. ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ .

Hans Ulrich
GUMBRECHT
IN PRAISE
OF ATHLETIC
BEAUTY
The Belknap Press of Harvard University Press
Cambridge, Massachusetts
London, England 2006

Ханс Ульрих
ГУМБРЕХТ
ПОХВАЛА
КРАСОТЕ
СПОРТА
Новое
Литературное
Обозрение
2009

УДК 796073
ББК 87.815
Г94
Редактор серии
И. Калинин
Гумбрехт Х.У.
Г 94 Похвала красоте спорта /Пер. с англ. В. Фещенко. — М.: Новое
литературное обозрение, гоод. — 176 с.
Новая книга Ханса Ульриха Гумбрехта продолжает его
размышления над категорией присутствия. Только в этот раз предметом
размышлений стала не философия Хайдеггера, а спорт, точнее,
его зрелищная сторона, которая делает многих из нас
страстными болельщиками, прильнувшими к экранам телевизоров или
сопереживающими состязанию с трибуны стадиона. Античные
Олимпиады, рыцарские турниры, атлетические игры
Ренессанса, возникновение современного спорта и его сегодняшний день
становятся источником антропологических интуиции
замечательного историка и литературоведа профессора Гумбрехта.
УДК 796.073
ББК 87.815
ISBN 978-5-86793-685-3
© Suhrkamp Verlag Frankfurt am Main 2005
© В. Фещенко. Перевод с английского, 2009
© «Новое литературное обозрение». Художественное оформление, 2009

Кристоферу и нашему будущему в его руках,
Марко, всегда доводящему нас до предела,
Ханни, чьи неувядающие игры открыли для нас мир,
и всем футболистам «Стэнфорд Кардинале»
начиная с сезона 1989 года и вплоть до 2048-го
с невыразимой (в данном случае) благодарностью

РЯДОВОЙ БОЛЕЛЬЩИК
Порой на него накатывали воспоминания о первой
просмотренной в его жизни игре Национальной
хоккейной лиги, в 1988 году, когда он все еще считал себя
молодым человеком. Было это на стадионе «Форум» в
Монреале, с виду не очень впечатляющей постройке где-то
между центром и окраиной города, здании, которое тем не менее
настоящие поклонники этого вида спорта называли не иначе
как «храмом хоккея». Стойкий запах никотина еще тех доэко-
логических времен никогда не покидал запутанных коридоров
«Форума» с его эскалаторами, характерными торговыми
рядами, винтовыми лестницами и непривычно просторными
помещениями, которые казались пустынными, даже когда
заполнялись людьми во время перерыва. Повсюду вокруг были
развешаны бесчисленные фотографии — столь же
выцветшие, как и обивка стен, на которых они висели, некоторые
из них еще черно-белые и потускневшие от времени —
фотографии, прославлявшие давно забытые команды и отдельных
игроков канадских клубов. На игроках были свитера,
пропитанные былой хоккейной славой, — свитера, которые жители
Монреаля называли la flanelle tricolore («трехцветная фланель»), —
белые либо красные, с красным или синим кругом на груди
и большой буквой «С» в центре. Чем старее были фотографии,
тем более свитера казались сделанными из шерсти, и он
пытался представить себе, каково было чувствовать себя взмокшим в
шерстяном одеянии. Казалось, что на фотографиях начала XX
века некоторые игроки позировали с доблестью охотника в
глазах, охотника, чей трофей остался за пределом кадра и чья
винтовка вдруг превратилась в хоккейную клюшку. И разумеется, он
разглядывал множество снимков, на которых канадцы после
очередного завоевания Кубка Стэнли праздновали на улицах
успех своей команды, разъезжая в кабриолетах в
сопровождении девушек, старавшихся выглядеть по-голливудски шикарно,
а сами парни были похожи на Аль Капоне. На фотографиях
также были уличные беспорядки, но он не знал, что они запе-

8
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
чатлели момент яростного протеста против решения судьи,
мятежную ночь, ставшую частью канадской мифологии.
В ту ночь канадцы играли с их основными соперниками —
«Бостон Брюинс». Он помнил финальный счет — ничья з-3>
которой предшествовало ожесточенное и кровавое побоище
между тафгаями1 обеих команд. Через несколько лет он увидит
в спортивной рубрике «Нью-Йорк Тайме» хорватскую фамилию
одного из них в заголовке статьи и прочтет, что спустя
несколько месяцев после перевода его команды в низшую лигу этот
игрок покончил собой в одном из мотелей Северной Дакоты.
Билет ему удалось купить — естественно, с рук у входа на
стадион, ведь на игры с участием канадцев в то время все
распродавалось, — попасть удалось только в зону для стоящих,
что было даже тогда большой редкостью на хоккейном
стадионе, и по понятным причинам. С того места, где он стоял,
пробравшись по темной лестнице наверх, было практически
невозможно уследить за молниеносными бросками шайбы по
льду. Ему оставалось только следить за вратарем «Монреаля»,
который был, как ему сказали до этого, совсем молодым (вряд
ли это можно было бы разглядеть за его шлемом и
громоздкими щитками), невероятно талантливым и явным любимчиком
толпы.
Ему сразу же бросилась в глаза одна особенность вратаря —
у него был нервный тик: он дергал головой из-под щитков
плеча, словно черепаха, резко высовывающая голову из панциря.
Но было еще что-то, что не было похоже на черепаху: паренек
какими-то резкими движениями задирал подбородок и всю
голову, как будто пытаясь вправить вывихнутую кость. Несмотря
на эту особенность, казалось бы, могущую сделать его легкой
жертвой для нападающих «Брюинс», его реакции были на
удивление точными. Он на несколько мгновений замирал в
угрожающей позе и с легкостью ловил шайбы, брошенные изо всей
силы за семь или восемь ярдов от ворот. Казалось, он был
готов принять их с первого броска начавшейся игры. «Быстрые
прорывы» (а на льду они еще какие быстрые!) с легкостью
пресекались им, а его угрожающая стойка вызывала трепет
1 Хоккеисты, в чьи задачи входят намеренно грубая игра и
зрелищные драки на поле. — Прим. ред.

рядовой болоыцик
9
нападающих. Когда надо, шайба просто оказывалась у него в
ловушке, стоило ему накрыть ее своими щитками.
Вратаря звали Патрик Руа, и в девяностые годы этот
молодой герой монреальского «Форума» станет в своем роде одним
из величайших (и самых скандальных) за все времена игроков.
А долгими монреальскими зимами, когда детвора играла в
хоккей на замерзших прудах или заполненных до отказа крытых
катках, находился хотя бы один парень, который, стоя у сетки
ворот, подражал этому «черепашьему» тику.
Движения, казавшиеся ему поначалу столь странными и
даже гротескными, в конце концов стали для него столь
чарующими, что его нельзя было оторвать от экрана часами.
Трудно придумать что-либо более антиэстетичное с точки зрения
западного канона красоты, чем сотни фунтов лишнего веса,
выставляемого напоказ японскими борцами сумо. Но
ритуальная хореография, исполняемая этими атлетами в моменты
перед боем, завораживала его настолько, что он забывал о своем
смущении при виде их монструозности. Когда борцы
начинали нападение, когда внезапные выбросы их агрессии
выбивали их из равновесия, когда их массивные тела оступались и
оказывались за пределами ринга, его вдруг осеняло, почему
многие века назад турниры по сумо устраивались в
синтоистских храмах для привлечения внимания богов. И он понимал,
что, когда ему удавалось долгое время подряд смотреть сумо,
атаку за атакой, всего лишь несколько мгновений самой
борьбы, зажатых между долгими минутами напряженного
ожидания, он погружался в экран полностью.
Никогда он не забудет мощь гигантского Акебоно, мастера
с Гавайев, японского бога, кумира самых красивых японских
женщин, которого ни один борец его времени не мог сдвинуть
с места и побороть. Ему до сих пор памятен день, когда в
аэропорте Кансай он ждал появления Акебоно на экране: вдруг, как
будто пробудив его от глубокого сна, к нему обратился стюард,
с подмигивающим взглядом признавшийся, что, если он все
еще хочет лететь в Сидней, это надо делать сейчас либо
никогда. Больше увидеть Акебоно в бою не получится. Ведь после
возвращения в Японию гавайский ёкодзуна, великий из
великих, вышел в отставку и начал вполне успешную карьеру в
рекламном бизнесе.

io
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
Конечно же, ему известно, что интерес к сумо — это вкус,
заразивший западный мир настолько, что некоторые считают
его дурным вкусом. До некоторой степени это верно и в
отношении хоккея, особенно тех потасовок, которые всеми
огульно критикуются, но которые старается не пропустить любой
рядовой хоккейный болельщик (не имея при этом
представления, почему ему это нравится). Но кто сможет — на Западе или
на Востоке — покоситься на тонкое изящество бега Джесси
Оуэнса, запечатленное в знаменитом фильме Лени Рифен-
шталь об Олимпиаде 1936 года? Сосредоточенность Оуэнса в
секунды перед стартом смотрелась так завораживающе, что у
него возникало искушение задаться вопросом, а не будет ли
величайшим достижением человека возврат к однонаправленной
прямолинейности льва во время охоты, подобно тому как
некоторые современные художники возвращаются к силе
изначального, архаичного жеста. Но когда Джесси Оуэне с такой
легкостью преодолевал дистанцию и побеждал, вместо
победной гордости на его лице появлялось некоторое изумление,
почти даже извинение перед высшей силой, которая, казалось,
несла его поверх соперников. Бесконечно обаятельный Оуэне
был всегда без страха и упрека, а его обаяние нивелировало
даже тендерные различия.
Он пересматривал эти записи по сотни раз, и, хотя ничего
нового в них уже не было для него, он мечтал оказаться
физически на той берлинской Олимпиаде. Он смотрел на эти
кадры, не замечая, к своему непременному удивлению и
смущению, слез на своих глазах — слез, не имевших ничего общего с
состраданием к не всегда счастливой жизни Джесси.
Возможно, слезы выдавали в нем старомодный тип болельщика,
нынче ушедший в историю, равно как и фильм Рифеншталь.
Однако не обязательно надо быть такими звездами, как
Джесси Оуэне, Акебоно или Патрик Руа. Не обязательно быть
величайшим спортсменом всех времен и народов, чтобы
завладеть вниманием страстных поклонников. Все, что нужно
спорту, — это дистанция между спортсменом и зрителем —
дистанция, достаточная для зрителя, чтобы уверовать в то, что его
кумиры обитают в каком-то другом мире. Это и есть то условие,
при котором спортсмен становится объектом преклонения и
восхищения.

РЯДОВОЙ БОЛЕЛЬЩИК
11
В детстве отец брал его несколько раз с собой на
футбольные матчи в других городах (в их родном городке не было, увы,
ни одной команды, претендующей на одну из двух высших
национальных лиг), и некоторые из этих городов были столь же
бесславны, как и их названия: Фурт или Швайнфурт. Однако у
команды «Шпильферайнигунг Фурт» (любимой команды Генри
Киссинджера) была своя футбольная аура, сформировавшаяся
за три национальных чемпионата еще в начале двадцатого
века. Среди прелестей были также странная аббревиатура
клуба (SpVgg), эмблема с «ирландским» цветком клевера,
причудливое и необъяснимое табу, которое, как считалось, окружает
название города (сегодня он полагает, что оно возникло
благодаря репутации города как одновременно «слишком
еврейского» и «слишком пролетарского»), и, наконец, предсказание
отца, что по крайней мере один из игроков — это был Готтин-
гер — имеет большое будущее, даже в немецкой национальной
сборной.
«Швайнфурт», напротив, не имел ни прошлого, ни
будущего как команда. Двое знаменитых полузащитников, имена
которых звучали как имена-близнецы — Андерль Купферер и
Альбин Китцингер, — играли за эту команду во второй половине
тридцатых, во время Второй мировой войны и в начале
пятидесятых, но их личные достижения лишь делали «Швайнфурт» —
на его взгляд молодого человека — чем-то более-менее
посредственным. Впрочем, «Швайнфурт» играл в первой лиге, а
значит, иногда они принимали известные команды у себя в гостях.
Году в 1960-м «Айнтрахт Франкфурт» однажды играл в финале
европейского кубка и был разгромлен со счетом 3-7
спортивной мощью и спортивной славой тогдашних уже возрастных
героев мадридского «Реала» — Пушкаша, Ди Стефано, Копы и
Хенто, бывших самыми видными игроками одной из лучших за
все время футбольных команд. У «Франкфурта» же,
скромного по сравнению с «королевской» командой из Мадрида, был
вратарь с коротким именем Эгон Лой. Л ой были высокого
роста и неуклюж в движениях; даже когда ему в глаза не светило
заходящее солнце, на нем были кепка с козырьком, который,
казалось, был сделан из шерсти, и серый шерстяной свитер
(при любой погоде) вместе с щитками для колен размером с
протез.

12
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
Никто, насколько ему было известно, никогда не пел хвалу
героическим сейвам Эгона Лоя (равно как и, собственно
говоря, пасам Готтингера, который, правда, никогда так и не
оправдал ожиданий его отца). При всем своем многообещающем
будущем Эгону Лою суждено было оставаться на уровне ниже
среднего во франкфуртской команде, считавшейся в целом
довольно респектабельной. Но для мальчика он казался
кумиром. Никогда не забудет он момент, когда, возвращаясь с матча
в Швайнфурте, отец с сыном остановились на ужин в местной
таверне в деревне под названием Вернек и, пока он уплетал
свою сосиску и продолжал грезить об игре, в трактире
появились победоносные игроки «Франкфурта», а высокий Эгон Лой
даже прошел мимо его стола, неуклюже и так близко, что на
мгновение мальчик мог пожать ему руку. Скорее всего, с Лоем
в трактир вошел и элегантный Альфред Пфафф,
капитан-полузащитник, выглядевший словно интеллектуал, ставший
бизнесменом, вместе со своим приятелем Ричардом Крессом,
нападающим правого фланга, по чьему тучному телу нельзя было
сказать, что он способен на десятиярдовый рывок к мячу. Но
ему был интересен только Эгон Лой, голкипер, чьим
преемником и подобием он мечтал когда-нибудь стать.
Все это происходило несколько лет спустя после того, как
немецкая национальная футбольная команда впервые
завоевала титул чемпиона мира 4 июля 1954 г°Да в Берне. Это
событие войдет в историю как символ конца послевоенного
периода в Германии (чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть
фильм Райнера Вернера Фассбиндера «Замужество Марии
Браун»), равняясь тому значению, которое для Японии
имела Олимпиада 1964 года в Токио. Но для мальчика это было
первым запомнившимся спортивным событием в его жизни, и
для него одно это было символично. Как и все взрослые в тот
дождливый воскресный день, он слушал по радио
комментатора, который, судя по голосу, казалось, выпил слишком много
вина (именно вина, а не пива, судя по звуку). Сидя у
огромного приемника «Сименс» с его зеленым индикатором
настройки, он узнал, что немецкого вратаря звали Тони Турек, а у
капитана Фритца Вальтера был брат Оттмар, что Хельмут Ран,
форвард правого фланга, забил два решающих для Германии
гола, а также что, когда матч закончился, произошло что-то

РЯДОВОЙ БОЛЕЛЬЩИК
!3
знаменательное, изменившее весь мир вокруг него. Взрослые
прыгали и распевали торжественную песню со словами,
которые он никогда до этого не слышал, — должно быть, это был
национальный гимн, возможно, даже с первым куплетом,
запрещенным союзными войсками из-за содержавшейся в нем
претензии Германии на территориальный империализм. Настроение
его родителей и их друзей в считаные минуты, прямо на глазах,
менялось от приглушенно-сдержанного до эйфорического.
Спустя несколько лет после воображаемого рукопожатия с
Эгоном Лоем и около десяти лет после первого для Германии
мирового кубка (канонизированного теперь как «бернское
чудо») он смотрел, как в пятнадцати метрах от него великий
Уве Зелер, центрфорвард «Гамбурга», входивший в немецкую
сборную, забивал свой легендарный гол в ворота совсем
беспомощного Лоя. Зелер ударил по мячу в то время, когда его тело
находилось в горизонтальном полете, разрывая ахиллово
сухожилие с глухим треском, звук которого мальчик (на тот момент
уже не такой маленький) никогда прежде не слышал. Все это
имело место в Германии, которая уже оставила далеко за
спиной мрак проигранной войны, хотя во франкфуртском
стадионе узнавалась тревожная архитектурная монументальность,
которую он в дальнейшем будет ассоциировать с темным
прошлым своей страны.
В это время, в начале бо-х, он начал слушать радио
Вооруженных сил (Armed Forces Network) на своем новеньком приемнике
(поздно ночью и только под одеялом, чтобы не узнали
родители), когда в эфире Кассиус Клей — еще не под псевдонимом
Мохаммед Али — защищал свой титул чемпиона мира в
тяжелом весе. Клей то и дело удовлетворял жажду комментаторов
в «острых» фразах с неожиданными рифмами, вроде одной,
услышав которую в прямом эфире из Майами мальчик так
гордился (и запомнил на всю жизнь). Она была сказана сразу
после победного матча над Сонни Листоном: «Не wanted to go to
heaven, so I took him in seven»1. Что-то совершенно новое
возникало в его спортивном мире этими ночами наедине с
приемником, что-то, что ему нравилось связывать (и до сих пор
1 «Он хотел в рай, и я сделал его за семь раундов». — Прим. перев.

ч
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
нравится) с теми чернокожими американскими солдатами,
которых он видел по воскресеньям в центре города и которые
заходили в его школу на переменах, чтобы увидеться со
своими сыновьями и дочерьми, так как немецкие матери старались
скрывать детей от их отцов.
Для него спорт определенно не был тем видом
удовольствия, которое интеллектуалы называют «прустовским»; дело
было не в воспоминаниях о прошлом. Память в лучшем случае
была на втором месте, дистанция во времени никогда не
улучшала реально проживаемый опыт. Спорт — значит быть в том
месте и в то время, когда он происходит, когда сквозь тела
проступают формы, в прямом эфире и в реальном времени.
Разумеется, какие-то спортивные моменты глубоко запечатлевались
в его памяти и даже в его теле, в силу того что они вызывали
желание вновь проделать какие-то из движений, которые не
получалось воспроизвести на первых порах. Но пока большую
часть времени воспоминания оставались на заднем плане,
некоторые из них внезапным порывом иногда всплывали на
поверхность, ностальгически-игриво утверждая его в мыслях о
том, что не было никогда ничего более напряженного и
впечатляющего, чем эти моменты реального присутствия на
спортивном событии. Такие наплывы отзывались новыми
ощущениями с каждым новым опытом, и само событие становилось более
сложным, полифоничным и полиритмичным — и в некотором
роде мощнее по мере его взросления.
Реальные события, в свою очередь, подпитывали его
воспоминания. Каждый хоккейный вратарь, игрой которого он
восхищался, как бы наводил глянец на образ Патрика Руа в его
сознании, тогда как сияющий лик Руа давал возможность
некоторым из его преемников стать частью его все время
расширяющегося личного пантеона. Воспоминания о просветленности
Джесси Оуэнса придавали благородство почти каждому
молодому мужскому телу, которое он видел проносящимся сквозь
пространство, — но иногда эти воспоминания воскрешали в нем
образ несчастливого по жизни Джесси. Обогащение реального
опыта и подпитка опыта прошлого облагораживающей и
подчас отрезвляющей аурой — вот те две ипостаси преображения,
которые под силу одному спорту.

РЯДОВОЙ БОЛЕЛЬЩИК
!5
И в то же время он не имеет понятия (и вроде бы даже не
имеет в этом необходимости), почему спорт так неотразимо
завладевает вниманием и воображением такого множества
людей, подобных ему. Это само очарование в собственном
смысле слова — явление, способное парализовать взгляд, что-то
бесконечно привлекательное, при этом не требующее
объяснений природы этой привлекательности. Этой-то способностью
очаровывать спорт и реализует силу преображения,
привлекая очарованное внимание к вещам, которые вроде бы его
привлекать не способны: гротескным телам борцов с
избыточным весом, шерстяным кепкам с нелепыми козырьками или
полуобнаженным торсам, лишенным какого-либо сексуального
интереса.
Стало бы это очарование более сильным, если бы он знал
его причины? Возможно, хотя вообще-то удовольствия не
нуждаются в подобных обоснованиях и могут легко выродиться в
чрезмерно добронамеренные и оттого опустошенные слова.
Спорт не нуждается в такого рода многоречивом
благословении. И все же нашему пареньку не хотелось бы исключать
возможность разобраться в природе этого обаяния, что могло бы
только усилить его удовольствие и помогло бы ему научиться
воздавать хвалу подвигам его кумиров, прошлых и нынешних.

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
Твой кумир — квотербек, на которого оказывает прессинг
команда противника. В последние доли секунды перед
тем, как потерять мяч, когда линейный другой
команды буквально дышит ему в лицо, он пускает мяч в воздух. Мир
перед твоими глазами замедляется словно на кинопленке, и,
хотя мяч может опуститься где-то в твоей секции стадиона,
никогда не предугадаешь, куда конкретно он упадет и кто сможет
его там подобрать. И ты боишься, подобно картежнику,
поставившему все свои деньги на кон, как бы игрок противника не
перехватил пас.
И вот, пока мяч выкручивает свою причудливую
траекторию на твоих глазах и начинает падать, игрок твоей команды
откуда ни возьмись вдруг возникает на том месте, где
опускается мяч. Эти два движения — мяч в воздухе и игрок,
устремляющийся к мячу откуда-то из невидимой зоны, — сливаются в одну
форму, образующуюся в тот же момент, в который она
исчезает. Он едва-едва достает да мяча, но все-таки ловит его и,
обороняясь локтями, уклоняется от игроков противника и
начинает спринт в направлении, которое никто (даже ты сам) не
способен предвидеть. В мгновение ока ты замечаешь, как огонь
в его глазах зажигается и в твоих тоже.
В промежутке между двумя этими движениями — взглядом
игрока и твоим восприятием — мир возвращается на круги
своя, и ты дышишь глубоко-глубоко, внутри тебя спокойствие,
настолько ты расслаблен, доволен и воодушевлен после
прекрасной игры, которая никогда не повторится вновь в
реальном времени. Стадион ревет, иначе не скажешь, пятьюдесятью
тысячами голосов, включая твой собственный, ревет в
ликующем экстазе. Подпрыгивая от чувства восторга, ты уносишься
волной всеобщего счастья. Возвращаясь потом со стадиона к
своей машине, вдыхая свежий воздух осеннего вечера,
изможденный как никогда, ты вспоминаешь красивую игру, и снова
и снова, без волнения и переживаний за исход матча, к твоей
груди приливает кровь, и твое сердце бьется все чаще и чаще.

i. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
*7
В воспоминании можно воссоздать эту форму, и, стоит тебе
только припомнить ее, ты чувствуешь, как по твоим жилам
пробегает некий импульс, словно воплощая движения твоего
кумира.
Вспомним других героев: Майкла Джордана или Мэджика
Джонсона, Пеле, Диего Марадону или Зинедина Зидана,
вспомним Теда Уильямса, Джо ДиМаджио или Роберто Клементе.
Если ты готов признать себя рядовым болельщиком наших
дней, просто одним из миллионов, следящих за игрой твоей
любимой команды, неделя за неделей, долгими часами в
течение многих лет, значит, тебе знакомы подобные ощущения и
должны быть известны острые чувства, которые это вызывает.
И, наверное, в тот или иной момент ты задумывался, почему
так происходит.

i8
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
Похвала
Зачем, спрашивается, любителям спорта прославлять
своих спортсменов и их успехи? Вопрос этот разбивается на
два более частных. Есть ли необходимость восхвалять
спортсменов или достаточно просто наслаждаться их
выступлениями? Я вернусь к этому вопросу позже. Допустим, если
у нас есть веские основания прославлять наших кумиров, то
отчего так сложно найти нужные слова для этого и особенно
верную интонацию?
Естественно, в спортивных рубриках ежедневных газет
можно найти много хорошего и воодушевленного, написанного по
этому поводу. Реальная проблема возникает, когда мы
пытаемся воздать похвалу красоте спорта в категориях так называемой
высокой культуры. Здесь, в США (по сравнению с другими
странами), ситуация выглядит как оазис посреди пустыни.
Известные американские прозаики, такие, как Норман Мейлер,
Джойс Кэрол Оутс, Джон Апдайк и Том Вулф, посвятили
много замечательных страниц спортивным звездам, событиям и
проблемам. Другие, например Ред Смит и Джордж Плимптон,
начинали свою карьеру с репортажей о боксерских поединках
и хоккейных матчах, прежде чем достичь признания в
литературных кругах (в случае Смита речь идет в том числе и о
первом спортивном журналисте, получившем Пулитцеровскую
премию). Возможно, американцы столь сильны в спортивном
комментировании из-за того значения, которое придается
спорту в государственной образовательной системе, в
особенности на университетском уровне. Картина станет не столь
впечатляющей, если мы посмотрим, что происходит в других
странах. Если взглянуть на научный мир, здесь полный застой
в обоих полушариях. Академическая среда в лучшем случае
считает спорт как социокультурный феномен маргинальной
темой. Правда, в последние несколько десятилетий у западных
интеллектуалов стало модно указывать в резюме свои
спортивные увлечения и носить имидж «спортивного фаната»; и все же
общее отношение нельзя назвать иначе как нарциссической

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
*9
снисходительностью. Европейские работники умственного
труда едва ли когда-нибудь болеют за команды, завладевающие
умами тех, кого они именуют «массами». Причисляя
болельщиков к несчастным и презренным общественным элементам,
они рассматривают их роль как разновидность стратегии
производства культурного капитала в форме социальной
идентификации — или же просто считают спорт приятным для
фанатов времяпрепровождением.
Интеллектуалы на Востоке и Западе не просто утратили
интонацию письма, но потеряли эмоциональный настрой, и
вернуть то и другое уже трудно. Действительно потеряли, ведь
не будет преувеличением (а то и некоторым упрощением)
сказать, что европейская поэзия зачиналась с восхваления атлетов
в пиндаровских одах. Конечно, как только мы беремся понять
эти велеречивые стихи, мы осознаем, что атлеты,
прославляемые в них, никогда на самом деле не выходят на первый план,
по крайней мере не так, как это представляет себе
современный человек. Их имена и состязания, которые они
выигрывали в Олимпии и Дельфах, редко когда фигурируют в темах
научных исследований. Тексты Пиндара состоят из запутанных,
иногда с трудом понимаемых схем, основанных на мифологии
и теологии, из генеалогий семей атлетов и историй городов, за
которые они выступали, — некоторые ученые между тем даже
рассматривают эти поэмы как наиболее подлинные
свидетельства о древнегреческой космологии, имеющиеся у нас.
Спортивные достижения на стадионах и в гимнасиях
упоминались лишь изредка, и то либо в незначительных, либо в самых
общих описаниях. Вот, к примеру, строки из олимпийской
песни «Ферону Акрагантскому, на победу в колесничном беге»:
Счастье победы
Смывает труд состязанья.
Богатство, украшенное доблестью,
Ведет мужа от удачи к удаче, от заботы к заботе,
Сияет звездой,
И нет сияния, свойственнее человеку1.
1 Пер. М.Л. Гаспарова. — Прим. перев.

20
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
Вместо подробных красочных описаний колесниц и
состязаний мы читаем прежде всего о желании поэта вознести хвалу.
Еще более обыденно — без какой-либо образной
многозначительности — выглядят списки, просто-напросто педантично
перечисляющие множественные триумфальные победы пинда-
ровских атлетов. Так, Диагор Родосский не только превосходил
всех в кулачных боях в Олимпии, но и
Четырежды был счастлив на славном Истме
И раз за разом — в Немее и кремнистых Афинах.
Знала его и аргосская медь,
И аркадские и фиванские выделки,
И уставные борения беотян,
И Пеллена,
И Эгина,
Шестикратного победителя;
Не иное гласит и в Мегарах каменная скрижаль'.
Религиозный восторг и воспевание культуры —
доминантные темы в похвальных одах Пиндара атлетам V века до н. э.
Такие жесты, столь незнакомые эмоциям, которые мы
испытываем на современных спортивных мероприятиях, с трудом
поддаются пониманию. Но вне сомнения, поэт хотел
передать самую монументальную картину, на которую был
способен язык, картину, прославляющую великолепных возничих и
бегунов, непобедимых бойцов и борцов. Вот эту установку на
созерцание и превознесение атлетической красоты как
воплощения высочайших ценностей культуры я и хотел бы называть
похвалой. Эта способность восхваления нами утрачена — вплоть
до того, что нас смущает сама идея похвалы. Вместо того
чтобы прославлять красоту спорта, интеллектуальный дискурс
современности в большей своей части принижает и порой
примитивно обличает все связанное со спортсменами. Ярлык,
приписываемый спорту как «самой красивой крайности в
жизни», распространенный долгое время в Германии (die schonste
Nebensache der Welt), пожалуй, самое положительное и
сочувственное, что можно найти у представителей высокой культуры.
1 Пер. М.Л. Гаспарова. — Прим. ред.

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
21
Маргинальное^ относится здесь не только к спорту как чему-то
лишенному практических функции в нашей повседневной
жизни. Литература, классическая музыка и изобразительное
искусство тоже лишены этих качеств, но никому не придет в голову
назвать симфонии Бетховена, оды Китса или фрески Джотто
чем-то маргинальным. Скорее, причисляя спорт к
маргинальным явлениям, интеллектуалы выносят некое прекраснодушное
предостережение не принимать его прелести слишком
серьезно. Ученый человек может, конечно, выглядеть «круто», если
представляет себя как фаната пресловутых «Бостон Ред Соке»
или легендарной футбольной команды «Нотр-Дам», но вот
признаться, что спорт главное развлечение в твоей жизни, — это
будет звучать слишком низкосортно в глазах его коллег.
Гораздо хуже, когда профессор садится за ноутбук и пишет
что-нибудь про спорт. Когда ученые мужи, даже те из них, кто
неравнодушен к спорту, начинают применять свои методы к
спортивным явлениям, чаще всего сходятся на том, что
популярность спорта нужно интерпретировать как признак
крайне нежелательных тенденций. Некоторые ученые критиканы
даже доходят до того, что сводят спорт к некоему
биополитическому заговору, возникающему как результат делегирования
государственной власти на уровень саморефлексивной
микровласти. Занимаясь или интересуясь спортом, согласно таким
взглядам, мы управляем нашими телами и отграничиваем их от
нашей индивидуальной «заботы о себе». Разговор в
академической среде о беспрецедентной популярности
профессионального спорта почти никогда не обходится без того, чтобы тут же
не усмотреть в нем знак разложения или хотя бы отчуждения
от предполагаемой, но никогда четко не определяемой
атлетической «подлинности». Даже у тех историков и социологов,
кому удается сдержать свой агрессивный пыл, редко когда
получается обойтись без наделения спорта лишь подчиненной
функцией внутри более обширной и более могущественной
системы.
Так, видный историк культуры Норберт Элиас
обосновывает возрастание статуса спорта в раннемодерную эпоху
западной цивилизации как фактор, позволявший контролировать и
порабощать человеческие тела — цель, к которой западная
культура никогда не была равнодушна, как мы знаем из работ Ми-

22
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
шеля Фуко и других. По мысли французского социолога Пьера
Бурдье, спорт выполняет функцию социальной
дифференциации и различения; мы с благодарностью узнаем от ученого, что
знали всегда, а именно: то что занятия теннисом или гольфом
полезны как инструмент ускорения и повышения социальной
мобильности. Несмотря на то что, по данным строгой
статистики, экономическая ценность спорта практически ничтожна
(советник по франшизе Высшей бейсбольной лиги как-то
сказал мне, что годовой доход самых известных
профессиональных спортивных организаций меньше, чем у
среднестатистического торгового центра), мы неоднократно слышали и верили на
слово, что за проведением спортивных соревнований не стоит
ничего, кроме финансовой выгоды.
Сколько раз уже поминались проходившие в нацистской
Германии Олимпийские игры 1936 года в качестве удобного
примера для иллюстрации идеи политической манипуляции?
В то же время закрывались глаза на тот нетривиальный факт,
что не кто иной, как Адольф Гитлер, чувствовал свое
поражение перед лицом мастерства и международного успеха афро-
американских спортсменов, продемонстрированных в его
собственной столице. Как это ни парадоксально, обратная
ситуация — превращение спорта в средство отождествления с
угнетенным классом, к чему склонны некоторые интеллектуалы
и профессора, — нимало не приукрашивает нашего отношения
к красоте и славе спорта, будучи всего лишь еще одним
способом рассуждать о спорте в угоду неспортивных материй.
У самых умеренных из социологов и гуманитариев, в их
интересных во всех прочих отношениях трудах, мы находим
попытку просветить нас во мнении, что спорт является чем-то
отличным от того, чем он нам представляется. Начиная с 193°"х
годов французского антрополога Роже Кайуа немало
критиковали за его точку зрения, что спорт принадлежит к категории
священного — тезис, сводящийся к идее о том, что спорт — особая
разновидность игры, а поскольку игра, как и другие обряды,
расположена на определенном расстоянии от повседневной
жизни, постольку спорт причисляется к священным практикам.
В земле обетованной научной медиатеории — в Германии — уже
несколько десятилетий идет игра в «царя горы», в которой
каждый уважающий себя интеллектуал пытается переубедить друго-

i. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
23
го в том, что спортивные состязания обладают собственной
изначальной реальностью, отличной от возвышающейся над ней
ее репрезентацией в средствах массовой информации. Размыть
границу между компьютерными играми «Нинтендо» и Бундесли-
гой (немецкой профессиональной футбольной лигой) — значит
высказать что-то дико новое. И если какой-нибудь ученый автор
с барского плеча награждает спорт признаком реальности,
может, даже некоторой долей интеллекта, как правило, он делает
это с тем напыщенным высокомерием, о котором я уже
упоминал выше. Разумеется, мне отнюдь не близки такой подход и
такая интеллектуальная манера.
Почему же такого рода придирчивое недовольство и
надменная снисходительность превалируют в ученых трудах о
спорте? Отчего так трудно дается им похвала во славу спорта?
Указывает ли это на неспособность научного сообщества
наслаждаться движениями, на которые иные из нас смотрят с
таким удовольствием по ТВ или на стадионе? Проблема не
может заключаться в том обстоятельстве, что здесь все
потенциальные предметы описания динамичны, подвижны (или,
если использовать философский термин, являются
«временными объектами в прямом смысле»). Музыкальная критика и
музыковедение стоят перед той же проблемой в отношении
событий во времени и справляются с ней достаточно успешно,
вплоть до самых высоких уровней похвалы. На этом основании
Теодор Адорно, один из великих философов двадцатого
столетия, пытавшийся размышлять о музыке, смог приписать
восхвалению музыки политическую функцию — и был вполне
убедителен в этом.
На ум приходят и другие объяснения этой трудности
прославления спорта. Нужно учитывать, по самым разным
историческим причинам, что спорт уже не является чем-то
каноническим в современной западной культуре, каким он был
хотя бы в Древней Греции. Потеря такого статуса делает
неуместным для хранителей высокой культуры прославление
спорта; проще говоря, не их это забота. Более общим (и
правдоподобным) объяснением неспособности интеллектуалов
воздавать хвалу спорту было бы то, что мы обязаны быть
критически настроенными — всегда и только критически. Этот
реликт эпохи Просвещения, когда наши предки видели свою

24
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
исключительную миссию в непреклонных нападках на
феодальное общество, серьезно сузил ассортимент допустимых
дискурсов и задач, которые мы готовы охватить. Конечно, это
сложно, а то и невозможно, — представить себе спорт как
орудие критики — это намного сложнее, чем представить его в
роли мишени для критики.
Помимо этого, однако, мне кажется, что проблема, которую
мы испытываем при разговоре о спортивных состязаниях,
связана с традицией западной метафизики, а также с навязчивым
желанием современной западной культуры заглянуть «по ту
сторону» того, что она считает чисто материальными (или
чисто телесными) аспектами нашего существования.
Метафизическое мировоззрение не только принуждает нас проводить
четкие различия между тем, что мы видим в материальном
мире, и тем, что мы понимаем в мире духовном.
Метафизичность также предполагает всегда акцентированное внимание,
предпочтение и выбор в пользу духовной стороны этой диады
как более важной реальности. Формы, производимые
движениями тела, и само присутствие тела, подсказывает нам
авторитетный голос разума, попросту не имеют смысла для того,
чтобы обсуждать их, и уж тем более — писать о них. Мы отчаянно
стремимся рассматривать атлетическое тело «не иначе как»
знак чего-то духовного или по меньшей мере
психологического или ментального, на худой конец — социополитического —
классовой конспирации или чего-то в этом роде.
Было бы слишком просто теперь поддаться мысли, что
рассуждение о спорте как спорте — всего лишь эффектный способ
пойти наперекор этой интеллектуальной и дискурсивной
привычке. Ведь что бы это значило — писать о «спорте как о
спорте»? Разве не справедливо, что любое интересное
рассуждение зависит от возможности играть различными
риторическими фигурами, метонимиями и метафорами? Вовсе не так уж
и справедливо, считаю я; и то, что я обязуюсь предпринять в
этой книге, одновременно и просто, и отлично от всего
остального: я попытаюсь сосредоточить свой взгляд и свое сознание
на атлетических телах, вместо того чтобы уйти от темы спорта,
«вчитывая» в эти явления какие-то «функции» или
«выражение» чего-то иного. Преследуя эту цель, стоит многому
поучиться у обычного, повседневного спортивного репортажа.

i. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
25
Если мне и удастся преодолеть сопротивление властным
голосам (или правильнее сказать — властным силам?) культурного
канона, критической позиции и метафизики, мне все равно
придется сделать простейший, но в то же время сложный выбор
предмета исследования. Остановиться ли на том, что такое
занятие спортом и что значит быть спортсменом или же — что
такое интересоваться спортом и быть болельщиком? Просто
потому, что я недостаточно компетентен в вопросах занятий
спортом и в то же время всю жизнь был страстным
поклонником спорта, я считаю разумным, что сделал выбор в пользу
последнего. Поэтому книга, которую вы держите в руках, об одной
вещи — о прелестях спорта как зрелища, хотя ближе к ее концу
я вкратце остановлюсь на разнице, которая, по моему мнению,
существует между тем, как видит это зрелище
профессиональный спортсмен и как видит его простой болельщик.
Вначале я хочу также подчеркнуть, что, когда я в
действительности смотрю спортивные соревнования, я не преследую
какой-либо интеллектуальной (или даже моральной)
душеспасительной цели. Я просто получаю удовольствие от
напряженных моментов, которые предоставляет соревнование, и за это
я глубоко благодарен столь многим спортсменам, с которыми
сам никогда лично не повстречаюсь. Но у меня есть еще и
надежда, что ощущение причастности, одолевающее меня, когда
я болею за свои любимые команды и за моих спортсменов-
фаворитов, содержит в себе нечто большее, чем просто
переживание какой-то детской фантазии. Порой дистанция
между мной и моим предметом любования кажется короче, чем
большинство из нас могут предположить исходя из здравого
рассудка. Пожалуй, не стоит исключать ту возможность, что
созерцание спортивного поединка способно неожиданным
образом делать нас чем-то единым с этими красивыми и
красиво преображающимися телами. За многие годы я понял,
насколько ценно для меня это смутное, но сильное чувство. Я
допускаю риск, что это может обернуться иллюзией, но, по
крайней мере, мне хотелось бы выяснить, каким именно
образом спортивные выступления порождают это чувство — или
эту иллюзию — единения.
Вопрос, поднятый в начале данной главы, но оставленный
пока без ответа, состоит в том, зачем нам вообще воздавать

26
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
хвалу красоте спорта. Очевидно, что у нас нет тех
религиозных, политических и экономических мотивов, которые
двигали Пиндаром. В своем великом романе «Человек без свойств»
австрийский писатель Роберт Музиль был одержим вопросом,
можно ли применять существительное «гений» к описанию
скаковой лошади. В противовес мнению большинства
специалистов по творчеству Музиля я всегда был убежден, что в
одержимости этим вопросом есть что-то более тонкое, чем
без труда опознаваемая философская проблема (этой легко
определимой проблемой был вопрос, можем и должны ли мы
строго отделять понятие разумности от всего физического).
Что мне представляется более интересным, чем эта проблема,
так это впечатление (и, как я сказал, это может быть лишь
моим впечатлением — есть знающие читатели, считающие, что
вопрос этот иронического порядка), что Музилю показалась
соблазнительной идея назвать скаковую лошадь гением, ведь
тем самым он получал право воздать хвалу изяществу движений
лошади без необходимости наделять эти движения каким-либо
смыслом. Эта перспектива прельщала некоторых великих
мистиков (принадлежащих не только к европейской традиции),
интересовавшихся физическими объектами или физическими
ощущениями вне полной их увязки со смыслом. Моя
трактовка побуждений Музиля согласуется с тем фактом, что он был
большим почитателем такого мистического опыта духовности.
Знаменательно также, что единственный жанр речи,
которому Аристотель в своей «Риторике» не определил какой-либо
функции, — это эпидейктическое красноречие, жанр похвалы
(или, соответственно, обвинения). В манере, которую мы
сегодня могли бы назвать антиметафизической, он утверждал,
что мы должны восхвалять не только добродетели тех, кого мы
почитаем, но также, и даже превыше всего, — их достижения.
В его четком предостережении против устремления нашего
внимания за пределы материального мира мне видится
желание сосредоточиться на окружающих нас вещах и действовать
согласно нашему к ним отношению — и только. Аристотель
делает также наблюдение, что, воздавая хвалу, мы
приписываем качества «красоты и ценности» предметам нашей похвалы;
фрагмент об эпидейксисе он заканчивает указанием на
риторические приемы амплификации как наиболее подходящие для

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
27
данного жанра, имея в виду, что количество слов и вариаций
конкретных описаний — лучший способ восхваления предмета
нашей любви.
Итак, спортсмены вряд ли что-то извлекут (или улучшат
свои результаты) из наших восторженных реплик об их
достижениях — фактически столь же мало, сколь и покойные, чью
жизнь мы превозносим в надгробных речах. Стало быть,
напрашивается мысль о том, что желание прославлять красоту спорта
исходит из чистейшей благодарности тех, кто наслаждается
зрелищем. Хотя мои любимые спортсмены никогда не прочтут,
как я восторгаюсь их мастерством, и хотя я не верю, подобно
Пиндару, в богов, давших мне способность получать
удовольствие от их выступлений, тем не менее я чувствую
признательность — признательность, являющуюся частью моего
воодушевления, — за удовольствие от спортивных зрелищ. Похвала
спорту позволит мне выразить эту признательность. Кажется,
здесь разыгрывается что-то очень важное о том, как мы
воспринимаем наше собственное существование по отношению к
окружающему миру, — что-то, что противится моим начальным
попыткам найти более точные ответы на вопросы.
Однако вопрос о том, почему мы должны безоговорочно
восхвалять то, что мы любим, — не единственный открытый
вопрос. Еще один — как нам делать это? Как найти подходящие
и приемлемые слова для этого? В отличие от Аристотеля мне
не кажется, что амплификация как стилистическая фигура
может оказать нам сегодня хорошую услугу. С конца XIX века
западные читатели стали терять доверие к гимнам и хвалебным
одам. Принадлежа к современной культуре, я делаю ставку на
аналитическую перспективу. Подозреваю, что каким-то
подспудным образом аналитика переросла в новый эпидейктичес-
кий жанр. Лучшие образцы художественной, литературной и
музыкальной критики раскладывают по полочкам все
хитросплетения художественного произведения, определяя его
структурные уровни, функции и эффекты. В точности таким будет
и мой подход к восхвалению различных видов спорта,
любимых нами. Он обяжет меня фокусироваться на формах
красоты спорта во всей их сложности, не поддаваясь
метафизическому' искушению интерпретировать их, но вместе с тем по ходу
дела могут возникнуть и некоторые философские догадки,

28
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
выходящие за рамки проблематики спорта. Получится ли у
меня воздать хвалу красоте спорта посредством ее анализа,
раскрывая всю ее сложность? Пусть это будет мерилом успеха
данного мыслительного эксперимента.
Для начала я попытаюсь объяснить свое решение (до
настоящего момента остававшееся неявным), ставшее начальным
пунктом для моей книги, а именно: я расскажу, что конкретно
я вкладываю в свои слова, когда говорю — совсем иначе, чем
многие другие, иначе даже, чем большинство других
поклонников спорта, — что в спорте есть красота. Этот новый вопрос
побуждает привести одно новое определение. Ведь выяснение
того, что значит красота в связи со спортом, должно быть, хотя
это не всегда так, необходимым условием для восхваления
спорта. Однако на самом деле та скромная хвала спорту, в
частности физкультуре, которая воздается в современном
обществе, облекается обычно в избитую истину о «здоровом духе в
здоровом теле». Мало кто из любителей спорта принимает
всерьез эту истину из-за очевидной метафизичности заложенной
в ней идеи о «здоровом духе». Как удачно выразился один
инструктор по нырянию из Стэнфорда по поводу занятия,
которому он посвятил большую часть своей взрослой жизни: «Если
хочешь закалить характер, займись лучше чем-нибудь другим».

i. ОПРЕДЕЛЕНИЯ 29
Красота
Мы все знаем спортивных болельщиков, с восторгом
говорящих о катании на коньках, беге или игре в
баскетбол как о чем-то красивом. Но большинство
применяющих этот эпитет к спорту, скорее всего, не смогут с
уверенностью отнести этот «речевой акт» к эстетическому
опыту, даже если допустить, что назвать что-либо красивым
помимо спорта (цветок, скажем, или красивую женщину)
будет указанием на эстетический опыт. Если спросить
интеллектуалов, почему, как они считают, спортивные зрелища
привлекают многотысячную публику, вместо того чтобы говорить
в терминах эстетики, они, вероятнее всего, ограничатся
снисходительными трюизмами из области поп-психологии.
«Неудачники по жизни любят отождествлять себя с победителями
на стадионе», или «Крики болельщиков — простой способ
выплеснуть накопившиеся эмоции», или «Дух соперничества
вездесущ в нашем капиталистическом обществе потребления».
По всей видимости, нам не просто сложно воздавать хвалу
спорту; нам также непросто сделать допущение, что увлечение
спортом может иметь почтенные корни в мире эстетической
привлекательности.
Большинство людей, считающих себя культурными, как
правило, полагают, что эстетические ощущения могут быть
вызваны только ограниченным набором установленных
объектов и ситуаций: книгами, позиционируемыми как
«литературные», музыкой, исполняемой в концертных залах, картинами,
висящими в музеях, или пьесами, поставленными на сцене.
Консервативность взглядов на принятый канон позволяет этой
элитной группе получать выгоду из эстетического опыта как
инструмента социального отличия и привилегированности,
как отличительного признака, который самопровозглашаемый
культурный средний класс все чаще предпочитает
использовать как орудие социальной агрессии против «нуворишей»,
нежели против малограмотной угнетенной бедноты. С этой точки
зрения спортивные команды, выступление которых смотрят

3°
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
миллионы простых людей, в то время как принадлежат они на
самом деле мультимиллионерам, попросту не могут быть
удостоены причисления к тому, что производит эстетический опыт.
Но не будет ли выглядеть как реализовавшаяся утопия, могут
мне возразить, зрелище огромных масс обычных людей,
разделяющих эстетический опыт совместно с горсткой
мультимиллионеров? В ответах большинства интеллектуалов на этот
вопрос в трагикомической манере начинают сталкиваться, с одной
стороны, избитые пустые слова о социальной
ответственности, а с другой — приземленные чаяния о сохранении
общественной дистанции в неприкосновенности. По другую сторону
культурных баррикад в голову обычных спортивных фанатов
никогда не придет мысль, что зрелище их любимых команд,
бьющихся с соперником, может быть формой эстетического
опыта. Они тоже впитали в себя это культурное различие.
Попытка разобраться в оттенках различных употреблений
слова «красивый» двигала Иммануилом Кантом в его анализе
эстетического опыта в «Критике способности суждения»,
одном из величайших трудов западной философии. Обращаясь к
трудам Канта и продолжая считать, что спортивные зрелища
вполне соответствуют самым классическим определениям
эстетического опыта, я не ставлю себе задачей придать новое
значение неканонизированным формам удовольствия. Как я
говорил выше, спорт не нуждается в таких почетных знаках — он
уже открыт для любого удовольствия каждого из нас, и в этом
одна из наиболее позитивных (и наиболее часто выделяемых)
черт спорта. При этом я никогда не буду отрицать, что
спортивные зрелища имеют свои издержки: они могут вызывать стресс,
агрессию, зависимость, вредные для здоровья привычки и тому
подобное. Я утверждаю лишь то, что все эти прелести (или
зловредные приманки, смотря чем вы их считаете) не должны
отвлекать нас от главного и концептуально наиболее
очевидного объяснения столь широкой популярности спорта — его
эстетической привлекательности.
По Канту, понятие «красивый» вызвано «суждением вкуса»,
выносимым в ситуации «чистого, незаинтересованного
благорасположения». Ключевое слово здесь «незаинтересованное»,
в его неискаженном смысле «лишенное всякого интереса».
(Некоторые понимают это слово сегодня в значении просто

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
З1
«неинтересующийся», но Кант имел в виду нечто иное.)
Просмотр удачного матча любимой команды или радость от нового
рекорда любимого спортсмена никогда не принесут каких-либо
объективных плодов в вашей обыденной жизни. Вы можете
быть в приподнятом настроении, когда покидаете стадион
после увлекательной игры, и даже чувствовать прилив
самоутверждения в себе, но, как только вы возвращаетесь к своей
машине или станции метро, ваш пыл охладевает и вы осознаете, что,
как и прежде, нет смысла искать выгоду в удовольствии от
победы вашей команды. По дороге домой и на следующий день
вы, возможно, будете по-прежнему ощущать невероятный
восторг по поводу увиденного, но не будете при этом питать
иллюзий о каких-либо реальных последствиях, к которым могут
привести эти ощущения для вашего социального положения и
вашего сберегательного счета.
Этот отрыв от повседневности описывался некоторыми
философами, начиная с конца XVIII века, как автономия и
изолированность эстетического опыта. Я бы рискнул утверждать,
что даже спортсмены, у которых на карту очевидно
поставлено что-то реальное, — студенты, мечтающие об участии в
университетских командах, например, или олимпийцы,
добивающиеся конкретных результатов, или же профессиональные
спортсмены, чья рыночная стоимость оценивается по
результатам их игры, — обо всех этих внешних интересах забывают
во время игры или соревнования. Деньги, конечно, могут быть
серьезным стимулом, но в пылу напряженной подачи Манни
Рамирес не думает о своем многомиллионном контракте,
стремясь отправить мяч за пределы «Фенуэй Парка». А великие
африканские бегуны финишируют на марафонах с такой
несравненной целеустремленностью и изящностью не из-за того,
что им хочется избежать угрозы обнищания. Наоборот, мы
понимаем, что способность вынести за скобки — и оставить в
стороне — такие материальные мотивы в процессе самого
состязания служит важным компонентом умения спортсмена и
ключевой предпосылкой его успеха. Как говорят теннисисты,
такое умение отключиться от внешних раздражителей и
позволяет им «брать очки».
Другое наблюдение Канта состоит в том, что эстетическое
суждение «не основано на понятиях и не имеет их своей це-

32
ХАНС УЛЬРИХ ГУМЬРЕХТ
лью». Напротив, наше восприятие чего-либо как красивого или
некрасивого зависит полностью от внутреннего «ощущения
удовольствия или неудовольствия». У нас нет нужды в
обосновывающих понятиях, чтобы вынести эстетическое суждение,
ибо, так как в повседневности мы, как правило, не ставим
ничего на карту, нам не нужно и доводить до сведения
посторонних мотивы наших личных удовольствий. И поскольку именно
повседневность проводит различия и выстраивает иерархии
между личностями, из этого также следует, что — в отвлечении
от этих различий и иерархий — мы можем ожидать от других
людей вкусовых суждений, совпадающих с нашими. Это
последнее обстоятельство Кант называет «субъективной
всеобщностью». Он не имеет в виду, что каждый должен разделять одно
и то же эстетическое суждение о данной книге, концерте или
футбольном матче. Он подчеркивает, что наши
индивидуальные акты эстетического суждения- всегда предполагают
некоторое ожидание, возможно, даже побуждение к всеобщему
согласию. И действительно, с течением времени мнения зачастую
начинают совпадать относительно того, что является
красивым, а что не очень; но это уже превышает то, на что Кант
хотел указать.
Кажется, именно это мы имеем в случае спорта. При всем
многообразии видов спорта, существующем сегодня, поражают
то, до какой степени и насколько часто спортивные
болельщики на самом деле сливаются в общем ликовании, и та общая
энергия, с которой они переживают и вспоминают затем
определенные яркие моменты и игры; и это несмотря на то, кто
остался победителем, а кто — побежденным. Спросите
немецких футбольных болельщиков из тех, кому за пятьдесят, какие
самые выдающиеся игры были у немецкой национальной
футбольной сборной за все время ее существования, и лишь
немногие из них «забудут» назвать (как и любой итальянский
болельщик) драматичный полуфинал чемпионата мира 197° г°да в
Мексике, во время которого Германия проиграла в
добавленное время Италии со счетом з«4- А истинные знатоки легкой
атлетики неизменно отметят забег, в котором бегун Роджер
Баннистер преодолел легендарную милю за четыре минуты, в
числе прекраснейших моментов в этом виде спорта, невзирая
на тот факт, что многие после этого превзошли его рекорд.

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
33
Поклонники бокса никогда не забудут драматизм трех
поединков между Мохаммедом Али и Джо Фрезером, и не важно, за
кого из боксеров они болели тогда (если кто и болел за
Курящего Джо Фрезера). По критерию субъективной всеобщности
спортивные зрелища вполне подходят под категорию
эстетического опыта.
Закончив свою аналитику суждения вкуса, Кант задал
следующий вопрос о том, на что именно мы реагируем своим
внутренним чувством удовольствия — что представляет из себя
красота? «Красота есть форма целесообразности предмета,
воспринимаемая в нем без представления о цели». В этом
определении содержится намеренный парадокс. С одной
стороны, чтобы быть красивым, не нужно иметь в себе цели. Но с
другой — все, что мы считаем красивым, представляется нам
таким, будто оно имело цель (у него есть форма
целесообразности, говорит Кант). В совершенстве исполненный
четверной аксель в фигурном катании явно не имеет цели в
повседневной жизни, однако это многообразие сосредоточенных
движений отдельного человеческого тела производит
впечатление целесообразности. На этом законе Кант в дальнейшем
строит свои ассоциации искусства с природой: «Прекрасное
искусство есть такое искусство, которое одновременно
представляется нам природой». Ведь природа тоже производит
впечатление целесообразности без цели. Так, по крайней мере,
мы можем понимать это суждение Канта сегодня — сам Кант
вполне мог пояснить этот свой тезис как-то иначе, мыслители
XVIII века были более склонны, чем мы, приписывать
целесообразность природным объектам.
У нас часто возникает впечатление, когда мы смотрим
спортивные состязания, что красивая игра или красивое
движение как-то естественно получаются у спортсмена. Должны
ли мы тогда называть мощную подачу в теннисном матче
произведением искусства? Кант бы сказал, что это слишком
натянуто. Ведь произведения искусства, по его мнению,
создаются с намерением быть долго хранящимися артефактами,
которые можно опознавать как произведения искусства.
Разумеется, у большинства спортсменов такого намерения нет,
когда они выступают, хотя мы и можем получать эстетический
опыт при просмотре выступлений. Как заметил мне мой близ-

34
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
кий друг, видный историк искусства, бег Джесси Оуэнса на
последнем этапе 400-метровой спринтерской эстафеты на
Олимпиаде 1936 года, зафиксированный и сохраненный в
фильме Лени Рифеншталь, столь же прекрасен, как и лучшие
скульптуры Микеланджело. Но нельзя сказать, что
телодвижения Оуэнса были — и остаются для зрителей фильма —
художественным произведением. Наделение движений Оуэнса
местом в наших воображаемых художественных музеях всего
лишь мумифицирует его грациозность, отнимая у него всю
чудовищную яркость, сохранившуюся в фильме Рифеншталь, —
именно по этой причине я предлагаю рассматривать понятие
художественного произведения отдельно от спортивного
действа как претендента на принадлежность к категории
эстетического опыта.
Наконец, еще одна дистинкция из «Критики способности
суждения» поможет нам дать определение красоте спорта, а
именно много раз обсуждавшееся различие между прекрасным
и возвышенным. Прекрасное, пишет Кант, «относится к
форме предмета, которая состоит в ограничении; напротив,
возвышенное может быть обнаружено и в бесформенном предмете,
поскольку в нем или в связи с ним представляется
безграничность». Далее он говорит, что удовольствие от прекрасного
всегда связано с представлением о качестве, тогда как
удовольствие от возвышенного связано с представлением о
количестве. Возвышенным он называет то, «что абсолютно велико...
в сравнении с ним все остальное мало». Кант связывает
понятие возвышенного с природой «в своем хаосе или в своем
самом диком, лишенном всякой правильности беспорядке и
опустошении». Возвышенное — это то, что угрожает овладеть
нами, и поэтому оно вызывает «мгновенное торможение
жизненных сил», тогда как прекрасное «непосредственно ведет к
усилению жизнедеятельности».
Согласно этим критериям, много ли найдется спортивных
зрелищ, которые мы могли бы назвать возвышенными в том
смысле, что они угрожают овладеть нами? Большинство
моментов, вызывающих зрительский восторг, подпадают, как мне
кажется, под определение прекрасного, а не возвышенного. И,
несмотря на свою количественную природу, возвышенное
имеет мало общего с рекордами и их установлением, ведь рекор-

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
35
ды по определению относятся к тому, что сравнительно велико,
но не абсолютно велико. И в то же время у всякого
спортивного болельщика хранятся воспоминания о тех или иных
достижениях, которые, по его убеждению, никогда ни с чем не
сравнятся. Величайшим бейсболистом всех времен Бейба Рута
сделала, по крайней мере для большинства болельщиков, не
впечатляющая статистика в его карьере, но один конкретный
момент в 1932-м, когда в игре против «Чикаго Кабз» он
«возвестил» свой решающий хоумран, указав направление, в котором
мяч, вот-вот опускающийся на его биту, вылетит за пределы
поля. Туда он в итоге и вылетел.
Хотя Тони Сейлер, обладатель трех золотых медалей по
скоростному спуску на лыжах на зимней Олимпиаде в Корти-
на д'Ампеццо, не смог бы соревноваться с его сегодняшними
наследниками, никто из наблюдавших за его выступлением не
может забыть абсолютное изящество движений, которым он
ознаменовал рождение нового стиля и поистине новой эпохи
в скоростном спуске. Ну и наконец, на зимних Олимпийских
играх в Лейк-Плэсиде, штат Нью-Йорк, триумф американской
хоккейной сборной, составленной из студентов, взявшей верх
над профессиональными игроками советской команды,
входит в памяти многих в разряд ни с чем не сравнимых
моментов. Эти молодые студенты были далеки от того, чтобы стать
одной из величайших за все времена команд по хоккею, но
именно благодаря этому эпизоду их золотая медаль до сих пор
вспоминается «вне всяких сравнений». Стоило бы оставить
категорию возвышенного на счету захватывающей
уникальности зрелищ и достижений такого рода. Но в целом мне
представляется, что возвышенное имеет меньше родственных
черт со спортом, чем понятие прекрасного (красоты), сколь
бы модным в последнее время ни считалось понятие
возвышенного среди интеллектуалов.
Что ж, даже если мне удалось с помощью Иммануила Канта
убедить вас в том, что спортивные зрелища могут представлять
собой род того, что философы именуют эстетическим опытом,
вероятно, вы уже усмотрели в сухой точности кантовских
аргументов немного сдержанности, чрезмерной для целей
восхваления красоты спорта. (Кант наверняка бы согласился с вами;

Зб
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
пока я пишу это, я не могу отделаться от преследующего меня
образа исхудалого маленького человечка, качающего головой
с недоверием и суровым неодобрением по поводу моего
использования его философии.) В связи с этим я хотел бы теперь
взять другой курс, который приблизил бы нас к пониманию
особой красоты спорта в ряду прочих разновидностей
эстетического опыта.
Я хочу перенацелить описание спортивного опыта на
оптику спортсмена мирового класса Пабло Моралеса,
троекратного золотого медалиста по плаванию на Олимпийских играх
1984 и 1992 годов, а кроме этого — студента Стэнфордского и
Корнеллского университетов, ставшего впоследствии
успешным юристом. Во время одного из круглых столов на
коллоквиуме по теме «Атлетическое тело», проводимого в Стэнфор-
де в 1995 Г°ДУ> Моралеса спросили, почему он решил в свое
время вернуться в большой спорт, что принесло ему одну-един-
ственную индивидуальную золотую медаль, после того как он
оставил спорт и пропустил Олимпиаду 1988 года. Вот что он
ответил с ходу: «В 1988-м я не вошел в олимпийскую сборную,
хотя участвовал в предыдущей и последующей Олимпиаде. В
том году я был настолько расстроен, что решил завершить
выступления. Поэтому, когда я смотрел соревнования по
телевидению, я не чувствовал никакой тяги, пока не произошла
необычная вещь. Когда начался показ стометровки по
баттерфляю, моему виду, тому, в котором я мог бы попытаться
выиграть золотую медаль, мне пришлось выйти из комнаты. Я
просто не мог смотреть заплыв. Моя привязанность к этому виду
спорта была столь абсолютной, что смотреть его на экране
оказалось совершенно невозможно.
Значимость этого эпизода стала мне понятной, когда я
посмотрел 400-метровую спринтерскую эстафету у женщин.
Никогда не забуду, как великая бегунья на короткие дистанции
Эвелин Эшфорд на последнем этапе вырвалась вперед из-за
спины соперницы и завоевала золотую медаль для
Соединенных Штатов. Забег был показан до самого конца, после чего в
замедленной съемке было показано лицо Эшфорд до, во время
и после спринта. Вот ее глаза следят за беговой дорожкой, вот
сосредоточены на эстафетной палочке и вот устремлены на
последнюю финишную кривую. Забыв про публику, забыв даже

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
37
про свое соперничество, она застыла в напряженной
сосредоточенности. Эффект не заставил себя ждать. Мне снова
пришлось выбежать из комнаты. Я зашел на кухню и заплакал, даже
не знаю отчего. После того как меня не взяли в олимпийскую
команду, у меня не было ни единого эмоционального всплеска.
Потом, когда я начал обдумывать свою реакцию, я осознал, что
потерял: вот это особое ощущение забытья в напряженной
сосредоточенности. Спустя четыре года я вернулся на
Олимпийские игры».
В этой трогательной истории Моралес не проводит
четкого различия между своим опытом зрителя и своим опытом
спортсмена. Напротив, увиденное им на телеэкране помогло
ему впервые понять, что двигало им до этого в его занятиях
большим спортом. Забыться в напряженной
сосредоточенности — вот великолепная, сложная и точная формула, с помощью
которой он увязывает очарование спортивного зрелища и
мотивацию для самого спортивного выступления.
Забытье, первый член этой формулы, мне видится
эквивалентом кантовской идеи незаинтересованности. Точно так же,
как человек, выносящий эстетическое суждение, чувствует
свою отстраненность от мнений вокруг него, так и
спортсменка Эвелин Эшфорд «забыла про публику, забыла даже про сам
момент соперничества». Она была наедине с самой собой,
забыв про мир вокруг нее, отвлекшись от всех проблем своей
повседневной жизни, даже от проблем, которые — по существу
или не по существу — были связаны со спортивным
соревнованием, участником которого она была. Для описания значимых
для Моралеса ощущений Эшфорд он использует термин
«напряженность» — усиление свойств и впечатлений, уже
существующих у нас. Из этого можно заключить, что спортивный
опыт — и эстетический опыт в целом — качественно не
отличается от нашего опыта в менее маркированных ситуациях.
Отличие состоит в том, что наши физические и эмоциональные
способности функционируют здесь почти на пределе.
Напряженная сосредоточенность подразумевает не только
способность исключить все множество возможных
отвлекающих раздражителей, но и сфокусированную готовность к
неожиданностям. К чему-то такому, что происходит вне нашего
контроля и в силу этого может случиться непредвиденно. К

38
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
тому, что сразу же после своего неожиданного возникновения
стремится исчезнуть, необратимо и подчас мучительно для нас,
так как нам хотелось бы продлить удовольствие и
возможности, которое оно дарит.
Кажется, есть особый вид спортсменов, которые в своих
выступлениях оптимальным образом используют готовность к
неожиданным действиям, возникающую вроде бы из ниоткуда.
Вспомним прорывы Диего Марадоны сквозь защиту
соперника и как они были обрамлены долгими минутами, во время
которых он, казалось, просто исчезал с поля. Как не вспомнить
и Герда Мюллера, несравненного бомбардира ig7°"x годов, чье
участие в игре было заметно только тогда, когда он забивал
свои бесчисленные голы (самым выдающимся было внезапное
появление Мюллера в штрафной площадке, благодаря
которому безнадежная немецкая сборная, не считавшаяся фаворитом,
выиграла у Нидерландов в чемпионате мира ig74 г°Да)- Или
Шакила О'Нила, чье массивное тело становилось невидимым
буквально за несколько секунд до его очередного
стремительного заброса мяча в корзину. Акт борьбы за базу в бейсбольном
матче олицетворяет и парадоксальным образом
институционализирует этот розыгрыш между невидимостью и внезапной
угрозой. Игра с «бегущим» на базе нервирует питчера из-за
того, что возможные неожиданные движения раннера
находятся вне его контроля и практически не видны ему. Каждый раз
при попытке перехватить базу игрок появляется в буквальном
смысле неведомо откуда.
Это непредвиденное возникновение тела в пространстве, в
мгновение ока обретающего красивую форму, столь же быстро
и безвозвратно растворяющуюся, можно счесть своего рода
эпифанией. Эта эпифания, кажется мне, и есть источник той
радости, которую мы ощущаем, наблюдая за спортивным
зрелищем, она служит некоей мерой силы нашей эстетической
реакции. Она погружает нас в некую вибрацию между нашим
восприятием чистой красоты физической формы и
необходимостью придавать значение этой форме в соответствии с
правилами конкретной игры. Любому, кто когда-либо следил за
матчем по американскому футболу вблизи от поля, известно,
что трудно расценивать все эти столкновения игроков, при
всей их возможной ожесточенности, как реальную физическую

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
39
опасность. В то же время невозможно не приписывать
соответствующих игре значений происходящему: мы говорим, что
ресивер «зацепился» за мяч, заработал тридцать пять ярдов и
первый даун. Но значения, присваиваемые нами движениям
тел, никогда полностью не объяснят эмоционального
впечатления от их физического присутствия.
Краткий, лаконичный рассказ Пабло Моралеса показывает,
что переживание спорта, забытье в напряженной
сосредоточенности, и в качестве спортсмена, и в качестве зрителя,
может вызывать определенное привыкание. По этой причине ему
и пришлось вернуться в спорт. Но Моралес не уточняет, что
именно, какой конкретный объект вызывает это привыкание;
попытки Канта описывать объекты эстетического
удовольствия составляют наименее удачную часть его аналитики. Итак,
поскольку оказывается, что у нас нет авторитета — ни
философского, ни собственно спортивного, который мог бы ответить
на вопрос, что вызывает привыкание к красоте спорта, мне
придется предоставить слово своим собственным личным
воспоминаниям и оценкам.
Моменты, когда, наблюдая за спортивным зрелищем, я
погружаюсь в напряженную сосредоточенность, — моменты, когда
мое внимание обостряется, а эмоции овладевают мною, всегда
сопровождаются чувством какой-то спокойной собранности
(интересно, что немецкий аналог слова «спокойствие» —
Gelassenheit — означает «способность оставить в покое»).
Приподнятое настроение напряженной сосредоточенности,
похоже, идет рука об руку с особого рода умиротворенностью. Я
умиротворен в своем ощущении, что не могу контролировать
мир вокруг меня и воздействовать на него. В меня вселяются
такое напряженное хладнокровие и самообладание — по
крайней мере в моменты, когда футболисты моей любимой
команды обсуждают план на дальнейшую игру, — что я чувствую
способность пропускать (или, наоборот, не пропускать) через себя
все, что я хочу. Это состояние собранности свойственно и
великим спортсменам, и увлеченным болельщикам. Но для
спортсмена такая собранность служит необходимым условием для
воздействия на ход вещей, а не просто готовности к ним.
Может быть, это условие лучше всего выразить в форме
парадокса: великий спортсмен воздействует на ход событий тем, что
позволяет им происходить как бы самим по себе.

4°
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
То, что я пытаюсь описать, с точки зрения болельщика ни в
коей мере не является реакцией умудренного знаниями
человека на неизбежные разочарования, испытываемые всеми
спортивными фанатами. Я не хочу сказать, что горькие
поражения моих любимых команд научили меня принимать удар, не
вешая носа. Скорее я чувствую, как втягиваюсь в какую-то
открытость окружающему меня материальному миру, в
открытость, превращающую мою силу воли и мое собственное
стремление к действиям во что-то незначительное, неопределенное
и почти произвольное. Ибо я не только отдаю себе отчет, что
не имею никакого влияния на ловкость и выносливость
боксера, за которого болею; более того, я не могу контролировать
даже то, с какой силой я отреагирую на его выступление.
Остается вопрос — после того, как мы попытались выяснить, по
каким субъективным параметрам спорт может быть назван
прекрасным, — есть ли что-то особенное в природе
спортивного зрелища как объекта эстетического переживания. Что-
либо характерное, что служило бы «объективным»
объяснением его неотразимой привлекательности и его зачастую столь
захватывающего эффекта. Иначе говоря, образует ли
специфическая форма спортивного зрелища специфическую форму
эстетического эффекта?

i. ОПРЕДЕЛЕНИЯ 41
Спорт
Теперь задача, кажется, довольна ясна и проста. Чтобы
сказать, что общего имеют разные виды спорта и как
все они могут быть прекрасны в присущем им
многообразии, нам необходимо вывести определение спорта. Но если
на первый взгляд эта задача выглядит несложной, то в
дальнейшем она окажется весьма непростой. Тем не менее я надеюсь,
вы останетесь со мной, чтобы мы проанализировали
последнее из моих трех определений, поскольку общие термины,
которые я здесь ввожу, — «зрелище» и «присутствие», «агон»
(состязание) и «арете» (стремление к превосходству),
«трагедия» и «преображение» — будут крайне важны для нашего
исследования более конкретных и знакомых тем в
последующих главах.
В английском языке проблема определения возникает уже
в самом использовании форм множественного числа (sports,
athletics). В Оксфордском общем словаре «занятия спортом»
(sports) определяются как «участие в играх или тренировках,
особенно применительно к занятиям на открытом воздухе»; или
«все эти игры в собирательном значении». Тот же словарь дает
значение «спорта» в единственном числе (sport) как «приятное
времяпрепровождение, развлечение». Конечно же, мы, как
правило, размышляем обо всех видах спорта как о чем-то приятном
и развлекательном, а указание на открытый воздух, если его
принять слишком буквально, исключало бы из мира спорта
многие чисто спортивные занятия, такие, как сумо или даже
шахматы. Впрочем, если задуматься на мгновение о таких видах, как
конная выездка, футбол, регби и борьба, начинаешь тут же
сочувствовать составителям Оксфордского словаря. В самом деле,
сложно выделить (если вообще возможно) более двух-трех
общих свойств, объединяющих все эти разновидности.
Чем думать о спорте как о ряде феноменов, подводимых под
какой-либо общий знаменатель, разумнее было бы представить
спорт как систему практик, соотносящихся между собой по
тому принципу, который Людвиг Витгенштейн замечательно

42
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
назвал фамильным сходством. Согласно этому принципу, член
А имеет общие черты с членом В, а член В — общие черты с
членом С. И даже если члены А и С могут не иметь общих черт
между собой, их родственное сходство с членом В делает их
членами одной семьи. Борьба и регби, несомненно, близки в
чем-то, а регби и футбол произошли от одной и той же группы
игр. Но борьба и футбол уже не имеют очевидных общих черт,
еще труднее разглядеть близость между выездкой и футболом.
Между тем все эти виды входят в категорию спорта. Так что мы
не станем искать всеобъемлющего определения спорта, а
сосредоточимся на таком определении, которое позволит нам
рассматривать все разновидности спорта как взаимосвязанные.
Чтобы еще более усложнить положение дел, я также возьмусь
утверждать, что нам нужно рабочее определение спорта,
отдающее дань его эстетической привлекательности с позиции
зрителя. Так же как в случае с оперой, симфонической музыкой
или балетом, зрители на стадионе переживают спортивные
выступления как зрелище — но как особого рода зрелище,
отличающееся от указанных видов эстетического опыта. Многие
из интеллектуалов уже успели заметить, что слово «зрелище»
(performance) с недавних пор приобрело большую
популярность, и в социальных, и гуманитарных науках, а вокруг этого
понятия выросла богатая и разнообразная литература. Правда,
определения, которые мне удалось отыскать в нескольких
недавних энциклопедиях и специализированных словарях,
мягко говоря, не отличаются общностью. По большей части в
них выделяются одни и те же три компонента значения
слова performance, «телесность» зрелища, его «событийная
природа» (тем самым зрелище противопоставляется тому, что
возникает как эффект письма) и использование в нем «материальных
предметов». Но разве все зрелища включают в себя
материальные предметы? Разумеется, нет. И так ли важно (если вообще
справедливо) исключать письмо из зрелищных актов? Нет.
Предложив подобные в высшей степени
неудовлетворительные концептуальные толкования, авторы статей о понятии
performance тут же дают образцы того, что им не удалось толком
определить, приводя в пример хрестоматийные произведения
современного искусства. Звуковые и музыкальные
эксперименты Джона Кейджа и ташизм Джексона Поллока привлекаются

i. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
43
(на мой взгляд, неправомерно) в качестве замены тех
определений, которые должны были бы здесь присутствовать. Если
вам нравится работать со словарями и энциклопедиями, вам
должно быть знакомо мое разочарование: между слишком
общими понятийными толкованиями и чересчур конкретными
примерами остается то семантическое пространство, которое
мы ожидали видеть заполненным, когда открывали статью.
Разочаровавшись в этих попытках прояснить, что же такое
зрелище, я заинтересовался понятием присутствия как
возможным взглядом и подступом к проблеме (напомню, что
проблема заключается в том, чтобы дать определение спорту таким
образом, чтобы принять во внимание его эстетическую
привлекательность). Итак, что же такое присутствие? Что мы
имеем в виду, когда говорим, что кто-то «присутствует»? Как ни
удивительно, в присутствии больше пространства, чем во времени
(латинское слово prae-esse буквально означает «быть при чем-
либо»). То, что присутствует, находится в пределах
досягаемости, мы можем это потрогать, и мы получаем от этого
непосредственные чувственные ощущения. Присутствие в таком
смысле не исключает момента времени, но оно всегда
привязывает его к конкретному месту.
Но я опережаю самого себя. Для лучшего понимания того,
что я имею в виду под присутствием, можно сопоставить эту
категорию с другой, которую я называю значением. Мне
видятся по меньшей мере семь полярных различий между
присутствием и значением. Давайте отталкиваться от нашего
повседневного принципа, сформулированного Рене Декартом:
«Мыслю, следовательно, существую» (Cogito ergo sum). Это
представление, относящееся к измерению значения, утверждает
разум в качестве исключительного гаранта действительности
человеческого существования; тело (res externa, то есть вещь,
протяженная в пространстве, по наименованию Декарта) не
играет какой-либо роли в этом самореферентном взгляде на
мир. С точки зрения измерения присутствия, напротив,
человеческая самоотносимость, не исключая разумного принципа,
всегда приписывает первоочередную роль знанию тела.
Когда Пабло Моралес описывал бегунью Эвелин Эшфорд, он имел
в виду, что в момент передачи эстафетной палочки ее
внимание было полностью сосредоточено на своем теле и его ощу-

44
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
щениях, а не на «высших» аналитических или вербальных
функциях, которые мы по обыкновению называем мыслями.
Во-вторых, когда люди воспринимают себя в первую очередь
с точки зрения разума, они заведомо видят мир физических
объектов с позиции расстояния. И затем они как наблюдатели,
видящие объекты на расстоянии, берутся интерпретировать
эти объекты, приписывая им различные значения. В
измерении присутствия люди чувствуют себя частью объектов
физического мира или чем-то соприкасающимся с ними. Футболисту не
придет в голову задавать себе вопрос, что может «означать» мяч.
Он просто дотронется до мяча, завладеет им, как иногда любят
выражаться восхищенные болельщики, и это легкое движение
тела в конечном итоге отправит мяч по полю в неожиданном
направлении. Метафора «мяч, приклеенный к ноге», которую
мы любим употреблять применительно к игре таких
футболистов, как Зидан или Беккенбауэр, говорит сама за себя.
Третье отличие состоит в том обстоятельстве, что в
измерении значения, после того как люди интерпретируют объекты,
они, как правило, пытаются преобразить их и мир, в котором
они пребывают. Когда люди осуществляют такие намерения
(проекты), мы называем их поведение действием. На первый
взгляд лишенное интуиции, измерение присутствия не
оставляет места для такого рода действий. Те, кто действует в
измерении присутствия, не имеют своей целью что-либо помимо
включения своих тел и своего поведения в те или иные
закономерности, присущие, по их мнению, самому миру объектов.
Такая включенность иногда называется ритуалом, а в случае
спорта мы называем этот ритуал игрой. Великие спортсмены
именуются великими не потому, что они меняют правила игры,
в которой добиваются совершенства. Вернее сказать, что они
главным образом стараются достичь — а иногда и
передвинуть — предел того, что возможно в рамках установленных
правил и рекордов. Ассоциации вроде ФИФА (Международная
федерация футбольных ассоциаций) поступают правильно, что
сохраняют консерватизм в правилах игры. Скандалы со
стероидами в американском бейсболе неприятны в значительной
степени потому, что делают невозможным сравнение
спортивных рекордов во времени.

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
45
Четвертое из отличий не придется по вкусу тем спортивным
энтузиастам, которые гордятся своим пуризмом. Оно
заключается в демонстрации насилия — моментов захвата и
блокировки пространства своим телом в противодействии другому телу.
Измерение присутствия допускает и иногда поощряет насилие,
тогда как в измерении значения властным отношениям
(социальной, политической, психологической власти как
возможности насилия) уделяется больше внимания, чем насилию. Но
многие виды спорта не могли бы существовать без
физического насилия или по крайне мере угрозы насилия. Я имею в виду
не только бокс и американский футбол, чья основная
динамика—и чья слава — заключаются в ожесточенных
столкновениях. Изящество величайших баскетболистов и футболистов
зависит в том числе и от искусных уклонений или обходов в
условиях ожесточенного сопротивления соперника. Кем бы
был Мане Гарринча, лучший игрок правого фланга в истории
футбола, если бы не тысячи защитников, явно и отчаянно
пытавшихся остановить его атаку и даже безуспешно сфолить на
нем, чьи жесткие действия в итоге так никогда и не достигали
цели. Знаменитый девиз Мохаммеда Али «порхать как
бабочка и жалить как пчела» несет в себе аналогичные попытки
боксера уйти от атаки соперника и тем самым предоставить
возможность исчерпать весь его потенциал жесткости.
Отличие номер пять можно описать в виде двух разных
типов событийности. В измерении значения мы считаем
событие происшествием, отмечающим начало нового и в той или
иной степени значительного изменения. В измерении
присутствия же каждое начало, даже начало, которое бесконечно
повторяется либо которое долгое время ожидается, имеет
статус события. Мы знаем, что в большинстве игр Национальной
хоккейной лиги шайба будет в первый раз вброшена ровно в
19:35- Но отсутствие новизны в этом не делает первое
вбрасывание менее волнительным. Напротив, в измерении
присутствия для нас ценно само напряжение и волнение,
содержащиеся в этом ожидаемом пограничном моменте, когда
предвосхищаемое и ожидаемое наконец становятся реальным
событием. Событийность в этом измерении может также
содержать в себе момент новизны и изменения, но она не
держится целиком на них.

4б
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
Шестое отличие касается понятия игры. Некоторые
классики социологии определяют игру — в отличие от действия — как
взаимно признаваемые модели поведения, при которых
участники имеют весьма слабую мотивацию или вообще не имеют
мотивации. Поскольку мотивация в этом определении
относится к намерению изменить порядок мира посредством
целенаправленного поведения, отсутствие такой мотивации якобы
делает игру менее серьезным явлением с точки зрения измерения
значения. Однако это различие между игривостью и
серьезностью теряет свой смысл в измерении присутствия, которое
нейтрализует его, ибо не оставляет места действию. Называя
участников спортивного соревнования игроками, мы
понимаем, что игра была бы не столь интересной, если бы эти
игроки не относились к игре серьезно. В самом деле, если бы кто-
нибудь из них не проявлял максимума своих усилий, это тут же
привело бы к концу игры.
«Это всего лишь игра» — эта фраза может быть сказана
только по окончании игры, но не перед ее началом. В измерении
присутствия нет ничего вымышленного, даже в таких
зрелищах, как «бои» Халка Хогана. Хотя его поведение с позиции
измерения значения и есть вымысел, в процессе самого
соревнования Халку, подобно актерам на театральной сцене,
приходится изгонять любые намеки на фиктивный характер его
сражений и гнева. Именно благодаря ощущению присутствия его
поклонники с такой охотой закрывают глаза на вымысел. В
спорте, как и в сценическом искусстве, все реально в течение
самого зрелища, ничто не является просто игрой или
симуляцией — ведь какой бы, спрашивается, был смысл, например, в
утверждении, что пловцы на дистанции всего лишь играют или
что они только делают вид, что это так важно — плыть быстрее.
Последний пункт в моем перечне отличий относится к
способу определения и использования знака в измерении
значения и в измерении присутствия. В университете сегодня
студента учат тому, что знак соотносит материальное означающее
(последовательность звуков или символов) со значением и
обычно заключает в скобки тот физический объект
(«референт»), на который означающее может указывать посредством
значения. Поэтому мы говорим, что означающие несут или
выражают значения. В виде ряда звуков или букв на бумаге,

i. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
47
указывающих на какое-то значение, каждое слово в любом
языке, конечно, является означающим в этом смысле — даже если
оно не связано с конкретным референтом за пределами
данного языка (что вполне может быть и действительно часто
бывает). Но исключение материальных референтов не работает в
измерении присутствия. Тут нам нужно какое-то другое
понимание знака — к примеру, то, которое предлагает
аристотелевская традиция. Такое понимание знака соединяет материю или
субстанцию (то, что занимает пространство) с формой (тем,
что дает возможность воспринимать в любой данный момент
тот или иной объект в пространстве). Здесь нет разделения на
чисто материальную и чисто нематериальную сторону и в
итоге нет четкого различия между значением и материальными
объектами, артикулирующими это значение. Вода,
приспосабливающаяся к форме данного резервуара при сохранении
своего объема, — вот, наверное, простейшая иллюстрация
описываемого феномена.
В противовес многим академическим (и весьма
некомпетентным) «прочтениям» спорта, спортивные соревнования ничего
не выражают, и, следовательно, в них нечего «вычитывать».
Они очаровывают нас телами, которые «что-то значат» (если
воспользоваться удачной игрой слов философа Джудит Бат-
лер), телами, приспосабливающимися к множественным
формам и функциям. Вкладывая смысл в эти телесные формы и
функции и превращая их в значения, мы поддаемся риску
ослабить, если не разрушить то редкое удовольствие, которое мы
получаем от спортивных зрелищ.
Отталкиваясь от перечисленных отличий между
присутствием и значением, я бы предложил называть любое
движение человеческого тела зрелищем, если рассматривать его,
хотя бы в основном, в измерении присутствия. Ибо я убежден,
что мы едва ли когда-нибудь смотрим спортивные мероприятия
с какой-либо другой точки зрения. Такое толкование понятия
зрелища, естественно, не подразумевает, что на футбольном
поле не имеют место «действия»; оно всего лишь имеет в виду,
что, глядя на движения спортсмена как трансформацию его
мира, то есть спрашивая себя о том, какую интенцию
осуществляет игрок, когда бросает мяч или бьет по нему, это не то, что
мы обычно делаем, становясь спортивными зрителями.

48
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
Разумеется, эта трактовка не предполагает, что теперь мы
можем подвести все виды зрелищ под категорию спорта.
Понятия зрелища и спорта не равнообъемны. Стало быть, нам
нужно продолжить наше изыскание и задаться вопросом, в чем
особенность спорта среди всего этого видимого многообразия
возможных видов зрелищ? Чтобы ответить на него, я хочу
рассмотреть два понятия, предлагаемые западной
интеллектуальной традицией, в качестве возможных инструментов нашего
дальнейшего анализа феномена спорта. Оба они родом из
Древней Греции, однако сложно сказать, в какой мере их
современное употребление было сформировано филэллинистическим
энтузиазмом XIX века. Речь идет о понятиях агона и арете.
«Агон», возможно, лучше всего перевести просто как
«соревнование». Среди прочего мы связываем понятие
соревнования с окультуриванием потенциально насильственных
боевых действий и конфликтов посредством институциональных
рамок закрепленных правил. Арете же означает стремление к
превосходству, в результате которого (но без ярко выраженной
цели) тот или иной тип зрелищности достигает своих
индивидуальных или коллективных пределов. (Лозунг американской
армии «Будь всем, чем ты можешь» как раз основан на идее
арете.) Конечно, мне прекрасно известно, что большинство
людей — специалистов, любителей и в том числе профанов —
назовут агон, а не арете главным компонентом спортивного
зрелища. А я бы пошел поперек течения и выбрал арете,
разумеется, не исключая и элементов агона, по двум причинам
разного толка. Прежде всего, мне нравится арете, так как,
по-моему, стремление к превосходству всегда идет рука об руку с
духом соревновательности, тогда как соревнование не
обязательно подразумевает стремление к превосходству. Кроме того,
«арете» — более конкретное понятие. Ведь, даже когда мы
стремимся к превосходству в совершенном одиночестве, мы не
можем обойтись при этом без тех (отсутствующих), кого нам
надлежит превзойти.
Пааво Нурми, мировой лидер 1920-х годов по бегу на
длинные дистанции, прославился тем, что побивал мировые
рекорды в одиноких забегах с секундомером, а значит, по крайней
мере на пике карьеры единственными соперниками были его
же предыдущие рекорды. Когда весной i954'ro B Оксфорде

i. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
49
Роджер Баннистер стал первым бегуном, преодолевшим
четырехминутный барьер в забеге на милю, с ним на дорожке были
только двое пейсмейкеров; но в действительности он боролся
с текущими и будущими рекордами своих соперников,
находящихся за многие тысячи миль оттуда, в Австралии и США. И в
то же время представляется возможным и даже является
распространенным соревнование с соперниками не на пределе
своих собственных возможностей. В каждом чемпионате и на
каждом соревновании по легкой атлетике случаются матчи и
состязания, в которых победители не сталкиваются с
серьезным сопротивлением. Это соревнования, но они не обязывают
лучших атлетов и лучшие команды выступать на пределе
возможностей.
Вторая причина, по которой я сделал выбор в пользу арете,
а не агона, не имеет ничего общего с проблемой определения
спорта как такового, а скорее с задачей восхваления красоты
спорта. Если бы я прославлял соревновательность, а не
стремление к превосходству, я бы присоединился к мнению,
распространенному среди большинства интеллектуалов, о плохой
репутации спорта. Согласно этому мнению, спортсмены и их
поклонники — всего лишь кучка кусающих ногти
неврастеников, одержимых страхом, подсевших на дух соперничества как
исчадие капитала и подверженных жуткому стрессу, который,
надо полагать, порождается этим же духом соперничества.
Стремление к превосходству и испытание собственных
пределов тем временем прорывается как раз сквозь все эти
негативные ассоциации и создает более благородный — уж по крайней
мере менее унизительный — образ спорта.
Не подумайте, что я хочу приуменьшить или ограничить
значимость соревновательности. Арете и агон присутствуют на
равных в большинстве спортивных зрелищ — и, уж само собой
разумеется, в большинстве популярных соревнований. Я лишь
высказываюсь, вопреки известной дискурсивной традиции, за
должное внимание к понятию «арете». В чем сходятся агон и
арете — это в спортивном стремлении идти дальше, идти туда,
куда не ступала нога других спортсменов. Такое настойчивое
стремление не обходится без чувства того, что ты можешь
проиграть, либо в эмоциональном плане, либо в физическом.
Честная игра в спорте не может означать предоставления твоему

5°
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
противнику преимуществ. Скорее, речь идет о способности и
великодушии сопереживать боль и трагедию того, кого ты
побеждаешь в честной схватке. Об уважении Ахилла к
побежденному Гектору, а не о завете Иисуса подставлять другому щеку.
Зрителям нравится смотреть, как спортсмены испытывают
на прочность абсолютный предел человеческих возможностей.
И в большинстве видов спорта это желание видеть
выступления только лучших спортсменов представляет проблему для
низших лиг и, увы, для некоторых женских видов спорта.
Женский футбол порой может смотреться более красиво, чем
мужской, а женский баскетбол иногда достигает более высоких
уровней стратегического мастерства, чем мужской. И при этом
большинство зрителей (и я, признаться, в их числе) не могут
просто так закрыть глаза на то, что лучшие мужские команды
превосходят лучшие женские команды. Здесь мы достигаем
пределов арете как главной прелести спорта и вынуждены
делать уступку притягательности агона.
На некоторые зрелищные женские виды спорта, такие, как
гимнастика и фигурное катание, это ограничение не
распространяется. Наиболее интересный случай для меня
представляет в этом смысле женский теннис в его эволюции за последние
два десятилетия. Нет никаких сомнений в том, что даже
лучшие теннисистки не выдерживают пока конкуренции с
чемпионами в мужском теннисе, однако грациозность, ловкость и
упорство, проявляемые в женском теннисе, дают мне
основание предположить перераспределение сил в будущем. Но такое
будущее видится мне лишь в воображении, вероятно, потому,
что приходится в то же время признать, что половое
неравенство в спорте указывает на невозможность честной игры в
некоторых ситуациях.
Вы спросите: а почему же тогда такой популярностью
пользуются университетский футбол и университетский баскетбол,
если нам известно, что этим командам не под стать равняться
с их профессиональными соперниками? Честное слово, ни
один другой вид спорта я не смотрю с таким увлечением, как
университетский футбол. Я мог бы выйти из положения,
ответив опять же, что популярность студенческого спорта — чисто
американское исключительное явление. Но более
существенна, я думаю, наша убежденность в том, что лучшие из лучших

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
51
университетских футболистов и баскетболистов станут когда-
нибудь профессиональными звездами. Так как это
обстоятельство с гораздо меньшим успехом может быть применено к
молодежному бейсболу, зрительская аудитория этого вида спорта
не может сравниться с баскетбольной и футбольной.
Проблема честной игры поднимает вопрос, можно ли
горечь проигравшего воплотить в эстетически притягательную
форму. Самые заветные бейсбольные воспоминания моего
друга Эйко Фудзиоки из Осаки как раз связаны с благородством
потерпевшего поражение соперника, и это еще раз убеждает
меня в том, что существует уровень — не исключено, что это
высочайший уровень спортивных заслуг, — на котором арете
явно берет верх над агоном:
«До сих пор помню, как около пятнадцати лет назад я стал
фанатом Кодзи Акиямы, игравшего тогда за "Сейбу Лайонз". Я
смотрел матч японского чемпионата по телевизору. Акияма
переместился на площадку отбивающего с двумя или тремя
игроками в базе и двумя неотбивающими. Хороший шанс
заработать очко. Питчер получил два страйка. И вот, когда пришла
очередь следующего питча, в довольно напряженной ситуации
Акияма промахнулся — и заработал страйк. И был выбит в аут.
Он упустил свой шанс выиграть еще одно очко для своей
команды в такой важной игре. Стадион вздохнул от разочарования
болельщиков "Львов". Оказавшись в такой ситуации, Акияма
задержался на своей площадке на секунду больше, чем ему было
положено, — и очаровательно улыбнулся в сторону питчера».
Улыбка Акиямы, мне кажется, была вызвана тем
ощущением, что его соперник, пусть лишь на мгновение, показал
высший класс игры в бейсбол, сделав его, проигравшего матч
парня с битой, участником этой победы. Эта улыбка напоминала
улыбку ангелов, высеченных в камне на средневековых
соборах, — историки искусства полагают, что эти улыбки
символизируют счастье, блаженство быть причастными к
совершенному творению Господа Бога. Радость Акиямы от причастности к
великолепному проявлению арете оказалась выше расстройства
по поводу собственного проигрыша, возможно, даже выше, чем
было бы удовольствие от победы. Правила различных видов
спорта предопределяют, явно или неявно, способы, которыми
спортсмен может состязаться и добиваться успеха, и, соответ-

52
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
ственно, движения, которые зритель может считать
красивыми. Чем дольше правила конкретной дисциплины остаются в
неприкосновенности, тем более впечатляющим выглядит
последний из побитых рекордов. В течение сезона 2003—2004
годов в английской премьер-лиге футбольная команда «Арсенал»
из Лондона была непобедима. Лучший способ подчеркнуть
величие этого достижения — сказать, что ни одна другая
команда не добивалась подобного успеха со времен «Престон Норд-
Энд» i888—1889 годов.
Безусловно, спортивные правила и нормативы не
существуют единственно с той целью, чтобы проводить подобные
сравнения. Так для чего же они пригодны? В обыденной жизни, если
я хочу уговорить торговца сделать мне скидку, мне не
требуются правила, которым надо следовать, — форма моих действий
будет естественно проистекать из моих намерений. Но как бы
группа молодых людей принялась меряться физическими
силами друг с другом, если бы не было правил игры в регби,
баскетбол или австралийский футбол, ограничивающих их игру и
руководящих ею? Давая возможность сосуществовать агону и арете,
правила различных видов спорта закрепляют и удерживают спорт
в изолированном положении, отделяющем его от остального
мира. Никакое из правил не будет иметь значения вне
реального состязания. За пределами спортивной арены нет смысла
метать тяжелые ядра в пустое пространство — даже в военное
время. Для спортсмена и его болельщиков бессмысленность
таких правил в обыденном мире — непременное условие
погружения в напряженную сосредоточенность во время события.
Вероятность победы и риск поражения организуют
повествовательную, эпическую и драматургическую форму. И хотя
сильное желание испытать радость победы, без сомнения,
побуждает спортсменов участвовать в состязаниях, а зрителей —
болеть за них, я считаю, что стремлению к победе придается
преувеличенное значение, особенно в сравнении с тем
эффектом, которое производит драматургическое измерение по мере
того, как мы смотрим и вспоминаем затем спортивные
события. Но что именно означает здесь «драматизм»? Заимствуя
термин из языка христианской теологии, наверное, можно
было бы сказать, что драматизм состязаний приводит к
преображению великих спортсменов в нашем непосредственном

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
53
восприятии и — позднее — в нашей памяти. Человек,
испытавший преображение, оказывается как бы перенесенным из того
места, в котором только что находился. В Новом Завете, когда
ученики Иисуса последовали за ним «на высокую гору», они
увидели перед собой сияющие тела Иисуса, Моисея и Илии.
Точно так же спортивное соревнование способно преображать
тела и их движения, погружая их в сияние и особое свечение
триумфальной победы или трагического поражения. Победа
или поражение не присваивает конкретные значения
телодвижениям, а скорее придает им что-то вроде ореола из
христианской традиции — что мы сегодня могли бы назвать аурой.
Или, если воспользоваться словом, бывшим в большом
почете у художников и критиков начала XX века, можно сказать,
что через преображающую линзу победы или поражения мы
воскрешаем в памяти определенные спортивные движения в
виде выразительных жестов. Лучше, чем ореол или аура, жест
запечатлевает в особом выразительном движении ключевой
момент драматургического повествования. Жесты с их
своеобразным эффектом стоп-кадра делают пафос, связанный с
данными драматургическими моментами, более видимым и более
запоминаемым. Они подобны материальным означающим, как
бы пронизанным конкретными значениями, и оттого они
приобретают вид означающих, чья материальность превосходит
функцию простого носителя значения. Часто мы вспоминаем
великих спортсменов прошлого и настоящего в таком
преображенном виде. Роджер Федерер, великий швейцарец —
чемпион Уимблдона начала XXI века, — как раз такой случай. Его
изящность и легкость связаны для нас с его плавными
движениями на корте, которые никогда, кажется, не сосредоточены
лишь на одной данной игре. Но форма и ритм этих движений
в нашем восприятии и в нашей памяти обретают
самостоятельность вне зависимости от нашей их трактовки. Они уникальны
и символизируют — посредством преображения — то, что мы
зовем «фирменным Федерером».
Преображение окружает своим светом не только
победителей. Никогда не забуду глубочайшую грусть, нашедшую на меня,
когда я смотрел, как игроки моей любимой университетской
команды по футболу, «Стэнфорд Кардинале», покидали
стадион после досаднейшего домашнего поражения за всю их более

54
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
чем столетнюю историю, в поздненоябрьском матче с «Нотр-
Дамом». Поступь их шагов казалась необычайно
торжественной, глаза их были обращены вдаль, в сторону далекого
горизонта, пот оставлял серые подтеки на их волосах. Один из моих
любимейших игроков, Майкл Лавледи, выглядел королем,
покидающим свою страну в унизительное изгнание. Без тени
смущения могу сказать, что для меня этот момент был поистине
шекспировского значения. Майкл Лавледи так и не возобновил
свою многообещающую карьеру в следующем сезоне.
Есть многие спортсмены и команды, чья харизма основана
на неудачах — трагических неудачах — в больших
соревнованиях в течение долгих лет неоспоримого превосходства. Раймону
Пулидору, французскому велогонщику 1960-х годов, так никогда
и не удалось выиграть «Тур де Франс», тем не менее
болельщики любили и почитали его больше, чем его антагониста Жака
Анкетиля, одерживавшего победу на этом соревновании в
течение рекордных на тот момент пяти лет. А летом 2004-го ни
один другой бейсбольный клуб, включая легендарных «Нью-
Йорк Янкиз», не мог сравниться по популярности с «Бостон
Ред Соке», командой, не выигрывавшей ни в одной из
Мировых серий с 1918 года.
Печальный миф о команде зародился в 1919 Г°ДУ> всего лишь
спустя год после их первой победы на Серии, когда «Ред Соке»
продали своего лучшего игрока, 25-летнего Бейба Рута, клубу
«Нью-Йорк Янкиз», ставшему вскоре самым успешным
бейсбольным клубом в истории. Как гласит бейсбольная
мифология, Бейб проклял «Ред Соке» за нетерпимость к его
ветреному темпераменту. Год за годом прекрасные составы «Ред Соке»
были бессильны — а может, не желали — снять Проклятие
великого Бамбино. Осенью 2003-го, когда они встретились с
«Янкиз» в плей-офф Американской лиги по окончании сезона,
один из лучших на тот момент их питчеров — и наверняка один
из лучших питчеров наших дней вообще — Педро Мартинес по
необъяснимой причине потерял контроль над собой и своими
питчерскими навыками, что привело в итоге к победе «Янкиз»
в Мировой серии.
Следующим летом, за несколько месяцев до победы «Ред
Соке» над «Янкиз», завоевания ими вымпела Американской
лиги и последующего триумфа в Серии, признаться, имена ве-

1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ
55
ликих игроков «Ред Соке» образца 2004 года — Джонни Деймо-
на, Дэвида Ортица, Мэнни Рамиреса и Педро Мартинеса —
звучали для меня как пантеон из греческой трагедии. Даже
переломный момент, их реванш над «Янкиз», казалось,
полностью развил потенциал преображенной трагедийной истории.
До этого «Ред Соке» потерпели поражение в первых трех
играх семиматчевой серии плей-офф, достигнув, как выяснилось
чуть позже, после разгромного домашнего поражения на
бостонском «Фенуэй Парке», низшей позиции. Все ожидали, что
следующая игра в Нью-Йорке решит вопрос о победе «Янкиз».
«Ред Соке» и их фанаты входили на стадион «Янки» лишь с
весьма слабой надеждой отвоевать хоть крупицу своего
униженного достоинства, выиграв этот единственный матч. Однако
они выиграли целых четыре матча подряд и на подъеме сил
взяли четыре игры у «Сент-Луиса», чтобы завладеть
чемпионством в Мировой серии.
Действительно ли на подъеме сил? Разве чемпионат 2004-го
изменил «Ред Соке» навсегда? Сложный вопрос, может быть,
преждевременный, и уж точно рано на него отвечать. Можно,
конечно, представить, что «Ред Соке» станут сильнейшей
командой будущего, но мне в это верится с трудом. Проще представить
себе, что чемпионат 2004 года был необходимым событием в
сюжетной экономике особого рода мифологии, мифологии
поражения, принятого с драматизмом и достоинством, и что
поражение «Янкиз» было необходимым условием их собственных
будущих триумфов, которые вовсе не были бы триумфами,
достанься они слишком легким путем.
На протяжении второй половины 195°*х венгерская
национальная сборная по футболу доминировала над всеми
остальными, и не только в долгой серии победных матчей, но также
благодаря мощному изяществу их игрового стиля и ряду
незабываемых игроков. Оправдывая самые смелые ожидания, они
разгромили Германию в первом раунде мирового кубка ig54
года в Швейцарии с громадным счетом 8:3. Какими-то
странными судьбами Германия преодолела отборочный этап и
снова встретилась с Венгрией, всего лишь две недели спустя, в
финальном матче, одержав верх над всеми прославляемой
командой со счетом 3:2. Это была победа, которую немцы
провозгласили символом конца послевоенного периода. Венгерский

5б
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
футбол никогда более не поднимался на такие высоты, и для
многих — в самой Венгрии и за ее пределами — эпическое
поражение 1954-го задним числом стало предвестием (нарочно
употребляю такой парадокс) трагедии 1956 года, когда
советские танки подавили движение за национальную независимость
на улицах Будапешта.
Обыкновение проигрывать решающие матчи или терять
важные очки само по себе, конечно, не способно было бы
обеспечить тот ореол, которым окружены «Бостон Ред Соке» и
легендарная венгерская футбольная сборная. Немецкий
футбольный клуб «Бавария» из Леверкузена умудрялся несколько
раз за несколько лет упускать победу в чемпионатах буквально
на последних минутах сезона. Но вместо того, чтобы
прославиться, леверкузенская «Бавария» стала посмешищем для
целой нации, в то время как, пожалуй, никто, даже фанаты «Нью-
Йорк Янкиз», не осмелился бы когда-либо высмеять «Бостон
Ред Соке». И никто из помнящих то поражение Венгрии 1954
года никогда не говорит о нем без почтения и даже сожаления.

2. РАЗРЫВЫ
В представлении большинства болельщиков история
спорта простирается на два с половиной тысячелетия,
от древних Олимпийских игр, через их возрождение в
1896 году и до мегасобытий в сегодняшнем молодежном,
любительском и профессиональном спорте. Единственное
важное изменение в этой эволюции, по мнению многих, —
ощущение упадка, того, что исконная подлинность каким-то образом
была ослаблена или даже утрачена. Когда барону де Куберте-
ну пришла идея воскресить Олимпийские игры, он пошел на
это, ибо верил в преемственность между античным и
современным спортом, — любимая иллюзия европейцев конца XIX века.
Хотя следы этих романтических взглядов можно разглядеть и
сегодня, в действительности же история спорта, как я
попытаюсь показать, изобилует поразительными разрывами.
В предыдущей главе я предложил определение спорта на
основе трех составных частей. Главным образом, что бы мы ни
называли спортом, на мой взгляд, все это форма зрелищности,
под которой я понимаю любое телодвижение, рассмотренное
с позиции присутствия. Среди множества явлений,
подходящих под категорию зрелища, формы спортивного зрелища
носят особый характер, так как они проникнуты ценностями
агона (соревновательности) и арете (стремления к
превосходству). И наконец, то, что я называю спортом, всегда будет
оказываться на определенном расстоянии от интересов и стратегий,
составляющих наш обыденный мир. Каждая из этих
особенностей спорта в разные времена являла собой то или иное
препятствие к исторической преемственности спорта.
Во-первых, поскольку роль зрелищности и присутствия
менялась в разных исторических культурах, постольку
вероятность того, что те или иные телодвижения могут
восприниматься в качестве атлетических, также, очевидно, менялась от
эпохи к эпохе. Не только (и, возможно, даже не столько) в том
смысле, что культуры с сильным акцентом на моменте присут-

5»
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
ствия могли иметь больше расположенности к спорту.
Обратная возможность тоже существует (вероятно, наше
собственное время — один из таких примеров): когда незначительный
компонент присутствия в нашей повседневной жизни способен
вызывать необыкновенно сильное желание видеть мир с
позиции присутствия. Ведь желаем мы больше всего того, чего
сложнее всего достичь.
Что касается агона и арете, я согласен с великим историком
XIX века Якобом Буркхардтом, утверждавшим с своей
«Истории древнегреческой культуры», что в отдельные
исторические моменты индивидуумы более склонны к соревнованиям и
стремлению к превосходству, чем в некоторые другие периоды.
Возможно, нам никогда окончательно не понять, почему дух
арете и агона возникает в одном культурном контексте и
увядает в другом, но сама эта закономерность мне кажется
несомненной.
Наконец, способность спорта соблюдать дистанцию от
обыденной жизни зависит от социоструктурных условий,
подверженных сильным изменениям. Сложно вообразить себе, что
крестьяне в Средние века, когда физический труд был
повседневным условием выживания, разделяли наше пристрастие к
активному отдыху и спорту. В современном же обществе спорт
находится в положении ориентированной на присутствие отъе-
диненности от повседневной жизни — отъединенное™,
играющей важнейшую роль в нацеленности спортсмена на победу
и эстетическом наслаждении болельщиков. Но вместе с тем
такая автономность находится в сложных и напряженных
отношениях с ориентированным на значение бизнесом, от
которого в том числе зависит существование клубов высших лиг,
университетских канцелярий, муниципальных правительств,
спортивных СМИ, производителей спортивного инвентаря и
спортивной одежды, даже медицинских и фармацевтических
организаций. Точный эквивалент нашему современному
восприятию спорта как отъединенного от повседневности (и в то
же время связанного с ней) вряд ли можно было бы найти в
других культурах, не столь отягощенных
сконцентрированностью на уровне значения.
Многие отдельные виды спорта в прошлом, похоже,
возникали спонтанно, в результате каких-то вспышек институцио-

2. РАЗРЫВЫ
59
нальных структур, и, похоже, так же внезапно исчезали. Чем
больше мы узнаем об обстоятельствах появления кулачного боя
в Древней Греции и кальчио в ренессансной Италии, тем
меньше у нас оснований считать их предшественниками
современного бокса и футбола. Важно понимать эти несоответствия в
историческом разрезе, так как это позволяет нам задать
вопрос, как стало возможным — исторически возможным, я имею
в виду, — что спорт получил такое распространение и такое
значение уже в наше время. Иными словами, при таком
взгляде на историческую прерывность спорт наших дней — уже не
конечная точка в одном из тех длинных сказаний о прогрессе и
упадке, которые нам так часто приходится слышать. И чтобы
проследить традицию большинства нынешних видов спорта,
нам на самом деле не нужно копать глубже начала XIX века.
Этот зазор между спортивными мирами более отдаленного
прошлого и начала нашей собственной спортивной традиции
следует учитывать при чтении последующих коротких очерков.
Эти очерки о греческой, римской, средневековой и
ренессансной концепциях спорта идиосинкретичны, ибо имеют своим
предметом темы, ключевые для поиска мной адекватного
способа вознести хвалу красоте спорта. А также потому, что в них
не идет речь о спорте за пределами европейской традиции.
При том, что было бы занятно достичь лучшего понимания тех
по-спортивному выглядящих танцевальных движений,
сопровождавших ритуалы человеческих жертвоприношений в
некоторых доколониальных южноамериканских культурах, у нас и
так предостаточно материала для аналитики спорта в нашей
собственной, западной традиции. Вслед за некоторым
количеством эпизодов из замкнутых миров прошлого я затем
перейду к рассказу о возникновении современного спорта в начале
XIX столетия как уже непрерывной (хотя и, разумеется,
нелинейной) цепи событий. В XXI веке у этого лавинообразного
процесса намечаются некоторые признаки замедления.
В прошлом, так же как и в настоящее время, тексты о спорте
редко когда описывают последний в его физической
реальности, хотя недостатка в документах по организации и
социальному контролю над спортом нет. Более того, мы не можем быть
даже уверены в том, как выглядел в прошлом тот или иной вид
спорта. Большинство книг и статей по истории спорта изобилу-

6о
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
ют случаями из жизни спортсменов и хронологическими
сведениями, но крайне редко найдешь в них свидетельства или же
указания на наш зрительный опыт. В то же время многие
авторитетные источники в данной области, кажется, одержимы
поиском доказательств (и обвинительных свидетельств)
использования спорта в неспортивных целях и функциях. Я не
втягиваюсь в такого рода критику, откровенно говоря,
потому, что не вижу реальных альтернатив тому, чему в основном
предъявляются эти обвинения. Все институты во все времена
«использовались» другими институтами, которые оставляли на
первых свой отпечаток. В начале XIX века, к примеру, спорт
вдруг стал главным элементом английской образовательной
системы: в результате кончилось все тем, что честность и
справедливость были признаны моральными ценностями. Такой
процесс апроприации присущ функционированию любых
институтов — к чему же тогда все эти жалобы? Спорт — не
исключение, за исключением разве только того, что он, как мы
считаем, обязан каким-то образом быть чем-то исключительным.

2. РАЗРЫВЫ
6l
Полубоги
Если выехать на машине из Афин к Коринфу на Истмий-
ском перешейке и потом ехать по извилистым дорогам
Пелопоннесского полуострова до отдаленной
деревеньки Олимпия, что в тридцати милях от побережья
Ионического моря, то вскоре вы начнете ощущать, каким подвигом было
добираться пешком или верхом на лошади на древние
Олимпийские игры. Но тысячи атлетов и десятки тысяч зрителей
под покровом олимпийского перемирия совершали такой
поход каждые четыре года, на протяжении тысячи лет или
более — с 776 года до н. э. по 394 Г°Д (условно установленные даты
проведения Олимпийских игр). Если попытаться
представить себе эти физические усилия, которым в современном
мире просто не найдется аналога, можно только подивиться,
воображая, как могло выглядеть это особое зрелище в течение
пяти дней, проведенных на территории этого любимого Зевсом
святилища.
Один ответ — современный, но тем не менее
правомерный — возникает, когда приезжаешь в эту тенистую зеленую
долину, где сходятся под роскошной растительностью реки
Калдеос и Алфиос, место столь отличное от сухих каменных
пейзажей, через которые ты ехал сюда в нетерпении в течение
несколько часов. У древних посетителей этих мест, днями и
неделями преодолевавших пешком этот путь, такой контраст
по прибытии, должно быть, вызывал сильнейшее ощущение
чувственного удовольствия и облегчения. Не в пример
современным туристам, имеющим возможность вернуться на ночь в
свой гостиничный номер с кондиционером, толпы людей в
древней Олимпии (исключительно мужчины, за исключением
жрицы Деметры и ее помощниц) обрекали себя на тесные
жилища, недостаток воды и жуткую жару. Зато в их жизни не
было ничего более возвышенного и желанного, чем только
побывать в этом месте, на соревнованиях атлетов.
Наряду с Олимпией существовали и другие места — Дельфы,
Истмия, Немея, — куда по традиции стекались свободные люди

62
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
из разных греческих государств и колоний на панэллинские
игры, но только Олимпия славилась как самое старое и
облеченное наиболее мощной харизмой место. Настолько
выдающейся была ее слава, что четырехлетний ритм ее игр стал
наиболее распространенной мерой времени в Древней Греции.
Каждая Олимпиада (четырехлетний период) получала
название в честь победителя в первом спортивном состязании
пятидневного турнира. В отличие от зрителей (а также художников,
музыкантов и ораторов, приезжавших показать свои таланты
в промежутках между спортивными мероприятиями), атлеты
проводили по меньшей мере месяц перед играми в Элиде, в
тридцати пяти милях от Олимпии, где они тренировались,
чтобы достичь своей оптимальной физической формы.
Пять дней олимпийского празднества состояли из
множества сменяющих друг друга спортивных состязаний и
религиозных обрядов (впрочем, мы погрешим против особой
притягательности Олимпии, если будем слишком строго разделять
эти два понятия). Первый день отводился глашатаям,
музыкантам и спортивным соревнованиям юношей. Во второй день
происходили конные скачки, гонки на колесницах (в том
числе с мулами в упряжке), а также проходящее на полуовальном
стадионе длиной в 200 ярдов главное мероприятие — пятиборье,
состоявшее из состязаний по бегу на стадию, прыжков в длину,
метания диска, метания копья и борьбы. Все гонки, не
входившие в пятиборье, имели место в третий день. Четвертый день
был посвящен борьбе, кулачному бою и панкратиону (крайне
жесткому, почти садистскому виду борьбы и рукопашного боя),
соревнования по которым проводились на палестре,
прямоугольной площадке, обнесенной аркадами. На задворках
стадиона зрители наблюдали за состязаниями по бегу гоплитов —
забегами на средние дистанции для тяжеловооруженных воинов.
Атлеты на панэллинских играх выступали обнаженными, и,
так как нагота стала обязательной лишь несколько веков
спустя после возникновения данной традиции, понятно, что
выступление обнаженным играло культурную роль, а не было
знаком архаического состояния общества. Перед соревнованиями
атлеты натирали свое тело маслом; некоторые историки
толковали этот обычай как соревновательную стратегию, в
особенности в состязаниях по борьбе, либо как способ повышения

2. РАЗРЫВЫ
бз
результативности. Меня, впрочем, не убеждает мнение, что
стратегические преимущества были главной причиной. Масло
придавало обнаженным телам атлетов блеск отраженного
солнца, и сам этот осязаемый ореол выделял их из ряда обычных
людей.
Помимо обнаженности атлетов самыми удивительными
особенностями этого мероприятия с точки зрения современного
болельщика являются полное отсутствие командных видов
спорта и правило, позволяющее владельцам лошадей, мулов и
колесниц быть в числе олимпийских чемпионов. Меньше
удивления вызывает явная связь с боевыми искусствами. Она дает
нам понять, каким немыслимым было бы для греческой
культуры различие между спортивными состязаниями и другими
типами телесных практик, распространенных в повседневной
жизни. Следовательно, греческая публика смотрела и
оценивала большинство соревнований глазами знатоков, на основе
знаний, приобретенных в рамках повседневного опыта.
Среди всех религиозных обрядов, исполняемых в Олимпии,
больше всего выделялись: жертвоприношение мертвым,
совершаемое на второй день, жертвоприношение Зевсу с
последующим пиром для всех атлетов на третий день и заключительное
пиршество после объявления победителей на пятый день. В
оде «Ферону Акрагантскому» Пиндар попытался уловить эти
последние моменты безграничного восторга и гордости,
показав их созвучие со славой, даруемой одними только богами:
Счастье победы
Смывает труд состязанья.
Богатство, украшенное доблестью,
Ведет мужа от удачи к удаче, от заботы к заботе,
Сияет звездой,
И нет сияния, свойственнее человеку1.
Оды Пиндара, с их акцентом (для нас — чрезмерным) на
восторге и гордости, сопутствующим атлетическим триумфам,
подсказывают несколько ответов на наш вопрос о том, что так
привлекало и зрителей, и атлетов в панэллинских играх. Пола-
1 Пер. М.Л. Гаспарова. — Прим. перев.

64
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
гаю, для зрителей такая притягательность состояла, прежде
всего, в самом присутствии — физическом присутствии —
сияющих атлетических тел в момент их высочайшего мастерства.
Зрительская роль свидетелей величия подчеркивалась тем
фактом, что Олимпийские игры были соревнованием, в
высшей степени ориентированным на победу. Ни в одной другой
западной культуре победа не переживалась столь остро, как в
Древней Греции. Только победитель завоевывал право надеть
лавровый венок. Ни о каких утешительных призах за вторые
места речи не шло — аналогов нашим серебряным и бронзовым
медалям не было, как не было и статистики по индивидуальным
достижениям атлетов. Победитель забирает все — этот
принцип, между прочим, относился и к неспортивным
мероприятиям в Древней Греции, например к сочинению и постановке
трагедий и комедий в Афинах (имевшим вид состязания
между различными драматургами) и к ораторскому искусству (так,
признание вины или невиновности на греческом суде
определялось в конечном счете на основании превосходства в
красноречии). Победы и почести, заслуженные в Олимпии, давали
атлетам, их семьям и их родным городам право похваляться,
которое они использовали без всякого стыда, что плохо
увязывается с нашим идеализированным представлением о
древнегреческой культуре.
Для самих атлетов существовали и другие, более
практические вознаграждения. Алкивиад, например, известный нам из
«Диалогов» Платона, — красивый юноша и последователь
Сократа, — проводил прямую связь между своими олимпийскими
победами и претензиями на политическую влиятельность: «Я
ездил на семи колесницах, столько не было под силу ни
одному обычному человеку до этого, и выиграл первый приз, и
второй, и четвертый [то есть три первых приза], и позаботился
о том, чтобы и все остальное было достойно моей победы.
Ибо, по общему обычаю, такие вещи поистине означают честь,
и от содеянного обретают люди власть». Величайшая
привилегия, которой наделяли победителя-олимпийца, — право на
изваяние, выставляемое на обозрение на территории Олимпии, —
настолько высоко ценилась греками, что родной город атлета
зачастую обеспечивал своих героев пожизненной пенсией. В
силу того что победа на эллинских играх обеспечивала целый

2. РАЗРЫВЫ
65
ряд атлетов таким постоянным источником дохода, можно
сказать, что своеобразная разновидность профессионального
спорта возникла задолго до идеала «спортсмена-любителя» в
современной олимпийской традиции.
Но важнее всего, что, как выясняется из гимна Пиндара,
нахождение в непосредственном присутствии атлетического
величия в Олимпии подразумевало нахождение поблизости от
богов. В отличие от вездесущего и чаще всего
нематериального присутствия монотеистического Бога, чьи всепобеждающие
атрибуты так знакомы нам, греческие боги обитали в особых
местах, присутствуя в них с большей или меньшей
интенсивностью задолго до того, как принять различные человеческие (и
не только человеческие) обличья. Быть в Олимпии значило
быть в присутствии самого Зевса. Однако, на мой взгляд, не
стоит слишком односторонне представлять себе эллинские
игры как главным образом религиозные ритуалы. С таким же
успехом можно сказать и обратное, представив греческих
богов в виде божественного воплощения атлетов.
В представлении греков боги были крепкими и могучими,
сексуально активными и неотразимо привлекательными, а
также вечно опьяненными или непревзойденно трезвыми,
невыразимо красивыми или отталкивающе безобразными. Щеголяя
такими мифическими качествами, они без конца
соревновались друг с другом, точно как их человеческие двойники. Этот
дух соревновательности богов и людей больше других качеств
подчеркивается и прославляется в «Илиаде». Гомер изображает
легендарные схватки между Ахиллом и 1ектором, Агамемноном
и Приамом, греками и троянцами не просто как человеческую
борьбу, но и как олицетворение божественного
соревновательного духа.
Так как границы, отделявшие греческих богов от людей,
были довольно проницаемы, стремление к высочайшему
уровню физического совершенства и победа на олимпийском
турнире поистине возносили триумфатора до статуса полубога
(античное значение слова «герой» и есть «полубог»). Для
зрителей этого торжества находиться в месте, где божественное
и героическое присутствие сливались в выступлении атлета, на
фоне подобающе прекрасной природы, считалось самым
экстатичным и трансцендентным опытом, даруемым жизнью. Соби-

66
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
равшимся в олимпийском святилище Зевса было не просто
хорошо, но безгранично хорошо — от самих себя, от атлетов и
от боговдохновенного мира, сокровенной частью которого они
себя ощущали. Раз в четыре года на короткий период времени
в этом особенном месте религиозный экстаз и спортивный
восторг сливались воедино.

2. РАЗРЫВЫ 67
Гладиаторы
Хотя руины Колизея, возведенного в 72 году при
императоре Веспасиане, находятся не в центре
современного Рима, можно без труда представить себе, какой
оживленной и насыщенной была жизнь вокруг арены в
имперские времена. Стадион располагался между римским Форумом,
остававшимся и дальше центром общественно-политической
деятельности, зданием Domus Aurea (Золотой дом),
роскошным дворцом, построенным Нероном десятилетием ранее, и
гигантским ипподромом Circus Maximus с более чем 300 ооо
мест для зрителей (нам «известно» это по фильму «Бен-Гур»,
а о Колизее мы «знаем» из фильма «Гладиатор»). Но сам
Колизей по своей конструкции представлял собой замкнутое
круглое пространство, располагающееся посреди всей этой суеты.
Если стадион в Олимпии был открыт по направлению к
храму Зевса и другим спортивным сооружениям святилища, то
отдельно стоящий, прекрасный купол Колизея (скрепленный
силой римского бетона) производил впечатление отделенности
от окружающего мира, подобно современным стадионам.
Внутри могло умещаться от шестидесяти до семидесяти тысяч
зрителей, разделенных по секторам в соответствии с социальным
статусом, при этом ложа императора была главным объектом
внимания во время событий, разворачивающихся на арене. В
Колизее была создана подземная сеть коридоров, подъемных
блоков и люков, через которые на арене появлялись
гладиаторы, животные и реквизит, а также имелись веларии —
специальные навесы наподобие парусов, оснащенные веревками и
регулируемые моряками — для защиты публики от солнца и
дождя. В жаркие дни на зрителей, собравшихся в Колизее,
распрыскивалась ароматная вода.
В Колизее, в отличие от олимпийского стадиона, не было
предустановленного периодического графика мероприятий.
Организация игр зависела от великодушия и политических
интересов спонсоров, которыми были в большинстве своем

68
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
члены императорского двора и состоятельные граждане.
Финансовая поддержка игр в Колизее была средством завоевать
симпатии масс в политических интересах, и, по-видимому, это
обстоятельство никого не смущало. Знаменитый призыв
«хлеба и зрелищ» (panem et circenses) в точности описывал
ситуацию. Как только спонсор решал предложить поддержку играм
в Колизее, он нанимал особого антрепренера (он назывался
editor, режиссер), занимавшегося устроением массовых
представлений, — сегодня мы назвали бы его просто «устроитель
мероприятий». Режиссер составлял программу мероприятий
на несколько дней (самой длинной из них была программа на
123 Дня» реализованная в начале II века нашей эры) и давал
объявления об этой программе через листовки и глашатаев,
разносивших весть по всей столице.
Обычно день в Колизее состоял из самых разнообразных
представлений (всегда в сопровождении музыки), начиная от
спортивных соревнований по типу греческих и постановочной
охоты за экзотическими животными и заканчивая главным
событием — сражениями гладиаторов, как индивидуальными,
так и в составе больших команд. Вдобавок к известной
страсти к гонкам на колесницах римской публике полюбились
реконструкции исторических битв, особенно морских боев, для
чего требовалось убирать настил пола и заполнять арену водой.
Хотя жестокие казни случались не так уж и редко, современные
исследования подвергают сомнению представление о том, что
христиане и другие религиозные инакомыслящие регулярно
предавались смерти на арене на забаву зрителям.
Хотя в основном гладиаторы были рабами, жившими и
тренировавшимися в казарменных кварталах близ Колизея,
многие из них были и свободными гражданами. Но даже раб, если
он выиграл несколько боев, мог рассчитывать на приличный
доход, позволявший в будущем купить гражданство. Победа
того или иного гладиатора присуждалась в тот момент, когда он
выходил на арену, что говорит о существовании уже в те
брутальные времена особого антуража, сравнимого со звездной
славой спортсменов наших дней. Для того чтобы устоять в
сражении, требовался высокий уровень атлетических навыков
(аналогичный военным навыкам того времени); но, в отличие
от нашего современного принципа честной игры, на арене, как

2. РАЗРЫВЫ
69
и в реальном бою, понятие весовой категории не играло роли.
Во-первых, гладиаторы выходили в самом разнообразном
вооружении. Обычного пехотинца с копьем и щитом выставляли
на бой против фракийца, у которого были меньший щит и по-
ножа. Ретиарий, вооруженный трезубцем и сетью, сражался в
паре с понтариусом, чье вооружение было приспособлено к
борьбе с некоторого возвышения. Кроме того, были также се-
куторы, скиссоры, провокаторы, сагиттарии и многие другие
категории, наименования и разновидности экипировки. По-
видимому, единственный принцип, который неизменно
соблюдался в противостоянии гладиаторов, — неравенство между
воинами. Противники не только были облачены в разные
доспехи, но редко когда соблюдалось равновесие в мощи их
оружия, защитном уровне их амуниции и даже попросту в их
физической силе.
Среди прочих древнеримских философов и писателей
Сенека, умерший за несколько лет до постройки Колизея,
выделялся тем, что не жаловал гладиаторские игры. Для него факт
того, что многие богатые римляне вкладывают большие
деньги и страсть в успехи выделявшейся своим воинским
искусством кучки бойцов, был симптомом морального упадка в
империи. Сенека близок взглядам среднего интеллектуала наших
дней во мнении, что сражения гладиаторов есть «чистое
убийство», потворствующее низшим инстинктам толпы. Однако
поразительным образом он не обращает внимания на другие
ключевые аспекты, которыми прельщались римляне в своем
наслаждении гладиаторскими боями, — аспекты, удивительно
родственные некоторым мотивам собственной стоической
философии Сенеки.
Сенека вполне мог разглядеть эту близость, когда говорил
о гладиаторских играх как метафорах человеческого
существования. Но, по всей видимости, он не замечал ее, как только
сами игры гладиаторов оказывались в центре его
размышлений. Очарование, которое он упускает из виду и которое
многие другие авторы (среди них Цицерон и даже кое-кто из
Отцов церкви) не оставляли без внимания, заключалось в том, что
древние римляне называли «моментом истины», имея в виду
тот момент, когда один из бойцов проигрывал поединок и
оказывался лицом к смерти при всеобщем обозрении. Нам всем

7°
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
так знакома из множества голливудских фильмов эта
хрестоматийная сцена, в которой император принимает решение
оставить в живых проигравшего гладиатора либо позволить его
противнику нанести смертельный удар. Этот обычай
действительно имел место, правда, императорский жест не имел вид
опущенного или поднятого большого пальца. Более того, в
противовес тому, что утверждают кино и Сенека, научная
статистика показывает, что подавляющее большинство сражений
(примерно в пропорции ю к i) заканчивалось помилованием
побежденного воина.
Итак, если дело было не в желании толпы видеть кровь,
которому угождали организаторы, то в чем тогда состояла
притягательность этого обрядового действа, чья форма
символизировала неминуемость смерти и растягивала ее мучительное
приближение? Наряду с изначальным неравенством
сражающихся момент истины, должно быть, притягивал
исключительное внимание толпы не к победителю, но к побежденному,
который — по крайней мере на несколько мгновений — на глазах
у всех пребывал перед лицом смерти. От поверженного
бойца ожидалось проявление хладнокровия в подобных
мучительных обстоятельствах, нужно было показать лицо
«застывшее словно лед», «твердое словно камень», непроницаемое
словно маска. Считается, что исконным значением слова
persona в латыни была «маска», и, пожалуй, не будет выглядеть
притянутым за уши предположение, что в древнеримской
культуре такое сохранение лица в присутствии
потенциальной опасности, угрозы собственной гибели, и привело к
становлению понятия «личность» (person). В таком толковании
гладиаторских игр само сражение с присущей ему
несправедливостью было лишь церемонией открытия — необходимой
предпосылкой достижения момента истины. Демонстрация
хладнокровия перед лицом столь мрачной неизвестности была
способна преобразить поверженного гладиатора в истинного
героя представления — героя не в смысле полубога, а в смысле
образца физической силы, необходимой для мужественного
преодоления человеческой слабости. Этот источник
очарованности, возможно, не был частью сознания
среднестатистического римского зрителя, но уж наверняка увеличивал
интенсивность его переживаний.

2. РАЗРЫВЫ
71
С современной точки зрения, это утверждение (которое
вроде бы широко распространено среди нынешних
специалистов по истории древнеримской культуры) не очень-то
претендует на то, чтобы превратить зрелища в Колизее во что-то
наподобие гуманных обрядов древних Олимпийских игр, как мы
их себе представляем. Тем не менее, приписывая роль
главного действующего лица поверженному гладиатору, а не
победителю и придавая должное значение театрализованной схватке
между предсмертной агонией и самообладанием, такой взгляд на
гладиаторские игры помогает нам представить, как древние
римляне относились к пребыванию на волоске от смерти.
Лучшее, что мог совершать человек в том ненадежном мире, —
переносить свои страдания со стоическим спокойствием.

72
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
Рыцари
Едва ли был период в западной истории с более
неблагоприятными условиями для возникновения спортивных
зрелищ, чем Средневековье. Культура, в которой
всемогущая Церковь требовала от человека служения Богу в течение
шестидневной трудовой недели и прославления его в
воскресенье, не оставляла времени и психологического
пространства для процветания игр и спорта. Плюс ко всему физические
упражнения, усилия и страдания были повсеместны и
неизбежны для членов всех социальных групп и, как следствие, вряд
ли могли стать объектами желания. По этой причине и ряду
других те художественные описания, которые посвящены
рыцарским турнирам, — пожалуй, единственному обряду
средневековой культуры, хоть как-то приближающемуся к спорту, — скорее
всего, представляют собой не что иное, как продукт протоли-
тературного воображения. Мы можем никогда не узнать
точно, имели ли место в реальной средневековой жизни турниры,
подобные тем, о которых рассказывается в рыцарских
романах XII и XIII столетий. Если позволить себе утверждать,
что эти литературные эпизоды указывали на что-то подобное
спортивным практикам, то, кажется, нужно принять взгляд на
средневековую куртуазную культуру как на контркультуру,
отодвинутую от господствующей повседневной жизни, в том виде,
как ее воспринимали средневековые люди. Любовные песни,
которые мы называем поэзией трубадуров, — самые ранние
проявления этой куртуазной контркультуры, и главным
героем в истории, канонизированным в качестве первого
трубадура, был Гийом IX, герцог Аквитанский, феодальный сеньор с
юго-запада Франции, родившийся в 1071-м и умерший в 1126
году. Гийом всю свою жизнь провел в борьбе с богословским
авторитетом и политической властью католического
духовенства. Хотя в конце концов он проиграл в этой неравной
битве, он замечательным и, возможно, даже неподражаемым
образом отвечал на репрессивные меры клерикализма
посредством разнообразных провокационных жестов — жестов,

2. РАЗРЫВЫ
73
которые современные ему историки записывали с внешним
осуждением, но скрытой симпатией. В этом, должно быть,
причина того, почему имя Гийома оказалось связанным с
небольшим количеством песен, воспевающих любовные
похождения и прелюбодеяния во вполне недвусмысленных
выражениях. В одной из таких песен повествуется об истории вельможи,
который под маской паломника, притворившись немым,
заманивает двух особ женского пола в их покои и занимается с
ними любовью «восемь дней, сто восемьдесят восемь раз» — до
полного (мужского) истощения, — после чего девушки
пытаются реанимировать энергию самозваного пилигрима,
расцарапав ему спину когтями рыжего кота.
Несмотря на впечатляющую, поистине рекордную
статистику, я не рискну истолковать это двусоставное физическое
зрелище (сведение воедино пения птиц и непревзойденного
эротического совершенства) в качестве средневекового аналога
спорта. Чем-то более важным мне кажется сама дистанция
куртуазной культуры от моральной серьезности и клерикального
контроля. Эта дистанция являлась структурным эквивалентом
автономии, окружающей современное искусство. И на самом
деле эта контркультурная перспектива может быть тем углом
зрения, который нужно принять, чтобы понять и по
достоинству оценить красивейшие описания рыцарских турниров в
романах Кретьена де Труа, предполагаемого автора самой
ранней из известных версий легенды о короле Артуре,
сочиненной столетие спустя после подвигов Гийома Трубадура.
Литературное описание Кретьеном Ланселота,
выигрывающего поединок за поединком в честь наблюдающей за ними
Джиневры, его дамы сердца и неверной жены короля Артура,
показывает, что Кретьен, равно как читатели и слушатели его
романов, по крайней мере грезил о мире, где физическая сила
и военное мастерство могли бы преобразиться благодаря
любовной страсти в вероятный прообраз спорта.
«Пока Королева отсутствовала в стране, я думаю, молодые
дамы посоветовались между собой, не зная, что им делать. Им
хотелось скорее выйти замуж. Посоветовавшись, они решили
провести турнир... Они разнесли эту весть по всей округе,
ближайшей и отдаленной; заранее объявили о дате турнира,
чтобы привлечь больше людей. И Королева вернулась к назначен-

74
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
ной дате... Публика была в сборе, Королева и все дамы,
рыцари и все остальные. По правую и левую сторону расположилась
свита. На арене стоял помост, где расселись Королева и все
дамы и служанки; никогда прежде не видели турнира такого
красивого, такого большого и так хорошо подготовленного...
Рыцари готовились к поединкам, без труда подыскивая себе
партнеров, пришедших с той же целью; а другие тем временем
разминались для других рыцарских упражнений. Поле все было
заполнено, и площадка, и проходы, так что нельзя было
подсчитать всех рыцарей, столько их было там... Когда пришло
время Ланселота вступить в турнир, он был достоен двух
десятков лучших рыцарей и начал биться так хорошо, что никто не
мог отвести от него глаз, куда бы он ни поскакал... Королева
отвела в сторону одну свою благоразумную служанку, сказав ей:
"Милая, возьми вот эту записку и быстро... спустись с помоста
и отнеси вон тому рыцарю с красным щитом"».
Если бы подобные турниры между двумя рыцарями на
лошадях имели вид спортивных соревнований, можно представить
себе, сколько силы и ловкости было бы вложено в них. Такое
противостояние потребовало бы согласованного сочетания
скорости, прицельной точности, времени, силы,
выносливости и, главное, уравновешенности. Но между тем, как гласят
самые занимательные рассказы о средневековых турнирах,
главная роль на таком мероприятии отводилась дамам,
располагавшимся на зрительском помосте. Они не просто зрители — они
также награда победителям. «Утеха для двора», как часто
именует это Кретьен де Труа, — восторг, который должен был
вызываться такими турнирами и прочими куртуазными
празднествами, был, по-видимому, смесью гордости за спортивные
успехи и предвкушения любовного экстаза. К тому же его
источником мог быть ажиотаж среди участников вокруг
непривычной и недолговременной свободы, похищенной из-под глаз
церковного контроля. При таких особых и исключительных
условиях физические тренировки могли превращаться в
источник радости даже в средневековом мире.
Однако исторические реалии средневековых турниров,
вероятно, были не столь уж отрадными. Имеющиеся у нас в
небольшом количестве достоверные свидетельства говорят, что
на протяжении второй половины XII века аристократы северо-

2. РАЗРЫВЫ
75
западных областей нынешней Франции регулярно проводили
между собой дружеские схватки на лошадях. Между тем
функция и манера этих занятий, должно быть, больше напоминали
военные действия на поле, чем прелестные сцены,
описываемые в литературе тех времен. Что отличало структуру этих
поединков от серьезных боевых действий — это правило,
исключавшее применение оружия за пределами черты,
проводимой по обеим сторонам обозначенного поля боя, а также еще
одно правило, позволявшее победившему рыцарю оставить за
собой лошадей и доспехи побежденного противника. Оба эти
положения вполне могли быть совместимы с реальными
военно-тактическими приемами, насколько нам о них известно.
Нам известно, что Гийому ле Марешалю, одному из
известнейших рыцарей своего времени, удалось сколотить себе
небольшое состояние на победах в турнирах. Но станем ли мы от
этого называть его профессиональным спортсменом? По мнению
историков, он просто был представителем низшей знати,
получившим возможность, благодаря своим выдающимся
способностям, улучшить свое экономическое и социальное
положение, участвуя в подобных состязаниях.
Как бы далек ни был исторический персонаж типа Гийома
ле Марешаля от того, чтобы называться спортсменом, начиная
с XIII века память о рыцарских турнирах, может быть,
обманчивая память об обрядах, никогда в действительности не
имевших места, стала формировать и усиливать ностальгическое
увлечение — главным образом в нарождающихся больших
городах — театрализованными состязаниями, устраиваемыми с
дорогостоящим, избыточным и все более изощренным шиком.
Блестящие доспехи, занимающие сегодня изрядное место во
множестве европейских и американских музеев,
изготавливались как раз для таких пышных зрелищ. У них никогда не было
какого-либо военного предназначения, и, разумеется, в силу
своего веса они не могли использоваться в каких бы то ни было
спортивных соревнованиях. В некоторых редких случаях,
однако, ностальгическое воображение позднего Средневековья
превращало то, что в сущности служило театрализованным
зрелищем, в состязание с чуть более выраженным
соревновательным физическим аспектом. Так, мы знаем о некоторых так
называемых рыцарях (в большинстве своем во Франции и Ис-

76
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
пании XIV—XVI веков), заявлявших во всеуслышание, что они
готовы «защитить» тот или иной мост или ворота от любых
противников, чаще всего в честь какой-то дамы, — и в конце
концов рыцари эти, как ни странно, вступали в поединки с
другими такими же рыцарями, играючи бросавшими им вызов.
Не исключено, что существовало какое-то отдаленное
родство между этими идеями о защите мостов и ворот и
предполагаемым первообразом игры под названием jeu de раите (игра
в мяч с ракеткой), отождествляемой некоторыми историками
спорта с предшественником тенниса. Первыми игроками этой
игры могли быть монахи, пытавшиеся забить мяч ладонью
(отсюда название «игра ладонью») между сводами галерей в
монастыре, тогда как другие монахи «защищали» эти ворота.

2. разрывы 77
Отчаянные
Совмещение воображаемых (или реальных) состязаний
с театрализованными зрелищами, воспроизводящими
основные формы соревнования, но не
предусматривающими реальное физическое противоборство, периодически
случалось в раннее Новое время. Большая часть того, что мы
разумеем сегодня под расплывчатым понятием «пышного
зрелища», — результат этого совмещения. Хоть мы и не можем
проследить непрерывную институциональную преемственность,
которая бы связала состав таких игр с теперешними
командными видами спорта, некоторые черты командных видов спорта,
кажется, впервые появились именно в этом контексте.
Типичный случай — игра кальчио, популярная среди флорентийских
аристократов времен династии Медичи. В нее играли на пьяц-
цах Флоренции во время карнавального сезона две команды
по двадцать семь мужчин. Со временем игра разделилась на
соревновательный вариант (calcio diviso) и на зрелищный
вариант (calcio a livrea), оба из которых, по-видимому, чем-то
напоминали современное регби. По крайней мере, об этом говорят
флорентийские тексты, в удивительных описательных
подробностях: «Поймав мяч в руки, он побежал по полю с таким
усилием и такой скоростью, что те, кому посчастливилось
видеть этого прекрасного молодого человека, испытали трепет;
затем он ударил мяч ногой с такой мощью, что он опустился
всего лишь в метре от линии ворот».
Если игра в кальчио считалась приятным
времяпрепровождением и развлечением для знатных людей и прочих
состоятельных участников, то существовали и другие схожие виды
физических состязаний (некоторые из них включали защиту и
атаку на мосты и ворота), в которых каждая команда
представляла какую-то конкретную местность, социальную группу или
профессию. Целью всегда было совместными усилиями и
передвижениями по полю буквально загнать эквивалент
современного футбольного или регбийного мяча в ворота, преодолевая
физическое сопротивление другой группы мужских тел. Мно-

78
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
гие аристократы, воздерживаясь от активных занятий такими
жесткими видами спорта, в то же время покровительствовали
этим командам или отдельным спортсменам — и делали
высокие ставки на своих любимцев.
Двойственная роль аристократических зрителей этих
бесшабашных игр, чье бескорыстное восхищение мастерством
игроков, по идее, должно было бы противоречить их зачастую
приличным ставкам на игру, в итоге обусловила возникновение
бокса в Англии как первого полностью развитого
профессионального вида спорта Нового времени (единственное
значительное исключение, так как согласно общепринятому
утверждению современный спорт возник не ранее начала XIX века).
Бокс образца XVIII века был несравнимо более грубым,
нежели самые жесткие сегодняшние профессиональные матчи.
Боксеры боролись голыми руками, а ушибы и раны на руках
часто становились причиной поражения. Более того, матчи
заканчивались лишь после решающего нокаута или полного
истощения одного из борцов (а иногда и обоих). Соперничество,
длящееся более пятидесяти раундов в течение нескольких
часов, не было редкостью. Большой архив иллюстраций,
относящихся к этому времени, изображает в красочных деталях
изнурительные последствия этих долгих поединков. В то же время
социальные и культурные сходства с миром современного
бокса поражают.
Уже с самого начала современной эпохи бокс пользуется
притягательностью у людей на обоих полюсах социального
диапазона — у богатых и образованных, с одной стороны, и с
другой — у преступников и изгоев. И уже с самого своего
зарождения современный бокс являлся объектом всевозможных
нелегальных манипуляций. И доныне не скажешь наверняка,
предопределен бой или нет, — и эта неопределенность, как ни
странно, только придает боксу очарование. Свидетельства из
ранней эпохи современного бокса сохранили эти переживания
и ощущение неоднозначности в изумительных подробностях,
запечатлев в нашем сознании социальные и пространственные
сферы, где по соседству обитают бокс, проституция и
преступность, в своем сочетании неся в себе столь взрывную энергию.
Они высвечивают контраст между различными социальными
категориями зрителей, каждая из которых явно «смакует» по-

2. РАЗРЫВЫ
79
верженные, обливающиеся кровью тела в конце поединка
больше, чем наслаждается невредимыми телами соперников перед
началом борьбы.
Бокс также возбуждает у зрителей почти неотразимую тягу
к тому, чтобы самим заняться этим спортом. «Хорошо
воспитанный боксер» с интеллектуальными манерами был вполне
сформировавшимся типом уже в первом столетии истории
бокса. Первым примером стал Джим Белчер, удерживавший
титул чемпиона в тяжелом весе несколько раз в начале XIX
века. Как пишет Пирс Иган в своей «Боксиане» (1813):
«Белчер имел приятную внешность, был благовоспитан и обладал
необыкновенно спокойным нравом. Ничто не указывало на его
превосходство в телесной силе; но, когда он раздевался, его
тело представало одновременно мускулистым и изящным.
Наука, которой он владел в совершенстве, оказывалась всецело
его собственным изобретением, — его соперникам не было
известно о тех уникальных преимуществах, которые она давала
ему над теми, кто тренировался и дрался по обычным
принципам боксерского искусства; она была совершенно интуитивна;
практика усилила ее эффект, а вводя в замешательство своих
противников, он приобретал столь важное время для
совершенствования своих врожденных преимуществ с проворством и
решительностью... В обществе Джим был благожелателен,
скромен и непритязателен. В качестве владельца паба никто не мог
сравниться с ним в чувстве приличия и воспитанности».
Любопытно, что моральные качества, которые, согласно
этому тексту и другим, гармонично сочетаются с физическим
мастерством бойца, напоминают добродетели, которые
древнеримские зрители видели в своих гладиаторах. С самого
начала современной эпохи бокса поражения и трагедии великих
кумиров очаровывали фанатов гораздо больше, чем их победы.
Джим Белчер не оказался исключением. После раннего ухода
из бокса вследствие потери глаза в результате несчастного
случая, не относящегося к спорту, он сделал попытку вернуться, но
был убедительно повержен. Поклонники Белчера тем не
менее, похоже, воспринимали его последнюю схватку как его
звездный час: «Но невзирая на то, что зрители признавали
слабость Белчера в некоторых эпизодах из-за его
неспособности отражать атаки, как прежде, и суровой расправы, которой

8о
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
подверглись его голова и лицо в сражении, та отчаянная
ситуация, в которой он оказался, произвела глубокое впечатление
не только на его друзей, но и на всех присутствующих, и
невольная скорбная и молчаливая слеза навернулась на щеки
многих от уходящего величия их любимого героя».
Устраиваемые чаще всего на открытом воздухе некоторые
их лучших боксерских матчей в Лондоне в первой половине
XIX века привлекали от двадцати до тридцати тысяч зрителей.
Эти цифры подтверждают, что на самых разных уровнях
развитие бокса предвосхитило зарождение других видов
современного спорта на добрые сто лет.

2. РАЗРЫВЫ 81
Спортсмены
Что касается более культурных поклонников бокса в
XVIII веке, вероятно, главным объяснением их
увлечения этим грубым видом спорта мог быть эффект
«пружины» — своего рода реакция на главенствующий приоритет
сознания и разума над телом и чувствами в культуре
Просвещения. Спортивные движения в XIX веке зачастую искали свое
обоснование в биографиях и книгах авторов, выражавших,
даже в эпоху Просвещения, желание вернуться к более
чувственным аспектам жизни. Одним из таких авторов был Иоганн
Вольфганг фон Гёте, считавший физическую культуру,
главным образом плавание и катание на коньках, необходимым
условием поддержания своего ума и продуктивности как
писателя на высоте. Другим был Жан-Жак Руссо, призывавший не
стесняясь наслаждаться подлинностью нетронутой природы,
а в его педагогическом трактате «Эмиль» подчеркивалась
важность физкультуры. Тот факт, что многие известные
альпийские вершины были впервые покорены состоятельными
молодыми людьми в конце XVIII века, можно толковать как ранний
сигнал культурного сдвига в направлении чувственной жизни
и телесного опыта.
Но только лишь в начале XIX века стремление вернуться к
природе и восстановить равновесие между телом и разумом
нашло подобающую почву для развития того, что мы бы
назвали современным спортом. В результате революций и реформ
предыдущего столетия свободное время — бывшее когда-то
привилегией лишь высших классов — стало возможностью для
всех категорий граждан. Во время, когда многие прочие
социальные надежды новых государств не оправдывались, досуг и
свободное времяпрепровождение приняли опосредующую роль,
позволив представителям среднего класса поверить, что они
стали тем, чем всегда мечтали стать (и на что надеялись), —
равноправными членами общества, свободными в выборе
профессий и должностей и, кроме того, успешными вне зависимости
от своего социального происхождения. Лишь изредка удовлет-

82
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
ворявшееся в предромантических фантазиях желание
(ностальгирующий Бог путешествует в Швейцарию и
наслаждается видами Маттерхорна) стало стремительно превращаться в
институционализированную практику, основанную на
правилах и четко определенных умениях, допускавших гораздо
большее участие, — а также во все более и более отчетливое
осознание дистанции между этой практикой и повседневной сферой
труда и работы (так, члены клуба альпинистов во время
своего ежегодного отпуска отправляются вместе во Французские
Альпы покорять Монблан).
В том же XIX веке активный отдых стал главной
составляющей в появляющихся программах национального и частного
образования. В Германии, в частности в Пруссии, этот процесс
принял практический и дисциплинарный оборот. Фридрих
Людвиг Ян разработал в Берлине систему гимнастики с
определенной целью укрепления сил немецкой молодежи для
освободительных войн против Наполеона. Конная выездка как
гимнастическая дисциплина, к примеру, обнаруживает, таким
образом, вполне реальные исторические и политические
корни. Неукоснительность формы и квазивоенные функции
каждого движения вкупе с упованием на возвращение былой мощи
немецких предков были ключевыми элементами
приверженности к таким занятиям. Слово turnen, которым Ян поименовал
изобретенный им вид спорта, должно было своим звучанием
навевать архаику германского праязыка.
В более широком европейском и североамериканском
контексте вклад Яна в развитие современного спорта считался
эксцентричным (и слава богу, приходится добавить). Булыиую
известность и больший успех, чем гимнастика, приобрели бокс,
борьба, фехтование, теннис и гольф, лошадиные скачки и
гребля, альпинизм и пешеходный туризм. Все эти виды занятий
существовали, конечно, и до XIX века, но теперь все больше и
больше молодых людей втягивались в эти занятия с большей
энергией, принципиальностью и настроенностью на результат,
чем до этого. Ни один другой институт не сыграл в этом
процессе такую роль, как британская средняя и высшая школа.
Двигаясь по стопам немецких интеллектуалов, таких, как
археолог Иоганн Иоахим Винкельман и поэт Фридрих Гёльдерлин,
открывших заново и освоивших в XVIII — начале XIX века на-

2. РАЗРЫВЫ
83
следие древнегреческой культуры тела, британские школы
возвели этот чаемый идеал в модель воспитания всесторонне
развитых английских юношей. Предвосхищая возникновение
любительского спорта, университеты Оксфорда и Кембриджа
не допустили профессиональных гребцов к участию в первом
соревновании по гребле между их командами, состоявшемся в
1829 году. Начиная с 1859 года этот турнир по гребле стал
проводиться ежегодно. Другие командные виды спорта также
пользовались популярностью у британских студентов. Так,
крикет, просуществовав на протяжении XVIII века на правах игры
для джентльменов, к этому времени уже перебрался в
университеты. Тогда же зародились и ранние формы регби и
футбола, впрочем тогда еще четко не разделявшиеся.
Учителя провозгласили новые командные виды спорта
среди прочего средством повышения нового социального духа,
получившего имя «командного духа». Предполагалось свести
воедино приверженность своей команде и
уважительно-справедливое отношение к противнику. Это было одним из
оснований широко цитируемой поговорки «в здоровом теле здоровый
дух» (mens sana in corpore sano), которая не имела аналогичного
смысла во времена классической Античности. Между тем при
никогда не утихавших пронзительно-патриотических нотах с
самого начала своего развития и далее немецкая гимнастика
(«турнен») эволюционировала в массовое движение, более
тесно связанное с политическими силами, поддерживающими
германское национальное государство, чем с физической
культурой в школьных программах. К середине XIX века ежегодный
фестиваль по «турнен» стал ярким проявлением немецкого
национального духа, привлекая до тридцати тысяч участников.
В англоговорящих странах профессиональные виды спорта,
такие, как конные скачки и бокс, с сопровождающей их ставоч-
ной лихорадкой, притягивали большие массы людей и
оставались невозмутимыми перед лицом нарождающегося
любительского спортивного духа. Легкоатлетические соревнования по
бегу оставались частью профессиональной сферы
(включавшей ставки) под именем «пешего спорта», не поддаваясь
растущему влиянию университетского спорта. Бейсбол, напротив,
не был ни профессиональным, ни академическим видом спорта
в начале своей истории, и, возможно, это послужило одним из

84
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
факторов его типичного американизма. Как бы ни старались
в своем странном упорстве многие бейсбольные энтузиасты
нашего времени придумать некое «деревенское» (а то и
буколическое) прошлое для своей любимой игры, учреждение
первого бейсбольного клуба вряд ли могло произойти в
какой-нибудь другой среде, кроме столичного среднего класса.
23 сентября 1845 г°Да группа образованных молодых людей
из Нью-Йорка, еще с весны 1842-го встречавшаяся каждые
выходные ради игры в мяч на углу Мэдисон-авеню и 27-й
улицы, организовала бейсбольный клуб «Нью-Йорк Никербокер».
Вскоре они стали переправляться на пароме через Гудзон в
район Хобокен, Нью-Джерси, раз или два раза в неделю,
чтобы сыграть на травяной поляне, носящей самое подобающее из
названий — Елисейские поля. Первый президент «Никербоке-
ров» был врачом, и в их уставе заявлялось, что они играют
«лишь для здоровья и отдыха». Однако ореол, окружавший эти
сборища, похоже, был не таким уж возвышенным и
идеалистичным. В первые годы существования клуба игры «Никербо-
керов» сопровождались регулярными попойками после матча.
К 1869 году эпоха буржуазных развлечений в бейсболе
подошла к концу, будучи вытесненной как университетскими, так
и профессиональными командами. За десять лет до того два
колледжа из западного Массачусетса, Амхерст и Уильяме,
встретились друг с другом на первом межуниверситетском
бейсбольном матче, знаменуя приход столь популярного впоследствии
времяпрепровождения американцев в сферу высоких энергий
университетского спорта. Затем в i86g году компания
инвесторов из Огайо проспонсировала первую профессиональную
бейсбольную команду, «Цинциннати Ред Стокингс», и назначила
ее главой Гарри Райта, рожденного в Британии сына
профессионального игрока в крикет. В День святого Патрика в 1871
году Национальная ассоциация профессиональных
бейсболистов провозгласила независимость от прежней бейсбольной
ассоциации, чьей задачей было сохранение джентльменского
варианта игры. Была образована профессиональная лига из
девяти команд, из которых три клуба — «Бостон Ред Стокингс»,
«Чикаго Уайт Стокингс» и «Филадельфия Атлетике» (ныне
«Оукланд Эйз») — до сих пор играют в высших лигах. В 1876
году профессиональный бейсбол постиг первый финансовый

2. РАЗРЫВЫ
»5
кризис, дав владельцам приятную возможность снизить
зарплаты до 8оо долларов и объявить, что «платить игрокам в мяч
2000 долларов в год — смешно».
Одновременное зарождение развлекательного,
университетского и профессионального спорта послужило мотивом для
учреждения национальных (а в скором времени и
международных) спортивных ассоциаций, главной заслугой которых было
установление правил и принципов игры. Такое усреднение
сопровождалось процессом дифференциации — больше всего
характерным для Англии, — между играми, позволявшими
игрокам овладеть мячом руками (и защитить его от какого-либо
грубого перехвата), и другими, в которых игра рукой в мяч
запрещалась (и тем самым снижалась вероятность «грязных»
телесных столкновений). Это разграничение впоследствии
породит регби (то, что станет затем американским футболом)
и европейский футбол (в Америке известный как «соккер»).
Подобное стремительное размежевание между более жесткими
и более мягкими формами игры в мяч отражает некий
переворот во вкусах, убедительное объяснение которому пока никто
не нашел.
Футбольная ассоциация Англии, основанная в 1863 году,
продолжила повышать качество и устойчивость правил игры,
что отражалось в нескольких последовательных изданиях
сводов правил и наконец в (фактически) окончательном
варианте, изданном в 1892-м. С тех пор футбол практически приобрел
тот вид, который мы знаем сегодня, не считая, пожалуй,
только более высокого уровня физического мастерства и
большего количества публики. Фотографии из ранних времен
профессионального футбола производят впечатление, что когда-то это
была игра для горстки одиноких любителей. Однако
Футбольная ассоциация образца i888 года представляла собой
профессиональную лигу, игры которой проводились по правилам
ассоциации, а игроки набирались по большей части из числа
молодых рабочих. Международная федерация футбольных
ассоциаций (ФИФА) была создана в Париже в 1904 году, во
время, когда национальные футбольные организации с большой
скоростью возникали по всей Европе. По всей вероятности, в
силу особой популярности молодежного и университетского
спорта в США соответствующее разделение между любительс-

86
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
ким и профессиональным американским футболом произошло
гораздо позже, в 1920-х. И вплоть до второй половины XX века
профессиональному футболу было не по силам серьезно
соревноваться с футболом университетским в сердцах и умах
болельщиков.

2. РАЗРЫВЫ
87
Олимпийцы
Любительский спорт достиг своего апогея в
современном олимпийском движении. Это торжество
организованного бескорыстия было практически единоличным
завоеванием Пьера Фреди, барона де Кубертена,
начитанного французского аристократа с поразительным
дипломатическим чутьем. Родившись в 1863 году, Кубертен вырос в тот
период, когда нация преодолевала травму поражения в войне с
Пруссией — поражения, приведшего к краху Второй
Французской империи и одновременно к образованию Второй
Германской империи. Но Кубертен, казалось, не был столь озабочен
ростом немецкого национального движения и устрашающей
фигурой «турнера»-гимнаста. Проявляя исключительное
интеллектуальное великодушие, он позволил себе отдать
должное открытиям немецких классицистов и археологов, чьи
раскопки подняли на свет руины древней Олимпии. Но одно
дело — прославлять завоевания современной археологии;
добиться же исторически адекватного понимания античного
спорта оказалось совсем другим делом.
Кубертен соотнес эллинские игры с любительским
подходом и с подходом, ставящим само участие выше победы. Два
этих заблуждения по поводу древних Олимпийских игр
придали окончательную форму современному спорту. Но не стоит
чрезмерно драматизировать последствия заблуждения
Кубертена. Даже без его олимпийской идеологии должно было все
равно возникнуть какое-то аналогичное любительскому
подходу понятие в ответ на экспансию профессионального спорта.
Свидетельством тому могут служить забытые ныне рабочие
олимпиады, организуемые в Советском Союзе после
октябрьской революции 1917 года. Подобно инициативе Кубертена,
рабочее спортивное движение официально считалось
антинационалистическим и антипрофессиональным (хотя и
заботилось о том, чтобы отмежеваться от кубертеновского, сугубо
буржуазного, аристократического предприятия).

88
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
Возможно, благодаря его аристократическим
предпочтениям в пользу езды на лошади и фехтования (наряду с
велогонками — сугубо французским явлением) основатель современного
олимпийского движения ощущал неотразимую
притягательность ценностей и стиля британского студенческого спорта.
Но британцы прохладно отнеслись к предложению Кубертена
подключить французскую команду к участию в ежегодных
состязаниях по гребле между Оксфордом и Кембриджем, а
британский интернационализм, каким он представлялся Кубертену,
оказался иллюзией. Аристократия и представители верхушки
среднего класса в других частях Европы и Северной
Америки более тепло приветствовали энтузиазм Кубертена. Его
неприязнь к национализму и к показушности
профессионального спорта срезонировала с их собственными ценностями, и
после его выступления о международном любительском
движении на конгрессе в Париже летом 1894 года события
стали развиваться так стремительно, что грозили выйти из-под
контроля самого Кубертена. В попытке превзойти по
заманчивости его предложение провести первые Олимпийские
игры в Париже во время Всемирной выставки igoo года
делегация из Греции выдвинула идею о проведении
учредительных игр в Афинах во время Пасхальной недели 1896-го.
Чтобы не ударить в грязь лицом на дипломатическом фронте,
Кубертен тут же присвоил себе идею вернуть Олимпийские
игры «обратно» в Грецию.
Ко всеобщему изумлению, ему также удалось уговорить
греческую королевскую семью поддержать свой план, несмотря на
катастрофическое положение в экономике страны. В
последний момент какой-то патриотически настроенный миллионер
откликнулся денежным пожертвованием, благодаря чему был
построен современный стадион. Он был возведен на одном из
тех мест в Афинах, где незадолго до того были проведены
раскопки, а его силуэт и большинство архитектурных деталей
напоминали открытую заново античную традицию. Вместе с тем,
его вместимость семьдесят тысяч мест, — что-то неслыханное
еще со времен Древнего Рима — сделала его первым
по-настоящему современным стадионом. С исторической точки зрения
его открытие вполне могло считаться самым главным
событием первых Олимпийских игр.

2. РАЗРЫВЫ
89
Благодаря фотографиям, на которых изображены
огромные толпы посетителей церемонии открытия, в момент
появления марафонских бегунов, а также фотографиям с
церемонии закрытия (в городе с населением всего лишь двести тысяч
человек) мы закрываем глаза на то, что сами спортивные
мероприятия были наспех организованы, а выступления первых
олимпийцев выглядели не впечатляюще даже для своего
времени. Приглашения в различные национальные олимпийские
комитеты, большая часть которых еще находилась в стадии
зарождения, доходили слишком поздно, а приглашенные к
участию страны испытывали финансовые и транспортные
затруднения в отсылке своих атлетов в Афины. Несмотря на главную
роль Кубертена в данном предприятии, ни одна организация
и ни один предприниматель во Франции не чувствовали своей
обязанности поддерживать французских участников (по
слухам, французские велосипедисты, завоевавшие олимпийские
медали, просто случайно оказались в Греции по своим
профессиональным делам). Прибытию американской делегации — в
основном состоявшей из студентов Принстона и Гарварда, —
содействовало решение Уильяма Слоуна, друга Кубертена и
принстонского профессора, который в последний момент
отказался от своей собственной поездки с женой в Афины, что дало
ему возможность пожертвовать деньги в анонимный фонд,
финансировавший перелет американской сборной. К несчастью
(мне так кажется) для капитана американской
легкоатлетической команды Роберта Гаретта, его овдовевшая мамаша решила
взамен Слоуна сопровождать своего сына и его друзей.
Двадцать один участник из Германии получил поддержку
от императорской семьи (желавшей оказать услугу своим
греческий монаршим сородичам), но после возвращения и
антиинтернационалистический Союз гимнастов (Turnerbund), к
тому моменту самая влиятельная спортивная организация в
Германии запретила их дальнейшее участие в Играх. Из всех
европейских правительств венгерское выразило по крайней
мере благие намерения поддержать делегацию своей страны
на первой Олимпиаде. Учитывая все эти препятствия,
неудивительно, что число участников на первой Олимпиаде было
столь ничтожным. 262 атлета, соревновавшиеся в Афинах,
представляли тринадцать стран, и только лишь уб из них
были не греками.

9°
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
Сами спортивные состязания выглядели как
импровизированные трюки с ожидаемо беспорядочными результатами. Все
командные гонки, например, пришлось откладывать из-за
плохой погоды. Под бдительным присмотром своей матери
Роберт Гаретт из Принстона выиграл состязания по метанию
диска, хотя никогда не занимался этим спортом до начала
турнира. Вполне в духе доморощенной олимпийской идеологии
Кубертена программа мероприятий была похожа на
компромисс между фантазиями о Древней Греции человека конца XIX
века и обязательными уступками современным вкусам.
Легкоатлетические дисциплины помимо борьбы, плавания и,
возможно, даже фехтования и тяжелой атлетики, то есть видов
спорта, основанных на элементарнейших телодвижениях, по-
видимому, включались как намек на соревнования далекого
прошлого, тогда как стрельба, велогонки, теннис, а также (как
реверанс в сторону Германии) гимнастика и лазание по канату,
должно быть, рассматривались как более современные
вкрапления. Любопытно, что на первой Олимпиаде не было никаких
игр с мячом.
Дисциплиной, более других воплощавшей спортивный дух
1896-го, был марафон, придуманный на неопределенных
историографических основаниях Мишелем Бреалем, филологом и
другом Кубертена. Он должен был инсценировать легендарный
бег от поля боя около деревни Марафон в город Афины;
считается, что первый марафонец был посыльным, умершим
сразу после того, как он возвестил гражданам Афин победу 49°
года над персами. Торжество 1896 года совмещало в себе
современные образы засушливых греческих пейзажей,
исторические представления конца XIX века и реальные спортивные
соревнования. Хотя первый марафонский бег современной
Олимпиады имел место не в завершающий день, как это
происходит сейчас, появление греческого победителя Спиридио-
на Луиса на новом олимпийском стадионе в Афинах, стоящем
на месте древнегреческого стадиона, без всяких сомнений,
было кульминационным моментом Игр. Вот как Бертон Холмс,
американский посетитель и плодовитый автор книг о
путешествиях, увидел триумфальное появление победителя,
предъявив сплав впитанных идей об античной Греции и современной
монархии: «В то время как с наклонных трибун стадиона с гро-

2. РАЗРЫВЫ
91
хотом катятся лавины аплодисментов; в то время как Король
Греции на мгновенье забывает о своем королевском
достоинстве и хватается за козырек королевского головного убора,
размахивая им как сумасшедший; в то время как благоразумные
и приличные граждане начинают неистово обниматься; в то
время как слезы радости появляются на глазах; в то время как
голуби с привязанными к ним длинными белыми лентами
выпускаются на волю и парят в воздухе; в то время как все
Афины испускают торжественный клич; Луис, простой крестьянин,
фермер из деревеньки Амаруси, в сопровождении двух принцев
и русского великого князя, обнимающих и целующих его,
движется от входа до дальнего конца стадиона, где его
приветствует королевская рука посреди сцены, которой Афины не
видели уже тысячу лет».
С высоты сегодняшнего дня мы можем увидеть первую
афинскую Олимпиаду как предвестие спортивных состязаний первой
трети XX века. Огромные толпы на современных стадионах,
постоянно множащиеся международные соревнования, а
также постепенно нарастающий разрыв между любительским и
профессиональным спортом — именно такой сценарий был
предопределяющим для современного спорта между 1896
годом и Играми 1936 года в Берлине. Однако с позиции тех, кто
организовывал вторую и третью Олимпиады, будущий успех
Игр выглядел не таким однозначным. Если бы не рост
зрительского увлечения, олимпийское движение могло бы перестать
существовать сразу после Парижа 1900-го и Сент-Луиса 1904-го,
когда собственно спортивные состязания были
незначительной интермедией к чрезвычайно популярным тогда
всемирным выставкам. Надежда, олицетворенная в афинском
марафоне, отразилась в сердцах болельщиков всего мира только лишь
после Олимпиады 1908 года в Лондоне и 1912-го — в
Стокгольме. Последующие программы Олимпийских игр
подстраивались под перемены в политике и вкусах. Женщины получили
право участия в 1920-м, а популярность лыжного и
горнолыжного спорта привела к первой зимней Олимпиаде в 1924 году.
В 1920-е годы наблюдалось повальное увлечение состязаниями,
тем или иным образом разыгрывавшими противостояние
атлетов опасностям, крайнему изнеможению и смерти. То были
золотые времена для бокса, бега на длинные дистанции и ска-

92
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
лолазания (в котором олимпийские медали за предыдущие
победы задним числом вручались в 1936 году). Но главное, в
центр всеобщего внимания выдвинулись игры с мячом,
несмотря на то что пребывали под сильным (и вполне обоснованным)
подозрением в профессионализме. Хоккей на льду, кёрлинг,
поло, водное поло, регби и пелота вошли в программу
Олимпиады 1924-го в Шамони и Париже. Но наиболее популярным
событием 1924-го и потом 1929-го в Амстердаме был
футбольный турнир, победу в котором оба раза сенсационно
одержала команда из Уругвая, чья изящная и ритмичная манера игры
восхитила всю Европу. Беспрецедентный успех футбола на этих
Играх и его затяжной конфликт с олимпийской любительской
идеологией привели к основанию чемпионата мира по
футболу, который вскоре стал вторым важнейшим турниром в
истории спорта. Первый чемпионат прошел в Монтевидео в 193°
году, з честь столетнего юбилея независимости Уругвая.
Много, пожалуй, слишком много было написано о
берлинских Играх, прошедших шесть лет спустя под руководством
национал-социалистов. Много было сказано и о классическом
теперь уже фильме режиссера Лени Рифеншталь,
запечатлевшей это событие. Так что, пользуясь этой возможностью, буду
краток, сведя свои размышления к двум пунктам. Во-первых,
гитлеровская Олимпиада довела до гротескного совершенства
идеологию любительского подхода, с присущими ему
идеалистическими перекосами и бьющей через край помпой. Как
видно по вступительному эпизоду фильма Рифеншталь (где
древнегреческие статуи, которых играют полуобнаженные,
превращаются в живых атлетов) и как убеждает нас
архитектура берлинского стадиона (с огромными Марафонскими
воротами, сочетающими в себе полуовальную форму стадиона в
Олимпии и замкнутый купол Колизея в Риме), никому до тех
пор не удалось достичь такого сплава греческих традиций с
современными националистическими идеями, кроме как
проектировщикам Олимпиады в Берлине. Бесконечно
повторенный ряд идеологических клише был призван
свидетельствовать, что современный спорт и есть древнегреческий спорт,
что немецкая культура — наследница древнегреческой культуры
и, стало быть, спорт — по преимуществу греческое и немецкое
достояние.

2. РАЗРЫВЫ
93
Для воплощения этого тройственного принципа Карл Дием,
университетский учитель по классической филологии,
назначенный спортивным идеологом Гитлера, придумал новый
олимпийский обряд, существующий и по сей день, в чей
призыв к архаической подлинности мы до сих пор охотно верим,
хотя почти наверняка он не исполнялся до 1936 года. Речь идет
о передаче факела с олимпийским огнем, связывающей место
святилища Зевса с каждой очередной олимпийской столицей.
Оглядываясь назад, мы замечаем, что момент, когда Германия
довела свою олимпийскую идеологию до этого предела, был
началом конца идеи любительского спорта. Ибо насколько
серьезными могли быть идеализированные претензии и ритуалы
этого культа с присущим ему интернационализмом, будь он
столь легко отдан на откуп интересам государства,
воплощавшего собой самую радикальную идеологию расизма и
национализма из всех, которые знало человечество?
Второй момент заключается в том, что берлинские Игры
впервые ввели в оборот взаимозависимость между спортом и
коммуникационными технологиями, которая все больше и
больше определяла и определяет по сей день наш зрительский
опыт. Олимпиада 1936 года не просто произвела на свет один
из успешнейших спортивных фильмов в истории и не только
провела полноценную международную радиотрансляцию, но
также явилась первым значительным событием в мировой
истории (и не только первым спортивным событием), в таком
объеме освещенным по телевидению. Об этом факте так мало
известно потому, что телевизионные кадры, снятые на
берлинском стадионе, показывались только в кинотеатрах нескольких
немецких городов для особо избранной публики.
Что видели эти избранные немецкие зрители (и что
наиболее ярко запомнилось тем немногочисленным из них, кто
сегодня еще жив) — это, как ни парадоксально, прорыв аф-
роамериканских спортсменов на доминирующие позиции в
международном спорте. Особенно запомнившимися для
большинства немецких зрителей были четыре невероятные
победы Джесси Оуэнса и то легкое изящество, с которым он
побеждал своих международных соперников. В послевоенные годы
многие также «вспоминали» момент, когда после победы
Оуэнса над немецким фаворитом Лутцом Лонгом в прыжке в длину

94
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
двое молодых людей уселись на газоне олимпийского
стадиона и попытались завязать беседу. Но этот миф (бесчисленное
количество раз я слышал его от своего отца и других) не
имеет никакого документального подтверждения. Если
телевизионная трансляция берлинской Олимпиады представляла
будущее современного спорта, то каким же стало это будущее —
теперь уже наше настоящее?

2. разрывы 95
Потребители
Предлагаю приступить к ответу на этот вопрос с
освещения одного статистического факта. Во второй
половине XX века занятия спортом стали
распространенным способом времяпрепровождения — и даже некоторой
формой разумного образа жизни — у гораздо большей части
мирового населения, чем когда-либо прежде. Вмешательство
в это дело индустрии медицинского страхования
способствовало приданиюфизической культуре статуса морального и
экономического обязательства. Как клиентов наших страховых
компаний нас призывают к тому, чтобы стараться
минимизировать их расходы путем улучшения нашего
сердечно-сосудистого состояния и снижения массы нашего тела. И вот,
чтобы соответствовать этому, мы идем в спортзал или фитнес-клуб,
где, опять же в роли потребителей, мы вкладываем свои
деньги в перспективу долгожительства и профессионального (не
говоря уже о социальном) успеха. Тем временем идеология
любительского спорта исчезла без следа. Большинство нынешних
спортсменов высшей категории, способных составить
серьезную конкуренцию на национальном и международном
уровне, становятся профессионалами как можно быстрее, иногда
прямиком из университетов. Последний шаг в направлении
экономических преобразований спорта был сделан в
промежутке между Олимпийскими играми 1984 года в
Лос-Анджелесе и Играми 1988-го в Сеуле. Это были первые Олимпиады,
принесшие определенный доход (большей частью от
телетрансляций и публичной поддержки), превысивший понесенные
убытки, — заметное изменение, если учесть, что Олимпиада
1976-го в Монреале создала серьезные финансовые
трудности для города, который до сих пор ощущает их последствия.
На волне экономического успеха олимпийского
широковещания в конце 1980-х возникла практическая идея о том, что
к дележу доходов хорошо бы подключить спортсменов, чьи
виды спорта сами по себе не могли уже приносить прибыль.
Сложно себе представить, чтобы десятки тысяч зрителей пла-

Ф
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
тили за недешевые билеты на соревнования по спортивной
ходьбе, желая понаблюдать за странными виляющими
движениями атлетов. Телезрители же — совсем другой рынок. В
контексте перемежающихся трансляций по легкой атлетике
(усыпанных эпизодическими с точки зрения общественного
интереса вставками) спортивная ходьба может смотреться
увлекательным побочным зрелищем, а также быть потенциальным
источником вдохновения для сотен тысяч телезрителей,
ведущих активный образ жизни. Телевещание, финансируемое
спонсорской индустрией (для которой каждый из телезрителей —
потенциальный покупатель), таким образом, установило
обратную связь между многомиллионной публикой, занимающейся
спортом для собственного здоровья и развлечения, и теми
немногими тысячами, которые представляют спорт на арене.
Возможно, это покажется смешным, но есть основания полагать,
что многие люди с излишком веса, совершающие утренние
пробежки в Европе и Северной Америке, носят в себе образ
собственного «я», сформированный великими эфиопскими
бегунами на длинные дистанции. Если и будет все же некоторым
преувеличением сказать, что образ жизни профессиональных
спортсменов сближается сегодня с образом жизни обычного
потребителя спортивных благ, то, уж определенно, они не так
строго разведены сейчас, как это было сто лет тому назад.
Второе изменение было не таким грандиозным, как
распространение спортивного телевидения, но его стоит упомянуть,
если уж речь зашла о современном положении спорта и его
будущем. Во многом в результате тех экономических,
политических и культурных перемен, которые мы зовем
глобализацией, роль национальной принадлежности в восприятии
болельщиками отдельных спортсменов и команд, а также собственные
ощущения последних на этот счет, кажется, теряют значение.
В последнее время часто можно услышать, что спортсмены с
такой мировой известностью, как сестры Уильяме, Дэвид Бэк-
хем, Тайгер Вудз или Михаэль Шумахер, имеют статус звезд
глобального масштаба. Но будет ли тогда справедливо
утверждать, что национальная принадлежность, с которой
ассоциируются спортсмены, заменяется в настоящее время торговыми
марками, которые представляют эти звезды? Не привела ли
глобализация к тому, что спортсмены втихую обменивают свой

2. РАЗРЫВЫ
97
национальный капитал на более частный и чисто
коммерческий капитал? В некоторых случаях это не вызывает никаких
сомнений. На мировой арене фигура Михаэля Шумахера более
тесно связана с брендом Ferrari, нежели с его родной
Германией, а для сотен тысяч поклонников Майкла Джордана по
всему миру слово Nike наверняка быстрее всплывает в памяти,
когда произносится его имя, чем слово «американец».
Конечно же, продолжительность и постоянство деловых
отношений между Nike и Джорданом, Ferrari и Шумахером все
еще являются исключением. Куда более типичный случай
представляет звездный футболист, имя которого в конечном счете
никогда не ассоциируется с какой-либо отдельной маркой
обуви, так как его спонсоры меняются каждый раз, когда он
меняет команду. Но если когда-нибудь бренды действительно
заменят национальную принадлежность в нашем восприятии
известных спортсменов, если болельщики станут-таки в первую
очередь потенциальными потребителями кроссовок,
автомобилей и других аксессуаров спортивной славы, тогда коренной
переворот в отношении фанатов к своим кумирам станет
свершившимся фактом.
При взгляде на коммерциализацию с другой стороны
интересно представить себе, что когда-либо будет достигнут предел,
за которым спорт выйдет за рамки (или даже уничтожит их)
своей традиционной отъединенности от повседневной жизни
спортивного фаната. Я имею в виду не экономическое влияние
на спорт, а, например, количество часов в неделю, которое
юристы, стоматологи и инженеры в Соединенных Штатах
проводят на курсах по гольфу или на теннисном корте, в
сравнении со временем, вкладываемым ими в работу, либо в
благотворительную деятельность, либо в семейную жизнь. Мне есть
за что упрекнуть и себя самого — за то время, которое я
провожу, смотря спорт по телевизору или на стадионе, не говоря уж
о годовых расходах на абонементы. Но говорю я это не с
каких-то специфически моральных или политических (и еще
меньше — с критических или самокритических) позиций.
Позвольте мне сформулировать то, что я считаю достойным
внимания, с помощью небольшой аллегории из повседневной
жизни. Несколько лет тому назад, когда я сопровождал группу
из тридцати студентов колледжа на экскурсии в традиционные

98
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
японские дома в Киото, мы все последовали традиции снимать
обувь перед тем, как войти в частное или религиозное
помещение. Взглянув на груду кроссовок Adidas, Nike и Reebok, я
осознал, что был единственным из тридцати одного американца, на
котором была неспортивная обувь. Явно никто из этих
тридцати не собирался участвовать ни в каких спортивных
мероприятиях — по крайней мере не больше моего. Я увидел в этом
незначительном социальном факте возможное указание на то,
что спорт, замаскированный под культуру развлечений, быть
может, выходит из своих традиционных берегов и проникает
в нашу обычную жизнь, втягивая нас в роль безостановочных
потребителей спорта, а не в роль болельщиков.
На горизонте возникают и другие преобразования. Во
многих дисциплинах сегодня ведущие спортсмены достигли
уровня, граничащего с физическими пределами человеческих
способностей. Это особенно характерно для легкоатлетических
видов, в которых за последнее время не было отмечено ни
одного крупного достижения, сравнимого с рекордом Боба Бимо-
на по прыжкам в длину на Олимпиаде 1968-го, и в которых
мировой рекорд в беге на юо метров, вероятно, никогда уже
не опустится ниже девяти секунд. По мере того как атлеты
достигают пределов человеческих способностей, все больше
бросается в глаза проблема допингового (и даже генного)
стимулирования физических показателей. Виды спорта, в которых
допустимый предел возможностей еще не выглядит
непоколебимым, могут продолжать сопротивляться использованию
стимулирующих веществ еще какое-то время. А как же в других
видах? Не станут ли стимуляторы всего лишь еще одним
элементом спортивного снаряжения, принимаемым
болельщиками как должное, наравне с клюшкой для гольфа или бобом в
бобслее? Разве так уж сложно вообразить, что в не столь
отдаленном «дивном новом мире» будущего бренды
стимулирующих препаратов будут закреплены за именами известных
спортсменов подобно маркам машин и обуви в наши дни? А может,
возникнет и особый чемпионат мира среди «конструкторов»
таких стимуляторов, подобно тем чемпионатам, которые
существуют ныне среди конструкторов гоночных автомобилей? Все
не так уж невероятно.

2. РАЗРЫВЫ
99
Не поддаваясь искушению судить об этих вопросах с точки
зрения моралиста, я бы хотел поднять вопрос,
представляющийся мне крайне интересным, — о будущем; вопрос, который
одновременно подведет нас в следующей главе к рассмотрению
чарующих воздействий спорта. В то время как все
увеличивающееся количество видов спорта доходит до пределов
человеческих возможностей, каким бы ни был крайний из возможных
пределов, способен ли наш болелыцицкий интерес продолжать
питаться эстетической притягательностью спортивных
зрелищ, а не количественными показателями и рекордами,
которые вскоре и вовсе перестанут устанавливаться?

3. ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
Что же так прельщает спортивных зрителей помимо
побед, поражений и рекордов? От чего получают они
удовольствие и испытывают, возможно, бессознательное
желание не отходить от экрана, когда статистика уже не
имеет значения? Эти вопросы, касающиеся объектов
эстетического опыта, являются одними из важнейших в книге,
посвященной похвале спорту как источнику удовольствия для тех, кто
его смотрит.
Перед тем как попытаться ответить, я бы хотел наметить
некоторые возможные темы, которые справедливо соотнести
со зрительским удовольствием. Сказав, что я оставлю за
скобками победы, проигрыши и прочие рекорды, я рискнул
показаться невнимательным к остающейся открытой возможности
арете как минимум играть определенную роль в производстве
нашего удовольствия от спорта. Но достоинства стремления к
совершенству не будут на первом плане в данной главе. Равно
как я не собираюсь возвращаться к структуре и актам
эстетического суждения. Ибо существо нашего удовольствия от спорта и
то, что я буду рассматривать как объекты этого опыта,
принадлежат к ряду явлений, лежащих где-то между зрелищем и актом
суждения о нем. Есть движения человеческого тела, форму
которым придают ожидания и оценки, привносимые
зрителями в игру.
Промежуточный статус этих телодвижений заставляет меня
сделать выбор в пользу понятия очарования (чар). Оно
относится к ситуации, когда глаз притягивается и как бы
парализуется источником притяжения в его восприятии (в нашем
случае — восприятии спортивного зрелища). И кроме того, в нем
фиксируется еще и дополнительный элемент, который
привносит сам зритель. Всякого рода установки со стороны зрителя
будут способствовать формированию различных видов
очарования. Когда опытный тренер по гимнастике и неопытный
зритель смотрят упражнение на высокой перекладине, оба они
могут получать удовольствие от того, что видят, но природа их

3- ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
lOl
очарования не будет одной и той же, просто потому, что их
знания и степень вовлеченности столь различны.
Далее я опишу семь разных типов чарующих объектов,
дополняя их экскурсами из современности и истории:
накачанные тела; страдание перед лицом смерти; грация; снаряжение,
повышающее возможности тела; воплощенные формы; игры
как эпифании; острое чувство времени. Тот или иной
конкретный тип чарующего объекта, как правило, оказывается
решающим в нашем наслаждении тем или иным видом спорта. Так,
грация является тем, чем мы чаще всего восхищаемся в легкой
атлетике, между тем как в гимнастике нас в основном
очаровывает воплощение заданного набора форм. Но в то же время,
наверное, нет ни одного вида спорта, чью притягательность
мы можем всецело объяснить только одним видом чар. Нас
могут прельщать и, как правило, действительно прельщают
сразу несколько вещей, когда мы смотрим какие-то конкретные
состязания. Бег на длинные дистанции помимо акцента на
изяществе соперников к тому же погружает зрителей в острое
переживание изнурительных и мучительных страданий
атлетов. Во время бейсбольного матча мы любуемся
стратегической игрой на основной базе, но также ценим чувство времени,
необходимое при устремлении шорт-стопа к горизонтально
летящему мячу и — в процессе разворота — выбрасывании его
в первую базу для двойного аута.
Моя типология чарующих объектов призвана помочь нам
разобраться в сложных движениях, доставляющих нам
удовольствие от спортивного зрелища. За рамками этого она не
имеет никакого унифицирующего принципа, никакой матрицы
значений, никакой «грамматики», которая бы предписывала
способы сочетания этих типов (которую бы пытались
разыскать интеллектуалы во времена царствования Пеле на арене
мирового футбола). Эта типология не имеет целью — по
крайней мере первоочередной — представительствовать за
реальность и уж тем более отражать ее. Ее цель — провести различие
между категориями, чтобы мы могли назвать более точно, на
более сложном уровне, что именно составляет, по нашему
мнению, красоту спорта. И тем самым акт похвалы может
считаться совершённым.

102
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
Тела
Перенесемся теперь в воображении назад к
окруженному колоннами пространству древнегреческого гимна-
сия, куда граждане ходили со своими сыновьями,
чтобы придавать атлетическую форму своему телу с помощью
физических упражнений, и где нагота была условием этих
физических занятий. Гимнасий также возбуждал интеллектуальные
беседы, что, по-видимому, объясняет, почему платоновская
Академия и аристотелевский Лицей возникли по соседству с
гимнастическим залом. Но, как нам известно из платоновских
«Диалогов», интеллектуальные разговоры никогда не были
отделены от параллельного любования красивыми
мускулистыми телами.
Какую цель ставили перед собой эти молодые (и не очень
молодые) древнегреческие мужчины, отдавая столько времени
тренировке своего тела, и каковы пределы, стоявшие перед
ними в достижении этой цели? Так как эти вопросы вряд ли
сильно волновали греков, попробуем ответить на них,
обратившись к тренажерному залу в сегодняшнем Лос-Анджелесе. Если
не брать сохранение спортивной формы и здоровья как два,
вероятно, самых популярных, но эстетически несущественных
мотива посещения этого заведения, то у нас останутся два типа
преобразования тела в спортзале — и они же могли иметь
место в древнегреческом гимнасий. Мы можем даже связать их с
именами двух выдающихся калифорнийцев нашего времени.
Один способ тренировки тела демонстрировал бывший
Мистер Вселенная, кинозвезда и нынешний губернатор
Калифорнии Арнольд Шварценеггер. Принцип, с которым мы
связываем имя Шварценеггера, — это бесконечное наращивание
каждого мускула. Культуристы с такой установкой (в лучшем
случае) на выходе выглядят как анатомические модели. Но
лучшая анатомическая модель — не обязательно та, у которой самая
большая мускулатура. Она представляет собой форму, в которой
накачанность каждого отдельного мускула не портит, а скорее
усиливает с трудом определимое впечатление гармонии.

3- ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
юз
Если шварценеггеровский метод тренировки тела
подразумевает постепенное движение к идеалу (идеалу, как это ни
странно, удовлетворяющему формуле Ницше «становиться
самим собой»), то второй способ упражнения тела мне бы
хотелось связать с именем философа Джудит Батлер, профессора
риторики и сравнительного литературоведения в
университете Калифорнии, Беркли. Батлер посвятила свою самую важную
книгу — «Тела, которые что-то значат» (Bodies that Matter) —
проблеме преобразования тела. В ее представлении
преобразование тела — это медленный (и порой болезненный) процесс,
основанный на повседневных действиях. Ее тезис о пределах
этого процесса, о том, что девушка маленького роста, желающая,
чтобы ее тело выглядело хоть в какой-то мере спортивным, не
всегда может достичь этой цели, навлек на Батлер суровую
критику со стороны ее коллег-феминисток, придерживающихся
идеологии безграничного тендерного конструктивизма —
позиции, согласно которой тела могут приспосабливаться к любой
цели преобразования.
Обратная позиция, утверждение о неизбежных границах, —
это то, от чего отталкивается Батлер в своей новаторской
эстетической интуиции. В отличие от того, чтобы представлять
себе цель телесного преобразования как подстраивание к уже
существующим формам, Батлер мыслит культуризм в
терминах производства бесконечного множества гибридных новых
форм, выводящих тела за пределы традиционных мужских-
женских типов. Вместо того чтобы продолжать думать о
мужском типе женского тела, женщина, которая трансформирует
свое тело, занимаясь метанием диска или ядра, может
наслаждаться открытием новых телесных форм — форм, не
являющихся ни женскими, ни мужскими в традиционном смысле.
Но есть ли какая-то связь между нагими мужскими телами в
греческом гимнасии и полураздетыми телами обоих полов в
сегодняшних тренажерных залах, с одной стороны, а с другой —
тем видом удовольствия, которое нас здесь занимает, —
удовольствия, получаемого зрителями? Современный
тренажерный зал, как и древний гимнасии, открыт только для тех, кто
сам активно занимается тренировками и, стало быть, не
является зрителем в строгом смысле слова. С другой стороны, у
античных атлетов и современных бодибилдеров одна общая

io4
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
страсть — их тело должно сверкать от масел и других
жидкостей, наносимых на кожу; и это обстоятельство позволяет
допустить, что бодибилдеры думают о других бодибилдерах как
о своих потенциальных зрителях. Можно сказать, что всякий,
кто ходит в спортзал качать мышцы, одновременно и
спортсмен, и зритель.
В этом двойственном, рефлексивном процессе кроется
причина той эротически заряженной ауры, которая во все
времена обволакивала мир культуризма. Благодаря ему также
понятно, почему уже с VI века до н. э. гимнасий стал одним из тех
мест, где греческие мужчины из высших слоев общества
проходили через две стадии гомосексуальной любви — сначала в
роли сексуально-пассивных юношей, а позднее в роли
сексуально-активных взрослых. На одной чаше, датируемой примерно
5ю годом до н. э., изображены любовные утехи четырех
гомосексуальных пар в гимнасий. Все облачены в прозрачные тоги;
четверо чуть более старших и чуть более высоких мужчин
обнимают юношей помладше, чьи тонкие черты указывают на их
ирепубертатный возраст и чьи волосы тщательно уложены.
Трое из старших мужчин дотрагиваются руками до гениталий
юношей. В глазах одного из юношей, поднятых в сторону
взрослого партнера, чье лицо обращено к нему, ощущаются
застенчивость, доверие и, быть может, проблеск пробуждающейся
страсти. В правой руке юноша держит флакончик с маслом для
придания телу блеска.

3- ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
Ю5
Страдание
Не может быть ничего более далекого от атмосферы
древнегреческого гимнасия, чем современный
боксерский ринг. Если под прикрытием робости,
осторожности и первоначальной сдержанности гимнасий
возбуждал и исполнял сексуальные желания, то заграждения на
боксерском ринге ограничивают, но едва сдерживают страсть
откровенно агрессивного свойства. Пагубные последствия
необузданной агрессии как для спортсменов, так и для
зрителей — вторая разновидность очарования, которую я хотел бы
исследовать. Начиная как минимум с XVIII века бокс всегда
привлекал к себе образованную и богатую публику, но нет
зрителей с более сомнительной репутацией, чем аудитория
бокса. Однако допущение, лежащее в основании этой дурной
славы, до такой степени поверхностно, что едва ли не наивно.
Вопреки мнению своих хулителей, поклонники бокса совсем не
обязательно отождествляют себя с лучшим боксером,
проявляющим физическую агрессию, добивающим своего противника
до бесчувствия. Такой вид спорта, как бокс, разыгрывает на
ринге, с известными ограничениями, не что иное, как
противостояние потенциальной угрозе смерти. Подобно
древнеримским гладиаторам, боксерам удается завоевать симпатии
и любовь публики только в том случае, если они оказались в
драматической ситуации, перед лицом собственного
физического уничтожения.
Ни одна другая карьера в истории бокса не делает это
очарование столь очевидным, как жизнь Джека Демпси, одного из
величайших чемпионов-тяжеловесов. По словам самого
Демпси, сказанным в предисловии к собственной биографии 1929
года, изданной вскоре после завершения выступлений, он,
«возможно, не являлся лучшим тяжеловесом всех времен», но он
главенствовал в своем виде спорта на протяжении всех 1920-х,
золотого века современного бокса. Демпси символизировал не
высокую технику и грацию (которыми он до некоторой
степени владел), но грубую физическую энергию и силу воли. Родив-

юб
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
шись в 1895 году, он был девятым ребенком в мормонской
семье из Манассы, небольшой общины угольщиков в Колорадо.
На пути к своему мировому чемпионству Демпси приобрел
боксерскую кличку Мучитель из Манассы, в которой
сочетались его социальное происхождение и его спортивная манера.
В 1920— 193°_х годах ему удавалось несколько раз собирать
«сенсационное» количество публики (более ста тысяч зрителей), и
он был звездой на первом боксерском поединке, который
принес выручку на сумму более чем миллион долларов. Но при том,
что Демпси был в высшей степени заманчивым соперником, он
на протяжении большей части своей карьеры оставался
непопулярным чемпионом-тяжеловесом. По репутации он мог бы
сравниться с молодым Майком Тайсоном: многие хотели
видеть его в бою, но не многие хотели видеть его победителем.
Позволив Демпси взять длительный перерыв, его промоу-
теры организовали поединок за титул чемпиона с молодым и
подающим надежды бывшим морским пехотинцем Джином
Танни. Бой состоялся в Филадельфии 23 сентября 1926 года на
открытом стадионе под проливным дождем. Собрав 144 4^8
человек, он привлек самое большое количество зрителей за
всю историю бокса и одно из самых больших за всю историю
спорта вообще. С самых первых из десяти изнуряющих раундов
Демпси ни разу не имел ни малейшего шанса выиграть
поединок, и толпе, похоже, это нравилось. Вот как описывала
первый раунд «Нью-Йорк Тайме»: «Танни наносит косой удар
справа в челюсть Джеку, но Джеку все нипочем. Они посередине
ринга. Джек пятится назад от атаки Танни и получает легкий
удар справа в лицо. Отходит к заграждению. Джек не
показывает той скорости, которую мы привыкли видеть. Это вообще
не тот Джек, которого мы привыкли видеть... Зал ревет:
"Демпси — гроги!", но мне так не кажется. Не тот это Джек, к
которому мы привыкли... Танни врезал ему как минимум шесть раз
справа и слева в лицо, и вот Джек получает еще один в глаз,
когда звенит гонг. Первый раунд: за Танни, он на голову выше».
После девяти раундов, когда Танни, завернутый в белые
полотенца, объявляется безоговорочным победителем по
очкам, толпа аплодирует новому чемпиону, но и только. Демпси,
напротив, выглядит «несчастным существом, вызывающим
жалость. Из носа и рта его сочится кровь, левый глаз — в синя-

3- ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
ю7
ках и кровоподтеках, закрыт наглухо. Под левым глазом
ссадина длиной в целый дюйм». Но когда он стал сходить с ринга,
произошло что-то необъяснимое. «Необычно молчаливая и
сдержанная толпа» вдруг начала выкрикивать и скандировать
имя Демпси. В ходе этого угрожающего его жизни разгрома
Демпси преобразился в героя.
Спустя годы, в другой своей биографии, Джек Демпси
вынес верное заключение по поводу этого перепада настроения
у зрителей, наблюдавших его бой 1926 года: «К моему
удивлению, меня стали громко приветствовать, когда я спускался с
ринга, — больше чем когда-либо до этого. Люди кричали:
"Чемпион, чемпион!" Неужели поражение может действительно
быть победой?» Джин Танни ушел из бокса спустя несколько
лет в статусе непобежденного чемпиона мира в тяжелом весе,
но на протяжении всей своей безупречной карьеры он никогда
не считался всенародно любимым боксером. А вот Джо Луис,
проигравший одну из своих ранних схваток, будучи
отправленным в нокаут возрастным немецким чемпионом Максом Шме-
лингом, начал свое второе восхождение в i93°"x и по ПУ™ к
вершине завоевал любовь фанатов. У многих боксеров
страдания во время драматичных поражений оказываются
необходимым условием вхождения в пантеон их вида спорта.
Но если главный источник притягательности бокса — в
доведении соперника до состояния, близкого смерти, то это не
значит, что стратегическое мышление, техническое
мастерство и, главное, изящество движений исключаются из
атрибутов, позволяющих телам боксеров сиять в глазах их
поклонников. Врожденный спортивный талант в сочетании с еще
более необычным даром находить подходящие слова для
прославления собственных достижений придал Кассиусу Клею,
молодому золотому медалисту Олимпиады 1960-го в Риме,
ореол эксцентричного чемпиона. Но поединки, за которые
«Величайшего за все времена» всегда будут помнить,
поединки, обеспечившие Мохаммеду Али непревзойденный статус в
истории бокса, были боями, в которых он изматывался до
грани физического уничтожения.
Вспоминаются три его матча с Джо Фрезером и больше
всего легендарное сражение уже зрелого Али с молодым и
физически превосходящим его мировым чемпионом Джорджем

ю8
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
Форманом, состоявшееся в столице Заира Киншасе 30
октября 1974 года (этот бой стал главным эпизодом в фильме «Али»).
Сознательно опираясь на канаты, увиливая и отступая как
только можно (что впоследствии Али назовет техникой rope-a-dope),
принимая жесточайшие удары, в основном в грудь, на
протяжении семи раундов, в восьмом Мохаммед Али развернул
динамику боя на i8o градусов, как гром среди ясного неба нанеся
Форману решительный хук слева, затем справа в челюсть и еще
один левый хук. В этом матче и в следующем поединке —
труднейшей победе над Джо Фрезером, которую он сам
охарактеризовал как «самое близкое к смерти из того, что я знал», —
стало ясно раз и навсегда, в чем прелесть бокса. Она в том,
чтобы вымотаться до состояния полусмерти, а затем по
возможности вернуться из этого состояния к убедительному
физическому лидерству.
В отличие от корриды, в которой, как и в боксе,
разыгрывается и прославляется схватка со смертью, бокс не допускает
возможности благородной смерти на самом ринге, в
присутствии болельщиков. Гибель боксера — всегда несчастный
случай, а не часть матча. Но в тех редких случаях, когда это
действительно случается, симпатии, конечно же, переходят к жертве.
Когда Аррахион из Пигалии соревновался за свою третью
маловероятную победу в беспощадных состязаниях по
олимпийскому панкратиону в 564 году до н. э., значительно более
младший соперник задушил его во время борьбы. Почитаемый как
никогда более в момент своей гибели, Аррахион был
провозглашен победителем, даром что не выиграл поединок.
В качестве объекта зрительской зачарованности страданием
бокс не является единственным, ни уникальным, хотя в
некоторых других видах спорта муки могут быть столь же
психологическими, сколь и физическими. Все виды спорта, в которых
имеет место прямое противоборство двух соперников — дуэль
в самом буквальном смысле, — разыгрывают сцену, в которой
самообладание перед лицом деструктивных жестов является
важнейшим фактором всего зрелища. Это определенно
относится к соревнованиям по борьбе, в которых избежать
направленного на тебя приема считается равнозначным проведению
захвата. Это же относится и к фехтованию, каким бы низким

3. ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
log
ни был разрешенный предел физической агрессии. Менее
очевидно, но тот же основной сценарий порождает напряженное
ожидание исхода великих матчей по шахматам и объясняет,
зачем шахматным мастерам нужен столь высокий уровень
физической подготовки. Как однажды объяснил Гарри Каспаров,
экс-чемпион мира по шахматам и один из величайших
шахматистов всех времен, без такой стойкости сегодняшние
шахматисты не смогли бы психологически выдерживать
концентрацию на протяжении изматывающих соревнований. Не в ответе
ли этот стресс, возникающий при противостоянии один на
один, за те психические заболевания, которые поражают
многих великих мастеров по шахматам? Среди них в первую
очередь можно назвать американского гения Бобби Фишера с его
трудным характером.
Собранность, спокойствие и стойкость во время
индивидуальных противостояний также составляют существенные
элементы тенниса в одиночном разряде. Цель каждой подачи,
каждого гейма, сета и матч-пойнта — нарушить концентрацию
соперника. Как и боксеры, великие теннисисты принимают в
игре позу, которая должна нервировать оппонента.
Вспомните выражение лица Мартины Навратиловой и Джона Макин-
роя в момент, когда они подбрасывают мяч для подачи и
смотрят в упор на своих соперников. И представьте, каким
холодным может быть ритуальное рукопожатие через сетку в
конце большого теннисного матча, особенно если
победителями вновь оказываются Винус или Серена Уильяме. Любой
теннисист переживает поражения наряду с победами, но те, кто не
может противостоять психологическим нагрузкам, не
добираются до вершин в своем виде спорта. Трехкратный чемпион
Уимблдона Борис Беккер, как только его неустрашимый
юношеский период был на исходе, приобрел привычку
разражаться самоуничижительными монологами перед решающими
моментами матча. Перед лицом потенциального сокрушения он
просто выходил из себя.
В некоторых видах спорта опасная близость смерти
исходит от крайнего физического истощения, нежели от
физической либо психологической угрозы со стороны соперника.
Примеры — бег на длинные дистанции и скалолазание. Велогонки
типа «Джиро д'Италия» или «Тур де Франс» тоже очаровыва-

но
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
ют зрителей таким образом. Ян Ульрих был вторым
сильнейшим велогонщиком эпохи Лэнса Армстронга и, возможно,
самым многосторонним спортсменом в своем роде. Однако
Ульрих не был избалован любовью болельщиков за пределами
Германии, пока тяжкие поражения на горных этапах «Тур де
Франс» не стали оставлять серьезных следов на его теле.
Медицинские исследования показали, что велогонки влекут за
собой самый высокий показатель истощения организма среди
всех видов спорта. А ведь большую часть времени твой
соперник, чья угрожающая близость служит мотивом твоих
саморазрушительных усилий, находится за пределами видимости.

3- ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ 111
Грация
Если бы слово «грация» имело только то несерьезное
значение, которое приходит на ум в его повседневном
употреблении (и так довольно редком сегодня), я бы вряд ли
выбрал его для описания боксерского стиля Мохаммеда Али.
Но «грация» и «грациозный» могут быть чем-то большим, чем
просто декоративными словами, указывающими на обаяние
молодой девушки или изысканные па балерины. «Грация»
принадлежит к тем понятиям, которые при пристальном
рассмотрении и обдумывании раскрывают удивительные озарения и
проявляют неожиданную сложность. В своем эссе «О театре
марионеток» (Ueber das Marionettentheater), сочиненном в
i8io году, Генрих фон Клейст, один из величайших авторов в
немецкой литературной традиции, развил трактовку понятия
«грация» (в немецком варианте — Anmut), с помощью которой
легче прояснить природу очарования, которое изящество
содержит в себе с точки зрения каждого настоящего
поклонника спорта.
Художественный диалог в эссе Клейста начинается с того,
что известный танцор балета признается в своем удовольствии
от спектаклей марионеток, в движениях которых он видит
модель своего собственного искусства. Эта мысль со скрытым
в ней преклонением перед популярной формой развлечения,
должно быть, звучала куда более провокационно во времена
Клейста, чем она звучит сейчас. Но главный пафос этой
мысли Клейста во времена, когда высшей целью литературы и
искусства было выражение интимнейших порывов человеческой
души, заключается в неожиданных основаниях, предлагаемых
танцором для описания своего очарования куклами. Танцор
обращает внимание не на формы и движения, роднящие
марионеток с человеческим телом, а возвеличивает их за их
принадлежность к «миру механического искусства». Грациозность,
поясняет нам Клейст, является соотношением расстояния, на
котором тело и его движения оказываются от сознания,
субъективности и их выражения. Грациозность кукол состоит в их

112
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
неспособности стать саморефлексивными и отсюда
неспособности смутиться либо испытывать гордость собой. Грация
переворачивает с ног на голову все принятые представления о
соотношении между человеческим телом и человеческим
сознанием. Она позволяет марионеткам, как восторженно
отмечает клейстовский танцор, иметь «душу в суставах» и касаться
земли с легкостью, не знающей о законах гравитации. Грация
как объект эстетического опыта напоминает нам, насколько мы
иной раз не способны — я бы добавил, к счастью — увязывать в
нашем восприятии движения тела с намерениями и мыслями
тех, кто их осуществляет.
Это сложное, нечеловеческое ощущение и есть то, что
делало выступления Джесси Оуэнса и Вильмы Рудольф, двух
величайших бегунов на короткие дистанции XX века, столь
бесподобно прекрасными. Их тела и ноги не повиновались
указаниям мозга, а, казалось, подчинялись какой-то высшей
силе — а может, какой-то математической формуле. При том,
что у Рудольф были невероятно длинные ноги, никогда не
возникало впечатления, что их движения карикатурны или
неестественны. В отличие от своих соперников на Олимпиаде i960
года, сосредоточенных на финишной линии эстафетной юо-,
200- и 400-метровки, Рудольф, казалось, всякий раз удивлялась
тому, что приближается финиш, как будто бы с трудом и как-то
неохотно замедляя ритм своего шага. На Олимпиаде 1936-го
Оуэне, несмотря на его обаятельную улыбку, кажется,
чувствовал неловкость за установление мирового рекорда по прыжкам
в длину, не обладая необходимой техникой, — и сдается, что он
был смущен самим фактом своего превосходства.
Большинство дисциплин по легкой атлетике своей
системой и правилами призваны порождать и вознаграждать
грацию, как на тренировках, так и — в большей мере — в моменты
соревнований. Таковы соревнования по метанию диска, копья,
молота и ядра или все виды состязаний по ходьбе — от
стометровки до марафона. В зимних видах таковы ритмически
скользящие движения конькобежцев на льду, словно в замедленной
съемке (это что-то особенное, так что я надеюсь когда-нибудь
хоть раз просмотреть забег конькобежцев целиком вживую), а
также плавные движения горнолыжников, спускающихся с
огромной скоростью и с риском для жизни. В каждом из этих

3- ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
из
случаев главная задача — быть дальше, быстрее, выше с
помощью той или иной последовательности движений (бега,
прыжков, бросков), выполняемой и оформляемой в изощреннейших
рамках правил. Повторяя эти движения бесчисленное
количество раз, спортсмены программируют свои тела таким
образом, что знания и умения исходят не от мозга, а от нервов и
мышц их рук и ног («души в суставах»), и благодаря недавним
исследованиям по когнитивной науке это становится
эмпирическим фактом, нежели простой метафорой. Возникает
впечатление, что результаты спортсменов улучшаются по мере того,
как они абстрагируются от своего сознания и от мира интенций.
Возможно, отсутствие прямого противостояния «лицом к
лицу» в большинстве легкоатлетических дисциплин объясняет,
почему — лишь с небольшими исключениями — эти
соревнования никогда не привлекают большой публики и почему те, кто
смотрит их с увлечением, в большинстве своем сами
занимаются спортом. Для этой особой категории болельщиков
грациозность, демонстрируемая их кумирами, быть может,
репрезентирует возвращение человеческого тела к природному состоянию,
избавленному от подчиненности разуму. Пловцы, возможно,
заходят в этом еще дальше, воплощая мечту полного
погружения в стихию природного мира. И какое бы изощренное
снаряжение ни требовалось для игры в гольф, красивый взмах
замешан на изяществе, что более прочего объясняет
притягательное очарование этого вида спорта. Найти и потерять свой
идеальный взмах — это не всегда всецело подвластно игрокам
в гольф, что прекрасно подтверждает пример карьеры
гениального Тайгера Вудса. Даже передвижение гребной лодки или
величественное скольжение парусного судна может являть
собой грацию в этом простом смысле — и это только
подтверждает, что грациозность не столь исключительно связана с
каким-то конкретным видом спорта, как прочие типы чарующих
объектов спорта.
Часто грация и агрессия идут рука об руку. Движения Мохам-
меда Али не утратили бы своего изящества, будь его боксерские
удары еще более мощными. Теофило Стивенсон, трехкратный
кубинский золотой медалист в тяжелом весе на Олимпиадах
1970—ig8o-x годов, кажется, был единственным боксером,
который мог бы сравниться с Али по изяществу и, вероятно, даже

ii4
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
превзошел бы его по силе удара, если бы не очевидные
политические причины, по которым их встреча на ринге была
невозможной. Несмотря на сумоподобные тела известных
тяжелоатлетов (по крайней мере в высших дивизионах), мне также
видится грация в решающих моментах этих состязаний, когда
концентрация, впечатляющая мышечная сила и практически
столь же впечатляющие килограммы железа складываются в
критический и отчаянный миг. Умение привести все эти
компоненты в мимолетную гармонию отличает настоящего
чемпиона по тяжелой атлетике.
Особенно прекрасным видом спорта, сочетающим грацию с
агрессией, является японское боевое искусство кендо.
Спортсмены кендо облачены в костюмы (не рискнул бы назвать их
униформой), которые выглядят архаичными для западного
человека, и держат в руках деревянное орудие, чем-то
напоминающее меч. Строго говоря, кендо — ненасильственный спорт,
так как меч не должен касаться меча соперника, не говоря уже
о его теле. По-видимому, именно это правило (правило,
открытое множественным интерпретациям, основанным на дзен-буд-
дийском понятии зияния между вещами, в котором
зарождается энергия) придает молниеносным движениям атакующего
кендоиста — его внезапным передвижениям вперед-назад —
поистине завораживающую стремительность, напоминающую
легкость и энергичность пружины. Знай Генрих фон Клейст
про кендо, он наверняка подписался бы под этим.

3. ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
1Х5
Снаряды
Со времен греческой и римской Античности
соревнования с участием лошадей завладевали вниманием
многочисленной публики. Хотя нет никаких генеалогических
линий, ведущих от гонок на колесницах в Олимпии и в Circus
Maximus к сегодняшним НАСКАРу и «Формулe-i», есть
основания думать, что эти соревнования функционально
эквивалентны в рамках своего исторического контекста, что, пожалуй,
противоречит нашему утверждению об отсутствии
преемственности в истории спорта. Конный спорт также ставит под
сомнение другую нашу гипотезу о спорте: о том, что виды спорта
ведут свое начало от тех или иных движений человеческого
тела. Автогонки, один из наиболее популярных и финансово
успешных видов зрительского спорта сегодня, ставят ту же
проблему определения. В отличие от симуляторов в
компьютерных играх, эти соревнования требуют ярко выраженного
снаряжения человеческого тела тем или иным устройством
или инструментом, но связь тела и машины или лошади
отлична от его связи с диском, бейсбольной перчаткой или лыжами.
Ведь животные и машины — не просто предметы, чье
использование демонстрирует силу и ловкость тела, управляющего ими.
Очарование видов спорта, задействующих животных и
машины, основывается на том ощущении, что эти нечеловеческие
факторы каким-то образом срослись с человеческим телом.
Отношения симбиоза между человеком и снарядом —
четвертый тип очарования, который я хочу рассмотреть.
Мы можем рассматривать такие «снаряды», как лошадь и
машина, в виде расширений или в виде усложнений
человеческого тела в двойном смысле. Во-первых, они дают возможность
превзойти пределы исключительно человеческих
способностей, например умножая максимальную скорость, с которой
человеческое тело может передвигаться в пространстве.
Второй аспект сложнее описать, но он дает понимание той
специфической задачи, которую такая сращенность ставит перед

116
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
спортсменами, и помогает объяснить, почему одни результаты
превосходят другие. Этот второй аспект акцентирует не
способность снарядов усиливать человеческие возможности, но
способность человека приспособить свое тело к форме,
движениям и функции снаряда. В действие вступает механика
взаимодействия, с помощью которого тела и сопутствующие им
снаряды оказываются связанными. Успех зависит от
своеобразного парадокса: чем более совершенно спортсмен сумеет
приспособить свое тело к форме и движениям лошади или
машины, тем лучше он сможет ими управлять и тем больше он
оптимизирует производительность своего собственного тела.
Любому наезднику известно, что жокей, который
постоянно использует хлыст, в конечном счете не добьется такого же
количества побед, как жокей, подстраивающий свои
собственные телодвижения к шагу лошади. В последние секунды
упорной борьбы тело наездника, ровно согнутое над лошадиной
шеей, кажется, становится все длиннее и длиннее,
приноравливаясь к ритму лошади. Именно по этой подвижной позе
болельщикам помнятся великие лошади-скакуны и их наездники:
Эдди Аркаро на Цитате, например, или Ред Поллард на Галете
(необычно-прозаические коннотации многих известных
кличек скаковых лошадей было бы весьма интересно рассмотреть
с точки зрения поэтики). В состязаниях по выездке союз
лошади и всадника, вкупе с гармонией, которой они совместно
достигают, составляет самую суть выступления — по этим
качествам определяются победитель и проигравший. С шестью
олимпийскими золотыми медалями и двумя бронзовыми,
наряду с многочисленными титулами чемпионов мира в i97°—
1980-х доктор права Райнер Климке и его жеребец Алерих
были не просто величайшей парой на все времена в своем виде
спорта, но к тому же завоевали особую любовь публики за
безупречное взаимопонимание (понимание здесь — метафора
гармоничности, которая не может основываться на рациональных
понятиях).
«Настройка» — равный по значению термин, используемый
в тех видах спорта, где человеческое тело спарено с мотором.
В зависимости от формы трассы, вида соревнований,
погодных условий и технической бригады гонщики тратят
несколько дней на доводку своих машин до оптимальной удельной

3- ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
и7
мощности и нейтрализацию слабых мест в предложенных
обстоятельствах. Трасса с большим количеством поворотов
требует иной настройки, чем трасса с длинными прямыми
отрезками. Подлинно великие гонщики, такие, как Тацио Нуволари
и Хуан Мануэль Фанхио, Йохен Риндт и Никки Лауда, Айртон
Сенна и Михаэль Шумахер, добились своих убедительных
успехов в настройке благодаря сочетанию навыков механика и
интуиции, исходящей от тела. Гонщики высшего класса
должны в совершенстве владеть и рядом других характеристик
результативности, разделяемых автогонками с прочими видами
спорта. Они должны уметь погружаться на многие часы в
напряженную сосредоточенность. Они вынуждены сохранять
самообладание, несмотря на нависшую над жизнью угрозу, —
напряжение, разряжаемое лишь после пересечения финишной
линии. И наконец, им необходима феноменальная физическая
выносливость. Все эти множественные факторы, вероятно, и
обуславливают такой приток публики на соревнованиях
«Формулы-1» или НАСКАРа, хотя то, что они предлагают
отдельному зрителю в реальном времени, является всего лишь частью
непрерывного состязания. Находиться в присутствии чего-то
великого для зрителей на автогонках означает поймать на
несколько секунд момент, когда кентаврический силуэт гонщика
проносится мимо них на полной скорости всего лишь
несколько раз за весь день. Силуэт этот утрачивает свою чарующую
силу сразу, как только движение начинает замедляться.
Интересный вопрос: относится ли к этой категории
снаряжение для разнообразных соревнований по стрельбе?
Отличается ли стрелковое оружие от копья или диска для метания?
Полагаю, что да. Ведь огнестрельное оружие не просто выявляет
силу человеческого тела, оно позволяет телу
усовершенствовать одну его конкретную способность — способность
целиться и поражать мишени. Но можем ли мы также сказать, что
такое оружие сращено с человеческим телом, подобно тому
как, безусловно, сращены с ним лошадь и машина? Не простые
ли они инструменты? Понимающие в стрельбе, конечно же,
вовлечены в почти личные отношения со своим оружием. Они
могут рассказывать долгие истории о том, как их тело свыклось
с формой конкретных механизмов. Самое яркое свидетельство
в поддержку таких историй, по-видимому, исходит от биатлони-

и8
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
стов, которые после долгих километров напряженного бега
на лыжах по пересеченной местности должны войти в
спокойный дыхательный ритм, перед тем как начать упражнения
по стрельбе.
Более очевидным образом по сравнению с другими видами
спорта эта гибридизация человека и животного или машины
соотносится со своими истоками в обыденном мире. И хотя
некоторым автолюбителям лестно ощущать себя коллегами
Михаэля Шумахера, дистанцию (условная) между вождением в
повседневной жизни и автогонками желательно соблюдать не
только из практических соображений (приезжие часто
жалуются на то, что водители на автострадах в Германии ведут себя как
на «Формуле-1»), но и по эстетическим причинам. Немецкая
пословица, гласящая, что «самое большое счастье на земле — на
спине у лошади», пожалуй, не имеет под собой основы в
реальной жизни; но мечта, которая в ней содержится, — быть
идеальным всадником, единственным и неповторимым наездником
идеальной лошади, ехать верхом в плавном согласии с ритмами
природы. Прелесть гоночной трассы и скоростной магистрали
как раз и состоит в этом слиянии исключительного
человеческого тела и высшей животной или механической силы.

3- ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
ll9
Формы
В таких видах спорта, как фигурное катание, прыжки на
лыжах, гимнастика, прыжки в воду, судейство
представляет собой отдельное — весьма презренное — зрелище.
Судьи, вовсе не пользующиеся уважением у большинства
зрителей и спортсменов, с трудом принимаются их сознанием,
считаясь неизбежным злом на соревнованиях такого рода. Одними
из фактических причин их столь низкого авторитета являются
отсутствие объективных критериев для определения
победителя и, как следствие, вероятность предвзятости.
Поклонники гимнастики и фигурного катания довольно регулярно
жалуются, что судьи возмутительно пристрастны по национальному
признаку или как минимум предвзяты — а то и подкуплены — при
выставлении низких оценок фаворитам соревнований. Такая
угроза пристрастности — неотъемлемый атрибут работы
судьи, и сложно представить себе, как исправить эту ситуацию.
Еще одной, более любопытной, причиной недовольства
судейством является то, что они препятствуют желаниям и
возможностям атлетов допускать интересные новации в их
виде спорта. Достичь невозможного, дать себе волю, быть в
ударе — в трех эти фразах заключено наше желание видеть
спортивные зрелища, не будучи скованным ограничениями и
контролем. Что-то случается с телом в великие мгновения
спорта — что-то, для чего тело не предназначено. Полная
свобода движений несовместима с актом судейства, цель
которого — дать оценку (положительную или отрицательную)
способности спортсмена в совершенстве выполнить предписанную
форму движения. Есть ли выход из этого противоречия?
Думаю, вряд ли, пока состязание и победа являются элементами
этих видов спорта. А без этих элементов последние уже не
будут называться спортом.
Можно, конечно, надеяться на то, что судьи станут более
просвещенными насчет той роли, которую играет вкус (в
отличие от устойчивых, измеряемых критериев) в истории спорта,
и станут более гибкими в своих оценках. Это уже произошло в

120
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
прыжках на лыжах с трамплина, где на смену старому стилю
пришел новый, более динамичный. Идеальная форма, которую
должно принять тело спортсмена во время выполнения
прыжка, стала более подвижной. Фигурное катание же, а также
некоторые упражнения в гимнастике, похоже, стали жертвами
судейских амбиций поддерживать некий устарелый стандарт
красоты, заимствованный из классического балета. Невзирая
на старомодные вкусы по крайней мере некоторого числа
судей, острый интерес зрителей фигурного катания, прыжков на
лыжах, прыжков в воду и гимнастики поддерживается
готовностью по-настоящему выдающихся спортсменов отвергнуть эти
ярко выраженные эстетические критерии оценки в их виде
спорта и взять на себя риск достичь того, что не
предопределено никакими нормами. Но перед тем, как сказать о способах,
с помощью которых выдающиеся атлеты справляются с
проблемой судейства, нам нужно прояснить более четко, в чем
прелесть видов спорта, которые они представляют.
Прелесть фигурного катания можно описать как решение
задачи приведения тела человека, в конкретный момент и в
отведенное время, в соответствие с последовательностью
стандартного комплекса форм. Чтобы произвести впечатление на
судью, необходимо, прежде всего, удовлетворить его ожидание
того, что те или иные формы будут в точности
воспроизведены. Тогда как, чтобы раздвинуть пределы данного вида спорта,
нужно постоянно повышать уровень сложности задействуемых
форм. Именно этим — а не простым, но бесконечно точным
приспособлением своего тела к избитым критериям судейских
вкусов — занимаются лучшие из лучших гимнастов, прыгунов
в воду и прыгунов с трамплина, фигуристов.
Японские гимнасты, в том числе незабвенный Такаши Оно,
произвели революцию в своей дисциплине в 1950—ig6o-x
годах, выполняя упражнения, чьи формы были столь же
удивительными и прекрасными, сколь и дерзновенными. Эти
гимнасты тем самым установили почтительную дистанцию между
собой и довольно гнетущей немецкой традицией «турнен»,
делающей акцент на более милитаристских качествах телесной
симметрии и контроля в рамках жестко закрепленного канона
форм. Но наиболее резким переломом в истории гимнастики
стало выступление на Олимпиаде 1976-го в Монреале четыр-

3. ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
121
надцатилетней Нади Команечи из Румынии. Она навсегда
изменила женскую гимнастику в момент, когда стиль, развитый
советской командой под влиянием классического русского
балета, казалось, стал непререкаемой международной нормой.
Команечи не только очаровывала судей и зрителей изяществом,
присущим, вероятно, только девушкам-подросткам, но ее
упражнения были объективно более сложными, и она
выполняла их с большей скоростью и с большим атлетизмом, чем все
гимнастки до нее. Вернув в свой вид спорта качество агональ-
ности (при этом вряд ли слишком задумываясь об эстетике и
древнегреческих прецедентах), Надя Команечи изобрела и
воплотила новый ослепительно изысканный идеал
гимнастической красоты, приведший в восторг зрителей всего мира.
Более десяти лет спустя американец Грег Луганис стал
инициатором аналогичных перемен в прыжках в воду. На первый
взгляд Луганис, казалось, был в невыгодном положении: его
тело было более мускулистым и заведомо более тяжелым, чем
тела его китайских соперников, что осложняло для него
процесс приспособления к заданным формам самых сложных
прыжков. Однако в решающие моменты своей карьеры
Луганис шел на риск охотнее своих соперников, в плане
сложности, новаторства и смелости (за которые он порой
расплачивался поражениями и травмами, одна из которых заставила его
публично объявить о своей ВИЧ-инфицированности).
Благодаря своей готовности идти на риск Луганису иногда удавалось
выполнять захватывающие дух прыжки, после которых
зрители объявляли его победителем еще до выставления оценок
судьями. На Олимпиаде ig88 года — где, соревнуясь с атлетами в
два раза младше его, он стал первым прыгуном, завоевавшим
две золотые медали на двух Олимпиадах подряд, — выступление
Луганиса было из разряда чего-то возвышенного. Подобно
мало кому из атлетов во всей истории современного спорта он
придал своим болельщикам уверенность в том, что они
присутствуют при чем-то великом.

122
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
Игры
Уже почти более века игры с мячом очаровывают
зрительскую публику по всему миру более, чем какие-либо
другие разновидности спорта. Их популярность —
поистине мирового масштаба. Конечно же, существуют различные
региональные предпочтения: регби составляет конкуренцию
футболу в Южном полушарии; Соединенные Штаты, район
Карибского моря, Япония и Корея — земля обетованная для
бейсбола; а крикет собирает поклонников во всех странах, прежде
входивших в Британскую империю. Но нет ни одной страны,
насколько мне известно, где та или иная игра в мяч не была бы
доминирующим зрительским видом спорта. Историками
предлагались достоверные объяснения по поводу большинства из
этих региональных предпочтений, однако некоторые
вариации остаются загадочными и тем более интересными. Один
из любимых моих открытых вопросов в области спорта —
почему регби, в котором доминируют команды из ЮАР,
Австралии и Новой Зеландии, так прочно закрепился в Южном
полушарии?
С другой стороны, как показал наш краткий экскурс в
историю спорта, очарование игр с мячом демонстрирует
исторически и географически характерные черты. В первых
десятилетиях XX века спортивные зрелища впервые оказались на
пике волны популярности. Возможно, в тех временах и надо
искать ответ на вопрос, отчего спорт в целом стал так
невероятно важен для современных людей, — и, быть может, они
могли бы помочь нам понять, какие высшие силы двигают
человеческими эмоциями в отношении спортивных зрелищ сегодня.
Сколь бы ни были заманчивыми эти большие вопросы, мне
хотелось бы вернуться обратно к опыту и наклонностям
моего собственного поколения baby-boom.
Подобно множеству других представителей этого
поколения я ощущаю практически непреодолимую тягу к
канонизации середины XX века как лучших времени в истории игр с
мячом. Или, если выражаться более осторожно, хотя я больше

3- ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
123
чем уверен, что сильнейшие команды наших дней взяли бы верх
над лучшими сборными того великого прошлого в любом из
вообразимых поединков, по-видимому, мало кто из фанатов
сегодняшнего дня сказал бы, что их любимая игра переживает
золотой век — как, скажем, об этом говорили поклонники бокса
и бега на длинные дистанции в 1920-е. Золотым веком
бейсбола, без всяких сомнений, являлась вторая четверть XX века,
когда Бейб Рут, Лу 1ериг и молодой Джо ДиМаджио играли за
величайшую бейсбольную команду всех времен — «Нью-Йорк Янкиз».
Наследие тех лет даже в большей степени, нежели бюджет
клуба, побивающий рекорды каждый год, служит главной причиной
исключительного положения «Янкиз» в наши дни.
В американском футболе мой кандидат на самую
совершенную и самую передовую профессиональную команду за все
времена — «Сан-Франциско Форти-Найнерс» образца 1980-х годов,
когда Джо Монтана, Джерри Райе и Роджер Крейг не имели
себе равных на газоне. Что касается баскетбола и хоккея,
конец их золотого века, возможно, отстоит не так далеко от
наших дней, совпадая с уходом Майкла Джордана и Уэйна Грецки.
Более очевидно, чем в других играх, полумифический золотой
век европейского футбола пришелся на период с 195°"х по 1Ф°~
е, когда блистал Эдсон Арантес ду Насименту, более известный
как Пеле, бразильский король мирового футбола (которого
сами бразильцы зовут О Re, Король, даже сегодня). В своей
карьере он пересекался с Мане Гарринчей, Альфредо ди Сте-
фано, Ференцем Пушкашем, Джанни Риверой, Сандро Маццо-
лой, равно как и с Эусебиу из Лиссабона, непогрешимым
Джорджем Бестом из Манчестера, голландским бунтарем Иоханном
Крейфом, баварским «Императором» Францем Беккенбауэром,
а также с горячим Диего Марадоной из Буэнос-Айреса.
На те же десятилетия приходится золотое время
непобедимой, как казалось, сборной Венгрии, трагически проигравшей
финал чемпионата мира 1954-го довольно посредственной
немецкой команде и никогда уже не оправившейся от этого шока
и унижения; мадридского «Реала», чьи победы сделали титул
европейских чемпионов столь же желанным, сколь и звание
чемпионов мира; а также бразильской национальной команды,
завоевавшей первое из своих мировых чемпионств в 1958 году в
игре со Швецией в Стокгольме со счетом 5:2, с блеском де-

124
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
монстрируя свою восходящую звезду — семнадцатилетнего
Пеле. Признание, которое я хочу сделать, возможно, не
лучшего вкуса (истина ведь иной раз неблагообразна), но имена
пяти форвардов бразильской сборной 1958-го до сих пор
звучат для меня как прекрасные слова из самбы: Гарринча, Диди,
Вава, Пеле, Загалло. (Для тех из вас, кто не помнит эти
времена так, словно они были вчера, скажу, что то была пятерка
совершенно непревзойденных нападающих в истории футбола.)
Ну, довольно ностальгии. Причина того, что мы меньше
ценим сегодня индивидуальное мастерство игроков и клубов,
наверное, кроется в том, что их просто слишком много. Может
быть, это превратность выбора: при таком разнообразии
совершенных спортсменов нам сложно выделить кого-либо, кто
блистал бы столь же ярко, сколь великие игроки прошлого. Но,
предлагая этот аргумент, я на самом деле не совсем верю в него.
В футболе, несмотря на все разговоры о новых стилях игры,
новых стратегиях, большей результативности, самые
почитаемые и, возможно, даже самые успешные игроки по-прежнему
остаются теми, которые напоминают нам о лучших
спортсменах футбольного золотого века. Бразильская национальная
сборная и десятки игроков-бразильцев во всех высших лигах
мира продолжают лидировать более явно на протяжении
последних двадцати лет, нежели какой-либо другой национальный
состав спортсменов в истории футбола, при том что они
никогда полностью не соответствуют довольно абстрактным,
прагматичным и «современным» ожиданиям тренеров и журналистов
в европейских профессиональных первенствах. Игривый и не
всегда результативный Рональдиньо (выбранный лучшим
международным игроком 2004 года) — более любим публикой, чем
более рациональный бомбардир «Реал Мадрида» Рональдо.
Зинедин Зидан, вероятно, величайший футболист
последнего десятилетия, — не самый быстрый игрок своей команды,
равно как и не столь «забивающий», как Рональдо. Но
изящество его движений и передач так восхищает публику!
В величайших моментах командной игры нас больше всего
прельщают не голы, не тачдауны (touchdowns), не хоумраны
(home runs)1 и не забросы в корзину. Еще до забивания гола нас
1 Спортивные термины, относящиеся соответственно к
американскому футболу и бейсболу. — Прим. ред.

3- ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
!25
очаровывает своей формой красивая индивидуальная игра.
Какая именно это форма, мы угадываем интуитивно. Социолог
и философ Никлас Луман описал это явление как
парадоксальное в своем сочетании различий между автореференцией и
внешней референцией. Это попросту означает, что формой
является любой феномен, способный представлять себя нашим
чувствам и переживаниям в четком отграничении от всего, что
не является его частью.
Но красивая игра — нечто большее, чем форма; это
прозрение формы. Красивая игра создается внезапным,
неожиданным схождением нескольких спортивных тел во времени и
пространстве. Красивые игры неожиданны в двух отношениях.
Даже если форма имеет вид того, что специалисты называют
заданной игрой — то есть той, которая планируется и
повторяется бесчисленное количество раз, — она все равно будет
выглядеть новой и неожиданной для рядового зрителя, не
знакомого с тактикой игры команды. Но помимо этого игра,
происходящая в реальном времени матча, неожиданна даже
для тренеров и самих игроков, участвующих в ней, так как она
достигается в непредсказуемом столкновении с защитой другой
команды. Если команда, владеющая мячом, пытается создать
игру и избежать хаоса, то команда противника на
оборонительных позициях старается разрушить создающуюся форму и
усугубить хаос. (Нападение, можно сказать, олицетворяет
принцип эктропии, тогда как линия защиты воплощает принцип
энтропии.)
Кроме сложности, телесной воплощенности и
неожиданности красивая игра обладает качеством темпорализованной
формы. Это значит, что игра начинает исчезать в тот самый
момент, в который она начинает возникать. Как только квотер-
бек посылает мяч в направлении принимающего игрока,
интуитивно угадывая в момент подачи его местонахождение через
одну-две секунды, игра — в том числе все сложнейшие
траектории, которые несколько игроков вынуждены проделывать,
чтобы игра стала возможной, — тут же начинает исчезать.
Никакой фотоснимок не в силах запечатлеть красоту этой
темпорализованной реальности. Есть немного других переживаний,
которые заставляют мое сердце биться быстрее, чем во время
красивой игры. В зависимости от того, кто создает ее — моя

12б
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
команда или команда противника, — я становлюсь глубоко
счастлив либо глубоко несчастен в тот момент, когда она исчезает
на моих глазах. Но, оглядываясь назад позже, спустя часы, дни
или годы, я обычно осознаю, что красивая игра, созданная даже
другой командой, превратилась в приятное воспоминание.
Благодаря правилам различных командных игр на
стадионах разыгрывается потрясающее разнообразие матчей,
которое можно бесконечно анализировать и описывать. Я
ограничусь лишь некоторыми из самых очевидных и элементарных
принципов. Матчи, в которых игроки могут держать мяч в
руках и оттого делающие более предсказуемой игру команды,
владеющей мячом (как, например, в баскетболе, американском
футболе или регби), имеют тенденцию следовать детально
продуманному плану на игру, который тренеры реализуют с
шахматным расчетом в борьбе со стратегией противника.
Игры же вроде европейского футбола и хоккея с их меньшей
степенью контроля над мячом или шайбой, наоборот,
содержат в себе меньше предсказуемости и в большей мере зависят
от интуиции и инициативы отдельных игроков. К тому же игры
с высокой степенью контроля над мячом допускают более
агрессивные действия со стороны защиты, тогда как игры с
меньшим контролем допускают меньше агрессии. Бейсбол — крайний
случай последнего типа. Уже говорилось, что нет ни одного
движения ни в одном другом виде спорта более технически
трудного и более опасного, чем отбивание битой небольшого
жесткого мячика, летящего на тебя со скоростью, близкой к сотне
миль в час. Это объясняет, почему отбивающему позволено
сконцентрироваться на приеме мяча, не беспокоясь о
вмешательстве игроков защиты.
Интересно, что это соотношение между степенью
контроля над мячом и интенсивностью жестких действий в
некоторых видах спорта переворачивается с ног на голову . Так, в
баскетболе, несмотря на высокую степень контроля над
мячом, игрокам защиты не позволяется телесный контакт с
нападающим. Это обстоятельство, учитывая также сравнительно
небольшую площадь баскетбольной площадки, приводит к
крупному счету, высокой скорости и артистической красоте игры,
но более всего — ко всем тем завораживающим мгновениям,
когда игроки на площадке вдруг останавливаются и замирают

3. ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
127
словно в стоп-кадре. В хоккее, наоборот, допускается игра
защиты с прямым столкновением тел, несмотря на тот факт, что
шайбу, скользящую по льду, очень сложно контролировать. В
силу двух этих факторов счет остается относительно
некрупным, но зато возникает высокая степень непредсказуемости, в
частности частые переломные ситуации в игре и неожиданные
быстрые прорывы к воротам.
Достигают ли игры с мячом сегодня пределов человеческих
способностей, как это происходит в таких видах спорта, как
бодибилдинг, гимнастика, фигурное катание, прыжки в воду
и всевозможные легкоатлетические дисциплины? Исходя из
любых практических соображений ответ должен быть
отрицательным, хотя координацию рук и глаз вместе с силой удара в
бейсболе можно считать исключением. Фанатам всегда будет
казаться, что их кумиры могут играть еще жестче, бросать еще
быстрее, прыгать еще выше и, уж конечно, повышать процент
штрафных ударов по сравнению с нынешним. Но тогда на деле
вопрос нужно поставить иначе: не приведет ли постоянно
повышающийся уровень физических способностей (а также,
возможно, стратегической сложности) к эстетически
контрпродуктивным результатам, по крайней мере в некоторых командных
видах спорта? Если, вопреки мнениям большинства тренеров
и специалистов, я прав в своем утверждении, что счет и
победа не исчерпывают очарования игры в глазах болельщиков,
возможно ли, что некоторые спортивные игры за последние
пару десятилетий подошли к опасной черте оптимума, при
котором эффективность начинает обращаться против
эстетического удовольствия?
Хотя ни одна команда из Африки никогда не подбиралась
близко к тому, чтобы выиграть мировое первенство, многие
болельщики, такие, как я, мечтают, что когда-нибудь
старосветский африканский футбол создаст себе имя футбола будущего.
Такие же ностальгические чувства вызывают
профессиональный американский футбол и бейсбол в США. В их стремлении
к стратегическому превосходству и атлетической подготовке
эти популярные виды спорта, быть может, утрачивают на
наших глазах часть того очарования, которое так пленяло целые
поколения поклонников. Отнюдь не случайно Национальная
хоккейная лига ведет борьбу с правилами офсайда, увеличива-

128
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
ющими эффективность защиты за счет результативности
нападения, которая, собственно, и составляет красоту игры на льду.
Не исключено, что эта ностальгия стареющего фаната по тому,
что он зовет золотым веком командного спорта, в один
прекрасный день найдет свое подтверждение в конкретных
эмпирических фактах.
Мной много сказано уже о красивых играх. Но можно ли
представить себе некрасивую игру? В каком случае мы можем
сказать, что игра некрасива? Эти вопросы задал мне мой друг
Тоши Хаяши ближе к концу нашего разговора в Киото —
кстати, одном из немногих крупных городов мира, в котором нет
лидера среди командно-спортивных клубов. Один простой
ответ напрашивается сам собой: некрасивыми мы обычно
называем случаи грубой, нечестной игры. Но, собственно говоря,
это нельзя назвать ответом, ибо нарушение правил прерывает
игру и потому не является ее частью. Более важное
наблюдение, вызванное вопросом Хаяши, состоит в том, что эстетика
спорта, по-видимому, не подразумевает отрицательных
категорий. Мы можем назвать какие-то чрезмерные проявления
культуризма безобразными, тем же словом мы можем описать
прыжок в фигурном катании или движение в гимнастике, нелепым
образом не складывающиеся в формы, предписанные им. Но
даже в этом случае будет довольно неловко назвать то или иное
движение некрасивым. Вообще говоря, что касается наиболее
популярных видов спорта, мы ощущаем в них лишь некоторые
недостатки: нехватку интересной игры в матчах, отсутствие
драматизма в боксерском поединке, дефицит грации в
легкоатлетическом соревновании. Стоит только игре возникнуть, мы
оказываемся очарованными тем, что видим. Когда же таких
моментов не возникает, мы не зовем этот недостаток чем-то
некрасивым.

3- ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ 1 2g
Чувство времени
Всем известно, что время имеет большое значение во
многих спортивных дисциплинах. Многие рекорды
регистрируются и выражаются во временном измерении,
а ощущение от спортивной интриги усиливается за счет
оставшегося времени на секундомере или на часах. Так, например,
дополнительное время в футболе — «компенсированное
время» — с недавних пор обрело какую-то гомеровскую ауру, по
крайней мере в решающих матчах, ведь в немногочисленные
минуты добавленного времени возникает вероятность
судьбоносных голов. Но слежение за временем на часах, как
представляется, — не совсем верный подход при анализе категории
времени как одного из чарующих объектов спорта, так как оно не
выводит нас за рамки чисто количественного измерения. Куда
больший интерес представляет феномен чувства времени —
способности производить нужные движения в нужное время.
Думается, за объяснением чувства времени лучше всего
обратиться к опыту самих спортсменов. Спортсменам известно,
что в решающие моменты соревнования течение времени
кажется как будто приостановленным — или как минимум
невероятно растянутым. Таково значение этой пространственной
(что примечательно) метафоры пребывания «в ударе»1,
используемой некоторыми спортсменами для описания
специфически временного измерения своего опыта. Вот как описывает его
один выдающийся университетский футболист: «Когда игрок
находится «в ударе» (in the zone), наступает какое-то состояние
сверхчувствительности и напряжения. Оно и объясняет ту
видимую легкость, с которой я преодолеваю поле до зоны
защиты. Дело не в том, что я работаю не так усердно, как другие
игроки на поле. Дело в том, что в таком состоянии сверхчув-
1 В оригинале — in the zone. Русский фразеологизм «быть в ударе»
соответствует английскому to be in the zone (буквально — «быть в зоне»).
Разумеется, в английском варианте пространственная метафорика
более прозрачна. — Прим. перев.

13°
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
ствительности все движется медленнее, чем для остальных
игроков на поле. Мои ощущения воспринимают гораздо лучше
меня самого, что происходит вокруг, и это позволяет
механизмам внутри меня реагировать немного быстрее, чем у других
игроков, отчего я кажусь более свободным и подвижным».
Хотя Джей Ар Лемон, футболист из Стэнфорда, которому
я обязан этим красивым пассажем, не обходится без времениых
категорий, он отчетливо говорит о некоем явном
преобразовании того, что мы обычно имеем в виду, когда рассуждаем о
проблеме времени в спорте. Он делает акцент на
пространственной метафоре (zone— «зона») с тем, чтобы вызвать
состояние острого ощущения времени. Как только он оказывается
«в ударе» (in the zone), он перестает воспринимать скорость
своего бега. Он не чувствует нагрузки. Движения, казавшиеся
недостижимыми до момента попадания в эту зону (до
пребывания «в ударе»), теперь становятся легкими, спокойными и
естественными. Парадоксально, но факт: именно снижение
давления времени делает поправку на обостренное чувство
времени — позволяет найти подходящий момент, который
соответствовал бы каждому телодвижению в данном
пространственном контексте.
Находясь «в ударе», просматривая игру как будто в
замедленной съемке, бегущий игрок (running back1), такой, как Лемон,
способен разглядеть дыры в защите соперника и уверен, что у
него достаточно времени (так оно, скорее всего, и будет),
чтобы пробиться сквозь эти прорехи, пока они зияют. Этот же
закон применим и к чувству времени у великих теннисистов,
использующих любой случай неловкого движения соперника.
А также к бегунам на длинные дистанции, находящим нужный
момент для промежуточного спринта, в то время когда
соперники не готовы к смене ритма. Острое чувство времени —
ключевой временной феномен для всех видов спорта, и не только
тех, в которых используется хронометр, — имеет отношение к
случаям абсолютного слияния ощущения пространства и
импульса к движению. Чувство времени состоит в интуитивной
способности переместить свое тело в данное конкретное
место в тот самый миг, когда это обретает смысл. Это умение, ко-
1 Одна из специализаций в американской футболе. — Прим. ред.

3- ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ
1Ъ1
торое, кстати сказать, до определенной степени может быть
приобретено на практике.
Если допустить, что острое ощущение времени столь
значимо для зрительского удовольствия от спорта, то придется
признать, что по крайней мере во многих случаях применение
силы — а точнее, возможность применения силы — является
главным компонентом в нашей эстетической оценке спорта.
Применить силу — значит завладеть пространством либо же
воспрепятствовать тому, чтобы им завладел противник,
посредством сопротивления своим телом. Ощущение времени и
применение силы неразрывно связаны, ведь чувство времени, по
крайней мере в играх с мячом, предполагает, что то или иное
место на поле — одно-единственное нужное место, в котором
должен оказаться тот или иной спортсмен, а именно — его тело
и именно в данный момент времени.
В зависимости от правил конкретной игры игрок окажется
в нужном месте по одной из двух причин: либо в силу того, что
данный участок в данный момент не занят (не заполнен) телом
другого игрока, либо именно в силу того, что его занимает тело
другого игрока.
Чувство времени, таким образом, имеет отношение к тому,
чтобы уклоняться от силы либо же применять ее. В контактных
видах спорта, таких, как хоккей, регби и американский футбол
(а также, за спиной судьи, европейский футбол и баскетбол),
спортсмен стремится оказаться в конкретном месте в
конкретный момент, потому что он нацелен на тело игрока команды
соперника. В наилучшем проявлении это создает одну особую
форму атаки, которую болельщики некоторых видов спорта
называют clean hit. Clean hit — это удар, когда тело одного
спортсмена с силой сталкивается с телом другого в нужном
месте в нужный момент, с немедленным эффектом. Задача
соперника, наоборот, состоит в том, чтобы «открыться», занять
стратегически важную позицию, которая могла бы быть, но не
занята игроком противоположной команды.
Осуществить clean hit и «способность открыться» — если
можно так выразиться, выпуклый и вогнутый тип одной и той
же формы. Оба являются результатом ощущения времени, и
они будут восприниматься в качестве формы даже в большом
скоплении тел. С точки зрения чувства времени красоту clean

132
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
hit никто не станет отрицать — даже те, кому по каким-то
соображениям морали не нравится подобное использование
понятия красоты. Но опять же, я нигде и не заявлял, что
удовольствие от спорта — и удовольствие от красоты в целом — имеет
какое-либо серьезное отношение к моральным ценностям.
Прочитав здесь о семи типах чарующих объектов в
предложенной типологии спорта и об историческом экскурсе в
предшествующей главе, читатель может без труда представить себе
целую книгу, посвященную хронологической классификации
этих «чар» (и не только этих), в качестве разветвленного
сюжета из истории культуры. Здесь не место для такого
подробного исследования, но все же мне хотелось поделиться
некоторыми из поразивших меня наблюдений по данному вопросу.
Принимая во внимание рассмотренное нами отсутствие
преемственности в истории спорта, кажется примечательным, что
одна из разновидностей спортивных зрелищ, кажется, не
теряла своего очарования на протяжении тысячелетий. Речь идет о
видах спорта, в которых человеческое тело сливается с
животным или машиной, увеличивая тем самым свои возможности. Во-
вторых, мы обнаружили по меньшей мере два удивительных
случая, когда одна разновидность очарования вернулась после
тысячелетней амнезии. Бодибилдинг, пожалуй, никогда не был
так популярен, как в наши дни, за исключением времен
греческой Античности. Этот возврат тем более любопытен, что в нем
содержатся сходные модели форм и поведения, окружающие
место проведения соревнований. Еще одним чарующим
фактором, вернувшимся к нам через века, является собранность перед
лицом смерти. Он был существенен для турниров римских
гладиаторов и стал вновь популярным во времена бокса и
всевозможных силовых видов спорта в 1920-е годы. Но самый большой
вызов интеллектуалам — осмыслить относительно недавнее
появление игр с мячом, составляющих главный спортивный
чарующий момент нашего времени — момент настолько жизненно
важный для многих из нас, что мы с большим трудом
представляем себе наш мир без него.

4. Признательность
Вы видели такие фотографии в ежедневных газетах, и,
если спорт что-то для вас значит, вы наверняка
смотрели на них с чрезвычайно смешанными эмоциями. На
этих фотографиях — известный бывший спортсмен, которому
уже далеко за тридцать, все еще в подтянутой и
сосредоточенной форме, как будто он вот-вот гениально поймает мяч или
сделает судьбоносный хоумран. Но эти талантливые руки
сейчас не при деле, спортсмен стоит в зале суда в ожидании
своего приговора. Отчасти вы смотрите на это с гневом и
осуждением. Как он мог, мой кумир, растратить свою репутацию и
свое будущее на наркотики? Как мог он стать жестоким мужем
и беспечным отцом, когда жизнь отнеслась к нему столь
благосклонно, наградив уникальным спортивным талантом,
обаятельной улыбкой и преклонением бесчисленных болельщиков?
Как же он мог, человек, который подписывал не раз
многомиллионные контракты на протяжении своей десятилетней
карьеры, дойти до такого? На лице падшего кумира нарисована
тревога, но вы подозреваете, что ему самому ведомо о том, что
случилось, не более вашего. У вас впечатление, что его разум
где-то за пределами зала суда, где его когда-то славная жизнь
опустилась так низко. Помнится ли ему тот осенний вечер,
когда он почти единолично выиграл Мировую серию для
своей команды? Когда он был любимцем нации, когда
телекорреспонденты были готовы заплатить состояние за двухминутное
интервью с ним, когда его родители, супруга и дети так
гордились быть с ним в одной семье? Такие вот сострадательные
вопросы, которые вызывает это безжалостное фото в газете.
В других, более глубоких тонах вспоминается то
незабываемое мгновение, когда нынешний подсудимый несравненно
мощным и энергичным движением всего своего тела отбил
крученый мяч, летящий из рук питчера-соперника, с
восхитительной ловкостью и невероятной напористостью.
Бейсбольные воспоминания начинают всплывать в памяти и воспарять
над перчаткой игрока дальней части поля и дальше, ввысь над

134
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
стадионом, и становится ясно, хотя и с беспокойными
противоречивыми чувствами, что невозможно на самом деле
презреть то, что он сейчас сделал с собой и с теми, кто его любил,
в том числе с поклонниками. То, чего больше всего хочется в
этой ситуации, противоречит закону: если бы только можно
было заплатить все свое состояние и купить ему еще один шанс!
На этом грустном снимке, изображающем необычного
преступника, не хочется видеть ничего, кроме бывшей звезды
бейсбола, к которой ты привязан, словно к своему родственнику.
Такова эмоциональная дилемма, которую может испытать только
истинный поклонник спорта. Ты зритель, и порой жизнь
вынуждает тебя лицезреть не только блеск, но и нищету.

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ 1 35
Наблюдение
Погружение в напряженную сосредоточенность —
формула, постулированная золотым медалистом по
плаванию Пабло Моралесом, — предшествует,
сопровождает и преследует спортивные зрелища. Это состояние — их
предпосылка, их реальность и их производное. Оно относится и к
спортсменам, и к зрителям и, таким образом, позволяет
понять существо (зачастую незамечаемое) этой близости,
которая имеет место, несмотря на разницу в типе телесной
вовлеченности со стороны спортсменов и зрителей. Но как только
мы хотим выделить специфические модальности опыта
спортсмена и опыта зрителя, тут же возникает сущностная
асимметрия. Ведь для спортсменов различные виды спорта придают
различные формы опыту погружения в напряженную
сосредоточенность. И поскольку мы можем в сходном ключе выделить
различные формы наблюдения и участия, предписываемые
спортом зрителям, мне хотелось бы привлечь внимание
только к двум элементарным формам зрительского опыта,
свойственным всем видам спорта, с большими или меньшими
родовыми сходствами в каждом конкретном случае. Я называю
их взглядом аналитика и взглядом соучастника.
Возьмем профессиональный хоккейный матч. Все игроки,
за исключением вратаря, сменяют друг друга на льду, редко
проводя на площадке более двух-трех минут подряд. При
условии, что штрафная скамья пуста, на льду одновременно
находятся двенадцать спортсменов, в то время как еще по дюжине
игроков каждой команды сидят на скамейках, наблюдая за
ходом игры. Эти наблюдающие игроки пытаются максимально
проникнуть в суть стратегии, узнать сильные и слабые
стороны противостоящей команды. Их способ зрительского
восприятия в эти моменты — преимущественно аналитический, но,
поскольку они всегда возвращаются на лед в составе
очередного звена, граница между этими анализирующими зрителями и
участвующими игроками, гоняющими шайбу, оказывается
проницаемой.

136
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
А теперь обратим свое внимание на публику, наблюдающую
за тем же хоккейным матчем. Мы привыкли думать об этих
зрителях как о шумной, эмоциональной, подчас
экзальтированной толпе, следящей за ходом событий. В первую очередь,
между тем мы не приписываем толпе болельщиков какого-либо
аналитического взгляда. Что больше всего нравится фанатам
на хоккейном стадионе, это общность с другими, такими же,
как они, восторженными болельщиками. Они не анализируют
факты подобно игрокам, сменяющим друг друга на льду,
поэтому граница между игроками и фанатами непроницаема, по
крайней мере на первый взгляд. Ограждения, которые раньше
защищали большинство футбольных полей в Европе и
Великобритании, служили хорошим удостоверением этой границы.
Будучи одним из зрителей, признаюсь, что нет ни единого вида
спорта — сколь бы скромны ни были его физические
требования, — в котором я бы смог принять активное участие, при
каком бы то ни было полете фантазии. Как и все прочие зрители
в толпе, я обычно сижу на ощутимом и качественном
расстоянии от тех, кто участвует в соревнованиях.
Поведение зрителей вроде меня напоминает, стало быть, в
некотором отношении включенность в происходящее
человека, который держит пари на скачках, по поводу завтрашней
погоды или исхода футбольного матча. У такого игрока что-то
стоит на кону, но он не имеет влияния на исход данного
соревнования, и все, что ему остается, это надеяться, что результат
вознаградит и приумножит его ставку. Хотя публика может и не
делать денежных ставок на исход спортивного поединка, такие
зрители вкладывают в игру свои эмоции. Они рискуют быть
разочарованными, возможно, даже подавленными, в обмен на
возможность присутствовать на драматичном зрелище.
Подобно тому как вкладывающие деньги во фьючерсный рынок, как
правило, не интересуются мелкими изменениями в ценах — им
просто нужно знать в конце дня, выиграли они или проиграли
свою ставку, — эмоциональные вложения зрителей на
спортивном мероприятии привязывают их к креслам на стадионе или
перед телевизором, ведь каждая секунда действа содержит
потенциал отдачи в эмоциональной разрядке.
Спортивные болельщики надеются на победу своей
любимой команды, но не считают свой эмоциональный вклад или

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
*37
проведенное время растраченными впустую, коль скоро к игре
поддерживается интерес. Фанатов больше, чем проигрыш,
расстраивает скука — отсутствие интриги и напряжения. Нет
ничего хуже, чем смотреть матч, в котором ни та, ни другая
команда не думает по-настоящему о победе. Некоторые
межсезонные матчи «всех звезд», в которых игроки больше думают о том,
чтобы избежать травмоопасных ситуаций, иногда ужасно
скучно смотреть (и участвовать в них, быть может, тоже скучно).
Безотносительно того, считаем ли мы испанскую корриду
спортом или нет (для той и другой позиции можно привести
множество аргументов), бои быков внушительно показывают,
что эмоции толпы могут существовать независимо от исхода
поединка. Чем закончится бой, всем известно. Бык будет убит.
Качество зрелища зависит, таким образом, исключительно от
неистовой красоты представления, разыгрываемого быком и
тореадором, и измеряется оно силой эмоций, силой ликования
(alegria), вызываемых им в публике. В лучшие мгновенья боя
раздаются наигрываемые оркестром звуки пасодобля (paso doble),
эхом отдающиеся в кипящей страсти зрителей, словно
совмещая в себе аристократическую сентиментальность и
первобытную мощь ритуального убийства. Нет ничего более далекого от
всеобщего беспокойства по поводу победы или поражения в
хоккейном матче, чем подобный многоплановый зрительский
восторг.
Любая разновидность спорта может привлекать обе
категории зрителей — и с аналитическим взглядом, и с
эмоциональным участием. Но в каждой отдельной спортивной
дисциплине наблюдается более или менее ярко выраженная склонность
к одной из двух форм зрительского опыта. К примеру, при
обычных условиях мало кто из зрителей соревнований по
плаванию (кроме разве что родственников
спортсменов-участников) не занимается или не занимался плаванием либо
обучением плаванию когда-либо в прошлом. Такого рода зрители
смотрят соревнования под аналитическим углом зрения. И
хотя не каждый почитатель «Формулы-i» с ее шикарными
болидами может похвастаться своим гоночным прошлым,
большую часть их составляют мужчины (и женщины), гордящиеся
своим спортивным стилем вождения автомобиля. И наоборот,
сложно (а то и дико) себе представить матч по университете-

i38
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
кому баскетболу, при котором на трибунах находились бы
только бывшие игроки и наставники.
В различных культурных контекстах среди болельщиков
различных видов спорта выработались различные стили
соучастия. Единственные зрители, выглядящие еще более
расслабленно, чем смотрящие отборочный матч по крикету, скажем,
между Вест-Индией и Пакистаном, — те довольные
американские семьи, которые сидят на лужайке несколько дней, лицезрея
матчи «на вылет» в малой лиге, разделяя свое внимание
между игрой и качеством хот-догов. На решающих матчах «Сан-
Франциско Джайантс» моя жена всегда норовит накупить еды
и напитков, тем не менее оставаясь преданной болельщицей.
А вот в Японии бейсбольные фанаты ведут себя так же шумно
и рьяно, как болельщики университетского футбола (по слухам,
японцы переняли эту манеру именно оттуда) или как
приверженцы футбольного клуба «Ливерпуль» в английской премьер-
лиге, которые в один голос распевают слова You'll Never Walk
Alone, ободряя своих кумиров. Ну а если фанаты
противоположной бейсбольной команды могут подколоть тебя как
следует, окажись твое кресло не в той секции стадиона, то
находиться на трибунах болельщиков «Ливерпуля», болея за «Манчестер
Юнайтед», и вовсе опасно. Тем, кто может позволить себе
купить билет на гала-матч по боксу в каком-нибудь шикарном
отеле Лас-Вегаса, положено быть одетыми в смокинг и бабочку. Но
есть и другие боксерские мероприятия (я был не на одном
таком), на которых в спортивной куртке чувствуешь себя чересчур
нарядно. Впрочем, несмотря на все это пестрое разнообразие
зрительской коммуникативности, ключевая разница между
наблюдением за соревнованиями с аналитическим вниманием и
наблюдением с высокой степенью эмоциональной
вовлеченности остается в силе.
Хотя философы и поэты никогда не уделяли много
внимания спортивным болельщикам, ими накоплен за многие
десятилетия богатейший арсенал понятий, применимых к
выделяемым мною двум разновидностям зрительского опыта. На ум
приходит Бертольд Брехт с его идеалом дистанцированного
зрителя — зрителя, курящего табак (и изредка даже
обменивающегося впечатлениями с другими зрителями) во время
просмотра, анализа и в конечном счете политического озарения,

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
*39
возникающего от приобщения к пьесе «эпического театра».
Понять смысл и представить себе достоинство этой концепции
можно, лишь рассмотрев ее на фоне ее противоположности —
неприемлемого (для Брехта) зрительского опыта,
ассоциируемого им с катарсисом и прочими, вероятно, превратно
понятыми понятиями аристотелевской «Поэтики». По Брехту, этот
другой, аристотелевский тип зрителя воплощает собой то, что
он считал смертным прегрешением против интеллектуальной
бдительности, а именно стремление к отождествлению с
действующими персонажами на сцене.
Более известно и более продуктивно, надо сказать,
различение Фридрихом Ницше аполлонического и дионисийского
начал. Аполлонический зритель — тот, который на расстоянии
воспринимает и оценивает красоту тех или иных форм. У него
не обязательно должен быть аналитический взгляд в смысле
брехтовского идеального зрителя или хоккеистов,
наблюдающих за своими товарищами по команде со скамейки запасных,
но ясно, что аполлонический зритель имеет большее сходство
с категорией аналитического взгляда, чем с категорией
взгляда соучастника. Диоиисийский зритель же имеет склонность к
отказу от индивидуальности и общему ликованию,
сближающему его как с другими зрителями, так и с энергией, исходящей
от разворачивающегося действа. Из всех классических
греческих драматургов Ницше искусно приуменьшал значение Еври-
пида, так как ему казалось, что трагедии Еврипида не
способствовали достижению публикой состояния дионисийского
соучастия. «Экстаз» и «упоение» — этими словами Ницше
охарактеризовал свое собственное видение дионисийского
сборища, и, по его представлению, глубина такого соучастия
должна в итоге привести естественным путем к сну в состоянии
глубочайшего блаженства.
Если бы нам пришлось разбирать эти противоположности
в терминах «плохое—хорошее», «правильное—неправильное»,
«более глубокое — менее глубокое», мы бы угодили в ловушку
критического подхода к спорту, которого мне здесь хотелось бы
избежать. Ведь по существу разные формы лицезрения спорта
настолько отличны друг от друга, что не поддаются сравнению
даже в качественном отношении. Так, степень погружения при
просмотре теннисного матча аналитическим взглядом весьма

140
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
отличается от той дрожи, которая пронимает фанатов, когда
их футбольная команда находится на пороге национального
чемпионства, но ни одна из этих двух форм зрительского
участия не выше (и не ниже) другой. Сопоставляя мое
собственное различение взгляда аналитика от взгляда соучастника с
двумя началами Ницше, я вижу, что мои категории относятся
не к двум взаимоисключающим формам участия, но скорее
отмечают собой два полюса в широком спектре возможных
зрительских установок. В самой середине этого спектра мне
видится какое-то обособленное ощущение удовольствия от
движений и форм, не такое острое, как при аналитическом
взгляде, и более дистанцированное от выступающих спортсменов,
нежели у толпы, жаждущей соучастия.
За последние десятилетия дионисийское начало завоевало
большую популярность у философов и гуманитариев из других
академических дисциплин, чем аполлоническое, — вероятно, в
силу того, что эта форма зрительского опыта славится своей
необузданностью. Дионисийский экстаз — это не то отношение
к жизни, которому нас учили наши родители и преподаватели.
После фашистского кошмара, все еще висящего проклятьем
над Западом, наши воспитатели ожидали, что мы станем
рационально и аналитически мыслящими индивидуумами, что
являлось и является формулой социального самоутверждения и
успеха в карьере при любых из мыслимых обстоятельств. С другой
стороны, быть частью толпы, терять контроль над своими
эмоциями и поведением — от этого нас отучивали с детства.
Вследствие этого многие из нас уже забыли (или никогда не знали),
какая это радость — слиться с толпой. Мы чувствуем себя
обязанными связывать неистовствующую толпу не с чем иным, как
с хулиганами, из-за которых международные футбольные
матчи становятся опасными для посещения.
Однако для тысяч болельщиков прошлых лет причастность
к толпе на спортивных соревнованиях давала возможность
погрузиться в мир присутствия. Вспомним игры римских
гладиаторов и бег на колесницах в Колизее и Circus Maximus I
века; вспомним буйную публику на турнирах по кальчио в
Тоскане эпохи Возрождения; боксерские соревнования XVIII века
в Лондоне, которые в культурной среде, не очень-то склонной
к спортивному восторгу, могли собирать до пятнадцати тысяч

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
141
зрителей. Та публика была лишь предшественницей огромных
масс фанатов, с начала XX века заполонявших колоссальные
стадионы, чтобы лицезреть спортивные игры, — масс,
по-прежнему увеличивающихся в количестве.
Ключевую роль в феноменологии толп на спортивных
мероприятиях играет рев, производимый десятками тысяч
зрителей в едином порыве. Он не только подстегивает
поддерживаемую команду; он служит неким физическим моментом
самореференции, посредством которого толпа воспринимает
и преображает себя в одно единое целое. В последнее время
стала проявляться тенденция к тому, чтобы толпу не только
было слышно, но и видно в качестве единого целого, что
выражается в одежде с цветами определенной команды и
раскраске лица, а также в создании «волн», прокатывающихся по
трибунам стадиона. В университетском футболе имеет место один
характерный (мой излюбленный) момент, когда перед
решающей игрой игроки команды становятся у кромки поля,
поворачиваются лицом к публике и взмахами рук призывают
болельщиков поддержать их. Обычно этот жест объясняют тем, что
шум толпы препятствует вербальной коммуникации между
игроками противоположной команды. Поскольку рев толпы
всего лишь затрудняет вербальную коммуникацию внутри другой
команды, он функционирует в интерактивном режиме. Но
самое большое удовольствие игроков и фанатов от ликования
состоит в том, что такое настроение поглощает
индивидуальность и преображает ее в общность соучастников, при которой
необходимость в интерактивной коммуникации отпадает.
Толпа жаждет момента, когда ее объединенная физическая
энергия сольется с энергией игроков и умножит их энергию.
Ибо в этот самый момент кажется, что преграда между толпой
и игроками на поле исчезает. Такая общность соучастников,
вовсе не будучи чисто духовной общностью, по-видимому,
является некоей физической реалией. Не исключено даже, что у
нее есть вполне реальная биологическая основа в недавно
открытых так называемых зеркальных нейронах в додвигатель-
ной зоне коры головного мозга. Зеркальные нейроны
приводятся в действие не только тогда, когда человек сам производит
движение, но также когда он наблюдает за движением,
производимым кем-то другим. Эти самые нейроны или другие подоб-

142
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
ные им могут послужить физиологическим объяснением эмпа-
тии — эмоциональной связи, позволяющей переживать опыт
другого как свой собственный.
Каким бы ни было в точности поведение толпы,
физическим или культурным, зарождение энергии внутри и вокруг
отдельных тел, а также в толпе как целом практически не
зависит от побед или поражений. Безусловно, толпа хочет своей
энергией довести любимую команду до победы. Но те же самые
преданные фанаты остаются на стадионе, ощущая свою
эмоциональную связь с командой, до самого конца разгромного
матча, а то и после него. Когда в 1950-м Бразилия потерпела
поражение в финальном матче футбольного чемпионата мира,
играя у себя дома против команды из крошечной соседней
республики Уругвай, более пятнадцати тысяч зрителей из
двухсот тысяч присутствовавших на игре остались на
стадионе, скорбя всю ночь напролет. Коллекционирование
футболок, напульсников и перчаток, надетых на игроках во время
матчей, — лишь один из многих ритуалов, выросших из
желания физической общности.
В первые десятилетия XX века многие из тогдашних ново-
отстроенных стадионов использовались и для проведения
политических партийных митингов, а также для других
тщательно срежиссированных массовых зрелищ. Но у нас есть
и документальные свидетельства, и философские основания,
чтобы сомневаться в том, что участники этих массовых сборищ
испытывали ту страсть, которая обычно возбуждается
спортивными зрелищами. Я не беру в расчет толпы, скапливающиеся
спонтанно в моменты политического напряжения и зачастую
вызывающие неконтролируемые вспышки энергии и
насилия, — самым известным из событий такого рода было взятие
Бастилии 14 июля 1789 года. Я веду речь о политических
манифестациях и парадах в праздничные дни вроде i мая или 4
июля, где уровень выплескиваемой энергии, как правило,
низок — скорее всего, потому, что все участвующие разделяют
одну и ту же идеологию. В этой политической хореографии нет
никакого первичного зияния, которое требовалось бы предо-
леть, нет никакого разногласия и раскола во мнениях, которые
могли бы завести толпу. Эти партийные сборища — по большей
части миролюбивые мероприятия, чего не скажешь о футболь-

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
143
ных зрелищах, которые сами подогревают и накаляют страсти
толпы, провоцируя ее на непредсказуемое, жесткое и
рискованное поведение.
Еще с чемпионата мира по футболу во Франции 1998 года
мы знаем из свидетельств, подтвержденных исследованиями,
что общепринятые психосоциологические объяснения
агрессивности фанатов не работают. Так называемые хулиганы,
крушащие все на своем пути, ставя под угрозу не только свою
жизнь, но и жизнь тех, кто оказывается на их пути, в
большинстве своем не являются угнетенными пролетариями,
изливающими таким образом свою злобу. Не являются они и теми, кто
поддерживает проигравшую команду. Они — коллективное
целое, пребывающее в экстазе, объединенное и опьяненное
совместным опытом, ускользающим от контроля. В значительной
мере члены такой бесконтрольной толпы принадлежат к
обеспеченной и достаточно образованной общественной
прослойке. И я вам скажу, я их очень хорошо понимаю. Будучи в
восторге от победы или в унынии от поражения, я никогда не
чувствую себя абсолютно трезвым, когда после футбольного
матча покидаю Стэнфордский стадион, хотя при этом не было
выпито ни одной бутылки алкоголя. Возможно, мне не всегда
хочется этого, но я понимаю, что должен остыть перед тем, как
садиться за руль. Поэтому я на всякий случай паркую свою
машину в десяти-пятнадцати минутах ходьбы от входа на стадион.
Хорошо, но не является ли понятие общности устаревшим
и безнадежно романтичным в применении к современному
спортивному зрелищу? Современная реальность такова, что
большая часть болельщиков смотрит выступление своих
любимых команд по телевизору в компании друзей или
родственников, а не вместе с толпой, расположившейся на трибунах. Даже
в Бразилии глагол, обозначающий физическое присутствие на
спортивном соревновании, assistir, стал в последнее время
также означать «смотреть спорт по телевизору». Не следует ли в
таком случае заменить мое разделение зрительского опыта на
взгляд аналитика и взгляд соучастника на более точный
концепт, который бы объединял эти две категории в более
сложном представлении о «медиасистеме» зрительского опыта?
Могу заведомо предвидеть это возражение со стороны медиа-
теории (этой академической сенсации вчерашнего дня); и,

144
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
разумеется, тут же соглашусь, что специалисты по медиатеории
делают некоторые важные выводы. Надо признать, что
экономическая жизнеспособность профессионального спорта
сегодня в огромной мере зависит от телетрансляций, а не от
забитых голов. Верно и то, что современные медийные технологии
и зрительские привычки, возникающие в наши дни под их
влиянием, породили новые способы наслаждения спортом в
прямом эфире. Ну и наконец, это правда, что все эти DVD-диски с
бесконечными «лучшими моментами» приобрели такую
популярность, что уже они в свою очередь оказывают влияние на
манеру игры в различных командных видах спорта.
И все же, как бы наивно и банально это ни прозвучало, я
убежден, что высший рейтинг Нильсена по системе ESPN по-
прежнему гарантируется качественной игрой на стадионе. Даже
собрание самых удивительных баскетбольных забросов всех
времен на DVD не вызывало бы такого зрительского интереса,
не будь оно в представлении зрителей приложением ко всем
тем ярким и интригующим броскам в реальных баскетбольных
матчах. Конечно, какие-то из видов спорта допускают большую
раскадровку, чем иные (баскетбол больше, чем футбол, а
фигурное катание даже больше, чем баскетбол), но мне думается, что
отделение красивой игры и прекрасно исполненного акселя от
всего контекста соревнования должно производить скорее
разочарование.
Более оправданный вопрос о соотношении между спортом
и современными медийными технологиями — каким образом
последние изменили зрительские привычки? Ответ на этот
вопрос достаточно ожидаемый. Неизбежным образом опыт
радиослушателей и телезрителей сместился по нашей шкале в
сторону аналитического взгляда. Комментарии ведущих —
главная причина этого смещения, ведь они освещают и
интерпретируют игру сквозь матрицу определенных понятий. Эта
матрица накладывает определенную сетку значений, в
соответствии с которыми зритель или слушатель переносится на
расстояние (а вернее сказать, быть может, на полурасстояние)
от присутствия игроков. Публика на стадионе, кричащая либо
молчаливая, в принципе не проникнута актами коммуникации,
хотя огромные экраны, развешанные на самых современных
стадионах, приближают ощущения зрителей к режиму про-

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
145
смотра телевизора. Еще более, чем комментарии телеведущих,
актуализацию аналитического взгляда производят
электронные средства повтора и замедления изображения на экране.
Трансляция или повтор на экране стадиона могут давать
болельщикам иллюзию того, что они обладают той же
информацией, что использует тренер при анализе только что
происшедшего игрового эпизода и изменении стратегии в игре.
Но чего не может передать и заменить трансляция, это
соприсутствия зрителей и спортсменов как элементарнейшей
предпосылки взгляда соучастника. Подобно тренерам с их
аналитической сосредоточенностью зрители у телеэкрана чаще
всего одни во время просмотра матча — даже когда они в
компании своей семьи или друзей и им якобы удается воссоздать
атмосферу стадиона в своей гостиной. За исключением
отдельных моментов — главным образом, когда любимая команда
побеждает в мировом чемпионате или когда любимый спортсмен
побивает мировой рекорд, — зрители перед телевизором не
образуют толпу, пусть даже и небольшую. Пока их реальностью
остается экран телевизора, игра на поле не затрагивает их
собственное тело, и это неизбежно существенно меняет
динамику энергетического обмена.
Однако мне, видимо, не стоит так уж увлекаться своими
симпатиями к стадиону. Спорт по телевизору и спорт на
стадионе — просто две разные и, разумеется, равноправные формы
времяпрепровождения. Они столь разные, что
профессиональные клубы и медиамагнаты перестали беспокоиться на предмет
того, что телетрансляции спортивных мероприятий могут
снизить посещаемость стадионов. Совсем наоборот, просмотр
спортивных трансляций дома с доминированием
аналитического взгляда способен завладеть интересом тех зрителей,
которые не испытывают обычный восторг от спорта, и уж
наверняка им будет интереснее смотреть и легче воспринимать игру
по телевидению. Периодическое посещение стадиона может,
в свою очередь, усилить желание болеть за ту или иную
команду или вид спорта на экране с большим постоянством.
Моя страсть к стадионам и крытым аренам настолько
велика, что распространяется и на те часы и дни, когда эти
заведения пустуют. Пусть мне немного неловко об этом говорить, но
мое сердце начинает биться сильнее, когда дважды в день я

146
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
проезжаю на машине около громадного и умилительно
декадентского здания Стэнфордского стадиона. Почему-то мне
полюбилась его необычная форма — помесь идеального стадиона
времен Древней Греции и напоминающего арену замкнутого
помещения, которое никогда не выглядит слишком закрытым,
чтобы зрители чувствовали себя стесненной ограждениями
толпой. Когда я приезжаю в Мадрид и прогуливаюсь по Ла-
Кастеллане, самому изящному проспекту в городе, мне
доставляет удовольствие предвкушать вид монументального «Эстадио
Сантьяго Бернабео», где владычествовали в мировом футболе
на протяжении большей половины прошлого столетия
великолепные составы мадридского «Реала». Помню свой восторг,
когда более тридцати лет назад я впервые бросил взгляд на
причудливую асимметричную форму старейшего стадиона
лондонского «Челси», «Хаммерсмит Бридж», где на моих глазах Питер
Осгуд, в то время обожаемый всеми центральный нападающий,
забил невообразимый по точности гол с расстояния сорока
ярдов и где ныне один русский миллиардер проводит
эксперимент, призванный показать, что неограниченный бюджет может
привести к спортивному величию. Меня каждый раз огорчают
новости из утренних газет о проекте замены «дома, который
построил Рут» в Бронксе на более современный стадион «Янки»
(хотя вряд ли его так назовут, коль скоро будут проданы права
на наделение именем). И по той же причине я с радостью узнал
о том, что «Бостон Ред Соке» приняли решение оставить «Фе-
нуэй Парк», при том что странная стена, которую фанаты
прозвали «Зеленый монстр», будет вечно создавать проблему
вместимости стадиона. Но даже энтузиазм твердолобых фанатов
«Фенуэя» не может сравниться с азартом болельщиков,
собирающихся на «Кошиен», старейшем в Азии стадионе,
построенном в 1924 году на полпути из Осаки в Кобе. Поклонники
команды «Ханшин Тайгерс», чьи результаты до самого
последнего времени были гораздо более удручающими, чем даже
успехи «Ред Соке» к 2004 году, устраивают теперь на
протяжении всех девяти периодов восторженные торжества на
трибунах, которые от игры к игре все более разбавляют и
скрашивают мрачные воспоминания о совсем недавнем поражении
«Тайгерс». Наедине с самим собой провел я восхитительный
вечер у открытой стороны матери всех стадионов — «Олим-

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
*47
пии», в том самом месте, где греческие атлеты начинали и
заканчивали свои забеги две с половиной тысячи лет назад. А в
портовом районе Буэнос-Айреса мне однажды пришлось
подкупить смотрителя в «Ла Бонбонере», стадионе клуба «Бока
Хуниорс», чтобы войти внутрь и провести час в тихом
одиночестве, сидя на знаменитых крутых склонах его трибун. Но,
пожалуй, больше всего мне хотелось бы возвращаться каждый
год на «Маракану», в святую обитель бразильского футбола,
нынче почти разрушенную, — на то место, где сам Король Пеле
занимался своим колдовством, — ради того только, чтобы
изгнать недобрые воспоминания о поражении бразильцев в
финале чемпионата мира 195° года.
Но с чего это вдруг меня так привлекают пустые стадионы,
если они ничто без спортивных событий, направляющих
эмоции публики? Позвольте задать еще один парадоксальный
вопрос, который выведет нас к ответу. С чисто экономической
точки зрения, отчего вдруг самые дорогие объекты
недвижимости в городе отдаются всецело на откуп мероприятиям,
случающимся от силы два раза в неделю, которые длятся лишь
несколько часов и зависят от сезонного расписания? Даже
учитывая ту досадную тенденцию, что время от времени эти
стадионы заполняют толпы поклонников Брюса Спрингстина или
последователей Реверенда Муна, доходы от этого не сильно
влияют на бухгалтерский баланс. Раз уж команды даже не
проводят свои тренировки в этих помещениях, как их владельцы
не понимают, что было бы рациональнее построить на их
месте небоскребы, которые приносили бы куда более серьезную
прибыль, а новые современные стадионы отстроить на
окраинах городов, где экологические и транспортные условия
гораздо лучше? Именно к такому заключению пришли
большинство клубов пару десятилетий назад, однако сегодня им снова
хочется вернуться в центр города. В общем, вопрос мой
следующий: что есть такого в пустующих стадионах, что не только
завораживает меня, но и заставляет владельцев клубов и
муниципальные власти склоняться к тому, чтобы сохранять все эти
пустующие большую часть времени постройки ценой
неимоверных издержек?
Вы можете счесть этот аргумент притянутым за волосы, но
я полагаю, что на стадионах «разыгрывается» и «выводится на

148
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
свет» то, что Мартин Хайдеггер в свое время назвал самым
простейшим философским вопросом: почему есть нечто,
отличное от ничто? На самых разных уровнях и в самой
разнообразной обстановке стадионы претворяют в жизнь это
предельное онтологическое различие, втягивая в него и нас самих.
В те дни недели, когда они закрыты и безмятежны, большие
стадионы становятся единственным местом среди городской
суеты, где ничего не происходит. Но вот приходит день игры,
и мы заполоняем стадион, занимая места на трибунах и оглушая
их восторженным шумом, во всеобщем сосредоточенном
внимании, прикованном ко все еще пустому полю. И вот за
несколько минут до начала игры, наступает особенный и волнующий
момент, когда на поле появляются спортсмены. С сердцем,
бьющимся все сильнее, мы встаем, чтобы вместе с другими
зрителями поприветствовать наших любимцев шумным возгласом.
Этот особенный момент перерастает в причудливую
церемонию открытия — наверное, ни одна другая не уступит по
пышности той, которая принята в американском университетском
футболе.
Представьте себе стремительные рывки на последних
секундах конных скачек, или немую сцену перед тем, как рефери
сделает первое вбрасывание шайбы в матче, или тот миг,
когда фигурист, принявший исходное положение, ожидает
начала музыки. То, что обычно говорится про музыку, — что паузы
в ней столь же важны, сколь и звуки, — действует и в случае
неподвижности и движения в спортивном зрелище. Ни в
одном другом виде спорта это напряжение не доведено до такого
предела, как в американском футболе, когда в течение двадцати
пяти секунд до начала каждой отдельной игры одиннадцать
игроков каждой из двух команд выстраиваются лицом друг к
другу и выдерживают занятое положение словно в стоп-кадре.
Сдерживая таким образом действие на протяжении нескольких
секунд, кажущихся вечными, матч как бы оставляет в покое на
некоторое время жесткую контактную борьбу и сложнейшие
комбинации, заканчивающиеся настолько молниеносно,
насколько позволяет предел восприятия. Малейшее движение
игрока линии нападения или защиты способно вернуть эти
динамичные формы обратно — в небытие, стоит только судье
на линии зафиксировать офсайд. Выступая в роли болелыци-

4. ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
М9
ков, мы становимся участниками этого исконного
противостояния между нечто и ничто — пусть мы обычно и далеки от
понимания сути нашей роли. Подобные мгновения заряжают нас
такой энергией и таким торжествующим ощущением
удовольствия, что они вполне могут вызвать у нас привыкание.

15°
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
Отбросы
Если вы согласитесь со мной, исходя из своего
собственного зрительского опыта (или же, если вы не смотрите
спорт, просто-напросто из великодушных побуждений),
что наслаждение спортивным зрелищем и чувство единения
со спортсменами и толпой болельщиков способны привнести
в нашу жизнь одни из самых радостных моментов, — неужели
вы думаете, что есть что-то еще особенное в спорте помимо
этих моментов? Что-то, что остается с вами, что вы можете
унести домой или обналичить, как только напряжение
спортивного соревнования утихнет? На протяжении всей этой книги я
проводил мысль о том, что достойны похвалы уже сами эти
моменты спорта в их уникальном своеобразии и что они не
нуждаются в оправдании словами или денежными единицами. Но
одно дело — быть убежденным в правоте своей позиции,
другое же — наивно ожидать от других согласия с ней. Поэтому,
делая несколько упреждающий заключительный жест, я хочу
рассмотреть ожидаемое возражение о том, что спортивные
зрелища — это чистой воды бессмысленный гедонизм, ответив
на него с той безмятежностью, которая свойственна людям,
уверенным в важности чего-то, что они не вполне способны
объяснить кому-то другому.
Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно задержаться на
минуту и спросить себя: а какую выгоду приносят в
повседневной жизни занятия спортом? Если задать вопрос, в чем польза
от занятий спортом, и отбросить на время в качестве ответа
профилактику здоровья, то, скорее всего, нам ответят, по
крайней мере представители англоамериканского
университетского спорта, что занятия спортом «закаляют характер». Но сколь
бы приемлемой ни показалась связь между тем, чтобы
подвергать себя строгой спортивной дисциплине, и, положим, тем,
чтобы развивать отличные рабочие навыки, требуемые
вложения и жертвы при этом просто неоправданно велики, а
результаты неоправданно абстрактны, чтобы считать занятия
спортом с целью закалки характера адекватным вложением. Ну

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
l5l
и кроме того, даже если бы это было справедливо для
спортсменов, это не относилось бы к зрителям, чьи физические
жертвы минимальны, если их вообще можно назвать жертвами.
Итак, мы снова оказываемся перед вопросом, есть ли что-
то за пределами чистого удовольствия в том, что мы, зрители,
пытаемся непреднамеренно и невольно извлечь из спортивных
зрелищ? Ответ, который мне хотелось бы раскрыть в этих
заключительных замечаниях, следующий: из всего своего долгого
опыта увлечения спортивными зрелищами я «извлек» всего
одну вещь — сильное, хотя и не столь определенное, чувство
признательности по отношению к спортсменам, принесшим
мне так много незабываемых моментов. Моя признательность
носит как бы непереходный характер, ибо мне не ведомо в
точности, за что конкретно я должен и могу быть лично
благодарен спортсменам. Нет сомнений, мои любимые
спортсмены никогда не выступали лично для меня или для кого бы то
ни было еще из зрителей, неизвестных им. Они следовали
своему собственному стремлению соревноваться и добиваться
совершенства, может быть, даже каким-то своим практическим
побуждениям. Как же мне тогда объяснить это чувство
признательности к спортсменам? За что я им признателен?
Вот вам мой искренний, хотя и неокончательный ответ. В
современных условиях культура более четко, чем какая-либо
другая до нее, осведомлена о пределах человеческих
возможностей и к тому же обладает более эффективными способами
использования этого знания для достижения этих пределов,
спортивные же зрелища восполняют потребность человека
предвкушать то, что может произойти, а может и не произойти,
так как лежит за пределами заранее просчитанных человеческих
возможностей. Позволять от случая к случаю происходить тому,
чего мы не вправе ожидать, и лицезреть это собственными
глазами — вот, наверное, тот самый опыт, которым
вдохновляемся мы, болельщики, когда смотрим спорт.
В древнегреческой культуре существовал способ
объяснения (в то время имевший весьма убедительную силу) тех
случаев, когда то, чему не суждено произойти, все-таки происходит.
В Древней Греции удивительные подвиги совершались в
присутствии богов, с помощью божественного вмешательства, и

!52
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
именно поэтому считалось, что греческие атлеты, достигавшие
неожиданных и необыкновенных результатов, могут
преображаться в полубогов. А для тех, кто не верит в возможность
такого божественного посредничества, прославление
спортивных успехов как чего-то случающегося за пределами наших
ожиданий может парадоксальным образом стать восхвалением
пределов человеческих возможностей и, быть может, даже
прославлением случайности, преодолевающей порой эти
пределы. Парадоксальным потому, что, в отличие от прочих
моментов того же рода, восхваление преодоления предела не
подразумевает того, что этот предел перестанет существовать
впредь. Наоборот, прославление исключительного случая
преодоления предела в конечном счете оборачивается
утверждением самого предела. И однако же мы ценим именно эту
случайность, допускающую возможность такого исключения. На
Олимпиаде или на чемпионате мира мало какие из радостей
сравнятся по величию с моментами, когда становишься
свидетелем «невероятной» победы спортсмена-аутсайдера или
команды-темной лошадки, которые никогда не числились
фаворитами и вряд ли когда-либо еще выйдут на этот уровень.
Этот момент — никогда не показывать результаты на одном
и том же уровне — служит вторым объяснением моего чувства
признательности по отношению к спортсменам. Умение
добиваться невозможного может иметь ужасающие последствия
(без преувеличений) для спортсменов после их ухода из спорта.
Почему лучшие спортсмены испытывают такие трудности,
когда покидают спорт? Почему Майкл Джордан, возможно
величайший баскетболист всех времен, закончил свою карьеру, а
затем возвращался в спорт не один, а два раза, закрывая глаза
на неизбежные негативные последствия для его репутации и
даже для его благосостояния? Почему Марио Лемье, один из
величайших хоккеистов за все время, не ушел из «Питтсбург
Пингвине» раньше — до того, как его разочарованным
поклонникам пришлось противопоставлять вездесущего, но
немолодого уже Лемье его же былой славе в молодости? Возможный
ответ — потому, что современное общество не имеет
подобающего решения или какой-либо убедительной стратегии для
существования великих спортсменов после окончания их
карьеры. Большая часть спортсменов мирового класса превра-

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
!53
щаются после этого в своего рода отбросы общества. Говоря
так, я не имею в виду частые, но всегда индивидуальные
прискорбные случаи необратимого телесного разрушения, столь
проникновенно изображенные в фильме Клинта Иствуда
«Малышка на миллион долларов». Слово «отбросы» я употребляю
в более психологическом и культурологическом смысле.
Существует целый ряд самодеятельных сценариев
существования спортсмена на пенсии, но ни один из них не озабочен
главной проблемой — как сделать более плавным переход от
статуса полубога к состоянию обычного человека. Вариант
Джордана и Л емье — попытаться избежать этого перехода,
кажущегося невозможным, путем откладывания его на
неопределенный срок — не что иное, как способ умереть заживо. По той
же дороге пошел и Бейб Рут. После того как «Нью-Йорк Ян-
киз», чья слава была его единоличным достижением, в 1935
году безжалостно дали понять, что им больше не нужны его
услуги, он перешел в «Бостон Брейвз», однако его успехи там
напоминали не более чем жалкую тень его когда-то славного
прошлого. Рут провел все последние годы своей жизни, изо дня
в день ожидая предложения какого-нибудь из бейсбольных
клубов стать его директором, но таковых предложений не
поступило. Даже те спортсмены в отставке, которые стали
тренерами, — в подавляющем большинстве представители игровых
видов спорта — мало когда остаются удовлетворены своим
новым положением. Оставаться «чуть-чуть» игроком в мире,
когда-то бывшем им подвластным, — значит с тем более
болезненной очевидностью сознавать, насколько обычными людьми
они стали и насколько неподъемно для них передавать свой
уникальный талант, которого они уже лишились,
спортсменам ниже их, спортсменам, которых они вынуждены теперь
тренировать.
Наименее заурядное, но и наиболее трудное решение этой
проблемы — то, которое выбрал Джо ДиМаджио, — дается
противоположной ценой, ценой самоустранения. ДиМаджио
совершенно исчез из поля зрения по окончании своей
профессиональной карьеры. Он стал невидим, отстранившись от
всего остального мира за спиной своих агентов, взявшихся
распоряжаться его наследием, оставшимся от его публичной
жизни. По тому же пути идет сегодня Сэнди Куфакс.

*54
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
Бывает, что спортсмен мирового класса завоевывает
расположение, занимаясь какой-нибудь другой деятельностью. Так,
Роджер Баннистер, первый атлет, пробежавший милю менее
чем за четыре минуты, стал выдающимся нейробиологом. А
Диана Найяд, бывшая в ig7°"e годы лучшим из лучших
спортсменов по плаванию на длинной воде, сделала блистательную
карьеру комментатора на телевидении, радио и в прессе.
Некоторым из бывших спортсменов удается не только сохранить
состояние, накопленное за время выступлений, но и увеличить
его, а также между делом подняться на несколько ступенек
вверх по социальной лестнице. Джордж Форман, ушедший из
спорта в статусе мирового чемпиона среди
боксеров-тяжеловесов, стал министром, после чего занялся зарабатыванием
миллионов, создав свою компанию George Foreman Grill.
Тед Уильяме из «Бостон Ред Соке», пожалуй, величайший
в своем роде бейсболист-подающий, имея в среднем 406 очков
на счету по результатам сезона 1941 года, дважды покидал
спорт, чтобы участвовать добровольцем во Второй мировой
войне и в войне в Корее, где он проявил себя отменным
летчиком. Тем не менее мучительные превратности судьбы,
преследовавшие этого американского героя войны по окончании
его карьеры, — разводы и тяжбы за семейное наследство,
неудачные попытки работать бейсбольным менеджером и
странные заболевания — оставались на виду у широкой публики
вплоть до чудовищных обстоятельств его смерти и
криогенного захоронения в 2002 году.
Франц Беккенбауэр, без сомнения величайший и
знаменитейший игрок в истории немецкого футбола, достиг еще более
высокого уровня респектабельности, с успехом доведя
национальную футбольную сборную до одного мирового вице-чемпи-
онства и одного чемпионства, находясь на посту тренера. Он
сыграл важную роль в организации чемпионата мира по
футболу гооб года в Германии, и мало кто из политиков не считал
за честь быть знакомым с ним лично. И все-таки Беккенбауэр,
в прошлом футболист, как считалось, отнюдь не немецкой
элегантности, сегодня — просто обычный немецкий
мультимиллионер, посещающий каждый год оперный фестиваль в Байрейте
(одно из самых привилегированных культурных мероприятий в
Германии) с такой же охотой и гордостью, как и любой милли-

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
*55
онер, выигравший в лотерею. Сопоставляя все эти успехи с
незабываемыми матчами, героем которых он некогда был, я не
могу не видеть (вопреки здравому смыслу) некоторый
смущающий момент в его карьере после ухода из спорта. Планы на
такую карьеру, которым самым жалким образом не суждено
реализоваться, думается мне, и есть «правильный выбор» с
точки зрения журналистов и поклонников.
Но неужто лучшим исходом является та обывательская
жизнь, которую выбирают большинство футбольных звезд в
отставке? В славные десятилетия футбола середины XX века
бывшим звездам доверялись табачные лавки и бензоколонки, а
в более удачных случаях — придорожные рестораны и
кинотеатры. В наши дни знаменитые спортсмены становятся торговыми
представителями и в дальнейшем даже региональными
директорами известных марок типа Adidas, Puma или Nike. Подчас они
одалживают свое имя рубрике в бульварной прессе или же
становятся комментаторами на телевидении по своему виду спорту —
либо слишком неприметными, либо безнадежно
словоохотливыми. Многим поклонникам нравится видеть своих звезд в таких
амплуа, так как им отрадно осознавать, что прежние полубоги
стали «такими же, как мы». По мне, так лучше хранить память о
бесподобном и грозном форварде Ференце Пушкаше на
тактичном расстоянии от его переродившегося образа располневшего
производителя венгерских сосисок в Мадриде.
Мне скажут: такие респектабельные, принадлежащие
среднему классу амплуа, по крайней мере, вселяют оптимизм,
особенно по контрасту с теми бесчисленными знаменитостями,
чья жизнь, с большей или меньшей степенью скандальности,
просто-напросто пошла ко дну либо же вообще оборвалась
вскоре после ухода из спорта. Многие из этих спортсменов
оказываются к концу жизни в плачевном состоянии здоровья,
под томительным подозрением в том, что упадок сил — цена,
которую они заплатили за прошлые годы физических нагрузок.
Когда Бейб Рут в последний раз появился на стадионе «Янки»
в сезоне 1948 года, с голосом, сдавленным раком гортани, все
стали винить в этом пресловутое пристрастие бейсболистов к
жевательному табаку.
Если смерть Джесси Оуэнса от рака легких в 1980-м можно
списать на обычную судьбу курильщика, то сорок четыре года,

156
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
остававшиеся у него после триумфального выступления на
Олимпиаде 1936-го, были одной сплошной полосой неудач. Эти
неудачи были еще более обидными оттого, что в разные
моменты его жизни предпринимались благонамеренные акции,
чтобы поддержать его в затруднительном положении. В надежде
нажить себе капитал на своем олимпийском успехе из суммы
денег, ничтожной по сегодняшним понятиям, Оуэне растерял
всю любовь публики и в конце концов обанкротился в 1939
году. В отчаянном поиске средств на проживание он принимал
без разбора все возможные предложения, обещавшие
финансовую выгоду. Он делал ставки на ипподроме, поддерживал
партию республиканцев в предвыборных кампаниях, и всякий
раз, когда его об этом просили (и платили ему за это), он
предлагал свою благосклонную поддержку по разным политическим
вопросам, связанным с афроамериканским населением. После
того как его, в начале 195°"х годов обвиненного ФБР в
коммунизме, преследовали по закону и в конечном счете оправдали,
Оуэне стал официальным послом американского президента на
Олимпиаде 1956 года в Мельбурне. Он снова занялся бизнесом
и в очередной раз потерпел финансовый крах в начале 1960-х.
Все это не мешало официальной Америке осыпать Джесси
Оуэнса почестями. В 1972 году он получил степень почетного
доктора наук в Государственном университете штата Огайо,
его альма-матер; в 1974"м был получил медаль Свободы из рук
президента Джеральда Форда; а в 1979"м президент Джимми
Картер назвал его «Живой легендой Соединенных Штатов».
«Легендарные» достижения Оуэнса были слишком ценным
инструментом пропаганды, чтобы политики от него отказались,
однако, когда он оказывался за пределами центра внимания, в
его послеолимпийской жизни почти постоянно случались
какие-нибудь неприятности.
Слово «трагедия» — не преувеличение, если речь идет о
судьбе Мохаммеда Али, который, по всей вероятности, был прав,
когда назвал себя самого величайшим боксером всех времен.
Нервные нарушения, от которых он страдает в настоящее
время, почти наверняка являются прямым следствием его
боксерской карьеры. Кое-кто из специалистов даже утверждает, что
его травма конкретно связана с ударами, которые Али получил
в трех легендарных поединках против Джо Фрезера в i97°~x-

4. ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
157
Ничто из написанного в назидательной манере про жизнь Али
после его ухода с ринга не убедит тех, кто видел его стоящим
перед лицом американского правосудия в молодые годы, в том,
что он ведет нынче счастливую, спокойную жизнь. Возможно,
с тем, чтобы обеспечить благополучное существование для
своей семьи и себя самого, Али постоянно как будто бы
вынужденно идет на уступки. Когда я смотрел церемонию открытия игр
1996 года в Атланте, во всем ином малоэффектных, на которой
Али медленными мучительными движениями с ничего не
выражающим лицом зажигал олимпийский огонь, мне на ум
пришли две противоположные трактовки этой сцены.
Оптимистическая трактовка заключалась в том, что, вероятно, никому в
мире, помимо Али, не удалось бы привлечь внимание
миллиардов болельщиков к проблемам людей с ограниченными
способностями и показать, что даже самые незначительные
движения, на которые способно тело с физическими недостатками,
могут быть впечатляющим спортивным достижением. Но
никто при этом не осмелился открыто сказать об одном — у Али,
очевидно, не было реального выбора. Человек, чье физическое
совершенство очаровывало несколько поколений зрителей,
теперь расплачивался за свое величие не только тем, что его
тело лишилось своих функций вследствие спортивной
карьеры, но также согласием — а вероятнее всего, и пониманием
того, что он вынужден согласиться во имя благополучия своей
семьи, — выставить свое больное тело на обозрение всего мира,
подобно тому как он выставлял себя на всеобщее обозрение в
молодости.
Расовая дискриминация, с которой так решительно
боролся молодой Али — и одерживал в этой борьбе верх с большим
риском для себя и с поразительным успехом, — оказывалась
причиной неудач других спортсменов. Джим Торп, сын
ирландца и матери — коренной американки, выиграл соревнования по
пятиборью и десятиборью на Олимпийских играх в
Стокгольме 1912 года, и рассказывают, что сам король Швеции
поздравил его, назвав «величайшим спортсменом на земле». Менее чем
через год американский олимпийский комитет обвинил Торпа
в том, что большинству белых олимпийцев до этого сходило с
рук: в получении небольшой суммы денег за участие в
бейсбольных матчах. Его вынудили вернуть завоеванные олимпийские

i58
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
медали, и всю последующую жизнь он оставался алкоголиком,
влачащим существование между резервацией и дешевыми
развлечениями городских низов. Биография Торпа завершилась и
вовсе на гротескной ноте: в 1953 ГОДУ его вдова продала его
тело одной деревне в Пенсильвании (где он никогда не жил),
чтобы его останки были захоронены там, а поселок
переименован в честь великого спортсмена.
Более типичными, чем истории мученичества, являются
примеры из жизни бывших спортсменов мирового класса,
поддавшихся своим саморазрушительным импульсам. Сегодня мы
живем в присутствии сотен из них и порой даже читаем про их
судьбу. Самый известный и особенный пример — Майк Тайсон,
бывший мировой чемпион-тяжеловес. Нынче уже в летах и сла-
боуправляемый, тот самый Майк Тайсон, чьи грозные вспышки
гнева было так приятно наблюдать на расстоянии, с
телеэкрана, в ig8o-x, уже, видимо, никогда не сможет расплатиться со
своим многомиллионным долгом, ибо кому теперь особо
интересно смотреть, как он проигрывает очередной бой! Другой
пример того же рода — Дэрил Строберри, один из самых
талантливых бейсболистов своего поколения, который сегодня
близок к тому, чтобы уйти из спорта, и, вероятно, уже никогда не
сойдет с нисходящей спирали условных судимостей,
наркозависимости, лекарств от рака и страшных долгов, в которые он
себя загнал.
Диего Марадона, самый горячий футбольный нападающий
на моей памяти, выкарабкался из кокаиновой зависимости и
сейчас ведет свое шоу на аргентинском телевидении, но его
тернистый путь к отнюдь не героическому существованию едва
не довел его до могилы. А Герду Мюллеру, вышедшему на
пенсию в 1982 году по окончании карьеры, в которой он забивал
самые невероятные голы из всех игроков Западной Германии,
похоже, уже не суждено вести самостоятельную жизнь в
будущем. Серьезные проблемы с алкоголизмом разрушили его
жизнь, и кто знает, выжил бы он, если бы не милосердие его
бывших товарищей по команде, которые сейчас зарабатывают
миллионы, руководя мюнхенской «Баварией» — командой,
обязанной своей европейской славой именно Мюллеру.
Похожая участь постигла и Вернера Кольмайера. Этот
левый защитник, предотвративший удар по воротам в послед-

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
*59
нюю минуту финального матча, в котором Германия впервые
выиграла чемпионат мира по футболу в 1954 году, часто
становился объектом розыгрышей своих товарищей по команде.
Капитан Фритц Вальтер вспоминает в своей автобиографии,
как, возвращаясь на самолете с первого в истории
международного матча Германии в Советском Союзе, он с другими
игроками ухитрился втиснуть в чемодан Кольмайера всех морских
свинок, которых их команда получила в подарок от
принимающей коммунистической стороны. Увы, матч в Москве
оказался последним, сыгранным Кольмайером за национальную
сборную. Спустя несколько месяцев его одолели проблемы с
алкоголизмом, но, в отличие от Мюллера, он отказался
принимать благотворительные предложения о помощи от своих
прежних коллег и тренеров. В возрасте пятидесяти лет,
находясь на зарплате одной местной газеты в должности
служащего на автостоянке, Кольмайер умер от сердечной
недостаточности в 1974 году, незадолго до того, как Германия выиграла во
второй раз мировой кубок по футболу.
Поражающая меня судьба Кольмайера — лишь скромный
аналог несчастной жизни Мануэля Франсиско дос Сантоса,
более известного как Мане Гарринча, входившего в состав
команд, принесших Бразилии первые два мировых чемпионства
в 1958-м и 1962-м, да и просто лучшего правого нападающего
за все времена. Он родился в бедном районе под названием Пау
Гранде на окраине Рио-де-Жанейро. Как и Вильма Рудольф, он
каким-то чудом преодолел свои детские проблемы искривления
ног. Его кличка — Гарринча — указывала на этот явный дефект
и его фигуру, похожую на воробья, но, кроме того, создавала
имидж добродушного, простоватого парня. Ничем так не
гордился Гарринча, как своим «Фольксвагеном Жуком»,
выставляемым напоказ в Пау Гранде, что служит показателем его
возмутительно низкой зарплаты даже по тем временам второй
половины 195°"х годов.
Игровой репертуар Гарринчи состоял из одного только
быстрого и не очень сложного трюка. Он наклонял тело в одну
сторону, а потом внезапно пасовал мяч в другую, обманывая
таким образом лучших защитников своего времени. Они
знали об этой хитрости Гарринчи, так же как знали о ней и
зрители в каждой футбольной стране мира, но его было невозмож-

i6o
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХ Г
но остановить. Гарринча так увлекался тем, чтобы снова и
снова перехитрить соперника, что, бывало, забывал сделать в
нужный момент пас или нанести удар. Став к тридцати годам
алкоголиком, Гарринча отыграл за бесчисленную череду команд со
всех уголков Южной Америки, иной раз всего по одному
матчу, перед тем как быть проданным другому клубу, из-за своего
пристрастия к спиртному. Подобно Кольмайеру, который,
наверное, составил бы конкуренцию Гарринче, сыграй Бразилия
против Германии в те годы, он умер в пятидесятилетнем
возрасте от той же сердечной недостаточности, вызванной
алкоголизмом.
Звездой уругвайской футбольной сборной, одержавшей
победу на олимпийских турнирах 1924 года в Париже и 1928-го в
Амстердаме и впоследствии триумфально выигравшей на
первом чемпионате мира в Монтевидео в 193° году, был Хосе Ле-
андро Андраде. Зайдите на любой вебсайт с рейтингом
двадцати величайших футболистов всех времен и народов, и вы
найдете там имя Хосе Леандро Андраде. Хотя это никогда
специально не отмечается (поскольку футбол любит представлять
себя как бы вне истории), Андраде более всех других игроков
первой трети XX века способствовал появлению футбола на
карте мирового спорта. На считаных фотографиях с ним —
большинство из которых коллективные портреты лидирующей
уругвайской команды — он единственный чернокожий игрок,
по росту чуть возвышающийся над большинством своих
товарищей (известно, что его рост был шесть футов, что крайне
необычно но стандартам футбола, да и вообще по любым
стандартам его времени). На обеих его ногах всегда были
наколенники, его тело было прекрасно сложено, и, в отличие от
многих других игроков, он никогда не улыбался. Андраде выглядит
очень серьезным и уверенным на этих снимках.
Большая часть сохранившихся документов о его
футбольной карьере относится к Олимпийским играм 1924 года в
Париже, где благодаря уругвайским футболистам, выигравшим в
финале у Швейцарии 3:0, футбол стал, наверное, впервые в
истории главным объектом внимания на важном
международном спортивном турнире. Никто не приводил публику в такой
восторг на «Стаде Коломбес», как Хосе Леандро Андраде, судя
по восторженному репортажу в ежедневной газете Монтевидео

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
l6l
«Эль Диа» от 11 июня того же года: «Леандро — "герой", поэт,
"паренье невероятными ногами", "фантастический парень". И
ты думаешь, любезный читатель, что те, кто говорит о нем в
таких эпитетах, преувеличивают? Если так, ты сильно
заблуждаешься. Андраде заслуженно напрашивается на такие
выражения. Невозможно говорить или писать про него без таких
высокопарных слов, которые сами падают с пера!»
По приезде его команды в Европу за несколько недель до
открытия Олимпиады, во время турне из нескольких матчей
против клубов испанской высшей лиги, все его друзья по
команде, казалось, либо восторгались, либо завидовали
бесчисленным любовным письмам и признаниям в любви, которые
он получал. Это было время, когда не только интеллектуалы в
Европе открывали для себя африканскую красоту и
грациозность. Андраде плюс ко всему еще и достаточно неплохо умел
танцевать известные аргентинские и уругвайские танго, делая
не лишенными основания слухи о том, что к нему поступали
предложения выступить на сцене парижских кабаре.
А как же выглядел сам футбольный стиль Андраде?
Отрезвляющий ответ — нам неизвестно и, скорее всего, никогда не
станет известно. Сохранились некоторые кинокадры с
финала Олимпиады 1924 года, но по ним нельзя составить
отчетливое впечатление о его манере игры. Все письменные
свидетельства об игре Андраде слишком восторженны и типичны, чтобы
дать нам почву для воображения. Наше представление об Анд-
раде-спортсмене можно уподобить нашему представлению о
происхождении Вселенной: мы по-прежнему можем улавливать
волны космического взрыва из далекого прошлого, но стоит
нам взглянуть на небо или назад в прошлое, как событие это
навечно исчезает с видимого горизонта. Аналогичным образом
мы ощущаем следы блестящей спортивной энергии, исходящей
от игры Андраде, но это нельзя назвать нашей зрительной
памятью. Все, что осталось от его игры, — это те затухающие
волны чрезмерного очарования и сильнейшей страсти наряду с
немногочисленными сухими фактами. Известно, что Андраде
играл на позиции полузащитника, аналогичной той, которую
занимал Зидан и занимает сейчас Рональдиньо (имеющий
определенное физическое сходство с Андраде). Подобно лучшим
нынешним хавбекам Андраде выполнял сразу несколько защит-

l62
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
ных функций одновременно. Он редко забивал голы, что
характерно для подобной позиции, но всех очевидцев
завораживало непринужденное изящество его движений. Андраде был
известен тем, что никогда не ликовал на поле по поводу
забитых голов и очень редко участвовал в тренировках команды.
Зачастую он вообще не являлся на матчи вовремя, что
объясняет факт его участия приблизительно лишь в половине всех
матчей, сыгранных его национальной сборной с 1923 по 1930 год.
Едва ли не все, что известно о жизни Андраде, стало частью
его легенды. Родился он в Сальто, маленьком городке на
севере Уругвая близ границы с Бразилией, i октября 1901 года.
Мать его была аргентинкой. Хосе Игнасио Андраде, чье имя
засвидетельствовано в метрике и, по всей вероятности,
принадлежит его отцу, на момент рождения Леандро было девяносто
восемь лет; по-видимому, его в молодости привезли из Западной
Африки в Бразилию как раба, а затем он сбежал с фермы на юге
Бразилии. Отец зарабатывал на жизнь, совершая магические
африканские ритуалы, в частности любовные заговоры.
Когда в точности сын переехал из Сальто в Монтевидео и с
какого времени начал заниматься профессиональным
футболом, официально практически не установлено. Молва гласит,
что время от времени он подрабатывал сутенером в портовом
районе города. Так или иначе в 1923 году он оказался в
уругвайской сборной, выигравшей чемпионат Южной Америки.
Проведя несколько месяцев в Париже после великого
олимпийского триумфа 1924 года, Андраде в 1925^ B составе «Насьональ
Монтевидео», который до сих пор является одним из двух
выдающихся уругвайских футбольных клубов (наряду с «Пенаро-
лем»), поехал в еще одно турне по Европе. И как раз во время
этой поездки, в Брюсселе, в мае 1925 года ему поставили
диагноз — сифилис. Андраде вернулся в Монтевидео раньше своих
новых товарищей по команде и сразу после возвращения, в
порту Монтевидео, 22 июля, окруженный слухами о его
ухудшающемся здоровье, дал одно из немногих в своей жизни
интервью корреспонденту, передавшему его в следующих словах: «На
первый взгляд Хосе Леандро Андраде, с которым нам
посчастливилось провести короткий разговор, не выглядит серьезно
больным человеком. Видно, что он похудел по сравнению с
тем, когда уезжал из Монтевидео, но он определенно не выгля-

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
163
дит страдальцем. Но как только мы заговорили с ним, наше
впечатление изменилось. Андраде довольно скуп на слова, и те,
кто был с ним знаком, отмечали грустное выражение его лица.
Мы спрашиваем, как он себя чувствует, и Андраде отвечает: "Я
вернулся, потому что чувствую себя неважно, и я буду
проходить здесь курс лечения, чтобы полностью восстановиться как
можно скорее. Тут, в Монтевидео, у меня есть уверенность, что
все будет в порядке. Я доверяю нашим докторам больше, чем
заграничным"».
Но все оказалось не столь оптимистично, как думал
Андраде. Постоянно ощущая усталость, он с трудом выступил за
уругвайскую сборную, завоевавшую свою вторую золотую медаль в
1928 году в Голландии. То что он оказался в сборной и на
первом чемпионате мира в ig3° Г°ДУ> связано, по всей видимости,
больше с надеждами журналистов и болельщиков, чем с
качеством его игры. Достоверно известно одно: постоянно
увеличивающаяся в числе публика тех времен по-прежнему желала
видеть чернокожую мировую звезду Андраде. Как бы то ни
было, после чемпионата мира в Монтевидео его игра и его
здоровье стали неуклонно ухудшаться. И хотя Хосе Леандро
Андраде прожил еще почти тридцать лет, он был уже
нетрудоспособен и, очевидно, прошел через все ужасные стадии
сифилитического заболевания. Через три дня после своего пятьдесят
седьмого дня рождения, 4 октября 1958 года, он скончался.
Труп его был выставлен в доме его сестры Никасии, чьим
сыном был Виктор Родригес Андраде, игравший в национальной
сборной, которая принесла (вопреки всем ожиданиям)
Уругваю второй Кубок мира в матче против Бразилии на стадионе
«Маракана» в Рио-де-Жанейро в 195° Г°ДУ-
До настоящего момента эта заключительная глава имела вид
поминальной молитвы. В непрерывном повторении она
взывала к именам из прошлого, чьи похожие судьбы носили
неутешительный характер, а многие граничили с трагедией. Но если
собранные здесь краткие биографии сходятся в том, чтобы
показать, как зачастую жизнь величайших спортсменов
превращается в отбросы, то, я надеюсь, они вызвали у вас побуждение
к выражению признательности, хотя бы у тех из вас, кто любит
спорт так, как люблю его я, и, стало быть, кому довелось видеть
кого-то из этих спортсменов в расцвете их сил. Как я сказал в

164
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
начале, я считаю эту признательность, по крайней мере мою
признательность по отношению к спортсменам, упомянутым
выше, странным образом непереходящей, непереходящей на
сам объект этой признательности. Непереходящей потому, что
в некоторых исторически отдаленных случаях, таких как с
Хосе Леандро Андраде, мы не знаем — и никогда не узнаем, —
какого рода зрелища пробуждали столь сильные волны почти
что эротической страсти. Непереходящей, как в случае Мане
Гарринчи, моего любимейшего футболиста за все времена, чьи
движения и финты я вспоминаю с гордостью и почти
документальной точностью. Да, мне бы хотелось, чтобы у Гарринчи
была более счастливая жизнь и менее печальная кончина, но,
даже если бы он сегодня был с нами, в образе хорошо
сохранившегося семидесятилетнего бразильского национального
идола, какова вероятность того, что я смог бы пожать ему руку
в знак благодарности и сказать ему, по правде, что мало какие
вещи приносили мне такое удовольствие, как его потрясающе
прекрасная игра? А если бы и смог, какой в этом был бы смысл?
Очень долгое время мне не удавалось найти ответ на этот
вопрос, совпадающий, в конце концов, с вопросом о том, зачем
нам вообще восхвалять красоту спорта. Затем по причинам, не
имеющим никакого отношения к моему увлечению спортом, я
перечитал интервью, которое дал мой бывший коллега,
весьма почитаемый мною интеллектуал, романист и поэт. Речь идет
о знаменитом медиевисте Пауле Зюмторе, чьего присутствия
и мудрости мне так часто не хватает со времени его смерти в
1995 Г°ДУ- Когда его спросили, чем он сам мотивирует
неслыханный взрыв своей интеллектуальной активности после
ухода на пенсию, Зюмтор ответил так: «Я пытаюсь убедить себя в
том, что это не моя ответственность и даже не моя проблема,
если в один прекрасный день мое здоровье, какие-то случайные
обстоятельства или моя судьба сделают невозможной мою
дальнейшую деятельность и в итоге приведут к моей смерти.
Ответственность, которую я на себя беру, совершенно иного рода:
она состоит в постановке проблем для моей работы, с тем
чтобы с их помощью я мог оставаться живым; также часть этой
ответственности — в том, чтобы по возможности довести свои
проекты до завершения и тем самым продемонстрировать
жизни мою любовь к ней».

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
165
Благодаря Паулю Зюмтору я понял, что память о Джесси
Оуэнсе, Вильме Рудольф и Мане Гарринче, прославление
былого изящества Мохаммеда Али, попытка снова оживить в
воспоминании мастерство Акебоно и Марадоны — все это способ
выразить признательность той жизни, которая у меня есть и
которую я люблю. Похвала красоте спорта отвечает этому
побуждению выразить признательность, но она должна
оставаться непереходящей, лишенной конкретных адресатов.
Поскольку мои слова никогда не услышат мои бывшие кумиры и
поскольку я не молюсь никаким богам, то, что я пишу здесь,
можно вполне назвать «признательностью по отношению к
жизни». Это что-то настолько личное (некоторые, наверное,
скажут — бессмысленное), что просто оно «демонстрирует
жизни мою любовь к ней».
За такие безудержные заявления меня в последние годы и
одобряли, и критиковали как «беспечного религиозного
мыслителя», пропагандирующего «странную разновидность
витализма». Что ж, почему бы и нет, но с другой стороны — а
почему да? Хотя я и не уклоняюсь активно от этих занятий, я
определенно нахожу для себя сложным разбираться в том, что
может быть названо религией. Между тем не буду отрицать, что
долгое время уже настроен довольно пессимистично и
временами даже раздраженно в отношении чересчур умозрительной
манеры, с которой размышляют и пишут ученые мужи (хоть я
и сам олицетворяю, безусловно, именно такой род
деятельности). Неужели я не могу просто смотреть на спортсменов — и
с удовольствием восхищаться ими — в том смысле, который
вкладывал в свое знаменитое определение любви Платон в
«Пире»? Почему бы спортсменам, с их грациозностью и
изяществом, с их жесткостью и неприспособленностью к обычной
жизни, не быть моим «вторым я» — тем моим идеалом,
которым я сам не стал и даже не претендовал стать?
Этой мыслью я намеревался закончить свою книгу в тот
момент, когда мой друг, философ Мартин Сил, написал мне,
что ему кажется странной идея, согласно которой мы
влюбляемся из-за нашего желания завершить себя в другом, и обратил
мое внимание, как странно было бы закончить книгу,
восхваляющую красоту спорта, взывая к Платону как к крайнему
проявлению идеализма в философии. После чего Мартин сказал

166
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
слова, которые мне стоило бы найти самому в заключение:
«Лицезрел спортсменов, мы имеем возможность наслаждаться
в нашем воображении жизнью, прожить которую у нас нет ни
способности, ни времени». А чувствовать свою
признательность за такую возможность, как написал мне в письме Мигель
Тамен в тот же день, что и Сил, только несколькими минутами
позже, — «значит осознавать, что у нас все идет нормально, что
наше земное существование характеризуется не чувством
неприязни, а чувством воодушевления и восхищения —
ощущением того, что происходящее перед нашими глазами более
важно, чем происходящее с нами самими». Я рад завершить свою
похвальную песнь красоте спорта этими одолженными
замечаниями и благодарю — вполне переходным на этот раз
образом — своих друзей за то, что столь великодушно поделились
своими словами в тот момент, когда мои собственные стали
изменять мне.

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ 167
Благодарности
На заключительных страницах данной книги речь идет
о чувстве признательности по отношению к великому
множеству бывших и нынешних спортсменов —
признательности за «особые ощущения от жизни», которую я,
вероятнее всего, никогда не смогу довести до сведения тех,
кого я лицезрею и кем восторгаюсь с таким пылом. По
счастью, признательность не обязательно всегда беспредметного
свойства. И мне хотелось бы воспользоваться этой
возможностью выразить вполне предметное чувство благодарности
друзьям и коллегам, многие годы терпеливо и благосклонно
поддерживавшим мое исследование о спорте и помогавшим делиться
своим вдохновением с другими с таким же жизнелюбием, как
то, которое ощущаешь вечером на стадионе. Для начала хочу
поблагодарить тех моих коллег, из чьих статей и книг я так
много почерпнул для себя, не назвав их нигде по имени. По
причинам, как я надеюсь, вполне самоочевидным, «Похвала
красоте спорта» не содержит постраничных сносок, однако я
никогда не написал бы эту книгу, если бы не прозрения Алле-
на Гуттмана, который просто мастер всего цеха историков
спорта; Гленна Моста, который, не будучи болельщиком,
пишет о древнегреческих атлетах более вдохновенно, чем
написали бы иные из менее компетентных рьяных поклонников
последних; а также Понтера Гебауэра, с которым я почти ни в
чем не согласен по поводу спорта, но чьими идеями я
восхищаюсь и чьих хлестких суждений я зачастую резонно опасался.
Еще я хотел бы вспомнить покойного Иозефа Голера, чьи
упражнения на перекладине убеждали меня и моих
одноклассников в том, что даже гуманитарий может любить технику
красивого тела.
Из всего множества моих знакомых, участвовавших в
напряженных дискуссиях со мной во время написания этой книги,
двое делились своими соображениями более щедро, чем я мог
бы здесь их отблагодарить: необычайно утонченный Мартин
Сил и необычайно проницательный Мигель Тамен. Хочется

i68
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
включить в этот «почетный легион» моих интеллектуальных
попечителей: моего соседа по рабочему месту в библиотеке
Блисса Карнохана, побудившего меня переписать более целой
главы (чего мне вначале абсолютно не хотелось делать); Фели-
ситаса Нёске — за его не авторитарный, но авторитетный взгляд;
Нико Петеса — за то, что не позволял мне уклоняться от
теоретизирования; Лючию Праушелло — за ее беспокойство о
количестве моего сна (в Зеленой библиотеке и дома); Хеннинга
Риттера — за рекомендацию большего количества хороших
книг, чем мог бы переварить мой медленно читающий мозг; и
Мишеля Зинка — за указание на то, что число игроков в
команде по европейскому футболу вовсе не так очевидно.
Иные из моих знакомых играли в моей работе роль clean hit
я благодарен Карлу Хайнцу Бореру — за то, что он не давал мне
принимать необдуманные решения в области эстетики; Хорсту
Бредекампу — за то, что спас меня от самодовольства (поведав
августовской немецкой ассамблее, что Микеланджело был бы
в восхищении от Джесси Оуэнса); Монике Фик — за внимание
к увлечениям своих друзей; Нине Буре — за эрудицию, чей
временной охват превосходит пределы видимости; Рубену Гало —
за то, что показал мне так много стадионов, когда это было
действительно нужно; Крису — за работу над моим стилем;
Марко — за «настройку» (как понятие и практически как вещь);
Ясуши Ишии и Зуши — за комментарии, полезные для меня
(хотя я не всегда толком понимал их); Иоахиму Кюпперу и
Андреасу Каблитцу — за прекрасную беседу (не о спорте) в
самый нужный момент; Улле Линк-Хеер — за дождь во время
разговора; Альдо Маццуккелли — за не что иное, как рассказ о
жизни Андраде и красивые испанские слова; Томасу Павелу —
за цирк (в его собственном лице); Людвигу Пфайфферу — за
согласие не соглашаться, особенно в душе (ибо все равно в
спортивном соревновании угнаться за ним нереально); Ирине
Прохоровой — за смех, вызванный моими слишком учеными
шуточками; Мадсу Росендалю — за то, что помог взглянуть на
стэнфордский бейсбол с точки зрения Копенгагена; Виолетте
Санчес — за бой быков; Саре - за то, что она звезда; Бернхар-
ду Зигерту — за Weimarer Kulturtechnik; Эллен Тодд — за то, что
Федерер продемонстрировал свои жесты; Майклу Уолтеру — за
неизменную серьезность; Дэвиду Уеллбери — за безжалостно

4- ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ
i6g
вежливую резкость; и Вольфгангу Вельшу — за то, что
разделяет мою страсть с превосходным самообладанием.
Есть люди, помогающие писателю писать, просто-напросто
вселяя в него веру, что они прочтут написанное, даже если
писатель в глубине души знает, что у них есть более интересные
занятия. Чемпионы в этом сложном и недооцененном
искусстве — Чи Эллиотт, которой мой стиль показался минималистич-
ным; Петра Хардт, которой удалось заставить меня вспомнить
(а потом опять забыть), что книги — это товар, который
продается; Бригитта Ландес, которая должна оставаться тем, кто
она есть, — путеводной звездой вдохновенного волшебства; и
Арнольд Рамперсад, перед чьим благородством я преклоняюсь
больше, чем перед его биографиями. Также хочется сказать
спасибо Бернду Штиглеру за его чрезвычайно чуткие надежды;
Маргарет Томкинс — среди прочего за ее веру в то, что Сэм
сможет играть за университет Южной Калифорнии; и Райне-
ру Вайссу, который, по всем понятным причинам, больше
верит в Эгона Лоя, чем в рождественские распродажи.
Сьюзан Уоллес Бёмер, разрывающая узы
профессионального нарциссизма с изяществом хирурга и обаянием
интеллигентной аристократки, дала мне понять, что в мою рукопись стоит
вложить еще одно лето, а также научила меня получать
удовольствие от некоторых менее научных «моментов» будущей
книги. Но у нее не было бы возможности для этого, не учуй Линд-
сей Уотерс в первую очередь ее небрежности (ни один другой
человек не чует так хорошо небрежность!). Также мне хотелось
бы преклониться перед моими студентами и коллегами из
Школы критической теории в Корнеллском университете,
которые смирились с тем, что мне нужно переписать книгу, о
содержимом которой у них не было никакого шанса догадаться. С
Робби Харрисоном (научившим меня придавать значение
смерти) я почти никогда не разговаривал по поводу этой книги до
того, как она была готова; но сознавать, что он держит за нее
пари, — это было сродни религиозному обету.
В качестве финансирующей организации Стэнфорд в
Киото был идеальным местом для погружения в работу над книгой.
Во время моего пребывания там Эйко Фудзиока познакомил
меня с «Ханшин Тайгерс»; Эрин Гарденер умудрялась каждое
утро морочить мне голову; Кении Гундлео составлял мне ком-

170
ХАНС УЛЬРИХ ГУМБРЕХТ
панию курильщика на террасе, несмотря на свои
экологические убеждения; Лиза Хонда выбирала самое лучшее саке; Шон
Стендефер знал, когда мне нужно поговорить с кем-то; а Анд-
жо(у) Чен просто был отличным тусовщиком, хотя и уехал в
Гарвард.
Но повторю еще раз: не могло быть лучшего места на
земле для моей работы (для меня по крайней мере), чем Стэнфорд-
ский университет, ведь ни одно другое место в мире не
способно соревноваться с Древней Грецией (говорю это на полном
серьезе) в сведении воедино спорта и науки. Это чудо
происходит каждый день в течение всего года благодаря таким
людям, как Сейи Аболеджи, чьи пасы столь же блестящи, сколь
остр его ум; Джош Лэнди, благодаря которому я никогда не
забываю про европейский футбол; Тед Леланд, гений, внешне
похожий на футбольного тренера, у которого всегда все
схвачено; Трина Мармарелли, сливающая воедино ритмы мяча на поле
и ритмы поэзии; Пабло Моралес, позволивший гуманитариям
заговорить на языке спортсменов; Рик Схавоне, никогда не
упускающий возможности попробовать что-то новое; Мэтью Тьюз,
который никогда не уйдет; тренер Уолтон Харрис, знающий (как
и я), насколько это мужское дело — наслаждаться ароматами; и
Тренер с большой буквы Тайрон Уиллингем, чье величие всегда
присутствовало и будет присутствовать с нами.
Рикки, Сара и Лора более прекрасны и обворожительны для
меня, чем даже самые великие из игр, которые мне довелось
видеть, — и, в отличие от игр, их сияние никогда не угасает.

Содержание
РЯДОВОЙ БОЛЕЛЬЩИК 7
1. ОПРЕДЕЛЕНИЯ 16
Похвала 18
Красота 29
Спорт 41
2. РАЗРЫВЫ 57
Полубоги 61
Гладиаторы 67
Рыцари 72
Отчаянные , 77
Спортсмены 81
Олимпийцы 87
Потребители 95
3. ЧАРУЮЩИЕ ОБЪЕКТЫ 100
Тела 102
Страдание 105
Грация 111
Снаряды 115
Формы 119
Игры 122
Чувство времени 129
ф ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ 133
Наблюдение 135
Отбросы 150
Благодарности 167

Ханс Улърих Гумбрехт
ПОХВАЛА КРАСОТЕ СПОРТА
Дизайнер серии
Д. Черногаев
Редактор
И. Калинин
Корректор
Т. Озерская
Компьютерная верстка
С. Петров
Налоговая льгота —
общероссийский классификатор продукции
ОК-005-9З' том 2'
953°°° — книги, брошюры
ООО «Новое литературное обозрение»
Адрес редакции:
129626, Москва, И-бгб, а/я 55
Тел.: (495) 97^47-88
факс: (495)977-°8"28
e-mail: real@nlo.magazine.ru
http://www.nlo.magazine.ru
Формат 60x90 !/i6
Бумага офсетная № i
Печ. л. 11. Тираж 1500. Заказ № 1417
Отпечатано в ОАО «Издательско-полиграфический комплекс
"Ульяновский Дом печати"»
432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14