращается к
тому месту, откуда вьпиел: к одному старенькому дому
возле синагоги.
Другие с перепуга утверждают, что видели его идущим
из за угла. Он совершенно ясно шел им навстречу, и тем не
менее становился все меньше и меньше, и. наконец, совер
шенно исчезал, как исчезают люди, теряясь вдали.
Шестьдесят шесть лет тому назад впечатление, вызван-
ное им, было, по-видимому, особенно глубоко, потому что
помню — я был тогда еще совсем мальчиком. — как сверху
донизу! обыскали тогда здание на Старосинагогальной улице.
И было твердо установлено, что в этом доме действи-
тельно существует комната с решетчатыми окнами, без
всякого выхода.
На всех окнах повесили белье, чтобы сделать это оче-
видным с улицы. Этим все дело и было обнаружено.
Так как пробраться в нее было никак нельзя, один чело-
век спустился по веревке с крыши, чтобы заглянуть туда.
Однако, едва он достиг окна, канат оборвался, и несча-
стный. упав, разбился о мостовую И когда впоследствии
повторили попытку, то мнения об этом окне так разошлись,
что о нем перестали говорить.
Я лично встретил Голема первый раз в жизни приблизи-
тельно тридцать три года тому назад
Он встретился мне под воротами, и мы почти коснулись
Друг друга
Я и теперь еще не могу постичь, что произошло тогда со
мной. Ведь не несет же в себе человек постоянно, изо дня в
день, ожидание встретиться с Големом.
Но в тот момент, прежде чем я мог заметить его, что-то
во Мне явственно воскликнуло: Голем! И в то же мгновение
39
Густав Майринк
кто-то мелькнул из темноты ворот и прошел мимо меня.
Спустя секунд)' меня окружила толпа бледных возбужден-
ных лиц, которые осыпали меня вопросами, не видал ли я
его.
И тогда я им отвечал, я чувствовал, что мой язык осво
бождается от какого-то оцепенения, которого раньше я не
ощущал.
Я был форменным образом поражен тем, что могу дви-
гаться, и для меня стало совершенно ясно, что хотя бы
самый короткий промежуток времени — на момент одного
удара сердца — я находился в столбняке.
Обо всем этом я впоследствии много и долго думал, и
кажется мне, я подойду всего ближе к истине, если скажу:
в жизни каждого поколения через еврейский квартал с
быстротой молнии проходит однажды психическая эпиде-
мия, устремляет души к какой-то непостижимой цели,
создает мираж, облик какого-то своеобразного существа,
которое жило здесь много сотен лет тому назад и теперь
стремится к новому воплощению.
Может быть, оно всегда с нами, и мы не воспринимаем
его. Ведь не слышим же мы звука камертона, прежде чем
он не коснется дерева и не вызовет вибрации.
Может быть, это нечто вроде какого-то душевного по-
рождения. без участия сознания порождения, возникаю
щего наподобие кристалла по вечным законам из бесфор
менной массы.
Кто знает?
В душные дни электрическое напряжение достигает пос-
ледних пределов и рождает наконец молнию — может быть,
постоянное накопление неизменных мыслей, отравляющих
воздух гетто, тоже приводит к внезапному разряжению —
душевному взрыву, бросающему наше сонное сознание к
свету дня, чтобы проявиться то молнией в природе, то
призраком, который своим обличьем, походкой и видом
обнаруживает в каждом символ массовой души, если только
верно истолковать тайный язык внешних форм.
И подобно тому, как некоторые явления предвещают
удар молнии, так и здесь определенные страшные предзна-
менования говорят заранее о грошом вторжении фантома в
(«сальный мир. Отвалившаяся штукатурка старой стены
40
Голем
принимает образ шагающего человека, и снежные узоры на
окне принимают вид застывших лиц. Песок с крыши ка-
жегся падающим не так, как он падает всегда и будит у
подозрительного наблюдателя предположение, что невиди-
мый и скрывающийся от света разумный дух сбрасывает его
вниз и тешится в тайных попытках вызывать разные стран-
ные фигуры. Смотрит глаз на однотонное строение или на
неровности кожи, и вдруг нами овладевает невеселый дар
повсюду видеть грозящие знаменательные формы, прини-
мающие в наших сновидениях чудовищные размеры. Сквозь
все эти призрачные попытки мысленных скоплений, прони-
кая через стены будничной жизни, тянется красной нитью
мучительное сознание, что наша внутренняя сущность
преднамеренно и против нашей воли кем-то высасывается,
чтобы сделать пластичным образ фантома.
Когда я слышал рассказ Перната о том. что ему нов-
стуи-чался человек без бороды и с косо поставленными гла-
зами. передо мной предстал Колем таким, каким я его тогда
видел. |
Как выросший из земли, стоял он передо мною.
II какой-то смутный страх овладевает мною на мгнове
ние: вот вот явится что-то необъяснимое, тот самый страх,
что испытал я когда-то в детстве, когда первое призрачное
очертание Голема бросило свою тень. Это было шестьдесят
шесть лет тому назад и сливается с вечером, когда пришел
в гости жених моей сестры, и мы все должны были назна-
чит!. день свадьбы. Мы тогда лили олово, играя. Я стоял с
открытым ртом и не понимал, что это означает. В моем
беспорядочном детском воображении я приводил это в связь
с Големом, о котором мне дедушка часто рассказывал, и
мне все казалось, что ежесекундно должна открыться дверь
и незнакомец должен войти,
Сестра вылила ложку расплавленного олова в сосуд с
нодой, весело посмеиваясь моему явному возбуждению.
Морщинистыми, дрожащими руками дед вынул блестя-
щий обрывок олова и поднес к свету. Сейчас же возникло
всеобщее волнение. Все сразу заговорили, громко; я хотел
протиснуться вперед, но меня оттолкнули.
Впоследствии, когда я стал старше, отец рассказывал
мне, что расплавленный кусок металла застыл в форме
41
Густав Майринк
маленькой, совершенно отчетливой головки — гладкой и
круглой, точно вылитой по модели, и до такой степени
схожей с чертами Голема, что все испугались.
Я часто беседовал с архивариусом Шемаей Гиллелем,
который хранит реликвии Староновой синагоги, в том числе
и некий глиняный чурбан времен императора Рудольфа,
Гиллель занимался Каббалой и думает, что эта глыба земли
с членами человеческого тела, может быть, не что иное, как
древнее предзнаменование, совсем как свинцовая головка в
рассказанном случае. А незнакомец, который тут бродит,
nepiee всего представляет собою фантастический или мыс-
ленный образ, который средневековый раввин оживглл
своею мыслью раньше, чем он мог облечь его плотью. И
вот, через правильные щюмежутки времени, при тех же
гороскопах, при которых он был создан. Голем возвраща-
ется, мучимый жаждой материальной жизни.
Покойная жена Гиллеля тоже видела Голема лицом к
лицу и почувствовала, подобно мне. что была в оцепенении,
пока это загадочное существо держалось вблизи.
Она была вполне уверена в том, что это могла быть
только ее собственная душа. Выйдя из тела, она стала на
мгновение против нее и обликом чужого существа заглянула
ей в лицо.
Несмотря на отчаянный ужас, овладевший ею тогда, она
ни на секунду не потеряла уверенности в том. что тот
другой мог быть только частицей ее собственного духа.
— Неве|юятно, — щмтбормотал Прокоп, глубоко заду-
мавшись.
Художник Фрисландер казался тоже погруженным в
размышление.
Постучались в дверь, и старуха, приносящая мне вече-
ром воду и прислуживающая мне всхтбще, вошла, поставила
глиняный кувшин на пол и молча вышла.
Мы все взглянули на нее и, как бы проснувшись, осмот
релись, но еще долго никто не произносил ни слова.
Как будто вместе со старухой в комнату проникло что то
новое, к чему нужно было еще привыкнуть.
42
Гмем
— Да! У Рыжей Разины тоже личико, от которого не
скоро освободишься: из всех уголков и закоулков оно все
появляется перед вами, - вдруг заметил Цвак без всякого
повода. - Эту застывшую наглую улыбку я знаю всю
жизнь Сперва бабушка, потом мамаша!.. И все то же
лицо... Никакой иной черточки! Все то же имя Розина...
Все это воскресение одной Разины за другой...
— Разве Разина не дочь старьевщика Аа|юна Вассер-
трума? — спросил я.
— Так говорят. — ответил Цвак,— но у Аарона Вассер-
трума не один сын и не одна дочь, о которых никто ничего
не знает. Относительно Разининой матери тоже не знали,
кто ее отец, и даже, что с ней стало. Пятнадцати лет она
родила |>ебенка, и с тех пор ее не видали. Ее исчезновение,
насколько я могу припомнить, связывали с одним убий-
ством, происшедшем из-за нее в этом доме.
Она кружила тогда, как нынче ее дочь, головы подро-
сткам. Один из них еще жив,— я встречаю его часто,— не
помню только имени. Другие вскоре умерли, и я думай*, что
это о*1а свела их преждевременно в могилу. Вообще, из того
времени я припоминаю только отдельные эпизоды, которые
бледными образами живут в моей памяти. Был тогда здесь
один полупомешанный. Он ходил по ночам из кабака в
кабак и за пару крейцеров вырезывал гостям силуэты из
черной бумаги. А когда его напаивали, он впадал в невыра-
зимую тоску и со слезами и рыданиями вырезывал, не
переставая, все один и тот же острый девичий профиль,
пока не кончался весь запас его бумаги.
Я уже забыл теперь, из чего тогда заключали, что он
еще почти ребенком так сильно любил какую-то Розину,
очевидно, бабушку этой Розины.— что потерял рассудок.
Соображая годы, я вижу, что это никто иная, как ба-
бушка нашей Разины.
Цвак замолчал и откинулся назад.
Судьба в этом доме идет по кругу и всегда вазвращается
к той же точке, пробежало у меня в голове, и одновременно
43
Густав Майринк
перед моим взором возникла отвратительная картина,
когда-то мною виденная: кошка с вырезанной половиной
мозга кружится по земле.
— Теперь — голова! — услышал я вдруг громкий голос
художника Фрисландера.
Он вынул из кармана круглый кусок дерева и начал вы-
тачивать. t
Тяжелая усталость смыкала мои глаза, и я отодвинул
свой стул в темную глубину комнаты.
Вода для пунша кипела в котле, и Иосуа Прокоп снова
наполнил стаканы Тихо, тихо доносились звуки музыки
через закрытое окно. Иногда они совсем замирали, затем
снова оживали — смотря по тому, заносил ли их к нам
ветер с улицы, или терял по дороге.
Не хочу ли я с ним чокнуться? — спросил меня через
минуту музыкант.
Я ничего не ответил. У меня настолько исчезло желание
двигаться, что мне не пришло даже в голову шевельнуть
губами.
Мне казалось, что я сплю, так крепок был внутренний
покой, овладевший мной. И я должен был щуриться на
блестящий ножик Фрисландера,-без устали отрезавший от
дерева маленькие кусочки, чтоб удостовериться в том. что я
бодрствую.
Далеко где-то гудел голос Цвака и продолжал рассказы-
вать разные странные истории про марионеток и пестрые
сказки, которые он придумывал для своих кукольных пред-
ставлений.
Шла речь и о докторе Савиоли и о знатной даме, жене
одного аристократа, которая тайно приходит в ателье в
гости к Савиоли.
И снова я мысленно увидел издевающуюся, торжеству-
ющую физиономию Аарона Вассертрума.
Не поделиться ли с Цваком тем. подумал было я, что
тогда произошло. Но мне показалось это незначительным и
нестоящим труда. Да я и знал, что у меня пропадает охота
при первой же попытке заговорить.
44
Гояем
Вдруг все трое у стола внимательно посмотрели на меня,
и Прокоп громко сказал: «Он заснул». Сказал он это так
громко, что это прозвучало почти как вопрос.
Они продолжали разговаривать, понизив голос, и я по-
нял. что речь идет обо мне.
Нож Фрисландера плясал в его руках, ловил свет от
лампы и бросал блестящее отражение мне в глаза.
Мне послышалось слово: «сойти с ума».— и я стал при-
слушиваться к продолжавшейся беседе.
— Таких вопросов, как Гачем, при Периате не следует
касаться,— сказаз с упреком Иосуа Прокоп.— Когда он
раньше рассказывал о книге «Ibbur», мы молчали и ни о
чем не расспрашивали — держу пари, что это ему все
приснилось.
Цвак кивнул головой.
— Вы совершенно правы. Это — как если зайти с огнем
в .запыленную комнату, где потолок и стены увешаны ист-
левшими коврами, а пол по колено покрыт трухой прошло-
го. Стоит коснуться чего-нибудь, и все в огне.
— Долго ли Пернат был в сумасшедшем доме? Жаль
его, ведь ему еще не бачее сорока лет,- сказал Фрислан-
дер.
— Не .знаю, я не имею никакого представления, откуда
он родом и чем он занимался раньше: внешностью, строй-
ной фигурой и острой бородкой он напоминает старого
французского аристократа. Мгюго. много лет тому назад
один мой приятель, старый врач, просил меня, чтоб я
принял некоторое участие в Пернате и подыскал ему не-
большую квартиру на этих улицах, где никто не будет
тревожить его и беспокоить расспросами о прошлом...—
Цвак снова бросил на меня тревожный взгляд.
С тех пор он и живет здесь, реставрирует старинные
предметы и вырезывает камеи. Это его недурно устраивает.
Его счастье, что он. по-видимому, забыл все то. что связано
с его сумасшествием. Татько, ради Бога, никогда не спра-
шивайте его ни о чем. что могло бы разбудить в нем воспо-
минания о прошлом. Об этом неоднократно просил меня
старый доктор! «Знаете, Цвак. говорил он мне всегда, у нас
особый метод... мы с большим трудом, так сказать, замуро-
вали его болезнь, хотел бы я так выразиться, как обводят
45
Густав Майринк
забором злополучные места... с которыми связаны печаль
ные воспоминания».
(лова марионеточного актера ударили меня, как нож
ударяет беззащитное животное, и сжали мне сердце гру-
бым. жестоким охватом.
Уже давно грызла меня какая-то неопределенная боль,
какое-то подозрение, как будто что-то отнято у меня, как
будто длинную часть моего жизненного пути я прошел, как
лунатик, по краю бездны. И никогда не удавалось мне
доискаться причины этой боли.
Теперь задача была р*азрешена, и это решение жгло ме-
ня невыносимо, как открытая рана.
Мое болезненное нежелание продаваться воспоминаниям
о прошлых событиях, странный, время от времени повто-
ряющийся сон. будто я блуждаю по дому с рядом недоступ-
ных мне комнат, тревожный отпор моей памяти во всем.
что касается моей юности — всему этому вдруг нашлось
страшное объяснение: я был сумасшедшим, меня загипноти
зировали. заперши комнату, находившуюся в связи с покоя-
ми. созданными моим воображением, сделали меня безрюд-
иым сиротой среди окружающей жизни.
Никаких надежд вернуть обратно утерянные воспомина-
ния
Пружины, приводящие в движение мои мысли и поступ-
ки. скрыты в каком-то ином, забытом бытии.— понял я.—
никогда я не смогу узнать их: я — срезанное ржстение,
побег, который растет из чужого корня. Да если бы мне и
удалось добраться до входа в эту закрытую комнату, не
попал ли бы я в руки призракам, которзые заперты в ней.
История о Големе, только что рассказанная Цваком,
пронеслась в моем уме. и я внезапно ощутил какую-то
(ярюмную, таинственную связь между легендарной комнатой
без входа, в которой будто бы живет этот незнакомец, и
моим многозначительным сном. Да, и у меня «оборвется
вер>евка», если я попытаюсь заглянуть в закрытые решеткой
окна моих глубин.
Странная связь становилась для меня все яснее и яснее,
и заключала в себе нечто невыразимо путающее.
46
Голем
Я чувствовал здесь явления непостижимые, привязанные
друт к другу и бегущие, как слепые лошади, которые не
знают, куда ведет их путь.
То же и в гетто: комната, пространство, куда никто не
может найти входа.— загадочное существо, которое там
живет и только изредка пробирается по улицам, наводя
страх и ужас на людей.
Фрисландер все еще возился с головкой, и дерево скри-
пело под острым ножом.
Мне было больно слышать это, и я взглянул. скор»» ли
уже конец.
Головка поворачивалась в руках художника во все сто-
роны. и казалось, что она обладает сознанием и ищет чего-
то по всем углам. Затем ее глаза надолго остановились на
мне.— довольные тем. что наконец нашли меня.
Я. в свою очередь, не мог уже отвести глаз и. не мигая,
смотрел на деревянное лицо.
На одну секунду нож художника остановился в поисках
чего-то. потом решительно провел одну линию, и вдруг
де^вянная голова странным образом ожила.
Я узнал желтое лицо незнакомца, который приносил
мне книгу.
Больше я ничего не мог различить, видение продолжа-
лось только одну секунду, но я почувствовал, что мое сер
дце перестает биться и робко трепещет.
Но лицо это. как и тогда, запечатлелось во мне.
Я сам обратился в него, лежал на коленях Фрислан
дера и озирался кругом.
Мои взоры блуждали по комнате, и чужая рука касалась
моей головы. Затем я вдруг увидел возбужденное лицо
Цвака и услышал его слова: Господи, да ведь это Голем!
Произошла короткая борьба, у Фрисландера хотели от-
нять силой фигурку, но он оборонялся и. смеясь, закричал:
— Чего вы хотите, она мне совсем не удалась. — Он
вырвался, открыл окно и швырнул фигурку на улицу.
Тут я потерял сознание и погрузился в глубокую тьму,
пронизанную золотыми блестящими нитями. И когда я.
47
f'l/ста» Майринк
после долгого, как мне показалось, промежутка времени,
очнулся, только тогда я услышал стук дерева о мостовую
— Вы так крепко спали, что не чувствовали, как мы
трясли вас,— сказал мне Иосуа Прокоп,— птш кончен, и
вы все прозевали.
Жгучая боль, причиненная всем, что я слышал, овладе-
ла мной опять, и я хотел крикнуть, что мне вовсе не сни-
лось то. что я рассказал им о книге «Ibbur», что я могу
вынуть ее и.з шкатулки и покапать им.
Но эти мысли не воплотились в слова и не повлияли на
настроение гостей, готовых уже разойтись.
Цвак сунул мне насильно пальто и сказал. смеясь:
— Идемте с нами к Лойзичек. майстер Пернат. это вас
освежит
VI. ночь
Цвак помимо моей воли свел меня с лестницы.
Я чувствовал, как запах тумана, который проникал с
улицы в дом. становился все сильнее и сильнее. Иосуа
Прокоп и Фрисландер ушли на несколько шагов вперед, и
слышно было, как они разговаривали у ворот.
«Она, очевидно, прямо в водосток попала. Что за чер-
товщина!» Мы вышли на улицу, и я видел, как Прокоп
нагнулся и искал марионетку. «Я очень рад, что ты не
можешь найти этой глупой головы»,— ворчал Фрисландер.
Он прислонился к стене, и лицо его то ярко освещалось, то
скрывалось через короткие промежутки времени, когда он
затягивался из своей трубки.
Прокоп сделал быстрое предупреждающее движение ру-
кой и согнулся еще ниже. Он почти опустился на колени на
мостовую.
— Тише! Вы ничего не слышите?
Мы подошли к нему. Он молча указал на решетку водо-
стока и, насторожившись, приложил руку к уху. Минуту
мы все неподвижно стояли и прислушивались.
48
Голем
Ничего.
— Что это было? — прошептал наконец старый марио-
неточный актер, но Прокоп быстро схватил его за руку.
Одно мгновение — миг сердцебиения — мне казалось,
что там внизу чья-то рука ударила по железному листу —
едва слышно.
Когда я подумал об этом спустя секунду, псе уже прош-
ло, только в моей груди звучало еще эхо и медленно ра-
сплывалось в неопределенное чувство страха.
Шаги, послышавшиеся по улице, рассеяли впечатление.
— Идемте же,— чего тут стоять,— сказал Фрисландер
Мы пошли вдоль ряда домов.
Прокоп нехотя пошел за нами.
— Я готов голову дать на отсечение, что там раздался
чей-то предсмертный крик.
Никто из нас не ответил ему, но я почувствовал, что ка-
кой-то темный страх сковал нам язык.
Через некоторое время мы стояли перед окном кабачка
с красными занавесками.
САЛОН ЛОЙЗИЧЕК
Сегодня большой Концерт
Это было начертано на картоне, покрытом выцветшими
женскими портретами.
Не успел еще Цвак дотронуться до ручки двери, как она
отворилась внутрь, и дюжий паришь, с напомаженными
черными волосами, без воротничка, с зеленым шелковым
•алстуком на голой шее, в жилетке, украшенной связкой
свиных зубов, встретил нас поклоном.
— Да. Да — "от это гости... Пане Шафранек, живо —
туш! — приветствовал он нас. оборачиваясь в переполнен-
ный зал.
Дребезжащий звук — точно по фортепианным струнам
пробежала крыса, послышался в ответ.
— Да, да. вот это гости, вот это гости, это видно сра-
зу.— все бормотал толстяк, придерживая нас за рукава:
49
Густав Майринк
— Да, да, сегодня вся здешняя аристократия собралась у
меня. торжествующе отвечал он на удивленное выраже-
ние Фрисландера. В глубине кабака, на чем-то вроде эстра-
ды, отдаленной перилами и лесенкой в две ступеньки от
публики, мелькнули два приличных молодых человека во
фраках.
Клубы едкого табачного дыма висели над столами, поза-
ди которых длинные деревянные скамейки вдоль стен были
заняты разными оборвышами: тут были проститутки, нече-
саные, грязные, босые, с упругими грудями, едва прикры-
тыми безобразного цвета платками; рядом с ними сутенеры
в синих солдатских фуражках, с сигарою за ухом; торговцы
скотом с волосатыми кулаками и неуклюжими пальцами, у
которых каждое движение изобличало их вульгарную ни-
зость; разгульные кельнера с нахальными глазами, прыще-
ватые приказчики в клетчатых брюках.
Я поставлю кругом испанские ширмы, чтобы вам
никто не мешал,— щюскрипел жирный голос толстяка, и
тотчас же всхгле углового столика, за которым мы уселись,
появились ширмы, оклеенные маленькими танцующими
китайцами.
При резких звуках арфы шум в комнате стих. На се-
кунду воцарилась ритмическая пауза.
Мертвая тишина, точно все затаили дыхание. До жути
ясно стало слышно, как железные газовые рожки с шипе-
нием изрыгали из своих уст плоские сердцеподобные огни...
но музыка вновь нахлынула на этот шум и заглушила его.
Неожиданно из табачного дыма выросли передо мной
две странные фигуры.
С длинной, вьющейся седой бородой пророка, в черной
шелковой ермолке, типа тех, что носят старые еврейские
патриархи, на лысой голове, со слепыми молочно синего
цвета стеклянными глазами, неподвижно устремленными к
потолку — сидел там старик, безмолвно шевелил губами и
жесткими пальцами, точно когтями ястреба, перебирал
струны арфы. Рядом с ним, в лоснящемся от жира, черном
платье из тафты, с разными блестками и крестиками на
груди и на руках, воплощенный образ лицемерной мещан-
ской морали — рыхлая женщина с гармоникой на коленях.
50
Голем
Дикие звуки вырывались из инструментов, затем мело-
дия стихла, став простым аккомпанементом.
Старик несколько раз глотнул воздух, раскрыл рот, так
широко, что можно было видеть черные корни зубов. Мед-
ленно, сопровождаемый своеобразным еврейским хрипом,
выполз из груди его дикий бас.
Кру-у-глые, синие звезды...
«Ри-ти-тит», пищала в это время женская фигура, ежи
мая затем немедленно губы, как если бы она проговорилась
• Круглые, синие звезды,
Пряники очень люблю
• Ри-ти-тиг»
Красная, синяя борода
Разные звезды*. .
• Рити-ти-тит».
Начались танцы.
— Это песенка о «хомециген борху»1объяснил нам с
улыбкой кукольный актер, тихо отбивая такт оловянной
ложкой, которая зачем-то была приделана на цепочке к
столу.— Лет сто тому назад, а может быть и больше, два
подмастерья-булочника: Красная борода и Зеленая боро-
да — вечером в «шабес-гагодел»1 2 отравили хлеб-звезды и
пряники.— чтобы вызвать всеобщую гибель в еврейском
городе, но «мешоресс» — служка общины, каким-то боже-
ственным прозрением, своевременно узнал об этом и пере-
дал обоих преступников в руки властей. В память чудесного
избавления от смертной опасности и сочинили тогда
•ламдоним» и «бохерлах»’ странную песенку, которую мы
1 Молитва в случае нечаянного употребления недозволенной пищи
•хонеца» в Пасху.
2 'Великая суббота», последняя суббота перед Пасхой.
’ *Ламдоним» — ученые, «бохедлах» — мальчики, отроки, обуча
кнцнеся Священному писанию.
51
Густав Майринк
здесь слышим под аккомпанемент кабацкой кадрили, «Ри-
ги - тит-Ри - ти - тит».
♦Круглые, синие звезды...» — все глуше и фанатичнее
раздавалось завывание старика.
Вдруг мелодия, смешавшись, перешла постепенно в ритм
чешского «шлопака» — медлительного и замирающего тан-
ца, во время которого парочки крепко прижимались друг к
другу потными щеками.
Отлично. Браво. Хватай’ лови, гоп! — крикнул ар-
фисту с эстрады стройный молодой человек во фраке, с
моноклем в глазу, полез в карман жилетки и бросил сереб-
ряную монету. Йо не попал в цель: я видел, как она свер-
кнула над танцующими и вдруг исчезла. Какой-то босяк —
его лицо показалось мне очень знакомым, кажется, это был
тот самый, который недавно во время дождя стоял возле
Харусека — вытащил руку из-под передника своей пар
тнерши, где все время держал ее.— один взмах в возду-
хе,— с обезьяньей ловкостью, без пропуска единого такта
музыки, и монета была поймана. Ни один мускул не дрог
нул на лице парня, только две три ближайшие пары тихо
усмехнулись.
— Вероятно, из «батальона», судя по ловкости,— смеясь
заметил Цвак.
Майстер Пернат, наверное, еще никогда не слыхал о
♦батальоне».— быстро подхватил Фрисландер и незаметно
подмигнул марионеточному актеру. Я отлично понял, это
было то же самое, что раньше, наверху в моей комнате.
Они считали меня больным. Хотели меня развлечь. И Цвак
должен был что-нибудь рассказывать. Что бы то ни было.
Добрый старик так сострадательно посмотрел на меня,
что у меня кровь бросилась в голову. Если бы он знал, как
мне больно от его сострадания!
Я не рассльппал первых слов, которыми марионеточный
актер начал свой рассказ,- знаю только, что мне казалось,
будто я медленно истекаю кровью. Мне становилось все
холоднее. Я застывал. Совсем как тогда, когда я лежал на
коленях у Фрисландера со своим деревянным лицом. Потом
вдруг я очутился среди рассказа, который странно опутывал
меня, как безжизненный отрывок из хрестоматии.
Цвак начал:
52
Голем
— Рассказ об ученом юристе Гульбе рте и его
•батальоне».
Ну. что мне вам сказать? Лицо у него было все в пры-
щах, ноги кривые, как у таксы. Уже юношей он не знал
ничего, кроме науки. Сухой, изможденный. На тот скудный
заработок, который он имел от уроков, он должен был
содержать свою больную мать. Какой вид имеют зеленые
луга и кусты, холмы, покрытые цветами, леса — все это
узнал он только из книг. А как мало солнечного цвета на
черных улицах Праги, вы сами знаете.
('вою докторскую диссертацию он защитил блестяще —
это само собой разумеется.
Ну. а с течением времени он стал знаменитым юристом.
Таким знаменитым, что все судьи и старые адвокаты обра-
щались к нему, когда чего-либо не понимали. Он. однако,
продолжал жить, как нищий, в мансарде, окно которой
выходило на грязный двор. Так шел год за годом, и слава
доктора Гульберта. как светила науки, разлилась по всей
стране. Никто не поверил бы, что такой человек, как он,
может порой оказаться доступным для мягких, сердечных
порывов, тем более что он уже начат седеть, и никто не мог
вспомнить, чтоб он когда-либо говорил о чем-нибудь, кроме
юридических наук. Но именно в таких замкнутых сердцах
живет особенно пламенная тоска.
В тот день, когда доктор Гульберт достиг цели, которая
ему еще в студенческие годы казалась высочайшей, когда
его величество император австрийский назначил его ректо-
ром нашего университета.— в тот самый день пронесся
слух, что он обручился с одной молодой и необычайно кра-
сивой девушкой из бедной, правда, но аристократической
семьи.
И. действительно, казалось, что счастье свалилось на
доктора Гульберта. Правда, брак его оказался бездетным,
но он носил свою молодую жену на руках. Величайшей
радостью его было исполнять малейшее желание, которое
он шючитывал в ее взоре.
Но в своем счастье он ни в малейшей степени не забыл,
как это обычно бывает с другими, о страждущих ближних:
53
Густав Май/шнк
♦Бог утешил мою тоску,— будто сказал он однажды — Он
обратил в действительность образ, который с раннего дет-
ства мне преподносился. Он дал мне прекраснейшее из
земных существ. И я хочу, чтобы отблеск моего счастья,
поскольку это в моих силах, падал и на других»...
Вот почему он принял такое горячее участие в судьбе
одного бедного студента, как если бы тот был его сыном.
Вероятно, ему приходила в голову мысль, как хорошо было
бы, если бы кто-нибудь поступил так с ним во дни его
тяжелой юности. Но на земле часто поступок хороший и
честный ведет к таким же последствиям, как и самый
дурной, потому что мы. люди, не умеем отличать ядовитого
семени от здорового. Так случилось и на этот раз: вызван
ный состраданием поступок доктора Гульберта причинил
ему самому горе.
Молодая жена очень быстро воспылала тайной любовью
к студенту, и безжалостной судьбе было угодно, чтобы
ректор, как раз в тот момент, когда о*« неожиданно вер-
нувшись домой, хотел порадовать жену букетом раз, подар-
ком к именинам, застал ее в объятиях того, кого он столь
щедро осыпал своими благодеяниями.
Говорят, что голубой василек может навсегда потерять
свои цвет, если на него упадет тускло-желтый, серый от-
блеск молнии. Вот так навсегда ослепла душа старика в тот
день, когда вдребезги разлетелось его счастье. Уже в тот
вечер он. который никогда ни в чем не знал излишества,
щюсидел здесь у Лозейчек, потеряв сознание от водки, до
рассвета. И Лозейчек стал его пристанищем до конца его
разбитой жизни. Летом он спал на щебне у какой-нибудь
постройки, зимой же — на деревянной скамейке.
Звание профессора и доктора обоих прав за ним молча-
ливо сохранилось.
Ни у кого не хватало мужества бросить ему, еще недав
но знаменитому ученому, упрек в его возбуждающем все-
общее огорчение образе жизни.
Мало помалу вокруг него собрался весь темный люд ев-
рейского квартала, и так возникло странное сообщество,
которое еще до сих пор называется ♦батальоном».
Всеобъемлющее знание законов, которым обладал док-
тор Гульберт. стало оградою для всех, на кого полиция
54
Голем
слишком внимательно посматривала. Умирал ли с голода
какой нибудь выпущенный арестант - доктор Гульберт
высылал его совершенно голым на ('тарогородской про-
спект, и правление так называемой) Фишбанка оказывалось
вынужденным заказать ему костюм. Подлежала ли высылке
из города бездомная проститутка, он немедленно венчал ее с
босяком, приписанным к округу, и делал ее таким образом
оседлой.
Сотни таких обходов знал доктор Гульберт, и с его за-
ступничеством полиция бороться не могла. Все. что эти
отбросы человеческого общества «зарабатывали*, они че-
стно. до последней полушки, сдавали в общую кассу, кото-
рая обслуживала все их жизненные потребности. Никто не
попадался даже и в ничтожной нечестности. Может быть,
именно из-за железной дисциплины и сложилось наимено-
вание «батальон».
Каждое первое декабря ночью — годовщина несчастья,
постигшего старика у Лозейчек п|юисходило оригиналь-
ное празднество Сюда набивалась толпа попрошаек, бродяг,
сутенеров, уличных девок, пьяниц, проходимцев. Царство-
вала невозмутимая тишина, как при богослужении док-
тор Гульберт помещался в том углу, где сейчас сидят музы-
канты. как раз под портретом его величества императора, и
рассказывал историю своей жизни: как он выдвинулся, как
стал доктором, а потом ректором. Как только он подходил к
тому моменту, когда он вошел в комнату молодой жены с
букетом роз в честь дня ее рождения и в память о том часе,
в который он пришел к ней сделать предложение, и она
стала его возлюбленной невестой — голос его обрывался. В
рыданиях склонялся он над столом. Часто случалось, что
какая нибудь распутная девка стыдливо и осторожно, чтобы
никто не заметил, вкладывала ему в руку полуувядший
цветок.
Слушатели долго не шевелились. Плакать этим людям
непривычно. Они только опускают глаза и неуверенно
перебирают пальцами.
Однажды утром нашли доктора Гульберта мертвым на
скамейке внизу у Мандавы. ПЪ-внднмому, он замерз.
55
Густав Майринк
Его похороны и сейчас стоят перед моим взором.
«Батальон* из кожи лез. чтобы все было возможно торже-
ственнее.
Впереди в парадной форме шел университетский педель;
в руках у него была пурпурная подушечка с золотой цепью,
а за катафалком необозримые ряды... «батальон», босый,
грязный, оборванный и ободранный Многие продали пос-
ледние свои тряпки и шли. покрыв тело, руки и ноги об-
рывками старых газет.
Так оказали они ему последнюю почесть.
На его могиле стоит белый камень с тремя высеченными
фигурами: «Спаситель, распятый между двумя разбойника-
ми». Памятник воздвигнут неизвестно кем. Говорят, его
поставила жена доктора Гульберта.
В завещании покойного юриста был пункт, согласно ко-
торому все члены «батальона» получали у Лойзичек бе-
сплатно тарелку супу. Для этого-то здесь приделаны на
цепочках к столу ложки, а углубления в столе заменяют
тарелки. В двенадцать часов является кельнерша с большим
жестяным насосом, наливает туда суп, и если кто-нибудь
оказывается не в состоянии доказать свою принадлежность
к «батальону», она тем же насосом выкачивает обратно
жидкость.
Обычаи этого стола вошли в пословицу и распространи-
лись по всему миру.
Поднявшийся в зале шум вывел меня из летаргии. Пос-
ледние фразы, произнесенные Кваком, еще заполняли мое
сознание. Я еще видел, как он разводил руками, чтобы
пояснить, как насос ходит взад и вперед. Затем возникав
шие вокруг нас картины стали мелькать с такой быстротой
и автоматичностью, и при всем том с такой неестестве!п<ой
отчетливостью, что я мгновениями забывал самого себя и
чувствовал себя каким-то колесиком в живом часовом ме-
ханизме.
Комната превратилась в сплошное человеческое месиво.
Наверху, на эстраде, обычные господа в черных фраках.
56
Голем
Белые манжеты, сверкающие кольца. Драгунский мундир с
аксельбантами ротмистра. В глубине дамская шляпа со
страусовым пером цвета лососины.
Сквозь решетку барьера смотрело искаженное лицо Лой-
зы. Я видел: он едва держался на ногах Был туг и Яромир,
он неподвижно смотрел вверх, совсем тесно прижавшись к
боковой стене, как бы притиснутый туда невидимой рукой.
Танец вдруг оборвался: очевидно, хозяин крикнул что то
такое, что испугало всех. Музыка продолжала играть. но
тихо, как бы неуверенно. Она дрожала — это ясно чувство-
валось. А на лице у хозяина все же было выражение ковар-
ной. дикой радости... У входной двери стоит полицейский
комиссар в форме. Он загородил руками выход, чтобы
никого не выпустить. За ним — агент уголовного розыска.
— Здесь все таки танцуют! Несмотря на запрещение. Я
закрШваю этот притон. Ступайте за мной, хозяин. Все
прочие, марш в участок.
Слова звучат командой.
Дюжий парень не отвечает, но коварная гримаса не схо-
дит с его лица.
Она кажется застывшей.
Гармоника поперхнулась и едва посвистывает.
Арфа тоже поджала хвост.
Лица все вдруг видны в профиль: они с ожиданием
всматриваются в эстраду.
Аристократическая черная фигура спокойно сходит с ле-
сенки и медленно направляется к комиссару.
Взоры агента прикованы к блестящим лаковым ботин-
кам приближающегося.
Последний останавливается на расстоянии одного шага
от полицейского и обводит его скучающим взором с головы
до ног. потом с ног до головы.
Остальные господа на эстраде, перегнувшись через пери-
ла, стараются задушить свой смех серыми шелковыми
носовыми платками.
Драгунский ротмистр вставляет золотую монету в глаз и
выплевывает окурок в волосы девушки, стоящей внизу.
Полицейский комиссар изменился в лице и, не отводя
глаз, смущенно смотрит на жемчужину на манишке ари-
стократа.
57
Густая Майринк
Он не может вынести хладнокровного тусклого взгляда
этого бритого неподвижного лица с крючковатым носом.
Оно выводит его из себя, подавляет его.
Мертвая тишина в зале становится все мучительнее.
— Так смотрят статуи рыцарей, что лежат со сложен-
ными руками на каменных гробах в готических церквах,—
шепчет художник Фрисландер, кивая в сторону кавалера.
Наконец аристократ нарушает молчание:
— Э... Гм...— Он подделывается под голос хозяина,—
да. да, вот это гости, это видно. — По залу проносится
оглушительный взрыв хохота, стаканы дребезжат, босяки
хватаются за животы от смеха. Бутылка летит в стену и
|>азбивается вдребезги. Толстый хозяин почтительно шепчет
нам, поясняя: «Его светлость, князь Ферри Атенштедт».
Князь подал полицейскому визитную карточку. Несча-
стный берет ее, отдает честь и щелкает каблуками.
Снова становится тихо. Толпа ждет, затаив дыхание, что
будет дальше.
КНЯЗЬ ОПЯТЬ ГОВОрИТ:
— Дамы и господа, которых вы здесь видите... зээ... это
мои милые гости.— Его светлость небрежным жестом ука-
зывает на весь сброд. -- Не разрешите ли. господин комис-
сар... эээ... представить вас.
С вынужденной улыбкой комиссар отказывается, что-то
бормочет... что, «к сожалению, обязанность службы», и
наконец, оправившись, добавляет:
— Я вижу, здесь все в порядке
Это вызывает к жизни драгунскою ротмистра. Он броса-
ется к дамской шляпе со страусовым пером и в ближайшее
мгновение, при торжественном одобрении аристократичес-
кой молодежи, выводит... Розину в зал.
Она так пьяна, что едва стоит на ногах, гляза ее закры-
ты. Большая дорогая шляпа сидит криво. На ней нет ниче-
го, кроме разовых чулок и мужского фрака, надетого на
голое тело.
Сигнал: музыка, обезумев, начинает...
...Ри-ти-тит. Ри ти тит... и смывает гортанный крик,
вырвавшийся у глухонемого Яромира, когда он увидел
Разину.
Мы собираемся уходить.
58
Голем
Цвак зовет кельнершу.
Общий шум заглушает его слова.
Картины, мелькающие передо мной, становятся фанта •
стическими: как в чаду опиума.
Ротмистр обнял полуголую Розину и медленно в такт
кружится с ней.
Толпа почтительно расступается.
Затем раздается шепот со скамеек: «Лойзичек, Лойзи-
чек». Шеи вытягиваются, и к танцующей паре присоединя-
ется еще одна, еще более странная. Похожий на женщину
юноша, в разовом трико, с длинными светлыми волосами до
плеч, с губами и щеками, нарумяненными, как у прости-
тутки, опустив в кокетливом смущении глаза,— прижима-
ется к груди князя Атенштедта.
Арфа струит слащавый вальс.
Дикое отвращение к жизни сжимает мне горло.
В ужасе глаза мои ищут дверь. Там. отвернувшись, чтоб
ничего не видеть, стоит комиссар и что-то быстро шепчет
агенту, который прячет какой-то предмет. Слышится звон
ручных кандалов.
Оба пристально смотрят на рябого Лойзу, который на
один миг обнаруживает намерение спрятаться, но потом,
оцепенев, с лицом белее извести и перекосившимся от
страха, остается на месте
Один образ вспыхивает в моем воспоминании и тотчас
потухает: картина, которую я видел час тому назад. Прокоп
прислушивается, перегнувшись через решетку водостока, а
из земли раздается предсмертный крик.
Я хочу вскрикнуть и не могу. Холодные пальцы лезут
мне в рот и прижимами- язык к передним зубам, язык
каким-то комом затыкает мне горло, и я не могу произне-
сти ни слова.
Самих пальцев я не вижу — знаю только. что они суще
ствуют невидимо,— и все же я их воспринимаю как нечто
телесное.
В моем сознании ясно вырисовывается: они принадле.
жат руке того призрака, который дал мне книгу
*П>Ьиг», в моей комнате на Петушьей улице.
59
Густа» Майринк
- Воды, воды! — кричит возле меня Цвак. Они держат
мою голову и освещают мне зрачки свечой.
— Отнести его домой, позвать врача... архивариус Гил-
лель знает толк в этом... к нему...— совещаются они.
Я лежу на носилках неподвижно, как труп, а Прокоп и
Фрисландер выносят меня.
VII. явь
Цвак взбежал по лестнице впереди нас, и я слышал, как
Мириам, дочь архивариуса Гиллеля, тревожно расспраши
вала его. а он старался ее успокоить.
Я нисколько не старался вслушиваться в то. о чем гово-
рили, и скорее догадался, чем понял из слов: Цвак расска-
зывал, что мне стало худо и они ищут первой помощи,
чтобы привести меня в сознание.
Я все еще не мог шевельнуть ни одним членом, и неви-
димые пальцы все еще сжимали мне язык, но мысли мои
были тверды и ясны, а чувство страха оставило меня. Я
точно знал, где я был. что со мной случилось, и находил
вполне естественным, что меня внесли, как покойника, в
комнаты Шемайи Гиллеля, опустили на пол и оставили
одного.
Мной овладело спокойное естественное удовлетворение,
которое испытывают при возвращении домой после долгого
странствования.
В комнате было темно. Кртстовидные очертания окон-
ных рам расплывались в светящемся тумане, проникавшем
с улицы.
Все казалось мне вполне естественным, и я не удивился
ни тому, что Гиллель вошел с еврейским субботним семи-
свечником. ни тому, что он спокойно сказал мне «добрый
вечер», как говорят человеку, которого поджидали.
Нечто в атом человеке вдруг бросилось мне в глаза, пока
он расхаживал по комнате, поправляя разные предметы на
комоде и зажигая второй семисвечник. А ведь мы встреча-
лись с ним часто, три или четыре раза в неделю, на лестни-
«0
Галем
не. и ничего особенного я в нем не замечал за все то время,
что я жил в этом доме.
Мне бросилось в глаза: пропорциональность всего его
тела и отдельных членов, тонкий очерк лица с благородным
лбом.
Он должен был быть, как я теперь рассмотрел при
свете, не старше меня, самое большее ему могло быть 45
лет.
— Ты пришел,— заговорил он немного погодя.— на
несколько минут раньше, чем я предполагал, не то свечи
были бы уже зажжены— Он указал на канделябры, подо
шел к носилкам и направил свои те Mime. глубокие глаза,
как мне показалось, на кого-то. стоявшего у меня в головах
на коленях, но на кого именно, я не мог рассмотреть. Затем
он зашевелил губами и беззвучно произнес какую-то фразу.
Тотчас же невидимые пальцы отпустили мой язык, и
оцепенение прошло. Я приподнялся и оглянулся назад,
никого, кроме Шемайн Гиллеля и меня, в комнате не было.
Так что и его «ты» и замечание, что он ожидал меня,
относились ко мне’.?
Еще больше, чем все эти обстоятельства, поразило меня,
что я не был в состоянии почувствовать даже малейшее
удивление.
Гиллель, очевидно, угадал мои мысли, потому что он
дружески улыбнулся, помогая мне подняться с носилок, и.
указывая на Kjiecao. он сказал:
И ничего удивительного в этом нет. Ужасают только
призраки — «кишуф*. Жизнь язвит и жжет, как власяница,
а солнечные лучи духовного мира ласкают и согревают.
Я молчал, потому что решительно не знал, что бы я мог
сказать. Он. по-видимому, и не ждал ответа, сел против
меня и спокойно продолжал:
— «И серебряное зерцало, если бы «но обладало способ-
ностью чувствовать, ощущало бы боль только тогда, когда
его полируют. Гладкое и блестящее, оно отражает все
образы мира, без боли и возбуждения.
— Благо человеку.— тихо прибавил он.— который мо-
жет сказать про себя: я отполирован,— На минуту он
61
Густав Майринк
задумался, и я слышал, как он прошептал по еврейски:
•Lischuoeecho kiwisi Adoachem»1.
Затем его голос отчетливо заговорил:
— Ты явился ко мне в глубоком сне. и я воззвал тебя к
бодрствованию. В псалмах Давида сказано:
«Тогда я сказал себе самому: ныне начну я, лестница
Божия совершила преображение сие».
Когда люди подымаются с ложа сна. они воображают,
что они развеяли сон, и не знают, что становятся жертвой
своих чувств, что делаются добычей нового сна, более глу-
бокого, чем тот. из которого они только что вышли. Есть
только одно истинное пробуждение, и это то, к которому ты
теперь приближаешься. Если ты скажешь это людям, то они
подумают, что ты болен, ибо нм тебя не понят!.. Бесполезно
и жестоко говорить им об этом. Они исчезают, как поток.
Они — точно сон.
Точно трава, которая сейчас завянет.
Которая к вечеру будет срезана и засохнет.
— Кто был незнакомец, который приходил ко мне и дал
мне книгу «Ibbur*? Наяву или во сне видел я его? — хотел
я спросить, но Гиллель ответил мне раньше, чем я успел
произнести эти слона.
— Знай, что человек, который посетил тебя и которого
ты зовешь Големом, означает воскресение из мертвых
внутри духа. Все на земле не что иное, как вечный символ
в одеянии из праха.
Как думаешь ты глазами? Ведь каждую форму, види-
мую тобою, ты обдумал глазом. Все, что приняло форму,
бь!ло раньше призраком.
У меня было чувство, точно все понятия, твердо стояв-
шие в моем уме на своих якорях, вдруг сорвались и, как
корабли без руля, устремились в безбрежное море.
Гиллель спокойно продолжал:
— Кто пробудился, тот уже не может умереть. Сон и
смерть — одно и то же.
1 Известные слова псалмопевца: «Я уповаю на помощь Твою, о
Господи!»
62
Гмсм
«...не может умереть?» Смутная боль охватила меня.
— Две тропинки идут рядом: путь жизни и путь смерти.
Ты получил книгу «Ibbur« и читал ее. Твоя душа зачала от
духа жизни...— слышал я слова его.
• Гиллель. Гиллель, дай мне идти путем, которым идут
все люди — путем смерти». - дико кричало все существо
мое.
Лицо Шеманн Гиллеля стало неподвижным и серьез-
ным.
— Люди не идут никаким путем, ни путем жизни, ни
путем смерти. Вихрь носит их. как солому. В Талмуде
сказано: «прежде, чем Бог сотворил мир. он поставил перед
своими созданиями зеркало, чтобы они увидали в нем стра-
дания бытия и следующие за ними блаженства. Одни взяли
на себя ст|«Дания, другие отказались, и вычеркнул их Вог
из книги бытия». А вот ты идешь своим путем, свободно
избранным тобой, пусть даже неведомо для тебя: ты несешь
в себе собственное призвание. Не печалься: по мере того,
как приходит знание, приходит и воспоминание Знание и
воспоминание — одно и то же.
Дружеский, почти любезный тон, звучавший в словах
Гиллеля, вернул мне покой, и я почувствовал себя в безо-
пасности, как больной ребенок, который знает, что отец
возле него
Я огляделся и заметил, что комната сразу наполнилась
людьми, обступившими нас: некоторые в белых саванах,
какие носили старые раввины, другие в треугольных шля-
пах. с се[)ебряными пряжками на башмаках,— но Гиллель
провел рукой по моим глазам, и комната снова опустела.
Затем он вывел меня на лестницу, дал мне зажженную
свечу, чтоб я мог посветить себе на пути к моей комнате.
Я лег в постель и хотел заснуть, но сон не приходил, и я
впал в какое-то странное состояние: я не грезил, не спал,
но и не бодрствовал.
Свет я загасил, но. несмотря на это, в комнате все было
так ясно, что я четко различал все очертания предметов.
При этом я чувствовал себя хорошо, не было того мучи-
63
Густав Майринк
тельного беспокойства, которое охватывает обычно человека
и таком состоянии.
Никогда за всю мою жизнь я не был способен так остро
и четко мыслить, как теперь. Здоровый ритм пробежал по
моим нервам и привел в стройный порядок мои мысли
точно войско, которое ждало моих приказаний.
Мне стоило только скомандовать, и они маршировали
передо мной и исполняли все. что я хотел.
Мне пришла на память камея из аваятурина, которую я
пробовал за последние недели вырезать и все никак не мог,
потому что рассыпанные в этом минерале кусочки слюды
никак не совпадали с рисовавшимися мне чертами лица.
Теперь в одно мгновение способ был найден, и я знал со-
вершенно точно, как надо держать резец, чтобы справиться
со структурой материала.
Еще недавно игралище фантастики и всяческих видений,
о которых я часто не знал: идеи это или чувство, тут вдруг
я владыка и король в собственном царстве.
Вычисления, которые я раньше делал с большим трудом
на бумаге, теперь сами собой легко слагались, как бы шутя,
в результаты. Все это давала мне новая, пробудившаяся во
мне способность видеть и удерживать в памяти именно то,
что мне нужно было: цифры, формы, предметы, краски. И
если дело касалось вопросов, в которых эти орудия явля
лись бессильными — философских проблем или чего-нибудь
в этом роде,— то. вместо внутреннего зрения, являлся слух,
причем роль говорящего принадлежала голосу Шемайи
Гиллеля.
Мне стали доступны чудеснейшие откровения.
То, что я тысячи раз в жизни пропускал мимо ушей,
небрежно, как пустые слова, вставало передо мной в своей
громадной значительности; то. что я заучивал «наизусть», я
теперь схватывал сразу, как свое собственное. Тайны сло-
восочетаний, которым прежде я был чужд, обнажались
передо мной.
Высокие идеалы человечества, которые до сих пор с
благородной миной коммерции советника и с грудью, пок
рытой орденами, говорили со мной сверху вниз, покорно
сняли шутовские маски и просили извинения: они сами ведь
64
Голем
нищие, но все еще могут поддержать какой-нибудь еще
более наглый обман.
Не приснилось ли мне все это? Может быть, я вовсе не
говорил с Гиллелем.
Я ухватился за стул возле моей постели.
Все правильно, там была свеча, которую дал мне с со-
бой Шемайя. Счастливый, как ребенок, который в рожде-
ственскую ночь убедился в том. что чудесный гном действи-
тельно существует, я снова уткнулся в подушки.
Точно ищейка, я проник дальше в толщу окружавших
меня духовных загадок.
Сперва я попытался дойти до того пункта моей жизни,
до которого хватило мне моих воспоминаний. Только отту-
да. думалось мне, может быть, мне удастся осмотреть ту
эпоху моего существования, которая, по странному сплете-
нию судеб, остается для меня погруженной во мрак.
Но, несмотря на все мои усилия, я оставался в пределах
темного двора нашего дома и только различал черед ворота
лоток Аарона Вассертрума.
Точно целый век жил я резчиком камей в этом доме,—
всегда в одном возрасте. никогда не быв ребенком!
Я уже готов был отказаться от безнадежной попытки
проникнуть дальше в тайники прошлого, но тут я внезапно
с изумительной ясностью ощутил, что в моих воспомина-
ниях проходит широкая полоса событий, замыкаясь ворота-
ми. и что множество маленьких узких тропинок, всегда
сопровождавших главную дорогу, еще до сих пор совершен
но мною необследовано. «Откуда.— услышал я почти яв-
ственный крик,— дались тебе знания, благодаря которым
ты теперь влачишь свое существование? Кто научил тебя
вырезыванию камей, гравированию и всему прочему? Чи-
тать, писать, говорить, есть, ходить, дышать, думать, чув-
ствовать?»
Я тотчас же ухватился за прозвучавший внутри меня со-
вет.
Я систематически обозрел мою жизнь Я заставил себя в
опрокинутом, но непрм*р>ывном ржкурсе решать: что было
исходным пунктом того, что случилось только что, что
произошло до того и т. д.
Вот и опять я оказался у ворот. .
» «65
Густав Майринк
Вот, вот! Один маленький скачок в пустоту, и бездна,
отделяющая меня от забытого, будет преодолена... Но тут
всплыла передо мной картина, которой я не заметил при
анализе прошлого: Шемайя Гиллель провел рукой по мои.»
глазам. совсем так. как недавно в своей комнате. И все
исчезло. Даже желание продолжать думать об этом. Но
одно прочное приобретение осталось у меня, а именно
следующее открытие: весь ряд событий в жизни есть тупик,
как бы широко и доступно они, по видимому, не располага-
лись. Узенькие, скрытые тропинки — они ведут к потерян-
ной родине: то, что нежно, едва заметно, запечатлелось в
нашем теле, а не страшные рубцы, причиняемые нам
внешней жизнью,— здесь разгадка последних тайн.
Так же, как я могу перенестись ко дням моей юности,
стоит только пройтись по алфавиту, в обратном порядке, от
Зет до А, и вот я уже вижу себя учащимся в школе.— так,
понял я, должен я странствовать и в иную далекую родину,
лежащую по ту сторону всяких дум.
Бесконечная работа навалилась на мои плечи. И Герку-
лес одно время держал на своей голове громаду неба,—
припомнилось мне, и я вдруг понял скрытое значение этой
легенды. И как Геркулес освободился хитростью, попросив
гиганта Атланта: «Позвать мне только сделать веревочную
подушечку на голову; чтоб ужасная ноша не размозжила
мне черепа*,— так, понял я. должен я странствовать и в
иную далекую родину, лежащую по ту сторону всяких дум.
Внезапно глубокая досада овладела мною при мысли о
необходимости слепо ввериться ходу моих размышлений, я
растянулся на спине, закрыл пальцами глаза и уши. чтоб не
отвлекаться никакими ощущениями, чтобы убить всякую
мысль.
Но моя ноля разбилась о железный закон: одну мысль я
мог прогнать только посредством другой, умирала одна, ее
трупом питалась следующая. Я убегал по шумящим потокам
моей крови.— но мысли преследовали меня по пятам. Я
искал убежища в закоулках моего сердца — одно мгнове-
ние, и они меня там настигали.
Опять пришел ко мне на помощь ласковый голос Гилле-
ля: «Следуй своей дорогой и не уклоняйся! Ключ от искус-
66
/олем
ства забвения находится у наших собратьев, идущих путем
смерти, — ты же зачал от духа жизни*.
Передо мной появилась книга «Ibbur*. и две буквы заго-
релись на ней: одна обозначала бронзовую женщину с мощ-
ным. как землетрясение, биением пульса, другая в беско-
нечном отдалении: Гермафродит на перламутровом
троне, с короной ил красного дерева на голове.
Тут Шемайя Гиллель провел в третий раз рукой по мо-
им глазам, и я заснул.
VIII. СНЕГ
♦Дорогой и уважаемый майстер Пернат!
Я пишу вам это письмо очень спешно и в величайшей
тревоге.
Прошу вас уничтожить его немедзенно по прочтении —
или еще лучше верните его мне обратно, вместе с конвер-
том, иначе я не буду спокойна.
Не говорите никому, что я вам писала. И о том. куда вы
сегодня пойдете.
Ваше благородное, доброе лицо совсем недавно внушило
мне такое доверие (этот маленький намек на виденное вами
событие даст вам понятие, кто пишет это письмо — я боюсь
подписаться),— к тому же: ваш добрый покойный отец был
моим учителем в детспФ Все это дает мне смелость обра-
титься к нам, как к единственному человеку, который в
состоянии помочь мне.
Умоляю вас прийти сегодня в пять часов в собор на
Градчине».
Добрых четверть часа я просидел с этим письмом в ру-
ках. Исключительное благоговейное настроение, которое
владело мной со вчерашнего вечера, сразу рассеялось,—
одно свежее дыхание нового суетного дня снесло его. Ко
мне, улыбаясь, полная обещаний, приблизилась судьба
юного существа, дитя весны. Человеческое сердце просит у
меня помощи. У меня! Моя комната сразу стала какой-то
ноной. Ветхий резной шкаф выглядел таким довольным, и
.<•
67
Густав Майринк
четыре кресла показались мне старыми приятелями, со-
бравшимися вокруг стола, чтобы, посмеиваясь, начать игру
в тарок.
Мои часы наполнились содержанием, сиянием и богат-
ством.
Неужели сгнившему дереву суждено еще принести пло-
ды?
Я чувствовал, как бегут по мне спавшие до сих пор жи-
вотворные силы,— они были спрятаны в глубинах моей
души, засыпаны мелким щебнем повседневности и вырва-
лись потоком, прорвавшем лед зимы.
И с письмом в руке я сознавал уверенно, что я приду на
помощь, чего бы это ни стоило. В сердечном восторге я
чувствовал, что случившееся незыблемо, как здание.
Снова и снова я перечитывал это место: «к тому же ваш
добрый покойный отец был моим учителем в детстве.,.» У
меня захватывало дыхание, не звучало ли это. как обеща-
ние: сегодня ты будешь со мной в раю!'?
Протянувшаяся ко мне за помощью рука несла мне по-
дарок: дорогое мне воспоминание откроет мне тайну, помо-
жет приподнять завесу, скрывающую мое прошлое!
♦ Ваш добрым покойный отец...» Как чуждо звучали эти
слова, когда я повторил их! Отец! На миг припомнилось
мне утомленное лицо седого старика, в кресле у моего
сундука — чужое, совершенно чужое и все же необычайно
знакомое. Затем мои глаза вернулись к действительности, и
громкое биение моего сердца стало созвучным с реальным
мигом.
Я вскочил в испуге, не пропустил ли?
Взглянул на часы: слава Богу, только половина пятого.
Я вошел в спальню, надел шляпу и стал спускаться по
лестнице. Какое дело мне сегодня до шепота темных углов,
до злых досадливых колебаний, которые непрерывно возни-
кали: »мы не пустим тебя — ты наш, мы не хотим, чтоб ты
радовался — не хватает, чтобы еще кто-нибудь радовался в
этом доме!»
Тонкая, ядовитая пыль, которая обыч1«о поднималась,
удушая меня, из всех этих утлое и закоулков, сегодня ис-
чезла от живого дыхания моих уст. На секунду я остано-
вился у двери Гиллеля. Зайти'?
68
Голем
Тайная робость не дала мне постучаться. Мне так стран-
но было сегодня — как будто я не смею зайти к нему. И
уже толкала меня жизнь вперед. с лестницы вниз.
Белая от снега улица.
Вероятно, многие здоровались со мной, но не помню,
отвечал ли я им. Н беспрестанно нащупывал письмо на
моей груди.
Отгула веяло теплом.................................
Я шел под арками приплетающихся аллей Старогород-
ского Кольца, мимо бронзового фонтана, вырезанные ре-
шетки которого были увешаны сосульками, дальше через
каменный мост со статуями святых и с фигурой Иоанна
Непомука.
Внизу гневно разбивались волны о стены набережной.
В полусне упал мой взор на высеченную в песчанике
нишу святой Луитгарды с «муками осужденных»; снег густо
лежал на бровях страждущих и на цепях молитвенно возде-
тых рук.
Ворота втягивали меня и отпускали. Передо мной мед-
ленно проплывали дворцы, с их резными надменными
порталами, где львиные головы на бронзовых кольцах
раскрывали спои пасти.
И тут тоже снег, повсюду снег. Мягкий, белый, как
шкура огромного полярного медведя.
Высокие, гордые окна с сияющими карнизами смотрели
безучастно на облака.
Меня удивляло, что в небе было так много птиц.
По мере того, как я подымался в Градчину по бесчис-
ленным гранитным ступеням, каждая шириной в четыре
человеческих туловища, из моего кругозора постепенно
исчезал город с его крышами и балконами................
Уже ползли сумерки вдоль домов, когда я очутится на
пустынной площади, там посредине тянулся собор к трону
небес.
Стены, обледенелые по краям, вели к боковому входу.
69
Густав Майринк
Откуда-то из далекой квартиры доносились в вечернем
безмолвии тихие, затерянные звуки гармоники. Как горе-
стные слезы ниспадали они в забвение.
>1 услышал вздох дверной обшивки, когда за мной за-
творилась церковная дверь. Я стоял в темноте, и золотой
алтарь сверкнул мне сквозь зеленое и синее мерцание
умирающего света, падавшего сквозь цветные окна на
церковные стулья. Сверкали искры из красных стеклянных
лампад.
Слабый залах воска и ладана.
Я сажусь на скамью. Кровь моя странно замирает в
этом царстве покоя.
Жизнь с остановившимся сердцебиением наполняет про-
странство. Затаенное терпеливое ожидание.
Серебряные реликвии покоились в вечном сне.
Вот. Издали донесся шум копыт, задел мой слух, хотел
приблизиться и затих.
Неясный шум хлопнувшей дверцы кареты...............
Шуршание шелкового платья приблизилось ко мне, и
тонкая, нежная женская рука коснулась моей.
— Пожалуйста, пожалуйста, идем туда, к колонне. Мне
не хочется здесь, на церковных Скамьях, говорить с вами о
том, что я должна вам сказать.
Священные картины рассеялись в трезвой ясности, вне-
запно охватили меня будни.
— Я, право, не знаю, майстер Пернат, как мне благода-
рить вас за то, что вы, из любезности ко мне. совершили в
такую скверную погоду этот долгий путь.
Я пробормотал несколько банальных слов.
— ...Но я не нашла другого места, где я была бы более
защищена от преследований и опасности, чем здесь. Сюда, в
собор, наверное, никто за нами не следовал.
Я вынул письмо и протянул его даме.
Она была вся укутана в дорогие меха, но по звуку ее
голоса я узнал в ней ту самую, что недавно в ужасе от
Вассертрума бежала в мою комнату на Петушьей улице. Я
70
Голем
даже не удивился этому, потому что никого другого не
ожидал встретить.
Я всматривался в ее лицо, которое в полутьме ниши ка-
залось еще бледнее, чем было, по-видимому, н действитель-
ности. От ее красоты у меня захватило дух. и я стоял, как
зачарованный. С какой радостью я пал бы перед ней и
целовал бы ее нот за то. что она обратилась к моей помо-
щи. что меня избрала она для этой цели.................
— Забудьте, я прошу вас от всей души — по крайней
мере, пока мы здесь, о той странной ситуации, в которой
вы тогда увидали меня,— смущенно продолжала она. - ...Я
и не знала даже, как вы смотрите на такие вещи...
— Я уже старик, но ни разу в жизни я не решился
стать судьей над моими бтижними.— вот все. что я мог
сказать.
— Спасибо вам. майстер Пернат.— тепло и просто ска-
зала она.— Теперь терпеливо выслушайте меня, не можете
ли вы выручить меня или, по крайней мере, дать мне совет
в моем отчаянном положении.— Я чувствовал, что ею
овладел безумный страх, голос ее дрожал.— Тогда... в
ателье... у меня появилась ужасная уверенность, что это
страшное чудовище выследило меня. Уже целый месяц, как
я замечаю, куда бы я ни шла. одна ли, с мужем ли. или с...
с... с доктором Савиоли, всегда, всегда, где-нибудь вблизи
появляется страшное, преступное лицо этого старьевщика.
Во сне и наяву преследуют меня его косые глаза. Он еще
не показывает, чего он хочет, но тем мучительнее гнетет
меня по ночам ужас, когда же он, наконец, набросит мне
петлю на шею!
Сперва доктор Савиоли пробовал успокоить меня, гово-
ря, что жалкий старьевщик, как этот Аарон Вассертрум, не
может мне вообще повредить; в худшем случае дело может
дойти до какого-нибудь ничтожного вымогательства или
чего-нибудь в этом роде. Однако каждый раз его губы
бледнели, как только произносилось имя Вассертоума. Я
боюсь, что доктор Савиоли скрывает что-то, чтобы меня
успокоить, что-то ужасное, что может стоить жизни ему или
мне.
71
Густав Майринк
Впоследствии я узнала то. что он так заботливо хотел
скрыть от меня: старьевщик не раз ночью являлся к нему
на квартиру!
Я знаю, я чувствую всем существом своим, происходит
нечто, что медленно стягивается вокруг нас. как кольца
змеи. Что нужно было там этому разбойнику? Почему
доктор Савиоли ice может отделаться от него? Нет, нет, я
больше не могу видеть этого, я должна что-нибудь предпри-
нять. Что угодно, иначе это сведет меня с ума...
Я хотел возразить ей несколькими словами утешения, но
она не дала мне закончить фразы.
— Ан последние дни кошмар, который грозит задушить
меня, принял более конкретные формы. Доктор Савиоли
внезапно заболел,— я не могу с ним теперь сноситься, не
смею навещать его. так как иначе моя любовь к нему
может быть обнаружена ежечасно. Он лежит в б|1еду. и
единственное, что я могла узнать, это то. что он в б|>еду
видит себя преследуемым каким-то мерзавцем с заячьей
губой Аарон Вассертрум!
Я знаю смелость доктора Савиоли. и тем ужаснее —
можете себе это представить мое настроение, когда я
вижу его совершенно подавленным и парализованным,
перед опасностью, которую я сама чувствую, как прибли-
жающуюся ко мне страшную петлю
Вы скажете, что я трусиха, зачем я не объяснюсь от-
крыто с доктором Савиоли. зачем не пожертвую всем, раз я
так уж люблю его. всем: богатством, честью, славой и т.
д..— вскричала она так громко, что эхо отозвалось в гале-
|<еях хора,— но я не могу! Ведь у меня ребенок, моя
милая, белокурая, маленькая девочка! Не могу же я пожер-
твовать своим ребенком? Да разве вы думаете, что мой муж
позволил бы мне это!.. Вот.— вот возьмите это, майстер
Пернат — Она выхватила в безумном порыве мешочек,
полный нитями жемчуга и драгоценными камнями. - От-
дайте это негодяю, я знаю,— он жадный... Пусть берет все.
что у меня есть, пусть только оставит мне ребенка... Прав-
да. он не выдаст меня?..
Говорите же. Христа ради, скажите хоть слово, что вы
хотите мне помочь!
72
Гмем
С большим трудом удалось мне успокоить ее и заставить
ее сесть иа скамью.
Я говорил ей все, что приходило в голову, бессмыслен-
ные и бессвязные фразы.
Мысли мчались в моем мозгу, и я едва понимал, что го-
ворил мой язык — фантастические идеи расплывались, едва
рЮДИВШИСЬ.
Мой взор рассеянно остановился на фигуре монаха,
изображенного на стене. Я говорил и говорил Мало-помалу
очергтания фигуры преобразились: ряса стала потертым
пальто с поднятым воротником, а из него вырюсло молодое
лицо с впалыми щеками, покрытыми чахоточными пятнами.
Не успел я еще уразуметь этого видения, как передо
мной снова был монах. Мой пульс бился слишком сильно.
Несчастная женщина склонилась на мою руку и тихо
плакала.
Я сообщил ей часть силы, родившейся во мне при чте-
нии письма и еще сейчас меня переполнявшей.
И я заметил, как она постепенно стала приходить в се-
бя.
— Я хочу вам объяснить, почему я обращаюсь именно к
кам. майстер Пернат. — снова тихо заговорила она после
долгого молчания.— Вы однажды сказали мне несколько
слов, и я никогда в течение долгих годов не могла забыть
их...
Многих годов? У меня кровь остановилась в жилах.
— Вы прощались со мной — я уже не помню при каких
обстоятельствах,— я была еще р>ебенком,— и вы сказали
так ласково и грустно:
•Пусть никогда этого не случится, но все же вспомните
обо мне. если когда-нибудь вы окажетесь в безвыходном
положении. Может быть. Господь Бог устроит так. что
именно я в состоянии буду вам помочь». Я тогда отверну-
лась и быстро брюсила свой мяч в фонтан, чтоб вы не заме-
тили моих слез. Потом я хотела вам подарить мое красное
корюлловое сердечко, которое я носила на шелковой ниточ-
ке на шее. но мне было стыдно, — это было бы так смешно.
Воспоминание!
Судорога сжимала мне горло. Точно проблеск света из
далекой манящей страны мелькнуло перюдо мной — вдруг и
73
Густав Майринк
ужасно: маленькая девочка в белом платьице, вокруг зеле
ная лужайка парка, обрамленная старыми вязами. Я отчет-
ливо увидел это опять..-.............................
Я, должно быть, побледнел, я понял это по поспешно-
сти. с какою она продолжала: «Я отлично знаю, что эти
слова были вызваны настроением разлуки, но они часто
были утешением для меня.— и я благодарю вас за них».
С усилием стиснул я зубы и задержал в (рудм кричащую
боль, разрывавшую мне сердце. Я понял. Милостивая рука
задержала поток моих воспоминаний. Ясно стало теперь в
моем сознании все то, что внес в него короткий проблеск
умчавшихся дней: любовь, слишком большая для моею
сердца, годами разлагала мои мысли, и ночь безумия стала
бальзамом для больного духа.
Постепенно спускалось спокойствие умирания, и высы-
хали слезы в моих глазах. Колокольный звон проплывал
важно и гордо в соборе, и я был в состоянии с радостным
смехом смотреть в глаза той, которая пришла сюда искать
моей помощи.
Снова услышал я сухой стук дверцы экипажа и топот
копыт.
По снегу, мерцавшему голубоватым светом, я направил
ся в город. Фонари, подмигивая, смотрели на меня. Скру-
ченные груды елок своими блестками, посеребренными
орехами, шептали мне о близящемся Рождестве.
На площади Ратуши, возле статуи Марии, при мигании
свечей, нищенки с серыми платочками нм голове перебира-
ли четки перед образом Божьей Матери.
У темного входа в еврейский квартал грудились лавки
рождественского базара. Посредине площади ярко вырисо
вывалась при свете факелов обтянутая красным открытая
сцена кукольного театра.
74
Гмем
Помощник Цвака и пурпурном » фиолетовом одеянии, с
кнутом в руках и с привязанным к нему черепом, стуча,
скакал на деревянной лошадке по доскам сцены.
Рядами, тесно прижавшись друг к другу, разинув рты,
смотрели туда дети в меховых шапках, надвинутых на
уши.— как зачарованные слушали стихи покойного праж-
ского поэта Оскара Винера.
Мой друг Цвак декламировал их, сидя внутри ящика:
• Паяц торжественно идет.
Он тощ и бледен. как поэт,
Он строит рожи и поет,
В заплаты пестрые одет»,..
Я свернул в переулок, темным утлом выходивший на
Площадь.
Здесь, в темноте, перед каким-то объявлением молча
стояла, голова к голове, группа людей.
Кто-то зажег спичку, и я смог прочесть несколько отры-
вочных строк. Слабеющим сознанием воспринял я нес-
колько слов.
Исчез!
1000 флоринов вознаграждения
Пожилой мужчина... в черном...
...приметы:
...полное, бритое лицо
...цвет волос: седой...
Полицейское Управление... Комната...
Безвольно. равнодушно, как живой труп, шел л между
рядами неосвещенных домов.
Горсточка маленьких звезд поблескивала на узком тем-
ном небесном пути над кровлями.
Умиротворенно неслись мои мысли обратно к собору,
мой душевный покой стал еще блажешн^е и глубже, как
вдруг с [>езкой отчетливостью, точно прозвучав над самым
75
Густав Майринк
ухом, донеслись до меня по морозному воздуху слова ку
вольного актера:
«А где сердечко из коралла?
Оно на ленточке висело
И на заре сияло алой»...
IX. НАВАЖДЕНИЕ
До глубокой ночи я беспокойно шагал по моей комнате
и напрягал мозг, все измышляя, как бы я мог оказать ей
помощь.
Порою я уже решался спуститься вниз к Шемайе Гил-
лелю, чтобы рассказать ему то. что я выслушал, и просить
у него совета, но каждый раз я отказывался от этого реше-
ния.
Он стоял передо мной столь великий духом, что мне ка-
залось кощунством докучать ему повседневными вещами.
Затем мгновениями нападало на меня жгучее сомнение,
наяву ли я все это пережил. Все это случилось совсем не-
давно. а уже побледнело в памяти сравнительно с яркими
переживаниями истекшего дня.
Уж не приснилось ли мне все это?
Я. переживший неслыханное, забывший свое прошлое,
мог ли я хоть на секунду принять за действительность то.
чему единственным свидетелем была моя память?
Мой взгляд упал на свечу Гиллеля. все еще лежавшую
на стуле.
Глава Богу, хоть одно несомненно, я был в тесном со-
прикосновении с ним!
Не побежать ли к нему без всяких размышлений, обнять
его колени и. как человек человеку, пожаловаться ему на
то, что невыразимое юре терзает мое сердце
Я уже коснулся дверной ручки, но снова отпустил ее. Я
предвидел, что должно было произойти: Гиллель будет
ласково проводить рукой по моим глазам и... иет, нет,
только не это! . Я не имел никакого права желать облегче •
кия. «Она* надеялась на меня и на мою помощь, и если
76
Голем
даже опасность, в которой она находится, кажется мне
порою маленькой и ничтожной, «она» воспринимает ее. как
огромную.
Просить совета у Гил л ел я можно и завтра. Я заставлял
себя спокойно и трезво думать: теперь, ночью, тревожить
его. - это неразумно. Так может поступать только сумас-
шедший.
Я хотел было зажечь лампу, но отказался от этого, от-
раженный лунный свет падал с противоположных крыш в
мою комнату, и становилось светлее, чем мне хотелось. Я
опасался, что ночь протянется еще дольше, если я зажгу
свет.
Было столько безнадежности в сознании, что нужно за-
жечь лампу, чтобы только дождаться дня. являлось такое
опасение, что это отодвинет утро в недостижимую даль.
Как призрак, как воздушное кладбище, тянулись ряды
кровель... это были точно надгробные плиты с полуистер-
тыми надписями, нагроможденные над мрачными могилами,
«обителями», насыщенными стонами людей.
Долго стоял я и смотрел наверх, пока не стало мне
страшно, отчего не путает меня шум сдержанных шагов. А
ведь он совсем отчетливо доносился до меня сквозь стены.
Я насторожился: не было сомнений — там ходил кто-то,
по тихому скрипу пола было ясно, как пугливо ступает он
подошвами.
Я сразу пришел в себя. Я точно умалился физически,
так сжалось все во мне от прислушивания. Я воспринимал
только настоящий миг.
Еще один пугливый, отрывистый скрип, и все умолкло.
Мертвая тишина. Стерегущая жуткая тишина, предающая
себя своим внут|м*нним криком и превращающая минуту в
бесконечность.
Я стоял неподвижно, прижав ухо к стене,— меня му-
чила мысль, что по ту сто(юну стены кто-то стоит так же,
как я. и делает то же самое.
Я П|юдолжал прислушиваться.
Ничего!
Соседнее ателье казалось вымершим.
Ьесшумно. на цыпочках прокрался я к стулу возле по-
стели, взял свечу Гиллеля и зажег ее.
77
Густав Майринк
Затем я соображал: железная дверь снаружи, на пло-
щадке, редущая в ателье Савиоли. открывается только с той
стороны.
Я схватил первый попавшийся крючковатый кусок про-
волочки, который лежал на столе под моими гравироваль-
ными резцами. Такие замки легко открываются, стоит
только нажать на пружину.
А что произойдет потом?
Это мог быть только Аарон Вассертрум,— соображал
я,— он тут. может быть, роется в ящиках, чтобы найти
новые доказательства и новые улики.
Что пользы, если я ворвусь туда?
Я не раздумывал долго: действовать, не думать! Только
бы освободиться от зтого страитого ожидания утра.
И я уже стоял перед железной дверью, нажимал на нее,
осторожно вставил крючок в замок и слушал. Правильно:
там, в ателье, осторожный шорох, как будто кто то выдви
гает ящик
В следующее мгновенье замок отскочил.
Я оглядел комнату и. хотя в ней было совершенно тем-
но, а моя свечка едва мерцала, я увидел, как человек в
длинном черном пальто в ужасе отскочил от письменного
стола... Одну секунду он не знал, куда деваться,— сделал
движение, будто хотел броситься на меня, потом сорвал с
головы шляпу и быстро прикрыл ею лицо.
«Что вам здесь нужно?» — хотел я крикнуть, но тот
предупредил меня.
— Пернат! Это вы? Ради Бога! Тушите свечку.— Голос
покатался мне знакомым, но ни в коем случае не принял
лежал старьевщику Вассертруму.
Я машинально задул свечу.
Слабый свет проникал в окно. В комнате было так же
полутемно, как и в моей, и мне пришлось напрячь глаза,
прежде чем я различил над пальто исхудавшее лицо студен-
та Харусека.
«Монах», вертелось у меня на языке, и я сразу уразумел
вчерашнее мое видение, в соборе: Харусек! Вот человек, к
которому мне следует обратиться! Я снова услышал
слова, произнесенные им когда-то, в дождливый день под
воротами: «Аарон Вассертрум узнает, что можно отравлен-
78
Голем
ными. невидимыми иглами прокалывать стены. Как раз в
тот день, когда он захочет погубить доктора Савиоли*
Имею ли я в лице Харусека союзника? Знает ли он. что
случилось? Его пребывание здесь в такое необычное время
как бы указывало на это, но я боялся все же поставить
вопрос прямо.
Он поспешил к окну и взглянул через занавеску вниз,
на улицу.
Я догадался: он боялся, как бы Вассертрум не заметил
моей свечи.
— Вы думаете, вероятно, что я вор и роюсь ночью в
чужой ква|гги|>е. майстер Периат. — начал он нетвердым
голосом после долгого молчания,— но клянусь вам...
Я тотчас прервал и успокоил его.
И чтобы показать ему, что у меня не было никаких по
дозрений относительно него, что я скорее видел в нем
союзника, я рассказал ему с некоторыми, показавшимися
мне необходимыми, недомолвками, какое отношение я
имею к ателье, и что я опасаюсь, как бы одна близкая мне
дама не пала жертвой вымогательства со стороны старьев-
щика
По деликатности, с какою он выслушал меня, не преры-
вая вопросами, я заключил, что он все отлично знает, хотя,
может оыть. и не во всех деталях.
— 'Гак и есть.— задумчиво сказал он. когда я закончил.
— Значит, я не ошибался. Этот негодяй хочет погубить
Савиоли, что ясно. Но очевидно, он еще не собрал доста-
точного количества материала. Иначе зачем бы он здесь
шатался’ Вчера как раз «случайно* я шел по Петушьей
улице,— пояснил он. видя мое недоумевающее лицо, — и
заметил, что Вассертрум, долго, как будто бесцельно, бро-
дил внизу у ворот, а потом, думая, что его никто не видит,
быстро прошмыгнул в дом. Я пошел за ним и сделал вид.
что иду к вам. постучал в вашу дверь. Тут я застал его
врасплох, он возился с ключом у железной двери. Разуме-
ется. как только я подошел, он тотчас же отскочил от нее и
тоже постучался к нам. Вас, впрочем, по-видимому, не
было дома, потому что никто не открыл дверь.
Осторожно расспрашивая потом в еврейском квартале, я
узнал, что некто, кто по описанию мог быть только Савио-
79
Густап Майринк
ли, имел здесь тайную квартиру. Так как доктор Савиоли
тяжело болен, я привел все остальное в связь.
— Видите, это все я нашел здесь в ящиках, чтоб, во
всяком случае, предупредить Вассертрума, — заключил
Харусек. указывая на пачку бумаг на письменном столе,—
это все. что я мог найти здесь.
Надо думать, что больше бумаг здесь нет. Во всяком
случае, я обыскал все ящики и шкафы, насколько это
можно было сделать в темноте.
Пока он говорил, я обводил глазами комнату и непроиз-
вольно остановил взгляд на подъемной двери, находившейся
в полу. Я смутно помнил, что Цвак как-то однажды расска-
зывал мне о тайном ходе снизу в ателье.
Это была четырехугольная доска с кольцом вместо руч-
ки.
— Куда спрятать письма? — продолжал Харусек.— Вы,
господин Пернат. и я — мы единственные во всем гетто,
которых Вассертрум считает безвредными для себя; почему
именно меня — это имеет свои особенные основания. (Я
видел, как его лицо исказилось дикой ненавистью, когда ом
с яростью пробормотал последние слова.) А вот вас он
считает...— слово «сумасшедший» он как бы прикрыл ис-
кусственным кашлем. По я угадал, что он хотел сказать.
Меня это ие задело - сознание, что я должен помочь «ей»,
наполняло меня таким счастьем, что всякая обида исчезла.
Мы сошлись на том, чтобы спрятать письма у меня, и
пе|>ешли в мою комнату;.
Харусек давно ушел, но я все еще не мог решиться лечь
в постель. Мне мешало странное чувство внутреннего недо-
вольства, которое грызло меня. Я чувствовал. что я еще
должен что-то сделать.— но что? что?
Набросать для студента план того, что должно дальше
П|ЮИЗОЙТИ?
Этого было мало. Харусек уж проследит за старьевщи
ком. в этом никаких сомнений не было. Я ужасался, когда
думал о ненависти, которою дышали его слова. Что ему,
собственно. сделал Вассертрум?
Странное внуцтеннее беспокойство росло во мне и едва
не повергло меня в отчаяние. Что-то невидимое, потусто
|юннее звало меня, но я не понимал, что именно.
80
Голем
Я казался себе .'ци‘сси|>ованным жеребцом. Его дергают
за уздцы, а он не знает, что он должен проделать, не пони-
мает воли своего господина.
Сойти к Шемайе Гиллелю?
Все во мне протестовало.
Видение монаха, на плечах которого показалась голова
Харусека, было как бы ответом на мою немую мольбу о
совете, было как бы предупреждением не пренебрегать
смутными чувствами: тайные силы вырастали во мне уже
давно, это было несомненно; я слишком ясно это сознавал,
чтобы даже пытаться отвергнуть это.
Чувствовать буквы и читать их не только глазами, со-
здать в себе истолкователя немого языка человеческих
инстинктов — вот ключ к тому, чтобы ясным языком гово-
рить с самим собою.
•Они имеют глаза и не видят, они имена уши и не. слы-
шат»,— вспомнился мне библейский текст как подтвержде-
ние этому.
•Ключ! ключ! ключ!» — механически повторяли мои гу-
бы в то время, как разучи мой комбинировал эти странные
идеи.
•Ключ, ключ?..» — Мой взгляд упал на кривую провод-
ку в моей руке, посредством которой я только что открывал
дверь, и острое любопытство охватило меня — узнать, куда
ведет четырехугольная подъемная дверь из ателье.
Не долго думая, я вернулся в ателье Савноли. Потянул
ручку подъемной двери, и с трудом мне удаюсь наконец
поднять доску.
(начала только темнота.
Затем я увидел узкие круглые ступеньки, сбегающие
вниз в глубокую тьму.
Я стал спускаться.
Долго нащупывал я рукой стены, но им не было конца:
углубления, влажные от гнили и от сырости, повороты,
утлы, изгибы, ходы вперед, направо и налево, обломки
старых деревянных дверей, перекрестки, и затем снова
ступени, ступени, ступени — вверх и вниз.
Повсюду спертый, удушливый запах плесени и земли.
И все еще ни луча света.
Ах. если бы я захватил с собой свечку Гиллеля!
81
Густав Майринк
Наконец |>овная, гладкая дорога.
По хрусту под ногами, я понял, что ступаю по сухому
песку.
.'ho мог быть только один из тех бесчисленных ходок,
которые как будто бел цели и смысла ведут подземным
путем к реке.
Я не удивлялся: половина города уже с незапамятных
времен стоит на таких подземных ходах, жители Праги
издавна имели достаточно оснований бояться дневного
света.
Несмотря на то, что я шел уже целую вечность, по от-
сутствию малейшего шума над головой я понимал, что все
еще нахожусь в пределах еврейского квартала, который на
ночь как бы вымирает. Оживленные улшгы или площади
надо мной дали бы знать о себе отдаленным шумом экипа-
жей.
На мгновение меня охватил страх: что. если я не выбе-
русь отсюда?
Попаду в яму. расшибусь, сломаю ногу и не смогу идти
дальше?!
Что будет тогда с ее письмами в моей комнате? Они не-
избежно попадут в руки Вассертрума.
Мысль о Шемаие Гиллеле, с которым я смутно связывал
представление о защитнике и руководителе, незаметно
успокоила меня. Из предосторожности все же я пошел
медленнее, нащупывая путь и держа руку над головой,
чтобы нечаянно не стукнуться, если бы свод стал ниже.
Время от времени, потом все чаще и чаще, я доставал
рукой до верха, и наконец свод спустился так низко, что я
должен был продолжать путь согнувшись.
Вдрут мои руки очутились в пустом пространстве.
Я остановился и огляделся.
Мне показалось, что с потолка проникает скудный, едва
ощутимый луч света.
Может быть, здесь кончался спуск в какой-нибудь пог-
реб?
Я выпрямился и обеими руками стал ощупывать над го-
ловой четы|н‘хугольное отверстие, выложенное по краям
кирпичом.
82
Голем
Постепенно мне удалось различить смутные очертания
горизонтального креста. Я изловчился, ухватился за его
концы, подтянулся и влез наверх.
Я стоял теперь на кресте и соображал.
Очевидно, если меня не обманывает осязание, здесь
оканчиваются обломки железной винтовой лестницы.
Долго, неимоверно долго, нащупывал я, пока не нашел
вторую ступеньку и не влез на нее.
Всего было восемь ступеней.
Одна выше другой на человеческий рост.
Странно: лестница упиралась вверху в какую-то гори-
зонтальную настилку через переплет которой проходил свет,
замеченный мною уже внизу.
Я нагнулся как можно ниже, чтобы издали яснее разли-
чить направление линий, и, к моему изумлению, увидел,
что они образовывали шестиугольник. какой обыкновенно
встречался в синагогах.
Что бы это могло быть?
Вдруг я сообразил: это была подъемная дверь, которая
по краям пропускала свет. Деревянная подъемная дверь в
виде звезды!
Я уперся плечом в доску, поднял ее и тут же очутился в
комнате, залитой ярким лунным светом.
Комната была небольшая, совершенно пустая, если не
считать кучи хлама в углу,— единственное окно было заго-
рожено частой решеткой.
Как старательно ни обыскивал я все стены, ни двери, ни
какого-нибудь другого входа, кроме того, которым я только
что воспользовался, я отыскать не мог.
Решетка окна была усеяна так тесно прутьями, что я не
мог просунуть голову. Однако вот что я увидел: комната
находилась приблизительно на высоте третьего этажа,
потому что дома напротив были двухэтажные и стояли
ниже.
Один край улицы внизу был доступен взору, но из за
ослепительного лунного света бившего прямо в глаз, он
казался совершенно темным, и я не мог разглядеть деталей.
Во всяком случае, эта улица принадлежала к еврейско-
му кварталу: окна были или заложены кирпичом, или обоз-
ЯЛ
Густав Майринк
качены только карнизами, а лишь в гетто дома так странно
обращены друг к другу спиной!
Тщетно пытался я сообразить, что это было за странное
здание, в котором я очутился.
Может быть, это заброшенная боковая башенка гречес-
кой церкви? Или эта комната находилась в Староновой
синагоге?
Но окружавшее не соответствовало этому.
Снова осмотрелся я — в комнате ничего, что могло бы
дать мне хоть малейший намек на объяснение Голые стены
и потолок, с давно отвалившейся штукатуркой, ни дырочки
от гвоздя, ни гвоздя, который бы указывал на то. что когда-
то здесь жили люди.
Пол был покрыт толстым слоем пыли, как будто десяти-
летия уже никто не появлялся здесь.
Мне было противно разбираться в куче хлама. Она ле-
жала в глубокой темноте, и я не мог различить, из чего она
состояла.
С виду казалось, что это — тряпье, связанное в узел.
Или. может быть, несколько старых, черных чемоданов?
Я ткнул ногой, и мне удалось таким образом вытянуть
часть хлама к полосе лунного света Длинная темная лента
медленно развертывалась на полу.
Светящаяся точка глаза?..
Быть может, металлическая пуговица?
Мало-помалу мне стало ясно: рукав странного старомод-
ного покроя торчал из узла.
Под ним была маленькая белая шкатулка или что-то в
этом роде: она рассыпалась под моей ногой и распалась на
множество пластинок с пятнами.
Я слегка толкнул ее: один лист вылетел на свет.
Картинка?
Я наклонился: пагад?
То. что мне казалось белой шкатулкой, была колода иг
|>альных карт.
Я поднял ее.
Могло ли быть что-либо комичнее: карты, здесь, в этом
заколдованном месте.
Так странно, что я не мог не улыбнуться. Легкое чув-
ство страха подкралось ко мне.
84
Г0.1км
Я искал какого нибудь простого объяснения. как могли
эти карты очутиться здесь, при этом я механически пере-
считал их. Полностью: 78 штук. И уже во время пересчи-
тывания я заметил, карты были словно изо льда.
Морозным холодом веяло от них, и. зажав пачку в руке,
я уже не мог выпустить ее, так закоченели пальцы. Снова я
стал искать естественного объяснения.
Легкий костюм, долгое путешествие без пальто и без
шляпы по подземным ходам, суровая зимняя ночь, камен-
ные стены, отчаянный мороз, проникавший с лунным све-
том в окно: довольно странно, что я только теперь начал
мерзнуть. До сих пор мешало этому возбуждение, обуявшее
меня...
Дрожь пробежала по мне, все глубже и глубже она про-
никала в мое тело.
Я чувствовал холод в костях, точно они были холодными
металлическими прутьями, к которым примерзло мое тело.
Я бегал по комнате, топал ногами, хлопал руками —
ничто не помогало. Я крепко стиснул зубы: чтоб не слы-
шать их скрежета.
Это смерть, подумал я. она касается холодными руками
моего затылка.
И, как безумный, я стал бороться С подавляющим сном
замерзания, мягко и удушливо покрывал он меня, как
плащом.
Письма в моей комнате.— ее письма! — раздался во
мне какой-то вопль. Их найдут, если я здесь умру. А она
надеется на меня. Моим рукам она доверила свое спасе-
ние!
Гиллель! Гибну! Гибну! Помогите!
И я кричал в оконную решетку вниз, на пустынную
улицу, а оттуда слышалось эхом; «Помогите, помогите,
помогите!»
Я бросался на землю и снова вскакивал, Я не смею
умереть, не смею! Ради нее. только ради нее! Хотя бы
пришлось высекать искры из своих собственных костей,
чтобы согреться.
Мой взгляд упал на гряпье в углу, я бросился к нему и
дрожащими руками накинул что-то поверх своей одежды.
85
Густая Майринк
,'ho был обтрепанный костюм ил толстого темного сукна,
старомодного, очень странного покроя
От него несло гнилью.
Я забился в противоположный угол и чувствовал, как
моя кожа постепенно согревается. Но страшное ощущение
ледяного скелета внутри моего тела не покидало меня. Я
сидел без движения, блуждая взором: карта, которую я
раньше заметил — пагад,— все еще лежала среди комнаты
в полосе лунного света.
Я смотрел на нее не отрываясь.
Насколько я мог видеть, она была раскрашена аква-
релью. неопытной детской рукой, и изображала еврейскую
букву «алеф» в виде человека в старофранконском костюме,
с коротко остриженной седой острой бородкой, с поднятой
левой рукой и опущенной правой.
Не имеет ли лицо этого человека странного сходства с
моим? — зашевелилось у меня подозрение. Бо|юда так не
шла к пагаду... Я подполз к карте и швырнул ее в угол к
прочему хламу, чтоб освободиться от мучительной необхо-
димости смотреть на нее.
Так лежала она светло серым, неопределенным пятном,
П|юсвечивая из темноты.
Я с трудом заставил себя подумать о том, что бы такое
предпринять для возвращения домой.
Ждать до утра! Кричать на улицу прохожим, чтобы они
при помощи лестницы подали мне свечу или фонарь!., (у
меня появилась тяжелая уверенность в том. что без света я
не проберусь по бесконечно пересекающимся ходам). Или.
если окно слишком высоко, чтоб кто-нибудь с крыши по
веревке?.. Господи! — точно молния пронзила меня
мысль,— теперь я знаю, где я нахожусь, комната без
входа только с одним решетчатым окном, старинный
дом на Старосинагогальной улице, всеми избегаемый. Од-
нажды, много лет тому назад, уже кто-то пытался спустить-
ся по веревке с крыши, чтобы заглянуть в окно — веревка
оборвалась и — да: я был в том доме, куда обычно исчезал
таинственный Голем!..
Я напрасно боролся с тяжелым ужасом. даже воспоми-
нание о письмах не могло его уменьшить. Он парализовал
всякую мысль, и сердце мое стало сжиматься.
86
Голем
Быстро шепнул я себе застывшими губами ведь это,
пожалуй, ветер так морозно повеял из-за утла. Я повторял
себе это все быстрее и’быстрее со свистящим дыханием. Но
ничто не помогало. Там это белесоватое пятно... карта...
Опа разрасталась, захватывая края лунного света, и упол-
зала опять в темноту... звуки, точно падающие капли, не то
в мыслях, не то в предчувствиях, не то наяву... в простран
стве. и вместе с тем где-то в стороне, и все-таки где-то... в
тайниках моего сердца и затем опять в комнате... Эти звуки
проснулись, точно падает циркуль, но острие его еще в
дереве. И снова белесоватое пятно... белесоватое пятно!..
• Ведь это карта, жалкая, глупая карта, идиотская играль-
ная карта»,— кричал я себе... Напрасно...
Но вот он... вот он облекается плотью...
Пагад... забивается в угол и оттуда смотрит на меня мо-
им собственным лицом.
Долгие часы сидел я здесь, съеживпшсь. неподвижно, в
своем углу закоченевший скелет в чужом истлевшем
платье! И он там: он — это я.
Молча и неподвижно.
Так смотрели мы друг другу в глаза один жуткое от-
ражение другого........................................
Видит ли он, как лунный спет лениво и медлительно
ползет по полу и. точно стрелка невидимых в беспредельно
сти часов, взбирается по стене и становится все Оледнее и
бледнее................................................
Я крепко пригвоздил его своим взглядом, и ему не уда-
валось расплыться в утренних сумерках, несших ему через
окно свою помощь.
Я держал его крепко.
Шаг за шагом отстаивал я мою жизнь, жизнь, которая
уже принадлежала не мне................................
И когда он, делаясь все меньше и меньше в свете утрен-
ней зари, снова влез в свою карту, я встал, подошел к нему
и сунул его в карман — пагада.
87
Густа* Майринк
Улица все еще безлюдна и пустынна.
Я перерыл угол комнаты, облитой мутным утренним
светом: горшок, заржавленная сковородка, истлевшие лох-
мотья. горлышко от бутылки. Мертвые предметы и все же
так странно знакомые.
И стены — на них вырисовывались трещины и выбои-
ны,— где только я все это видел?
Я взял в руку колоду карт — мне померещилось: не я
ли сам разрисовывал их когда-то? Ребенком? Давно, давно?
,'>го была очень старая колода с еврейскими знаками...
Номер двенадцатый должен изображать «повешенного»:
пробежало во мне что-то вроде воспоминания,— Головой
вниз?.. Руки заложены за спину?.. Я стал перелистывать:
вот! Он был здесь.
Затем снова полусон полуявь, пе[*до мной встала кар-
тина: почерневшее школьное здание, сгорбленное, покосив
шееся. угрюмое, дьявольский вертеп с высоко поднятым
левым крылом и с правым, вросшим в соседний дом... Нас
несколько подростков - где-то всеми покинутый погреб .,
Затем я посмотрел на себя и снопа сбился с толку: ста-
ромодный костюм показался мне совсем чужим..
Шум проезжавшей телеги испугал меня. Я посмотрел
вниз — ни души. Только большая собака стояла на утлу
неподвижно.
Но вот! Наконец! Голоса! Человеческие голоса!
Две старухи медленно шли по улице. Я, сколько можно
было, всунул голову через решетку и окликнул их.
С разинутыми ртами посмотрели они вверх и начали со-
вещаться. Но. увидев меня, они с пронзительным криком
бросились бежать.
«Они приняли меня за Голема*,— сообразил я.
Я ожидал, что сбегутся люди, с которыми я мог бы
объясниться. Но прошел добрый час. и только с разных
сторон осторожно посматривали на меня бледные лица и
тотчас же исчезали в смертельном ужасе.
Ждать, пока через несколько часов, а может быть, и за-
88
Голем
втра. придут полицейские — ставленники государства (как
обычно называл их Цвак)?
Нет, лучше уж попробую проследить подальше. куда ве-
дут подземные ходы.
Может быть, теперь, при дневном свете, сквозь трещины
в камнях пробивается вниз хоть сколько-нибудь снета?
Я стал спускаться по лестнице, шел той дорогой, кото-
рой пришел вчера — по грудам сломанных кирпичей,
сквозь заваленные погреба — набрел на обломки лестницы,
и вдруг очутился в сенях... почерневшего шкального здания,
только что виденного мною во сне.
Тут налетел на меня поток воспоминаний, скамейки,
сверху до низу закапанные чернилами, тетради, унылый
напев, мальчик, выпускавший майских жуков в класс,
учебники с раздавленными между страниц бутербродами,
залах апельсиновых корок. Теперь я был уверен; когда-то,
мальчиком, я был здесь. Но я не терял времени на раз-
мышления и поспешил домой...
Первым человеком, которого я встретил на улице, был
высокий, старый еврей с седыми пейсами. Едва он заметил
меня, он закрыл лицо руками и стал, выкрикивая, читать
слова еврейской молитвы.
По-видимому, на его крик выбежало из своих жилищ
много народу, потому что позади меня поднялся невообра-
зимый гул. Я обернулся и увидел огромное, шумное скопле
ние смертельно бледных, искаженных ужасом лиц.
Я с изумлением перевел глаза на себя и понял: на мне
все еще был, поверх моей одежды, странный средневековый
костюм, и люди думали, что перед ними «Голем».
Быстро забежал я за угол в ворота и сорвал с себя ист-
левшие лохмотья.
Но тотчас же толпа, с поднятыми палками, с криком,
пронеслась мимо меня.
89
I уста» Майринк
X. СВЕТ
Несколько раз в течение дня я стучался к Гиллелю.— я
не находил себе покоя: я должен был поговорить с ним и
спросить, что означали все эти необыкновенные события,
но его все не было дома.
Его дочь сейчас же даст мне знать, как только он вер-
нется из еврейской ратуши.
Странная девушка, между прочим, эта Мириам!
Тип, какого я еще никогда не встречал.
Красота такая особенная, что с первого взгляда ее нель-
зя уловить: красота, от которой немеешь, когда взглянешь
на нее, она пробуждает необъяснимое чувство легкой робо-
сти.
По закону пропорций, затерявшемуся в глубине веков,
было создано это лицо, соображал я. воссоздавая его перед
собой с закрытыми глазами.
И я думал о том. какой бы камень мне выбрать, чтобы
вырезать на нем камею и при этом сохранить художествен-
ность выражения, но затруднения возникали в простых
внешних деталях, в черно-синем отблеске волос и глаз, не
сравнимых ни с чем... Как же тут врезать в камею незем-
ную тонкость лица, весь его духовный облик, не впадая в
тупоумное стремление к сходству согласно требованиям
теоретического канона.
Только м<чаикой можно добиться этого, ясно понял я
но какой избрать материал? Целую жизнь пришлось бы
искать подходящего...
Куда же девался Гиллель?
Я тосковал по нему, как по старому любимому другу.
Поразительно, как сроднился я с ним в несколько дней.
А ведь, собственно говоря, я только раз в жизни с ним
говорил.
Да, вот в чем дело, необходимо получше припрятать
письма, ее письма, чтобы быть спокойнее, если бы мне
опять пришлось надолго отлучиться из дому.
Я вынул их из ящика: в шкатулке будет вернее.
Из кучи писем выпала фотография. Я не хотел смог
(ять. но было уже поздно.
90
Голем
В бархате на обнаженных плечах — такая, какой я ви
дел ее в первый раз, когда она вбежала ко мне в комнату
из ателье Савиоли, взглянула она мне в глаза.
Безумная боль сверлила меня. Я прочел, не понимая
слов, надпись на карточке и имя:
•Твоя Ангелина».
Ангелина!!!
Как только я произнес это имя. завеса, отделявшая от
меня годы юности, разорвалась сверху донизу.
Мне казалось, что я не вынесу скорби. Я ломал себе
пальцы, стонал, кусал себе руки, только бы снова исчез-
нуть.— Господи, только бы жить в летаргическом сне, как
до сих пор! — умолял я.
Боль переполняла меня, разливалась по мне. Я ощущал
ее во рту. странной сладостью, как кровь... Ангелина!!....
Имя это кружилось в крови и переходило в какую-то
невыносимо призрачную ласку.
Невероятного усилия стоило мне прийти в себя и заста-
вить себя, скрежеща зубами, смотреть на портрет, пока я
его не одолел.
Пока ие одолел!
Как сегодня ночью игральную карту.
Наконец: шаги! Мужские шаги.
Он пришел!
Я в восторге бросился к двери и распахнул ее.
Перед ней стоял Шемайя Гиллель, а за ним — я упрек-
нул себя в том, что был этим раздосадован,— с розовыми
печками и с круглыми детскими глазами, стоял старый
Цвак.
— Я с радостью вижу, что вы вполне здоровы, майстер
Пернат,— начал Гиллель.
Холодное »Вы»?
Мороз. Пронизывающий, мертвящий мороз водворился
вдруг в комнате.
91
Густав Майринк
Оглушенный, я только наполовину слышал слова, кото-
рыми, задыхаясь от возбуждения, Цвак засыпал меня.
— Вы знаете, что Голем появился снова? Только что
мне рассказывали о нем, вы еще не знаете, Пернат? Весь
еврейский квартал взбудоражен. Фрисландер сам видел его.
Голема. И, как всегда, это опять началось с убийства.— (Я
насторожился — «убийства»?)
Цвак теребил меня.
— Вы ничего не знаете об этом. Пернат? На всех ули-
цах расклеено воззвание полиции; толстый Цоттманн, ма-
сон. ну. словом, я говорю про директора страхового обще-
ства, убит... Дойла .. тут в доме уже арестован. Рыжая
Розина бесследно пропала... Голем... Голем... тут волосы
встанут дыбом.
Я ничего не ответил и смотрел в глаза Гиллелю: почему
он так пристально глядел на меня?
Сдержанная улыбка заиграла вдруг в уголках его губ.
Я понял. Она относилась ко мне.
Броситься бы ему на шею.
Вне себя от восторга я без толку бегал по комнате. Что
бы ему принести? Стаканы? Бутылку бургундского? (У
меня была только одна.) Сигары? Наконец, я нашел слова:
— Отчего же вы не садитесь?! — Быстро подал я стулья
обоим друзьям...
Цвак начал сердиться:
Почему вы все улыбаетесь, Гиллель? Вы не верите,
что Голем появился. Кажется, вообще вы не верите в Голе-
ма?!
— Я бы не поверил в него, если бы ом даже предстал
передо мной в этой комнате,— спокойно ответил Гиллель,
бросая взгляд на меня.
(Я понял двусмысленность его слов.)
Цвак в изумлении поставил стакан с вином:
— Свидетельство сотни людей для вас. Гиллель, ничего
не значит? Но подождите. Гиллель, запомните мои слова:
убийство за убийством пойдут теперь в еврейском городе! Я
знаю это. За Големом всегда такая страшная свита событий.
— Совпадение одинаковых событий не заключает в себе
ничего чудесного,— возразил Гиллель. Он говорил, расха-
живал. подошел к окну и посмотрел вниз на лоток старьев-
92
Голем
щика.— Когда веет теплый ветер, это чувствуют и корни, и
сладкие корни и ядовитые.— Цвак весело подмигнул мне и
кивнул головой в сторону Гиллеля.
— Если бы только рабби захотел. он бы рассказал нам
такие веши, что у нас волосы стали бы дыбом,— вполголо-
са заметил он.
Шемайя обернулся.
Я не рабби, хотя и мог бы называть себя этим име-
нем. Я только ничтожный архивариус ратуши и веду реги-
страцию живых и мертвых.
Тайный смысл был в этих словах, почувствовал я. И
марионеточный актер, казалось, бессознательно понял
это,— он замолчал и некоторое время никто из нас не
произнес ни слова...
Послушайте, рабби, простите, я хотел сказать: госпо-
дин Гиллель,— снова заговорил Цвак через несколько
минут, и голос его звучал необычайно серьезно.— Я уже
давно хотел кой о чем спросить вас. Вы мне не отвечайте,
если не хотите или не можете...
Шемайя подошел к столу и начал играть стаканом ви-
на — он не пил; может быть, ему запрещал это еврейский
закон.
('прашивайте спокойно, господин Цвак.
— Знаете ли вы что-нибудь о еврейском тайном учении,
о Каббале. Гиллель?
- Очень мало.
— Я слышал, что существует источник, по которому
можно изучить Каббалу: «Зогар»...
- Да. «Зогар* — Книга Сияния.
Видите, вот оно,— вырвалось у Цвака,— ведь это
вопиющая несправедливость, что книга, которая содержит,
по-видимому, ключи к пониманию Библии и к блажен-
ству...
Гиллель перебил его:
— Только несколько ключей...
Хорошо, пусть, пусть несколько ключей. И вот эта
книга, из-за ее высокой цены и редкости, доступна только
богатым. Имеется лишь один единственный экземпляр, да и
то в лондонском музее, как мне рассказывали? При этом
она написана по-халдейски, по арамейски, по-еврейски и
93
Густав Майринк
Бог еще знает на каких других языках! Ну. имел ли я
когда-нибудь в жизни возможность изучить эти языки или
съездить в Лондон?
— А вы действительно горячо и сильно стремились к
этому? — спросил Гнллелль с легкой усмешкой.
— Откровенно говоря, нет,— ответил Цвак. несколько
смутившись.
— Тогда вы не должны жаловаться,— сухо сказал Гил
лель.— Кто не ловит знания каждым атомом своего
существа, как задыхающийся — воздух, тот не может
уразуметь тайн Господних.
«Должна же быть еще книга, в которой не несколько
ключей, а все ключи к разгадкам иного мира»,— пронес-
лось у меня в голове, причем рукой я все время машиналь-
но теребил пагада, который лежал еще у меня в кармане;
но не успел еще я облечь свою мысль в слова, как Цвак ее
уже выразил.
У Гиллеля снова появилась улыбка сфинкса:
— Каждый вопрос, рождающийся в человеке, получает
свой ответ в то мгновение, когда он поставлен его духом.
— Вы понимаете, что он хочет этим сказать? — обра-
тился ко мне Цвак.
Я ничего не ответил и затаил дыхание, чтоб не пропу-
стить ни одного слова Гиллеля.
Шемайя продолжал.
Вся жизнь не что иное, как ряд вопросов, принявших
форму и несущих в себе зародыши ответов, и ряд ответов,
чреватых новыми вопросами. Кто видит в ней нечто другое,
тот глуп.
Цвак ударил кулаком по столу.
Ну да, вопросы, которые каждый раз звучат по-ново-
му. и ответы, которые каждый понимает по-своему.
— Именно так,— ласково сказал Гиллель,— Лечить
всех людей из одной ложки — это привилегия врачей.
Вопрошающий получает тот ответ, который ему нужен,
иначе люди не шли бы по путям своих стремлений. Вы
думаете, что наши еврейские книги просто по прихоти
написаны только согласными буквами? Каждый должен для
самого себя подыскать к ним тайные гласные, которые
94
Голем
открывают только ему одному понятный смысл — иначе
живое слово обратилось бы в мертвую догму.
Марионеточный актер горячо оборонялся.
— Это, рабби, только слова, слова Пусть меня назовут
«pagad ultimo*, если я тут хоть что-нибудь пойму.
«Пагад!'.* Это слово ударило в меня молнией. Я едва не
упал со стула от страха.
Гиллель не смотрел на меня.
- «Pagad ultimo?* Кто знает, не зовут ли вас в действи-
тельности так, господин Цвак,— точно издали донеслись до
меня слова Гиллеля.— Не следует никогда быть слишком
уверенным в своем деле. Кстати, вот вы заговорили о кар-
тах: господин Цвак. вы играете в тарой?
— В та[юк? Разумеется. С детских лет.
— В таком случае меня удивляет, как вы спрашиваете о
книге, в которой заключена вся Каббала, если вы сами
тысячу раз держали ее в руках.
— Я? Держал в руках? — Цвак схватился за голову.
— Да. да. вы. Вам никогда не приходило в голову, что в
катоде тарочной игры 22 козыря — ровно столько, сказько
букв в еврейском алфавите? Да и в наших богемских кар-
тах не достаточно разве ясно символических фигур; дурак,
смерть, черт, страшный суд? Уж слишком, милый друг, вы
хотите, чтоб жизнь кричала вам на ухо ответы.
Вы, конечно, можете не знать, что Латок* или «tarot*
значит то же самое, что еврейское *Тога* — закон, или
древнеегипетское «tarot* — вопрошаемый, или архаическое
зендское «tari.sk» — *я требую ответа*. Но ученые должны
были бы это знать, прежде чем утверждать, что тарок
появился в эпоху Карла Шестого. И точно так же, как
пагад является первой картой в колоде, так и человек —
первая фигура в своей собственной книжке с картинками,
свой собственный двойник: еврейская буква «алеф*, воспро-
изводящая форму человека, указывает одной рукой ня небо.
Другой вниз, это значит: то, что наверху, то и внизу, то. что
внизу, то и наверху. Поэтому я и сказал раньше: кто знает,
действительно ли вас зовут Цвак, а не *пагад*.
Не протестуйте против этого. (Гиллель пристально пос-
мотрел на меня, и я понял, что за его словами открывается
бездна все новых смыслов.) Не протестуйте против этого.
95
Густав Майринк
господин Цвак. Тут можно попасть в темные проходы,
откуда еще никто без талисмана не вышел. Существует
придание, что однажды три человека спустились в царство
тьмы, одни сошел с ума. другой ослеп, и только третий.
Рабби-бен-Акиба, вернулся невредимым и рассказал, что он
встретил самого себя. Вы скажете, что многие, например.
Гете, встречали самих себя, обычно на мосту или вообще
на какой нибудь перекладине, переброшенной с одного
берега на другой, смотрели сами себе в глаза и не помеша-
лись. Но это была только игра собственного сознания, а не
настоящий двойник: не то. что называют «дыхание костей»,
«habal garmin*' , о котором сказано: *как нетленным он
сошел в могилу, в костях, так и восстанет он в день
последнего суда*. (Взгляд Гиллеля впивался все глубже в
мои глаза.) Наши бабушки говорят о нем: «Он живет вы
соко над землей в комнате без дверей с одним только
окном, через которое невозможно столковаться с людьми.
Кто сможет справиться с ним и... облагородить его, тот
будет в мире с самим собой...» Что же касается, в заключе-
ние, та[юка, то вы знаете не хуже меня, что у каждого из
игроков карты выпадают по-иному, но тот, кто правильно
использует козыри, тот выиграет партию. Но пойдемте,
господин Цвак! Пойдемте, не то-вы выпьете все вино май-
стерв Перната, и для него самого ничего не останется...
1 iHabal (arming призрак, то же самое, что »прета» индусов и
•об» каббалистов. В современном европейском оккультизме существует
расхожее мнение о тождественности »habal (tannin» библейскому «телу
воскресения•, представление о котором существовало и во многих
других традициях. Эта точка зрения ошибочна и основывается на
отождествлении, впервые сделанном германским оккультистом Карлом
фон Ляйниигеном в докладе в Психолохическом обществе в Мюнхене в
марте 1887 года. Koiaa Майринк здесь и далее употребляет выражение
•liabal garmin». он почти всегда имеет в виду именно «тело воскреси
ния», «тан и пасен» зороастризма Это «тело славы» называется в
алхимии Гермафродитом (Рэбисом) и Королем
96
Голем
XI. НУЖДА
За моим окном бушевала снежная вьюга Полками про
носились снежные звездочки-солдатики в белых пушистых
плащах, один за другим, все мимо, целые минуты все в том
же направлении, словно в панике убегая от исключительно
жестокого противника. Но вдруг прекращали они свое
бегство, впадали в ярость по непонятным причинам, снова
уносились назад, но сверху и снизу окружали их свежие
вражеские армии, и все вместе превращались в безнадеж-
ный вихрь.
Казалось мне, что уже месяцы прошли после этих столь
недавних и столь странных событий, и не будь ежедневных
новых пестрых слухов о Големе, постоянно меня волновав-
ших, я мог бы в минуты сомнений заподозрить, не сделался
ли я жертвой какого-нибудь душевного помрачения
Из пестрых арабесок, что рисовали вокруг меня собы-
тия. выступало в кричащих красках все то. что рассказал
мне Цвак о загадочном убийстве так называемого масона.
Причастность рябого Лойзы к этому делу представлялась
мне неправдоподобной, хотя я не мог осв<Х>одиться от смут-
ною подозрения; почти непосредственно вслед за тем, как в
ту ночь Прокопу послышался страшный крик из водостока,
мы встретили юношу у Лойзичек.
Да, в сущности, и не было никаких оснований считать
крик из под земли. только, вероятно, померещившийся мне,
криком о помощи.
Снежный вихрь ослепил меня, и все заплясало передо
мной. Я снова направил свое внимание на камею: лежав-
шую передо мною восковую модель, которую я вылепил с
лица Мирнам, лучше всего было перенести на голубоватый,
блестящий лунный камень. Я обрадовался: это было сча-
стьем, что среди моих запасов нашелся такой подходящий
материал. Глубоко черные жилки роговой оболочки прида-
вали камню подходящий отблеск, а очертания были таковы,
как будто природа сама пожелала навеки закрепить тонкий
П|юфиль Мириам.
4 <ы
97
Густап Майринк
Сперва я хотел вырезать из него камею с египетским бо-
гом Озирисом и с видением Гермафродита из книги «Ibbur»,
так исключительно мне памятной,— к этому толкало меня
влечение художника. Но постепенно, едва я касался камня
резцом, я замечал в нем такое сходство с дочерью Шемайи
Гиллеля. что я решил отказаться от первоначального наме-
рения...
Книга «Ibbur»!!
В волнении отодвинул я резец... Непостижимо, сколько
произошло в моей жизни на протяжении такого короткого
промежутка времени. Точно внезапно перенесенный в
необозримую пустыню, почувствовал я сразу глубокое, неи-
моверное одиночество, отделявшее меня от людей.
Мог ли я с кем бы то ни было из друзей, кроме Гилле-
ля, говорить о том, что я пережил?
Хотя в тихие часы последних ночей ко мне вернулось
воспоминание о невыразимой жажде чудесного, лежащего
по ту сторону бренного ми[>а, о жажде чудесного, терзавшей
меня с самого раннего детства, однако исполнение моей
мечты налетело на меня с внезапностью бури и яростно
заглушило ликующий крик моей души.
Я пугался минуты, когда приду в себя и почувствую все
случившееся в его жгучей реальности, как настоящее.
Только бы не сейчас! Сперва испытать наслаждение ви-
деть, как нисходит на меня невыразимое сияние.
Это было в моей власти! Надо было только войти в
спальню, открыть шкатулку, где лежала книга «Ibbur»,
подарок невидимого существа.
Давно ли коснулась ее моя рука, когда я клал туда
письма Ангелины?!
Снаружи слышится смутный гул. порывы ветра сбрасы-
вают с крыш накопившиеся там снежные глыбы. Потом
глубокая тишина, снежный покров мостовой заглушает все
звуки.
Я хотел было продолжать работу, но вдруг — звон мета-
ллических подков внизу, на улице, с летящими из-под них
искрами
98
Голем
Открыть окно, чтобы посмотреть, было невозможно: мо-
розные объятия льда скрепляли его края твердым цементом,
и стекла до половины были занесены снегом. Я видел толь-
ко, что Харусек, по-видимому, мирно стоял со старьевщи-
ком Вассертрумом. Не вели ли они между собой беседу? Я
видел, как на их лицах обозначилось изумление, как оно
росло, и как они безмолвно уставились, очевидно, в эки-
паж. только что прокативший мимо.
Это муж Ангелины’. — мелькнуло у меня в голове. Не
могла же это быть она сама. В своем экипаже появиться
здесь, на Петушьей улице, у всех на глазах! — это было бы
подлинным безумием. Но что сказать ее мужу, если это он,
и если он станет задавать мне вопросы?
Отрицать, конечно, отрицать.
Я поспешно стал сопоставлять возможности: это мог
быть только ее муж; он получил анонимное письмо от
Вассертрума о том. что она была здесь на свидании. Она же
выдумала какую-нибудь отговорку, например, она заказала
у меня камею или что-нибудь в этом роде... Вдруг яростным
стук в дверь и — передо мной .Ангелина.
Она не могла произнести ни слова, но по выражению ее
лица я понял все: ей больше незачем было скрываться
Песенка спета.
Но что-то во мне протестовало против такого предполо-
жения. мне не хотелось поверить, что я обманулся в своей
надежде ей помочь.
Я отвел ее к креслу. Молча гладил ее волосы, и она в
изнеможении, как ребенок, спрятала голову у меня на
груди.
Мы слушали треск горевших дров в печке и смотрели,
как красный отблеск на полу появлялся и угасал... появ-
лялся и угасал... появлялся и угасал...
«А где сердечко из коралла?..» — звучало во мне. Я
встрепенулся: где я? Сколько времени она уже сидит здесь?
И я стал расспрашивать ее — осторожно, тихо, совсем
тихо, чтобы не взволновать ее, чтоб не коснуться терзавшей
ее раны.
Отрывками я разузнал все, что мне нужно было, и все
это сложилось во мне, как мозаика.
— Ваш муж знает?..
4
99
Густав Майринк
— Нет, еще нет. он уехал.
Так что стоит вопррс о жизни Савиоли — Харусек пра-
вильно разгадал. И именно потому, что дело касалось жизни
Савиоли, а не ее. она была здесь. Она больше не думает
скрывать что бы то ни было, решил я,
Вассертрум был еще раз у Савиоли. Угрозами и силой
добрался до его постели.
— А дальше, дальше’ Чего он хотел от него?
Чего он хотел. Она наполовину угадала, наполовину уз-
нала: он хотел. чтобы... он хотел, чтобы доктор Савиоли
покончил с собой.
Она .знала причину дикой, бессмысленной ненависти
Вассертрума: доктор Савиоли когда-то довел до самоубий-
ства его сына, окулиста Вассори.
Молнией мелькнула мысль: сбежать вниз, выдать все
старьевщику, сказать ему, что удар нанес Харусек, испод-
тишка. а не Савиоли, который был только орудием...
♦Предательство! Предательство!» — шумело у меня в моз-
гу.— «Ты хочешь обрушить месть этого негодяя на бедного
чахоточного Харусека, который хотел помочь тебе и ей».
Меня разрывало на части. Затем спокойная, холодная, как
лед. мысль, продиктовала мне решение: »Дурак! Все, ведь,
в твоих руках. Стоит только взять напильник, там на столе,
сбежать вниз и всадить его сза|>ьевщнку в горло так. чтобы
конец его вышел сзади у затылка*
Из сердца рвался вопль благодарственной молитвы Во-
ПТ-
Я снова спрашивал
— А доктор Савиоли?
Он, несомненно, наложит на себя руки, если она не
спасет его.
Сестры милсх-ердия не спускают с него глаз, впрыснули
ему морфий, но он может вдруг очнуться — может быть,
как раз вот теперь, и... и... нет. нет. нет. она должна идти,
не должна больше терять ни секунды. Она напишет мужу,
признается во всем — пусть он заберет у нее ребенка, но
зато будет спасен Савиоли. .Этим она вырвет из рук Вассер-
100
Голем
труня его единственное имеющееся у него оружие, которым
он угрожает.
Она сама должна раскрыть тайну, прежде чем тот пре-
даст ее.
— .Этого вы не сделаете. Ангелина! — вскрикнул я и по-
думал о напильнике Больше ничего я не мог выговорить от
восторженной уверенности в своем могуществе.
Ангелина намеревалась уйти; я настойчиво удерживал
ее.
— Еще одно только. Подумайте; неужели ваш муж по-
верит старьевщику так. на слово?
— У него есть доказательства, по-видимому, мои пись-
ма, может быть, и портрет — все. что было в письменном
столе здесь, в ателье.
Письма? Портрет? Письменный стал? — я уже не сооб-
ражал. что я делаю. Я прижал Ангелину к своей груди и
целовал ее. В губы, в лоб. в глаза.
Ее светлые волосы закрыли мне лицо золотой вуалью.
Затем я взял ее за тонкие руки и в торопливых выраже-
ниях рассказал ей. что один смертельный враг Вассертрума,
бедный студент-чех извлек из стола все, что там было, все
это находится у меня в полной сохранности.
Она бросилась мне на шею, смеясь и рыдая. Поцеловала
меня. Бросилась к двери. Вернулась и снова поцеловала
меня.
Затем исчезла.
Я стоял, как оглушенный, и все еще чувствовал на лице
дыхание ее уст.
Я услышал шум колес по мостовой и бешеный галоп ко-
пыт Через минуту все стало тихо. Как в гробу.
И во мне тоже.
Вдруг у меня за спиной скрипнула дверь — ив комнате
стоял Харусек.
— Простите, господин Пернат. я долго стучался, ио вы,
по-видимому, не слышали.
Я молча кивнул головой.
— Надеюсь, вы не думаете, что я помирился с Вассер-
трумом, хотя вы видели, как я с ним недавно разговари-
101
Густав Майринк
вал? — (По насмешливой улыбке Харусека, я помял, что
это только злая шутка.) — Вы должны знать: счастье улы-
бается мне. майстер Пернат. эта каналья начинает ко мне
привязываться. Странная это вещь — голос крови.— тихо
прибавил он как бы про себя.
Я не понял, что он хотел этим сказать, и подумал, что
мне что-то послышалось. Только что испытанное волнение
еще дрожало во мне.
— Он хотел подарить мне пальто, - громко продолжал
Харусек.— Я, конечно, с благодарностью отказался. С меня
хватит и собственной кожи... Кроме того, он навязывал мне
деньги.
«Вы приняли?!» — едва не вырвалось у меня, но я бы-
стро прикусил язык.
На щеках студента появились круглые красные пятна.
— Это. разумеется, я принял.
У меня помутилось в голове.
— При-няли? — пробормотал я.
— Я никогда не думал, что человек может испытать та-
кую совершенную радость! — (Харусек остановится на
минуту и скорчил гримасу.) — Разве это не высокое на-
слаждение видеть, как в мироздании заботливо и мудро
распоряжаются попечительные персты Провидения? — (Он
говорил, как пастор, побрякивая деньгами в кармане.) —
Воистину я считаю высоким долгом вознести на вершины
благородства Сокровище, вверенное мне милостивой рукой.
Что он — пьян? Или помешался?
Вдруг Харусек переменил тон.
— Какая дьявольская ирония в том. что Вассертрум сам
заплатил за свое лекарство. Вы не согласны?
Я стал смутно подозревать, что скрывается за словами
Харусека. и мне сделалось жутко от его лихорадочных глаз.
— Впрочем, оставим это пока, майстер Пернат. Закон-
чим пока текущие дела. Эта дама ведь — она? Как это ей
пришло в голову открыто приехать сюда?
Я рассказал Харусеку, что случилось.
— Вассертрум, безусловно, не располагает никакими
уликами.— радостно перебил он меня.— иначе он не стал
бы сегодня утром снова шарить в ателье. Странно, что вы
не слышали этого. Целый час он был там наверху.
102
Голем
Я удивился, откуда он все так точно знает, и не скрыл
этого от него.
— Разрешите? — Он взял со стола папироску, закурил
и стал объяснять — Видите ли, если вы сейчас откроете
дверь, то сквозной ветер, дующий в коридоре, понесет туда
табачный дым. Это. пожалуй, единственный закон природы,
в точности известный господину Вассертруму. На всякий
случай он в стене ателье, выходящей на улицу,- вы знаете
ведь, что дом принадлежит ему,— сделал маленькую неза-
метную отдушину, что-то вроде вентиляции, а там красный
флажок. Когда кто-нибудь входит или выходит ил комнаты,
открывает дверь, Вассертрум видит это снизу по колебанию
лоскутка. Разумеется, знаю об этом и я,— сухо продолжал
Харусек,— когда мне нужно, я отлично могу наблюдать за
этим из погреба напротив, где милостивая судьба благос-
клонно отвела мне помещение. Милая шутка с веитиляци-
ей, хотя и выдумка достойного патриарха, но и мне уже
известна несколько лет.
— Какая у вас должна быть нечеловеческая ненависть к
нему, что вы так караулите каждый его шаг! И к тому же
издавна, как вы говорите, - сказал я.
— Ненависть? — Харусек судорожно улыбнулся.— Не-
нависть? Ненависть, этого недостаточно. Слово, которое
могло бы выразить мое чувство к нему, надо еще приду-
мать. Да и ненавижу я. по-существу, не его. Я ненавижу
его кровь. Вы понимаете? Я, как дикий зверь, чую малей-
шую каплю такой к|юви в любом человеке... А это,— он
заскрежетал зубами,— это иногда случается в гетто.— От
возбуждения он был не в состоянии говорить дальше, он
подбежал к окну и посмотрел вниз. Я слышал, как он
подавил приступ кашля. Мы оба некоторые время молчали.
— Да, что это такое? — вдруг встрепенулся он и пома-
нил меня к окну.— Скорей! Нет ли у вас бинокля или чего
нибудь в этом роде?
Мы осторожно из-за занавески смотрели вниз.
Глухонемой Яромир стоял у входа в лавочку старьевщи-
ка и предлагал, насколько мы могли понять из его жестов.
Вассертруму купить какой-то маленький блестящий пред-
мет, который он. как бы пряча, держал в руках. Ваосер-
103
Густав Майринк
трум набросился на него, как ястреб, и унес вещицу в свою
берлогу.
Потом он снова появился смертельно бледный и схватил
Яромира за ворот; завязалась жестокая борьба. Вдруг Вас-
сертрум выпустил его и как будто задумался. Он ожесто-
ченно грыз свою заячью губу. Бросил испытующий взгляд
на нас и дружественно увлек Яромира в свою лавку.
Мы ждали добрых четверть часа; они, по-видимому, ни-
как не могли заключить сделки.
Наконец глухонемой с довольной миной вышел оттуда и
пошел своею дорогой.
Что вы скажите на это? — спросил я.— Как будто
ничего особенного. Очевидно, несчастный мальчик обращал
в деньги какую-нибудь выпрошенную вещь.
Студент ничего не ответил и молча вернулся к столу.
Очевидно, и он не придал большого значения происше-
ствию; после паузы он продолжал.
— Да. Так я сказал, что ненавижу его кровь. Останови-
те меня, майстер Пернат, если я снова начну горячиться. Я
хочу оставаться хладнокровным. Я не должен так расточать
лучшие свои чувства. А то потом меня берет отрезвление.
Человек с чувством стыда должен говорить спокойно, не с
пафосом, как проститутка, или — или поэт. С тех пор, как
мир стоит, никому бы не пришло в голову «ломать руки* от
горя, если бы актеры не присвоили этому жесту такого
пластического характера.
Я понял, что он намеренно говорит о чем попало, чтобы
успокоиться.
Это. однако, ему не удавалось. Он нервно бегал по ком-
нате, хватал в руки всевозможные вещи и рассеянно снова
ставил их на свое место.
Затем вдруг он снова оказался в разгаре своих рассуж-
дений.
— Малейшее неггоонзвольное движение выдает мне в
человеке эту кровь. Я знаю детей, похожих на него; они
считаются его детьми, но они совсем другой породы. Здесь я
не могу обмануться. Долгие годы я не знал, что доктор
Вассори его сын. но я, так сказать, чуял это.
Еще маленьким мальчиком, не подозревая того, какое
отношение имеет ко мне Вассертрум, его испытующие
104
Голем
глаза на мгновение остановились на мне,— и у меня уже
был этот дар. Меня топтали ногами, меня били, на моем
теле не осталось места, которое не знало бы. что такое
ноющая боль, морили меня голодом и жаждой до того, что
я. почти обезумев, стал грызть землю, но никогда я не мог
ненавидеть моих мучителей. Я просто не мог. Во мне не
было места для ненависти. Вы понимаете? И все же мое
существование было насквозь пропитано ею.
Никогда Вассертрум не сделал мне ничего дурного, это
значит, что он никогда не бил и даже не ругал, когда я
мальчишкой шатался здесь: я знаю это отлично, однако
кипевшие во мне жажда мести и бешенство были направле-
ны целиком на него. Только на него!
Замечательно, что я тем не менее даже ребенком не вы-
кинул против него ни одной злой шутки. Когда другие
делали это, я отходил в сторону. Но я мог часами стоять в
воротах и, спрятавшись за дверью, не сводя глаз, смотреть
на него сквозь щели, пока я не ослеп от необъяснимой
ярости.
Тогда, вероятно, и пробудилось во мне то ясновидение,
которое рождается у меня всякий раз. как я прихожу в
соприкосновение с людьми, даже с предметами, имеющими
с ним связь. Тогда-то, по-видимому, бессознательно, я до
тонкости изучил все его движения: его манеру носить ко-
стюм, брать вещи, кашлять. пить и тысячу других черточек.
Все это настолько въелось мне в душу, что я по первому
взгляду, и совершенно безошибочно, могу во всем различить
следы его личности.
Впоследствии это обратилось почти в манию: я отбрасы-
вал невинные вещи, только потому, что меня мучила
мысль: его рука, может быть, коснулась их,— другие,
наоборот, становились мне дороги, я любил их. как друзей,
желавших ему зла.
Харусек замолчал на минуту, я видел, как он бессмыс-
ленно смотрел в пространство. Его пальцы механически
вертели напильник, лежавший на столе.
— Когда потом, благодаря нескольким сострадальным
учителям, я начал изучать медицину и философию, начал
вообще учиться мыслить, я мало-помалу понял, что такое
ненависть.
105
Густав Майринк
Так глубоко ненавидеть, как я, мы можем только то,
что является частью нас самих.
И когда я постепенно, шаг за шагом, узнал все: кем бы-
ла моя мать... и... и кто она теперь,— если, если она еще
вообще жива, когда я узнал, что собственное мое тело,—
тут он отвернулся, Trod я не видел его лица,— полно его
мерзкой кровью — ну. да, Пернат, почему бы вам не знать
этого; он мой отец! — тогда я понял ясно, где корень
всего... Иногда я вижу таинственный смысл в том, что я
чахоточный и кашляю кровью: мое тело отвращается от
всего, что исходит от него и выбрасывает все это с омерзе-
нием.
Часто ненависть моя сопровождала меня и в моих сно-
видениях. тешила меня картинами всевозможных мук,
предназначенных для него.
Но я прогонял все эти образы: они оставляли меня неу-
довлетворенным.
Когда я думаю о самом себе и с удивлением вижу, что в
ми|»е нет никого и ничего, что бы я был в состоянии нена-
видеть или к чему я мог бы просто почувствовать антипа-
тию,— кроме него и его крови, меня охватывает отврати-
тельное чувство: я мог бы стать порядочным человеком. Но,
к счастью, это не так. Я вам сказал уже. во мне больше нет
места ни для чего.
Не подумайте только, что меня ожесточила печальная
судьба (о том. что он сделал с моей матерью, я узнал толь-
ко спустя много лет).. Я пережил один радостный день,
который оставляет далеко за собой все, что вообще доступ-
но человеку. Я не знаю, известно ли вам, что такое искрен-
нее. подлинное, пламенное благочестие. Я тоже не испыты-
вал его до тех пор. Но вот, в тот день, когда Вассори по-
кончил с собой, я стоял у лавки и видел, как он принял
известие. Он должен был отнестись к этому известию тупо,
как не искушенный игрою жизни человек. Целый час стоял
он безучастно, подняв слегка над зубами свою кроваво-
красную .заячью губу... так... так... весь точно собранный
внутрь... тут я почувствовал веяние архангельских крыл.
Вы знаете черную икону Божьей Матери в церкви? Пе-
ред ней я пал на колени, и райская мгла окутала мою
душу.
106
Голем
Харусек стоял с мечтательными большими глазами, пол-
ными слез, и, глядя на него, я вспомнил слова Гиллеля о
непостижимости темною пути, которым идут братья. обре-
ченные смерти.
Харусек продолжал.
Внешние обстоятельства. которые «создали* мок» не-
нависть. если могут считаться оправданием ее в глазах
профессиональных судей, вероятно, вас не заинтересуют:
факты кажутся верстовыми столбами, но в сущности вые-
денною яйца не стоят. Они — только назойливое хлопанье
пробок от шампанскою, лишь дуракам кажущееся самым
существенным в пирушке.
Вассертрум всеми инфернальными средствами, которы-
ми располагают подобные люди, заставил мою мать подчи-
ниться его воле,— о. может быть, и гораздо хуже того. А
потом,— ну. да,— а потом он продал ее в дом терпимости...
ото не трудно, если быть в дружеских отношениях с поли-
цейскими комиссарами,— но не потому, что она надоела
ему. о нет! Я знаю тайные изгибы его сердца.
Он продал ее в тот день, когда с ужасом убедился в том.
как горячо он любил ее. Такие, как он. поступают как
будто Оы нелепо, но всегда одинаково. В нем пробуждается
лк1бостяжание всякий раз. как кто-нибудь приходит и
покупает какую-нибудь вещь в его лавочке, хотя бы за
высокую цену: он чувствует только необходимость отдать
зту вещь. Понятие «иметь* для него самое дорогое, и если
бы он был в состоянии создать для себя идеал, то это было
бы отвлеченное понятие «обладания*.
Вот и тут это выросло в нем до гигантских размеров. до
вершины тревоги: не быть больше уверенным в самом себе,
не что-нибудь хотеть дать во имя любви, а быть обязан-
ным дать, подозревать в себе присутствие чего-то невидимо-
го, что заключило в оковы волю или то, что он считает
нолей. Это было началом. То. что последовало за этим,
произошло автоматически. Так щука должна механически,
хочет или не хочет — схватить олестящий предмет, мимо
которого она проплывает.
Продажа моей матери была для Вассертрума естествен-
ным следствием. Она дала удовлетворение всему, что оста-
валось от его дремлющих чувств: жажда денег и извращен
107
Густав Майринк
ной радости самоистязания... Простите, майстер Пер-
нат,— голос Харусека зазвучал вдруг так твердо и сухо, что
я испугался,— простите, что я до ужаса рассудительно
говорю об этом. Но когда посещаешь университет и имеешь
дело с такой массою книг, невольно путаешься в выраже-
ниях.
В угоду ему я заставил себя улыбнуться, но внутри себя
я отлично понимал, что он борется со слезами.
Как-нибудь я должен помочь ему, рассуждал я — по
меньшей мере, попытаться облегчить его тяжелую нужду,
насколько это в моих силах. Я незаметно вынул из комода
последнюю оставшуюся у меня бумажку в сто гульденов и
спрятал ее в карман.
— Когда вам будет лучше житься, и вы будете практи-
кующим врачом, вы узнаете, что такое мир, господин Хару-
сёк,— сказал я, чтобы придать разговору более успокои-
тельное направление.— Скоро ваш докторский экзамен?
Очень скоро. Я обязан сделать это для моих благоде-
телей. Смысла в этом никакого, потому что дни мои сочте-
ны.
Я хотел сделать обычное возражение, что он смотрит
слишком мрачно на дело, но он с улыбкой отстранил мою
попытку.
— Г>го самое лучшее. Не велико удовольствие подражать
комедиантам врачебного искусства и, в конце концов, до
быть себе дворянский титул в качестве дипломированного
отравителя колодцев. С другой стороны,— продолжал он с
желчным юмором,— жаль, что мне придется прекратить
благословенную работу в гетто.— Он взялся за шляпу.
— Но я не буду вам мешать больше. Или поговорить
еще по делу Савиоли? Мне кажется, не стоит. Во всяком
случае, дайте мне знать, если у вас будут какие либо
новости. Лучше всего, повесьте здесь у окна зеркало, как
знак, что я должен зайти к вам. Ко мне в погреб вы не
заходите ни в коем случае. Иначе Вассертрум сразу запо-
дозрит, что у нас какие-то общие дела. Мне, между прочим,
очень интересно было бы знать, что он п[и-дп|>имет. узнав,
что у вас побывала дама, ('.кажите ему, что она приносила
вам драгоценную вещь для починки, а если он будет при-
ставать, оборвите разговор-
ЮК
Гмем
Мне все не удавалось подсунуть Харусеку кредитный би-
лет. Я взял с окна воск для модели и сказал ему:
— Пойдемте, я провожу вас по лестнице. Гиллель ждет
меня,— солгал я.
Он удивился.
— Вы подружились с ним?
— Немного. Вы знаете его?.. Или, может быть, вы,— я
невольно улыбнулся.— не доверяете и ему?
— Боже сохрани!
— Почему вы это так решительно говорите?
Харусек приостановился в раздумье.
— Сам не знаю, почему, тут что-нибудь бессознательное:
каждый раз. когда я встречаю его на улице, мне хочется
сойти с тротуара и броситься на колени, как перед священ-
ником. несущим святые дары. Видите ли, майстер Пернат,
это человек, который каждым своим атомом являет полную
противоположность Вассертруму. В христианском квартале,
так плохо всегда осведомленном, он слывет скупцом и тай-
ным миллионером; однако он чрезвычайно беден.
Я переспросил с испугом:
— Беден?
— Да, возможно, что еще беднее меня. Слово «взять», я
думаю, он знает только по книгам. А когда он первого
числа возвращается из ратуши, его обступают нищие евреи,
зная, что он любому из них сунет в руку все свое скудное
жалование, чтоб через два дня вместе со своей дочерью
начать голодать. Старая талмудическая легенда утверждает,
что из двенадцати колен, десять проклятых, а два свя-
тых. Если это так. то в нем два святых колена, а в Вассер-
труме все десять остальных, вместе взятых. Вы никогда не
замечали, как Вассертрум меняется в лице, когда он встре-
чается с Гиллелем? Это. скажу вам, очень интересно! Види-
те ли, такая кровь не допускает смешения, дети явились
бы на свет мертворожденными. И это в предположении, что
матери не умерли бы от ужаса до их рождения. Гиллель.
между прочим, единственный, кого Вассертрум остерегает-
ся. он бежит от него, как от огня. Вероятно, потому, что
Гиллель олицетворяет для него что-то непостижимое и
непонятное. Может быть, он подозревает в нем и каббали-
ста.
109
Густав Майринк
Мы спускались по лестнице.
— А вы думаете, что теперь существуют еще каббалисты
и что, вообще, Каббала что-нибудь представляет собой? —
спросил я. напряженно ожидая ответа, но он, по-видимому,
не слышал вопроса.
Я повторил его.
Он быстро отвернулся и указал на дверь, сколоченную
из крышек от ящиков.
— У вас тут новые соседи, бедная еврейская семья: су-
масшедший музыкант Нафталий Шафранек с дочерью,
зятем и внуками Когда становится темно и Нафталий
остается один с маленькими девочками, его охватывает
безумие; он привязывает их за руки друг к другу, чтобы они
не убежали, загоняет их в старый курятник и обучает их,
как он говорит, «пению*, чтобы они могли со временем
зарабатывать себе на жизнь Он обучает их сумасбродней-
шим песенкам С немецким текстом, всяким обрывкам,
удержанным его смутной памяп.ю. прусским победным
гимнам и многому другому в этом роде.
Действительно, из-за двери |>аздавались тихие звуки
странной музыки. Смычок выводил необычайно высоко и
все в одном тоне мотив уличной песенки, и два тоненьких,
как ниточка, детских голоска подпевали:
«Фрау Пик,
Фрау Гок,
Фрау Кло-ио-тарщ,
Вместе стояли.
Мирно болтали...»
Это было в равной степени безумно и комично, и я не
мог удержаться от громкого смеха.
— Зять Шафранека, — жена его продает стаканами огу-
речный рассол школьникам на базаре,— бегает целый день
по конторам,— раздраженно продолжал Харусек,— и вып-
рашивает старые почтовые марки. Затем он их разбирает и,
если находит такие, на которых штемпель стоит только с
краю, он кладет их одна на другую и разрезает, Чистые
половинки он склеивает и щюдает марки за новые. Сперва
ПО
ГоЛСМ
дело его процветало и давало иногда чуть ли не целый
гульден в день. но. в конце концов, об этом узнали крупные
еврейские щюмышлеиники в Праге — и сами занялись тем
же. Они снимают сливки.
— Вы бы помогали нуждающимся. Харусек, если бы вы
имели деньги? — быстро спросил я. Мы стояли у двери
Гиллеля, и я постучался.
— Неужели вы считаете меня таким дурным, что сомне-
ваетесь в этом? — изумленно ответил он.
Шаги Мириам приближались, но я выжидал, пока она
коснется ручки двери, и быстро сунул кредитный билет ему
в карман. — Нет. господин Харусек, я вас не считаю таким,
но вы должны были бы меня считать таким, если бы я не
сделал этого.
Прежде чем он успел что-нибудь сказать, я пожал ему
руку и затворил за собой дверь. Здороваясь с Мириам, я
прислушивался к тому, что он будет делать.
Он секунду постоял, затем тихо зарыдал и стал медлен
но спускаться по лестнице <ито[х>жными шагами. Как чело-
век, который должен держаться за перила.
Я в первый раз был днем у Гиллеля в комнате.
В ней не было никаких украшений, как в тюрьме. Тща-
тельно вычищенный и посыпанный белым песком пол.
Никакой мебели, кроме двух стульев, стола и комода. Де-
ревянные полки справа и слева по стенам.
Мириам села против меня у стола, и я принялся за вос-
ковую модель.
— Нужно иметь лицо перед собой, чтобы найти сход-
ство? — робко спросила Мириам, только для того, чтобы
нарушить молчание.
Мы старались не встречаться взглядами. Она не знала,
куда девять свои глаза, мучась стыдом за жалкую обстанов-
ку. а у меня горели щеки от раскаяния, что я ни разу не
позаботился узнать, чем живет она и ее отец.
Но что-нибудь надо было ответить!
— Не столько, чтобы уловить сходство, сколько для то-
го, чтобы судить о том. верен ли внутренний образ —
Ill
[’устаи Майринк
П|юизнося эти слова, я чувствовал, какой фальшью звучали
они.
— Долгие годы я слепо следовал ложному принципу,
будто необходимо изучать внешнюю природу для того,
чтобы творить художественное произведение. Только в ту
ночь, когда Гиллель разбудил меня, во мне открылось внут-
реннее зрение: истинное созерцание с закрытыми глазами,
исчезающее, как только они открываются,— вот дар. кото-
рым хвалятся все художники, но в действительности недо-
ступный и одному из целого миллиона.
Как решился я говорить о возможности проверять не-
погрешимое суждение внутреннего зрения грубыми сред-
ствами глаз!
Мириам, по-видимому, думала то же самое, судя по
удивленному выражению ее лица.
— Вы не должны понимать этого так буквально,— пы-
тался я поправиться.
Она с большим вниманием следила, как я водил грифе-
лем.
— Должно быть, очень трудно перенести это потом в со-
вершенной точности на камею.
Эго механическая работа или близкая к тому...
— Вы покажете мне камею, когда она будет готова? —
спросила она.
— Она и предназначена для вас. Мириам.
— Нет. нет. этого не надо... это... это...— Я видел, как
дрогнули ее руки. .
— Даже такой мелочи вы не хотите принять от ме-
ня? — быстро перебил я ее,— Я бы хотел позволить себе
сделать для вас большее.
Она быстро отвернула лицо.
Что я сказал! Я очевидно глубоко обидел ее. Это прозву-
чало намеком на ее бедность
Мог ли я исп|>анить это? Не сделаю ли я еще хуже?
Я попытался
— Выслушайте меня спокойно, Мирнам. Прошу вас об
этом. Я так обязан вашему отцу,— вы представить себе
этого не можете.
112
Голем
Она неуверенно посмотрела на меня — очевидно, не по-
няла.
— Да, да, бесконечно многим. Больше, чем жизнью.
— За то, что он вам тогда помог, когда вы были в обмо-
роке? Это ведь так понятно.
Я чувствовал: она не знает, какие нити связывакгт меня
с ее отцом. Я осторожно нащупывал, до каких пределов я
могу идти, не выдавая секрета ее отца.
— Я думаю, что духовная помощь важнее материальной
Я разумею помощь, вытекающую из духовного влияния
одного человека на другого. Вы понимаете, что я хочу
сказать этим. Мириам? Можно излечить человека не только
физически, Мириам, но и духовно.
— И это?..
— Да. и это ваш отец сделал со мной,— Я схватил ее за
руку.— Неужели вы не понимаете, что у меня должна быть
потребность доставить какую-нибудь радость, если не ему,
то по крайней мере близкому ему человеку? Имейте только
хоть немного доверия ко мне! Неужели у вас нет никакого
желания, которое я мог бы выполнить?
Она покачала головой.
— Вы думаете, я чувствую себя несчастной?
— О. нет! Но, может быть, у вас бывают заботы, от ко-
торых я мог бы освободить вас? Вы обязаны. Вы слышито?
Вы обязаны разрешить мне разделить их с вами! Ведь вы
живете здесь оба в темной затерянной улице. Вы, конечно,
должны. Ведь вы так еще молоды. Мириам, и...
— Вы ведь тоже живете здесь, господин Пернат, — пе-
ребила она, улыбаясь.— Что вас приковывает к этому
дому?
Я остановился. Да, да. это верно. Почему я, собственно,
жил здесь? Я не мог себе объяснить этого. «Что приковыва-
ет тебя к этому дому?» — бессознательно повторял я. Я не
мог придумать никакого объяснения и на мгновение забыл,
где я нахожусь. Тут вдруг я очутился где-то высоко... в
каком-то саду... в волшебном аромате цветущей бузины...
взглянул вниз на город...
— Я дотронулась до раны. Я вам сделала больно? — из-
далека донесся до меня голос Мириам.
113
Густав Майринк
Она наклонилась надо мной и с беспокойной пытливо
стью смотрела мне в лицо.
Очевидно, я долго сидел неподвижно, если так встрево-
жил ее.
На миг что-то заколебалось во мне и вдруг вырвалось
неудержимо, переполняя меня; я раскрыл Мириам всю мою
душу
Я рассказал ей. как старому близкому другу, с которым
жил всю жизнь, от которого нет никаких тайн, все. что со
мной было, каким образом из слов Цвака я узнал, что
когда-то сходил с ума, потерял память прошлого, как в
последнее время все чаще и чаще во мне встают образы,
корни которых гнездятся в далеких днях прошлого,— как я
боюсь момента, когда вдруг все объяснится и растерзает
мою душу.
Только то. что я считал связанным с ее отцом, мои пе-
реживания в подземном лабири1гге и все последующее, я
скрыл от нее.
Она тесно прижалась ко мне и слушала, затаив дыха-
ние, с глубоким участием, доставлявшим мне невыразимое
наслаждение.
Наконец-то я нашел человека, которому я могу излить
свою душу, когда одиночество слишком давит меня. Правда,
был здесь еще и Гиллель. но мне он казался заоблачным
существом, приходящим и исчезающим, как свет, неулови-
мый для меня.
Я сказал ей это. и она поняла меня. Он представлялся
таким же и ей, хотя и был ее отцом.
Он любил ее бесконечно, и она отвечала ему тем же
чувством... и все-таки между ними — какая-то стеклянная
стена,— призналась она мне.— Стена, которую я пробить
не могу. С тех пор, как я себя помню, всегда было так.
Когда я ребенком видела его во сне склонившимся над моей
кроваткой, он всегда был в облачении первосвященника, на
груди золотая доска Моисея с двенадцатью камнями, от
висков исходили голубые светящиеся лучи. Я думаю, что
его любовь такова, что она может пережить смерть, и
слишком велика, чтоб мы могли понять ее. Ото говорила и
моя мать, когда мы тайком беседовали о нем.— Она вдруг
встрепенулась и задрожала всем телом. Я хотел вскочить.
114
Гояем
но она удержала меня.— Не беспокойтесь, это ничего.
Просто вспомнилось. Когда мама умерла,— только я одна
знаю, как он любил ее (я была тогда маленькой девоч-
кой).— я думала, что не вынесу скорби. Я побежала к
нему, вцепилась в его сюртук и хотела кричать, но не
могла, потому что я вся оцепенела — и — и тут... у меня
мороз пробегает по коже, когда я думаю об этом... он с
улыбкой посмотрел на меня, поцеловал в лоб н провел
рукой по моим глазам... И с этого мгновения, до сих пор,
мучительная тоска по матери исчезла. Я не могла пролить
ни слезинки, когда ее хоронили. Сияющей дланью Божьей
казалось мне солнце, стоявшее в небе, и я не понимала,
почему люди плачут. Отец шел за гробом рядом со мной, и
всякий раз, как я поднимала к нему глаза, он тихо улыбал-
ся. и я чувствовала, какой ужас пробегал по толпе, заме-
чавшей это.
— И вы счастливы, Мириам? Вполне счастливы? Вам
не кажется ужасным сознание, что ваш отец — существо,
которое переросло все человечество? — тихо спросил я.
Мириам радостно покачала головой.
— Я живу, как в блаженном сне. Когда вы у меня
раньше сп[м*сили. господин Пернат, не имею ли я забот, и
почему мы здесь живем, мне хотелось смеяться. Разве
природа прекрасна7 Ну. вот. деревья зеленью, небо синее,
но все это кажется мне гораздо более прекрасным, когда я
закрываю глаза. Так нужно ли мне сидеть на лугу, чтобы
видеть это?.. А немножко нужды... и... и голода? Это
бесконечно возмещается надеждой и ожиданием.
— Ожиданием? — удивленно спросил я.
Ожиданием чуда. Знакомо ли вам это? Нет? Тогда
вы совсем, совсем бедный человек. Так мало людей это
знаки?! Видите ли, потому-то я никуда не хожу и ни с кем
не встречаюсь. У меня было когда-то несколько подруг
евреек, конечно, как я, но мы 1шкак не могли сговорить-
ся. — они меня не по!шмали, а я их. Когда я говорила о
чудесах, они сперва думали, что я шучу; потом, когда уви
дели, как это для меня важно и что я понимаю под чудеса-
ми не то. что немецкие ученые в очках называют есте-
ственным П|юнзрастанием трав и тому подобным, но что-то
совсем противоположное, они готовы были считать меня
115
Густав Майринк
сумасшедшей, но этому, однако, противоречило то. что я
ловко рассуждала, знала толк в еврейском и арамейском
языках, могла читать «таргумим» и «мидрашим»1 , и многое
другое В конце концов, они нашли слово, которое вообще
ничего не выражает: они назвали меня «сумасбродной».
Я пыталась им объяснить, что для меня в Библии, как и
в других священных книгах, самое значительное, суще-
ственнейшее — чудо и только чудо, а не предписания
морали и этики. .">ги предписания являются скрытыми
путями к чуду. Но они возражали ине лишь общими места-
ми. боясь откровенно признаться, что на почве |м*лигии они
верят только тому, что могло бы содержаться и в уложении
гражданских законов. Стоило им только услышать слово
♦чудо», как им уже становилось не по себе.
Оии теряют почву под ногами,— говорили они.
Как будто бы есть что-нибудь более прекрасное, чем по-
терять почву под ногами!
«Этот мир существует только для того, чтобы мы думали
о его гибели,— говорил отец,— тогда, только тогда начнет-
ся действительная жизнь». Я не знаю, что он подразумевал
под словом «жизнь», но я чувствую иногда, что будет день,
когда я как бы «проснусь». Хотя и не могу себе представить,
в каком состоянии. И этому, думается мне. должны пред-
шествовать чудеса.
«Ты пережила уже какое нибудь чудо, что ты постоянно
ждешь его?» — часто спрашивали меня подруги, и когда я
говорила, что нет, они радовались и имели вид победителей,
(кажите, господин Пернат. вы могли бы понять такие
души? О том, что я все же переживала чудеса, хоть и
маленькие, совсем маленькие..,— глаза Мириам загорелись
огоньками,— я им рассказывать не хотела...
Я слышал, как ее голос захлебнулся в слезах радости.
— Но вы поймете меня: часто, неделями, даже месяца-
ми,— Мириам говорила совсем тихо.— мы жили только
чудом. Когда в доме не оставалось даже хлеба — ни кусоч
ка. я всегда знала: вот наступил час! И я сидела и ждала,
пока у меня не замирало дыхание от сердцебиения. И... и
1 Старинные еврейские' комментарии к Ветхому Зквету.
116
Голем
тогда меня внезапно куда-то тянуло, я сбегала вниз, пробе-
гала взад и вперед по улице — так быстро, как только
могла, чтобы успеть вернуться домой до прихода отца... И...
и каждый раз я находила деньги. Один раз больше, другой
меньше, но всегда столько, что я могла купить самое необ-
ходимое. Часто гульден лежал посреди улицы, я издали
видела его блеск, а люди наступали на него, проходили
мимо и не замечали. Это делало меня порою настолько
самоуверенной, что я даже не сходила вниз, а. как ребенок,
искала здесь в кухне на полу, не упал ли с неба хлеб или
деньги.
У меня в голове мелькнула мысль, которой я не мог не
улыбнуться.
Она заметила.
Не смейтесь, господин Пернат,— произнесла она
умоляющим голосом.— верьте мне. я знаю, что эти чудеса
будут умножаться и что когда-нибудь они...
Я успокоил ее:
— Я не смеюсь. Мириам. Как вы могли это подумать. Я
бесконечно счастлив, что вы не такая, как другие, которые
ищут за каждым явлением обычной причины и недовольны
(мы в таких случаях говорим: слава Богу), если случится
что-нибудь необычное.
Она протянула мне руку.
— И не правда ли, вы никогда больше не скажете, го-
сподин Пернат, что вы хотите мне или нам помочь? Теперь,
когда вы знаете, что, сделав это, вы отняли бы у меня
возможность пережить чудо?
Я обещал ей. Но мысленно сделал оговорку.
Открылась дверь, и вошел Гиллель.
Мириам обняла его, и он поздоровался со мной. Тепло и
дружески, но опять холодное «вы».
Казалось, он устал или встревожен. Или я ошибался?
Может быть, это показалось мне оттого, что в комнате
было полутемно.
Вы, наверное, пришли, чтоб спросить у меня сове
та, начал он, когда Мириам оставила нас одних.— отно
еительно дела той дамы?..
117
Густав Майринк
Удивившись, я хотел перебить его. Но он не дал мне это
сделать.
Я знаю это от студента Харусека. Я остановил его на
улице, мне показалось, что он сильно изменился. Он мне
все рассказал. От переполненного сердца. И то, что вы дали
ему денег.— Гиллель смотрел на меня пронизывающим
взглядом и странно как-то подчеркивал каждое слово, но я
не понял, чего он добивался.
Конечно, это прольет с неба несколько капель сча-
стья... и... и... в... данном случае, это не повредит, но...—
он на секунду задумался,— но иногда этим создается тяже-
лое страдание и для себя и для других Вовсе не так легко
оказывать помощь, как вы думаете, милый друг. Так было
бы очень легко спасти мир. Вы не согласны?
— А вы разве не подаете нищим? И часто — все, что у
вас имеется, Гиллель? — спросил я.
Он, улыбаясь, покачал головой.— Мне кажется, что вы
вдруг сделались талмудистом, вы стали отвечать вопросом
на вопрос Так трудно спорить...
Он остановился, как будто ожидая возражения, но я
снова не понял, к чему собственно он клонит.
— Впрочем, вернемся к теме.— продолжал он, изменив
тон,— я не думаю, чтобы той, о ком вы хлопочете, этой
ламе — грозила непосредственная опасность. Представьте
событиям идти своим чередом. Хотя и говорят, что «умный»
забегает вперед, но умнее тот. кажется мне. кто выжидает
и готов ко всему. Может быть, случится, что Ларон Вассер-
трум и столкнется со мной инициатива должна исходить
от него, я не сделаю ни шагу, он должен прийти сюда. К
вам ли или ко мне. это безразлично. Тогда я с ним буду
говорить: его дело будет решить, следовать ли моему сонету
или нет. Я умывав» руки.
Я робко пытался прочесть что-нибудь на его лице. Так
холодно и так странно угрожающе он никогда еще не гово-
рил. Но в этих черных глубоких глазах зияла бездна.
«Точно стеклянная стена между им и нами»,— вспомни-
лись мне слова Мириам.
Мне оставалось только без слов пожать ему руку и уйти.
Он проводил меня до двери, и когда я поднялся по ле-
118
Голем
стнице и обернулся, и увидел, что он все еще стоит и дру-
жески кивает мне головой. Совсем как человек, который
желал бы сказать еще что-нибудь, но не может.
XII. СТРАХ
Я намеревался взять пальто и трость и пойти поужинать
в маленький ресторан, где Цвак, Фрисландер и Прокоп
каждый вечер проводили время до поздней ночи, рассказы
вая друг друг)' необыкновенные истории, но как только я
переступил порог моей комнаты, это намерение от меня
отпало, точно упала с меня одежда, сорванная чьей-то
рукой.
В воздухе чувствовалось напряжение, я не отдавал себе
в нем отчета, но оно существовало, как нечто ощутимое, и
через несколько секунд так сильно мною овладело, что я от
беспокойства не знал, что и сделать: зажечь ли свет, за-
хлопнуть ли дверь, или сесть, или начать ходить по комна-
те.
Не проник ли кто-нибудь сюда в мое отсутствие и не
спрятался ли? Не передался ли мне его страх быть обнару-
женным? Быть может, Вассертрум приходил сюда?
Я приподнял гардины, открыл шкаф, заглянул в сосед-
нюю комнату: никого.
И шкатулки никто не сдвинул с места.
Не лучше ли без всяких промедлений сжечь письма,
чтоб |>аз и навсегда освободиться от тревоги?
Я уже полез в жилетный карман за ключом...— но раз
ве необходимо сейчас же это сделать? У меня есть еще
В|>емя до завтрашнего утра.
Прежде всего зажечь огонь!
Я не мог найти спичек.
!1апер ли я дверь? Я сделал несколько шагов. И остано-
вился опять.
Откуда вдруг этот прах?
Я хотел упрекнуть себя в трусости: но мысль вдруг оста
новилась. Сумасшедшая мысль пришла мне в голову: как
можно быстрее вскочить на стол, схватить кресло, поднять
119
Густое Майринк
его и раздробить череп тому, кто там ползет ня полу...
когда... когда он подойдет ближе.
♦Но ведь здесь никого нет,— сказал я себе громко и раз-
драженно,— разве ты был когда-нибудь трусом?»
Это не помогло. Воздух, которым я дышал, становился
разряженным и острым, как эфир.
Хоть бы что-нибудь реальное увидеть, даже самое
страшное, и тотчас исчез бы мой страх
Но не было ничего.
Я осматривал все утлы.
Ничего.
Всюду хорошо знакомые предметы: мебель, сундук,
лампа, картина, стенные часы — безжизненные, старые,
верные друзья.
Я надеялся, что они преобразятся в моих глазах и дадут
мне повод объяснить себе давившую меня тревогу каким-
нибудь обманом зрения.
И этого не случилось. Они остались верны своей форме.
Даже слишком неподвижны для господствовавшей кругом
полутьмы.
♦Их гнетет то же самое, что и меня.— почувствовал я.—
Они не решаются сделать малейшее движение».
Почему не тикают часы?
Обступившая напряженность поглощает все звуки
Я потряс стол и удивился, услышав все же шум
Хоть бы ветер свистнул под окном! Даже этого нет. Или
дрова затрещали бы в печке,— но огонь погас.
И неизменно все та же напряженность в воздухе — без
пауз, без пе[>ерывов. как струя воды.
Напрасно все мои чувства свернулись в клубок, как бы
перед прыжком! Мне казалось, что я этого не вынесу. Во
всем прост|>анстве метались чьи-то взоры, но я не мог их
уловить, повсюду блуждали чьи-то руки, которых я не мог
схватит!..
♦Это ужас, который сам себя по|>ождает, па|м<лизую1!1ий
ужас перед непостижимым. Ничто, которое не имеет формы
и повышает границы нашей мысли»,— смутно понял я.
С упорством пригволдился я к месту и ждал.
120
Голем
Ждал добрых четверть часа: не обмануть ли это невиди-
мое существо, подвести его ближе ко мне и схватить?!
Я стремительно обернулся назад: снова ничего.
Все то же опустошающее Ничто,— его не было, и все
же комната была полна его гнетущим существованием.
Не убежать ли? Что мне мешает?
♦Оно пойдет за мной»,— с отчетливой уверенностью по-
нял я в тот же миг. Я понял, что и свет мне не поможет, и
все-таки я продолжал искать спички, пока их не нашел.
Но фитиль свечки не разгорался и все тлел: маленький
огонек не мог ни жить, ни умереть, н когда он наконец уже
завоевал себе чахоточное существование, он засветился, как
грядная желтая жесть. Нет. уж лучше темнота.
Я потушил свет и, не раздеваясь, бросился на постель.
Считал удары своего сердца: раз. два, три. четыре — до
тысячи, и опять сначала — часы, дни. недели, как мне
казалось, пока мои губы не высохли и волосы не встали
дыбом: ни секунды облегчения.
Ни единой.
Я начал произносить первые попадавшиеся слова:
♦принц*, ♦дерево*, *дитя». ♦книга* Я судорожно повторял
их. пока они не стали раздаваться во мне бессмысленными.
ст|>ашнымн .звуками из каких-то доисторических времен, и
я должен был напрягать все свои умственные способности,
чтоб вновь осмыслить их .значение: п-р-и-н-ц?.. к-н-и-г-а?
Не сошел ли я с ума? Не умер ли я?.. Я ощупывал все
вокруг.
Встать!
Сесть на стул!
Я бросился в кресло...
Хоть бы смерть, наконец, пришла!
Только бы не чувствовать этого бескровного страшного
напряжения!
♦Я-не-хочу... я-не-хочу,— кричал я.— Слышите?!*
Бессильно я откинулся назад.
Я не мог ощутить себя живым.
Не будучи в состоянии ни думать, ни действовать, я
уставился взором вперед.
121
Густав Майринк
♦ Почему он так настойчиво предлагает мне зерна?» —
нахлынула на меня мысль, исчезла, вернулась. Исчезла,
опять вернулась.
Постепенно становилось ясно, что передо мною странное
существо: он тут, может быть, уже все время, пока я здесь
сижу... Вот он протягивает мне руку.
Некто в сером, широкоплечий, ростом в среднего, плот-
но сложенного человека, стоит, опираясь на спирально
выточенную трость светлого дерева.
Там, где должна была быть его голова. я мог различить
только туманный шар из сизого дыма.
Тяжелый залах сандалового дерева и сырости исходил от
призрака.
Чувство совершенной беззащитности едва не лишило ме-
ня сознания. Вся давняя. разъедавшая меня мука преврати-
лась теперь в смертельный ужас и приняла форму этого
существа.
Инстинкт самосохранения подсказывал мне. что я сойду
с ума от ужаса и отвращения, если увижу лицо призрака,
предостерегал меня, кричал мне в уши,— и все же притя-
гивал меня, как магнитом, и я не мог отвести глаз от сизого
туманного шара, и в нем искал глаза, нос и рот.
Я напрягал все свои силы: туман оставался неподвиж-
ным. Правда, мне удавалось приставлять мысленно разные
головы к этому туловищу, но каждый раз я знал, что это
плод моего воображения.
Они расплывались в тот самый миг. как я создавал их.
Только форма египетского ибиса еще удерживалась.
Очертания призрака неуверенно рисовались в темноте,
едва заметно сжимаясь и снова расширяясь, точно от мед-
ленного дыхания, пробегающего по всему телу: единствен-
ное движение, которое можно было уловить.
Вместо ног в пол упирались обрубки костей. А мясо, се-
рое, бескровное, выпячивалось своими краями на высоте
перехвата.
Неподвижное существо протягивало мне свою руку.
В ней лежали зернышки. Величиной с горошину, крас-
ного цвета, с черными пятнышками по краям.
Что я должен был сделать с ними?
122
Голем
Я смутно сознавал, что на мне лежала огромнейшая от-
ветственность.— ответственность, выходящая за пределы
всего земного,— если я сейчас не сделаю все то. что нужно.
Две чашки весов на каждой половина вселенной —
колеблются где-то в царстве первопричины, ме[>ещилось
мне,— на какую я брошу пылинку, та и опустится.
Так вот она, эта страшная напряженность, окружающая
меня! — догадался я,— «Не шевели пальцем! — советовал
мне рассудок,— Даже если сме[ггь никогда не придет за
тобой и не избавит тебя от этой муки».
«Но и этим ты произвел бы выбор: ты, значит, отка
мгешъся от зерен.— шептало что-то внутри. - Тут нет
выхода*.
В поисках защиты я оглянулся вокруг, не увижу ли зна-
ка. указующего, как быть.
11ичего.
И во мне самом ни решения, ни выбора, - все мер-
тво — умерло.
Жизнь мириадов людей в это страшное мгновение легче
перышка, — понял я...
Уже давно, должно быть, наступила ночь, я не различал
стен моей комнаты.
Рядом, в ателье, слышались main, кто-то передвигал
шкапы, выдвигал ящики, со стуком бросал их на пол,—
мне показалось, что я узнал голос Вассертрума. произно-
сившего хриплым басом дикие проклятия. Я не стал при-
слушиваться. Это имело для меня не большее значение, чем
шорох мышей.
Я закрыл глаза.
Длинным рядом потянулись предо мной человеческие
лица. Веки опущены... неподвижные мертвые маски... мой
собственный род. мои предки.
Все одна и та же форма черепа, хотя тип заметно ме-
нялся. Предки вставали из могил с волосами, гладко приче
санными, распущенными, подстриженными, в париках и в
косичках. Века за веками, все ближе ко мне. их черты
становились мне все более и более знакомыми, и, наконец,
слились в одно лицо... В лицо Голема, которым и оборва-
лась цепь моих предков...
123
Густая Майринк
Затем тьма обратила мою комнату в беспредельное пу-
стое пространство, в середине которого, как я знал, я сижу
в кресле. Предо мной снова появилась серая тень с протя-
нутой рукой.
Когда я открыл глаза, около нас двумя пересекающими-
ся кругами стояли октоидально какие-то странные суще-
ства.
В одном круге они были облачены в одежды, отливав-
шие фиолетовым цветом, а в другом — красно черным
Люди неведомой расы, высокого роста, неестественно ху-
дые. На лица их были наброшены светящиеся покрывала
Усилившееся сердцебиение подскалало мне. что час ре-
шения настал. Мои пальцы протянулись к зернам: — тут я
увидел, что дрожь пробежала по лицам красноватого круга.
Не брать зерен? дрожь охватила синеватый крут, я
пристально взглянул на человека без головы Он стоял — в
той же позе, неподвижно, как прежде.
Даже дышать он перестал.
Я поднял руку, все еще не зная, что сделать... ударил по
протянутой руке призрака, и зерна рассыпались по полу.
На одно мгновение точно злектрический заряд отнял у
меня сознание, и мне показалось, что я лечу в бездну,— но
потом я снова почувствовал себя на ногах.
Серая фигура исчезла. С ней и существа красного крута.
Синеватые же лица окружили меня, на груди у них бы-
ли надписи из золотых иероглифов, между поднятыми и
сжатыми указательными и средними пальцами, точно за-
клинания. они держали красные зерна, которые я выбил из
руки безголового призрака.
Я слышал, как снаружи град бил в стекла, и оглуши-
тельный гром потряс воздух.
Зимняя гроза во всей ее бессмысленной ярости проноси-
лась над городом. С. реки сквозь завывания ветра доноси-
лись. через равные промежутки вымени, глухие пушечные
выстрелы, возвещавшие вскрытие льда на Молдаве. Комна-
та пылала в огне беспрерывных молний. Я вдруг почувство-
вал такую слабость, что у меня задрожали колени, и я
должен был сесть.
124
Голем
•Будь спокоен,— ясно произнес чей-то голос возле ме-
ня. будь совершенно спокоен, сегодня lelschimurim
ночь защиты».
Мало-помалу гроза стихла, и оглушительный грохот пе-
решел в MOHOTOimoe постукивание града по крышам.
Физическая слабость дошла до такой степени, что л
смутно, точно в полусне, воспринимал все, происходившее
крутом.
Кто-То из круга произнес слова:
оТот, кого вы ищете, тот не здесь*.
Другие ответили ему что-то на непонятном мне языке
Затем тот же голос произнес какую-то фразу. в которой
было имя «Henoch*, но остального я не понял. Шум tjh'c
кающегося льда, доносимый ветром, был слишком оглуши-
телен.
Потом один из крута выделился, подошел ко мне. указал
на иероглифы на своей груди — это были те же буквы, что
и у других,— и спросил меня, могу ли я их прочесть.
И когда я запинающимся от усталости языком ответил
«лрицательно, он протянул мне ладонь, и буквы засветились
на моей груди, сперва латинские: Chabrat zereh aur
iwcher1,
потом медленно обратившиеся в совершенно мне незнако-
мые.
...И я впал в глубокий сон без сновидений, какого не
знал с той ночи, когда Гиллель отверз мои уста.
Эта еврейская паялись и переводе означает: «Стоя питомцев
утреннего рассвета».
125
I устав Майринк
XIII. СТРЕМЛЕНИЕ
Стремительно пробежали часы последних дней. Я едва
успевал пообедать.
Непреодолимое влечение к работе держало меня прико
ванным к столу с утра до вечера.
Камея была закончена, и Мириам радовалась ей. как
ребенок.
И буква «I» в книге «Ibbur» была исправлена.
Я откинулся назад и стал спокойно припоминать ма-
ленькие события последних часов.
Услуживающая мне старая женщина на утро после гро-
зы влетела ко мне в комнату с известием, что ночью обру-
шился каменный мост.
Странно: обрушился! Выть может, как раз в то мгно-
венье. как зерна... нет. нет. не думать об атом! Иначе
случившееся получит характер реального, а я заранее ре-
шил похоронить это в груди, пока оно само не проснется...
только бы не дотрагиваться...
Недавно еще я ходил по этому мосту, смотрел на камен-
ные статуи. — а теперь вековой мост этот лежит в развали-
нах.
Мне было больно, что моя нога уже не вступит на него.
Если даже его и отстроят, все-таки это уж будет не
тот старый, таинственный каменный мост.
Целыми часами, работая над камеей, я думал на ту же
тему, и как-то само собой, точно я никогда не забывал об
этом, живо шэипомни.тось мне: часто ребенком и потом
позднее я любовался статуей святой Луиттарды и другими
статуями, погребенными ныне в бушующих водах.
Целый ряд маленьких вещей, милых и родных мне с
детского возраста, снова появился предо мной: отец. мать,
многие из школьных товарищей. Вот только дома, где я
жил. не мог я вспомнить.
Я знал, что внезапно, в тот день, когда я меньше всего
буду ждать этого, он встанет перед моим воображением, и я
уже заранее испытывал наслаждение.
Сознание, что все во мне располагалось так естественно
и так просто, приводило меня в восторг.
126
Голсм
Когда третьего дня я вынул из шкатулки книгу «Ibbur*,
ничто не показалось мне в ней удивительным... просто
старая пергаментная книга, украшенная дорогими инициа-
лами... совсем естественная вещь.
Я не мог понять, почему она показалась мне когда-то
такой необычайно таинственной.
Она была написана на еврейском языке, которою я со-
вершенно не понимал.
Когда же придет за ней незнакомец?
Жизнерадостность, незаметно влившаяся в меня во вре-
мя работы, снова пробудилась во всей своей живительной
свежести и разогнала ночные видения, предательски напав-
шие на меня.
Быстро взял я портрет Ангелины,— надпись на нем бы-
ла мною срезана... Я поцеловал его.
Это было глупо и бессмысленно, ио почему когда-нибудь
не помечтать о счастье, не ухватиться за сверкающее мгно-
вение, не порадоваться ему, как мыльному пузырю?
Разве невозможно, чтоб исполнилось предчувствие тос-
кующего сердца? Разве никак не может случиться, чтобы я
сразу стал знаменитостью? Равным ей, хоть и не по проис-
хождению? По крайней мере, равным доктору Савиоли? Я
подумал о камее Мириам: если бы и следующие камеи мне
удались, как эта! Нет сомнения, что самые выдающиеся
художники всех времен не создали ничего лучшего.
Допустим простую случайность: внезапно умирает супруг
Ангелины.
Меня бросало то в жар. то в холод: маленькая случай-
ность — и моя надежда, дерзкая надежда, становится
реальной. На тоненькой ниточке, которая ежеминутно
может оборваться, висит счастье, что должно упасть в мои
руки.
Разве тысячи раз уже не случались со мной чудеса? Ве-
щи, о самом существовании которых человечество и не
знает.
И разве не чудо, что за несколько недель во мне пробу-
дился художественным талант, который и теперь уже высо-
ко подымает меня над уровнем посредственности?
А ведь я был только в начале пути!
Разве я не имел права на счастье?
127
Густав Майринк
И разве мистицизм исключает возможность желаний?
Я подавил в себе реальность, только бы часок помеч
тать, минуту, один миг!
Я грезил с открытыми глазами.
Драгоценные камни на моем столе вырастали и окружи-
ли меня разноцветными водопадами. Опаловые деревья
стояли группами и излучали волны небесного цвета, а небо,
точно крылья гигантской тропической бабочки, отливало
сияющей лазурью, как необозримые луга, напоенные зной-
ным ароматом лета.
Я чувствовал жажду, и я освежился в ледяном потоке
ручья, бежавшего в скалах из светлого перламутра.
Горячий ветер пронесся по склонам, осыпанным цвета-
ми, и опьянил меня запахом жасмина, гиацинтов, нарцис-
сов и лавра...
Невыносимо! Невыносимо! Я отогнал видение. Меня то-
мила жажда
.Эго были райские муки.
Я быстро открыл окно и подставил голову под вечерний
ветер.
В нем чувствовался аромат наступавшей весны...
Мириам! Я думал о Мириам. Она чуть не упала от воз-
буждения, рассказывая мне, что случилось чудо — настоя-
щее чудо: она нашла золотую монету в булке хлеба, кото-
рук» булочник положил через решетку на кухонное окно...
Я схватился за кошелек! — Еще, пожалуй, не поздно, я
успею еще сегодня снова наколдовать ей дукат!
Она ежедневно приходила ко мне, чтоб развлекать меня,
как она выражалась, но почти не разговаривала, так пере-
полнена она была «чудом*. Это событие взбудоражило ее до
глубины души. У меня кружилась голова при мысли о том,
как она иногда вдруг, без всяких видимых причин, смер-
тельно бледнела под действием одного лишь воспоминания.
В моем ослеплении я, может быть, наделаз вещей, послед-
ствия которых переходили всякую границу
I2S
И когда я вспомнил последние неясные слова Гиллеля и
привел их в связь с этим, мороз пробежал у меня по коже.
Чистота намерений не могла служить мне извинением.
Цель не оправдывает средства, это я знал.
Что если стремление помочь было наружно чистым? Не
скрывается ли в нем тайная ложь: себялюбивое, бессозна-
тельное желание наслаждаться ролью спасителя?
Я перестал понимать себя самого.
То, что я смотрел на Мирнам слишком поверхностно,
было несомненно.
Уже как дочь Гиллеля, она должна была быть не такой,
как другие девушки.
И как посмел я глупо вторгнуться в ее внутренний мир,
который возвышался над моим, как небо над землей?
Уже самые черты ее лица, гораздо более напоминав-
шие — только несколько одухотвореннее — эпоху шестой
египетской династии, чем наши дни, с их рассудочными
типами.— должны были предостеречь меня от этого.
♦Внешность обманывает не только круглого дурака.—
читал я где-то однажды.— Как верно! как верно!»
Мы с Мириам были теперь друзьями, не признаться ли
ей, что это я тайком каждый день вкладывал ей в хлеб
дукат?
Удар был бы слишком внезапным. Оглушил бы ее.
На это я не мог решиться — надо было действовать
осторожнее.
Смягчить как-нибудь чудо? Вместо того, чтоб всовывать
монету в хлеб, класть ее на лестницу, чтоб она должна
была найти ее. когда откроет дверь, и так далее? Можно
придумать что-нибудь новое, менее разительное, путь,
который мало-помалу вернул бы ее от чудесного к буднич-
ному. утешал я себя.
Да! Это самое правильное.
Или разрубить узел. Признаться ее отцу и просить сове-
та?
Краска стыда бросилась мне в лицо. Этот шаг я успею
сделать, когда все остальные средства окажутся негодными.
Но немедленно приступить к делу, не терять ни минуты
времени!
5 4 0*
129
Густав Майринк
Мне пришла в голову мысль: надо заставить Мириам
сделать что-нибудь совсем необычное — вывести ее на
несколько часов из привычной обстановки, дать ей новые
впечатления.
Взять экипаж и поехать покататься с ней. Кто узнает
нас, если мы поедем не еврейским кварталом?
Может быть, ее заинтересует обвалившийся мост?
Пусть поедет с ней старик Цвак или кто-нибудь из под
руг, если она найдет неудобным поехать со мной.
Я твердо решил не принимать никаких возражений
На пороге я чуть не сбил с ног кого-то.
Вассертрум!
Он. очевидно, подсматривал в замочную скважину, по-
тому что ом стоял согнувшись, когда я наскочил на него.
— Вы ко мне? — неприязненно спросил я.
Он пробормотал в извинение несколько слов на своем
невозможном жаргоне и ответил утвердительно.
Я попросил его войти и сесть, но он остановился у стола
и начал нервно теребить поля своей шляпы. В его лице и в
каждом движении его сквозила глубокая враждебность,
которую он напрасно старался скрыть.
Никогда еще не видал я этого человека в такой непос-
редственной близости. В нем отталкивало не ужасное урод-
ство. а что-то другое, неуловимое. Уродство же собственно
настраивало меня даже сочувственно: он представлялся мне
созданием, которому при его рождении сама природа с
отвращением и с яростью наступила на лицо.
♦Кровь». — как удачно определил Харусек.
Я невольно вытер руку, которую он пожал мне. входя в
комнату.
Я сделал это совершенно незаметно, но он. по видимо
му, это почувствовал. С усилием подавил он в себе выраже-
ние ненависти.
— Красиво у вас.— запинаясь начал он. наконец поняв,
что я не окажу ему любезности, начав разговор.
Как бы в противоречии с собственными своими словами,
он закрыл глаза, чтобы не встретиться с моими. Не думал
130
Голем
ли он. может быть, придать этим своему лицу невинное
выражение?
Ясно чувствовалось, какого трудя стоило ему говорить
по-немецки.
Я не считал себя обязанным отвечать и ждал, что он
скажет дальше.
В смущении он дотронулся до напильника. Бог знает по-
чему. с посещения Харусека он все еще лежал на столе. Но
Вассертрум оттолкнулся от него вдруг, точно укушенный
змеей. Меня поразила его инстинктивная душевная чут-
кость.
— Конечно, понятно. Это нужно для дела, чтобы было
так красиво.— подыскал он слова,— когда бывают такие
важные посетители.— Он открыл было глаза, чтоб посмот-
реть, какое впечатление он произвел на меня, но. очевидно,
счел это преждевременным и снова закрыл.
Я решил сразу прижать его к стене: «Вы разумеете да-
му. которая недавно заезжала сюда? Скажите прямо, к
чему вы клоните?»
Он секунду медлил, затем стремительно схватил меня за
локоть и повлек к окну.
Странное, ничем необъяснимое поведение его напомнило
мне, как он несколько дней тому назад втащил к себе
глухонемого Яромира.
Кривыми пальцами он держал передо мной какой то
блестящий предмет.
Как вы думаете, господин Пернат? Можно с этим
что-нибудь сделать?
Эго были золотые часы с такими выпуклыми крышками,
что почти казалось, будто их кто-то нарочно выгнул.
Я взял лупу: шарниры были наполовину оборваны, а
внутри... как будто что-то выгравировано? Едва можно
было разобрать, булевы были искажены совсем свежими
царапинами. Я медленно разобрал:
«К — рл Цотт — манн».
Цоттманн? Цоттманн? Еде я читал это имя? Цотгманн?
Я не мог припомнит!. Цоттманн?
Вассертрум едва не выбил у меня из рун лупу.
— В механизме ничего, я сам уже смотрел. С крышка-
ми плохо.
5»
131
Густав Майринк
—- Надо просто выпрямить... в крайнем случае. припа-
ять. .'Но вам. господин Вассертрум, сделает любой часов-
щик.
— Я бы очень хотел, чтобы это было солидно сделано.
Как говорят — аристократически.— быстро перебил ои
меня. Почти с испугом.
— Ну что ж. если вы придаете этому такое значение...
Такое значение! — Его голос срывался от натуги —
Я хочу сам носить эти часы. И когда я их кому-либо
покажу, я скажу: вот поглядите, как работает майстер
Пернат.
Я испытывал отвращение к этому негодяю; он положи-
тельно плевал мие в лицо своей лестью.
— Если вы через час вернетесь, все будет готово.
Вассертрум заволновался: «Это не идет. Этого я не хочу.
Три дня. Четыре дня. Хоть через неделю. Я всю жизнь буду
упрекать себя, что затруднил вас».
Чего он добивался своим странным поведением? Я про-
шел в соседнюю комнату и запер часы в шкатулку. Портрет
Ангелины лежал лицом кверху. Я быстро захлопнул крыш-
ку, чтобы Вассертрум не мог подсмотреть.
Вернувшись, я заметил, что он изменился в лице.
Я пристально посмотрел на него, но тотчас же отверг
подозрение: «Немыслимо! Он не мог заметить».
— Ну. так через неделю, вероятно,— сказал я, чтоб по-
ложить конец его визиту
Но он вдруг перестал торопиться, взял стул и сел.
И в противоположность тому, что было раньше, он ши-
роко раскрыл свои рыбьи глаза и уставился упорно на
верхнюю пуговицу моего жилета.
.........................Пауза..........................
— Эта стерва, конечно, велела вам притвориться, что вы
ничего не знаете? А? — выпалил он вдруг бел всякого
П|и»дисловия. ударив кулаком по столу.
Было что-то исключительно жуткое в той порывистости,
с какою он переходил от одного тона к другому; он пере-
скакивал с быстротой молнии от льстивого заигрывания к
грубой ругани. Мне стало ясно, что большинство людей,
132
Голем
особенно женщины, легко становятся его жертвами, если
только он располагает хотя бы малейшим оружием против
них
Я хотел вскочить, схватить его за шиво|ют и бросить за
дверь,— это было первой мыслью, потом я рассудил, что
разумнее будет одни раз дать ему выговорится до кониа.
— Я. право, господин Вассертрум, не понимаю, о чем
вы говорите. - Я постарался придать своему лицу самое
глупое выражение,— Стерва? Что значит: стерва?
Я еще должен вас учить языку9 — грубо продолжал
он,— Вам еще придется присягать на суде. Вы понимаете
это?! .Что я вам говорю! — он начал кричать
— Мне в глаза вы не станете отрицать, что она отту-
да,— он указал пальцем на ателье,— вбежала к вам в
одном только платке — больше ничего на ней не было!
Я взбесился, схватил негодяя за грудь и начал трясти
его:
— Если вы скажете еще хоть одно слово в таком роде, я
вам ребра переломаю! Поняли?
Побледнев, как полотно, он опустился на стул и забор
мотал:
Что вы? Что вы? Чего вы хотите? Я ведь так себе.
Я прошелся по комнате взад и вперед, чтоб успокоиться,
не слушая того, что он продолжал бормотать в свое оправ-
дание.
Затем я сел прямо против него с твердым намерением
раз и навсегда вывести на свежую воду все, что касалось
Ангелины, и если он не согласится добровольно, то заста-
вить его раскрыть свои враждебные замыслы и немедленно
израсходовать свой слабый запас стрел.
Не обращая ни малейшего внимания на его попытки
прервать меня, я старался втолковать ему. что никакое — я
подчеркнул это слово — вмешательство ему не удастся,
потому что ни одного обвинения он не сможет доказать, а
все показания его (если допустить, что дело дойдет до суда)
я безусловно смогу опровергнуть. Ангелина слишком близка
мне, чтобы я не попытался спасти ее от беды какой угодно
ценой, даже лжесвидетельством.
133
Густав Майринк
Каждый мускул в его лице дрожал. его заячья губа под-
нялась к носу, он скрежетал зубами и бормотал, как ин-
дюк. все пытаясь прервать меня: «Разве я чего-нибудь хочу
от иее? Вы послушайте только...— Он был вне себя от
волнения, что я не даю себя сбить.— Дело в Савиоли. в
этой проклятой собаке... этой... этой...» — почти рычал он.
Он задыхался. Я быстро остановился: наконец-то я до-
бился того, чего хотел, но он уже спохватился и снова
уставился на мой жилет.
— Послушайте. господин Пернат,— он старался гово-
рить спокойным и |>ассудительным тоном купца.— Вы все
говорите об этой сте... об этой даме. Хорошо: она замужем.
Хорошо: она связалась с этим... с этим вшивым юнцом.
Какое мне дело до этого? — Он размахивал руками перед
моим лицом, собрав кончики пальцев так. как будто он
держал в них щепотку соли.— Пусть она сама разделыва-
ется с этим, стерва. Я простой человек, и вы простой чело-
век. Мы оба знаем это. Что?.. Я хочу только получить мои
деньги, Вы понимаете. Пернат?
Я изумился:
— Какие деньги9 Доктор Савиоли вам должен что-ни-
будь?
Вассертрум ответил уклончиво:
— Я имею счеты с ним. Это одно и то же.
— Вы хотите убить его? — вскричал я.
Он вскочил и покачнулся.
— Да. да!! Убить! Долго ли вы будите еще ломать коме-
дию? — Я указал ему на дверь — Извольте убираться вон.
Он не спеша взял свою шляпу, надел ее и направился к
двери. Но еще раз остановился и сказал мне с таким спо-
койствием, на какое я не считал его способным:
— Отлично. Я думал вас пожалеть. Хорошо. Если нет,
так нет. Сострадательные цирюльники причиняют раны.
Мне надоело. Если бы вы проявили больше разума: ведь
Савиоли стал вам поперек дороги?!... Теперь я... ММ...
всем троим устрою...— он сделал жест удушения,—
виселицу.
На его физиономии появилась такая дьявольская жесто-
кость. и он казался настолько уверенным в своих силах, что
134
Голем
у меня к[ювь застыла в жилах. Очевидно, у него в руках
было оружие, о котором я не догадывался, о котором и
Харусек ничего не знал. У меня почва уходила из-под ног.
«Напильник! Напильник!* — пронеслось у меня в мозгу.
Я рассчитал расстояние: один шаг к столу — два шага к
Вассертруму... я хотел броситься.
Как вдруг, точно выросший из земли, на пороге появил-
ся Гиллель.
Все поплыло перед моими глазами.
Я видел только сквозь туман, что Гиллель стоял непод-
вижно. а Вассертрум медленно пятился к стенке.
Затем я услышал голос Гиллеля:
— Вы знаете, Аарон, положение: все евреи отвечают
друг за друга. Не перегружайте никого этою обязанностью.
Он прибавил к этому еще несколько слов по-еврейски,
но я их не понял.
— Что вам за охота подслушивать за дверьми? — про-
лепетал заплетающимся языком старьевщик.
— Подслушивал я или нет, это не ваше дело! — и снова
Гиллель закончил еврейской фразой, которая прозвучала
угрозой. Я боялся, что дело дойдет до ссоры, но Вассертрум
даже не пикнул в ответ, он подумал секунду и решительно
вышел.
* Я с ожиданием взглянул на, Гиллеля, Он сделал знак,
чтобы я молчал. Он, очевидно, ждал чего-то, потому что
напряженно вслушивался. Я хотел запереть дверь: он не-
терпеливым жестом остановил меня.
Прошла целая минута. Снова послышались шаркающие
шаги старьевщика, поднимавшегося по лестнице. Не говоря
ни слова. Гиллель вышел, уступая ему дорогу.
Вассертрум подождал, пока шаги Гиллеля замерли в от-
далении, и затем проскрежетал сквозь зубы:
— Отдайте назад часы.
135
Густав Майринк
XIV. ЖЕНЩИНА
Куда девался Харусек?
Прошли уже чуть не целые сутки, a o*i псе не показы-
вался.
Не забыл ли o*i условного знака? Или не заметил его?
Я подошел к окну, и поставил зеркало так. чтобы луч,
который оно отражало, падал прямо на решетку в окне его
погреба.
Приход Гиллеля — вчера — в значительной степени
успокоил меня. Он бы без сомнения предупредил меня, если
бы мне угрожала опасность.
Кроме того, Вассертрум не мог предпринять чего-нибудь
значительного,— как только он ушел от меня, он вернулся
к своей лавчонке. Я бросил взгляд вниз: да, он стоял над
своими сковородами точно так же, как и утром...
Невыносимо это вечное ожидание!
Ласковый, весенний ветерок, долетавший сквозь откры-
тые в соседней комнате окна, нагонял на меня тоску.
Крупными каплями течет с крыш Как сверкают в со-
лнечном свете веселые струйки воды!
Невидимые нити влекли меня на улицу. В нетерпении
ходил я взад и вперед по комнате. Бросался в кресло.
Вставал опять.
Нездоровые ростки странной влюбленности не увядали в
моей груди.
Всю ночь напролет они мучали меня. Сперва Ангелина
прижималась ко мне, потом я как будто совершенно спо-
койно беседовал с Мириам, и едва расплылся этот образ,
снова явилась Ангелина и целовала меня... Я вдыхал аро-
мат ее волос, ее мягкая соболья шуба пощекотала мне шею.
потом соскользнула, обнажив ее плечи. Она обратилась в
Розину, танцевала, полузакрыв опьяневшие глаза... во
фраке... голая... Все это в каком-то полусне, походившем
на явь. Сладкую. томительную мутную явь.
Под утро у моей постели стал мой двойник, таинствен
ный «Habal Garmin» — «дыхание костей», о котором гово-
рил Гиллель. И я видел по его глазам: он был в моей вла
стн, должен был отвечать на каждый мой вопрос о земной
или потусторонней жизни Он только ждал этого, но жажда
136
Гмем
таинственно оказывалась бессильного в потоках бушующей
крови и не находила приюта в пустьтях рассудка. Я отог-
нал призрак, велел ему обратиться в образ Ангелины. и он
съежился в букву »алеф». Снова вырос, стал непомерно
высокой обнаженной женщиной, с пульсом, могуществен-
ным, как землетрясение, какою я видел ее однажды в
книге. Она наклонилась ко ине, и я стал вдыхать опьяня-
ющий запах ее горячего тела
Харусека все еще не было. Пели церковные колокола.
Еще четверть часа я буду ждать — потом на улицу! На
шумные улицы, где гуляют празднично разодетые люди,
слиться с веселой жизнью богатых кварталов, смотреть на
красивых женщин с кокетливыми лицами и тонкими очер-
таниями рук и ног.
Может быть, я случайно встречу Харусека. оправдывал-
ся я перед самим собой.
Я достал с полки старинную катоду карт для тарока,
чтоб скорее прошло время.
Не наведут ли меня карты на какой-нибудь мотив для
камеи?
Я искал пагада.
Его нигде не было. Куда он МОГ деваться?
Я еще раз перебрал карты и задумался об их тайном
смысле. Особенно этот «повешенный»,— что бы мог он
означать?
Человек висит на веревке между небом и землей, голо-
вой вниз, руки связаны за спиной, правая нога занесена за
левую так, что образуется крест над опрокинутым треуголь-
ником?
Непонятная метафора.
Вот! Наконец-то! Харусек.
Или не он?
Радостный сюрприз. Это Мириам.
— Знаете. Мириам, я только что хотел спуститься к вам
и п|и>дложнть вам поехать покататься? — Я был не совсем
искренен, но я не задумывался над этим.- Ведь вы не
137
Густав Майринк
откажетесь? Мне сегодня так беспредельно весело, что вы.
только вы, Мириам, должны увенчать мою радость.
— Кататься? — повторила она так растерянно, что я не
мог не расхохотаться.
— Неужели мое предложение так необычайно?
Нет, нет, но...— она подыскивала подходящие
слова.— Ужасно странно. Кататься!
— Нисколько не странно. Подумайте, сотни тысяч лю-
дей делают это; в сущности, всю жизнь только это и дела-
ют.
— Да, другие люди! — сказала она все еще в полном
замешательстве.
Я схватил ее за обе руки.
— Радость, которую могут переживать другие люди.— я
хотел бы. Мириам, чтоб вам она досталась в бесконечно
большей степени.
Она вдруг побледнела, и по ее неподвижно устремлен-
ному взгляду я понял, о чем она думала.
Это кольнуло меня.
— Вы не должны постоянно думать об этом, Мириам,—
убеждал я ее,— об этом... чуде. Обещайте мне это из...
из... дружбы.
Она почувствовала тревогу в моих словах и удивленно
посмотрела на меня.
— Если бы это не так действовало на вас, я мог бы ра-
доваться вместе с вами. но... Знаете, я очень беспокоюсь о
вас, Мириам. Меня, как бы это выразить, беспокоит ваше
душевное равновесие! Не поймите этого буквально, но я
хотел бы. чтоб чудо никогда не случалось.
Я думал, что она будет возражать, но она только кивну-
ла головой, погрузившись в размышления.
— Это терзает вам душу. Разве не так. Мириам? — Она
вздрогнула.
Иногда и я почти желала бы, чтоб оно не случалось.
Эго прозвучало для меня надеждой.
— Когда подумаю,— сказала она медленно и мечтатель
но.— что придет время, когда я буду жить бел всяких
чудес...
— Вы ведь можете Сразу разбогатеть, и нам больше не
138
Голем
нужно будет,— необдуманно прервал я ее, но быстро оста-
новился. увидев ужас на ее лице,— я думаю, вы можете
естественным путем освободится от своих забот, и чудеса,
которые вы тогда переживете, будут духовного характера:
события внутренней жизни.
Она отрицательно покачала головой и твердо сказала:
— События внутренней жизни — не чудеса. Меня всегда
удивляет, что, по-видимому, есть люди, которые вообще не
имеют их. С самого детства, каждый день, каждую ночь, я
переживаю ....— (она прервала свою речь, и я вдруг понял,
что в ней было что-то другое, о чем она мне никогда не
говорила, может быть, невидимый ход событий, похожий на
мой).— Но это не важно. Если бы даже появился кто-
нибудь, кто исцелял бы больных прикосновением руки, я
бы не назвала этого чудом. Только когда безжизненная
материя — земля — получает душу, когда разбиваются
законы природы, тогда случается то именно, о чем я меч-
таю с тех пор, как научилась думать. Однажды отец сказал
мне: есть у Каббалы две стороны: магическая и абстрак-
тная, никогда не совпадающие. Магическая может подчи
нить себе абстрактную, но это никогда не быоает.
Наоборот, магическая есть дар, абстрактной же мы можем
добиться хотя бы с помощью руководителя.— Она опять
вернулась к основной своей теме:
— Этот дар и есть то, чего я жажду; но я равнодушна к
тому, чего могу достичь, оно для меня ничтожно, как пыль.
Когда подумаю, что настанет время,— я только что нам об
этом сказала,— когда я буду снова жить, без всех этих
чудес...— Я заметил, как судорожно сжимались ее пальцы,
раскаяние и горе охватило меня...— Мне кажется, что я
уже умираю от одной только такой возможности.
— Не потому ли вы и хотели бы, чтобы чудо никогда не
случалось? — спросил я.
Только отчасти. Есть еще и другая причина. Я...
я...— она задумалась на секунд)',— еще недостаточно со-
зрела, чтоб пережить чудо в этой форме. В этом все дело.
Как мне объяснить вам это? Возьмите простой пример: я в
течение целого ряда годов вижу каждую ночь один и тот же
сон, все развивающийся,— в нем кто-то, скажем, обитатель
139
Густав Майринк
другого мира, наставляет меня и не-только показывает мне,
как в зеркале, все мои постепенные изменения, насколько я
далека еще от магической зрелости пережить «чудо», но и
дает мне на все возникающие у меня за день вопросы такие
ответы, которые я всегда могу проверить. Вы поймете меня:
такое существо заменяет всякое мыслимое на земле счастье,
это для меня мост, связывающий меня с потусторонним
миром,— лестница Якова, по которой я могу подыматься от
тьмы повседневности к свету. Он мой путеводитель и друг,
и на «него», никогда не обманывавшего меня, я возлагаю
все мои надежды, что я не потеряюсь на темных путях, где
душа моя блуждает в безумии и мраке. И вдруг, вопреки
всему, что он говорил мне, в мою жизнь врывается чудо!
Кому теперь верить? Неужели то, чем я непрерывно в
течение долгих лет была преисполнена, было ложью? Если
бы я усомнилася в этом, я бросилась бы головой в бездну.
И все же чудо случилось! Я пришла бы в дикий восторг,
если бы...
— Если бы?..— прервал я ее, не дыша Может быть,
оиа сейчас произнесет освобождающее слово, и я смогу все
открыть ей!
— ...если бы я узнала, что я ошибалась, что не было чу-
да! Но я знаю так же точно, как то, что я тут сижу (у меня
замерло сердце), что я погибла бы, если бы была сброшена
с неба опять на эту землю. Думаете ли вы. что человек
может перенести такую вещь?
— Попросите отца помочь вам...— сказал я, теряясь в
тревоге.
— Отца? Помочь? — Она взглянула на меня с недоуме-
нием.— Там, где для меня только два пути, найдет ли он
третий?.. Вы знаете, что было бы единственным спасением
для меня? Если бы со мной случилось то, что с вами. Если
бы я в одно мгновение могла забыть все. что позади меня:
всю мою жизнь до сегодняшнего дня. Не странно ли: то. что
вы считаете несчастьем, для меня было бы величайшим
блаженством!
Мы оба долго молчали. Потом она вдруг схватила меня
за руку и улыбнулась. Почти весело.
— Я не хочу, чтобы вы огорчались из-за меня — (Она
140
Голем
утешала меня... меня!) — Только что вы радовались насту-
пающей весне, а теперь вы само огорчение. Я напрасно вам
все это говорила. Выбросьте из головы и будьте веселы, как
раньше. Мне так весело.
— Вам весело. Мириам? — с горечью перебил я ее.
Она уверенно ответила: «Да! Право же! Весело! Когда я
поднималась сюда к вам, мне было невероятно страшно,—
я не знаю сама, почему: я не могла избавиться от мысли,
что вы находитесь в большой опасности.— Я насторожил-
ся.— Но вместо того, чтобы радоваться, застав вас целым и
невредимым, я расстроила вас... и...»
Я принял веселый вид: «Вы можете это загладить, если
поедете со мной покататься. (Я старался сказать это воз-
можно игривее.) Я хочу попытаться, не посчастливится ли
мне хоть раз выгнать у вас из головы тяжелые мысли.
Говорите, что хотите: ведь вы же не египетский чародей, а
всего только молодая девушка, с которой весенний ветер
может сыграть не одну шутку».
Она вдруг совсем развеселилась.
— Что это с вами сегодня, господин Пернат? Я еще ни
когда не видела вас таким. А что касается весеннего ветра,
то у нас, у еврейских девушек, как известно, родители
управляют этим ветром, а нам остается только повиновать
ся. И. разумеется, мы так и делаем .Эго уже у нас в крови.
Только не у меня,— добавила она серьезно.— Мать моя
взбунтовалась, когда ей предстояло выйти замуж за ужасно
го Ларона Вассертрума.
— Что? Ваша мать? За этого старьевщика?
Мириам утвердительно кивнула головой,— Слава Богу,
из этого ничего не вышло. Но для несчастного это было,
конечно, убийственным ударом.
— Для несчастного, вы говорите?— вскричал я Этот
человек преступник.
Она задумчиво покачала головой.
— Конечно, он преступник. Но тот, кто находится в его
шкуре и не делается преступником, должен быть пророком.
Я с любопытством стал расспрашивать.
— Вы знаете что-нибудь о нем? Меня это интересует по
совсем особым...
141
Густав Майринк
— Если бы вы, господин Пернат. посмотрели, что дела-
ется у него в лавке, вы бы поняли, какова его душа. Я
говорю это потому, что ребенком часто я бывала там. По-
чему вы смотрите с таким удивлением? Разве это так не-
возможно? Ко мне он всегда бывал добр и ласков. Раз как-
то, помнится, он подарил мне большой блестящий камень,
он понравился мне больше всех других его вещей. Моя мать
сказала, что это бриллиант, и я. разумеется, должна была
немедленно вернуть его обратно.
Сперва он долго отказывался взять его, потом вырвал
его у меня из рук и швырнул его в бешенстве. Я только
потом заметила, что у него выступили слезы на глазах. Я
достаточно понимала по-еврейски, чтоб разобрать его бор-
мотание: «все проклято, чего не коснется моя рука». Это
было мое последнее посещение. Он никогда больше уже не
приглашал меня. И я знаю, почему: если бы я не пыталась
утешить его. все бы осталось по-прежнему, но так как мне
было слишком больно за него, и я сказала ему это. он не
хотел больше видеть меня... Вы не понимаете этого, госпо-
дин Пернат? Это ведь так просто: он — одержимый,—
человек, который становится подозрителен, неизлечимо
подозрителен, как только кто-нибудь коснется его сердца.
Он считает себя еще более уродливым, чем он на самом
деле, и этим объясняются все его мысли и поступки. Гово-
рят. его жена любила его; может быть, это была больше
жалость, чем любовь. но все верили этому. Единственный,
кто глубоко был убежден в <|братном, был он сам. Всюду
ему мерещится измена и вражда.
Только для своего сына он сделал исключение. Кто мо-
жет знать, почему? Может быть, это потому, что он следил
за ним с колыбели и как бы переживал вместе с ним за-
рождение его характера и. таким образом, не оказывалось
ничего, к чему могла бы придраться его подозрительность. А
может быть, это лежит в еврейской крови: переносить на
своих детей всю полноту любви. Может быть, здесь оказы-
вается инстинктивная тревога нашей расы: вдруг мы умрем,
не исполнив забытой нами, но смутно продолжающей жить
в нас миссии.
142
Голем
С какой осторожностью. едва ли не с мудростью изуми-
тельной у такого неразвитого человека, как он, руководил
он воспитанием сына. С прозорливостью психолога он ста-
рался устранять всякий повод для усиленных проявлений
совести, чтобы спасти его будущую душевную жизнь от
излишних мучений. Учителем он пригласил выдающегося
ученого, по мнению которого животные лишены чувстви-
тельности. а всякое проявление боли является у них лишь
механическим рефлексом.
Использовать каждое существо, насколько возможно,
для собственного удовольствия и затем отбросить его, как
выжатый лимон, вот в чем приблизительно состоял алфавит
его прозорливой воспитательной системы.
Вы поймете, господин Пернат, что деньги являлись в его
системе ключом к могуществу и рычагом первостепенной
важности. Сам он заботливо скрывал свое богатство, скры-
вая во мраке границы своего влияния. И вот он изыскал
средство воспитать такую же черту в своем сыне. Он поза-
ботился при этом смягчить для него горечь нищенской
жизни. Он опьянил его инфернальной ложью о «красоте»,
разоблачал перед ним внешнюю и внутреннюю стороны
эстетики, учил его благоухать полевой лилией, а внутренне
быть хищным коршуном.
Разумеется, эта «красота» вряд ли была его собственным
изобретением, — вероятно, это было исправленное издание
совета, исходившего от какого-нибудь более образованного
человека.
То. что впоследствии сын отрекался от него, где и когда
только мог, не обижало его. Напротив, он считал это его
домом. потому что любовь его была бескорыстна. Как я
однажды выразилась о моем отце: такая любовь проживает
смерть.
Мириам на минуту смолкла; и я видел по ней. что она
продолжает размышлять в том же направлении Я это
понял по изменившемуся звуку ее голоса. Она сказала:
— Странные плоды вырастают на древе иудейства.
— Скажите, Мириам,— спросил я,— вы никогда не
слыхали, что у Вассертрума в лавке стоит восковая фигу-
143
Густая Майринк
ра? Я уже не помню, кто рассказывал мне об этом... может
быть, это даже приснилось мне...
— Нет, нет, это совершенно верно, господин Пернат:
восковая фигура в натуральную величину стоит у него в
углу, в котором он спит на соломенном мешке, среди своей
рухляди. Он много лет тому назад взял его в покрытие
долга у одного содержателя балагана только потому, что она
была похожа на одну девушку-христианку, которую он, по-
видимому, когда-то любил.
«Мать Харусека!» — мелькнуло у меня.
— Вы не знаете, как ее звали, Мириам?
Мириам отрицательно покачала головой.— Если хотите,
я могла бы узнать?
— Ах, нет, Мириам, это мне совершенно безразлично.—
По ее блестящим глазам я видел, что она говорит с увлече-
нием. «Надо, чтоб она не опомнилась».— подумал я.—
Меня гораздо больше интересует то, о чем вы упомянули
вскользь только что. Я разумею «весенний ветер». Ваш отец
ведь вам не предпишет, за кого именно вы должны выйти
замуж?
Она весело рассмеялась.
— Мой отец? О чем вы думаете!
— Ну. это большое счастье для меня.
— Почему? — наивно спросила она.
— Потому что в таком случае, я имею некоторые шан-
сы.
Это была шутка, она иначе и не поняла этого, но все же
быстро вскочила и подошла к окну, чтобы скрыть от меня,
как она покраснела.
Я помог ей выйти из этого затруднения.
— Я. как старый друг, прошу вас об одном; вы должны
посвятить меня в такое дело, если дойдете до него. Или
вообще вы не думаете выйти замуж?
— Пет! Нет! Нет! — Она так решительно запротестова-
ла, что я невольно улыбнулся.— Когда-нибудь я должна
ведь выйти замуж.
— Естественно, (лмо собой разумеется! — сказал я.
Она стала нервничать, как подросток.
144
Голем
— Неужели вы не можете хоть одну минуту быть
серьезным, господин Пернат? — Я послушно сделал глубо-
комысленное лицо. Она присела снова.
— Вот что: если я говорю, что когда-нибудь выйду за-
муж, то это значит, что, не обдумывая пока никаких под-
робностей. я проявлю совершенное незнание жизни, если
допущу, что явилась на свет, чтобы остаться бездетною
Впервые заметил я женственность в ее чертах.
— Это тоже из области моих снов. тихо продолжала
она,— Как конечную цель, я представляю себе слияние
двух существ в одно — в то, что... вы слыхали о древнееги-
петском культе Озириса... в то, символом чего является
Гермафродит.
Я слушал напряженно.
— Гермафродит9
— To-есть магическое соединение мужского и женского
человеческого элемента в полубоге. Как конечная цель!
Нет, не конечная цель, а начало нового пути, который
вечен, не имеет конца.
— И вы надеетесь найти того, кого вы ищете? - взвол-
нованно спросил я.— Не может разве быть, что он живет в
какой-нибудь далекой стране или совершенно не существует
на земле?
— Этого я не знаю,— просто сказала она, - Я могу
только ждать. Если он отделен от меня временем и про-
странством, чего я не думаю, чем бы я тогда была связана с
1*340? Или, может быть, я отделена от него бездной взаим-
ного неузнавания... и я не найду его, и тогда, значит, вся
моя жизнь не имела никакой цели и была бессмысленной
игрой какого-то глупого демона... Но я вас очень прошу, не
будем больше говорить об этом,— взмолилась она.— стоит
только высказать мысль, как она приобретает уже отврати-
тельный привкус земного, а я не хотела бы...
Она внезапно остановилась.
— Чего вы не хотели бы, Мириам?
Она подняла руку. Быстро встала и сказала:
— К вам идут, господин Пернат!
Шелковое платье зашелестело у двери.
Громкий стук в дверь, и...
145
Густая Майринк
Ангелина!
Мирнам хотела уйти, но я удержал ее.
— Позвольте представить: дочь моего лучшей, друга...
графиня.,
— Невозможно проехать. Всюду испорчена мостовая.
Когда же поселитесь в достойном вас месте, майстер Пер-
нат? На улице тает снег, небо сияет так, что грудь разры-
вается, а вы заперлись в каменной норе, как старая жаоа...
да. кстати, знаете, я вчера была у моего ювелира, и он
сказал мне, что вы величайший из современных художни-
ков по части камней, а может быть, и величайший из всех,
когда-либо живших резчиков.— Слова Ангелины лились
водопадом, и я был очарован. Смотрел в ее сияющие голу-
бые глаза, на маленькие ножки в крохотных лакированных
туфлях, смотрел на капризное лицо, выглядывавшее из
груды меха, на разовые кончики ушей.
Она едва успевала перевести дух.
— На углу стоит мой экипаж. Я боялась, что уже не за-
стану вас лома. Вы. вероятно, еще не обедали? Мы сперва
поедем — да, куда мы сперва поедем? Мы сперва поедем...
подождите... да: пожалуй, в парк или вообще куда-нибудь
на свободу, где по-настоящему чувствуешь прорастание
весенних почек. Идемте же. идемте, берите шляпу, потом
мы закусим у меня... вечером поболтаем. Берите же шляпу.
Чего вы ждете? Там в экипаже теплый мягкий плед: мы
закутаемся до ушей и так прижмемся друг к другу, что нам
станет жарко.
Что я мог сказать? — Вот только что мы собирались
ехать с дочерью моего друга...
Но прежде чем я успел это выговорить. Мириам быстро
попрощалась с .Ангелиной.
Я проводил ее за дверь, хотя она ласково протестовала.
— Послушайте, Мириам, я не могу здесь вам на лестни-
це сказать, как привязан к вам... насколько охотнее я бы с
вами...
— Не заставляйте даму ждать,— торопила она,— до
свидания, господин Пернат! Веселитесь!
Она сказала это очень сердечно, ласково и непринуж-
денно. но я видел, что глаза ее перестали блестеть.
146
Гояем
Она спускалась по лестнице, н боль сжимала мне горло.
Мне казалось, что я потерял целый мир.
Как в чаду, сидел я рядом с Ангелиной. Мы быстро мча-
лись по многолюдным улицам.
Жизнь кипела кругом меня, так что, полуоглушенный, я
мог различать только блики света в проплывавшей мимо
меня картине: сверкающие камни в серьгах и в цепочках от
муфт, блестящие цилиндры, белые перчатки дам, пудель с
розовым ошейником, который с лаем гнался за нашим
колесом, вспененные лошади, мчавшиеся нам навстречу в
серебряной упряжи, витрина, в которой светились нити
жемчугов и переливающиеся огнями камни, блеск шелка на
стройных талиях девушек.
Опьянявшая меня близость горячего тела Ангелины чув-
ствовалась еще резче от порывов дувшего на нас ветра.
Постовые на перекрестках почтительно отскакивали в
сторону, когда мы мчались мимо них.
Потом мы ехали тихим шагом по набережной, усыпан-
ной множеством экипажей, мимо обвалившегося каменного
моста, мимо толпы зевак, глазевших на всю эту картину.
Я почти не смотрел по сторонам. Малейшее слово из уст
.Ангелины, ее ресницы, быстрая игра ее губ — все было мне
бесконечно дороже, чем наблюдать, как каменные обломки
подставляют свои плечи громоздящимся на них ледяным
глыбам...
Мы ехали парком. Утоптанная упругая земля. Затем
шелест травы под копытами лошадей, влажный воздух,
обнаженные исполинские деревья с бесчисленными во-
роньими гнездами, безжизненная зелень луга с белеющими
островками снега — все проносилось передо мной, как во
сне.
Только несколькими короткими словами, почти равно-
душие, Ангелина упомянула о докторе Савиоли.
— Теперь, когда опасность миновала.— сказала она с
восхитительной детской непосредственностью, — и я знаю,
что он поправляется, мне кажется ужасно скучным все, что
я пережила. Мне хочется снова радоваться, закрыть глаза и
147
Густав Майринк
погрузиться в сверкающий поток жизни. Я думаю, все
женщины таковы. Они только не сознаются в этом. Или
они так глупы, что сами этого не знают. Не так ли? — Она
не слушала моих ответов.— Впрочем, женщины вообще
нисколько меня не интересуют Вы только не думайте, что
я хочу вам польстить: но — право, простая близость симпа-
тичного мужчины мне бесконечно приятнее, чем самая
интересная беседа с образованной женщиной. Ведь это. в
конце концов, пустяки, о чем бы они не болтали... В луч-
шем случае: о нарядах — ну и... А моды часто не меняют-
ся. Не правда ли, я легкомысленная? — спросила она вдруг
так кокетливо, что я, очарованный, должен был сделать над
собой усилие, чтоб не схватить ее голову и не поцеловать ее
в шею’..— Скажите же, что я легкомысленна!
Она еще ближе придвинулась ко мне и крепко прижа-
лась.
Мы выехали из аллеи. Экипаж проносился мимо рощ с
одетыми соломой декоративными кустами, похожими на
какие-то чудовища с обрубленными руками и головами.
На скамейках, в солнечном свете, сидели люди, смотре-
ли нам вслед и перешептывались.
Мы некоторое время молчали, отдаваясь течению мыс-
лей. Как непохожа была сейчас Ангелина на ту. какою я до
сих пор представлял ее себе! Как будто только теперь она
стала существовать для меня!
Неужели это та самая женщина, которую я тогда уте-
шал в соборе?
Я не мог отвести глаз от ее полуоткрытого рта.
Она все еще не произнесла ни единого слова. Казалось,
что она мысленно погружена в созерцание какой-то карти-
ны.
Экипаж ехал по сырому лугу.
Веяло ароматом пробуждающейся земли.
— . Знаете ли. сударыня?..
— Зовите меня просто Ангелина,— тихо сказала она.
— Знаете, Ангелина... что... сегодня я грезил вами вето
ночь,— с усилием произнес я.
Она сделала быстрое, едва уловимое движение, как бы
желая вырвать свою руку из моей, и значительно посмотре-
ла на меня.
148
Голем
— Странно! А я вами! Как раз сейчас я о том же... по-
думала.
Разговор снова оборвался. Мы оба почувствовали, что
нам снился один и тот же сон.
Я чувствовал это по биению ее пульса. Ее рука едва за-
метно дрожала у меня на груди. Она судорожно отвернулась
и смотрела в сторону...
Я медленно привлек ее руку к моим губам, сиял белую
надушенную перчатку, почувствовал ее горячее дыхание и.
обезумев от любви, впился губами в ее ладонь.
...Спустя несколько часов я. как пьяный, сходил в ве-
чернем тумане по направлению к городу. Я шел по улицам
наугад и незаметно для себя стал кружить на месте.
Потом я остановился над рекой, оперся о железную ре-
шетку и смотрел на бушующие волны.
Я все еще чувствовал руку .Ангелины у себя на шее,
смотрел на каменные контуры фонтана, у которого мы уже
когда-то распрощались, много лет тому назад. Над фонта-
нами склонялись тогда поблекшие листья, и она гуляла со
мною, как только что, прислонив голову к моему плечу,
молча, по прохладному, туманному парку ее замка.
Я сел на скамейку, низко надвинул шляпу и стал меч-
тать
Вода журчала у плотины, и ее шум поглощал последние
напирающие звуки сонного города.
Время от времени я плотнее закутывался в пальто и
смотрел на реку. Она погружалась в тень, катилась черно-
серым потоком в туманах наступающей ночи. Пена у пло-
тины яркой, белой полоской перебегала к противоположно-
му берегу.
Меня ужасала мысль, что я должен вернуться в мою
унылую квартиру.
Ликование одного короткого дня сделало меня навсегда
чужим в моем собственном доме.
Несколько недель, может быть, только дней, и счастье
пройдет... и ничего от него не останется, кроме горестно
прекрасного воспоминания.
149
Густав Майринк
А тогда?
Тогда я останусь бесприютным и здесь и там. и по эту и
по ту сторону реки.
Я встал, хотелось бросить сквозь решетку парка еще
один взгляд на замок, за окном которого она спала, потом
уже идти в мрачное гетто. Я пошел по тому направлению,
откуда пришел, ощупью пробираясь в густом тумане вдоль
домов, через спящие площади. Черные монументы вставали
гоозно, за ними одинокие сторожевые будки, очертания
барочных фасадов. Тусклый свет фонаря вырастал в огром-
ное фантастическое (медно-радужное кольцо из окружавше-
го тумана, переходил в желтоватый, пронзительный взгляд
какого-то глаза и рассеивался в воздухе сзади меня.
Я нащупал под ногами широкие каменные плиты, посы-
панные песком. Где я очутился? Какое-то ущелье, круто
подымавшееся вверх?
Гладкая каменная стена сада справа и слева? Через нее
перевешиваются голые ветви деревьев. Они спускались с
неба: ствол был скрыт за пеленой тумана.
Несколько сухих тонких сучков с треском обломались —
их задела моя шляпа — и упали вниз, в серо туманную
бездну, скрывавшую мои ноги
Потом светящаяся точка: одинокий огонек вдали... где-
то... загадочно... между небом и землей...
Я. очевидно, заблудился. Это мог быть только «старый
подъем к замку», возле садов Фюрстенберга...
Затем длинная полоса глинистой земли. Мощеная доро-
га.
Огромная тень выросла предо мной, голова в черном су-
ровом остроконечном колпаке: «Далиборка» — Башня Голо-
да. где некогда томились люди, в то время, как внизу, в
«Оленьем овраге», короли забавлялись охотой. Тесный
переулок с амбразурами, извилистый проход, такой узкий,
что едва пройдешь... и вот я уже перед рядом домиков,
величиною не выше моего роста.
Стоило только поднять руку, и я доставал до крыши.
Я попал на улицу «Делателей золота», где в средние ве-
ка алхимики выплавляли философский камень и отравляли
лунный свет.
150
Голем
Дороги отсюда не было никакой, кроме той. по которой
я пришел.
Но я уже не мог найти отверстия в стене, через которое
я попал сюда... я наткнулся на ограду...
♦Ничего не поделаешь: надо разбудить кого-нибудь и уз-
нать дорогу.— сказал я себе.— Странно, что улица конча-
ется домом, который больше других и, по-видимому, обита-
ем. Я не могу припомнить, чтоб я видел его раньше^.
Очевидно, он выштукатурен снаружи, поэтому он так
четко выделяется из тумана.
Я иду вдоль забора по узкой тропинке, прижимаюсь ли-
цом к окну: темно. Я стучу в окно... Там появляется дрях-
лый старик с горящей свечой в руке, старческими, неуве-
ренными шагами идет он от двери к середине комнаты,
останавливается, медленно оборачивается к покрытым
пылью ретортам и колбам алхимиков, задумчиво смотрит на
гигантскую паутину в углу и направляет взгляд прямо на
меня.
Тень от его скул падает на глазные впадины, и кажется,
что они пусты, как у мумии.
Очевидно, он не замечает меня.
Я стучу в окно.
Он не слышит. Беззвучно, как лунатик, выходит он из
комнаты.
Я жду напрасно
Стучу в ворота: никто не открывает...
Мне ничего не оставалось, как искать выход до тех пор.
пока я не найду его.
♦ Не лучше ли всего пойти куда-нибудь, где есть люди.—
раздумывал я.— К моим друзьям: Цваку. Прокопу и Фрмс-
ландеру, в кабачок, где они. без сомнения, сидят еще. Чтоб
хоть на несколько часов заглушить в себе жгучую тоску по
поцелуям Ангелиным. Я быстро направился туда.
151
Густав Майринк
Точно трилистник из покойников, торчали они у старого
изъеденного червями стола, - все три с белыми, тонкими,
глиняными трубками в зубах, наполняя комнату дымом.
Не бел труда можно было различить черты их лиц, так
поглощали темно-коричневые стены скупой свет старомод-
ной висячей лампы.
В углу — сухая, как щепка, молчаливая, невзрачная
кельнерша, с ее вечным вязальным крючком, с бесцветным
взглядом и желтым утиным носом.
На закрытой двери висели матово-розовые портьеры, так
что голоса из соседней комнаты звучали тихим жужжанием
пчелиного роя.
Фрисландер в своей конусообразной шляпе с прямыми
полями, с его усами, со свинцовым цветом лица и рубцом
под глазом, казался утонувшим голландцем забытых веков.
Иосуа Прокоп, засунув вилку в свою длинную шевелюру
музыканта, не переставал барабанить чудовищно длинными
костлявыми пальцами и с недоумением следил за тем, как
Цвак старался надеть красное платье марионетки на пуза
тую бутылку арака.
— ,)то Бабинский,— пояснил «не Фрисландер необы-
чайно серьезно.— Вы не знаете, кто такой Бабинский?
Цвак. расскажите Пернату, кто такой этот Бабинский.
— Бабинский,— тотчас же начал Цвак. не отрываясь ни
на мгновение от своей работы,— был когда-то знаменитым
в Праге разбойником. Много лет занимался он своими
позорным ремеслом, и никто не замечал этого. Но мало-
помалу стало бросаться в глаза, что в лучших семьях то тот.
то другой родственник не появлялся к столу и вдруг исче-
зал.
Сперва, правда, об этом говорили мало, происходившее
имело свою хорошую сторону: можно было меньше расхо-
довать на питание; однако нельзя было упустить из виду,
что репутация общества страдает и что каждый может
оказаться предметом сплетни или пересуд.
Особенно, когда дело шло о бесследном исчезновении
взрослых девиц.
Сверх того, и самоуважение требовало известной заботы
о внешнем облике семейного уклада.
152
Гмем
Все чаще и чаще стали появляться в газетах объявле-
ния: «Вернись обратно, все простим» — обстоятельство,
которого Бабинский, легкомысленный, как все преступни-
ки. не учел, — и стали привлекать общее внимание.
В милой деревушке Кртш, около Прага, идиллически
настроенный Бабинский создал себе неугпишым трудом
маленькое, но уютное жилище Домик, сиявший чистотой,
и возле него садик с кустами герани.
Так как доходы не позволяли ему расшириться, он счел
необходимым, для того, чтобы иметь возможность незаметно
хоронить свои жертвы, отказаться от цветочного партера,
как он его ни любил, и заменить его простои}, заросшею
травою, подходящею могильной насыпью, которую можно
было бы без труда удлинять, в зависимости от обстоятельств
или от времени года.
На этом холме каждый вечер, после дневных трудов и
забот, сиживал Бабинский в лучах заходящего солнца и
насвистывал на флейте меланхолические песенки...
— Стоп! — хриплым голосом прервал Носуа Прокоп,
вытащил из кармана ключ, приставил его к губам, как
флейту, и запел:
«1[имцерлим... цамбусля... дэ»
— Вы так хорошо знаете мелодию, разве вы там бы-
ли? — удивленно спросил Фрисландер.
Прокоп злобно взглянул на него.
— Нет, Бабинский жил слишком давно. Но то, что он
играл, я, как композитор, знаю отлично. Вы в этом ничего
не понимаете: вы не музыкант... Цимцерлим... цамбусля...
бусля... да.
Цвак с увлечением слушал, пока Прокоп не спрятал
своего ключа, затем продолжал:
— Непрерывное увеличение холма возбудило у соседей
подозрение, и одному полицейскому из предместья Жиж-
ково, который случайно видел издали, как Бабинский ду-
шил одну старую даму из высших крутое общества, принад-
лежит заслуга прекращения злостной деятельности этого
чудовища.
Бабинский был арестован в своем убежище.
Суд, принимая во внимание как смягчающее вину об-
стоятельство его славу, приговорил его к смертной казни
153
Густав Майринк
через повешение. Он вместе с тем поручил фирме бр.
Лайнен доставить необходимые принадлежности для казни,
насколько такие материалы соответствовали товарам фир-
мы. Эти вещи должны были быть вручены правительствен-
ному чиновнику за умеренную цену с выдачею квитанции
Случилось, однако, так, что веревка оборвалась, и Ба-
бинскому казнь была заменена пожизненным заключением.
Двадцать лет просидел убийца в стенах Св. Панкратия и
за все это время не обмолвился ни одним словом упрека —
еще и до сих пор в том заведении не нахвалятся его образ-
цовым поведением. В торжественные дни рождения нашего
повелителя ему разрешалось даже играть на флейте.
Прокоп снова полез за ключом, но Цвак остановил его.
По всеобщей амнистии Бабинский был освобожден от
дальнейшего отбывания наказания и получил место швей-
цара в монастыре ♦Милосердных сестер».
Легкие садовые работы, которые ему приходилось
исполнять, не слишком обременяли его, благодаря приобре-
тенной ранее сноровке в обращении с лопатой. Таким
образом, у него оставалось достаточно досуга для просвеще-
ния своего разума и сердца путем чтения осмотрительно
выбираемых книг.
Последствия этого были в высшей степени отрадны
Когда в субботу вечером настоятельница отпускала его в
трактир развлечься, он каждый раз возвращался затем
домой к наступлению ночи. Он говорил, что общий упадок
нравственности печалит его. что громадное число всякого
рода темных личностей делает улицы небезопасными, так
что мирному обывателю разумнее всего возвращаться домой
пораньше.
Среди выделывателей восковых фигур возник в это вре-
мя скверный обычай продавать маленькие изображения,
обвешанные красной материей и представлявшие разбойни-
ка Бабинского.
В каждой потерпевшей семье оказывалась такая стату-
этка.
Статуэтки обычно стояли в витринах магазинов, и Ба-
бинского ничто так не раздражало, как если ему случалось
увидеть такую фигурку.
154
Голем
<В высшей степени недостойно и свидетельствует о гру-
бости сердца постоянно напоминать человеку о грехах его
юности. - говорил обычно в таких случаях Бабинский,— И
можно только скорбеть о том. что власти не принимают
никаких мер против такого открытого безобразия».
Даже на смертном одре он продолжал говорить в таком
же смысле.
И не напрасно: вскоре после этого власти воспретили
торговлю вызывавшими раздражение статуэтками Бабин-
ского...
...Цвак хлебнул большой глоток грогу из своего стакана,
и все трое дьявольски перемигнулись; потом он осторожно
повернул голову к бесцветно серой кельнерше, и я заметил,
как она отерла слезу.
— А вам больше нечего прибавить, кроме... понятно...
того, что вы, из благодарности за испытанное вами наслаж-
дение, заплатите по нашему счету, досточтимый коллега,
резчик камей? — спросил меня Фрисландер после долгой
глубокомысленной паузы.
Я рассказал им о своем блуждании в тумане. Когда я
дошел до описания увиденного мною белого дома, все трое,
живо заинтересовавшись, вынули трубки изо рта, а когда я
закончил, Прокоп, ударив по столу, воскликнул:
— Да ведь это просто!.. Все существующие легенды этот
Пернат переживает собственной персоной! Кстати, тогдаш-
ний Голем... вы знаете: дело выяснилось.
— Как выяснилось? — спросил я.
— Вы знаете помешанного еврейского нищего Гашиле?
Нет? Так вот этот Гашиле оказался Големом.
— Нищий... Големом?
— Да, да. Гашиле был Големом. Сегодня днем это при-
видение в самом благодушном настроении гуляло на сол-
нышке в своем знаменитом костюме XVII века по Сальни
тергассе. и тут его поймал арканом один собачних.
— Что такое? Я не понимаю ни слова,— вскричал я.
— Я ведь говорю вам: это был Гашиле. Он, как говорят,
недавно нашел этот костюм за какими-то воротами. Но
вернемся к белому домику: это в высшей степени интер-
155
Густав Майринк
есно. Существует старинная легенда о том, что там наверху,
на улице Алхимиков, стоит дом, видный только в тумане,
да и то только счастливцам. Он называется: «дом последне-
го фонаря». Тот, кто днем бывает там, видит только боль
той серый камень, за ним - крутой обрыв и глубокий
олений ров, и вы должны считать счастьем, Пернат, что вы
не сделали шага дальше: вы бы безусловно скатились туда и
переломали себе все кости.
Под камнем, говорят, лежит огромный клад. Камень
этот будто бы положен орденом «азиатских братьев» в
качестве фундамента для дома. В этом доме, в конце вре-
мен, должен поселиться человек... лучше сказать Гермаф-
родит... Создание из мужчины и женщины У него в герое
будет изображение зайца... Между прочим: заяц был сим-
волом Озириса, и отсюда-то и происходит наш обычный
пасхальный заяц.
До того времени, пока не настанет этот срок, значится в
легенде, это место охраняется Мафусаилом, дабы сатана не
совокупился с камнем* и не родил от него сына: так назы-
ваемого Армилоса. Вы еще об этом Армилосе не слышали...
Известно даже, какой у него будет вид (т. е. об этом знают
старые раввины), когда он появится на свет: у него будут
золотые волосы, собранные сзади в косичку, два затылка,
серповидные глаза и длинные до ступней руки.
— Этого уродца стоит нарисовать,— пробормотал Фрис-
ландер и стал искать карандаш.
1 Дрглнгйший мифологический сюжет о совокуплении «итого» бога
(духа) с камнем, скалой, горой и т. д. В частности, в хетто хурритской
мифологии - порождение богом Кумарби от брака со скалой
каменного чудовища Уллнкуме. для свержения небесных богов с их
престолов. Каменный великан Уллнкуме. подчеркнуто слеп и нем. Он
постоянно день от дня растет с такой скоростью, что грозит достичь
неба. Те же. черты мы встречаем и в талмудических легендах о Големе,
который мем и в некоторых версиях легенды непрерывно увеличивается
в размерах. Согласно одной из легенд, один Голем рос так быстро, что
раввин, создавший его. не смог дотянуться до его рта и вовремя
вытащить пентаграмму. В конце концов раввину удалось хитростью
заставить Голема наклониться к нему. Он быстро вытащил пента
грамму, но чудовище, потеряв химерическую жизнь, распалось и
погребло под своими обломками неудачливого каббалиств
156
Голем
— Итак, Пернат,— закончил Прокоп,— когда вас по-
стигнет счастье стать Гермафродитом и en passant найти
скрытый склад, не забывайте, что я всегда был вашим
лучшим другом!
Мне было не до шуток, и на душе у меня заныло.
Цвак заметил это по мне. хотя н не понял причины; он
пришел мне на помощь.
— Во всяком случае, в высшей степени странно, почти
страшно, что Пернату видение явилось именно в том месте,
которое связано со старинной легендой. Это путы, из кото-
рых человек, по-видимому, не может освободиться, пока
душа его имеет способность видеть предметы, недоступные
осязанию. Ничего не поделаешь: сверхчувственное — все
же самое прелестное в мире! Как вы думаете?
Фрисландер и Прокоп приняли серьезный вид. и никто
из нас не счел нужным ответить
— Как вы думаете, Эвлалия? — повторил Цвак свой
вопрос, обернувшись назад.
Старая кельнерша почесалась вязальной иглой, вздох-
нула, покраснела и сказала:
— Ах убирайтесь. Вы — проказник!
— Сегодня весь день мне было не по себе,— начал
Фрисландер, как только улегся взрыв смеха,— ни одна
черточка мне сегодня не удалась, я думал все время о
Розине, как она танцевала тогда во фраке.
— А она снова нашлась? — спросил я.
— Еще как нашлась! Полиция нравов предложила ей
длительный ангажемент. Может быть, она тогда — у Лой-
зичек — приглянулась комиссару. Во всяком случае, она
теперь лихорадочно работает и заметно увеличивает приток
чужестранцев в еврейский квартал. Она сделалась чертов
ски ловким человеком за короткое время.
— Подумайте только, что женщина делает из мужчины,
если он влюбился в нее,— просто удивительно,— заметил
Цвак.— Чтоб достать денег и иметь возможность бывать у
нее, бедный мальчик Яромир сразу стал художником. Он
ходит по кабакам и вырезает силуэты посетителей, которые
позволяют делать с себя портреты.
157
Густав Майринк
Прокоп, не расслышавший последних слое, чмокнул гу-
бами:
— Правда? Она стала такой красавицей, эта Розина!
Вы еще не сорвали у нее поцелуя. Фрисландер?
Кельнерша вскочила и, возмущенная, вышла из комна-
ты.
— Этот стреляный воробей! Этой еще не хватало при-
падков добродетели! Фи! — досадливо пробормотал Прокоп
— Ну, что же! Она ушла на непозволительном месте. А
кстати и чулок был готов.— примирительно заметил Цвак.
Хозяин принес еще грогу, и беседа постепенно приняла
очень фривольный характер. Она мутила мне кровь, и без
того лихорадочно кипевшую.
Я противился таким впечатлениям, но чем больше я со-
средоточивался и думал об .Ангелине, тем навязчивее лезло
все это мне в учли.
Я неожиданно встал и распрощался
Туман становился прозрачнее, проникал в меня своим
холодом, но все еще оставался настолько густым, что я не
мог разобрать названий улиц и отошел несколько в сторону
от моего пути.
Я попал на другую улицу и хотел уже повернуть, как
услышал, что меня окликают.
— Господин Пернат! Господин Пернат!
Я оглянулся кругом, посмотрел вверх.
Никого!
Открытые ворота, над ними мелькнул маленький, крас-
ный фонарь, и светлая фигура, как показалось мне. почу-
дилась мне в глубине.
И снова:
— Господин Пернат! Господин Пернат!
Шепотом.
С. удивлением вошел я в ворота, — теплые женские руки
охватили мою шею. а в полоске света, от медленно откры-
вавшейся двери, я узнал Розину, пламенно прижимавшуюся
ко мне,
158
Голем
XV. ХИТРОСТЬ
Серый тяжелый день.
До позднего утра я спал мертвым сном без сновидений.
Моя старая служанка отлучилась от меня или. может
быть, забыла затопить.
В печке лежал холодный пепел.
На мебели пыль. Пол не выметен.
Я зябко прогуливался взад и вперед по комнате.
Отвратительный залах выдыхаемого спирта наполнял
комнату. Пальто и костюм пропахли табаком.
Я открыл окно, но тотчас же захлопнул: холодный гряз-
ный воздух улицы был невыносим.
Воробьи с промокшими крыльями неподвижно торчали
на крышах.
Куда ни глянешь — беспросветная тоска. Все во мне
было разорвано, растоптано.
Каким потертым казалось мне сидение на кресле! Кон-
ский волос так и торчал из-под краев.
Надо будет послать за обойщиком... Или уж так все
оставить., вести нищенскую жизнь, пока все не разлезется
в лохмотья.
А там, что за безвкусица, зти нелепые обрывки материи
на окнах!
Почему я не скрутил из них ве,>евки и не повесился на
ней?!
Тогда бы я. по крайней мере, не видел больше этой мер-
зости. и вся серая терзающая тоска исчезла бы — раз и
навсегда.
Да! .Тго самое разумное! Положить конец всему.
Сегодня же.
Сейчас же. с утра До обеда. Какая гадость! Что за от-
вратительная перспектива убить себя с полным желудком!
Лежать в мокрой земле с животом, наполненным неперева-
1«нной. разлагающейся пищей!
Ах, если бы никогда не всходило больше солнце и не
роняло бы в сердца своей жизнерадостной лжи!
Нет! Я не поэволнз больше себя дурачить, не хочу больше
быть мячом в руках неуклюжей бессмысленной судьбы, то
подбрасывающей меня вверх, то кидающей в лужу только
159
Густав Майринк
для того, чтобы доказать непрочность всего земного — то,
что я давно знаю, что знает каждый ребенок, знает каждая
уличная собака.
Бедная, бедная Мириам! Если бы хоть ей помочь1
Значит, надо решиться, серьезно и бесповоротно решить-
ся, прежде чем инстинкт жизни снова проснется во мне и
станет рисовать новые призрачные образы.
К чему послужили все эти вести из мира Нетленного?
Ни к чему, решительно ни к чему.
Только к тому разве, чтобы я закружился в своем вихре
и ощутил жизнь, как невыносимую муку.
Оставалось только одно.
Я мысленно подсчитал, сколько денег лежало у меня в
банке. Да, именно так. Только это одно при всей своей
ничтожности могло иметь еще какую-нибудь ценность в
моей ничтожной жизни!
Все, что я имел — несколько драгоценных камней в
шкатулке — все это связать и отослать Мириам Это обе-
спечит ее, по крайней мере, на несколько лет. А Гиллелю
послать письмо и объяснить, как было дело с «чудом».
Он один поможет ей.
Да, он нашел бы выход.
Я разыскал камни, собрал их. посмотрел на часы: если
я сейчас пойду в банк,— через час все может быть готово.
И затем еще купить букет красных роз для Ангелины!..
Я весь был охвачен болью и невыносимой тоской... Только
бы ойин день пожить! Один единственный день!
А затем что же? Опять это удушающее отчаяние?
Нет! Ни минуты больше. Меня ободряла мысль, что я
справился со своим колебанием.
Я оглянулся вокруг. Что еще оставалось сделать?
Вот напильник. Я положил его в карман,— решил бро-
сить его где-нибудь на улице. Такой план был у меня и
раньше
Я ненавидел этот напильник. Ведь я чуть не сделался
убийцей из-за него.
Кто это опять собирается мне помешать?
Это был старьевщик.
160
Голем
— Одну минутку, господин Пернат,— заговорил он умо-
ляющим голосом, когда я намекнул, что у меня нет време-
ни.— Одну маленькую минуточку. Только два слова.
По лицу его бежали струйки пота, он весь дрожал от
возбуждения.
— Можно с вами здесь говорить с глазу на глаз, госпо-
дин Пернат? Я не хочу, чтобы этот — этот Гиллель опять
пришел. Заприте дверь или пойдемте в ту комнату.—
Резким движением он потащил меня за собой.
Затем, робко оглянувшись, он хрипло прошептал:
— Знаете, я передумал... все это. Так лучше. Ничего не
выйдет. Хорошо. Прошло, так прошло.
Я старался читать в его глазах.
Он выдержал мой взгляд, но это стоило ему таких уси
лий, что он судорожно схватился рукою за спинку кресла.
— Эго радует меня, господин Вассертрум,— как можно
дружелюбнее сказал я — жизнь и так слишком печальна,
зачем еще отравлять ее ненавистью.
— Правильно, как будто вы читаете по печатной
книге,— облегченно промычал он, полез в карман и снова
вытащил золотые часы с выпуклой крышкой.— И чтобы вы
поняли, что я это говорю серьезно, вы должны взять у меня
эту безделушку. В подарок.
— Что вам пришло в голову,— запротестовал я.— Не
думаете же вы...— Я вспомнил то. что Мириам говорила о
нем. и протянул руку, чтобы не обидеть его.
Он не заметил этого, вдруг побледнел, как стена, насто
рожился и прошипел:
— Вот, вот. Я знал. Опять этот Гиллель! Стучат!
Я прислушался и вышел в первую комнату, для его
успокоения полузакрыв за собой дверь.
На этот раз был не Гиллель. Вошел Харусек, приложил
палец к губам, чтобы дать понять, что он знает, кто здесь, и
сейчас же, не дав мне опомниться, обрушился на меня
целым потоком слов.
— О, досточтимый и дражайший майстер Пернат. как
найти мне слова, чтобы выразить мою радость по поводу
того, что я застал вас дома и совершенно одного...— Он
говорил по-актерски, и его напьпце1О|ая ненатуральная речь
6 *-ы 161
Густав Майринк
так не гармонировала с его перекосившимся лицом, что мне
стало жутко.
— Никогда, маэстро, никогда я не осмелился бы зайти к
вам в моих лохмотьях, в которых вы, наверное, не раз
видали меня на улице — что я говорю: видали! неоднократ-
но вы милостиво протягивали мне руку.
И если я сегодня могу предстать перед вами в белом во-
ротничке и в чистом костюме — вы знаете, кому я обязан
этим? Одному из благороднейших и, увы, самых непонят-
ных людей нашего города. Я не могу спокойно думать о
нем.
Сам обладая весьма скромным состоянием, он щедрой
рукой помогает бедным и нуждающимся. Когда я вижу его
печально стоящим у своего лотка, из самой глубины души
встает во мне желание подойти к нему и без слов пожать
ему руку.
Несколько дней тому назад он подозвал меня к себе,
когда я проходил мимо, подарил мне денег и дал мне воз-
можность купить в рассрочку костюм.
И знаете, майстер Пернат, кто оказался моим благоде-
телем?
Я говорю это с гордостью, потому что и до того я был
единственным человеком, который прозревал, какое золотое
сердце бьется в его груди:
Это был — господин Аарон Вассертрум!
...Не трудно было понять, что Харусек ломает комедию
перед старьевщиком, который все это слышал, но вместе с
тем для меня было неясно, для чего все это происходит;
лесть была слишком груба и не могла обмануть недоверчи-
вого Вассертрума. По моему недоумевающему виду Харусек
угадал, о чем я думаю, с усмешкой мотнул головой, и все
дальнейшие его слова должны были мне подтвердить, как
хорошо он знает Вассертрума и как нужно перед ним
говорить.
— Да! да! господин Аарон Вассертрум! У меня сердце
сжимается при мысли, что я не могу ему самому сказать,
как бесконечно ему обязан. Заклинаю вас, майстер. не
выдайте меня, не говорите ему, что я здесь был и все вам
рассказал... Я знаю, как ожесточила его человеческая ал-
162
Голем
чность и какое глубокое, неизлечимое и — увы — справед-
ливое недоверие она поселила в его груди.
Я психиатр, но и мое непос)>едственное чувство говорит
мне. что так лучше: господин Вассертрум не узнает никогда
из моих уст. как высоко я ценю его. ('казать это, значило
бы поселить сомнение в его несчастном сердце, а этого я не
хочу. Пусть он лучше считает меня неблагодарным.
Майстер Пернат! Я сам несчастен и с детских лет знаю,
что значит быть в мире одиноким и покинутым! Я даже не
знаю имени моего отца. Своей матери я никогда в лицо не
видал. Она. очевидно, умерла молодой.— голос Харусека
звучал необычайно таинственно и проникновенно,— и была,
я уверен, из тех глубоких и скрытых натур, которые никог-
да не могут высказать всей беспредельности своей любви, из
натур, к которым принадлежит и Аа,юн Вассертрум.
У меня есть вырванная страница из дневника моей ма
терн — я всегда ношу ее при себе на груди — и в ней
сказано, что. несмотря на уродство отца, она любила его
так, как еще никакая другая женщина на земле.
Но об этом, кажется, она никогда не говорила ему. по
закон же приблизительно причине, по какой я, например,
не могу сказать Вассертруму, хоть разорвись у меня
сердце.— о всей глубине моей благодарности.
Но еще об одном можно догадаться по этой страничке,
насколько я могу догадаться,— строчки неразборчивы от
слез: мой отец — да сотрется память о нем на земле и на
небе — жестоко поступил с моей матерью.
Харусек вдруг упал на колени, так стремительно, что
пол задрожал, и закричал таким исступленным голосом, что
я не знал, все еще продолжает он комедию или сошел с
ума:
— О ты. Всемогущий. чьего имени человек не дерза
ет произнести, вот на коленях я пред тобой: проклят,
проклят, проклят, да будет мой отец во веки веков!
Он еДва произнес последние слова и в течение секунды
прислушивался с широко раскрытыми глазами.
Затем у него появилась мефистофельская улыбка. Мне
тоже послышалось, что Вассертрум, рядом с нами, тихо
простонал.
О’
163
Густав Майринк
— Простите, маэстро,— продолжал Харусек, выдержав
паузу, притворно задыхаясь. — Простите, что я увлекся, но
я с утра до ночи молюсь о том. чтобы Всевышний даровал
моему отцу, кто бы он ни был, самый горький конец, какой
только можно представить себе.
Мне хотелось возразить, но Харусек быстро перебил ме-
ня.
— Теперь, майстер Пернат, я перехожу к моей просьбе.
Господин Вассертрум оказывал поддержку одному человеку,
которого о*1 чрезмерно любил — это был. по-видимому, его
племянник. Говорят даже, что это был его сын. но я не
допускаю этого, потому что в таком случае у него была бы
та же фамилия, а его звали Вассори, доктор Теодор Вассо-
ри.
Слезы навертываются у меня на глазах, когда вспоми-
наю о нем. Я был предан ему всей душой, как если бы
меня соединяли С ним неразрывные узы любви и родства.
Харусек всхлипнул, как будто не мог от волнения про-
должать дальше.
— Ах. и этот благороднейший человек должен был рас-
статься с жизнью! Увы! увы!
Что довело его до этого я так и не узнал,— но он сам
покончил с собой. Я был в числе тех, которых позвали на
помощь... увы, слишком поздно, слишком поздно! И когда я
потом стоял у его смертного одра и осыпал поцелуями его
бледную холодную руку — зачем мне скрывать. майст»ч>
Пернат? — это ведь была не кража... но я присвоил себе
одну розу с груди покойника и захватил склянку с ядом,
так преждевременно пресекшим его цветущую жизнь.
Харусек вынул скляночку и продолжал с дрожью в голо
се:
— И то и другое я оставляю у вас на столе, и увядшую
розу и пузырек: они были мне памятью об умершем друге.
Как часто, в часы глубокого уныния, когда в моем сер-
дечном одиночестве и в тоске по моей покойной матери я
хотел смерти, я играл С этой склянкой и чувствовал тихое
утешение при мысли: стоит мне только пролить эту жид-
кость на платок и вдохнуть ее — и я безболезненно перене-
сусь в те края, где мой добрый, дорогой Теодор нашел
отдохновение от трудов нашей скорбной юдоли.
164
Голем
И я прошу вас, уважаемый маэстро,— для этого я н
пришел,— взять эти вещи и передать их господину Вассер
труму.
Скажите ему. что вы получили их от лица, которое было
близко к доктору Вассори, но имени которого вы поклялись
не называть — пусть от какой-нибудь дамы.
Он поверит, и для него это будет драгоценной памятью,
как было для меня.
Пусть это будет выражением моей тайной благодарности
ему. Я беден, и это все. что у меня есть, но мне радостно
знать: это будет теперь у него, и ему и в голову не придет,
что я дал ему это.
Это доставляет мне необычайное удовольствие
А теперь прощайте, дорогой маэстро, я заранее тысячу
раз благодарю вас.
Он крепко схватил меня за руку, подмигнул, я все еще
недоумевал, и он едва слышно прошептал мне:
— Подождите, господин Харусек, я провожу вас немно-
го.— Механически повторил я слова, которые прочел на его
губах и вышел с ним.
Мы остановились в темном углу лестницы в первом эта-
же. и я хотел попрощаться с ним.
— Я понимаю, чего вы добивались этой комедией...
Вы... вы хотите, чтоб Вассертрум отравился из этой склян-
ки.
Я сказал ему это прямо в лицо.
Конечно. — возбужденно ответил Харусек.
— И вы думаете, что к этому я приложу руку?
— В этом нет надобности.
— Но ведь вы попросили меня передать эти вещи Вас-
сертоуму?
харусек отрицательно покачал головой.
— Когда вы вернетесь, вы увидите, что он уже взял их.
— Почему вы так думаете? — с удивлением спросил
я.— Такой человек, как Вассертрум, никогда не лишит
себя жизни, он слишком труслив, и никогда не повинуется
непосредственному импульсу,
— Тогда вы не знаете, что такое медленный яд внуше-
ния, - серьезным тоном перебил меня Харусек.— Если бы
я говорил простыми словами, вы, пожалуй, оказались бы
165
Густав Майринк
правы, но я заранее обдумал каждую интонацию. Только
самый отвратительный пафос действует на этих собак.
Верьте мне! Я могу воспроизвести вам игру его физиономии
при каждой моей фразе. Нет такой самой отвратительной
«мазни», как говорят художники, которая не могла бы
исторгнуть слезу до мозга костей изолгавшейся черни,—
уколоть ее в сердце. Разве вы не думаете, что будь это
иначе, уже давно все театры были бы истреблены огнем и
мечом? По сентиментальности узнают сволочь. Тысячи
бедняков могут умирать с голоду, и это никого не проймет,
но если какой-нибудь размалеванный паяц, одетый в лох-
мотья. закатит глаза на сцене.— они начинают выть, как
собака на цепи... Если мой батюшка Вассертрум и забудет
завтра то. от чего он так страдал сегодня — каждое слово
мое оживет в нем в тот час. когда он сам себе покажется
бесконечно жалким. В такие минуты величайшей скорби
нужен только незначительный толчок — а об этом я поза-
бочусь,— и самая трусливая лапа хватается за яд. Надо
только, чтоб он был под рукою! И Теодорхен не глотнул бы
яда, пожалуй, если бы я столь любезно не позаботился о
нем.
— Харусек. вы ужасный человек,— возмущенно
вскрикнул я.— Вы разве не чувствуете никакого...
Он быстро зажал мне рот рукой и толкнул меня в нишу
стены.
— Тише! Вот он!
Спотыкаясь, держась за стену, Вассертрум спускался с
лестницы и проскользнул мимо нас.
Харусек торопливо пожал мне руку и шмыгнул за ним.
...Когда я вернулся к себе в комнату, я увидел, что дей-
ствительно нет ни розы, ни бутылочки, а на их месте на
столе — золотые выпуклые часы старьевщика.
«Чтоб получить денег, вы должны подождать неделю.
Ото обычный срок востребования». Так заявили мне в
банке.
Я потребовал директора, решил объяснить ему. что вре
мя не терпит, что через час я должен уехать.
Директора нельзя видеть, как оказалось, да он не мог
166
Голем
бы ничего изменить в правилах байка. Какой-то молодчик
со стеклянным глазом, подошедшим одновременно со мной
к окошечку, зло|»лдно засмеялся...
Целую неделю, серую, мучительную, придется мне
ждать смерти!
Это показалось мне бесконечной оттяжкой... Я был этим
так убит, что почти не сознавал, что уже очень долго хожу
взад и вперед перед каким-то кафе.
Наконец я вошел, только чтоб отделаться от этого неп-
риятного субъекта со стеклянным глазом. Он шел следом за
мной из банка, не отставая от меня ни на шаг, и когда я на
него поглядывал, он начинал рассматривать мостовую,
точно ища чего-то.
На нем был светлый, клетчатый, слишком узкий пиджак
и черные, лоснившиеся от жира б[жжи, болтавшиеся на
нем, как мешки на ногах. На левом сапоге у него оттопы-
ривалась заплата яйцевидной формы, так что казалось, что
у него на пальце ноги был перстень.
Не успел я присесть, как он вошел и уселся у соседнего
столика.
Я подумал, было, что он хочет попросить у меня денег,
и полез за бумажником, но тут я заметил большой брилли-
ант, сверкавший на его опухшем мясистом пальце.
Не один час просидел я в кафе; мне казалось, что я сой-
ду с ума от какого-то внутреннего беспокойства; но куда
идти? Домой? шляться по улицам? Одно казалось мне
ужаснее другого.
Спертый воздух, неумолкающий нелепый стуж биллиар-
дных шаров, непрерывный кашель какого-то подслеповатого
газетного тигра за соседним столиком; пехотный лейтенант
с журавлиными ногами, попеременно то ковырявший в
носу, то прилаживавший желтыми от табаку пальцами свои
усы. держа перед собой карманное зеркальце; в углу за
ка[ггочным столиком шум одетых в бархат отвратительных,
потных, болтливых итальянцев, которые то с резким виз-
гом, стуча кулаком по столу, выкидывали карты, то плева-
ли на пол. И все это удваивалось и утраивалось в стенных
зеркалах. У меня это медленно высасывало кровь из жил...
Мало-помалу становилось темно. Кельнер со своими
плоскими ступнями и кривыми ногами поправлял стержнем
167
Густав Майринк
огонь на газовых рожках и затем, покачивая головой, отхо-
дил от них, убедившись, что они не хотят гореть.
Оборачиваясь, я каждый раз встречал острый волчий
взгляд молодчика. Он быстро скрывался за газету или опус-
кал свои грязные усы в давно уже вылитую чашку кофе.
Он низко нахлобучил свою твердую, круглую шляпу, так
что уши его торчали почти горизонтально, но уходить он
еще не собирался.
Это стало невыносимо.
Я расплатился и вышел.
Когда я закрывал за собой стеклянную дверь, кто-то
схватился за ее ручку — я обернулся.
Опять этот субъект.
Я с досады хотел повернуть налево по направлению к
еврейскому кварталу, но он оказался предо мной и заградил
мне дорогу.
— Да отстаньте вы наконец! — крикнул я.
— Пожалуйте направо,— коротко сказал он.
— То есть, как это?
Он нагло посмотрел на меня.
— Вы — Пернат!
Вы хотели, вероятно, сказать: господин Пернат?
Он злорадно улыбнулся.
— Без фокусов! Пожалуйте за мной!
Да вы с ума сошли? Да кто вы такой? — возмутился
я.
Он ничего не ответил, распахнул пиджак и осторожно
показал мне истертый металлический значок, прикреплен-
ный к подкладке.
Я понял: этот хлыщ был сыщиком и хотел арестовать
меня.
— Да скажите, ради Бога, в чем дело?
— Узнаете, будьте покойны. В департаменте,— грубо
ответил он,— Марш за мной!
Я предложил ему взять извозчика.
— Не стоит!
Мы пошли в полицию.
168
Голем
Жандарм подвел меня к двери. На фарфоровой дощечке
я прочитал:
АЛОИЗ ОТШИН
Полицейский советник
— Войдите, пожалуйста.— сказал жандарм.
Два грязных письменных стола с грудами бумаг стояли
друг против друга.
Между ними несколько поломанных стульев.
На стене портрет императора.
Банка с золотыми рыбками на подоконнике.
Больше ничего не было в комнате.
Кривая нога и толстый сапог под обтрепанными серыми
брюками виднелись под левым столом.
Я услышал шум. Кто-то пробормотал несколько слов по-
немецки. и тотчас же из-за правого стола показался сам
полицейский советник. Он подошел ко мне.
Это был невысокого роста мужчина с седой бородкой.
Прежде чем начать говорить, он оскаливал зубы, как чело-
век, который смотрит на яркий солнечный свет.
При этом он как-то сводил глаза под очками, что прида-
вало ему отвратительно гнусный вид.
— Вы Атанасиус Пернат,— он взглянул на лист бумаги,
на котором ничего не было написано,— резчик камней?
Тотчас же оживился кривоногий за своим столом: он за-
ерзал на стуле, и я услышал скрип пера.
Я подтвердил:
— Пернат. Резчик камней.
— Ну, вот мы и встретились, господин... Пернат... да,
да... господин Пернат. Да. да — Господин полицейский
советник сразу стал удивительно любезен, точно он вдруг
получил откуда-то очень радостное известие, протянул мне
обе руки и, улыбаясь, попробовал придать себе выражение
довольного обывателя.
Итак, господин Пернат, расскажите, что вы делаете
целый день?
169
Густав Майринк
— Я думаю, что это вас не касается, господин Отшин,—
холодно ответил я.
Он прищурил глаза, подождал минуту и быстро продол-
жал:
— С каких пор графиня в связи с Савиоли?
Я ждал чего-нибудь в этом роде и не моргнул глазом.
Он ловко пытался путем соивчивых и повторных вопро-
сов уличить меня в противоречиях, но я, как бы ни билось
у меня сердце от возмущения, не выдал себя и все возвра
щался к тому, что имени Савиоли я никогда не слыхал, что
с Ангелиной я дружу еще с тех пор. когда был жив мой
отец, и что она уже неоднократно заказывала мне камеи.
Несмотря на все я чувствовал, что полицейский совет-
ник угадывает всю мою ложь и что он задыхается от яро-
сти, не будучи в состоянии добиться чего нибудь от меня
Он на минуту задумался, затем привлек меня за лацкан
пиджака близко к себе, предостерегающе указал толстым
пальцем на левый стол и начал шептать мне на ухо.
— Атанасиус! Ваш покойный отец был моим лучшим
другом. Я хочу спасти вас, Атанасиус! Но вы должны рас-
сказать мне все, что знаете о графине. Вы слышите: все.
Я не мог понять смысл его слов.
— Что значит: вы хотите меня сласти? — громко спро-
сил я.
Кривая нога раздраженно топнула. Советник посерел от
злости. Вытянул губу. Ждал. Я знал, что он сейчас еще раз
наскочит (его система огораживать напомнила мне Вассер-
трума), и ждал.
Я заметил козлиную физиономию, принадлежавшую об-
ладателю кривой ноги. Она прислушивалась, выглядывая
из-за стола... Вдруг полицейский, обращаясь ко мне. прон-
зительно вскрикнул:
— Убийца.
Я оцепенел от изумления.
Козлиная голова снова угрюмо спряталась.
Господин полиции советник был немало раздражен моим
спокойствием, ловко скрыл это, однако подал мне стул и
предложил сесть.
— Так что вы отказываетесь дать нужные мне показа-
ния относительно графини, господин Пернат?
170
Гачем
— Я не могу их дать, господин советник, по крайней
мере, в таком духе, как вы ждете. Во-первых, я никогда не
слыхал имени Савиоли, и затем я твердо убежден в том, что
это клевета, если говорят о графине, что она обманывает
своего мужа.
— Вы готовы подтвердить это под присягою?
У меня захватило дух.
— Да! Когда угодно.
— Отлично. Гм.
Наступила длинная пауза, во время которой советник,
казалось, напряженно размышлял.
Когда он снова взглянул на меня, на его роже появилось
выражение притворного сострадания. Я невольно вспомнил
Харусека с его дрожащим от слез голосом.
— Мне ведь вы это можете сказать, Атанасиус. мне,
старому другу вашего отца, мне, который носил вас на
руках.— Я едва удержался от улыбки: он был в лучшем
случае лет на десять старше меня.— Не правда ли. Атана-
сиус, это была только самооборона!
Козлиная физиономия снова вынырнула.
— Что было самообороной? — изумленно спросил я.
— Это... С этим... Цоттмаином! — бросил он мне это
имя в лицо.
Это слово кольнуло меня, как кинжалом: Цоттманн!
Цоттманн! Часы! Имя-Цоттманна было вырезано на часах.
Я чувствовал, как вся кровь бросилась к сердцу: мерза-
вец Вассертрум дал мне часы, чтобы навлечь на меня по-
дозрение в убийстве.
Советник тотчас же сбросил маску, оскалил зубы и
прищурил глаза.
— Так что вы сознаетесь в убийстве, Пернат?
- Эго все ошибка, ужасная ошибка. Ради Бога, выслу-
шайте меня. Я могу вам объяснить, господни советник...—
закричал я.
— Теперь сообщите мне только то. что касается графи-
ни,— быстро перебил он меня.— Я обращаю ваше внима-
ние: вы облегчите этим вашу участь.
— Я не могу сказать ничего, кроме того, что сказал:
графиня невинна,— вскричал я.
Он стиснул зубы и обратился к козлиной физиономии:
171
['устав Майринк
— Запишите: Пернат сознался в убийстве страхового
агента Карла Цотгмання.
Меня охватило безумное бешенство.
— Эх вы, полицейская сволочь,— вырвалось у меня,—
как вы смеете?
Я искал какой-нибудь тяжелый предмет.
В одно мгновение двое полицейских схватили меня и
надели на меня кандалы.
Советник раздувался, как петух на навозной куче.
— А часы? — он вытащил вдруг выпуклые часы —
Несчастный Цоттманн был еще жив. когда вы их снимали с
него или нет?
Я снова совершенно овладел собой и твердым голосом
продиктовал секретарю:
— Часы сегодня утром подарил мне старьевщик Аарон
Вассертрум.
Послышался раскатистый хохот, и я заметил, как кри-
вая нога и сапог пустились в радостный пляс под пальто.
XVI. МЫТАРСТВО
Я должен был идти по освещенным вечерними огнями
улицам. Мои руки были скованы, шедший за мною жан-
дарм нес ружье с надетым штыком.
Уличные мальчишки справа и слева бежали толпами и
кричали, женщины открывали окна и грозили мне ложка-
ми, посылая вдогонку ругательства.
Уже издали я увидел большие каменные очертания судя
с надписью на фронтоне:
«Карающее правосудие —
защита всех честных»
Через раскрывшиеся п|»'до мною огромные во|ютя я по-
пал в коридор, в котором пахло кухней.
172
Голем
Бородатый человек с саблей, в форменном сюртуке и
фуражке, босой, в длинных, завязанных у щиколотки каль-
сонах поднялся, поставил кофейную мельницу, которую он
держал между колен, и велел мне раздеться.
Затем он обшарил мои карманы, вынул все, что нащу-
пал там, и спросил, нет ли на мне клопов.
Когда я ответил отрицательно, он снял у меня с пальцев
кольца и сказал, что все готово и что я могу одеться.
Меня повели на несколько этажей вьпие по лестницам и
коридорам, где в нишах стояли — то тут, то там — боль-
шие, серые, запертые сундуки.
Вдоль стены шли непрерывной вереницей железные две-
ри с засовами и маленькими решетчатыми вырезами, с
газовым огоньком над каждым из них.
Огромный, солдатской наружности надзиратель — пер-
вое честное лицо за все эти часы — открыл одну из дверей,
втолкнул меня в темное, похожее на шкаф, зловонное
помещение и запер за мной дверь.
Я стоял в совершенной темноте и ощупывал стены.
Наткнулся каленом на жестяной чан.
Наконец я нашел — было так узко, что я едва мог по-
вернуться — дверную ручку. Я в одиночной камере.
У стен находились парные нары с соломенными мешка-
ми.
Проход между ними был не шире одного шага.
Оконная решетка в квадратный метр, высоко вверху на
косой стене, пропускала неясный свет ночного неба
Невозможная жара, удушливый запах старого платья
висели в воздухе.
Когда мои глаза освоились с темнотой, я увидел на трех
нарах — четвертая была свободна — людей в серых аре-
стантских халатах; они сидели, уставив локти в колени и
закрыв лица руками.
Никто не сказал ни слова.
Я сел на свободную постель и стал ожидать. Ждал.
Ждал.
Прошел час.
Два. три часа!
При звуке шагов снаружи я вздрагивал.
Вот. вот идут за мной, отвести меня к следователю.
173
Густав Майринк
Но каждый раз это оказывалось обманом. Шаги замира-
ли в коридоре.
Я сорвал с себя воротник... казалось, я задыхаюсь.
Я слышал, как арестанты, кряхтя, один за другим укла-
дывались спать.
Нельзя ли открыть здесь окно? — бросил я в отчая-
нии вопрос в темноту. При этом я испугался моего со-
бственного голоса.
— Нельзя,— раздался угрюмый ответ с одного из меш-
ков.
Я все же стал шарить рукою вдоль стены: на высоте
груди торчала доска... две кружки... корки хлеба.
Я с трудом вскарабкался на доску, ухватился за прутья
решетки и прижался лицом к оконным щелям, чтоб вдох-
нуть хоть немного свежего воздуха.
Так я стоял, пока у меня не задрожали колени. Однооб-
разный черно-серый ночной туман расстилался перед глаза-
ми.
Холодные прутья решетки запотели.
Очевидно, скоро полночь.
Я услышал позади храпение.'Только один из арестантов
не мог заснуть, по видимому, он метался на соломе и время
от времени тихо стонал.
Придет ли наконец утро?! Вот. Бьют часы.
Я считал дрожащими губами
— Раз, два, три! — Слава Богу, еще несколько часов, и
начнет светать. Часы продолжали бить.
— Четыре? Пять? Пот выступил у меня на лбу,—
Шесть... Семь!!! — Было только одиннадцать часов.
Только час прошел с тех пор, как я слышат бой город-
ских часов в гкх'ледний раз.
Постепенно мои мысли стали проясняться.
Вассертрум подсунул мне часы исчезнувшего Цоттманна.
чтобы навести на меня подозрение в убийстве. Значит,
очевидно, он сам убийца; в противном случае, откуда бы у
него были эти часы? Если бы он нашел где-нибудь труп и
174
Голем
только ограбил его, он бы, бел сомнения» потребовал тысячу
гульденов награды, объявленной за открытие пропавшего
без вести. Этого не могло быть: объявления еще до сих пор
висят на всех углах, я ясно видел их по дороге в тюрьму...
Старьевщик донес на меня,— это было очевидно.
Ясно было одно: в том, что касалось Ангелины, он был
заодно с советником полиции Иначе к чему был допрос о
Савиоли.
С другой стороны, из этого вытекало, что Вассертрум
еще не имел в руках писем Ангелины.
Я задумался...
Сразу вдруг все стало для меня так ужасающе ясно, как
будто все произошло при мне.
Да, только так могло быть: Вассертрум. обыскивая мою
комнату вместе с полицейскими, тихонько присвоил себе
мою железную шкатулку, подозревая в ней доказатель-
ства»... но он не мог ее тотчас же открыть, потому что ключ
был при мне. и... может быть, как раз в эту минуту он
взламывает ее в своей берлоге.
В безумном отчаянии рвал я железную решетку, видел
Вассертрума перед собой, видел, как он роется в письмах
Ангелины...
Ах, если бы я мог заблаговременно известить Харусека,
чтоб он. по крайней мере, мог предупредить Савиоли.
На мгновение я предался надежде, что известие о моем
аресте облетит еврейский квартал, и я уповал на Харусека,
как на ангела-спасителя. Старьевщик не спасется от его
чертовской хитрости. Харусек уже сказал однажды: «Я его
схвачу за горло как раз в тот момент, когда он захочет
убить доктора Савиоли*.
Но в следующую минуту я снова отбросил все это. меня
охватил дикий ужас: что, если Харусек придет слишком
поздно.
Тогда Ангелина пропала...
Я до крови кусал себе губы, сердце разрывалось у меня
от отчаяния, что я тогда же немедленно не сжег писем... я
давал себе клятву уничтожить Вассертрума, как только
окажусь на свободе.
Умереть от собственной руки или на виселице — какая
разница?
175
Густав Майринк
В том. что следователь поверит мне, когда я ему прав-
диво расскажу всю историю с часами, расскажу ему об
угрозах Вассертрума — в этом я не сомневался.
Без сомнения, завтра я уже буду на свободе, по мень-
шей мере, заставлю арестовать по подозрению в убийстве и
Вассертрума.
Я считал часы, молился, чтобы они скорее прошли,
смотрел в черную мглу.
После невыразимо долгих часов стало наконец светать,
сначала мутным пятном, потом все яснее и яснее стало
выделяться из тумана медиое огромное лицо: циферблат
старинных башенных часов. Но стрелок на нем не было —
новая мука.
Вскоре пробило пять.
Я слышал. как проснулись арестанты и. зевая, стали бе-
седовать по-чешски.
Один голос покачался мне знакомым, я обернулся, спу-
стился с доски и увидел против себя рябого Лойзу на нарах.
Он сидел и удивленно смотрел на меня.
Остальные арестанты были парни с нахальными лицами;
они оглядывали меня пренебрежительно.
«Контрабандист? Что?» — спросил один другого вполго-
лоса. толкнув его локтем.
Тот презрительно пробормотал что-то, порылся в своем
мешке, вытащил оттуда кусок черной бумаги и положил на
пат.
Затем он полил его водой из кувшина, стал на колени и,
смотрясь в свое отражение, стал причесываться пальцами.
Затем он с заботливой осторожностью высушил бумагу и
снова спрятал ее в мешок.
Пан Пернат. паи Пернат! — непрерывно шептал
Лойза, вытаращив на меня глаза, как будто пред ним было
привидение.
— Товарищи знают друг друга — как погляжу, -• с
удивлением сказал, заметив это. непричесанный, на невоз-
можном говоре чешского венца, причем он отвесил мне
иронический полупоклон.— Разрешите представиться: меня
зовут Воссатка, Черный Воссатка... Поджог...— с гордостью
прибавил он, одной октавой ниже.
17в
Го.чем
Причесавшийся сплюнул, одну минуту презрительно
посмотрел на меня, ткнул себя пальцем в грудь и сказал
кратко:
— Грабеж...
Я молчал.
— Ну. а вы то по какому делу сюда попали, господин
граф? — спросил венец после паузы.
Я на секунду задумался, затем спокойно сказал:
— Убийство.
Они были поражены, презрительная улыбка на их лицах
сменилась выражением беспредельного уважения; они
воскликнули единодушно:
Важно! Важно!
Увидав, что я не обращаю на них никакой» внимания,
они отодвинулись в угол и начали беседовать шепотом.
Только один раз причесанный подошел ко мне. без слов
пощупал мускулы на моей руке и. покачивая головой, вер-
нулся к приятелю
— Вы здесь по подозрению в убийстве Цоттманна?
осторожно спросил я Лойзу.
Он кивнул головой:
— Да. уже давно.
Снова потекли часы.
Я закрыл глаза и притворился спящим.
Господин Пернат! Господин Пернат! — услышал я
вдруг шепот Лоизы.
А?.. Я сделал вид, что проснулся.
— Господин Пернат. пожалуйста, простите меня... ска-
жите... скажите, вы не знаете, что с Розиной?.. Она до-
ма? — лепетал несчастный мальчик. Мне было бесконечно
больно видеть, как он впился горящими глазами в мои губы
и судорожно сжимал руки от волнения.
— У нее все благополучно. Она — теперь кельнерша, в
•Старом Бедняке»,- солгал я.
Я видел, как он облегченно вздохнул.
Два а[>естанта безмолвно внесли на доске жестяные
миски с горячим колбасным отваром и три из них оставили
177
Густав Майринк
н камере. Через несколько часов снова заскрипели засовы,
и смотритель повел Меня к следователю.
У меня дрожали колени от неизвестности, когда мы шли
вверх и вниз по лестницам.
— Как вы думаете, возможно ли, что меня сегодня же
освободят? — тревожно спросил я смотрителя.
Я видел, как он сострадательно подавил улыбку.
— Гм. Сегодня? Гм... Боже мой... все возможно.
Меня бросило в озноб.
Снова прочитал я на фарфоровой дощечке:
Барон Карл фом Леязегретер
Следователь
Снова простая комната, два пульта с грудами бумаг.
Старый, высокого роста человек, с седою, разделенной
надвое бородкой, в черном сюртуке, с красными мясистыми
губами, со скрипучими ботинками.
— Вы господин Пернат?
Да.
Резчик камней?
Да.
Камера № 70?
- Да.
— По подозрению в убийстве Цоттманна?
— Прошу вас, господин следователь...
— По подозрению в убийстве Цотттманна?
— Вероятно. По крайней мере, я думаю так. Но...
— Сознаетесь?
— Нет.
— Тогда я начну следствие.— Караульный, отведите -
— Выслушайте меня, пожалуйста, господин следова-
тель,— мне необходимо сегодня же быть дома. У меня
неотложные дела...
За вторым столом кто-то хихикнул.
Барон улыбнулся.
178
Гмем
— Караульный, отведите
День уползал за днем, неделя за неделей, а я все сидел в
камере.
В двенадцать часов нам ежедневно полагалось сойти
вниз на тюремный двор и попарно, вместе с другими под-
следственными и арестантами, в течение сорока минут
ходить по сырой земле.
Разговаривать воспрещалось.
Посреди двора стояло голое, умирающее дерево, в кору
которого вросла овальная стеклянная икона Божьей Мате-
ри.
Вдоль стен росли унылые кусты с листьями, почти чер-
ными от оседающей на них копоти.
Кругом - оешетки камер, за которыми порою мелькали
серые лица с бескровными губами.
Затем полагалось идти наверх, в свои камеры, к хлебу,
воде, колбасному отвару, по воскресеньям — к гнилой
чечевице.
Еще один только раз я был на допросе.
— Были ли свидетели при том, как «господин» Вассер-
трум подарил вам часы?
— Да, господин Шемайя Гиллель... то есть... нет, (я
вспомнил, что при этом он не был)... но господин Хару-
сек... (нет. и его не было при этом).
— Короче говоря: никого не было.
— Нет, никого, господин следователь.
('нова хихиканье за пультом и снова:
— Караульный, отведите.
Мое беспокойство об Ангелине сменилось тупой покор-
ностью: момент, когда надо было дрожать за нее, прошел.
Либо мстительный план Вассертрума уже давно осуще-
ствился. либо Харусек вмешался в дело, говорил я себе.
Но мысли о Мириам положительно сводили меня с ума.
Я представлял себе, как с часу на час она ждет, что
снова произойдет чудо.— как рано утром, когда приходит
булочник, она выбегает и дрожащими руками исследует
булку, как она, может быть, изнывает от беспокойства за
меня.
179
/устав Майринк
Часто по ночам я вскакивал с постели, влезал на доску
у окна, смотрел на медное лицо башенных часов и исходил
желанием, чтоб мои мысли дошли до Гиллеля, прозвучали
ему в ухо, чтоб он помог Мириам и освободил ее от мучи-
тельной надежды на чудо.
Потом я снова бросался на солому и сдерживал дыхание
так, что грудь у меня почти разрывалась. Я стремился
вызвать образ моего двойника и послать его к ней как
утешителя.
Рал как-то он появился перед моей постелью, с зеркаль-
ными буквами на груди: «Chabrat Zereh Aur Boehen», и я
хотел вскрикнуть от радости, что теперь все хорошо, но он
провалился сквозь землю раньше, чем я успел приказать
ему пойти к Мириам...
Никаких известий от моих друзей не было.
— Не запрещено посылать письма? — спросил я това-
рищей по камере.
Они не знали.
Они никогда не получали писем, да и некому было нм
писать.
Караульный обещал мне при случае разузнать об этом.
Ногти я свои обгрыз, волосы были спутаны, ножниц,
гребенки, щетки здесь не было.
Не было и воды для умыванья.
Почти непрерывно я боролся с тошнотой, потому что
колбасный отвар был приправлен не солью, а содой... тако-
во предписание тюремной власти для «избежания половой
возбудимости».
Время проходило в сером, ужасающем однообразии.
Оно тихо вращалось, как колесо пытки.
Были моменты, всем нам уже знакомые, когда то один,
то другой из нас внезапно вскакивал, часами метался по
камере, как дикий зверь, затем утомленно падал иа свою
доску и опять тупо ждал — ждал — ждал.
Вечером по стенам, точно муравьи, рядами ползали кло
пы, и, недоумевая, я задавал себе вопрос, почему это госпо-
дин, при сабле и в кальсонах, так старательно выведывал у
меня, нет ли на мне паразитов.
180
Голем
Не опасался ли окружной суд смешения чуждых пара,
зитных рас?
По средам, обыкновенно с утра, являлась поросячья го
лова в мягкой шляпе и с трясущимися ногами: тюремный
врач, доктор Розенблат, он удостоверялся в том, что все
пышут здоровьем.
А когда кто-нибудь на что-либо жаловался, то он пропи-
сывал цинковую мазь для натирания груди.
Однажды с ним пришел и председатель суда — высокий,
надушенный ♦великосветский* негодяй, на лице которого
были написаны всевозможные пороки.— осмотреть, все ли
в порядке: не повесился ли еще кто-нибудь, как выразился
господин с прической.
Я подошел было к нему, чтоб изложить просьбу, но он.
обернувшись назад, сказал что-то караульному и направил в
меня револьвер.
— Чего он хочет? - закричал он.
Я вежливо спросил, нет ли мне писем. Вместо ответа я
получил пинок в грудь от доктора Розенблата, который
вслед за этим немедленно же улетучился. За ним вышел и
председатель, язвительно бросив мне через окошечко на-
смешливый совет признаться скорее в убийстве. А то не
получить мне в этой жизни ни одного письма.
Я уже давно привык к спертому воздуху и к духоте и
постоянно чувствовал озноб. Даже когда светило солнце.
Вот уже два арестанта сменились другими: меня это ма-
ло т|»огало. На этой неделе приводили карманного воришку
или грабителя, на следующей — фальшивомонетчика или
укрывателя.
То. что вчера переживалось, сегодня забывалось
Мое беспокойство за Мириам делало меня равнодушным
ко всем внешним событиям.
Только одно происшествие задело меня, преследовало
даже во сне.
Я стоял на доске у окна и смотрел на небо. Вдруг я по-
чувствовал. что нечто острое колет меня в бедро. Нащупав,
я нашел напильник, который пробуравил карман и лежал
181
Густав Майринк
за подкладкой. Очевидно, он уже давно торчал там, иначе
коридорный, наверно, заметил бы его.
Я вытащил его и бросил на нары.
Когда я затем слез, его уже не было, и я ни на секунду
не усомнился, что только Лойза мог взять его.
Через несколько дней его перевели в другую камеру.
Не полагалось. чтобы два подследственных, обвиняемых
в одном преступлении, сидели в одной и той же камере; так
объяснил мне это тюремный сторож.
Я от всего сердца пожелал, чтобы бедному мальчику
удалось выйти на свободу при помощи напильника.
XVII. МАЙ
Солнце горело, как в разгар лета, истомленное дерево
пустило несколько побегов. На мой вопрос, какое сегодня
число, тюремный сторож сначала промолчал, а затем шеп-
нул, что сегодня пятнадцатое мая — собственно, он не имел
права отвечать, с заключенным запрещено разговаривать,
особенно с теми, которые еще не признались в своей вине;
им не следует сообщать сведения о месяцах и числах.
Итак, вот уже три полных месяца, как я в тюрьме и все
еще не имею никакого известия из внешнего мира.
По вечерам, сквозь решетчатое окно, которое было от-
крыто в теплые дни, проникали тихие звуки рояля.
Это играет дочь привратника, сказал мне один арестант.
Дни и ночи я грезил о Мириам.
Что с ней теперь?
Порою меня утешало сознание, что мои мысли доходят
до нее, витают над ее постелью, когда она спит, и ласково
обвевают ее.
А потом снова в минуты отчаяния, когда, кроме меня
одного, всех моих соседей по камере, одного за другим,
вызывали на допрос, меня охватывал тупой ужас: может
быть, она давно уже умерла.
182
Голем
Я вопрошал судьбу: жива еще Мириам или нет, больна
она или здорова, и я гадал по количеству соломинок, вы-
дергиваемых мною из мешка.
II почти всегда ответы были неблагоприятные, и я му-
чился желанием проникнуть в будущее, пытался перехит-
рить свою душу, хранительницу моей тайны, как бы совер-
шенно посторонними вопросами — наступит ли когда-ни-
будь день, когда я опять стану веселым и снова буду сме-
яться.
На такие вопросы оракул всегда давал утвердительный
ответ, и я в течение часа бывал счастлив и спокоен.
Как растение, таинственно распускающееся и растущее,
так пробуждалась во мне мало-помалу непостижимая, глу-
бокая любовь к Мириам, и я не понимал, как это я мог так
часто бывать у нее. разговаривать с ней, не давая себе
отчета уже тогда в моих чувствах.
В эти мгновения трепетное желание, чтоб и она с таким
же чувством думала обо мне, вырастало до полной уверен-
ности, и когда я слышал в коридоре звуки шагов, я почти
боялся, что вот придут за мной, выпустят меня, и моя греза
развеется в грубой реальности внешнего мира.
Мой слух за время заключения так обострился, что я
воспринимал малейший шорох.
Каждый вечер я слышал шум экипажа вдали и ломал
себе голову, кто бы мог в нем сидеть.
Было что-то необычайно странное в мысли, что там. где-
то, существуют люди, которые имеют возможность делать
то, что хотят, которые могут свободно двигаться, ходить
куда угодно, и не ощущают при этом неописуемой радости.
Я не был в состоянии себе представить, что и я когда-
нибудь буду иметь счастье ходить по улицам, залитым
солнцем.
День, когда я держал в объятиях Ангелину, казался мне
принадлежащим иному, давно исчезнувшему, прошлому —
я думал о нем с той тоской, которая овладевает человеком,
раскрывшим книгу и нашедшим в ней увядший цветок
возлюбленной его юных дней’
Сидит ли еще старый Цвак каждый вечер в кабачке с
Фрислаидером и Прокопом, слушая скелетообразную Эвла-
лию?
183
Густав Майринк
Нет, ведь уже май: время, когда он отправляется по де-
ревням со своим театром марионеток и разыгрывает на
зеленых лугах «Синюю Бороду»!
Я сидел один в камере — поджигатель Воссатка, мой
единственный товарищ последней недели, уже несколько
часов был у следователя.
Удивительно долго продолжался на этот раз допрос.
Воссатка влетел в камеру с сияющей физиономией, бро-
сил узелок на нары и стремительно начал одеваться.
Арестантское платье он с негодованием швырнул на пол.
— Ни черта не могли они доказать, дудки!.. Поджог!..
Как бы не так...— Он ткнул себя пальцем в нижнее ве-
ко.— Черного Воссатку не проведешь. Дул ветер,— сказал
я.— И уперся на этом. Пусть они гонятся теперь за госпо-
дином ветром!.. А пока — слуга покорный!.. Встретимся
еще... У Лойзичек!— Он вытянул руки и пустился в пляс.
«Один лишь раз приходит май...« — Он надвинул на лоб
твердую шляпу с перышком синего цвета — Да, правда, это
вас заинтересует, знаете, господин граф, что случилось?
Ваш приятель Лойза сбежал! Сейчас мне сказали. Уже с
месяц — теперь поминай, как звали... фьют...— Он хлоп-
нул себя ладонью по затылку. - За горами, за долами...
•Ага. напильник».— подумал я и улыбнулся.
— Теперь и вы надейтесь, господин граф.— он по-това-
рищески протянул мне руку,— и вы вскоре будете на
свободе... Когда вы будете без гроша, спросите у Лойзичек
Черного Воссатку... Всякая девка знает меня там. Так-то!..
А пока — честь имею кланяться. Чрезвычайно приятно
было!
Он еще стоял на пороге, когда надзиратель вводил в ка-
меру нового арестанта.
Я с первого же взгляда узнал в нем парня в солдатской
фуражке, который однажды во время дождя стоял со мной
рядом в подворотне на Петушьей улице. Чудесный сюрприз!
Может быть, он случайно знает что-нибудь о Гиллеле, о
Цваке и обо всех других?
Я хотел тотчас же начать расспрашивать его, но. к мое-
184
Голем
му величайшему изумлению, он с таинственным видом
приложил палец к губам, сделал знак, чтоб я молчал.
Только когда дверь закрылась снаружи и шаги карауль-
ного смолкли в коридоре, он засуетился.
У меня дрожало сердце от волнения.
Что бы это значило?
Неужели он знал меня и чего он хотел?
Первым делом парень сел и стащил левый сапог.
Затем он зубами вытащил пробку из каблука и из обра-
зовавшегося углубления вынул маленькое изогнутое желез-
ко, оторвал некрепко пришитую подошву и с самодовольной
физиономией дал мне то и другое.
Все это он проделал с быстротой молнии, не обращая ни
малейшего внимания на мои взволнованные вопросы.
Вот! Нижайший привет от господина Харусека.
Я был так ошарашен, что не мог произнести ни слова.
— Вот, возьмите железко и ночью вспорите подошву.
Или в другой часок, когда никто не заметит. Там внутри
пустота,— пояснил он мне, сделав торжественную мину,—
и в ней лежит письмо от господина Харусека.
Вне себя от восторга, я бросился ему на шею. и слезы
полились у меня из глаз.
Он ласково отстранил меня и сказал с упреком:
— Надо крепче держать себя, господин Пернат! Нам
нельзя терять ни минуты. Сейчас может обнаружиться, что
я не в моей камере. Мы с Францлем... обменялись номера-
ми.
Вероятно, у меня был очень глупый вид, потому что он
продолжал:
— Этого вы не понимаете, все равно. Коротко: я
здесь — и баста!
Скажите же,— перебил я его. - скажите, господин...
господин...
— Венцель,— помог он мне,— меня зовут: Прекрасный
Венцель.
— Скажите же. Венцель, как поживает архивариус
Гиллель со своей дочкой?
— Этим некогда теперь заниматься.— нетерпеливо пере-
бил он меня.— Я могу в одну секунду вылететь отсюда...
Итак, я здесь, потому что я признался в грабеже.
185
Густав Майринк
— Как, вы из-за меня, чтобы попасть сюда, совершили
ограбление. Венцель? — спросил я потрясенный.
Парень презрительно покачал головой.— Если бы я дей-
ствительно совершил ограбление, то я бы в нем не при-
знался. За кого вы меня принимаете?!
Я постепенно начал соображать, ловкий парень употре-
бил хитрость, чтоб притащить мне письмо Харусека.
— Итак, внимайте. — Он сделал очень серьезное лицо.—
Я вас должен обучить эпилепсии!..
- Чему?
— Эпилепсии! Будьте очень внимательны и замечайте
все в точности. Смотрите же, раньше всего наделайте слю-
ны во рту.— Он раздул щеки и задвигал челюстями, точно
полоща рот.— Тогда образуется пена на губах...— Он
проделал и это с отвратительной точностью.— Затем надо
сжать пальцы в кулак. Затем закатывать глаза...— он
ужасно скосил их,— а затем, это трудненько: надо так
закричать. Так вот: бэ... бэ... и тут же упасть — Он упал с
такой силой, всем телом, что задрожал дом. и сказал, вста-
вая:
Это настоящая эпилепсия. Так нас учил в «батальоне»
покойный доктор Гульберт.
— Да. да, это удивительно похоже, но к чему это?
— Вы прежде всего выберетесь из камеры,— пояснил
Прекрасный Венцель...— Доктор Розенблат — мерзавец.
Когда у кого-нибудь уже и головы нет. все-таки этот Розеи-
блат еще утверждает: здоровехонек! Только к эпилепсии он
питает скотское почтение. Кто умеет ее хорошо сделать, тот
сразу попадает в больницу... А оттуда удрать — уже детская
игра...— Он заговорил таинственным голосом — Оконные
решетки в больничной камере перепилены и только прикле
ены... Это тайна «батальона»... Вам надо всего лишь две
ночи внимательно следить: как только вы увидите в окне
веревку с крьппи, потихоньку приподымите решетку, чтобы
никто не проснулся, просуньте плечи в дыру, и мы вас
вытащим на крышу и спустим с другой стороны на улицу.
Баста!
— Зачем мне бежать из тюрьмы,— робко обратился я к
нему,— ведь я не виновен.
186
Голям
— Это не значит, что не надо бежать! — возразил мне
Прекрасный Венцель, выпучив глаза от удивления.
Я должен был употребить все свое красноречие, чтобы
отклонить смелый план, который, как он сказал, является
результатом постановления «батальона*.
Для него было непостижимо, как это я выпускаю из рук
Божий дар и хочу ждать, пока свобода придет ко мне сама.
— Во всяком случае, и вам и вашим товаршцам я при-
знателен до глубины души,— взволнованно сказал я и по-
жал ему руку.— Когда пройдут тяжелые дни, моей первой
заботой будет доказать вам это.
— Это не нужно,— дружески возразил Венцель,— Если
вы поставите пару пива, мы примем с благодарностью, а
больше и не нужно. Пан Харусек теперь казначей
•батальона», он рассказал нам, сколько добра вы тайно
делали людям. Передать ему что-нибудь, когда я увижу его
через несколько дней?
— Да, пожалуйста,— быстро начал я,— скажите ему,
чтоб он пошел к Гнллелю и передал ему, что я очень беспо-
коюсь о здоровье его дочери, Мириам. Пусть господин
Гиллель смотрит за ней в оба. Вы запомните имя? Гиллель!
— Гиррель?
— Нет: Гиллель.
— Гиллер?
— Нет: Гилл-ель!
Венцель тщетно упражнял свой язык над этим непроиз-
носимым для чеха словом, ио наконец с дикой гримасой
осилил его.
— И затем еще одно: пусть господин Харусек — я очень
прошу его об этом — позаботится о «благородной даме*,
насколько это в его власти. Он уже знает, что я под этим
разумею.
Вы, верно, имеете в виду благородную даму, которая
спуталась с немцем, с доктором Савиоли? — Ну, она уже
развелась с мужем и уехала вместе с Савиоли и ребенком.
— Вы это знаете наверное?
Я чувствовал, что голос у меня задрожал. Как я ни ра-
довался за Ангелину — все же сердце у меня сжималось.
Сколько тревог я пережил из-за нее... а теперь... я за-
быт.
187
Густав Майринк
Может быть, она думала, что я действительно разбой-
ник.
Я почувствовал горечь в горле.
С чуткостью, отличающей странным образом опустив-
шихся людей, как только дело коснется любви, парень
угадал, по-видимому, все. что я чувствовал. Он взглянул в
сторону и ничего не ответил.
— Вы, может быть, тоже знаете, как поживает дочка
Гиллеля, Мириам? Вы знаете ее? — с усилием спросил я.
— Мириам? Мириам? — Венцель задумчиво морщил
лоб.— Мириам? Она часто бывает ночами у Лойзичек?
Я не мог удержаться от улыбки.
— Нет, наверно, нет.
— В таком случае, не знаю,— сухо ответил Венцель.
Некоторое время мы молчали.
«Может быть, что-нибудь имеется про нее в письме-
це»,— подумал я с надеждою.
Вы, наверно, слышали, что Вассертрума черт поб-
рал,— вдруг начал Венцель.
Я вскочил в ужасе.
— Ну да.— Венцель указал на свою шею,— Готово! Ну
и скажу я вам, страшно это было. Он несколько дней не
показывался; когда они открыли лавочку, я, разумеется,
первый влез туда — кому же другому! — И тут он сидел,
Вассертрум, в кресле, вся грудь в к[юви. а глаза как стек-
ло... Вы знаете, я парень крепкий, но у меня все помути-
лось в глазах, когда я увидел его. Признаюсь вам. что я
чуть не упал в обморок. Я говорил себе: Венцель, не вол-
нуйся, это ведь только мертвый еврей... А в горле у него
торчал напильник. В лавке все было перевернуто. Убий-
ство, натурально.
Напильник! Напильник! — Я чувствовал, как я холо-
дею от ужаса.— Напильник! Он исполнил свое дело.
— Я знаю, кто это был, — полушепотом продолжал
Венцель после паузы.— Никто другой, скажу я вам. как
рябой Лойза... Я нашел его перочинный ножик в лавке на
полу и быстро прибрал, чтоб полиция не заметила... Он
пробрался в лавку подземным ходом...— Он внезапно прер-
вал свою речь, несколько секунд напряженно вслушивался,
затем бросился на нары и начал отчаянно храпеть.
188
Голем
Тотчас заскрипели засовы, вошел надзиратель и недо-
верчиво посмотрел на меня.
Я сделал безразличное лицо, и Венцеля с трудом удалось
разбудить.
Только после многих толчков ои, зевая, поднялся и, с
видом еще не совсем проснувшегося человека, пошатыва-
ясь, пошел за надзирателем.
Дрожа от нетерпения, вскрыл я письмо Харусека и стал
читать.
• 12 мая.
Мой дорогой несчастный друг и благодетель!
Неделю за неделей я все ждал, что вас наконец освобо-
дят, - все напрасно. Я сделал все возможное, чтоб собрать
оправдательный материал, но не нашел ничего.
Я просил следователя ускорить дело, но всегда оказыва-
лось, что он не может этого сделать, что это зависит от
прокуратуры, а не от него.
Канцелярская неразбериха!
Только час тому назад я добился кое-чего и жду луч
ншх результатов: я узнал, что Яромир продал Вассертруму
золотые часы, которые он нашел в постели Лойзы после его
ареста.
Вы знаете, у Лойзичек бывают сыщики; ходит слух, что
у вас нашли часы, по-видимому, убитого Цоттманна... кста-
ти, его труп до сих пор не разыскан. Остальное я сам
сообразил: Вассертрум и прочее!
Я немедленно взялся за Яромира, дал ему тысячу фло-
ринов...*
Я опустил руку с письмом, слезы радости выступили у
меня на глазах: только Ангелина могла дать Харусеку та-
кую сумму. Ни у Цвака. ни у Фрисландера. ни у Прокопа
не было таких денег. Значит, она не забыла меня! Я стал
читать дальше:
•...дал ему тысячу флоринов и обещал ему еще две ты-
сячи, если ои немедленно пойдет со мной в полицию и
скажет, что он нашел эти часы у брата после его ареста и
продал их.
189
Густав Майринк
Это может щюизойти только тогда, когда это письмо уже
будет у Венцеля на пути к вам.
Но будьте уверены, что это произойдет. Еще сегодня. Я
ручаюсь вам в этом.
Я не сомневаюсь ни минуты, что убийство совершил
Лойза и что часы эти — Цоттмаина.
Если же тут что-нибудь и не так, то и тогда Яромир
знает, что ему делать. Во всяком случае. он признает,
что эти самые часы найдены у вас.
Итак: ждите и не сомневайтесь. День вашего освобожде-
ния. вероятно, уже недалек.
Но наступит ли день, когда мы свидимся?
Не знаю.
Скорее скажу: не думаю, оттого что я быстро иду к кон-
цу и должен быть настороже, чтобы последний час не за-
стал меня врасплох.
Но в одном будьте уверены: мы увидимся.
Если не в этой жизни и не в той, то уже в день, когда
времени не будет, когда Господь, как сказано в Библии,
изблюет из уст своих всех тех, кто ни горяч, ни холоден...
Не удивляйтесь, что я говорю так. Я никогда не говорил
с вами на эти темы, и когда вы однажды упомянули о
Каббале, я замял разговор, но... я знаю то. что знаю.
Может быть, вы понимаете, что я говорю, а если нет, то
прошу вас, вычеркните из памяти то, что я сказал... Од-
нажды в моем безумии мне показалось, что я вижу знак на
вашей груди... Возможно, что я грезил наяву. Допустите
это, как факт, если вам не верится, что у меня были осо-
бые откровения, чуть ли ни с самого детства. Они вели
меня странным путем... Эти откровения не совпадут с тем,
чему нас учит медицина, а может быть, и медицина сама
тут. слава Богу, ничего не знает, и будем надеяться, никог-
да не узнает...
Но я не давал дурачить себя науке: ведь высочайшая
цель ее устроить на земле «пассажирский зал», который
лучше всего разрушить
Но довольно об этом.
Я лучше расскажу вам о последних событиях.
В конце ап[>еля Вассертрум сделался доступным моему
внушению.
190
Голем
Я это заключал из того, что он начал постоянно жести-
кулировать на улице,и вслух разговаривал с самим собой.
Это верный признак того, что в человеке мысли прини-
мают бурный характер и могут совершенно им овладеть.
Затем он купил записную книжку и начал делать замет-
ки.
Он писал!
Он писал! Я не шучу! Он писал.
Потом он отправился к нотариусу. Стоя перед домом, я
внизу чувствовал, что он делает наверху. Он писал завеща-
ние.
Что он назначил меня наследником, мне и в голову не
приходило. От радости, если бы это случилось, у меня
сделалась бы пляска Святого Витта.
Наследником он назначил меня по той причине, что я
был единственным на земле человеком, который мог бы
искупить его грехи. Совесть перехитрила его.
К тому же он надеялся, что я буду благословлять его
после смерти, если благодаря ему стану миллионером, и
этим уничтожу проклятие, которое он слышал от меня в
вашей комнате.
Внушение мое имело троякое действие.
Чрезвычайно интересно, что он тайно верил в какие-то
воздаяния в том мире, хотя при жизни он всячески старал-
ся отрицать это.
Но так это бывает со всеми разумниками. Это видно по
безумному бешенству, в которое они впадают, когда вы им
скажете это в лицо. Они чувствуют себя пойманными.
С тех пор, как Вассертрум вернулся от нотариуса, я не
спускал с него больше глаз.
Ночью я караулил за ставнями его лавки, потому что
развязка могла произойти каждую минуту.
Мне кажется, я мог бы расслышать даже через стену
желанный звук пробки, вынимаемой из склянки с ядом.
Еще только час, и дело моей жизни совершено.
Но тут явился некто незванный и убил его. Напильни-
ком. Пусть Венцель расскажет вам подробности, мне слиш-
ком больно все это описывать.
Назовите это предрассудком, но когда я увидел, что
кровь пролита — отдельные предметы в лавке были запач-
191
Густав Майринк
каны ею,— мне показалось, что' его душа ускользнула от
меня.
Что-то говорит мне, какой-то тонкий и надежный ин-
стинкт,— что не одно и то же, умирает ли человек от
чужой руки или от своей собственной... если бы Вассертрум
покончил самоубийством, только тогда моя миссия была бы
выполнена... Теперь же, когда случилось иначе, я чувствую
себя отвергнутым орудием, которое оказалось недостойным
руки ангела смерти.
Но я не хочу упорствовать. Моя ненависть такого ро-
да, что будет жить и за гробом, и у меня есть еще своя
собственная кровь, которую я могу пролить, как хочу, чтоб
она пошла следом за его кровью в царство теней...
С тех лор. как Вассертрума похоронили, я ежедневно
сижу на его могиле и прислушиваюсь к тайному голосу
сердца, как мне поступить.
Мне кажется, я уже знаю, что мне делать. Но я хочу
еще ждать, пока мой внутренний голос не станет ясен, как
чистый источник. Мы. люди, не чисты, и часто требуется
долгий пост, пока не станет внятен тихий шепот нашей
души.
На прошлой неделе я получил официальное извещение,
что Вассертрум назначил меня единственным наследником.
Что я не воспользуюсь ни одним крейцером, в этом вас
не придется убеждать, господин Пернат. Я остерегусь
предоставить ему там. наверху, какую нибудь поддержку.
Дома, которые он имел, я продам; вещи, которых он касал-
ся, будут сожжены; что касается денег и драгоценностей,
после моей смерти одна треть из них достанется вам.
Я уже вижу, как вы вскакиваете, протестуя, но могу
вас успокоить. То. что вы получаете, это ваша законная
собственность с процентами, с процентами на проценты. Я
уже давно знал, что много лет тому назад Вассертрум разо
рил вашего отца и всю вашу семью — только теперь я
имею возможность подтвердить это документально.
192
Голем
Вторая треть будет распределена между двенадцатью
членами «батальона*, которые лично знали доктора Гуль-
бертя. Я хочу, чтобы каждый из них разбогател и получил
доступ к «высшему обществу» в Праге.
Последняя треть подлежит равномерному распределению
между первыми семью убийцами, которые, за недостатком
улик, будут оправданы. Все это я должен проделать в пре-
дотвращении общественного соблазна. Так-то. Вот и все.
А теперь, мой дорогой, добрый друг, прощайте и вспо-
минайте иногда вашего преданного и благодарного
Иннокентия Харусека».
Глубоко потрясенный, я выронил письмо из рук.
Я не мог радоваться предстоящему освобождению.
Харусек! Бедный! Как брат, он заботился о моей судьбе.
За то, что я когда-то подарил ему сто флоринов. Если бы
еще хоть раз пожать ему руку!
Я чувствовал: да, он прав, этого никогда не будет.
Я представлял себе его стоящим передо мной: его све-
тящиеся глаза, его плечи чахоточного, высокий благородный
лоб.
Может быть, все пошло бы по иному, если бы в свое
время чья-либо милосердная рука вмешалась в эту загуб-
ленную жизнь.
Я еще раз перечел письмо.
Сколько последовательности было в безумии Харусека.
Да и безумен ли он, в самом деле?
Я готов был стыдиться, что эта мысль хотя бы на секун-
ду овладела мной.
Разве недостаточно говорили ему намеки? Он был таким
же. как Гиллель. как Мириам, как я сам,— человеком,
которым владела его собственная душа. Душа вела его
через страшные ущелья и пропасти жизни в белоснежный
мир какой-то девственной земли.
Он. который всю свою жизнь мечтал об убийстве, не
был ли он чище тех, что ходят с гордо поднятой головой,
хвастаясь тем. что исполняют заученные ими заповеди
неведомого мифического пророка?
7 4 ГА
193
Густав Майринк
Он исполнил завет, что диктовал ему неопределенный
инстинкт, и не думал о каком бы то ни было воздаянии
здесь или там.
То. что он делал, не было ли благочестивым исполнени-
ем долга в самом глубоком значении этого слова?
«Трусливая, льстивая, жадная до убийства, больная, за-
гадочная преступная натура», я явственно слышал, како
во должно быть о нем суждение толпы, подступающей к его
душе со своими слепыми фонариками, этой нечистоплотной
толпы, которая нигде и никогда не поймет, что ядовитый
шиповник в тысячу раз прекрасней и благородней полезного
порея.
Снова заскрипели снаружи засовы, и я услышал. как
кого-то втолкнули. Я даже не обернулся, до такой степени
я был переполнен впечатлениями от письма.
Там не было ни слова ни об .Ангелине, ни о Гиллеле.
Конечно, Харусек писал второпях. Это видно по почерку
Не получу ли я еще одного письма от него?
Я втайне надеялся на завтрашний день, на общую про-
гулку заключенных во дворе. Там было легче всего кому-
нибудь из «батальона» сунуть мне что-нибудь.
Тихий голос прервал мои размышления
— Разрешите. милостивый государь, подставиться? Мое
имя - Ляпондер... Амадеус Ляпондер.
Я обернулся.
Маленький, худощавый, еще совсем молодой человек в
изящном костюме, только без шляпы, как все подслед-
ственные, почтительно поклонился мне.
Он был гладко выбрит, как актер, и его большие светло-
зеленые. блестящие, миндалевидные глаза имели ту особен-
ность, что хотя они смотрели прямо на меня, но казалось,
будто они ничего не видят. Казалось, дух отсутствовал в
них.
Я пробормотал свое имя, в свою очередь поклонился и
хотел отвернуться; однако долго не мог отвести взгляда от
этого человека: так странно действовала на меня застывшая
улыбка, которую навсегда сложили на его лице поднятые
вверх уголки тонких губ.
Он был похож на китайскую статую Будды из розового
194
Голем
кварца: своей гладкой прозрачной кожей, женственно тон-
ким носом и нежными ноздрями.
— Амадеус Ляпондер. Амадеус Ляпондер,— повторял я
про себя.
— Что за преступление мог он совершить?
XVIII. ЛУНА
— Были вы уже на допросе? — спросил я, спустя неко-
торое время.
— Я только что оттуда. Вероятно, я не долго буду бе-
спокоить вас здесь,— любезно ответил Ляпондер.
• Бедняжка,— подумал я.— он не знает, что предстоит
человеку, находящемуся под следствием».
Я хотел постепенно подготовить его:
Когда проходят самые тяжелые первые дни, привы-
каешь постепенно к терпеливому сидению.
Его лицо сделалось любезным. Пауза.
— Долго продолжался допрос, господин Ляпондер?
Он рассеянно улыбнулся.
Нет. Меня только спросили, сознаюсь ли я, и велели
подписать протокол.
Вы подписали, что сознаетесь? — вырвалось у меня.
— Конечно.
Он сказал это так, как будто это само собой разумелось.
Очевидно, ничего серьезного, предположил я, потому что он
совершенно спокоен. Вероятно, вызов па дуэль или что-
нибудь в этом роде.
— А я уже здесь так давно, что мне это время кажется
вечностью — Я невольно вздохнул, и на его лице тотчас же
выразилось сострадание — Желаю вам не испытывать того
же, господин Ляпондер. По-видимому, вы скоро будете на
свободе.
— Как знать? — спокойно ответил он. но его слова
прозвучали как-то загадочно
Вы не думаете? — улыбаясь спросил я. Он отрица-
тельно покачал головой.
195
Густав Майринк
— Как это понимать? Что же такого ужасного вы со-
вершили? Простите, господин Ляпондер, это не любопыт
ство с моей сто (юны. только участие заставляет меня
задать вам этот вопрос
Он колебался секунду. потом, не моргнув глазом, произ-
нес:
— Изнасилование и убийство
Точно меня ударили обухом по голове.
Он, очевидно, заметил это и деликатно отвернулся в
сторон)'. Однако его автоматически улыбающееся лицо
ничем не обнаружило, что его задело внезапно изменившее-
ся мое отношение к нему.
Мы не произнесли больше ни слова и молча смотрели
перед собою............................................
Когда с наступлением темноты я расположился на своих
нарах, он медленно последовал моему примеру: разделся,
заботливо повесил свой костюм на гвоздь, лег и, как видно
было по его ровному, глубокому дыханию, тотчас же креп-
ко уснул.
Я всю ночь не мог успокоиться.
Сознание, что такое чудовище находится рядом со мной,
что я должен дышать одним воздухом с ним. действовало на
меня так волнующе и ужасающе, что впечатления дня,
письмо Харусека, все недавние переживания отошли куда-
то глубоко внутрь.
Я лег так. чтоб все время иметь убийцу перед глазами,
потому что я не вынес бы сознания, что он где-то за моей
спиной. Камера была неярко освещена луной, и я мог
видеть, как неподвижно, почти в оцепенении, лежал Ля-
пондер.
Его черты напоминали собой труп, полуоткрытый рот
усиливал это сходство.
В течение нескольких часов он не шевелился
Только уже далеко за полночь, когда тонкий лунный луч
упал на его лицо, по нему пробежало легкое беспокойство,
и он беззвучно зашевелил губами, как человек, говорящий
во сне. Казалось, он повторял все одно и то же слово —
может быть, короткую фразу, как будто: «Оставь меня!
Оставь! Оставь!»
196
Г'мем
Следующие несколько дней я не обращал на него вни-
мания, он тоже не нарушал своего молчания.
Его отношение ко мне оставалось по-прежнему предуп
|>едительным. Когда я ходил взад и вперед по камере, он
тогда любезно оглядывался и отодвигал ноги, чтобы не
мешать моей прогулке.
Я начал упрекать себя за свою суровость, но при всем
желании не мог избавиться от отвращения к нему.
Как я ни надеялся, что смогу привыкнуть к его сосед-
ству, ничего не выходило.
Даже по ночам я не спал. Мне едва удавалось заснуть
на четверть часа.
Каждый вечер повторялась одна и та же сцена: он поч
тительно ждал, чтоб я улегся, затем снимал костюм, тща-
тельно разглаживал его, вешал на гвоздь и т. д. и т. д.
Однажды ночью, около двух часов, я стоял, одолевае-
мый сонливостью, у окна, смотрел на полную луну, лучи
которой расплывались сияющим маслом на медном лике
башенного циферблата. Я думал с грустью о Мирнам.
Тут вдрут услышал я ее тихий голос за собой.
Сонливость мгновенно исчезла,— я обернулся и стал
прислушиваться.
Прошла минута
Я уже готов был думать, что мне померещилось, как
вдрут это повторилось снова.
Я не мог ясно разобрать слов, но слышал как будто:
♦Спроси. Спроси».
Это был безусловно голос Мириам.
Качаясь всем телом от волнения, я тихонько слез и по-
дошел к постели Ляпондера.
Все лицо его было освещено луной,— и я мог ясно раз-
личить, что при открытых веках виднелись только белки
глаз.
По неподвижности мускулов лица я заключил, что он
крепко спит.
Только губы все время шевелились.
И мало-помалу я разобрал слова, исходившие из его уст:
«Сп|»оси. Спроси».
197
Густав Майринк
Была полная иллюзия голоса Мириам.
— Мириам? Мириам? — невольно вскрикнул я, но тот-
час же понизил голос, чтоб не разбудить спавшего.
Я подождал, пока лицо его не застыло вновь, и шепотом
повторил:
•Мириам? Мириам?*
Его уста произнесли едва слышно, но совершенно отчет-
ливо:
«Да».
Я приложил ухо к его губам.
Через секунду я слышал шепот Мириам — голос ее был
столь явственен, что у меня по коже пробежал мороо
Я так жадно вслушивался в ее слова, что улавливал
только их общий смысл. Она говорила о любви ко мне, о
несказанном счастье, что мы наконец встретились - и
никогда больше не расстанемся, бысцю. без пауз, как
человек, который боится, что его прервут и хочет использо
вать каждую секунду.
Затем голос стал прерываться на время говеем замер.
— Мириам? — спросил я, дрожа от тревоги и затаив
дыхание — Мириам, ты умерла?
Долго не было ответа.
Затем п|юзвучало, едва разборчиво: «Нет... Живу...
Сплю...»
Больше ничего.
Я вслушивался, вслушивался.
Напрасно.
Больше ничего.
От волнения и щюжи я должен был опе[>еться о постель,
чтобы не упасть на Ляпондера.
Иллюзия была настолько полной, что минутами я видел
перед собою лежащую Мириам, и я должен был собрать все
свои силы, чтобы не прижаться поцелуем к губам убийцы.
•Энох! Энох!», вдруг услышал я его лепет, потом все
ясней и отчетливей: «Энох! Эпох!»
Я тотчас узнал голос Гиллеля.
«Это ты. Гиллель?»
Нет ответа.
Мне вспомнилось, я когда-то читал, что спящего можно
198
Голе-м
побудить и разговору вопросами не в ухо. а к нервному
разветвлению брюшной полости.
Я так и сделал:
— Гиллель?
— Да. я слышу тебя.
— Мириам здорова? Ты знаешь все? — торопился я
спрашивать.
Да. Я знаю все. Давно знал. Не тревожься, ,')нох,
будь спокоен
— Ты можешь простить меня, Гиллель?
— Я сказал ведь тебе: будь спокоен.
— Мы скоро увидимся? — Я дрожал от мысли, что не
пойму ответа. Уже последнюю фразу едва можно было
разобрать.
— Надеюсь. Подожду... тебя... если смогу... я должен...
в страну...
— Куда? В какую страну? Я почти налег на Ляпон-
дера.— В какую страну? В какую страну?
— В страну... Гад... к юг... Палестины1.
Голос замер.
Сотни вопросов беспорядочно толпились у меня в голове:
почему он называет меня Энох?.. Цвак, Яромир, часы,
Фрисландер, Ангелина — Харусек.
— Прощайте и вспоминайте иногда,— вдруг снова гром-
ко и отчетливо произнесли уста убийцы, на этот раз голосом
Харусека, но так, как будто я сам сказал это.
Я вспомнил: это была дословно заключительная фраза
из письма Харусека.
Лицо Ляпондера лежало уже в темноте. Лунный свет
падал на кончик соломенного мешка. Через четверть часа
он совсем покинет камеру.
Я задавал один вопрос за другим, но ответа уже не по-
лучал.
Убийца лежал неподвижно, как труп, его веки были за-
крыты.
1 «Год» — на древнееврейском означает •«•часты, судьба»
199
Густав Майринк
Я жестоко упрекал себя в том, что все время в Ляпон-
дере видел только убийцу и не замечал человека.
Теперь было ясно, что он лунатик — существо, которое
находится под действием лунного света.
Возможно, что и убийство он совершил в каком нибудь
сумеречном состоянии сознания. Даже наверное...
Теперь, когда стало рассветать, оцепенение сошло с его
лица и уступило место выражению блаженного спокой-
ствия.
«Так спокойно спать не может человек, на совести кото-
рого убийство», — подумал я.
Я не мог дождаться его пробуждения.
Знал ли он хотя бы о том, что произошло?
Наконец он открыл глаза, встретил мой взгляд и отвел
свой.
Я подошел к нему, схватил за руку.
— Простите меня, господин Ляпондер, что я был так
нелюбезен с вами все время. Было так необычно, что...
— Не сомневайтесь: я отлично понимаю, - живо пере-
бил он меня, - что, должно быть, омерзительно находиться
рядом с убийцей.
— Не говорите больше об этом.— просил я.— Я сегодня
ночью столько пережил, что не могу отделаться от мысли,
что вы. может быть...— я искал подходящего слова.
— Вы считаете меня больным? — вырвалось у него.
Я подтвердил.
— Мне кажется, я должен сделать такой вывод из неко-
торых данных. Я... я... можно вам прямо поставить вопрос,
господин Ляпондер?
— Пожалуйста.
— Эго звучит несколько странно, но... вы можете мне
сказать, что вам снилось сегодня?
Он с улыбкой покачал головой.
Мне никогда ничего не снится.
— Но вы говорили во сие.
Он удивленно взглянул на меня. Подумал минуту. Потом
твердо сказал:
— Это могло быть только, если вы меня о чем-нибудь
спрашивали.— Я подтвердил. — Потому что, как я сказал,
мне ничего не снится.
200
Гмем
— Я... я... странствую,— прибавил он, спустя несколько
секунд, понизив голос.
Странствуете? Как это понять? Он, по видимому, не
хотел говорить об этом, и я должен был объяснить ему
причину, побуждающую меня настаивать, и рассказал ему в
общих чертах о том, что произошло ночью.
— Вы можете быть совершенно уверены,— сказал ои,
когда я закончил,— что все, сказанное мной, соответствует
действительности. Если я [каньте сказал, что мне ничего не
снится, что я странствуй!, то я подразумевал под этим, что
мои сновидения иного рода, чем у нормальных людей.
Назовите это, если хотите, выхождением из тела. Так,
например, я сегодня ночью был в одной необычайно
странной комнате, вход в которую вел через подъемную
дверь.
— Какова она была? — быстро спросил я,— Она была
заброшена? Пуста?
Нет, там было немного мебели. И постель, где спала
молодая девушка как бы в летаргическом сне — миле нее
сидел мужчина, положив ладонь ей на лоб.
Ляпондер описал мне обоих. Несомненно, это были Ми-
риам и Гиллель.
Я едва дышал от напряжения
— Ради Бога, рассказывайте дальше. Был еще кто-ни
будь в комнате?
— Еще кто-нибудь? Подождите... нет: больше никого в
комнате не было. На столе горел семисвечный канделябр.
Потом я сошел по винтовой лестнице вниз.
— Она была разрушена? — перебил я.
— Разрушена? Нет, нет, она была в латной исправно-
сти. К ией со стороны примыкала комната, и там сидел
мужчина в ботинках с серебряными пряжками. Людей
такого типа я никогда ие видал: желтый цвет лица, косые
глаза. Он сидел, нагнувшись вперед, и, казалось, выжидал
чего-то. Вероятно, поручения.
— Книги, старинной большой книги вы нигде не виде-
ли? — допытывался я.
Он потер себе лоб.
Книги, говорите вы? Да. Правильно: на полу лежала
201
Густа» Май/шнк
книга. Она была раскрыта, вся из пергамента, и страница
начиналась большим золотым А.
- I — хотите вы сказать?
— Нет. А1 .
— Вы это твердо помните? Не было ли это 1?
— Нет. определенно А.
Я покачал головой и впал в сомнение. Очевидно. Ля-
пондер в полусне читал в моем воображении и все перепу-
тал: Гиллель. Мириам. Голем, книга «ПФиг*. подземные
ходы.
— Давно уже у вас эта способность «странствовать», как
вы говорите? — спросил я.
— С двадцать первого года...— он запнулся, казалось,
не хотел говорить об этом. Вдруг на лице его появилось
выражение безграничного изумления, он смотрел мне на
грудь, как будто что-то видел, на ней. Не замечая моего
недоумения, он быстро схватил мою руку и стал просить,
почти умолять.
— Ради Бога, расскажите мне все. Сегодня последний
день, что я провожу с вами. Может быть, через час уже
меня уведут, чтоб объявить смертный приговор...
В ужасе я перебил его.
— Вы должны выставить меня свидетелем! Я буду кля-
сться. что вы больны... Вы лунатик. Не может быть, чтоб
вас казнили, не оснидетти’ьствовав вашего психического
состояния. Будьте благоразумны.
Он нервно отмахнулся.
— Это ведь так неважно... прошу вас, расскажите мне
все.
— Но что вам рассказать? Лучше потолкуем о вас и...
— Вы переживаете, теперь я это знаю, некоторые
странные вещи, которые очень близки мне — ближе, чем
вы предполагаете... прошу вас, скажите мне все! — умолял
он меня.
Ляпондер видел в книге »lbbur» латинскую букву А, также яв
лявшуинтя первой в латинском алфавите, как в древнееврейском буква
•алеф«. Ляпондер в романе символизирует путь смерти, путь абсолюти-
зации «пагада», «големической» стороны человека.
202
Голем
Я не смог постичь, как это моя жизнь интересует ого
больше. чем собственная, но. чтобы успокоить его. стал ему
|>ассказывать обо всем необъяснимом, что случалось со
мной.
Каждый раз он кивал головой с довольным видом, как
человек, который все на<*квозь понимает.
Когда я дошел до рассказа о том, как мне явилось виде
ние бел головы и предложило темно-красные зерна, он едва
мог дождаться окончания.
Так что вы выбили их у него из рук.— задумчиво
пробормотал он,— Я никогда не думат. что существует
третий путь.
— Это не третий путь,— сказал я,— это все равно, как
если бы я отказался от зерен.
Он улыбнулся.
— А вы думаете иначе, господин Ляпондер?
Если бы ны отказались от них. вы бы тоже пошли по
•дороге жизни», но зерна, в которых .заключена магическая
сила, не остались бы позади. Но они рассыпались по полу,
как вы говорите Это значит: они остались здесь, и будут
оберегаться вашими предками, пока не наступит время
прорастания. Тогда в вас оживут силы, которые теперь
дремлют.
Я не понял: «Мои предки будут оберегать их?»
Вы должны понимать до некоторой степени симвсыи
чески то, что вы пережили,— объяснил Ляпондер. - Круг
светящихся голубым светом лв>дей, который окружал вас.
это цепь унаследованных «я», которую таскает за собой
каждой рожденный матерью. Дулпа не есть нечто
•отдельное», она этим только еще должна стать — и это
тогда называется «бессмертным». Ваша душа еще составле-
на из многочисленных «я» — как муравейник из многих
муравьев; вы носите в себе психические остатки многих
тысяч предков: глав вашего рода. То же происходит с
каждым существом. Как мог бы иначе цыпленок, искус-
ственно выведенный из яйца, искать свойственную ему
пищу, как могло бы это случиться, если бы не дремал в нем
опыт миллионов лет? Существование «инстинктов» обнару-
живает присутствие предков в душе и в теле. Но, простите,
я вовсе не хотел перебить вас.
203
Густав Майринк
Я досказал все до конца. Все. Даже то, что Мириам го-
ворила о Гермафродите.
Когда я остановился и взглянул на Лялондера, он был
белее извести на стене, и по щекам его струились слезы.
Я быстро встал и. как будто не замечая этого, зашагал
по камере, в ожидании, что он успокоится.
Потом я сел против него и употребил все красноречие на
то, чтоб его убедить в неотложной необходимости обратить
внимание суда на его болезненное состояние духа.
— Если бы вы хоть не признались в убийстве,— закон-
чил я.
Но я должен был. Они обращались к моей совести.—
наивно скачал он.
Вы думаете, что ложь хуже. чем... чем убийство? —
с удивлением спросил я его.
— Вообще, может быть и нет, но в данном случае бе-
зусловно. — Видите ли. когда следователь задал мне вопрос,
сознаюсь я или нет, я смог сказать правду. Значит, у меня
был выбор: лгать или не лгать.— Когда я совершил убий-
ство. увольте меня от подробностей: это было так ужасно,
что я не хочу вспоминать... Когда я совершил убийство, у
меня не было никакого выбора. Если бы я даже действовал
при совершенно ясном сознании, то и тогда я не имел бы
никакого выбора: что-то такое, присутствие чего я никогда
не подозревал в себе, пробудилось и было сильнее, чем я.
Вы думаете, что если бы у меня был выбор, я совершил бы
убийство? Я никогда в жизни не убивал ни малейшей тва-
ри. а теперь я уже и совсем был бы не в состоянии. Допу-
стите. что существовал бы закон; убивать; и за неисполне-
ние его карали бы смертью — как на войне, к примеру
я бы немедленно был приговорен к смертной казни. У меня
не было бы выбора. А тогда, когда я совершал убийство,
все вывернулось наизнанку.
— Тем более, что вы чувствуете себя как бы иным че-
ловеком. вы должны все сделать для того, чтобы вас не
осудили! — настаивал я.
Ляпондер махнул рукой.
-т Вы ошибаетесь. Судьи, со своей стороны, совершенно
правы. Могут ли они позволить такому человеку, как я,
204
Голем
разгуливать на свободе? Чтобы завтра или послезавтра
снова случилось несчастье?
— Нет, вас должны посадить в лечебницу для душевно-
больных. Вот что я думаю! — вскричал я.
— Если бы я был сумасшедшим, вы были бы правы.—
хладнокровно возразил Ляпондер.— Но я не сумасшедший.
У меня нечто совсем иное, может быть, очень похожее на
сумасшествие, но, тем не менее, ему противоположное. Вы
послушайте только. Вы сейчас поймете меня... То, что вы
мне только что рассказывали о призраке без головы — это
символ, разумеется: если вы подумаете, вы легко найдете
ключ к нему — со мной однажды это случилось точь в точь.
Но я взял зерна. Так что я иду «дорогой смерти». Для меня
самое святое, это сознание, что каждым моим шагом руко-
водит духовное начало во мне. Я за ним слепо, доверчиво
пойду, куда бы ни повела меня дорога: к виселице или к
трону, к нищете или к богатству. Я никогда не колебался,
когда выбор был в моих руках.
Потому то я и не солгал, раз выбор был в моих руках.
Вы знаете слова пророка Михея:
«Сказано тебе, человек, что есть добро
и чего требует от тебя Господь?»
Если бы я солгал, я бы создал причину в мире, ибо у
меня был выбор,— когда же я совершал убийство, я не
создавал никакой причины, просто освободилось следствие
давно дремавших во мне причин, над которыми у меня не
было никакой власти.
Итак, руки мои чисты.
Я рождаюсь для свободы тем фактом, что духовное на-
чало. склонив меня к убийству, казнило меня. Люди, посы-
лая меня на виселицу, отделили мою участь от их судеб.
Я чувствовал, что это святой, и волосы у меня стали
дыбом от ужаса перед собственным ничтожеством.
— Вы рассказали мне, что под действием гипнотическо-
го внушения врача вы на долгое время потеряли воспоми-
нание о юности,— продолжал он,— это призрак — стиг-
мат — всех тех, кто укушен «змеем духовного царства».—
В нас гнездятся как бы две жизни, одна над другой, как
черенок на диком дереве, пока не произойдет чудо пробуж-
дения,— то. что обычно отделяется смертью, происходит
205
Густав Майринк
путем угасания памяти... иногда путем внезапного внутрен-
него переворота.
Со мною случилось так. что однажды, на двадцать пер-
вом году, по-видимому, без всякой внешней причины, я
проснулся как бы переродившимся. То, что мне до тех пор
было дорого, представилось мне вдруг безразличным: жизнь
показалась мне глупой сказкой об индейцах и перестала
быть действительностью; сны стали достоверностью —
аподиктической, безусловной достоверностью, понимаете:
безусловною, реальной достоверностью, а повседневная
жизнь стала сном.
Со всеми людьми могло бы то же самое случиться, если
бы у них был ключ. А ключ заключается единственно в
том, чтобы человек во сне осознал «форму своего я*. так
сказать, свою кожу — нашел узкие скважины, сквозь
которые проникает сознание между явью и глубоким сном.
Поэтому-то я и сказал раньше: «я странствую*, а не
«мне снится».
Стремление к бессмертию есть борьба за скипетр с жи-
вущими внутри нас шумами и призраками, а ожидание
воцарения собственного «я» есть ожидание Мессии.
Призрачный «HabaJ garmin», которого вы видели,
•дыхание костей* по Каббале, и был царь... Когда он будет
коронован... порвется надвое веревка, которую вы привя-
зали к миру рассудком и органами внешних чувств...
Как же могло случиться, чтобы я, несмотря на мою
оторванность от жизни, стал в одну ночь убийцей, спросите
вы? Человек, это стеклянная трубка, сквозь которую катят-
ся разноцветные шарики: почти у всех один шарик, за всю
жизнь. Если шарик красный, значит, человек «плохой*.
Желтый — человек «хороший*. Бегут два. один за дру-
гим — красный и желтый, тогда у человека «нетвердый
характер*. Мы. «укушенные змеем», переживаем в течение
одной жизни все, что происходит с целой расой за целый
век: разноцветные шарики бегут через трубочку, и когда
они на исходе,— тогда мы становимся пророками —
становимся зерцалом Господним.
Ляпондер замолчал. Долго не мог я произнести ни слова.
Его речь меня ошеломила.
206
Голем
— Почему вы так тревожно спрашивали меня раньше о
моих переживаниях, когда вы стоите настолько выше
меня? — начал я снова.
— Вы ошибаетесь, - сказал Ляпондер, - я стою гораздо
ниже вас.— Я расспрашивал вас потому, что почувствовал,
что вы обладаете ключом. Которого мне недостает.
— Я? Ключом? О Боже!
—Да, да, вы. И вы дали его мне.— Я думаю. что сегод-
ня я самый счастливый челопек в мире.
Снаружи послышался шум, засовы отодвигались... Ля-
пондер не обращал на это внимания.
— Гермафродит — это ключ. Теперь я уверен в этом.
Уже потому я рад. что идут за мной, что я вот уже сейчас у
цели.
Слезы мешали мне видеть лицо Ляпондера, я слышал
улыбку в его голосе.
— А теперь: прощайте, господин Пернат. и знайте: то,
что завтра будет повешено, это только моя одежда. Вы
открыли мне прекраснейшее... последнее, чего я не знал.
Теперь я иду, точно на свадьбу...— Он встал и пошел за
надзирателем...— Это тесно связано с убийством,— были
его последние слова, которые я расслышал и только смутно
понял.
С той ночи всякий раз, как в небе стояла полная луна,
мне все мерещилось спящее лицо Ляпондера ня сером
холсте постели.
В ближайшие дни после того, как его увели, я слышал
со двора, где совершались казни, стук молотков и топоров,
длившийся иногда до рассвета.
Я понимал, что это значит, и в отчаянии целыми часами
сидел, заткнув уши.
Проходил месяц за месяцем. По умиравшей листве уны-
лой зелени во дворе я видел, как таяло лето, чувствовал это
по запаху сырости, проникавшему сквозь стены.
Когда во время общей прогулки мой взор падал на уми-
рающее дерево и вросшую в его кору стеклянную икону,
мне всегда невольно казалось, что именно так врезалось
207
Густав Майринк
лицо Ляпондера в мою память. Все носил я в себе это лицо
Будим с гладкой кожей, со странной, постоянной улыбкой.
Только один единственный раз в сентябре меня вызвал
следователь и недоверчиво спросил, чем могу я объяснить
мои слова, сказанные у окошечка банка о том, что я дол-
жен спешно уехать, а также почему в часы, предшество-
вавшие аресту, я проявлял такое беспокойство и спрятал
все свои драгоценности.
На мой ответ, что я намеревался покончить с собой,
снова из-за пульта послышалось ироническое хихиканье.
До этих пор я был в камере один и мог спокойно преда-
ваться своим мыслям, своей скорби о Харусеке, который,
как я чувствовал, давно умер, о Ляпондере, своей тоске по
Мириам.
Потом явились новые арестанты во|х>ватые приказчики
с помятыми лицами, толстопузые кассиры — «сиротки», как
называл их Черный Воссатка — отравляли воздух и мое
настроение.
Однажды один из них с возмущением рассказывал, что
недавно в городе произошло ужаснейшее убийство. К сча-
стью, злодей был тотчас же пойман, и расправа с ним была
коротка.
— Ляпондер звали его. этого негодяя, этого мерзавца,—
вскрикнул какой -то хльпц с разбойничьей мордой, приго-
воренный за истязание детей к... 14 дням ареста— Его
поймали на месте преступления. В суматохе упала лампа, и
комната сгорела. Труп девушки так обгорел, что до сих пор
не знают, кто она такая. Черные волосы, узкое лицо — вот
все. что известно. А Ляпондер ни за что не хотел имени ее
назвать. Если бы от меня зависело, я бы содрал с него кожу
и посыпал бы перцем. Славные ребята! Все они разбойни-
ки, все... Будто уж нет другого средства избавиться от
девки,— с циничной улыбкой прибавил он.
Во мне кипело негодование, и я едва не ударил этого
мерзавца об землю.
Каждую ночь он храпел на постели, на месте Ляпон-
дера. Я облегченно вздохнул, когда его наконец выпустили.
Но и тут еще я не освободился от него: его слова вонзи-
лись в меня, как стрела с зазубриной.
208
Голем
Почти постоянно, особенно в темноте, меня терна
ло жуткое подозрение,— не Мириам ли была жертвой
Ляпондера.
'(ем больше я боролся с ним, тем глубже укоренялось
оно в мои мысли, пока не стало навязчивой идеей
Иногда, особенно когда ясная луна смотрела сквозь ре-
шетку. мне становилось легче: я мог восстанавливать часы,
пережитые с Ляпондером, и глубокое чувство к нему разго-
няло муки,— но слишком часто вновь возвращались ужас-
ные минуты, я видел перед собой Мириам, убитую и обуг-
лившуюся, и мне казалось, что я теряю рассудок.
Слабые опорные пункты моего подозрения сгущались в
такие минуты в нечто цельное, в картину, полную неопису-
емо ужасающих подробностей.
В начале ноября около десяти часов утра было уже со-
вершенно темно. Мое отчаяние дошло до такой степени, что
я должен был, как голодный зверь, зарыться в свой соло-
менный мешок, иначе я стал бы громко кричать; вдруг
надзиратель открыл камеру и предложил мне идти за ним к
следователю. Я едва передвигал ноги от слабости.
Надежда когда бы то ни было покинуть этот ужасный
дом давно умерла во мне.
Я заранее представлял себе холодный вопрос, который
зададут мне,— стереотипное хихиканье за письменным
столом, потом возвращение в свою темную камеру...
Барон Лейзетретер ушел уже домой, и в комнате был
только старый сгорбленный секретарь с паучьими пальцами.
Я тупо ждал, что будет.
Мне бросилось в глаза, что надзиратель вошел вместе со
мной и добродушно подмигнул мне, но я был слишком
подавлен, чтобы придать всему этому какое-нибудь значе-
ние.
— Следствие установило,— начал секретарь, хихикнул,
влез на стул и порьыся некоторое время в бумагах,— след-
ствие установило, что вышеупомянутый Карл Цоттманн
перед своей кончиной был завлечен предательски в подзем-
ный заброшенный погреб дома № 21873-111 по Петушьей
улице, под предлогом тайного свидания с незамужней быв-
шей проституткой Ревиной Метцелес, по прозванию Рыжая
Розина; эта Розина была выкуплена глухонемым, состоя-
209
Густав Майринк
щим под надзором полиции, резчиком силуэтов, Яромиром
Квасничкой, из трактира «Каутский», ныне же уже нес-
колько месяцев живет в конкубинате с князем Ферри
Атенштедтом. В означенном погребе Карл Цоттманн был
заперт и обречен на смерть от холода или от голода...
Вышеупомянутый Цоттманн...— объявил писец, взглянув
поверх очков, и стал рыться в бумагах.
— Далее, следствием установлено, что у вышеупомяну-
того Цоттманна. по всем данным, уже после наступившей
смерти, были похищены все находившиеся при нем вещи, в
частности, прилагаемые при сем карманные часы со знака-
ми: римское Р, перечеркнутое буквой В, и с двумя крыш-
ками...— Секретарь поднял часы за цепочку.— Не предста-
вилось возможным придать какое-либо значение показани-
ям, данным под присягой резчиком силуэтов Яромиром
Квасничкой, сыном умершего семнадцать лет тому назад
просвирника того же имени, о том, что эти часы были
найдены в постели его скрывшегося брата Лойзы и проданы
старьевщику, ныне покойному, обладателю недвижимого
имущества Аарону Вассертруму.
Далее следствие установило, что при трупе вышеупомя-
нутого Карла Цоттманна в заднем кармане брюк, во время
его обнаружения, находилась записная книжка, в коей он,
по-видимому, за несколько дней до последней кончины
сделал ряд заметок, освещающих обстоятельства злодейства
и облегчающих коронному суду нахождение виновника
оного.
Исходя из посмертных записок Цоттманна. прокуратура
коронного суда переносит подозрение в совершении пре-
ступления на находящегося ныне в бегах Лойзу К ва спичку
и одновременно постановляет Атанасиуса Перната. резчика
камей, из предварительного заключения освободить и след-
ствие о нем прекратить.
Прага, июль. Подпись;
Д-р Барон фон Лейзетретер.
Я потерял землю под ногами и на минуту лишился со-
знания.
210
Голем
Когда я очнулся, я сидел на стуле, и надзиратель дру-
жески похлопывал меня по плечу.
Секретарь сохранил полное спокойствие, понюхал таба-
ку, высморкался и сказал мне:
Объявление постановления задержалось до сегодня,
потому что ваша фамилия начинается на «П» и, следова-
тельно, находится почти в конце алфавитного списка.—
Затем он продолжал читать:
•Сверх того, поставить в известность Атанасиуса Перна-
та, резчика камей, о том, что. согласно завещанию в мае
месяце скончавшегося студента-медика Иннокентия Харусе-
ка, к нему переходит третья часть всего имущества послед-
него, и потребовать от него расписки в получении настоя-
щего протокола»,
Секретарь обмокнул перо и начал что то писать.
По привычке я ожидал, что он начнет хихикать, но он
этого не сделал.
Иннокентий Харусек. бессознательно пробормотал
я.
Надзиратель склонился ко мне и стал шептать мне на
ухо:
— Господин доктор Харусек незадолго до смерти был у
меня и справлялся о вас. Он просил вам очень-очень кла-
няться. Я, разумеется, не мог тогда сказать вам этого.
Строго воспрещается. Страшной смертью умер он, господин
доктор Харусек. Он сам лишил себя жизни. Его нашли на
могиле Аарона Вассертрума мертвым, грудью к земле. Он
выкопал в земле Дзе глубокие я.ны. перерезал себе арте
рии и всунул руки в эти ямы. Так и истек он кровью.
Он, очевидно, помешался, этот господин доктор Хар...
Секретарь с шумом отодвинул свой стул и протянул мне
перо для подписи.
Затем он важно выпрямился и произнес, подражая тону
своего шефа.
Надзиратель, отведите этого господина.
Точь-точь, как когда-то, человек с саблей и в кальсонах
и комнате у ворот сиял кофейную мельницу со своих колен,
ио только на этот раз он меня уже не обыскивал, а отдал
211
Густав Майринк
мне мои драгоценные камни, кошелек с десятью гульдена-
ми. мое пальто и все прочее..............................
Я был на улице.
Мириам! Мириам! Вот когда я наконец увижу ее...— я
подавил крик дикого восторга.
Выло около полуночи. Полная луна сквозь пелену тума-
на тускло светила поблекшей медной тарелкой.
Мостовая была покрыта слоем вязкой грязи.
Я окликнул экипаж, который в тумане казался скор-
чившимся допотопным чудовищем. Ноги отказывались
служить, я отвык от ходьбы и шатался... Мои подошвы
потеряли чувствительность, как у больного спинным мозгом.
— Извозчик, как можно скорее на Петушьи» улицу, но-
мер семь! Поняли? Петушья, семь.
XIX. НА СВОБОДЕ
Проехав несколько сажен, экипаж остановился.
— Петушья, сударь?
— Да, да, живо.
Еще немного проехали. Снова остановка.
— Ради Бога, в чем дело?
— Петушья, сударь?
— Да. да. Говорю ведь.
- На Петушью не проехать.
— Почему?
— Да она вся взрыта. В еврейском городе проводят тру-
бы.
— Поезжайте, пока можете, но только, пожалуйста,
поскорее.
Экипаж подпрыгнул и затем спокойно покатился дальше.
Я опустил дребезжащие окна кареты и жадными легки-
ми вдохнул ночной воздух.
Все стало мне совершенно чужим, так непонятно новым;
дома, улицы, закрытые лавки.
212
Голем
Белая собака, одинокая и унылая. пробежала по мокро
му тротуару. Я смотрел ей вслед. Как странно” Собака! Я
совершенно забыл, что существуют такие звери — я от
радости мальчишески крикнул вслед:
— Эй, ты там! Разве можно быть такой хмурой?..
Что бы сказал Гиллель!? А Мириам?
Еще несколько минут, и я у них. Я не перестану моло-
тить в дверь до тех пор, пока не подыму их с постели.
Теперь все будет хорошо — все несчастья этого года ми-
новали!
Ну и Рождество же будет!
Только не проспать бы его, как в последний раз.
На мгновение прежний ужас охватил меня: слова аре-
станта с лицом хищного зверя вспомнилось мне. Обожжен-
ный труп, изнасилование и убийство... но нет, нет! — Я
старался отгонять эти мысли: нет. нет. не может, не может
этого быть. Мириам жива!.. Я ведь слыхал ее голос из уст
Ляпондера. Еще одна минута... полминуты... потом...
Экипаж остановился у какой-то груды обломков. На мо
стовой повсюду — кучи камней.
На них горели красные фонари.
При свете факелов толпа рабочих рыла землю.
Мусор и обломки стен заграждали путь. Я карабкался,
ноги увязли по колено.
Вот здесь, здесь, ведь Петушья улица?!
Я с трудом ориентировался. Кругом только разва-
лины.
Разве не тут стоял дом, в котором я жил?
Передняя часть его была сорвана.
Я взобрался на холм земли,— глубоко передо мной бе-
жал вдоль прежней улицы черный кирпичный ход... Взгля-
нул вверх: как гигантские ячейки в улье, висели в воздухе
обнажившиеся комнаты, одна возле другой, озаренные
факелами и унылым светом луны.
Вот там наверху, это моя комната — я узнал ее по узо-
рам на стене.
Только одна полоска оставалась от нее.
К ней примыкало ателье... Савиоли. Вдруг я почувство-
вал в сердце совершенную пустоту. Как странно! Ателье!..
213
Густав Майринк
Ангелина!.. Так далеко, так неизмеримо далеко позади
осталось все это!
Я обернулся: от дома, в котором жил Вассертрум, не
осталось камня на камне. Все было сравнено с землей:
лавка старьевщика, погреб Харусека... все, все.
•Человек проходит, как тень», пришла мне в голову чи-
танная когда-то фраза.
Я спросил одного рабочего, не знает ли он, где живут
теперь люди, выселенные отсюда, и не знает ли он случайно
архивариуса Шемаию Гиллеля?
— Не знаю по-немецки,— ответил он.
Я дал ему гульден: он стал понимать по-немецки, но не
мог дать мне никаких сведений.
И никто из его таварищей.
Может быть, у Лойзичек я узнаю что нибудь?
— Лойзичек закрыт,— говорили они, дом перестраи-
вается
— Разбудить кого нибудь из соседей? Или неудобно?
Да здесь ни одна собака не живет. ответил рабо
чий.— Здесь запрещено. Из-за тифа
— А «Бедняк»? Этот, наверно, открыт?
— И «Бедняк» закрыт.
— Правда?
— Правда
Я наудачу назвал несколько имен торговцев и продав-
щиц табаку, живших поблизости, потом Цвака. Фрисланде-
ра, Прокопа...
Рабочий отрицательно покачал головой.
Может быть, знаете Яромира Квасничку?
Рабочий задумался:
— Яромира? Глухонемой?
Я был счастлив. Слава Богу! Хоть один знакомый!
— Да. глухонемой. Где он живет?
— Он картинки вырезает? Из черной бумаги?
— Да. Это он. Где я могу найти его?
Рабочий описал мне со всеми подробностями, как найти
ночное кафе во внутренней части города и взялся снова за
работу.
Больше часу блуждал я по грязи, балансировал на ша-
тающихся досках, пролезая под бревнами, преграждавшими
214
Голем
проход по улице. Весь еврейский квартал подставлял собой
одну сплошную каменистую пустыню, точно землетрясение
разрушило город.
Не дыша от возбуждения, весь в грязи, в разорванных
ботинках, выбрался я наконец из этого лабиринта.
Еще несколько домов, и я был возле притона, который
искал.
— «Кафе «Хаос* — гласила надпись
В пустой маленькой зале едва хватило места для нес-
кольких столиков, прислоненных к стене.
В середине комнаты на трехножном биллиарде, похра-
пывая, спал кельнер.
Базарная торговка с корзиной овощей сидела в углу,
склонившись над стаканом вина.
Наконец кельнер соблаговолил встать и сп|юсить. что
мне угодно. По наглому взгляду, которым он окинул меня с
ног до головы, я понял, на какого оборванца я был похож
Я бросил взгляд в зеркало и ужаснулся: чужое, бескров-
ное лицо, морщинистое, сероватого цвета, с всклоченной
бородой и длинными непричесанными волосами смотрело
оттуда на меня.
Я спросил, не было ли здесь резчика силуэтов Яромира,
и заказал себе черного кофе.
— Не знаю, почему его еще нет. - зевал, ответил кель
нер.
Затем кельнер снова лег на биллиард и опять уснул.
Я взял со стены номер «Prager 1'agblatt* и стал ждать.
Буквы ползли, точно муравьи, по страницам, и я не по-
о и мал ни слова из того, что читал.
Прошло несколько часов, и за окнами показалась подоз-
рительная глубокая синева, обычное явление в часы рассве-
та в помещениях, освещенных газом.
В|>емя от времени показывались шуцманы с зеленова-
тыми и блестящими перьями на шляпах и медленными
тяжелыми шагами шли дальше.
Зашли три солдата, не спавшие, по-видимому, всю ночь.
Уличный метельщик забежал за рюмкой водки.
Наконец, наконец: Яромир.
Он так изменился, что я сперва не узнал его: глаза по-
215
Густап Майринк
тухли, передние зубы выпали, волосы поредели, а ла ушами
появились глубокие впадины.
Я был так счастлив снова увидеть после такого долгого
времени знакомое лицо, что вскочил, подошел к нему и
схватил его за руку.
Он вел себя необычайно робко и постоянно озирался на
дверь. Всеми возможными жестами я пытался дать ему
понять, что я очень рад встрече с ним. Он, по-видимому,
долго не верил мне.
Но какие я ни задавал ему вопросы. он на все отвечал
одним и тем же беспомощным жестом непонимания.
Как же объясниться с ним?
Вот! Прекрасная мысль!
Я попросил карандаш и нарисовал одного за другим:
Цвака, Прокопа, Фрисландера.
— Что? Никого нет в Праге?
Он оживленно стал размахивать руками, зашагал паль-
цами по столу, ударил себя по ладони. Я догадался. Все
трое, очевидно, получили деньги от Харусека и. составив
торговую компанию, отправились бродить по свету с расши-
рившимся кукольным театром.
— А Гиллель? Где он живет теперь? — Я нарисовал
его, рядом с ним дом и вопросительный знак?
Вопросительного знака Яромир не понял,— он не умел
читать,— но он догадался, что мне нужно — взял спичку,
подбросил ее как будто бы вверх, но ловко, как фокусник,
заставил ее исчезнуть.
Что бы это значило? Гиллель тоже уехал?
Я нарисовал еврейскую ратушу.
Глухонемой начал решительно качать головой.
— Гиллеля там уже нет?
Нет. (Он покачал головой.)
— Где же он?
Снова фокус со спичкой.
— Он говорит, что он уехал, и никто не знает, куда.—
наставительно заметил вмешавшийся в разговор метельщик
улиц, который с интересом следил за нами
У меня сжалось сердце от ужаса. Гиллеля нет! Теперь я
один во всем мире... Все предметы кругом закачались в
моих глазах.
216
Голем
— А Мириам?
Рухи у меня таи сильно дрожали, что я долго не мог на-
рисовать ее.
— И Мириам исчезла?
— Да. Тоже исчезла. Бесследно.
Я испустил громкий стон и забегал взад и вперед по
комнате, так что солдаты вопросительно переглянулись
между собою.
Яромир хотел меня успокоить и пытался поделиться со
мной еще сведениями, которые были у него: он положил
голову на руку, как спящий.
Я ухватился за стол.
— Ради Господа Иисуса, Мирнам умерла?
Он покачал головой. Яромир снова изобразил спящего.
— Она была больна? — Я нарисовал аптечную склянку.
Снова отрицательный ответ. Снова Яромир положил лоб
на руку...
Стало светать. Потухал один рожок за другим, а я все
еще не мог выяснить, что означал этот жест.
Я отказался от дальнейших попыток. Стал раздумывать.
Единственное, что оставалось мне. это, как только на-
ступит утро, идти в еврейскую ратушу навести там справки,
куда уехали Гиллель и Мириам.
Я должен был ехать за ними...........................
Я молча сидел возле Яромира. Глухой и немой, как он.
Взглянув на него через некоторое время, я увидел, что
он вырезывает ножницами силуэт.
Я узнал профиль Розины. Он притяиул мне силуэт через
стол, закрыл рукой глаза... и тихо заплакал...
Затем он вдрут вскочил и. не прощаясь, неуверенно за-
шагал к двери.
Архивариус Шемайя Гиллель однажды без особой при-
чины отлучился и больше не возвращался. Свою дочь, оче-
видно, он взял с собой, потому что и ее с тех пор никто не
встречал,— вот что мне сообщили в еврейской ратуши. .Ъо
все, что мне удалось узнать.
Ни следа не оставили они по себе.
217
Густая Майринк
В банке мне заявили, что на мои деньги наложен судеб
ный арест, но с каждым днем ожидается разрешение вып
латить мне. эту сумму.
И наследство Харусека не прошло еще через все ин-
станции. Я с пламенным нетерпением ждал этих денег,
чтобы пуститься на поиски Гиллеля и Мириам.
Я продал драгоценные камни, которые все еще носил в
кармане, и снял две маленькие меблированные чердачные
комнаты на Старосинагогальной улице — единственной
уцелевшей от разрушений в еврейском городе.
Странное совпадение: это был тот пресловутый дом, о
котором легенда рассказывает, что туда некогда скрылся
Голем.
Я расспрашивал соседей — по большей части мелочных
торговцев и ремесленников — верны ли слухи о «комнате
без входа*,— и они надо мною смеялись.— Как можно
верить такой чепухе!
Мои собственные переживания в связи со всем этим за
вр>емя моего сидения в тюрьме приобрели бледные очергга-
ни я давно рассеянного сна и я видел в них лишь бескров-
ный и безжизненный символ. Я вычеркнул их из книги
моих воспоминаний.
• Слова Ляпондера, по временам так ярко оживавшие во
мне, точно он сидел против меня, как тогда, в камере,
укрепляли меня в мысли, что все, казавшееся мне реальной
действительностью, было исключительно внутренним
видением.
Разве не все. чем я обладал, исчезло и развеялось? Кни-
га «Ibbur*. фантастическая колода каргг. Ангелина и даже
мои друзья Цвак, Фрисландер и Прюкоп!
Был канун Рождества, и я принес к себе в комнату ма-
ленькое деревце с красными свечками. Мне хотелось еще
раз быть молодым, видеть вокруг себя блеск свечей, ощу-
щать арюмат еловых иголок и горящего воска.
218
Голем
Еще раньше, чем наступит новый год, я буду уже, веро-
ятно, в дороге, буду искать Гиллеля и Мириам по городам и
селам или куда тайна повлечет меня.
Постепенно я подавил в себе всякое нетерпение, всякое
ожидание, всякую тревогу о том, что Мирнам убита, и я
знал сердцем, что найду их обоих.
Во мне жила неизменная счастливая улыбка, и когда я
касался чего-нибудь руками, мне казалось, что от меня
исходит целебная сила. Я был целиком преисполнен удов-
летво^нности человека, который после долгого странствия
возвращается домой и видит уже издали, как золотятся
башни родного города.
Я еще раз заходил в то же маленькое кафе, чтобы при-
гласить Яромира к себе на Рождество. Там мне сказали,
что он с тех пор не являлся больше, и я хотел уже было,
огорченный, уйти, ио тут зашел какой-то уличный торговец
и стал предлагать разные мелкие и дешевые старинные
вещицы
Я стал перебирать в его ящике разные брелоки, малень-
кие крестики, булавки, и вдруг мне попало под руку сер
Земко из красного камня на помятой шелковой ленточке,
н я с изумлением узнал в нем то самое, которое подарила
мне на память Ангелина, когда была еще маленькой девоч-
кой. у фонтана, в их замке.
И сразу встала передо мной моя юность, как будто бы я
заглянул в стекла панорамы на детскую раск[>»|11сннузо
картинку. .
Долго, долго стоял я. потрясенный, и смотрел на ма-
ленькое красное сердечко у меня в руке.
Я сидел у себя в мансарде и слушал потрескивание ело
вых игл, когда маленькие веточки то и дело загорались от
восковых свечек.
♦Может быть, как раз в эту минуту старый Цвак играет
где-нибудь свой кукольный сочельник,— рисовал я в вооб-
ражении,— и таинственным голосом декламирует строфы
своего любимого поэта Оскара Винера:
219
Густая Майринк
А где сердечко из коралла,
Ойо на ленточке висело
О ты, о сердце мне отдай!
Я верен был, его любил,
Я прослужил семь долгих лет
За то сердечко, что любил».
Как-то странно торжественно стало вдруг у меня на ду-
ше.
Свечи догорали. Только одна-единствениая свеча про-
должала еще мерцать. Дым стоял в комнате.
Словно меня коснулась чья-то рука, я вдруг обернулся и:
На пороге стояло мое подобие. Мой двойник. В белом
облачении. С короной на голове.
Одно мгновение
Затем огонь охватил деревянную дверь, и ворвались
клубы горячего удушливого дыма.
Пожар! Горит! Горит!
Я стремительно раскрываю окно. Карабкаюсь на крышу.
Издали доносится пронзительный треск, и звон пожар-
ного обоза.
Блестящие каски и отрывистая команда.
Затем призрачное, ритмическое пыхтение насосов, точно
демоны воды готовятся к прыжку на своего смертельного
врага: на огонь Стекла звенят, и красные языки рвутся из
всех окон.
Бросают матрацы, вся улица покрыта ими, люди пры-
гают на них, разбиваются, их уносят.
А во мне торжествует что-то диким, ликующим экста-
зом. сам не знаю, почему. Волосы становятся дыбом.
Я подбегаю к дымовой трубе, чтобы спастись, потому
что пламя охватывает меня
Вокруг трубы намотан канат трубочиста.
Я развертываю его, обматываю им кисть и ногу, как де-
лал это когда-то во время гимнастики ребенком, и спокойно
спускаюсь вдоль передней стены дома.
Передо мной окно. Я заглядываю в него.
Там все ослепительно освещено.
220
Голем
И вот я вижу... я вижу... все тело мое обращается в
один торжествующий крик:
»Гиллель! Мириам! Гиллель!».
Хочу спрыгнуть на решетку.
Хватаюсь за прутья. Выпускаю канат из рук.
Одно мгновенье вишу головой вниз, с ногами, спле-
тенными между небом и землей.
Канат трещит. Волокна разрываются.
Я падаю.
Сознание гаснет во мне.
Летя, я хватаюсь за подоконник, но соскальзываю Не
за что удержаться.
Камень гладкий.
Гладкий, как кусок
сала.
XX. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
*...как кусок сала!»
Это камень, который похож на кусок сала.
Эти слова еще громко звучат у меня в ушах. Затем я
приподнимаюсь и стараюсь сообразить, где я.
Я лежу в постели, я живу в гостинице.
И зовут меня вовсе не Пернат.
Не снилось ли мне все это?
Ну! Такие вещи не снятся.
Смотрю на часы: я еще не спал и часу. Половина
третьего.
Вот висит чужая шляпа, которую я сегодня по ошибке
обменял в собор* на Градчине. когда слушал обедню, сидя
на скамье.
Нет ли на ней имени?
Я снимаю ее и читаю: золотыми буквами по белой шел-
новой подкладке чужое и так странно знакомое имя:
АТАНАСИУС ПЕРНАТ
221
Густав Майринк
Это не дает мне покоя, я наскоро одеваюсь и сбегаю с
лестницы.
— Швейцар! Откройте! Я еще часок погуляю.
— Куда изволите?
В еврейский город. На Петушью улицу. Есть такая
улица?
Есть, есть,— швейцар хитро улыбается,— но в ев-
рейском городе, имейте в виду, вы ничего не найдете. Все
перестроено заново.
— Ничего. Где Петушья улица?
Швейцар толстым пальцем тычет в карту:
— Вот тут.
— Кабачок Лойзичек?
-Тут.
— Дайте мне большой лист бумаги.
— Извольте.
Я заворачиваю шляпу Перната. Странно: она почти но-
вая. на ней ни пятнышка, а такая ломкая, как будто ей
много лет.
По дороге думаю:
«Все, что пережил этот Атанасиус Периат, я сопережил
с ним во сие, в одну ночь видел, слышал, чувствовал с ним,
как будто бы я был им. Почему же я не знаю, что он
увидел за решеткой окна в тот миг. когда веревка оборва-
лась и он закричал: «Гиллель, Гиллель!»?
«В этот миг он отделился от меня»,— соображаю я.
«Этого Атанасиуса Перната, - решаю я,— я должен
найти но что бы то ни стало, хотя бы мне пришлось рыс-
кать три дня и три ночи»,,.,,.........................
Так это Петушья улица?
Совсем не такой я видел ее во сне!
Все новые дома.
Спустя минуту я сижу в кафе Лойзичек. Довольно чи-
стое помещение, бел претензий.
В глубине — эстрада с деревянными перилами, нес-
222
Гмем
колько напоминающая старый «Лойзичек», когда-то мне
приснившийся.
— Чего изволите? — спрашивает кельнерша, шустрая
девушка в тщательно застегнутом фраке из розового барха-
та.
— Коньяку, барышня, ('.пасибо.
— Гм. Барышня!
— Что угодно?
— Кому принадлежит кафе?
— Господину коммерции советнику Лойзичеку. Весь дом
принадлежит ему. Очень, очень богатый господин.
«Ага, тот парень со связкой свиных зубов на цепочке от
часов!» вспоминаю я.
У меня блестящая мысль, которая поможет мне ориен-
тироваться.
— Барышня!
— Что угодно?
— Когда обрушился каменный мост?
Тридцать три года тому назад.
— Гм. Тридцать три года! — Я соображал: — резчику
камей должно быть теперь почти девяносто.
— Барышня!
— Что угодно?
— Нет ли здесь, среди посетителей, кого нибудь, кто мог
бы помнить, какой вид имел тогда еврейский город? Я
писатель, и меня это очень интересует.
Кельнерша раздумывает.
— Из посетителей? Нет... Постойте: биллиардный мар-
кер, вон тот, что играет там со студентом в карамболь —
видите? Вон тот, с крючковатым носом, старик — он здесь
всегда жил и все вам расскажет. Позвать его, когда он
кончит?
Я смотрю туда, куда указывает кельнерша.
Длинный, седой старик стоит, прислонившись к зеркалу,
и натирает мелом свой кий. Потертое, ио исключительно
благородное лицо. Кого он мне напоминает?
— Барышня, как зовут маркера?
223
Густав Майринк
Кельнерша стоит, опершись локтем о стол, лижет язы-
ком карандаш, бесконечное множество раз торопливо пишет
свое имя на мраморной доске и каждый раз быстро стирает
его мокрым пальцем. Одновременно она бросает мне более
или менее пылкие, страстные взгляды,— как случится. При
этом она, разумеется, приподымает брови, потому что это
придает таинственность взгляду.
— Барышня, как зовут маркера? — повторяю я свой
вопрос. Я вижу по ней, что она охотнее услышала бы воп-
рос другого рода: почему на вас не один только фрак? или
что-нибудь подобное, но я не спрашиваю этого, голова моя
слишком полна моих мечтаний.
— Как там его зовут,— говорит она с надутым лицом -
Ферри его зовут Ферри Атенштедт.
(Ах, так? Ферри Атенштедт!.. Гм,— еще один старый
знакомый.)
— Расскажите мне все, что вы знаете о нем, барыш-
ня,— говорю я ей с лаской в голосе и тут же чувствую
потребность подкрепить себя коньяком.— Вы так мило
разговариваете. (Я сам себе противен.)
Она с таинственным видом наклоняется ко мне так
близко, что ее волосы щекочут мне лицо, и шепчет:
— Этот Ферри был когда-то тертым калачом. Он как
будто из старого дворянского рода, а может быть, это толь-
ко говорят о нем, потому что он не носит бороды... и будто
бы был очень богат. Одна рыжая еврейка, которая чуть не с
детства была «такой* — (она снова быстро написала нес-
колько раз свое имя).— совершенно высосала его — в
отношении денег, разумею я. Ну, а когда у него больше не
было денег, она бросила его и вышла замуж за одну важ-
ную особу: — за...— (она прошептала мне в ухо какое-то
имя. которого я нс расслышал).— Важная особа, разумеет-
ся, должна была лишиться всех титулов и зваться просто:
фон Деммерих. Ну, вот! А того обстоятельства, что она
была когда то «такой» — он поправить уже не мог. Я всегда
говорю...
— Франц! Получай! — кричит кто-то с эстрады.
Я оглядываю залу и слышу вдруг тихое металлическое
жужжание — точно жужжание сверчка — позади себя.
224
Голем
Я с любопытством оборачиваюсь липом к стене. Не ве-
рю своим глазам. Обернувшись, с маленьким, как папирос-
ная коробочка, музыкальным ящиком в дрожащих пальцах
скелета, дряхлый, как Мафусаил, сидит слепой старик
Нафталий Шафранек в углу и вертит маленькую ручку.
Я подхожу к нему.
Шепотом, неуверенно поет он про себя:
«Фрау Пик,
Фрау Гок
О краевых, синих звездах
Болтали меж собой»
— Вы не знаете, как зовут этого старика? — спросил я
проходившего мимо кельнера.
— Нет, господин, никто не знает ни его, ни его имени.
Он сам забыл его. Он совершенно одинокий. Ему, извольте
знать, сто десять лет. Он каждый вечер получает у нас
бесплатный кофе.
Я наклоняюсь над стариком, шепчу ему на ухо:
•Шафранек!»
Как молния его пронизывает это слово. Он бормочет
что-то, проводя рукою по лбу.
Вы понимаете меня, господин Шафранек?
Он кивает головой.
— Так слушайте же хорошенько! Я у вас спрошу кое-
что о прошлом. Если вы мне на все как следует ответите:
вы получите гульден: вот, я кладу его на стол.
— Гульден.— повторяет старик и немедленно начинает
неистово вертеть ручку своего гудящего музыкального ящи-
ка.
Я крепко сжимаю руку.
— Подумайте, как следует! Не знали ли вы тридцать
три года тому назад одного резчика камей по фамилии
Пернат?
— Гадрболец! Портной! — задыхаясь, лепечет он, и по
всему лицу его расплывается улыбка; он думает, что я
рассказал ему замечательный анекдот.
— Нет. не Гадрболец... Пернат!
Я « .«*
225
Густав Майринк
— Перелес?! — он в полной восторге,
— Нет, не Перелес... Пер нет.
— Пашелес?! — он стонет от радости.
В отчаянии отказываюсь от дальнейших попыток.
— Вы просили меня, милостивый государь? — Передо
мной стоит маркер Ферри Атенштедт и холодно кланяется.
— Да. Совершено верно. Мы сыграем тем временем
партию на биллиарде.
— На деньги? Я даю вам девяносто на сто вперед.
— Отлично: на гульден. Начните вы, маркер.
Его светлость берет кий. нацеливается, ударяет, на лице
его появляется выражение досады. Я знаю эти штуки: он
дает мне вперед 99 очков, а затем кончает партию одним
ходом.
Мне все становится интереснее и интереснее. Я иду
прямо к цели:
— Припомните, господин маркер: не знали ли вы. много
лет тому назад, примерно, в те годы, когда обвалился ка-
менный мост, в еврейском городе некоего — Атанасиуса
Перната?
Человек в белой, с разовыми полосками, полотняной
тужурке, с косыми глазами и маленькими золотыми серьга-
ми, сидящий на скамье у стены и читающий газету, вздра-
гивает, пристально смотрит на меня и крестится
Пернат? Пернат? — повторяет маркер и напряженно
думает.— Пернат? Он был высокий, худой? Русые волосы,
коротко остриженная острая бородка?
— Да, совершенно верно.
— Лет сорок ему было тогда. Он был похож на...— Его
светлость вдрут взглядывает на меня удивленно...— Вы не
его р|д<тъенник?
Косоглазый крестится.
— Я? Родственник’ Даже смешно. Нет. Я только инте-
ресуюсь им. Знаете вы еще что-нибудь о нем? — спокойно
говорю я. но чувствую, что сердце мне сжимает ледяной
холод.
Ферри Атенштедт снова задумался.
— Если не ошибаюсь, его тогда считали помешанным
226
Голем
Однажды он заявил, что его зовут... подождите, подож-
дите — да: Ляпондер! А затем как-то он стал выдавать себя
за некоего... Харусека.
— Ничего подобного! — вмешивается косоглазый. — Ха-
русек действительно существовал. Мой отец получил от него
в наследство не одну тысячу флоринов.
— Кто это? — спросил я вполголоса у маркера.
— Это перевозчик, а зовут его Чамрда... А что касается
Перната, то мне помнится, что он впоследствии женился на
очень красивой смуглой еврейке.
• Мириам!» — говорю я про себя и так волнуюсь, что ру-
ки у меня дрожат, и я не могу больше играть.
Перевозчик крестится.
— Да что это с вами сегодня такое, господин Чам-
рда? с удивлением спрашивает маркер.
— Этого Перната никогда не было,— вскрикивает ко-
соглазый.— Я не верю.
Я немедленно потчую его коньяком. чтобы развязать ему
язык.
— Некоторые говорят. что Пернат и теперь еще жив,—
наконец выжимает из себя перевозчик,— он, говорят,
гребенщик и живет на Градчине.
— Где на Градчине? — спрашиваю я, затаив дыхание.
Перевозчик крестится.
— Вот в этом то и дело! Он живет там. где ни один че-
ловек не может жить: у стены последнего фонаря.
— Вы знаете его дом. господин... господин... Чамрда?
Ни за что на свете я не пошел бы туда! - отмахива-
ется косоглазый.— За кого вы меня принимаете? Святые
угодники!
Но показать мне издали дорогу туда вы могли бы, го-
сподин Чамрда?
— Это можно,— бурчит перевозчик - Если вы подож-
дете до шести часов утра, я спущусь к Молдаве. Но вам не
советую. Вы попадете в оленью яму и переломаете себе
кости! Святая Заступница!
Утром мы идем вместе, от реки дует свежий ветер. От
нетерпения я едва чувствую землю под ногами.
к-
227
Густав Майринк
Вдруг- передо мной вырастает знакомый дом на Староси-
нагогальной улице. Я узнаю в нем каждое окно, закруглен-
ные водостоки, решетки, блестящие, точно от жира, камен-
ные карнизы — все. все!
— Когда в этом доме был пожар? — спрашиваю я ко-
соглазого.
От напряжения у меня стоит шум в ушах.
— Пожар? Никогда не было!
— Да нет! Я знаю наверно.
— Не было.
— Но ведь я знаю. Хотите пари?
— На сколько?
— На гульден.
— Идет! — Чамрда приводит дворника.— Был когда-ни-
будь пожар в этом доме?
— Никак нет.— Тот смеется.
Все таки я не могу поверить.
— Я уже семьдесят лет живу здесь,— доказывает двор
ник, — я-то уже, во всяком случае, знал бы.
....................Странно, странно!...................
Перевозчик, комично и странно потряхивая веслами,
переправляет меня через Молдаву в своей лодке из восьми
исструганных досок. Желтая вода пенится у бортов шлюп-
ки. Под утренним солнцем крыши Градчины отливают
красным цветом. Меня охватывает чувство неописуемой
торжественности. Смутно трепетное чувство, точно из далей
прошлых существований, точно весь мир предо мною закол-
дован... Мечтательное постижение: точно я жил одновре-
менно в разных местах.
Я вылезаю.
— Сколько я вам должен, господин Чамрда?
— Один крейцер. Если бы вы помогали грести, стоило
бы два крейцера.
Я иду той же дорогой, по которой шел сегодня ночью во
сне: узкая, заброшенная тропинка в парке. У меня бьется
сердце, и я знаю заранее:
228
Голем
вот, будет голое дерево, ветви которого свисают через
стену.
Нет, оно все в белых цветах.
Воздух напоен сладостным ароматом сирени.
У моих ног город лежит в утреннем свете, как блажен-
ное видение.
Ни звука. Только аромат и сверкание.
(’. закрытыми глазами мог бы я ходить по маленькой, за-
бавной улице Алхимиков, до такой степени знакомым ста
новится мне здесь каждый шаг.
Но только там, где ночью я видел деревянную решетку
перед беловатым домом, сейчас роскошная выпуклая позо-
лоченная ограда замыкает улицу.
Два фруктовых дерева, возвышаясь среди цветущего
низкого кустарника, стоят по сторонам входных ворот
стены, простирающейся за оградою.
Я вытягиваюсь, чтобы заглянуть поверх кустов, и меня
ослепляет новое великолепие.
Садовая стена вся покрыта мозаикой. Странно перепле-
тенные фрески, бирюзового цвета с золотом, изображают
культ египетскот бога Озириса.
Ворота представляйте самого бога: Гермафродит из двух
половин, образуемых створками дверей, правая — женская,
левая — мужская. Он сидит на драгоценном плоском троне
из перламутра... в полурельефе... его золотая голова имеет
форму зайца... Уши его подняты кверху и тесно прижаты
друг к другу, так что напоминайте страницы раскрытой
книги.
Пахнет росой, из-за стены веет ароматом гиацинтов.
Долго стою я здесь, точно окаменев, и созерцаю. Мне
кажется, будто предо мною какой-то чужой мир. Старый
садовник или слуга с серебрянными пряжками на ботинках
и жабо, в странного покроя сюртуке, выходит слева из-за
ограды, приближается ко мне и через решетку спрашивает,
что мне угодно.
Я без слов подаю ему сверток со шляпой Атанасиуса
11ерната.
Он берет его и идет через ворота.
Когда ворюга раскрываются, я вижу за ними мраморный
Дом. похожий на храм, и на его ступенях:
229
Густав Майринк
Атанасиус Пернат,
а к нему прислоненная:
Мириам.
оба смотрят вниз на город.
На одно мгновение Мириам поворачивает голову, заме-
чает меня, улыбается и говорит что-то шепотом Атанасиусу
Пернату.
Я зачарован ее красотой.
Она кажется такой же молодой, какой я видел ее
сегодня ночью во сне.
Атанасиус Пернат медленно поворачивается ко мне, и у
меня замирает сердце.
Мне чудится, будто я стою перед зеркалом, так по-
хоже его лицо на мое собственное.
Ворота закрываются, и я вижу снова только сияющего
Гермафродита.
И старый слуга возвращает мне шляпу и говорит — го-
лос его звучит точно из глубины земли:
— Господин Атанасиус Пернат почтительнейше бла-
годарит и просит не считать его негостеприимным,
что не приглашает вас в сад. Но таков здешний стро
гий и давний закон. Мне поручено вам доложить, что он
не надел вашей шляпы, так как сразу заметил, что она
обменена. Он выражает надежду, что его шляпа не
причинила вам головной боли сегодня ночью.
Вшпурю ночь
вальпургиева ночь
I. АКТЕР ЦРКАДЛО
Пролаяла собака.
Раз. Еще раз.
Потом немая тишина, словно зверь вслушивался в ночь.
— «Кажется, лаял Брок,— сказал барон Константин
Эльзенвангер, — наверное. пришел господин придворный
советник».
«Однако, душа моя, это еще не причина для лая*,— сухо
бросила графиня За^дка, выведенная из себя столь неуме
стной за карточным столом болтливой несдержанностью
барона, она еще быстрее принялась тасовать колоду. Ото
была старуха с белоснежными кольцами локонов, острым
орлиным носом; кустистые брови нависали над огромными
угольными сумасшедшими глазами
•А чем он, собственно, целый день занят?» — спросил
императорский лейб-медик Таддеуш Флутбейль, весьма
напоминавший какого-то призрачного предка своим умным
гладко выбритым морщинистым лицом над старомодным
кружевным жабо. Он сидел напротив графини, по-
обезьяиьи подтянув почти до подбородка свои бесконечно-
длинные тощие ноги.
Студенты на Градчине1 прозвали его «Пингвином» и вся-
кий раз помирали со смеху, когда он ровно в полдень на
1 Градчина, Градчаны (от чешского hrad — Замок, кремль, дно
рец, крепость) — укрепленный холм (высота 200 и) с королевским
Градом (Кремлем), окруженным Оленьим рвом (глубокий овраг, когда
то заполненный водой). В X веке — резиденция богемских Пршемыс
лидов (Пршемысловичей), с 1255 г. право на Старый Город и (радчину
переходит к немцам
233
Густав Майринк
замковом дворе усаживался в свои закрытые дрожки: —
при этом их верх необходимо было сначала откинуть, дабы
поместилась внутри почти двухметровая фигура Пингвина,
а потом снова аккуратно закрыть Тот же сложный процесс
повторялся в конце пути, когда карета, проехав несколько
сотен шагов, останавливалась перед трактиром «У Шнелля»,
где обычно господин императорский лейб-медик резкими
птичьими движениями склевывал свой второй завтрак.
•Кого ты имеешь в виду? — спросил барон Эльзеиван-
гер,— Брока или господина придворного советника?»
«Разумеется, господина придворного советника Чем он
целый день замят?»
♦Да ничем особенным. Просто играет с детьми в сквере
Шотека».
♦С девочками»,— уточнил Пингвин.
♦Ои — играет — с — самыми — обыкновенными —
детьми»,— укоризненно подчеркнув каждое слово, перебила
графиня Оба пожилых господина пристыжеиио замолчали.
В парке снова залаяла собака. На этот [газ глухо, почти
завывая. Потом отворилась темная гнутая красного дерева
дверь, украшенная пасторалью, и вошел господин придвор-
ный советник Каспар Эдлер фон Ширндинг. Как всегда, на
партиях виста во дверце Эльзенвангера он был в узких
черных брюках; свое несколько окрутлое тело он кутал в
светло-рыжее, дивное по своей мягкости сукно бидермейе-
(ювского сюртука.
Не проронив ни слова, он. с проворством белки, пробе-
жал к креслу, поставил свой цилиндр рядом на ковер и
церемонно склонился к руке графини.
♦Почему же он тогда все еще лает?» — задумчиво про
говорил Пингвин.
♦ На сей раз господин императорский лейб-медик имеет в
виду Брока»,— пояснила графиня Зарадка. рассеянно
взглянув на барона Эльзенвангера.
♦Господин придворный советник выглядит таким разго-
ряченным. Как бы вам у меня не застудиться!»,— озабочен-
но заквохтал барон, потом выдержал небольшую паузу и.
234
вальпургиева ночь
опереточно модулируя голосом, прокаркал в темную сосед-
нюю комнату, вдруг как поволшебству осветившуюся:
• Вожена, Вожена, Бо-жена-а, подавайте, пожалуйста,
ужин!»
Общество прошествовало в обеденную залу и размести-
лось за большим столом.
Один Пингвин все еще брел, спотыкаясь. вдоль стен, во-
сторженно. словно впервые, рассматривая гобелен с изоб-
ражением поединка Давида и Голиафа; по пути он рукою
знатока ощупывал роскошную мебель времен Марии Тере-
зии.
♦А я был внизу! В мире!» — выпалил придворный совет-
ник фон Ширндинг, промокнув лоб гигантским красно-
желтыми носовым платком,— «я там даже постригся».— и
он провел за воротником пальцем.
Каждую четверть года он обязательно делал такое заме-
чание. намекая на свои якобы неудержимо растущие воло-
сы — и хотя все давно знали, что он носит парики —
сначала с длинными локонами, а потом снова коротко
стриженный — но: всегда, каждую четверть года востор-
женный шепоток обегал присутствующих. А вот сегодня
восторга как-то не случилось: общество было слишком по-
ражено тем, где был и где постригся господин придворный
советник.
♦Что? Внизу? В мире? В Праге? Вы?» — удивленно хо-
дил кругами императорский лейб-медик Флугбейль,—
.Вы?»
Барон и графиня так и остались с открытыми ртами.—
«В мире! Внизу! В Праге!»
«Но... но в таком случае, вы должны были пройти через
мост! — выдавила, наконец, заикаясь графиня.— А ежели
бы он рухнул?!»
«Рухнул!! Нет уж. Благодарю покорно!» — сильно поб-
леднев, крякнул барон Эльзенвангер. Он подошел к камин-
ной нише (там еще с зимы осталась охапка дров), взял
полено «Тьфу, тьфу, тьфу!» - плюнул на него трижды и
бросил в холодный камин. «Чтоб не сглазить».
Вожена — прислуга в драном фартуке, с платком на го-
лове. босая, как зто принято во всех старомодных патрици-
235
Густав Майринк
анских домах Градчины, внесла роскошное серебряное
блюдо.
«Ага! Колбасный суп!» — пробормотала графиня и удов-
летворенно уронила лорнет. Свесившиеся в бульон пальцы
слишком больших для Вожены глассироваиных перчаток
она приняла ла колбасы.
♦Я там катался на электрическом трамвае», с об-
легчением вздохнул господин придворный советник: возбуж-
дение от опасного приключения до сих пор переполняло его.
Ба|юн и графиня переглянулись: они начинали сомне-
ваться в правдивости его слов. Лейб-медик по-прежнему
сидел с каменным лицом.
«Последний раз я был внизу — в Праге.тридцать лет на-
зад. застонал барон Эльзенвангер и, качая головой, повя-
зал салфетку; два ее конца выступили из за ушей, придав
ему вид какого-то огромного страшного белого зайца,— Мой
брат был погребен тогда в церкви Девы Марии пред Ты-
ном».
«А и и вовсе ни разу в жизни не была в этой Праге,— с
омерзением сообщила графиня Зарадка,— да я бы, навер-
ное, с ума сошла! - там, где они казнили на Старгород-
ском Ринге моих предков!»
«Ну. это было в Тридцатилетнюю войну1. почтенней-
шая,— попытался ее успокоить Пингвин.— Это было так
давно».
*Ах, скажите пожалуйста — так вот для меня это все,
как сегодня. И вообще, проклятые проссаки!» — Графиня с
отсутствующим видом исследовала содержимое своей тарел-
ки — никаких колбас там не было; ошеломленная, она
Сверкнула лорнетом поверх стола — неужели господа уже
все расхватали?
Потом глубоко задумавшись, она пробормотала: «Кровь,
кгювь. Как она брызжет, когда человеку отрубают голову...
Неужели вам не было страшно, господин гофрат? Ну, а
ежели б там внизу, в этой Праге, вы попали в лапы прос-
саков?» — закончила она уже громко, повернувшись к
Эдлеру фон Ширндингу.
1 ТригУцатилспшяя война — 1618—1648 гг. началась с Праж
ского восстаиня.
236
Налъпургиева ночь
«Проссаков? Да мы теперь с ними душа и душу!»
«Вот как? Значит война наконец кончилась' А впрочем
ничего странного, ведь Виндиш-Трети1 им недавно снова
всыпал*.
«Нет, почтеннейшая, мы с прусскими,— доложил Пин-
гъин,— хотел скачать: с — самыми обыкновенными —
проссаками — уже три года снязатл союзом и... («Свя-за-
ны!» — подчеркнул барон Эльэенвангер) — и плечом к
плечу доблестно сражаемся вместе прошв русских.
Это...»,— он вежливо прервал себя, заметив нронически-
недоверчивую усмешку графини.
Разговор заглох и в течение следующего получаса был
слышен только стук ножей и вилок, да тихое шлепанье
босых ног Вожены, вносившей новые блюда...
Барон Эльзенвангер вытер губы: «Господа! А не перейти
ли нам теперь к висту? Прошу вас в...»
Глухой протяженный вой раздался в летней ночи сада...
♦Йезус, Мария — знамение! Смерть в доме!»
Пингвин, раздвинув тяжелые атласные портьеры, отво
рил остекленную дверь на веранду. — «Брок! Будь проклята
эта скотина. Куш!» — донесся из парка голос какого-то
слуги.
Поток лунного света пролился в комнату, и пламя све-
чей хрустальной люстры затрепетало в холодном сквозняке,
пропитанном запахом акаций.
По узкому, едва ли в ладонь шириной карнизу высокой
парковой стены, за которой глубоко внизу, по ту сторону
Мольдау спящая Прага выдыхала к звездам красноватую
дымку, медленно и прямо, вытянув, как слепой руки, шел
человек; — в тени ветвей, призрак, сотканный из лунного
мерцанья, он, внезапно выходя на свет, казалось, свободно
парил над мраком
Императорский лейб-медик Флугбейль не верил своим
глазам: не сон ли это? — однако яростный собачий лай
немедленно вернул его к действительности; — он услышал
резкий крик и увидел на карнизе качнувшуюся фигуру; в
1 Князь Альфред фон НиндншГретц (1787 — 1862). австрийский
полководец, в 1848 году подавивший востниг в Праге.
237
Густав Майринк
следующее мгновение она уже исчезла, как будто унесенная
неслышным порывом ветра.
Треск ломающегося кустарника решил последние сомне-
ния лейб-медика; неизвестный действительно упал куда-то в
сад.
«Убийца, взломщик! Позвать сторожей!» — завопил Эд-
лер фон Ширндинг и вместе с графиней бросился к дверям.
Константин Эльзенвангер рухнул на колени и, зарыв-
шись лицом в обивку кресла, зашептал «Отче наш»; между
его молитвенно сложенных ладоней по-прежнему торчала
жареная куриная ножка.
Свесившись через перила веранды, императорский лейб-
медик. подобно какой-то гигантской ночной птице, жести-
кулировал в темноту обрубками крыльев. На его пронзи
тельные призывы из садового домика прибежала прислуга
и, беспорядочно крича, принялась обыскивать со свечами
темный боскет* .
Собака, видимо, отыскав непрошенного гостя, завыла
громко и протяжно, с правильными интервалами.
«Ну, а ежели это все-таки просские козаки?» — злилась
графиня, глядя в открытое окно; при этом она с самого
начала не выказала ни малейшею намека на волнение или
страх.
«Матушка-заступница, да ведь он сломал себе шею!» —
верещала, причитая. Вожена; безжизненное тело перенесли
на освещенную лужайку.
«Несите его наверх! Живо! Покамест он не истек
кровью».— холодно и спокойно приказала графиня, не
обращая внимания на вопли хозяина дома; барон протесто-
вал, требуя поднять тело на стену и сбросить ею на другую
сторону... и побыстрее, прежде чем неизвестный придет в
себя.
♦Пусть, по крайней мере, его вынесут в галерею».—
взмолился Эльзенвангер и, вытолкнув старуху и Пингвина,
успевшего схватить горящий светильник, в зал предков,
захлопнул за ними дверь.
* Боскгт — от итал boschetto (уменьшит, форма от hosco —
лес), лесой, парковый кустарник.
238
Вальпургиева ночь
Всю скудную меблировку этого длинного, как коридор,
помещения составляли стол да пара резных кресел с высо
кими золочеными спинками; судя по тяжелому спертому
воздуху и слою пыли на каменном полу, сюда уже давно
никто не входил.
Картины были вправлены прямо в деревянные стенные
панели: в натуральную величину портреты мужчин в кожа-
ных колетах, властно сжимавших в руках пергаментные
свитки; — гордые дамы в воротниках а 1а Стюарт, с пуф-
фами на рукавах,— рыцарь в белом плаще с мальтийским
крестом,— монахиня в рясе барнабитки1,— паж,— карди-
нал с аскетическими тощими пальцами, свинцово-серыми
веками и скрытным бесцветным взглядом,— пепельно-
белокурая юная дама в кринолине, с мушками на щеках и
на подбородке: с чудесными руками, узким прямым носом,
тонко прорезанными ноздрями, легкими высокими бровями
над зеленоватой голубизной глаз и с жестокой сладостра-
стной усмешкой извращенных черт. Тихо стояли они в
своих нишах, словно после тысячелетнего сна явились в эту
комнату из темных переходов, разбуженные мерцаньем
свечей и волнением в доме. Казалось, они хотели тайком
пригнуться, стараясь не выдать себя шелестом одежд —
что-то неслышно прошептав, их губы словно смыкались,
вздрагивали пальцы; гримасничали и снова надменно засты-
вали. как только их касались взгляды двух пришельцев из
чужого мира.
«Вам его не спасти, Флутбейль,— сказала графиня, не-
подвижно глядя на дверь.— Как тогда... Помните? В его
сердце торчал кинжал. И вот сейчас вы опять скажете:
здесь, к сожалению, кончается человеческое искусство».
В первый момент императорский лейб-медик не понял
намека. Однако тут же сообразил. Это водилось за ней.
Временами она путала прошлое с настоящим.
И в нем внезапно ожило то, смутившее ее разум воспо-
минание: много, много лет назад в градчаяский замок гра-
фини внесли ее сына с кинжалом в сердце. А перед этим:
крик в саду, лай собаки — все в точности, как сегодня. На
1 Конгрегация барнабитов была основана в Милане в 1530 году.
239
Густав Майринк
стенах висели портреты предков и серебряный светильник
стоял на столе.
Ошеломленный лейб-медик на мгновение позабыл, где
находится. Воспоминания настолько его захватили, что.
когда несчастного осторожно внесли в комнату, он начал
сомневаться в реальности происходящего. Как тогда, он уже
невольно подыскивал для графини слова утешения и
вдруг — как-то сразу опомнился: на полу вместо сына
Зарадки лежал какой-то другой незнакомый человек, а у
стола на месте тогдашней юной дамы стояла старуха с
седыми кольцами локонов.
Туг его пронзило нечто гораздо более быстрое, чем
мысль, слишком мгновенное для ясного понимания — оста-
лось только смутное ощущение «Времени» как дьявольской
комедии, и этим фарсом всемогущий невидимый враг вво
дит в заблуждение людей.
И тогда внезапно каким-то внутренним чувством он по-
нял то, чего раньше не мог до конца уяснить — он понял
странно-отчужденное душевное состояние графини, воспри-
нимавшей иногда исторические события времен своих пред-
ков, как действительные, непосредственно связанные с ее
собственной повседневной жизнью.
Он ощутил это как непреодолимо властный нажим, при-
нудивший его в конце концов крикнуть; «Воды! Перевязоч-
ный материал'» — и он — как тогда — склонился над
носилками, придерживая в нагрудном кармане ланцет,
который всегда носил с собой по старой, давно излишней
привычке
Только когда его чутких пальцев коснулось дыхание ле-
жащего без сознания человека и его взгляд случайно упал
на голые белые ляжки Вожены (стараясь все как следует
рассмотреть, она с характерным для богемских крестьянок
бесстыдством, уселась на корточки с высоко завернутой
юбкой), — только тогда он снова обрел потерянное равно-
весие: прошлое поблекло перед почти чудовищным диссо-
нансом — цветущая ясность и мертвая неподвижность
неизвестного, призрачные портреты и старчески сморщен-
ные черты графини — исчезло, рассеялось как дымка перед
ликом настоящего.
240
Вальпургиева ночь
Камердинер поставил канделябр на пол и осветил харак-
терное лицо незнакомца — под влиянием обморока пепель-
ные губы подчеркивали неестественно яркие румяна щек.
напоминая скорее маску восковой фигуры из балагана, чем
живое человеческое лицо.
«Святой Венцель, да ведь это Цркадло!»1 вскрикнула
служанка и, заметив, что пажеский портрет в стенной нише
вдруг бросил на нее вожделеющий взгляд, стыдливо натяну-
ла на колени юбку.
«Кто?» - удивленно спросила графиня.
«Цркадло — «зеркало»,— с чешского на немецкий пере
вел камердинер,— так мне называли его здесь на Градчине.
А вот взаправду ли его так зовут — этого не могу знать. Он
нанимает жилье у...— он смущенно запнулся,— у — ну, у
Богемской Лизы.
«У кого?*
Служанки захихикали в руку; остальная челядь с трудом
сдерживалась.
Графиня топнула ногой; «У кого, я хочу знать!»
•Богемская Лиза была прежде известной... гетерой»,—
взял слово лейб-медик. Несчастный уже подавал первые
признаки жизни, скрипел зубами. «Я и не подозревал, что
она еще шляется по Градчине; она. должно быть, совсем
дряхлая. Она, кажется, живет...»
«...в Мертвом переулке. Там все скверные девки жи-
вут»,— ревностно подтвердила Вожена.
♦Пусть она приведет эту бабу!» — приказала графиня
Служанка бросилась к дверям.
Между тем неизвестный пришел в себя. Некоторое вре-
мя он пристально смотрел на пламя свечи, потом медленно
поднялся. Своего окружения ои явно не замечал.
♦И вы думаете, этот хотел нас ограбить?» — вполголоса
графиня спросила прислугу.
1 Цркадлп — чешское слом «Zccadlo. правильно следует читать
Зерцадло. однако, это правильное чешское произнесение фонетически
слишком очевидно соответствует русскому «зеркало». Переводчик пред
почел более экзотическое для русского уха «Цркадло». именно так
неправильно произнес бы слово »Zrcadlo« немец, незнакомый г чешской
фонетикой.
241
Густав Майринк
Камердинер покачал головой и многозначительно посту-
чал себя по лбу.
«На мой взгляд, мы имеем в данном случае типичный
образчик сомнамбулизма,— авторитетно заявил Пингвин.—
В полнолуние таких больных, как правило, охватывает
необъяснимая тяга к путешествиям. Под влиянием луны,
сами того не сознавая, они совершают всевозможные, я бы
даже сказал, странные действия например, карабкаются
на деревья, дома, стены; зачастую они шагают по узеньким
балкам на головокружительной высоте, скажем, по карнизу
крыши, с той удивительной уверенностью, которая отсут-
ствует у них в состоянии бодрствования... Эй, пан Цркад-
ло! — обратился лейб-медик к своему пациенту- Вы
сможете самостоятельно добраться до дому? Как вы себя
чувствуете?»
Лунатик ничего не ответил; тем не менее вопрос он ус-
лышал. хотя, очевидно, не понял его... Он медленно повер
пул голову в сторону императорского лейб-медика и взгля-
нул на него своими пустыми неподвижными глазами. Пин-
гвин невольно отпрянул назад, потом задумчиво потер лоб,
как-будто пытаясь что-то вспомнить, пробормотал:
•Цркадло? Нет. Это имя мне незнакомо. И все же я знаю
этого человека! Но где я мог его видеть?!»
Неизвестный был высокого роста, темнокожий и чрез-
вычайно тощий; длинные, сухие, седые волосы спутанно
свисали с черепа. Узкое, безбородое лицо с остро вырезан-
ным крючковатым носом, убегающим лбом, запавшими
висками и сжатыми губами, к тому же грим на щеках и
черное изношенное бархатное пальто — все это резко кон-
трастировало между собой, создавая впечатление какого-то
безумного сна наяву.
«Он похож на древнеегипетского фараона, скрывающего
свою мумию под маской комедианта, такая витееватая
мысль мелькнула у императорского лейб-медика Неверо-
ятно, чтобы я мог забыть такое необычное лицо!»
♦Этот тип мертв, - проворчала графиня не то про себя,
не то обращаясь к Пингвину; нисколько не смущаясь,
словно перед ней была мертвая статуя, она в упор лорниро-
вала лицо незнакомца.— Только у трупа могут быть такие
высохшие глазные яблоки. Кроме того, мне кажется, Флут-
242
Вальпургиева ночь
бейль, он вовсе не способен передвигаться!.. Константин, да
не трусь ты, как старая баба!» — крикнула она в сторону
дверей, когда в медленно приоткрывшейся дверной щели
возникли бледные испуганные лица гофрата Ширндинга и
барона Эльзенвангера,— «иу. выйдете вы там наконец? Вы
же видите: он не кусается».
Имя «Константин» странно подействовало на неизве-
стного. Некоторое время сильная дрожь пробегала по его
телу с головы до пят, одновременно выражения его лица
менялись с молниеносной быстротой — словно каким-то
непостижимым образом абсолютно владея всеми своими
лицевыми мускулами, он теперь гримасничал перед невидн
мым зеркалом. Казалось, кости носа, челюсти и подбородок
стали вдрут мягкими и податливыми. И вот выражение
только что высокомерно взиравшей маски египетского
короля, постепенно обретало, пробегая целую шкалу удиви-
тельных фаз. безусловное подобие с фамильным типом
Эльзенвангеров.
А спустя всего лишь минуту эта последняя физиономия
настолько закрепилась в лице лунатика, вытеснив его
прежнюю внешность, что присутствующие к своему вели-
чайшему изумлению увидели перед собой совершенно друго
го человека.
С опущенной на грудь головой и щекой, как от зубного
нарыва вздувшейся к левому глазу, который теперь глядел
из-под нее как то особенно пронзительно, он некоторое
время нерешительно семенил кривыми ножками вокруг
стола и, выпятив нижнюю губу, что-то нащупывал в своем
кармане.
Наконец, заметив немого от ужаса барона Эльэенван-
гора, который стоял, вцепившись в руку своего приятеля
Ширндинга, он кивнул ему и проблеял: «Как хорошо, что
ты пришел, Константидль. Ведь я весь вечер тебя искал».
«Иезус, Мария и Иосиф, - взвыл барон и бросился к
дверям,— смерть в доме! На помощь, на помощь! Ведь это
мой покойный брат Богумил!»
Графиня, лейб-медик и Эдлер фон Ширндинг — все
трое хорошо знавшие покойного барона Богумила Эльэеи-
вангера, при первых же звуках голоса сомнамбулы однов-
ременно вздрогнули.— Это йыл голос усопшего барона.
243
Густав Майринк
По-прежнему не обращая на них никакого внимания,
Цркадло теперь озабоченно суетился по комнате, передвигая
какие-то воображаемые предметы. И хотя существовали
они, очевидно, только в его воспаленном мозге, но тем не
менее в глазах присутствующих они начинали обретать
вполне осязаемый образ, настолько пластичны и убедитель
ны были движения, которыми он брал, поднимал и пере-
ставлял невидимые предметы.
А когда он потом вдруг прислушался, засеменил к окну
и. сложив губы трубочкой, просвистел пару тактов, как
будто там сидел в клетке скворец, когда из воображаемой
коробочки он достал такого же воображаемого червяка и
дал его своему любимцу, то все уже до такой степени нахо-
дились под впечатлением этой дьявольской пантомимы, что
на некоторое время действительно увидели себя в обстанов-
ке проживавшего здесь когда то покойного барона Богумила
Эльзенвангера.
И только когда Цркадло, отойдя от окна, снова вступил
в полосу света и вид его старого, черного бархатного пальто
на мгновение рассеял иллюзию, их охватил ужас; совер-
шенно беззащитные, утратив дар речи они покорно ждали
дальнейшего.
Понюхав из невидимой табакерки. Цркадло ненадолго
задумался, потом придвинул резное кресло к невидимому
столу в середине комнаты, сел и, склонив набок голову,
принялся писать в воздухе; предварительно он заточил и
расщепил кончик воображаемого гусиного пера — опять с
такой путающей отчетливостью имитируя реальность, что,
казалось, был слышен даже скрип ножа.
Затаив дыхание, следили за ним господа — прислуга
еще прежде по знаку Пингвина на цыпочках покинула
комнату; лишь время от времени тишину нарушали боязли-
вые стоны барона Константина, который не мог отвести
глаза от своего «мертвого брата»
Наконец, Цркадло, словно расчеркнувшись, закончил
свое призрачное послание. Шумно отодвинув стул, он по-
дошел к стене, долго шарил в одной из картинных ниш. где
действительно нашел настоящий ключ, повернул деревян-
ную розетку на панели, отпер, ставший видным за ней,
244
Вальпургиева ночь
замок, выдвинул ящик, положил туда свое «письмо* и снова
закрыл пустой тайник.
Напряжение зрителей достигло предела; никто из них не
слышал доносившегося из-за дверей голоса Вожены: «Ваша
милость! Господин! Нам войти?»
«Вы... Вы это видели? Флугбейль. Вы тоже это видели?
Ведь мой покойный брат открывал там ненастоящий
ящик? — прервал гнетущее молчание барон Эльзенвангер,
здикаясь и всхлипывая от волнения.— Я-я даже не под
подозревал, что т-там есть вы-выдвижной ящик*. И он стал
причитать, заламывая руки: «Богумил. ради Бога, ведь я
тебе ничего не сделал! Святой Вацлав, он наверняка лишил
меня наследства, я ведь уже тридцать лет не был в церкви
Снятой Девы Марии!»
Императорский лейб медик хотел было подойти к стене
и гк’мотреть ее. однако его остановил громкий стук в дверь
Створки раскрылись, и в комнату, не дожидаясь при-
глашения. вошла высокая, стройная, закутанная в лохмотья
женщина, представленная Боженой. как Богемская Лиза.
Ее прежде дорогое, с блестками, платье все еще выдава
ло своим покроем и тем, как оно сидело в плечах и бедрах,
всю бездну стараний, употребленных на его изготовление.
До неузнаваемости измятая, заскорузлая от грязи, отделка
воротника и рукавов была из настоящих брюссельских
кружев.
Женщине было несомненно далеко за семьдесят, однако
ее черты, несмотря на ужасные опустошения, причиненные
страданием и нищетой, все еще хранили следы прежней
необычайной красоты.
Известная уверенность в движениях, а также спокой-
ный, почти иронический взгляд, который она бросила на
трех господ — графиню Зарадку она вообще не удостоила
внимания — явно свидетельствовал о том, что это окруже-
ние ей ни в коей мере не импонировало. Некоторое время,
она. казалось, наслаждалась смущением господ, очевидно,
еще с юношеских времен преотлично ее знавших, во всяком
случае, гораздо лучше, чем они хотели это показать в при-
сутствии графини. Богемская Лиза многозначительно ух-
мыльнулась и сразу предупредила вежливым вопросом
245
Густая Майринк
императорского лейб-медика, который забормотал нечто
совсем невразумительное.
♦Господа посылали за мной: могу ли я узнать, в чем со-
стоит суть дела?»
Поряженная ее непривычно чистым немецким языком, а
также благозвучным, хотя и несколько хриплым, голосом,
графиня, вскинув лорнет, исследовала сверкающими глаза-
ми старую проститутку. Верным женским инстинктом
угадав по скованности мужчин истинную причину их заме-
шательства, она поспешила разрядить тягостную ситуацию
рядом быстрых острых контрвопросов:
«.Этот человек,— она кивнула в сторону Цркадло, непод-
вижно стоявшего перед портретом пепельно-белокурой дамы
эпохи рококо.— не так давно проник сюда. Кто он? И чего
ему надо? Мне сказали, он квартирует у вас? Что с ним?
Он сумасшедший? Или пья...?» — она не договорила —
уже одно воспоминание о недавней пантомиме привело ее в
ужас.— «Или или. я имею в виду — у него лихорадка?
...Может быть, он болен?» смягчила она выражение.
Богемская Лиза пожала плечами и медленно поверну-
лась к собеседнице — вернее, в сторону, откуда доносились
слова. Кровь невольно бросилась в лицо графини, настолько
высокомерное и презрительное выражение было во взгляде
этих воспаленных, лишенных ресниц глаз, смотревших
сквозь нее так, словно там вообще никого не было.
♦Он упал с садовой стены,— поспешно вмешался импе-
раторский лейб-медик. — Сначала мы думали, что он мертв
и потому послали за вами. Кто он и что он,— судорожно
продолжал он. пытаясь помешать дальнейшему обострению
конфликта, конечно, не имеет отношения к делу. По всей
вероятности, он лунатик. Вы, конечно, знаете, что это
такое. Да. Гм. И сегодня ночью вам придется немножко
присмотреть за ним. Совсем чуточку. А то как бы он снова
куда-нибудь не ушел. Может быть, вы будете так любезны
и... и заберете его домой? Кто-нибудь из слуг или Вожена
помогут вам.— Гм. Да. Не правда ли. барон, вы ведь поз-
волите?»
«Да. Да. Только кончайте с этим! — захныкал Эльзен-
вангер,— о Боже, прочь, прочь!»
«Его зовут Цркадло. Видимо, он актер. Вот и все, что
246
Вальпургиева ночь
мне известно,— спокойно сказала Богемская Лиза. - Но-
чами он бродит по кабакам и дурачит публику. Впрочем,
знает ли,— она покачала головой,— знает ли он сам, кто
он? Вот этого, пожалуй, еще никто не выведал. Да я и не
забочусь о том, кто и что мои постояльцы. Я не любопытна.
Паи Цркадло! Пойдемте! Ну пойдемте же! Разве вы не
видите? Это не постоялый двор*.
Она подошла к лунатику и взяла его за руку.
Он безропотно позволил отвести себя к дверям.
Сходство с покойным бароном Богумил ом окончательно
покинуло его лицо; фигура снова казалась выше и строй-
нее, походка уверенней, постепенно возвращалось созна-
ние — несмотря на это, он по-прежнему не замечал присут-
ствующих. Казалось, он находился под гипнозом, лишенный
каких либо ощущений внешнего мира.
Однако высокомерное выражение египетского фараона
тоже куда-то исчезло и не возвращалось. Остался только
•актер», но какой актер! Маска из плоти и крови, каждое
мгновение готовая к новому, никому не ведомому превра-
щению,— маска, достойная самой смерти, пожелай она
скрыться среди своих жертв: — «лик существа*.— чувство
нал императорский лейб-медик, снова охваченный смутным
ужасом при мысли, что уже где-то видел этого человека,—
•существа, которое сегодня одно, а завтра совсем иное —
иное не только для окружающих, нет. но и для себя само-
го, не подверженный тлению труп, фокус невидимых, в
космосе сквозящих влияний,— креатура, которая не только
зовется зеркало, но, возможно, и в самом деле является
таковым*.
Богемская Лиза выводила лунатика из комнаты.
Использовав представившуюся возможность, императорский
лейб-медик шепнул ей тайком:
♦Ты сейчас ступай. Лизинка; а я к тебе загляну завтра.
Только никому ни слова! Мне необходимо кое-что узнать об
этом 1[ркадло».
Он еще некоторое время постоял в дверях, прислушива-
ясь к звукам с лестницы — не заговорят ли эти двое между
собой — однако до него доносился лишь все тот же усгкжа-
247
Густав Майринк
ивающий женский голос: «Пойдемте, пойдемте, пане
Цркадло' Вы ведь видите - это не постоялый двор!»
Когда он обернулся, господа уже ждали его за карточ-
ным столом в соседней комнате.
По бледным возбужденным лицам своих приятелей он
понял, как далеко от карточного стола витали их мысли.
Очевидно только властный взгляд старой дамы заставил их
как ни в чем не бывало предаться всегдашнему вечернему
развлечению.
«Путаный будет сегодня вист»,— подумал Пингвин, од-
нако виду не подал и, после легкого птичьего полупоклона,
занял место напротив графини, которая нервно дрожащими
руками сдала карты.
II. «НОВЫЙ МИР»
♦С незапамятных времен над коронованными головами
Богемии, подобно дамокловым мечам, висят Флугбейли* —
все без исключения императорские лейб-медики; они готовы
без промедления обрушиться на свою жертву, стоит той
проявить хоть малейший намек на болезнь».— так гласило
предание, распространенное в дворянских кругах Градчины.
И действительно, оно теперь, казалось, находило свое самое
недвусмысленное подтверждение в том, что с кончиной
вдовы императора Марии .Анны, род Флутбейлей, в своем
последнем отпрыске, старом холостяке Таддеуше Флут-
бейле, по прозвищу Пингвин, был так же обречен на угаса-
ние.
Холостяцкая жизнь господина императорского лейб-ме-
дика, выверенная с точностью часового механизма, была
весьма неприятно нарушена ночным приключением с луна-
тиком Цркадло.
Чего только не снилось последнему из Флутбейлей в эту
ночь! Сюда замешались даже тень дурманящих воспомина-
ний его юности, где очарование Богемской Лизы — разуме-
1 Fluabeil (нем) — летящий топор
248
Вальпургиева ночь
ется. еще юной. красивой и соблазнительной — играло
далеко не последнюю роль.
Наконец, этот дразнящий путаный морок фантазий до-
стиг своей кульминации — лейб-медик увидел самого себя:
в руке он почему-то сжимал альпеншток. Это курьезное
видение пробудило его в непривычно ранний час.
Ежегодно, каждой весной, а точнее первого июля, го-
сподин императорский лейб-медик непременно отправлялся
на воды в Карлсбад. 11ри этом он пользовался дрожками,
так как чрезвычайно боялся железной дороги, считая ее
еврейским изобретением.
По давно установившейся традиции, когда тащивший
карету соловый одр Карличек, следуя непрерывным пону-
каниям старого, одетого в красный жилет кучера, добирался
до местечка Холлешовицы. находившегося в пяти километ-
|>ах от Праги,— там останавливались на первый ночлег,
дабы на следующий день продолжить трехнедельное путеше
ствие этапами переменной протяженности, в зависимости от
настроения Карличека; достигнув наконец Карлсбада, этот
б|>акый коняга обычно так отъедался на овсе, что к моменту
возвращения обретал удивительное сходство с нежно-разо-
вой колбасой на четырех тоненьких ножках-ходулях; сам
же господин императорский лейб-медик на время карлсбад-
ского курса налагал на себя суровый обет прогулок per
pedes1 .
Появление на отрывном календаре красной даты: «1
мая» всегда служило знаком к началу сборов, однако в это
утрю господин императорский лейб-медик, не удостоив
календарь взгляда, оставил его висеть нетронутым с преж-
ней датой «30 апреля», снабженной устаревшей подписью
• Вальпургиева ночь». Итак, вместо висящего над кроватью
календаря, лейб медик подошел к письменному столу, где
возлежал огромный свиной кожи фолиант; — был он укра-
шен медными уголками и еще со времен прадедушки наше-
го лейб-медика служил дневником каждого из Флутбейлей.
И вот теперь последний из Флутбейлей погрузился в свои
юношеские записи, пытаясь таким способом установить, не
мог ли он когда-нибудь прежде встречаться с этим ужасным
1 Per pedes (лат.) — пешком.
249
Густав Майринк
Цркадло — ибо его никак не оставляло смутное подозрение
на этот счет.
Свою первую дневниковую запись Таддеуш Флутбейль
сделал и двадцать пять лет, в день кончины отца и с тех пор
аккуратно продолжал исполнять эту утреннюю щюцедуру —
подобно всем почившим в бозе представителям своего рода:
каждый день снабжался порядковым числом. Сегодняшний
был за номером: 16117. С самого начала, еще не подозре-
вая, что останется без потомства, он — разумеется, как и
его достопочтенные предки — шифровал. с помощью ему
одному понятных знаков, все имеющее хоть какое-нибудь
отношение к его любовным похождениям
Таких мест в свином фолианте было немного — факт
несомненно достойный всяческих похвал; — они. с точки
зрения частоты случавшегося, составляли с числом съеден-
ных гуляшей пропорцию 1:300 (не совсем, правда, точ-
ную). Гуляши съедались в трактире «У Шнелля*, и их
число столь же заботливо вносилось в дневник.
Несмотря на точность, с которой велась эта медноуголь
ная летопись, господин лейб медик не смог найти ни одного
места, где бы упоминался лунатик; раздосадованный, он
наконец захлопнул дневник.
Листая его. он ощутил какое-то неприятное чувство:
чтение отдельных заметок впервые открыло ему. как, в
сущности, невероятно однообразно протекали его годы.
В другое время он не без гордости бы отметил, что про
жил жизнь, такую регулярную, четко размеренную, какой
едва ли мог похвалиться даже самый изысканный градчан-
ский круг, ибо и в его крови — пусть не голубой, а всего
лишь бюргерской - ни в коей мере не могла быть обнару-
жена ни ядовитая бацилла спешки, ни плебейская жажда
прогресса... И вот сейчас, под свежим впечатлением ночно-
го происшествия во дворце Эльзенвангера, ему показалось,
что в нем вдруг пробудилась какая-то непонятная страсть к
приключениям, неудовлетворенность, словом, все то, чему
он не находил приличного наименования.
Как чужой, огляделся он в своей комнате. Чистые, вы-
беленные стены раздражали его. Прежде такого не случа-
лось. Почему же теперь?
250
Вальпургиева ночь
Он злился на себя самого. Три комнаты, отведенные ему
по выходе на пенсии! императорско-королевским началь-
ством замка, находились в южном крыле королевского
Града. С пристроенного бруствера, на котором стояла мощ-
ная подзорная труба, он имел возможность взирать на
♦ мир» — на Прагу — и там. далеко на горизонте, он еще
различал леса и нежно волнуемые зеленые поверхности
холмистого ландшафта. Из другого окна открывался чудес-
ный вид на верхнее течение Мольдау: отливавшая серебром
лента терялась в сумрачной дали.
Чтобы хоть немного привести в порядок свои взбунто-
вавшиеся мысли, императорский лейб-медик подошел к
подзорной трубе и, как обычно наугад, навел ее на город.
Инструмент обладал чрезвычайной увеличительной си-
лой и поэтому лишь крошечным полем зрения. Предметы
в нем были так близко придвинуты к глазу наблюдателя,
что находились, казалось, непосредственно рядом.
Лейб-медик склонился к линзе; в нем скользнуло не-
вольное желание — увидеть на крыше трубочиста или
какой-нибудь другой счастливый знак. Однако, вскрикнув
от испуга, он тотчас отпрянул назад.
Совершенно естественных размеров лицо Богемской Ли-
зы коварно ухмылялось ему, щуря в объектив свои лишен-
ные ресниц веки, ухмылялось так, словно видело его и
узнавало!!
Впечатление было настолько чудовищным, что господин
императорский лейб-медик, дрожа всеми членами, некото-
рое время глядел мимо телескопа куда то в пронизанную
солнечным светом лазурь, ежесекундно ожидая оттуда
появления старой шлюхи, на этот раз во плоти, да еще чего
доброго, гарцующей на метле,
Изрядно удивленный подобной игрой случая, он наконец
взял себя в руки; в конце концов все обменялось вполне
естественно. Снова поглядев на трубу, он обнаружил, что
старуха исчезла, в поле зрения мелькали теперь какие-то
незнакомые лица; в их выражениях присутствовала стран-
ная возбужденность, передавшаяся и ему.
Поспешность, с которой эти лица вытесняли друг дру-
га — жестикуляция рук. торопливо прыгающие губы, вре-
251
Густав Майринк
менами широко раскрывающиеся рты, которые, казалось,
исторгали крики, свидетельствовали о толпе народа, со-
бравшейся по какой-то неизвестной причине.
Легко подтолкнув трубу, он заставил это изображение
исчезнуть, а на его месте возникло нечто темное, прямоу-
гольное, с размытым контуром, при подкручивании линзы
оно постепенно сгустилось в открытое окно фронтона, с
разбитыми, склеенными бумагой стеклами.
Молодая, закутанная в лохмотья женщина с исхудав
шим, как у трупа, лицом неподвижно сидела в оконной
раме, с тупым звериным равнодушием глядя ввалившимися
глазами на скелетообразное дитя, очевидно, только что
умершее у нее на руках. Резкий солнечный свет подчерки-
вал каждую деталь этой немой сцены, с кошмарной точно-
стью углубляя страшный диссонанс горя и счастья.
•Война. Да, война»,— вздохнул Пингвин и повернул
трубу, опасаясь испортить себе этим отвратительным зре-
лищем аппетит ко второму завтраку.
«Должно быть, черный ход театра или еще что-нибудь в
этом роде»,— пробормотал он. когда перед ним разверну-
лась новая сцена: двое рабочих, окруженные толпой дворо-
вых мальчишек, выносили из распахнутых ворот гигантскую
картину: белобородый старец молился на розовое облачко, с
несказанной кротостью в очах простирая десницу в благос-
ловении; левой же дланью ои заботливо обнимал глобус.
Неудовлетворенный, раздираемый самыми противоречи
выми чувствами, господин императорский лейб-медик вер
нулся в комнату и холодно принял лаконичный кухаркин
доклад: «Венцель ждет внизу». Тут же подхватив цилиндр,
перчатки и трость слоновой кости, он, громко стуча ногами,
отправился по гцюхладной каменной лестнице в замковый
двор, где кучер уже откидывал верх дрожек, дабы без
помех разместить в них своего долговязого господина.
Карета уже прогрохотала вниз добрую половину улицы,
когда у Пингвина мелькнула мысль, заставившая его сту-
чать в дребезжащее окно до тех пор. пока Карличек не
соизволил, наконец, остановиться как вкопанный упершись
в мостовую своими соловыми ходулями. Спрыгнув с козел.
Венцель со сдернутой шляпой подошел к дверце.
252
Налъпургиева ночь
Тотчас как из-под земли возникшая компания школяров
обступила карету и, заметив внутри Пингвина, принялась
старательно пародировать беззвучный танец этих полярных
собратьев господина Флугбейля. При этом они как бы
старались друг друга клюнуть, нелепо скрюченными руками
повторяя беспомощные взмахи пингвиньих крыльев.
Не удостаивая насмешников взгляда, господин импера-
торский лейб-медик шепнул что-то кучеру, отчего тот бук-
вально остолбенел на секунду.
«Экселенц, милосьдарь, как можно, .Экселени желают
ехать в Мертвый переулок? — выдавил он с трудом.— К-к-
к потаскухам?.. И нынче, в этакую рань?*
«Д'ить Богемская Лиза жительствует вовсе не в Мертвом
переулке,— продолжал он с облегчением, когда Пингвин
соблаговолил изъясниться подробней.— Богемская Лиза,
слава Богу, жительствует в «Новом мире».
«В мире? Внизу?», спросил императорский лейб-ме-
дик. б|юсив из окна недовольный взгляд на простершуюся у
его ног Прагу.
♦В «Новом мире»' ,— успокоил его кучер,— в том самом
переулке, что тянется вокруг «Оленьего рва».— При этом
ткнув в небеса большим пальцем, он описал там петлю, как
если б старая шлюха обитала в каких-то почти недоступных
эмпиреях — так сказать в астрале, между небом и землей.
Спустя несколько минут Карличек уже карабкался сво-
им размеренным шагом не подверженного головокружению
кавказского ишака вверх по крутому переулку.
Господин императорский лейб медик подумал, что едва
ли не получасом раньше видел в подзорную трубу Богем-
скую Лизу на улицах Праги, следовательно, представлялась
редкая возможность повидаться с глазу на глаз с жившим у
нее актером Цркадло. Итак, Пингвин во что бы то ни стало
|и*шил использовать это обстоятельство, поступившись ради
него даже вторым завтраком в «У Шнелля».
Немного позднее, когда дорожки были остановлены, да-
бы не возбуждать мучительного любопытства обитателей,
императорский лейб-медик имел возможность убедиться, что
переулок «Новый мир» действительно существует и состоит
•Neue WeJt» (нгм.) можно перевести также как «Новый гнет».
253
Густал Майринк
ил семи отдельных домишек, а также протянувшейся напро
тип их стены.
Верхний ее край с убегающим фризом украшали хотя и
примитивные — мел в детской руке,— но тем не менее в
высшей степени грубые намеки на половую жизнь. Крутом
не было ни души, за исключением нескольких сорванцов,
которые, радостно визжа и по щиколотку утопая в изве-
стковой пыли, крутили волчок.
Из «Оленьего рва», чьи склоны были усеяны кустарни-
ком и цветущими деревьями, веяло запахом жасмина и
сирени. Вдали, как сон. обрамленный серебряной пеной
брызжущих фонтанов, возвышался загородный замок импе-
ратрицы Анны. В полуденном солнце со своей вздутой
медно-зеленой патиновой крышей он казался гигантским
сверкающим жуком
Вдруг сердце странно qxiMKo забилось в груди импера-
торского лейб-медика. Мягкий, сонный, весенний воздух,
оглушающий а[юмат цветов, играющие дети, внизу — по-
дернутая дымкой панорама города и ('.обор со стаями кру-
жащих над своими гнездами галок — все это вновь пробу-
лило в нем смутное предосудительное чувство сегодняшнего
утра: неужели всю свою жизнь он обманывал свою душу?
Некоторое время он наблюдал, как под ударами бича,
взметая оолачка пыли, вращался маленький, похожий на
кеглю, серо-красный волчок; он не мог припомнить, чтобы
мальчишкой когда-нибудь играл в эту веселую игру.— а
теперь он как-будто потерял из-за этого целую жизнь,
полную безмятежного счастья.
Крохотные домишки, в открытые прихожие которых он
заглядывал в поисках актера Цркадло, казались вымер-
шими.
В одной из них находилась пустая дощатая загородка с
окошками. За ней в мирное время, наверное, торговали
булочками, усыпанными синими маковыми зернами, или —
судя по рассохшемуся деревянному бочонку — кислым
огуречным ,>ассолом: по местному обычаю, за два геллера
можно было обсосать свисающий в эту жидкость кожаный
ремень, проведя по и..5у губами не более двух раз.
При входе в другой висела черно-желтая жестянка с за-
царапанным двуглавым орлом и фрагментом подписи, гла-
254
Вальпургием ночь
сившей, что соль здесь отпускается клиентам беспрепят-
ственно.
Все эти обломки мирного времени действовали угнета-
юще своей нереальностью.
Табличка с большими, когда-то черными буквами: *Zde
se inandluje»1. примерно означавшими: «здесь молодая
служанка .за предварительную плату в двенадцать крейцеров
в течение часа катает белье», была тоже наполовину стерпа
и ясно давала понять, что основатели сего предприятия
давно разуверились в этом источнике наживы.
Безжалостный кулак фурий войны повсюду оставил
следы своей разрушительной деятельности.
Над зрупой последнего дома висел тонкий червячок
серо-голуоого дыма. Императорский лейб-медик наугад
выбрал его; вошел, открыл после долгого безответного стужа
дверь и. неприятно удивленный, предстал перед... Богем-
ской Лизой; та. держа на коленях деревянное блюдо с
хлебной похлебкой и узнав его еще на пороге, радостно
приветствовала его: «Привет! Пингвин! Так это ты?»
Комната, она же кухня, гостиная и спальня — судя по
постели из старого тряпья, клочьями соломы и смятым
газетам в углу — была чрезвычайно грязной и запушенной.
Все — стол, стулья, комод, посуда — пребывало в диком
беспорядке; гостеприимной выглядела лишь сама Богемская
Лиза, очевидно, ей этот неожиданный визит доставлял
большое удовольствие.
На потрепанном красном ковре висела гирлянда пожух-
лых лавровых венков с застиранными посвящениями на
шелковых бледно-голубых лентах: «великой актрысе* и т. д.,
рядом — украшенная бантом мандолина.
Богемская Лиза с само собой разумеющейся небрежно-
стью светской дамы продолжала спокойно сидеть. Выдержав
паузу, она. искусственно улыбаясь, подала руку. Багровый
от смущения лейб медик наклонился и пожал ее. однако
поцеловать не рискнул.
Снисходительно не заметив этот недостаток галантности,
Богемская Лиза открыла беседу вводным разговором о
1 Эт» надпись означает всего лишь следующее, «здесь капигт
вельс».
255
Густав Майринк
хорошей погоде, при этом опа, не стесняясь, дохлебала свой
суп, а затем уверила его превосходительство в чрезвычай-
ном удовольствии иметь редкую возможность приветствовать
у себя такого старинного драгоценного друга.
«Как был ты фешак1, так ты им и остался, Пингвин,—
оставив церемонии, она легко перешла на прежний жар-
гон.— Как это говорят: sakramensky chlap1 2».
Казалось, прошлое ожило в ней; какое-то время она
молчала, закрыв глаза, отдавшись страстным воспомина-
ниям. Господин императорский лейб-медик тревожно ждал
дальнейших событий.
Тогда внезапно, сложив губы трубочкой, она хрипло
проворковала: «Брусси! Брусси!»,— и распахнула объятия
Испуганный лейб-медик отпрыгнул назад и ошарашенно
уставился на нее.
Ничего не замечая, она схватила какой-то портрет —
старый выцветший дагерротип, стоявший среди многих
других на комоде, и принялась покрывать его пылающими
поцелуями.
Господин императорский лейб медик перестал дышать:
он узнал свое изображение, которое собственноручно пре-
зентовал ей почти сорок лет назад.
Наконец, она нежно и заботливо поставила портрет на
место и, застенчиво приподняв тонкими пальчиками почти
до колен рваную юбку, пустилась в сумасшедший гавот, как
в сладострастном сие, мотая головой с растрепанными пат-
лами.
Господина императорского лейб медика словно паралич
разбил: комната вращалась у него в глазах. «Danse
macabre’»— сказало что-то в нем. и оба эти слова пред-
стали видением кудряво расчеркнутых букв, как подпись к
одной старой гравюре, виденной им однажды у антиквара.
Он не мог отвести взгляда от тощих, как у скелета, ног
старухи в сползающих черных с зеленым оттенком чулках;
в ужасе он хотел было броситься к дверям, но решимость
покинула его еще прежде, чем он подумал об этом. Прош-
1 Fczak (чешек.) — щеголь, франт, пижон, хлыщ, красавчик
2 Sakramensky chlap (чешек.) — бравый малый, лихой молодец.
’ Danse macabre (фр.) — пляска смерти.
256
Валъпуртем ночь
лое и настоящее спуталось в нем во внутренние и внешние
чары какой-то кошмарной действительности, бежать от них
он был бессилен: он не знал более: то ли сам был еще
молод и та, что сейчас танцевала перед ним внезапно прев-
ратилась из только что еще прекрасной девушки в страш-
ный труп С беззубым ртом и воспаленными морщинистыми
веками — то ли ее и его собственная юность, никогда не
существовали в реальности и лишь грезились ему.
Эти плоские культи в черно-серых плесневелых остатках
исхоженных сапог, которые сейчас перед ним вертелись и
топали в такт — могли ли они в действительности быть
теми восхитительными ножках с нежными лодыжками, что
когда-то его так прельщали и делали таким влюбленным?
•Она их годами не снимает, иначе кожа распалась бы в
куски. Она спит в них»,— мелькнул обрывок мысли в его
сознании, властно вытесненный другим: «Как страшно,
человек, еще при жизни истлевает в невидимом гробе
Времени».
♦А помнишь, Таддеуш!».- сипло пролепетала Богемская
Лиза и захрипела мелодию:
•Ты, ты, ты — холоден так
и всех так раскаляешь,
огонь изо льда заклинаешь»
Тут она, как бы сразу придя в себя, запнулась, броси-
лась в кресло, сжалась в комок, сраженная внезапно нале-
тевшей безымянной болью и, плача, спрятала лицо в ладо-
нях...
На мгновение овладев собой, императорский лейб-медик
собрался было с силами — и тут же снова расслабился. Он
как-то неожиданно ясно вспомнил свою беспокойно прове-
денную ночь: как всего лишь несколько часов назад во сне,
пьяный от любви, сжимал в объятиях цветущее тело юной
женщины, то самое, что сейчас лежало перед ним потре-
панное, в лохмотьях, сотрясаемое судорогами рыданий.
Дважды он открывал рот и вновь, не издав ни звука, за-
крывал: не было слов.
•Лизель, - выжал он наконец.— Лизель, тебе так пло-
хо?» — Блуждая по комнате, его взгляд остановился на
9 4-6»
257
Густав Майринк
пустом деревянном горшочке из-под супа.— «Гм. Да. Ди-
зель, могу я тебе чем-нибудь помочь?»,— в былые времена
она ела с серебра; содрогнувшись, он взглянул на грязную
постель... гм, и — и спала на перинах.
Не отрывая от лица ладоней, старуха резко качнула го-
ловой.
Господин императорский лейб-медик слышал, как она
старалась подавить всхлипы.
Его фотография смотрела на него в упор — мутное зер-
кало у окна бросало косой луч на весь ряд — сплошь
стройные юные кавалеры, всех их он хорошо знал, иных
еще и сейчас, как чопорных поседевших князей и баро-
нов,— и среди них он сам с искрящимися весельем глаза-
ми, в сюртуке с золотыми позументами, с треуголкой под
мышкой.
Он еще только узнал себя на портрете, а желание его
похитить уже не давало ему покоя; ои невольно шагнул в
его сторону — но сейчас же остановился, устыдившись
своих недостойных помыслов.
Когда он снова посмотрел на Лизу, горячее сочувствие
охватило его: спина и плечи старухи все еще содрогались от
сдерживаемых рыданий.
Позабыв свое отвращение к ее грязным волосам, он
осторожно, как будто не доверяя себе, положил руку ей на
голову,— даже робко погладил.
Эго ее явно успокоило, и она постепенно затихла, как
дитя.
«Дизель,— снова совсем тихо начал он,— смотри-ка.
Дизель, только не подумай чего-нибудь,— ну да, я имею в
виду, если тебе трудно... Ты ведь знаешь.— он подыскивал
слова,— ну да, ты же знаешь, что... что сейчас война. И-и
мы все, конечно же. голодаем... сейчас во время...
войны»,— он смущенно сглотнул, так как почувствовал, что
лжет, ведь он-то сам никогда не голодал — ие имел об этом
никакого понятия; даже свежеиспеченные соленые пшенич-
ные палочки с тмином ему в «У Шнелля» ежедневно тайком
совали под салфетку.
— «Ну да, теперь, когда я знаю, как тебе тяжело, ты
можешь теперь вообще ни о чем не беспокоиться. Дизель;
само собой разумеется, я тебе помогу... Ну, а там гля-
258
Вальпургиева ночь
лишь — и война,— он старался говорить, как можно весе-
лее, чтобы расшевелить ее,— она. может быть, уже после-
завтра кончится — и тогда ты. конечно, снова сможешь
своим ремеслом...— он смущенно запнулся, вспомнил вне-
запно, кем она была, в ее случае едва ли можно было гово-
рить о «ремесле* — гм, да,— зарабатывать на жизнь*.—
после маленькой паузы он уже вполголоса завершил фразу,
так и не найдя лучшего слова.
Она нащупала его руну и, молча, с благодарностью, по-
целовала ее. И он почувствовал слезу у себя на пальцах:
♦ Ну же. оставь, наконец»,— хотел было сказать, но ничего
не произнес. Беспомощно огляделся.
Некоторое время оба молчали. Потом она что-то забор-
мотала, что-то совсем нечленораздельное
♦Я-я-я благодарю.— всхлипнула она наконец полузаду-
шенно. я благодарю тебя. Пинг.,, я благодарю тебя,
Таддеуш.— Нет, нет. никаких денег,— поспешила она
добавить, заметив, что он снова собирается предложить
свою помощь,— нет. я ни в чем не нуждаюсь*.— Она
быстро выпрямилась и отвернулась к стене, не хотела
показывать своего искаженного страданиями лица, однако
судорожно продолжала сжимать его руку.— У меня, конеч-
но же, все в полном порядке. И я так счастлива, что ты не
ужаснулся меня. Нет, нет, в самом деле, со мной полный
порядок... 3-з-знаешь, это так страшно, когда вспоминают,
как все было раньше*. Внезапно у нее снова перехватило
горло и она. как бы задыхаясь, провела рукой по шее;
• Знаешь, как это ужасно, когда не хотят стареть*.
Пингвин тревожно взглянул ня нее. полагая, что слышит
бред; и только когда она заговорила спокойней, до него стал
постепенно доходить смысл сказанного.
♦Ты вошел, Таддеуш. и мне показалось, что я снова мо-
лода... и... ты меня еще любишь.— добавила она совсем
тихо.— такое на меня находит н независимо от тебя. Иног-
да... часто... вот иду я переулками... именно переулками...
и совершенно забываю, кто я; люди на меня оглядываются,
ведь я так хороша собой... Потом, конечно, когда я слышу,
что кричат мне вслед дети...»,— она закрыла лицо руками...
♦Не принимай это так близко к сердцу, Дизель,— успо-
каивал ее императорский лейб-медик,— дети всегда жесто-
Густав Майринк
ки и не знают, что делают. Не злись на них и когда они
увидят, что тебе это безразлично...»
«Неужели ты думаешь. что я на них злюсь из-за этого?
Я еще ни на кого не злилась. Даже на господина Бога. А
ведь на него сейчас всякому немудрено обозлиться. Нет, не
в этом дело. Но это пробуждение всякий раз, как из прек-
расного сна. это чудовищнее. Таддеуш, чем быть заживо
сожженным*.
Пингвин снова огляделся в комнате, задумался. «Если б
ее здесь устроить немного комфортнее,— думал он,— воз-
можно, она бы тогда...»
Она, казалось, угадала его мысли. *Ты думаешь, почему
здесь так отвратительно и сама я не слежу за собой? Боже
мой, сколько раз я уже пыталась хоть немного прибрать
комнату. Но ведь рехнуться можно, если б здесь был поря-
док. Как только я ставлю на место кресло, все во мне уже
кричит, что никогда, никогда больше не будет так. как
раньше. Наверное, что-нибудь в этом роде бывает и у
других людей, только они этого не могут понять. Да, тот,
кто не принадлежит дню, должен принадлежать ночи. Ты
не поверишь. Таддеуш, но в том, как я сама и все, что
меня окружает, так безобразно опустилось и изуродова-
лось — в этом я нахожу для себя единственное подобие
утешению».— Какое-то время она неподвижно глядела
прямо перед собой, потом вдруг добавила: «И я даже знаю,
почему. Да, да, почему человеку не жить в такой глубочай-
шей грязи, ведь его душа вынуждена находиться в куда бо-
лее отвратительном кадавре’»
♦И потом — здесь, среди этой мерзости,— бормотала
она про себя,— возможно здесь мне удастся, наконец,
забыть». И она принялась с отсутствующим видом разгова-
ривать сама с собой. «Да. если бы не было Цркадло.—
Пингвин навострил уши. когда прозвучало это имя; вспом-
нил. что прншел-то, собственно, из-за актера.—Да, если б
не было Цркадло'. Может быть, он-то но всем и виноват,
надо его отправить прочь. Если б, если б у меня были на
это силы».
Пытаясь привлечь ее внимание, господин императорский
лейб-медик громко откашлялся: «Скажи-ка, Лизель, а что
260
Вальпургиева ночь
это собственно за Цркадло? Ои ведь живет у тебя?»,—
спросил наконец напрямик.
Она потерла лоб: «Цркадло? А откуда ты его знаешь?»
♦Так. Ну вот. После того, что случилось вчера у Эльзен-
вангера... Меня интересует этот человек... Просто так.
Только как врача».
Богемская Лиза понемногу приходила в себя; в ее глазах
вдруг появилось выражение страха. Она схватила импера-
торского лейб-медика за руку:
«Ты знаешь, иногда я думаю — он дьявол. Йезус, Ма-
рия, Таддеуш. не думай о нем! Но нет, она истерично
расхохоталась,— это все чепуха. Ведь нету никакого дьяво
ла. Конечно, он всего лишь сумасшедший. Или — или
актер. Или и то и другое»,— она попыталась засмеяться, но
искривились только ее губы.
Императорский лейб-медик заметил, как ее охватил ле-
дяной ужас, и в ознобе задрожали ее беззубые челюсти.
♦Само собой разумеется, он болен,— спокойно заявил
Пингвин,— ио ведь временами он, наверное, приходит в
себя — тогда я охотно поговорил бы с ним».
♦Он не бывает в себе»,— пробормотала Богемская Лиза.
«Но ведь ты вчера ночью сказала, что он ходит по каба-
кам и дурачит людей?»
«Да. Да. это он делает».
«Но для этого он должен быть в себе?»
♦ Нет. Он не в себе».
«Так. Гм,— императорский лейб-медик задумался,— но
ведь он был вчера загримирован! Может быть, он и это
делает бессознательно? Кто тогда его гримирует?»
♦Я».
♦Ты? Но для чего?»
♦Чтобы его принимали за актера. И чтоб немного мог
заработать. И чтобы его не арестовали»
Долго и недоверчиво смотрел Пингвин на старуху.
♦Не может быть, чтобы он... был ее сутенером,— думал
он. Все его сочувствие как-то улетучилось и отвращение
вновь охватило лейб-медика.— Видимо, она живет на его
выручку. Да. да, конечно, так оно, наверное, и есть».
Богемская Лиза тоже сразу вся как-то переменилась.
261
Густап Майринк
извлекла из кармана кусок хлеба и принялась угрюмо же-
вать его.
Господин императорский лейб-медик смущенно пересту-
пил с ноги на ногу. Про себя он начинал уже основательно
злиться, что вообще пришел сюда.
♦ Если ты хочешь идти, то я тебя больше не задержи-
ваю», проворчала старуха после мучительной паузы обо-
юдного молчания.
Господин императорский лейб-медик поспешно схва
тился за шляпу и, как-то разом освободившись, сказал: »Да,
разумеется. Дизель, ты права, уже поздно. Гм. Да. Ну,
итак, я при случае еще раз загляну к тебе. Дизель». Он
машинально ощупывал свое портмоне.
♦ Я тебе уже сказала, что в деньгах я не нуждаюсь»,—
прошипела старуха.
Господин императорский лейб-медик .отдернул руку и
повернулся, чтобы идти:
«Тогда, храни тебя Господь, Дизель».
♦ Привет, Тад... привет. Пингвин»
В следующее мгновение императорский лейб-медик был
уже на улице, под ослепительно ярким солнцем; он желчно
спешил к своим дрожкам, чтобы как можно скорее поки-
нуть «Новый мир» и вернуться домой, к обеду.
III. БАШНЯ ГОЛОДА
В тихом, окаймленном стеной дворе »Далиборки» — се-
|юй Башне Голода на Градчмие — старые липы уже бросали
косые послеполуденные тени на маленький домик смотрите-
ля; тут жил ветеран Вондрейк со своей разбитой подагрой
женой и приемным сыном Оттокаром, девятнадцатилетним
консерваторцем.
Сидевший на скамейке старик подсчитывал на растрес-
кавшейся доске кучку медных и никелевых монет — чаевые
от дневных посетителей башни. Каждые десять монет он
своей деревянной ногой отмечал на песке черточкой.
«Два гульдена восемьдесят шесть крейцеров»,— провор-
чал он недовольно приемному сыну; тот, опершись о дерево,
262
Вальпургиева ночь
старательно зачищал зеркальные потертости на коленях
черных брюк. Потом сумму дневной выручки ветеран отра-
портовал черед открытое окно жене, прикованной к посте-
ли.
И наконец, бессильно склонив на грудь лысую голову в
щучье серой фельдфебелевской фуражке, он, как марио-
нетка, у которой внезапно лопнула нить жизни, замер,
уставившись полуслепыми глазами в землю. Весь двор был
усеян похожими на стрекоз цветами липы.
Он не заметил, как Оттокар взял со скамейки скрипич-
ный футляр и, надев бархатную шапочку, зашагал к воро-
гам, выкрашенным в черно-желтую казарменную полоску.
Погруженный в невеселые мысли, старик даже не отве-
тил на прощальное приветствие...
Консерваторец направился было вниз, к Туншенскому
переулку, где графиня Зарадка занимала узкий сумрачный
дворец, однако через несколько шагов, словно что-то вне-
запно вспомнив, остановился, взглянул на потертые часы и,
резко повернувшись, заспешил напрямик — тропинками
♦Оленьего рва» вверх к *Новому миру»... и без стука
вошел в комнату Богемской Лизы...
Старуха, глубоко увязнув в своих девичьих воспомина-
ниях, долго не могла понять, чего от нее хотят.
♦Будущее? Что такое: будущее? — с отсутствующим ви-
дом бормотала она. воспринимая лишь последние слова его
фраз,— Будущее? Да ведь нет никакого будущего! — она
меряла консерваторца взглядом; прошитый изнутри черный
студенческий сюртук молодого человека, очевидно, оконча-
тельно ее запутал.— А почему сегодня без золотых позумен-
тов? Он ведь оберст-гофмаршал' — тихо спросила она в
пустое пространство.— Ага, пая Вондрейк младзи, ага.
юный господин Вондрейк хочет знать будущее! Вот оно
как».— Только сейчас она сообразила, кто перед ней.
Не тратя времени на слова, она подошла к комоду, вы-
нула из-под него покрытую красноватой глиной доску,
положила ее на стол и, протянув консерваторцу деревянный
грифель. сказала; »Так! А теперь колите, пане Вондрейк!
Справа — налево. Но только не считая! Думайте лишь о
том, что вы хотите узнать! И шестнадцать рядов, один под
другим*.
263
Гус тал Майринк
Студент взял грифель, сдвинул брови, немного помед-
лил, потом сразу став мертвенно бледным от внутреннего
напряжения, нервно-дрожащей рукой торопливо нанес в
мягкую массу некоторое количество уколов
Богемская Лиза подсчитала их и записала на доске ко-
лонками — он напряженно следил за ней. — потом распо-
ложенные в виде геометрических фигур результаты внесла в
многократно поделенный прямоугольник — при этом она
машинально нашептывала:
♦Эго матери, это дочери, племянники, свидетели, крас-
ные, белые и судья, хвост дракона и голова дракона... Все
точнехонько будет. Как и все в богемской пунктировке...
Сарацины гадать умели, и прежде, чем погибнуть в битве у
Белой горы, они оставили нам в наследство это древнее
искусство... Задолго до ко|юлевы Либуши1 . Да, да. Белая
гора. Она напоена человечьей кровью... Богемия — очаг
всех войн... Теперь она вновь очаг и всегда им останется...
Ян Жижка, наги вождь, слепец Жижка!*.
♦Что там с Жижкой? — возбужденно спросил студент.—
там что-нибудь есть о Жижке?».
Она не обратила внимания на вопрос: «Если б Мольдау
не текла так быстро, то и по сей день была бы красна от
крови*. Какое-то яростное веселье охватило ее: ♦А знаешь,
ты. парень, почему так много кровавых пиявок в Мольдау'.’
От истоков до .Эльбы, где бы ты нм поднял на берегу ка-
мень. под ним всегда — маленькие кровяные пиявки Эго
оттого, что раньше вся река была сплошной кровью. И они
ждут и ждут, знают, что однажды получат новый корм...*.
♦Что это такое? — она удивленно уронила мел. переводя
остекленевший взгляд с юноши на фигуры, потом обрат-
но,— что это такое?! Ты что. хочешь стать королем мира?*.
Она испытующе смотрела в его темные мерцающие гла-
за.
Он ничего не ответил, однако старуха заметила, как он,
покачнувшись, судорожно схватился за стол. *Может быть,
из-за этой, здесь? — она ткнула в одну из геометрических
1 Либуша (Либугсн), жена первого легендарного Пршемыгла, г
которого ведет начало династия Пршеиыглидов (наследственные короли
с 1196 г., в 1306 г. династия прекратила твое существование)
264
Иальпургиева ночь
фигур.- А я-то всегда считала, что у тебя амуры с Боже-
ной барона Эльзенвангера». Оттокар Вондрейк энергично
мотнул головой...
«Так? Значит с этим уже покончено, парень? Ну, насто-
ящая богемская девка никогда не будет держать зла. Даже
если принесет в подоле.— Но с этой, здесь,— она снова
указала на геометрическую фигуру,— будь внимателен. Эта
сосет кровь. Она тоже чешка, но древней опасной породы».
«Это неправда»,— хрипло сказал студент.
«Вот как? Ты так считаешь?.. А я говорю, она принад-
лежит роду Борнвых1. И ты,— она задумчиво посмотрела в
узкое смуглое лицо юноши,— и ты — ты тоже из породы
Боривых. Так двое тянутся друг к другу, как железо и
магнит. Да, что там долго копаться в знаках...— И прежде,
чем студент успел помешать, она стерла рукавом с доски.—
Только смотри, чтоб ты не был железом, а она магнитом,
иначе ты погиб. В роду Боривых братоубийство, кровосме-
шение и убийства супругов в порядке вещей. Вспомни
святого Венцеля*!»
Консерваторец попытался усмехнуться: «Святой Венцель
столь же мало принадлежал к роду Боривых, как и я. Ведь
меня зовут всего лишь Вондрейк, фрау... фрау Лизинка».
«Не смейте мне больше говорить: фрау Лизинка’ — В
ярости старуха стукнула кулаком по столу.— Я не фрау!
Я — шлюха. Я — фройлейн’».
•Я бы хотел только знать... Лизинка... что вы только что
имели в виду, в отношении... «стать королем» и Яна Жиж
ки?» — робко спросил студент.
Скрипнувшая дверь заставила его замолчать.
Оттокар обернулся и увидел в проеме медленно открыв-
шейся двери какого-то человека в больших черных очках,
чрезмерно длинном сюртуке, с искусственным горбом, неу-
мело набитом между плечами — широко раздутыми от
ватных пробок ноздрями, с лисье рыжим париком на черепе 1 2
1 Князь Бориной (из ром Пршемыгла) и его жена княгиня Люд
мил* упоминаются (874—879) среди принявших крещение от епископа
Мефодия.
2 Св. Венцель (Вацлав. 28 сентября) - покровитель Богемии,
(ок. 911—929.)
265
Густав Майринк
и такого же цвета бакенбардами, по которым и за сто
шагов было видно, что они наклеены.
♦ Извиняюсь’ Милост'пане! Милостивейшая’ — явно из-
мененным голосом обратился неизвестный к Богемской
Лизе.— Биттшен, пардон, когда помешал биттшен, осме-
люсь спросить, а не заходил ли сюда-с давеча господин
имперский лейб-медик-с фон Флугбейль?»
Старуха растянула рот в немой гримасе.
♦Биттшен, я слыхал, говорили, будто они здесь были-с*.
Старуха, словно труп, по-прежнему стыла в гримасе.
Странный субъект был, по-видимому, озадачен: »Я дол-
жен. я, именно господину имперскому лейб-медику-с...»
♦Я не знаю никакого имперского лейб-медика! — вдруг
закричала Богемская Лиза,— Вон отсюда, вы. скотина!»
Дверь молниеносно закрылась, и мокрая губка, которую
старуха, схватив с аспидной доски, швырнула вслед, шлеп-
нулась на пол...
♦То был всего лишь Стефан Брабец.— предупредила она
вопрки- консерваторца.— частный шпик Он всякий рал
переодевается. Полагает, что так его никто не узнает. Он
всегда тут как тут, если где-нибудь что-нибудь случается.
Ему необходимо хоть что-то разнюхать, но он даже этого не
в состоянии сделать... Он снизу. Из Праги... Они там все
такие... Я думаю, это из-за тамошнего таинственного, исхо-
дящего из земли, воздуха... Они там все станут со временем
такими, как этот Брабец. Одни раньше, другие позже, если
только не умрут прежде... Когда там встречаются двое, один
хамски ухмыляется, просто так, чтобы другой думал, что о
нем кое-что знают... Ты этого никогда не замечал, па-
рень? — она стала странно беспокойной и безостановочно
ходила из утла в угол,— ты еще не замечал, что в Праге
все безумно? Без понятия? Да ведь ты сам безумен, парень,
и даже не замечаешь этого!.. Конечно, здесь, на Градчине,
совсем другой вид безумия... Совсем другой, нежели там,
внизу... Здесь... Здесь скорее окаменелое безумие. Да,
Безумие, ставшее камнем, как и вообще все здесь, навер-
ху... Но если однажды начнется, то эти каменные гиганты
оживут и будут крушить город. Я,— она понизила голос до
шепота,— я еще девчонкой слышала это от своей старухи.»
266
Вальпургиева ночь
— Да, ну да, и Стефан Брабец. конечно, чует, что
здесь, на Градчине. что то носится в воздухе. Что-то случи-
лось.
Студент с изменившимся лицом боязливо взглянул на
дверь: «Каким образом? Что должно случиться?».
Богемская Лиза говорила куда-то в пространство: «Да.
уж можешь мне поверить, парень, ты уже сейчас безумен...
Возможно, ты действительно хочешь стать королем мира.
Она сделала паузу. В самом деле, а почему бы и нет? Если
б в Богемии ие было столько безумцев, то как бы иначе мог
существовать очаг войны. Да, так будь же безумен, парень!
Ведь мир, в конце концов, принадлежит безумным. Я ведь
тоже только тогда стала возлюбленной короля Милиана
Обреновича, когда поверила, что мо»-у быть ею... И сколько
бы несчастий не произошло, будь я королевой Сербии! —
Тут она словно проснулась.— А собственно, почему ты не
на войне, парень? Так? Порок сердца? Ну да. Гм. И счита-
ешь. что ты не Кориной? — Ответа она не ждала.— А куда
ты сейчас направляешься с этой скрипкой, парень?».
— К госпоже графине Зарадке. Я сегодня играю у нее.
Старуха удивленно вскинула голову, долго и вниматель-
но исследовала черты юноши, потом кивнула, словно окон-
чательно убедившись в своей правоте. «Да. Гм. Боривой.
Ну, и она тебя любит. Зарадка?».
— Она моя крестная мать.
Богемская Лиза громко расхохоталась: «Крестная, ха-ха,
крестная, скажите пожалуйста!»
Студент не знал, как реагировать на этот смех. Охотнее
всего он повторил бы свой вопрос о Яне Жижке, ио это
было явно бессмысленно.
Он слишком давно знал старуху; ее, внезапно ставшее
нетерпеливым, выражение лица свидетельствовало об окон-
чании аудиенции.
Смущенно бормоча благодарности, он взялся за дверную
ручку.
Едва только стал виден старый, дремавший на закате,
монастырь капуцинов, мимо кото|юго пролегал путь ко
дворцу графини Зарадки. как совсем рядом [мидался благо-
267
Густая Майринк
родный перезвон колоколов капеллы Св. Лоретто. Он слов-
но приветствовал Оттокара, манил своим магическим оча-
ромнием, подобно оркестру Эоловых арф
Насыщенные цветочным ароматом невидимых садов ме-
лодичные колебания воздушных волн окутали его. словно
бесконечно нежная ласка тончайшей завесы сокровенного
небесного ми[>а; взволнованный он застыл на месте и вслу-
шивался до тех пор, пока не стал различать звуки древнего
церковною псалма, который исполняли тысячи далеких
голосов. То словно звучал он в его дутое, то. возносясь в
голову, подобно эху. замирал в облаках, то поглощенный
мощным гулом бронзовой колокольной пасти, доносился
лишь тихими аккордами каких-то неземных монастырских
галерей.
Задумчиво шагал юноша мимо королевского Града по
празднично ук|*ашенной белыми березовыми ветками 1'|*ад-
чанской площади. Волны звуков с такой силой преломля-
лись в каменном резонансе дворца, что Оттокар чувствовал
в футляре вибрацию скрипки. Она, казалось, вдрут ожила в
своем черном гробе.
Потом он стоял на площадке новой замковой лестницы,
с широкими пролетами двух сотен окаймленных балюстра-
дой п>анитных ступеней, смотрел вниз на сверкающее в
солнечном свете море крыш, из глубины которою, подобно
чудовищной черной гусенице, медленно паззла вверх какая-
то гпюцессия.
Словно ощупывая дорогу, она, казалось, поднимала свою
серебряную голову с усиками в пурпурных пятнах; эти под
белым балдахином, который несли четыре священнослужи-
теля в стихарях и епитрахилях, впереди поющей массы,
тяжело, ступень за ступенью, поднимался архиепископ с
затканной золотом плавиалью на плечах, в пурпурном бере-
те и шелковых пурпурных туфлях.
Пламя министрантских свечей едва заметными прозрач-
ными овалами колебалось в неподвижном вечернем воздухе
и тянуло за собой сквозь голубоватые облака торжественно
раскачиваемых кадил тонкие черные нити чада.
Закат царил над юродом, пылал пурпурными полосами
над длинным мостом, струился — золото, обращенное в
кровь.— рекой под ею опорами.
268
вальпургиева ночь
Горел в тысячах окон — все дома были охвачены его
пламенем.
Студент неподвижно смотрел на эту панораму; сказанное
старухой о Мольдау, волны которой однажды станут крас-
ными от крови, вновь звучало в его .ушах, и эта торже-
ственная роскошь, все ближе и ближе подползавшая к нему
по замковой лестнице; мгновение он был как оглушенный;
да. именно так все должно быть при его короновании, если
только суждено когда-нибудь исполниться его безумному
сну.
На минуту он закрыл глаза, чтобы не видеть рядом ожи-
давших процессии! людей; еще хоть на несколько секунд
хотел оградить себя от трезвой действительности.
Потом повернулся и поспешил, пересекая замковый
.шор. чтобы другой безлюдной дорогой вовремя успеть в
Туншенский переулок.
("вернув за здание ландтага, он, к своему удивлению,
увидел широкие ворота Вальдштейнского дворца распахну-
тыми.
Оттокар прибавил шагу, чтоб хоть на миг заглянуть в
сум|»ачный дворцовый сад со стенами, увитыми толстыми
ветвями плюща, а может, даже различить в глубине чудес-
ные залы эпохи Ренессанс или исторический купальный
грот. В детстве он однажды имел возможность осмотреть
все это великолепие минувших времен, и с тех пор оно
каким-то сказочным переживанием запечатлелось в его
душе.
Лакеи в отороченных серебром ливреях, с коротко под-
стриженными бакенбардами и гладкг «выбритым и верхними
губами, молча вытащили на улицу чучело лошади, служив-
шей когда-то Валленштейну1 ,
Он узнал ее по багряной накидке и неподвижным жел-
тым стеклянным глазам, которые, как он внезапно вспом-
нил, в детстве долго преследовали его по ночам, словно
какое-то не поддающееся никаким истолкованиям предзна-
менование.
Валленштейн (1583 — 1634) — знаменитый полководец,
императорский главнокомандующий во время Тридцатилетней войны,
по происхождению — чешский дворянин. Был уличен в 1634 г. в
измене, отстранен от командования. Убит группой своих офицеров
269
Густав Майринк
Сейчас конь стоял перед ним к лучах заходящего со-
лнца; с привинченными к темно-зеленой доске ногами, он
походил на гигантскую игрушку из его детских сновидений,
оставленную посреди этого бедного на фантазию времени,
принявшего своими отупевшими чувствами эту самую ужас-
ную из войн, войну демонов-машин против людей, по срав-
нению с которой все битвы Валленштейна выглядели глу-
пыми трактирными потасовками.
И снова — как недавно при виде процессии — холодок
пробежал у него по спине; вот он — конь всадника, каза-
лось, он только ждет, чтобы новый повелитель смело взле-
тел в его седло.
Неважно, что его шерсть съедена молью; наглое пред-
ложение ухмыляющегося лакея: «Не соблаговолит ли госпо-
дин маршал взойти на коня?» — все в нем перевернуло,
волосы встали дыбом, как будто он внимал гласу повелите-
ля судеб, доносившемуся из глубин первопричины.
Однако задела его не насмешка, прозвучавшая в лакей-
ском предложении. «Ты уже сейчас безумен, парень, только
не знаешь этого»,— час тому назад сказала старуха. Но
разве она тут же не прибавила: «В конце концов мир при-
надлежит безумным?!»
От дикого возбуждения сердце колотилось почти в горле.
Наконец, отбросив свои мозговые призраки, он устремился
к Туншенскому переулку.
Старая графиня Зарадка ненавидела солнце и май, с его
ленивым сладострастным дыханием и празднично разря-
женными веселыми людьми. Ежегодно с наступлением
весны она переезжала в маленький сумрачный дворец,
когда-то принадлежавший ее сестре — покойной графине
Моржине; в его комнаты никогда не проникал солнечный
луч. Ее собственный дом, вблизи Страховского премон-
странтского монастыря, на самой вершине города, в это
время стоял с заколоченными ставнями.
Студент поднялся по узкой, выложенной кирпичом ле-
стнице, прямо, без всякого вестибюля, впадавшей в чрезвы
чайно холодный, как-то срезу отрезвляющий проход из
270
Вальпургиева ночь
мраморных плиток. двери которого вели в отдельные поме-
щения.
Бог весть откуда пошла легенда, будто в голом, похожем
на участковый суд, доме скрыт несметный клад и что в нем
водятся призраки; скорее всего это была просто выдумка
какого-то шутника, хотевшего, может быть, еще резче
подчеркнуть ту противоположность всему романтическому,
которую, казалось, источал каждый камень этого здания.
Все мечты студента вмиг улетучились; он сразу на-
столько отчетливо почувствовал себя безвестным нищим
ничтожеством, что, прежде чем постучать и войти, невольно
шаркнул ногой перед дверью.
Трудно было себе представить более неуютную комнату,
чем та, в которой его ожидала, сидя в кресле, покрытом
серой дерюгой, графиня Зарадка; старый мейсенский ка-
мин. софа, комоды, кресла, венецианская люстра на сто
свечей, бронзовые бюсты, рыцарские доспехи — все было,
как на аукционе, обернуто серыми покрывалами; даже над
бесчисленными миниатюрными портретами висели завесы
из газа — «защита от мух»; студент вспомнил: ведь именно
так графиня однажды ответила ему. тогда еще совсем
ребенку, на его вопрос о причине столь странной предус-
мотрительности.
— Или это ему приснилось? За много лет он не мог
припомнить ни единой, замеченной им здесь мухи
Еще он часто ломал себе голову над тем, что там... за
мутными оконными стеклами, перед которыми обычно
сидела старая дама! Куда они выходят? Во двор, в сад или
на улиц)? Проверить он не решался. Для этого необходимо
было пройти мимо графини, уже одна эта мысль была для
него невыносима.
Связанное с этой комнатой воспоминание всегда подав-
ляло его решительность; всякий раз, входя сюда, он сразу
словно отскакивал на много лет назад, в час своего первого
визита к графине — и тогда он чувствовал все свое суще-
ство лангитым в серую дерюгу — «защиту от мух», которых
здесь спокон веку не было.
Единственным, что оставалось до некоторой степени
неприкрытым, был висящий среди миниатюр портрет в
натуральную величину; в сером ситце, укрывавшем его
271
Густав Майринк
вместе с рамой, была прорезана прямоугольная дыра, отку-
да смотрело внслощекое лицо покойного мужа старой дамы,
обер-гофмаршала Зарадки: голый вишнеобразный череп и
взирающие в пустоту водянисто голубые рыбьи глаза.
Граф был человеком крайне жестким и неумолимо твер-
дым, не обращавшим внимания не только на страдания
других — но и на свои собственные, как-то. еще мальчиш-
кой, граф, ради развлечения, прибил свою ступню к поло-
вице большим железным гвоздем. Кто рассказал ему это,
Оттокар Вондрейк давно забыл, однако историю помнил.
В доме было великое множество кошек — сплошь ста-
рые. серые, медленно бродившие существа.
Часто студент видел их сразу целую дюжину, серых и
тихих, гулявших в проходе, как приглашенные на следствие
свидетели, ожидающие вызова на допрос, но никогда не
входили они в комнаты, и если какая нибудь по ошибке
совала голову в дверной проем, то тотчас же отходила
назад, как бы извиняясь, мол. она понимает, что еще не
время для ее показаний...
Графиня Зарадка всегда весьма своеобразно принимала
студента.
Иногда на несколько мгновений от нее исходило нечто
трогательное, подобное нежной материнской любви; в сле-
дующую секунду его обдавало волной ледяного презрения,
почти ненависти.
Причины столь странного поведения оставались для него
непонятными. Оно, казалось, срослось со всем ее суще-
ством, может, являясь наследством древних богемских
родов, привыкших за тысячелетия к сми[>ению своих слуг.
Речь этих аристократов была начисто лишена какого ли-
бо участия — если таковое вообще было,— зато в ней
всегда достаточно красноречиво проступало почти жестокое
высокомерие, правда, выражавшееся скорее, в резком тоне
обращений, чем в значении самой речи.
В день своей конфирмации Оттокар должен был что-ни-
будь пропиликать графине на своей детской скрипочке,—
богемскую народную песню: «Andulko me dite ja vas mam
272
Вальпургиева ночь
rad»1. Потом, по мере совершенствования своей игры он
стал исполнять ей мелодии поблагородней — церковные и
любовные песни, вплоть до Бетховенских сонат, но никогда,
безразлично, хорошо или плохо ему это удавалось, на лице
крестной нельзя было заметить ни малейшего знака одобре-
ния или недовольства.
И до сего дня он не знал, способна ли она оценить его
искусство.
И|югда собственными импровизациями Отгокар пытался
найти ход к ее сердцу, по колебаниям циркулировавшего
меж ними тока, стараясь уловить, какое впечатление ока-
лывают на нее эти звуки: при незначительных ошибках
прилив любви захлестывал его и жгла ненависть, когда
высшее вдохновение водило его смычком.
Возможно, это было безграничное, вспыхивающее нена-
вистью высокомерие ее крови, воспринимавшей совершен
ство его игры, как дерзкое вторжение в собственные приви
ле гни рода, возможно, это был инстинкт славянки, любя-
щей лишь все слабое и несчастное, а возможно, это была
просто случайность; однако как бы то mi было, непреодо-
лимый барьер оставался между ними. Очень скоро он уже
не пытался устранить это препятствие, как не пытался
подойти к мучному окну и заглянуть в него.
«Итак, начинайте, пан ВондрейкЧ,— сказала графиня
тем повседневным сухим тоном, которым обращалась к
Оттокару всякий раз. когда он после немного вежливого
поклона открывал футляр и брал в руну смычок.
Наверное, из-за контраста впечатлений — Вальдштей
некий дворец и эта серая комната,— дальше чем когда-либо
прежде отброшенный назад в прошлое, он бессознательно
•<аиг[>ал глупую сентиментальную песенку своего конфирма
ционного периода: AnduDco me dite..; с первых же тактов он
испугался, однако графиня не выказала ни малейшего
удивления — она вместе с портретом своего мужа созер-
цала пустоту.
Тогда он стал импровизировать эту мелодию.
1 Andulkn me dite ja тая mam rad (чешек ) — «Андулъко, дитя мое.
я лаг люблю*.
273
Густав Майринк
Он обладал даром отвлекаться от собственной игры, во-
спринимать ее как удивленный слушатель, словно не он сам
был скрипачом, а кто-то другой, тот, кто находился в нем,
не являясь при этом им самим, тот, о котором, кроме того,
что он вел смычок, Оттокар ничего не знал.
Тогда он странствовал чужими, виденными во сне. кра-
ями, погружался во времена, навечно скрытые от челове-
ческого глаза, извлекал звенящие сокровища немыслимых
глубин — пока не увлекался настолько, что все вокруг
исчезало и его вбирал новый, вечно изменчивый мир. пол-
ный красок и звуков.
И вот мутные окна становились прозрачными, за ни-
ми — чудесное царство фей, кругом — белые порхающие
мотыльки, живой снегопад в середине лета — и он сам,
пьяный от любви, идет бесконечными жасминовыми аллея-
ми, плотно прижимая руку к горячему плечу юной женщи-
ны в свадебном наряде; и вся его душа пропитана тончай-
шим ароматом ее кожи.
Потом серая завеса на портрете покойного гофмаршала
рассыпалась потоком пепельных женских волос.— потоком,
падавшим из-под светлой соломенной шляпы с бледно-голу-
бой лентой; и вот на него уже см<ггрит темноглазое девичье
лицо с припухлыми губами.
Но всякий раз, когда оживали эти черты, ставшие его
истинным сердцем, тот, «другой», в нем, поднимался словно
по таинственному приказу, исходившему от нее, и его игра
обретала сумрачный оттенок дикой изощренной жестокости.
Ведущая в коридор дверь внезапно открылась, н в ком-
нату тихо вошла юная девушка — та самая, о которой
сейчас грезил Оттокар.
Ее лицо удивительно походило на один портрет во двор-
це барона Эльэенвангера — портрет пепельной дамы эпохи
Рококо — такое же юное и прекрасное; компания кошек
сунулась было вслед за ней. но тут же деликатно исчезла.
Студент смотрел на нее так спокойно и естественно,
словно она все это время находилась здесь, в комнате.—
чему же он должен удивляться? — ведь она попросту
вышла из его видений и теперь стоит перед ним'
274
Вальпургиеяа ночь
Он играл и играл. Потерянный во снах, отсутствуя ду-
хом. Он видел себя вместе с ней. Они стояли в глубоком
сумраке склепа церкви Св. Георгия. Свет свечи, которую
держал монах, освещал вырубленную почти в человеческий
рост статую из черного мрамора; полуистлевший женский
труп с лохмотьями на груди; под ребрами, в отвратительно
растерзанном чреве, вместо ребенка, свернула свои кольца
змея с мерзкой, плоской, треугольной головкой.
И игра скрипки стала словами, которые монах в церкви
Св. Георгия ежедневно, как литанию, монотонно и при-
зрачно, рассказывает каждому посетителю склепа:
•Много сотен лет тому назад был в Праге некий ваятель,
живший со своей возлюбленной в преступной связи. И
когда он увидел ее беременной, то перестал ей доверять,
убежденный, что она обманывала его с другим. И он заду-
шил ее и сбросил вниз в Олений ров. Там ее жрали черви,
а когда ее нашли, то напали на след убийцы и заперли его
вместе с трупом в склепе и заставили его в искупление
своего греха вырубить в камне ее образ, прежде чем его
колесуют».
Оттокар вздрогнул, и его пальцы замерли на грифе: он
пришел в себя и вдруг увидел стоявшую за креслом старой
графини юную девушку; она, улыбаясь, смотрела на него.
Утратив способность двигаться, он окаменел со смычком
на струнах.
Графиня Зарадка медленно повернула голову, навела на
него свой лорнет:
♦Продолжай, Оттокар; это всего лишь моя племянница.
А ты не мешай ему. Поликсена»,
Студент не двигался; только его рука вяло повисла в
сердечной судороге.
С минуту царила полная тишина.
♦Почему он не продолжает?»,— гневно возмутилась гра-
финя.
Оттокар встряхнулся; не знал, как скрыть от нее свои
дрожащие руки,— потом тихо и робко всхлипнула скрипка:
♦Anduko
me dite
ja vas mam rad».
275
Густая Майринк
Воркующий смех юной девушки заставил мелодию бы-
стро замолкнуть: «Скажите-ка нам лучше, господин Отто-
кар, что ла чудесную песню вы играли до этого? Это была
фантазия? При этом,— Поликсена после каждого слова
делала многозначительную паузу, с опущенными глазами,
задумчиво теребя бахрому кресла,— при этом... я... совер-
шенно... ясно... представляла... склеп... в... церкви... Св.
Герогия... господин... господин Оттокар*.
Старая графиня едва заметно вздрогнула; было нечто
настораживающее ее в тоне, которым Поликсена произнес-
ла имя Оттокар.
Студент, смешавшись, пробормотал несколько конфуз-
ливых слов; единственное, что он сейчас видел, это две
пары глаз, неподвижно устремленных на него: одна жгла
мозг своей всепожирающей страстью, другая. пронизываю
идя, острая, как ланцет,— излучала недоверие и смертель-
ную ненависть. Он не знал, в которую из двух должен
CMoipeio, опасаясь оскорбить одну и выдать свои чувства
другой.
• Играть! Только играть! Сейчас же, немедленно!*— кри-
чало в нем. Он резко вскинул смычок...
Холодный пот проступил у него на лбу: «Ради Бога,
только не снова эту проклятую, Андулька, дитя мое!» К
своему ужасу он почувствовал с первых же взмахов смыч-
ка, что неизбежно вернется к той же мелодии. У него
потемнело в глазах. Тогда снаружи, из переулка, на по-
мощь пришли звуки одинокой шарманки, и он с какой то
сумасшедшей, бессознательной, лихорадочной поспешностью
пристроился к избитому мотиву.
♦Девочкам с бледным лицом
замуж не выходить;
только румяных, как розы,
будут ласкать матросы,
нм это не повредит*.
Дальше этого не пошло: ненависть, брызнувшая от гра
финн Зарядки, почти выбила скрипку из его руки.
Сквозь застилавшую глаза пелену тумана, он еще видел,
как Поликсена скользнула к стоящим у дверей часам, от-
276
Вальпургиева ночь
дернула завесу и перевела стрелку на цифру VI11. <>го,
конечно, азначало час свидания, но его ликование тут же
закоченело от страха: неужели графиня все поняла.
Ее длинные высохшие старческие пальцы нервозно ры
лись в вязаном кошельке. Он следил зл ними, предчувствуя;
сейчас, сейчас она что-то сделает, — что-то невы[>а.зимо
унизительное для него, что-то настолько страшное, о чем он
не мог даже помыслить.
♦ Вы... нам... сегодня... прелестно... играли... господин...
Вондрейк*,— произнесла графиня, с силой выталкивая из
себя слово за словом, потом извлекла из кошелька две смя-
тые бумажки и протянула ему: «Вот вам — на чай. И
купите себе, пожалуйста, к следующему разу... пару...
панталон. . Поновее. Ваши уже совсем сальные*.
Студент почувствовал, как от беспредельного стыда
остановилось его сердце.
«Необходимо взять деньги*,— была его последняя ясная
мысль. Он не хотел выдавать все; комната расплылась в
одну серую массу: Поликсена, часы, лицо покойного гоф-
маршала, доспехи, кресло — лишь мутные окна по-преж-
нему смотрели на него белесыми ухмылявшимися прямоу-
гольниками. Он понял: графиня накинула на него свое
покрывало — «защита от мух»,— от которого ему теперь не
избавиться до самой смерти...
Он стоял уже на улице, все еще не понимая, каким об
разом спустился по лестнице. А был ли он вообще когда-
нибудь наверху, в той комнате? Однако ожог глубокой,
сокровенной раны тут же подсказал ему: да, он там, конеч-
но, был. Вот даже деньги все еще зажаты в кулаке.
Он рассеянно сунул их в карман
Итак, Поликсена должна прийти в восемь — он слы-
шал, как на банте пробило четверть, тут на него залаяла
собака, это было как удар хлыста по лицу; значит, он в
самом деле выглядит настолько обшарпанным, что на него
уже лают собаки?
Оттокар сжал губы, словно этим мог заставить замол-
чать свои мысли — и нетвердьгм шагом направился домой.
На ближайшем углу остановился, покачиваясь: «Нет,
только не домой, прочь, подальше от Праги,— его сжигал
стыд.— самое лучшее в воду!» Со свойственной юности
277
Густав Майринк
поспешностью приняв это решение, он было хотел бежать
вниз к Мольдау, но в этот момент тот, «другой», парализо-
вал его иоги. дав понять Отгокару, что своим самоубий-
ством он предает Поликсену, коварно умалчивая при этом
истинную причину своих отговорок: это была неистовая
жажда жизни
«Боже, о Боже, как я теперь посмотрю ей в глаза! —
кричало в нем.— Нет, нет, она не придет,— пытался он
себя успокоить,— она, конечно, не сможет прийти, это все
уже в прошлом!» Но тогда боль впилась в него еще яро-
стней: если она не придет, никогда больше не придет, то
как жить дальше!
Он взошел через черно желтые ворота во двор Дали-
борки, прекрасно сознавая, что весь следующий час будет
страшной бесконечной пыткой, отсчетом минут: приди
Поликсена и он от стыда провалится сквозь землю — не
придет, тогда... тогда эта ночь станет для него ночью безу-
мия.
Он с ужасом посмотрел на Башню Голода; она выгляди
вала из «Оленьего рва», возвышаясь своей крутой белой
шапкой над полуразвалнвшейся стеной; сколько уже жертв
сошло с ума в ее каменном брюхе, но все еще не насытился
Молох — и вот спустя столетие мертвого сна она вновь
проснулась.
Сейчас, спустя многие годы, он снова увидел в ней тво
рение отнюдь не человеческих рук,— нет, это было гранит-
ное чудовище с ужасными внутренностями, которые могли
переварить мясо и кровь, подобно желудкам бродячих
ночных хищников Башня состояла из трех этажей; соеди-
нялись они единственно поС|>ед<тном отверстия, пробитого в
середине каждого этажа; эта шахта, подобно пищевод)',
пронизывала всю Башню — от глотки до желудка. В преж-
ние времена в верхнем этаже осужденные год за годом
медленно пережевывались в жутком сумраке до тех пор,
пока их не спускали на веревках в среднее пространство к
последней кружке воды, и последнему куску хлеба. Здесь
они умирали голодной смертью, если только раньше не
сходили с ума от поднимавшегося из глубины смрада гние-
ния и сами не бросались вниз на истлевшие трупы своих
предшественник ов.
278
Вальпуртена ночь
Ня липовом дворе уже веяло влажной прохладой вечер-
них сумерек, однако окна в домике смотрителя были все
еще открыты. Оттокар тихо присел на скамейку, стараясь
не потревожить старую разбитую подагрой женщину, как он
полагал, спавшую за оконными занавесками. Он попытался
выбросить из головы все случившееся, прежде чем начнется
мучительная пытка временем... по-детски старался обмануть
собственное сердце.
Внезапно слабость овладела им; всеми силами он сопро-
тивлялся судорогам рыданий, удушливо сжавшим горло.
Тогда из глубины комнаты до него донесся глухой голос:
казалось, говорили в подушку:
— Оттокар?
— Да, мама.
— Оттокар. ты не хочешь войти и поесть?
— Нет. мама, я не голоден, я — я уже ел.
Голос немного помолчал.
В комнате часы металлически проскрипели половину
восьмого.
Студент судорожно сцепил руки: «...что же мне делать,
что же мне делать!»
Гатос раздался вновь: «Оттокар?»
Он не ответил.
— Оттокар?
— Да, мама?
— Почему — почему ты плачешь, Оттокар?
Он заставил себя рассмеяться;
Я? Что это тебе пришло в голову, мама! Я вовсе не
плачу. Да и почему я должен плакать?
Голос недоверчиво замолчал.
Студент поднял глаза с исчерканной тенями земли —
«хоть бы колоката зазвонили, что ли, лишь бы не эта мер-
твая тишина*. Он посмотрел в багряный разрез неба,—
необходимо было что-то сказать:
— Отец дома?
— В трактире,— донеслось до него после некоторой пау-
зы.
Он быстро вскочил.
— Тогда я тоже схожу туда на часок. Спокойной ночи,
мама!
279
Густа* Майринк
— Оттокар?
— Да? Закрыть окна?
— Оттокар! Оттокар! Я ведь знаю, что ты идешь не в
трактир. Ты идешь в Башню?
— Да... потом... позже... Там... Там мне лучше всего
играется, спокойной н...
— Она сегодня опять придет в Башню?
Вожена? Ах, боже ну да, может быть. Если есть
время, она иногда приходит туда немного поболтать со
мной. Мне... мне что-нибудь передать отцу?
Голос стал еще печальней:
— Ты думаешь, я не знаю, что это — другая? Я ведь
слышу по походке. Так легко и быстро не ходит тот, кто
много работает днем.
«Ах. ну что ты опять выдумываешь, мама»,— сделав
усилие, он усмехнулся.
— Да, ты прав, Оттокар. закрой окна, я уже матчу. Так
будет лучше — я не буду слышать эти жуткие песни, кото-
рые ты всегда играешь для нее Я — я хотела бы, я могла
бы тебе помочь. Оттокар!
Студент зажал уши. схватил со скамейки скрипку, прос-
кочил через проход в стене, миновал маленький деревянный
мостик и побежал вверх по каменным ступенькам на самый
верхний этаж башни.
Из полукруглого помещения, в которое он попал, узкая
оконная ниша (нечто вроде продолженной бойницы) выво-
дила сквозь метровую стену наружу, на юг; там. высоко над
Градом, парил стройный силуэт Собора.
Для посетителей, которые круглосуточно осматривали
Далиборку. здесь была поставлена пара грубых стульев,
стол с бутылкой воды и старый поблекший диван. В царя-
щем здесь полумраке они. казалось, срослись со стенами.
Маленькая железная дверь с Распятием вела в соседнее
помещение, где двумя столетиями раньше была заключена
графиня Ламбуа. прапрабабка комтессы Поликсены Она
отравила своего мужа, но прежде чем умереть в безумии,
прокусила на запястьях вены и кровью написала на стене
его портрет.
Далее находилась совсем темная камера, едва ли шести
шагов в периметре. В ее каменных квадратах какой-то
280
Нальпургиева ночь
неизвестный пленник железкой проца[>апял углубление, в
котором, скрючившись, мог поместиться человек. '1'[*идпап>
лет ковырял он стену — еще ширина ладони и долгождан-
ная свобода — свобода рухнуть вниз в Олений ров.
Однако он был своевременно обнаружен и обречен на
голодную смерть в среднем этаже башни.
Оттокар беспокойно метался взад и вперед, садился в
оконной нише, снова вскакивал; на одно короткое мгнове-
ние абсолютно уверенный в приходе Поликсены, он уже в
следующее был так же абсолютно убежден, что никогда
больше ее не увидит; и всякий раз именно та уверенность,
которая владела им в данную секунду, казалась наиболее
ужасной.
Таким образом, каждая нз этих двух возможностей од-
новременно таила в себе надежду и страх.
Ежедневно он засыпал с образом Поликсены, во сне и
наяву, заполнявшим всю его жизнь; играя на скрипке,
мечтал о ней, — оставаясь в оди1ючестве. внутренне беседо-
вал с нею; фантастический воздушный замок воздвиг он
ради нее — но что же будет дальше? Мрачная удушливая
атмосфера темницы представилась ему в том безграничном
детском отчаянии, на которое способно лишь девятнадцати-
летнее сердце.
Мысль, что он сможет снова когда-нибудь играть на сво-
ей скрипке, показалась ему самой невозможной из всех
невозможностей. Какой-то внутренний голос шепнул ему,
что все будет по-другому, совсем иначе, однако Оттокар. не
желая вникать в смысл сказанного, не удостоил его внима-
ния.
Часто боль настолько могущественна, что не желает
быть исцеленной, и утешение, даже если оно приходит из
собственной души, лишь заставляет ее пылать еще жарче.
Сгустившиеся сумерки в пустом заброшенном помеще-
нии с каждой минутой, до невыносимости усиливали воз-
буждение молодого человека.
То и дело ему слышался снаружи тихий шум и тогда его
сердце замирало при мысли: это она; и он принимался
считать секунды: вот сейчас она должна осторожно, на
ощупь, входить в комнату. Нет. опять онгибка. И сознание
281
Густав Майринк
того, что она могла на пороге повернуть назад. повергло его
в новое отчаяние.
Всего только несколько месяцев прошло со дня их пер-
вой встречи; вспоминалось это, как сказка, ставшая вдруг
явью: два года назад он увидел ее — как образ, как портрет
какой-то юной дамы эпохи Рококо с пепельными волосами,
узкими, почти прозрачными щеками и характерным сладо
страстно-жестким контуром слегка приоткрытого |гта; за
припухлыми губами матово мерцали к|юшечнь№. жаждущие
крови зубки.
Это было во дворце Эльзенвангера; там, в зале предков,
висел этот портрет. И вот однажды вечером, когда Оттокар
должен был там играть перед нитями, портрет взглянул на
него со стены и с тех пор навсегда запечатлелся в его со-
знании. Теперь Оттокару стоило лишь вспомнить его и
закрыть глаза,— как юная дама тут же представала перед
ним. Постепенно этот образ окончательно овладел его стра-
стной душой и до такой степени пленил все его чувства и
желания, что обрел в глазах юноши жизнь Часто, сидя
вечерами на скамейке под липами и грезя о ней, Оттокар
вдруг чувствовал ее на своей груди, как совершенно реаль-
ное существо, как создание из плоти и крови.
Как он узнал, это был портрет графини Ламбуа и звали
ее Поликсена.
Отныне все. что с детской чрезмерностью Оттокар вооб-
ражал о красоте, блаженстве, великолепии, счастье и упое-
нии. он вкладывал в это имя. пока оно не стало для него
тем заклинанием, которое нужно лишь прошептать, и
близость той, кому принадлежало это волшебное имя, уже
сжигала душу невыносимым наслаждением.
Несмотря на юность и до сих пор непоколебимое здо-
ровье. он не питал никаких иллюзий насчет своего так
неожиданно проявившегося порока сердца: болезнь была
неизлечима, и к своей наверняка ранней смерти Оттокар
относился без грусти, словно предчувствуя ее грядущую
сладость
Отчужденный от мира Башней Голода с ее мрачными
легендами, он с детства приобрел склонность к странной
мечтательности — и внешняя жизнь с ее бедностью и
282
Нальпургиева ночь
удручающей узостью противопоставлялась грезам как нечто
враждебное, казарменное, тюремное.
Сиу и в голову никогда не приходило овладеть своими
фантазиями, превратив их в настоящую земную действи-
тельность. Время было для него пусто; будущее ничего не
сулило.
С.0 своими сверстниками он практически не общался —
Далиборка с одиноким двором, немногословные приемные
родители, да старый учитель, обучавший его в детстве
(графиня Зарядка не желала, чтобы он посещал обще-
ственную школу) — были его первым и долгое время един-
ственным обществом.
Внешнее отсутствие радостей, полная непричастность к
миру честолюбия и наживы непременно прев|>атилн бы его
в одного из столь многочислсшгых на Градчнне чудаков,
влачивших вне всякого реального времени свое бездеятель-
ное напряженно надуманное существование, если бы од-
нажды не случилось одно событие, до дна перевернувшее
всю его душу,— событие это. столь призрачное и реальное
одновременно, разом обрушило преграду между внешним и
сокровенным, сделав из него человека, которому в моменты
экстаза самая безумная причуда казалась легко вьпюлни-
мой.
Это случилось в Соборе. Женщины перебирали четки,
молились, приходили и уходили. Он ничего не видел, пог-
руженный в долгое рассеянное созерцание дароносицы, и
вдруг заметил, что церковь опустела, а рядом с ним —
Поликсена.
Точь-в-точь такая, о которой он грезил все это время.
И тогда в один миг была преодолен* пропасть между
сном и действительностью; это длилось всего лишь секунду,
гак как уже в следующую он знал, что видит перед собой
живую девушку. Однако и этого краткого мгновения было
достаточно'— таинственные рычаги Судьбы обрели наконец
точку опоры, столь необходимую нм для того, чтобы выр
вать человеческую жизнь из колеи, предначертанной мер-
твым рассудом, и забросить ее навсегда в безграничные
миры, где ве|>а способна двигать горами.
В темном экстазе восторга, встретившего вдрут лицом к
лицу Бога своей страсти, рухнул тогда Оттокар с простер-
283
Густав Майринк
тыми пуками перед этим воплотившимся образом своих
снов. Он кричал ее имя. обнимал колени, покрывал руки
бесчисленными поцелуями.— дрожа от возбуждения, в
потоке обгоняющих друг друга фраз рассказывал, чем она
была для него, что давно ее знает, хотя никогда и не видел
ее во плоти
И еще в церкви, в присутствии священных золотых ста-
туй, дикая гцютиноестестпенная любовь захватила обоих,
как дьявольский смерч, порожденный внезапно ожившим
призрачным дыханием поколений их предков, страсти
которых столетиями коченели в поблекших портретах.
Тогда-то и свершилось сатанинское чудо: девушка, со-
всем недавно вошедшая в Собор чистой и непосредственной,
выходила из него духовным отряжением своей родоначаль
ницы. которая носила то же самое имя «Поликсена» —
портрет ее в настоящее время жил в зале предков градчан-
ского дворца барона Эльзенвангера.
С тех пор, едва лишь представлялась возможность, они.
не сговариваясь заранее, сходились вместе, и всегда безо-
шибочно.
Повинуясь лишь магической тяге своей страсти, они на-
ходили друг друга так же инстинктивно, как немые звери в
период течки, которым нет нужды знать место и время
встречи, ибо они понимают голос крови.
Ни Оттокар, ни Поликсена не находили ничего удиви-
тельного в том, что случай всегда скрегцивал их пути в
момент наиболее острого обоюдного влечения. Для него это
стало постоянным, почти законным обновлением чуда — ее
образ выходил из его груди и превращался в живую Полик-
сену, так, как это было часом раньше в покоях графини
Зарадки.
Стоило только ему заслышать ее шаги, на этот раз дей-
ствительно приближавшиеся к Башне — и все муки его
переживаний тотчас улетучились, поблекнув, подобно во-
споминаниям о давних страданиях.
Даже сжимая ее в объятиях, Оттокар гадал, входила ли
она в дверь или, как видение, проникала прямо сквозь
стену?
284
Вальпургиева ночь
Однако и эта мысль, вернее тень мысли, а тот миг куда-
то уносилась, исчезала просачивалась, как вода сквозь
пальцы.
Она с ним — это единственное, что он понимал сейчас;
как всегда, каждая, еще только будущая, секунда их свида-
ния. едва успевая стать настоящим, тут же с какой-то
яростной поспешностью пожиралась ненасытной бездной
прошлого.
Сегодняшнее свидание также не было исключением
Он видел, что из темноты помещения мерцает ее, неб-
режно брошенная на пол, соломенная шляпа с бледно-голу-
бой лентой — потом все сразу исчезло: ее белая одежда
покрывала туманными комьями стол, потом снова лежала
разбросанная на стульях; он чувствовал ее горячую плоть,
укусы зубов на своей шее, слышал сладострастные стоны —
как обычно все происходило быстрее, чем он мог это по-
нять,— оно состояло из ряда каких-то фрагментов, молние-
носно сменявших друг друга: один ослепительнее другого
Опьянение чувств, в котором всякое понятие времени
подвергалось полной диссолюции. Она попросила сыграть на
скрипке?
Этого он уже не знал.— не помнил.
Понимал только, что стоит перед ней, она обнимает его
бедра — он чувствовал смерть; смерть, которая сосала
кровь из его вен — чувствовал вставшие на голове волосы,
озноб и свои дрожащие колени... На какие-то доли мгнове-
ний уверенный, что падает на спину, он почти терял созна-
ние; однако тут же снова приходил в себя и слышал песню,
которую, наверное, выводил его смычок и его рука и тем не
менее шла она от нее — из ее души — песня страсти,
ужаса и кошмара.
В полуобмороке, беззащитный, слышал он эту мелодию.
Она тянулась мимо вереницей страшных образов, их созда-
вала Поликсена, еще больше раскаляя этим бешенство
своей свирепой страсти,— чувствовал, как ее мысли прони
кали в его мозг, видел их ожившими событиями, а потом
снова витиеватыми буквами, врезанными в каменную пли-
ту: это была старинная хроника о возникновении картины
• Изображение пронзенного», так. как она записана в
285
Густав Майринк
«Малой капелле» на Градчине в память о страшном конце
того, кто дерзнул посяшуть на корону Богемии:
«Так, у одного из насаженных на колья рыцарей, по
имени Боривой Клавек, кол вышел наружу рядом с ключи-
цей и голова осталась невредимой, этот молился до вечера с
великим благоговением, и ночью кол его переломился со-
всем рядом с задом; так с торчащей из него половиной и
дошел он до Градчины и улегся на кучу отбросов. Утром ои
поднялся и вошел в дом, что рядом с церковью Св. Бене-
дикта, и просил прислать священника Пражской замковой
церкви и в его благом присутствии исповедался Господу
нашему Богу во многих грехах своих, с благоговением
величайшим и известил при этом, что без исповеди, и не
вкусив Святого Причастия, как заведено в церкви Христо-
вой, никоим образом умереть не может, ибо свято веруя в
обряд сей. обет дал во все дни в честь Бога Всемогущего —
Ave Мала, а в честь Пресвятой Девы — некую молитву
краткую возносить, что и творил во все время упования
своего и молитвой сей краткой, а равно заступничеством
Пресвятой Девы, не погиб он без Святого Причастия.
Священник сказал: сын мой возлюбленный. скажи мне
молитву сию краткую; тот начал и произнес: Боже Всемо-
гущий. молю Тебя даровать мне, недостойному рабу Твое-
му, заступничество Св. Варвары Великомученицы, дабы
избегнул я смерти скорой и пред концом своим вкусив
Даров Святых, а посему огражденный от всех врагов моих
видимых, а также невидимых, защищенных от духов злых,
мог, наконец, чрез Христа нашего Спасителя и Благодетеля,
уповать на жизнь вечную. Амеи.
П тогда дано было ему Святое Причастие, и в день сей
же успокоился он в мире и близ церкви Св. Бенедикта с
великим плачем народным погребен был».
Поликсена ушла; безжизненно серой стояла башня в та-
инственном мерцании ночных звезд. Однако в ее каменной
груди судорожно билось крошечное человеческое сердце,
переполненное величием принесенного обета: любой ценой.
286
Вальпуртева ночь
не зная ни сна ни отдыха, добыть для своей возлюбленной
самое высшее, что есть в этом мире для человеческой воли;
но если суждено ему умереть прежде этого, то лучше ему
претерпеть тысячекратные муки пронзенного колом.
IV. В ЗЕРКАЛЕ
Целую неделю, в раздражении на самого себя, господин
императорский лейб-медик никуда не выбирался.
И вывело его из себя на столь долгий срок посещение
Богемской Лизы; но самым скверным во всем этом были
п|>еследовавшие его воспоминания о юной Лизе, упорно не
желавшие оставить его в покое.
Виновником этого своего последнего несчастья он скло-
нен был считать заразительно свежий майский воздух,
благоухавший в этом году соблазнительней, чем когда-либо.
И напрасно он по утрам исследовал безнадежно ясное не-
бо — нигде ни единого облачка, сулящего остудить его
запоздалую любовь.
«А может, гуляш «У Шнелля» был перепорчен?» — уже
ворочаясь в постели, спросил себя господин императорский
лейб-медик. Сон, как назло, не шел, и, чтобы прекратить
подлые издевательства оконной гардины. все время корчив-
шей в лунном свете какие то призрачные гримасы, он зажег
свечу.
Тут в лейб-медицинскую голову пришла совсем курьез-
ная мысль: просмотреть газету. Просто так. ради развлече-
ния. Однако это только ухудшило дело — стоило ему заин-
тересоваться каким-нибудь заголовком, как уже через
несколько строк взгляд натыкался на пустое пятно столбца,
не желавшего исчезать даже при виде пенсне, которое он
нацепил поверх очков.
Вначале, к своему немалому ужасу, он вынужден был
объяснить это удручающее явление нарушением собственно-
го зрения, причина которого, в конечном счете, могла
корениться в какой-нибудь уже зарождавшейся болезни
мозга и, только после долгих торжественных заверений
своей экономки, тоже и даже без очков видящей эти места
287
Густая Майринк
непропечатакными, он с облегчением отнес их на совеет»,
цензуры, отечески пекущейся об истинном отражении
происходящих событий.
И все же феномен этих белых пятен посреди пахнущих
карболкой черных печатных страниц всегда заключал в себе
нечто тревожное для него. Прекрасно сознавая, что газе
та это только прикрытие от преследовавшей его юной
Богемской Лизы. он всякий раз с трепетом переворачивал
страницу, так как следующая могла оказаться пустой и,
вместо восторженной передовицы, из белого пятна возникло
бы, так сказать, знамение окончательного крушения его
надежд — ужасная гримаса старой Богемской Лизы.
Предатель-телескоп был отныне лишен его доверия; при
одном воспомю»ании об ухмыльнувшейся в линзу старухе у
него до сих пор волосы вставали на голове дыбом,— а если
он, в подтверждение собственного мужества, все же и
заглядывал в него — то этому предшествовало многократное
стискивание безукоризненно белых фазьшивых пингвиньих
зубов.
Изо дня в день главной темой его размышлений по-
прежнему служило происшествие С актером Цркадло, одна-
ко идея повторного путешествия в «Новый мир» была по-
нятным образом для него далека.
Однажды — «У Шнелля» — наблюдая, как Эдлен фон
Ширндинг вгрызается в свиное ухо с хреном, он свел разго-
вор на лунатика и узнал кое-какие новости о Константине
Эльзенвангере, которого с той самой ночи словно подме-
нили: никого не принимает, одержим постоянным страхом,
что тот невидимый документ, спрятанный Цркадло в выд-
вижном ящике, в конце концов действительно существует и
заключает в себе подлое лишение его законного наследства
со стороны покойного барона Богумнла.
«А почему бы и нет? — Эдлен фон Ширндинг недоволь-
но выпустил из зубов свиное ухо.— если уж крутом творят-
ся чудеса, и какие-то оборванцы под влиянием луны теряют
вес, то почему бы тогда и мертвым не лишать наследства
живых? Барон поступил совершенно верто — оставил ящик
и даже не заглянул туда — лучше быть глупым, чем несча-
стным».
288
Пальпургиева ночь
Господин лейб-медик присоединился к этому мнению
только из вежливости. В свою очередь, он никак не мог
оставить в покое тот выдвижной ящик своего мозга, в
котором хранилось «дело Цркадло* — при первой же воз-
можности открывал и до умопомрачения рылся в нем.
• Надо будет как-нибудь ночью заглянуть в «Зеленую ля-
гушку». может, я там в самом деле встречу этого парня.—
наметил он для себя, снова вспомнив о Цркадло,— Ди-
зель — проклятая ведьма! .'>го же надо, столько времени
думать о бабе! — она ведь говорила, что он шляется по
трактирам».
В тот же вечер, уже собираясь залечь спать, лейб-медик
вспомнил о своем намерении; пристегнув спущенные под
тяжки и придав своему лицу надменное выражение (дабы
не дать случайно встреченным в столь поздний час знако-
мым поводя к каким-либо неподобающим подозрениям), он
направился к Мальтийской площади, где под сенью почтен-
ных дворцов и благочестивых монастырей сомнительная
♦Зеленая лягушка» дерзко влачила свое ночное, посвящен-
ное Бахусу существование.
С самого начала войны Флутбейль и его приятели ни ра-
зу не посетили этого ресторана и, тем не менее, средняя,
зарезервированная для господ комната, по-прежнему пусто-
вала; хозяин — пожилой господин в золотых очках с бла-
госклонно-серьезным лицом нотариуса, занятого неустан-
ными заботами наивыгоднейшего помещения капитала
своих подопечных, казалось, не осмеливался распорядиться
по-другому этим помещением.
«Что прикажет Экселенц? — спросил «нотариус» с лю-
безной искрой в серых бархатных глазах, когда господин
императорский лейб-медик уселся.— О-о-о? Бутылку крас-
ного «Мельника»? Конечно, отборного 1914?»
Благодаря обезьяньей ловкости младшего кельнера на
столе как из воздуха тут же материализовалась бутылка
♦Мельника» 1914, которую тот еще загодя, повинуясь шепо-
том отданному распоряжению «нотариуса», прятал за спи-
ной; исполнив свою миссию, услужливая парочка с глубо-
ким поклоном растворилась в таинственном лабиринте «Зе-
леной лягушки».
10«.,» 289
Густав Майринк
Господин императорский лейб-медик одиноко восседал
во главе покрытого белоснежной скатертью стола в длинной
просторной комнате. Справа и слева от него было два за-
дернутых портьерами прохода в соседние помещения.
Большое зеркало, висевшее на входной двери, позволяло
при желании видеть происходящее в этих смежных комна-
тах.
Великие головы всех времен и народов украшали стены
в виде многочисленных портретов; их строгий подбор свиде-
тельствовал, вне всяких сомнений, о лояльных взглядах
хозяина, господина Венцеля Бздиики — с ударением на
♦бзд»,— одновременно они клеймили бесстыдные утвержде
ния подльгх клеветников, что в юности господин Бздинка
был, якобы, морским разбойником.
У «Зеленой лягушки» тоже имелось свое историческое
прошлое: как утверждали, именно в ней, в «Зеленой лягуш-
ке». вспыхнула революция 1848 года — то ли из-за кислого
вина, которое продавал прежний хозяин, то ли из за каких
других не менее важных причин — дознаться было уже
невозможно, но до сих пор каждый вечер это служило
главной темой всех застольных разговоров.
Тем выше оценивались заслуги господина Венцеля
Бздиики, который не только отменными напитками, но
также своей в высшей степени достойной внешностью и
чрезвычайно нравственной серьезностью, не оставлявшей
его даже в самые поздние ночные часы, неопровержимо
свидетельствовали окончательное искоренение прежней
репутации заведения. Теперь даже замужние дамы —
разумеется в сопровождении своих благоверных — иногда
отваживались там отужинать... По крайней мере в передних
помещениях.
Господин императорский лейб-медик рассеянно сидел за
бутылкой «Мельника», в утробе которой электрическая
настольная лампа рождала вспышки рубиновых искр.
Временами поднимая голову, он видел в дверном зерка-
ле второго императорского лейб-медика; при этом всякий
раз к нему возвращалась одна и та же мысль: как это в
сущности удивительно — зеркальное отражение поднимало
бокал левой рукой, в то время как он сам использовал
290
Rальпургиева ночь
правую.— и перстень с его левого безымянного пальца
двойник может носить только на правом.
«Там происходит странное обращение,— сказал себе го-
сподин лейб-медик,— оно должно было бы внушать нам
ужас, если б мы не привыкли с детства видеть в нем нечто
само собой разумеющееся. Гм. Но где в пространстве может
происходить такое обращение? Да, да, конечно: строго
говоря, в некой единственной математической точке...
Весьма примечательно: в такой крошечной точке может
происходить больше, чудовищно больше, чем в самом про-
тяженном пространстве!»
Он почувствовал, что если продолжать эту мысль, и
скрытый в ней закон распространить и на другие вопросы,
то неизбежно придешь к мучительному заключению: чело
век вообще ничего не способен совершить по собственной
воле и является лишь беспомощным автоматом какой-то
загадочной точки своей собственной души — какое то неоп-
ределенное чувство принудило лейб-медика отказаться от
дальнейших размышлений на эту тему.
И опасаясь снова впасть в искушение, ом решительно
выкрутил лампочку. Зеркальный двойник сразу исчез.
Вместо него на отражающей поверхности попеременно
возникали части соседних комнат — левой или правой, в
зависимости от стороны наклона -господина императорского
лейб-медика.
И обе были пусты.
В одной стоял богато украшенный стол с большим коли-
чеством стульев; в другой — в стиле барокко выдержанной
комнатке, кроме гнутого столика и дивана с пышной обив-
кой. ничего больше не было.
При виде этой комнаты невыразимая грусть охватила го-
сподина императорского лейб-медика.
Стадное свидание, которым он наслаждался здесь много-
много лет назад и теперь совершенно забытое, предстало
перед ним во всех мельчайших подробностях.
Он припомнил, что зафиксировал это событие в своем
дневнике,— но разве можно в скупых черствых словах
выразить подобное? — «Неужели я был тогда таким педан-
том? — печально спросил он,— или приближаясь к гробу,
мы приближаемся к собственной душе?»
10»
291
Густав Майринк
Там, на диване, юная Лиза с огромными страстными
глазами косули впервые стала его возлюбленной.
Он невольно взглянул на полуосвещенное зеркало,—
быть может, оно еще хранило ее образ,— но нет. на этот
раз волшебное зеркало было скрыто в его душе, а то. двер-
ное, было всего лишь неверным забывчивым стеклом.
Букетик чайных роз она заткнула за пояс — тогда — и
он вдруг услышал залах цветов, казалось, они были совсем
рядом.
Есть нечто призрачное во вновь оживающих воспомина-
ниях! Как из крошечной точки они просачиваются наружу,
растут и ширятся, заполняя собой пространство — прекрас-
нее и реальнее, чем когда-то прежде.
Где теперь тот кружевной платок, который она кусала,
чтобы не кричать в пылу объятий! «Л. К.» — была вышита
на нем монограмма — Дизель Коссут. — дюжину таких
платков он подарил ей однажды; вспомнил даже лавку, где
сам купил их и велел расшить специально для нее.
♦ Почему я тогда не попросил у нее один в подарок? На
память Теперь от него осталось лишь воспоминание,—
или,— он содрогнулся,— или она держит его среди лох-
мотьев. А я — я сижу здесь в темноте — один с прошлым».
Он отвернулся, чтобы больше не видеть этого дивана.
Какое страшное, жестокое зеркало эта земля — она позво-
ляет порожденным ею образам, медленно увядая, еще при
жизни становиться такими отвратительными полутрупами,
прежде прежде чем окончательно исчезнуть с ее цвету-
щей поверхности.
Теперь в дверном зеркале возникла комната с богато
накрытым столом.
Бесшумно перемещаясь от кресла к креслу, «нотариус»
как исть|й художник рассматривал стол с разных ракурсов;
удовлетворенный общим впечатлением, он. не нарушая
благоговейной тишины, одними жестами указал кельнеру
места для добавочных ведерок со льдом.
И сразу, как только были сделаны эти последние вдох-
новенные мазки, снаружи послышались голоса, смех; вошла
компания господ: большинство в смокингах, с фиалками в
петлицах. В основном молодые люди — по неизвестным
причинам не мобилизованные; впрочем, они могли нахо-
292
Вальпургиева ночь
диться в отпуске — и только один, очевидно, хозяин вечера,
был на вид лет шестидесяти: солидная жизнерадостная
внешность, мягкое брюшко, канцелярский сюртук, золотая
часовая цепочка в брелоках и наглаженные брюки —
остальные так называемые ветрогоны.
Младший кельнер принял шляпы, трости и пальто; по
добно вьючному ослу он почти исчез под ворохом одежды.
В заключение, кто-то из господ нахлобучил ему на голо-
ву свой цилиндр.
На некоторое время воцарилась полная тишина — го-
спода сосредоточенно изучали меню.
• Нотариус* с любезной миной потирал руки с такой тща-
тельностью, как будто собирался отполировать свою предуп-
редительность до невидимого шара.
• Э-э, суп — mocturtle1 ,— проворчал один из господ, ро-
няя монокль,— э-э, любезнейший, почему бы просто не
сказать черепаховый суп? — Господь, покарай Англию! —
Итак, любезнейший, подайте мне этот прраалэстный суп —
mocturtJe*.
• Челаек — э-э, Вальтерскотт, — и мне тоже*.— присое-
динился другой, остальные дружно заржали.
«Господа. Господа, бе-е,— привстав, проблеял жизнера-
достный пожилой господин; ои закрыл глаза и сложил губы
трубочкой, видимо, собирался начать какую-то речь, вместо
вступления непрерывно одергивая манжеты,— господа, бе-
бе-бе*,— но так и не сдвинувшись с этого «бе-е». снопа
уселся, совершено удовлетворенный уже одним этим обра-
щением.
В течение следующего получаса ничего более остроумно-
го императорский лейб-медик не услышал; было видно, как
кельнер под личным руководством *нотариуса* вкатил ма-
ленький никелированный столик на колесах, на решетке
которого под пламенем спиртовки румянилась баранья
нога,— франт с моноклем, искусно разделывая жаркое,
ворчал, уверяя своих собутыльников в том, что все они
жалкие мещане, сидящие прямо, а не по собачьи на карач-
ках только потому, что сейчас, при свете, им не хватает на
это смелости.
1 Mocturle (анм ) — черепаха
293
Густав Майринк
Этот молодой пх’подии вообще, казалось, задавал тон во
всем, относящемся к искусству наслаждений — каких-то
только сумасшедших блюд он ни закалывал: дольки анана-
сов, жареные в свином жире, земляника с солью, огурцы в
меду; трескучая, небрежная, безапелляционность его дикта-
тори-ких постулатов: «P-ровно в одиннадцать арристокр-рат
съедает кр рутое яйцо» или «Хор рошее сало способствует
пищевар рению», — была настолько гротескно комична, что
даже императорский лейб медик иной раз не мог удержать-
ся от усмешки.
Эта ту>адиционно австрийская неподражаемая естествен-
ность в аристократическом восприятии так называемой
серьезной стороны жизни в виде нудного педантизма и
противоположная этому способность ко всему второстепен-
ному, самому ничтожному относиться с каким-то смертель-
ным достоинством — как он мог это сейчас наблюдать в
малом на примере франта с моноклем — вновь воскресли в
нем эпизоды собственной юности.
И хотя сам Пингвин никогда не принимал участия в по
добных попойках, он. несмотря на огромную разницу, все
же улавливал в происходящем нечто глубоко общее с собой:
кутить подобно юнкеру и одновременно оставаться до кон-
чиков ногтей австрийским денди, располагать всем совер-
шенством знания и скрывать его под шутовской маской, как
чумы страшась показаться в обществе заучившимся гимна-
зистом. которого лживое школьное воспитание превратило в
неисправимого зануду...
Торжественный ужин постепенно принимал характер
странного, но чрезвычайно веселого всеобщего опьянения.
Никто ни о ком больше не беспокоился — каждый, так
сказать, прюживал свою собственную жизнь.
Княжеский центральный директор имуществ доктор Ги-
ацинт Брауншильд (как представился кельнеру совершенно
пьяный жизнерадостный пожилой господин) вскарабкался
на стул и. изгибаясь в поклонах, выразил свое, состоявшее
вначале из одних только «беге», восхищение: «Его светло-
стью, всемилостинсй1иим покровителем и господином»; за
каждую сравнительно длинную фрмхзу франт с моноклем
награждал его кольцом табачного дыма
294
Вальпургиева ночь
Тем, что он при этом не свалился со стула, господин
центральный директор был целиком обязан мудрой осмот-
рительности «нотариуса*, который — как в свое время
Зигфрид в шапке-невидимке при корале Гюнтере — стоял
за ним и строго следил, дабы земное притяжение самым
неподобающим образом i«e злоупотребило своей администра-
тивной властью.
Какой-то господин, скрестив, как факир, ноги, сидел на
пату, погрузившись в созерцание собственного носа: на
макушке он балансировал пробкой от шампанского и, оче-
видно, воображал себя индийским отшельником.
Другой — размазал содержимое трубочки с кремом по
подбородку и. глядя в карманное зеркальце, брился с по-
мощью десертного ножа.
Следующий. выстроив длинный ряд рюмок с разноцвет
ными ликерами, предавался, по его утверждению, каббали-
стическим расчетам сложной последовательности их опо-
рожнения.
Неожиданно «факир» встал; при этом он умудрился по-
пасть своей левой лаковой туфлей в ведерко со льдом. Не
обращая на это никакого внимания, он принялся жонглиро
вать фарфоровыми тарелками; разбив последнюю, он сип-
лым голосом затянул старую студенческую песню:
•Кнрпнч из глины
редко один;
он тоже компанию чтит,
но когда он один,
то он точно един —
ственный, где-то оставлен, лежит»
И тут все. даже кельнер, дружно подхватили припев:
♦Тупость
тупость,
ты моя радость!
тупость,
тупость,
ты моя страсть’..»
295
Густав Майринк
Как могло случиться, что в самой гуще этого пьяного
кавардака вдруг как нз-под земли появился актер Цркадло.
было загадкой для господина императорского лейб-медика.
•Нотариус» тоже сначала не заметил его присутствия.
Поэтому, несмотря на его грубые, однако, увы, слишком
запоздалые знаки, Цркадло не двигался с места, явно не
замечая их; удалять же актера силой было рискованно:
центральный директор от изумления наверняка бы грох-
нулся в обморок и посему свернул бы себе шею еще до
расчета.
Первым из посетителей заметил странного гостя
•факир».
Он в ужасе вскочил и уставился на Цркадло, абсолютно
убежденный, что в результате его медитаций из потусторон-
него материализовалось астральное тело, намеревающееся
теперь открутить ему за это голову.
И в самом деле: внешность актера была устрашающей;
на этот раз он был без грима: желтый пергамент кожи стал
совсем восковым, и запавшие глаза казались на нем засох-
шими черными вишнями.
Большая часть господ была слишком пьяна, чтобы сразу
понять всю странность случившегося; и господин централь-
ный директор особенно; он начисто утратил способность
удивляться и лишь блаженно усмехался, полагая, что ка-
кой-то новый друг хочет споим присутствием украсить
застолье. Он сполз со стула, намереваясь приветствовать
призрачного гостя братским поцелуем.
Цркадло. не меняя выражения люда, позволил ему при-
близиться.
Как и в прошлый раз во дворце барона Эльзенвангера,
он, казалось, пребывал в глубоком сне.
И только когда господин центральный директор уже по
качнвался рядом с ним. раскрыв объятия и блея свое обыч-
ное «бее, оее», Цркадло, резко вскинув голову, бросил на
него враждебный взгляд.
Все разыгравшееся сразу после этого было столь молни-
еносно и ошеломляюще, что в первый момент показалось
императорскому лейб-медику зеркальным миражом
Едня господин центральный директор! в шаге от актора
раскрььд глаза (до этого, будучи мертвецки пьян, он держал
296
вальпургиева ночь
их зажмуренными), как лицо последнего уже застыло в
маске смерти; господин императорский лейб-медик невольно
вскочил в своей темной комнате, не в силах отвести глаз от
зеркала, настолько абсолютен был этот мертвенно-искажен-
ный лик.
Взгляд ледяной маски, как удар между глаз, поразил
центрального директора имутцеств.
Хмель улетучился в мгновенье ока, однако в лице госпо-
дина Гиацинта Брауншильда было нечто большее, чем
просто ужас — нос сразу стал острым и тонким, как у
случайно вдохнувшего оглушительный эфир,— нижняя
челюсть парализованно отвисла, вывернутые губы обесцве-
тились. за ними стали видны зубы, на щеках, пепельно-
серых и как бы всосавшихся, возникли сине-красные круг-
лые пятна; даже вытянутая для защиты рука ясно свиде-
тельствовала об остановке крови; она стала снежно-белой.
Пару раз судорожно взмахнув руками, центральный ди-
ректор рухнул со сдавленным клекотом в горле...
Помощь здесь уже ни к чему — это сразу понял госпо-
дин императорский лейб-медик, тем не менее, он все равно
подошел бы к несчастному, не помешай этому общая пани-
ка.
Через несколько секунд труп господина центрального ди
1>ектора был вынесен его беспорядочно кричащими прияте-
лями в сопровождении «нотариуса»: стол и кресла лежали
пе[>енериутыми. красный пенящийся сок из разбитых буты-
лок растекался лужами по полу.
Совершенно пораженный этой столь кошмарной в своей
конкретности сценой и, несмотря на это, столь призрачно
нереальной, поскольку наблюдал он ее только в зеркале,
господин императорский лейб-медик окончательно поте
рялся. Его первой ясной мыслью было:
«Где Цркадло?»
Ои включил свет и сейчас же отпрянул назад.
Актер стоял рядом. Как осколок мрака в своей черной
мантии, неподвижный, видимо, снова в глубоком сне. как
еще недавно, когда перед ним, покачиваясь, стоял пьяный
директор.
Императорский лейб-медик не спускал с него глаз,
хладнокровно ожидая какого нибудь нового фортеля,— но
297
Густая Майринк
ничего не происходило: человек не двигался — подобный
вертикально стоящему трупу.
«Что вы здесь ищете? — отрывисто властно спросил
лейб-медик, фиксируя свое внимание на сонной артерии
актера; ни малейшего намека на удары пульса.— «Кто
ВЫ?»
Никакого ответа.
— Как вас зовут?
Молчание.
Императорский лейб-медик задумался; потом зажег
спичку и поднес ее к самым глазам сомнамбула.
3[>ачки. едва различимые на чрезвычайно темной ра-
дужной оболочке, оставались широко раскрытыми и нис-
колько не реагировали на яркие вспышки огня
Он взялся за кисть вяло свисающей руки: удар — если
зто действительно был ом — такой нежный и медленный,
словно это была не жизнь, а далекое эхо замедленных
ударов часового маятника. Раз — д-два — т-три — ч-че-т...
Максимум пятнадцать ударов в минуту.
Продолжая счет, императорский лейб-медик снова спро-
сил, громко и резко:
— Кто вы? — Отвечайте’
Тогда пульс актера внезапно участился, сразу перепрыг-
нув с пятнадцати до ста двадцати... Потом — шипящий
звук; настолько мощно ноздри втягивали воздух.
Казалось, какая-то невидимая сущность втекла в него из
атмосферы; глаза актера вдруг сверкнули и невинно усмех-
нулись императорскому лейб медику. В его манере появи-
лось нечто мягкое, податливое, и сквозь жесткие черты
лица проступило почти детское выражение.
Императорский лейб медик, вначале решивший, что в
сомнамбуле проснулся настоящий человек, дружески спро-
сил: «Ну, скажите же мне, кто вы собст...»,— и слово
застряло у него в горле; эта линия губ! (сейчас, сейчас она
становилась все отчетливей), и это лицо! Это лицо! И как
тогда у Эльзенвангера, им опять овладело какое-то воспо-
минание. только теперь намного ясней и определенней: он
знал это лицо — очень часто его видел... Сомнений быть не
может.
298
Вальпургиева ночь
И медленно, очень медленно, как будто его память осво-
бождалась от скорлупы, он вспомнил, как однажды —
возможно впервые в жизни — увидел это в каком-то свер-
кающем предмете, возможно, это была серебряная тарел-
ка,— и тогда, уже окончательно уверенный в своей право
те, понял: именно так и никак иначе должен был в детстве
выглядеть он сам.
Пусть кожа была старой и морщинистой, а волосы се-
дыми. зато сама юность лучилась сквозь них как утренний
свет, как то загадочное нечто, чего не в состоянии передать
ни один художник в мире.
«Кто я?» — произнесли губы актера, и императорскому
лейб-медику послышался его собственный юный голос, это
был голос мальчике и старца одновременно; в нем слышал
ся необычный двойной звук, словно говорили два горла
голос прошлого доносился издалека, голос настоящего был,
как эхо резонатора, позволявшее первому звучать громко и
выразительно.
То, что они говорили, было также смесью детской не-
винности и грозной серьезности старца:
г Кто я?
Существовал ли хоть один человек со дня
сотворения Земли, знавший верный ответ
на этот вопрос?
Я невидимый соловей, поющий в клетке.
Но не всякой клетки прутья
резонируют его пенью.
Как часто я начинал в тебе песню,
чтобы ты мог меня услышать,
но ты оставался глух всю свою жизнь.
И всегда в целом космосе не было ничего
более близкого и свойственного тебе, чем я,
и теперь ты спрашиваешь, кто я!
Иному человеку собственная душа
становится столь чужой, что он падает
замертво, когда приходит срок увидеть ее.
Тогда он более не узнает ее, и она кажется
ему головой медузы; она обретает лик
свершенных им грехов, грязь коих,
299
Густав Майринк
как он втайне страшится,
может запятнать его душу.
Только когда ты поешь со мной,
становится слышна тебе моя песня.
Тот грешник, кто не слышит песнь своей
души — ибо грешит он против жизни,
против людей и против себя самого. Кто
глух, тот и нем. Тот, кто всегда слышит
песнь соловья, тот всегда и безгрешен,
даже если убьет своего отца и свою мать*.
«Что я слышу? Как я должен это слышать? — спраши-
вал императорский лейб-медик, совсем позабыв в изумле-
нии, что перед ним человек, не отвечающий за себя, может
быть, даже сумасшедший. Не обращая на него внимания,
актер продолжал дуэт этих голосов, так странно дополняв
ших и пронизывавших друг друга
*Моя песня — вечная мелодия радости.
Кто не ведает радости — чистой
беспричинной блаженной уверенности:
я есть тот, кто я есть,
кто я был и всегда пребуду, —
— тот грешник для Духа Святого.
Пред блеском радости, сияющей в груди
подобно солнцу в сокровенном небе,
бегут призраки тьмы. — Они
сопровождают человека тенями
свершенных и забытых преступлений
прошлого, они путают нити его судьбы.
Кто слышит и поет эту песню радости,
тот уничтожает последствия
любого греха и уже никогда более
не грешит.
В том, кто не может радоваться,
умерло солнце,
как стал бы такой распространять свет?
Даже нечистая радость ближе свету,
нежели мрачная печальная серьезность...
Ты спрашиваешь, кто я? Я и радость —
одно и то же. Кто не знает радости,
тот не знает и своего Я.
300
Вальпургиева ночь
Сокровенное
Я есть прайс точник всякой радости,
и тот, кто не молится ему, служит аду.
Разве не сказано; *Я есть Господъ Вог
твой; ты не должен иметь иных богов
кроме Меня?»
Тот, кто не поет и не слышит песню
соловья, не имеет Я;
он стал мертвым зеркалом, в коем чужие
демоны приходят и уходят —
странствующий труп, как Луна с
потухшим огнем в небе.
Ты только попробуй и радуйся!
Так
иной попытавшийся спрашивает: чему же я
должен радоваться?
Радость
не нуждается в причине, она вырастает
из самой себя, как Бог;
радость,
коей необходим повод, есть не радость, но
удовольствие. Так иной хочет испытать
радость и не может — и тогда винит за
зто .мир U судьбу. Он не задумывается:
солнце,
почти забывшее сияние, как может оно
своим первым же слабым утренним светом
сразу прогнать полчища призраков
тысячелетней ночи?
Вред, который такой человек причинял себе
в течение всей жизни, нельзя исправить
в единое краткое мгновение!
Но в ком
однажды поселилась беспричинная радость,
тот обладает отныне жизнью вечной, ибо
един со своим бессмертным »Я»,— такой
всегда радость
будь он
даже слеп и калека от рождения. Но
радость хочет быть предметом
301
Густав Майринк
изучения — она хочет быть предметом
страсти, однако человеческая страсть
направлена не на радость, но — на повод
к радости. И жаждут его, но не радости».
• Как странно! — думал императорский лейб-медик,—
вот из совершенно чужого человека ко мне обещается мое
Я! Неужели оно покинуло меня и стало теперь его Я? Но в
таком случае, я не мог бы самостоятельно мыслить! Разве
можно жить, не обладая собственным Я? Все это чепуха,
он раздраженно вернулся в привычный крут мыслей.—
просто крепкое вино ударило мне в голову»,
•Вы это находите странным, Экселенц?» — внезапно из-
менившимся голосом насмешливо спросил актер,
•Вот я его и поймал! — злорадно подумал лейб-медик
(при этом он проглядел одно весьма примечательное обстоя-
тельство: актер читал его мысли),- наконец то этот коме-
диант сбросит маску». Но вновь заблуждался господин им
ператорскнй лейб-медик.
Цркадло вытянулся вверх, твердо посмотрел лейб меди-
ку в глаза, а потом провел рукой по своей гладко выбритой
верхней губе, словно разглаживая вниз, к уголкам рта,
длинные усы.
Это было простое, естественное, совсем привычное дни
жение. но впечатление оно произвело ошеломляющее;
господину императорскому лейб-медику на секунду действи-
тельно померещились усы.
•Вы это находите странным, Экселенц? Неужели вы
серьезно думаете, что снующие там в переулках люди во-
обще обладают каким-либо Я? У них нет ничего, совсем
ничего, только в каждый следующий момент они одержимы
каким-нибудь другим призраком, который заменяет им
собственное Я. Неужели Экселенц не замечал, как его Я
каждый день переходит на других? Или, может быть, в
отношении собственной премногоуважаемой особы Экселенц
еще ни разу не отмечал враждебность именно тех людей, о
которых Экселенц изволил думать плохо?»
♦Это может быть оттого,— возразил лейб-медик,— что
наше лицо отражает наши мысли».
302
Вальпургиева ночь
♦Так. так.— Фантом с усами зловеще усмехнулся.— А
слепой? Как обстоит дело с ним? Он тоже видит мимику?*
«Он судит по интонациям»,— хотел было снова возра-
зить господин императорский лейб-медик, ио не стал этого
делать, так как в глубине души чувствовал правоту своего
необычного собеседника.
«Интеллектом, Экселенц, можно все привести в порядок.
Даже не особенно острым и путающим причины и след-
ствия. Только, пожалуйста, не надо прятать голову в песок,
Экселенц! Политика страуса не подходит для пингвина».
♦Вы бесстыдный субъект!» — вспылил императорский
лейб-медик, однако фантом не дал себя смутить:
♦Лучше уж быть бесстыдным мне. а не вам, Экселенц.
Или вы думаете, это было не бесстыдство, когда вы очками
науки пытались исследовать скрытую жизнь лунатика? Если
вас это не удовлетворяет, Экселенц, пожалуйста, вы можете
преспокойно дать мне пощечину, если только это вас уте-
шит. но будьте любезны поразмыслить сначала: ведь меия-
то вы все равно не заденете!.. В лучшем случае бедного
Цркадло... И заметьте, точно так же обстоит дело с «Я».
Или вы думаете, что, разбив там электрическую лампочку,
вы тем самым нанесли урон электричеству? Вы только что
спрашивали, или. точнее говоря, думали. «неужели меня
покинуло мое Я и перешло к актеру?» — Я отвечу на ваш
вопрос: истинное Я можно узнать только по его действию.
Оно не имеет протяженности- uber all* . Оно надо всем — и
в то же время везде
Поэтому вам не следует удивляться, что ваше так назы-
ваемое «собственное» Я отчетливей говорит из другого, чем
из вашего сиятельства. К сожалению, вы, как почти все
люди, с детства находитесь в заблуждении, разумея под «Я*
свое тело, свои чувства, свой интеллект и Бог весть что
еще,— а потому у вас нет даже смутного подозрения, чем
же собственно является ваше «Я»... «Я» протекает сквозь
человека, поэтому необходим переворот в мышлении, чтобы
суметь себя вновь найти в собственном Я. Вы масон. Эксе-
' Непереводимав игр» слов, ube.nl) (нем.) — везде, uber — над,
all — все. Таким образом, в немецком языке быть • везде» — это быть
•надо веем».
303
Густав Майринк
ленц? Нет? Жаль... если б вы им были, вам было бы изве-
стно. что в известных ложах ♦ученик» при посвящении в
степень «мастера* должен вступить в святилище Мастера
пятясь... И кого он там найдет? Никого! Если бы он там
кого-нибудь нашел, это было бы «Ты», но не «Я«. «Я» — это
Мастер. «А может, этот стоящий передо мной человек
невидимый учитель.— могли бы вы спросить с известным
основанием, Экселенц,— ведь он меня поучает, безо всякой
на то моей просьбы?!» Успокойтесь, Экселенц; я здесь
потому, что пробил ваш час. Для иных этот час вообще
никогда не приходит... И все же я не учитель. Это не мое.
Я — манджу».
«Что вы?» — вырвалось у императорского лейб-медика.
•Манджу. Из горного Китая. Из «Срединной Империи*.
Как вы могли бы легко догадаться по моим длинным усам.
♦Срединная Империя» расположена восточнее Градчины. Но
даже если бы вы когда нибудь отважились перейти мост
через Мольдау и спуститься в Прагу, то и тогда вас отделял
бы еще от «Манджурии» довольно изрядный кусок*.
«Итак, я ни в коем случае не мертв, как вы, возможно,
заключили из того обстоятельства, что я сам использую тело
господина Цркадло, как держало, дабы иметь приятную
возможность предстать перед вами; напротив: и даже более
того, я — живой. На сокровенн&м Востоке, кроме меня,
еще много живых. Только не вздумайте отправится на
ваших дрожках с соловым жеребцом Карличеком в
«Срединную Империю* сводить со мною более близкое
знакомство! «Срединная Империя», в которой мы живем,
это Империя «реальной» середины. Это — центр мира. И
он — везде. В бесконечном пространстве каждая точка —
это центр. Вы понимаете, что я имею в виду?»
«Надуть меня хочет!* — недоверчиво подумал господин
императорский лейб-медик - «Если он действительно Ма-
стер, то почему говорит так несерьезно?»
♦Как известно, Экселенц, торжественно говорят лишь
тупицы. Тот, кто не способен в юморе видеть серьезное, тот
так же не способен юмористически воспринимать ложную
серьезность, которую ханжа почитает за основу мужествен-
ности; такой обязательно станет жертвой фальшивой во
сторженности так называемых «жизненных идеалов*. Выс-
304
Вальпургиева ночь
шан мудрость кутается в шутовские одежды! Почему? Да
потому что все, понятное и признанное однажды как
•одежда» — и только как «одежда* — в том числе и тело,—
поневоле может быть только шутовской одеждой. Для
каждого, назвавшего истинное «Я» — своим, собственное
тело, а также тела других — шутовская одежда, не более.
Вы думаете, что «Я» могло бы пребывать в мире, будь этот
мир действительно таковым, каковым человечество его
воображает видеть?
Конечно, вы могли бы возразить: кругом, куда ни
взгляни,— кровь и страх. Но отчего это происходит? Я вам
скажу: все во внешнем мире основывается на великом
законе знака «плюс» и знака «минус».
Говорят, мир создан «боженькой». Л не возникал ли у
вас вопрос, не является ли этот мир игрой «Я»? С тех пор,
как человечество, якобы научилось мыслить, каждьш век
(юждает тысячи, находящих блаженство в чувстве так
называемого «смирения»; и, конечно, фальшивого! Что же
это. как не «мазохизм», из которого сшито пальтецо само-
упоенной благочестнвости? Эго на моем языке называется
знаком «минус». Такие минусовые знаки, скопившиеся в
течение многих лет. действуют как всасывающий вакуум в
сферах невидимого. Потом этот вакуум вызывает крово-
жадный садистический знак «плюс» — смерч демонов,
использующих человеческий мозг для войн, смерти и убий
ства; точно так же, как я сейчас использую рот известного
актера, дабы иметь удовольствие прочесть вам, Экселенц,
эту лекцию.
Каждый человек — это инструмент, только сам этого не
знает. И лишь одно «Я» не инструмент; оно пребывает в
•Срединной Империи», вдали от знаков «плюс» и «минус».
Все остальное — только инструмент; один — инструмент
другого. Невидимое — это инструмент «Я»,
Раз в год, 30 апреля, наступает Вальпургиева ночь. Тог-
да, как говорят в народе, мир демонов выходит на свободу.
Но есть и космические Вальпургиевы ночи, Экселенц! Они
разделены слишком большими временными интервалами,
чтобы человечество могло их вспомнить, поэтому каждая
космическая Вальпургиева ночь считается новым, никогда
П[>ежде не встречавшимся явлением.
305
Густая Майринк
Сейчас начало такой космической Вальпургиевой ночи.
В такую ночь высшее становится низшим и низшее —
высшим. Тогда события почти без всяких причин взрывают
ся одно за другим, тогда уже ничего нельзя обосновать,
психологически, как в известных романах, где •патовая*
проблема любви-и-и (чувственно скрытая, чтобы еще бес-
стыдней ее высветить) предстает каким-то ядром мирозда-
ния, а в счастливом замужестве бесприданной бюргейской
тетехи усматривают чуть ли не грядущее воскресение
•божественной» поэзии.
Час пробил, и псы диких егерей вновь перегрызут свои
цепи, но и для нас нечто ломается надвое: великий закон
матчания' Стих ♦Народы Азии, храните свои священные
владения» более не действителен для нас. Мы поступаемся
им во благо того, кто созрел для «патета».
Мы должны говорить.
Это единственная причина моего обращения к вам. Это
веление часа, а не ваша частная заслуга. Настало время,
когда »Я» должно обратиться ко многим.
Иной не поймет моего языка; для такого мои слова как
какой-то зуд в душе, повелевающей глухому, который
начинает гадать: кто-то обращается ко мне. но я не знаю,
чего он от меня хочет. Такой впадает в горячку необходи
мости что-то совершать, переделывать, ломать и что. на
самом деле, не является волей «Я» — это инспирация дья-
вольского знака «плюс» в кровавом небе космической Валь-
пургиевой ночи.
Все сказанное мною, Экселенц. как бы принадлежало
сегодня отраженному в Цркадло магическому образу — но
сами слова исходили из «Срединной Империи*, вы понима-
ете: от «Я», которое везде и надо — всем’.
Ваши высокоблагородные предки, Экселенц. в течение
тысячелетий тешили себя званием лейб-медиков и что, если
бы теперь Экселенц немного позаботился о драгоценном
здоровье своей собственной души?
Ло сих пор, Экселенц — к моему сожалению не могу об
этом умолчать.— ваш высокочтимый полет не был доста-
точно высоким. «Шнелль» с его паприкой отнюдь не грани-
чит. как это было бы. конечно, желательно, с взыскуемой
♦Срединной Империей». Зачатки крыльев Экселенц. конеч-
306
Налъпургиела ночь
но, имеет, в этом сомнений нет (что бывает с теми, у кого
отсутствуют даже они, вы могли недавно убедиться на
печальном примере центрального директора), иначе я бы не
составил сеое труда прийти сюда,— да, как я уже сказал,
крыльев еще нет, однако зачатки крыльев имеются, при-
мерно такие, как — как у — Пингвина...♦
Скрип дверной ручки прервал лекцию усатого призрака;
дверь медленно раскрылась и по диагонали висевшего на
ней зеркала скользнуло отражение комнаты со всей нахо-
дящейся в ней обстановкой; предметы, казалось, утратили
свою опору. Вошел полицейский.
♦А пожал-те. господа хорошие, а-анадцать часов! Ресто-
рация на сегодня закрывается!..»
И еще прежде, чем господин императорский лейб-медик
смог членораздельно сформулировать переполнявшую его
бездну вопросов, актер уже молча вышел вон.
V. «АВЕЙША»
Ежегодно, 16 мая. в праздник святого Иоанна Непому-
ка. покровителя Богемии, на первом этаже во дворце Эль-
эенвангера давали большой ужин для челяди. По древней
Градчанской традиции хозяин дома должен был собственной
персоной возглавлять пир.
В эту ночь, с 8 вечера до двенадцатого удара дворцовых
часов, все сословные различия считались недействигель
ными: господа и слуги ели и пили вместе, обращались меж-
ду собой на «ты», жали друг другу руки.
Как правило, дворянское сословие представлял сын хо-
зяина дома; если не было сына, то эта обязанность возлага-
лась на старшую дочь.
После встречи с лунатиком барон Эльзенвангер чувство-
вал себя настолько разбитым, что вынужден был просить
свою внучатую племянницу, юную комтессу Поликсену,
занять его место на традиционном ужине.
307
Густав Майринк
Он принял ее в своей библиотеке; бесчисленные ряды
книг окружали его.... (разумеется, за всю свою долгую
жизнь барон не потревожил пи одну из них). Он сидел за
письменным столом с вязанным чулком в руках, рядом
свеча, в ее тусклом свете таинственно поблескивали спицы.
«Знаешь, Ксенерль, я вот сейчас подумал: ведь ты все
равно что моя дочь, а там соберутся только свои. Ну а если
ты захочешь спать и будешь слишком поздно идти домой,
так укладывайся в гостевой. Ну как, Ксенерль?*
Поликсена хотела было сказать, что уже велела поста-
вить свою постель в картинную галерею, однако вовремя
опомнилась и. не желая этим решением волновать дядю,
промолчала, рассеянно усмехнувшись...
Так же молча они просидели друг против друга еще с
полчаса — он, с желтым клубком в ногах, сидел в своем
высоком кресле и каждые две минуты тяжело и мучительно
вздыхал; она, откинувшись в качалке, по соседству с по-
желтевшими фолиантами, курила сигарету под тихое моно-
тонное позвякивание спиц.
Потом она заметила, как его руки внезапно замерли,
чулок выпал, а сам барон, свесив голову, погрузился в
старческий, такой похожий на смерть сон.
Какой-то невыносимо тяжкий сплав телесной усталости
и постоянной внутренней поглощенности чем-то неведомым
приковал ее к креслу...
Она уже наклонилась вперед и хотела встать — «может,
будет лучше, если открыть окно и впустить свежий сырой
от дождя воздух?» — боязнь разбудить этим старика и снова
вести с ним пустой старческий разговор остановила ее.
Поликсена огляделась в теперь уже совсем сумрачной
комнате...
Темно красный ковер со скучным узором покрывал поя;
она так часто играла на нем в детстве, что знала наизусть
каждьгй завиток его арабесок. До сих пор она чувствовала в
горле исходящей от него вялый, пыльный запах, который —
столько раз! — доводил ее до слез и отравил столько сча-
стливых часов ее детства.
И из года в год это вечное: «Осторожней, Ксенерль, не
посади пятнышко на свое платьице!*. Рассвет ее юности
стал из-за этого серым...
308
Вальпургиева ночь
Она с ненавистью закусила сигарету — потом отбросила
далеко в сторону...
Сейчас, глядя на ряды заплесневелых книг, которые
когда-то давно так часто листала, напрасно пытаясь отыс-
кать в них один портрет, она вспомнила свое детство;
теперь оно оказалось каким-то постоянным метанием от
одного отчаяния к другому. Как изнывающая от жажды
маленькая певчая птичка, порхала она среди замшелых
стен в безнадежных поисках капли воды — неделя дома, в
сумрачном замке тетки Зарядки, потом — мучительное
воскресенье здесь, во дворце Эльзенвангера, и снова —
назад к тетке.
Она долго и задумчиво разглядывала своего дряхлого дя-
ди». Он так сильно сомкнул свои желтые бескровные веки,
что представить себе их вновь открытыми было уже почти
невозможно.
И тут Поликсена вдруг поняла причину своей ненависти
к нему — к нему и к своей тетке — хотя они ни разу не
сказали ей дурного слова — все дело заключалось в выра-
жении их спящих лиц!
А восходило это к одному крошечному событию, на пер-
вый взгляд незначительному, как песчинка...
Четырехлетняя, она лежала в своей кроватке и внезапно
разбуженная — может быть лихорадкой, а может, страш-
ным сном — закричала — никто не пришел — она припод-
нялась: ее старая тетка спала, сидя в кресле посреди ком-
наты — как мертвый коршун с тенями очков вокруг глаз и
с окаменевшим выражением непримиримой жестокости на
лице — спала так крепко, что никакой крик не мог ее
пробудить.
С тех пор в детской душе поселилось смутное отвраще-
ние ко всем, даже самым отдаленным подобиям смерти.
Поначалу оно долго оставалось какой-то неопределенной
боязнью спящих лиц, и только позднее окончательно пере-
росло в острую инстинктивную ненависть. В ненависть ко
всему мертвому и бескровному — в ненависть, как корень,
пускающий свое жало лишь в сердце, где дремавшая многие
поколения жажда жизни только ждала своего часа, чтобы,
подобно пламени, вырваться наружу и мгновенно обратить
всю жизнь в один неистовый пожар.
309
Густав Майринк
Сколько Поликсен* себя помнил*, ее всегда окружал*
дряхлость — дряхлость тел*, мыслей, речей и поступков —
н* стенах — портреты стариков и старух — весь город, и
улицы, и дома, дряхлые, ветхие, потрескавшиеся; даже мох
древних деревьев казался седой старческой бородой
Потом — воспитание в монастыре Sacre Coeur*. Внача-
ле. с непривычки, как яркий свет, но лишь на несколько
дней; потом он становился все бледней и сумрачней, слиш-
ком торжественным и спокойным — слишком похожим на
усталый закат, чтобы душа, предназначенная для хищного
зверя, не изогнулась бы тайно к отчаянному прыжку.
Там, в монастыре, впервые прозвучало слово «любовь*:
любовь к распятому на кресте Спасителю; с кровоточащими
стигматами, с сукровицей из прободенной копьем груди, с
рубиновыми каплями из-под тернового венца. Он всегда
был перед глазами Поликсены — любовь к молитве, где
превращались в слова повсюду сопровождавшие ее образы:
кровь, мученичество, бичевание, распивание и кровь,
кровь... Потом — любовь к образцу святого, в чьем сердце
торчало семь мечей. Кроваво алые лампы. Кровь. Кровь.
И кровь как символ жизни стала самой страстной, самой
благочестивой среди юных дворянских воспитанниц мона-
стыря Sacre Coeur.
Но одновременно — сама не осознавая этого — самой
похотливой.
Немного французского, немного английского, чуть-чуть
музыки, истории, счета и всего прочего — это все, едва
коснувшись ее слуха, куда-то пропадало, уносилось бес-
следно.
И только любовь ее не оставляла.
Но любовь к... крови.
Как-то давно, еще до знакомства с Оттокаром, она вер-
нулась из монастыря домой. Почти забытая, но тут же
вновь пробужденная, дряхлость окутала ее. и тогда мучени-
ческая судьба Спасителя, так долго переполнявшая ее самой
пылкой любовью, казалось, медленно погрузилась в прош-
лое. Теперь глубина целого тысячелетия отделяла предмет
ее страсти от царящей на поверхности мертвечины.
1 Sacre Coeur (фр ) — сердце Господне.
310
Вальпургиева ночь
И лишь кровь, в своем торжествующем цвете жизни,
как из вечного источника, непрерывно струилась «оттуда» —
сюда, из бездны Распятого в ее настоящее — тонкая, соча-
щаяся алая нить.
Все живое и юное Поликсена бессознательно связывала
с понятием «кровь». Во всем, что было прекрасно и нрави-
лось ей. и наполняло страстью — цветы, играющие звери,
кипящее веселье, солнечный свет, юность, аромат и гармо-
ния — во всем звучало одно единственное слово, которое ее
душа постоянно — пока еще невнятно — шептала как в
беспокойном, предшествующем пробуждению сне. Это было
слово «кровь, кровь, кровь*.
Однажды к какому-то банкету во дворце Эльзенвангера
открыли галерею предков, где висел портрет ее прапрабаб-
ки, графини Поликсены Ламбуа; и когда Поликсена заме-
тила его среди многих других, большинство из которых
также изображало ее кровных предков, необычное чувство
коснулось ее души. Это был ни в коей мере не 1Ю(<т}>ет
умершей, это было зеркало, сквозь которое таинственная,
пребывающая где-то в реальности сущность взирала на мир;
и сущность, куда более живая, чем все «живое», виденное
Поликсеной раньше.
Она пыталась освободиться от этого чувства, однако оио
всякий раз возвращалось и становилось все более опреде-
ленным; «она висит здесь, окруженная одними мертвецами;
наверное, именно это подобие с моей собственной судьбой
так неприятно задевает меня».— убеждала себя Поликсена,
хотя на самом деле была не в состоянии в это поверить.
Кроме того, вопрос этим не исчерпывался; имелся еще
один аспект, выходивший далеко за пределы ее понима-
ния...
Висевший там на стене портрет до известной степени
являлся ею самой — так же как семя, скрытое от внешних
чувств и тем не менее совершенно понятное во всех своих
органических деталях, несет в себе образ будущего расте-
ния — так и этот портрет висел в ней с самого детства,
будучи матрицей, в которую ее душа должна была врастать
каждой клеткой и каждой фиброй до тех пор, пока мель-
чайшие углубления формы не будут заполнены ею.
311
Густав Майринк
В тот вечер в портрете своей прапрабабки Поликсена
созерцала свое Я, со всеми его еще дремлющими и со все-
ми его уже проявившимися свойствами. Это созерцание и
пробудило внезапно то навязчивое подсознательное ощуще-
ние «самого живого» портрета.
Но самым живым в мире может казаться человеку лишь
он сам.
Поликсена не знала закона, лежащего в основании всей
магии: «если две величины подобны друг другу, то они суть
одно и то же и существуют лишь один раз. даже если ка-
жется, что время и пространство их разделяют».
Если бы она это знала и понимала, то могла бы предска-
зать свою судьбу вплоть до мельчайших подробностей
На Поликсену портрет действовал так же, как впослед-
ствии на Оттокара; только портретный образ не преследовал
ее. так как она постепенно срослась с ним и сама стала
своим собственным портретом. Портрет превратился для нее
в зеркало. В лице юной Поликсены портрет нашел, нако
нец. своего живого двойника — именно ее жизнь сообщала
теперь силу его чарам, так крепко связавшим Оттокара;
портретный образ был настолько насыщен колдовской силой
ее крови, что кровь Оттокара угадывала в мертвом портрете
присутствие реального живого существа и магнетически
тянулась к нему.
И когда позднее Поликсена и Оттокар встретились в Со-
боре, уже ничто на свете не смогло бы помешать неизбеж-
ному — согласно своим непреложным законам судьба про-
сто дала созреть давно посеянному. Запечатленное и скры-
тое в теле как форма реально превратилось — семя стало
плодом. Ничего больше.
Что общего между мудрецом и зверем: ни тот, ни другой
не испытывают раскаяния по поводу совершенного дей-
ствия то же самое происходило с Поликсеной. когда ее
кровь торжествовала победу...
Невинность мудрого и невиновность зверя сделали ее со-
весть немой...
Уже через день после случившегося в Соборе ома отпра-
вилась на исповедь, ни на минуту не забывая строгих мона-
стырских наставлений: «и рухнет замертво всякий, умол-
чавший хоть один грех».
312
Вальпургиева ночь
Но в самой глубине души Поликсена .знала твердо: она
умолчит и все равно останется живой В этом она была
нрава и тем не менее — заблуждалась: ее прежнее «Я»
действительно «рухнуло замертво», однако другое древнее
♦Я» — то, которое принадлежало портрету ее прапрабаб-
ки — праматери — в то же самое мгновение заняло место
первого.
Нет никакой случайности или слепого произвола в том,
что человек обозначил последовательность своих поколений
понятием «родословное дерево* ♦; это в самом деле «ствол»
•древа», которое растет, меняет окраску своих листьев и
после долгого зимнего сна всегда пускает вновь одни и те
же ветви...
Мертвая Поликсена из галереи предков стала живой, а
живая Поликсена - мертвой: они заменили друг друга и
каждая осталась невинной — на исповеди юная Поликсена
умолчала в сущности не о своем грехе, а о грехе своей
праматери Поликсены Ламбуа. И каждый новый день давал
новые почки на юной ветви старого дерева — новые и все
равно древние, такие, какие извечно чает родословное
древо — кровь и любовь сплавились в Поликсене в единое
неразделимое понятие.
Бичуемая сладострастной жаждой, которую старики и
старухи ее окружения принимали за чрезмерную любозна-
тельность, бродила она теперь по Градчине, от одной крова-
вой достопримечательности к друзой, от одного изображения
мученика к другому; и каждый серый потрескавшийся
камень, который бы оиа раньше просто не заметила, рас-
сказал ей о кровопролитиях и пытках, из каждой пяди
земли поднималось красноватое испарение; когда она взя-
лась за медное кольцо на дверях часовни, в которое когда-
то вцепился король Венцель, умирая от руки своего брата,
ее пронизывало ледяным смертельным стдлхом. прилипшим
к металлу, но... страхом, сейчас же превратившимся в
бешеную раскаленную похоть.
Вся Градчина со своими молчаливыми застывшими стро-
ениями стала для нее красноречивым ртом, который умел
* Родословная — sUmmbaum /нем ) — stamm — ствол, Ьашп —
Дерево.
313
Густав Майринк
нашептывать ей тысячью проворных языков все новые
ужасы и кошмары из своего кровавого прошлого...
Поликсена машинально отсчитала восемь ударов башен-
ного колокола, встала, спустилась в помещение для прислу-
ги. Огромная людская занимала весь первый этаж во двор-
це барона Эльзенвангера.
Старый слута в полосатой куртке подошел к Поликсене,
поцеловал в обе щеки и усадил во главе длинного дубового
стола без скате|гги. Напротив, на нижнем конце стола,
сидел кучер князя Лобкновича, молодой русский с сумрач-
ным лицом и глубоко запавшими черными глазами, вместе
с другой прислугой из дворянских домов он был приглашен
гостем на традиционный ужин: рядом с ней - сосед по
столу — татарин из степей Киргизии — круглая красная
войлочная шапка на гладковыбритом черепе..'.
Поликсене сообщили, что это берейтер принца Рогана,
бывший караванный проводник исследователя Азии Ксомы
де Кереза.
Вожена — в выходном платье, на подколотых косах
старенькая шляпка с лихо торчащим пе|юм
(рождественский подарок графини Зарядки) — внесла
угощенье: куропатки с зеленью и нарезанные дольками
клецки из ржаной муки с повидлом.
♦Вкуси от наших яств. Поликсена, ешь и пей!» — сказа-
ла старая кухарка Эльзенвангера и ободряюще подмигнула
молодым посудомойкам и горничным; они сгрудились вокруг
нее, как вокруг наседки, рассчитывая укрыться под спаси-
тельным крылом в случае, если благородной соколице при
дет вдруг в голову хищно броситься на них со своей высоты.
Поначалу над обществом, состоящим примерно из двад-
цати мужчин, женщин и детей разного возраста, тяготела
известная скованность, поскольку дзя многих обычай сидеть
за одним столом с господами был внове и они боялись допу-
стить какую-нибудь оплошность в обращении с ножом или
пилкой, однако Поликсена сумела быстро создать непри
314
Валъпуртена ночь
ну жданное настроение, одного за другим вовлекая присут-
ствующих в легкий доступный разговор.
Только татарин, Молла Осман, молча поглощал свой
ужин, пользуясь при этом пальцами, которые он всякий раз
ополаскивал в блюдце с водой, да сумрачный русский так и
не проронил ни слова, лишь время от времени почти с
ненавистью бросал в сторону юной комтессы долгие прони-
зывающие взгляды
«А вот скажите,— начала Поликсена, когда блюда были
убраны и на столе появились чай и вино.— Что тогда со-
бственно произошло? Это в самом деле правда, что луна-
тик..?»
«Истинная правда, вашмилость, графиня,— с жаром
вступила Вожена, но захлебнувшись после кухаркиного
тычка в ребра, быстро поправилась,— вот те крест. Полик-
сена. да я собственными глазами видала! Эго был та-акой
уж-жас! Как только Б|юк залаял, тут я все сразу поняла,
ну точь-в-точь, как сказал господин барон; «Иезус. Мария и
Иосиф!»
•Ну, а потом он ка-ак сорвался с высоты и ка-ак поле-
тел кувырком, ну — как бы это — ну как огненный петух
нот с такими горящими глазищами. Да. кабы не мой Шо-
тек,— она истово чмокнула висевший на шее амулет,— да
так и сдохла б я тогда на том самом месте. И ведь как
дьявол на меня гляиул! Ну а после он ка-ак треснется об
изгородь ^ну о ту. о тисовую), да ка-ак полетит вниз —
яко — яко з руру — как из трубы. Пан Лукота,— она
обратилась к седому камердинеру,— Будьте свидетелем».
•Чепуха, — буркнул старик, недовольно покачав голо-
вой.— все было совсем по-другому».
• Ну да. конечно, а теперь он, видите ли, опять желает
идти в свидетели,— горячилась Вожена,— да вы просто-
напросто струсили, пане Лукота*.
•Как? Он летел по воздуху?» — недоверчиво спросила
Поликсена.
— Истинная правда. Вот те крест!
— В самом деле, свободно парил в воздухе?
— Да не сойти мне с этого места!
— И у него были горящие глаза?
— Да сквозь землю мне провалиться!
315
Густав Майринк
— А потом, я слышала, он в присутствии моей тетки,
дяди и других господ как бы — превратился?
•И-истинная правда, стал совсем длинным, тощим, как
палка от метлы,— заверил* Вожена,— я в замочную сква-
жину глядела и псе...» — она смущенно запнулась, почув-
ствовав, что попалась; — «ну да, пот, конечно, ну а дальше
я ничего не видала. Да ведь меня и не было при атом; меня
пани графиня отправила за Богемской Лизой...*,— новый
кухаркин тычок в ребра окончательно заткнул ей рот.
Некоторое время все смущенно молчали.
♦А как зовут этого человека?» — вполголоса спросил
русский своего соседа.
Тот пожал плечами.
•Насколько мне известно, его зовут Цркадло,— ответила
на его вопрос Поликсена.— я думаю, он странствующий
комедиант из Фидловак — с ярмарки».
— Да, так его называют.
— Ты полагаешь, его зовут по-другому?
Русский замялся: »Я-я не знаю».
— И все же он комедиант? Не так ли?
«Нет. Определенно нет»,— сказал вдрут татарин.
♦Ты его знаешь...» «Вы его знаете, пане Молла?» — за-
галдели все сразу.
Защищаясь, татарин поднял руки: «Я только один раз
разговаривал с ним. Но я думаю, что не ошибаюсь: он
орудие эыи.— Челядь беспомощно уставилась на него.
Мне известно, что здесь в Богемии этого не знают, а у нас
на востоке с этим сталкиваешься довольно часто*.
И по просьбе Поликсены объясниться подробней, он
принялся [►ассказывать, используя короткие отрывистые
фразы, так как каждое второе слово был вынужден перево
дигь приз себя с родного языка на немецкий:
♦Эпли — это факир колдун. Факиру необходим рот,
иначе он не сможет говорить. Поэтому, когда он желает
говорить, он выбирает рот какого-нибудь мертвою».
•Ты считаешь, что Цркадло мертв?» — спросил внезапно
взволновавшийся русский.
♦Я не знаю. Может быть, он полу..,— татарин ковер
нулся к Поликсене — Как это говорят? Полу...?»
♦Сомнамбула?»
316
вальпургиева ночь
«Да. Сомнамбул. Когда эвли желает говорить ртом Дру-
гого, то он сначала выходит из себя, а затем входит в друго-
го... Это он делает так...— мгновение татарин раздумывал,
как получше объяснить это, потом ткнул пальцем в вер-
хнюю часть диафрагмы, там где ребра соединялись с груди-
ной.— Здесь находится душа. Эвли поднимает ее,— он
указал на свое горло, потом на ноздри,— сначала сюда,
потом сюда. Затем он вместе с дыханием покидает свое
тело и входит в мертвое Через нос, через шею, в грудь.
Если тело мертвого еще не разложилось, то оно встает и
оживает. Но мертвец теперь — эвли».
♦А что происходит тем временем с самим эвли?» — на-
пряженно спросила Поликсена.
«Тело эвли подобно мертвому, пока его дух находится в
другом. Я часто видел факиров и шаманов. Они всегда
сидят, как мертвые. Это оттого, что их дух находится в
других. Это называют авейша. Но факир может делать
авейша и с живыми людьми.
Только эти люди должны спать или быть оглушенными,
когда в них входит эвли. Некоторые, особенно покойники,
обладавшие при жизни очень сильной волей или те, кто еще
не исполнили до конца свою земную миссию, могут войти
даже в бодрствующего человека, и тот при этом ничего не
заметит; хотя даже такие сильные мертвецы предпочитают
все же использовать тело сомнамбул или просто спящих...
Таких, как, например, Цркадло... Почему ты так на меня
смотришь, Сергей?»
Русский буквально впитывал в себя каждое слово тата-
рина, последний вопрос заставил его вскочить, он перегля-
нулся с другими слугами.
♦ Ничего, ничего. Молла; я просто удивлен».
«У меня на родине,— продолжал татарин,— часто быва-
ет так, что человек, который совершенно спокойно жил
прежде, внезапно забывает свое имя и уходит прочь. Тогда
у нас говорят: эвли или шаман овладел его телом. Шаманы,
хоть и неверные, но и они могут то же самое, что эвли.
Авейша не имеет ничего общего с Кораном. У нас боятся
стать добычей покойника и если при пробуждении чув-
ствуют себя не совсем так. как накануне вечером, то, чтобы
снова освободится, делают несколько энергичных выдохов*.
317
Густав Майринк
♦А как ты думаешь, для чего мертвые проникают в тела
живых?» — спросила Поликсена.
— Может быть, ради наслаждений. Может быть, пыта-
ются наверстать когда-то упущенное. Или, если они жесто-
ки, чтобы учинить великую релню.
— Тогда вполне вероятно, что война...
«Конечно,— подтвердил татарин.— Все. что люди дела-
ют против своей вали, порождено анейша — так или иначе,
Если однажды люди кидаются .друг на друга, как тигры, то
здесь, конечно, не обошлось без авейша!»
— А я думаю, они делают это потому — ну. потому, что
они вдохновлены чем-... чем-нибудь; например, какой-
нибудь идеей.
— Вот это и есть авейша.
— Значит вдохновение и авейша одно и то же?
— Нет, сначала — авейша. Потом уже. из него, возни-
кает вдохновение. Самого процесса авейша, как правило, не
замечают. Но чувствуют восторг и полагают, что он возник
сам по себе. Знай же: существуют различные виды авей-
ша... Некоторые одной своей речью могут совершать с
другими авейша... И все равно это тоже авейша, только
более естественное... Но с тем. кто патагается только на
себя самого, никто в мире не сможет сделать авейша. Даже
эвли или шаман.
— И ты думаешь, эта война возникла из-за авейша. сде-
ланного с нами каким-нибудь эвли?
Татарин, усмехнувшись, покачал головой.
— Или шаманом?
Опять усмешка.
— Кем же тогда?
Молла Осман пожал плечами; Поликсена поняла по его
виду, что он не хотел говорить. «Кто верит только самому
себе и думает, прежде чем действует, с тем ничего не
сделает авейша»,— этот уклончивый ответ лишь подтвердил
его нежелание продолжать разговор на эту тему...
— Ты мусульманин?
— Н-нет, не совсем. Ты же видишь: я пью вино.— Та-
тарин поднял свой бокал и чокнулся с нею.
Поликсена откинулась в кресле, матча изучая его не-
подвижное лицо. Круглое и гладкое, оно было лишено
318
Нальпургиена ночь
малейшего намека на волнение или страсть... «Авейша?!
Что ла странное суеверие...» — она пригубила свой чай.
♦Что бы он, интересно, сказал, спроси я, не могут ли пор-
треты тоже делать авейша? Ах. да, что это я, он ведь
конюх!» — Поликсена почувствовала раздражение за то
внимание, которое оиа так долго оказывала ему; она почув-
ствовала свою родовую гордость уязвленной — ведь никто
из ее родственников не умел говорить столь интересно — и
чем яснее это становилось для нее. тем сильнее она злилась.
Прищурив глаза. чтобы татарин ничего не заметил, она
продолжала непрерывно следить за ним. «Будь это в моей
воле, я бы велела отрубить ему голову», распаляя себя
этим кровавым образом, она попыталась искупить свое
задетое высокомерие, однако из этого ничего не вышло.
Чувство жестокости не могло возникнуть у нее само по
себе, не будучи связанным с любовью или со страстью, но и
то и другое, как от незримого щита, отскакивало от татари-
на.
...Она подняла взгляд: во время их диалога с азиатом
прислуга помоложе сгрудилась в противоположном конце
длинной комнаты и о чем-то вполголоса, но очень возбуж-
денно, переговаривалась.
Обрывки разговора доносились до нее. «Пролетариату
нечего терять, кроме своих цепей».— говорил слуга, на
которого еще недавно так многозначительно поглядывал
русский; это был молодой человек с каким-то мертвым
взглядом, очевидно, пражский чех,— чрезвычайно начитан-
ный. он легко сыпал социалистическими цитатами:
•Собственность — это кража».
Потом продолжительный шепот с регулярно повторяю-
щимся именем «Ян Жижка». «Да Ведь все это — сумас-
шедший бред, — прошипел кто-то. с трудом сохраняя шепот,
и резко повернулся на каблуках, давая волю своему раз
дражению — Короче говоря, стоит нам лишь пискнуть, и
нас просто расстреляют. Пулеметы! Пулеметы!’* —
сказанное не произвело никакого эффекта. Казалось, рус-
ский снова нашелся. «Ян Жижка» было постоянным рефре-
ном.
«Оттокар Вондрейк» вдруг совершенно отчетливо ус-
лышала Поликсена, это потрясло ее.
319
Густав Майринк
Чтобы лучше слышать, она невольно наклонилась впе-
ред.
Заметив ее движение, русский подал другим знак; разго-
вор тотчас прервался, и все как можно незаметней рассе-
лись по своим местам.
•Зачем они это делают? — задумалась Поликсена, ин-
стинктивно чувствуя, что этот разговор имел какое-то от-
ношение к ней и к ее касте. — Будь это просто недовольство
по поводу жалованья или чего-нибудь еще в этом роде — то
тогда они бы не были так возбуждены*.
Больше всего ее беспокоило прозвучавшее в разговоре
имя Оттпкара. «А может, они что-то знают? — она властно
отбросила эту мысль. — Трусливая чернь. Какое мне до
этого дело. Пусть себе думают, что хотят. Я все равно буду
делать то, что пожелай».
И все же Поликсена внимательно вгляделась в выраже-
ние лица Вожены. Для нее всегда была безразлична преж-
няя связь Оттокара с Боженой. Она была слишком горда и
высокомерна, чтобы ревновать к какой-то кухарке — «Нет,
лицо Божены было спокойным и мирным. Итак, имя Отто-
кара было упомянуто в другой связи?»
С трудом сдерживаемая ненависть в глазах русского под-
сказала ей, что речь шла о вещах, не имевших отношения к
конкретным личностям.
Ей вспомнился разговор, случайно услышанный нес-
колько дней назад в какой-то лавке.
Внизу в Праге происходили обычные глупые беспорядки.
Чернь снова планирует какие нибудь «демонстрации»
битье окон и прочие ♦демократические свободы»'.
Она с облегчением вздохнула. Какое ей дело до всех
этих плебейских вывертов! Восстание в Праге. Чепуха.
До сих пор ничего подобного еще не проникало через
мост на Градчину. Аристократии бестия не доверяла.
1 В истории Праги известны две таи называемые дефенестрации
(от фр. defenestration — выбрасывание нз окон): первая (1419) по
служила началом гуситских войн (до 1433); вторая (23 мая 1618 года
из окон пражского Града были выброшены три королевских советника,
управлявшие Богемией в отсутствие короля) — началом Тридцати
летней войны
320
Налъпургисна нпчь
Холодно и насмешливо парировала она взгляд русского.
И тем не менее этот взгляд каким-то образом задел ее.
так отчетливо ощущала она сквозившую в нем ненависть
Однако это не переросло в cqmx. а постепенно стало
каким-то зудом; ее волосы похотливо шевельнулись, когда
она представила себе, как однажды это могло бы стать
реальностью и дойти до кровопролития...
...♦Грунтовые воды».— Внезапно из цепи ее мыслей
всплыли слова «грунтовые воды». Словно чей-то голос про-
изнес их.— «Почему: «грунтовые воды?» Какая связь между
этими словами и моими мыслями?» Она даже точно не
знала, что это: «грунтовые воды». Нечто спящее глубоко в
земле, и вдруг однажды оно просыпается и начинает подни-
маться все выше и выше, заполняя подвалы, подмывает
стены. в одну ночь обрушивая д|и>внне дворцы Наверное,
что-то под<|бное.
И вот из этого растет бессознательный образ: да вед», это
восходящая из глубины к|ювь — мор* бьющей из земли
к[юви; текущей сквозь |>ешетку каналов, заполняющей
улицы, потоками изливающейся в Мольдау.
Кровь, вот настоящая грунтовая вода Праги.
На Поликсену нашло какое то оцепенение.
Глаза застлал красный туман; она видела, как он мед-
ленно перетекал от net* к русскому, лицо которого сразу
побледнело — страх душил его.
Поликсена чувствовала. что каким-то образом победила
его. Ее к|ювь оказалась С1ьтьнее.
•А ведь что-то есть в этом — в этом — авейша*.— Она
noi'MOTjie.ia на руин русского, ламы чудовища, широкие,
страшные, словно созданные для удушения — сейчас они.
как па|>ализованные. беспомощно лежали на столе.
«Долго еще не пробьет тот час. когда вы, пролетарии,
сможете разбить свои цепи»,— усмехнулась она про себя...
Теперь Поликсена .чнгып что тоже может, если захочет,
«делать авейша» и. наверное. могла всегда тысячеле-
тия — она и ее |юд.
II 4 ь*
321
Густав Майринк
VI. ЯН ЖИЖКА ИЗ ТРОКНОВА
С двенадцатым ударом дворцовых часов прислуга почти-
тельно поднялась: время равноправия истекло.
Поликсена нерешительно остановилась в картинной га-
лерее: «Велеть Божене раздеть себя или..?» — и отослала
ее.
«Целую ручку вашей милости»,— поймав рукав ее пла-
тья. назойливая девица облобызала его.
«Ступай же. Вожена; спокойной ночи»...
Поликсена присела на край кровати, посмотрела в пла-
мя свечи. «А теперь уснуть?» — Эта мысль была для нее
невыносима.
Она встала, подошла к окну, выходящему в сад. раздви-
нула тяжелые портьеры.
Узкий сверкающий серп луны висел над деревьями: бес-
смысленный поединок со мраком.
Выложенная галькой дорожка вела к решетчатым воро-
там. Падавший из окон второго этажа свет матово освещал
ее.
Бесформенные тени скользили по ней, собирались, раз-
бегались. вытягивались, исчезали, возвращались, станови-
лись длинными и тонкими, протягивали шеи над темными
лужайками, на мгновенье черной дымкой повисая над
кустами, потом съеживались и, сдвинув головы, словно
выведали нечто секретное, беззвучно шептались меж со-
бой...
Таинственная игра силуэтов в окнах людской.
За сумрачной парковой стеной (массивной, как если б
за ней кончался мир) из туманной глубины вставало без-
звездное небо — немыслимая, распахнувшаяся вверх без-
дна...
Поликсена попыталась по жестикуляции теней угадать
предмет их скрытого оконными рамами разговора. Тщетные
усилия...
♦Спит ли сейчас Оттокар?»
Ее коснулась мягкая страстная волна. На мгновение —
322
Нальпуртела ночь
и тут же снова отхлынула. Сны Поликсены отличались от
снов Оттокара. Более неистовые, более горячие. Она не
могла долго выносить мирных взаимоотношений, даже не
была уверена, действительно ли его любит...
Что бы произошло, будь они разлучены? Иногда она за-
думывалась над этим,— но ответа не находила. Эго были
усилия столь же тщетные. как и попытка угадать разговор
теней.
Собственная душа была для Поликсены непостижимой
пустотой — непроницаемой и сокровенной, как эта тьма.
Она не испытывала боли, даже пытаясь представить себе
умирающего Оттокара. Знала о его больном сердце, зна-
ла — его жизнь висит на волоске — он сам ей сказал об
этом, но его слова прошли мимо, словно обращался он к
статуе... Она обернулась... «Или вот к этому висящему на
стене портрету*.
Избегая пристального взгляда своей прапрабабки. По-
ликсена переходила со свечой от портрета к портрету.
Мертвая шеренга застывших лиц.
Ни одно не заговорило с ней — «И встань они сейчас
предо мной во плоти, все равно они будут для меня чужи-
ми; между нами бездна. В своих гробах они давно стали
прахом».
Ее взор скользнул по белой раскрытой постели.
«Лечь и уснуть? Здесь? Это невозможно. Я бы, наверно,
никогда больше не проснулась.— Ей вспомнилось лицо
спящего дяди с бескровными, плотно сомкнутыми веками.—
Сон — это нечто страшное. Быть может, еще более страш-
ное, чем смерть».
Она вздрогнула. Сейчас, при виде белого савана про-
стынь, она, как никогда, отчетливо ощутила, как, в сущно-
сти, легко .сон без сновидений может перейти в смерть, в
вечную смерть, в вечную смерть сознания.
Поликсену внезапно охватил панический страх: «Ради
Бога, но только прочь, только прочь из этой галереи трупов!
Этот паж, там на стене — такой умный и уже истлев-
ший,— в жилах ни кровинки. Волосы — рядом в гробу.
Выпали из ухмыляющегося черепа. Истлевшие в склепах
старцы. Старцы, старцы. К черту, к черту этих старцев»...
II»
323
Густы Майринк
Она облегченно вздохнула, когда внизу открылась дверь
и чьи-то шаги заскрипели по дорожке.
Прислуга тихо прощалась. Поликсена быстро задула
свечу, чтобы не было видно снизу, и осторожно открыла
окно — прислушалась.
Русский кучер задержался у решетки порот — в поисках
спичек рылся в карманах; искал их до тех пор, пока
остальные гости не скрылись из виду Тогда он закурил
сигару, явно кого-то ожидая. Поликсена это поняла по тый
осторожности, с которой он отступил в тень, когда из дома
послышался шум; но как только все стихло, он снова при
пился следить за до|южкой сквозь прутья решетки.
Наконец, к нему присоединился молодой чешский лакей
с мертвым взглядом.
Очевидно, он тоже хотел избежать остальной компании;
удостоверившись, что за ними никто не следует, он оста-
вался некоторое время рядом с русским.
Поликсена не могла понять ни слова из того, о чем эти
двое шептались между собой. Кругом царила ме^гтвая ти-
шина .
Потом в людской выключили спет и дорожка сразу ис-
чезла, проглоченная мраком.
♦Далиборка»,— вдруг донесся до нее голос русского.
Она затаила дыхание.
Вот! Снова. На этот («аз не было никаких сомнений:
•Далиборка* — совершенно отчетливо различила она.
Итак, это все же имеет какое-то отношение к Оттокару?
Она угадала их замысел; сейчас, несмотря на поздний час,
отправиться к Далиборке и договориться там о том. о чем
другие ничего знать не должны.
Башня была уже давно закрыта; что им там делать?
Грабить приемных родителей Оттокара? Смешно. Таких
бедных? Или что-нибудь сделать с ним самим? Может быть,
из мести?
Она отбросила эту мысль, как столь же абсурдную. От-
токар никогда не общался с людьми такого пошиба, едва ли
даже разговаривал с ними — чем же он мог навлечь на
себя их ненависть?! «Пет, здесь речь идет о чем-то более
серьезном»,— кольнуло ее. и эта догадка тут же преврати
лась в уверенность.
324
Налъпургиевл ночь
Решетка тихо закрылась: послышались медленно уда-
лявшиеся шаги.
Мгновение она колебалась. «Остаться здесь? И-и лечь
спать?! Нет. нет и нет! Итак - вслед за этой парой!*
Времени на размышления не оставалось: в любой мо-
мент портье мог запереть входную дверь и тогда было бы
уже невозможно незаметно покинуть дом.
Поликсена нащупала в темноте свой черный кружевной
платок — зажечь свечу она не решалась: «Не дай Бог раз
увидеть на стенах эти ужасные старческие гримасы! Нет,
уж лучше самые страшные опасности одиноких ночных
улиц...*
Отнюдь не любопытство погнало ее Прочь из дворца ба-
рона Эльзеннангера — нет. это был страх; страх остаться до
утра одной в галерее предков, воздух. который показался ей
вдрут затхлым и удушливым, слишком насыщенным дыха-
нием призраков.
Она даже не до конца отдавала себе отчет в этом наспех
принятом решении; только чувствовала: она должна —
должна по какой-то неизвестной причине поступить именно
так...
У ворот Поликсена задумалась: как ей добраться до Да-
лнборкн и не столкнуться при этом с той подозрительной
парой?
Выбора не было — только длинный кружной путь через
Шпорнерский переулок и Вальдштейнскую площадь.
Осторожно, вжимаясь в стены, кралась она вдоль домов:
достигнув угла, быстро проскальзывала к другому, кралась
дальше.
Около Фюрстенбергского дворца несколько человек о
чем-то оживленно болтали между сч1бой; пройти мимо них
она побоялась — там мог находиться кто нибудь из сегод-
няшней челяди — ее могли узнать; ...прошла целая веч-
ность, пока компания не разошлась наконец по домам.
По витой «старозамковой* лестнице Поликсена бежала
вверх между двумя черными каменными стенами; беловато
мерцавшие в лунном свете ветви де^>евьев под тяжестью
325
Густав Майринк
плодов свешивались из-за стен вниз, наполняя воздух оглу-
шительным ароматом.
На каждом изгибе лестницы она останавливалась и
прежде, чем продолжить путь, внимательно вглядывалась но
тьму — чтобы на кого-нибудь случайно не наткнуться.
Большая часть пути была уже позади, как вдруг ей пос-
лышался залах табачного дыма.
«Русский».— была ее первая мысль; она замерла, опаса-
ясь выдать себя шелестом платья.
Непроглядная тьма окружала ее — справа — верхний
край стены; запятнанный тенями листьев, он мерцал,
отражая слабое сияние лунного серпа, однако в его обман-
чивой фосфо|>есценции не было никакой возможности раз-
личить даже самые ближайшие ступеньки. Поликсена на-
пряженно вслушивалась в темноту: вокруг ни звука.
Ни один лист не шелохнется.
Иногда совсем рядом ей чудилось тихое, затаенное ды-
хание — казалось, оно исходило непосредственно от стены
слева; она пристально вгляделась в темноту, осторожно
прислушалась, склонила голову — звук как будто пропал.
И больше не возвращался.
«Скорее всего это мое собственное дыхание, а может,
птица шевельнулась во сне». Она вытянула ногу, нащу-
пывая следующую ступеньку, но тут, совсем рядом, ярко
вспыхнул огонек сигареты и на секунду' осветил чье-то
незнакомое лицо в такой устрашающей близости, что в
следующее мгновение они бы непременно столкнулись, не
отшатнись она своевременно назад.
Сердце перестало биться — земля, казалось, куда-то ус-
кользала; тогда, позабыв обо всем на свете, она бросилась в
ночь, только когда ноги стали подкашиваться, остановилась
на верхней площадке замковой лестницы. Отсюда в лунном
свете можно было различить смутные очертания строений и
далеко внизу туманное свечение города.
Без сил, почти теряя сознание, она оперлась на камен-
ный столб арки ворот; здесь начиналась тропинка, ведущая
вдоль верхнего склона Оленьего рва к Далиборке.
Только теперь она словно рассмотрела во всех подробно-
стях так напутавшее ее лицо: мужчина в темных очках —
326
Вальпургиева ночь
должно быть, горбатый, так по крайней мере казалось ей
сейчас,— в длинном темном сюртуке, с рыжими бакенбар-
дами. без шляпы, с мертвыми, как парик, волосами и
странно раздутыми ноздрями...
Переводя дыхание. Поликсена стала постепенно прихо
лить в себя.
•Несчастный калека, случайно оказавшийся на лестни-
це. наверняка так же напутанный Ничего особенного!» —
взглянула вниз: «Слава Богу, не потащился за мной»...
Тем не менее сердце еще долго не хотело успокаиваться;
она еще с полчаса отдыхала на мраморной балюстраде,
пока не продрогла в холодном ночном воздухе; чьи-то при-
ближающиеся снизу голоса окончательно привели ее в
сознание...
Она выпрямилась, стряхнула последние остатки нереши-
тельности и, стиснув зубы, сразу остановила /цюжь.
Опять этот таинственный императив, влекущий ее к Да-
либорке. овладел ею и придал новых сил. Вызнать замыслы
русского и его спутника, а может, предупредить Оттокара
о возможности грозящей ему опасности? — она даже не
пыталась прояснить для себя цель своего опасного предпри-
ятия.
В подтверждение собственной выдержки и характера,
она всегда во что бы то ни стало, доводила до конца однаж-
ды принятые, пусть даже совершенно бессмысленные реше-
ния — в этом заключалась для нее известная гордость; эта
гордость спугнула мелькнувшее было сомнение, не разумнее
ли вернуться домой и лечь спать...
Мрачный силуэт Башни Голода с ее островерхой камен-
ной шапкой был верным указателем во мраке. Поликсена
карабкалась по крутому склону вверх, пока не достигла
маленькой калитки, ведущий в Олений ров.
Она уже намеревалась войти в старый липовый двор и
постучать в окно Оттокару, как вдруг услышала в глубине
приглушенные голоса. Группа из нескольких человек — как
она решила, тех самых, что шли за ней следом по замковой
лестнице - пробиралась в кустах к подножию Башни.
В с|>еднем этаже Далиборки находилось кем-то пробитое
оп<е|к-тие, сквозь него можно было с трудом протиснуться
327
Густая Майринк
внутрь; судя по затихавшему шепоту и шуму падающих
камней, неизвестные проникали в Башню сквозь эту дыру.
Быстро, несколькими прыжками одолев пол ураз валив-
шиеся ступени. Поликсена подбежала к домику смотрителя;
одно из окон тускло светилось.
Прижалась ухом к стеклу, за которым висели зеленые
ситцевые гардины.
«Оттокар! Отто кар!» — совсем тихо вздохнула она.
Прислушалась. Едва |шзличнмый скрип, как будто кто-
то спящий повернулся н своей жители.
•Оттокар'.’ совсем нежно царапнула ногтем стекло.—
Оттокар?*
•Оттокар? — донеслось как эхо. — Оттокар. это ты?»
Раздосадованная Поликсена хотела уже скользнуть
прочь, но тут внутри чей-то голос начал п>по|штт*. словно во
сне разговаривая с самим собой. Запинающийся, мучитель
нын шепот, прерываемый паузами глубокою молчания с
тихим шорохом, казалось, чья-то бессильная рука нервно
теребит одеяло.
Поликсена различила отдельные слова из »Отче наш»...
Ее слух постепенно становился все острее, а тиканье маят.
ника все отчетливей. Чем дальше она вслушивалась в этот
глухой голос, тем более знакомым казался он ей.
Она догадалась, это слова молитвы, но ни ее смысл, ни
имя того, кому она предназначалась, не доходили до нее
Какое-то. пока смутное переживание захватило Полик-
сену — этому голосу должно принадлежать старое доброе
лицо в белом чепце — «.Что. конечно, приемная мать Отто
кара. но ведь я ее никогда не видела?’»
И тут словно лопнула скорлупа ее памяти:
•Спаситель Распятый! Ты в кровавом терновом вен-
це.,.♦ - именно эти слова однажды, много лет назад, про-
шептали эти самые губы у ее кроватки,— она вспомнила,
как сложились при этом морщинистые руки — увидела
перед собой эту женщину, ту. которая, может быть, сейчас
лежит там беспомощная, разбитая подагрой: теперь она
знала точно: это была ее старая нянька, которая всегда
нежно гладила ее щеки и напевала грустные колыбельные.
32«
Вальпургиева ночь
Потрясенная, слушала Поликсена эти усталые прерыви-
стые слова, с трудом достигавшие ее слуха сквозь оконные
трещины:
♦Матерь Божья. Ты, благословенная средь женщин... не
дай исполниться моему сну... огради Оттокара от несча-
стий — возложи его грехи на меня»...— Тиканье часов
заглушило последнюю часть фразы...— «Но если это дол-
жно исполниться, и Ты не хочешь отвести от него это. то
сделай так. чтобы я заблуждалась и она не несла бы вины,
та. которую я так любила». Поликсене словно стрела вошла
в сердце... «Выведи его. Матерь Божья, из-под власти тех.
кто сейчас в Башне замышляет убийства. Не слушай меня,
когда я в своих муках молю Тебя ниспослать мне смерть».
♦Исполни страсть, пожирающую его. но да не запятнает
его рук кровь человеческая; погаси его жизнь прежде, чем
она оскве[>нит себя убийством. И если для этого необходима
жертва, то продли в муках дни мои и сократи его. да не
совершит он греха... И не зачти ему за грех то. к чему
стремится. Я знаю, он жаждет этого — только ради нее...»
♦Ей тоже прости вину ее; Ты знаешь: я полюбила ее
сразу, с самого первого дня, как если б это было мое со-
бственное дитя. Дай ей. Матерь Божья...*— Поликсена
бросилась прочь; она инстинктивно почувствовала. что
сейчас к небу’ могут быть обращены слова, которые разор-
вут пополам висящий в ней портрет праматери Поликсены
Намбу я; чувство самосохранения спасло ее. Именно он.
заключенный в ней образ старой графини. почуял грозящую
опасность, опасность изгнания из живой юной груди на-
зад — на мертвую холодную стену галереи барона Эльзен-
вангера.
В среднем этаже Далиборки, в круглом мрачном поме-
щении. где прежде поверенные карающей справедливости
оставляли свои же|1твы на безумие и голодную смерть,
собралась группа мужчин. Тесно сдвинувшись, они сидели
на пазу вокруг отверстия, сквозь которое раньше трупы
казненных сбрасывали в подвал
В стенных нишах торчали ацетиленовые факелы, каж-
дый стык или неровность помещения, а также лица и
329
Густав Майринк
одежды собравшихся были лишены привычных красок в их
резком слепящем свете; все разложились в голуоовато-мер-
гвенный снег и жесткие тяжелые тени.
Поликсена осторожно пробралась в темноте в верхнее
помещение, хорошо ей известное по свиданиям с Оттока'
ром; устроившись поудобней, она принялась наблюдать
происходящее сквозь круглое, соединявшее этажи отверстие
в полу.
Как ей показалось, большинство здесь составляли рабо-
чие с военных фабрик — широкоплечие мужчины с твер-
дыми липами и железными кулаками,— сидевший с рус-
ским кучером Оттокар выглядел рядом с ним совсем маль
чиком.
Она заметила, что все они были ему незнакомы: ои да-
же не знал их имен.
В стороне, на каменном блоке, съежившись, как во сне,
и опустив голову на грудь, восседал актер Цркадло.
Русский, очевидно, только что закончил речь, так как на
него обрушился град самых разных вопросов
Тетрадь, по которой он, видимо, зачитывал отдельные
цитаты, ходила по рукам.
♦Петр .Алексеевич Кропоткин,— расшифровал титульный
лист приткнувшийся у ног русского чешский лакей.— Это
русский генерал? Да. когда придет время, мы вместе с
русскими полками объединимся против жидов, пане Сер-
гей...»
Русский подскочил: ♦Объединиться с солдатами? Мы?
Да мы сами хотим быть господами! К черту полки! Солдаты
только и занимались тем. что стреляли в нас! Мы сража-
емся за свободу и справедливость против всякой тирании —
мы разрушим государство, церковь, дворянство, бюргерство;
хватит с них дурачить нас. Сколько мне еще повторять тебе
это. Вацлав! Должна пролиться дворянская кровь, каждый
день и каждый час превращающая нас в раоов; никто из
них не должен выжить — ни мужчина, ни старец, ни
женщина, ни дитя». Он поднял свои руки как молот, кипя
от ярости, не мог больше продолжать
♦Да, вот именно, должна пролиться кровь! — востор-
женно взвизгнул чешский лакей.— я с этим совершенно
согласен».
330
Вальпургиева ночь
Послышался одобрительный шепот.
•Стой, тогда я не согласен,— вскочил Оттокар, и сразу
наступила мертвая тишина.— Наб[х>ситься на безоружных^
Разве я — бешеная собака? Я протестую. Я...*
•Замолчи' Ты обещал, Вондрейк! Ты клялся!» — закри-
чал русский. Он попытался схватить его за руку.
♦Ничего я не обещал, пане Сергей». — Оттокар нервно
отбросил его руки. «Я поклялся: не выдавать ничего из
услышанного здесь, даже если мне будут вырывать язык. И
эту клятву я сдержу. Я вам открыл Далиборку. чтобы мы
могли здесь собираться; ты мне лгал. Сергей; ты говорил
мне, мы...» — Русский кучер, наконец поймав его за ло-
коть, рванул вниз. Возникла короткая схватка, которая
была тут же прервана.
Огромный рабочий с широким лицом тигра угрожающе
поднялся и сверкнул глазами на русского: ♦Оставьте, пане
Сергей! Здесь каждый вален говорить так. как он хочет. Вы
понимаете меня? Я — серб, Станислав Гавлик Хорошо,
кровь прольется — и она должна пролиться. По-другому
быть уже не может. Но есть люди, которые не могут согла-
ситься с кровью. А он всего-навсего музыкант*.
Став бледным. как мел, русский яростно кусал ногти,
исподлобья стараясь прочесть по лицам собравшихся их
отношение к такому внезапному обороту дела.
Менее всего нуждается он сейчас в этом раскате. Надо
было во что бы то ни стало удержать поводья в своих ру-
ках. Единственным действительно важным для него сейчас
было: поставить себя во главе какого нибудь движения, и
безразлично под каким флагом.
Он никогда в жизни не верил в возможность осуще-
ствления нигилистических теорий — на это хватало даже
его извозчицкого ума. Подобные мозговые выверты он
оставлял бездельникам и идиотам.
Но подстегивать глупую толпу нигилистическими лозун-
гами, чтобы тем вернее потом выудить для себя из создав-
шейся сумятицы власть и влияние — пересесть, наконец, с
козел в карету — это, как он сразу учуял своим верным
кучерским нюхом, было настоящим рецептом всего анархи-
ческого ученья. И тайный девиз нигилистов: ♦Ступай прочь
и оставь меня* — давно уже стал его собственным.
331
Густав Майринк
Натянуто улыбнувшись, он вернулся к прежнему разго-
вору:
• Вы праны, пане Гавлик. мы как-нибудь сами сделаем
всю работу. Ведь все мы хотим одной» и того же!» — Он
снова извлек свою тетрадь и зачитал:
•Здесь сказано: «Грядущая |»енолюция примет всеобщий
характер - обстоятельство. выделяющее ее из всех пред-
шествующих переворотов. Теперь буря охватит не какую-
нибудь одну страну, ею будут увлечены все европейские
государства. И сейчас, так же как в 1848 году, толчок,
исходящий из одной страны, неизбежно приведет в движе-
ние все остальные государства и зажжет революционный
пожар» по всей Европе... Далее,— он перелистиул.— ...эти
господствующие классы обещали нам свободу работы, а
обратили нас в фабричных рабов (*Да ведь вы сами фаб
ричный рабочий, пане Сергей*,— послышался чей-то
насмешливый голос), они обратили нас в подчиненных
господам. Они было взялись организовывать индустрию,
дабы обеспечить нам человеческое существование, но ре-
зультатом этого были бесконечные кризисы и глубокая
нужда: они обещали нам мир и привели к бесконечной
войне. Они нарушили все свои обещания».— («Точно. Ну
прямо — тютелька в тютельку. Ну что? Что скажете?» —
тщеславно встрял чешский лакей и обвел всех своими мерт-
выми стеклянными глазами, очевидно, ожидая возгласов
одобрения, которых, к его удивлению, не последовало.)...
♦Теперь послушайте, что пишет дальше его светлость князь
Петр Кропоткин (в свое время мой отец имел честь состо-
ять при Его светлости личным кучером): «Государство —
эго оплот эксплуатации и спекуляции, оплот частной со-
бственности. возникшей посредством грабежа и обмана.
Щюлетарию, чье богатство — сила и ловкость рук.— в
доказательство он поднял свои грязные, неуклюжие лапы.—
нечего ждать от государства; для него он — ничто иное, как
орган, предназначенный для подавления рабочего класса». И
далее: ♦Может быть, господствующий класс прогрессирует в
практической жизни? Ничего подобного: в безумном ослеп-
лении они размахивают обрывками своих знамен, защища-
ют эгоистический индивидуализм, соперничество людей и
наций («бей жидов!» науськивали гол<»са с заднего пла-
.332
Iliuhnnff^iicea ночь
на), всемогущество централизованного государства От
н|ютекционизма к щютекционизму. они переходят от |и’ак
пни к либерализму, от либе|тлизма к реакции, от ханже-
ства к атеизму, от атеизма к ханжеству. В постоянной
робкой оглядке на прошлги' псе отчетливей проступает их
неспособность к какому-нибудь значительному делу.» — 11
слушайте дальше: «Тот, кто поддерживает государство,
должен одновременно оправдывать войну. Государство по
сути своей всегда направлено на постоянное («асширение
своего влияния; если государство не желает быть игрушкой
в руках соседей, оно должно превосходить его в силе Поэ-
тому для европейских государми война всегда неизбежна.
Но еще одна единственная война — и готовая рухнуть
государственная машина получит свой последний, столь
необходимый, толчок.»
•Все это очень хорошо.— нетерпеливо прервал его ста-
рый ремесленник.— но что нам сейчас делать?»
Разве ты не слышал: убивать жидов и дворян! И вообще
всех, кто слишком задирает нос,— принялся поучать чеш-
ский лакей.— Мы им покажем, кто настоящие господа в
этой стране».
Русский ожесточенно мотнул головой и повернулся,
словно ища поддержки, к актеру Цркадло, который по-
прежнему. не принимая никакого участия в споре, грезил
на камне.
Русский снова взял слово: «Что сейчас делать, спраши-
ваете вы меня? А я мог бы вас спросить: что сейчас необхо-
димо делать? Войска сражаются на войне. Дома только
женщины, дети и мы! Чего же мы дожидаемся?!»
«Но еще существуют телеграфы и железные дороги,—
спокойно возразил дубильщик Гавлик.— Если мы .завтра
ударим, послезавтра пулеметы будут в Н[»аге. И тогда? Нет
уж, спасибо!»
•Ну тогда — тогда мы сумеем умереть.— закричал рус-
ский.— хотя я не думаю, что дойдет до этого».— Он шлеп-
нул по своей тетради: «Кто колеблется, когда дело идет о
счастье всего человечества? Слободы сами по себе не дают-
ся. их надо брать!»
♦Панове, господа! Прошу, спокойствие и хладнокро-
вие.— широко размахнувшись в патетическом жест,1. взял
333
Густав Майринк
слово чешский лакей.— Панове! Старая добрая дипломати-
ческая заповедь гласит: сначала деньжата, лотом денежки
и, наконец, деньги, а пбтом еще больше денег! А теперь
позвольте вопросик: имеются таковые у пана Кропотки-
на? — он потер большим и указательным пальцами,— есть
у Кропоткина пеницы? Есть у него деньги?»
♦Он мертв»,— буркнул русский.
♦Мертв? Но когда?..— лакейская физиономия вытяну-
лась.— Тогда к чему вся эта болтовня?»
«Денег у нас будет, как дерьма! — запальчиво крикнул
русский.— Разве серебряная статуя Непомука в Соборе не
весит три тысячи фунтов? Разве не лежат в монастыре
капуцинов миллионы драгоценных камней? Или, может
быть, не зарыт во дворце Зарядки клад с древней королев
ской короной?»
♦На это хлеба не купишь,— отозвался голос дубильщика
Гавлика.— Как это обратить в деньги?»
•Смешно,— ликовал мгновенно оживший лакей,— а на
кой тогда городской ломбард! В общем: кто колеблется,
когда дело идет о счастье всего человечества?!»
Вспыхнул ожесточенный спор; кричали »за» и •против»;
каждый хотел высказывать свое мнение, только раоочие с
фабрик по-прежнему хранили спокойствие.
Когда шум немного улегся, один из них встал и серьезно
сказал: «Вся эта сегодняшняя болтовня нас не касается. Эго
все человеческие речи. Мы хотим слышать голос Бога,— он
указал на Цркадло,— через него с нами должен говорить
Бог! Наши деды были гуситами, они не спрашивали:
♦почему», когда слышали приказ: штурмовать насмерть. Мы
это тоже можем. И знаем мы только одно: так дальше не
пойдет... Там — взрывчатка. Можно всю Градчину поднять
на воздух. Мы ее добывали фунт за фунтом и прятали.
Пусть он скажет, что нужно делать!»
Воцарилась мертвая тишина; все напряженно смотрели
на Цркадло.
В чрезвычайном возбуждении Поликсена склонилась над
отверстием.
Она видела, как актер, покачиваясь, поднялся, но не
произносил ни слова — только провел рукой по своей вер-
хней губе; тогда она заметила русского, судорожно сцепив-
334
Иальпургиева ночь
шего руки — казалось, он изо всех -сил старался навязать
свою волю лунатику.
Поликсене вспомнилось слово «авейша*. и она сразу уга-
дала намерение русского — возможно, неясное для него
самого: он хотел использовать актера в качестве своего
инструмента.
И это у него как-будто получалось: Цркадло уже шеве-
лил губами.
«Нет, этому ие бывать!» — Она не имела ни малейшего
представления, как подчинить сомнамбулу своей воле —
только вновь и вновь повторяла: «этому не бывать!»
Нигилистические теории русского только слегка косну-
лись ее сознания — одно ясно: чернь хочет захватить власть
над дворянством!
При этой мысли родовая кровь восстала в ней-
Ве|»ным инстинктом она сразу поняла движущую причи-
ну этого учения: давняя мечта «слуги» вознестись до
•господина» — погром, другими словами. Поликсена от всей
души возненавидела имена авторов этих идей: Кропоткин,
Михаил Бакунин, Толстой (причисленный ею сюда же);
она не знала, что все они были неповинны в таком грубом,
превратном толковании их мыслей.
♦Нет. нет, нет — я, я, я ие хочу, чтобы это прои-
зошло!» — Она скрипнула зубами.
Цркадло довольно долго покачивался из стороны в сто-
рону. словно две силы боролись в нем, пока, наконец, не-
кая третья невидимая сила не решила их спор в свою
пользу; однако первые извлеченные из себя слова звучали
неуверенно и как-то робко.
Поликсена чувствовала свой триумф: она снова, хотя
все еще ие окончательно, одержала победу над русским
кучером. И о чем бы сейчас не заговорил сомнамбул — она
знала: это ни в коем случае не прозвучит в пользу ее про
тивников
Внезапно актер спокойно и уверение, как на трибуну,
взошел на свой камень.
Наступила общая тишина. «Братья! Вы хотите слышать
Бога? Л юбой из вас станет устами Богами, как только вы в
это поверите.
335
Густап Майринк
Одна лишь вера превращает человеческий рот в уста Бо-
га. Всякая вещь станет Богом, стоит только в это поверить!
И если где-нибудь уста Бога стали бы с вами говорить. а
вы поверили бы. что это человеческий рот — то точно так
же унизили бы божественное до человеческого. Почему вы
не верите в то. что ваш собственный рот может быть устами
Бога? Почему вы Ие скажете сами себе: *Я — Бог. я —
Бог, я — Бог!»
Если бы вы это сказали и поверили, то вера тотчас по-
могла бы вам. Но вы хотите слышать голос Бога там. где
нет никаких рух. В каждой руке, сопротивляющейся вашей
поле, вы видите человеческую руку,— в каждом голосе,
противоречащем вам — человеческий рот. В вашей со-
бственной руке вы видип* лишь человеческую руку, в на-
шем собственном рте лишь человеческий рот, но не
десницу Бога, но не уста Бога! Как же должен Бог откры-
ваться вам. когда вы ие верите в него и что Он всюду?
Среди вас многие верят: Бог направляет судьбу — и од-
новременно верят: мы можем стать властелинами своей
судьбы. Итак, они верят: они могут стать властелинами над
Богом и одновременно остаться людьми?
Да. вы можете стать властелинами судьбы, но только
если поймете, что вы — Бог; ибо лишь Бог может быть
властелином судьбы.
Если же вы верите, что вы лишь люди и отделены от
Бога, и отличны от Бога, и другие нежели Бог, то вы оста-
лись непреображенными и судьба стоит над вами.
Вы спрашиваете: почему он допустил войну? Спросите
самих себя: почему вы ее допустили? Разве вы не Бог?
Вы спрашиваете: почему Бог не открывает нам буду-
щее? ('просите самих себя: почему вы не считаете себя
Богом: тогда вы бы знали будущее, ибо сами были бы его
творцами — каждый своей части, а по части, творимой им
самим, всякий мог бы узнать целое.
Но вы так и остаетесь рабами своей судьбы: а судьба ка-
тится. как сорвавшийся камень, и камень — это вы: ка-
мень. сложенный из песчинок, и вы катитесь с ним. и
падаете с ним.
И как он катится, и как он падает, так преоб|М1зует он
336
Вальпургиева ночь
свою форму во более новые и новые формы в соответ-
ствии с неизменными .законами вечной природы.
Камень не обращает внимания на пеечинки. составляю-
щие его тело. Как бы он мог иначе? Все. состоящее ил
земли, заботится лишь о собственном теле.
Раньше огромный камень человечества был рыхлым, бе-
спорядочно составленным из песчинок различных цветов:
только сейчас он начинает принимать форму, которой в
малом обладает каждая отдельная песчинка: он становится
формой одного гигантского человека.
Только сейчас завершается сотво[нч<ие человека из дуно-
вения и — глины.
И «головные». более т|»езвые. более думающие, те вме-
сте составят его голову; и -чувствующие». мягкие, чуткие,
созерцательные — те будут его чувством!
И так выстроятся народы согласно виду и сущности
каждого, а не по месту обитания, происхождению и языку.
Так будет с самого начала, если с самого начала вы бу-
дете считать себя Богом; иначе вам придется ждать, пока
судьба не возьмет в руки молот и .зубило войну и несча-
стье. дабы обтесать непокорный камень.
Вы надеетесь, что языком того, кого вы называете
Цркадло -зеркало» к вам обратится Бог? Поверь вы в
то. что он — Бог. а не только Его зеркало, и Бог изрек бы
вам полную правду о п>лдущем.
А так с вами юнорит лишь зеркало и открывает вам
лишь крошечную часть истины.
Вы будете слышать, но знать того, что вам необходимо
делать, вы все |>анно не будете. Неужели вы и теперь не
понимаете, что вам сейчас в нескольких словах открылась
та сокровенная степень тайны, которую только может
вынести смертный!
Вы получите чечевичную похлебку, ибо не жаждете
большего...»
♦А чем кончится война'’ И кто победит? — внезапно
встрял в пргцючества чешский лакей. -- Немцы, пане
Цркадло? Что в конце?»
«К конец? — не пгтнмая. актер медленно повернулся к
нему; лицо его стало дряблым, жизнь снова потухла в его
337
Густав Майринк
глазах — Конец? Лондонский пожар и восстание в Индии,
это — это начало конца*.
Все обступили одержимого; вопросы сыпались градом;
он, подобный бесчувственному автомату. уже ничего Оольше
не мог ответить.
Только русский кучер не двинулся с места, уставившись
в одну точку мертвыми глазами — узда, которой он наме
ревался править, ускользнула из его рук.
Игра была проиграна — там, где вспыхивает безумие
сектантства, для жаждущею власти не существует больше
ведущей роли. Неосязаемый призрак сбросил русского
кучера с козел и сам правил теперь каретой.
Рядом с Цркадло пылал ацетиленовый факел. Резкий
режущий свет почти совсем ослепил Поликсену, вниматель-
но следившую за актером в течении всей его речи. Теперь,
давая отдых глазам, она перевела взгляд на темный зев
отверстия, вокруг которого [«азместились заговорщики. Из
черной глубины нескончаемой чередой всплывали огненные
отражения, обжигавшие сетчатку ее глаз ..
Среди этих отражений стали возникать чьи то образы —
из бездны проникали наверх какие-то призрачные лики;
переутомление зрительных нервов сделало невидимое до-
ступным внешним чувствам. Порождения Вальпургиевой
ночи — души — придвигались все ближе и ближе.
Поликсена чувствовала каждую свою клетку дрожащей,
вибрирующей в каком-то новом чужом возбуждении.
Слова актера отдавались в ней эхом — будили что-то.
прежде совсем незнакомое.
Мужчин тоже охватил какой-то фантастический дурман;
лица их исказились, они дико, беспорядочно жестикулиро-
вали — раздавались выкрики: «с нами говорил Бог». «Я —
Бог»,— сказал он».
Совершено бледный, Оттокар. молча прислонившись к
стене, ие сводил мерцающих глаз с актера, словно изваян-
ного из камня.
Поликсена снова посмотрела в темный зев и вздрогнула:
оттуда поднимались уже не образы, закутанные в одежды из
тумана, не бледная призрачная действительность — нет. это
338
Налъпургиева ночь
были уже не отражения: Оттокар’ второй Оттокар — его
подобие, словно тень прошлого, со скипетром в руке’
Потом какой-то мужчина в ржавом шлеме с черной по-
вязкой поперек лица, как у одноглазого гусита, графиня
Поликсена Ламбуа, сошедшая с ума в злой Башне; графиня
мрачно усмехнулась Поликсене, и все двойники смешались
с по-прежнему не замечавшими их заговорщиками.
Подобие Оттокара слилось с живым Оттокаром. человек
в шлеме отступил за спину актера и исчез; вместо его чер-
ной повязки резкая тень внезапно пересекла лицо Цркадло,
а ржавый шлем превратился в спутанные волосы
Призрак мертвой графини скользнул рядом с русским и
стал его душить, сжимая горло.
Тот, казалось, почувствовал это — стал испуганно хва-
тать [гтом воздух. В резком сиянии ацетиленовых факелов
образ графини постепенно распылялся, и только ее белые
пальцы остались видны на горле русского.
Поликсена поняла немой язык этих двойников: всю
свою волю они направили на Цркадло; при этом она вспо-
минала рассказ татарина об авейша.
Почти в то же самое мгновение в актера снова вошла
жизнь: послышалось шипение — Цркадло с силой втягивал
в себя воздух.
Мужчины отпрянули назад; только теперь они заметили
происшедшую с ним метаморфозу.
Дубильщик Гаклик, указывая на теневую повязку,
крикнул:
«Ян Жижка! Ян Жижка из Трокнова!»
«Ян Жижка из Трокнова!» — пробежал робкий шепот
среди собравшихся.
♦Ян Жижка из Трокнова,— взвизгнул чешский лакей,
закрывая лицо руками,— Богемская Лиза говорила, что он
придет!»
♦Эго пророчество Богемской Лизы!» — эхом отдал ось из
глубин помещения.
Цркадло вытянул левую руку, словно на ощупь искал
голову какого-то невидимого человека, стоявшего перед ним
на коленях.
В глазах актера застыла печная ночь слепоты.
339
Гцсiiuni Mniiiшик
♦ Ivie ma* мои ph**? прохрипел он Монах. i.n* твои
тозура?»
Потом медленно. дишм ла дюймом. подпил кулак и вне-
запно обрушил его. как па наковальни».
Все вздрогнули от ужаса, словно актер сейчас действи-
тельно |м1.тмо.тжн.т че|н»п священнику. как Жижка но вре-
мена таборитов.
11оликсеие даже покачался Призрак рухнувшего человека
к се)юй рясе. Перед ее взором вставали истории гуситский
шиш. тайком читанные ею в детстве: вот черный Жижка
на белой лошади: он и железных латах, во главе своего
войска: сверкающие полумесяцы кос и колючие созвездия
кистеней; растоптанные ппля. пылающие деревни. |>аэгрпб-
leiiiii.ie монасты|Я1.
Она словно видела к|ювавое сражение с «адамитами»
нагие мужчины и женщины, вооруженные лишь ножами и
камнями, под предводительством одержимого Бо|и*ка Кла-
пюского кидались на гуситов, вонзая зубы им в горла, пока
не были уничтожены как бешеные собаки: сорок последних
окружили и живьем зажарили на koctjh*. Она слышала
qKixoT войны на улицах Праги, запертых цепями, чтобы
хоть немного сдержать натиск безумных таборитов, слыша-
ла крики ужаса бегущего градчинского гарнизона, тяжелые
удары каменных ядер, лязг боевых булав, звон топоров и
свист пращей.
Она видела, как исполнилось проклятье умиран>щнх
адамитов: «Да ослепнешь ты вовсе, одноглазый Жижка’»:
видела гудящую стрелу, которая вонзилась в его единствен-
ный еще живой глаз дна капитана поддерживают его за
руки, он стоит на каком-то холме, вперив взор в непрони-
цаемую бездну своей слепоты, а у его ног н пронзительном
солнечном блеске неистовствует сражение; слышала его
приказы, подобно серпам. косившие вражеские полки;
видела смерть, черной молнией исходящую из его простер-
той руки... И потом — и потом настоящий кошмар: Жиж-
ка. умерший от чумы, и все равно — все равно живой!
Кожа Яна Жижки, натянутая на барабан!
И трескучий ужасный лай этого барабана! Он обращал в
бегство всех, кто его слышал.
34»
Нальпургиева нччь
Ян Жижка из Трон нова. слепой и бескожий. п|ш.з|«ак на
истлевшей лошади, скачет, невидимый. »и> главе своих орд.
ведет их от победы к победе!..
Волосы Поликсены шевельнулись при мысли, 'сто дух
Жижки восстал и шипел в тело одержимого актера.
Как буря, рвались слова с губ Цркадло. то резко и пове-
лительно — то снова жесткие, хлесткие, короткими обры-
вистыми, обгонявшими друг друга фразами: зтот смерч с
корнями вырывал последние остатки сознания из мозга
присутствующих.
Уже одно .звучание отдельных слогов оглушало, как
удары дубиной.
Что они означали? ,')того Поликсена не знала. слиш-
ком громко шумела в ушах кровь; но она угадывала ска-
занное по дикому огню в глазах мужчин, по сжатым кула-
кам. пе склонявшимся головам. когда |н-чь. после возни-
кавших время от времени пауз, снова изрывалась, как
ураган. и уносилась над сердцами...
Пальцы графини все еще белели на шее русского куче-
ра.
•()б|1а.зцы моей души стали прн.з|>аками и теперь делают
там внизу свое дело»,— почувствовала Поликсена, и новая
мысль мгновенно пронзила ее: сейчас она. нагажен. свобод-
на от них и на невоторое время может быть сама собой...
Тогда, словно внезапно ощутив ее близость. Оттокар
поднял голову; его глаза твердо смотрели в ее.
В них было так хорошо ей знакомое вьг[>ажение сна и
отрешенности.
•Он видит, но ничего не слышит,— теперь Поликсена
понимала. слова одержимого предназначенные не ему;
исполшьчасъ молитва того голоса в липовом дворе:
-Благословенная Матерь Божья, «ними страсти. пожираю-
щей его. но да не запятнает его рук человеческая KjioBb»».
И чувство любви к Оттокару. любви такой бесконечней)
и — как казалось ей раньше такой невозможной для
человеческого сердца, заполнило вдрут ее всю. как хлы-
нувший органный псалом.
И тогда темная завеса будущего лопнула, и она увидел:)
341
Густав Майринк
Оттокара: со скипетром в руке... призрак, слившийся с ним
несколько минут назад, обрел в ее глазах плоть и реаль-
ность... призрак, увенчанный королевской короной!
Только теперь она поняла, какая страсть владела Отто-
каром — ради нее!
«Моя любовь всего лишь слабое отражение его люб-
ви».— Она почувствовала себя совершенно разбитой, опу-
стошенной, в голове — ни одной мысли.
Речь Цркадло казалась ей теперь далеким шепотом: он
говорил о поникшей роскоши Богемии и о блеске ее гряду-
щего величия.
И вот: «Король!* — разве он не сказал — «Король?*
Поликсена заметила, как вздрогнул Оттокар, неподвиж-
но глядевший на нее вверх, словно внезапно узнал ее, он
сильно побледнел и, борясь с обмороком, схватился за сер-
дце.
Тогда торжествующий рев разорвал воздух, заглушая
последние слова актера.
•Ян Жижка! Наш вождь Ян Жижка из Трокнова!*
Цркадло указал на Оттокара и проревел в обезумевшую
толпу какое-то слово.
Поликсена его не расслышала — видела только рухнув-
шего без сознания возлюбленного — слышала только свой
собственный срывающийся крик:
«Оттокар! Оттокар!*
Все взоры сразу обратились в ее сторону. Она отпрянула
назад. Вскочила. Столкнулась с кем то в темноте. «Это тот
самый горбун с замковой лестницы»,— еще мелькнуло в ее
сознании; рванув дверь Башни, она мгновенно пересекла
липовый двор и исчезла, погрузившись в мутное море ноч-
ного тумана.
VII. ПРОЩАНИЕ
Заветный день приближался гигантскими шагами, из го-
да в год знаменуя собой событие первостепенной важности
в жизни господина императорского лейб-медика: I июня!
Поездка в Карлсбад!
342
Вальпургиева ночь
И вот уже по утрам на восходе солнца красножилетный
кучер ходит кругами около королевского Града, дожидаясь,
♦пока не стукнет то оконце», и тогда он. наконец, сможет
пропеть высунувшейся экономке предназначенную для
♦милостивого пана» сладчайшую серенаду: новая сбруя
начищена до солнечного блеска; карета, выкрашенная
эмалевым, растворенным на нефтяном эрзаце, лаком, слава
Богу, благополучно высохла, а Карличек уже оглашает
стойло своим нетерпеливым ржанием.
Сям господин императорский лейб медик тоже сгорал от
нетерпения, дожидаясь дня своего триумфа.
Вряд ли есть еще на свете такой город, как Прага, к ко-
торому так охотно поворачиваются спиной при отъезде и
так неудержимо стремятся назад, едва покинув.
Господин императорский лейб-медик не был исключени-
ем из этого правила, тоже являясь жертвой этой необычной
силы отталкивания — притяжения, хотя жил-то вовсе не в
Праге, а скорее наоборот — на Градчине.
Вся комната была уже заставлена упакованными чемо-
данами.
Этой ночью господин императорский лейб-медик, впан в
какое то неистовство, послал к черту всех Богемских Лиз,
старых и юных, всех Цркадло, манджу и «Зеленых лягу-
шек» — короче: исторгнул из своих лейб-медицинских недр
целый ураган энергии, позволивший ему все. достойное
Карлсбада, содержимое шкафов и комодов, менее чем за
час втолкнуть в жадно раскрытые пасти рюкзаков и кожа-
ных сумок, а потом до тех пор подпрыгивать на раздутых
чемоданах, с торчавшими из них фалдами, галстуками и
подштанниками, пока их сопротивление не было оконча-
тельно сломлено и замки, наконец, не защелкнулись с отча-
янным стоном.
Помилованы были только ночная рубашка да пара до-
машних туфель с вытканными тигриными головами в вен-
ках бисерных незабудок. Чувствуя приближение приступа,
он их заботливо укрепил на люстре, не без оснований опа-
саясь, как бы они, при виде его слепой ярости, не распол-
343
I цетан Майринк
злись по разным углам. об)м*тая тем самым, уже по крайней
мс|н». недельную недосягаемость лзя своего неистового
господина.
Туфли в настоящий момент были у него на ногах, а в
рубашку нечто в,юде ниспадавшей до пят власяницы с
.золотыми пуговицами - сзади камергерская пряжка в
случае необходимости (во время приема сидячих канн)
ск|и*пляла длинные полы - он кутал свое тощее тело.
В таком виде он мерил комнату нетерпеливыми шагами.
По крайней ме|и‘. он так полагал.
\ на самом деле господин нмпе|нгП1рскнЙ лейб-медик
лежал в своей постели и спал п|«авда. беспокойным сном
готового к отъезду праведника, но все же; он спал и даже
видел сны.
Сны всегда были досадным с<и1утгтпующим явлением его
ка|1лсбадскоп> п|>сдприятия — знал он это очень хорошо:
Приходили они всякий рал в мае и именно этим маем при-
няли прямо-таки несносные формы В прежние годы он все
эти видения упрямо .заносил в дневник - пока до него,
наконец. не дошло, что этой безнадежной попыткой обуз-
дать свои сны он только усугубил дело.
Итак, ему ие оставалось ничего иного, как. удовлетво-
рившись неприятным (раитом скверных майских сновиде
ннй. сми|«енно уповать на оставшиеся одиннадцать месяцев
1арантн|ИЯ1анн<и'о многолетней практикой глубочайшего
полуобморочного сна. Расхаживая взад и вперед по комна-
те. он случайно остановился перед висевшим над к|юватью
календарем. Неприятно удивленный, он увидел на нем по
неизвестной причине все еще неоторванный листок «30
ап|и»лп» мерзкая дата Вальпургиевой ночи
•Да ведь это ужасно. пробормотал он. - еще целых
четыре недели до I июня? А чемоданы уже упакованы! Что
же мне теперь делать? Я ведь не могу завтракать в «У
Шнелля* в рубашке! Неужели придется все снова распако-
вывать? Какой кошмар! Он и|и*дстанлял себе. как сверх
всякой меры обожравшиеся сумки плюются его гарде[ю-
бом чего доб|юго. еще и |я.1гать начнут со стонами, как
от рвотного камня. Он уже видел, как бесчисленные, все-
возможных по|юд галстуки обвились вокруг него подобно
гадюкам; сапожные шипим. разгневанные столь длитель-
344
Налыпцччи-па ночь
ным заточением. собирались вцепиться ему в пятки своими
крабьими клешнями, и даже ।иповал сетка. похожая на
детскую шапочку, только с белыми мягкими лайковыми
|и*мнямн вместо тесемок...— нет. это было уже верхом
всякого бесстыдства, совершенно непол валите, и. кого како-
му-то ме|гпм1му П|и-дмету обихода! — «нет»,— |>ешил он во
сие. «чемоданы останутся закрытыми!*
В надежде на ошибку госпо.шн императорский лейб-ме-
дик нацепил очки, намереваясь еще |>ал исследовать кален-
дарь... в комнате вдруг наступил ледяной холод, стекла
очков сразу запотели.
А когда он их снял, то увидел Перед гобой какою-то по-
луголого человека, с кожаным фартуком на бедрах. темно
кожею, высокого, нееепч-твенно тонкого. с черной, вспы-
хивающей золотыми иек|к<ми мит]<ой на голове. Господин
императо|>П:ий лейб медик мгновенно понял; ото Люци-
фер. однако нисколько не удивился, так как ему почему-то
сразу стало ясно, что в глубине души он уже давно ждал
итого явления.
♦Ты — человек, исполняющий любое желание'.' сщю-
сил он и невольно поклонился. можешь ли ты также..?*
•Да. я - Бог. в чьи руки люди вкладывают спои жела-
ния. п|>ернал его фантом и указал на кожаный пс|и--
дник. я единственный препоясанный <-|и-ди богов: осталь-
ные бесполы.
Только л могу понимать желания; тот. itrti |м-алыю бе-
<-и<1Л. забыл навсегда. что есть желание. Пол вот где
всегда скрыт глубочайший корень всякого желания, цветок
ею пробужденное желание конечно, уже не имеет
ничего оощею с полом.
<'.|юди богов, я единственно нгппшо милосердный. Нет
желания. кото|юму бы я не внял и которш* тут же не
исполнил.
Но слышу я только желания душ. их извлекаю па свет.
Поэтому имя мое: Luci-fero1 .
И только к желаниям живых трупов я глух. Поатому
так страшатся меня эти «мертвецы*.
' |,ипЬтп liiri 1чх f.vun ) пит. frtw f.vunj iH-ent.
' Im-тоногнын. несущий спет.
.445
Густав Майринк
Я безжалостно терзаю тела людей, если этого желают их
души; я как самый милосердный хирург немилосердно
удаляю воспаленные члены ради высшего знания.
Усти иных людей молят о смерти, в то время как их ду-
ши молят о жизни — таким я навязываю жизнь. Mnonie
жаждут богатства, но души их стремятся к нищете,— дабы
пройти в игольное ушко.— таких я делаю на земле нищи-
ми.
Твоя душа и души твоих отцов в земном существовании
жаждали сна: поэтому я всех вас сделал лейб-медиками,
поместил ваши тела в каменный город и окружил вас
людьми ил камня.
Флугбейль. Флугбейль, и твое желание известно мне!
Ты хочешь быть снова юным! Но ты сомневаешься в моей
власти возвращать прошлое и ты теряешь мужество, в
который уже раз отдав предпочтение сну. Нет, Флугбейль,
я •П’бя не отпущу! Ибо и твоя душа мсьпгг: я хочу быть
вшой.
Поэтому я исполню ваше обоюдное желание.
Вечная юность это вечное будущее, а в царстве Веч-
ности даже прошлое возрождается, как вечное настоящее».
Господин императорский лейб-медик заметил, как фан-
том после этих слов стал прозрачным, а там. где была его
грудь, стала все отчетливей и отчетливей проявляться ка-
кая-то цифра, спустившаяся, наконец, п дату «30 апреля».
Чтобы раз и навсегда покончить с галлюцинацией, лейб-
медик хотел было сорвать ненавистный листок, однако ему
это не удалось. Очевидно, на иекото|юе в|и"мя придется
смириться с «Вальпургиевой ночью» и ее призраками.
•Ничего, ведь мне предстоит великолепное путеше-
ствие,— успокаивал он себя. и ку1»с омоложения в Кар-
лсбаде. несомненно, пойдет мне на пользу»
Л так как и на сей раз ему не посчастливилось прос-
нуться. то ничего другого не оставалось, как погрузиться в
крепчайший сон уже без всяких сновидений...
Каждый день, ровно в 5 часов, нежную девственную
п|и>дутреннюю тишину нарушал отв|>атительный скрежет —
это внизу в Праге у Богемского театра поворачивал элек-
346
Нальпургиеяа ночь
трический трамвай; визжа рельсами, он врывался в мирный
сон градчанских обитателей.
Господин императорский лейб-медик настолько привык к
атому не совсем любезному признаку жизни презренного
«мира», что он его совершенно не беспокоил, напротив, его
сегодняшнее противоестественное отсутствие заставило
лейб-медика беспокойно заерзать в постели.
♦Должно быть, там внизу что-то стряся осы,— проскочи-
ло в его сонном сознании нечто вроде логического умозак-
лючения и вызвало целую лавину смутных воспоминаний
последних дней.
Еще вчера, чаще обычного заглядывая в свой телескоп,
он всякий [>ал видел переполненные людьми улицы; даже на
мостах была невиданная толчея, непрекращавшиеся крики
♦Slava* и ♦Naszdar*1 достигали его окон, растягиваясь в
какое-то ♦хаахаахаа*. Вечером над холмом на северо-восто-
ке Праги стал виден гигантский транспарант Жижки. в
свете бесчисленных факелов казавшийся каким-то белым
инфернальным спектром. Всего этого не случалось с самого
начала войны.
И господин императорский лейб-медик, разумеется, не
обратил бы на безобразия никакого внимания, если б еще
раньше его ушей не достигли странные слухи: будто Жижка
восстал из мертвых и теперь его живого, во плоти видели
там и сям в ночных переулках (экономка лейб-медика
клялась и божилась в этом всеми десятью пальцами и пре-
бывала по этому случаю в чрезвычайном возбуждении).
И хотя из своего долгого опыта Флугбейль хорошо знал,
ЧТО пражские фанатики могли любую самую невероятную
небылицу рассказывать до тех пор, пока сами не начинали
в нее верить, чем приводили в немалое смятение простой
люд. однако даже не удивился, как такая сумасбродная
мысль могла получить распространение.
Поэтому не было ничего странного в том. что он в по-
лусне объяснил отсутствие трамвайного скрежета начинав-
шимися беспорядками — и при том с полным основанием.
1 Slav» (чешек.) — слава! Nas idar — правильнее naxdar
(чешек.) — привет!
347
Густав Майринк
так как в самом деле 11|>ага вновь находилась под знаком
бунта.
Несколькими часами позже н его блаженную дремоту
проникла рука — как в свое в[юмя на пир Балтазара —
правда. принадлежала она домашнему слуте Ладиславу и
ничего страшного нс написала (может быть, даже и не
умела писать), зато вручила визитную карточку, на которой
можно было прочесть следующее:
СТЕФАН БРАБЕЦ
официальный концессионный орган к поддержанию
общественной безопасности. заботливейшему надзору
.за супружеской жизнью, разысканию внебрачных
детей и скрывающихся должников, а также учет
векселей и продажа ломов. Любая пропавшая собаки
возвращается с гарантией опознания.
Неечисленные благодарности!
•Вальпургиева ночь*. - прошептал императо|ц-кий лейб-
медик. совершенно серьезно воображал себя вге еще спя-
щим.
♦ И что угодно этому человеку?* громко спросил он
• Кто его знает». - последовал лаконичный отпет
• Как он по Крайней ме|и‘ выглядит'»
♦ На всяк день своя тень».
• Это еще что такое?»
•Ну ДИ ведь Стефан Брабец пе|м*одепаетгн каждые пять
минут. Нс любит, когда его узнают».
Господин императорский лейб медик на минуту заду-
мался: «Хорошо, пусть войдет».
В дверях тотчас кто-то энергично откашлялся, и мимо
слуги в комнату бесшумно прошмыгнул на каучуковых
подошвах какой-то человек: косой на оба глаза, на носу
приклеенная бородавка. грудь в жестяных орденах: услуж-
ливо изогнутой рукой он прижимал к груди папку и соло-
348
Нальпургигва ночь
менную шляпу. На лейб-медика обрушилась лавина лакей-
ских фраз, которая оканчивалась словами:
«А посему и позволил себе засвидетельствовать вам, Эк-
селенц. молосьдарь. нмперско-королевский лейб-медик, мое
всеподданейшее почтение-с*.
•Что вам угодно?♦ — строго спросил Пингвин и сделал
под одеялом грубое похлопывающее движение.
Шпик хотел было уже снова начать пресмыкаться, но
был резко одернут:
•Что вам угодно, хотел бы я. наконец, знать!»
•Речь — пардон, биттшен. речь идет о всемилостивей-
шей государыне комтессс-с. Натурально. Экселенц. бит-
тшен, весьма достойная дама. Нет-с, я ничего не хочу
сказать! Упаси Боже!»
♦Что еще за комтесса?» — спросил удивленный лейб-ме-
1ик.
•Ну... Экселенц уж, конечно, зиают-с».
Флутбейль промолчал: чувство такта не позволяло ему
п[юдолжатъ дальнейшие распросы относительно имени: «Гм.
Нет. Я не знаю никакой комтессы».
•Тогда-с извиняюсь: нет-с. Экселенц*
•Да. Гм. Впрочем: при чем здесь я?»
Детектив подобострастно по-птичьи присел на краешек
к[1есла; теребя свою шляпу и сладенько усмехаясь, он неко-
торое время застенчиво косился на потолок, потом вдруг
разговорился:
•Я, конечно, очень извиняюсь. Экселенц, только осме-
люсь доложить, фрейлин комтесса пре-ельстительная юная
особа с такими еще, как говорится, нежными формами
Неж ней шими с... Ну-с, и ведь до слез жаль, ить такая
благородная дамочка и при том такая юная, а невесть зачем
амуры крутит с таким оборванцем, как Вондрейк, а у того
ни гроша за душой. Ну, т-к вот-с. —В тот домик. Экселенц.
милосьдарь, имперско-королевский лейб-медик ча астенько
заглядывают-с... А в домике было бы много комфортней..
Впрочем, коли этот дом не подходит, так я другой. - в
каждой комнатке-с по о-со-бо-му выходу. Ну-с?»
♦ Не интересуюсь Замолчите!» — вспылил Пингвин, но
тут же примирительно понизил тон — он бы охотно узнал
Дальнейшее,— «у меня нет применения... такому предмету».
349
Густа» Майринк
«Итак, извиняюсь: нет так нет-с, Экселенц! — явно ра-
зочарованно выдохнул «приватный орган*.— Я только
подумал... Жа аль! Стоило мне только шепнуть одно-един-
ственное словечко госпоже комтессе. я ведь, гх'мелюсь до-
ложить. кое-что о ней знаю-с...» «Ну. я сразу так и поду-
мал, может быть, Экселенцу,— уже довольно язвительно
продолжал господин Брабец,— не надо будет больше
ходить к Богемской Лизе. Н-н-да-с».
Тут господин императорский лейб-медик изрядно струх-
нул, в первую минуту не знал, что и ответить
«В конце концов, вы ведь не думаете, что я за «этим*
ходил к старухе? Вы с ума сошли?»
Детектив поднял руки: «Помилуйте, я и думать такое-с?
Слово чести! Экселенц!» — Тут он забыл скосить глаза и
выжидающе посмотрел в упор на императорского лейб
медика,— «Само собой разумеется, мне известно, Экселенц,
имели — другие — известные причины — н-да-с — для
визита, пардон, к Богемской Лизе. Ну-с, я собственно за
тем и пришел! Н-н-да-с — другие причины-с».
Пингвин с любопытством приподнялся на своем ложе:
«И какие же?»
Брабец пожал плечами: «Меня кормит моя. пардон, де-
ликатность с. Не осмелюсь впрямую утверждать, что Эксе-
ленц впутан в заговор, имеющий какое-то отношение к
Лизе, хотя с...»
♦Что: хотя-с?»
«Хотя-с ныне ве-есьма видные господа находятся под по-
дозрением в высочайшей измене. Н-да-с».
Господин императорский лейб-медик решил, что ослы-
шался:
«Высочайшая измена?»
«Помилуйте, Экселенц; под подозрением; под подозре-
ением! Н-да-с. Под подозре нием-с!» А так как император-
ский лейб медик явно не понял, шпик выразился яснее: «Н-
да-с. Ну и подозрения,— он грустно рассматривал свои
плоские ступни.— смею вас уверить, пре-дос-таточно. К
сожалению-с! Ну-с. моим законным долгом было бы верно-
подданнически дать знать в известное место — так-с —
коли у меня имеются подозрения. Н-да-с. Я собственно чре-
езвычайно обремененный долгом человек-с; слово чести.
350
Вальпургиева ночь
Понятное дело, коли я буду убежден в отсутствии основания
к подозрению. Ну-с, пардон, в нашем дельце рука руку
моет-с».— Он невольно посмотрел на свои грязные ногти.
В господине императорском лейб медике закипала сдер-
живаемая ярость:
«Другими словами: вы хотите чаевых?»
«Извиняюсь. целиком полагаюсь на щедрость, Эксе-
ленц».
♦Отлично».— Императорский лейб-медик позвонил.
Явился слуга.
«Ладислав, возьми этого типа за шиворот и спусти с ле-
стницы!»
«К вашим услугам»...
Чудовищная лапа раскрылась, как пальмовый лист;
комната сразу погрузилась в таинственный тропический
полумрак, и уже через секунду слуга со шпиком исчезли,
подобно изображениям на экране синематографа.
Господин императорский лейб-медик ждал: наконец,
снизу из прихожей донесся страшный грохот!
Потом тяжелые шаги медленно протопали вниз по ле
стнице. Вслед за живым снарядом.
«Ну вот. пожалуйста, Ладислав, конечно, собрался сбро-
сить этого типа еще с замковой лестницы. Господи, ну
нельзя же все принимать так буквально», - скрестив на
груди руки и утомленно прикрыв глаза, пробормотал импе
раторский лейб-медик, пытаясь восстановить свой нарушен-
ный утренний покой.
Не прошло и четверти часа, как его грезы были прерва-
ны каким-то повизгиванием.
Сразу после этого дверь осторожно приоткрылась, и ба-
|юн Эльэенвангер в сопровождении своей охотничьей собаки
по кличке Брок на цыпочках прокрался в дверную щель,
предостерегающе прижимая к губам свой указательный
палец.
•Привет, Константин! Каким ветром тебя занесло в эта-
кую рань?» — обрадованно крикнул императорский лейб-
медик, но сейчас же замолк, увидев пустую бессмысленную
усмешку на лице своего приятеля, «бедняга.— прошептал
351
Густав Майринк
он глубоко потрясенный.— он, кажется, потерял спой
маленький разум».
«Тс. тсс — таинственно зашипел барон,— тс. тс. Не на-
до. только не надо!» Потом, болтливо оглянувшись, тороп-
ливо достал ил кармана пожелтевший конверт и бросил его
на к|и>вать: »На, возьми, Флутбейль. Только не надо, не
надо!»
Старый охотничий пес. поджав хвост и не сводя своих
полуслепых белесых глаз с сумасшедшего хозяина, раскрыл,
словно собираясь завыть, пасть, однако не издал ни звука.
3)я*лище было довольно мрачным.
♦Что я. по-твоему, не должен?»,— сочувственно спросил
императорский лейб-медик.
Эльзенвангер поднял палец: «Таддеуш. я прошу тебя...
Только не надо, только не надо!.. Ты знаешь... ты знаешь...
ты знаешь».— каждое бормотком произнесенное слово
неудержимо приближало его губы к уху Флутбейля: нако-
нец. почти касаясь ушной раковины, они осторожно опу-
стили в нее свое сообщение: «Полиция напала на след.
Таддеуш... Прислуга уже тоже знает об зтом. Тс. тс-с... Все
|>албежались... П Вожена тоже».
♦Что? Твоя прислуга разбежалась? Но почему? П ког-
да?»
•Сегодня уцюм. Тс. тс. Только не надо, только ие надо!
Ты знаешь, был у меня вчера один. С черным зубом. И
черной перчаткой. И к-косой на оба плаза. Ты знаешь, один
из., из полицейских*.
• Как его имя?» — быстро спросил императорский лейб-
медик.
• Он сказал, его зовут брабец».
• И что же он хотел от тебя?»
♦ Ксенерль сбежала,— сказал он.— Тс. тг. Я ведь знаю,
почему она убежала. Она все узнала! Тс-с. только ие надо.
Ты знаешь, он и денег хотел; иначе, мол, скажет псе, что
скатал».
♦Надеюсь, ты ему ничего не дал?«
Барон робко оглянулся; «Я велел Венцелю спустить его
с лестницы».
•Удивительно, до чего иногда верно поступают сумас-
шедшие».— подумал п|ю себя Пингвин.
352
Вальпургиева ночь
•То, а сейчас вот Венцель тоже исчез. Брабец ему сразу
псе выложил*.
•Я прошу тебя, Константин, подумай спокойно, что он.
собственно, мог ему рассказать?!»
Эльзенвангер указал на пожелтевший конверт.
Императорский лейб-медик взял его — он был вскрыт и
явно пуст: •Что я должен с этим делать. Константин?»
• Йезус. Мария и Иосиф, только не надо, только не на
до!».— простонал барон.
Императорский лейб-медик беспомощно смотрел на него.
Эльзенвангер с ужасом, застывшим в глазах, снова стал
приближаться к его уху:
•Богумил... Богумил... Богумил».
Императорский лейб-медик начинал понимать: видимо,
совершенно случайно его друг нашел где-то в галерее ста-
рый конверт и. приняв эту бумажку за письмо от своего
менового ората Богу мила, он до тех пор носился с этой
бредовом идеей и уж. конечно, не обошлось здесь без
проклятого Цркадло. пока окончательно не свихнулся.
••Ты знаешь. Таддеуш. может быть, он лишил меня на-
следства — ведь я никогда не посещал его там внизу, в
церкви Девы Марии пред Тыном Ио Иезус. Мария, я ведь
не могу... спуститься в Прагу! Отдай это. Таддеуш, отдай!
Иначе не надо, только не надо. Я не должен знать его
содержание! Иначе я буду лишен наследства!.. Спрячь его.
Флугбейль. спрячь его хорошенько; но. но, но-о только не
надо заглядывать в него! Ие заглядывай в него. И подпиши
его на случай своей смерти — оно ведь мое. Ты же знаешь:
оно принадлежит мне! Но слышишь, хорошенько спрячь! У
меня оно никогда не будет в безопасности; все знают о нем.
Поэтому они исчезли. И Ксенерль тоже пропала».
•Что? Твоя племянница убежала? — крикнул лейб-ме-
дик— Куда?»
•Тс-тг-с. Сбежала. Она ведь теперь все знает». — Эльзен-
нангер не мог остановиться; он непременно клялся Флуг-
бейлю, что «она ведь все знает», поэтому и исчезла. Больше
ничего нельзя было добиться от него.
•Ты знаешь. Таддеуш. весь город поднялся. Все знают
об этом. А вчера вечером они осветили гору Жижки —
зиичцанне ищут. . И Б|юк, - он многозначительно подмиг-
•-’»••• 353
Густав Майринк
нул в сторону собаки,— тоже что-то заметил. Ты только
посмотри, как он боится. Ну, а у Зарядки разразилась
мушиная чума. Кругом сплошные мухи. Полный дворец!»
♦Константин, ради Бога, ну что ты несешь! — крикнул
императорский лейб-медик. - Ты же знаешь, в ее доме
никогда не было мух! .4го только ее воображение. Не надо
верить слухам!»
♦Клянусь душой и Богом! — колотил себя в грудь ба-
рон,— Я их видел собственными глазами».
♦ Мух?»
♦ Да. Черным черно».
♦ От мух?»
• Да, от мух. Однако мне пора. Не дай Бог, полиция за-
метит. И слышишь, хорошенько спрячь! И не забудь, если
ты умрешь, оно принадлежит мне! Но никогда не читай его,
иначе я останусь без наследства. Только не надо, только не
надо. И никому не говори, что я заходил сюда! Прощай.
Флугбейль, прощай!»
И так же, как вошел, сумасшедший тихо, на цыпочках
выскользнул за дверь.
Вслед за ним плелся старый верный пес с уныло поджа-
тым хвостом.
Какая-то тоскливая горечь овладела Пингвином.
Он подпер голову рукой.
♦ Вот еще один мертвец с живым телом. Бедняк!»
И он вспомнил Богемскую Лизу с ее тоской по ушедшей
юности...
♦ Что же могло случиться с Поликсеном? И-и с мухами?..
Странно, всю жизнь Зарядка защищалась от воображаемых
мух — и вот они действительно появились. Как будто она
их все время призывала*.
В нем шевельнулось смутное воспоминание, как этой
ночью какой-то голый человек с митрой на голове расска-
зывал ему что-то об исполнении бессознательных жела-
ний — как раз то, что так великолепно соотносилось с
появлением мух.
♦ Я должен уехать,— встрепенулся он внезапно.— Но
ведь мне необходимо во что-то одеться. Н куда опять поде
354
Вальпургиева ночь
валясь эта баба с моими брюками? Лучше всего выехать
уже сегодня. Лишь бы подальше от этой проклятой Праги!
Здесь снова безумие чадит из всех закоулков. А мне так
необходимо в Карлсбаде пройти курс омолаживания»
Он позвонил.
Подождал. Никто не явился.
Позвонил еще раз.
«Ну наконец!» — Постучали.
«Войдите!»...
Ошеломленный, он откинулся на подушки, испуганно
натянул одеяло до самого подбородка: вместо экономки на
пороге стояла |рафиия Зарядка; в руке какая то кожаная
сумка.
«Ради Бога, любезнейшая, я я только рубашку накину!»
• А я и не думала, что вы спите в сапогах для верховой
езды»,— даже не взглянув на него, буркнула старуха.
«У нее сегодня очередной заскок»,— решил император
ский лейб-медик, покорно ожидая дальнейшего.
Некоторое время графиня хранила молчание, глядя ку-
да-то в пространство.
Потом открыла сумку и протянула ему допотопный се-
дельный пистолет:
«Вот! Как это заряжают?»
Флутбейль осмотрел оружие и покачал головой;
«Эго кремневое оружие, почтеннейшая. Едва ли его во-
обще можно теперь зарядить»
♦ По я так хочу!»
«Ну, прежде всего необходимо засыпать в ствол порох,
потом забить туда бумагу и пулю. И потом подсыпать поро-
ху на полку. Когда кремний ударит, искра все это подож-
жет».
«Прелестно, благодарю».— Графиня снова спрятала пи-
столет.
»Но в конце концов, вы ведь, любезнейшая, я думаю, не
собираетесь воспользоваться этим оружием? Если вы опа-
саетесь, что дойдет до беспорядков, то тогда самым разум-
ным было бы уехать в деревню».
• Вы полагаете, я побегу от этого чешского сброда.
Флутбейль? — Графиня мрачно усмехнулась.— Этого еще
не хватало! Станемте говорить о чем-нибудь другом».
12»
355
Густав Майринк
•Как себя чувствует комтесса?» — не сразу нашелся им-
ператорский лейб-медик
♦Ксена исчезла».
♦Что?! Исчезла?! Ради Бога, с ней что-то произошло?
Почему же ее не ищут?»
•Искать?! Зачем? Или вы думаете, будет лучше, коли ее
найдут, Флугбейль?»
•Но как это все произошло? Ну, расскажите же. графи-
ня!»
•Произошло? Она исчезла из дому в Иванов день. Ско-
рее всего, она у Оттокара... Вонд-рейка. Мне всегда каза-
лось. что так оно и будет... Кровь!.. Кстати, тут давеча ко
мне явился какой-то тип с длинной желтой бородой и
зеленым пенсне. («Ага. Брабец!» — прошептал Пингвин.)
Болтал: знает кое-что о ней. За свое молчание хотел денег.
Естественно, его вышвырнули вон».
♦И он не сказал ничего более конкретного? Я прошу
вас! Любезнейшая!!»
•Говорил: знает, что Оттокар мой внебрачный сын».
Императорский лейб-медик возмущено выпрямился: «И
вы это стерпели? Уж я позабочусь, чтобы мерзавца обезвре-
дили!»
♦По-прошу вас не беспокоиться о моих делах, Флуг-
бейль! — вскипела графиня — Эти чехи обо мне еще и не
то болтают. Неужели никогда не слышали?»
♦Я бы сейчас же принял меры,— заверил Пингвин.—
я...»
Но старуха не дала ему договорить.
•Вам, конечно, известно, мой муж, обергофмаршал За-
рядка. пропал без вести, то есть я его отравила, а труп
спрятала в погребе. И вот нынче ночью снова трое каких-то
оборванцев тайком проникли вниз, намереваясь раскопать
его. Разумеется, я их выгнала вон собачьим хлыстом».
•Мне кажется, почтеннейшая, вы воспринимаете все это
чересчур мрачно.— бодро вступил императорский лейб-
медик — Возможно, я смогу прояснить это дело. На Град-
чине существует легенда о кладе, якобы скрытом во дворце
Морцины: дворец занимаете сейчас вы; видимо, этот клад
они и собирались раскопать*.
356
Налъпуртева ночь
Графиня ничего не ответила — огляделась, сверкнув
своими черными глазами.
Наступила продолжительная пауза.
♦Флутбейль? — вскрикнула она, внезапно. — Флут-
бе иль!»
•К вашим услугам, любезнейшая!»
•Флутбейль, скажите, ежели спустя многие годы раско-
пать мертвеца, считаете ли возможным при этом... появле-
ние... из земли... мух?»
Ледяной холод коснулся спины императорского лейб-ме-
дика.
•Му-мух?»
•Да. Тучи».
Императорский лейб-медик заставил себя успокоиться;
он отвернулся к стене, чтобы Зарядка не увидела отвраще-
ния на его лице.
♦ Мухи, графиня, могут появиться только от свежего
трупа. Уже через несколько недель тело лежащего в земле
человека истлевает».— глухо сказал он.
Графиня на несколько минут задумалась, сохраняя со-
вершенную неподвижность. Полностью закоченела.
Потом встала и направилась к дверям — еще раз обер-
нулась:
♦ Вы :»то наверное знаете. Флутбейль?»
♦ Это абсолютно точно, я не могу заблуждаться».
• Прелестно... Адье. Флутбейль!»
•Целую... ручку... лю-любезнейшая».— едва выдавил
императорский лейб-медик.
Шаги старой дамы стихли в каменной прихожей.
Императорский лейб-медик смахнул со лба пот;
• Призраки моей жизни прощаются со мной!.. Ужасно.
Ужасно. Меня окружал город преступления и безумия,
город — проглотивший мою жизнь!.. А я ничего не видел и
не слышал. Был слеп и глух».
Ои яростно зазвенел: «Мои брюки' К дьяволу, почему не
несут мои брюки?»
Он выпрыгнул ил постели и в одной рубашке подбежал к
лестничным перилам
357
Густая Майринк
Все как вымерло.
•Ладислав! Ла-дис-лав!*
Никакого движения.
•Экономка, кажется, в самом деле сбежала, как слуги
Константина. И Ладислав! Проклятый осел! Могу об заклад
побиться, что он Врабеца уже до смерти забил*.
Открыл окно.
На замковой площади ни души.
Смотреть в телескоп не имело смысла: конец трубы был
прикрыт крышечкой, а «Его превосходительство*, разумеет-
ся, не мог... в полуголом виде... выйти на балкон и снять
ее.
Но даже невооруженным взглядом он видел кишевшие
людьми мосты.
♦Проклятая глупость! Делать нечего, придется снова ра-
спаковьгвать чемоданы!*
Лейб-медик рискнул приблизиться к одному из кожаных
чудовищ и даже открыть ему пасть, как в свое время бла-
женный Андрокл льву, на него хлынул поток галстуков,
сапог, перчаток и чулок. Но только не Йрюк.
Второй рюкзак вывернул свою душу в виде смятых ре-
линовых плащей, нашпигованных щетками и гребешками, а
потом, как-то опустошенно вздохнув, бессильно опал.
Следующий уже почти переварил свое содержимое с по-
мощью какой-то красноватой жидкости. которую самостоя-
тельно сумел извлечь из нескольких флаконов с зубным
эликсиром.
Едва лишь Пингвин положил руку на замок одного из
коробов, такой еще совсем недавно импозантной наружно-
сти. как в его брюхе что-то обнадеживающе застрекота-
ло — однако это был всего лишь заботливо упакованный
будильник, полузадушенный в тесных объятиях бесчислен-
ных подушечек и влажных полотенец; теперь, вырвавшись
на свободу, он жизнерадостно, как жаворонок, запел свой
трескучий утренний гимн.
Комната стала вскоре походить на арену ведьмовского
шабаша, устроенного ради инвентарной описи Титла или
Вертхейма1.
1 Крупны* торгоаыг дом» тгмшией Праги
358
Налъпургиева ночь
Сбывался пророческий сон сегодняшнего утра.
С крошечного островка, затерявшегося среди вулкани-
ческих нагромождений, сотворенных плутонической силой
созидания его собственных рук. Пингвин, вытянув шею,
осматривал свои новые владения
Пылавшими гневом очами нзирал он на недосягаемую
кровать; его сжигало страстное желание завладеть своим
карманным хронометром: дабы установить точное время
суток; внезапно, в каком-то благородном приладке чувства
|армоиии он напряг спои подколенные ямочки и предпринял
отчаянную попытку вскарабкаться на глетчер накрахмален-
ных фрачных рубашек — пот где бы пригодился плот,
приснившийся ему недавно, альпеншток,— но увы. муже-
ство его было сломлено в самом начале. Даже «Харра,
отважный прыгун» не рискнул бы преодолеть такое препят-
ствие.
Он напряженно размышлял:
Только два чемодана еще могли скрывать вожделенную
оболочку для ног: либо эта... эта желтая длинная продолго-
ватая каналья из Лейпцига — от Мэлдера и К”.— либо этот
неподвижный гранитный куб из серого полотна, соразмерно
вырубленный в форме краеугольного камня Соломонова
храма.
Итак: terlnim non datur1.
После долгих колебаний он. наконец. выбрал
♦шгаеугольный камень», однако был вынужден покинуть его.
иоо содержимое этого «камня преткновения» — так сказать,
его суть — ни в коей мере не соответствовало велению
часа.
И хотя вещи, находящиеся в нем. по своему назначению
все же приближались, подобно теням грядущих событий, к
потребностям нижней половины человеческого тела, тем не
менее, до брюк им было еще очень далеко.
На божий свет из него почему-то явились уже совер-
шенно неактуальные предметы: свернутая панна из каучука,
стопка мягкой папиросной бумаги, грелка, и наконец,
таинственная, лакированная под бронзу, жестяная посудина
с огромным носом, на нем длинный красный резиновый
1 Tertium non datur (лат ) — третьего не дано.
359
Густав Майринк
шланг, наподобие морских змей Лакоона. свернувший свои
тугие кольца на нежной шее. не весть как попавшей в
багаж, статуэтки великого полководца графа Радецкого.
Вздох облегчения вырвался из измученной груди Тадде-
уша Флутбейля — исторгла сей вздох, конечно же. не ра-
дость по поводу вст)>ечи с красным хитрющим шлангом, но
блаженное сознание невозможности повторной ошибки и
того, что теперь всего лишь тонкая, изготовленная в Саксо-
нии перегородка разделяет хозяина и брюки — желание и
удовлетворение.
По-борцовски вытянув впе|>ед свои всесокрушающие
длани, господин императорский лейб-медик, покрытый
холмом из парчовых жилетов и сигарных коробок, шаг за
шагом, неотвратимо надвигался на это, на первый взгляд,
такое безобидное мирное изделие соседнего союзного госу-
дарства.
Крепко сцепив края пасти сверкавшим замком и. види-
мо. целиком полагаясь на свое преимущество в весе, жел-
тый и подлый фабрикант с берегов Плейсе1 угрюмо ожидал
нападения Пингвина. Вначале: оценивающее прощупыва-
ние. почти нежные пожатия и повороты кнопок; потом:
резкие злобные тычки в нижнюю медную губу, были допу-
щены даже пинки ногами, и наконец: (очевидно попытка
психологического запугивания противника) многократные
призывы князи тьмы... но все н.иЦ.асно.
Святое чувство сострадания? Какое там сострадание! —
оно было абсолютно чуждо бездушному отпрыску фирмы
Мэдлер и К: он продолжал хранить ледяное молчание, даже
когда господин императорский лейб-медик в пылу битвы
наступил на полу своей ночной рубашки, душераздирающий
полотняный крик прекрасной власяницы таки остался
неуслышанным.
Яростно пыхтя. Пингвин с корнем открутил левое кожа-
ное ухо выродка и швырнул его в хамски ухмылявшуюся
физиономию зеркального шкафа: все напрасно, рта саксо-
нец не открывал!
Он отражал атаку за атакой.
1 Протекающий черед Лейпциг (Саксония) приток реки Белый
Эльтгтер
360
Вальпургиева ночь
Мастер обороны!
По сравнению с ним Анверпен был просто дилетант.
Замкнутый саксонец знал одно: тот единственно настоя-
щий тирличь-корень, способный принудить его оплот к
капитуляции — это маленький стальной ключик и висит
этот ключик там, где господину императорскому лейб-меди-
ку его не найти и за сутки, то есть: ключик - на голубой
ленточке, а голубая ленточка на шее Его превосходи
тельства господина императорского лейб-медика.
Ломая руки безбрючный Пингвин одиноко возвышался в
центре своего необитаемою острова; блуждая одичалым
взором по комнате, он поглядывал то в сторону еще сулив-
шего некоторую надежду колокольчика, который безмятеж-
•но отдыхал на ночном столике, то вниз — на свою неприк
рытую разорванной рубашкой, тощую икру с проволокой
седых волос.
Будь у нею хотя какое-нибудь оружие! — он бы немед
ленно сложил его на негостеприимную землю своего остро-
ва. (Благо была хоть она!)
♦ Если бы я был женат! — всхлипывал по-стариковски,
жаловался он.— Все бы пошло по-другому! А теперь, всеми
покинутый, я должен одиноко смотреть на закат моей
жизни. У меня даже нет ни одного предмета, который
любил бы меня! И в этом ничего удивительного! Ведь пи
одна любящая рука мне ничего не дарила; как же из этих
вещей может исходить любовь! Все это я должен был поку-
пать себе сам. Даже вас!»
И он печально кивнул своим тигровым туфлям: ♦Именно
такими безвкусными я заказал вас. пытаясь убедить себя,
что это подарок. Думал этим привлечь в свою холостяцкую
квартиру домашний уют. О Боже, как я заблуждался!^
Он грустно вспомнил одиноко проведенное Рождество,
когда в каком-то утере сентиментальности самому себе
подарил эти тигровые туфли.
♦ О Боже, если бы у меня была по крайней мере любя
щая меня собака, как Брок у Эльзеиваигера!»
Он почувствовал, что впадает в детство.
Хотел воспротивиться, но сил больше не было.
361
Густая Майринк
Как обычно в таких случаях, он стал называть себя
♦Экселенц», однако на сей раз даже это не помогло...
♦ Да, да, тогда в ♦Зеленой лягушке* Цркадло был совер-
шенно прав: я — Пингвин и летать не умею.
— Да и никогда, в сущности, не умел летать!»
VIII. ПУТЕШЕСТВИЕ В ПИЗЕК
В дверь постучали вторично, потом еще и еще раз, сту-
чали громче и тише, но сказать ♦войдите» господин импера-
торский лейб-медик уже не решался.
Он больше не желал поддаваться предательской надежде
увидеть на пороге свою экономку со своими брюками.
Только не новое разочарование!
Чувство жалости к самому себе, равно присущее стари-
кам и детям, окончательно захватило его.
Однако соблазн был слишком велик — Пингвин долго
крепился, но искушения не выдержал и буркнул »войдите».
Увы — и на сей раз его надежды были обмануты.
Несмело подняв глаза, он увидел, как в дверной проем
нерешительно просунулась голова Богемской Лизы.
♦Нет, это уже переходит всякие границы*,— чуть было
не вспылил господин императорский лейб-медик, однако
даже придать своему лицу выражение, подобающего «Его
превосходительству», ему не удалось, не говоря уже об
изречении столь невежливой фразы.
♦Лозинка, ради Бога,— пойди, отыщи мне брюки!» —
охотнее всего взмолился бы он сейчас в своей полной бе-
спомощности .
Старуха, заметив по его лицу, до какой степени он рас-
кис, немного приободрилось.
♦ Извини. Таддеуш. Клянусь, меня никто не видел. Я бы
никогда не пришла к тебе сюда, в Град, но мне необходимо
с тобой поговорить. Прошу тебя, Таддеуш. выслушай меня.
Только одну минуту. Это чрезвычайно важно, Таддеуш!
Выслушай меня. Никто не придет. Никто не может прийти.
Я два часа ожидала внизу, пока не убедилась, что в замке
362
Вальпургиева ночь
никого нет. И даже если б кто-нибудь пришел, я бы скорее
выбросилась из окна, чем опозорила тебя своим присутстви-
ем»,— все это она выпалила одним духом, почти задыхаясь
от возбуждения.
Мгновение императорский лейб медик колебался. В нем
боролись сочувствие и, ставший привычкой, страх за доброе
имя Флутбейлей, уже более тысячелетия сохранявших
незапятнанной свою репутацию.
Наконец, как нечто инородное, в нем восстала какая то
независимая, самоуверенная гордость.
•Слабоумные болваны, пьяные кутилы, неверные слуги,
продувные трактирщики, сволочи-вымогатели и мужеубий-
цы — куда ни взгляни,— почему же я не могу по-христи-
ански принять отверженную, которая целует мое изображе-
ние в безутешном отчаянии собственной нищеты и грязи?!»
Улыбнувшись, он протянул руку Богемской Лизе.
•Садись Лизинко! Устраивайся поудобней. Успокойся и
не плачь. Ведь я рад! Действительно! От всего сердца! И
вообще, отныне все должно быть по-иному. Я больше не
могу видеть, как ты голодаешь и гибнешь в нужде. И какое
мне дело до других людей?!»
♦Флутбейль! Таддеуш, Тадд-Тадд-Таддеуш,— вскрикнула
старуха и зажала уши.— Не говори так. Таддеуш! Не своди
меня с ума. Безумие шествует по улицам. Средь бела дня.
Оно уже охватило всех, кроме меня. Будем держаться
вместе, Таддеуш! Сейчас мне необходимо сохранять полное
сознание. Дело идет о жизни и смерти, Таддеуш. Ты дол-
жен бежать! Сегодня. Сейчас же! — Она прислушалась к
доносившимся с площади звукам.— Ты слышишь это, слы-
шишь? Они идут! Живо. Прячься! Слышишь барабанный
бой? Вот! И снова! Жижка! Ян Жижка из Трокнова!
Цркадло! Дьявол! Он закололся. Они содрали с него кожу.
У меня! В моей комнате! Он так хотел. И натянули на
ба,>абан. Это сделал дубильщик Гавлик. Он идет впереди
всех и бьет в барабан. Разверзлись адские врата. Канавы
снова наполнились кровью. Боривой — король. Оттокар
Боривой»,— простирая вперед руки, она застыла, словно
видела сквозь стены,— »Они тебя убьют, Таддеуш. Все
дворянство уже бежало. Сегодня ночью. Неужели все тебя
забыли? Я должна тебя спасти. Таддеуш. Они уничтожают
363
Густа» Майринк
нее, имеющее отношение к дворянству Я видела одного.
Став на колени, он пил струившуюся в канаве кровь. Вот!
Вот! Прибыли солдаты! Солда...» — и рухнула бел сил.
Флутбейль поднял ее и уложил ее на ворох одежды. От
ужаса его волосы стали ды<м>м.
Она тут же пришла в себя: «Барабан из человеческой
кожи! Спрячься, Таддеуш, ты не должен погибнуть! Спрячь-
ся...»
Он прикрыл ей ладонью рот: «Помолчи сейчас. Лнзннко!
Слышишь! Делай, что я скажу. Ты же знаешь, что я врач и
лучше тебя в этом разбираюсь. Я принесу тебе вина и чего-
нибудь поесть. - он огляделся.— Господи, мне бы только
брюки! Это сейчас пройдет У тебя сознание помутилось от
голода, Лизинко!»
Старуха вырвалась и. сжимая кулаки, заставила себя
говорить как можно спокойнее:
♦Нет, Таддеуш. заблуждаешься: я не сумасшедшая, как
ты считаешь. Все сказанное мною правда. Слово в слово
Конечно, они пока внизу, на Вальдштейнской площади:
люди в страхе бросают из окон мебель, пытаясь преградить
им путь. Некоторые преданные своим господам смельчаки
оказывают им сопротивление, строят баррикады; ими пред-
водительствует Малла Осман, татарин пришга Рогана. Но в
любой момент Градчина может взлететь на воздух — они
все заминировали. Я это знаю от рабочих*.
По старой профессиональной привычке он пощупал ее
лоб.
•Она одела чистый платок, — отметил он п[ю себя. Бог
мой, даже голову вымыла*.
Заметив, что он все еще принимает ее слова за лихора-
дочный бред, ома задумалась — необходимо было убедить
его в правдивости своих сведений.
♦Способен ты хоть одну минуту послушать меня спокой-
но. Таддеуш? Я сюда пришла, чтобы предупредить тебя. Ты
должен сейчас же бежать! Любым способом. Появление их
здесь, наверху, на Градской площади — вопрос лишь нес-
кольких часов. 11режде всего они собираются разграбить
сокровищницу и Собор. Ни единой секунды ты не можешь
быть больше уверен в том. что останешься жив. понимаешь
ты это?»
364
Нальпургиева ночь
«Ну прошу тебя. Лизинко! — твердил по прежнему
чрезвычайно испуганный императорский лейб-медик,—
самое большее через час войска будут здесь. Что ты на это
скажешь?! В наше время эдакое сумасбродство? Ну хоро-
шо. хорошо, я согласен, может быть, там внизу — в мире,
в Праге — действительно все так плохо. Но здесь, наверху,
где есть казармы?!»
«Казармы? Ла. Но пустые. То, что солдаты придут, я
тоже знаю, Таддеуш. Но прибудут они только завтра, если
не послезавтра или даже на следующей неделе; и тогда
будет слишком поздно. Я тебе еще раз повторяю, Таддеуш.
поверь мне. Градчина покоится на динамите. Как только
прибудут первые пулеметы, все взлетит на воздух».
«Ну, хорошо. Пусть так. Но что же я должен делать? —
простонал лейб-медик — Ты же видишь, у меня даже брюк
нет».
«Ну так одень их!»
•Но если я не могу найти ключ! — взвыл Пингвин,
злобно глядя на саксонскую каналью.— а эта сволочь эко-
номка куда-то смылась!»
•Да ведь у тебя на шее висит какой-то ключ, может
быть, это он?»
•Ключ? Я? Шея?» — схватившись за горло, залепетал
господин императорский лейб медик, потом испустил радо-
стный вопль и с ловкостью кенгуру сиганул через жилетную
гору
Спустя несколько минут он. как дитя лучась от счастья,
в сюртуке, брюках и сапогах восседал на вершине крах-
мально-рубашечного глетчера; vis-a-vis, на другом холме —
Богемская Лиза, а между ними, где-то далеко внизу, вилась
по направлению к печке цветная лента из галстуков...
Беспокойство вновь овладело старухой: «Там кто-то
идет. Разве ты не слышишь. Таддеуш?»
♦Это Ладислав». — равнодушно ответил Пингвин Теперь,
когда он снова обрел свои брюки, для него не существовало
больше страха и нерешительнсхти.
•Тогда я должна идти, Таддеуш Что. если он нас увидит
наедине? Таддеуш. ради Бога, не откладывай этого.
Смерть — у порога... Я хочу тебе еще»,— И достав из
кармана какой-то бумажный пакетик, она снова быстро
365
Густав Майринк
спрятала его: «...нет. я — я не могу*.— слезы вдруг хлыну-
ли у нее из глаз. Она было бросилась и окну.
Но господин императорский лейб-медик нежно усадил ее
па прежнюю вершину.
«Нет, Лизинко! Так ты от меня не уйдешь. Не хнычь и
не брыкайся, Лизинко, теперь я буду говорить*.
«Но ведь каждую секунду может войти Ладислав и — и
ты должен бежать. Ты должен! Динамит...»
«Спокойствие, Лизинко! Во-первых, пусть для тебя будет
совершено безразлично, войдет ли сюда этот болван Ладис-
лав или нет; а во-вторых, динамит не взорвется. Вот еще —
динамит! С ума сойти можно. И вообще, динамит — это
глупая пражская брехня. Что еще за динамит. Но самое
важное: ты пришла меня спасти. Не так ли? Разве ты
недавно не сказала: «Они все тебя забыли и никто о тебе не
позаботился?.. Неужели ты меня принимаешь за такого
подлеца, который стал бы стыдиться тебя; единственной,
кто обо мне вспомнил? Нам необходимо сейчас как следует
продумать дальнейшее, Лизинко. Ты знаешь, я даже поду-
мал.— освободившись от ночной рубашки, господин импе
|>яторский лейб-медик немедленно впал в болтливость, не
замечая, как пепельно посерела Богемская Лиза, как. дро-
жа всем телом, судорожно хватала ртом воздух,— ...я даже
подумал, что съезжу для начала в Карлсбад, тебя на это
время отправлю куда-нибудь на отдых в деревню. В деньгах
ты, разумеется, нуждаться' не будешь. Можешь не беспоко-
иться, Лизинко! Ну, а потом мы с тобой осядем в Лейто-
мышле — нет, нет, Лейтомышль — это по ту сторону
Мольдау! — он вовремя сообразил, что на пути в Лейто-
мышль моста не миновать.— но, может.— и срочно моби-
лизировал все свои скудные географические познания.— но,
может, в Пизеке? Я слышал, в Г1изеке очень спокойно. Да,
да. Пизек — это самое верное...»,— и чтобы это не показа-
лось ей намеком на будущий медовый месяц, он поспешно
уточнил: «Этим, этим я, конечно, имею в виду: нас там
никто не знает. И ты будешь вести мое хозяйство и — и
следить за моими брюками. Ну вот. Ты не думай, я очень
непритязателен: утром кофе с двумя булочками, ближе к
полудню мой гуляш с тремя слоенными палочками — я
люблю их макать в соус — ну, а в полдень, если осень:
366
Вальпургиева ночь
сливовые клецки... Ради Бога! Лизинко! Что с тобой? Йе-
зус, Мария!..»
С каким-то клокочущим звуком старуха бросилась в гал-
стучную расщелину и, лежа у него в ногах, хотела поцело-
вать его сапог.
Напрасно он старался ее поднять: «Лнзинко. ну вставай
же; не устраивай сцен. Что же будет даль...» — от волнения
у неги пропал голос.
•Позволь мне — позволь мне лежать здесь, Таддеуш.—
всхлипнула старуха.— Прошу тебя, не смотри на меня, н-
не пачкай своих глаз...»
•Лиз...» — задохнулся императорский лейб-медик, не в
силах произнести ее имя; он энергично откашлялся, кряхтя
и как-то гортанно каркая, точно ворон.
Ему вспомнилось одно место из Библии, однако он по-
стеснялся его цитировать, опасаясь показаться слишком
патетичным
Да кроме того он его точно и не помнил — «...и лишать-
ся славы», не очень уверенно вырвалось у него наконец.
Прошло довольно много времени, прежде чем Богемская
Лиза смогла снова взять себя в руки...
И вот как-то внезапно преобразившись, она встала перед
ним.
Внутренне он опасался — тихонько, про себя, как все
старики, имеющие в таких вещах опыт своей долгой жиз-
ни,— что за подобным излиянием чувства должно последо-
вать нудное трезвое похмелье, но к его изумлению этого не
случилось.
Та, что сейчас стояла перед ним. положив руки ему на
плечи, ни в коей мере не была старой ужасной Лизой, но и
юной, той. которую, как ему казалось, он когда-то знал,
она тоже ие была.
Ии единым словом более не благодарила она сделанное
предложение, сцен тоже не устраивала.
Ладислав постучал, вошел, остановился, ошарашенный,
на пороге и снова неуверенно удалился: она даже не взгля-
нула в его сторону.
♦Таддеуш, мой любимый, добрый старый Таддеуш,—
только теперь я понимаю, почему меня так тянуло сюда.
Только я это забыла. Да. конечно, я хотела тебя предосте-
367
Густав Майринк
речь и просить тебя, пока не поздно. скрыться. Но это не
все. Я хотела тебе рассказать. как все случилось. Как-то на
днях вечером твой портрет — ты знаешь, тот дагерротип —
на комоде — выпал у меня из рук в тот момент, когда я
хотела его поцеловать, и разбился. Я была из-за этого так
несчастна,— собиралась умереть. Не надо смеяться, ведь ты
знаешь, это было единственное, что я имела от тебя на
память! В отчаянии я бросилась в комнату Цркадло. чтобы
он мне помог, он — он тогда еще не был мертв». — она
вздрогнула при воспоминании о чудовищном конце актера.
«Помочь? Каким образом помочь? — спросил импера-
торский лейб-медик,— и Цркадло бы тебе помог?»
•Я ие могу тебе сейчас этого объяснить. Таддеуш. Это
длинная история. Я могла бы сказать как-нибудь в другой
раз. но я слишком хорошо знаю, что мы с тобой уже боль-
ше никогда не увидимся — по крайней мере не...— ее лицо
внезапно озарилось, словно возвращалась очаровательная
красота ее юности.— нет. я не хочу этого говорить, ты мог
бы подумать: молодая потаскуха - старая ханжа».
♦Все же Цркадло был твой — твой друг? Не пойми меня
превратно, Лизинко; я имею в виду...»
Богемская Лиза усмехнулась: »Я уже понимаю, как ты
это имеешь в виду Я не могу тебя больше понять прев-
ратно. Таддеуш! ...Друг? Он был мне больше, чем друг.
Иногда мне казалось, словно сам дьявол, сочувствуя мне в
горе. вошел в тело какого-то актера, чтобы облегчить мне
мои муки. Я повторяю. Цркадло был мне больше, чем друг;
он был для меня волшебным зеркалом, в котором, стоило
мне захотеть, ты вставал передо мною. Совершенно та
ким — как однажды. С тем же голосом. с тем же лицом.
Как он это мог делать? Этого я никогда не понимала. Да,
конечно, чуда не объяснишь».
♦Она так горячо меня любила, что даже мой образ яв
лялся ей»,— глубоко тронутый пробормотал при» себя Флут-
бейль.
•Кем в действительности был Цркадло. я так и не узна-
ла. Однажды я нашла его сидящим под моим окном — у
Оленьего рва. Вот и все, что я о нем знаю... Но ие буду
отвлекаться! итак, в отчаянии я бросилась к Цркадло. В
комнате было уж почти совсем темно, и он. словно ожидая
368
Вальпургиева ночь
меня, стоял у стены. Так мне показалось, ведь его фигура
была едва различима. Я позвала его твоим именем, но на
этот раз он не превратился в тебя, как обычно. Я не обма
нываю тебя, Таддеуш. но вдруг, я клянусь тебе, вместо него
там возник другой; никогда раньше я его не видела. Это
был уже не человек — голый, только набедренная повязка,
узкий в плечах, а на голове что-то высокое, черное и тем не
менее мерцающее во мраке»,
«Странно, странно, сегодня ночью мне снилось такое же
существо,— господин императорский лейб-медик задумчиво
потер лоб.— Он с тобой разговаривал? Что он говорил?»
♦Он сказал то. что я только сейчас начинаю понимать
Он сказал: радуйся, что изображение разбито! Разве не
желала ты всегда, чтобы оно разбилось' Я исполнил твое
желание, почему же ты плачешь? ,')то было ложное изоб-
ражение. Не печалься. И еще он говорил об изображении в
душе, которое нельзя разбить; и о краях вечной юности
говорил он. но я этого не понимала, а только в полном
отчаянии продолжала кричать: верни мне мой портрет!»
♦И поэтому он тебя ко мне..?»
♦Да, поэтому он привел меня к тебе. Не смотри на меня
сейчас, Таддеуш; мне будет больно, если я прочту сомнение
в твоих глазах! Как глупо, что я старт баба и — и отброс
человечества, говорю это, но этй звучит так: ...я-я тебя
всегда любила, Таддеуш. Тебя — и позже, твое изображе-
ние; но оно ничего не давало моей любви. Оно не отвечало
на мою любовь — я имею в виду по-настоящему, всем
сердцем. Ты понимаешь? Оно было всегда немое и мертвое.
А мне так хотелось верить, что я хоть что-то для тебя
значу, но я ие могла. Я чувствовала, что буду лгать себе
самой, если попытаюсь себя уверить в этом
Но я была бы так счастлива, если б хоть один един
сгвенный раз могла действительно в это поверить...
Ты себе даже представить не можешь, как я тебя люби
ла. И только тебя одного. Только тебя. С первой же мину-
ты...
И тогда не стало для меня покоя ни днем ни ночью, и я
хотела идти к тебе и просить у тебя новый дагерротип. Но
всякий раз поворачивала назад. Я бы не пережила твое
♦нет». Я видела, как ты еще недавно хотел забрать даже тот
369
Густав Майринк
первым — тебе было стыдно видеть его ня моем комоде.
Но, наконец, я все же решилась и...»
«Лизинко. у меня — клянусь душой и Богом — у меня
нет другого дагерротипа! С тех пор я больше не фотографи-
ровался,— с жаром заверил ее Пингвин,— но как только
мы прибудем в Пизек, я тебе обещаю...*
Богемская Лиза покачала головой: «Такого прекрасного
портрета. Таддеуш, ты мне уже не сможешь подарить Я
буду его всегда носить с собой, и он больше не разобьется...
Ну, а теперь прощай, Таддеуш!»
«Лизель. что тебе пришло в голову, Лизинко! — засуе-
тился Пингвин и схватил ее за руку.— Теперь, когда мы,
наконец, нашли друг друга, ты хочешь оставить меня одно-
го?!*
Но старуха бььта уже в дверях; она обернулась и, улыб-
нувшись сквозь слезы, лишь махнула на прощанье рукой.
«Лизинко. ради Бога, выслушай же меня!*
Сильнейший взрыв потряс воздух. Окна задребезжали.
Дверь сейчас же распахнулась и в комнату ворвался
мертвенно бледный Ладислав:
♦Экселенц, Ваш'восходительство, они уже на замковой
лестнице! Весь город взлетел на воздух*.
«Мою шляпу! Мою шпагу! — рявкнул императорский
лейб-медик.— мою шпагу!* И он вдрут выпрямился во весь
свой гигантский рост; сверкающие глаза и узкие сжатые
губы придали его лицу выражение такой дикой решимости,
что слуга невольно отскочил назад: «Я хочу мою шпагу! Ты
что. не понимаешь?! Я покажу этим собакам, что значит
штурмовать королевский Град. Прочь!*
Ладислав, раскинув руки, встал в дверях:
♦Экселенц не пойдет! Я этого не допущу».
♦Что это значит! Прочь, говорю я!» — вскипел лейб-ме-
дик.
♦А я не пропущу Ваш'проходительство! Убивайте меня
до смерти, пожалуйста, а только я Вас не пропущу!» —
слута, белый, как стенная известка, не двигался с места.
«Парень, да ты никак с ума спятил! Ты тоже из этой
шайки! Мою шпагу!»
«Какая шпага? Нет у Экселенца никакой шпаги, зря вы
это. Там верная смерть! Храбрость хороша, да только толку
370
Нальпургиева ночь
от нее никакого. Лучше я Ваш'проходительство после
тихонечко проведу дворами к замку архипископа. Схоро-
ниться там в сумерки дело немудреное Я я запер ворота.
Они тяжелые, дубовые Не скоро собаки сюда доберутся.
Да и не дело это, чтоб Его'ходительство на верную смерть
шли! Не допущу!»
Господин императорский лейб-медик пришел в себя.
Огляделся:
♦Где Лиза?»
♦Сбегла ваша Лиза».
♦Она мне нужна. Куда она побежала?»
♦А кто ее знает».
Императорский лейб медик застонал — стал вдруг снова
совершенно беспомощным.
♦Перво-наперво, Его пре’ходительству следует одеться
как приличествует»,— успокаивал его слуга. »Ну вот, види-
те, вы и галстука-то еще не повязали Только без спешки!
Тише едешь — дальше будешь. До вечера я уж Вас как-
нибудь схороню в доме, а там глядишь, самая страсть мино-
вала. До поры до времени. Тут-то я и попробую раздобыть
дрожки Ваш’милости. С Венцелем мы. кажись, сговори-
лись. Как стемнеет, он вместе с Карличеком должен ждать
у Страховских ворот. Там все спокойно. Туда и сунуться-то
никто не подумает. Так-то. Ну, а теперь быстренько при-
стегните сзади воротничок, иначе он задираться будет.
Готово.
Теперь Его’восходительство, понятное дело, будет тут
сидеть и ждать. И пусть никуда не ходит. Я все обмозговал
наверняка. Ну вот, беспокоиться Экселенцу больше не о
чем. Я тут приберу покамест... Они меня не тронут. Да им
со мной и не сладить. А потом, я сам богемец».
И прежде, чем императорский лейб-медик успел возра-
зить, Ладислав уже вышел и запер за собой дверь.
Невыносимо медленно, поступью тянулись для Пингвина
часы ожидания
Самые разные настроения, сменяя друг друга, овладева-
ли им. от вспышек гнева. когда он принимался яростно
371
Густав Майринк
барабанить в запертую дверь и звать Ладислава, до усталого
тупого безразличия.
В один из посетивших его трезвых моментов он ощутил
вдруг сильнейший голод и быстро разыскал в кладовке
спрятанную салями: и глубочайшая подавленность, вызван-
ная потерей друга Эльзенвангера, немедленно сменилась
почти юношеской ве[юй в снявшую из Пизека новую жизнь
К сожалению, не надолго.
Спустя всего несколько минут он уже понимал, сколь
глупы были эти надежды, как и все подобные сангвиничес
кие планы, явно выстроенные на песке.
Временами он чувствовал какое-то скрытое удовлетво-
[>ение от того, что богемская Лиза не приняла предложен
ного ей места экономки, однако минутой позже ему уже
было до глубины души стыдно — как могли те сердечные
слова сочувствия так быстро обратиться в его сознании в
пустую детскую восторженность — в какую-то студенчес-
кую чехарду — и он даже не покраснел при этом.
•Вместо того, чтобы дорожить своим образом, который
она так преданно мшнит, я его сам же втаптываю в грязь.
Пингвин? Я? Да будь это так. я мог бы еще радоваться.
Я самая обыкновенная свинья!*
Малоутешительное зрелище царящего кругом дикого
бедлама еще более усугубило его меланхолию.
Однако даже сомооплакивание и сладкая вселенская
ско||бь не могли на продолжительный срок закрепиться в
нем. Как только он вспомнил внезапно озарившееся лицо
старухи, раскаянье улетучилось, обратившись в какую-то
бессловесную ликующую радость по поводу грядущих чу-
десных деньков в Карлсбаде и потом в Пизеке...
И прежде чем отправиться в путешествие, ои еще раз
собрал вместе все свои «Я».
•Педант» было его последним одеянием.
Его нисколько не интересовал шум и сумятица криков,
иногда нарушавшая тишину его одиночества — время от
времени снаружи раздавался какой-то дикий охотничий вой
и стихал до полной тишины. когда волны бунтовщиков
разбивались о подножие Града. С детства все. (-вязанное с
плебеями и их делами, было для него презренно, безразлич-
но и ничтожно
372
Ннльпургием ночь
«Прежде всего необходимо побриться,— сказал он се-
бе,— все остальное уладится само собой. Не могу же я
отправиться в путешествие с такой щетиной!»
При слове «путешествие» его что-то тихонько толкнуло.
Словно на секунду какая то темная рука легла на сердце.
И в то же мгновенье он в глубине души почувствовал,
что это будет его последнее путешествие, однако предвку-
шение освежающего бритья и спокойной неторопливой
уборки комнаты не позволило этому мрачному предчув-
ствию оставить в нем ни малейшего следа беспокойства или
озабоченности.
Ему было приятно это внезапное прозрение — да. Валь-
пургиева ночь жизни скоро <»тступит перед сияющим утром,
а неопределенная и тем не менее радостно трепещущая
уверенность в том, что он не оставит на земле ничего для
себя постыдного, наполнила его душу необыкновенным
весельем.
И он вдрут сразу стал настоящим «превосходительством»
С мучительной тщательностью выбрился, вымылся, под-
стриг и отполировал ногти, все брюки аккуратно сложил по
складке и повесил в шкаф, рядом на вешалке — сюртуки и
жилеты, воротнички легли идеально симметричным крутом,
а пестрые вымпелы галстуков повисли на дверце шкафа в
прощальном салюте.
Скатал каучуковую ванну, использованную воду вылил в
туалетное ведро, каждый сапог был натянут на свою катод
ку.
Пустые чемоданы были сложены пирамидой и придвину-
ты к стене.
Самой последней он сурово, но без упреков, захлопнул
•белокурую бестик». а дабы она уже никогда не смела
восставать против своего господина, повязал се саксонскую
морду синей ленточкой со стальным ключиком...
Он до сих пор еще не задумывался над выбором когтю
ма для этого путешествия; всему свое н|»-мя.
Парадный мундир, не одевавшийся уже многие годы,
висел в оклеенном обоями стенном шкафу, рядом шпага и
бархатная треуголка.
373
Густав Майринк
Степенно, с подобающим достоинством он стал облачать
ся в свою униформу. черные панталоны с золотыми лампа-
сами, блестящие лаковые сапоги, залогом отороченный
сюртук с подшитыми сзади фалдами, под жилет — узкое
кружевное жабо — препоясался шпагой с перламутровым
эфесом и продел голову в петлю, с висящим на ней черепа-
ховым лорнетом.
Ночную рубашку он спрятал в постель и разгладил на
покрывале последние складки.
Потом, за письменным столом, он исполнил просьбу сво-
его приятеля Эльзенвангера: снабдил пожелтевший пустой
конверт необходимой пометкой. И наконец, извлекши из
выдвижного ящика свое, сразу по исполнении совершенно
летия составленное завещание, дописал в конце:
♦В случае моей смерти все мое состояние в ценных бу-
магах, а также прочее движимое и недвижимое имущество
принадлежит девице Лизе Коссут, Градчина, переулок
«Новый мир», № 7, первый этаж, или, если она умрет
прежде меня, моему слуге господину Ладиславу Подрузеку.
Моей экономке ничего не давать, вручить ей только мои
сегодняшние брюки — они висят на люстре.
Все расходы на погребение моего тела, согласно импера-
торскому указу § 13, ложатся на императорско-королевский
фонд.
Относительно места погребения никаких особых поже-
ланий не имею; хотя, если бы фонд одобрил соответствую-
щие затраты, мне было бы приятно покоиться где-нибудь на
кладбище в Пизеке; и здесь я особенно настаиваю на одном
пункте, мои земные останки ни в коем случае не должны
пе[н‘возиться по железной дороге или же с помощью иных
подобных транспортных средств, а главное: мое тело не
должно быть захоронено в Праге или в каком-нибудь дру-
гом, по ту сторону реки, расположенном месте».
Когда завещание было опечатано, господин император-
ский лейб-медик раскрыл свой дневник и каллиграфичес-
ким почерком внес туда события последних дней.
И здесь ему впервые пришлось отступить от строго риту-
ала своих предков.
В самом низу последней страницы он поставил свою
374
Вальпургиева ночь
подпись и тщательно, по линейке, провел жирную горизон-
тальную черту.
По праву последнего из Флутбейлей он сам сделал то,
что по традиции должен был сделать его потомок: потомок,
которого он не оставил.
Неторопливо натянул белые лайковые перчатки.
При этом его взгляд случайно упал на какой-то перевя-
занный ниткой пакетик, лежащий на полу.
♦Должно быть, он принадлежит Лизе,— пробормотал
он,— Совершено верно: сегодня утром она хотела передать
его мне. но так и не решилась».
Он развязал нитки, и в его руках оказался носовой пла-
ток с вытканным вензелем «Л. К.»; тот самый, который он
так отчетливо вспомнил в «Зеленой лягушке».
Он властно подавил поднимавшееся в груди волнение —
♦слезы никак не соответствуют мундиру Экселенца»,—
однако долгий поцелуй он все же запечатлел на этом пос-
леднем знаке своей дамы.
Бережно пряча его в нагрудном кармане, он с ужасом
заметил, что забыл свой собственный носовой платок.
♦Молодец Лизинка, она обо всем помнит. Ведь я чуть
было не отправился в путешествие без носового платка!» —
прошептал он про себя.
И, конечно, сразу, как только были закончены все при-
готовления, снаружи заскрипел ключ и двери темницы
распахнулись. Ничего странного в этом для Его превосходи-
тельства не было.
В торжественном облачении своей униформы он привык
видеть все идущим точно по плану
Прямой как свечка, он продефилировал мимо обалдев-
шего Ладислава вниз по лестнице.
Само собой разумеется, дрожки уже ждали его на внут-
реннем замковом дворе, он только бросил ледяное «я знаю»
брызжущему новостями слуге: «Экселенц! Вашество! Про-
шу. теперь можно ехать и вовсе без опаски. Извольте
усаживаться. Все в Соборе, там щас коронуют Оттокара III
Боривого в короли мира».
375
Густав Майринк
Узнав в сумерках замкового дворца высокую стройную
фигуру и спокойное, ладное достоинства лицо своего госпо-
;шма. кучер почтительно сорвал с головы шапку и сразу
занялся каретой.
‘Нет. верх не закрывать! — приказал императорский
лейб-медик.— Поезжай в «Новый мир*!».
Слуга и кучер так и застыли.
Однако возражать ни один из них не рискнул.
В узком переулке над Оленьим рвом дрожки с призрач
пой садовой клячей вспугнули «бравшихся там стариков и
детей; вдоль кривой стены пронесся отчаянный крик:
«Саддаты! Солдаты идут! Святой Вацлав, мались за нас!«
Перед домом № 7 Карличек остановился и шлепнул шо
рами.
В тусклом свете уличного фонаря господин император-
ский лейб-медик разглядел группу женщин Они стояли
пред запертой дверью, стараясь открыть
Часть из них сгрудилась вокруг какого-то темного ле-
жащего на земле пятна один склонились над ним, другие
с любопытством выглядывали из-за плеч.
Императо[1ский лейб-медик сошел с дрожек, приблизил
ся, бабы боязливо раздались в стороны.
Пред ним на носилках безжизненно лежала Богемская
Лиза.
Глубокая рана .Зияла на затылке.
Господин императорский лейб-медик, схватившись за
сердце, покачнулся.
Он слышал, как кто-то рядом сказал вполголоса:
• говорят, она нетала перед южными воротами Града; хотела
их защищать; они убили ее».
Он опустился на колени и. сжав в ладонях голову ста-
рухи. долго смотрел в ее потухшие гляза.
Потом поцеловал холодный лоб. бережно опустил голову
на носилки, поднялся, сел в карету.
Толпа дрогнула.
Бабы молча перек|1естнлись...
376
Вальпургиева ночь
«Т теперь нудя?» — дрожащими губами спросил кучер.
«Прямо,— прошептал императорский лейб-медик —
Прямо. Все время — прямо и прочь».
Дрожки бросало из стороны в сторону сначала влажны-
ми, туманными, непроходимыми лугами, потом мягкими
колосящимися пашнями; кучер боялся деревенских просел-
ков; смерть была б неминуема, заметь кто-нибудь в откры-
тых дрожках сверкающую золотом униформу Его превосхо-
дительства.
Карличек без конца спотыкался, почти падал на колени,
однако вновь поднимался, понукаемый вожжами.
Вдруг одно из колес провалилось и дрожки накренились.
Кучер спрыгнул с козел:
♦Вашкилость, кажись, ось скапутилась!»
Молча, словно все это его совсем не касалось, импера-
торский лейб-медик вышел из кареты и зашагал своими
длинными ногами в темноту.
•Экселенц! Прошу, пообождите! Вреда-то всего ничего.
Экселенц. Экс-ленц!»
Императорский лейб-медик не слышал.
По-прежнему шел прямо вперед.
Какой-то склон. Насыпь, поросшая травой. Он вскараб
кался наверх.
Низкая проволка, слабый, почти неощутимый, ветер гу-
дел в ней тихо и угрожающе.
Императорский лейб-медик перешагнул через нее.
Железная дорога убегала в последний отсвет потухшего
неба, как в бесконечность.
Императорский лейб-медик переступил своими длинны-
ми ногами со шпалы на шпалу; прямо, вперед и вперед.
Ему казалось, что он восходит по бесконечной, горизон-
тально лежащей лестнице.
Не сводил глаз с той далекой точки, в которой сливались
1>ельсы.
♦Там. где они пересекаются — Вечность,— прошептал
он.— в этой точке совершается преображение!.. Там... там
должен быть Пизек».
Почва начала вибрировать.
377
Густав Майринк
Императорский лейб-медик отчетливо ощутил под нога-
ми дрожащие шпалы.
Какой-то шум, как от незримых гигантских крыл, на-
полнил воздух.
«Эго мои собственные,— уже совсем тихо прошептал
императорский лейб медик,— я смогу, наконец, полететь».
Внезапно вдали, в точке пересечения рельс, возник ка-
кой-то черный ком и стал быстро расти.
Навстречу стремительно летел поезд с потушенными ог-
нями. По сторонам — зловещая красная сыпь, как корал-
ловые бусы: турецкие шапки выглядывавших из вагонных
окон боснийских солдат.
•Это человек, исполняющий желания! Я узнал его. Он
идет ко мне! — восторженно вскричал императорский лейб-
медик, вперив неподвижный взгляд в стремительно прибли-
жавшийся локомотив - Я благодарю Тебя, мои Бог! Ты
послал его мне!»
IX. БАРАБАН ЛЮЦИФЕРА
В следующее мгновение он был схвачен и растерзан
машиной.
Поликсена стояла в соборной ризнице часовни «Всех
святых». Погрузившись в воспоминания, она равнодушно
предоставила Божене и какой-то незнакомой служанке
облачать себя в ветхое, пахнущее плесенью одеяние; за-
тканное потускневшим жемчугом, ;юлотом и драгоценными
камнями, оно было извлечено из разграбленной сокровищ-
ницы. Его надели прямо на белое весеннее платьице и
теперь при свете высоких, толщиной в руку, свечей подго-
няли булавками по ее стройной фигуре
Как во сне прошли для Поликсены последние дни.
Сейчас она видела, как они ожившими картинами проп-
лывали мимо — должно быть, им хотелось еще раз пред-
стать перед ней. прежде, чем уснуть навеки; бесполые,
бескровные, призрачные, безличные, словно принадлежали
378
Пальпуртепа ночь
какому-то другому нереальному времени — они медленно
вывертывались. облитые смутным матовым светом.
Всякий раз в паузе между картинами проступал темно-
коричневый древесный узор старого, изъеденного червями
шкафа, словно этим тихим шепотом настоящее хотело
напомнить о своем существовании.
Но в памяти Поликсены остались только события, слу-
чившиеся уже после ее побега из Далиборки; она тогда
долго блуждала по улицам, потом вернулась на липовый
двор к домику смотрителя и до утра просидела с теряющим
сознание от сердечных судорог возлюбленным, твердо ре-
шившись никогда большее не покидать его; все бывшее до
этого: детство, монастырь, старики и старухи, пыльные
книги и другие скучные пепельно-серые предметы — все
это казалось теперь невозвратимо потерянным, словно
пережито не ею. а мертвым бесчувственным портретом.
Ойчас из-за этих черных кулис доносились слова и при
зрачной чередой скользили образы последних дней...
Поликсена снова слышала речь актера, подобную той в
Далиборке, только еще более пронзительную, еще более
страшную. обращетгую исключительно к предводителям
♦таборитов», к ней и к Оттокару... Это было в грязной
комнате какой-то старухи; ее называли Богемской Лизой.
Мерцала мутная лампа. Несколько мужчин сидели вокруг и
слушали одержимого. Как.и тогда в Далиборке, они прини-
мали его за гусита Яна Жижку.
Оттокар тоже верил в это.
И лишь она одна знала истину: это было, конечно, нечто
иное, как воспоминания древней забытой легенды, которые
перешли ил ее мозга в мозг актера и, обретя новую жизнь,
превратились там в какую-то странную призрачную дей-
ствительность. При этом она сама даже не собиралась этого
делать: магическое «авейша* исходило от нее. однако ни
сдерживать, ни направлять этот процесс она не умела;
•авейша» действовало самостоятельно и только на первый
взгляд казалось, что оно подчиняется ее приказам; оно
лишь рождалось в ее груди, но направляла его чужая рука.
Возможно, это была невидимая рука ее безумной прапра-
бабки Поликсены Ламбуа.
379
Густав Майринк
Но и в этом она не была до конца уверена; в следую-
щую минуту ее уже терзали сомнения: а может, это молит-
ва того голоса в липовом дворе привела в действие магичес-
кую силу ♦авейша»,— чтобы погасить страсть Оттокара.
Собственные желания Поликсены умерли. ‘Оттокар должен
быть короновал, как он в своей лн>бви ко мне жаждет
этого; пусть на один краткий миг. Буду ли я при этом
счастлива — какое мне до этого дело!» — отныне это было
ее единственным желанием и даже оно принадлежало
скорее ее изображению, чем ей самой: за всем этим намни-
рически скрывался корень древней кровожадной по[юды
поджигателей-пироманов, он перешел к ней по наследству и
теперь использовал ее как инструмент, давший ему право
участия в ужасах грядущих событий. По речи и жестам
актера она видела, как легенда о гусите Яне Жижке. по
степенно изменяясь, неудержимо заполняла собой действи
тельность; озноб прошел по ее телу.
Поликсена уже предвидела развязку: привидение Яна
Жижкн поведет одержимого на смерть.
Образы ее предчувствий. один за другим, завихривались
магическим ‘авейша* в мир вещественного, дабы стал нако-
нец реальностью воздушный замок Оттокаровой страсти: и
пот Цркадло голосом Жижкн отдает приказ о короновании
Оттокара; эти пророческие слова он скрепляет вторым
приказом: дубильщик Станислав Гявлик должен собственно-
ручно изготовить из его кожи барабан; потом он вонзает
себе в сердце нож.
Следуя распоряжению. Гявлик склоняется над трупом.
Охваченные ужасом, мужчины разбегаются.
Только ее это зрелище неумолимо держит в дверях, бе-
зумная графиня хочет видеть — хочет видеть все.
Наконец, наконец, дубильщик довел до конца спою кро-
вавую рабглу...
Перед Полкксеной возник следующий день.
Часы пьянящей всепожирающей любви приходили и
уходили.
Оттокар держит ее в объятиях и говорит о приближаю-
щихся временах счастья. |м>скоши и господства. Он хочет ее
3S0
Вальпургиева ночь
окружить всем блеском земным. Не будет ни единого жела-
ния. которого бы он не исполнил. Его поцелуями фантазия
ломала цепи «невозможного*. Из хижины на лицевом дворе
вырастал дворец. Она видит воздушный замок, он возникает
в его ладонях ради нее. Он прижал ее к себе, и она почув-
ствовала, что восприняла его кровь и будет матерью. Она
.шала, что этим он делает ее бессмертной,— что похоть даст
росток настоящей страсти,— что из тлена заколосится
нетленное; вечная жизнь, которую один рождает в другом.
Новая "картина: ее опять окружают циклопические об-
разы восстания; мужчины с железными кулаками, в синих
блузах, с багряными повязками на рукавах.
Это личная ох|>ана.
По примеру старых таборитов охранники назывались
•братья горы лореб».
Ее с Оттокаром несут по увешанным красными флагами
улицам.
Как кровавая дымка, колышутся флаги вдоль древних
стен.
Их сопровождает воющая бешеная толпа с факелами:
♦Да здравствует Оттокар Боривой, король мира, и его
жена Поликсена!»...
Имя «Поликсена* кажется ей каким-то чужим, словно
относится не к ней, и все равно: ликующий триумф пере-
полняет ее — это безумная графиня жадно наслаждалась
рабским преклонением толпы.
Стоило этому реву на секунду стихнуть, как тут же в
дьявольском хохоте рассыпался барабан дубильщика Ганли-
ка; человек-тигр», он шел во главе, скаля зубы в каком-то
первобытном экстазе.
Из соседних переулков доносились предсмертные крики
и шум сражений; истреблялись разрозненные группки
сопротивляющихся людей.
Она смутно догадывалась, что нее это происходит по не
мому приказу сумасшедшей графини, и была рада видеть
руки Оттокара незапятнанными убийством.
Вот он опирается на головы несущих его мужчин; лицо
совсем белое. Глаза закрыты.
381
Густав Майринк
Так они поднимаются по замковой лестнице к Собору.
Процессия Безумия.
Поликсена пришла в себя; вместо воспоминаний ее
вновь окружали голые стены ризницы и узор старого шкафа
был отчетливо виден.
Перед ней — простертая Вожена целует подол ее
платья; на лице девицы не было заметно ни малейшего
следа ревности или боли. Только радость и гордость.
Угрожающе ударил колокол, и пламя свечей заколеба-
лось.
Поликсена торжественно вступила в церковный неф.
Вначале она была как слепая — постепенно стала раз-
личать серебряные канделябры под желто-красным сияни-
ем.
Потом черные люди боролись между колонн с какой то
белой фигурой; силой гнати к атгарю.
Священник. Он должен их обвенчать.
Она видит: он отказывается, защищается, поднимает
Распятие.
Потом: крик. Падение.
Его убили.
Сумятица.
Ожидание. Шепот. Мертвая тишина
Потом двери церкви были распахнуты.
Факельный свет падал снаружи.
Кроваво мерцал орган.
Они приволокли какого-то человека в коричневой рясе.
С волосами, как снег. Поликсена риала его: это был тот
самый монах из склепа св. Георгия, который всегда расска-
зывал историю вырубленной в черном камне фигуры:
•мертвая, несущая под сердцем змею вместо ребенка».
Он тоже отказывается идти к алтарю!
К нему протянулись страшные руки.
382
Вальпургиелл ночь
Он кричит, о чем-то умоляет, указывая на серебряную
статую Иоанна Непомука. Руки опускаются. Слушают.
Совещаются.
Ропот.
Поликсена угадала: он готов обвенчать их с Оттока-
ром,— но только не перед алтарем.
«Он спас свою жизнь, — понимает она. — но лишь на
несколько часов. Он будет убит, как только благословит
нас».
И она вновь видит кулак ужасного Жижки, раздроблен-
ный череп, слышит слова:
♦ Kde mas svou pies? — Монах, где твоя тонзура?»
Она знает; на сей раз призрак Жижки ударит кулаком
толпы.
Перед статуей Иоанна Непомука ставят скамью, камен-
ные плиты покрывают ковром.
Какой-то мальчик идет в проходе; несет на пурпурной
подушке жезл слоновой кости.
♦Скипетр герцога Боривого Первого!» — дрогнула толпа.
Его передают Оттокару,
Как но сие, он принимает скипетр и. облаченный в ман-
тию, преклоняет колени.
Рядом с ним Поликсена.
Монах приближается к статуе.
И тут чей-то громкий крик:
♦Где корона?!»
Беспокойство охватывает народ и вновь, по знаку свя-
щенника, стихает.
Поликсена слышит его дрожащий голос. Слова почти-
тельного благоговенья; слова, предназначенные лишь пома-
занникам. и холод охватывает ее при мысли, что произно
сит их голос, который уже в течение часа смолкнет навеки
Венчание состоялось.
Ликование охватило Собор и заглушило чей-то слабый
жалостный крик.
Поликсена не обернулась: она знала, что там произошло.
383
Густам Майринк
• Ко|М>ну!» — снопа раздался крик.
♦ Ко|юну! Ко|к>ну!» — эхом покатилось по Собору...
«Она спрятана у Зарадки». - крикнул кто-то.
Все ринулись к дверям.
Дикое столпотворение:
♦ К Зарядке! К Зарадке! Корону! Достать корону им пера-
тора!»
«Она золотая. С рубином во лбу!» — взвизгнуло с хоров.
Это была Вожена. Она всегда все знала.
♦ Рубин во лбу» — обежала толпу примета; все были в
этом уверены, как будто собственными глазами видели
камень.
На цоколь поднялся какой-то человек. Это был лакей с
мертвым взглядом
Махая руками, он к|к«вожадно закричал, срываясь на
визг:
«Корона находится в Вальдштейнском дворце».
Теперь уже никто больше не сомневался:
«Корона — в Вальдштейнском дворце!»
Позади орущей своры «братья горы Хореб« - как и на
пути к Собору — сумрачно и молчаливо несли на каменных
плечах Оттокара и Поликсену.
Облаченный в пурпурную мантию герцога Боривого. От-
токар держал в руке скипетр.
Барабан замолк.
В Поликсене поднималась непримиримая раскаленная
ненависть к бестолково орущей черни, которая могла вот
так. разом прийти в восторг и теперь глотать жадные слюни
в ожидании предстоящего грабежа. «Они злее бестий и
трусливее самых трусливых дворняжек».— и она с глубо-
ким жестоким наслаждением подумала о неотвратимом
конце: стук пулеметов и — горы трупов.
Она взглянула на Оттокара и облегчено вздохнула: «Он
ничего не видит и не слышит! Как во сне. Дай Бог. чтоб его
настигла скорая смерть! Раньше, чем он проснется!»
Собственная судьба была ей безразлична.
384
Вальпургиева ночь
Ворота Вальдштейнского дворца были к^>епко накрепко
забаррикадированы.
Толпа хотела вскарабкаться на садовую стену - низвер
галась вниз с окровавленными руками: повсюду вдоль кар-
низа — бутылочные осколки и железные пики...
Кто-то из мужчин принес тяжелую балку.
('хватились.
Назад-вперед. Назад-вперед: с глухими ударами проби-
вая брешь в дубовых планках, чудовище раз за |>азом обру-
шивалось на препятствие, пока не согнулись железные
петли и ворота не разлетелись в щепы.
Посреди сада одиноко стояла какая-то лошадь с красной
уздой, с желтыми стеклянными глазами; на спине ярко-
красное покрывало, копыта привинчены к доске на колесах.
Она ждала своего господина.
Поликсена видела, как Оттокар, склонив голову, непод-
вижно смотрит в стеклянные лошадиные глаза; словно
придя в себя, он провел рукой по лбу.
Потом один из «братьев горы Xoj>e6» подошел к чучелу,
взял его за узду, выкатил на улицу, и они посадили Отто-
кара на лошадь; тем временем толпа с пылающими факе-
лами устремилась в открытый дом.
Оконные рамы рушились на мостовую, стекло дробилось
на тысячи осколков, летело вниз серебро; золоченные
доспехи, усыпанное драгоценными камнями оружие,
бронзовые часы со звоном падали на камни, вырастали в
горы: никтО из таборитов на это не покусился.
Из зал слышался треск рвущейся ткани это ножами
раздирали старинные гобелены.
«Где корона?» — рявкнул дубильщик Гавлик.
«Корона не здесь,— вой и смех. — Она должна быть у
Зарядки», — сквозь общее ржание с трудом пробился чей-то
голос.
Мужчины подняли на плечи доску с лошадью и, затянув
дикую гуситскую песню, двинулись с лающим ба[»абаиом во
главе к Туншеискому переулку.
13 «ы
385
Густав Майринк
Высоко над ними в развевающемся на ветру пурпуре на
лошади Валленштейна сидел Оттокар; казалось, он уносил-
ся по их головам куда-то прочь.
Вход в переулок преграждала баррикада; отряд старых
седых слут под предводительством Моллы Османа встретил
бунтовщиков револьверными выстрелами и градом камней.
Поликсена узнала татарина по его красной феске.
Стараясь защитить Оттокара, она направила на защит-
ников поток воли; почувствовала, как «авейша» подобно
молнии пронзило их ряды; охваченные паническим страхом,
они обратились в бегство.
Только на Моллу Османа «авейша» не оказало никакою
действия.
Не двинувшись с места, он спокойно поднял руку, при-
целился и выстрелил.
Пораженный в сердце, дубильщик Станислав Гавлик
вскинул оуки и рухнул на землю.
Барабанный бой внезапно стих.
Но сейчас же — кровь у Поликсены застыла в жилах —
яростно вскипел снова, еще глуше, еще отвратительней,
подстегивая еще резче, чем прежде. В воздухе, отражаясь
эхом от стен, из земли — всюду,
•Слуховая галлюцинация. Ого невозможно. Мне просто
кажется».— прошептала она, куда-то напряженно вгляды-
ваясь: дубильщик лежал навзн»*".,, лицом вниз, вцепившись
пальцами в баррикаду, но барабан исчез — и лишь его
рокот, ставший вдруг пронзительно высоким, неистовство-
вал в ветре.
В какой-то судорожной спешке «табориты» сдвинули в
сторону камни путь был свободен.
Татарин продолжал стрелять, потом отбросил свой ре-
вольвер. побежал вверх по переулку к дому графини Зарад-
ки. Ярко освещенные окна.
С ужасной, ни на миг не прекращающейся барабанной
дробью в ушах. Поликсена видела себя уносимой куда-то
вперед потоком штурмующих; рядом, над головой, плыла,
покачиваясь, мертвая лошадь, распространявшая оглуши-
тельный залах камфоры.
386
Валъпургиела ночь
И где-то наверху — Оттокар.
В неверном сиянии, факелов Поликсене привиделся ка
кон то человек; подобно тени он мелькал там и сям. появ-
л глея и исчезал вновь.
Как ей показалось, он был наг, с митрой на голове, она
не могла рассмотреть его как следует. Его руки как будто
били в невидимый барабан.
Когда процессия остановилась перед домом, он — при
зрачный барабанщик — вдруг возник, словно сгусток дыма,
в верхнем конце переулка — и барабанный рокот стал
каким-то далеким, зовущим.
«Он наг; его собственная кожа натянута на барабан.
Он — змея, которая живет в людях и сбрасывает кожу,
когда они умирают. Я — грунтовая вода...» — мысли По-
ликсены смешались.
Тут над балконными перилами второго этажа она увиде-
ла бледное, искаженное ненавистью лицо своей тетки За-
радки. Слышит ее резкий издевательский смех и крик:
♦Прочь отсюда, вы, собаки! Прочь!»
Рев поднимавшейся по пе|>еулку толпы становился все
ближе и ближе.
♦Корону! Пусть отдаст корону! Она должна дать своему
сыну корону!» — стал различим яростный вой отдельных
голосов.
♦Ее сын?! — возликовала Поликсена; дикий необуздан-
ный восторг переполнил ее.— Оттокар ил моего рода!»...
♦Что? — что они хотят?» — повернувшись к комнате,
спросила графиня.
Поликсена снизу видела, как татарин, кивнул, что-то
ответил; слыша язвительную насмешку в голосе старухи
♦Вот оно что! Он хочет быть коронованным этот — этот
Вондрейк?.. Я сама одену ему... корону!»
Старуха исчезла в комнате,
Сквозь тонкие гардины была видна ее тень; она нагну*
лась, как будто что-то поднимая, и снова выпрямилась.
Снизу у двери молотили кулаки: »Открывайте! Лом сю-
да! Корону!»
Графиня Зарадка снова появилась на балконе — руки
она держала за спиной. Оттокар в седле, стоявший на
1 г»
387
Густав Майринк
плечах «братьев» лошади, был вровень с графиней, лишь
несколько метров разделяло их сейчас.
•Мама! Мама!» — услышала его крик Поликсена.
И тогда из поднятой руки графини сверкнула молния:
♦ Вот тебе твоя королевская корона, ублюдок!»
С простреленным лбом, Оттокар рухнул с лошади.
Оглушенная страшным треском. Поликсена склонилась
над мертвым Оттокаром; вновь и вновь выкрикивала его
имя, но видела она только маленькую капельку крови,
застывшую на его холодном лбу, как драгоценный рубин.
Поликсена долго не могла понять случившегося.
Наконец немного опомнилась. Сообразила, где нахо-
дится.
Однако вокруг она видела только какие-то призрачные
фрагменты: бушующий людской поток штурмовал дом —
пе,»евернутая лошадь, с привинченной к копытам зеленой
доской:
До гигантских размеров увеличенная игрушка.
И рядом спящее лицо Оттокара! — «Он спит, как дитя в
рождественский вечер,— подумала она.
«Его лицо так спокойно! Но ведь это не может быть
смертью? И скипетр! Как он обрадуется, когда, проснув-
шись. увидит его по-прежнему в своих рунах!»
«Отчего же так долго молчит барабан? - она огляну-
лась,— конечно, ведь дубильщик убит».
Ей все казалось таким естественным: пламя, вырывав-
шееся из окон, она сама, сидящая, как на острове, среди
бушующих людских волн, раздавшийся в доме выстрел,
такой же оглушительный, как первый, толпа, в ужасе
внезапно отпрянувшая назад — и снова она, одиноко сидя-
щая рядом с мертвым Оттокаром — и повисший в воздухе
крик: «Солдаты идут!»
♦ Ничего странного; я ведь всегда знала, что так все и
будет!» — любопытным, почти достойным внимания, ей
показался только татарин, из моря огня вдруг возникший на
балконе; он спрыгнул вниз и крикнул ей, чтобы она следо-
вала за ним — приказ, которому она подчинилась даже
сама не зная почему; подняв руки, он побежал вверх по
388
Вальпургиева ночь
переулку, стоявшая там со вскинутыми винтовками шеренга
солдат в красных боснийских фесках пропустила его.
Потом надрывался какой-то голос — унтер-офицер кри-
чал, чтобы она бросилась на землю.
♦На землю? Зачем?.. Они будут стрелять?.. Этот там
думает: я испугаюсь их пуль?.. Я ведь ношу под сердцем
ребенка! Потомка Оттокара... Он невинен, как они его
могут убить!.. Мне доверен росток рода Боривых, который
умереть не может; он может только спать; спать, чтобы
вновь и вновь пробуждаться... Я неуязвима».
Залп прогремел совсем рядом, так что на какое-то мгно-
вение она от неожиданности потеряла сознание, однако по-
прежнему продолжала спокойно идти вперед.
Крик толпы за ее спиной утих.
Солдаты стояли вплотную, плечом к плечу, как зубы
дракона. Все еще прижимали к щекам приклады винтовок.
И только один шагнул в сторону, пропуская ее в образо-
вавшийся пробел.
Поликсена вступила в пустую пасть города; снова пос-
лышался барабан человека в митре, звучавший теперь
приглушенно-мягко, как будто замирая вдали. Он вел ее за
собой. Она проходила мимо дома Эльзенвангера.
Решетчатые ворота вырваны, сад превращен в какие-то
руины; тлеющая мебель, закопченная листва, черные обуг-
лившиеся деревья.
Она едва повернула голову. «Зачем мне на это смотреть?
Я и так знаю: там лежит портрет Поликсены. Теперь он
мертв и спокоен; она оглядела себя, поразившись видом
парчового одеяния, все еще скрывавшего белое платье.
Потом вспомнила: »Да, да. ведь мы играем в «короля и
королеву*!.. Это нужно быстро снять; прежде чем барабан
умолкнет и придет боль».
У ворот «Sacre' Соепг» она де[жула колокольчик:
«Я хочу, чтобы мой портрет висел там. внутри*.
В комнате господина императорского лейб-медика Тад-
деуша Флугбейля стоял, утирая влажные глаза тыльной
стороной ладони, слуга Ладислав Подруэек; он никак не мог
успокоиться.
389
Густав Майринк
♦Нет, ну до чего Его’восходитеьство сами все так ладно
прибрали!»
♦Бедная псина. — сочувственно обратился он к дрожа-
щему Броку, который вошел в дом вместе с ним и теперь,
повизгивая, принюхивался к какому-то следу на полу,- ты
тоже потерял хозяина! Ну, оставь, уж мы то как нибудь
уживемся вместе. Стерпится — слюбится».
Охотничий пес поднял морд)’ и завыл, не сводя своих
полуслепых глаз с какой-то точки над кроватью
Ладислав проследил его взгляд — над кроватью висел
календарь:
♦Става Богу, я его приметил. Ох, и разгневались бы
Его'восходительство, узнай, что запамятовали эдакое».— Ои
принялся поспешно обрывать просроченные листки и
успокоился только тогда, когда на календаре появилась дата
♦ I июня». Самым первым был сорван листок с надписью:
ВАЛЬПУРГИЕВА НОЧЬ.
мм
Белый Доминиканец
ВСТУПЛЕНИЕ
Что означает фраза: «Господин X или господин Y напи-
сал роман?» Эго очень просто: «Следуя за собственной
фантазией, он описал никогда не существовавших людей,
наделил их фиктивными переживаниями и поступками и
связал между собой их судьбы». Приблизительно так или
почти так считает большинство людей.
Каждый уверен, что он знает, что такое фантазия, но
мало кто подозревает, какую чудесную силу таит в себе это
человеческое свойство.
И что можно сказать, когда, например, рука, кажуща-
яся таким покорным инструментом мозга, вдруг напрочь
отказывается выводить имя главного героя романа и вместо
него упорно пишет другое?
Не следует ли в этом случае остановиться и спросить се-
бя: я ли это творю на самом деле, или воображение — это
не более чем магический аппарат, подобный тому, что в
технике называют антенной?
Случается, что ночью во сне люди встают и дописывают
то, что не успели закончить в течение дня, утомленные
дневными заботами. Иногда именно ночью находится на-
илучшее решение проблемы, в состоянии бодрствования
казавшейся неразрешимой.
Чаще всего, это объясняется тем, что здесь на помощь
приходит дремлющее обычно подсознание. Случись подобное
в монастыре, сказали бы: «Богородица помогла*.
Кто знает, может быть, подсознание и Богородица — это
одно и то же?
393
Густав Майринк
Нет. конечно же, Богородица это не только подсозна-
ние, но подсознание, со своей стороны — это действительно
то, что ♦порождает Бога».
В предлагаемом читателю романе роль главного героя
играет некий Христофор Таубеншлаг.
Пока что мне не удалось выяснить, существовал ли он
на самом деле, но я абсолигтно уверен, что это не только
плод моего воображения. Я должен заявить об этом сразу,
не страшась того, что многие упрекнут меня в стремлении
казаться оригинальным.
'Нет необходимости подробно описывать, как создавалась
эта книга: достаточно лишь небольшого предисловия.
И пусть меня извинят за те несколько слов, которые я
собираюсь сказать о себе самом, так как, к сожалению, мне
не удастся без этого обойтись.
Сюжет романа в своих основных че,ггах сложился у
меня в голове задолго до того, как я начал его записывать.
П только позднее, перечитывая написанное, я неожиданно
заметил, что в текст совершенно помимо моей воли вкра-
лось имя «Таубеншлаг»1.
Кроме того, фразы, которые я намеревался нанести на
бумагу, под моим пером сами собой менялись, и получалось
нечто совсем иное, нежели то, что я хотел сказать. Так
началась война между мной и невидимым Христофором
Таубеншлагом, в которой он в конце концов одержал побе-
ду.
Я хотел описать один маленький городок, который жи-
вет в моей памяти, но получилась совсем иная картина
картина, которая сегодня стоит перед моими глазами еще
отчетливее, чем пережитое мною в действительности.
В конце концов, мне ничего не оставалось делать, как
подчиниться влиянию того, кто называл себя «Христофором
Таубеншлагом*. отдаться его воле, одолжить ему. так ска-
зать. для письма мою руку и вычеркнуть из книги все. что
является плодом моих собственных замыслов.
Предположим, что этот Христофор Таубеншлаг — некая
невидимая опасность, способная каким-то таинственным
образом влиять на людей, находящихся в полном сознании.
•Т1>6гНШЛЛГ» — по НГМГЦКИ *гпл)€ятия»
394
Белый Доминиканец
и подчинять их своей воле. Однако возникает вопрос, поче-
му для описания истории своей жизни и пути своей духов-
ной эволюции он решил использовать именно меня? Быть
может, из тщеславия? Или чтобы из этого все же получился
роман?
Пусть каждый ответит на это сам. Мое же собственное
мнение я оставлю при себе.
Быть может, мой случай не является исключением, и
этот Христофор Таубеншлаг завтра завладеет еще чьей-то
рукой...
Что кажется сегодня необычным, завтра может стать
повседневным.
Возможно, мы приближаемся к очень древнему, но в то
же время вечному знанию:
♦Все то, что происходит в мире,—
веление вечного закона.
И нет тщеславней заблужденья,
чем мнить себя творцом событий...»
Быть может, фигура Христофора Таубеншлага — это
только вестник, только символ, только скрывающая себя
под личиной человеческого существа маска бесформенной
силы?
Для тех, кто слишком высоко ценит разум, утвержде-
ние, что человек — это всего лишь марионетка, конечно,
покажется отвратительной.
Когда однажды в процессе работы над текстом меня ох-
ватило подобное ощущение, в голову пришла мысль: может,
Христофор Таубеншлаг — это некое отдаленное от меня
♦Я»? Или мимолетный, задуманный и созданный моим
воображением фантастический образ обрел самостоятельное
бытие, и эта незримая галлюцинация стала настолько ре-
альной, что вступила со мной в диалог?
Тут невидимка, словно читая мои мысли, прервал ход
повествования и, воспользовавшись моей рукой, написал,
как бы между прочим, такой странный ответ:
♦Вы. - то, что он обретался ко мне на »вы», а не на ♦ты»,
прозвучало как насмешка,— вы, может быть, как и все
люди, тоже воображаете, что являетесь совершенно само-
395
Густав Майринк
стоятельным существом, чем-то большим, нежели отблеск
«Единого Я»? Того Великого «Я», которое называют Богом?»
С тех пор я часто и подолгу размышляю над смыслом
этой удивительной фразы, стремясь найти в ней ключ к
загадке, которую представляет для меня существование
Христофора Таубеншлага.
Однажды в ходе размышлений мне вдруг показалось, что
свет почти пролился на эту тайну, но тут меня сбил с толку
другой «оклик»:
«Каждый человек — это «Таубеншлаг», «голубятня», но
не каждой — «Христофор», «носитель Христа». Большин-
ство христиан только мнят себя носителями Христа. У
настоящего же христианина белые голуби влетают и выле-
тают, как в голубятне».
С тех пор я расстался с надеждой напасть на след этой
тайны и бросил даже думать об этом. В конце концов, я и
сам, согласно древней теории о том, что человек воплоща-
ется на земле не один раз, мог быть этим самым Христофо-
ром Таубеншлатом в одной из прошлых жизней
Больше всего мне нравилась мысль: это нечто, водившее
моей рукой, есть вечная, свободная, покоящаяся в себе
самой и свободная от всякого образа и всякой формы си-
ла... Но однажды утром, когда я проснулся после тяжелого
сна без сновидений, сквозь полуприкрытые веки как живой
образ этой ночи я увидел фигуру старого, седого, безбородо-
го человека, очень высокого, но по-юношески стройного, и
меня охватило чувство, которое не покидало меня весь день:
«Должно быть, это и был сам Христофор Таубеншлаг».
Подчас мне приходила в голову странная мысль: он жи-
вет вне времени и пространства и надзирает над наследием
нашей жизни, когда смерть простирает к нам свою руку.
Но к чему все эти соображения — они совершенно не
касаются посторонних!
А теперь я представляю послания Христофора Таубен-
шлага в том порядке, в котором я их получил (иногда в
отрывочной форме), ничего не добавляя от себя и ни о чем
не умалчивая
396
Белый Доминиканец
1. ПЕРВЫЕ СВЕДЕНИЯ
ОТ ХРИСТОФОРА ТАУБЕНШЛАГА
С тех пор, как я себя помню, люди к городе называли
меня Таубеншлаг.
Когда я маленьким мальчиком с длинной палкой, на
конце которой горел фитиль, в сумерках бегал от дома к
дому и зажигал фонари, передо мной вдоль улицы марши-
ровали дети, хлопали в ладоши в такт и пели:
♦Таубеншлаг. Таубеншлаг, тра-ра-ра, Таубеншлаг,
Голубятня. Голубятня, тра-ра-ра, Голубятня!»
Я не сердился на них за это, хотя никогда им и не под
певал. Позже взрослые подхватили это имя и обращались
ко мне именно так всегда, когда что-то от меня хотели.
Совсем иная судьба у имени «Христофор*. Оно было в
записке, привязанной мне на шею в то самое утро, когда
меня, грудным ребенком, без пеленок, нашли у дверей
церкви Пресвятой Богородицы. Записку, видимо, написала
моя мать перед тем, как меня там оставить.
Ого единственное, что мне от нее досталось. Поэтому из-
давна имя Христофор я переживал как нечто священное.
Оно вошло в мою плоть и кровь, и я пронес его через всю
мою жизнь как символ крещения, полученный в царстве
Вечности, как свидетельство, которое невозможно отнять.
Это имя будет постоянно расти, как семя, прорастающее из
мрака, пока не станет таким, каким оно было в предвечном
мире, пока оно не сплавится со мной и не введет меня в
мир нетленного. Как сказано в Священном Писании: посея-
но быть тленным, а воскреснет нетленным.
Иисус принял Крещение взрослым человеком, полно
стью осознавая происходящее: его «Я», которое и было его
именем, снизошло с небес... Сегодняшних детей крестят в
младенчестве. Как могут они понять, что с ними происхо-
дит? Они бредут сквозь жизнь к могиле, как дымки, гони-
мые в трясину дуновением ветра. Тела их истлевают без-
возвратно, но и в своем имени, которое и есть то един-
ственное. что должно воскреснуть, они ие имеют доли...
397
Густал Майринк
Однако я знаю твердо (в той мере, в какой человек
вообще может утверждать, что он что-то знает), что мое
имя — Христофор.
В городе существует легенда, будто один доминиканский
монах Раймунд де Пеннафорте — построил церковь
Пресвятой Богородицы на дары, посланные ему со всех
концов земли неизвестными благодетелями.
Там. над алтарем, есть надпись »Floe Логит»1 — я от-
кроюсь через 300 лет». Там же. повыше, прибита икона,
которая время от времени падает. Каждый год в один и тот
же день — в праздник Пресвятой Богородицы.
Говорят, иногда ночами в новолуние, когда царит такая
темень, что не видно даже собственной ладони, поднесенной
к глазам, церковь отбрасывает белую тень на черную ры-
ночную площадь. Это образ Белого Доминиканца Пенна-
форте.
Когда нам, детям, воспитанникам сиротского приюта,
исполнилось двенадцать лет, мы впервые должны были идти
на исповедь.
— Почему ты вчера не был на исповеди? — набросился
на меня капеллан на следующее утро.
— Я исповедовался, ваше преосвященство!
— Ты лжешь!
И я рассказал, что со мной произошло; «Я стоял в цер-
кви и ждал, когда меня позовут. Вдруг чья-то рука подала
мне знак, и, когда я вошел в исповедальню, передо мной
сидел белый монах. Он трижды спросил меня, как мое имя.
В первый раз я этого не знал; во второй раз я знал, но
забыл прежде, чем смог его выговорить; в третий раз у
1 Речь идет о пророчестве (подлинном или апокрифическом) сред
невекового католического святого Малахии. 52 ой Папа, то есть следу
юшки за актуальным Папон римской католической церкви Иоанном
Павлом II, в согласии с этим пророчеством, должен стать последним и
эсхатологическим. Любопытно заметить, что этот Папа эпохи Лпока
лнпсиса часто связывается в преданиях н пророчествах с фигурой
великого Мпиарха Франции или, в иной терминологии. великого
Вождя (у Данте Нового Вождя Novib Пих), ангелического правн
теля, который выступит против адских полчищ и победит их.
398
Целый Доминиканец
меня выступил холодный пот на лбу. а язык онемел. Я не
мог произнести ни слова, хотя все в моей груди кричало:
.X Р И С Т О Ф О Р1»
Видимо, белый монах это услышал, потому что записал
имя в книгу, указал на нее и произнес: »Я отпускаю тебе
все твои грехи, прошлые и будущие».
При этих моих последних словах, произнесенных совсем
тихо, чтобы не услышали мои товарищи. капеллан в диком
ужасе отпрянул от меня н перекрестился.
В ту же самую ночь со мной случилось нечто странное:
я каким-то непостижимым образом покинул приют и затем
так же необъяснимо вернулся назад.
С вечера я лег раздетым, а утром проснулся в кровати
полностью одетым и в пыльных сапогах. В сумке у меня
оказались цветы, которые я. должно быть, нарвал где-то
высоко в горах. Позднее это стало случаться все чаще и
чаще, пока не вмешались надзиратели сиротского приюта и
не начали меня бить из-за того, что я не мог объяснить, где
бываю по ночам.
Однажды меня вызвали в монастырь к капеллану. Он
стоял посреди комнаты рядом с пожилым господином,
который затем усыновил меня, и я понял, что они говорили
о моих ночных прогулках.
— Твое тело еще не созрело. Оно не должно ходить
вместе с тобой. Отныне я буду его связывать. - произнес
пожилой господин, взял меня за руку н как-то по-особен-
ному глотнул воздух. Мы направились к его дому.
Сердце у меня замерло от страха, поскольку я ие понял,
что он имеет в виду.
Над железной, украшенной крупными гвоздями, парад-
ной дверью дома пожилого господина была выбита надпись:
Барон Бартоломеус фон Йохер,
почтенный фонарщик
Я никак не мог взять в толк, каким образом аристократ
стал фонарщиком. Когда я прочел эту надпись, то почув-
ствовал. что все скудные знания, полученные мною в шко-
ле, высыпаются из меня, как бумажная шелуха, и я засом-
невался, способен ли я вообще здраво мыслить.
39»
Густав Майринк
Позднее я узнал, что основатель рода барона был про-
стым фонарщиком, которому даровали дворянский титул за
какие то заслуги. С тех пор на гербе фон Йохеров рядом с
другими эмблемами изображались масляная лампада, рука
и палка, и бароны из поколения в поколение ежегодно
получали от города маленькую ренту, независимо от того,
продолжали ли они зажигать городские фонари или нет.
Уже на следующий день я должен был по настоянию ба-
рона приступить к работе.
— Сейчас твои руки должны научиться тому, что позд-
нее предстоит совершить твоему Духу,— сказал он.— Как
бы незначительна ни была профессия, она будет облагоро-
жена. если твой Дух сумеет овладеть ею. Работа, не на
правленная на покорение человеческой души, не достойна
того, чтобы тело принимало в ней участие.
Я смотрел на старого господина и молчал, потому что
тогда я еще не совсем понимал то. что он имеет в виду.
— Или ты предпочитаешь стать торговцем? — добавил
он с дружеской усмешкой.
— А потом я должен буду гасить эти фонари? — спро-
сил я робко.
Барон потрепал меня по щеке:
— Конечно, ведь когда встает солнце, людям больше
уже не нужен никакой другой свет.
Барон имел странную привычку иногда во время нашего
разговора, как-то особенно смотреть на меня; в его глазах
тогда светился немой вопрос: «Понимаешь ли ты. наконец?»
или »Я очень беспокоюсь. сможешь ли ты это осмыслить?»
В таких случаях я часто ощущал горячее пламя в груди,
а голос, который тогда, на исповеди белому монаху, кричал
имя «Христофор», давал мне неслышимый ответ.
Лицо барона с левой стороны было изуродовано ужаса-
ющим зобом, так что ворот его сюртука имел глубокий
вырез до самого плеча, чтобы не стеснять движений шеи.
Ночью, когда сюртук, как обезглавленный труп, покоил-
ся на спинке кресла, меня охватывал неописуемый страх, и
я мог от него освободиться, лицо» представляя, какую доб-
роту и благожелательность обычно излучает из себя барон.
Вопреки его недугу и почти гротескной внешности — его
400
Целый Доминиканец
седая борода, топорщившаяся из-под зоба, походила на
метлу — было в моем приемном отце что-то необычайно
утонченное и нежное, что-то беспомощно-детское, что-то
совершенно безобидное, что проявлялось еще ярче, когда он
сердился и строго смотрел сквозь оптические, с большим
увеличением, стекла своего старомодного пенсне,
В такие минуты он казался мне огромной сорокой, ко-
торая наскакивает на вас, побуждая к драке, тогда как ее
зоркие глаза едва могут скрыть страх: «Но ведь ты не
осмелишься схватить меня, не так ли?«
Дом фон Йохера, в котором мне предстояло прожить
много лет, был одним из самых старых в городе. В нем
было множество этажей, на которых раньше обитали пред-
ки барона — каждое новое поколение всегда стремилось на
этаж выше предыдущего, как будто бы стремление быть
ближе к небу становилось все сильней.
Я не могу припомнить, чтобы барон когда-нибудь входил
в эти старые залы, с мутными серыми окнами, выходящими
на улицу. Мы жили с ним в двух простых, окрашенных в
белый цвет комнатах под плоской крышей.
По другую сторону улицы высились деревья, под кото-
рыми гуляли люди. На крыше дома в заржавленной желез-
ной бочке без дна. ранее служившей водосточной трубой,
через которую на мостовую сыпались сгнившая листва и
мусор, росла акация с белыми пахучими корзиночками
цветов.
Далеко внизу, вплотную к древним розовым, охристо-
желтым и светло-голубым домикам с зияющими пустыми
окнами и с крышами, похожими на шляпы без полей цвета
мха, струилась широкая, спокойная серая река, берущая
начало где-то в горах.
Река огибает город, и он похож на остров, стянутый во
дяной петлей. Река течет с юга, поворачивает на запад и
вновь возвращается к югу, где от начала петли ее отделяет
узкая полоска земли, на которой и стоит наш дом, послед-
ний в городе. Дальше, за зеленым холмом, река исчезает из
виду.
По бурому, высотой в человеческий рост, мосту из се-
рых неоструганных стволов, прогибающихся, кглда по ним
401
Густав Майринк
катят повозки, можно перейти на другой лесистый берег,
где песчаные обрывы нависают над водой. С нашей крыши
видны луга, в чьих туманных далях горы зависают, как
облака, а облака покоятся на земле, как горы.
Посреди города высится похожее на замок продолговатое
здание, предназначенное ни больше ни меньше для того,
чтобы отражать своими безжизненными сверкающими
окнами палящий зной осеннего солнца.
В щелях между камнями мостовой вечно безлюдной
базарной площади, где в кучах опрокинутых корзин, как
забытые гигантские игрушки, стоят зонтики торговцев,
растет трава.
Иногда по воскресеньям, когда зной раскаляет стены
вычурной городской ратуши, раздаются приглушенные зву-
ки духовой музыки, поднимаемые с земли прохладными по-
рывами ветра. Они становятся все громче и громче, ворота
трактира «На почте Флетцннгера» внезапно распахиваются,
и свадебная процессия, разодетая в старинные пестрые
одежды, направляется к церкви. Молодежь в разноцветных
лентах празднично размахивает венками; впереди — толпа
детей, во главе которой проворный, как ласка, несмотря на
свои костыли, полоумный от радости крохотный десяти-
летний калека, как будто все веселье праздника принадле-
жит только ему, в то время как остальные загипнотизиро-
ваны лишь его торжественной серьезностью.
В тот первый вечер, когда я уже лежал в постели, соби-
раясь заснуть, дверь отворилась, и меня охватил необъясни-
мый страх: ко мне шел барон, и я подумал, что он хочет
меня связать, как обещал
Но он только сказал:
— Я хочу научить тебя молиться. Никто из них не зна-
ет, как следует молиться. Это надо делать не словами, а
руками -Тот, кто молится словами, просит милостыню.
Человек не должен просить. Твой Дух уже знает заранее,
что тебе необходимо. Когда две ладони соприкасаются друт
с другом, левая половина в человеке замыкается через
правую, образуя цепь. Таким образом тело прочно связано,
и из кончиков пальцев, обращенных кверху, свободно взви-
вается вверх пламя... Эго тайна молитвы, которую не
найдешь ни в одной и.з Священных Книг.
402
Белый Доминиканец
В эту ночь я впервые странствовал в Духе — так что на
следующее утро уже не проснулся, как прежде, полностью
одетым и в пыльных сапогах.
II. СЕМЬЯ МУТШЕЛЬКНЛУС
Наш дом — первый на улице, которая, если верить моей
памяти, называлась .Пекарский ряд». Он стоит обособлен-
но.
Три его стены обращены к лугам и лесам, а из окна
четвертой стороны можно дотянуться до стены соседнего
дома — так узка улочка, разделяющая оба строения.
У этой улочки нет названия, это всего лишь круто под-
нимающийся вверх узкий проход, связывающий друг с
другом оба левых берега одной и той же реки; он пересека-
ет перешеек, на котором мы живем и который соединяет
город с окрестностями.
Ранним утром, когда я выхожу гасить фонари, внизу, в
соседнем доме, открывается дверь, и рука, вооруженная
метлой, сбрасывает стружки в протекающую реку, которая
|>азносит их вокруг всего города, чтобы получасом позже,
едва в пятидесяти шагах от другого конца прохода, вылить
свои воды на плотину, где она с шумом исчезает.
Ближний конец прохода выходит в Пекарский ряд. На
углу соседнего дома висит табличка:
ФАБРИКА ПОСЛЕДНИХ ПРИСТАНИЩ,
УЧРЕЖДЕННАЯ
АДОНИСОМ МУТШЕЛЬКНАУСОМ
Раньше там было написано: «Точильщик и гробовщик».
Это можно отчетливо разобрать, когда табличка намокает от
дождя и проступает старый шрифт.
403
Густав Майринк
Каждое воскресенье господин Мутшелькнаус, его супру-
га Аглая и дочь Офелия идут в церковь, где они всегда
усаживаются в первом ряду. Точнее, фрау и фрейлейн
садятся в первом ряду, а господин Мутшелькнаус - в
третьем, под деревянной фигурой пророка Ионы, где совер-
шенно темно.
Каким смешным сейчас, спустя много лет, мне кажется
все это. и каким несказанно печальным!
Фрау Мутшелькнаус всегда одета в черный шелестящий
шелк, который оттеняет малиново-красный бархатный
молитвенник. В тусклых, цвета сливы, остроносых сапогах
с галошами она семенит, с достоинством подбирая юбку у
каждой лужи. На ее щеках сквозь подкрашенную кожу
проступает выдающая возраст красно-голубая сетка прожи-
лок; ее все еще выразительные глаза, с тщательно подве-
денными ресницами, стыдливо опущены, ибо неприлично
излучать очаровательную женскую прелесть, когда колокола
призывают к обедне.
Офелия носит свободные греческие одежды и золотой
обруч вокруг прекрасных белокурых локонов, ниспадающих
на плечи, и всегда, когда я ее вижу, у нее на голове мирто-
вый венок.
У нее прекрасная, спокойная, отрешенная походка ко-
ролевы.
У меня всегда замирает сердце, когда я думаю о ней.
Когда она идет в церковь, она надевает вуаль...
Впервые я увидел ее лицо гораздо позднее. Это лицо с
большими темными задумчивыми глазами, странно контра-
стирующими с золотом ее волос.
Господин Мутшелькнаус в длинном черном болтающемся
воскресном сюртуке обычно идет в некотором отдалении,
позади обеих дам. Когда он забывается и догоняет их. фрау
Аглая всякий раз шепчет ему:
— Адонис, полшага назад!
У него узкое печально вытянутое обрюзгшее лицо с ры-
жеватой трясущейся бородой и выдающимся птичьим но
сом, выступающим из-подо лба, переходящего в лысину.
Голова с маслянистой прядью волос выглядит так, как будто
ее хозяин борется с паршой и по ошибке забыл убрать
оставшиеся висеть по бокам волосы.
404
Белый Доминиканец
В цилиндр, надеваемый обыкновенно по праздникам, г-н
Мутшелькнаус вставляет ватный валик толщиной в палец,
чтобы цилиндр не качался.
В будние дни г-на Мутшелькнауса не видно. Он ест и
спит внизу, в своей мастерской. А дамы занимают нес-
колько комнат на третьем этаже.
Три или четыре года прошло с тех пор, как приютил
меня барон, прежде чем я узнал, что фрау Аглая, ее дочь и
г-н Мутшелькнаус связаны друг с другом семейными узами.
Узкий проход между двумя домами с самого рассвета до
полуночи наполнен ровным жужжанием, как будто где-то
далеко внизу не может успокоиться рой гигантских шмелей,
.'♦тот шум, одновременно тихий и оглушительный, когда нет
ветра, доносится и до нас.
Вначале это меня беспокоило, и я все время прислуши-
вался. желая узнать откуда он исходит, но мне ни разу не
пришло в голову спросить об этом. Никто не интересуется
причинами постоянно повторяющихся событий, они кажутся
чем-то само собой разумеющимся Какими бы необычными
они ни были сами по себе, к ним привыкаешь. Только
тогда, когда человек переживает опыт шока, он начинает
действительно познавать... или... обращается в бегство.
Постепенно я привык к жужжанию, как к шуму в ушах:
ночью, когда оно неожиданно стихало, я просыпался, и мне
казалось, будто меня кто-то ударил.
Однажды, когда фрау Аглая, зажав уши руками, стре-
мительно завернула за угол и наткнулась на меня, выбив у
мешг из рук корзину с яйцами, она произнесла, извиняясь:
•Ах, Боже мой. мое дорогое дитя, этот звук раздается из
ужасного станка нашего кормильца... И... и... и его подма-
стерьев...» — добавила она, как бы одернув себя,
•Так это токарный станок г-на Мутшелькнауса...— вот
что так грохочет!» — понял я.
То, что у него нет никаких подмастерьев, и что фабрика
содержится им самим, я узнал позже от него самого.
Был бесснежный темный зимний вечер. Я хотел было
открыть палкой клапан фонаря, но в это мгновение раздал
ся шепот: «Тс-тс. господин Таубеншлаг!» И я узнал точиль-
405
Густап Майринк
шика Мутшелькнауса. В зеленом фартуке и домашних
туфлях, на которых пестрым жемчугом были нышиты
львиные головы, он подавал мне знаки из узкого прохода:
— Господин Таубеншлаг, пусть сегодня здесь будет
темно, хорошо? Послушайте...— продолжал он, заметив,
что я слишком смущен, чтобы поинтересоваться причиной
столь странной просьбы,— Послушайте, я никогда бы не
решился оторвать Вас от выполнения Вашего долга, если
бы на карте не стояла, в чем я убежден, честь моей супру-
ги. А также, если бы от этого не зависело будущее моей
фрейлейн дочки в мире искусства... Сейчас или никогда...
Никто не должен видеть того, что сегодня ночью произойдет
здесь...
Я непроизвольно сделал шаг назад — так поразили меня
тон старика, выражение его лица, испуг, с которым он
говорил.
— Нет, нет, пожалуйста, ие убегайте, г-н Таубеншлаг.
Здесь нет никакого преступления. Да, конечно, если бы что-
то подобное произошло, я должен был бы броситься в во
ду... Знаете ли. я. собственно, получил от одного клиента...
в высшей степени... в высшей степени сомнительный за-
каз... И сегодня ночью, когда все уснут... это... будет тайно
погружено на повозку и отправлено... Да. Гм.
У меня камень упал с сердца. Хотя я и не догадывался,
в чем именно дело, но понял, что речь идет о чем-то совер-
шенно безобидном.
— Могу ли я Вам чем-нибудь помочь в Вашем деле, го-
сподин Мутшелькнаус? — спросил я.
Точильщик в восторге притянул меня ближе:
— Ведь господин барон об этом не узнает? — спросил
он на одном дыхании и потом добавил заботливо:
— А разве тебе можно гак поздно находиться на улице.
Ты еще такой маленький!
— Мой приемный отец ничего не заметит,— успокоил я
его.
В полночь я услышал, как кто-то тихонько звал меня по
имени. Я спустился по лестнице: в проходе с фонарями
смутно виднелась повозка.
Копыта у лошадей были обвязаны тряпками, чтобы при-
глушить стук, У оглоблей стоял возница и скалил зубы
406
Белый Доминиканец
всякий раз. когда г-н Мутшелькнаус тащил полную коробку
больших круглых обточенных деревянных крышек, с ручка-
ми посредине, за которые их можно было брать.
Я тут же подбежал и помог нагружать. В какие-то пол-
часа повозка была заполнена доверху и, шатаясь, потащи-
лась через мост палисадника, вскоре скрывшись в темноте.
Вопреки моему желанию старик, тяжело дыша, увлек
меня к себе в мастерскую.
На круглом белом отесанном столе с кувшином слабого
пива и двумя стаканами блестела красиво выточенная ве-
щица. очевидно, предназначенная для меня, отражая скуд-
ный свет, излучаемый маленькой подвесной керосиновой
лампой.
Только гораздо позже, когда мои глаза привыкли к по-
лумраку, я смог различать предметы.
От стены к стене проходил стальной стержень, днем
приводимый в движение водяным колесом в реке. Сейчас на
нем спало несколько куриц.
Кожаные приводные ремни на токарном станке болта-
лись. как петли виселицы. Из утла выглядывала деревянная
статуя Святого Себастьяна, пронзенного стрелами. На
каждой стреле также сидело по курице.
Открытый гроб, в котором время от времени шуршала
во сне пара кроликов, стоял в головах жалких нар, слу-
живших точильщику постелью.
Единственным украшением комнаты был рисунок под
зеркалом в золотой раме, окруженный венцом. На нем
была изображена молодая женщина в театральной позе с
закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, обнаженная,
прикрытая лишь фиговым листком, столь белоснежная, как
будто бы она. перед тем. как позировать, окунулась в гип-
совый раствор.
Г-н Мутшелькнаус немного покраснел, когда заметил,
что я остановился перед картиной, и пробормотал:
— Это моя госпожа-супруга в то время, когда она отда-
ла мне руку для вечного сон«а. Она была собственно...—
он запнулся и закашлялся, затем продолжил объяснение,—
„ мраморной нимфой... Да. да Ллойзия — так зовут Аглаю
407
I'ycmae Майринк
на гамом деле (Аглая, моя госпожа-супруга, имела несча-
стье совершенно непостижимым образом получить от ее
благословенных господ-родителей постыдное имя Алойзия,
закрепленное святым Крещением)... Но ие правда ли,
господин Таубеншлаг никому не расскажет об этом! От
этого может пострадать артистическая судьба моей фрей-
лейн-дочери. Гм. Да.
Он подвел меня к столу и с поклоном предложил мне
кресло и кружку светлого пива.
Он, казалось, совсем забыл, что я — подросток, которо-
му нет еще и пятнадцати лет... Он говорил со мной, как со
взрослым, как с господином, который и по рангу, и по
образованию намного выше его.
Вначале я думал, что он хотел просто развлечь меня
своим разговором, но вскоре я обратил внимание, какой
напряженной и испуганной становилась его речь всякий раз,
когда я оглядывался на кроликов; он тут же старался от-
влечь мое внимание от бедной обстановки своей мастерской.
Тогда я постарался заставить себя сидеть спокойно и не
позволять взгляду блуждать по сторонам.
Неожиданно он разволновался. Впалые щеки его покры-
лись круглыми чахоточными пятнами.
Из его слов я все отчетливее понимал, каких невероят-
ных усилий стоило ему передо мной оправдьтаться!
Я чувствовал себя тогда еще настолько ребенком, все то,
что он рассказывал настолько превосходило мое понимание,
что постепенно странная тревога, которую пробуждали во
мне его слова, переросла в тихий необъяснимый ужас.
Отот ужас, который год от года въедался в меня все
глубже, по мере того, как я взрослел, всякий, раз просыпал-
ся во мне с новой силой, когда эта картина опять возникала
в моих воспоминаниях. По мере того, как я осознавал всю
чудовищность бытия, довлеющую над людьми, слова то-
чильщика представали предо мной во всей их подлинной
перспективе и глубине, и меня часто охватывал кошмар,
когда я вспоминал об этой истории и перебирал в уме
страницы трагической судьбы спцюго точильщика. И глубо-
кий мрак, окутывавший его душу, я чувствовал в своей
собственной груди, болезненно переживая чудовищное
несоответствие между призрачным комизмом точильщика и
408
Белый Доминиканец
его возвышенной и одновременно глубинной жертвенностью
во имя ложного идеала, который, как обманчивый свет,
коварно принес в его жизнь сам сатана.
Тогда, ребенком, под впечатлением от его рассказа, я
мог бы сказать: это была исповедь сумасшедшего, предназ-
наченная не для моих ушей... Но я был вынужден слушать,
хотел я этого или нет. как будто чья-то невидимая руна,
желавшая впрыснуть яд в мою кровь, удерживала меня...
Были мгновения, когда я ощущал себя дряхлым стар-
цем: так живо вселилось в меня безумие точильщика. Я
казался себе человеком одних с ним лет или даже старше, а
вовсе не подростком...
— Да. да, она была великой знаменитой актрисой.—
приблизительно так начал он.— Аглая! Никто в этой жал-
кой дыре не догадывается об этом. Она не хотела, чтобы об
этом узнали. Понимаете ли. господин Таубеншлаг, я не
умею выразить то, что хотел бы. Я едва могу писать. Ведь
это останется между нами, останется тайной? Как и рань
ше... как и раньше... то с крышками... Я, собственно,
умею писать только одно слово...— Он взял кусочек мела
из кармана и написал на столе: «Офелия».— А свободно
читать я вообще не могу. Я, собственно,— он нагнулся и
заговорщически прошептал мне в ухо,— извините за выра-
жение,— дурак. Знаете ли, мой отец, который был очень и
очень сильным человеком, однажды, когда я еще ребенком
поджег клей, запер меня в почти уже готовый железный
гроб на 24 часа и сказал, что я буду заживо погребен. Я,
конечно, поверил этому... Время, проведенное в гробу,
было для меня столь ужасным... как долгая, долгая веч-
ность в аду, которой нет конца, потому что я не мог дви
гаться и почти не дышал Я сжимал зубы от смертельного
страха... Но зачем,— проговорил он совсем тихо,— зачем я
поджег этот клей?
Когда меня извлекли из гроба, я потерял разум и дар
речи. Впервые только через десять лет я мало-помалу начал
учиться говорить. Но не правда ли. господин Таубеншлаг.
эта тайна останется между нами! Если люди узнают об этом
моем поэоре, это может повредить артистической карьере
моей фрейлейн-дочери. Да. Гм. Как только мой счастли-
вейший отец однажды навсегда вошел в рай, его похорони-
409
Густав Майринк
ли в том же самом железном гробу. Он оставил мне свое
дело и деньги, так как был вдов. И тогда небесное знамение
было ниспослано мне в утешение — я так плакал, что
думал, что умру от скорби по умершему отцу. Эго был
посланный ангелом господин Обер-режиссер, господин
Парис. Вы не знаете господина актера Париса? Он прихо-
дит каждые два дня давать уроки актерского маете )>ства
моей фрейлейн-дочери. Имя у него, как у древнегреческого
бога Париса. Все это — дело рук провидения от начала до
конца. Да. Гм...
\|оя теперешняя супруга была в то время еще моло-
денькой. Да. Гм... Я хочу сказать — еще девушкой, а
господин Парис готовил ее к карьере актрисы. Она была
мраморной нимфой в одном тайном театре в столице. Да.
Гм...
По обрывочным фразам и непроизвольным коротким па-
узам. которыми он перемежал свою речь, я заметил, что его
сознание время от времени как бы угасает и потом. вместе
с дыханием, вновь просыпается. Это напоминало морские
приливы и отливы.
«Он еще не оправился от той ужасной пытки в желез-
ном гробу,— чувствовал я инстинктивно, он и сегодня
как заживопогребенный».
— Ну. и как только я унаследовал магазин, господин
Парис посетил меня и объявил, что знаменитая мраморная
Аглая случайно увидела меня на похоронах, в тот момент,
когда она инкогнито проезжала через наш город. Гм. Да. И
когда она увидела, как я рыдаю на могиле отца, она сказа-
ла...— Господин Мутшелькнаус вдрут резко встал и стал
декламировать, с пафосом глядя в окружающее простран-
ство, маленькие водянистые глазки его го|»ели, как будто он
созерцал словеса, начертанные огненными буквами...— Тут
она сказала: «Я хочу быть опорой в жизни этого простого
человека и светом во мраке — светом, который никогда не
померкнет. Я хочу родить ему ребенка, жизнь которого
будет посвящена только искусству. Я хочу помочь его Духу
открыть глаза на высшие сферы бытия, а сама... сама
должна буду разбить свое сердце в глуши серых дней.
Прощай, искусство! Прощай, слава! Прощай, лавровый
410
Целый Доминиканец
пенен! Аглая уходит и никогда не вернется обратно!» Да.
!'м.
Он вытер рукой пот со лба и снова медленно опустился
на стул, как будто воспоминания покинули его.
— Да. Гм. Господин Обер-режиссер громко рыдал и
рвал на себе волосы, когда мы втроем сидели у меня на
свадьбе, И вдруг он закричал: «Если я потеряю .Аглаю, мой
театр рухнет. Я конченный человек». Да. Гм. Тысячи
золотых монет, которые я ему вручил, конечно, было недо-
статочно, чтобы облегчить его потерю.
С тех пор он всегда печален. Теперь, когда он открыл
большой драматический талант у моей дочери, он опять
немного оживился. Да. Гм, Она. должно быть, унаследовала
его от своей матери. Да, многих детей еще в колыбели
посещает муза. Офелия! Офелия! — Внезапно его охватило
какое-то неистовое вдохновение. Он схватил меня за руку и
начал сильно трясти:
— Знаете ли Вы. господин Таубеншлаг, что Офелия,
моя дочь — дитя милостию Божией? Господин Парис всегда
говорит, когда получает свой пенсион в моей мастерской:
• Когда вы ее зачали, мейстер Мутшелькнаус, должно быть,
сам Бог Весталус присутствовал при этом!» Офелия это...—
и он снова перешел на шепот.—...но это тайна, такая же...
ну. такая же... как с крышками .. Гм. Н-да. Офелия поя-
вилась на свет через шесть месяцев... Гм. Да. Обычные
дети появляются через девять. Но это не чудо. Ее мать тоже
родилась под королевской звездой. Гм. Только ее свет непо-
стоянен. Я имею в виду звезду. Моя жена не хотела бы.
чтобы об этом кто-нибудь знал, но Вам я могу сказать,
господин Таубеншлаг: знаете ли. она уже почти сидела на
rjxiHe! И если бы не я,— слезы подступают к глазам, когда
я думав» об этом.— она сегодня сидела бы в карете, запря-
женной четверкой белых коней... Но она снизошла ко
мне... Гм. Да.
А с троном,— он поднял три пальца,— было так, кля-
нусь честью и блаженством, что я не лгу. Когда г-н Обер-
режиссер Парис был молод (я знаю это из его собственных
уст), он был главным визирем при арабском короле в Бел-
граде. Он обучал там для Его Величества высочайший
гарем. Гм. Да. И роя нынешняя супруга Аглая, благодаря
411
Густав Майринк
ее талантам, была назначена первой дамой — по-арабски ее
называли «май Тереза*. У нее был чин «первой эрзац-дамы
высочайшей левой руки» Его Величества. Ко на Его Вели-
чество было совершено покушение, и г-н Парис и моя
супруга ночью были вынуждены бежать по Нилу. Да. Гм.
Затем, как вы знаете, она стала мраморной нимфой в
одном тайном театре, который организовал г-н Парис, пока
она не отказалась от лавров... Г-н Парис также оставил
свою профессию и живет здесь только ради образования
Офелии »Мы все должны жить только ради нее,— всегда
говорит он.— И ваша снятая обязанность, мейстер Мут-
шелькнаус. приложить все силы, чтобы дар актрисы в
Офелии не погиб в самом зародыше из-за отсутствия де-
нег». Видите ли. господин Таубеншлаг, это тоже причина,
почему я должен — да вы уже знаете! — заниматься таким
сомнительным делом... Изготовление гробов не окупается.
Сегодня слишком мало людей умирает Гм. Да... Я мог бы
обеспечить образование моей дочери, но знаменитый поэт,
господин профессор Гамлет из Америки, требует слишком
много денег. Я представил ему долговое обязательство и
сейчас должен его отрабатывать. Гм. Да... Господин про-
фессор Гамлет, собственно говоря, молочный брат госпо-
дина Париса, и как только он прослышал про большой
талант Офелии, он сочинил специально для нее пьесу. Она
называется «Принц Дании*. Там кронпринц должен же-
ниться на госпоже-моей дочери, но ее величество, его го-
спожа-мать. не раз[)ешает. и поэтому Офелия топится. Моя
Офелия топится.
Старик выкрикнул эти слова и после паузы продолжал:
— Когда я это услышал, сердце мое затрепетало. Нет,
нет, нет! Моя Офелия, свет очей моих, все мое счастье, не
должна топиться. Даже в театральной пьесе! Гм. Да. И я
пошел кланяться г-ну Парису, долго упрашивал, до тех пор,
пока он не написал письмо профессору Гамлету. Г-н про-
фессор ответил, что он сделает так; Офелия выйдет замуж
на кронпринца и не погубит себя, если я подпишу долговое
обязательство... И я поставил под ним три креста... Вы,
наверное, будете смеяться, г-н Таубеншлаг, ведь это всего
лишь театральная пьеса, а не действительность. Но, пони-
маете. в пьесе мою Офелию также зовут Офелией. Знаете,
412
Бельш Доминиканец
г-н Таубеншлаг. я, конечно, |>ад всему этому, но что, если
вдруг моя Офелия после этого действительно утопится?
Господин Парис всегда мне говорит; «Искусство выше
действительности»... Но что, если она все же утопится? Что
со мной тогда будет? В таком случае было бы лучше, если
бы я задохнулся тогда в железном гробу!
Кролики громко зашуршали в своем гробу. Точильщик
вздрогнул испуганно и пробормотал; «Проклятые кролики!»
Последовала пауза, старик утерял нить разговора. Он,
казалось, забыл о моем существовании, и глаза его не виде-
ли меня.
Немного погодя он встал, подошел к станку и. надев пе-
|>едаточный ремень на диск, запустил его,
•Офелия! Нет, моя Офелия не может умереть, донес-
лось до меня его бормотание,— Я должен работать, |>або-
тать. работать... Иначе он не изменит пьесу и...*
Шум машины поглотил его последние слова.
Я тихо вышел из мастерской и отправился в свою ком-
нату. В постели я сложил руки и молил Бога, сам не зная
почему, чтобы он х[»анил Офелию.
III. ПРОГУЛКА
В ту ночь со мною произошло одно странное событие.
Обычно это называется сном, потому что не существует
лучшего определения для опыта, который переживает
человек, когда его тело ночью пребывает в неподвижности.
Как всегда, прежде чем заснуть, я сложил руки так. как
учил барон — левую руку на правую.
Уже позднее, с годами, когда я приобрел некоторый
опыт, мне стало ясно, чему служат эти действия. Возмож-
но. что и любое другое положение рук имеет одну-един-
ственную цель: тело должно быть надежно и связано.
С тех пор. как я в доме барона в тот самый вечер в пер-
вый раз заснул таким способом, я всегда просыпаюсь по
утрам с ощущением, что во сне я проделал долгий путь. И
всякий раз я чувствую, как гора сваливается у меня с плеч,
когда вижу, что я раздет, и на мне нет пыльных сапог, как
раньше в сиротском приюте...
413
Густав Майринк
Я лежал в постели, и мне не нужно было больше боять-
ся побоев или целый день напролет вспоминать, куда же я
все-таки ходил во сне. В ту ночь пелена впервые спала с
моих глаз.
То. что точильщик Мутшелькнаус вчера так странно,
как со взрослым, обращался со мной, возможно, н было
тайной при'гиной того, что ранее спавшее во мне робкое
«Я* — быть может, это и был тот самый Христофор —
пробудилось, осознало себя, стало видеть и слышать
Началось это так: мне снилось, что я заживо погребен и
не могу пошевелить ни рукой, ни ногой; затем я глубоким
вздохом наполнил грудь, и при этом крышка гроба отско-
чила... И я пошел по странной белой дороге, еще более
путающей, чем могила, из которой я выбрался, ибо я знал,
что у этой дороги нет конца...
Я вернулся назад, к своему гробу, и увидел, что он сто-
ит вертикально посреди дороги. Он был мягким, как плоть,
и у него были руки и ноги, ступни и ладони, как у трупа.
Когда я залезал в гроб, то заметил, что я больше не отбра-
сываю тени, и когда я, чтобы убедиться в этом, окинул себя
взглядом, то увидел, что у меня больше нет тела. Затем я
потрогал свои глаза, но у меня больше не было глаз. Тогда
я захотел взглянуть на свои руки — но я ие увидел никаких
рук.
Крышка гроба медленно закрывалась надо мной, и мне
почудилось, что мои мысли и чувства, когда я стоял на
белой дороге, принадлежали какому-то бесконечно древне-
му. но все еще не сломленному существу. Затем, когда
крышка гроба опустилась, это чувство развеялось, как дам,
оставив в осадке лишь приглушенный мутноватый поток
сознания, характерный для замкнутого подростка.
Наконец крышка гроба захлопнулась окончательно, и я
проснулся в своей постели.
Вернее, мне лишь показалось, что я проснулся. Было
еще темно, но по слабому аромату акации, проникавшему в
комнату через открытое настежь окно, я почувствовал, что
первое дуновение наступающего утра уже коснулось земли,
и что самое время идти тушить городские фонари. Я схва-
тил свою палку и спустился вниз по лестнице. Закончив
414
Целый Доминиканец
работу, я перешел через мост палисадника и поднялся в
гору. Каждый камешек на пути казался мне здесь изве-
стным и знакомым, однако я не мог припомнить, бывал ли
я здесь раньше.
.Альпийские колокольчики, белоснежные пушицы и па-
хучие примулы благоухали в черно-зеленых росистых высо
когорных лугах в предрассветном мерцающем воздухе.
Затем на горизонте небо разверзлось и живительная кровь
зари разлилась по облакам.
Голубые перламутровые жуки и огромные птицы со
сверкающими перьями, проснувшиеся по неслышимому
таинственному зову, со свистом поднимались с земли и
зависали в воздухе на уровне человеческого роста, обра-
тившись к пробуждающемуся солнцу.
Дрожь глубочайшего потрясения пробежала по всем мо-
им членам, когда я увидел, почувствовал и понял эту гран-
диозную безмолвную молитву Творения.
Я повернул обратно и пошел в город. Моя гигантская
тень, как бы приклеенная к моим подошвам, скользила
передо мной.
Тень — это цепь, которая привязывает нас к земле, это
черный призрак, порожденный нами и обнаруживающий
таящуюся в нас смерть всякий раз, когда наше тело попа-
дает в поток световых лучей...
Когда я вошел в город, было уже совсем светло. Дети
шумно сбегались к школе. «Почему они не поют: Таубен-
шлаг. Таубеншлаг. тра-ра-ра, Таубеншлаг? — пришла мне
в голову мысль.— Разве они не видят, что это я? Может
быть, я стал настолько другим, что они меня более не
узнают?»
Внезапно новая страшная мысль пронзила меня: «А ведь
я никогда не был ребенком! Даже в приюте, совсем ма-
леньким, я никогда не знал тех игр, в которые играли дети.
Даже тогда, когда мое тело почти механически участвовало
в них. мои мысли были совсем далеко. Во мне живет ка-
кой-то древний старик, и только мое тело кажется моло-
дым! Точильщик, наверное, угадал это, поскольку вчера он
говорил со мной, как со взрослым».
Я вдруг испугался. Вчера был зимний вечер. Как могло
415
Густав Майринк
случиться, что сейчас летнее утро? Или я все еще сплю?
Может быть, я стал лунатиком?
Я взглянул на фонари: они были погашены. Так кто же,
кроме меня, мог их погасить? Значит, когда я их тушил, у
меня еще было тело! Но, может быть, я сейчас мертв, и эта
история с гробом случилась на самом деле, а не во сне? Я
решил это проверить, подошел к одному из школьников и
спросил его: «Ты узнаешь меня?» Он не ответил и пробежал
сквозь меня, как сквозь пустое пространство.
•Итак, я мертв,— хладнокровно пришел я к выводу,—
Нужно быстро отнести фонарную палку домой, пока я
совсем не исчез»,— подсказывало мне мое чувство долга, и
я вошел в дом моего приемного отца.
В комнате палка выпала у меня из рук. и раздался гро-
хот. Барон, сидевший в своем кресле, услышал его. повер-
нулся и сказал: »Ну. наконец ты пришел!»
Я обрадовался тому, что он меня заметил. Из этого я
заключил, что я не мертв.
Барон выглядел как обычно, в том же самом сюртуке,
со старомодным, цвета тутовой ягоды, жабо, которое он
любил носить дома по праздагикам. Но было в нем что-то
такое, что мне показалось незнакомым. Его зоб? Нет. Он
был ни больше ни меньше, чем обычно.
Я обвел глазами комнату — здесь также ничего не из-
менилось. Ничего не пропало, ничего не прибавилось
•Тайная вечеря» Леонардо да Винчи — единственное укра-
шение комнаты — висела, как всегда, на стене. Все на
своих местах! Стоп! Разве зеленый гипсовый бюст Данте с
резкими монашескими чертами лица стоял вчера на полке
не слева? Видимо, его кто-то передвинул! Ведь сейчас он
стоит справа'.
Барон заметил мой взгляд и рассмеялся.
— Ты был в горах? — начал он и указал на цветы в
моей сумке, которые я нарвал по пути.
Я пробормотал что-то в свое оправдание, но он друже-
любно остановил меня:
— Я знаю, там наверху очень красиво. Я тоже часто
хожу туда. Ты уже много раз бывал там. но каждый раз
забывал об этом. Молодой мозг не может все удержать.
416
Белый Доминиканец
Кровь еще слишком горяча. Она смывает воспоминания...
Тебя утомила прогулка?
— В горах — нет, но прогулка по белой дороге...— на-
чал я, сомневаясь, знает ли он об этом.
— Да, да, белая проселочная дорога! — пробормотал он
задумчиво — Редко кто может ее выдержать. Только тот,
кто родился для странствий. Когда я впервые увидел тебя,
там, в приюте, я решил взять тебя к себе. Большинство
людей боится белой дороги больше, чем могилы. Они пред-
почитают снова лечь в гооб. потому что думают, что там —
смерть, и зам они обретут покой. В действительности
гроб — это плоть, жизнь. Каждый, кто родился на земле,
заживо погребен. Лучше учиться странствовать по белой
дороге. Только никогда не надо думать о ее конце, ибо это
невыносимо — ведь у нее нет конца. Она бесконечна.
Солнце над горой вечно. Но вечность и бесконечность не
совпадают. Только для того, кто в бесконечности ищет
вечность, а не «конец», только для того бесконечность и
вечность — одно и то же. Странствовать по белой дороге
следует только во имя самого пути, во имя радости пути, а
не из желания сменить одну стоянку на другую.
Истинный покой, а не кратковременная передышка, есть
только у солнца, там, над горой. Оно неподвижно, и все
вращается вокруг него. Даже его вестник — утренняя
.заря — излучает вечность, и поэтому жуки и птицы молят-
ся ей и застывают в воздухе, пока не взойдет солнце. Поэ-
тому ты и не устал, когда взбирался в гору.
Ты видел...— внезапно спросил он и резко посмотрел на
меня,— ты видел солнце?
— Нет, отец, я повернул обратно до того, как оно взош-
ло.
Он кивнул успокоенно.— Хорошо. А то бы мы больше
не смогли созидать вместе с тобой,— добавил он тихо,— А
твоя тень двигалась впереди тебя на пути в долину?
— Да. само собой разумеется...
Он не дослушал мой удивленный ответ.
— Кто увидит солнце,— продолжал он,— тот захочет
обрести только вечность. И тогда он потерян для стран-
ствий. Так случается со святыми в церкви. Когда святой
14 «м 417
Густав Майринк
переходит в тот мир, этот и другие миры для него потеря-
ны, Намного хуже то, что и он потерян для мира. Он
становится сиротой! Ведь ты знаешь, каково это — быть
подкидьпием! Никому не пожелаешь подобной участи: не
иметь ни отца ни матери! Поэтому странствуй! Зажигай
фонари, пока не взойдет солнце!
— Хорошо,— пробормотал я, погруженный в мысли о
путающей белой дороге.
— Ты знаешь, что означает твое пребывание в гробу?
— Нет, отец.
— Это значит, что некоторое время ты должен еще раз-
делять суд|>бу тех, кто заживо погребен.
Ты имеешь в виду точильщика Мутшелькнауса? —
спросил я наивно.
— Я не знаю точильщика с таким именем, он пока еще
не стал видимым
— А его жену? А... Офелию? — спросил я и почувство-
вал, что краснею
— Нет. И Офелию тоже не знаю.
«Странно,— подутаал я,— они живут как раз напротив,
и он должен был бы постоянно с ними встречаться».
Мы оба немного помолчали; затем внезапно я горестно
воскликнул:
— Но это ужасно — быть заживо погребенным!
— Нет ничего ужасного, дитя мое, в том, что человек
делает во имя своей души. Я тоже бываю иногда заживо
погребенным. Часто на земле я встречаюсь с людьми, кото-
рые, вкусив нищеты, страдания и нужды, горько сетуют на
несправедливость судьбы. Одни тщатся найти утешение в
учении, пришедшем к нам из Азии — в учении о Карме или
воздаянии. Оно гласит: никакое зло не может случиться с
человеком, если он сам не посеял его семена в предыдущей
жизни... Другие ищут утешение в догмате о неисповедимо
сти путей Господних... Утешения не дает ни то. ни другое.
Для таких людей я и зажигаю фонари и внушаю им одну
мысль,— при этих словах он засмеялся, печально, но, как
всегда, дружелюбно, и продолжал.— внушаю так тонко, что
им кажется, эта мысль приходит к ним сама но себе. Я
за.щю им вопрос: «Согласился бы ты, чтобы тебе сегодня
41Я
Белый Доминиканец
ночью, так же ясно, как наяву, со всеми подробностями,
приснилась твоя жизнь в безмерной нищете, длящаяся
целое тысячелетие, а за это на следующее утро как вознаг-
раждение ТЫ бы нашел у своей двери мешок, полный золо-
та?»
— Да, конечно,— отвечают все.
— В таком случае не жалуйся на свою судьбу. Разве ты
не знаешь, что этот всего лишь семидесятилетний мучитель-
ный сон, называемый земной жизнью, ты сам же и избрал
в надежде на то, что. когда проснешься, найдешь нечто
более ценное, чем мешок презренного золота?
А тот, кто полагает, что причина всего этого в неиспове-
димости путей Господних, однажды обнаружит под этой
маской коварного дьявола...
Относись к жизни менее серьезно, а к снам более... и
тогда все пойдет хорошо. Тогда сон станет истинным учите
лем. вместо того, чтобы, как сейчас, быть пестрым шутом,
закутанным в лохмотья дневных воспоминаний.
Послушай, дитя мое! Пустоты не существует! В этой
фразе скрыта тайна, которую должен постичь каждь1Й. кто
хочет п|и‘вратиться из тленного зверя в существо с бессмер-
тным сознанием Однако не следует прямо прикладывать
смысл слов к окружающему миру, иначе ты останешься
прикованным к грубой земле. Нужно пользоваться ими как
ключом, который открывает духовное: их надо истолковы-
вать. Представь себе, что кто-то захотел странствовать, но
земля не отпускает его ног. Что будет, если его воля к
странствиям не исчезнет? Его созидательный дух — перво-
бытная сила, которую вдохнули в него от века, найдет
другие пути, по которым он сможет странствовать. пути,
таящиеся в нем самом, пути, которые не требуют ног,
чтобы идти по ним. и он будет странствовать вопреки земле,
вопреки мраку.
— Созидательная частичка божественного в людях —
это «втягивающая в себя» сила. »Втягивание» — понимай
это в переносном смысле — должно создать пустоту в мире
причин, если требования ноли остаются неисполненными во
внешнем мире. Возьмем больного. стремящегося выздоро-
веть. Пока он прибегает к лекар«твам. он подтачивает ту
14» 419
Густал Майринк
силу духа, которая лечит быстрее и надежнее всех порош-
ков. Зйго похоже на то, когда кто-либо хочет научиться
писать левой рукой: если всегда пользоваться праной. то так
и не научишься пользоваться левой. Каждое событие, про
исходящее в нашей жизни, имеет свою цель: нет ничего,
что было бы лишено смысла. Ьолезнь, поражающая челове
ка, ставит перед ним задачу: изгони меня силой Духа,
чтобы сила Духа укрепилась и снова стала господствовать
над материей, как это было раньше, перед грехопадением.
Кто не стремится к этому и довольствуется лекарствами,
тот не постиг смысла жизни; он остается большим ребен-
ком, отлынивающим от школы.
Но тот, кто. вооруженный маршальским жезлом Духа,
настаивает на исполнении приказа своей воли и презирает
грубое оружие, достойное простых солдат, тот всегда вос-
кресает из мертвых. И как бы часто смерть ни поражала
его, в конце концов он все-таки станет королем! Поэтому
люди никогда не должны сдаваться на пути к той цели,
которую они перед собой ставят. Как и сои. смерть — это
только короткая передышка. Работу начинают не для того,
чтобы бросить, а для того, чтобы довести до конца. Начатое
и незавершенное дело, даже если оно совершенно бессмыс-
ленно, разлагает и отравляет волю, как непогребенный труп
отравляет вокруг' себя все.
Все мы живем, чтобы сделать нашу душу совершенной.
Кто ни на секунду не забывает об этой цели, постоянно
думает о ней, чувствует ее, начиная или заканчивая какое-
то дело, тот очень скоро обретает странное, доселе неведо-
мое чувство отрешенности, и его судьба каким-то непости-
жимым образом изменяется. Тот. кто созидает так. как
если бы он был бессмертным,— не для того, чтобы добиться
каких то желанных вещей (это - цель для духовно сле-
пых), а лишь ради постройки храма своей души — тот
увидит день. И пусть через тысячу лет. но когда нибудь он
сможет сказать: «Я хочу это — и это исполняется, я прика-
зываю — и тут же это происходит, мгновенно, без долгого и
медлительного вызревания».
И лишь тогда долгий путь странствий подходит к концу.
420
Келый Доминиканец
И лишь тогда ты сможешь смотреть на солнце прямо, и оно
не выжжет тебе глаза.
Тогда ты сможешь сказать; »Я достиг цели, поскольку я
ее никогда не искал».
И опыт святых побледнеет перед твоим собственным
опытом, потому что они никогда не узнают того, что знаешь
ты. Вечность и покой могут быть тем же самым, что стран-
ствия и бесконечность.
Последние слова превосходили мою способность к пони-
манию. Только гораздо позднее, когда моя кровь остыла,
они стали для меня ясными и живыми Тогда же я почти не
воспринимал их; я видел только барона Иохера и внезапно,
как вспышка молнии, я осознал, что мне показалось в нем
незнакомым и странным: его зоб располагался на правой
стороне шеи, а ие на левой, как обычно.
Хотя сегодня это звучит почти смешно, тогда меня охва-
тил неописуемый ужас. Комната, барон, бюст Данте на
полке, я сам — все в одно мгновение превратилось для
меня в галлюцинацию, настолько невероятную и печаль-
ную. что сердце замерло от смертельного ужаса.
•Ттим закончились мои переживания в ту ночь. Дрожа от
страха, я проснулся в своей постели. Свет дня струился
сквозь гардины. Я подошел к окну — за ним ясное зимнее
утую’
Я направился в соседнюю комнату: за столом сидел ба-
рон в своем рабочем сюртуке и читал.
Ты сегодня долго спал, мой милый мальчик,— сказал
он мне. смеясь, когда увидел меня на пороге в рубашке
(зубы мои стучали от внутреннего холода).— Я вынужден
был пойти вместо тебя зажигать фонари в городе. В первый
раз за многие, многие годы... Но что с тобой?
Один короткий взгляд на него — и страх отпустил меня:
зоб был снова слева, как всегда. И бюст Данте также стоял
на своем обычном месте.
В одну секунду земная жизнь вытеснила мир снов; в
ушах раздался скрип, как будто закрывалась крышка гро
ба.— потом все мгновенно стерлось из памяти.
Торопливо я рассказал моему приемному отцу все. что
421
Густав Майринк
со мной произошло. Только о встрече с точильщиком я ие
обмолвился ни единым словом.
Как бы между прочим, я спросил его:
— Ты знаешь господина Мутшелькнауса?
— Конечно.— последовал веселый ответ,— он живет
там, внизу. Бедняга!
— А его дочь, фрейлейн Офелию?
— И Офелию я тоже знаю,— сказал барон, став серьез-
ным, и посмотрел на меня пристально и почти печально,—
и Офелию тоже.
Я быстро сменил тему, потому что почувствовал, что у
меня покраснели щеки.— Почему тогда в моем сне твой...
твой зоб был не слева, а справа, отец?
Барон надолго задумался и потом начал, тщательно под-
бирая слова, как бы учитывая, то, что мой ум — это еще
ум подростка.
— Знаешь, мой мальчик, чтобы все точно объяснить, я
должен был бы целую неделю читать тебе чрезвычайно
запутанную лекцию, которую ты бы все равно не понял Я
попытаюсь дать тебе несколько ключевых понятий. Но
запомнятся ли они тебе? Настоящие уроки даст только
жизнь и еще лучше — сон. Учиться по снам — это первая
ступень мудрости. Внешняя жизнь дает ум, мудрость же
проистекает из сна. Если нам что-то грезится наяву, мы
говорим: «мне открылось» или «меня осенило». А если это
греза во сне, мы учимся посредством таинственных образов.
И все истинные искусства коренятся, в царстве снов. А
также дар фантазии. Люди говорят словами, сны — живы-
ми картинами. Они черпают их у событий дня, поэтому
многие склонны думать, что сны бессмысленны. Они и
становятся таковыми, если им не придавать значения В
этом случае орган сна отмирает, как отмирает часть тела,
которой мы не пользуемся, и драгоценный проводник исче-
зает. Мост в другую жизнь, которая намного ценнее, чем
земная, рушится Сновидение — это тропинка, мост между
бодрствованием и беспамятством. Это также тропинка
между жизнью и смертью.
Ты не должен считать меня великим мудрецом или чем-
то в этом роде, мой мальчик, из-за того, что мой двойник
422
Белый Доминиканец
тебе сегодня ночью сказал слишком много удивительного Я
еще не так далеко зашел, чтобы утверждать: Я и Он —
одно и то же лицо.
Пожалуй, я чувствую себя немного уютней в стране
снов, чем большинство других людей... Я стал видимым и
постоянным с той стороны... Но для того, чтобы открыть
там глаза, я все еще вынужден закрывать из здесь, и на-
оборот. Есть люди, которые не нуждаются в этом, хотя их
очень и очень немного.
Ты помнишь, как ты не видел самого себя, и у тебя не
было ни тела, ни глаз, ни рук, когда ты после дороги снова
лег в гроб?
Но и тот школьник тоже не мог тебя видеть! Он прошел
через тебя, как сквозь пустое пространство!
Ты знаешь, почему это так? Ты не взял туда с собой
памяти о формах своего земного тела! Тот. кто может
это.— и я этому научился — по ту сторону будет видимым,
вначале для самого себя. Он построит себе в стране снов
второе тело, которое позднее станет видимым и для других,
как бы странно для тебя это сейчас ни звучало. г>го можно
осуществить благодаря определенным методам,— он указал
на «Тайную вечерю* Леонардо да Винчи и улыбнулся,—
которым я тебя научу, когда твое тело созреет и его не
придется больше связывать. Кто знает эти методы, тот в
состоянии порождать призраков У некоторых людей это
♦становление видимым в другом мире» происходит непроиз-
вольно и беспорядочно, так что почти всегда только одна их
часть оживает по ту сторону; чаще всего — рука. Нередко
она выполняет бессмысленные действия, потому что голова
при этом отсутствует... И те. кто наблюдает эти действия,
обычно осеняют себя крестным знамением, спасаясь от
дьявольских наваждений. Ты спросишь: как это рука может
что-либо делать бел того, чтобы об этом не знал ее владе-
лец?.. Видел ли ты когда-нибудь, как хвост, отброше>пп>1Й
ящерицей, извивается в яростной боли, в то время как
ящерица находится рядом, совершенно безучастная ко
всему происходящему? Так происходит и в этом случае!
Мир по ту сторону точно так же реален (или нереа-
лен,— проговорил барон почти про себя), как и земной.
423
Густы Майринк
Каждый из них — только половина, вместе же они состав-
ляют одно целое. Знаешь ли ты предайте о Зигфриде? Его
меч был разломан на две половины. Коварный карлик
Альберих ие смог соединить их, потому что он был лишь
земным червем, но сам Зигфрид сделал это. Меч Зигфри-
да — это образ раздвоенной жизни Как сделать так, чтобы
из двух половин меча получилось одно целое — это тайна,
которую должен разгадать каждый, кто стремится быть
посвященным в рыцари.
Тот. потусторонний, мир даже еще более реален, чем
наш, .земной; этот последний — не что иное, как отражение
потустороннего, а не наоборот. Что по ту сторону находится
справа,— ои указал на свой зоб,— здесь — слева.
Теперь ты понимаешь?
Тот. другой, был моим двойником. То, что он тебе гово
рил, я впервые узнал только из твоих уст. Все это исходило
отнюдь не от его знания, а еще меньше — от моего. Это
было твоим собственным знанием!
Да, да, мой мальчик! Не смотри на меня так удивленно!
Это исходило от тебя самого. А точнее,— он ласково провел
рукой по моим волосам,— от знания Христофора внутри
тебя. Все, что я могу сказать тебе сам по себе,— как одно
мыслящее животное другому — исходит из обычного чело-
веческого рта и достигает обычного человеческого уха,
чтобы исчезнуть в могиле вместе с истлевающим мозгом.
Единственная беседа, которая может чему-то научить,— это
беседа с самим собой. И то, что у тебя произошло с моим
двойником,— это была беседа с самим собой. То, что смо-
жет сказать тебе другой человек,— это всегда либо слиш-
ком мало, либо слишком много. И это случается всегда
либо слишком рано, либо слишком поздно — обязательно в
тот момент, когда твоя душа все еще спит... Ну, мой маль-
чик,— он снова склонился над столом,— теперь посмотри-
ка на себя. Ты так и собираешься целый день бегать в
одной ночной рубашке?
424
Белый Доминиканец
IV. ОФЕЛИЯ
Воспоминания о моей прошлой жизни стали для меня
подобны сокровищам: я извлекаю их из глубоких вод прош
лого, когда пробивает час взглянуть на них и когда можно
рассчитывать на послушную мне руку с пером, которая
сумела бы все записать.
Затем, когда слова начинают литься одно за другим, я
воспринимаю их как повествование какого-то другого рас-
сказчика, как игру со сверкающими драгоценностями,
струящимися сквозь ласкающие пальцы моей памяти. Тус-
клые и блестящие, темные и светлые... я созерцаю их с
улыбкой... Ведь я навсегда переплавил свой труп в меч...
Но среди всех остальных есть один драгоценный камень,
над которым я почти не имею власти. Я ие могу играть с
ним, как с другими; сладостная обольстительная сила мате-
ри-земли исходит от него и проникает в мое сердце.
.Тго похоже на один драгоценный камень — алексан-
дрит, который днем темно-зеленого цвета, но который
внезапно становится красным, когда ты всматриваешься в
его глубину тихой ночью.
Как каплю сердечной крови, застывшую в кристалле, я
ношу его с собой, полный страха, что он может растаять и
обжечь меня - так долго я согреваю его на своей груди.
Так я вспоминаю то время, которое носит для меня одно
только имя — «Офелия*. Короткая весна и долгая осень —
все это одновременно собрано в стеклянном шарике, где
заточен мальчик, полуребенок полуюноша, которым я был
когда-то. Я вижу сквозь толщу стекла себя самого, но эта
картина маленького рая не может более околдовать меня
своими чарами И раз эта проснувшаяся в стекле картина
возникает передо мной, меняется и гаснет, я хочу, как
отстраненный рассказчик, запечатлеть ее на бумаге.
Все окна раскрыты, карнизы красны от цветущих гера-
ней. Белые душистые весенние соцветия осыпают каштаны,
окаймляющие берег реки.
Теплый недвижимый воздух под светло-голубым безоб
425
Густав Майринк
личным небом. Желтые лимонницы и другие разноцветные
бабочки порхают над лугом, будто тихий ветер играет
клочками шелковистой*бумаги.
Светлыми лунными ночами горят глаза кошек, мяукаю-
щих. шипящих и завывающих в муках любви на сверкаю-
щих серебристых крышах
Я сижу на террасе на свежем воздухе и прислушиваюсь
к звукам из открытого окна на третьем этаже, где за гарди-
нами, заслоняющими мне комнату, два голоса (один —
мужской, глубокий и патетический, который я так ненави-
жу, другой — тихий, робкий голос девушки) ведут стран-
ный. непонятный мне разговор.
— Быть или не быть? Вот в чем вопрос... О нимфа, по-
мяни мои грехи в своих молитвах...
— Мой принц, как поживаете с тех давних дней? —
слышу я робкий голос.
— Ступай в монастырь. Офелия!
Я в сильном напряжении: что будет дальше, но мужской
голос по неизвестным причинам затихает, как будто гово-
рящий превратился в часовой механизм с ослабевшей пру-
жиной. В негромкой торопливой речи я улавливаю лишь
несколько бессмысленных фраз: «К чему плодить грешни-
ков?.. Сам я в меру благонравен, но стольким мог бы
попрек чуть себя, что лучше бы мне не рождаться на свет...
Если выйдешь замуж — мое проклятие тебе в приданое...
Будь непорочна, как лед, чиста, как снег, или дурачь муж-
чину и ие откладывай... Иди с миром!»
На что голос девушки робко отвечает:
— О. какой благородный дух разрушен! Силы небесные,
спасите его!
Затем оба умолкают, и я слышу слабые хлопки. Через
полчаса мертвой тишины, когда из окна доносится запах
жирного жаркого, из-за гардин обычно вылетает тлеющий
жеваный окурок, ударяется о стенку нашего дома, рассы-
паясь искрами, и падает вниз на мостовую узкого прохода.
До глубокой ночи я сижу и пристально смотрю вверх.
Каждый раз. когда колышутся шторы, сердце замирает у
меня от радостного испуга: подойдет ли Офелия к окну?
Если это произойдет, выйду ли я из своего укрытия?
426
Белый Доминиканец
Я сорвал красную розу; осмелюсь ли я ее бросить ей? И
должен ли я при атом что-то сказать? Но вот только что?
Но ничего не приходит на ум.
Роза в моей горячей руке увядает — а там, как всегда,
все как будто вымерло. Только запах поджаренного кофе
сменяет залах жаркого... Вот. наконец, женская рука
отводит гардин}' в сторону. В один миг все переворачивается
во мне. Я стискиваю зубы и бросаю розу в раскрытое окно.
Слабый крик удивления — и... в окно выглядывает фрау
Аглая Мутшелькнаус. Я не успеваю спрятаться; она меня
уже заметила. Я бледнею, потому что теперь все откроется.
Но судьбе угодно распорядиться по-иному. Фрау Мут-
шелькнаус сладко поднимает уголок рта, кладет розу себе
на грудь, как на постамент, и смущенно опускает глаза.
Затем она их поднимает, полные благодарности, и наконец
замечает, что это был всего лишь я Выражение ее лица
несколько меняется. Но она благодарит меня кивком голо-
вы, дружелюбно обнажая при этом белую полоску зубов.
Я чувствую себя так, как будто бы мне ухмыльнулся
скелет. Но все-таки я рад. Ведь если бы она догадалась,
кому предназначены цветы, все было бы кончено.
Час спустя я уже радуюсь, что все получилось именно
так. Теперь я могу спокойно идти на риск и каждое утро
класть для Офелии на карниз букет цветов. В крайнем
случае ее мать отнесет это на свой счет.
Возможно, она думает, что цветы — от моего приемного
отца, барона Йохера! Да, да — «жизнь всему научит»! На
один момент во рту у меня появляется отвратительный
вкус, как будто я отравился какой-то коварной мыслью.
Затем все проходит. Я снова прихожу в себя, и, убеждая
себя, что это не самое страшное, иду на кладбище, чтобы
украсть там розы. Немного позже туда придут люди, уха-
живающие за могилами, а вечером ворота кладбища запи-
раются.
Внизу, в Пекарском ряду, я встречаю актера Париса в
тот самый момент, когда он в своих скрипучих сапогах
выходит из узкого прохода.
427
/'устав Майринк
Он знает, кто я такой. Ого видно по его взгляду. Это —
старый, полный, гладковыбритый господин с отвисшими
бакенбардами и красным носом, который дрожит при каж
дом шаге. На голове у него — берет, на шейном банте —
булавка с серебряным лавровым венком, на огромном жи-
воте — цепочка от часов, сделанная из заплетенных в косу
волос.
Он одет в сюртук и жилет из коричневого бархата; его
бутылочного цвета брюки слишком узки для его толстых ног
и так длинны, что торчат из-под полы, как гармошка.
Догадывается ли он, что я иду на кладбище? И зачем я
хочу украсть там разы? И дзя кого? Но что это я? Это
знаю только я один! Я упрямо смотрю ему в лицо, умыш-
ленно не здороваюсь, но у меня замирает сердце, когда я
замечаю, что он твердо, выжидающе смотрит на меня из-
под прикрытых век, останавливается ненадолго, посасывая
сигару, а затем закрывает глаза, как человек, которому в
голову пришла какая-то особенная мысль.
Я стараюсь проскользнуть мимо него как можно бы-
стрее, но тут я слышу, что он, громко и неестественно
откашливаясь, как бы начинает декламировать какую-то
роль: «Гм-м, гм-м, гм — ...»
Ледяной ужас охватывает меня, и я пускаюсь бежать. Я
не могу поступить иначе. Вопреки мне самому, мой внут-
ренний голос шепчет: «Не делай этого. Ты сам себя выдал!»
Я потушил фонари на рассвете и вновь уселся на терра-
се, хотя теперь я знаю: пройдут часы, прежде чем Офелия
появится и откроет окно. Но я боюсь, что просплю, если
пойду и опять лягу спать, вместо того, чтобы ждать здесь.
Я положил для нее на карниз три розы и при этом так
волновался, что чуть было не сорвался вниз, в узкий про-
ход. ,
Сейчас я представляю себе, как будто я лежу раненый
внизу, меня вносят в дом, Офелия узнает об этом, понимает
в чем дело, подходит к моей постели и целует меня с
умилением и любовью.
428
Белый Доминиканец
Затем мне снова делается стыдно, и я внутренне крас-
нею оттого, что я так глуп. Но мысль о том, что Офелия
страдает из-за моей раны. мне сладостна.
Я гоню от себя прочь другую картину; Офелии девят-
надцать лет. но она уже молодая дама, а мне — только
семнадцать. Хотя я немного выше ее. она могла бы поцело-
вать меня только как ребенка, который поранился. А я хочу
быть взрослым мужчиной! Но таковому не пристало беспо-
мощно лежать в постели и ждать от нее заботы. Это маль-
чишество и блажь!
Тогда я представляю себе иную сцену — ночь, город
спит. Вдруг я вижу из окна огненное зарево. Кто-то кричит
на улице; «Соседний дом в огне!» Спасение невозможно,
потому что обвалившиеся балки преградили Пекарский ряд.
Напротив, в комнатах, уже загорелись гардины. Но я
выпрыгиваю из окна нашего дома и спасаю свою возлюб-
ленную, которая, без сознания, в полуудушье от дыма и
огня, как мертвая, лежит на полу в ночном одеянии.
Сердце мое выпрыгивает из груди от радости и восторга.
Я чувствую ее обнаженные руки на моей шее, когда я несу
ее, обессиленную, на руках, и холод ее неподвижных губ,
когда я ее целую. Как живо я себе это все представляю!
Снова и снова эта картина оживает в моей крови, как
если бы весь сюжет со всеми сладкими, обворожительными
подробностями замкнулся в бесконечном повторении, от
которого я никак не могу освободиться. Я радуюсь, знал,
что образы проникли в меня так глубоко, что сегодня ночью
я увижу это во сне, как наяву, живым и реальным. Но как
еще долго ждать!
Я высовываюсь в окно и смотрю на небо: видимо, утро
никогда не наступит. А еще целый долгий день отделяет
меня от ночи! Я боюсь, что новое утро придет раньше, чем
ночь, и помешает тому, на что я в тайне надеюсь. Розы
могут упасть, когда Офелия откроет окно, и она их не
увидит. Или она их увидит, возьмет — а что дальше? Хва-
тит ли у меня мужества сразу не спрятаться? Я холодею
при мысли, что. конечно же, у меня его не хватит. И
уповаю на то, что она догадается, от кого эти розы.
Она должна догадаться! Невозможно, чтобы горячие,
полные страстного желания мысли любви, которые исходят
429
Густав Майринк
из моего сердца, ие достигли бы ее, как бы холодна и
без различна она ни была.
Я закрываю глаза и представляю, так живо, как только
могу, что я стою над ее кроватью, склоняюсь над спящей и
целую ее со страстным желанием ей присниться.
Я так ярко все это себе вообразил, что некоторое время
не могу понять, сплю ли я, или со мной происходит нечто
иное. Я рассеянно уставился на три белые розы на карнизе,
пока они не расплылись в туманном свете серого утра. Я
гляжу на них, но меня мучает мысль, что я их украл на
кладбище.
Почему же я не взял вместо них красные? Ведь они
принадлежат жизни. Я не могу себе представить, что мер-
твец, проснувшись и заметив, что с его могилы исчезли
красные розы, потребует их назад.
Наконец взошло солнце. Пространство между двумя до-
мами наполняется светом его лучей. Мне кажется, что я
парю над землей где-то в облаках, поскольку узкий проход
внизу более не виден — он скрыт туманом, принесенным с
реки утренним ветром.
Светлый образ движется в комнате напротив. Я трусли-
во затаил дыхание. Крепко цепляюсь руками за перила,
чтобы не убежать...
Офелия!
Я долго не верю своим глазам. Ужасное чувство невыра-
зимой нелепости душит меня. Сияние страны снов исчезает.
Я чувствую, что оно никогда больше не вернется, и что
сейчас я должен провалиться сквозь землю; что должно
случиться нечто ужасное, чтобы предотвратить то чудовищ
ное унижение, которому я сейчас подвергнусь, представ в
столь смехотворном виде.
Я делаю последнюю попытку спасти себя от себя самого,
судорожно тру рукав, как будто там какое-то пятно.
Затем наши глаза встречаются.
Щеки Офелии горят, я вижу как дрожат ее белые руки,
сжимающие розы. Мы оба хотим что-то сказать друг другу
и не можем; каждый понимает, что он не в силах совладать
с собой.
430
Целый Доминиканец
Еще один взгляд — и Офелия снова исчезает. Совсем
как ребенок, я сижу на ступенях лестницы и знаю только
одно: во мне сейчас живет, вытеснив мое «Я», одна только
пылающая до неба радость — радость, которая есть литур-
гия полного самозабвения.
Разве так бывает в жизни?
Офелия — юная, но уже взрослая дама! А я?
Но нет! Она так же юна, как и я. Я снова представляю
себе ее глаза, еще яснее, чем тогда, в реальности солнечно-
го цвета. И я читаю в них: она — такой же ребенок, как и
я. Так. как она. смотрят только дети! Мы оба — дети; и
она вовсе не думает, что я всего лишь глупый подросток!
Я знаю,— так говорит мне сердце, которое ради нее го-
тово разорваться на тысячи кусочков,— что мы сегодня еще
встретимся и что это произойдет само собой. И еще я знаю,
что это случится после захода солнца в маленьком саду у
реки перед нашим домом, и нам не нужно друг друту об
этом ничего говорить.
V. ПОЛНОЧНЫЙ РАЗГОВОР
Подобно тому, как этот Богом забытый маленький горо-
док. окруженный водами реки, тихим островом живет в
моем сердце, так и среди бурных потоков страстей моей
юности, обращенных только к ней. к Офелии, выдается
островок тихого воспоминания один разговор, который я
подслушал как-то однажды ночью.
Часами напролет мечтая, как обычно, о своей возлюб-
ленной, однажды я услышал, как барон открывает дверь
своего кабинета какому-то посетителю. По голосу я узнал в
нем капеллана.
Он приходил иногда довольно поздно: они с бароном бы-
ли старыми друзьями. До глубокой полночи за стаканом
вина вели они беседы о разных философских предметах,
обсуждали мое воспитание, иными словами, занимались
вещами, которые в то время меня совсем не интересовали.
Барон не разрешал мне посещать школу.
431
Густав Майринк
«Наши школы, как колдовские кухни, в которых рассу-
док развивают до тех пор, пока сердце не умирает от жаж-
ды. Если цель успешно достигнута, человек получает атте-
стат зрелости»,— говорил ои по обыкновению.
Поэтому барон всегда давал мне читать книги, заботливо
отобранные нэ его библиотеки, после чего он расспрашивал
меня, выясняя, удовлетворил ли я свою любознательность,
но никогда не проверял, прочитал ли я их в действительно-
сти.
«В памяти останется только то. что угодно твоему Ду-
ху,— была его любимая поговорка,— так как только это
приносит радость. Школьные учителя подобны укротителям
зверей: одни думают, что совершенно необходимо, чтобы
львы прыгали сквозь обруч. Другие настойчиво внушают
детям, что благословенный Ганнибал потерял свой левый
глаз в Понтийских болотах Одни превращают царя зверей
в циркового клоуна, другие делают из божественного цветка
букетик петрушки»
Подобный разговор оба господина вели и сейчас, потому
что я услышал, как капеллан произнес:
— Я бы не решился позволять ребенку развиваться, как
судно без руля. Я думаю, что он может потерпеть круше-
ние.
— А не терпит ли крушение большинство остальных лю-
дей? — вскричал барон, взволнованный этими словами.—
Если судить с высшей точки зрения, разве не терпит кру-
шение тот, кто после послушной юности на шкальной
скамье становится, ну, скажем, праведником, женится,
чтобы передать детям свою телесную субстанцию, а затем
заболевает и умирает. Неужели вы думаете, что его душа
создала себе столь сложный аппарат, как человеческое
тело, только для этой цели?
— К чему мы прийдем, если все будут рассуждать так,
как Вы? — возразил капеллан.
— К самому блаженному и прекрасному состоянию че-
ловечества, которое только можно себе вообразить, где
каждый был бы неповторимым, совершенно не похожим на
других кристаллом, думающим и чувствующим в особых
цветах и образах, любящим и ненавидящим, следуя исклю-
чительно лишь велению своего Духа. Тезис о равенстве
432
Белый Доминиканец
людей, должно быть, выдумал сам сатана — враг различий
и красок.
— Так Вы все же верите в дьявола, барон? Ведь Вы
всегда это отрицали?
— Я верю в дьявола так же, как я верю в смертоносную
силу северного ветра. Кто может указать мне место во всей
Вселенной, где рождается холод? Там должен восседать на
троне дьявол. Холод преследует жар, потому что он сам
хочет согреться. Дьявол хочет прийти к Богу, ледяная
смерть — к огню жизни... Таков первоисточник всех стран-
ствий... Должен ли где-то быть абсолютный ноль? Пока его
еще не нашли. И его никогда не найдут, так же, как никог-
да не найдут абсолютный магнитный северный полюс.
Растягивает или сжимает притяжение северного полюса
стержневой магнит, независимо от этого он всегда противо
лежит южному магнитному полюсу. Пространство. разде-
ляющее полюса, где происходят эти феномены, может быть
то меньшим, то большим, но полюса никогда ие соприкаса-
ются, иначе стержень должен был бы стать кольцом. И
перестал бы быть стержневым магнитом. Если исток одного
или другого полюса искать в сфере конечного, это превра-
тится в бесконечное странствие.
Видите там. на стене, картину? Эго «Тайная вечеря*
Леонардо да Винчи. Там на людей перенесено то, о чем я
только что говорил в отношении магнита и воспитания
посредством души. У каждого юноши «Тайной вечери» есть
миссия, которая вверена его душе, выраженная в символи-
ческом жесте руки и постановке пальцев. У всех в действии
лишь правая рука. Либо они оперлись ею о стол, край
которого соответствует шестнадцати буквам старого римско-
го алфавита, либо соединили ее с левой рукой. Только у
одного Иуды Искариота в действии левая рука, а правая —
скрыта! Иоанн Богослов, которому Иисус предрек, что он
«побудет» (и апостолы поняли это как то, что он не ум-
рет), сложил обе руки. Это означает: он — магнит, который
больше ие существует, который пребывает в кольце вечно-
сти. Он больше не странник. Все это тесно связано с поло-
жением пальцев. Они хранят в себе глубочайшие мистерии
религий
433
Густав Майринк
На Востоке такое положение пальцев можно встретить у
всех статуй Вотов, но его можно обнаружить также и на
картинах почти всех наших великих средневековых масте-
ров.
В роду баронов фон Йохеров из уст в уста передается
легенда о том. что основатель нашего рода — фонарщик
Христофор Йохер — пришел с Востока и принес оттуда
секретный метод, как с помощью особой жестикуляции
пальцев вызвать призрак мертвого и заставить его служить,
выполняя различные поручения.
Документ, который хранится у меня, свидетельствует,
что он был членом древнего Ордена, называемого »Ши-
Киай», что значит «переплавление трупа». Затем в другом
месте он назван «Киэу-Киай», что значит «переплавление
меча».
В документе говорится о том, что может для ваших
ушей прозвучать странно. С помощью искусства духовно
оживлять руки и пальцы некоторые члены Ордена могли
сделать так, что после смерти их трупы исчезали из могилы.
Другие же превращали свои трупы в мечи, уже будучи
похороненными в земле.
Не удивляет ли Вас. Ваше преподобие, поразительное
сходство с Воскресением Христовым? В особенности, если
Вы сопоставите между собой загадочные жесты рук у сред
непековых фигур и древних азиатских статуэток?
Я услышал, что капеллан забеспокоился и принялся бы-
стрыми шагами ходить по комнате. Затем он внезапно
остановился и сдавленным голосом вскричал:
То. что Вы тут говорите, напоминает мне. господин
барон, масонство, и я как католический священник не могу
принять это без возражений. То. что Вы называете разру-
шительным северным ветром, это для меня — масонство и
все, что с ним связано. Мне. конечно, известно, и мы до-
вольно часто говорили на эту тему, что все великие худож-
ники и люди искусства входили в тайные союзы, называе-
мые цехами, и что они общались друг с другом, находясь в
различных странах, по своим каналам с помощью тайных
знаков и. чаще всего, через конфигурацию пальцев и ладо-
ней у пе,>сонажей своих полотен или через расположение
облаков, или через подбор цветов. Церковь достаточно часто
434
Белый Доминиканец
давала им заказы для выполнения работ на священные сю-
жеты. но прежде брала с них обещание, что они откажутся
от изображения этих знаков. Но они всегда обходили эти
запреты. Церкви порой ставится в вину, будто она утвер-
ждает, хотя и не открыто, что всякое искусство — от дьяво-
ла. И разве это так уж не понятно верующему католику?
Откуда же нам знать, не обладали ли эти художники
каким-то секретом, направленным против церкви?
Мне известно письмо одного великого старого мастера, в
котором он открыто пишет своему испанскому другу о
существовании тайного союза...
— Я тоже знаком с этим письмом,— вставил барон
оживленно.— Мастер пишет там следующее... точно я не
помню его слов; «Пойди к человеку по имени X и проси его
коленопреклоненно, чтобы он дал мне хотя бы один един-
ственный намек, чтобы я узнал, наконец, как обращаться с
этой тайной дальше. Я не хочу до конца жизни оставаться
только художником». Ну, и что из этого следует, дорогой
капеллан? А то, что этот знаменитый художник, как бы
глубоко внешне ни был посвящен в тайну, в дей-
ствительности — слепец. То. что он — франкмасон, озна-
чает для меня следующее: он был подручным на заводе
каменщиков и имел отношение только ко внешней стороне
строительства, хотя и принадлежал к цеху, в чем нет ника-
ких сомнений. Но Вы были совершенно правы, когда гово-
рили. что все архитекторы, художники, скульпторы, юве-
лиры и чеканщики тех времен были масонами. И отсюда
следует: они могли знать только внешнюю сторону обрядов
и понимали их только в нравственном смысле. Они были
лишь инструментами невидимой силы, которую Вы как
католик ошибочно принимаете за мастера «Левой руки».
Они использовались как инструменты только для одной
цели: сберечь определенную тайну потустороннего в симво-
лической форме до тех пор, пока не придет для нее время.
Поэтому они остановились на пути и не продвигались впе-
ред. все время надеясь, что уста человеческие могут дать им
ключ, который откроет врата. Они не подозревали, что этот
ключ, на самом деле, скрыт в самом искусстве, что искус-
ство таит в себе более глубокий смысл, нежели простое
изображение образов или создание рифмованных строф. А
435
Густав Майринк
именно, искусство пробуждает утонченные чувства восприя-
тия в самом художнике, первое проявление которых назы-
вается «истинной творческой интуицией». Даже в произве-
дениях современного художника, если он через свою про-
фессию сумел пробудить внутренние органы для восприятия
этой силы, снова появятся те же символы. И ему не нужно
будет узнавать их из уст живущих и принадлежать к той
или иной ложе! Напротив, невидимые уста говорят в тысячу
раз яснее, чем человеческий язык. Что есть настоящее
искусство, как не черпание из Вечного Царства Полноты?
Но есть люди, которые с полным правом могут назы-
ваться художниками и при этом быть всего лишь одержи-
мыми некоей темной силой, которую Вы спокойно можете
назвать «дьяволом». То, что они создают, точь-в-точь напо-
минает преисподнюю сатаны, как ее представляет себе
христианин. Их работы несут дух ледяного, замораживаю-
щего севера, где с древних времен помещалась обитель
человеконенавистнических демонов. Изобразительные сред-
ства их искусства — чума, смерть, безумие, убийство,
кровь, отчаяние и подлость...
Как можно объяснить эти художественные натуры? Вот
что я скажу Вам: художник — это человек, в мозгу которо
го духовное, магическое перевесило материальное. Это
может происходить двояко: у одних — назовем этот путь
дьявольским — мозг и плоть постепенно разлагаются через
разврат, разгул, унаследованный или приобретенный порок,
и становятся, так сказать, лете на чаше весов. При этом
магическое непроизвольно обнаруживает себя на феноме-
нальном плане. Чаша духовного перетягивает не потому,
что оиа тяжела, но лишь потому, что другая чаша облег-
чена. В этом случае произведение искусства источает залах
гниения, как будто Дух облачен в одежды, фосфоресцирую
щие светом разложения
Другая часть художников — я назвал бы их «помазан-
никами» — завоевала себе власть над Духом, подобно тому,
как святой Георгий одержал победу над зверем. Для них
чаша Духа опускается в мир феноменов в силу своего
собственного веса. Поэтому их Дух носит золотые одежды
солнца.
436
Белый Доминиканец
Но в обоих случаях чаша весов склоняется в пользу ма-
гического. Для среднего человека вес имеет только плоть.
Одержимые дьяволом, равно как и помазанники. движимы
ветром невидимого царства полноты, одни — северным
ветром, другие — дуновением утренней зари. Средний же
человек всегда остается застывшей колодой.
Что это за сила, которая использует великих художни-
ков как свои инструменты для сохранения символических
обрядов магии потустороннего?
Я скажу Вам: это та же сила, которая однажды создала
церковь Она воздвигла одновременно два живых столпа:
один белый, другой черный, два живых столпа, которые
будут ненавидеть друг друга до тех пор, пока ие узнают. что
они всего лишь две опоры для будущих триумфальных
ворот
Вы помните место в Евангелии, где Иоанн говорит:
• Многое и другое и сотворил Иисус: но если бы писать о
том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы
написанных книг».
Как Вы объясните. Ваше преподобие, что. как говорит
Ваша вера, Библия дошла до наших дней по вате Божьей, а
предания о ♦многом другом» — нет? Не потеряли ли мы их,
как мальчик «теряет» свой карманный нож?
Но я скажу Вам: то «многое другое» живет и сегодня,
всегда жило и будет жить, даже если замолкнут все уста,
благоволившие о нем. и закроются все уши, о нем слышав
шие. Дух все равно оживит все это своим дыханием и
создаст новые души художников, которые воспарят, если он
этого захочет, и сотворит себе новые руки, которые запи-
шут то, что он повелит.
Это те истины, о которых знает лишь сам Иоанн. Эго —
тайны, которые были у Христа от века. Он открыл их в тот
момент, когда заставил Иисуса — свой инструмент — ска-
зать: «Прежде, нежели был Авраам, я есмь».
Я говорю Вам (креститесь, креститесь, если хотите):
церковь началась с Петра и завершилась Иоанном! Что это
значит? Вы читали Евангелие? Там есть пророчество о том,
какова судьба церкви! Возможно, на Вас снизошел свет, и
Вы поняли, чтб означает в этом контексте то, что Петр
437
Густав Майринк
трижды отрекся от Христа и рассердился, когда Иисус
сказал об Иоанне: «Я хочу, чтобы он прибыл».
К нашему утешению, я хотел бы добавить. что, хотя,
как я думаю (и вижу, как это происходит уже сегодня),
церковь умрет, но она возродится — новой и такой, какой
она и должна была бы быть. Но никто и ничто из того, что
уже умерло, не воскреснет, даже Иисус Христос.
Я знаю Вас как честного, добросовестного, исполняюще-
го свои обязанности человека, и Вы, наверное, часто себя
спрашивали: «Как могло случиться, что среди клира, и даже
среди пап, подчас скрываются преступники, недостойные их
сана, недостойные вообще носить имя «человек». И я даже
знаю, как бы Вы ответили, если бы кто-то задал Вам по-
добный вопрос: «Безгрешна и непорочна только ряса, а не
тот, кто ее надевает». Не думаете же Вы, дорогой друг, что
я отношусь к тем. кто смеется над подобным объяснением
или подозревает за ним презренное скользкое лицемерие?
Для этого я слишком глубоко понимаю смысл таинства
рукоположения. Я знаю точно и, может быть, даже лучше,
чем Вы, как велико число католических священников,
которые тайно в сердце своем носят страшное сомнение:
♦Действительно ли христианская религия призвана спасти
человечество?» Не все ли знаки времени указывают на то,
что церковь начинает загнивать? Неужели действительно
грядет тысячелетнее царство? Хотя христианство растет,
как гигантское дерево, но где его плоды? День ото дня все
больше и больше тропа тех. кто называет себя христиана-
ми, но все меньше и меньше тех. кто на самом деле достоин
носить это имя.
Откуда берется это сомнение? — спрашиваю я Вас.—
От недостатка веры? Нет! Оно произрастает из бессозна-
тельного ощущения, что среди священников слишком мало
огненных натур, которые действительно искали бы путь к
святости, как индийские йоги и сиддхи. Мало кто среди них
способен «крепостью взять царствие небесное». Поверьте
мне! Существует гораздо больше путей к воскресению, чем
церковь может себе представить. Тепленькая надежда на
милосердие Божье здесь не поможет. Многие ли из Ваших
рядов могли бы сказать: «Как быстрый олень стремится к
свежей воде, так и моя душа стремится к тебе, Господи»?
438
Белый Доминиканец
Все они тайно надеются на исполнение апокрифического
пророчества, которое .гласит: «Появятся 52 палы, каждый
щ которых будет носить латинское имя. описывающее его
деяния на земле. Последний будет зваться «Ное flonim». то
есть «цветок цветков», и под его властью настанет тысяче-
летнее царство».
Я предрекай) Вам. хотя я скорее язычник, чем католик,
что его будут звать Иоанн, и он будет являться отражением
Иоанна Евангелиста. Иоанну же Крестителю, покровителю
свободных каменщиков, хранящих, сами того не зная,
тайну Крещения водой, будет дана сила править над ниж-
ним миром.
Так из двух столпов создадутся Триумфальные врата!
Попробуйте, напишите сегодня в какой нибудь книге;
•Вождем человечества сегодня должен быть не солдат, не
дипломат, не профессор, не шут, но только священник»
и неистовый крик поднимется в мире, когда появится такая
книга. Попробуйте написать: «Церковь — это только неза
вершенное творение, одна половина сломанного меча, и она
••►станется в таком состоянии до тех пор. пока ее глава не
будет одновременно и викарием Соломона, главой Орде-
на» и книгу сожгут на костре.
Да. конечно, истина не горит и ее невозможно растоп-
тать! Она снова и снова становится явной, так же. как и
надпись над алтарем в церкви Богоматери в нашем городе,
где икона постоянно падает.
Я вижу. Вам очень не по душе тот факт, что существу-
ют священные тайны, хранимые лишь врагами церкви, о
которых сама она ничего не знает. Да, это так. Но лишь с
одной существенной оговоркой: те, кто хранят эти тайны,
не знают их применения; их братство — это только вторая
половина «сломанного меча», и поэтому они не могут понять
их смысл. Было бы гротеском считать, что браные основа-
тели компаний по страхованию жизни обладают магической
тайной преодоления смерти.
Последовала долгая пауза; оба, казалось, предались сво-
им собственным размышлениям.
Затем я услышал звон стаканов, и, немного погодя, ка-
пеллан сказал:
— Где Вы могли получить столь странные знания?
439
Густав Майринк
Барон молчал.
— Или Вы не хотите об этом говорить?
— Гм. Смотря о чем.— уклонился барон,— Кое-что свя-
зано с моей жизнью, кое-что мне дано свыше, кое-что...
гм... я получил по наследству.
— Чтобы человек мог получить по наследству знания —
это что-то новенькое! Конечно, о Вашем достопочтимом
батюшке сегодня рассказывают самые удивительные исто-
рии...
— Какие, например? — развеселился барон. — Это меня
очень интересует!
— Ну. говорят, что он... он...
— Был сумасшедшим! — весело продолжил барон
— Не совсем сумасшедшим. Скорее, чудаком в высшей
степени... Кажется, он изобрел, но не подумайте... я,
естественно, в это не верю... так вот, кажется, он изобрел
машину для пробуждения религиозного чувства... религиоз-
ного чувства... у охотничьих собак.
— Ха, ха, ха! — засмеялся барон так громко, сердечно
и заразительно, что я, лежа в своей постели, вынужден был
закусить носовой платок, чтобы не выдать себя смехом.
— Да я и сам думаю, что это глупости,— начал оправ
дываться капеллан.
— О,— барон хватал ртом воздух — о, вовсе нет. вовсе
нет! Эго правда. Ха, ха! Подождите минутку! Я должен
вначале высмеяться. Да, мой отец, действительно, был
оригинал, каких свет не видывал. Он обладал огромными
знаниями и размышлял обо всем, о чем только может раз-
мышлять человеческий мозг. Однажды он пристально пос-
мотрел на меня, потом захлопнул книгу, которую он только
что читал, бросил ее на пол (с тех пор он больше не брал в
руки книг) и сказал мне: ♦Бартоломеус, мальчик мой, я
только что понял, что все — чепуха. Мозг — самая ненуж-
ная железа, которая только есть у человека. Его нужно
удалить, как миндалины. Я решил сегодня начать новую
жизнь».
Уже на следующее утро он переехал в принадлежащий
нам тогда маленький замок в провинции и провел там
остаток своих дней. Незадолго до смерти он вернулся до-
440
Белый Доминиканец
мой, чтобы умереть спокойно здесь, на этаже прямо под
нами.
Когда я навещал его в замке, он всегда мне показывал
что нибудь новенькое. Однажды это была прекрасная пау-
тина с внутренней стропы оконного стекла, которую он
берег, как зеницу ока.
•Видишь ли, сын мой, - объяснил он мне,— здесь внут-
ри, за паутиной, по вечерам я зажигаю огонь, чтобы при-
влечь насекомых. Они прилетают тучами, ио, однако, не
могут попасть в паутину, потому что между ними и ею
оконное стекло. Паук, который, естественно, понятия не
имеет, что такое стекло, ие может объяснить всего происхо-
дящего и, видимо, изрядно ломает голову над этой загадкой.
Поэтому день ото дня он ткет паутину все больше и краси-
вее. Но это никак не меняет ситуацию к лучшему! Таким
образом я хочу постепенно отучить эту тварь от бесстыдного
доверия ко всемогуществу рассудка. Позже, когда он будет
на пути к своему следующему воплощению в человека, он
будет мне благодарен за такой урок, ибо отньше он понесет
С собой неосознанный клад знания, чрезвычайно важного и
необходимого для него. Очевидно, у меня, когда я был
пауком, такой воспитатель отсутствовал, иначе я еще ре-
бенком забросил бы все книги!»
В другой раз он подвел меня к клетке, в которой сидели
суетливые сороки. Он сыпал им чрезмерно много корма;
они жадно набрасывались на него, и каждая наполняла
свой желудок до отказа из зависти, что другие могут ее
опередить. Они до того набивали себе клюв и зоб, что не
могли более ничего глотать.
•Так я отучай.» этих тварей от жадности и алчности,—
объяснил мне отец.— Я надеюсь, что в будущих воплоще-
ниях они уже никогда не увлекутся стяжательством —
самым безобразным из человеческих качеств».
♦Или,— добавил я,— они вынуждены будут изобрести
потайные карманы и несгораемые сейфы!» — после чего
мой отец задумался и, не произнося ни слова, выпустил
птиц на волю.
•Ну, уж против этого ты ничего не сможешь возра-
зить,— сказал он гордо и повел меня на балкон, на котором
стояла баллиста — машина, предназначенная для метания
441
Густав Майринк
камней.— Видишь ли ты стан» дворняг, там, на лугу?
Слоняясь без дела, они умудряются п|>инять за Господа
Всевышнего простого, но изобретательного человека. Этот
инструмент я соорудил для них*. И он взял камень и метнул
его в одну из собак, которая в ужасе вскочила и стала
озираться по сторонам, пытаясь понять, откуда прилетел
камень. Наконец в недоумении она уставилась в небо.
Поглядев туда и немного повертевшись снова, она легла. По
ее растерянному виду я заключил, что подобное с ней уже
случалось неоднократно.
«,'>га машина предназначена для милосердного пробужде-
ния в собачьих сердцах, даже самых атеистических, заро-
дыша религиозного чувства,— сказал мой отец и ударил
меня в грудь.— Не смейся, дерзкий мальчишка! Попробуй
выдумать профессию, кото[>*я была бы важнее! Неужели
ты думаешь, что провидение обращается с нами иначе, чем
я с дворнягами?»
— Видите, каким безудержным чудаком и вместе с тем
мудрецом был мой отец! — закончил барон.
После этого они оба от души посмеялись, и он продол-
жил рассказ:
— Вся наша семья находится под влиянием особой судь-
бы. Вы не подумайте, пожалуйста, что я претендуй, на
какую-то исключительность или избранность, и пусть мои
слова Вам не покажутся обыкновенным хвастовством! Ра-
зумеется, у меня есть миссия, но довольно скромная. Но
мне она представляется великой и даже священной, и я
должен ее исполнить во чтобы то ни стало.
Я — одиннадцатый из [юда Иохеров. Нашего первопред-
ка мы обычно называем «нашим корнем». Мы, десять баро-
нов. его потомков.— ветки. Наши имена все начинаются с
буквы «Б*, например: Бартоломеус. Бенджамин, Балтазар,
Бенедикт и так далее. Только имя нашего первопредка —
Христофор — начинается с буквы «X*. В нашей семейной
х|юнике записано, что основатель рода предсказал: вершина
родового дерева — двенадцатая ветвь — снова должна
носить имя Христофор. «Странно,— часто думал я,— все.
что он предсказал, слово в слово сбььзось, только последнее
не исполнилось: у меня нет детей». Просто замечательно,
что я взял из приюта мальчика, которого усыновил. Я взял
442
Белый Доминиканец
его только из-за того, что он бродил во сне; это свойство
присуще всем нам, Йохерам. Потом, когда я узнал, что его
зовут Христофор, для меня это было как удар молнии.
Когда я взял мальчика к себе домой, меня обуяла такая
радость, что от волнения перехватило дыхание. В хронике
мой дед сравнивается с пальмой, от которой отламываются
ветки, чтобы уступить место новым — до тех пор, пока не
останется только корень, крона и гладкий ствол, в котором
не будет препятствий для сока, поступающего из земли к
вершине. Все наши предки имели только сыновей и никогда
дочерей, так что сходство с пальмой остается безупречным.
Я как последняя ветвь живу здесь, на верху дома, под
крышей, меня тянет сюда, не знаю почему. Никогда мои
предки больше двух поколений не жили на одном и том же
этаже.
Мой сын... конечно, он — прекрасный мальчик... но он
не принадлежит моему (>оду. В этом пророчество сбывается
только наполовину. Эго меня часто огорчает, потому что,
конечно, я хотел бы. чтобы крона родословного древа стала
побегом из моей крови и крови моих предков. И что станет-
ся с духовным наследством? Но что с Вами, капеллан?
Почему Вы на меня так смотрите?
Из шума падающего кресла я заключил, что священник
|и>зко вскочил. С этого момента меня охватила горячая ли-
хорадка. которая усиливалась с каждым словом капеллана.
— Послушайте, барон! начал он. Сразу, как только
я вошел, я хотел сказать Вам это. но промолчал, выжидая
благоприятный момент Затем Вы начали говорить, и в ходе
Вашего рассказа я забыл о цели моего визита. Я боюсь, что
нанесу сейчас рану Вашему сердцу...
— Говорите же. говорите! — разволновался барон.
— Ваша пропавшая без вести супруга...
— Нет, нет! Она не пропала. Она убежала. Называйте
все вещи своими именами'
— Итак Ваша супруга и незнакомка, тело которой 15
лет назад принесла река, погребе1шая на кладбище в могиле
с белыми разами, где стоит только дата и нет имени.— это
одна и та же женщина. И... теперь ликуйте, мой дорогой
старый друг! Маленький подкидыш Христофор не кто иной,
как Ваше собственное дитя! Вы же сами говорили, что
443
Густав Майринк
Ваша жена была беременна, когда она ушла от Вас! Нет,
нет! Не снрашннайте, откуда я это знаю! Я Вам этого не
скажу! Считайте, что кто-то сказал мне это на исповеди.
Кто-то, кого Вы не знаете...
Я не слышал. что говорилось дальше. Меня бросало то в
жар, то в холод. Эта ночь подарила мне отца и мать, но
также горестное сознание того, что на могиле той. которая
меня родила, я украл три белых разы.
VI. ОФЕЛИЯ
Как и прежде, дети бегут за мной, когда вечером я иду
по улицам, но теперь — с высоко поднятой головой, гордый
тем, что продолжай» благородное дело фон Йохеров, основа-
тель рода которых был также и моим предком. Теперь их
насмешливая песенка: ♦Таубеншлаг, Таубеншлаг, Таубен-
шлаг, голубятня, голубятня, голубятня» — звучит уже
.заметно тише. Чаще всего они довольствуются хлопаньем в
ладоши или пением: »Тра ра ра*.
Но взрослые! Они снимают шляпы в знак благодарности
в ответ на мое приветствие, а ведь раньше только кивали...
И когда они видят, что я возвращаюсь с могилы моей мате-
ри, куда я ежедневно хожу, за моей спиной они шепчутся
друз' с другом. Теперь в городе говорят, что я не приемыш,
а родной сын барона!
Фрау Аглая делает книксен, как перед вельможей, вся-
кий раз, когда я встречаюсь с ней на улице, и использует
каждую возможность перемолвиться со мной словечком и
поинтересоваться моим самочувствием.
Когда она прогуливается с Офелией, я всегда стараюсь
избежать встречи, чтобы нам с ней не пришлось краснеть за
подобострастное поведение ее матери.
Точильщик Мутшелькнаус мгновенно застывает, когда
видит меня, н, полагая, что может остаться незамеченным,
забирается обратно в свою нору, как испуганная мышь, и я
чувствую, как он несказанно сожалеет, что именно я, ка-
жущийся теперь ему почти сверхъестественным существом,
был соучастником его ночных тайн.
444
Белый Доминиканец
Только раз я посетил его мастерскую с намерением ска-
зать. что ему не следует меня стыдиться, но в другой раз я
бы уже ни за что не осмелился это сделать.
Я хотел было сказать ему, как высоко я ценю ту жер-
тву, которую он принес ради своей семьи. Я хотел передать
ему слова моего отца, что «каждая профессия благородна,
если душа не брезгует ею заниматься после смерти», и я
заранее порадовался в своем сердце тому, какое облегчение
могли бы принести ему эти слом. Но я так и не произнес
их.
Он снял штору с окна и бросил ее на гроб, чтобы при-
крыть кроликов, простер руки, согнул туловище под пря-
мым утлом и остался в этой китайской позе с обращенным
к земле лицом, не смотря на меня. и. как литанию, беспре-
рывно забормотал бессмысленные слова:
— Ваша светлость, высокородный господин, барон, со-
благоволите, многоуважаемый...
Я вышел, словно облитый ушатом воды. Все. что я пла-
нировал, оказалось бессмысленным. Что бы я ни сказал
теперь, все звучало бы высокомерно, какое бы слово я ни
п|м>изнес, оно извратилось бы тотчас в речь
-высокородного, многоуважаемого»... Далее самые простые
и скромные слова, обращенные к нему, отражались от его
рабской ауры и ранили меня, как стрела, придавая всему
отвратительный привкус снисходительности. Даже мой
безмолвный уход вселил в меня неприятное чувство, что и в
этом я вел себя надменно.
Обер-режиссер Парис ~ единственный из взрослых, чье
поведение по отношении} ко мне не изменилось.
Мой страх перед ним еще больше увеличился: от него
исходит какое-то парализующее влияние, перед которым я
бессилен. Я чувствую, что это как-то связано с тем, что он
говорит басом и С какой-то повелительной резкостью. Я
пытаюсь убедить себя, что достаточно глупо с моей стороны
думать подобным образом, что мне не следует бояться, что
он может меня резко окликнуть. Ну и что из того, если ои
даже это сделает?
Но всякий раз. когда я слышу его декламации из окон
комнаты Офелии, глубокий тембр его голоса заставляет
445
Густая Майринк
меня содрогнуться. и меня охватывает загадочный страх Я
кажусь себе таким слабым и маленьким с моим постыдно
высоким мальчишеским голосом!
Не помогает и то. что я пытаюсь себя успокоить: ведь
он... ведь он не знает и не может знать, что мы с Офелией
любим друг друга Он просто берет меня на испуг, жалкий
комедиант, когда на улице так подозрительно смотрит на
меня. Сколько бы я себе это ни повторял, я ие могу изба-
виться от унизительного сознания, что он каким-то образом
гипнотизирует меня, и что я просто обманываю сам себя,
когда пытаюсь твердо, как ни в чем ие бывало, взглянуть
ему в глаза. Это малодушный страх перед самим собой и
ничего больше, ио от него невазможно отделаться.
Иногда я мечтаю, чтобы он снова начал так же нагло,
как тогда, откашливаться, чтобы у меня появилась возмож-
ность затеять с ним ссору. Но случай не представлялся: он
выжидал. Я думал, что он бережет свой бас для какого-то
особого момента, и я внутренне содрогался при мысли, что
могу оказаться не готовым к нему,
Офелия, отданная в его руки, так же беспомощна. Я
знаю это. Хотя мы ни разу об этом не говорили
Когда мы по ночам, тайно, обнявшись в любовном бла-
женстве, в маленьком саду перед нашим домом у реки
нежно шепчемся друт с другом, то каждый раз внезапно
вздрагиваем от ужаса, когда где-то поблизости что-то тихо
шевелится. И мы знаем, что именно всегдашний страх перед
этим человеком заставляет наши уши быть столь чуткими.
Ни разу мы не осмелились произнести вслух его имя.
Мы испуганно избегали тех тем, которые могли бы подвести
к нему.
В том, что я ежедневно сталкивание, с ним, выхожу ли
я намеренно позже или раньше вечером из дома, есть
какой-то злой рок.
Я часто кажусь себе птицей, вокруг которой змея стяги-
вает свои кольца.
В этом чудится мне какое-то злое предзнаменование; он
наслаждается уверенным чувством, что его цель день ото
дня становится все ближе. Я вижу это по коварному взгля-
ду его маленьких .злых глаз.
446
Белый Доминиканец
Что же за цель у него может быть? Я думаю, он сам
этого толком не знает, да и я не могу себе этого предста-
вить.
У него есть еще какая-то проблема. и это немного успо-
каивает меня. Иначе, почему он постоянно останавливается
на улице и, кусая нижнюю губу, погружается в размышле-
ния, когда я пробегаю мимо него?
Тогда он больше не смотрит пристально на меня: он зна-
ет, ему это сейчас не нужно, его душа и так уже взяла
власть над моей.
Конечно, ночами он не мог нас подслушивать, и все же
я придумал план, чтобы мы вечно не дрожали от страха.
Рядом с мостом, на берегу, лежит старая лодка. Сегодня
я подогнал ее к нашему саду и оставил там.
Когда луна зайдет за облака, я перевезу Офелию на
другой берег; затем мы медленно поплывем вокруг города
вниз по течению. Река слишком широка, чтобы кто-нибудь
смог нас заметить, а тем более узнать!
Я пробрался в комнату, которая отделяет спальню моего
отца от моей, и принялся считать удары своего сердца,
потому что часы на башне церкви пресвятой Богородицы
еще не скоро пробьют десять раз и потом еще один, один-
надцатый. раз — красноречивый и ликующий: «Сейчас,
сейчас Офелия спустится в сад!»
Мне казалось, что время замерло, и в нетерпении я на-
чал странную игру со своим сердцем, пока постепенно мои
мысли не начали путаться, как во сне. Я упрашивал его
биться быстрее, чтобы поторопить башенные часы. Мне
казалось само собой разумеющимся, что это как то связано
между собой. «Разве мое сердце — это не часы? — пришла
мне в голову мысль.— Разве они не могущественнее тех
башешп>гх часов, которые всего лишь навсего мертвый
металл, а не живая плоть и кровь, как мое сердце».
Почему часы-сердце не могут управлять временем? И
как подтверждение тому, что я прав, я вспомнил один стих,
который мой отец зачитал мне однажды: «Все вещи исходят
из сердца, рождаются в нем и в нем умирают».
Только теперь я начинаю понимать страшный смысл,
заключенный в этих словах, которые п|*жде я почти не
447
Густав Майринк
понял. Их глубинное значение ужасает меня. Мое сердце,
мое собственное сердце не слушает меня, когда я приказы-
ваю ему: бейся быстрее! Видимо, во мне живет кто то, кто
сильнее меня, кто предопределяет мое время и мою судьбу.
Именно из него исходят все вещи!
Я в ужасе от самого себя.
♦Если бы я знал самого себя, и если бы я имел хотя бы
малейшую власть над моим сердцем, я был бы волшебни-
ком и мог бы управлять событиями внешней жизни»,— это
я осознал совершенно ясно.
И вторая незваная мысль примешивается к первой:
♦Вспомни одно место из книги, которую ты читал в дет-
ском приюте давным-давно! Там было сказано: ♦Часто,
когда кто-то умирает, останавливаются часы. Значит, уми-
рающий путает в кошмаре смерти удары своего медленно
останавливающегося сердца с ударами часов. Страх его
тела, которое хочет покинуть его душу, шепчет; когда часы
там остановятся, я умру. И от этого магического повеления
часы останавливаются вместе с последним ударом сердца.
Если часы висят в комнате человека, о котором думает
умерший, то и они подчиняются его мыслям, родившимся
из страха смерти, потому что в том месте, которое пред-
ставляет умирающий в последние минуты, появляется его
двойник».
Так значит, мое сердце подчиняется страху! Значит, он
сильнее моего сердца! Если бы мне удалось избавиться от
него, я получил бы власть над всеми вещами мира, подчи-
ненными сердцу, власть над судьбой и временем!
И. затаив дыхание, я пробую сопротивляться внезапно
обуявшему меня ужасу, который начинает душить меня,
поскольку я ненароком проник в его тайну. Я слишком
слаб, чтобы стать господином над собственным страхом,
поскольку я не знаю, ни где, нм когда, ни как я должен
сразиться с ним. И поэтому он. а не я, безраздельно владеет
моим сердцем, давит на него, чтобы вершить мою судьбу по
своей собственной воле, вообще ие считаясь со мною.
Я пытаюсь успокоиться и при этом говорю себе:
•Офелии ничего не угрожает, пока я не с ней». Но у меня
ие хватает сил последовать совету моего рассудка — не
спускаться сегодня в сад.
448
Пелый Доминиканец
Я отбрасывав, эту мысль, едва успев ее осознать. Я ви-
жу ловушку, которую готовит мне мое сердце, и все-таки я
вступаю в нее, ведь моя тяга к Офелии сильнее голоса
|шзума. Я подхожу к окну и смотрю вниз на реку, чтобы
собраться с духом и с силами, чтобы быть готовым стол-
кнуться лицом к лицу с какой-то опасностью, которая
,тйчас кажется мне неотвратимой и страшит меня. Но вид
немой, бесчувственной беспрерывно текущей внизу воды
действует на меня столь устрашающе, что я не сразу заме-
чав» звон башенных часов
Внезапно меня поражает глухая мысль: «Ота |>ека несет
в себе рок, силы которого ты больше не сможешь избе
жать».
Затем я пробуждаюсь от вибрирующего металлического
звона — страх и подавленность сразу исчезают.
Офелия'
Я вижу, как мелькает в саду ее светлое платье.
— Мой мальчик, мой милый, милый мальчик, я так бо-
ялась за тебя целый день!
А я — за тебя, Офелия! — хочу я сказать, но она
обнимает меня, и ее уста сливаются с моими.
— Ты знаешь, я думаю, мы видимся сегодня в послед-
ний раз. мой любимый, мой бедный мальчик!
Боже мой! Что-нибудь случилось, Офелия? Пойдем,
пойдем скорее в лодку, там мы будем в безопасности.
Да. Пойдем. Там мы. возможно, укроемся... от него.
♦От него»! В первый раз она упомянула о »нем»! Я чув-
ствую. как дрожит ее рука, как безграничен, должно быть,
ее страх пе|и*д ♦ним»!
Я хочу понести ее к лодке, но она некоторое в[>емя со-
противляется. как будто не может сойти с места.
Пойдем, пойдем. Офелия,— зову я.— не бойся.
Скоро мы будем на том берегу. Туман...
— Я не боюсь. мой мальчик. Я только хочу...— она за-
пнулась.
— Что с тобой. Офелия? — я обнимаю ее.— Ты меня
больше не лн»бишь. Офелия?
— Ты знаешь, как я люблю тебя. Христофор,— просто
говорит она и долго молчит.
449
I i/гтал Майринк
Разве мы не пойдем к лодке? — спрашиваю я ее ше-
потом.— Я так тоскуй» по тебе.
Она осторожно отстраняет меня, делает шаг назад к
скамейке, где мы обычно сидим, гладит ее, погруженная в
свои мысли.
— Что с тобой, Офелия? Что ты делаешь? Тебе больно?
Я чем-нибудь огорчил тебя?
— Я хочу только .. я хочу только попрощаться с люби-
мой скамейкой! Ты знаешь, мой мальчик, мы здесь впервые
поцеловались!
— Ты хочешь от меня уйти? — вдруг вскрикиваю я.—
Офелия, Боже мой, этой» не может быть! Что-то прои-
зошло. а ты мне не говоришь! Неужели ты думаешь, я
смогу жить без тебя?
Нет, успокойся, мой мальчик! Ничего не прои-
зошло! — тихо утешает она меня и пытается улыбнуться,
но, так как лунный свет освещает ее лицо, я вижу, что
глаза ее полны слез.— Пойдем, мой дорогой мальчик, пой-
дем, ты прав, пойдем в лодку!
(' каждым ударом весла у меня становится легче на сер-
дце; чем шире пространство отделяющее нас от темных
домов с их мерцающими, подсматривающими глазами, тем
надежней защищены мы от всякой опасности.
Наконец, из тумана показываются вербы, окаймляющие
противоположный берег; река становится спокойной и не
такой глубокой, и мы незаметно оказываемся под свисаю-
щими ветвями.
Я поднимаю весла и сажусь рядом с Офелией на корме.
Мы нежно обнимаемся.
Почему ты была такой печальной, любовь моя? По-
чему ты сказала, что хочешь попрощаться со скамейкой?
Ведь правда, ты никогда меня не оставишь?
— Однажды это должно случиться, мой мальчик! И этот
час все ближе... Нет, нет. не надо сейчас грустить... воз-
можно, до этого еще далеко Давай не будем об этом ду-
мать.
— Я знаю, что ты хочешь сказать, Офелия,— слезы
подступают к моим глазам, и в горле встает комок.— Ты
хочешь сказать, что, когда ты уедешь в столицу и станешь
актрисой, мы больше с тобой никогда не увидимся? Ты
450
Белый Доминиканец
думаешь. я не приходил в ужас, днями и ночами представ-
ляя. как все это будет? Я знаю точно, что не вынесу этой
разлуки! Но ты сама сказала, что это случится не раньше,
чем через год!
— Да. едва ли раньше, чем через год.
А к тому времени я что-нибудь придумаю, чтобы быть
с тобой вместе в столице. Я упрошу своего отца, я на коле
них умолю, чтобы он разрешил учиться там. Когда я стану
самостоятельным и получу профессию. мы поженимся и
никогда больше не расстанемся! Разве ты не любишь меня
больше. Офелия? Почему ты ничего ие говоришь? — спра-
шиваю я испуганно.
По ее молчанию я угадываю ее мысли, и для меня это
удар в самое сердце. Она думает, что я слишком молод и
строю воздушные замки. Я чувствую, что это так. но я не
хочу... я не хочу думать о том. что мы должны расстаться!
Я был бы счастлив, если бы хотя бы на мгновение мы
могли бы поверить в возможность чуда.
— Офелия, выслушан меня!
— Пожалуйста, пожалуйста, не говори сейчас.— просит
она.— Позволь мне помечтать!
Так мы сидим, тесно прижавшись друг к другу, и долго
молчим. Лодка стоит спокойно, и перед нами — ярко осве-
щенный лунным светом отвесный песчаный берег.
Вдруг' она тихонько вздрагивает, как будто очнувшись
ото сна. Я глажу ее руну, успокаивая. Наверное, ее испугал
какой-то шорох.
Неожиданно она спрашивает: «Не можешь ли ты мне
кое-что пообещать, мой дорогой Христофор?»
Я ищу слова клятвы... я хочу сказать ей, что готов ради
нее пойти на любые пытки...
— Пообещай мне, что ты меня... что. когда я умру, ты
меня похоронишь подле нашей скамейки в саду!
— Офелия!
— Только ты должен будешь меня похоронить и только
в этом месте! Ты слышишь? Никого при этом не должно
быть, и никто не должен знать, где я лежу! Послушай! Я
очень люблю эту скамейку! Я буду там всегда, как будто я
•ич‘ время жду тебя!
15*
451
Густав Майринк
— Офелия, пожалуйста, не говори так! Почему ты ду-
маешь сейчас о смерти? Если ты умрешь, я умру вместе с
тобой! Разве ты не чувствуешь?
Ома не дала мне договорить.
— Христофор, мальчик мой. не спрашивай меня, поо
бещай мне то. о чем я тебя попросила!
— Я обещаю это тебе, Офелия, я клянусь тебе в этом,
хотя я не могу понять, что ты этим хочешь сказать.
— Я благодарю тебя, мой милый, милый мальчик! Те-
перь я знаю, что ты сдержишь свое обещание.
Она сильно прижимается щекой к моей, и я чувствую,
как ее слезы текут по моему лицу.
— Ты плачешь, Офелия? Доверься мне, скажи, почему
ты так несчастна? Возможно, тебя мучают дома? Пожалуй-
ста. ну скажи мне, Офелия! Я не знаю, что делать от горя,
когда ты молчишь!
— Да. ты прав, я не должна больше плакать. Здесь так
прекрасно, так тихо и так похоже на сказку. Я несказанно
счастлива оттого, что ты со мной рядом, мальчик мой!
И мы страстно и горячо целуемся, пока не теряем голо-
ву-
С [*адостной уверенностью смотрю я в будущее. Да. так
и будет! Все именно так, как я себе представлял тихими
ночами.
Ты думаешь, что будешь счастлива, став актри-
сой? — спрашиваю я ее. полный тайной ревности — Ты
действительно уверена, что это так уж хорошо, когда люди
хлопают тебе и бросают цветы на сцену?
Я становлюсь на колени перед ней. .Она сложила руки
на подоле платья и смотрит задумчиво на поверхность воды
вдали.
— Я никогда не считала, что это хорошо, мой Христо-
фор! Я думаю, что все это отвратительно, если это чистое
лицемерие, но совсем уж бесстыдно переживать все это по-
настоящему, чтобы через минуту отбросить маску и полу-
чить вознаграждение, И делать это изо дня в день, всегда в
один и тот же час!... Мне кажется, что я должна буду
торговать собственной душой, как на панели...
452
Целый Доминиканец
— Тогда ты не должна этого делать! — кричу я, и шт
во мне напрягается. — Завтра прямо с утра я поговорю с
моим отцом. Я знаю, он поможет тебе. Я это точно .знаю!
Он бесконечно добр и милосерден! Он не потерпит, чтобы
они принуждали теин...
— Нет, Христофор, не делай этого! — прерывает она
меня спокойно и твердо,— Ни моя мать, ни я не хотим,
чтобы ты делал это. Иначе погибнут все ее тщеславные
планы. Я не люблю ее! Я ничего не могу с этим поделать...
Я стыжусь ее...— добавила она полушепотом, отвернув-
шись.— И это всегда стоит между нами... Но моего... моего
отца я люблю. Почему я должна скрывать, что он не насто-
ящий отец? Ты ведь нее знаешь, хотя мы никогда не гово-
рили об этом? Мне кажется, этого никто не говорил, но я
знаю сама: я это интуитивно почувствовала еще ребенком.
Это чувство было отчетливее, чем любое твердое знание. А
он сам и не догадывается, что я не его дочь, но я была бы
счастливее, если бы он это знал. Тогда, возможно, он не
любил бы меня так и ие страдал бы так из-за меня.
О. ты не знаешь, как часто еще ребенком я была близка
к тому, чтобы сказать ему это! Но между ним и мной стоит
ужасная стена. Ее возвела моя мать. Насколько я помню,
за всю жизнь мне удалось переброситься с ним с глазу на
глаз лишь па|юй слон. Маленькой девочкой я не должна
была сидеть у него на коленях, не должна была целовать
его. «Ты запачкаешься, не дотрагивайся до него!» — гово-
рили мне. Я всегда должна была быть светлой принцессой,
а он — грязным. презренным рабом. Просто чудо, что этот
отвратительный, ядовитый посев не пустил в моем сердце
корни.
Я благодарю Бога, что он не позволил этому произойти!
И все-таки иногда я думаю: будь я в действительности
бесчувственным, высокомерным чудовищем, это неописуе-
мое сострадание и жалость к нему не разрывали бы меня на
части. И иногда я кляну судьбу, уберегшую меня от :ггого!
Иногда у меня кусок в горле застревает, когда я думаю
о том, что он, чтобы нас обеспечить. работает, раздирая
руки в кровь. Вчера, бросив ужин, я выскочила из-за стола
и побежала нни.3, к нему...
453
Густая Майринк
Мое сердце было так переполнено, что мне казалось: н
этот раз я смогу ему все... все рассказать. Я хотела попро-
сить его: выкинь нас обеих, как чужих собак, мать и ме-
ня!.. Мы большего и не стоим! Л его. его... этого низкого,
страшного шантажиста, который, должно быть, мой 'насто-
ящий отец, задуши! Убей его твоими честными сильными
руками труженика! Я хотела ему крикнуть: «Возненавидь
меня, как только может возненавидеть человек, чтобы я.
наконец, стала свободной от этой чудовищной, испепеляю
щей плоти!*
Тысячу раз я умоляла: «Отец Небесный, пошли ему не-
нависть в сердце!» Но я думаю, что. скорее река потечет
вспять, чем сердце исполнится ненависти
Я уже взялась было за ручку двери мастерской и загля-
нула через окно вовнутрь Он стоял у столика и писал
мелом мое имя. Единственное слово, которое он умеет
писать!
И тут меня покинуло мужество. Навсегда.
Если бы я смогла войти, я знаю, все было бы беспово-
ротно. Либо он, не слушая меня, все время твердил бы:
«Моя фрейлейн-дочь, моя фрейлейн Офелия!» — как он это
каждый раз делает, когда меня видит; либо он бы меня
понял и... и сошел бы с ума!
Видишь, мальчик мой. поэтому не нужно мне помогать!
Смею ли я разбить вдребезги то единственное, на что он
надеется? Разве это будет не моя вина, если его бедная
душа окончательно погрузится в вечную ночь? Нет, мне
остается одно: стать тем. ради чего он мучался дни и но-
чи _ сверкающей звездой в его глазах! В глазах же моей
собственной души — духовной блудницей!
Не плачь, мой милый, хороший мальчик! Не надо пла-
кать! Я тебе сделала больно? Иди сюда! Ну. будь умницей!
Разве ты бы любил меня больше, если бы я думала иначе?
Я тебя напугала, мой бедный Христофор? Смотри, может
быть, не так уж все и плохо, как я описала! Может, я
слишком сентиментальна и вижу все в искаженном, преу-
величенном свете Когда целыми днями напролет человек
должен беспрерывно декламировать монолог Офелии, от
этого остается сильный осадок. В этом жалком искусстве
454
Белый Доминиканец
комедиантов есть нечто порочное, что разлагает и увивает
душу.
Послушай, а вдруг произойдет невиданное, удивительное
чудо, и в столице меня встретят с литаврами и трубами, и
мгновенно... все... все... будет хорошо?
Она громко и искренне рассмеялась, осушила губами
мои слезы, но я ясно почувствовал, что она сделала это
специально, чтобы ободрить меня, чтобы я разделил с ней
ее веселость.
К моей глубокой печали о ней примешивалось еще дау-
гое чувство, разрывавшее меня на части. Я со скороью
осознавал, что она старше меня не только по земным го-
дам — нет, я был ребенком, по сравнению с ней. в каком-то
более глубоком смысле.
Все это время, с тех пор как мы узнали и полюбили
друг друга, она скрывала от меня свою скорбь и все свои
муки. А я? При каждой возможности изливал перед ней
самую незначительную, самую инфантильную мою заботу.
По мере того как я осознал. насколько ее душа более
зрела и взросла, чем моя, корни моих надежд таинственно
обрывались.
Она, должно быть, чувствовала то же самое, потому что
все время горячо и нежно обнимала и целовала меня так,
что внезапно ее ласки показались мне материнскими
И я говорю ей самые ласковые и теплые слова, которые
только могу придумать, но в мозгу моем скачут неопреде-
ленные, но навязчивые мысли: «Я должен хоть что-нибудь
предпринять! Только лишь действия могут меня сделать
достойным ее! Но как я могу ей помочь'? Как я могу ее
спасти?»
Я чувствую, как страшная черная тень поднимается во
мне, как нечто бесформенное сдавливает мое сердце. Я
слышу шепот сотен хриплых голосов над моим ухом: «Ее
приемный отец, этот идиотский точильщик, это он — прег-
рада! Преодолей ее! Уничтожь его! Кто об этом узнает?
Трус, почему ты боишься себя самого?»
Офелия отпускает мои руги. Она мерзнет. Я вижу, что
она дрожит. Неужели она угадала мои мысли? Я жду, пока
она что-нибудь скажет, что-нибудь, что даст мне хотя бы
тайный намек, что я должен сделать.
455
Густав Майринк
Все ждет во мне: мой мозг, мое сердце, моя кровь. Да-
же шепот в моих ушах смолк н тоже ждет. Ждет, затаив-
шись, с дьявольской уверенностью в конечной победе.
Она говорит — ия слышу, как ее зубы стучат от внут-
реннего холода... она скорее бормочет, нежели говорит:
Быть может, ты сжалишься над ним. Ангел Смерти?
Черная тень во мне внезапно превращается в белое ужа-
тающее пламя, переполняющее меня с головы до пят
Я вскакиваю, хватаюсь за весла; лодка как-будто только
ждет этс.го знака. Она плывет все быстрее и быстрее, и мы
пересекаем течение, приближаясь к нашему берегу, к
улочке Пекарский ряд.
Мерцающие глаза домов снова светятся из темноты. С
лихорадочной быстротой поток несет пас к плотине, туда,
где река покидает п>|юд.
Любовь прибавляет мне силы, и я гребу прямо к нашему
дому. Белая пена вздымается вдоль бортов Каждый мой
гребок укрепляет мою безумную решимость! Кожа ремней в
уключинах скрипит: «Убей! Убей! Убей!»
Затем я привязываю лодку к одному из столбов на бере-
гу и беру Офелию на руки. В моих руках она легка, как
пузпинка.
Я испытываю • какую-то необузданную, животную ра-
дость. как будто я в одно мгновение стал мужчиной телом и
душой. И я быстро несу Офелию в сиянии фонарей в том-
ноту узкого прохода.
Там мы долго стоим и целуемся в изнуряющей, неисто-
вой страсти. Теперь снова она — моя возлюбле|щая, а не
нежная мать
Шорох назади нас! Я не обращаю внимания: мне не до
этого! Затем она исчезает в передней дома. В масте|»ской
точильщика еще горит свет. Он мерцает из-за мутного
стекла, за которым жужжит токарный станок.
Я берусь за ручку и осторожно нажимаю на нее. Узкая
полоска света появляется и тут же исчезает, когда я снова
тихо закрываю дверь.
Я подкрадываюсь к окну, чтобы оп|и»делить, где стоит
точильщик. Он наклонился над станком, в руке у него
блестящий кусок железа. Из-под его пальцев в полутьму
456
Белый Доминиканец
комнаты разлетаются белые, тонкие, как бумага, стружки и
падают вокруг гробов, как мертвые змеи.
Внезапно я ощущаю страшную дрожь в коленях. Я
слышу, как мое дыхание со свистом вырывается. Чтобы не
упасть и не разбить оконное стекло, я вынужден присло-
ниться плечом к стене.
«Неужели я сделакк'ь подлым убийцей? — раздается
вопль в моей груди.— Предательски, из-за спины, убить
бедного старика, который всю свою жизнь принес в жертву
любви к моей... к своей Офелии!*
Внезапно станок останавливается. Мотор глохнет. Мгно-
венно мертвая тишина обрушивается на меня.
Точильщик выпрямляется, слегка повернув голову и как
будто прислушиваясь, откладывает долото и медленным
шагом идет к окну. Вс* ближе и ближе. Его глада устрем-
лены прямо на меня.
Я знаю, что он не может меня видеть, потому что я
стон» в темноте, а он — на свету. Но если бы я даже знал,
что он видит меня, я не смог бы убежать, потому что силы
покинули меня.
Он медленно подходит к окну и смотрит в темноту.
Между нашими глазами расстояние едва ли не в ширину
ладони, и я могу разглядеть каждую морщинку у него на
лице.
Выражение безмерной усталости лежит на нем; он мед-
ленно проводит рукой по лбу и смотрит полуудивленно-
полузадумчиво на свой патец. как человек, который видит
на нем кровь и не знает, откуда она взялась.
Слабый проблеск надежды и радости появляется в его
движениях, и он наклоняет голову, терпеливо и покорно,
как мученик, ждущий смертельного удара.
Я понимав», что сейчас его Дух обращается ко мне.
Его затуманенный мозг не ведает, почему ему все это
приходится делать. Его тело — это лишь отражение его
души, которая шепчет черед него: «Избавь меня от земных
оков ради моей любимой дочери!*
Теперь я знаю: это должно свершиться! Ома милосер-
дная смерть будет двигать моей рукою!
Не должен ли я встать за ее спиной во имя моей любви
к Офелии? Сейчас я впервые вплоть до последних глубин
457
Густав Майринк
моей души ощущаю, что должна была ежедневно чувство-
вать Офелия, терзаемая постоянной мукой сострадания к
нему... к нему, самому достойному сострадания из всех
страждущих. Это чувство столь силыю захватило меня, что
мне казалось, что я сгораю, подобно Геркулесу в ядовитых
Нессовых одеждах!
Но как все это совершить? Я не могу себе этого пред-
ставить! Раскроить ему череп с 1юмощью вон той железки?
Смотреть в его угасающий взор?
Вытащить труп в узкий проход и сбросить в воду? Но
как я. с навсегда запачканными кровью руками, смогу
вновь целовать и обнимать Офелию?
Как я. подлый убийца, буду ежедневно смотреть в доб-
рые глаза моего милого, милого отца?
Нет! Я чувствую, что никогда не смогу сделать это! Да-
же если должно произойти самое страшное, и я это совер-
шу, я знаю, что вместе с трупом убитого я сам утоплюсь в
реке.
Я собираюсь с силами и проскальзываю к двери. Преж-
де чем взяться за ручку, я некоторое время стою, плотно
сжав ладони, и пытаюсь произнести в сердце слова молит-
вы:
♦Боже Всемилостивый, дай мне силы!»
Но мои губы не хотят произносить эти слова. Перестав
вообще подчиняться моему разуму, они шепчут:
♦Господи, если это возможно, да минует меня чаша сия!»
В этот момент мертвую тишину разрывает удар медного
колокола, и слова застывают у меня на губах. Воздух дро-
жит, земля качается: это пробили башенные часы церкви
Пресвятой Богородицы.
Внезапно мрак вокруг меня и внутри меня самого прос-
ветляется. И как будто из далеких далеких просторов, с тех
пор. которые я знаю по моим снам, я слышу голос Белого
Доминиканца, того, кто дал мне первое причастие и
отпустил все мои грехи: прошлые и будущие. Он зовет меня
по имени:
♦Христофор! Христофор!^
Чья-то рука опускается мне на плечо.
|:»о
Белый Доминиканец
— Юный убийца!
Я знаю: это громовой бас актера Париса, сейчас такой
приглушенный и сдержанный, но полный угрозы и ненави-
сти. раздается в моих ушах, и я больше не могу сопротив
литься.
Безвольно я позволяю ему вытащить себя в свет улично
го фонаря.
Юный убийца!
Я вижу: его влажные губы, отвисший нос пьяницы, сва-
лявшиеся бакенбарды, сальный подбородок — все лучится
какой то триумфальной дьявольской радостью.
— Ю ный убийца!
Он хватает меня за грудь и трясет, как тюк с бельем,
при каждом выкрикиваемом слоге.
Мне не приходит в голову сопротивляться или хотя бы
вырваться и убежать: теперь я слаб, как крохотный измож-
денный зверек.
То. что я смотрю на него, но i*e могу вымолвить ни еди-
ного слова, он понимает как признание моей вины Но мой
язык нем. Даже если бы я захотел, я асе равно не смог бы
описать ему то потрясение, которое я пережил.
Слова, которые он выкрикивает мне в лицо, как безум-
ный, с пеной на губах, потрясая кулаками перед моим
лицом, глухо и отдаленно отдаются в моих ушах. Я все
вижу и слышу... Но я не двигаюсь, я застыл, как загипно
тизированный.
Я понимаю, что он все знает... что он видел, как мы
выходили из лодки... как мы целовались... что он угадал
мое намерение убить старика «чтобы ограбить его», как он
кричит сейчас.
Я не защнщакн'ь. я больше не боюсь того, что он узнал
о нашей тайне.
Должно быть, так чувствует себя птица, которая в объя-
тиях змеи забывает свой страх.
459
Густав Майринк
VII. КРАСНАЯ КНИГА
Ночью ио сне меня бьет лихорадка. Внешний и внутрен-
ний миры переплетаются друг с другом, как море и воздух.
Я беспомощно раскачиваюсь на волнах моей бушующей
крови, то теряя сознание и погружаясь в зияющую воронку
черной бездны. то взлетая в ослепительный свет раскален
ного добела солнца, сжигающего все чувства.
Чья-то рука крепко сжимает мою руку; когда мой взгляд
сгх-кальзывает с нее и. утомленный множеством тонких пе-
телек в кружевном манжете, начинает ползти вверх по за-
пястью. до моего сознания доходит туманная мысль:
♦,')то мой отец сидит здесь, рядом с моей постелью*.
Или это только сон? Я более ие могу отличить реаль-
ность от галлюцинации, но всякий раз. когда л чувствую на
себе его взгляд, л .'пускаю веки в мучительном сознании
своей вины
Как же это произошло? Я никак не могу вспомнить.
Нить памяти оборвхзась в тот момент, когда я еще осозна-
вая, что актер крнчиг на меня.
Мне ясно только одно: где-то. когда-то. ii|Hi свете улич-
ного фонаря по его приказанию я написал какую-то ра-
списку и скрепил ее поддельной подписью моего отца.
Подпись была настолько похожей, что. когда я глядел на
бумагу, прежде чем он сложил и спрятал ее. одно мгновенье
мне казалось, что мой отец подписал ее своей собственной
рукой.
Почему я это сделал? Мне кажется это настолько есте-
ственным. что даже сейчас, когда меня терзают воепомина
ним о содеянном, я уверен, что поступить иначе я просто не
мог.
Сколько времени прошло с тех пор — одна ночь или це-
лая жизнь? Сейчас мне кажется, что актер кричал на меня
тогда не несколько минут, а в течение целого года, укра-
денного из моей жизни. Потом, когда он, наконец, по моей
реакции понял, что дальше кричать бесполезно, он каким-то
образом сумел убедить меня, что подделанная подпись
может спасти Офелию.
Единственный луч светя сейчас, в моей лихорадке.— это
460
Целый Доминиканец
моя твердая уверенность: я никогда не сделал бы этого
лишь для топ», чтобы снять с себя подозрения в замыслен-
ном убийстве.
Когда я затем вернулся домой, не могу вспомнить: было
ли уже утро или уже ночь?
Мне кажется, что я сидел в отчаянии на могиле, сотря-
саясь от рыданий, и, судя по запаху роз. который я ощущал
даже теперь, это была могила моей матери.
А может быть, запах исходит от букета цветов, который
лежит там, на моей постели?
Но кто мог его туда положить?
«Боже мой, ведь мне нужно еще идти гасить фонари,—
хлестнула меня внезапно, как плетью, мысль.— Разве уже
не разгар дня?»
И я хочу подняться, но я так слаб, что не могу пошеве-
лить ни одним членом. Я пяло опускаюсь назад. «Нет. еще
ночь»,— успокаиваю я себя, потому что сразу перед глазами
встает глубокая тьма.
Затем снова я вижу яркий свет и солнечные лучи, игра-
ющие на белой стене; и вновь на меня наваливается чув-
ство вины за неисполненный долг.
♦Это волны лихорадки кидают меня в стихию фанта-
зии»,— говорю я себе, но я бессилен перед тем, что над
моим ухом все громче и отчетливее звучит выплывающее из
сна ритмическое и такое знакомое хлопанье в ладоши. В
такт ему все быстрее и быстрее сменяется день и ночь, ночь
и день, без остановки, и я должен бежать... бежать...
чтобы вовремя зажечь фонари... погасить... зажечь... пога-
сить...
Время несется за моим сердцем и хочет схватить его, но
всякий раз биение сердца опережает время на один миг.
♦Вот сейчас, сейчас я утону в потоке крови», чувствую
и: она вытекает из раны в голове точильщика Мутшелькна-
уса и бьет ключом между его пальцев, когда о« пытается
закрыть рану рукой
Сейчас я захлебнусь! В последнее мгновение я хватаюсь
за жердь, торчащую из бетонного берега, крепко за нее
цепляюсь и стискиваю зубы, напрягая гаснущее сознание:
461
Густав Майринк
«Держи свой язык за зубами, иначе он выдаст в лихо-
радке то, что ты подделал подпись своего onia!»
Внезапно я становлюсь более пробудившимся, чем обыч-
но наяву, и более живым, чем обычно в своих снах Мой
слух так обострен, что я слышу малейший шорох — как
вблизи, так и вдалеке. Далеко-далеко, по ту сторону де-
ревьев. на том берегу, щебечут птицы, и я отчетливо разли-
чаю шепот молящихся в церкви Пресвятой Богородицы.
Разве сегодня воскресенье?
Странно, что даже |ул органа не может заглушить тихий
шепот прихожан. Удивительно, что громкий звук не вытес-
няет собой тихий и слабый!
Почему в доме внизу хлопают двери? Ведь на нижних
этажах никто не живет! Только старая пыльная рухлядь
стоит в комнатах, там внизу.
Может, это наши внезапно ожившие предки?
Я решаю сойти вниз; ведь я так свеж и бодр, почему бы
мне не сделать этого?
Внезапно мне приходит в голову мысль: а для чего я
должен брать с собой свое тело? Странно было бы наносить
визиты своим предкам среди бела дня в одной ночной ру-
башке!
Кто-то стучится в дверь, мой отец встает, приоткрывает
ее и говорит сквозь щель почтительно: «Нет. дедушка, еще
не время. Ведь Вы знаете, что Вам нельзя к нему до тех
пор, пока я не умер».
То же самое повторяется девять раз.
На десятый раз я знаю точно: сейчас за дверью стоит
сам основатель рода. Я не ошибся, и как доказательство
этого вижу глубокий, почтительный поклон моего отца,
широко распахивающего дверь.
Сам же он покидает комнату, и по тяжелым медленным
шагам, сопровождаемым стуком трости, я понимаю: кто-то
подходит к моей кровати.
Я не вижу его. потому что мои глаза закрыты. Какое-то
внутреннее чувство подсказывает мне. что я не должен их
открывать
462
Белый Доминиканец
Но сквозь закрытые веки, я отчетливо, как через стек-
ло, вижу свою комнату и все предметы в ней.
Основатель рода откидывает одеяло и кладет правую ру-
ку с отведенным под прямым утлом большим пальцем мне
на шею.
— Вот этаж.— произносит он монотонно, как священ-
ник молитву,— на котором умер твой дед, ожидающий
сейчас воскресения1 . Тело человека — это «дом*, в котором
живут его умершие предки.
В некоторых «домах*, то есть в некоторых телах людей,
мертвые иногда пробуждаются еще до тою. как настало
время их воскресения. В таком случае говорят, что в «доме*
поселилось привидение, а о человеке — что в него вселился
дьявол
Он снова надавливает ладонью с отведенным большим
пальцем — на этот раз на грудь.
— А здесь похоронен твой прадед’
И так он прошелся по всему моему телу сверху вниз: по
животу, бедрам, коленям, вплоть до ступней.
Когда он положил свою руку на ступни, он сказал:
— А здесь живу я! Потому что ноги — это фундамент,
на котором покоится дом; они суть корень и связывают
человека с матерью-землей, по которой ты ходишь.
Сегодня — день, следующий за глубокой ночью твоего
' Можно сравнить манипуляции первопредка с телом Христофора
в этой сцене с некоторыми элементами масонского ритуала, в котором
при посвяиении соответственно в степень ученика, товарища и мастера
мистагог похлопывает неофита по плечу (в некоторых обрядах по
шее), по груди и по животу. Можно провести в этих ииициатмческих
действиях параллель с йогическими практиками пробуждения сакраль
ной силы Кундалини, начинал от крестца вплоть до головной чакры
Сахасрара. Но в масонстве, в отличие от йоги, акцент падает не на
возвышение имманентной энергии самого человека, но на снисхожде
вне трансцендентной энергии из сверхчеловеческих областей. Оба этих
процесса — не противоположны, но взаимодополнительиы, и их можно
определить герметической формулой «растворить плотное и лафнксиро
нать летучее*. Двенадцать предков Христофора тут также символичны и
соответствуют 12 градусам Посвящения, на которые подчас разделяется
весь путь Инициации.
463
Густав Майринк
зимнего солнцестояния1 . Это день, когда п тебе начинают
воскресать мертвые.
II я — первый.
Я слышу, как он садится на мою кровать, и по шороху
страниц книги, которую он время от времени перелисты-
вает, догадываюсь: он читает мне что то из фамильной
хроники, о которой так часто рассказывал мой отец.
'Гоном литаний, усыпляющих мои внешние чувства и.
нап|ютив. все больше и больше возбуждающих мои внут-
ренние так, что подчас чувство пробужденное™ становится
невыносимым, в меня проникают слова:
«Ты — двенадцатый, я был первым. Счет начинается с
♦одного* и заканчивается «двенадцатью*. Это тайна очелове-
чивания Бога.
'Гы должен быть вершиной дерева, которая увидит жи-
вотворящий свет; я — корень, который просветляет силы
мрака. Но когда рост древа завершается, ты становишься
мной, а я — тобой.
Акация — это то, что в раю называется древом жизни.
Люди говорят, что она волшебная. Обрежь ее ветви, ее
крону, ее корни, воткни ее. перевернув, в землю, и ты
увидишь: то, что было кроной, станет корнем, а то, что
было корнем, станет кроной. Потому что все клетки про-
никнуты единством между *Я« и «Ты*.
Поэтому я сделал ее символом в гербе нашего рода! По-
этому и растет она. как знак, на кровле этого дома.
1 Зимнее' Сллнцесгояние связано г глубочайшими посвятитель
ними мистериями. В этот период происходит чудесный переход от
Смерти к Жюни. от Ветхого к Новому. Зимнее Солнцестояние счита
ггг« центральной точкой Инициации, так как. параллельно чисто сезон
нпму символизму, солнце человеческой души и в этот период достигает
самой низшей точки в своей циклической траектории. Если душа прео
долеет этот предел инициатичегкой смерти, она начинает свой путь к
королевскому статусу бессмертия и Вечного настоящего. Полугодие,
следующее ла Зимним Солнцестоянием, индуистская традиция называет
•Деваяна». дословно «Путь Богов*, и то время как предшествующее
полугодие определяется как «Питри яна*. дословно «Путь Предков*.
Именно в конце нисходящего полуцикла личной судьбы, в конце Пути
Предков, основатель магического рода Йохеров является к Христофору.
464
Целый Доминиканец
Здесь, на земле — это только образ, так же, как все
формы здесь суть только образы, но в царстве нетленного
ее называют первой среди деревьев Иногда в своих стран-
ствиях по ту и по сю сторону ты чувствовал себя стариком.
Это был я — твой фундамент, твой корень, твой первопре
док. Ты ощущал мое присутствие.
Нас обоих зовут «Христофор», потому что я и ты — одно
и то же. Я был подкидышем, как и ты. и. однако, в моих
странствиях я нашел Великого отца и Великую мать. Мало
го отца и малой матери я так и не нашел. Ты же. напро-
тив. отыскал малого отца и малую мать. Великого же отца
и Великую мать — пока еще нет!
Поэтому я начало, а ты — конец! Когда мы сольемся
друг с другом, тогда колесо вечности для нашего рода за-
мкнется.
Ночь твоего зимнего солнцестояния — это день моего
воскресения. Когда ты будешь старым, л стану юным. Чем
беднее будешь ты, тем богаче я.
Ты открыл глаза, значит, я должен закрыть свои; ты за-
крыл их — тогда я снова могу видеть. Так было до сих пор.
Мы противостояли друг другу, как бодрствование и сон,
как жизнь и смерть, и могли встретить друт друга только на
мосту сновидении.
Вскоре все изменится. Время пришло!
Время твоей бедности, время моего богатства. Ночь зим-
него солнцестояния была границей. Тот, кто не созрел, тот
проспит эту ночь или заблудится в темноте. В том перво-
предок будет лежать в могиле вплоть до Великого и Страш
ного суда.
Одни — те, кого называют умеренными, и кто верит
лишь в тело и избегает грехов из страха перед людским
мнением,— принадлежат к неблагородным, безродным и
презирающим свой род; другие просто слишком трусли-
вы, чтобы совершить грех; они предпочитают этому спокой-
ствие и уверенность.
Но в тебе течет благородная кровь, и ты хотел совер-
шить убийство ради любви
И вина и добродетель должны стать одним и тем же, так
как то и другое — лишь бремя, а несущий бремя никогда
не может стать свободным, господином, бароном.
465
Густав Майринк
Тот учитель, которого называют'Белым Доминиканцем,
прхктил тебе все грехи, в том числе и будущие, потому что
он знает все, что должно произойти. Ты. однако, вообража-
ешь, что в твоих руках — совершить поступок или нет.
Белый Доминиканец давно уже свободен от тяжести и
добрых и злых дел, и поэтому свободен от всяких иллюзий.
Но тот. кто несет на себе бремя вины или добродетели, как
мы с тобой, тот все еще пребывает в иллюзии.
Мы сможем освободится от этого только благодаря тому-
способу, о котором я говорил тебе.
Белый Доминиканец — великий пик, поднявшийся из
первоначальной бездны, из прадревнего корня.
Он — это сад, деревья в котором — это ты н я, и нам
подобные. Он — Великий путешественник, мы с тобой —
малые. Он из вечности снизошел в бесконечность, мы стре-
мимся подняться из бесконечности в вечность.
Кто переступил границу, тот стал звеном в цепи — це-
пи. сложенной из невидимых рук, которые не выпускают
друг друга до конца дней; тот отныне принадлежит к брат-
ству. в котором каждому уготована своя собственная мис-
сия.
В этой цепи нет двух одинаковых, похожих друг на дру-
га звеньев, так же. как и среди человеческих существ на
земле не существует двоих с одинаковой судьбой.
Дух этой общности пронизывает всю нашу землю. Он
вечен и вездесущ. Он — животворящий дух в Великой
Акации
Из него произошли религии всех времен и народов. Они
подвержены изменению, он — постоянен.
Тот. кто стал вершиной кроны и сумел осознать свой
прадревннй корень, вступает в это братство через опыт
мистерии, называемой «переплавление трупа в меч».
Некогда в Древнем Китае тысячи и тысячи были уча-
стниками этого таинственного действа, но об этом времени
до нас дошли лишь скудные свидетельства.
Послушай же! Существует особая операция, которая на-
зывается «Ши киай» — -растворение трупа»; есть и другая,
которая называется «Киеу-Киай», то есть «выплавление
меча». «Растворение трупа» — это состояние, в котором
466
Белый Доминиканец
форма умершего становится невидимой, а его «Я» причисля-
ется к рангу бессмертных.
В некоторых случаях тело теряет свой вес или сохраняет
лишь видимость умершего. Но при «выплавлении меча» в
гробу на месте трупа появляется меч.
.Это — волшебное оружие, предназначенное для времен
Последней Великой Битвы. Оба метода — это искусство,
практикуемое теми мужчинами, которые далеко щюдвину-
лись по Пути ученичества.
Предание ил тайной «Книги Меча» гласит:
«При растворении трупа человек умирает, а затем снова
возвращается к жизни. При этом иногда случается, что
голова отделяется и откатывается в сторону. Иногда случа-
ется. что форма тела сохраняется, кости же исчезают.
Высшая категория среди «растворенных» существ может
все воспринимать, но они никогда не действуют... Другие
же способны растворить свой труп прямо среди бела дня. За
это их стали называть Летающими Бессмертными. Если они
захотят, они могут среди бела дня мгновенно исчезнуть, как
будто провалившись сквозь землю.
Таким был единородный сын Хоои-нана, по имени Тунг-
Чунг Хью. В юности он практиковал дыхательные упраж-
нения, просветляя с их помощью тело. Однажды он был
несправедливо обвинен и брошен в тюрьму. Но он
«растворил свой труп».
Некто из Лиеу-Пннг-Ху не имел ни имени, ни фамилии.
В конце эпохи правления династии Хань он был старейши-
ной Пинг Ху в Криеу-Кианг. Он практиковал искусство
врачевания и помогал людям в горе и нужде так добросер-
дечно. как будто это была его собственная боль. Во время
одного из своих путешествий он встретился с бессмертным
Чеу-Чинг Чи, который открыл ему таинственное бытие
Пути.
Позже и он расплавил свой труп и исчез».
Я услышал шелест листов — это предок перевернул
несколько страниц, прежде чем продолжить.
— Тот, кто обладает Красной Книгой, [>астением бес-
смертия. пробужденным дыханием Духа и секретом того,
как «оживляют правую руку», тот может «пе[>еплавить свой
труп».
467
Густав Майринк
Я прочитал тебе истории из жизни людей, которые
«расплавили свои трупы», чтобы укрепить тебя в вере, что
были и другие, которые сделали это прежде тебя...
С этой же целью в христианском Евангелие описывается
Воскресение Иисуса из Назарета.
Теперь я хочу рассказать тебе о тайне руки, о тайне ды-
хания и о чтении Красной Книги.
Эта книга называется Красной, потому что, в согласии с
.цн'вним верованием Китая, красный цвет цвет одежд
высшего из совершенных, который пребывает на Земле на
блат всего человечества.
И подобно тому, как не способен постичь смысла книги
человек, который лишь держит ее в руках и перелистывает
страницы, не вчитываясь, так и конец человеческой жизни
ничего не принесет тому, кто не сумел постичь ее смысла...
Для него события следуют друт за другом, как страницы
книги, перелистываемые рукой смерти; и он знает только
одно: они бессмысленно появляются и исчезают, пока книга
не подойдет к концу.
Обычный человек и не подозревает, что эту книгу будут
открывать снова и снова, до тех пор. пока он сам не на-
учится читать.
И до тех пор. пока он не сможет научиться этому,
жизнь для него будет лишь бессмысленной игрой, в которой
)>адость всегда перемешана со страданием.
И когда он постигнет, наконец, этот тайный язык жиз
ни. его Дух оживет и начнет читать вместе с ним,
Это первый шаг на пути к «переплавлению трупа», веда
тело это не что иное, как застывший дух. Тело начинает
растворяться по мере п|*обуждения духа, как лед растворя-
ется в .закипающей воде.
Книга судьбы каждого человека полна смысла. Но буквы
в ней пляшут и путаются для того, кто не дает себе труда
прочесть ее спокойно, слово за словом, в том порядке, в
каком она была написана
И псе те. кто вовлечены в суету, кто захвачены тщесла-
вием. жадностью. ст|я‘ч.тением списать вес за in п«. ihciihv
какого-то долга. кто оелептсн ил пинией моэ. • ш ох
судьба быть чем-то иным, нежели понествовшин м «• • м« рти
и только о ней одной.’
468
Ггелый Доминиканец
Но тот, кто более не обращает внимания на роковое
мелькание переворачиваемых страниц, кто больше не раду
елся и не печалится об этом, но кто. напротив, как внима-
тельный читатель, напрягает все свои усилия, чтобы понять
смысл каждого написанного слова, для того откроется новая
высшая сила любни. пока, наконец, ему как избранному не
будет дана последняя и высшая из всех книг Красная
Книга1 . содержащая в себе все тайны. Это единственный
П’ть избежать темницы рока. Все остальное -- это лишь
мучительные, тщетные конвульсии в петле смерти
Более всего обделены те. кто забыл о свободе по ту сто
|юиу темницы. Они подобны птицам. |южденным в клетке,
довольствующимся горсткой корма и разучившимся летать.
Для них больше нет спасенья. Наша же единственная
надежда в том. что Великин Белый Путник, который нис-
ходит в бесконечность ил вечности, сможет разбить наши
оковы.
Но никогда больше не увидят они Красной Книги. Кто
смог заглянуть в нее, тот уже никогда ие оставляет за собой
трупа: он возносит земную материю в духовные небеса и
там растворяет ее.
Так участвует он в Великом Делании Божественной Ал-
химии: он превращает свинец в золото, обращает бесконеч-
ное в вечность...
А теперь послушай секрет духовной» дыхания Он со-
держится в К|»асной Книге только для топ», кто есть
•ко|»ень* или •нершина*. «ветви» не знают его. поскольку в
противном случае они бы тут же высохли и отпали от
ствола.
Хотя и их пронизывает Великое Духовное Дыхание (ибо
как может обойтись без него даже самое малое существо),
но оно пронизывает их, как животворящий ветер, никогда
ие замирая и не останавливаясь.
Телесное дыхание — это лишь отражение Духовного во
внешнем мире. В нас же оно должно задержаться, пока, не
’ Согласно герметической доктрине, а результате Великого Дела
ния преуспевший в нем Адепт получает Красный Порошок, называемый
также «Порошком Проекции» или -Философским Камнем» .Красная
Книга» Бессмертия и .Порошок Проекции» синонимы на дукотюм
уровне.
469
Густав Майринк
прекратившись в луч, омо пройдет по всем узлам телесного
организма и не соединится с Великим Светом. Никто не
может научить тебя тому, как это должно произойти. Это
лежит в сфере тончайшей интуиции
В Красной Книге сказано: «Здесь сокрыт ключ всей ма-
гии. Тело не может ничего. Дух может все. Отбрось все,
что есть тело, тогда твое «Я*, полностью обнажившись,
начнет дышать, как чистый Дух».
Некоторые начинают так, другие — иначе, в зависимо-
сти от той религии, в которой им суждено родиться. Один
движим пламенным стремлением к Духу, другой — твердым
чувством уверенности в том, что истинный исток его «Я» —
в духовном мире, и лишь тело его принадлежит земле.
Тот же, кто не принадлежит ни к какой религии, но
твердо придерживается традиционных поверий, тот, созда-
вая различные вещи, вплоть до самых незначительных,
никогда не прекращает мысленно повторять: «Я делаю это
для одной единственной цели: для того, чтобы духовный
элемент во мне начал дышать, осознанно дьпнать».
И одновременно с тем. как тело каким-то таинственным
и непостижимым образом превращает в иную субстанцию
вдыхаемый тобой земной воздух, дух столь же необъяснимо
покрывает тебя, словно пурпурным королевским плащом,
мантией совершенства, своим собственным дыханием.
Постепенно он проникает во все твое тело1, но иначе, 1 * * * 5
1 Речь идет о каббалистической теории «Шнур Кома», теории Бо
жертвенного Тела, параллельной некоторым йогическим концепциям
Смысл этой теории — в утверждении возможности для Посвященного
соединить элементы своей индивидуальной человеческой формы (части
тела, внутренние органы и т д.) с соответствующими элементами
Божественного Архетипа, по образу которого был создан Адам, Перво
человек. Оживление правой руки, о котором здесь идет речь, соответ
ств>ет индивидуальной реализации на телесном уровне 4 й сефиры,
Хеген, то есть сефиры «Милости» Это — «оживление» или даже
«обожение» благословляющей руки, излучающей Благодать Существует
и практика оживления «левой руки», руки проклятия. соответствующей
5 й сефмре Геб ура или Пахал, то есть сефире «Силы» и «Страха»
Агриппа к своей книге «1>е Philosophia ОссиНа» сообщает, что именно
благодаря «оживлению левой руки» Посвященные способны внушать
панический ужас всем живым существам, в том числе и бешеным
диким животным
470
Целый Доминиканец
гораздо глубже, чем у обычных человеческих существ; при
этом те члены твоего тела, до которых доходит это дыхание,
внутренне обновляются и начинамгг служить иной цели,
нежели раньше.
Потом ты сможешь управлять потоком дыхания, как те-
бе захочется. «Ты сможешь даже повернуть вспять Иордан»,
как об этом сказано в Библии. Ты сможешь остановить
сердце, заставить его биться быстрее или медленнее, пре-
допределив тем самым судьбу своего материального тела. И
Книга Смерти отныне не имеет над тобой власти.
У каждого вида искусства — свои законы, у корона-
ции — своя церемония, у мессы — свой ритуал, и все. что
подвержено росту и становлению, имеет свой особый пре-
допределенный ход.
Первое, что ты должен разбудить в своем новом теле с
помощью этого дыхания,— это правая рука.
Когда вдох дойдет до твоей плоти и крови, ты должен
произнести два звука созидания — «I» и «А».
«I» — по-латыни это «игнес», что означает «огонь», а
♦А» — это «аква», то есть «вода»
Не существует ничего, что не было бы сотворено из огня
и воды. Когда вдох дойдет до твоего указательного пальца,
он застынет и уподобится латинской букве «!♦*. Традиция
называет это «прокаливанием», «кальцинацией костей».
Когда вдох достигает большого пальца, он застывает, от-
водится в сторону и образует вместе с указательным паль-
цем букву «А».
1 Рудиментарная память об элементах этой инициатичеекой пран
гики сокраиилаеь даже на уровне народных поверий Европы. Так,
многие легенды утверждают, что у трупов вампиров и вурдалаков (в
частности, у самого Дракулы) указательный палец застывает в вытяну
том состоянии, и согнуть его невозможно никакими усилиями. Эта де
таль в вампиричееком эпосе демонизирует (как и сама идея вампира,
магического существа, стяжавшего «нижнее, инфернальное бессмер
тие.) некоторые сакральные нннциатичеекне ритуалы. связанные с
достижением чисто духовного бессмертия. Нижеследующее описание
варки* первопредком Христофора, несмотря на использование герме
гической терминологии, имеет прямые параллели в ритуалах и практи
ках шаманского Посвящения, также ставящих своей целью обеспечение
Бессмертия.
471
Густав Майринк
Тогда Традиция говорит, что из твоей руки бьют потоки
«живой воды». Если человек умирает, находясь на этой
стадии духовного возрождения. ей» правая рука не подле-
жит тлению.
Если ты положишь эту пробужденную руку на свою
шею. вода жизни заструится по всему твоему телу.
Если ты умрешь в этом состоянии, то все твое тело бу-
дет избавлено от тления, как мощи христианских святых.
Но ты должен »растворнтъ свой труп»!
.')то происходит через «варку в подах», разогретых внут-
(юнним огнем, и этот процесс, так же. как и процесс новой»
духовного рождения, имеет спои собственньм- правила.
На этот раз я совершу его над тобой, прежде чем я
оставлю тебя.
Я услышал, как мой предок захлопнул книгу. Он встал
и снова положил свою руку с отогнутым большим пальцем
мне на шею.
Меня пронзило чувство, как будто поток ледяной воды
окатил меня с головы до ног.
Когда я приступлю к процессу «варки», у тебя на-
чнется лихорадка, и ты потеряешь сознание,— сказал он,—
поэтому слушай сейчас, пока ты еще не потерял слух.
— То. что я делаю С тобой сейчас. — это то. что ты де-
лаешь сам с собой, потому что я — это ты. а ты — это я.
Никто другой. к|юме меня, не сможет сделать этого с то-
бой. но и ты один не в состоянии выполнить это. Я должен
быть рядом, потому что без меня, ты — только половина
«Я*, так же, как и я без тебя — толью» половина «Я».
Только так можно сохранить тайну преосуществления от
узурпации чисто телесными человеческими существами
Я почувствовал, как п(»едок медленно расслабил боль-
шой палец, потом быстро провел указательным три раза
слева направо по моей шее. как будто хотел перерезать мне
rofn-ань.
Ужасный резкий звук, подобный высокому «I». пронзил
меня, обжигая все члены.
Я почувствовал, как языки пламени вырываются из ме-
ня отовсюду.
♦Не забудь, то. что сейчас щюнсходит, и все. что ты
сейчас делаешь и что осаживаешь. происходит лишь ради
472
Целый Доминиканец
переплавления трупа’» услышал я в последний раз голос
моего первопредка Христофора, исходящий как будто из
под земли.
Затем остатки моего сознания вспыхнули в жару лихо-
радки.
VIII. ОФЕЛИЯ
Когда теперь я хожу по комнате, мои колени все еще
дрожат от слабости, но я чувствую, что с каждым часом
здоровье возвещается ко мне.
Тоска по Офелии разрывает меня на части, и я страстно
мечтаю спуститься вниз по лестнице на террасу, чтобы на-
блюдать оттуда за ее окном в тайной надежде увидеть ее
хотя бы мельком.
Она походила ко мне. когда я лежал без сознания, в
лихорадке.— об этом рассказал мне мой отец — и это она
принесла мне букет роз.
Я вижу, что отец обо всем догадался. Может быть, она
призналась ему в чем-то.
Сам я боюсь спросить его об этом, но и он избегает этой
темы.
Он заботливо ухаживает за мной; угадывает мои жела-
ния и приносит мне все, что бы я ни захотел, но сердце
сжимается от стыда и скорби при каждом знаке его внима-
ния, когда я внезапно вспоминаю о совершенном мной
ужасном предательстве.
О, как я бы хотел бы. чтобы этот подделанный вексель
был лишь бредовой галлюцинацией моей болезни!
Но сейчас, когда мой ум снова ясен, я осознаю. что. к
сожалению, все это произошло наяву. Почему и с какой
целью я сделал это? Все подробности совершенно стерлись
из моей памяти
Я не хочу об этом думать! Я знаю только одно: я должен
как-то поправить дело. Я должен где-то заработать деньги...
деньги .. чтобы суметь выкупить вексель.
Пот выступает у меня на лбу от ужаса при мыли о том.
что это невозможно.
473
Густав Майринк
Смогу ли я заработать деньги н нашем маленьком горо-
дишке? Выть может, следует поехать в столицу? Там меня
никто не знает. А что, если стать там слугой какого-нибудь
богатого господина? Ведь я готов, как раб, трудиться на него
день и ночь.
Но как мне упросить отца отпустить меня учиться в сто-
лицу? Чем обосновать просьбу, если он так часто говорил
мне, как он ненавидит всякое обучение, кроме науки,
приобретенной через саму жизнь? Но у меня нет даже
самых начальных познаний, и не достает школьного образо-
вания!
Нет, нет, это, конечно же, невозможно!
Мои муки удваиваются, когда я думаю: теперь год за го-
дом и, может быть, навсегда я буду разлучен с Офелией.
Я чувствую, как лихорадка снова подкатывается ко мне
при этой ужасной мысли.
Целых две недели я лежал в лихорадке; розы Офелии в
вазе уже завяли. Может быть, она уже уехала? От отчая-
ния ладони мои становятся влажными. Может быть, цветы
были знаком прощания?
Отец видит, как я страдаю, ио не спрашивает меня о
причине. Быть может, он знает больше, чем хочет пока-
зать?
Как хотел бы я открыть ему свое сердце и все, все ему
рассказать! Но нет! Этого не произойдет. О, если бы он
прогнал меня! Как охотно я подчинился бы этому! Ведь тем
самым я смог бы искупить свою вину. Но я уверен: его
сердце не выдержит, когда он обо всем узнает. Я, его
единственный |>ебенок, которого вернуло ему само провиде-
ние, поступил с ним, как преступник. Нет. нет, этого не
должно произойти!
Пусть об этом узнают все! Пусть все на меня указывают
пальцем! Только он один не дат жен ничего знать...
Отец мягко кладет руку на мой лоб, смотрит в глаза с
любовью и нежностью и говорит: «Все не так ужасно, мой
милый мальчик! Забудь обо всем, что мучит тебя. Считай,
что это был лихорадочный бред. Скоро ты выздоровеешь и
снова будешь веселым!»
Он запнулся на слове «веселым», и я почувствовал, что
он знает, сколько горя и страданий готовит мне грядущее.
474
Целый Доминиканец
Я тоже догадываюсь об этом.
Неужели Офелия уже уехала? Неужели он знает об
этом? Вопрос застывает на моих губах, но я подавляю
желание задать его. Мне кажется, что я тут же умру от
рыданий, если он ответит утвердительно.
Внезапно он начинает торопливо и лихорадочно говорить
обо всем, что могло бы, по его мнению, отвлечь меня и
1>ассеятъ мои тяжелые мысли.
Я никак ие могу вспомнить, когда же я рассказал ему о
ночном визите нашего первопредка — во сне. или это было
наяву? Но, видимо, когда то я все же сделал это. В против
ном случае, почему он заговорил со мной на ту же самую
тему? Без всякого перехода он начал:
— Ты никогда не сможешь избавиться от скорби, пока
не войдешь п число тех. кто ♦переплавил свой труп в меч».
Никто на земле не может стереть написанное в Книге
Судьбы. Печально не то. что многие люди страдают, пе-
чально то, что их страдание остается по большому счету
бессмысленным. Как простое наказание за какой-то гру-
стный поступок, быть может, совершенный в предыдущих
жизнях! Мы можем избежать этот страшный закон возмез-
дия и наказания, только если будем воспринимать происхо-
дящее с мыслью: ‘все это случается ради одной-едииствен-
ной цели — для пробуждения в нас истинно духовной
жизни!» Все. что мы делаем, мы должны делать, исходя из
этой точки зрения! Духовное отношение к действию — это
нее; действие само по себе — ничто. Страдание только тогда
будет осмысленным и принесет плоды, когда мы будем
смотреть на него именно такими глазами. Поверь мне. оно
будет в этом случае не только легче переживаться, но оно
скорее пройдет и при определенных обстоятельствах прев
ратите я в свою противоположность. Подчас то. что происхо-
дит в таких случаях, цмгничит с чудом; при этом происходят
не только внутренние изменения, но и внешняя судьбе
‘транным образом меняется. Скептики, конечно, посмеялся
над таким утверждением, но над чем они только не сме-
ются...
Можно сказать, что душа не выдерживает, когда мы ра-
ди нее страдаем больше, чем можем перенести.
475
Густав Майринк
А что следует понимать под «оживлением правой ру-
ки? — спрашиваю я.— Это общее начало духовного разви-
тия или зто служение какой-то определенной цели?
Отец на некоторое время задумывается.
— Как тебе это объяснить? Об этом можно говорить
только при помощи обракю. Как и все телесные формы,
члены нашего тела — лишь символы некоторых духовных
понятий. Правая рука — это символ мастерства, действия,
созидания. Когда наша рука становится духовно живой, это
означает, что мы стали созидателями, творцами и в поту-
стороннем. тогда как раньше мы пребывали там лишь во
сне.
Так же дело обстоит и с «речью». «письмом» и «чтением».
Говорить, с земной точки зрения. это значит что-то сооб-
щать или чем-то делиться Сделает ли из этого свои выводы
тот, к кому мы обращаемся, зависит только от него самого.
С духовной речью дело обстоит совсем иначе. Здесь не
может быть никакого сообщения. Кому в этом случае мы
должны что-то сообщать, ведь «я« и «ты» там одно и то
же?
•Говорить» в духовном смысле значит творить. Это маги-
ческое вызывание явления. «Письмо* здесь, на земле,— это
преходящая и относительная фиксшщя какой-то мысли. А в
•потустороннем» письмо — это высечение мысли в скале
вечности. «Читать» здесь, на земле, означает улавливать
смысл написанного. «Чтение» там, в потустороннем. — это
постижение великого неизменного закона и действие со-
гласно ему во имя единой гармонии! Но я думаю, мой
милый мальчик, что пока ты еще нс совсем выздоровел, мы
ие должны говорит!, о таких труднодоступных вещах'
— А не расскажешь ли ты мне о моей матери, отец?
Как ее звали? Я ведь ничего не знаю о ней! вдрут со-
рвался вопрос с моих губ. Только потом, когда было уже
поздно, я заметил, что разбередил рану в его сердце.
Он беспокойно заходил по комнате и речь его стала от-
рывистой.
— Мое дорогое дитя, избавь меня от того, чтобы вос-
к|и<шать прошлое! Да. она любила меня. Да. я знаю это. А
я... я... я любил ее так несказанно... Со мной произошло то
же. что и со всеми нашими предками. Все. что связано с
476
Целый Доминиканец
женщиной, было для нас. мужчин из рюда фон Йохеров,
роковой пыткой. Хотя в этом не были виноваты ни мы. ни
наши матери.
Кроме того, как ты знаешь, у нас всегда рождался один
сын, и на этом наш брак заканчивался, как будто в этом и
состоял его единственный смысл.
Никто из нас не был счастлив в брише, быть может, по-
тому, что все наши жены были или слишком молоды, как
моя, или значительно старше нас. Между нами никогда не
было телесной гармонии. И годы все более и более разде-
ляли нас. Почему она ушла от меня? Если бы я только это
знал! Но я не хочу... я нс хочу этого знать!
Обманывала ли она меня? Нет! Я бы это почувствовал!
Я бы это чувствовал и сейчас. Я могу только предполагать.
Видимо, в ней прюснулась любовь к кому-то другому, и
когда она поняла, что не может избежать своей роковой
судьбы и изменить мне, она предпочла покинуть меня
навсегда и умереть.
— Но почему она меня подкинула, отец?
— Я нахожу этому только одно объяснение: она была
фанатично верующей католичкой и рассматривала наш
духовный путь как дьявольский соблазн, хотя она никогда
об этом прямо не говорила Она хотела предохранить тебя
от этого пути, а это прюизошло бы только в том случае,
если бы она навсегда охранила тебя от моего влияния. Ты
не должен сомневаться в том. что ты — мой настоящий
сын. Никого другого ни при каких обстоятельствах она не
назвала бы Христофором, и уже одно это для меня доста-
точное доказательство того, что ты не сын какого-то другого
человека.
— Отец, скажи мне еще только одно: как ее звали?
Когда я думаю о ней, я хотел бы произносить ее имя.
— Ее звали...— голос моего отца сорвался, как если бы
слово застряло у него в горле...
— Ее имя... ее звали... Офелия...
Наконец-то я снова могу выходить на улицу. Но. одна-
ко, мой отец сказал, что я не должен больше зажигать
фонари — ни сейчас, ни потом.
477
Густав Майринк
Я не знаю, почему.
Как и раньше, до меня, это делает теперь служитель го-
родской ратуши.
Первое, куда я напракляюсь с трепещущим сердцем, :»то
к окну на террасе. В доме напротив все шторы опущены.
После долгого, долгого ожидания я встречаю старуху,
которая прислуживала у соседей, и выспрашиваю у нее все.
Да, все, что я смутно предчувствовал и чего я так боял-
ся, стало реальностью! Офелия покинула меня!
Старуха сказала мне также, что вместе с Офелией в
столицу уехал и актер Парис.
Теперь я знаю также, почему я подписал вексель: па-
мять вернулась ко мне. Он обещал мне. что Офелия не
поступит в театр, если я раздобуду для него денег.
И уже через три дня он нарушил свое слово!
Каждый час я хожу к скамейке в саду. Я пытакюь убе-
дить себя: Офелия сидит там в ожидании меня, она только
на мгновение спряталась, чтобы внезапно с торжествующим
криком броситься мне в объятия!
Иногда я застаю себя за странным занятием: я рою пе-
сок вокруг скамейки лопаткой, палкой, щепкой, всем, что
попадается под руки, а иногда просто рукой.
Как будто земля нечто утаивает, и я должен найти это
нечто.
В книгах рассказывают о том. что так же, пальцами,
роют глубокие ямы в песке умирающие от жажды путеше-
ственники, заблудившиеся в пустыне
Я больше не чувствую боли: слишком глубокой она ста-
ла. А может быть, я сам поднялся так высоко над самим
собой, что страдания уже не достигают меня?
Столица лежит за много верст вверх по реке — так по-
чему река не принесет мне никакой весточки от Офелии?
Внезапно понимаю, что сижу на могиле моей матери и
сам не знаю, как я очутился там.
Должно быть, это имя Офелия притягивает меня.
Почему сейчас, горячим полднем, когда все дремлет, че-
рез Пекарскую улицу к нашему дому идет почтальон? Я
47В
Белый Доминиканец
никогда не видел его в атом уголке города. Здесь нет нико
го, кто получал бы письма от кого бы то им было.
Он заметил меня, остановился и начал шарить в своей
кожаной сумке.
Я знаю: мое сердце разорвется, если это весточка от
Офелии.
И вот я, ошеломленный, стою и держу в руках нечто
белое с красной печатью.
♦Дорогой глубокоуважаемый господин баром!
Если вы случайно вскроете это мое письмо, адресован-
ное Христофору, я очень, очень прошу Вас. не читайте его!
Пожалуйста, не читайте и записку, приложенную к нему!
От всей души прошу Вас об этом! Если Вы не захотите
передавать мое письмо Христофору, тогда сожгите его
вместе с запиской. Но как бы то ни было, ни на секунду не
•спускайте с Христофора глаз! Он еще слишком юн, и я не
хотела бы быть виновной в том. что он совершит необду-
манный поступок, если он узнает не от Вас, а от кого-то
другого о том, что скоро случится.
Исполните, пожалуйста, эту мою просьбу (а я увертка,
что Вы сделаете это)!
Благодарная Вам Офелия»
«Мой горячо лк!бнмый бедный, бедный мальчик!
Сердце мне подсказывает, что ты снова здоров, поэтому
я от всей души надеюсь, что ты мужественно воспримешь
то, что я сейчас скажу тебе.
Я знаю, что Господь никогда не забудет того, что ты для
меня сделал. Я горячо благодарю Бога за то, что он дал мне
возможность исправить последствия того поступка, на кото-
рый ты пошел ради меня.
Что тебе пришлось из-за меня пережить, мой любимый
добрый мальчик!
Я знаю, что ты не разговаривал с твоим отцом о моем
печальном положении. Ведь я просила тебя ничего ему об
этом не говорить, и я знаю, что ты исполнил мок» просьбу.
Иначе бы он намекнул на это, когда я пришла к вам,
чтобы сказать ему, как мы любим друг друга, и чтобы
попрощаться с ним и с тобой.
Поэтому я догадалась, что только ты мог подписать этот
479
Густав Майринк
вексель! Я плачу от радости и восторга, что сегодня я могу
возвратить его тебе!
Я случайно нашла его на письменном столе этого ужас-
ного человека, имя которого мои губы отныне отказываются
произносить.
Какими словами я могу выразить тебе мою благодар-
ность, мой мальчик! Что мне сделать для тебя! Как выска
зать всю мою признательность!
Не может быть, чтобы могила унесла ту благодарность и
любовь, которые я к тебе испытываю. Я знаю: они оста-
нутся в вечности, и я знаю также, что в Духе я буду рядом
С тобой, буду сопровождать тебя шаг за шагом, оберегать и
предостерегать от опасности, как верная собака, до тех пор,
пока мы, наконец, не встретимся вновь.
Мы не говорили об этом, поскольку у нас не было для
этого времени. Ведь мы все время обнимались и целовались
с тобой, мой мальчик! Но верь мне: как верно то, что
существует Провидение, так верно и то, что есть Страна
Вечной Молодости. Если бы я не была в этом уверена,
откуда бы я взяла мужество [>асстатъся с тобой!
Там мы снова встретимся, чтобы никогда больше не рас-
ставаться! Там оба мы вновь станем юными и останемся
такими навсегда, и время превратится для нас в вечное
настоящее.
Только одно меня огорчает — но, впрочем, это так не-
лепо и смешно! — что ты не сможешь выполнить мое
желание похоронить меез возле нашей любимой скамей-
ки.
Но теперь я прошу тебя еще более горячо и настойчиво,
чем тогда: останься на земле во имя нашей любви. Живи
своей жизнью, я умоляю тебя, до тех пор, пока ангел
смерти сам, без твоего зова, не прилетит к тебе.
Я хочу, чтобы ты был старше меня, когда мы встретим-
ся снова. Поэтому ты должен прожить до конца свою жизнь
на земле! А я буду ждать тебя там, в Стране Вечной Моло-
дости. .
Скрепи свое сердце; скажи ему, что я рядом с тобой —
еще ближе, чем это возможно при жизни!
Радуйся, что я наконец... наконец свободна — сейчас,
когда ты читаешь мое письмо...
480
Целый Доминиканец
Разве лучше было бы для тебя знать, что я страдаю? А
как бы я страдала, если бы осталась жить, я не могу опи-
сать словами!
Я лишь одним глазком взглянула на жизнь, kotojmw
ожидала меня. Боже, как это ужасно!
Лучше ад, чем такое ремесло!
Но и его бы я вынесла с радостью, если бы только у ме-
ня была надежда добиться этим счастья встречи с тобой! Не
думай, что я ухожу из жизни, потому что я не способна
страдать ради тебя! Я делаю это, потому что знаю; на этой
земле наши души будут навсегда разделены, где бы мы ни
были...
Не думай, что это только слова для твоего успокоения,
обманчивые надежды или иллюзии сознания! Я твердо
говорю тебе: я знаю, что переживу могилу и вновь буду
рядом с тобой! Я клянусь тебе, я знаю это! Каждый нерв во
мне знает зто! Мое сердце, моя кровь знают это! Сотни
п|»елл11амснований говорят мне об этом! Во сне. наяву, в
мечтах!
Я хочу представить тебе одно доказательство того, что я
себя не обманываю. Неужели ты думаешь, что у меня
хватило бы дерзости писать тебе обо всем этом, если бы у
меня не было уверенности? Ты думаешь, я смогла бы так
поступить?
Послушай меня: сейчас, когда ты читаешь эту страницу,
закрой глаза! Я осушу твои слезы поцелуями!
Тепе,» ты знаешь, что я рядом с тойой. и что я все еще
жива!? Не бойся, мой мальчик, что сама моя смерть может
причинит), мне страдания! Я так люблю реку, что она
ничего мне не сделает, когда я вверю ей свое тело.
Ах. если бы только я могла быть похоронена возле на.
шей скамейки’ Я не хочу просить Бога об этом. но. был.
может, он угадает мое наивное детское желание и совершит
чудо! Ведь он и так уже совершил множество еще больших
чудес!
И еще одно, мой мальчик! Если это возможно, когда ты
<танешь взрослым человеком, сильным и мужественным,
пожалуйста, помоги моему бедному отчиму!
Но нет! Не беспокойся об этом. Я сама буду рядом с
и. . 481
Густав Майринк
ним и помогу ему. Это также будет тебе знаком, что вся
моя душа может больше, чем могло в свое время мое тело.
А теперь, мой любимый, мой верный, мой славный
мальчик, тебя тысячи и сотни тысяч раз целует твоя сча
стливая Офелия!*
Я больше не знаю, мои ли это руки держат, а затем
медленно складывают письмо?
Я больше не знаю, я ли это трогаю свои веки, лицо,
грудь?
Но почему эти глаза не плачут?
Губы из царства мертвых поцелуем осушили в них
слезы; до сих пор я чувствую их ласковое прикосновение, И
однако мне кажется, что бесконечно много времени прошло
с тех пор. А может, это только воспоминание о нашей
прогулке на лодке, когда Офелия поцелуем осушила мои
слезы?
Быть может, покойники умеют пробуждать нашу па-
мять, когда хотят, чтобы мы ощутили их присутствие в
настоящем? А может быть, они движутся вспять в потоке
времени, чтобы добраться до нас и остановит!, наши внут-
ренние часы?
Вся моя душа замерла; странно, что моя кровь еще те-
чет и пульсирует!
А может быть, это пульс какого-то другого, постороннего
существа?
Я смотрю вниз — неужели это мои ноги так механичес-
ки шаг за шагом движутся к дому? А вот сейчас они идут
по ступенькам? Если бы они принадлежали мне, они бы
дрожали и подгибались от боли!
Ужасная боль, как раскаленное копье, на мгновение
пронзает меня с головы до пят так. что я почти падаю на
ступени. Я пытаюсь найти источник этой боли, но не могу.
Боль молниеносно сгорела во мне, поглотив саму себя.
Может быть, я умер? Может быть, мое раздробленное
тело уже лежит там, внизу, у лестничного пролета? Быть
может, это лишь мой призрак сейчас открывает дверь и
входит в комнату?
482
Целый Доминиканец
Нет, это не призрак! Это я сам. На столе стоит обед, и
мой отец идет мне навстречу и целует меня в лоб.
Я пытаюсь есть, но я не могу глотать. Каждый кусок за-
стревает у меня в горле.
Значит, мое тело страдает, но сам я ничего не чувствую!
Офелия держит мое сердце в своей руке — я чувствую
холод ее пальцев — поэтому сердце не разрывается на
части! Да, только поэтому! Иначе бы я закричал от горя!
Я хотел было обрадоваться, что она снова со мной, но я
забыл, как это делается.
Радость исходит из тела, а у меня над ним более нет
класт! Что же, я должен теперь бродить по земле живым
трупом?
Старая служанка безмолвно убирает еду. Я встаю и иду
п свою комнату. Мой взгляд падает на стенные часы. Три?
Ведь сейчас должен быть час. самое позднее! Почему они
остановились?
Мне становится ясно: в три часа ночи Офелия умерла!
Да, да. во мне проснулись воспоминания; сегодня ночью
я видел ее во сне. Она стояла у моей кровати и смеялась от
счастья. »Я иду к тебе, мой милый мальчик! Река услышала
мою просьбу... Не забудь свое обещание, не забудь свое
обещание!» — говорит она. Все слова отдаются во мне
эхом:
«Не забудь свое обещание,
не забудь свое обещание!»
— повторяют непрерывно мои губы, как бы пытаясь
разбудить мозг для постижения тайного смысла этой фразы.
беспокойство овладевает моим телом. Как-будто оно
ждет от меня какого то приказа, который я должен ему
дать.
Я пытаюсь собраться с мыслями, но мой мозг омертвел.
♦Я иду к тебе. Река услышала мою просьбу!» Что же это
значит? Что же это значит? Я должен сдержать свое обе
щание?.Какое обещание я давал ей?
Внезапно как будто кто-то встряхнул меня: это же обе-
щание. которое я дал Офелии во время нашей лодочной
прогулки! Теперь я знаю: я должен спуститься к реке! Я
перепрыгиваю через четыре-пять ступенек за раз. мои руки
к.»
483
Густпя Майринк
скользят по перилам В дикой спешке я одолеваю один
лестничный пролет за другим
Вдруг я снова оживаю; мои мысли бешено скачут.
•Этого не может быть,— говорю я себе.— это всего лишь
безумный сон!»
Я хочу остановиться и повернуть назад, но тело мое
рвется вперед.
Я бегу по узкому щюходу к воде.
На берегу лежит лодка.
Два незнакомых человека стоят рядом с ней.
•Как долго плывет бревно из столицы до нашего горо-
да?» хочу я их спросить. Я стою перед ними и смотрю на
них. Они удивленно уставились на меня, но я не могу
произнести ни слова, потому что в глубине моего сердца
звучит топос Офелии:
•Разве ты сам не знаешь лучше всех остальных, когда я
приду? Разве я заставляла тебя когда-нибудь ждать, мой
мальчик?»
И тут во мне появляется уверенность, твердая, как
скала. и ясная, как солнце, развеивающая все сомнения,
как будто сама природа во мне ожила и кричит мне:
♦Сегодня ночью в одиннадцать часов!»
Одиннадцать! Этого часа я с таким нетерпением ждал
когда-то каждый вечер.
Как и в тот раз. лунный свет отражается в реке.
Я сижу на садовой скамейке, но теперь я больше не
жду. как раньше, потому что теперь я слился с потоком
самого времени. Зачем мне теперь желать, чтобы оно шло
быстрее или медленнее!
В Тайной Книге Чудесного написано, последняя просьба
Офелии должна быть исполнена! Эта мысль настолько
потрясает меня, что все, что произошло — смерть Офелии,
ее письмо, моя скорбь, трагическая просьба похоронить ее
труп. ст|>ашная пустыня жизни, которая лежит передо
мной - все это меркнет перед нею!
Мне кажется, что мириады звезд там, наверху — это
глаза всезнающего архангела, который бдительно наблюдает
сверху за мной и за ней. Близость какой-то бесконечной
484
Гюлый Доминиканец
силы пронизывает меня. В руках этой силы все вещи —
лишь живые инструменты’ Дуновение ветра касается меня,
и я чувствую, как он говорит мне: спускайся к берегу и
отвяжи лодку!
Никакие мысли не сковывают более мои действия. Я
как будто вплетен в окружающую природу и прекрасно
понимаю ее таинственный шепот.
Медленно я гребу к середине реки.
Сейчас она появится!
Какое-то светлое пятно приближается ко мне. Белое за-
стывшее лицо с закрытыми глазами виднеется на гладкой
поверхности воды, как отражение в зеркале...
Затем я достаю из воды умершую и кладу ее в свои»
лодку.
Глубоко, в мягкий чистый песок перед нашей любимой
скамейкой, на ложе из ароматных цветов акации кладу я ее
и укрываю зелеными ветвями.
Лопату я утопил в реке.
IX. ОДИНОЧЕСТВО
Я думал, что уже на следующий день весть о смерти
Офелии станет известна в нашем городе и |>аспространится.
как лесной пожар. Но проходили неделя за неделей, и
ничто не менялось.
Наконец я понял: Офелия ушла из жизни, не сказав об
этом никому кроме меня.
Я был единственным живым существом на земле, кото-
рому было известно о ее смерти.
Меня наполняла какая-то странная смесь неописуемого
одиночества и ощущения внутреннего богатства, которым я
ни с кем не мог поделиться.
Все люди вок|>уг меня, и даже мой отец, казались выре
данными из бумаги фигурками, как будто они вообще не
имели никакого отношения к моему бытию и являлись лишь
декорациями.
485
Густав Майринк
Когда я часами сидел на скамейке в саду, согретый по-
стоянной близостью Офелии, я грезил и представлял: здесь,
у моих ног, спит ее тело, которое я так горячо любил! И
при этом меня охватывало глубокое удивление оттого, что я
не ощущал никакой боли.
Как тонка и верна была ее интуиция, когда во время
нашей лодочной прогулки она просила похоронить себя
здесь и никому не выдавать это место.
И сейчас только мы вдвоем она по ту сторону, а я
здесь, на земле,— знали об этом, и эта тайна так глубоко
нас соединяла, что я не ощущал смерть Офелии как ее
простое телесное отсутствие.
Когда я представлял себе, что она могла бы покоиться
не здесь, а на городском кладбище, под надгробным кам-
нем. окруженная покойниками, оплакиваемая своими род-
ными. эта простая мысль, как острый клинок, вонзалась в
мою грудь и отгоняла ощущение духовной близости с ней в
необозримые дали.
Вскоре я приобрел твердую уверенность в том. что не-
определенное чувство, говорящее, что смерть — это только
темная преграда, а не непреодолимая бездна между види-
мым и невидимым, превратится в ясное знание, если люди
будут хоронить своих близких не на общественных кладби-
щах, а в местах, доступных и известных только им одним.
Если мое одиночество становилось слишком острым, я
вспоминал ночь, когда я предал земле тело Офелии. И мне
казалось, что я похоронил тогда сам себя и теперь я — это
только призрак, блуждающий по земле и не имеющий
ничего общего с обычными людьми из плоти и кропи
Вывали мгновения, когда я говорил себе: ты — это
больше ие ты; какое-то другое существо, чье рождение и
бытие отделено от тебя веками, неудержимо, все глубже
проникает в тебя, завладевает твоей оболочкой, и вскоре от
тебя вообще ничего не останется, кроме воспоминания,
свободно парящего в мире прошлого, превратившегося в
отчужденный опыт какого-то совершенно незнакомого тебе
человека.
•Это первопредок воскресает ко мне»,— понимал я.
Когда я смотрел на облака, часто перед моим нзором
486
Белый Доминиканец
впивали картины незнакомых стран и неизвестных пейза-
жей, день ото дня становившихся все более отчетливыми.
Я слышал слова, которые я улавливал каким-то внут-
1>ен1<им органом, и они казались мне понятными. Я воспри-
нимал их так же, как земля принимает и хранит семя,
чтобы затем взрастить его. Я переживал их так, как будто
кто-то говорил мне:
«Однажды ты поймешь эти слова во Истине».
Эти слова исходят из уст странно одетых людей, которые
кажутся мне старыми знакомыми, хотя я, конечно, не мог
видеть их в этой жизни. Хотя эти слова возникают где-то
очень далеко, в глубоком прошлом, они настигаигг меня,
внезапно заново всплывая в настоящем. Я вижу устремлен-
ные в небо горные цепи, чьи ледяные пики тянутся все
выше и выше, в бесконечность, за пелену облаков.
Это — крыша мира,— говорю я себе.— таинственный
Тибет».
Потом появляются бескрайние степи с верблюжьими ка-
раванами; азиатские монастыри, затерянные в одиночестве;
жрецы в желтых одеждах с буддийскими ритуальными
мельницами в руках; скалы, в которых высечены гиган-
тские статуи сидящего Будды; речные потоки, которые,
кажется, появляются из бесконечности и текут в бесконеч-
ность; берега страны лесовых холмов, чьи вершины плоски,
как столы, как будто их скосили чудовищной косой
«Это — страны, вещи, люди,— думал я,— которые,
должно быть, видел основатель моего рода во время своих
странствий по земле. Сейчас, когда он вселяется в меня, его
воспоминания становятся моими».
Когда по воскресеньям я встречал молодых людей
моих ровесников — и становился свидетелем их влюблен-
ности и жизнерадостности, я прекрасно понимал то. что они
переживали, но внутри меня царил абсолютный холод. ,'>то
не был холод, который сковывает, как память о пережива-
нии мертвящей боли, но это и ие был холод старости, в
котором слабнут жизненные силы.
487
Густая Майринк
И однако я чувствовал в себе властного древнего старца,
чье присутствие ни на миг не оставляло меня. И часто,
когда я смотрел на себя в .черкало, меня пугало смотревшее
на меня оттуда юное лицо, без малейших признаков прожи-
тых лет. Во мне отмерли только те связи, которые привя-
зывают людей к радостям жизни, сам же холод во мне
исходил из других невидимых регионов, из далекого мира,
который есть родина моей души
Тогда я еще не мог правильно определить то состояние,
в котором находился. Я не знал тогда, что это было то
самое загадочное и магическое превращение, описание
которого можно часто встретить в житиях христианских и
других святых, при том, что обычно глубина и жизнет<ая
значимость этого остаются непонятными.
Я не чувствовал никакой тоски по Богу — почему, я
сам не знал. да. впрочем, и не старался найти этому какое-
либо объяснение.
Раскаленная жажда ненасытного стремления к Богу, о
котором говорят святые, и которое, по их словам, выжигает
все земное, была мне незнакома — ведь все. к чему я
стремился, называлось словом «Офелия», а уверенность в ее
постоянной близости ни на миг не покидала меня.
События внешней жизни протекали, не оставляя ника-
ких следов в моих воспоминаниях, как мертвый лунный
ландшафт с потухшими кратерами, ие соединенными друг с
другом никакими дорогами или тропами.
Я не могу вспомнить, о чем мы говорили с моим отцом;
недели сокращались для меня до минут, минуты превраща-
лись в годы. В течение долгих лет (по крайней мере, так
кажется мне сейчас, когда я, чтобы оживить события моего
прошлого, пользуюсь держащей перо рукой какого-то по-
стороннего человека) сидел я на садовой скамейке у могилы
Офелии.
Звенья в цепи событий, по которым можно было бы вос-
становить ход времени, сейчас лишь поодиночке брезжут
передо мной.
Так. например, я помню, что однажды водяное колесо,
двигающее станок точильщика, остановилось, и шум маши-
ны смолк, погрузив наш переулок в мертвую тишину... Но
488
Белый Доминиканец
когда ото произошло, следующим ли утром после той ночи
или гораздо пооже. моя память отказывается мне отвечать
Я знаю, что рассказал моему отцу о том, как я подделал
его подпись Должно быть, это признание меня вообще не
затронуло, потому что я не могу припомнить никакого
снязатюго с этим сильной» переживания.
Я также не могу теперь понять, почему сделал это. Я
только едва-едва вспоминаю, легкую |>адостъ, которую и
испытал оттого, что между ним и мною больше не было
никакой тайны И по поводу остановки водяного колеса... У
меня брезжит воспоминание о чувстве облегчения, которое
я испытал при мысли, что старый точильщик больше не
работает.
И однако мне кажется, что оба этих чувства были пере-
житы мной. Их внушил мне дух Офелии — столь умершим
для всего человеческого представляется мне сейчас Христо-
фор Таубеншлаг в ту пору...
В то время данное мне имя «Таубеншлаг» —
•голубятня» — открылось мне как пророчество, исходящее
из уст судьбы. Я буквально превращался в свое имя —
•безжизненную голубятню», в ледяное помещение, где
обитали Офелия, основатель рода и старик по имени Хри-
стофор.
Я пе|>ежил многие состояния, о которых ничего не напи-
сано в книгах и о которых не мог поведать никто из людей.
Одйако они живут во мне.
Я думаю, что эти состояния пробудились тогда, когда
моя внешняя форма, как будто в летаргическом сне. из
скорлупы неведения превратилась в сосуд знания.
Тогда я поверил в то же, во что верил вплоть до своей
смерти мой отец: душа обогащается только опытом, и теле-
сное существование может также служить этой цели. В
этом же смысле я понял теперь и слова нашего первопред-
ка
Сегодня я знаю, что душа человека изначально является
всезнающей и всемогущей; единственное, что человек мо-
жет сделать сам,— это устранить все препятствия, которые
встают на ее пути к совершенству...
Это все, что лежит в сфере его возможностей!
489
Густав Майринк
Глубочайшая тайна всех тайн, таинсвеннейшая загадка
всех загадок — это алхимическое превращение формы
Я говорю это для тебя — Того, кто предоставил мне
свою руку, и я делаю это в благодарность за то, что ты
помогаешь мне записать все это!
Таинственный путь нового рождения в Духе, о котором
говорит Библия, это путь превращения тела, а не превра-
щения Духа.
Когда создается форма, это означает, что Дух проявляет
себя. Он постоянно высекает и созидает себя в форме,
используя судьбу как свой инструмент. И чем грубее и
несовершеннее форма, тем грубее и несовершеннее откро-
вение в ней духа; чем она податливее и тоньше, тем разно-
образнее Дух проявляет себя сквозь нее.
Превращает все формы и одухотворяет все члены —
Единый Бог, который есть дух. и поэтому глубинный внут-
ренний первочеловек обращает свою молитву не вовне, но к
своей собственной форме, поклоняясь по порядку всем ее
членам: ведь внутри каждого из них тайно живет уникально
проявленный образ Божества.
Превращение (формы, о котором я говорю. становится
видимым телесными очами, когда алхимический процесс
трансмутации достигает своего конца. Начинается же это
извращение формы тайно и невидимо; в магнетических
потоках, которые определяют деятельность позвоночника в
телесной системе человека Вначале изменяется форма
мыслей человека, его наклонности и желания, потом меня-
ются поступки, и вместе с ними трансформируется сама
форма, пока она не станет телом воскресения, о котором
говорится в Евангелии.
Похоже, что ледяная статуя начинает расплавляться,
вытекая изнутри наружу.
Придет время, когда учение Алхимии будет открыто
многим. Пока же оно похоже на омертвевшую груду [(азва-
лин, ведь и сам выродившийся факиризм Индии — это
лишь руины Алхимии.
Под трансмутирующим влиянием духовного первопредка
я превратился в автомат с оледеневшими чувствами и оста-
вался им вплоть до дня •расплавления моего трупа».
490
Гиблый Доминиканец
Если ты хочешь понять мое тогдашнее состояние. ты
должен п|>едста11ить себе безжизненную голубятюо. в кото-
рую залетают и из которой вылетают птицы, она же остает-
ся ко всему безучастной. И ты не должен более измерять
меня человеческой меркой, которая годится только для
людей или существ, им подобных.
X. СКАМЕЙКА В САДУ
По городу прошел слух, что точильщик Мутшелькнаус
сошел с ума.
Выражение лица фрау Аглаи печально. Рано утром с
маленькой корзинкой она идет на рынок делать покупки,
так как служанка ушла от них. День ото дня платье ее
становится все грязнее и неухоженнее, каблуки ее туфель
стерлись. Как человек, который от тяжести забот не может
более отличил, внутреннего от внешнего, она иногда оста-
навливается на улице и разговаривает сама с собой вполго-
лоса.
Когда я встречаю ее, она отводит глаза. Или, может
быть, она более не узнает меня?
Лидам, которые спрашивают о ее дочери, она творит
коротко и ворчливо: «Она в Америке*.
Прошли лето, осень и зима, а я еще ни разу не видел
точильщика. Я больше не знаю, прошли ли с этого времени
годы, или время застыло, или одна-единственная зима ка-
жется мне бесконечно долгой... Я чувствую только: видимо,
это снова весна, потому что воздух стал тяжелым от запаха
акации, после грозы все дороги усыпаны цветами, а девуш-
ки надевают белые платья и заплетают в волосы цветы.
В воздухе слышится пение.
Над набереж1ЮЙ. сползая в воду, свисают ветви шипов
ника, и поток, играя, несет нежную бледно-розовую пену
их лепестков от порога к порогу, туда, к опорам моста, где
река так украшает ими подгнившие столбы, что кажется,
будто они начали новую жизнь.
В саду, на лужайке перед скамейкой трава сверкает,
как изумруд.
491
Густав Майринк
Часто, когда я прихожу туда, я вижу повсюду незначи-
тельные перемены, как будто кто-то побывал там до меня.
Иногда на скамейке лежат маленькие камешки в форме
креста или крута, будто с ними играл какой-то ребенок,
иногда там бывают рассыпаны цветы
Однажды, когда я переходил улочку, навстречу мне ил
сада вышел точильщик, н я догадался, что это. должно
быть, он приходит сюда, к скамейке, когда меня нет.
Я поздоровался с ним, но, казалось, он не заметил меня,
даже когда его рука встретилась с моей.
Он смотрел рассеянно перед собой с радостной улыбкой
на лице.
Вскоре случилось так. что мы часто стали встречаться в
саду. Он матча садился подле меня и начинал своей палкой
выводить на белом песке имя Офелии.
Так мы сидели податгу, и я раздумывал обо всем этом.
Мотом однажды он начал тихо бормотать что-то. Казалось,
он говорил с самим собой или с кем-то невидимым; посте-
пенно его слова становились отчетливее:
— Я рад, что только ты и я приходим сюда! Это хорошо,
что никто не знает про эту скамейку!
Я удивленно прислушивался. Он называет меня на «ты»?
Может, он принимает меня за кого-то другого? Или разум
его помутился?
Быть может, он забыл с каким неестестве1п<ым подобо
страстней относился он ко мне раньше?
Что он хотел сказать словами: «Хорошо, что никто не
знает об этой скамейке»?
Внезапно я так отчетливо почувствовал близость Офе-
лии, как будто она подошла к нам вплотную.
Старик тоже ощутил нечто и быстро поднял голову. Луч
счастья заиграл на его лице.
— Ты знаешь, она всегда здесь! Отсюда она провожает
меня немного до дома, а затем возвращается назад,— бор
мотал он.— Она сказала мне. что здесь она ждет тебя. Она
сказала, что она тебя любит!
Он дружелк>бно положил мне ладонь на руки, посмотрел
мне в глаза счастливым долгим взглядом и тихо договорил:
— Я рад, что она любит тебя!
Я не сразу нашелся, что ответить.
492
Белый Доминиканец
Запинаясь. я наконец выдавил:
— Но ведь ваша дочь... она... она же... в Америке?
Старик наклоняется к моему уху и шепчет таинственно:
—Тс! Нет! Так считают моя жена и все остальные. Но
она умерла! И об этом знаем только мы двое: ты и л! Она
сказала мне. что ты тоже об этом знаешь! Даже господин
Парис не знает об этом.— он видит мое удивление, накло-
няется и старательно повторяет:
— Да. она умерла! Но она не мертва. Сын Божий, Бе-
лый Доминиканец, сжалился над нами и позволил ей быть
рядом с нами!
Я понимаю, что странное душевное состояние, которое в
старину называли «священным безумием», овладело стари-
ком. Он стал ребенком, он играет с камешками, как дитя,
он говорит простые и ясные слова, но его сознание стало
ясновидящим.
— Но как случилось, что Вы узнали об этом? — спра-
шиваю я.
— Однажды ночью я работал на своем сверлильном
станке,— рассказывает он,— тут водяное колесо вдруг
остановилось, и я больше не мог заставить его вращаться.
Потом я заснул за столом. Во сне я увидел свою Офелию.
Она сказала: «Папа, я не хочу, чтобы ты работал. Я мер-
тва. Река не хочет больше вращать колесо, и я буду вы-
нуждена делать это за нее. если ты не перестанешь тру-
диться. Пожалуйста, перестань! Иначе я буду всегда там. в
реке, и не смогу прийти к тебе». Когда я проснулся, я сразу
же. еще ночью, побежал в церковь Богородицы. Была
темень и мертвая тишина. Но в церкви звучал орган. Я
подумал, что церковь должна быть заперта, и туда не уда-
стся войти. Но решил, что если буду сомневаться, то дей-
«твительно не смогу войти туда, и пе^юстал сомневаться.
В церкви было совсем темно, но сутана Доминиканца
была такой ослепительно белой, что я мог наблюдать проис-
ходящее, не сходя со своего места под статуей пророка
Йоны. Офелия сидела подле меня и объясняла мне псе. что
совершал святой — этот человек в белом.
Вначале он встал перед алтарем и замер там с распро-
стертыми руками, как огромный крест. Статуи всех святых
и пророков один за другим повторили за ним это движение,
493
Густав Майринк
пока вся церковь не наполнилась живыми крестами. Затем
он подошел к стеклянной раке и положил в нее что-то, что
напоминало небольшой черный камень.
Это твой бедный мозг, папа,- сказала моя дочь Офе
лия Сейчас он запер его в сокровищниц}', чтобы ты
больше не утруждал его из-за меня. Когда ты снова обре-
тешь его. он превратится в драгоценный камень.
На следующее утро меня потянуло сюда, к скамейке, но
я не знал почему. Здесь я каждый день вижу Офелию. Она
всегда рассказывает мне. как она счастлива, и как чудесно
там. в стране блаженных. Мой отец, гробовщик.— тоже
там. и он мне все простил. Он больше ие сердится на меня
за то. что я поджег клей, когда был ребенком.
Когда в раю наступает вечер, говорит она, там начина-
ется представление, и ангелы смотрят, как Офелия играет в
пьесе «Король Дании»... И в конце кронпринц женится на
ней, и все радуются. как она рассказывает, что у нее все
так хорошо получается. «За .что я должна благодарить
только тебя, отец. — говорит она всегда.— ведь только
благодаря тебе я научилась этому на земле. Моим самым
горячим желанием всегда было стать актрисой, и только
благодари, тебе, папа, это исполнилось».
Старик замолчал и восторженно посмотрел на небо.
Я почувствовал на языке отвратительный горьковатый
привкус. Разве мертвые лгут? Пли он все это придумал?
Почему Офелия не скажет ему правду, пусть в мягкой
форме, если она может общаться с ним?
Страшная мысль, что царство лжи может распростра-
няться и на потустороннее, тревожит мне сердце.
Потом я начинаю понимать. Близость Офелии захваты-
вает меня так сильно, что истина мгновенно предстает
предо мной, и я знаю: это только ее образ, но не она сама
приходит к нему и говорит с ним. .Эго иллюзия, порожден-
ная его собственным желанием. Его сердце еще не стало
холодным, как мое, и поэтому он видит правду искаженной.
— Ме|1твые могут делать чудеса, если Бог позволит им
это, начинает снова старик,— они могут стать плотью и
кровью и ходить меж нами. Ты веришь в это? он спро-
сил это твердым, почти угрожающим голосом.
— Нет ничего невозможного.— уклончиво отвечаю и.
494
Белый Доминиканец
Старик выглядит довольным и замолкает. Затем о« под-
нимается и уходит. Не попрощавшись.
Через мгновение он возвращается, встает напротив меня
и произносит:
— Нет, ты не веришь в это! Офелия хочет, чтобы ты
сам увидел и уверовал Пойдем!
Он хватает меня за руку, как будто хочет потащить за
собой. Колеблется. Прислушивается, как будто слышит чей-
то голос.
— Нет, нет, не сейчас,— бормочет он про себя рассе
янно,— жди меня здесь сегодня ночью
Он уходит.
Я смотрю ему вслед. Он идет нетвердой походкой, как
пьяный, держась за стену дома.
Я не знаю, что мне и думать обо всем этом.
XI. ГОЛОВА МЕДУЗЫ
Мы сидим за столом в небольшой несказанно убогой
комнате: точильщик Мутшелькнаус, маленькая горбатая
швея, о которой в городе поговаривают, что она — кол-
дунья; толстая старая женщина, мужчина с длинными
волосами (их обоих я никогда ранее не видел) и я.
На шкафу в красном стекле горит ночник; над ним ви-
сит картинка в светлых тонах, изображающая Богоматерь,
сердце которой пронзают семь мечей.
— Давайте помолимся,— говорит мужчина с длинными
волосами, ударяет себя в грудь и начинает бормотать «Отче
наш».
Его худые руки очень бледны, как будто принадлежат
бедному малокровному школьному учителю; его босые ноги
обуты в сандалии.
Толстая женщина вздыхает и икает, словно в любой
момент готова разразиться рыданиями.
— Потому что твое есть царствие и сила, и слава ныне
и присно, и во веки веков. Аминь. Давайте образуем цепь и
споем, потому что духи любят музыку,— скороговоркой
произносит мужчина с длинными волосами.
495
Густав Майринк
Мы берем друг друг» за руки на поверхности стола, и
мужчина и женщина тихо начинают хорал.
Оба они поют фальшиво, но такое неподдельное смире-
ние и умиление звучит в их голосах, что оно невольно
захватывает меня.
Мутшелькнаус сидит неподвижно; глаза его сияют в ра-
достном ожидании. Ьлагочестивое пение умолкает. Швея
засылает; я слышу ее хриплое дыхание. Она положила
голову на руки на столе.
На стенке тикают часы; крутом мертвая тишина.
— Здесь недостаточно силы, — говорит мужчина и смот-
рит на меня укоризненно, как будто я виноват в этом.
В шкафу что-то потрескивает. как будто ломается дере-
во.
— Она идет! — шепчет взволнованно старик.
— Нет, это Пифагор,— поучает нас мужчина с длинны-
ми волосами.
Толстая женщина икает. На этот рал трещит и хрустит в
столе, руки швеи начинают ритмически подергиваться в
такт ее пульсу.
На мгновение она поднимает голову — ее зрачки зака-
тились под веки, и видны только белки... Затем она снова
роняет голову.
Однажды я видел, как умирала маленькая собачонка;
это было очень похоже... Она перешагнула порог смерти,
чувствую я.
Ритмическое постукивание ее руки по столу продолжа-
ется Кажется, что сама ее жизнь перешла в этот стук.
Под моими пальцами я ощущаю тихое шуршание в де-
реве, как будто надуваются и лопаются мозоли. Когда они
разрываются, из них как бы исходит леденящий холод,
расширяясь и паря над поверхностью стола.
— .Тго Пифагор,— грудным голосом уверенно говорит
мужчина с длинными волосами.
Холодный воздух над столом оживает и начинает вибри-
|м>шгп>; я вспоминаю о «мертвящем северном ветре», о
котором тогда, в полночь, говорили капеллан и мой отец.
Вдруг в комнате раздается громкий стук: стул, на кото-
ром сидит швея, отброшен, сама она распростерлась на
полу.
496
Белый Доминиканец
Женщина н мужчина кладут ее на скамейку, стоящую у
камина. Они отрицательно качают головой, когда я спра-
шиваю их. не поранилась ли она. и снова садятся к столу
С моего места видно только тело швеи; лицо скрыто в
тени, падающей от шкафа. Внизу перед домом проезжает
груженая повозка так, что стены дрожат: стук колес давно
затих, но дрожание стен странным образом продолжается
Может, я обманываюсь? Или. может быть, мои чувства
настолько обострены, что я могу улавливать то. что уже
совершилось давно: тонкую вибрацию вещей, которая уга-
сает гораздо позже, чем принято обычно считать?
Иногда я вынужден закрывать глаза: так возбуждающе
действует красный свет ночника. Там. куда он попадает,
формы предметов разбухают, и их очертания растворяются
друг в друге. Тело швеи напоминает рыхлую массу, теперь
она уже соскользнула со скамейки на пол.
Я твердо решил не поднимать взгляда, пока нс произой-
дет нечто значительное. Я хочу остаться господином над
своими чувствами.
Я ощущаю внутреннее предуп,<еждение: будь настороже!
Какое то глубокое недоверие возникает во мне, как будто
нечто дьявольски коварное, какое-то .зловещее существо,
как яд, просочилось в комнату
(лова из письма Офелии: «Я буду с тобой и уберегу тебя
от всякой опасности», всплывают так отчетливо, что я почти
слышу их.
Внезапно одновременно из трех уст раздается крик:
•Офелия!»
Я открываю глада и вижу: над телом швеи парит сине-
ватый. направленный вершиной вверх конус, сотканный из
кольцеобразного тумана. Второй конус, похожий на первый,
спускается с потолка Ею вершина направлена вниз: она
тянется к вершине первою, пока они не сливаются друг с
другом, образуя некое подобие огромных, в человеческий
)юст, песочных часов.
Затем внезапно эта форма, как изображение в магичес-
ком фонаре, наведенном чьей-то рукой на резкость, стано-
вится четко выраженной — и перед нами возникает Офе-
лия. живая и реальная.
497
Густа» Майринк
Она появляется так отчетливо и телесно, что я громко
вскрикиваю и порываюсь броситься к ней.
Но крик ужаса во мне — в моей собственной груди —
крик ужаса, в котором различимы два разных голоса, в
последнее мгновение сдерживает меня:
«Скрепи свое сердце, Христофор!»
•Скрепи свое сердце!» — отдается эхом во мне. как буд-
то одновременно кричат мой первопредок и Офелия.
Призрак с бледным лицом подходит ко мне. Каждая
складка одежды такая же. как и была при жизни. То же
выражение лица, те же прекрасные мечтательные глаза,
черные длинные ресницы, красиво очерченные брови,
тонкие белые руки. Даже губы алые и дышат свежестью.
Только на ее волосы накинуто покрывало. Она ласково
склоняется надо мной, я чувствую биение ее сердца; она
целует меня в лоб и обвивает руки вокруг моей шеи. Тепло
се тела проникает в меня. «Она ожила! говорю я себе.—
Не может быть никакого сомнения!»
Кровь моя закипает, и недоверие начинает таять от
сладкого ощущения счастья, но все тревожнее кричит во
мне голос Офелии, как будто в бессилии и отчаянии она
ломает себе руки:
• Не оставляй меня! Помоги мне!.. Ведь он просто надел
мою маску!» — разбираю я, наконец, слова. Затем голос
исчезает, как будто рот зажат платком.
• Не оставляй меня!» Ведь это был .зов о помощи' Он
пронзил меня до глубины души!
Нет. нет. моя Офелия, ты. которая живешь во мне. я не
оставлю тебя! Я стискиваю зубы — и холодею... холодею от
недоверия
• Кто этот «он», кто надел маску Офелии?» — спраши-
ваю я в своем Духе и пристально вглядываюсь в лицо при-
зрака Вдрут в лице фантома появляется выражение камен-
ной безжизненной статуи, зрачки сужаются, как если бы в
них хлынул поток света.
Как будто молниеносно какс»е-то существо сжимается от
c-qcaxa. что его узнают; это происходит очень быстро, но в
промежутке одного-единственного удара моего сердца я
вижу, что в глазах призрака вместо меня самого отражается
крошечный образ чьей-то чужой головы
498
Белый Доминиканец
В следующий момент призрак отстраняется от меня и
скользит с распростертыми объятиями к точильщику, кото-
рый, громко плача от любви и счастья, обнимает его, пок-
рывая его щеки поцелуями.
Неописуемый ужас охватывает меня. Я чувствую, как
волосы встают дыбом от страха. Воздух, который я вдыхаю,
парализует мои легкие, как ледяной ветер.
Образ чужой головы — крошечный, как булавочная го-
ловка. но при этом еще более ясный и отчетливый, чем все,
что может различить глаз,— стоит передо мной.
Я смыкаю веки и пытаюсь удержать этот образ перед
собой. Лик призрака, постоянно обращенный ко мне. все
время пытается ускользнуть — он блуждает вокруг, как
искра в зеркале. Затем я заставляй, его застыть, и мы
смотрим друг на друга.
Ого — лицо существа, одновременно похожего и на де
вушку, и на юношу, полного непостижимой, нездешней
красоты.
Глаза без зрачков пусты, как у мраморной статуи, и си-
яют, как опал. Легкое, едва различимое, но еще более
пугающее от своей скрытности выражение всеразрушающей
безжалостности играет на узких, бескровных, тонко очер-
ченных губах с чуть-чуть поднятыми вверх уголками.
Белые зубы сверкают из-под тонкой, как шелк, кожи -
чудовищная усмешка костей.
Этот лик есть оптическая точка между двумя мирами,
догадываюсь я; лучи какого то исполненного ненависти
мира разрушения собраны в нем. как в линзе. За ним
скрывается бездна всех растворений, и сам ангел смерти по
отношению к ней является лишь бледным и жалким отра-
жением.
«Что это за призрак, который принял сейчас черты Офе-
лии'.’ — спрашиваю я себя испуганно.— Откуда он пришел?
Какая сила вселенной оживила его поддельную видимость?
Он ходит, двигается, полный прелести и доброты, и все же
это — всего лишь маска сатанинской силы. Неужели демон
просто сбросит маску и ухмыльнется нам с адским ковар-
ством — и всего лишь для того, чтобы оставить двух бедных
людей в отчаянии и сомнениях?*
499
Густав Майринк
«Нет,— понимаю я,— ради такой ничтожной цели дья-
вол не стал бы открывать себя*. И то ли первопредок
шепчет во мне, то ли это живой голос Офелии раздается в
моем сердце, то ли бессловесный опыт моего собственного
существа обращается ко мне, ио только я понимаю: «Эго
безличная сила всякого зла действует на безмолвные законы
природы, совершая чудеса, которые на самом деле не что
иное, как адская, марионеточная игра противопоставлений.
То, что носит сейчас маску Офелии, это не какое-то от-
дельное существо, пребывающее самостоятельно во времени
и пространстве. Это — магический образ из памяти точиль
щика, ставший видимым и ощутимым при особых метафи-
зических обстоятельствах, чьи логика и законы нам неизве-
стны. Быть может, он явлен с дьявольской целью еще
больше расширить ту бездну, которая отделяет царство
мертвых от царства живых Еще не обретшая чистую
персональную форму душа истеричной швеи, просочивша-
яся из медиумического тела, как пластическая магнетичес-
кая масса, скрытая ранее под оболочкой, породила этого
фантома из тоски точильщика. Это — голова Медузы, сим
ват нижней силы притяжения, заставляющей каменеть. Эго
ее работа, хотя здесь и в малом масштабе Это она приходит
к бедным, благословляя их, как Христос. Эго она крадется,
как тать в ночи в жилище человека.
Я поднимаю взгляд: призрак цсчез. швея хрипит, мои
руки еще лежат на столе, другие свои уже убирали.
Мутшелькнаус склонился ко мне и шепчет: «Не говори,
что это была моя дочь Офелия. Никто не должен знать. что
она мертва. Они знают только, что это было явление рай-
ского существа, которое меня любит».
Как комментарий к моим размышлениям торжественно
звучит голос человека с длинными волосами Сурово, как
школьный учитель, он обращается ко мне:
Коленопреклоненно благодарите Пифагора, матодон че-
ловек! Но просьбе господина Мутшелькнауса я обратился к
Пифагору через медиума, чтобы он допустил Вас на наш
сеанс, и чтобы Вы смогли избавиться от своих сомнений...
духовная звезда Фикстус потерялась в мировом простран-
стве и слетела на нашу землю. Воскрешение всех мертвых
близко. Первые провозвестники этого уже в пути Духи
500
Белый Доминиканец
умерших будут ходить меж ними, как обычные люди, и
дикие звери будут питаться травой, как в Эдемском саду.
Разве это не так? разве Пифагор не говорил нам об этом?
Толстая женщина крякает утвердительно.
— Молодой человек, отбросьте бренный мир! Я прошел
всю Европу (он указал на свои сандалии) и говорю Вам:
нет ни одной улицы в самой маленькой деревушке, где
сегодня не было бы спиритов. Вскоре это движение, как
весенний поток, разольется по всему миру. Власть католи-
ческой церкви подорвана, ибо Спаситель на сей раз придет
в своем собственном образе.
Мутшелькнаус и толстая женщина кивают в восторге, в
этих словах они услышали радостное известие, которое
обещает им исполнение их страстного желания. Для меня,
однако, они превращаются в пророчество о какой то страш-
ной грядущей эпохе.
Так же, как перед этим я видел голову Медузы в глазах
призрака, так и тепе[>ь из уст человека с длинными волоса-
ми я слышу ее голос. В обоих случаях она скрыта под
личиной величия и благородства. Но в действительности это
говорит сейчас раздвоенный язык гадюки мрака. Медуза
говорит о Спасителе, но имеет в виду Сатану. Она говорит,
что дикие звери будут питаться травой, но под травой она
подразумевает несметное множество доверчивых людей, а
под дикими зверьми — демонов отчаяния.
Самое страшное в этом - то, что я чувствую: это про-
|ючество исполнится! Но еще страшнее то. что оно состоит
из смеси истины и адской лжи. Воскресшие мертвецы будут
не горячо любимыми ушедшими существами, 1Ю которым
рыдают и скорбят оставшиеся в живых, а лишь пустыми
масками умерших. Танцуя, они придут к живым, но это не
будет началом тысячелетнего царства. Это будет балом ада,
сатанинским ожиданием первого крика петуха, нескончае-
мой космической Страшной Средой в самом начале Велико-
го Поста.
•Так что же, время отчаяния для старика и других при-
сутствующих должно начаться уже сегодня? Til этого хо-
чешь? — Я слышу, как глухая вопросительная усмешка
звучит в голосе Медузы. — Я не хочу тебе мешать. Христо-
фор! Говори! Скажи им, что ты пытаешься избежать моей
501
Густав Майринк
власти, скажи им, что ты видел меня в глазах фантома,
кото|юго я создала ил ракового зародыша гниющей оболоч-
ки души той швеи и которого я заставила двигаться...
Скажи им все, что ты знаешь, а я помогу тебе сделать так,
чтобы они поверили!
Мне нравится, что ты хочешь взять на себя миссию мо-
их собственных слуг-. Что ж! Будь посланцем Великого
Белого Доминиканца, который должен принести истину,
как того хочет твой славный первопредок! Будь служителем
этой светлой истины, а я охотно помогу тебе в этом кре-
стном пути! Мужественно скажи им здесь правду, и я уже
заранее наслаждаюсь тем, как они будут радоваться прине-
сенному тобой спасению!»
Трое спиритов выжидательно уставились на меня.— Что
я скажу в ответ человеку с длинными волосами? Я вспоми-
наю то место в письме Офелии, где она просит меня помо-
гать ее отцу. Я колеблюсь: должен ли я сказать то, что
знаю? Один взгляд в блестящие от блаженства глаза стари-
ка лишает меня мужества. Я молчу.
То, что раньше я знал простым рассудком, как «знают»
все человеческие существа, сейчас наполняет всю мою ду-
шу. Это — пылающий опыт переживания того страшного
разрыва, который пронизывает нею природу, и не ограничь
вается одной только землей. Это — война между Любовью
и Ненавистью, трещина между Небом и Адом, которая
достигает и царства мертвых, простираясь по ту сторону
могилы.
Только в сердцах оживших в Духе мертвые обретают
настоящий покой, чувствую я. Только там — для них отдых
и прибежище. Когда сердца людей погружены в сон, тогда
спят и мертвецы. Когда же сердца духовно пробуждаются,
тогда оживают мертвые, тогда они и принимают участие в
мире проявления, но без тех мучений и страданий, которым
подвержены земные существа.
Сознание своего бессилия и совершенной беспомощности
охватывает меня, когда я силюсь решить: что я должен
сделать сейчас, пока еще лишь от меня зависит, промолчать
или начать говорить? И что мне делать потом, после того,
как я достигну магического совершенства, повзрослев и
духовно окрепнув? Близко то время, когда учение о медиу-
502
Целый Доминиканец
мизме охватит все человечество, как чума. Это я знаю
наверняка.
Я рисую себе картину: бездна отчаяния поглощает лю-
дей, когда они постепенно, после мгновения ко)юткого
головокружительного счастья, видят, что мертвые, которые
встали из могил, лгут. лгут, лгут еще страшнее, чем способ-
ны лгать живые существа, что это — всего лишь призраки,
эмбрионы, продукты адских совокуплений!
Какой пророк будет тогда достаточно смел и велик, что-
бы п|>едотвратить такой духовный конец мира?
Внезапно посреди моего молчаливого разговора с самим
собой мною овладело странное чувство, как если бы обе
мои руки, которые все еще бездействующе покоились на
столе, схватило невидимое существо. Мне показалось, что
образовалась новая магнетическая цепь, подобная том.
которая была в начале сеанса, но только на сей раз я один
был ее участником.
Швея поднимается с пола и подходит к столу. Ее лицо
спокойно, как если бы она была в полном сознании.
— Это — Инфа... Это — Пифагор! — запинаясь произ-
носит человек с длинными волосами. Но неуверенный тон
его голоса выдает сомнение. Нормальный, трезвый вид
медиума, кажется, смущает его.
Швея смотрит на меня в упор и произносит глубоким
мужским голосом:
Ты знаешь, что я не Пифагор!
Быстрый взгляд, брошенный вокруг меня, дает мне по-
нять, что другие не слышат, что она говорит. Ее лицо
ничего не выражает. Швея кивает утвердительно: «Я обра-
щаюсь только к тебе, уши других глухи! Замыкание рук —
это магический процесс. Если между собой замкнуты руки
тех, кто еще духовно не ожили, то из бездны Прошлого
поднимается ца|>ство Медузы, и глубины извергают лярвы
умерших существ. Цепь живых рук — это защитная стена,
которая окаймляет обитель Верхнего Света. Слути головы
Медузы — это наши инструменты, но они этого не знают.
Они думают, что они разрушают. но в действительно»-™ они
созидают пространство будущего. Как черви, пожирающие
падаль, разъедают они труп материалистического мировоз
зрения, чей гнилостный запах, если бы не они, заразил бы
503
Густав Майринк
всю землю. Они надеются, что придет их день, когда они
пошлют призраки мертвых к людям. Мы пока позволяем нм
торжествовать. Они хртят создать пустое пространство,
называемое безумием и предельным отчаянием, которое
должно поглотить всю жизнь Но они не знают закона
•наполнения*. Они не знают, что из царства Духа брызнет
родник помощи, если в этом будет необходимость.
И эту необходимость они создают сами
Они делают больше, чем мы. Они призывают нового
пророка. Они опрокидывают старую церковь и даже не
догадываются, что приближают тем самым пришествие
новой. Они хотят пожрать все живое, но на деле уничто
жают лишь падаль. Они хотят ист|1ебить в людях надежду
на потусторонний мир. но убивают только то, что и так
должно пасть Старая Церковь стала черной и потеряла
свой Свет, но тень, которую она бросает в будущее — бела
>. чиста. Забытое учение о «пе|>еплавлении трупа в меч»
будет основой новой религии и оружием нового духовного
папства
— А о нем не беспокойся,— швея направила свой
взгляд на безучастно смотрящего прямо перед собой то-
чильщика,— и о нем. и о ему подобных. Никто из тех. кто
на словах утверждает, что движутся в бездну, на самом
деле не делает этого».
Остаток ночи я провел на скамейке в саду, пока не
взошло солнце. Я был счастлив сознанием того, что здесь, у
моих ног. спит только оболочка моей любимой. Сама же
она бодрствует, оставаясь неразрывно связанной со мной,
как само мое сердце.
Заря показалась на горизонте, ночные облака свисали с
неба до самой земли, как тяжелые черные шторы, оранже-
во-желтые и фиолетовые пятна образовывали гигантское
лицо, чьи застывшие черты напоминали мне голову Медузы.
Лицо парило неподвижно, как бы подстерегая солнце,
желая уничтожить его Пен картина напоминала адский
носовой платок с вышитым на нем ликом Сатаны.
Прежде, чем взошло солнце, я как приветственный знак
отломил для него ветку акации и воткнул ее в землю, чтобы
504
Целый Доминиканец
она прорекла и когда-нибудь стала деревом. При этом у
меня было чувство, что я как-то обогатил мир жилки.
Еще до того, как появилось само великое светило, пер-
вые предвестники его сияния поглотили голову Медузы. И
столь грозные и темные прежде облака превратились в
необозримое стадо белых агнцев, плывущих по залитому
лучами небу.
XII. «ЕМУ ДОЛЖНО РАСТИ,
А МНЕ УМАЛЯТЬСЯ»
«Ему должно расти, а мне умаляться»... с этими словами
Иоанна Крестителя на устах я проснулся однажды утром.
Слова эти были девизом моей жизни с того самого дня,
когда мой язык впервые произнес их. и до того дня. когда
мне исполнилось тридцать два годА
•Он стал странным человеком, как и его дед.— шептали
старики, когда я сталкивался с ними в городе.— Из месяца
в месяц он все хуже и хуже».
•Он стал бездельником и зря растрачивает дни. отпу-
ценные Господом! — ворчали самые дотошные.— Видел ли
кто-нибудь хоть раз его за работой?»
Позднее, когда я уже стал взрослым мужчиной, слухи
превратились в устойчивое мнение: «У него дурной глаз,
избегайте его. Его взгляд приносит несчастье!» И старухи на
Рыночной площади чурались меня, протягивая мне
•вилы» — широко расставленные указательный и средний
пальцы — чтобы защититься от колдовства, или крестились.
Затем стали говорить, что я — вампир, лишь с виду по-
хожий на живое существо, который высасывает кровь у
детей во время сна; и если на шее грудного ребенка нахо-
дили две красные точки, то поговаривали, что это следы
моих зубов. Другие якобы видели меня во сне полувол-
ком-получеловеком и с криком убегали, когда замечали
меня на улице. Место в саду, где я любил сидеть, считалось
.заколдованным, и никто не отваживался ходить по нашему
узкому проходу
505
Густав Майринк
Некоторые странные события придавали всем этим слу-
хам видимость правдоподобия.
Однажды поздним вечером из дома горбатой швеи вы-
бежала большая лохматая собака хищного вида, которую
никто раньше не встречал, и дети на улице кричали:
•Оборотень! Оборотень!*
Какой-то мужчина ударил ее топором по голове и убил.
Почти в то же самое в[>емя мне пов[>едил голову упавший с
крыши камень, и когда на другой день меня увидели с
повязкой на лбу, посчитали, что я участвовал в том ночном
кошмаре, и |>аны оборотня перешли на меня.
Затем случилось так, что какой-то окрестный бродяга,
которого считали душевнобольным, среди бела дня на Ры-
ночной площади поднял в ужасе руки, когда я появился из-
за утла, и с искаженным лицом, как если бы узрел дьявола,
упал замертво на мостовую.
В другой раз на улице жандарм тащил какого-то челове-
ка. который все вырывался и причитал: «Как я мог кого-то
убить? Я целый день проспал в сарае!*
Я случайно проходил мимо. Как только этот человек ме-
ня заметил, он бросился ниц, указывая на меня и крича:
♦Отпустите меня, вот же он идет! Ои снова ожил!»
♦Все они видят в тебе голову Медузы,— пришла мне од-
нажды в голову мысль, потому что подобные вещи случа-
лись уж слишком часто.— Она живет в тебе. Кто ее видит,
тот умирает. Кто только предчувствует — приходит в ужас.
Ведь ты видел в зрачках призрака то, что приносит смерть
и что живет в каждом человеке. И в тебе тоже. Смерть
живет у людей внутри, и поэтому они не видят ее. Они
не носители Христа, не *христофоры». Они — носители
смерти. Смерть разъедает их изнутри, как червь. Тот, кто
вскрыл ее в себе, подобно тебе, тот может ее видеть. Для
него она становится предметом, то есть чем-то находящимся
♦перед* ним*.
И действительно, земля год от года становилась для меня
все более и более сумрачной долиной смерти. Куда бы я ни
бросил взгляд, повсюду — в форме, слове, звуке, жесте —
чувствовал я присутствие страшной госпожи мира; Медузы
с прекрасным, но одновременно ужасным ликом.
506
Белый Доминиканец
•Земная жизнь — это постоянное мучительное рождение
все заново возникающей смерти».— Это ощущение не поки-
дало меня ни днем, ни ночью. - «Жизнь необходима лишь
как откровение смерти». Эта мысль переворачивала но мне
все обычные человеческие чувства.
Желание жить представлялось мне кражей, воровством
по отношению к моей сущности, а невозможность умереть,
казалось, говорила: «Я хочу, чтобы ты оставался но|Юм.
qia6MTeaeM и убийцей и таким скитался по земле».
Слова Евангелия: «Кто возлюбит свою душу, тот потеря-
ет ее. кто возненавидит ее - тот сохранит». — стали высту-
пать из темноты, как лучезарный поток света. Я понял их
смысл. То. что должно расти — это мой первопредок. Я же
должен умаляться!
Когда тот бродяга упал на Рыночной площади, и его ли-
цо начало застывать, я стоял в окружавшей его толпе, и у
меня было жуткое чувство, будто его жизненная сила, как
дуновение, входит в мое тело.
Как будто на самом деле я был вампирическим вурдала-
ком. с сознанием вины я выскользнул тогда из толпы, унося
с собой отвратительное чувство — моя жизнь держится в
теле только за счет того, что она ворует у других. А тело —
лишь блуждающий труп, который обманул могилу, и тому,
чтобы я начал заживо гнить, подобно Лазарю, препятствует
только отчужденный холод моего сердца и моих ощущений.
Шли годы. Но я замечал это лишь по тому, как седели
волосы моего отца, а сам он дряхлел.
Чтобы не давать пищи суеверным страхам горожан, я
все реже и реже выходил из дома. пока, наконец, не при-
шло время, когда я в течение целого года оставался дома и
даже ни разу не спустился к скамейке в саду.
Я мысленно перенес ее в свою комнату, сидел на ней
часами, и при этом близость Офелии пронизывала меня.
Это были те редкостные часы, когда царство смерти было
ие властно надо мной.
Мой отец стал странно молчатив. Часто в течение не
дель мы не обменивались с ним ни единым словом, за ис-
ключением утренних приветствий и вечерних прощаний.
Мы почти совсем отвыкли от разговоров, но казалось,
что мысль нашла новые пути для коммуникации. Каждый
507
Густая Майринк
из нас всегда угадывал. что нужно другому. Так. однажды я
протянул ему необходимый предмет, о котором он ничего
не говорил вслух В другой раз он принес книгу из пгкафа,
перелистал и протянул мне ее, открыв именно на тех
словах, которые внутренне занимали меня в тот момент
По нему я видел, что он чувствует себя совершенно сча-
стливым. Иногда он подолгу останавливал на мне свой
взгляд, в нем светилось выражение глубокого удовлетворе-
ния.
В|>еменами мы оба знали наверняка, что часами обду-
мываем одни и те же мысли — мы жили духовно настолько
в такт друг с другом, что даже невысказанные мысли прев-
ращались в слова, понятные нам обоим. Все было не так.
как раньше, когда слова приходили или слишком рано или
слишком поздно, но всегда не вовремя: теперь это было,
скорее. П)юдолжением некоего общего мыслительного про-
цесса, а не просто попытками или начальными этапами
духовного общения.
Такие моменты настолько живы в моих воспоминаниях,
что все. вплоть до мельчайших деталей, встает передо мной,
когда я думаю об этих минутах.
Сейчас, когда я это пишу, я снова слышу голос моего
отца, слово в слово, каждую интонацию... Эго случилось
однажды, когда я в своем Духе спрашивал себя о смысле
своего странного безжизненного оцепенения.
Он сказал тогда: «Мы все должны стать холодными, но
большинству людей это не позволяет жить дальше, и тогда
наступает смерть.
Есть два вида умирания. У многих люден в момент
смерти умирает почти все их существо, так что о таких по
праву- можно сказать: от них ничего не осталось. От неко-
торых людей остаются дела, которые они совершили на
земле: их слава и заслуги живут еще некоторое время, и
некоторым странным образом остается и их форма, так как
им воздвигают памятники. Сколь незначительную роль при
этом играет «добро» или «зло* видно уже и по тому, что
таким великим разрушителям, как Перон или Наполеон,
также поставлены памятники.
Все зависит от масштаба свершений.
Самоубийцы или люди, ушедшие из жизни каким-то
508
Белый Доминиканец
ужасным образом, по утверждению спиритов, остаются на
земле в течение еще некоторого срока. Склоняюсь к мысли,
что на медиумических сеансах или в домах с привидениями
зримо и ощутимо появляются не призраки мертвых, а их
истинные сущности вместе со знаками, сопровождавшими
их смерть,— как если бы магнетическая атмосфера места
полностью сохраняла то, что случилось в прошлом, и вре-
менами снова его воспроизводила в настоящем.
Многие призраки, появлявшиеся в процессе заклинания
мертвых в Древней Греции, как в случае Терезия. подтвер-
ждали ОТО.
Смертный час — это только момент катастрофы, в кото-
рый все в людях, что еще было разрушено при жизни,
уносится в никуда ураганным ветром. Можно сказать и так:
червь разрушения вначале поражает наименее значительные
органы, когда же его зуб касается жизненных опор, рушит-
ся все здание. .’>то естественный порядок вещей.
Подобный конец уготован и мне, потому что мое тело
содержит слишком много элементов, алхимически тран-
сформировать которые выше моих сил. Если бы не ты, мой
сын. я должен был бы вернуться, чтобы в новом земном
воплощении завершить прерванное Делание.
В книгах восточной мудрости написано: «Произвел ли ты
на свет сьта, посадит ли дерево и написал ли книгу? Толь-
ко тогда ты можешь начать Великое Делание...»
Чтобы избежать нового воплощения, жрецы н короли
Древнего Египта завещали бальзамировать свои тела. Они
хотели предотвратить то, чтобы наследие их телесных
клеток снова притянуло их вниз и вынудило бы вернуться к
земным деяниям.
Земные таланты, недостатки и пороки, знания и способ-
ности — это свойства телесной формы, а не души. Как
последняя ветвь нашего [юда я унаследовал телесные клетки
моих предков. Они передавались из поколения в поколение
и наконец дошли до меня. И я чувствую, что ты сейчас
думаешь: «Как такое возможно? Как могут клетки деда
передаваться отцу, если (юдитель не умер перед рождением
наследника?»
Но наследование клеток происходит иначе. Они появля-
ются не сразу при зачатии и рождении и не грубо чув
50»
Густав Майринк
ственным образом. Эго происходит не так. как если бы воду
из одного сосуда переливали в другой. Наследуется особый
индивидуальный порядок кристаллизации клеток вокруг
центральной точки. Ио и это происходит не сразу, а посте-
пенно. Ты никогда не замечал один комический факт, над
которым так часто смеются,— что старые холостяки, дер-
жащие собак, со временем переносят свой собственный
облик на своих любимцев? Здесь происходит астральное
перемещение «клеток» из одного тела в другое: на том, что
человек любит, он оставляет отпечаток своего собственного
существа. Домашние животные только потому так по ме-
щански мудры, что на них астрально перенесены клетки
человека. Чем глубже люди любят друг друга, тем больше
их клеток смешивается между собой, тем теснее они сплав-
ляются друг с другом, пока наконец, через миллиарды лет,
не достигают такого идеального состояния, что все челове
честно становится единым существом, собранным из бесчис-
ленных индивидуальностей В тот самый день, когда умер
твой дед. я, его единственный сын. стал последним наслед-
ником нашего рода.
Я не печалился о нем ни единого часа, так живо все его
существо проникло в меня! Для профана это покажется
ужасным, но я могу сказать: день ото дня я чувствовал, как
его тело разлагается в могиле, но, однако, это не казалось
мне чем-то страшным или противоестественным. Его распад
означал для меня освобождение связанных ранее сил; они
потекли по моей крови, как волны эфира.
Если бы не ты. Христофор, я должен был бы возвра-
щаться ня землю, пока «провидение*, если только можно
использовать это слово, ие позволило бы мне самому полу-
чить ту же привилегию, что и ты — стать вершиной, вместо
того, чтобы выть ветвью.
В мой смертный час ты, мой сын, унаследуешь те пос-
ледние клетки моей телесной формы, которые я не смог
довести до совершенства, и тебе придется алхимизировать и
одухотворять их. а вместе с ними и клетки всего нашего
рода.
Мне и моим предкам не удалось осуществить
♦растворение трупа*, потому что властительница всякого
разложения не ненавидела нас так. как она ненавидит тебя.
510
Целый Доминиканец
Только если Медуза ненавидит и боится одновременно так
же сильно, как она ненавидит и боится тебя, только тогда
это может получиться, и она сама осуществит в тебе то.
чему она хотела бы воспрепятствовать.
Когда пробьет час, она обрушится на тебя с безгранич-
ной яростью, чтобы спалить в тебе каждый атом, и njm
этом она уничтожит в тебе свой собственный образ. И
только так может свершиться то, что человек не в состоя-
нии сделать своими собственными силами. Она сама убьет
часть себя самой, и это даст тебе возможность причаститься
к своей собственной вечной жизни. Она же станет скорпио-
ном, пожирающим самого себя. Затем произойдет великое
превращение: не жизнь тогда породит смерть, но, напротив,
смс[1ть породит жизнь!
Я с великой радостью вижу, что ты. мой сын.— это из-
бранная вершина нашего родового дерева Ты стал холоден
уже в юные годы, тогда как вс»' мы остались теплыми
вопреки старости и одряхлению. Половое влечение — оче-
видное в молодости и скрытое в старости корень смерти.
Уничтожить его — тщетная задача всех аскетов. Они по-
добны Сизифу, который бел отдыха катит камень в гору,
чтобы потом в полном отчаянии наблюдать, как он с вер-
шины вновь срывается в бездну. Они хотят достичь маги-
ческого холода, без кото|м>го невозможно стать сверхчело-
веком. и поэтому избегают женщин, и, однако, только жен-
щина может им помочь.
Женское начало1 . которое здесь, на земле, отделено от
мужского, должно войти в мужчину, должно слиться с ним
в одно целое. Тогда только успокаивается всякое желание
плоти. Только когда оба эти полюса совпадут, заключается
1 Отец Христофора налагает здесь основные положения того, что
можно назвать •Метафизикой Окса». (Именно так называется книга
Юлиуса Эволы. большого ценителя Майрннка и переводчика его книг
на итальянский язык. Эвола также находился в тесном контакте с
представителями «цепи Мирнам» Дясулнано Креммерца. который
посвятил самого Майрннка в секреты эротической алхимии.) Сакраль
ное женское начало, о котором здесь идет речь, в Каббале называется
• Шекина», дословно «Присутствие». «Божественное Присутствие», а в
индуистских и тантрических доктринах оно известно под именем
•Шакти» — женская ипостась Божества. Принципа.
511
Гyr тал Майринк
брак — замыкается кольцо. И тут возникает холод, кото-
рый может пребывать в самом себе, магический холод,
разбивающий законы земли. Но. однако, этот холод не про-
тивоположен теплу. Он лежит по ту сторону мороза и жа-
ры. И это из него, как из Ничего, происходит все. создан-
ное властью Духа.
Половое влечение — это хомут в триумфальной колес-
нице Медузы, в которую впряжены мы все.
Мы. твои п)1едки. все пыли женаты, по. однако, никто
из нас не вступил в брак. Ты не женат, но ты — един-
ственный, кто действительно вступил в него. Поэтому ты и
стал холоден, а все мы вынуждены оставаться теплыми.
Ты понимаешь, что я имею в виду. Христофор!?»
Я вскочил и схватил обеими руками руку отца: сияние в
его глазах говорило мне: »я знаю, что ты понимаешь это».
Наступил день Успения Пресвятой Богородицы. Это
день, в который меня тридцать два года назад нашли ново
рожденным на порол- церкви.
Снова, как однажды в лихорадке после прогулки на
лодке с Офелией, услышат я ночью, как открываются
двери в доме, и когда я прислушался, то узнал шаги моего
отца, поднимающегося снизу в свою комнату.
Запах горящей восковой свечи и тлеющего ладана до-
несся до меня. Прошло около часа, и я услышал, что он
тихо назвал меня.
Я поспешил к нему в кабинет, охваченный странным бе-
спокойством. и по резким, глубоким линиям на его щеках и
бледности лица понял, что наступает его последний час.
Он стоял прямо во несь рост, облокотившись спиной о
стену, чтобы не упасть
Он выглядел настолько чужим, что я на секунду поду-
мал. что передо мной незнакомый человек.
Он был облачен в длинную, до самого пола, мантию, с
бедер на золотой цепи свисал обнаженный меч.
Я догадался, и то и другое он принес с нижних этажей
дома.
Поверхность стола была покрыта белоснежной скатер-
512
Целый Доминиканец
тью На ней стоял только серебряный подсвечник с за-
жженными свечами и сосуд с курящимися благовониями.
Я заметил, что отец покачнулся, борясь с хриплым ды-
ханием, и хотел броситься к нему, чтобы поддержать, но он
остановил меня протянутыми руками:
— Ты слышишь, они идут, Христофор?
Я прислушался, но крутом была мертвая тишина
— Видишь, как открываются двери, Христофор?
Я взглянул на двери, но мои глаза увидели, что они за-
крыты. Мне снова показалось, что он упадет, но он еще раз
выпрямился, и в его глазах показался особый блеск, какого
я прежде в них не видел.
— Христофор! — вскричал он вдрут гулким голосом, ко-
торый потряс меня с головы до пят.— Христофоо! Моя
миссия подошла к концу. Я тебя воспитывал и ооерегал,
как мне было предписано. Подойди ко мне! Я хочу дать
тебе знак!
Он схватил меня за руку и особенным образом соединил
свои пальцы с моими.
— Вот так,— начал он тихо, и я услышал, что его ды-
хание вновь прерывается,— связаны звенья большой неви-
димой цепи. Без нее ты немногое сможешь. Но если ты
будешь ее звеном, ничто не устоит перед тобой, потому что
вплоть до самой отдаленной точки вселенной тебе помогут
силы нашего Ордена. Слушай меня: не доверяй всем фор-
мам, которые противостоят тебе в царстве магии! Власть
тьмы может принять любую форму. даи»е форму наших
учителей Даже это рукопожатие, которому я только что
тебя обучил, эти силы внешне могут воспроизводить, чтобы
ввести тебя в заблуждение. Но они не могут другого - не
могут оставаться невидимыми. Если бы силы Тьмы попыта-
лись в невидимом мире присоединиться к нашей цели, в тот
же самый момент они бы рассыпались на атомы!
Он повторил тайный знак:
Запомни хорошо это рукопожатие! Если из другого
мира тебе явится призрак, и даже если ты подумаешь, что
он — это я, потребуй от него этого знака! Мир магии полом
опасностей!
Последние слова перешли в хрип, взгляд моего отца по-
дернулся пеленой, а подбородок опустился на грудь.
17 4-.,.
513
Густав Майринк
Затем внезапно его дыхание остановилось; я подхватил
его на руки, осторожно уложил на постель и стоял у его
тела до тех пор. пока не изошло солнце. Его правая рука
лежала в моей — пальцы были сплетены в тайном рукопо-
жатии, которому он меня научил.
На столе я нашел записку. В ней было сказано:
♦Похорони мой труп в мантии и с мечом рядом с моей
любимой женой. Пусть капеллан отслужит мессу. Не ради
меня, потому что я жив. а ради его собственного успокое-
ния: он был мне преданным, заботливым другом*.
Я взял меч и долго рассматривал его. Он был сделан из
красной железной руды, называемой «кровавым камнем*,
какую используют чаще всего при изготовлении перстней с
печатью. .Эго была, по-видимому, древнейшая азиатская
работа.
Рукоять, красноватая и тусклая, напоминала верхнюю
часть туловища человека и была выполнена с большим
искусством. Опущенная вниз полусогнутая рука образовы-
вала эфес, голова служила набалдашником. Лицо было
явно монгольского типа: оно принадлежало очень старому
человеку с длинной жидкой бородой. Такое часто можно
увидеть на картинах, изображающих китайских святых. На
голове у него был странной формы колпак. Туловище,
обозначенное только гравировкой, переходило в блестящий
отшлифованный клинок. Все было отлито или выковано из
цельного куска.а
Неописуемо странное чувство охватило меня, когда я
взял его в руки — ощущение, как будто из него заструился
поток жизни
Полный радости и благоговения, я снова положил его
рядом с умершим.
«Быть может, это тот самый меч. о котором в легенде
рассказывается, что он был когда-то человеком*.— сказал я
себе.
514
Гн-лый Доминиканец
XIII. «БУДЬ БЛАГОСЛОВЕННА,
ЦАРИЦА МИЛОСЕРДИЯ»
И снова прошли месяцы
Злые слухи обо мне давно умолкли; люди в городе при-
нимали меня за незнакомца; они едва замечали меня —
слишком долго я имеете е отцом находился дома, наверху,
под крышей, никуда не выходя, не вступая с ними ни в
какие контакты.
Когда я представляю себе то время, мне кажется прак-
тически невозможным. что мое созревание из юноши во
взрослого мужчину происходило в четырех стенах, вдали от
внешнего мира. Я совершенно не помню отдельных деталей,
того, например, что я должен был где то в городе покупать
себе новое платье, туфли, белье и тому подобное...
Мое внутреннее омертвение тогда было настолько глубо-
ким. что события повседневной жизни не оставляли ни
малейшего следа в моем сознании.
Когда наутро после смерго отца я в первый раз снова
вышел на улицу, чтобы сделать необходимые приготовления
для похорон, я поразился тому, как все изменилось: желез-
ная решетка закрывала проход в наш сад; сквозь ее прутья
я увидел большой куст акации там. где однажды посадил
росток: скамейка исчезла, и на ее месте на мраморном
цоколе стояла позолоченная статуя Божьей матери, увен-
чанная венками.
Я нс мог найти объяснения этой перемене, но то. что на
месте, где была погребена моя Офелия, стоит статуя девы
Марии тронуло меня, как какое-то сокровенное чудо.
Когда я позже встретил капеллана, я едва узнал его
так он постарел. Мой отец иногда навещал его и каждый
раз передавал мне от него приветы, но уже в течение года я
его не видел.
Он также очень поразился, когда увидел меня, удив-
ленно уставился на меня и никак не мог поверить, что это
я.
— Господин ба|юн просил меня не приходить к нему в
дом.— объяснил он мне.— он сказал, что Вам необходимо
515
Густав Майринк
некоторое время побыть одному. Я свято исполнял его не
совсем понятное мне желание...
Я катался себе человеком, вернувшимся в свой |юдной
город после долгого отсутствия: я встречал взрослых людей,
которых знал детьми, я видел серьезные лица там. где
раньше блуждала юношеская улыбка; цветущие девушки
стали озабоченными супругами...
Я бы не сказал, что чувство внутреннего оцепенения по-
кинуло меня тогда. Но к нему прибавилась какая-то тонкая
пелена, кото|>ая позволила мне смотреть на окружающий
мир более человеческим взглядом. Я объяснил себе это
влиянием животной силы жизни, которая как завещание
nejieui.ia мне от отца.
Когда капеллан инстинктивно ощутил это влияние, он
П|юкикся ко мне большой симпатией и стал часто бывать у
меня по вечерам.
♦ Всегда, когда я рядом с Вами,— говорил он,— мне ка-
жется, что передо мной сидит мой старый друг».
При случае он мне обстоятельно рассказывал, что прои-
зошло в городе за эти годы.
И я снова вызывал к жизни прошлое.
— Помните. Христофор, как Вы маленьким мальчиком
говорили, что Вас исповедовал Белый Доминиканец? Я
сначала не нерил, что это правда. Я думал, что это игра
Вашего воображения, потому что то, что Вы |>асскаэывали,
превосходило силу моей веры. Я долго колебался между
сомнением и П|>едположеиием, что это могло быть дьяволь-
ским призраком или одержимостью, если для Вас это более
приемлемо. Но когда произошло уже столько неслыханных
событий, у меня для всего этого есть только одно объясне-
ние: наш город накануне великого чуда!
А что же собственно, произошло? — спросил я —
Ведь, как Вы знаете, половину своей человеческой жизни я
был отуи'.зан от мира.
Капеллан задумался.
— Лучше всего, я коснусь сразу последних событий, не
знаю, правда, с чего начать. Итак, началось с того, что все
больше людей стали утверждать, что они собственными
глазами видели в новолуние какую-то белую тень, отбрасы
ваемуиз нашей церковью, что подтверждает предание. Я
516
Белый Доминиканец
старался опровергнуть эти слухи, пока, наконец, я. сам
да, я сам! — не стал свидетелем этого события Но пойдем
дальше! Я испытываю глубочайшее волнение всегда, когда
начинаю говорить об этом. Однако достаточно предисловий:
я сам видел Доминиканца! Избавьте меня от описаний —
ведь то. что я пережил, является для меня самым священ
иым событием, которое я могу себе только представить!
— Вы считаете Белого Доминиканца человеком, стя-
жавшим особенную силу, или Вы думаете. Ваше Преподо-
бие, что он — нечто напоминающее явление духов?
Капеллан медлил с ответом.
— Честно говоря, я не знаю! Мне показалось, что он
был облачен в папскую мантию. Я думаю... да, я знаю
твердо; это был светлый лик, устремленный в будущее. У
меня было видение грядущего великого Папы, который
будет зваться «FLOS FLORUM»... Пожалуйста, не спраши-
вай меня больше ни о чем! Позднее пошли разговоры, что
точильщик Мутшелькнаус из тоски по пропавшей без вести
дочери сошел с ума. Я занялся выяснением этого обстоя-
тельства и хотел его утешить. Но... это он утешил меня. Я
увидел очень скоро, что передо мной блаженный. А сегодня
мы все уже знаем, что он чудотворец.
— Точильщик — чудотворец? — воскликнул я. потря
генный
Да, так Вы ведь не знаете, что сейчас наш маленький
городок иа прямом пути к спасению и стал местом палом-
ничества! — вскричал капеллан в волнении. — Господи,
неужели. Вы проспали все это время, как монах до весен-
ней капели? Разве Вы не видели статую Богородицы в
саду?
— Да, я видел ее,— начал я,— но при каких обстоя-
тельствах она появилась? Я пока не заметил, чтобы люди
совершали туда паломничество!
— Это потому,— объяснил капеллан,— что в настоящее
время старик Мутшелькнаус странствует и наложением рук
исцеляет больных. Люди стекаются к нему толпами. Вот
почему город сейчас как будто вымер. Завтра, в праздник
Успения Богородицы он снова вернется в город.
— А он Вам никогда ие рассказывал, что он посещал
спиритические сеансы? — спросил я осто(>ожно.
517
Густап Майринк
— Только в самом начале он был спиритом. Сейчас он
далеко отошел от этого. Я думаю, для него это был пере-
ходный период. Но то, что эта секта чрезмерно разрослась
сегодня, к сожалению, правда. Я говорю «к сожалению*,
потому что, в общем, учение этих людей извращает учение
церкви’ Кроме того, я часто спрашиваю себя: что лучше —
чума материализма, распространившаяся среди человече-
ства. или эта фанатическая вера, которая произрастает из
бездны и угрожает все поглотить? Действительно, здесь
выбор — или Сцилла или Харибда.
Капеллан посмотрел на меня вопросительно и, казалось,
ожидал от меня ответа. Я молчал — я вновь думал о голове
Медузы.
— Однажды меня оторвали от службы,— продолжал
он.— «Старик Мутшелькнаус идет по улицам! Он воскресил
мертвого!» — кричали все друг другу взволнованно.
Произошло очень странное событие. По городу ехала по-
возка с покойником. Вдруг старик Мутшелькнаус приказал
кучеру остановиться. «Снимите гроб!» — приказал он гро-
могласно. Как загипнотизированные, люди повиновались
ему без возражений.
Затем он сам открыл крышку. В нем лежач труп кале-
ки, которого Вы знали,— ребенком он всегда бегал со
своими костылями впереди свадебных процессий Старик
склонился над ним и...— капеллан прослезился от умиле-
ния и восторга,— и сказал, как однажды Иисус: «Встань и
иди!» И... тогда.., и калека очнулся от мертвого сна! Я
спрашивал потом Мутшелькнауса, как все это произошло.
Вы, наверное, знаете, Христофор, что вытащить из него
что-либо невозможно; он пребывает в состоянии непрерыв-
ного экстаза, который с каждым месяцем становится все
глубже и глубже. Сегодня он вообще перестал отвечать на
вопросы.
Тогда мне удалось кое-что от него узнать. «Мне явилась
Богородица,— сказал он, когда я разговорил его,— опа
поднялась из земли перед скамьей в саду, где растет ака-
ция*. И когда я уговаривал его описать мне, как выглядит
снятая, он сказал мне со странной блаженной улыбкой:
«Точно, как моя Офелия».— «А как Вы пришли к мысли
518
Белый Доминиканец
остановить повозку с покойником, любезный Мутшелькна-
ус?» — допытывался я.— Вам приказала Богородица?» —
♦ Нет, я почувствовал, что калека мертв лишь по-нидимо-
сти».— »Но как Вы могли узнать об этом? Даже врач не
знал этого!» — «Я это узнал, поскольку был сам однажды
заживо погребен»,- последовал странный ответ старика. И
я не мог заставить его понять всю нелогичность подобного
объяснения.— «То, что человек однажды испытал на себе,
он может увидеть и в других. Дева Мария оказала мне
милость тем, что меня еще ребенком чуть было заживо не
погребли, иначе бы я никогда не узнал, что калека мертв
лишь по-видимости...» — повторял он во всевозможных
вариантах. Но так и не дошел до сути дела, до которой я
докалывался. Мы говорили, не понимая друг друга!
— А что стало с калекой? — спросил я капеллана,— Он
все еще жив?
— Нет! И странно, что смерть настигла его в тот же час.
Лошади испугались шума толпы, понесли по Рыночной
площади, опрокинули калеку на землю и колесо сломало
ему позвоночник.
Капеллан рассказал мне еще о многих других замеча-
тельных исцелениях точильщика. Он красноречиво описал,
как весть о явлении Богородицы разнеслась по всей стране,
вопреки насмешкам и издевательствам так называемых
просвещенных людей; как появились благочестивые легенды
и, наконец, как акация в саду стала центром всех этих
чудес. Сотни людей, прикоснувшихся к ней. выздоравлива-
ли; тысячи отшельников, раскаявшись, возвращались к
вере.
Дальше я слушал все это не слишком внимательно. Мне
казалось, что я разглядываю в лупу крошечные и в то же
время всемогущие приводные колеса цепи духовных собы-
тий в мире. Калека, чудом возвращенный к жизни и в тот
же час заново возвратившийся к смерти, как бы подавал
нам знак, что здесь действует какая-то слепая, сама по себе
ущербная и все-таки на удивление активная невидимая
сила. И потом рассуждение точильщика! Внешне детское,
нелогичное — внутренне осмысленное, обнажающее бездну
мудрости. И каким чудесным простым способом старик
519
Густа» Майринк
избежал сетей Медузы — этого обманчивого света спири-
тизма: Офелия — идеальный образ, которому он отдал всю
свою душу, стала для него милосердной святой, частью его
самого. Отделившись от него, она вернула ему тысячекрат-
но все жертвы, которые он принес ради нее, совершила для
него чудеса, просветила его, возвела его к небу и открылась
ему как божество! Душа, вознаградившая сама себя! Чисто-
та сердца как проводница к сверхчеловеческому, носитель-
ница всех священных сил. И, как духовная субстанция,
пе|>еносится его живая и обретшая форму вера на безмол-
вные творения растительной) мира, и древо акации исцеля-
ет больных... Но здесь есть и еще одна загадка, чье решение
я могу лишь смутно предчувствовать: почему именно то
место, где покоится прах Офелии, а не какое-нибудь дру-
гое, стало источником всех целительных сил? Почему
именно то дерево, которое я посадил с желанием обогатить
мир жизни, избрано было отправной точкой всех чудесных
событий? Глубокое сомнение у меня вызывало также то,
что превращение Офелии в Богоматерь совершилось по
магическим законам, подобным законам спиритического
сеанса. «А где смертоносное влияние головы Медузы? —
спрашивал я себя.— Неужели Бог и Сатана, понимаемые с
философской точки З|)ения в последней истине и в послед-
нем па[>адоксе. это одно и то же — созидатель и разруши-
тель в одном лице?»
— Как Вы считаете. Ваше преподобие, с точки зрения
католического священника, может ли дьявол принимать
облик святого или даже самого Иисуса Христа или Девы
Марии?
На какое-то время капеллан уставился на меня, затем
закрыл утни ладонями и вскричал. »Остановитесь, Христо-
фор! .Этот вопрос внушил Вам дух Вашего отца. Оставьте
мне мою веру! Я слишком стар, чтобы выдерживать подоб-
ные потрясения. Я хочу спокойно умереть с верой в боже-
ственность чуда, которое сам видел и с которым соприкос-
нулся. Но говорю я Вам: нет, и еще раз нет! Если бы
дьявол и мог принимать разные облики, то перед Святой
Девой и ее Божественным сыном ои должен был бы остано-
виться!»
520
Г>елый Доминиканец
Я кивнул и замолчал, мои уста замкнулись. Как тогда,
на сеансе, когда я внутренне слышал насмешливые слова
головы Медузы: «Расскажи им все. что ты знаешь!» Да.
понадобится явление Великого грядущего вождя, который
был бы абсолютным господином слова, способным так
использовать его, чтобы открыть истину и одновременно не
погубить тех. кто ее услышит. Иначе все религии будут
подобны тому калеке, умершему наполовину,— чувствую я.
На следующее утро на заре меня разбудил звон колоко
лов на башне, и я услышал приглушенное пение хора, в
котором звучало сдержанное, но глубокое возбуждение, и
которое раздавалось все ближе и ближе.
«Мария, благословенна ты в женах!»
Какое-то тревожное дребезжание появилось в стенах до-
мов, как будто камни ожили и по-своему присоединились к
пению.
•Раньше приход оглашался жужжанием токарного стан-
ка, теперь звуки мучительного труда исчезли, и, как эхо, в
земле пробудился гимн Богородице*.— думал я про себя,
спускаясь с лестницы.
Я остановился в дверях дома. Мимо меня по узкой ули-
це но главе со стариком Мутшелькнаусом проходила плот-
ная несущая горы цветов толпа празднично разодетых
людей.
«Святая Мария, моли Бога о нас!»
•Будь, благословенна. Царица Милосердия!»
Старик был бос. с непокрытой головой. Его одежды
странствующего монаха некогда были белыми, теперь они
сильно износились и были покрыты бесчисленными запла-
тами. Он шел. как слепой старец, неверной, шатающейся
походкой.
Его взгляд упал на меня, застыл на одно мгновение, но в
нем не отразилось ни следа узнавания или какого-то воспо-
минания Его зрачки были устремлены вдаль, параллельно
друг Другу, как будто он смотрел сквозь меня и сквозь
стены н глубину иного мира.
Он шел странной походкой, и мне казалось, что его ве-
дет какая то невидимая сила, а не его собственная воля. Он
521
Густав Майринк
подошел к железной решетке, огораживающей сад, распах-
нул ее и направился к статуе Девы Марии.
Я смешался с толпой, которая медленно и робко двига-
лась за ним на почтительном расстоянии и перед решеткой
остановилась. Пение становилось все тише, но постепенно,
с каждой минутой в толпе нарастало возбуждение. Вскоре
пение превратилось в бессловесную вибрацию звуков, и
неописуемое напряжение повисло в воздухе.
Я поднялся на выступ стены, с которого мог все хорошо
видеть.
Старик долго стоял без движения перед статуей. Это был
жуткий момент. Во мне возник странный вопрос: кто из
них двоих оживет первым?
Какой-то глухой страх, подобный тому, на спирити-
ческом сеансе, овладел мною. И вновь я услышал голос
Офелии в своем сердце: «Будь осторожен!»
Тут я увидел, что седая борода старика слегка подраги
вает. По движению его губ я догадался, что он разговари-
вает со статуей. В толпе позади меня тотчас воцарилась
мертвая тишина. Негромкое пение шедших сзади смолкло,
как по кемго данному знаку.
Тихий, ритмически повторяющийся звон был теперь
единственным различимым звуком.
Я поискал глазами место, откуда он доносился. Робко
втиснувшись в нишу стены, как будто избегал взгляда
точильщика, там стоял толстый старый мужчина. На его
лысой голове красовался лавровый венок. Одной рукой он
закрывал себе половину лица, в другой, вытянув ее вперед,
держал жестяную банку. Рядом с ним в черном шелковом
платье стояла загримированная до неузнаваемости фрау
Аглая.
Нос пьяницы, бесформенный и посиневший, едва замет-
ные заплывите жиром глаза — без всяких сомнений, это
актер Парис. Он собирал деньги у паломников, а фрау
Мутшелькнаус помогала ему. Я видел, как она время от
времени быстро нагибалась, робко наблюдая за супругом,
как будто бы боялась, что он увидит ее, и что-то нашепты-
вала людям, которые при этом сразу механически хватались
522
Белый Доминиканец
за кошельки и, не спуская глаз со статуи Богоматери,
бросали монеты в жестянку.
Неистовый гнев охватил меня, и я сверлил глазами лицо
комедианта. Наши взгляды тут же встретились, и я увидел,
как его челюсть отвисла, а лицо сделалось пепельно-серым,
когда он меня узнал. От ужаса банка с пожертвованиями
чуть было не выпала у него из рук.
Охваченный отвращением я отвернулся.
•Она двигается’ Она говорит! Святая Мария, моли бога
за нас! Она говорит с ним! Вот! Вот! Она наклонила голо-
ву! — пробежал внезапно по толпе, из уст в уста, хриплый,
едва различимый шепот, сдавленный от ужаса увиден-
ного.— Вот! Вот! Сейчас снова!»
Мне показалось, что сейчас, в одно мгновение, вопль,
исходящий из сотен живых глоток, поднимется и разорвет
гнетущее напряжение, но все оставались словно парализо-
ванными. Лишь кое-где раздавались отдельные безумные
причитания: «Моли Бога о нас!» Я испугался, что сейчас
начнется давка, но вместо этого люди в толпе лишь склони-
ли головы. Многие хотели упасть на колени, но все стояли
слишком близко друг к другу Некоторые, обессилев, за-
крыли глаза, но не падали, поддерживаемые толпой. В
своей мертвенной бледности они были похожи иа покойни-
ков. стоящих среди живых и ожидающих чуда, которое их
воскресит.
Атмосфера стала такой магнетически удушающей, что
даже легкое дуновение ветра казалось прикосновением
чьих то невидимых рук.
Дрожь охватила все мое тело, как будто плоть хотела
освободиться от костей. Чтобы не упасть вниз головой со
стенного уступа, я уцепился за оконный карниз.
Старик говорил, быстро двигая губами; я мог это отчет-
ливо различить. Его из ну^нное лицо засветилось как бы
юношеским румянцем, словно освещенное лучами восходя-
щего солнца.
Затем вдруг он снова ушел в себя, как будто уловил ка-
кой-то призыв. Напряженно прислушиваясь, с открытым
523
Густая Майринк
ртом и глазами. устремленными на статую, он кивнул с
просветленным выражением лица; затем быстро что-то тихо
ответил, прислушался еще рал и вскинул (ждостно руки.
Каждый раз. когда он вытягивал шею, прислушиваясь,
по толпе пробегал гортанный ропот, более похожий на
хрип, чем на шепот «Вот! Вот! Она шевелится! Вот! Сей-
час! Она кивнула!» — но никто не двигался вперед Скорее,
толпа испуганно отступала, отшатываясь, как от порывов
ветра. Я пристально, как только мог. наблюдал за выраже
нием лица старика. Я хотел прочесть по его губам, что он
говорит. В душе — не знаю, почему — я надеялся услы-
шат». или утадать имя Офелии. Но после долгих, непонят-
ных мне фрал его губы постоянно повторяли одно только
слово: «Мария!»
Вот! Сейчас! Как будто удар молнии потряс меня! Ста-
туя. улыбаясь, склонила голову. И не только она; даже ее
тень на светлом песке, повторила то же движение!
Тщетно я убеждал себя: это только обман чувств; дви-
жения старика в моих глазах невольно перенеслись на
статуи», пробудили видимость того, что она ожила. Я отвел
глаза, твердо решив остаться хозяином своих чувств Затем
я снова посмотрел туда: статуя говорила! Она склонилась к
старику! Сомнений больше не было!
«Будь настороже!» Я сос|»едоточил все свои силы на во-
споминании об этом п|>едостережении. И еще мне помогало
то. что я ясно чувствовал в своем сердце; нечто неофор-
мленное. но бесконечно мне дорогое, нечто, что я ощущал
как постоянное близкое присутствие, хочет воспрянуть во
мне, проявиться вовне и обрести форму, чтобы защитить
меня, встав передо мной с широко |>асп)>остертымн руками.
Вокруг меня возникает магнетический вихрь, более могуще-
ственный. чем моя воля. Все. что осталось во мне от рели-
П103НОСТИ и благочестия со времен моего детства, что я
унаследовал в своей крови, и что до этого момента безжиз-
ненно покоилос». во мне. прорвалось, проникая в каждую
клетку моего тела, .Душевный т»ж в моем теле заставляет
колени подкашиваться, как бы говоря: «Я хочу, чтобы ты
нал на колени и поклонился мне».
524
Белый Доминиканец
♦Это голова Медузы»,— говорю я себе, ио при атом чув-
ствую, что мой разум отказывается мне служить. И тогда я
прибегаю к последнему средству, которое гласит: «Не про-
тивься злу!» Я больше ие оказываю сопротивления и погру-
жаюсь в бездну полного паралича воли. В это мгновение я
так ослаб, что не могу больше управлять своим телом, мои
руки срываются с карниза, я падаю иа головы и плечи
толпы.
Как я вернулся к во|>отам моего дома, я не знаю. Дета-
ли подобных странных происшествий часто ускользают от
нашего восприятия или навсегда исчезают из памяти, не
оставляя следов.
Я, должно быть, как гусеница, проскользил по головам
сомкнувшихся паломников! Я знаю только, что в конце
концов я оказался в нише порот, не в состоянии двинуться
ни назад, ни вперед. Но статуя пропала v меня из виду, и
поэтому я не испытывал больше на себе ее колдовского
влияния. Магический заряд толпы проходил мимо меня.
♦ В церковь!» — раздался призыв ил сада, и мне показа-
лось. что это был голос старика. »В церковь! В церковь!» —
пе|и*ходило из уст в уста. «В церковь! Так повелела Дева
Мария!» — и вскоре все слилось в одни многоголосый спа-
сительный вопль, который разрядил напряжение
Чары развеялись. Шаг за шагом, медленно, как гиган-
тское стоногое мифическое чудовище, высвободившее голо-
ву из петли, толпа двинулась назад из прохода.
Последние в толпе окружили старика, протиснувшись
мимо меня, и стали отрывать лоскуты от его одежды, пока
он не остался почти голым. Они целовали их и прятали,
как реликвию.
Когда улочка обезлюдела, я направился к акации, уто-
пая в разбросанных повсюду цветах.
Я еще раз хотел прикоснуться к месту, где покоился
прах моей возлюбленной. Я ясно чувствовал: это в послед-
ний раз!
• Неужели я больше не увижу тебя. Офелия! Больше ни
[иьзу! — спрашивал я в своем сердце.— Последний, один-
единственный раз! Как я хотел бы увидеть твое лицо!»
Порыв ветра доносил из го[и»да «Будь благослпюеннп.
Царица Милосердия!» Невольно я поднял голову.
525
Густав Майринк
Луч несказанного света осветил статуи».
На крошечное мгновение, такое короткое, что удар сер-
дца но сравнению с ним показался мне целой человеческой
жизнью, статуя превратилась в Офелию и улыбнулась мне.
Затем снова каменно и неподвижно засиял на солнце золо-
той лик Богородицы.
Я заглянул в вечное настоящее, которое для обычных
смертных является лишь пустым и непонятным словом.
XIV. ВОСКРЕСЕНИЕ МЕЧА
Незабываемое чувство охватило меня, когда я однажды
решил взглянуть на наследство моего отца и наших предков.
Я обследовал этаж за этажом, и мне казалось, что я
спускаюсь от столетия к столетию в Средневековье.
Искусно расставленная мебель, выдвижные ящики, пол-
ные кружевных платков: темное зеркало в сияющей зо-
лотой раме, в котором я увидел себя, молочно-зеленого, как
призрак, потемневшие портреты мужчин и женщин в ста
ринных убранствах, чей внешний вид менялся в завнси
мости от эпохи,— во всех лицах было явное семейное
сходство, которое иногда, казалось,' ускользало, когда блон-
дины становились брюнетами, чтобы затем снова прорваться
к совершенству изначального образца, как будто сам род
вспоминал о своем истоке.
Золотые, украшенные драгоценностями коробочки, не-
которые из которых сохраняли остатки нюхательного таба-
ка. Казалось, еще вчера ими пользовались.
Перламутровые шелковые стоптанные дамские туфельки
на высоком каблуке странной формы, которые, когда я их
поставил вместе, вызвали в моем воображении юные жен-
ские образы матерей и жен наших предков. Трости из
пожелтевшей резной слоновой кости; кольца с нашим гер-
бом — то крошечно маленькие, как бы для детских пальчи-
ков. то снова такие большие, как будто их носил великан.
Сюртуки, на которых ткань от времени так одряхлела, что.
казалось, стоит подуть на нее — и она рассыпется.
526
Целый Доминиканец
В некоторых комнатах пыль лежала таким слоем, что я
утопал в ней по щиколотку, и когда я открывал двери. из
ЭТОЙ пыли образовывались целые горки. Под моими ногами
появлялись цветочные орнаменты и морды зверей, когда я,
шагая. очищал от пыли лежащие на полу ковры.
Созерцание всех этих вещей так захватило меня, что я
мог проводить среди них целые недели. Иногда сознание,
что на земле, кроме меня, живут еще какие-то люди, пол-
ностью оставляло меня.
Однажды, еще мальчишкой, учась в школе, я посетил
маленький городской музей, и помню, какое сильное утом-
ление и усталость вызывало у нас осматривание многих
старинных, внутренне чуждьгх нам предметов. Но насколько
здесь все было иначе! Каждая вещь, которую я брал в руки,
хотела мне что-то рассказать; неповторимая жизнь струи
лась из нее. Прошлое моей собственной крови жило в каж-
дом предмете и становилось для меня странной смесью
настоящего и прошедшего. Люди, чьи кости давно разложи-
лись в могилах, продолжали дышать здесь. В этих комнатах
обитали мои предки, чью жизнь я продолжаю носить в себе.
Их существование начиналось хрипом смертельной агонии.
Они любили и печалились здесь, веселились и горевали, их
сердца были привязаны к вещам, которые и сейчас стоят
здесь такими же. какими они их оставили. И эти вещи
снова начинают таинственно шептать, когда я дотрагиваюсь
до них.
Здесь был и стеклянный угловой шкаф с золотыми и до
сих пор еще блестящими медалями на красном бархате с
почерневшими серебряными лицами давно умерших рыца
рей. Все они были положены в ряд — каждый с маленькой
табличкой, надпись на которой поблекла и стала неразбор-
чивой. но какое-то страстное томление исходило ото всех.
Страсти, которых я раньше никогда не испытьшал, навали-
вались на меня, льстили мне и вымаливали: «возьми нас.
мы принесем тебе счастье».
Старое кресло с чудесными резными подлокотниками —
само почтение и спокойствие — манило меня помечтать в
нем, шепча: «Я хочу рассказать тебе истории старины».
Потом, когда я ему доверился, меня одолела какая-то
мучительная, старческая, бессловесная тоска, как будто я
527
Гцгтан Майринк
сел не в к,тесло. я окунулся в тяжесть древних страданий.
Мои ноги отяжелели н одеревенели. будто парализованный,
который здесь сидел целое столетие. сам захотел освобо-
диться. превратив меня в своего двойника.
Чем ниже я спускался, тем мрачнее, суровее и беднее
была обстановка. Грубый, крепкий дубовый стол; очаг
вместо изящного камина; крашеные стены; оловянные
тарелки, ржавая железная перчатка; каменный кувшин;
затем снова комнатка с зарешеченными окнами; разбросан-
ные всюду пергаментные книги, изгрызенные крысами,
глиняные реторты, использовавшиеся алхимиками, желез-
ный светильник: колбы, в которых содержимое давно выпа-
ло в осадок — все пространство было наполнено безотрад-
ным светом человеческой жизни, ее обманчивыми надеж-
дами.
Вход в подвал, в котором должна была находиться хро-
ника нашего первопртедка, фонарщика Христофор* Иохера,
был закрыт свинцовыми дверьми. Попасть туда не было
никакой возможности.
Когда мои исследования нашего дома закончились и я.
сразу же после долгого путешествия в цартстно прошлого,
снова пришел в свою комнату, меня охватило чувство, что
весь с головы до кончиков пальцев я заряжен магнетичес-
кими влияниями. Древняя атмосферта нижних комнат
сопровождала меня, как толпа призртаков. вырвавшихся на
свободу из тюремных стен. Желания, не испил пившиеся
при жизни моих пртедков. выползли на дневной свет, прог-
нулись и теперь стремились ввергнуть меня в беспокойство,
одолевая мои мысли: «Сделай то. сделай это, это еще не
закончено, это выполнено наполовину: я не могу уснуть,
пока ты ла меня этого нс сделаешь!» Какой-то голос мне
нашептывал: «Сходи еще раз вниз к ретортам; я хочу
рассказать тебе, как делают золото и приготавливают фило-
софский камень; сейчас я это знаю, тогда же мне это не
удалось, потому что я слишком рмгно умер!» Затем я
услышал снова тихие слова сквозь слезы, которые, каза-
лось. исходили из женских уст: «Скажи моему супругу, что
я всегда, вопргеки ему. любила его: он не верит этому, он не
слышит меня сейчас, потому что я мерина. Тебя же он
поймет!» — «Отомсти! Проследуй ее! Убей ее! Я скажу
528
Белый Доминиканец
тебе, где она. Не забывай меня! Ты наследник, у тебя
обязанность кровной мести!» - шипит горячее дыхание мне
в ухо, и мне кажется, что я слышу звон железной перчат-
ки - «Иди в жизнь! Наслаждайся! Я хочу еще раз посмоз
реть на .землю твоими глазами!» — принуждает меня зов
па|шлизованноп> в кресле.
Когда я изгоняю этих призраков из моего мозга, они
становятся бессознательными частичками наэлектризован-
ной жизни вокруг меня, которая исходит от предметов в
комнате: что-то призрачно трещит в шкафу; тетрадь. лежа-
щая на краю стола шелестит; доски потрескиванзт, как
будто по ним кто то ступает: ножницы падают ел стола и
вонзаются одним концом в пол. как бы подражая танцов-
щице. которая стоит на носочках.
В волнении я хожу туда-сюда: »Это наследие мерт-
вых». чувствую я. Зажигаю лампу, потому что наступает
ночь, и темнота делает мой мозг слишком чувствительным.
Призраки, как летучие мыши! Свет должен спугнуть их; не
следует позволять им больше т|и?вожить мое сознание!
Я .заставил желания умерших замолчат»., не беспокой-
ство призрачного наследия будоражит мои нервы
Я шарю в шкафу, чтобы откзечы и Мне в руки попада-
ст игрушка, которую однажды отец подарил мне на Рожде-
ство; коробка со стеклянной крышкой и стеклянным дном,
фигурки из дерена акации: два крохотных человечка —
мужчина и женщина, и вместе с ними змея. Когда кусоч-
ком кожи трешь по стеклу, они электризуются, переплета
ются. разъезжаются в разные стороны, прыгают, липнут то
кверху, то книзу; а змея j «дуется и выделывает разные
удивительные »па*.
♦Оги. там внутри, тоже полагают, что они живут. ду-
маю я про себя.— и однако это всего лишь некая всемогу-
щая сила заставляет их двигаться!» Но почему-то мне не
приходит в голову, что этот пример применим и ко мне;
жажда действий внезапно одолевает меня, и я почему-то
доверяюсь ей. Стремление умерших жить является мне под
другой маской.
•Дела. дела, дела должны быть завершены!» - чувствую
и. «Да. это так! Но не те. которые тщеславно хотели осуще-
529
Густав Майринк
ствить предки,— так пытаюсь я убедить самого себя,—нет,
я должен совершить нечто неизмеримо большее!»
Как будто семена поступков дремали во мне. а теперь
прорастают зерно за зерном: «Ты должен выйти в жизнь, ты
должен осуществить деяния во имя человечества, частью
которого ты являешься! Стань мечом в общей борьбе против
головы Медузы!»
Нестерпимая духота воцаряется в комнате. Я отворяю
окно: небо стало похожим на свинцовую крышу, на непро-
ницаемый черный туман. Вдали на горизонте вспыхивают
зарницы. Слава богу, приближается гроза. Уже несколько
месяцев не было ни капли дождя. Луга высохли, и днем,
когда я смотрю на лес, он колеблется в дрожащих испаре-
ниях умирающей от жажды земли. Я подхожу к столу и
собираюсь писать. Что? Кому? Я этого не знаю. Может
быть, капеллану о том. что я думаю уехать, чтобы посмот-
реть мир.
Я затачиваю перо, сажусь, и тут меня одолевает уста-
лость: я опускаю голову на руки и засыпаю.
Поверхность стола усиливает в резонансе удары моего
пульса. Потом это превращается в удары молотков, и я
воображаю. что стучу топором в металлическую дверь,
ведущую в подвал. Когда она слетает со ржавых петель, я
вижу идущего ко мне старика, и в этот самый момент
просыпаюсь.
Действительно ли я проснулся? Предо мной в моей ком-
нате, как живой, стоит все тот же старик, и смотрит на
меня потухшими старческими глазами.
То, что я все еще держу в руках перо, подсказывает
мне, что я не сплю и нахожусь в здравом уме.
»Я кажется, уже где-то видел этого странного незнаком-
ца.— думаю я про себя,— но почему в это время года на
нем меховая шапка?»
— Я постучал три раза в дверь, никто не ответил, и я
вошел,— говорит старик.
Кто Вы? Как Ваше имя? — спрашиваю я ошелом-
ленно.
— Я пришел по поручению Ордена.
Некоторое время я нахожусь в сомнении, не призрак ли
это пе,>едо мной? Старческое лицо с трясущейся бородкой,
530
Белый Доминиканец
своеобразной формы лицо так не вяжется с мускулистыми
руками труженика! Если бы то. что я вижу, было бы кар-
тиной. я бы сказал, что она откуда-то срисована. Что-то
странное есть в пропорциях этого человека! И большой
палец правой руки покалечен! Ого мне тоже представляется
знакомым.
Незаметно я прикасаюсь к рукаву гостя, чтобы убе-
диться. что я не жертва галлюцинации, сопровождая это
движение жестом: «Пожалуйста, присаживайтесь!»
Старик не замечает этого и продолжает стоять.
— Мы получили известие, что твой отец умер. Он был
одним из нас. По закону Ордена тебе как его родному сыну
предстоит продолжить его дело. Я спрашиваю тебя: во-
спользуешься ли ты этим правом?
— Для меня было бы большим счастьем принадлежать к
тому же самому братству, к которому принадлежал мой
отец, но я не знаю, какие цели преследует Орден и какова
его задача? Могу ли я узнать подробности?
Потухший взгляд старика блуждает по моему лицу:
— Разве отец никогда с тобой об этом не говорил?
— Нет. Только намеками. Хотя из того, что в час перед
смертью ои надел орденские одежды, я могу заключить, что
он принадлежал к какому-то тайному обществу. Вот все,
что я знаю...
— Тогда я расскажу тебе... С незапамятных времен на
земле существует крут' людей, который управляет судьбами
человечества. Без него давно начался бы хаос... Все вели-
кие народные вожди были слепыми инструментами в наших
руках, поскольку они не были посвящены в члены нашего
общества. Наша задача состоит в том, чтобы уничтожить
различие между бедностью и богатством. между господином
и рабом, знающим и незнающим, властвующим и угнетен-
ным, и из той долины скорби, которую называют землей,
создать райскую страну, в которой слово «страдание» будет
неизвестным. Бремя, под которым стоиет человечество,—
это персональный крест каждого из людей Мировая душа
раскололась на отдельные существа, отсюда и возник такой
беспорядок. Из множественности создать единое — в этом и
состоит наше желание.
531
Густав Майринк
Благороднейшие души состоят на нашей службе, и
время жатвы уже не за горами. Каждый должен быть сам
себе жрецом. Толп* созрела. чтобы сбросить ярмо духовен-
ства. Красота — единственный Бог, которому человечество
будет отныне молиться. Однако она нуждается в деятельных
людях, которые укажут ей путь к вершинам. Поэтому мы
направили в мир мыслительный поток отцов Ордена, кото-
рый пожаром зажжет мозги людей, чтобы испепелить вели-
кое безумие учения об индивидуализме. Это будет война
всех ради всех! Из пустыни создать сад — это и есть задача,
которою мы перед собой поставили! разве ты не чувству-
ешь, что все в тебе стремится сейчас к действию9 почему
ты сидишь здесь и грезишь? Вставай, спасай своих братьев!
Дикое воодушевление охватывает меня.— Что я должен
делать? — спрашиваю я.— Приказывайте, что я должен
делать! Я готов отдать жизнь за человечество, если это
необходимо. Какие условия поставит передо мной Орден,
чтобы я мог принадлежать к нему?
— Слепая покорность! Отбросить все свои желания!
Всегда трудиться для общества и никогда для самого себя!
Это путь из пустыни множественности в благословенную
страну Единства.
— А как я узнаю, что я должен делать? — спрашиваю
я, охваченный внезапным сомнением.— Если я должен
стать вождем, то чему я буду учить?
— Кто учит, тот учится. Не спрашивай меня о том. что
я прикажу тебе делать! Тому, кому Господь дает службу,
тому он дает и понимание. Иди и говори! Мысли вольются в
тебя, об этом не беспокойся! Готов ли ты принять клятву
покорности?
— Я готов.
— Тогда клади левую руку на землю и повторяй за мной
то. что я тебе скажу!
Как оглушенный, хочу повиноваться, и даже наклоня-
юсь вниз, но внезапно меня охватывает еще большее недо-
верие. Я медлю, смотрю... внезапно воспоминание пронзает
меня: лицо старика, который здесь, я видел выгравирован-
ным На рукояти меча из красного железа, называемого
•кровавым камнем*, а искалеченный палец принадлежит
532
Белый Доминиканец
руке бродяги, который однажды при виде меня замертво
упал на Рыночной площади.
Я холодею от ужаса, но я знаю теперь, что я должен де-
лать. Я вскакиваю и кричу старику:
— Дайте мне знак! — и протягиваю ему правую руку
для «рукопожатия», которому научил меня мой отец.
Но теперь передо мной уже не живой человек: это про-
сто набор каких-то членов, которые болтаются на тулови-
ще, как у колесованного преступника’. Надо всем этим
парит голова, отделенная от шеи полоской воздуха толщи-
ной в палец: еще движутся губы вслед уходящему дыха-
нию... Отвратительная труда мяса и костей...
Содрогнувшись, я закрываю лицо ладонями. Когда я
вновь открываю их, привидение исчезает, но в пространстве
свободно парит сверкающее кольцо, а в нем — прозрачные,
сотканные из бледно голубого тумана очертания лица ста-
рика в шапке.
На этот раз из уст призрака исходит голос первопредка:
— То, что ты сейчас видел, это обломки, развалины по-
терпевшего крушение корабля, которые плавают в океане
прошлого... Из бездушных останков утонувших образов, из
забытых впечатлений твоего Духа лемурообразные жители
бездны создали призрак нашего Учителя, чтобы смутить
тебя Его языком они говорили тебе пустые, высокопарные
слова лжи, чтобы заманить тебя в ловушку, подобно блуж-
дающим огням, влекущим в смертоносную трясину, в кото-
рой до тебя самым жалким образом уже погибли тысячи
таких, как ты. и даже еще более великих, чем ты.
«Самоотречением» называют они этот фосфорический
свет, с помощью которого им удается перехитрить свою
жертву. Весь ад ликует, когда они зажигают этим светом
всякого доверившегося им человека. То, что они хотят
разрушить,— это высшее благо, которого может достигнуть
существо: вечное осознание себя как Личности. То. чему
они учат, — это уничтожение. Но они знают могущество
истины, и поэтому все слова, которые они выбирают —
истинны! И все же каждая фраза, составленная из них,
есть бездонная ложь.
Там, где тщеславие и жажда власти соединяются в од-
ном сердце, эти призраки тут как тут. И они начинают
533
Густав Майринк
раздувать эту мрачную искру, пока она не загорится ярким
огнем, и пока человеку не почудится, будто он сгорает в
бескорыстной любви к своему ближнему. И он идет и про
поведует. не будучи призванным к этому. Так он становится
слепым вождем и вместе с ведомыми калеками падает в
пропасть.
Наверняка, они хорошо знают, что людское сердце с
молодых лет преисполнено злом, и что любовь не может
жить в нем, если только она не ниспослана свыше.
Они повторяют слова: «Возлюбите друг друга!» до тех
пор. пока они не потеряют смысл. Тот, кто произнес их
первым, 1гриподнес тем самым своим слушателям магичес-
кий подарок. Они же выплевывают эти слова друг другу в
уши, как яд. Из них вырастают лишь беды, отчаяние,
убийства, кровопролитие и опустошение. И эти слова имеют
такое же отношение к истине, как чучело к распятию.
Там, где возникает кристалл, который обещает стать
симметричным по образу Божьему, там они делают все.
чтобы замутнить его. Нет ни одного учения Востока, кото-
рое бы они не огрубили, не сделали бы земным, которое бы
они не разрушили и не развратили до такой степени, что
оно не превратилось в собственную противоположность.
•Свет приходит с Востока» — говорят они и тайно подразу-
мевают под этим чуму.
Единственное дело, стоящее исполнения,— это работа
над самим собой. Но они называют это эгоизмом. Они
предлагакгг улучшить мир. но не ведают, как это сделать.
Корыстолюбие у них прикрыто словом «долг», а зависть —
♦честолюбием». И такие же мысли они внушают сбившимся
с пути смертным.
Царство раздробленного сознания — это горизонт их бу-
дущего. Повсеместная одержимость — это их надежда.
Устами бесноватых они предрекают, как и древние проро-
ки, начало «тысячелетнего царства», но о том царстве,
которое «не от мира сего* и которое не настанет, пока
земля не обновится и человек не получит новое рождение в
Духе — о том царстве они умалчивают. Они лживо укоря-
ют помазанников Божьих, а сами торопят последний час.
Еще до того, как Спаситель придет к ним, они уже па-
534
Белый Доминиканец
родируют его. После того, как он уходит от них, они,
извращая, повторяют его жесты.
Они говорят: «Будь вождем!» — хотя знают, что вести за
собой может только тот. что обрел совершенство. Они все
ставят с ног на голову, и лгут, говоря: веди, и тогда ты
станешь совершенным!
Сказано, что «Кому Бог дает службу, тому Он дает и
понимание»; но они внушают: «возьми службу, и Бог даст
тебе понимание».
Они знают: жизнь на земле должна быть переходным
состоянием, поэтому они коварно манят: «делай рай из
посюстороннего», хотя и прекрасно сознают тщету подобных
усилий.
Это они освободили тени Хадса и оживили их флюидами
демонические силы, чтоб люди думали, что воскресение
мертвых началось.
Скопировав черты магистра нашего Ордена, они сделали
лярву, которая, как призрак, появляется то там, то тут, то
во снах ясновидящих, то в кругах заклинателей духов, то
как материализованный дух. то как спонтанно произведен-
ное медиумом изображение. «Джон Кинг — Иоанн-Ко-
роль» — так называет себя призрак тем, кто интересуется
его именем, чтобы породить веру, что он и есть Иоанн
Евангелист. Они посылают это подобие нашего магистра
всем тем, кто. как и ты. созрели для того, чтобы его уви-
деть, но делают это прежде, чем это должно произойти на
самом деле. Они предвосхищают события, чтобы посеять
сомнения, как это только что случилось с тобой, и особен-
но, когда наступает час, в который необходима непоколеби-
мая вера.
Ты разрушил лярву, когда потребовал от нее тайного
рукопожатия. Теперь истинный лик навсегда станет для
тебя лишь рукоятью магического меча, выкованного из
единого куска красного железа, «кровавого камня». Кто
обретет этот меч, для того оживет смысл псалма: «Повесь
свой меч на пояс, используй во благо истину, содержи
страждунцсх по справедливости, тогда твоя правая рука
сможет вершить чудеса!»
535
Густав Майринк
XV. НЕССОВЫ ОДЕЖДЫ
Подобно крику орла, сотрясающему высокогорный воз-
дух, подобно снежным глыбам срывающимся с горных
вершин и превращающимся в бурные лавины, обнажающие
блеск скрытых доселе ледников, слова моего пернопредка
освобождают во мне часть моего Великого «Я».
Псалом заглушается свистящим шумом в ушах, очерта-
ния комнаты гаснут у меня перед глазами, и мне кажется,
что я низвергаюсь в безграничное мировое пространство.
«Сейчас, сейчас я разобьюсь!» Но падение не имеет кон-
ца. Со все увеличивающейся бешеной скоростью увлекает
меня глубина, и я чувствую, как моя кровь поднимается по
позвоночнику и пронизывает череп, выходя сквозь затылок,
как сияющий сноп света.
Я слышу треск костей, затем все прекращается. Я встаю
на ноги и понимаю: это был обман чувств. Магнетический
поток пронзил меня с головы до пят. и во мне пробудилось
ощущение, будто я упал в бездонную пропасть.
В удивлении я осматриваюсь вокруг и поражаюсь, что
лампа так спокойно горит на столе, и ничего не изменилось!
Я прихожу в себя преображенным, как будто у меня поя-
вились крылья и, однако, я не могу ими воспользоваться
Во мне пробудился какой-то новый орган чувств, но я
никак не могу осознать, что это за чувство и в чем я сам
изменился. Медленно до моего сознания доходит, я держу в
руке какой-то круглый предмет.
Я смотрю на руку — там ничего нет. Я разжимаю паль-
цы - предмет исчез, но я не слышал, чтобы что-то упало
на пол. Я сжимаю кулак: вот. он снова здесь - холодный,
твердый, круглый, как шар.
•Ото набалдашник рукояти меча»,— догадываюсь я вне-
запно. Я пытаюсь нащупать рукоять и дотрагиваюсь до
клинка. Острое лезвие царапает мне пальцы.
Неужели меч парит в воздухе?
Я отхожу на один шаг от того мегта, где я только что
стоял, и нащупываю его. На этот раз мои пальцы трогают
гладкие мет.ылические кольца, образующие цепь, обвитую
вокруг моих бедер. На ней висит меч.
536
Белый Доминиканец
Глубокое удивление охватывает меня, и и- •««т лишь
тогда, когда постепенно я начинаю понимать. 'но же прои-
зошло. Внутреннее чувство осязания, чувство, которое
обычно крепко спит, проснулось; тонкая преграда, которая,
отделяет потустороннюю жизнь от земной, навсегда разру
шена.
Странно. Как поразительно узок порог между двумя ми-
рами: не нужно даже поднимать ногу для того, чтобы пере-
шагнуть его! Там. где кончается наш кожный покров,
начинается другая реальность, и однако мы не чувствуем ее!
Там. где наша магическая фантазия могла бы создать но-
вый мир, она останавливается.
Страстная тоска по богам, страх оставаться наедине с
самим собой и превратиться в творца своего собственного
мира — вот то, что не позволяет людям развить дремлющие
в них магические силы. Люди всегда хотят иметь спутников
и природу, которые бы их величественно окружали. Они
хотят испытывать любовь и ненависть, совершать поступки
и испробовать их действие на себе! Когда бы они успели
осуществить все это, если бы сами стали творцами новых
миров?
«Стоит лишь протянуть руку — и ты дотронешься до ли-
ца своей возлюбленной!» — что-то жарко .зовет меня. Но
мне становится страшно при мысли, что действительность и
фантазия — это одно и то же. Ужас последней истины
ухмыляется мне в лицо!
Еще страшнее мысли о возможности оказаться жертвой
демонической одержимости или погрузиться в безбрежное
море безумия и галлюцинаций пронизывает меня сознание,
что действительности нет ни здесь, ни в потустороннем!
Я вспоминаю о тех страшных словах, которые однажды
произнес мой отец, когда я рассказал ему о своем путеше-
ствии в горы: «Ты видел солнце?*, «Кто видит солнце, тот
прекращает странствия - он входит в вечность».
«Нет! Я хочу остаться странником и снова увидеть тебя,
отец! Я хочу соединиться с Офелией, а не с Богом! Я хочу,
чтобы моя способность воспринимать своими духовными
органами — видеть и слышать духовными глазами и
ушами — стала реальностью моих телесных органов чувств.
537
Густав Майринк
Эго должно случиться! Это должно произойти! Я отказыва-
юсь стать богом. Увенчанным высшей созидательной силой.
Из любви к вам я хочу остаться сотворенным человеком. Я
хочу поровну разделить с вами жизнь!»
Стремясь защититься от искушения, я в страстном же-
лании протягиваю руки и сжимаю рукоять меча: «Я наде-
юсь на твою помощь. Магистр. Я вверяю себя тебе! Будь
же ты творцом всего, что меня ожидает!»
Моя рука так отчетливо нащупывает черты лица на ру-
кояти меча, что мне кажется, будто я переживаю их в глу-
бине моего Духа. Здесь видение и осязание совпадают друг
с другом: зто подобно воздвижению алтаря для высшей свя-
тыни. Отсюда бьет таинственная сила, которая проникает в
вещи и вдыхает в них душу.
Как будто я слышу отчетливые слова, говорящие мне:
«Лампа, стоящая там, на столе.— это образ твоей земной
жизни. Она освещает камеру твоего одиночества. Вот сей-
час пламя ее вспыхивает, но масло в ней скоро кончится».
Меня тянет выйти под открытое небо, сейчас, когда вот-
вот пробьет час Великого Свидания.
По лестнице я поднимаюсь на плоскую крышу, на кото-
рой я часто сиживал тайком еще ребенком, зачаровано
наблюдая, как ветер превращает облака в белые лица и
фигурки драконов.
Я взбираюсь наверх и сажусь на перила.
Город простирается внизу, утопая в ночи.
Все мое прошлое, фрагмент за фрагментом, поднимается
во мне и жалобно льнет к моему сердцу, как будто умоляя
меня: «Сохрани меня, возьми меня с собой, чтобы я не
погибло в забвении и могло бы жить в твоей памяти»
Повсюду на горизонте вспыхивают зарницы, как свер-
кающие пристальные глаза великанов. Окна и крьгаги домов
отражают их пламенные всполохи, предательски освещая
меня, как будто указывая: «Вот! Вот! Вот стоит тот. кого
ты ищешь!»
«Ты победил моих слуг, теперь я иду сама!» — слышится
в воздухе отдаленный рев. Я вспоминаю о госпоже Мрака и
то. что мой отец говорил о ее ненависти.
538
Белый Доминиканец
«Нессоны одежды!» — шипит ветер и рвет мое платье.
•Да'» — оглушающим ревом подтверждает гром.
«Нессоны одежды.— повторяю я. пытаясь понять смысл
этих слов.— «нессовы одежды**
Затем — мертвая тишина и ожидание. Ураган и молнии
обсуждают, что им теперь предпринять.
Внизу вдруг громко зашумела река, как бы желая пре-
дупредить: «Спускайся ко мне! Прячься!»
Я слышу испуганный шепот деревьев: «Невеста ветра с
руками душителя! Кентавры Медузы, дикая охота! При-
гните свои головы, едет всадник с косой!»
В моем сердце пульсирует тихое торжество и радость: «Я
жду тебя, мой любимый!»
Колокол на церкви застонал от удара невидимого кула-
ка. В отблеске молнии вопрошающе вспыхнули кресты на
кладбище.
«Да, мама, я иду!»
Где-то распахнулось от ветра окно, и стекло с дребез-
жащим звуком разбивается о мостовую — это смертельный
ужас вещей, созданных человеческой рукой.
Что это? Неужели луна упала с неба и блуждает вок-
руг? Белый раскаленный шар движется в воздухе, замира-
ет, опускается, поднимается снова, бесцельно мечется и
мгновенно лопается с оглушительным треском, как будто
охваченный неистовым бешенством. Земля содрогается от
дикого ужаса.
Появляется новый шар; обыскивает мост, медленно и
злобно катится по палисаднику, огибает столб, с ревом
охватывает его и сжигает.
Шаровые молнии! Я читал о них в книгах моего дет-
ства, и описание их загадочного поведения, которое многие
считают выдумкой, сейчас перед моими глазами, так живо
и так реально! Слепые существа, соэдатшые из электричес-
кой силы, бомбы космических бездн, головы демонов без
глаз, ртов, ушей и носов, поднявшиеся из воздушных и
земных глубин, вихри, кружащиеся вокруг полюса ненави-
сти, полусознательно ищущие новых жертв в своей разру-
шительной ярости!
Какой бы страшной силой были бы наделены эти шаро-
вые магнии, прими они человеческий облик!
539
Густав Майринк
Неужели мой безмолвный вопрос привлек одну из
них — этот [>аскаленный шар, который внезапно меняет
свою траекторию и движется ко мне?
Шаровая молния скользит вдоль забора, затем поднима-
ется вдоль стены, влетает в одно открытое окно, чтобы тут
же появиться из другого, вытягивается — и огненный столб
пробивает кратер в песке с таким громовым грохотом, что
весь дом сотрясается и тучи песка вздымаются вверх, доле-
тая до того места, где стою я.
Ее свет, ослепительный, как белое раскаленное солнце,
жжет мне глаза. Моя фигура ня одно мгновение освещается
таким ярким светом, что ее образ я отчетливо вижу даже с
закрытыми ресницами, и он глубоко впечатывается в мое
сознание.
«Ты видишь меня, наконец, Медуза?»
«Да, я вижу тебя, проклятый!» И красный шар вырыва-
ется из-под земли. Наполовину ослепленный, я чувствую:
он становится все больше и больше. Он проносится над
моей головой, как метеор безграничной ярости. Я прости-
раю свои руки, невидимые ладони захватывают их в орден-
ском рукопожатии, включая меня в живую цепь, которая
тянется в бесконечность...
Все тленное во мне выжжено и в таинстве смерти прев-
ращено в пламя жизни.
Выпрямившись, я стою в пурпурной мантии огня, опоя-
санный мечом из красного железа — «кровавого камня».
Я навсегда «пе|>еплавил свой труп в меч».
СОДЕРЖАНИЕ
Г олем.................................5
Перевод Ц. Л. Выгодского
Вальпургиева ночь....................231
Перевод В Ю. Крюкова
Белый Доминиканец....................391
Перевод М. Михайловой и Н. Мелентьевой
лптратурно художпс видлння
4х
(’.epi я 700
Вииуся 3
Густав Майршк
Вибране
У двоя томах
Том другим
ГОЛЕМ
ВАЛЫ1УРГ16ВА Н1Ч
Б1ЛИЙ ДОМ1Н1КАНЕЦБ
Ромами
( Роешсъкою малою)
Ф)рма «Ф|та Лтд.»
ф|рма «Нша-Цеитр Лтд.»
Здано до набору 15.08.93. Пцщисано до дружу 10.12.93.
Формат 70x100/32 Патр офсетний Гарттура Бодомт
Друк офсетний Ум. друк арк. 21.93. Оба. вид арк. 30.67.
Зам. 4-68.
Ф>рма «Ф|та Лта» 252039 Киев пр. 40 реет Жоетня. 3.
Ф1рма »Нша Центр Лтд ». 252033 Киш, пул. В.Яма. 3/5.
КОПП .КНИГА» 254 655 МСП, Киш 53. вул Артема. 25.
т
СЕРИЯ
700
Этой книгой фирма -Фита Лтд.»
продолжает серию,
в которую войдут произведения, написанные
М. А. Булгаковым, Ф.Кафкой, Л.Андреевым.
Н.В.Гоголем. Э.Т.А.Гофманом, Э.По и др.
Символы серии — не случайны.
Буква Ч' в Древней Греции
обозначала число 700.
Психея (ц/ихл) — по-гречески — душа...
Манршк Густав
М14 Вибраие У 2 т. Т 2./ Пер. з гам.— К.: Ф!рма
«Фгга Лтд.», 1994.— 541 с.— (Сср4я 700).— Рос.
МОНОЮ
ISBN 5-7101-0029-3
В MICTHMO фьтософсыхих романах «Голем» та • Вальпургква
тч» австр|йського письменнияа-експресюнкгга Густава Майрш
ка зображуеться складний tbit людсъко! псюпки Клементи
М1ГПГЧИИХ учшь i картннн ппнотмчних станка уплетен! в детек
тминий сюжет, що розгортасться на ТЛ1 напружено! атмосфери
Праги 10-х ро«1В. »Б1лнй ДомЬпхаиець» — це фантастичннй,
хвнлюючнй । захоплюючнй роман, прнсвлчений духовнай peaxi
aatii'i та iHiitianii людини в суворкх ла6|рштах гучаено! реаль
носп
М
4703010100
94
Беа «голого.
ББК 84.44b
Голем
Вальпургиева ночь
Белый Доминиканец
№ Густав Майрпнк