С. /й. ТИТОВ
ОЧЕРКИ
ВОЕННОЙ ИСТОРИИ 4РЕВНЕИ КОРЕИЫ
ПЕТРОЗАВОДСК ИЗДАТЕЛЬСТВО ПетрГК 200^


ББК 63.3(2Р31-6Кар) УДК 947
Т454
Рецензенты:
кандидат исторических наук, доцент А. М. Спиридонов; кандидат исторических наук, старший научный сотрудник, доцент И. А. Чернякова
Иллюстрации автора
Титов, С. М.
Т454 Очерки военной истории древней корелы / С. М. Титов. — Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2006. — 234 с.; ил.
ISBN 978-5-8021-0358-6
Эта книга — первая попытка комплексного изучения военной истории средневекового племени корела. В ней на фоне широких исторических параллелей с привлечением большого круга источников — летописей, хроник и скандинавских саг, материалов эпических преданий и археологических раскопок — представлена развернутая картина эволюции военной организации корелы до конца XV в., показан внутренний мир средневекового воина, определены основные черты и тенденции развития боевого арсенала корелы, типология предметов вооружения из памятников Северо-Западного Приладожья. Для всех, кто интересуется историей Карелии и военной историей средневековья.
ББК 63.3(2Р31-6Кар) УДК 947
ISBN 978-5-8021-0358-6
© Титов С. М., 2007
© Петрозаводский государственный университет, оригинал-макет, 2007


деление
толетия назад в Северо-Западном Приладожье, на узком, омыва- емом водами Финского залива и Ладожского озера перешейке жил удивительный народ, создавший самобытную и высокоразвитую культуру. Его имя было хорошо известно в разных уголках Европы: на Руси, в Финляндии, Ливонии, Германии, Швеции, Норвегии и даже в далеком Риме. И это не случайно, так как долгое время он находился в гуще событий, имевших большое значение для судеб обширного Балтийского региона. Современники называли его по-разному. Для одних это были кирьялы, населявшие Кирьяла- ланд (Страну кирьялы). Другие звали этих людей карилами, третьи — карелами. На Руси примерно с XI в. утвердилось название корела, а с конца XIII в. занятая этим племенем территория стала именоваться Корельской землей. Видимая разница в названиях тогда не смущала никого, потому что все знали, что речь идет об одном и том же народе. Возможно, именно поэтому и в современной литературе (даже в рамках одного издания) очень часто все эти названия употребляются одновременно, дополняясь еще одним, рожденным уже в наши дни, — древние карелы. Надуманным оно не кажется, так как давно признано, что именно племя корела явилось «одним из основных этнических компонентов, на базе которых впоследст¬
вии сложилась карельская народность»1.
Уже более ста лет история Корельской земли является объектом самого пристального внимания со стороны многих ученых — как отечественных, так и зарубежных. Год за годом ширится историография вопроса. Каждый полевой сезон пополняется коллекция археологических находок из памятников Северо-Западного Приладо- жья. Благодаря этому мы имеем возможность выделить важнейшие этапы политического и социально-экономического развития коре- лы, определить основные черты ее внутреннего устройства, особенности культуры и характер внешнеполитической деятельности. За все эти годы ученые совершили массу открытий, однако и по сей


день древняя карельская история таит в себе еще немало нераскрытых загадок.
Тайнами полна история любого народа, но здесь мы имеем дело с особым случаем. Письменные известия о древних карелах отрывочны, не всегда четко датированы и отличаются предельной лаконичностью. По сути, зачастую имеет место простая констатация того или иного факта, при которой нет ни деталей упомянутых событий, ни имен, ни речей их участников. Да что там имена и речи, когда бесследно исчезли, будто никогда и не бывали, целые группы населения Корельской земли!
Объясняется это спецификой источников. Из всех документов, касающихся истории корелы, лишь несколько берестяных грамот написаны руками представителей этого племени. Авторство остальных принадлежит иностранцам. А они отмечали лишь то, что им было нужно. Кто-то из современников слышал о существовании корелы, но ничего не знал об особенностях ее общественной организации, ее традициях и обычаях. Для кого-то карелы были одним из «варварских», языческих племен, и он не собирался тратить на них свое драгоценное время. Возможно и то, что кому-то очень хотелось, чтобы эти люди навсегда исчезли из памяти, а посему не было никакой необходимости лишний раз вспоминать о них на рукописных страницах. Поэтому в имеющихся документах почти повсеместно выступает безликая масса, называемая кирьялы, карилы или коре- ла, — масса, в которой нет ни вождей, ни героев, ни господ, ни слуг. К сожалению, тем же путем, вольно или невольно, следуют и многие современные историки. Однако даже имеющихся в нашем распоряжении материалов достаточно, чтобы увидеть, насколько сложной и многогранной была история земли древней корелы, насколько неоднозначными и даже противоречивыми бывали поступки ее обитателей. К тому же известно, что средневековое общество на соответствующих этапах своей эволюции обретает развитую структуру, имеющую тенденцию к усложнению. Из этой структуры вырастала та самая социальная организация, которая отвечала за безопасность, поддержание порядка, соблюдение религиозных обрядов, отношения с ближними и дальними соседями. За всем этим стояли люди со своими интересами, желаниями и устремлениями. Они могли быть разными, но они не могли бьггь серой толпой.
Сложностей, возникающих при изучении истории корелы, немало и, возможно, именно поэтому еще никто по-настоящему не обращался к истории ее воинских сил. Однако давно известно, что военное дело является важной составной частью материальной культуры любого народа, а применительно к карелам эта тема приобретает особую значимость. Еще в XVIII в. русский путешествен-


ник Н. Я. Озерецковский говорил о «древней Корелии» как территории, «бывшей по положению своему театром войны с народами сумь, емь и со шведами...»2. Враги в эти места наведывались довольно часто, но мы будем неправы, если представим карелов только в виде борцов за свободу от иноземного гнета. Все было гораздо сложнее, так как и сами карелы отличались независимостью поступков и немалой воинственностью. Этим, кстати, они и заслужили свою широкую международную известность. В этой связи знание того, как и чем воевали карельские воины, каким по составу и численности было их войско, что побуждало их к действиям, может помочь лучшему пониманию сути разворачивавшихся событий, ярче оттенить скрытые нюансы того или иного явления. Да и место самих карелов во всех этих делах становится ясным и понятным. Кто-то спросит, а можем ли мы сегодня, учитывая специфику источников, ответить на все эти вопросы?
В нашем распоряжении имеются сообщения скандинавских саг, русских летописей и шведских хроник. Дополненные свидетельствами других источников (к примеру, папских посланий), они позволяют выстроить общую хронологическую линию карельской истории — линию, в которой военные события занимают особое место. Наряду с этим мы располагаем материалами многолетних археологических раскопок, в которых содержится определенное количество различных предметов вооружения. Заметим, что хотя коллекцию оружия, найденного в памятниках Северо-Западного Приладожья, нельзя назвать обширной, но даже в таком виде она дает ценную информацию об основных этапах развития вооруженных сил корелы, их составе и тактических особенностях применения боевых средств. И все же, собрав и обработав эти сведения, мы обнаружим массу пустот и нестыковок. Ведь военная история, как, возможно, никакая другая, требует знания деталей и подробностей. Здесь важны каждое предложение, каждая фраза и даже отдельное слово, любое, пусть примитивное, изображение. Однако ничем таким источники по карельской истории нас, к сожалению, не балуют. Поэтому нам просто не обойтись без широких исторических параллелей и аналогий, без привлечения документов и материалов, касающихся других народов и территорий.
Древние карелы никогда не отгораживались от окружающего мира. Будучи членами большой и беспокойной североевропейской семьи, они жили по ее законам, с кем-то ссорились и воевали, с кем- то мирились и торговали. Кого-то побеждали, а кому-то и подчинялись. В ком-то видели своего господина и защитника, а кто-то веками был для них лютым недругом. Внутренние процессы, протекавшие в карельском обществе, не являлись чем-то исключительным.


В полном своем объеме, разве что с некоторыми особенностями, они укладываются в рамки социальной эволюции, характерной как для стран Балтийского региона, так и всей Европы в целом. А потому, говоря о воинах корелы, мы будем часто вспоминать и об их современниках — дальних и ближних. Сведения такого рода имеют очень большое значение. Прежде всего, они дают возможность существенно дополнить и расширить имеющуюся в нашем распоряжении информацию о древних карелах. С их помощью можно проверить достоверность одних известий и лучше понять смысл других. Наконец, эти материалы позволяют лишний раз убедиться в том, насколько тесным и взаимосвязанным, несмотря на кровь и вражду, было людское сообщество в те далекие времена.
Именно поэтому мы поместили на наших страницах изображения предметов вооружения, хранящихся в музеях разных стран. Перед нами — лишь малая часть огромной коллекции средневекового оружия. Но даже в таком виде она является прекрасной иллюстрацией, ярким документом своего времени, способным помочь читателю приблизиться к пониманию эпохи, почувствовать динамизм ее развития.
Вместе с тем подборка эта не случайна. На первом месте здесь (и это естественно) — образцы, обнаруженные археологами при раскопках на территории Северо-Западного Приладожья. Но этим мы не ограничились и рядом можно увидеть предметы, найденные в других, часто далеких от корелы, местах. В одном случае — это отдельные экземпляры, аналогичные или типологически близкие тем, что использовались корельскими воинами. В другом — комплексы боевых средств, характерные для других регионов в тот или иной период. При этом речь идет о тех племенах и народах, с которыми древние карелы вступали или могли вступать в непосредственные контакты.
В этом же ключе подобраны и исполнены реконструкции, воссоздающие облик воинов эпохи средневековья. В их основе — вещественные и изобразительные источники, свидетельства очевидцев и исследования современных историков. Особое место здесь снова отведено воинам племени корела, а рядом — все те, кого судьба хотя бы единожды сводила с ними: викинги, финны и шведы, русские и норвежцы, немцы, литовцы и даже редкие в Приладожье гости из Золотой Орды.
Использование всех этих материалов позволяет существенно расширить наши знания по военной истории Корельской земли. Сведения такого рода важны, но в них отсутствует главное: люди племени корела. Летописные фразы сухи и бесстрастны. Предметы вооружения, если и говорят, то большей частью о самих себе и сов-


сем мало — о своих владельцах. А хотелось бы знать, какими они были, о чем мечтали и к чему стремились. Но положение не является таким уж безнадежным, потому что здесь нам на помощь приходит народная память, запечатленная в песнях и преданиях карелофинского эпоса. В ней сохранилось немало интересных и вполне достоверных данных об оружии корелы, но самыми важными для нас являются те строки и фрагменты, в которых звучат давно забытые мотивы воинской идеологии, воинского мироощущения и сознания. Перед нами открывается редкая, можно сказать, уникальная возможность заглянуть во внутренний мир средневековых воинов.
Этот мир был сложным и противоречивым. Сложным и противоречивым потому, что таким было средневековое общество, и именно такой во всех своих проявлениях была война. Бойна — это романтика путешествий и приключений, благородное мужество, громкая слава и память потомков. Война — это походы и сражения, грабежи и насилие, грязь и кровь. Бойна — это огромные средства, потраченные на оружие, снаряжение и пропитание. Бойна — это тяжкая и грубая работа, требовавшая определенного воспитания и обучения. Любовь к родной земле на войне не помеха. Но войны бывают разные. К тому же любовь — это чувство. А чувство могло улетучиться, едва кто-то чужой и сильный заносил боевую сталь для безжалостного удара. А потому отнюдь не каждый даже в те жестокие времена становился воином. Война — это дорогая забава и жестокая реальность, которой нужны были люди особого склада. Те, кого еще в X в. византийский историк Лев Диакон назвал «мужами крови».
Они были разными, эти «мужи». Кто-то был богат, кто-то — очень богат, а кто-то не имел ничего, кроме щита и меча. Кто-то кичился именитостью своего рода, а кто-то всю жизнь прозябал в безвестности. Однако всех этих людей объединяли дух бесстрашия, жажда боя, неукротимое, порой безрассудное стремление к славе и, чего греха таить, к добыче. Дети своего времени, они были такими, какими были. Гордыми и тщеславными, щедрыми и алчными, жестокими и великодушными, расчетливыми и безрассудными. «Мужи крови» не были и не могли быть идеальными. Они были такими, какими запечатлели их «Слово о полку Игореве» и сирвен- ты Бертрана де Борна. Какими были воины корелы? Попробуем разобраться.
1 Карелы Карельской АССР. Петрозаводск, 1983. С. 9.
2 Озерецковский Н. Я. Путешествие по озерам Ладожскому и Онежскому. Петро заводск, 1989. С. 125.


...Война — ...это почва жизни и смерти, это путь существования и гибели.
Сунъ-цзы
г ченые споры о происхождении корелы не смолкают по сей день, однако все соглашаются с тем, что ядром ее племенной территории было Северо-Западное Приладожье — место, насколько выгодное своей близостью к морю, настолько же из-за этой близости и небезопасное. С одной стороны, свободный выход в свободное плавание, а с другой — постоянная угроза иноземного вторжения.
Мы вряд ли узнаем, когда впервые на Корельскую землю пожаловали незваные гости, но можно не сомневаться, что самыми частыми из них были жители Скандинавии: викинги — как они сами называли себя, варяги, норманны, аскеманы, финнгаллы, дубгаллы — как именовали их современники. Уже в 1в. скандинавов знали как опытных мореходов, в VI в. они беспокоили Европу своими эпизодическими набегами, а с конца VIII и до середины XI в. почти весь континент просил у Господа защиты и спасения от их неумолимой ярости. Спору нет, походы «северных людей» — воинов-купцов и купцов-воинов — во многом способствовали расширению международной торговли и культурного обмена, что было значимо и для корелы. Однако было ли это компенсацией всех последствий их нашествий?
Первое известие о нападении викингов на земли корелы датируется 50—60 гг. IX в. Тогда, как свидетельствует «Сага об Олаве Святом», конунг шведского Уппланда Эйрик совершил несколько


походов в Восточную Прибалтику и среди прочих территорий завоевал «Кирьялаланд» — «Страну кирьялы», ту, что позднее стала именоваться «Страной корелы» или Корельской землей. Понятно, что это нашествие викингов в Приладожье.не было самым первым, потому что к тому времени норманны хорошо освоили путь в Восточную Европу. Достаточно вспомнить, что еще в середине VIII в. на южном берегу Ладожского озера возникло крупное торгово-ремесленное поселение со смешанным славяно-скандинаво-финским населением. Со временем оно превратилось в город, которому, как известно, на короткое время суждено было стать столицей так называемой Верхней Руси. Славяне называли этот город Ладогой, а викинги (очевидно, после того, как в 60-х гг. IX в. там выросли крепостные стены) — Альдейгьюборгом, что, как считается, произошло от ижорско-карельского названия реки Ладожки (Alode-jogi) и варяжского borg — крепость.
Сомневаться в достоверности известий о походе конунга Эйрика не приходится. Тем более, что это подтверждается другим, более поздним свидетельством, согласно которому полтора столетия спустя, уже в начале XI в., шведского короля Олафа Шосконунга упрекали за то, что он «из-за отсутствия энергии и мужества» умудрился растерять все завоеванные предками земли, в том числе и земли корелы3.
О том, какие события приключились во времена короля Олафа, мы еще поговорим, а сейчас отметим одно обстоятельство, которое наложило свой отпечаток на всю дальнейшую историю племени корела. С VIII—IX вв. территория Приладожья сделалась зоной встречи двух миров: славянского и скандинавского. Славяне в этот период продолжали свое движение на север, а для скандинавов с берегов Ладожского озера открывались желанные пути к берегам Черного, Каспийского и Средиземного морей с их богатыми городами и рынками, полными диковинных товаров. Столкновение интересов и вооруженные конфликты в такой ситуации были просто неизбежны. В какой-то момент они были погашены, но со временем вспыхнули с новой, еще большей силой. К территориальным и экономическим противоречиям добавились споры религиозные, и борьба, приобретя характер откровенной нетерпимости и непримиримости, стала борьбой между двумя цивилизациями: православной и католической. Ареной же развернувшегося противоборства по- прежнему оставались приладожские земли. А раз так, то карелам самой судьбой было уготовано находиться в положении, которое иначе, как «между молотом и наковальней», не назовешь. Но обо всем по порядку.


Рис. 1. Вооружение норманнов IX—XI вв.
1,3 — двулезвийные мечи X в.; 2 — клеймо мастерской ULFBERHT на лезвии меча X в.; 4 — однолезвийный меч; 5 — скрамасакс; 6 — знамена на изображениях X—XI вв.; 7 — боевой топор X—XI вв.; 8—10 — наконечники копий; 11 — шлем X в. 12 — щит (около 900 г.); 13 — умбон от щита IX — XI вв.; 14 — всадник с изображения на камне (IX в.)


Без сомнения, варяги в Приладожье бывали довольно часто. От них там остались названия отдельных деревень, ими были названы некоторые речные пороги, острова и морские заливы. Зримым доказательством присутствия викингов являются найденные археологами могильные комплексы и отдельные предметы североевропейского происхождения. Чем привлекали морских бродяг эти места? Чтобы понять это, достаточно обратиться к структуре товарооборота балтийской торговли. Из всех его главных статей в Кирь- ялаланде скандинавов могли привлекать две: пушнина и рабы. Ценные меха были предметом вожделенных мечтаний как на мусульманском Востоке, так и на христианском Западе. Доходность такой торговли была баснословной. Достаточно сказать, что, по имеющимся данным, прибыль от продажи мехов достигала 1000 % и более. Чтобы получить их, нужно было заставить местное население платить дань, что, возможно, и сделал конунг Эйрик. Другой разговор, насколько прочными оказались эти даннические отношения.
В уже известной нам «Саге об Олаве Святом» говорится, что конунг Эйрик, завоевав какие-либо земли, возводил там «земляные укрепления и другие сооружения». Обычная для всех завоевателей


и колонизаторов практика: местность может считаться покоренной только тогда, когда на ней будет воздвигнута крепость. За ее стенами можно разместить дружину, из нее можно совершать набеги за данью или для усмирения непокорных туземцев. Такие лагеря, построенные викингами, известны, и примеры тому — археологические комплексы Апуоле (Литва) и Гробине (Латвия), где обнаружены остатки укреплений, жилища и кладбища с захоронениями как выходцев из Скандинавии (Швеции и о. Готланд), так и местных жителей. Однако в Приладожье следов такого рода (исключая, возможно, могильники) пока не обнаружено. Может быть, что-то изменится в будущем, а пока можно предположить, что присутствие норманнов в землях кирьялы не было постоянным. Оно, вероятно, ограничивалось наездами сборщиков дани, операциями торговых людей и периодическими (может бьггь, даже частыми) набегами воинских команд. При этом можно допустить, что одни из них являлись, так сказать, «легально», на правах старых хозяев-завоевателей, а другим приходилось действовать «втихую»,
„ т„ v тайком от всех отрывая себе ку-
Викинг IX—X вв. г , 7
сок чужого имущества4.
Веским мотивом таких нападений могла быть и работорговля, которая процветала в Европе и Азии в VIII—XI вв. Викинги были одними из главных поставщиков «живого товара», а одними из основных покупателей его считались византийцы и арабы. «Сакали- ба» — рабы из числа славян, балтов и финнов — были в особой цене на Востоке. Из молодых мужчин там формировали отряды придворных гвардейцев, красивых женщин делали обитательницами многочисленных гаремов, а прочих ожидали каменоломни, рудники, галеры... Точных данных о масштабах работорговли, конечно, не существует, но, как подчеркивают историки, количество рабов из балтийских земель могло исчисляться десятками тысяч5.
Скандинавские источники свидетельствуют о том, что в X—XI вв. викинги неоднократно ходили «с боевым щитом» (т. е. войной) «на Восток» — «в Финнланд, Кирьялаланд, Эйстланд и Курланд». То, что варяги были неугомонными вояками и алчущими добычи


непоседами, известно всем. Однако стоит задуматься над фактом повторяемости этих походов. Если земля уже завоевана, то зачем ее завоевывать снова? Попутно заметим, что историки названных стран — Финляндии, Эстонии и Латвии (частью которой является «Страна куршей», Курляндия) — не споря с фактами пребывания (порой длительного) норманнов на их территориях, не говорят ни о каких крупных завоеваниях.
Скорее всего, как уже отмечалось, жителям Страны кирьялы, как и их соседям, чаще приходилось иметь дело с обычными разбойничьими набегами. Один из них, датированный 880-ми гт., описан в «Саге об Эгиле»: «У них (варягов. — С. Т.) было сорок дюжин воинов. Они пришли в страну карелов и там врывались в те стойбища, с немногочисленным населением которых они легко могли справиться, разоряли их и добывали себе богатство». Много раз викинги приходили и уходили, отягощенные добычей, но обратим внимание на одно обстоятельство: как видно из приведенного текста, порой они действовали осторожно и нападали только на те поселения, где было немного жителей. Чего-то или, вернее, кого-то норманны, по всей видимости, опасались6.
Время, когда остроносые шнеки варягов бороздили просторы омывавших Европу морей, было временем, когда у корелы происходило разложение родоплеменного строя. Развитие сельского хозяйства, ремесла и торговли вкупе с традиционными охотничьими промыслами (особенно добычей
пушного зверя) вело к обособле¬
нию родов, семей и отдельных
лиц. Возникает частная собствен¬
ность, и общим для всех — бога¬
тых и бедных — становится
стремление к ее приумножению.
Пройдет немного времени и ста¬
нет ясно, что проще и быстрее
это можно сделать, присвоив,
а иначе говоря, отняв имущество,
нажитое соседями. В итоге всех
этих перемен складывается ситу¬
ация, которая еще раньше имела
место у скифов и сарматов, гер¬
манцев и славян. Слово «война»
занимает прочное место в разго¬
ворной речи, а походы за добы¬
чей становятся делом привыч¬
ным, выгодным И почетным. Воин веси X—XI вв.


Общество начинает жить и строиться по законам войны. Племя корела вступило в бурный период военной демократии.
Рис. 2. Вооружение веси IX—XI вв.
1 — меч IX в.; 2 — клеймо ULFBERHT на мече X в.; 3,4 — мечи X в.;
5 — оковка ножен ножа; 6 — умбон от щита X в.; 7—9 — наконечники копий; 10—12 — боевые топоры; 13 — остатки пояса; 14 — поясная пряжка


Первыми, кто подвергся нападениям карелов, были, скорее всего, жившие к северу от них бродячие оленеводы саамы (лопь). Правда, точных (а тем более датированных) данных на этот счет не сохранилось, но утверждать так позволяют народные предания. Одни из них принадлежат саамам и рассказывают об их борьбе с вторжениями карелов. Другие были рождены в Приладожье и повествуют о том, как карельские молодцы ходили «в битву к Похьелы кострам походным, на войну с сынами Лаппи». В ходе этой борьбы саамы были побеждены и частью попали в зависимость от корелы, а частью отступили дальше на север, где упорные карелы продолжали их преследовать. Примечательно, что самое раннее упоминание о воинах корелы, относящееся к 80-м гг. IX в., застигает их именно в северных районах, далеких от территории Приладожья7.
В тех же северных местах не позднее IX в. карелы столкнулись с квенами — выходцами из западной Финляндии и норвежцами. Яблоком раздора здесь оказались все те же саамы, а точнее, саамская дань, которой никто не хотел делиться. Граница там оформилась очень поздно, и эта неопределенность вылилась в долгую, растянувшуюся на несколько столетий череду взаимных претензий, обид и, как следствие, вооруженных нападений.
О войнах корелы с соседями, жившими на южных и восточных берегах Ладоги, — водью и весью, не вспоминают ни летописи, ни народные предания. Поэтому можно допустить, что даже если они и случались, то были незначительными и не имели особого значения. Совсем иным могло быть положение на западном направлении — там, где жили финны племен хяме и суоми («емь» и «сумь» русских летописей), эсты, а вместе с ними и другие прибалтийские племена. К ним вел прямой водный путь, которым карелы, по всей вероятности, пользовались довольно часто. Правда, точные сведения об этих походах появляются не ранее XII в., но, видимо, все началось намного раньше. Свидетельством тому служат строки эпических сказаний, повествующие о людях, отправляющихся «на войну в Суоми», или о боевых лодках, «трижды... в... лето» ходивших за добычей. Куда плавали эти лодки? Скорее всего, на запад, куда вела наиболее удобная морская дорога. Справедливости ради надо заметить, что и западные соседи корелы в долгу не оставались и нередко наведывались в Приладожье. Об этом, в частности, свидетельст¬


вуют некоторые находки, сделанные археологами в раннесредневековых памятниках Финляндии8.
Понятно, что отнюдь не все походы корелы — морские или сухопутные, ближние или дальние — были удачными, но те, что имели успех, приносили добычу, вместе с которой происходили постепенные изменения в общественном устройстве. По данным С. С. Гад- зяцкого, во второй половине I тысячелетия карелы жили так называемыми большими семьями, включавшими несколько поколений родственников. Группа семей, связанных между собой брачными отношениями, образовывала малое территориальное объединение, именовавшееся кихлакунтой. Несколько кихлакунт, в свою очередь, входили в состав маакунты — области (или земли), населенной отдельной группой карельского племени. Экономически и географически такая область представляла определенное единство, охватывавшее несколько десятков селений, располагавшихся обычно по берегам реки или крупного озера.
Рис. 3. Походы корелы.
1 — походы I тысячелетия н. э.; 2 — походы XII—XV вв.


Рис. 4. Вооружение финнов IX—XI вв.
1—3 — двулезвийные мечи; 4 — однолезвийный меч; 5 — клеймо мастерской IIZO на лезвии меча; 6, 8, 9,13 — наконечники копий; 7 — скрамасакс; 10 — наконечник ножен меча; 11 — наконечники стрел; 12 — дротик; 14 — боевой топор;
15—16 — умбоны от щитов; 17 — удила; 18 — стремя


Во главе всех этих объединений — больших и малых — стояли старейшие и наиболее влиятельные люди, именовавшиеся кунинга- сами. Их власть не была единоличной и наследственной. Важнейшие дела (в том числе и выборы кунингасов) решались на общем собрании всех взрослых свободных членов маакунты или кихлакунты. Такое собрание, называвшееся кяряят, происходило на определенных, всем хорошо известных местах, часто на возвышенностях. На вершине такой возвышенности могли находиться выложенные кругом камни, на которые во время собрания усаживались кунингасы. Все остальные участники кяряят становились вокруг и своими речами или криками поддерживали то или иное предложение или, наоборот, отклоняли его.
Надо полагать, что вопросы войны довольно рано стали включаться в повестку дня народных собраний. Однако особое значение они приобрели с началом эпохи военной демократии. И тому были свои основания. Длительное время война была явлением эпизодическим, чаще всего связанным с необходимостью отражения внешнего нападения. В таком случае кяряят должен был принять решение о сборе ополчения, призванного противостоять обидчикам, и, если требовалось, обратиться за помощью к кому-либо из друзей- союзников.
Теперь же, когда, говоря словами С. С. Гадзяцкого, «война и организация для войны превращаются в нормальную функцию народной жизни» и в кореле проснулся неукротимый боевой дух, кяряят мог заговорить другими словами. Все чаще и чаще на народном собрании мог подниматься вопрос о походе на соседей — походе, который не был вызван ничьими враждебными действиями9.
Начало эпохи войн, вызванное, как известно, внутренними предпосылками, для любого народа имело далеко идущие последствия. Прежде всего происходила переориентация в образе жизни и занятиях определенной части мужского населения. Постепенно труд землепашца или ремесленника по своей престижности уходит на второй план, уступая место другому занятию, которое, кстати, про-


должает считаться таким же, только, пожалуй, еще более почетным трудом. «Вся жизнь их, — писал Юлий Цезарь о германцах, — проходит в охоте и военных занятиях: они с детства приучаются к труду и к суровой жизни».
Выражением же этого труда, как мы понимаем, являются походы за добычей. «Разбои вне пределов собственной страны, — читаем далее у Цезаря, — у них не считаются позорными, и они даже хвалят их как лучшее средство для упражнения молодежи и для устранения праздности». Заметим, что Цезарь называет все своими именами, и для него, по вполне понятным причинам, все эти походы есть не что иное, как «разбои». Однако сами германцы (и это хорошо видно из приведенного отрывка) так не считали. Не считали так многие другие племена и среди них — древние карелы. Не считали, потому что у всех у них с течением времени происходило складывание целого комплекса представлений о войне и обо всем, что с ней было связано10.
Благодаря стараниям Цезаря, других римлян и греков, а позднее франков, арабов и многих других историков и географов из разных стран и веков, мы имеем множество описаний нравов и обычаев людей эпохи военной демократии.
Изучение этих материалов позволяет говорить о том, что повсюду в этот период происходит зарождение и развитие особой воинской идеологии, определявшей жизненный путь каждого мужчины, потому что каждый мужчина, если только он не был калекой, должен был быть воином.
Возникала такая идеология не на пустом месте. Ее начало можно связать со старой, уходящей корнями в седую древность, системой воспитания мужчины-охотника — добытчика и защитника рода. Эта система неминуемо должна была наполниться новым содержанием с того момента, когда война из явления случайного и необязательного превратилась в занятие регулярное и общественно значимое.
Многое ли должно было измениться в жизни с началом эпохи войн? На первых порах, наверное, не очень, ибо война вполне могла сойти за разновидность охоты, разве только более жестокую и опасную. Однако со временем все усложнялось. Совершенствовалась
Финский воин IX—XI вв.


военная организация, улучшалось вооружение, развивалась тактика боя. Опаснее становились противники. Как следствие, возрастала степень риска и увеличивались потери. В этой ситуации прежние идеологические схемы стали дополняться новыми положениями, призванными формировать характеры юношей — будущих воинов и воодушевлять мужей — воинов нынешних. Нужно было определить главные цели их бытия и основные жизненные ориентиры. Нужно было сформулировать нормы поведения и принципы морали. Нужно было выработать круг требований, предъявляемых к человеку, и указать важнейшие стимулы его деятельности. Все это было необходимо живым, но во всем этом нуждались и мертвые, ибо погибнуть в бою мог любой и каждый, но никому не была безразличной его дальнейшая судьба.
Уже по этой причине нельзя было обойтись без божественной поддержки, и вполне естественно, что формирование всего этого обширного мировоззренческого комплекса произошло на основе соединения начал земных и небесных. С войной связываются все новые и новые языческие мифы, в которых самыми могущественными и почитаемыми становятся алчущие кровавых жертв боги войны. Как показали исследования итальянского историка Ф. Кардини, в своем классическом виде такая идеология представлена в описаниях жизни и быта германцев, а также в материалах скандинавских саг. Привлекая широкий круг источников, ее можно реконструировать по данным славянской и русской истории. Наконец, об универсальности представлений такого рода можно судить по обрядам и обычаям, существовавшим у народов Сибири и Дальнего Востока (в частности, у отличавшихся особенной воинственностью чукчей) еще в XVII—XVIII вв.п
К сожалению, подобных описаний о древних карелах никто не составил. Однако отчаиваться не стоит, потому что карелы постарались сами и сохранили свой эпос, в котором содержится масса данных по интересующей нас теме. В точности большей части этих данных сомневаться не приходится, так как очень многие места из текстов карельских рун напрямую перекликаются с заметками других источников. При этом необходимо учитывать одно важное обстоятельство.
Рис. 5. Меч X в. (Финляндия)


Материалы эпоса — это яркие живые картинки ушедшего мира. С их помощью можно реконструировать отдельные, недоступные другим источникам, стороны материальной жизни. Известно, что любой эпос в той или иной степени представляет собой собрание мифов. Для современного человека с его рациональным сознанием миф — не что иное, как фантазия или занимательная сказка. Но не будем забывать, что сознание
человека древней эпохи в си- D ,7Т ,7ТТ
г Воин карьялы VI—VII вв.
лу обстоятельств было имен¬
но мифическим, построенным на наборе подобного рода представлений. И мы понимаем, что иначе быть просто не могло. А раз так, то и отношение к мифу должно быть особым. Особым потому, что миф, как отмечал известный российский философ А. Ф. Лосев, есть «наиболее яркая и самая подлинная действительность. <...> Это подлинная и максимально конкретная реальность». Миф — не выдумка и не идея. «Для мифического субъекта это есть подлинная жизнь (курсив мой. — С. Г.) со всеми ее надеждами и страхами, ожиданиями и отчаянием, со всей ее реальной повседневностью и чисто личной заинтересованностью»12. Благодаря этому мы получаем уникальную возможность не только увидеть, что носили, как жили и что делали люди той эпохи. Перед нами во всех красках предстает внутренний мир этих людей — мир со всеми его радостями и печалями, мечтами и разочарованиями. Мир воинов — суровый мир. Однако, как выясняется, ничто человеческое не было чуждо и ему.
Э. Г. Карху, занимавшийся изучением карельских народных преданий, отмечал, что основное ядро их сложилось в I тысячелетии н. э. и совершило длительное путешествие сквозь толщу веков, чем- то дополняясь, но не подвергаясь особым изменениям. Это обстоятельство имеет большое значение, так как именно в архаичности форм заключается главное своеобразие и важное достоинство северного фольклора. Карельская эпическая поэзия в своей древнейшей части сохранила в себе то, чего не осталось ни в «Илиаде», ни в русских былинах, ни в других циклах народных преданий, отразивших более высокую ступень общественного бытия. Главное место в рунах занимают космогонические, мифологические или бытовые, ча¬


ще всего сугубо мирные сюжеты, где идеальным героем является многоопытный и мудрый певец-заклинатель — охранитель рода. Среди действующих лиц нет могучих князей и доблестных воинов, нет богатырских дружин, нет образа защитника родной земли и полностью отсутствуют идеалы ранней государственности. Все это еще впереди. Вместе с тем в людях уже проснулась агрессивность, и оружие является непременным спутником человека. Его походя пускают в ход, уповают на его силу и гордятся его красотой. С оружием связывают надежды на лучшую жизнь, и именно оно является самым веским аргументом в затянувшемся споре. Без оружия немыслима жизнь не только на земле, но и на небесах, а раз так, то и сам верховный бог корелы (он же бог грозы) Укко незамедлительно обзаводится мечом и топором. Все это позволяет отнести военные сюжеты к раннему этапу военной демократии, когда воинская идеология уже родилась и нашла свое место в умах людей, а происходившие в обществе перемены еще не сделались очевидными13.
Отношение к войне в рунах пока что противоречиво, но все же заметно, что именно война в представлении древнего карела становится главным, самым почетным и единственно достойным истинного мужа занятием. Война — это праздник, на котором следует бьггь в самых лучших одеждах, а сражение — это пир, где досыта угощают пивом и медом. На войну идут «играя» и «с радостью», предпочитая тяготы похода домашнему уюту: «Не хочу домашней браги, лучше пить речную воду с лопасти весла смолистой — та вода намного слаще, чем домашние напитки». Невыносима и скучна для воина мирная жизнь, и состояние это передается то в образе меча, который, истомившись от долгого ожидания боя, «горько плачет» в ножнах, то в образе боевой ладьи, тоскующей без дела на береговом песке. Героем считается тот, кто не боится воинских трудов, не устрашится «лет пяти-шести гонений, лет семи войны ужасной», и, наоборот, «жалким» и «ничтожным» будет всякий, кто сторонится этих испытаний14.
Параллели таким представлениям не требуют долгих поисков. С жатвой сравнивается война и с пиром — битва в «Слове о полку Игореве». Словно на пир — «яко медвяныа чяши пити и сьтеблиа виннаго ясти» — мчатся в бой удалые русские витязи «Сказания о Мамаевом побоище». «В охотах и военных забавах» проводили свое время уже известные нам германцы Цезаря, и они же, горевшие на войне неистовым огнем, коснели в бездельи в дни мира и, считая, как позднее подчеркивал Тацит, «леностью и вялостью» работу на земле, перекладывали ее на женщин, рабов и слабых членов рода15.
Что несла этим людям война? Богатство и славу, а через них — знатность и всеобщее уважение. Все это казалось желанным и до¬


ступным, а раз так, то и уходили карельские воины в набеги — на север, «на поля сраженья в Лаппи», «чтобы золотом разжиться, серебром обогатиться», или на запад, «на войну в Суоми», чтобы привезти оттуда «много добра». Военная добыча, даже самая малая, ценилась очень высоко и ставилась выше сокровищ самого богатого клада. Так же высоко оценивались и труды, затраченные на ее получение, а главное — сопутствовавшая удаче победа, весть о которой разносилась по округе и вызывала восхищение, ревность и долгую память. Все это облекалось в форму воинской славы, такой желанной для воинов всех времен и народов. Ее карелы, естественно, тоже не чурались, причем так же, как, к примеру, варягов, их волновала не столько личная слава, сколько слава и величие своего рода и племени. За этим скрывался определенный мистический смысл, при котором собственная удачливость, вытекая из именитости предков, должна была обеспечить благополучие потомков16.
Честь и слава, добыча и процветание рода — все это наверняка стоило многого, но война могла разом покончить со всеми этими грезами, равно как и с самим пребыванием на грешной земле. От гибели в бою не был застрахован никто, и в таком случае срабатывал набор представлений, перемещавший душу погибшего в Царство богов вроде Валгаллы германцев или Ирия славян. Следует заметить, что теоретические представления (по сути, убеждения) такого рода имели очень большое практическое значение. Фактически за ними скрывался призыв не бояться смерти, ибо смерть в сражении есть не смерть, а продолжение жизни в ином виде, в ином месте и совсем в других условиях. Если смерти нет, то нечего бояться и нужно мужественно и в полную силу идти навстречу опасности. Что будет дальше — на то воля богов...
Точно таких же убеждений придерживались и воины корелы. Чтобы убедиться в этом, не нужно совершать долгий экскурс в туманную глубь их дохристианских верований. Достаточ¬
но вспомнить хорошо известные строфы одной из эпических песен, которые с полным основанием могут быть названы гимном воинского бессмертия:
...я паду на поле брани, на местах больших сражений.
Рис. 6. Меч X в. (Швеция)


Гибель на войне прекрасна, в громе брани смерть красива.
Нет милей болезни ратной: умирает муж внезапно, прочь уходит, не болея, не худея, угасает.
Здесь нет страха перед смертью. Более того, смерть в бою представляется почетной, достойной и, может быть, даже желанной, тогда как позорной и жалкой кажется кончина на домашнем одре. Для эпохи военной демократии в этом не было чего-то необычного, и подтверждение этому находим у Аммиана Марцелина, записавшего об аланах IV в.: «У них считается счастливым тот, кто испускает дух в сражении, а стариков и умерших от случайных болезней они преследуют жестокими насмешками, как выродков и трусов».
Надо сказать, что подобного рода представления оказались очень живучими и их довольно активно эксплуатировали много столетий спустя, уже в христианскую эпоху. Пример тому — события, описанные в Галицко-Волынской летописи под 1254 г. Тогда, в момент одного из боев, князь Даниил Романович, обращаясь к своим дрогнувшим польским союзникам, заявил: «...Аще муж убьен на рати, то кое чюдо есть, инии же и дома умирают без славы, сии же со славою ум- роша!» (курсив мой. — С. Т.). Может возникнуть вопрос: а как же воля к победе, стремление одолеть врага? Ответ находим в «Саге об Инглингах»: «Часто свей (шведы. — С. Т.) верили, что он (Один — верховный бог) находился с ними перед битвой, одним он давал победу, но других он звал к себе. И то и другое они считали хорошим выбором»17.
И уж если богам было угодно призвать кого-то к себе, то и явиться к ним надлежало в самом лучшем виде. Понятно, что сам покойник ни о чем таком позаботиться не мог, и этим занимались его сородичи и соратники, старательно укладывавшие в могилу предметы, без которых, как считалось, в царстве мертвых обойтись было невозможно. Сам по себе этот обычай уходил корнями в доисторические времена, но именно в эпоху военной демократии в состав погребального инвентаря вошло оружие. При этом следует учитывать, что произошло это не сразу и не вдруг. Для этого нужно было, чтобы война заняла прочное место в жизни, чтобы сформировалось особое отношение к оружию и, наконец, чтобы возникла категория людей, способных без особых сожалений зарыть в землю целое состояние. Другими словами, для того, чтобы предметы вооружения появились в захоронениях, необходима определенная и достаточно высокая ступень развития классовых отношений.
Такой обряд много столетий существовал на всем евразийском пространстве и уходил в прошлое лишь тогда, когда далеким про¬


шлым становилось само язычество. Что касается корелы (и об этом еще будет сказано), то в ее могильниках оружие в массовом порядке появляется в VIII—X вв. и сохраняется вплоть до XIV в. Собственно, благодаря этому-то мы и можем судить о том, чем воевали в тот период карельские воины.
Миф о воинском бессмертии находил свое выражение не только в представлениях о загробном мире, но и в реальной жизни. Самый яркий пример тому — отношение к оборонительным доспехам. Известно, что снаряжение такого рода, в сравнении с оружием наступательным, появилось довольно поздно и распространялось относительно медленно. Изначально это было связано с неразвитостью производства у «варварских» народов, отсутствием у них соответствующей технической базы и квалифицированных специалистов. Однако только этой причиной дело не ограничивалось. Франки и славяне VI—VII вв. воевали с закованными в железо византийцами, побеждали и захватывали трофеи, но обряжаться во взятые в бою доспехи не спешили. То же самое можно сказать и о воевавших со всем миром варягах, а также о пруссах, литовцах и ливонской «чуди», сражавшихся в XIII в. с окольчуженными немцами, поляками и русскими.
Причина такого пренебрежения к доспехам как раз и кроется в рожденных в языческой среде представлениях: презрении к опасности и уверенности в бессмертии. Тяжелая «броня» в таком свете казалась не просто ненужной, но даже недопустимой, противоречащей достоинству истинного «мужа». Чтобы избавиться от этого предрассудка, требовалось время, в течение которого должны были развиться собственные производительные силы, измениться социальное и материальное положение «людей войны» и, как следствие всего, произойти изменения в их психологии. Другими словами, эпоха военной демократии должна была смениться эпохой феодализма, в условиях которой облачение в доспехи являлось одним из признаков принадлежности к благородному воинскому сословию.
Что касается карельских преданий, то в них время от времени упоминаются шлемы, железные, медные и даже редкие для средневековой Европы костяные панцири, а значимость всего этого убора подается весьма торжественно: «Муж в броне всегда сильнее, в панцире железном крепче, в обручах стальных отважней». Однако примечательно то, что в рунах доспех существует как бы сам по себе и его роль в конкретных эпизодах никак не просматривается. Более того, в некоторых сказаниях встречается весьма любопытный момент, когда герой, облачившись в «железную рубашку», отправляется в поход или путешествие, но только не верхом на лошади, а усевшись в расписные сани. Для рыцарских времен и обычаев си¬


туация, скажем прямо, невероятная и свидетельствующая только об одном: в момент, когда рождался этот сюжет, традиций, связанных с тяжеловооруженным войском, у корелы не было. В этой связи можно полностью согласиться с авторами нового перевода поэмы «Калевала» Э. С. Киуру и А. И. Мишиным, которые склонны связывать все это снаряжение не с экипировкой воина, а с костюмом колдуна или шамана. На долю воина в этих условиях оставалось единственное (и самое древнее) средство защиты — щит18.
Рис. 7. Европейское вооружение III—XI вв.
1 — щит 1П в. (Латвия); 2 — «кабаний» шлем VII в. (Англия);
3 — наконечник копья VI—VII вв. (Швеция); 4 — боевой топор XI в. (Ладога)
Совсем иным было отношение к оружию наступательному. Его карелы, как и все прочие их собратья, почитали и славили на все голоса. Особой любовью, как и повсюду в Европе, пользовался меч. «Жало, сыплющее искры», «друг верный в сражении» — вот немногие из эпитетов, которыми в преданиях награждаются эти изделия. Как всегда, не обходилось без помощи волшебных сил. «Меч каленый» мог быть дарован верховным богом Укко, а самый лучший клинок бывал «именит... роднею, знаменит происхожденьем: он самим отточен Хийси, высветлен богами в небе». Примечательно, что, судя по этим словам, в создании меча участвовали как светлые («боги в небе»), так и темные силы: тот же самый Хийси — великан,


злой хозяин леса, от которого могли исходить разные несчастья. Впрочем, связь меча со злыми духами никого не страшила, потому что, владея им, любой и каждый мог чувствовать себя в безопасности:
...разнесу им все помехи, уничтожу все препоны, изрублю земных злодеев, покараю водных духов, спереди свой путь расчищу, сзади отведу опасность, защищу себя я сверху, заслоню с боков обоих, стрелы колдунов отрину, острое волхвов железо, колдунов ножи стальные, все мечи мужей поганых!
«Меч отцовский вековечный» являлся фамильным достоянием и мог переходить из поколения в поколение, неся с собой надежды на исполнение самых заветных мечтаний:
Пусть мой род не именитый, пусть мой дом пока не знатный — огневой клинок имею, жало, сыплющее искры...
Им свое прославлю племя, сделаю свой род великим.
Интересно, что жившее в умах карельских воинов упованье на остроту клинка вполне перекликается с традициями других народов. В частности, описывая русов IX в., арабские авторы отмечают такой обычай: «И если рождается сын, извлекают меч, кладут возле него, и отец говорит: "У меня нет ни золота, ни скота, чтобы оставить тебе в наследство. Вот твое наследство, сам себе (все) добудь мечом"»19.
Как видим, в те времена человек с оружием мог чувствовать себя в относительной безопасности в любой жизненной ситуации. Даже будущее казалось более определенным и ясным. Именно поэтому оружие всюду сопровождало свободного человека, собирался ли он на кяряят или отправлялся по каким-то делам в соседнее селение. Ведь даже на своей земле запросто можно было встретить какого- нибудь забияку и от словесной перепалки перейти к самому настоящему бою: «Коль познаний маловато, призову свой меч на помощь». Как известно, решение спорных вопросов на поединке было в те времена явлением обычным, запечатленным как в письменных, так и в изобразительных источниках (рис. 8). Карелов эта мода не миновала тоже, и для них, судя по всему, поединок не был чем-то исключительным:


S PQ
Мой отец в былое время не боялся поединка — сын неужто оплошает, роду-племени изменит.
Главным оружием такого единоборства (как и везде) являлся меч, о выяснении отношений на мечах сообщают нам многие руны, них же содержится весьма любопытная информация. Поединку
предшествовала процедура измерения клинков, в ходе которой определялся тот, кому принадлежало право первого удара:
Измеряют, проверяют, по длине клинки сличают, был немного подлиннее меч хозяина каленый, был длинней на черный ноготь, больше был на полсустава. (...)
«У тебя клинок длиннее,
Ты ударить должен первым!»
Поединок мог проходить по определенным правилам. Их тонкости пока неизвестны, но обратим внимание на фрагмент одной из песен:
Вот во двор герои вышли, принесли коровью шкуру, расстелили на поляне, чтоб ногами встать на шкуре.
Рис. 8. Поединок
(изображение на камне, о. Готланд)
Расстеленная шкура должна была служить центром боевой площадки, тем местом, где должны были происходить главные собы¬


тия. Если это так, то разворачивавшееся действо могло походить (хотя бы внешне) на широко практиковавшийся у скандинавов «хольмганг» — строго регламентированный поединок, проводившийся на оговоренном месте и на определенной, ограниченной размерами площадке. Там, правда, вместо шкуры под ноги бойцов укладывали большой плащ, Но суть дела от этого вряд ли менялась. Хольмганг, в котором каждый из противников имел право поочередно использовать два меча и три щита, мог продолжаться несколько дней и прекращался либо со смертью, либо с пролитой на плащ «обильной кровью» одного из участников20.
Оружие поднимало престиж человека, тешило самолюбие и сулило добычу и славу. Поэтому большое внимание уделялось его внешнему облику. Особым почтением пользовались предметы, над которыми кроме кузнеца потрудился мастер по драгоценным металлам и «золотом... отделал, серебром облагородил», поколдовали литейщики или искусные резчики по кости. Подобной чести, судя по сообщениям рун, удостаивались мечи и самострелы, а также копья, одно из которых выглядело так:
На конце стоит там лошадь, жеребец бежит по древку, на рубце лежит корова, кошка у гвоздя сидит, боров спит на ложе древка.
На первый взгляд весь этот «зоопарк» кажется малопонятным и маловероятным, однако можно предположить, что слова эти являются неким гипертрофированным отголоском реально существовавшей моды. Известно, в частности, что подобный «звериный» стиль (правда, в более сдержанной форме) был широко распространен в Северной Европе I тысячелетия. Копья с изображенными на втулке животными встречаются в шведских памятниках VII—VIII вв. (см. рис. 7,3). Среди находок в Ладоге известен маленький топорик, на обушке которого, как полагают, некогда находилась фигурка какого-то зверя (см. рис. 7,4). Скандинавская «Старшая Эдда» описывает меч, на лезвии которого «змей окровавленный лег, другой обвивает хвостом рукоять». Что-то похожее можно видеть на одном из шведских рунических камней, и близкий сюжет представлен на рукояти русского клинка первой половины XI в. — того самого, что несет на своем лезвии имя оружейника Людоты (см. рис. 11,2). Герой англо-саксонской поэмы «Беовульф» имел шлем — «кров надежный, увитый сетью и золоченым вепрем увенчанный», близкие аналогии которому выявили сразу несколько английских памятников VII в. (см. рис. 7,2), а с ними и изображения на шведских находках VII—VIII вв.21


Рис. 9. Детали мужского костюма корелы X—XIV вв.
1,2 — шейные ленты; 3 — шейное украшение; 4 — крестовидная подвеска; 5 — шейная гривна; 6, 7 — фибулы; 8 — браслет; 9 — берестяной кошелек;
10 — поясные кольца; 11,12 — пряжки; 13 — фрагмент поясного ремня
Под стать оружию должно было быть и одеяние. В рунах не раз подчеркивается, что, вооружаясь, человек наряжается в свои лучшие, праздничные одежды, причем «военные» наряды одновременно являются и свадебными. Как показывают раскопки, мужской костюм корелы частью своей состоял из льняной или шерстяной рубахи, застегивавшейся у ворота маленькой фибулой. Поверх этой рубахи мог надеваться кафтан из валяной шерсти с крупной фибулой на груди, а также застегивавшийся на плече или бедре плащ. Дополнительным украшением могли быть серебряная шейная гривна или шейная лента, изготовленная из обтянутой материей бересты с нашитыми золочеными пластинками и крестообразной подвеской в центре (рис. 9,1—5).
Довольно рано в моду могли войти яркие цветные одежды, и, к примеру, воин, похороненный с мечом, копьями и скрамасак- сом (см. рис. 4,1,6—8) в финском могильнике Луистари (X в.), был одет в шелковую рубашку золотистого цвета с нашитым по вороту серебряным галуном. На плечи ему был наброшен синий плащ с украшением в виде сплетенных бронзовых спиралей, застегнутый


бронзовой посеребренной и позолоченной фибулой. Этот финн был богатым человеком, и точно так же могли одеваться и знатные карелы. Как отмечает финский археолог П.-Л. Лехтосало-Хиландер, этот наряд очень похож на одеяние купца из шведской Бирки. И в этом нет ничего необычного, потому что, по ее мнению, есть все основания считать мужскую моду одинаковой во всех связанных между собой странах Балтийского региона. Главные отличия здесь могли заключаться в мелких деталях (вышивке, орнаментике) — всем том, что должно было нести в себе сакральную, охранительную смысловую нагрузку, по-разному выражавшуюся у разных народов. Однако и эта деталировка постепенно теряла свою значимость, чему причинами могли послужить распространение христианства и присущая любым временам погоня за престижными иноземными товарами22.
Неотъемлемой деталью воинского костюма являлся боевой пояс. Украшенный железными или бронзовыми (а иногда и золотыми или серебряными) накладками, он, как и то, что к нему подвешивалось (меч или нож в ножнах, топор в чехле), служил предметом гордости, поводом для хвастливого заявления: «А на мне героя пояс, мужа взрослого застежки, пряжки истого героя». Наверное, нет нужды рассказывать о том, какое значение на всем огромном пространстве от Испании до Дальнего Востока имели в древности воинские пояса. Их носили повсюду и вплоть до XV в. старались украсить самым причудливым обра¬
зом. В этом отношении карелы не
отставали ни от кого и, как отме¬
чает С. И. Кочкуркина, остатки
кожаных ремней с пряжками, на¬
кладками, кольцами и разделите¬
лями встречены археологами поч¬
ти в каждом мужском захороне¬
нии (см. рис. 9,10—13).
Последним элементом воинского наряда корелы были головные уборы. Археологически они неизвестны, но можно не сомневаться, что одним из типов их были меховые шапки или шапки с меховой оторочкой — такие же, какие носились на Руси или в Скандинавии. Это вполне вероятно хотя бы потому, что прила-
дожские леса были ПОЛНЫ пушно- Знатная корельская пара XII—XIII вв.


го зверя, промысел которого являлся существенной частью торговли местного населения. С течением времени могли появиться так называемые куккели — покрывающие голову и плечи матерчатые капюшоны, чье название можно связать либо с русским куколем, либо (что более вероятно) с немецким гугелем (Gugel).
Деталью, не менее важной, чем головной убор, могла быть прическа. В древности ей уделялось большое внимание во многих местах Европы и Азии. Кто-то брил голову наголо или оставлял один длинный локон, а кто-то всю свою жизнь вообще не смел коснуться волос ножницами. Кто-то заплетал волосы на затылке во множество тонких косичек, а у кого-то таких косичек было две или одна. Одни брили бороды и усы, а другие считали и то, и другое чуть ли не главным признаком своего мужского достоинства. Что касается корелы, то археологические памятники не дают на этот счет никакой информации, а изобразительные и вовсе отсутствуют. Однако на помощь снова приходят руны — на этот раз руны из Ижорского цикла преданий. Как известно, ижора изначально была частью корельского племени и обособилась, переселившись из Приладожья на берега Невы, не ранее XI—XII вв. По этой причине особой разницы в одеждах и прическах между мужчинами ижоры и корелы быть не могло, и кто-то из них щеголял так, как описано в одной руне: «борода была в косичках, в золотых монетках — кудри». Любопытно указание на длинные волосы, куда вплетались золотые монеты, но еще интереснее свидетельство о заплетенной в косички бороде. Этим воины корелы
Воин корелы X—XI в. и ижоры весьма походили на своих
извечных соперников норманнов23.
Нарядившись этаким щеголем, а главное — увешавшись оружием, человек менялся. Менялся не только внешне, но и внутренне. Оружие поднимало его престиж, сулило добычу и славу, несло почет и уважение. Но вместе с этим рождались самоуверенность и бесцеремонность, чувство собственного превосходства и желание повелевать другими. Традиционные представления о морали уходили прочь и можно было незваным гостем, нисколько не сомневаясь в своей правоте, ворваться в чужой дом, заявляя:


«Только худших приглашают, лучшие приходят сами.
Мне всегда призывом служит, — неизменным приглашеньем — меч мой огненный, надежный, искрометное железо».
Б случае, если хозяевам такой визит не нравился, можно было обидеться и устроить драку, а утихомирить разошедшегося буяна могло опять же только оружие.
Иной гордился остротой своего меча и считал себя непобедимым, вызывающим страх у любого противника: «Тот отыщется едва ли, кто захочет меч проверить, к своему клинку примерить (т. е. выйти на поединок. — С. Т.)». Другой хвастался мощностью своего арбалета, демонстрируя тем самым собственную силу: «...Назову того мужчиной, нареку того героем, кто мой лук взвести сумеет, кто мой самострел зарядит». Кто-то, считая себя оскорбленным, точил меч, мечтая о кровной мести, а бывали и такие, что горели жаждой мщения, но боялись открытого боя, а посему поджидали своих недругов на узенькой тропинке со смертоносной стрелой.
Спору нет, наверняка в большем почете были честность и благородство, но сомневаться в реальности этих образов не стоит. Рождалось основанное на боевой стали право сильного. Древние обычаи уже не могли обуздать входивший в обыкновение произвол, преградой которому становилось только оружие. Владение им становилось залогом собственной безопасности, ибо, как писал А. Стриннгольм, «меч одного удерживал спокойно в ножнах меч другого». Для того времени все это было в порядке вещей и, к примеру, у викингов, если верить их сагам, сплошь и рядом творились дела и похлеще. Близилась феодальная эпоха — эпоха, по словам Б. А. Романова, «самоуправства и самозащиты», и именно так — в походах и войнах, буйстве, сварах, пирах и поединках — повсюду рождалось «благородное» рыцарское сословие, чей нрав никогда и нигде не был ангельским24.
Впрочем, не будем торопить время и сгущать краски, ибо и до феодализма у корелы было еще далеко, и ситуация с нравами не была столь уж безнадежной. Действительно, от людей с оружием повсюду исходила масса беспокойства, и в отдельных случаях, чтобы привести к порядку эту неугомонную публику, приходилось даже вписывать в судебники специальные статьи, сулящие наказание за тот или иной проступок (выбитый зуб или вырванный из бороды клок волос, не говоря уже о смертоубийстве). Однако не будем забывать, что главным занятием для этих людей была война — дело серьезное, не терпящее раздоров и распрей. На войне бывало всякое,


но, несмотря на бесчисленные конфликты, коими полна эпоха средневековья, все всегда понимали, что без согласия, взаимопомощи и поддержки, без элементарного порядка в походе, а тем более в бою, обойтись было невозможно. Война требовала определенной организации, без которой нечего было и надеяться на успех. С большим трудом это могло достигаться в войске, состоявшем из множества отрядов, но внутри каждого отдельного отряда такие недоразумения обычно случались нечасто. И этому были свои причины.
Известно, что на Руси спутник, товарищ на войне, именовался словом друг. Отсюда происходит название объединения, в которое входили эти люди, — дружина. Как отмечает И. Я. Фроянов, этот термин мог возникнуть уже на ранних этапах военной демократии для обозначения боевых отрядов племен или мужских союзов, причем дружины этого времени еще ничем не выходили за рамки существовавшей общественной структуры. Но уже тогда между членами дружины — «другами» — должны были возникнуть особые отношения, призванные обеспечить внутреннее согласие и порядок25.
Б основе формирования таких отношений лежала замешанная на мифах обрядность. Образцом такого действа может служить обычай, увиденный римским историком Лукианом у скифов. Если кто- то из них, сочтя себя обиженным, пожелает отомстить, но не имеет для этого собственных возможностей, то приносит в жертву быка и, сварив его, раскладывает куски мяса на шкуре, а сам садится тут же, «заложив руки назад». Родственники и все желающие, если решают помочь, то подходят, берут это мясо и, «став правой ногой на шкуру», заявляют о своем участии («сообразно со своими средствами»). «Таким образом, иногда у шкуры собирается большая толпа, и такое войско держится очень крепко и для врагов непобедимо, как связанное клятвой, ибо вступление на шкуру равносильно клятве». Обряды такого рода были распространены повсеместно и отличались лишь внешними деталями. Североамериканский ирокез, к примеру, желая привлечь добровольных помощников, устраивал военный танец. И пусть никого не смущает то обстоятельство, что война в этих примерах выступает в качестве инициативы отдельных, может быть, даже не самых значимых лиц. На ранних этапах военной демократии начать военные действия имел право и мог любой свободный человек. Главное, чтобы у него нашлись сторонники. При этом само племя и его старейшины могли не нести никакой ответственности за результаты подобной авантюры26.
Такие обычаи должны были существовать и у корелы, и следы их мы находим в одном из сказаний эпоса. В частности, в одной из рун «Калевалы» (в переводе Л. П. Бельского) мы читаем о сборах в поход:


Вот копьем он потрясает,
Потрясает и качает,
На сажень древко бросает В пашню с глинистою почвой,
В твердый луг копье вонзает,
В землю ровную, без кочек.
И потом копье он бросил Близ копья Каукомьели И поспешно устремился Как товарищ Ахти в битве27.
Суть сказанного можно свести к следующему. Война здесь, как и в примерах со скифами и ирокезами, выступает как частное предприятие. Всякий, вознамерившийся организовать его, объявлял о своем желании (на народном собрании?) и вонзал копье (или меч) в землю. Тот, кто решал присоединиться, вонзал свое оружие рядом, после чего становился «товарищем» в походе и сражении. Возможно, при этом даже не требовались какие-то слова, и само по себе это действо было равносильно клятве. О вероятности такого обряда свидетельствует хотя бы тот факт, что именно так, вонзая оружие в землю, клялись скандинавы, славившиеся прочностью своих боевых союзов. Для викингов, как известно, верность товарищам была одним из залогов безупречной репутации28.
Спору нет, сплоченность боевого отряда была важным условием успеха в бою. Важным, но не единственным. Требовались выучка и хорошее вооружение, но еще большую роль играла личность предводителя. Без него войско становилось таким, каким его охарактеризовал Даниил Заточник: «велик зверь, а главы не имеет». Первоначально функцию «главы» исполнял племенной вождь, избиравшийся народным собранием на период военных действий — чаще всего оборонительных. Однако по мере того, как возрастало количество войн, причем войн наступательных, происходило выдвижение других людей, сумевших зарекомендовать себя в качестве предприимчивых и удачливых военачальников, пользующихся заслуженным авторитетом у соплеменников. Такой человек поднимался вверх по общественной лестнице и ему не составляло особого труда повести за собой то или иное количество воинов. Главное для него было не сидеть сложа руки. Чем чаще он будет водить людей в походы и чем успешнее будут эти походы, тем большими в глазах всего общества будут его заслуги. Ведь успешный поход — это добыча, а чем больше добыча, тем выше благосостояние всего рода или племени, тем выше благодарность со стороны окружающих. Растут слава и влияние этого предводителя, который, благодаря своим победам, превращается в пожизненного военного вождя. Результатом этого является формирование новой системы выдвижения руково¬


дителей племени, которая в науке получила название меритократия, или власть достойных, одаренных (лат. meritus)29.
В число меритократов до определенного времени мог попасть любой и каждый — главное, отличиться и принести какую-то пользу обществу. В этой связи становятся понятными надежды, которые возлагал на свой меч (а по сути, на самого себя) один из героев карельского эпоса:
Пусть мой род не именитый, пусть мой дом пока не знатный— огневой клинок имею, жало, сыплющее искры (...)
Им свое прославлю имя, сделаю свой род великим, огневым клинком каленым, искры сыплющим железом30.
Власть этих людей была еще выборной, а потому незначительной и не распространявшейся за рамки военного времени. Однако первый шаг был уже сделан, и следующим этапом должно было стать формирование племенной аристократии, или власти лучших (греч. aristos) — власти постоянной, передававшейся на правах наследования от отца к сыну и не зависящей ни от чьей чужой воли. Чтобы добиться этого, требовались немалые таланты, воля и энергия, но теперь у этих людей уже имелось нечто, позволявшее надеяться на успех. В их руках было имущество, накопленное предками, жило признание их заслуг перед племенем и память о завоеванной ими славе. Отсюда вытекало стойкое представление соседей о благополучии и избранности этого рода, о полном благоволении к нему со стороны богов. Все это имело огромное значение, однако путь к власти пролегал по земле, и чтобы пройти его, кроме сил небесных, нужны были силы земные.
Говоря о процессе эволюции знати в эпоху военной демократии, следует учитывать, что он протекал не сам по себе, а самым тесным образом был связан с происходившими в обществе переменами. Главное здесь заключалось в постепенном росте производительных сил и формировании прибавочного продукта, который мог направляться на удовлетворение дополнительных, не связанных с обеспечением минимальной жизнедеятельности, потребностей. Нетрудно догадаться, кто в первую очередь имел возможность воспользоваться этим продуктом и куда, на какие цели он направлялся.
Мы помним, что уже на ранней стадии военной демократии любое племя могло располагать определенным количеством воинов, объединявшихся в дружины и действовавших в общем составе племенного ополчения. Дружинам этим суждены были долгая жизнь


и славное будущее, но прежде им пришлось претерпеть серьезные изменения. Развитие «эпохи войн» вело к тому, что из всей массы мужского населения выделяются те, кому по разным причинам не находилось места в привычном укладе общинного бытия. Это могли быть зрелые мужчины, уже побывавшие на войне и почувствовавшие вкус новой жизни — хоть и опасной, но вольной, избавленной от тягот утомительного и порой неблагодарного труда на пашне. Это была молодежь, которой и вовсе не хотелось связываться со скукой повседневной рутины. Наконец, это могли быть изгои, лишившиеся доли в общинном хозяйстве и пытавшиеся начать жить по-новому. Обладая силой и здоровьем, располагая определенным набором оружия и мечтая о богатстве и славе, все они рвались в бой и нуждались только в одном: энергичном и отважном человеке, способном собрать их, соединить и повести в поход. А уж там-то они могли показать, кто чего стоит31.
Нетрудно догадаться, что самыми желанными гостями эти люди были в доме вождя, который был заинтересован в них не меньше, чем они в нем. Этот симбиоз дал начало дружине нового типа, напрямую связанной только со своим предводителем и только ему обязанной клятвой боевого братства.
В этом заключалась главная суть новых отношений — отношений, которые хоть и вырастали из обычаев прошлого, но не имели прямых аналогий в традиционных схемах родоплеменной жизни. Именно дружина позволяла вырваться из нищенского уклада крестьянской жизни, предоставляла простор для развития сил и талантов, давала возможность проявить способности и достоинства, выделиться из безликой массы, возвыситься и занять подобающую ступеньку на общественной лестнице. А что еще было нужно горячему сердцу, сжигаемому страстью к опасностям и путешествиям?
Основные принципы, на которых повсеместно строилась классическая дружина (а именно о ней сейчас идет речь), были универсальны, действовали везде и никаких различий по месту, времени и языку в них не наблюдалось. Первым из этих принципов была доблесть, которую обязаны были выказывать все без исключения члены дружины. Даже вождь мог претендовать на свое место лишь в том случае, если всегда сражался впереди, вызывая восхищение
Рис. 10. Меч XII в. (д. Малы)


своей отвагой. Пример вождя — пример для подражания, а потому, как писал Тацит, в разгар боя «...постыдно вождю уступить кому- либо в доблести, постыдно дружине не уподобляться доблестью своему вождю».
Второй принцип — верность. Вождь верен своей дружине, он заботится о ней и кормит ее, покровительствует своим людям и одаривает их, проявляя безграничную щедрость. Дружина верна своему вождю, она воюет за него, защищает его и принимает смерть ради него. Люди дружины верны друг другу, каждый готов пожертвовать собой ради другого и смирить свой гордый нрав ради общего дела и общего духа.
Третий принцип — равенство. В дружине все равны между собой, и даже вождь есть не кто иной, как «первый среди равных». Впрочем, абсолютного равенства не может быть, его не было нигде и никогда, а потому речь шла о равных возможностях, которые, опираясь на доблесть и верность, открывали путь к успеху и признанию собственного достоинства. Замечено, что дружина строилась по модели родовой общины, и отношения между ее членами основывались на тех же началах. Для своих людей вождь — это «отец», а они ему — «сыновья». Между собой эти люди — «братья» (нередко — побратимы), но, учитывая реальные заслуги и возрастные различия, одни из них могли быть старшими, а другие — младшими. Способ же перехода из одной категории в другую был прост: выказать доблесть и доказать верность.
Еще одним важным принципом, на котором строилась дружина, было ярко выраженное презрение к физическому труду. Для людей этого круга могли существовать лишь два дела — война и охота, каждое из которых должно было завершаться обильным пиршеством. Все остальное — это леность и малодушие, удел женщин, рабов и слабосильных, не способных быть воинами. Однако нужно было жить, чем-то питаться, во что-то одеваться, наконец, где-то брать оружие. Надеяться на одну военную добычу было опасно, так как ее могло и не быть. Поэтому на первых порах немалым подспорьем могли быть те подношения, которые делались сородичами и соплеменниками. Насилия здесь еще не было. В эпоху, которую французский историк Ф. дю Пюи де Кленшан назвал эпохой «вечной бдительности», война могла придти в любой момент и с любой стороны. Поэтому окружающие были заинтересованы в воинах как защитниках от внешней агрессии. Другой защиты у них могло и не быть. Со временем эти подношения могли трансформироваться в форму налогов или даней, шедших как раз на обеспечение потребностей «людей войны». А они, как известно, имели тенденцию к возрастанию.


Для чего мы это подчеркиваем? Для того, чтобы уяснить одно важное обстоятельство. Дружина — это объединение профессиональных военных, для которых война является единственным занятием и единственным источником существования. Дружина, как отмечал Ф. Кардини, была военным обществом, и была таковым не потому, что существовала благодаря войне или во имя войны, а потому, что существовала в войне. И по-иному до определенной поры бьггь не могло32.
Говоря о воинском профессионализме, следует указать, что в его основе всегда и везде лежали индивидуальное (личное) обучение и групповая (строевая) подготовка. Необходимым и важным можно считать оба этих элемента, и в любом случае невозможно было обойтись как без умения отдельного бойца, так и без коллективной спайки. Другой разговор, что времена менялись, и в некоторых случаях акцент делался на индивидуализм, а где-то во главу угла ставили групповую слаженность. Определяющими здесь были не столько вооружение или родовое деление войска, сколько господствовавшие в общественной и армейской среде нормы морали и императивы поведения.
У каждого времени свои учителя и, чтобы понять, чему учили воинов в эпоху военной демократии, обратимся к материалам скандинавских источников. Из них следует, что главным для воина-викинга был девиз: «Кто хочет прославиться храбростью, тот не должен отступать перед тремя противниками и без позора может бежать только от четырех». Достижению этого предшествовали долгие годы тренировок, в результате которых мог появиться мастер-профессионал, вроде некоего Гуннара, описанного в «Саге о Ньяле»: «Это был человек рослый, сильный и очень искусный в бою. Он рубил мечом обеими руками и в то же время метал копья, если хотел. Он так быстро взмахивал мечом, что казалось, будто в воздухе три меча. Не было равных ему в стрельбе из лука, он всегда попадал в цель. Он мог подпрыгнуть в полном вооружении больше чем на высоту своего роста и прыгал назад не хуже, чем вперед».
Вряд ли все викинги были «специалистами» такого уровня. Здесь, как говорится, не обошлось без «божьей искры». Тем не менее военному делу норманны учились с особым тщанием. А чем отличалось обученное войско от необученного, можно увидеть на примере событий 882 г., когда один западный сеньор (видимо, с отчаянья) вывел против отряда викингов своих крестьян. По словам хроники, «норманны же, видя, что это низкая чернь, не столько безоружная, сколько лишенная воинской дисциплины, уничтожают их с таким кровопролитием, что кажется, что режут бессмысленных животных, а не людей»33.


Появление дружин (а именно — дружин нового типа) знаменовало собой важный этап в общественном развитии. Усилилась социальная дифференциация, произошло окончательное закрепление аристократического статуса знати (как и прочее имущество, дружина могла передаваться по наследству). Отсюда — полное отделение военной верхушки от одряхлевших и приходящих в упадок родовых институтов. Отсюда — регулярные (и небезуспешные) попытки захвата властных функций и присвоения все новых и новых привилегий. Шаг за шагом слуги общества превращались в господ над ним.
Возможно, у кого-то может возникнуть вопрос: к чему этот разговор и какое он имеет отношение к теме древней корелы? Самое прямое. Все эти процессы имели место и в Корельской земле. Кое-какие признаки мы уже установили, кое-что еще предстоит установить. Затруднения по причине скудости источников могут возникнуть при определении дат тех или иных этапов, однако одна важная дата нам уже известна. По мнению ученых, изучающих древнюю карельскую историю, имеются все основания утверждать, что на рубеже X—XI вв. у корелы появляется военная знать. Свидетельством тому служат обнаруженные археологами могильники с оружием. Эти могильники, как подчеркивает А. И. Сакса, являются воинскими погребениями. А это означает, что старейшины-кунингасы превратились в кунингасов-военачальников, вокруг которых сформировались дружины профессиональных воинов. Дальнейший ход корельской истории однозначно свидетельствует о правильности такого вывода34.
3 Стурлусон Снорри. Круг земной. М., 2002. С. 219; Кочкуркина С. И. Народы Карелии: история и культура. Петрозаводск, 2004. С. 106; Славяне и скандинавы. М., 1986. С. 192; Арбман X. Викинги. СПб., 2003. С. 148—157.
4 Славяне и скандинавы. С. 102; Дмитренко С. Г. Морские тайны древних славян. М.; СПб., 2004. С. 78; Викинги: набеги с севера. М., 1996. С. 65—66.
5 Славяне и скандинавы. С. 110—112.
6 Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия в IX—XIV вв. М., 1978. С. 52,61; Исландские саги. М., 1956. С. 89; Кочкуркина С. А., Спиридонов А. М., Джак- сон Т. Н. Письменные известия о карелах. Петрозаводск, 1990. С. 102—103; Гимбутас М. Балты. Люди янтарного моря. М., 2004. С. 158—160.
7 Гадзяцкий С. С. Карелы и Карелия в новгородское время. Петрозаводск, 1941. С. 31—33, 57—59; Исландские саги. С. 85; Лённрот Э. Калевала. Эпическая поэма на основе древних карельских и финских народных песен. Петрозаводск, 1998.12: 34—36, 81—84.
8 Исландские саги. С. 85; Кочкуркина С. И., Спиридонов А. М., Джаксон Т. Н. Указ, соч. С. 117; Карельские эпические песни. М.; Л., 1950. С. 127; Киркинен X., Невалайнен П., Сихво X. История карельского народа. Петрозаводск, 1998.


С. 19; Лехтосало-Хиландер П.-Л. Связи западных финнов с Восточной Европой в эпоху викингов // Финно-угры и славяне. Л., 1979. С. 90.
9 Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 30—33.
10 Записки Юлия Цезаря и его продолжателей о галльской войне, о гражданской войне, об александрийской войне, об африканской войне. М.; Л., 1948. С. 128—129.
11 Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987; Нефедкин А. К. Военное дело чукчей (середина XVII — начало XX в.). СПб., 2003.
12 Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991. С. 24—27.
13 Карху Э. Г. От рун к роману. Петрозаводск, 1978. С. 12—30; Сиикала А.-Л. Верования финнов в древности / / Финны в Европе. VI—XV вв. Прибалтийско-финские народы. Историко-археологические исследования. Вып. 2. М., 1990. С. 151—152.
14 Руны и исторические песни. Петрозаводск, 1946. С. 35; Карельские эпические песни. С. 127,141; Лённрот Э. Указ, соч., 12: 62—64, 74—78,26: 325—330,335— 338.
15 Хрестоматия по древней русской литературе. М., 1973. С. 68; Памятники литературы Древней Руси. XIV — сер. XV вв. М., 1981. С. 152; Тацит Корнелий. Сочинения в двух томах. Т. 1. СПб., 1993. С. 343.
16 Лённрот Э. Указ, соч., 11: 277—286,12:100—104; Гуревич А. Я. Походы викингов. М., 1966. С. 164—165.
17 Лённрот Э. Указ, соч., 36: 29—36; Латышев В. В. Известия древних писателей о Скифии и Кавказе // ВДИ. 1949. № 3. С. 305; ПСРЛ. Т. 2. М., 1962. Стб. 822; Закс В. А. «Эдда» Снорри Стурлусона и социальная действительность раннесредневековой Скандинавии / / Скандинавский сборник. 1980. Вып. 25. С. 11.
18 Лённрот Э. Указ, соч., 12:213—223, с. 569; Карельские эпические песни. С. 135.
19 Лённрот Э. Указ, соч., 11: 277—285,12: 227—230, 285—296; Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 399.
20 Лённрот Э. Указ, соч., 3: 255—258; 27:291—308, 335—338; Карельские эпические песни. С. 888; Руны и исторические песни. С. 30; Окшотт Э. Археология оружия. М., 2004. С. 185—186; Будур Н. В. Викинги. Пираты севера. М., 2005. С. 103—104.
21 Лённрот Э. Указ, соч., 6: 30—35; Рода нашего напевы. Петрозаводск, 1985. С. 89; Лебедев Г. С. Шведские погребения в ладье / / Скандинавский сборник. 1974. Вып. 19. С. 160, рис. 2,7; Корзухина Г. Ф. Ладожский топорик / / Культура Древней Руси. М., 1966; Мельникова Е. А. Меч и лира. М., 1987. С. 81, рис. 4; Кирпичников А. Н. Древнейший русский подписной меч // СА. 1965. Ns 3. С. 196; Wilkinson F. Arms and armor. London, 1996. P. 41.
22 Карельские эпические песни. С. 73, 94; Кочкуркина С. И. Древняя корела. Л., 1982. С. 57, 83—84; Лехтосало-Хиландер П.-Л. Указ. соч. С. 84—85, 90, 92.
23 Лённрот Э. Указ, соч., 26: 201—203, 37: 56, с. 571; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 57; Она же. Корела и Русь. Л., 1986. С. 73—74; Ингерманландская эпическая поэзия. Антология. Петрозаводск, 1990. С. 96.
24 Лённрот Э. Указ, соч., 3: 255—262, 6: 95—100, 26: 87—96, 350—360, 27:193—209, 273—420; Рода нашего напевы. С. 66, 68,139; Стриннголъм А. Походы викингов. М., 2002. С. 436—437; Романов Б. А. Люди и нравы Древней Руси. Л., 1947. С. 108.
25 Фроянов И. Я. Киевская Русь. Л., 1980. С. 68—69.
26 Хазанов А. М. Очерки военного дела сарматов. М., 1971. С. 67.


27 Калевала. Карело-финский народный эпос. Петрозаводск, 1940. С. 221—222. В переводе Э. С. Киуру и А. И. Мишина этот фрагмент выглядит несколько иначе, хотя итог тот же: «уложил свой дротик Тьера в лодке между копий Ахти, так подался в путь-дорогу, стал соратником героя» (Лённрот Э. Указ, соч., 30:107—116).
28 Стриннгольм А. Указ. соч. С. 541—546; Викинги: набеги с севера. С. 34.
29 Хрестоматия по древней русской литературе. С. 141; Фроянов И. Я. Указ. соч. С. 16; Храпачевский Р. П. Военная держава Чингисхана. М., 2004. С. 34—35.
30 Лённрот Э. Указ, соч., 11: 276—280,285—288.
31 Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII—ХШвв. М., 1993. С. 245—250.
32 Тацит Корнелий. Указ. соч. С. 340,343; Кардини Ф. Указ. соч. С. 104—148; Клен- шан Пюи дю, Ф. де. Рыцарство. СПб., 2004. С. 21.
33 Шакк А. Ф. История норманнов в Сицилии. СПб., 1896. С. 9; Исландские саги. Ирландский эпос. М., 1973. С. 192; Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. Т. III. М., 1938. С. 57.
34 Карелы Карельской АССР. Петрозаводск, 1983. С. 14—15; Сакса А. И. Город Корела — центр Приладожской Карелии (по археологическим данным) / / Славяне и финно-угры. Археология, история, культура. СПб., 1997. С. 181— 182.


Конунгу предан каждый наш ратник, верен другу...
«Веовулъф»
В 1981 г. археологи, работавшие на раскопках в Новгороде, обнаружили очередную берестяную грамоту. Когда ее развернули, то оказалось, что на длинном 40-сантиметровом свитке была выцарапана короткая, похожая на шпионское донесение, запись: «Литва въстала на Корелоу». Содержание этой грамоты представляется загадкой, потому как нигде и никаким местом Литовская и Корельская земли, разделенные многими сотнями верст пути, и близко не подходили друг к другу. Когда, где и что произошло, чем все закончилось — неизвестно, а потому остается только строить предположения. Другой неожиданностью стала датировка этой грамоты, обстоятельствами находки отнесенной к периоду 1065—1085 гг. и теперь считающейся древнейшим русским документом, в котором упоминается название племени корела (именно корела, а не кирьяла)35.
Мы же для себя отметим следующее. Между литовцами и карелами произошел конфликт, заставивший литовцев начать сборы в поход. И неважно, кто был его зачинщиком. Конфликт этот (большой или малый) мог бьггь только военным. А раз так, то мы получаем еще одно свидетельство военной активности корелы. При этом не имеет значения, выступали ли карелы самостоятельно или в составе сил какого-то русского князя.
Начало II тысячелетия ознаменовалось значительными переменами в истории Корельской земли. Прежде всего, произошли изменения во внешнеполитическом статусе корелы. Постепенно иссякала казавшаяся неисчерпаемой энергия скандинавов. Они еще могли


приходить за данью, могли организовывать крупные походы, вроде того, что был предпринят норвежским ярлом Эйриком Хаконарссо- ном в 997 г., когда он осадил и взял штурмом Ладогу. Наверняка при этом не остались без внимания и окрестные земли, благо времени у норвежцев было предостаточно: как сообщает «Сага об Олаве сыне Трюггви», «всего Эйрик ярл пробыл в этом походе пять лет». Тем не менее в Приладожье, как и повсюду, эпоха викингов заканчивалась, и на смену ей шло другое время. Впрочем, начало его могло быть связано с теми же викингами, только называть их лучше так, как называли на Руси: варягами36.
Под 1042 г. в «Повести Временных Лет» содержится короткое сообщение о победоносном походе новгородского князя Владимира Ярославича на емь. Самым примечательным в этом рассказе является то, что поход этот русские совершили не на кораблях, а в конном строю. Если взглянуть на карту, то можно увидеть, что сухопутная дорога в Финляндию была только одна, и шла она через западное Приладожье. Отсюда напрашивается вывод о том, что если покорение еми произошло в 1042 г., то корелу Русь должна была подчинить еще раньше. Когда — точных данных нет. Однако есть основания предположить, что произошло это в период между 1020 и 1042 гт.37
В 1019 или 1020 г. киевский князь Ярослав женился на дочери шведского короля Олафа Ингигерде. Как сообщает «Сага об Эймун- де», в качестве свадебного дара молодая жена получила от мужа, говоря словами скандинавов, «Альдейгью- борг и то ярлство, которое к нему относится», а по-русски — Ладогу и окрестные земли. Подарок, видимо, был щедрым, но хлопотным, тем более что сама Ингигерда должна была находиться около мужа — или в Новгороде, или в Киеве. По этой причине княгиня передала это «ярлство» своему двоюродному брату Рагнвальду (или Рогнвальду), по смерти которого управителем еде-
Варяжский ярл на русской службе лался его сын ЭйлиБ- Бажн0
(X—XI вв.) заметить, что подарок подар-


ком, но Ярослав не собирался так просто расставаться со своим имуществом, а потому оба ярла — и отец, и сын — должны были платить ему дань и защищать его «государство... от язычников». Для этого они имели при себе дружины, состоявшие, как сообщает сага, из варягов-норвежцев.
Отдельные детали этого рассказа вызывают у историков споры, но в главном они единодушны: в XI в. Ладога представляла собой подчиненное Киеву наместничество (или ярлство), призванное оборонять Северную Русь от набегов соседей. Во главе его стояли великокняжеские посадники из числа служилых варягов. Вполне возможно, что именно эти господа, полагая, что лучшая защита — наступление, занялись подчинением жившего вокруг Ладожского озера населения, приведя к покорности и корелу. Тем самым попутно могли быть ликвидированы и последние очаги шведского влияния, о чем так горько сетовали составители жизнеописания короля Олафа Шосконунга38.
Момент подчинения корелы Русью не был зафиксирован летописцами. Как это произошло — неизвестно, но ясно, что без определенного насилия здесь не обошлось. Кто же по доброй воле согласится признать чужую волю да еще платить дань? Однако стоит обратить внимание на одно обстоятельство. Вплоть до 60-х гг. XIII в. в документах не зафиксировано ни одного случая, когда бы между карелами и русскими произошел какой-то даже незначительный конфликт. Не все, вероятно, было очень гладко и счастливо, но для сравнения можно привести примеры из отношений Новгорода с другими своими данниками. На емь после похода 1042 г. русским пришлось ходить еще в 1123 г., а в 1142 и 1149 г. сами финны разбойничали (правда, очень неудачно) в новгородских землях. Эстов («чудь») русские сделали своими данниками еще в начале XI в., однако мятежи в их землях были делом обычным, и для подавления их приходилось регулярно организовывать карательные экспедиции. Таких походов, по данным Н. И. Костомарова, только в XII в. было проведено восемь (1111, 1113, 1116, 1130, 1131, 1133, 1178, 1192 гг.), не считая того, что еще дважды (в 1176 и 1190 г.) эсты сами ходили войной на Русь. Помимо этого известны столкновения и в других местах обширных новгородских владений — в Заволочье, Югре, Печоре, где сборщики дани порой пропадали сотнями душ, а однажды сгинул даже князь со всеми своими людьми39.
На этом фоне мирные отношения Новгорода с корелой выглядят весьма необычно. Это тем более примечательно, что вплоть до начала XIV в. в Корельской земле не было русской администрации, не было ни одной русской крепости и ни одного русского воина. И объяснение тому может быть только одно. Учитывая важное стра-


Рис. 11. Бооружение Руси X—XII вв.
1 — меч X в.; 2,4 — меч и клеймо мастера Людоты (1000—1050 гг.); 3 — клеймо на мече X в.; 5 — наконечник ножен меча X в.; 6 — скрамасакс X в.; 7 — знамена на граффити X в.; 8, 9 — наконечники копий X—XI вв; 10 — булава XI в.; 11 — боевой топор XI в.; 12 — шлем X в.; 13 — умбон от щита X в.; 14 —.всадник с рельефа XI в.;
15 — панцирные пластины X—ХП вв.; 16 — шпора XI—ХП вв.; 17 — плеть X в.


тегическое положение этой территории, новгородские власти особый упор сделали на союз с местной знатью, чем-то заинтересовали ее и превратили в проводника собственной политики. Речь могла идти о сохранении в неприкосновенности ее политического влияния и невмешательстве во внутренние дела, о каких-то выгодных торговых соглашениях и об умеренных объемах дани. Но, пожалуй, главным может считаться то, что именно корела в XII — середине XIII в. стала одним из главных орудий новгородской политики на Балтике. Б этом реально могли быть заинтересованы обе стороны.
Возникает вопрос: как можно классифицировать эти отношения? Б этом имеется определенная путаница. Иногда новгородцев и карелов называют «соратниками», что для эпохи средневековья, где все и вся были расставлены по определенным местам, не имеет никакого смысла. Иногда Новгород именуется «господином и защитником», а корела — «плательщиком дани и союзником», но если с первой частью еще можно согласиться, то вторая принципи-


ально неверна, так как данник и союзник — это понятия взаимоисключающие. Ближе всех к истине оказался, видимо, И. П. Шас- кольский, для которого корела — вассал Новгородской боярской республики40.
Рис. 12. Боннское снаряжение средневековой Европы.
1—3 — воины с ковра из Байо (около 1077 г.); 4 — франкская фрамея;
5 — копье (Ульм); 6 — меч около 1050 г.; 7 — воин с фрески XII в. (Швеция); 8 — арбалетчик с миниатюры X в.
Известно, что в основе отношений сеньора и вассала (на Руси — господина и слуги) повсеместно лежал договор (устный или письменный), определяющий права и обязанности обеих сторон. Б нашем случае речь может идти о договоре, который власти Новгорода заключали с каждым отдельным кунингасом, вероятно, в тот момент, когда начинались его властные полномочия. Смеем утверждать, что заключение подобного соглашения и принесение карельским правителем клятвы вассальной верности (а она была неотъемлемой частью всего договора) наверняка происходило прилюдно и в торжественной обстановке. Как известно, ритуалы были важной составляющей жизни средневекового общества. По словам английского историка М. Роулинг, «какое бы событие ни происходило —


от коронации монарха до освобождения крепостного, — оно сопровождалось определенными действиями, происходившими в присутствии других людей». Этим самым, с одной стороны, подчеркивалась значимость самого события, а с другой, собирался круг свидетелей, способных при необходимости подтвердить факт случившегося. Правда, в те времена в качестве главных свидетелей всегда и везде выступали небожители, а раз так, то православные русские клялись на кресте, а язычники карелы — на камнях своих святилищ. Важность всей процедуры состояла еще и в том, что заключение такого договора, вероятнее всего, происходило исключительно в устной, а не письменной форме.
Любой вассал — это, прежде всего, военный слуга (именно «слуга»), обязанный «служить», то есть нести военную службу, причем не только лично, но и в сопровождении вооруженных людей из числа своих приближенных. Это требование корелой в XII—XIV вв. исполнялось безоговорочно, что, в частности, выражалось в участии карельских отрядов не только в войнах с иноземцами (о чем мы еще будем говорить), но и в русских междоусобицах. Такие случаи отмечены летописями под 1149, 1270 и 1316 г., но, вероятно, на деле их было гораздо больше. Вместе
с тем любой вассал в определенной ситуации мог нуждаться в защите и был вправе потребовать ее от сеньора.
И снова у нас будет возможность увидеть, что и этот пункт подлежал исполнению (на этот раз со стороны новгородцев)41.
Важная сторона любого вассального договора — указание на неприкосновенность владений вассала, его экономический и юридический (в части судебных дел) иммунитет. Некоторые данные позволяют нам предположить, что кунингасы корелы пользовались и таким правом, причем в том объеме, какой мог соответствовать положению русского удельного князя или крупно-
Конный воин Северной Руси XII в.


го боярина-вотчинника. Свидетельством тому может служить отсутствие еще в конце XIII в. в Северо-Западном Приладожье русской администрации, а также отказ новгородцев гарантировать безопасность иноземных купцов во время их пребывания на карельской территории, чего немцы и готландцы добивались в 1269 г. Безопасность, по всей вероятности, должны были обеспечивать непосредственно местные владетели. Оба этих момента можно увязать между собой, но в любом случае они свидетельствуют о достаточной самостоятельности карельских правителей в рамках своих владений. Они же, возможно, несли ответственность и за выплату дани.
Немаловажную роль в отношениях корелы и Новгорода играла и характерная для Руси веротерпимость. Русские власти — как светские, так и церковные — долгое время спокойно относились к языческим пристрастиям корелы, не требуя немедленного и поголовного крещения. Утверждение христианской веры в этих местах шло постепенно, и это обстоятельство не давало никакого повода для возникновения конфликтов на религиозной почве. Решительный шаг был предпринят только в 1227 г., когда князь Ярослав Всеволодович, «крести множество корел, мало не все люди». Мера эта, как считают, была вынужденной (чтобы выбить козырь из рук католической пропаганды), но и в этом случае обошлось без особых осложнений.
Примечательно, что современными финскими историками эта операция характеризуется как «решительно проведенная миссионерская работа», не имевшая ничего общего с походами латинских крестоносцев. Ни о каком порабощении карелов говорить не
приходится42.
Все это, видимо, устраивало обе стороны, однако надо помнить, что в обычном служебном договоре имелся еще один важный пункт, который, собственно, и делал вассала вассалом. Вассал — это не просто военный слуга. Вассал — вольный военный слуга, обладающий правами приказа, отказа и отъезда. Другими словами, вассал волен прика- заться, то есть поступить на службу, волен отказаться, то есть покинуть ее, и волен отъехать, то есть перейти служить другому сеньору. При этом все его наследственное иму-
Рис 13 МечХв щество (включая земельную собственность,
(Юго-Восточное где бы она ни находилась) остается в его вла-
Приладожье) дении. Теперь, если мы вспомним погранич-


ное расположение Корельской земли и ее важное стратегическое значение, то сразу поймем, что на такое соглашение новгородские власти пойти не могли и не пошли. Забегая вперед, скажем, что для корелы это будет иметь весьма серьезные последствия43.
Говоря о системе вассалитета, важно заметить, что она для карельской знати не была чем-то искусственным, привнесенным извне. Давно уже известно, что свое начало вассальство берет в древнейшей дружине, и между человеком дружины и вассалом имеется много общего. Оба они не подданные и не наемники, но вольные военные слуги, связанные с вождем или господином свободным договором службы и верности. Для обоих главным местом работы является поле боя, где каждый должен выказать свою доблесть и преданность. Однако имеются и важные отличия, касающиеся, прежде всего, имущественного положения. Люди дружины живут в доме своего вождя, пользуются тем, что он дает, питаются с его стола и греются возле его очага. Они — часть его семьи, его «дети». Вассалы, напротив, живут в отдалении, в своих домах, на своих землях и ведут собственное хозяйство. Они еще могут именовать своего господина «отцом», но это уже является не более, как отголоском уходящей традиции. В основе всех этих перемен лежат изменения социально-экономического характера, связанные с развитием частного землевладения. В той или иной форме система вассалитета существовала повсеместно, и корела в этом ряду не составляла исключения44.
Мы уже отмечали, что на рубеже X—XI вв. в Корельской земле произошло формирование дружинной знати, которая начинает сосредоточивать в своих руках значительные богатства. Источников для формирования и пополнения этих богатств было несколько. Первым по-прежнему оставались война и захваченная в походах добыча. Но военное счастье, как известно, переменчиво: вчера удача улыбнулась, а завтра может и отвернуться. Стабильного дохода, а тем более стабильного общественного положения таким путем добиться было трудно.
Вторым источником была так называемая «празга» — оброк, взимавшийся с подчиненных еще в давние времена саамов («лопи»). Своеобразие этой подати заключалось в том, что она бралась за пользование теми или иными угодьями, но сами саамы при этом никогда не были ничьими крепостными. Иными словами, корела владела не лопью, а «долей» в лопи. Другой особенностью празги было то, что она собиралась не регулярно, а периодически, раз в несколько лет. Уже одно это могло стать существенным минусом источника подобных доходов. К тому же, чтобы получить их, нужно было предпринимать далекие и небезопасные путешествия на север, где нередко случались столкновения с конкурентами45.


Для людей, «живущих в войне», добыча и дань — самые ранние и самые примитивные формы «заработка». Большого достатка они не гарантировали. Между тем времена менялись. Грубые, покрытые шрамами и пропахшие дымом походных костров мужчины обзаводились семьями (чего прежде могло и не быть). У них появлялись жены и малые дети — в будущем тоже воины или жены воинов. Их нужно было одевать и кормить, да и соблазнов в виде дорогих и красивых вещей становилось все больше и больше. Требовались новые источники доходов. Они были найдены, причем для этого не нужно было плыть куда-то за море.
Рубеж тысячелетий явился важным этапом в развитии Корельской земли. Как считают археологи, вплоть до VII—VIII вв. территорию Северо-Западного Приладожья заселяли редкие группы бродячих охотников и рыболовов, чья экономика была полностью нацелена на удовлетворение собственных нужд. Около 800 г. зафиксированы первые признаки земледелия и ремесла, что свидетельствует о появлении ранних центров оседлого населения и зарождении экономики производящего типа, ориентированной на внутреннее развитие в рамках конкретной территории. С этого момента и можно говорить о начале сложения карельской материальной культуры. В IX—XI вв. на Карельском перешейке складывается новая социально-экономическая модель, во всех своих проявлениях отличная от старой. Распространяется пашенное земледелие, расширяются посевные площади, возрастает урожайность. Увеличивается поголовье скота. Археологические данные свидетельствуют о заметном прогрессе железообрабатывающего ремесла, благо сырьевая база в виде запасов болотной руды была безграничной. Совершенствуется мастерство мастеров-ювелиров, растут номенклатура и количество изготавливаемых ими изделий. Более активной становится торговля, в том числе и внешняя. Это, кстати, является бесспорным показателем растущего спроса и свидетельствует о платежеспособности основной массы населения. Охотничьи промыслы, среди которых особенно значимыми были добыча пушнины и воска, продолжают оставаться важным подспорьем в хозяйстве, однако прежней значимости уже не имеют.
Племя корела вступает в период своего расцвета, причем необходимо отметить, что в немалой степени этому способствовало вхождение его в орбиту влияния Новгорода. Там находился крупнейший торговый и производственный центр, там был обширный рынок сбыта, и оттуда приходили многие прогрессивные приемы производства и технологические схемы46.
Теперь мы снова вернемся к главной теме нашего разговора. Как уже отмечалось, появление военной знати ознаменовало собой фор¬


мирование прослойки
профессиональных во¬
инов. А в средние века
повсеместно господст¬
вовала истина, более
ста лет назад сформу¬
лированная одним
французским истори¬
ком: «Чтобы вести
жизнь воина, надо
было иметь средства
жить, не работая».
Проще говоря, воин
должен был занимать¬
ся приличествующи¬
ми его званию делами,
а о его пропитании,
равно как и о пропита¬
нии его семьи и всем
Прочем, ДОЛЖНЫ были Рис. 14. Мечи X в. (Финляндия)
заботиться совсем другие люди47.
Для того чтобы это было именно так, необходимо несколько условий. Нужна сила, с помощью которой можно заставить одного человека работать на другого. Повсюду такой силой было оружие в руках объединенных в дружины людей. И эта сила у корелы уже имелась. Нужна экономика, способная обеспечить всем необходимым довольно многочисленную группу людей, напрямую не занятых в общественном производстве. И такая экономика, как мы только что убедились, сложилась у корелы к началу II тысячелетия. Наконец, требовалось идеологическое обоснование военной деятельности, признание ее первостепенной общественной значимости и важности. Об этом мы уже говорили и знаем, что такую функцию взяла на себя языческая религия, в рамках которой повсюду, в том числе и у корелы, происходило формирование воинской идеологии. Той самой идеологии, которая осветила войну светом божественной поддержки и в конечном итоге способствовала выделению воинов из всей массы населения. Той самой идеологии, которая, развиваясь в течение нескольких столетий, позволила военным людям выйти на главные роли. Сначала это произошло на небесах, но теперь настала очередь земли.
Мы помним заявление, сделанное одним из героев карельского эпоса:


Только худших приглашают, лучшие приходят сами.
Мне всегда призывом служит, неизменным приглашеньем— меч мой огненный, надежный, искрометное железо48.
Эти слова остались в народной памяти не случайно. Они передают психологию человека, почувствовавшего в своих руках силу, поднявшегося над миром и ощутившего желание повелевать другими людьми. Эту силу и это желание дало ему оружие. На него он возлагает все свои надежды. Оно служит главным мерилом всех его поступков. Владея им, он не остановится ни перед чем, чтобы добиться своих целей. Уже давно в мире поселились произвол и насилие. Но если раньше они были направлены на то, чтобы утешить самолюбие, потуже набить висевший на поясе кошелек и заручиться божественной поддержкой, то теперь появилась надежда на обретение власти над соплеменниками. Для этого нужно было сделать последний шаг: взять в свои руки то, что в общественном сознании являлось главным богатством, то есть землю с ее пашнями, лугами и всевозможными угодьями. Никто не знает точно, когда и как это происходило у корелы. Однако это произошло, и к концу XIII в. карельская знать имела в своей собственности «земли и воды, и ло- вища», то есть возделываемые поля, водоемы с ценными породами рыбы и места лова пушных зверей. Одна часть населения стала работать на другую. Люди окончательно разделились на «лучших» и «худших». И можно не сомневаться в том, что граница между ними была прочерчена острием стального клинка49.
Б Корельской земле начинают складываться феодальные отношения, причем ни о каком внешнем влиянии не было и речи. Корела еще в середине XIII в. официально не входила в состав Руси, а потому русское (новгородское) боярское землевладение на нее ни тогда, ни позже не распространялось. Феодалами-землевладельцами на территории Северо-Западного Приладожья становились представители местной знати, среди которой можно выделить три основные категории.
Первую составляли осевшие на землю младшие члены дружины. Их новгородские источники, вероятно, переводя на русский язык соответствующий карельский эквивалент, именуют «детьми корельскими». Мы не знаем, как по-карельски звучало это название, но можно допустить, что перевод этого термина был не слишком далек от оригинала. Вспомним, что в составе любой дружины все воины считались «братьями», вождь для них был «отцом», а они являлись его «детьми». На Руси младших членов дружины называли


«отроками» и «детскими», а позднее к ним добавились «дети боярские». Такая же «возрастная» (только не по годам, а по положению) градация существовала и в других местах. Например, в Швеции еще в середине XIII в. тяжеловооруженный всадник, выводивший на поле боя собственных боевых людей, именовался не рыцарем (это будет чуть попозже), a svenae til vapn, что полностью соответствовало русскому «отрок оружный» (sveinn — парень, юноша; vapn — оружие). Возникновение этой феодальной категории у корелы историки относят к XII—XIII вв., а в XV в. в Новгороде были особенно известны «пять родов корельских детей»: Рокульцы (Рувкулчи, Ро- уккула), Вальдольцы (Валдола), Каргольцы, Тиврульцы (Тиурула), Вымольцы (Виимола)50.
Вторую ступень иерархии корельских феодалов занимали вали- ты. Впервые термин «валит» появляется в летописи в связи с событиями 30-х гг. XIV в., но возник он, конечно, намного раньше. Это слово переводится как «выборный», «избранный», из чего можно сделать вывод об источниках формирования этой категории знати. Валит-выборный — это племенной старейшина, выбиравшийся на народном собрании. Валит-избранный — это тот, кто выделился другим путем, возможно, в бою, благодаря своей военной доблести и отваге. Отсюда можно предположить, что валитами к XII—XIII вв. стали называть как потомков племенных старейшин, так и потомков прославленных воинов, сумевших подняться вверх по служебной лестнице и закрепиться там. По своему статусу валиты вполне соответствовали русским боярам. И не зря один из них (Валит-коре- лянин) в 1337 г. был воеводой в главном городе Корельской земли, а другой — Иван Федорович Валит — в XIV в. числился в ряду видных новгородских бояр, выступая то в качестве воеводы, то в роли строителя крепостей51.
На верхней ступени этой лестницы находились представители высшей знати — кунингасы. Скажем сразу, что упоминаются они только в эпических преданиях. Ни в одном историческом документе о них нет ни единого слова. И тем не менее кунингасы должны были существовать. Если мы признаем, что на рубеже X—XI вв. у корелы сформировалась военная знать, то должны понимать, что тогда эта знать могла быть только дружинной. А дружина была там (и только там), где был вождь (ее вождь). Если посмотреть на соседей корелы по Балтийскому региону, то увидим, что почти у всех у них к XII—XIII вв. уже имелись свои вожди-военачальники, среди которых встречались незаурядные личности. Достаточно вспомнить вождя пруссов Генриха Монте, «военачальника и старейшину» эстов Лембиту или целую плеяду знаменитых литовских князей вроде Миндовга или Довмонта. При этом нельзя утверждать, что кто-то из


них выдвинулся только благодаря неким экстремальным условиям, связанным, например, борьбой с крестоносцами. Каждому из них его место было уже гарантировано славой и доблестью предков.
То же самое мы можем сказать и о вождях-кунингасах корелы, в защиту которых можно выдвинуть еще ряд доводов. Взглянув на карту, мы увидим, что в XII—XIII вв. в сфере новгородского влияния и власти в Восточной Прибалтике находилось четыре племени: водь, весь, ижора и корела. Из них, и об этом будет еще сказано, только корелу власти Новгорода использовали в качестве инструмента своей военной политики на Балтийском море, причем политики активной, наступательной. Почему? Да потому, видимо, что только корела располагала всеми необходимыми для этого силами и средствами. Только с корелой, как уже отмечалось, власти Новгорода могли заключить взаимовыгодный договор о вассалитете, предоставив ей широкую автономию, может быть, почти независимость. Почему? Потому, вероятно, что только у корелы имелись решительные, энергичные, а главное, авторитетные люди, с которыми можно было говорить, договариваться и быть в уверенности, что все договоренности будут выполнены. Такими людьми могли быть только кунингасы, на которых должна была замыкаться цепь всех сформировавшихся в Корельской земле властных структур. Именно в кунингасах могло гореть самое жаркое пламя дедовской славы, именно они рас-
Рис. 15. Меч 1000—1050 гг. полагали самой боеспособной военной
(Украина) силой, только они были способны ув¬
лечь и повести ее за собой.
Теперь попытаемся представить организацию войска корелы в тех видах, в которых она существовала на протяжении нескольких столетий. Прежде всего, отметим, что изначально основным при сборе воинских сил всегда и везде являлся территориальный принцип. В примере с корелой это означает, что каждая область корельского племени — маакунта — комплектовала свой боевой отряд. Первоначально это было народное ополчение, включавшее в себя всех боеспособных мужчин и собиравшееся по воле кяряят в период военной опасности (при конфликте с соседями или вторжении ино¬


земцев). Во главе его ставился выбранный народным собранием на время войны военачальник. Как называлось такое войско — мы не знаем. Однако не лишним, наверное, будет заметить, что у близких карелам по языку эстов ополчение их земли или области (мааконда) называлось «малев»52.
Перемены в военной организации наметились с началом эпохи военной демократии. На первых порах в рамках ополчения, остающегося по-прежнему преимущественно средством обороны, выделяются группы воинов, активно участвующих в многочисленных набеговых операциях. Со временем эти группы обзаводятся собственными вождями, которые начинают действовать независимо от официальных военных руководителей племени. Еще через какое-то время вожди превращают эти временные группы в свои постоянные боевые дружины. Скрепленный клятвой верности воинский профессионализм способствует установлению власти вождя над соплеменниками. У корелы, заметим снова, это произошло на рубеже X— XI вв., когда, возможно, в каждой маакунте появился свой кунингас, а сама маакунта начала превращаться в небольшое феодальное (точнее, раннефеодальное) княжество. Функции кунингаса при этом расширились, и теперь он мог распоряжаться не только дружиной, но и всеми воинскими силами своего владения.
В следующие 100—200 лет происходит дальнейшее усложнение военной организации карельских земель. Продолжает сохраняться дружина, выступающая как главная опора и защита любого кунингаса, гарантия его власти и основное средство ведения наступательной войны. Продолжает действовать народное ополчение. Способное бьггь весьма эффективным при обороне, оно могло служить и источником дополнительных сил для наступления. Среди людей дружины мы вправе видеть молодежь из знатных семейств, а вот основную массу ополченцев наверняка составляли крестьяне-земледельцы, вероятно, те, что в новгородских документах XV в. именуются своеземцами53.
Говоря о крестьянском ополчении, следует иметь в виду, что для его успешного функционирования необходимо, чтобы крестьяне не только желали, но и имели возможность участвовать в военных походах. Для этого требовалась соответствующая экономическая база. А она никогда и нигде не оставалась неизменной и повсеместно имела тенденцию к сокращению. Понятно, что в таких условиях крестьянские отряды сначала теряли свою боеспособность, а потом и вовсе исчезали с поля боя, что имело место практически во всех европейских государствах.
Дольше всех в Европе крестьянские ополчения сохранялись в составе скандинавских армий, чему способствовали особенности об¬


щественного развития северных стран. Еще в эпоху викингов сельское население Скандинавии проживало так называемыми «большими семьями», объединявшими в себе несколько десятков родственников трех и более поколений вместе с зависимыми людьми (рабами). Именно эти семьи и служили главным источником неукротимой энергии норманнов, попутно (с конца X в.) являясь основой для формирования территориального военного (или корабельного) ополчения — ледунга (или лейданга). Для любой из таких семей отправка в дальний поход одного или даже двух мужчин не была связана с какими-то осложнениями. Оставшихся дома вполне хватало, чтобы вести хозяйство, тем более что ожидаемая военная добыча могла окупить все военные расходы. Обладание оружием в такой ситуации делалось не только необходимым, но и естественным.
Однако уже в тот период в Скандинавии начался процесс раздела «больших семей». На смену им шли семьи малые, а вместе с ними и перемены экономического характера. Количество работников в малой семье сократилось, и теперь ее хозяин, даже оставаясь лично свободным, все больше превращался в обычного крестьянина, погрязшего в трясине домашних забот и проблем. Без оружия ему, естественно, было не обойтись, но военные, а вместе с ними и иные общественные дела непроизводственного характера становились для него обременительной тягостью. Заниматься ими он мог только в ущерб своему хозяйству.
В итоге многие крестьяне все чаще и чаще начинают уклоняться от исполнения военной обязанности. Власти, обеспокоившись такими положением, ищут выход и вводят соответствующие подати, которые для крестьян являются ничем иным, как откупом от воинской службы. Полученные таким образом деньги короли тратят на оплату услуг вассалов и наемников, а ледунг из военного ополчения постепенно превращается в военный налог54.
Какое отношение этот разговор имеет к нашей теме? У нас есть все основания полагать, что подобные процессы (правда, только частью) имели место и в истории корелы. Выше мы уже отмечали, что в конце I тысячелетия карелы жили такими же, как и скандинавы, «большими семьями». Судя по всему, подобный обычай закрепился у них на очень долгий срок, и еще в конце XIX в., как отмечал С. С. Гадзяцкий, в карельских деревнях существовали дома, где проживало до 70 человек. Существенным отличием здесь могло быть лишь то, что в эпоху средневековья рядом с полноправными членами такого семейства могли находиться рабы, неоднократно упоминаемые в эпосе55. Поэтому можно считать, что и в землях корелы «большие семьи» были той экономической основой, которая позволяла не только формировать и снаряжать крестьянское ополчение


в случае возникновения угрозы вторжения, но и отправлять его в дальние походы. Как и у скандинавов, развитие классовых отношений у корелы вело к постепенному распаду многих таких семей, однако этот процесс у карелов шел еще медленнее, чем у норвежцев или шведов. Отсюда напрашивается вывод, что крестьянское ополчение у корелы сохраняло свою боеспособность не только в XI— XIII вв., но и позднее. При этом нужно иметь в виду одно обстоятельство. Крестьянство, будучи все же ограниченным в средствах, не могло позволить себе приобретение всего круга современного вооружения. Следствием этого могло быть утверждение консервативных традиций, тормозивших совершенствование боевого арсенала.
Для того чтобы это не превратилось в опасную тенденцию, нужна была иная социальная среда. И она, как мы уже знаем, начала формироваться. Принципиально новым в период XI—Х1П вв. было вхождение в состав карельского войска феодальных элементов, представленных валитами и детьми корельскими. Первые, как уже отмечалось, по своему положению могли соответствовать русским боярам. Вторых можно сопоставить с мелкой областной знатью (гридями и кметями), которая в составе русского войска формировала земские стяги (известные по летописям «владимирцы», «перея- славцы», «куряне» и прочие). Вполне возможно, что, как и русские бояре, карельские валиты, благодаря накопленным богатствам, стремились к определенной независимости от кунингасов, тогда как дети корельские, более уязвимые в социальном плане, подобно русским гридям и кметям, были заинтересованы в сильной княжеской власти. На войну и те, и другие могли, а возможно, и должны были являться в сопровождении собственных боевых людей. Понятно, что с сыном корельским шли один-два человека, а вот за валитом могло выступать народу и побольше. Сколько — остается только гадать. В боевой обстановке все эти люди могли формировать отдельные подразделения. Воеводами в них могли состоять назначенные кунингасом валиты.
Таким в самых общих чертах могло быть в XI—XIII вв. войско отдельного карельского княжения. Нетрудно понять, что перед нами — только часть (более или менее типичная) всех воинских сил Корельской земли. Возникает вопрос: можем ли мы установить общее количество этих частей и тем более определить хотя бы примерную численность всех воинских сил корелы?
Для ответа перенесемся в XIV в., когда вошло в силу проведенное новгородцами административное переустройство Корельской земли. В соответствии с ним населенная карелами территория была разделена на погосты. Таких погостов в области новгородской корелы было 7 и к ним следует добавить еще 3, которые к тому времени


были захвачены шведами. Историки, изучающие эту тему, отмечают, что ни русские, ни шведы, осуществляя свои преобразования, не ломали старых, складывавшихся столетиями, границ расселения отдельных групп карельского племени. Другими словами, территориально погосты пришли на смену маакунтам, и количество одних по отношению к другим не изменилось: 10 погостов возникли там, где раньше существовали 10 маакунт.
Не будем настаивать на том, что все эти маакунты к XII—XIII вв. превратились в раннефеодальные княжества. Дело в том, что археологи, изучая памятники корелы, отмечают различия в материальной культуре, характерные для восточных (территория Приладожья) и западных (на границе с емью) районов ее расселения. Указывается, например, что среди находок в западной части отсутствует оружие и почти не встречаются остатки боевых поясов. Это не означает, что ничего этого там не было. Просто иным могло быть отношение к предметам воинской амуниции. В целом же делается вывод о том, что по заселенности и экономическому развитию западные маакунты значительно уступали восточным. Феодальные отношения на западе развивались медленнее, чем на востоке, в связи с чем можно говорить о каких-то различиях в организации властных структур (в частности, иными могли бьггь роли кунингасов и кяряят) и комплектовании войска56.
Так или иначе, теоретически в организационном плане воинские силы корелы в XII—XIII вв. могли состоять из 10 выставлявшихся княженьями-маакунтами формирований. Они не были однородными по своему составу и включали в себя различные элементы: крестьянские ополчения, дружины кунингасов и отряды, комплектовавшиеся по феодальному принципу. При этом самыми многочисленными, лучше всего вооруженными и организованными, словом, самыми боеспособными были те войска, что выходили из восточных (приладожских) областей Корельской земли.
Возникает вопрос: можем ли мы хотя бы приблизительно определить численность всего этого воинства? Можем, но для этого сначала проведем некоторые демографические исследования. Как считают историки, пруссов (всех — мужчин, женщин, детей и стариков) в XIII в. насчитывалось примерно 170 тыс. человек. Эстов в тот же период было от 150 до 200 тыс. Рядом с этими, относительно крупными, племенами существовали и более мелкие. Пример тому — ливы, которых в начале XIII в. было около 28 тыс. человек. Как видим, разница могла быть весьма заметной. К какой группе мы можем отнести корелу? Скорее всего, ко второй.
Так считает финский историк X. Киркинен, по мнению которого, численность карелов в XII в. не превышала 30 тыс. человек. Кроме


того, мы располагаем сведениями более поздними, относящимися ко второй половине XVI в. Тогда, по данным С. И. Кочкуркиной, карелов насчитывалось 55—63 тыс. человек, из которых в Корельском уезде, то есть непосредственно на коренных землях корелы, проживало 32—37 тыс. Отсюда можно предположить, что максимально численность карельского населения в интересующий нас период составляла 30—40 тыс. человек57.
Кто-то, возможно, возразит, заметив, к примеру, что за 200— 400 лет население могло увеличиться за счет естественного прироста. Это так, но впереди у нас разговор о серьезных территориальных и людских потерях, которые за тот же период понесла корела в результате многочисленных войн и внутренних потрясений. Поэтому можно допустить, что естественный прирост населения в тех условиях мог лишь компенсировать его неестественную убыль.
Для определения количества «военнообязанных» из общей массы населения в эпоху средневековья существуют разные методики. Мы воспользуемся той, которая определяет соотношение воинов и невоинов как 1:5. Заметим сразу, что это очень большой, а потому не универсальный мобилизационный коэффициент. К обществу с высоким уровнем классовых отношений он вряд ли применим. Однако у нас речь идет о карелах периода военной демократии и раннего феодализма, когда существовала и сохранялась значительная степень военизации населения, и военная служба, перефразируя академика Б. Д. Грекова, «из обязанности всех» еще только становилась привилегией для одних и бременем для других58.
Итак, определив численность населения Корельской земли в 30—40 тыс. че- Рис-16-Меч в-
ловек, мы можем подсчитать ее военный (Германия)
потенциал. Суммарно он мог достигать
6—8 тыс., но следует учитывать, что разделенное обширной территорией и вытекавшими отсюда трудностями со сбором ратных людей, раздробленное внутренним племенным делением и возможными противоречиями, это ополчение вряд ли когда-либо собиралось всем своим составом. Реально в боевых действиях участвовали более скромные силы, выступавшие к тому же отдельными отрядами.


О том, сколько могло быть таких отрядов, догадаться несложно: 10, то есть столько,, сколько маакунт-кня- жений входило в состав Корельской земли. Отсюда можно вывести и численность каждого из этих отрядов: в среднем она могла составлять 600—
.800 человек. Можем ли мы хоть чем-то подтвердить эти расчеты? Прямо — нет, а косвенно — да. Как сообщает «Сага об Эгиле», в 80-е гг. IX в. где-то на севере Финляндии произошло сражение, в котором карелы встретились с войском, состоявшим из «тридцати дюжин» финнов (квенов) и «десяти дюжин» норвежцев, то есть из 480 человек. Можно предположить, что примерно таким же по численности
был и карельский отряд. Во всяком Рис. 17. Меч XI—XII вв.
случае, вступая в бой, карелы не боя- (Финляндия)
лись противника и «думали, что побе¬
да будет снова за ними»59.
И снова следует оговориться, что максимальное по своим размерам войско могло собираться только в момент серьезной опасности, связанной, прежде всего, с вторжением противника. В наступательных операциях наверняка участвовали меньшие силы. В боевом отношении расчет здесь мог строиться на профессионализме участников, а в количественном плане все зависело от того, сколько таких сравнительно небольших отрядов собиралось, чтобы отправиться в очередной поход за славой и добычей. В конечном итоге решающими факторами оказывались масштабность затеваемого дела и согласие, к которому должны были придти задумавшие его господа- кунингасы.
35 Кочкуркина С. И., Спиридонов А. М., Джаксон Т. Н. Указ. соч. С. 77; Кочкурки- на С. И. Народы Карелии. С. 110—111.
36 Стурлусон Снорри. Круг земной. М., 2002. С. 152—153; Свердлов М. Б. Скандинавы на Руси в XI в. // Скандинавский сборник. 1974. Вып. 19. С. 58.
37 ПВЛ. С. 103.
38 Глазырина Г. В., Джаксон Т. Н. Из истории Старой Ладоги (на материалах скандинавских саг) / / Древнейшие государства на территории СССР. Материа-


лы и исследования 1985 г. М., 1986. С. 110—115; Свердлов М. Б. Указ. соч. С. 65; Толочко П. П. Ладога и ее округа в первые века русской истории / / Раннесредневековые древности Северной Руси и ее соседей. СПб., 1999. С. 216— 220.
39 Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 87—88; Костомаров Н. И. Русская республика. М., 1994. С. 254—261.
40 Шаскольский И. П. Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII—ХШ вв. Л., 1978. С. 19.
41 Роулинг М. Европа в средние века. Быт, религия, культура. М., 2005. С. 33; Кочкуркина С. И., Спиридонов А. М., Джаксон Т. Н. Указ. соч. С. 28,34,41.
42 Павлов-Силъванский Н. П. Феодализм в России. М., 1988. С. 82—86,95—104; Ша- сколъский И. П. Борьба Руси против шведской экспансии в Карелии. Конец XIII — начало XIV в. Петрозаводск, 1987. С. 21—23; Кочкуркина С. И., Спиридонов А. М., Джаксон Т. Н. Указ. соч. С. 30; Киркинен X., Невалайнен П., Сихво X. Указ. соч. С.29.
43 Павлов-Силъванский Н. П. Указ. соч. С. 102.
44 Там же. С. 98.
45 Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 57—59; Кочкуркина С. И., Спиридонов А. М., Джаксон Т. Н. Указ. соч. С. 113—117.
46 Сакса А. И., Тюленев В. А. Корела // Финны в Европе. VI—XV вв. Прибалтийско-финские народы. Историко-археологические исследования. Вып. 2. М., 1990. С. 69—71; Сакса А. И. Город Корела... С. 181—182; Кочкуркина С. И. Народы Карелии. С. 129—141.
47 Эпоха крестовых походов / Под ред. Э. Лависса и А. Рамбо. СПб., 1999. С. 38.
48 Лённрот Э. Указ, соч., 26: 91—96.
49 Шасколъский И. П. Борьба Руси против шведской экспансии в Карелии. С. 110—111.
50 Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 81; Фроянов И. Я. Указ. соч. С. 90—93; Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки. Л., 1985. С. 69; Очерки истории Карелии. Т. 1. Петрозаводск, 1957. С. 62; Кочкуркина С. И. Народы Карелии. С. 103; Киркинен X., Невалайнен П., Сихво X. Указ, соч. С. 19.
51 Очерки истории Карелии. С. 63.
52 История Эстонской ССР. Т.1. Таллин, 1961. С. 103,195.
53 Очерки истории Карелии. С. 62—63.
54 Гуревич А. Я. «Круг земной» и история Норвегии // Стурлусон Снорри. Круг земной. М., 2002. С. 628—629.
55 Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 30.
56 Шасколъский И. П. Борьба Руси против шведской экспансии в Карелии. С. 14—15, 29; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 70.
57 Петр из Дусбурга. Хроника земли Прусской. М., 1997. С. 275; История Эстонской ССР. С. 82; Назарова Е. Л. Освободительная борьба ливов в начале XIII в. // ВИ. 1982. N° 1. С. 99; Киркинен X., Невалайнен И, Сихво X. Указ. соч. С. 21; Карелы Карельской АССР С. 33.
58 Плетнева С. А. Половцы. М., 1990. С. 79; Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1953. С. 311.
59 Исландские саги. С. 85.


...Победить без оружия невозможно.
Псевдо-Маврикий
Не стоит удивляться тому, что столько времени мы уделили эволюции и организации вооруженных сил Корельской земли. Это не случайно, потому что речь идет о так называемом «человеческом факторе», который, без всякого преувеличения, может считаться одной из основ развития военного дела любой эпохи. Человеческий фактор на войне — это важнейшие показатели состояния личного состава: выучка, боевой дух и дисциплина. Их наличие является решающим условием победы, а отсутствие способно превратить войско в жалкую неорганизованную толпу, обреченную на поражение. И тому, и другому можно привести массу примеров из истории.
Что касается корелы, то, наверное, нет нужды возвращаться к пройденному и говорить о воинской идеологии, жажде славы и клятвах верности. Об этом уже было сказано, и все сказанное в полной мере характеризует состояние карельских отрядов, чью боеспособность мы можем оценить как достаточно высокую. Однако не будем забывать, что речь в данном случае идет о войске предфеодаль- ной и феодальной эпохи — организации особой, не похожей на то, что было создано в древнем мире или в новое время. Во главе угла здесь повсеместно стоял индивидуализм, который, с одной стороны, поощрял высокую воинскую выучку и воспевал необузданный боевой дух, а с другой, был противником того, что в современном понимании называется порядком. Привычное нам слово дисциплина если и применялось, то применялось только в своем изначальном смысле (лат. disciplina — послушание) и только в отношении членов


духовно-рыцарских орденов. Миряне жили по другим принципам, а потому головной боли у их правителей и военачальников — светских или духовных — хватало всегда и везде60.
В этой связи заметим, что и в этом отношении карелы вряд ли чем-то выделялись на фоне своих современников — как союзников, так и противников. Точно так же они должны были пройти путь от освященного многовековыми традициями общинного «мы» эпохи военной демократии к рожден- п -о ~ , о
г г Рис. is. оружие с петроглифов Залавруги
ному на лезвии меча личному «я» феодального периода. Точно так же с течением времени это «я» должно было стать все более заметным, причем в такой степени, что неминуемо привело к серьезным последствиям. Впрочем, к этому мы еще вернемся, а пока обратимся к другому слагаемому боеспособности армии, которым является вооружение.
Важность этого фактора очевидна. Мало того, что для воина оружие — это тот инструмент, с помощью которого он осуществляет свою профессиональную деятельность. Технические возможности вооружения (его набор, эффективность и способы применения) в соединении с уже известными нам показателями состояния личного состава являются основой развития тактики, диктуя формы и способы ведения боя. В сумме оба этих фактора («человек — оружие») и дают полную качественную характеристику наличных воинских контингентов.
Ранее мы уже неоднократно подчеркивали ту роль, которую играло оружие в жизни древних карелов. Теперь пришло время поговорить и о самом оружии. Но прежде несколько замечаний общего плана.
В коллекции любой археологической культуры предметы вооружения занимают одно из главных мест. И это неудивительно. Уже сами по себе они являются прекрасной иллюстрацией к тем или иным историческим событиям. Кроме того, оружие может служить показателем социально-экономического развития общества. Подобно вещам любого другого назначения, оружие (именно специализированное боевое, а не охотничье) появляется тогда и там, где в нем возникает необходимость. Тем более, если речь идет о его массовом использовании. Все это связано с переменами в общественной жизни и общественном сознании.


Возникновение широкого спроса на предметы вооружения становится мощным стимулом развития экономики. Активизируется торговля, прежде всего внешняя, призванная частично удовлетворить этот спрос, а главное — позволяющая познакомиться с современными образцами и технологиями. Надо заметить, что мода на привозные изделия существовала всегда и везде, но решающим для оснащения войска повсеместно являлось налаживание собственного оружейного производства.
Военная экономика эпохи средневековья была, как известно, трудоемкой, сложной и требовала наличия квалифицированных специалистов, обладающих знаниями в области производственных приемов и соответствующим набором инструментов. В ней довольно рано могло возникнуть разделение труда. В этой связи сам факт складывания военного производства однозначно свидетельствует о достаточно высоком уровне экономического развития общества.
При всем при этом надо помнить, что зачастую оружие — это не только результат труда кузнеца или деревообработчика. Сплошь и рядом оружие могло быть подлинным произведением искусства, к которому приложили свои руки мастера-литейщики, инкрустаторы, а порой и ювелиры. Исходя из этого, мы можем судить о стилях в искусстве, ориентации и направлениях его развития, что также играет немалую роль для изучения материальной культуры того или иного народа.
Известная ныне коллекция оружия средневековой корелы по предварительным подсчетам насчитывает порядка трех сотен различных предметов. Не слишком много, но, в принципе, достаточно, чтобы определить основные тенденции и направления развития военного дела Корельской земли. К сожалению, значительная и, пожалуй, лучшая часть всех этих изделий находится в музеях Финляндии. По этой причине в научный оборот карельское оружие вошло у нас сравнительно поздно. Произошло это только в 80-е гг. прошлого века, когда доктором исторических наук С. И. Кочкуркиной были опубликованы комплексные сведения по археологическим памятникам корелы, в которых предметы вооружения занимают заметное место. Всю проделанную работу, без преувеличения, можно назвать колоссальной, однако полного оружиеведческого анализа от нее, по понятным причинам, требовать нельзя. Поэтому главные исследования по теме карельского оружия еще впереди и предлагаемые материалы являются одним из первых шагов на этом пути.
Раннее вооружение корелы известно очень мало, чему причиной является малочисленность относящихся к началу новой эры археологических памятников Приладожья. Однако о том, чем располагали в тот период мужчины Кирьялаланда, могут, как кажется, свиде¬


тельствовать петроглифы беломорской
Залавруги (см. рис. 18). Правда, прямого
отношения к карелам эти изображения ни
по времени, ни по месту не имеют. Однако
можно не сомневаться, что представлен¬
ные на наскальных рисунках копья, дро¬
тики, гарпуны, дубины и луки много
столетий спустя были хорошо известны
карельским воинам и охотникам. Разве что
камень и кость, там, где это было необхо¬
димо, уступили свое место железу, да изме¬
нилась типология самих изделий. При
этом важно заметить, что набор этих пред¬
метов вряд ли отличался особым разнооб¬
разием и, что существенно, их основным
предназначением была охота61.
Тем не менее уже к этому времени можно отнести появление в землях корелы и специализированного боевого оружия.
Древнейшим предметом такого рода явля- Рис 19 корельский меч ется маленький топорик, датированный хш в. (Суотниэми-1)
началом I тысячелетия (см. рис. 36,1). Еще
два топорика, а с ними 4 наконечника дротиков (3 из них, к сожалению, утеряны) отнесены археологами к VI—VII вв. (см. рис. 34,1; 36,2). Этим, собственно, пока все и ограничивается. Может быть, в будущем появится что-то новое, но в целом можно предположить, что необходимость в боевом оружии еще только начинала возникать. Вполне возможно, что именно с такими, а чаще с хозяйственными топорами и охотничьими копьями отправлялись древние карелы в свои первые набеги на саамов. И тогда этого, видимо, было достаточно, так как вооружение саамов, надо полагать, было еще скромнее62.
По мере того, как война приобретает регулярный характер и формируется контингент людей, занятых ею постоянно, возникает нужда в более качественном вооружении. Археологически этот факт становится заметным к VIII—IX вв., когда среди находок появляются новые предметы: мечи, топоры и копья современных типов, элементы конского снаряжения и сбруи. Примечательно, что если раннее карельское оружие может быть связано с соседними прибалтийскими территориями (Финляндией, Эстонией, Литвой) и славянскими землями, то теперь пришла пора говорить о поставках оружия из дальних стран: Скандинавии и даже из Королевства франков. Кто- то, возможно, заметит, что по времени это совпадает с возрастанием


активности викингов, которые были главными поставщиками оружейной продукции в Восточную Европу. Это так, но не будем забывать о том, что все эти товары нужно было покупать. А денег они стоили немалых.
Рис. 20. Корельский меч конца XII— начала XIII в. (Кивиниэми)
По имеющимся сведениям, среднего качества меч у скандинавов стоил от половины до трех четвертей марки, что в весовом эквиваленте соответствовало примерно 100—150 г серебра. Копье стоило четверть марки или порядка 50 г серебра. Такими же были цены и в Восточной Европе. На Руси XI в. меч можно было купить за 125 г серебра (2 гривны и 25 резан), а копье — за одну гривну или те же, что и у варягов, 50 г серебра. Много это или мало? Лошадь стоила 150 г серебра, корова — 80, а свинья —10 г серебра. Наконец, считается, что 10—12 марок серебра, то есть порядка 2—2,4 кг серебра составляли годовое содержание наемного воина- профессионала63.
Известно, что марка как всеобщий эквивалент стоимости имела хождение и в Корельской земле. Но своего серебра, по понятным причинам, корела не имела. Поэтому главной обменной единицей были шкурки пушного зверя. Надо сказать, что товар этот был весьма дешев. За одну шкурку куницы (по-русски «куну») обычно давали всего один арабский дирхем — серебряную монету в 2 г (точнее, 1,97 г).
Отсюда нетрудно подсчитать, что для того, чтобы приобрести меч, нужно было иметь от 50 до 75 шкурок куницы. И это притом, что требовалось еще и другое снаряжение, а вместе с ним пища, одежда, обувь и прочее, причем не только для себя, но и для остальных членов семьи. Нужно было время, чтобы добыть такое количество пушнины, не забывая при этом об основном хозяйстве, тем более что оно по своей сути оставалось натуральным. Настоящее оружие приобретали те, кто располагал свободными средствами и свободным временем, или же те, кому оно было очень нужно. Никто не чинил запретов на приобретение боевого снаряжения общинниками — земледельцами и охотниками, и они наверняка его приобретали, однако главным потребителем этой продукции являлась нарождающаяся военная знать, воюющая постоянно и профессионально. Именно эти люди, избавленные от рутины повседневного труда, были заинтересованы в получении хорошего оружия. Именно они


располагали для этого соответствующими средствами, в чем хорошим подспорьем могли быть и охота, и военная добыча, и та самая «празга», которую карелы с некоторого времени начали собирать с подчиненных саамов. Все сводилось к одному, и не зря в средневековье родилась недвусмысленная пословица: «война войну кормит»64.
Таким образом, формирование боевого арсенала у корелы, как, впрочем, и везде, шло параллельно процессам классообразования. Этапным здесь оказался рубеж X—XI вв., когда, с одной стороны, произошло складывание того набора «предметов войны», который, судя по археологическим данным, без принципиальных изменений просуществовал вплоть до XIV в., а с другой, завершилось формирование прослойки дружинной знати. В этой связи проявляется одна примечательная деталь. Даже располагая хорошим, качественным оружием, эти господа выказывают недовольство. Теперь им требуется не просто оружие или хорошее оружие. Им нужно богато украшенное оружие. То, что может подчеркнуть статус, указать на общественную значимость, а заодно потешить самолюбие и тщеславие. И такое оружие, естественно, более дорогое, в Корельской земле появилось, о чем однозначно свидетельствуют археологические материалы. Но об этом чуть позже.
Спрос на оружие в данный период в значительной степени удовлетворяется за счет внешних, прежде всего западных, поставок. Результатом этого было то, что процесс развития боевого арсенала корелы протекал в рамках единой североевропейской традиции, проявлявшейся в Юго-Восточной Прибалтике, Северной Руси, Финляндии, Скандинавии и даже Англии. Поэтому, точно так же, как мы говорили о сходстве в общих деталях североевропейского мужского костюма, можно говорить и об определенном сходстве в вооружении воинов данного региона. При этом, правда, не следует забывать о более быстрых темпах развития феодальных отношений на Руси и в Скандинавии, что в конечном итоге внесло сюда существенные поправки.
Надо заметить, что потребность в иноземном оружии у карелов существовала и позднее. Об этом свидетельствуют как сами предметы, так и запреты, которые накладывались на продажу военных материалов (оружия и железа) жителям Корельской земли то римским папой Григорием X (1275 г.), то шведским королем Магнусом Ладу- лосом (1285 г.). Трудно судить, насколько строго исполнялись эти установления и какими были их последствия. Надо учитывать, что к тому времени у карелов существовал другой источник, из которого можно было пополнять боевые запасы. Им, без всякого сомнения, являлся Новгород с его развитым военным производством, обшир¬


ными торговыми связями и обязанностью оказывать всестороннюю помощь вассалу. Однако одними внешними закупками дело наверняка не ограничивалось.
Конец I тысячелетия, как уже отмечалось, характеризовался заметным хозяйственным подъемом Северо-Западного Приладожья, что, помимо прочего, выразилось и в прогрессе металлообработки. В кузнечное производство внедряются новые технологии, основанные, в частности, на применении стали. Как показывает металлографический анализ ряда изделий X—XIV вв. (ножей и топоров, в том числе боевых), карельские кузнецы весьма неплохо владели всеми приемами работы с металлом: горячей и художественной ковкой, сваркой, термообработкой, инкрустацией. Случались, правда, и ошибки, когда некий кователь, делая нож, путал местами стальные и железные полосы трехслойного пакета или умудрялся перекалить железный топор так, что он ломался при ударе. Но такое наверняка случалось и в других местах. В целом же проведенный анализ показывает высокое качество представленных предметов. По многим показателям изделия карельских мастеров можно поставить в один ряд с изделиями русских ремесленников, работавших в Новгороде или Ладоге. Другой разговор, что перечень этой продукции — и прежде всего военной — на Руси был намного шире65.
Таким образом, к X—XI вв. в Корельской земле сложились определенные предпосылки для развертывания собственного производства оружия. В наличии была сырьевая база в виде залежей болотных руд, имелся набор современных боевых предметов, которые могли бьггь использованы в качестве образцов для подражания (такое имело место повсюду), имелись люди, заинтересованные в приобретении этих изделий, и, наконец, начали появляться квалифицированные ремесленники, способные осуществлять всю эту непростую работу. При этом следует помнить, что в комплект средневекового вооружения входили предметы разного назначения, изготавливавшиеся из разных материалов.
Металлургия и кузнечное дело занимали здесь важное, но не единственное место. Не последнюю роль играла деревообработка, чья продукция шла на изготовление луков, досок для щитов, рукоятей для топоров и древков для копий и стрел — всего того, что нуждалось в частом или даже постоянном возмещении. Не надо забывать о кожевенном производстве, обеспечивавшем выпуск щитов, воинских поясов, ножен для мечей и колчанов для стрел. Наконец, востребованным мог оказаться и труд мастера-литейщика, снабжавшего воинов как различными украшениями (фибулами, пряжками, фигурными накладками и т. д.), так, возможно, и некоторыми боевыми предметами (или их деталями), отлитыми из цветных метал¬


лов. Понятно, что какая-то часть всех этих вещей могла изготавливаться на месте, в условиях домашнего хозяйства. Однако бесспорно и то, что лучшего качества следовало ждать от изделия, выполненного руками опытного мастера, владеющего секретами своего дела.
Таким в общих чертах предстает перед нами процесс становления военного дела корелы. Теперь от общего перейдем к частному и посмотрим, чем воевали карельские воины в эти и последующие столетия. Начнем, естественно, с оружия, которое во все времена пользовалось наибольшим уважением и трепетным почтением.
1.
...В руке героя... тот меч не дрогнет...
«Веовулъф»
еч в эпоху средневековья — это не просто оружие. Меч — это знак принадлежности к воинскому и рыцарскому сословию, символ чести, доблести и независимости, эмблема войны и феодальной власти. С мечом повсеместно связывались многие обряды, обычаи и представления, и, как мы уже могли убедиться, карелы в этом ряду не составляли исключения. Для них «огневой клинок» был таким же «другом верным в сраженьи», как и для всех остальных воинов, его изготовление также было связано с божественными силами, и точно так же самые сокровенные надежды карелы возлагали на свое «искрометное железо»66.
Известная нам коллекция корельских мечей включает в себя 36 экземпляров, разделенных на две группы. В первую входят мечи VIII—XI вв., которых насчитывается 18. Вторую составляют клинки XI—XIII вв., число которых также достигает 18. Оговоримся сразу: цифры эти не окончательные и могут подвергнуться коррективам. Как уже отмечалось, значительная часть оружейной коллекции корелы и в том числе практически все собрание мечей, включая самые лучшие образцы, волею судьбы оказалось в музеях Финляндии. Это, как можно догадаться, весьма затрудняет не только изучение самих предметов, но и саму их идентификацию среди всей массы финских находок. Кроме того, в последнее время были сделаны новые находки боевых предметов, в том числе и мечей. Поэтому главные исследования по теме корельских мечей, как, впрочем, и всего ко- рельского оружия, еще впереди, а пока — взгляд на то, что мы имеем на данный момент. Начнем с мечей эпохи викингов.


Прежде несколько слов о том, что представлял собой классический меч раннего средневековья. Его родиной было Государство франков, а точнее — располагавшиеся по берегам Рейна мастерские франкских ремесленников. Эти мастерские являют собой пример очень удачной производственной деятельности, как в количественном, так и в качественном отношении. Их продукция уже с VIII— IX вв. была известна по всей Европе, вызывая повсюду подражания и самые высокие оценки. Хорошо знали такие мечи и на Востоке, где они «по причине своей остроты и своего превосходства» ценились в сотни раз выше многих клинков местной работы. Описывая франкские клинки, арабский ученый Насреддин ал-Туси отмечал, что они такие острые, что их удару не может противостоять железо,
и такие гибкие, что их можно сгибать, как бумагу. Проверяя качество этих мечей, их сгибали вокруг головы и отпускали. Клинок выдерживал испытание, если распрямлялся вновь без признаков остаточной деформации. Неожиданное подтверждение такой гибкости франкского меча мы нашли в одной из рун карельского эпоса: «Вот он в пол клинок вгоняет, меч вонзает в половицу, меч в руках его согнулся, как черемуховый прутик, можжевеловая ветка». Заметим, что речь в данном случае идет именно о гибкости и упругости качественного клинка. Меч из плохого железа повел бы себя иначе67.
Наверное, нелишним будет заметить, что отнюдь не все средневековые мечи отличались подобными характеристиками. В документах встречаются сообщения о мечах, которые гнулись во время боя, так что их приходилось бросать на землю и распрямлять ударами ноги. Мало того, что подобная процедура была унизительной для гордого воинского сердца. В та-
Рис. 21. Мечи X—XI вв. кой ситуации боец подвергал свою
(Норвегия) жизнь неоправданному риску.


Стандартный клинок франкского типа (см. рис. 21) был рассчитан на нанесение тяжелого рубящего удара и только при необходимости — для отражения удара противника (обычно этой цели служил щит). Фехтование им в стиле, принятом в более поздний период, по причине конструктивных особенностей рукояти (короткого стержня и широких навершия и перекрестья) было затруднено. Длина такого меча достигала 90—100 см, ширина лезвия 4—6 см и масса 1 кг (максимально до 1,5 кг). Характерной особенностью его был широкий вертикальный дол, занимавший половину всей клинковой полосы. Это пространство выгодно использовалось изготовителями для нанесения всевозможных знаков и надписей, коими поначалу были производственные марки, а потом, ближе к 1000 г., различные зашифрованные обращения к Богу, Богородице и т. д. (см. рис. 1, 2; 2,2; 4,5; 11,3—4; 32,1—3).
Стремясь поднять качество своих изделий, кузнецы-оружейники экспериментировали с исходными материалами, что в конечном итоге привело к внедрению техники дамаскинажа (дамасской или сварочно-узорчатой стали). Суть ее сводится к тому, что сначала мастер сплетал жгут из тонкой (иногда тончайшей) проволоки разного сорта (железо или мягкая сталь и твердая сталь), после чего сваривал его кузнечной сваркой в одну тонкую полосу. Таким образом изготавливалась основа средней части меча, по бокам которой приваривались стальные лезвия. В другом случае полосу сварочной стали приваривали поверх основного металла. Первый способ был старше и дороже второго, да и качество меча в таком случае было выше. Во втором случае качество приносилось в жертву упрощению, хотя на цене это могло и не отразиться: внешне одно изделие от другого было неотличимо. Расцвет производства мечей из узорчатой стали приходится на VII—VIII вв., после чего эта технология начинает выходить из употребления и к XI в. практически исчезает.
Причиной тому послужило усовершенствование искусства термической обработки металла, что позволило гарантированно получать высококачественные изделия, не прибегая к дорогостоящей технике дамаскинажа69.
Итак, к VIII—XI вв. принадлежат 18 корельских мечей, 16 из которых (с большей или меньшей степенью уверенности) можно отнести к 7 общеевропейским типам (табл. 1; рис. 22). Следует, наверное, заметить, что типология этих изделий базируется на схеме, разработанной норвежским оружиеведом Я. Петерсеном и включающей 26 типов с подтипами. В основе ее лежат различия в форме и конструкции рукояти.


Таблица I70
Мечи корелы VIII—XI вв.
Тип В. Мечи с нешироким перекрестьем и простым треугольным навершием, имеющим прямоугольное сечение. На основании на- вершия и перекрестьи имеется поперечный ребристый выступ (см. рис. 2,1). Мечи этого типа происходят из Рейнской области, были особенно популярны в VIII—IX вв. и со временем, видимо, стали производиться в разных концах Европы. Среди мечей типа В очень много тех, что изготовлены в технике дамаскинажа71.
В памятниках корелы к этому типу относится один клинок (Мянтюхарью, см. рис. 23,1), датированный VIII—IX вв. Датировка его более поздним временем маловероятна, а потому по всем признакам его можно считать древнейшим ко- рельским мечом. Простая, функциональная форма изделий этого типа вполне соответствует тому времени, когда карельские воины на-
Рис. 22. Мечи корелы VIII—XI вв. чинали осваивать новое для
Типологическая схема них оружие72.


Тип Н. Мечи с треугольным в фас и профиль навершием и нешироким прямым перекрестьем без ребра (см. рис. 13). Данный тип создан, вероятно, на основе типа В в тех же рейнских мастерских, и многие относящиеся к нему мечи также имеют дамаскированные лезвия. Заметным отличием мечей типа Н от типа В можно считать наличие на рукоятях серебряного покрытия в виде вертикальной набивки или ромбовидных фигур73.
Среди корельских находок мечи типаН составляют довольно многочисленную группу, представленную 4 образцами (Уосуккала, Улякуса и 2 экз. из Лопотти, см. рис. 23,2—3). Все они датированы IX—X вв. На одном перекрестье, найденном в Лопотти, видны следы ромбовидного серебряного покрытия74.
Рис. 23. Мечи корелы VIII—XI вв.
1 — Мянтюхарью, VIII—IX вв.; 2, 3 — Лопотти Линнавуори, нач. X в.; 4 — Паасо, X—XI вв.; 5, 6 — мечи и ножны с миниатюр IX в.;
7 — Куркиёки Куппала, ок. 1000 г.
Тип Е. Мечи с трехчастным, чаще полукруглым навершием и прямым перекрестьем. Для украшения их обычно использовался ячеистый орнамент. В Европе применялись в основном в IX в. Благодаря своему оформлению могут считаться дорогим аристократическим оружием, принадлежностью людей высокого ранга75.
В коллекции карельских мечей С. И. Кочкуркина отмечает 4 предмета типа Е (Кюуреля, Ряйсяля, Тимоскала, Рокосина), датируя их IX—X вв. Однако по материалам финского археолога Э. Кивикоски


следует, что еще один меч этого вида хранился в музее г. Выборга. Если это так, то изделия типа Е можно считать самой многочисленной группой среди относящихся к эпохе викингов мечей корелы. И это кажется весьма примечательным, потому что подобные клинки, как уже отмечалось, были знаками богатых людей76.
Тип S. Мечи с трех- или пятичастным (редко) навершием и прямым, расширяющимся на концах перекрестьем. Богато украшенные изделия, происходившие из западноевропейских мастерских. Использовались в X — начале XI в. (см. рис. 2, 3,4; 6; ИД)77.
К этому типу из всего списка карельских мечей следует отнести верхнюю деталь трехчастного навершия с городища Паасо, содержащую следы серебряной инкрустации (см. рис. 23,4). Дата этой находки X — начало XI в. Еще одно навершие похожего вида (тоже с серебряным украшением) обнаружено вместе с клинком меча в Килпола. Однако в данном случае издатель, определяя тип изделия, колеблется и относит его или к типу S, или к типу Т, о котором речь пойдет ниже. Мы же пока условно отнесем этот предмет к типу S, отметив лишь, что в любом случае, как и в примере с мечами типа Е, речь идет о дорогом, богато украшенном оружии78.
Тип Т. Мечи с трехчастным навершием и прямым перекрестьем, обычно богато украшенные различными видами орнамента: переплетающегося ленточного, ячеистого, ромбического и т. д. Происходят из мастерских Западной Европы и датируются X в. Как и в случаях с мечами типов Е и S, речь снова идет о дорогом оружии знатных людей79.
Из корельских мечей к типу Т С. И. Кочкуркина относит экземпляр, найденный вместе с двумя копьями и бляшками от конской сбруи в Куппала. Он имеет дамаскиро- ванное лезвие (см. рис. 23,7) с латинскими надписями на обеих сторонах (см. рис. 32,2). Эпиграфический анализ этих надписей позволил Д. А. Дрбоглаву датировать данный клинок временем около 1000 г.80
Второй происходящий из памятников корелы меч типа Т у нас практически неизвестен. Он был найден еще в XIX в. в Кауколе и тогда же его
пелина. Меч, судя по имеющемуся
Рис. 24. Меч X в. (Каукола)
1 — общий вид (по Аспелину); 2 — реконструкция
изображение опубликовано в материалах финского археолога Ю. Р. Ас-


изображению (см. рис. 24,1), сохранился не полностью: утрачено лезвие, повреждены концы перекрестья, проржавел или был сломан черен рукояти. Отсутствует основание навершия, причем снять его по какой-то причине (например, из-за поломки черена) могли еще при «жизни» самого меча. Тем не менее реконструкция первоначального облика этого предмета особых сложностей не вызывает (см. рис. 24,2). Главное, что отличает его от других изделий типа Т — необычный и, как можно заметить, не отличающийся особым изыском орнамент в виде простых квадратов, немного похожий на орнамент одного из норвежских образцов (см. рис. 21,2). Наиболее вероятная дата меча из Кауколы — X или X — начало XI в.81
ТипР. Мечи с брусковидными изогнутыми в противоположные стороны навершием и перекрестьем. Являют собой пример folkvapn — простого, лишенного каких-либо украшений «народного» оружия. Использовались в X в., причем в Восточной Европе встречаются крайне редко82.
К этому типу среди мечей корелы относится один, найденный в Выборге и хранившийся в музее г. Выборга. Именно это видно из описания, сделанного Э. Кивикоски. Однако в сводах С. И. Кочкур- киной тот же выборгский клинок отнесен к типу Q. Мечи группы Q, как выделял их Я. Петерсен, имеют параллельные друг другу навер- шие и перекрестье (см. рис. 14,2), тогда как у мечей типа Р эти детали, как уже отмечалось, выгнуты в противоположные стороны (см. рис. 14,1). Неплохо было бы разобраться, какой меч хранился в музее Выборга83.
Тип X. Мечи с полукруглым, выкованным из одного куска железа навершием и относительно длинным простым перекрестьем (см. рис. 4,1; 5). Имеют западноевропейское происхождение, хотя могли производиться в различных местах Европы. Представляют собой специализированную форму боевого оружия, в большинстве случаев лишенного каких-либо украшений. Появившись в X в., такие мечи надолго пережили эпоху викингов и в составе рыцарского снаряжения применялись примерно до 1250 г.84
В памятниках корелы к этой группе можно отнести один клинок, обнаруженный в захоронении Коукуниэми вместе с копьем и широколезвийным топором. Дата его X—XI вв., а возможно и XI—XII вв. Более ранняя датировка неприемлема, так как не соответствует времени появления этого типа мечей85.
Типы еще двух мечей не установлены. Один из них, найденный в Куркиёках, имеет на обеих сторонах лезвия зашифрованные латинские надписи, выполненные дамасской сталью (см. рис. 32,1). От второго сохранились дамаскированный клинок с S-образными знаками (см. рис. 32,4) и фрагмент перекрестья, украшенный верти-


кальной набивкой из серебряной проволоки. Последнее обстоятельство позволяет предположить, что этот клинок мог относиться к типу Н86.
Вторую группу мечей корелы составляют клинки так называемого романского типа, которые в нашем случае датируются XI— XIII вв. Но прежде несколько слов о мечах этого времени.
Классический меч данного периода — это оружие тяжеловооруженного конного рыцаря, рассчитанное в основном на рубящий удар (см. рис. 25). Его основные отличия от клинков эпохи викингов заключаются в следующем. Упростилась конструкция рукояти и удлинился ее стержень, в результате чего меч стал более удобным в обращении. Длиннее (до 18—20 см против 9—12 см у франкских мечей) стало перекрестье. В результате всего этого с таким клинком уже можно было не только нападать, но и обороняться, подставляя под вражеские удары. Нужно заметить, что подавляющее большинство европейских мечей XI—XIV вв. практически полностью лишено каких-либо украшений на рукоятях, что заметно контрастирует с предшествующим
временем.
Значительная часть мечей этого периода достигала в длину 90—100 см, но нередкими были образцы, доходившие до 110—120 см. Ширина лезвия составляла 4—6 см, да и само лезвие изменилось. Широкий дол, характерный для мечей VIII—X вв., постепенно сужается. В XII в. он составляет треть ширины полосы, а в XIII в. и вовсе превращается в узкий желобок. В итоге, если считать стандартной
Рис. 25. Мечи XII—XIII вв, массу романского меча в 1—1,3 кг, то можно
(Германия) заметить, что в XII—XIII вв. нередкими бы¬
ли изделия массой до 1,5 и даже до 2 кг.
Впрочем, никаких жестких требований никто ни к кому и никогда не предъявлял, и каждый мог выбрать себе оружие исходя из собственных желаний и возможностей. Выбор для этого был очень широкий.
Как уже отмечалось, к XI—XIII вв. принадлежат 18 карельских мечей, 15 из которых относятся к 4 типам с подтипами (табл. 2; см. рис. 26). Типы трех по причине отсутствия рукоятей установить невозможно. Надо заметить, что данная типология, в отличие от


предшествующей, носит локальный характер и применима только к мечам корелы.
Тип I. Мечи с цельным навершием линзовидной формы и прямым брусковидным перекрестьем. Появились в Европе около 980 г., как упрощенная форма одного из типов эпохи викингов (тип Z по Я. Петерсену). Особенно активно использовались до 1120 г., после чего популярность их пошла на спад и к 1200 г. они, в основном, вышли из употребления. Клинки подобного типа известны в Дании, Германии, Словакии (см. рис. 12,6; 16) и в других местах Европы. На Руси такие мечи применялись в XII—ХШ вв., а самым поздним образцом этой группы можно считать меч (а точнее, его навершие) из крепости Орешек. Дата этого «долгожителя» — первая половина XIV в. (см. рис. 58,4)88.
Мечей типа I в памятниках корелы сейчас известно два. Меч, обнаруженный в карельском захоронении Саккола Наскалинмяки (см. рис. 27,1) представляет особый интерес как один из первых образцов оружия подобной формы в регионе Восточной Европы. Правда, ему не повезло при издании. Ошибочно он был отнесен к типу X эпохи викингов и датирован IX—X вв. Однако правильнее датировать его XI в., в пользу чего свидетельствуют как вид самого изделия, так и, по мнению Д. А. Дрбоглава, характер начертания нанесенных на его лезвие букв (см. рис. 32,3). Примечательно и то, что клинок данного меча выполнен в редкой для XI в. технике узорчатой стали. Следует добавить, что вместе с мечом в могильнике Саккола Наскалинмяки были обнаружены 2 копья, дротик, топор и 3 ножа.
Таблица 2
Мечи корелы XI—XIII вв.


Второй экземпляр меча с линзовидным навершием происходит, по сведениям А. И. Саксы, из Метсяпирти Коукуниэми89.
Тип Н. Мечи с дисковидным навершием и длинным прямым (реже изогнутым) перекрестьем. Наверное, самый популярный тип европейского меча, начиная от эпохи викингов и до XVI в. Известен по всему континенту в различных подтипах, главные из которых представлены в памятниках Карельского перешейка.
Подтип ПА. Мечи с плоским дисковидным навершием. Встречаются на европейских миниатюрах X в., но самые ранние из известных образцов (в частности, финские) датируются временем около 1050 г. Наибольшая популярность таких мечей приходится на период между 1100 и 1200 гг. В ограниченном количестве их употребление прослеживается до 1380 г., а новую известность они получают в 1450—1550 гг.90
Рис. 26. Мечи корелы XI—XII вв. Типологическая схема
В памятниках корелы к этой подгруппе относятся 6 мечей. Первые два обнаружены в могильнике Кекомяки и датированы XII—Х1П вв. Один из них найден в погребении Кекомяки-1. Его длина около 100 см, длина перекрестья 19,5 см, диаметр навершия 6,5 см, лезвие достигает в длину 82,7 см и в ширину 5 см. В могилу меч был положен в ножнах, от которых сохранились куски кожи и дерева, а также остатки перевязи (ремень, кольца,
оковка). Рядом находились копье и нож с деревянной рукоятью. Второй меч такого вида (длиной 96 см) с остатками ножен (брон¬
зовый наконечник, кожа и дерево) и в комплекте с копьем, топором, 3 ножами и 4 стрелами обнаружен в погребении Кекомяки-3 (см. рис. 27,4—5). Оба этих меча в целом идентичны и без всякого преувеличения могут быть отнесены к маленьким шедеврам средневекового оружейного производства. Несмотря на повреждения, хорошо видно, что это очень дорогое оружие — оружие людей высокого ранга. Рукояти мечей полностью покрыты инкрустацией из тонкой серебряной нити, образующей причудливые узоры (круги, спирали, ленты, листья, звезды). Полное же представление о том,


как когда-то могли выглядеть эти изделия, можно получить, глядя на отлично сохранившийся финский клинок из Эура (см. рис. 28). Его орнаментировка сохранилась практически целиком, но самым необычным является перекрестье: прямое, с тремя дисковидными расширениями и раскованными в виде лопастей концами. Перекрестья карельских мечей сохранились хуже, но все равно хорошо видно, что они относятся к тому же виду, что и перекрестье финского клинка.
Весьма неожиданной является находка, сделанная в 1994 г. в Ряйсяля, где при раскопках был обнаружен еще один подобный меч (см. рис. 31,1). Его сохранность тоже не идеальная, однако сразу же бросаются в глаза характерные расширения на перекрестье, роднящие этот клинок с теми, что были найдены в Кекомяки и Эура.
Рис. 27. Корельские мечи XI — XIV вв.
1 — меч XI в. (Саккола Наскалинмяки); 2 — наконечник ножен 1050—1100 гг. (Кюхкюля-IV); 3 — навершие меча XII—XIII вв. (Выборг); 4, 5 — меч и наконечник ножен XII—ХП1 вв. (Кекомяки-3); 6 — меч 1250—1300 гг. (Патья);
7 — меч в ножнах (с миниатюры начала XIV в.)
В других местах Европы подобные перекрестья неизвестны, и это обстоятельство, вместе с особенностями всей орнаментировки рукоятей, позволило А. И. Саксе говорить о карельском происхождении мечей (вернее, видимо, их рукоятей) из Ряйсяля и Кекомяки. С. И. Кочкуркина на этот счет замечает лишь, что подобный способ


инкрустации «был известен в Центральной Европе уже в начале периода Меровингов»91.
К этому же подтипу следует отнести еще два простых навершия в виде плоских дисков. Одно из них найдено в Килпола (диаметр 5,2 см, толщина 3 см), а другое в Выборге в слое XII—XIII вв. (см. рис. 27,3)92.
Изображение еще одного карельского меча с плоским диско- видным навершием можно увидеть в материалах, опубликованных А. И. Саксой в Финляндии в 1998 г. (см. рис. 31,3). К сожалению, никакой информации о датировке и месте находке этого предмета почему-то не приводится. Между тем в ряду не только карельских, но и восточноевропейских мечей он выглядит не совсем обычно.
Рис. 28. Меч XII в. (Финляндия)
Общий вид и прорись орнамента на рукояти (по Аспелину)
Его навершие — стандартный гшоский диск — имеет в центре своеобразное украшение в виде небольшого углубления. Такая деталь известна и на других мечах (см. рис. 56,1), но встречается очень редко. Необычным является перекрестье. В отличие от перекрестий большинства карельских мечей, оно не прямое, а изогнутое, но главное — очень толстое. Этим оно отдаленно напоминает один из вариантов (тоже очень редкий) эпохи викингов (тип /Е по Я. Петерсену), однако отстоит от него на несколько столетий. Самым же примечательным является клинок. Среди прочих он выделяется отсутствием дола, что для обычных европейских мечей того времени было нехарактерно. Если же приглядеться повнимательней к имеющемуся изображению, то можно заметить, что коррозия коснулась клинка в основном лишь с одной стороны. Поэтому можно предпо-


дожить, что этот меч был однолезвийным (проржавело в первую очередь там, где было тонкое лезвие)93.
В эпоху викингов однолезвийные мечи были особенно популярны среди норвежцев (см. рис. 1,4), в связи с чем такие клинки порой называют норвежскими длинными саксами (по аналогии с боевыми ножами). Их очень много в самой Норвегии и в тех местах, где бывали воины этой страны. В других землях они встречаются или очень редко (в Швеции и Финляндии, см. рис. 4,4), или не встречаются вовсе (в Дании и на Руси). Редким исключением в этом ряду были земли латгалов (Восточная Латвия), где, как считают историки, однолезвийные мечи употреблялись чаще, чем двулезвийные. Остальная Европа долгое время предпочитала такому оружию более короткие ножи-скрамасаксы (см. рис. 1,5; 11,6), и лишь с XII или XIII в. в моду начали входить длинные однолезвийные мечи — фалъ- шионы (фалъчионы) или фошоны. Будучи потомком норвежского сакса, фальшион (см. рис. 31,4—5) отличался от него формой клинка, более или менее расширенного к концу, что позволяло нанести мощный рубящий удар. Такой меч активно использовался в течение XIII—XIV вв., после чего был вытеснен однолезвийным баделе- ром, имевшим уже не прямое, а изогнутое, похожее на сабельное лезвие. Что касается карельского образца, то, как кажется, формой своего клинка он больше подходит к старым норвежским саксам.
Рис. 29. Корельские мечи XII—XIII вв.
1 — конец XII — начало XIII в. (Кивиниэми);
2 — конец XII — начало XIII в. (Кекомяки-5); 3 — XIII в. (Суотниэми-1)
Для Восточной Европы однолезвийные мечи были нехарактерны (там уже с X в. в ходу была сабля), и те же фальшионы или баделе- ры в ограниченном количестве могли появиться на Руси только


в XIV или даже в конце XV в. В этой связи находка в Корельской земле однолезвийного меча, датированного XII—XIII (или XII—XIV) вв., без сомнения, заслуживает самого пристального внимания94.
Подтип ПВ. Мечи с навершием в виде выпуклого диска с косо срезанными краями (см. рис. 52,1; 53,2). Самые ранние экземпляры подобного типа, обнаруженные в Финляндии, датируются концом XI в., но в широкое употребление такие мечи вошли, по Э. Окшотгу, около 1180 г. и очень активно использовались по всей Европе до 1350 г., а позднее в 1420—1500 гг.95
Среди известных ныне карельских находок к этому типу относится фрагмент меча из Куркиёки Калмистомяки с навершием, на котором медной проволокой нанесен «мальтийский крест». Возможная дата этого изделия — XIII в.96
Подтип ПС. Мечи с дисковидным навершием с плавными выпуклыми боковыми гранями. Э. Окшотт относит бытование таких изделий к 1180—1500 гг., однако наибольшую популярность они приобретают, как отмечает А. Н. Кирпичников, после 1250 г.97
В карельской коллекции оружия к этой группе мечей можно отнести хорошо сохранившийся образец 1250—1300 гг. из могильника Патья (см. рис. 27,6; 31,6), найденный по соседству с тремя наконечниками копий и ножом в бронзовых орнаментированных ножнах98.
Тип III. Нарядно украшенные мечи с литыми бронзовыми рукоятями. В отличие от общеевропейских типов I и И, мечи этой группы имеют восточноевропейское, точнее, видимо, прибалтийско-финское происхождение. Один экземпляр такого типа найден в Эстонии, один — уд. Малы (см. рис. 10) недалеко от Изборска (фактически на границе с Эстонией), еще один — в Финляндии (см. рис. 17). В Корельской земле обнаружены четыре таких меча.
Наиболее известными из них являются мечи из Кивиниэми (см. рис. 20; 29,1) и Кекомяки-5 (см. рис. 29,2), которые могут бьггь объединены в одну группу с финским и изборским экземплярами. Характерной особенностью всех этих изделий является их необычайная близость. И дело даже не в том, что они очень похожи друг на друга. С большой долей уверенности историки говорят о едином производственном центре, откуда могли происходить эти мечи. Так, финский меч из Калволы (см. рис. 17) близок карельскому из Кекомяки-5 (см. рис. 29,2). По мнению А. Н. Кир-
Рис. 30. Бронзовое навершие пичникова, перекрестье меча из д. Ма-
меча XII в. (Ряйсяля) ЛЬ1 отлито в той же форме, что и фин-


ского, а корельские мечи из Кивиниэми и Кекомякй-5 имеют совершенно одинаковые навершия. Вопрос этот ждет дальнейших исследований, а пока заметим, что финские археологи, описывая меч из Калволы, подчеркивают карельский характер содержащихся на нем орнаментов.
Вместе с тем датировка этих мечей имеет заметные различия. Финский меч датирован XI—XII вв., меч из д. Малы — ХИ в. (или 1150 гг.), а корельские экземпляры относятся археологами к концу
XII — началу XIII в. Характерной особенностью финского и обоих карельских клинков является наличие литых бронзовых трубок, надетых на стержни рукоятей. Такая деталь часто ставилась на русские мечи в первой половине XI в. (см. рис. 11,2; 15), но для периода XII—XIII вв. была уже забытой".
Еще два меча типа III сохранились во фрагментах. В Ряйсяля было найдено украшенное плетеным орнаментом бронзовое навершие, датированное XII в. (см. рис. 30). Примерно к тому же периоду может относиться второе бронзовое навершие от меча, обнаруженного в Хиитола. Возможно, именно его имела в виду С. И. Кочкуркина, когда писала о случайной находке, сделанной в конце XIX в. и доставленной в Выборг. Изображением этого предмета мы, к сожалению, не располагаем, а потому ограничимся лишь свидетельством Э. Кивикоски о том, что на нем просматриваются слабые следы серебряного покрытия. Это, как можно заметить, в определенной мере отличает данный меч от всех остальных, относящихся к типу III100.
Тип IV. Мечи с трехчастным навершием и изогнутым перекрестьем. Свое происхождение клинки данного типа ведут от мечей X — начала XI в., вероятно, типов S (по Я. Петерсену, см. рис. 6) и А-местн. (по А. Н. Кирпичникову, см. рис. 15). Навершия и перекрестья их или отливались из бронзы, или отковывались из железа. За пределами Восточной Европы изделия подобной формы неизвестны. В XII—XIII (возможно, в XII—XIV) вв. они в разных вариантах производились и довольно часто употреблялись на Руси (см. рис. 53,1), в Латвии и Литве101.
Среди корельских находок к типу IV относится меч из могильника Суотниэми-1 (см. рис. 19; 29,3). Общая длина его около 107 см, ширина лезвия 4,1 см, ширина дола 1,7 см. Вместе с ним обнаружены копье и топор. Дата этих изделий — XIII в.102
Своей рукоятью этот меч очень близок к тем образцам, что в XII—
XIII вв. производились на Руси, в силу чего можно предполагать или его русское происхождение, или изготовление по русской модели. Вместе с тем нельзя не отметить одну важную деталь оформления меча из Суотниэми. Это — очень дорогое оружие. Его рукоять отделана серебром (растительный и спиралевидный орнаменты), а на


лезвие нанесены поперечные серебряные же знаки. Для Руси XIII в. подобная роскошь была уже не характерна. Там, как и в большинстве мест Европы, преобладали более скромные по виду изделия. Меч сам по себе являлся источником многозначительной информации и перегружать его какими-то излишествами было ни к чему. В этой связи невольно возникает предположение, что найденный в Суот- ниэми клинок мог быть изготовлен в расчете на вкусы корельской или какой-то иной знати, еще не расставшейся с привычками и модой «варварской» эпохи.
Следующий карельский меч происходит из могильника Кекомя- ки-2. Там он найден с остатками ножен и перевязью. Установить тип этого изделия нельзя, так как сохранился лишь фрагмент разломанного лезвия длиной 60,3 см и шириной 4,2—4,5 см. Возможная дата его — XII—ХП1 вв. Еще один меч корелы найден, по сведениям А. И. Саксы, в Выборге. От него, к сожалению, тоже сохранился только кусок лезвия, типичный для XII в.103
Последний из известных нам мечей корелы найден также в Выборге при раскопках на Замковом острове. В данном случае археологам досталось полностью сохранившееся лезвие, на котором, по данным В. А. Тюленева, после расчистки открылась надпись GICELIN ME FECIT (Гицелин меня сделал). Перед нами — имя мастера или товарный знак мастерской, располагавшейся где-то на среднем Рейне и, как полагают, действовавшей в период между 1130 и 1200 гг. Имя GICELIN стало известным оружиеведам еще в начале прошлого века. Чуть позже стало известно еще одно, очень близкое по форме и звучанию, имя CICELIN (Цицелин). Наконец, уже в 60-е гт. XX в., перед А. Н. Кирпичниковым, расчищавшим мечи из Латвии и Украины, появилась еще одна марка — ETCELIN (Этце- лин). Всего в Европе (в Англии, Германии, Нидерландах, Финляндии, Словакии, Латвии, Украине и России) мечей с этими именами найдено около двух десятков. Однако сейчас правильность прочтения некоторых из них подвергнута сомнению. В частности, Д. А. Дрбоглав, изучив графику клейм данной группы (в том числе уже давно известных), пришел к выводу, что имя Гицелин является не более чем мифом, появившимся в результате неправильного прочтения нанесенных на железо надписей (зачастую сильно поврежденных). По его мнению, эти имена должны читаться либо как CICELIN, либо как ETCELIN (встречены варианты ETCELNI, ETCLIN)104.
Говоря о типологии средневековых мечей, следует отметить, что она чаще всего основывается на особенностях и конструкции их рукоятей. Можно классифицировать и лезвия, как это сделал Э. Ок- шотт, но это требует непосредственной работы с самим оружием,


что в отношении карельских находок по понятным причинам пока затруднительно. Тем не менее и на лезвиях мечей может содержаться интересная информация.
Прежде всего заметим: вовсе не обязательно то, что детали рукояти и сам клинок изначально представляли собой одно целое. Известны случаи, когда, например, русские или латвийские ремесленники ставили свои навершия и перекрестья на лезвия, изготовленные в каких-то западных мастерских. Делалось это или по желанию заказчика, или потому, что на продажу из Европы привозили только готовые полосы без рукоятей, к чему должны были приложить свою руку местные мастера. Их, кстати, в России XVII в. называли «при- дельщиками» в отличие от «отковщиков», ковавших сами лезвия105.
Рис. 31. Мечи XII—XIV вв.
1 — меч XII—XIII вв. (Ряйсяля); 2 — наконечник ножен меча XII в. (Куркиёки Куппала Калмистомяки); 3 — меч XII—ХШ вв. (корела?);
4, 5 — европейские фальшионы XIII—XIV вв.; 6 — меч 1250—1300 гг. (Патья);
7 — наконечники ножен меча 1200—1240 гт. (Украина)
Мечи изготавливались во многих европейских странах, но, как уже говорилось, только немногие мастерские выпускали по-настоящему качественное оружие. Мы не знаем, каким качеством обладали те мечи, которыми воевали воины корелы, но в одном можно бьггь уверенным. Своего клинкового производства Корельская земля не имела, и не нужно воспринимать буквально эпические строфы о том, как кователь Илмаринен делал мечи. Если почитать, то чего он там только не делал своим молотом! Все имевшиеся у карелов мечи были привозными, и привозили их, как можно было убедиться, или из Западной Европы, или из Новгорода. Последнее,


кстати, тоже не означает, что эти мечи были чисто русскими. На них могли стоять русского типа рукояти, но сами клинки могли быть сделаны на Западе. Никто не отрицает факта изготовления на Руси XI— XIV вв. собственных мечей, но имеющиеся на данный момент сведения говорят о значительном импорте этих изделий. Поэтому пока мы можем предполагать только возможность монтировки корельскими приделыциками наверший и перекрестий на привозные клинки.
На западное происхождение многих найденных в Восточной Европе мечей указывают нанесенные на их лезвия надписи и знаки. В корельской коллекции таких мечей несколько.
Первым в этом ряду, несмотря на относительно позднюю датировку, следует поставить выборгский меч с надписью ETCELIN/ CICELIN ME FECIT. Самое главное в этой надписи — указание на конкретный производственный центр. Обычай нанесения на лезвия мечей имен мастеров или названий мастерских был преобладающим в IX—XI вв. Благодаря этому мы и имеем сегодня мечи с западными клеймами ULFBERHT, INGELRII, CEROLT, ULEN, LUN и прочими, русским ЛЮДОТА и польским или чешским SWENISLAV. Однако в XI—XII вв. традиция именного клеймения повсеместно пошла на убыль, а к XIII в. и вовсе исчезла, чтобы возродиться только спустя три столетия. ETCELIN/CICELIN, таким образом, являются одними из последних, если не последними запечатленными на металле фамильными марками оружейников эпохи раннего и зрелого средневековья.
На рубеже X—XI вв. на мечах появляются надписи иного рода. В одном случае мы имеем дело с конкретными посвящениями (к примеру, In nomine domini — во имя бога), а в другом — с таинственными буквосочетаниями, не имеющими, на первый взгляд, никакого смысла. Однако уже более ста лет назад ученые предположили, что за каждой буквой такого клейма скрывается какое-то латинское слово, начинающееся с этой буквы, а все вместе эти буквы образуют некое зашифрованное обращение религиозного характера. В XII—XIV вв. такие надписи, делаясь все более длинными, содержательными (количество знаков в них могло достигать 30—40) и изысканными в начертании (порой уникальными), были самыми распространенными. Среди карельских мечей нам известно три экземпляра с подобными буквосочетаниями, которые, по определению Д. А. Дрбоглава, относятся к группе ранних сложных надписей. Они еще не такие длинные, как более поздние, и не такие замысловатые по содержанию. Буквы, их составляющие, отличаются большими размерами и небрежностью в начертании, так что ни о какой каллиграфии речи пока идти не может. По времени все эти предметы не выходят за рамки конца X—XI в. Первый меч (ок. 1000 г.), най¬


денный в Куркиёках, на одной своей стороне содержит буквосочетание S HVAIMIAVH S (см. рис. 32,1), а на другой S III х III х II S. Д. А. Дрбоглав предлагает такую расшифровку этой надписи:
a) S(alvator). Ih(es)u A(ltissim)i M(ater) I(missitl)a u(se)hl. S(al-vator).
b) S(alvator). S(alvator).
Рис. 32. Надписи на клинках корельских мечей.
1 — Куркиёки (около 1000 г.); 2 — Куркиёки Куппала (около 1000 г.);
3 — Саккола Наскалинмяки (XI в.); 4 — Сортавала Лийкола
И в оригинале, и в переводе обращает на себя внимание надпись на первой стороне, которая одинаково читается в обе стороны, а перевод обоих текстов гласит:
a) Спаситель. Иисуса всевышнего Мать всевышнего Иисуса. Спаситель.
b) Спаситель. Спаситель106.
Второй меч (Куркиёки Куппала, ок. 1000 г.) содержит на одной стороне своей полосы надпись SNEMENTS (а), а на другой (Ь) — SPBMBNS (см. рис. 32,2). Заметим, что некоторые знаки, по обычаю того времени, были проставлены в перевернутом виде, в связи с чем не стоит удивляться разночтениям, возникающим при взгляде на само клеймо. Расшифровка обращений, нанесенных на этот меч, по варианту Д. А. Дрбоглава, может быть следующей:
a) S(ancta) N(omin)e M(atris) e(nimo)n T(rinita)s.
b) S(alvator) P(ater). B(eata) M(ater) B(eata). N(oster) S(alvator).


Перевод этого изречения таков:
a) Святая Во имя Богоматери во имя Троица.
b) Спаситель-отец. Святая Богоматерь святая. Наш Спаситель107.
Третий меч (Саккола Наскалинмяки, XI в., см. рис. 32,3) примечателен такими буквосочетаниями: +INOMENI+ (а) и +INXMIDNI+ (Ь). Эти выражения Д. А. Дрбоглав предлагает читать так:
a) I(n) n(omine) o(mnipotentis). M(ater). E(terni) n(omine) I(n).
b) I(n) n(omine) X(risti). M(ater) I(esu). D(omini) n(omine) I(n).
Переводятся эти надписи так:
a) Во имя Всемогущего. Богоматерь. Вечного имя Во.
b) Во имя Христа. Мать Иисуса. Господа имя Во108.
Еще на одном мече (Сортавала Лийкола, см. рис. 32,4) просматриваются буквы S, а на лезвии меча из Суотниэми-1 (XIII в.), как уже отмечалось, можно видеть клеймо из вертикальных серебряных знаков. К сожалению, изображение этого клейма нам пока не известно.
Надо заметить, что вряд ли среди карелов были люди, способные разгадать все эти ребусы, тем более, когда речь заходит о X—XI вв. Скорее всего, такие надписи для них могли бьггь лишним подтверждением качества приобретенного у купца или взятого в бою оружия.
Обязательной (или почти обязательной) принадлежностью меча были ножны. В корельских памятниках их остатки (кожа и дерево) обнаружены в четырех захоронениях могильника Кекомяки (1, 2, 3, 5). По этим находкам трудно судить о том, как выглядели ножны в действительности. Но у нас имеются изображения таких предметов (см. рис. 32,5—6) и описание, сделанное монахом монастыря св. Галлена: «Надлежит мечу быть, во-первых, в ножнах (из дерева), во-вторых, обернутым в кожу, в-третьих — в белейшее, светлым воском навощенное полотно, так, чтобы он, с блистающим посредине крестиком, надолго был сохранен для уничтожения язычников». Оставим без внимания пассаж по поводу язычников, но заметим, что карелы свои мечи с «блистающими посредине крестиками» помещали и в ножны, сшитые из шкуры без обычной в других случаях деревянной основы. Именно об этом говорит нам одна из рун, в которой меч вытаскивается «из мягких ножен». Наверное, они были проще и дешевле109.
В Кекомяки-3, как уже отмечалось, найден нарядный бронзовый наконечник ножен меча (см. рис. 27,5). Еще один бронзовый наконечник, датированный 1050—1100 гт., обнаружен в округе Миккель- ских озер (см. рис. 27,2), хотя меча в данном захоронении не было. Заметим, что изделия такого типа помимо карельской земли бытовали в Эстонии. В частности, на о. Сааремаа были найдены один целый наконечник и один поврежденный, очень похожие на корель-


ский экземпляр. Правда, эстонские образцы моложе: археологи датируют их XII в. Наконец, сравнительно недавно в Куркиёках был найден еще один отлитый из бронзы наконечник ножен, оформленный в прибалтийском стиле XII—XIII вв. (см. рис. 31,2).
Как видим, наконечников ножен меча в карельских памятниках найдено немного. Все они изготовлены из бронзы и почти все орнаментированы, что вполне соответствует моде, существовавшей на берегах Балтики (и не только) в XI—ХШ вв. Примечательным кажется отсутствие среди находок простых железных U-образ- ных наконечников, обычных для рыцарской Европы XII—XIV вв. (см. рис. 27,7; 31,7; 56,3). Впрочем, судя по тому, что из четырех захоронений могильника Кекомяки, содержавших ножны, наконечник был найден только в одном, абсолютно необходимой карелы такую вещь не считали и вполне обходились без нее110.
Рис. 33. Ножи из корельских памятников
Такое бывало и в других местах, а вот без чего обойтись было никак нельзя, так это без перевязи. В Европе X—XI вв. мечи носились на плечевом ремне. Потом меч стали крепить к поясу, при этом ножны могли прятаться под кольчугу, для чего в ней делался вырез, куда можно было просунуть меч. В XII в. в обиход вошли надевавшиеся поверх доспехов рыцарские (кому они бы¬


ли положены) или более простые воинские пояса с различными, менявшимися с течением времени схемами крепления ножен (см. рис. 23,6; 27,7).
У корелы остатки мечевых перевязей в виде ремней, колец и оковок обнаружены в трех могилах Кекомяки (1,2,5). На основе одного такого комплекта (Кекомяки-2) С. И. Кочкуркиной была сделана реконструкция. Из нее видно, что относительно недлинный узкий ремень обматывался вокруг ножен, после чего к обоим его свободным концам, имевшим одинаковую длину, крепилось по кольцу. Между собой эти кольца соединялись коротким поперечным ре- мешком-перемычкой. Сверху к этим кольцам крепились еще два ремня (один из них, выходивший на грудь, мог иметь пряжку), с помощью которых ножны с мечом и вешались на плечо111.
Теперь пора сделать некоторые выводы. Из всего сказанного видно, что развитие корельского меча вполне соответствовало тем структурным переменам, которые были характерны для карельского общества в VIII—XI вв. Начав с относительно простых, чисто функциональных типов (В, Н), карелы перешли к мечам с дорогими рукоятями (типы Е, S, Т), присутствие которых, как считают историки, служит явным признаком далеко продвинувшегося процесса феодализации. Таких изделий для эпохи викингов известно 9 (из 16 типологизированных), что составляет более 56 %. Показатель, как видим, достаточно высокий112.
Вполне своевременным может считаться проникновение в Ко- рельскую землю упрощенных типов X в. (типы Р и X), а главное — нового поколения романских клинков (типы I и II), быстро вытеснивших мечи франкского типа. В этом же ключе можно говорить и о появлении у карелов мечей со сложными надписями на лезвиях. Как видно из находок, датированных XI—Х1П вв., никакого отставания от общеевропейских тенденций в мечах корелы не просматривается, равно как нельзя сказать и об использовании каких-то устаревших форм. На этом фоне примечательной является сохранявшаяся еще в XIII в. мода на дорогое оружие. Таких мечей известно 7 (из 15 типологизированных), что превышает 46 %.
Основным источником поступления мечей в VIII—XI вв. были Западная Европа и Скандинавия. Важность этого направления сохранится и в последующий период, что, в частности, выразилось в преобладании среди корельских клинков XI—XIII вв. мечей общеевропейских типов (I, ПА, ИВ, ИС). Не исключено, что часть из них оснащалась рукоятями, оформленными сообразно местным вкусам (3 меча типа НА). Примерно с XI или XII в. можно говорить о появлении в корельской земле мечей русских типов (тип IV). В это же время в Прибалтике начинается производство клинков с литыми


бронзовыми рукоятями (тип III), в чем могли участвовать и карельские мастера-«приделыцики».
Самое позднее захоронение с мечом в Корельской земле относится к 1250—1300 гг. Эту дату следует запомнить, потому что она, как мы сможем убедиться позднее, являет определенный рубеж карельской истории.
В заключение следует сказать, что меч у корелы не был единственным видом клинкового оружия. Кроме него в употреблении был нож. Ножей в карельских памятниках найдено более 200, и носили их как мужчины, так и женщины.
Отличительной чертой многих из этих изделий являются кожаные ножны в оригинальной оковке из цветного металла (см. рис. 33). Правда, боевых ножей среди всех этих находок относительно немного и, что примечательно, пока совсем нет скрамасаксов, этих тяжелых и толстых тесаков германского происхождения, бытовавших в I тысячелетии и известных у норманнов и ближних соседей корелы: веси и финнов (см. рис. 1,5; 4,7). Очень любопытным кажется указание на то, что в 1878 г. в захоронении Суотниэми-4 был найден кинжал «с медной головкой и перекладиной». Дата этого памятника не указана, но, возможно, это XIII в. — время, когда такие предметы вошли в широкое употребление113.
2. 	КОПЬЯ
...Вам не дань дадут, но добрые копья, дроты отравленные, издревние острия...
«Битва при Мэлдоне»
Копье — один из древнейших видов оружия, чья история своими корнями уходит в эпоху камня. В период средневековья копье прочно удерживало за собой тактическое первенство, опережая в этом плане любое другое оружие, включая и меч. Благодаря своему длинному древку копье было наиболее эффективно в момент завязки боя, им легче было достать врага в рукопашной схватке, а мощный удар (или укол) копьем позволял поразить любого, даже облаченного в броню, противника. Наконец, именно копье в наибольшей степени отвечало такому немаловажному условию победоносного боя, как поддержание слитности воинского строя. Все это обеспечило копью самое широкое распространение. Рыцарскую знать оно привлекало своей ударной мощью, а простолюдинам могло нравиться еще и относительно малой ценой.


Вне всякого сомнения, все сказанное выше относится и к карелам. На сегодняшний день в их памятниках обнаружено более 70 наконечников копий VII—XIV вв., отличающихся заметным разнообразием своих типов.
Тип I. Длинный и тонкий наконечник с черенком вместо втулки и небольшим пером с расходящимися в разные стороны шипами. Использовался в качестве метательного оружия. Внешне напоминает пилум римских легионеров или германский ангон, отличаясь от них, в основном, способом крепления к древку.
Дротик такого типа, найденный в Китэ (см. рис. 34,1) и датированный VI—VII вв., является одним из древнейших образцов карельского оружия. По некоторым данным, в Муола были обнаружены еще 3 подобных наконечника, но они, к сожалению, утеряны. Скорее всего, копья данной группы происходят из Финляндии, где таких изделий обнаружено более 200114.
Тип II. Копье с наконечником лавролистной формы и характерной, выходящей из втулки, гранью-ребром по всей длине лезвия. Очень древний и, судя по всему, очень устойчивый тип, восходящий к образцам эпохи бронзы. Употреблялся в Европе в античный период и на протяжении всего средневековья вплоть до XVIII в. В Корельской земле экземпляр такой группы найден в Наскалинмяки и датирован концом VIII в. (см. рис. 34,2). Внешне он весьма похож на один из франкских образцов, обнаруженных под Ульмом (см. рис. 12,5). Копья такого типа были известны и в Прибалтике, где применялись довольно долго. У пруссов они известны в памятниках начала I тысячелетия н. э., а у эстов в Залахтовье (восточный берег Чудского озера) — в начале II тысячелетия115.
Тип ПА. Копье с относительно короткой втулкой и лезвием удлиненной листовидной формы с выраженной гранью и своеобразным заостренным концом. Вероятно, развитие типа И. Также древняя форма, возможно, появившаяся у кельтов еще в последние века до н. э. Такие копья применялись и в раннем средневековье. В Литве VI в. некоторые из них (совершенно в кельтском стиле) имели волнообразно вырезанные режущие кромки. В памятниках корелы один такой наконечник найден в Калмистомяки Ряйсяля. Он, правда, лишен внешней экзотики, но отличается приличными размерами (около 45 см). Его дата — VIII в. (см. рис. 34,3)116.
Тип III. Копье с наконечником лавролистной формы и относительно длинной тонкой втулкой. Тип, имеющий явное западноевропейское происхождение. Об этом, в частности, свидетельствуют лезвия, изготовленные из сварочно-узорчатой стали, и сама форма, восходящая к древним античным образцам или (что ближе к нашей теме) к знаменитой фрамее германцев (см. рис. 12,4).


Рис. 34. Копья корелы VI—XIV вв. Основные типы.
1 — Китэ, VI—VII вв.; 2 — Наскалинмяки, конец VIII в.; 3 — Калмистомяки, VIII в.;
4 — Каукола; 5 — Лапинлахти, VIII в.; 6 — Наскалинмяки, XI в.; 7 — Уосуккала,
IX—XI вв.; 8 — Куркиёки Калмистомяки; 9 — Коукуниэми Лайемяки; 10 — ?,
XII—XIV вв.; 11 — Кекомяки, XII—XIII вв.; 12 — Патья, 1250—1300 гг.; 13 — Рэткя, XII—XIV вв.; 14 — Паасо, XII—XIII вв. (вток); 15 — Куркиёки, XII—XIV вв. (вток)
В памятниках корелы найдено несколько таких копий, относящихся как ко второй половине I тысячелетия, так и к XII в. (см. рис. 34,4). Два наконечника имеют дамаскинированные лезвия117.
Тип IV. Копье с недлинным относительно широким лезвием ланцетовидной формы, плавно переходящим в короткую втулку (тип А по Я. Петерсену). Появились в Европе VII—VIII вв., где выпускались в рейнских мастерских. Изделий такого типа много в Скандинавии. У корелы известен один подобный образец, происходящий из погребения в Лапинлахти и датированный VIII в. (см. рис. 34,5). Судя по орнаменту на втулке, это копье было изготовлено франкскими мастерами118.
Тип V. Черешковое копье с пером удлиненно-треугольной формы (тип Aspelin 1651, тип VI по А. Н. Кирпичникову). Этот тип, появившийся около 500 г., имеет, видимо, прибалтийское происхождение. Очень много таких копий известно в Эстонии, Латвии, Финляндии, на о. Готланд, а также на территории Руси, в местах проживания «чудских» племен. Большинство находок датировано VIII—


IX вв., но кое-где наконечники подобного вида применялись до XIII в.
В Корельской земле копья такого типа найдены в Лапинлахти (см. рис. 34,6), Наскалинмяки и Ховинсари и датированы VIII—XI вв.119
Тип VI. Копья с граненым ромбовидным в сечении пером ланцетовидной формы, сужающимся у шейки и плавно переходя-
Рис. 35. Копье XII—
XIV вв. (Ряйсяля, по Аспелину)
щим во втулку (тип Е по Я. Петерсену, тип I по А. Н. Кирпичникову). Происходят из рейнских мастерских, употреблялись в Европе во второй половине VIII—XI в. Многие франкские изделия имели дамаскированные лезвия и арочный орнамент на тулье (см. рис. 1,9; 4,6). С течением времени копья такого типа стали производиться в других местах, лишившись при этом дамаски- нажа и орнаментировки (см. рис. 2,8,9; 11,8).
Среди карельских находок таких копий С. И. Кочкуркина насчитывает 9, из которых одно (Уосуккала) имеет полный набор «франкских» признаков: дамаскированное лезвие и врезной арочный орнамент на втулке (см. рис. 34,7)120.
Тип VII. Копья с относительно широким пером удлиненно треугольной формы с ярко выраженными плечиками и короткой массивной втулкой (тип G по Я. Петерсену, тип III по А. Н. Кирпичникову). Один из самых популярных в Европе типов, бытовавших в течение всего средневековья. Некоторые образцы достигали в длину 50 см.
Таких копий в памятниках корелы эпохи викингов насчитывается более 6. Два из них имеют посеребренные втулки с нанесенными на них руническими орнаментами (см. рис. 34,8). Видимо, эти копья были изготовлены в Скандинавии121.
Тип VIII. Копья с лезвием удлиненно-треугольной формы с сильно скошенными плечиками и относительно длинной втулкой, иногда снабженной поперечными валиками-утолщениями (тип М по Я. Петерсену, тип ША по А. Н. Кирпичникову). Такие копья хорошо известны в Анг- .лии, Дании, Норвегии, Швеции, Финляндии, Юго-Восточной Прибалтике и на Руси, где употреблялись в IX—XIII вв., а местами и позже.


Среди копий корелы эта группа — самая многочисленная (см. рис. 34,9). С. И. Кочкуркина насчитывает их 10, а по данным Э. Кивикоски, сюда могут входить еще 5 экземпляров. Все они датируются временем не позднее XI в. Но этим время применения копий типа VIII не ограничивается. Еще 7 таких наконечников обнаружено в памятниках XII—XIV вв. (см. рис. 34,10). Их длина — от 26 до 37 см122.
Тип IX. Копья с узкими гранеными наконечниками (тип ШБ по А. Н. Кирпичникову). Относятся к восточноевропейской группе. Появились в Хв. Среди карельских находок таких копий, по данным С. И. Кочкуркиной, 6. Все они датируются XII—ХП1 вв. (см. рис. 34,11) и отличаются своей заметной длиной, достигающей 36—48 см. Появление таких копий у воинов корелы можно напрямую связывать с влиянием Руси, где наконечники с тонким граненым лезвием начали употребляться с X в. (раньше, чем на Западе), а к XIII в. сделались преобладающими (см. рис. 11,9; 53,14). Следует заметить, что карельские образцы несколько отличаются от русских, в связи с чем можно допускать их местное производство123.
Тип X. Копье с плоским или уплощенным лезвием продолговатояйцевидной формы, скругленными плечиками и невысокой тульей (тип IV по А. Н. Кирпичникову). Таких наконечников много в Восточной Прибалтике, откуда они попали в Новгородскую землю. В Западной Европе они известны после 1100 г.
В Корельской земле найдено 5 изделий такого типа, датированных XII—XIV вв. Длина их колеблется от 24 до 34 см, ширина пера 5—5,5 см (см. рис. 34,12)124.
Тип XI. Копья с лезвием удлиненно-треугольной формы и относительно недлинной граненой втулкой. Наконечников такого, весьма своеобразного, типа в Корельской земле известно 6. Их дата —
XII—XIV вв. Один из них имеет орнаментированную втулку. Его длина 27,5 см, ширина пера 5,2 см (см. рис. 34,13;
35)125.
Помимо этого среди карельских находок известно еще несколько копий, которые по тем или иным причинам не могут бьггь типологи-
Корельский воин XIV в.


зированы. Однако и того, чем мы располагаем, достаточно, чтобы сделать некоторые выводы. Из 11 выделенных типов 8 (с одним подтипом) относятся к раннему периоду, то есть к VI—VII и VIII— XI вв. Из них один (тип III) продолжал употребляться в XII в. и еще один или два (типы VII и VIII) использовались и позднее — в XII— XIV вв. Все остальные не вышли за пределы XI в. Заметим, что подобное явление было характерно и для других мест Европы, где также наблюдается исчезновение многих, прежде весьма популярных, изделий.
В период XII—XIV вв. происходит резкое сокращение количества типов копий. Максимально пока можно говорить о четырех-пяти использовавшихся в это время типах (типы VIII—XI и, возможно, VII), из которых три появились не ранее X—XII вв. При этом по совокупности основных признаков всех их можно собрать в две основные группы. К одной (типы VII, VIII, X, XI) относятся наконечники с относительно широким (до 5,5 см) пером, использовавшиеся, видимо, как в бою, так и на охоте. Во вторую группу можно определить узколезвийные копья типа IX, которые могут считаться чисто боевым оружием. На Руси подобные наконечники нашли широкое применение в коннице. Были ли карельские образцы оружием всадников, сказать пока трудно.
Несколько слов о различиях пехотных и кавалерийских копий. Главным здесь можно считать длину древка. Форма и вид наконечника играют второстепенную роль. Археологические материалы наряду с многочисленными изобразительными памятниками позволяют предположить, что длина всаднического копья уже в X в. доходила до 3,6 м, увеличившись позднее до 4—5 м (одновременно возрастала и его толщина).
Пехотное копье в X — XIV вв. чаще всего достигало 1,8—2, реже 2—2,5 м (см. рис. 12,1,7). Пример тому находим в «Саге об Олаве Святом», где описано оружие подобного рода: «У Арнльота было большое копье с наконечником, отделанным золотом, и таким длинным (курсив мой. — С. Т.) древком, что рукой он еле доставал до наконечника». Однако никто не мешал при необходимости сделать древко длиннее. Об этом уже применительно к X в. мы можем говорить на примере живших по соседству с карелами финнов. П.-Л. Лехтосало-Хиландер приводит план одного из захоронений могильника Луистари, в котором вместе с мечом и скрамасаксом находились два наконечника копья (см. рис. 4, 6,8). В могилу они, вероятно, были положены насаженными на древки. Исходя из размеров самой могилы, можно допустить, что длина одного копья составляла 2,6 м, а другого — 2,8 м126.


Различия в длине пехотных копий предполагали некоторую разницу в способах их применения. Короткое копье — это колющее оружие активного, наступательного действия, эффективное в тесном бою с пешим противником. Им можно нанести мощный удар, держа одной или двумя руками. При нужде его можно было метнуть, поразив врага на расстоянии. Длинным копьем так орудовать неудобно. Оно требует сплоченного строя со щитами и очень выгодно при отражении атаки конницы, так как поражает в первую очередь лошадей противника и заставляет всадников держаться поодаль (терять коней они очень не любили). Характерный пример такого рода находим у Анонима Галла, описавшего происшедшее в 1109 г. сражение между поляками и поморянами. По его словам, «...они (поморяне. — С. Т.) так сгрудились и так воткнули свои копья в землю, повернув их против поляков, что никто не мог проникнуть к ним силой, а только хитростью»127.
Хитростью поморян в итоге и одолели, но обращает на себя внимание указание на то, что они «воткнули свои копья в землю». Подобный прием добавлял строю копейщиков дополнительную прочность, однако само копье в этом случае нуждалось в небольшом железном колпачке, надевавшемся на нижний конец древка. Такая деталь, называвшаяся втоком (или подтоком), должна была предохранять древко от сырости и расщепления, попутно делая более надежным упор в землю. Среди предметов вооружения корелы известно два втока, датированных XII—XIV вв. Один найден в Паасо, а второй в Куркиёках (см. рис. 34,14,15). Первый имеет длину 7,6 см и диаметр втулки 2,2 см. Длина второго — 9,8 см, а его втулка имеет в диаметре 2,2—2,9 см128.
Обычным копьем можно было не только колоть. Его при необходимости можно было и метнуть в противника, но, наверное, более удобным для этого был метательный дротик или, как его называли на Руси, сулица. От обычного копья сулица отличалась более коротким древком (до 1,5 м) и меньшим по размеру наконечником, который для удешевления часто делался не втульчатым, а черешковым. Использование сулиц всегда было рассчитано не только на прямое поражение неприятеля. От метательных копий можно было укрыться за щитом, но если одно или два из них вонзались в щит и застревали в его досках, действовать им становилось очень трудно. Враг в таком случае делался более уязвимым. Среди карельских находок к разряду метательных можно отнести самый древний из копейных наконечников (см. рис. 34,1), а вместе с ним и несколько более поздних образцов129.


3. 	ТОПОРЫ
...Этим оружием в то время охотно пользовались.
Сага об Эгиле
Топор, так же, как и копье, принадлежит к древнейшим видам оружия. В эпоху средневековья топор приобретает необычайную популярность. Им в этот период вооружались все: князья, рыцари, наемники и рядовые ополченцы. Правда, тяжеловооруженного конного господина из «благородных» больше привлекали копье и меч, однако многие из них не брезговали и топорами. Действовать топором было сложнее, но зато имелась возможность нанесения мощного удара, способного проломить шлем или панцирь. Этим же да еще своей небольшой стоимостью нравился топор и служившему в пехоте небогатому простолюдину. Топоры в средневековый период выпускались в огромном количестве экземпляров, различавшихся между собой размерами, формой, назначением и отделкой.
Рис. 36. Топоры корелы. Основные типы.
1 — Ламмасмяки, нач. I тысячелетия; 2 — Карисалми, VI—VII вв.; 3 — ?, X—XI вв.; 4 — Лопотти, нач. X в.; 5 — ?; 6 — Куркиёки Куппала, XIII—XIV вв.; 7 — Тукала,
XII—XIV вв.; 8 — Паасо, X — XI вв.; 9 — ?, X—XI вв.; 10 — около 1077 г.;
11 — Суотниэми, XI—XIV вв.; 12 — Тиверский, XIV — начало XV в.


Топоров в коллекции корельского оружия, по данным А. И. Саксы, известно более 100. Значительная часть из них находится в хорошем состоянии, что позволяет провести их типологизацию130.
Тип I. Маленький втульчатый топорик с узким лезвием и зауженным обушком (см. рис. 36,1). Среди всех предметов корельского вооружения этот топор, найденный в Ламмасмяки и датированный началом I тысячелетия, является древнейшим. Главная отличительная черта этого изделия — миниатюрность, что позволяет без особых сомнений причислить его к разряду боевых.
Около десятка таких топоров найдено в Финляндии, но еще больше — в Эстонии, откуда, видимо, происходит и наш экземпляр131.
Тип II. Узколезвийный небольшой топорик с округлым обухом и верхними и нижними щекавицами (рис. 36,2). Таких изделий обнаружено два (Карисалми, Калмистомяки). Датируются они VI— VII вв. (или концом VI — началом VII в.). Это тоже боевые топоры, относящиеся к группе, которая имела широкое распространение в Восточной Европе в середине I тысячелетия. Полные или близкие аналогии им известны в Литве и славянских землях. В Польше такие топоры могли применяться еще в X—XII вв.132
Тип III. Топоры с узким обухом, снабженным двумя слабо выраженными нижними щекавицами, и относительно широким, оттянутым вниз лезвием (тип С по Я. Петерсену).
Топоры подобного типа происходят из Скандинавии, где употреблялись еще ранее IX в.
В памятниках корелы, по данным С. И. Кочкур- киной, найдено 4 таких топора (см. рис. 36,3), по времени не выходящих за пределы эпохи викингов133.
Тип IV. Топоры с выемкой и опущенным лезви- Корельский воин XI—XII вв.
ем с прямой передней
гранью и заметными нижними щекавицами (тип V по А. Н. Кирпичникову). Происхождение этого типа связывается со Скандина¬


вией VII—VIII вв., но особенно много подобных изделий известно в Финляндии и на Руси X—XIII вв., в связи с чем данная форма иногда именуется «финско-русской». Считается, что эти топоры могли использоваться как для боевых, так и для хозяйственных нужд. У корелы топоры подобного типа (см. рис. 36,4) появились в эпоху викингов, но применялись и позже. Всего в карельских находках известно не менее 5 таких изделий134.
Тип IVA. Топоры с прямой передней гранью, двумя нижними ще- кавицами и нешироким трапециевидным лезвием без выемки (или со слабо заметной выемкой). Являются разновидностью предыдущего типа (тип А по А. Н. Кирпичникову). Имеют финское происхождение. В Финляндии датируются эпохой викингов, в Юго-Восточном Приладожье — X—XI вв. Карельские образцы (8 шт.) имеют дату X—XIV вв. (см. рис. 36,5)135.
Тип IVB. Топоры с прямой передней гранью, трубкообразным обухом без щекавиц и опущенным лезвием с выемкой (тип VA по А. Н. Кирпичникову). В XIII—XIV вв. такие топоры широко применялись на большой территории от Поволжья до Прибалтики и в Западной Европе. В памятниках корелы нам известен один такой образец из раскопок в Куркиёки Куппала (см. рис. 36,6). Его наиболее вероятная дата — XIII—XIV вв.136
Тип V. Топоры с оттянутым вниз лезвием и двумя парами боковых щекавиц, одна из которых (верхняя) может бьггь меньше второй (тип VI по А. Н. Кирпичникову). Происходят из Центральной или Северной Европы, где известны с VIII—IX вв. В эпоху викингов попали в Финляндию и использовались там еще в XII в. С конца X по XII в. применялись на Руси — сначала как боевые, а затем, в основном, как рабочие.
У корелы таких топоров известно не меньше десятка. Один из них относится к эпохе викингов, а остальные, несколько различающиеся своими деталями, датированы XII—XV вв. (см. рис. 36,7)137.
Тип VA. Узколезвийные топорики с двумя парами щекавиц (верхние заметно короче нижних) и трапециевидным лезвием с прямыми или слегка выгнутыми гранями. Имеют скандинавское происхождение (близки типу К по Я. Петерсену и типу VIII по А. Н. Кирпичникову). Такие топоры известны в Финляндии (более 70), Юго-Восточном Приладожье, в Эстонии, и на Муромщине. Большинство их относится ко времени до 1000 г., хотя некоторые применялись и позднее.
В памятниках корелы таких топоров известно 8. Самый ранний из них найден в Паасо и датирован X—XI вв. (см. рис. 36,8), самый поздний (из Каускилы-4) обнаружен с монетой второй половины


XIV в. Некоторые из топориков данного типа украшены инкрустациями в виде узких полосок желтого металла138.
Тип VI. Большие топоры с двумя парами боковых щекавиц на обухе и широким, симметрично расширяющимся лезвием, косо срезанным по режущему краю. Ширина лезвия у этих топоров может относиться к длине самого топора как 4:5 или даже 1:1 (тип М по Я. Петерсену, тип VII по А. Н. Кирпичникову). Секиры этого типа появились в Скандинавии в X в., а около 1000 г. широко распространились по всей Северной и частично Центральной Европе — от Англии до Новгородской Руси (см. рис. 1,7; 4,14). Типично пехотное оружие, использовавшееся на длинной двуручной рукояти (см. рис. 36,10). Б северных и некоторых центральноевропейских странах такие топоры применялись в XII—XIV вв. и даже в XV в. (см. рис. 54,13), после чего были вытеснены алебардой и другими видами пехотного оружия на длинном древке. Помимо военных целей могли применяться и для хозяйственных нужд.
В составе вооружения
корелы подобные секиры (см. рис. 36,9) появились, видимо, в конце X — начале XI в. и использовались до XIV в.
В этой связи можно предполагать их местное, ко- рельское, производство139.
Тип VII. Топоры с длинным трубообразным обухом и относительно нешироким трапециевидным лезвием (тип VIIIA по А. Н. Кирпичникову).
Применялись на севере
Руси в XII—XTV вв. (кое-где до XV в.) в военных и хозяйственных нуждах. Б XIV в. в Новгороде на основе этого типа было выработано несколько видов боевых топоров и в частности — топоры-булавы (см. рис. 56,9).
У корелы такие топоры применялись в XII—XV вв. в двух разновидностях, различавшихся формой лезвия. Б одном случае оно имело вид трапеции (см. рис. 37,1), а в другом снабжалось небольшой выемкой (см. рис. 36,11; 37,2). Всего таких изделий в карельских памятниках зафиксировано 9. Из них три украшены линейным орнаментом140.
Рис. 37. Топоры корелы XII— XIV вв. 1 — Туукала; 2 — Суотниэми


Tun VIIL Небольшой боевой топор с прямоугольным (или квадратным ?) обушком, ромбовидными выступами на боковых гранях и узким, расширяющимся к острию лезвием. Известен один такой экземпляр, происходящий из Тиверского Городка и датированный XIV — началом XV в. (см. рис. 36,12). Внешне он напоминает современные ему новгородские топоры-чеканы (см. рис. 56,8), незначительно отличаясь лишь очертаниями своей боевой части, которая, в свою очередь, похожа на боевую часть русских же топориков XII— XIII вв. (см. рис. 53,7). А отсюда вряд ли можно сомневаться в русском происхождении тиверского чекана141.
Кроме этих образцов в памятниках корелы известны еще несколько топоров, но они, к сожалению, не опубликованы, а потому пока не подлежат типологизации. Если же взять имеющийся материал, то можно увидеть следующее. Ранние образцы топоров корелы (типы I и II) относятся к группам, которые в начале и середине I тысячелетия (не позднее VII—VIII вв.) были распространены среди финских, литовских и славянских племен. В эпоху викингов эти изделия были вытеснены образцами североевропейского (скандинавского и частично финского) происхождения (типы III-VI с подтипами). Примерно в X—XI вв. могло начаться собственное производство топоров, что обеспечило некоторым типам очень долгое существование (типы IV—VI). Не позднее XII в. в Корельской земле могли появиться топоры, изготовленные русскими оружейниками (типы VII—VIII и, возможно, IV), вслед за чем могло начаться и их местное производство (тип VII).
Говоря о топорах корелы, следует обратить внимание на некоторые обстоятельства. Среди всех этих изделий очень мало специализированных боевых и, что и вовсе удивительно, полностью отсутствуют богато украшенные. А ведь и в Скандинавии, и в Финляндии, и на Руси в определенные периоды мода на такие изделия была весьма заметной (см. рис. 4,14). Факт, что в своем большинстве карельские топоры относятся к так называемым универсальным типам, являвшимся инструментом не только боевым, но и походным, ничего не объясняет. С одной стороны, понятно, что излишняя красота этим предметам не требовалась, а потому если топоры и украшались, то очень скромно. Однако пока не ясно, что мешало корельской знати обзаводиться дорогими и престижными предметами такого рода. Приобретали же они роскошные мечи и посеребренные копья.


4. 	летательное оружие
Бей, кривуля из березы, из сосны изгиб распрямъся, отпружинь, струна льняная!
«Калевала»
А етательное оружие в северных регионах современной России известно с глубокой древности. Об этом свидетельствуют хотя бы наскальные рисунки беломорской Залавруги, изображающие людей, стреляющих из лука (см. рис. 18). О стрелах с костяными («из-за недостатка в железе») наконечниками у феннов (финнов) писал в I в. Тацит. Некоторое количество наконечников стрел (теперь уже железных) найдено и в памятниках корелы. Правда, ими, к сожалению, пока и ограничиваются все находки, связанные с метательным оружием средневековых карелов, однако, кроме археологических у нас имеются источники и другого плана142.
Наверное, не будет преувеличением, если мы скажем, что лук и стрелы имелись в каждом карельском хозяйстве. Свидетельством тому являются данные писцовых книг конца XV в., из которых явствует, что в северных погостах Корельского уезда (северные и северо- западные берега Ладожского озера) основной единицей обложения был «лук». И это притом, что главным занятием населения этих мест было земледелие, а не охота. То же самое мы наблюдаем и в западной, шведской, части Корельской земли. Там сбор налога также производился по «лукам» (jousi), а «луком» назывался любой взрослый мужчина, способный владеть этим оружием.
Важность лука и стрел в жизни древних карелов подтверждается еще и тем, что с некоторого времени это оружие обрело некую магическую силу. Об этом, в частности, свидетельствует найденная в Новгороде в слое 1238—1268 гт. берестяная грамота. На ней русскими буквами на карельском языке было написано заклинание, которое Е. А. Хелимский переводит следующим образом:
Божья стрела, 10 имен твоих.
Стрела сверкни, стрела выстрели.
Бог суд так производит.
При всем при этом, однако, следует иметь в виду, что в боевой обстановке метательное оружие у карелов, как и у других жителей Европы, никогда не превалировало над оружием рукопашной схватки. Победа всегда достигалась в ближнем бою143.
Судя по древним наскальным рисункам, своими размерами ранние луки в большинстве случаев не превышали половину человеческого роста. Это подтверждается и археологическими данными,


в соответствии с которыми, например, лук, найденный в Архангельской области, имел длину не более 65 см. Такие луки изготавливались из цельного куска орехового или можжевелового дерева и имели в диаметре не более 1,7 см. По всем признакам, это было охотничье оружие, рассчитанное на поражение птицы или некрупного зверя144.
Рис. 38. Лук у корелы.
1 — наконечники стрел VIII в. (Лапинлахти № 5); 2 — наконечники стрел XII—XIII вв. (Паасо); 3 — наконечники стрел XIV — начала XV в. (Тиверский); 4 — остатки лука XIII в. (Эстония); 5 — древки стрел XII—XIII вв. (Новгород);
6 — оперение стрелы XVII в.; 7 — костяной струг для обработки стрел X—XII вв. (Киев)
Вполне вероятно, что такими луками пользовалось и население Карельского перешейка. Вместе с тем имеются сведения о том, что в его распоряжении со временем появились и более мощные образцы. Глядя на лучников древней Залавруги, можно заметить, что они


стреляют, держа лук прямо перед собой (см. рис. 18). И это не является вольностью художника. Небольшие (60—80 см) размеры такого лука предполагали недлинную тетиву и короткую, не более 60 см, стрелу. Поэтому и стрелять приходилось, как говорится, «от груди». Такой способ стрельбы хорошо виден на изображениях, показывающих так называемые скифские луки. Они, правда, отличались по конструкции, но имели точно такие же размеры145.
Поднять мощность лука было, в принципе, делом не сложным. Для этого следовало увеличить его размеры и удлинить стрелу. Судя по находке фрагмента лука в Финляндии, на севере это произошло не позднее конца I тысячелетия до н. э. Как считают историки, этот лук, изготовленный из сосны (точнее, из креневой древесины, отличавшейся особой гибкостью и прочностью), имел в длину 142 см. Еще один лук (березовый) был найден в шведской Лапландии и отнесен к эпохе раннего средневековья. Его первоначальная длина около 122 см. Заметим, что уже в те ранние времена луки обклеивались берестой, что обеспечивало им защиту от неблагоприятных погодных условий146.
Когда такие луки появились у корелы, и каких размеров они стали достигать после этого, мы не знаем. Но о том, что карелы стреляли из длинных луков, свидетельствует одна из рун, в которой сообщается, как стрелок, прицеливаясь, «тетиву напряг до уха». Это можно было сделать, если лук имел в длину не менее 100—120 см, а стрела была не короче 75—
80 см. Надо заметить, оружие
подобного вида было известно
и в других районах Прибал¬
тики. Пример тому — дере¬
вянный лук начала XIII в., най¬
денный в замке вождя эстов
Лембиту (городище Лыхавере).
Судя по сохранившейся части
(см. рис. 38,4), его длина была
не меньше метра147.
Футляров для лука (налучий) карелы, вероятнее всего, не употребляли. На переходе лук со снятой и убранной в сумку тетивой несли в руках.
От непогоды его сберегали, вероятно, тем, что обматывали
материей или помещали в че- Стрелец — всадник русской легкой
хол или мешок из ткани. Тети- конницы ХИ—XIV вв.


ва натягивалась перед боем или охотой, причем в последнем случае, когда в поисках добычи нужно было идти дальше, лук мог носиться за плечами. Так он не мешал при ходьбе по лесу, особенно, если приходилось идти на лыжах, держа в одной руке палку. Следует отметить, такая манера вполне соответствовала принятым в Северной и Западной Европе обычаям148.
За спиной же носили и колчан со стрелами. Об этом прямо говорится в рунах, когда речь идет об охоте, но вряд ли что-то менялось, когда дело доходило до боя. О вместимости и устройстве колчанов сведений нет. Возможно, они, как и некоторые ножны для мечей, шились из шкур мехом наружу. Такие колчаны в разное время применялись в Западной Европе149.
Наконечников стрел в памятниках корелы найдено довольно много, но, как писала С. И. Кочкуркина, точное количество их, в силу характера публикаций, определить практически невозможно. А. И. Сакса, говоря о стрелах, насчитал 75 штук (всех видов и типов), но, вероятно, это еще не все, а потому отметим следующее. Все обнаруженные при раскопках наконечники являются черешковыми (см. рис. 38,1—3), что вполне соответствует традициям Восточной Европы. Втульчатые стрелы для луков в этих местах, в отличие от Запада, применялись очень редко. Из всех известных наконечников можно выделить те, что предназначались для охоты или стрельбы по незащищенному доспехами противнику, и те, что имели специализированное боевое назначение. Первые, обычно широкие и плоские, наносили большую рану (неважно, зверю или человеку), а вторые (узкие граненые) позволяли поразить врага сквозь кольчугу или панцирь150.
Простой лук, изготавливавшийся из одного куска дерева, был оружием недорогим. Сделать его было относительно несложно — лишь бы имелась древесина подходящего размера и качества (прежде всего, без сучков). Однако у такого лука имелся один существенный недостаток: малая мощность. Особенно заметным это могло стать в XII в., когда развернулись активные бои со шведами, имевшими в составе своих войск тяжеловооруженных воинов. Одним из путей выхода из создавшейся ситуации мог стать переход от простых к более мощным сложным лукам — тем, что в большом количестве выпускались на Руси (см. рис. 53,11—12). Археологические данные свидетельствуют, что, к примеру, в Новгороде существовало отлаженное производство такого оружия, а в хрониках, составленных ливонскими немцами, прямо говорится о его высокой эффективности.
На Руси, как и повсюду, сложный лук изготавливался по единой технологической схеме: его основа, склеенная из двух планок древе¬


сины разных пород (березы и можжевельника, березы и сосны), дополнялась двумя березовыми или черемуховыми концами с вырезами для тетивы и усиливалась сухожилиями и накладками из кости и рога. Количество таких накладок могло быть различным, что в значительной мере определяло боевые характеристики оружия. В длину такой лук обычно достигал 150—160 см (с надетой тетивой не более 120—130 см), а сила его составляла 40—80 кг. Для сравнения заметим, что простой английский лук при длине порядка 200 см обладал силой в 36 кг151.
Археологические данные свидетельствуют, что сложный лук — древнее изобретение кочевников Великой евразийской степи — появился на Руси не позднее VIII—IX вв., причем уже с этого времени и до XVI—XVII вв. его (и только его) употребляли русские соседи корелы: ладожане и новгородцы. В этой связи возникает вопрос: применялось ли такое оружие племенами, жившими к северу от этих мест? Пока мы можем дать только отрицательный ответ, однако это вовсе не значит, что северные народы в эпоху средневековья владели только простыми луками.
В одном из замков Швеции в настоящее время хранится древний лапландский лук, склеенный из двух планок: более длинной березовой (внешней) и более короткой сосновой (внутренней). Он отличается солидными размерами, достигая в длину 177 см при толщине около 2,5 см. Когда-то на одном конце крепился железный наконечник, который, как полагают, помогал превращению этого лука то ли в оружие ближнего боя, то ли в лыжную палку. Конструктивно и, вероятно, функционально лапландский лук занимает место между простым и сложным луками. Ученые относят его к категории составных и выделяют в особый «финно-угорский» тип (см. рис. 40,3).
Вполне возможно, что такими луками пользовались и карелы. В пользу этого, в частности, могут свидетельствовать слова одного из героев эпоса, который, прежде чем пустить стрелу, приговаривал: «Бей, кривуля из березы, из сосны изгиб, распрямься...» Здесь, как видим, очень точно указаны материалы (береза и сосна), из которых изготавливались финно-угорские луки. Это обстоятельство позволяет предполагать знакомство жителей Корельской земли с технологией производства такого оружия. Вместе с тем можно говорить, что одними луками арсенал карельских стрелков не ограничивался152.
XII в. вошел в военную историю Европы как время широкого внедрения арбалетов. Станковый лук (по-русски «самострел»), изобретенный еще в античную эпоху, долгий срок державшийся на заднем плане и подвергавшийся церковным проклятиям, внезапно для многих приобретает необычайную популярность. Англия, Фран¬


ция, Германия, Польша, Русь, Швеция — эти и другие страны начинают обзаводиться таким оружием. Обзавелись им и карелы.
Материально это подтверждается находками наконечников арбалетных стрел («болтов»). Древнейшими из них можно, наверное, считать те, что были найдены при раскопках в Выборге (см. рис. 39,1). Их дата — XII—ХШ вв., то есть к обосновавшимся на этом месте в 1293 г. шведам они не имеют никакого отношения. Еще один наконечник, возможно, относящийся к этому же периоду, обнаружен в Паасо (см. рис. 39,2). Исходя из этих находок, временем появления арбалета в Корельской земле можно считать период XII—XIII вв. При этом наиболее вероятным кажется западный путь проникновения этого оружия. Косвенно это подтверждается находками ранних болтов, сделанными именно в западной части территории корелы. Туда они (а вместе с ними и само оружие) могли попасть либо с немецким купеческим караваном, либо как трофей далекого похода153.
Всеобщее признание, как уже отмечалось, арбалет получил в XII в. Однако заметим, что сама идея станкового лука была воплощена в жизнь в Приладожье уже в конце I тысячелетия. Об этом свидетельствуют найденные в нижних слоях Старой Ладоги (а это VIII—Хвв.) деревянные луковища длиной 0,8—0,85 м, являвшиеся частями охотничьих «настороженных» самострелов. И дело здесь не в том, применялись ли уже тогда эти устройства на войне или нет. Важен сам факт производства изделий такого рода, причем производства, не прекра-
ттт - VTTr щавшегося на протяжении все-
Шведскии арбалетчик XIV в. г 1КЛ
го последующего времени .
Можно не сомневаться, что это оружие пришлось карелам по вкусу. Судя по содержащимся в рунах высказываниям, по популярности самострел уступал разве что только мечу. «Огневой» арбалет — предмет особого почитания и гордости, повод для похвальбы и эталон мужественной силы:
Назову того мужчиной, нареку того героем,


кто мой лук взвести сумеет, кто мой самострел зарядит.
Арбалет украшают «узором тонким», отделывают золотом, облагораживают серебром и покрывают различными изображениями в уже известном нам «зверином» стиле. На первый взгляд все это может показаться фантастикой, но не будем торопиться с выводами. Возможно, золото и серебро на боевом или охотничьем самостреле вроде бы и ни к чему (хотя известны богато украшенные европейские арбалеты), но кто мешал вырезать на ложе любимого оружия какое-то изображение? Тем более, если оно несло в себе определенный магический смысл и вселяло дополнительную надежду на меткий выстрел155.
Наряду с такими, порой не бесспорными, данными, в рунах имеется информация, поражающая своей точностью. Это, в частности, касается сведений о конструкции арбалета и всей процедуры подготовки и производства выстрела. Чтобы убедиться в этом, обратимся к фрагменту одной из песен (курсивом выделены интересующие нас термины):
Лук каленый напрягает, тянет он струну зацепом, тетиву к курку подводит, заступив ногою стремя.
Из колчана стержень вынул,
Перышко — из кисы лисьей, взял стрелу из самых быстрых, выбрал самый лучший стержень, вставил в желобок на ложе, в тетиву упер льняную.
Огненный свой лук он поднял к правому плечу прикладом, принял стойку боевую...
Спусковой крючок он тронул, выстрелил стрелою первой...156
Одного взгляда достаточно, чтобы понять, что в этом отрывке перечислены практически все детали самострела. Более того, можно даже допустить, что речь идет о том типе арбалета, который в Германии назывался Hakenarmbrust, sl во Франции — arbalete a crochet, то есть «арбалет с крюком». Впрочем, обо всем по порядку.
Говоря об арбалете, следует учитывать то, что, как и любое другое, это оружие прошло долгий путь своего развития и совершенствования. К XII—XIII вв. в Европе существовало несколько типов арбалетов, различавшихся мощностью своих луковищ, способами заряжания и конструкцией спускового механизма. Самым ранним был арбалет с простой деревянной полосой (ее размах до 70—80 см),


заряжавшийся вручную и снабжавшийся так называемым «штыревым» спуском (см. рис. 12,8; 39,12). Взведенная тетива при этом просто цеплялась за уступ на ложе, и выстрел осуществлялся при помощи цилиндрического стержня (штыря), соединенного со спусковым крюком. Такой арбалет не отличался особой мощностью, и в бою из него можно было подстрелить разве что бездоспешного противника. В XI в. в его конструкцию было введено стремя, сделавшее более удобным процесс заряжания, а на рубеже XI—ХП вв. началось использование различных железных крюков, с помощью которых было легче натягивать тетиву. Простейшими из них были ручные крюки (одно- или двуручные), которые хоть и давали выигрыш в усилии, но незначительный. Потом появился arbalete a tour — арбалет со шнуром и блоком — первым механическим приспособлением, облегчавшим процесс натяжения тетивы. Такая система применялась еще в конце XV в., однако широкого распространения, судя по всему, не получила.
Самым же популярным в XII—XIV вв. (до появления настоящих механизмов — лебедок и редукторов) оказался поясной крюк (см. рис. 39,7,10), который, с одной стороны, заметно облегчил процесс заряжания, а с другой, способствовал появлению более мощного арбалета — того самого, что и получил название «арбалет с крюком».
В середине XII в. на смену штыревому замку пришел так называемый «роликовый», в котором запорную функцию выполнял костяной ролик («орех»), снабженный одним-двумя зацепами для тетивы и уступом для спускового крюка (см. рис. 39,9,13). Чуть позже на арбалеты стали ставить сложные (композитные) луковища, у которых деревянная основа (чаще тисовая) была усилена с внешней стороны сухожилиями, а с внутренней — роговыми пластинами (см. рис. 40,1). Мощность таких устройств заметно выросла, и теперь из арбалета, хоть и не всегда, но уже можно было поразить и закованного в доспехи противника. В XIII — начале XIV в. арбалеты подобного типа были самыми распространенными в Европе. Правда, стоимость их заметно возросла, а потому рядом с ними повсеместно использовались легкие самострелы старого типа157.
Стреляли из таких арбалетов в основном деревянными стрелами (цельножелезные болты применялись реже) с железными наконечниками: втульчатыми или черешковыми (см. рис. 39,5—6). Масса такой стрелы достигала 70—80 г, а длина 30—40 см. Надо заметить, что длина болта определялась не произвольно, а в соответствии с правильным расположением центра тяжести: у стрелы длиной до 35 см он располагался на расстоянии 1/3 от наконечника, у более длинной — 1/4. Эти показатели выдерживались всегда, потому что от


них зависела дальность выстрела. Некоторые болты выпускались неоперенными, а некоторые имели оперение из деревянной стружки, пергамента или птичьих перьев.
Рис. 39. Арбалет у корелы.
1—4 — типы арбалетных болтов XII—XV вв. (Выборг, Паасо, Тиверский);
5 — оперенный втульчатый болт; 6 — неоперенный черешковый болт;
7 — арбалетчик (с миниатюры начала XIV в.); 8 — спусковой крюк арбалета начала XV в. (Мстиславль); 9 — спусковой ролик XIII—XIV вв. (Гродно); 10 — поясной крюк XIV—XV вв. (Польша); 11 — колчаны для арбалетных стрел; 12 — штыревой спусковой механизм арбалета XI—Х1П вв.; 13 — роликовый спусковой механизм арбалета XIII—XIV вв.
Перед выстрелом стрелок вручную или с помощью крюка натягивал тетиву и заводил ее за зацепы ореха. На Западе тетива обычно сплеталась из пеньковых веревок (реже из сухожилий). В карельских рунах упоминается льняная тетива, что, в принципе, не кажется таким уж невероятным. Дело в том, что льняные (проклеенные) тетивы действительно применялись в метательном оружии. Правда, по имеющимся данным, в Европе они появились довольно поздно (в XVIII в.) и ставили их не на арбалеты, а на луки.


После натяжения тетивы на ложе перед орехом укладывалась стрела (некоторые арбалеты имели для этого специальный желобок) и фиксировалась сверху роговым зажимом, крепившимся позади ореха. Теперь, чтобы выстрелить, оставалось поднять арбалет перед собой, прицелиться и нажать на спусковой крюк (см. рис. 39,8). Считается, что 70-граммовый болт, выпущенный с начальной скоростью 50 м/ сек, имел дальность прямого выстрела 45 м, прицельную дальность 125—130 м, максимальную — 240 м и был в состоянии пробить стальной шлем. Цифры эти кажутся впечатляющими, только надо учитывать одно обстоятельство: такими характеристиками мог обладать арбалет с силой натяжения не менее 400 кг, тогда как у нашего Hakenarmbrust этот показатель не превышал 100— 150 кг158.
Б Восточной Европе, как уже отмечалось, основным конкурентом арбалета был сложный лук, изготавливавшийся примерно по той же схеме, что и композитные дуги самострелов (правильнее сказать, что арбалетное луковище делалось по схеме сложного лука). Разница состояла в размерах, достигавших у лука 120—130 см (против 70— 80 см у арбалета), и несколько меньшей, чем у отдельных типов арбалета (не у всех), мощности лука, что для периода XII—XIV вв. было еще не слишком заметно. Сложный лук был основным оружием русской легкой конницы (стрельцов), а вот карельские находки, как уже отмечалось, не дают пока никакого намека на применение и, тем более, на изготовление его в Корельской земле. Причин тому могло быть несколько.
И сложный лук, и арбалет с композитной дугой были дорогим оружием, доступным отнюдь не всем. Их характеристики различались незначительно. Данные по стрельбе из арбалета нам уже известны, а относительно лука отметим следующее. Дальность стрельбы из этого оружия («перестрел») могла достигать 250 м, а прицельный выстрел мог производиться на дистанции до 150 м с наилучшим результатом при удалении от цели до 70 м. Стрела от лука была длиннее (75—90 см), но легче: обычно 40—50 г. Более тяжелые (до 100 г) применялись очень редко. Заметным преимуществом лука была его высокая (8—12 выстрелов в минуту) скорострельность, притом, что Hakenarmbrust стрелял не чаще 4 раз в минуту. В бою это имело большое значение, и не зря в ливонских хрониках постоянно встречаются сообщения о действиях русских стрельцов. Однако у арбалета имелось одно важное достоинство, которое и позволило ему завоевать большую популярность на значительной части европейского пространства159.
Обучение стрельбе из лука требовало длительной подготовки. Причем для того, чтобы это оружие стало действительно заметным


на поле боя, подготовка эта должна была бьггь массовой. Лучник, по словам немецкого историка Г. Дельбрюка, должен был обучаться владению оружием с детских лет и обладать особыми качествами, передававшимися вместе с военными традициями из поколения в поколение. По этой причине своими успехами в стрельбе из лука могли похвастаться или кочевники, или те из европейцев, которые непосредственно соприкасались с кочевым миром (в частности, русские). В Западной и Северной Европе (за исключением Англии XIV—XVI вв.) ничего подобного мы не наблюдаем. С одной стороны, о луке и стрелах там никогда не забывали, а с другой, военная культура этих регионов, воспевавшая культ физической силы, на первое место всегда ставила связанное с ней оружие ближнего боя. Соответственно лучники повсеместно были людьми второго сорта, их луки были посредственными, а достижения весьма скромными. Но пришло время, и жизнь потребовала иного отношения к метательному оружию. Эту перемену можно отнести ко второй половине XII в.160
При этом человеческий материал оставался прежним, разве что к рыцарской челяди и горожанам добавились наемники. Изменилось другое: иным стало оружие в руках этих людей. Нет, о луке, конечно, никто не забыл, и его европейцы будут применять еще в течение многих столетий. Однако на первое место (даже в Англии вплоть до начала XIV в.) вышел арбалет, и повсюду началось спешное формирование элитных отрядов пеших и конных арбалетчиков. Что явилось причиной этого? Мы уже знаем, что арбалет долгое время не был мощнее сложного лука, всегда был тяжелее (от 4 до 5—6 кг в XII—XIV вв.) и заметно уступал ему в скорострельности. Но из арбалета после минимальной подготовки, длившейся порой не более недели (!), мог выстрелить любой человек, тогда как стрельбе из лука нужно было учиться годами и иметь недюжинную физическую силу. Еще бы, ведь для того, чтобы выстрелить из сложного лука, нужно было двумя-тремя пальцами отжать 40—80 кг! Арбалетчик мог зарядить свое оружие и ждать появления цели, а лучник о таком мог только мечтать. В итоге во многих местах арбалет заметно потеснил лук, что, как отмечается, было характерно и для скандинавских стран (в частности, для Швеции)161.
Наблюдалась ли подобная тенденция в Корельской земле, неизвестно. Однако в любом случае карельские стрелки имели возможность выбрать оружие по своим вкусам и возможностям. Исходя из всего сказанного выше, мы можем представить схему распределения различных видов и типов метательного оружия у корелы. Первая ступень в этом ряду — простой лук. Самое дешевое и, вероятно, самое распространенное оружие, доступное наименее обеспечен¬


ной части населения. Рядом с ним — легкий арбалет, оснащенный простым луковищем и заряжавшийся вручную. Это оружие, хоть и стоило подороже, но редкостью, видимо, тоже не являлось. Тем более, что можно говорить о его собственном производстве. Вторая ступень — составной лук финно-угорского типа. Оружие, наверняка более мощное и не самое дешевое, но по-прежнему доступное — прежде всего, благодаря возможностям изготовления на месте.
Рис. 40. Метательное оружие XV—XVII вв.
1 — арбалет с композитной дугой (1470-е гг.); 2 — арбалет со стальной полосой и кранекином (XV—XVI вв.); 3,4 — лук и арбалет у лапландцев (с гравюр XVII в.)
Далее мог идти арбалет с композитной (дерево, кость и сухожилия) дугой и принадлежностями для заряжания — оружие явно привозное и весьма дорогое. По западноевропейским данным, в XIV в. его цена была вдвое выше цены арбалета с простой деревянной полосой. Для того чтобы сделать такой самострел, требовались не только умения, но и определенные материалы (к примеру, тисовое дерево для луковища), которых в Корельской земле могло и не быть. Однако, судя по всему, ремесленники корелы смогли найти выход из положения и создать оружие, в какой-то мере отвечавшее местным требованиям и условиям.
Выше уже говорилось о возможном производстве и использовании карелами составных луков финно-угорского типа. Основанием


для такого предположения, как мы помним, служат упомянутые в эпосе «кривуля» из березы и «изгиб» из сосны. Для нас в данном случае примечательным является то, что в тексте речь идет не о луке, а об арбалете. Никакого противоречия здесь нет, потому что наверняка подобная технология была поначалу опробована на луках, а со временем перешла и на арбалеты. Вполне возможно, что именно такой самострел мог составить некоторую конкуренцию импортным образцам, хотя его мощность в сравнении с ними могла быть меньшей162.
Кроме этих, у карелов мог применяться еще один тип станкового лука — самый дорогой и, вероятно, самый редкий. Речь идет о появившемся в Европе в XIV в. арбалете со стальной полосой (см. рис. 40,2). На возможность использования такого оружия намекают некоторые руны, где упоминаются то «выгиб из железа», а то «лук стальной». Такой арбалет отличался особой мощностью и теоретически мог пробить любой доспех, что и обеспечило ему высокую популярность в Европе. Правда, и внимания к себе он требовал немалого.
Главная деталь такого арбалета — стальная дуга — нуждалась в стали соответствующего качества: однородной и со строго определенным количеством углерода. В противном случае при многократном сгибании она просто ломалась. Ломалась она и под воздействием сильного мороза, в силу чего на севере Европы (в частности, в Швеции) арбалеты с композитными луковищами никогда не выходили из употребления и использовались еще в XV—XVI вв. Вручную или даже поясным крюком применявшийся в европейских войнах «лук стальной» зарядить было невозможно. Для этого использовались механические приспособления типа «английского ворота» или кранекина («немецкого ворота»). При этом резко возрастала цена всего комплекта и еще больше снижалась скорострельность (до 1—2 выстрелов в минуту). Наконец, такой арбалет, помимо зарядных механизмов, требовал еще и специального станка, при помощи которого тетива надевалась на стальную дугу. Иным способом это оружие привести в боевое состояние было просто нереально: слишком велика была сила упругости каленой полосы.
Насколько достоверна содержащаяся в карельских рунах информация об арбалетах со стальными полосами? Для ответа вновь обратимся к известиям о живших к северу от корелы саамах. В документе XVI в. сказано, что для охоты «этим народом и его соседями» используется оружие, которое «представляет собой большой арбалет, имеющий железную (курсив мой. — С. Г.) дугу». Вручную, как выясняется, такой арбалет зарядить было невозможно, а потому натяжение тетивы саамы и прочие осуществляют «посредством


железного крюка, который они носят для этой цели привязанным к поясу»163.
Фактически перед нами старый добрый Hakenarmbrust, разве что в своей поздней, возможно, даже последней модификации. В XVI— XVII вв. арбалет, потеряв боевую значимость, окончательно превратился в охотничье оружие. Былая всесокрушающая мощь ему уже больше не требовалась, и в ходу были разнообразные устройства, хоть и снабженные стальными полосами, но гораздо менее упругими. Кранекины и прочие хитрые зарядные приборы стали ненужными. Такие арбалеты можно было заряжать уже не только поясным крюком, как это делали лапландцы, но и вручную (см. рис. 40,4).
Арбалеты, применявшиеся лапландцами, были, скорее всего, шведскими по происхождению. Известно, что в Швеции еще во второй половине XV в. мастера-арбалетчики (werkmastare, snabber) были весьма заметны в ряду прочих оружейников. Саамы же даже стрелы для своих самострелов делали целиком из дерева. Для охоты это могло и годиться, но ведь тут речь идет о полосах из высококачественной стали. В самой Швеции в XVI—XVII вв. предпочтение отдавалось огнестрельному оружию, однако кто мешал ремесленникам работать для удовлетворения запросов лапландского рынка? Тем более что в северных широтах охотничьи арбалеты (только более простые) употреблялись еще в начале XIX в. Впрочем, зная капризный характер железных луковищ (особенно в морозную пору), вряд ли можно говорить о преобладании подобного оружия в тех землях. Скорее всего, чаще там применялись луки, а также самострелы с деревянными, составными и композитными дугами164.
Вполне возможно, что среди отмеченных в вышеупомянутом документе «соседей» саамов, употреблявших арбалеты со стальными дугами, значились и карелы. Когда они обзавелись подобными устройствами, пока неизвестно. Можно лишь допустить, что получить такое оружие проще было западной, «шведской», кореле, куда был обеспечен свободный доступ купцам из Швеции и Германии. «Новгородские» карелы по понятным причинам находились в худшем положении. На них могли распространяться запреты по торговле оружием. Так что если такие самострелы у них и применялись, то в качестве редкой и капризной иноземной игрушки — трофейной или приобретенной по какому-то особому случаю.
Наконечники арбалетных болтов, обнаруженные в землях корелы, сравнительно немногочисленны. Самые ранние из них происходят из Выборга и Паасо (см. рис. 39,1—2), где датированы XII— XIII вв., а поздние — из Тиверского Городка (см. рис. 39,3) и относятся к XIV — началу XV в. (точнее — к периоду до 1411 г.). Большинство этих наконечников — втульчатые (черешковых меньше). Среди


них имеются редкие для Восточной Европы типы, и самым примечательным в этой группе является один из тиверских болтов (см. рис. 39,4). Сама по себе интересна его форма, но не менее интересным является и нанесенное на грань клеймо в виде стилизованной фигуры человека. Болт этот явно западно- или североевропейский по происхождению и, возможно, попал в Тиверский Городок в тот злосчастный весенний день 1411 г., когда в него ворвались шведы165.
В заключение следует отметить, что хотя в эпоху средневековья метательное оружие использовалось повсеместно, эффективность его применения в разных местах была неодинаковой. И причиной тому были не столько качество луков и арбалетов или уровень мастерства стрелков, сколько умение тактически грамотно распорядиться возможностями и способностями тех и других. Этим в эпоху, превыше всего ценившую рыцарственное мужество ближнего боя, могли похвастаться отнюдь не все. Те же английские лучники, прославившиеся в сражениях Столетней войны, своими успехами были обязаны, прежде всего, английским военачальникам, сумевшим преодолеть стереотипы и выработать новую тактику боя, в которой не было и намека на безоговорочное первенство рыцарской конницы. Было ли нечто подобное присуще карелам — о том история умалчивает.
S. 	ЗАЩИТНОЕ СНАРЯЖЕНИЕ
Восхвалить хочу я щит — подарок добрый...
Сага об Эгиле
С давних пор, создавая и улучшая оружие нападения, люди стремились усовершенствовать и средства защиты. В этом смысле эпоха средневековья, без сомнения, являет собой вершину развития оборонительного вооружения. Никогда прежде и никогда после индивидуальному защитному снаряжению воина не уделялось и не будет уделяться такого пристального внимания. Разнообразные доспехи и шлемы употреблялись во многих районах обширного евразийского пространства. Во многих, но не во всех.
Полотняную рубашку Надевает он на тело,
Золоченым поясочком Подпоясал он рубаху,


Сам затем в сукно оделся,
Сам в доспехи облачился:
Муж всегда в броне сильнее,
Крепче в обручах железных,
В поясах стальных — отважней166.
Так торжественно и весьма подробно описывается военный наряд в некоторых карельских рунах. Однако ошибется тот, кто представит себе карельского воина облаченным в кольчугу или пластинчатый панцирь. Ни о чем таком речи не идет. Можно вникать в нюансы перевода, можно спорить об «обручах железных» и «поясах стальных», однако все ответы на возможные вопросы мы находим в тех же рунах:
Ой ты, мать, всех женщин краше,
Принеси мои доспехи,
Дай мне, женщина, одежды—
Те, в каких хожу на праздник,
Те, в каких хожу на свадьбы.167
Принеси, мать, военные наряды,
Подавай ратную одежду,
Которую я на пирах одеваю,
В которой на свадьбах красуюсь168.
Здесь «военные наряды» и даже «доспехи» — это не тяжелая броня шведского свена или русского боярина, а нарядная праздничная одежда, надеваемая по торжественным случаям, к числу которых, как мы уже могли убедиться ранее, относилась и война. Никакого противоречия в этом нет. Вспомним, какими цветастыми и яркими были солдатские мундиры еще в конце XIX, а кое-где и в начале XX в.
То, что карельские воины обходились без металлических защитных одеяний, подтверждается и данными археологии. Ни в одном из известных ныне памятников корелы, в первую очередь — XII— XIV вв., не обнаружено ни единого признака наличия оборонительного вооружения. Даже железные кольца, нередкие в захоронениях, не могут считаться кольчужными, потому что имеют больший, нежели этого требовал стандарт подобного доспеха, диаметр (см. рис. 9,10). Ничем иным, как деталями украшений, поясов и ме- чевых перевязей, они служить не могли. Правда, еще в 1880 г. на Карельском перешейке в районе Тонтинмяки Ряйсяля было найдено несколько десятков железных пластинок от панциря. Однако, скорее всего, этот панцирь принадлежал кому-то из русских или шведов и был брошен во время какого-то похода в XIII—XIV вв.169
Отсутствие доспехов у воинов корелы было, по всей вероятности, правилом. Однако в любом правиле может быть исключение. В этой


Корельские воины XIII—XIV вв.
связи не кажутся противоречием сообщения некоторых, явно поздних, сказаний, где упоминаются такие детали воинского снаряжения, как «стройный шлем»,
«железный кафтан», «железные рукавицы» и «железные сапоги». Как свидетельствуют источники, отдельные персоны носили железные одеяния даже в пору наивысшего расцвета военной демократии. Кроме того, у корелы это могло наблюдаться в XIV—XV вв. — в период, который археологически освещен очень скупо. Впрочем, когда чита¬
ешь такие строки карельского эпоса, невольно возникает подозрение, что рунопевец вполне мог выдать желаемое за действительное и «нарисовать» портрет карела, глядя на всадника русской конницы, одетого в шелом, юшман, наручи и бутурлыки170.
О причинах такого, на первый взгляд, легкомысленного отношения к доспехам мы уже говорили. Их корни — в языческих обычаях и прочной вере в воинское бессмертие. Чтобы избавиться от этих предрассудков, требовалось время, в течение которого в прошлое должна была уйти даже не вера в вечную жизнь (она-то как раз и должна была остаться, невзирая на крещение), а память о былом равенстве (пусть и номинальном) всех членов общества. Известно, что если меч в эпоху средневековья был знаком воина, то доспех служил знаком воина-феодала, стоявшего над толпой простонародья и желавшего выделиться и возвыситься не только внутренне, но и внешне. В мирной жизни этому помогали богатые одеяния и украшения, а в военной — шлемы и панцири.
Не будем забывать и о материальной стороне дела. Доспехи стоили недешево, и чтобы приобрести их, нужны были средства, причем средства не отдельных людей, а целых социальных групп, призванных нести службу тяжеловооруженных воинов и комплектовать боевые отряды соответствующего назначения.
Некоторым компромиссом здесь могло являться использование так называемых «мягких» доспехов, шившихся из материи, кожи или шкур животных. Известно, например, что подобные одеяния на


рубеже X—XI вв. изготавливали из шкур северных оленей жители Лапландии, и один знатный норвежец заказал для себя и своих соратников 12 таких доспехов. Говорили, что они могли отражать удар не хуже, чем любая кольчуга. Любопытно, что защитные свойства оленьей кожи ценились не только в Северной Европе. Этот материал был известен и в других местах. В частности, в 1450 г. французский король Людовик XI своим указом предписывал использовать его при пошиве дублетов для своих пеших солдат171.
Изготовление подобных одеяний не требовало особых усилий, и в эпоху средневековья «мягкий» доспех применялся по всему евразийскому материку от монгольских степей до Атлантики. Естественно, что делали его в разных местах по-разному и из разных материалов, равно как по-разному и называли: хатангу дегель, тегиляй, дублет, акетон, ваммезон и т. д. Однако замечено, что в качестве основной защиты такие одеяния использовались не тяжеловооруженными всадниками-рыцарями, бывшими повсюду главной ударной силой, и не пешими копейщиками первой линии, а конными и пешими стрелками или щитоносцами, стоявшими в задних рядах пехотного строя, то есть теми, кому металлические брони были не по карману. В войсковой иерархии подобная публика всегда находилась на низших ступенях.
Тяжеловооруженное войско не может появиться на пустом месте. По своей природе оно является продуктом долгого общественного развития и возникает лишь тогда, когда складывается комплекс определенных предпосылок: социальных, экономических, идеологических. Чтобы это произошло, должно было миновать не одно столетие. Именно поэтому у франков тяжеловооруженное войско сформировалось в VIII в., у русских — в X, у скандинавов — в X—XI вв., а у литовцев — не ранее XIV в.
Теперь, если мы вспомним все, что уже было сказано о карелах, то станет ясно, что не позднее середины или конца XIII в. Корельская
Рис. 41. Фрагменты орнаментировки щита X в. (Дания)


земля была вполне готова к появлению тяжеловооруженного войска. Для этого имелись все необходимые предпосылки и, прежде всего, имелась феодальная знать, достигшая власти, обладавшая собственностью и исповедовавшая воинскую мораль. Однако своего рыцарства корела так и не получила. Почему — об этом чуть позже.
Отсутствие кольчуг и панцирей нужно было компенсировать иным способом. Поэтому на протяжении многих столетий главным и единственным средством защиты в бою у карелов был щит. Но с карельскими щитами у нас возникают некоторые сложности.
Среди всех военных древностей эпохи средневековья щит не является чрезвычайной редкостью. В норвежском Гокстаде, к примеру, найдено сразу 64 хорошо сохранившихся щита, датированных 900 г. (см. рис. 1,12). В церкви св. Екатерины в немецком Марбурге сохранилось более 20 щитов XIII — начала XIV в. Отдельные образцы боевых прикрытий хранятся в музеях той же Германии, Испании, Швейцарии, Англии, России. Большое количество (пожалуй, сотни экземпляров) щитов выявлено при раскопках в различных уголках Европы. Здесь, правда, речь идет уже не о целых изделиях, а об их остатках и фрагментах: отдельных досках, спрессованной массе древесной трухи, рукоятях, заклепках, оковках и умбонах. Все это вкупе с бесчисленными изобразительными памятниками позволяет довольно подробно представить историю европейского щита феодальной эпохи172.
В Восточной Прибалтике фрагменты щитов известны почти везде: в Финляндии (см. рис. 4,15—16), Эстонии, Латвии, Литве, Пруссии. Встречаются они в курганах и на городищах Киевской Руси (см. рис. 11,13) и могильниках веси (см. рис. 2,6). На этом фоне удивительным кажется тот факт, что на сегодняшний день в памятниках корелы не зафиксировано ни одного предмета, каким-то образом связанного со щитами. О том, что карелы могли обходиться без этого элемента воинского снаряжения, речи идти не может. Из употребления (да и то не везде) щит начал выходить только в XV— XVI вв. в связи с возрастанием прочности доспехов и совершенствованием огнестрельного оружия. В предшествующий период щитами обзаводились все (даже тяжеловооруженные рыцари), за исключением, пожалуй, конных стрелков из лука или арбалета (да и то не всех). Что касается воинов, сражавшихся в рукопашном бою без кольчуг и панцирей, то им щиты были нужны как никому другому. Не имея никакой иной защиты, они рисковали больше всех, так как любое, даже не слишком тяжелое, ранение могло вызвать шок, большую потерю крови и смертельный исход.
Щиты у карелов, конечно, были, а то, что они до сих пор не зафиксированы при раскопках, можно объяснить несколькими при¬


чинами: или невнимательностью археологов (что маловероятно), или особенностями конструкции самих щитов, которые не выдержали длительного пребывания в земле. Возможно и то, что в силу каких-то своих представлений карелы не включали щиты в состав имущества, необходимого для пребывания в царстве богов,
В силу этого пока единственным источником, свидетельствующим о применении щитов карельскими воинами, являются руны. Правда, щиты в них упоминаются не слишком часто, но все же кое- какую полезную информацию мы можем получить.
Несмотря на редкость известий, можно понять, что щит был заметной и важной деталью экипировки карельского воина. Им гордились, причем в такой же степени, как гордились мечом:
А мой меч здесь самый лучший,
Щит мой всех щитов красивей.
Меч и щит были основным оружием на поединке, и когда в сердце вспыхивала обида за причиненное зло, именно эти предметы в первую очередь готовились для решающего боя:
Не было такого мужа,
Чтобы меч свой не точил,
Чтобы щит не шлифовал Лемминкяйнену на гибель.
Когда же наступал час поединка, то все могло начинаться с осмотра оружия, в ходе чего решалось, кто будет иметь право первого удара. Интересно, что щит в этом случае мог играть такую же важную роль, как и меч:
...Измерять мечи здесь будем И щиты свои осмотрим.
У кого же меч длиннее,
У кого и щит красивей,
Тот мечом ударит первым.
Как видно из этих фрагментов, внешнему виду щита карелы уделяли большое внимание. Надо полагать, что по-настоящему «красивым» мог стать только тот щит, над которым потрудился добросовестный художник. При этом не стоит сразу же вспоминать о рыцарских гербах. Их у карелов, конечно, не было. Однако обычай раскрашивать и разрисовывать боевые прикрытия появился задолго до возникновения геральдики. И карелы, судя по всему, такого искусства вовсе не чурались:
...Да и щит его красивей:
Месяц на щите том светит,
Солнце щит тот освещает,
Кот мурлычет у гвоздочка И щенок у ручки дремлет.


Не будем обращать особое внимание на сентиментальность рисунков. Возможно, свое слово сказал фактор времени, в течение которого что-то могло уйти из памяти, что-то сгладиться и смягчиться, а в итоге кот и щенок пришли на смену другим, более серьезным животным. Каким — сказать трудно. Однако о том, что уже в эпоху викингов на щитах изображали различные фигуры, в том числе и звериные, говорят найденные археологами фрагменты изделий (см. рис. 41), их изображения, а также скандинавские саги, где описаны следующие предметы:
«...украшенный золотом щит»;
«...красный щит, на котором был нарисован золотой лев»;
«...красный щит, на котором был золотом нарисован святой
крест»;
«...красный щит, на котором был изображен золотой рыцарь»; «...щит, на котором был нарисован лев»;
«...красный щит, на котором был нарисован олень»;
«...щит... был покрыт красным золотом, на котором нарисован был дракон: в верхней части он был темно-коричневым, а в нижней — светло-красным...»1 Археологические и изобрази-
J73
Рис. 42. Щит IX в. (Латвия)
тельные памятники эпохи средневековья дают наглядное представление о том, как от века к веку менялись форма и конструкция боевого щита. При этом уже давно историки пришли к выводу, что в большинстве случаев эти тенденции носили не локальный, а всеобщий характер. Другими словами, щитами, одинаковыми по устройству и размерам, пользовались воины в самых разных уголках Европы. Определяющими здесь были не столько
национальные, культурные или религиозные традиции, сколько требования тактической целесообразности, которые, как известно, не отличались особым разнообразием. Для нас это обстоятельство имеет первостепенное значение, потому что только благодаря ему мы можем (пусть даже в общих чертах) представить эволюцию карельского щита.
Известно, что первые щиты появились в Балтийском регионе в эпоху бронзы, и уже тогда были круглыми, овальными и четырехугольными, причем не только бронзовыми, но и деревянными.


Пройдет время, и бронза уйдет в прошлое, а дерево останется и будет использоваться в качестве основного материала при изготовлении боевых прикрытий вплоть до конца периода средневековья. Правда, у дерева есть существенный недостаток — его относительная непрочность. Однако с этим приходилось мириться, потому что более дешевого и доступного сырья для щитов так и не было найдено. К тому же дерево можно было укрепить с помощью кожи и железа, получив в итоге относительно надежное средство защиты.
Основным фактором, определяющим надежность щита, являются его размеры (диаметр или высота и ширина, толщина). Для пехотинца, тем более легковооруженного, всегда предпочтительнее был большой щит. Остатки такого, сужающегося книзу прикрытия четырехугольной формы, были обнаружены археологами в Латвии (см. рис. 7,1). Его высота 145 см, ширина 65 см и толщина порядка 2—3 см. Изделие это очень древнее, датированное началом III в., однако можно допустить, что щиты такой конструкции применялись и в более поздние времена. В пользу такого предположения говорят некоторые письменные источники, а главное — заметная простота и дешевизна самого предмета, изготовленного, возможно, из одного большого куска дерева. Был ли этот щит обтянут кожей или холстом — неизвестно, но, скорее всего, — да. Так или иначе, но его можно было сделать в любое время и в любом месте, причем для этого вряд ли требовались какие-то особые инструменты и материалы174.
Чтобы щиты были прочнее, их уже в античную эпоху стали усиливать металлической оковкой по краю и умбоном в центре. С течением времени такой обычай распространился практически по всей Европе с запада на восток. Особое место среди щитов этой группы занимают щиты викингов (общегерманские по своему происхождению). Их, сохранившихся целиком или фрагментарно, известно очень много, и это обстоятельство позволяет буквально до мелочей реконструировать внешний вид и детали конструкции такого изделия.
Стандартный варяжский щит, судя по материалам Бирки и Гокс- тада, был круглым или овальным по форме, имел диаметр 80—95 см и изготавливался из 7—8 тисовых (а также кленовых, пихтовых, сосновых и еловых) досочек толщиной 5—7 мм (см. рис. 1,12). Лицевая и оборотная стороны такого щита обычно обтягивались кожей и (или) холстом, еще одна (узкая) полоса кожи крепилась с торца по всему периметру, а в центре 4—-6 гвоздями приколачивался железный умбон (см. рис. 43,1). С обратной стороны по центру от края до края (или почти от края до края) прибивалась деревянная планка, служившая рукоятью (иногда рукоять делалась из железа). Для удобства захвата в центре щита пропиливалось круглое отверстие,


куда вставлялся кулак, предохранение которого как раз и обеспечивал умбон. Судя по некоторым находкам, его толщина могла достигать 2,5 мм. Для прочности некоторые щиты снабжались по краю железными П-образными оковками, которых могло быть от 2 до 45 штук. Щиты, обнаруженные археологами в некоторых южнорусских курганах, имели оковку не из железа, а из бронзы или меди, причем иногда эта оковка закрывала весь торцовый край. Еще одной деталью щита был ремень, с помощью которого его можно было повесить на плечо или забросить за спину175.
Рис. 43. Типы щитов IX— XIV вв.
Изготовленный по всем правилам, такой щит мог быть неплохим оборонительным приспособлением. Его размеры обеспечивали полную защиту от носа и до колена, а сравнительно небольшая масса позволяла свободно манипулировать, причем не только обороняться, но и атаковать, нанося удар торцевой гранью. Видимым недостатком подобного щита являются его малые толщина и, соответственно, прочность. Объясняют данный факт по-разному. Или с этим мирились, не желая утяжелять все изделие, или же в захоронения помещали особые «погребальные» щиты, сделанные по от-


личным от боевых стандартам. Впрочем, в жизни могло быть и то, и другое. С одной стороны, в сагах нередко сообщается о щитах, разрубленных ударом меча или топора, а с другой, имеются указания на то, что у какого-то викинга был «большой и толстый щит». Даже в рамках одного рассказа может подчеркиваться, что у одних «были более крепкие щиты», чем у других, и подобное преимущество могло обеспечить успех в бою176.
Рис. 44. Щит с гербом ландграфа фон Нордека (Германия, около 1300 г.)
Судя по археологическим данным, щиты варяжского типа довольно активно применялись в землях, лежащих по обоим берегам Финского залива. В Латвии, например, кроме разных железных и деревянных деталей и фрагментов найден целый отлично сохранившийся щит IX в. (см. рис. 42). Его диаметр 85,5 см, толщина досочек 0,6 см. Самым примечательным в нем является умбон, изготовленный не из железа, а из дерева. От другого латвийского щита того же времени осталась только доска, но и она несет важную информацию. Оказывается, этот щит был тоже круглым, но не плоским, а выгнутым и имел заметно большую толщину —1,4 см.
Щит варяжского типа был частью снаряжения профессионального воина и изготавливался в специальной мастерской. Самой дорогой его деталью был, конечно, кованый умбон. Однако в целом цена щита была не очень большой. У франков, например, щит и копье стоили в 3,5 раза дешевле, чем меч с ножнами.


Были ли такие щиты у корелы? Вполне возможно, потому что остатки изделий подобного вида найдены как западнее карельской территории (в Финляндии), так и восточнее (в землях веси), не говоря уже районах, заселенных славянами. Вместе с тем при раскопках археологам в некоторых местах порой встречаются щиты и более простой конструкции: тоже деревянные и обтянутые кожей, но лишенные умбона и торцевой оковки (см. рис. 43,2). Кроме того, могли применяться и прикрытия, плетенные из прутьев. Все они стоили дешевле, а потому могли иметь большее распространение. Но в земле такие изделия сохраняются хуже. Дерево, кожа и прутья исчезают, а из железных деталей остаются лишь несколько гвоздей, крепивших рукоятку. Определить их принадлежность к щиту бывает сложно, что, возможно, и является одной из причин того, что мы до сих пор еще не имеем никаких археологических сведений по щитам корелы177.
Эпоха круглых щитов закончилась в Европе в XI в. После этого они, конечно, не исчезли и в большем или меньшем количестве употреблялись еще до XVII в. Однако в XII—XV вв. более популярными были прикрытия иных форм. Пехота к этому времени почти повсеместно приходит в упадок, и выпуск пехотного снаряжения вплоть до конца XIII в. прекращается. Свою волю начинает диктовать мода на кавалерийское (рыцарское) оружие. В частности, было решено, что круглые щиты для всадников неудобны и на смену им пришли прикрытия сначала миндалевидной (см. рис. 43,3), а чуть позже треугольной формы (см. рис. 43,4), которые как раз и были рассчитаны на защиту сидящего на коне человека. Пешего бойца, благодаря своей зауженной нижней части, они защищали похуже, но на это тогда никто не обращал внимания.
В XI—XII вв. миндалевидные и ранние треугольные щиты имели солидные размеры (не меньше метра в высоту) и оснащались ум- бонами и оковкой. Весили такие изделия, видимо, немало и удерживали их теперь уже не простым кулачным хватом, а при помощи двух ремней: одного у локтя и второго в ладони (см. рис. 12,3). С конца XII в., когда наметилась тенденция на усиление доспехов, щиты начали укорачиваться и избавляться от сделавшихся ненужными железных деталей.
Все это, несомненно, способствовало облегчению щита и позволяло более активно манипулировать им в бою. Однако мощь наступательного оружия росла, и это обстоятельство не позволяло пренебрегать прочностью боевых прикрытий. Судя по известным нам образцам 1200—1300 гт., хранящимся в Марбурге, щиты того времени могли иметь в высоту от 75 до 88 см и в ширину от 54 до 72 см (см. рис. 44). Никакого железа на них уже нет, а прочность достига¬


лась не только наружным слоем толстой кожи, но и необычайно большой (до 10—12 см) толщиной липовых досок. Если это не досадная опечатка, и если в реальности речь не идет о 10—12 мм, то на этом фоне щит викинга, собранный из досочек толщиной 5—7 мм, кажется тонкой картонкой. Подобная предосторожность, если вспомнить о стрелах, пробивавших 2—3-сантиметровый слой дуба, могла бьггь нелишней. Тем не менее нет никаких оснований полагать, что все щиты XIII—XIV вв. имели такую толщину. Существует мнение, что щиты, находящиеся в церквах, отличались от боевых, чья толщина в XIII в. была в пределах 1,5—2,5 см178.
Миндалевидные, треугольные и в меньшей мере круглые щиты в XII—XV вв. были наиболее употребительными в Европе. С одинаковым успехом, причем без особых конструктивных различий, они производились и использовались повсюду, в том числе в Скандинавии и на Руси. Поэтому вряд ли стоит сомневаться в том, что подобные изделия применялись и в землях корелы. Такие щиты были универсальны и годились как для пехотинцев, так и для всадников. Их значительные размеры позволяли укрыться и от ударного, и от метательного оружия, что для бездоспешных карельских воинов было особенно важно. Наконец, они были просты в производстве и стоили, судя по западноевропейским меркам, очень недорого. Их наверняка изготавливали на месте, а при нужде могли завозить из Новгорода, где, как известно, щиты выпускались в больших количествах179.
Наряду с такими, стандартного типа, прикрытиями как в Западной, так и в Восточной Европе в XII—XV вв. употреблялись щиты и других видов: кулачные баклеры и рондели, грудные тарчи, желобчатые павезы и т. д. Однако они вряд ли применялись в отрядах корелы, так как имели специализированное назначение, зачастую были невелики по размерам и требовали надежного доспеха.
с. вейники и кони
...Жеребца готовь к поездке, ратного коня — к походу...
«Калевала»
Э поха средневековья — это время, когда на поле боя почти повсеместно господствовала конница, и долгое время никто не мог поспорить с распространенным суждением, что «100 конных стоят 1000 пеших воинов». Однако всем известно, что конница, как организованная мае-


са вооруженных людей, ведущих бой верхом на лошадях, не может появиться в одночасье. Чтобы это произошло, необходимо складывание целого комплекса условий, включающего наличие конского поголовья и соответствующей кормовой базы, знакомство с наборами амуниции наездника и снаряжения верхового коня, а также формирование прослойки воинов-всадников, то есть людей, обученных воевать на конях, считающих такую службу престижной и способных приобрести для нее все необходимое. Исходя из этого мы и постараемся посмотреть на развитие кавалерийского дела в Корельской земле180.
Как считают историки, еще в раннем средневековье на Карельском перешейке, в районе р. Вуоксы, бродили полудикие стада лошадей финско-восточнокарельской породы, близких потомков дикого тарпана. Этих лошадей карелы использовали в своем хозяйстве, а позднее (по имеющимся данным, в XIV в.) продавали на Русь и в некоторые районы Финляндии, а также в Данциг и Любек. Судя по всему, занятие это было достаточно активным и прибыльным и не зря, видимо, жителей Карельского перешейка в русских летописях именовали «кобыличкой корилой»181.
Теперь несколько слов о лошадях карельской породы. Сейчас они характеризуются как «малорослые и малосильные, но легкие на ходу». Малорослыми применительно к условиям средневековья могут считаться лошади, имеющие высоту в холке 128—136 см. Такие животные, судя по археологическим данным, преобладали в лесной полосе Руси и в Юго-Восточной Прибалтике. К примеру, средний рост эстонских лошадей составлял порядка 134,0 см, лошади из Ладоги вырастали в среднем до 133,84 см, а кони, водившиеся в долине р. Даугавы (Латвия) — до 130,32 см. Понятно, что в этот показатель входят и лошади мелкие (до 120—128 см в холке), и рослые (до 144— 152 см), но они в общем стаде были немногочисленны. Такими же показателями, видимо, обладали и карельские лошади, в связи с чем, говоря о возможной военной службе этих животных, лучше всего определить их в легкую конницу. Они были недороги, непритязательны, приспособлены к местным условиям и вполне соответствовали характеру вооружения карельского воинства, которое, как мы уже знаем, обходилось без тяжелого защитного доспеха. По силе конек карельской породы наверняка уступал могучему рыцарскому дестрие, однако скоростью хода тот вряд ли мог с ним сравниться. Не зря же, говоря о литовцах, имевших примерно таких же лошадей, Генрих Латвийский подчеркнул, что они превосходили другие народы своей быстротой182.
О кормовой базе конницы мы можем говорить пока только теоретически. С одной стороны, природные условия Северо-Западного Приладожья вполне соответствовали требованиям содержания ло¬


шадей. Доказательством тому служит хотя бы сам факт длительного обитания в этих местах большого поголовья диких животных. С другой, эти условия не были идеальными, что, кстати, и выразилось в малорослости местной конской породы. Для сравнения заметим, что степные, в частности, казахские или киргизские, кони отличались от северных несколько большими размерами: в среднем жеребцы (а именно их повсюду и ставили под боевое седло) этих пород достигали в холке 136,5—137 см. Нетрудно догадаться, что причиной тому была лучшая кормовая база, присущая этим районам183.
Рис. 45. Снаряжение всадника и конская сбруя у корелы VIII—XIII вв.
1 — деталь плети VIII в. (Лапинлахти); 2 — рукоять плети начала X в. (Лопотти);
3 — удила начала X в. (Лопотти); 4 — удила (Хеннонмяки);
5 — удила X—XII вв. (Куркиёки); 6 — бляшка от сбруи X—ХП вв. (Куппала);
7 — скребница XII—XIII вв. (Тиверский)
Однако и на Карельском перешейке дела обстояли не так уж безнадежно, тем более, если речь шла о постоянном нахождении лошади возле человека. Этого могла потребовать сама жизнь, ибо военная служба — дело ответственное, требующее не просто лошадей, а лошадей выезженных и обученных. Боевой конь должен слушаться своего хозяина, он не должен бояться железа (прежде всего, того, что носит на себе «его» всадник) и ни в коем случае ему не позволи¬


тельно терять голову от страха в момент, когда идет бой. Понятно, что на первую попавшуюся лошадь лучше не садиться, а уж если появился хороший боевой конь, то и держать его надлежало при себе и летом, и зимой. Главное, не забыть заготовить корм, чтобы зимой у животного не возникало проблем с питанием.
Мы не случайно заострили внимание на вопросе содержания лошадей. Дело в том, что много веков подряд у карелов существовал обычай, суть которого неплохо отражает одна из рун:
...в лес коня ловить пустились, вслушивались, озирались.
На боку была уздечка, за спиной висела сбруя.
Все высматривали лошадь, меж деревьями искали, зорко вглядывались оба в чащи синие лесные.
Отыскали лошадь в роще, белогривого меж елей.
...на коня узду надели, белогривого взнуздали.
Главным здесь является не то, что кто-то искал коня в лесу, а то, что этот конь в том лесу находился, причем, как явствует из приведенного отрывка, находился не там, где его оставили люди, а там, где ему заблагорассудилось. Речь идет о свободном выпасе коней, который мог продолжаться длительное время — хоть целое лето. Лошадей выпускали на волю, они там паслись, дичали и поймать их, коль приходила нужда, было довольно трудно. Понятно, что для боевого коня такой обычай (крестьянский по сути и рискованный по содержанию) был явно неподходящим184.
Уж если речь зашла о боевых конях, то, наверное, нелишним будет вспомнить связанный с ними еще один карельский обычай. Боевые кони, судя по упоминаниям в рунах, действительно были у карелов и ценились очень высоко. Такого коня, к примеру, можно было предложить в качестве выкупа. Однако «боевая» функция этих коней в момент, когда рождались связанные с ними сюжеты эпоса, сводилась не к использованию на войне, а к участию в устраиваемых на потеху публике конских боях:
Ты беги на берег моря,
Там дерутся кобылицы,
Жеребцы сошлись там в схватке,
Падает слюна из пасти,
Изо рта свисает нитью,
Из ноздрей выходит пена.


Судя по всему, такие бои были весьма популярны в Северной Европе (см. рис. 46), и об одном из них нам рассказывает скандинавская сага: «И вот кони сшиблись и стали так яростно кусать друг друга, что их не нужно
п , было натравливать. Все
Рис. 46. Лошадиным бои г
(изображение на камне, Швеция, IV в.) были очень ДОВОЛЬНЫ».
Наверное, это зрелище и в самом деле было захватывающим и запоминающимся, но мы заметим другое. Безусловно, для этих боев отбирались лошади неординарные, как говорится, «с характером»: бесстрашные, агрессивные, злые — именно такие, какие и нужны были на войне. Наверняка таких лошадей было относительно немного, их берегли и не рисковали выпускать на вольный выпас. Отсюда, как мы понимаем, остается последний шаг до обладания настоящими боевыми конями. Другой разговор, сколько времени ушло на то, чтобы этот шаг
был сделан185.
Одним из этапов на этом пути явилось освоение необходимого для верховой езды инструментария. Сразу заметим, что известный по археологическим данным набор конского и всаднического снаряжения корелы относительно невелик и включает ограниченный перечень как самих предметов, так и их наименований. Количественно самыми распространенными являются удила, которые можно отнести к двум типам.
К первому (см. рис. 45,3—4) принадлежат кольчатые удила с трехзвенным грызлом (тип V по А. Н. Кирпичникову), характерные для Северной Европы (Скандинавии и Финляндии), начиная с эпохи великого переселения народов. В землях корелы предметы этого типа являются самыми ранними и, судя по всему, употреблялись вплоть до XIV в. Для сравнения заметим, что на Руси такие изделия бытовали в X—XI вв. и позднее превратились в большую редкость.
Ко второму типу (см. рис. 45,5) относятся кольчатые удила с грызлом, состоящим из двух подвижных звеньев (тип IV по А. Н. Кирпичникову). Этот тип очень древний, появился в середине I тысячелетия до н. э. и без каких-либо изменений дожил до наших дней. На Руси, начиная с X в., подобные изделия стали преобладающими, вытеснив все остальные формы. В памятниках корелы двухзвен- чатые удила известны с начала X в. и применялись в течение всего


последующего периода. Самыми интересными из них, пожалуй, являются своеобразно оформленные удила из Куркиёк, аналогии которым известны в древностях Эстонии и Финляндии эпохи викингов186.
Кроме удил из состава конских принадлежностей корелы известны отдельные детали сбруи. Среди них можно выделить бронзовую крестообразную бляшку (см. рис. 45,6), похожую на некоторые, найденные в Северной Финляндии и Прибалтике, несколько других бляшек, а также пряжки и разделители ремня. Еще одной деталью конского убора является подкова, обнаруженная вместе с несколькими ухналями (подковными гвоздями) при раскопках Тиверского Городка. Здесь, правда, следует уточнить, что, хотя находки подков в памятниках Восточной Европы не являются абсолютной редкостью, сведений об использовании их в коннице этого региона (в частности, Руси) не имеется. Весьма примечательной является скребница (см. рис. 45,7), которую также нашли в Тиверском. По внешнему виду и технологии изготовления она очень похожа новгородские скребницы XII—XIII вв.187
Что касается всаднической амуниции, то ее набор ограничивается только находками деталей плетки (см. рис. 45,1—2). Все они имеют северное (шведское или финское) происхождение и хронологически не выходят за рамки эпохи викингов188.
Как видим, значительная часть связанного с ездой на лошади снаряжения корелы происходит из Северной Европы — Финляндии и Швеции. И это неудивительно, потому что изначально западное направление было единственным, откуда карелы могли пополнять запас своих знаний по конному делу. Удивительно другое. К XI— XII вв. к югу от территории корелы, на Руси, произошло формирование мощной всаднической культуры (без преувеличения, одной из самых развитых в Европе), чье влияние, по логике вещей, должно было способствовать дальнейшему развитию наезднических традиций у карелов. Однако из всех предметов такого плана с Русью более или менее уверенно можно связать только одну уже известную нам скребницу, обнаруженную в Тиверском Городке. Немного, а потому возникает подозрение, что для прогресса кавалерийского дела нужно нечто большее, чем наличие коней, фуража и узды с плеткой.
Чтобы разобраться с этим, обратимся к тем фрагментам карельского эпоса, где упоминаются лошади и езда на них. Первое, на что мы уже обратили внимание, касается обычая свободного выпаса коней, вступающего в явное противоречие с принципами разведения верховых лошадей. Второе связано уже непосредственно с ездой, когда конь найден и пойман:


Отыскали лошадь в поле,
Белогривого — меж елей.
...на коня узду надели, белогривого взнуздали.
На коне вдвоем уселись, едут берегом неспешно...189
Дело в данном случае происходит летом. А вот какое действо могло разворачиваться зимой, когда один из героев, опоясавшись мечом и воспев хвалебный гимн броне, что делает «мужа» сильнее, крепче и отважней, собрался в дальнее путешествие:
...свистом вызвал жеребенка, златогривого — из лога, жеребенка впряг в повозку, рыжего завел в оглобли, сам в санях своих уселся, примостился сам в кошевке, вицей резвого ударил, щелкнул плеткой узловатой.
Конь несется — путь короче, сани мчатся — цель все ближе...190
Оказывается, верхом на коне можно ездить вдвоем, а можно, вооружившись, отправиться в дорогу в санях. Случайность? Вряд ли. Если мы вновь вернемся к материалам раскопок, то обнаружим, что список вещей, связанных с лошадьми, во-первых, невелик, а во-вторых, остается неизменным на протяжении 500—600 лет. В него мы можем включить удила, детали и украшения сбруи и плети. И все. А где остатки седел, стремена и шпоры — все то, что во многих других местах было предметом почитания и гордости, отделяя всадника от остальной толпы и возвышая его над ней? Где то, что может свидетельствовать о традициях верховой езды и развитой всаднической культуре, которую, к примеру, на Руси можно обнаружить везде: в материалах раскопок, литературных произведениях и летописях, былинах и даже на небесах, где обитали официально признан-
Снаряжение воина-всадника и боевого коня ные покровители лошади-
на Руси XIV в. ного племени святые Фрол


и Лавр? Единственным исключением являются, пожалуй, популярные среди финно-угров от Финляндии до Зауралья подвески- амулеты в виде коня. В небольшом количестве они известны и среди карельских находок. Однако к воинам-всадникам эти обереги никакого отношения не имели, так как повсеместно служили предметами украшения женского костюма. Все это позволяет сделать определенные выводы191.
Карелы могли использовать верховых лошадей для передвижения. Возможно, у них даже были лошади, полностью экипированные для верховой езды (изредка в рунах упоминаются седла). Однако в подавляющем большинстве случаев лошади использовались в качестве рабочей тягловой силы и даже путешествия совершались в санях или повозках. Это, кстати, может подтверждаться археологически: уже известный нам набор конского снаряжения корелы (удила, сбруя и плеть) как раз и подходит к такому способу использования лошадей. Среди карелов наверняка были отдельные всадники, но отрядов воинов, обученных и снаряженных для действий в конном строю, у них вплоть до конца XIII — начала XIV в., скорее всего, не было. Свои походы карелы совершали или в пешем строю (зимой на лыжах), или на кораблях.
Кто-то, возможно, заметит, что появлению и развитию конницы у корелы могли препятствовать природные условия Приладожья. Однако не стоит преувеличивать влияние этого фактора. Территория Карельского перешейка не была абсолютно непроходимой и наверняка имела определенную дорожную сеть — ту самую, которой, как мы увидим далее, охотно пользовались русские и шведские воинские команды, в том числе и кавалерийские.
В том, что карелы еще в XII—XIII вв. не имели своей конницы, ничего из ряда вон выходящего не было. Перед нами обычная практика Северной Европы, прежде всего Швеции, Норвегии и Финляндии, где конница развивалась очень медленно. У викингов, судя по данным археологии, был весь набор амуниции всадника и верхового коня, но конными воинами у них были лишь некоторые — прежде всего из числа тех, что несли службу на Руси. В той же Швеции вплоть до конца XII в. конное войско не имело никакого значения и никогда не использовалось. Кони там, естественно, были, верхом на них ездили, но воевать в конном строю шведы не умели и не хотели. Даже короли со своими дружинами, прибыв к месту боя верхом, спешивались и только тогда начинали сражение. Лишь с конца XII в. источники начинают фиксировать редкие конные атаки, а в целом роль шведской (а также норвежской) конницы станет заметной только ближе к исходу XIII в., когда в обеих странах сформируется рыцарское сословие192.


Г. КОРБУМ в БОЮ
...И крепка десница и острый мечъ «Александрия»
Итак, перед нами предстал весь комплекс вооружения и снаряжения карельских воинов на протяжении нескольких столетий. Суммируя наши наблюдения, можно определить его характерную черту: принадлежность воину-викингу — легковооруженному пехотинцу и мореходу. Сложившись в VIII—XI вв., этот арсенал еще в XIV в. сохранял свои основные признаки, разве что поменялись типы и формы некоторых изделий (к примеру, мечей) да к лукам добавились арбалеты. Все это позволяет предположить, что и тактические приемы, использовавшиеся карелами, в течение всего этого периода, оставались неизменными. К сожалению, никаких подробностей боев, проведенных корельскими дружинами, в источниках нет, но здесь могут помочь свидетельства современников о том, как в VI—VII вв. воевали славяне, в IX—XI вв. — скандинавы и в XIII в. — литовцы, ливы и эсты. С корелой всю эту разновременную и разноязыкую братию роднят общность языческих представлений о войне, цели этой войны, легкое вооружение и приверженность к ближнему бою пехоты. Следствием всего этого должно было быть и сходство в способах ведения боевых действий.
Из описаний такого рода видно, что основными союзниками бездоспешных воинов были быстрота, внезапность и хитрость. Стремительный бросок (по суше или воде), неожиданное нападение, захват добычи и мгновенный уход — такими были слагаемые победы в наступательной операции. Хитроумная ловушка, лесной завал, удар из засады и изнуряющие атаки на всем пути следования противника — так достигался успех при отражении вражеского нашествия. Классический пример оборонительных действий подобного рода находим у Снорри Стурлусона в его рассказе о походе норвежского конунга Олава Святого (1016—1028) на финнов.
На финском берегу высадившихся с кораблей норвежцев ждали безлюдные селения. Поэтому, чтобы не возвращаться с пустыми руками, «конунг двинулся... вглубь страны через лес». Но и там все было пустынно, разве что удалось захватить какое-то количество скота. Вечерело, и норвежцы решили вернуться к кораблям, однако сделать это оказалось непросто. «Когда они вошли в лес, со всех сторон появились люди, они стреляли в них из луков и теснили их. Конунг велел закрыть его щитами и обороняться, но это было нелегко, так как финны прятались в лесу. Прежде чем конунг вышел из леса, он потерял многих людей, а многие были ранены»193.


Сравнительно недавно в научный оборот был введен латинский географический трактат второй половины XIII в., названный «Описание земель». Документ этот содержит сведения о племенах и народах Северной Европы и Прибалтики, среди которых названы «карилы» (карелы). О них, в частности, говорится: «Упомянутые карилы — лесные люди, очень грубые. Завидя приближающихся гостей-чужеземцев — например, купцов — тотчас же уходят со всей семьей в лес. Гости же могут свободно пользоваться всем, что найдут в домах, ничего, однако, с собой не унося. А вот если унесут с собой разные шкуры, которых там изобилие, а те, вернувшись домой, это приметят — тогда сразу же созывают толпу и нападают на тех гостей, как на врагов». Любопытным кажется сообщение о купцах, от которых почему-то прячутся потенциальные покупатели, но главный интерес для нас представляет указание на манеру боя, которую использовали «карилы». По сути, это та же тактика, которую демонстрировали финны в боях с норвежцами Олава Святого194.
Удаче в таких боях, как наступательных, так и оборонительных, способствовали выносливость и неприхотливость людей, их знание местных условий, опыт мореплавания, природная смекалка и необременительное вооружение (около 5—7 кг). Внезапные набеги и засады были, вероятно, удобными способами ведения войны, однако удавались они не всегда (противник тоже не дремал). В таком случае все решалось в открытом бою, где определяющими были самые разные факторы: численность, качест¬
во оружия, боевой дух и т. д. Шансы на победу в столкновении с равноценным по вооружению неприятелем имелись всегда, но их становилось меньше, если противник располагал тяжеловооруженными воинами (тем более конными) и стрелками из лука или арбалета.
Здесь, как показывает опыт боев русских с литовцами или ятвягами и немцев с ливонской «чудью», надежды у не защищенных броней воинов улетучивались довольно быстро. Огромной бедой были сыпавшиеся стрелы, а от атаки тяжеловооруженной конницы могли не спасти ни щетина копий, ни стена сомкнутых щитов.
Превосходство в вооружении (прежде всего, в защитном) могло оказаться
Литовский воин XI—XIII вв.


решающим и привести к большим потерям и поражению. О том, как могло все закончиться в таком случае, можно судить по летописному рассказу о бое между новгородцами и литовцами в 1200 г. Бой, судя по всему, был тяжелый, и новгородцы потеряли убитыми 15 человек (для сравнения: в 1240 г. в битве на Неве потери новгородцев и ладожан не превысили 20 человек). Тем не менее литовцы были разбиты и их потери составили 80 человек. При этом следует учитывать, что литвины сражались на конях, и это позволило кому-то уйти от погони («а избыток убежа»). Пехота в таком случае оказывалась в гораздо худшем (порой безвыходном) положении. В 1262 г., когда те же литовцы воевали на Волыни, один из их отрядов был застигнут у озера и принял бой, «седоша во три ряды за щиты по своему норову». Итог этого боя для Литвы был печален: «И тако избиша я все, и не оста от них ни один»195.
Справедливости ради заметим, что в XII—XIV вв. в подобном положении могла оказаться любая пехота. Слишком заметным в тот период было преимущество рыцарской конницы. Вместе с тем безнадежным положение назвать нельзя. Те же литовцы порой умудрялись одерживать победы над русскими, но особенно доставалось от них ливонским и прусским немцам. К 1257 г. их потери в рыцарях, по подсчетам папы Александра IV, составляли 500 человек, а четыре года спустя папа Урбан IV говорит уже о 1000 убитых рыцарей. Правда, и потери самих литовцев наверняка были немалыми196.
Поэтому-то здравомыслящие пехотные начальники и старались принимать бой на удобной позиции: или укрепленной естественными препятствиями, или же усиленной какими-то искусственными сооружениями. К слову, изобретать что-то новое здесь не было никакой нужды. Все было известно давным-давно, и еще в VII в. Маврикий Стратег писал: «Кто же более надеется на пехоту, тот пусть выбирает пересеченную, крутую и труднодоступную местность и на ней вступает в бой»197.
Такая тактика была, в частности, широко распространена в Скандинавии, где в случае войны на дорогах старались возвести броте — завал из бревен и камней, способный остановить продвижение неприятеля и заставить его принять бой в невыгодных для него условиях. Однако скандинавы были не единственными, кто использовал тактику полевых укреплений. Знали ее и в других местах Европы, в частности, на Руси и в соседних с ней языческих землях. К примеру, такое сооружение, названное «осеком», по данным Ипатьевской летописи, в 1255 г. возвели ятвяги, когда пытались отразить наступление галицко-волынских войск. Поэтому вполне возможно, что и карелы, отбиваясь от вражеского набега, могли строить какие-то сооружения, похожие на броте или осеку (засеку). Однако нередки¬


ми могли быть случаи, когда одними засеками обойтись было невозможно198.
В конце XIX в. финский ученый Я. Аппельгрен, изучая древности Северо-Западного Приладожья, выделил 86 мест, где, по данным топонимики, могли располагаться укрепленные пункты. Основанием тому послужили встречающийся в названиях этих мест топоним «linna» (крепость). Позднее, правда, когда были проведены дополнительные исследования, большинство этих «крепостей» исчезло. Оказалось, что составлявшие их каменные кладки имеют естественное (геологическое), а не рукотворное происхождение. Тем не менее в ходе этих работ выяснилось, что в XII—XV вв. на племенной территории корелы было построено не менее десятка долговременных оборонительных сооружений различных типов (см. рис. 55).
Характерной особенностью крепостей корелы является то, что практически все они берут свое начало от так называемых городищ- убежищ и в большей или меньшей степени сохраняют эти признаки и в последующее время. Такие укрепления (во множестве известные и в других местах) соответствовали раннему этапу развития оборонного зодчества, когда основной упор делался на использование естественных (природных) преград. Главное здесь заключалось в выборе подходящей площадки, способной при минимальных затратах на обустройство обеспечить максимальный защитный эффект. С этой целью обычно подбиралось труднодоступное место — остров или высокая гора с ограниченными подходами. При необходимости самый опасный участок усиливался дополнительными (теперь уже рукотворными) препятствиями: насыпным валом, а в некоторых случаях — частоколом. В итоге возведение крепости не требовало ни значительных средств, ни значительного времени.
Сооружалась такая «твердыня» населением близлежащей сельской округи (возможно, маакунты) и использовалась для укрытия в момент нападения противника. В остальное время в ней никто не жил, а потому главной заботой общины было содержание своего убежища в должном порядке. При всей своей примитивности подобные крепости вполне соответствовали требованиям времени. С одной стороны, их возведение, как уже отмечалось, не требовало больших затрат, что для крестьян было немаловажно, а с другой, оборонительный потенциал такого укрепления был адекватен наступательным возможностям вероятного противника. Долгой осады и организованной атаки регулярного войска оно, вероятно, выдержать не могло, но такие случаи в Приладожье вплоть до конца XIII в. были большой редкостью. Основная угроза здесь исходила от относительно небольших разбойничьих шаек варягов и финнов или (что тоже вероятно) чем-то обиженных братьев-карелов из соседней


маакунты. Все они обычно стремились воспользоваться внезапностью своего появления и застать не успевших укрыться жителей врасплох. Если это не удавалось и население собиралось в своей крепости, непрошенные гости, не имевшие, как правило, никаких осадных средств, предпочитали убираться восвояси199.
Поэтому лучше всего было вовремя обнаружить появление противника, чтобы своевременно оповестить тех, кому следовало укрыться, и тех, кому надлежало вооружиться и собраться для отражения вражеского набега. Все это требовало организации стороже-
Рис. 47. Городище Куркиёки Хямеэнлахти (по Я. Аппельгрену): 1 — каменные кучи со следами золы и углей;
2 — фрагменты каменной кладки


вой службы, и мы знаем, что такая служба была создана новгородцами в устье Невы. В 1240 г. эти обязанности были возложены на ижорского старейшину Пелгусия, который, как известно, и предупредил власти Новгорода о появлении шведского флота. Несли ли карелы такую службу в пользу своих господ из Великого Новгорода — неизвестно. Однако в одной из рун мы находим весьма примечательные слова:
Что за пламя там пылает, что за дым в конце пролива?
Меньше, чем сигнал военный, больше, чем костер рыбачий!
Самым интересным здесь является упоминание о «сигнале военном» — широко распространенном в древности способе передачи информации с помощью разводившихся на возвышенных местах сигнальных костров. Такой способ был известен повсеместно. В Южной Руси так оповещали о внезапном набеге кочевников. В Скандинавии (в частности, в Норвегии) уже с X в. подобным образом собирали в поход ледунг: «Во время ополчения должны были зажигаться огни на высоких горах, так, чтобы от одного огня был виден другой. И люди говорят, что за семь ночей весть о войне доходила от самого южного до самого северного округа в Хало- галанде»200.
Что касается корелы, то следы, возможно, именно таких огней встретились археологам при раскопках расположенного на высокой возвышенности городища Хямеэнлахти (см. рис. 47). Там были выявлены каменные кучи, под которыми были обнаружены угли и зола. Судя по тому, что толщина зольно-угольного слоя в некоторых местах достигала 20 см, огонь на этой скале поддерживался в течение длительного времени. Среди прочих находок отметим половинку арабской монеты, чеканенной примерно в 816—012 гг., что может свидетельствовать о времени, когда карелы уже посещали это место. Правда, горели ли там в тот момент сигнальные костры, а тем более, было ли уже построено укрепление, сказать пока трудно201.
Надо заметить, что формирование целостной системы оповещения (как в Норвегии) требовало обязательного участия государства. Поэтому мы не будем настаивать, что цепь «сигналов военных» связывала между собой все или многие карельские княжения-маакун- ты. В первую очередь, такими «пламенными» знаками оповещали население своей округи. А уж если вспоминали о соседях, то здесь наверняка требовались либо особые соглашения, либо особые отношения. Другими словами, речь идет или о возможных союзах, заключавшихся между князьями-кунингасами, или о подчинении одного воле другого.


Рис. 48. Крепости корелы XII—XIV вв.
1 — Тиверский Городок XIV в.;
2 — Выборг XII—ХП1 вв. (1 — земляной вал со стенами; 2 — главная башня шведского замка 1293 г.)
Собрав воедино данные археологии и топонимики, можно выделить две категории карельских укреплений. К первой относятся сооружения островного типа (linnasaari). Вторую составляют укрепления, возведенные на высоких участках местности. Следуя материалам топонимики, их можно называть или «крепостями на возвышенностях» (linnamaki), или «крепостями на скалистых возвышенностях» (linnavuori). Различия здесь могут заключаться лишь в том, что одно укрепление сооружалось на высокой, а другое — на очень высокой горе. Пример последнего — городище Паасо, или Паасонвуо- ри (недалеко от г. Сортавала), построенное на 80-метровой скале.
Трудно сказать, случайно или в силу какой- то закономерности, но географически крепости древней корелы локализуются в двух основных районах. К одному — центральному — можно отнести 3 укрепленных пункта, которые прикрывали важный в стратегическом отношении речной путь по Вуоксе. Первым являлась крепость Кякисалми (Кукушкин пролив), построенная в месте впадения Вуоксы в Ладожское озеро. Второе укрепление, известное под русским на¬
званием XIV—XV вв. Тиверский Городок, располагалось выше по течению в 25 км на юго-запад от Кякисалми (см. рис. 48,1). В крайней западной точке, уже на морском побережье, вуоксинский речной путь контролировался еще одним, оставшимся, к сожалению, безымянным, укреплением — тем самым, на месте которого в конце XIII в. шведами был возведен замок Выборг (см. рис. 48,2). Заметим, что все эти укрепления относились к типу linnasaari, то есть располагались на небольших островах. Археологические данные свидетельствуют, что они были построены не позднее XII в. (в крайнем случае, в конце XII в.)202.
Вторая (и самая многочисленная) группа укреплений корелы располагалась вдоль северо-западного берега Ладожского озера.


К сожалению, в источниках эти крепости не упоминаются, а потому их настоящих названий мы не знаем. Некоторые из этих сооружений были построены в XII в., а некоторые — позже (в XIV или XV в.).
Различия в местоположении укрепленных пунктов нашли свое отражение в схемах обороны. Скальные крепости, возводившиеся карелами, жившими к северу от Буоксы, даже в XIV—XV вв. строились в традициях городищ-убежищ. Здесь по-прежнему основное внимание обращалось на использование защитных свойств местности. Островные крепости, судя по остаткам Тиверского Городка и дошведского Выборга, имели кольцевую систему стен и валов, т. е. теоретически были способны отразить наступление с любого участка. Не будем судить, какая из этих схем лучше, а какая хуже. Правильнее, наверное, будет признать, что в условиях Приладожья обе они имели право на существование.
Археологические данные свидетельствуют, что основным материалом, который карелы использовали при сооружении своих крепостей, был камень. Это, по правде говоря, удивляет, потому что в любой округе имелось огромное количество леса — материала, может быть, менее долговечного, но зато более удобного в обработке, а главное — в доставке. Очень многие открывшиеся археологам камни имеют солидные размеры, и не факт, что все они изначально находились там, где была построена крепость. Кроме того, частым было использование колотого камня, что вносило в строительные работы дополнительную трудоемкость. Еще большее удивление вызывает то обстоятельство, что нигде, за редкими исключениями, не зафиксировано никаких следов деревянных конструкций стен. А ведь они, по логике, должны были присутствовать (хотя бы в виде боевых площадок). Однако их или нет, или они определяются с большим трудом. Отсюда возникает масса вопросов, связанных с попытками реконструировать внешний облик всех этих сооружений. В частности, до сих пор еще не понятно, чем являются оставшиеся на некоторых городищах каменные скопления: остатками стен, валами или тем и другим?
Археологически факт существования древнего карельского укрепления обычно прослеживается по сохранившимся фрагментам каменной кладки. Размеры этих фрагментов неодинаковы. В Тиверском (где была замкнутая крепость) их общая длина достигает 300 м при ширине от 1 до 11 м и высоте с внутренней стороны 0,3—0,7 м. В других местах, где существовали скальные укрепления, перед археологами обычно предстают отдельные участки длиной по 11,15, 20, 25, 35,40 м, шириной от 2 до 4 м и высотой от 0,7 до 1,6 м. Характерной особенностью карельских укреплений было то, что состав¬


лявшие их камни укладывались без связки, «насухо», то есть без какого-либо связующего раствора202.
Насколько прочной могла быть такая конструкция? Для ответа воспользуемся данными эстонских археологов, которые в 80-е гт. XX в. обследовали замок Варбола. Как выяснилось, при его постройке также была применена техника сухой кладки. Сомнений в ее надежности, судя по всему, у эстов не возникало, и они, не задумываясь, соорудили стену длиной по всему периметру 576 м и высотой (на момент обследования) до 7—8 м. Надо полагать, что разбить ее можно было только из камнемета. Камнеметы были у немцев, воевавших в Эстонии, но кто и когда видел их в Корельской земле?204
Принято считать, что по своему социальному статусу укрепленные поселения древней корелы делятся на две группы. К первой относятся города (торгово-ремесленные центры), возникновение которых произошло в XIV в. — в период непосредственного присутствия русских в Приладожье. Ко второй ученые причисляют уже известные нам городища-убежища, появившиеся в период между 1100 и 1200 г. Однако можно считать, что в этой классификации пропущено еще одно важное звено, которое, заметим, полностью ложится в русло течения карельской истории.
Из известных нам крепостей Корельской земли в документах упоминается Тиверский Городок, который в XIV в. имел статус города. Свое название, как полагают, он мог получить от родового имени Тиврульцев (Tiurula, Tiuri) — одной из знатных фамилий корелы. По мнению А. И. Саксы, сооружение первых тиверских укреплений можно датировать не концом XIII — серединой XIV в., как на этом настаивают некоторые историки, а намного раньше — примерно концом XII в. Если это так, и если название городка действительно связано с Тиврульцами, то есть все основания видеть в нем укрепленное поселение нового типа, чье возникновение можно напрямую связывать с теми важными переменами, которые происходили внутри корельского общества с конца X в. Фактически перед нами — родовое гнездо феодальной знати, частновладельческий замок, в виде которого Тиверский Городок мог просуществовать до конца XIII в.205
Кто-то, возможно, заметит, что история Тиверского Городка имеет не слишком большую доказательную базу, а потому звучит не слишком убедительно. Однако в нашем распоряжении имеются и более серьезные основания говорить о существовании феодальных замков в землях корелы.
Недалеко от г. Сортавала на очень высокой скале находится древнее карельское городище Паасо (или Паасонвуори). Исследователи датировали его периодом XII—XIII вв. и отнесли к типу городищ-


убежищ. Однако внимательное изучение полученных материалов позволяет не согласиться с таким определением.
Городище-убежище, как уже отмечалось, служило местом защиты сельского населения ближней округи, имело простую систему обороны и использовалось только в период военной опасности. Раскопки, произведенные на горе Паасо, показали, что люди жили здесь постоянно и занимались не только сельским хозяйством и промыслами, но и ремеслом. Об этом свидетельствуют остатки жилищ с печами, а также масса предметов различного назначения: хозяйственный инвентарь, инструменты и орудия труда, замки, бритвы, фрагменты керамики, женские и мужские украшения, рыболовные снасти. Особо следует выделить предметы вооружения. Они хоть и немногочисленны, но прямо указывают на присутствие воинов среди жителей этого укрепления.
Необычным для крестьянского поселения кажется само расположение этого городища, вознесенного на скалу высотой 83,2 м. Можно представить, какие неудобства приходилось испытывать людям, которые ежедневно и не по одному разу (а тем более зимой) по разным своим делам должны были взбираться на эту вершину. Благо, что хоть источник воды находился на самой возвышенности, а в остальном, видимо, нужно было иметь веские основания против переезда в другое место.
Нетипичной для обычного городища-убежища является схема оборонительных сооружений. Строились они из колотого камня, но одними стенами дело не ограничилось. Главная достопримечатель-
Замок на скале


ность Паасо — остатки четырехугольного фундамента, который, как полагают, служил основанием башни. Заметим, что уже само по себе строительство стен на такой высокой горе являлось делом долгим и дорогостоящим, а уж про башню и говорить не приходится. К тому же непонятно, для чего она нужна, если здесь стояло именно городище-убежище? Для наблюдения? Но с высокой скалы и сегодня открывается хороший обзор на все стороны206.
Вещевой инвентарь, собранный на площадке раскопа, свидетельствует, что поселение здесь возникло в XII в. Вместе с тем раскопки показали, что еще раньше, в X—XI вв., на этом месте существовало кладбище, на котором, кстати, были найдены боевой топор (см. рис. 36,8) и фрагмент навершия от меча типа S (см. рис. 23,4). Можно сказать, поселение было построено «на костях». Могли ли это сделать местные жители? Вряд ли. Для людей средневековья, известных как своим трепетным отношением к умершим предкам, так и особыми чувствами к «Царству мертвых», такой поступок маловероятен. Поэтому напрашивается вывод, что первыми «насельниками» на горе Паасо оказались чужаки — люди, пришедшие из какого-то другого, пусть даже не слишком отдаленного, места. Они либо ничего не знали о старых могилах, либо просто ничего не хотели знать, и недовольство старожилов их нисколько не интересовало.
Эти люди пришли сюда как хозяева, без чьего-либо согласия и приглашения. Видимо, они хорошо усвоили истину, что «только худших приглашают, лучшие приходят сами», и самым верным пропуском в этом мире является меч — тот самый, «огненный, надежный, искрометное железо». Другими словами, речь может идти о каком-то знатном кареле, возможно, кунингасе, который при помощи дружины подчинил своей власти население окрестных земель. Этому господину был нужен новый дом, и он его построил. Этот дом уже не был городищем-убежищем крестьянской маакунты. Это был феодальный замок.
В пользу такого предположения говорят все материалы, касающиеся городища Паасо. В первую очередь напомним, что его обитатели жили здесь постоянно. Это были воины, ремесленники, пахари, скотоводы и охотники. Типичный набор дворовых людей эпохи войн и натурального хозяйства. Неудобства, связанные с расположением замка на высокой скале, были неудобствами для прислуги. Хозяина они не волновали, потому что так для него было безопасней, а главное — вознесенная к небесам твердыня лишний раз подчеркивала величие его рода и силу его власти.
А она, судя по крепостным сооружениям, была немалой. Чтобы построить такую крепость, одной дворни было мало. Требовались дополнительные рабочие руки, которые можно было найти вни¬


зу — там, где в небольших деревушках проживало зависимое население. Возможно, именно эти люди, трудившиеся по принуждению или за плату, и были строителями этого очень интересного сооружения. Впрочем, возможна и другая версия событий. До полного антагонизма между «лучшими» и «худшими» дело могло пока и не дойти. В таком случае, как это отмечено у эстов в XIII в., укрепления могли сооружаться общими усилиями всех жителей ближней округи. Однако руководящая роль при этом все равно оставалась за знатным господином207.
Сегодня от основной части укреплений замка Паасо осталось три фрагмента каменных стен длиной до 20—40 м, шириной 2,5—3 м и высотой 1—1,6 м, а также фундамент четырехугольной каменной башни (см. рис. 49). В таком виде перед нами предстает усиленное башней городище-убежище. Однако все могло выглядеть и по-другому. Возникает подозрение, что замок обладал кольцевой системой обороны, и его стены, опоясывая площадку по всему периметру, смыкались с одной стороны на воротах, а с другой — на башне. А иначе трудно понять назначение видимого сейчас на юго-западной стороне крепости небольшого фрагмента стены.
Заметим, что существование в замке Паасо каменной башни XII—XIII вв. — явление уникальное. В Восточной Европе такие сооружения появились после 1240 г. Когда была возведена карельская башня — неизвестно, но сама идея этой стройки наверняка была навеяна кому-то из хозяев замка во время похода на запад — в Финляндию или Швецию. В Европе такие, прямоугольные в плане, башни-донжоны вошли в моду в XI в., а расцвет их строительства пришелся на XII в. Тогда же, как считают историки, подобные башни- касталерны начали возводиться и в Скандинавии (кроме Норвегии). В XIII в. повсеместно в моду
вошли уже не прямоугольные,
а круглые в плане донжоны, хо¬
тя местами строились и башни
старого типа208.
Необычной и даже оригинальной кажется схема защиты ворот — единственного места, где можно было ожидать вражеского приступа. Проезжей башни здесь, скорее всего, не было, и ворота были вмонтированы в стену, но примыкавшие
к ним прясла стен были распо- рИс. 49. Замок Паасо XII—XIII вв.
ложены ПОЧТИ ПОД Прямым уг- (городище Паасонвуори)


лом друг к другу. Это позволяло вести перекрестную стрельбу из луков и арбалетов, причем не только со стен, но и с башни. Противник, вынужденный двигаться по очень узкому подъему, мог оказаться в весьма неприятном положении. Ни щит, ни доспех в такой ситуации безопасности не гарантировали.
Чтобы предложенная нами трактовка статуса городища Паасо вкупе с реконструкцией его оборонительных сооружений не показалась излишне смелой, попробуем подыскать близкие аналогии. Одну из них можно найти в боярских замках («дворах») Смоленского княжества XII—XIII вв. Полного сходства здесь, конечно, нет. Другой была схема обороны (мысовая, а не скальная), другим был материал конструкций (дерево, а не камень). Однако очень многие из дворов русских бояр имеют площадь до 1000 м2 — ровно столько, сколько имеет замок Паасо. Обычно за стенами русского городка размещалось от 6 до 10 построек различного назначения, включая ту, которую занимал владелец со своей семьей. На площадке карельского замка таких сооружений выявлено 7. Еще одна аналогия — шведский замок Выборг, построенный в 1293 г. (см. рис. 48,2). Он также невелик по размерам и в своем первозданном виде состоял только из двух элементов: главной башни и кольца стен209.
Ученые уже давно пытаются узнать, откуда произошло название горы Паасо. В качестве ответа предлагаются разные варианты, но мы остановимся на одном, согласно которому Паасо — это личное имя. Вполне вероятно, что название горы произошло от названия стоявшего на ее вершине замка. Если обратиться к документам, касающимся истории гшемен Юго-Восточной Прибалтики XIII в., то можно заметить, что устоявшейся единой традиции в названиях крепостей там не было. Замки могли иметь некие абстрактные имена, вроде Отепяа — Медвежьей Головы эстов. Замки могли именоваться по названию племенных территорий — так же, как, к примеру, назывались эстонские мааконды: Ревель, Варбола, Зонтагана. В то же время замки могли называться и по именам племенных старейшин: замок Каупо у ливов, замок Лембиту у эстов. В этой связи возникает вопрос: а не является ли нынешнее название горы Паасо отголоском того далекого времени, когда за стенами стоявшего на ней замка жил богатый, храбрый и сильный человек по имени Паасо, и все вокруг называли этот замок замком Паасо? А вдруг это единственный кунингас корелы, чье имя долетело до нас сквозь толщу веков?210
Защита собственных владений от посягательств чужеземцев — дело нужное и важное. Однако у нас довольно много сведений, касающихся высокой военной активности корелы. Об этом мы уже говорили и будем говорить еще. А пока заметим, что немалая часть


проведенных карелами походов совершалась по морю, что было бы просто невозможно, не будь карелы знакомы с искусством кораблестроения и кораблевождения. Более того, можно предполагать, что слабое развитие конного дела и отсутствие конницы у корелы как раз и объясняется тем, что главное внимание жители и воины Корельской земли уделяли именно своим кораблям.
В Новгородской первой летописи под 1143 г. записано: «Б то же лето ходиша Корела на Емь, и отбежаша 2 лоиву бити». Это короткое сообщение несет целый набор информации. Во-первых, перед нами первое летописное известие о кореле. Во-вторых, это известие касается военного похода, как видим, неудавшегося и повлекшего за собой гибель экипажей двух кораблей. В-третьих, указано название этих кораблей — «лойвы». Еще раз это название появится на страницах летописи под 1284 г. в связи с набегом шведов на Ладожское озеро. Только в данном случае в лойвах будут находиться уже не карелы, а подвластные шведам финны. Это, кстати, может свидетельствовать о том, что конструктивно карельские и финские суда ничем особо не отличались. Наконец, в третий (и последний) раз лойвы упомянуты летописью под 1310 г., когда их применяли уже не финны или карелы, а русские. Еще одно сообщение о кораблях корелы встречаем в шведской Хронике Эрика, составленной в первой четверти XIV в. В ней при описании карельских набегов на Швецию указано на мореходные качества этих судов: «Они плыли от моря и вверх в Мелар и в штиль, и в непогоду, и в бурю...»211.
Этим, к сожалению, и ограничиваются все содержащиеся в официальных источниках сведения о кораблях корелы. Сюда можно добавить археологические данные, к сожалению, пока не слишком обширные. Из них следует, что при постройке своих судов карелы не пользовались гвоздями, а сшивали подогнанные друг к другу доски сплетенными из лыка или корневища «веревками». Уключины делались из скрученных гибких побегов березы или ели. На первый взгляд подобная конструкция может показаться архаичной и примитивной, но не все так просто. С одной стороны, нет нужды сомневаться в ее древности, и наверняка таким же способом изготавливали свои корабли древние жители Беломорья (см. рис. 18). С другой, конструкции этой суждена была очень долгая жизнь. Известно, в частности, что еще зимой 1138/39 гг. по приказанию норвежца Сигурда Слембидьякона несколько лапландских мастеров построили два корабля, которые «были скреплены оленьими жилами, без гвоздей, и прутьями ивы вместо скреп, и каждый корабль мог везти 12 человек». Кто-то, вероятно, заметит, что речь в данном случае идет о явно отсталых народах, испытывавших недостаток в железе. Однако не стоит торопиться. «Шитые» (именно шитые при помощи расти¬


тельных нитей) суда плавали много позже в Индийском океане и Персидском заливе, а в русском Поморье такие корабли строились еще в XIX в. (см. рис. 61,5).
В1880 г. недалеко от норвежского Гокстада было раскопано датированное IX в. богатое захоронение вождя викингов. Наиболее примечательной частью его явился сохранившийся во всех своих деталях корабль — как отмечают, типичный для той эпохи. Длина этого судна достигала 23 м, а в качестве движителя использовались парус и 16 пар весел. Для нас же самым интересным является то, что доски бортов ниже ватерлинии были не прибиты к балкам шпангоутов гвоздями, а по древнему обычаю привязаны (пришиты) корнями ели. Это, как отмечают историки, объясняется не дефицитом железа (его у викингов хватало), а стремлением сделать корабельный корпус прочным, гибким и легким, а само судно — скоростным и способным противостоять жестоким ударам волн. Все это, как известно, варягам вполне удавалось, и подобные же качества в 1893 г. в полной мере продемонстрировала точная копия гокстадского корабля, совершившая переход через Атлантику. Как писала Ж. Симпсон, «капитан был в восторге от эластичности и легкости корабля и от того, с какой гибкостью его деревянный корпус встречал нагрузки во время плавания по океану». Как видим, архаичность такой конструкции отнюдь не свидетельствует о ее примитивности и отсталости. До поры до времени она успешно справляла свою службу и ушла в прошлое лишь тогда, когда другими сделались сами корабли212.
Рис. 50. Боевая ладья викингов — «длинное судно» IX—X вв.
Итак, в летописи карельские суда классифицированы как «лой- вы», что не означает наличия у карелов только одного типа корабля. Об этом прямо сообщает одна из рун:


Две имею добрых лодки, парусника два прекрасных, первый легок в состязанье, челн второй хорош для грузов.
Перед нами — хорошо известное с глубокой древности разделение кораблей на две основные категории: боевые, отличавшиеся относительно узким корпусом, а потому — высокой скоростью хода, и грузовые, более медлительные из-за своей большей ширины, но зато более удобные для перевозки различных грузов. Первые, относившиеся к классу «длинных», были парусно-весельными (см. рис. 50; 57), вторые, называвшиеся «круглыми», передвигались под парусом и имели весла только в качестве средства маневрирования: причаливания, отхода от пристани и т. д. (см. рис. 51). Ученые, изучающие историю североевропейского кораблестроения VIII— XIV вв., отмечают, что в разных местах все эти корабли могли называться по-разному, могли иметь разные размеры и какие-то особенности в конструкции, однако в главном — в принадлежности к двум основным классам («длинным» и «круглым») — они были едины. Поэтому у нас есть все основания причислить боевые лойвы корелы к классу «длинных» судов. Как назывались карельские «круглые» (грузовые) корабли, мы не знаем213.
«Корабль — жилище скандинава», — сказано было одним франкским поэтом. Наверное, таким же жилищем были корабли и для карелов. Не зря же так часто и торжественно упоминаются они в рунах, наделяясь порой даже чертами человеческого характера:
...нос из золота у лодки, все уключины из меди.
Хороша по виду лодка, лишь с замашками дурными: без нужды стремится в битву, без причины лезет в драку.
Звучит вроде бы осуждающе, однако в другом месте именно корабли становятся выразителями мечты о собственной славе и зависти к чужой удаче:
Лодки, что меня похуже, на войне бывают вечно, ходят в битвы постоянно, раза три в одно лишь лето, полный трюм привозят денег, полные борта сокровищ214.
Постройка корабля могла быть большим событием, в ней были заняты многие люди, воочию видевшие весь процесс рождения этого рукотворного морского чуда. Потому вряд ли стоит удивляться


тому, что столь часто появляются в рунах и упоминания о конструктивных деталях судна. Для нас эти упоминания имеют огромное значение, потому что только благодаря им мы имеем возможность хотя бы в общих чертах представить устройство карельских кораблей.
Судя по всему, корельская лойва (будем иметь в виду именно ее) в принципе ничем не отличалась от современных ей норманнских шнек и русских набойных ладей. В рунах как что-то обычное упоминаются киль («основа»), шпангоуты («ребра»), шитые из досок борта (лодка — «стодощатое творенье»), мачта, парус, руль, весла, уключины и скамьи для гребцов. Упоминаются там «смоляная грудь», крашеные борта и цветные паруса — все то, что было присуще многим другим кораблям. Имеются и другие сведения, которые, правда, требуют соответствующих комментариев215.
К примеру, однажды упомянуто «шестиреберное судно» — надо полагать, судно, имевшее 6 шпангоутов, а точнее — всего 6 шпангоутов. Всего, потому что такое судно, судя по сохранившимся образцам, вряд ли превышало в длину 8—10 м, имело до 6 пар весел и использовалось, скорее всего, в ближней прибрежной зоне. Другой пример — лодка, в которой «сто мужей на веслах было, тысяча — была без весел». Понятно, что «тысячу» мужей лучше всего оставить на берегу или рассадить по другим кораблям, а вот с оставшейся сотней следует разобраться. Реальной ли в то время была ситуация, когда сразу «сто мужей» сидели за веслами на одном судне? Вполне, если только представить, что одним веслом действовали два человека. Подобное практиковалось для увеличения скорости хода. В та-
Рис. 51. Торговый кнорр — «круглое судно» скандинавов XI в.


ком случае не покажутся чрезмерными ни экипаж в 100 человек (на шнеках норманнов бывало по 120 и даже по 200—300 воинов), ни 25 пар весел на оба борта (археологически известны корабли с 30 парами весел). Такое судно могло превышать в длину 20 м (известны корабли длиной до 30 м), считалось большим и очень ценилось тогдашними мореходами216.
Надо заметить, что в те времена какого-то единого стандарта при постройке судов не соблюдалось. Все зависело от конкретного случая, от воли, желания и возможностей заказчика и исполнителей. Это хорошо видно из материалов скандинавских саг. В одной, к примеру, отмечен «очень большой корабль», на котором находилось «не менее двухсот человек». В другой упомянут «большой боевой корабль» с командой около 80 человек. Наконец, третья сага говорит о «небольшом корабле», экипаж которого состоял примерно из 30 человек. В этом ряду очень важным кажется сообщение Генриха Латвийского о кораблях эстов, на которых в XIII в. вместе с командой в 30 человек находились различные грузы и пленники. Возможно, такими же в своем большинстве были и карельские лойвы217.
Уж коли речь пошла о кораблях, то следует еще раз подчеркнуть, что боевой арсенал корелы как раз и соответствовал требованиям морского боя. Луки и арбалеты применялись для обстрела противника с дальней дистанции, а потом, когда начинался абордажный бой, в ход шли мечи, копья и топоры (в том числе и двуручные секиры) — все то, что, к примеру, использовали в морском бою эсты. Они, как писал Генрих Латвийский, «кружились около нас в лодках и многих у нас ранили. Одни — копьями и стрелами, другие, плывшие им вслед тем же путем, бросая камни и дубины»218.
Ниже мы увидим, что эпоха дальних морских походов продлится у карелов примерно до середины XIII в. Тактическая обстановка в этих условиях будет оставаться неизменной и не потому ли неизменным в своих основных проявлениях будет оставаться набор карельского вооружения?
60 Рыцарские ордена. С крестом и мечом. М., 2004. С. 199—205.
61 Савватеев Ю. А. Рисунки на скалах. Петрозаводск, 1967. С. 6, 81,138.
62 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 15,17.
63 Чтобы не усложнять подсчеты, мы исходили из признанного соответствия марки 200 г серебра, хотя, по другим данным, марка могла стоить и больше: 204 или 216 г серебра. См: Лебедев Г. С. Указ. соч. С. 144—145; Славяне и скандинавы. М., 1986. С. 81; Исландские саги. С. 761.
64 Евсеев В. Я. Исторические основы карело-финского эпоса. Кн. 1. Л., 1957. С. 233; История культуры Древней Руси. Ч. 1. М.; Л., 1948. С. 385—386.
65 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 188—208.


66 Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и культура его времени. Л., 1978. С. 168—169; Лённрот Э. Указ, соч., 11: 279—284,12: 227—230, 26: 95—96, 341— 342.
67 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. Мечи и сабли IX—ХШ вв. М.; Л., 1966. С. 22, 48—49; Сборник документов по истории СССР. Ч. 1. М., 1970. С. 71; Антейн А. К. Дамасская сталь в странах бассейна Балтийского моря. Рига, 1973. С. 20; Лённрот Э. Указ, соч., 26: 343—347.
68 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. С. 52.
69 Антейн А. К. Указ. соч. С. 8, 21—22, 28—29, 38; Окшотт Э. Археология оружия. М., 2004. С. 172.
70 Таблица составлена по: Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. С. 42, табл. 2; Лебедев Г. С. Указ. соч. С. 126.
71 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. С. 26; Антейн А. К. Указ. соч. С. 22.
72 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 21, рис. 2, 7.
73 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. С. 27; Антейн А. К. Указ. соч. С. 22.
74 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы (V—XV вв.). Л., 1981. № 3,4,12; Она же. Древняя корела. С. 21.
75 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. С. 30—31; Лебедев Г. С. Указ, соч. С. 125.
76 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. № 22,32,42,46; Она же. Древняя корела. С. 21; Kivikoski Е. Suomen rautakauden kuvasto. И. Porvoo — Helsinki, 1951. Ns 766.
77 Кирпичников A. H. Древнерусское оружие. Вып. 1. С. 28.
78 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. Ns 93; Она же. Древняя корела. С. 21.
79 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. С. 28.
80 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. Ns 13; Она же. Древняя корела. С. 21; ДрбоглавД. А. Загадки латинских клейм на мечах IX—XIV вв. М„ 1984. С. 45—46, Ns 24; с. 118, Ns 24G.
81 Muinaisjaannoksia suomen suvun asumus-aloilta. Jarjestanyt ja valtioavulla julkaissut J. R. Aspelin. Helsinki, 1992. Ns 1628.
82 Лебедев Г. С. Указ. соч. С. 126—127.
83 Там же; Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. Ns 28; Она же. Древняя корела, с. 21; Kivikoski Е. Op. cit. Ns 772.
84 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. С. 33, 54; Лебедев Г. С. Указ, соч. С. 125—127.
85 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. Ns 2; Она же. Древняя корела. С. 21; Kivikoski Е. Op. cit. Ns 1086.
86 Антейн А. К. Указ. соч. Рис. 62, б; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 21.
87 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. С. 52.
88 Окшотт Э. Указ. соч. С. 261—262, рис. 6b, 7а; Ruttkay A. Umenie kovane v zbra- niach. Bratislava, 1978. Ns 6, 8; Muller H., Rolling H. Europaische Hieb- und Stichwaffen aus der Sammlung des Museums fur Deutsche Geschichte. Berlin, 1986. Ns 3—5; Кильдюшевский В. И. Оружие XIV—XVI вв. из раскопок в крепости Орешек / / Раннесредневековые древности Руси и ее соседей. СПб., 1999. С. 70.


89 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. N° 6; Она же. Древняя корела. С. 21; Дрбоглав Д. А. Указ. соч. С. 120, N° 5А; Saksa A. Rautakautinen Karjala. Miunais-Karjalan asutuksen synty ja varhaiskehitys. Joensuu, 1998. S. 33.
90 Ястребицкая А. Л. Западная Европа XI—XIII вв. Эпоха, быт, костюм. М., 1978. С. 122, рис. 160; Окшотт Э. Указ. соч. С. 166,262.
91 Saksa A. Op. cit. S. 33,102, k.25; Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. N° 116, с. 101—102; Она же. Древняя корела. С. 137; Kivikoski Е. Op. cit. N° 1090; Suomen historia. 1. Weilin+Goos, 1984. К. 206
92 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 137; Тюленев В. А. К вопросу о дошведском поселении на месте Выборга / / Новое в археологии СССР и Финляндии. Л., 1984. С. 124.
93 Saksa A. Op. cit. S. 33, к. 4,4; Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. Табл. XXX,5.
94 Окшотт Э. Указ. соч. С. 162—163, 275, 278; Мугуревич Э. С. Восточная Латвия и соседние земли в X—ХШ вв. Рига, 1965. С. 50; Бехайм В. Энциклопедия оружия. СПб., 1995. С. 203; Жуков К. А. Заморские панцири. Европейское вооружение в русской армии XVI в. // Родина. 2005. N° 3. С. 66—-67.
95‘ Килъдюшевский В. И. Указ. соч. С. 69; Окшотт Э. Указ. соч. С. 262.
96 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 137.
97 Окшотт Э. Указ. соч. С. 262—263; Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. С. 55—56.
98 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. N° 102, с. 89; Она же. Древняя корела. С. 137.
99 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 136—137; Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. С. 54; Suomen historia. К. 232.
100 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. N° 119; Она же. Древняя корела. С. 137; Kivikoski Е. Op. cit. N° 1095; Muinaisjaannoksia suomen suvun asumus-aloilta. N° 1629.
101 Кирпичников A. H. Древнерусское оружие. Вып. 1. С. 54; Он же. Надписи и знаки на клинках восточноевропейских мечей IX—ХШ вв. / / Скандинавский сборник. 1966. N° 11.
102 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. N° 113; Она же. Древняя корела. С.136.
103 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. N° 116, с. 100; Она же. Древняя корела. С. 136—137; Saksa А. 1. Op. cit. S. 33.
104 Сакса А. И., Тюленев В. А. Корела // Финны в Европе. VI—XV вв. Прибалтийско-финские народы. Историко-археологические исследования. Вып. 2. М., 1990. С. 77; Кирпичников А. Н. Надписи и знаки... С. 279; Шеляпина Н. С. Меч из раскопок в Московском Кремле / / Древняя Русь и славяне. М., 1978; Дрбоглав Д. А. Эпиграфическое значение меча из Московского Кремля (миф о Ги- целине) // СА. 1978. N° 2.
105 Денисова М. М. Палаш князя М.В. Скопина-Шуйского и сабля князя Д. М. Пожарского / / Труды ГИМ. Памятники культуры. Вып. 19. М. 1956. С. 9.
106 Дрбоглав Д. А. Загадки... Табл. II, с. 114, 9С.
107 Там же. Табл. III, с. 118, N° 24G.
108 Там же. Табл. IV, с. 120,5А.
109 Бехайм В. Указ соч. С. 182—183; Лённрот Э. Указ, соч., 17: 68—70,27: 297.


110 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 137; Magi М. At the crossroads of space and time. Graves, changing society and ideology on Saaremaa (Osel), 9th— 13th centuries AD. Tallinn, 2002. Pl. 68,4; 69,3; Saksa A. Op. cit. S. 33, 138; Кирпичников A. H. Мечи из раскопок древнего Изяславля // КСИА. 1975. N° 144. С. 32,34.
111 Кочкуркина С. И. Корела и Русь. Рис. 18.
112 Славяне и скандинавы. М., 1986. С. 260—264.
113 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. С. 18, 98, 99,102; Она же. Древняя корела. С. 117.
114 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 17; Винклер П. П. Оружие. М., 1992. С. 68, 77—78.
115 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 18, рис. 2,4; Бехайм В. Указ. соч. Рис. 351; Коннолли П. Греция и Рим. Энциклопедия военной истории. М., 2000. С. 78, N° 4, с. 92, N° 10; Miiller Н., Kolling Н. Op. cit. N° 219—221; Кулаков В. И. Подвязные фибулы в Юго-Восточной Балтии // РА. 2005. N° 1. Рис. 6, 7; Хвощин- ская Н. В. Финны на западе Новгородской земли (по материалам могильника Залахтовье). СПб., 2004. Табл. СХХХ (курган N° 25).
116 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 18, рис. 2,5; Коннолли П. Указ. соч. С. 117, N° 25, 28,36, 37; Гимбутас М. Балты. Люди янтарного моря. М., 2004. Рис. 55.
117 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 21,139; Винклер П. П. Указ. соч. N° 158.
118 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. N°5, табл. 1,17; Она же. Древняя корела. С. 17; Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. Копья, сулицы, боевые топоры, булавы, кистени IX—ХШ вв. М.; Л., 1966. С. 9; Финно-угры и байты в эпоху средневековья. М., 1987. Табл. XI, 21.
119 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 17—18; Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 17.
120 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 9; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 21; Kivikoski Е. Op. cit. N° 796.
121 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 12—13; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 21; Финно-угры и балты... Табл. XI, 2,5.
122 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 13—14; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 21,139; Kivikoski Е. Op. cit. N° 807—809.
123 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 14—16; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 139.
124 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 14—15; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 139.
125 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 139.
126 Рыбаков Б. А. Древности Чернигова // МИА. 1949. N° 11. С. 22; Бехайм В. Указ, соч. С. 227, 230; Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 9; Стурлусон С. Круг земной. М., 2002. С. 302; Лехтосало-Хиландер П.-Л. Указ. соч. Рис. 1.
127 Галл Аноним. Хроника и деяния князей или правителей польских. М., 1961. С. 111.
128 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 139.
129 Там же. С. 17,139.
130 Saksa A. I. Op. cit. S. 35.
131 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 15.
132 Там же. С. 17; Древности Белоруссии и Литвы. Минск, 1982. С. 75, рис. 3; Древние славяне и их соседи. М., 1970. С. 100, рис. 2,1; GlosekM. Poznosred-


niowieczna bron obuchowa w zbiorach polskich. Warszawa — Lodz, 1996. Tabl. Ill, IVb.
133 Лебедев Г. С. Указ. соч. С. 124—125; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 22.
134 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 37—38; Древняя Русь. Город, замок, село. М., 1985. С. 310; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 22— 23; Финно-угры и балты..., табл. XII, 14; Saksa A. Op. cit. К. 55, 8.
135 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 40; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 143.
136 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 38; Финно-угры и балты... Табл. XII, 18.
137 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 38; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С 22—23,143.
138 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 40; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 23,143.
139 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 39; Скандинавы (1100— 1500 гг.) // Новый солдат. Б/г. N° 22. С. 13,17, 40; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 23,142.
140 Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. С. 40; Древняя Русь. Город, замок, село. С. 311; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 143.
141 Медведев А. Ф. Оружие Новгорода Великого // МИА. 1959. № 65. Рис. 5,3—4, 6,2—3; Древняя Русь. Город, замок, село. Табл. 127,7,8; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 143.
142 Тацит Корнелий. Указ. соч. С. 356.
143 Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 40; Кочкуркина С. И. Народы Карелии. С. 112.
144 Саватеев Ю. А. Указ. соч. С. 145.
145 Хазанов А. М. Очерки военного дела сарматов. М., 1971. С. 29—30.
146 Эдгрен Т. Находки древних луков в Восточной Финляндии / / Новое в археологии СССР и Финляндии. Л., 1984. С. 60—63.
147 История Эстонской ССР. Т. 1. Таллин, 1961. С. 99,149.
148 Рода нашего напевы. Петрозаводск, 1985. С. 19,31,105; Лённрот Э. Указ, соч., 13: 91—94; Бехайм В. Указ. соч. С. 286.
149 Рода нашего напевы. С. 31; Лённрот Э. Указ, соч., 13: 91; Бехайм В. Указ. соч. Рис. 466.
150 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 21—22,139—141; Saksa A. Op. cit. S. 35.
151 Медведев А. Ф. Ручное метательное оружие (лук и стрелы, самострел) VIII— XIV вв. М., 1966. С. 10—15,32; Шокарев Ю. В. Луки и арбалеты. М., 2001. С. 35.
152 Боси Р. Лапландцы. Охотники за северными оленями. М., 2004. С. 89—90; Лённрот Э. Указ, соч., 6:156—157.
153 Тюленев В. А. Указ, соч.; Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. С. 84.
154 История культуры Древней Руси. Т. 1. М.; Л., 1948. С. 55, рис. 27; Шокарев Ю. В. Указ. соч. С. 132—135.
™ Лённрот Э. Указ, соч., 6:29—34,41—46; 10:325—329; 18:147—148; 26:355—360.
156 Там же, 6:141—153,163—164.
157 Уваров Д. Западноевропейские средневековые метательные машины / / Воин. 2002. № 10. С. 6—9,15; Шокарев Ю. В. Указ. соч. С. 69—72, 81—83; Пейн- Голлуэй Р. Книга арбалетов. История средневекового метательного оружия. М., 2005. С. 91—93.


158 Бехайм В. Указ. соч. С. 292, 293, 302-303; Уваров Д. Указ. соч. С. 7, 9; Английские лучники (1330—1515 гг.) // Новый солдат. Б/г. N° 3. С. 23; Шокарев Ю. В. Указ. соч. С. 123.
159 Медведев А. Ф. Ручное метательное оружие. С. 30—31,50—52; Уваров Д. Указ, соч. С. 8.
160 Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. Т. I. СПб., 1994. С. 101.
161 Уваров Д. Указ. соч. С. 9; Шокарев Ю. В. Указ. соч. С.35; Скандинавы (1100— 1500 гг.). С. 17,34.
162 Лённрот Э. Указ, соч., 6:156—157.
163 Там же, 6:31,141; Уваров Д. Указ. соч. С. 7—8; Боси Р. Указ. соч. С. 92.
164 Боси Р. Указ. соч. С. 92; Сванидзе А. А. Ремесло и ремесленники в средневековой Швеции (XIV—XV вв). М., 1967. С. 102,112.
165 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 141.
166 Рода нашего напевы. С. 32,59,134; Карельские эпические песни. С. 135.
167 Рода нашего напевы. С. 131.
168 Карельские эпические песни. С. 94.
169 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 137.
170 Евсеев В. Я. Исторические основы карело-финского эпоса. Кн. 1. Л., 1957. С. 289—290.
171 Симпсон Ж. Викинги. Быт, религия, культура. М., 2005. С. 140; Стурлусон Снорри. Круг земной. С. 343, 363; Фолкс Ч. Средневековые доспехи. Мастера оружейного дела. М., 2005. С. 109.
172 Хит И. Викинги. М., 2004. С. 21; Окшотт Э. Указ. соч. С. 320; Арсеньев Ю. В. Геральдика. М., 2001. С. 149—150.
173 Руны и исторические песни. С. 7,30; Рода нашего напевы. С. 139; Исландские саги. С. 240, 295,359,436, 601; Окшотт Э. Указ. соч. С. 145—146.
174 Уртан В. А. Древние щиты на территории Латвийской ССР // СА. 1961. N° 1. С. 216—217.
175 Каинов С. Ю. Древнерусские щиты X в. // Цейхгауз. 2002. N° 2 (18). С. 6; Казаков Е. П. О некоторых новых находках предметов вооружения волжских болгар. / / Военно-оборонительное дело домонгольской Булгарии. Казань, 1985. С. 24; Рыбаков Б. А. Древности Чернигова // МИА. 1949. N° 11. С. 27; 36,40.
176 Исландские саги. С. 37,50—51,85,158, 202.
177 Уртан В. А. Указ. соч. С. 222—223; Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 3. Доспех, комплекс боевых средств IX—ХШ вв. Л., 1971. С. 35—36; Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. Т. III. М., 1938. С. 3—4; Вильсон Д. М. Англосаксы. Покорители кельтской Британии. М., 2004. С. 131—132; Kivikoski Е. Op. cit. N° 792, 793.
178 Арсеньев Ю. В. Геральдика. М., 2001. С. 149—150; Erbstdsser М. Die Kreuzziige. Eine Kulturgeschichte. Leipzig, 1980. N° 116; Медведев А. Ф. Указ. соч. С. 33; Английские рыцари (1200—1300 гг.) // Новый солдат. Б/г. N° 10. С. 27.
179Каролинги и средневековая Франция 750—1300 гг. // Новый солдат. Б/г. №37, с. 48.
180 Дельбрюк Г. Указ. соч. С. 191; Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987. С. 273, 276—277.
181 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 154; Евсеев В. Я. Указ. соч. С. 238; Карелы Карельской АССР. Петрозаводск, 1983. С. 21.
182 Карелы Карельской АССР. С. 106; Цалкин В. И. Материалы для истории скотоводства и охоты в Древней Руси / / МИА. 1956. N° 51. С. 93; Он же. К исто-


рии животноводства и охоты в Восточной Европе // МИА. 1962. № 107. С. 103,107; Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. М.; Л., 1938. С. 99.
183 Цалкин В. И. Материалы... С. 93.
184 Лённрот Э. Указ, соч., 39:131—144; Евсеев В. Я. Указ. соч. С. 89.
185 Евсеев В. Я. Указ. соч. С. 151; Рода нашего напевы. С. 129—130; Исландские саги. Ирландский эпос. М., 1973. С. 252,253.
186 Кирпичников А. Н. Снаряжение всадника и верхового коня на Руси IX— XIII вв. Л., 1973. С. 17; Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 25,146.
187 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. С. 20,96; Она же. Древняя корела. С. 25,146; Медведев А. Ф. Оружие Новгорода Великого // МИА. 1959. N° 65. Рис. 21, 8—9.
188 Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 25.
189 Лённрот Э. Указ, соч., 39:139—145.
190 Там же, 12: 299—308.
191 Рябинин Е. А. Археологический материал как источник для изучения финской религии / / Финны в Европе. VI-XV вв. Прибалтийско-финские народы. Историко-археологические исследования. Вып. 2. М., 1990. С. 184—185.
192 Скандинавы (1100—1500 гг.). С . 18—19.
193 Стурлусон Снорри. Круг земной. М., 2002. С. 170.
194 Кочкуркина С. И. Народы Карелии. С. 108.
195 НПЛ. С. 45, 77, 239; ПСРЛ. Т. II. М., 1962. Стб. 856.
196 Пашуто В. Т. Образование Литовского государства. М., 1959. С. 412.
197 Искусство войны. Антология военной мысли. Древний мир. СПб., 2000. С. 346.
198 Скандинавы (1100—1500 гг.). С. 22; ПСРЛ. Т. И. Стб. 827.
199 Носов К. С. Русские крепости и осадная техника VIII—XVII вв. СПб., 2003. С. 5—10.
200 Лённрот Э. Указ, соч., 49:139—142; Довженок В. И. Сторожевые города на юге Руси / / Славяне и Русь. М., 1968. С. 37—45; Снорри Стурлусон. Указ. соч. С. 78; Снисаренко А. Б. Рыцари удачи. СПб., 1991. С. 139.
201 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. С. 68—71.
202 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. С. 6,119; Сакса А. И. Итоги изучения карельских крепостей эпохи средневековья / / Раннесредневековые древности Северной Руси и ее соседей, СПб. С. 192—204; Тюленев В. А. Указ. £оч. С. 124—125.
203 Кочкуркина С. И. Народы Карелии. С. 122; Она же. Археологические памятники корелы. С. 66, 72, 77; Кирпичников А. Н, Петренко В. П. Тиверский городок Ц КСИА. 1974. N° 139.
204 Тыниссон Э. Замок и его округа в начале XIII в. в Эстонии / / Раннесредневековые древности Северной Руси и ее соседей. СПб., 1999. С. 225.
205 НПЛ. С. 477; Сакса А. И. Итоги изучения... С. 193—195.
206 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. С. 73—87.
207 Тыниссон Э. Указ. соч. С. 226.
208 Там же. С. 77—78, 81; Скандинавы (1100—1500 гт.). С. 22; Мески Ж. Замки. М., 2003. С. 22—24.
209 Седов В. В. Городища Смоленской земли // Древняя Русь и славяне. М., 1978. С. 146; Кочкуркина С. И. Народы Карелии. С. 120.
210 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. С. 87; Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. М.; Л., 1938. С. 130,165; Тыниссон Э. Указ. соч. С. 226.


211 НПЛ. С. 27,325,333; Шасколъский И. П. Сигтунский поход 1187 г. // ИЗ. 1949. № 29. С. 147.
212 Киркинен X., Невалайнен П., Сихво X. Указ. соч. С. 24; Дмитренко С. Г. Морские тайны древних славян. М.; СПб., 2004. С.25 и сл.; Симпсон Ж. Викинги. Быт, религия, культура. М., 2005. С. 85—86, 91.
213 Лённрот Э. Указ, соч., 3:376—379; Славяне и скандинавы. С. 89—96; Снисарен- ко А. Б. Указ. соч. С. 145—158.
214 Гуревич А. Я. Походы викингов. М., 1966. С. 37; Лённрот Э. Указ, соч., 10:345— 350,39:185—190.
215 Лённрот Э. Указ, соч., 16: 62, 76, 98; 18:9—12,16,19—22,167,170; 39: 164,192, 198,328; 42:18, 28,168.
216 Лённрот Э. Указ, соч., 16:62; 18:167—168; Славяне и скандинавы. Рис. 39, с. 89—90, 97; Снисаренко А. Б. Указ. соч. С. 144—163.
217 Стурлусон Снорри. Указ. соч. С. 177. 283, 296; Генрих Латвийский. Указ. соч. С. 72.
218 Генрих Латвийский. Указ. соч. С. 162.


Горели в ранах Зарева брани.
Жала железные На жизнь покушались...
Сага о Харальде Серая Шкура
Окончание эпохи викингов не принесло мира и спокойствия на берега Балтики. Войны — большие и малые — шли одна за другой. Воевали все. Воевали на суше и на море. Грабили купцов и захватывали города, делили ма¬
лые клочки земли и хватали огромные территории. Нападали на ближних соседей и уходили походами в неведомые дали. Честь и слава, месть и добыча, политический расчет или элементарная корысть — ради этого сотни и сотни людей брались за оружие.
Покидали свои дома, чтобы вернуться с победой или сгинуть на чужбине, не оставив после себя ни единого следа.
Не будем никого судить строго.
У каждого времени своя правда.
Заметим другое. Справедливости в мире не было никогда, и то, что
было дозволено одним, запреща- шведский тяжеловооруженный всадник ЛОСЬ другим. Тогда ЭТИМИ Други- конца XII — начала XIII в.


ми оказались жившие на берегах Балтики язычники. Войны, что вели между собой христианские короли, назывались политикой. Войны, которые начинали некрещеные «варвары», назывались разбоем. И за этим стоял определенный смысл.
Известно, что в конце XI в. Европа вступила в эпоху крестовых походов. Идея священной войны за веру, осененная девизом «Так хочет Бог», проникла в сердца тысяч людей, не оставив безучастными и потомков суровых северных викингов, в частности, шведов. Им такой призыв оказался весьма кстати, тем более что плыть в Палестину не было никакой необходимости. Шведская Saint Terre d'outre mer («Святая Земля за морем») лежала поблизости и называлась Финляндией.
Внешне все объяснялось просто. Во второй половине XI — начале XII в. финны, и особенно те, что принадлежали к племени емь, были не последними в списке пиратов Балтийского моря и частенько тревожили Швецию своими набегами. К тому же, на свою беду, эти финны все еще оставались язычниками. Так что защита от разбойников, а тем более приобщение их к «истинной» вере были для шведов задачами архиважными. Однако имелись и другие причины. Земель, пригодных к обработке, в Швеции было недостаточно, и это сдерживало рост феодального землевладения. Крестьяне не знали крепостной зависимости, в силу чего возможности по их эксплуатации были ограничены. Наконец, в самой Швеции утверждение христианства шло с определенными трудностями. Поэтому-то шведские феодалы и обратили свои взоры на Финляндию, утверждение в которой давало-им новые земли и крепостных, а католической церкви — новую паству и новые доходы. Попутно возникало еще одно преимущество. Тот, кто владел Финляндией, мог контролировать важный торговый путь из Балтийского моря на Русь и дальше на восток. В итоге к середине XII в. шведы вспомнили дедовскую славу и были готовы к самым решительным действиям219.
В духе времени все было облачено в форму крестовых походов. В 1155 или 1157 г. войско шведского короля Эрика Святого высадилось в юго-западной Финляндии. На месте старого финского торгового посе-
Воин еми XII—XIII вв.


ления был построен замок Або, сделавшийся главным опорным пунктом при завоевании и христианизации финнов племени сумь. Сумь оказала сопротивление, в ходе которого был убит упсальский епископ Генрих, но шведы оказались сильнее и 10—15 лет спустя смогли добиться полной победы. После этого наступила очередь племени емь. Однако тут дела пошли не так гладко. Мало того, что емь сама по себе была крепким орешком. У нее, как выяснилось, с самого начала имелась достаточно сильная поддержка.
Как явствует из буллы римского папы Александра III, датированной 1171 г., уже несколько лет спустя после появления шведов в землях суми, где-то на рубеже 50—60-х гт., на эти территории совершили нападение чьи-то «вражеские войска». Национальная принадлежность этих войск в булле не указана, но большинство историков не сомневаются в том, что нападение это было организовано властями Великого Новгорода220.
Мы уже говорили о том, что еще в 1042 г. новгородский князь Владимир Ярославич совершил поход в Финляндию и возложил дань на емь. С того времени русские не только собирали с финнов дань, но и торговали с ними (не только с емью, но и с сумью), и крестили всех желающих по православному обряду. Вполне понятно, что с приходом шведов всему этому наступал конец.
Смириться с потерей Финляндии новгородцы не могли, и вспыхнули военные действия, положившие начало одно¬
му из самых долгих в истории Европы вооруженных конфликтов. На первый взгляд может показаться, что война эта была схваткой двух хищников за добычу. Но не все так просто. Не углубляясь в эту деликатную тему, приведем высказывание финского историка А. Эря-Эско: «Развитие западной Финляндии, в XI в. достигшее высокого уровня благодаря оживленной торговле, после завоевания страны шведами было прервано (курсив мой. — С. Т.)». Заметим, было прервано тогда, когда оттуда были вытеснены русские221.
Особенности русской политики в Прибалтике были подмечены очень давно. Еще в первой трети XIII в. о них писал Генрих
Рис. 52. Оружие XII—XIII вв. (Финляндия): 1 — меч; 2 — копье; 3 — наконечник ножен меча; 4 — умбон от щита


Латвийский: «Русские короли, покоряя оружием какой-либо народ, обыкновенно заботятся не об обращении его в христианскую веру, а о покорности в смысле уплаты податей и денег». На практике это означало, что все ограничивалось сбором дани, а на подчиненных территориях никогда не вводились русские порядки, не было русской администрации, почти не строились крепости и не оставлялись русские гарнизоны. Причин тому было несколько, но прежде всего — отсутствие надлежащих ресурсов и в первую очередь — людских. При этом надо знать, что в чисто военном отношении русские всегда имели неоспоримое преимущество и, к примеру, те же шведы на протяжении XII—XV вв. не одержали над ними ни одной мало-мальски значимой победы, потерпев при этом несколько крупных поражений. Однако сколь удачливыми бывали русские в наступлении, столь же беспомощными порой оказывались они в обороне. И именно это обстоятельство явилось главной причиной тех успехов, которых в конечном итоге добились шведы в Финляндии, а немцы и датчане — в Ливонии222.
Борьба за Финляндию длилась без малого сто лет. И хотя основные перипетии ее, к сожалению, остались вне поля зрения источников, мы можем отметить одно важное для нас обстоятельство: на всем протяжении этих лет воинские силы корелы играли в ней важную, а на первых этапах и решающую роль.
Уже самое первое нападение «вражеских войск» на едва успевших обосноваться в землях суми шведов (а это, как уже отмечалось, рубеж 50—60-х гт. XII вв.) многие историки связывают с карелами. В 1178 г. была разгромлена резиденция шведского епископа в Финляндии, а сам епископ Рудольф был убит. И вновь историки видят здесь «карельский» след. Однако одними набегами на территорию Финляндии дело не ограничивалось. Свои походы карелы совершали гораздо дальше. Б Хронике Эрика отмечено, что в эти годы сама Швеция «имела много бед от карелов и много несчастий», а по археологическим данным можно судить и об их нападениях на о. Готланд. Самым же ярким событием тех лет можно считать уничтожение карелами в 1187 г. главного торгового города Швеции — Сигтуны:
Они плыли от моря и вверх в Мелар и в штиль,
и в непогоду, и в бурю,
тайно проплывая внутрь шведских шхер, и очень часто
совершали здесь грабежи.
Однажды у них появилось такое желание, что они сожгли Сигтуну, и жгли все настолько до основания, что этот город
еще [до сих пор] не поднялся.
...Это радовало страну карелов и русов223.


Рис. 53. Вооружение Руси XII—ХШ вв.
1—3 — мечи; 4 — надпись INICINI на лезвии меча; 5 — кинжал второй половины XIII в.; 6 — перекрестье сабли XIII в.; 7 — боевой топор; 8 — железная булава;
9 — бронзовая булава; 10 — арбалетчик (с миниатюры XV в.); 11—12 — сложный лук в налучье и колчан (реконструкция); 13 — колчанный крючок; 14—15 — наконечники копий; 16 — шлем XII—XIII вв.; 17 — полумаска от шлема XII в.;
18 — боевая личина XIII в.; 19 — детали пластинчатого панциря;
20 — щиты с изображений XII—XIII вв.; 21 — воин с изображения около 1250 г.; 22 — шпора (до 1240 г.).


Можно понять печаль шведского летописца, но не надо делать из шведов несчастных и без вины обиженных. Нелишне будет заметить, что уже через считанные годы после начала завоевания суми, а именно в 1164 г., 55 шведских шнек подошли к Ладоге и высадили десант, который пошел на штурм городских стен, но сначала был отбит самими ладожанами, а потом и вовсе наголову разгромлен подоспевшими новгородцами. Заметим и то, что, по шведским данным, в 1187 г. под Сигтуной карелами был убит ярл Ион, который до этого 9 лет беспрестанно воевал с русскими и ижорцами в их землях «ради господа и святой веры»224.
К 1191 г. относится первый известный по летописям совместный поход новгородцев и корелы, который был направлен против еми, а в 1198 г. новгородцы и карелы впервые вместе ударили по шведам, обосновавшимся в землях суми. Был взят и сожжен Або, епископ


Фолквин убит, а самой шведской колонии в Финляндии был нанесен такой удар, после которого она не могла оправиться почти 20 лет225.
Как видим, в XII в. в военном отношении на стороне русских и карелов было полное превосходство. Однако праздновать победу было рано, потому что ситуация оставалась очень сложной. С одной стороны, никаких практических шагов для укрепления своего положения в Финляндии новгородцы по-прежнему не предпринимали, а с другой, верхушка еми, вероятно, попыталась сыграть на ослаблении шведов, с тем, чтобы освободиться от влияния русских. Именно этим можно объяснить военные акции, предпринятые русскими в отношении еми в 1186,1191 и 1227 гг., а также крупный набег самих финнов на олонецкие берега, случившийся в 1228 г. Тем временем шведы потихонечку восстановили свои силы и в 30-е гг. XIII в. возобновили наступление на емь. В этих условиях русские и карелы стали для финнов желанными союзниками226.
О дальнейших событиях летописи и хроники молчат, будто ничего и не происходило, однако другие документы говорят об ином. 9 декабря 1237 г. папа Григорий IX обратился к архиепископу Упсалы Ярлеру с призывом организовать крестовый поход против неких «отступников и варваров», оказывающих помощь народу, «который называется тавасты», и содействующих разрушению «посева Церкви Божьей в Тавастии». Комментируя это послание, историки поясняют, что «отступниками» в нем поименованы русские, «варварами» — карелы, а «тавастами» — финны из племени емь (соответственно Тавастия или Тавастланд — страна еми). Речь, таким образом, идет о восстании еми против шведов и о совместных операциях, которые осуществля¬
ли русские, карельские и финские
отряды227.
Призыв папы Григория IX возымел свое действие, и летом 1240 г. шведы, поддержанные отрядом норвежцев и дружинами суми, как и было велено — «мужественно и мощно», вошли в Неву и остановились в устье Ижоры, намереваясь, видимо, построить там замок. Чем закончилось это предприятие, знают все. 15 июля 1240 г. крестоносцы были атакованы русскими войсками князя Александра Ярославича (будуще-
Новгородский пеший воин XII в.


го Невского), понесли большие потери и вечером того же дня убрались восвояси.
Возникает вопрос: участвовали ли карелы в Невской битве? Скорее всего, нет. Можно, конечно, говорить о том, что шведское нашествие несло угрозу самим карелам и что все происходило недалеко от их территории. Однако если проанализировать весь ход операции, осуществленной князем Александром и новгородцами, то станет ясно, что собирать карельские отряды было некогда и незачем. Весь расчет был построен на быстроте выдвижения и внезапности удара русской тяжелой конницы. Присутствие карелов в такой ситуации было сочтено необязательным.
Потерпев поражение на Неве, шведы на какое-то время успокоились и их следующий поход на Русь, как говорилось в эпоху викингов — «с боевым щитом», состоялся через полтора десятка лет. Однако кроме шведов имелись и другие желающие прибрать к своим рукам прибалтийские владения Новгорода. В сентябре того же 1240 г. на Русь вторглось объединенное немецко-датское войско, сумевшее к весне 1241 г. добиться заметных успехов. Русские к этому времени потеряли Изборск и Псков, отряды крестоносцев рыскали в 30 верстах от Новгорода, а на берегу Финского залива, в землях води, датчане построили замок Копорье, надеясь использовать его в качестве плацдарма для дальнейшего наступления. Его направление было определено буллой римского папы, по которой эзель- ский епископ Генрих получал под свою юрисдикцию территории води— уже завоеванные, а также ижоры и корелы, которые еще предстояло завоевать. Самому епископу это было явно не под силу, и на помощь ему должны были придти братья-рыцари Ливонского ордена. С ними в апреле 1241 г. Генрих заключил договор, согласно которому ему отходила церковная десятина с покоренных земель, а все управление вместе с прочими доходами передавалось ордену228.
Но воспользоваться плодами этого соглашения никто не успел. Совсем скоро князь Александр Невский, собрав войско, в состав которого помимо людей его двора, новгородцев и ладожан входили дружины корелы и ижоры, нанес удар по Копорью. Замок был взят штурмом, вследствие чего надежды ливонских крестоносцев на завоевание восточной части Прибалтики были похоронены. Окончательная же точка во всей этой истории была поставлена 5 апреля 1242 г. на льду Чудского озера. Карельской десятины епископ Генрих так никогда и не дождался.
Иначе обстояли дела в Финляндии. Находившиеся там русские и карельские отряды воевали, судя по всему, активно и успешно. •Примером тому могут служить события 1245 г., когда глава швед-


ской администрации в Тавастланде епископ Томас был вынужден скрываться на островах «из страха перед русскими и карелами». Однако в то время Новгороду, да и всей Руси, только что перенесшей жестокий удар монголов, было, скорее всего, не до Финляндии. По этой причине силы, действовавшие там, были, видимо, немногочисленны.
Этим не замедлили воспользоваться шведы. Б 1249 г. ярл Биргер организовал последний крестовый поход против еми. Шведы, как сказано в Хронике Эрика, «взяли знамена и сошли на берег. Христианам было там хорошо: их щиты и шлемы блистали по всей стране; им хотелось испытать свои мечи на язычниках-тавастах, полагаю, что они так и сделали». Тавастланд был залит кровью и подчинен. «Ту страну, которая вся была крещена, — записал шведский хронист, — русский князь, как я думаю, потерял»229.
Битва за Финляндию закончилась. Но не закончилась боевая служба корелы. В 1253 г., когда новгородцы обрушились на датские владения за Наровой (в Северной Эстонии), карелы были снова вместе с русскими и, как сказано в летописи, «такоже много зла ство- риша волости их». Отголоски этого или какого-то другого похода в Ливонию сохранились в карельском эпосе, где говорится о воине, шедшем «на великую войну, в бой против датской марки». Заметим, что «датской» Северная Эстония являлась до 1346 г., после чего была продана королем Вальдемаром IV Аттердагом Тевтонскому ордену230.
В 1256 г. карелы снова в строю. Летом того года шведы попытались обосноваться на реке Нарове — все в той же «датской марке», где у них объявились со¬
юзники в лице местных владетелей. Новгородцы объявили сбор ополчения, но до боя дело не дошло.
Едва услышав об этих приготовлениях, шведы бросили недостроенный замок и бежали «за море».
Зимой в Новгород прибыл князь Александр Невский и повел новгородско-суздальское войско на запад, как полагали новгородцы,
«на Чюдь», то есть в Ливонию. Однако князь, дойдя с войсками до Копорья, объявил о своем намере-
Рыцарь 1250—1300 гг.


нии нанести удар по шведским владениям в Финляндии. Часть воинов (прежде всего новгородцы) после этого вернулась по домам, а оставшиеся (в первую очередь княжьи люди) пошли за князем. Перейдя Финский залив по льду, войско вошло в земли еми и дошло до ее дальних северных районов. Особого сопротивления находившиеся в тех местах шведы, судя по всему, не оказывали, а потому главным противником была суровая зима. Поход был очень тяжелым, но закончился успешно. Как явствует из буллы папы Александра IV, одним из активных участников этой операции были воины Корельской земли231.
После этого карелы пропадают из поля зрения летописцев на целых 13 лет, после чего происходят события, которые могут показаться невероятными. Б 1269 г. в Новгороде для похода в Ливонию собралось большое войско, в составе которого были даже люди великого владимирского баскака Амрагана. Но поход не состоялся. Немцы, совсем недавно разбитые под Раковором, услышали об этих сборах, испугались и прислали послов с мирными предложениями. Мир был подписан, а затем князь Ярослав Ярославич объявил о своем намерении идти на корелу. Новгородцы, которым эта война, видимо, была ни к чему, с большим трудом смогли уговорить князя отменить это решение.
Через год Новгород восстал против князя Ярослава. Дело шло к большой войне, и новгородцы собрали все возможные силы («всю волость Новгородьскую»), среди которых после псковичей и ладо- жан, но перед ижорой и водью названа корела. Как видим, господа и слуги еще находили общий язык, и карельские кунингасы продолжали нести свою вассальную службу. Прошло 8 лет. В1277 г. новгородским князем стал Дмитрий Александрович, который в 1278 г. сделал то, что хотел, но не смог сделать его дядя, Ярослав Ярославич: собранное им новгородско-суздальское войско «казни Корелу и взя землю их на щит»232.
Кара, по всей видимости, была жестокой, но чтобы разобраться в сути происшедшего, вернемся на три десятилетия назад. В 1249 г. шведы окончательно подчинили тавастов. Западная граница корелы стала фактической границей со Швецией, которая явно не желала останавливаться на достигнутом. В этом ее поддерживали в Риме, откуда в 1255 г. поступило указание об организации епархии в землях "pagani carelie, ingrie et watlandie", то есть язычников Карелии, Ингрии (ижоры) и Вотландии (води), а также о назначении еще одного «епископа Карельского». Им стал гамбургский каноник Фридрих Газельдорф, который 12 лет носил этот гордый титул, ни разу, по понятным причинам, так и не посетив своей паствы. Любопытно, что в документе 1268 г. упоминается и третий духовный пастырь ко-


релы, коим, как выясняется, был некий «Фредерик, милостью Божьей епископ Карелии». Но об этом человеке никаких известий не сохранилось.
Рис. 54. Оружие и снаряжение Северной Европы XI—XV вв.
1 — меч начала XII в.; 2 — меч XIII—XIV вв.; 3 — бронзовая булава XIII в.;
4 — кинжалы XIV в.; 5 — боевой топор XI—XII вв.; 6 — меч XIV в.; 7 — шлем XIV в.; 8 — забрало от шлема середины XIV в.; 9 — наплечники 1361 г.; 10 — панцирные пластины XIVb.; 11 — вооружение с печати начала XIII в.; 12 — вооружение с печати 1250—1266 гт.; 13 — вооружение с миниатюры конца XIV в.; 14 — перчатка 1361 г.; 15 — воин с фрески XIV в. (1,6 — Норвегия; 4,8,15 — Дания; 9,14 — о. Готланд;
10 — датско-шведская граница; 11—13 — Швеция)


О том, насколько серьезной была тогда угроза вторжения в прибалтийские владения Новгорода, может свидетельствовать призыв папы Александра IV об организации крестового похода против «язычников» Восточной Европы. С ним 11 марта 1256 г. он обратился к населению Швеции, Норвегии, Дании, Готланда, Пруссии, Восточной Германии и Польши. Другое дело, что на этот призыв откликнулись только шведы. Однако кто мог знать тогда, во что все это выльется в ближайшем будущем?
К этому следует добавить еще два обстоятельства. Во-первых, с середины XIII в. в источниках появляются известия о регулярных торговых операциях немецких и шведских купцов в карельских землях. Во-вторых, с этого же времени можно говорить о первых попытках проникновения туда католических миссионеров. Все это могло привести к усилению торгового, религиозного и политического влияния Запада в Карелии233.


Столь же непростой могла быть ситуация и в самой Корельской земле. Столетие беспрерывных и отнюдь не безуспешных войн не могло пройти даром. Карельская знать наверняка получила от них немалую выгоду и смогла еще больше упрочить собственные позиции. В войне со шведами кунингасы и валиты корелы сделали свое дело, и не их вина, что битва за Финляндию была проиграна. Во всем можно было винить власти Новго-
Корела и Русь XIII—XIV вв.
рода, чей авторитет наверняка упал. Вполне возможно и то, что, обладая хоть и немногочисленными, но закаленными в боях дружинами, корельские владетели начали выяснять между собой отношения, не останавливаясь при этом перед применением военной силы. В этой связи уместно предположить, что именно тогда и было завершено строительство укреплений замка Паасо, которые должны были защищать своего хозяина, но не от шведов или русских, а от враждебных соседей. Одна за другой могли вспыхивать усобицы. Прямых указаний на сей счет в источниках нет, но косвенно это может подтверждаться неоднократными (1262, 1263, 1269 гг.) обращениями западных купцов к Новгороду с требованием обеспечить их безопасность в карельских землях. Такую гарантию новгородцы тогда дать отказались, но возникает вопрос: кого могли бояться вооруженные и готовые к нападениям пиратов купцы? Отдельных разбойников, коих хватало всегда и везде? Вряд ли.
Историки уже давно определили суть происходивших событий: во второй половине XIII в. корела стояла на пороге рождения своего государства. Не зря же это время считается периодом расцвета карельской культуры. Зависимость от Новгорода, весьма выгодная прежде, теперь становится ненужной, и это, по всей видимости, находит конкретное выражение в поступках карельской знати. В 1269 г. новгородцы еще надеялись на мирное разрешение конфликта, а потому отговорили князя Ярослава от карательных действий. Более того, возможно даже, что корельские кунингасы пошли на какие-то уступки и согласились умерить свои амбиции. Не зря же в 1270 г. летопись впервые вводит корелу в состав «волости» Нов-


городской, то есть непосредственно в состав новгородского государства (наравне с Псковом и Ладогой). Однако к 1278 г. новгородцам, вероятно, стало ясно, что дальнейшие разговоры не могут привести ни к чему полезному234.
Формирование государства, как известно, процесс долгий и болезненный, неминуемо связанный с вооруженной борьбой. Усобицами тогда вряд ли кого можно было удивить, но в данном случае речь шла о районе, граничившем с враждебной Швецией и примыкавшем к стратегически важным торговым коммуникациям. Обретшие независимость мелкие княжения корелы, к тому же враждующие между собой, наверняка стали бы легкой добычей шведов, а это сразу же поставило бы под удар всю заморскую торговлю Новгорода. Такого никто допустить не мог.
Оказали ли карелы какое-либо сопротивление? Прямого ответа на этот вопрос в источниках нет. Косвенно же об этом свидетельствует «Сказание о Довмонте», где говорится о князе Дмитрии Александровиче, который «побежаа (побеждал, курсив мой. — С. Т.) страны поганыа Немець, Литву, Чюдь, Корелу (курсив мой. — С. Г.)». Заметим, что корела здесь упомянута в одном списке с теми, с кем князь Дмитрий воевал и кого действительно побеждал. Выходит, что в 1278 г. карелы отважились на открытое сопротивление русским (новгородским, псковским и суздальским) войскам235?
Если да, то, скажем сразу, шансов у них не было. Можно обвинять кунингасов корелы в безрассудстве и отступничестве, можно сочувствовать им, но, если они на самом деле решились принять открытый бой, остается только снять шапки перед их мужеством. На них шла сила, неоднократно ломавшая хребты железным «свиньям» ливонцев, и итог был предопределен. Мы вряд ли узнаем точно, когда, где и что произошло в действительности. Однако есть все основания предполагать, что именно тогда и сложили свои буйные головы кунингасы карельских княжений-маакунт, а с ними немалая часть их валитов и детей корельских. Возможно, как раз поэтому-то практически все они так загадочно исчезли, не оставив ни единого следа на страницах новгородских летописей. На самом деле, зачем бередить прошлое и вспоминать о смутьянах и мятеж-
Новгородский боярин XIII В. никах?


Надо полагать, что люди, пришедшие вершить «казнь» корелы, не шутили и действовали по всем правилам ведения войны на вражеской территории. Кто не успевал уйти перед ними, тот попадал в плен, кто успевал — отсиживался в лесных чащобах. Пустые селения сжигались, причем не имело значения, деревня это или господский замок. То, что это было именно так, доказывается фактами исследования археологов, которые позволяют проследить судьбу некоторых, уже известных нам, поселений. При раскопках на городище Паасо были зафиксированы «отчетливо выраженные следы пожарища», но не было обнаружено никаких следов боя. Отсюда можно сделать вывод, что замок был предан огню уже после того, как его покинули все жители — и мужчины, и женщины. Никто из них сюда больше не вернулся, и жизнь на Паасонвуори прервалась на много столетий. Такое не могло быть результатом набега чужеземцев. Такое могло быть следствием только очень крупных внутренних неурядиц и перемен. А их мы вправе напрямую связывать с тем, что выпало на долю племени корела в 1278 г.
Замок Паасо был не единственным, подвергшимся разрушению в ходе карательного похода князя Дмитрия. Такая же участь могла постигнуть и Тиверский Городок, при раскопках которого также были обнаружены следы пожара, который мог произойти в последние десятилетия XIII в. Правда, историки склонны обвинять в этом пожаре шведов, воевавших в этих местах в 1295 г. Однако нам кажется, что они здесь ни при чем. Все произошло семнадцатью годами раньше, и свидетелем тому является уже известная нам скребница (рис. 45,7). Ее вполне мог потерять кто-то из воевавших в тех местах новгородцев. Правда, Тиверскому повезло больше, чем Паасо. Позднее он был восстановлен, превратился из замка в город и даже пережил кратковременный период расцвета236.
События 1278 г. положили начало коренному переустройству управления Корельской землей (так теперь уже официально стала называться территория корелы). Надо заметить, что процесс этот протекал болезненно и растянулся на несколько десятилетий, будучи осложненным разразившейся в скором времени войной со Швецией. Вместе с тем события этой войны показали, насколько своевременными и оправданными оказались все осуществленные новгородцами мероприятия.
На первых порах произошла ликвидация прежних княжений- маакунт. На их место пришли погосты — сельские судебно-фискальные и церковные округи, по всей видимости, унаследовавшие исторически сложившееся территориальное деление. Таких погостов было 10. Из них 3 находились в западной части Корельской земли, вдоль или около границы с Финляндией, а 7 — непосредствен-


но в Приладожье, объединяясь в Переднюю (3 погоста южной и центральной части) и Заднюю (4 северных погоста) Корелу (рис. 55). Управление каждой такой округой осуществлялось, видимо, теми из валитов, которые не запятнали себя какими-то антинов- городскими деяниями. Русской администрации и русских войск в Корельской земле по-прежнему не было237.
Рис. 55. Корельская земля к концу XV в.
1 — погосты Передней Корелы; 2 — погосты Задней Корелы;
3 — западные корельские погосты, захваченные шведами; 4 — бои и осады;
5 — крепости и укрепленные пункты; 6 — граница между Новгородом и Швецией по Ореховецкому миру 1323 г.


После похода, совершенного Александром Невским в Финляндию в 1256 г., шведы долго не предпринимали никаких враждебных действий. Однако время шло, решимости у скандинавов становилось все больше и больше, и в 1283 г. они, пройдя Невой в Ладожское озеро, пограбили и побили новгородских обонежских (или новгородских и обонежских) купцов. Ладожане дали шведам бой, но, судя по всему, особого успеха не имели. Через год набег повторился. На этот раз шведы и финны воеводы Трунды «в лойвах и в шнеках» вошли в Ладогу и попытались собрать дань с корелы. Однако здесь их подстерегала неудача. Мало того, что и дань, вероятнее всего, оказалась не собранной, так еще и на обратном пути, «на усть Невы», Трунду поджидали новгородцы с ладожанами: «дождавше, избиша их, а прок их убежа...»238.
Следующие события в Новгородской Первой летописи отнесены к 1292 г.: по ее версии, сначала русские совершили поход «на Ем- скую землю», а потом шведы появились в Приладожье. Однако, как считают некоторые историки, все могло происходить с точностью до наоборот. В 1291 г. 800 шведов, разделившись на два отряда по 400 человек, принялись воевать Корельскую и Ижорскую земли. На этот раз все получилось еще хуже, чем прежде, причем не потребовалась даже новгородская помощь: «избиша их Ижера, а Корела изби своих, а иных рукама изимаша». В ответ на следующий год «ходиша молодци новгородстеи с воеводами с княжими воеват на Емскую землю; воевавше, приидоша вси здрави». Однако только этими походами дело, скорее всего, не ограничилось. По данным материалов Любекского архива, в 1292 г. в результате каких-то военных действий в Карельской земле своих товаров лишились 18 немецких и готландских купцов. Виновниками этих инцидентов были признаны русские, в результате чего Ганза объявила Новгороду торговую блокаду239.
События 1283—1292 гг. показали шведам очевидную бесперспективность их мелких набегов, которые легко отражались новгородцами, карелами и ижорцами. Поэтому в следующем, 1293 году, шведы действовали по всем правилам военной науки того времени. Собрали большое войско, снарядили флот и после нескольких недель морского путешествия высадились на карельском берегу. Там войско разделилось на две части: одни принялись завоевывать окрестные земли, а другие, найдя удобное место, начали строить крепость. Через некоторое время все дела были сделаны. Местные жители были вынуждены подчиниться шведскому королю, а на маленьком острове, где издавна стояло небольшое карельское укрепление, выросли каменные стены и башня нового замка, названного «Святой крепостью»: по-шведски Viborg, а по-русски Выборг (рис. 48,2). После


Ополченец шведского ледунга XIII—XIV вв.
этого основная часть войска отправилась домой, оставив в Выборге гарнизон и фогта, «которому не страшно было видеть перед собой разъяренных людей и который не особенно боялся язычников».
Наверное, не будет преувеличением, если мы скажем, что утверждение в Западной Карелии было самым большим успехом шведов за все десятилетия их войны с новгородцами. Однако скандинавам тогда улыбнулась удача. Им повезло, потому что именно в это время на Руси развернулась очередная усобица, в Новгороде со страхом ожидали нападения войск Золотой Орды и карельские дела отступили на задний план. По этой причине собраться с силами
новгородцы смогли только в марте 1294 г. Шведам повезло и тут, потому что собранное войско оказалось не слишком большим. Более того, даже погода оказалась на их стороне. 30 марта русские пошли на штурм («пришибошася... крепко»), были отбиты и отошли, намереваясь наутро повторить нападение, но ночью грянула оттепель, и между берегом и Замковым островом пролегла полоса открытой воды. Новая атака в такой ситуации была невозможной. Дополнительной неприятностью для русских оказалось отсутствие корма для лошадей. Все это заставило командовавших войском князя Романа Глебовича, боярина Юрия Мишинича и тысяцкого Анд- реана снять осаду240.
Судя по всему, с самого начала шведы имели в Выборге достаточно многочисленный гарнизон. Его хватило, чтобы в 1294 г. закончить завоевание трех западнокарельских погостов (Эврепяя, Яскис и Саволакс), а в 1295 г. вторгнуться в восточную часть Корельской земли и, штурмом взяв карельскую крепость Кякисалми (по-шведски Кекесхольм или Кексхольм), выйти на берег Ладожского озера. Казалось, что удача по-прежнему на стороне шведов, но на этот раз новгородцы не оплошали. Не мешкая, они выступили в поход и блокировали шведов в занятом ими укреплении. Шесть дней оказавшиеся без продовольствия скандинавы отбивали атаки русских, после чего вышли в открытое поле, надеясь, видимо, прорваться и уйти в Выборг. Произошел бой, в ходе которого практически весь шведский отряд вместе с воеводой Сигго Лоба (Сигге Локе) был уничтожен. Спастись смогли лишь два человека.


Рис. 56. Русское оружие и снаряжение XIV—XV вв.
1 — меч XIV в.; 2 — навершие двуручного меча 1400—1450 гг.; 3 — наконечник ножен меча середины XIV в.; 4 — кинжал XIV в.; 5 — боевой нож около 1400 г.; 6 — сабельное перекрестье XIV в.; 7 — шестопер XIV—XV вв.; 8 — боевой топор XIV в.; 9 — топор-булава XIV—XV вв.; 10 — копья XIV в.; 11 — наплечник 1300—
1350 гг.; 12 — пластины от панциря XIV в.; 13,14 — знамена по миниатюрам XIV—XV вв.; 15 — воин с миниатюры XIV в.; 16 — щиты на миниатюрах XIV в.; 17 — воин с печати около 1372 г.; 18 — тарчи на миниатюрах XV в.;
19 — конский убор с миниатюры XV в.; 20 — шпора XIV в. (2 — Псков;
4, 5 ,8—12,15,17 — Новгород; 20 — Корельский Городок/Приозерск)


Эта победа была торжественно отмечена в Новгороде. Б честь ее была даже поставлена новая церковь. Вместе с тем события 1293— 1295 гт. показали, что остановить шведское наступление прежними способами (то есть оставшимися после 1278 г. силами корелы и рейдами новгородцев) невозможно. Следовало противопоставить шведскому гарнизону в Выборге русский отряд, разместив его в одной из крепостей Корельской земли. Такой крепостью и стала уже известная нам Кякисалми. Правда, сразу после боя новгородцы сгоряча уничтожили все ее укрепления («город разгребоша»), но спустя какое-то время вместо них построили новые и, как свидетельствует Хроника Эрика, «посадили там мудрых и храбрых мужей»241.
Время показало, что место для создания опорного пункта было выбрано удачно. Крепость находилась в центре Корельской земли на достаточном удалении от новой границы со шведами. По реке Вуоксе из нее тогда можно было выйти как в Ладожское озеро, так


и, минуя Выборг, в Финский залив (сейчас река имеет другое русло), что было немаловажно и в военном, и в торговом отношениях. Выгодным с точки зрения обороны могло быть и островное расположение самого укрепления, со всех сторон прикрытого водой. В 1310 г. оно было подвергнуто коренной реконструкции: старые стены были разрушены и построены новые, причем уже не на прежнем, а на другом острове (в 1300 м выше по течению Вуоксы). В таком виде крепость получила название Корельский Городок (или просто Городок) и довольно скоро превратилась в настоящий город, главный центр всей Корельской земли. Сейчас его часто называют Корелой, но это для XIV—XV вв. неправильно, так как данное название появилось позднее, уже в московский период.
Остатки Корельского Городка XIV в. (фрагменты укреплений, деревянные жилища, хозяйственный инвентарь, кое-что из оружия) сравнительно недавно были обнаружены археологами. По мнению А. Н. Кирпичникова, гарнизон крепости мог насчитывать до 100— 110 человек из числа вольных «охочих» людей, которые помимо своих воинских обязанностей могли заниматься ремеслом и торговлей. Самое интересное заключается в том, что среди воинов гарнизона были не только русские, но и карелы. Заметим, что выборгские шведы такого у себя никогда не допускали. Численность «городчан» была сравнительно небольшой и наверняка уступала численности находившихся в Выборге шведов, но особой беды в том, вероятно, не видели, потому что, с одной стороны, сохранялась надежда на помощь карелов, а с другой, городецкий отряд был не единственной русской воинской частью в Корельской земле242.
Постройкой одной крепости и размещением в ней сотни пусть даже «мудрых и храбрых мужей» вряд ли решались все задачи по обороне Корельской земли. Их круг был широк, и решаться они должны были в комплексе. Исходя из этого новгородские власти продолжили административную реформу. Главой всей администрации и воеводой всего русско-карельского ополчения с начала XIV в. стал служилый князь, получавший Корельскую землю в кормление и обязанный за это оборонять ее от неприятеля. Наверняка более активной с конца XIII в. сделалась и церковная политика, призванная поставить идеологический заслон на пути проникновения католицизма, превратившегося к тому времени в непримиримого врага православия.
Все это требовало немалых средств. Надо учитывать, к примеру, что служилый князь являлся в Корельскую землю не в одиночку, а в сопровождении двора из нескольких сотен слуг, среди которых числилось не менее 200—300 «боевых людей» в полном вооружении и на конях. Всех их, равно как и умножавшееся племя священников,


Оружный всадник Северо-Восточной Руси XIII—XIV вв.
нужно было содержать. Единственным надежным источником для этого в те времена была земля с ее пашнями и всевозможными угодьями. Однако чтобы наделить землей князя, ее нужно было у кого- то изъять. И эти земли действительно были изъяты, и изъяли их, по всей видимости, у тех представителей знати, кто зарекомендовал себя врагом Новгорода. Таковыми, как мы уже знаем, были, в первую очередь, кунингасы и некоторые из валитов.
Новгородские бояре в данном случае поступили мудро. Они не стали ссориться, распределяя оставшиеся бесхозными земли между собой. Одну часть их они выделили на содержание князя-наместника, а две других отдали церкви и архиепископу. По данным конца XV в., новгородский архиепископ владел в Корель- ском уезде примерно 1490 обжами земли, церкви и монастырям принадлежало порядка 538 обжей, светским феодалам — более 777 обжей, а на содержание князя-наместника было выделено 1380 обжей.
Где находились первые «наместничьи» земли, сказать трудно, но в XV в. они располагались в основном во внутренних районах Задней Корелы, тогда как вдоль
всей границы со Швецией («на немецком рубеже»), занимая и Заднюю, и Переднюю Корелу, тянулись волости, относившиеся к ведению архиепископа. Подобным образом новгородцы лишний раз подстраховывали себя от неприятностей, которые могли возникнуть в случае заговора и измены князя-наместника243.
Возможно, у кого-то возникнет вопрос: 1380 обжей «наместничьего» кормления — это много или мало? Для ответа нет нужды переводить новгородские обжи в современные гектары и далее в центнеры с гектара. Проще обратиться к принятому в 1556 г. «Уложению о службе», где была определена площадь земельного надела в ее военном эквиваленте: «со ста четвертей доброй угожей земли человек на коне и в доспехе в полном, а дальний поход о дву конь». В переводе на обжи это соответствует одному полностью экипированному конному воину с 10 обжей. Таким образом, нетрудно подсчитать во-


енную ценность корельского кормления: теоретически оно позволяло увеличить княжеский двор на целую сотню тяжеловооруженных («оружных») всадников. Практически же таких всадников могло быть и больше, потому что некоторые из таких господ могли нести службу и с меньших земельных наделов. К тому же рядом с ними в составе русского войска всегда имелись легковооруженные конные лучники (стрельцы)244.
Размеры и формы «наместничьего» содержания не были постоянными. Так, своего первого служилого князя, Бориса Константиновича, около 1307—1308 гг. «кърмил Новгород Корелою» (Корельской землей), то есть предоставил ему права на сбор судебных пошлин, на охоту и часть улова ценных рыб, а главное, на налоги, собираемые с крестьян, живших на государственных землях. В 1333 г., когда на службу из Литвы прибыл князь Наримонт (Глеб) Гедими- нович, форма содержания изменилась: «...дата ему Ладогу, и Ореховый, и Корельскыи, и Корельскую землю, и половину Копорьи в отцину и в дедину, и его детем». Здесь речь идет уже о наследственных правах, причем в несравнимо больших размерах. Однако позднее новгородцы передумали, и в 1383 г. сын Наримонта, Патри- кий, получил «Орехов город, Корельскыи город, и пол-Копорьи и Луское село» не в вотчину, а снова в кормление. Причины таких перемен просты: князья, к огорчению новгородцев, далеко не всегда оправдывали возлагавшиеся на них надежды и нередко их действия приводили к серьезным осложнениям. Но об этом чуть позже245.
К 1310 г. новгородцы смогли кардинальным образом перестроить систему обороны Корельской земли. Важную роль в ней продолжали играть войска корелы, но основной упор был сделан на размещенные в разных местах русские отряды.
Вполне возможно, что единовременно в Приладожье могло находиться до 400—500 русских воинов: «городчан» и «княжьих» людей.
Немалая часть из них
имела тяжелое вооруже- Московский боярин XIV в.


ние и, возможно, все они были всадниками (к примеру, при раскопках в Городке были найдены обрывки кольчуги и шпоры). Такими силами можно было отбить нападение выборгских шведов, а уж если речь заходила о крупном наступлении противника, то тут на помощь должно было подойти подкрепление из Новгорода. К слову, проколов, подобных тому, что был допущен в 1293—1294 гг. под Выборгом, новгородцы больше не допускали. Их действия в момент, когда над Корельской землей нависала опасность, всегда были своевременными и результативными.
Как на все эти перемены могли реагировать карелы? Однозначно на этот вопрос не ответить. С одной стороны, активное вмешательство Руси в дела Корельской земли объяснялось необходимостью обороняться от шведов — давнего врага и русских, и карелов. С другой, в действиях русских властей было много того, что могло вызвать не только недовольство, но и открытое сопротивление. При этом что-то можно объяснить произволом и корыстью отдельных личностей, а что-то было вызвано объективной необходимостью, от которой никуда нельзя было деться.
В низах общества, к примеру, недовольство могло возникнуть в связи с очень неудачной деятельностью первого князя-наместника Корельской земли Бориса Константиновича или кого-то из его последователей. Масла в огонь могла подлить и усилившаяся пропаганда христианства, требовавшая отказа от языческих верований. Такое нигде и никогда не проходило безболезненно.
Еще больше поводов для недовольства могло быть у знати. Наверняка в памяти оставались воспоминания о «казни» 1278 г., повлекшей исчезновение части лучших корельских родов. Это событие, кстати, нашло свое отражение в археологических комплексах. Выше уже отмечалось, что, по имеющимся данным, датировка богатых захоронений с оружием (прежде всего, с мечами) не выходит за пределы 1300 г. Считать это следствием христианизации нельзя. С одной стороны, такая перемена кажется подозрительно резкой, а с другой, с мечами в XIII — начале XIV в. знатных особ хоронили даже в странах, имевших давнюю историю христианства (в Англии, Испании, Португалии). Поэтому можно допустить, что в Корельской земле к концу XIII в. просто не стало людей, заслуживающих таких почестей при похоронах. Мечи, естественно, продолжали использоваться, но в могилы их класть перестали246.
Главные же противоречия могли заключаться в другом. Передача значительной части приладожской земли в пользование церкви, архиепископа и князя-наместника (а фактически — государству) привела к тому, что феодализация корелы затормозилась. Огромный земельный массив перестал бьггь полноценным объектом част-


ной собственности. Эту землю нельзя было купить или продать. Карельские валиты в сложившихся условиях лишились возможности увеличивать размеры своих наследственных владений. Пути к превращению их в полноправных бояр Новгородской республики были перекрыты, тем более что и само новгородское боярство в XIV в. окончательно превратилось в касту, не желавшую (за редким исключением) принимать в свои ряды чужаков.
Превращение княжений-маакунт в погосты и последовавшее вслед за этим введение института наместничества означало, что корельские валиты лишились самостоятельной власти. Мы не знаем всех тонкостей системы управления Корельской землей, но из летописей известно, что в XIV в. самым большим начальником из представителей местной знати был некий Валит-Корелянин, занимавший должность воеводы. При этом нелишним будет заметить, что воевода на Руси — это назначенный князем (или вечем) военный администратор, управляющий небольшим городом и прилегающей к нему волостью, командующий местным ополчением. Должность эта, в Корельской земле, видимо, заметная, в целом, по русским меркам, была не самой высокой. Судя по всему, она даже не требовала боярского звания247.
Возможно, в иных условиях эти противоречия сгладились бы сами собой. Однако, как мы помним, шла война, и Корельская земля по-прежнему оставалась прифронтовой территорией. Поражение под Кякисалми не остановило шведов, и спустя 5 лет они, снарядив флот, «какого никогда не видали», посадив на него 11 сотен «способных [к бою] людей», а с ними рабочих и «мастеры из своей земли, из великаго Рима от папы мастер», двинулись в свой очередной поход на восток.
В июне 1300 г. шведские корабли вошли в Неву и, дойдя до устья Охты, причалили к берегу. В срочном порядке были начаты строительные работы, и вскоре на речном берегу были возведены стены с восемью боевыми башнями.
Новый замок был назван Ландскрона, что по-русски означает «Венец земли».
Рис. 57. Боевая шнека скандинавов XII—XIV вв.


Новгородцы, по всей видимости, хорошо усвоили уроки Выборга, а потому тем же летом их войско подступило к шведской крепости. Произошел тяжелый бой, в ходе которого шведы смогли одержать свою, пожалуй, самую большую победу во всей долгой войне с русскими. Нет, русские не были разбиты. Просто к вечеру они, не сумев одолеть врага, отошли на исходные позиции, заключили перемирие на один день и ушли, оставив шведов на залитых кровью валах своего замка. Достроив его и обеспечив гарнизоном в 300 человек, главные силы скандинавов отправились домой.
Через год русские вернулись. Из источников видно, что на этот раз вместе с новгородцами, ладожанами и суздальцами в составе их войска находились и отряды корелы. 18 мая 1301 г. начался штурм, продолжавшийся без перерыва несколько дней. В итоге Ландскрона была взята, а ее укрепления уничтожены. Укрепиться на Неве шведам снова не удалось248.
Целых 10 лет после этого на русско-шведском рубеже не было никаких серьезных столкновений. Потом все пошло привычной чередой. В 1311 г. шведы вновь оказались на Неве и Ладоге, где пограбили любекских купцов. В ответ новгородцы нанесли мощный удар по их владениям в Финляндии, кроме прочего, взяв штурмом город Ва- най, и вернулись домой с малыми потерями. В1313 г., воспользовавшись отсутствием посадника и гарнизона, шведы совершили нападение на Ладогу и сожгли город249.
Что конкретно происходило в эти годы в Корельской земле, неизвестно. Однако именно к этому времени относится первое открытое выступление корелы против власти Новгорода. В 1314 г., как сказано в летописи, «избиша Корила городцан, кто был Руси в Корель- ском Городке, и введоша к собе Немцов (шведов. — С. Т.)». Сейчас этот мятеж иногда называют антифеодальным восстанием. Однако на порыв народного гнева он не похож. Во-первых, из сообщения летописи видно, что перебиты были не какие-то феодалы-угнетатели (коими помимо русских могли быть и карелы), а именно воины располагавшегося в Городке русского гарнизона (видимо, вместе с семьями). Во-вторых, вряд ли стоит подозревать обиженных корельских крестьян в сговоре с заклятым врагом и открытом предательстве. Для крестьянства такие поступки не характерны.
Речь в данном случае как раз и может идти о заговоре и мятеже какой-то части корельских валитов, недовольных политикой Новгорода и попытавшихся добиться своего с помощью шведов. Нападение на городчан было, скорее всего, неожиданным, но даже и в таком случае нападавшие должны были располагать солидной военной силой, способной одолеть сотню русских — надо полагать, отнюдь не новичков в военном деле. К тому же до поры следовало


блюсти в тайне все замыслы, а сде¬
лать это удобнее всего было, имея,
с одной стороны, узкий круг посвя¬
щенных, а с другой, опираясь на лю¬
дей преданных и не особенно рас¬
суждающих о доброте, морали и по¬
рядочности. Нетрудно догадаться,
что проще всего таких людей было
отыскать в составе боевых дружин
знатных карелов (вспомним о тех
принципах, на которых строилась
дружина).
Резня, учиненная в Городке, показывает, насколько серьезным могло бьггь недовольство карелов, однако последующие события свидетельствуют, что отнюдь не все (возможно даже, далеко не все) карелы были непримиримыми врагами Новгорода.
Когда некоторое время спустя НОВГО- Европейский пехотинец
родцы, возглавляемые наместником ХШ—XIV вв.
Федором, подошли к Городку, лезть
на его стены им не пришлось. Кто-то из находившихся в крепости карелов открыл ворота и впустил русских внутрь. О том, что случилось дальше, в летописи сказано одной фразой: «И передашася Корела, и избита новгородци Немец и Корелу переветников». Трагична судьба русских, сложивших головы близ своих очагов, но не менее трагична и судьба шведов, волею рока попавших в гибельную ловушку250.
После этого шведы на время попритихни, но в 1317 г. вновь пограбили и побили на Ладоге обонежских купцов. За это следующим летом новгородцы снарядили флот и учинили разгром Западной Финляндии, овладев резиденцией шведского наместника Людера ван Кюрена крепостью Або и замком епископа Куусто. Подробности обоих штурмов, к сожалению, неизвестны, но заметим, что русские снова (как и в случае с городом Банай) продемонстрировали свое незаурядное искусство брать приступом крепости. Шведы, как уже можно было заметить, особыми достижениями в этом деле похвастаться не могли, что еще раз подтвердилось в 1322 г., когда их без особого труда отбили от стен Корельского Городка.
В ответ новгородцы решили наказать противника по-настоящему, и тем же летом большое русское войско, ведомое князем Юрием Даниловичем, впервые после 1294 г. подошло к Выборгу. Месяц


длилась осада. Шесть камнеметов били в стены замка. Несколько раз новгородские и московские отряды поднимались на штурм. Однако раз на раз не приходится, Выборг оказался крепче Ваная и Або и устоял251.
Рис. 58. Оружие из раскопок в крепости Орешек (1300—1350 гг).
1 — рогатина; 2 — вток; 3,4 — навершия мечей; 5 — перекрестье меча; 6 — булава; 7 — кинжал; 8 — наконечник ножен кинжала; 9 — фрагмент пластинчатого панциря; 10 — пластина от бригандины; 11 — шпора; 12 — арбалетные болты
Потерпев неудачу под стенами чужой крепости, новгородцы решили заняться своей. В 1323 г. на маленьком острове в истоке Невы они возвели укрепление с деревянными стенами и каменной башней (рис. 59). Новый «город» поначалу называли так же, как и остров — Орехов, Ореховый или Ореховец. В 1352 г. появилось еще одно название — Орешек, которое с 1404 г. стало единственно употребляемым. Едва крепость была готова, как возле ее стен появились шведы. На этот раз, правда, не с войной, а с мирными предложениями. Долгая война, осложненная внутренними неурядицами, ослабила обе стороны. К тому же, вероятно, стала очевидна бесперспективность дальнейшего противоборства. Шведы, захватив три западнокарельских погоста, не смогли ни на шаг продвинуться далее,


а русские, отстояв основную часть Приладожья, так и не нашли сил сбросить своего противника в море.
Переговоры, проходившие в Ореховце летом 1323 г., завершились подписанием мирного договора. В соответствии с ним Новгород де-юре отказывался от тех земель, которые уже 30 лет де-факто принадлежали Швеции. Была определена граница, проходившая, как полагают, по линии, издавна отделявшей западные погосты корелы (Эврепяя, Яскис и Саволакс) от остальной части Корельской земли. Обе стороны обязались не строить крепостей на своих приграничных территориях. Кроме этого в договор вошел еще один, особенно интересный для нас пункт. Он был включен по настоянию новгородской стороны, а смысл его заключался в том, что шведы признавали за новгородскими карелами права (правда, в урезанном виде) на владение недвижимостью, оставшейся на их (шведов) стороне. Речь идет о водах, землях и ловищах (рыболовных угодьях, пахотных землях и местах ловли пушного зверя), которые были приобретены еще до 1293 г. Понятно, что в данном случае новгородские бояре думали не о крестьянах, а о валитах — крупных восточнокарельских феодалах252.
Ореховецкий договор 1323 г. имел очень большое значение. Установленная им граница существовала затем в течение нескольких столетий. Заключая этот мир, обе стороны, вероятно, надеялись на его долговременное исполнение. Однако жизнь всегда была полна неожиданностей, и о грозящих опасностях никто не забывал. В 1333 г. Новгород заключил договор с литовским князем Гедими- ном, который обязался обеспечить охрану Ладоги, Ореховца, Копорья и Корельского Городка253.
Новгородцы, как уже отмечалось, старались по мере сил блюсти интересы своих карельских вассалов. Тем не менее какие-то противоречия сохранялись и даже, возможно, нарастали. Определенную роль здесь сыграли и выборгские шведы.
Трудно сказать, были ли их действия санкционированы королем и его советниками, или же это была местная инициатива. В любом случае МОЖНО предполагать на- Рис. 59. Ореховецкая крепость XIV в.
личие контактов между вла- (по А. Н. Кирпичникову)


стями Выборга и карельской верхушкой. О каналах этих связей гадать не стоит. Их легко мог наладить какой-нибудь валит, совершив не вызывающую никаких подозрений поездку в свои лежащие за кордоном владения. Итогом такой поездки могла быть договоренность со шведами о дате совместного выступления. После этого оставалось только вернуться домой и, известив сообщников о результатах переговоров, ждать урочного часа.
Центром развернувшейся драмы, как и следовало ожидать, оказался Корельский Городок. В июне 1337 г. под его стенами появился крупный шведский отряд и беспрепятственно прошел в открытые ворота. Они были отворены по приказу управлявшего в ту пору Городком уже известного нам воеводы Валита-Корелянина. Где в это время находились городчане, неясно, но похоже, что в крепости их в тот момент не было. Во всяком случае, о повторении побоища образца 1314 г. не говорится ни слова.
В этой связи невольно напрашивается предположение, что Валит, дабы избежать осложнений, просто заранее отправил всех русских куда-то в другое место. Может быть, ему в этом помогли шведы, проведя какую- то отвлекающую операцию. Так или иначе, но все поначалу шло гладко, и довольные шведы «начата городом владети». Заметим, что никакого служилого новгородского князя в тот момент поблизости не оказалось.
В скором времени весть о «перевете» воеводы Валита достигла Новгорода. Там, не мешкая, снарядились в поход.
ттт . 1лпп 3 июля новгородцы «с всей си-
Шведскии рыцарь 1350—1400 гг. г _
лою своею» подошли к Городку, а 8 или 11 июля (летопись путает даты) пошли на приступ. Шведы наверняка были готовы к бою, но их, в отличие от русских, ожидало повторение пройденного. Тот же Валит, то ли обидевшись за что-то на шведов, то ли убоявшись русских, вновь открыл крепостные ворота, и новгородцы ворвались в крепость. Часть шведов была перебита во время короткого боя, остальные были взяты в плен и повешены. Что сталось с мудрым Валитом-Корелянином — о том история умалчивает254.


На этом, к сожалению, дело не закончилось. Валиты продолжали поддерживать связь со шведами и примерно полгода спустя подняли новый мятеж, на этот раз по всей Корельской земле. «Той же зимы — сказано в летописи, — Корела, подведше Немець (шведов. — С. Г.), побиша Русь новгородцов много и ладожан гостии и кто жил крестьян (русских. — С. Г.) в Кореле...» убивали именно русских и убивали везде, где бы они ни находились. Спаслись, видимо, лишь те из них, кто в это время оказался в Городке, под защитой крепостных стен и гарнизона. В этой связи заметим, что сообщение летописи о том, как были перебиты те из русских, «кто жил... в Кореле», географически относится к Корельской земле, а не к ее центру. Его, как мы уже отмечали, новгородцы всегда называли Корельским Городком, Корельским Городом или просто Городком.
И еще один факт требует, чтобы на него обратили внимание. В списке жертв корельского мятежа названы «новгородцы». Ошибается тот, кто видит в них случайно оказавшихся в землях корелы жителей Новгорода или воинов городецкого гарнизона («городчан»). Судя по данным летописей, «новгородцы» — это второй (после боярства) по значимости класс новгородского общества, его военно-служилое (рыцарское) сословие, главная ударная сила новгородского войска и одновременно — лица, которым нередко поручалось исполнение каких-либо административных функций255. Присутствие новгородцев в Корельской земле в 1337 г. не могло быть случайным. У нас есть все основания предполагать, что
в этот период некоторые из них Рыцарь первой половины XIV в. либо несли здесь военную службу
(параллельно городчанам), либо занимались делами по управлению погостами, что, впрочем, не освобождало их и от военных обязанностей. Платой же за такую «работу» могли быть доходы, получавшиеся ими с каких-либо земельных или иных владений.
Потери, понесенные русскими в Корельской земле, были, видимо, немалыми, но Городок устоял, а это означало, что своей цели ни мятежные валиты, ни помогавшие им шведы не добились. Пока


в крепости сидел русский гарнизон, думать приходилось не о смене власти, а о приходе новгородского войска, чего, надо полагать, боялись все. Первыми ушли шведы, а следом за ними (или вместе с ними) в «Немечкыи Городок» (Выборг) бежали и их карельские друзья со всем своим окружением.
Зима 1337—1338 гт. прошла в набегах, которые осевшие в Выборге карелы совершали на свою бывшую землю. Весной новгородский посадник Федор с войском подошел к Орехову и отправил послов в Выборг, приглашая тамошнего воеводу Стена Тууренссона Бьелке на переговоры. Подождав какое-то время, новгородцы вернулись домой, а вскоре последовал ответ господина Стена. Шведско- карельский отряд, пройдя Невою в Ладожское озеро, учинил раз- бой на его восточных и южных берегах. Сначала было пограблено Обонежье, а затем последовало внезапное нападение на Ладогу. Крепость, правда, шведы и карелы не взяли, но посад был сожжен полностью.
После этого терпенье новгородцев иссякло. Собрав войско, они двинулись в поход «и воеваша городецьскую Корелу немечкую (выборгскую. — С. Г.), и много попустивша земли их и обилие пожго- ша, и скот иссекоша, и приидоша вси здрави с полоном». Когда весть об этом докатилась до самой Швеции, ее правители поняли, что на сей раз зашли слишком далеко и нужно срочно успокоить новгородцев. В Выборге произошла смена начальства, и зимой 1338—1339 гт. в Новгород прибыли послы «от Петрика воеводы», которые заявили, что «князь свеискыи» ничего о войне с русскими не знал, «но то подеял Стень воевода о своем уме».
Следует заметить, что воевода Стен Бьелке (как и его преемники) имел все полномочия действовать «о своем уме». После 1323 г. Выборгская крепость с окрестными землями вошла в состав шведского королевства на правах замкового лена, во главе которого стоял наместник, являвшийся одновременно военачальником и судьей. Власть его была очень большой, и многие важные решения он мог принимать без согласования с королевским двором, тем более что зимой связь со Стокгольмом по морю полностью прерывалась. Именно поэтому королевскими наместниками в Выборге обычно становились представители шведской аристократии.
Позднее состоялись еще два раунда русско-шведских переговоров. Обе стороны обязались выполнять пункты Ореховецкого мира и договорились ни под каким предлогом не принимать к себе перебежчиков из числа корелы («дажь не польстят промежю нами»). По всей видимости, в ходе переговоров снова появилась надежда на установление прочного мира, но в жизни могло быть всякое, а потому в заключение новгородцы сделали жесткое заявление относи-


тельно «своей» корелы: «А сих не выдадим: крещены суть в нашю веру...»256.
Драмой 1337—1338 гт. закончился важный этап истории Корельской земли. По всей видимости, именно в этот период завершилась длинная череда событий, начало которым было положено шесть десятилетий назад. Можно предположить, что вспыхнувший в эти годы мятеж поставил «вне закона» последних представителей крупной карельской знати, после чего она окончательно исчезла со страниц летописей. Кто-то из валитов был уничтожен, кто-то бежал к шведам. Однако и тем, скорее всего, эти господа тоже оказались не нужны. Так что о них вскоре забыли по обе стороны границы. Владения мятежников были конфискованы и поступили в собственность Новгородского государства, которое с того времени сделалось единственным сеньором для всех карельских вассалов. Складывавшаяся в течение нескольких столетий многоступенчатая иерархия корелы была упразднена.
Происшедшие перемены не могли не отразиться на состоянии военной силы корелы. Десятилетия боев и походов, усугубленные внутренними неурядицами, неминуемо должны были привести к сокращению численности боевых отрядов Корельской земли. Подтверждением тому может служить горькая фраза, оброненная новгородским послом во время переговоров со шведами в 1339 г.: «А и бес того мало бе их
(карелов. — С. Т.) остало-
ся, а то вси помроша гне¬
вом божиим». Однако это
еще не все. Свои последст¬
вия могло иметь и исчез¬
новение крупной знати.
С одной стороны, можно
сказать, что изменники
получили то, чего добива¬
лись, а с другой, произо¬
шел обрыв важного звена
всей эволюции карельско¬
го воинства. Не будем за¬
бывать, что именно бога¬
тые люди и именно благо¬
даря своим состояниям
могли приобретать самое
дорогое оружие. И речь,
если говорить О XIV в., Норвежский рыцарь конца XIII —
должна идти уже не о дра- начала XIV в.


Рис. 60. Укрепления Корельского Городка XIV—XV вв. (по А. Н. Кирпичникову):
1 — кладка 1364 г.; 2 — кладкаХУ в.;
3 — крепость XVI—XVII вв.
гоценных мечах, столь модных в предшествующие времена, а о шлемах, доспехах, седлах и настоящих боевых конях — о том, что повсюду было принадлежностью тяжелой рыцарской конницы257.
Она в Корельской земле, несмотря на наличие соответствующих предпосылок, так и не сформировалась. Не сформировалась потому, что уже ранее середины XIV в. самыми крупными владетелями корелы стали «дети корельские», совсем недавно еще стоявшие на последней ступени феодальной иерархии. Подняться вверх им, судя по всему, было уже не суждено. Главным препятствием на этом пути стояла огромная махина
Новгородского государства, сосредоточившего в своих руках основную часть всех пригодных к обработке земель Приладожья. Напомним, что в конце XV в. государство в лице архиепископа, церкви и служилого князя распоряжалось 3408 обжами, тогда как на долю всех взятых вместе частных собственников (а ими были только карелы) приходилось лишь 777 обжей пахотной земли. Чтобы увеличить свой достаток, дети корельские, как и в незапамятные времена, должны были идти на север — в Беломорье и в земли саамов, за празгой. А там у них имелись серьезные конкуренты.
Одними из них были новгородцы, которые уже в начале XIII в. добрались до Кольского полуострова. Однако с ними можно было договориться. Гораздо сложнее обстояли дела с норвежцами, которых тоже интересовали богатства северных краев. С ними приходилось разбираться силой оружия258.
Начало этим столкновениям было положено еще в эпоху викингов, но только в середине XIII в. была сделана попытка урегулировать спорные вопросы. В 1252 г. в Трондхейм к королю Хакону прибыло посольство князя Александра Невского. Во главе его стоял «рыцарь Микьял» (а по-русски боярин Миша, один из героев битвы на Неве в‘1240 г.). Послы жаловались на неправедные действия норвежцев по отношению к людям «восточной кирьялы», то есть к подвластным Руси карелам. Чуть позже переговоры были продолжены


в Новгороде, и «установили они тогда мир между собой и своими данническими землями так, что никто не должен был нападать на другого...» К сожалению, это соглашение продержалось недолго. Кто-то что-то нарушил, кто-то кого-то обидел, и в ход снова пошло оружие. В 1271,1279 и 1302 г. карелы убивали норвежских сборщиков дани и совершали набеги на Северную Норвегию (Халогаланд). Местных норвежских войск, чтобы обороняться от этих нападений, оказалось недостаточно, и король был вынужден отправить туда подкрепления. Попутно он пожаловался римскому папе, и дело дошло даже до проповеди крестового похода против беломорских карелов. Поход, к счастью, так и не состоялся, но противоречия остались. В1323 и 1326 гт. карелы снова воевали в Норвегии, но не одни, а вместе с новгородцами.
После этого состоялись новые переговоры, итогом которых явился договор, разделивший спорные земли на сферы влияния. Однако граница по-прежнему не была установлена, а потому поводы для конфликтов сохранялись и в XIV, и в XV в. В частности, в 1419 г. 500 норвежцев повоевали «в Арзуги погост корильскыи и в земли Заволочкои погосты...». Заволочане тогда, как сообщает летопись, вооружились и «две шнеки Мурман (норвежцев. — С. Г.) избиша...» Прошло время, и в 1443 г. карелы сами
пошли войной на норвежцев и «избиша
их и повоеваша, и пленивше, и приидоша
здорове»259.
Вернемся, однако, в Приладожье, где происходили главные события карельской истории. Договор 1339 г. принес мир на измученную землю корелы, но ненадолго.
В1348 г. состоялся еще один крестовый поход шведов в Восточную Прибалтику.
Во главе его стоял шведско-норвежский король Магнус Эрикссон. Он, как гласит шведская хроника, «собрал сильное войско» из шведов, датчан и немцев и, судя по всему, вознамерился завоевать сразу все новгородское побережье Финского залива.
Главные события развернулись под стенами Ореховца, но одновременно боевые действия шли в Ижорской и Корельской землях. Ореховец крестоносцы осаждали 6 недель и вошли в него после того, как находившийся в крепости наместник князя Североевропейский
Наримонта выторговал себе и всему гар- пехотинец середины XIV в.


низону право свободного выхода. Капитуляция эта, как оказалось, была преждевременной, но справедливости ради надо сказать, что самого князя Наримонта обвинить в неисполнении служебных обязанностей нельзя. По имеющимся сведениям, еще 2 февраля 1348 г. (то есть за полгода до описываемых событий) он погиб в битве с тевтонскими рыцарями на реке Страве.
Заняв Ореховый, король Магнус мог радоваться, но радость эта была омрачена известием, поступившим из Ижорской земли. Там в битве на Жабче поле 400 новгородцев наголову разгромили более чем полутысячный отряд шведов. Кроме того, неприятные вести могли придти и из Ладоги, где накапливались главные силы русского войска («вся волость новгородская», отряды из Пскова, Торжка и Москвы). В итоге, оставив в занятом Ореховце гарнизон в 800 человек, король Магнус с остальным войском ушел в Швецию.
Уход этот весьма похож на бегство. Уж очень быстро все произошло: 6 августа люди князя Наримонта вышли из крепости, после чего ее заняли шведы, а уже 15 августа, когда поблизости появились передовые русские отряды, короля-завоевателя и след простыл. Видимо, он очень не хотел встречаться с русскими в чистом поле.
Началась осада Орехова. Но прежде новгородцы отрядили 1000 воинов и срочно отправили их в Корельскую землю, где в это время шведы (выборгские?) безуспешно атаковали стены Городка. Произошел бой и, как сказано в летописи, «избиша Немець под Городком, и Людку воеводу убиша». После этого все внимание было сосредоточено на Ореховецкой крепости.
Около нее, как сообщает хроника Эрика, было сосредоточено «огромное наемное войско из русских, литовцев и татар». Надо заметить, что наемным это войско не могло быть по определению, так как включало в себя феодальные отряды Новгорода и его союзников. Вместе с тем, интересным кажется сообщение об участии в боях под Ореховым татарских воинов. Возможно, они были в числе немногочисленных сил наместников великого князя московского, которые, в отличие от самих князей, участвовали в развернувшихся на берегах Невы сражениях.
Осада Ореховца шла с большим трудом. Совсем непросто было штурмовать крепость, расположенную на острове, к тому же среди осаждавших случались раздоры. Лишь 24 февраля начался решающий штурм. Сначала были подожжены крепостные стены, а на утро следующего дня русские ворвались внутрь. Надо отдать должное оборонявшимся в Орехове шведам: они сражались до конца. Когда не стало возможности биться на стенах, защитники заперлись в каменной башне, где частью погибли в огне, частью пали в бою, а частью попали в плен. Год спустя эти пленники были


обменяны на тех новгородских бояр, что были взяты Магнусом в Орешке260.
Ореховецкая эпопея шведов потерпела полный крах. Правда, король Магнус в 1350—1351 гг. намеревался еще раз вернуться на Неву и даже договаривался о союзе с Тевтонским орденом, однако ничего из этой затеи не получилось. Более того, вместо наступления ему пришлось думать об обороне своих земель. Летом 1349 г. новгородцы совершили нападение на Северную Норвегию, а весной 1351 г. организовали очередной поход на Выборг: сожгли посад, разорили округу и набрали пленных. Шведы предприняли вылазку из замка, но неудачно, и, потеряв в бою несколько человек убитыми, убрались обратно. Новгородцы после этого пошли домой и, как сказано в летописи, «приихаша в Новград вси здрави». Летом того же года в Юрьеве (Дерпте) состоялись переговоры между шведами и новгородцами, итогом которых явилось подписание мирного договора261.
Как водится, после этого наступил период относительного затишья, и военные события на какое-то время исчезают со страниц летописей. Новгородцы в 1352 г. отстроили Ореховецкую крепость — на этот раз целиком из камня (рис. 59). Б 1360 г. произошло несчастье в Корельской земле: «Той же осени погоре Корельскыи Город напрасно, и много пакости створися доспеху и животу, а городчане толко душами осташеся». Надо полагать, что восстановление этой стратегически важной (к тому же единственной в том районе) крепости было осуществлено очень быстро. Более того, отстроив деревянное укрепление, нов¬
городцы решили усилить его
и в 1364 г. посадник Яков
поставил в Городке «костер
камен».
«Кострами» новгородцы называли боевые каменные башни, которые в XIV в. были возведены в Орешке, Острове и Изборске. Такую башню, достигавшую в высоту 20—30 м и оснащавшуюся несколькими ярусами бойниц, обычно ставили на самых опасных местах, нередко возле ворот.
Раскопки, осуществленные археологами на территории Корельского Городка, показали, что его костер находился
Татарский всадник XIV в.


в юго-западном углу крепости, близ единственного моста, соединявшего детинец с посадом (рис. 60). В плане башня представляла собой трапецию со скругленной наружной стороной и размерами у основания 7,2—9,5 м. Толщина сохранившихся фрагментов стен составляет 1,45 м. В таком виде корельский костер стоял около ста лет, после чего его усилили, приспосабливая к условиям применения огнестрельного оружия, а в XVI в. разобрали262.
Вполне вероятно, что и сами карелы в этот период не сидели без дела и думали о собственной безопасности. Возможно, именно к этому времени относится возведение ими новых крепостей, в частности, тех, что известны сейчас как городища Лопотти и Линнамяки. Особенно интересным является последнее (рис. 61). Располагается оно на очень высокой горе на острове Мякисало (Питкярантс- кий район Карелии). Площадка крепости невелика (50x25—35 м) и имеет крепостную стену (ее высота 1—2 м, ширина 3—4 м) только с одной стороны. По сути, это классическое городище-убежище, отличающееся, однако, своеобразием своих оборонительных сооружений. Крепость, судя по всему, имела двое ворот, причем оба въездных пути вели по лощинам, которые могли использоваться в качестве дополнительных стрелковых позиций для обстрела прорвавшегося через ворота противника. Этим, впрочем, строители укрепления не ограничились. Оборона западных ворот была усилена башней (от нее осталось основание размерами 7,3x4,5 м и высотой 1,7 м), а также идущим вглубь крепостной площадки отрезком стены длиной 23 м. Самым необычной деталью здесь является даже не башня, а именно этот участок стены. Аналоги такому сооружению в фортификации XIV в. подобрать очень трудно. По сути, перед нами устройство, предвосхитившее воплощенную на Руси XV в. идею захаба — длинного
Рис. 61. Городище Линнамяки крытого коридора, призванного
(по А. М. Спиридонову) стать надежной защитой крепост¬
ным воротам263.
Мы не знаем, какой оказалась судьба карельской крепости на острове Мякисало, однако известно, что каменной башне Корельского Городка так и не суждено было на практике доказать свою боевую ценность. Просто после 1348 г. шведам так и не довелось наведаться


в эти места. Но это не означает, что настала пора мирной благодати. В 70-е гт. XIV в. развернулась борьба за господство на берегах Ботнического залива. В 1375 г. шведы построили там крепость («Новый Городок»). В1377 г. новгородцы ходили туда с войском, одним из воевод в котором был боярин Иван Валит. Русские сожгли посад, но замок взять не смогли и ушли, фактически уступив шведам господство в этих землях264.
Утвердившись в Приботнике, шведы усилили давление на при- ладожские владения Новгорода. Правда, до большой войны дело не дошло, но мелких разбойничьих набегов, видимо, хватало. В 1392 г. шведы, придя в Неву «из моря», пограбили села около Орешка. Князь Лугвень (Семен) Ольгердович выступил за ними в погоню и, догнав, «иных избиша, а иных разгониша, и язык в Новгород привел оша». В 1396 г. шведы разграбили два карельских погоста — Кирьяжский и Кюлолакшский — и «церковь сожгоша». Вслед за ними вместе с корелой вышел князь Константин Белозерский «и гнася по них, и язык изима, и приела в Новгород».
Надо заметить, что последнее сообщение интересно еще и тем, что содержит первую и, пожалуй, единственную информацию о действиях карельских всадников. Напрямую, правда, ни они сами, ни их кони здесь не названы. Однако об этом можно говорить, имея в виду ситуацию погони (по сухопутью, а не по воде), в которой приняли участие князь (явно на коне) и его дворяне (тоже конные). Ясно, что карелы в пешем строю за ними просто бы не угнались265.
Факт, что карелы (а вернее, наверное, дети корельские) в XIV в. сели «на конь», не вызывает ни удивления, ни сомнения. В конце концов, такое в феодальной Европе происходило везде, разве что где-то раньше, а где-то позже. Примечательно другое. С середины XIII в., со времени завоевания шведами земель еми, из источников пропадают всякие известия о морских экспедициях карелов. Получается, что они, в течение нескольких столетий слывшие отчаянными мореходами, вдруг одумались и в считанные годы превратились в степенных береговых обйтателей. В это трудно поверить, тем более что продолжавшаяся война со шведами требовала хороших кораблей и опытных моряков. Однако, по сути, все так и получилось, и в организованных новгородцами в XIV в. морских походах карелы участия уже не принимали. В причинах таких перемен стоит, видимо, разобраться.
Винить в этом шведов не приходится. Даже обосновавшись в Выборге и заблокировав выход из Вуоксы, они оказались не в состоянии закрыть путь по Неве. Этой дорогой продолжали пользоваться новгородцы, и ей же, при желании, могли воспользоваться карелы. Однако все сложилось иначе. Почему? Чтобы ответить, выясним, как могло происходить формирование карельских флотилий.


Корабли живут в море, но рождаются на суше, где их строят и снаряжают десятки людей. Дело это кропотливое и дорогое, требующее немалых средств и времени. Большие многоместные корабли, появившиеся, судя по наскальным рисункам (рис. 18), в глубо-
Рис. 62. Корабли средневековья:
1 — постройка корабля (около 1077 г.); 2 — новгородское судно XI—XII вв.
(по Б. А. Колчину); 3, 4 - корабельные весла и уключины (Новгород);
5 — вариант корабельного шитья
кой древности, строились, скорее всего, «вскладчину» — всей общиной или группой людей (они их строили, они на них и плавали). Надо полагать, что именно так сооружались и те лойвы, на которых карелы уходили в свои первые заморские набеги. С течением времени корабли стали строиться на средства знатных и богатых особ (у викингов — конунгов, ярлов и прочих хавдингов). Однако число таких людей было ограниченным, а кораблей требовалось много. Поэтому их продолжали строить и снаряжать за общественный счет, разве что с середины X в. у тех же скандинавов все это обрело черты государственной корабельной повинности. На этой основе вплоть до XIV в. в Дании, Швеции и Норвегии функционировала система ледунга — морского ополчения, в соответствии с которой


территория государства была поделена на корабельные округа («скипрейди»). Каждый такой округ должен был выставлять шнеку с командой порядка 60—70 человек с оружием и запасом продовольствия266.
Не будем настаивать на том, что подобная отлаженная система существовала у карелов. Для этого требовался жесткий государственный контроль. Однако можно предположить, что и в Корельской земле корабли строились как сообща, так и за счет предводителей — кунингасов и крупных валитов. Это позволяло формировать флотилии, способные, как мы уже могли убедиться, выполнять серьезные задачи.
Конец же всему этому наступил тогда, когда было покончено с крупной карельской знатью и произошла передача значительной части территории корелы во владение Новгородского государства. В итоге были разрушены все те основы — как материальные, так и организационные, на которых строились морские силы Корельской земли. Надо полагать, что ни архиепископы, ни тем более служилые князья не питали к ним никакого интереса. Постепенно исчез он и у самих карелов, озабоченных другими, чисто сухопутными, проблемами. По этой причине боевые корабли сделались никому не нужными, а со временем их попросту некому стало и строить. В последний раз карельские лойвы отмечены на летописных страницах под 1310 г., но плавали на них уже не карелы, а новгородцы. Вряд ли эти лойвы были заново построены по карельским образцам. Скорее всего, незадолго до этого они были конфискованы у корелы и доживали свой век, неся службу у новых хозяев. Попутно заметим, что подобная ситуация могла наблюдаться и в захваченной шведами Финляндии. Похоже, что и там к концу XIII в. финны были отстранены от участия в военно-морских делах267.
Несколько дольше — примерно до последней четверти XIV в. — сохранялись у приладожских карелов традиции торговых и промысловых плаваний. Их они совершали как в западном (через Вуок- су в Выборгский залив), так и в северо-западном (через Оулу в Ботнический залив) направлениях. Какое-то время шведы с этим мирились, но потом стали чинить препятствия. Известно, в частности, что в 1365 г. шведский король ограничил торговое плавание карелов в Ботническом заливе, а после 1377 г., когда под контроль Швеции перешло нижнее течение реки Оулуйоки, морская промысловая и торговая деятельность корелы в северной Приботнии постепенно сошла на нет. Единственным местом, где еще как-то могло развиваться карельское морское кораблестроение, остался район Беломо- рья, который, однако, не мог сравниться с Приладожьем ни своим


стратегическим положением, ни людскими ресурсами, ни экономическим потенциалом268.
Между тем к 1300 г. ситуация вокруг Корельской земли заметно изменилась. Эпоха дальних морских походов канула в Лету, сильный и настойчивый враг оказался совсем рядом, а потому пришла пора думать об обороне собственных границ. Надо заметить, что крупные полевые сражения в Приладожье случались нечасто, да и решающую роль в них обычно играли русские. Но оставались погони за мелкими шайками выборгских шведов (надо полагать, конных), оставались собственные ответные нападения. И то, и другое нужно было делать быстро, а потому конница приобретала особое значение.
Вопрос о вооружении карельских наездников XIV в. остается открытым. Ясно, что среди них не было конных лучников (разве что арбалетчики), но неизвестно, имели ли они защитные доспехи. Впрочем, даже в легком вооружении карельские всадники могли быть незаменимыми. Их быстрота, соединенная с хорошим знанием местности, могла сослужить неплохую службу при ведении разведки, боевого охранения или.преследовании отступающего неприятеля. Наверное, карелам было туго при встрече с окольчуженными шведами, однако тут на помощь должны были придти тяжеловооруженные городчане или люди княжьего двора.
Вернемся, однако, к хронике событий военной истории Корельской земли. Следующее крупное нападение шведов зафиксировано летописцем под 1411 г. Этот набег можно считать одним из самых результативных за все время, прошедшее после боев под Ореховым в 1348 г. На этот раз шведы атаковали вторую по значимости крепость корелы — Тиверский Городок, находившийся в 25 км к юго- западу от Корельского Городка. Судя по всему, находившиеся в Тиверском карелы защищались, но враг оказался сильнее. Город был взят и разрушен, после чего жизнь на этом месте больше не возобновлялась. Много столетий спустя перед археологами открылись могилы погибших защитников Тиверского Городка. Как показали обследования, один человек был убит арбалетной стрелой, попавшей в грудь. Второй, видимо, был ранен одним болтом (он находился в тазобедренном суставе) и погиб от второго, попавшего прямо в сердце.
Три дня потребовалось новгородцам на сборы после того, как до них дошла весть о гибели Тиверского. Еще несколько дней занял конный переход, и вскоре войско, во главе которого стоял уже знакомый нам князь Лугвень Ольгердович, подошло к Выборгу. 26 марта последовал штурм, в ходе которого русские и литовские отряды прорвали внешнюю линию обороны города («охабен взем»), но ос-


тановились, подступив к замку. После этого, пограбив округу и набрав пленников, новгородцы ушли домой269.
Наверное, тогда они ждали большой войны. Но ее не последовало. Русским она, видимо, была ни к чему, и они удовлетворились тем, что рассчитались под Выборгом за Тиверский. А шведы к ней и вовсе не были готовы. К тому времени Швеция переживала последствия Кальмарской унии 1397 г., которая поставила ее в фактическую зависимость от Дании. Новая власть не слишком-то интересовалась делами в далекой восточной провинции, а шведская знать теперь была озабочена тем, чтобы устоять перед натиском датчан на своей собственной территории. Для Новгорода и корелы наступил первый за последние полтора столетия период действительно продолжительного мира.
Впрочем, мир миром, а давнишняя вражда напоминала о себе постоянно. Нередкими были мелкие стычки и грабежи на границе. «Приобижены есмь с нимецкои половине...», — жаловались «Господину Новугороду» в одной берестяной грамоте, датированной 1396—1422 гг., дети корельские Вымольского рода. Кто конкретно был обидчиком тут — неясно. Зато в другой грамоте, относящейся к тому же времени, «лихие люди» названы прямо: «...приехавше севилакшане 8 человек, взяле товара на 5 рублев и лотку». «Севи- лакшане» — это жители погоста Саволакс, те же карелы, но уже сотню лет прожившие под вла¬
стью шведов и ставшие врагами своим сородичам, оказавшимся на новгородской «половине». Впрочем, те в долгу тоже не оставались и одними жалобами не ограничивались. Известно, в частности, что в 1468 г. новгородские карелы похитили в том же Саволаксе 17 женщин и 20 лошадей. Инцидент получил широкую огласку, выборгский наместник Эрик Ак- сельссон Тотт выступил с протестом, по которому в пользу потерпевших пришлось выплатить компенсацию.
Самой же большой неприятностью для новгородцев и новгородской корелы было медленное смещение определен-
Корельский всадник XIV в.


ной миром 1323 г. русско-шведской границы на восток. Особенно это касалось районов, соседствовавших с Саволаксом. Его жители, продолжая пользоваться находившимися за границей промысловыми угодьями, переходили на новгородскую сторону и основывали там новые поселения, которые, естественно, сразу же становились частью Шведского королевства. Из Новгорода поступали протесты, но особого внимания на них не обращалось. Более того, при необходимости предпринимались самые решительные действия. Так, в 1475 г., явно нарушая условия прежних договоров, шведы построили крепость Олавинлинна, которая как раз и должна была прикрыть территориальное расширение Саволакса270.
Временное затишье использовалось обеими сторонами для модернизации их главных крепостей. Новгородцы, как уже отмечалось, нарастили толщину стен главной башни своего Корельского Городка. Шведы в середине XV в. стараниями наместника Карла Кнутссона перестроили укрепления Выборга, чем заметно усилили их мощь. Одновременно шли поиски союзников, и, в частности, в 1447 г., в разгар ожесточенной войны между Новгородом и Ливонским орденом, Швеция заключила союз с орденскими рыцарями. Правда, никакой серьезной помощи ливонцам король Христофор так и не оказал, однако какие-то столкновения на русско-шведской границе все же произошли. Не зря же вслед за этим новгородцы совершили нападение на Яскинский и некоторые другие приходы шведов271.
Следует, наверное, заметить, что контакты между Швецией и Тевтонским или Ливонским орденом начались еще в XIII в. Орден имел в Швеции значительные владения и пользовался серьезным влиянием. Среди братьев-рыцарей (а по-шведски «божьих воинов») было немало шведов. В составе шведских боевых отрядов во время больших походов XIV в. постоянно присутствовали немцы, а среди них — и рыцари Тевтонского ордена. Правда, как мы уже могли убедиться, особой пользы это скандинавам не принесло272.
Однако вернемся в век XV, где главные события происходили внутри обоих государств. В Швеции продолжалось противостояние между шведами и датчанами, вылившееся в крупное крестьянское восстание (1434—1436 гг.), последствия которого сказывались еще на протяжении нескольких десятилетий. Новгород в середине и второй половине XV в. испытывал мощное давление со стороны Москвы. Итог этого противоборства известен. Одряхлевшие структуры северной русской республики не выдержали напора со стороны набиравшей силу московской монархии, и в 1478 г. с новгородской независимостью было покончено. Все это было связано с драматическими событиями, участниками которых были и карелы.


К тому времени из числа старой карельской знати остались одни дети корельские, владевшие землей и угодьями в Приладожье, Обо- нежье и Беломорье. Основную же массу землевладельцев (особенно на Карельском перешейке) составляла весьма пестрая группа лиц, известных под русским названием «своеземцы». Многие из них жили только своим трудом, иные владели одним-двумя зависимыми крестьянами, но были среди своеземцев и весьма заметные персоны, в зависимости от которых находилось по несколько десятков крестьянских душ273.
Как мы уже выяснили, самым крупным земельным собственником в Приладожье, в XIV—XV вв. было Новгородское государство. Доля частного землевладения была невелика и перспектив ее увеличения не предвиделось. По этой причине карельские феодалы по-прежнему устремлялись на север, однако и там ситуация менялась не в лучшую для них сторону. В XIV и особенно в XV в. новгородские бояре перешли от периодического сбора дани к регулярному феодальному
освоению северных тер- Литовский боярин XIV в.
риторий. Но это еще не
все. Один за другим в этот период в Приладожье, Обонежье и Беломорье образуются монастыри и происходит формирование монастырского землевладения. В лице русских феодалов (как светских, так и духовных) карельская знать получает мощного конкурента, противостоять которому было очень сложно.
Заметим, что ни о какой целенаправленной антикарельской политике говорить не приходится. Шла типичная для той поры борьба за собственность, в которой верх одерживал тот, кто был сильнее. А кто был сильнее — догадаться несложно. В течение XV в. карельская знать постепенно отступала перед натиском знати русской. И все же, по всем признакам, никакого серьезного противостояния между ними не было. Более того, имеются все основания считать, что в этот период дети корельские и верхушка своеземцев входили


в единый класс новгородских феодалов, разве что составляя в нем особую группу. Между собой всех этих людей — и русских, и карелов — объединяли память предков, земля, обильно политая кровью, и православная вера. Историки отмечают, что к XV в. все карельские феодалы были христианами и носили чисто христианские имена274.
...В июне 1471 г. войска великого князя Московского Ивана Васильевича двинулись походом на Новгород. Операция была тщательно спланирована и поражает своим размахом. Боевые действия шли сразу на нескольких направлениях. Главным было центральное,
Новгородский боярин XIV—XV вв. где в двух сражениях (23 июня
под Коростынью и 14 июля на
Шелони) москвичи разбили основные силы новгородского войска. Одновременно разворачивались события на Двине, куда на судах прибыли великокняжеские воеводы Борис Слепец и Василий Образец с отрядами москвичей, устюжан и вятчан. 27 июля недалеко от Холмогор они встретились с новгородским войском, во главе которого стоял служилый князь Василий Шуйский. Правда, самих новгородцев здесь, скорее всего, не было — их отправили на берега озера Ильмень. Вместо них воевали суздальцы князя Василия, «двиня- не» (ополченцы Двинской земли) и «Заволочие всё», то есть отряды из северных областей Новгородской республики. Об этом сражении вспоминают нечасто, но для нас оно интересно, прежде всего, тем, что среди его участников, как отмечают некоторые историки, были и воины корелы275.
Битва под Холмогорами отличалась необычайным упорством и необычной для того времени продолжительностью: судя по летописи, бились в течение всего дня. К месту боя противники прибыли на кораблях, после чего вышли на берег и, построившись в пешем порядке, двинулись друг на друга. О том, как все происходило дальше, лучше всего, пожалуй, расскажет летописец: «...Биша же ся (бились. — С. Г.) и до захождения солнечнаго, и за руки емлюще,


сечахуся, и знамя у двинян выбиша, и трех знаменщиков под ним убиша: и убиша перваго, ино другой подхватил, и того убили, ино третей взял, убившее же третьяго, и знамя взяша». Лишь после этого в сражении наступил перелом. Князь Василий был ранен и в лодке отвезен в Холмогоры, а его войско начало отступать. «...К вечеру, — продолжает летописец, — одолеша полцы великаго князя и избиша множество двинян и заволочан, а инии истопоша...; многих же руками изымаша...»276
Это сражение дает нам редкую возможность судить о боевых качествах воинов корелы. Мы не знаем точно, как они были вооружены, сколько их было и кто ими командовал. Мы не знаем, какое место в боевом строю они занимали. Но мы знаем доподлинно, что карелы в бою на Двине сражались до конца, не бросили своих братьев-союзников на произвол судьбы и отступили вместе со всеми — тогда, когда улетучились последние надежды на победу.
Поражение 1471 г. ослабило Новгородское государство. Этим не замедлили воспользоваться выборгские шведы, попытавшиеся расширить свое влияние в Корельской земле. Столкновения на границе стали более частыми и, как всегда, карелы страдали от них в первую очередь. К чести новгородцев, даже в эти трудные времена они не забывали о своих вассалах. Б частности, как свидетельствует грамота 1478 г., они совершили поход на шведские владения в Каян- ской земле и на реке Ийе, впадающей в Ботнический залив. Поводом для похода послужили «обиды», причиненные детям корельским Вымольского и Тиврольского родов. Понятно, что вместе с русскими в этой операции участвовали и обиженные шведами карелы277.
Этот поход можно считать последним известным нам фактом истории корельского воинства. Б том же 1478 г. произошло присоединение Новгорода к Москве, и новая власть начала наводить свои порядки. Известно, что князья Северо-Восточной Руси никогда не любили новгородцев. «Беша бо человеци суровы, непокориви, уп- рямчиви, непоставни... Кого от князь не прогневиша или кто от князь угоди им...», — так характеризовал жителей вольной северной республики Летописец великорусский 1392 г. Надо полагать, последующие события особой любви не добавили, а потому можно было ожидать серьезных перемен278.
И они действительно произошли, но происходили постепенно. Первоначально (в том же 1478 г.) были конфискованы и переданы в государственный фонд некоторые земли Софийского дома, то есть земли новгородского архиепископа и монастырей. Частные земли (исключая владения откровенных противников Москвы) пока не трогаются. Вероятным препятствием тому могла быть сложная внешнеполитическая обстановка, требовавшая мобилизации всех


сил и наличия прочного и надежного тыла. Неспокойно было на шведской границе, где с 1479 по 1482 г. продолжалась необъявленная война. Напряженными были отношения с Литвой и Польшей. Тревожно было на юге, где в 1480 г. вспыхнул острый конфликт с Большой Ордой, завершившийся, как известно, стоянием на Угре и свержением монголо-татарского ига. Наконец, в 1481 г. московские, псковские и новгородские войска совершили крупный и очень успешный поход в Ливонию. Новгородские и карельские отряды в таких условиях лишними не были. Б том, что карелы сражались со шведами на своей земле, сомневаться не приходится. Вполне возможно и их участие в боях против ливонцев. Что касается походов корелы на южную границу, то прямых данных на этот счет не имеется. Вот только хотелось бы знать, откуда в карельские руны пришли сюжеты о сражениях с татарами. Может быть, с той же Угры?279
Так или иначе, но вскоре внешние дела были улажены, а раз так, то можно было вновь заняться делами внутренними. В1483—1484 гг. была проведена вторая крупная конфискация новгородских владений, в ходе которой были изъяты земли некоторых крупных бояр. Через три года последовала третья, приведшая к фактической ликвидации всего частного новгородского землевладения.
Все началось с того, что в 1487 г. по доносу великокняжеского наместника Якова Захарьина из Новгорода во Владимир было выведено 50 семей новгородских купцов. В 1488 г. было объявлено о раскрытии заговора, который организовали новгородцы против наместника. Был ли заговор на самом деле или нет, об этом нужно говорить особо. Нас же интересует то, что произошло в Новгороде после раскрытия этого шумного дела. По велению великого князя в Москву в течение 1488—1489 гг. было приведено более 8 тыс. знатных новгородцев: бояр, «житьих людей» (средних и мелких землевладельцев) и купцов. Переселению подверглась вся новгородская верхушка, а по сути — весь военно-служилый класс Господина Великого Новгорода. Выведенным новгородцам были даны поместья в центральных и южных уездах Московского государства, а их старые земли были конфискованы и «отписаны на государя».
В итоге всех этих акций великий князь получил около 1 млн. десятин обрабатываемой земли, значительная часть которой была использована для раздачи на поместном праве служилым людям из других уездов. Всего поместьями было наделено, по разным данным, от 1600—1800 до 2000 человек, из которых не менее 280 человек составляли «послужильцы» (боевые слуги) опальных новгородских бояр. Новые помещики были расселены по всей Новгородчине, включая частично и Корельскую землю. В частности, имеются сведения об «испомещении» служилых людей (в том числе


и послужильцев) в ее Сакульском, Ровдужском и Карбосельском погостах280.
Смысл всего содеянного прост. Великий князь нуждался в надежной и квалифицированной военной силе, всегда готовой к ратной службе. Поместное (условное) землевладение, за неимением других (в частности, денежных) источников финансирования армии, соответствовало этому в наилучшей степени. Новгородцы, частью служившие с вотчин (наследственных владений), а главное — дорожившие вольностями вечевых обычаев, в предложенную схему попросту не вписывались. Возможно также, что Москву не устраивала их военная специализация (тактика, вооружение), ориентированная,-в первую очередь, на противостояние с европейским противником (немцами и шведами), тогда как самый главный враг в тот период находился в степях. Может быть, еще и поэтому новгородцев отправили поближе к татарским рубежам. В результате к исходу XV в. вооруженные силы Северной Руси изменились самым кардинальным образом. Полностью (сверху донизу) поменялся их кадровый состав. Иными стали формы комплектования боевых отрядов. Другими сделались принципы подчиненности и дисциплины. Поменяться, придя в соответствие с московским (отличным от новгородского) стандартом, мог даже индивидуальный набор воинского снаряжения, следствием чего должны были явиться перемены в тактике.
Что происходило в это время в Корельской земле? Ответить на этот вопрос непросто. Похоже, что летописцы, потрясенные всем случившимся в Новгороде, попросту забыли о своей Прила- дожской волости. Однако некоторыми данными мы все-таки располагаем. После 1478 г. в источниках нет никаких упоминаний о воинах корелы. Случайностью это не назовешь. Точно так же, как сошли с исторической сцены дружины новгородцев, ушли в небытие и карельские отряды.
Произошло это, скорее всего, не сразу. Решающими здесь, надо полагать, оказались события
1488 1489 гг., когда московские Всадник московской поместной конницы
власти провели массовую кон- конца XV в.


фискацию частного новгородского землевладения. Известно, что изъятию подлежали не только крупные и средние, но также и многие мелкие имения своеземцев. В этой связи можно предположить, что карельские феодалы не избежали общей участи. Их земли тоже были изъяты и частично розданы московским дворянам, а частично перешли в ведение великокняжеского двора. Мы не знаем, какая именно судьба постигла детей корельских Тиврульцев, Рувкулчей, Куролчей и прочих, мы не знаем, что случилось с остальными представителями карельской знати. Возможно, их вместе со многими новгородскими «житьими людьми» переселили в другие уезды Московии, где они с течением времени растворились в массе окрестного населения. Мы знаем лишь, что когда в 1495 г. разразилась большая война со шведами — первая война России и Швеции, и под пушечный гром русские войска пошли на штурм Выборга, карельских отрядов в их составе уже не было.
219 Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 87; Шасколъский И. П. Борьба Руси против крестоносной агрессии... С. 35.
220 Шасколъский И. П. Борьба Руси против крестоносной агрессии... С. 48—58; Славяне и скандинавы, С. 172—173.
221 Славяне и скандинавы. С. 173.
222 Генрих Латвийский. Указ. соч. С. 140.
223 Шасколъский И. П. Сигтунский поход. С. 147; Он же. Борьба Руси против крестоносной агрессии... С. 54,58, 67—69, 78—82,101.
224 НПЛ. С. 31; Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия в IX—XIV вв. М., 1978. С. 110; Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 89—90.
225 Шасколъский И. П. Борьба Руси против крестоносной агрессии... С. 110—117.
226 НПЛ. С. 38,39, 65.
227 Князь Александр Невский и его эпоха. Исследования и материалы. СПб., 1995. С. 54.
228 НПЛ. С. 78; Очерки истории СССР. IX—XV вв. Ч. 1. М., 1953. С. 846.
229 История Карелии с древнейших времен до наших дней. Петрозаводск, 2001. С. 92; Рыдзевская А. Л. Указ. соч. С. 107—108; Кузнецов Е. Некоронованный король // Родина. 1997. N° 10. С. 39.
230 НПЛ. С. 80; Евсеев В. Я. Указ. соч. С. 280.
231 НПЛ. С. 81; Шасколъский И. П. Борьба Руси против крестоносной агрессии... С. 220.
232 НПЛ. С. 88—89,323.
233 Шасколъский И. П. Борьба Александра Невского против крестоносной агрессии конца 40—50-х гг XIII в. // ИЗ. 1953. N° 43. С. 190—191; Он же. Борьба Руси против шведской экспансии в Карелии. С. 22—24; Киркинен X., Невалай- нен ГТ, Сихво X. Указ. соч. С. 27.
234 Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 75—78.
235 ПЛДР. XIV — середина XV в. М., 1981. С. 56.
236 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. С. 86—87; Сакса А. И. Итоги изучения карельских крепостей. С. 196—197.


237 Шасколъский И. П. Борьба Руси против шведской экспансии в Карелии. С. 13—16; История Карелии с древнейших времен до наших дней. С. 89; Карелы Карельской АССР. С. 27.
238 НОТ. С. 325.
239 НОТ. С. 327; Шасколъский И. П. Борьба Руси против шведской экспансии в Карелии. С. 45—51.
240 НОТ. С. 328.
241 НПЛ. С. 328; Рыдзевская Е. А. Указ. соч. С. 112; Шасколъский И. П. Борьба Руси против шведской экспансии в Карелии. С. 83—92.
242 НПЛ. С. 333; Кирпичников А. Н. Историко-археологические исследования древней Корелы / / Финно-угры и славяне. Л., 1979. С. 52—60; Шасколъский И. П. Борьба Руси против шведской экспансии в Карелии. С. 25; Saksa А. Op. cit. К. 33.
243 Подсчеты выполнены по данным С. И. Кочкуркиной (Кочкуркина С. И. Древняя корела. С. 164); История Карелии с древнейших времен до наших дней. С. 94.
244 Очерки русской культуры XVI в. Ч. 1. М., 1977. С. 340; Очерки истории СССР. Конец XV — начало XVII в. Л., 1957. С. 124; Устюгов Н. В. Очерк древнерусской метрологии // ИЗ. 1946. № 19. С. 326; Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII в. Кн. 1. М., 1952. С. 476.
245 Шасколъский И. П. Борьба Руси против шведской экспансии в Карелии. С. 101; НПЛ С. 346, 379; Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 169.
246 Окшотт Э. Указ. соч. С. 286—289.
247 Кочкуркина С. И. Народы Карелии. С. 162—163; Софроненко К. А. Общественно-политический строй Галицко-Волынской Руси XI—XIII вв. М., 1955. С. 121—123.
248 Шасколъский И. П. Борьба Руси за сохранение выхода к Балтийскому морю в XIV в. Л., 1987. С. 18—24, 58; НОТ. С. 330—331.
249 НПЛ. С. 333—335; Шасколъский И. П. Борьба Руси за сохранение выхода к Балтийскому морю в XIV в. С. 69.
250 НОТ. С. 335.
251 НПЛ. С. 337—339; Шасколъский И. П. Борьба Руси за сохранение выхода к Балтийскому морю в XIV в. С. 79.
252 НПЛ. С. 339; Кирпичников А. Н., Савков В. М. Крепость Орешек. Л., 1979. С. 18; Шасколъский И. П. Борьба Руси против шведской экспансии в Карелии. С. 105—111.
253 Шасколъский И. П. Борьба Руси за сохранение выхода к Балтийскому морю в XIV в. С. 142.
254 Материалы по истории Карелии XII—XVI вв. Петрозаводск, 1941. С. 81.
255 Варнаев В. Н. К истории комплектования новгородского войска // Новгород и новгородская земля. История и археология. Вып. 7. Новгород, 1993. С. 136—140.
256 НПЛ. С. 348—350; Киркинен X., Невалайнен П., Сихво X. Указ. соч. С. 36, 39, 42—43.
257 Там же. С. 350.
258 Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 83,114.
259 Князь Александр Невский и его эпоха. С. 134—139; Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 111—114; Кочкуркина С. И., Спиридонов А. М., Джаксон Т. Н. Указ. соч. С. 54— 55,113—119.


260 НПЛ. С. 359—362; Рыдзевская Е. А. Указ. соч. С. 127; Думин С. В. Другая Русь (Великое княжество Литовское и Русское) / / История Отечества: люди, идеи, решения. М., 1991. С. 94.; Шасколъский И. П. Борьба Руси за сохранение выхода к Балтийскому морю в XIV в. С. 143—157; Кочкуркина С. И., Спиридонов А. М., Джаксон Т. Н. Указ. соч. С. 47.
261 НПЛ. С. 361—362; Шасколъский И. П. Борьба Руси за сохранение выхода к Балтийскому морю в XIV в. С. 162—163.
262 Шасколъский И. П. Борьба Руси за сохранение выхода к Балтийскому морю в XIV в. С. 158; НПЛ. С. 367; Кирпичников А. Н. Башня посадника Якова в средневековой Кореле // Древняя Русь и славяне. М., 1978. С. 352—357.
263 Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. С. 66—68; Спиридонов А. М. Городища-убежища древней корелы // КСИА. 1987. N° 190. С. 50— 51; Носов К С. Русские крепости и осадная техника VIII—XVII вв. СПб., 2003. С. 50.
264 Шасколъский И. П. Борьба Руси за сохранение выхода к Балтийскому морю в XIV в. С. 166; Кочкуркина С. И., Спиридонов А. М., Джаксон Т. Н. Указ. соч. С. 50.
265 НПЛ. С. 385,387,402.
266 Лебедев Г. С. Указ. соч. С. 57; Снисаренко А. Б. Указ. соч. С. 138—139.
267 НПЛ. С. 333.
268 Киркинен X., Невалайнен П., Сихво X. Указ. соч. С. 52—53.
269 НПЛ. С. 402—403; Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы. С. 57.
270 Кочкуркина С. И., Спиридонов А. М., Джаксон Т. Н. Указ. соч. С. 84,86; Янин В. Л. Я послал тебе бересту... М., 1965. С. 76—77; Киркинен X., Невалайнен П., Сихво Х..Указ. соч. С. 43.
271 Кирпичников А. Н. Башня посадника Якова... С. 356; Волков В. А. Войны и войска Московского государства. М., 2004. С. 34; Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 186.
272 Сванидзе А. А. Стенка на стенку. С чего началось вековое противостояние // Родина. 1997. N° 10. С. 25.
273 Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 144—147; Очерки истории Карелии. Т. 1. Петрозаводск, 1957. С. 63.
274 Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 142—145, 147; Очерки истории Карелии. С. 64—65.
275 ПСРЛ. Т. 28. М.; Л., 1963. С. 125—126; ПЛДР. Вт. пол. XV в. М., 1982. С. 384— 390; Костомаров Н. И. Русская республика. М., 1994. С. 130.
276 ПСРЛ. Т.28. С. 127.
277 Гадзяцкий С. С. Указ. соч. С. 177.
278 Князь Александр Невский и его эпоха. С. 58.
279 Евсеев В. Я. Указ. соч. С. 191.
280 Базилевич К. В. Внешняя политика Русского централизованного государства. Вторая половина XV в. М., 1952. С. 225,341—344; Веселовский С. Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. Т. 1. М.; Л., 1947. С. 285—286; Костомаров Н. И. Указ. соч. С. 152—153.


заключение
...Для воина лучшая плата — память достойная.
Г«Беовулъф»
акой предстала перед нами история воинов племени корела.
История войн, походов, сражений и безвестных героев. История, похожая на другие и отличающаяся неповторимым своеобразием.
Развитие воинских сил Корельской земли протекало в рамках присущих средневековой Европе закономерностей и тенденций. Начало всему было положено в эпоху военной демократии, когда зародившееся имущественное неравенство способствовало превращению войны из меры вынужденной, вызванной враждебным вторжением, в занятие регулярное, нацеленное на завладение чужой собственностью. Жажда добычи, азарт и страсть к приключениям — все это, прежде выделявшее мужчину-охотника, теперь характеризует мужчину-воина, делая его наиболее уважаемым членом кихла- кунты, а если повезет, то и маакунты. Бойна, военная добыча и оружие являются теми факторами, которые с течением времени начинают оказывать решающее влияние на жизнь всего общества. Из массы населения выделяются люди, занятые военным делом не от случая к случаю, а регулярно. Особое место среди них отводилось тем, кто сумел показать себя не только храбрым воином, но и разумным предводителем. Вокруг этих вождей формируются сначала временные (на время похода), а потом и постоянные боевые дружины.
Все это идет нога в ногу с развитием частной собственности и усилением имущественного неравенства. Память о былом равноправии еще сохраняется в виде народного собрания и всеобщего ополчения вооруженных мужчин, однако на первое место посте-


пенно выходит подкрепленное боевой сталью право силы. Право, которым обладают те, кто вооружен и, что особенно важно, объединен в свободное от предрассудков былой эпохи воинское братство. Общество разделяется на «лучших», в чьи руки переходят бразды правления, и «худших», которым не остается ничего другого, как подчиниться ставшему жизненной реальностью насилию.
Война, сделавшись заметной частью общественного бытия, занимает видное место в системе религиозных представлений. Языческие боги вооружаются и принимают воинов под свое покровительство, в результате чего вырабатывается целый идеологический комплекс, определяющий нормы поведения, идеалы и цели, которым должны следовать люди с оружием. Понятия «добыча», «слава», «благополучие рода» связываются между собой тысячами нитей и служат главными ориентирами для живых. Представления о воинском бессмертии и продолжении жизни после смерти превращаются в главное утешение для тех, кому суждено пасть на поле брани.
Непременным спутником свободного человека становится оружие, причем со временем наиболее значимым (даже знаковым) становится оружие специализированное, боевое. Первоначальный арсенал корельских воинов состоял, вероятно, из традиционного охотничьего оружия, к которому добавлялись боевые предметы, характерные для племен восточнобалтийского региона: эстов, финнов, славян, литовцев. Не позднее VIII в. вместе с викингами в Корельскую землю начинает поступать качественное оружие, изготовленное в мастерских Центральной и Северной Европы: мечи, копья, боевые топоры. Особое место среди них занимают богато украшенные, дорогие предметы (прежде всего, мечи), появление которых позволяет сделать вывод о достаточно высоком уровне развития классовых отношений у корелы.
Итогом всех этих перемен явилось формирование у корелы на рубеже X—XI вв. прослойки военной знати. В тех условиях эта знать могла быть только дружинной, а раз так, то, говоря о людях дружины, мы вправе и даже обязаны говорить и об их предводителях- кунингасах (потому что дружина без вождя существовать не может, равно как и вождь без дружины), и о сложной, многоступенчатой структуре самой карельской дружины.
Процессы такого рода заложили начало становлению феодальных отношений, чье возникновение было подготовлено всем ходом предшествующего развития карельских маакунт. Право силы материализуется в право собственности, и большие массивы пахотных земель, а с ними рыболовные и охотничьи угодья переходят


во владение «лучших» людей. Дружинная знать начинает превращаться в знать феодальную. Ее представители становятся большими и малыми хозяевами. Их сила и величие подчеркиваются мощью укрепленных замков, сооружаемых на неприступных скалистых вершинах.
Более сложной делается общественная структура, вместе с чем усложняется и структура военной организации маакунты. Если прежде она включала в себя два основных элемента — дружину кунингаса и собираемое в экстренном случае народное ополчение, то теперь к ним добавляются формирования, комплектующиеся на принципах феодального вассалитета: отряды крупных феодалов- валитов и мелкой знати из числа детей корельских. Примерная средняя численность такого войска могла составлять 600—800 человек, а в целом 10 карельских маакунт могли теоретически выставить до 6—8 тысяч вооруженных людей разных званий.
Фактором, сыгравшим важную роль в истории Корельской земли, явилось ее географическое положение. Свободный выход к морю и нахождение близ оживленных торговых маршрутов — все это оказалось для корелы насколько выгодным, настолько и опасным. Выгодным — с точки зрения организации собственных военных экспедиций и торгового обмена. Опасным — из-за постоянной угрозы вражеского нашествия.
В VIII—XI вв. территория Северо-Западного Приладожья стала объектом пристального внимания викингов, нацеленных в первую очередь на получение ценной пушнины и захват «живого товара». Судя по всему, набеги норманнов редкостью не являлись, однако, несмотря на чинимый ущерб, не могли прервать естественный ход развития Корельской земли. Более того, общение со скандинавами несло карелам и определенную выгоду, выражавшуюся в поступающих из-за моря редких товарах и в частности — качественном оружии, изготовленном во франкских или скандинавских мастерских.
В первой половине XI в. натиск викингов иссяк, однако тогда же Корельская земля попадает в орбиту русского влияния. Начинается новый этап в истории корелы. Отношения с Русью (прежде всего, с Новгородом) строились на принципах вассалитета, долгое время устраивавших обе стороны. Карелы, выплачивая дань, сохраняли широкую автономию и пользовались политической поддержкой Новгорода, а также теми выгодами, которые несли с собой торговые и производственные контакты с экономически развитыми русскими землями. Новгороду, в свою очередь, карелы были интересны как военные слуги, способные выполнить сложные, а порой и щепе¬


тильные задания, участие в которых русских войск казалось не совсем удобным. Раннефеодальную карельскую знать, в чьих жилах продолжала бурлить воинственная кровь предков, это обстоятельство вполне устраивало, тем более, что попутно появлялся шанс подзаработать, привозя из походов добычу и пригоняя пленников.
В полной мере суть этих отношений проявилась в ходе начавшейся в середине XII в. войны Новгорода со Швецией. На протяжении нескольких десятилетий отряды, выставлявшиеся карельскими кунингасами, были единственной силой, противостоявшей шведскому наступлению в Финляндии. В этих боях воины корелы продемонстрировали высокие боевые качества (и на суше, и на море), не раз добиваясь значительных успехов. И хотя война после столетия боев и походов по причинам, от карелов не зависящим, оказалась все же проигранной, и шведы смогли утвердиться в земле финнов, карельская знать вышла из нее усилившейся и окрепшей. Однако именно это и привело к драматическим последствиям.
Окрепнув экономически, карельские кунингасы проявили стремление к политической самостоятельности. Между тем к середине XIII в. западная граница Корельской земли стала границей со Швецией, которая, завоевав Финляндию, не собиралась останавливаться на достигнутом. Независимые карельские княжества-маакунты, лишенные военной и экономической помощи Новгорода, рано или поздно стали бы добычей шведов, что неминуемо поставило бы под удар всю новгородскую внешнюю торговлю. По этой причине власти Новгорода после некоторых колебаний предприняли решительные меры.
В 1278 г. в земли корелы была отправлена карательная экспедиция, в ходе которой произошла ликвидация значительной части местной знати, в первую очередь, вероятно, кунингасов. Их владения были конфискованы и переданы в собственность Новгородского государства. С автономией корельских маакунт было покончено и на их место пришли обычные для Северной Руси административноцерковные округа — погосты. Во главе их могли стоять оставшиеся лояльными Новгороду валиты. Их феодальная собственность затронута еще не была.
Пятью годами позже начинается новый этап войны со Швецией. На этот раз ареной боевых действий стала Корельская земля. Первые 10 лет новгородцам и карелам удавалось без особого труда отбивать небольшие набеги шведов и финнов, но в 1293 г. шведы, собрав крупные силы, смогли укрепиться в западной части территории корелы, захватив три карельских погоста. Попытка выбить их оттуда


новгородцам не удалась, вслед за чем шведы развернули наступление на восточные (приладожские) территории корелы. Борьба за эти земли продолжалась до середины XIV в. Своих целей шведы не добились, но и новгородцам не удалось отвоевать утраченные ранее западнокарельские погосты.
Без преувеличения, для корелы это было самое трудное время. Были бои, осады и штурмы. Были мятежи и восстания. Все это влекло за собой большие потери, результатом которых явились не только убыль населения, но и изменения социального плана. Вслед за кунингасами к исходу 30-х гт. XIV в. сошли со сцены валиты. Их недовольство новгородской политикой переросло в вооруженное сопротивление, которое было подавлено без особых колебаний. После этого самыми богатыми людьми Северо-Западного Приладожья стали дети корельские, совсем еще недавно составлявшие низший слой карельских феодалов.
События конца XIII — первой половины XIV в. наложили заметный отпечаток на развитие карельского войска. Исчезновение верхушки знати — кунингасов и валитов — поставило крест на перспективах появления у корелы тяжеловооруженных всадников. Комплект рыцарского снаряжения вкупе с боевым конем стоил дорого и приобрести его детям корельским было явно не под силу. При этом и возможности разбогатеть у них были ограничены. Приладожские земли, основной частью которых распоряжались церковь и князья-наместники (фактически — государство), оказались вне пределов обычного экономического оборота и стали недоступны для дальнейшего феодального освоения. На территориях, лежащих к северу, начали закрепляться новгородские бояре и монастыри, конкуренцию которым карелы составить не могли. Б результате карельские отряды еще и в XV в. оставались отрядами легковооруженных воинов.
Перемены хозяйственно-экономического плана вместе с исчезновением крупной знати выразились и в прекращении военно-морской деятельности корелы. Без преувеличения можно сказать, что в XII—XIII вв. карельские мореходы имели огромный опыт дальних плаваний и богатые традиции постройки разнообразных морских судов — как боевых, так и торговых. Однако позднее все это оказалось забытым. Новгородским властям искусство корабелов и моряков корелы оказалось ненужным, и корабли стало строить некому, да и не на что. В итоге уже к началу XIV в. карельское войско стало преимущественно сухопутным. Это не означает, что корабли перестали строиться вовсе, но былых вершин мастерства в этом деле никогда более уже не достигалось.


Возможной компенсацией таких перемен могло быть развитие корельской конницы, которая была необходима в условиях развернувшейся в Приладожье с середины XIV в. мелкой «набеговой» войны. Всадники были нужны как для обороны (для перехвата противника), так и для наступления (для совершения собственных нападений на шведские владения). Наверняка свое дело конные карелы делали исправно (особенно, если рядом находились русские всадники), однако их боевые возможности были ограничены из-за отсутствия тяжелого защитного снаряжения.
XV век — последний период в истории воинов Корельской земли. Время стабилизации границ и уменьшения внешней военной опасности. Время, когда ушли в прошлое былые конфликты, и знать корелы, по всем признакам, стала частью знати Новгородской республики. Однако эти же десятилетия ознаменовались усилением давления со стороны великого княжества Московского — давления, которое к 1478 г. привело к ликвидации независимости Господина Великого Новгорода. Вместе с окончанием истории вольного Новгорода окончилась и история воинов корелы. Новгороду они служили из поколения в поколение. Новгороду они были верны до последних дней и ушли вместе с ним.
Был ли такой финал закономерным? Пожалуй, да. На протяжении четырех столетий берега Балтики были ареной ожесточенной борьбы цивилизаций: сначала христианской и языческой, а позднее — католической и православной. В огне этой борьбы сгорела знать пруссов, ливов, финнов и эстов. Только литовцы, благодаря своей настойчивости и не в меньшей мере благоприятно сложившимся условиям, смогли выстоять в этих испытаниях и создать свое государство, которое, впрочем, на две трети было русским. Карельская знать такого шанса не имела, а потому была обречена на исчезновение.
Понятно, что на этом военная история Карелии не закончилась. Перерыва в ней практически не было. Наступали новые времена, а вместе с ними — новые войны, новые походы и сражения. Вот только участниками этих событий будут совсем другие люди. Другие не по национальным признакам. Другие по имущественному положению и социальному статусу. Другие по месту, занимаемому в войсковой иерархии, другие по характеру и образу жизни. Изменится многое, но неизменным останется главное: мужество, любовь к родной земле и память предков — память о воинах племени корела.
Сегодня эта память позволяет нам сделать очень важный вывод. Бойцами и настоящими героями были не только те, о ком часто


и подробно писалось в летописях и хрониках, но и те, кого современники почему-то обходили своим вниманием. Для того чтобы у народа, пусть даже малого, появились собственные воины, не нужны были советы заезжих варягов. Боевой дух и отвага не были предметами экспорта, равно как никто не придумал тех сосудов, в коих можно было привезти из заморья горячую кровь и неугомонность беспокойного сердца. Приходило время, и воины рождались сами, и жили своей беспокойной жизнью, мечтали о ратной славе и более всего ценили блеск отточенного клинка.
Р. S. А может быть стоит подумать, найти средства и поставить где-нибудь в Петрозаводске памятник воинам Корельской земли? Неужели они его не заслужили?


СПИСОК /1ИТЕР4ТХРЫ
I. 	Источники
1. Галл Аноним. Хроника и деяния князей или правителей польских / Галл Аноним. М., 1961.
2. Генрих Латвийский. Хроника Ливонии / Генрих Латвийский. М.; Л., 1938.
3. Записки Юлия Цезаря и его продолжателей о галльской войне, о гражданской войне, об александрийской войне, об африканской войне. М.; Л., 1948.
4. Ингерманландская эпическая поэзия. Антология. Петрозаводск,
1990.
5. Ипатьевская летопись. ПСРЛ. Т. II. М., 1962.
6. Искусство войны. Антология военной мысли. Древний мир. СПб., 2000.
7. Исландские саги. М., 1956.
8. Исландские саги. Ирландский эпос. М., 1973.
9. Калевала. Карело-финский народный эпос. Петрозаводск, 1940.
10. Карельские эпические песни. М.; Л., 1950.
11. Кочкуркина С. И. Письменные известия о карелах / С. И. Кочкуркина, А. М. Спиридонов, Т. Н. Джаксон. Петрозаводск, 1990.
12. Латышев В. В. Известия древних писателей о Скифии и Кавказе / В. В. Латышев. ВДИ. 1949. № 3.
13. Летописный свод 1497 г. ПСРЛ. Т. 28, М.; Л., 1963.
14. Лённрот Э. Калевала. Эпическая поэма на основе древних карельских и финских народных песен / Э. Лённрот. Петрозаводск, 1998.
15. Материалы по истории Карелии XII—XVI вв. Петрозаводск, 1941.
16. Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов. М., 1950.
17. Памятники литературы Древней Руси. XIV — середина XV в. М., 1981.
18. Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV в. М., 1982.


19. Петр из Дусбурга. Хроника земли Прусской / Петр из Дусбур- га. М., 1997.
20. Повесть временных лет. Ч. 1. М.; Л., 1950.
21. Рода нашего напевы. Петрозаводск, 1985.
22. Руны и исторические песни. Петрозаводск, 1946.
23. Сборник документов по истории СССР. Ч. 1. М., 1970.
24. Стурлусон Снорри. Круг земной / Снорри Стурлусон. М., 2002.
25. Тацит Корнелий. Сочинения в двух томах. Т. 1. / Тацит Корнелий. СПб., 1993.
26. Хрестоматия по древней русской литературе. М., 1973.
И. Литература
1. Английские лучники (1330—1515 гг.) // Новый солдат. Б/г. Ne 3.
2. Английские рыцари (1200—1300 гг.) // Новый солдат. Б/г. N° 10.
3. АнтейнА. К. Дамасская сталь в странах бассейна Балтийского моря / А. К. Антейн. Рига, 1973.
4. Арбмаи X. Викинги / X. Арбман. СПб., 2003.
5. Арсеньев Ю. В. Геральдика / Ю. Б. Арсеньев. М., 2001.
6. Базилевич К. В. Внешняя политика Русского централизованного государства. Вторая половина XV в. / К. В. Базилевич. М., 1952.
7. Бехайм В. Энциклопедия оружия / В. Бехайм. СПб., 1995.
8. Боси Р. Лапландцы. Охотники за северными оленями / Р. Боси. М., 2004.
9. Будур Н. В. Викинги. Пираты севера / Н. В. Будур. М., 2005.
10. Варнаев В. Н. К истории комплектования новгородского войска /
B. Н. Варнаев // Новгород и Новгородская земля. История и археология. Вып. 7. Новгород, 1993.
11. Веселовский С. Б. Феодальное землевладение в Северо-Восточной Руси. Т. 1 / С. Б. Веселовский. М.; Л., 1947.
12. Викинги: набеги с севера. М., 1996.
13. Вильсон Д. М. Англосаксы. Покорители кельтской Британии / Д. М. Вильсон. М., 2004.
14. Винклер П. П. Оружие / П. П. Винклер. М., 1992.
15. Волков В. А. Войны и войска Московского государства / В. А. Волков. М., 2004.
16. Гадзяцкий С. С. Карелы и Карелия в новгородское время /
C. С. Гадзяцкий. Петрозаводск, 1941.
17. Гимбутас М. Балты. Люди янтарного моря / М. Гимбутас. М., 2004.


18. Глазырина Г. В. Из истории Старой Ладоги (на материалах скандинавских саг) / Г. В. Глазырина, Т. Н. Джаксон / / Древнейшие государства на территории СССР. Материалы и исследования 1985 г. М., 1986.
19. Греков Б. Д. Киевская Русь / Б. Д. Греков. М., 1953.
20. Греков Б. Д. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII в. Кн. 1 / Б. Д. Греков. М., 1952.
21. Гуревич А. Я. Походы викингов / А. Я. Гуревич. М., 1966.
22. Гуревич А. Я. «Круг земной» и история Норвегии / А. Я. Гуревич / / Стурлусон Снорри. Круг земной. М., 2002.
23. Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. Т. I / Г. Дельбрюк. СПб., 1994.
24. Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. Т. III / Г. Дельбрюк. М., 1938.
25. Денисова М. М. Палаш князя М. Б. Скопина-Шуйского и сабля князя Д. М. Пожарского / М. М. Денисова / / Труды ГИМ. Памятники культуры. Вып. 19. М., 1956.
26. Дмитренко С. Г. Морские тайны древних славян / С. Г. Дмитренко. М.; СПб., 2004.
27. Довженок А. И. Сторожевые города на юге Руси / А. И. Довженок / / Славяне и Русь. М., 1968.
28. Дрбоглав Д. А. Загадки латинских клейм на мечах IX—XIV вв. / Д. А. Дрбоглав. М., 1984.
29. Дрбоглав Д. А. Эпиграфическое значение меча из Московского Кремля (миф о Гицелине) / Д. А. Дрбоглав // СА. 1978. № 2.
30. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965.
31. Древние славяне и их соседи. М., 1970.
32. Древности Белоруссии и Литвы. Минск, 1982.
33. Древняя Русь. Город, замок, село. М., 1985.
34. Думин С. В. Другая Русь (Великое княжество Литовское и Русское) / С. Б. Думин // История Отечества: люди, идеи, решения. М., 1991.
35. Евсеев В. Я. Исторические основы карело-финского эпоса. Кн. 1 / В. Я. Евсеев. Л., 1957.
36. Жуков К. А. Заморские панцири. Европейское вооружение в русской армии XVI в. / К. А. Жуков / / Родина. 2005. № 3.
37. Закс В. А. «Эдда» Снорри Стурлусона и социальная действительность раннесредневековой Скандинавии / В. А. Закс // Скандинавский сборник. 1980. № 25.


38. История Карелии с древнейших времен до наших дней. Петрозаводск, 2001.
39. История культуры Древней Руси. Ч. 1. М. — Л., 1948.
40. История Эстонской ССР. Т. 1. Таллин, 1961.
41. Казаков Е. П. О некоторых новых находках предметов вооружения волжских болгар / Е. П. Казаков // Военно-оборонительное дело домонгольской Булгарии. Казань, 1985.
42. Каинов С. Ю. Древнерусские щиты X в. / С. Ю. Каинов / / Цейхгауз. 2002. № 2 (18).
43. Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства / Ф. Кардини. М., 1987.
44. Карелы Карельской АССР. Петрозаводск, 1983.
45. Каролинги и средневековая Франция. 750—1300 гг. / / Новый солдат. Б/г. № 37.
46. Карху Э. Г. От рун к роману / Э. Г. Карху. Петрозаводск, 1978.
47. Килъдюшевский В. И. Оружие XIV—XVI вв. из раскопок крепости Орешек / В. И. Кильдюшевский // Раннесредневековые древности Северной Руси и ее соседей. СПб., 1999.
48. Киркинен X. История карельского народа / X. Киркинен, П. Не- валайнен, X. Сихво. Петрозаводск, 1998.
49. Кирпичников А. Н. Древнейший русский подписной меч / А. Н. Кирпичников // СА. 1965. № 3.
50. Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 1. Мечи сабли IX—XIII вв. / А. Н. Кирпичников. М.; Л., 1966.
51. Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 2. Копья, сулицы, боевые топоры, булавы, кистени IX—XIII вв. / А. Н. Кирпичников. М.; Л., 1966.
52. Кирпичников А. Н. Надписи и знаки на клинках восточноевропейских мечей IX—XIII вв. / А. Н. Кирпичников / / Скандинавский сборник. 1966. № 11.
53. Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Вып. 3. Доспех, комплекс боевых средств IX—XIII вв. / А. Н. Кирпичников. Л., 1971.
54. Кирпичников А. Н. Снаряжение всадника и верхового коня на Руси IX—XIII вв. / А. Н. Кирпичников. Л., 1973.
55. Кирпичников А. Н. Мечи из раскопок древнего Изяславля / А. Н. Кирпичников / / КСИА. 1975. Ns 144.
56. Кирпичников А. Н. Военное дело на Руси в XIII—XV вв. / А. Н. Кирпичников. Л., 1976.
57. Кирпичников А. Н. Тиверский городок (к вопросу изучения древностей Русской Карелии) / А. Н. Кирпичников, В. П. Петренко // КСИА. 1976. № 139.


58. Кирпичников А. Н. Башня посадника Якова в средневековой Кореле / А. Н. Кирпичников // Древняя Русь и славяне. М., 1978.
59. Кирпичников А. Н. Историко-археологические исследования древней Корелы / А. Н. Кирпичников / / Финно-угры и славяне. Л., 1979.
60. Кирпичников А. Н. Крепость Орешек / А. Н. Кирпичников,
B. М. Савков. Л., 1979.
61. Кленшан Пюи дю, Филипп де. Рыцарство / Филипп дю Пюи де Кленшан. СПб., 2004.
62. Князь Александр Невский и его эпоха. Исследования и материалы. СПб., 1995.
63. Коннолли П. Греция и Рим. Энциклопедия военной истории / П. Конолли. М., 2000.
64. Корзухина Г. Ф. Ладожский топорик / Г. Ф. Корзухина / / Культура Древней Руси. М., 1966.
65. Костомаров Н. И. Русская республика / Н. И. Костомаров. М., 1994.
66. Кочкуркина С. И. Археологические памятники корелы (V— XV вв.) / С. И. Кочкуркина. Л., 1981.
67. Кочкуркина С. И. Древняя корела / С. И. Кочкуркина. Л., 1982.
68. Кочкуркина С. И. Корела и Русь / С. И. Кочкуркина. Л., 1986.
69. Кочкуркина С. И. Народы Карелии: история и культура /
C. И. Кочкуркина. Петрозаводск, 2004.
70. Кузнецов Е. Некоронованный король / Е. Кузнецов // Родина. 1997. № 10.
71. Кулаков В. И. Подвязные фибулы в Юго-Восточной Балтии / В. И. Кулаков // РА. 2005. № 1.
72. Лебедев Г. С. Шведские погребения в ладье / Г. С. Лебедев // Скандинавский сборник. 1974. № 19.
73. Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе. Историко-археологические очерки / Г. С. Лебедев. Л., 1985.
74. Лехтосало-Хиландер П.-Л. Связи западных финнов с Восточной Европой в эпоху викингов / П.-Л. Лехтосало-Хиландер / / Финно-угры и славяне. Л., 1979.
75. Лихачев Д. С. «Слово о полку Игореве» и культура его времени / Д. С. Лихачев. Л., 1978.
76. Лосев А. Ф. Философия. Мифология. Культура / А. Ф. Лосев. М.,
1991.
77. Медведев А. Ф. Оружие Новгорода Великого / А. Ф. Медведев / / МИА. 1959. № 65.


78. Медведев А. Ф. Ручное метательное оружие (лук и стрелы, самострел) VIII—XIV вв. / А. Ф. Медведев. М., 1966.
79. Мельникова Е. А. Меч и лира / Е. А. Мельникова. М., 1987.
80. Мески Ж. Замки / Ж. Мески. М., 2003.
81. Мугуревич Э. С. Восточная Латвия и соседние земли в X—XIII вв. / Э. С. Мугуревич. Рига, 1965.
82. Назарова Е. Л. Освободительная борьба ливов в начале XIII в. / Е. Л. Назарова // ВИ. 1982. № 1.
83. Нефедкин А. К. Военное дело чукчей (середина XVII — начало XX в.) / А. К. Нефедкин. СПб., 2003.
84. Никольская Т. Н. Земля вятичей. К истории населения бассейна верхней и средней Оки в IX—Х1П вв. / Т. Н. Никольская. М., 1981.
85. Носов К. С. Русские крепости и осадная техника VIII—XVII вв. / К. С. Носов. СПб., 2003.
86. Озерецковский Н Я. Путешествие по озерам Ладожскому и Онежскому / Н. Я. Озерецковский. Петрозаводск, 1989.
87. Окшотт Э. Археология оружия / Э. Окшотт. М., 2004.
88. Очерки истории Карелии. Т. 1. Петрозаводск, 1957.
89. Очерки истории СССР. IX—XV вв. Ч. 1. М., 1953.
90. Очерки истории СССР. Конец XV — начало XVII в. Л., 1957.
91. Очерки русской культуры XVI в. Ч. 1. М., 1977.
92. Павлов-Силъванский Н. П. Феодализм в России / Н. П. Павлов- Сильванский. М., 1983.
93. Пашуто В. Т. Образование Литовского государства / В. Т. Па- шуто. М., 1959.
94. Пейн-Голлуэй Р. Книга арбалетов. История средневекового метательного оружия / Р. Пейн-Голлуэй. М., 2005.
95. Плетнева С. А. Половцы / С. А. Плетнева. М., 1990.
96. Романов Б. А. Люди и нравы Древней Руси / Б. А. Романов. Л., 1947.
97. Роулинг М. Европа в средние века. Быт, религия, культура / М. Роулинг. М., 2005.
98. Рыбаков Б. А. Древности Чернигова / Б. А. Рыбаков // МИА. 1949. № 11.
99. Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII—XIII вв. / Б. А. Рыбаков. М., 1993.
100. Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия в IX—XIV вв. / Е. А. Рыдзевская. М., 1978.
101. Рыцарские ордена. С крестом и мечом. М., 2004.


102. Рябинин Е. А. Археологический материал как источник для изучения финской религии / Е. А. Рябинин / / Финны в Европе. VI—XV вв. Прибалтийско-финские народы. Историко-археологические исследования. Вып. 2. М., 1990.
103. Савватеев Ю. А. Рисунки на скалах / Ю. А. Савватеев. Петрозаводск, 1967.
104. Сакса А. И. Город Корела — центр Приладожской Карелии / А. И. Сакса / / Славяне и финно-угры. Археология, история, культура. СПб., 1997.
105. Сакса А. И. Корела / А. И. Сакса, В. А. Тюленев // Финны в Европе. VI—XV вв. Прибалтийско-финские народы. Историкоархеологические исследования. Вып. 2. М., 1990.
106. Сакса А. И. Итоги изучения карельских крепостей эпохи средневековья / А. И. Сакса / / Раннесредневековые древности Северной Руси и ее соседей. СПб., 1999.
107. Сванидзе А. А. Ремесло и ремесленники в средневековой Швеции (XIV—XV вв.) / А. А. Сванидзе. М., 1967.
108. Сванидзе А. А. Стенка на стенку. С чего началось вековое противостояние / А. А. Сванидзе / / Родина. 1997. № 10.
109. Свердлов М. Б. Скандинавы на Руси в XI в. / М. Б. Свердлов // Скандинавский сборник. 1974. № 19.
110. Седов В. В. Городища Смоленской земли / В. В. Седов // Древняя Русь и славяне. М., 1978.
111. Сиикала А.-Л. Верования финнов в древности / А.-Л. Сиикала / / Финны в Европе. VI—XV вв. Прибалтийско-финские народы. Историко-археологические исследования. Вып. 2. М., 1990.
112. Симпсон Ж. Викинги. Быт, религия, культура / Ж. Симпсон. М., 2005.
113. Скандинавы (1100—1500 гг.) / / Новый солдат. Б/г. № 22.
114. Славяне и скандинавы. М., 1986.
115. Снисаренко А. Б. Рыцари удачи / А. Б. Снисаренко. СПб., 1991.
116. Софроненко К. А. Общественно-политический строй Галицко- Волынской Руси XI—XIII вв. / К. А. Софроненко. М., 1955.
117. Спиридонов А. М. Городища-убежища древней корелы / А. М. Спиридонов Ц КСИА. 1987. № 190.
118. Стриннголъм А. Походы викингов / А. Стриннгольм. М., 2002.
119. Ройнби А. Дж. Постижение истории. Избранное / А. Дж. Тойнби. М., 2001.
120. Толочко П. П. Ладога и ее округа в первые века русской истории / П. П. Толочко / / Раннесредневековые древности Северной Руси и ее соседей. СПб., 1999.


121. ТыниссонЭ. Замок и его округа в начале XIII в. в Эстонии /
3. Тыниссон / / Раннесредневековые древности Северной Руси и ее соседей. СПб., 1999.
122. Тюленев В. А. К вопросу о дошведском поселении на месте Выборга / В. А. Тюленев // Новое в археологии СССР и Финляндии. Л., 1984.
123. Уваров Д. Западноевропейские средневековые метательные машины / Д. Уваров // Воин. 2002. № 10.
124. Уртан В. А. Древние щиты на территории Латвийской ССР / В. А. Уртан // СА. 1961. № 1.
125. Устюгов Н. В. Очерк древнерусской метрологии / Н. В. Устюгов // ИЗ. 1946. № 19.
126. Фолкс Ч. Средневековые доспехи. Мастера оружейного дела /
4. Фолкс. М. 2005.
127. Фроянов И. Я. Киевская Русь / И. Я. Фроянов. Л., 1980.
128. Финно-угры и балты в эпоху средневековья. М., 1987.
129. Хазанов А. М. Очерки военного дела сарматов / А. М. Хазанов. М., 1971.
130. Хвощинская Н. В. Финны на западе Новгородской земли (по материалам могильника Залахтовье) / Н. В. Хвощинская. СПб., 2004
131. Хит И. Викинги / И. Хит. М., 2004.
132. Храпачевский Р. П. Военная держава Чингисхана / Р. П. Храпачевский. М., 2004.
133. Цалкин В. И. Материалы для истории скотоводства и охоты в Древней Руси / В. И. Цалкин // МИА. 1956. № 51.
134. Цалкин В. И. К истории животноводства и охоты в Восточной Европе / В. И. Цалкин // МИА. 1962. № 107.
135. Шакк А. Ф. История норманнов в Сицилии / А. Ф. Шакк. СПб. 1896.
136. Шасколъский И. П. Сигтунский поход 1187 г. / И. П. Шасколь- ский // ИЗ. 1949. № 29.
137. Шасколъский И. П. Борьба Александра Невского против крестоносной агрессии конца 40—50-гг XIII в. / И. П. Шаскольский / / ИЗ. 1953. No 43.
138. Шасколъский И. П. Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII—XIII вв. / И. П. Шаскольский. Л., 1978.
139. Шасколъский И. П. Борьба Руси за сохранение выхода к Балтийскому морю в XIV в. / И. П. Шаскольский. Л., 1987.
140. Шасколъский И. П. Борьба Руси против шведской экспансии в Карелии. Конец XIII — начало XIV в. / И. П. Шаскольский. Петрозаводск, 1987.


141. Шеляпина Н. С. Меч из раскопок в Московском Кремле / Н. С. Шеляпина / / Древняя Русь и славяне. М., 1978.
142. Шокарев Ю. В. Луки и арбалеты / Ю. В. Шокарев. М., 2001.
143. Эдгрен Т. Находки древних луков в Восточной Финляндии / Т. Эдгрен / / Новое в археологии СССР и Финляндии. Л., 1984.
144. Эпоха крестовых походов / Под ред. Э. Лависса и А. Рамбо. СПб., 1999.
145. Янин В. Л. Я послал тебе бересту... / В. Л. Янин. М., 1965.
146. Ястребицкая А. Л. Западная Европа XI—XIII вв. Эпоха, быт, костюм / А. Л. Ястребицкая. М., 1978.
147. Erbstosser М. Die Kreuzziige. Eine Kulturgeschichte / M. Erbstos- ser. Leipzig, 1980.
148. Kivikoski E. Suomen rautakauden kuvasto. II / E. Kivikoski. Porvoo; Helsinki, 1951.
149. Glosek M. Poznosredniowieczna bron obuchowa w zbiorach polskich / M. Glosek. Warszawa; Lodz, 1996.
150. Magi M. At the crossroads of space and time. Graves, changing society and ideology on Saaremaa (Osel), 9th—13th centuries AD / M. Magi. Tallinn, 2002.
151. Muinaisjaannoksia suomen asumus-aloilta. Jarjestanyt ja valtioavulla julkaissut J. R. Aspelin. Helsinki, 1992.
152. Muller H. Hieb- und Stichwaffen aus der Sammlung des Museums fur Deutsche Geschichte / H. Muller, H. Rolling. Berlin, 1986.
153. Ruttkay A. Umenie kovane v zbraniach / A. Ruttkay. Bratislava, 1978.
154. Saksa A. Rautakaitinen Karjala. Muinais-Karjalan asutuksen synty ja varhaiskehitys / A. Saksa. Joensuu, 1998.
155. Suomen historia 1. Weilin+Goos, 1984.
156. Uzbrojenie w Polsce sredniowiecznej 1350—1450. Lodz, 1990.
157. Wilkinson E. Arms and armour / F. Wilkinson. London, 1996.


СПИСОК СОКРУШЕНИИ
ВДИ -
Вестник древней истории, М.
ВИ —
Вопросы истории, М.
гим —
Государственный исторический музей, М.
из —
Исторические записки, М.
МИА —
Материалы и исследования по археологии СССР, М.
НПЛ —
Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов.
пвл —
Повесть временных лет.
ПЛДР —
Памятники литературы Древней Руси.
ПСРЛ —
Полное собрание русских летописей.
РА —
Российская археология, М.
СА —
Советская археология, М.


С04ЕРЖ4НИЕ
Введение 3
Очерк 1. Люди и война 8
Очерк 2. Люди и войско 43
Очерк 3. Человек и оружие 64
1. Мечи 71
2. Копья 93
3. Топоры 100
4. Метательное оружие 105
5. Защитное снаряжение 119
6. Всадники и кони 130
7. Корела в бою 138
Очерк 4. Войны и судьбы 163
Заключение 215
Список литературы 222
Список сокращений 231


Научно-популярное издание Титов Сергей Михайлович
ОЧЕРКИ ВОЕННОЙ истории ЛРЕГЗНЕИ КОРЕ/1Ы
Редактор Л. П. Соколова
Оформление, компьютерная верстка Л. Л. Лангинен


Подписано в печать 05.07.06. Формат 70x100 1/16.
Бумага офсетная. Печать офсетная. 16 уч.-изд. л. Тираж 500 экз. Изд. № 71
Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования ПЕТРОЗАВОДСКИМ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
Отпечатано в типографии Издательства ПетрГУ 185910, г. Петрозаводск, пр. Ленина, 33