/
Автор: Федосеев Гр.
Теги: русская литература художественная литература советская литература избранные произведения
Год: 1976
Текст
ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
В ДВУХ ТОМАХ
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
19 7 6
ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
ТОМ ПЕРВЫЙ
ТРОПОЮ ИСПЫТАНИЙ
ф
СМЕРТЬ МЕНЯ ПОДОЖДЕТ
Повести
МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
19 7 6
Р2
ФЗЗ
Предисловие
В. МОНАСТЫРЕВА
© Предисловие. Оформление и иллюстрации*
Издательство «Художественная литература», 1976 г*
Федосеев Гр.
Ф-33 Избранные произведения. В 2-х томах. Т. I.
Тропою испытаний. Смерть меня подождет.
Повести. Предисл. В.Монастырева. М., «Худож. лит.»,
Повести первого тома составляют дилогию. В них
рассказывается о работе геодезической экспедиции в горных районах
Сибири. Прекрасна, но и сурова природа. Несколько раз участники
экспедиции стоят на краю гибели, но их верность гражданскому
долгу, дружба и смелость, мудрость и доброта проводника-эвенка
Улукиткана спасают геодезистов от смерти и помогают выполнить
гадание.
Художник
П, ПОНОМАРЕНКО
1976.
776 с.
70302-106
66-76
028(01)-76
Ф
70302-106
66-76
028 (01)-76
ПИСАТЕЛЬ-ЗЕМЛЕПРОХОДЕЦ
Григорий Анисимович Федосеев (1899—1968) — человек завидной и
счастливой судьбы. Он прожил, по крайней мере, две полных, удивительно
интересных жизни и в обеих преуспел, достиг больших высот. Известный
геодезист, во главе научных экспедиций закрывавший белые пятна на карте
нашей Родины, он был дважды награжден орденом Трудового Красного
Знамени за уникальные картографические работы. Это одна жизнь Федосеева.
Известный писатель, чьи произведения широко печатаются в нашей
стране, переведены па многие языки, изданы в Польше и Чехословакии,
в Германии и Франции, в Англии и Америке. Это его другая жизнь.
Без первой не было бы второй, и в конечном счете они слились воедино,
дав великолепный сплав — книги, которыми сегодня зачитываются
миллионы читателей.
В литературу Григорий Анисимович пришел поздно — первые повести
его появились в свет, когда ему было уже под пятьдесят.
Находясь в экспедиции на берегу Охотского моря в 1949 году, он по
совету друзей послал свои дневниковые записи в журнал «Сибирские огни».
Наполненные живыми впечатлениями только что пережитого, они и
составили главы его первой книги «Таежные встречи» (1950). Когда же геодезист
Г. А. Федосеев вышел на пенсию, писатель Гр. Федосеев целиком отдал себя
литературе.
Умер он накануне своего семидесятилетия. Двадцать лет напряженного
литературного труда, непрерывного и нелегкого восхождения по ступенькам
мастерства. Ни зимой, ни летом, ни дома, ни в экспедиции не давал себе
Григорий Анисимович поблажки. Помню, как в Доме творчества в Гаграх
он уже в шесть часов утра сидел за столом и мелким, убористым почерком
исписывал страницу за страницей, безжалостно вычеркивая и переделывая
паписанное, по нескольку раз возвращаясь к одному абзацу, как мозаику из
мелких камешков создавая картину, сцену, образ. Он работал до двух часов
дия и бывал доволен, если удавалось написать семьдесят строк. Вроде бы не
так уж и много. Но это каждый день и, если не был он в пути, без выходных.
Начинал Григорий Анисимович с безыскусных очерков о жизни
геодезистов, шел по литературной тропе на ощупь, словно бы пробуя почву под
ногами, а в последние годы жизни из-под пера его вышли такие
великолепные книги, как «Пашка из Медвежьего лога» (1964), «Злой дух Ямбуя»
(1966), «Последний костер» (1967), отмеченные печатью зрелого таланта.
Первые произведения Федосеева документальны, нет в них вымысла и
домысла, герои не придуманы, носят действительные имена и фамилии: Ки-
рилл Родионович Лебедев, Василий Николаевич Мищенко, Трофим
Васильевич Пугачев, Михаил Михайлович Куций и другие — люди здравствующие
и поныне, теперь уже пожилые, многие из них на пенсии. И Улукиткан,
мудрый эвенк, проводник многих экспедиций, не выдуман Федосеевым: это
реальное лицо. И в то же время в образе Улукиткана писатель уже
прибегает к художественному обобщению.
Улукиткан — персонаж, прошедший не через одну повесть Федосеева,
вобрал в себя многие черты своего народа. Такой синтез, такое сочетание не
часто удается литератору. Федосееву удалось. Эту авторскую удачу высоко
оценила Мариэтта Шагинян: «Г. А. Федосеев создал незабываемый образ
старика проводника Улукиткана — один из лучших образов нашей
советской литературы».
Улукиткану было за девяносто, когда он погиб в тайге. Старик уже не
водил экспедиций, жил в родном селе, окруженный и почитаемый
родственниками. Но не в его характере было сидеть у печи без дела, он не мог без
тайги и до последнего дня ходил на охоту. Там и настигла его смерть.
Федосеев на следующий, 1964 год, поехал на Дальний Восток, в
поселок Бамнак, где на высоком берегу Зеи на могиле Улукиткана поставил
старому другу памятник в форме четырехгранного геодезического тура.
Вернувшись домой, Федосеев, отложив другие рукописи, сел за книгу
«Последний костер», в которой рассказал о жизни и смерти Улукиткана.
Эта работа оказалась последней и для самого Григория Анисимовича:
вышла в свет она уже после смерти автора. Она также полюбилась
читателю, как и первые его повести «Тропою испытаний» (1951—1961),
«Смерть меня подождет» (1963).
В этих повестях писатель все свободнее и свободнее использует
накопленный материал, распоряжается им по своему усмотрению, в соответствии
с общим художественным замыслом развивает сюжет, дополняет его
необходимыми деталями. В предисловии к повести «Смерть меня подождет»
Григорий Анисимович, рассказывая об истории создания книги и о судьбе
ее героя — Трофима Королева, отмечал, что материалом для книги
послужили его личные дневники, впечатления и воспоминания спутников — героев
повествования. Но, признается писатель, «пусть простят мне мои спутники,
что в книгах «Тропою испытаний» и «Смерть меня подождет» смещены
многие фактические даты и некоторые места событий. По мотивам
литературного характера мне пришлось уплотнить материал»...
Книги Федосеева не были обойдены вниманием литературной
критики — по мере появления о них писали в газетах и журналах, но никто еще
не обобщил, не оглядел внимательным глазом все сделанное писателем.
Творчество Федосеева ждет своего исследователя. И биография этого
замечательного человека — тема для увлекательной героической повести.
Я не собираюсь и не в состоянии в этом коротком вступлении
анализировать все произведения Григория Анисимовича. Мне бы хотелось отметить
лишь некоторые важные черты в творчестве писателя, соотнеся их с
фактами его биографии.
Григория Анисимовича с полным правом можно назвать
писателем-интернационалистом. С глубоким знанием и проникновением в народный
характер, с любовью и уважением рассказал нам Федосеев об эвенках. В «По-
следнем костре» Федосеев показывает, что пришлось пережить этому народу
в ту давнюю пору, когда хозяйничали в таежных краях безжалостные
российские предприниматели и царские наместники. В повести «Злой дух Ям-
буя» тоже перед нами эвенки — цельные, интереснейшие характеры, очень
хороши старики Лангара и Карарбах, которых Федосеев рисует с особой
симпатией. С любовью рассказывает он и о детях эвенкийской семьи. «Вот
уж эти,— говорит о них автор,— не будут похожи на своих предков,
покорных рабов жестокой судьбы, хотя тоже родились в первобытной тайге. Они
наследуют новую жизнь».
В этой новой жизни эвенков — крепкая дружба с русскими людьми,
заботы о процветании родного края, родного народа, который занимает
достойное место в дружной семье народов Советского Союза.
Интернационализм в творчестве Федосеева сочетается с подлинным
патриотизмом, проявившимся и в любви к природе, которую Григорий
Анисимович сумел описать проникновенно и ярко, и в гордости за советского
человека, способного на подвиги во имя дела, которому он служит.
Говоря о книгах Федосеева в выше цитированном предисловии к
повести «Смерть меня подождет» (1963), Мариэтта Шагинян обратила внимание
на их подтекст. «Вместе с содержанием,— отмечает она,— читатель
незаметно впитывает одну идею, вернее — одно яркое ощущение, ощущение
нравственной силы человека, нравственной закалки его при долгой жизни лицом
к лицу с суровой и подчас грозной природой. Мы часто говорим о героизме,
о подвиге, о невероятных трудностях борьбы с природой, но одна сила, одна
смелость и находчивость еще не делают борца героем; лишь нравственная
высота и проявленная человеком высокая человечность придают смелости
и находчивости обаяние, берущее читателя за сердце».
Обаяние высокой человечности было присуще самому Григорию
Анисимовичу. Это обаяние испытывал каждый, кто с ним общался. В последние
годы жизни вокруг него постоянно клубилась литературная молодежь,
которой он щедро помогал: читал рукописи, устраивал в экспедиции к
геодезистам, где молодые имели возможность приобщиться к жизни трудной и
героической, узнать цельные и сильные характеры.
И сам Федосеев каждый год, прихватив с собой кого-нибудь из друзей-
литераторов, ездил к своим друзьям-геодезистам — на Север, в Саяны,
в дальние дали, где они работали. Мне посчастливилось участвовать в таких
поездках, и я видел, как там, в суровых горах, встречали Григория
Анисимовича живые герои его книг. И для них, и для писателя это был праздник
души.
Попадая в таежную глухомань, в палатку, поставленную на диком
берегу горного озера, Григорий Анисимович преображался. Было такое
ощущение, что после долгого отсутствия человек вернулся домой, где все ему
знакомо, привычно, мило. С наслаждением хлопотал он у костра, готовил
какое-нибудь немыслимое варево, которое без привычки невозможно было
ость — так много оказывалось в нем перца. Всем своим существом
погружался он в эту жизнь, которой жил почти тридцать лет, которую так
хорошо знал и так верно любил.
Федосеев не только регулярно навещал старых друзей, работавших в
далеких экспедициях. Живя последние одиннадцать лет на Кубани, он много
7
ездил по краю, быстро сходился с людьми разных профессий и
становился среди них своим. Подолгу жил он у азовских рыбаков, в их
береговых станах и вел себя не как курортник или наблюдатель, а вставал
вместе с ними до рассвета, натянув резиновые сапоги, сталкивал на воду
тяжелую байду и брался за весла. Вместе с рыбаками «подрезал кошелек», то
есть вынимал улов из сетей, возвратясь, сортировал рыбу и,
наработавшись, как равноправный член бригады, садился за стол. Слушал и отпускал
соленые шутки, смеялся и пел с новыми друзьями. Он не наблюдал жизнь,
а жил — полно, безоглядно, вбирая, впитывая в себя это бытие со всеми
запахами и красками, которые потом сочно лягут на страницы его книг.
И люди, с которыми он общался и дружил, понимали его, ценили
открытость его большого сердца и отвечали любовью на любовь.
В свое время Федосеев был умелым и удачливым охотником, среди его
трофеев было немало медведей, лосей и другого крупного зверя. Но с
годами — и мне это довелось наблюдать во время поездок с Григорием
Анисимовичем— совершился в нем психологический поворот: таежный охотник в
пем не то чтобы умер, но уступил место естествоиспытателю, чья душевная
потребность не убивать, а наблюдать, не бросаться в угон, а сочувствовать
и проникать в сокровенную жизнь природы. Таким он предстает в своей
очаровательной повести «Пашка из Медвежьего лога», исполненной восторга и
удивления перед чудом окружающей нас жизни животного и
растительного мира.
Григорий Анисимович Федосеев умер внезапно — сердце отказало, и
долго не верилось, что нет в живых этого удивительно жизнерадостного,
крепкого и сильного в свои шестьдесят девять лет человека.
Писатель оставил завещание, обнаружив романтическую привязанность
к суровым горам, в которых довелось ему перенести тяжелейшие
испытания. Сердце свое он отдавал Краснодару, который горячо любил, прах
просил захоронить в центре Восточного Саяна, возле пика Грандиозный.
Друзья-геодезисты у смертного одра Федосеева обещали исполнить его
последнюю волю.
В конце лета 1968 года Кирилл Родионович Лебедев отправился на
рекогносцировку в горы. Десять дней бродил он в районе пика Грандиозный,
пока не остановил свой выбор на перевале Иден.
Перевал этот далек от человеческого жилья, суров, но красив. Отсюда
берут начало реки, скатывающие воды на юг к Абакану, Минусинску,
Шушенскому и на север — к Нижнеудинску, Красноярску.
Водораздел. Через перевал ведет туристская тропа, но далеко не
каждая туристская группа отваживается идти этой тропой — она нелегка, но
храбрые и опытные, как раз те, для кого повести Федосеева — настольные
кпиги, идут этим маршрутом.
Весной 1969 года на этот перевал ушли Лебедев и Куций, им на
вертолете забросили строительные материалы, и они на скале поставили
памятник Федосееву. Летом под этим памятником захоронили урну с прахом
писателя.
Я летал на захоронение вместе с вдовой писателя, Еленой Иосифовной,
представляя Краснодарскую писательскую организацию. Сутки пробыли мы
на этом далеком перевале и покинули его, оставив высоко в горах могилу
Григория Анисимовича Федосеева, писателя, который так ярко и красочно
рассказал об этом суровом крае.
Сначала туристы, потом землепроходцы-сибиряки, работавшие в
Саянах, стали называть тот перевал «перевалом Федосеева», а вскоре
официально перевал Иден был переименован. Отныне па картах значится имя
замечательного писателя-землепроходца.
Как и у всякого человека, умершего внезапно, в расцвете творческих
сил, у Григория Анисимовича остались неосуществленные планы,
незавершенные дела: наброски к роману о гражданской войне на Северном Кавказе,
собранные и необработанные материалы, неоконченные записи того, что
хранила память.
Много лет, начиная с 1940 года, то принимаясь за рукопись, то
откладывая ее, работал Григорий Анисимович над повестью, которой он дал
название «Меченый». Это повесть о волчьей стае, о жизни леса и его обитателей
в разное время года. Автор вводит нас под зеленые своды леса, который
сказочно красив и сказочно таинствен с его переменчивыми красками,
ароматами, загадочными шорохами. Но жизнь в этом красивом мире сурова,
наполнена непримиримой, подчас жестокой борьбой.
В повести можно проследить, какое влияние оказали на автора
эвенкийские легенды и сказания, как он их корректировал и дополнял
собственными наблюдениями.
При жизни автора «Меченый» не увидел света. Сюжетно повесть
завершена, но, требовательный к себе, писатель продолжал отделывать рукопись,
шлифовать ее и не спешил печатать.
Главы из этой повести появились в журналах, затем полностью в
книжном издании «Меченый» вышел на суд читателей в 1971 году.
Произведениям Г. А. Федосеева суждена долгая жизнь, потому что они
повествуют о сильных и благородных людях, смелых и верных долгу.
И доколе эти высокие человеческие качества будут стоять перед
людьми добрым примером, до тех пор не переведутся у Григория Анисимовича
Федосеева благодарные читатели.
1974
Вл. Монастырев
ТРОПОЮ
ИСПЫТАНИЙ
Часть первая
I
Наш путь идет к холодным берегам Охотского моря. Над
Становым. Шантарские острова — с высоты птичьего полета.
Заглянем в биографию Кучума.
Поезд, монотонно постукивая колесами, уходит все дальше и
дальше на восток. Мелькают сибирские села, заснеженные полотна
пашен и лугов, березовые рощи. То вдруг из-за глубоких оврагов
выползет бугристая степь, исписанная стежками заячьих и козьих
следов, то подступит к дороге могучая тайга, убранная
гирляндами пушистого снега, и паровоз, разбрасывая клочья дыма, с
веселым посвистом пронесется, перекликаясь с голосистым эхом.
В окно купе, разрисованное узорами февральского мороза,
заглядывает тощий месяц. Все мои спутники, утомленные сборами
последних дней, спят. А я продолжаю бодрствовать. Мысли
блуждают где-то далеко. Воображению рисуются неприступные
вершины, возвышающиеся над глубокими циркамибурные реки,
проложившие себе путь по дну мрачных ущелий, дремучая тайга,
бесконечные походы, ночевки у костра...
Достаю тетрадь, втиснутую в брезентовую корочку и
предназначенную для дневниковых записей. На чистые страницы не
легла еще ни одна строка, на них не сделано ни одного рисунка.
Я и сам еще не могу предугадать, какими событиями заполнятся
листы дневника. Открываю тетрадь и посредине страницы пишу:
«Сбылась мечта, мы едем к берегам Охотского моря.
2 февраля 1949 года».
Обширный край, прилегающий к Охотскому морю и
пересеченный громадами хребтов Джугджура и Джугдыра, а также вос-
1 Цирк —горная котловина, замкнутая с трех сторон скалами. (Здесь
и далее примечания автора.)
точной оконечностью Станового, давно привлекал внимание
исследователей. Туда редко заглядывал пытливый глаз разведчика недр.
Отдаленные времена не оставили там после себя ни насыпных
курганов, ни других памятников древней или более поздней
культуры. Людские потоки обходили стороною это неведомое, дикое
пространство, оно никогда не было ареной человеческой
деятельности. Но тем сильнее было наше желание проникнуть туда. Ведь
центральная часть этого края и в топографическом отношении
является почти «белым пятном». Имеющиеся карты весьма бедны
подробностями, не отображают действительной картины местности
и содержат следы явной незаконченности.
Весть о переезде экспедиции застала нас в Тувинской
области, где мы вели геодезические работы. Новое задание
обрадовало всех, в ком жила неугомонная натура путешественника.
И вот мы на Дальнем Востоке. Штаб экспедиции
расположился в старинном городе Зее. В конце XIX века этот город
прославился золотой горячкой. Он был расположен на пути из
богатых приисков в жилуху1. Тогда золото добывали первобытным
способом, ценою огромных усилий, а зачастую и жизни. Если
старатель не умирал от голода или цинги и ему случалось намыть
золотой песок — это было только началом его несчастий. По пути
к населенным пунктам его не щадили глухая тайга и бурные
реки, а на тропах подстерегали бродяги. Не каждому смельчаку
удавалось добраться до города. Здесь старателя встречали на
тройках с бубенцами, купали в спирте, выстилали перед ним
улицу кумачовыми дорожками. Вокруг вились женщины,
авантюристы. Устраивались оргии. Когда же золото переходило в толстую
мошну купцов, кабатчиков, содержателей притонов,— старателя,
еще не отрезвевшего после буйного разгула, нередко убивали,
вывозили за город и сбрасывали на свалку.
Время стерло с города следы позорного прошлого. Он посвежел,
вырос и живет, как вся страна, созидательной, трудовой жизнью.
В начале февраля экспедиция была почти в полном сборе. В
состав ее входили геодезисты, топографы, астрономы,
аэросъемщики и географы. Они должны были создать карту огромной
территории, прилегающей к Охотскому морю. Отрядам предстояло
осуществить геодезические работы, сделать аэросъемку всего района,
определить высоты хребтов, возвышенностей и равнин, распутать
истоки рек, проследить тропы, уточнить растительный покров,
дать характеристику почвам и собрать разные сведения об этом
крае.
Мы понимали, что выполнение этой задачи потребует от
участников экспедиции напряжения всех сил.
У нас есть мощные самолеты, новейшие высокоточные
инструменты и приборы, хорошее снаряжение, но все это не избавит
от неожиданных опасностей при столкновении с дикой природой.
Жил ухой таежники называют обжитые территории страны.
14
В этом крае большинство из нас новички. Мы не знаем его
климатических особенностей, не знаем, где лежат проходы через
хребты и броды через реки; не представляем себе границ тайги,
расположения болот и марей. Мы знаем по опыту, что
действительность внесет изменения в наши предположения и расчёты,
поставит нас перед многими неожиданностями. Кое-что придется
решать на месте, в зависимости от обстановки, и рассчитывать
только на свои силы. Дикая природа всегда пытается убедить
человека в его беспомощности, но она бессильна противостоять
человеческому разуму, смелости и упорству.
В штабе экспедиции день и ночь кипит работа,
упаковываются продукты, снаряжение, подбирается спецодежда. Стук
молотков, звон посуды, несмолкаемый людской говор сливаются в
нестройный гул. Царящая на дворе суета, кажется, может
растормошить самого большого лентяя, возбудить зависть у бывалого
путешественника.
У входа в склад толчется группа парней. Сквозь смех
слышится чей-то бас:
— Ты что гутаришь, не выпускают таких номеров? Брюки же
нашел на мой рост, значит, есть и сапоги. Ищи давай!
— Зря ты, Саша, ко мне пристаешь. Иди с жалобой к
начальнику, он рассудит. Да и сам уразумей: сорок пятый размер
не лезет на твою ножку,— язвит кладовщпк и тут же
добавляет: — Говорю, бери резиновые, они растянутся.
У ворот — Петя Дунин. Юноша кончил техникум и впервые
едет в тайгу. Он мечтает стать путешественником,
прославиться охотой и уже истратил свой первый аванс на покупку ружья.
В воображении своем он, вероятно, пережил уже не одну
схватку с медведем.
Петя подпирает плечом столб, мнет в руках варежку и
украдкой посматривает на стоящую рядом девушку со светлыми
глазами, с длинными косами, перекинутыми на грудь, одетую в легкое
темно-коричневое пальто. Она старается держать себя с Петей
независимо, даже равнодушно, зная, что за ней следит много
любопытных глаз. Они оба молчат, а ведь через час Петя должен
уехать далеко и надолго. Наконец он незаметно ловит ее руку и
прячет за спину. Лицо девушки стыдливо румянится, она смотрит
на юношу преданными глазами и нехотя вырывается. К ним
подходят две ее подружки, и светлоглазая, посмелев, бочком льнет
к Пете, да так и остаются они стоять, словно две сросшиеся
березки.
Вдруг слева, где толпились топографы, коротко пропела
гармонь. Все насторожились, двинулись на звук. Гармонист,
кудрявый парень, присев на ящик, пустил на нижних рядах плясовую.
Все раздвинулись, кто-то вырвался в круг, пошел вприсядку,
отбивая ногами частую дробь и в такт шлепая ладонями по
голенищам. А гармонь заливается, зовет. Подошли девушки, и в кругу
мелькнула голубая косынка. Плясун, встряхнув ухарски головой,
ударил каблуками в мерзлую землю и как бы замер в мелком
переборе чечетки.
В маленькой комнате главного инженера Николая
Иосифовича Хетагурова душно, хотя никто не курит. Зажатый
посетителями в дальний угол, Николай Иосифович целый день не
покидает своего места. Стол завален схемами, проектами,
фоторепродукциями. Идет распределение участков, о которых никто из
присутствующих еще не имеет сколько-нибудь ясного
представления.
Тут же прорабы знакомятся с техническими предписаниями,
договариваются о встречах в тайге.
— Возьмите от меня реку Маю. Никто же не знает, можно ли
попасть туда с Алданского нагорья. А если через Становой не
пройти? — убеждает Хетагурова начальник партии Владимир
Афанасьевич Сипотенко.
Главный инженер поднимает взгляд от карты, лежащей перед
ним, устало смотрит на Сипотенко.
— Удивляюсь, Владимир Афанасьевич! С каких это пор
геодезисты стали ставить непременным условием, чтобы у них в
районе работ были проторенные тропы?
Так день за днем проходило время подготовки полевых
подразделений в далекий путь.
За широкой Зеей багровела тайга, опаленная стужей. С юга
уже прорывались немые признаки тепла, но ветер еще
перевеивал поземкой сухой бродячий снег и по ночам с неба падал
иглистый иней. Подразделения будут заброшены в районы на
самолетах. Но прежде нужно подыскать посадочные площадки.
Десятого февраля мы и отправились в рекогносцировочный полет. Со
мною на борту самолета главный инженер Хетагуров, начальники
партий Сипотенко, Нагорных, Лемеш и два прораба — Пугачев и
Лебедев. Попутно нам хотелось взглянуть с высоты на тайгу,
хребты, на границу суши и моря, на острова, чтобы составить
общее представление о территории, где предстояло работать.
Самолет стремительно несся вперед, но нам казалось, будто
мы застыли неподвижно в воздухе, а земля лениво проплывает
мимо. Под нами лежала Зейская низина, оттененная по холмам
яркой зеленью хвойных лесов.
Крылатая тень самолета то скользила по лиственничной
тайге, то ныряла в овраг, то, отступая, путалась в глубоких кри-
вунах Зеи. А вдали, у края голубого неба, легким облаком
маячили заснеженные горы. Они как бы надвигались на нас, росли,
ширились, становились все более величественными. Это был
восточный край Станового хребта.
— Трофим Васильевич, начинается наша вотчина! — крикнул
Хетагуров Пугачеву.—- Посмотрите-ка, что за причуды, какая
красота!
16
— Смотрю и дивлюсь. Тут, кажется, сам черт ногу сломит,—
ответил тот, не отрываясь от бокового окошка.
— Есть где разгуляться молодцу,— пошутил Лебедев.
С высоты трех с половиной тысяч метров был хорошо виден
Становой. Слева, справа и впереди лежали угрюмые цепи гор,
уходившие в необозримое пространство. Хребет разворачивался
перед нами грандиозной панорамой.
Машина набирала высоту. Но надвигавшиеся горы все еще
заслоняли дальний горизонт. Становой хребет там, где он
кончается, достигает наибольшей высоты и имеет совершенно дикие
очертания. Нас встречали остроглавые вершины, то
появляющиеся, то исчезающие за крылом самолета. Всюду виднелись
пропасти, нагромождения скал, отвесные стены, окружавшие цирки.
— Тропа!.. — закричал кто-то, прппадая к окну.
Внизу показалась узкая полоска взбитого снега — это
действительно тропа. Она шла по каменистому гребню наверх, вилась
по крутым откосам и терялась среди отвесных скал. Затем снова
появлялась на вершине остроглавого утеса. Мы были озадачены.
Кто проложил ее среди каменных громад?
Самолет плыл низко над хребтом, отчего гул моторов
становился сильнее. Вдруг на снежной полоске, окаймляющей сверху
обрыв, появилось вспугнутое стадо крупных зверей
светло-желтой масти. Животные бросились к откосу, но почему-то круто
повернули обратно и, рассыпавшись, исчезли среди скал. Я
успел лишь приметить, что все они были с толстыми рогами. Это,
вероятно, снежные бараны, они и проторили тропы по горам.
Становой хребет оборвался так неожиданно, что мы не успели
рассмотреть его северные склоны. Самолет стал
разворачиваться, изменяя направление. Из-под правого крыла показалась
всхолмленная низина — Алданское нагорье. Оно простиралось
далеко на север и терялось где-то в мягкой дымке солнечного утра.
Летели долго, кружились над большими озерами и широкими
руслами заледеневших рек. Скучно смотреть с высоты на
однообразную снежную равнину, то залесенную, то покрытую
большими пятнами марей. Ни струйки дыма, ни дорог, ни следов
человека. Даже Становой, видневшийся над горизонтом, не освежал
пейзажа.
Через час показалось широкое русло Учура, сдавленное с
боков черной тайгой. Машина забирает вправо и идет к стыку трех
хребтов: Джугджура, Джугдыра и Станового.
Воздух прозрачен, даль становится доступна глазу. Мы видим,
как на широкую заснеженную марь выскакивают два лося. Они не
могут понять, откуда шум, бегут навстречу самолету, затем
бросаются в разные стороны и исчезают в перелесках.
Машина все ближе подбирается к грозным нагромождениям,
заполняющим впереди широкий горизонт. Становой возвышается
от нас справа. Продолжая его, тянется дальше, к Охотскому
морю, широкая лента Джугджура.
Пролетая приблизительно над границей хребтов, мы увидели
истоки реки Май (Половинная).
К югу от Станового — Джугдырский хребет. Глядишь на его
вершины сверху, и кажется, что лежат груды камней, давно
приготовленных для какой-то грандиозной стройки. Да и стройка уже
началась, но произошло землетрясение. Часть территории осела и
заросла лесом, другая же, наоборот, поднялась высоко вместе со
стенами начатых сооружений, развалинами башен, глубокими
выемками, заваленными обломками.
А вот и река Мая. Глубокой щелью она прорезала горы.
Высокие гольцы склонили над ней свои вершины. Каким-то чудом
над ущельем удерживаются каменные громады скал. Кажется,
дотронься до них, и всей тяжестью своей сорвутся они в
бездну.
Тесно Мае в крутых берегах. В бешеной злобе силится она
раздвинуть выступы скал, разметать стремительным потоком
каменистые перекаты, срезать кривуны. Но пока что река не
разработала себе сколько-нибудь спокойного русла. Почти треть своего
пути Мая течет в тисках высоких гор.
Нас это открытие встревожило. Хаотические нагромождения
гор вблизи реки вряд ли позволят нашим подразделениям
беспрепятственно передвигаться в этом районе. А миновать его мы
не можем и, значит, будем вынуждены столкнуться с
препятствиями, преграждающими проходы к этой своенравной реке и ее
многочисленным притокам.
Самолет, миновав Джугдыр, повернул на восток к заливу, к
Удской губе, где мы должны приземлиться, чтобы заправить
машину. Летим над широкой долиной. Местность резко изменилась.
Под нами лежали волнистые мари, рассеченные многочисленными
речушками и обмежеванные жалкими перелесками. Летом здесь
путешественника поджидают гнус, топи и непроходимые болота.
Тут все однообразно и, как в пустыне, почти нет ориентиров.
На ледяном «аэродроме» нас встретил заместитель начальника
экспедиции Рафаил Маркович Плоткин, прибывший сюда
несколько дней назад для организации оленьего транспорта и заброски
продовольствия в глубину приохотской тайги. О нашем
прибытии ему сообщили из штаба.
— Пошли, пошли,— торопил он нас,— ко мне в палатку,
угощу строганиной — пальчики оближете!
Возле палатки стоял готовый в путь олений обоз в
пятьдесят нарт, нагруженных мукой, ящиками, тюками. Груз пойдет в
горы, в местоположение базы нашей топографической партии.
Рафаил Маркович отдал каюрам последние распоряжения, те
покурили, вполголоса поговорили между собой, и обоз цепочкой
двинулся на запад.
С моря тянула холодная поземка. Ветер, роясь в снежных
сугробах, срывал искристую пыль, уносил куда-то в глубь
материка. На берег со скрежетом выпирал лед, сдавленный разыграв-
шимся морем. Огромные льдины вздымались, глухо падали,
потрясая землю.
Морской холодный ветер звонко трепал борта палатки, но
внутри было тепло. Нас действительно тут поджидали: на свежей
еловой хвое, устилавшей пол, стояли сковородка жареной наваги и
огромная эмалированная чашка кетовой икры, пересыпанной
завитушками тонко нарезанного лука. На раскаленной печке
доваривалось мясо, распространяя аппетитный запах какой-то острой
приправы. Мы стали размещаться.
— Посмотрите, на что способно Охотское море,—
похвалился Плоткин, показывая крупную кету величиной с хорошую
семгу.— Редкий экземпляр, к тому же свежий.
— Кирилл Родионович имеет возможность блеснуть своим
талантом,— сказал Хетагуров, усаживаясь на пол и по-кавказски
подбирая под себя ноги.
— Это вы насчет строганины? Можно. Но оговариваюсь: если
не получится — не обижайтесь. Я ведь знать не знаю, с головы
стружат рыбу или с хвоста.— Кирилл Родионович Лебедев,
лукаво улыбаясь, достал из-за пояса увесистый нож уродливой
формы и добавил: — Не пугайтесь, нож собственной конструкции.
Он ловко отрубил у кеты голову, хвост, содрал со спины
кожу, и в чашку полетели тонкие, словно хрустальные, стружки
розовой мякоти. Они на лету свертывались в трубки. Их
обрызгивали уксусом и посыпали черным перцем.
— Настоящая строганина должна быть с хрустом, что хворост.
Мы ее сейчас выставим на мороз, пусть крепнет...— Лебедев,
приподняв борт палатки, высунул чашку со стружками на холод.
— Опять ждать? Я больше не согласен. Да и к чему такая
жертва? Начнем с наваги! — послышался из дальнего угла голос
начальника партии Нагорных.
— Правильно! — поддержал его Хетагуров.— Ну-ка, наберите
мне в ложку икры. Смелость города берет...
— Товарищи! — взмолился Кирилл Родионович.— Минуту
терпения, сейчас стружки поспеют!
И как бы в доказательство за палаткой что-то аппетитно
хрустнуло.
— Слышите, лопаются, значит, правда спеют...— торжествовал
«повар».
Хруст повторился еще и еще, затем кто-то подозрительно
чавкнул, зарычал. Хетагуров приподнял борт палатки. О, ужас! Две
лохматые собаки в жестокой схватке оспаривали свое право на
строганину в чашке.
— Ишь вы, проклятые! — взревел не своим голосом Кирилл
Родионович, выскакивая наружу.
Собаки огрызнулись на него и рысцой потрусили в поселок.
— После такого экзотического блюда, как строганина с
хрустом, давайте перейдем к чему-нибудь более обыденному. Это
надежнее. Предлагаю начинать с мяса,— сказал Пугачев.
За палаткой еще долго чертыхался Кирилл Родионович.
Плоткин с грустью смотрел на обрезанный скелет кеты.
Пока завтракали, машину заправили, и вскоре мы снова в
воздухе. Летим на восток. Под нами море. Огромные сжатые
ветром поля льдов застыли, упираясь в берег. За ними в лучах
солнца блестит вода. И где-то уже совсем недалеко видны
расплывчатые силуэты островов. Вот они точно ожили, двинулись
навстречу, обходя со всех сторон самолет. Машина забирает влево и
идет над Феклистовым и Большим Шантарским островами. У
восточных берегов их властвует шторм. Какая величественная
картина — буря на море в солнечный день! От далекого горизонта
п до крайних островов все кипит расплавленным серебром.
Нельзя смотреть. Разыгравшиеся волны одна за другой разбиваются
о выступы скал, дробятся о камни. Постоянная битва двух
могучих сил: с одной стороны, упорство скал, с другой — ярость
ненасытного моря. Словно рать, оберегающая рубеж материка,
многочисленные острова уперлись в море неровными крутыми
берегами да рифами. Волны лижут их, захлестывают, отступают и
снова бешено бросаются на штурм. Куда ни взглянешь, всюду
следы разрушений — груды свалившихся камней.
На островах нам не удалось наметить подходящую площадку
для посадки самолета, и мы повернули обратно.
Возвращаясь, летели над мелкими островами,
расположенными близ материка. Они представляют собой остатки высоких гор,
размытых морем, некогда вторгшимся на территорию суши. Среди
них есть небольшие островки, сложенные из одних скал, без
растительного покрова. Это излюбленные места морской птицы.
На них, видимо, и располагаются птичьи базары. Граница суши
обозначалась на большом расстоянии резкой чертой скал,
местами высоко поднимающихся над заледеневшим морем.
В шесть часов вечера машина приземлилась.
Ночь провели в штабе. Теперь мы имели некоторое
представление о территории предстоящих работ и могли более
правильно распределить силы. Пришлось изменить намеченный ранее
план, произвести перегруппировку в партиях, усилить более
стойкими людьми подразделения, отправляющиеся на Становой и
Джугдырский хребты. В район со сложным лабиринтом озер,
марями, затяжными болотами и предательскими зыбунами был
назначен топограф Виктор Харьков, один из опытных наших
техников. Работы на рекчз Мае решено было не развертывать до
подробного обследования проходов по ней.
Часть подразделений уже была готова к выходу. Но
переброска их задерживалась, пока площадки, намеченные нами при
вчерашнем полете, не будут подготовлены к приему тяжелых
машин. Эту работу выполнят маленькие самолеты, уже вылетевшие
к месту будущих «аэродромов».
Одиннадцатого февраля на железнодорожную станцию Тыгда
прибыл наш груз из Тувы. Его сопровождал Василий Николаевич
Мищенко, один из старейших работников экспедиции. С ним
прибыли и наши собаки Бойка и Кучум. Встречать Мищенко со мною
поехал Пугачев.
Когда мы вышли на перрон, у семафора уже появился поезд.
Громыхая колесами, паровоз прополз мимо толпы встречающих и
остановился за багажной будкой. В тамбуре второго вагона
стояли собаки. «Узнают ли они меня?» — мелькнуло в голове. Бойку
и Кучума я не видел восемь месяцев.
Я задержался на перроне. Пока выгружали из вагона ящики,
тюки, собак привязали к частоколу. Обе они — черные, похожие
друг на друга, с белыми пушистыми бровями, светлыми грудками
и крапчато-серыми чулками на ногах; согнутые крючком хвосты
одинаково лежали на полношерстных спинах. Только Кучум был
рослее Бойки. Его длинное, гибкое тело держалось на сильных
ногах; морда нахальная, с хитрым прищуром глаз. В схватках с
собаками ему достаточно было показать свои острые клыки, как
у тех мигом поднималась на загривках шерсть, и они
заискивающе начинали обнюхивать Кучума, проявляя при этом и уважение
и любопытство. Он отличался особой привязанностью к людям.
Бойка же была более замкнутой, всегда озабоченной, покорной.
В лагере ее не заметно, но возле зверя — не узнать! Работает
она напористо, четко, откуда только ловкость берется! В этот
момент все собаки подчиняются ей. Но как только минует опасность,
она снова уходит в себя, становится тихой, ласковой и незаметной.
Возле собак, словно из-под земли, появилась шумная ватага
мальчишек. Они показывали на Бойку и Кучума, боязливо
приседали возле них, заглядывая в глаза, жестикулировали и о чем-то
азартно спорили.
Через частокол к ним перелез еще один парнишка, несколько
постарше, лет одиннадцати, с коньками под мышкой. Увидев его,
мальчики притихли, а тот с достоинством судьи осмотрел Кучума
и Бойку, а затем, порывшись в кармане полушубка, достал что-то
съедобное и бросил собакам. Что он сказал товарищам, я не
слышал, но те замахали руками, зашумели, как вспугнутая стая
воробьев, и стали все разом что-то доказывать ему.
Я стоял поодаль, не зная, как напомнить о себе собакам.
Но вот по перрону пролетел легкий, едва уловимый ветерок.
Собаки встревожились, мгновенно повернули морды в мою сторону
и настороженно замерли. Ветерок набрасывал на них запах
мазута, дыма, сосновых досок, краски, сухой травы и сотен людей,
находившихся возле поезда.
Что же встревожило Бойку и Кучума?
Несомненно, они обнаружили мое присутствие. Каким чутьем
надо обладать, чтобы среди стольких разнообразных запахов
уловить один, да еще после такой длительной разлуки!
Я не выдержал и медленно зашагал к ним. Бойка и Кучум
всполошились. Они тянулись к каждому прохожему, обнюхивали,
виляли хвостами. Наконец, увидев меня, подняли визг и лай.
Я обнимал их, что-то говорил, они лизали мне руки, прыгали,
лаяли. Только люди, которых собаки не раз выручали из беды,
могут до конца понять, как дорога была мне эта встреча с
четвероногими друзьями.
Затем я подошел к Василию Николаевичу, которого тоже не
видел давно. Это была первая длительная разлука за годы
совместных скитаний по тайге. Мы обнялись, долго трясли друг друга.
Мальчишки отступили от собак, прижались к решетке и
недоуменно смотрели на меня.
— Дядя, а дядя, это ваши собаки? — вдруг спросил самый
бойкий п, пожалуй, самый маленький из них, сдвигая на
затылок ушанку и поправляя висевшую на ремне чернильницу.
Известно, что от ребят не так просто отделаться, если возник
у них важный вопрос.
— Алешка спорит, что эти собаки — овчарки, а мы говорим:
у тех уши длинные, а эти — ездовые. Правда?..
— Чего ты мелешь — «ездовые, ездовые»! — перебил его
мальчик с коньками.— Посмотрите, у них над глазами белые брови.
Говорю — овчарки! Только не немецкие, а те, что овец караулят.
Я видел на картине.
— У тех овчарок и морда на тебя, Алеха, похожа! Только
под носом у них суше,— заметил кто-то, и все рассмеялись.
— Не спорьте, это обыкновенные сибирские лайки,— сказал
я, желая помирить ребят.
— Я же говорил — охотничьи! — опять вмешался в разговор
самый маленький.— У тяти была такая собака, Валетка. Она
хорошо утят ловила. А ваши, дядя, на кого охотятся?
— Они утят не ловят и вообще птиц не трогают, их дело —
медведи, сохатые. Случается, что мы их и запрягаем.
— А куда вы их везете? — спросил Алешка.
— В экспедицию.
— А-а-а...— вдруг пропели все в один голос.
Это слово совершенно неожиданно произвело на мальчиков
магическое действие. Очевидно, экспедиция, по их мнению,— это
беспрерывная охота на диких зверей, ночевки у костра,
необыкновенные приключения, где можно проявить героизм или найти
неслыханные сокровища. Ребята переглянулись и с любопытством
принялись рассматривать нас, забыв о споре.
Когда мы начали перетаскивать багаж с перрона к машине,
опять подошел тот же малыш, что первый спросил о собаках,
и умоляюще посмотрел мне в лицо.
— Дяденька, дайте я до машины доведу одну собаку,—
сказал он почти шепотом и пугливо взглянул на ребят.
— Как тебя зовут?
— Андреем.
— Какая же из собак тебе больше нравится?
— Этот, лохматый,— И он кивнул головой на Кучума.
— Ладно, бери, только не упусти.
— Нет, вы дайте сами, а то отнимут.
Не успел я передать ему Кучума, как возле Бойки
завязалась чуть ли не драка. Человек пять, толкая друг друга,
хватались за поводок, кричали. Кто-то сильно толкнул
веснушчатого парнишку, тот упал на решетку, но поводок из рук не
выпустил. Послышались угрозы, однако уступить собаку никто не
хотел. Бойка же, не понимая, что случилось, рвалась к выходу.
Пришлось вмешаться.
Ребята помогли нам грузить вещи. Когда мы уже были
готовы тронуться в путь, меня кто-то потянул за рукав. Я
оглянулся. Опять Андрей. Он прижался ко мне, прячась от остальных.
— Дядя, а со скольких лет берете в экспедицию? — спросил
он и покраснел.
— Тебе еще рано об этом думать.
— Ну и что ж, что рано? У меня есть старший братишка,
может, он поедет. Это все равно...
— Ребята, Андрюшка в экспедицию записывается, собак
будет на медведя травить! — закричал Алешка, подслушавший наш
разговор.
— Слабо, мать одежду не даст! — крикнул кто-то из толпы.
— А я и так уеду,— ответил Андрей и опять шепнул мне: —
Дядя, довезите до поворота!..
На глазах у всех ребят я помог ему влезть в кузов.
— Прощайте! — проппщал тоненьким голоском Андрей.—
А ты, Алешка, бери одежду и приезжай ко мне в экспедицию.
Машина тронулась. Мальчишки так и остались стоять на
привокзальной площадке, ошеломленные отъездом Андрея; никто из
них не вымолвил ни слова, хотя у всех от удивления
раскрылись рты.
За поворотом наш герой выскочил из машины, побежал к
перекрестку и стал выглядывать из-за угла, радуясь, что ему
удалось так ловко подшутить над товарищами.
Со мною в кабине сидел Кучум. Я не мог налюбоваться им.
За восемь месяцев разлуки он здорово вырос, оделся в
лохматую шубу. Ему всего два года. Он еще не был по-настоящему
в схватках с медведем, не участвовал в драках с собаками.
У него все впереди. Но в его собачьей фигуре, походке, даже во
взгляде вцдна была взрослая зверовая лайка уже сейчас.
Пока машина пересекала стокилометровое лесное
пространство между станцией Тыгда и рекой Зея, я вспоминал
необычную историю рождения Кучума.
Летом 1947 года наша экспедиция работала в горах Большого
Саяна, в северо-восточной части Тувинской автономной области.
Мы составляли карту этого малоисследованного района. Нам
пришлось посетить места, куда редко заходил человек, где среди
первобытной природы живут никем не пуганные звери.
Караван шел медленно, проделывая замысловатые петли
среди горных нагромождений. Мы то карабкались по россыпям, взби-
раясь на хребты, то пересекали альпийские луга или бесшумно
шагали по молчаливому кедровому лесу, устланному зеленым
мхом. Пожалуй, нигде нет таких больших, бесконечных кедровых
лесов, как именно там, на юге Сибири. Погружаясь в эту
молчаливую лесную чащу, мы невольно испытывали чувство
подавленности при виде могучих великанов, сомкнувших над нами свои
жесткие кроны.
Мы двигались по реке Систиг-Хем, надолго задерживаясь в
местах сложного рельефа, требовавшего подробного
геодезического обследования. Вместе с нами шла Бойка. Она готовилась стать
матерью, и мы не знали, что будем делать со щенками: возить
их с собою не могли, выбросить — жаль было Бойку: она
отличалась необычайной привязанностью к своим детям.
И вот однажды утром, когда, свернув лагерь, должны были
двинуться дальше, мы не обнаружили Бойки.
— Куда она делась? Хотел покормить — не нашел. Не иначе
щениться ушла,— беспокоился наш проводник Василий
Николаевич, больше *всех любивший эту собаку.
Мы кричали, обыскали лес возле лагеря, стреляли, и все
напрасно — собака не появлялась.
— Проголодается — придет, никуда не денется. Напрасно ты
так уж беспокоишься,— уговаривал я не на шутку
расстроенного Василия Николаевича.
— Нет, не придет, зря так думаете. Бойка прячет щенят от
нас, она понимает, что мы их оставим... Искать надо, иначе
потеряем собаку,— говорил он, все поглядывая на лес: не
появится ли оттуда Бойка?
— Нашли о чем горевать — о собаке! Да зверь ее задери! —
сердито сказал конюх Прохор, нервно посапывая трубкой.
— Нет у тебя, дедка, и капельки жалости! Что плохого
сделала Бойка? — с укором спросил его Василий Николаевич.
— Собака, так она собака и есть, непутевая тварь. Ехать
надо, а ей, вишь, приспичило! — ворчал Прохор, как скрипучая
лесина в непогоду.
Дед Прохор конюшил у нас первый год. Он был на
загляденье дородный старик, лет шестидесяти пяти. В облике этого
человека было что-то первобытное. Матушка тайга вскормила его
тяжелым трудом — в погоне за соболем, на валке леса, на сплаве
по порожистым рекам,— и к старости он сам стал похож на
огромный сутулый пень. И как ни странно, этот человек, проживший
свой век в тайге, не любил собак. Кости обглоданной не бросит
им, так и норовит дать пинка. Недолюбливали его и собаки. На
что у Бойки ласковый характер — она, бывало, и близко к нему
не подойдет, все косится, как на чужого.
Так мы в тот день и не уехали — решили обшарить всю
местность по обе стороны Систиг-Хема.
Тайга, окружавшая лагерь, была завалена валежником,
обросла папоротником, дикой смородиной. Что ни дерево — то убе-
24
жшце: тут и чаща и бурелом. Разве можно найти в таком лесу
намеренно спрятавшуюся собаку? Мы искали весь день. Бойка,
безусловно, слышала наши голоса и шаги, но ничем не выдавала себя.
Что же делать? Задерживаться дальше нельзя — стоит
хорошая для работы солнечная погода,— но и бросить собаку в таком
положении жестоко. После долгих размышлений все же решили
ехать. А Василий Николаевич остался.
— Без пищи Бойка проживет несколько дней, она ведь
собака, а вот без воды не может, тем более со щенками.
Непременно выскочит к реке. Я ее тут и подкараулю. Или увижу след...—
рассуждал Василий Николаевич.
Утром рано мы покинули стоянку.
Мы должны были организовать свой лагерь километров
двадцать нпже устья Чапши, на берегу Систиг-Хема, в углу
небольшой поляны, возвышающейся над руслом реки. Здесь нам
необходимо было задержаться на несколько дней, чтобы обследовать
ближайшие вершины гор. Погода как нельзя лучше
благоприятствовала работе, и мы на второй день утром, не дождавшись
Василия Николаевича, ушли на хребет.
Нас не покидали мысли о Бойке. Мы втайне считали собаку
потерянной: она не бросит щенят, да и не найти ей нас в этой
горной тайге, где нет ни конца ни края! Еще можно допустить,
что Бойка вернется своим следом на Казыр к рыбакам, но при
мысли, что с ней щенкп, и эта надежда пропадала.
Случай был необычный, вызвавший у нас много споров и
размышлений. Мы считаем собаку, как и других животных,
неразумным существом и многое в ее поведении относим за счет
врожденного инстинкта, то есть бессознательного действия. Однако
кому, скажем, не приходилось удивляться смышлености собак в
момент поиска зверя, в схватке с медведем, при распутывании
ими следов! И тогда невольно хочется верить, что собакой
руководят не только инстинкт или рефлекс,— вероятно, в природе
животных есть что-то еще, не разгаданное человеком.
Вернувшись через три дня в свой лагерь, мы не нашли там
Бойки. Нас встретил Василий Николаевич. Достаточно было
взглянуть на его лпцо, чтобы угадать, чем кончились поиски собаки.
— Как вы уехали, Бойка действительно вышла к реке на
водопой,— рассказывал он.— И нужно же было мне окликнуть ее!
Даже не взглянув, исчезла. Одичала, что ли? Я ведь еще на день
задержался там, весь кедровник обшарил — как провалилась! И
откуда это несчастье взялось?
— Не печалься, Василий. Придется другую собаку заводить,—
успокаивал я его.
— Да вы что? Неужто бросим ее, да еще со щенками, на
голодную смерть? Ведь она же мать! Надо задержаться. Бойка в
долгу не останется. Ей-богу, не останется!
Он окинул всех нас беспокойным взглядом и, не получив
ответа, прошептал тихо, как бы сам себе:
25
— Ну что ж, не хотите дожидаться, я останусь один...
Через два дня мы закончили работу на Систиг-Хеме и
собирались уйти боковым ущельем на запад, к реке Ут. Теперь уже
никто не надеялся, что Бойка придет к нам. Но Василий
Николаевич твердо решил идти искать ее и догнать нас на реке Ут.
Помню как сейчас последний вечер в лагере. Догорали
костры. Шумел ворчливый Систиг-Хем. Люди уже спали. Я вышел
из палатки, чтобы перед сном взглянуть на небо: не грозит ли
оно непогодой? На утро был назначен поход.
Молчаливо надвигалась ночь. Теплыми огнями переливалось
небо. Засыпал огромный край, не преодолев истомы жаркого дня.
Различная ночная живность заполняла сумрак таинственным
оживлением. А там, где только что погас румянец зари,
народилось темное облако. Оно росло, расползалось, затягивая небо. По
лесу вдруг пробежал сдержанный шепоток, пугливо пронеслась
неизвестная птица, бесшумно взмахивая в воздухе крыльями.
Вернувшись в палатку, я долго читал, не переставая
прислушиваться к неясным звукам надвигающейся непогоды. А ветер нет-
нет да и прорвется, хлестнет по вершинам притихших деревьев.
Далеко сквозь тьму затяжно поблескивала молния, бросая на
палатку мигающий свет.
Но вот из тайги дохнуло сыростью, перестали кормиться
кони, все на минуту замерло. Одинокий комар пропел последний
раз свою песню и упал на разгоревшееся пламя свечи. Я хотел
подняться, чтобы застегнуть палатку, как вдруг темный свод неба
над лагерем разорвался, и молния, разгребая мрак ночи,
осветила грозные контуры туч. Гроза чесанула по краю скалы, ухнул,
словно в испуге, лес, и холодные капли дождя забарабанили по
брезенту. Разразился ливень. Удары грома потрясали горы. Ветер
загасил свечу.
До слуха донесся странный звук, будто кто-то стряхнул с
себя влагу. Затем я услышал, как в темноте раздвинулись
борта палатки, и этот кто-то медленно приблизился ко мне. Я
ощутил на себе теплое дыхание, и какой-то маленький комочек,
холодный и липкий, упал мне на руку.
— Бойка,— шепнул я неуверенно.
По брезенту скользнула молния, на миг осветив собаку.
— Василий, Бойка пришла! Слышишь, Василий? — крикнул
я, ища вокруг себя спички.
Удары грома глушили мой голос. Я зажег свечу, разбудил
Василия Николаевича. Собака дрожала от холода и беспрерывно
встряхивалась, обдавая нас холодной водяйой пылью.
— Мать пришла... На кого же ты, бедняжка, похожа!..—
протянул нараспев Василий Николаевич.
Он повернул к себе Бойку и долго смотрел в ее умные
глаза, потускневшие от голрда и, вероятно, от физических
мучений. Не было в ни£ и капельки радости, словно собака
забежала на минутку к чужим спастись от дождя. Она была страшно
худая и измученная. На ее впалых боках торчала клочьями
старая шерсть. И даже хвост, прежде лежавший упругим крючком
на крестце, теперь выпрямился и свалился набок обрубком, а
спина, как бы отяжелев, осела.
Бойка вырывалась из рук Василия Николаевича и беспокойно
косила глаза на мою постель. Я вспомнил о холодном комочке
и стал шарить руками у изголовья.
— Василий, да ведь она и щенка принесла! Посмотри,
живой! — сказал я, показывая ему крошечного заморыша, мокрого
и дрожащего от холода.
У того вдруг сомкнулись брови, глаза скользнули по соскам
собаки. Он повернул голову Бойки к себе и испытующе
посмотрел ей в глаза.
— А куда же ты остальных девала? Что сделала с ними? —
строго спросил он.
— Ладно, Василий, ничего она тебе не скажет. Вероятно,
пропали от истощения. Скорее корми ее, да надо спасать щенка.
Из палаток прибежали люди. Все были удивлены. Они
ласкали Бойку и с любопытством рассматривали щенка, подававшего
слабые признаки жизни. Он изредка издавал глухой, еле
уловимый хрип. Тогда Бойка настораживала уши и смотрела на черный
беспомощный комочек, лежавший на постели. Сколько
материнского чувства было в ее внимательном взгляде! Как много она
могла бы рассказать о том, что оставалось для нас загадочным
в ее поступках! По каким признакам отобрала этого черного, с
белыми бровями, белой грудкой и в крапчатых носках на
передних ножках?.. Куда действительно она девала остальных щенят?..
Одно мы знали наверняка: ее преданность людям заставила
бросить остальных детенышей и искать нас.
Утром я проснулся рано. В палатке был полумрак. На
войлочной подстилке крепко спали Бойка с сыном, раздувая бока
спокойным дыханием. А рядом с ними, подпирая сгорбленной
спиной стул, сидел дед Прохор.
«Не ошибся ли он палаткой?» — подумал я.
Нет, старик спдел за работой, обложив себя шорными
инструментами. Он чинил сыромятное путо *, пронизывая его толстым
шилом, и, сощурив глаза, долго тыкал в дыру обмусоленным
концом ушивальника. Его самодельная трубка лениво дымилась,
наполняя палатку едким дымом крепкого самосада. Малейший
шорох на подстилке заставлял деда Прохора отрываться от работы.
Он медленно поворачивал голову и заботливо смотрел на
отдыхавшее семейство. Его усы, бережно свисавшие на губы,
начинали шевелиться, выдавая добродушную улыбку. «Подменил нам
кто-то деда Прохора»,— удивился я, не веря своим глазам. Он
услышал шорох и, погрозив мне пальцем, прошептал:
— Тсс! Спят...
1 Путо — кусок ремня или веревки, которым связывают передние ноги
лошади.
Но щенок проснулся. Он жалобно заскулил и, приподняв
голову, начал вертеть ею. А Бойка, увидев возле себя
нелюбимого старика, вдруг подвинулась к нему и пронизала его
предупреждающим материнским взглядом: дескать, не тронь! Дед же
Прохор чубуком трубки перевернул щенка вверх брюшком и,
качая неодобрительно головой, долго смотрел, как тот
беспомощно махал крошечными лапками, тоскливо взывая о помощи.
— Василь, спишь? Встань-ка, голубчик,— говорил дед
шепотом, теребя Василия Николаевича за ноги. — У щенка понос,
пропасть может, ему бы лекарства, что ли...
— Где же я возьму ему лекарство?
— Буди ребят: может, у кого порошок какой есть или
капли.
— Жалко стало, дед Прохор? А ведь ты вроде не любишь
собак!
Прохор отбросил в сторону путо, посмотрел в раздумье на
Василия Николаевича:
— Тут, брат, камень растает, а сердце разве выдержит? Ведь
к нам она притащила его, из-за нас, понимаешь, из-за людей,
кинула собака остальных щенят!
— Значит, помирились?
— Куда денешься в этаком случае? Да ты глянь, Василь, как
его корежит! — вдруг вскрикнул дед Прохор, быстро поднимаясь
на ноги.— Видно, тебя не дождаться, сбегаю-ка сам.
Вскоре дед вернулся с большой охапкой черемуховых веток.
Он подошел к костру, сбросил ношу, взглянул удивленно на нас
и улыбнулся.
— Наверно, лишку притащил? — сказал он.— Ничего, зато
черемуховая кора куда с добром желудок закрепляет.
Все рассмеялись.
— Тут, дед, хватит не только щенку, но и на всех нас, да
и на лошадей, пожалуй,— заметил Василий Николаевич.
Часов в двенадцать дня наш караван покинул Систиг-Хем.
Продвигались по узкому ущелью к перевалу. Далеко позади шел
дед Прохор, ведя на поводу приземистого мерина с объемистым
вьюком. Следом за конем бежала Бойка.
Старик не торопился. На его лице видна была озабоченность.
Он изредка останавливался, заглядывая в корзину, сплетенную
из прутьев и притороченную поверх вьюка. Тогда к нему
подходила Бойка. Вытягивая голову, она прислушивалась.
— Живой, мать, живой,— говорил ей ласково дед Прохор.—
На перевал заберемся, там, значит, кормить будем нашего зверя.
Поняла?
Так начал свою жизнь Кучум. Тайга, ветры и дожди
выходили его, а мать научила разбираться в следах, в звуках,
привила ему упорство, с каким сама умеет преследовать зверя.
Пока я все это вспоминал, машина вырвалась из леса и уже
приближалась к Зее.
Может, будет не лишним сказать несколько слов о
современной карте, которую мы собираемся делать в Приохотском крае.
Создание карты — сложный и многообразный технологический
процесс. Изобретение советскими учеными высокочастотных
приборов и разработка новых методов картографирования позволяют
в кратчайший срок на больших площадях составлять карты
высокого качества.
Самый совершенный метод создания карт — аэрофотосъемка,
когда местность фотографируется с самолета специальным аэро-
фотосъемочным аппаратом. Фотосъемка производится обычно с
высоты от шестисот до пяти тысяч и более метров, в
зависимости от масштаба карты. Аэрофотосъемка дает многократно
уменьшенное изображение территории.
Для того чтобы все снимки привести к одному общему и
заранее заданному масштабу карты, привести их в подобие с
местностью, расшифровать изображения различных элементов — леса,
кустарника, болота, камня,— нужно проделать большие и
трудоемкие полевые работы. По тем местам, над которыми летал
самолет — будь то непроходимая тайга, недоступные вершины
хребтов, бурнопорожистые реки или безводные пустыни,— везде
должны пройти отряда геодезистов. Они сделают точнейшие
измерения расстояний углов, чтобы определить положения наиболее
характерных точек местности. Этими точками обычно служат
господствующие вершины гор, наиболее высокие сопки, возвышенности.
Для удобства на выбранных точках строятся деревянные
пирамиды, или сигналы, которые видны на большом расстоянии.
Геодезисты называют эрг точки пунктами.
Следом за геодезистами идут отряды топографов. Пользуясь
пунктами и аэрофотоснимками, они детально измеряют местность,
собирают все необходимые сведения для будущей карты:
названия хребтов, ключей, озер, низин, скорость и глубину рек,
характер лесного покрова, проходимость болот, прослеживают
тропы, пересекающие местность, и многое другое.
После окончания полевых работ весь материал геодезистов и
топографов сосредоточивается в специальных лабораториях и
цехах, где при помощи точных оптических приборов на
аэрофотоснимках производятся необходимые измерения и построения. Так
получается оригинал карты. Затем его вычерчивают во всех
необходимых деталях и направляют на картографическую фабрику.
Всю территорию работ мы разделили на три района. В
каждом из них будут действовать самостоятельные партии,
состоящие из геодезистов, топографов, астрономов, географов. Шесть
площадок для самолетов в отдаленных уголках тайги должны в
ближайшие дни принять полевые подразделения с оборудованием,
снаряжением и годовым запасом продовольствия. Из
эвенкийских колхозов к местам работ уже вышло более пятисот оленей
в сопровождении пятидесяти проводников-каюров. На
территории, подлежащей обработке, предстоит организовать около
десяти лабазов с запасами продуктов и снаряжения, расположив их
на главных маршрутах прорабов.
Двадцать второго февраля была закончена подготовка
таежных посадочных площадок и стала возможна переброска людей и
грузов. Погода благоприятствовала нам.
В штабе остается все меньше и меньше участников
экспедиции. Николай Иосифович Хетагуров, который весною будет
инспектировать работы на южном участке, уже находится на озере
Лилимун и на днях с группой геодезистов и астрономов уйдет к
главной вершине Чагарского хребта. А я хочу ехать к технику
Лебедеву на реку Маю, чтобы помочь обследовать район стыка
трех хребтов: Станового, Джугджура и Джугдыра. Затем, посетив
истоки реки Зеи, самую дикую часть Станового, попробую
перевалить через горы к озеру Токо.
Пока что нам не удалось найти проводников, знающих
проходы в этой части Станового. Эвенки, оказывается, туда вовсе не
заходят, переваливая через хребет западнее нашего участка.
А нам проход нужен именно в восточной оконечности хребта.
Несколько позже мы получили благоприятное сообщение
председателя эвенкийского колхоза «Ударник» Колесова. Он писал:
«У нас есть восьмидесятилетний старик Улукиткан, который
когда-то переваливал Становой в верховьях Зеи. И хотя он не
помнит, где находится перевал, но берется провести вас». Мы,
конечно, обрадовались известию, но кандидатура проводника
вызвала сомнение: ведь в таком возрасте ему будет трудно
путешествовать по тайге. Одцако не оставалось ничего другого, как
только дать согласие. В письме Колесову я просил выделить в помощь
проводнику молодого, здорового парня и направить вместе с
оленями на одну из кос на реке Зее.
Пора и нам собираться в далекий путь. Мы добровольно
согласились инспектировать работы в еще не исследованном и
труднодоступном районе стыка трех хребтов: Станового, Джугджур-
ского и Джугдырского — и побываем на южном крае безлюдного
Алданского нагорья. Нас влечет туда жажда увидеть что-то еще
не виденное, переяшть еще не пережитое, желание встретиться
с опасностью.
Удивительно устроен человек! С каким волнением каждый год
возвращаешься из экспедиции к родному очагу, к друзьям,
театрам, спокойной жизни. И всегда окружающая тебя городская
обстановка кажется обновленной, все воспринимается остро, с
наслаждением работаешь над дневниками, перелистывая страницы
былых походов. Но пройдут первые дни радости, и где-то в
глубине души пробуждается тоска по просторам, по бродяжнической
жизни. Все чаще мечта уносит тебя в далекую глушь. То вдруг
сказочным видением встанет в памяти могучий и грозный Кизир,
то яростно взревет пурга, как бы вызывая на поединок, то лас-
ково прошумит высокоствольная тайга, и сердце сожмется от
боли. Тесным становится город, стены квартиры сковывают мысли,
нигде не находишь успокоения, пока не начинаешь готовиться к
очередной экспедпцпп.
Все мы считали дни и часы, оставшиеся до вылета. Где-то
далеко в тайге, на зейской косе, нас дожидаются проводники с
оленямп, чтобы отправиться к истокам реки Май, в
подразделение Кирилла Лебедева. Со мною полетят: мой постоянный
спутник Василий Николаевич Мищенко и радист Геннадий
Чернышев, замкнутый и скупой на разговор, но дельный и упрямый в
работе.
Войну Геннадий провел в танке. Постоянная напряженность,
тяжелые бои прпучплп его к строгому равновесию в жизни. Он
редко смеется, в лучшем случае улыбается. Промокнет ли под
проливным дождем или устанет, измотавшись с тяжелой ношей,
он всегда бодр. Ни слова жалоб. Он был достойным товарищем в
походах.
С нами отправлялись и наши лайки Бойка и Кучум.
Снаряжение состояло из двух легких палаток (для нас и для
проводников), железных печей, спальных меховых мешков,
небольших брезентов, пологов, алюминиевой и эмалированной
посуды и различного хозяйственного инвентаря: пил, топоров, мешков,
веревок, подпильнпков... Мы брали с собою также
трехмесячный запас продовольствия: муки, сахара, масла, сгущенного
молока, макарон, круп, чая. Мясных консервов в свои запасы
не включали, предпочитая свежую рыбу и мясо, добытые в
тайге.
Личные вещи были упакованы в потки — вьючные оленьи
сумы. Чего только в них не было! Как обычно, я взял с собою
два фотоаппарата — широкопленочный и «Киев» — с полным
комплектом светофильтров и объективов; запас цветной и черной
пленки; спиннинговую катушку, железные коробки с блеснами,
шнурами и всякой мелочью, необходимой рыболову; патроны,
кожаную сумочку с варом, шилом, иголками, нитками; пикульки,
манки для приманивания птиц и многое другое, нужное в
походной жизни путешественника. Предметы, которые боялись сырости
(пленки, спички, химикаты), мы упаковывали в непромокаемые
резиновые пузыри. Белье, одежда, бумага укладывались в сумки
из плащ-палатки.
Хозяйством нашего маленького отряда, включая и общее
продовольствие, ведал Василий Николаевич Мищенко, человек
расчетливый и предусмотрительный.
Одиннадцатый год он ездит со мною в тайгу, и всегда перед
отъездом у нас происходят легкие размолвки по поводу закупок.
Он выпрашивает у меня деньги.
— Надо бы кисленьких конфеток купить. Ну и банку
томату,— говорит он, и на лице его полное безразличие, будто все
это нужно только мне.
— Вот, бери двести рублей и кончай с покупками, завтра
вылетаем.
— Погляжу, должно бы хватить...
— Лишнего только не набирай.
— Сами же после скажете: вот бы фрукту сладкую съел,
чего, дескать, не купил? А где я ее там возьму? Или еще хуже:
не хватит, скажем, перцу или спдрту,— бросает он, скрываясь
за дверью.
Часа через два он снова возле меня.
— Опять за деньгами?
— Табачок нашел «Золотое руно», взять бы хоть пачку. В
тайге после чая приятно им побаловаться. И опять же сливы
пришли в магазин, как не купить?
Я знаю, что у него давно закуплены и кислые конфеты, и
«Золотое руно»„ и сливы, и что деньги ему нужны на другие
покупки, о которых он ни за что пе проговорится. Любит
Василий Николаевич чем-нибудь пеожидапно порадовать в тайге,
вот и прячет по своим поткам, как крот, банки, свертки.
Последний перед отъездом день прошел в необыкновенной
суматохе. Нужно было написать письма, послать телеграммы.
Главный бухгалтер Малиновский положил на стол три толстые пачки
финансовых отчетов и не отходит, боясь, что я уеду и
документы останутся неподписанными. Наконец все готово к
вылету.
Прощай, город! Прощайте, друзья, уют, застольные беседы!
За незримою чертой, перейти которую мы так стремимся, нас
ждет иная жизнь. Там нет телефонов, справочных бюро,
зонтиков, калош, гриппа, сквозняков; обед будет без скатерти, а
вместо вилки — пальцы. Там нам никто не укажет путь и все
придется делать самим: чинить штаны, ботинки, печь лепешки,
чистить кастрюли, стирать белье. Нас ждут суровые испытания.
И плохо тому, кто ослаб в борьбе или не верит в свои силы.
Природа к таким беспощадна!
Рано утром мы прибыли на аэродром.
Самолет загружен. Бойка и Кучум уже заняли место и с
нетерпением ждут отлета. На лицах провожающих — нескрываемая
зависть, а в мыслях — тревога за нашу судьбу. Мы жмем
протянутые руки, выслушиваем добрые пожелания и наконец
расстаемся.
Самолет летит со скоростью трехсот километров в час. Под
нами проплывает Зейская долина. Постепенно надвигается,
делаясь все более величественным, Становой.
Вскоре в пустынной дали предгорья показалась одинокая
струйка дыма на берегу широкой реки. Самолет, теряя скорость,
снизился, обошел ледяную площадку кругом, смело приземлился.
На косе стояла палатка проводников, лениво догорал костер,
но ни хозяев, ни оленей не было. Мы разгрузили машину,
распрощались с экипажем и стали устраивать себе жилье.
Встреча с проводником. Нарты уходят в глубь гор.
Улукиткан вспоминает былое. «У, проклятый, кушай больше не
хочешь?» С наледью не шути! Худое место.
Палатка готова, а проводников все нет. Неожиданно из
тайги на косу выскочила белая собачонка. Увидев нас, она в
недоуменье остановилась. К ней тотчас бросился Кучум.
Ощетинившись, собаки стали обнюхивать друг друга, видимо пытаясь
угадать, кто откуда и куда идет, сытый или голодный, у зверя был
или бродячий. Заглядывали друг другу в глаза, определяя силу
противника и характер. При таких встречах, несомненно, собаки
что-то узнают друг о друге, в случае необходимости затевают
др^ку. У Кучума с белой собачкой, по-видимому, не возникло
спорных вопросов, они мирно разошлись.
Следом за собачонкой появился и человек. Он молча прошел
мимо нас к своей палатке, снял с плеча длинную бердану,
стряхнул с дохи снег. Затем достал из-за пазухи лепешку, разломил
ее на несколько кусков и бросил белой собаке.
— Она из оленьего стада Ироканского колхоза,— видно,
зверя гоняла, далеко ушла, торопится обратно,— сказал он и,
откашлявшись, уверенной походкой направился к нам.— Здравствуйте...
Я думал, напрасно мы тут живем — так долго вы не приезжали.
Это был Улукиткан, наш проводник из эвенкийского
колхоза «Ударник».
Он стоял перед нами, старый, маленький, какой-то весь
открытый, готовый к услугам. Его темно-серые глаза, прятавшиеся
за узкими разрезами век и, вероятно, видевшие много за долгие
годы жизни, теплились добротой.
Что-то подкупающее было в его манере держаться перед
незнакомыми людьми и в том невозмутимом спокойствии, с каким
он нас встретил. От него веяло мудростью долгой и нелегко
прожитой жизни, глубокой стариной, темными таежными лесами.
Улукиткан был одет в старенькую, изрядно поношенную
доху, задубевшую от ветра, снега и костров. На голове у него
копной лежала шапка-ушанка, сшитая из кабарожьих лап. На
ногах — старенькие, полуизношенные унты со свежими
заплатками. Поверх дошки через плечо висела на тонком ремешке
кожаная сумочка с патронами и привязанным к ней старинным
кресалом.
В глухих таежных местах есть еще старики, которые в
прошлом, до революции, испытали немало бедствий, голод и
нищету и научились безропотно переносить невзгоды. В своей памяти
они хранят многое, что не записано ни в какой истории. В них
живет необыкновенно чистая, доверчивая любовь к людям, к
животным, к природе.
Именно таким и был Улукиткан.
2 гр. Федосеев, т.1
33
Старость много потрудилась над ним. Она сгорбила ему
спину, затянула лицо сеткой морщин, пальцы на руках изувечила
подагрой. На его голове оставил следы и медведь, исполосовав
когтямп затылок. Говорил Улукиткан медленно, надтреснутым
голосом, плохо выговаривая русские слова.
С первой встречи этот необыкновенный старик подкупил нас
своей простотой и доброй улыбкой. Все как-то сразу
прониклись к нему уважением.
Мы пригласили его выпить с нами чаю. Войдя в палатку,
старик снял дошку, бережно сложил ее вдвое и, усевшись на нее
возле печки, стал отогревать руки.
— Пошто так задержались? — спросил он с явным
беспокойством.
— Погоды долго не было летной, да и хлопот много...
Раньше не могли никак.
—- Плохо. Снег размяк, вода пойдет поверх льда, как ехать
будем?
— А ты один? — спросил я его, пока Василий Николаевич
разливал по кружкам чай.
— Товарищ есть. Николай Лиханов. Он оленей пошел
смотреть, скоро придет. Тоже старик. Мы с ним постоянно вместе
тайга ходим.
— Как старик? — удивился я.— Мы же просили Колесова,
вашего председателя, выделить тебе в помощь молодого парня. Не
нашлось, что ли?
— Колхоз люди много, однако молодой теперь все ученый
стал, по книге тайгу учит, а оленью узду не умеет сделать, след
зверя теряет... Зато клуб дорога хорошо знает! — ответил
сердито Улукиткан.
— Вам, старикам, ведь тяжело будет работать,— возразил я.
— Ничего, нам привычно, да я и не хвораю никогда. Когда
время придет — сразу эскери 1 заберет. А Николай в тайге лучше
молодого.
— Ну хорошо, увидим. А почему у тебя эвенкийское имя, а у
Лиханова русское? — продолжал я разговор.
— У него мать была русская, она ему свое имя давала.
За палаткой послышались шаги, кто-то постучал, сбивая с ног
снег, кашлянул и ввалился внутрь.
— Шибко много людей стало у нас на косе... Здравствуйте! —
сказал он, снимая шапку.
— Проходите, садитесь,— предложил Василий Николаевич,
освобождая место.
Это был высокий, крепкий старик, на вид лет пятидесяти, с
плоским, скуластым, почти круглым лицом, одетый
по-эвенкийски: в дошку, лосевые штаны и лапчатые унты. Тугая и дочерна
смуглая кожа только на лбу у него была пересечена морщинами.
Э с к е р и — бог или злой дух.
Толстые, вывернутые наружу губы были опушены мелкой седой
порослью. Жиденькая бороденка из считанных волос в беспорядке
торчала по краешку подбородка. Лицо простое, добродушное, на
нем, как в зеркале, отражался покладистый характер старика.
Это и был Николай Федорович Лиханов, наш второй
проводник. Его черные глаза, подвижные, как ртуть, в одно мгновение
осмотрели нас всех. Он поздоровался со всеми за руку и тоже
уселся возле печки.
— Куда кочевать будем? — спросил Лиханов.
— В верховье Май.
— Не поздно, как думаешь? Худой время: наледь скоро
должна пойти. Оленям худо будет тащить груженые нарты по воде.
Шибко запоздал, боязно трогаться — как бы не пропал где.
— Мы должны ехать,— твердо сказал я. — Если не
пробьемся на нартах, бросим часть груза в лабазе и уйдем вьючно. Если
вообще на оленях уже не пройти, уйдем с котомками на лыжах.
Знаем, что не время сейчас путешествовать, но что делать... Надо.
— Ничего, помаленьку доедем,— вмешался в разговор
Улукиткан.— Олени свежие, люди мало-мало здоровые. Если наледей
бояться, то от пурги помирать надо...
Гости засиделись до полуночи. Нас интересовало все в этом
загадочном крае: какой лес, доступны ли летом реки для брода,
есть ли в горах звери, где ле.жат проходы? Старики отвечали
охотно. Выяснилось, что март у местных жителей считается
месяцем больших снегопадов, частых буранов и затяжных наледей,
покрывающих в это время русла рек. Но проводников больше
всего беспокоил Джугдырский хребет: трудно будет с гружеными
нартами подняться на него из-за глубокого снега.
Кое-что мы узнали от них о Становом хребте, который нам
придется посетить после обследования верховьев Май.
Оказывается, в восточной части этого хребта местные эвенки не
бывают, и только иногда у подножия гор ненадолго останавливаются
пастухи с кочующими стадами колхозных оленей. Скалы, густые
стланики сделали горы недоступными для каравана. Охотники
при необходимости переваливают через хребет далеко западнее,
пользуясь другими проходами. Сам же Улукиткан пересекал
восточную часть хребта очень давно, примерно в восьмидесятых
годах прошлого столетия, еще будучи мальчиком, и не помнит, где
именно.
— Человек мало живет, но постоянно меняется: то маленький,
то большой, то молодой, то старый, а скалы и горы долго живут
и всегда одинаковые. Когда Становой пойдем, я буду кругом
ходить, хорошо смотреть, примета искать, потом вспомню, где
лежит проход,— говорит Улукиткан монотонно, но так убедительно,
что мы невольно проникаемся уверенностью: проход будет
найден.
Из разговора с проводниками мы уже примерно представляем
себе район стыка трех хребтов, куда так нетерпеливо стре-
мимся попасть. Нас ждет большой безлюдный край, густо
изрезанный дикими ущельями, заросший непроходимым стлаником, с
бурными речками. Там нет ни троп, ни дорог и мало проходов.
А мы действительно запоздали. Теперь придется встретиться со
множеством препятствий на пути. Будут наледи, пурга, лютый
мороз... Словом, нам предстоит принять «боевое крещение»,
испытать на себе все прелести путешествия по Приохотскому краю в
весеннее ненастье.
— Если сил хватит добраться до верховья Май, тогда
хорошо, там хуже не будет,— сказал Улукиткан подбадривающим
тоном, выходя из палатки.
Была уже глубокая ночь. На землю падали пушистые хлопья
снега. Порывы холодного ветра подхватывали их, кружили и
снова бросали на землю. В палатке наш радист Геннадий монотонно
стучал ключом, заканчивая передачу радиограмм.
Я лег, но долго не мог уснуть. Тревожно слушать, как
злится вьюга, как стонет тайга и воет ветер по старым дуплам. II
что-то чарующее есть в этих грозных звуках. Трудно представить
себе горы, тайгу без бури, грозы, грохота обвалов, без шума
водопадов, без звериного рева и гусиного крика в небе. Именно
эти звуки подчеркивают мощь, красоту и дикость окружающей
природы.
«Что нас ждет впереди?» — думал я, вслушиваясь в завывания
ветра.
Утром Василий Николаевич проснулся раньше всех и взялся
за приготовление завтрака.
Встали и мы с Геннадием.
Погода продолжала бесноваться. Гнулись ели, цепляясь
кронами за корявые сучья тополей. Свистел ветер, унося в
пространство потоки снежной пыли. Ничего вокруг не было
видно.
Что делать? Ехать или дожидаться хорошей погоды?
В палатку просунулась голова Улукиткана:
— Худой погода, холодно.
— Как же быть?
— Николай ушел за оленями. Собирайтесь. Лучше в пургу
ехать, чем по наледи. Так говорили еще наши старики.— И он,
не заходя в палатку, исчез.
Мы быстро расправились с завтраком, упаковали постели,
вещи и, как только пригнали оленей, сняли палатку. Все было
готово, чтобы тронуться в путь.
Улукиткан вывел ездовую упряжку вперед, привязал к ней
свою связку оленей и еще раз опытным взглядом окинул нарты.
С этого дня по молчаливому сговору мы признали его старшим
среди нас.
...Мы пересекли неширокую полосу берегового леса, вышли на
марь — безлесную, заболоченную низину, покрытую кочками,—
п взяли направление на северо-восток. Впереди на лыжах Улу-
киткан. Он ведет оленей. Его сгорбленная фигура часто
теряется за мутной завесой бурана.
Я позади всех. К моим нартам привязаны Бойка и Кучум.
Они еще не привыкли к оленям, и нам приходилось держать их
на привязи.
Уныло скрипели полозья, оставляя на затвердевшем снегу
глубокий след тяжелых нарт. Горбились от натуги спипы оленей.
Как хорошо, что человек приручил оленей. Без этого
невозможна была бы жизнь людей в этом суровом и диком крае. Олень
не только возит, он кормит, одевает, обувает северянина. Можно
наверняка сказать, что нет вкуснее оленьего мяса и нет ничего
легче и теплее одежды, сшитой из шкуры этого животного.
В отличие от собрата — благородного оленя — северный олень
некрасив, прпземпст. У него слишком вытянутое туловище,
короткие ноги, голова почти всегда опущена. Хотя рога и достигают
иногда огромных размеров, они отнюдь не украшают его.
Северный олень рожден суровой тундрой, и когда глядишь на него, то
невольно перед глазами встают необозримые снежные равнины с
низкорослой растительностью, блюдцами стылых озер, полярные
ночи и затяжные бураны с йх смертоносной стужей.
Северный олень отлично приспособлен к условиям скупой и
холодной природы. Пищей ему служат едва заметные растения:
ягель, чихрица и другие лишайники, мхи. Своим тонким чутьем
он улавливает запах ягеля даже под глубоким снегом. Но в
первой половине лета олень охотно питается зеленью: листьями
кустарников, березок, ерников.
Мы медленно продвигаемся вперед, пробиваясь сквозь
непогодь. Проводники изредка перебрасываются короткими фразами,
после чего обычно караван сворачивает вправо или влево.
Удивительно, как старики угадывают направление! Ведь едем
мы без всякой дороги, вокруг в белесой мгле ничего не видно.
Но это, пожалуй, вовсе не волновало проводников. Они все чаще
покрикивали на оленей и, казалось, все увереннее прокладывали
путь.
Только к концу дня метель наконец стихла, и сквозь
поредевшие облака показались кусочки голубого неба.
Ночевать спустились к реке. Это была первая наша остановка,
и мы с удовольствием принялись за устройство лагеря:
утаптывали снег, выстилали «пол» хвоей, ставили палатки. Через час
в нашем полотняном домике уже дымилась печь, и, готовя ужин,
возле нее суетился Мищенко.
Олени разбрелись по краю мари. Одни из них, добираясь до
корма, стали разгребать сильными ногами снег, другие
передвигались по кромке леса, срывая лишайники, космами свисающие с
еловых веток. Ну как не удивляться приспособленности этих
животных! Посмотрите, как легко они бродят по глубокому снегу.
Этому способствуют необыкновенно широкие копыта. Они у
северного оленя почти вдвое больше, чем у любого другого вида оле-
ней. Во время бега копыта могут широко раздвигаться,
увеличивая площадь опоры, и животное не проваливается глубоко даже
в сухом, сыпучем снегу.
Вот один из крупных быков Улукиткана уже наелся ягеля и
там же, в выбитой им яме, улегся отдыхать. Он не замерзнет:
длинная шерсть с очень густым подшерстком служит ему
надежной защитой от низкой температуры п холодных ветров.
Мои размышления неожиданно прервали собаки. Отпущенные
на прогулку Бойка с Кучумом ворвались в стадо. Одно
мгновенье — и я стал свидетелем, как мирно пасущиеся животные
вдруг в панике бросились от них прочь. Какое незабываемое
зрелище! Словно ветер, летели олени, закинув рога на спину и
вытянув вперед свои длинные головы. Ноги едва касались земли,
только снег вздымался брызгами во все стороны из-под копыт
да густой пар, легким облаком вылетая из ноздрей, окутывал
морды. Трудно представить себе более быстрое жпвотное, нежели
олень.
Из палаток выскочили люди, мы стали крпчать на собак,
грозиться, кто-то два раза выстрелил, и только после этого Бойка
и Кучум остановились. Они вернулись в лагерь, не понимая,
почему им не разрешили резвиться. Скоро успокоились и олени.
— Однако, мороз будет: много звезд на небе, все играют,—
сказал Улукиткан, пролезая в нашу палатку.
За ним показался и Лиханов. Проводники уселись в дальнем
углу, п Василий Николаевич стал угощать их чаем.
Старики обрадовались. Они, видно, любили побаловаться
чайком. Пили медленно, громко втягивая через сжатые губы
обжигающий, почти черный напиток.
— Спасибо, напился! — сказал наконец Улукиткан. — От
крепкого чая, что от доброго слова, сердце мякнет.
Он стряхнул в чашку хлебные крошки, туда же вылил из
блюдца недопитый чай, все перемешал и выпил.
Улукиткан интересовал меня все больше и больше. Да разве
только меня! В облике этого старого эвенка было что-то
неотразимо привлекательное. Особенно поражали его глаза. Серые,
задумчивые, они смотрели на мир и людей удивительно ласково.
И мне захотелось узнать, какой путь остался у него позади, какие
удачи, разочарования шли по пятам этого восьмидесятилетнего
старика и что помогло ему сохранить жизнерадостность.
Улукиткана не пришлось упрашивать. Вероятно, ему самому
хотелось вспомнить далекое, очень далекое детство, годы
скитаний по тайге, тропы, кочевья, родные речки, хребты, где прошла
его жизнь. Он поправил под собою дошку, уселся поудобнее, и
его густые брови сомкнулись в раздумье.
— Хорошо,— сказал он, поднимая голову.— Я расскажу вам,
где родился, какой тропою шел, что видел в жизни, и вы
догадаетесь, почему у Улукиткана стали кривые пальцы, плохо
разгибается спина, много меток на голове...
С тех пор как я увидел первое солнце, много раз приходила
п уходила зима, прилетали и отлетали птицы, зеленел и
оголялся лес! За это время изменилась и жизнь эвенков. Плохой
закон был раньше в тайге. Старики так думали: эскери дает
человеку оленей, чтобы они его возили, кормили мясом, одевали в
шкуры. Эскери посылает в его ловушку зверя, указывает, куда
надо кочевать. Если эвенку удача была — считали, что ее послал
эскери, а если горе в чум прпходило — виноват хозяин. Худо
тогда жпли эвенки: ни чумов добрых у них не было, ни продуктов,
ни снастей. Все хозяйство вела баба. Она и оленей пасла, и арги-
шила1, и шкуры выделывала, дошки, штаны, унты шила, дрова
припасала, обед варила, за детьми смотрела — кругом все баба.
А мужпк что? Только охоту знал да ругал жену, что плохо
хозяйство ведет,— не торопясь рассказывал Улукпткан.
— Когда бабе приходило время рожать, она делала себе в
стороне от становища маленький чум, люди не должны были
слышать, как ревет баба в маленьком чуме. Такой дурной обычай
был. Трудно было тогда эвенку достать кусок материи. Мать
вытирала ребенка сухой мелкой трухой от старого пня, обкладывала
мхом, заворачивала в кабарожью шкурку и приносила в большой
чум. Если на пупке долго не сохла кровь, прикладывали серу или
присыпали золой из трубки. Крикливого ребенка купали в снегу,
чтобы он лучше спал. В такое время родился и я. Это было после
зпмы, у белки уже появились щенки, и мать назвала меня
Улукиткан — значит «бельчонок».
Шили на Альгоме, по ту сторону Станового. Лето, зиму — все
время кочевали по тайге.
Ворон, где труп найдет, там и живет. Мы тоже раньше так:
где отец зверя убьет, там и ставили свой чум. Только не
всегда нам удача была. Другой раз долго не клали мяса в котел,
лепешки не было, а масло и сахар совсем не знали. Даже
удачливому охотнику жить было нелегко.
Отец слышал, что у лючи2 есть белый камень: когда
положишь его в рот, он тает, как снег, язык к губам липнет, как
еловая сера, а слюна делается слаще березового сока. Отец
видел у купца холодный огонь п рассказывал, что его можно долго
в кармане носить, а когда он станет горячим, от него
зажигается трубка, береста, дрова — так о спичках тогда говорили. Один
раз он возил меня далеко в соседнее становище, чтобы показать
зеркальце. Чудно было: всего с ладонь, а вмещает больше чума.
Смотришь в него, а видишь все, что сзади тебя делается. Сосед
шибко радовался: обманул купца — за два соболя выменял
зеркальце! Так было, это правда,— вздохнул Улукиткан.
— Когда я научился сгонять ножом тонкую стружку с
палки и спдеть на олене не привязанным к седлу, это было время
1 Аргпшпть — кочевать (аргпш — кочевье).
2 Лючи — русский.
ледохода1, мы стали кочевать к Учурской часовне2. Хорошо ар-
гишить на ярмарку, когда в турсуках — сумках много соболиных
и беличьих шкурок! Радовались, все думали, какой покупка
делать будем,— и то надо, и другое. Не было припаса, ружья
доброго, муки, котла. Все хотели купить. Пушнины хватит, два года
собирали! Приехали на ярмарку. Купцы-якуты добрыми
кажутся — по короткому лаю собаку от лисы сразу не отличишь.
Вином угощают, хорошо разговаривают, пушнину даром не берут —
все меняют: за иголку — белку, за крест — колонка, за топор —
соболя, за икону — доброго оленя. Им доход, эвенку диво. И
оленям хорошо, возить в тайгу нечего!
Поп ходил по всем чумам, проверял: у кого нет креста — в
прорубь таскал крестить, в холодную воду толкал. Эвенки ему
стали выкуп носить: кто соболя, кто лису. От хороших
подарков размяк поп, как снег от майского солнца. Не таскал в
воду, крестил в чуме. Мне сказал: «Тебе имя Семен». Но мать
говорила: «Какой ты Семен? Ты Улукиткан!»
Разошлась пушнина за вино, за зеркальца, за бисер. Ясак8
уплатили, богу дали маленько — он тоже любил соболей — ив
тайгу ушли, когда лиственница зеленеет4. Ушли легко. Только
обидно было. Как так получилось? Будто все купец считал
правильно, белки даром не брал, а турсуки наши остались пустыми.
Мать шибко ругала отца, почему ни муки, ни котла, ни куска
материи не брал. Он говорил: «Ничего, бог лючи нынче обещает
хороший промысел, опять приедем ярмарка, купим». Да только
не так случилось. Если кремня нет, сколько ни бей кресалом
по языку, огня не добудешь. Обманул бог, тайга сильнее его...
У старика оборвался голос низкой, печальной нотой.
Наступила тишина. Кто-то поправил свечу. Василий Николаевич
подбросил в печку дров. Из-за ближнего леса палатку осветила луна.
Рассказчик смочил горло холодным чаем, поправил под собой
дошку и заговорил еще медленнее и раздумчивей. Он рассказал,
что в тот ,год по тайге прошел страшный мор. У чумов валялись
трупы оленей, погибли звери и птицы. Леса на огромном
пространстве оказались опустошенными. Чтобы спастись от гибели,
эвенки бежали в дальние районы. Но в пути падали последние
олени, умирали люди, жирело воронье.
Родители Улукиткана со всей семьей уходили за Становой. От
стариков они слышали, что за хребтом есть река Эникан5, богатая
рыбой и зверем. Нужно было перевалить через большие горы. Но
1 Время ледохода —май.
2 Учурская часовня была выстроена еще в прошлом столетии на реке
Учур. Среди эвенков насаждали православие. Близ часовни ежегодно
открывалась ярмарка. Из далеких и глухих мест приезжали эвенки, чтобы
продать купцам пушнину, свои изделия и купить припасы.
3 Ясак — натуральный налог (пушниной).
4 Лиственница зеленеет в июне.
5 Эникан — мать, так называлась у эвенков тогда Зея.
как найти перевал? Все проходы завалены россыпями, сдавлены
скалами и крепко заплетены стлаником. Шли наугад, питались
травой, корнями.
И тогда наступило самое страшное. Отец заболел и остался на
реке Мулам, где пал последний олень. Семья ушла, не
дождавшись развязки. Старику дали небольшой кусок самула \
половину сыромятной узды от павшего оленя да на три дня дров для
костра. С отцом была старая собака. Что сталось с ними, никто
не узнал. На второй день на поляне, где оставили больного отца,
уже не дымился костер. Не догнала семью и собака. А Улукиткан
с матерью и сестрой после долгих поисков все же нашли перевал.
— Тогда только я и переходил Становой, это было шибко
давно,— продолжал рассказывать Улукиткан, напрягая свою память.—
Когда мы вышли на хребет, сохатый терял жир2. Там мы нашли
много мангесун3, хорошо кушали. Только это и помню, а где
лежал перевал, совсем забыл. Не думал остаться живым, смерть так
держала меня.— И он, растопырив руки, словно коршун крылья,
впился костлявыми пальцами в свои сухие бока.— Так крепко!
Она хотела меня кончать, а я не хотел, ходил дальше.
Спустились мы к Эникану — увидели след кабарги, сделали там балаган
и начали опять жить...
Старик заметно уставал. Голос его все чаще обрывался, п
тогда он погружался в глубокое раздумье. Но, передохнув, он вел
свой рассказ дальше.
Горе, перенесенное эвенкийской семьей через Становой, еще
долго продолжало жить рядом с нею. Не было оленей, одежды,
припасов, даже куска ремня, из которого можно было бы
сделать тетиву для лука-самострела. Это была трудная борьба за
жизнь, за кусок мяса и шкуру. В лесу появились кабарожьи
ловушки, плашки и пасти4 на зайцев. В реке семья добывала рыбу.
Но Улукиткан был еще слишком молод, чтобы противостоять
нужде. Он не выдержал и ушел с семьей в батраки к кулаку Саф-
ронову. А стадо оленей Сафронова занимало тогда все верховье
Май с ее притоками Чайдах, Кукур и Кунь-Манье.
— Однажды на Большом Чайдахе,— продолжал старик после
очередной паузы,— я нашел след, долго смотрел и думал: «Это
какой люди тут ходи? Раньше такой след не видел». Мать
сказала: «Тут лючи был, его носит такой большой олочи5,
тяжелый, как зимняя котомка». Через день лючи пришел в наш чум
с проводником. «Ты что так смотришь на меня?» — спросил он.
«Моя раньше лючи не видел».— «Понравился?» — «Нет,—
говорю.— Твое лицо совсем другое, узкое, все равно что у лисы, нос
1 С а м у л — сухая кровь.
2 Сохатый теряет жпр во второй половине сентября.
3 Мангесун — лук.
4 Пасть — ловушка из бревен.
5 Олочи — легкая летняя обувь из лосины.
41
острый, однако, шибко мерзнет зимой, а глаза круглые, как у
филина. Ты, должно, плохо днем видишь. Твоя люди некрасивый».
Лючи смеялся. Он хороший был человек. Его палатка долго
стояла рядом с нашим чумом. Я водил его к зеленой скале за
Чайдах, там он смотрел всякий разный камень, потом сказал, что
там колчедан. Лючи говорил мне, что далеко внизу есть
большой стойбище, там люди золото копают, шибко звал меня туда.
Да как ходить без своих оленей? Бедняку и хорошая тропа —
хуже болота.
Три года пасли мы оленей. Стадо разрослось, работы было
много. Но умерла мать. Тогда говорили, что пропадает только
тело, а душа кочует в другой мир и там ждет: когда тела не
станет, она вернется на землю и вселится в бальдымакту1. В те
времена покойника клали в долбленое корыто и поднимали высоко на
дерево. Люди не должны были оставаться жить в таких местах —
нельзя беспокоить покойника. Мы с сестрой собрали оленей и
ушли с ними к хозяину Сафронову. «Я больше работать не могу.
Нас осталось двое... Стадо большое, силы не хватает, давай
расчет»,— сказал я. «Какой тебе расчет? Будем стадо считать, потом
посмотрпм, кто кому должен». Считали. Он говорит: «Тебе за
работу надо отдать тридцать оленей. Верно?» — «Верно». — «Ты
потерял моих пятьдесят; верни двадцать или отработай».— «Как
так? Стадо наполовину больше стало, почему обманываешь?» —
«Мы,— сказал Сафронов,— не договаривались платить в счет
молодой олень».
Долго спорили, напрасно пальмой2 воду рубплп. Волк от
голоду воет, а кулак — от жадности. Я говорил ему: «Твой жирный
брюхо много чужой олень лежит, клади и мои». На двадцать
олень давал ему расписку и ушел...
— Какую же ты мог дать расписку, если был неграмотный? —
перебил его Мищенко.
— Эвенкийский расписка была другая, деревянная. Так
делали ее.— И, вынув нож, Улукиткан стал выстругивать
четырехгранную палочку.
Долговой документ — эвенкийская расписка — выстругивался
из крепкопрямослойного дерева квадратной формы, длиной
примерно в десять — двадцать сантиметров, в зависимости от
величины долга. На одной стороне палочки делалось столько зазубрин,
сколько, скажем, оленей давалось в долг. На нижней стороне
грани, под зубцами, вырезались с одного конца олень, с другого —
клеймо должнпка: крестик, веточка, рог или след. Затем палочку
раскалывали так, чтобы зубцы, клеймо и олень разделились
примерно пополам. Одна половина оставалась у заимодавца,
другая — у должника. Когда же пропсходилп расчеты, половинки со-
1 Бальдымакта — новорожденный.
2 Пальма — длинный нож с метровой деревянной рукояткой,
заменяющий топор.
единялпсь п срезалось столько зазубрин, сколько возвращалось
оленей или за сколько оленей уплачивалось.
Эта деревянная расписка кажется наивной, но она лишний раз
подтверждает жптейскую честность лесных кочевников.
Улукиткан унес от Сафронова половину расписки с двадцатью
зубцами. Долго скитался он с сестрой по чужим, незнакомым
горам. Ветер показывал путь, роса смывала их след. Лишь на реке
Джегорма они встретили первую семью кочующих эвенков. Им
отвели место в чуме, в общий котел положили на их долю мяса,
дали шкуру, чтобы починить олочп,— кажется, о большем тогда
и не мечтал эвенк. Сестра вышла замуж и осталась в этой семье.
Улукиткан же решил вернуться за хребет к родным местам, на
реку Альгама, где провел детство и где, казалось ему, природа
щедрее, чем на Зее.
— Да только п там не нашел тогда счастья,— заключил
Улукиткан.
В палатке стало тихо. В печке слегка потрескивали дрова, да
над лесом изредка ухал филин. В темном углу сидел старик,
сгорбленный, совсем маленький, погруженный в свои думы.
Видно, не забыть ему этого далекого прошлого: обид, унижений,
неудач.
— Однако, довольно, еще много ночей впереди,— сказал
Улукиткан, поднося к губам кружку с холодным чаем.
Пожалуй, тревога наших проводников относительно наледей
напрасна. Речной лед, по которому мы едем, слегка запорошен
сухим снегом, нарты скользят легко, и лучшей дороги не
придумаешь. Да и погода нам благоприятствует: тихая, солнечная.
К концу третьего дня мы достигли устья Лучи —
левобережного притока Купури. Дорогой, кроме береговых возвышенностей,
мы ничего не видели и не имели представления о местности,
которую пересекали. Продолжать путь вслепую не хотелось, по*
этому вечером, как только все хлопоты по устройству лагеря
были закончены, я поднялся на ближнюю сопку, чтобы
осмотреться. До темноты оставалось часа полтора.
На юг от меня, за реками Купури и Лучи, раскинулась
гористая местность с широкими падями и пологими,
однообразными сопками, перемежающимися с низкими седловинами. Склоны
покрыты редким лиственничным лесом, и только далеко,
километров за двадцать от нашего лагеря, на Аргинской
водораздельной гриве, виден хвойный лес, вероятно сосновый. Горизонт же
на северо-западе заполнен высокими гольцами, прочесанными
последними лучами заходящего солнца. То, видимо, Окононский
голец, им заканчивается один из мощных южных отрогов
Станового хребта.
Как хорошо здесь! Как далеко все видно и привольно
дышится! Затухает бледная заря. Одинокое облачко, словно
волшебный корабль, медленно плывет по небу...
Неохота уходить отсюда!
И вдруг какой-то протяжный звук, напоминающий флейту,
доносится из голубого лога. Я прислушиваюсь и неожиданно
улавливаю такой же звук уже с противоположной стороны. Но это не
запоздалое эхо и не крик филина, предупреждающий о
наступлении ночи. В звуках что-то тоскливое, отягощенное
безнадежностью. Так и не разгадав, что это, я вернулся в лагерь.
Вечерами мы обычно собирались в нашей палатке и подолгу
пили чай. Едва я разделся и присел, как послышалось
повизгивание собак, привязанных к нартам. Коротко тявкнул Кучум.
Проводники встревожились.
— Кто-то чужой близко ходит,— сказал Улукиткан, поспешно
натягивая на себя дошку.
Мы вышли из палатки. С нагретых мест соскочили собаки.
Они стояли во весь рост, всматриваясь в темноту и настороженно
шевеля ушами.
— Отвязать надо,— сказал я.
Улукиткан схватил меня за руку:
— Пускать нельзя, подожди. Надо узнать, кто ходит...
Вдруг из темноты послышался отвратительный вой волка. Он
разросся в целую гамму какого-то бессильного отчаяния и замер
в морозной тишине высокой, жалобной нотой. Эхо внизу
повторило голодную песню. Не успело оно смолкнуть, как до слуха
донесся шум. Он ураганом несся на нас из леса. Вот мелькнул
один олень, второй... Мимо бежало обезумевшее от страха стадо.
Василий Николаевич и Геннадий бросились наперерез,
пытаясь задержать оленей; следом за ними, спотыкаясь, бежал с
поднятым кулаком Николай Федорович. А шум все удалялся и вскоре
заглох далеко за лесом.
— Эко беда,— говорит Улукиткан, неодобрительно покачивая
головой.— Какой худой место остановились ночевать...
И тут я вспомнил о странном звуке:
— Я, кажется, слышал на сопке, как выли волки, я не
догадался...
— Почему не сказал? Надо иметь привычка: что не
понимаешь, спрашивай. Мы бы олень караулили,— упрекнул меня старик,
всматриваясь в темноту.
Я стал разжигать костер. Бойка и Кучум все еще тянули нас
в ту сторону, откуда донесся вой. Они визжали и оглядывались
на нас, как бы говоря: неужели вы не слышите, что там
делается?
— Давай отпустим собак,— настаивал я.
— Нельзя,— забеспокоился старик.— Они уйдут за стадо,
а пуганые олени собаку от волка не отличают, далеко
убегут.
Из-за макушек елей выглянула луна, и тотчас заметно
посветлело. Бойка и Кучум, видимо, доверились тишине, улеглись спать.
Наши вернулись без оленей.
— Что делать будем? — спросил я Улукиткана.
— Немножко спать, потом стадо догонять пойдем. Олень
быстрый, далеко уйдет, но след от него не отстанет.
Пока ходили, в палатке потухла печь. Мищенко подбросил
стружек, сушника, и огонь ожил.
Мы долго не спали. Улукиткан и Лиханов сильно
встревожились. Шутка ли —убежало все стадо! Удастся ли собрать его?
И сколько оленей зарезали волки?.. А может быть, они еще
продолжают преследовать стадо? Тогда не миновать большой беды.
— У-у-У, проклятый, шибко хитрый хищник! Они, однако,
идут нашим следом...— И старик долго рассказывал нам про
жизнь волков, которые не раз приносили жителям тайги
большие несчастья.
Плохо волку зпмой — нечем поживиться, а голод мучает.
Жпзнь серого бродяги с самого рожденпя безрадостна — словом,
волчья жизнь! Волчица не балует детей лаской. Как только у
щенков прорезаются глаза, она начинает приучать их к жестокой
борьбе за существование. Горе волчонку, если он в драке
завизжит от боли или проявит слабость! Мать безжалостна к нему.
Она будто понимает, что только сильный и жестокий в своих
стремлениях зверь способен выжить зимой в тайге. Может, потому
волк с самого детства и бывает бешеным в злобе, доброе же
чувство никогда не проявляется у него даже к собратьям.
Достаточно одному из них пораниться или заболеть, как его своп же
прикончат и съедят.
Ляжет на землю зима, заиграют метели, и с ними
наступит голодная пора. Зимой волку невозможно питаться в
одиночку. Не взять ему сохатого, да и зайца трудно
загонять одному. Звери стаями рыщут по тайге, наводя страх на все
живое.
В волке постоянно борются жадность и осторожность.
Посмотрите, как осторожно идут волки вдоль опушки леса. Стаю ведет
матерый волчище против ветра — так он дальше чует добычу или
скорее разгадает опасность. Все идут строго одним следом, и
трудно угадать, сколько же их прошло — три или пятнадцать: так
аккуратно каждый ступает в след впереди идущего собрата.
Поступь у всех бесшумная, глаза жадно шарят вокруг,
задерживаясь на подозрительных предметах, а уши подаются вперед,
выворачиваются, настороженно замирают, улавливая малейшие звуки.
Останавливаясь, зверь пружинит ноги, готовые при малейшей
опасности отбросить его в сторону или нести вдогонку за
жертвой.
Копытного зверя волки гоняют сообща, не торопясь. Пугнут —
и рысцой бегут следом. Снова пугнут. И так сутки, двое не дают
жертве отдохнуть и покормиться. Чем сильнее животное
поддается страху, тем быстрее изматывается и напрасно ищет спасения
в бегстве.
Я наблюдал случай, когда стая волков зарезала- крупного
сохатого — быка.
Это было в марте. В тайге лежал снег. Девять волков
бежали большим полукругом, тесня сохатого к реке. Они хорошо
знали: на гладком речном льду копытное животное не способно
сопротивляться. Это понимал и сам лось, все время старавшийся
прорваться к отрогам. Но он уже отяжелел, сузились его прыжки,
все чаще стал он задевать ногами за колодник1. Препятствия,
которые он час назад легко преодолевал одним прыжком, стали
недоступными. Завилял след лося между валежником — признак
полного упадка сил. Несколько волков уже прорвалось вперед,
и лось внезапно оборвал свой бег, засадив глубоко в снегу все
четыре ноги.
Замкнутый, осторожный и трусливый, волк в минуту
решающей схватки дает полную волю своему бешенству и злобе,
делается яростным и дерзким.
У лося еще сохранился какой-то скрытый запас сил для
сопротивления. Огромным прыжком он рванулся к отрогу, и в это
мгновение повисла на его груди тяжелая туша волка, брызнула
кровь. Удар передней ноги — и хищник полетел мертвым комом
через колоду. Меж тем второй уже сидел на крестце, а третий
впился клыками в брюхо. Сохатый упал, но мгновенно вскочил,
стряхнул с себя одного волка. Удар задней ногой — и второй
волк упал в чащу с перебитым хребтом.
Стая, предчувствуя близость развязки, свирепела. Сгустки
крови на снегу еще больше ожесточили ее.
Лесной великан окончательно выбился из сил, затуманились его
глаза. Поблизости не было ни толстого дерева, ни вывернутого
корня, чтобы прижать уязвимый зад, чаще всего подвергавшийся
нападению, и лось, сам того не замечая, стал отступать к реке.
Но как только его задние ноги коснулись скользкого льда,
лось, словно ужаленный, бросился вперед, на волков. Теперь уже
всюду смерть. Завязалась последняя схватка. Взбитые ямы,
сломанные деревья, разбросанная галька свидетельствовали о
страшной борьбе, которую выдержал лось, прежде чем отступить на
предательский лед-
Волки могут длительное время следовать за кочующим стадом
домашних оленей. Осторожность никогда не покидает их. В
ожидании удобного момента для нападения они способны проявлять
удивительное равнодушие к голоду. Задремлет пастух, не
дождавшись рассвета, и волки близко подберутся к отдыхающим
оленям. Взметнется стадо, да поздно. Падают олени, обливая снег
кровью, и тогда нет предела жадности хищника.
Иногда, убив несколько десятков животных, стая уходит, не
тронув ни одного трупа, будто все это делалось ради какой-то
скрытой мести человеку...
Рано утром от палатки проводников в тайгу убежал лыжный
след. Он отсек полукругом лог, где вечером паслись олени, при-
1 Колоднпк — обломки упавших деревьев.
46
хватил километра два реки Купури ниже лагеря и вернулся к
палатке. Мы уже встали и были готовы идти на розыски.
— Проклятый волки, два оленя кончал! — гневно сказал
Улукиткан, сбрасывая лыжи и стирая варежкой с лица пот.— Они,
однако, идут нашим следом давно: надо хорошо пугать их, иначе
не отстанут, еще зарежут олень.
Старик тороппл всех и сам спешил. Я с ним пошел к убитым
оленям, а остальные отправились следом за убежавшим стадом.
Мы пробирались к вершине лога.
Олени лежали рядом, друг возле друга, недалеко от промопны.
У рваных ран ноздреватой пеной застыла кровь. Оба трупа
оказались пе тронутыми волками — видимо, что-то помешало их пиру.
— А нельзя лп устропть ночную засаду? — спросил я.
— Волки голодный, однако, далеко не ушли. Может, придут,
надо караулить,— согласился старпк.
Только к вечеру собрали стадо. Но и это было удачей.
Пожалуй, ни одно животное так не боится волков, как олени. Страх
делает их совершенно неспособными к сопротивлению, и они ищут
спасения лишь в бегстве.
В пятнадцатиградусный мороз трудно просидеть ночь на
открытом воздухе, да еще без движения. Отправляясь в засаду,
старик заботливо завернул ноги в теплую хаикту1, надел
меховые чулки и унты, а поверх натянул мягкие кабарожьи
наколенники. О ногах позаботился, а грудь оставил открытой, даже
рубашку не вобрал в штаны.
— Куда же ты идешь так? Замерзнешь! — запротестовал я.
Улукиткан вскинул на меня удивленные глаза:
— В мороз ноги надо хорошо кутать, а грудь сердце греет.
Он перехватил живот вязками дошки, затолкал за пазуху
варежки, спички, трубку, бересту, и мы покинули палатку.
Промопна оказалась хорошим укрытием для засады. Наше
присутствие скрадывали заиндевевшие кусты, нам же в просветы
между ветками были хорошо видны трупы животных и вершина
широкого лога.
— Ты будешь дежурить с вечера или под утро? — спросил я
старика, зная, что одному высидеть ночь тяжело.
— Нет, моя плохо видит, стрелять ночью не могу.
— Зачем же шел?
— Тебе скучно не будет.
Улукпткан уселся на шкуру, подобрал под себя ноги и,
воткнув пос в варежку, задремал. Я дежурил, прильнув к просвету.
Время тянется медленно. Гаснет закат. Уплывают в темень не-
расчесанные вершины лиственниц и мутные валы далеких гор.
В ушах звон от морозной тишины. Мысли рвутся, расплываются...
А волки не идут. Да и придут ли? Хочется размять уставшие
ноги, а нельзя: зверь далеко учует шорох.
X а и к т а — волокна жимолости.
«Ху-ху-ху!» — упал сверху звук.
Я вздрогнул. Над логом пролетела сова, лениво разгребая
крыльями воздух. Следом прошумел ветерок.
Пробудившийся старик, откинув голову, долго смотрпт на
звездное небо. Затем он бесшумно снимает рукавицы, прижимает
к губам большие пальцы... И вдруг тишину прорезал протяжный
вой. Его печально повторила тайга, и где-то далеко в ущелье,
словно негодуя, пробормотали скалы. Улукиткан повторпл волчью
песню и настороженно прислушался к наступившей тишине.
Я был поражен, с каким искусством он копировал вой
голодного- волка.
Прошло минуты три томительного ожидания. И вот издалека
случайный ветерок принес ответный протяжный вой.
— Хорошо смотри, обязательно придут,— шепчет мне
старик.— Они думают, чужой волк пришел кушать их добычу:
слышишь, как поет, шибко серчает!
Мой слух слишком неопытен, чтобы определить по вою
настроение волка, но Улукиткан, видимо, обладает тонким
восприятием, и тут, в тайге, нет для него тайн.
Ждем долго. Запоздалая луна осветила окрестность
холодными лучами. Сон наваливается свинцовой тяжестью, голова
падает...
Снова волчий вой разорвал тишину и расползся по морозной
дали. Острый оаноб пробежал по телу. Не поворачиваясь, я
покосился на срез бугра, откуда донесся этот отвратительный звук.
Там никого не видно.
Опять томительное ожидание. Наконец справа над логом
появилась точка, но исчезла раньше, чем можно было рассмотреть
ее.
Такая же точка появилась и исчезла слева, на голом склоне
бугра. Видимо, звери разведывали местность. У падали они очень
осторожны, даже голод бессилен заставить их торопиться.
Но вот до слуха донесся осторожный шорох. Из тени
лиственницы выступил волк.
Освещенный луною, зверь долго стоит один вполоборота ко
мне. Его морда обращена в глубину ущелья, где расположен наш
лагерь. Затем волк медленно повернул голову в противоположную
сторону и, не взглянув на трупы, посмотрел через меня куда-то
дальше. Бросив последний взгляд в пространство, он вдруг
вытянулся и, слегка приподняв морду, завыл злобно и тоскливо.
Что это, тревога?.. Нет, он, кажется, зовет на пир свою стаю.
Еще минута —и из листвягов выступили, как тени, один за
другим пять волков. Они выстроились по следу переднего и,
поворачивая головы, осматривали лог...
Ничто не выдает наше присутствие.
Убедившись, что им не угрожает опасность, волки двинулись
вперед, бесшумно ступая след в след. Остановятся и,
поворачивая головы то в одну, то в другую сторону, обнюхивают воздух,
прислушиваются. Они ничему не доверяют: ни ночи, ни кустам,
ни даже трупам оленей. Все чаще смотрят вниз, где лагерь.
Несколько бесшумных шагов — и снова остановка. Какая
дьявольская осторожность!
А голод уже не в силах таиться, берет верх над зверем.
Вижу, матерый волк несколькими прыжками подскочил к
трупу, но вдруг пугливо замер, повернув лобастую морду в мою
сторону.
Заметил! Пора...
Вспыхнул огонек. Хлестнул раскатистый выстрел и эхом
пронесся по логу.
Волк высоко подпрыгнул и в бессильной злобе схватил
окровавленной пастью снег. Остальные бросились к листвягам. Я
послал им вслед еще два патрона.
— Хорошо, шибко хорошо стреляй! — закричал старик и
полез на борт промоины.— У, проклятый, кушай больше не хочешь?
Выстрел поднял на ноги жителей лагеря, там вспыхнул костер.
Мы утащили волка к палаткам. Больше всех были удивлены
собаки. Они впервые видели убитого волка, морщили носы,
проявляя сдержанное пренебрежение.
Рано утром мы покинули негостеприимную стоянку. На
утоптанном снегу остались брошенные нарты от погибших оленей и
туша ободранного волка.
Наш маршрут теперь пойдет на север, по ущелью Купури.
Дни стояли солнечные, теплые. Ехали быстро. Весело
перекликались бубенцы на передних оленях.
Ущелье все больше сужалось. Все ближе подступали к нему
высокие горы, сбрасывая на дно лощин потоки камней и
перегораживая ими реку. Мы пробирались, как в лабиринте, меж
высоких стен. Хотя солнце и поднялось, но ущелье заполнял
сумрак, кое-где прорезаемый полосами яркого света,
прорвавшегося сверху. От россыпей, вечно холодных и угрюмых, веяло
промозглой сыростью. Неприветливо в этой каменной щели.
Хорошо еще, что попадался лес и немного скрашивал мрачный
пейзаж.
— Mo-од!.. Мо-од!.. — часто слышался подбадривающий окрик
Улукиткана.
Олени, стуча копытами, легко бежали по льду,
запорошенному снегом.
На второй день, когда солнце подкрадывалось к полдню, за
очередным поворотом показался темный, как вечернее небо, лед,
перехвативший бугром ущелье. Олени Улукиткана попытались
выскочить наверх, но не удержались на крутом склоне и стали
сползать. Они путались в упряжках, падали, вскакивали, бились
головами об лед. Следом за ними скатывался и сам старик. Он
быстро перебирал ногами, что-то кричал и беспомощно махал
руками.
Мы бросились на помощь.
49
Темный лед тянется и дальше за поворотом. Он почти
прозрачный и такой гладкий, будто его поверхности коснулась рука
полировщика. Это наледь, но уже замерзшая. Ее выпучило
буграми, порвало. Местами образовались глубокие трещины. Оленям по
ней не пробраться, а обойти негде: справа — россыпь, слева —
густой ельник, сбегающий к наледи по крутому склону.
Мищенко отправился вперед искать проход, а мы общими си-
ламп поднимаем нарты на ледяную террасу и волоком
вытаскиваем туда же оленей. Они совершенно беспомощны на льду.
— Нужно торопиться: вода идет, может затопить! — издали
кричит Мищенко.
— Плохо, если вода. Очень плохо! — забеспокоился старик.—
Как пойдем?
У всех на лицах растерянность.
«Кажется, начинается то самое, чего мы ожидали и
боялись»,— подумал я.
Перебираемся к ельнику и решаем прорубить в нем проход.
Дружно стучат топоры. Узкая просека, обходя валежник, камни,
петляет по темной чаще леса. На просеке лежит метровый снег,
сыпучий, как песок. Почти три часа потратили на прокладку
дороги.
Вернувшись к оленям, наскоро пьем чай, увязываем
покрепче груз и трогаемся. Впереди на лыжах идет Улукиткан, ведя
на длинном ремне пару лучших оленей, запряженных в
порожнюю нарту, затем — нарты с легким грузом, потом и остальные.
— Ую-ю... ую-ю...— беспрерывно слышится крик Улукиткана.
Вся тяжесть прокладки дороги ложится на переднюю пару
оленей. Они по брюхо грузнут в снегу, продвигаются прыжками,
сбивают друг друга, падают.
Беспрерывно слышится крик людей:
— Стой!.. Стой!..
То одни, то другие нарты переворачиваются на косогоре,
цепляются за колодник, пни. Часто рвутся ремни. Идем все
медленнее. Олени дышат тяжело. Падая, они уже не встают без
понуканий.
Вечереет. Мороз сушит слегка размякший за день снег. Из
щелей несет застойной сыростью. Стайки синиц торопливо
летят в боковое ущелье — видно, на ночевку.
Мы на краю просеки. Впереди по льду ползет кисельной
гущей снежница. Улукиткан устало опирается на посох, его глаза
пытливо обшаривают ущелье.
— Сколько ни стой, наледь назад не пойдет,— говорит он и
начинает тормошить оленей, которые вповалку лежат на снегу.
При взгляде на животных сжимается сердце: не верится, что
они еще способны продолжать путь. Устали и люди, но
задерживаться нельзя. Мы покидаем ельник.
«Что ждет нас за следующим поворотом? Где кончается
наледь? Будет лп у нас сегодня ночевка?» — эти мысли беспокоят
50
меня. Мы должны идтп вперед, навстречу препятствиям — и с
каждым днем их будет все больше и больше. Любой ценой нам
нужно добраться до верховья Май и разыскать там
подразделение Лебедева, уехавшее на месяц раньше.
Олени, низко опустив головы, осторожно шлепают ногами по
холодной воде. Скрипят размокшие лямки, шуршат полозья,
прорезая снежницу. Нарты кренятся, исчезают в ямах, как лодка в
волнах. Вода захлестывает груз, затягивает ледяной коркой
ящики, тюки.
Идем очень медленно п тяжело. Луна запаздывает, в ущелье
темно — ни гор, ни берегов не видно, будто все провалилось и
осталась только почерневшая наледь.
Олени все чаще останавливаются передохнуть, но проводники
энергичным криком заставляют уставших животных тянуть нарты
дальше. У меня промоклп унты, ногп мерзнут, встречный
ветер обжигает лицо, нет сил терпеть, а конца пути так и не видно.
Но вот впереди посветлело. Между расступившимися отрогами
обозначилась долина, заросшая лесом. Тут-то и закончилась
наледь, вытекавшая из боковой лощины.
Мы выезжаем на сухой лед, радуемся — теперь, кажется,
можно отдохнуть и погреться. Обоз останавливается на краю леса,
в русле реки.
Распряженные оленп пе пдут кормпться, они ложатся на лед.
Улукиткан ласковым голосом поднимает их и угоняет в темноту.
Мы разжпгаем костер, утаптываем снег, ставим палатки.
Хочется скорее напиться чаю, забраться в спальный мешок и
уснуть. Каким сладостным бывает сон после такого физического
напряжения!
Василий Николаевич Мищенко еще долго хлопочет. Он сделал
подстилку собакам, настругал щепок, чтобы утром разжечь огонь,
нарубил на завтрак мяса.
Какие-то неясные звуки доносятся из палатки проводников.
Но скоро все стихает. Крепко спит тайга. Сонно мигают звезды.
Меня разбудил вой Бойки. И тотчас раздался голос Василия
Николаевича:
— Поднимайтесь, вода!..
Вскакиваем. Геннадий зажигает свечку. Видим — снег в
палатке потемнел, под печкой течет ручей. Быстро одеваемся,
свертываем постели, собираем вещи. Василий Николаевич уже рубит
лес..
— Нарты пропадай! — кричит Улукиткан, и слышно, как он
чавкает ногами по размокшему снегу, кого-то ругает на своем
языке.
За горами сочится рассвет. Густая наледь, прорвавшаяся по
Купуринскому ущелью, грозной лавиной ползет через лагерь,
прикрывая правым крылом боковое ущелье и отрезая нам путь к
береговым возвышенностям. Олени остались где-то па
противоположном берегу. Привязанные к кустам собаки визжат, взывая о
51
помощи. Геннадий держит в руках батареи от рации, не зная,
куда их положить,— кругом вода.
Мы с Лихановым бросаемся на помощь Василию Николаевичу.
Нужно немедленно спасать груз, иначе образовавшийся возле нас
затор прорвется и унесет его вместе с нартами. Но вода уже так
поднялась, что заливает за голенища сапог. Ноги коченеют.
Делаем настил на четырех пнях и сообща перетаскиваем на него
палатки, постели, собак.
...Уже день. Всех нас приютил настил. На веревке, протянутой
над нами, висят мокрые постели, портянки, одежда. Груз свален
горой. Василий Николаевич помешивает варево в котле,
отбрасывая в воду накипь. Геннадий сушится. Он сидит в теплом белье,
вытянув к печке руки с мокрыми штанами. Его голова
беспомощно клонится на грудь, штаны горят, но руки, словно
закоченевшие, продолжают держать их возле печки.
— Горишь! — кричит Мищенко.
Геннадий пробуждается, тычет штанину в воду меж бревен и
засыпает.
Старики пьют чай. У каждого из них эмалированный чайник.
Заваривают крепко, дочерна, и пьют только свежий.
Ко мне подошла Бойка.
— Что, собака, жаловаться пришла? Или непогоду
чуешь?
Умное животное ластится и печальными глазами смотрит на
меня.
Наледь пухнет и жидким тестом расползается по ущелью.
На крутом правобережном склоне пасутся олени. Куда-то на
кормежку летят стайки мелких птиц.
— Я думаю, наше дело хорошо,— говорит Улукиткан,— вода
близко, мясо варим, чай пьем, работа нет, все равно что
бурундук в норе,— громко смеется.
Он за свою долгую жизнь, вероятно, не раз отсиживался в
наледи, боролся с пургой и попадал в более сложную обстановку.
Жизнь приучила его ничему не удивляться.
...День проходит удивительно скучно.
Наконец солнце падает за высокий хребет. Пламень в печке
перебирает сушник. Каждый погружен в свои думы. Тоскливо,
оттого что ограничены движения, мысли прикованы к этой
проклятой наледи, преградившей нам путь.
По ущелью разливается густой сумрак, окутывая
осыпающиеся скалы седой дымкой. Одиноким огоньком загорелась на юге
звезда. Потянула холодная низовка. Ночь прикрыла ущелье. Мы
сидим вокруг накалившейся докрасна печки.
Улукиткан затянул жалобную эвенкийскую песню. Ему, видно,
невмоготу томительное молчание, и он тянет свою песню долго,
однообразно, на одной ноте, перебирая высохшими губами
непонятные нам слова.
— О чем ты поешь, Улукиткан? — спрашиваю его.
— Эко не знаешь! Эвенкийской песни постоянный слова нету,
каждый раз новый. Что сердце чувствует, что глаз видит, что ухо
слышит, о том поет.
Укладываемся -спать. Проводники располагаются возле печки,
Мищенко и Геннадий зарываются между тюками, а я забираюсь
в спальный мешок и, скорчившись между собаками и крайними
бревнами настила, пытаюсь, но не могу уснуть.
На голову текут бледные лучи звезд. Звезд становится все
больше, они горят все ярче, словно торопятся воспользоваться
темнотой до появления луны. Черные силуэты скал, похожие на
древних старцев, склонились над нашей стоянкой. Все сковано
холодным дыханием северной ночи. Тихо. Только наледь бурчит,
лениво переваливаясь по колоднику, да в лесу рождаются глухие
стоны, и тогда кажется, что кто-то бесшумно бродит возле
настила.
Утром всех нас будит Улукиткан:
— Наледь кончилась, олень сам сюда идет.
Я пока ничего не вижу, но слух улавливает мелодичные
звуки, просачивающиеся сквозь лес. Это бубенцы на оленях мирно
перекликаются в утренней тишине.
Вода где-то выше нашей стоянки промыла проход и ушла в
русло, оставив после себя нетолстую корку ноздреватого
льда.
Один йа другим появляются олени. Улукиткан достает из
потки замшевую сумочку величиной с варежку, с прикрепленными
по краям когтями медведя, рыси и белохвостого орлана. Он
трясет ею в воздухе, и когти, ударяясь друг о дружку, издают
дребезжащий звук. Услыщав его, животные бросаются к настилу,
лезут наверх, вытягивают черноглазые морды. Старик щепотками
достает из сумочки соль, кладет под губу каждому оленю
и, улыбаясь, что-то шепотом рассказывает им на своем
языке.
Василий Николаевич возится у печки — готовит завтрак.
Остальные берутся за топоры, вырубают из-подо льда нарты,
очищают полозья и укладывают груз. У всех одно желание: скорее
бы вырваться из этой западни!
Через два часа мы готовы продолжать путь. Улукиткан по-
хозяйски проверяет упряжки на оленях и грустным взглядом
осматривает ущелье, словно впереди, за крутым поворотом, нас
ожидает еще большая неприятность.
— Однако, надо скоро ходи, сколько сила олень хватит:
близко корма нет,— говорит старик, выводя пару оленей.
За ними выстраиваются остальные. На месте стоянки, среди
заиндевевших елей и скал, остаются настил да надпись на
свежем пне о нашей вынужденной стоянке.
Олени дружно бегут вперед, и снова мы слышим
подбадривающий голос Улукиткана:
— Мод... мод... мод...
Наш путь, как и два дня назад, идет по дну Купуринского
ущелья, сдавленного цепью полуразрушенных гор. Уж очень
мертво и тесно в этой щели! Но скоро нагрянут потоки горных вод,
взревут пробудившиеся пороги, обдавая густой пеной валуны и
черные скалы, еще неприветливей станет в ущелье от
несмолкаемого рева разбушевавшейся реки. Но сейчас здесь спокойно.
Весело заливаются бубенцы на передних упряжках. Дружно стучат
копытами олени. Поют полозья. Кажется, ничто не омрачает
сегодняшний день.
Улукиткан, однако, с беспокойством поглядывает на горы и все
настойчивее поторапливает оленей. Когда животные, устав,
замедляют ход, он соскакивает с нарт и бежит рйдом с ними,
мелко перебирая ногами по льду. «Надо скоро ходи, сколько сила
олень хватит»,— вспоминаю я его слова.
А погода неожиданно изменилась. Вихрем врывается в ущелье
ветер, мешает движению оленей.
Теперь едем по замерзшей наледи шагом. Чем выше
поднимаемся, тем тоньше становится лед, прикрывающий пустоту,
образовавшуюся после исчезновения воды. Олени и нарты начинают
проваливаться. Караван разорвался, участились остановки. Ноги
передних оленей стали кровоточить.
— До корма далеко? — спрашиваю я Улукиткана на одной из
остановок.
— Далеко... Эко худой дорога! Однако, не дойдем.
Он устало присаживается на корточки возле нарт. Олени
топчутся на месте, намереваясь лечь, йо под ногами дробный лед.
— Может, передохнем часа два?
— Отдыхай не могу, сегодня тут ходи худо, а завтра совсем
не пройдем,— отвечает Улукиткан, вскакивая, словно
пробуждаясь от дремоты.
Он лучше нас знает цену времени и, наверно, не раз за час
промедления расплачивался сутками. Только этим и можно
объяснить пренебрежение старика к своей усталости.
Подтягиваем отставшие нарты, просматриваем груз и
трогаемся дальше. Проводники ведут оленей, а мы ца лыжах
проламываем лед. Уже скоро и день на исходе, а вокруг все одна и та же
картина: за поворотом — поворот, за россыпью — россыпь, под
ногами — хрупкий лед.
След обоза залит кровью из ран на ногах оленей. Нужно бы
остановиться, дать им передышку, но место неудобное: справа п
слева россыпь. Бедные животные! Только преданность человеку
может заставить их идти дальше.
Впереди, километрах в полутора, виден черный лоскут
низкорослого ельника, растущего по карнизам невысокой скалы.
Решаем любой ценой пробиться до него.
Сумрак быстро окутывает ущелье. В темноте теряется ельник.
Над нами медленно ползет туман, цепляясь за уступы и камни.
Путь кажется невероятно тяжелым. Одежда на нас промокла и
обледенела. Голод мучает всех. Жаль и людей и оленей, но
нужно идти. Там, возле ельника, мы рассчитываем обсушиться и дать
передышку жпвотным. Из каких-то неведомых источников
вливается в уставший организм крохотными долями сила. И мы идем.
Последний отрезок сегодняшнего пути проходим в полной
темноте. Цепочка разорвалась. Василий Николаевич подрубает лед,
ломает и крушит его лыжами. Мы с Геннадием помогаем оленям
протаскивать нарты. Сзадп слышится крик и ругань обычно очень
спокойного Улукиткана. Лиханов где-то отстал.
И вот давно уже ночь. С черных уступов гор валится густой
туман, закрывая беловатыми глыбами проход. Дует ледяной
ветер. Я подставляю ветру то плечо, то спину и чувствую, как он
впивается в меня, запуская холодное жало под самое сердце.
В памятп уже не осталось нп временп, ни места. Кажется,
все умерло, не будет ельнпка, не появится больше солнце,
никогда не кончится зтот мучительный путь и мы все вместе с
оленями обречены вечно тащить нарты.
— Ого-го...— прорвался из темноты голос Улукиткана.
«Какая еще беда стряслась?» — подумал я.
Караван задержался. Усилием воли заставляю себя вернуться
к старпку. Бреду по обломкам льда, спотыкаюсь. Ничего не
видно, ноги застыли и плохо повинуются.
Улукиткан, услышав шагп, говорит чужпм, уставшим голосом:
— Олень дальше ходпть не могут, все упал, надо нарты
бросать...
Зажигаю спичку. Животные лежат на промятой борозде, в
лужицах крови. С трудом ставим их на ноги, развязываем
упряжные ремни и уводим в темноту.
И снова слышатся хруст льда под ногами оленей, крик,
понуканье, угрозы.
Наконец-то нам удается добраться до ельника.
На небольшой площадке под скалой разводим костер.
Вспыхнувшее пламя освещает безрадостную картину: на кромке льда
вповалку лежат олени, сложив как-то по-детски друг на друга
ноги, головы; там же виднеется трое заледеневших нарт — лишь
пх нам удалось дотащпть до ельнпка.
Костер окружают усталые, осунувшиеся люди. Блпзко
прижавшись к костру, крепко спят старики. Василии Николаевич и
Геннадий беспрерывно ворочаются, отбиваются от наседающего с
внешней стороны холода. Мокрая одежда у всех парится.
Я дежурю. На моей обязанности — поддерживать огонь п
следить, чтобы у спящих не загорелась одежда. Сон наваливается
непоспльной тяжестью, глаза смыкаются. В глубине кармана
нахожу давно забытый сухарь, очищаю его от мелкого мусора и ем
крошечными кусочками. Как это вкусно! И пока грызу сухарь,
сон щадит меня.
Кажется странным, что где-то далеко-далеко, за пределами
мрачного ущелья, люди жпвут в спокойствии, страдают бессонни-
цей, едят строго по расписанию, не преодолевают усталости,
наледей, не боятся бурь...
Что же заставляет нас отказаться от удобств, что толкает в
этот холодный, неустроенный край, где еще властвует над
человеком дикая природа, где почти каждый шаг требует упорства,
борьбы? Жажда исследования?
Да! Исследователю не приходится задумываться над тем,
какой ценой ему придется заплатить даже за первые крохи
открытий. Но зато какое счастье видеть с вершины горы побежденное
пространство с обнаженными долинами, с ясным контуром лесов,
со сложным рисунком изорванных отрогов! Как радостно, стоя на
покоренной вершине неизвестного хребта, дышать холодным
воздухом, навеянным из цирков, лежащих далеко внизу, любоваться
необозримой далью!
...Проснулись на другой день поздно.
Ветер рвет в клочья край черной тучи, поднимает с земли
столбы снежной пыли. Мышцы, спина болят, словно после
кулачного боя, но достаточно нескольких движений, куска отваренного
мяса и чая с горячей лепешкой, чтобы мы забыли об этом.
Только Улукиткан ест плохо. Он осунулся, почернел, однако
и теперь не теряет бодрости духа.
— Ленивому человеку — сон, оленю — ягель, нам бы — сухую
тропу,— шепчет он, заворачивая ногу в портянку.
Мы подтаскиваем к стоянке брошенные ночью нарты, чиним
их, укладываем груз, поднимаем изнуренных оленей. На них
жалко смотреть! Они с трудом передвигают израненные ноги,
безропотно подчиняясь проводникам. Два оленя не могут встать
совсем, их ляжки в крови. Я понял, что вести этих оленей
дальше уже нет смысла.
Улукиткан осмотрел обессилевших животных, ощупал их бока,
заглянул в глаза и снял уздечки. Он заботливо приставил
освободившуюся нарту к скале.
— Другой люди когда-нибудь тут ходи — возьмут ее. Человек
не должен свой труд зря бросать,— ответил он на мой
недоумевающий взгляд.
В десять часов обоз тронулся дальше.
Брошенные олени вдруг встали, повернули головы и долго
смотрели нам вслед. В моей памяти навсегда запечатлелась эта
картина: край скалы с низкорослым ельником, дым догорающего
костра и два обреченных оленя, наблюдающих за удаляющимся
караваном.
Ломкой бороздой по льду Купури тянется след груженых нарт.
Скорбно поют полозья, им уныло вторят бубенцы на передней
упряжке. Сгорбились костлявые спины оленей. Вот уже сутки,
как животные ничего не ели. Одни из них окончательно
ослабели, еле тащатся на поводных ремнях, на других легла двойная
тяжесть нарт. Из открытых ртов свисают красными лоскутами
языки. Уши обвисли. В глазах безнадежность. Малейший подъем
теперь кажется горой. Никто не кричит на оленей, чуть
остановка — мы все разом впрягаемся в нарты и тащим их сами.
Уже давно рассеялся туман. В лучах поднявшегося солнца
куцаются вершины плоских гор, а мы все еще не можем
добраться до первого поворота.
— Ходить надо, еще ходить, дальше корм есть, там будем
остановку делать,— говорит Улукиткан, хмуро поглядывая на
оленей.
Идем... А день в разгаре. С неба сочится теплынь. В легкую
дымку кутаются утесы нависших отрогов.
За поворотом справа виден широкий распадок. Впереди что-то
смутно чернеет по руслу, надвигаясь на нас.
— Опять большой наледь ползет, как пойдем? — восклицает
Улукпткан.
С распадка налетел ветерок. Он, вероятно, прпнес запах мха,
ягеля, и олени, не ожидая команды, поворачивают навстречу
ветру. Мы без сговора следуем за ними.
Стоянкой расположились на высоком берегу. Освобожденные
олени тычут мордой по уши в снег, ищут корм и, пожевав
немного, ложатся отдыхать. А наледь уже накрыла наш след и со
зловещим шипеньем ползет густым тестом дальше по реке.
Людской говор, стук топоров да жаркий костер пробудили
распадок. Улукиткан печальными глазами смотрит на оленей и
мнет бороденку.
Над тайгой, каркая, летит ворон. Старик оглядывается и
сосредоточенно следит за птицей.
— У-у, проклятый, каркаешь! — бросает он вслед.
—- Чего сердишься? Чем ворон виноват? — спрашивает
Мищенко.
— Разве не знаешь? Она худой птица, шибко худой! Чужому
горю радуется.
На обветренном лице старика застыла тревога. Он
прислушивается к шелесту наледи, поднимает голову и, щуря глаза от
солнца, всматривается в зубчатый горизонт. Потом долго говорит
шепотом с Лихановым, вторым проводником, и что-то чертит
концом палки на снегу. За обедом старик вдруг объявляет:
— Однако, наледь может долго не пустить нас, надо
стараться искать другой дорога.
— Куда же пойдем? — спрашиваю я.— Кругом снег, горы,
тайга.
— Вот и я думаю, как попадать будем на Маю? Хребет
должен близко, да никто не знает, есть-нет перевал на ту
сторону. Ходить туда надо, хорошо смотреть. Ты как
думаешь?
— Ты проводник, тебе и аргал1 в руки. Завтра можно
разведать. Кто пойдет?
1 Аргал — длинная палка, которой управляют упряжными оленями.
— Однако, я,— говорит Улукиткан.— Лиханов тут останется:
надо узды, лямки починить, нарты просмотреть, лепешек напечь.
Ты пойдешь со мной?
— Пойду, если возьмешь.
— Хорошо, рано утром будить буду.
Мы разгрузили нарты, собрали упряжь, развесили на солнце
одежду, постели. Млела тайга, овеянная теплым ветром,
вылуплялись из таявшего снега грани черных скал. Казалось, вот
сейчас защелкает глухарь, выползет из берлоги батюшка медведь,
полетят на север угловатые стрелы быстрокрылых птиц. Но
природа не раз обманывала нас мартовским ветерком, и мы сейчас
недоверчиво прислушиваемся к шелесту крон многоярусных елей,
к стуку дятла, шороху оседающего снега. Тут еще зима.
Олени, поднявшись с лежбищ, лениво потягиваются и один за
другим уходят в тайгу. День кончился. Через час погас костер,
и на лагерь легла темная ночь.
С вечера я подготовил продукты, лыжи, карабин.
Улукиткан хочет взять с собой трех оленей.
— Тепло стало, лес потемнел,— говорит он,— снег будет, а то
и пурга. Боюсь, задержимся, надо постели брать.
— Разве надолго пойдем?
— Кто знает. Может, не скоро перевал найдем или зверь
попадется, далеко уведет,— ответил он, не отрываясь от работы.
Вспугнутой птицей пролетела ночь. Обжигая лицо, тянет
предрассветный ветерок. Нас провожают недоуменным взглядом
привязанные Бойка и Кучум. Мы идем вверх по распадку, навстречу
утренней заре. Впереди Улукиткан в старенькой латаной дошке,
с пальмой в руке, с берданой на левом плече. Он ведет на
длинном поводке трех оленей о легкими вьюками и, горбя спину,
месит широкими лыжами снег, а легким взмахом пальмы
рассекает запушенную изморозью чащу.
Светлеет холодная просинь неба. На ослепительной белизне
зимнего покрова ночные хищники оставили следы разбойничьих
набегов. Вот вдоль колоды, едва касаясь снега, прошмыгнул
ловкий соболь. У края он приподнялся на пень, выглянул, затем
вернулся, обошел колоду, прополз на жпвоте до сугроба... Два-
три прыжка — и у кровавой лунки осталась куча куропачьих
перьев. Позже следом соболя сюда прибежал голодный колонок.
Зверек порылся в перьях, слизал со снега кровавую накипь и,
вспугнутый рассветом, ушел в свое скрытое убежище. Но, уходя,
он не забыл зарыть под валежину несъедобное крыло.
Солнце, поднявшись высоко, греет тайгу. У горизонта
копятся тучи. Олени дышат тяжело, идут рывками.
Лес редеет. Наплывает крутизна ближних отрогов.
Наш путь пересекло небольшое стадо сокжоев1. Улукиткан
голой рукой ощупал след старого быка, дважды проткнул его
С о к ж о й — дикий северный олень.
пальцем и, склонив тощую грудь на рукоятку пальмы, смотрит
прищуренными глазами в сторону ушедшего стада.
— Недавно прошлп — след не пристыл. Голодные, где-то
близко жируют.
— Почему ты думаешь, что они голодные? — спросил я.
Старик удивленно посмотрел на меня:
— Глаза есть, а слепой! Смотри хорошо: зверь мордами
тыкал снег — корм искал; значит, правда голодный.
Распадок сузился, завернул влево, и мы стали подниматься по
крутому бесснежному гребешку. Неожиданно поднялась в воздух
стая куропаток п белымп хлопьями пронеслась над перешейком.
— Однако, тут перевал в другую речку,— сказал старик,
наблюдая за удаляющейся стаей птпц.
— Если это перевал, хорошо: тут можно на нартах
подняться,— говорю я.
Улукиткан повел плечами.
— Выйдем наверх, смотреть будем,— может, правда, хорошо
попали. Только почему эвенки тут раньше не ходили? —
раздумчиво говорит он и смотрит на небо, уже затянутое
взлохмаченными тучами.
Берем последний подъем по надувному снегу. Горячий пар
окутывает морды оленей, на скулах старика размякла загорелая
кожа, распахнулась дошка, п грязный, липкий пот слепит ему
глаза. Но вот переломилась крутизна — и мы на перешейке. За
ним скалистый склон и глубокая падь, убегающая на юг. А
дальше белеют купола гор и ремни плоских хребтов. Беглым
взглядом Улукиткан окинул простор и вдруг помрачнел.
— Тут не пройти, перевал там, за падыо,— и замахал рукой
в сторону хребта.
Улукиткан присел на корточки и стал торопливо затягивать
ремешками свою дошку на груди.
— Что же делать будем? Непогода идет. Может, спустимся
в падь и там заночуем? — спрашиваю я, вздрагивая от озноба.
— Что ты! Ходить туда нельзя, худое место.
— Почему?
Улукиткан смотрпт вниз на выкрои стылых болот, на
сутулые отроги, прпкрытые темными пятнами лиственничной тайги.
О чем-то печальном напомнила ему падь.
— Место узнаю,— сказал он, помолчав немного.— Видишь,
возле сопки ельник? На краю его сын младший похоронен.
Медведя в берлоге добывал с товарищем. Ружьишко плохое было —
кремневка. Собаки подняли зверя, а ружье не вспалило,
обсеклось. Насел медведь на парня, а он понадеялся на товарища, да
напрасно. Оробел тот, сбежал, как пакостливая росомаха, а
собаки молодые были — не отстояли. Очнулся сын: один, глаз нет,
ноги помяты, зима. Полез по снегу, все думал — товарищ вернется,
да так и не дождался... Худой люди есть!..— гневно добавил
старик.— Бросать товарища в беде — все равно что убить его, даже
хуже!.. Нашел я сына после и там, у ельнпка, похоронпл... Не
поедем тут, сердцу больно. Нехорошо и покойника беспокопть.
Улукиткан поднял конец поводпого ремня и потянул след на
север по отрогу. Шел не оглядываясь, торопливо, как олень от
выжженных мест. Только за сопкой, когда не стало видно ни
пади, ни плоских гор, он остановился, поправил вьюки на спинах
оленей и в раздумье, куда идти, окинул взглядом местность.
Слева в долине чернела гарь. Впереди, сквозь непогодь,
маячили далекие хребты. А справа, на широкую седловину, выткнул-
ся малорослый осинник с черным на середине пятном,
напоминающим вывернутый корень. Улукиткан насторожился и, не отрывая
глаз от осинника, на ощупь отвязал бердану от вьюка. Вдруг он
согнулся, стал боком пятиться назад к пригорку, таща за собою
животных. Я, не понимая, в чем дело, тоже пригнулся и
последовал за ним.
— Сохатый! — произнес он, весь загораясь.
Вмиг слетела с Улукиткана печаль, забыт покойник. Куда
девалась старость, боль в сгорбленной спине! С ловкостью юноши
он сбросил с переднего оленя вьюк, достал из кармана затвор,
завернутый в тряпочку, и, зарядив бердану, повел оленя на
пригорок. А мне серьезно пригрозил пальцем, как непослушному
мальчишке: дескать, не выглядывай, не спугни зверя.
Но кто мог вытерпеть, чтобы не подсмотреть, зачем он взял
с собой оленя и как он будет с ним скрадывать сохатого! Я
достаю из потки бинокль, поднимаюсь на пригорок, осторожно
выглядываю. Сохатый все там же, в чаще. Я вижу его широкую
грудь. Вот он поднял неуклюжую, громадную голову и ломает
толстыми губами осинник, но вдруг, словно ужаленный,
встревожился, торчком поставил срезанные вкось уши.
Где же Улукиткан? Я вижу только оленя — он медленно
шагает, как бы намереваясь обойти зверя слева. Сохатый пугливо
выскакивает из осинника. В его позе растерянность. Два-три
прыжка, и он останавливается, видимо, не может понять, кто это
ходит.
Где же, действительно, старик? Почему он не стреляет? Меня
начинает охватывать тревога: зверь уйдет!
А олень замедляет шаги, останавливается, и я вижу, как из-
под него появляется горб старика, просовывается вперед ствол
берданы. На несколько секунд все замирают: и сохатый, и
Улукиткан, и олень. Кажется, даже тучи прекратили свой бег. Но вот
в стылой тишине тяжело грохнул выстрел. Пугающий звук
расползся по горам. Сохатый упал в снег.
Улукиткан не подошел к убитому зверю, словно и не было
выстрела. Он уселся на снег, вытащил ножом из берданы пустую
гильзу, завернул затвор в тряпочку и опустил его глубоко в
карман. Затем не торопясь он достал из шапки иголку с ниткой и
стал пришивать к дошке оторвавшуюся завязку. «Какое
равнодушие!» — подумал я, наблюдая за стариком.
60
Но вот он встал и, горбя старчески спину, вернулся с оленем
к пригорку.
— Удача нам с тобой: и зверь большой, и место хорошее
таскать мясо. Не часто так бывает. Ты кушаешь печенку? — вдруг
спросил он и, не дождавшись ответа, добавил: — Сырой печенка
хорошо, шибко хорошо! Сейчас обедаем и ночевку искать будем.
Мы взвалили на оленя выочок и пошли к убитому зверю.
Но его на месте не оказалось.
— Как так — и шкура и печенка совсем ушли?! —
сокрушался старик.
Мы подошли к лунке, где был свален пулей сохатый. От нее
по снегу шел кровавый след. Зверь уходил по крутому склону в
падь и был от нас метрах в трехстах.
Улукпткана снова не узнать. Тут уж некогда доставать из
кармана затвор, искать в подсумке патрон без осечки. Второпях
он даже забыл перекинуть через плечо бердану. Несколько
секунд — и из-под широких камусных лыж старика легкой пылью
взвихрился снег. В левой руке у него пальма, в правой ременный
аркан — маут. Пригибаясь почти до земли и подавшись вперед,
он птицей понесся за зверем.
Сохатый, почуяв погоню, пугливо шарахнулся в сторону,
бросая тяжелое тело вперед, разгребая грудью метровый снег. Какую-
то долю минуты Улукиткан и зверь мчатся рядом. Но вот над
головою сохатого кругами взметнулся аркан, и на короткой шее
захлестнулась петля. Старик подтягивается на ремне ближе, и оба
со страшной скоростью катятся вниз. Блеснула пальма, сохатый
торчмя зарылся в снег, и в облаке поднявшейся пыли мелькнули
широкие лыжи старика.
Меня не без основания охватила тревога за жизнь проводника.
Много ли нужно старику? Споткнись он на бегу, упади — и не
заметишь, как из его тщедушного тела выскользнет жизнь. Я
сбросил с оленей вьюкп и, дав волю лыжам, вихрем скатился к Улу-
киткану.
Он лежал в глубокой яме, выбитой в снегу при падении. Лыжи
сломаны, вязки на дошке оторвались, шапка скатилась далеко
вниз. Старик стонал. На его лице — нестерпимая боль.
Я бросился к нему, ощупываю ноги, руки...
— Говорил, худое место,— процедил он сквозь сжатые зубы.
У Улукиткана вывих левой ключицы. Я хватаю его руку и
сильным рывком пытаюсь вправить ее на место. Пока не удается
эта операция, старик неистово кричит.
Пытаюсь его поднять, но, увы, ходившие восемьдесят лет по
земле ноги отказываются служить: одна сильно ушиблена, у
другой, видимо, растяжение сухожилия.
Что же делать? Куда идти? По вершинам туповерхих гольцов
уже завывает неумолимый буран, а по седловине колючий ветер
перевеивает сыпучий снег. Мимо нас в падь торопливо
проносится стая белых куропаток. Вечер грязнит и без того мрачное небо.
Нет времени для раздумья. Вспоминаю, что наверху остались
олени.
— Худое тут место, надо уходить, обмануть смерть. Только
как пойдешь? Может, мне остаться тут? — говорит он спокойно и
смотрпт на меня усталыми глазами.
«Бросить товарища в беде — все равно что у бить его, даже
хуже»,— вспомнились слова старика. Я подбадриваю его:
— Дойдем, не так уж далеко.
Кормлю Улукиткана теплой печенкой, растираю ему
ушибленную ногу, потом ем немного сам, с неприятным предчувствием
прислушиваюсь к разыгравшейся непогоде. Со страхом думаю, как
вытащить беспомощного проводника на седловину. Там спальный
мешок, две шкуры, потникп,— возможно, спасемся.
Я поднимаю Улукиткана, натягиваю на его голову ушанку,
перехватываю дошку маутом. Старик с трудом становится на одну
ногу, второй припадает на носок. Отдаю ему свои лыжи и мы
покидаем «худое место».
Старик с трудом толкает лыжи вперед, тяжело стонет и часто
приседает. Я бреду по снегу, придерживая его со сппны. Резкий
ветер слеппт глаза, заползает под одежду и холодными
щупальцами впивается в тело.
Старик явно слабеет, он виснет на моем плече. Идти
становится все труднее. Я оглядываюсь — почти ничего не пройдено.
— Тебе плохо, Улукиткан?
— Плохо, нога совсем не слушает, а ходить надо; пусть смерть
не подумает, что тут ей пожива есть,— говорит он п, стиснув
челюсти, переставляет крошечными шажками лыжи.
Только бы не потерять способность ориентироваться в
обстановке!
Иду сзади Улукиткана, меж широко раздвинутых лыж,
придерживая его обессилевшее тело. Увязаю в снегу по колено и
глубже.
Осинник уже близко. А вокруг по-зпмнему злится пурга.
Надвигается темень.
Я падаю в изнеможении, но сейчас же поднимаюсь,
охваченный недобрым предчувствием, иду дальше — иду потому, что хочу
жить, и слышу, как под старенькой, латаной дошкой проводника
в щупленькбм теле также бьется жизнь. «Еще немного, а там и
верх»,— проносится в голове.
Мы идем, идем долго, и все-таки ценой безмерного
физического напряжения нам удается выбраться наверх.
Улукиткан прикрывает лицо накрест сложенными руками.
Валится на снег. Оленей нет, они ушли, связанные друг с дружкой
поводными ремнями. Да и не до них сейчас! Где и как спастись
от непогоды без костра, на гладкой снежной седловине? Бегу к
осиннику, нахожу колоду, разгребаю под ней снег, перетаскиваю
туда вещи.
А над стариком пурга уже насыпает снежный курган...
Но жизнь не сдается. Улукиткан поднимается и, преодолевая
мучительную боль, бредет к осиннику. Я стаскиваю с него унты,
дошку и заталкиваю его в спальный мешок. Набрасываю поверх
две шкуры, потники, брезент и тоже залезаю к нему в спальный
мешок. Буран, словно потеряв жертву, злобно мечется над нами.
В спальном мешке тесно. Я слышу, как спокойно бьется
сердце старика, как все еще вздрагивает его худенькое тело. Но он
уже не стонет, и моя тревога утихает.
Какое блаженство — тепло! После только что пережитых
минут и наше тесное ложе под колодой в снегу кажется роскошным.
Верно, счастье без горя не бывает.
Улукиткан долго ворочается, что-то достает из кармана.
— Лепешку хочешь? Надо хорошо кушать, потом не
пропадешь,— говорит он, просовывая ко мне руку.
Жуем молча.
В мешке душно. Хочу забыться, уснуть, но не могу —
страшно при мысли, что это, может быть, последний сон. Хоть мы и
укрылись от непогоды, но опасность замерзнуть еще витает над
нами.
Все тяжелее становится засыпающий нас снег. Словно из
подземелья, доносится протяжный гул — это мечется не в меру
разыгравшаяся пурга по обледенелым вершинам Джугдыра.
— Как думаешь, Улукиткан, мы еще увпдпм день? —
спрашиваю я осторожно, скрывая тревогу.
— Человеку даны глаза, но они не впдят, что делается за
горой. Зачем было мне стрелять зверя, если бы я знал, что так
плохо получится! — ответил старик.
Ночь тянется как вечность. Поет, злится пурга, насыпая
сугробы. А мы счастливы и оттого, что тепло, и оттого, что не
нужно месить ногами снег, подставлять лицо беспощадному ветру.
Кто знает, как долго мы находились в забытьи... Наступил ли
день или все еще продолжается ночь?
Буран, не ослабевая, воет над седловиной. Стужа нашла нас
и под ворохом теплой одежды. Чувствую, как леденеют ступни
ног, стынут коленки и холод медленно, неумолимо подбирается к
сердцу. Кровь отступает внутрь и уже слабо пульсирует в
конечностях.
«Неужели конец?»
Пораженный этой страшной мыслью, я почти физически
ощущаю грань между жизнью и смертью. Усилием воли гоню прочь
безразличие.
— Улукиткан, ты слышишь? Уходить надо, иначе пропадем.
— Обязательно ходить надо, смерть ищет нас, только нога
совсем опухла, все равно что дерево стал.
— Ничего, помаленьку доберемся до тайги, разведем
костер, согреемся,— подбадриваю я старика, а сам с ужасом ду-
маю, как далеко от нас лес и огонь и как же я понесу старика...
Питаюсь приподняться и не могу — над нами могильный
сугроб.
— Кто там ходит, или мое ухо обманывает? — шепчет
тревожно старик.
Прислушиваюсь. Жду. Скрипнул снег под чьими-то шагами.
— Однако, смерть наболтала, что мы умерли,— хищник
пришел проверять,— снова говорит старик.
Кто может бродить по седловине в такой страшный буран?
Что ему здесь нужно?..
Снова скрип снега, и невидимое нам существо начинает
разгребать сугроб над нашим изголовьем.
— У, проклятый, уходи, а то встану — шкуру выверну! —
грозится Улукиткан.
Тишина.
Но вот снова заработали лапы. Уже слышно прерывистое
дыхание. «Неужели медведь?» — мелькнуло в голове, и стало не по
себе от этой близости. А в мешке как в гробу: не повернуться,
невозможно вытащить нож, да и что с ним сделаешь в этой тесноте!
— Э-э! — вдруг протянул облегченно старик.— Однако, это
Бойка с Кучумом. Люди нас ищут!
Я, с трудом приподнявшись, сбрасываю с мешка одежду,
высовываю из снега голову. Дневной свет слепит глаза. Собаки
бросаются ко мне, лижут лицо, радуются, и вместе с ними по-
детски радуюсь я.
С края седловины доносится выстрел. Пока одеваюсь, из
мутной снежной завесы появляются проводник Лиханов и Василий
Николаевич. На поводу у них небольшая связка оленей.
Мне хочется обнять собак, прижать их к себе, дать
почувствовать свою любовь к ним, но так холодно, что даже на минуту
нельзя оставаться без движения.
Я не расспрашиваю товарищей, как они догадались о нашей
беде, в голове одна мысль: бежать от этого «худого места», и как
можно, скорее.
Мы освобождаем Улукиткана из мешка, натягиваем на его
застывшее тело фуфайку и дошку. Идти он не может: нога так
распухла, что не помещается в меховом чулке. Мы заматываем ее в
теплое, связываем две широкие лыжи, усаживаем на них
Улукиткана и уходим в буран. Лиханов задерживается, вьючит оленей
и догоняет нас на спуске в распадок.
У кромки леса мы остановились, разожгли костер. Только тот,
кто испытал на себе смертоносную силу северных ветров, кто
боролся с пургой, стужей, может понять, каким для нас счастьем был
сейчас огонь! Улукиткан, распустив вязки на дошке, полной
грудью глотал теплый воздух. Он смотрел на огонь и радовался,
словно ребенок, впервые увидевший нарядную игрушку.
Меж тем Василий Николаевич рассказывал:
— Утром рано в лагерь пришли связанные олени. Ну, думаем,
не иначе — беда стряслась с нашими, и решили с Лихановым идти
искать. А погода, как назло, не унимается, света белого не
видно. Вышли на хребет — ни следа, ни примет, все замело. Мы и
кричали и стреляли... Если бы не собаки — ни за что не нашли бы.
Ко мне подошла Бойка и смотрит упрямо в лицо, как бы
старается разгадать мои мысли. Я подтаскиваю ее к себе, обнимаю,
и мне почему-то вдруг становится неловко перед этим существом
за то, что мы часто не ценим по-настоящему его преданности и
само слово «собака» произносим иногда с презрением.
...К вечеру мы были в лагере на берегу Купури. Стужа
выморозила наледь на реке, п мы могли беспрепятственно продолжать
свой путь.
Утром съездплп за мясом, а за это время прекратилась
пурга. Унеслись в неведомую даль тучи, небо сияло прозрачной
голубизной. Лес, исхлестанный ветром, выпрямился и тянулся к
солнцу. На склон горы вышли олени, за реку на кормежку
летели крикливые кедровки. Бойка заботливо ловила блох в черной
шубе Кучума.
Во второй половине дня караван тронулся дальше вверх по
Купури. Улукиткан чувствовал себя лучше, но ходить еще не мог.
Для него освободили нарту, и он ехал позади обоза.
III
Буран в горах. В лагерь пришли чужие олени. Поиски
неизвестных людей. Вниз по Кукуру. Бойка и Кучум вызывают
на поединок зверя. Лесная письменность.
Потребовалось еще шесть суток, чтобы преодолеть последние
двадцать пять километров расстояния до перевала.
К концу дня тридцать первого марта совершенно
обессилевший караван добрался до одной пз разложин реки Купури. На
последнем отрезке путп пришлось бросптъ часть груза и трех
оленей.
Наконец-то коварное ущелье осталось позади! Над нами
раскинулось голубым шатром небо. Горы расступились и широкой
панорамой окружили стоянку. Вокруг стало светло и просторно.
Лагерь разбили на краю леса, у подножия Джугдырского
хребта. На жарком костре варили мясо.
Вечерело. Солнце краем выглянуло из-за сопки и скрылось,
озарив своими лучами крутой склон перевала. В стылой дали
мутнели отроги.
— Надо ужинать,—- говорит Василий Николаевич и кричит
проводнпкам: — Деды, зайдите на минуточку, есть разговор!
Неохота покидать костер. Хорошо возле него, тепло, уютно.
Смотришь, как огонь съедает сушник, как в синем пламени пла-
3 гр. Федосеев, т. 1
вятся угли, и все тело охватывает ощущение такого блаженного
покоя, что не хочется даже рукой шевельнуть.
В палатке жарко. На высоком колышке горит свеча.
— Ужин остынет,— напоминает Василий Николаевич.
Пришли старики.
— Птица затишья ищет — непогоду чует. Однако, буран
будет,— говорит Улукиткан, пробираясь на свое место, в дальний
угол палатки.
— Одну беду миновали, другая не пройдет мимо. Тронься мы
дня на три раньше, проехали бы без помех,— говорит Геннадий,
разливая по чашкам горячий суп.
— Тоже правда, запоздали,— отвечает Улукиткан.— Люди
часто про время забывают. Посмотри, как в тайге: зима еще не
пришла, а зверь уже тепло оделся; на озере еще льда нет, а
птица давно откочевала...
— Вы зачем кружки принесли? — спрашивает Василий
Николаевич стариков.
— Ты звал поговорить, а без впна разговора не бывает.
Пришли со своей посудой,— ответил Лпханов, откровенно взглянув
на него.
— Спирта нет,— решительно заявляет Василий Николаевич.
— Есть,— говорит проводник и вкрадчиво улыбается.— Моя
хорошо смотри, как твоя спирт наливал в бутылку.
— Глаза малюсенькие, а видят далеко,— смеется Мищенко.
Садимся в круг. В мисках душистое парное мясо. Запах
поджаристых лепешек, сухой петрушки, лука и без впна будоражит
аппетит. Из спального мешка Василий Николаевич достает
бутылку со спиртом.
— Надо бы за перевалом ее распить, да разве с вами не
согрешишь? Держите кружки! — говорит он.
Все улыбаются и внимательно следят, как Мпщенко делит
поллитра спирта.
— За перевалом тоже положено, не скупись, лучше другой
раз придержишь,— замечает Геннадий.
— У вас не бывает другого раза. Осталось-то всего с литр,
поставь его сейчас — и весь выхлещете.
— Ты не грози, возьми да и поставь, вот и не тронем!
Василий Николаевич, чтобы не рассмеяться, откусывает
лепешку, бросает в рот чесночину и, сохраняя спокойное лицо,
долго жует.
Улукиткан, хлебнув из кружки, сузил глаза, поморщился.
— Языку горько, сердцу худо, брюху тяжело, а пьют. Эко
дурнину человек сделал себе! — Старик потешно мигает, будто
ему запорошило глаза, и заталкивает в рот кусок мяса.
Ужинаем молча. Голод не любит разговоров. Я наблюдаю за
Улукитканом. Он сидит, отвернувшись от печки, молча жует
мясо, запивая чаем. Как бережно старик держит в пригоршне хлеб!
Дорожа каждой крошкой, он подбирает ее даже с пола. Малень-
кими кусочками он откусывает сахар, подолгу сосет его. Когда
ест ложкой кашу, то держит под нею ладонь левой руки, боясь
обронить крупинку. Это не скупость, а строгая бережливость,
воспитанная всей многотрудной жизнью. Старик хорошо запомнил,
какой ценой и какими лишениями платил раньше за фунт муки,
за аршин дрянного ситца. Об этом ему всегда напоминают не-
разгибающаяся спина, больные ноги, распухшие в суставах
пальцы, шрамы на затылке от когтей медведя.
Старики долго пили чай, затем снова принимались есть мясо,
дробили ножами кости и высасывали ароматный мозг.
Утром мы с Улукитканом решили осмотреть подъем на
перевал. Василий Николаевич с Лихановым отправляются за
оставшимся грузом. Геннадий ищет в эфире своих, нервничает,
выстукивает позывные: вероятно, нас опять потеряли и, конечно,
беспокоятся.
И вот мы с Улукитканом снова на лыжах. На небе ни
единого облачка. Яркие лучи солнца слепят глаза. За границей леса
снег сухой, глубокий — выморожен стужей. Старпк пзредка
погружает в него палку и, не достав дна, неодобрительно качает
головой:
— Однако, олени не пройдут, дорогу топтать надо.
Взбираемся на перевальную седловину, оглядываемся и,
пораженные картиной, долго стоим молча. Под нами лежат
многочисленные отроги Джугдырского хребта, заснеженные, прочерченные
причудливыми линиями глубоких ущелий. Кое-где на гребнях
торчат одинокие скалы — останцы; на дне долпны, словно заплаты,
виднеются темные лоскуты ельников, а правее, за
водораздельной грядой, блестит обледенелая вершина неизвестного гольца.
Горы, постепенно понижаясь, убегают вдаль и теряются в
синеватой дымке.
Улукиткан усаживается на лыжи и, обняв колени, смотрит
вниз, как бы изучая сложный рисунок рельефа. Я достаю
записную книжку, опускаюсь рядом.
Далеко внизу лежит тайга. Странное впечатление оставляет
она! Обычно при этом слове невольно перед глазами встают
древние, могучие леса приенисейской Сибири, живописных гор
Восточного Саяна, юга Забайкалья, Уссурийского края. Там тайга
растянулась на сотни, а то и тысячи километров —
высокоствольная, замшелая, затянутая непролазной чащей и заваленная
буреломом.
Совсем недавно мне пришлось совершить короткое
путешествие по тайге Кузнецкого Алатау. Огромные пихты и ели,
убранные седыми прядями бородавчатого мха; лохматые кедры,
великаны сосны, перемежаясь с белоствольными березами и
сухостойным лесом, растут там дружно, стройно и так тесно, что старым
деревьям нет места для могилы. Они умирают стоя, склонив
изломанные вершины на сучья соседей. Только с топором в руках
и можно провести караван через этот поистине могучий лес.
В своем дневнике я тогда записал: «В верховьях Томи
деревья растут толстенные, а некоторые к тому же достигают
почет сорокаметровой высоты. Зайдешь под непроницаемый свод
гигантского леса, и тебя охватит мрак, сырость. Воздух насыщен
винным запахом тлеющих листьев. Постоянно увлажненная
почва завалена валежником да обломками отживших и сваленных
бурей деревьев. Нет там звериных троп. Туда не проникают
порывы ветра, не заглядывает солнце. Ни цветов, ни травы. Только
кое-где ютятся мелкий папоротник да жалкие кусты бесплодной
смородины. Слух не потревожат песни птиц, не привлечет
внимание шустрая белка или бурундук, не вспорхнет из-под ног
рябчик. Даже медведь, владыка старых лесов, и тот избегает чащи, и
только в осеннюю пору, когда поспеют орехи, можно увидеть его
след в кедровнике. Лес и лес без конца и края. И как радуешься,
если увидишь сквозь поредевшую крону деревьев кусочек неба
или свет полуденного солнца, пробившего своим лучом листву!»
Человек, попавший в такую тайгу, может легко сбиться с пути,
потерять счет времени, быстро измотать свои силы.
Другая тайга представилась нашему взору сейчас, с Джугдыр-
ского перевала. Кроме чувства сожаления, она ничего не может
вызвать у человека. Дружные ветры разметали ее по огромному
пространству, и чахнет она по вечно стылым долинам,
каменистым склонам гор, кочковатым равнинам. Только берега рек да
кромкп озер окаймляют узкпе полосы густого леса, а за ними на
мерзлотной подстплке марей п болот растут жалкие, одинокие
лиственницы, сучковатые, низкорослые.
И все-таки эти деревья поражают своей удивительной
жизнестойкостью. Они растут на вечной мерзлоте, чудом удерживаясь
на мягкой моховой подушке, на скалах, россыпях, по крутизне,
присосавшись корнями к камням и уступам. Даже взбираются на
вершины гор. Отдельные лиственницы встречаются и в цирках,
куда никогда не заглядывает солнце. Лес очень бедный, почти
без подлеска. В лучшем случае «пол» затянут ерником или
багульником.
— Летом тут, на перевале, по горам густой стланик, шибко
густой, даже ходить не могу. Теперь он под снегом, скоро
покажется,— говорит старик, болезненно щуря глаза от яркого
снега, отбеленного солнцем, и беспрерывно протирая их пальцами.—
Туман, что ли? — вдруг спросил он.
— Нет, погода хорошая.
— Как хорошая? Смотри, горы не видно, куда его ушел...
— Все видно, Улукиткан, и горы, и даже дым в лагере. Что это
с тобой? Покажи-ка глаза.
— Не надо,— сказал он спокойно, прикрывая лицо ладонями
и опуская голову,— однако, слепой стал от снега, надо скорее
палатку ходить.
Старик перевязал глаза платком, оставив снизу узкую щель,
и мы, не задерживаясь, спустились вниз. Василий Николаевич
и Лиханов уже вернулись с грузом и привели оставленных на
последней стоянке оленей.
Улукиткан ослеп от яркой снежной белизны, и это всех нас
огорчило. Мы не захватили запасных очков с затемненными
стеклами, а у проводников своих не оказалось, и они в солнечные
дни ходили о незащищенными глазами. Вот и результат!
Ночью снова разыгралась пурга. Завыл ветер, будто хотел
рассказать нам про свою незавидную долюшку. Всколыхнулась,
закачалась тайга. Зашумела прерывисто: то рядом, то ниже, то вдруг
стихнет, но ненадолго.
Ветер находит щелки, выстуживает палатку, пробирается в
постели. Спим долго, но чутко. Вот уже и утро наступает, а из
спального мешка вылезать неохота. Холодно! Сквозь дремоту
слышу, как Василий Николаевич бросает в печку стружки, дрова,
чиркает спичкой.
Сразу потеплело, хочется вытянуться, свободно раскинуть
руки. Палатка с трудом выдерживает напор ветра. Он задувает в
трубу и выбрасывает внутрь нашего убежпща из печки дым
вместе с пламенем. Дышать становится трудно...
— А мы к вам! Можно? — кричит Николай Федорович,
отстегивая вход и проталкивая Улукиткана.— Дрова у нас кончились,
пришли погреться.
Мы встаем.
— Как твои дела, Улукиткан? — спрашиваю я старика.
— Мала-мала плохо...
— Да он всегда весной слепнет, привык, это пройдет,—
говорит Лиханов, распахивая доху и подсаживаясь к печке.
— Плохая привычка, придется задержаться. Куда со слепым
пойдешь?!
— Нет,— перебил меня Улукиткан,— слышишь, ветер туда-
сюда ходит, пурга скоро кончится. Дорогу надо делать. Иначе
не подняться с грузом на перевал.
— Это не твоя забота — дорога! — сказал я.
— Беспокойный ты человек, Улукиткан, все торопишься,
спешишь, так на бегу и умрешь,— добавил Василий Николаевич.
Старик задумался, прошептал:
— Правда, смерть жадная, все бы забрала, да жизнь сильнее
ее. Больная птица от стаи не хочет отстать. Так и я.
— Тебе горячий чай наливать?
— Эко спрашиваешь, Василий, кому нужен зимою чум без
огня? — И он, пожевав пустым ртом, протягивает руку и ищет в
воздухе кружку.
Буран ослабел. Я вышел из палатки. У лагеря собрались
олени и, расположившись на снегу, пережевывают корм. Высоко
проносятся прозрачные клочья туч, роняя последние остатки снега.
Они жмутся к вершинам гор, прячутся по седловинам и падают
на дно ущелий, но упрямый ветер срывает их, гонит дальше на
запад. На горбатую вершину гольца выползло солнце, теплым лу-
чом коснулось моей щеки. Кажется, нигде оно не бывает столь
желанным и необходимым, как именно здесь, среди
безжизненных откосов туполобых гор.
В этом краю извечно властвуют бури, от стужи цепенеют
почва, камни и даже воздух. Зима длится около семи месяцев,
морозы доходят до пятидесяти пяти градусов. Тайга как будто
смирилась с суровым климатом, и все же кажется, не живет она, а
мучается.
После завтрака решили прокладывать дорогу. Пригнали все
стадо, отобрали пару лучших оленей и к ним привязали
остальных — поодиночке, друг за другом, без нарт. Впереди идут на
лыжах Василий Николаевич, Николай Федорович Лиханов, а за
ними тянутся в две шеренги олени.
— Борозду делайте поглубже, дорогу положе! — кричит вслед
Улукиткан.
Некоторое время олени идут дружно, оставляя позади себя
широкую полосу взбитого снега, но подъем становится все круче,
а снег глубже, и животные скоро начинают сдавать. Из их
открытых ртов свисают языки, дыхание напряжено до предела. Они
передвигаются рывками, прыгают, падают, а некоторые уже
тащатся волоком. Через каждые пять минут отдыхаем.
Наконец передние олени начали заваливаться на бок.
Слышатся понуканья, ругань, глухие удары, но это не помогает.
— Видно, не промять нам дороги. До перевала далеко,—
говорит Василий Николаевич, сочувственно поглядывая на оленей.
— Ничего, отдохнут, потом пойдут,— упрямится Лиханов.
Он тянется к Геннадию за кисетом и скручивает длинную
козью ножку. Курят молча.
Олени никак не отдышатся, но их круглые черные глаза по-
прежнему теплятся покорностью. С большим трудом поднимаем
их, выстраиваем и заставляем лезть на сугробы перемерзшего
снега.
Прибавилось еще сто метров борозды, но тут олени валятся
друг на друга, и ничем уже нельзя заставить их подняться. А ведь
еще остается с километр крутого подъема! Надо бросить оленей и
самим заканчивать прокладку дороги, за это время они отдохнут
и легко пройдут нашим следом.
Кажется, нет утомительнее труда, чем мять дорогу по
глубокому снегу, покрытому твердой коркой. Вначале мы идем на лыжах,
но это очень неудобно: лыжи набегают одна на другую, ноги
проваливаются по колено. Часто падаем, зарываясь в снег.
Вот уже и лыжи сняли. Подвязываем повыше унты, чтобы
снег не забирался внутрь, снимаем фуфайки и пробиваемся к
перевалу. Идем молча: при такой работе не до шуток и
разговоров.
Сухой снег — что сыпучее зерно, мы утопаем в нем по пояс.
Иногда из-под ног вырываются жесткие ветки стланика, тогда
в лицо летят комья снега.
До седловины остается немного, метров четыреста, но нет
силы продолжать подъем.
— К черту все! Я дальше не иду! — И Геннадий в
изнеможении падает.
Лиханов возвращается к оленям. Василий Николаевич, весь
мокрый от пота, устало смотрит на седловину и беспрерывно
глотает снег.
— Зря — простудишься. Что за детская привычка у тебя,
Василий! — говорю я ему строго, а самому страшно хочется бросить
в рот хоть кусочек льда, освежить пересохшее горло.
— Не простужусь, привычный. Плохо другое: слабею от него,
да и пот одолевает. Мокрый, как загнанный конь, а не могу
сдержать себя.
Василий Николаевич с Геннадием покурпли и, отдыхая,
дремлют.
Мое внимание привлекает необычайное зрелпще: по
затвердевшему снегу ползет хромой паук-крестовпк, волоча больную ногу.
Но он не один, его обгоняют другие паучки, черные и очень
шустрые. Странно, как они попали сюда и куда идут? Ведь
кругом снег! Я стал присматриваться и увидел вокруг нас тысячи
насекомых, передвигающихся прыжками, как блохи, в том же
направлении, куда идут пауки. По величине они совсем крошечные,
даже трудно рассмотреть невооруженным глазом, но их так много,
что снег кажется подернутым сизой пылью. Вероятно, всю эту
массу насекомых и пауков сдуло ветром с деревьев —
больше им неоткуда взяться. Они двигаются на запад, спешат к
солнцу, псточнику тепла, будто понимая, что скоро оно
погаснет.
Неужели это вестники весны, разбуженные обманчивым
солнцем? Хочется верить, что и здесь, среди заснеженных гор, будет
тепло, зелено, зашумят ручьи, пробудится большая жизнь и мы
окажемся свидетелями великого перелома в природе.
Но пока что кругом зима.
Под перевалом нам повезло: мы вышли на твердый снег и
легко добрались до седловины. Василий Николаевич спустился
вниз. Через час они с Лихановым вывели наверх оленей по
нашему следу.
— За ночь борозда застынет, с нартами идти будет легче,—
заверил нас Лиханов.
Мимо нас бегут белые куропатки, пробираясь по снегу в
соседнюю седловину.
— Птица непогоду чует, в затишье идет. Однако, опять буран
будет,— говорит Лиханов, с тревогой взглянув на горизонт.
Мы еще не добрались до стоянки, как засвистел ветер,
поднялась поземка и снежной мутью окутало горы. Залезаем в палатку
и плотно застегиваем вход. Проводники — с нами.
— Эко дурнота прорвалась, теперь надолго,— предсказывает
Улукиткан, прикладывая примочку к глазам.
72
Сегодня ему легче, он сидит в своем углу без повязки и, как
всегда, молчаливый.
— Что задумался, старина? — спрашивает его Василий
Николаевич.
— Гнилое дерево корни держат, а старика — думы. Напрасно
дорогу делали, пурга занесет ее. Опять придется оленей гнать,
мять снег, вот и тревожусь,— отвечает Улукиткан,
прислушиваясь к вою ветра.
— Знали бы, не мяли!
— Эко не угадали. Пуля слепая — далеко хватает, люди
зрячи—за полдня не видят.
В печке шалит огонь. Слышно, как старики дробят ножами
кости и высасывают мозг. Василий Николаевич уже дважды
кипятил чай.
Всю ночь бушевала непогода. Спали тревожно. В палатке до
утра не гасла свеча.
— Эко спите долго! Поднимайтесь, беда пришла! — вдруг
слышится голос Улукиткана за палаткой.
Все вскакивают. Уже утро. Старик расстегивает вход,
пролезает боком внутрь и окидывает всех тревожным взглядом.
— К нашему стаду чужие олени прибились, однако, на
перевале люди пропадают,— говорит он, бросая на пол куски чужих
ремней, расшитых цветными лоскуткамп.
— Кто-нпбудь прпшел?
— Нет. Видишь, от лямок что осталось? Когда человек
замерзает, он не может развязать на олене ремни, режет ножом.
Как так ты догадаться не можешь! — упрекает он меня.
— Кто же это может быть?
— Однако, Лебедев. Другой люди тут нету. У него работают
олени Ироканского колхоза. Их метки я хорошо знаю. Искать
Лебедева надо. Шибко скоро искать, погода худой... Однако,
вечером он был под перевалом, да не успел перевалить, пначе увидел
бы промятую дорогу, сюда пришел.
Догадка Улукпткана встревожила нас. Неужели буран
захватил людей на перевале? Воображение мгновенно нарисовало
страшную картину пурги, что пережили мы со стариком недавно
у «худого места». Ах, как трудно человеку противостоять ей, да
еще на открытых горах! Упади, присядь на минутку, поддайся
усталости — и буран наметет над тобою могильный сугроб.
Нужна исключительная сила воли, чтобы противостоять бурану. Ведь
все мы хорошо знаем, что в такую погоду, если не успеет
человек устроить себе убежище, упустит момент и не добудет огня
раньше, чем закоченеют руки, он погибнет. Скорее идти на
помощь!..
Мы решаем с Василием Николаевичем выходить немедленно.
Собираемся быстро. В котомки кладем топоры, по юрсти сухарей
и куску мяса, котелок, аптечку, сверток березовой коры для
разжигания костра, меховые чулки. Берем с собой Бойку и Кучума.
73
Улукиткан, присев на корточки, молча следит за нашими
сборами.
— Где же искать их? — спрашиваю я совета.
Старик смотрит на меня в упор, и я чувствую, что в нем
происходит какая-то борьба.
— Пурга шибко большой, кругом ничего не видно, блудить
будете, пропадете... Однако, я пойду с вами.
— Что ты, Улукиткан, не заблудимся! В крайнем случае
собаки выведут, а тебе куда по такому ветру...
— Пойду, маленько дожидай,— решительно произносит он,
выползая наружу.
Выходим следом за ним и пытаемся уговорить остаться.
— Ты как хошь, а моя пойду, не могу сидеть в палатке,
когда люди пропадают,— твердит он, торопливо заталкивая в
котомку маут.
— А его зачем берешь?
— На перевале шибко ветер, все привязываться будем.
Этого, конечно, мы не предусмотрели.
На старике латаные штаны, сшитые из тонкой лосины,
опущенные поверх унтов и перевязанные внизу веревочками. Все та
же старенькая дошка, теперь уже почти без шерсти,
загрубевшая от постоянной стужи. Она торчит коробом на спине, не
сходится спереди и завязывается длинными ремешками, как
тесемочками. Грудь открыта, шею перехватывает старенький
шарф.
— Ты хочешь идти так? Без телогрейки? — удивляюсь я.
— Хорошо, мороз догоняй нету,— шутпт старпк, набрасывая
па плечи котомку.
Пурга страшная. Идем вслепую, придерживаясь подъема и
полузасыпанной борозды вчерашней лыжнп. Встречный ветер
выворачивает из-под ног лыжи.
Улукиткан отстает. Сгорбившись, он подставляет ветру то
одно, то другое плечо, прикрывает лицо рукавицами, часто
отворачивается, чтобы перевести дух. И как же мерзнет он в своей
убогой одежонке! Почему он не захотел одеться теплее?
«Зачем он идет? Зачем подвергает себя таким испытаниям?» —
зумаю я, а в душе зависть! Какую суровую школу нужно было
пройти этому человеку, чтобы в восьмидесятилетнем возрасте
сохранить страстную любовь к жизни! Это она заставляет его
сердце биться, спасает от проклятого холода, толкает лыжи вперед,
отгоняет старческую немощь...
Идем тихо, будто тащим на гору тяжелый груз. Улукиткан вы-
швается из сил, часто падает и не может встать без посторонней
помощи. Пришлось достать маут, связаться им и цепочкой брать
последний подъем.
Впереди идет Василий Николаевич, за ним я, а старик за моей
спиной тащится на поводке, тяжело передвигая лыжи.
74
На седловине ветер гудит, как в трубе. Мы подбираемся к
левому склону перевала и под защитой огромного камня
останавливаемся отдохнуть.
— Проклятый холод тело царапает, будто не видит, что на
мне одна парка*,— шепчет Улукиткан посиневшими губами.
Куда идти? Где найдешь следы людей, если сквозь буран
дальше пяти метров ничего не видно! Кричать бесполезно — никто не
услышит...
Не знаю, чем бы кончились эти поиски, если бы сама
природа не сжалилась над нами.
Совершенно неожиданно буран оборвался, передохнул и
ударил с тыла. В воздухе произошло странное замешательство.
Словно табун диких коней, застигнутых врасплох, тучи то
поднимались, то падали на горы и исчезали. Пурга удирала на запад;
ветер метался по горам, не зная, куда деться.
— Крутит — хорошо. Однако, эскери карты путает, погода
будет,— подбадривает нас Улукиткан.
Выглянуло солнце. Мы осмотрели седловину, но никаких
признаков пребывания людей не нашли.
За перевалом — илотный туман. Виден только склон хребта
да край леса в глубине ущелья. Всматриваемся до боли в
глазах. И вдруг видим, что к перевалу тянется прерывистой чертой
нартовый след.
— Аргал!.. — кричпт Улукпткан, показывая на палку,
торчащую поверх снега.— Однако, тут есть нарты, а может, и люди
замерзли.
Мы скатываемся к аргалу. Василий Николаевич достает топор,
рубит заледеневший бугор, под которым действительно лежат
нарты. На одной из них — палатка, печь, пила, остальные пусты.
Вероятно, обоз, не добравшись до перевала всего лишь две сотни
метров, был застигнут пургою. Люди успели обрезать на оленях
лямки, а сами убежали в тайгу, почему-то не захватив с собой
ни палатки, ни печи, без которых, кажется, совершенно
немыслимо спастись в этакую стужу. Что с ними случилось дальше,
страшно даже подумать.
Отпускаем собак. Бойка и Кучум уже далеко впереди несутся
полным ходом навстречу ветру: они явно чуют дым или запах
человека. Василий Николаевич бросает мне котомку, снимает
телогрейку и мчится на лыжах за ними. С быстротой ветра он уходит
от нас, оставляя позади себя длинную стежку снежной пыли,—
нельзя потерять собак из виду.
Нартовый след отклоняется влево: собаки бегут напрямик. Я с
Улукитканом спускаемся за лыжней Василия Николаевича.
В воздухе чувствуется запах дыма. Наконец мы слышим
человеческие голоса.
Парка — легкая оленья дошка.
75
Нас встречают Бойка и Кучум. Они прыгают, визжат, точно
хотят сообщить что-то очень интересное.
Сквозь туман вырисовывается странное нагромождение из
хвойных веток, защищенное от ветра беспорядочно наваленными
деревьями. Подходим ближе.
— Пресников! Здравствуй! Ты как сюда попал? — узнаю я ле-
бедевского десятника.
— У нас за перевалом оставлен груз, едем за ним, да
немного замешкались — буран захватил на гольце,— отвечает он, не
менее удивленный нашим появлением.
У костра, огороженного навесом из хвои, скорчившись под
ватным одеялом, лежит маленький человек. Голова его перевязана
красным лоскутом; в быстрых, соболиных глазах боль, губы
кровоточат. Узнав Улукиткана, он с трудом приподнимается и молча
протягивает ему маленькую, почти детскую руку, вспухшую от
волдырей. Между ними завязывается разговор.
Это проводник Лебедева — Афанаспй из Ироканского колхоза.
Пресников, кивнув головою на больного, начинает рассказывать:
— За малым не пропал! Одежонка на нем была плохонькая,
не по климату, а новую телогрейку и брюки не захотел надеть,
пожалел, вот и прохватило на гольце. Поднимаемся это мы на
перевал, вижу — мой Афанасий не встает с нарт. Я к нему — он
что-то бормочет по-своему, а пошевелиться не может, застыл.
Хочу оленей повернуть обратно в тайгу — они запутались в ремнях,
пи туда ни сюда. А от ветра нет спасения! Конец, думаю, и тебе,
Пресников. Обойдешься без похорон. Оленей все же решаюсь
отпустить, пусть хоть они спасутся, да рукп закоченелп, не могу
развязать ремни. Перерезал их ножом, но п самому пропадать
неохота; схватил постель, топор — и с Афанасием вниз. Где
волоком его тащу, где на себе. Кое-как прптащпл сюда, разжег костер,
давай мужика снегом растирать, а он крпчпт благим матом —
значит, руки, ноги зашлись.
— Чего же вас понесло в такую непогоду на хребет? Не
впервые же ты в тайге? — спрашивает Мищенко.
— Моя вина. Афанасий предупреждал — пурга будет, а я
понадеялся на свою силу, настоял ехать. Сам бы пропал — уж
поделом, не рискуй зря, а ведь человека погубить мог!
У костра тепло. Мы отогреваемся, развязываем котомки,
угощаем товарищей мясом, сухарями, пьем чай. Улукиткан и
Афанасий разговаривают спокойно и даже как-то скучно, будто во всем
случившемся нет для них ничего необычного. Жители этого
сурового края чаще, чем в других местах, встречаются со смертью,
они привыкли смотреть ей в глаза.
Пока я занимался больным — обмывал его рапы, делал
перевязку,— Василий Николаевич с Пресниковым успели притащить с
перевала нарту с вещами. Мы поставили палатку, установили
печь, напилили дров и ушли. Афанасий остался один. К ночи
придет сюда Геннадий, и они дождутся нас с обозом.
76
Через день, захватив лебедевский груз, мы покинули верховья
Купури. Промятую нами три дня назад дорогу хотя и занесла
пурга, но подниматься по ней было легче, чем по целине. Да и
олени за эти дни немного отдохнули, шли бодрее. На крутых
местах нарты наполовину разгружали и вытаскивали их поодиночке,
зачастую сами впрягаясь в лямки или помогая сзади.
Последний раз я смотрю на пройденный путь, скрытый в
глубоких складках угрюмых отрогов Джугдырского хребта. Купури не
видно, все заслонили набегающие друг на друга уступы снежных
гор, и только торчащая далеко внизу бесформенная скала
напоминает об этом суровом ущелье. Пережитое нами — тревоги,
бессонные ночи — уже потеряло свою остроту. Наши мысли и желания
устремлены вперед. Прощай, негостеприимное ущелье Купури!
Перед спуском в Кукурское ущелье задерживаемся, чтобы еще
раз проверить нарты п упряжь. Я выхожу на боковую
возвышенность. Даль свободна от дымки и тумана. На север и восток
открывается обширная панорама гор, облитых снежной белизною.
Слева, из-за большой сопки, вырисовываются отроги Станового,
отмеченного полосами темных скал и зубчатыми рядами.
Невысокие утесы, сбегая внпз, теснятся по краям извилистых ущелий.
Правее же, насколько видит глаз, раскинулись волнистые отроги
Джугдырского хребта. Темнымп пятнами выделяются цирки, по
гребням лежат руины скал. Изломанные контуры вершин
исчертили край синего неба.
Между Становым п Джугдырским хребтами мы не увидели
сколько-нибудь заметной глазу границы. Это один и тот же
хребет, может быть, несколько пониженный к морю и разделенный
только названиями. Мы впервые видим Становой так близко с
земли. Он поражает нас грандиозностью, крутизною и мрачным
обликом. Даже при беглом знакомстве с восточной частью хребта уже
можно наверняка сказать: здесь нашим людям придется много
потрудиться, чтобы разобраться в этом диком и сложном рельефе.
Когда мы заехали за своими, у них уже была свернута
палатка и упакованы вещи. Афанасий чувствовал себя неплохо, хотя
лицо и руки его покрылись струпьями.
Наш путь идет по реке Кукур — самому верхнему пз больших
правобережных притоков Май. Едем редколесьем, по нартовой
дороге, проложенной обозом Лебедева. Здесь снег мельче, олени идут
веселее. Запели полозья, ожили бубенцы. Кажется, где-то близко
крадется незримо весна. Никогда еще мы не ждали ее с таким
нетерпением, как в этот год!
Уже начал прихорашиваться лес. Ветерок расчесывает у елей
густые пряди крон; по-девичьи задорно шумят вершинами березы;
лиственницы пахнут разнеженной на солнце корою, а кочки,
вылупившиеся из снега,— прогретой прелью. Появились и птицы.
Вот на рябине спорит стайка черноголовых синиц, где-то внизу
кричит желна, и часто попадаются на глаза белоспинные дятлы.
Их стук, сливающийся в дребезжащую трель, не смолкает в лесу.
77
Сегодня впервые мы почувствовали пробуждение природы, и это
будто окрылило нас.
Бойка и Кучум где-то отстали. Караван растянулся.
Улукиткан тихо поет,— вероятно, про теплый день и благополучный путь.
А солнце становится все щедрее. Однообразные звуки бубенцов,
скрип полозьев и постукивание копыт нагоняют сон...
Ночуем на бывшей стоянке Лебедева. До лагеря остается день
езды.
Вечереет. С гор струится холод. Стая белых куропаток
шумливо проносится над палатками, направляясь в боковой лог.
Василий Николаевич поручает поварское дело Геннадию, а сам с
ружьем бежит следом за ними.
Собак все еще нет. Это озадачило меня.
— Кого-нибудь нашли — соболя или колонка. Придут. Ворон
мимо трупа не пролетит, собака мимо табора не пробежит,—
успокаивает меня Улукиткан.
Я усаживаюсь за дневник, но писать не могу — мысли
беспрерывно возвращаются к собакам. А что, если действительно
связались с соболем? Они же не отстанут от него и завтра, пока
кто-нибудь из нас не подойдет к ним. Винить-то их нельзя, они
делают свое дело...
Надо им помочь. Беру винтовку и ухожу на ближнюю сопку
в надежде услышать их лай.
Бойка и Кучум унаследовали от своих предков, Левки и
Черни (в прошлом много лет сопровождавших нашу экспедицию), все
качества зверовой лайки: прекрасное чутье, неутомимость в охоте
и преданность человеку. Они не раз выручали нас из беды. Мы
по праву называем их своими четвероногими друзьями и не
представляем, что бы делали в тайге без них. Бойка и Кучум
улавливают в лесу тончайшие звуки, недосягаемые для нашего слуха.
По их поведению легко догадаться о близости зверя, переломе
погоды, о приближении кого-либо. По лаю собак легко
определить, с кем они имеют дело: на рысь, росомаху они нападают
напористо, злобно; лосй берут мягко, лают прерывисто, иногда с
длительной паузой; колонка, соболя, загнанных на дерево или в
дупло, облаивают однотонно. Белка их интересует только в сезон
промысла. Так что надо было выяснить, куда же они делись,
нельзя бросать их в тайге.,
С вершины, куда я поднялся, видны расположенные
небольшим полукрутом заснеженные хребты.
По широкой долине змеится река Кукур. С юга по ее ледяной
поверхности тянется тонкой стружкой нартовый след. Солнце
багряным кругом сползает к горизонту, в сизую дымку кутается тайга*
Я присаживаюсь на валежину и наблюдаю, как гаснет
изумрудно-лиловая заря на потемневшем небе.
«У-гу... у-у-гу...» — бубнит протяжно филин.
«Неужели соболь мог увести собак так далеко, что даже лая
не слышно?» — думал я, уже в темноте спускаясь с сопки.
78
В лагере пахнет паленым пером и жареной дичыо.
— Не слышно? — спрашивает меня Василий Николаевич
Мищенко.— Придется утром идти искать. Если с соболем возятся,
я им всыплю горячих, отобью охоту связываться с мелочью! —
грозится он.
— Опять из-за псов будет задержка! Пока доберемся до
Кирилла Родионовича — весна настанет,— ворчит Геннадий,
просовывая в печь общипанпую и синюю от худобы куропатку.
После чая Василий Николаевич починил лыжи, достал из
потки свисток для рябков, осмотрел его, продул и положил в
боковой карман. Добавил в кисет табаку.
Морозная ночь высушила размокший за день снег, затянула
сверху его хрупкой коркой — настом.
Собаки не пришли.
Рапо утром идем нартовым следом обратно к перевалу искать
Бойку и Кучума. Слева в полном разлпве заря, справа над
горами висит запоздалый месяц. Идем ходко. Вокруг тихо. Только
под лыжами хрустит снег. Следа собак все еще не видно, а уже
скоро перевал.
— Вы ничего не слышали? — спросил вдруг Мищенко, снимая
шапку и прислушиваясь.— Вроде ухнуло что-то?..
— Наверно, лесина упала.
Мы простояли еще с минуту, п только тронулись, как до
слуха ясно донесся лай собак.
— Ишь куда их черти занесли — под голец! Так и есть,
соболя загнали, больше некому быть в россыпях! — рассердился
мой спутник.
Он торопливо подоткнул за пояс полы однорядки, сбил с лыж
бугром застывший снег и торопливо зашагал на звук. Глаза его
азартно заблестели.
Поднялись на берег реки, стали забирать вправо к отрогу.
Лай доносился глухо, как отдаленный звон колокола.
Торопимся на звук. А что, если собаки держат крупного зверя — сок-
жоя или сохатого!.. При этой мысли сердце стучит приятной
тревогой...
— Непутевые они у нас, ей-богу! Нашли время зверушками
заниматься! Это Бойка зачинщица и Кучума сбивает. Вот уж
доберусь до нее! — говорит Мищенко строго, а в голосе звучит
явная ласковость.
И хотя я знаю, что Бойку и Кучума он не обидит, но
подзадориваю его:
— Следует! Как же это они, не спросившись, соболем
занялись?!
Мищенко вдруг затормаживает лыжи и меряет меня строгим
взглядом:
— Думаете, не всыплю? Только шерсть полетит с нее!
Посмотрите...
Огибаем крутой склон отрога и выходим в широкий распадок.
Кругом лес. Узкие языки ельников забегают в боковые расселины
и поднимаются до курумов 1.
— Вот и след соболя, бежали прыжками! — кричит Василий
Николаевич, поворачивая лыжи по их следу.— Так и есть,
соболя прогнали,— добавил он.
Через километр следы привели нас к густой, развесистой ели.
Под ней все было натоптано, примято, на стволе виднелись
свежие борозды от когтей собаки. Но поблизости никого не было.
След соболя ушел через лес к соседнему отрогу, собаки же
убежали в противоположную сторону, и мы решили, что наших псов
отвлекло что-то более интересное, нежели соболь. Но что именно?
Через полкилометра сдвоенный след собак свернул влево,
выбежал на верх гряды и нырнул в соседний распадок. Теперь лай
слышится ясно, но понять, кого они «обхаживают», невозможно.
Голоса стали неузнаваемыми, хриплыми.
За гребнем — темный ельник, прикрывающий крутой
распадок. Оттуда-то и доносится лай. Василий Нпколаевпч мчится
вперед, забираясь все глубже в лес. Он подкатывается к собакам
и вдруг делает огромный прыжок вверх, поворачивается в
воздухе. Я вижу его лицо, искаженное страхом. Он хочет что-то куик-
нуть, предупредить, но успевает только взмахнуть рукой и падает
в рыхлый снег. Невероятным усплием я пытаюсь задержаться,
торможу ногами, но лыжи не повинуются, ползут по инерции к
невидимой опасности. Хватаюсь за дерево. Вдруг земля
выскользнула из-под ног, лес перевернулся, я зарываюсь глубоко в снег.
На мгновение теряю сознание.
Поднимаю голову, пытаюсь осмотреться. Василий Нпколаевпч
все еще барахтается в яме, не может подняться на ноги. Собаки
неистовствуют, атакуя кого-то под выскорью2. Хочу встать, но
одна лыжа оказалась сломанной, а вторая застряла в стланике.
Я нечаянно взглянул вперед и... обомлел. Из-под выскори
высунулась лобастая морда медведя. Зверь метнул злобно глазами,
рявкнул и исчез в берлоге. Собаки, отскочив на миг, вновь
подступили к лазу3. Острое чувство беспомощности овладевает мной.
Я ищу упавшую в снег винтовку, ругаю себя за неповоротливость
и, как на грех, не могу высвободить ноги. В сознании с
необычайной ясностью вырисовывается вся опасность нашего
положения. Что, если медведь сейчас вылезет из берлоги, вздыбит и,
прежде чем я найду ружье, протянет ко мне косматые лапы? Тут
уж вся надежда на верных Бойку и Кучума. Набросятся они на
медведя сзади, вопьются в его «шаровары» острыми зубами и
примут на себя всю медвежью ярость. Да и Василий не оробеет,
бросится с ножом на выручку товарищу! А тем временем я найду
ружье и выстрелом свалю зверя на снег. Все это молниеносно
К у р у м ы — потоки каменных россыпей по склонам гор.
Выскорь — вывернутые корни упавшего дерева.
Л а з — входное отверстие в берлогу.
проносится в голове. Холодный пот пронизывает тело. Нет более
острых переживаний, чем встреча с медведем у берлоги.
Справляюсь с минутным смятением, беру себя в руки. Ко мне
приближается Василий Николаевич и повелительным тоном
требует поторапливаться.
— Зверь может сейчас появиться!.. Где винтовка? — кричит
он.
Наконец-то я освободился от лыж. Встаю. Продуваю ствол
ружья, забитый снегом, и мы отходим влево, чтобы осмотреться.
Собаки, подбодренные нашим присутствием, поочередно
врываются в лаз, однако, напуганные рычанием зверя, мгновенно
отскакивают и опять бросаются к лазу. «Какая чертовская
смелость!» — думаю я, наблюдая за их схваткой.
Медведь снова показывает на мгновение свою разъяренную
морду, и я ловлю на себе его зеленовато-холодный взгляд.
Берлога сделана на крутом косогоре лога, под корнями давно
свалившейся ели. Снег вокруг плотно утоптан, маленькие
прутики, торчащие поверх снега, откусаны. Это работа собак. Они
лучше нас знают, на что способен этот зверь, и постарались очистить
«рабочее место» от всего, что могло бы мешать их атаке.
С какой же позиции лучше стрелять? Становиться против
лаза опасно — место неудобное и крутое, зверь может наброситься
даже и после удачного выстрела. Спускаюсь немного ниже и
чуточку правее. Наскоро вытаптываю место под березой. Легкий
озноб нервно холодит тело. Зренпе, слух, мысли — все
приковано к лазу, где собаки отчаянным лаем вызывают косолапого
на поединок. Тот фыркает, злобно ревет, отпугивая
наседающих псов.
Проходит минута, другая... Василий Николаевич, прижимаясь
плечом к ели, пристальным взглядом следит за берлогой. Вдруг
снег в том месте дрогнул, разломился, и на его пожелтевшем
фоне показалась могучая фигура медведя — гордая, полная
сознания своей страшной силы. На секунду он задерживается, как
бы решая, с кого начинать.
Собаки быстро меняют позицию, подваливаются к заду
медведя и мечутся на линии выстрела. Я выжидаю момент. Медведь
торопливо осматривается, делает шаг вправо, но в следующее
мгновение меняет ход, скачком бросается влево, подминает под
себя обманутого Кучума... На выручку рванулась Бойка. С
одного прыжка она оседлала зверя и вместе с ним катится вниз.
Вырвавшийся Кучум лезет напролом.
Все смешалось со снежным вихрем, взревело, поползло па
меня. Вот мелькнула разъяренная пасть медведя, хвост Бойки,
глыба вывернутого снега. Медведь огромным прыжком все же
смахнул с себя собак и бросился ко мне, но пуля предупредила его
атаку. Зверь ухнул, воткнул в снег окровавленную морду,
скатился к моим ногам. От его прикосновения у меня зашевелились
под шапкой волосы.
Василий Николаевич бросается к собакам. Поднимает Бойку.
У нее разорвана грудь. Кучум визжит, царапает лапой возле уха,
из открытого рта тянется кровавая слюна. Мы струним ремнями
морду Бойки, укладываем на снег и начинаем сшивать ее раны.
У меня в шапке нашлась иголка с обыкновенной черной ниткой.
Иголка с трудом прокалывает кожу, собака визжит, корчится в
муках под неопытной рукой «хирурга».
Кучум отделался только прокусами.
Медведь оказался крупным, в роскошном «одеянии». Его
густая темно-бурая шерсть переливалась черной остью от еле
уловимого ветерка. Короткую шею с лобастой мордой перехватывал
белый галстук. От длинного бездействия когти у зверя сильно
отросли, загнулись внутрь.
— Добрая чесалочка,— посмеялся Василий Николаевич,
взглянув на лапу.
Он не подошел к зверю и не проявлял сколько-нибудь
заметного любопытства. Такое равнодушие обычно овладевает
зверобоем после удачного выстрела. Именно после выстрела и
обрывается вся острота и прелесть зверовой охоты.
Хотя на этот раз выстрел принадлежал мне, Василий
Николаевич остался верен себе. Сколько раз я наблюдал за ним. Он
давно потерял счет убитым зверям, схваткам с медведем,
добытым соболям. И все же каждый раз, увидев зверя, он с новой
силой воспламеняется страстью следопыта-охотника. Тогда для
него не существует расстояний, пропастей, темноты, пурги. С
легкостью юноши он бежит через топкие мари, карабкается по
скалам, пробирается сквозь стланиковые зарослп, не чувствует
ушибов, царапин на лице — все подчинено этой страсти. Но вот
прогремел выстрел — п все в нем заглохло. Он превращается в того
самого Василия Николаевича, который поражает спокойствием и
такпм добродушием, словно не способен обидеть п курицу.
Уходя за нартами в табор, он сказал, кивнув головой на зверя:
— Сало снимайте пластами. Тушу не дробите, разделывайте,
как сохатого.
В теплых лучах солнца млела безмолвная тайга. За горбатым
отрогом в глубине долины копится грязный дым, выдавая лагерь.
Откуда-то появилась кукша. Попрыгала по веткам, повертела
чубатой головой, поразмыслила и пошла звонить на всю тайгу:
«Кек... кек... ке-ке...»
Череп и шкура убитого медведя должны были войти в мою
коллекцию, предназначенную для Биологического института
Западно-Сибирского филиала Академии наук. Поэтому первым
долгом я произвожу внешнее описание и делаю необходимые
измерения, а потом уже начинаю свежевать. Кладу зверя на спину,
распарываю ножом кожу от нижней челюсти через грудь до
хвоста, затем подрезаю ноги по внутренней стороне до продольного
разреза и отделяю подошву от ступни, но так, чтобы при коже
остались когти.
Медведь жирный, шкура отделяется только под ножом.
Вспарываю брюшину. Вся внутренность залита жиром. В маленьком
желудке и кишечнике пусто, их стенки покрыты прозрачной
слизью. Затем переворачиваю тушу вверх спиной и делаю
глубокий разрез вдоль хребта. Толщина сала на крестце пятьдесят
пять миллиметров. Это после шестимесячной спячки!
Василия Николаевича все еще нет. Собаки крепко спят. Я
разжег костер и, усевшись у огня, достал записную книжку.
Удивительно, как разнообразны условия, в которых живут
звери и птицы. Какой разительной приспособленностью и какими
разнообразными инстинктами наградила их всех природа!
Это особенно заметно осенью, когда кончаются теплые дни,
слетает с деревьев красочный наряд, умолкают уставшие за лето
ручейки и жесткие холодные ветры напоминают всем о
наступающей зиме. Травоядные покидают открытые места летних пастбищ,
высокогорье и двигаются в тайгу, в районы мелких снегов. За
ними тянутся хищники. Грызуны зароются в норы, стаи гусей,
уток, болотных и лесных птиц устремятся к дальнему югу. В их
полете, крике, даже в молчании, что царит в это время в
природе, всегда чувствуется неизмеримая печаль.
Нет живого существа, не встревоженного приближающейся
вслед за осенью стужей. К этому времени у медведя
пробуждается инстинкт зарыться в землю. Ложится он в берлогу с
большим запасом жира (худой зверь, а тем более больной не ляжет в
берлогу. Он обычно погибает в первой половине зимы от голода
и холода). Неискушенному наблюдателю кажется, что медведю
надо много жира для зимовки, ведь спячка его в Сибири длится
около шести месяцев. Срок большой, но, как ни странно-* за это
время он очень мало расходует жира: его организм почти
полностью прекращает свою жизнедеятельность.
Для чего же нужен медведю такой большой запас жира? Не
проявила ли природа к нему излишней щедрости? Конечно, нет.
Во время спячки жир служит изоляционной прослойкой между
внешней температурой и температурой внутри организма.
Как только медведь покинет берлогу и организм его воспрянет
от оцепенения, а это обычно бывает в апреле, сразу же
восстанавливается деятельность всех его функций и появляется
большая потребность в питательных веществах. Но где их взять?
Кругом еще лежит снег. Взрослого зверя — сохатого, сокжоя или ка-
барожку — трудно поймать, а телята появляются на свет только
в конце мая — начале июня, да и птиц ему не скрасть, для этого
он слишком неуклюж. Растительного же корма еще нет. В
желудке убитых в апреле и мае медведей обычно находишь личинок,
червячков, муравьев, корешки различных многолетних растений
и даже звериный помет. Но разве может он прокормиться такой
пищей? Да и разоренные им норы бурундуков, где иногда
удается достать две-три горстки ягод или кедровых орехов, не
спасли бы медведя от голодовки без осеннего запаса жира.
Василий Николаевич приехал на трех нартах. Мы разложили
на них мясо, увязали и тронулись в обратный путь. Бойку
пришлось нести на руках до реки. Кучум, прихрамывая, плелся
сзади. Над лесом, каркая, летели к выброшенным кишкам две
вороны.
В лагере праздник. Все ожили. Даже Афанасий вышел из
палатки встречать нас. Он улыбается и морщится от боли, едва
растягивая губы, скованные коркой.
Вечер крадучись спускается со склона гор. Гаснет за
горизонтом свет. Исподтишка ершится ветерок. На востоке одинокая
туча прикрыла космами вершины. Большой костер ввинчивает в
плотное небо сизую струйку дыма. На таганах, в закопченных
котлах, варится свеженина, тут же на деревянных шомполах
румянится шашлык. Мы все сидим возле огня, глотая сочный запах,
и следим за Василием Николаевичем — «главным дирижером».
Наконец ужин готов, и все идут в палатку.
Старики едят быстро. В левой руке — мясо, в правой —
острый нож. Зубами захватят край куска, чиркнут по нему ножом
возле губ, глотнут. Руки еле поспевают подкладывать, отрезать.
Мясо почти не пережевывают — словно зубы у них
предназначены для другой, более сложпой работы: нужно ли подтянуть
потуже подпругу на олене, развязать узел на ремне, протащить
сквозь кожу иголку или что-нибудь оторвать, отгрызть — все это
старики обычно делают зубами. В быстроте и ловкости, с какой
работают у них челюсти, есть что-то первобытное.
Рядом со мной сидит Улукпткап, роясь заскорузлыми
пальцами в своей чашке. Мяса много, оно жпрное; глаза старика
жмурятся, нежась над теплым медвежьим паром. Ест он без хлеба,
поспешно отрезая и глотая куски мяса. Устанет — передохнет,
хлебнет из блюдца горячего жира, и снова у губ заработает нож.
— Эко добро — медвежье сало! Сколько ни ешь — брюху не
лихо,— говорит старик, слизывая с блюдца жир.
Лиханов от него не отстает. Глаза его размякли, посоловели,
засаленная бороденка лезет в рот.
Афанасия разбинтовали — так свободнее. Он черпает кружкой
жир из котла, пьет его несолепым, процеживая сквозь зубы.
Все они едят много; отяжелев, валятся на бок и полулежа еще
оскабливают, обсасывают кости. Затем пьют чай, разговаривают.
— Уже десятый час, пора спать. Завтра рано подъем,—
предупреждаю я.
— Эко спать! После жирного мяса сна не жди...
Василий Николаевич принес в палатку больную Бойку,
покорную, с печальными глазами, и сейчас же в щель просунулась
голова Кучума. Умное животное следило за нами, точно хотело
узнать, что мы намерены делать. Но как только Бойка начала
визжать, биться в руках, Кучум поспешно убрался.
Мы выстригли вокруг раны узенькую полоску шерсти,
промыли рану йодом и уложили Бойку спать.
Ночью сквозь сон я слышал разговор в палатке проводников,
хруст костей и почмокивание губ. Старики продолжали ужин.
Утром пришлось задержаться — проводники опять ели мясо,
пили чай, затем долго искали оленей.
День выдался солнечный. Лес слабо шумел. Пахло отогретой
хвоей. Над брошенной стоянкой горбилось белое облачко,
присосавшись к боковому отрогу и уронив легкую тень на наш след.
Кукур — небольшая речка, образующаяся от слияния
многочисленных ручейков, сбегающих с крутых склонов Станового и
Джугдырского хребтов. Километрах в десяти ниже перевала она
течет узким руслом, въедаясь в угрюмые отроги, преградившие
ей путь к Мае. Горы не расступились, а скалами повисли над
щелью, по дну которой течет Кукур.
Вот этим узким ущельем мы и ехали по льду реки. Нас
встретила промозглая сырость, никогда не продуваемая ветрами.
Солнце и, кажется, само небо прятались за скалами. Малейший звук,
зародившийся в тишине ущелья, сразу усиливался, множился,
отражаясь от ворчливых скал. Олени, подбадриваемые криком
проводников, бежали дружно, отбивая копытами дробь.
Уже остались позади многие кривуны и разнообразные
ансамбли скал, но край ущелья еще не виден. Пейзаж скучный.
Высокие каменные стены, словно гигантские занавеси, исписаны
скупым рисунком ллшайнпков. Редко где увидишь карликовую
березку или прутпк багульника, поселившегося на холодных
уступах.
Неожиданно мы вспугнули двух черных воронов. Их
присутствие в этой глубокой щели озадачило пас. Рядом светлая
долина, где много солнца и простора, но они живут здесь,
предпочитая мрак, застойную сырость.
Но вот скалы раздвинулись, пропустив в ущелье свет. Вдали
показались горы. А еще километров через десять мы наконец-то
увидели берег Май. Там и заночевали.
Река Мая в верхней части протекает по плоской и
сравнительно широкой долине, затянутой смешанным лесом,
преимущественно лиственничным. Горы здесь пологи, с хорошо
разработанными лощинами. Зато дальше, отступая от реки, виднеются
громады угловатых гольцов. Кругом нерушимо лежит зима, и
только лес шумит не по-зимпему, напоминая о недалеком
переломе.
Чуть свет мы уже были в пути.
Из-за правобережного хребта грузно поднимались
взбудораженные ветром тучи. Толкая друг дружку, они расползались,
затягивая небо. А следом за ними мутной завесой хлестала по
вершинам гор непогода. Потянула встречная поземка, и снова
захолодало. Свежие хлопья снега косо падали под ноги, засыпая следы.
В двенадцать часов мы добрались до лагеря Лебедева.
— Кажется, никого нет! — крикнул Василий Николаевич,
соскочив с нарт и заглядывая в палатку.
Стоянка занесена снегом. Ни человеческих следов, ни нарт,
ни оленей...
— Странно, куда же они ушли? — удивился я.
— Ты спрашиваешь про людей? Ушли сегодня далеко, не
скоро вернутся,— пояснил Улукиткан.
— Откуда ты узнал? Почему так думаешь?
— Эко, не видпшь! Читай, тут хорошо написано.— И старик
показал рукой на ближайшую лиственницу.
На ней я увидел обыкновенный затес и воткнутую
горизонтально ерниковую веточку с закрученным кольцом на конце.
— Ничего не понимаю! Обычный затес. Ты шутишь,
Улукиткан.
— Как — шутишь? Поди, не слепой! — Он с досадой схватил
меня за руку, потащил к лиственнице.— Хорошо смотри, я
рассказывать буду. Раньше эвенки совсем писать не умели. Когда
ему надо было что-нибудь передать другой люди, он делал
разный метка на дереве, смотря чего ему надо сказать. Если хозяин
чума или лабаза кочевал со становпща совсем, то веточку клал
прямо, куда ушел. А если уходил надолго, но хотел обязательно
вернуться, конец веточки заворачивал назад кольцом. Понял?
Твоя глаза есть, хорошо смотри: каюр Лебедева правильно писал,
что обязательно вернутся сюда, но не скоро. Если же эвенк
кочевал на два-три дня, то кольцо веточки пускал немного вниз.
Когда он уходил на день, в другом месте ночевать не хотел,
веточку клал без кольца, концом прямо вниз. Теперь твоя
понимай? Раньше эвенки все так делал.
— Как не понять! Но откуда ты узнал, что они уехали
сегодня?
— Все тут на веточке написано. Как не видишь? Смотри, тут
ножом вырезано четыре острых зубца подряд п один тупой.
Острый зубец — это по-нашему солнечный день, тупой — непогода.
Значит, Лебедев кочевал отсюда после четырех подряд хороших
дней на пятый, в непогоду. Теперь хорошо считай сам и скажи,
когда он ушел.
— Верно, уехали сегодня,— вмешался в разговор Василий
Николаевич.— Вспомните, ведь солнечные дни начались с
четвертого числа, мы еще за перевалом были, и продолжались они
четыре дня, а сегодня по счету пятый день—и первый день
непогоды. Ты смотри, как просто и ясно! Грамотному человеку,
пожалуй, и лиственницы не хватило бы все расписать, а у эвенка
столько вместилось на веточке... Скажи пожалуйста! И как ты,
Улукиткан, все это видишь?
А тот, все еще покачивая от удивления головою, продолжал
досадовать на нашу безграмотность, на то, что мы не обладаем
нужной наблюдательностью, не замечаем многого, не умеем
доискиваться причин самых разнообразных явлений в природе.
— Человеку не напрасно дан ум,— заключил он.— Если
нашел на снегу кучу перьев — не ходи дальше, непременно узнай,
чьи они и почему лежат тут; если заметишь сломанную
веточку — тоже узнай, кто и зачем ее сломал; увидишь след
бежавшего сокжоя — разберись, от кого он удирал. Глаз все должен
видеть. Но только видеть — это мало, нужно и понимать, что
видишь.— И, махнув на нас безнадежно рукой, он стал распрягать
оленей.
«Вот он, истинный следопыт, дитя природы, свидетель далекой
старины! — думал я, с восхищением поглядывая на
Улукиткана.— Таких, как он, остается все меньше и меньше. Они уходят
из жизни, унося с собою историю и веками накопленный опыт
своего народа. Трудно даже представить, какие огромные знания
накопил этот бывший лесной кочевник и как все ему понятно в
жизни тайги. Какое это счастье для человека — выработать в себе
с молодых лет пытливость, любознательность, интерес к
загадочным явлениям, научиться находить всему причины!»
...Лебедев обосновался на берегу Май, в двух километрах
выше устья левобережного притока Кунь-анье. Слева лагерь
стеной огибал рослый лес, а справа к нему прижался наносник из
серых помятых стволов, принесенных сюда водой в половодье.
Палатка, приземистая, как черепаха, сиротливо стояла под
огромной лиственницей. Рядом на четырех ошкуренных столбах
возвышался лабаз, заваленный грузом и прикрытый брезентом. Ветер
хлопал обгорелой штаниной-пугалом, подвешенной на кривой
жердочке. Под лабазом висели туго набитые поткп, ремни, посуда
проводников, лежали ящики с гвоздями, цементом, круги веревок,
тросы. Следы же пребывания людей были скрыты под снегом.
Путь окончен. Груз наш сложен под брезентом, а
освободившиеся нарты, изрядно помятые жесткой дорогой, лежат
перевернутые вверх полозьями. В палатке на печке бушует суп,
переплескиваясь через край кастрюли. Душно от пара и
перегоревшего жира.
Я сижу за дневником. Рядом со мною — Улукиткан. Он
рассказывает о лесной письменности и внимательно следит, как по
бумаге скользит карандаш.
Сначала я слушаю рассеянно, как говорится, в пол-уха, но
через несколько минут бросаю писать и весь превращаюсь в слух.
Как много знает этот человек! Как интересно его слушать!
Из его рассказов я узнаю, что в старину эвенки не делили
год на двенадцать месяцев, как это принято всюду. Они его
разбивали на множество периодов, в соответствии с различными
явлениями в природе, имеющими какую-то закономерность. Даже
Улукиткан, доживший до пятидесятых годов нашего столетия, все
еще пользуется в личной жизни таким календарем. Если он
говорит: «это было, когда крепкий мороз», то надо понимать —
это случилось в январе; «много снега на ветках» — февраль;
«когда медведица щенится» — март, «время наледей» — апрель;
«прилетают птицы» — май; «одеваются в зелень лиственницы» —
июнь; «жаркие дни» — июль; «когда олень сбрасывает кожу с ро-
гов» — август; «когда в тайге трудно собирать оленей» —
сентябрь; «белка становится выходной» — октябрь; «самое добычливое
время» — ноябрь; «сохатый теряет рога» — декабрь. Эти большие
периоды, в свою очередь, делились на мелкие, приуроченные к
явлениям в природе, имеющим более точное время. Если
Улукиткан говорит: «это было время начала паута», то он имеет в
виду примерно 10 июня; «когда кукушка начала кричать» — 20 мая;
«когда лебедь на север летит» — конец мая; «начало гона у
сохатых» — 17 сентября...
Этот неписаный эвенкийский календарь хранит в себе много
интересных, проверенных столетиями наблюдений над явлениями
природы. Как ни странно, некоторые из этих дат долгое время
были предметом споров в научных кругах.
Эвенки — прекрасные таежники. От их наблюдательности не
ускользают малейшие изменения в окружающей обстановке, они
прекрасно ориентируются, разбираются в следах зверей, в звуках.
Для них в тайге нет ничего нового, неожиданного, ничем их там
не удивишь. Для эвенков веточка с кольцом и надрезами,
которые мы только что рассматривали, вполне заменяет письмо. Это
довольно странная и необычная письменность кочевника, да и
деревянная «расписка» и многое другое дошли до нас из глубокой
старины вместе с ее представителями — стариками. Жаль, если с
ними она и умрет.
О нашем приезде Лебедев не догадывался. Он ушел с
отрядом на восток, намереваясь обследовать большой узловой голец,
со склонов которого берут начало реки Кунь-Манье, Сага, Нимни.
После окончания этой работы он должен будет перебраться на
Джугджурскпй хребет.
Сегодня вечером мы встретплись в эфире со своими
радиостанциями. Нам передали прпятные вести: главный инженер
Хетагуров с группой геодезистов третий день штурмует Чагарский
голец. Топографы Яшин и Закусин ушли своими маршрутами в
глубину удских марей и по кромке Охотского моря. След обоза
астронома Каракулина, обогнув с севера Становой, убежал вдоль
Джугджурского хребта к истокам Уяна. Наследили нарты
геодезистов по рекам Гуанам, Арга, Селиткан. Обогрелась кострами
разрозненных отрядов Тугурская тайга, там и тут пробежали
тонкие снежные тропки к вершинам крутогорбых хребтов.
Оживились пустыри человеческими голосами да стуком топоров.
Часть вторая
I
Весна идет. Утро на глухарином току. Танец медведя.
«Карта» Улукиткана. Снова в путь!
Затейник апрель входит в свои права. Спорят солнце, снег и
вьюга. Подспудно звенят ручьи. Лес наполняется таинственным
шорохом пробуждающейся природы.
Я проснулся рано. В лагере спокойно: нп суеты, нп говора
людского, даже трубы над палаткамп не дымятся. Это, кажется,
первый день за время нашего путешествия, когда не нужно думать о
дороге, о наледях, когда усталым глазам не надо всматриваться
вперед в поисках прохода.
К лагерю табуном подошли олени. Они лениво потягиваются,
выгибая натруженные лямками спины. Затем все разом
поворачивают головы в сторону убежавшей от лагеря реки.
Что их насторожило?
Нигде никого не видно, но слух улавливает шорох, будто кто-
то, раздвигая почерневшие ветки, несмело идет по лесу. Стайка
птиц торопливо проносится навстречу этому таинственному гостю.
Вот он уже совсем близко, от его невидимого прикосновения
вздрогнули сережки па ольховом кусте, зашуршали старые неопавшие
листья. Я уже чувствую на лице чье-то теплое, нежное дыхание.
Это весна! Это она взбудоражила оленей и растревожила лес.
Ласковый ветерок перебирает густую ость на полношерстных
боках оленей. Он шарит по вершинам старых лиственниц,
пробегает по чаще и поспешно улетает дальше, к холодным вершинам
заснеженных гор, оставив в воздухе какое-то смятение да
бродящий запах весны, принесенной с дальнего юга.
Солнце, выпутавшись из лесной чащи, осветило
пробудившийся лагерь. Олени ложатся на снег и, пережевывая корм, чутко
прислушиваются к ветру. Бойка на пригреве зализывает раны.
Улукиткан дерет с жимолости волокно для мочалок. Василий
Николаевич и Геннадий готовят баню. Кучум воровски высунул
89
из палатки морду с украденным куском сахара в зубах. Он
осмотрелся, подошел к костру, похрустел сахаром, облизнулся и
озабоченно принялся ловить блох у себя в шубе.
Здесь, в верховье Май, нам придется переждать распутицу.
Отсутствие Лебедева в условленном месте расстраивало наши планы.
Но прежде чем отправиться на розыски его под голец Сага,
необходимо починить одежду и обувь, изрядно потрепанную,
помыться, постирать белье. К тому же олени обессилели и нуждаются в
длительном отдыхе.
Скоро будет готова баня. У края наносника большим пламенем
бушует костер. Рядом с ним в береговом тальнике вырыта яма-
ванна. Тут же устроен настил полуметровой высоты в виде
топчана, заменяющий парной полок. Все это размещено на площадке
в пять квадратных метров и так, чтобы можно было поставить
палатку.
Гаснет пламя костра, разваливаются угли, обнажая под собой
кучу крупных камней, сложенных горкой и побелевших от
накала. Мы убираем остатки углей, выстилаем яму-ванну
водонепроницаемым брезентом и наливаем горячую воду. Затем ставим
палатку. Баня готова. Внутри жарко от раскаленных камней.
Купаемся по двое. Заплескалась вода, раздулась от пара
палатка. Геннадий от всей души хлещет стланиковым веником по
разомлевшему телу Василия Николаевича. Тот вертится вьюном,
стонет, кряхтит. А каменка шипит, захлебываясь паром. Геннадий
часто приседает, чтобы охладиться, и с новой силой хлещет
Мищенко. У того голос слабеет, стихает, и слышно, как он безмолвно
валится в ванну.
— Эко осерчал Геннадий! — говорит Улукиткан,
неодобрительно покачивая головой.
— Сейчас наша с тобой очередь, готовься,— сказал я старику.
— Оборони бог! — испугался тот.— Моя свой баня делать
буду, а тут не могу, сразу пропаду.
И он опасливо отошел в сторону, не сводя недоумевающих
глаз с палатки, окутанной паром.
После бани мы занялись стиркой, а наш Улукиткан, усевшись
на снегу, стал мыться. Пододвинув поближе ведро с теплой водой
и стараясь не замочить унты, он, не раздеваясь, начал
намыливать голову. Старик фыркал от удовольствия, плескался, как
утка. Затем он отжал из волос воду и натянул на мокрую голову
меховую шапку-ушанку. Немного передохнув, он стащил со своего
тщедушного тела рубашку, помыл костлявую грудь и, не
вытираясь, надел чистую рубашку, а поверх дошку. Снова передохнул и
снял унты вместе со штанами. Высохшие, тощие ноги плохо
отпаривались...
— Эко зря кричал Василий, ведь так куда с добром мыться
можно,— рассуждал шепотом Улукиткан.
И действительно, даже после такой своеобразной «бани»
посвежел старик, посветлели его глаза.
90
Собрав грязную одежду, Улукиткан запихивает ее в ведро,
намыливает, выжимает и, не вставая с места, бьет то рубашкой, то
штанами о корявый ствол лиственницы — это и называется у него
стиркой...
За почерневшим лесом в глубоком отливе неба чуть
виднеются высокие хребты. На лабазном срубе с ледяных свечей сбегают
капли влаги. Расползается теплынь по чаще, по снегам.
День кончился. Долину прикрыла тьма. Морозная ночь
быстро сковала размякший снег.
Все собрались у меня. В палатке полумрак. В печке изредка
вспыхивает пламя, обливая тусклым светом сгорбленные фигуры
сидящих людей. На пх лпцах, выхваченных из темноты, покой и
скука. В тишине слышно, как губы громко всасывают горячий чай
да на зубах похрустывают сухари.
— Эко кпслый фрукт! — говорит Улукиткан, обсасывая лимон
и морщась, как от ушиба.
— Корку-то не ешь, она горькая,— предупреждает его
Мищенко.
— Потто «не ешь»? Горькая языку, да ему мало заботы, а
брюху польза.— И по скуластому лицу старика расплывается
улыбка.
— Что будем делать завтра? — спрашиваю я.
Все молчат. В углах палатки еще больше сгустился сумрак.
Кто-то зажигает свечу.
— Ленпвому — сон, быстроногому — охота, а усталому
оленю — свежая копанина,— наконец отвечает Улукпткан, разгибая
онемевшую спину.
— Чем же ты займешься?
— Сокжой искать надо. Обеднел наш табор, костей не
осталось, ножу делать нечего, да и брюху скучно!
— Когда собираешься? — настораживается Мищенко.—
Может, вместе пойдем? Вдвоем веселее.
— В пустой тайге и втроем веселья не жди, а на свежем
следу зверя и одному хорошо. Утром глухариный ток ходить буду,
потом надо искать место, где сокжой стоит, и рыба надо поймать.
Хорошо, что у глаз рук нет,— все бы захватил. Тьфу, какой люди
жадный!..
— Вот уж не ожидал от тебя, Улукиткан! Знаешь, где ток, и
молчишь! Я, можно сказать, для тебя все: и крепкого чаю заварю,
и мозговую косточку припасу, а ты вон какой!
— Эко зря серчал, Василь! Я думал, по тонкому насту тебе
глухаря не скрасть — шумно больно, напрасно пули терять
будешь.
— Под песню к любому подберусь, шум тут ни при чем.
Говори лучше, где ток, вместе пойдем.
— Моя утром слышал — глухарь щелкал прямо на восход,
думаю, там ток. Ты иди сам, моя другой знает охота, твоя так не
может,— упрямится старик, хитровато усмехаясь.
Еще посидев немного, он уходит, унося с собой тайну своих
замыслов.
А мы с Василием Николаевичем решаем так: на ток пойду я,
а он спустится по Мае вниз и осмотрит реку — нет ли где
большой полыньи, чтобы поставить сети, обойдет боковые ложки —
может, нападет поблизости на след сокжоя или сохатого.
Перед сном готовим ружья, лыжи, котомки, привязываем собак.
Я подготовил мелкокалиберку, а Василий Николаевич — винтовку.
Еще задолго до рассвета мы позавтракали и покинули
палатку. Я задерживаюсь, чтобы по ходу Василия Николаевича
определить, как далеко слышен шорох лыж. Стою долго. Тот давно
скрылся, а шум хрупкого наста все еще будит тишину. Это очень
плохо. Не отказаться ли от поисков тока? Повернул ухо к
востоку, послушал — не щелкает. Очевидно, притаились глухари.
«А может, рано?» —- думаю я и решаюсь идти дальше.
В лесу темно. Бледные лучи звезд не проникают в чащу.
Осторожно пробираюсь меж стволов деревьев. Почти на ощупь обхожу
валежник, пни и чутьем угадываю нужное направление.
Вдруг надо мною что-то прошуршало, будто невидимая пгица
задела крылом вершины деревьев. Я останавливаюсь. Шум,
удаляясь, затихает, но из недр старой лиственничной тайги
доносится еле уловимый гул — сдержанный, тревожный.
Иду дальше. Неожиданно лес редеет, показывается
заснеженная поляна, а за нею — пологая возвышенность. До слуха
доносятся приглушенные звуки. Настороженно вслушиваюсь. Звук
долго не повторяется. Наконец где-то далеко над горою отрывисто
щелкнуло, затихло на секунду, другую, да вдруг как польется:
«Тра-та-та... Тра-та-та... Тра-та-та...»
Под тяжестью моих лыж шумно крошится наст, разрывая
сонную тишину. Быстро пробегаю снежную полоску, взбираюсь на
возвышенность.
«Тра-та-та... Тра-та-та... Тра-та-та...» — ясно слышится
справа глухариная песня. Она размеренно разрывает тишину, стихает
и снова льется по лесу. Где-то впереди на «полу» нежно квохчет
самка глухаря — копалуха. Я слышу шорох ее распущенных
крыльев, волнующие звуки любовного призыва.
Осторожно крадусь дальше. Кажется, все идет хорошо. Но
вдруг надо мною раздается треск, удары тяжелых крыльев о
ветки—и черная тень, оторвавшись от лиственницы, скрывается в
темноте.
— Фу, черт!..— вырывается у меня то ли по адресу
вспугнутого глухаря, то ли собственной оплошности.
Взбираюсь на гребень и невольно замираю, прислонившись к
березе.
Мутно алеет восток. Робкий свет прорезает редколесье. Где-то
высоко пролетает ветерок, ласково касаясь вершин деревьев.
Пробуждается лес, шепчутся о чем-то между собой ели, а ветерок уже
далеко впереди...
Как хорошо дышится в это первое весеннее утро! Каким юным
и радостным чувствуешь себя в этот ранний час! Вот так и стоял
бы без конца, наслаждаясь пробуждающейся природой...
Вдруг слева внизу тихо прощелкал глухарь, как бы
настраивая свой голос, другой ответил ему с гребня, третий как-то сразу
азартно запел — и лес наполнился глухариной песней.
Я спешу на ближний звук. Ищу глазами птицу, знаю, что она
где-то близко. Вон, кажется, чернеет на лиственнице, шевелится,
увеличивается...
«Тра-та-та... Тра-та-та... Тра-та-та...»
Напрягаюсь, готовый к прыжку. Но песня почему-то льется
однозвучно, не заканчивается бурным и страстным шипением,
когда глухарь на несколько секунд становится слеп и глух, позволяя
охотнику сделать два-три прыжка к нему. Наконец догадываюсь,
что имею дело с каменным глухарем, в песне которого нет этого
колена. Значит, нужен какой-то иной подход к птице. Не зря
предупредил Улукиткан, что к ней под песню не подойдешь. А как
же он скрадет?..
Глухарь четко выкроился пышным силуэтом на фоне
раскрасневшейся зари и, не смолкая, льет в пространство потоки
безудержной песни. На «полу» квохчет копалуха. Она бесшумно
перебегает от певца к певцу, как бы не зная, на ком остановить свой
выбор,— до того хорошо все поют.
Делаю еще несколько шагов, но предательский наст выдает
меня: глухарь внезапно смолкает, сжимается и настороженно
повертывает краснобровую голову в мою сторону. Я чувствую на
себе взгляд пары острых глаз, глушу дыхание, боюсь пошевелиться.
Медленно тянутся минуты. Сквозь верхние кроны деревьев
проникает ласковый утренний свет. Где-то далеко-далеко, в
глубине леса, рождается ветер и, точно шум прорвавшейся воды,
приближается и порывисто несется мимо. Глухарь не выдерживает
поединка, вытягивает черно-сизую шею, надувает зоб, веером
распускает приподнятый хвост. Вот он отбросил кверху голову,
щелкнул раз, другой — и вновь полились навстречу утру живые звуки
весенней песни. Глухарь поет долго, велпчаво, сдержанно
царапая сучок острыми концами крыльев.
Когда гордый певец, захлебываясь, зачастил свою трель, я
осторожно поднял ствол винтовки. Но глухарь мгновенно смолк,
повернулся к заре и, захлопав могучими крыльями, исчез за
курчавой вершиной.
Острая горечь неудачи овладевает мною. Присаживаюсь на
валежину, чтобы прийти в себя, но на вершинах лиственниц опять
вижу токующих глухарей. Встаю и снова крадусь между
стволами деревьев к ближнему глухарю.
Гремит под лыжами проклятый наст. Слышу удары крыльев
о ветки и торопливый взлет. Неужели придется вернуться в
лагерь ни с чем?
Выхожу на гриву. Яркие лучи восхода уже пронизывают лес.
Всмотревшись в продолговатую полоску заледенелой мари на дне
лога, окруженную редкими стволами низкорослых елей, замечаю
какое-то движение — что-то черное и крупное шевелится там, на
закрайке мари.
Кажется, медведь! Вот он выходит на лед, осматривается и,
потоптавшись на месте, пересекает марь. Но ведет себя при этом
косолапый как-то необычно: то подпрыгивает, словно спутанный, то
начинает проделывать какие-то забавные движения. Возможно, он
только что вылез из берлоги и разминает долго бездействовавшие
лапы. У меня мгновенно созревает решение: опередить его
правым распадком и на гриве подкараулить.
Расстегиваю телогрейку — так легче дышать, затягиваю
потуже пояс и сваливаюсь в ложок. Брызжет из-под моих лыж снег,
мимо мелькают лиственницы, приземистые ели, кусты. На ходу
достаю левой рукой дйе запасные обоймы малокалиберных
патрончиков. Вижу на «полу» расфуфыренного глухаря, парадно
чертящего крыльями жесткий снег. Но сейчас не до него!
Слышу, будто где-то пролаяла собака. Сдвпгаю пятки, круто
скашиваю лыжи, останавливаюсь. Действительно, за гривой, где
видел зверя, лает какая-то собачонка пискливым голосом. Это не
Кучум и не Бойка. Откуда же она взялась? Может, Лебедев
приехал? Но и у его собаки Берты не такой голос. Бегу на лай.
Поднимаюсь на гриву, подкрадываюсь к толстой лиственнице и
смотрю вниз. Зверь уже прошел марь, но собачонки возле него не
видно, хотя лай слышится ясно. Всматриваюсь в редколесье —
поблизости тоже никого нет. «Что за ерунда!»>— думаю, а сам не
выпускаю из поля зрения зверя. Он, все так же по-смешному
подпрыгивая, подвигается ко мне. Между намп на ветке большой
лиственницы сидит глухарь. В лесу совсем светло, солнце уже
поднялось над тайгой. Где-то далеко забавляются крпком куропатки.
А собачонка все лает и лает, но обнаружить ее мне никак не
удается. Замечаю что-то странное и в фигуре медведя: морда тупая,
сам короткий, а зад приподнят высоко, и масть какая-то светлая.
Понять не могу, что за урод. А зверь, тем временем
приблизившись к глухарю, вдруг поднимается на задние лапы,
выпрямляется в полный рост... и до моего слуха долетает звук выстрела.
Глухарь, ломая ветки, падает на снег.
Я не могу удержаться от хохота, узнав в поднявшемся
«медведе» Улукиткана. Догадываюсь, что это он и собачонкой лаял,
чтобы усыпить бдительность глухаря.
Скатываюсь к нему. Старик, заметив меня, идет навстречу,
волоча убитую птицу. На нем оленья доха, вывернутая наружу
шерстью и стянутая по животу веревкой.
— Хитро придумал, Улукиткан, обманул глухаря и меня! —
весело встретил я его.
Старик приподнял маленькую голову, помолчал и устало
раскрыл сухие губы:
— Когда маленький был, много так добывал. Ни один собака
лучше меня не подлаивал глухарю. А теперь сердцу плохо, ноги
не пляшут, голоса нет, насилу обманул,— ответил он, бросая под
поги птицу и отогревая дыханием закоченевшие руки.— Слабому
оленю и добрая тропа хуже каменного брода. Так и мне теперь...
— А я ведь принял тебя за медведя, скрадывать начал...
Улукиткан, сузпв изуродованные старостью веки, взглянул на
меня.
— Эко за медведя! — усмехнулся он.— Ево походка совсем
другой, как не узнал? Глаза близко не должны обманывать.
Мы тронулись к лагерю. Холодный утренник - бросал в лицо
жгучие занозы. Стпхал ток. Торопливо отлетали копалухи, роняя
на тайгу глухие прощальные звукп. Где-то на гриве вяло
стрекотал одинокий петух.
Прошел и второй день в мелочах. У Василия Николаевича
появились свежие латкп на штанах, новая самодельная трубка;
Геннадий сделал ножны; Лпханов и Пресников подстриглись. Но в
лагере царит скука. Я не раз садился за дневник — не пишется.
Пытаюсь убедить себя в необходимости длительной передышки,
но не могу заглушить таинственный зов гор, влекущий в путь,
требующий движения. Вижу, что не выдержим долго такой
передышки, измучаемся,— так не лучше ли сразу отправиться на
поиски Лебедева? Но на чем ехать? Если прервать отдых оленей, то они
окончательно выйдут из строя и не смогут летом работать. Идти же
пешком, с однпмп котомкамп, в такой далекий маршрут —
безумие: ведь еще зима, без палаткп п печки прожить трудно.
Вечером Геннадий по рации принял радиограмму от
начальника партии Сипотенко, работающего на Алданском нагорье, с
просьбой обязать Лебедева как можно скорее обследовать район стыка
Станового и Джугджурского хребтов, что туда он посылает свое
подразделение на соединение с Лебедевым и, если тот к их
приходу не наметит вершины гольцов под пункты, это вызовет простой.
— Лебедева искать — только время терять. Кто знает, где
он? — говорит Василий Николаевич, вопросительно посматривая
на меня.— Неужто без него не сделаем обследования?
— Ты прав,— ответпл я.— Не будем отрывать Лебедева от
работы, пойдем самп на хребет. Но как пдтп? Оленей нужно
поберечь. Да и погода, видишь, опять задурила.
— Что-нибудь придумаем,— говорит Василий Николаевич.
Вечером поговорили, посоветовались и решили послезавтра
выступать. Со мной пойдут Василий Николаевич и Александр
Пресников. Сделаем двое легких нарт с расчетом, чтобы можно было
разместить в них двухнедельный запас продовольствия,
небольшое походное снаряжение, и потащим их сами.
Ночная темнота покрыла лагерь. На отогретый дневным
теплом лес падает густая изморозь. Ни один звук не нарушает
покоя. Тихо и в палатке. Под свечой, установленной на высоком
колышке, горбит спину Улукиткан. Он делает «карту» хребтов и
ключей по нашему маршруту.
— Это Мая,— говорит он, кладя на расправленный брезент
веточку, изогнутую в двух местах и с раздвоенной вершинкой.—
Тут Селиткан, Кукур, тут Удюма...
И старик к веточке прикладывает с двух сторон прутики,
изображающие притоки, а к ним — еще более мелкие прутики, чаще
раздвоенные, обозначающие распадки. Он поднимает голову и
напряженно смотрит на «карту», разбираясь в рисунке. И по мере
того как в голове у него одна за другой меняются мысли и
складываются решения, лицо его проясняется и веселеет.
— Эко худой голова стал, опять путал! — говорит Улукиткан,
передвигая веточку.—- Теперь хорошо слушай, я буду толмачить.
Тут есть большой гора, много скал, ходить шибко плохо, без
нужды не лезьте туда.— И он ткнул кривым пальцем в междуречье
севернее Кукура.— Перевал надо искать в прямой вершине Май,
с той стороны к нему Удюм-река подходит. Если пойдете по Джуг-
ДЖУРУ утром, хорошо смотри — справа в распадках должен
сокжой стоять. По туману, оборони бог, не ходите — обманет.
Заблудитесь — не делайте нового следа, своим возвращайтесь. Не
ленитесь котомку с собой таскать: в таком деле ее тяжесть — помога;
хлеб, спички, топор должны быть у каждого. С пургой без дела не
связывайтесь, ее не переспоришь. Вот и все... Не забывайте слова
старика, дельно говорю.— И, отодвинувшись от свечи, он
раздавил ладонью на лбу крупные капли пота.
Я снял копию «карты» на бумагу и надписал названия
притоков.
Следует сказать, что эвенки обладают замечательной памятью.
Увидев однажды местность, даже со сложным рельефом, они
запоминают ее на долгие годы почти с точностью топографического
изображения. Это они дали названия бесчисленным рекам, ключам,
озерам, хребтам, урочищам на большой части территории Сибири.
В недалеком прошлом по пх рассказам геодезисты п топографы
составляли первые лпсты карт многих отдаленных районов, куда
исследователю трудно было проникнуть. Им, эвенкам, да и другим
народам Севера, топографическая карта обязана детальной
расшифровкой необжитых территорий. Кому из путешественников,
даже нашего времени, в своих маршрутах не приходилось с
благодарностью пользоваться копией «карты», вычерченной
каким-нибудь старожилом на песке или нарисованной им на клочке бересты?
В геодезических работах, как говорится, первая скрипка
принадлежит инженеру-рекогносцировщику. Он первый проникает в
неисследованные районы, взбирается на главные вершины
хребтов, на возвышенности, откуда обычно открывается далекий
горизонт и можно зримо представить местность. Рекогносцировщику
надо обладать большой выносливостью, уметь хорошо
ориентироваться в любых условиях: в тайге, тундре или в горах.
В районе, куда мы добрались после месячного путешествия,
рекогносцировку пунктов должен произвести Кирилл Родионович
Лебедев.
Но пока он будет обследовать голец Сага, а Пугачев пройдет
по южному краю Алданского нагорья, мы постараемся
разобраться в довольно сложном рельефе стыка трех хребтов и наметим два
пункта на господствующих вершинах, если, конечно, сможем
взобраться туда по снегу. Затем вернемся в лагерь и пойдем
разыскивать Лебедева. К тому времени он, вероятно, будет
обследовать южные отроги Джугджурского хребта.
Следующий день, тринадцатое апреля, прошел в хлопотах и
сборах. Сделали две нарты с широкими, как лыжи, полозьями,
отобрали продовольствие, снаряжение, напекли дня на четыре
лепешек, отварили в дорогу остатки медвежьего мяса. С собой
берем маленький теодолит, винтовки, фотоаппарат, бинокль.
Улукиткан с явным беспокойством следит за нашими сборами. Все
ему не нравится: то, по его мнению, мы берем с собой лишнюю
одежду, то сделали большие, не по нартам тюки, то очень длинно
привязали ремни. Старик видит каждую мелочь, он не раз ходил
сам с нартой и хорошо знает, что такое узкие лямки, лишняя
тяжесть или тесная обувь в походе. Он неустанно бродит по лагерю
от одного к другому и то перепакует тюк, то усядется к костру
ремонтировать лыжи или заделывать концы веревок.
Когда одна нарта была загружена и увязана, он недоверчиво
осмотрел ее, перекпнул через плечо лямку п протащил метров
пять.
— Однако, неладно, напрасно сплу терять будете,— говорит
он, неодобрительно покачивая своей маленькой головой,
перехваченной на лбу вместо шапки куском материи.— Если дорога по
льду пойдет, надо тяжелый груз вперед класть; когда будешь идти
мелким снегом, тяжесть клади на середину нарты, а по
глубокому — позади. Понял? Лишний раз груз на нарте переложишь —
дальше ночевать будешь,— сказал он и стал развязывать узлы
веревок.
Переложив груз по-своему, Улукиткан протащил нарту вокруг
палатки.
— Видно, старик неплохо сделал, легче стало тащить. Зачем
мозолить пяткп, еслп можно перемотать портянки, ноге будет
хорошо...— тпхо говорпт Улукпткан.
И мы снова придирчиво проверяем обувь.
Заканчивается теплый весенний день. На вершинах туполобых
гор догорает отблеск вечернего заката. По небу плывут легкие
редеющие облака. Стихают последние порывы ветра. Быстро
вечереет. В стылой синеве неба одна за другой загораются звезды.
Вечером нам из штаба сообщили прогноз погоды на
ближайшие пять дней.
— Синоптик грозится похолоданием,— сказал Геннадий,
передавая мне радиограмму.— В нашем районе завтра и в
последующие два дня ожидается снегопад и ветер. Не лучше ли вам
отложить поход? Намучаетесь по такой погоде, да и не сделаете
ничего.
4 Гр. Федосеев, т. 1
97
— Ую-юй, это как синоптик далеко видит? — удивился
Улукиткан, стоящий рядом со мною.
Он смотрит на горизонт, вычерченный потемневшим
контуром гор, бросает озабоченный взгляд на тайгу, прислушивается.
Все безмятежно, спокойно. Старик поднимает голову к небу, но и
на небе, видимо, не находит предзнаменований непогоды. На его
лице появляется явное сомнение.
— Что, не будет снегопада?
— Часто ворон кричит, еще не видя добычи, а кукша верит
ему п летит за ним понапрасну. Однако, завтра снега не будет.
Лагерь пробудился еще до рассвета. Старики развели костер.
Мы загрузили вторую нарту. Бойка печальными глазами следит
за сборами; она еще не поправилась и должна отлежаться.
Кучум, в восторге от предстоящего путешествия, бегает от пня к
пню, оставляя на них свои пометки, бросается то вверх, то вниз
по реке п, возвращаясь, заглядывает каждому из нас в глаза,
будто стараясь выпытать, куда же пойдем.
Во взгляде Улукиткана открытая зависть. В думах, может
быть, необъятный для глаза захребетный край, куда мы идем, где
прошло его очень далекое детство, где позже, в годы молодых сил,
он мытарил горе лесного кочевника. С какой радостью он
взглянул бы теперь, спустя много лет, на родные места, на обширную
Учурскую тайгу, прикрывающую восточный край Алданского
нагорья, на стылые марп, пронизанные стрелами заледеневших рек,
па плоские холмы, исписанные следами сохатых, сокжоев!.. Но
мы наотрез отказались взять его с собой: старик сильно похудел
за дорогу, еще больше сгорбился, ему нужен длительный отдых.
Кладу в карман кусочек лепешки. На ощупь проверяю, не
забыл ли взять с собой нож, сппчкп, записную книжку, буссоль.
Александр Преснпков уже впрягся в переднюю нарту, широкие
лямки обняли его богатырские плечп. На ногах у него болотные
резиновые сапоги, и от этого он кажется еще более грузным.
Одет же Александр легко — на нем фланелевая куртка,
брезентовые штаны, на шее шарф, голова непокрытая.
Мы прощаемся. Улукиткан задерживает мою руку.
— Будешь на высокой горе — переверни за меня один
большой камень,— просит он, улыбаясь.
— Хорошо. А для чего это?
— Пусть смерть думает: какой Улукиткан еще сильный, даже
гору ломает! Бояться меня будет...
Хрустнул под лыжами настывший за ночь снег. Тоскливо
взвизгнула привязанная Бойка. Александр стащил нарты на лед,
окинул прощальным взглядом лагерь и потянул скрипучий след
в глубину гор. За Пресниковым пошел я; Василий Николаевич
подталкивал мою нарту сзади.
Впереди лежат широкой полосой малоисследованные хребты —
Становой и Джугджур. Их мрачные вершины, окутанные
полупрозрачной дымкой, выглядывают из-за пологих отрогов. Всюду
видны глубокие провалы, нагромождения разрушенных скал.
С чувством неясной тревоги мы продвигаемся в глубь этих
таинственных гор, куда редко или совсем никогда не проникала нога
человека. Что ждет нас там, в заснеженной теснине? Какой
сюрприз приготовила для нас природа? Мне кажется, что только
сегодня, четырнадцатого апреля, мы и начали по-настоящему свое
путешествие.
II
К верховьям Май. Следы любовных игр белок. Перевал.
Встреча со стадом снеоюных баранов. Ночью на крутом спуске.
Идем легко. Встречный ветер выжимает слезу. Одежда
вымокла от пота. Александр молча тянет нарту, проминая лыжами снег,
прикрывающий лед. Наш путь вместе с рекою вьется меж гор.
Начинается подъем. Лямки глубже врезаются в плечи, нарты
тяжелеют, укоротились шаги, и километры кажутся бесконечно
длинными. Но на душе радостно, как это бывает всегда в первый день
путешествия, когда влечет вперед неизвестное, а запас сил еще нз
тронут.
Все сильнее пригревает солнце. Вместе с нами идет в горы
осторожной поступью весна. Стоит ей коснуться своим теплым
дыханием покрытых снежным саваном гор, как тотчас же на нпх
появляются проталины россыпей, пятна вечнозеленых стланпков,
как начинают чернеть скалы. Снег оседает, раскрывая перед нами
следы зимних бурь.
Прошли устье Салакита. За кривуном, как только оборвался
лес, открылась ослепительная панорама гор, втиснутая в рамки
береговых скал.
Делаем привал.
Мои спутники занялись костром, а я продолжаю
рассматривать суровый облик незнакомых гор, пытаясь угадать, что
ожидает нас там, в холодных теснинах. Слева отчетливо видны колючие
гольцы с выпученными к солнцу черногрудыми мысами. Кое-где
уже заметны протаявшие ребра отрогов. Правее этих гольцов
горы кажутся более пологими, но дальше по горизонту снова
громоздятся их приметные вершины.
Очевидно, что мы находимся близко у границы между
Становым и Джугджурским хребтами. Но определить границы сейчас
еще трудно: первые впечатления могут быть обманчивыми,
поскольку мы смотрим на горы снизу, с короткой дистанции, и
видим только их южные склоны.
На проталине, где мы остановились, сухо. У костра, уронив
голову на грУДь, дремлет Александр. Видно, убаюкали лямки
тяжелой нарты богатырскую силушку нашего передовика, подломились
могучие ноги, притомилась, сгорбилась спппа. Давно догорела
прилипшая к нижней губе цигарка — сон оказался сильнее.
Рядом крепко спит и Кучум, пригретый солнцем, и во сне, видимо,
4*
99
гоняет зверя: нервно визжит, дергает лапами, изредка открывает
глаза, но не пробуждается.
Василий Николаевич готовит обед.
Я бросаю на мох телогрейку, ложусь и снова чувствую всем
телом явственное дыхание горной весны, слышу шорох
оседающего снега. Вероятно, чуют ее приближение и спрятанные под
снегом в почве корешки трав, цветов, семена однолетних растений.
Скоро из земли по корням поступят первые капли сока, лопнут
почки и деревья выбросят зеленую листву. Пробуждаются и
отогретые весенним теплом личинки, червячки, букашки, мухи.
Многие из них уже выглядывают из своих убежищ, сделанных в коре,
в трещинах сухоствольных деревьев, в щелях скал и других
укромных уголках, но еще не решаются покинуть зимние квартиры.
— Александр, слышишь, Александр, глянь-ка, зверюгу какую
поймал! — кричит Василий Николаевич, протягивая к спящему
сложенные горстями руки.— Да пробудись ты, Сашка!
— Ладно, не дури...— бурчит тот, сплевывая потухшую
цигарку и сонно причмокивая губами.
— Говорю, взгляни!
Алексапдр открывает глаза и в недоумении осматривается.
— Фу-ты, черт! — бросает он с досадой, не обращая
внимания на протянутые руки Василия Николаевича.— Понимаешь,
женку видел, ругает меня за что-то, а сама ластится, обнимает...
Нужно же было тебе в такой момент будить...
— Чего это тебе приснилась она в пути, видно, не уморпла
дорожка?
— Сон не закажешь.
— А я комара поймал, не знаю, что ему присудить.
— Раненько вылетел, не терпится. Дай посмотреть на него,
голубчика...
— Говорят, от одного комара к лету тысячи наплодятся.—
Василий Николаевич осторояшо заглядывает внутрь сложенных
вместе ладоней.
— Удрал, бродяга... Так и есть!
— Значит, лето, Василий, комариное будет. Ты взгляни-ка,
пожалуйста, на губе у меня волдырь, что ли, вскочил? Видно, от
цигарки.
— Точно, ожог. Крепко приласкала женка! — смеется
Василий Николаевич.
Отдохнув, снова трогаемся в путь.
Солнце, перевалив за полдень, стало припекать сильнее.
Размяк и оттаял снег. Река в стремительном беге завалила проход
подмытыми стволами деревьев, скатившимися со склонов
крупными валунами. Занырял наш след по оврагам, то в лес, то на реку.
Александр вдруг останавливается, сбросив лямки, что-то
разглядывает на снегу.
— Звери прошли,— говорит он, указывая на свежие следы.
Действительно, только что перед нами долину пересекли пять
100
сокжоев: один крупный самец, две самки и два прошлогодних
теленка. Бежавший позади Кучум потянул носом, метнулся пятным1
следом, но мгновенно исправил свою ошибку и покатился черным
клубочком вдогонку за зверями по снежному полю.
Перемахнув русло реки, кобель нырнул в таежку и исчез в
боковом распадке. Мы продолжаем стоять в ожидании чего-то, хотя
знаем, что из затеи Кучума ничего не получится: сокжой —
животное очень пугливое, и собаке не остановить его.
— Теперь не жди до утра,— сказал Василий Николаевич,
махнув в сторону убежавшего Кучума.
Александр молча набрасывает на плечи лямки, сдергивает
нарты, и мы продолжаем путь. Идем долго, тяжело. Плечи горят под
лямками, как от ожога, спина не разгибается, словно стянута
железным обручем.
Под вечер мы добираемся до широкого распадка с густой та-
ежкой по краю и тут решаем заночевать.
На последнем километре пути к лесу я заметил на снегу
следы белок, пробежавших табуном в распадок. Их было шесть. Один
след оказался необычным: он состоял из трех отпечатков лапок и
одной черточки — зверек, очевидно, хромал на левую заднюю
ногу. «Куда это они направляются?» — подумал я и тут же
вспомнил, что у белок в это время года гон — брачная пора.
Интересно было бы посмотреть праздник любви этих маленьких и
очень забавных зверьков, до этого никогда мною не виденный.
Добираемся до стоянкп, ставим палатку за ветром. Мои
спутники занялись заготовкой дров на ночь, а я становлюсь на лыжи
и бегу в распадок по следам белок. До наступления темноты
остается еще час. Следы ведут меня левым бортом, по-над кромкой
леса, через километр круто сворачивают вправо и большим
полукругом огибают склон. Кажется, самка нарочито обходит
распадок, намеренно оставляя за собой признаки любовных желаний
для приманки новых самцов.-
На возвышенности осматриваюсь и прислушиваюсь. Солнце,
свалившись в раструб двух вершин, оставило на своем пути
красное прозрачное облачко. В зареве заката бесчисленные отроги
Станового кажутся окаменелыми волнами разбушевавшегося
океана. В ущелье над лагерем шатром растянулся дым. Мутная
синева сумерек сгущается с каждой минутой. Над головою внезапно
ухает сова и в испуге шарахается обратно в лес. До слуха
доносится цоканье белок. Правлю лыжи на звук и скатываюсь на дно
ключа. Надо мною смыкаются темными сводами вершины
лиственниц. Неподалеку слышится возня, пискливый шепоток. На
шапку падает шелуха коры, содранной чьими-то коготками. Но
рассмотреть в темноте я уже ничего не могу, запоздал. Свадебный
табор белок, вероятно, располагается на ночлег, и любовные игры
начнутся с рассветом...
1 П я т н ы м — обратным.
101
Тороплюсь на стоянку. Нужно хорошо отдохнуть, чтобы завтра
сделать очередной бросок к перевалу. В палатке полумрак.
Василий Николаевич и Александр дремлют, сидя возле печки. Тут и
Кучум. Он только что прибежал, еще не отдышался, зализывает
намятые подошвы лап. Ужинаем и ложимся спать. Я прошу
Василия Николаевича разбудить меня пораньше.
Трудно просыпаться в походе, когда еще пе отдохнули ногп,
когда на плечах еще не рассосались кровоподтеки от лямок.
Чувствую, припекает бок. Повернулся в спальном мешке,
отодвинулся бы от печки, да некуда. Стало невмоготу. Гляжу на часы:
маленькая стрелка подходит к четырем.
— Ну и натопил же ты, Василий! — говорю я укоризненно.
— Да вы так крепко уснули, что не мог разбудить, дай,
думаю, накалю печь, сам пробудится.
Мы быстро одеваемся, завтракаем, спутники мои свертывают
лагерь, а я иду своей вчерашней лыжней в распадок. По ущелью
тянет предрассветный ревун-ветерок. Синеватой наледью
стелется яркое звездное небо. Еще темно, но дятел стуком будит утро.
Слух улавливает в лесной тишине и знакомое цоканье
разыгравшихся белок. Табун на том же месте, где я его оставил вчера.
Подхожу поближе и жду рассвета.
Медленно расползается тьма. Сквозь густую крону лиственниц
широким разливом отбеливается небо. В просвете мелькнули две
горбатые тени, и раздалось страстное цоканье в несколько
голосов. Зашуршала, осыпаясь, кора, запрыгали по веткам черные
комочки. Ложусь за валежину, чтобы не быть замеченным.
Пока вижу только трех белок на вершине развесистой
лиственницы. Две из них сидят на одной ветке, почти рядом. Они
пристально смотрят вниз, вытягивают шеи и нервно подергивают
хвостиками. Появляется и третья. Припав к стволу, она
осторожно спускается вниз, впиваясь острыми коготкамп в кору. Зверек
то угрожающе горбит спину, то в страхе замирает, обнимая
лапками ствол и роняя в лесную тишину любовные призывы. Не могу
понять, кому он их посылает. Вижу еще одного зверька на
нижнем сучке этой же лиственницы. Он беспрерывно вертится, как
заведенная игрушка, и злобно цокает. Малейший шорох
вызывает в нем ярость. За ним-то, вероятно, и следят сверху самцы. Но
где же сама виновница?
В чащу сочится весенняя заря. В лесу становится светлее и
шире. Свет наступившего утра тревожит зверьков. Сидящие на
вершине лиственницы самцы словно намереваются сорваться вниз.
Но там их подкарауливает соперник. Я слышу, как он
раздраженно фыркает, угрожающе точит коготки о кору и ни на секунду не
гасит своего гневного взгляда. Вдруг, словно ужаленный, он
бросается вверх навстречу самцам, и те рассыпаются по веткам, как
стайка птиц, настигнутая ястребом. А в это время слева
качнулась вершинка на высокой ели, и на ветку лиственницы упал еще
один зверек. Не успел он закрепиться на гибкой веточке, как на
102
него коршуном налетел разъяренный соперник. Я вижу, как в
гневе сомкнулись их гибкие тельца, переплелись хвосты, полетели
клочья шерсти. Одним пушистым комком они взметнулись в
воздухе и, ломая сучья, упали на хрупкий снег. Короткая возня,
писк... Находящиеся на верху лиственницы самцы бросаются
вниз, но их снова встречает разъяренный окрик соперника,
успевшего подняться с земли. Он не забыл про них даже в злобной
схватке.
Еще секунда —и победитель на нижнем сучке. Бросая на
вершину грозный взгляд, он тяжело дышит, устало подергивает
хвостом. И тут раздается протяжный звук низкого тона, полный
ласки и призыва. Только теперь я увидел самку. Она наростом
прилипла к корявому стволу лиственницы, на высоте двух метров от
земли, растянув по сторонам лапки и спустив хвост. Бесшумно
крадется она по сучку к ближайшему из самцов, почти беззвучно
что-то бормочет, перебирая усатыми губами. Избранник готов
кинуться ей навстречу, но его удерживают на месте дерзко
наседающие сверху, с боков соперники. Он мечется в бешеной злобе от
одного к другому, цокает, фыркает, грозит. Ему даже некогда
привести в порядок свою шубку, изрядно помятую в схватках.
Солнечные лучи, пронизав чащу, окончательно рассеивают
сумрак, и зверьки, будто понимая, что истекает время их игр, еще
ожесточеннее кидаются в схватку. И самка, видимо, решает
прийти на помощь своему уставшему избраннику. Поцарапав
коготками кору и раздраженно подергав хвостиком, белка соскакивает на
снег и неторопливо направляется вверх по ключу. Вслед за нею
падают с веток на землю темные комочки: горбя спины, зверьки
устремляются за самкой. Сползает о лиственницы ранее не
замеченный мною шестой зверек с рыжим хвостом и ушами.
Прихрамывая на левую заднюю лапку, он семенит следом за свадебным
табунком...
С исчезновением этого зверька будто упал занавес, не
позволивший посмотреть интересный спектакль. Я встаю, разминаю
замлевшие ноги и осматриваю уголок свиданий. На снегу видны
свежие и давнишние стежки и вмятины, следы беличьих драк.
Видимо, здесь, у слияния двух ключей, и происходят постоянно
любовные игры белок, причем этим местом свидания, вероятно,
пользуется только одна самка, избравшая распадок своим местом
жительства.
На стоянке я застаю моих товарищей уже готовыми
двинуться в путь. Мы покидаем гостеприимный распадок. Снова обняли
лямки натруженные плечи, в глубину гор потянулся нартовый
след. Солнце пригревает нас, скрашивает однообразный путь.
Впереди и сегодня идет Александр. Тяжелыми лыжами он
крошит настывший за ночь наст. Однотонно скрипят полозья. Я тащу
вторую нарту. Идем быстро. Пока стоит хорошая погода, нужно
торопиться: не ровен час, прорвется буран, и тогда нам придется
задержаться, а то и отложить обследование хребтов до установ-
103
ления погоды. Наша задача — определить местоположение двух
наиболее значительных вершин на хребтах, на расстоянии
примерно двадцати пяти километров друг от друга, а это возможно
только при хорошей погоде.
В полдень устраиваем на часок передышку.
Заметно редеет на нашем пути лес, чаще попадаются
продолговатые мари, а даль по-прежнему закрыта боковыми отрогами.
Солнце уже скрылось за горами, гаснет заря, далеко в небе
ярким огоньком загорелась Венера, а лыжи все шуршат и шуршат
о наст, и полозья поют заунывную песню. Сдвигаются впереди
потемневшие горы, выжимая из лощин мрак наступившей ночи.
— Кажется, умотала меня дорожка, леший бы по ней ходил
тут,— говорит Александр, останавливаясь на минутку и смахивая
с усталого лица липкий пот,— До мыса бы добраться, там,
кажется, место затишное.
Василпй Николаевич сменяет его, и мы идем дальше.
Темнота перехватывает ущелье, исчезает из глаз мыс. Уставшие ноги с
трудом месят снег, но, собрав последние силы, мы все-таки
добираемся до намеченной стоянки. Еще час работы по устройству
ночлега — и задымилась печь, мы сбрасываем с себя верхнюю
одежду, снимаем унты, разматываем портянки и с наслаждением
отдыхаем за кружкой чая...
Спали эту ночь крепко, как могут спать люди, уставшие от
тяжелого физического труда.
Рассвет застает нас в спальных мешках, в сознании не сразу
восстанавливается обстановка. Я выхожу из палатки посмотреть,
что делается вокруг.
Ни малейшего ветерка. Торжественно-спокойно стоят ели, с их
сетвей неподвижно свисают длинные светло-зеленые пряди
лишайников. Солнце светит ярко. В лесной чаще загораются тысячи
алмазов, яхонтов, рубинов, кажется, крохотными цветными
фонариками увешана тайга. Я присматриваюсь: это замерзшие на
веточках вечерние капли влаги. Лучи солнца, преломляясь в их
неровной поверхности, отражаются ярким, радужным светом. Но
солнце все выше поднимается над ущельем, отогреваются заледе-
пеЕшие капельки, фонарики тускнеют и гаснут.
Столбом потянулся в небо дым — к погоде.
Завтракаем и собираемся в путь.
— Александр, посмотри, нарты твои сломаны,— огорченно
говорит Василий Николаевич.
— Фу-ты, ведь и вправду сломались, а я вчера и не заметил.
Тащу —чуть не лопну, а сам думаю, с чего бы это так ослаб?
— Да и я вчера еле дотащился с ними и даже пожалел тебя:
дескать, тяжесть какую везет мужик и все передом. А тут гляди:
п полозья разошлись, и вязки порвались...
Это открытие неожиданно расстроило наши планы. Ведь мы
находимся всего в четырех-пяти километрах от Майского
перевала, да и жалко потерять погожий депек. Решили оставить Алек-
104
сандра ремонтировать нарты, а самим идти на перевал и, если
позволит время, взобраться на одну из ближних вершин, чтобы
осмотреть окружающие горы.
Поднимаемся прямой лощиной, забитой плотным снегом. С
котомкой, не с нартами, идти легче: путь прямее, да и шаг
свободней. Все ближе подбираемся к границе бесплодных россыпей,
напрасно глаза что-то ищут в снежной белизне крутых склонов
отрогов. Здесь нет ни следа зверя, ни птицы, не слышно ни
единого живого звука. Может быть, от этого дорога кажется
утомительной и скучной.
Подбираемся к перевалу.
Василий Николаевич идет ходко, иногда круто ломая
направление. Пот слепит глаза, холодный воздух не освежает сухого
рта.
В одиннадцать часов шестнадцатого апреля мы достигли
перевала. Широкий коридор разделил однообразные горы. Мая
остается позади, вдавленная в раструб ближних отрогов. В северо-севе-
ро-западном направлении виден пологий распадок — правый
исток Удюма.
Василий Николаевич снимает винтовку, и тишину гор
потрясает короткий выстрел.
— Надо же отметить наше появление тут,— говорит он,
вслушиваясь в затяжное эхо, разбудившее ущелье,— Славно
прокатилось, далеко слышно.
Признаться, мы не ожидали найтп в районе стыка трех
хребтов легкодоступный перевал. Жаль, что с него не видно панорамы
гор,— заслоняют ближние склоны и лиственничная тайга,
пробравшаяся сюда узкой полоской с Май.
Сегодня нам нужно подняться на ближайший отрог, с
которого были бы видны горы. Там определим местоположение
значительных вершин на Становом и Джугджурском хребтах и
наметим подходы к ним. В последующие дни попытаемся подняться на
эти вершины, чтобы определить возможность пострбйки на тагх
геодезических знакоз.
Подтягиваем юксы на лыжах, торочим телогрейки к котомкам.
Путь начинается крутым подъемом. Как не помянешь добрым
словом того, кто первый догадался подшить лыжп камусом!
Взбираешься ли на них по твердому или мягкому снегу на гору,
пересекаешь ли склон, такие лыжи не сдают, только тверже шагай и
пе теряйся на крутизне. Мелкая, но жесткая, как щетина, шерсть
па камусе тормозит обратный ход и выдерживает тяжесть
человека даже на таком подъеме, когда рукой почти достаешь носок
лыжи.
За первым изломом подъем стал положе. До вершины отрога
остается километра два. Идем гребнем. Слева осыпи, стекающие
длинными языками на дно глубокого распадка. Справа тянутся
прерывистые стены невысоких скал. Врезаясь в нижний склон
отрога, они образуют продолговатый цирк с крутым и гладким дном.
105
Последний подъем берем по твердому надувному снегу,
нависшему карнизом над скалами.
Вот мы и на вершине отрога. Василий Николаевич сбрасывает
с плеч котомку и, усевшись на обломке, закуривает. Солнце еще
высоко, но уже тянет холодный сиверок. Я надеваю телогрейку,
достаю тетрадь и тоже усаживаюсь на пригреве. Сквозь
прозрачный воздух хорошо видна даль. К сожалению, вершина отрога, на
которой мы сидим, по высоте намного уступает соседним гребням,
опи-то и заслоняют видимость в сторону Джугджурского и
Станового хребтов. Открыт только юг.
Там в синеющей дали лежат волнистые гряды гор, облитые
снежной белизною. Когда смотришь на них со стороны, кажется,
что все они находятся во взаимной связи между собой и не
разделены глубокими ущельями. Словно дюны на морском берегу,
горы эти однообразны. Не видно выдающихся вершин, да и сам
Джугдырский хребет — южное ответвленпе Станового — не
выделяется сколько-нибудь заметными нагромождениямп, хотя он и
образует Зейско-Майскую водораздельную линию. Только далеко-
далеко, в центре панорамы, чуть заметно виднеется скалистый
голец. Это, вероятно, голец Сага, где находится сейчас
подразделение Лебедева.
На севере, примерно в шести километрах от нас, параллельно
оси Джугджурского хребта протянулась высокая гряда. За ней,
*-ак бы в провале, прячется юго-восточная часть Алданского
нагорья. Мое внимание привлекает зубчатая вершина гряды,
которая заметно возвышается над ближними горами. С нее, вероятно,
можно будет увидеть все, что нас здесь интересует. Завтра мы
передвинем нашу стоянку за перевал, поближе к вершине,
попробуем подняться на нее. Гаснет тихий апрельский день. Темнеют
ущелья. По вершинам проносится холодный ветерок. Пора
возвращаться к палатке.
Василий Николаевич лежит с биноклем на камне,
просматривает склоны ближних отрогов. И вот он рукой подзывает меня к
себе, загадочно улыбаясь.
— Смотрите по гребню вниз... Видите лощину и за ней
небольшие скалы?
— Вижу. Ну и что?
— От них левее и дальше серые полоски россыпей, а наверху
замечаете белые крапинки? Это бараны. Честное слово! С полчаса
за ними следил, не могу разглядеть, что это такое. Их тут целое
стадо. Что делать будем? — с невинным видом спрашивает
Василий Николаевич.
Он равнодушно отводит взгляд от зрелища, неторопливо
развязывает котомку и вытаскивает лепешку.
— Пожуй маленько, задави червячка.— И, взглянув на
солнце, тревожно шепчет: — Как быстро день пролетел, не запоздать
бы, могут уйти...
106
Я знаю, если Василий Николаевич переходит в разговоре со
мной на «ты», значит, волнуется. Сейчас он искусственно
напускает на себя спокойствие, разговаривает лениво и как бы нехотя
жует лепешку, но глаза украдкой скользят по гребешку, намечая
спуск, ищут прохода между скалами, на лице у него написано
сомнение: не уверен, соглашусь ли я идти так далеко за баранамп,
ведь день уже на исходе. И он прибегает к давно мне известному
уговору — соблазну.
— Мясцо у этого зверя, должно быть, хорошее. Вишь, на
каких высотах живут, тут от одного воздуха жиром заплывешь.—
Василий Николаевич громко причмокивает губами, будто
слизывая с них душистый баранпй жпр,— Наверное, и крупные самцы
есть в стаде, не плохо бы парочку черепов добыть для
коллекции.. Ну, просто мясо само в рукп пдет, ей-богу. Я и коньячку
захватпл для такого случая,— шепотком добавляет он.
— Ладно, пойдем, там п спустимся в лагерь,— отвечаю я ему,
будто действительно поддался уговору.
— Тогда поторапливайся, не ушли бы кормиться далеко.
Василий Николаевич вскакивает и бежит за лыжами и
рюкзаком.
Мы пересекаем лощину, взбираемся дальше по скалистому
гребешку. Солнце на короткое время еще задерживается у
горизонта. На нас падают тяжелые тени мрачных вершин Станового.
— Посмотреть бы надо, не ушлп лп,— говорит Василий
Николаевич, вытаскивая из-за пазухи бинокль.
Теперь он уже не скрывает волнения, припадает спиной к
скале и замирает, а бинокль в руках заметно дрожит.
Румянится небо. Вечер окутывает ближние вершины дымкой.
Тускнеет снег. В молчаливых сумерках теряется величпе диких
гор.
— Промешкали мы с лепешками, а бараны ушли,— бросает с
досадой Василий Николаевич, отрываясь от бинокля.— Я
проберусь косогором к лощине, а ты выскочп на гребень, да торопись.
Они где-то тут. Смотри же, стрелять придется со скалы вппз,
мушку под зверя клади, пначе обвысишь,— наставляет он меня
уже на бегу п исчезает между облаками.
Я забираю влево, поспешно перебегаю небольшую снежную
котловину, поднимаюсь на каменистый гребень, осматриваюсь.
Темным, настороженным взором следят за мною скалистые
вершины. На каждом шагу подстерегает россыпь. Путь Василия
Николаевича изредка отмечается шорохом срывающихся из-под его
ног камней.
Слева снежный откос глубокого провала, облитый нежной
позолотой заката. Я вижу звериную тропу. Вероятно, где-то близко
впереди есть перешеек, соединяющий две противоположные
впадины. Кидаюсь туда, торопливо взбираюсь еще на одну вершину,
снова осматриваюсь. Василпя Николаевича не видно. Неожиданно
слева выходят на тропу три барана. Они идут медленно, лениво,
407
доверившись вечернему покою, не предполагая опасности. Я не
стреляю, до них далеко. Спешу к перешейку: захватить бы
остальных. Снизу доносится выстрел. Вздрогнули скалы, разломился
звук и заглох далеким эхом. Я останавливаюсь. Слух улавливает
стук камней — где-то правее и ниже меня бежит по открытой
россыпи стадо баранов. Гул приближается, усиливается и
превращается в сплошной рокот. Сбрасываю котомку, оставляю лыжи и с
бинтовкой бросаюсь наперерез к краю гребня. Острое ощущение
азарта полностью овладевает мною, придает неведомую силу и
энергию. Ноги с акробатической ловкостью прыгают с камня на
камень, руки безошибочно хватаются за выступы, а в голове
только одна мысль: не поспеть, пробегут!
Вот и край гребня. Надо бы отдышаться и дать успокоиться
сердцу, иначе промажу. Но по грохоту камней догадываюсь:
звери уже пробегают перешеек. На бегу заряжаю винтовку,
ощупываю: не сбилась ли прицельная рамка. Стук опережает меня,
уходит в сумрак и там обрывается, словно провалившись в пустоту...
Сбегаю ниже, глаза продолжают что-то искать, хотя уже
понимаю — все упущено. Вижу, как в снежную белизну откоса
вонзается темная полоска п непрерывной чертою продвигается по
тропе. Это бараны. Они удирают пугливыми бросками к соседнему
гребню и исчезают в густых вечерних сумерках.
Я останавливаюсь на последней террасе у перешейка. Острой
занозой впивается обида. От этого все вокруг становится еще
темней и угрюмее: куда ни глянешь вздыбленные вершины гор
и угрожающие утесы. Мелкие скалы, словно живые чудовища,
приподымаются надо мною. Вдруг с противоположной стороны
перешейка доносптся подозрительный шорох. Я поворачиваю
голову, прислушиваюсь. Через мпнуту там же стукнул камень:
«Кто-то ходит...» И как бы в подтверждение на зубчатом
гребешке появляется продолговатая тень. Разглядеть ее уже
невозможно, темно. К счастью, левее, между двух скал, светится
полоска прозрачного воздуха. Тень не торопясь подвигается к ней,
прыгает с уступа на уступ и вдруг замирает у просвета. Я
падаю на холодный камень, просовываю вперед винтовку. Снизу
доносится крик Василия Николаевича. Тень прыжком вырвалась из
темноты и замерла в просвете силуэтом настороженного барана.
Ясно вижу его приподнятую голову с огромными рогами,
вывернутыми острыми концами наружу, согнутую пружиной спину и
короткие ноги, примостившиеся на небольшом выступе. Зверь
неподвижно и четко выкроился на прозрачном небе. Я припадаю к
ложе винтовки, направляю ствол к просвету, но напрасно ищу в
прорези прицельной рамки мушку — ее уже не видно. Я готов
вскрикнуть от досады. А баран медленно поворачивает голову в
мою сторону и пристально смотрит вниз и вдруг, почуяв
опасность, бесшумно исчезает в щели.
С тоскою неудачника поднимаюсь на гребень за рюкзаком и
лыжами. Шаги мои подстерегают пустоты, ночь слепит глаза. Ве-
108
дет меня слабая надежда на то, что, может быть, Василий
Николаевич добыл зверя, ведь я слышал его выстрел.
— У-лю-лю...— кричу я ему.
Он откликается откуда-то снизу, зовет к себе. Нахожу свою
ношу, беру лыжи и безвольно, устало спускаюсь вниз. Под
ногами шевелится россыпь, скатывающиеся камни тревожат тишину.
— Сюда! — кричит Василий Николаевич.
Oft стоит на камне с рюкзаком и винтовкой за плечами,
склонившись на сошки *. По его позе догадываюсь, что и его постигла
неудача.
— Что не стреляли? — спрашивает он с явным упреком.—
Бежали хорошо на вас, все ждал, вот начнете!
— Не успел, прошлп низом,— отвечаю я.— А у тебя что тут
случилось?
— По стаду стрелял, заворачивал на вас. Вышел сюда,
смотрю — звери уже проходят котловину, уйдут, думаю, не догнать,
да и темно уже. Что делать? Вижу — впереди них большой
камень, я и бахнул по нему. Пуля щелкнула там и взорвалась,
звери, как по команде, повернули назад и бросились к вам. Да,
вишь, неладно получилось... Почему-то ни одного рогача не
было, самки да мелочь, а ведь большое стадо, голов двадцать, если
не больше. Разве старые бараны не живут с самками?
Я почитаю за лучшее промолчать о только что упущенном
мною матером рогаче и отвечаю нехотя:
— Кто его знает! Сам тоже впжу их впервые, да и читать не
приходилось. А зверь очень интересный. Поживем тут, может
быть, кое-что и разгадаем.
Темно. Спускаемся по крутому гребню, совершенно не
представляя, что нас ждет там: приют или ловушка. Под ногами то
россыпь, то скользкий надувной снег, то развалины скал,
затянутые непролазным стлаником. Уставшие за день ноги отяжелели
и потеряли упругость. На твердом надуве Василий Николаевич
вдруг срывается и взмахивает руками, пытаясь за что-нибудь
ухватиться, п исчезает в темноте. Доносится рокот камней,
сбитых падающим телом, а затем удары его о твердый снег, шорох
потревоженной россыпи.
— Василий! — кричу я, заглядывая под надув.
— Идите левее,— слышу приглушенный голос.
Спускаюсь по густому стланику, удерживаясь руками за
кусты. Василий Николаевич стоит на краю ската, прикладывает к
окровавленному лицу снег. Перевязываю платком пораненный лоб
Василия Николаевича, ищу среди камней его лыжи, и мы
возобновляем спуск.
Южный ветерок приносит тепло и запах леса. Отступают
уснувшие вершины гор, проясняются ущелья. Крутизна
переходит в пологий спуск. Становимся на лыжи и скатываемся в тайгу.
Сошки — рогулька, на которую опирается ружье во время стрельбы.
109
С каким нетерпением ждал нас на привязи Кучум! Его слух,
конечно, не мог пропустить выстрела. Он внимательно
обнюхивает Василия Николаевича, меня, нагни котомки, заглядывает мне
в глаза, как бы пытаясь разгадать своим собачьим умом, что
произошло в горах.
Василий Николаевич чистит винтовку и рассказывает
Александру про встречу со стадом баранов, а я забираюсь в
спальный мешок, и сон поглощает горькое чувство неудачи и обиды,
пережитое три часа назад.
III
Наконец-то нашему взору открылся Джугджур! Старинное
стойбище эвенков. В глубь Станового. Бесславный конец
круторога. Ночь под скалой.
На следующий день с семи часов утра мы уже тащплп нарты
к перевалу. Погода продолжает благоприятствовать нашему
путешествию. Вчерашняя лыжня настыла хорошо, и полозья по ней
скользят, как по льду. Только плечам неловко от лямок, но
шагается легко, и на душе снова бодро и радостно от свежего утра
и ожидания новых впечатлений ж встреч.
Горы надвигаются на нас, ущелье сужается, тяжелеют на
подъеме нарты. По боли в плечах я чувствую, как нарты ныряют в
выемки, стружат борта лыжни, перегибаются на буграх, струною
патягивая ремни. Александр идет, как обычно, впереди,
по-бурлацки сгибая спину и вытягивая длинную шею. Иногда он на
минуту задерживается и поворачивает к нам угрюмое лицо. В его
строгом взгляде, в стиснутых челюстях неукротимое упорство.
Лыжня, взбираясь на перевал, виляет по пологому склону.
У всех раскраснелись лица, пар идет от натруженных спин. С
трудом добираемся до края россыпи на половине подъема.
Сбрасываем лямки и все падаем в изнеможении. Я смотрю на своих
спутников и жду, что они начнут сейчас проклинать этот день и того,
кто придумал лямки, но Александр молча достает кисет,
привычным движением руки отрывает клочок бумажки и начинает
вертеть неизменную козью ножку.
— Так что, Василий, надо полагать, женка сегодня не
приснится,— говорит он, передавая приятелю щепоть табаку для
трубки.
Василий Николаевич меряет взглядом оставшийся до
седловины подъем, покачивает головой.
— Пока взберемся на перевал, в глазах двоиться будет,—
отвечает он и окутывается дымом.
Уже полдень. Отогретые солнцем россыпи украсились узором
цветных лишайников. На пригорке ноздрится снег. Темнеют
увалы. В испарине весеннего дня отдыхает лес. Еле уловимый вете-
110
рок разбрасывает по горам запах набухших почек, прелых
листьев. Неохота вставать, но время поторапливает нас.
Впрягаемся трое в одну нарту: Василий Николаевич с
Александром впереди, я сзади. Идем без лыж. На подъеме промоины,
террасы, заледеневшие бугры. К обнаженным камням липнут
полозья. Последние сто метров преодолеваем на четвереньках,
впиваясь пальцамп в твердый снег и вдавливаясь в него коленями.
Наконец мы на перевале. Немного передохнув, тем же
порядком вытаскиваем вторую нарту и начинаем спускаться к Удюму.
Идем широким коридором в тисках однообразных гор. Снег
размяк, но лямки теперь не жмут плечи, нарты сами сползают вниз.
За первым правобережным распадком открылась широкая долина
с лиственничным лесом.
«Ки-ки-кп»,—крпчпт дятел, как бы оповещая жителей леса о
нашем появлении. Он отлетает метров на двести, прилипает к
дереву, дожидается пас и снова отлетает вперед. Так дятел и
доводит пас до небольшой поляны.
Спускаемся ниже к густому ельнику и совершенно
неожиданно натыкаемся на останкп старинного табора пастухов-эвенков.
Табор был, наверное, здесь лет двадцать пять назад. Пни от
срубленных деревьев уже сгнили, как и палки от чумов. Сделанные на
деревьях затесы оконтурились толстыми многолетними рубцами.
Медвежий череп, положенный в развилину ели, позеленел от
времени п врос в кору. Жаль, что с нами нет Улукиткана, он,
наверное, расшифровал бы, что означают вырезанные фигуры на
старой засохшей лиственнице, напоминающие не то болыпекры-
лы& птиц, не то злых духов, изображенных в виде чудовищных
зверей. По незаметным для нашего глаза следам и отметкам
старик многое рассказал бы о том, кто были эти люди, откуда они
приходили сюда, зачем и куда ушли.
Вблизи старинного табора мы поставили свою палатку. До
намеченной вчера вершины от лагеря остается всего пять-шесть
километров. Она возвышается в виде острого койуса, заметно
перекрывая своею высотой все соседние вершины гребня. Подъем
снежный п не очень крутой, только последний отрезок, метров в
пятьсот, затянут крупной россыпью и справа урезан невысокими
скалами, поднимающимися до самого верха.
Разжигаем костер, варим ужин п с аппетитом, присущим
людям, работающим постоянно на свежем воздухе, утоляем голод.
Нам не надо изощряться в приготовлении кушаний, сдабривать
их приправами и специями. Тут пища необычайно вкусна именно
в натуральном виде, со своим мясным или рыбным ароматом, да
было бы ее вдоволь. Наш сегодняшний ужин состоит из куска
отварного мяса, бульона, кружки сладкого чая и лепешек.
В печке потрескивают дрова, уютно освещая внутренность
палатки. Усталость упрямо напоминает о себе, но обстановка
невольно заставляет меня раскрыть дневник и час-другой посидеть
над записями.
111
В десять часов утра восемнадцатого апреля я и Василий
Николаевич уже находились на последнем подступе к главной
вершине боковой гряды.
Тонут в пространстве соседние отроги, и синева неба
простирается до далекого горизонта. Все шире и величественнее
раскрывается перед нами панорама гор, но я сдерживаю
любопытство, стараюсь не смотреть по сторонам. Хочется одним долгим,
запоминающим взглядом охватить все с высоты господствующей над
местностью вершины.
На последнем подъеме напрягаю все силы и по пологому
гребешку почти бегом выскакиваю на верх гольца.
Трудно передать радость этой минуты, незабываемое чувство
восторга, которое охватывает меня всякий раз, когда я достигаю
какой-то высоты и вижу своими глазами все то, что еще недавно
казалось недосягаемым. Ради таких минут человеческого
торжества над природой стоит идти еще дальше и выше, взбираться на
надувы, карабкаться на скалы, спускаться на дно ущелпй...
Полуденное солнце сквозь перистые облака бросает на горы
снопы яркого света, и необозримо широкая горная панорама
развернулась перед нами во всем своем многокрасочном,
праздничном великолепии.
С вершины, где мы находимся, более доверчиво раскрывается
восточный край Алданского нагорья. По высоте оно лежит метров
на тысячу ниже этой вершины. Лиственничная тайга, раскинув
широкие полы, затемнила бугристую землю. В белесоватую даль
нагорья вонзились заледеневшие стрелы рек, в широких падях
вырезались замерзшие болота. Изредка белеют снежные продушины
плосковерхих сопок. Нагорье серо, неприветливо, безлюдно.
Ничем не радует этот холодный северный пейзаж.
Лес, покрывающий Алданское нагорье, широким фронтом
наступает и на отроги хребтов, несколько оживляя их суровый
облик. Деревья взбираются по крутизне, по щелям, даже по
скалам, селятся всюду, где есть хотя бы горсточка почвы для
первого ростка. Но на подступах к вершинам они обычно гибнут в
раннем возрасте, не выдерживая борьбы с ветрами и стужей.
До верхней зоны леса поднимаются только лиственницы,
видимо, это единственная порода деревьев, способная отвоевывать
для своего потомства новые места на более высоких отрогах. Но
какими жалкими кажутся эти деревья, вклинившиеся в откосы
мертвых курумов, и какой ценою они платят за жизнь!.. Их
стволы изогнуты вместе с кронами в покорном поклоне солнцу.
Такую форму лиственницам придали губительные ветры, дующие
здесь чаще всего с севера и северо-запада. Корни деревьев
обнажены, верхушки засохли, да и сами стволы почти мертвы. Жизни-
то в них всего-навсего капелька, бережно спрятанная с
подветренной стороны под узкой полоской коры. Деревья чаще стоят в
одиночку, каким-то чудом удерживаясь на голых камнях. Они
напоминают изувеченных воинов, уцелевших среди погибших това-
112
рищей. В таком почти омертвелом состоянии эти смельчаки еще
продолжают бороться за свое существование.
Джугджурский хребет протянулся от нас широкой полосою на
восток к Охотскому морю и виден на большом расстоянии. Мы
стоим на его северной гряде, обрывающейся крутыми откосами к
Алданскому нагорью. Насколько хватает глаз, до
темно-лазоревого неба поднимаются мрачные и однообразные вершины, то
куполообразные, то со срезанными макушками, напоминающими
столовые горы. На фоне снежных полей контрастно выделяются руи-
пы прежних утесов. Как мрачные тени, проступают извилины
глубоких ущелий. Неизгладимая печаль лежит на развалинах этих
гор.
С высоты, на которой мы находимся, виден близкий край
Станового и одинокая вершина далекого гольца, по форме
напоминающая стог. Первое впечатление, полученное мною при взгляде
на район стыка хребтов со стороны Купуринского перевала,
сейчас подтвердилось. Становой действительно здесь не обрывается,
а уходит дальше на восток широким разметом вздыбленных
вершин. У истоков Удюма он немного понижается п отбрасывает на
север мощный отрог, похожий на слоновый хобот. Ответвление
заканчивается куполообразной вершиной, по высоте не
уступающей многим вершпнам главного хребта.
Естественной границы между хребтами не существует,
очевидно, правпльно считать, что Становой заканчивается этпм
северным отрогом п Майским перевалом — самой глубокой здесь
седловиной.
Вокруг нас еще лежит зима, и под ее плотной шубой спрятан
растительный покров гор. Нужно много теплых дней, чтобы на
северных отрогах «прозрели» россыпи, поднялись придавленные
снегом стланики, заговорили ручьи. Нет здесь и баранов. Они
перекочевали за хребет на припеки. Там для них весна уже
оттаивает травянистые склоны, обнажает пушистые ковры влажных
лишайников. В залесенных лощинах изредка попадаются на
глаза белые куропаткп, желны, дятлы, кедровки-кукши, поползни,
синицы. Этпх птиц мы впделп гораздо больше на юяшых склонах
гор и по Майской долине, где теперь уже теплее. А здесь все
живое как бы замерло в томительно долгом ожпданпп вешнего
тепла и пробуждения.
Я заканчивал зарисовки и измеренпе азпмутов па вершины
хребтов и нагорья, когда из блпжапшей расселины поднялся в
воздух старый ворон со щербатымп крыльями, вероятно
проживший всю свою долгую жпзнь под сенью скал. Он покружился над
нами и улетел обратно, уронпв с высоты протяжный и грустный
крик.
На обратном пути в лагерь увидели свежий след медведя,
пересекший недавно нашу тропу. Он ушел на юго-восток, оставив на
снегу глубокую борозду, ровную, как натянутый шнур.
— Сегодня восемнадцатое апреля? Поздновато вышел топты-
113
гин из берлоги,— сказал Василий Николаевич.— Значит, весна не
за горами.
На следующий день, лишь солнце выглянуло из-за гор, мы
двинулись вниз по ущелью Удюма, намереваясь пробраться как
можно дальше в глубь Станового хребта.
Долина Удюма в районе слияния двух верхних истоков
широко раскинулась меж залесенных отрогов. Темная наледь
перехватила ее каменистое дно. Мы сворачиваем по ней влево и
продолжаем свой путь вверх по ущелью. Теперь нам хорошо видны
последние отроги Станового, все выше поднимающиеся к небу.
Ущелье становится тесным. Над головами смыкается горизонт.
Подвигаемся медленно. Русло реки местами перехвачено
ледяными уступами. Лесная чаща, прикрывающая россыпи,
раздвигается только под ударами топоров. Лыжи грузнут в промерзшем
снегу, нарты тяжелеют...
После полудня справа показалась лощина с небольшим
островком тайги. Добираемся до него и тут, у подножия последнего
отрога Станового, разбиваем наш лагерь. На этот раз
располагаемся не в ущелье, а на небольшой возвышенности, запирающей
левый лог. Тут тепло.
Не успели мы выбрать место для палатки, как к нам
пожаловала важная гостья — кукша. Усевшись на вершине ели, птица
начала вертеться, хвастаясь, как на смотринах, то светлой
грудкой, то рыжим хвостом. И вдруг, словно узнав кого-то из нас,
подняла крик: «Эй!.. Эй!.. Эй!..»
— Ну, разболталась, кума! — откликнулся Василий
Николаевич:.—Чего ты тут бедуешь, дуреха, в этакой пропасти, в
снегу? Посмотри, даже дерева доброго нет. Летела бы на юг, в
хорошую кедровую тайгу, поближе к солнцу, непутевая ты
птица!
Мы разжигаем костер, подвешиваем котел с мясом, чайник и,
усевшись вблизи, молча наблюдаем, как огонь пожирает дрова.
Лень пошевелиться — так хорошо у костра! Будто чьи-то теплые
руки закрывают усталые глаза, клонят голову и влекут куда-то от
скал, лямок, трудных дел...
Становится легко-легко, и я засыпаю...
Острый, едкий запах будит сознание. Что-то горит. Хочу крик-
путь и не могу проснуться. Все же острое ощущение тревоги
заставляет меня открыть глаза. На Александре горит телогрейка,
огонь, вероятно, уже добрался до тела, но крепок сон уставшего
человека.
— Горишь!!!—кричу я, зная магическую силу этого слова.
Оба мои спутника разом вскакивают. Александр сбрасывает с
себя телогрейку и затаптывает ее в снег.
— Просил тебя, Василий, не подкладывай еловых дров! Вишь,
как они искрятся! — говорит он с сердцем и хватается за бок.—
Должно, здорово припалило. А мне казалось, будто солнце
пригрело...
114
После обеда до сумерек остается еще часа четыре, и мы
решаем сходить в разведку на ближайший гребень хребта. Может быть,
в этом районе еще сегодня нам удастся увидеть господствующую
вершину и просмотреть подход к ней. Попутно вынесем наверх
инструмент, рюкзаки с продуктами и походной мелочью.
Связываем пару лыж, укладываем на них багаж, впереди
пристраиваем ремни.
— А что, если мы возьмем с собой и полушубки? Думаю,
утащим? — спрашивает у меня Мпщенко.— Если завтра не успеем
закончить работу на хребте, то и заночуем наверху, место под
скалой найдется...
— Тогда уж кладп п чайник, а я захвачу сухую жердь вам на
дрова. Чай на гольце — куда с добром! — предлагает Александр.
Мы с Васплпем Нпколаевпчем впрягаемся в лямки; Александр,
привязав толстый конец сухой жердп к багажу, налегает на
другой конец всей своей огромной тяжестью п подталкпвает груз
сзади. Впереди черным комочком скачет Кучум.
Над нами молчаливо возвышаются поднебесные зубья,
прикрытые легкой тенью набежавшего облачка. Все выше, все ближе
подбираемся к границе унылых скал. Языки отогретых солнцем
россыпей все чаще перехватывают лощину.
Добравшись до первой плосковерхой скалы, мы услышали
крики кедровок. Птпцы взлетели в воздух пестрыми хлопьямп и с
криком скрылись за соседнпм гребнем. В это время кедровки —
единственные обитатели гольцовой зоны гор. Они еще с осени
напрятали здесь стланиковых орехов и теперь, по мере таяния
снега, прилетают сюда из тайги кормиться.
Лощина суживается, врезаясь в крутогрудые откосы стен.
Ущелье выводит нас в котловину, напоминающую небольшой цирк,
откуда до верха остается километра полтора каменистого подъема.
Немного отдохнув, мы снова набрасываем на плечи рюкзаки,
берем инструмент, полушубки, жердь и не торопясь взбираемся
на гребень. Обидно, что и отсюда нам не удается разглядеть
панораму Станового — ее заслоняет высокий отрог, тянущийся с
востока на запад, всего в двух кплометрах от нас.
— Сходим? — спокойно предлагает Василий Николаевич,
кивнув головой в сторону ближней вершины.— Не спускаться же на
стоянку...
— Боюсь, запоздаем.
— Что вы, солнце еще высоко, успеем обернуться,— говорит
он уверенно.— Александр пусть идет на табор. Пока поставит
палатку, сварит ужин, й мы вернемся. А ежели темнота нас там
прихватит, спустимся по гребню в ущелье.
— Попробуем!..
Складываем груз под камнями в приметном месте, идем
налегке: у меня — только винтовка, а у Василия Николаевича —
бинокль и на поводке Кучум.
Александр, проводив нас, спускается в лощину.
115
— К ужину свежих лепешек испеки! — кричит ему вслед
Василий Николаевич.
Поднимаемся по узкому гребню, образовавшемуся из
каменных глыб. Справа — склон, имеющий вид обвалившихся стен,
с торчащими шпилями, а слева — снежная крутизна. Идем
осторожно: уж очень скользко — того и гляди сорвешься...
Через полчаса мы наверху.
Открывшийся отсюда вид сторицей вознаграждает нас за
усилия, заставляет забыть усталость... Перед нами впервые
открылся Становой хребет! Бесконечные гряды гор заполнили широкий
горизонт и подняли высоко к небу свои измятые вершины.
Всюду видны глубокие лощины, куда стекают снежные обвалы.
Словно гигантским резцом кто-то выгравировал на фоне неба грозные
контуры скал, нависшие над окаменелыми потоками.
Становой, как и Джугджурский хребет, дает много
ответвлений на юг и круто обрывается на север, образуя хорошо
заметный спад к Алданскому нагорью. Ответвления начинаются
остроконечными вершинами, но дальше переходят в плоские,
вытянутые перпендикулярно оси хребта сопки.
Отсюда мы увидели и западную часть Алданского нагорья.
Угрюмый и бескрайний океан тайги там пронизывают светлые
ленты заледеневших рек, видны застывшие озера. На сотни
километров раскинулся лес, то редкий, стелющийся по маристым
низинам, то сплошным ковром покрывший возвышенности и широкие
поймы рек.
Под нами из узкой расщелины вырывается Саракенда, левый
приток Удюма. Раздвинув плечи скал, река в бешеном разбеге
несется на север по довольно широкой, сплошь залесенной долине
и теряется в сумрачной дали.
Василий Николаевич, красный, потный, но довольный, уселся
па выступе скалы и, закурив, продолжает любоваться панорамой.
Кучум, высунув язык, пристроился около него и отдыхает.
Просматривая горизонт, километрах в семи от нас я заметил
продолговатую вершину. Не ее ли мы наблюдали с
Джугджурского хребта? Завтра попытаемся подняться туда.
Вечереет. Неприветливо смотрят на нас все в багровых
отсветах вершины гор. Темнеет в ущельях. Сумерки окутывают далекое
нагорье. Заметно холодает. Пора возвращаться, но Василий
Николаевич предлагает спуститься до южной террасы и оттуда
попытаться определить более доступный подход к намеченной вершине.
Спускаемся по скользкому надувному снегу рывками, от
россыпи к россыпи. За терраской — крутой склон, усеянный
мелкими скалами, уже освободившийся от снега.
Когда мы подошли к краю террасы, Кучум вдруг вырвался
вперед и, натягивая поводок, замер.
—- Где-то близко зверь,— шепчет мне Василий Николаевич п
начинает искать в карманах трубку.— Запропастилась, окаянная!
Когда надо, не найдешь!
116
Он закуривает и по дыму определяет течение воздуха.
— С того края набрасывает запах. Должно, из-за террасы,—
говорит он, огорченно поглядывая на солнце, и я вижу, как у него
нервно дрожат веки.— Подержите-ка кобеля, а я просмотрю места.
Мы с Кучумом отходпм в сторону. Кобель встревожен. Он
пристально всматривается в зубчатый срез склона, освещенный
закатом, и медленно шевелпт ушами, как бы настраивая слух. Его
влажные ноздри беспрерывно втягивают холодный воздух,
текущий со склона. Кто-то там ходпт. Я смотрю туда,
прислушиваюсь, но, увы, ничего ве замечаю. А Кучум нервничает, тянет
поводок, ноги, как пружпны, готовы бросить вперед гибкое тело.
Василий Николаевич достает пз-за пазухи бинокль,
приготавливается к обзору. Бпноклем он владеет в совершенстве, а это
очень важно для охотнпка — любителя горных охот. Ведь в
естественных условиях чаще всего замечаешь зверя во время его
кормежки пли переходов, но увидеть без оптического
приспособления, скажем, отдыхающих баранов, сокжоев или медведя даже на
открытых горах почти невозможно. Вот почему биноклю и
отведено первостепенное место в охоте на зверя, но нужно уметь
пользоваться им и обладать терпением.
На охоте лучше иметь бинокль с шести-, максимум с
восьмикратным увеличением. Его преимущество — большой угол
зрения — пять-шесть градусов, тогда как восьмикратного — всего
полтора градуса. Легко подсчитать, какой выигрыш во времени
дает просмотр участка с помощью шестикратного бпнокля. К тому
же он гораздо легче других, а это тоже имеет значение при
горной охоте.
Василий Николаевич достает из кармана гимнастерки
фланелевую тряпочку, бережно вытирает ею стекла бинокля, затем
усаживается под навес, прижимаясь спиной к скале, локти кладет на
приподнятые колени и коротким взглядом определяет, с какого
места начать обзор. Прильнув глазами к стеклам, он замирает.
Теперь — ни камень, ни кустик, ни тень, ни выпуклость не
ускользнут от его взгляда. Подозрительные предметы он осматривает
более тщательно. Когда впдпмая местность хорошо проверена и
никаких сомненпй не остается, он передвигает бпнокль вертикально
или горизонтально, но всего лишь на половпну поля зренпя.
Такой прием позволяет каждый участок осмотреть дважды. Вот и
сейчас он терпеливо «исщупывает» весь шероховатый склон
террасы, совсем забывая о том, что солнце уже у горизонта и что
нужно торопиться.
Неожиданно Василий Николаевич взмахом руки подзывает
меня к себе. Стоило мне пошевелиться, как Кучум рванулся и чуть
не сбил меня с ног.
— Звери пасутся за крайним гребешком, взгляните-ка,—
шепчет мой спутник, освобождая мне место и прицыкнув на Кучума.
Но разве вытерпит собака, когда ее ноздри наполнены запахом
зверя, когда до слуха долетает шорох камней под копытами! Ку-
117
чум даже не пошевелил ухом в сторону Василия Николаевича,
словно не слыша сердитого требования стоять смирно, и
продолжал нетерпеливо повизгивать.
Через окуляры бинокля ясно вижу на каменистой проталине
трех небольших баранов. Они копытят землю, доставая корм.
Снизу появляется четвертый. Это старый бородач, почти белый, с
роскошными увесистыми рогами. Он взмахом головы отпугнул
одного из молодых и стал тоже копытить, часто опуская голову к
лунке. Я залюбовался красавцем.
— Хватит. Надо что-то делать, времени не остается,— говорит
Василий Николаевич, тормоша меня за плечо.— Ты
пристраивайся с винтовкой пониже, а я попробую забежать и пугну их сюда.
Последние слова он бросает уже на бегу. Кучум неудержимо
тянет его за собой, и они быстро скрываются в котловине. Я
осторожно спускаюсь до скалистого гребешка, укладываюсь меж
камней с винтовкой наготове.
Солнце, задержавшись на склоне зубчатого отрога, на минуту
выхватывает из синих теней снежные рубцы откосов, на которых
должны появиться бараны. Из ущелья тянет ледниковым холодом.
Василия Николаевича не слышно. Тишина. Вдруг ухо
улавливает странные звуки — не то отдаленную музыку, не то шорохи
тяжелых глыб. Оглядываюсь в неясной тревоге. Подножия гор
уже сжимает тьма. По ущелью к вершинам ползет туман.
Кажется, что я один в целом мире встречаю эту холодную и чужую ночь.
Не зря ли я послушался Василия? Не лучше ли было спускаться
к табору?
До слуха долетает смутный шум, напомпнающий ворчание
зверя. По прнвычке прпжимаю к плечу винтовку. Проходит две-
три мпнуты, кажущиеся бесконечными. Туман бесшумно,
воровски подкрадывается к вершинам.
Вот стукнулп камнп, и сердцу вдруг стало тесно в груди.
Холодок пробегает по телу. Стук приближается. Сомнений нет — на
меня бегут бараны. Напрягаю зрение: боюсь прозевать, не
прошли бы стороною к нижней террасе. Вижу: из дальней лощины
вырвались белые комочки и замерли на скалистом пригорке,
метрах в пятистах от меня. Звери стоят неподвияшо, откинув назад
головы.
Но вот опять слышится стук камней. Бараны бегут гуськом по
косогору вкось от меня. Их шесть. Старый круторог заметно
выделяется среди молодых одногодков. Он ведет табун осторожно,
часто останавливается и, ломая направление, бросается то вверх,
то вниз: видимо, еще не может определить, с какой стороны
опасность. За ним-то я и слежу — за каждым его поворотом,
прыжком. Но круторог проявляет изумительную осторожность и,
кажется, намеренно обходит меня.
Звери, перемахнув последнюю лощину, выкатились на
гребешок и по нему рванулись вниз. Как ловко они скачут короткими
прыжками с камня на камень, ставя почти вместе ноги! С какой
118
гордостью старый вожак несет голову, бросая по сторонам
беспокойные взгляды! Теперь табун почти вне опасности. До него
метров триста... В бегущего зверя на таком расстоянии мне, конечно,
не попасть. Какая досада!
Вдруг вперед выскакивает один из молодых баранов,
неожиданно сворачивает в мою сторону и увлекает за собой остальных.
Мот они уже близко — метров полтораста. Я прицеливаюсь.
Старый круторог, будто предчувствуя роковую развязку, упорно
увертывается от мушки, показывая мне из-за камней то спину, то
голову. Барапы уже проходят по освещенному склону, вот-вот
пырнут в лощину. Как их остановить?
Я свистнул. Табун остановился, а встревоженный круторог
вскочил на камень, окинул беспокойным взглядом вершины гор.
От выстрела вздрогнули скалы, заметались в теснине
раскатистые звуки. Баран вздыбился, отбросил назад тяжелую голову,
словно прощаясь с небом, и тяжело рухнул на россыпь. Внезапно
опомнившись, он поднялся, хотел прыгнуть, но снова упал и
вместе с камнями покатился вниз. Табун круто повернул назад и,
пугливо шарахаясь из стороны в сторону, понесся на запад, к
высокой скале. Там он и скрылся.
На горизонте догорает багровый закат. Вершины кутаются в
синий завечерок. Я встаю, не сводя глаз с лощины. Вижу, к тому
месту, где скрылся табун, поднимается раненый круторог. Он
бредет тяжело и медленно, с трудом удерживая на ослабевших ногах
полутораметровую тушу. Но голова по-прежнему гордо несет
могучие рога. Теперь он даже не оглядывается, тревожное
предчувствие гонит его дальше от рокового звука, отнявшего у него силы.
Ему, видимо, хочется добраться до скалы. Кто знает, может быть,
там, в тени ее карнизов, он родился, и, открыв первый раз глаза,
увидел эти угрюмые вершины скученных гор, скользкие стены
провалов, полосы многолетних снегов, и полюбил их на всю жизнь.
И вот сейчас он, может быть, торопится взобраться па скалу,
чтобы в последний раз взглянуть с высоты на окружающий мир, на
родные утесы и на этом закончить свой беспокойный жизненный
путь.
Эти мысли проносятся в моей голове в то время, как круторог,
теряя последние силы, взбирается на первый карниз, нависший
над пропастью. Я вижу, как он медленно поворачивает голову п
долгим, испытующим взглядом смотрит в мою сторону. Давно
затих стук камней под ногами убежавшего стада. На дне глубокого
ущелья затаился туман. Настороженно приподнялись утесы.
Круторог, не отрывая от меня своего взгляда, вдруг беспомощно
обрывается, скользит серым комком по карнизу... Я слышу рокот
сползающих в пропасть камней и удары тяжелых рогов о скалы.
Еще минута — и все затихло. Ничто уже не напоминало о
погибшем крутороге.
Из ущелья давит тьма. В кровавую зарю зубцами впился
почерневший хребет. На стоянку возвращаться в такой темноте рис-
120
ковапно — кругом затвердевшие надувы, провалы. Окликаю
Василия Николаевича, но он пе отзывается. Стою еще несколько ми-
пут в раздумье: что делать? Поблизости нет ни деревца, ни
защищенной площадки для ночлега. Решаю пробраться к скале,
откуда упал круторог. Осторожно крадусь по россыпи. На
скалистые вершины, спокойно отдыхающие в вышине, легли тяжелые
тучи. За резным краем скалы еще розовеет полоска неба, но свет
быстро меркнет. Неслышно падает ночь.
Потемну добираюсь до скалы. Василия Николаевича и здесь
нет; он, вероятно, где-то в стороне и не слышит меня.
Разыскивать его бессмысленно. Да п мне к нему уже не поддяться.
Мирюсь с мыслью, что прпдется одному коротать ночь под этой
негостеприимной скалой. Мокрая от пота рубашка холодит тело, мороз
щиплет лпцо, хватает за рукп.
Прежде всего нужно приготовить место для отдыха. Нахожу
карниз с небольшой площадкой и на нем пытаюсь устроить себе
ложе. Что-то надо подстелить — ведь на голом камне и десяти
минут не просидишь. Обшариваю щели в скале, выдираю вместе с
корневищами скудные лишайники, но их очень мало, не набрать
столько, чтобы хватило подложить под бок. А предательский
холод уже сковывает тело, начинает бить озноб. Темнота ослепила
глаза. Что делать?..
Вдруг высоко надо мною протяжно гремит россыпь и
слышится голос Василия Николаевича:
— Ого-го!..
Я обрадовался. Зажигаю клочок бумаги, чтобы указать свое
местонахождение, прислушиваюсь к шуму скатывающихся
камней. Василий Николаевич спускается осторожно, ощупью.
— Черт остроухий, куда тащишь? Не видишь — обрыв! —
ругает он кобеля.
— Спускайся правой лощиной! — кричу я ему и снова
зажигаю бумагу.
Из темноты вначале появляется Кучум, отпущенный
Василием Николаевичем, а затем и он сам с огромной охапкой сушника
за спиною.
— Где это ты набрал?
— Да там, где бараны паслись. Из-за этого и задержался. Без
огня ночевать неласково, да и мясцо охота поджарить...
— Насчет мясца — баран велел тебе низко кланяться.
— Как так? Сам слышал — пуля попала в зверя.
— Попала, да не задержалась: он выбрался сюда на выступ и
свалился вниз.
Василий Николаевич, сбросив сушник, подходит к краю
обрыва и долго смотрит вниз, хотя там, конечно, ничего не видно.
— Неужели не найдем? Жаль...-— угрюмо говорит он. Окинув
стоянку усталым взглядом, добавляет: — Неловкое место,
придется эту ночку померзнуть, постучать зубами.
— Памятный будет Становой!
121
Пламя костра отбросило от скалы мрак ночи.
— Нет ли у тебя чего-нибудь съедобного, червячка
заморить? — спрашиваю я Василия Николаевича.
Тот обшаривает свои карманы, сопровождая поиски
назидательным ворчанием:
— Помните, Улукиткан говорил нам: «Не ленитесь таскать с
собой котомки: в нашем деле их тяжесть — помога». Вот она
житейская-то истина! Сколько раз мы уже бывали наказаны, и все
не впрок!.. Пора, кажется, запомнить: идешь от палатки хотя бы
на десять метров — бери ломоть хлеба, проверь, есть ли с собою
спички...
— Что-то, Василий, ты долго ищешь? — перебиваю я его
монолог.
— Не помню, куда засунул. Был кусочек медвежьего мяса.
Давеча на горе достал, посмотрел — он весь замусоренный, в
табаке. Бросил Кучуму, тот, окаянный, обнюхал, но есть не стал.
Думаю: врешь, проголодаешься — сам попросишь... Куда же я его
положил? Разве за пазуху... Так и есть, тут. Будете? — спросил
он, подавая мне кусочек мяса.
— Дели пополам.
Костер все же немножко скрашивает нашу стоянку. Стланико-
вые дрова горят жарко, но их у нас всего часа на полтора, на ночь
не хватит. Сушим портянки, белье; сухая одежда — самое важное
в такую холодную ночь, под открытым небом, да еще без костра.
Последние вспышки огня тщетно пытаются отпугнуть
наседающую темноту. Голод, как червь, точит нутро.
Очень досадуем, что упустили барана.
Как томительно тянется эта ночь! Ни огонька, ни звездочки на
нзбе. Мы сидим на узком карнизе, прижавшись спинами друг к
другу, и страшно мерзнем. Я чувствую, как трясется Василий
Николаевич, и сам еле сдерживаю дрожь. А вокруг нас и над нами
непроглядная тьма...
— Что-то долго нет зарницы,— устало говорит наконец
Василий Николаевич.
Я зажигаю спичку, смотрю на часы:
— Начало второго, до утра еще далеко...
— Поди, Сашка заждался нынче. Суп переварился, и
лепешки остыли,— начинает разговор Василий Николаевич.— День-то
у нас вроде как с прорехой получился. Надюшка всегда мне
говорит: «Чего ты по тайге шатаешься, мокнешь, мерзнешь?
Образумься, отогрей себе место дома и живи по-людскому». Вроде и
правда. Другой сейчас, поди, спит на подушке, в тепле, под него
не дует. А тут, как налим на остроге, трясешься, и некуда тебе
податься...
Он помолчал, поерзал по холодной плите и снова продолжал
дрожащим голосом:
— Нет, пусть кто другой спит на подушке, это его дело, а мы
как-нибудь до утра продюжим. Там, глядишь, солнышко вылезет,
122
отогреемся — и опять нам будет хорошо. Только вот есть охота —
верите, до злостп! Попадп сейчас на зубы сам черт — только
хрустнул бы!
— Холодно...— вырвалось у меня, а зубы неудержимо стучат.
Василий Нпколаевпч поднимается, разгибает застывшие
конечности и, подбоченившись, топает ногами и поет:
Я на горку шла,
Тяжело несла,
Уморилась, уморилась,
Умо-ри-ла-ся!
Но его ноги не поспевают за напевом и явно не в такт
ковыляют по снегу. Руки крест-накрест хлещут по бокам, а тело
содрогается, как от узусов.
Холод выживает п меня пз-под скалы. Я присоединяюсь к
Василию Николаевичу, и мы, как помешанные, топчемся на одном
месте, без конца повторяя один и тот же куплет. Посмотрел бы
кто-нпбудь со стороны — непременно принял бы нас за горных
духов, по преданиям, появляющихся в скалах в темные ночи.
Природа продолжает отдыхать в тяжелом забытьи. Не
откликаются на нашу песню утесы, звуки глохнут рядом. Чтобы
согреться, мы начинаем разбирать россыпь, бесцельно
перетаскиваем камни и, немного отогревшись, снова усаживаемся на карниз
с желанием хотя бы на часок уснуть. Но холод чутко сторожит
наш сон.
Кажется, никогда мы еще с таким нетерпением не ждали
утра, как в этот раз. Оно подкрадывается медленно, в глубоком
молчании гор. Робкий рассвет сдирает с угрюмых вершин густой
мрак. Выплывают грозные контуры скал. Высоко над нами
зашумел ветер — предвестник бурапа.
Что же делать? Возвращаться на стоянку или все же
попытаться добрести до намеченного гольца? Голод упрямо
напоминал о себе, уставшее тело требовало тепла и отдыха, но мы
решили идти к гольцу — ведь погода может надолго испортиться и
задержать нас.
Василий Николаевич идет за рюкзаками, а я спускаюсь ниже
по скале, хочу узнать, что сталось с круторогом. Кучум бежит
следом за мною.
На уступе, откуда упал круторог, я нашел только кровавый
мазок величиною с ладонь. Ниже, на последнем снежном
прилавке, заметна глубокая вмятина от удара тяжелого тела, но барана
не видно. Он скатился в пропасть, и в этом последнем затяжном
прыжке, вероятно, и оборвалась его жизнь.
Серое и очень холодное утро широко раздвинуло горы. Ветер
забивает туманом лощины. Слышится отдаленный гул скал.
Я взбираюсь на верх террасы и с тревогой поглядываю на тучи,
сплошным фронтом двигающиеся к востоку.
Место, где паслись бараны, представляет собой большой
корытообразный склон, с солнечной стороны отрога пересеченный ов-
123
рагами и длинными гребешками развалившихся скал. Сверху
склона идет звериная тропа, хорошо заметная даже на россыпях. На
глаза попадаются пучки сухой высокогорной травы да пятна
различных лишайников.
Задерживаюсь у лунок, выбитых копытами животных на
припеке. Здесь я нахожу остатки недоеденных корешков каких-то
многолетних растений. Их и добывают бараны в мелкой дресве
отогретых склонов. Они оставили следы кормежки и на ягеле,
местами сплошь покрывающем россыпи. Да и сухая трава кое-где
ощипана — это тоже их работа.
Продолжаю продвигаться к западному краю ската. Натыкаюсь
на баранью тропу. Она глубокой бороздкой пересекает снежное
поле и приводит меня к скалам, беспорядочно разбросанным за
изломом. На карнизах видны лежбища баранов, клочья шерсти,
старый и свежий помет. Животные здесь находились, видимо,
долго — может быть, всю зиму, добывая корм по склонам
солнечных террас.
Кое-где на каменистых пригорках разбросаны мелкие кусты
стлаников. Их корни, очень толстые и длинные, расползлись
далеко по щелям к соседним уступам; это дает возможность
такому неприхотливому растению, как стланик, получать
необходимое количество влаги для существования на скупой каменистой
почве.
Разжигаю маленький костер под навесом большого камня.
И лишь только тепло костра коснулось тела, как неодолимый соп
навалился на меня.
Василий Николаевич пришел с Александром. Тот,
обеспокоенный нашим отсутствием, решил, что о нами стряслась беда, и рано
утром вышел на поиски. У места, где мы оставляли рюкзаки, они
н встретились.
— Думал, конец вам, добегались, а оно, видно, еще
протянете,— шутит Александр, усаживаясь около костра.
— Интересно, что бы ты стал делать? — спрашиваю его.
— Я уже думал об этом по пути; сюда: распишу, мол, па скале
всю историю. Дескать, погибли так-то и так. Потом вспомнил:
писать нечем — даже химического карандаша нет, и решил —
пускай еще поживут, раз такой случай.— Александр громко смеется,
и скалы, может быть впервые услышавшие человеческий смех,
откликаются веселым эхом.
Пока Александр готовит чай и подогревает лепешки, мы с
Василием Николаевичем отдыхаем.
Теперь, поскольку третий спутник здесь, с нами, можно иначе
распределить день. Василий Николаевич хочет идти искать
убитого барана.
— Мало что сверху не видно. Скатиться баран мог и в
доступное место... Нельзя бросать убитого зверя,— говорит он с
явным упреком в мой адрес— Спущусь на табор, стану на лыжи и
ущельем проберусь под ту скалу. Может, и найду...
124
Мы все трое выходим па верх гребня и там разделяемся:
Василий Николаевич с Кучумом возвращаются на табор, а мы с
Александром идем дальше, к хорошо теперь заметному гольцу.
Ветреная погода по предвещает ничего хорошего. Хмурятся
отяжелевшие тучи, готовые упасть на нас. В тумане прячутся
подножия скалистых гор. Мы идем, как в продушине, оставляя на
снегу хорошо заметны]"! след; на россыпях ставим торчмя
приметные камни, чтобы но сбиться на обратном пути, если нас
застигнет туман или пурга.
Гребень сплошь завален разрушенными скалами. В поисках
подхода меж ними извивается наш след. Приходится по
нескольку раз взбираться на промежуточные высоты, опускаться на дно
седловины.
Подходим к намеченному гольцу с северной стороны. Теперь
он представляется пам в виде провисшего стога, с двумя
вершинами по краям. Ветер то и дело меняет направление. Туман уже
перехватил последнюю седловину на нашем пути и может скоро
окутать голец. Неужели придется вернуться ни с чем, а потом
повторить этот маршрут? Ведь чтобы решить задачу, пам нужно
побыть на вершине гольца всего лишь с час,— разумеется, при
условии, что мы увидим с высоты далекий горизонт и сможем
наметить более удобный подъем для выноски на голец груза.
На седловине сбрасываем рюкзаки, поднимаемся налегке.
Александр идет ходко. Подъем пе очепь крутой, и в три часа дня нам
удается взобраться па верх гольца. Он действительно
представляет собой одну из значительных вершин Станового в этом районе.
Туман, незаметно подкрадываясь, окутывает горы. Уже
исчезли цирки и глубокие ущелья, на поверхности торчат только
горбатые вершины, словно острова неведомого архипелага. Дорога
каждая минута.
Я достаю журнал, буссоль, усаживаюсь на камень. По бумаге
торопливо скользит карандаш, зарисовывая горизонт. Намечаю на
соседних гребнях, расположенных примерно в двадцати пяти
километрах от нас, вершины для будущих геодезических пунктов,
измеряю азимуты на них.
Не оправдалась моя надежда увидеть с гольца хребет
развернутым планом, со всей сложной сетью его отрогов, лощин,
подробнее разобраться в рельефе. Я не отчаиваюсь: мы
непременно посетим эти горы еще раз, летом; тогда природа доверчивей
откроется перед нами, и можно будет составить более полное
представление о Становом. Но и сейчас, при беглом знакомстве с
хребтом, уже ясно, что лежащее от нас на запад пространство — это
очень сложные нагромождения гор и, несомненно, самая
приподнятая часть хребта. Здесь еще много уголков, куда не ступала
нога человека.
Гольцы, как бы отдаляясь друг от друга, медленно
погружаются в туман. Сквозь него слева слабо видна знакомая вершина
Джугджурского хребта, на которой мы были. Она заметно возвы-
125
шается меж двух сопок, округлая, увенчанная причудливыми
зубцами руин. Эта вершина служит нам сейчас надежным
ориентиром среди беспорядочно разбросанных гор. Внимание привлекают
горные нагромождения в юго-восточном направлении, куда, как
мне кажется, должен выйти Лебедев после окончания работы на
Саге и где мы должны встретиться.
На этом приходится сегодпя закончить свою работу. Я
испытываю некоторое удовлетворение — наши усилия не были
напрасными: нам удалось собрать сведения, необходимые для
проведения геодезических работ в районе стыка Станового, Джугджура,
Джугдыра, определить их границу и увидеть с высоты гор
Алданское нагорье, расположенное севернее хребтов.
Как-то невольно мне представился крутой скалистый подъем
на этот голец, забитые снегом лощины, провалы, оберегающие
подступы к вершине, и с невольным содроганием подумал я о
людях, которым придется поднимать сюда, наверх, лес, цемент,
песок, железо для постройки пункта, а затем втаскивать тяжелые
инструменты для наблюдений.
В тумане спрятались последние отроги. Резко похолодало.
Сильно продрогшие, покидаем голец. Снежный ветер замел наш
след. Хорошо, что мы догадались поставить камни в развилках
гребней,— это позволило нам без приключений возвратиться на
табор.
Василий Николаевич еще не вернулся, и это меня беспокоит.
— Конечно, все может быть — ведь он себя не щадит. Полезет
из-за барана в пропасть и, чего доброго, сверзится,—
подтверждает мои опасения Пресников.
— Ты вари ужин, а я пробегу его следом.
Выпиваю кружку чаю, становлюсь па лыжи.
Шумит разгулявшийся в облаках ветер, густеет сумрак,
падает снег. С трудом различаю лыжню Василия Николаевича. Иду —
не тороплюсь, прислушиваюсь.
Из темноты доносится странный звук, будто кто-то поблизости
осторожно прилег на мягкий снег и затаился. Я останавливаюсь,
жду. На голову бесшумно падают пушистые хлопья снега, ветер
дует в лицо. Звук повторяется более ясно. Я узнаю скрип снега
под тяжелыми лапами зверя. Становится не по себе, чувствую, как
дрогнули коленки, отяжелели ноги. Сержусь, что не взял с собой
винтовку. А зверь явно крадется ко мне; слышу, как пробирается
он по чаще все медленнее, все ближе. Сбрасываю с ног лыжи,
укрепляюсь поустойчивее на снегу, выхватываю из-за пояса нож.
Пальцы до боли сжимают рукоятку. А зверь уже рядом, слышу,
как его ноздри шумно втягивают воздух.
— Фу-ты, дьявол! Кучум!..— с облегчением вырывается у
меня.
Кобель бросается ко мне, ластится, визжит.
— Ого, раздуло-то тебя как, друг! Значит, нашли
круторога! — радуюсь я, ощупывая бока собаки.
126
На мой крик где-то недалеко отозвался Василий Николаевич.
Скоро послышался шорох лыж, а затем и учащенное дыхание. За
плечами у Василия Николаевича винтовка, рюкзак с мясом, а
поверх него привязана тяжелая голова круторога.
— Ты с ума сошел, Василий,— такую тяжесть тащить, да еще
ночью! К чему надрываешься? Можно ведь было сходить за всем
этим завтра утром.
— Да вот думал: поднесу поближе и брошу, а утром прибегу.
С километр прошел — вроде ничего. Дай, думаю, еще немного
пронесу, а там — еще. Так вот и дотащился сюда,—
оправдывался он, сбрасывая с плеч груз и усаживаясь передохнуть.
— Устал?
— Малость, по водь без этого не бывает. А зверя стреляного
бросать не положено,— говорит оп опять с явным упреком в мой
адрес.
— Где нашел? Далеко?
— Там же под скалой, где упал. Не докатился донизу, завяз
в щели. Не будь со мной Кучума, ни за что не найти бы. Место
неловкое: уступы, надувы. Кое-как вытащил. Только пользы от
этого зверя почти никакой, если не считать рогов: кости, мясо и
внутренности превратились в винегрет. С десяток килограммов
взял собакам, и все.
— Что в желудке, по смотрел? — спросил я.
— Говорю, все смешалось, пе разберешь. Даже шкура
полопалась.
— Жаль. Рога-то, кажется, хорошие...
А снег все идет и идет. Я набрасываю на плечи груз.
Василий Николаевич привязывает к сворке Кучума, и собака выводит
нас сквозь тьму на стоянку.
Мы до того измотались, что, кажется, теперь и пушкой нас не
выбьешь из палатки. Снимаем с себя отяжелевшую от сырости
одежду, умываемся, садимся за еду. Василий Николаевич
наливает по стопке коньяка.
— С удачей! — говорит оп, и улыбка освещает его
обветренное лицо. Горячий ужип и теплая постель вознаграждают нас за
испытания последних двух дпей. Сквозь тишину доносится до
слуха тихий шорох снегопада. Я еще долго пе могу заснуть,
пытаюсь привести в какой-то порядок свои наблюдения над жизнью
снежных баранов.
Восточная часть Станового хребта плотно заселена снежными
баранами. Эти животные удивительно приспособлены к
невероятно трудным природным условиям. Суровая зима здесь длится, как
правило, около шести месяцев, из них добрая половина
заполнена ветреной погодой. Жгучие морозы, глубокие снега и затяжные
бураны подвергают всех четвероногих обитателей хребта
непрерывным испытаниям. Тяжелее всех приходится снежным
баранам, жителям открытой гольцовой зоны гор.
Закружатся над горами осенние метели, обледенеют по ска-
127
лам тропы, снегом прикроются альпийские лужайки, ягель, трава,
и бараны покинут курчавые вершины, излюбленные места летних
кочевий. Они спустятся ближе к лесу, в котловины, на
второстепенные отроги, где теплее и тише. Тут они и проводят долгую
зиму, предпринимая небольшие вылазки на соседние гребни в
поисках корма. Зимою пищей им служат кора и молодые побеги
кустарников, лишайники да сухая трава, которую они добывают,
разгребая копытами снег.
Все холоднее становится в горах, продолжительные бураны
иногда надолго приковывают животных к одному месту, и они,
сбившись небольшими стадами, отлеживаются под защитой
холодных скал. Даже плотная зимняя шерсть плохо греет голодного
барана. Но где найдет он в непогоду корм — все занесено снегом
или затянуто заледеневшей коркой надува, и копытить
становится труднее и труднее. Дождавшись относительного затишья, стадо
перекочевывает на свежее место с более мелким снегом.
Но солнце все дольше и дольше задерживается над горами. На
южных склонах хребта днем становится теплее, хотя весенние
ветры, более губительные для снега, долетают сюда только в
начале апреля. Бараны покидают места зимовок, подолгу нежатся на
весеннем солнце, выходят на припеки. Медленно обнажаются
россыпи, лбы отрогов, открывая доступные места кормежек.
Проносятся последние метели, слабеют заморозки, вот-вот появится
зелень, которой ждут с нетерпением снежные бараны. Они с
жадностью набрасываются на корпи многолетних растений, уже
напитавшиеся соком, готовые скоро выбросить первые ростки.
Сейчас в горах наступило то самое время, когда бараны
покидают зимние становища и кочуют на обогретые солнцем южные
склоны гор.
IV
В обратный путь. Откуда взялась Бойка? С Улукитканом по
следам сокжоев. Ночь под елью. Лесная загадка.
Никто из нас еще не успел повернуться на другой бок, как
пролетела ночь. Тихое утро слабо сочилось сквозь стены палатки.
— Гляньте-ка, братцы, снегу-то навалило сколько! — сказал
Василий Николаевич, расстегивая вход.— Пожалуй, не выбраться
нам отсюда с нартами.
— Считай, без малого сутки идет, должен бы
кончиться,—-отозвался Александр.
Я вылез за дровами. Густыми хлопьями валит перенова1.
Обмяк ночной мороз. Разлилась по горам теплынь. Дремлет лес,
чутко прислушиваясь к шороху падающего снега. На пнях выросли
1 Перенова —
только что выпавший снег.
128
снежные папахи, тяжелые гирлянды снега опоясали
темно-зеленые ельники. Под тяжестью кухты1 арками наклонился молодой
тальник.
Подождали до десяти часов — погода не изменилась, решили
выбираться из ущелья. Свернули палатку, уложили груз и
начали спускаться к реке. Вершины гор прячутся в снежной завесе
пепогоды. Затаились под снегом россыпи, пустоты, лыжи гнутся
лучком и глубоко топут в мягкой перенове. В полдень свернули
с прямого Удюма, пошли на подъем, и лямки не замедлили
напомнить о себе. Укоротились шаги, взмокли спины. Под тяжестью
будто притупились полозья нарт. Поздно вечером мы добрались
до знакомого ельника и тут расположились на ночевку. А снег
сыплет и сыплет.
В полночь в ущелье прорвался ветер. Зашумел в смутной
тревоге разбуженный лес. Старые ели тесно сомкнули вверху густые
кроны. В темпом пебе бесшумно дыбятся тучи, бросая на землю
остатки снега.
Мы не спим. Ветер полощет борта палатки, прорывается в
щели, забивает дымоход, дым из печки расползается по палатке,
душит нас. Василий Николаевич и Александр встают, одеваются и
долго стучат топорами, устраивая заслон для трубы.
— Кучум места себе не может найти, в снег зарывается. Как
бы это все пургой не кончилось,— говорит Александр, плотно
застегивая вход в палатку.
Хотя пурга и пе разыгралась, погода наутро оставалась
хмурой, тяжелой.
Подъем на перевал отнял у нас много сил, и день показался
невероятно длинным. Натруженные плечи не расправляются,
отяжелевшие ноги шагают по инерции.
К исходу дня мы с трудом добрались до места своей прежней
стоянки на Мае. Поставили палатку, напилили дров. Пока
варили ужин, Кучум сидел поодаль от костра, навострив уши и
настороженно поглядывая на реку.
— Какого лешего он там видит? — сказал Василий
Николаевич, всматриваясь в сумрачную долину.— Разве медведь где ша-
раборит?
Нигде никого. А кобель, сделав песколько прыжков вперед,
вдруг замер в напряженной позе, устремив глаза на край мари.
В это мгновение из леса выкатился какой-то комочек и застыл
черной точкой. Кучум медленно повернул ко мне морду, как бы
спрашивая: «Видишь?» — и завилял хвостом. А комочек вдруг
рванулся к нам и запрыгал мячом по мари.
— Собака,— шепотом произнес подошедший Василий
Николаевич.— Откуда она взялась?.. Да ведь это Бойка! Ей-богу, она!
Действительно, к нам мчалась Бойка. Кучум кинулся ей
навстречу, мать и сын столкнулись и начали лизать друг другу мор-
К у х т а — комки снега на ветках.
5 Гр. Федосеев, т. 4
129
ды. Затем Бойка, выгибая спину, прижимаясь к земле, ластясь,
приблизилась к Василию Николаевичу. Не сводя с него умных
глаз, она ждала хозяйской ласки. Растроганный Василий
Николаевич присел перед собакой, губы его расплылись в улыбке.
— Откуда ты взялась, дуреха? Соскучилась...— ласково
ворчит он, обнимая Бойку, которая льнет к нему, лезет мордой под
телогрейку.
Сколько в этих движениях доверия и преданности!
Потом Бойка бросается и ко мне, ластится, тычется в лицо,
повизгивает, но уже не так горячо.
— Наши едут! — кричит Александр Преснпков, показывая па
лес.
По следу Бойки на марь выходят на лыжах Геннадий, за ним
Улукиткан ведет караван.
— Радиостанцию везут — наверно, срочное дело есть,—
говорит Мищенко, всматриваясь в приближающуюся группу.
— Знамо дело, попусту не погналп бы оленей по такому
снегу,— заключает Александр.
Наконец обоз подошел к палатке. Мы поздоровались.
— Далеко ли бредете? — спросил Василий Николаевич.
— Человеку даны ноги, чтобы он долго не сидел на одном
месте,— спокойно ответил Улукиткан.
— Нет, вы только послушайте! — воскликнул Геннадий.—
Остановились мы километрах в двух отсюда, за лесом, оленей
отпустили, снег утоптали под палатку. А Улукиткан говорит:
«Однако, неладно таборимся — наши близко ночуют».— «Как это ты
узнал?» — спрашиваю. «Дым,— говорит,— разве не слышишь?»
Понюхал я воздух — вроде ничем не пахнет. А он ругается: «Зачем
с собой глухой нос напрасно таскаешь? Давай запрягать, ехать
будем». Я стал было отговаривать его: дескать, может, только
показалось тебе. А он свое: «Надо ехать». Запрягли, тронулись, я
впереди. Выхожу на марь, смотрю — действительно палатка
стоит, дымок стелется; понюхал — не пахнет. Когда уже вплотную
подошел, только тут и учуял запах дыма... Вот ведь какой
старик!
— Мой нос, правильно, кругом слышит, а твой только
насморк знает,— засмеялся Улукиткан и стал распрягать оленей.
— Какие вести? — нетерпеливо обращаюсь к Геннадию.
— Спросите у него,— ответил тот, кивнув головой на
старика.— Поедем, говорит, к перевалу, в;ак бы беды не случилось с
нашими. Есть и неотложные радиограммы из штаба экспедиции.
Общими усилиями ставим для прибывших палатку,
натягиваем антенну. Улукиткан привязывает на шею непокорным оленям
чанхай — круглую палку длиной примерно в три четверти
метра,— чтобы они не ушли далеко во время кормежки, и отпускает
всех на пастбище. Животные табуном бросаются к распадку, на
бегу тычут морды по уши в снег, нюхают, ищут ягель и,
перегоняя друг друга, скрываются в лесу.
130
Из темных туч повалил снег. Все мы собрались в одной
палатке. Запах отогретой одежды, портянок, свежей хвои мешается с
запахом человеческого тела. Геннадий забился в дальний угол,
стучит ключом, вызывая штаб. Улукиткан чистит свою
старинную бердану.
Только теперь я рассмотрел это ружье, необычное для
нашего временп. Ствол его сверху поржавел, внутри образовались
глубокие раковины. Затвор явно не от берданы, без выбрасывателя,
в гнезде не держится, и Улукиткан носпт его в кармане
завернутым в тряпочку или привязывает тонким ремешком к спусковой
скобе. Ложе стесано донельзя, сбпто гвоздями, стянуто
проволокой и жестью от консервной банкп, к тому же его край еще и
обгорел. По всему видно, что ружье прошло вместе со стариком
длинный и тяжелый путь, бывало в огне, под дождями и бурями.
Оно, несомненно, знало много п удач и промахов. Поржавевшее,
горбатое, в латках, оно внешне даже похоже на самого хозяина.
Видно, живут онп неразлучно, одной судьбой связанные. Ложа
берданы исписана разнымп иероглифами — тут и веточки, и
крестики, и рожки, и кружочки, и много других знаков, смысл
которых понятен только старику. Онп, несомненно, обозначают какие-
то знаменательные события, охотничьи приметы и трофеи
Улукиткана. Словом, это своеобразная летопись охотника-
эвенка.
Старик, порывшись в потке, достал кабарожью берцовую кость,
раздробил ее ножом, выскреб мозг и стал им смазывать сверху
бердану. В его движениях — доверчивая любовь к этому немому
другу, разделившему с ним более полувека жизни.
— Дай-ка я по твоей бердане протирочкой пройдусь да
кипяточком нутро сполосну, тогда она иначе у тебя заговорит! —
предложил Улукиткану Василий Николаевич.
— Однако, не нужно, Василий: фарта не будет. Старому
оленю хоть три раза в год шерсть меняй, все одно не помолодеет!
— Как ты не боишься с ним охотиться? Задерет тебя когда-
нибудь медведь,— сказал Мищенко, с удивлением разглядывая
ружье.
— Привычно. Когда стреляю, немножко глаза закрою, а чтоб
не отбросило — лучше сппной к дереву прпслонпться.
— Значит, было уже?
— У-у, сколько раз! Мое ружье привычка шибко худой: то
осечку даст, то пулю не туда броспт, все равно что старый люди...
— Ты бы сменил его — теперь хорошие ружья есть, чего
мучаешься...
Улукпткан бросил на Мпщенко недоуменный взгляд:
— Эко мучаюсь — зря говоришь, Василь. Ево характер я
хорошо знаю, меня не обманет. Новых ружей много, это лравда, да
не нужно — это лучше.
И старик, отодвинувшись от печки, еще долго возился с берда-
ной.
5*
131
Над ущельем ночь, свежая, темная, чуть туманная. Черное
небо прорезают огнистыми полосками падающие звезды, и на
постаревший от бурь лес бесшумно падает иглистый иней. Вдали
тускло белеют хребты. В застывшей тишине четко отдаются
осторожные шаги оленей. А над палаткой, словно привидения, склонились
таинственно выбеленные морозом ели. Мысли не дают уснуть.
Почти физически ощущаешь, как в тебе копится сила. Именно в эти
безмятежные весенние ночи и зарождаются смелые планы,
хорошие чувства.
К утру разыгрался буран. Взбунтовались дикие силы природы.
Застонала тайга, не выдерживая порывов холодного ветра.
Черные тучи легли на горы, еще более суровым стал северный
пейзаж.
Весь день у меня ушел на переговоры со штабом и с
подразделениями, затерявшимися на территории этого безлюдного края.
Мы пробудем здесь еще два дня, чтобы получить ответы на свои
радиограммы.
А ветер шумит, качая тайгу и хлопая бортами палатки.
Улукиткан предлагает пойти завтра на охоту. Он впдел недалеко от
стоянки свежий след крупного быка-сокжоя. Но погода не унимается.
Необычно длинным кажется в безделье день. У всех скучные
лица, за палаткой вечерний сумрак.
— Ветер крутит — это хорошо,— говорит Улукиткан.
— К погоде, что ли? — спросил я, с надеждой посмотрев в
дальний угол палатки, где сидел старик за починкой олочей.
Он приподнял голову, помигал, глядя на свет маленькими
мудрыми глазами, и почесал в раздумье затылок.
— Когда ухо слышит шаги зверя, по ним можно догадаться,
кто идет: сохатый пли медведь. Если глаза смотрят на тучу, они
должны знать, что не из каждой падает дождь. Вот послушай, как
шумит тайга. Только хорошо слушай, она не обманет.
Улукиткан отбросил в сторону олочи и, обняв руками
согнутые в коленях ноги, повернул голову к выходу.
Мы все прислушались: лес шумит и шумит, как в
мелководье далекий перекат. Из глубины его нет-нет да и прорвется
затяжной гул, будто где-то близко вода прорвала плотину и
ринулась вниз.
Старнк сидит с закрытыми глазами, плотно сжав губы.
Кажется, только ему одному тайга и поведала свои думы, только ему и
понятен этот шум старого леса.
— Слушайте,— вдруг прервал молчание Улукиткан и, открыв
глаза, таинственно показал рукой в сторону леса.— Ветер
кончился, а он все шумит, хорошо шумит, как будто молодой стал.
Это к погоде.
Старик выпрямился, разогнул спину и легко вздохнул, словно
сбросив с себя тяжесть.
За палаткой качалась тайга. Стонали отжившие лесины. Гуще
сыпал последний снег.
132
Старик долго смотрел мне в лицо.
— Надо понимай, что слышит ухо. Зачем напрасно таскаешь
его? — сказал он уже спокойно.— Разве не знаешь, что перед
бурей пли стужей тайга стонет, как старый люди? Худо ей тогда,
ой, как худо! Ломается она, мерзнет, пропадает. А перед
солнечным днем шумит она славно, далеко слышно. Вот и сейчас:
снег падает, кругом туман, а лес веселый, хороший, погода
близко — это надо знать.
В палатке стало совсем тихо, никто не шевелится. Теперь,
кажется, и я слышу, как широко, вольно шумит лес, словно река в
половодье, но ветра почти нет. Слышен даже шорох сомкнутых
крон п шелест падающего снега. Старик действительно прав — будет
перемена погоды, только этим и можно объяснить чистоту звука.
«Как легко и хорошо ему жить среди родной и понятной ему
прпроды!» — позавидовал я, взглянув на старика, маленьким
комочком прижавшегося в углу палатки.
Рано утром меня разбудил Улукиткан. Я встаю, одеваюсь, пью
чай, и мы покидаем лагерь. За плечами рюкзаки и ружья. Из-за
пологих гор брызнул рассвет. Оконтурился далекий горизонт,
расступились отроги, поредела тайга. Идем неторопливо. Лыжи
шумно крошат наст.
В устье распадка нам попался след медведя, хорошо заметный
на снегу. Улукпткан внимательно осмотрел его, ощупал и
устремил заблестевший взгляд вдаль.
След ровной стежкой срезал правый край распадка, скрылся за
ближним гребнем. Зверь шел строго на восток, навстречу солнцу.
— Только что прошел, эко добра много понес! — сказал он,
с сожалением покачав головой.
Тут же он задумывается...
— Как думаешь, где удача наша: на этом следу или
вчерашний пскать будем? Однако, медведь быстро идет, догоним ли? —
сомневается Улукиткан, и в голосе его звучит неуверенность.
— Ты сегодня проводник, твоя и удача. Веди куда лучше...
Он снял шапку, как всегда в трудных случаях, почесал
затылок.
— У сокжоя сладкий язык, что свежее масло, да его всего на
один раз, а у медведя много пахучего сала. Что лучше? — И
старик, пожевав пустым ртом, решительно махнул рукой по
направлению медвежьей стежки.— Однако, догонять будем!..
Он приторочил к котомке свою старенькую дошку, и мы
тронулись по медвежьему следу.
Тучи громоздятся у горизонта, заслоняют свет поднявшегося
солнца. Ночной холод все еще сторожит нас. Идем тяжело.
На верху отрога остановились. Улукиткан, заслонив от солнца
глаза ладонью, долго смотрит в сторону убегающего дальше следа.
— Однако, ходко пошел. Где-то корм с осени остался, туда
идет, ближе не остановится. Не догоним,— разочарованно
заключил старик.— Давай сокжоя искать...
133
Мы еще с минуту постояли, поговорили и свернули по отрогу
на север.
Ветер, разгребая тайгу, порывисто шумит в распадках. На край
тучи вылезло приветливое солнце.
У старика раскраснелось лицо. Он идет впереди, глаза его
жадно шарят по редколесью, по лощпнам. Но пока нигде не заметно
ни единого живого существа.
Отрог привел нас к пологой вершине. Как только перевалили
ее, увидели три следа сокжоев. Они направились в правый
пологий распадок, затянутый редколесьем и небольшими марями.
Улукиткан внимательно осмотрел следы.
— Две матки да молодой бычок,— сказал он, ощупывая след.—
Крепкий след — значит, вечером прошли.
Повернувшись к распадку, старик долго щурил глаза и
рассуждал вслух:
— Сокжой это время в открытых местах держится, по
болотам, марям — там мельче снег, легче копытпть. Смотреть надо,
однако, звери тут блпзко кормятся. Только, я думаю, матку
сейчас стрелять нельзя, стельная, а молодой бык худой.— Но,
помолчав, он вдруг заявил: — Когда мяса нет, и обглоданная кость —
находка. Пойдем, ничего, что худой.
Прошумели лыжи по склону, завилял наш след в лесу.
Улукиткан у ключа боком протиснулся сквозь чащу, огляделся, и мы
вышли на марь.
— Дивно натоптали, все следы перепутались: мох искали,—
сказал старик, вытягивая шею и с птичьим любопытством
осматривая местность.
Метров через двести слева мы обнаружили еще один след сок-
жоя. Широкие, тупые копыта глубоко продавили снег. Шаг у
зверя спокойный, размашистый.
Улукиткан издали узнал вчерашнего быка-сокжоя. Ощупал
след, осмотрел. Что-то прикинул в уме, затем вытащил из чехла
бердану и перекинул ее через плечо.
— Когда прошел? — спросил я шепотом.
Старик рассердился:
— Эко спрашиваешь! Смотри, его копыто хорошо
отпечатался — значит, шел по мягкому снегу, вечером. Сюда, на марь,
пришел после трех зверей — видишь, он придавил копытом след
матки? Надо знать: передний никогда не наступит на след заднего.
Как не видишь! Человек должен один раз посмотреть, чтобы все
понять и другой люди не спрашивать.
Он укоризненно качал маленькой головой, удивляясь, как
можно не разобраться в таких ясных росписях на снегу.
На краю мари сокжой густо наследили, истыкали снег
мордами и ушли ниже по распадку.
— Однако, промялись, где-то близко жируют,— снова
шепотом рассуждает старик.
134
Он подошел к тонкому пню, бесшумно свалил его, разломал и
набрал в карман сухой трухи. Попробуй узнай, для чего ему
понадобилась гнилушка! Но я не хочу раздражать Улукиткана
вопросами, делаю вид, будто все понимаю. Улукиткан осторожно
крадется между стволами деревьев, порой приподнимаясь, по-рыспно-
му вытягивает голову, беспокойно озирается. Я машинально
копирую его движения.
Вот мы у верхнего края второй мари, протянувшейся широкой
полосой вдоль ключа. Улукиткан укорачивает шаг, чаще
припадает к деревьям. Сгорбилась его костлявая спина, сузились
глаза.
— Тут ночевали,— шепчет он, показывая на свежие лежки и
копанину, а сам, как коршун, вертит головой, сторожит местность.
Он поднимает с земли пучок лишайника, вырванного
копытами зверя, осматривает, а затем дует на него, и я вижу, как
сухие кристаллики снега свертываются в крошечные капельки
влаги.
— Сейчас кормился: видишь, солнце греет, а снег на ягеле еще
не успел растаять,— поясняет Улукиткан, подавая мне
лишайник.— Однако, звери на другой стороне мари стоят,— продолжает
он, заметно оживляясь.
Достав из кармана горсть трухи, Улукиткан бросает ее вверх.
Воздух окрашивается коричневой пылью, и незаметное течение
воздуха медленно относпт это коричневое облачко вниз по
распадку, куда ушлп сокжоп.
— Скоро уходи, зверь почует нас,— торопливо шепчет мне
старик и сам бросается скользящим шагом к ключу.
Размякший снег глушит шорох лыж. Улукиткан стороной
обходит марь, не сводя при этом с нее глаз. Он по-юношески
изворотливо скользит меж стволов деревьев, ныряет под веткп,
приземляясь, ползет. На пригорке останавливается и снова бросает в
воздух горсть трухи.
— Теперь дух хорошо тянет, звери нас не почуют, будем
смотреть,— наставительно говорит он, прислоняясь плечом к
лиственнице.
Я достаю бинокль и при первом же взгляде на нижний край
мари отчетливо различаю два подозрительных серых вздутия на
снежном сугробе среди копанины.
— То ли кочки со старой травой, то ли звери,— говорю я
старику.
— Эко не разберешь! Сейчас лучше смотри,— отвечает
Улукиткан, и я слышу, как он нарочно сломал руками прутик,
надеясь, что этот еле уловимый звук встревожит зверей.
— Не шевелятся. Кажется, кочки,— говорю я.
— Еще смотри.— И старик отламывает сухой сучок от
лиственницы.
Между подозрительными бугорками отчетливо поднялась
голова быка с черно-пухлыми рогами. Зверь шевелит ушами, пытаясь
135
разгадать, что это за звук раздался с края мари. Не обнаружив
опасности, бык опустил голову, и она скрылась за снежным
сугробом.
— Звери...— шепчу я, хватая старика за руку.
— Все четыре тут?
— Видал ясно только быка.
Старик утвердительно кивает головой:
— Стельная матка днем крепко спит.
Подав мне знак садиться, он достает из котомки меховые
чехлы, сшитые из мягких собачьих шкур, наружу шерстью, и
надевает их на широкие камусные лыжи.
— Так хорошо ходить, шуму нет, близко пустит,— поясняет
он; затем высыпает на полу дошки из кожаной сумки патроны и
перебирает их.
— Они же у тебя все с осечкой,— разглядев патроны,
удивился я.— Как же на медведя хотел идти, как стрелял бы?
— Ничего,- смеется он тихо.— Из трех один, однако,
разрядится.
— Зверь ждать не будет. Возьми мою винтовку, она надежнее.
— Эко надежнее, да, может, не фартовая. Старики раньше
говорили: когда удача — и без ружья зверя добудешь; когда ее нет —
огнем порох не запалишь.
Он закладывает один патрон в бердану, два оставляет в руке.
Надевает дошку, накидывает на спину котомку, осматривается —
не забыл ли чего. Все это Улукиткан делает не спеша,
основательно, а я, поверив, что не моя сегодня удача, молча наблюдаю
за ним.
Мы подкрадываемся к кромке леса и тут задерживаемся. До
зверей остается не более трехсот метров. Я прячусь за
лиственницей и смотрю, что будет дальше.
Старик, сгорбившись, прижав к животу бердану, бесшумно
толкает вперед одетые в мягкие собачьи шкуры лыжи. Все ближе
подкрадывается он к сугробам. Но чуткое ухо зверя трудно
обмануть.
Вот из-под снега поднялся встревоженный бык. Заметив
охотника, он замер. Поднялись и остальные. Но и старик в одно
мгновение удивительно перевоплотился — истинно пень: и слева, и
справа, как ни поверни,— пень, да и только! Присматриваюсь:
котомка — нарост; ствол ружья — сучок; дошка — как кора; да и
сам он весь так схилился на правый бок, никак не отличишь его
от пня.
Сокжой, доверившись глазам, отворачивают головы и долго
прислушиваются, затем, выгибая длинные туловища, лениво
потягиваются, оправляются от лежки.
Улукиткан, не меняя позы, коротенькими шажками,
сантиметров на пять, не более, подвигается к сугробу.
Снова встревожились сокжой и, вытянув длинные шеи, как
журавли, изумленно озираются, не могут понять, откуда доносится
136
шорох. Но «пень» не вызывает у них подозрения, они смотрят по
сторонам.
Улукиткан, не разгибаясь, осторожно поворачивает ствол
берданы в сторону сокжоев и долго целится...
«Вероятно, осечка»,— думаю я и весь дрожу. Вижу — звери
бросаются к лесу, там они задерживаются, топчутся на месте, не
зная, куда кинуться. Улукиткан с неподражаемым спокойствием
опускает ружье, медленно перезаряжает его и опять становится
пнем, незаметно продвигается вперед.
— Да стреляй же скорей, уйдут! — шепчу я нетерпеливо,
готовый броситься вперед.
Грохнул выстрел. Я слышал, как тупо щелкнула пуля по телу
зверя. Бык вздыбил, потряс головою, словно угрожая кому-то, и
грузно упал на снег. Остальные вмиг рассыпались кто куда.
Улукиткан оглянулся в мою сторону, положил в сумку
запасные патроны, сел на снег, снял меховые чехлы с лыж п со
спокойствием человека, закончившего свое дело, стал растирать лицо
мягким снегом.
Я подошел к нему, и мы вместе направились к убитому зверю.
Это был крупный самец в роскошной зимней шубе, с мягкими
толстыми вздутиями будущих рогов, обросшими темно-бурыми
мелкими волосами. Старик ощупал бока сокжоя, потоптался возле
него, что-то в уме прикидывая, взглянул на небо, уже
задернутое тучамп.
— Однако, ночуем. Только пуганый волк уходит от жирного
мяса! — сказал оп тоном, не допускающим возражений.
Мы находим небольшую площадку под старой развесистой
елью. Снимаем котомки. Улукиткан уходит к зверю. Я готовлю
дрова, таскаю хвою для постелей, разжигаю костер и навешиваю
чайник. День на исходе. Небо легкое, просторное и голубое. В
ясную захребетную даль убегает истомленная бурями тайга.
Я нет-нет да и взгляну на Улукиткана. С какой ловкостью он
свежует зверя! Зубы держат шкуру за край, левая рука
оттягивает ее, а правая подрезает ножом. Ни одного лишнего или
неточного движения, как у мастера, который всю свою жизнь изо дня
в день занимается одной и той же работой. Старик как будто и не
спешит, а туша уже вылупилась из шкуры. Тонким ножом он
разделывает ее на части, разбрасывает кровавые куски на снег. По
охотничьему обычаю он съедает кусок парной печени и, облизывая
пальцы, посматривает на жирную требуху, отложенную для собак.
День угасает. В кровавом закате растворилось солнце. Сумрак
окутал вершины гор полупрозрачной дымкой. В дыхании ветерка,
забегающего к нам под ель, чувствуется приближение холодной
ночи. Горячим пламенем горит костер, бросая в темноту скупые
блики света.
В котле варится язык, на вертелах жарится сочная мякоть,
распространяя аромат поджаренного сала. Улукиткан дробит
тупой стороной ножа берцовую кость, разогретую на углях, смачно
137
высасывает аппетитный мозг и, щуря глаза, схлебывает с вертела
горячую сукровицу с жиром.
— Вода не любит мягкое дно, желудок — пустоты,—- говорит
он, поймав на себе мой взгляд.— Пошто не ешь?
— Подожду, еще не поспело...
— Эко не поспело! Горячее сыро не бывает,— отвечает он,
поднося ко рту новый кусок.
Поужинав, я быстро заснул, оставив старика за трапезой. Но
спустя час проснулся от холода. Бесшумно падали на
освещенный костром лес пушинки снега. Как быстро меняется в этих
местах погода!
Улукиткан не спал. В костре догорали головешки; старик
вложил нож в ножны и отодвинул от себя чашку с костями. Не
вставая, он достал бердану, разрядил ее и гильзой выбил глубокий
кружок на ложе рядом с такими же кружочками.
Я встал, поправил костер и подсел к нему:
— Почему не спишь, Улукиткан?
— Зачем сон, если есть жирное мясо?
— Ты, кажется, на ложе кружочками обозначаешь убитых сок-
жоев? — спросил я, показывая на свежую метку.
— Эге. А крестиком — медведя, точками — кабаргу, трили-
стом — сохатого, восьмеркой — барана. Каждому своя метка есть,
смотря какой зверь. Этот сокжой жирный, его метка глубокий.
Прошлый раз убил худой, старый метка,— смотри, его метка
мелкий. Тут все хорошо написано, читай,— сказал он, подавая мне
бердану.
Я с большим интересом углубился в расшпфровку этой
удивительной охотничьей летописи. Многочисленные кружочки,
восьмерки, крестики и черточки на ложе ружья свидетельствовали о
том, что сотни различных зверей добыл Улукиткан за свою
долгую жизнь. Это был также и полный перечень парнокопытных и
крупных хищников, обитающих в этом крае. По меткам можно
было узнать, какой вид зверя был предметом более частого
внимания охотника и какие редко попадались ему. Время, конечно, кое-
что стерло из давнишних пометок, но то, что было дорого хозяину,
подновляется и оберегается.
Рассматривая ложе, я заметил, что крестики, обозначающие
убитых медведей, за очень небольшим исключением, вырезаны
четко и глубоко, тогда как три четверти отметок добытых
сохатых сделаны мелко. Количество точек — условное обозначение ка-
барожки — трудно подсчитать: так их было много на ложе п
выдавлены они одинаково неглубоко...
— Почему ты убивал больше жирных медведей и худых
сохатых и не добыл ни одной сытой кабарожки? — спросил я.
— Эко не знаешь! Сохатый в году только три месяцы бывает
жирный; когда же время гона1 придет — сразу сало теряет. Зи-
Г о н — брачная пора.
138
мой он всегда худой. Медведь совсем не так: девять месяцев
шибко жирный, только время комара худой ходит. А кабарожка
постоянно худой, и летом и зимой, сало его никогда нету, все
бегает да бегает. Понял? Смотри, тут все правильно написал,—
ответил Улукиткан, показывая на ложе.
На этом разговор оборвался.
Он расстелил близ огня шкуру убитого сокжоя, подложил в
изголовье котомку, на один край шкуры лег, другим укрылся и
через две минуты уже храпел.
Я подложил в костер дров, выпил кружку чаю и тоже лег.
А снег все идет и идет. Отяжелели кроны. В небе тьма. В
чаще дважды пискнула промерзшая птица.
Думаю об Улукиткане. Всего лишь месяц, как мы его
встретили, а я уже чувствую большую привязанность к этому человеку.
Старик за всю свою долгую жизнь не прочел ни одной книги.
Школой ему были тайга, нужда, охота. Вот почему он в тайге как дома.
Однажды я спросил Улукиткана: «Что больше всего ты любишь
в тайге?» Он подумал и, улыбнувшись, ответил: «Все, что видит
глаз, что слышит ухо».
На охоте сон чуткий, я дремлю, но слух начеку. Вот где-то
ухнул, оседая тяжелым пластом, снег. Вскрикнули разбуженные
кукши, еще с вечера слетевшиеся к мясу... Меня знобит, и я
поднимаюсь. Улукиткан, склонившись над вертелом, уже завтракает,
доедает оставшиеся вчера куски мяса.
Брусничным соком наливается заря. На мягкой перенове
вокруг нашей стоянки за ночь появилось множество следов.
Неизвестно, кто и как разнес по тайге весть о гибели старого
сокжоя, и на его тризне уже побывало немало гостей. Больше всех
наследили колонки. Вот один из них гнался за горностаем: два-
три прыжка, лунка в снегу, капля крови. Видно, до утра
просидела здесь лиса, объедаясь мягкими рогами.
Мы складываем мясо на свежий снег, прикрываем его шкурой,
а поверх набрасываем еловых веток.
Когда собрались уходить, над нашими головами прошумел
крыльями ворон. Он уселся на вершине сухой лиственницы и
поднял крик на весь распадок, словно оповещая сестер, братьев,
дальних родственников о предстоящем пире.
— Тьфу, дурак! Сам бы ел да помалкивал, дольше хватило
бы,— хмуря брови, говорит старик.
Потом снимает с себя нательную рубашку, изрядно пропахшую
потом, дымом костра, и засовывает ее под ветки, поближе к мясу.
— Зачем оставляешь? — удивился я.
— Эко не знаешь! По крику ворона медведь легко нашу
добычу найдет, а понюхает — и подумает, что тут человек лежит,
удирать будет. Понял?
Перед тем как тронуться в обратный путь, Улукиткан сделал
затес на ели, под которой еще догорал костер, вбил гильзу в
обнаженную древесину и сложил у корней кости.
139
— Когда-нибудь люди придут сюда, увидят затес, гильзу,
кости, догадаются, что тут была у охотника удача,— пояснил он, не
дожидаясь моего вопроса.
Лыжи бесшумно скользят по мягкой перенове. Старик шагает
легко — сегодня он по-настоящему сыт и весел. Жаркий костер,
сладкий отварной язык сокжоя вперемежку с горячей мякотью,
теплая постель под шкурой только что убитого зверя — не часто
бывает в тайге такая праздничная ночь. Может, о многом
напомнила она старику, о многом он передумал, сидя у костра. Вся эта
обстановка как-то омолодила его.
Солнце не показывается из-за туч. Все больше хмурится небо.
Ветерок-баловень отрясает с веток снег. На отроге мы
сворачиваем со вчерашнего следа, идем напрямик к стоянке. Впереди —
широкий лог, затянутый мелкой чащей и редким лиственничным
лесом. Спускаемся на дно. Теплынь. Свеже набродпли глухари,
настрочили дорожек куропатки, чьи-то перья на ночном соболином
следу...
А лыжи скользят дальше.
Вдруг старик останавливается, топчется на месте, протыкает
палкой снег, озабоченно осматривается. Нигде никого не видно, да
и под ногами никакого следа.
— Место знакомое, что ли? — спросил я.
— Однако, тут долго кто-то жил: снег, как на таборе,
плотный,— ответил Улукиткан, сворачивая вправо и с трудом
просовывая широкие лыжи сквозь кустарниковую заросль.— Тут тоже
крепкий! — удивился он.
Я ничего не могу понять. Зря, думаю, задерживаемся. А
Улукиткан осматривается, все что-то ищет.
— Смотри,— говорит он, показывая на дерево.
Я вижу череп сохатого с огромными лопатообразными
рогами, положенный в развилку нетолстой лиственницы на высоте
немного более полутора метров от земли.
«Кому и зачем понадобилось затащить рога на лиственницу? —
недоумеваю я.— Человек сюда не заходит, а медведю не
догадаться, да п не сумеет он этого сделать».
Улукиткан поводит плечами, чего-то не может понять. Он
придирчиво осматривает каждую мелочь. Его опытный глаз отмечает
что-то на коре, задерживается на развилках и, видимо, находит
между всем замеченным какую-то общую связь. По мере того как
в его голове все яснее складывается картина разыгравшихся здесь,
у лиственницы, событий, лицо его светлеет, становится спокойнее.
— Тут дрались два быка-сохатых за матку,— говорит он
вполне уверенно.— Это было в то время, когда птица на юг улетает1.
Один попал рогом в развилку, другой сразу убил его.
Я пока не вижу никаких доказательств этим словам и вслух
выражаю свое недоумение.
Массовый отлет птиц происходит во второй половине сентября.
140
Улукиткан, как всегда в таких случаях, бросает на меня
укоризненный взгляд и неодобрительно качает головой:
— Ум человека должен понимать, что видят глаза. Незрячему
в тайге худо. Вот смотри: шерсть осталась на коре, она
короткая и черная — такая бывает на сохатом только осенью, а зимою
она длинная и светлая. Я и толмачу тебе: зверь пропал, когда
птица на юг улетела. А вот это видишь? — продолжает он,
показывая на две поперечные борозды на стволе лиственницы.— Это
рогами сделал бык, когда дрались, а дерутся они только во время
гона. Теперь понимаешь?
— Не все. Почему ты думаешь, что сохатый был убит другим
быком?
Старик прицокивает языком, трясет головой.
—- Говорю, беда со слепым! — И он, приподняв рог,
указывает на развилину: — Впдшпь, кора мало продавленная, вся
целая.
— Ну и что же?
Улукиткан смеется своим обычным беззвучным смехом, а я
стою перед ним, как не выучивший урока школьник.
— Глухого оленя пока не толкнешь, он не услышит. Смотри
да хорошо думай: если бы зверь тут стоял много дней, разве кора
под рогами осталась бы? Сохатый шибко сильный зверь, даже
дерево мог поломать, да, однако, не успел.
Теперь и мне все становится понятным. И остается снова
подивиться старику: какие острые глаза и какой проницательный
ум надо иметь, чтобы по шерстинке да царапине на стволе дерева
восстановить всю картину происшедшего здесь когда-то поединка!
Теперь я ясно представил себе страшную схватку двух лесных
великанов, представил, как, горбя спины в предельном
напряжении мышц, звери кинулись друг на друга. Взмахи рогов, удары,
стон, треск сломанных деревьев; земля из-под ног летит комьями
во все стороны, и густой горячий пар окутывает морды
разъяренных противников. Вот один из них, может быть, тот, который уже
считал себя победителем, попал рогом в развилку лиственницы,
лишился способности обороняться и был тотчас же убит
соперником.
Видно, здесь всю зиму пировали росомахи, колонки, горностаи,
обгрызая и растаскивая кости погибшего зверя. Если бы не пере-
нова, прикрывавшая их следы, Улукиткан, вероятно, рассказал бы
много интересного и об этих хищниках, наторивших тропки и
утоптавших снег вокруг лиственницы.
Я хотел снять рога, но старик удержал меня:
— Может, другие люди сюда придут — пусть видят и тоже
подумают, как это получилось...
Мы спустились на дно обширного лога и через три часа
подошли к палаткам.
Стоило только нам появиться в лагере, как Бойка и Кучум
мгновенно догадались о нашей добыче. Мы принесли на одежде
141
запах убитого сокжоя. Собаки взбудоражились и были возмущены
тем, что на этот раз охота состоялась без них.
— Мы так и думали, что вы задержались возле добытого
зверя,— сказал Василий Николаевич, от наблюдательности которого
не ускользнуло поведенпе собак.— Далеко добыли? — обратился
он к Улукиткану.
— Не шибко. Вот позавтракаем, да и поедем за мясом,—
ответил тот, сбрасывая котомку и устало опускаясь на нарту.
— Отвяжи собак, Василий, пусть бегут к кишкам, пока птицы
не растащили их,— предложил я.
Через минуту Бойка умчалась по нашему следу, увлекая за
собой Кучума. Мы не сомневались, что они найдут добычу.
Рано утром мы свернули лагерь.
— Идите-ка сюда, посмотрите, что случилось! — крикнул
Василий Николаевич, стоявший возле опрокинутой железной печки.
Я подошел к нему вместе с другими и не мог удержаться от
удивления: горсточка отогретой земли меж камней, на которых
стояла печка в палатке, поросла зеленой травою.
— Ишь нетерпение какое... Ожила под печкой, думала, весна
пришла,— сказал подошедший Пресников.
Странно было видеть обнаженную зелень среди глубокого
снега, обманутую теплом, и в то же время она трогала своей
свежестью. Не знаю, как других, но меня безгранично радует первая
зеленая травка, первый цветок, первая песня певчей птички. II
хотя каждый год все это неизменно повторяется с одной и той же
последовательностью, однако никогда и никому не надоедает.
Наоборот, с возрастом как-то больше чувствуешь это время и
почему-то всегда сожалеешь, что наш год не начинается с этих, всем
радостных, дней — пробуждения жпзнп.
Пока мои спутники собирали оленей, грузплп нарты, я с Кучу-
мом ушел вперед.
Идем вниз по Мае. Темно. Шумит тайга, бушуют ключи, из
лесу доносится неясный гул. Все сливается в один звук, может
быть, нестройный, однообразный, но могучий,— звук
пробудившейся жизни. Хорошо таким весенним утром быть одному в
тайге. Нетерпеливо ждут утра бурундуки, дятлы, синицы, куропатки,
вынужденные скрываться от ночных хищников. Вот где-то
далеко, словно спросонок, щелкнула белка, вслед за этим пробудились
все обитатели тайги, разом застучали, запрыгали, защебетали. А в
долине еще темно.
Лыжи легко скользили по мягкому ноздреватому снегу. Скоро
п солнце взошло, наступил теплый, многообещающий день. На
снегу появился свежий сдвоенный след зайца. «От кого косой
удрал?» Вижу рядом другие следы, но крупнее, с четким
отпечатком острых когтей, напоминающим следы небольшого медведя.
Это росомаха пробежала за зайцем. Меня вдруг охватило
любопытство: «Догонит она его или нет?» Хорошо, что следы зайца и
росомахи шли в нужном для меня направлении — вниз по Мае.
142
Понадеявшись на свои ноги, косой удирал уверенно,
крупными прыжками, придерживаясь открытых мест. Через километр он
остановился, потоптался, посидел и бросился к чаще, да чего-то
испугался, повернул вправо. Дальше заяц, явно охваченный
паникой, заметался пз стороны в сторону. Росомаха же бежала за ним
мелкой рысцой. Она нпгде не остановилась, не прыгнула,
спокойно преследовала свою жертву.
Мы прошли вниз по реке километров пять. У зайца сузились
прыжки, он стал петлять, прятаться под валежник и уже не раз
ложился на снег, чтобы передохнуть, но, видно, шорох лап
приближающегося хищника гнал его дальше. Теперь, несомненно,
они были на виду друг у друга, но почему-то прожорливая
росомаха сдерживала свой хищный аппетит и продолжала с
неумолимым спокойствием идти следом за жертвой.
Еще несколько ниже, на небольшой полянке, следы хищника
и зайца переплелпсь. Налицо было доказательство того, что звери
здесь топтались вместе, но и теперь росомаха явно медлила с
расправой. Можно было подумать, что у нее появилось чувство
жалости к жертве или она была беззубой. Конечно, нет! Мне
вспомнился рассказ Улукиткана об этом безмерно жадном хищнике. По
словам старика, она предпочитает «потное» мясо окончательно
загнанного животного, уже неспособного сопротивляться.
Улукиткан впдел однажды, как росомаха пграла С обессилевшей лисою.
Та уже сдалась и без сопротивления ждала своей участи, хищник
же пытался поднять ее и прогнать еще немного, но у лисы уже не
было сил сдвинуться с места. Охотник убил росомаху прежде, чем
она успела перегрызть горло жертвы, а лису поймал живьем.
От поляны следы переплелись и пошли кругом. У зайца
прыжки измельчали и потеряли симметричность, да и росомаха
перешла на шаги. Теперь ни у жертвы, ни у хищника никакой
поспешности. Вот на снегу показалась вмятина, заяц лежал, а
вокруг все те же ясные отпечатки крупных лап с острыми когтями.
«Бедный заяц! Как медленно и мучительно подступает к нему
смерть»,— подумал я и зашагал дальше по следам. Идущий сбоку
Кучум вдруг насторожился и натянул поводок. Поблизости
никого не было, однако собака упрямо тянула меня вправо.
Осторожно пролезли мы по кустарнику, и я увидел на снегу большое
кровяное пятно. Там же валялись недоеденные заячьи лапки и
клочья шерсти. Но Кучум тянул дальше. «Вероятно, где-то близко
спит росомаха после сытного завтрака. Разве отпустить кобеля,
пусть-ка теперь она попробует побыть в заячьей шкуре»,— мельк-
пуло в голове, и я отстегнул поводок. Несколько прыжков — и
Кучум скрылся из виду. Треснул сучок, взлетели куропатки,
вспугнутые кобелем, застучала россыпь. Немного погодя донесся лай,
визг и грохот скатывающихся камней. Пока я пробирался сквозь
чащу, все стихло.
Через несколько минут снова послышался лай, затем возня, но
уже ниже по долине. Выбегаю на реку и по льду тороплюсь на
143
звук. За кромкой леса вижу вывернутый лохматый корень. Возле
него мечется разъяренный кобель. Он грызет мерзлую землю,
корпи, пытаясь подобраться к забившейся под карч росомахе.
Запрятав в корнях зад, она подставляет ему разъяренную морду,
злобно фыркает, готовая броситься на собаку... Наши взгляды с ней
встретились. Почуяв опасность, росомаха сильным прыжком
вырвалась из-под корня, но была поймана на лету Кучумом.
Брызгами взметнулся снег под черным клубком сцепившихся животных.
Зубы кобеля все глубже впиваются в горло хищника. Кажется,
наступила минута возмездия и за все разбойничьи дела росомахи.
Но она не сдается, скребет задними лапами живот кобеля,
пытается перебросить его через голову, пастью ловит его лапу.
— Ату ее, Кучум! — крикнул я, подбадривая собаку.
Тот мгновенно отскочил от росомахи, вероятно не узнав моего
голоса. А хищник, воспользовавшись замешательством, бросается
к открытой россыпи, рассчитывая спаотись на камнях. Но не так
просто уйти от озлобленной собаки. Огромным прыжком Кучум
оседлал росомаху, подмял под себя, и они покатились вниз
вместе с камнями. Я бегу на помощь. Хищнику все же удалось
вырваться. Несколько секунд — и он на дереве. Кучум повис,
вцепившись в хвост росомахи. А та, ухватившись крючковатыми
когтями за корявый ствол лиственницы, держит его. Наконец кобель
срывается и валится на снег.
Наступила минута передышки. Росомаха, с трудом
поднявшись до вершины, повисла на сучке, согнув и без того горбатую
спину. Теперь она напомнила медвежонка. В глазах злоба. Кучум
пастью хватает снег, скребет лапами ствол лиственницы и
беспрерывно лает.
Я выстрелил. В долине стало тихо. Пока я свежевал добычу,
Кучум зализывал раны.
Через час след моих лыж уже шел по просветам густой тайги.
Под ногами на открытых отмелях рек похрустывают сухие
зеленовато-желтые листья тальника, стеклянным звоном гремят
прозревшие перекаты. Я остановился передохнуть. По чаще
пробежал ветер-дозор, и сейчас же пахнуло весною и разлилось в
блеске радужного света, в песнях птиц, в запахе прелой листвы, в
задумчивом шелесте старого леса.
Позади послышался далекий перезвон бубенцов. Меня догонял
караван.
Часть третья
I
Мы покидаем Маю. Лагерь у трех елей Эвенкийская скавка
Ночь в старой гари «Одинокая бродит гармонь».
С каждым днем все сильнее пригревает солнце. Но по ночам
мороз сковывает коркой снег, глушит разбушевавшиеся ключи,
обжигает холодом набухшие почки осин.
Вблизи лагеря олени выбили корм; их потянуло к открытым
отрогам и свежему мягкому ягелю. Трудно стало каюрам
разыскивать непокорных животных и пригонять их на стоянку.
— Мы тут много наследили, пора погасить очаг п кочевать на
новое место,— сказал Улукиткан, грустным взглядом окинув
стоянку.— Плохо долго задерживаться у одного костра: глаза
устают смотреть на одно и то же, уши глохнут. Олень и тот не
хочет оставаться на старой копанине. Уходить надо. В быстрой воде
муть не держится.
Да и всем нам не хотелось задерживаться в этом скучном
лагере. Ни гор отсюда не видно, ни ущелья, только кусочек
реки да край неба. За два дня, проведенных здесь после
возвращения со Станового хребта, мы отдохнули, вымылись в бане,
выпекли хлеб. Решили завтра переезжать на новлю стоянку и
найти наконец Лебедева. По нашим предположениям, он должен
закончить работу на гольце Сага и находиться где-то на южных
отрогах Джугджура. Скорее всего, в районе той группы больших
вершин, которые мы наблюдали со Станового.
Двадцать девятого апреля утром Улукиткан провел наш
караван сквозь левобережную тайгу, и мы вступили в широкую
долину Кунь-Манье. Утро было пасмурное, но теплое.
— Мод... мод... мод...— вяло покрикивали каюры на отстающих
оленей.
Каюр Афанасий, уходя, затесал лиственницу и закрепил ерни-
ковую веточку с закрученным на ее конце кольцом — условный
знак: ушли далеко, но непременно вернемся.
145
Наш караван беспрепятственно продвигался в глубь
просторной долины. Неширокие лиственничные перелески обмежевывали
бугристые мари, разукрашеппыо лоскутками светло-зкелтого
ягеля, ярко-зеленым стлаником. Спежный покров па солнечных
склонах был порвап, и уже, казалось, не залатать зиме этих прорех.
У крутого поворота роки, каменистого мыса, Улукиткан
остановил караван. Он торопливо вытер рукавом потпое лицо, и
черные бусинки его пытливых глаз забегали по мысам, по склонам
гор, по горбатым лиственницам, одиноко торчащим на мари.
Затем, склонившись па посох, он долго приглядывался к ельнику,
неширокой полосой спускавшемуся со склона к реке. Я подошел
к нему:
— Что увидел?
Он растерянно улыбнулся и долго смотрел мне в лицо, о чем-
то раздумывая.
— Когда я был молодой, мог догонять тугутку1, таскать на
себе дикого барана и ноги не зпали, что такое усталость, тогда
тут дымился мой чум,— заговорил он, показывая рукой на три
толстые ели с сомкнутыми вверху кронами.— Однако, шестьдесят
лет уже есть, а то и больше, как я кочевал отсюда. Эко долго
ходил и вернулся. Птица тоже далеко летает, да старое гнездо
не забывает.
— Неужели узнал места? — удивился я.
— Эко не узнать, если тут жил! Думаю, примета найду. Иди
со мною,— сказал он, выпуская из рук вожжу и направляясь к
лесу.— Жена тогда должна была принести в чум первого
ребенка, обещала сына. Я ему много аю2 кабарожьих собрал. Но жена
ошиблась. Она говорила, в родильном чуме было очень темно, не
того поймала, кого хотела: оказалась дочь. Мы покинули эту
стоянку — думали, пе паше тут место. А чтобы обмануть харги3,
подменившего ребепка, я оставил тут под елью все аю — пусть,
думаю, оп караулит их,— а сами кочевали далеко на Учур.
Сейчас искать буду, где клал.
— А чем плохо, если родится дочь? — спросил я.
— Опять не знаешь! Девка что делала прежде? Кожи мяла,
унты, дошки шила, мясо варила, лепешки пекла, оленей пасла.
Но раньше кому-то надо зверя убить, белки, колонков настрелять.
Вот и считал^: хорошо иметь первым сына, а второй — дочь,
тогда шибко ладно в чуме.
Старик подвел меня к трем елям, осмотрел корни,
недоуменно повел плечами, потом, кивнув в сторону толстого ппя,
стоявшего па краю леса, сказал радостно:
— Тогда это была самая лучшая ель! Теперь от нее только
догачан 4 остался. Я ее пережил.
1 Тугутка — теленок олепя.
2 Аю — бабка, падкопытный сустав ноги животного.
3 Харги — злой дух.
4 Догачан — пень.
146
Улукиткан разбросал возле пня ногою снег, содрал мох и,
запустив под корни руку, долго шарпл ею в пустоте.
К нам подошел Мищенко, а затем остальные.
— Кого это он копает? Бурундука, что ли? — спроспл
Геннадий, покосившись на Улукиткана.
— Еще в молодости где-то здесь спрятал бабки, а сейчас
вспомнил, ищет,— ответил я.
Все сгрудились около старика, а он, приподнявшись,
протянул мне на ладони трп темные от времени косточки.
— Однако, тут кто-то жил после меня, аю мало осталось,—
сказал он.— Значит, пе зря собирал их: чужой сын все равно
играл.
Мы стали рассматривать бабки. Это были совсем
позеленевшие от времени маленькие косточки, действительно кабарожьи.
— Хорошо, что не все забрали, а то бы трудно поверить, что
ты действительно узнал свои места,— ведь так давно все это
было...— сказал я.
Старик вскинул на меня удивленные глаза, обида прозвучала
в его словах:
— Зачем стрелять по убитому зверю?! Раз обманешь, а другой
раз и правду скажешь, да никто не поверит. Люди, которые тут
жили после меня, не могли забрать все, такого закона пет.
Бери, сколько тебе нужно, по хозяину хотя бы маленько оставь,
иначе вором посчитают. Понимаешь? Люди эти давно были.
Смотри сюда...— И Улукиткан показал на старый затес, сделанный на
ели.— Видишь, зарос оп... поди, лет двадцать ему, тогда и взяли
аю.— И, взглянув на солнце, Улукиткан добавил: — Однако, тут
остановимся: корм оленям есть, место веселое.
Мы подтянули караван к трем елям и стали устраивать
лагерь. Пробудился лес от ударов топора, людского говора и гро^
мыхания посуды. Оживилась марь с появлением на ней стада
голодных оленей. Дым костра, поднимаясь высоко в небо,
расползался шатром над нашей стоянкой.
Каюрам придется здесь жить долго, пока мы не вернемся от
Лебедева. Они ставят палатку капитально, на прочных
растяжках, с наветренной стороны делают из еловых веток заслоп.
Печку внутри установили на камнях, борта палатки заваливают
снегом. Упряжь, потки с продуктами, посуду развесили па колышки,
вбитые в стволы деревьев. Нарты сложили горой, полозьями вверх.
Нам же предстояло провести здесь только ночь, поэтому
устроились мы наскоро. И как только ночлег был готов, я поднялся
на одну из сопок левобережного отрога. Хотелось определить
местоположение гольца, который мы с Пресниковым видели со
Станового в непогоду, и наметить более легкий к нему путь.
Передо мною открылся Джугджурский хребет, убранный
хмурыми скалами, с многочисленными разветвлениями, с
извилистыми долинами, сбегающими к реке Кунь-Манье. Ближние
вершины громоздились каменными глыбами. За ними поднималась
147
ввысь главная линия хребта с белоснежными башнями,
минаретами. Справа сияла в лучах заходящего солнца группа мощных
гольцов, затянутых снизу прозрачной дымкой. Среди них
потерялась интересующая меня вершина: угадать ее трудно, до того все
они схожи между собой.
Когда я вернулся в лагерь, на западе гасла вечерняя заря.
Сумрачная синева окутала ближние горы. В долину пришла
тишина. Рано затих костер, уснули собаки. Не угомонятся только
бубенцы на пасущихся оленях.
Я забрался в палатку. В печке глухо потрескивают дрова,
освещая все вокруг приятным полусветом. Никто не спит, но
все молчат.
— Что это у нас так тихо? — спросил я, недоумевая.
Василий Николаевич подал мне знак садиться.
— Улукиткан сказку обещал рассказать про богатыря и
почему эвенки стали кочевать, да начало, говорит, потерял, не
может вспомнить,— пояснил он шепотом, кивнув головою в дальний
угол.
Старик сидел в своей привычной позе, с поджатыми под себя
ногами, низко опустив голову. Я снял верхнюю одежду и,
усевшись возле печки, приготовился слушать.
— Эко беда, годы съедают память, как огонь сухую траву,—
произнес Улукиткан с досадой и сожалением.
И снова тишина. Кто-то громко потянул из кружки горячий
чай. Кто-то вздохнул, пошевелился. Я подбросил в печку дров,
ярко вспыхнуло пламя. Старик вдруг выпрямился, повернул к
нам голову, и его голос зазвучал грустно и напевно:
— Никто из стариков не помнит, когда это было, но все
знают, как случилось. Богата была раньше тайга разным зверем,
птицей, рыбой, совсем не то, что теперь. Люди не кочевали, не
делали ловушек, им не надо было пасти оленей. Только подумают
о мясе, как у чума появляются жирные сохатые, сокжой; глазами
поведут — кругом в лесу глухари, рябчики — бери, что угодно,
ешь, сколько живот просит. Все давала тайга и не беднела:
человек одного зверя съест, а на его место из каждой косточки
новые родятся.
Улукиткан хлебнул горячего чая, отодвинулся от
накалившейся печки и, усевшись поудобнее, продолжал:
— Жил тогда богатырь Сакал, шибко сильный. Там, где
ступит его нога,— озеро разольется, если вздохнет полной грудью —
как от ветра, лес валится, бросит куда взгляд — будто молния
сверкнет. Это он и устроил так жизнь, что эвенки горя и нужды
не знали, враги в тайге появляться не смели. Но вот Сакал
стариться начал, а жена никак не могла родить ему сына. В его
чуме много лет шаманы били в бубны, призывали на помощь тени
предков, молили духов. В жертвенниках не остывало сало, не
высыхала оленья кровь. Ничто не могло умилостивить богов. И люди
с горечью думали о том, что с ними будет, если Сакал умрет, не
148
передав своей силы сыну. Звери выйдут из повиновения,
разбредутся по тайге, оставив человеку лишь путаные следы; птицы
разлетятся, где искать их будешь в чаще? Рыбы уйдут в глубину
больших рек.
Решил богатырь Сакал подняться на самую высокую гору и
еще раз просить милости у доброго духа гор.
— Ладно,— ответил ему хозяин гор.— Я пошлю тебе сына, но
помни, Сакал-богатырь, он не должен знать женщин из чужого
племени. Как только сын нарушит этот обет, великое бедствие
постигнет твой народ.
Согласился богатырь Сакал, клятву дал за сына. С горы
спустился, шкуры расстелил и крепко заснул. Во сне видит жену
молодой, нарядной, красивой. Чум родильный себе ладит, а сама
песни поет. Давно он не видел ее такой веселой.
Не день, не два, не месяц спал он, а когда проснулся, видит —
мальчик рядом стоит. Хотел взять его на руки, попробовал
поднять — силы не хватило, тяжелым показался. Потянул к себе,
а тот ни с места. Понял старый Сакал, что это и есть сын его,
к нему его сила перекочевала. Вывел Сакал сына из чума,
посмотрел в лицо и удивился: такого красавца ему еще видеть не
доводилось.
— Имя твое будет Гудей-Богачан,— сказал Сакал.— Ты
родился, чтобы уберечь счастье своего народа, как это делали твои
предки, твой отец.
На праздник собрались люди со всей тайги. Много мяса было
и оленьего, и сохатиного, и кабарожьего, никто не помнил
такого веселья, какое было тогда. Девушки пели песни, парни
мерялись силой в борьбе, состязались в беге и меткости. Сын Сакала
Гудей-Богачан во всем был первым. А старый богатырь
головы не поднимал, брови нахмурив, молча сидел. Вспомнил он
про клятву, что горному духу дал, и тяжело стало у него на
сердце. Сможет ли сын сдержать эту клятву до конца своей
жизни?
Словно тополь, быстро рос Гудей-Богачан, силой наливался.
Настоящим богатырем стал, по тайге бродить начал. Где горы по-
своему переставит, реку, куда ему нужно, направит, море
берегами обложил. Все это для удобства людей делал Гудей-Богачан.
Далеко за тайгу разлеталась слава про него, про то, как хорошо
живут эвенки. Враги завидовать стали, думать начали, как отнять
счастье у народа.
Однажды птицы перелетные весть недобрую принесли: идет на
тайгу войско большое, злые пришельцы хотят убить Гудей-Бога-
чана. Собрал молодой богатырь своих сверстников и с ними пошел
навстречу врагу. Год бились, второй, третий... Все погибли,
остались только Гудей-Богачан да Кара-Иргичи — черный волк из
чужого войска. Схватились богатыри последний раз — пошатнулась
земля, полетели скалы. Свалил врага Гудей-Богачан, придавил
коленкой и думать стал, что с ним сделать.
149
— Не убивай меня, богатырь,— сказал Кара-Иргпчи,— иначе
некому будет рассказать людям другого племени о твоей
храбрости, некому будет предупредить их, чтоб в тайгу твою не
ходили...
Поверил Гудей-Богачан, отпустил черного волка. А Кара-Ир-
гичи, как только в безопасности очутился, злобно пообещал:
— Мы еще встретимся! — и псчез.
Вернулся к себе Гудей-Богачан. Не сидится молодому
богатырю. Надумал он заставить солнце светить зимою так же, как и
летом, чтобы людям всегда было тепло. Решил прежде узнать, как
к солнцу подступиться. Послал в разведку гуся, он не вернулся;
послал соболя — бесследно пропал; отправил оленя — где-то
затерялся. Понять богатырь не может, кто их там задерживает.
Видит, ворон летит с юга. Уселась черная птица на дерево и
говорит:
— Слыхали мы, что ты, храбрый Гудей-Богачан, собираешься
заставить солнце светить зимою так же, как и летом, да не
знаешь, как это сделать. Отправляйся сам на юг и идп до тех пор,
пока не встретятся большие горы. Зимою ветры насыпают на них
много снегу, онп-то и заслоняют солнце. Разбросай горы — и
будет всегда тепло,— сказал ворон и улетел обратно.
Гудей-Богачан стал просить отца отпустить его в этот путь.
Забеспокоился старый Сакал, опасаясь, что на чужой стороне
молодой богатырь увидит красивую девушку и не устоит перед
соблазном любви. Стал отговаривать сына, да разве удержишь в
гнезде орленка, если у него отросли крылья и он однажды уже
испытал их силу?!
— Иди, но помни: твои глаза пе должны задерживаться на
лицах чужих девушек, уши твои не должны слышать их голосов,
ты не должен искать близости с женщиной в чужой стороне,
иначе великое бедствие постигнет народ,— сказал на прощанье
старый Сакал.
Прошел молодой богатырь всю тайгу, равнины, через реки
большие и малые переправился, а гор все не видно.
Возвращаться уже решил, но тут ворон невесть откуда появился. «Иди,—
говорит,— за мною, горы уже близко».
Еще день шел Гудей-Богачан. Видит впереди зеленую падь, а
в ней стойбище большое, вокруг которого войско стоит огромное
и впереди войска богатырь Кара-Иргичи. Догадался
Гудей-Богачан, что обманул его проклятый ворон и в стан врагов привел.
Но Кара-Иргпчи, как заметил Гудей-Богачана, видать, испугался
и убежал из своего стойбища, а за ним и войско все кинулось.
Спустился молодой богатырь в падь. По стойбищу ходит, в
чумы заглядывает, удивляется: ни женщин, ни детей, все добро
брошено. Но вот видит он: на краю леса дымок вьется, к небу
тянется, большой чум стоит, узоры в нем расшиты золотом.
Зашел в него Гудей-Богачан, да так и онемел, с места
сдвинуться пе может, будто к земле прирос. Глазам своим не верит. На-
150
встречу ему со шкур звериных поднялась невиданной красоты
девица, в дорогом наряде, стройна, как березка в густом лесу,
глаза горят ласкою. Подошла она к Гудей-Богачану, крепко обняла
его за шею, жарко поцеловала. Грудью своей коснулась его груди.
— Давно я поджидаю тебя, мой любимый Гудей-Богачан, спас
ты меня от злого богатыря Кара-Иргпчи,— сказала красавица и,
за руку взяв Гудей-Богачана, на шкуры мягкие его усадила.
Не верит молодой богатырь, что так легко досталась ему
дорогая добыча,, не может отвести глаз от нее.
— Веди меня в свой чум, женой твоей буду верной, сыновей-
богатырей принесу,— говорит девица, а сама раздевает молодого
богатыря, на подушки мягкие кладет его голову покорную.
Забыл Гудей-Богачан про наказ отца, не вспомнил про свой
народ, остался в чуме. Утром проснулся — впдпт возле себя Кара-
Иргичи. Хочет встать молодой богатырь, схватиться с ним, да не
может он сдвинуться с места, поднять рукп,— растворилась сила
богатырская в ласках женщины.
— Говорил тебе, что мы встретимся! Не силой, а хитростью
победил я тебя,— сказал Кара-Иргпчи и занес над богатырем руку
с ножом.
— Не тронь, брат мой, я сама убью его! — слышит Гудей-
Богачан голос девицы и видит, как, взяв у черного волка ноя*,
она склоняется над ним.— Слушай меня, молодой богатырь Гудей-
Богачан, и терзайся позором. За одну ночь любвп моей ты
заплатил дорогой ценой — ценой счастья своего народа п своей
жизни. Сейчас ты умрешь от моей рукп...
Так и расстался с жизнью богатырь в чужой стороне, так
поплатился он за любовь женщины чужого, враждебного племени.
Тот же ворон разнес повсюду недобрую весть о смерти
молодого богатыря Гудей-Богачана. Умер от горя старик Сакал,
разлетелись птицы кто куда, разбрелись звери по тайге, следом за ними
ушли обездоленные эвенки. Не захотели онп жпть в неволе у Ка-
ра-Иргйчи, с тех пор и стали кочевать...
Умолк старик, уронив на грудь седую голову.
— Чайку горячего выпей,— предложил Василий Николаевич.
— Чай хорошо,— оживился Улукиткан,— буду ппть, да надо
спать, поди, уже полночь.
Я вышел из палатки.
Над долиной глубокая ночь, щедро полптая трепетным
блеском лунного света. Вокруг так светло, что трудно угадать,
близко ли утро или все еще продолжается вечер. Воздух
неподвижен, тишина. Только скрипучие шаги оленей по затвердевшему
снегу нарушают безмолвный покой да изредка доносится из-за
леса глухой, отрывистый крик ночной совы. Вот она, северная
ночь, нарядная, затянутая серебристой дымкой, с темно-голубыми
тенями, с просветленным небом и необыкновенно тонким
колоритом! В ней и грусть, п безмятежность, и нерушимый покой... Нет,
невозможно оппсать всю прелесть северной ночп — до того она
151
прекрасна в непосредственной близости, когда ощущаешь ее
холодное дыхание и зримо представляешь сочетание тончайших
красок.
Утром мы поторопились покинуть лагерь. С собой потащили
две нарты. Наш груз состоит из палатки, печки, спальных
мешков и двухнедельного запаса продовольствия. Пойдем втроем:
Мищенко, Пресняков и я. Так лучше: кто-нибудь из нас один
будет постоянно находиться на стоянке, варить обед, выпекать
лепешки, готовить дрова, а двое могут полностью заниматься
поисками.
Нарты нагружены, увязаны. Василий Николаевич достал из
своей потки пачку писем, захваченных им из штаба для лебе-
девского отряда, и бережно рассовал их по боковым карманам
гимнастерки.
Перед тем как тронуться в путь, все молча собрались у костра.
Так уже давно у нас заведено —■ минуту помолчать перед большим
походом. Солнце еще не появилось, но восточный край неба все
больше и больше светлеет. Ко мне подошел Улукиткан.
— Может, холод будет: восход нехорош. Хлеб клади
обязательно за пазуху, не замерзнет,— сказал он ласково, передавая
нам троим по теплой, недавно испеченной лепешке.— Кушать
будешь на привале — вспомйишь, что Улукиткан правильно
толмачил,— добавил старик, и добродушная улыбка озарила его лицо.
Все это было искренне и трогательно. Мы в радостном
смущении даже спасибо старику сказать не догадались. Хотелось
сделать что-то большое, достойное этого простого проявления души
старого таежника. Ведь нужно же было ему после утомительного
перехода провозиться в своей палатке до утра с выпечкой
лепешек, и все для того, чтобы сделать нам приятное, хорошо
проводить нас в путь!
Обычно сдержанный, Василий Николаевич схватил в свои
объятия Улукиткана, закружился с ним возле костра, тяжело
переставляя ноги. Вот он остановился, поставил Улукиткана против
себя и спросил со всей серьезностью:
— А тебе, Улукиткан, делает кто-нибудь столько же
приятного, как это можешь делать ты?
Старик не торопясь поправил сбитую на затылок ушанку и
задумчиво поглядел на Василия Николаевича, видимо подбирая
нужные слова.
— Мать лижет телка — ему приятно и ей тоже. Если от моей
заботы вам хорошо, то от этого мы еще лучше. Человеку дано
две руки, чтобы они помогали друг другу.
Мы распрощались. Геннадий и каюр Николай пошли
проводить нас до устья правобережного ручья.
Снова лямки обняли плечи, запели полозья унылую песню.
Наш «караван» миновал бугристую марь и неожиданно попал в
старый завал. Черные, обугленные от пожара стволы сучковатых
елей давно свалились на землю, подняв кверху корневища. За-
152
вилял след в поисках прохода. Пустили в ход топоры, но
пробиться не удалось. Свернули к реке, и там тоже не лучше.
Подопревший лед на перекатах подкарауливал на каждом шагу, а
берега были завалены наносником и крупными валунами,
принесенными сюда рекой. С большим трудом преодолели препятствия и
выбрались к сыролесью.
На высоком берегу реки Кунь-Манье мы остановились
передохнуть. Надо было дать отойти плечам. Ноги у всех мокрые. Мы
с тревогой посматриваем вперед, туда, где поредевшая
лиственничная тайга перехвачена полосками кочковатых марей и зеленых
стлаников. Навстречу солнцу торопливо бегут облака, все больше
огущаясь у горизонта. Дневной свет тускнеет. Неотогретый,
заиндевелый лес шумит глухо и тревожно.
След каравана прижался к горам. Думалось, там легче будет
идти, однако протащились с километр косогором и поняли, что
дальше тащить нарты не под силу. Пришлось снова спуститься в
долину.
В природе полное смятение. Зима вся в проталинах,
доживает последние дни, а у весны оказалось так много хлопот, так
много она всем наобещала, что сил не хватает и ни одно начатое
дело не может она довести до конца: в ложках пробудила ручьи,
а берега не очистила от снега; на реке сдвинула лед, да так и
бросила его, сжатый гармошкой у переката; вскрыла мари, но
отвести воду забыла. А нам из-за этого все труднее идти.
Россыпи, поднявшиеся из-под снега, завалы изматывают силы.
Решаем перебрести на левый берег Кунь-Манье, поближе к
северным склонам отрога. Там снег оказался глубже и суше, до
него еще не добралось солнце. Продвигаемся с большими
усилиями, одно облегчение — меньше воды и проталин. Геннадий с
Николаем прокладывают дорогу, за ними тянется караван. Нарты
задевают края борозды, то и дело переворачиваются, цепляются
за пни. А небо уже сплошь затянуто тучами. Встречный колючий
ветер холодит лицо. Ни птиц, ни следа зверя — все живое,
предчувствуя непогоду, спряталось, забилось по дуплам, в щели, в
чащу.
К двум часам доходим до крутой излучины реки. Кунь-Манье
уходит от нас вправо, теряясь за синеющими вдали мысами.
Слева видно боковое ущелье, затянутое у входа ольховой чащей. Без
слов и сговора сворачиваем в него. Всеми нами руководит одно
желание — как можно скорее вырваться из этой неприветливой
долины.
За чащей на первой проталине сбрасываем лямки, лыжи, в
изнеможении валимся на снег. Пресников бросает через плечо
суровый взгляд на пройденный путь, а его губы все еще сжаты от
недавнего напряжения. Голод напоминает о себе. Первым
поднимается Василий Николаевич. Он достает из багажа топор и, будто
боясь разбудить нас, бесшумно идет за дровами. Все провожают
его завистливыми глазами. У этого человека даже и в критиче-
153
ские минуты всегда находится драгоценная капля бодрости и
неистощимой воли. Она-то сейчас и выводит нас из состояния
минутного оцепенения. Поднимаемся. Товарищи помогают Василию
Николаевичу. Я развязываю нарты, достаю посуду, продукты.
Вспыхнул огонь, обнимая красным пламенем котел. Мы
усаживаемся возле костра. Кажется, нет у путешественника более
верного спутника, нежели костер. Кому, как не ему, в поздний час
ночи ты откроешь свои заветные думы и мечты? Кто порадует,
обласкает тебя в минуты жестоких неудач? Отогреет
закоченевшее от стужи тело? Кто оберегает твой сон и никогда тебе не
надоедает?
После обеда прощаемся с Геннадием и Николаем. Они
возвращаются на табор, а мы продолжаем свой путь. Идем глубоким
снегом, выбирая путь по редколесью. Под деревьями уже
образовались круги проталин. Дно ущелья, да и боковые склоны
затянуты стлаником, ольхой, рябиной. Попадается и краснотал, но
больше всего березки. Она так заплела своими корявыми ветками
проходы, что местами без топора ни за что не пройти.
Время тянется страшно медленно. Мы потеряли понятие о
расстоянии, передвигаемся черепашьим шагом и все чаще
задерживаемся, чтобы передохнуть. Груз намок и отяжелел. Все труднее
перетаскивать нарты через завалы и проталины. Бойка и Кучум
тоже намаялись по глубокому снегу, плетутся нашим следом,
волоча за собой мокрые хвосты. За поворотом из-за ближних
отрогов показалась скалистая вершина гольца. До нее остается еще
добрая половина пути, а день уже на исходе. Решаем дойти до
первой проталины или площадки и там расположиться на ночь.
До подножия нам сегодня явно не добраться.
Но за поворотом нас подкарауливала еще большая
неприятность: нарта Василия Николаевича попала в щель, провисла и
переломилась пополам.
— Тьфу ты, дьявольщина! Где тонко, там и рвется! —
буркнул он с досадой, сбрасывая лямки и опускаясь на снег.
— Закуривай! — кричит издали Александр, и до нашего слуха
доносится его густой, раскатистый смех.
— Ну и человек! Чего ржешь? — говорит серьезно Василий
Николаевич, с трудом сдерживая раздражение.
Александр подтащил свою нарту к нам, достал кисет.
— С чего унывать, дядя Вася? Дрова рядом; воды сколько
хошь, мясо есть, тут и остановимся,— ответил он успокаивающе
мягко.—Но первым долгом надо покурить,— яснее будет, как и
что делать...
Очевидпо, что путь наш сегодня оборвался. У нас нет ни
гвоздей, ни проволоки, ни инструментов, чтобы починить
пострадавшую нарту.
— Не везет тебе, Василий Николаевич,— начинает
подшучивать неугомонный Александр, выпуская из широких ноздрей
дым.— Завтра я пойду передом, так надежнее будет...
154
Он размял на ладони недокуренную цигарку, высыпал табак
обратно в кисет, встал.
Поднялся и Василий Николаевич.
Мы отдохнули, перетащили груз и нарты к ближней скале
и расположились на крошечной плите среди россыпи. Тут уж не
до удобства, лишь бы сухое место. К тому же скала защищала
нас от холодного ветра, не на шутку разыгравшегося в ущелье.
Палатку ставить негде, придется ночевать под открытым небом,
у костра.
Пока устраивали приют, созрел новый план: Александр
останется на таборе чинить нарту, готовить ужин, а мы с Василием
Николаевичем пройдем дальше на лыжах, проложим дорогу по
снегу к подножию гольца, до которого совсем недалеко. Это
облегчит завтрашний путь. Притом нам не терпелось проверить,
обнаружится ли след Лебедева в этом ущелье.
Наскоро сушим одежду, выпиваем по кружке чаю и покидаем
стоянку. До темноты остается немногим больше двух часов.
Ущелье сжимают каменистые мысы. В заледеневшем русле глухо
ворчит уже пробудившийся ручей. Чем выше мы поднимаемся,
тем суше снег. Лыжи тонут глубоко, местами приходится
сбрасывать их и продвигаться вброд.
Километра через четыре ущелье раздвоилось. Сворачиваем
правой лощпноп, полагая, что она приведет нас к первому
гольцу. Торопимся. Но через кплометр нас встретил завал из
каменистых глыб, а дальше проход оказался переплетенным
стволами упавшего леса. На лыжах, да еще с нартами тут явно не
пройти.
Что же делать? Возвращаться ни с чем на стоянку не
хотелось: это означало бы, что завтрашний день придется затратить
на поиски прохода. Попытаемся все же пробиться через завал и
заглянуть, что же там дальше и можно ли, хотя бы на лыжах,
добраться до подножия гольца.
А день уже на исходе. Ветер полощет тучи. Даль
затягивается сумраком. Усталость все настойчивее напоминает о себе.
Снимаем лыжи, заправляем фуфайки в штаны, затягиваем
потуже ремни. Надо тороппться, чтобы ночь не застала нас в
завале. Тогда не выбраться отсюда до утра. Но тут все против
нас: сучья хватают за одежду, ноги то и дело проваливаются в
пустоту, подошвы унтов скользят по камням. Вокруг обугленный
лес, всюду валяются полусгоревшие стволы, торчат вывернутые
пни.
Василий Николаевич забыл про трубку, взмок от напряжения
и поминутно чертыхается. Я еле плетусь за ним. Кругом завал.
Окончательно убеждаемся, что с нартами нам здесь не
пробраться под голец. Сворачиваем вправо на отрог с намерением найти
проход в соседпее ущелье.
Верх отрога оказался затянут сгоревшим стлаником, уже
освободившимся из-под снега. Трудно представить более неприятное
155
препятствие, нежели стланиковые гари — густое сплетение из
жестких обугленных веток и корней прикрывает метровым слоем
опаленные огнем камни. Негде ступить ноге, не за что
схватиться руками — все предательски неустойчиво. Мы с трудом
взбираемся на верх отрога. Серый и холодный — очень
холодный! — день закончился, не порадовав нас даже красотой заката.
Василий Николаевич устало опускается на камень, достает из-
за пазухи бинокль и начинает осматривать местность. Я
усаживаюсь рядом, не могу отдышаться. В нашем распоряжении всего
несколько минут. Нужно успеть до темноты спуститься на стоянку.
Сквозь дымчатый сумрак виднеются широкой панорамой
однообразные гольцы. Они начинаются примерно километрах в
шести от нас и тянутся непрерывной грядой далеко на восток,
теряясь среди бесчисленных нагромождений Джугджурского хребта.
Левее гольцов виднеется глубокая ложбина. Она круто сбегает
вниз и, как бы обрываясь, открывает вид на Джугдыр —
скученный, плосковерхий, вытянутый с севера на юг. Детали уже не
просматриваются. Вокруг безмолвно, пустынно, тускло, а
обгоревший лес и опаленные огнем россыпи делают пейзаж мертвым.
Мне и теперь не удается опознать среди ближних вершин ту,
которую мы видели со Станового и которая по высоте должна
превосходить остальные в этой группе гольцов. Вероятно, с той
стороны, откуда мы смотрим на нее, она имеет другое
очертание. Жаль, что все так неудачно получается.
Ведь, отыскав вершину, мы легче обнаружили бы лагерь
Лебедева. Перебраться же с нартами в соседнее ущелье через
боковой отрог из-за крутизны и завалов тоже невозможно.
Неужели придется возвращаться на Кунь-Манье и по ней ндти выше
в поисках прохода?
— Вы ничего не слышите? Чудится мне: не то песня
доносится, не то бубенцы позванивают,— говорит Василий
Николаевич, настораживая слух и всматриваясь в глубину соседнего
ущелья, затянутого редколесьем.
Ветер на какое-то время стих. Ночь окутывает вершины гор
густым мраком. До слуха доносится только шорох настывающего
снега да слышится наше учащенное дыхание.
Василий Николаевич вдруг хватает меня за руку:
— Слышите? Гармонь! Ей-богу, гармонь! Вот провалиться мне
на этом месте!
— То были бубенцы, теперь гармонь. А я ничего не слышу.
Скрипит старая лесина, а тебе чудится всякое.
— Да что вы — лесина! Истинно говорю, гармонь!
Напрягаю слух. Действительно, доносится какой-то нежный
звук. Нет, это не скрип дерева, не голос птицы.
Прислушиваюсь и не верю себе: издалека, из самой глубины ущелья,
просачиваются отрывки какого-то знакомого мотива. Как странно и
необычно звучит мелодия в этом мертвом лесу, среди опаленных
огнем россыпей!
15G
Василий Николаевич вскакивает:
— Ведь завтра Первое мая, понимаете? А мы-то и забыли!
У Лебедева вечеринка, честное слово! Они где-то близко.
Пошли!
— А как же с Александром? Ведь мы отлучились на два часа,
он беспокоиться будет, искать начнет...
— Ничего,— говорит Василий Николаевич и, подумав,
добавляет: — Пойдет нашим следом, выйдет сюда, а мы тут повесим
рубашку с запиской, что, дескать, Лебедева обнаружили.
— Тогда давай поторапливаться.
Через три минуты мы уже пробрались через гарь,
спускаемся в соседнее ущелье. Музыка почему-то стихла. Совсем стало
темно. Идем почти на ощупь, с трудом различая пни, валежник,
часто натыкаемся на сучья и торчащие над поверхностью корни
погибших от пожара лиственниц. А нпже еще хуже: сухой,
колючий стланик сплошь переплел проходы. Темная ночь,
предательская пустота меж камней, лесной завал — все против нас.
Препятствия следуют одно за другим.
— Василий, я ничего не вижу и идти дальше не могу. От
штанов, кажется, одни лоскуты остались, руки в крови. Ночуем
тут,— предлагаю я.
— Да и я думаю: что торопиться, ведь Лебедев никуда не
уйдет,— отвечает он.
Мы находим небольшую проталину, собираем дрова. У нас
одно желание: прплечь п забыться. Вдруг оттуда же, из
глубины ущелья, доносится знакомый звук, только теперь он
слышится яснее, и я узнаю «Одинокую гармонь». Здесь, среди
омертвевшей природы и сурового безмолвия, мелодия действительно
кажется одинокой. Но в эти минуты роднее ее нет ничего. Мы
стоим, забыв про усталость, а гармонь надрывается, зовет, обещает
приют и сладостный отдых в кругу друзей. Мелодия то стихает,
расплываясь в пространстве, то доносится стройно, звучно и все
же печально.
А вокруг ничего не видно. Снова томительная тишина, ни
ветра, нп треска падающих деревьев. На западе у горизонта
прорезался слабый отсвет потухающей зари.
Мы молча разжигаем костер.
— Как же это мы — счет дням потеряли, никто и не
вспомнил про Первое мая, а надо бы отметить,— прорывает молчание
Василий Николаевич.
— Дни-то на счету, а праздники на нас не в обиде будут.
Наша стоянка оказалась неудобной. На мокрой и холодной
почве и на минуту нельзя было прилечь — моментально бы
застыло тело. На угловатых же камнях можно устроиться только
сидя, но усталость требует большего. Ощущаю острую боль в
спине, ноги как свинцом налиты, руки повисают, словно плети.
Стланиковые дрова горят ярко, пышно, но без жара. Пламя то
вдруг вспыхнет, отбросив на миг подступающую темноту, то пе-
157
чально погаснет, и тогда холод заползает под одежду, леденит
расслабленное тело.
Мы кое-как устраиваемся и впадаем в полузабытье, в котором
событпя дня фантастически переплетаются с призрачным миром,
где нет гарей, распутицы и проклятого холода. Пробуждаясь, мы
возвращаемся к действительности, бросаемся к костру —
спасительному источнику тепла, способному вернуть бодрость.
В полночь темнота поредела, очистилось небо, ярко
загорелись звезды. На севере прояснились бескоптурные громады
гольцов. Всплывают россыпп, гарп и далекие хребты. В раструбе
двух вершин медленно и величаво поднимается луна. Она как-то
смягчает мерцание звезд, рассеивает остатки мрака, украшает
склоны гор фантастическими узорами. Все вокруг ожило,
преобразилось, мертвый пейзаж стал неузнаваемым. Мы сидим у костра,
поглощенные чудесным видением. Вокруг беспредельный покой.
Хочется уснуть, но холод отгоняет сон.
— Давайте пойдем, тут все равно не отдохнешь, только
намучаешься,— говорит Василий Николаевич.
Но я вижу, каких усилий ему стоит подняться с места. Он
с трудом разгибает закоченевшую спину и бросает упрямый
взгляд в глубину ущелья. Я встаю молча, кладу на огонь остатки
сушника, чтобы запастись теплом на дорогу, и мы покидаем
проталину.
Луна сопровождает нас справа. Светло. Идем медленно,
молча, как обреченные. Шаги будят тишину. Рядом ползут наши
тени.
Обходим неглубокий ложок и боковым гребнем добираемся до
редколесья. Василий Николаевич озирается вокруг.
— Век бы по ней не ходить! — бросает он зло и, оглядев
свою изорванную одежду, горестно качает головой.
Надеваем лыжи и спускаемся на дно ущелья. II вскоре
натыкаемся на явный след прошедшего каравана — несомненно,
Лебедева. Усталости и напряжения словно и не было. Ноги
зашагали бодрее, на душе посветлело, а мысли уже заняты радостью
предстоящей встречи.
Время приближается к утру.
Скоро тайга поредела. На снегу все явственнее следы и
свежая копанина, в воздухе улавливается запах человеческого жилья.
Слева слышится шум и треск. Мы останавливаемся. Это удирают
отдыхавшие на мари олени, вспугнутые нашим появлением. Где-
то близко залаяла собака.
Через несколько минут мы увидели струйку дыма,
поднимающегося ввысь, а затем и лагерь из двух палаток, прижавшихся
к краю высокоствольного леса. Собака Берта, узнав нас, с
радостным визгом бросается навстречу. Василий Николаевич
зажимает ей рот, грозит пальцем и молча подает мне знак не выдавать
нашего приближения.
158
Осторожно пролезаем внутрь палатки. Здесь все спят. В
палатке настолько тесно, что пегде присесть.
— Ишь как вольно расположились. Не ждали
гостей,—шепчет мне Василий Николаевич, а сам хитро улыбается: по
глазам вижу — что-то озорное замышляет.
— Пойдем в другую палатку — может быть, там свободнее,—
предлагаю я.
— Не надо, потерпите немного. Будить не будем, приляжем
на часок. Они сами сейчас освободят нам место.— И он,
выбросив из печки недогоревшие головешки, стал жадно закуривать,
заговорщически обозревая полураздетые тела. Я покорно жду, не
понимая, для чего нужно было тушить огонь в печи.
Так в безмолвии мы сидим некоторое время. В палатку все
настойчивее проникает холод, люди начинают шевелиться,
поеживаться, поджимать под себя ноги, прятать руки и свертываться
в комочки, как береста на огне. От этого в палатке становится
свободнее, можно уже, кроме пас, поместить еще не одного
ночлежника. Василий Николаевич доволен.
Когда мы раздевались, проспулся Лебедев. Он приподнялся,
удивленно посмотрел на нас, что-то ^пробурчал и снова лег, но
тут же вскочил.
— Вы откуда взялпсь? — изумленно вскрикнул он и стал
протирать заспанные глаза, не веря, что все происходит наяву.
— С горы свалились. Торопились к празднику, но, как видишь,
не поспели.— ответил Мпщенко, кпвнув головой в сторону пустой
посуды
— Да вы взгляните на себя! Где кочегарили? Все в саже...—
Лебедев захохотал и, тормоша спящих товарищей, закричал
полным голосом: — Эй, хлопцы, поднимайтесь! Кто дежурный,
почему печь погасла?
Потом обхватил своего дружка Василия Николаевича
Мищенко, и оба замерли в крепких объятиях.
До слез было приятно видеть встречу этих сердечных людей,
проработавших в экспедиции рядом друг с другом много-много
лет. Тяжелый труд, лишения, борьба с причудами природы
навсегда связали их настоящей дружбой.
Скоро под лиственницей разгорелся костер. Все собрались
возле него. Вышли люди из второй палатки.
На обветренных лицах товарищей лежит отпечаток пережитых
испытаний, бессонных ночей и раздумий, изрядно поношенная
одежда хранит следы зимних походов, бурь, бивачных костров.
Все окружили Василия Николаевича. У него из раздутых
карманов гимнастерки торчат примятые углы конвертов, они-то и
приковывают внимание обитателей лагеря. Получить письмо в
этих диких горах, да еще так далеко от населенных мест, по
меньшей мере чудо. Но Василий Николаевич не торопится.
Придерживая загрубевшими ладонями карманы, он хитро улыбается
и кричит басом:
159
— Разойдись, без пляса никому!
Все расступились. Образовался круг. Лебедев, неуклюже
подбрасывая свое худое тело и тяжело перебирая ногами, пытается
изобразить какой-то танец. Василий Николаевич хлопает в
ладоши.
— Ай-да-да, ну-те-да! — весело подпевает он хриплым
голосом, стараясь попасть в такт танцующему.
— Хватит, давай письмо! — подступает к нему Лебедев.
— Что ты, Родионович! Надо вприсядку, дешевле ие велепо
отдавать.
— Вприсядку? Ишь чего захотел! Не буду, отправляй письмо
обратно.
Василий Николаевич достает из левого кармана гимнастерки
пачку писем. Все насторожились, заулыбались. А он медленно,
с явной издевкой вытащил из пачки письмо Лебедева, повертел
его в руках и переложил в правый карман.
— Одно письмо поехало обратно, адресат не желает получать.
Следующий...
В круг врывается Евтушенко — молодой рослый рабочий. На
миг задерживаясь перед Василием Николаевичем, он легко
выбрасывает вперед ногу, ставит ее па пятку и, лихо подбоченившись,
встряхивает головой:
— Наприсядки? Можно! А ну, хлопцы, дружнее!..
Ребята расступаются. Чей-то бойкий тенорок затягивает
плясовую. Все подхватывают:
Гоп, кума, не журыся,
Туды-сюды поверпыся,
Отокечке чоком-боком
Перед моим карим оком.
Евтушенко, отбросив назад корпус и низко приседая,
проносится по кругу. Из-под ног его брызгами взметается снег. На
помощь ему подоспевает гармонь, дружно ударяют ладоши.
— Стой! — вдруг ревет Василий Николаевич и жестом руки
заставляет всех умолкнуть.— Зря, Евтушенко, пятки чешешь,—
говорит он уже спокойно.— Тебе письма пет, а та веснушчатая,
в голубой косынке, просила передать устно, чтоб ты вернул ей
фотокарточку: замуж выходит. Понял?
Сквозь смех слышатся голоса:
— Сходи с круга, не задерживай!
— Мишка, отломи за меня!
— Подбери слезу!..
— Шалишь, дядя Вася, давай письмо, у меня ноги не
казенные!..— пытается протестовать Евтушенко.— Сам напиши, но
отдай. А насчет голубой косынки ошибся: это ведь Егора невеста...
— Ладно, уговорили,— смеется Василий Николаевич.—
Получай... А вы ие лезьте — говорю, без пляса никому...
Только через полчаса умолкла гармонь, стихли голоса.
Распался на угольки осиротевший костер. Люди разбрелись по лагерю.
160
Кто ушел за палатку, кто примостился на пне пли уселся на
нарту. Лебедев — тонкий, высокий, с почерневшим от ветра лицом —
стоя подпирает плечом лиственницу. Письма заставили на какое-
то время забыть лагерь, горы, даже голубое приветливое небо,
освещенное утренним солнцем. Все мысленно перенеслись в
родные, далекие места, к дорогим сердцу людям, взволнованно
ощущая их близость. Письма были разные, да и по-разному
воспринимались. Но даже самые радостные из них вызывали на лицах
и в глазах читающих грусть разлуки.
Мы с Василием Николаевичем, не желая своим присутствием
мешать переживаниям товарищей, уходим в палатку и отдаемся
счастливому покою.
II
Побежденная вершина. Воет, злится пурга над Джугджуром.
След геодезистов на пике
В подразделении Кирилла Родионовича Лебедева семь человек,
включая его и Преснякова. Большинство его спутников — молодые
парни гвардейского сложения, впервые попавшие так далеко в
тайгу. Познакомились онп друг с другом только в экспедиции,
но за короткое время уже успелп крепко сдружиться. Этому,
конечно, немало способствовал сам Кирилл Родионович, человек
волевой и общительный, умеющий сколотить дружный коллектив и
подчинить его общей цели.
Я и Василий Николаевич проспали весь день. Когда
проснулись, Александр Пресников уже был в лагере — за ним сходил
Лебедев с рабочими. Они принесли груз на себе, а нарты
бросили на последней стоянке.
Костер по-праздничному играет пламенем, ярко освещая
стоянку и отбрасывая в глубину леса трепещущие тени
старых лиственниц. Живописную группу представляют люди,
расположившиеся вокруг костра, на котором доваривается
ужин.
Пресников бреется, согнувшись в дугу перед крошечпым
зеркальцем, установленным на полене. Дубровский и Евтушенко уже
в который раз перечитывают письма, примостившись поближе к
огню. Лебедев, разложив вокруг себя починочный инструмент,
пришивает латку на сапог. Рабочий Касьянов поварит. Он
выкладывает из котла на сковородку куски мяса и поправляет костер.
Кучум, вероятно в надежде на поживу, расположился поближе
к мясу и хитрыми, воровскими глазами следит за Касьяновым.
Отблески огня падают на плоские, скуластые лица каюров,
допивающих чай поодаль от костра.
Ко мне подсаживается Губченко, сияющий, как утреннее
солнце. Ему повезло больше всех.
6 гр. Федосеев, т 1
161
— Видели? Сегодня получил...—говорит он, показывая
фотокарточку миловидной девушки с задорными глазами и пышной
прической, а сам берет у сидящего рядом Василия Николаевича
кисет и начинает скручивать толстенную цигарку.
— Опять к чужому табаку пристраиваешься! — замечает
Лебедев.
— Да я, Кирилл Родионович, махонькую, побаловаться.—
И Губченко тянется к костру за угольком.
Василий Николаевич встал, поправил костер, с хрустом
выпрямил замлевшую спину. Метеорит огненной чертой пробороздил
темный свод неба. В глубокой тиши уснувшего ущелья
накапливался холод.
— Что ты завтра собираешься делать? — спросил я Лебедева.
— Хочу идти на рекогносцировку. Где-то близко должна быть
главная вершина этой группы гольцов.
— И я видел ее со Станового, иначе бы мы не встретились
здесь. Пойдем вместе, мне нужно показать тебе вершины,
которые мы наметили под пункты на главных водораздельных линиях
хребтов. К ним будет привязывать свое звено и Пугачев.
— Мне бы не хотелось далеко углубляться по Становому,
места там, кажется, скалистые, труднодоступные, тяжело будет
вытаскивать строительный материал. Не лучше ли обойти ето с
восточной стороны?
— На Джугджурском хребте вершины кажутся более
доступными, нежели на Становом, но каковы подходы к ним, не знаю.
Надо будет разведать,— ответил я.
Лебедев встал, осмотрелся.
— Пора спать, утром рано пойдем,— сказал он, зябко
поеживаясь.
Мы разошлись по палаткам. Одиноко догорал костер.
Когда я выбрался из спального мешка, вокруг была ночь. Еще
ничто живое не проснулось, но уже чувствовалось, что недалеко
до рассвета, вот-вот на востоке вспыхнет румяная зорька.
Кирилл Родионович встал еще раньше и успел вскипятить на
костре чайник. Позавтракав, мы набрасываем на плечи легкие
котомки с небольшим запасом продовольствия и покидаем спящий
лагерь.
Поднимаемся по ущелью. Бледная луна, очень далекая и
печальная, освещает наш путь. Под лыжами — хруст настывшей за
ночь снежной корки. Мы карабкаемся на боковые склоны,
пролезаем сквозь чащу, пдем по завалам.
Чем выше, тем скуднее становится растительность. Уже па
половине высоты гольца древесную растительность вытесняют
лишайники и мхп. Снежный покров уплотнен, идти становится легче.
Взбираемся на верх отрога. Отсюда начинается подъем на гс-
лец. Я поторапливаю Лебедева: хочетсй скорее взойти на голец
и сверху рассмотреть панораму хребтов при утреннем освещении.
В это время воздух бывает прозрачным, свет и тени контрастнее
162
выделяют линии водоразделов, лучше просматриваются
межхребетные пространства, детали гор. Но вот уже час, как идем по
отрогу, а голец все еще далеко и, кажется, не приближается, а
отдаляется. В горах расстояние очень обманчиво.
— Посмотрите, каких пятаков медведь надавил,— сказал
Лебедев, остановившись на узком перешейке гребня.
На снегу — глубокие отпечатки тяжелых лап. Следы
пересекли вкось наш путь и потянулись ровной стежкой через вершпну
соседнего ущелья в северо-западном направлении.
Мы присели отдохнуть. Кирилл Родионович не торопясь
достал кисет, оторвал клочок бумажки, свернул козью ножку и с
наслаждением, понятным только заядлому курильщику, стал
глотать дым.
Я подумал: почему все следы медведей, которые мы видели,
начиная от Майского перевала до последней стоянки Лебедева,
пересекали наш путь справа налево и шли, как мне сейчас
показалось, в радиальном направлении, к какому-то центру? Может
быть, прав Улукиткан, который говорил, что где-то с осени
остался корм и звери идут к нему? Я поделился своими мыслями с
Кириллом Родионовичем и начертил на снегу схему направления
медвежьих следов.
— У нас на Саяне в это время ищи медведя по крутым
мысам, где рано появляется зеленка. Любит он, бестия,
полакомиться, но здесь ведь нет травянистых мысов, по склонам больше
россыпи. Может быть, не корм, а что-то другое приманивает его?
Загадка пнтересная, жаль, что нет времени,— заключил Лебедев
сокрушенно, задерживая на мне испытующий взгляд.
Я слушаю его и чувствую, как во мне растет желание
повернуть лыжи по следу зверя и разгадать, что же гонит его в такую
рань по снегу, через хребты, ущелья и что это за приманка. Но
сейчас не до медведя, нужно построить пункт на гольце и до
полной распутицы спуститься всем на Маю. К тому же у Лебедева п
продукты на исходе.
Подъем становится все круче, но путь свободен от
препятствий. Узкая гряда давно развалившихся скал выводит нас на
первый широкий прилавок. Тут проходит граница древесной
растительности, отмеченная жалкими кустами стлаников, прижавшихся
к угловатым камням. Дальше идут полосы свежих россыпей, еще
не потемневших от времени и не украшенных узорами
лишайников. Создается впечатление, будто совсем недавно появились на
склоне гольца эти потоки камня и только что замерли, непонятно
как удерживаясь на крутых откосах. Кажется, сделай один
неосторожный шаг, и россыпь поползет вниз вместе с тобою. Но
продвигаться по этим камням, не затянутым растительностью,
легко — идешь, как по ступенькам крутой лестницы.
Идем по западной гряде гольца. Чем выше, тем круче россыпь.
Делаем последние усилия, цепляясь руками и ногами за выступы.
Яркий солнечный свет слепит глаза. И вот мы как будто на самом
6*
163
гольце. Но сразу же нас постигает разочарование: главная
вершина гольца оказывается еще впереди и отделена от нас глубокой
седловиной. Спускаемся по крепкому надувному снегу, гладко от-
нолированному ветрами. В седловине отдыхаем. Затем сбрасываем
котомки, лыжи и поднимаемся налегке.
Крутой склон гольца сплошь завален крупными глыбами. Они
громоздятся в беспорядке: одни торчат вверх острыми углами,
другие нависли над крутизной, едва упираясь одним краем о
скользкую поверхность скал, третьи лежат одна на другой,
образуя неприступный хаос. Под ногами пустота, темные щели, грохот
скатывающихся при каждом движении камней. Руки то и дело
судорожно хватаются за выступы, чтобы удержать равновесие
тела. Тут уже, как говорится, смотри в оба: легко поскользнуться
и переломать себе кости или быть раздавленным свалившимся
камнем.
Лебедев первым взбирается на последний прилавок и
устремляет сосредоточенный взгляд в глубину ущелья с небольшой
лиственничной таежкой на дне. Обветренное, почти черное от загара
его лицо сковано мрачной думой.
— Лес-то, лес как будем вытаскивать на вершину! —
говорит он, скорее обращаясь к самому себе, нежели ко мне.— Что и
говорить, приятно смотреть, когда на пике или на гольце стоит
пирамида, но какой ценой это дается?..
Вершина гольца представляет собой крошечную площадку
(прилавок) на пятиметровом выступе скалы, которой
заканчиваются острые гряды, поднимающиеся сюда с трех боковых
возвышенностей. На север площадка обрывается гигантской
истрескавшейся стеной в глубокое ущелье, на дне которого светится
миниатюрное озерко.
Куда ни глянешь — горы и горы. Внимание прпковывает
Становой, загромоздивший далекий горизонт свопми скалистыми
вершинами. Среди них легко узнаю в бинокль ту, на которой мы
были с Пресниковым. Она и отсюда представляется в виде огромного
стога. Левее Станового, за рекой Маей, лежит широкая синеющая
лента Джугдырского хребта, смягчаемая приглаженной снежной
пеленою. А справа Джугджур. Мы стоим на боковой его
возвышенности, и нам хорошо видны бесчисленные линии отрогов,
убегающих на восток и теряющихся там в полуденной дымке. Юг же
заставлен беспорядочно разбросанными вершинами, большей
частью плоскими, голыми, без проталин на склонах,
обращенных к нам. На дне у ближних привалов копятся россыпи,
рождаемые у подножия разрушающихся скал.
Здесь еще происходит образовательный процесс, и
растительность только пытается проникнуть в это царство курумов. Все
вокруг нас серо, безжизненно, молчаливо, а руины скал делают
картину еще печальней. Но, как ни странно, теперь я смотрю на
этот пейзаж без того горестного, тоскливого чувства, какое не
покидало меня в первые дни путешествия. Я, конечно, еще далек
164
от восхищения, но, кажется, меня начинает привлекать природа
этого края — угрюмая, скупая, с бедным колоритом, но,
несомненно, имеющая свою, пока еще не объяснимую, не осознанную мною
прелесть.
Мы выкладываем на площадке невысокий тур из плоских
камней, который заменяет нам столик. Лебедев устанавливает на нем
буссоль, достает журнал, начинает делать зарисовки горизонта,
одновременно определяя азимуты на выдающиеся вершины и
изломы местности. Показания буссоли подтверждают, что мы
действительно находимся на гольце, который я наблюдал со Станового
хребта, а Лебедев — с вершины Сага. Все складывается как
нельзя лучше. Можно порадоваться, что наши усилия не пропали
даром, но лицо Лебедева продолжает оставаться хмурым,
сосредоточенным.
— Высокий голец, да черт ему рад! — бросает Кирилл
Родионович.
Мы оба смотрим вниз, где кончается шероховатый край
стены, где за плотным снежным полем, далеко на дне ущелья,
торчат одинокие лиственницы.
— Может быть, с восточной стороны гольца лес ближе и
доступнее, надо разведать.
— Схожу туда, посмотрю,— неуверенно говорит он, пряча
буссоль и журнал в сумку.
— Сюда можешь не заходпть, я спущусь на седловину,
подыщу место для лагеря п там дождусь тебя.
Наметив на площадке расположение опор ног будущей
пирамиды, мы покидаем вершину. Я спускаюсь по своему следу.
Вероятно, не всем известно, что подниматься в гору по
россыпи значительно легче, чем спускаться. Дело в том, что при
подъеме, хотя мышцы и легкие работают с максимальным
напряжением, положение всего тела остается устойчивым. При спуске
же прежде всего приходится преодолевать вес собственного тела,
инерцию движения вниз. Это-то и составляет трудность, особенно
при крутом спуске, когда каждый ваш шаг подстерегают то
скользкая поверхность камней, то замаскированные пустоты, то
предательские ветки стланика. Потеряй опору под ногой, не заметь
вовремя препятствия — и можешь сорваться. Так и случилось со
мной: не удержались ноги на мокром откосе, не успели руки
схватиться за выступ, и я покатился вниз вместе с россыпью.
Поднялся, отряхнулся, хотел идти, но острая боль стянула правую
ногу. Сквозь брюки выступила кровь. К счастью, рана оказалась
неглубокой, и я, немножко передохнув, смог продолжать свой путь.
С трудом нахожу на седловине среди нагромождений камней
небольшую площадку, продуваемую со всех сторон ветром. Но это
меня не смущает: палатка у нас крепкая, сшитая из плотной
материи,— не замерзнем, да и погода как будто не обещает козней.
Плохо с дровами, их поблизости нет, придется приносить из
ущелья.
165
Из ущелья тянет холодом. Вершины гор золотит закат.
Лебедев возвращается часа через три грустный.
— Зря сходил. Под восточным склоном лес еще дальше, да и
подъем не легче, чем здесь. Придется лес выносить из нашего
ущелья. Другого ничего не придумать. Завтра подтянем лагерь к
краю тайги, поставим здесь на седловине палатку и первым
делом вынесем на голец цемент, песок, железо, а тогда уже по
наторенной тропе будем поднимать лес. Вот они какие, наши
дела! — Лебедев беглым взглядом окидывает потемневшее небо.
— Боишься за погоду? — спросил я его.
— Погода что... Другое беспокоит. Будь здесь еловый лес, а то
ведь лиственничный, ни на плечо взять, ни волоком, тяжелый, как
свинец. К тому же, видишь, какая крутизна, россыпь крупная,
неустойчивая, долго ли до беды! Но другого выхода нет, будем
поднимать лес здесь.— II вдруг, словно вспомнив о наступающей
ночи, забеспокоился: — Как бы темнота не захватила нас в чаще,
падо ндти.
Действительно, в ущелье уже сгущается синий сумрак и
грозные вершины гор начинают терять очертания. Мы не
воспользовались своим следом, решив спуститься в ущелье лощиной,
подпирающей седловину с запада, и поискать более легкий путь для
переноски груза.
Спускались долго. Лощина оказалась заваленной крупными
обломками и забитой снегом. Нечего было и думать поднимать лес
по ней. На поиски же другого прохода у нас не осталось
времени: надо было торопиться.
Мне показалось, что сообщение Лебедева о предстоящих
трудностях, связанных с подъемом на голец груза и леса, вызовет у
товарищей разочарование пли упрек. Ничего подобного не
произошло. Никто ие подумал переспросить его, задать вопрос, будто
слова Лебедева пролетели мимо, не задев слуха. Я посмотрел нл
этих молодых, здоровых парней п подумал: «Прав Улукиткан: в
молодости горе не задерживается. К этому можно еще добавить,
что молодость бесстрашна».
На следующий день Пресняков, Губченко и Касьянов ушли
вперед с топорами прокладывать дорогу. Каюры пригнали олене;':,
мы свернули лагерь и отправились по дну ущелья к подножью
гольца.
На этом небольшом пятикилометровом отрезке пути
природа, казалось, сосредоточила все имеющиеся в ее распоряжении
средства, чтобы преградить нам доступ к цели: сухой глубокий
снег, затянутый тонкой коркой, месится под ногами оленей, как
песок; кругом заросли, обнаженный валежник, россыпи, прижимы.
Рвутся на оленях ремни, ломаются нарты, падают, отказываясь
идти, обессилевшие животные. В воздухе не смолкает крик и
брань.
Свой лагерь мы расположили на краю леса у подножия
бокового гольца. Распряженные олени долго отдыхали, подставляя
166
черноглазые морды ласковому солнцу, затем гуоьком потянулись
на верх гребня, понимая, что там меньше снега и легче копы-
тить, да и много выдувных мест с ягелем. После короткого
совещания мы несколько изменяем намеченный ранее план:
вначале вынесем на середину весь материал, необходимый для
постройки пирамиды, палатку, продукты и уже оттуда будем
вытаскивать все на вершину гольца.
Больная нога принудила меня остаться в лагере. Буду
поварить п заготавливать лес. Остальные уходят по оленьей
тропе на верх гребня. Цепочка из восьми человек медленно
взбирается по каменистому склону, то растягиваясь и
разрываясь, то смыкаясь или исчезая в расщелинах. За
плечами у людей тяжелые рюкзаки с цементом, гвоздями,
песком.
Во второй половине дня рейс на седловину был повторен.
Работа не прекращалась допоздна. Люди не стали считаться с
усталостью, у всех одно желание — как можно скорее покончить
с делами на годьце и спуститься к реке, ближе к теплому,
желанному солнцу. А оно сегодня было щедрым и, казалось,
больше, чем обычно, задерживалось над горами.
Даже вечером не закончилась трудовая жизнь в лагере.
Рабочие подтащили к палаткам срубленный лес и при большом
костре долго обтесывали сучковатые лиственницы. А после ужпна,
как обычно, посидели у костра, покурили, поговорили.
Поиграла немного гармонь, скрасив теплыми звукамп ночную тишину.
Затем все стихло.
С утра начали вытаскивать на голец заготовленный лес —
это, пожалуй, самая тяжелая работа у строителей геодезических
знаков, она требует невероятного напряжения сил.
Всех разделили на две группы. Одной командует Лебедев,
второй — Пресников. Я в бригаде последнего. Нас пять человек. Лес
тоже разделили на две части.
От лагеря до открытой россыпи с километр крутого снежного
подъема. Решаем по нему вытащить лес на нартах, а уже
дальше поднимать на себе. Укладываем два бревна на парты,
подвязываем их ремнями. «Коренником» идет Пресников.
— Пристяжные, подтянись, головы повыше!..— кричит оп,
бросая вызов Лебедеву.
Натянулись ремни, заскрипели полозья, врезаясь глубоко в
снег. Протащили метров двести, чувствуем — воз нам явно не под
силу. Сбросили одно бревно. Дело пошло лучше.
В ущелье, по которому мы продвигаемся, по-зимнему
морозно, солнце сюда заглядывает поздно и ненадолго. А нам жарко.
Идем рывками. Подъем все круче и круче. Плечи, уже
привычные^ лямкам, все же нестерпимо горят, ремни сжимают грудь,
ноги по колено грузнут в сыпучем снегу. Все раскраснелись, от
мокрой одежды клубится пар. Хочется остановиться, передохнуть,
но «коренник» неумолим.
1G7
— Не отставай, головы выше!..— кричит он, не оглядываясь,
видимо плечом чувствуя, что кто-то ослабил ремни.
И мы снова дружно тянем нарты, пригибаясь почти к самой
земле, цепляясь руками за каждый выступ, падая и тотчас
вскакивая: иначе на тебя наедут нарты.
Через полтора часа почти на четвереньках добираемся до
кромки снежного поля. Дальше к седловине потянулись черные
россыпи, провалы. Все падаем в изнеможении и несколько минут
лежим, оцепенев. Как приятно, распластавшись на снегу,
расслабить мышцы, вздохнуть полной грудью!..
После передышки появляется желание покурить. В воздухе
запахло махоркой. Развязались языки, послышались шутки.
Следом за нами подтянула сюда свою нарту и лебедевская
бригада.
Так, бревно за бревном, котомка за котомкой, лес и
материалы были переброшены на седловину. Теперь остается вынести
сюда палатку, печь, постели, дрова, переселиться под голец. А
впереди еще подъем на главную вершину гольца, но об этом пока
неохота думать. Любая работа кажется трудной, пока не
возьмешься за нее.
После ужина усталость валит всех в сон, кое-кто не успел
даже раздеться или допить чай. Преодолевая апатию, я сажусь
за дневник.
— Завтра подъем до рассвета, слышите? — напоминает мне
Лебедев, глубоко зарываясь в спальный мешок.
Но я знаю, что впечатления сегодняшнего дня — а их
много! — сохранят свою остроту и непосредственность только в том
случае, если они будут записаны сейчас, когда еще ощущаешь
следы физического напряжения и перед глазами еще маячат
развалины утесов, преграждающих доступ к седловине, когда еще
чувствуешь рядом плечи взбирающихся на голец товарищей и в
душе еще не остыло чувство гордой радости за этих людей, с
удивительным упорством идущих через все испытания, выпадающие
на долю исследователя суровой и негостеприимной природы.
Утром рано все мы, кроме каюров, переселились на
седловину. Для выноски леса людей расставили по росту — тяжесть
бревен должна ложиться равномерно на плечи всех несущих. Я
попал в связку к Лебедеву. Второй группой командует Василий
Николаевич, а Пресников из-за своего огромного роста ни в одну
бригаду не попал.
— Вытянуло тебя, Саша, как чертополох на выгоне, никуда
не пристроишь,— пошутил Касьянов.
— А мне и горюшка мало, что вы недоростки,— ответил
весело Пресников, снимая телогрейку и укладывая ее подушкой на
левом плече.— Ну-ка, братцы, подайте одно небольшое
бревнышко, пойду передом...
Евтушенко и Дубровский взвалили ему на плечи
четырехметровое лиственничное бревно. Крякнул, но не согнулся Прес-
168
ников, потоптался, удобнее устраивая груз, и тяжело тронулся
вперед, провожаемый восхищенными взглядами и восклицаниями
товарищей.
Мы шестиметровое бревно несем втроем. Идем легко, но
медленно — очень уж неудобно передвигаться с таким грузом по
россыпи. Под ногами неустойчивые камни, щели, отчего сбивается
шаг. Нужно большое напряжение, чтобы удерживать равновесие
на крутизне. Там, где проходы завалены крупными обломками,
тащим свой груз волоком.
И уже совсем было выбрались на вершину, когда Лебедев
оступился, упал, бревно соскользнуло с наших плеч и с грохотом
покатилось вниз. Мы с удивлением смотрели, как оно далеко
внизу вдруг вздыбилось вверх комлем, да так и замерло над
пропастью, словно испугавшись ее глубины. Я и Касьянов быстро
спустились к нему. А до слуха ясно доносится крик мищенков-
ской бригады:
Раз, два, взяли,
Еще раз, взяли,
Дружно, ходом...
Теперь онп поднимали на вершину свое бревно.
II долго на склоне гольца перекликались человеческие
голоса, гремело россыпп. ворчалп скалы.
Вечер застал нас на вершнне. Мы на мпнутку присели
отдохнуть. Солнце, красное, огромное, краем своим коснулось
горизонта. Из ущелий набегали последние волны теплого воздуха. Свет
заката безуспешно пытался задержать выползавшую из провалов
темноту.
Спустившись на седловину, мы наскоро ужинаем и ложимся
спать. В палатке тесно, расположились кто как мог: сидя,
полулежа. Много ли нужно места уставшему человеку!
Лебедев проснулся рано. Нужно было подняться на вершину,
чтобы при хорошей видимости проверить направление на
намеченные пункты и до нашего прихода сделать разбивку опор
пирамиды. На рассвете я слышал его разговор с Мищенко.
— Ты чего поднялся, Василий? — спросил Лебедев.
— Пойду с тобой, может, помочь нужно будет. Тут ведь
делать нечего.
— Сам управлюсь, ложись отдыхай.
— Да я уже давно выспался,— ответил Василий Николаевич
фальшивым тоном.
В их внешности и характере нет ничего общего. Когда они
работают вместе, в их отношения вплетается ревнивое чувство
соревнования, в котором каждый человек хочет сделать лучше,
больше, скорее другого. Когда же они живут врозь, то искренне
радуются успеху другого и при случае, например, Василий
Николаевич всегда скажет: «Будь тут Кирилл Родионович, дело
пошло бы иначе, у него, брат, не задремлешь». Так говорит и Ле-
169
бедев про Мищенко. И никогда нельзя сказать, кто же из них
побеждает в этом соревновании, продолжающемся более десяти
лет. Одно ясно: и годы, и ревнивое отношение друг к другу
сделали их дружбу еще крепче.
До нашего прихода Лебедев и Мищенко подготовили рабочую
площадку. Застучали топоры, отозвались эхом скалы. Работа
спорилась. Когда болванка, венцы, укосины были подогнаны, мы
сшили первую пару «ног» и стали устанавливать их на крошечной
площадке, возвышающейся над глубоким провалом.
Вначале подняли основания «ног» до намеченных в скале
гнезд, а затем начали поднимать верхнюю часть пирамиды с
цилиндром. Работа требовала большой четкости и осторожности:
выскользнет из гнезда «нога» или ослабнет веревка — все
сооружение полетит вниз, в провал.
Пирамида, выгибаясь, дрожит на весу и медленно
приподнимается над пропастью. Звенят натянутые веревки. Пять человек
тянут оттяжку...
В тишине раздается лишь голос Лебедева. Он стопт в стороне
с приподнятыми руками и командует:
— Еще взяли, дружно... Пресннков, отпусти конец... Стоп,
хватит! Крепи веревки!
Первая часть задачи благополучно выполнена, но работы еще
много. Нужно поднять и закрепить остальные две «ноги»,
прибить венцы, перила, отлить тур, вымостить площадку. На это
придется потратить еще два-три дня.
Под вечер набежавшая с северо-запада свинцовая туча
скрыла покрасневшее солнце. Горы потемнели, пахнуло сыростью.
Трудно угадать, что предвещают эти явления, но, чтобы не
попасть впросак, нужно поскорее убраться с гольца. Василий
Николаевич, не задерживаясь на седловине, ушел с двумя
рабочими в ущелье за дровами, пообещав вернуться утром.
Туча тяжело проплыла над гольцом, щедро посыпав нас
снегом. Снова показалось солнце.
На небе и на земле по-прежнему тихо, только почему-то не
стали откликаться скалы на стук камней и наши голоса, будто
воздух вдруг потерял звукопроницаемость.
— Надо бы палатку понадежнее закрепить, как бы не
обманула нас погода,— хмуро предлагает Лебедев.
— Да что вы, Кирилл Родионович, с чего непогоде быть! Ведь
это туча шальная пронеслась, и все,— возразил Пресников.
— Мы уже не раз были наказаны. Давайте-ка не надеяться
на авось, подготовимся! — решительно сказал Лебедев.
Заваливаем камнями борта и оттяжные веревки палатки,
затаскиваем внутрь дрова, собираем в одно место разбросанные
вещи.
На горизонте появляется мутная завеса непогоды и краем
своим заслоняет темно-багровый закат. Ветер, злой и холодный,
уныло запел свою песню, похожую на вой голодного волка. Те-
170
перь уже всем стало очевидно, что погода изменила нам. Кажется,
зима, собрав последние силы, решила еще раз схватиться с
наступающей весной.
Мы забились в палатку, сгрудились около печки, где чуть
мерцает слабый огонек, бросая бледный отсвет на хмурые,
настороженные лица людей.
Отстегнув входное отверстие, я выглянул наружу. Черная, во
все небо туча надвинулась на нашу стоянку; с севера
приближался буран. И вскоре все вокруг засвистело, закружилось в
бешеных вихрях. Потекли по застывшим надувам струйки снежной
пылп, зловеще зашипела поземка.
Палатка выгибается от напора ветра, струною звенят
оттяжки. Затухла печь. Дрова кончились, холод находит щели,
просачивается внутрь. Мы кутаемся в теплую одежду. Уснуть
невозможно, но и разговор не налаживается.
— Что же вы, черти, молчите? Помиг)ать, что ли, собрались? —
не выдержал Пресников.
— Все переговорено, Саша,— слышится голос Евтушенко из
дальнего угла палатки.
— Ну, петь, что ли, давайте!..
Однако никто не поддерживает Пресникова. В палатке снова
молчание, а снаружи еще нестерпимее рокот непогоды. Вдруг
откуда-то сверху, издалека доносятся гулкие удары чего-то
тяжелого, скатывающегося по стенке провала. Мы настораживаемся;
звук, затихая, доносится уже со дна ущелья.
— Пирамида свалилась. Видно, веревки не выдержали,—
угрюмо и спокойно замечает Лебедев.
Опять молчание. Всех тревожило другое, более близкое: что
будет, если ветер сорвет нашу палатку и мы окажемся лицом к
лицу с бураном на голых камнях, далеко от леса?.. Надо быть
готовым и к такой неприятности.
На палатку с наветренной стороны все тяжелее наваливается
насыпаемый ветром сугроб, угрожающе прогнулась стенка, и
вскоре лопнула, не выдержав тяжести, средняя оттяжка. В палатке
стало еще темнее, все сбились в кучу вокруг затухшей печки.
В таком положении — прижатых друг к другу — людей и сломил
тревожный сон...
Нас разбудил человеческий крик с края седловпны: кто-то
искал пас или взывал о помощи — по крику разгадать было
невозможно. Все приподнялись. Мы с Лебедевым выбрались наружу.
Вокруг зима, лютая, холодная. Ветер свистит, наметая
сугробы.
— Ого-го-о!..—- подает голос Лебедев.
Ответа нет. Я беру винтовку. Гул бурана перекрывает резкий
грохот двух выстрелов, и тотчас же из спежной мглы
показывается собака, а за ней человек с большой котомкой за плечами.
— Так и знал — Василий! С ума сошел человек, честное
слово! — растроганно кричит Лебедев, бросаясь навстречу Мпщенко.
171
— Проклятая погодка! — цедит тот сквозь сжатые зубы.—
Всю седловину обшарил, не могу найти палатку! Вишь, как ее
замело!
— Чего тебя понесло сюда в бурю? Долго ли самому
пропасть в такую чертову непогодь? Почему не подождал утра?
— Дровишек принес: за ночь, поди, все сожгли, и чай
согреть нечем. В ущелье теплее, шел по ветру, думал — скоро
доберусь, а оно, вишь, как студено наверху,— говорит Василий
Николаевич, еле шевеля закоченевшими губами и вздрагивая всем
телом.
Я помогаю ему стащить с плеч котомку с дровами, пытаюсь
втолкнуть его в палатку, но на нем так задубела одежда и он
сам так закоченел, что не может согнуться, а вход очень низкий.
— А ну, хлопцы, вылезайте, да быстрее,— отогреть гостя
надо! — кричит Лебедев.
Из палатки выскочили Пресников с Дубровским, и мы
вчетвером набрасываемся на Василия Николаевича, как коршуны на
добычу, валим его в снег, катаем, растираем лицо, поднимаем
на ноги, толкаем под бока и снова бросаем на снег.
Минуты через две такой потасовки Мищенко уже начинает
отбиваться.
— Ишь вредный мужичишка, еще как следует не ожил, а уже
дерется! — приговаривает Лебедев, усердно растирая другу нос.
Пресников вырывает Василия Николаевича из-под Лебедева,
ставит на ноги перед собою:
— Скажи — бублик!..
— Пуплик...
— Теперь входи,— удовлетворенно говорит Пресников, хватает
его за шиворот и легко водворяет в палатку.
Товарищи помогают Василию Николаевичу раздеться. Кто-то
уже скрутил ему цигарку. Запылали дрова в печи, быстро
наполняя палатку теплом. Теперь можно всем раздеться и размять
онемевшие за ночь конечности.
А непогода продолжает злиться.
После тревожной и холодной ночи, когда температура в
палатке держалась ниже нуля, всем захотелось горячей пищи. Но
что можно сделать при таком скудном запасе топлива да еще на
железной печке? Принесенные Василием Николаевичем дрова мы
разделили на две части, оставив половину дров на вечер: одной
кучки едва могло хватить только на то, чтобы вскипятить
чайник. А всем вдруг захотелось рисовой каши. Но как ее
приготовить? Если верить кулинарам, то для того, чтобы сварить рис,
нужно продержать его в кипящей воде около двадцати пяти
минут. У нас, конечно, такой возможности не было.
На помощь пришел Василий Николаевич, уже успевший
отогреться.
— Кто дежурный? Ты, Дубровский? — спросил он и, не
дожидаясь ответа, распорядился: — Натай снегу в котле, насыпь
172
в него рису и ставь на печь. Важно, чтобы вода с крупою
закипела, а потом и без огня можно варить любую кашу.
Дежурный принялся за дело, а мы с нетерпеливым
ожиданием следили за его действиями. Когда вода с рисом закипела,
Василий Николаевич снял кастрюлю с печи, бережно завернул ее
в свою телогрейку, а затем плотно закутал в полушубок.
— Ишь как ты ее, голубушку, обхаживаешь,— облизнув губы,
засмеялся Пресников.
— А вот она минут сорок попреет в собственном пару и
дойдет куда лучше, чем на огне. Пальчики оближешь! — ответил
Мищенко.
Действительно, через сорок минут, когда погасла печь и снова
стало холодно в палатке, мы наслаждались горячей рисовой кашей.
А за полотняной стеной нашего жилья бушует пурга.
Нависший сугроб уже отнял у нас треть площадки и продолжает
давить сверху, выгибая перекладину.
В полдень на седловину спустились олени. Они бродят вокруг
палатки, копытят снег, укладываются отдыхать на совершенно
открытой площадке по двое-трое вместе, подставляя ветру свои
пышношерстные спины. Появление их здесь несколько
озадачивает нас: почему бы им не спуститься в тайгу? Там теплее и
тише. Вероятно, сказывается привязанность к человеку.
Медленно тянутся часы нашего невольного заточения. Кто
дремлет, уронив голову на плечо соседа, кто о чем-то
размышляет, устремив взгляд в потолок. Бойка, свернувшись клубочком
и прикрыв хвостом нос, спит у ног Лебедева. Василий
Нпколаевпч высовывает голову наружу.
— Ни света, ни просвета, братцы. Считай, до утра зарядил
губодуй,— говорил он, прикрывая щель и поглубже забираясь в
спальный мешок.
Именно в эту минуту налетел новый свирепый шквал, и
полотняная стенка лопнула пополам. Гора снега свалилась на нас.
— Одевайтесь и выходите! — приказывает Лебедев.
В сумраке начинается возня, никто не может найти свои
вещи, слышится ругань. Ветер полощет разорванные борта
палатки, бросая в лицо пригоршни снега.
— Говорю, выходи! — слышится сквозь вой бурана голос
Лебедева.— Пресников, задерживаешь всех.
— Шапку потерял,— отвечает тот.
— Завяжи голову мешком и выходи! — приказывает Лебедев,
опоясывая себя веревкой и передавая конец товарищам.
Буран обрушивает на нас весь свой гнев. Стужа слепит
глаза, обжигает ноздри.
Впереди идет Лебедев, за ним, держась за веревку, шагают
остальные. Передвигаясь почти вслепую, с трудом добираемся до
склона. Идти становится легче, потому что под ногами спуск и
буран здесь несколько тише. Идем наугад среди мелких скал, по
ложбинам с крутыми откосами. Очевидно, спускаемся вниз,
173
в ущелье, где непременно должен быть лес, и значит, будет
костер. О большем мы и не мечтаем!
— Не отставать, держаться друг друга! — подбадривает
Лебедев.
Только через час крутизна спуска переломилась, россыпи и
скалы остались позади. Под ногами — гладкий надувной снег,
скользкий, как лед. Мы скатываемся по нему на дпо ущелья. Нас
встречают лиственницы, маленькие, сгорбленные, захлестанные
ветром. И сюда вернулась зима, от весны не осталось и следа.
Можно было бы устроить привал, но Лебедев упрямо ведет нас вперед.
Спускаемся по ущелью еще ниже и тут замечаем свежесруб-
ленные пни, а затем показываются и палатки. Молодчина Кирилл
Родионович — как уверенно вывел пас к лагерю!
И вот уже мы у огромного веселого костра, вернувшего нам
силы и бодрость духа. Развязываются лямки, слышится смех...
— Евтушенко, чья шапка на твоей голове? — опрашивает
грозно Пресников.
— Твоя, Саша. Честное слово, второпях попалась под руку.
Но тебе же в косынке лучше: губы подкрасить — и Мария
Ивановна.
И в самом деле, только сейчас замечаем, как забавен
богатырь Пресников в своем женском уборе. Дружный хохот гремит
вокруг потешной, притворно рассерженной «Марии Ивановны».
Возбужденные собаки вскакивают со своих мест, осматриваются
по сторонам, нюхают воздух и в недоумении присоединяют свой
истошный лай к хохоту людей. Это безудержное веселье было,
по-видимому, разрядкой, необходимой после недавнего нервного
напряжения.
Восьмого мая, после полудня, буран ослабел, хотя поземка
все еще перевеивала сугробы и пз лохматых туч падал сухой
иглистый снег.
Заметно посветлело вокруг и ожило. Прозвенел тонкий
голосок черноголовой синицы, пикнул поползень, и где-то внизу, в
ущелье, ударил пробной очередью по твердой древесине дятел.
Ломкий стеклянный звон донесся со дна заледеневшего ручья.
Природа пробуждалась робко, недоверчиво. Только лес шумел
вольно, широко, как неутомимая река.
С гольца к лагерю спустились олени. Их скрипучие шаги мы
услышали издалека, и это означало, что воздух вновь обрел
звукопроницаемость — верный признак уже наступившего перелома
в погоде.
К сожалению, человек узнает о таких изменениях последним:
у зверей и птиц способность улавливать атмосферные
изменения развита значительно лучше. Перед наступлением той или
другой погоды — продолжительных дождей, бурь или солнечных
дней — в воздухе распространяются невидимые признаки, по
которым и догадываются обитатели тайги о предстоящих
изменениях. Одним из таких признаков является и звукопроницаемость
174
воздуха. По тому, как слышат звери и птицы свои шаги, шорох
листьев, жужжание насекомых, они догадываются, что делать:
искать ли убежища или выходить на кормежку. И
наблюдательный человек по поведению птиц и зверей может определить, что
сулит появившаяся на горизонте туча или ночной шум реки,
долетающий снизу, из ущелья.
III
Куда исчезли Бойка и Кучум? Загадочная падь. Медведица
с малышами. Роковая встреча. Борьба медведей.
Мы вылезли из палаток. Высоко шумел ветер, сгоняя тучи к
горизонту.
— А где, Василий, собаки? Что-то их не видно,— спросил я у
Мищенко.
Тот окинул быстрым взглядом стоянку, прислушался.
— Нету, куда-то удрали. Может, бараны где близко прошли,
больше некому шататься в такую погоду,— ответил он.
— За баранами ушли — скоро вернутся, те не задержат, а вот
ежели с другим зверем связались, тогда сегодня не жди,—
говорит Лебедев.
— Пока обед варится, пробегу следом, чем черт не шутит,
может, действительно держат,— засобирался Мищенко.
— Побеги, мясо нужно, продуктов не ахти сколько осталось,
а работы еще много,— посоветовал Лебедев.
Вспыхнул костер, и в лагере начался новый трудовой день.
— Касьянову и Дубровскому готовить лес, утром начнем
поднимать его наверх; Губченко сегодня дежурит, а остальные
пойдут на седловину с дровами. До вечера времени немного
остается, надо поторапливаться,— распоряжался Лебедев.— Эй,
Евтушенко, нашел когда письма перечитывать! Выходи!..
После обеда цепочка людей с вязанками сушника медленно
взбиралась по склону бокового гольца. Солнце, горячее, будто
нездешнее, щедро грело землю. Снег казался расплавленным
серебром. Горы сняли праздничной белизной. В воздухе стояла
тишина, нарушаемая тяжелыми шагами поднимавшихся в гору людей.
На седловине нас встретили снежные бугры, как дюны,
продолговатой формы, расположенные по направлению ветра. А там,
где стояла наша палатка, возвышался заледеневший курган с
нависшим козырьком. Кругом настрочили узоры куропатки. К
нашему жилью забегал осторожный соболь. Он потоптался у
огнища, что-то разрыл в снегу и потянул след в соседнее ущелье.
Мы не стали производить раскопки кургана, было поздно,
к тому же снег настолько затвердел, что его можно было только
рубить топорами. Отложили на завтра.
В лагере нас встретил Василий Николаевич.
175
— Медведь недалеко прошел. Здоровенный, во каких печатей
надавил,— сказал он, показывая мне две сложенные ладони.—
Тоже туда убежал.— И он махнул рукой на северо-запад.—
Видно, к одному месту сбиваются. А главное — время самое
подходящее, зверь жирный и шкура на нем добрая.
— Собаки где? — перебил я Мищенко.
— За ним ушли... Может, держат где...— продолжал он
просящим тоном.
— Не время, Василий, сейчас заниматься охотой.
— Понимаю...— тянет он, поглядывая вдаль.— Но ведь
продукты на исходе, а нас с каюрами одиннадцать человек, да вон
каких ломовиков! На галушках много ли вынесешь груза!
— Верно, верно, Василий Николаевич,— поддерживает
Пресников.— На этой работе нужно мясо, а галушки что — забава!..
И я вижу, как загорается взгляд Василия.
— Обязательно ходить надо: может, собаки держат зверя,—
говорит, часто моргая глазами, каюр Демидка с плоским,
лунообразным лицом.
Соблазн велик, что и говорить! Свежее мясо для нас при
такой физической работе было крайне необходимо. Кроме того, меня
все эти дни точило любопытство: действительно ли медведи,
следы которых мы видели последнее время, идут к одному месту и
что их туда привлекает. В разговор вступают другие. Наконец
Лебедев не выдерживает.
— Идите, управимся и без вас. Мясо действительно
необходимо, иначе придется за продуктами посылать оленей к лабазу,
а сейчас, по распутице, им туда не пройти. Возьмите с собою
Пресникова. Если убьете, он принесет одну поняжку мяса на
голец, а остальное вынесем, когда кончим работу.
В лагерь одна за другой прибежали запыхавшиеся собаки. Из
открытых ртов у них свисают длинные языки. Собаки падают на
снег и принимаются зализывать лапы.
— Намаялись, бедняжки,— говорит нараспев Василий
Николаевич, поглаживая свою любимицу Бойку.— Однако медведю
сегодня тоже сон будет в охотку. «Галифе» они ему расчесали,
запомнит надолго!
С вечера мы приготовили винтовки, рюкзаки. Поскольку спать
предстояло у костра, пришлось захватить с собой плащи. Я
попросил дежурного ночью покормить собак и разбудить нас пораньше.
Еще до рассвета мы покинули лагерь. Подбираемся к
вершине лога. Алеет восток. В чистом небе гаснет россыпь звезд.
Бойка и Кучум идут на поводках.
Василий Николаевич вывел нас к вчерашнему медвежьему
следу. Зверь оставил на снегу на редкость крупные отпечатки лап,
с глубоко вдавленными когтями. Мы пошли по следу и скоро
выбрались на боковой отрог.
Тут зверь шел еще спокойно — собаки догнали его несколько
дальше, на спуске в соседнее ущелье. Там и произошла первая
176
схватка. По сохранившимся на снегу следам видно, что медведь
вначале бросился на собак, рассчитывая одним своим видом
напугать их, но не тут-то было! Бойка и Кучум не нз
трусливого десятка, не впервые встречаются с косолапым и хорошо
знают, за какое место его нужно хватать, чтоб разозлить до
бешенства, а тогда уж никакой зверь от них не уйдет — удержат.
Собаки нападали поочередно то справа, то слева, подбираясь к
медвежьему заду, и, судя по оставшейся на взбитом снегу шерсти, это
им удавалось неплохо. Но схватка была короткой. Медведь счел за
лучшее удрать. Дальше, сколько было видно глазу, следы зверя и
собак шли ровной стежкой через ущелье на соседний гребень.
Почему же медведь вдруг пустился в такое паническое
бегство? Собак он, конечно, не испугался: за две-три минуты той
схватки они не успели причинить ему сколько-нибудь
чувствительную боль. Страх или осторожность медведя можно было
объяснить лишь тем, что Бойка и Кучум принесли с собой из лагеря
запах человека, дыма, вареной пищи. Только это и могло
заставить медведя поспешно убраться от близкой опасности. Я говорю
«поспешно», потому что он удирал, не щадя себя, ломая сугробы,
чащу, карабкаясь по крутой россыпи.
Зверовых собак, особенно тех, которые работают по медведю
и копытному зверю, нельзя держать в палатке с собою, а перед
охотой вообще следует избегать контакта с нпми. Поласкаешь
собаку, погладпшь рукой — п на шерсти оставпшь запах пота.
Потребуется два-трп часа, чтобы этот запах потерял силу. Мы же из
жалостп позволяли своим собакам укрываться от непогоды в
палатке, за что не раз были наказаны.
Охотники да и промышленники-зверобои недоумевают,
почему иногда зверь бежит как очумелый от собак. Все это будет
понятно, если мы представим силу обоняния у животных. Ни
зрению, ни слуху звери так не доверяют, как именно чутью.
Глаза могут обмануть его, как и слух, но обоняние — никогда! В
запахах зверь разбирается превосходно. При встречном ветерке он
чует человека более чем за километр, тогда как глазами плохо
различает его на расстоянии трехсот метров.
Мы идем медвежьим следом, рассчитывая, что он приведет
нас к загадочному месту, где, как нам кажется, собираются
медведи. Собакам не удалось задержать зверя, они вернулись с
соседнего гребня, а медведь даже в паническом бегстве не изменил
своему направлению, так и ушел на северо-запад.
На дне очередного ущелья мы неожиданно спугнули небольшое
стадо, состоявшее из одних самок снежных баранов. Они бросились
на верх отрога и задержались на границе леса серым сомкнутым
пятном. Там, вблизи скал, бараны, очевидно, считали себя вне
опасности и, наблюдая за нами, настороженно вытягивали шеи.
Животные были хорошо видны в бинокль. Их тринадцать:
четыре прошлогодних телка, а остальные — самки различных
возрастов. Часть из них стельные. В стаде не было ни одного варос-
177
лого самца, даже двухлетнего. Видимо, в это время года они
держатся отдельно от самок.
Нас разделяло расстояние более четырехсот метров. Мы только
тронулись, как стадо баранов разомкнулось, вытянулось в одну
шеренгу и стало поспешно удирать к скалам.
— Зрячий зверь! Ишь как далеко хватает,— бросает Василий
Николаевич.
Мы вышли к их следам. Бараны избороздили берега ключа,
островки, оставив после себя множество лунок, выбитых
копытами в гальке. Нам уже приходилось видеть такие лунки на
солнцепеках Станового, поэтому было интересно проверить свои
первоначальные наблюдения.
Оказывается, стадо спускалось с горных вершин на дно ущелья
кормиться. Тут были бесспорные доказательства тому, что
снежные бараны ранней весной охотно поедают корни различных
многолетних растений и что, разыскивая их, они спускаются до
лесной зоны и даже проникают далеко в глубь тайги.
К концу дня след медведя привел нас к вершине
безымянного притока реки Уюма. Редкая лиственничная тайга прикрывала
падь. Кое-где по заснеженным склонам пятнами чернели
отогретые стланики и шершавые россыпи. Нас встретил однообразный
крик кедровок, а несколько ниже на глаза попались свежие
отпечатки лап двух медведей. Мы замедлили шаги, насторожились и
стали более придирчиво осматривать местность. Кругом
наследили глухари, наторили тропок грызуны. Наш путь пересекли
следы соболя. Какое-то оживление заполнило впадину. Да и по
поведению собак легко можно было догадаться, что окружающая нас
падь заселена живыми существами, раздражающими их обоняние.
— Надо бы разобраться, с чего это птпца кричит и почему
зверь тут топчется,— сказал Васплпй Николаевич, останавливаясь
и устало опускаясь на валежину.
Мы тоже присели. Солнце дремало у горизонта. Вечерело. Не
смолкая, перекликались кедровки.
Я в бинокль стал бегло осматривать впадину*. Слева ее
урезали ребристые гребни, развалины скал. А справа тянулись
россыпи, покрывающие крутые склоны левобережного отрога. Дно
впадины имело корытообразную форму и было затянуто чащей из
стланика, березки и ольхи. Взбунтовавшийся ручей скользил
мутным потоком поверх заледеневшего русла.
— Кажется, медведь пасется на нижней проталине.
Видите? — шепчу я своим спутникам.
— Где? — всполошился Мищенко.
— К ручью подходит. Смотрите, у крайней лиственницы.
— Ну да, медведь, вижу.— Мищенко метнул беспокойный
взгляд на солнце, заторопился: — Уходить надо отсюда — место
узкое, учует нас, да и день на исходе.
— Куда же пойдем?
— Вниз. Заночуем в боковом ложке, а там видно будет, утро
178
вечера мудренее.— И он, накинув на плечи котомку, зашагал по
склону.
Прдблизительно через два километра мы попали в маленькую
лощину, запертую со стороны пади тайгой. На дне ее виднелась
крошечная поляна. Одним краем она упиралась в лес, а
противоположным — в ручеек, шумливо пробегающий по каменистому дну
лощины.
В жизни путешественника есть одна бесспорная прелесть — в
любое время он может оборвать свой путь и сказать себе: «Здесь
ночуем». Так было и на этот раз. Увидев полянку, мы,, не
задумываясь, свернули к ней. Место для стоянки оказалось удобным.
Здесь было все, что создает «комфорт» путнику: лес надежно
защитит нас от холодного ночного ветра; дрова и вода были рядом;
мох же, которым была устлана поляна, мог послужить прекрасной
подстилкой для постели. Большего мы и не желали.
Собираем дрова, разжигаем костер, варим ужин.
Далеко за горами одиноко гаснет лиловая заря. По ручейку
мороз кует узоры. Впадина погружается в молчание, и только
болтливые кедровки все еще продолжают о чем-то спорить да в
седых кронах елей устало перешептывается стайка перелетных
птиц. За день мы настолько измотали свои силы, что, кроме сна,
нам не надо никакой награды.
Ночь пролетела в беспокойном забытьи: то затухал костер и
холод безжалостно расправлялся с намп — тогда мы вскакивали,
прпнпмалпсь подкармливать сушнпком ненасытный огонь, то
лезли в голову тревожные мысли.
Василий Николаевич рано вскипятил чай, и мы до рассвета
успели позавтракать.
— Пора,— сказал он, беспокойно поглядывая на небо.— Вот-
вот зориться начнет.
Мы быстро собрались. Идем вдвоем. Пресников с собаками
остается на стоянке. Спускаемся с Василием Николаевичем в
ключ и там расходимся. Он сворачивает влево, уходит по
крутым каменистым гребням, намереваясь обойти впадину с
северозападной стороны, я же иду вправо.
Лыжи крошат ломкий наст. Над сонными горамп
поднимается огромное солнце. Но вокруг все молчит: не поют птицы, не
шумят ручьи.
Огибаю крутую россыпь, заплетенную стлаником, и выхожу
на верх пологого гребня. Крадусь по кромке надува, зорко
смотрю на заснеженные склоны впадины — нигде никого нет, все
живое как будто еще спит пли прячется, не желая покинуть
нагретого за ночь места. Только левее в ложке тревожно кричат
кедровки. Прохожу последний перешеек и не верю глазам: за
несколько минут до моего прихода наследила медведица с
медвежатами. Руки невольно схватились за ружье.
В тайге нет зверя свирепее медведицы, тем более в мпнуты
опасности для малышей. Не зря встреча с нею считается у охот-
179
□окоit не из приятных. Конечно, страх перед человеком и у нее
развит так же сильно, как и у другого зверя, но в минуту
гнева она может забыть об этом, и тогда схватка неизбежна.
С перешейка звери поднялись по твердому надувному снегу
на верх гребня и ушли к тем же скалам, куда направляюсь и я.
Подтягиваю юксы на лыжах, подаю патрон в ствол карабина.
И вдруг с каменистых мысов, куда ушел Василий Николаевич,
прорывается выстрел, второй, третий... Огрызнулись скалы,
пополз пугающий звук по широкой впадине. Охотнику, вероятно,
больше чем кому-либо знакомо чувство зависти. На какое-то
мгновение оно овладевает мною.
Выхожу на верх отрога. До скалы остается километра
полтора. Медведицы нигде не видно. Крадусь еще дальше, а карабин
держу наготове: кусты, обломки скал, сугробы могут служить
хорошим местом засады на зверя.
Торопливо взбираюсь на пригорок. Отсюда хорошо видна вся
местность: скалы, снежное поле за ними и край отрога, но нигде
ни единого живого существа. А ведь звери прошли совсем
недавно и должны быть где-то близко. «Не на солнцепек ли увела
медведица малышей?» — мелькнула в голове мысль. Бесшумными, ры-
сиными шагами подбираюсь к каменистым выступам. Осторожно
выглядываю — и от неожиданности замираю: метрах в ста от меня
пасется темно-бурая медведица с двумя почти черными малышами.
Охотничья страсть уступает место любопытству. Достаю
бинокль и устраиваюсь полулежа на камне. В бинокль звери
кажутся совсем близко. Я вижу потешные мордочки медвежат с
крошечными озорными глазками, белые галстуки на их грудках;
вижу, как мать проворно работает языком, что-то собирая в
мелкой дресве.
Звериное семейство уходит на прогалину среди низкорослых
кустов стланика. И вдруг до слуха доносится странный звук:
«Шит... шит...»
Медвежат как не бывало на прогалине: один бросился в
кусты, другой забрался под камень. Мать же отскочила метров на
пять в сторону и остановилась за стлаником, настороженно
подняла голову.
Через две-три минуты медведица вышла из засады: тотчас к
ней подбежали малыши. Она продолжала пастись, собирая корм,
а медвежата неотступно следовали за нею. Так они и скрылись
за соседним гребнем. Но вот оттуда снова долетел загадочный
звук, повторенный, как и прежде, дважды:
«Шит... шит...»
Я внимательно осматриваю местность — до-прежнему нигде
никого. Хотел встать и идти следом за медведицей, но увидел ее
возвращающейся на прогалину. Пришлось снова затаиться.
Медведица медленно подвигалась ко мне. Вот она совсем близко,
метров семьдесят от меня, и я снова слышу:
«Шит... шит...»
180
Малыши мгновенно бросаются в разные стороны, прячутся;
отскакивает к камням и мать. Но секрет открыт: этот тревожный
звук издает сама медведица, видимо приучая детей прятаться
при малейшей опасности.
Звери, не дойдя до меня, свернули к скалам. Сделай они еще
с десяток шагов в мою сторону — и наша встреча могла
оказаться для них роковой.
Медведица выбралась на первый прилавок и там решила
отдохнуть. Малыши будто ждали этого, бросились к ней, стали
рыться крошечными мордочками под животом и, прильнув к
соскам, замерли. В бинокль я видел только одного из них. Он
сосал жадно, закрыв глаза, и, горбясь, упирался задними лапками
о выступ камня. Медведица растянулась во весь рост, под ласко-
ввгм солнцем задремала в материнском забытьи.
Жду долго. День в полном разливе. В голубом пространстве
неба парят ястребы. Подо мною, в стланиках, громко бранятся
кедровки. Встречный ветерок перебирает густую шерсть на
лохматой шубе медведицы.
Брошенный мною камешек громко покатился по откосу.
Медведица мгновенно вскочила и насторожилась. Свалившийся с
приливка малыш поднялся и, не замечая тревоги матери, схватил за
заднюю ногу второго медвежонка и потащил его вниз. А
медведица мечет по сторонам бешеный взгляд, нюхает воздух. Она не
видит меня за выступом, ветерок же проносит мой запах левее
ее. Вероятно решив, что камешек беспричинно сорвался со скалы,
самка приседает по-собачьи на задние ноги, успокаивается, но
держится настороже.
«Кого же она боится? — подумал я.— Ведь здесь, в тайге, нет
зверя, по спле равного медведю». Однако медведицу не покидает
беспокойство.
А малышам хоть бы что! Они разыгрались: гоняются друг за
другом, кувыркаются, взбираются на снежный надув, нападают
на мать, пытаясь привлечь ее к играм. Но та, словно забыв про
малышей, все еще настороженно посматривает в мою сторону.
«Ну,— думаю,— пора нам расставаться. Попробую
выстрелить». Беру карабин, прикладываю к плечу. Мушка покорно
ложится между короткими ушами зверя, скрывая под собой его
лобастую морду... От выстрела вздрогнули скалы. Неохотно
откликнулось эхо. Пуля взрыла камни далеко за отдыхающим
семейством. Медведица мгновенно вздыбила, глотнула ноздрями воздух.
«Шит... шит...» — бросила она властно и пустилась бежать.
Попрятавшиеся малыши через полминуты вылезли из
укрытия, набросились друг на друга, и снова пошла потасовка. А
медведица задержалась, зло рявкнула, но детям было не до нее, они
продолжали играть. Тогда мать подскочила к ним, гневно
схватила одного зубами, подняла и бросила на камни. Это было так
вразумительно, что малыши покорно последовали за ней.
Медведица удирала крупными прыжками по россыпи. За ней,
182
не отставая ни на шаг, бежали два пушистых медвежонка.
Откуда только у них прыть взялась! Все препятствия они
преодолевали с ловкостью матери, точно копируя ее движения.
Выскочив на край снежного поля, семейство задержалось, передохнуло
немного и скрылось за изломом.
Я покинул место засады довольный: не часто приходится так
близко наблюдать жизнь зверей. Для полноты впечатления мне
хотелось узнать, что же ела медведица на проталинах. Иду туда
п нахожу там свежие лунки. Оказывается, в мелкой дресве были
спрятаны кедровками стланиковые орехи.
Поднимаюсь на верх скалы. Солнце высоко над горами.
Впереди сквозь сизую дымку теплого весеннего дня видна
загадочная падь. Что хранит она в зарослях черных стлаников, в
мрачных расселинах, в грудах свалившихся скал? Где-то тут, как мне
казалось, должна произойти желанная встреча со зверем. Не
задумываясь, иду по кромке отрога к вершине пади.
На снегу попадаются свежие и уже протаявшие следы
медведей. Теперь нет сомнения: мы находимся в том именно месте,
куда, покинув свои берлоги, сходятся звери весной. Почему
именно сюда они идут, а не в соседние лога, пока разгадать не
удается. Не заметно никакого различия между логами ни в
растительном, нп в снежном покрове.
Время уже далеко за полдень. Нигде никого не видно, только
изредка над стланпкамп взметнутся пестрыми хлопьямп
крикливые кедровки.
Начинает одолевать скука. Хорошо, еслп Василий Николаевич
добыл зверя,— это оправдывает наше пребывание здесь.
Солнце дружно сгоняет снег с крутых склонов отрога. В
глубине пади беснуется ручей, сдавленный каменистыми берегами.
Стайка мелких птиц тянет низко над чащей куда-то далеко на
север. Не знаю, что делать: возвращаться ли на табор или пройти
еще немного по отрогу.
Неожиданно замечаю черное пятнышко на снежном поле в двух
километрах от себя, на противоположной стороне пади.
Присматриваюсь. Кажется, шевелится... Взглянул в бинокль — медведь!
И тоже темно-бурой масти. По телу пробегает нервный холодок.
Лыжи стремительно несут меня с отрога в чащу темных стлаников.
Перескакиваю мутный ручей по камням. Даю успокоиться
сердцу. Проверяю направление течения воздуха. В приметном
месте, возле огромного камня, оставляю лыжи.
Прогалины правобережной стороны пади частично уже
освободились от снега. Бесшумно крадусь по россыпи, устланной,
словно мягким ковром, ягелем. Кругом тишина. Встречный
ветерок приятно холодит лицо. Ползком взбираюсь на пригорок. Зверь
должен быть где-то близко у края стлаников. Осторожно
выглядываю из-за камня. Вдруг рядом из-под снега взметнулась ветка
стланика, и на мою спину упали две крупные шишки.
«Почему весною шишки на ветках?» —- думаю я, но сейчас
183
же отгоняю прочь эту мысль — некогда раздумывать. Кругом ни
души. Разве зверь ушел далеко? Но вот снова впереди, метрах
в полутораста от меня, вырвался из-под снега огромный куст
стланика, и там появился медведь. Он что-то подбирает с пола —
вероятно, упавшие шишки. Просовываю вперед карабин, плотнее
прижимаюсь к холодным камням. Но какая досада: зверь
показывает мне только зад.
Сползаю с пригорка вниз, обхожу его справа и
останавливаюсь на проталине.
«Шит... шит» — ясно доносится до слуха знакомый звук. Зверь,
приподняв почти вертикально неуклюжее тело, смотрит куда-то в
противоположном направлении. Но вдруг бросается в мою сторону
и с быстротою лани проносится к вершине пади. Следом за ним
катятся по заснеженным прогалинам оба медвежонка.
Удерживая в правой руке карабин, а левой опираясь на
сошки, я наблюдаю за удирающим семейством. Вот оно миновало
границу стланика и по чистому снежному полю взбирается на
перешеек. И вдруг ясно слышу, как позади меня, совсем рядом,
скрипнул снег под чьей-то лапой. Оглядываюсь... и от
неожиданности замираю: в трех метрах от меня стоит огромный медведь,
широко расставив передние лапы и меряя меня независимым
холодным взглядом.
Кровь хлынула в голову, ноги будто приросли к камням,
отказываются повиноваться. Усилием воли глушу в себе
нерешительность и начинаю медленно разворачивать плечи. Поднимаю
карабин. А зверь, чуть осадив длинный корпус, немного
приземлился, явно готовясь к прыжку, и я вижу, как в его
равнодушных глазах вмиг вспыхнул огонек жадного хищника.
Но карабин уже у плеча. Мушка ловит широкий лоб зверя.
На какую-то долю секунды выстрел задерживается. Смутно вижу,
как всплыла передо мною огромная туша медведя, как
мелькнула клыкастая пасть и поднялись крючковатые лапы. Послушная
пуля ловит зверя в прыжке. Смертный рев заглушает выстрел.
Медведь валится на меня, сбивает с ног, и я теряю сознание.
...Чувствую, что-то мокрое давит на грудь. Открываю глаза.
О ужас! Это лежит морда медведя с пробитым черепом и
потускневшим взглядом, устремленным на меня. Какая страшная
близость! Боюсь пошевелиться. Еще нет уверенности, что он мертв.
По телу расползаются колючие мурашки. Вижу, как алая кровь
сочится из раны зверя через бровь и липким пятном копится на
моей гимнастерке. Из открытой пасти глядят ржавые клыки, не
успевшие поймать мой подбородок.
Все еще с опаской я вылезаю из-под мертвого зверя. Карабин
лежит далеко на россыпи, сошки сломаны, от ушиба с трудом
разгибаю спину. Опускаюсь на камень... и вздох облегчения
вырывается из моей груди.
Все это произошло не более как за одну минуту. Передо
мной лежит на редкость крупный самец, толстый, длинный, тем-
184
но-бурой масти, в прекрасном зимнем «одеянии». Остаток жизни
еще теплится в нем, его мышцы еще сокращаются, еще морщатся
губы и судорожно сжимаются обессилевшие когти.
Я не сразу прихожу в себя. Трудно поверить в исход этого
поединка. Ведь потеряй я лишь на одно мгновенье
самообладание, оробей — и мне бы уже не уйти от расправы.
Разжигаю костер, достаю из рюкзака кружку, растапливаю
снег. Вижу, с горы спускается Василий Николаевич. И вдруг мне
становится легко-легко!
Мищенко молча подошел к медведю, прикинул взглядом его
длину, ощупал зад.
— Жирный зверь, и шуба на нем добрая, с таким стоило
связаться,— говорит он.
— Ты разве видел?
— Как же, ведь я километра два выслеживал его. А когда
вышел на прилавок, гляжу — он уже на дыбах возле вас! Я и
побежал. А сам думаю: «Не задавил бы, окаянный, насмерть!»
Да смотрю, вы поднимаетесь... С чего это он полез на вас? Ведь
не голодный? Смотрите, сколько тут шишки!..
— Не узнал человека и не учуял, а то бы мигом удрал. Надо
же быть такому случаю...
Я протираю ствол карабина. Солнце красным шаром висит над
горизонтом. С пологих отрогов незаметно сходит вечер.
Прохладнее подул ветерок. Мы пьем чай, измеряем зверя, свежуем его и,
нагрузпвшпсь мясом, уходим на табор.
Снег размяк, напитался водою. Идем по нему вброд, волоча
за собой лыжи. Ночь нагоняет нас уже у стоянки. На поляне
большой костер. Бойка и Кучум обнюхивают нас и от радости
визжат, прыгают.
— Не торопитесь, успеете,— успокаивает их Василий
Николаевич и спускает с поводков.
Те мигом исчезают в темноте, направляясь нашим следом к
убитому зверю. Там для них оставлены жирные кишки.
Мы стаскиваем с себя мокрую одежду, развешиваем ее вокруг
костра и садимся пить чай. Александр Пресников уже
пристраивает к огню котел с мясом.
Как хорошо на стоянке! Тепло, уютно, пахнет обновленной
хвоей, отогретой землей и... жирным супом. Сегодня нам
повезло.
Едва заалел восток, Александр понес мясо в лагерь, а мы с
Василием Николаевичем ушли к убитому зверю. Еще не
добрались до места, как увидели следы жаркой схватки собак с
косолапым. Оказалось, ночью к нашей добыче подходил другой
медведь, и псам стоило многих усилий не допустить его до мяса.
Увидев нас, Бойка встала и как-то виновато отошла от нагретого
места.
— Что, дуреха, не узнаешь? Чего дичишься? — сказал
ласково Василий Николаевич.
185
Кучум даже не поднялся — лежал мрачный, отвернув голову.
У него на загривке большая кровавая рана, затянутая с краев
слипшейся шерстью.
— Не каешься, что на рожон лезешь? Когда-нибудь
косолапый тебя проучит! — упрекнул я Кучума, а на самом деле не
могу скрыть гордости за кобеля, за его смелость, напористый
нрав.
— На готовую добычу много охотников нашлось,— сказал
Мищенко, присматриваясь к следам.— Смотрите, след росомахи и
колонка. А воронья сколько слетелось! Не будь тут собак, все бы
прикончили.
Не задерживаясь, мы наполнили мясом рюкзаки и
отправились в обратный путь. Следом за нами устало плелись собаки.
На таборе я сразу же занялся шкурой. Надо было
обезжирить ее и растянуть для просушки. Василий Николаевич взялся
обработать череп, предназначенный для коллекции. Бойка и
Кучум, примостившись возле костра, спали.
Вдруг обе собаки вскочили, словно кто ткнул их шилом, и
замерли в минутной нерешительности. Я бросился к карабину.
Василий Николаевич хотел поймать собак, да не успел — онн уже
неслись вверх по распадку через рытвины, стланики, прыгали по
размякшему снегу. Нам ничего не оставалось, как только ждать.
— Кто бы мог там быть? — подумал я вслух.
— Это все Бойка выдумывает! Наверно, спросонья не
разобралась, бросилась зря, да и того заманила. Смотри, куда их
понесла нелегкая — за сопку! — ворчал Василий Николаевич.
Собаки скрылись за отрогом.
Я подбросил в огонь дров, и мы занялись своими делами.
Затихал суетливый день. С потемневшпх вершпн спускались
вечерние тени. Все тише и тише становилось в лесу.
— Что-то долго собак нет,— сказал Мищенко, бросая
тревожный взгляд на их след.
— Зря бегать не будут, пусть потешатся.
— А что, если я поднимусь на седловину, послушаю: может,
они близко лают?
Набросив на плечи телогрейку, Василий Николаевич
мгновенно исчез. Было слышно только, как торопливо взбирается он по
россыпи, как, удаляясь, все слабее и слабее доносится стук
камней под его ногами.
Но вдруг до меня долетел продолжительный шум. Я вскочил.
Василий Николаевич бежал с седловины вниз. Вот он на
минуту задержался, снял шапку, послушал и с еще большей
поспешностью бросился вниз по россыпи.
— Зверь! — крикнул он не своим голосом.
— Где?
— За горою. Веришь, такой рев там, будто кто шкуру с него
сдирает!
— А собаки где?
186
— Не слышно.
— Наверно, поймали молодого медведя, он и орет.
— Что ты, там не один зверь! Собирайся скорей! — торопит
он меня, а сам на ходу заталкивает в магазинную коробоку
карабина патроны.
Надеваю ичиги, ищу затерявшийся нож и на ходу проверяю
карабин.
Мы быстро пересекаем распадок. Тут уж не до выемок, не до
кустов, все кажется ровным, доступным. В такие минуты не
знаешь сам, откуда в тебе берутся и сила и ловкость.
Впереди бежит Мищенко, легко бросая с камня на камень
пружинистые ноги. Но вдруг на ходу он поворачивает ко мне лицо
с наплывшими на лоб морщинами:
— Кажется, я слышал визг... Может, звери собаку поймали?
— Тогда мы опоздали...
Тревожные мысли гонят нас дальше. Взбираемся по склону
отрога. Василий Николаевич дышит тяжело, изо рта валит густой
горячий пар, окутывая его озабоченное лицо.
У края надува мы задержались. До слуха долетает, словно из
подземелья, глухой, неясный звук, напоминающий не то шум
водопада, не то песню.
Бежим дальше. Вот мы и наверху.
— Собаки лают в ключе! — вдруг кричит Мищенко и, подав
мне знак следовать за нпм, скрывается в стланике.
С соседнего распадка ясно доносится звериный рев, и будто
издалека сквозь него просачивается еле уловимый лай собак.
Быстро догоняю Василия Николаевича, и мы спускаемся в
распадок.
Рев то затихает и переходит в злобное рычание, то с новой
силой потрясает горы. Ему вторит эхо.
Нас молча обгоняют два ворона.
Пробегаем небольшую поляну и замедляем ход. Я еще раз
проверяю карабин: не сбилась ли прицельная рамка. Вижу,
Василий Николаевич приземляется, ползет между кустами стланика.
Я следую за ним.
Горит вечерняя заря. Румянятся пологие вершины. Сквозь рев,
треск кустарника и возню доносится хриплое дыхание зверя.
В хаосе звуков слышится злобный лай Кучума и Бойки.
Против нас на высокой сушине сидят три ворона. Вытягивая
головы, они с любопытством смотрят вниз. В ветках шныряют
крикливые кукши.
— Не зря птица слетается: добычу чует,— шепчет мне
Василий Николаевич.
Подбираемся к толстой валежине. Я просовываю вперед ствол
карабина, поднимаю голову. Что-то черное, огромное мелькает за
ближними кустами низкорослых стлаников. Приподнялся и вижу:
черный медведь, навалившись своей огромной тушей на другого
медведя, впился зубастой пастью в его шею. Тот ревет смертным
187
ревом и, силясь вырваться, рвет крючковатыми когтями бока
своего противника.
Собаки дружно подвалили к заду верхнего зверя, а заметив
нас, перешли в яростную атаку. Кучум в одно мгновенье
оказался на спине медведя. Бойка, выпучив глаза и упираясь
ногами в землю, тянула зубами зверя за мошонку. Тот дико
взревел и кинулся на собак, но они успели отскочить. Медведь
бросился за Кучумом, Василий Николаевич выстрелил...
Второй медведь тоже поднялся. Шатаясь и волоча правую
заднюю ногу, он направился в чащу. Его голова была свернута
набок, а передняя лопатка разорвана до кости. Но не успел он
добраться до первого куста, как на него опять насел раненый
медведь. Рев, лай и шум возни снова потрясли распадок.
Какое страшное зрелище — борьба медведей! Сколько в ней
злобы! И какая дьявольская сила заключена в этих с виду
неуклюжих зверях!
Прогремел еще выстрел. Медведь рухнул. Далеко в горах
смолкло эхо. На затухающий закат давило иссиня-темное небо.
Кучум, нахватав полный рот шерсти, тянул одного убитого
зверя за ухо. Глаза медведя округлились, как бы выкатились из
орбит и со страхом смотрели на нас. Бойка тешилась над
другим зверем, но все еще с опаской поглядывала по сторонам.
Оба медведя оказались черной масти, с белыми галстуками на
груди. Меньший по размеру был в очень хорошем «одеянии» и,
вероятно, находился в расцвете своих звериных сил. Второй
медведь заметно крупнее и намного старше. На его окровавленной
шубе виднелись рубцы заживших ран, полученных в прежних
схватках. Клыки на нижней челюсти оказались сломанными,
когти — затуплены, правый глаз давно вытек. Это был очень старый
медведь. Противник до нашего прихода успел нанести ему
несколько смертельных ран, тогда как он, отбиваясь, смог лишь
исцарапать живот и разорвать грудь своего врага.
Ни один зверь в тайге не доживает до такой глубокой
старости, как медведь, и тогда его не минует участь слабого. В этом
мы лишний раз убедились сегодня.
Шкуру и череп меньшего зверя мы решили взять для
коллекции. Измерили его, затем я описал внешние приметы, а
Василий Николаевич собрал пустые гильзы, разбросал их возле
убитых зверей, а рядом подвесил на ветке стланика свою
нательную рубашку.
— Не каждый зверь рискнет подойти, почуяв запах пороха и
человеческого пота,— сказал он, вздрагивая от холода и
застегивая на груди телогрейку.
Темная ночь убаюкала звуки. Уснул помолодевший лес.
Зверей сегодня не будем свежевать: нужно торопиться, ведь
идти до табора далеко. Бедные собаки, они так намаялись, что
даже не подходят к кишкам.
188
Теперь стало ясно, что следы медведей, которые встречались
нам, шли именно сюда, к вершине Уюма.
Такое же явление мы наблюдали и в 1937 году недалеко от
восточного побережья Байкала, в верховье реки Голонды1.
Находясь там на гольце в первой половине мая, мы обнаружили
скопление кедровок и медведей на одном из участков. Причина
оказалась очень простой. В предыдущий год на Баргузинских
хребтах не было урожая стланиковой шишки, кроме того места,
где мы вели геодезические работы. Можно представить себе,
сколько птиц, грызунов, различных зверей стекалось туда осенью,
поджидая, когда поспеют орехи. Но, к нашему удивлению,
шишки на гольцах были нетронуты.
В тот неурожайный год на Голонде зима легла необычайно
рано и стланик оказался под снегом. Весною же, с наступлением
тепла, мы наблюдали, как ветки стланика, вырываясь из-под
ослабшего снега, роняли дозревшие за зиму шишки. Этого-то и
ждали птицы, грызуны, медведи, снова собравшиеся там
полакомиться орехами.
То же происходило и здесь, на вершине Уюма.
В этой драке медведей меня и Василия Николаевича
поразила их злоба и ненависть друг к другу.
Когда наблюдаешь медведя в неволе, всегда кажется, что в
характере этого зверя есть и добродушные черты. Он не прочь
поиграть, охотно попрошайнпчает, наивничает и как будто быстро
привязывается к людям. Однако человеку никогда не удавалось
окончательно приручить медведя. Это замкнутое животное — в
действительности неукротимый зверь. Добродушным он бывает
лишь в раннем детстве, но, как только покидает мать и уходит
от братьев и сестер, становится непримиримым их врагом. С
этого момента не существует в их отношениях добрых начал, все
подчиняется хищническому инстинкту. Попадись медведю
медвежата, он не упустит случая полакомиться ими, даже если ему
придется испытать на себе страшную силу зубов и когтей
медведицы. Повстречайся два медведя у добычи, на ягодной
поляне — не разойтись им подобру-поздорову, в грозной схватке
каждый из них будет защищать свое право на жизнь. Часто эти
встречи заканчиваются смертельным исходом для одного из
дерущихся, а то и для обоих. Сегодня мы были свидетелями такой
схватки и всего лишь из-за кедровых орехов. И оба зверя стали
нашей добычей...
Следующий день ушел у нас на отделку шкур и черепов.
К вечеру пришел Пресников с ребятами. В тот же день мы
волоком стащили убитых зверей в соседний распадок,
разделали их там и утром ушли с добычей к Лебедеву. С последнего
отрога нам хорошо была видна отстроенная пирамида на
большом гольце. Там еще копошились люди.
Голонда — приток Турки.
489
IV
190
Мы покидаем гольцы. Волчий лай. У нас радость — родилась
Майка!
Дни стоят теплые. В воздухе разлита весенняя прохлада.
Величава и спокойна тайга, но это только кажущееся спокойствие:
внутри каждого дерева, каждого кустика идет огромная работа.
День и ночь корни всеми своими мочками сосут влагу из земли,
обильно напоенной недавно стаявшим снегом. Уже распушились
белоснежные барашки на тальниках, пожелтели сережки на
ольхах, хотя корни лежат еще под снегом. На крошечных лужайках
пока нет зелени, цветов, но и тут идет неутомимая
деятельность. Хорошо в эти майские дни в тайге!
Подразделение Лебедева закончило работу на гольце, и
тринадцатого мая мы свернули лагерь. Наш путь идет к Мае.
Караван в двадцать нарт, груженных снаряжением и мясом,
медленно пробирается сквозь замшелую лиственную тайгу. В долине уже
почти не осталось снега. Под полозьями черная маристая земля
да кочки с водой.
Олени идут натужно, горбя худые, покрытые свищами спины,
вытягивая из-под лямок тонкие, облезлые шеи. Чаще и чаще
слышится понукание каюров, но животные слабеют, и мы идем
все медленнее.
Кое-как добираемся до Кунь-Манье. По широкой долине уже
пронеслась весна, не оставив для нас ни одной полоски снега.
Олени ложатся, не идут дальше. Делаем лабаз и откладываем
половину груза. Но и с облегченными нартами уставшие животные
еле-еле плетутся.
По пути еще сбросили часть груза. Оставляем с ним
Лебедева со своими людьми и ослабленными оленями. Поздно вечером
я с Василием Николаевичем добрел до табора наших проводников.
— Я же говорил, птица вон как далеко летает, а старое гнездо
не забывает,— тепло встречает нас Улукиткан и подает
поочередно всем свою маленькую руку.— Однако, неплохо съездили,—
добавляет он, кивая головой в сторону нарты с медвежьими шкурами.
— Неплохо,— ответил Мищенко.— Чего не приходил? Мяса
было много.
— Знаю, шкура без мяса не бывает, да все равно не пошел
бы, далеко. Я тоже сохатого стрелял, болыпо-ой, шибко
большой! Однако, не мой фарт: ружье плохо пулю бросало, ушел
раненый зверь.
— Не отчаивайся,— успокоил я его.— Завтра будем
пробираться к Мае — может, удача вернется к тебе.
— Это хорошо. Поедем новое место, там и корм свежий
оленям, там и глазам и языку работа найдется, а тут место худой,
все надоело,— ответил он и стал помогать распрягать оленей.
Мы здороваемся с остальными жителями лагеря. Ставим
палатки.
Над стоянкой раскрылатилась белая туча. От костра дым
голубыми струями поднимается к макушкам елей. В природе покой,
блаженство. Несмотря на поздний час, все еще чувствуется
пряный запах хвои, обсохшпх мхов, маристой воды, смешанный с
запахом уже прогретой почвы. Такие вечера бывают только весной
в горах, когда надолго устанавливается хорошая погода.
Медленно вечерело. Засыпала старушка тайга, позолоченная
закатом.
После ужина проводники угнали наших оленей в стадо за кп-
лометр от стоянки. Мы решили пораньше лечь спать, чтобы успеть
отдохнуть за короткую майскую ночь и рано утром тронуться в
дальний путь. Я уже разделся. Вдруг снизу, из далекого
левобережного распадка Кунь-Манье, донесся тягучий вой волка. К нему
присоединились другпе голоса; такая же отвратительная и
пугающая песня расплылась по долпне.
Мы с Василием Николаевичем вышли из палатки.
Привязанные Бойка и Кучум всполошились и, навострив уши,
напряженно прислушивались к наступившей тишине. Над рекой шумно
пронеслась стая вспугнутых кем-то чирков. Кто-то непрошеным
гостем ворвался в вечерний покой долины, и все настороженно
притаилось. Мы долго стояли у затухающего костра, подавленные
тоскливым воем голодной стаи.
— Вы слышпте, кто-то ходпт по берегу? Да и не один,—
таинственно прошептал Васплпй Нпколаевпч.
Собаки, натягивая поводкп, визжалп, пытаясь сорваться — для
них, видимо, ничего загадочного не было в шорохе, что
доносился снизу. Мы же с Василием Николаевичем в недоумении
поглядывали то на собак, то друг на друга.
— Звери удирают от волков,— сказал я наугад.
— Нет, не звери,— возразил он.— Видите — дым вниз тянет?
Они бы давно учуяли нас и свернули с реки: человека зверь
больше, чем волка, боится. Кто-то другой ходит.
Шум стал слышаться яснее и блпже. Теперь четко отдавались
чьи-то шаги. Я схватил винтовку и, выскочив на берег,
затаился в кустах. С противоположной стороны реки простучали по
гальке копыта, прошлепали через ключ, и все оборвалось, будто
звери остановились.
Опять тишина, густая, недвижимая. Повеяло нежным
весенним воздухом. Далеко позади затухала заря, сонно отражаясь в
бегучей ряби воды. Лес наполнялся холодеющей темнотою.
Я долго стоял, охваченный нетерпением. Но вот за рекой, из-
за кустов, выткнулась голова оленя с огромными рогами.
Мгновение — п ложа винтовки прилипла к плечу, в разрезе
прицельной рамки мелькнула мушка... Но выстрел, сам не знаю почему,
задержался на какую-то неуловимую долю секунды, и это
предупредило страшную развязку: на спине оленя сидел человек. У меня
по телу побежал холодок.
За первым оленем показался второй, тоже с седоком, а на
191
третьем — последнем — лежал тяжелый вьюк. Шествие
завершала ленивой рысцой неопределенной масти собака.
По тому, как сидели незнакомцы в седлах, по манере
управлять посохом безошибочно можно было угадать в них эвенков.
«Откуда они взялись? Куда держат путь? Почему с ними нет
палатки, постелей, поток с дорожными вещами?» — подумал я,
присматриваясь к седокам. Встретиться с людьми в этом огромном
и пустынном крае почти невозможно. Вот почему появление
незнакомцев озадачило меня.
Верховые подъехали к реке и о чем-то стали совещаться на
своем языке.
— Улукитка-ан! Неживой, что ли? — крикнул один из них.
— Не кричи, он тут где-то должен быть,— сказал второй
минутой позже.
Я вышел из засады.
— Переезжайте, тут мелко,— посоветовал я неожиданным
гостям.
— Не утонем? А то придется тебе отвечать,— послышался
скрипучий старческий голос.
— Если боитесь — езжайте повыше, там хороший брод.— И я
направился к стоянке.
Прошумел под ногами оленей ворчливый перекат, снова
простучали по гальке копыта, и вскоре незнакомцы тоже подъехали
к стоянке.
— Это страшно большой кобель! Не тронет? — пугливо
посматривая на Кучума, спросил передний.
— Нет, не бойтесь!
— Тогда, будь другом, отпусти его, пусть он нашему кобелю
сон разгонит: на ходу спит, пропастина! — И, обернувшись к
реке, крикнул почти ласково: — Майто, где ты? Утонул, что ли?
Василий Николаевич подложил в огонь сухпх дров, п
вспыхнувшее пламя отбросило к лесу темноту. От реки оторвалась
серая тень Майто. Это был старый пес, с морщинистой мордой,
облезлыми боками, кривоногий. Он, даже не взглянув на
взбудораженных собак, подошел к костру, бесцеремонно стряхнул со
своей шубы прямо на нас воду и тут же улегся.
Старики подвели оленей к ближней ели, и, пока они
управлялись с животными, я успел рассмотреть каждого из них. Один
был низенький, живой и разговорчивый. Его сухощавое туловище,
сгорбленное под тяжестью прожитых лет, обтягивала ветхая, в
заплатах, дошка. Непропорционально большую в сравнении с
туловищем голову прикрывали космы жестких, черных, как смоль,
волос. Крошечные же глаза старика сохранили что-то молодое,
ястребиное, острое. С юношеской подвижностью он расседлал
своего вьючного оленя и тут же стал помогать товарищу.
Второй был полной противоположностью первому. Большой,
отяжелевший, мешковатый, кривой в плечах, он напоминал
корявый пень. Да и лицо у него было какое-то деревянное, застыв-
192
шее, с толстыми губами, обветренными досиня. Он отвечал на
наши вопросы односложно, слабеньким, тоненьким голоском.
Когда старики подошли к костру, мы поздоровались и с
минуту стояли молча, осматривая друг друга. Одеты они были по-
эвенкийски: в дошках, унтах и сшитых из лосины штанах. На
тонких ремешках, перекинутых через плечо, висели кожаные
сумочки с патронами. У поясов болтались ножи. В их
медлительных движениях, в холодноватом взгляде темных глаз таилось
удивительное спокойствие, даже безразличие ко всему
окружающему, словно они давно путешествуют вместе с нами и все здесь
в лагере им знакомо до мелочей.
— Ну и лохматый кобель, что черт в зиму! — произнес
низенький, все еще с опаской поглядывая на Кучума.
— Откуда и куда едете? — не выдержал я.
— Мы пастухи Ироканского колхоза, с оленями тут по Мае
кочуем. Приехали проведать старика, давно не встречали, шибко
давно,— ответил он, приседая на корточки у костра и доставая
трубку.
— Это вы про Улукиткана?
— Ну да... Не упусти он раненого зверя, мы бы так и
думали, что старик давно ушел к предкам, а он, вишь, еще топчет
землю.
— Неужели по раненому зверю догадались, что здесь
находится Улукиткан? — удивился я.
— Узнали...— ответил тот равнодушно.— Тайга, друг,
большая, однако от зрячего в ней не спрячешься.
— Но ведь зверя мог ранить любой из нас.
— И то правда. А этого стрелял Улукиткан. Ты думаешь, я
обманываю?
Я вспомнил, что два дня назад старик действительно ранил
сохатого.
— Вчера мы зверя убили,— продолжал старик.— Стали
шкуру сдирать, видим — свежая рана. Кто, думаем, тут промышляет?
Зачем так далеко приехал? Потом в мясе пулю нашли, хорошо
осмотрели ее, думали: чья она? Такой пулей стреляет
одноглазый старик с речки Топтокан, однако далеко он живет, за Учу-
ром, не пройти ему сюда; там, на Топтокане, больше сохатых.
После еще долго думали и вспомнили про Улукиткана, у него тоже
были такие пули. Хочешь, посмотри — может, и ты узнаешь.—
Гость, порывшись в карманах, подал мне угловатый кусок свинца.
Это была пуля от берданы, расплюснутая «букетом» при
ударе о кость. Никаких особых примет на ней я не мог
обнаружить.
— Не узнаешь?
— Нет,— ответил я.— Почему думаете, что она принадлежит
Улукиткану? У вас тоже берданы и, наверное, такие же пули.
— Такие, да; однако, я свою хоть где найду. Разве не знаешь,
что близнецы и те бывают разные? Ты хорошо смотри: пуля Улу-
7 гр. Федосеев, т. 1
493
киткана тоже от других пуль отличается, свой метка имеет.—
И он толстым негнущимся пальцем стал набивать трубку табаком.
Я снова внимательно осмотрел пулю и заметил слабый
рисунок в уцелевшем углублении тыльной стороны пули,
изображающий рог. Это, как оказалось, и было родовое клеймо Улукиткана.
— Что, угадал?.. То-то! Ну, а теперь послушай, что старик
будет толмачить. Раньше каждый эвенк свой колып 1 имел, пули
лил с меткой, от этого и не было споров у охотников: чья пуля
в звере, того и мясо. Понял? Так вот мы и узнали, что
сохатого стрелял Улукиткан, вот и приехали проведать, спросить, какие
новости у него, куда старая голова след тянет, и мясо привезли
ему за пулю.
— А как же вы нашли нас?
Собеседник пронизал меня испытующим взглядом, как бы
пытаясь разгадать, стоит ли вести со мною серьезный разговор.
— Разве не знаешь — где бы человек или зверь ни ходил,
след от него не отстанет. От убитого сохатого пошли пятным
следом, нашли место, где кормился он, где Улукиткан скрадывал
его,— это совсем не трудно. Стали там смотреть след старика и
тут только догадались, что он экспедицию привел сюда...
— Не понимаю,— перебил его Василий Николаевич.— По
следу, что ли, догадались или как?
-— Ну да... Что, не веришь? — спросил старик, прикуривая от
уголька и окутывая себя дымом.— Его след ботинки делали, мы
сразу не поверили, думали: может, это не Улукиткан ходил?
Наши старые люди такую тяжелую обувь не таскают. Еще хорошо
смотрели след, да, видно, не ошиблись. Улукиткан был. Потом
думали: откуда старик взял ботинки? Сам не купит, в тайге не
найдет. Кроме экспедиции, тут нпкто ему ботинки не даст.
Теперь скажи, правильно я толмачу?
— Вот и не угадали! — воскликнул Василий Николаевич,
подмигивая мне.— Ведь это я был там в ботинках и я стрелял
сохатого из берданы Улукиткана.
Гости, словно по сговору, громко рассмеялись и долго не
могли успокоиться. Низенький даже закашлялся и, глотая открытым
ртом холодный воздух, отрицательно качал головою. Мы же
совсем не понимали, что рассмешило стариков.
— Хе!.. Ты думаешь, старики совсем слепой стали, твой
ботинки от Улукитканова не разберут!
— Да как же можно, если они совершенно одинаковые и по
размеру и по форме! Значит, и след у них будет похож один
на другой, как две капли воды.
— Однако, угадали: не ты ходил на охоту, а он. Только
слепой мог не заметить. Ты должен знать, что эвенки не любят
тяжелый вещи таскать: нож обязательно тонкий делают, котел
легкий, ружье короткий. Когда мы хорошо смотрели след ботинка,
1 Колып — железная или медная форма для литья пуль.
194
увидели: край подошвы на них кругом срезан ножом. Это мог
сделать только эвенк, чтобы легче были ботинки, а ты резать свои
не будешь. Глаза человека должны все видеть, а ум объяснить.
Слепому худо ходить по тайге.
«Какая изумительная наблюдательность!» — подумал я, все
еще с любопытством рассматривая стариков.
— Куда спрятался Улукиткан? Однако, гостей не хочет
встречать? — спросил низенький, окинув коротким взглядом лагерь.
— Все наши проводники пошли стадо посмотреть,— пояснил
я.— Они должны были уже вернуться, но, видимо, задержатся.
Волки появились. Слышали, полчаса тому назад внизу выли?
Старики таинственно переглянулись, но и тени тревоги не
отразилось на их лицах.
— Волки худо,— сказал маленький, сочувственно качая
головой.— Однако, Улукиткан должен догадаться, что гости
приехали, и прийти.
— Он видел, когда вы ехали? — спросил я.
— Нет.
— А как же он узнает?
— Если старик не оглох — без глаз догадается, что мы
приехали.
— Не понимаю. Как можно, не впдя, догадаться? Может быть,
он знал, что вы где-то блпзко кочуете с оленями и непременно
придете проведать?
— Нет, Улукпткан не знал, иначе приехал бы сам первым
к нам. Не так много стариков осталось в тайге, чтобы не
заехать,— сказал опять маленький, и его дочерна обветренное лицо
подернулось легкой грустью. Подсунув в огонь головешку, он
продолжал: — Поживи и ты тут столько, сколько он, тоже догадался
бы, что гости приехали. Мать дает жпзнь, а годы — опыт.
Василий Николаевич расшевелил костер, повесил чайник и
стал готовить ужин приезжим. Я же, не в силах сдержать
любопытства, решил разыскать Улукиткана, чтобы, прежде чем старик
придет в лагерь, узнать, догадался ли он действительно о
приезде давнишних приятелей. У меня не было оснований не верить
этому низенькому, очень разговорчивому гостю, и в то же время
такая догадка казалась невероятной.
В лесу было просторно, глухо. На вершинах гор давно
померкли поздние следы заката. Похолодевшую землю прикрыла
молчаливая ночь. Иду почтп на ощупь. С трудом различаю валежник,
пни.
Но вот из глубины старой, замшелой тайги доносится
протяжный гул, какой часто приходится слышать ночью в лесу
среди глубокой тишины.
И мне вдруг почудилось, будто тайга, подслушав наш
разговор со стариками, вспоминает о чем-то давно минувшем. Я
останавливаюсь, гул обрывается. До слуха доносится шорох, а затем
и шаги. Иду на звук.
195
— Однако, ты за мною идешь? — встретил меня Улукиткан.
— Да. Слышал, волки внизу выли? — сказал я, пытаясь
отвлечь старика от истинной причины моего появления.
Старик добродушно рассмеялся, как смеются взрослые над
наивной шуткой детей, и мне вдруг стало неловко, хоть я и не
понял, над чем он смеется.
— Лучше скажи, что налим на тебя лаял, скорее поверю,—
произнес он, успокоившись.
— Да ты что, Улукиткан, почему сомневаешься? Ей-богу, сам
слышал, и не одни выл, а стая.
Лицо старика вдруг стало серьезным. Он укоризненно
покачал головой.
— Давно тайга ходишь, а не знаешь, что это время в лесу
волки не воют.
— Но ведь не я один, все слышали, почему же ты не веришь?
— Пошто не верю? Сам тоже слышал, только это не волки
выли, а человек. Разве на стоянку никто не приходил?
— Приехали двое стариков.
— Э-э, значит, правда моя! — воскликнул обрадованный
Улукиткан.— Это старый Осикта1 приехал. Он шибко мастер выть,
хотел меня обмануть, да напрасно — его песпю я хорошо знаю,
не забыл. Другой люди так петь не могут.
— А какой он из себя, ты помнишь? — спросил я,
испытывая старика.
— Маленький, как мышь, узенький, нос острый, чти шило,
везде лезет, язык на месте долго не лежит.
Это было подмечено так точно, что мпе больше ничего не
оставалось, как подивиться всему тому, чему я был свидетелем
в этот вечер, и покорно следовать за стариком, думая о его
огромном житейском опыте. Эти старики научились постигать природу
вещей, событий, и в этом их величайшая мудрость. Прожив всю
свою жизнь в суровой тайге, как никто другой, они знают, что
на земле все существует во взаимной связи и что природа
открывает свои тайны лишь тем, кто понимает ее. А понимать — это
значит уметь бороться с пего.
— Кого другого притащил Осикта? — спросил Улукиткан.
— Старика. Он тоже пастух Ироканского колхоза.
— Однако, Тешка. Толстый, что старый пень, и смирный, как
заезженный олень?
— Его имени я не знаю, но, видимо, он. Очень молчаливый
старик. Они убили раненного тобою сохатого, по пуле
догадались, что ты здесь, приехали проведать и привезли мясо за
пулю.
— Хорошо, что старики не забывают наших обычаев, не все
раньше было худо,— ответил Улукиткан, но не спросил, как они
нашли нас.
1 Осикта — коготь.
196
Видимо, это ему было так же ясно, как и то, что за ночью
последует день.
Улукиткан шагает впереди, ощупывает посохом проход меж
стволов сонливых лиственниц. Над тайгой распласталась грозная
туча. Темень, черная и холодная, сгустилась в кустах. Где-то
позади, у подножия сопки, надоедливо гудит козодой.
Но вот сквозь тьму блеснул луч света, показались палатки,
залаяли собаки. Пахнуло распаренным медвежьим мясом.
Услышав наши шаги, старики поднялись с насиженных мест
и, всматриваясь в темноту, замерли. С какой точностью
обрисовал их Улукиткан! Осикта стоял боком. Он был именно
узеньким, а в профиле продолговатого лица с выдвинутыми вперед
челюстями было что-то мышиное. Второй старик, толстяк Тешка,
высунувшись вперед, стоял сгорбленный, опираясь руками о
согнутые колени. В этой позе он был похож на старую копа-
луху.
Налетевший ветерок взбудоражил костер, бросил во тьму сноп
искристых звезд. Толстяк, прищурив глаза, с птичьим
любопытством взглянул на подошедшего приятеля, и от скупой старческой
улыбки округлилось его плоское лицо, черной дырой распахнулся
рот.
— Здорово, Улукиткан! — сказал он.— Дай руку... Вот так...
Теперь я верю, ты жпв. Все бегаешь, прячешься от смерти? Она
везде найдет.
— Бегучего не сразу догонит,— ответил тот и, повернувшись
к Осикте, поймал на себе его хитрый, притаившийся взгляд.
— Подожди, Тешка, не обмануться бы,— сказал узенький.—
Надо хорошо разобраться — может, это не Улукиткан.
И он, щуря глаза и комично вытягивая шею, стал
осматривать нашего старика, мял руками молескиновые штаны на нем,
заглядывал под телогрейку; приседая на корточки, долго
разглядывал ботинки, всему удивлялся. В его сжатых губах, на
кончике жиденькой бороденки, во взгляде затаилась шутка.
Улукиткан же стоял, как на смотринах, сдерживая улыбку.
Но вот Осикта стащил с него шапку и, увидев остриженную
голову, ахнул, фыркнул, ткнул пальцем в живот и продолжал
звуками выражать свое удивление.
— Ей-богу, Тешка, ты угадал, это оп! Смотри, голову опалил,
залез в одежду лючи. Только Улукиткан может так хитро
спрятаться от смерти! А мы с тобой не догадались, что старый
сохатый даже не линяет.
— И то правда,— ответил толстяк, переступая с ноги на ногу,
как гусь во сне.— Если он придет в таком виде к прадедам,
перепугает там всех, после и нас с тобой не пустят туда... Что ты,
Улукиткан, на это скажешь?
— После меня, верно, вас могут не пустить,— ответил тот.—
Так уж я лучше тут маленько подожду, а вы оба отправляйтесь
вперед к дедам.
197
— Э-э-э!..— в один голос завопили те.— У нас еще тут много
дел: не все звезды сосчитали, не все видели, не везде
кочевали. К тому же добыли большого сохатого. Как ты думаешь, надо
же время, чтобы мясо пережевать? — сказал узенький.
— Мясо оставьте нам, ангадя-ми 1 вам сделаем.— И
Улукиткан, не выдержав, обнял Осикту, крепко прижал к себе, долго
хлопал загрубелой ладонью по его костлявой спине и что-то
ласково говорил.
В лагерь вернулись и остальные проводники. Они поочередно
пожали руки старикам, не выразив при этом удивления. Значит,
и они по волчьему вою догадались о приезде гостей. После
приветствия все расселись полукругом возле костра, достали трубки
с длинными чубуками, закурили. Заработали языки, заплелся дым
толстой косой и поднялся в темную ночь, к вершинам.
Узенький сидел в середине полукруга, затолкав под себя
ступни согнутых калачиком ног. Его лицо, временами освещенное
скупыми бликами костра, стало строгим, а голос звучал
печально, как одинокий крик лебедя в тундре. Вспоминая о чем-то
давно прошедшем, он озабоченно мял бороденку, чертил ножом
притоптанную землю возле себя и тыкал в темноту пальцем. Все
внимательно слушали Осикту. Видно, было о чем вспоминать старику.
За разговорами не заметили, как наступила полночь, пеплом
подернуло рубиновую россыпь костра, и над рассказчиком и над
лагерем сомкнулась тьма.
Забравшись поглубже в спальный мешок, я пытался уснуть, но
в голове занозой застряли события дня: и волчий вой, и
угловатый кусок свинца, и появление стариков, и их рассказы. Мною
вдруг овладело странное чувство: я был рад встрече с этими
древними старцами, и в то же время мне было грустно оттого, что
с их смертью бесследно исчезнут обычаи кочевников-эвенков,
закроются страницы лесной книги, написанной о снежных бурях,
d длинных тропах, бурных реках, звериных следах, о
человеческой мудрости. Книги тайн природы, которую могли так хорошо
читать старики эвенки...
За палаткой последний раз вспыхнул и погас костер. Умолкли
голоса. В притаившейся ночи спала настороженно-чутко тайга.
Где-то далеко в стаде жалобно стонал колокольчик.
— Ну и задали мне задачу старики! — мямлит, как будто
спросонок, Василий Николаевич, шарит руками в потемках и
натягивает штаны, сапоги.
— Ты куда собрался? — спросил я его.
— Не могу уснуть. Сомнение зародилось — хочу проверить,—
буркнул он, распахивая вход.
В палатку ворвалась струя холодного воздуха. Ветерок шутя
перебирал вершины старых елей. Всходила луна. На небе, на
земле было пустынно.
1 Ангадя-ми — поминки по умершему.
198
Василий Николаевич вскоре вернулся. Он зажег спичку и
показал мне ботинок Улукиткана.
— Посмотрите, подошва на полранта срезан^ ножом. Вот они,
старики,— истинные академики! Все видят насквозь!
— А ты разве сомневался?
— Теперь нет.— И он, забравшись в постель, еще долго
ворочался.
Когда я проснулся, утро точило бледным рассветом восток.
Тайга пустовала без ветра, без птичьих песен. Природа еще
дремала в сладостных грезах и пробуждалась долго, нехотя.
Старики уже оседлали оленей, готовились покинуть наш лагерь. Осикта
и Тешка прощались с Улукитканом молча. В глазах у всех печаль.
В голове думы: кто знает, сойдутся ли их тропы на последнем,
коротком отрезке жизни? Встретятся ли они еще когда-нибудь в
этой тайге?
Улукиткан меняется трубками с узеньким Осиктой и ножами
с толстяком Тешкой.
— Тебе счастье — Улукиткан, береги старика! Таких зрячих
уже нет больше и не будет,— сказал, прощаясь со мною,
Тешка.— Теперь ты скажи, что нам желаешь в дорогу, и надо ехать:
стадо может далеко уйти.
— Желаю до дому благополучно докочевать, здоровья,
спокойной, тихой жпзнп в своем селении,— ответил я.— Отогрейте себе
место в колхозе и живите без забот и хлопот, как другие старики.
В колхозе, наверно, есть кому сменить вас?
Гости недовольно переглянулись и, отвернувшись, молча стали
смотреть, как огонь пожирает головешки.
— Люди есть, да не все теперь тайгу знают,— ответил
Осикта после раздумья.— Совсем другой школа учатся, картошку от
лука отличают, да они тут не растут, а след волка от собачьего
не разбирают, блудят в лесу, время не знают, когда кто родится,
где живет. Как можно доверить слепому колхозное стадо? А нам
привычно... Ты говоришь — надо согреть место. Зачем? Не
пристала старикам сидячая жизнь, лучше тяжелая котомка и
длинная дорога.
Мы распрощались. Гости перебрели Кунь-Маньё и скрылись
за темной стеной берегового леса. Следом за ними ленивой
рысцой бежал Майто. Через несколько минут после того, как смолкли
шаги оленей по гальке, донесся вой волка. Насторожилась тайга,
всполошились собаки. Мы переглянулись с Улукитканом, и
многозначительная улыбка смыла с лица старика грусть
разлуки.
Лагерь еще спал. Я только забрался под полог, как ко мне
заглянул Улукиткан. Он поманил меня пальцем.
— Сонгачан1 родплся, иди смотри. Бальдымакта всегда
приносит счастье,— сказал он таинственно.
Сонгачан — теленок.
199
Я вылез из палатки. Олени окружили лагерь. Одни из них
лежали на утоптанной земле и лениво пережевывали корм, другие
тут же бродили в поисках солонцов. Под старой елью стояла
самка, единственная в стаде, а рядом с нею — худенький и очень
маленький теленок. Едва родившись, он первым долгом
испробовал работу своих легких, обнюхал воздух и, вероятно, удивился,
сколько в нем разных запахов. Затем встал кривыми,
неустойчивыми ножками на землю и черными влажными глазами начал
осматривать окружающий его мир. Все тут было для него
интересным: и палатки, и лес, и солнце, и птичьи песни, и
забавный ручеек, и мы с Улукитканом.
«Бе-ек!» — вырвалось у него от удивления.
Ему в ответ нежно промычала мать, и тут только
новорожденный вспомнил о голоде. Шатаясь и неуклюже переставляя ноги,
он подошел к матери, стал тыкать влажной мордочкой в живот,
ища соски. Делал он это так уверенно и настойчиво, словно не
впервые. Наконец-то нашел их, обрадовался, задергал хвостиком,
начал бить крошечными ножками о мерзлую землю, а молоко
стекало по его губам.
Через пять минут теленок улегся возле матери и
погрузился в свой первый сон. Мать, с опаской поглядывая по сторонам,
стала зализывать пушистую шерсть на его спине. Мы с
Улукитканом отошли к костру.
— Слабый он, как пойдет с караваном? — сказал я.
— Думать будем. Говорю, новорожденный к счастью. Только
глупый откажется от него. Нечасто попадается оно в дороге,—
ответил старик.
Наш разговор неожиданно оборвался. Лежавший за палаткой
Кучум учуял телка, вскочил и бросплся под ель, намереваясь
расправиться с ним, да не успел — мать опередила.
Молниеносным ударом передней ногп она отбросила кобеля в сторону и
угрожающе затрясла головой. А теленок продолжал спокойно
спать: он еще не ведал опасности, не знал, что такое враги.
«Бе-е!» — протянула мать и, не оглядываясь, зашагала к
ключу.
Новорожденного этот звук разбудил. Он встал и пошел следом
за матерью. Та, не задерживаясь, побрела через ручей к
противоположному берегу. Я хотел броситься и поймать теленка: не
верилось, чтобы он, только что родившийся, мог преодолеть
течение. Но Улукиткан удержал меня:
— Пусть привыкает. Он начинает жить.
И мы были свидетелями, как это хилое существо на слабых
ножках, не имея опыта, стало переходить ручей. Шумно
плескалась ледяная вода. Быстрое течение готово было опрокинуть
телка, отбросить вниз. Но он вдруг уперся ножками в камни,
подставил течению бок и, тужась изо всех сил, полез вкось на струю.
Как взрослый олень, малыш вытягивал шею, прыгал, торчмя
поднимал крошечный хвостик и, выбравшись на берег, так же, как и
200
мать, стряхнул с себя воду. Он еще не прожил и получаса,
а уже с поразительной точностью копировал движения
взрослых оленей.
Мать, не задерживаясь, увела телка от берега в заросли
стланика. Поднялось стадо и, кормясь, разбрелось по мари.
Работа на Кунь-Маньё была закончена. Лебедеву предстоял
поход на Джугджур и Становой, чтобы отстроить пирамиды на
вершинах, намеченных нами при недавнем посещении того района.
Мы же со своими проводниками отправились к верховью реки Зеи,
чтобы найти там перевал через хребет, а по пути побывать у
геодезистов и топографов, работающих на Джугдыре.
Через час мы сняли палатки. Поскольку наше и лебедевское
вьючное снаряжение и продовольствие находились на Мае,
решили добраться туда на нартах и там разойтись по своим
направлениям.
Когда весь груз был упакован и увязан, снова собрали
оленей, но среди них пе оказалось телка. Мать спрятала его где-то
в лесу, а сама вернулась в стадо и среди оленей оставалась
незаметной, словно в ней заглохло материнское чувство. Изредка она
поднимала голову, долго настороженно прислушивалась к тишине,
и тогда в ее глазах вспыхивала тревога.
Мы тщательно обыскали кусты, перелески, осмотрели мари —
нигде телка не оказалось. Чужие похоронки искать трудно, в
этом нас хорошо убедил сегодняшний случай.
Дня оставалось немного, решили отложить выезд до утра.
Вечером еще раз и более тщательно обшарили тайгу, но все
безрезультатно. Местность вокруг стоянки так истоптали олени, что
даже Улукиткан не смог разобраться в следах. Пока мы бродили
по лесу, самка незаметно исчезла из стада и вернулась только
часа через полтора, причем со стороны отрога, откуда мы ее не
оншдали.
— Эта матка — баюткан 1. Ево, как дикий олень, прячет
телка. Все равно найдем,— успокаивал всех Улукиткан.
«Какая удивительная сила инстинкта!» — подумал я. Нужно
же было матери догадаться увести телка и спрятать его где-то
в уединенном местечке, а тому затаиться и, не выдавая себя,
часами лежать без движения!
Этот инстинкт самка унаследовала от отца-сокжоя. В диком
олене он сильно развился в соответствии с условиями его жизни.
Ведь почти все крупные хищники: медведь, волк, росомаха, рысь,
филин, беркут и другие — не упустят случая поохотиться за
теленком северного оленя. Но не так легко его пайти, спрятанного
в россыпи или под стланиковым кустом, где малыш проводит
весь день. Можно рядом пройти и не заметить рыжий комочек,
плотно прижавшийся к земле среди пожелтевшей растительности
или ржавого мха.
1 Баюткан — потомок сокжоя и домашнего оленя.
201
Вечером, перед тем как стемнело, Улукиткан молча оделся,
положил в котомку узду, маут, взял посох и зашагал на марь к
стаду.
— Оленей караулить пошел? — спросил я каюра Николая.
— Старик хочет мать обмануть, найти теленка.
— Куда же он ночью идет искать?
— Улукиткан не хочет счастье бросать. Сейчас наденет на
матку колокольчик и будет ждать; все равно она ночью или утром
побежит к телку, он и пойдет за ней. В тайге колокольчик
далеко слышно.
Улукиткан долго не возвращался. Все поужинали и уже
собрались лечь спать, как послышались его тяжелые шаги. Он
медленно подошел к костру, устало опустил на землю котомку, из
которой пугливо смотрел пойманный теленок, а следом за стариком
бежала с криком и протестом мать.
Мы назвали новорожденную Майкой, и все были рады, что в
нашу жизнь вторглось такое забавное существо. Оно невольно
вызывало у нас теплое чувство, и мне стало понятно, почему в
прошлом, в быту лесных кочевников, считалось, что
новорожденный олененок приносит счастье. Несомненно, он как-то
украшал своим присутствием суровую, однообразную действительность,
а будучи выращенным, составлял благополучие семьи.
Майку, как пленницу, старик привязал к лиственнице, а
собакам Василий Николаевич пригрозил дубинкой, чтобы не трогали
ее. До утра тревожно кричала мать, не понимая, почему теленок
не желает покинуть лагерь и не обращает внимания на ее
настойчивый призыв.
Первое свое путешествпе новорожденная совершила на нарте
со связанными ногами, завернутая в старенькую дошку
Улукиткана. Вначале Майка протестовала энергично, силясь
высвободиться, а когда из этого ничего не вышло, начала жаловаться,
выражая протест криком. Но скоро, видимо, устала и крепко
уснула. По прибытии на Маю она была освобождена и так
обрадовалась, что стала резвиться, хотя в ее ногах еще не было силы
и уверенности,— от этого ее прыжки были неуклюжими и
вызывали у всех улыбку. Майка пыталась бегать, но ее пугали
валежник, кусты, тени деревьев, шум реки. Собаки сдержанно
наблюдали за нею.
Два последующих дня прошли в хлопотах. Окончилась зимняя
дорога, и теперь нужно нарты сменить на вьючное снаряжение.
Из упряжных ремней выкраивали подпруги, чинили уздечки,
подбирали потники. Весь груз, доставленный на Маю в больших
ящиках, тюках и мешках, следовало расфасовать на вьюки,
удобные для перевозки на оленях, и с таким расчетом, чтобы каждая
полувыочка весила не более двенадцати — пятнадцати
килограммов. Кроме того, здесь, на стоянке, оставляем лабаз с запасом
продовольствия для геодезистов и топографов экспедиции, которые
придут сюда осенью.
202
Лагерь в эти дни не узнать: одни шьют, другие
упаковывают, третьи колют доски для лабаза, каюры подгоняют и метят
седла. Дни стоят на редкость солнечные, и так хорошо в
тайге, что кажется, никогда бы ее не покинул!
На реке Мае мы увидели много перелетных птиц, уже
прилетевших в районы гнездования. Сегодня утром, семнадцатого мая,
слышали мелодичную песню седоголовой овсянки. За последние
два дня я добыл для коллекции юрка, пятнистого сверчка,
пеночку-королька. В коллекцию попала и седоголовая овсянка. Еще
второго мая Василий Николаевич добыл бурую пеночку.
В погожий майский день мы распрощались с отрядом
Лебедева. Его караван из сорока пяти вьючных оленей уходил на
север, к безымянным вершинам Джугджурского хребта. Мы машем
руками, провожая товарищей в далекий и тяжелый путь, машем
им долго, пока караван не скрывается за поворотом реки.
Через час и мы покидаем стоянку. На месте недавнего жилья
осталось большое пепелище, изломанные нарты, заботливо
сложенные пирамидой, да надпись на толстой лиственнице о
пребывании здесь экспедиции.
Наш путь лежит вначале вниз по Мае, дальше он свернет на
запад, к реке Зее. Караван ведет Улукиткан. Его маленькая
сгорбленная фигура плавно покачивается в седле на первом олене.
Часть четвертая
I
Бой орланов. Стойбище пастухов. Древняя старушка.
Беспокойная ночь. Улукиткан холостит оленей.
Наши планы были неожиданно разрушены. На второй день после
того, как мы распрощались с Лебедевым, за мною на Маю
прилетел вертолет. Я должен был вернуться в штаб по неотложным
делам. Но поскольку поиски перевала оставались за нами, мои
спутники ушли на Зею. Улукиткан повел отряд тайными проходами,
известными только ему.
Итак, не сбылась моя мечта пройти вдоль южного склона
Станового от верховьев Май до истоков Зеи, по диким и
неисследованным отрогам.
Двадцать второго мая мы снова вместе. Наш караван
пробирается вверх по шпрокой Зейской долпне. В поисках прохода он то
исчезает под сводом могучей береговой тайгп, то бьется с топями.
— Мод... мод...— подбадривает Улукиткан уставших животных.
Высоко над нами в прозрачном воздухе кружится пара
белохвостых орланов. Мы узнаем их по двухметровому размаху
крыльев, а также по маховым перьям, расположенным пальцеобразно,
как у орлов. Из пернатых, обитающих в этих местах, орланы
самые крупные. Они сегодня впервые попались нам на глаза. По
словам Улукиткана, эти хищники обычно прилетают сюда с юга в
конце апреля.
Распластав могучие крылья, орланы кругами поднимаются все
выше и выше. До слуха доносится их клекот:
« Кик-кик-кик...»
Кажется, что птицы совершают первую прогулку, чтобы после
долгой зимней разлуки взглянуть с высоты на родные горы и
реку. Но вдруг они стремительно набрасываются друг на друга,
взвиваются круто вверх и, сцепившись, камнем падают вниз. В
яростной схватке хищники рвут друг друга когтями, бьют клювами.
Мы остановились и замерли, ожидая, что птицы вот-вот рух-
204
нут на землю. Но над самыми вершинами деревьев они успели
разлететься в разные стороны и снова начали набирать кругами
высоту.
Мы прошли, наверное, с километр, а птицы все еще
продолжали подниматься ввысь. Когда я оглянулся на них в последний раз,
с огромной высоты снова падал на землю бесформенный ком
сцепившихся в драке тел, вскоре исчезнувший за вершипами скал.
По лощинам и склонам гор уже шагает хлопотливая весна,
оставляя позади себя дружный говор пробудившихся ручейков да
переполненный запахом отогретой земли воздух. К солнцу
потянулись нежные ростки трав, тайга обновилась, заполнилась
голосами певчих птиц.
Скоро, не сегодня-завтра, лопнут набухшие почки берез и еще
больше помолодеет лес, одевшись в яркую зелень.
В голубеющем просторе неба мы не раз видели стаи журавлей,
быстрокрылых уток, белоснежных лебедей, стремительно летящих
к родным просторам тундры. А по тайге и марям перекатывалась
лесная птичья мелочь.
Весна!
Пройдя километров десять, мы вспомнили про собак. Никто не
заметил, как они исчезли. Они не заблудятся, нет. У сибирских
зверовых лаек есть одна замечательная черта, позволяющая
считать лайку непревзойденной в сравнении с другими охотничьими
собаками. Как бы зверь далеко ни завел, скажем, Бойку и Кучу-
ма — на двадцать, тридцать и более километров,— как бы по путп
ни петлял, стараясь избавиться от назойливых преследователей,—
они никогда не терялись. От зверя они непременно будут
возвращаться своим следом. Какими же поистине чудесными чутьем и
памятью надо обладать, чтобы не сбиться, проделывая в обратном
направлении весь путь погони за зверем, повторяя бесчисленные
повороты, петли, неоднократно пересекая один и тот же ручей.
И не было случая, чтобы наши собаки заблудились!
Но куда же они исчезли? Что заставило их так надолго
отлучиться? Напрасно мы прислушиваемся к знойной тишине, нигде
не слышно их лая. Все-таки уж не случилось ли что-нибудь?
Караван с трудом поднялся на небольшую возвышенность.
Заслоняя ладонью свет солнца, Улукиткан долго осматривал
лежащее впереди пространство. Губы у него высохли п потрескалпсь
от жары, глаза вспухли и покраснели. Мы все собрались возле
него. Тайга, полусонная, сбегала с гор, наплывала комелистыми ли-
ствягами на кочковатые бугры, рвалась, редела и выщербленным
контуром обрывалась у края равнины. Строгой, недоступной
чертой отделялись мари от леса и расплывались по сумрачной,
унылой, разомлевшей от солнца и горячих ветров долине. Стылые,
никем не тревоженные болота ржавели по марям в густом,
непролазном троелисте. От них плыл едкий, предупреждающий запах
трясины. А дальше снова поднималась тайга, густая,
высокоствольная, прижавшая стремительную Зею к правобережным отрогам.
205
Ласковая задумчивость долго не сходила с лица Улукиткана,
когда он подолгу смотрел вокруг. Для старика в унылых и
безрадостных картинах природы было, несомненно, что-то
привлекательное, захватывающее. Может, время изменит наше восприятие,
п мы так же, как и Улукиткан, полюбим этот холодный,
негостеприимный край. И, может быть, покинув его, будем до боли в
сердце тосковать по этим марям, по скрюченным от стужп
лиственницам, по этой извечной тишине?
А старик продолжал стоять, всматриваясь в даль, как
завороженный. Никто не проронил нп слова, чтобы не потревожить его
радостной задумчивости...
Вдруг олени всполошились, скучились и, подняв
настороженные головы, стали оглядываться. Нашим следом бежали собаки!
Впереди, отмахивая сажени,— разгоряченный Кучум. За ним —
Бойка... и еще какая-то чужая собачонка белой масти. Мы
удивились: откуда она могла взяться? Но, всматриваясь, я заметил в
ней что-то знакомое. Где мы ее видели?
Бойка и Кучум с разбегу налетели на нас, поласкались п тут
же свалились от усталости на землю. Но гостья, не добежав
метров двадцати, остановилась. Недоверчиво осматриваясь, она стала
обнюхивать воздух.
— Узнаете? — обратился Василий Николаевич ко всем.— На
зейской косе к нам прибегала. Ты, Улукиткан, говорил, что она —
ироканских пастухов, лепешкой ее угощал. Помнишь?
А в это время собачонка, что-то почуяв, вытянула голову и,
мягко ступая по мху, стала приближаться к нам.
Мы молча наблюдали за ней. Обойдя всех, она подошла к Улу-
киткану и дважды лизнула ему руку.
— Ну, подумайте, узнала! — пзумплся Васплий Николаевич.—
Помнит, кто кормил!
Улукиткан улыбнулся.
— Собака всегда добро помнит, добром платит,— сказал он,
внимательно осматривая морду гостьи и о чем-то размышляя.
На нас собачонка не взглянула. Но мы искренне радовались:
встретить на этих пустырях знакомое существо поистине
удивительно.
— Собаки медведя далеко держали,— наконец сказал
Улукиткан, отпуская гостью.
— Откуда ты узнал?
— На, смотри! — И он подал мне черную волосинку, грубую,
с пестринкой на конце.— На морде нашел, она от штанов медведя.
— Точно. А почему ты говоришь — далеко они его держали?
— Ну да, не близко — лай бы слышали...
Вдруг он набросился на собачонку, стал грозить ей палкой,
кричать, гнать прочь.
Мы удивились. Собачонка, отбежав, недоуменно смотрела по
сторонам, не понимая, что со стариком случилось.
Продолжая отгонять ее, старик пояснил:
206
— Даже самая злая собака ласку любит. Если ее сейчас же не
прогнать, пойдет с нами. А чужую собаку уводить нельзя, упаси
бог! Пастухам без нее не обойтись, будут искать, потом скажут:
мы утащили ее. Нехорошо! — И он стал снова размахивать
палкой, кричать.
Собачонка сдалась. Поджав смешной полуоблезлый хвост, она
обиженно засеменила обратно своим следом и скрылась в чаще.
Караван тронулся, завилял по тесным просветам непролазной
тайги. Заработала старая пальма в руках Улукиткана. От стука
растревожилась глушь п долго где-то под горою
перекликалось эхо.
За чащей — редколесье с темно-зеленым ковром из
брусничника, с просторным небом. Только мы вошли в него, как впереди,
неизвестно откуда, появилась все та же белая собачонка.
Улукиткан задержал караван. Нахмурил жесткие брови —
неладно получается.
— Худой собака, от хозяина бежит! — бросил он с досадой и
снова стал кричать на нее, грозиться.
Но собачонка и не думала возвращаться, продолжала бежать
впереди каравана.
Мы заметили, что она неплохо выполняла роль проводника,
видимо, не раз бывала в этих местах и хорошо знала проходы по
тайге. Это подкупило нас. Успокоплся и старик. Но скоро мы
заметили, что она уводит нас в боковое ущелье. Улукпткан, словно
опомнившись, вдруг круто повернул влево. А собачонка осталась,
не пошла за ним. Мы стали звать ее к себе, но теперь она
заупрямилась, ни с места!
— Однако, дом ее тут где-то по ключу. Может, Осикта с
Тешкой близко кочуют? Надо бы заехать к старикам, новостями
обменяться. Как думаешь? — сказал Улукиткан и снова повернул
караван.
Собачонка опять появилась и, уже не оглядываясь, бежала
впереди.
За край просторного неба пряталось солнце. На дне обширных
чащ уже копился прохладный вечерний туман. Слева звенел
ручей. И ветерок, убегая навстречу идущей ночи, тревожил
тяжелые кроны столетних лиственниц.
Мы еще не дошли до входа в ущелье, как откуда-то набросило
дым, смешанный с теплым запахом человеческого жилья. Стали
попадаться свежие следы оленей, и наконец послышался лай
собак. Улукиткан заторопился.
Из чащи неожиданно вынырнули два чумазых мальчишки лет
по пяти-шести. Увидев нас, они от страха буквально остолбенели.
Болыпенький хотел что-то крикнуть, но звук застрял в открытом
рту. Из беспомощных рук выпала чашка, доверху наполненная
брусникой.
Мы не успели сказать мальчишкам ни слова, чтобы ободрить
их, как они уже мелькали пятками, удирая без оглядки. Один из
207
них, споткнувшись о валежину, со всего разбева шлепнулся на
землю, оглянулся и, увидев нас, так заорал, будто его собиралось
проглотить какое-то чудовище. Второй вдруг остановился,
повернул назад. Страх на его лице сменился какой-то решительностью.
Он подбежал к товарищу, помог ему встать, и, сцепившись друг с
другом за руки, они исчезли за стеной густого стланика.
Последняя сцена растрогала нас. С раннего возраста эти
ребята уже знают цену настоящей мужественной дружбы.
Мы перебрели ручей, вышли на поляну.
Вот и становище пастухов...
Дети предупредили о нашем появлении. Караван встретили
жители чумов и пестрая стая собак. Вперед вырвался Кучум.
Осадив свой бег у пня, он сделал на нем традиционную пометку
и, окинув быстрым взглядом противников, шагнул им навстречу.
Те расступились. Кучум прошел мимо оскаленных морд
невозмутимый, горделивый, красивый. Вероятно, этим бы и закончилось
их знакомство, но из-за дымокура выскочил огромный рыжий пес.
На миг задержавшись, он быстрым взглядом окинул
самоуверенного пришельца и бросплся на него. Словно по команде,
сомкнулась разъяренная стая. Заработали челюсти...
Геннадий с Василием Николаевичем бросились на выручку Ку-
чуму, но старик пастух криком предупредил их:
— Постойте! Пускай сами, однако, решат, кто из них
старший.— По голосу я узнал Осикту, который так ловко на Кунь-
Маньё обманул нас волчьим воем.
Тем временем разгоряченная Бойка пробивалась на помощь
сыну, грудью расклинивала пестрый клубок дерущихся собак, от
ее коротких укусов с визгом отскакивали противники. Но вот в
середине свалки высоко вздыбился Кучум, поднимая за горло
рыжего кобеля. Затем опять все смешалось, налетело на чум,
ворвалось внутрь.
В дверь выметнулся клуб дыма, что-то треснуло, послышался
пронзительный женский крик. Он-то, видимо, и остановил
дерущихся.
Первым из чума выскочил рыжий забияка — весь в золе,
пораненный, волоча заднюю ногу. За ним — Кучум. Досталось ему,
видимо, тоже крепко: слава нелегко дается! Но держался он
геройски.
— Здоровый кобель! В драке даже хвоста не опускает,—
говорит Осикта. Он обрадован нашим появлением.
А рыжпй пес жалобно воет, зализывая укусы.
Я здороваюсь с Осиктой и Тешкой. Все мы искренне рады
встрече.
Геннадий и Василий Николаевич выбирают место для
палаток. Николай развьючивает оленей. Улукиткан в окружении
пастухов ведет оживленный разговор. Я с интересом осматриваю
становище. Оно состоит из одной палатки и трех берестяных
чумов. От них убежала в лес немудреная поскотина, отсекая ущелье
208
от Зейской долины. К поскотине прильнули загоны для телят,
какая-то закутка. Поодаль от чумов, на широко расставленных
жердях, собранных вершинами в узел, коптится лосиное мясо. Пол
стойбища усыпан сохатиной шерстью, костями, стружкой. Возле
палатки на раскинутой коже сушится кровь. На кустах ветерок
треплет выстиранную одежду. Именно таким мне всегда
представляется старинный табор кочевников-эвенков.
Со стариками Оспктой и Тешкой здесь живут две семьи иро-
канских колхозников.
К нам подходпт женщина невысокого роста, но крепкая,
хорошо сложенная.
— Здравствуйте! Хорошо, что заехали, а то ведь мы тут
совсем людей не впдпм,— сказала она просто п искренне.
У эвенков женщина в быту всегда пользовалась большим
влиянием и самостоятельностью. Но зато на ее долю выпадал
непомерно тяжелый труд, а отсюда и преждевременная старость. Она
пасла оленей, выделывала кожи, шила одежду и обувь, кочевала
и ко всему этому должна была заботиться о продолжении рода.
Мужчины же знали только промысел.
Эвенкийка и я какое-то время молча разглядывали друг друга.
Ей лет тридцать пять. Кожа на плоском лице, шее, руках
бронзовая. Она в сером поношенном жакете и в ситцевой юбке, из-под
которой виднеются трикотажные шаровары. На ногах мягкие
замшевые олочкп, расшитые цветным узором. На голове плотным
узлом громоздится толстая коса. В свободной манере эвенкийки
держать себя с незнакомыми людьми есть что-то подкупающее. Я
дивлюсь строгому выражению ее лица, ее нежности, застенчивости.
— Это все твои? — спрашиваю я, показывая взглядом на
ватагу малышей, сопровождающих ее.
— Что ты! Мне хватит и трех. Потом видно будет,—
добавляет она не без лукавства.
Женщину окружает детвора. Все они прячутся за ее юбкой, и
мне видны лишь дочерна загорелые рожицы со страшно
любопытными глазами. Среди них и те двое, что встретились нам в лесу,
но и они все еще дичатся. Я достаю из потки коробку леденцов,
чтобы угостить малышей. Упрямятся, не берут. Не могу уговорить.
Неужели они никогда не пробовали сладостей? Хочу доказать им,
что это очень вкусно: беру леденец, кладу себе в рот, громко жую,
причмокивая губами. Чувствую, за каждым моим движением
пристально следят пять пар узких, зорких глазенок. Вижу, как
соблазн отражается на ребячьих лицах. Ну, думаю, теперь уже не
вытерпят. Протягиваю им коробку. Опять не берут!
Мне ничего не остается, как передать коробку женщине. И тут
вдруг произошло невероятное: детвора налетела на женщину и
выбила из ее рук коробку. По притоптанной земле рассыпались
леденцы. Тут уж не зевай, хватай что успеешь!
Нет, дети хорошо знают вкус конфет — иначе не было бы этой
жаркой схватки.
209
Давно смеркалось. Ночь окутывала чумы теплой летней
мутью. На пустынном небе вспыхнули тусклые огоньки звезд. Пала
роса. Где-то далеко-далеко, за поскотиной, гуляет малиновый звон
колокольчика. Две женщины, захватив ружья, уходят пасти
стадо. Уснули дети. Огненный язык костра брызжет искрами в
черное небо. Мы сидим полукругом, ждем ужпна. Из котла несет
жирным парным мясом. Беседу ведут старики. Им есть о чем
поговорить. Воскресло далекое прошлое. Вспомнилось п хорошее и
плохое. Не забылись Учурская ярмарка, медные иконки,
зеркальца. До сих пор жалко старикам полношерстных соболей, тугие
связки белок, уплаченных купцам за безделушки. «Значит, не
поросли быльем обиды и унижения, коли до сих пор горько у них на
сердце»,— думал я.
Воспоминания стариков уносят и нас в навеки ушедшее
прошлое этой еще не отогретой человеком земли. А берестяные чумы,
дымящиеся дымокуры, тени пасущихся оленей и печальные лица
эвенков как бы создают реальную обстановку тех далеких времен.
Так долго мы сидим вокруг костра.
Наконец Василий Николаевич говорит:
— Мясо готово, можно ужинать.
Все зашевелились, стали усаживаться поудобнее.
— Завтра задержались бы на полдня, дело есть,— вдруг
сказал Осикта, обращаясь ко мне.
— Какое дело?
— Надо бычков холостить. Нам с Тешкой не осилить, а
мужики в колхоз ушли за продуктами, не скоро вернутся. Помогать
надо.
— В этом деле мы плохие помощники.
— Ничего, поглядишь — научишься, может, пригодится.
Улукиткан шибко мастер холостить оленей, его просить будем.
— А твои зубы разве притупились? — спрашивает Улукиткан.
— Не кусают, как нужно... Ну как, задержитесь?
«При чем тут зубы?» — подумал я и ответил старику:
— Если в этом есть необходимость, останемся на полдня.
Пока Василий Николаевич выкладывал пахучее оленье мясо
в берестяной чуман, Геннадий разлил по кружкам спирт.
Старики многозначительно переглянулись. Спирт для них и теперь
остается магической приманкой.
— За ваше здоровье, старики, за гостеприимство, за долгие
годы жизни! — сказал я.
— Спирт пьешь? — послышался вдруг сзади тягучий грудной
голос.
Рядом стояла древняя старуха. Я даже вздрогнул, до того она
была страшная.
А старуха перегнулась через костыль и, протянув костлявую
руку, взяла у меня кружку негнущимися, узловатыми пальцами.
Она долго заглядывала внутрь ее, щуря слезящиеся глаза.
240
— Спирт...— повторила она хрипло, и ее лицо перекосила
кривая улыбка.
Широко открывая беззубый рот, она жадно глотнула из
кружки раз, другой, но вдруг поперхнулась, затряслась в надсадном
кашле и, не удержавшись на слабых ногах, повалилась на землю.
Я усадил ее рядом с собою.
— Мать Тешки. Давно она старушка,— сказал Улукиткан
сочувственно.
Геннадий подал ей кусочек мяса. Она пальцами растеребила
его мелко-мелко и, бросив в рот, долго шевелила губами.
Все выпили, кожа на скулах стариков покраснела, они
оживились.
Я не сводил глаз со старухи. Какая древность! Рука времени
беспощадно разрисовала ее лицо морщинами. Желтое,
сморщенное, оно как бы одеревенело. На голове копна нечесаных волос,
жестких, серых. На костлявой груди висит металлический
крестик. Старушка напоминает скелет, обтянутый кожей.
Она одета в такую же старенькую, как и сама, оленью парку
и лосиные штаны, бог знает когда сшитые и, видимо, с тех пор не
сменявшиеся. Вот и весь наряд. Нательного белья нет. Грудь
открыта. Ноги босые.
— Сколько Тешкиной матери лет? — спросил я Улукиткана.
Он перевел ей мой вопрос. Она медленно, будто опасаясь,
чтобы не скрппнула ее худая, негнущаяся шея, повернулась ко мне.
Вблпзп ее лпцо показалось еще более ужасным. В нем почти не
было признаков жизни. А голос шел откуда-то изнутри, словно по
ржавой трубе, слова вылетали прерывисто, вместе с кашлем и
хрипом.
— Жизнь не годами меряют, а делами,— переводил мне
Улукиткан.— Иной человек не может добыть и одной белки, не умеет
ножом разделать тушку зверя, не угадывает погоду, он даже не
родпл ребенка, а годы имеет большие. Что скажет тебе его седая
голова? Вот я и толмачу: годы ни при чем. Ты лучше спроси, что
останется после меня в жизни, как я жила, спроси...
И вдруг затяжной кашель оборвал ее голос.
Сознаюсь, я не ожидал такого ясного по мысли ответа.
— Неужели ее еще беспокоят какие-то заботы? — спросил я
старика.
— Под старость сон отлетает, а забота живет,— ответил
Улукиткан.
— О чем же ей заботиться?
— О детях.
— Но ведь они сами уже старики!
— Для матери все равно дети.
Мы замолчали, каждый думал о своем.
Черная ночь сковала тайгу. Несказанно широко распахнулось
звездное небо. Влажно дуло с ключа. Кто-то подсунул в огонь
головешку. Снова глубокая, немая тишина. И вдруг из-за поскоти-
211
ны донеслась песня, тягучая, грустная и долгая, как нартовый
след по тундре. Ее пели женщины-пастушки. Песня наплывала из
темноты волной, тревожа печальными звуками уснувшие дебри.
Старушка откашлялась, пожевала пустым ртом и снова
начала рассказывать о себе. Улукиткан переводил каждое слово.
— Тешка был самый младший, а впереди еще пять, значит, не
даром прояшла. Говорю, человек обязательно должен родить
ребенка, научить его жить. Вот и думала: подрастут дети,
женятся — и с плеч забота. Но забота не ушла. Однако, сыновья
хорошие. Не обижаюсь, их доброту всегда чувствует мое брюхо. И все
же не всегда они разумны. Видишь, вот уже и старость
придавила, а сердце все еще болит за них. Все думаю: может, что
случилось с ними, опыта у них мало, когда в тайгу уходят. Сломали
сложенную прадедами жизнь, идут без тропы, не зпают куда;
говорю — не слушаются.
— Пора тебе не беспокоиться о детях, у них уя*е внуки, у них
своя дорога. О себе подумай!
— Что ты! Зачем плохое говоришь? — И она погрозила
кривым пальцем.— Я мать и хочу умереть матерью.
В чуме заплакал больной ребенок. Кто-то завздыхал,
заворочался, и снова все стихло.
— И все же, сколько ей лет? Может, ты, Улукиткан,
вспомнишь?
— Растеряла она их, свои годы, как олень прошлогоднюю
шерсть. Ни счета, ни зарубок не осталось. Давно она старушка,
шибко давно.
— Прошу, спроси ее еще раз, пусть вспомнит. Все же
интересно.
Она внимательно выслушала Улукиткана. Задумалась, уронив
голову на приподнятые коленкп. Наконец снова раздался ее
хриплый голос.
— К Стаповому пойдешь — увидишь гарь у речки Луча.
Давно большой огонь ходи по тайге, все пожирал. Сколько мне лет
было — не знаю, однако при моей жизни к той поре пять раз
подыхали и нарождались новые олени. А случился пожар две зимы
раньше, как мать Осикты медведь в чуме задрал. Спроси его,
когда это было, потом сам скажешь, сколько лет мать Тешки топчет
землю.
Пытаюсь разобраться в задаче, однако решить ее мояшо
только с помощью самих же эвенков. Поэтому спрашиваю:
— Сколько лет живет олень?
— Однако, десять.
— Значит, старушке было тогда лет пятьдесят. А когда был
пожар или когда погибла твоя мать, Осикта?
Тот повел плечами.
— Давно, не помню, память стала дырявая, ничего не
держит. Но подожди... когда мать померла, тот год я сына таскал к
попу-якуту крестить. Тогда самая большая цена на белку была.
212
Ты, Улукиткан, наверное, помнишь? Почему тогда много давали
за шкурки?
— Хороший год был, как не помнить, в турсуках белка не
залеживалась. Все помню, только забыл, почему большой цена на
белку была.
— Ну, а когда все же это было?
— Сейчас думать будем, как тебе объяснить.
Я не стал мешать им вести свои подсчеты.
Летосчисление у эвенков было особое, связанное с какими-то
памятными событиями, происшествиями в природе и в личной
жизни кочевников. Миграция зверей, урожайные годы на белку
или на соболя, большие наводнения, лесные пожары, сильные
снежные зимы, крутые морозы, эпидемии, массовая гибель
оленей, очень низкие или очень высокие цены на пушнину — вот
приметные для них «затесы» на древе времени. Эти события и
служили вехами, делившими прожитую жизнь на большие и
малые отрезки. Такое летосчисление свидетельствовало о долгой
изолированности эвенков от общей человеческой культуры.
— Спирт пьем, потом думаем,— говорит Тешка, пяля на меня
посоловевшие глаза и с трудом ворочая языком.— Тешка говорить
будет, как узнать, когда тайгу огонь кушай. Тешка знает. Мимо
гарп аргпшить будешь, сруби там старый толстый дерево, узнай,
сколько ему лет. Столько лет и гарп. Ага, понял?
Да, я понял...
Старуха попросила еще немного сппрта, выппла, поднялась и
заковыляла в чум. Там долго ворчала, устраивалась возле
дымокура.
Василий Николаевич, Геннадий и Лиханов тоже идут спать.
Я один остаюсь со стариками. Бормочет ручей. Из тайги
доносятся сонные вздохи. Щербатый месяц выплывает из-за густых
вершин старых лиственниц, плывет по небу, обливая тусклым
светом бледную хвою. Просторнее становится в лесу. И мне кажется,
что это стоянка с древними чумами, старухой эвенкийкой, с
тягучей пастушьей песней,— что все это находится не в реальном
мире, а в моем воображении.
В костре догорают последние головешки. Старики не идут
спать.
— Тащи еще спирт, гулять надо,— уговаривает меня Осикта,
слизывая с губ олений жир.
— Сегодня хватит, болеть будете, а завтра утром рано
работать надо.
К Осикте присоединяется и Тешка. Никакие отказы не
помогают. Уж и не рад, что угостил их спиртом. «Какое же раньше это
было страшное орудие в руках купцов, чиновников, проходимцев;
ведь в таком состоянии, как сейчас, эти старики за спирт ничего
не пожалеют, с покорностью примут любые условия, подпишут
себе смертный приговор, ноги целовать будут, благодетелем
назовут подлеца»,— думаю я и остаюсь глухим к просьбам стариков.
213
— Сегодня хватит, не дам,— заявляю я категорически и,
пожелав им спокойной ночи, иду в палатку спать.
Лунный свет полосами голубого дыма льется по просветам
уснувшего леса, белые совы бесшумно скользят по воздуху...
Я уже засыпал, когда чья-то тяжелая рука легла на спальный
мешок.
— Кто это?
И слышу тоненький голосок старика:
— Не обижай Улукиткана. Он не хочет тебе плохо. Может,
больше я не увижу Осикту, Тешку, тропа наша короткая стала.
Они просят спирт, я не должен их обижать. Дай маленько!
Разломились мои мысли, отмякло сердце, жаль стало
Улукиткана. Может быть, действительно это последняя их встреча,
стоит Ли ее омрачать из-за глотка спирта? К тому же, что
особенного случится со стариками здесь, в тайге: выпьют, вспомнят
былое й уснут.
— Ладно, Улукиткан, налью полкружки, и на этом кончайте.
Пора отдыхать.
— Отдыхать обязательно надо. Потом ходить будем Становой.
Улукиткан перевал покажет,— говорит он охмелевшим языком.
На короткое время наступает тишина. Затем опять будят
меня. Я поднимаюсь.
Осикта, щуря глаза, показывает кончик указательного пальца.
— Ма-а-лень-ко уважь. Дай вина, завтра жирный олень режу,
угощать буду,— говорит он, н из-под узеньких век смотрят
просящие косые глаза.
— Вина нет, идите спать, ведь утром работать надо.
Слышится обиженный голос:
— Вперед гуляем... Потом Улукиткан холостпть олень будет,
ево зубы острый... Хе-хе!.. Дай спирту...
— Не дам...— И забираюсь поглубже в мешок.
Уже на исходе ночи я услышал возню и приглушенный стон.
Пронзила страшная мысль: Осикта с Тешкой душат Улукиткана.
Вскочил, как ужаленный, выбрался из палатки. Но увидел
другое. У затухающего костра сидя дремал Улукиткан, уронив на
грудь седую, словно заиндевевшую, голову. Рядом комок
сцепившихся в драке тел Осикты и Тешки. Старики уперлись лбами по-
звериному, сопят, дышат прерывисто, пальцы запутались,
перевились в жестких волосах, ноги беспомощно роют землю.
— Кэ-ты!..— вырывается из охрипшего горла у одного.
— Кэ-ты!..— кряхтит другой.
— Улукиткан, ведь они же изуродуются! — кричу я и
бросаюсь к дерущимся.
Старик очнулся и жестом руки остановил меня.
— Ничего, они просто гуляют, хорошо гуляют,— протянул он
спокойно.
— Да ты посмотри, что они делают!
— Говорю, не мешай, они гуляют, скоро кончат.
214
И я действительно вижу, как мякнут руки дерущихся,
остывает их злоба, стихает пьяная перебранка. Наконец старики
угомонились, мягким комком припали к застывшей земле, да так и
уснули, не вытащив пальцев из чужих волос.
Улукиткан, нетвердо держась на ногах, подошел к уснувшим,
прикрыл их дошкой, подоткнул полы под бока, и скоро по
становищу поплыл их мирный храп.
— Тебе тоже надо поспать,— предложил я старику.— Иди в
палатку.
— Я тут у костра маленько сплю.— И он, подсунув в огонь
два бревна, стал готовить постель: под бока бросил старенькую
телогрейку, в голову — седло, осмотрел небо, прислушался,
сказал твердо: — Скоро утро,— и тут же уснул.
В далеком небе застенчиво мигают звезды. И над притихшей
тайгою плывет с ржавых троедистовых болот лиловый холодный
туман, плывет не торопясь к краю ночи.
Мне тоже хочется вздремнуть, но я глушу в себе сон.
Поправляю костер, усаживаюсь поближе к теплу. Раскрываю
дневник. Беру в руки карандаш, и события последних дней словно
оживают, мысли текут нестройной чередой...
Сквозь прозрачный туман уже скупо сочится рассвет. И ночь
бежит на запад, поспешно сдирая с пробудившейся тайги кое-
где зацепившиеся складки своего черного полога. Уже почти не
видно звезд. Только запоздавшая луна застряла посредп неба.
Пробуждается становпще. В чумах людские голоса, детский
плач. В лесу птпчья переклпчка.
Прпшлп пастушки. На их лицах следы бессонной ночи. Молча
здороваемся за руку. Рукопожатие обязательно у эвенков. Они
осматривают спящих стариков, удивляются и вопросительно
смотрят на меня.
— Пьяный? — спрашивает старшая, та самая, что вчера
подошла к нам с ребятами.
— Вчера немножко выпили.
— Худой ты люди, зачем давал! — И обе женщины уходят от
костра легкими, бесшумными шагами.
Я обескуражен. Я бы не удивился, если бы они тоже
попросили у меня спирта, как это всегда бывало раньше. Но
оказывается, теперь эвенкийки сами не пьют и мужей оберегают.
...А на востоке, в оранжевой мути, рождалось солнце.
Навстречу дню молча летели разрозненные стаи воронов.
Дымились островерхие чумы. Возле них детвора уже готовила
в путь свой «караван». Вот они гуськом двинулись к нам,
волоча за собой на ремешках костяные бабки, изображающие оленей.
У костра остановились, осмотрелись и, осмелев, присели, плотно
прижавшись друг к другу. Все наше для них ново, интересно.
Ведь их представление о жизни, о людях пока ограничивалось
только лесом, горами и тем, что происходит в родном становище.
А сейчас перед ними странные, вероятно, кажущиеся им уродли-
215
выми, лица: детишки до сих пор, вероятно, не сомневались в том,
что все люди с плоскими носами, скуластые, узкоглазые. Сейчас
они видят иные лица, иную одежду, обувь, незнакомые предметы,
слышат непонятную речь. Все это поражает детей, возбуждает их
любопытство, смешанное со страхом.
Старики спят. Мы садимся завтракать. Из чума выходит мать
Тешки. В руке у нее туесок, в другой — посох. Она
направляется к нам, торопится.
— Уходи в лес немедленно,— шепчет Василий Николаевич.
Я оставляю чашку с бульоном и спасаюсь бегством. Детвора
роем кружится возле меня. Нас догоняет табун собак.
Все вместе бродим по лесу. На зеленом ковре
брусничника — темно-красная россыпь ягод. Это прошлогодний
урожай, сохранившийся под снегом. Ягода от длительных
морозов засахарилась, стала сочной, мягкой. Мы едим ее с
наслаждением.
Дети теперь словоохотливы. Я пытаюсь заговорить с ними. Но
никто ни слова не понимает. Они родились здесь, в тайге, в
семьях кочующих пастухов, п знают только свою тайгу. Здесь они
будут жить до семи лет, а потом им придется переселиться в
интернат, чтобы учиться.
Но оказывается, один из них, самый старший, уже умеет
считать. Его, вероятно, научила мать. Может, нам удастся
побеседовать?
— Тебе сколько лет? — спрашиваю я.
— Раз, два, три, четыре, пять,— отвечает он скороговоркой.
— Нет, тебе больше.
— Раз, два, три, четыре, пять,— повторяет он.
— Как тебя звать?
— Раз, два, три...
Это весь его запас слов, п он пх выпаливает обоймой, все
разом.
Остальные в восторге, они явно завидуют товарищу, весело
смеются. И всем весело. Так мы долго бродим под сводом
могучих лиственниц, собираем бруснику, перекликаемся.
А солнце начинает пригревать. Из глубины леса бегут на
становище мелкие гурты оленей. Пора возвращаться и нам.
Стадо сгрудилось на стоянке, как будто стоянку накрыли серым
войлоком. Ожили дымокуры. Едкий дым окутывает животных,
чумы, ближние деревья.
Старики пьют чай. Я подхожу к ним, здороваюсь. У Тешки
во всю щеку багровый блин, от рубашки оторван перед и на
голом животе большой отек. Глаза его виновато смотрят на меня.
Видно, крепко досталось от Осикты. Но и Осикта хорош. У
переносицы рана — след Тешкиных зубов, рот перекосило. Штаны
порваны и обгорели.
— Как плохо получилось,— сказал я с искренним
сожалением.— Зачем вы подрались?
216
— Что ты, что ты,— завопили оба старика разом.— Давно так
хорошо не гуляли. Голова лечить надо, давай вино...
— Если будете еще приставать — мы сейчас же уедем.
Осикта и Тешка приуныли.
— Сегодня, наверное, холостить бычков не будем? —
спросил я.
— Как не будем! Чай пьем и начинаем,— отвечает Улукиткан.
Признаться, мне очень хочется посмотреть, как старики будут
холостить бычков, и я их поторапливаю.
Молодых бычков отделили от стада, согнали в шестигранный
загон, сделанный из толстых бревен. Собрались все жители
становища — не часто увидишь такое зрелище.
Дети облепили изгородь, а мы все в середине. Ланчаки 1
настороженно сбились в кучу.
Поднялся маут. Старики торопятся. Просвистел в воздухе
ременный аркан, высоко вздыбился пойманный петлей белоногий
олень.
Он кинулся вперед, но вдруг замер, расставив широко
передние ноги, как в поединке. Остальные бросились вдоль загона,
попробовали перескочить изгородь, да где там, высоко!
Белоногого свалили, прижали острым хребтом к земле.
Забился бычок, в глазах ужас. Улукиткан сбросил с плеч дошку,
засучил рукава. Лпханов с Васплпем Николаевичем растянули бычку
задние ногп.
— Держите, а то ударит, ишь надулся, баловник,— сказал
ласково старик, приседая на корточки.
Поймал рукою мошонку оленя, подсек ее горстью, затолкнул в
рот горячие шарики, дважды стиснул зубы...
Вздрогнул ланчак, глаза его выкатились из орбит, он жалобно
простонал.
— Пускайте,— сказал Улукиткан.— Кажется, не забыл, как
нужно делать.
А олень так и остался лежать на спине, раскорячив
вытянутые задние ноги и весь дрожа. Но вот он вскочил, затряс
головой, будто угрожая кому-то.
— Дурачок, тебе же лучше! Давайте другой,— разохотился
старик.
Снова взметнулся маут...
Через два часа опустел загон, разбежались молодые олени.
Под старой лиственницей детвора оскопляла своих игрушечных
ланчаков.
Мы собираемся в путь, Лиханов со своими оленями и с
Геннадием ушли вперед.
И опять нас удивляет Улукиткан: как можно в этом огромном
стаде оленей, удивительно похожих друг на друга, безошибочно
угадать своих? Для нас все это еще непостижимо.
Лапчаки— годовалые животные.
217
Пора и расставаться. Вдруг захотелось еще побыть со
стариками, снова совершить с ними путешествие в прошлое. Жизнь и
быт эвенков все больше и больше интересуют меня. Ведь многие
полезные черты этого быта, удивительный опыт лесных кочевников
исчезнут вместе с этими последними стариками. Надо бы остаться
хоть дня на два, многое записать. Но и наша работа не ждет.
Все собрались у костра. В дорогу следует выпить по кружке
чаю. Мне хочется сделать что-то приятное старикам. Я обращаюсь
к Осикте:
— Что бы ты хотел получить от меня на память о нашей
встрече?
Тот повел плечами, долго, внимательно рассматривал вещи,
лежащие возле костра, еще не сложенные в потки. Затем повернул
ко мне голову, помигал глазами, сказал:
— Все это тебе самому надо будет. А у меня нужды нет. Ты
не думай, что я бедный, в тайге имей руки, ноги — будешь сыт п
одет. Большой богатство зачем старикам?
Подумать только!.. Ведь он стар, одежда его давно износилась,
пищей ему служат мясо да чай, а все богатство состоит из ветхого
чума, нескольких оленьих шкур для подстилок да ружья — и все-
таки он считает себя счастливцем. Ему ничего больше не надо!
Все-таки я подарил ему свою большую фаянсовую кружку, с
которой не расставался много лет. Тешке — ременный пояс,
женщинам — плитку чая, всем ребятам — по куску сахара.
Когда олени были навьючены, Улукиткан обменялся с Осиктой
ездовыми быками.
Мы прощаемся. Я искренне обнимаю стариков. Затем подхожу
к матери Тешки. Она стоит у чума, склонпвшпсь грудью на
посох, старая-престарая, словно придавленная тяжестью прожитых
лет, в жалком рубище, с разлохмаченными волосамп, босая,
точно памятник безвозвратно ушедшему прошлому. Рядом молодая
женщина с добрыми светлыми глазами. Она как будто нарочно,
для контраста, остановилась возле старушки.
А караван уже растянулся, выходит на поскотину. Нас
провожают все обитатели становища. На лицах взрослых сожаление,
ведь мы взбудоражили их одинокую жизнь, внесли какое-то
разнообразие и теперь снова оставляем на этом далеком от жилых
мест стойбище. Конечно, грустно им расставаться с нами.
— До свидания, Осикта, Тешка! Кто знает, может, еще
встретятся в тайге наши дороги!..
Теперь под Улукитканом огромный бык с непомерно
широкими рогами. Правда, они не украшают, а уродуют его длинную,
приземистую фигуру. Два года назад он был племенным
производителем. Но однажды с ним случилась непоправимая беда.
— Напали на него волки,— рассказывал Осикта.— Он шибко
отбивался, долго не сдавался. Два волка поранил. Пока я при-
218
бежал к нему, хищники его охолостили. Теперь он у нас лучший
учаг *. Пусть старик ездит, у нас еще есть хорошие олени.
В походке учага, в манере держать голову, угрожающе ее
наклонив, в постоянной настороженности есть что-то от прежнего
могучего самца. Как легко он несет на крепкой спине старика!
Мы еле поспеваем за караваном.
II
Брошенный олень. «Задержись я чуток — и поминали бы
Василия!» Наш путь идет к Становому. Неожиданный гость.
Пожар в тайге. Осикта уходит на охоту.
Солнце в полном накале. С низовий Зейской долины бегут
неровные волны горячего, душного воздуха. По выцветшему
сиреневому небу плывут на запад дозоры туч. За ними по лесу ползут
их бесконтурные тени. В тайге пусто и дико.
Мы снова во власти кровопийц-паутов. Животные, груженные
вьюками, не в силах отбиваться, тянутся на поводках,
безнадежно понурив головы. Да и нам приходится беспрерывно
отмахиваться руками.
Наш путь по-прежнему тянется левобережной стороной,
далеко от реки. Идем по следу Лпханова. Пейзаж заметно меняется.
Долина становится более волнпстой. Мари отступают к Зее и
прячутся за стеной позеленевшего леса. Боковые отроги явно
поднимаются, принимают более зазубренные очертания. Станового все
еще не видно, но глаза уже настораживаются, все кажется — вот
сейчас, вот сейчас за поворотом блеснет в небесной синеве
заснеженный выкрой долгожданного могучего хребта.
Василий Николаевич идет позади всех, стучит топором, метит
затесами наш путь.
Сюда, к Становому, пойдут отряды топографов,
нивелировщиков, географов, астрономов. Им не нужно будет, как это делаем
мы, выискивать проходы, они воспользуются нашим следом,
отмеченным далеко видными затесами,.
Пройдет время — и этот почти недоступный район будет
освоен для страны и хочет не хочет, но начнет отдавать ей все,
чем богат!
Солнце уже минуло полдень, когда караван подошел к
небольшой возвышенности, сложенной из крупных обломков
некогда развалившихся скал. Мы попытались перейти ее, но увы,
препятствие оказалось совершенно непроходимым для каравана.
Пришлось продолжать путь по следу Лиханова, по кромке
возвышенности. Он скоро привел нас к обрыву, за которым, по дну
глубокого каньона, неслась Зея.
1 Учаг — верховой олень.
219
Мы задержались. Улукиткан решил проверить проход, по
которому ушел дальше Лиханов.
Василий Николаевич стал разжигать дымокур для оленей.
Я не мог оторвать взгляда от реки. Зею тут не узнать —
стала недоступная, чужая. С глухим рокотом рвется она из-за
скалы, бросается всей массой голубой воды на оскаленные перекаты.
Сквозь радужную пыль видно, как бьются тугие струи о груди
непокорных валунов, как кипит, бушует вода и, высоко
вздымаясь, снова падает на них. И так, неудержимыми скачками, Зея
проносится мимо обрыва, прыгает влево, за утес. И оттуда, будто
из преисподней, доносится непокорный, угрожающий рев
одичавшего потока.
Улукиткан вернулся скоро. Он проверил вьюки, подтянул
подпруги.
— Каждый бери немного оленей, место худой, ямы, камень,
шибко нехорошо,— говорит старик озабоченно.
Мы сразу двинулись по направлению к реке — круто под
обрыв. Выветренная почва под ногами осыпается. Вьюки на оленях
сползают на шею, животные упрямятся, не идут. Но
удерживаться на крутизне невозможно, и мы одним бесформенным клубком
катимся вниз, увлекая за собою мелкие камни.
За спуском начался подъем. Нужно было взобраться на край
все той же возвышенности и обойти ее слева. Теперь под ногами
крупные обломки скал. Ноги не знают, куда ступить. Олени идут
на подъем тяжело. Они часто заваливаются, сбрасывают вьюки.
Местами груз приходится перетаскивать самим, а животных
проводить поодиночке.
На следу прошедшего впереди каравана Лиханова появилась
кровь. Она тянулась по камням непрерывной полоской, уже
почерневшей на солнце. Это озадачпло нас: что могло случиться?
Когда мы подходили к последнему повороту, оставив позади
каменистую возвышенность, неожиданно показалась струйка дыма.
«Значит, стряслась беда, иначе зачем было Лиханову и
Геннадию останавливаться на ночь так рано и так далеко от воды, да
еще в таком неприветливом месте?» — подумал я.
Но, выбравшись из чащи на крошечную полянку, мы увидели
дотлевающий дымокур и рядом с ним стоящего одиноко оленя. Он
низко опустил голову.
Достаточно было взглянуть на животное, на потерявшие блеск
и выразительность глаза, на болезненно покосившееся туловище,
чтобы догадаться, что с ним случилась беда. Олень встретил нас
равнодушно, он даже не повернул головы, стоял, как обреченный.
У него была переломана передняя нога. Лиханов с Геннадием
наложили лубок, тщательно забинтовали ногу, словом, сделали все
возможное и бросили животное в тайге, предоставив в
дальнейшем ему самому решать свою судьбу.
Мы поправили огонь, подложили сырого мха, осторожно
погладили беднягу, прощаясь с ним, и тоже ушли.
220
А позади, над зеленой кромкой леса, долго маячила струйка
дыма, навевая грустное раздумье.
Снова перед нами распахнулась долина. Всюду лес и лес.
Над головою бездонное небо. Путь открыт, хотя он и таит много
неприятностей. То заросли гигантского стланика встанут
непролазной стеною перед караваном, и тогда только острый топор
да опытный глаз проводника помогут выбраться из этой
необыкновенно душистой кедровой чащи. То пеожиданно на пути
появится давнишний бурелом, намертво переплетенный цепкими
лиственничными сучьями. С ним лучше не связываться, обойти,
иначе напорешь оленей, сам изранишься, ни одежды не останется,
ни поток, все изорвешь... А ключи, россыпи, топи?!
Наш путь — это непрерывная борьба с препятствиями,
постоянный риск, иногда очень опасный. Но он приносит и
постоянное удовлетворение достигаемым, радость преодоления. Да,
именно радость преодоления! Она знакома, вероятно, всем
исследователям.
Маленькая тучка, случайно пробегавшая по небу, заслонила
солнце, и пейзаж помрачнел. Где-то слева на озерах
перекликаются гагары. Олени устали, да и мы с трудом передвигаем
ноги. След Лиханова заметно отклоняется к реке, туда убежали
собаки. Значпт, лагерь близко.
Мы проходили мимо очень интересных останцев, торчащих
поверх болотистой почвы, словно окаменевшие растения
доисторических времен. Форма их разнообразна: одни подняли высоко
усеченные шпили, другие возвышаются в виде отполированных
столбов, третьи основательно выветрились, как бы осели, и на их
уступах примостились лиственницы. От многих остались только
развалины, теперь переплетенные корнями стланика.
По кромкам болот, окружающих останцы, вырос густой
полевой лук. Его яркая зелень странно подчеркивает суровый облик
осиротевших скал и освежает стальную гладь воды, в которой
отразились и стебли лука, и останцы, и голубое небо с тучкой,
заслонившей солнце.
Мы с Василием Николаевичем отстаем, пабрасываемся на лук.
Едим только перо, оно очень вкусно, даже без соли и хлеба.
Затем набираем его несколько пучков и догоняем караван.
Издалека доносится шум реки. Видим пасущихся оленей. Нас
встречают Бойка с Кучумом. Они облизываются, видно, уже успели
поужинать.
Лагерь расположился на небольшой поляне. Ее правый край
обгрызла Зея, а слева стена высокого леса. Уже поставлены
палатки, заготовлены дрова, горит костер. В воздухе запах
перепревшей ухи, значит, нас давно поджидают.
— Чего задержались? — встречает нас упреком Геннадий, а в
глазах у него, вижу, какая-то радость.-— Гляньте, каких ленков
выхватил! — И он, раскрыв мешок, показал нам две черные, крап-
ленные золотом рыбины.
221
Василий Николаевич, как бы между прочим, скользнул
взглядом по ним, не удивился, не похвалил. Видно, рыбацкая зависть
кольнула его в сердце...
Уснуть в эту ночь нам было суждено очень поздно. Василий
Николаевич, конечно, не удержался — тоже отправился на
рыбалку и... едва избежал страшной участи. Через полчаса после
его ухода мы услышали дикий вопль. Кинулись на этот крик и
нашли Василия возле убитого им медведя. Но и он сам был еле
жив. Потом рассказал:
— Я знал, что у медведей гон начался, а когда они паруются,
ходят злые. Стою я у заливчика, удилищем помахиваю, глаза на
воду пялю, да чего-то оглянулся, а их два высунулось из кустов
и ко мне шагают. Впереди этот, убитый, за ним самка, ничего
не видят, от любви ослепли, что ли! Я винтовку сдернул с плеча
и выстрелил в переднего. Он было повернул назад, да заспотыкал-
ся, упал. А самки — как не было с ним. Думаю, подожду собак,
пусть над мертвым потешатся, а тогда свежевать начну.
Сматываю я это леску, слышу, собаки залаяли, перехватили самку,
теперь их, думаю, не дождаться. Достал нож, хотел шкуру снимать,
а зверя-то не оказалось. Прислушался — ни треску, ни шороху,
как провалился. Дай, думаю, посмотрю, куда же это он след свой
потянул? Кровищу на траве далеко видно, иду без опаски,
винтовка наготове. А он, язва косолапая, вернулся своим следом и
залег за кустом. Мне и невдомек — глаза на след таращу, уж
проходить стал, он и выскочил, страшный да злющий. Вот тут-то у
меня гайка и ослабла. Завопил, что было духу, криком на секунду
его задержал, успел повернуться п бахнул в упор. Даже к плечу
не успел ружья приложить. Хитрая скотина... Да-а... Задержись я
чуток, п поминали бы Васплпя...— закончил он.— Вот оно как,
братцы!
Зверь оказался в плохом «одеянпп» п старый. Внутри и под
кожей мы не нашли и капельки жира.
Кажется, медведь —- единственный зверь, который вступает в
брачную пору полуоблезлым, худым, и от него несет в это время
отвратительным запахом. Тут уж природа за что-то обидела его.
А ведь других она готовит к любовной поре с большой заботой.
Посмотрите, какими красавцами выглядят олени, снежные бараны,
тэки, лоси. Все на них от жира лоснится, сколько гордости
появляется в их походке, сколько страсти и нежности в их взгляде,
устремленном на самку. А медведь, как нарочно, именно в этот
период своей жизни особенно непривлекателен.
Приключение Василия Николаевича, хотя сама по себе
встреча с медведем была нам не в новинку, взбудоражило нас. Вот
поэтому-то заснули мы уже глубокой ночью. А проснулись рано...
Осевший за ночь туман вздыбился, полез по отрогам и затянул
небо.
Наскоро позавтракав, свертываем лагерь, вьючим оленей и
покидаем стоянку.
222
Когда нет солнца, когда тучи давят на горы и шальной ветер
рыщет по тайге, какая-то неизмеримая печаль ложится на землю,
а окружающие нас горы и лес становятся еще более суровыми.
Одиноко чувствуешь себя в этих забытых местах. Человек не
оставил здесь ни могил, ни огнищ, ни брошенных чумов. Только
изредка увидишь уже сгнивший пень и с трудом различишь на
нем давний след топора. Значит, когда-то сюда заходили люди,
хотя и ненадолго. Какая нужда гнала их и какой же надо было
обладать приспособленностью, чтобы просуществовать здесь,
среди скупой природы? Но все это было, конечно, давно. Нынешние
потомки бывших кочевников не пожелают повторить горькую
судьбу своих отцов.
Человек еще не взял нужную дань с этого сурового края. Но
он возьмет.
Непременно возьмет! Недаром же мы пришли сюда.
К полудню мы добираемся до устья Лучи. Небо прозрачное,
теплая тайга живет своей шумной суетою: перекликаются птицы,
всюду шныряют бурундуки, в воздухе носятся стрекозы.
На пути первая скала, преграждающая путь. Даже при низком
уровне воды ее нельзя обойти со стороны реки. Пришлось брать
штурмом. Бедные животные, с каким трудом они поднялись
наверх, карабкаясь по крупным камням!
За скалой черным пологом стелется лохматый ельнпк.
Разросся он до невероятной плотностп, прпкрыв топкую почву густым
сумраком. В этом лесу редко вспорхнет птица, не увидишь
следа зверя, не держится и белка. В мягком зеленом мху глохнут
шаги каравана.
Идем следом Улукиткана. В поисках лучшего пути он обходит
болота, топи и проделывает замысловатые петли между стволами
упавших деревьев. А там, где молодой ельник непроходимой
стеной преграждает путь каравану, на помощь приходит пальма или
топор.
После долгих блужданий по лесу мы выходим к маленькому
озерцу, чудесному по своей дикости, неповторимому по красоте.
Из леса на него наплывает бархатистый густой брусничник, а
тени береговых елей, опрокинувшись острыми вершинами, четко
отражаются в зеркале воды, и кажется, на дне озера лежит
расплавленным серебром огромное солнце. Какой-то удивительный покой
в этом уголке. Кажется, что именно отсюда он и разливается
поздними вечерами по необъятной тайге. Но вот зеркальная гладь
озерца подернулась рябью, побежали круги, словно стая черных
духов, потревоженная нашим появлением, поднялась над нами,
задевая воду своими невидимыми крыльями.
Километра через три мы перебрели Лучу, вышли к новой
протоке, промытой последним наводнением. Ельник остается
позади, обрываясь высокой стеной у рекп. Протока приводит нас к
Зее, там Улукиткан свернул вправо, ушел на север, по могучей
лиственничной тайге.
223
После ельника здесь светлее, уютнее, много свежей зелени.
Даль манит к себе грядами заснеженных гор, черными скалами,
нависающими над дикими ущельями. Это Становой вылез из-за
боковых отрогов! При мысли, что мы вступаем в пределы этих
таинственных гор, невольно поддаемся особому настроению,
пожалуй, даже торжественному, будто близка награда за пройденный
нелегкий путь. Хочется знать, что готовит нам этот мрачный
великан, распластавшийся затаившимся зверем на пути к
Алданскому нагорью.
Возвышенность, наплывающая справа на долину, теснит нас к
озеру. Улукиткан со своим караваном несколько раз пытался
пробиться к реке, но туда не пускает болото. Мы точно копируем
его неудачи, сами ищем переход и, наконец, бредем
буквально по пояс через трясину, добираемся до берега Зеи. Тут и
ночуем.
Мы все у костра. Теплый медленный закат сквозит по лесу,
за рекой воркуют горлицы. Для путешественника есть особая
прелесть в этих тихих, навевающих раздумье вечерах. Усядешься
поближе к костру, к приятно ласкающему пламени и смотришь, как
шалит огонь, как в синеватых вспышках тлеют угли, а в голове
рой воспоминаний. Нигде и никогда эти воспоминания не
бывают такими милыми, как здесь, в безлюдных пустырях.
После ужина мои спутники укладываются спать. Я брожу по
берегу ночной реки с мыслями о том, как расточительно мы
относимся ко времени, как быстро улетают дни, проходят годы, а
сделано слишком мало.
Хочется большего, хочется такого, чтобы от натугп лопалась
рубашка на спине и чтобы даже минуты нас не обогнали.
Меня встречает Кучум. Река уносит мысли. Темноту сверлит
огонек костра, такой одинокий и далекий, будто он на краю
света и будто ты идешь к нему и никак не можешь дойти...
...Лагерь рано разбудила непогода. По лесу ходил
предупреждающий гул. Черные тучи придавили рассвет. Надо было
торопиться, иначе придет дождь, взбудоражатся ключи, и нам сегодня
не попасть к Становому. Как только задымился костер, из тайги
стали собираться олени. Мы наскоро позавтракали и завьючили
животных.
Вначале наш путь идет густым лесом вверх по присмиревшей
Зее. Чаща черна, переплетена густой порослью, с крон старых
деревьев свисают длинные космы лишайников. Олени то и дело
задевают вьюками за сучья, с трудом протискиваются между
стволами, и нам часто приходится браться за топоры.
Сворачиваем к левобережному отрогу в надежде найти там
более легкий проход. Высокоствольный лес внезапно обрывается,
резкой границей упираясь в трясину. Здесь нас встречает уже
другая тайга — редкая, чахлая, вскормленная вечной мерзлотою.
И диву даешься: на совсем крошечном клочке земли мы видим то
могучий лес, дружно поднявшийся на благодатной береговой поч-
224
ве, то рядом, за двадцатиметровой полоской болота, чахлые
лиственницы, дуплистые, полузасохшие березы.
Такой пейзаж характерен не только для Зейской долины, он
встречается на огромном пространстве, омываемом реками,
берущими свое начало в восточной оконечности Станового, с его
северных и южных склонов. Мы уже привыкли здесь к контрастам
п не удивляемся, когда, выбравшись из болота, попадаем на
хорошо дренируемую почву, прикрытую бархатом бледно-бледно-
желтого ягеля, с чудесным березовым лесом, по которому
рассыпалась темная зелень кудрявых сосен. Но не успевают еще
глаза насладиться удивительно нежной белизной березовых стволов и
пышными кронами, а обоняние — разобраться в смешанном
аромате разнеженной на солнце хвои и дурманящего багульника, как
впереди появляется кочковатая марь, и у вас невольно
вырывается проклятье. А за марью неожиданно попадаешь в стланико-
вые заросли, настоящие джунгли. И если за стлаником или за
болотом увидишь стену высокого леса, знаешь —- там река.
Только по берегам ее здесь и растут эти высокоствольные деревья,
поражающие человека своею величавостью и красотой.
Чем глубже мы проникаем в мрачное пространство Зейской
долпны, тем с болыппм удивлением оглядываемся на прошлое
этого края: что же все-таки заставляло эвенков бродить по
бесплодным пустырям, тапться зверем, жить без надежды на помощь в
беде, мпрпться с постоянной нуждой, неудачамп? Вряд ли в те
времена, когда эвенкп заселяли нпзовья Зеи, берега Амура и
богатейшую тайгу за пределами гор, кто-либо тут жил, на этой
скупой, болотистой и очень бедной земле. Безжалостный закон
колонизаторов лишил эвенков искони принадлежавших им угодий,
но не сломил воли к свободной жизни, и они, постепенно
отступая, селились в пустырях, на которые никто не претендовал и
куда очень рискованно было добираться.
Наш путь неизменно идет левобережной стороною долины.
Минуем последнее озерцо, затянутое осокой, небольшую гарь и
наконец вступаем в узкое ущелье. Нас встречает ветерок запахом
тающих снегов, замшелых скал, чащи. Еще с километр петляем
по густой лиственничной тайге, и вдруг впереди, за поредевшим
лесом,— вот они, горы! Ущелье обрывается, упершись в
гигантские откосы Станового, спускающиеся к нам с небесной высоты.
Направо и налево, вдоль подножья хребта, легли глубокие щели,
по дну которых бегут основные два истока Зеи.
Вблизи Становой поражает своей дикостью, давит мощью скал
и крупными россыпями, замаскированными стланиковыми
крепями. Везде громоздятся кручи самых причудливых форм,
испещренные старческими морщинами, и по ним — полчища
лиственниц. Деревья цепляются за выступы и, с трудом удерживая
равновесие над пропастью, поднимаются все выше и выше и вдруг
остановились, как бы испугавшись суровых вершин,
безжизненных гольцов. Извилистые щели, все больше сужаясь, врезаются
8 Гр. Федосеев, т. 1
225
в литые стены хребта, и из невидимых глубин, как ворчание
разъяренного зверя, доносится угрожающий рокот потоков,
ниспадающих каскадами с бешеной высоты.
Первое впечатление встревожило меня. Разве можно найти
перевал среди этого хаоса нагромождений и подняться к нему по
крутизне, доступной разве только снежным баранам! Громады
черных туч нависают над хребтом, еще более подчеркивая его
и без того мрачный облик.
И все же мы рады этой близости. Как-то вдруг легко
зашагали ноги, свободно вздохнула грудь при мысли, что ты уже у цели.
Я стараюсь не думать о предстоящем, приятного ничего не будет,
да и не угадаешь, какой сюрприз готовит нам Становой. Если
погода нам не помешает, завтра непременно начнем штурм хребта.
Я долго стою на краю протоки, словно привороженный.
Угрожающая непокорность Станового растревожила во мне
профессиональный дух геодезиста, непримиримый ко всему недоступному.
Что мы перед этим распростертым великаном? Горсточка
упрямых людей, не больше. Но тем сильнее растет желание
проникнуть в глубь этих гор, развеять миф об их недосягаемости.
Теперь никакие обстоятельства, никакие события не заставят нас
повернуть назад!
Улукиткан с Геннадием организовали лагерь на берегу Зеи,
близ слияния двух ее истоков. Место тенистое, глухое, из щелей
веет промозглой сыростью. Но Улукиткана, видимо, соблазнили
хороший корм для оленей по склону левобережной горы и
тальники, листья которых в это время года особенно вкусны и
питательны для животных.
— А где Улукиткан? — спрашиваю я Геннадпя.
— Еще утром ушел по правому потоку, место не может узнать,
беспокоится.
— С кем установлена связь?
— Сегодня вечером явятся все станции, кроме Шантарской.
Есть много радиограмм.
— Сразу примешь сводки от начальников партий и
информацию из штаба, предупредишь всех, что ночью работаем, пусть
станции следят за нами.
В тучах, за макушками лиственниц, поблескивает молния.
Дождь с громом обходит нас стороной и долго мутит горизонт
над главными вершинами Станового. По ущелью мечется
холодный ветер, зарождающийся где-то высоко у тающих снегов.
Мы обосновываемся капитально, здесь нам придется прожить
несколько дней. Ставим палатку, пологи, делаем навес для
груза и, пользуясь свободным временем, заготавливаем дрова.
Сгустившиеся тучи чернотой заливают горы. Все ближе
пляшет молния. Рокот, сначала смутный, спускается по откосам
хребта тяжелыми раскатами и вдруг разражается безжалостным
треском, потрясая стены ущелья. Ливень загоняет нас по палаткам,
заливает костер и, довольный своей шуткой, убегает вдаль, но
226
мелкий, приятный летний дождичек долго еще сыплется из туч.
Окружающая лагерь тайга, сонная зелень чащи замирают в
истоме, насыщаясь влагой, и туман, сползая с утесов на дно
провалов, тает, исчезает бесследно.
— Что-то собаки вскочили, кого-то слышат,— говорит
Василий Николаевич, выглядывая из палатки.
Бойка и Кучум стоят рядом, вытягивая морды по
направлению ущелья. И вдруг с лаем бросаются вперед.
Мы все выходим из палатки. Дождь затихает. За рекой
дразнятся кедровки, а желтенькая трясогузка уже бегает возле
костра, собирая букашек. С сухой галечной протоки доносится
четкий стук копыт быстро идущего оленя.
— Кто-то едет,— говорю я.
— Но это не Улукиткан, чего бы он на оленя забрался,—*
замечает Василий Николаевич.
Чаща раздвигается, и перед нами верхом на крупном одене —
старик Осикта. Вот уж его-то мы никак не ожидали! «Что
заставило эвенка догонять нас?» — подумал я с тревогой.
Осикта сползает с оленя, снимает с него узду, седло и
отпускает пастись. Затем он подходит к нам и, здороваясь, подает
каждому свою загорелую старческую руку. Вид у него страшно
усталый, глаза ввалились, и глубокие морщины густой сеткой
затянули лппо. На одежде он привез следы долгого пути.
— Насилу догнал, думал, за хребет ушли,— произносит он
хрпплым голосом. II обращается ко мне с неожиданным
вопросом: — Ты что потерял?
— Кажется, ничего, все при мне.
— А это, думаешь, не твой?
Запустив руку глубоко в карман, он достает сумочку,
сшитую из бересты, а из нее — туго свернутую тряпочку. Старик
бережно развертывает ее и подает мне кассету от фотоаппарата.
Я растерялся, не знаю, что ответить. Эту кассету я выбросил
на стойбище кочевников вместе с засвеченной пленкой. А Осикта
стоит рядом, маленький, худенький, о птичьим носом, смотрит
на меня открытыми глазами, весь преисполненный чувством
огромной радости. Вздох облегчения вырывается из его груди, и
скопившаяся в глазах усталость тает в улыбке, как утренний
туман.
— Да, это моя вещь,— говорю я,— спасибо, что привез. Где
же ты ее нашел?
— Дети притащили в чум. Глаза мои никогда такое не
видали. Тешка говорил, однако, это начальника. Догонять надо,
может, без нее не обойдутся. Вот я и погнал оленя. Человек
человеку помогать надо.
— Очень хорошо, что ты привез ее, мне она необходима!
Я заворачиваю кассету, как большую ценность, в носовой
платок и опускаю в боковой карман гимнастерки. Чувство
глубочайшей благодарности к этому человеку растет во мне. Что же мне
227
сделать? Сказать еще раз спасибо? Мало и неубедительно. Дать
денег... Зачем они ему?
Я снимаю с плеч телогрейку и отдаю Осикте. Она ему велика,
она поношенная, со следами дождя, ветра и солнца, но, судя по
тому, как он бережно свертывает ее и приторачивает к седлу, я
вижу, что старик доволен.
Василий Николаевич угощает Осикту крепким чаем, виновато
объясняет ему, что давно живем без мяса, но если тут
задержимся, то не позже как завтра или послезавтра он непременно
добудет дикого барана или сокжоя и рассчитается со стариком
за гостеприимство.
Осикта утвердительно качал головою, говорил, что на
Становом очень много баранов и что нет вкуснее бараньего мяса, но
что остаться он не может.
Улукиткан пришел поздно, в сумерках. С собою он принес
усталость и большое раздумье. Что-то серьезно тревожило старика.
С Осиктой он поздоровался молча. Опускаясь на колоду
возле него, тяжело вздохнул.
— Что у тебя хорошего? — спросил я, пытаясь оторвать его
от неприятных дум.
— Стар я, никудышный,— ответил Улукиткан после
минутного молчания, и лицо искривилось от внутренней боли.— Ты не
ругай шибко, если не найду перевал. Улукиткан не хотел обман...
Улукиткан хотел помогай...
— Да ты что, успокойся, еще рано говорить об этом.
Поживем здесь, обследуем ущелья, попытаемся взобраться на
вершины, может, и вспомнишь, где переходил хребет.
Он посмотрел на меня теплым и долгим взглядом.
— Однако, старость шибко задавпла память, место совсем не
узнаю. Может, напрасно прпшел? Отец мой так говорпл: сила
нет — не надо драться!
— Тебе, Улукиткан, нужно отдохнуть и пока не думать о
перевале. Утро вечера мудренее. Поговори вот со старым другом.
Старики стали о чем-то шептаться на своем языке, с
беспокойством поглядывая на убегающее солнце. Затем Осикта разулся.
Николай принес ему пучок прошлогодней травы, он затолкал ее
в олочи и снова обулся. Судя по тому, как он тщательно
завязывал ремешки на олочах, можно было догадаться: готовится в
путь. Улукиткан, порывшись в своей кожаной сумочке, достал из
нее три патрона и передал их вместе с берданой Осикте. Оба
поднялись и стали внимательно всматриваться в крутые склоны
гор, поросшие густым лесом с прожилками поднимающихся над
ним скал.
Долго молчали.
— Однако, тут лучше! — сказал Улукиткан, кивнув головою на
склон левобережного отрога, под которым расположен наш лагерь.
Осикта еще раз взглянул на дотлевающее солнце, на ельник,
убегающий высоко по склону, и торопливо зашагал по мяг-
228
кому моховому «полу», скрываясь за стволами низкорослых
деревьев.
— Куда вы с Николаем его отправили? — спросил я
Улукиткана.
— Охота пошел, мясо надо добыть.
— Да ведь скоро ночь, а поблизости ничего для ружья нет,
всех разогнали стуком да криком.
— Осикта шибко мастер, зря не пойдет.
С каким удовольствием я ушел бы с ним в горы, чтобы
посмотреть, что это за мастер, о котором так хорошо отзывается
несомненно талантливый охотник Улукиткан, но меня уже зовет
Геннадий к микрофону.
Трудно даже представить, какое огромное облегчение
принесло радио экспедициям. Ведь совсем недавно наши подразделения,
уходя ранней весной в тайгу, были предоставлены самим себе. Не
всегда на длинном и тяжелом пути геодезистов-топографов
попадались селения, в лучшем случае встречались пастухи с
кочующими стадами колхозных оленей. Люди за лето в какой-то
степени дичали. Их постоянным спутником была
неопределенность... Конечно, связь не облегчает самый труд людей,
но вселяет в них уверенность, ведь в случае опасности или
какого несчастья они могут получить помощь, а главное,
с радиостанцией люди не чувствуют себя оторванными от
мира.
Мы с Геннадием спдпм в палатке. Он принимает
радиограммы. Я слежу, как быстро из-под его пера плывут слова,
складываются фразы, как на лице радиста отражается их смысл. Уже
приняты сводки, и я на карте отмечаю передвижение полевых
подразделений, разбросанных по обширной Приохотской тайге. Затем
выслушиваю информацию Хетагурова — главного инженера,
только что посетившего топографов, работающих по кромке
Охотского моря.
Геннадий еле успевает записывать. Вдруг в нашу волну
врывается вторая станция, начинает забивать передачу. Глухо
слышится:
«Я РУЛС, отзовись, ПОСТ, я РУЛС, отзовись, ПОСТ...»
Геннадий нервничает, в журнале появились пропуски слов.
Наконец он бросает прием, отвечает:
«Я ПОСТ, РУЛС —отойди, явись после; я ПОСТ, РУЛС—
отойди, явись после»,— и продолжает прием. Но станция упрямо
выстукивает:
«Срочно нужен ПОСТ, срочно нужен ПОСТ, я РУЛС, я РУЛС».
— Узнай, в чем дело,— советую я Геннадию.
— Как только вылезешь в эфир, у всех срочные дела,—
отвечает он и просит Хетагурова подождать. В эфир летит его
позывная:
«Я ПОСТ, отвечай, РУЛС, что нужно; я ПОСТ, отвечай,
РУЛС».
229
«...Срочно, срочно. Начальнику экспедиции: 2 июня мое
подразделение было застигнуто ночью лесным пожаром в клину
слияния Удыгина с Удой, погибла часть снаряжения, двенадцать
оленей, остальные неизвестно где. Из огня не вышел один рабочий.
После его нашли в тяжелом состоянии, нужна срочная помощь.
Пришел на базу партии, чтобы связаться с вами. Закусин».
Мне живо представилась ночь, тайга, охваченная бушующим
пламенем пожара, бегущие люди, олени и пойманный огнем
человек, ожидающий помощи.
«...Можно ли на месте пожара или вблизи посадить У-2? Как
далеко река?» — запрашиваю Закусина.
«...Площадки близко нет. До реки километров пятнадцать».
«Составьте списки, что вам нужно из снаряжения,
продовольствия, чтобы продолжать работу. Явитесь через полчаса».
Мы вызываем штаб. Там все известно. Уже проведена
консультация с врачами и на утро подготовлен самолет, который
сбросит медикаменты для пострадавшего. После короткого
совещания приходим к выводу: если больной способен вынести
передвижение на носилках, нужно немедленно доставить его к реке,
затем на плоту на устье Й1евли, где имеется посадочная
площадка на косе для У-2. Там его встретит врач и доставит в
больницу.
Затем связываемся с Закусиным. Я передаю ему наше
решение. Прошу как можно скорее доставить больного на устье Шев-
ли. Советую немедленно вернуться в подразделение для
выполнения этого задания. Обещаю завтрашним самолетом сбросить
недостающее снаряжение и продовольствие.
«...Если больной дождется меня, перенесем его к реке на
руках. Прошу два часа на отдых, п я отправляюсь в обратный
путь»,— отвечает Закусин.
«...Согласен. Оставьте подробные координаты для У-2, где
искать подразделение, чтобы сбросить медикаменты й все, что
нужно вам. Коротко расскажите, как случилось?»
«...Шли почти сутки по свежей гари, где не было корма для
оленей. Кое-как выбрались в живую тайгу и заночевали. Все
уснули как убитые. Но где-то близко, видимо, горела колода. Ночью
поднялся ветер и раздул пожар, да так быстро, что мы не успели
вырваться и$ огня. За ветром прошел дождь и затушил пожар,
но уже было поздно, парня нашли в ельнике в бессознательном
состоянии».
«Когда ждать вас в Шевле?»
«Не раньше как через шесть дней».
«Тогда свяжетесь с нами. Счастливого пути».
Геннадий стал вызывать Хетагурова, а я вышел из палатки.
В ущелье унылый сумрак. Тишина. Становой нависает над
лагерем сплошной черной стеною. Из-под него вырывается
беспокойная Зея. Она проносится мимо и, будто сердясь на нас,
бросает в темноту свой гневный рев. А на площадке дотлевает ко-
230
стер. Беспомощное пламя вдруг вспыхивает ярко, и на миг в
полумраке вылепляются бронзовые лица людей, убогая утварь,
необычное жилье... Все это напоминает картину далекого прошлого,
кажется, будто я попал на стоянку древних людей.
Но вот сидящие у костра настораживаются, приподнимаются,
поворачивают головы в одну сторону...
Из темного леса выходит странный человек, одетый в шкуры,
с убитым зверем на скрюченной спине, и, кажется, я готов
поверить, что действительно нахожусь на древнем становище
лесных людей.
Мягкими, бесшумными шагами человек подходит к костру,
устало склоняется на посох. Его окружают собаки.
Кто-то бросил в костер головешку. Взорвавшееся пламя
расшвыряло блики света вокруг. И я узнал в охотнике Осикту,
принесшего со склона горы убитую кабаргу. Ее черные тонкие ноги
с крошечными копытами туго связаны вместе и две задние
перекинуты через правое плечо. Голова с белыми тонкими клыками
свисает низко, почти до земли, с левой стороны.
Василий Николаевич помогает старику снять добычу, берет у
него бердану, усаживает на свое место к огню.
Мы рассматриваем кабаргу при свете костра. Это самец. О его
преклонном возрасте свидетельствуют пожелтевшие у основания
клыки и черные рубцы на спине от недавно заживших ран,
нанесенных ему соперниками. Жизнь свою он закончил похвально,
героическим поступком, бросившись на жалобный зов теленка,
чтобы защитить его от врага. Но самец жестоко ошибся, это
кричал в знакомом ему ельнике старик Осикта, подражая телку.
Он-то и послал в него, вместе с огненным пучком света, кусок
горячего свинца.
Кабарга — это самый маленький олень. Какие изящные у него
ноги — тонкие, стройные, и, когда видишь животное быстро
скачущим по утесам, кажется, вот сейчас они сломятся и зверь,
сорвавшись, соскользнет темным комочком в пропасть. Но нет!
Ноги у кабарги сильны, хорошо натренированы в беге и
прыжках по скалам и заканчиваются крошечными копытцами,
удивительно цепкими.
Хотя кабарга относится к семейству оленей, но во внешних
формах у них нет ничего общего. Когда я вспоминаю оленя,
невольно передо мною встают заснеженные вершины гор, окутанные
редеющим туманом, альпийские луга, обставленные поднебесными
зубьями, и ущелья, залитые густым вечерним сумраком. И, как
бы дополняя эту грандиозную картину гор, воображение
непременно вылепи? оленя.
Вот он еле слышно ступает по мокрой росистой траве и вдруг,
чутко прислушиваясь, поднимет настороженную голову, весь
замрет в непонятном ожидании. Какое это грациозное животное!
Как удивительно гармонично все в нем: голова, ноги,
туловище пропорциональны и даже шерстинки нет лишней. Сколько ди-
231
кой непокорности в его взгляде, в его торопливых шагах, как
гордо несет он свои ветвистые рога! Надо отдать справедливость,
в олене природа показала, какая она мастерица.
В кабарге уже нет той красоты, грациозности, что у оленя,
даже больше: по сравнению с ним она кажется уродливой. Ее
передние ноги намного короче задних, и от этого крестец выше
холки, как у кенгуру. Спина дугообразно выгнута.
Но посмотрите, как дьявольски приспособлено это животное к
жизни в скалах! Как легко оно носится по зубчатым гребням,
с какой ловкостью прыгает по уступам скал!
Живет кабарга в хвойных лесах вблизи рек и холодных
ключей, но непременно там, где есть скалы или россыпи. Это очень
пугливое и очень осторожное животное. Только ноги и уносят его
от опасности. Никто из врагов, а их у нее очень много, не смог
бы завладеть ею в честном поединке. Если в беге нет спасения,
то кабарга спрыгивает со скалы на уступ, недоступный ни для
рыси, ни для росомахи, ни для волка. Я не раз видел ее на таком
отстойнике. Собрав на крошечном пятачке выступа все четыре
ноги, она считает себя вне опасности, и даже появление человека
не очень смущает ее. В этот момент ее и выручает изогнутая
дугой спина, иначе ей долго не удержаться бы на острие утеса.
В лагере оживление. Все мы удивлены расторопностью Осик-
ты. Как просто получается у эвенков: нужно мясо, отлучился на
час-два — и, пожалуйста, пируй всю ночь.
Теперь наше внимание привлекает Улукиткан. Он вырезает
мускусный мешочек, который бывает на брюхе только у самца.
Это небольшое, хорошо заметное вздутие, толщиною до 5
сантиметров, с железой, выделяющей мускус — густое студенистое
вещество с сильным запахом. Старпк вешает на сук мешочек для
сушки и берется свежевать кабаргу. Не прошло п пятп минут,
как из темной шкуры вылупилась красная туша. Улукпткан
разделил ее на мелкие части, отхватил несколько кусков свежей
печенки, подал Осикте, угостил Николая, попробовал сам.
Василий Николаевич вешает ведро с мясом на огонь,
поджаривает на вертеле мякоть. Кучум грызет кабарожьи кости и дико
косится на повара, не даст ли он более мягкий кусочек из
котла — ничего, что горячий...
Мы с Геннадием еще часа два ведем переговоры с
начальниками партий. Затем садимся в общий круг ужинать.
Пылает костер. Уже полночь. Где-то над холодными
вершинами Станового тайком обнялись вечерняя заря с рассветом, и
какая-то малюсенькая пташка пропела сонно в тальнике свою
последнюю ночную песню.
А как довольны старики! Боже, как мало надо этим людям:
полоска синего неба, лоскут древней тайги, костер, кусок мяса,
и они счастливы безмерно. Нелегкая жизнь кочевника приучила
их довольствоваться малым. Они долго пируют. Вижу,
Улукиткан уже сыт. Но еще далеко до конца трапезы. Перед ним чашка
232
с костями. Вот он берет самую большую кость, внимательно
рассматривает ее, вертит перед глазами, как ювелир редкую вещь, и
начинает отделывать ее. Как ловко он выскребает ножом из
складок студенистую массу, скоблит зубами суставы, припадает
влажным ртом к круглому срезу кости, высасывает мозг!
Удивительно, как у него согласованно работают руки, губы, язык, нож,
глаза, мышцы лица, и все это сопровождается таким сочным
причмокиванием, что даже Кучуму и Бойке невтерпеж. Они ловят
каждое выражение и беспрерывно смахивают языком набегающую
слюну. Но Улукиткан работает теперь не ради желудка, а ради
искусства, и все мы долго наблюдаем за ним.
...Глухой предутренний час. Осикта с Николаем, свалившись
на землю, досыпают короткую ночь. Улукиткан пьет чай. Тени
пляшут на его морщинистом лице, и от их прикосновения
плоский нос старика дрожит студнем, кривятся губы, странно
искажая дочерна смуглое лицо.
Утро было сумрачное. В тучах, за зеленой стеной листвягов,
за краем мрачных скал Станового, вспыхивали короткие зарницы,
на миг освещая одинокий лагерь, приютившийся у подножия
высоченных гор. Где-то стороной обходил нас дождь.
После завтрака провожали Осикту. На этот раз Улукиткан
со стариком прощалпсь трогательно. Предчувствие, видимо,
предсказывало, что пх тропы уже больше не сойдутся на этой
родной им земле. Онп долго жалп друг другу руки, но уста не
открывались — зачем, когда без слов понятно. А в глазах
сожаление, что быстро и неповторимо пробежала жизнь...
Когда Осикта скрылся за лохматым краем береговых
тальников и вдали смолкли торопливые шаги оленя по гальке, я
почувствовал, что старик заронил мне в душу что-то теплое,
человеческое, идущее из глубины простого сердца, не запятнанного
мирскою суетою.
Мы больше никогда с ним не встречались.
III
В поисках прохода Первая попытка подняться на седло. Мы
на вершине. Откуда ты, зайка? Встреча с медведем.
Вспомнить! Вот что сейчас для Улукиткана главное. Тогда и
задача будет решена.
Наш лагерь все еще вблизи слияния истоков Зеи. Один из
них течет с запада по более или менее доступной ложбине с
галечным дном. Второй пробивается с востока навстречу первому,
образуя глубокое и дикое ущелье, над которым с двух сторон
нависают исполинские скалы чудовищных форм. Улукиткан
предлагает подняться на скалистую и очень высокую вершину
левобережного отрога этого ущелья, которую мы видели еще издалека.
233
Он рассчитывает, что с высоты увидит панораму хребта и,
может быть, вспомнит, где лежит перевал.
В девять часов утра мы со стариком покидаем лагерь. Путь
сразу идет круто в гору. С нами карабкается на высоту
низкорослый ельник, прикрывая волнистой чернотою развалины скал.
Под ногами крупная россыпь, шаткая, еще не совсем
улежавшаяся, затянутая ярко-зеленым мхом, по которому небрежно
разбросан бледно-желтый ягель да кое-где сиротливо торчат тощие
кустики папоротников. Ели кажутся одногодками, еще не
повзрослевшими, не способными оставить потомство. Стланиковые
заросли перехватывают крутизну широкими поясами, наплывают
на щели и склоны непролазной чащей. Подъем изматывает
силы.
Как я рад, что в глуши не потревоженных человеком гор со
мною Улукиткан! Я снова и снова поражаюсь, какая у него
удивительная способность находить лазейку там, где ее, по всей
видимости, нет, угадывать опасные места там, где их, казалось
бы, и подозревать невозможно. Как ловко он пропихивает свое
маленькое, с виду хлипкое тело между камней, какие цепкие у
него руки. Его движения осторожны, а шаги спокойны, будто
идет он по хорошо знакомой тропе.
Ельник постепенно мельчает, выклинивается, упираясь в
стены мрачных скал. На смену из боковых ложбин поднимаются
лиственницы вместе с низкорослым ольховником и полярной
березкой. Только стланик не отступает и, поднимаясь ввысь,
пенится по крутизне. Здесь, как нигде, заметна титаническая борьба
растительного мира с мертвыми громадами скал. Наиболее упорна
в этой борьбе лиственница. Но какой ценою она платит за
дерзкую попытку подняться на безжизненные вершины гольца и
расселить там свое потомство!
Вот перед намп одна из старейших лиственниц. Она выросла
под скалою, на голом камне, будто нарочно подложенном под нее.
Поблизости нет ни мха, ни кустика, ни травинки, только она
одна среди серых развалин. Корни дерева у основания толще
ствола, они как бы расплылись по холодной подстилке и цепко
обняли со всех сторон камень — только так и можно удержаться
на губительном ветру. Концы же корней прячутся в глубине
щелей, и кажется невероятным, как они без почвы спасаются
зимою, в пятидесятиградусный мороз. Лиственница сгорбилась в
три погибели, как от мучительной боли, ветки ее больше чем
наполовину засохли, вершина сломалась, а там, где были сучья,
чернеют дыры. В лютую зимнюю погоду из этих дыр старого
дерева вырывается душераздирающий вой, одинокий и печальный,
как сирена погибающего корабля. А посмотрите, как гордо
держит над россыпью это одинокое дерево свою единственную
зеленую ветку, обращенную к макушке гольца, будто призывает
потомство к борьбе с мертвыми курумами, неумолимо
надвигающимися сверху на лес.
234
Улукиткан устал. Рот открыт, на шее вздулись синие
прожилки, грудь дышит часто, тяжело, но ноги еще передвигаются.
— Ую-ю... ую-ю...— все чаще вырывается из его уст звук
изнеможения.
Становится просторней. Россыпи широкими полосами
расчленяют и без того скудный растительный покров склона. Теперь
перед нами тянутся заросли приземистых ив, обглоданных
ветром, и мелкого ерника, чередующегося со стлаником. Уже
начинаются прилавки, усыпанные щебнем глинистого сланца, с
мочажинами и со снегом в чашинах.
Мы взбираемся на один из выступов, присаживаемся
отдохнуть. Скоро полдень. В воздухе сырость. Ветер с диким
посвистом мечется по склонам гольца. С востока наплывают тучи,
заливая голубизну неба мутью. На дне ущелья копится белесый
туман, клубясь в складках рельефа, и от него поднимается аркой
радуга чудесной раскраски.
В строгом овале радуги виден южный край Станового.
Улукиткан, сдвинув седеющие брови и сощурпвшись, прощупывает
глазами складки гор. Ветер роется в его жестких волосах, губы
шепчут что-то невнятное. Со дна ущелья, над которым мы
находимся, доносится приглушенный туманом грохот водопадов.
На противоположной стороне ущелья высится гигантская
скала в несколько сот метров. Ее стены, изъеденные зимними
обвалами и отполированные до черноты, угрожающе нависают над
узким провалом. Левее этой скалы, за крутой каменистой
ложбиной, перехваченной тремя террасами, столпились другие скалы.
Они, будто сбегая вниз по крутому склону хребта, столкнулись
друг с другом, да так и застыли над пропастью.
И дальше на запад — все скалы п скалы, подступы к
которым заплетены непролазным стланпком...
— Ты смотри сюда,— говорит Улукиткан, указывая
крючковатым пальцем на скалы.— Там, однако, низкий перевал есть.
Как думаешь?
Действительно, в том месте, куда показывает старик,
заметна какая-то брешь в рельефе, но седловина ли это —
рассмотреть трудно, надо подняться на вершину гольца.
— Ты узнаешь место? — спрашиваю я проводника.
— Нет, память дырявый стал, ничего не держит, только
глазам верю. Думаю, там есть перевал.
— Еще немного поднимемся, увидим.
— Да, да, ходить надо, скоро ходить, однако, дождь будет,—
беспокойно озираясь, говорит старик.
Подъем крутой. По россыпям. Улукиткан отстает, все чаще
приседает отдохнуть и с тревогой прислушивается к ветру. Где-
то за бесконечными грядами гор бушует Охотское море, рождая
непогоду. Я оглядываюсь: туман на дне ущелья вспучился,
залил молочной гущей боковые лощины, поднимается на верх
отрогов. Надо бы возвращаться, но вершина манит к себе...
236
Ветер усиливается. Облака заслоняют солнце. Хотя еще нет
дождя, но лишайники уже напитались влагой, рвутся под
ногами, обнажая скользкие корни,— того и гляди упадешь.
Улукиткан по пути перевертывает камни.
— Для чего ты это делаешь? — спрашиваю.
— Так надо делать, когда идешь по новому месту, по
россыпи,— отвечает старик.
— Примета, что ли, какая?
— Нет. Ты тоже так после будешь делать.
Нас торопит непогода. Ветер несет влажную пыль и холод.
Снизу густой испариной давит туман. Небо свинцовое.
Мы выходим на последнюю террасу, за которой совсем
близко пологие вершины гольца, заваленные обломками
развалившихся скал. Улукиткан опускается на камень, коленки дрожат,
голова безвольно падает на грудь, дыхание прерывается сухим
кашлем.
— Ты подожди здесь,— говорю я проводнику,— я сам выйду
наверх...
— Кажется, пришла старость, ходить не могу. Однако, тебе
одному не надо, придет туман — горя наберешься. Маленько
отдохнем, потом пойдем вместе. Я похожу еще! — закончил он
уверенно.
Какая воля к жизни, к борьбе живет в этом хилом на вид
старике! Какая непобедимость! Мне невольно вспоминается
лиственница, упрямо вцепившаяся в скалу и горделиво
нацелившаяся единственной зеленой веткой на вершину гольца!..
На западном горизонте дождь прикрыл мутной завесой
Становой. Но в контуре ближних отрогов мы теперь хорошо видим
глубокую седловину, замеченную стариком еще с прилавка.
Может быть, это и есть перевал?!
Однако подступы к нему и дно седла прячутся под плотным
туманом. К сожалению, даже с этой высоты нам не удается
взглянуть на вершину восточного истока — ее заслоняют гребни
гольца, на котором мы находимся. Мы должны подняться на вершину,
чтобы узнать, нет ли и тут прохода через водораздельную линию
хребта.
— Идем,— тихо произносит Улукпткан. И встает.
Мы берем последний подъем. Мокрая нижняя рубашка липнет
к спине. Ноги с трудом удерживаются на шатких камнях. Но у
самой вершины крутизна вдруг переламывается. Идти легче,
можно лавнровать между каменных глыб, наваленных друг на друга.
Отяжелевшие тучи падают на горы, но ветер поднимает их,
толкает дальше. Все же нам удается, хотя и ненадолго,
опередить разгулявшуюся непогоду.
Как оказалось, голец, на который мы поднялись, не имеет
отдельной вершины, он представляет собой изорванный гребень,
сложенный все из тех же угловатых обломков скал и
простирающийся вначале на восток, а затем круто поворачивающий почти на се-
237
вер. И там, где он сливается со Становым, заметно какое-то
понижение главной линии хребта; есть ли это седловина, за которой
пойдет спуск к Алданскому нагорью, угадать нельзя все из-за того
же тумана.
Стоять наверху невозможно, ветер осатанел, рвет и мечет. Мы
находим минутный приют под камнями. Намечаем план
завтрашнего дня. Решаем со стариком прежде всего обследовать
западную седловину, она как будто вселяет надежду. А
Василий Николаевич с Геннадием направятся на вершину
восточного истока определить, что это там за понижение
рельефа.
Пока мы отдыхаем, голец захлестывается туманом.
Не собьемся ли мы с пути, возвращаясь в лагерь? В пяти
шагах ничего не видно, куда ни обернись. Улукиткан уверенно
идет впереди, наклонив голову, а мне кажется, что он уже
сбился с нужного направления и увлекает меня в бездну какого-то
таинственного мира.
— Однако, неладно идем, надо левее,— советую я старику.
Но он будто не слышит, не оглядывается, не отвечает. Я
окончательно убеждаю себя, что мы спускаемся в боковое ущелье и
можем попасть в такие трущобы, откуда не просто выбраться, и в
тревоге кричу:
— Слышишь, Улукиткан, кажется, не туда идем!
Он вдруг останавливается, поворачивается ко мне и, тыча
пальцем под ноги, говорит с досадой:
— Этот камень узнаешь? Его я перевернул, когда мы наверх
шли. Понял? Улукиткан раньше думал, как нам не заблудиться в
тумане... Вперед думать надо, потом рот открывать, а ты ни один
примета не положпл на своей тропе, а говоришь — не туда пдем...
Как можно? — сердится старик.
Безжалостно уничтоженный, я, чтобы успокоить старика,
обнимаю его узкие плечи.
Перевернутый камень действительно заметен вблизи — даже
сквозь туманную дымку, на светло-сером фоне россыпи, ибо
нижняя его сторона, всегда спрятанная от солнца, темнее верхней.
И все-таки нужен удивительный опыт и наблюдательность
Улукиткана, чтобы безошибочно улавливать любое нарушение
гармонии местности.
Спускаемся ниже. Туман не выпускает нас из своего плена.
Ветер немилосердно хлещет дождем. Все на нас промокло до
нитки, липнет к закоченевшему телу. Мимо проплывают толпы
низкорослых деревьев, но Улукиткан ведет ниже, в ельник, и только
там разжигает костер.
Какое блаженство огонь, да еще в такую мерзкую погоду,
когда все на небе и на земле пропитано водою! Костер сразу
рождает чувство соприкосновения с чем-то уютным, своим, будто ты
к родному гнезду приблизился.
— Хорошо-о...— шепчут посиневшие губы старика.
238
Я достаю из котомки лепешку, отогреваю ее у костра. Как
хорошо она пахнет, кажется, ничего нет на свете вкуснее этого
подрумяненного пшеничного куска!
Даю половину лепешки Улукиткану, и мы молча жуем,
наблюдая, как весело пляшет пламя костра. Огонь, как и свет,
приманивает к себе все живое. Поползли к теплу букашки, откуда-
то вылез жук-усач, чья-то пара любопытных глаз смотрит на нас
из дупла соседней ели. Улукиткан откусывает крошечные дольки
хлеба, долго жует, а в думах пестрой чередой проносятся,
вероятно, воспоминания, навеянные костром.
Ветер затихает. Слабеет дождь. Мы покидаем гостеприимную
ель.
...В лагере нас ждали горячий ужин, баня — жаркая, со стла-
никовым веником — и сон под пологом в спальном мешке...
...Раннее утро. Как быстро оно наступило!..
На темногрудых горбах Станового играют алые блики
холодной зари. Одинокое облачко, легкое, пушистое, бежит павстречу
солнцу по чистому голубому простору. Свежо, как всегда после
ночной непогоды.
Вчера вечером не пришли к дымокурам два оленя, и это
нарушило намеченный нами сегодняшний план. Василий
Николаевич с проводником Николаем и собаками отправятся на поиски
оленей, а Геннадий останется на таборе.
Мы с Улукитканом покпдаем стоянку последнпми. У меня за
плечами рюкзак с двухдневным запасом продовольствия, папка
для гербария и топор с котелком. Старик идет налегке, только
с берданой. Голубоватые туманы, разбуженные поднявшимся
солнцем, копошатся на дне лощин и тают. Небо безоблачное,
синее-синее. В чистом звонком воздухе — утренний птичий гомон.
Переходим вброд Зею. Как холодна ее вода в июне!
Поднимаемся по западному истоку.
Улукиткан часто останавливается и, склонив на посох грудь,
подолгу всматривается в суровые черты склонов Станового. Его
маленькие, быстрые, как у соболя, глаза ищут в складках
мертвого великана что-то знакомое, давно потерянное памятью.
Забыл старик, где переходил с матерью и сестрой через
Становой. Вот и шарит он глазами по складкам склона, напрягая
притуплённую временем память, стараясь угадать, где лежит этот
единственный во всем районе проход. Но как его вспомнить среди
тысячи перевалов, что лежали на пути Улукиткана?
Над нами зреет солнце. С вершины сползает свежий ветер и,
разбиваясь о зубчатые громады откосов, растекается неровными
волнами по ущелью. В воздухе комариный гул. После ненастной
погоды гнус не дает дохнуть. И сколько же его здесь в лесу,
особенно в мелких зарослях! Меня спасает волосяная сетка, но
идти в ней душно, тем более на подъеме. Улукиткан не признает
никаких защитных мер, кроме терпения. Голова его открыта,
только лоб перехвачен тряпочкой, будто это у него единственное
239
уязвимое место. Лицо облепляют комары, страшно смотреть, а оп
хоть бы что, идет и идет. И только изредка смахивает рукавом
впившихся насекомых, а вернее, размазывает их по лицу.
— Улукиткан, да надень ты, ради бога, накомарник, ведь
всего изъели! — говорю я.
— Мала-мала ничего, идти можно,— покорным детским
голосом отвечает оп.
Хребет вздымается перед нами лесной чащобой, щелистыми
грудами камней, руипами развалившихся скал. Навстречу с
невидимой высоты падает бешеными скачками холодный поток воды.
Сколько шума, сколько необузданной силы в этом ручье,
пропилившем узкую щель в монолитных стенах гранита.
Мы поднимаемся на небольшой прилавок, останавливаемся,
чтобы осмотреться. Улукиткан неодобрительно качает головой,
сомневается. То, что мы видим, с трудом может быть
преодолено человеком, но совершенно недоступно для каравана. Что
делать? Пытаемся подняться выше по ручью, авось найдем какую-
нибудь лазейку и выберемся на верх седловины!
Карабкаемся между скользкими глыбами по дну щели. Здесь
холодно и мрачно, как в подземелье. Все пропитано сыростью.
С отвесных стен, полуприкрытых стлаником, вечно капает вода.
Камни одеты слизью. И над всей этой неприглядной картиной
висит гул неуемного потока. Где-то выше из теснины наплывает
поток. Разбиваясь о шероховатую поверхность валунов, он
вздымается над ними массой голубой воды. Облитая светом
полуденного солнца, вода льет на стены, на лес каскады огня, блеска
и с ревом падает в пропасть. Ей покорно вторят скалы.
Мы долго бьемся с крутизною, карабкаемся по склонам в
обход водопадов и окончательно убеждаемся, что каравану здесь
не пройти, а тем более геодезистам с тяжелыми инструментами.
Еще остается последняя надежда — найти проход на седловину
по склону хребта, хотя ни я, ни Улукиткан в это уже не верим.
За щелью нас встречает лесная чаща. Что водопады, валуны
по сравнению со стланиковыми зарослями, перемешанными с
полярной березкой? По ней идти еще хуже, чем по щели, а
местами можно передвигаться, только наступая на стелющиеся
стволы, не касаясь земли. Но и здесь те же террасы, те же
угловатые обломки скал и та же крутизна. Мы с трудом пробираемся
вверх.
Для Станового и вообще для горных районов Приохотского
края стланик, пожалуй, самое характерное дерево. Оно редко
достигает четырехметровой высоты и растет в виде кустов, иногда
покрывая склоны хребтов сплошными зарослями, совершенно не*
доступными ни человеку, ни зверю. В подгольцовой зоне, где
стланику приходится выдерживать единоборство с суровым
климатом, он мельчает, липнет к жесткой подстилке, недолговечен.
Для путешественников стланик самое неприятное препятствие:
пе везде по нему пройдешь, не всюду он тебя пропустит, даже
240
с топором. А уж попал в эти заросли, то знай: поползешь и на
четвереньках, и на животе, и всяко, да изорвешь одежду и
поранишься. Лучше обойти его, тем более на крутизне, да еще по
крупной россыпи.
К полудню, измотав силы, заканчиваем восхождение,
отказавшись от попытки найти для оленей проход к седловине. И вот,
спускаясь в ущелье, неожиданно натыкаемся на торную медвежью
тропу, идущую вверх. Звери — хорошие дорожные мастера и не
раз выручали нас из беды. Они-то знают, где в скалах скрыта
доступная щель, как обойти непролазные дебри, гари, где
можно перейти вброд бурную реку. В самых трудных местах не надо
лучшего прохода, чем тот, по которому идет звериная тропа.
Доверься ей —и она поможет обойти препятствия.
Следует сказать, что медвежья тропа вообще не похожа на
обычную звериную тропу. У нее нет сплошной борозды, как у
той, а есть только глубокие вмятины — «пятна», расположенные
па расстоянии шага друг от друга. Это подтверждает, что
медведи на своих тропах ходят строго след в след, как волки,
когда они сбиваются в стаи, и прокладывают эти тропы в
труднопроходимых крепях, по карнизам скал, если через них идет
единственный проход.
Улукиткан недоверчиво осматривает тропу, бросает
молчаливый взгляд иа террасу, куда опа убежала. Кажется, он уже ни
во что не верит.
— Пойдем по следу, да только перевал пе тут,— бросает он,
и в его топе — безнадежность.
Мы идем по узкому гребешку, но выше тропа отклоняется
влево, как бы обходя нависающую над нею террасу. Видим
свежие отпечатки лап крупного медведя. И Улукиткан для
бодрости вкладывает в бердану патрон, шагает неторопливо,
настороженно.
Тропа тянется по узкой лощине террасы и снова набирает
высоту. Нас это обнадеживает, и мы шагаем смело вперед. Но
дальше все внезапно меняется, будто медведи решили показать,
какие они акробаты. Тропа поднимается на прилавок, скачет по
крупной россыпи, зарывается в щели и наконец уходит под
стланик. Мы лезем под этот мрачный свод, нависающий над узкой
промоиной, ползем на четвереньках, на животе, и наконец
Улукиткан застревает между толстых корней, плюется, ругается.
— Только дурной люди да медведи тут ходи,— говорит он с
досадой и ползет назад.
Я с облегчением следую за ним. Мы молча спускаемся под
террасу и разводим костер, закусываем.
Солнце давно убежало за полдень. Над Становым, над
бескрайним океаном тайги, в чистой лазури неба плывут редкие
облака. В неподвижном воздухе, насыщенном запахом кедровой-
мши, висит комариный гул да издалека доносится несмолкаю-
iii.il iV рокот водопадов. Ветерок бежит мимо, шевеля дремлющие
244'
кроны стлаников. Хорошо на этой черной крошечной вершине
гребня. Но время напоминает: нужно торопиться.
— Куда же мы пойдем? — спрашиваю я старика, будучи
далеко не уверен, что он еще в состоянии передвигаться.
Улукиткан глядит на солнце, на горизонт, как бы прикидывая,
сколько еще времени осталось до заката, смотрит на хорошо
виднеющийся перешеек в вершине истока и, показывая на него,
говорит уверенно:
— Туда пойдем, а завтра подниматься будем на голец, хорошо
смотреть кругом надо... Вспоминать надо!..
Мы спускаемся в ущелье и, свернув вправо, поднимаемся на
второе седло, куда идет звериная тропа. Предстоит ночевка где-то
за перешейком. Хочется сегодня подняться как можно выше. Я с
тревогой слежу за стариком. Но он идет и еще что-то напевает
себе под нос.
— Ты что поешь?
— Так, всяко-разно, что голова моя не знает, куда ноги идут,
что свой след не могу найти, что старый стал, как гнилой пень...
— Давай вместе петь, может быть, легче будет.
— Два человека, даже если живут в одном чуме, едят из
одного котла, ходят по одной тропе, думают все равно разно; как
можно вместе петь?! — отвечает он.— Нет, ты пой свой песня, я —
свой.
Перед нами крутой склон гольца, весь в трещинах,
убегающий щербатыми гребнями в неведомую за изломом высоту.
— Ую... ю-ю... — стонет устало старик, но идет и идет.
В синеющем небе черными лоскутами парят два хпщника. Они
поднимаются все выше и выше, как бы не желая расстаться с
солнцем, и оттуда бросают на землю печальный крпк, оповещая
жителей гор о надвигающейся ночи. Все стало стихать, к}тда-то
на ночевку убрались кедровки, исчезли бурундуки, не осталось
гнуса. Еще последние усилия, и я помогаю старику подняться на
верх террасы.
Нас приютила крошечная площадка над обрывом, окруженная
стлаником. Пока Улукиткан отдыхает, я таскаю сушник,
приношу воду для чая, разжигаю костер. Внизу засыпает тайга.
Музыка природы, только что наполнявшая пространство величавых
гор, смолкла в высоком комарином аккорде.
Гаснет лиловая заря, небо теплится звездами.
Старик устал, помрачнел, какое-то раздумье занозой застряло
в его голове.
— Может быть, нам, Улукиткан, вернуться утром в лагерь?
Тебе плохо?
Он отрицательно качает головою.
После чая я делаю ему постель из стланиковых веток, заслон
от ветра, и старик быстро засыпает, свернувшись в комочек и
прикрыв спину телогрейкой.
Я долго сидел за дневником. Последние дни моя тетрадь со-
242
брала богатую дань. В непрерывных походах у меня почти нет
свободного времени для записей, и нужно быть беспощадным к
себе, чтобы урывать для них часы от своего отдыха, и без того
слишком короткого. Но что все это по сравнению с тем огромным
удовлетворением, которое испытываешь спустя годы, когда в
кругу близких друзей прочтешь эти страницы и перед тобою, как
наяву, возникнут тяжелые взмахи Станового, развалины древних
скал, стойбище лесных кочевников со столетней старушкой;
Осикта с кабарожкой за плечами, задумавшийся Улукиткан... Все
снова воскреснет — и как дороги будут тогда эти карандашные
записи, что рождаются с таким трудом!
Полночь. Холодное безмолвие. Дремлют каменные сторожа.
Спят в лесной чащобе птицы, звери. В лунном свете теплятся
бесконтурные дали. Сколько свежести, сколько красок, какие
нежные оттенки живут в ночном пейзаже! Кто подбирал эти
тончайшие цвета, кто мешал их ш, наконец, кто с таким тонким
вкусом прикрыл их дымчато-голубоватой вуалью? Нужна
необыкновенная кисть или язык для передачи этой неповторимой
ночной картины, созданной величайшей мастерицей — природой!
Перед сном я еще выпил кружку чая. Рядом спит Улукиткан,
с его головы сползла шапка, грудь нараспашку, голые ноги
заиндевели. Старик улыбается, на лице детский покой. Бедняжка,
ему, наверное, прпснился жирный кусок мяса снежного барана,
о котором он давно мечтает. Ну спи, друг мой, спп, пусть пир
твой длится всю ночь!
Перед утром я пробудился от холода. Ветер, пробегая по
склонам, теребит стланиковую чащу. Улукиткан пьет чай и
подкармливает огонь сушником. Что-то новое в его посвежевшем
лице, в его теплом обещающем взгляде. Неужели он вспомнил, где
скрыт проход через хребет? Иначе что могло обрадовать старика?
— Надо скоро кушать и ходи... Тут, может, наша удача,—
говорит он, поторапливая меня.
— Думаешь, найдем перевал?
— Обязательно!.. Я хороший сон видел, он не обманет.
— Какой же именно?
— Наши старики говорили: давно-давно харги украл у
эвенков их счастье и спрятал тут, где-то на Становом, в скалах.
Сильные люди не могли терпеть обиды, ходили к скалам,
хотели отнимать свое счастье, да никто назад не вернулся. Одни
говорили, будто его харги положил в пасть большого зверя и
оттуда достать нельзя. Другие думали, что он спрятал его в болоте
под скалой. Однако точно никто не знал, где оно лежит. И вот
снится мне, я тоже хожу по горам, ищу счастье. Вижу: высокий
скала, выше неба, под ней ровное место и цветы всякие разные,
шибко красивые, раньше такой не видал. Догадался, что это и
есть счастье. Беру один, а он каменный, тяжелый. Кладу в
котомку. Смотрю, откуда-то птица большой появился, стала
кружиться возле меня. Надо бы уходить, да, думаю, еще один цветок
243
положу, людям шибко надо счастье. Беру его — и тут же еще одна
птица прилетела. Оба серчают на меня, бросаются, хотят ударить.
А я не ухожу, надо, думаю, больше счастья взять, пусть люди
хорошо живут. Кладу в котомку третий цветок и четвертый уже
поднял, тут налетели на меня птицы, свалили на землю, больно
били крыльями и расклевали все цветы в котомке, а четвертого,
что был в руках, не увидели, так я и унес его с собой...
Хороший сон, наше счастье где-то тут, близко...
— Ты веришь в сны?..
— Как не верить, если они правду говорят!
Конечно, меня его сон не обнадеживает, но я рад за старика.
Пусть верит, это придаст ему силы и, возможно, поможет найти
перевал.
Мы пьем чай с горячими лепешками и покидаем стоянку.
С востока наплывает заря, гасит звезды... Но еще крепко спит
тайга, обласканная ночной прохладой, еще не слышно пернатых
музыкантов, еще не поднялся на крыло комар — день начинается
глубоким молчанием.
Впереди крутизна. День обещает быть солнечным, тихим. Как
легко дышится на этой высоте! Воздух насыщен
необыкновенной сладостью, буквально упиваешься им и чувствуешь, как он
проникает в кровь, разливается по телу бодрящей струей. Не
дышишь им, а глотаешь его, как ключевую воду. А то вдруг
ветерок дунет на тебя такой свежестью, что невольно
остановишься и оглянешься — не дыхание ли это теплого моря?
Поднимаемся по гребню, заваленному крупными обломками
скал. Каменные столбы, точно истуканы, возвышаются над
развалинами. Какому страшному разрушению подвергся хребет, вернее,
его южный склон! Но создается впечатление, будто эта
грандиозная работа не была доведена до конца, что-то помешало
намеченному плану. Часть скал осталась нетронутой. Онп теперь
возвышаются над обломками, как бастионы, преграждая нам путь к
вершине. Какие сложные обходы приходится нам делать, чтобы
отнять у склона лишний метр высоты!
С нами поднимаются ввысь разрозненные толпы стлаников.
Уже недалеко и их граница. Лепятся по склону приземистые бе-
лолистые ивки, мелкий ерник, золотистые рододендроны. Сюда, на
простор, к вечным туманам, выползли лишайники, осочки,
папоротники и даже лук. А вот елочка, будто в страшном испуге
прижавшаяся к земле. Все они здесь живут только под защитой
камней. Своим существованием они обязаны ветру, птицам и
зверям. Это они заносят сюда, в гольцовую зону гор, их семена.
Но посмотрите, какую борьбу за существование выдерживают
здесь представители растительного мира и какая чудовищная
приспособленность у этих удивительно скромных жителей россыпей.
Ивки, рододендроны, ерники местами растут сообща, компактно,
словно в драке, вцепившись друг в друга и прижавшись к
земле. Они не смеют высунуть веточки за границу каменного барье-
244
pa, под которым поселились,— там смертоносная стужа. Вот
почему кустарники эти чаще всего имеют вид подстриженных
шпалер.
Здесь, на гольцах Станового, можно наблюдать разительную
картину борьбы. Вот передо мною елочка. Я ее узнаю только по
хвое. Она будто в страшном испуге прижалась к земле и
прикрыла уродливый ствол жесткими веточками. В высоту она
поднимается всего лишь на двадцать сантиметров, ровно на столько,
на сколько поднимается грань камня, защищающего ее от ветра.
В длину эта елка растянулась по земле метра на два. В таком
положении ее даже трудно заметить. Ветер все вокруг нее
облизал, обточил, но достать затаившееся за камнем деревце не
может. И елка живет, да еще силится продвинуть свою
полузасохшую вершину под соседний камень. Смотришь на нее — и
создается впечатление, будто это разведчик пробирается тайком в
глубину мертвых курумов.
И все же эти жалкие, уродливые представители
растительного мира не смягчают своим присутствием сурового облика гор.
На всем лежит печать бесплодия и беспощадной стужи.
Улукиткан устает.
— Мяса нет, сала тоже нет,— жалуется он.— Пока под
кресало не подбросишь камень — огня не будет. Не могу ходи.
— Вот уж перевал найдем, непременно поохотимся на
баранов.
— Конечно, перевал найдем, обязательно,— раздраженно
заявляет он.— Только без мяса брюху худо, ноги ходи не могу,—
добавляет он.
Мне мучительно жаль старика.
— Ты останься здесь, а я поднимусь на вершину,
осмотрюсь.
— Что ты, что ты, обязательно сам ходить буду. Чужой глаз
как узнает место?
Трудно старику примириться со своей физической
немощностью.
— Давай бердану, я понесу ее...
— Э-э-э...— тянет он печально.— Старый людп все равно что
маленький, помогать надо, а то упадет.— И Улукиткан передает
мне ружье.
Но и это не помогает, через каждые двадцать шагов делаем
передышку. Ничего не остается, как снять пояс, дать один конец
Улукиткану, а другой перекинуть через свое плечо и так тянуть
старика наверх.
Но тут нас поджидало горькое разочарование: мы поднялись
всего лишь на боковую вершину, а главная, с выщербленным
конусом, возвышается еще впереди. К ней ведет узкий гребень,
заваленный обломками и снегом. Улукиткан, собрав остатки сил,
вдруг выпрямляется, смотрит вперед, и его лицо от досады
перекашивается. Ноги старика не выдерживают, подламываются, и он
245
безвольно опускается на россыпь, а выпавший из рук посох
катится вниз, но, к счастью, застревает между двумя небольшими
выступами.
Я постилаю свою телогрейку под камнем, усаживаю на нее
обессилевшего Улукиткана и сам сажусь рядом. Мы молчим. Жаль
старика, жаль потому, что в нем живет вечно юная душа,
любящая жизнь, способная тонко чувствовать и понимать природу.
— Стар я, совсем стар, даже на гору ходи не могу...—
произносит он дрогнувшим голосом и, откинув назад голову,
смотрит влажными глазами в пустое небо; одна скорбная слезинка
выкатилась наружу, пробежала по обветренной щеке и застряла
в глубокой морщине. Мне почему-то показалось, что эта слеза и
есть та самая капля, что переполнила море...
Мы жуем лепешку. К старику постепенно возвращается
бодрость духа. Он снова говорит о сне, убеждает меня, что перевал
непременно найдем.
До вершины — метров четыреста крутого подъема. Как я ни
уговариваю старика, он все же хочет идти со мною. Тут уж
сказалось его упрямство, желание доказать себе и мне, что еще не
все потеряно.
Идем не торопясь, с частыми передышками. На карнизы
старик взбирается с моей помощью. Уже остается метров
полтораста, как вдруг справа вырывается нестройный стук камней и, не
смолкая, ползет вверх. Вот что-то серое мелькнуло в просвете на
вершине, за ним второе, третье. Это снежные бараны. Последний,
выскочив наверх, задержался над обрывом, повернув к нам
настороженную голову. Один короткий миг — и пугливое животное
исчезает.
Эта мимолетная сцена взволновала нас. Значпт, мы не однп
здесь, среди каменистых потоков.
Еще усилие — и мы ца вершине. На часах без десяти
одиннадцать. Наконец-то сбылась давняя мечта увидеть под собою
Становой во всей его суровой красоте, во всей его первозданной
дикости. От радости хочется взорвать таким же диким криком
тишину этих мест.
Я сбрасываю котомку, усаживаюсь на камне, достаю тетрадь,
но внимание мое по-прежнему привлекает старик.
Улукиткан подходит к краю обрыва да так и замирает, тоже
пораженный грандиозной панорамой. Молчаливым старческим
взглядом он обнимает лежащее под ним пространство. Моясет
быть, старик не умеет вслух разлоясить на цвета красочный
пейзаж, нарисовать величественные скалы, чудовищные провалы и
весь этот хаос, но он, кажется, слышит дыхание самой природы.
Долго-долго стоит он молча. Я не нарушаю его глубокого
раздумья.
— Там... вон там — Альгома, моя родина,— наконец
произносит он, показывая пальцем на северо-запад.— С тех пор, как я
ушел оттуда, много раз покрывались льдом и таяли реки, зеле-
246
нела тайга, прилетали и улетали птицы, линяли звери. А сердцу
все равно больно, когда думаю об Альгоме. Правду старики
говорили: птица как далеко ни летает, а свое гнездо не забывает.—
И он долго всматривается в синеющие гряды гольцов, а в думах,
должно быть, отрывки безотрадного детства, пустая Альгомин-
ская тайга, что прячется за далью, больной отец, брошенный у
последнего костра, где-то вот тут, близко, в глубоких складках
Станового.
Ветер стал затихать. Улукиткан приседает за камень и
продолжает осматривать горы, пытаясь среди нагромождений угадать
проход.
Мы находимся на одной из главных вершин Станового. Перед
нами расстилается необозримая горная страна, затянутая
мглистой голубоватой дымкой и усеянная то конусообразными, то
сплюснутыми вершинами или грузными обрубками обнаженных
пород. Хребет тянется с запада на восток, отбрасывая далеко к
югу волнистые отроги. Алданское же нагорье скрыто далью.
Перед нами — царство ветров и неумолимой стужи. Немой мир
гигантских горбов планеты.
Я заглядываю с обрыва вниз. Исполинские стены, спадающие
на дно провала, заершились бесчисленными шпилями,
обращенными остриями к небу. Под ними глыбы развалившихся скал.
А ниже потоки россыпей. И только далеко внизу, где в
смертной схватке сцепился лес с камнями, взор ласкает светлая
полоска ручейка, спадающего по карнизам верхней террасы куда-то
в пропасть. Больше ничего не видно.
Но какие неисчерпаемые склады драгоценных металлов, какие
сокровища скрыты под этими каменными нагромождениями!
Люди, для которых мы прокладываем сюда первую тропу, для
которых составим первую карту, промоют наносные речные пески,
внимательно осмотрят остатки в виде мельчайших крупинок,
принесенных с гор водою,— следы драгоценных металлов. Эти люди,
словно опытные врачи, выстукают скалы, обследуют дно провалов,
проложат шурфы. Затем прорубят в непроходимых местах
тракты, по которым пойдут груженые машины, техника.
С вершины, на которой находимся, не видно седловины, куда
нам хотелось попасть: ее заслоняет боковая гряда гольцов. За
ней виднеются далекие горы. Это дает основание предполагать,
что между грядой и далекими горами лежит глубокая впадина,
может быть, самая пониженная часть хребта. Как жаль, что на
нее нельзя взобраться с караваном.
На север от нас тянутся бесчисленные ущелья — по ним с
бешеной высоты падают ключи — истоки рек, текущих уже к
Алданскому нагорью. Над ущельями громоздятся высоченные голь-
i цы, образующие далекий горизонт и сохраняющие на всем
видимом пространстве значительную высоту. С первого же взгляда
напрашивается вывод, что водораздельная линия Станового в этом
районе проходит у южного края хребта и что реки, берущие свое
247
начало с северных склонов, глубоко врезаются в хребет,
расчленяя его своими притоками на многочисленные отроги.
Оказывается, вся дикость и недоступность гор начинается непосредственно
от водораздельной линии. Может быть, тщательно обследовав
южные склоны, мы все же найдем перевал, поднимемся на него с
караваном, но пропустят ли нас ущелья к нагорью?
Ко мне подходит Улукиткан.
— Тут близко нет прохода, это место мои глаза никогда не
видели.
— Меня смущает и другое: слишком узкое ущелье идет от
хребта на север к Алданскому нагорью, пройдем ли по нему?
Старик долго молчал, прощупывая острым взглядом глубокую
щель.
— Нас люди много, пройдем,— ответил он, явно стараясь
рассеять мое сомнение.
— Ну, а если не найдем перевал?
— Говорю, сон не обманет. Может, ты скажешь, почему
птицы три цветка расклевали, а четвертый оставили? К чему это?
— Не знаю.
— Цветок обязательно к счастью,— заключил он уверенно.
Мы начинаем готовиться в обратный путь. В душе таится
маленькая надежда — авось сон сбудется. И сам уже начинаю быть
суеверным! Я подхожу к краю обрыва, чтобы последний раз
взглянуть в глубину провала, и неожиданно обнаруживаю
несколько шариков помета. Не веря глазам, говорю Улукиткану:
— Смотри-ка!
Он удивляется не меньше меня.
— Муникан зачем он сюда ходи?
Действительно, что привело сюда зайца, на такую высоту, так
далеко от родного ущелья, где он живет? Не хищная ли птпца
занесла его сюда, чтобы пообедать? Мы задерживаемся. Все это
загадочно, даже для такого следопыта, как Улукиткан. Кто мог
думать, что встретит здесь, в поднебесье, среди каменных громад,
следы зайца?
Я спускаюсь ниже и там нахожу на снегу двойной след,
значит, заяц добровольно поднялся на голец и ушел восвояси по
северному гребню в ущелье. Больше нам ничего не удалось
обнаружить. Для чего же нужно было ему преодолевать такую
крутизну, стланиковые заросли, россыпи, если здесь, на вершине,
нет и щепотки зелени или чего-нибудь съедобного?
— Однако, он дурной, а может, экспедиция работает, сюда
ходи мало-мало чего-нибудь смотри, как и мы,— шутит старик.
А я подумал: «Как все же мы мало знаем жизнь зверей, их
повадки, их связь с окружающим миром и не ограничиваемся ли
мы зачастую слишком простыми формулами, дошедшими до нас
от времени Брема! Может быть, в натуре этого четвероногого
1 Муникан —заяц.
248
трусишки-зайца живет беспокойный бродяга? Не взобрался ли он
на вершину, чтобы полюбоваться широкой панорамой,
просторным небом?»
Время перевалило за полдень, когда мы спустились к
границе леса. Ветер стих. С востока придвинулись кучевые облака и
загромоздили небо, а у горизонта нависла сплошная пелена,
имеющая зловеще-темный оттенок. Улукиткан с тревогой поглядывает
на взбунтовавшиеся тучи и явно торопится. Солнце еще
удерживало за собой треть неба.
Миновав двугорбую седловину, мы спускаемся к правому
истоку Зеи. Хорошо заметная звериная тропка ведет нас по густому
ельнику, убранному длинными космами свисающих с крон
лишайников. Улукиткан замечает свежий след кабарги.
— Сейчас пикать буду, может, самец придет, мясо достанем.
Мы подходим к толстой ели и под ней останавливаемся.
Старик снимает с плеча бердану, достает из кожаной сумочки
патрон, заряженный крупной пулькой, и не торопясь вкладывает его
в ружье. Из внутреннего кармана телогрейки он вынимает пи-
кульку — несложный инструмент для подражания голосу телка
кабарги. Она сделана из березовой коры, а по форме и по
размерам напоминает сплюснутый наперсток с разрезом по овалу и
одной стороне. (Осикта тоже в тот раз добыл кабаргу таким же
способом,— Улукиткан потом разъяснил мне это.)
Он подает мне знак затапться, кладет ппкульку в рот прямым
срезом наружу и прижимает ее языком к небу.
— Пп-пп... пп-пп...— раздается тягучий звук высокого тона и
расползается внезапной тревогой по ельнику. Его подхватывает
эхо, несет дальше по склонам, в глубину расщелин.— Пи-и... пи-
пи...— повторяет старик и замирает, прижавшись спиной к
корявому стволу, держа бердану наготове.
Лес вдруг переполняется какими-то таинственными шорохами,
а вывернутые корни упавших деревьев, обросшие мхом, кажутся
чудовищами, наблюдающими за нами из сумрака.
Старик через две-три минуты повторяет свой жалобный
призыв. Именно так кричат оставленные матерью телята кабарги,
если с ними стрясется какая-нибудь беда. Вот мы и ждем,
надеясь, что на крик прибежит самец. Кажется, сейчас из-за
валежника выдвинется его морда и, выскочив на тропу, он
застынет на мгновенье, а старик успеет прицелиться. В самку
Улукиткан, конечно, стрелять не будет.
— Пи-ии... пи-ии...— расползается по лесу крик, не
отличимый от крика теленка. Неужели поблизости никого нет? И еще
более томительным кажется ожидание: уж очень хочется
посмотреть на живую кабаргу. Но вдруг чуткое ухо улавливает где-то
внизу легкий шорох, в другое время его, пожалуй, и не уловил
бы, но при этой напряженности ничто не ускользает. Улукиткан
подает мне знак не шевелиться, а сам поднимает бердану,
пристраивает ее к плечу, смотрит влево на тропу, ждет, затаившись.
249
Вдруг слева, где тропка огибает огромный камень, вздрагивает
ольховый куст, раздваивается, и показывается огромная голова...
медведя!.. Пока мы приходим в себя, зверь высовывается всей
своей облезлой тушей на тропу, сбочив голову, прислушивается,
нюхает воздух, знает, что где-то близко теленок, и тихо крадется
к нам.
Словно молния, меня поражает страшная мысль: в бердане
Улукиткана патрон с осечкой и заряд совсем маленький, с
круглой пулькой, ею только разозлишь медведя. Горько сожалею, что
нет со мною карабина. Какой у этого зверя огромный череп и
как бы он украсил мою коллекцию! Все это проносится в голове
мгновенно, с нарастающей тревогой. А медведь совсем близко,
поднимается к нам по тропе, то осторожно вышагивая, то замирает,
пытаясь разгадать, где затаилась добыча. И кажется, пошевелись,
и он мгновенно накроет тебя.
Я глубоко убежден, что в открытом поединке медведь не
посмеет напасть на человека, даже больше: достаточно ему уловить
его запах, как он немедленно обратится в бегство. И все же при
неожиданной встрече с таким огромным зверем, да еще если у
тебя, кроме посоха, ничего нет в руках, невольно по телу
пробегает холодок. Тут уж надо уметь собрать всего себя, чтобы не
растеряться.
Вот медведь совсем уже близко от нас, остановился, прядет
короткими ушами, видно, понять не может, почему теленок не
кричит. В его приземистой фигуре, коротких, чуточку вывернутых
наружу передних ногах, в низко опущенной голове — чудовищная
сила. Как он уверен в себе! И от этого у меня сердце
бьется часто-часто. Мне ничего не остается, как ждать,
доверившись Улукиткану. Перевожу свой взгляд на него. Старпк
спокоен, лпцо его непроницаемо. Вдруг его осеняет какая-то
мысль, и улыбка раздвигает губы. Подумать только, ему еще
смешно!
А в это время зверь, обходя ели, скрывается в чаще. Старик
опускает бердану, торопливо достает из сумочки два патрона. Я,
еще более обеспокоенный, принужден молчаливо ждать, чем все
это кончится.
Еле уловимым движением Улукиткан бросает один патрон
вниз, в медведя. Патрон перелетает его, глухо ударяется о
камень. Зверь мгновенно замирает. Он обескуражен, настороженно
ждет, не понимая, что это за звук, но на всякий случай
спружинил спину, готовый прыжком накрыть жертву. Подними
медведь свою лобастую морду кверху, он, конечно, заметил бы нас.
А старик бросает в него второй патрон, тот падает на тропу, и
зверь, тяжело подпрыгнув, накрывает его передними лапами, как
лиса — мышь. Но вдруг он улавливает запах человека, что-то
страшное отражается на его морде. Одно мгновение — и будто
какая-то адская сила толкает медведя на камни. Зверь упал,
рявкнул, вскочил и, охваченный паникой, уже не разбираясь, что впе-
250
реди, рванулся сквозь чащу на дно ущелья. Следом за ним
катился, затихая, треск сломанных веток.
— Ух... ух... ух...— доносится снизу медвежья жалоба.
Улукиткан обнял корявый ствол ели, места не найдет,
смеется от всей души и что-то кричит вслед зверю на своем языке.
Да и как тут не рассмеяться! Надо же было придумать такую
шутку!
— Как прыгал, видал? Все равно что его кто ножом ткнул...
Большой медведь, шибко большой, а испугался, даже упал.—
И старик снова громко смеется.
Так неожиданно заканчивается наша охота на кабаргу.
Спускаемся на дно ущелья. За величавыми вершинами
лиственниц, за гранью скал хлещет полотнищами дождь. Ветер в
вышине гонит взлохмаченные тучи. Тайга гудит, чуя непогоду. Мы
заторопились, чтобы успеть добраться до лагеря.
Утром перед нами снова встал все тот же вопрос: где искать
перевал? Горы по-прежнему кажутся недоступными, а на
седловины, которые мы обнаружили в вершинах истоков, не подняться
с караваном. И все-таки где-то тут Улукиткан переходил
Становой...
Я достаю карту масштаба 1: 1 ООО ООО. Она издана в 1927 году
и составлена частично по рекогносцировочным данным, а
больше — по рассказам охотников и, конечно, далеко не соответствует
действительности. К тому же масштаб карты настолько мелкий,
что на ней изображены только основные русла рек, и то
приблизительно. Она нередко подводила нас, и мы уже давно ею не
пользовались. Да в этом и не было надобности при таком
проводнике, как Улукиткан. На карте из всех истоков Зеи нанесен
только один, названный Тас-Балаган.
Когда я вслух прочел это название, сидевшие у костра
проводники вдруг повернулись ко мне.
— Ты что сказал? — спросил Улукиткан.
— Вот здесь на карте указан только один ключик —
Тас-Балаган.
Старик встал, потом снова сел и долго смотрел на карту,
ничего не понимая.
— Это мой Тас-Балаган, другой люди тут не жил! — в
необычном для него возбуждении вскричал он.
— А что означает это слово?
— Каменный балаган. Где он тут? Покажи.
Он привык ощущать зримо, натурально, в естественном
освещении, а тут огромная горная территория изображена на
площади, которую можно прикрыть спичечной коробкой.
— Такой ключ есть километра два-три отсюда, только по
нему не пройти,— вмешался в разговор Василий Николаевич.
Улукиткан задумался: где-то близко почти семьдесят лет на-
251
зад он с матерью и сестрою сложил этот балаган! Кто-то из
топографов, делая первый абрис этой местности, назвал ключ или весь
исток Тас-Балаган.
Как жаль, что я не знал до сих пор значение этого слова,
может быть, это помогло бы нам скорее найти проход.
—- Ходи надо, хорошо смотри надо. Ты пойдешь со мною? —
вдруг спросил меня Улукиткан, загораясь надеждой.
— Пойду.
— Тогда торопись, чай пьем — ходи будем.
— А мне с Лихановым разрешите подняться на голец, может,
барана добудем,— попросил Василий Николаевич.— Без мяса
ноги еле носишь.
Я не возражал, тем более что нам давно пора было подумать
о пополнении поскудевших продовольственных запасов.
IV
Тайна старой ели. Проводник узнает местность. Улукиткан
покидает наш табор. На подъеме к перевалу. Снова у нас
радость! Неприятная радиограмма.
Мы с Улукитканом уходим первыми. Он — налегке, но с бер-
даной. У меня за плечами карабин и рюкзак с лепешками,
котелком, кружками.
День начинается погожим утром. С неба льется благодать —
золотая, горячая. Пробудились птицы, букашки, на перекатах
веселее зазвенел хрусталь реки.
Идем по левому берегу восточного потока, сжатого крутымп
обрывистыми склонами. С шумом он проносится мимо,
рассыпается белымп кипящими каскадами. То справа, то слева чередуются
оголенные утесы, и нам часто приходится переходить реку вброд.
Вскоре русло круто поворачивает на север, и мы видим ту
самую гигантскую скалу, которой любовались с гольца три дня
назад. Отсюда она кажется еще более могущественной, еще более
мрачной. Сколько понадобилось тысячелетий или миллионов лет,
чтобы вырезать в сплошном массиве и отточить с двух сторон
такое чудовище!
За крутой излучиной в русле стали попадаться обломки
белого мрамора. Они, будто огромные хлопья снега, виднеются сквозь
прозрачную воду истока. Неожиданно выходим к водопаду. Какое
чудесное зрелище! Представьте себе русло реки, перехваченное
отвесной мраморной стеною. Вода, падая сверху тугой скользящей
струей, разбивается вдребезги о белые обломки и снова
поднимается ввысь столбами радужной пыли, чтобы повторить свое
чудесное падение. В изумительной белизне мрамора, в
хрустально-чистой воде, в звонких брызгах купаются лучи горячего солнца.
Сколько тут света, ярких красок и как удачно все они мешаются.
252
Добавьте к этому еще голубое небо, темные откосы скал, ярко-
зеленый береговой брусничник, окаймляющий белизну пышным
бордюром...
Но за водопадом снова нас окружает угрюмая природа.
Улукиткан часто останавливается, осматривает все, оглядывается, но
тщетно: ничто не напоминает ему место, где когда-то сложил он
каменный балаган.
У ручья мы задерживаемся.
Усевшись на камнях, старик стал перематывать на олочах
ремешки.
Ручей ворчит, будто на кого-то гневаясь, сползает по
шероховатому дну глубокого каньона. Над ним нависает чаща, дыбятся
кривобокие лиственницы и стоят поодаль утесы-сторожа. Стлани-
ковые крепи надежно заслонили проход и прикрыли густым
сплетением стволов. Буйная лесная поросль карабкается по уступам
боковых склонов до карнизов, широкими зелеными волнами
перехлестывая через границу видимого излома.
— Будем тут искать,— говорит Улукиткан.
Пытаемся подняться по руслу ключа. Как он извивается,
глубоко врезаясь в монолитную стену откоса! Нам приходится
тратить много усилий, чтобы пробираться по узкой щели между
огромными глыбами, пролезать под ними пли карабкаться на их
отполированную поверхность. Ручей скачет с невидимой высоты,
то разбиваясь о выступы скал, то зарываясь в разноцветную
щебенку, то снова появляясь, чтобы совершпть гпгантскпй прыжок
вниз. Стены потные. С нависающих над щелью кустарников
капает вода. Камнп покрыты слизью. Да и сам воздух пропитан
промозглой сыростью.
Мы упрямо продвигаемся вперед, хотя и очень медленно и
очень тяжело. Чаще стали попадаться водопады. Вот и совсем не
осталось прохода, и мы вынуждены выбраться наверх. Теперь нас
окружает густой непролазный стланпк, прикрывающий крупную
россыпь. Стволы так густо переплетены, что даже лиственницам
здесь негде поселиться, и они, чтобы прорваться вперед,
обходят заросли высоко по склону.
С чувством какой-то неуверенности, почти слепо, мы
погружаемся в это огромное море задыхающейся растительности,
способной в короткое время измотать силы человека, изорвать одежду,
привести его в отчаяние.
И все же мы, шаг за шагом, поднимаемся выше и выше. Сам
себе удивляешься, как согласованно работают ноги и руки. Да и
не так уж плохо передвигаться по переплетенным стволам на
четвереньках. Правда, это очень утомительно, по не безнадежно.
На первой прогалине мы остановились передохнуть. Каравану
по нашему следу ни за что не пройти, но нас обнадеживает
другое: расщелина, что прилегает непосредственно к гигантской
скале, по крутизне доступна оленям, если, конечно, прорубить проход
сквозь стланиковую чащу, и наша сейчас цель — идти вперед до
253
тех пор, пока не наткнемся на непреодолимые препятствия или
не достигнем вершины ключа, а возможно, и водораздельной
линии Станового.
Снова проделываем сложные упражнения на стланике. Солнце
высоко, тепло. Природа нежится в пахучей зелени и звуках.
Глаза радуют бездонная синева неба и южные дали, повитые
тончайшей лазоревой дымкой.
Еще час мы боремся с чащей. Но вот она стала редеть,
появились пятна ягеля, и неожиданно кончилась крутизна. Мы
оказались на верху первой террасы и удивились, увидев перед
собою почти ровную местность, пересекающую всю расщелину
шириною чуть ли не в два километра. За ней виднелась вторая
терраса, прикрытая густым зеленым лесом. Уж никак мы не
рассчитывали увидеть здесь такой красивый уголок. Сразу за краем
стланика начинается бугристая марь, прикрытая волнистым бледно-
желтым лишайником. За ней тайга — густая и пышная! Темные
елп, белоствольные березы, угрюмые лиственницы, и, как ни
странно, тут же целым полчищем живут стройные осины! Такое
смешение редко здесь встречается. Но самое главное — впереди
уже нет сплошных стланиковых зарослей, и это радует нас.
Мы вышли к краю мари, остановились. Улукиткан
внимательно осмотрел местность.
— Смотри, шибко хороший ягель. Если когда-нибудь это
место ходил люди, они непременно тут кормили оленей.— Он
задумывается. — Скажи, где бы ты стал табором? — И, не
дожидаясь ответа, продолжает: — Вон внизу, видишь, толстый ель, под
ней чистый место, сухо, там бы я ночевал.
— А для чего это тебе?
Он удивленно посмотрел на меня.
— Человек, как бы далеко ни ходил, а след от него не
отступает. Говорю, если ходил когда-нибудь сюда люди с оленями,
они там под елью ночевали или обедали. А ты как думаешь?
— Я бы тоже там остановился. Пойдем посмотрим.
Мы подошли к краю леса, где стояла эта толстая ель,
гостеприимно склонившая перед нами свою темную крону. Под
ней лежала толстым слоем осыпающаяся годами хвоя, а рядом
пластом зеленый мох — вот и все, что мог заметить глаз. Но я
заранее внимательно приглядываюсь ко всему, хочется в
наблюдательности не уступить старику. Однако тут не оказалось ни
пней, ни старых затесов, ни брошенных палок от чумов, ни
остатков огнища, и я тороплюсь сделать вывод:
— Видно, эвенки никогда здесь не переходили Становой,
иначе они действительно должны были бы остановиться под елью,
чтобы покормить оленей.
Но Улукиткан будто и не слышал моих слов, он не умел так
быстро решать задачи. Как оказалось, его малюсенькие, но
быстрые глаза искали не прямых доказательств пребывания здесь лю-
254
дей, а каких-то непонятных для меня нарушений общей гармонии
местности.
Прежде всего Улукиткан обратил внимание на бугорок под
мхом, рядом с елью. Он был чуть заметен и по форме ничем не
отличался от тысячи бугорков на марях.
Я подошел к старику и помог ему содрать мох. Под ним
оказались два продолговатых камня, положейных на расстоянии
полуметра друг от друга. Старик улыбнулся.
— Видишь? — сказал он, обрадованный.
— Вижу. Камни.
— Камни-то камни, однако, близко таких нет, их носил
люди,— убежденно говорит старик.
Я смотрю на них и сверху и с боков, но, хоть убей, ничего
не могу подметить — обыкновенные камни, необтесанные. А сам
думаю: хорошо бы на этот раз мне ошибиться. Улукиткан
безнадежно качает головой и, не говоря ни слова, продолжает свое
обследование. Мне ничего не остается, как наблюдать за ним.
Наконец он подходит к ели, и снова улыбка освещает его лицо.
— Иди, смотри и думай, как это получилось,— говорит
старик, ткнув в нарост на стволе ели примерно на высоте
немного меньше двух метров от земли.
Нарост продолговатый, напоминает сжатые губы и еле заметен
на стволе.
— Тут была какая-то рана, со временем кора затянула ее.
Ты думаешь, ее сделал человек?
— Зачем думаю? Знаю. Он вбил в дерево колышек, котелок
вешал, ремни вешал, всякий разный вещи. Потом колышек сгнил,
упал, а место заросло корою. Давай хорошо смотри, может,
колышек еще не пропал совсем,— и старик стал посохом разрывать
под елкой многолетние наслоения хвои.
В выемке между толстых корней он нашел кости. Время
изъело их, они позеленели, но без труда можно было угадать, что
это остатки седла. Теперь пе было сомнения: здесь когда-то были
люди! Внимательно рассматривая, мы нашли на кости
вырезанные два креста. И Улукиткан вдруг помрачнел. Что-то они
напоминали ему или он прочел на жалких остатках кости какую-то
трагедию?
Старик с еще большим вниманием осматривает ель, топчется
возле камней, что-то додумывает, видимо, ему еще не все ясно.
А я доволен, что найдены следы пребывания здесь людей, что
наконец-то, может быть, мы находимся на правильном пути к
перевалу. Снимаю котомку, собираю сушник, разжигаю костер. На
душе вдруг становится необыкновенно легко, и даже окружающие
нас скалы потеряли свой суровый облик.
— Чай варить будем, это хорошо...— говорит Улукиткан,
снимая с плеча бердану и присаживаясь к огню.— Как думаешь,
если люди был тут и надо было тут надолго вещи положить, какое
место он выбирал для лабаза?
255
— Я бы сделал лабаз вон там, в чаще.— И показываю ему на
густой ельник.
— Ага. Может, и там... Мало-мало кушаем, потом искать
будем.
— Что искать?
— Лабаз.
— Какой? — удивляюсь я.
— Ты хорошо смотрел, а голова работай плохо. Помнишь,
Осикта говорил, один люди, имя его Карарбах, давно-давпо
ходил через Становой, назад не вернулся. Это он тут табором стоял.
— Да ты что, Улукиткан! Ведь это было лет тридцать назад,
а то и больше, как можно угадать, что тут была стоянка Карар-
баха?
Он смеется.
— Говорю тебе, где бы человек ни ходил, след от пего не
отстанет. Разве не видишь? Рог, что лежал под елью, он от
седла. А на нем что вырезано? Два креста. Это родовая метка Ка-
рарбаха, я знаю. Хороший люди был, шибко жалко.
— Он что, умер? — удивился я.
— Однако, пропал. Тут ему беда случился, большой, вот и
не вернулся...
И старик стал рассказывать, последовательно восстанавливать
картину происшедших здесь так много лет назад событий.
Никогда еще он так меня не поражал своей способностью логически
анализировать неприметные для нас факты.
— Если глаза твои не знают, что видят, пусть уши помогут
им. Слушай, старик будет толмачить. Я искал тут огппще, а его
нет, значит, у Карарбаха не было чума. Однако, без огня люди
жить не могут. Как думаешь, зачем он сюда два камня прпнес,
рядом положпл?.. Не знаешь? Тут стояла его палатка, а па
камнях железная печь. Посмотри, с какой стороны около камня
железная печь. Посмотри, с какой стороны около камня есть уголь.
В той стороне у печки дверцы были и выход из палаткп. Теперь
ты понимаешь? Иди, найди уголь.
Действительно, возле одного камня я под мхом пашел
несколько угольков и легко представил, как стояла печь и палатка.
— Теперь слушай и думай: почему Карарбах оставил тут на
колышке седла? Оленей потерял! Такие седла из рога и кости
эвенк зря не бросит. Вот я и думаю: если он всех оленей
потерял, то вещи бросил тут в ельнике; не всех потерял — ушел
через перевал дальше. Но Карарбаха потом у нас ничей глаз пе
видел, значит, пропал он за перевалом. Ай жалко! Хороший люди
был. Ты вари чай, а я смотреть буду, пет ли близко лабаза...
И старик ушел в ельник.
Уже полдень. Млеет тайга, облитая золотой благодатью
солнца. Резвясь, шалят сквозные ветерки. В небесной лазурп ни
.единого облачка. В природе — сонливый покой. Кажется, надолго
установилась погода.
256
Где же взять воды для чая? Ручей шумит далеко и глубоко в
щели. Разве посмотреть, нет ли на мари льда? Беру топор,
сдираю толстый мох. Под ним оказывается вечная мерзлота. Это уже
выход из положения! Срубаю верхний слой, добираюсь до
коренного льда, набираю его полный котелок, а сам думаю: вот это
будет чай! Ведь льду, вероятно, много тысяч лет!
В те далекие времена, вероятно, здесь, где сейчас марь, было
озеро. Может быть, перед тем, как ему замерзнуть навечно, из
него пили воду мамонты, гигантские олени или какие-нибудь
другие доисторические животные...
Улукиткан вернулся с находками: принес изъеденные
ржавчиной кусок железа от печки и котел, роговые кольца от узд и
всякую мелочь.
— Видишь? — говорит он.— Улукиткан не зря думал. Карар-
бах потерял всех оленей, вернулся назад на Зею. Без оленей
зачем ему идти за перевал? А потки положил на маленький
лабаз, видно, хотел скоро прийти за ними, но смерть поймала его
раньше. Лабаз давно упал, все сгнило, только это осталось.—
И старик бросил все на землю.
Решаем подняться на вторую террасу, чтобы окончательно
убедиться в наличии прохода. Пересекаем ельник, выходим к
шумливому ручью. Он падает с террасы, дробится о
подстерегающие его внизу камни и прозрачными струями сочится между
валунов. Столбы пыли окутывают водопад, береговую зелень, и
кажется, будто здесь, в каменной щели, купаются призраки,
взмахивая прозрачными крыльями.
Мы еще не подошли к водопаду, как ветерок набросил какой-
то знакомый запах цветов, да такой сильный и приятный, что
мы с Улукитканом остановились. Здесь, в суровом крае, цветы
почти без аромата, это не юг, где растительность соревнуется не
только в формах, но и в запахах. И вот такая радость — где-то
близко живет пахучее растение! Где оно? Какое? Мы без
сговора идем навстречу запаху.
Да ведь это душистый рододендрон! — вдруг осенила меня
мысль. С этими цветами я встречался на белогорьях Восточного
Саяна. Даже там, среди пышных альпийских лугов, среди
благоухающей зелени, он — самый душистый цветок, и запах его
человек улавливает на большом расстоянии.
Запах привел нас к водопаду. На высоком каменистом борту,
среди мелкого стланика мы увидели заросли душистого
рододендрона. Это низкорослое многолетнее растение, характерное для
гольцовой зоны гор, растет по россыпям. Мелкие бледно-розовые
и белые цветы издают резкий запах. В нем и ванильная пряность,
и гвоздичная свежесть, и еще что-то присущее только этому виду
рододендрона. Я набиваю им рюкзак.
Как обрадуется Василий Николаевич, увидев этот цветок! На
Восточном Саяне, где он родился и где в погоне за соболем и
в охоте на марала прошли его молодые годы, душистый рододен-
9 гр. Федосеев, т. 1
257
дрон называется «белогорским чаем». Его заваривают кипятком
и пьют как чай. Бледно-розовые цветочки напомнят моему другу
родные горы...
Ниже водопада переходим ручей и начинаем подниматься за
террасу. Подъем крутой, по густому ельнику. Пол мягкий, почти
нет камней. Это радует и обнадеживает нас. За крутизной снова
равнина с ворчливым ручейком, видна третья терраса, вероятно
последняя. По ней лепится мелкий лес, спускаются к подножию
«свежие» полосы россыпей. Теперь хорошо обозначилась
седловина, образовавшаяся между сильно разрушенными скалами. Тут
глазу простор.
Нет сомнения, мы находимся на том самом пути, по которому
шел в детстве Улукиткан. Но старик все еще присматривается,
прощупывает напряженным взглядом рельеф, что-то ищет.
Мы поднимаемся на одну из возвышенностей (морену) на
краю террасы, смотрим на свой след, на юг, и перед нами
распахивается даль, вправленная с боков в строгую рамку ближних
скал. Темные хребты с облезлыми вершинами пересекают
широкое пространство, поднимаются крепостными валами, грознымп
утесами, чтобы преградить путь Зее, священной дочери эвенков.
Но не укараулили ее, недосмотрели: убаюкали их ветры весенние
да туманы долгие. По эвенкийским преданиям, проточила Зея
гранит, раздвинула горы и вырвалась на простор. И мы видим с
террасы, как убегает вдаль, меж темных хребтов, ее текучий
голубой хрусталь.
Улукиткан садится на камень и долго смотрит вдаль,
протирая дрожащими руками глаза. Жесткие брови хмурятся, а в
глазах блестит что-то хорошее, теплое, словно он сделал какое-то
важное открытие. Хочет старик что-то сказать и не может,
кажется, вспыхнувшие мысли затуманили ему голову. Но вот он
выпрямляется и, ткнув крпвым пальцем в пространство,
взволнованно произносит:
— Все это я видел давно-давно, когда с матерью переходил
Становой. С тех пор прошло много времени, я стал совсем
другой; эти скалы, вот тот голец и все-все как было раньше, так п
осталось. Значпт, сон не обманул, нашли перевал. Теперь ходить
дальше нам не надо, поверь старику, проход через хребет тут!
— Ты уверен, что сон помог нам?
— Что ты за люди,— возмутился старик.— Три каменные
цветка, что я во сне положил в котомку, расклевали птицы.
Правда? Это — три дня, что мы с тобою напрасно ходили по
горам. Четвертый цветок я унес с собою — это наше счастье.
Скажи, разве не на четвертый день мы нашли проход? Как можно
сну не верить! Без веры даже сильный человек все равно, что
упавший лист: куда хочет, туда и несет его ветер.
Солнце косыми лучами греет костлявую грудь старика, ветер,
теплый, южный, ласково шевелит седеющие пряди волос на его
258
голове. А вокруг так хорошо, так просторно, как никогда не
было в этих горах.
Отдохнув с полчаса на верху второй террасы, мы
отправляемся в обратный путь. Улукиткан идет впереди. Теперь в его
движениях уверенность, он спокоен. Старик намечает между камней
будущую тропу для каравана. Я делаю топором затесы на
деревьях. На этот раз мы окончательно убедплпсь, что подъем на
верх первой террасы вполне возможен с оленями, но придется
приложить много усилий, чтобы прорубить проход сквозь чащу
леса, покрывающую эту террасу.
Так был открыт забытый эвенками проход через Становой,
сослуживший добрую службу в течение многих последующих лет
нам и другим экспедициям, работавшим в этом районе.
В лагерь вернулись до захода солнца. Василий Николаевич
с Лихановым ушли на охоту на тот самый голец, куда ходили мы
с Улукитканом в первый день, но еще не вернулись. Вспыхнул
костер, закипел чайник; мы еще не успели взяться за кружки,
как вскочил Кучум и насторожился. Из чащи появилась Бойка.
Она с разбегу бросилась ко мне, лизнула Улукиткана, затем
подошла к сыну. Тот обнюхал ее всю: губы, шею, бока, грудь, и я
подумал: вероятно, Кучум пытается угадать, где была мать, какие
события ее сопровождали и довольна ли она своей прогулкой.
— Геннадий,— говорит Улукиткан,— надо много дров
готовить, сегодня долгий ночь будет.
— Почему долгий, разве ты не устал?
— Устал, да ничего. Василий зверя убил, зубам работы
хватит на всю ночь. Мясо есть, так сон в обиде не бывает.
— Откуда ты узнал,— удивляюсь я.
— А разве ты не видишь, как долго Кучум обнюхивает
Бойку, она принесла запах убитого зверя, иначе он даже не
подошел бы к ней. Василий обязательно убил,— уверенно заявляет
старик.
А в это время слышится треск сучьев, шаги, раздвигается
чаща. На поляну выходят Лиханов и Василий Николаевич, на
сгорбленных спинах они несут по полтуши барана.
Мы помогаем охотникам снять добычу. Лагерь оживляется.
Вспыхивает обновленный костер, гремит посуда. От радости не
знаем, куда посадить Лиханова и Василия Николаевича. Они
принесли в лагерь запах свежей баранины, растревожили наши
аппетиты. Да разве только наши? Посмотрите, как Кучум нацелил
глаза на куски, облизывается, сгоняя с губ набегающую слюну.
Над огнем повис тяжелый котел. Пополз по тайге запах
парного мяса. Люди повеселели и оттого, что наконец-то найден
перевал, и оттого, что к ужину будет наконец подана
ароматная баранина именно в этот торжественный день! Тут уж было
за что выпить по стопке коньяку.
Я не ошибусь, если скажу, что среди парнокопытных зверей,
заселяющих обширную Сибирь, мясо снежного барана по вкусу
259
не имеет себе равного. В нем к знакомому запаху обыкновенной
баранины примешивается тонкий, свежий аромат альпийских
лугов.
Мы долго сидим за ужином. Над лагерем трепетно и ярко
мерцают звезды. Дремлют утесы-великаны. Молчит, задумавшись,
старушка тайга. Живет только костер да людской говор... Вот
когда я за много дней нашего путешествия усну спокойно, с
полным сознанием того, что наши усилия увенчались успехом.
— Ты что-то, Улукиткан, грустный? Нездоров, что ли?.. —
спрашиваю я старика, когда мы остаемся вдвоем у затухающего
костра.
Он смотрит на меня спокойно, но глаза печальные. Молчит;
хмурятся густые брови. Мысли где-то далеко. Но вот морщины
на его лице как бы оживают.
— Улукиткан обещал тебе показать перевал? Показал. Теперь
сердце старика не болит, можно оставить твой табор. Стар я
идти дальше. Зачем уносить свою могилу так далеко от мест,
где вся жизнь...
— Неужели ты, Улукиткан, решил нас покинуть? Ты же
хотел на перевале поохотиться за бараном...— перебиваю я его.
— Человек хочет много, да руки короткие. У оленя одна
думка — ягель; у меня одно горе — старость. Куда мне с ней
идти? Кому надо мое горе!
— Ты плохо себя чувствуешь? Скажи, что болит, я дам
лекарство, а утром вызову по радио врача.
— Нет, не надо. Сколько латок ни клади на старые штаны,
они новыми не будут.
— Почему же ты так вдруг засобирался?..
— Далеко уйдем — не выдержу, опять беды со мною
наберешься. Отпусти старика.— И он строгпм, просящпм взглядом
посмотрел на меня.
Рядом гасли последние вспышки костра. От реки полз туман
седыми лохмами. Наступило самое глухое время ночи: без звуков,
без шороха, и только где-то за темными грядами лиственниц
невнятным шепотком играли бубенцы да изредка властно ухал
филин.
Мы оба молчим. Меня этот разговор застал врасплох. Я не
ожидал, что старик преподнесет мне такой неприятный сюрприз.
Ведь и ему не так легко проститься с нами. И мне невольно
вспомнился наш длинный тяжелый путь по скупой, забытой
людьми земле: купуринские наледи, пурга на перевале, сон под
снегом. Мысль о том, что нас покидает человек, которому мы все
обязаны своим успехом, а я и жизнью,— больно сжала сердце.
Но имею ли я право уговаривать старика? За восемьдесят лет
своей яшзни он научился управлять собою. Пусть решает сам,
как ему лучше поступить.
Все это нагрянуло неожиданно, и я не могу прийти в себя.
А старик, понурпв голову, сидит задумчивый, но живая игра мор-
260
щин да содрогание ресниц и губ выдают внутреннюю борьбу,
видно, и у него тугой косой сплелись мысли...
— Ты о чем сейчас думаешь, Улукиткан? — не выдерживаю я.
Он поднимает на меня печальные глаза:
— Надо бы самому проводить вас за хребет, да не
вернуться мне одному. Вот и думаю, как пойдете дальше,— места
дикие, горы, чаща. Не везде реки бродить можно. Сердце мое
долго болеть будет.
— Нам не легко будет без тебя, Улукиткан.
Старик проводит рукой по морщинистому лбу, словно хочет
отстранить какие-то мысли:
— Ты напрасно думаешь, если дятел не стукнет, то день не
начнется. Как-нибудь пройдете, а старика не тащи дальше...
Когда нет пороха, ружье — только тяжесть.
— Хорошо, Улукиткан, ты поступишь так, как
подсказывает тебе твое сердце. Ты слишком много сделал для нас, чтобы
мы не согласились с твоим решением. Я верю в твое желание
сопровождать нас и дальше, но ты действительно уже не в том
возрасте, чтобы слепо подчиняться желанию. Уж если ты
решаешься вернуться, скажи, что тебе нужно для обратного пути?
— Пусть Майка пойдет со мною, она принесла мне много
счастья, больше старику ничего не надо.
— Майка пойдет с тобою, и ты возьмешь все необходимое,
чтобы в пути не думать об одежде и пище, а об остальном мы
побеспокоимся сами. Не думал я, Улукиткан, что сегодняшний
счастливый день закончится для нас так печально... Тяжело
расставаться с тобой...
— Когда я был слепой, то узнал своих друзей; мне тоже
больно бросить их, да что поделаешь. Старый люди все равно что
птица без крыльев. Ты не обижайся...— И Улукиткан,
растревожив головешкой затухающий костер, долго смотрел, как тлели в
синеватых вспышках угли.
Теперь я окончательно поверил, что старик всерьез решил
покинуть наш табор. Жалко было расставаться и с Майкой. Уходит
от нас самое пожилое, мудрое, чей опыт оберегал нас от многих
неприятностей, и самое молодое, радовавшее нас жизненной
свежестью, приносившее нам немало приятных минут!
Пора спать.
...Когда я проснулся, все были на ногах. Из тайги к
дымокурам пришли олени. На огне доваривался завтрак. Первая мысль
была об Улукиткане. Я оделся и вышел из палатки со слабой
надеждой, что он за ночь изменил свое решение. Но старик уже
собрался в обратный путь. Одет он был точно так же, как при
первой нашей встрече на зейской косе: на нем была все та же
старенькая дошка, вся в заплатках, без шерсти, со следами
костров, дождей, длительных походов, и лосевые штаны,
перехваченные ремешками ниже колен. На ногах новые олочи, будто
нарочно припасенные для этого случая. Спецодежда, в которой он хо-
261
дил последнее время, была упакована с продуктами и всякой
дорожной мелочью в потках. Все это без слов говорило о
непоколебимом решеппп старика.
Кто поведет теперь наш каравап к перевалу, кто найдет
проходы, переправы, кто предскажет погоду, кто теплыми словами
отогреет паши загрубевшие сердца в тяжелые минуты! Конечно,
поведет Лиханов. Но старик слишком избаловал нас своей
заботой, чтобы мы могли скоро забыть о его отсутствии.
За завтраком решаем вопросы нашего дальнейшего
путешествия к Алданскому нагорью. Выслушиваем длинное напутствие
Улукиткана. Не надеется старик на наш опыт, тревожится за
нашу судьбу, обо всем хочет предупредить, и от неуверенности за
благополучный исход нашего предприятия у него болезненно
морщится лицо.
Но день торопит нас. Уже свернуты палатки, налажены
вьюки. Все мы готовы покинуть лагерь, чтобы продолжить свое
путешествие. Помощником Лиханову будет Василий Николаевич.
Чтобы не задерживать караван на подъеме через заросли, я
пойду с Геннадием вперед. Мы прорубим лазейку через стланик до
верха первой террасы, а часа через три нашим следом Лиханов
поведет завьюченных оленей.
И вот наступила минута прощанья с Улукитканом. Я
чувствую, как что-то тяжелое клубком подкатывается к горлу, в
мыслях чехарда, язык не находит нужных слов. А старик стоит у
костра, сложив на яшвоте сцепленные пальцами руки, все такой
же маленький, щупленький и, как всегда, покорный. Он
пытается улыбнуться, но глаза вдруг начинают мигать часто-часто п
губы дрожат. Он подходит ко мне, обеими руками берет мою
руку, хочет что-то сказать... И не может...
— Мы всегда будем вспоминать тебя, Улукиткан, как
лучшего друга,— говорю я.— Ты много сделал нам, многому научпл, ты
заставил нас полюбить свой замечательный народ и этот дикий
край. Спасибо тебе за все! На перевале мы выложим большой
тур в честь нашей признательности тебе. В нем я оставлю
записку: «Перевал этот открыт Улукитканом». Пусть те, кто будет
пользоваться пм, благодарят тебя. Скажи, что ты хочешь, и я
выполню твое желание!
Улукиткан держит мою руку, пристально смотрит мне в глаза,
и я вижу, как по его лицу расплывается теплота.
— Сердце лучше слышит, чем ухо, лучше видит, чем глаз,
ему больно покидать ваш табор. Теперь наши дороги разные: твоя
тропа уйдет далеко за хребет, а моя совсем в другую сторону.
Ты спрашиваешь, что бы хотел Улукиткан? Пусть еще раз
когда-нибудь мое сердце услышит твой голос— Он помолчал,
сдвинул жесткие брови и продолжал: — Помпи, если па твоем пути
будут удачи, даже много — не гордись. Но если постигнет горе,
не теряй головы, без него счастья не бывает. Не забудь, что
толмачил тебе старый Улукиткан...
262
...Я ухожу с Геннадием. В тайге тихо, лишь под ногами
шуршит густой брусничник. На повороте оглядываюсь. У костра
одиноко стоит Улукиткан, машет нам на прощанье шапкой. Он
покинет лагерь последним, после того, как караван тронется к
перевалу.
Наша задача — наметить более плавный подъем на перевал и
прорубить проход сквозь стланиковые крепи, по которому можно
будет пройти груженому каравану и по которому позднее полевые
подразделения экспедиции смогут внести наверх тяжелые
геодезические инструменты.
Потянулась тропа от табора по восточному истоку до
исполинской скалы, полезла наверх по уступам в гущу зелени. От стука
топоров пробудилась тайга. Заплясало по утесам голосистое эхо,
пополз по ущелью чужой, незнакомый звук.
И, словно угадав в них шаги человека, в недобром
предчувствии застонали скалы.
Ощетинился стланик, встал непролазной стеною. Поползли
навстречу россыпи. Но невозможно сломить упорство людей, уже
поверивших в благополучный исход дела.
В чистом, звонком воздухе не смолкает стук топоров, и треск
падающих деревьев отдается в глубине ущелья глухим, недобрым
ворчанием. Мы работаем с полным воодушевлением, с полным
сознанием того, что делаем тропу в этп дикие, еще не
потревоженные человеком горы. Может быть, этой тропою откроется первая
страница большой летописи о покорении п всестороннем изучении
Станового.
Руки давно устали. Много раз мы садились отдохнуть, пока
не миновали крутизну. Как только оказались на верху террасы,
стланики поредели, разорвались, и скоро показалась марь. Не
успели еще мы выйти на нее, как снизу послышался крик
погонщиков. Караван поднимается на верх террасы. Я иду ему
навстречу...
Бедные олени! На них жалко смотреть: из открытых ртов
свисают длинные языки, в глазах муть, при малейшей остановке они
ложатся, и их очень трудно заставить встать.
После короткого совещания решаем заночевать здесь. Лиханов
выводит караван на марь, ищет место, где бы поудобнее стать
табором, и, так же как и мы вчера с Улукитканом, направляется
к той самой ели, где была стоянка Карарбаха. Развьючиваем
оленей, отпускаем их на корм. На стоянке всегда всем хватает
работы: кто таскает дрова, кто бежит за водой.
Во время обеда я вдруг замечаю, что Лихапов, доставший
уже не первый большой кусок баранины с костью и поднесший
его ко рту, вдруг замирает с открытым ртом. Глаза устремлены
вдаль, на склон горы. Мы все разом поворачиваемся и смотрим
туда и тоже замираем: по нашей, хорошо протоптанной тропе,
запыхавшись, бежит усталая Майка! Все поднимаемся и ждем —
не появится ли следом за ней п Улукиткан?
263
А Майка, выскочив на марь и увидав пасущихся оленей,
палатки, дымокуры, людей — словом, все то, что окружало ее с
рождения, к чему она привыкла, вдруг остановилась. В ее
застывшей позе, в раздутых ноздрях, в больших черных глазах,
даже в дыхании — радость.
Вот она уже возле оленей. Не знает, возле кого
остановиться, протяжно кричит. Затем Майка подбегает к костру и долго
осматривает всех нас своими большими наивными глазами.
— Ах ты, бездомница, раньше бросила мать, теперь вот и
Улукиткана! — строго говорит Лиханов.
А та, будто вдруг вспомнив, что еще не все сообщила оленям,
бросается к стаду, и оттуда долго доносится ее отрывистый крик.
Мы привыкли к ней, к ее шалостям, к ее крику, и присутствие
ее нам приятно.
Но мы знали и другое: она своим исчезновением принесла
большое горе Улукиткану! Ведь старик будет думать, что она
ушла от него потому, что не в силах предотвратить несчастье,
которое, значит, лежит на его пути домой.
— Что же будем делать с Майкой? — обращаюсь я ко всем.
— Надо ее вернуть старику...-— говорит Василий Николаевич.
Лиханов неодобрительно качает головой.
— Как догонишь? Если Майку привязать к ездовому оленю —
она задушится, не пойдет. Значит, надо гнать все стадо, а
зачем напрасно мучать оленей? Старик теперь далеко. Он
обязательно обманет злого духа харги, как-нибудь попадет домой.
И мы решаем: пусть Майка остается с нами. После обеда мы
с Геннадпем взялись за топоры, чтобы прорубить тропу на
перевал. А Лпханов с Василием Николаевичем отправились вниз за
оставшимся грузом.
Верх первой террасы, где мы стали лагерем, представляет
собою слегка наклонную площадку, прикрытую зарослями
смешанного леса. Тут и ель, и береза, и лиственница, и рябина, и
ольха, и неизменный стланик. Словом, все, что произрастает по
обширной Зейской долине, собрано на этой небольшой площадке, и,
несмотря на большую высоту по отношению к уровню моря,
деревья чувствуют себя здесь неплохо. Вероятно, этому
способствует почва, на которой они поселились, и то, что терраса
защищена с трех сторон высоченными скалами и сюда не проникают
губительные северные ветры.
Здесь нам идти легче. Тропа пронизала ельник, пробежала
вверх по ключу почти до водопада, перебралась на правый
берег и стала карабкаться по крутяку на верх второй террасы.
Хорошо, что на этом подъеме нет россыпи.
Не торопясь, выискивая более доступный проход, мы
поднимаемся все выше и выше. Тайга заметно редеет. С боков от
полуразрушенных скал все глубже вклиниваются россыпи. Пятнами
желтеет по склонам ягель. Становится просторнее. Но нас
постигает неудача. Мы уже выбрались к границе леса и были со-
264
всем недалеко от перевала, как с восточных вершип сполз к нам
холодный туман. Он принес мелкий, спорый дождь, и мы
повернули обратно, не достигнув седловины.
Навстречу, из глубоких ложбин, выползает зловещая темень.
Срывается ветер. Дождь усиливается, и, пока мы добирались до
нижней террасы, он исхлестал нас так, что сухой нитки не
осталось. Задурил и ключ. Промешкай немного, и нам трудно было
бы его перебрести.
Мы в ельнике. Уже не идем, а бежим. Холод пронизывает
тело. Тайга шумит глухо, сонно. Сгущается ночь. Но скоро
табор, там затишье, горячий чай и теплая постель. Вот и огонек
просверлил темноту, пронизал кроны деревьев. Оп манит к себе.
Свет костра отпугивает мрак наступившей ночи. Но... что это?
По ягелю бродит Майка... одпа... Не привиденье ли это? А где
же олени? Наши, видно, еще не вернулись с грузом, часть
которого оставили вчера ниже. Неужели Майка убежала и от них?
Мы выходим из чащи почти у самого табора. Никого нет, где-
то далеко внизу слышатся крики погонщиков. Но, судя по тому,
как весело пляшет пламя костра, как дружно потрескивают
только что подложенные в огонь дрова, кто-то оставался на таборе.
К тому же чьи-то заботливые руки приготовили возле огня
вешала для просушки одежды. Мы в недоумении. Но вот из
темноты к свету выходит человек... маленький, слегка сгорбленный...
в знакомой одежде. В руках он держит ведро с водою.
— Улукиткан?! Ты ли это? — изумленно кричу я старику,
охваченный радостью.
Он опускает ведро на землю, молча подает мпе сухую руку.
Я догадываюсь, что Улукиткан вернулся совсем, и пе могу
удержаться, чтобы не обнять, не дать почувствовать старому эвенку,
как дорог он нам. Я крепко обхватываю руками щуплое тело
Улукиткана и долго тискаю... Посторонний человек мог бы подумать,
что мы не виделись с ним целую вечность.
— Майка убежала от меня,— тихо говорит старик,— и я
вернулся. Может, верно, я не должен бросать вас в этих горах. Если
счастье не хочет идти со мной, я должен идти за ним.
Уже близко слышится крик Лиханова, к табору подходит
караван. Мы помогаем развьючивать уставших животных и
отпускаем пх на корм. А дождь все идет и идет. Запал, будто растаял,
ветерок, поникла тайга. Все безнадежно опечалилось. Но под
елью сухо. Как приятно тепло большого костра!
Огонь нагоняет сон, но прежде нужно обсушиться. Мы
раздеваемся, развешиваем одежду и полуголые окружаем костер.
Пламя весело лижет пугливую тьму. С веток падают тяжелые капли
влаги. Освещенные дрожащими бликами огня, все мы кажемся
странными существами: скорее походим на каких-то горных
духов, спасающихся под елью от непогоды.
Утро встретило нас мелким дождем. Надо идти. Мы не
имеем права в своих походах рассчитывать только на хорошую по-
265
году, на надежную тропу. Нас ничто не должно пугать, мы
должны быть достаточно привычны ко всяким неприятностям, тогда и
сон возле костра, и трудности похода, и даже пригорелые
остатки каши на дне котелка покажутся большим наслаждением,
которое никогда не испытываешь, живя в городе.
Когда все было готово, Улукиткан надел плащ, подпоясался,
подтянул ремешки на олочах и из потки достал свою старенькую
шапку. Караван тронулся. Крик погонщиков, треск сучьев под
ногами оленей, людской говор не могли разбудить эхо. На небе
вдруг исчезли обнадеживающие просветы. Туман свалился в
лощину и накрыл нас. Сразу стало холодно и сыро.
Олени еле плетутся по скользкому подъему. За туманом
ничего не видно, кроме небольшого мокрого клочка земли под
ногами да контура прорубленной вчера просеки. Настроение у всех
кислое. Одно утешение, что с каждым шагом, пусть он тяжел и
очень медлителен, мы приближаемся к перевалу.
Три часа продолжается подъем. За это время перестал дождь,
и лучи солнца нижут голубые проталины. Мы уже высоко. Ближе
синеет просторное небо. Подступ к перевалу свободен от леса.
Некрутой каменистый склон заплетен полярной березкой,
стлаником, ольхой. Выше кустарники редеют, мельчают и совсем
исчезают. На седловину выбегают только низкорослые стланики, и
там же, в камнях, можно увидеть густо сплетенные рододендроны.
Перевал представляет собою довольно широкую седловину,
заключенную между расступившимися отрогами. Справа и слева
глубокие прорезы, по которым можно, не поднимаясь на верх
седла, пройти на противоположную сторону. Я останавливаюсь: куда
идти? Снизу трудно угадать, по какой щели легче провести
оленей. Левая мне кажется более доступной. Вижу, Улукиткан
нацеливается пройти этой же щелью. Уже берем последнюю крутизну.
Вот мы и в щели. Она подводит нас к небольшому озерку,
обросшему мелкой осокой и помутневшему от пробежавшего
недавно по нему стада снежных баранов. Узнаем, что ручеек из
озерка течет на север.
Значит, мы действительно на перевале.
В тишину врываются мой и Василия Николаевича выстрелы,
громкое «ура». Улукиткан тоже закладывает в свою бердану
патрон, приподнимает к небу ствол, долго чекает затвором, но
ружье упорно молчит...
Караван спускается по ручейку и попадает на заболоченную
площадку, почти ровную, усеянную кочками. Идти ниже нет
смысла. Обходим болото по верхнему краю и останавливаемся всего
в двухстах метрах от оставленного перевала, на крошечной
лужайке, среди рослых стлаников.
Солнце еще высоко. Ставим палатки, развешиваем для
просушки одежду, спальные мешки, вещи, продукты. Я пользуюсь
безветрием, раскладываю на брезенте гербарий, добытых птиц. В
таком цветном оформлении наш лагерь имеет совершенно необыч-
266
ный вид и напоминает цыганский табор. Мы не нашли здесь ни
огнища, ни остатков чума, ни затесов. Может быть, впервые в
этом диком уголке гор застучал топор, и появились пни, и землю
обогрел костер.
Нам предстоит прожить на перевале несколько дней. Надо
разрешить ряд технических вопросов, связанных с проведением
геодезических работ в этом районе Станового. Да и люди
заслужили передышку после длительной кочевой жизни.
Но чтобы передышка не была скучной, сегодняшний день
посвящаем личным делам. Нужно серьезно заняться стиркой,
починкой; да мало ли каких дел накапливается за время похода!
Нашу обувь буквально съедают камни, сырость; одежду рвет
чаща. Тут уж чуть прозевай, не зашей, не завяжи вовремя — и
тайга вмиг разденет догола, не пожалеет. Необходимость
научила нас без посторонней помощи вести хозяйство, каждый сам для
себя и сапожник, и портной, и повар, и пекарь.
Среди всех я самый богатый человек — на моих штанах еще
есть место для заплаток. Куда хуже дела у Василия
Николаевича, он свои штаны износил донельзя, надо бы выбросить, так
нет, жалко.
Хочется здесь пополнить свою коллекцию несколькими
хорошими экземплярами снежных баранов, собрать растения,
поселившиеся на этих скудных склонах гор, в цирках, на скалах. Все
это, несомненно, сулит много интересных встреч, впечатлений, и
при мысли об этом загораешься нетерпением скорее надеть на
плечи рюкзак, взять посох, карабин и — айда к вершинам! Они
зовут, манят. Главное, не разгневалось бы на путешественников
небо, от него зависит наш успех. Затем мы продолжим свое
путешествие дальше на север.
Наша цель в этом маршруте, как я уже говорил,— помимо
технических задач, найти проход через Становой от Зейской
долины до Алданского нагорья.
Половина задачи выполнена. Это радует, когда оглядываешься
на пройденный путь. Будущее же по-прежнему остается
неизвестным и тревожным. Но разве не в этой неизвестности
завтрашнего дня заманчивость жизни путешественника?
От перевала на север тянется глубокое ущелье, сдавленное
скалистыми гребнями. По нему-то мы и пойдем. Там, на севере,
за синевой гор, где круто обрываются отроги хребта, покоится
большое озеро Токо. От него начинается Алданское нагорье.
Мы успели пообедать, натаскать большой ворох дров, убрать
просушенные вещи, но день еще не кончился. На западе
копились перистые лоскуты разорванных туч, и, лишь когда солнце
задернулось одной из них, кругом помрачнело.
Из каких-то глубин, словно дыхание настывшей земли,
струями полилась прохлада, и тотчас же над горами, над
темно-зеленым руном стлаников засинел воздух. Кукушка не торопясь
отбила первый вечерний час.
267
Улукиткан молча зовет меня к себе, кривым пальцем
предупреждает: будь осторожен — и таинственно показывает на
восточный край седловины перевала:
— Смотри, там стадо баранов. Хочет ходить через седло на
другой сторона, да нас заметил.
Действительно, там кто-то ходит. Достаю бинокль.
Подсаживаюсь к старику. До края седловины метров шестьсот. В бинокль
хорошо видно стадо из восьми голов: четырех самок, двух
прошлогодних ягнят и двух малышей, недавно появившихся на свет.
Им хочется перебежать седловину, но их явно пугают
палатки, дым, разбросанная для просушки одежда, пасущиеся олени.
Они еще не знают, опасно это или нет, и топчутся на месте.
Наконец одна из самок спускается вниз. Стадо кучится,
направляется следом. Но у стланика, почти у края спуска, вдруг все разом
шарахаются назад, выскакивают наверх, замирают одним серым
пятном. Опять тревожно посматривают в нашу сторону, но не
убегают. Уж очень хочется перебежать седловину!
Мы продолжаем неподвижно наблюдать. Животных одолевают
насекомые. Они и минуты не могут постоять спокойно,
беспрерывно мотают головами, чешут бока об угловатые камни, то
ложатся, то вскакивают.
Нас привлекают два малыша. Они буквально ни на шаг не
отступают от матерей, держатся рядом бок о бок, точно копируя
поведение взрослых. Мать ляжет — и малыш непременно
примостится рядом, та встанет — и он тотчас же поднимается,
прилипает к ее боку. Удивительная привязанность! Но два
прошлогодних ягненка ведут себя совсем иначе. Они беспрерывно
ссорятся. Тот, который поплотнее и более подвижен, не допускает
второго к матери, наскакивает на него, бьет передними ногами,
гоняет. Второй очень худ, шерсть на нем от побоев помята, уши
упали. Видимо, оттого, что его не пускают к матери, он с еще
большей настойчивостью хочет попасть к ней, ходит вокруг
стада, выжидает момент и за это получает новые и новые побои.
У меня невольно закрадывается мысль, что это не близнецы,
хотя и живут при одной матери. Не может быть, чтобы
единоутробные ягнята так ссорились. Вероятнее всего — у худого погибла
мать, ее заменила ему эта старая добрая самка.
Уже выползает сумрак, тускнеют горы, замирают звуки.
Стадо будто ждало этого момента, посмелело. Животные, тесня друг
друга, осторожно спускаются на дно седловины и, как только
миновали подозрительную полосу стланика, пускаются вскачь
всем скопом.
Вижу, как подпрыгивают по шершавому горизонту перевала
серые комочки. Животные уже на середине, но вдруг обрывают
свой бег, замирают на фоне потемневшего неба скульптурной
группой. Смотрят в нашу сторону, а два малыша,
воспользовавшись остановкой, припадают к материнским соскам. Теперь
баранам хорошо виден весь лагерь, с палатками, с костром. Им ка-
268
жется все так интересно, что они забывают об опасности,
продолжают стоять. Я поднимаюсь, кричу, бью в ладоши,— но
никакого впечатления, табун стоит, словно привороженный.
Слышится пронзительный свист Василия Николаевича — тоже никакого
впечатления.
Но вот закашлял старик, и стадо растаяло: самка с
прошлогодними ягнятами бросилась назад, остальные побежали дальше.
У края седла они выскочили на камень, дождались отставших и
все сообща поскакали по склону, уже не оглядываясь и не
останавливаясь.
На этом закончился памятный день нашего восхождения на
Ивакский перевал (так он был нами назван в честь
предстоящего маршрута по реке Ивак). От долгого и трудного пути сюда
остались волнующие воспоминания и удовлетворение. Теперь все
мы имеем право поспать спокойно, не тревожась о завтрашнем
дне. Огонь доедает лиственничные головешки, и над лагерем
смыкается густой вечерний мрак. Все уснуло.
Но я подожду, пока стемнеет. Горы уже утрачивают свое
величие. Снизу, словно выждав свой час, воровски крадется туман.
Черным вороном распласталась в небе тучка. Тает пейзаж, вместе
с болотом, с оленями, стланиковой чащей. Остаемся только я,
потухающий костер да голодный комар, повисший в сонном воздухе.
Кажется, и мне пора спать. На этот раз хочется встретить
утро без мыслей о делах, свободным и независимым, как птица.
Я уже зарылся в спальный мешок, как послышались шаги
Геннадия. Он поднял край полога, пролез внутрь.
— Неприятная радиограмма от Хетагурова.— И подал мне
журнал.
— Что еще случилось?
— Читайте, только что принял.— И он осветил фонариком
исписанную страницу журнала.
— «По последней сводке обстановка южном участке в партии
Лемеш складывается неблагоприятно. Необходимо сделать
перестановку подразделений, добавить строителей, иначе сорвем
наблюдения. Эти вопросы необходимо решить вам на месте. Прошу
отложить свой маршрут к Алданскому нагорью, вернуться к Мае
и посетить подразделения, работающие близ Джугдыра. Я
нахожусь Лплимуне. Хетагуров».
— Вот и выспались независимыми! — сказал я, выбираясь
наружу.
Вспыхнул костер. Из-под пологов вылезли люди. Для всех все
это неожиданно. Мысленно я взвешиваю, что важнее при этой
обстановке: идти инспектировать работы по Алданскому нагорью
или вернуться на юг, где назревает прорыв. Но ведь мы еще не
уверены, что за перевалом открыт путь к нагорью. А если с
оленями не пройти? И опять рой тревожных мыслей... Чувствую,
что надо поворачивать назад. О, как это тяжело! Кажется,
ничто так не угнетает путешественника, как повторные маршруты
в обратпом направлении. Видимо, не суждено нам в этом году
увидеть дикий Утук, не топтать нам алданские мари, не ловить
тайменей в Муламе. А ведь со всем этим мы уже давно сжились
в своих мечтах.
— Дня бы на три задержаться, не пожар. Я бы с
кем-нибудь пробежал по Иваку, посмотрел, что там за место,— говорит
Василий Николаевич.
— Надо подумать, да что думать, можешь утром
отправляться. Кого возьмешь?
— Поговорю с Николаем...
Я сообщаю Хетагурову о своем решении возвращаться.
Василий Николаевич укладывает котомки и бурчит себе под
нос: полог положил, накомарник на голове, спички, табачок взял,
крючки в кармане, а хариусы и ленки на месте, в Иваке; топор,
починяльная сумка, ложки, кружка — тут.
— Как думаешь, Николай, дрова отсюда возьмем или там
найдем? — спросил он громко, шутливым тоном.
— Маленько положи себе в котомку,— ответил тот, уже
готовый в путь.
— От реки зря не ходите,— напутствует Улукиткан,— где
прижмет, не торопитесь, хорошо смотрите, ищите обход. Упаси
бог, лишний брод не делайте через Ивак, лучше через гору
перелезть... Там где-то умер мой отец. Может, старое становище
найдете, кости человека увидите, обязательно спрячьте их под мох.
Теперь мне туда уже не ходить,—добавляет он грустно, кивнув
головою в сторону Ивака, и его сухое, старческое лицо
печалится.
Мы следим, как два наших товарища проходят марь п перед
тем, как скрыться за стеной стлаников, оглядываются, машут нам
на прощанье рукамп. Завидно, но на этот раз я не могу пдтп с
ними.
К концу третьего дня с хорошими вестями вернулись
разведчики. Путь к Алданскому нагорью открыт. С истинным
облегчением я дал команду полевым подразделениям начинать штурм
Станового.
Теперь можно и возвращаться на Маю. Жаль, что из-за
тумана мне не удалось взглянуть с ближней вершины на хребет и
не удалось, как хотелось, добыть для коллекции несколько
экземпляров снежных баранов.
Но мы еще вернемся сюда, непременно вернемся!..
Часть пятая
I
Тайна старых пней. Незрячий ведет зрячего. Шумит,
беснуется Купуринский перекат.
В начале нюня, после нескольких дней путп, мы вышлп к Мае.
Тут весна в полном разгаре. Зеленеет скупая земля.
Распушились березы. В тайге не смолкают птичьи голоса.
Караван остановился на ночь до захода солнца. Завтра наш
отряд разделится. Мы с Улукитканом решили проникнуть к
истокам Большого Чайдаха, перевалить Джугдырский хребет и по
пути проинспектировать полевые отряды. Затем по рекам Лючи,
Зея пробраться к устью Джегормы, где стоит лагерем наше
геодезическое подразделенпе. Руководитель — технпк Трофим
Королев, бывший беспризорник, воспитанник экспедиции и близкий
мне человек. Но чтобы не везти с собой весь наш груз по этому
сложному маршруту, сберечь силы оленей на будущее, мои
спутники — Василий Мищерко и Геннадий с каюром Николаем —
пойдут к устью Джегормы более прямым путем, через безымянные
отроги Станового хребта и там дождутся нас. Встречу назначили
на 23 июня.
Вечером долго сидели у костра. Улукиткан изображал на
брезенте тонкими веточками ерника карту той местности, которую
придется пересечь нашим товарищам, пробираясь к Джегорме, и
подробно рассказывал о проходах, перевалах, своротах.
— К Пакче-речке спуститесь,— толковал он,— сразу
звериный брод будет — не ходите, обманет: вьюки намочпте, а то и
оленей потопите. Идите выше, у второго утеса перебродите реку. Там
и ночуйте. Дальше гари пойдут, корму оленям не будет до
Джегормы...
Старик все больше и больше удивляет нас своей памятью.
Кажется невероятным, что в его маленькой, слегка приплюснутой
голове вмещается с мельчайшими подробностями огромный край, по
которому он бродил восемьдесят лет, мытаря горе кочевника. Все,
что видели его глаза за эти долгие годы,— а видели они очень
много,— память бережно и свежо хранит в своих тайниках.
Улукиткан не страдает старческой рассеянностью, ему чужда
забывчивость.
271
В долине заметно холодало. Затухал на потемневшем
небосклоне багровый закат. Стихало в тайге. Лишь осторожный дрозд,
усевшись на макушку темной ели, робко посылал в пространство
чудесные звуки своей вечерней песни.
В десять часов утра девятнадцатого мая мы распрощались.
Товарищи ушли на запад по безымянному ключу, а мы с
Улукитканом направились на юг. В хлопотах и сборах я забыл привязать
Кучума, и он вместе с Бойкой убежал следом за Василием. Когда
же вспомнил про него, кобель был уже далеко. Ничего не
оставалось, как только подосадовать на себя — скучно будет в походе
без преданного четвероногого спутника...
Улукиткан едет верхом, ведя за собой груженый караван из
восьми оленей. На правом плече у него висит бердана —
постоянная спутница его таежных походов. Я иду следом. На душе
необыкновенно легко и просторно. Бывают минуты, когда сознание
становится ясным, светлым, а окружающий мир доступным,
запоминающимся. Век бы так шел навстречу раскрывшимся
желаниям! С таким радостным настроением я шагал следом за караваном,
но если бы я мог заглянуть хотя бы на один день вперед, мы бы
с Улукитканом немедленно повернули бы обратно и бежали бы
отсюда, как звери от пожара.
Проехав километра три от стоянки, мы вышли к
левобережному ключу. Старик слез с оленя, ощупал глазами брод, стал
переводить в поводу караван. Но вдруг у него поскользнулась нога, и,
падая, он ушибся головой о камень. Я подбежал к нему. На его
лице отражалась нестерпимая боль. Он пытался что-то сказать,
хватал открытым ртом воздух и дико таращил на меня глаза.
С трудом мне удалось вытащить его на берег. К счастью, рана на
голове оказалась неглубокой. Отдохнул он с час под лиственницей
и настоял на том, чтобы ехать дальше.
Еле заметная звериная тропа ведет нас по широкому распадку
к подножию плосковерхой сопки. Темные лесные дебри неохотно
пропускают караван. На пути стеной встает кедровый стланик
необычайной для него, почти четырехметровой высоты.
Кедровый кустарник почти сплошь покрывает склоны
Джугдырского хребта. Местами стланики здесь образуют совершенно
непролазные заросли. Их стволы толщиной нередко до пятнадцати
сантиметров так переплетаются между собою, что только на
четвереньках и пробьешься сквозь них. А местами вообще не пройти
ни человеку, ни зверю. Надо было удивляться умению
Улукиткана находить лазейки в этой чаще.
Мы пробирались очень медленно. Подъем становился все
круче. Но вот поредел лес. Появились мелкие проталины, и после
двухчасового пути буйная растительность осталась позади. Мы
вступили в гольцовую зону — в область лишайников и мхов.
Под ногами пушистым ковром расстилается бледно-бледно-
желтый ягель, мягкий, как губка. Несмотря на то, что много дней
не выпадало осадков, дуют теплые ветры и почва уже давно про-
272
сохла, мхи и лишайники обильно пропитаны влагой. Эти
неприхотливые растения из тайнобрачных обладают способностью
добывать влагу не из почвы, а непосредственно из атмосферы,
особенно ягель: его пористые, густо сплетенные ростки накапливают
столько воды, что ее можно легко отжать рукой, как из губки.
В засушливое же время года, когда не бывает источника влаги —
туманов, ягель так высыхает, что мнется и рассыпается под
ногами, точно вермишель.
...На седловине мы дали оленям передохнуть. Тайга пустовала
бее ветра, без птичьих песен, без звериного шороха, лишь
изредка пропищит бурундук, вспугнутый караваном, да с неба долетит
одинокий крик коршуна. Сегодня мы впервые увидели стаю
казарок, молчаливо пролетавших над нами к Становому.
— Обедать где будем? — спросил я своего спутника.
Улукиткан, прислонившись к стволу карликовой ели,
прикладывал к глазам тряпочку и на мой вопрос не ответил.
— Что, глаза болят? — встревожился я.
— Ничего... мало-мало не видят.
— Раньше у тебя было так?
— Нет. Да ты не беспокойся, у старый люди всяко бывает,
пройдет,— проговорил он обнадеживающе-ласково.
Но моя тревога оказалась не напрасной. Присматриваясь к его
глазам, спрятанным глубоко в разрезе век, я не увийел в них
обычного огонька, оживляющего его лицо. Тонкая,
полупрозрачная муть затянула зрачки.
— Ты все видишь вокруг себя или нет? Может быть, они
болят у тебя от солнца, как тогда, зимой, под Кукурским
перевалом, или от ушиба о камень? — допытывался я.
Старик беспомощно отвел руки от глаз, посмотрел на меня,
огляделся вокруг и в испуге присел на корточки.
— Однако, ветер дурной глаз портил,— с горечью признался
он.— Ладно. Немножко отдохнем и пойдем дальше. Обедать в
ключе будем.
— Не лучше ли остановиться здесь на ночь? — предложил я,
не на шутку встревоженный случившимся.
— Что ты! — запротестовал он.— Если на все болезни старику
откликаться, не то что работать — даже кушать ему некогда
будет. Не та удача, что легко дается. Садись ко мне близко и
слушай. Может быть, Улукиткан последний раз видит тайгу, горы,
стланик. Помни, хорошо помни: твой путь к людям лежит так...—
И он, проткнув пальцем солнечный день, показал на юго-запад.—
А меня бросишь тут, в тайге.
— С чего это у тебя такие мысли мрачные? Напрасно
тревожишься, Улукиткан. Глаза поправятся, и все будет хорошо. Тебе
еще долго надо жить.
— Только жить — это шибко мало, надо уметь работать,
чтобы жить хорошо было.
— Ты уже достаточно поработал.
273
— Я ничего больше не говорю. Кедровка много кричит, да jkto
ей верит?.. Смотри, там должна быть высокая гора, возле Май, а я
ее не вижу...— И старик, кивнув головой на восток, долго щурил
глаза, протирая их тряпочкой.
Тяжелая печаль легла на добродушное скуластое лицо с
устремленными вдаль потускневшими глазами. В глубине моего
сознания нарастает тревога: неужели проводник ослепнет? Что
тогда я буду делать в этой незнакомой глуши, да еще так далеко
от жплья? Как выведу слепого? Стараюсь гнать прочь эти
страшные мысли. Хочется как-то поддержать старика, ободрить его —
и не могу найти подходящие слова.
— Однако, пойдем, надо торопиться,— прервал Улукиткан
долгое молчание.
В его голосе прозвучала безнадежность. Неуверенно он поднял
с земли конец повода, перекинул через плечо бердану и неохотно,
медленно, словно обреченный, сел на оленя.
— Ты видишь, куда ехать? Может быть, мне идти вперед? —
осторожно спросил я.
— Куда след тянуть надо — вижу,— ответил он, толкая
ногами оленя в бока, и наш маленький караван тронулся дальше.
Мы спустились в ключ по крутому склону. Ниже россыпи нас
враждебно встретил стланик и захламленная буреломом тайга.
Идти стало еще труднее. Но Улукиткан, не теряя направления,
с обычной ловкостью пробирался сквозь чащу, обходил промоины,
завалы, и у меня постепенно рассеялось беспокойство. Я решил,
что его слепота была временной, вызванной скорее всего
солнечным светом.
За ключом лес оборвался, и мы вышли на марь, шпрокой
полосой протянувшуюся вдоль отрога. Кое-где на ней виднелпсь
одинокие лиственницы, чахлые, горбатые, измученные непосильной
борьбой с длительной стужей. Видное глазу пространство сплошь
покрывали черные высокие кочки, словно расставленные в
беспорядке цветочные горшки. Старая, пожелтевшая трава на кочках
свисла, уступив место свежей зелени, уже потянувшейся густой
щетиной к солнцу. Это черноголовник. Он раньше всех выбросил
свои ростки.
Олени, выйдя на марь и уловив запах первой зелени,
всполошились. В это время года они предпочитают черноголовник
любому корму.
— Однако, чай пить надо. Вон у той лиственницы должно быть
сухо, пойдем туда,— сказал Улукиткан, по-юношески спрыгивая с
оленя.
Старик провел караван вдоль кромки леса и уже подходил к
лпственнице, но вдруг остановился, стал беспокойно озираться по
сторонам. Не понимая, что случилось, я тоже задержался. А
старик с необычайной поспешностью вскочил на верхового оленя,
стал тормошить его поводным ремнем, толкать ногами и
торопливо проехал дальше, минуя лиственницу.
274
— Ты что же, Улукиткан, чай пить не хочешь? — спросил я.
— Эко не видишь, место тут худое! — крикнул он мне,
скрываясь за перелеском.
«Что же тут худого?» — подумал я и стал осматривать
лиственницу.
Это было старое дерево, толстое, сучковатое, но без каких-либо
подозрительных примет. Около него было сухо, ровно, лучшего
места для привала тут не найти. На краю леса я увидел несколько
полусгнивших пней и обломок дерева, вероятно, от долбленой
лодки, да остатки костра, уже наполовину покрытые мхом.
Видимо, когда-то, давным-давно, сюда на марь заходили лесные
кочевники. Так я и не разгадал, что же встревожило
проводника.
Уходя, я еще раз тщательно осмотрел лиственницу и решил,
что старику что-то померещилось или просто почему-то не
понравилось это место.
Улукиткан остановился сразу за перелеском. Когда я пришел
туда, он уже развьючивал оленей.
— Напрасно ушел от лиственницы, лужайка там сухая, без
кочек. Чего испугался?
Он вскинул на меня печальные глаза и, медленно выговаривая
слова, сказал:
— Слушай: тому надо бояться, кто плохо видит, а я смотрел
шибко хорошо. Там покойник есть. Как ты не заметил? Старики
раньше говорили: плохо делать огонь около могилы, стучать
топором, топтать землю нотами — нехорошо напоминать умершему о
земных делах. Понимаешь?
— Да ведь я, Улукиткан, просмотрел там все, даже признаков
могилы нет. Откуда ты это взял?
— Эко смотрел! Слепой, пока не пощупает рукой и не
попробует языком, не скажет, что кушает, так и ты! — упрекнул он
меня.— Ладно, чай пьем, потом смотреть пойдем...
Я верил в необычайную наблюдательность и прозорливость
старика, но на этот раз усомнился. Вместе с тем мне очень
хотелось, чтобы Улукиткан оказался прав и сейчас.
Пока он развьючивал оленей и отпускал их на корм, я
притащил дров. Вспыхнул костер, зашумел чайник.
Улукиткана не покидало грустное настроение. Заметно
уменьшилась его подвижность. Он ушел в себя, стал неразговорчив,
на лоб наплыли складки раздумья.
— Как твои глаза? — спросил я осторожно.
— Мало-мало стало лучше, однако, совсем хорошо не
будет. Стар я. Скала вон какая крепкая, а время ломает
и ее.
— Вечером сделаем примочку. Может быть, глаза у тебя
устали п требуют более продолжительного покоя, нежели одна ночь.
Давай задержимся на Чайдахе дня на два, на три, пока совсем не
выздоровеешь.
275
— Что ты, торопиться надо! — решительно возразил он, и тень
невысказанной тревоги легла на его морщинистое лицо.
Мы закусили медвежьим мясом, напились чаю. Олени
разбрелись по кочковатой мари в поисках зеленого черноголовника.
Солнце косыми лучами грело тайгу.
— Пойдем смотреть, кто умер, да надо ехать, до ночевки еще
далеко,— сказал Улукиткан.
У лиственницы старик остановился, потоптался, посмотрел
вокруг и подошел к кострищу. Оживились, забегали его глаза, чуть
слышно зашептали что-то губы. В напряженном раздумье он
чесал затылок.
— Люди, которые тут были, шли куда-то дальше, да болезнь
надолго задержала их тут,— сказал он спокойным голосом.—
Видишь, какой большой очаг остался, много сгорело в нем дров.
— Почему ты думаешь, что людей задержала именно болезнь?
Разве они не могли выбрать это место для длительного отдыха?
— Нет. Ворон далеко летает, однако селится там, где корм
есть. Посмотри, кругом ягеля совсем нет, чем будет тут кормиться
олень?
— А разве черноголовник плохой корм?
— Его олень ест только весной, пока он сочный, но все равно
оленю каждый день нужен ягель. Да и эвенку тут делать нечего,
место худое: стланик, чаща, россыпь — в такой тайге зверь не
держится. Только шибко бюльной люди могли яшть тут — ведь
река Чайдах рядом, а там и мясо можно достать, и ягель есть, да,
видно, туда сил не хватило доехать. Теперь понимаешь?
Улукиткан осторожно, словно боясь нарушить чей-то покой,
подошел к пням. Его сухое старческое лицо стало снова
сосредоточенным.
— Однако, я ошибся, тут было два покойника. Наверно, отец
с ребенком, мальчик или девочка — теперь не узнать, много лет
прошло. Они умерли одно время, может, от одной болезни, а
похоронила их женщина маленького роста,— тихо рассуждал старпк,
как бы сам с собою.
Я стоял, с недоумением глядя то на старика, то на пни: гшп
как пни, самые обыкновенные, какие встречаются повсюду в
тайге, без всяких надписей и условных меток.
— Как ты смотрел и не видел? Плохо, когда не понимаешь,
что видят глаза,— сказал старик, успев заметить мои сомнения.—
Тогда слушай, хорошо слушай... Видишь, четыре пня стоят
попарно, как ножки кровати, это лабаз был сделан для покойника.
Деревья срубила маленькая женщина, смотри, какие низкие пни...
— Почему женщина? Их мог срубить и невысокий мужчина...
Улукиткан рассмеялся тихим, беззвучным смехом:
— Надо понимать, как дерево срублено. Топор кругом ствола
ходил — так рубит только женщина. Мужчина рубит с двух сторон.
Приглядываясь к пням, я заметил, что деревья действительно
были срублены как-то не по-мужски, нетвердой рукой.
276
Улукиткан продолжал объяснять:
— По длине лабаза разве не понимаешь, что большой люди
тут лежал, а по ширине его делали на два человека. Этот кусок
дерева видишь? Он от корыта, в котором раньше хоронили
детей.— И Улукиткан вывернул ногою полусогнутый обломок.—
Теперь как думаешь, старик правильно сказал?
Под обломком корыта мы увидели несколько бабок,
позеленевших от времени, изъеденных сыростью. Они были различной
величины, от крупных и мелких зверей, и лежали горкой.
— Э-э-э...— протянул нараспев старик, утвердительно закачав
головою,— не дочь, а сын был похоронен. Это его игрушки, их под
лабаз положили. Вот и все.
— Я бы ни за что не догадался.
Старик улыбнулся и шепотом сказал:
— Тебе еще рано все знать. Мать дает жизнь, а годы — опыт.
Теперь пойдем отсюда, нельзя долго тревожить умерших,—
закончил он еще тише и, согнувшись, торопливо зашагал к перелеску.
У меня под ногой громко хрустнул сучок. Улукиткан
испуганно оглянулся и неодобрительно погрозил пальцем...
Мне оставалось только подивиться сочетанию в этом человеке
многолетней проницательности, мудрости с наивным,
первобытным суеверием...
В пять часов мы покинули стоянку и двинулись через марь.
Моему проводнику и оленям привычно ходить по марям, я же
передвигаюсь с большим трудом. Высокие кочки из торфа, туго
переплетенные корневищами осоки, не выдерживают тяжести
моего тела, пружинят. Ноги скользят. Но падать нельзя — меж
кочек прячутся предательские ямы, наполненные водой. Иду, словно
на высоких ходулях, ступаю очень осторожно, и все же вскоре
сапоги мои наполняются водой.
За марью меня поджидал Улукиткан. Я выжал портянки, и мы
продолжали путь.
Когда вышли на отрог, солнце заканчивало дневной путь.
Ветерок набрасывал прохладу. Улукиткан слез с оленя и, опершись
грудью на палку, долго смотрел вперед на широкую долину.
— Большой Чайдах,— сказал он задумчиво, не отрывая
взгляда.
Сквозь темно-синий сумрак уходила на восток к Мае широкая
долина, сдавленная с боков плоскими горами. Темная тайга,
перехлестнув отроги, стлалась рваным покрывалом. По пей вяло
ползли тени обтрепанных ветром туч. На дне долины в густых
ельниках вилась небольшая река. От пологих берегов и до вершины
соседнего отрога полосами взбирались сплошные заросли
стланика; виднелись выступы полуразрушенных скал. На более крутых
склонах гор лысинами лежали каменные осыпи да старые гарп.
Долина, казалось, отдыхала в безмятежном покое.
Мы спускаемся. Ночь быстро опережает нас. Над головами
смутно замерцали звезды. В лесу стало глухо и тревожно: кусты,
277
деревья, пни порой кажутся живыми существами,
передвигающимися вместе с нами. Идем на ощупь.
Вдруг справа послышался подозрительный шорох. Улукиткан
задержал караван. Снова тишина, и снова треск...
«Ух-ух-ух...» — совсем близко послышался крик удаляющегося
медведя.
— Однако, еще жить будет Улукиткан: амикан1 боится
меня,— сказал старик серьезно.
— Что, опять неладно с глазами? — спросил я, увидев, что он
прикладывает платок к глазам.
— Малость вижу, не беспокойся. Ночевка близко, дойдем,
там, может, лучше будет...
— Значит, глазам хуже стало?
Старик не ответил; молчание его усилило мои опасения. Снова
в голове зашевелились тревожные мысли, и, как бы в
доказательство моей страшной догадки, он молча вложил мне в руку повод-
ной ремень своего оленя. Я посмотрел ему в лицо и все понял...
А темнота сгущалась. В долине все уже уснуло или затаилось,
и только мы одни продолжали пробираться сквозь лиственничное
редколесье, освещенное бледным мерцанием звезд. Я шел впереди,
за мной шагал старик, держась одной рукой за хлястик моей
телогрейки. Следом тянулись усталые олени. Где-то недалеко
шумел Чайдах, да позади тревожно кричала отставшая Майка.
Вот и берег. Мы вышли на небольшую поляну, окруженную с
трех сторон высоким лесом. Под толстой елью я остановил
караван.
— Совсем темно или я плохо впжу? Это ель? — спросил
Улукиткан, показав на дерево.
— Ель.
— Тода хорошо. Может, смотреть буду. Эту ель знаю. Место
тут сухое, корм близко, ночуем.
Мы развьючили оленей. Я притащил дров, и, пока я ходил за
водой, старик разжег костер. Нужно было немедленно принять
какие-то меры, не дать старику совсем ослепнуть, но моих скудных
познаний в этой области, конечно, было недостаточно, да и не
имелось никаких средств под руками. Я предложил сделать на
ночь согревающий компресс.
— Не надо,— ответил он спокойно.— Если утром я не увижу
солнца, значит, конец, пора Улукиткану отправляться к свопм
предкам. Для слепого тут дела нет. Тот, кто ел жирное оленье
мясо, не захочет жевать сыромятный ремень.— Он на минуту
задумался, и его лицо стало болезненно-грустным.— Неужели тут.
на Чайдахе, оборвется мой след? — снова заговорил Улукиткан.—
Куда ты один пойдешь, без меня? Место глухое, тайга,
незнакомому человеку трудно выпутаться из нее, а до жплухи далеко, ой
как далеко!..
Амикан — медведь.
278
— Зачем ты думаешь об этом, Улукиткан?! Допивай чай и
ложись спать, отдохни. Что бы ни случилось с тобой, мы будем
вместе,— попытался я успокоить его, но голос мой прозвучал
неуверенно.
Тяжелый вздох вырвался из его груди. Проводник не надеялся
на меня, на мой опыт. Да и горько было ему сознавать свою
беспомощность.
Ужинали молча. Шел двенадцатый час. В таинственной тиши
ночи слышны были шаги оленей, собиравших по берегу
прошлогодние листья тальника. За перекатом тихо гоготали перелетные
гуси. Еле уловимый ветерок лениво перебирал густые кроны елей.
А вокруг лежала безлюдная, необъятная глушь, лесные дебри,
полный неизвестности путь.
Догорал костер. Старик, отодвинув от себя чашку, собрал с
колен хлебные крошки и бросил их в рот.
— Где спать будешь? — спросил я.
— У огня. Пусть тело греется. Теперь уже немного остается
моих костров в тайге,— ответил он и, добравшись на четвереньках
до багажа, стал на ощупь искать свою постель.
Сердце мое сжалось от боли...
Я подбросил в костер дров. В чаще пугливо ухнул филин.
С неба свалилась спелая звезда.
Забираюсь в спальный мешок, но сон откачнулся от меня.
Тщетно пытаюсь разобраться во всем случившемся. Еще хочется
верить, что Улукпткан не ослепнет и мы продолжим свой путь.
Плохо спал и старик. Он часто ворочался, затяжно стонал п
что-то бормотал на родном языке.
Постепенно дремота овладела мною, я уснул, но и во сне
тревожные события продолжали нагромождаться одно на другое, как
деревья в таежном завале. Когда я проснулся, в небе гасли
Стожары, но еще было темно. Настороженно-чутко дремали лесные
дебри. У огнища, прикрытого холодным пеплом, сидел старик.
Поношенная, в латках дошка, старенькая от ветра и бурь, туго
обтягивала его сгорбленную спину. Маленькая голова с
взлохмаченными волосами покорно свалилась на согнутые коленки. Складки
тревоги стянули нависшие брови. Босые ноги, припухшие от
вздутых вен, посиневшие, были влажны от пзморози. Улукпткан,
видимо, забыл про ночь, не замечал холода. Грустное раздумье
целиком захватило его... В его позе и потухшем костре, в
тяжелом молчании — непоправимое горе.
Я выбрался из спального мешка. Старпк, услышав шорох,
устало приподнял голову. Его лицо стало еще более сумрачным.
Напрасно искал он меня открытыми глазами... Они потухли. Во тьме
растворились знакомая ель, костер, звездное небо.
— Я видел страшный сон, будто мы с тобою кочевали на
Большой Чайдах. На хребте нас застала тьма. Ты сказал, что
солнце совсем потухло. Правда это?
— Мы с тобою, Улукиткан, почуем на Чайдахе.
279
— Если это верно, тогда правда другое: для меня солнце
потухло.
— Ты бы лучше уснул, Улукиткан.
— Спать хорошо зрячему, а слепому думать надо, что делать
дальше.
— Что делать? Поживем тут, на Чайдахе, дня три — может,
твои глаза поправятся — и тогда уйдем своей дорогой,— ответил я,
стараясь придать голосу как можно больше бодрости.
— Нет. Как нельзя оторваться от своего следа, так нельзя
вернуть мне солнце. За что такой конец пришел мне? Уходить
надо от этих мест. Один день нельзя тут жить... Ты разояш1
костер, садись рядом, близко ко мне, будем говорить, нельзя в горе
терять голову.
Вспыхнул огопь. Я сходил с чайником за водой. В долине
стояла предрассветная тишина, только недалеко шумливо
плескался перекат да где-то за береговым лесом мелодично
позванивал колокольчик на олене.
Улукиткан смотрел на огопь печальными глазами, тускло
отражавшими отсвет красного пламени. Еще глубже морщпны
вспахали его лоб. Мне вдруг стало дорого все: и его латаная дошка, п
пальцы, изувеченные подагрой, и шрам па затылке, и все, до чего
он дотрагивался и о чем вспоминал!.. Не знаю, какой бы ценой я
заплатил, чтобы только вернуть ему зрение!
Улукиткан устало приподнял голову и сказал:
— Слушай старика, хорошо слушай. Я уже не человек.
Упавшей скале не подняться. Часто, шибко часто у Улукиткана не
оставалось оленей и все добро помещалось в котомке. Я не
горевал, не завидовал тем, у кого были стада оленей, лабазы со
всяким разным добром, нарядные чумы. Я жнл лучше всех, мое
богатство — здоровье. Оно мне давало мясо, одежду п спокойный
сон. Я не боялся пурги, перекатов, холода, меня не держала
тайга, кругом была дорога. Здоровому человеку и горе кая^ется
радостью. Теперь, ты видишь, Улукиткан потерял глаза — у него
не стало нп рук, нп ног, ни воли. Однако, я не должен броспть
тебя здесь, на Чайдахе, так далеко от людей. Такого закона пет
в тайге. Умирать подожду. У Улукиткана есть память, слух и
руки, чтобы показывать путь. Как-нибудь доберемся до устья Дже-
гормы, к свопм, и тогда я спокойно отправлюсь к прадедам. Этс
мой последний аргиш. Мы не пойдем на Лючи, это совсем далеко.
Нам надо идтп на заход солнца. Дорога будет длинной, тяжелой,
горы, стланики, дурные речки. Под ногамп пе будет тропы. Место
тебе тут чужое, все одно что слепой, а в такой дурной тайге
даже зрячему не хитро заблудиться. Если солнце не потухло, оно
покажет нам путь; птицы, деревья, ветер помогут не заблудиться.
Идти надо скоро. Нас может догнать худой погода — дождь,
туман,— тогда как поведешь аргпш?..
— Боюсь, Улукиткан, как бы хуже не получилось. Здешняя
тайга мне незнакома, не знаю, где броды, где перевалы, заос-
280
ремся в дебри — погибнуть можем. Лучше вернуться на
вчерашнюю стоянку и догонять своих,— перебил я его.
— Что ты, оборони бог! Тот путь другой хуже, нам с тобою не
пройти, да и слепому не догнать зрячего.
— Но ведь наши прошли?
— Николай два-три раза ходил там, хорошо проведет, а мы
пойдем тут. Не бойся, человек в нужде море переплывет,—
ответил он, расстегивая дошку и грея у огня костлявую грудь.
В его хриплом голосе прозвучала такая уверенность в успехе,
что и мои сомнения рассеялись.
Еще ночь, густая, властная. С реки льется сонная прохлада.
В лесу затянувшийся предрассветный покой.
Жизнь, казавшаяся утром доверчивой, понятной, вдруг
одичала, вздыбилась, стала недоступной. Кто знает, какой удел и мне
готовит судьба в этот день? Только бы не потерять спокойствия,
а главное — сберечь силы в этой неравной борьбе с непокорной
природой. Они нужны мне были теперь на двоих.
Мысли снова и снова возвращаются к Улукиткану. Сузился
его круг желаний. Ненужными стали котомка, тропа, бердана.
И только сучковатый посох с примятым концом останется при
нем да слепая, ничем не оправданная надежда на выздоровление.
— Уже утро, слышишь — дыргивки1 летят,— сказал
Улукиткан.— Сегодня обязательно хороший день будет. Река внизу
шумит, надо торопиться.
— Сейчас напьемся чаю, я пойду за оленями, а ты маленько
уснешь.
Старик покачал головой.
— Сон убежал от меня, как олень от выжженных мест. Пока
ты ходишь, надо бы вьюки наладить, да, видишь, как случилось:
руки здоровые, а работу найти не могут; ноги есть, а куда идти,
не знают. Худо слепому, кругом худо.
Он подсунул на ощупь в огонь головешки. Его глаза бесцельно
смотрели в пространство. Костра он уже не видел...
На кровавую зарю иззубрился четким контуром хребет. В
безоблачном небе одна за другой гасли звезды. Ветерок, чистый,
прохладный, тянулся в просвете леса и, шевеля чащу, будил в пей
пернатых музыкантов. С гор веяло спокойствием и глубоким миром.
Непривычному человеку трудно в тайге разыскать оленей. Не
любят они кормиться на одном месте. Даже сплошные заросли
ягеля не могут «спутать» ноги этим животным. Разбредутся
олени по полянам, по чаще, и не так-то просто собрать их.
Более двух часов я потратпл на понскн оленей и все же одного
не нашел.
— Эко беда! — досадовал старик.— Олень без следа не ходит,
как не нашел?
Он поднялся и пошатнулся, как ребенок, делающий первые
Дыргивки — дрозды.
281
шаги. Земля казалась ему текучей, он не знал, куда поставить
ноги, что делать руками в темноте. Дрогнул его подбородок,
скупая слеза пробороздила жесткую щеку.
Я взял его за руку и подвел к оленям. Животные, как обычно,
были связаны друг с другом. Старик поочередно ощупал
твердыми, как деревяшки, пальцами у каждого рога, спину, уши и на
минуту задумался.
— Самого старого нет,— сказал он грустно.— Много лет этот
орон1 ходил со мною по тайге, а теперь, видать, не хочет: кому
нужен слепой Улукиткан!
Старик перевязал всех оленей по-своему, в том порядке, как
они шли вчера.
— Помни: нужно за сильным привязывать слабого, за
слабым — опять сильного, и так всех, тогда хорошо ходи,—
пояснил он.
Затем Улукиткан положил седла на оленей и сказал, чтобы я
запомнил, какое из них на каком олене лежит; помог вьючить.
Все это он делал на ощупь, но быстро. Руки его не утратили
прежней ловкости. Только глаза теперь не следплп за работой,
они с печальным безразличием смотрели в пространство.
— Огнище не забудь залить водой: как бы пал не пошел.
Через час караван был готов тронуться в далекий,
неизвестный мне путь. Улукиткан снял колокольчик со своего ездового
оленя и надел его на мать Майки, идущую последней в связке.
— Так буду слышать, все ли олени идут сзади, не потерялся
ли какой.
С сутулых хребтов на тайгу сползал тяжелым маревом туман,
а за ним томилось в огненном накале солнце. В долине тишина.
Улукиткан подал мне свою закоченевшую руку. Откинув
назад голову, он смотрел невидящим взглядом на небо. Солнечные
лучи текли в его открытые глаза. Весенний ветерок ласково
взмахивал над нами невидимыми крыльями, как бы пытаясь согнать
с лица слепого безысходную скорбь.
— Покажи, где сейчас живет солнце? — спросил наконец он,
но сейчас же поправился: — Однако, мне пора забыть его — зачем
беззубому думать о костях!
Я поднял его руку в сторону солнца. Он забеспокоился:
— Промешкали, ишь куда убежало! Как думаю, вершина
Чайдаха там будет? — И он отбросил руку в противоположную
сторону.
— Да, там,— подтвердил я.
Улукиткан навалился грудью на посох, нахмурился, потупив
невидящий взгляд в землю. Он вспоминал местность, по которой
лежал наш путь, и, вероятно, думал: как ему, слепому, направить
зрячего по нужному пути?
— Ты поведешь аргиш через Чайдах на другой берег и потя-
нешь след вверх по реке. Впереди будут ключи — хорошо смотри,
1 Орон — олень.
282
не торопись,— на устье одного из них увидишь лиственницу с
гнездом рыбака *, там и сворачивать будем к перевалу. Ладно понял?
— Как не понять, все ясно.
— Теперь завяжп мне платком глаза, они не нужны, а ветка
ударит — лишняя боль.
Твердая, неукротимая воля прозвучала в его спокойном
голосе. Глядя на него в этот момент, трудно было поверить, что он
слепой, что его окружает беспросветный мрак, и еще более
невероятным было то, что он берется провести по тайге караван до
Джегормы, так далеко от Большого Чайдаха!
Никогда не забыть мне этих первых шагов со слепым провод*
пиком! С трудом верилось в благополучный исход нашего
путешествия. Не хотелось думать о завтрашнем дне. Судьба свела
меня в неравный поединок с дикой и беспощадной природой,
предстояла затяжная и сложная борьба за жизнь. Я мог рассчитывать
только на свои силы и опыт. Хватит ли их у меня, чтобы найти
проход через Джелтулакский перевал, пробиться сквозь
незнакомую тайгу? Спасу ли я слепого проводника? Я со всей ясностью
чувствовал свою привязанность к Улукиткану, этому лесному
милому человеку, и тем тяжелее мне было видеть его безутешное горе.
Теперь наш караван представлял довольно странное зрелище:
я шел впереди, ведя в поводу крупного ездового быка, на котором
комочком сидел слепой старик с берданой за плечами, с посохом
в руке и с завязаннымп глазами. А следом за ним тянулись
гуськом завьюченные оленп. Унылый звон колокольчика сопровождал
наше шествие.
Перебрели Чайдах. На противоположном берегу нас встретил
молчаливый сумрак старой лиственничной тайги. Чувство тревоги
и волнения охватило меня, как только я вошел с караваном под
свод гигантских деревьев.
Идем напрямик, как звери. Живая и отмершая растительность
мешает двигаться вперед. Под ногами бурелом, трухлявые пни,
сучковатый валежник, прикрытый мягким зеленым мхом. Стла-
никовые крепи неохотно выпускают нас из своих цепких объятий.
Эти препятствия обычны в экспедиционной жизни, без них
невозможно представить себе путешествие по тайге, но сейчас,
кажется, п валежник, и пни, и чаща враждебно восстали против нас.
Мое внимание теперь не привлекают рябчики, бурундуки, белки.
Слух не замечает пения птиц и весенней суеты. Какое-то
безразличие к окружающему овладевает мною. Все внимание
сосредоточено на одном настойчивом желании двигаться вперед.
Через час лес поредел. Расступплась чаща. В широкие просветы
заглянуло солнце. Справа шумит река. День на редкость мягкий,
теплый, идти становится легче. Наконец совсем посветлело, и я
увидел впереди бугристую марь. А за ней полукругом раздвинулись
плосковерхие горы, прикрытые черной шубой отогретых лесов.
Рыбак — хищная птица, скопа.
283
— Ладно ли след тянешь? Пошто солнце в щеку греет?
Держи его сзади,— слышу голос старика.
— Болото обхожу.
— Э-э-э... тогда ладно. А я думаю, сбился с пути...
За болотом потянулись еловые перелески. Занырял караван по
замшелым буграм, зашлепала под ногами оленей черная маристая
вода.
— Поправь след, подожмись к речке: однако, там суше,
прямее пройдешь. Да ладно ли вьюки лежат? Не намять бы оленям
спины,— беспокоится Улукиткан.
Подходим к берегу. Пара вспугнутых куличков-перевозчиков
низко проносится над водою.
«Ти-ли-ти-ти... ти-ли-ти-ти...» — перекликались птицы.
Я остановил караван, стал поправлять вьюки. Улукиткан
устало слез с седла и с трудом расправил онемевшие конечности,
потоптался. Земля под ногами теперь казалась ему чужой,
неустойчивой. Передвигался он по ней неуверенно, по-детски переставляя
худые ноги. Непривычные к безделью руки искали опоры.
В складках высохших губ гнездилась печаль.
По-над рекой идти действительно легче и суше. Береговая
почва не задерживает на поверхности весеннюю воду. Но здесь
нас опять окружила молчаливая лесная чаща. Я видел перед
собой только поросль молодого леса вперемешку со стлаником да
густое сплетение еловых крон. У второго ключа мы снова вышли
на болото. За ним продолжалась все та же широкая долина Чай-
даха, запертая с трех сторон пологими сопками, на склонах
которых видны пятна тающих снегов. Меня удивляют контрасты этой
местности: то мы с трудом пробираемся сквозь навевающий
уныние лес, то наш путь перехватывают кочковатые марп, залитые
водой и представляющие в это время безрадостное зрелище.
Как только мы опять вышли из леса, я увидел лиственницу с
большим гнездом на сломанной вершине, сплетенным из толстых
веток.
— Гнездо вижу! — крикнул я обрадованно.
— Что, на болото вышли? — спросил Улукиткан.
— Да.
— Сворачивай к гнезду.
Звериная тропа, на которой заметны старые следы сохатого,
помогает нам обойти болото и добраться до ключа. Усаживаю
старика возле пня, а сам развьючиваю оленей, разжигаю костер,
принимаюсь за приготовление обеда. Теперь все дорожные
хлопоты лежат на мне. На остановке работы всегда мпого. Ко всему
этому теперь прибавилась забота о слепом проводнике.
Костер разгорается медленно. По синему весеннему небу
плывет раскаленное солнце. Где-то высоко над волнистой стайкой
мелких облачков с еле слышным криком несутся к северу
журавли. Сюда, в долину, уже прилетело множество молодых птиц. Все
они сразу же стали вить или ремонтировать свои гнезда, будто
284
понимая, что в их распоряжении слишком короткое лето и что
нужно торопиться.
Улукиткан сбросил с себя дошку, стащил с худого тела
рубашку, хотел повесить ее на сучок, но обнаружил, что сидит возле
пня. Встал, ощупал его кругом, повернул к костру голову.
— Беда слепому! — сказал оп с досадой.— Пока рука не
найдет или ухо не поймет, сама память не подскажет. Этот пень,
однако, я рубил восемь лет назад. Тогда тут, на Чайдахе, мы со
старухой белковали. Наш чум стоял на устье ключа. Ходи смотри, не
лежит ли там медвежий череп. Зверь тут меня немного когтями
пахал.— И старик, повернувшись ко мне сппной, показал
глубокие шрамы на затылке.— Хотел меня кушать, да не успел:
старуха убила его. Сходи посмотри...
На устье ключа я нашел еще хорошо сохранившиеся палки от
чума, сваленные в беспорядке на землю, остатки брошенных, уже
сгнивших тряпок и костяные рогульки от вьючного седла. Близ
лиственницы с гнездом, на высоком, квадратно обтесанном пне,
лежал череп крупного медведя.
— Все нашел, Улукиткан: и череп, и огнище, и палки от
чума,— доложил я старику, вернувшись на стоянку.
— След человека в тайге долго живет,— сказал он.
— Медведь, видно, крупный был. Говоришь, жена убила?
— Вместе его промышляли. Я ему глаза портил, а она
стреляла.
— Как это — глаза портил?
Старпк отодвинулся от костра, спрятал под себя ступни
согнутых в коленях ног и, как всегда в раздумье, стал щипать
заскорузлыми пальцами жиденькую бороденку. В его поседевших
нерасчесанных волосах рылся теплый ветерок.
Я снял ложкой с кипящего супа ржавую мясную накипь и
подсел к старику.
— Медведь этот шатун был. Знаешь такого? — продолжал оп
начатый разговор.
— Знаю, да не все.
— Тогда слушай. Который медведь сала к зиме не прппасет,
больной или старый, он не ляжет в берлогу. Зимой туда-сюда
шатается, пока не околеет. Его и называют «шатун». Понимаешь?
Такой зверь шибко сердитый, оборони бог встретиться. Людей
совсем не боится, олень ловит, собак ест, в чум лезет, дурной
делается... Жплп мы тут во время первых холодов *, пушнину
добывали. Как-то пришел я на табор рано, собаки убежали за
сохатым. Старушка стала в чуме белок свежевать, а я раздул огонь
под лиственницей — чаю захотелось. Дождался, когда вода
закипела, снял котелок, к чуму пдти повернулся, да вижу — большой
медведь на пути стоит, откуда взялся —не зпаю. Хотел я
за дерево спрятаться, да не успел, догнал оп меня. Я и плеснул
Первый холод — в ноябре.
285
ему в морду кипятком. Зверь заревел, придавил меня к земле,
хрустнула кость, и больше ничего не помню... Проснулся, чума
близко не видно, место вроде незнакомое, тело болит, парка в
крови. Вижу — поволока по снегу, значит, медведь меня сюда
притащил, хотел спрятать. Пришла жепа, говорит: «Убила амика-
на, он от кипятка ослеп, ходил по лесу, как пьяный, на дерево, на
пни натыкался... Худой зверь, говорит, шибко худой, мяса кушать
не могу. Собаки тоже не ели... Настоящий шатун был...»
Над марью просвистел ястреб, отброспв в полете угловато
согнутые крылья. Возле леса он вдруг взвился высоко свечой, и в
его когтях я увидел серенький комочек — только что пойманную
птицу. Холодный ветер всколыхнул стальную гладь болота.
Пестрыми хлопьями копились в небе облака, и по долине лениво
ползли их причудливые тепи.
— Суп готов,— определил Улукиткан по запаху,— кушать
надо да ходить будем. Ладно ли тЬг поведешь след?
— Расскажи, как идти.
— Тут тесок мой был: сохатого под перевалом тогда убил,
метку на деревьях делал, старушка по ним мясо вывозила.
Только редкие они, да и затянуло их теперь корой. Тебе не увидеть.
— Пойдем без затесов...
— Хорошо. Поставь меня на полдень и направь мою руку на
вершину ключа... Правее видишь голую сопку?
— Вижу.
— Перевал под нею справа. Идти нужно ключом до первой
разложины справа и по ней подниматься до сопки, а там хорошо
увидишь проход.
— Неужели ты все это помнишь? — спросил я старпка.
— Как не помнпть, если тут был,— спокойно ответил он.—
Говорю, человеку надо раз посмотреть — навсегда запомнит.
Беспамятному тут все равно, что ночью.
Счастье наше, что у старика такая чудесная память, иначе я
не представляю, что делал бы со слепым в этой глуши...
Мы пообедали. Солнце за полдень. Я пошел собирать оленей,
а Улукиткан взялся мыть посуду. Это была его первая попытка
найти себе дело,— оно было ему крайне необходимо, чтобы
облегчить существование в окружившей его темноте.
Караван медленно пробирался вдоль безымянного ключа на
юг. Мы шли по мари, затянутой редколесьем. Низкорослые п
горбатые деревья росли здесь клоками, местами образуя довольно
широкие перелески. Какими жалкими кажутся эти деревья,
вступившие в борьбу с заболоченной почвой! Вершины у них
засохшие, стволы дупляные, растут деревца, склонившись набок и с
трудом удеряшваясь корнями в мягкой моховой подушке.
— Держи солнце в правом глазу! — кричит мне всякий раз
Улукиткан, когда я сворачиваю с нужного направления, чтобы
обойти препятствия.
Старик напряженно следит за мною, проверяя направление по
286
солнцу, которое он ощущает на своем лице; местность же, по
которой мы идем, он хорошо представляет по памяти.
С трудом пробираемся до первого распадка. Здесь я
поправляю вьюки на оленях, выжимаю портянки и, не задерживаясь,
веду караван дальше. Теперь наш след идет на запад.
Сразу с места начался подъем. На смену марям с гор
спустились стланики. Под ногами — толстый слой зеленого мха, в
котором тонешь до колен. Олени тоже идут тяжело. Из открытых ртов
свисают влажные языки. От учащенного дыхания у животных
раздуваются бока.
Улукиткан слез с седла, идет пешком, держась рукой за повод-
ной ремень переднего оленя.
— Солнце не теряй, иди за ним, пока не выйдешь наверх,—
напоминает слепой.
Но вот мхи остались позадп. Мы вступили в молодой
лиственничный лес, который прикрывает подгольцовую зону гор. Здесь,
помимо стлаников, растет большими кустами ольховник. Почва
каменистая, идти по ней легко...
Как только кончился подъем и мы оказались на верху отрога,
старик не замедлил напомнить:
— Теперь опять держи солнце в правом глазу. Скоро должна
быть та гора, что я показывал тебе с табора.
Действительно, когда через час мы вышли из леса, километрах
в двух впереди я увидел затянутую россыпями сопку. Правый
склон ее врезался глубоко в отрог, образуя широкую перевальную
седловпну, за которой виднелись далекие горы. Теперь сомнения,
все еще терзавшие меня, казалось, окончательно исчезли, и я без
колебаний доверил себя слепому проводнику.
Пробираясь косогорами к сопке, мы неожиданно натолкнулись
на звериную тропу и по ней легко вышли на перевал. По моим
расчетам, мы достигли водораздельной линии главного Джугдыр-
ского хребта, и я, конечно, не могу удержаться, чтобы не
взглянуть на хребет, тем более что необходимо было разобраться в
местности, по которой меня вел Улукиткан. Я оставил караван с
ним на седловине, а сам поднялся на верх сопки.
Солнце клонилось к закату. Воздух был неподвижен, царила
тишина. На юг и на север тянулась волнистая линия Джугдыр-
ского хребта. Ничего в этих горах не привлекало взора: все было
серо и пустынно. Странным было бы услышать в этом мертвом
покое крик птпцы плп увпдеть зверя. Хребет, убегая далеко на юг,
терял высоту п, расплываясь по широкому горизонту, исчезал в
синеющей дали. Отсюда более отчетливо открывался бассейн реки
Купури, через которую лежал наш путь. Непрерывные цепи гор
в хаотическом беспорядке заполнили там видимое пространство.
Место дикое, мрачное. Справа горбились заснеженные сопки. Под
ними смутно чернели узкие входы в глубокие ущелья. А левее
лежали руины развалившихся гребней, крепко заплетенные
стлаником.
287
Я долго всматривался в незнакомые очертания гор,
преградивших нам путь. Кажется, никогда не сгладятся в памяти мрачные
хребты, застывшие грозными контурами у горизонта, путающая
чернота лесов, пасти провалов. Не забыть и раздумий над всем
этим диким величием. Болезненной раной воскрес все тот же
вопрос: куда идти? Даже опытному глазу трудно разобраться в этом
сложном рельефе. Казалось невероятным, что слепой проводник
сможет провести караван через этот лабиринт гор и сумеет обойти
подстерегающие нас препятствия. «В горе нельзя терять
голову»,— вспомнилось мне, и я, отбросив сомнения, спустился с сопки.
— Хорошо ходил? — спросил Улукиткан, когда я подошел к
каравану.
— Видел горы, тайгу, а где проход лежит, не мог определить.
Как бы не сбиться нам с пути...
Слепой улыбнулся:
— Эко боишься! Старый люди не заблудятся. Лишь бы речку
Купури перебрести, а потом ладно пойдем. Это время воды много
в ней, где найдешь брод?..— сказал он уже тревожно.
Звериная тропа ведет нас за перевал и там неожиданно
теряется. По каменистому склону, прикрытому ржаво-красным
мхом, спускаемся к ключу и по нему выбираемся в ущелье. Нас
встречает холодная струя воздуха.
Оказывается, дно ущелья покрыто прозрачно-синеватой
наледью. На поверхности толстого, пятиметрового льда торчат одни
лишь вершины деревьев.
Как только мы вышли на лед, олени заупрямились, начали
падать, путаться в ремнях, сбрасывать вьюки. Пришлось свернуть
к берегу и пробираться чащей.
День кончался. Опустилось солнышко за черную полосу
лиственничного леса. В ногах накопилась усталость. Глаза давно ищут
место для ночевки, но старик настаивает на том, чтобы пройти
наледь.
Олени едва плетутся. Впереди тяжело клубится
дымчато-серый туман. Черными сугробами встают перед нами береговые
кусты. На тайгу сошла тишина. Но вот справа прорвался шум
реки. Мы сворачиваем на него и выходим на широкую поляну.
Наледь осталась позади.
Ищем место для стоянки. Старик помогает мне развьючить
оленей, разжечь костер. Ужинаем у огня. После утомительного
перехода кружка горячего чаю кажется чудесным напитком.
Улукиткан устало жует лепешку, прикрыв сомкнутыми веками глаза.
Сутулый, черно-пепельный, он кажется совсем старепьким, но
таким близким мне — неотъемлемой частью моей жизни!
— Ты сразу спи,— говорит он.— Волку голод, а человеку сон
дает силу. Смотри утро не прозевай. У меня остается совсем мало
дней, идти надо скорее: чего доброго, пропаду до Джегормы —
горя наберешься.
Голос Улукиткана звучит глухо, чуть слышно. Он зябко
288
Ездрагивает, накидывает на плечи дошку и снова отдается
тяжелым думам. Он не видит звездного неба, склонившихся над ним
деревьев, бивака, костра, для него все утонуло в непроницаемом
мраке. Теперь только слух связывает старика с окружающим
миром. Прошумит ли ветерок, пискнет ли пробудившаяся птица или
булькнет вода, старик настораживается, на лице сейчас же
появляется выражение пытливости, старания разгадать, что
обозначает этот звук. Всякий раз, когда я задерживаю взгляд на старике,
жгучая обида подступает к сердцу. Природа одинаково
беспощадна ко всем, однако хочется, чтобы этому человеку, чья
любовь к ней была превыше всего, она уготовила более
легкий конец.
Над биваком сгустилась тьма. От оврагов несло
заплесневелой сыростью отпотевшего льда, отогретым мхом и мокрой
древесной корою. Улукиткан уснул раньше меня. По его спокойному
дыханию и появившейся улыбке на суровом обветренном лице, да
и по тому, как вольно лежит его уставшее маленькое тело на
меховой подстилке, можно догадаться, что сон отвлек старика от
мрачных дум.
Ночь, холодная, немая, промчалась незаметно.
— Вставай! Слышишь, вставай!.. Дятел долбит, скоро утро,—
бормотал надо мной Улукиткан.
Я открыл глаза, поднялся и замер от удивления: на костре
варился суп, на вертеле жарилось медвежье мясо; чашки, ложки,
соль были разложены на брезенте и ждали нас. Старик
дорезал лепешку. Меня осенила радостная мысль: проводник
прозрел!.. Я вскочил, хотел было крикнуть от радости, но вовремя
удержался. Ничего не изменилось. Слепой смотрел в
сторону, не глядя на то, что делали руки. Я удивился: как мог
он принести воду, найти дрова, развести костер, приготовить
завтрак?
На земле лежал тонкий ременный маут. Им Улукиткан ловил
непокорных оленей. Одним концом маут был соединен сейчас с
длинной веревкой, привязанной к дереву близ костра. Мне стало
все ясно. Слепой брал в руки второй конец маута и шел с ним к
ключу за водой, собирал дрова и возвращался по веревке к
стоянке. Таким образом он без посторонней помощи мог уходить
метров на сорок от костра. Улукиткан понимал, что нельзя ему долго
оставаться в бездействии, наедине со своими мрачными думами.
— Почему же ты не разбудил меня? Мне легче принести воды
и приготовить завтрак.
— Тебе легче, это правда, но старику обязательно что-нибудь
надо работай, чтобы смерть не застала без дела.
— Ты, видимо, опять не спал?
— Пошто не спал? Даже во сне видел день, солнце, тайгу,
медведя большого стрелял, только сон обманул меня...— И его
надтреснутый голос дрогнул.— Не надо мне спать.
Ю Гр. Федосеев, т. 1
289
— Не отчаивайся. Нам бы добраться до Джегормы, там
вызовем доктора, он, может, вернет тебе зрение, и мы еще пойдем с
тобою на Становой...
— Нет,— перебил меня Улукиткан,— не видать мне больше
своего следа, как тени не видать солнца. Два раза цветок не
цветет.— И, сжав в кулак узловатые пальцы, он постучал ими в
грудь: — Тут есть свой доктор, он говорит, что все кончено...
После завтрака я пригнал оленей, но расставить их в том
порядке, в каком они шли всегда, не смог. Как ни присматривался
я, у всех одинаково длинные головы, темные пухлые рога, все они
одинаковы и по масти, только ездовой выделяется своим крупным
ростом и длинной гривой под шеей. Пришлось просить
Улукиткана. Он ощупал животных и с ловкостью зрячего стал привязывать
их друг к другу. Но вдруг лицо его просияло, он обнял тонкую
шею худого оленя и торопливо заговорил на своем языке.
Я смотрю на эту сцену, не понимая, что случилось, но до слез
рад за Улукиткана.
— Ты молчишь,— сказал он, повернув голову ко мне.—
Однако, не узнал потерянного вчера оленя: он догнал нас, не оставил
бедного старика! — И, снова обращаясь к животному, тихо
продолжал: — Нехорошо нам бросать друг друга, и ты старый, а я к
тому же и слепой, пойдем вместе до конца...
Через полчаса наш караван был готов покинуть стоянку.
Солнце грело тайгу. Шумела река мутной весенней водой.
— Который дрова остались, не сгорели, приставь их к
дереву,— сказал Улукиткан, усаживаясь на оленя.
— Это для чего? — спросил я.
— На земле они пропадут — сгниют, а стоя под деревом,
сохранятся долго. Может, другой люди прпдут, пм дрова пскать не
надо будет. Человек человеку обязательно помогать должен...
Идем широкой долиной Иногли. Река то теряется в галечном
русле, то снова появляется и, скатываясь по крутым каменистым
перекатам, распадается на многочисленные ручейки.
В четыре часа мы услышали отдаленный шум и скоро
увидели Купури. Я остановил караван на берегу, пораженный
картиной весеннего паводка. Полноводная река неуемно металась под
тяжелыми утесами. Бешеными скачками проносилась она по
скользким валунам, вздымая высоко мутные валы. Страшная сила
источила берега, ржавой пеной покрылись заводи. Плыл мусор,
мелкие льдины, смытые деревья. Ветер, низовой, холодный и
резкий, накатывал гряды пенистых волн. Река злобилась, ревела.
Нечего было и думать перейти ее вброд.
— Эко дурной, будто не знал, что нам на другую сторону надо
перебираться,— сказал старик, бросая незрячий взгляд поверх
реки.
— Что делать будем? — спросил я его.
— Смотри, справа напосппк есть?
— Есть.
290
— Значит, старик хорошо помнит устье Иногли... К наносни-
ку держись, там ночевать будем.
— Тут нам долго придется жить: паводок не скоро спадет,—
говорю я.
— Пошто не спадет? Эко не знаешь. Ночью приморозит, воды
мало станет, утром вброд перейдем...
В ущелье холодно и сыро. Гулкое эхо среди скал вторит
свирепому реву реки. Останавливаемся у края наносника, под стеной
высокоствольного леса. Олени, получив свободу, с жадностью
набрасываются на прошлогодние листья тальника, а мы
принимаемся устраивать лагерь.
Майка, набегавшись за день, лежит под елью с закрытыми
глазами, разбросав ноги и прислушиваясь к удаляющимся шагам
оленей. Слепой сложил в кучу вьюки, достал из поток посуду,
продукты. Я принес дрова, натесал щепы.
Пользуясь вынужденной остановкой, мы решили напечь
побольше лепешек, отварить в дорогу остаток медвежьего мяса,
починить одежду, узды, седла. Старик хочет помыть голову. Я уже
много дней хожу небритый; надо уделить время и дневнику.
Далеко растянулся дым по свежему вечернему воздуху. Небо
потемнело, и резко похолодало. Я вышел на берег. На складках
угрюмых гор угасли последние розоватые блики. Все стихло. В
галечных берегах мирно плескалась река. Вода, оставив на отмелях
золотистый кант из принесенной хвои, медленно отступала. Ниже
и выше устало перекликались перекаты. Но вот сумерки накрыли
реку, и только вверху еще голубело ласковое небо, пронизанное
нежным светом угасающей зари. Жалобно и тоненько ппскнул
в лиственницах одинокий рябчик. Просвистела стайка гоглей.
Где-то робко, впервые этой весной, прокричала кукушка...
Во второй половине июня ночи здесь, за 56-й параллелью,
очень короткие — не успеешь уснуть, как тебя уже будит
рассвет.
Утро в тот памятный мне день двадцать второго июня было
неприветливое и холодное. По ущелью гуляла колючая низовка 1.
Старая лиственничная тайга шумела глухо и тревожно. За
каменистыми уступами пугливо затаился туман. Река, после трудового
дня, присмирела и лишь отдаленным шепотом перекатов
напоминала о своем буйном нраве. Ночной заморозок сковал снег в
вершинах ключей, и вода в русле упала больше чем на метр. Вольно
раскинулись каменистые косы, далеко от воды отступили кусты.
Над перекатом в седой испарине морозного утра впсел
стеклянный звон речной струи.
Нужно было немедленно перебираться на противоположный
берег: вот-вот поднимется солнце над горами, и река снова
задурит. Где же перебраться через нее?
Выше стоянки река скатывается длинной шиверой 2, завален-
1 Низовка — ветер, дующий снизу по распадку.
2 Шивера — мелкое каменисюе место на реке.
to*
291
ной черными обломками скал. Течение там очень быстрое, оленям
пе перейти. Я спустился ниже стоянки. У поворота река
плескалась по широкому перекату. Маленький островок, всего в десять
метров длиной, делил реку на две протоки. Место оказалось
вполне доступным для брода, но при одном условии: надо было с
нашего берега попасть на островок, а затем уже переходить через
вторую протоку.
Ниже островка реку сжали крутые берега. Мощный поток,
скользя по узкому проходу, с грохотом падал на гребни валунов,
как бы подстерегающих внизу добычу.
Я прошел еще дальше, но лучшего места для брода не
нашел и вернулся на табор с решением перейти реку у островка.
Улукиткан уже поджидал меня с завтраком. Едва сели мы, как
послышался крик ворона, пролетавшего над лесом: «Кра-а...
кра-а...»
— Что каркаешь, проклятый, и без тебя у нас не все ладно,
убирайся отсюда! — пригрозил слепой.— Ты хорошо глядел? —
вдруг спросил он меня с явным беспокойством.
— Вода спала, оленям по брюхо будет, не выше. Камень
только на броду скользкий. Думаю, перейдем.
— Непременно перейдем. Ворон зря болтает...
В восемь часов мы покинули стоянку. Солнце раскаленным
шаром катилось по яркой синеве неба. Тайга курилась сизой
дымкой. Но день был ветреный и холодный. У переката
задержались. Я спрятал под шапку спички, проверил вьюки, поводные
ремни, еще раз осмотрел перекат.
— Ты ладно иди, не торопись, держи маленько навстречу воде,
так лучше,— напутствовал меня старик.
— Может быть, перенести тебя? Тут недалеко.
— Эко перенести! Зачем? Олень перейдет. Беда — брода не
вижу и повод в чужой руке... Трогай! — сказал он решительно.
-—Ас Майкой как же? Ей не перейти.
— Ладно, что вспомнил. У старика совсем пропала память. На
вьюк ее привяжи.
— Может, лучше на руки взять?
— Как хочешь, только не бросай, не отпугивай счастья.
Майка удачу нам несет.
«Боже, он еще верит в счастье, ждет удач! Какая же цепкая
жизнь свила гнездо в этом жалком, старческом теле!» —
подумал я.
Поймать Майку стоило больших усилий. Она по резвости уже
не уступала взрослому оленю и была очень дикой. Попав в
руки, Майка как могла протестовала: вырывалась, била
крошечными копытцами о землю, кричала. Но, оказавшись на
моих плечах, вдруг успокоилась, будто поняв опасность
переправы.
Мы тронулись. Подошвы сапог скользят на камнях переката.
Иду осторожно, но тороплюсь — холодная вода перехлестывает за
292
голенища, ноги невероятно стынут. Хорошо, что течение не
быстрое, мы благополучно выбираемся на островок.
Я стаскиваю сапоги, выжимаю брюки, портянки, надеваю их
снова и веду караван дальше.
Улукиткан пугливо жмется к седлу, чутко прислушивается к
рокоту переката.
Майка кричит.
Середина второй протоки оказалась глубже. Бреду по пояс,
с трудом преодолевая напор воды. Но уже близко берег.
И тут произошло неожиданное: задний олень, споткнувшись,
захлестнул ремнем рога, упал, и течением тотчас отбросило его
вместе с другими оленями вниз. Животные, почуяв опасность,
напрягают последние силы, пытаются преодолеть напор потока.
Натянулись струнами поводные ремни, зафыркали встревоженные
олени. Караван на мгновение замер, как бы в нерешительности,
и начал медленно отступать к горлу крутого слива.
Ужас охватил меня. Сбрасываю с себя Майку и не вижу, куда
уносит ее вода. Напрасно пытаюсь удержать уже подхваченных
струей животных. Сознание опасности отступает перед острой
тревогой за судьбу слепого Улукиткана. Бросаюсь к нему. Олень,
на котором он ехал, вдруг поднялся на дыбы, рванулся на волну и
сбросил старика в воду, ударив меня при этом головой в
переносицу. В глазах поплыли огоньки, рот наполнился горячей кровью.
Бросаюсь к берегу, но быстрое течение неудержимо тянет
меня в жерло узкого прохода. Смутно вижу, как впереди над
пеной волн беспомощно взметываются руки старика, выскакивает
оскаленная морда оленя, мелькают рога, вьюки, слышится
удаляющийся крик.
Кое-как добираюсь до берега. Руки хватаются за камни, но не
могут удержать отяжелевшее от мокрой одежды тело. Вода сносит
меня еще ниже. Вот и край слива. Уже слышу зловещий взмах
волн и злобный рокот переката. Собираю последние силы,
нащупываю опору ногами и на четвереньках выползаю на гальку.
Какое-то время не могу понять, что случилось, почему я один
на этом чужом и холодном берегу...
Снизу доносится одинокий крик Майки. Я вскакиваю, снимаю
карабин, сбрасываю мокрую телогрейку и бегу вниз. Кричу диким
голосом, зову Улукиткана.
В узком каменном горле ревет, захлебываясь пеной,
остервеневшая река. Расчесывая о гребни валунов седые пряди, она
бешеными скачкамп несется дальше по выступам камней. Старика
нигде не видно. Бегу за поворот. Снова кричу, но едва ли кто
слышит мой голос в несмолкаемом шуме шиверы, показавшейся
впереди. Вижу наконец оленей. Они стоят в воде кучкой, без
вьюков, запутавшиеся в ремнях. Возле них и Майка. Но где же
старик? Неужели Купури поглотила его?
Я не знаю, что делать. Еще кричу, прислушиваюсь к
бурлящему потоку и бегу обратно к узкому проходу реки. Но и тут ни-
293
чего не видно. Только волны пляшут в бешеной скачке да злобно
ревет перекат. Бедный старик, как жестоко и неожиданно
расправилась с тобою судьба!..
Но что это впереди серое? Кажется, дошка. Спотыкаясь,
бегу туда.
Это Улукиткан. Он лежит на спине без движения, закинув
безжизненную голову на камень. Через вытянутые, сложенные
одна на другую ноги перекатывается мутная вода. Дошка
болтается отяжелевшими полами на струе, рубашка закаталась под
шею, обнажив посиневший от холода и ушибов живот. Одной
рукой старик схватился за корягу, а другой намертво сжатыми
пальцами держит ремень своей берданы. В углах стиснутых губ
пузырится бледно-желтая пена. Над правой бровью лоб рассечен,
кровь, стекая из раны наискось через щеку, расползается по
камню темным пятном. Холодный солнечный свет скользит по
лиловым скулам. На суровом безжизненном лице застыли немые
отзвуки последнего крика.
— Улукиткан, ты слышишь меня? Улукиткан!..— кричу
исступленно.
Хочу поднять, но его тело безвольно обвисает, руки и ноги
болтаются, как плети. Вытаскиваю его на берег. Бердана тащится
следом, громыхая по камням. Кладу старика на мох и начинаю
делать искусственное дыхание, но он не подает никаких
признаков жизни. Хватаю его за руки, до боли оттпраю грудь, ногп,
качаю, кружусь с нпм.
Наконец-то изо рта старика показывается слизистая вода,
слышится что-то похожее на стон. Я припадаю ухом к его холодной
груди. Тихо-тихо, словно под землей, стучит его сердце. Тело,
кажется, уже умерло, а жизнь все еще бьется где-то на краю
роковой границы.
— Улукиткан, ты слышишь меня? Я с тобой!..
Тяжело раскрываются веки слепого. Из глубины глазных
впадин на меня смотрит безмолвное страдание. Он приподнимается
на дрожащих руках и замирает в удивлении, будто явившись с
того света. Затем медленно поворачивает голову в мою сторону,
морщится, хочет что-то сказать, но из уст вырывается только
глухой хрип, нижняя челюсть беспомощно отвисает. Он падает, бьется
в ознобе, hov сделав над собой усилие, прпподнпмается на четве-
реньках, и я вижу, как кожа на его скулах разглаживается, по
лицу течет бледность. Он часто глотает холодный воздух, силится
преодолеть страдания.
— Майка тут?
— Здесь, с нами, живая.
— Тогда хорошо, это через нее мне счастье! — И Улукиткап
снова опускается на землю.
Я встшмйнаю, что у меня под шапкой есть спички. Наскоро
собираю сушник, разжигаю костер и стаскиваю с Улукиткана
одежду. Выжю^ю ее, грей? на огне и теплую надеваю на его худое по-
295
синевшее тело. Он безмолвно лежит в тяжелом забытьи. Еле
уловимое дыхание чуть приподнимает плоскую грудь.
Но вот появляется слабая краска на отогретом лице. Пальцы
на руках зашевелились.
Безмерная радость охватывает меня. Только теперь я
вспоминаю про оленей. Подбрасываю в костер дров, прикрываю влажной
телогрейкой спину Улукиткана и бегу к нижней шивере.
Животные стоят там же, в реке. Их только шесть, и все без вьюков.
Рядом с ними в запутавшихся ремнях лежат два захлебнувшихся
оленя: ездовой Улукиткана и тот старый, что потерялся
позавчера. Я распутываю ремни, снимаю узды с погибших оленей, а
уцелевших вывожу на берег. Нужно бы немедленно искать вьюки —
вода начинает прибывать и может унести их далеко,— но я бегу
к старику, все еще не уверенный, что он жив.
Улукиткан, худой и почти прозрачный, лежит на спине без дви-
жения. Тяжелое забытье не выпускает его из плена. Но дыхание
стало более равномерным и глубоким. Жизнь явно возвращалась в
тщедушное, разбитое тело, только возвращалась очень медленно.
Поворачиваю старика спиной к огню, подогреваю телогрейку,
накрываю его и спешу на поиски вьюков.
Пробежав километра два берегом реки, я нахожу на мели две
связанные потки с размокшими лепешками, вареным мясом,
дорожной мелочью, два тюка с личными вещами, шесть седел,
четыре подпруги и шапку старика.
Палатку, постели, потки с мукой, сахаром и прочими
продуктами унесло. Нужно бы спуститься еще ниже по реке, но тревога
за старика вынуждает меня немедленно вернуться.
Улукиткан лежал на спине, разбросав беспомощные рукп. Его
открытые глаза, холодные и чужие, смотрели на солнце. Под
правым его глазом расплылся багровый синяк, из раны на лбу все еще
сочилась кровь. Слепой чмокал губами и жадно глотал воздух.
— Кто это? — спросил он еле слышным голосом.
— Я, Улукиткан!
— Живой! Проклятый ворон, это он накаркал беду!.. Да,
однако, не угадал: без времени и лист не упадет, а придет оно —
и скала разрушится.
— Как чувствуешь себя?
— Старому человеку ветер всегда спереди... Только язык да
ухо мало-мало работают. Все тело будто олень ногамп топтал: тут
болит, там болит, везде болит. Э-э-э, Улукиткан, Улукиткан, зачем
ты вылез на берег — твопх дел тут уже нет на земле, напрасно
людей заставляешь возиться с тобой!
Его хриплый голос полон безысходной тоски.
— Мы перешли Купури? — вдруг забеспокоился слепой.
— Да, находимся на правом берегу.
— Теперь ты и сам доведешь аргиш до своих, а я останусь
тут. Куда пойдет обезножевший олень! — И Улукпткан, нащупав
руками лежащую поодаль бердану, подтащил ее и прижал к себе.
296
Затряслась его реденькая бороденка, дрогнул подбородок;
в старческих ресницах запуталась мутная слеза. И Улукиткан и
ружье были старенькими-старенькими и такими близкими, как
бывают близкими друзья, прожившие вместе тяжелую, полную
невзгод жизнь. Их даже речной поток не разлучил. Потеря берда-
ны для Улукиткана была бы вторым непоправимым горем.
— Ты не беспокойся, Улукиткан, пойдем вместе. Я не уйду
без тебя отсюда.
— Хорошо, пусть будет по-твоему... Если несколько дней
жизнь не бросит меня, я доведу тебя до Джегормы, как обещал.
Но где взять силы!..
Он долго что-то додумывал, а пламя костра играло отсветом на
его незрячем, померкшем лице.
Я подложил в костер дров, раздел старика и, пока сушилась
его одежда, рассказал ему о случившемся.
— Эко беда!.. Как пойдет дальше слепой человек, без
ездового оленя? А тот старый ворон напрасно пропал. Наверно,
думал — хозяин умер и ему нужно догонять его...
— Сядешь на другого оленя.
— Нет, другой олень молодой, спина мягкий, поломать
можно... Чаю дай мне, животу холодно...
— Чаю нет, да и вскипятить не в чем: посуду унесла вода.
— Эко беда! Без чая и пустая котомка — тяжелая ноша! Надо
бы посуду сделать. Хорошо смотри кругом, есть тут береза?
— Есть.
— Сдирай с нее кору, тащи сюда, как-нибудь вдвоем делать
будем чуман 1.
— Чуман я и сам сделаю, но как в нем вскипятить воду, не
знаю. Он ведь на огне загорится.
— Делай посуду, а потом я расскажу, что делать дальше.
С трудом сдираю бересту, нарезаю тальниковых прутьев, от
которых легко отщипывается верхний слой древесины, и этими
мягкими лентами сшиваю один большой чуман, литра на четыре,
и два маленьких, из которых будем пить чай.
— Ты что-то долго возишься. Отогрей хорошо концы бересты,
они загибаться будут легко и не сломаются.
— Чуманы готовы, Улукиткан. Говори, как кипятить в них
чай.
— Надо смотреть, нет ли дырок. Потом клади на огонь камни,
а в чуман налей воды. Как камень накалится — клади и его туда,
в чуман, вода сразу закипит. Такой чай хорошо, сила много.
— Но заваривать у нас нечего, чаю нет. Кипяток выпьешь?
— Однако, выпью. Сердце отогреется — и язык отмякнет, не
будет жаловаться. Потом думать будем, как идти дальше.
— Ты же на ногах не можешь стоять, куда пойдешь?
Поправиться нужно. Поживем тут несколько дней.
1 Чуман — берестяная посуда.
297
— Обезноженный олень все равно корм ищет. Как-нибудь
пойдем.— И он стал на ощупь подкармливать огонь недогоревши-
ми головешками.
Я напоил его кипятком, натаскал дров для костра, отпустил
оленей пастись и занялся неотложными делами. Нуягао было
высушить одежду, седла, тюки. Хорошо, что мы вчера не поленились
напечь лепешек и отварить на дорогу мяса. Теперь у нас есть
двухдневный запас продуктов, а дальше видно будет. Придется
заняться охотой. У меня осталось в винтовке пять патронов,
остальные утонули, и у старика для берданы есть штук десять.
Хотя они все с осечкой, но какая-то часть может «раагрядиться».
Я решил снять шкуры с погибших оленей для постелей — ведь у
нас теперь и спать не на чем и укрываться нечем. Надо сшить две
подпруги. Словом, многое нужно сделать до того, как можно
будет продолжить путь.
Далекая заря моргнула светлой бровью и, расплывшись,
погасла. Мы переселились в ельник,— там затишье.
У Улукиткана поднялась температура, он изредка тяжело
стонет, корчится от боли, тужится отогнать наседающую смерть,
впадает в короткое забытье.
Мне становится не по себе от его страданий, оттого, что я
бессилен облегчить его участь.
Кругом глушь, предательские крепи, взбунтовавшиеся вешнпе
реки, чужой, неведомый и безлюдный край... Надо же было
случиться беде именно тогда, когда мы с Улукитканом так далеко от
своих! Какие испытания ждут нас впереди? Сможем ли мы
преодолеть их? Только теперь со всей ясностью я представил себе всю
сложность обстановки, в какую мы попали, и испытания
прошедших дней потускнели перед неизвестностью завтрашнего.
Кажется, наступили самые горькие дни в нашей с Улукитканом жизни.
— Хочу чаю...— бредовым шепотом просит старик.
— Нечего заварить, Улукиткан, все унесла вода.
— А-а, ну-ну, ладно, забыл...
Через пять минут он снова просцт чаю. Просит с детской
мольбой в голосе, ему кажется, что только чай восстановит силы.
Я нарвал брусничных листьев и бросил их в чуман с кипящей
водой.
— Когда чаю нет, брусничник хорошо,— говорит больной,
громко причмокивая губами.— Поверни меня на другой бок, пусть
и грудь греется.
Из шкур погибших оленей делаю постель больному и сам
думаю лечь пораньше. Сон — испытанное средство против всяких
огорчений: во сне легче заживают душевные раны и тело
набирается новых сил. Ложусь на хвою, укрываюсь телогрейкой, больше
ничего нет.
В эту холодную, чужую ночь многоярусные ели были нашим
убогим жильем, костер и хвойное ложе — удобством, кипяток с
хлебными крошками — пищей. Вместо беседы — тяжелое раз-
298
думье о будущем. «Жалким станет тот, кто в борьбе потеряет
надежду, его покинет энергия. Ненужным, чужим он окажется среди
друзей»,— вспомнил я вдруг житейскую истину. И во мне
забурлила горячим ключом решимость идти против всего — и своей
судьбы, и безжалостной природы, и времени,— лишь бы только
выпутаться из этого проклятого плена и вывести Улукиткана.
— Смотри погода, ладно ли будет завтра? Да не ушли бы
олени далеко,— говорит сиплым голосом Улукиткан.
Я вышел на берег. Ночь рождалась в томительных сумерках.
На востоке в тусклой позолоте неба грозно дыбились тучи.
С ближних мысов, сбегающих уступами к реке, давил туман. Ку-
пури, немного присмирев, скользила у моих ног притомившимся
зверем.
— Наверно, дождь будет, тучи идут с востока,— сказал я,
вернувшись.
— Дождь, говоришь?..— удивился Улукиткан.— Крикни
погромче, я послушаю — может, узнаю,— попросил он.
— Ку-уй! — крикнул я.
«Куй... куй... куй...» — отовсюду откликнулось сторожкое эхо.
— Слышишь, далеко отзывается — хороший погода будет,—
сказал старик, успокоившись.
Напрасно я пытаюсь уснуть. В голове клубок неразгаданных
мыслей. Как мать в забытьи слышит малейший шорох дитяти, так
и я без слов стал чувствовать и понимать желания Улукиткана.
Он хочет что-то сделать без меня, прислушивается — сплю ли я,
вздыхает, не знает, куда деть руки. Я нарочно начинаю тихо
храпеть. Старик настораживается, вытягивает длинно,
по-гусиному, шею, вытаскивает из-под шкуры бердану. Он продолжает
смотреть незрячими глазами поверх костра, куда-то в темноту,
а сам ласково, по-детски ощупывает ружье, поворачивает его
вверх «брюхом», достает нож и только теперь склоняет над ним
тяжелую голову. Он силится что-то вырезать на ложе под скобой,
но руки дрожат, силы покидают его, и старик, не преодолев
немощь, валптся на землю... Я встал, укрыл его шкуркой, убрал нож
и, подняв бердану, увидел на ней рядом со скобою два креста.
Один был вырезан давно, второй только что. Несомненно, это был
условный знак чего-то трагического, но чего, я отгадать не мог.
II
Человек в капкане. Мы обманули злого духа. Караван
спускается к Джегорме. Не ходи напрямик по незнакомой тайге.
Над Джегормою солнце!
Утром Улукиткану стало легче, и все-таки слабость еще не
покидает его. Морщинистый, худой, весь в синяках, с потухшими
глазами, он горбит спину над чашкой брусничного чая и медленно
299
жует лепешку, откусывая от нее крошечные дольки. Я смотрю на
пего, жду, что вот-вот он сейчас поднимет усталую голову и
начнет упрекать меня за вчерашний день, за неосторожность, за
голод, за боли в спине, в ногах. Но старик молчит, и от этого мне
еще тяжелее. Значит, другие думы тревожат его.
— День хороший, птица рано проснулась, надо идти,—
говорит он.— Может, дождик будет, тогда не выберемся.
— Куда я тебя, больного, поведу?
— Не наше тут место, чужой табор долго не греет. Пока
Улукиткан не потерял память и пока у него еще работает язык,
чтобы рассказать тебе, где лежит путь, надо идти, понимаешь?
Ворон не угадал: смерть еще не взяла меня, подождет. Но идти
пешком или сидеть в седле я не могу, все болит. Ты сруби две
тонкие жерди, я научу тебя, как сделать дюгувун *, и два оленя
повезут меня... Если ничего не случится, на четвертый день будем
у своих. Может, хватит сил довести тебя до Джегормы... Другой
раз ты сделаешь по-своему, а сейчас, поверь старику, надо пдтп.
— Хорошо, пойдем... Скажи, Улукиткан, что обозначают
вырезанные кресты на ложе ружья?
— Кресты?..— насторожился Улукиткан, но, помолчав,
ответил: — Их теперь два — столько раз я видел смерть.
— Расскажи, дорогой, как это было...
— Смотри...— И он протянул ко мне костлявые кисти рук
ладонями вверх.
Его изуродованные подагрой пальцы почти не разгибались. Но
в этом ничего нового не было, эти старческие рукп много раз
вызывали во мне грустное чувство. Но старик опять повторил:
— Смотри...
И я вдруг увидел на его ладонях следы давно зажпвшпх ран
в виде светлых пятнышек, расположенных симметрично в один
ряд.
— Тут тоже смотри.— Старик перевернул руки ладонями вниз.
Такие же пятнышки я рассмотрел и на их тыльной стороне.
Создавалось впечатление, что это были когда-то сквозные раны.
«Чем же они сделаны? Почему симметричны?» — думал я. И вдруг
пришла разгадка:
— Капкан?!
Улукиткан утвердительно кивнул.
— Первый раз умирал я давно, еще молодой был. С тех пор
много раз приходила и уходила зима, молодые деревья успели
состариться. Далеко ушла и моя тропа от того проклятого места. Не
будь тогда мне счастья, теперь бы не мучился со мной.
Мы оба умолкли. Было дьявольски холодно. Я подбросил в
огонь дров, сел поближе к старику.
Мне очень хотелось продолжить начатый разговор о капкане,
прочитать еще одну страницу из яшзни этого глубокого старика,
Дюгувун — носилки.
300
но он чувствовал себя еще очень плохо. Вызванные моим
вопросом воспоминания, видимо, целиком завладели им — он сидел
задумавшись, казалось никак не реагируя на внешний мир.
Пришли олени. Они расположились под соседней елью и стали
дремать. Над нашей стоянкой светило солнце. Будто чье-то
дыхание гнало по долине редеющий туман.
Я повернул к костру застывшую спину.
— Ты думаешь, как я попал в капкан? — вдруг послышался
хрипловатый голос Улукиткана.
Я повернулся к нему:
— Потом расскажешь, а сейчас спи.
— Где взять слепому сон? Может, завтра язык онемеет... так
уж лучше послушай, что я расскажу...
Улукиткан пододвинулся ближе к костру, а я накинул на его
плечи свалившуюся телогрейку. Он долго смотрел в невидимое
им теперь пространство, и лицо его делалось все более
сумрачным.
— Мы тогда кочевали за хребтом по речке Саракенда,—
начал оп наконец свой рассказ.— Белку добывали. Это время
шибко мороз был, даже олень не мог кормиться. В такой холод они
собирались одно место, совсем тесно друг к другу, кучей —
только так и можно спастись от такой стужа. Птица, которая не
успевал спрятаться в снег, на лету падал мертвый. Деревья
раскалывались пополам. Люди ле выходили из чумов, дышать не могу,
глаза слипались, уши глохли. Даже воздух делался густой, как
дым. Только голодный волки такой мороз не боялись... Откуда
только пришли на Саракенду, не знаю. Большое горе они при-
песли...
Старик глубоко вздохнул.
— Ты не волнуйся, ведь это было очень давно,— сказал я,
наливая ему чаю.
— Знаю, давно, а сердцу больно.
Улукиткан еще раз вздохнул, поправил сиденье, отхлебнул из
кружки и, протянув к костру руки, долго отогревал их. И только
после этого заговорил снова, заговорил еще тише и еще
печальнее.
Он рассказывал, что в тот лютый мороз жена прпнесла в чум
своего первого сына. Это была самая большая радость в
эвенкийской семье, затерявшейся в безлюдной тайге Алданского нагорья.
Надо было отпраздновать появление на свет будущего
кочевника — так уж было принято. Для этого эвенки держали
откормленного оленя. Как только потеплело немного и сквозь мерзлую
испарину проглянуло солнце, Улукиткан отправился за оленем.
Стадо, состоящее всего из тринадцати оленей, ушло далеко за
реку.
Идя следом, эвенк увидел на снегу отпечатки волчьих лап и
был поражен. Волки никогда так далеко не заходили по Сара-
кенде.
301
Недобрые мысли закружились в голове Улукиткана. Надо
было немедленно дерекочевать с Саракенды куда-нибудь подальше,
сбить волчью стаю со следа — только так и можно уберечь
оленей. ..
Улукиткан стал торопиться, он бежал изо всех сил... Но уже
было поздно: все олени были зарезаны у кромки леса, где они,
сбившись в кучу, спасались от стужи. Даже одного оленя не
оставили проклятые хищники!
Как же теперь жить?.. Люди обязательно помогли бы, да где
их найти: кругом ни души, только тайга да болото. Что делать
семье без оленей?
Солнце стало нерадостным Улукиткану, тайга — чужой.
Вместо жирного оленя на праздник новорожденному сыну он
принесет в чум только горе...
В этот же день Улукиткан вместе с собакой отправился к
трупам оленей. Он нес за плечами тяжелые капканы: надо было
отомстить волкам. Волки обязательно придут продолжить свой пир
если не в эту ночь, так в следующую. Но он знал и другое: волки
очень осторожны у Падали. Малейшее подозрение — и тогда даже
длительный голод не в силах заставить их подойти к добыче.
Нужно очень хорошо замаскировать капканы,— а это умели делать
все эвенки.
Недалеко от места, где лежали растерзанные олени,
Улукиткан срубил лиственницу и к каждому капкану привязал ремнем
по небольшому бревну, чтобы пойманный волк не мог уйти
далеко. Затем он перетащил капканы к трупам оленей и хорошо
замаскировал их снегом. Теперь только чуть дотронься до них, п
стальная пасть намертво замкнет свои страшные челюсти.
Улукиткан даже представил себе, как пойманный хглцнпк в
бешеной злобе станет метаться по поляне, грызть зубами железо
и выть, взывая о помощи к сбежавшим от него братьям. И как он,
Улукиткан, найдет утром попавшего в ловушку волка и уж тогда-
то отведет на нем душу за все свое горе.
Когда капканы были поставлены, Улукиткан накинул на
плечи ремень берданы, заткнул за пояс топор и хотел уже
повернуть к чуму, но ему почему-то показалось, что у последнего
капкана слишком туго натянут спусковой крючок. Улукиткан решил
поправить его — ведь это минутное дело. Но, поправляя, он
нечаянно дотронулся до настороженной пластинки. Пружина
мгновенно сорвалась, капкан замкнулся...
Кисти обеих рук оказались в стальных зубах, и у^се никакое
усилие Улукиткана не могло заставить их разжаться. Он стал
кричать, звать на помощь, но кто мог услышать его в этой
безлюдной тайге, далеко от своето чума?
Улукиткан попробовал отомкнуть капкан зубами, но зубы
только зря крошились. Вот тогда он и подумал: «Конец тебе,
Улукиткан: вместо волка сам в капкане пропадешь». Но вспомнил
чум, жену и маленького сына и решил бороться.
302
Он начал гнать собаку в табор, сказать о беде, но собака
радовалась, что к ней ласково обращались, и не уходила,—
очевидно, дужала, что с ней играют. Тогда Улукиткан решил
пробираться сам.
Было безумием надеяться дойти до чума, но он шел с
вытянутыми руками, волоча тяжелый капкан и еще более тяжелое
бревно. Нестерпимая боль в руках заставляла все чаще
останавливаться.
Потом он уже совсем не мог идти, он полз. Каждый пень,
валежина, каждый обнажившийся корень теперь казались ему горой,
а редкий кустарник — непроходимыми дебрями. Падая, он
кричал, звал на помощь, но ответом ему было неумолимое безмолвие.
Только смерть могла облегчить его страдания, но он не хотел
сдаваться.
Старый ворон заметил его с высоты и, видимо решив, что
будет пожива, поднял крпк на всю тайгу, стал сзывать на пир
своих братьев, сестер, дальних родственников.
«Нет, проклятый птица, рано радуешься, еще ходить буду!» —
рассердился Улукиткан и снова пополз.
И вдруг он провалился с капканом под лед. Бревно
зацепилось за край провала, и он, едва касаясь ногами дна русла, повис
на ремне, на котором тащилось бревно. Еще хорошо, что в русле,
куда шшал Улукиткан, не было воды — она вымерзла. Но
страдания его были невыносимы. Надвигалась страшная развязка:
умереть стоя.
А в это время встревоженная долгим отсутствием Улукиткана
жена вышла из чума и стала прислушиваться. И вот она
услышала странный звук... Звук повторился, и она угадала в нем вой
собаки.
— О, злые духи! — произнесла женщина вслух, обращаясь к
безмолвному небу.— Вы уже послали нам сегодня большое горе,
разве этого мало? Что еще случилось с мужем, почему воет
собака?..
Она накинула на плечи дошку, стала на лыжи и понеслась
вверх по реке, навстречу собачьему вою.
Она не помнила потом, как оказалась на дне русла, как
разжимала железные челюстп капкана и вытаскивала полумертвого
мужа из западни.
Улукиткан пришел в себя уже в чуме — его разбудил крик
новорожденного.
— Вот тогда я и вырезал на бердане первый крест,— закон-
чжл (свой рассказ Улукиткан.
...Солнце перевалило за полдень, когда наш маленький
караван готов был покинуть ельник. Разгуливалась весна, расплылась
по тайге весенняя неурядица.
— Ты потянешь след вверх по реке. Я забыл, а теперь и не
вижу, по какому ключу нам свернуть на заход солнца. Только не
торопись, смотри все приметы по пути, говори мне, и я узнаю, где ле-
303
жит наш путь. Помни, хорошо помни: чужая тайга для сильного
не радость, а слабому лучше не связываться с ней. Запутает след,
заведет в чащу, разденет, разует, лишит огня, пищи, потом начнет
мучить, посылать то туда, то сюда... силы отнимет — и конец...
Караван тронулся. В носилки с больным проводником
впряжены два оленя. Старик лежит на спине, охватив сцепленными
руками ноги, согнутые в коленях. В чертах его лица появилось что-
то новое, неразгаданное. Видно, однообразно и медленно тянется
его время. В горьких думах всплывало безвозвратное прошлое, от
которого он уходит в последний путь. Не жечь ему больше
костров, не стрелять зверя, не бродить вдоль реки, не шагать по
тропам, не видеть далей...
Непривычные к носилкам, олени упрямились, отказывались
идти, но через час-другой привыкли, и караван стал быстро
продвигаться вперед. За носилками шли четыре навьюченных оленя.
Миновали один большой ключ и два маленьких. Стараюсь как
можно подробнее рассказать старику о местности, по которой
идем, но он с трудом ориентируется, никак не может припомнить
приметы устья того ключа, по которому мы должны свернуть на
запад. Я понимаю, как трудно только по памяти представлять
местность, да еще в таком сложном рельефе.
— У глаз есть своя память, да они ничего не видят,—-
сокрушается старик, но успокаивает меня: — Ты подсказывай моим
глазам и памяти, как-нибудь найдем верный путь...
В четыре часа мы подошли к небольшой поляне. Слева —
залесенная долина, за которой широко раскинулись горы. Ключ,
протекающий по ней, вливается в реку длинной крутой шиверой
и на устье исчезает под старым наносником.
Все это я рассказываю старику.
— Э-э-э... еще смотри, не растет ли на поляне старое дерево.
— Нет, но на середине видна какая-то валежина.
— Ходить надо туда, смотреть — может, дерево упало уже.
Если старое огнище есть там, по этому ключу будем сворачивать.
Я подвел караван к валежине, то была старая лиственница,
упавшая на землю лет пять назад. Там же я увидел и остатки
давнишнего костра.
— Ладно идем. Ночевать будем под перевалом,—
подбадривает меня Улукиткан.
Мы свернули по ключу, пошли следом за убегающим
солнцем. Купурп осталась позади. Нас окружала густая смешанная
тайга, но через километр горы раздвинулись, поредел лес,
появились мари. Идти с носилками стало трудно, высокие кочки
задевали сетку, слепой морщился от ушибов. Олени стали заваливаться.
— Стой, стой! Однако, не пройти! — кричит Улукиткан.
— Может, объехать можно? — спрашиваю я, останавливая
караван.
— Тут все такой место худой, напрасно олень мучить будем.
— Что же делать? Разве к горе податься?
304
— Что хочешь делай, только идти тебе надо, пока голод не
знает, что у нас потки пустые. А куда идти, сам думай.
— Ладно, Улукиткан, вставай, я перенесу тебя к перелеску,
а там видно будет.
Улукиткан запротестовал. Видно, тяжело было ему сознавать
свою беспомощность. Старость и непоправимое горе слепого еще
не погасили в нем искру жизни. Упираясь худыми руками в
носилки, он приподнялся, хотел что-то сказать, но вдруг схватился
рукой за больную спину и со стоном опустился на сетку.
По пути раскинулась багровая марь, а за нею мутнеет
жиденький перелесок. Скорее бы попасть туда, а что за перелеском — не
хочется думать. Изорванные мои сапоги полны ледяной воды,
ноги стягивает судорога. Неужели не хватит сил? Всего ведь два
километра...
С вершины дохнул запах сухой лиственницы, смешавшийся с
запахом полевой вечерней сырости. Холодный ветерок ласкал
лицо. Вокруг мертво и тихо. Весна, видимо, забыла про этот
суровый уголок. Не забегают сюда звери, никому не нужен и зеленый
черноголовник, высоко поднявшийся над серыми шапками кочек.
Кажется, нигде природа не бывает такой печальной и бесплодной,
как на марях. Мне вдруг захотелось бежать из этих мест.
— Вставай, Улукиткан, надо идти, иначе нас застанет ночь.
Старик тяжело приподнял голову, вытер рваным рукавом
мокрое, прямо на глазах у меня исхудавшее лицо, сказал еле слышно:
— Зачем нести слепого? От такой ношп скоро пропадешь.
— Ты вчера говорил, что пойдешь со мною до Джегормы, а
сегодня уже не хочешь? Что с тобою, Улукиткан? У тебя жар!
Тебе плохо?
— Сам эскери свидетель, я и сегодня хочу помочь тебе
прийти к своим, но не могу, память обманывать стала. Не серчай, что
так случилось. Найди сухое место, больше мне уже ничего не
надо...
У него с трудом прощупывается пульс. Тело, худое, помятое,
горит огнем.
Я подтягиваю повыше сетку на носилках, чтобы они не
задевали кочек. Поднимаю больного, усаживаю себе на спину и
привязываю сзади к своему поясу поводной ремень передового оленя.
Задерживаюсь в раздумье: куда идти? Ближе и легче
вернуться своим следом к лесу, но ведь неизбежно завтра или
послезавтра переходить марь. Зачем откладывать? Буду пробираться к
перелеску.
Тронулись. Хрустнула спина от непривычной ноши.
Растянулись на поводках олени. Захлюпала под ногами чераая маристая
вода. Еще тяжелее мне теперь показался каждый шаг. Еще горше
стало на душе от той неопределенности, что ждет нас там, в
мутной дали синеющих хребтов, куда мы идем.
Иду очень тяжело и медленно. Хорошо, что Улукиткан весит
не более сорока килограммов. Впереди под яркими лучами солн-
305
ца томится курчавая марь. Она кажется ровной степью, но это
обманчиво: тут только кочки почти метровой высоты,
прикрывающие космами пожелтевшей осоки зыбкую почву болота. Вода,
заливающая марь, сглаживает меж кочек ямы, промоины. Всюду
блестят пятна мелких озерков, виднеются скелеты погибших
деревьев. Передвигаюсь осторожно, нащупываю палкой проход.
Улукиткан, обхватив мою шею сцепленными руками, висит на спине;
его ноги задевают кочки. Голодные олени тянутся к
черноголовнику, не хотят идти. Приходится насильно тащить их.
На караван падает густая тень взъерошенного облака,
неизвестно откуда появившегося над нами.
Метров через триста у Улукиткана совсем ослабли руки, вот-
вот он упадет. Пришлось остановиться. Усаяшваю его на носилки,
сам отдыхаю и достаю из потки запасной ремень. Нужно как-то
привязать старика к себе, иначе не донести его до перелеска. Он
прерывисто дышит, глотая сухим ртом воздух. Я перетягиваю ему
ремнем поясницу и ноги выше колен, перекладываю концы ремня
через плечи, крепко приторачиваю больного к своей спине. Он
хватается руками за мою телогрейку, хочет поустойчивее
закрепиться, но силы покидают старика. Приходится подождать
немного, пока он отдохнет.
Шаги мельчают. Местами так густо сплелись кочки, что
некуда ступить,— передвигаюсь на руках. Ледяная вода сковала
промокшие до колен ноги. Олени все настойчивее тянут поводок,
отказываются идти. Улукиткан виснет, ремни жгут плечи. Иду
через силу. Не замечаю, день ли над нами или уже ночь. Нужно бы
остановиться, передохнуть, но ведь после каждой остановки
слабость удваивается, и я иду, пока не падаю в полном
изнеможении.
Решаюсь бросить оленей, прпйти за ними после. Теперь у
меня одна забота — Улукиткан. Привязываю его покрепче к себе,
встаю. Кажется, идти стало легче, но через несколько минут
начинаю понимать, что это обман. Где взять силы? Все чаще и чаще
останавливаюсь, и, чем ближе подхожу к перелеску, все больше
тяжелеют закоченевшие ноги. Вот уже недалеко и первая
лиственница, склонившаяся перед нами в покорном поклоне.
Направляюсь к ней, а ноги подкашиваются. Я падаю вместе с больным
в яму, наполненную стылой водой. Улукиткан захлебывается,
бьется руками. С трудом сдергиваю петлю и опускаю концы
ремня, но я так ослаб, что не могу приподняться. Только сознание
ответственности за жизнь старика выводит меня из этого
страшного состояния беспомощности. Кое-как встаю, но уже поднять
Улукиткана не в силах. Тащу его волоком дальше, падаю, снова тащу.
Вот мы и в перелеске. Оба мокрые, измученные. Но и тут
всюду вода. Нахожу небольшую возвышенность, перебираюсь
туда с больным. Он настолько ослаб, что не может сидеть; положить
на сырую землю нельзя —- у него жар. Привязываю старика
ремнем к лиственнице, вытираю рукавом его мокрое лицо, с трудом
306
нащупываю пульс. Улукиткан усилием воли приподнимает голову
и долго смотрит незрячими глазами в небо.
— Какой мне достался тяжелый дорога к прадедам! — говорит
он, еле шевеля губами, и, поймав мою руку, долго молча
прижимает ее к высохшей груди.
А день уж кончался. Погасло солнце, окрасив сумрачной
голубизной марь. В вершинах лиственниц зашумел ветер, шелестя
прошлогодней травой. Его холодные волны бежали к далеким
розовеющим горам. Западный небосклон, еще освещенный лучами
скрывшегося солнца, затягивался курчавой зыбью, похожей на
серебристый каракуль. Я оставляю Улукиткана под лиственницей
у маленького костра, а сам тороплюсь к оленям. Опять под
ногами кочки, вода, ямы...
Вернулся уже в потемках. В тучах поблескивали зарницы.
Ветер гнал непогоду, трепал с разбойничьим посвистом
прошлогоднюю осоку на сопках, гнул голые вершины деревьев.
Я расшевелил притухший костер, подбросил сушник и
ужаснулся: под лиственницей не оказалось Улукиткана. Никого не
было видно и в освещенных огнем просветах. Недоброе
предчувствие кольнуло сердце.
Я крикнул — никто не ответил, только ветер прошумел
сердито да резко проскрипела старая лесина. Куда он девался? Бегу в
темноту, заглядываю в рытвины, под валежник, просматриваю
чащу, но тщетно.
Вдруг справа ясно доносится человеческий стон. Бросаюсь на
звук...
Улукиткан лежит ничком меж корней полусгнившей
лиственницы, такой одинокий и жалкий, что нет сил смотреть на него.
Услышав шаги, он приподнялся на четвереньки.
— Ты зачем ушел от костра, куда ползешь? — спросил я,
стараясь придать своему голосу ласковый тон.
Слепой медленно повернул ко мне усталую голову. В сжатых
скобкой губах, во взъерошенной бороденке, в раздутых
ноздрях — решительность. Он встал, болезненно выпрямил спину и,
протянув горячие от внутреннего жара руки, обнял меня.
Дрогнуло под мокрой одежонкой костлявое тело. Выплеснулось
неудержимым потоком все, что накопилось у слепого за эти трагические
дни,— он плакал. Плакал по-стариковски, без слов, без жалоб, без
упреков; тело содрогалось мелкой затяжной дрожью. Я крепко
прижал к себе ставшего бесконечно дорогим мне человека и дал
ему успокоиться.
— Старики раньше говорили: если хочешь сделать себе
хорошо, сними олочи и надень их на ноги бедняка,— сказал он тихо,
отогревшись на моей груди.— Возьми мой посох и иди. Теперь не
сблудишь, твой путь от мари идет опять на запад, за перевал.
Первая большая речка — Джегорма. А я тебе не помогаг только
лишняя тяжесть. Слепой хуже ребенка. Не обижайся, что старик
бросил тебя: так нужно, чтобы ты остался жив.
307
— Успокойся, Улукиткан, мы пойдем вместе, у меня хватит
сил добраться до своих с тобой.
— Нет, ты хочешь обмануть слепого, но разве он не
догадывается, почему, когда мы идем, стали слабее бить ветки по лицу!
Потому что ты идешь все тише, тебе тяжело. Я не хочу быть
ношей, погубить тебя...— И он как-то сразу отяжелел, опустился на
землю, забылся.
Я перенес его к костру, уложил на шкуре. Пробудившись на
минутку, он сказал:
— Ты олень не пускай —уйдут далеко, не найдешь. Лучше
утром накормишь.
— Но ведь они голодные.
— Ты тоже не ел, да ничего. Говорю, далеко уйдут...
Я развьючиваю животных и поодиночке привязываю к кустам.
Ветер гудит в старых дуплах зло и холодно. Наступает ледяная
и мокрая ночь. Но у нас нет даже брезента укрыться от непогоды,
да и не видно поблизости стланика, чтобы сделать какой-нибудь
шалаш. Придется коротать ночь у костра. Но прежде всего
нужно нарубить дров, приготовить веток для постели, и хорошо бы
чего-нибудь поесть. У нас еще есть две лепешки. На одну
половинку лепешки мы сегодня, кажется, имеем право.
Через час Улукиткан пришел в себя, но ненадолго: жаром
пылает его тело, по лицу расплывается нехороший румянец. Он не
помнит, где находится, беспрерывно бредит и может
действительно сегодня отправиться к прадедам. Я же бессилен облегчить его
страдания. Мне нельзя спать: он может раскрыться, попросить
воды или захочет повернуться на другой бок и, не услышав моего
голоса, подумает, что я бросил его. Но как преодолеть
усталость — не уснуть? Где найти силы?
Настала черная, тревожная ночь, с непрекращающимся
ревом ветра. За редеющими кронами лиственниц бегут тяжелые
тучи, еле различимые в темноте. На лицо падают липкие снежинки.
Из-за гор набрасывает холодной дождевой сыростью. Лес шумит
угрюмо и однообразно. Подкладываю в костер побольше дров,
усаживаюсь поближе к огню.
Тело от напряжения болит, как от ушиба. Сон давит тяжелой
глыбой, глаза смыкаются. Чувствую, что валюсь в какое-то
бездонное пространство, где, кажется, так хорошо и так приятно, как
нигде. Но чья-то властная рука выхватывает меня из забытья.
Я снова вскакиваю и как очумелый осматриваюсь, пока не узнаю
местность. Валит густой мокрый снег, но ветер, словно
утомившись, притих. «Мне сегодня нельзя спать!..» — шепчут высохшие
губы.
Натираю снегом лицо — так легче и свежее. Мокрая
телогрейка холодит плечи, спину.
Снова усаживаюсь у костра. Хочется разобраться во всех
событиях. Но почему-то вспоминаются пустяки, скучная,
однообразная мелочь похода. Неожиданно вклинивается деревенская картп-
308
на с серым гусаком, которого я в детстве страшно боялся. За
знакомым плетнем, в соседнем саду, лает Каштанка, участница
моих мальчишеских похождений. Я взбираюсь на плетень и вижу
расцветшие яблони, от них веет опьяняющим ароматом — и мне
хорошо, будто я вернулся в детство...
Меня пробудил сырой, колючий холод. С гор сползает белый
рыхлый туман. Далеко за ним занимается багровая зорька. Над
холодным, потемневшим лесом висит одинокое облачко,
застигнутое утром. Снова наступила зима. Улукиткан лежит под сугробом.
Из снежной отдушины торчат его голые заиндевевшие ступни.
«Неужели умер?!» — пронизывает меня мысль. Сбрасываю с него
шкуру вместе со снегом. Он лежит на спине, вытянувшись во весь
рост, со сложенными на груди руками.
— Улукиткан, ты спишь? — И я с ужасом всматриваюсь в его
мертвенно-бледное лицо.
Оно дрогнуло, ожили морщинки, открылся рот.
— Это ты? — спросил он обрадованный.
— Я.
— Тогда хорошо. Какой место привел ты меня?
— Ночевали в ключе на первой мари от Купури.
— А... помню, помню. Я думал, что сон... Отпусти олень
кормиться,— забеспокоился старик.
— Тебе все еще плохо?
— Мало-мало ничего, только тело шибко ломает, ходить не
могу, языку горько.
— Надо было нам беду переждать на Купури, так ведь не
послушался!
— Такой дурной старик, все спешит, спешит. Ты только не
серчай на меня. Хуже темноты да старости ничего нет, а со мною
теперь и то и другое. Как-нибудь потихоньку до Джегормы дойдем,
непременно дойдем, там ты не будешь думать обо мне,— сказал он
тоном, в котором и тени не осталось от вчерашнего разговора.
Жизнь предъявляла свои права.
Я отпустил оленей, разжег костер, перенес больного
поближе к огню.
Солнце сушит размокшую траву. Над марью безнадежно парит
одинокий хищник. Мне с трудом верится, что Улукпткан пережпл
эту ночь. Он даже собирается идти дальше. Какой неугомонный
человек! Я смотрю на его плоский старческий нос, измятую и совсем
поседевшую за эти дни бороденку, на синяки, виднеющиеся в
прорехе старенькой рубашонки, на высохшие, жилистые ноги,
истоптанные долголетней ходьбой, и не верится, что в этом теле
гнездится такая упрямая сила воли, такая беззаветная любовь к жизни.
И снова стало больно за него, за то, что старость уготовила
ему горестную кончину слепца.
Мы сегодня никуда не идем. На биваке ярким пламенем горит
костер. Улукиткан поворачивает к огню то один, то другой бок,
отогревает ноги, задирает рубашку, осторожно чешет синий от
309
ушибов живот. У него заметно посвежело лицо, спала
температура. Он изредка прихлебывает кипяток. Вот уже третий деш>, как
голод сторожит нас.
Я стараюсь гнать прочь назойливые мысли о пище, но они
снова и снова возвращаются ко мне. Сегодня мы разделили со
стариком не съеденную вчера им порцию лепешки, и это до
завтрашнего дня. Улукиткан откусывает от нее крошечные дольки, подолгу
жует.
Мы оказались в плену очень сложных обстоятельств и на себе
испытали силу беспощадной природы. Поддайся усталости,
сжалься над собой, потеряй самообладание — и петля захлестнется в
этой неравной борьбе за жизнь. Требовалось огромное
напряжение воли, чтобы не попасться в ловушки, подстерегающие нас
всюду на пути. О, если бы человек мог заглянуть хотя бы на час
вперед!
Погода не разгулялась. По небу лениво ползли низкие облака,
подсиненные холодным днем и морщинистые, как упавшие
паруса. Резкий ветер перебирал прошлогодние листья на ольхе, рылся
непрошеным гостем в костре. Изредка в перелесок заглядывало
солнце, как бы подсматривая, не случилось ли еще что-нибудь на
нашей убогой стоянке. Но этот день — кажется, единственный на
нашем пути — прошел без треволнений. Я осмотрел проход через
очередную марь и на обратном пути набрал горсть темно-красной
клюквы к чаю старику. Наготовил на ночь дров. К вечеру
подогнал к табору оленей: их нельзя долго оставлять без
присмотра — могут действительно уйти, и тогда мы будем обречены. Куда
пойдешь без оленей, со слепым стариком, да еще по такой
захламленной тайге!
За плоскими горами гаснет солнце. Где-то на болоте, впдно,
перед сном одиноко блеет бекас. В перелеске, освещенном
багровым пламенем, танцуют силуэты. Улукиткан сидит со
скрюченными ногами близко у костра и на ощупь шьет из бересты что-то
похожее на совок.
— Что это ты делаешь? — спрашиваю я.
Он повернул голову в мою сторону, и его лицо приобрело ту
привлекательность, какой он подкупил меня в первый день
встречи на Зее.
— Однако, нас караулит злой дух — харги, это он послал на
наш путь несчастье,— ответил старик.
Я посмотрел на него, пытаясь разгадать, насколько серьезно
он говорит о харги, но лицо его снова стало немым.
— Неужели ты веришь в духов?
— Я хочу для тебя обмануть харги. Когда ты поверишь, что
за нами не идет несчастье, сильнее станешь, хорошо поведешь ар-
гиш. Без веры и орлану не поймать зайца.
— Как же ты хочешь его обмануть?
— Это я шью олочи,— ответил он таинственным шепотом и по
привычке настороженно оглянулся.-— Потом скажу.
310
Я хорошо знаю, что все это в Улукиткане лишь отголосок
прошлого — обычаев предков; верит же он только в свои силы,, в свое
знание природы.
Я приготовил постель Улукиткану и лег спать. Долго»
ворочался на жёсткой подстилке, гнал от себя колючие мысли, но уснуть
не удавалось, сон потерял меня. Перед глазами темно-синяя
бездна, золотая россыпь звезд и величие мироздания. Мысли невольно
погрузились в туманное прошлое веков, и я вместе со своим
горем, суетой, непримиримостью показался сам себе еле
ощутимой крупинкой, пытающейся сопротивляться неизбежному...
Светает. По горизонту расплывается заря. В ярком блеске
холодной лазури торжественно появляется солнце. На серебро
утренника упали дрожащие тени горбатых лиственниц.
Вижу, Улукиткан стоит у затухающего костра, озабоченно
ощупывая икры ног. Ему сегодня легче. Посде случая в купурин-
ской шивере он впервые встал без посторонней помощи.
Это радует меня и обнадеживает. Я верю — мы дойдем до
своих!
— Ты подведи меня к постели, покажи, где лежали мои ноги.
Надо обмануть харги,— сказал старик, когда мы были готовы
покинуть стоянку.
Я положил его руку на край подстилки. Старик уложил там
вверх носками олочп, сшитые ночью из бересты, затем взбил
постель, стараясь придать ей выпуклую форму. Все это он делал не
спеша, с заметной озабоченностью.
— Теперь сделай большой костер, пусть долго горит. Харги
поверит, что Улукиткан умер, будет радоваться, начнет играть
огнем, а мы уйдем далеко-далеко! — И старик, хитро улыбнувшись,
стал на цыпочках отходить от постели.
Решаю вначале перенести Улукиткана до следующего
перелеска, а затем перевести туда через марь и завьюченных оленей.
Приторачиваю, как вчера, к своей спине старика, беру в руки
посох и нетвердой походкой иду среди кочек на запад. Снова ямы,
корни, студеная вода и серый, безрадостный пейзаж...
Тянулись дни, а следом заплетались косы горестных
испытаний. Теперь всего не вспомнить. Пожалуй, и самые подробные
записи в дневнике не могли бы запечатлеть все тревоги, раздумья,
надежды, все пережитое нами. Верно, что человек быстро
привыкает к невзгодам, даже к опасности и острота ощущений у него со
временем слабеет.
Но мне никогда не забыть этот наш путь по Зейско-Купурин-
скому междуречью, со сложным сопочным рельефом,
пересеченным густой и запутанной сетью мелких ключей. Мы не раз
сбивались с правильного направления, переживали минуты
разочарования, во жизнь толкала вперед, и мы упрямо шли дальше. К
нашему счастью, стояли теплые, солнечные дни.
Сегодня двадцать седьмое июня. По нашим расчетам, нам
остается еще два-три дня пути, и мы будем у своих. Улукиткан хо-
311
тя и чувствует себя лучше, но все же еще не может идти сам.
А беда спешит за бедой. Мы потеряли еще одного оленя,
оставшиеся же при нас животные идут с перегрузкой. Кончились
продукты, дичь, как на грех, не попадалась на глаза. Я сильно ослаб,
передвигаюсь с трудом. Все настойчивее приходится бороться с
безразличием. Где-то в глубине сознания зарождается и крепйет
страшная мысль о надвигающейся развязке. Накануне нам
пришлось разделить последнюю лепешку. Каждый должен был
решить, съесть ли свою порцию сразу или растянуть ее до конца
путешествия.
Старик завернул лепешку в тряпочку и бережно, как
драгоценность, запрятал в котомку. Он-то хорошо знает, что такое
голод, и мне ничего не остается, как последовать его примеру.
Вечером с трудом добираемся до незнакомой старику марп.
Отыскиваем место для стоянки, устраиваем ночлег. По глубокому
и посвежевшему небу разливается синь, загораются звезды,
замирает последнее дуновение ветерка. Беспредельная тишь
убаюкивает тайгу.
Я достаю лепешку, отламываю кусочек величиною со
спичечную коробку и наливаю кружку кипятку,— это наш ужин.
— Тебе хлеба много? — неожиданно спрашивает старик.
«Неужели он подозревает меня в том, что я обделяю его
продуктами?» — обжигает меня обида.
— Столько же, сколько и у тебя,— все, что осталось, я
разделил поровну.
— Однако, ты больше голодный, работаешь весь день, а
брюхо пустое. Зачем же так много мне отдал...
— Это ничего,— ответил я.— Вот как придем к своим, там п
чаю попьем, и мяса поедим вдоволь...
— Ты возьми мой хлеб,— говорит старик.— Отощаешь —
куда пойдешь? Даже оленя не сможешь поймать. Тогда и память
моя, и язык не помогут, пропадать будем...
— Ты не беспокойся, я выдержу, лучше съешь сам.
— Ладно бы выдержал. Ишь как тихо идем. Должны бы уясе
на месте быть.
Старик кутается в дошку, складывает калачиком ноги и,
прихлебывая пз кружки кипяток, делает вид, что жует лепешку, а
сам припрятал ее, думая, что я этого не замечаю...
Ночью я просыпаюсь от холода, хочу встать, положить в огонь
дров и вижу старика возле вьюка. Он роется в моей потке. Что
ему в ней нужно? Может, ошибся, за свою принял? Нет. Он
достает рюкзак, ощупывает его, развязывает, вытаскивает кусок моей
лепешки и заменяет его своим, большим, чем мой кусок. Затем
складывает все, как было, в потку, бесшумно отползает к костру,
бережно заворачивает в тряпочку кусочек моей лепешки, кладет
себе под голову. Вздох облегчения вырывается из его груди.
Я пе выдал себя, но был безмерно растроган этой наивной
хитростью! Ведь старик голоден так же, как и я, и ему бесконечно
312
дорога была каждая крошка хлеба. Мне вдруг вспомнились его
слова: «Если от моей заботы вам хорошо, то от этого мне еще
лучше». Но какой ценою делает это сегодня старик! Голод —
всесилен, это неоспоримая истина, велика его власть над
слабовольным: он затемнит совесть, убьет стыд, разрушит дружбу, толкнет
человека на преступление, которое в другой бы обстановке
казалось ему чудовищным. И все же Улукиткан не поддался ему,
остался верным себе, сохранил в эти грозные дни человеческую
чистоту. Я снова позавидовал его неугасающей воле, уменью
владеть собой и окончательно поверил, что не терпящая криводушия
тайга вынянчила в натуре Улукпткана все самое лучшее и самое
чистое, что украшает жизнь человека.
Случай с лепешкой долго не давал мне заснуть. А Улукиткан,
свернувшись калачиком, спал тихо, с сознанием исполненного
долга и спокойствием ребенка...
Еще до рассвета меня разбудил Улукиткан:
— Вставай, однако, дождь будет.
Я поднялся, поправил костер и стал осматриваться. Тучи
завалили восток, но над нашей широкой марью раскинулось звездное
небо. Настороженно и чутко спали лесные дебри.
— Откуда узнал, что дождь будет?
— Ты вчера сказал, что я ложусь по направлению ключа,
головой к устью. Где он шумит сейчас, послушай.
— Вверху. Ну, п что же?
— Эко не знаешь! Ночью в хорошую погоду река пли ключ
шумит внизу, а сейчас говоришь — шумит вверху; значит, жди
дождя или худой погоды. Понял?
— Понял, только на небе, Улукиткан, ничего подозрительного
нет, лишь восток затянут тучами.
— Небо еще не знает, а дождь будет. Слышишь, ветер
дурит, туда-сюда ходит. Я много раз тебе говорил, это тоже к
непогоде.
Слабые порывы ветра качали вершины деревьев, а на земле и
вокруг нас было спокойно. Я подумал, что слепой ошибся, но
вскоре заметил, как за ощетинившимися сопками на востоке тучи
вдруг зашевелились и широким фронтом стали затягивать небо.
Прорвался сырой и холодный ветер. Нарождалось хмурое
весеннее утро,, без зари, без птичьей суетни и песен.
Я достал из потки кусок лепешки, положенный туда вчера
слепым, незаметно обменял его на кусок, припрятанный стариком
в изголовье, и мы селп ппть чай. Старик, как только дотронулся
до тряпочки, где был завернут кусок, тотчас же обнаружил
подвох. Выражение досады появилось на его лице.
— Зрячий слепого хочет обмануть,— сказал он с обидой и
глухо закашлялся.
— Нет, зря говоришь, я не хочу обманывать. Спасибо
тебе, дорогой Улукиткан, ешь сам, тебе это так же нужно, как
и мне.
313
На мертвенно-бледном лице старика так и осталась обида. Он
не ответил, развернул тряпочку, отломил от лепешки небольшой
кусочек, долго жевал его, запивая кипятком.
Погода изменилась. За серебристыми кронами лиственниц, за
темно-лиловыми тучами вспыхивали зарницы — вестники
непогоды. С гор стекал сухой, теплый воздух, мешавшийся с запахом
мхов.
Я не нашел одного оленя — видимо, он заболел и завалился в
кочках. Решили идти без него, голод торопил нас. Пришлось
бросить две потки с личными вещами. Теперь с нами остались
только четыре оленя, измученные, худые от коротких кормежек, да
Майка — наша радость и надежда.
У моего проводника настроение мрачное.
— Место худое впереди,— говорит он.— Как без солнца
поведешь караван, блудить бы не стал,— и принялся объяснять: —
След поведешь вниз по распадку. Топкая марь попадется —
обойдешь ее и километра через два свернешь к ложку, на перевал в
соседний ключ, там думать будем, куда идти.
Скоро мы вышли на марь, широкой полосой пересекающую
распадок. Обошли ее справа и через два километра достигли лога
с березовым перелеском, о котором говорил Улукиткан. И еще раз
дивлюсь изумительной памяти слепого проводника!
— Перевал должен быть близко, час хода, не больше,—
говорит он.
Однако идем уже второй час, а до седловины еще далеко.
Улукиткан нервничает:
— Не прошел ли перевал?
— Нет, еще километра два.
— Эко плохо идем! Ладно бы не сбиться.
— Не беспокойся, уже вижу седло.
На перевале возле одиноких деревьев мы остановились. В
безмятежную даль пасмурного дня убегали посиневшие хребты.
Тайга, волнистая, бескрайняя, темным крылом прикрыла отроги. Мы
находились на водораздельной линии, от которой на закат убегал
глубокий ключ и там, в синеющей дали, сливался с Джегормой.
— Скажи, как нас встречает лес: сухим горбом или корой? —
забеспокоился слепой.
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
— Хорошо. Посмотри на деревья — поймешь.
Осматриваю лиственницы и замечаю, что их полузасохшие,
голые стволы сгорбились в одну сторону — результат воздействия
холодных зимних ветров, дующих здесь главным образом с
северо-запада. Под сухими горбами, с южной стороны, от корней до
вершины, тянется неширокая полоска коры, прикрывающая
жизнедеятельную часть древесины. Но какое отношение имеет все это
к маршруту?
— Нас встречают деревья корою, мы идем почти на север,—
ответил я старику.
314
— Пошто на север? Ладно ли смотришь? — заволновался тот.
— Правильно говорю.
— Сблудил! — бросил с отчаянием старик.— Однако, не туда
свернул, когда обходил марь. Нужно было брать левее, на юг, а ты
пошел вправо. Слепой не видит следа, а зрячий не понимает,
куда вести его.
— Возвращаться будем?
— Как же не возвращаться, тут мне места незнакомые,
уходить надо отсюда...
Мы своим следом вернулись в распадок, пересекли его и
вышли противоположным логом на перевал.
— Смотри, как дерево нас встречает? — опять спросил
Улукиткан.
— Горбом.
— Ну вот, теперь ладно,— успокоился он.
За перевалом широкая падь, за ней, далеко внизу, меж
мысов, смутно вырисовывается долина. Темно-багровая туча давит
на запад. Под ее тенью пейзаж кажется плоским и мертвенно-
бледным, а уставшие олени — точно сразу похудевшими.
Сырой, холодный ветер заметался по чаще. Пошел дождь.
На сухую почву, на лес лениво посыпались мелкие капли
влаги. Серые космы тумана все больше и больше заволакивали
падь.
Мы спустились в тайгу. Неприветливо встретил нас старый
лиственничный лес, сыро и однообразно было в нем, ни просвета,
ни единого орпентпра. Я скоро сбился с нужного направления и
остановил караван. Вспомнил об утонувшей буссоли: как бы она
теперь пригодилась! Улукиткан, согнувшись калачиком, дрожал
под телогрейкой на носилках.
— Улукиткан, не знаю, куда идти...
— Эко не знаешь! На заход солнца.
— Но ведь солнца-то нет!
— Знаю, что нет. А где мы?
— В густом лесу.
— Тут примет не ищи, иди дальше. Когда выйдем к
редколесью, скажешь.
Я поправил вьюки, и наш караван завилял по чаще, обходя
валежник, рытвины, завалы. Нужно бы остановиться, переждать
дождь, а то и заночевать, но поблизости не видно воды и корма
для оленей.
Идем страшно медленно, голова кружится от голода, ноги еле-
еле передвигаются.
— Ну вот, вышли на сосняк. Не помнишь такое место?
— Нет, не помню, давно тут был.
— Куда же идти?
— По дереву разве не узнаешь? Подведи меня к сосне,—
сказал слепой, ощупью сползая с носилок.
Я подвел его к нетолстой сосне.
315
— Смотри хорошо: одна сторона коры должна быть светлая,
как золото, другая темная, как старая осина. Видишь?
— Вижу, хорошо заметно.
— Положи мою руку на светлую сторону... Эта сторона
всегда смотрит на полдень. Разве не знаешь, что от солнца кора
деревьев светлеет, а от тени темнеет? Теперь сам себе скажи, где
заход солнца, туда и веди след.
Все оказалось очень просто и понятно. Но сосняк скоро
кончился. Мы перешли небольшое болото и снова погрузились в
густой смешанный лес. Опять не осталось ориентиров. Чувствую,
что иду не туда.
Случайно на глаза попалось гнездо белки, и я сейчас же
сообщил об этом старику.
— Проверь по нему, ладно ли идем,— сказал он.
— А как проверить?
— Вход в гайно всегда за ветром, а ветер тут зимою идет с
запада...
Я, оказывается, вел караван в обратном направлении.
Поворачиваю назад. Дождь перестал, но с веток продолжают падать на
нас тяжелые капли влаги. Липкий холод копится на спине под
мокрой одеждой. Ноги скользят по влажному мху и с трудом
несут расслабленное тело...
Но вот в просвете высокоствольного леса показалась округлая
сопка. Мы подходим к ней. Кругом непроницаемая завеса из
серых туч. Видимость не более полукилометра.
Под сопкой я нашел пни срубленных деревьев, два огнища,
деревянные каркасы чумов. Всюду валялась сохатиная шерсть,
кости, олений помет разных лет. Это было какое-то стойбище, не
раз посещавшееся людьми. Улукиткан оживился, попросил
подробно рассказать, что вижу.
— Хорошо привел, шибко молодец! — похвалил меня
обрадованный старик.— Тут пастухи Ироканского колхоза с оленями
зимою живут, это их место, больше некому быть... Обманули
харги, пусть он караулит березовые олочи, а Улукиткан завтра
будет на устье Джегормы мясо кушать, сладкий чай пить!
— Значпт, узнаешь место? Мы близко от своих! — крикнул я
и, не в сплах сдерживать охватившее меня волнение, обнял
слепого. Какую-то долю минуты мы были самые счастливые люди на
нашей планете.— Как же нам дальше идти? — спросил я,
опомнившись.
— Теперь от заката солнца мояшо маленько на полдень
свернуть, где-то близко должна марь большая быть, там есть старых:
лабаз пастухов, от него тропка пойдет к Джегорме. Говорю,
недалеко осталось.
Нас окружали старые ели, но, как я ни присматривался, не мог
по ним определить, где север, где юг,— кора у деревьев
совершенно одноцветная. В своей беспомощности я признался старику.
— Если кора не показывает, то по мху на ветках смотри, ку-
316
да идти... С какой стороны мха больше, там и север. Если одному
дереву не веришь, смотри на соседние деревья, не ошибешься.
Действительно, почти у всех елей больше мха было на одной
стороне.
— Как до воды дойдем — останавливайся, ночевать будем. До
утра доживем — там хорошо будет,— сказал Улукиткан.
Надежда воскресила силы, и мы снова тронулись в путь. День
уже был на исходе. Взбитые ветерком тучи тяжело нависали над
падью. Хмуро в старом лесу, почти ничего не видно вокруг. Я вел
караван напрямик, руководствуясь только каким-то внутренним
чутьем. Усталость, истощение дают себя знать. Кажется, если бы
не вера в то, что мы находимся совсем близко от людей, я бы
свалился прямо на следу. У оленей от тяжелых вьюков коромыслом
прогнулись спины, они еле-еле плетутся.
За сыролесьем нас враждебно встретила старая гарь.
Погибшие лиственницы, падая на землю, подняли корнями пласты
черной, обугленной земли. Одни деревья сильно наклонились и
угрожающе замерли в воздухе, другие уже распластались по земле,
перегородив сучьями проходы. Пробираться сквозь этот хаос с
носилками стало невозможно. Старик кое-как тащился пешком за
мной. Наверно, не меньше часа мы пробирались через
пятисотметровую гарь.
— Однако, утка кричит, марь близко,— сказал мой спутник,
останавливаясь и прислушиваясь.
Где-то позади и правее одиноко крпчала утка.
Спрашиваю:
— Что же делать будем?
— Думай, как лучше: возвращаться с оленями на марь или
тебе вперед ходить смотреть, не там ли лабаз.
— Схожу посмотрю. А тебе костер разведу, погрейся пока.
— Костер хорошо, тело шибко застыло...
Я вывел караван к сыролесью, привязал оленей, усадил
слепого под лиственницей, развел ему костер и пошел искать марь...
Утка не обманула: за небольшой гривой стройного
лиственничного леса далеко протянулась бугристая марь. С двух сторон
в нее вонзились жала узких перелесков. Земля была, словно
оспой, изъедена черными рытвинами, усеяна пухлыми кочками,
затянутыми ржавой накипью толстого мха.
Я обошел болотце, примыкающее к лесу, и направился
дальше вдоль мари. Вдруг из-под ног выскочил заяц. Метнувшись в
кусты, он метров через полтораста остановился, приподнялся на
задних ногах и пугливо замер. Обрадованно сбрасывая с плеча
карабин, прижимаюсь щекой к ложе, прицеливаюсь. Одинокий
выстрел всколыхнул сырую тишину. На зайца же выстрел не
произвел никакого впечатления; он только настороженно повел
длинными ушами и продолжал стоять на задних ногах. Я торопливо
прицелился еще раз и выстрелил. Косой исчез. Неужели снова
промах? Не чувствуя под собой ног, я кинулся туда, где был заяц.
317
Ага, вот она, добыча! Теперь у нас, кроме надежды, есть чем
утолить мучительный голод. Чтобы не таскать зайца с собой, да у
меня и сил не было для этого, я положил его под приметной
лиственницей и пошел дальше, вдоль мари...
Однако вскоре убедился, что до конца ее мне не дойти. Было
уже поздно, туман выжимал из леса густой сумрак. Моросил
дождь. Хотел возвращаться, но тут на глаза мне случайно
попалась тропа. «Она, вероятно, идет к лабазу»,— подумал я и
зашагал по ней.
Тропа перевела меня через марь, пересекла перелесок и
действительно вышла к лабазу. Как я был ему рад! Словно увидел
родной дом. Теперь уже не оставалось никаких сомнений, что мы
близко от своих.
Я на минуту задержался, чтобы запомнить место и приметы
лабаза. Он стоял на возвышенности, и, судя по тому, что вокруг
него уже поднялась молодая поросль леса, место это давно не
посещалось людьми. Об этом свидетельствовал и сам лабаз: крыша
у него прогнила, пол провалился, один столб наклонился набок.
На деревьях были сделаны зарубки, вбиты колышки, на земле
валялась старая железная печь, ствол от старинного ружья, всякая
рухлядь. Если бы Улукиткан мог видеть все это, он рассказал бы
о людях, бывавших возле лабаза. Место для ночевки здесь очень
удобное: рядом вода, хороший корм для оленей. Надо было
поторопиться засветло привести сюда караван.
Возвращаясь к старику, я намеренно прошел по тропе дальше
своего следа, чтобы не идти по-над топкой марыо, а свернуть там
напрямик к гари.
На пути попалось кочковатое болото. Пока обходил его,
густой туман лег на тайгу, сильнее заморосил дождь.
Впереди я увидел просвет. Быстрыми шагами иду к нему,
пробираюсь по чаще.
Это оказалась не марь, а бурелом. Я остановился, осмотрелся
кругом — место незнакомое. «Неужели сбился с направления?» —
подумалось мне. Вспомнил, что марь оставалась у меня слева,
свернул от бурелома к ней. Иду, тороплюсь, а мари нет, все лес да
лес, окутанный густым затаившимся туманом. Вдруг шорох
крыльев: запоздалый ястреб низко прошмыгнул над
кустарником, потревожив полетом отдыхавшую стайку дроздов.
Начинаю ругать себя за опрометчивое решение идти
напрямик. Но я уверен, караван где-то близко. Крикнул,
прислушался — никто не ответил, не откликнулось эхо. Ночь черным
крылом придавила тайгу, лес угрожающе сомкнулся вокруг
меня.
Надо вернуться к лабазу, от него надежнее попасть на
стоянку. Запах поджаренной зайчатины преследует меня, выжимает
слюну. В голове слепой старик. Согрелся ли он? Не погас ли
костер? Иду обратно.
318
Вот и болото. Присматриваюсь и в недоумении
останавливаюсь: это не то, которое я переходил полчаса назад. Что за
дьявольщина! Неужели сбился? Мне стало не по себе.
Что же делать? Улукиткан не должен остаться один в эту
дождливую и холодную ночь.
Смотрю по сторонам, но, кроме мокрого клочка земли под
ногами, ничего не видно. Ужас на мгновение охватывает меня.
Бросаюсь влево, бегу, ветки хлещут по лицу, спотыкаюсь о
валежник, падаю, вскакиваю и бегу дальше. Понять не могу, куда
девались марь и горелый лес. Вероятно, я сбился с направления,
когда обходил болото, и ушел в противоположную сторону.
Ночь сковала лес, и я ощутил страшную беспомощность,
какую, вероятно, испытывает Улукиткан, потерявший зрение.
Пробую снова кричать, но вместо крика из горла вырывается
хриплый стон. Начинаю понимать, что иду зря, не найти мне сегодня
старика. Но стоит остановиться, как сейчас же в воображении
появляется лиственница на краю гари, с привязанными к ней
оленями, залитый дождем огонек и слепой старик, промокший,
голодный, со своими безрадостными думами.
Так темно, что глаза уже не нужны. Идет сплошной ливень.
Руками нащупываю проход. Тут мне напоминает о себе карабин,
висящий за спиной. Я делаю выстрел вверх. Заворчала старая
тайга, запал бескрылый звук в недрах промокшего леса. Жду ответа,
ЖДУ долго. Ноги подламываются в коленках, руки хватаются за
борону. С болью думаю о том, что у старика все патроны в бердане с
осечками и, может, ни один из пих пе разрядится. Стреляю еще раз
и снова напрасно жду ответа. Видимо, я далеко ушел от старика...
Снова бреду, почти бессознательно передвигая отяжелевшие
поги. Спотыкаюсь и падаю, чувствуя, что подняться уже нет сил.
Какое-то безразличие овладевает мною, ненужным становятся
костер, тепло, ужин из зайчатины. Хочется прижаться лицом к
сырой земле и забыться в долгом, долгом сне. Это минута полной
физической расслабленности... Но вот в памяти встает образ
старика, брошенного у гари, и этого достаточно, чтобы я мгновенно
поднялся. Нахожу березку, сдираю с нее кусок коры, собираю на
ощупь сушник и разжигаю костер. Надо восстановить силы до
наступления завтрашнего дня.
Одежда на мне промокла насквозь, дрова горят вяло. Голод
озлобился. Руки напрасно шарят по карманам: из них давно уже
выбраны все крошки.
Как нелепо спутались события! Надо заставить себя уснуть,
чтобы утром пораньше вернуться к слепому. Прижимаюсь спиною
к корявому стволу лиственницы, прячу лицо в телогрейку,
засовываю руки под мышки и погружаюсь в сон. Но это был не сон,
а тяжелое забытье. Сквозь дремоту проплывали перед глазами
все те же горы, болота, беспросветная тайга. То я оказываюсь
возле старика, счастливым, радостным, то снова один брожу по
мокрой земле.
319
Проснулся от холода. Молча, безучастно стоят почерневшие от
сырости лиственницы, сырая одежда на мне застыла коробом.
Голова отяжелела, валится на грудь. Из-под седого пепла
сиротливо смотрят на меня красные бусинки дотлевающих угольков.
Заставляю себя встать, разжечь костер.
Огонь! Что бы я делал без тебя в этой чужой, мрачной тайге!
Почему-то вспомнилось детство, когда ездил на лошадях
вместе с мальчишками в ночное. На таком вот костре пекли
картошку, и до чего же она была хороша! Никогда после не
приходилось есть такой вкусной картошки. Многое бы я отдал сейчас за
пригорелую корочку, что когда-то осталась у костра недоеденной!..
Вместе с запахом картошки из тайги вдруг потянуло
ароматом подового хлеба, испеченного на капустном листе, да так
сильно, что, кажется, можно насытиться одним этим ароматом. То
чудится, будто на костре жарится мясо и на угли стекает сочный
жир. Это все голод продолжает строить козни. Скорее бы утро!
Мысли снова и снова возвращаются к слепому Улукиткану.
Что с ним? Нашел ли он дров, чтобы согреться? Не представляю,
как можно спастись в эту холодную и сырую ночь без костра.
Опять начал моросить дождь. Еще больше сгустился туман.
Заплакала старая лиственничная тайга крупной слезой. Как
томительно ожидание! Кажется, давно бы нужно появиться дню, а
его все нет и нет! Не вочная ли тьма легла на землю?
До боли стынут ноги. В голове сумбур из-за нелепого
положения, в которое я попал. Откуда почерпнуть силы, как распутать
свой след, найти горелый лес с брошенным слепым проводником?
Где вы, верные мои друзья-сподвижники? Кто из вас смог бы
догадаться, что рядом в тайге бьются за жизнь два близких вам
человека! Хочется крикнуть, по знаю — никто пе услышит мой
голос.
Я поднимаюсь. Холодное утро сочится сквозь серые клочья
тумана. Лениво расползается тьма, расступаются деревья.
Первая мысль: «Куда идти?» Пытаюсь восстановить в памяти
направление, которым ушел от гари, но тщетно. За ночь я
столько напетлял по тайге, что мог очутиться бог знает где — на юге
или на западе. Мне показалось, что Улукиткан с оленями
находится по направлению от меня через костер. Почему именно через
костер, не знаю. Хотел выстрелить, да вспомнил, что в карабине
остался один патрон, который еще может пригодиться.
Неохотно покидаю нагретое место. Кругом тайга, чужая,
дикая, придавленная непроницаемым туманом. Ничто не нарушает
гнетущей тишины леса. Не пикнет птица, не щелкнет белка, не
пробежит зверь. Только тяжелые капли влаги гулко падают на
шапку, на плечи, на землю.
Неожиданно выхожу в редколесье, прорезанное небольшим
ручейком. Тут мне удается ориентироваться по деревьям: узнаю, что
держу путь на север, почти в противоположную от нашего
маршрута сторону. Теперь ясно: я блуждаю где-то далеко от старика.
320
Опускаюсь на пень, пытаюсь заставить себя спокойно
разобраться в обстановке.
Несомненно, если пойти по этому ручью, оп приведет к Дже-
горме, а по ней я легко найду и своих... Я встаю и с надеждой на
успех направляюсь вниз по ручью.
«А как же со слепым?» — пронизывает меня мысль.
Вспомнились его слова: «Бросить товарища в беде — все равно, что убить
его, даже хуже»,— и я тут же поворачиваю обратно.
Не успел сделать и десятка шагов, как слух уловил странный
звук, будто кто-то шлепнулся в воду. «Кому охота купаться в
такую мокрую и холодную погоду? — подумалось мне.— Разве
птица какая?» И я осторожно вернулся к ключу.
В просвете кустов блеснул заливчик, и на его поверхности,
под бережком, плавала уточка с селезнем. Вот оно, счастье! Я
приподнял карабин, но тотчас же остановил себя: последний патрон
надо беречь. Кто знает, что еще на пути суждено псреяшть?
Надо попробовать добыть утку без выстрела.
Я отошел в сторону, вырезал палку и пополз по липкой земле
вдоль берега. Ползу осторожно. Знаю, что делаю глупость — не
добыть птицы палкой, но голод сильнее разума. Откуда и ловкость
взялась. Вот уже остается всего метров пять. Выглядываю из-за
валежины, не дышу. Вижу, на кочке, залитой водою, сидит
уточка, прихорашивается: бросает чубатой головою на себя воду, слов-
по серебром обливая серенький наряд, полощется хвостом,
шлепает крыльями по воде и, на минуту замирая, что-то бормочет
рядом плавающему селезню. Тот, нарядный, франтоватый, вертится
перед нею, хвастливо показывая ей то один, то другой бок, то
белую грудку и однотонно повторяя: «шит-шит...»
Вдруг свист, всплеск воды, столбы брызг — на заливчик упал
второй селезень. И пошла потасовка. Разъяренные соперники,
наскакивая друг на друга, бились крыльями, щипались, ныряли. Я,
воспользовавшись их дракой, подполз ближе к берегу. На
коленках рвутся штаны, к лицу липнет грязь. Приподнимаюсь, чтобы
бросить палку, но на воде никого нет. Проклятье!
А снизу по ключу доносится дразнящий крик утки.
Я задерживаюсь, безвольно прислонившись спиной к листвен-
пице. Окружающий мир кажется пустым, а все, что было до сих
пор близко и дорого, становится ненужным. Одно желание —
искать старика.
Вихляющей походкой подхожу к ключу, бросаю в лицо
горстями воду, пью ее медленными глотками и чувствую, как она
холодком разливается по пустому желудку.
Снова иду по темному лесу, окутанному предательским
туманом. Никакого ориентира, все однообразно, мертво, серо. Ноги с
трудом передвигаются.
Взглянул на часы и удивился — время давно перевалило за
полдень, а вокруг все тот же лес и лес. Движения уже не согре-
II.нот меня. Очень зябну, хочется тепла. Мелкий затяжной дождь
11 Pp. Федосеев, т 1
321
до отказа напоил почву. С трудом нахожу сухое место, пытаюсь
развести костер и не могу: в глазах муть, мышцы ослабли, руки
закоченели. С ужасом подумал: «Неужели тут, в этой глухой
тайге, так близко от своих, оборвется мой жизненный путь?.. Нет,
надо идти!» Хочу подняться, но кто-то властно кладет мне на
плечи тяжелую руку, клонит к земле, и я впадаю в забытье...
Очнулся ночью, совершенно разбитый, больной. Не могу
вспомнить, как попал в тайгу. Хочу пошевелить ногами, но их словно
нет у меня. Не чувствую и рук, все онемело. На губы с шапки
стекает струйка воды, я жадно глотаю ее. Мокрая одежда липнет
к телу.
Вдруг слышу — близко хрустнул сучок под чьими-то
тяжелыми шагами. В темноте кто-то зло фыркнул и ленивой поступью,
неохотно обошел меня справа. Когда смолкли шаги, я нащупал
возле себя сушину, настрогал ножом щепок, развел костер.
Дождь давно перестал. Вижу на ольховой ветке сухой гриб.
По-детски радуюсь. Достаю его и ем. Гриб кажется мне довольно
вкусным, но он очень мал и еще больше раздражает голод.
А в лесу так тихо, что мне кажется — я слышу, как корни
всасывают из почвы влагу, как поднимается она к стволу и,
разбиваясь на тысячи ручейков, течет по тонким веточкам к
почкам.
Стараюсь не думать об Улукиткане. Не пережить ему
непогоды, не встретиться нам больше на таежных тропах. Да и выйду
ли сам?
Я первый раз в жизни почувствовал себя страшно одиноким,
оторванным от всех, забытым. Захотелось к людям, с головой
окунуться в житейскую суету, вместе с ними бороться. Кажется,
с наслаждением я обпял бы и прижал к сердцу даже самого
плохого человека-
Костер разгорается все сильнее. Достаю из кармана записную
книжку — немую свидетельницу всего случившегося. Глаза
задерживаются на последней записи:
«28/VI миновали последний перевал. Слепой чувствует себя
лучше. Наконец-то спускаемся к Джегорме, завтра будем у своих.
Какое счастье! От одних этих мыслей становится легче и
надельным кажется путь. Теперь и я вместе с Улукитканом готов
поверить, что Майка принесла нам счастье».
Беру карандаш и пишу дрожащей от слабости рукой:
«30/VI. Как жестоко мы обманулись. Именно тут-то, у
Джегормы, нас и подкарауливало несчастье. Вот уже третий день
тайга не просыхает от дождя, туман, видимо, навечно запутал мой
след. Ноги и руки заметно припухли — это угнетает меня. Из
пасти разорванных сапог выглядывают окровавленные пальцы.
Остается всего две спички: следовательно, я могу рассчитывать в
лучшем случае еще на один костер. Если погода не уймется, то это
будет последний костер. Об Улукиткане вспоминаю все реже и
спокойнее, как о чем-то уже свершившемся.
322
Кто виноват во всей этой трагической концовке? Только я.
Уйди я позавчера своим следом от лабаза к бурелому, где брссил
слепого старика, ничего подобного не случилось бы, и мы могли
уже быть у своих. А ведь хорошо знаю — нельзя ходить напрямик
по незнакомой тайге, да еще в туман. Вот и расплачиваюсь за
оплошность».
Теперь хочу вернуться к ключу. По нему дойду до
Джегормы, а там как-нибудь доберусь до своих и организую поиски
Улукиткана. Этот план кажется мне более верным.
Буду идти сколько хватит сил. Думаю, что немного дней
осталось до развязки. Какой бы она ни была, я спокойно встречу ее.
У меня нет причины жаловаться или обвинять кого-нибудь.
«Сама себя раба бьет, коль не чисто жнет». Но невыносимо думать,
что я оказался виновником смерти Улукиткана!
Сквозь ночной туман сочится утро. Я встаю, сдираю с березы
кусок коры, заворачиваю в нее записную книжку. Если ей
суждено пережить меня, то записи в ней избавят друзей от поисков
причины нашего несчастья.
Налетевший косяк казарок отвлекает меня от мрачных
мыслей. Птицы долго кружат над лесом — видимо, в поисках места
для отдыха, и я завидую их независимости, их крыльям, их
гусиному счастью.
Хочу идти, но, как на грех, усилился дождь. Подкладываю в
костер дров, подсаживаюсь поближе, дремлю, обласканный
теплом. И вдруг вижу страшную картину, как бы нарочно
выхваченную памятью из прошлого: толстый трухлявый пень, под ним,
между полусгнившими корнями, лежит мертвый человек,
раскинув ноги, завернутые в мешковину, и прикрыв левой рукой
тощую грудь. Глаза, губы исклеваны птицами. Рядом затухший
костер, поодаль брошена на куст котомка с деревянным лотком для
промывки песка. В сжатых пальцах правой руки мертвый держал
замшевую сумочку с золотом... Эту картину гибели
заблудившегося золотоискателя я видел пятнадцать лет назад, в верховьях
Алдана, недалеко от прииска Кабаткан. И нужно же было моей
памяти вылепить такое в эти тяжелые минуты борьбы за яшзнь!
Я пробуждаюсь с недобрым предчувствием.
Наступил третий по счету день. Погода ничего хорошего не
обещает. Собираю остатки сил, пытаюсь вернуться к ключу. На
одной ноге сапог, вторая завернута в портянку. Из-под разорванной
штанины видны опухшие ноги. Живот полуголый, в ранах. В руках
посох, он помогает удерживать равновесие, иначе идти трудно.
Я все чаще припадаю к деревьям, чтобы передохнуть. Земля
под ногами потеряла устойчивость, глаза стали неясно различать
предметы. «Чужая тайга для сильного не радость, а слабому
лучше не связываться с ней. Запутает след, заведет в чагцу, разденет,
разует, лишит огня, пищи, потом начнет мучить, посылать то
туда, то сюда... силы отнимет — и конец»,— вспомнились мне слова
Улукиткана, и еще горше стало на душе.
11*
323
Чувствую, как тают мои силы. С трудом переступаю через
колодник. Слабеет связь с действительностью, порой забываю, куда
и зачем иду. Все больше гаснет надежда на то, что я доберусь до
ключа. Не знаю, на что я мог рассчитывать, истощенный
длительным голодом, с опухшими ногами и руками, и все же шел.
Совершенно неожиданно из-под ног взлетел пестрым лоскутом
рябчик. Он поднялся метра на четыре от земли, уселся на сучке
первой лиственницы и с любопытством стал рассматривать меня,
комичпо вертя вытянутой головой. Я подошел к птице и
поразился: она пе улетела, хотя я и находился всего в двух метрах под
ней. «Рябчик и тот не стал меня бояться»,— подумалось с болью.
Но мне вдруг показалось, что этот рябчик пеобыкновенно
большой. Присмотрелся — и от радости чуть не подпрыгнул. Да ведь
это каряга, птица без страха! Вот и есть чем пообедать!
Я стал собирать сушник, достал из-под шапки спички и уже
хотел разжечь костер, но подумал: «Ведь карягу можно съесть и
сырой — голод неразборчив в пище, а спички приберегу, путь еще
не окончен». Кажется, счастье вспомнило про меня. Немного
терпения — и буду самый богатый человек в мире. Шутка ли, при
моем положении иметь желудок, до отказа набитый мясом, две
спички и один патрон!
Я заботливо прячу спички обратно в шапку. Надо скорее
поймать карягу: чего доброго, перелетит выше, и тогда мой обед не
состоится. Пытаюсь подобраться к ней по стволу лиственницы, но
как же это мне сделать, когда ни в руках, ни в ногах нет сил?
Достаю нож, вырезаю длинную хворостину... Из чего же ссучить
веревочку для петли, с помощью которой можно будет снять
карягу? Взгляд задерживается на изорванной штанине... А птица
сидит на том же сучке, вертит головой и не собирается улетать.
Я усаживаюсь на валежину и, пока сучу веревочку, вспоминаю
эвепкпйскую легенду про карягу, почему эта птица никого не
боится.
...Раньше, давно-давно, тайга жила не так, как теперь,—
повествует легенда.— Волки, олени, рыси, кабарожки, коршуны,
дрозды — словом, все звери, все птицы жили вместе. Они не
знали, что такое страх, и не боялись друг друга. Как теперь, так и
тогда одни звери питались травою, а другие — хищники —
поедали их детей, и те не знали, как им спасти свое потомство. Тогда
не нужно было сапсану охотиться за утками, он жил с ними и на
выбор мог завтракать чирком или обедать гоголем. Белка
дружила с соболем, и соболь не гонялся за ней, как теперь. Он съедал
ее играя, как бы шутя. Таких шуток много было тогда в тайге. Со
временем хищники так расплодились, что им не стало хватать
пищи, а других зверей и птиц оставалось все меньше и меньше. Они
бы совсем исчезли, да вспомнили про Чудо-зверя, повелителя
тайги, п решили идти к нему просить защиты. Не прогнал их Чудо-
зверь, выслушал и долго думал, как изменить плохой закон, как
сделать, чтобы все могли жить и размножаться. Спустя много вре-
324
мени вышел он на вершину скалистого гольца, созвал всех
жителей тайги и сказал:
— Вам, хищники, я отдаю зло — оно поселит меяеду вами
вражду. А вас, звери и птицы, я награждаю страхом — и вы
будете всех бояться.
Раздав зло и весь страх, Чудо-зверь собрался верпуться к себе
в пещеру, но к нему подлетела каряга.
— Где же ты была? — спросил ее властелин тайги.
— На бережку* в камешки играла,— ответила беззаботная
птица.
— Что же мне с тобой делать? Останешься ты, каряга, без
страха и будешь служить пищей заблудившемуся человеку в
тайге...
Пока вспоминалась легепда, ссучил веревочку. Привязываю ее
к концу хворостины, делаю петлю и подхожу к листвеппнце.
У птицы действительно никаких признаков страха. Опа
продолжает сидеть па сучке, спокойно наблюдая за моими движениями.
Когда же я поднял к ней петлю, птица неожиданно вытянула
шею, как бы понимая, что так легче поймать ее. Петля
захлестнулась, и каряга стала моей добычей.
Я держу в руках теплый, живой комочек, способный
поддержать мои силы, и радуюсь. А птица продолжает спокойно
рассматривать меня, не пытаясь освободиться. Тогда я
перекинул ее через колено и, удерживая голову левой рукой, занес
ноль, но вдруг увидел ужас в ее открытых глазах. Во рту
появился неприятный привкус хины, я почувствовал отвращение
к пище и выпустил карягу.
Напрасно радовался! Снова неумолимая действительность
окружает меня. А каряга пасется в траве тут же, рядом. Я
начинаю понимать, что сделал величайшую глупость, отпустив
птицу. Хочу поймать ее снова, но она взлетает, и звонкий шум
крыльев уносит ее в туман. Я бросаюсь следом за птицей,
спотыкаюсь, падаю через валежину. Долго лежу на мокрой земле в
полном изнеможении, как во сне. Услужливое воображение рисует
мне жуткую картину: я вижу себя растерзанным хищниками.
Вскакиваю, оглядываюсь в недобром предчувствии.
— Хорошо, что у меня еще есть силы подняться и идти,—
говорю я вслух чужим, хриплым голосом.
С невидимых туч на тайгу падают невесомые пушинки снега.
Резко похолодало. С веток перестало капать. Как мучительна
тишина леса, какая невероятная пытка — это однообразие среди
густого, беспросветного тумана! Кругом мрак, сырость,
необъятная тайга, и я один среди гнетущего безмолвия. Бывает у
человека такое состояние, когда ему уже ничего не нужно, когда мерк-
пет сознание и он начинает забывать себя. Так шел и я
навстречу неизбежности...
Земля магнитом тянет к себе. Знаю: только соблазнись,
присядь — и уже никогда не встанешь. Собираю последние силы, иду.
325
Путаюсь между валежником, теряю равновесие. Наконец ноги
подламываются, но руки успевают схватиться за березу. «Нет, не
сяду!» — протестующе шепчут губы, и я, обняв березу, молча
прошу пощады.
— Вот и край!..— страдальчески вырывается у меня.
Глаза хотят последний раз взглянуть на окружающий мир...
И я вижу просвет. А что, если это гарь, в которой остался
Улукиткан?
Из неведомых источников в организм вливается сила, и я иду
к просвету. Нет, за лесом протянулась марь. Осматриваю ее и не
верю глазам — против меня, примерно в ста метрах, пасется
крупный медведь, черный, с белым галстуком на груди. Я прячусь за
толстой лиственницей. Опущенная голова зверя беспрерывно
поворачивается то вправо, то влево. Вот он задержался возле
колоды, разломил ее, собрал языком какие-то личинки, разрыл
когтями кочку, полакомился корешками.
Бесшумно снимаю с плеча карабин, сам себя убеждаю не
торопиться — ведь всего только один патрон. Прижимаюсь к стволу,
начинаю целиться. Руки дрожат, мушка скачет вокруг зверя, не
могу остановить ее. Ноги подкашиваются, и я невольно опускаюсь
на землю...
Медведь, не чуя опасности, беспечно пасется. Вот он
поворачивается ко мне боком, что-то жует и смотрит в противоположную
сторону. Я глушу в себе волнение, становлюсь на колени и,
положив на торчащую впереди ветку ствол карабина, снова целюсь.
Теперь мушка стала послушнее. Нажимаю спуск.
Выстрел разломился и, дробясь, расползся по лесуу разрывая
тишину. Медведь, перевернувшись через голову, хочет вскочить,
хватается зубами за свою левую погу и со страшным ревом
падает на землю.
Ожила, всколыхнулась затаившаяся тайга. Взлетел
испуганный бекас, пугливо поднялся откуда-то косяк серых уток.
Медведь, подминая под себя кусты, валежник, продолжает неистово
реветь. Я стою, прижавшись к лиственнице, боюсь пошевелиться,
чтобы не обнаружить себя. Возможно, пуля не смертельно задела
зверя, а раненый медведь ой как опасен! Тем более если в ружье
уже нет заряда...
Вот рев начинает затихать, переходит в тяжелый стон. Вижу,
медведь встает на передние лапы, пугливо осматривается, затем
пытается сдвинуться с места — и падает на землю. Снова встает
и опять падает. Отдохнув с минуту, он ползет на передних лапах
к закрайку, впиваясь когтями в сырую землю и волоча зад.
Иногда ему все же удается встать на все четыре лапы, но через два-
три шага он снова валится, и страшный рев потрясает тайгу. Я
догадываюсь: пуля повредила зверю позвоночник.
Покидаю свою засаду, обхожу марь и осторожно
подкрадываюсь к раненому медведю, на всякий случай вытащив нож.
Услышав шорох, медведь приподнимается на передних лапах, поверты-
326
вает лобастую морду в мою сторопу и настораживается. Наши
глава встречаются, и мне становится не по себе от его
сосредоточенного, полного бешенства взгляда.
Но тут на помощь пришел ветерок, набросив на медведя запах
человека. Какой ужас охватил его! Он, казалось, забыл в этот
момент про рану, про боль, метнулся в сторону, но тотчас же
упал, и снова рев разнесся по лесу. Я открыто иду к медведю.
Пальцы сильнее сжимают рукоятку ножа. В гневном припадке
зверь грызет зубами кочку и неистово кричит, наводя ужас на все
живое. О, как бы он расправился со мною! Это я вижу в его
злобном, полном ненависти взгляде, которым он награждает меня.
Между нами остается не более десяти шагов. Медведь,
услышав шаги, вдруг повернул в мою сторону открытую, с ржавыми
клыками пасть и затаился, как бы готовясь к прыжку.
В его тяжелом дыхании, в маленьких округлых глазах, в
когтях, во всем его облике еще чувствуется страшная звериная сила,
способная постоять за себя. Но страх перед человеком заставляет
медведя отступать. Он ползет на передних ногах, работая ими, как
веслами, и волоча непослушный зад.
Голод гонит меня следом за раненым зверем. Мне кажется, что
только свежее мясо может восстановить мои силы, и тогда я
непременно найду Улукиткана. Я уже чувствую запах жареной
мякоти, даже слышу, как стекает с нее на угли ароматный жир.
Тошнота на мгновение затуманивает сознание. Я склоняюсь к
березе и с минуту стою, расслабленный этими мыслями. Потом
снова бреду за зверем.
Медведь старается забраться в чащу, залезть под колоду. Он
беспрерывно бросает на меня полные ненависти взгляды. Оба мы
страшно устаем: медведь — от боли и бессильной злобы, я — от
невероятного нервного и физического напряжения.
Вот уже пять часов, как длится поединок. Медведь ползет все
медленнее, оставляя позади себя широкую полосу окровавленной
земли. Из его открытой пасти свисает красным лоскутом язык.
Он все чаще останавливается, дышит торопливо и шумно. Когда
я подхожу близко к нему, он фыркает, лязгает зубами и
беспомощно рычит.
Вот медведь видит впереди маленькое болотце, ползет к нему,
наклоняет голову, и я слышу, как торопливо он лакает воду. Я в
изнеможении опускаюсь на колоду. «Неужели он скоро не сдастся?
Тогда конец!»
Я вскакиваю, охваченный недобрыми мыслями, бросаюсь к
медведю, угрожаю ему палкой, гоню дальше. Он, отползая,
ворчит, но уже с каким-то примирением.
Мне хочется пить. Подхожу к болотцу, наклоняюсь. Кто-то
чужой, страшный смотрит на меня из глубины водоема. Неужели
это я? Лицо стало маленькое, скуластое, глаза и щеки ввалились,
губы высохли. Телогрейка на мне висит клочьями; от штанов
почти ничего не осталось; руки в ранах.
327
Догоняю медведя, кричу на него, угрожаю палкой. Вот он
подполз к толстой колоде, перебрасывает через нее передние лапы, но
не может двинуться дальше. Он судорожно вытягивается, могучий
хребет гнется, и протяжный предсмертный рев оповещает всех
жителей тайги о смерти владыки.
...Снова ночь. Дождь давно перестал. Глухо стонет лес,
трещат, ломаются старые деревья, не в силах выдержать порывов
налетевшего ветра. Ни тумана, ни туч не осталось. Сполоснутое
дождем небо празднично сияет звездным блеском.
Под лиственницей, на краю болотца, горит мой костер. На двух
деревянных шомполах жарится мясо. Одинокая трапеза
продолжается всю ночь. Я стараюсь есть понемножку, но чаще — боюсь,
кале бы не перегрузить давно бездействующий желудок. Засыпаю
на десять — двадцать минут и, проснувшись, продолжаю свое
пиршество. Какое неповторимое счастье — лежать у жаркого костра
с набитым до отказа желудком! Во мне, видимо, пробудился
далекий предок, наибольшим счастьем которого было досыта наесться
и хорошо поспать.
Чувствую, что организм набирает силы, что возвращается ко
мне бодрость, но слабость еще прочно держится в мышцах.
Думаю об Улукиткане. Нет никакой надежды найти его живым, и от
этого непереносимой болью сжимается сердце.
В звонких песнях пернатых пробуждается утро. Тайга все
шире и шире распахивает полы необозримого пространства, и горы
величаво поднимают свои посеребренные вершины в небо.
Ветерок ласково дышит в лицо желанной свежестью. И мне вдруг
снова захотелось бороться, дышать в ритм со всем миром, ощущать
биение жизни. Я встаю, неохотно покидаю отогретое место на
медвежьей шкуре, костер, груды мяса. Направляюсь к ближней
возвышенности, надеюсь осмотреть с нее местность и, может,
разглядеть где-нибудь дым костра.
Передо мною открылось освещенное солнцем пространство.
Справа, по широкой долине, текла на юг река Джегорма. Слева
темнела глубокая падь, окруженная с трех сторон знакомыми
горами. Километрах в трех на юг была марь, а левее, из-за леса,
торчала копной та самая сопка, возле которой мы видели табор
пастухов. «Только благодаря туману можно было запутаться в
этом несложном рельефе!» — g сожалением подумал я.
Теперь стало ясно, что я отклонился от старика далеко на
север и два дня топтался на одном месте.
Дыма нигде не видно.
Почти бегом спускаюсь в падь и неожиданно выхожу к
лабазу. Осматриваюсь. Тихо и мертво в лесу. Вдруг впереди слышится
крик ворона, больно кольнувший меня в сердце. Бегу на крик и с
огромным облегчением убеждаюсь, что ошибся — вороны доедают
убитого мною зайца.
Вот и просвет, гарь, табор... Но на нем никого нет. Вьюки,
седла сложены по-хозяйски под лиственницей, узды висят на суч-
328
ке, все прибрано. Небольшое огнище размыто дождем; видно,
недолго грелся возле пего мой сленой проводник. Ушел он отсюда
только с ружьем и топором. На лиственнице Улукиткан оставил
загадочные приметы: стреляную гильзу, па которой повешено
сплетенпое пз ерниковых веток кольцо и пять тоненьких прутиков
с рогульками на конце, связанных пучком. В гильзе я обнаружил
клочок черной шерсти, вложенный стариком внутрь и, вероятно,
свидетельствующий о каких-то событиях, происшедших с ним.
Долго и тщетно мучаюсь над разгадкой этих замысловатых
знаков,— к сожалению, я плохо понимаю лесную письменность и не
могу прочесть оставленную для меня Улукитканом грамоту.
Пытаюсь кричать: знаю, что слепой старик не мог уйти далеко
отсюда. Никто не отвечает на мои призывы. Хожу вокруг табора —
нигде ни следа, ни примет, все смыла непогода.
Что же заставило слепого человека декоре после моего
исчезновения уйти от стоянки? Неужели он еще надеялся выбраться из
этой чащи, погруясенной для него в вечный мрак?
Достаю из потки свой рюкзак, в нем нахожу нетронутый
кусочек лепешки и крошечный ломтик сала — старик до последней
минуты остался верен себе. Складываю в рюкзак дневник, карту,
гильзу, прутики, жареное мясо, принесенное с собою, разную
мелочь.
Невыносимо тяжело у меня на сердце... Выхожу на тропу. Она
ведет меня в юго-восточном направлении. Часто останавливаюсь,
кричу, прислушиваюсь.
Скоро тайга кончилась. Вижу широкую долину. Пошли
открытые места, затянутые ерником да зеленым мхом.
Неожиданно доносится отдаленный гул самолета. Звук
приближается, ширится, задерживается и внезапно обрывается.
Значит, где-то близко устье Джегормы, там и свои.
На краю перелеска останавливаюсь передохнуть и вижу: моим
следом бегут два черных зверя. Неужели медведи? Инстинктивно
хватаюсь за карабин, но вспоминаю, что в нем нет патронов.
Присматриваюсь — нет, это не медведи. Кто я*е догоняет меня так
смело, большими и легкими прыжками? Неужели собаки?
— Кучум! Бойка! — срывается с губ моих громкий крик.
Кобель с разбегу бьет меня грудью, и мы оба валимся на
землю. Собаки лижут меня, роются мордами в одежде, визжат, а я
обнимаю их и, кажется, плачу...
Через полчаса на тропе показывается человек с котомкой и
ружьем за плечами. Он почти бежит к нам.
Только тайга да собаки были свидетелями того, как два
человека: один — черный, истощенный, страшно обросший бородой, со
впалыми глазами и в лохмотьях, а второй — румяный,
жизнерадостный, чисто выбритый, в новом походном костюме, обнялись и
долго трясли друг друга.
— Неужели это ты, Трофим?
— Конечно, я. А это Кучум и Бойка. Разве не узнаете?
329
— Я потерял проводника. Он, наверно, погиб... Нужно
немедленно искать его...
— Проводник ваш жив, вчера утром пришел на табор...—
отвечает Королев.
— Я говорю про слепого проводника, про Улукиткана. Он не
мог идти без меня.
— И я тоже о нем, о слепом старике. Вчера он пришел на
табор, а сейчас, слышали, самолет прилетел за ним, отправляем в
Благовещенск, в больницу. Давайте разведем костер, и я вам
расскажу все подробно. Кстати, Василий подойдет — и чайку попьем,
идти еще далеко...
Мы сидим у огня. День растянулся, как дорога в степи. Дымок
костра, барашковые облака, дремлющий лес и беззаботно парящие
в небе хищники, и какой незыблемый покой, какое ясное
ощущение бессмертия жизни!.. Я не свожу глаз с лица Трофима, а на
ресницах копится влага и крупными каплями скатывается по
жестким щекам на землю.
— Четыре дня назад мы с Василием возвращались с пункта,
да запоздали,— рассказывает Трофим.— Решили заночевать. Уже
спать ложились. Слышим, где-то далеко-далеко два выстрела,
затем один поближе.
— Два выстрела были мои, а ответный, старика, я не
слышал...
— Никто из нас даже и не подумал, что тут могут быть люди,
и решили мы, что то сухие деревья падают,— продолжал
Трофим.— Утром поднялись, собак не оказалось на ночевке; пришли
на табор — и там их нет. Не явились они и на следующий день.
После второй ночи пришла одна Бойка, без Кучума. Василий
решил идти искать, думал, что собака держит зверя. Стоим мы
возле костра, разговариваем об этом, он уже собрался, и вдруг
видим — из леса к палатке идет человек. На поводке у него Кучум,
за плечами — ружье, котомка, глаза перевязаны тряпкой, в
правой руке — костыль, им он ощупывает под собою землю. Василий
сразу узнал старика. Как уж тот обрадовался! Верите, ну дитя,
да и только! Плачет, а слез-то нет... Убогая одежонка на нем
изорвана, голова и ноги в крови... Он-то и подсказал нам, где вас
искать...
— А как же слепой сам выбрался? — перебил я Трофима.
— К нему на выстрел прибежали наши собаки, но старик не
пошел сразу. Он привязал Кучума и продержал его сутки без
корма, рассчитывая, что голодная собака наверняка отправится к
лагерю. Она действительно и привела его к нам. Мы сразу же
связались со штабом. Нам пообещали в первый летный день
выслать за слепым стариком самолет.
— Ты не представляешь, Трофим, как мне хочется, чтобы
спасли Улукиткана, увидеть его зрячим!
— Будем надеяться, что все обойдется хорошо-
Трофим сказал это далеко не так уверенно, как мне хотелось.
330
Я понял, что состояние Улукиткана вызывает большую тревогу
и у него.
Из леса по тропе, нашим следом, торопливо шел Василий
Николаевич.
На тайгу, на марь, на тропу лился поток горячих лучей
расплавленного солнца. Маревом курились перелески. Горы
разбежались по сторонам. Все кажется легким и просторным. Волна
радости охватила меня. Я верю в наступивший перелом, в голубую
ласковость неба, в жизнь.
III
Снова среди друзей. Какая радость — с нами Майка!
Неужели Улукиткан будет зрячим? Наш караван ведет Лиханов.
Снова вместе.
Сладостные минуты бывают в жизни исследователя!
Представьте себе человека с котомкой за плечами,
пробирающегося по горам пли захламленной тайге. Его немилосердно
поливает дождь, холодный ветер пронизывает тело, ноги с трудом
передвигаются, но ему нужно идти, идти, идти — этого требуют
обстоятельства... И вот паконец-то после длительного пути он,
едва не падая от усталости и голода, добирается до приюта.
Собрав остатки сил, человек разжигает костер, высушивает одежду,
пьет горячий чай. Все это очень хорошо. Но настоящая награда
впереди. С какой радостью он свернется в комочек возле огня,
прикроет расслабленное тело полами поношенной фуфайки и с
величайшим наслаждением уснет. И тогда вой бури, право же,
покажется ему на миг колыбельной песней. А в следующий миг
ему... уже ничего не будет казаться: полностью выключаются
нервы, память, слух. Никаких сновидений. Ни холоду, ни грозовым
разрядам не разбудить его. Разве только от костра загорится
одежда, и огонь, добравшись до тела, заставит проснуться.
Такой вот неодолимый сон свалил меня, я наконец-то после
долгих скитаний по тайге в поисках Улукиткана попал в долину
Джегормы и был найден там своими друзьями Трофимом
Королевым и Василием Мищенко в ужасном состоянии. Я уснул у
костра.
Когда я открыл глаза, из глубины темного неба на меня
смотрели неяркие звезды. Но тело и мозг еще были скованы забытьём.
Я не мог понять, где нахожусь, забыл, кто я, совсем не
чувствовал себя.
И вдруг, будто видение, воскресла передо мною недавно
пережитая картина... Я увидел берег Большого Чайдаха, где
несколько дней назад располагался наш лагерь. У затухшего костра
сидел Улукиткан, горбя спину под старенькой латаной дошкой.
В его позе, в молчании — непоправимое горе слепца.
331
Еще какая-то доля напряжения — и ко мне стала
возвращаться память, несвязными отрывками проплывали печальные
события последних дней. То вздымались волны Купуринского
переката, заглушая ревом крик утопающего Улукиткана; то я видел
себя ползущим на четвереньках через кочковатую марь со слепым
стариком, привязанным ремнем к моей спине.
Какая-то надоедливая птичка без устали повторяла один и тот
же мотив. Но я все еще не мог понять, где нахожусь, что
случилось со слепым проводником, жив ли он. Медленно выпускал меня
сон из своего плена.
Когда же я окончательно пришел в себя, то прежде всего
изумился: была не ночь, а светлый вечер! На стоянке
по-праздничному пылал костер. Где-то кричали кулики. Легкий ветерок
гнал по долине редеющий туман. Василий Николаевич, согнувшись
у огня, чинил мою телогрейку. Трофим помешивал в котле какое-
то варево. Кто-то теплый прижимался к моей спине... Кучум! Он,
видимо, соскучился — ведь мы никогда с ним так надолго не
расставались в походе. Я повернулся, обнял пса и поймал на себе его
умный и ласковый взгляд. Вдруг словно приподнялась завеса, и я
очень ясно представил себе, как Кучум вел несчастного
Улукиткана своей собачьей дорогой сквозь чащу, по ухабам, через топкие
мари. И я еще крепче прижал его к себе. То, что мудрый старик
остался жив, было для меня лучшей наградой за все испытания.
Может быть, судьба слепца сулит ему много горя и страданий, но
я убежден: утрата зрения не лишит зоркости его ум. Мне же
достаточно будет трех-четырех дней, чтобы привести себя в порядок.
Бойка, ревниво наблюдая за мной и Кучумом, не выдержала,
подошла и легла рядом, пристально всматриваясь в мое худое,
обросшее лицо.
— Не узнаешь или хочешь что-то рассказать? — спрашиваю
я, но обе собаки вдруг вскакивают и, пружиня спины,
всматриваются в густой, холодный сумрак вечера.
Поднялся Трофим. Заслоняя ладонью свет костра, он тоже
смотрит на марь. Слышно, как там хлюпает вода под чьими-то
ногами. Но собаки не бросаются на шорох, они приседают на
задние лапы, успокаиваются. Кто же это может быть?
— А-а, это вон кто! — кричит Трофим.
Я встаю. Что это? По тропе к нам торопливо идет Майка, за
нею еле поспевают мать и еще один олень. Животные, видимо,
обнаружили наше присутствие в долине и, может быть, как-то по-
своему, по-звериному, тоже обрадовались.
Василий Николаевич угощает гостей солью,— слышно, как
сочно они чмокают губами. Майка по-прежнему дичится нас, но ее
мучает любопытство: ей хочется заглянуть в рюкзак, ее интересует,
что в котелке, не спрятался ли кто под колодой. Она шарит по
стоянке, но вдруг замечает собак, и на ее мордочке отражается не то
страх, не то удивление. Она явно робеет перед поднявшимся на
ноги Кучумом, протестующе кричит п бежит к матери...
332
Мы садимся улшнать. Уже ночь. Перестала куриться черная
кочковатая марь. Темную синь неба пронизали лучи бледных
звезд. Сдержанный шепоток бежит по лесному простору. Дремлют
уставшие собаки, свернувшись клубочком. Лежат олени, лениво
пережевывая корм. Майка спит, беспечно откинув голову и
разбросав по-детски ноги.
«Новорояеденпый всегда приносит счастье»,— вспомнились
мне слова Улукиткана, сказанные им еще на Кунь-Манье, когда
родилась Майка. Эту веру в счастье слепой пронес через все
испытания. Как он обрадуется, узнав, что Майка с нами.
...Ночь погасила свет, усмирила звуки. Но еще кто-то
шевелится под прошлогодним листом, сопно плещется в каменистых
берегах притомившаяся река, да где-то внизу за густым тальником
шепчутся дикие гуси.
Не спим и мы, а с нами — костер. Все еще пе могу
насладиться ни близостью друзей, ни куполом звездного неба, ни
покоем. Какое счастье — жить! Ведь мир сотворен для человека,
и блага, созданные природой, принадлежат ему. Иначе для кого
все эти прелести северной ночи, поля живых цветов, студеные
ключи, бескрайние леса, подземные склады драгоценных
металлов? А разве не для того, чтобы разнообразить жизнь человека,
бывают лютые морозы, штормы, осенний листопад, зима, весна...
Как жаль, что сама жизнь человека микроскопически коротка по
сравнению с вечностью.
— Разве еще чайку попьем? — говорит Трофим, подбрасывая
в костер головешку.
— У меня, Трофим, какое-то странное состояние,— отвечаю
я.— Ничего, понимаешь, не хочется, кроме абсолютного покоя.
Кажется, вот так бы вечно сидел у костра со своими тихими думами.
— Такое и мне знакомо,— неторопливо, разливая по кружкам
кипяток, отзывается Трофим.— Помните, когда меня принесли с
Алгычанского пика в палатку? Вот так же ничего не хотелось.
Это реакция после нервной встряски и голода. Счастья без горя
не бывает...
— Зачем такой крепкий чай налил?
— Пейте, пейте, скорее поправитесь, а то ведь на вас смотреть
страшно,— ответил он, шаря по своим карманам.— Вот,
взгляните...— И подал затасканный обломок зеркала.
Боже, какое страшное зрелище! Неужели это я?
Присматриваюсь — ни единой приметы, но что-то знакомое в этом ужасном
лице со впалыми глазами, с птичьим носом, со свежими шрамами
на щеках. И вдруг вспомнилось болотце, из которого хлебал воду
раненый медведь. Именно там, в зеркальном отражении воды,
я видел себя таким. Только теперь на левой стороне подбородка
появился пучок седых волос. Наверное, еще долго меня будут
преследовать воспоминания последних дней...
Мы молча пьем чай. Над нами купол неба — синий в вышине
п почти фиолетовый к горизонту.
333
Ночь умиротворила земные страсти. Трофим раскинул на
земле телогрейку, в изголовье бросил рюкзак, затем долго укрывался
плащом, стаскивая его то на спину, то на грудь. Над забытым
костром сомкнулась тьма. Уже за полночь. С неба, сквозь густую
пелену, смотрят на стоянку сонные звезды...
Нас будит зорька. Ветер бьет в лицо, гонит туман. Сразу
открывается хребет и чистое полотно неба, нежное, голубое.
Никогда не уйти из памяти этому чистому утру вернувшейся жизни.
Оно идет несмело, как заблудившийся в лесу ребенок. Я встаю,
накидываю на плечи телогрейку. Раздуваю огонь. Жду восхода.
Как дороги мне и этот слабо возникающий и замирающий шелест
листвы, и крик взметнувшихся над рекою матерых крохалей, и
дрожащие в первых лучах солнца капли росы, и голубеющая,
зовущая к себе даль. Счастливого пути, наступающий день!
После чая ловим оленей и уходим на устье Джегормы, к
своим. В моих мышцах слабость, иду тяжело, силы возвращаются
медленно, но я не огорчаюсь — всему свое время.
Собаки по привычке бегут где-то стороною, обшаривая тайгу.
Майка то забегает вперед, упражняясь в прыжках, ^о далеко
отстает, и тогда мы слышим ее тревожный крик. Как хорошо, что с
нами это беззаботное, молодое существо, дар весны!
Уже был полдень, когда наш маленький караван подходил к
устью Джегормы. В завесе тумана открывался один просвет за
другим. Горы вдруг расступились и потеряли высоту. Взору
открылся залитый солнцем пейзаж. Справа и слева береговые
отроги обрывались скалами, упираясь в широкую долину Зеи. А
между ними вдали виднелась всхолмленная даль, прикрытая холодной
просинью черных лесов. За ближней стеной тальника тонкая
струйка дыма сверлила просторное небо.
Нас встречают все жители лагеря, мы жмем друг другу руки
и по-настоящему радуемся, смеемся. Хорошо оттого, что мы
снова вместе. Нет с нами только Улукиткана.
Мысли опять возвращаются к старику. Ведь он впервые за
восемьдесят лет своей жизни покинул тайгу. Какую страшную
горечь, какие тяжелые думы увез он с собою, оставляя, может быть,
навсегда ружье, посох, котомку, знакомые хребты, пади, реки,
лесные тропы, лесной простор — да что там, и солнечный свет,
озарявший их. Но Улукиткан не мог уехать, не поведав другу Ли-
ханову о своих последних желаниях.
Через час, когда жизнь в лагере вошла в свое русло, я зашел
в палатку Лиханова, достал из своего рюкзака гильзу от берданы,
клочок черной шерсти, кольцо, сплетенное из веточек ерника, и
пять прутиков с рогульками, связанные вместе.
— Это Улукиткан оставил мне на последней стоянке, но я не
сумел прочесть. Может, ты, Николай, объяснишь, что они
обозначают?
Лиханов не торопясь покуривал трубку, посматривал на
разложенные перед ним предметы.
334
— Шерсть лежала в гильзе, а прутики висели вниз рожками?
Правильно я говорю? — спросил он.
— Правильно! А как ты угадал?
— Я знаю, что случилось с Улукитканом, поэтому
догадываюсь, как должны были лежать шерсть и прутики.— Лиханов
почесал пальцем бровь.— Значит, так: пустая гильза — это выстрел,
ты знаешь; шерсть в середине гильзы означает, что на выстрел
прибежала собака,— разве ты пе узнал шерсть Кучума? Теперь
внимательпо рассмотри это кольцо. Оно сделано из двух веточек,
заплетенных в разные стороны. И тут же есть маленько шерсти.
Это надо понимать так: ушел с собакой, не знаю куда. Прутиками
с рожками эвенки всегда обозначают оленей, а если висели
прутики вниз рожками — значит, потерялись олени! Считай,
сколько?
— Пять. Теперь и мне ясно,— вздохнул я.— Где бердана
старика?
— Тут недалеко. В дупле. Он сам положил ее туда. Там еще
дошка, лыжи, нож, сумочка с патронами и спички. Слепой еще
хочет вернуться в тайгу. Бедный старик...
И надтреснутый голос Лиханова дрогнул...
А день сегодня по-настоящему весенний! Природа доверилась
объятию тепла. Лес стоит опьяненный первой зеленью. Под
ногами обнаженная земля, вся в свежем запахе прели. Кое-где сквозь
слой слежавшейся листвы пробились пучочки нежной травы.
И какие-то букашки ползут неведомо откуда по этому еще не
устроенному миру.
На другой день вечером все жители лагеря собрались в
палатке радиста Геннадия. Здесь душно, накурено. Ждем очередной
передачи из штаба экспедиции. И один из самых важных для нас
вопросов: что с Улукитканом? Ждем...
Геннадий посылает в эфир позывные, дает настройку и,
наклонившись к журналу, начинает молча записывать радиограмму.
Слышно, как тикают у кого-то на руке часы да как по бумаге
бежит карандаш. Геннадий вдруг не выдерживает, начинает
принимать вслух:
— Заключение врачей: у Улукиткана кровоизлияние на дне
глазного яблока, травматического происхождения. Окулист
говорит, что к старику вернется зрение.
Моей радости нет предела. Верю — врачи вернут старику
зрение!
Геннадий остался в палатке принимать радиограммы, а
остальные собрались у костра. Ночь, звездная, теплая, прикрыла
лагерь. Воздух переполнен бодрящими запахами весны. Все вокруг
уже уснуло. Только неугомонная река, взлохматив гребни
мутных волн, без устали грызет берега и, отступая, шумно злобится
па перекате. Василий Николаевич, присев на корточки, ласково
треплет Кучума, тот визжит, бьется, как в капкане, а Бойка, не
иопяв, в чем дело, убирается в лес.
335
— Дурень, чего не радуешься?! — тянет нараспев Василий
Николаевич, прижимая кобеля.— Улукиткан скоро вернется зрячим!
Пойдем на Становой.
Но пес не понимал, рванулся, сбил его с ног и удрал к
Бойке. Из чащи долго смотрели на нас две пары ярких маленьких
фар-глаз.
Скоро лагерь опустел. Люди разошлись по палаткам. У
затухающего костра остались лишь каюры-эвенки, молча наблюдая,
как в фиолетовых вспышках огня плавятся угли. Их трое. Все
сидят неподвижно, сложив калачиком ноги. На их плоских
задумчивых лицах покой. Суровая жизнь среди лесов и болот приучила
их пользоваться малым. Они не умеют, как мы, восторгаться и
равнодушнее нас к горю. Как ни странно, весть об Улукиткане не
удивила их. Когда я сказал его близкому другу Лиханову, что к
старику вернется зрение, он только утвердительно качнул головой.
— Почему же ты не радуешься за Улукиткана? — спросил я
его, зная, что Николай ничего не таил от меня.
— Ему всегда везло. Он никогда не отпугивал от себя
счастье,— спокойно ответил каюр.
На закутанный прозрачной вуалью лес легла ночная
прохлада. Затух костер. Изредка в безмолвие ночи врывались живые
всплески переката. Каюры продолжали сидеть молча. И только
внимательно присматриваясь, можно было заметить, как у них
сдвигались брови, как в маленьких глазах вспыхивал и затухал
огонек, как беззвучно шевелились губы,— значит, в их упрямом
молчании билось глубокое раздумье над жизнью.
Мы послали подробную радиограмму председателю колхоза
«Ударник» Колесову и просили его выслать оленей взамен
погибших и утерянных, а также и нового проводника на тот случай,
если Улукиткан пе сможет путешествовать с нами дальше или
вообще к нему не вернется зрение.
Когда я проснулся, в береговых кустах пели пеночки. Над
отогретой землей колыхался прозрачный пар, и необычно сильно
тянуло горячей прелью.
Трофим уже ушел со своей бригадой и оленями вверх по Дже-
горме. Там, на одной из вершин левобережного отрога, они
построят геодезический знак. Из леса доносился удаляющийся крик
погонщиков. На стоянке остались только мои спутники. Трудно
представить, какая невыносимая мука — безделье! Нам предстоит
испытать на себе эту «прелесть», пока не восстановятся мои силы.
Наутро первая мысль была об Улукиткане. Знаю, он
беспокоится за меня, а может быть... может быть, с горечью считает, что
я бросил его. Старику трудно поверить, что в тайге, где ему все
так понятно, можно заблудиться. Ведь для него тут что ни
дерево — то ориентир. Да разве только дерево? Гнезда белок, мох,
свисающий с веток, рубцы снежных надувов, оттенки скал и
многое другое не дают ему сбиться с нужного направления.
Улукиткан лучше нас всех понимает, но не умеет выразить словами, что
336
на земле все существует во взаимной связи и что нужно только
знать природу окружающих вещей, чтобы многое было понятно.
Прошу Геннадия связаться со штабом и, пока тот посылает в
эфир свои позывные, пишу радиограмму.
«Плоткину. Для Улукиткана: вчера благополучно добрался до
своих на устье Джегормы. Знаю, виноват перед тобой. За марью,
куда я последний раз пошел от тебя, действительно нашел старый
лабаз. Но возвращался обратно не своим следом, как нужно было
бы, а напрямик и по туману, сбился с пути. Поздно вспомнил твой
совет: не тяни след, если пе знаешь, куда идешь. Надо было
сразу остановиться, осмотреться, дождаться утра, а я побоялся
оставить тебя одного, продолжал блуждать по тайге, стрелял, кричал
и ушел очень далеко. На третий день убил медведя, и это
выручило меня. Когда туман рассеялся, я пашел пашу стоянку, но тебя
уже не было.
Вчера на табор пришла Майка с матерью, как видишь, счастье
от тебя не хочет уходить! Мы уже знаем от доктора, что ты скоро
будешь опять видеть. Ждем с нетерпением тебя на Джегорме. Мы
еще пройдем с тобой через Становой. Все шлем тебе привет».
Когда через день Плоткин прочел ее Улукиткану в больнице,
тот страшно обрадовался. Он считал меня погибшим. Этому у
слепого было доказательство, хотя о нем он никому не обмолвился нп
словом. Даже Николаю не сказал...
А получилось так. Старик слышал два моих выстрела по зайцу
спустя пять минут после того, как я оставил его на краю
бурелома. Позже, как известно, я не вернулся к нему. А через день,
примерно на том месте, откуда донесся выстрел, вороны с криком
делили добычу. Вот он и решил, что я стрелял медведя, но
неудачно: ранил его и был растерзан зверем. Вороны нашли мой
труп, спрятанный медведем, и устроили пир.
Наконец-то развязались все узелки моего необычного
путешествия со слепым проводником через Джугджурский хребет.
Теперь можно будет подумать о предстоящем маршруте через
Становой.
Мне прежде всего нужно было связаться с полевыми
подразделениями экспедиции. Экспедиция — не завод, где события
узнают через несколько минут. «Цехи» экспедиции разбросаны на
обширной территории, в глуши лесов, по диким ущельям, среди
бескрайних Удинских болот. На сотни километров ушли и
затерялись наши люди от баз партии, от жилых зимовий, радио. Только
дым костров в вечерних и утренних сумерках выдает их одинокие
стоянки среди безымянных вершин гор да неприветливых марей.
В ежедневной борьбе с суровой природой люди стали
нетребовательными: научились останавливаться, где застигнет ночь, спать
у костра, довольствоваться, как кочевники, очень малым. В своих
сообщениях они предельно скупы, ни жалоб, ни обид.
Подробности об их жизни узнаешь только при встрече с ними или по
донесению руководящего состава, инспектирующего подразделения.
337
Вот и болит всегда сердце об этих людях, все думаешь: пе
случилось ли с кем беды, не затерялся ли кто? Да мало ли что может
произойти с человеком в тайге, так далеко от населенного места.
Уже десять дней, как я не в курсе событий, не знаю, что
делается у них, где стоят их палатки и какие маршруты намечены
на июль. По полученным сегодня из штаба сводкам, июньский
план работ выполнен. Но ведь это только цифры, за которыми не
видно ни жизни, ни подробностей борьбы людей.
Мы с Геннадием почти весь день провели в палатке за
радиограммами. К сожалению, была очень плохая слышимость. В
эфире происходила какая-то свалка, и звуки передатчиков глушились
разрядами. Но из отрывочных фраз, что удалось радисту принять,
можно было приблизительно представить положение в партиях.
Самое радостное сообщение мы приняли с Шантарских
островов. Две недели назад туда была направлена партия Нагорных с
людьми, снаряжением, продовольствием с заданием приступить к
съемке всей группы островов. Они покинули устье Амура на
морском судне в хорошую погоду. Но через сутки штабная
радиостанция приняла от них тревожную весть: Охотское море встретило
судно страшным штормом, густым туманом, и непривычные к
качке люди лежали вповалку. После этого сообщения связь с судном
прекратилась. Много дней и ночей дежурили наши радисты,
посылали в эфир свои позывные, слушали, ждали ответов. В поиски
были включены ведомственные береговые станции. Эфир молчал...
Каких только предположений не было высказано! Решили, что
стряслась беда и надо организовать поиски. И вот сегодня первая
радиограмма с Охотского моря: «Выгрузились Большом Шантар-
ском острове. Все живы. Днями приступаем работе. Нагорных».
В остальных подразделениях относительно благополучно. Но
это благополучие держится па какой-то очень скользкой опоре,
постоянно подверженной внезапным бурям. Хорошо, что люди за
много лет работы в экспедиции научились противостоять
опасностям, но не всегда этого достаточно, чтобы миновать беду.
Мое воображение часто рисует этот огромный, еще совсем не
устроенный край, будто созданный для защиты материка от
беспощадных ветров Охотского моря. Край холодный, пустынный,
прикрытый просинью чахлых лесов, линиями безжизненных гор
и пятнами топких марей. Мы пришли сюда, чтобы положить
начало его плановому освоению. Вот и думаем с гордостью о людях,
которые ценою лишений, порой невероятных физических усилий
прокладывают сюда путь культуре. Эти скромные труженики
карты даже и не подозревают, какую поистине огромную задачу они
решают, отправляясь в далекие маршруты, поднимаясь на
безымянные вершины гор, пробираясь сквозь лесные завалы!
Через день Геннадий принял ответную радиограмму от
председателя колхоза Колесова с запросом: куда посылать оленей
взамен погибших и утерянных в нашем последнем походе.
Действительно, где же нам назначить место встречи? Ожидать оленей на
338
устье Джегормы, то есть прожить здесь еще по меньшей мере дней
десять, было свыше наших сил. В натуре у каждого из нас,
вероятно, живет бродяга, для которого сидячая жизнь — мука.
Хорошо было бы продвинуться вперед, побывать у астрономов,
работающих где-то выше, и, таким образом, мы с пользой скоротали
бы дни ожиданий. Но в этом случае мы должны будем смириться
с мыслью, что Улукиткана с нами уже больше не будет. Дело в
том, что близ устья Джегормы у нас самая верхняя площадка на
Зее для посадки самолетов. Только сюда его и могут доставить
после выздоровления, и был смысл ожидать его, но прилетит ли он,
сможет ли старик после всего пережитого путешествовать с нами?
Прежде чем ответить Колесову, нужно было узнать состояние
здоровья Улукиткана, намерен ли он после больницы вернуться
к нам, в тайгу. Я вызвал к аппарату Плоткина и поручил ему
связаться по телефону с лечащим врачом. Через три часа мы
получили ответ:
«Сообщению врача Улукиткану вернулось десять процентов
зрения, уже различает предметы, через несколько дней,
возможно, будет зрячим. Но врач категорически возражает против
отправки старика в тайгу, он сильно истощен, появились желудочные
боли, вероятно, надолго задержат его в больнице...»
Вот когда я окончательно понял, что Улукиткан уже больше
не будет с нами. Слишком привязались мы к нему, слишком
баловал он нас своей заботой и вниманием, чтобы без горького
сожаления смириться с его отсутствием.
Глушу в себе вдруг выплеснувшийся эгоизм, даю
распоряжение Плоткину отправить Улукиткана после выздоровления домой,
в колхоз.
Неужели мы больше с ним никогда не встретимся?
Собрались у костра. Теперь, когда вопрос об Улукиткане
окончательно решен, нужно было подумать, что делать дальше. Я уже
чувствовал себя хорошо и мог вынести небольшой поход. После
недолгих разговоров приняли решение: Геннадий останется на
устье Джегормы до прихода Королева, возьмет у него связку
оленей и с каюром отправится нашим следом, мы же на оставшихся
у нас пятнадцати оленях отправимся к устью Мутюков — левому
притоку Зеи — и там дождемся его и оленей из колхоза. А
дальше пойдем через Становой к озеру Токо. По пути, на одной пз
сопок, посетим астрономов и побываем у нивелировщиков, ужо
штурмующих Ивакский перевал.
С болью в душе пришлось написать Колесову: «Улукиткан
после выздоровления вернется домой. Убедительно прошу направить
с оленями опытного проводника, бывавшего у истоков Зеи. Ждем
его на устье Больших Мутюков, выше Оконона».
На второй день мы покинули гостеприимный табор. Теперь
наш караван ведет Николай Лиханов. Еще долго не можем
примириться с тем, что впереди нет Улукиткана и не слышно его
голоса, подбадривающего оленей.
339
Наш путь вначале шел по Джегорме, затем левобережным
притоком мы переваливаем в Зейскую покать. Побывали в
топографическом подразделении и на восьмой день вечером добрались
до Мутюков, вливающихся в Зею двумя протоками. Тут мы
должны были дождаться своих. Выбираем место для стоянки,
разжигаем костер. Высоко в небе тянется столбом дым, выдавая
присутствие человека.
Скоро на окружающий пейзаж лег меркнущий свет долгого
летнего вечера. Речная прохлада отпугнула комаров, замерли
ненадолго пробудившиеся дневные звуки. Снова стало свободно в
тайге. Не осталось на душе ощущения одиночества. Ведь в такие
вечерние часы всеобщего успокоения, как ни странно, сильнее
ощущаешь окружающую тебя жизнь, ее дыхание. Мир кажется
необыкновенно ласковым, довольным. И твои мысли спокойно
плывут по тишине, как парусник, гонимый легким ветерком по
морской бегучей зыби.
Мы с Василием Николаевичем сидим на крутом берегу, молча
наблюдая, как под хребтом дотлевает закат и как темнеет небо.
В крутых каменистых берегах бьется стремительная Зея, как бы
спеша покинуть край вечного безмолвия. И не знаешь: то ли
позавидовать ей, то ли пожелать счастливого пути. И почему-то в
эти минуты я почувствовал, что мне не безразлично будет
покинуть этот пустынный край. «Неужели можно полюбить этот
убогий пейзаж, руины скал, сжиться с гнетущим безмолвием?»
Вдруг позади, из-за черной стены листвягов, донесся
странный звук, не то человеческий крик, не то рев зверя. Мы
оглянулись. Собаки, видно, давно настороже, прядут ушами,
всматриваются в сумрак леса.
— Кто это мог быть? — шепчет Василий Николаевич,
поднимаясь на поги.
Снова тишина. Но собаки явно улавливают какие-то звуки,
недосягаемые для нашего слуха, нюхают воздух и посматривают
друг на друга, видимо, подают какие-то знаки, понятные
только им.
— Если это был зверь, то почему собаки не берут? — говорю
я, путаясь в догадках.
До слуха долетел треск сучка, и слышится шорох тихих,
крадущихся шагов. Даже теперь, когда нам ясно, что кто-то ходит
поблизости лагеря, Бойка и Кучум продолжают сидеть на задних
лапах, будто прилипнув к земле, но в доносящихся звуках,
кажется, и для них есть что-то еще не совсем разгаданное.
А шаги приближаются. Вот недалеко качнулась веточка,
другая, все ближе к нам...
— Геннадий!
Обрадованные Бойка и Кучум бросаются навстречу. Мы
здороваемся. У него за плечами бердана Улукиткана, и мне вдруг
становится больно: зачем он взял ее?
— А где каюр?
340
— Идет с оленями по Мутюкам. Хотели заночевать, да
увидели дым, ну и решили, что это вы. Давно пришли?
— Часа полтора.
— Да ведь вы же не знаете последних новостей... Улукиткан
выздоровел! С глазами все в порядке.
— Ч-черт! Здорово! — воскликнул Василий Николаевич.
— Улукиткан снова зрячий, какое это счастье для него! Вот
спасибо за новость, друг! — И я на радостях крепко обнял и
поцеловал Геннадия.
— Ну вот, слушайте. Ездил к нему кто-то из штаба, и старик
заявил: «Не поеду домой, вези в экспедицию. Как начальник без
меня ходить по тайге будет? А не повезешь — пешком пойду...»
Вот я и решил прихватить с собой его бердану и вещи. Да...—
Геннадий на секунду умолк, а потом, взглянув на меня,
добавил: — Но еще не радуйтесь. Вчера утром из штаба передали, что
Улукиткан исчез из больницы и что Плоткин вылетел в
Благовещенск на розыски.
Как так? Неужели старик рискнул идти пешком искать нас в
тайге более чем за тысячу километров? Ему же никогда нас не
найти! Ведь к тому времени, когда он доберется до верховьев Зеи,
мы сами не знаем, где будем. Да и доберется он сюда разве что
зимою.
— Нельзя ли сегодня связаться со штабом?
— Уже поздно. Да вы не беспокойтесь, пешком он не пойдет,
сумасшедший, что ли?
— Тогда куда же он мог деваться?
— Утром узнаем, что-то Плоткин должен сообщить.
Скоро подошел и караван. Мы помогли развьючить оленей,
поставить палатку. Проголодавшиеся животные набросились на ягель
и незаметно исчезли в темноте наступившей ночи. Изредка в тиши
слышался отрывистый крик заблудившейся Майки. И она с нами!
Мы долго сидели за чаем. Осталось дождаться оленей,
посланных нам из колхоза, тогда можно будет продолжать путь. Но как
же теперь с Улукитканом? Разговор все время возвращается к
нему. Что могло случиться со стариком?
Ночью я долго не мог уснуть, не на шутку встревоженный за
Улукиткана. Неужели старик рискнул отправиться пешком в
свою тайгу, не имея представления о расстоянии, разделяющем
его с нею, и не имея ни одного ориентира, кроме инстинкта?
Скорее бы рассвело!
Рано утром меня разбудил Геннадий.
— Вставайте, Плоткин ждет у микрофона. Какое-то важное
сообщение.
Я быстро одеваюсь, вылезаю из палатки. Утро тихое,
пасмурное. В отяжелевшем воздухе комариный гул.
В палатке, где установили рацию, сумрачно и душно.
— Долго же вы спите, уже с полчаса мы все зовем вас,—
узнаю я голос Плоткина.
341
— Вчера добрались до Мутюков, новоселье справляли,
засиделись. Что с Улукитканом? — вырывается у меня.
— Улукиткан шибко хорош, как новый стал,— отвечает мне
уже другой голос, тихий, вкрадчивый и страшно знакомый.
— Улукиткан? Это ты?!
— Мы Улукиткан. Пожалуйста, скажи начальнику, пускай
везет меня к тебе, домой ходить не могу,— говорит старик, и я
чувствую, как дрожит его голос от волнения, как тяжело он
дышит, подолгу подбирая слова.
— А как твое здоровье?
— Все равно, что раньше: ходить могу, стрелять могу, следы
разбирать могу. Пожалуйста, не брось Улукиткана.
— А куда же ты пропал из больницы?
— Об этом я вам после расскажу,— ответил Плоткин.— Что
же будем делать со стариком? Страшно скучает. Ночевать ходил
в тайгу, вернулся расстроенный. Держать его здесь дрлго нельзя,
уйдет. Если площадку для посадки самолета не найдете, тогда
разрешите отправить его на устье Джегормы и дальше на оленях.
Когда ждать ответа?
— Явитесь сегодня в двадцать местного. А все же, что
случилось с Улукитканом?
— Это и забавно и трогательно. Как только он стал зрячим,
ему сразу надоела больничная обстановка. В тайге он привык
подчиняться только своим желаниям, и, понимаете, не выдержал
старик и, не спрося никого, ушел из больницы, захватив одеяло.
Куда, зачем — никто не знал. Спохватились ночью. Обшарили
весь город, пристань, вокзал, нигде его не оказалось. Дали нам
телеграмму, и я выехал в Благовещенск. Еще день проискали.
Решили, что ушел к вам пешком. Я заплатил за унесенное им
одеяло и уже собрался ехать обратно, как прибежали в больницу
пионеры с приятным известием: они нашли Улукиткана на берегу
Амура. Но идти в больницу не хочет. И вот что рассказала
детвора: «Дедушка уснул у костра, когда проснулся, то не нашел
возле себя одеяла. Говорит, кто-то взял, должен скоро принести. Мы
ему объяснили, что одеяло стащили жулики насовсем. А он не
согласился. Как так насовсем? Говорит, чужой одеяло брать нельзя,
такого закона нет, однако, подожду, поспит человек да принесет.
Так и не пошел...» Повели они меня к нему...
Из рассказа Плоткина передо мной возникла такая картина.
Сидит наш старик у маленького костра, все ждет: принесут
одеяло. Ему, вероятно, трудно поверить, что в большом городе, где так
много хорошо одетых людей, где ночью горят фонари и каждое
утро подметают улицы, могут «насовсем» брать люди чужие вещи.
Чтобы не разочаровывать старика, Плоткин сказал: «Напрасно ты
тут ждешь, Улукиткан, одеяло давно принесли в больницу»,— «Я
же знал! — ответил Улукиткан уверенно.— А ребятишки хотели
обмануть меня, говорили, что жулики взяли, не отдадут. Все равно
и жулики чужое насовсем брать не должны, иначе как можно?..»
342
После всего случившегося Плоткин решил увезти его из
Благовещенска в штаб, так посоветовал и главврач. Начались новые
дорожные впечатления. Когда за ними в больницу подъехала
автомашина, Улукиткан внимательно осмотрел ее, пошлепал по
кузову ладонью, как хлопают животное по шее, и с полным
удовлетворением заключил: «Хороший бык, на него паут не сядет, а и
сядет, так не укусит!»
Когда ехали в поезде, его приводило в восторг то, что на
любой остановке есть кипяток. Так что Улукиткан увезет с собой в
тайгу странное впечатление о людях, живущих за чертой тайги,
и человеческой культуре, которую он увидел своими
собственными глазами. Судя по тому, с каким упорством он рвется в лес,
там, видно, ему лучше.
— Как же решили с ним? Куда отправлять его? — спросил
Плоткин в заключение своего рассказа.— И когда?
— Сегодня выясним с площадкой. Если нельзя посадить
машину здесь, отправьте на устье Джегормы. При наличии погоды
любой вариант выполните завтра. Итак, до вечера.
Близ устья Мутюков есть небольшая коса. На ней-то мы и
решили принять маленький самолет с Улукитканом. Но прежде
нужно было убрать с косы крупные голыши и наносник и
разрубить подход к ней. Все это заняло у нас весь день.
И все же, как мы ни старались, площадка оказалась
неполноценной, сесть на ней можно было только с одной стороны, как и
взлетать. Геннадий передал в штаб по радио ее координаты и все
данные.
Вечером получили ответ: «При наличии погоды Улукиткан
вылетит к вам утром, обеспечьте прием. Плоткин».
Ночью то моросил дождь, то светились звезды, и наконец под
утро долину окутал туман. С тревогой я ждал рассвета... Какие
же думы везет с собою этот эвенк, впервые попавший в город —
в это необыкновенно большое стойбище, с шумными улицами,
магазинами, ночными фонарями, автомашинами, с вечно
спешащими потоками людей? И наконец, какое чувство благодарности
должно зародиться в нем к врачам, вернувшим ему зрение?!
Раньше всех поднялся, как обычно, Василий Николаевич, явно
озабоченный — чем кормить дорогого гостя. В его туго
завязанной котомке есть консервы, шпиг, копченая колбаса, сухая дыня,
сладости, но он думает о чем-то другом. Вот он вылез из
палатки, разжег костер, что-то рубил, гремел посудой.
Возня Василия Николаевича разбудила людей. Пришли олени.
Только сонные деревья, закутанные туманом, все еще не в силах
стряхнуть с себя ночной покой. Но вот легкий ветерок из недр
старой лиственничной тайги, словно чья-то таинственная рука,
распахнул невидимое пространство, и туман, слегка
приподнявшись!, послушно побежал к реке. Он рвался о выступы скал,
о вершины деревьев, редел и наконец бесследно растаял. Под
звонкие песни пернатых поднималось над землей огромное солнце.
343
В семь часов Геннадий принял из штаба долгожданную
радиограмму:
«Машина в воздухе. С девяти часов держите сигнальные
костры».
Потянулись часы, как долгие зимние ночи. Слух
настороженно ждет, глаза караулят просторную синь неба. Уже давно горят
костры, и столбы дыма над тайгою, словно маяки среди
безбрежного моря, показывают невидимому самолету цель...
— Летит! — кричит кто-то из нетерпеливых.
Но в небе пусто. Это баловень-ветер пронесся в вышине,
слегка коснувшись вершин деревьев. Время тянется медленно. Уже
никто не садится, все посматривают в небо. И вот наконец-то
вместе с долетевшим гулом появляется в густой синеве черная точка.
Приближаясь, она увеличивается, принимает очертания самолета,
потом с ревом проносится над нами. Как странно действует это на
наших собак! Кучум, вероятна, принимает его за чудовищную
птицу, бросается к своим похоронкам, разрывает их и со звериной
жадностью все пожирает, будто пришел конец света и
бессмысленно хранить запасы. Бойка же при виде низко летящего над
собою самолета спешит укрыться в тени и начинает затяжно выть,
подняв к небу морду. Но стошньмашине приземлиться, как
собаки успокаиваются и через мгновение мчатся к самолету. Туда
бежим и мы.
Из кабины показывается Улукиткан. На бледном лице
отпечаток трудно пережитого полета. Вот он снова перед нами, все
такой же маленький, неизменно покорный, с кривыми пальцами,
изуродованными подагрой. Малюсенькими глазами старик
осматривает место, силится угадать, куда принесла его чудесная птица.
Несколько секунд Улукиткан, пилот и мы стоим молча. Наконец
старик сходит с самолета и почти сразу, будто подкошенный,
падает на колени, набирает горсть влажной земли и медленно
подносит ее к сухим губам.
— Долго я не видел тебя, моя земля! Ты лучше всего на
свете...— говорит он еле слышно и, склонившись в покорном
поклоне, продолжает что-то шептать на родном языке. Вздрогнули его
скошенные плечи, и безвольное тело забилось, как в остром
ознобе. Какая радость для слепого снова увидеть то, что уже
считалось потерянным навеки! И ему кажется: ничего нет на земле
лучше этих корявых лиственниц, изувеченных долгой зимней
стужей, топких марей с черной болотистой водою, бесплодных
горных вершин, покрытых серыми курумами.
Василии Николаевич растерялся: ищет трубку по карманам,
а она у него в зубах. Геннадий жует нижнюю губу — явно
нервничает. Все молчим, но вот Улукиткан отрывает лоб от холодной
земли, поднимается. Он подходит ко мне, берет мои руки и
пронизывает меня долгим, долгим взглядом.
— Старики раньше так говорили: когда ты захочешь испытать
друга — бери с ним котомки, посохи и отправляйся в далекую до-
344
рогу по самой трудной тропе. Если по пути встретятся голод,
болезни, разные неудачи и вы оба вместе дойдете до конца — верь
ему, он твой друг... Хорошо говорили старики. В своей котомке
ты нес мое горе, мы голодали, смерть близко жила, по мы шли
одной тропой, значит, ты мой брат!
Знакомая ласка вдруг вспыхнула в его крошечных глазах и,
не потухая, расплылась по всему лицу. Улукиткан обхватил меня
сухими руками, тепло прижал к груди.
Мы долго стоим, обнявшись, охваченные неповторимым
чувством радости. Он привез с собою запах городского жилья, людской
скученности, накаленных крыш, душистого мыла. Все это чуждо
ему, и все это совсем непривычно мешалось с чудесным запахом
первобытной тайги, уже расцветшего багульника, прогретых
лишайников, черемуховой коры, лопнувших почек берез, земли.
Затем Улукиткан переходит в объятия Василия Николаевича,
Геннадия. С Николаем Лихановым здоровается по-эвенкийски —
легким пожатием руки. Но глаза старика еще кого-то ищут.
— Кучум! — крикнул кто-то.
Пес выскочил из чащи. Но когда Улукиткан стал ласкать его,
Кучум вырвался, отстранился, видно, не забыл, как старый
человек томил его голодом на краю бурелома и заставил вести в
лагерь. Улукиткан достал из котомки кусок сахара, и Кучум сразу
стал нежным. Сладкое оп любил страшно! Ради такого соблазна
можно и покривить собачьей душой.
— Сахар я не кушал в больнице, собирал для него. Другой
люди, которые узнали, что он меня слепого в лагерь привел,
тоже посылали ему гостинцы — свой сахар. Собака человеку
должна быть большой друг.— И он, прижав Кучума к себе, поцеловал
его в нос.
Мы все направляемся в лагерь. Я не свожу глаз со старика.
Кажется, совсем не тот Улукиткан вернулся к нам. Чья-то добрая
душа одела его в новенькую хлопчатобумажную пару, в сапоги,
сатиновую телогрейку и даже наделила носовым платком. На
голове, сбившись набок, неловко лежит кепка. Сидит все это на нем
тяжело, мешковато и кажется чужим. Захотелось увидеть его в
старенькой дошке, изрисованной следами долгих походов, в
латаных олочах, лосевых штанах, с ножом за поясом и с древней бер-
даной на левом плече. Таким пришел к нам Улукиткан, таким мы
его полюбили, и таким он остался в нашей памяти. Именно эта
одежда лесного человека, бедная, донельзя потрепанная временем,
как-то роднила старика с чахлым лесом, с безжизненными
россыпями, с моховыми топкими болотами. И невозможно представить
его иначе, в отрыве от этого скудного пейзажа.
Василий Николаевич спросил:
— Значит, доктор набрехал, что ты больной?
— Говорил — шибко больной, все щупал, все слушал,
лекарства давал.
— Что же он у тебя находил?
345
— Говорил, какой-то диагност тут сидит.— И старик стукнул
костлявым кулачком по тощей груди.— Мясо, сказал, кушать
нельзя, крепкий чай пить нельзя, только можно всякое другое:
капуста, морковка...
— А как насчет спирта?
— Однако, тоже нельзя. Даже сало, говорит, тоже худо для
брюха.
— Тебе, Улукиткан, следовало бы остаться в больнице,
подлечиться, зачем поторопился? — вмешался я в разговор.
— Э-э, не то говоришь!..— всполошился старик.— Когда я был
слепой, ты вел меня по тайге, давал пищу, укладывал спать,
давал воды умыться. Тебе было тяжело, но ты не бросил старика.
— Тебе же надо отдохнуть после такой болезни...
— Отдыхать буду там.— И он посмотрел на небо.— Знаю, ты
далеко идешь. Тут тайга тебе незнакомая, чужая, ты в ней сам-то
все равно что слепой. Вот я и пришел проводить тебя.
— Но ведь ты делаешь это в ущерб своему здоровью!
— За добро все отдать не жалко. Провожу, потом диагност
выгонять будет...
— У тебя желудок болит?
— Раньше нет, но доктор сказал, что болит,— значит, болит,
он знает.
— Ну, а раньше ты чувствовал боль?
— Нет, а как сказал — сразу заболел...
На высоком берегу Зеи по-праздничному трещал костер. Дым
прозрачной пеленой ложился на вершины лиственниц, как бы
образуя над ними огромный шатер. Стояла тишина. Только в
дремлющем лесу любовно ворковали дикие голуби да устало шумела
река. Сухим летним зноем дышало полуденное солнце.
Через полчаса мы пировали вовсю. Горсточка людей,
затерявшихся в бескрайних пустынях Приохотской тайги и, может быть,
чуточку в ней одичавших, решила отпраздновать возвращение
своего друга. Разве мог я подумать в те черные дни,
путешествуя со слепым проводником, что наши тропы с ним снова
сойдутся!
Василий Николаевич приготовил роскошный обед.
На первое было подано вареное оленье мясо, жирное,
горячее, огромными кусками, да еще с косточками — надо было и это
предусмотреть повару. А главное — аромат! Да как же мясу не
пахнуть — варилось оно с лавровым листом из далекой Абхазии,
с чесноком из Алма-Аты, с черным перцем, выращенным под
тропическим солнцем Цейлона. Подумать только, какой сложный
путь прошли все эти специи, прежде чем добрались до верховья
Зеи и попали в наш котел в честь возвращения к нам старого
проводника-эвенка.
Улукиткан втянул ноздрями мясной горячий пар, и улыбка
округлила его лицо. Давненько не сидел он в кругу друзей, не
дышал таежным воздухом, не едал пахучего мяса.
346
— Хорошо! Шибко хорошо...
Разбежались глаза старика, не знает, на каком куске
остановиться: на одном сала больше, другой — с хорошей мозговой
косточкой, и уж очень соблазнительны ребра с жирным слоистым
мясом. Смотрит Улукиткан на куски голодными глазами,
кажется — все бы захватил, да знает — не осилить.
Я подал ему свой нож. Привычным движением он подцепил им
большой кусок, взял его в левую руку, и только лезвие ножа
замелькало у самых губ.
Потом была подана отварная рыба. Она на Зее и так очень
вкусная, а побывав в руках нашего повара, превратилась
поистине в райское кушанье.
«Пир» закончился китайским чаем с жасмином, но запах
жасмина не понравился старику. И Василию Николаевичу пришлось
вытащить из своих тайников пачку грузинского чая. Старик
насыпал его на ладонь, понюхал. Снова довольная улыбка
расплылась по его загорелому лицу. Он бросил чай в кружку, налил
кипятку и плотно прикрыл кепкой. Потом пил этот крепкий,
черный чай и время от времени поглядывал вокруг на родные
места.
Из тайги прибежали табуном олени, а с ними появились пол-
чпща гнуса. Ожили дымокуры. Едкий дым окутал лагерь. Для
животных наступала мучительная пора: за комарами появится паут,
самый страшный бич тайги. Сокжой спасаются от паутов
бегством, сохатые забираются в озера, в реки, снежные бараны
предпочитают в это время каменистые вершины гор. Из всех
обитателей тайги домашний олень, кажется, самый неприспособленный.
Привязанность к человеку не позволяет ему спасаться бегством,
как это делает прямой его родич — сокжой. Отбиваться же от
гнуса он может только головою, но у него слишком короткая
и неповоротливая шея. Ногами же он может защищать только
живот.
Если бы человек не спасал оленя дымокурами от гнуса, ему
было бы очень трудно сделать его домашним. На обычный костер
кладут мокро-гнилой валежник или сырой мох, дающий много
дыма, вот и все. А чтобы олени не опалили ноги, дымокур
огораживают жердями, собранными вершинами в один пучок, как для
чумов. Клубы едкого дыма, окутывая животных, отпугивают от них
лаутов, мошку, комаров, мокрецов. В этом дыму олени находят
спасение в жаркие летние дни.
Со стадом прибежала и Майка. Ее не узнать: подросла,
вытянулась. В ее осанке, в низко опущенной голове, в стремительном
беге уже видны повадки взрослого оленя. Но детское
любопытство еще не покинуло ее.
Улукиткан обрадовался, увидев свою любимицу. Ведь он так
верил в счастье, которое принесла ему своим рождением Майка.
— Майка... Майка...— тянул он шепотком, шагая следом за
ней.
347
Майка в руки не давалась, стала петлять по кустам,
спускалась к реке, бегала по лагерю, а старик ходил за пей следом с
протянутыми руками и ласково повторял:
— Майка... Майка...
Наконец беготня надоела Майке, она подошла к оленям,
окружившим дымокур, и спряталась между ними.
Ярко-красное солнце медленно спускалось к правобережному
хребту. Облака, волнуясь, ползли следом за ним, волоча по земле
свои лохматые тени. В воздухе разлилась вечерняя прозрачность.
Звонче раздавались голоса певчих птиц. С реки тянуло свежестью.
Уже давно затухли дымокуры, и олени разбрелись по тайге в
поисках корма.
Улукиткан, примостившись между толстыми корнями
лиственниц, уснул блаженным сном человека, у которого наконец-то
сбылась мечта и на земле не осталось никаких горестей. На его лице
блуждает легкая улыбка. Отдыхай хорошенько, Улукиткан,
набирайся силы, чтобы, передохнув, снова двинуться в дальний и
трудный путь...
Через два дня мы покинули устье Мутюков и направились в
глубь малоисследованных пустырей. Наш караван снова вел
Улукиткан, и в тайге снова слышался его подбадривающий голос:
— Мод... мод... мод...
СМЕРТЬ
МЕНЯ ПОДОЖДЕТ
Часть первая
СУДЬБА БЕСПРИЗОРНИКА
В ТАЙГУ! СКОРЕЕ В ТАЙГУ!
Не прошло и двух месяцев, как мы вернулись из очередной
экспедиции и приобщились к культуре, а уже устали от
беспечной городской жизни, от расписаний, от вечного спокойствия
города.
Вечерами у меня дома собирались геодезисты, люди
беспокойной профессии, и тогда все чаще и чаще возникали опасные
разговоры о кострах, о горах, о походах. Мечта уносила нас к
безграничным просторам тайги, к заснеженным хребтам, рисовала
сцены схватки с медведем.
Начались сборы...
Который раз так вот, с волнением и тревогой, я покидаю
родной очаг, чтобы один на один столкнуться с дикой природой, с
препятствиями, которые невозможно предугадать, но которые,
конечно, будут всюду подстерегать нас. Много тревожных мыслей
возникает в голове, когда ты надолго отрываешься от семьи,
друзей, культуры. И хотя предшествующие походы, не менее
трудные, убеждают тебя, что все обойдется хорошо и ты через год
снова окажешься дома, в кругу друзей, все же сердце наливается
болью. Но ты твердо веришь, что вернешься, непременно
вернешься!..
Рано утром мы покинули заснеженный Новосибирск, и в этот
же день нас высадили на восточной оконечности материка.
Много лет штаб экспедиции располагается в крошечном
дальневосточном городке Зея. В мартовские дни в штабе шумно.
Люди готовятся в поход, торопятся скорее попасть в тайгу. Это слово
в их устах теперь звучит необычно торжественно. В нем и
простор, и вольность, и что-то неодолимо манящее. В человеке,
видимо, еще до сих пор жпвет дух далекого предка-кочевника — тянет
его к природе, к открытому небу, к бродяжничьей жизни.
351
Еще несколько беспокойных дней, н самолеты приступят к
переброске подразделений. Одних увезут на Шантарскш* острова,
других —к Охотскому морю, многих забросят на Алданское
нагорье, к Чагарским гольцам, к Джугджуру, на Удскно мари...
И там на огромной территории смелые исследователи будут
вытаптывать тропки по необитаемым местам, жечь костры,
испытывать мужество и силу.
С первого дня меня полностью захватывают экспедиционные
дела. Надо торопиться, пока еще на реках и озерах толстый лед,
способный принять груженый самолет, и пока по заснеженной
тайге еще можно передвигаться на нартах.
Первым отлетает техник Трофим Николаевич Королев с
кадровыми рабочими Николаем Юшмановым, Михаилом Богдановым,
Иваном Харитоновым и Филиппом Деморчуком. Они должны
будут попасть в одну бухту на Охотском побережье и пробраться
в центральную часть Джугджура. Участок их работы самый
отдаленный и трудный, поэтому-то туда и назначен Королев,
смелый и напористый человек.
Вылет подразделения Королева назначили на двенадцатое
марта. Накануне я задержался в штабе до полуночи. Вместе с
главным инженером Хетагуровым и помощником Плоткиным
окончательно просмотрели маршрут Королева, проверили списки
полученного снаряжения, продовольствия. Условились о местах встреч.
Когда мы вышли из штаба экспедиции, город спал, прикрытый
черным крылом зимней ночи. Две одинокие звезды
перемигивались у горизонта. Издалека доносилась протяжная девичья песня.
— У Пугачева огонь горит, сегодня проводы товарищей,
может, зайдем? — предложил Трофим, когда мы поравнялись с
квартирой Пугачева.
Нужно было оторваться хотя бы на час от цифр, схем,
канцелярщины. Последние дни были полны хлопот и тревог. По
двадцать часов на ногах, и так устанешь, что даже сон не берет!
Зашли. В комнате накурено. На столе беспорядок, как это
часто бывает после званого ужина.
Нас встречают друзья. Почти двадцать лет мы вместе
бродили по обширным, мало или совсем не исследованным окраинам
страны, и мне радостно было видеть всех их у Пугачева.
Давно еще, в 1930 году, будучи мальчишкой, Пугачев
приехал на Кольский полуостров из глухой пензенской деревушки.
Ему хотелось своими глазами посмотреть па северное сияние. Его
манили горы, леса, в нем пробуждался будущий путешественник.
Нас он встретил в хибинской тундре. Мы тогда делали первую
карту апатитовых месторождений.
Мечтательному парнишке поправилась наша работа, кочевая
жизнь, и он остался с нами. Трофим Васильевич побывал с
экспедицией в Закавказье, на Охотском побережье, в Тункинских
Альпах, Забайкалье, дважды посетил центральную часть
Восточного Саяна, был на всех трех Тунгусках, прошел маршрутом по
352
необжитой тайге от Байкала, через Улан — Макит — Чару — Бом-
нак — Наманчпк почти до Амура и снова попал на Охотское
побережье. Жизнь научила его смело смотреть в лицо
опасностям и испытаниям. Незнакомцу, повстречавшемуся с этим
внешне ничем пе прпметпым, к тому же кротким и застенчивым
человеком, ни за что пе угадать в нем отважного путешественника.
Сегодня у Трофима Васильевича собрались такие же, как и он
сам, следопыты и неугомонные путешественники: Лебедев,
Мищенко, Коротков и другие.
Едва мы уселись за стол, ввалилась молодежь.
— Откуда бредете, полуночники? — раздался из угла чей-то
голос.
— Из кино. Увидели свет и зашли. Ведь завтра Королев
открывает навигацию. Вот и пе спится. Охота в тайгу,—
слышится ответ.— Есть, товарищи, предложение: поскольку здесь тепло
и уютно и учитывая «настойчивую» просьбу хозяина, давайте
останемся тут до рассвета. А утром проводим Королева.
Гости раздеваются, гремит посуда, комната гудит свежими
голосами...
Через час мы с Королевым шли по пустынным улицам.
— Что с тобою, Трофим, почему ты последние дни такой
молчаливый? — спросил я своего спутника, совершенно не различая
в темноте его лица.— Или пе хочешь отвечать?
— А какой толк таиться? Вы ведь знаете: вот уже год, как я
не получаю писем от Нипы. Мною пренебрегли...
— Пора, Трофим, забыть Нину, как это ни тяжело. Ничего у
тебя с ней не получится, и нечего тешить себя пустой надеждой.
— Это так. Но обидно: не сумел устроить свою жизнь. Все у
меня косогором идет, не как у людей... Скорей бы в тайгу, там
все проще.
— Не хочется мне отпускать тебя с таким настроением.
Я затащил его к себе ночевать. До утра оставалось часа три.
Хозяйка подала ужин.
— Мое прошлое — непоправимая ошибка, а настоящее
кажется мне случайностью. К моим ногам, вероятно, упала чужая
звезда,— говорил Трофим Николаевич медлеппо, не отводя от меня
темно-серых глаз.— Если бы я мог забыть трущобы, Ермака и все,
что связывает меня с этим именем, я был бы счастлив. Вы
только не посчитайте меня неблагодарным и не подумайте,
что я не чувствую хорошего отношения к себе. Все это мне
и близко и дорого. Но следом за собой я тащу тележку с
прошлым.
— Удивляюсь тебе, Трофим,— возразил я.— Шестнадцать лет
прошло с тех пор, как ты ушел от преступного мира. Пора бы
о нем забыть!
— Легко сказать — забыть! Это ведь не папироска: выбросил,
как выкурил. Прошлое присосалось, как пиявка. А слово «вор»,
12 гр. Федосеев, т. 1
353
кто бы его ни произнес, бьет меня. Но ведь я столько лее
виноват в своем прошлом, сколько и в своем рождении. Меня
семилетним мальчишкой подобрали чужие люди. Они сделали из меня
вора и вором толкнули в жизнь. Тогда, еще в трущобах, я
каким-то скрытым чувством сознавал, что не это мне надо. Но
разве просто уйти от привычной среды, подавить в себе
неравнодушие к чужим вещам, научиться иначе думать? И все же я ушел.
А вот забыть прошлое не смог. Так и кажется, что я иду сбоку
жизни, спотыкаюсь на ухабах, как незрячий мерин. Знаю, что
меня никто не упрекнет, что мне открыты все дороги. Чего же не
жить спокойно? Так нет! Скажите, кому, как не злой судьбе,
нужна была наша встреча с Ниной? Она напомнила мне о
прошлом и оттолкнула меня потому, что я бывший вор и могу теперь
скомпрометировать ее.
— Ты не прав,— перебил я его.— Нина любит тебя, и ее не
смущает ни ее собственное, ни твое прошлое, но ты знаешь,
почему она не может стать твоей яшной. При всей моей
привязанности к тебе, Трофим, я доля^ен сказать: Нина поступила
правильно. Тебе нуяшо жениться на другой. Разве мало хороших
девушек у нас? А насчет того, что идешь сбоку жизни,—
неверно. Убеждаешь себя в ложном. Что с того, что твоя дорога
вначале шла по ухабам? Ведь это уже давно позади. Сейчас у тебя
интересная работа. Ты любишь жизнь и не во имя ли ее столько
пережил? Я не узнаю тебя, Трофим! Может быть, действительно
задержаться дня на два с вылетом?
— Нет, полечу, мне нужно скорее в тайгу!
— Боюсь, поедешь с таким настроением — рисковать начнешь
и потеряешь голову.
Трофим молчал, сдеряшвая волпепие.
— Ложись-ка ты лучше спать. Отдохни. Утро вечера
мудренее!
— Да, скорее бы рассвело... Знаете, что мне хочется? — вдруг
сказал он, повернувшись ко мне.— В пороги, на скалы! Ломать,
грызть зубами, кричать, чтобы все заглушить! Вы же не знаете
всего моего прошлого...— Он встал и бесшумными шагами отошел
к кровати.
В комнате наступила тишина. Ветер хлопнул ставней, и
отдыхавшая на диване кошка поспешно убралась за перегородку.
Я чувствовал, как тяжелыми ударами пульсирует в голове кровь.
Трофим стоял спиною ко мне, заложив за затылок сцепленные
руки и устало опустив взлохмаченную голову.
— Об одном я никогда тебя, Трофим, не спрашивал... Скажи,
ты когда-нибудь встречался с главарем вашим, с Ермаком,
после того как пришел к нам?
Он не ответил, и мне показалось, что я ни о чем и не
спросил, а только подумал.
У соседей проскрипел хриплым голосом петух. В окна робко
заползало утро.
354
— Скоро за нами подъедет машина... Я пойду домой, у меня
еще не все собрано,— сказал Трофим,— А вас прошу, не
спрашивайте меня больше про Ермака.
— Странно... Оказывается, у тебя есть какая-то тайна, которую
ты скрываешь от меня... Хорошо, забудем наш сегодняшний
разговор, и я больше никогда тебе не напомню о нем... Иди собирайся!
На розовеющем востоке нарождалось солнце, и навстречу ему
плыло по небу свежее, как зимнее утро, облачко. Город
просыпался медленно. Нехотя перекликались петухи. У реки тяжело
пыхтел локомобиль. Из труб высоко-высоко поднимались столбы
мутного дыма.
У самолета собралась толпа провожающих. Слышался шум,
смех. Чувствовалось, что все живут одними мыслями, желаниями,
одной целью. Приятно смотреть на этих людей, уже готовых
покинуть жилые места, чтобы там, в далекой тайге, схватиться с
дикой природой.
Королев повеселел. Его лицо, округлое, усеянное рябинками,
посвежело от румянца. Отъезжая, он верил, что в тайге не будет
одинок. В беде ему всегда придут на помощь. Тому, кто
испытал верность друзей, кто знает настоящую дружбу, тому легче
живется.
До отлета остались минуты. Машина загружена. Экипаж
корабля на местах, но люди еще прощались. Все говорили
одновременно, попять ничего нельзя. Королев вырвал из толпы
Пугачева, обнял и, не выпуская его из своих объятий, сказал,
обращаясь ко всем:
— Спасибо вам! Я счастлив, что имею так много друзей!
Вдруг чихнул один из моторов и загудел, бросая в нас
клочья едкого дыма. Тотчас заработал второй, и самолет забился
мелкой нетерпеливой дрожью. Отлетающие заторопились.
Я попрощался с Трофимом последним.
— Приедете ко мне в этом году? — спросил он, пряча свой
взгляд где-то в складках моей шубы.
Легкая тень скользнула по его лицу; вероятно, он вспомнил
наш ночной разговор.
— Не обещаю. Скорее всего на инспекцию к тебе приедет Хе-
тагуров. Ему будет ближе.
Мы крепко пожали друг другу руки.
Лучи поднявшегося солнца серебрили степь, узкой полоской
прижавшуюся к горе. В березовой роще жесткий ветер
перевеивал сыпучий снег.
Самолет, покачиваясь, вышел на дорожку. Моторы стихли в
минутной передышке, потом снова взревели, и машина, пробежав
мимо нас, взлетела. Через несколько минут она потерялась в
синеве безоблачного неба...
В штабе все меньше и меньше остается народу. Мы
торопимся до наступления распутицы разбросать все подразделения по
12*
355
тайге. Главное — не упустить время, использовать полностью
неожиданно наступившие хорошие летные дни.
Двадцать шестого марта пришел и наш черед. Мы долишы
будем весну провести у топографов на Удских марях. Со мною
Василий Николаевич Мищенко — вот уже четырнадцатый год мы не
разлучаемся — и Геннадий Чернышев, радист, тоже не новичок
в тайге. У нас давно все готово, проверено, упаковано.
Сознаюсь, с удовольствием покидаю канцелярию, сводки, телефонные
звонки, расстаюсь с однообразной жизнью. Иное- ждет нас там, в
глуши лесов, манящих к себе своей неизведанностью.
Мы должны попасть на озеро Лилимун, где нас ожидает
топограф Михаил Закусин со своим подразделением, и оттуда с
ним уйдем в первый маршрут к Чагарскпм гольцам.
И вот мы летим над тайгой. Кругом зима — ни единой
проталины, пустынно. Самолет набирает высоту, отклоняется, идет
на юго-восток. За равниной вздыбленные горы. На их каменных
уступах, у их подножий клубятся облака, и лишь пологие
гребни, поднятые титанической силой земли к небу, облиты солнцем.
Облака движутся, меняют свои мягкие очертания, остаются
позади. За горами тайга, с накинутой ворсистой шубой на холмах,
тоже остается позади. Ее сменяет широкая равнина, вся в
брызгах озер, исполосованная витиеватыми прожилками рек и
прикрытая щетиной сгоревшего леса. В центре равнины лежит
ледяной плешиной озеро Лилимун, огромное, окольцованное
темно-зеленой хвоей.
Машина теряет высоту, быстро приближается к ледяному
полю озера. Где-то на противоположном берегу вспыхивает
сигнальный дымок: нас заметили. Еще две минуты, и мы видим на
снежной белизне посадочный знак, выложенный из еловых веток.
Нас встречают знакомые лица, голоса. На берегу под охраной
чащи стоят палатки, леяшт груз, и оттуда наносит каким-то
вкусным варевом. Как все это знакомо, близко и дорого!
Мы быстро и весело разгружаемся. Но больше всех довольны
собаки Бойка и Кучум. Они носятся по льду, играют, лают и
наконец исчезают в тайге.
Михаил Закусин приглашает экипаж самолета зайти в
палатку.
— В городе вас таким обедом не угостят,— убеждает он.—
Даже заправскому повару не приготовить так вкусно! К тому же,
учтите, у нас все из свежей рыбы и мяса, порции объемные.
А какой воздух, обстановка — куда там вашему ресторану!
— Напрасно ты, Михаил, уговариваешь, мы ведь знаем твое
гостеприимство,—отвечает командир Булыгин.— Знаем ваши
таежные прейскуранты, умышленно сегодня не завтракали. Пошли!
В палатке просторно. Пахнет жареной дичью, свежей хвоей,
устилающей пол, и еще чем-то острым.
— Откуда это у вас петрушка? Зеленая — и так рано! —
удивляется Булыгин, пробуя уху.
356
— Обращайтесь к Мищенко, он у нас мичуринец. Даже
тропические растения выращивает в походе,— сказал Закуснн,
рассаживая гостей.
— Он наговорит — на березе груши! — отозвался Василий
Николаевич.— Ей-богу, в жизни не видел тропического дерева!
В прошлом году по Саянам лазили, лимон в потке сгнил, а одно
зернышко проросло — жить, значит, захотело. Дай, думаю,
посажу в баночку, пусть растет. Ну и провозили лето в потке па
полене, а теперь лимон дома на четверть метра поднялся. А
петрушки от прошлого года осталось немного, вот я и бросил
щепотку в ушицу. Травка хотя и суха, но запах держпт куда с добром!
Через час самолет поднялся в воздух, махнул нам на
прощание крылом и скрылся за редкими облаками.
Ну, вот мы на пороге новой, давно желанной жизни!
До вечера успели поставить еще одну палатку, заготовить дров
и установить рацию.
День угасал. Скрылось солнце. Отблеском вечерней зари
осветились лагерь, макушки тополей и вершины гор, но мало-помалу
и этот) свет исчез. Появилась звезда, потом вторая, и плотная
ночь окутала лагерь. К нам в палатку пришел Закусин.
Геннадий, забившись в угол, принимал радиограммы.
— Проводники наши прибыли? — спросил я Закусина.
— Тут где-то на марях живут с оленями, километрах в
десяти от озера. Давно ждут вас. Вчера приезжал за продуктами
Улукиткан. Ему за восемьдесят перевалило, высох весь. А какой
чудесный старичок! Что ни слово, то мудрость житейская. Живая
летопись эвенков. Мы тут с ним посидели с полчаса за чаем,
и он уехал, а я все время думаю: как может человек в таком
возрасте столько хранить в своей памяти! Посуди сам, он мне
рассказал подробно, как пробраться отсюда до Чагарских гольцов
и к вершинам Шевли. «Ты недавно тут был?» — спросил я его.
«Что ты,— говорит он,— однако, лет пятьдесят, больше». А
рассказал, будто на карту смотрел. Есть же такие люди!
Я ему ничего не ответил. Я не могу равнодушно слышать имя
Улукиткана. Не дождусь момента, когда наконец-то после
зимней разлуки обниму старика, услышу его кроткий голос. Этот
старый эвенк слишком дорог мне, и не потому, что не раз спасал
мою жизнь,— дорог как человек, обладающий удивительным
проникновением в душу человека, в отношения людей и в тайны
природы. Он мой друг, спутник, советчик. Наши с ним
путешествия — для меня сплошные открытия. Благодаря Улукиткану я
полюбил скудную и суровую природу этого края, она стала еще
более понятна и близка мне.
Завтра утром непременно пойду на марь, к нему на стоянку.
Мы молча пьем чай.
— Есть неприятное сообщение от Плоткина,— вдруг заявляет
Геннадий, отрываясь от аппарата и передавая мне радиограмму,
принятую из штаба.
357
— «Только что получили «молнию» от наблюдателя
Виноградова с побережья Охотского моря следующего содержания: по
пути на свой участок заезяьал в подразделение Королева к Алгы-
чанскому пику, где они работают. Нашел палатку, занесеппую
снегом, но людей там не оказалось. По всему видно, люди ушли
из лагеря ненадолго и заблудились или погибли. В течение двух
дней искали, но безрезультатно, никаких следов нет. Необходимо
срочно организовать поиски. В горах сейчас небывалый холод.
Работа на пике Королевым, вероятно, закончена; видел на
вершине отстроенную пирамиду. Молнируйте ваше решение.
Виноградов».
Я еще и еще раз прочел радиограмму вслух и как-то сразу
вспомнил наш последний разговор с Трофимом. Теперь мне
показалось, что он остался далеко не законченным и Королев увез
с собой тяжелые, угнетавшие его сомнения, в которых я не мог
разобраться до конца. Мысли одна за другой, словно метелица,
закружились в голове...
— Не может быть, чтобы заблудились! Горы не тайга, а вот
настроение у него...— Василий Николаевич пе закончил фразу.
С минуту длилось молчание. Случайный ветер, ворвавшись в
палатку, погасил свечу. На реке глухо треснул лед.
— В горах все может случиться! Долго ли оборваться, а то и
замерзнуть! Отправьте нас на розыски, ребята у меня
надельные,— заговорил взволнованно Закусин.
Мищенко зажег свечу, и снова наступила тишина.
— Плоткин ждет у аппарата,— буркнул Геннадий.
— Передай ему, пусть утром высылает за нами самолет, а
тебе, Михаил, придется добираться до Чагара без нас. Мы
должны поспешить на помощь Трофиму. Не дай бог, если там какая-то
катастрофа, кто простит мпе промедление, а тем более
безучастность.
Я попросил Плоткина телеграфировать Виноградову: «Завтра
вылетаю с поисковой группой на побережье, далее пойдем на
оленях маршрутом Королева к Алгычанскому пику, будем искать
затерявшихся в районе западного склона гольца. Вам предлагаю
не дожидаться нас, завтра выходить на розыски в район
восточных склонов Алгычана. Оставьте письмо о своем маршруте и
планах поисков. В случае удачи вышлите к нам нарочного. Поиски
не прекращать до получения распоряжения».
Тревожная весть быстро облетела маленький лагерь. Все
собрались в нашей палатке. В долине темно, шальной ветер рыщет
по дуплам старых елей, да неприятно стонет горбатый тополь.
Хотя жизнь и приучила нас ко всяким неожиданностям, все
же случай на Алгычанском пике глубоко встревояшл всех.
Конечно, Трофим в любом испытании не будет сдаваться до
последнего удара сердца, и его товарищи — люди стойкие. Они не
могли стать жертвами оплошности. Однако надо спешить им на
помощь.
358
Геннадий, закончив работу, держал в руках книгу, но не читал,
а о чем-то думал. Закусин беспрерывно курил. Про ужин забыли.
Жаль Трофима! Неужели нужно было пройти такой тяжелый
жизненный путь, чтобы безвременно погибнуть где-то далеко у
холодных берегов Охотского моря?!
Наступила полночь. Лагерь уснул. Стих и ветер. Спокойная
луна осветила палатку. Я пе сплю. Стольких усилий мне стоило
вырвать Трофима из преступного мира, вернуть к настоящей
жизни! Зачем я отпустил его от себя? Он мог под влиянием
гнетущего состояния где-то безрассудно рискнуть и погибнуть. Это с ним
может случиться. Может... Нет, как бы ни была для него тяжела
утрата Нины, он слишком любит жизнь, чтобы намеренно
погибнуть. Предо мною возникали заснсженпые горы, пики, провалы,
пурга и замерзающие люди... Нет, пе уснуть. Скорее бы утро...
Лагерь проснулся рано. На душе тяжесть от сознания, что ты
не можешь мгповенпо перенестись к Алгычапскому пику. Люди
мрачные. Небо затянуто серым войлоком облаков. Ветер доносит
с противоположного берега озера надсадный вой голодного волка.
Неужели наши погибли на Алгычане? Как неудачно начинается
этот год!..
Утром за нами прилетела машина. Снова загружаем в самолет
свои вещи, насильно вталкиваем недоумевающих собак. Я
передаю своим проводникам Улукиткану и Николаю Лиханову
распоряжение идти с оленями на базу партии к устью Шевли и там
ждать дальнейших указапий. Жаль, что не пришлось повидаться
с пими. Прощаемся с Михаилом Закусипым и его спутниками.
Сюда, па Лилимун, мы не вернемся.
В штабе пришлось задержаться. Нужно было все до мелочи
предусмотреть, отобрать горнопоисковое снаряжение, а главное —
выслушать советы врачей, что делать в том случае, если мы
найдем своих товарищей обмороженными, истощенными голодом или
изувеченными при какой-то катастрофе. Сборы отняли у нас
полдня.
Алгычанский пик, который занимал теперь все наши мысли,
расположен в центральной части Джугджура, близ Охотского
моря. В описании геодезиста Е. Васюткипа, побывавшего у этой
части хребта на год раньше нашего, сказапо: «...пик не
является господствующей вершиной, по он очень скалистый и
труднодоступный. Его окружают глубокие цирки, кручи и пропасти. Нам
удалось подняться на пик только с западной стороны. Этот путь
идет по единственной лощине, очень крутой, и требует при
подъеме большой осторожности. В других местах не подняться. Лес
для постройки пирамиды на вершине Алгычана можно вынести
только в марте, когда лощина забита снегом».
После полудня двадцать седьмого марта мы уже летели над
Охотским морем, вернее — над разрозненными полями льдов. Под
нами изредка проплывали скалистые островки да иногда слева
359
обозначался мрачный контур материка. Открытое же море
виднелось строгой чертой справа, далеко за льдами.
— Машина на подходе,— неожиданно предупредил нас
командир.
Самолет, словно гигантская птица, ворвался в бухту и,
пробежав по льду, остановился. Мы стали выгружаться. Слева по
широкому распадку и по склонам сопок раскинулся поселок. На
берегу располояшлись склады, судоремонтные мастерские и здания
рыбозаводов. За поселком виднелись горы. Вклиниваясь далеко в
море, они образуют бухту и защищают ее от штормов и стужи.
К Алгычанскому пику нам предстояло добираться на оленях.
Здесь мы впервые. И прежде чем тронуться в этот незнакомый
путь, необходимо было собрать сведения о местности, которую
придется пересечь, добираясь до лагеря Королева.
Вечером я зашел к председателю райисполкома. Меня
встретил высокий мужчина с крупными чертами лица и
проницательным взглядом. Встретил тепло и радушно.
— Мы всегда рады новому человеку, не часто нас балуют
гости,— сказал он, убирая со стола бумаги.— Я получил
телеграмму, подписанную Плоткиным, о затерявшихся людях и с
просьбой выделить проводников для вас. Раздевайтесь, садитесь
сюда вот, поближе к печке, и рассказывайте, что случилось.
Только прошу поподробнее.
Я изложил ему все, что было мне известно о подразделении
Королева и о планах поисков.
— Зимою в глубину Джугджурского хребта местные жители
почти не ходят. Это ведь мертвые горы: камень да мхи,
кажется, больше ничто там не растет,— говорил председатель,
изредка поглядывая на стену, где висела карта побережья.— Но я,
признаться, пе верю, чтобы там могли заблудиться геодезисты,
да еще опытные таежники... Случай, конечно, загадочный. Нет ли
тут чего-нибудь другого? Не сорвались ли они со скалы? И
нехорошо, что все это случилось именно на Джугджуре, далеко от
населенных пунктов и в зимнее время.
— Где бы человек ни потерялся, в горах или в тайге,
одинаково плохо,— заметил я.
— Но хуже на Джугджуре,— перебил меня председатель.—
Недоброй славой пользуется он у наших эвенков, неохотно
посещают они эти горы, тем более зимой. Впрочем, пусть это вас
не смущает. Страшного ничего нет. Поедете, сами увидите. Мы
выделили надежных проводников, хороших оленей. Надо
торопиться. Кто знает, какое несчастье постигло людей...
— Вы уж договаривайте до конца. Почему о Джугджуре
сложилась плохая слава?
— Джутджур — это горный район неукротимых ветров.
— Кажется, все тут у вас подвластно неукротимым силам
стихии?
— Да, ветру,— уточнил председатель,— Здесь ведь длительные
360
пурги часто бывают. Ветер — это наше несчастье. Суровый облик
побережья создан главным образом им, ветром. То он приносит
сюда слишком много влаги, тумана, то продолжительный холод.
— А море со своими штормами, бурями, подводными скалами
разве меньше причиняет неприятностей?
Председатель громко рассмеялся и, заметив мое смущение,
предложил папироску. Мы закурили.
— Извините, но я должен разочаровать вас. Нелестное
мнение о нашем море сложилось еще во времена первых
мореплавателей. Для парусных судов, на которых они предпринимали
своп рискованные путешествия, море действительно было
опасным. Оно приносило им много бедствий. Но ведь это было давно.
Теперь на смену неуклюжим судам со сложным парусным
управлением пришли пароходы, катера с мощными двигателями, и,
хотя море по-прежнему шалит, моряки давно уже перестали
называть его неукротимым. Человек ведь ко всему быстро привыкает,
сживается, приспосабливается. Да и не в этом дело. Главное —
что дает море человеку? Ради чего он пришел сюда? Море —
наше богатство, его сокровища неисчислимы. Вы только
подумайте, сколько тут работы для человека, любящего природу! Мы еще
мало изучали морские пастбища рыб, жизнь нерпы, птиц,
вообще мало знаем морскую флору, фауну. Пользуемся пока что
только скупыми подачками моря. А оно ждет смелых разведчиков.
И не из глубины материка нам, северянам, нужно ожидать
изобилия. Надо добывать его из недр нашего моря и посылать туда,
на материк...
Мы расстались в полночь.
Я возвращался берегом, огибая бухту, щедро политую лунным
светом. Было тихо, пустынно, и только струйка дыма, словно
живой ручеек, просачивалась от палатки в глубину мутного
неба. Вот она, северная ночь! Торосы, изуродованные стужей
береговые лиственницы, скальные выступы — словом, все, что
видит глаз, не имеет строгих линий, твердых очертаний, все
мерцает в бледном сиянии, переливается, как бы живет в этой
холодной ночи...
Для сна оставалось немного времени.
Море дышало предутренним холодом. Румянился восток, и
береговые скалы медленно выползали из темноты уже
поредевшей ночи. В палатке на раскаленной печке булькал чайник.
Пахло распаренным мясом.
— Люди есть? — послышался внезапно громкий голос, и в
палатку заглянуло скуластое лицо.— Мы, проводники, приехали за
вами. Куда кочевать будем? — спросил молодой эвенк,
просовываясь внутрь. Следом за ним влез и второй проводник.
— Садитесь. Сейчас завтрак будет готов, за чаем и
поговорил!,— ответил Василий Николаевич Мищенко.— Звать-то вас как?
— Меня Николай, а его Афанасий. Мы из колхоза
«Рассвет»,— бойко ответил молодой эвенк.
361
Афапасий утвердительно кивнул и стал стягивать с себя
старенькую дошку. Затем сбил рукавицами снег с унтов и,
подойдя к печке, протянул к ней ладони со скрюченными пальцами.
Ему было лет пятьдесят пять. Николай же продолжал стоять у
входа. Лихо сбив на затылок пыяшковую ушанку, он с
любопытством осматривал внутренность палатки.
— Какое место кочевать будем? — снова спросил он.
— Поедем через Джугджурский перевал, а там видно будет,—
ответил я.
— Хо... Джугджур?! — вдруг воскликнул Афанасий. Это
прозвучало в его устах как нечто грозное.— На лешего гнать это
время оленей через перевал?
И Афанасий, повернувшись к Николаю, перебросился с ним
несколькими словами на родном языке. Наш маршрут явно
встревожил проводников.
— Что вас пугает? — спросил я.
— Ничего, переедем, только обязательно торопиться надо,
пока небо не замутило,— ответил уже спокойно Афанасий.
Позавтракав, мы свернули лагерь.
КОРОЛЕВ ИСЧЕЗ БЕССЛЕДНО
От Аянской бухты наш путь шел на запад, к Джугджурскому
хребту. Нас провожало холодное солнце, только что поднявшееся
над морской синевой.
По заснеженной дороге дружно бежали оленьи упряжки. На
передней паре сидел Афанасий. Он нет-нет да и подстегнет по-
водным ремнем праворучного быка. Упряяша рвапется вперед и
взбудоражит обоз, но через минуту олени сбавляют ход и снова
бегут спокойно размашистой рысью.
Скоро дорога потянулась в гору. Я шел впереди обоза и чем
выше поднимался, тем шире разворачивалась предо мною
береговая панорама. Прибрежные склоны гор подвержены влиянию
холодных ветров и одеты бедно. Природе не удалось создать здесь
пышного наряда и красивого пейзажа. Деревья — горбатые и
полузасохшие кусты — лежат, прижавшись к земле, а мох растет
только под защитой камней. Но растительность не вызывает
сожаления. Наоборот, чувство восторга охватывает человека при
знакомстве с нею. Радуешься упорству, с каким эти деревья и
мхи защищают свою жизнь. Ни ветер, ни стужа не в силах убить
их. Лиственницы, березки, стланики, ольхи не только живут, но
и упорно стремятся отвоевать себе еще более крутые места у
самой кромки моря.
К часу дня мы добрались до последнего привала
Прибрежного хребта. Впереди видно Алдоминское ущелье, а дальше
показались заснеженные горы. То был Джугджур. Высоко в небо
поднимаются скалистые вершины. Широкой полосой тянутся на
362
север его многочисленные отроги. Именно там, в глуши скал и
нагромождений, быть может, боролась за жизнь горсточка смелых
и дорогих нам людей. Чем ближе мы подбирались к хребту, тем
настойчивее овладевала мною тревога. «Неужели погибли?» —
думал я, всматриваясь в неприветливый облик гор.
Дальше путь шел по реке Алдоме, берущей свое начало в
центральной части Джугджурского хребта. Прибрежные горы
прикрывают долины от холодных и губительных морских ветров, и
деревья здесь нормально растут. Огромные лиственницы,
достигающие тридцатипятиметровой высоты, толстенные ели, березы,
тополя украшают долину. Они жмутся к реке и растут только на
пологих склонах, защищенных от ветра. Сам же Джугджурский
хребет голый. На нем ни кустика, пи деревца. На сотни
километров лишь безжизненпые курумы *. Мне никогда пе приходилось
видеть более печальный пейзаж. Ни суровое побережье
Ледовитого океана, ни тундра, ни море не оставляли во мне такого
впечатления безнадежности и уныния, как Джугджурский хребет.
Хотелось скорее пройти, не видеть его. «Не потому ли у местных
эвенков живет недобрая молва про Джугджур?» — размышлял я,
вспоминая разговор в райисполкоме.
Дорога, по которой мы ехали, местами терялась в кривупах
реки, но Афанасий с удивительной точностью помнил все
свороты, объезды. Мы ехали паверняка.
Над нами все выше поднимались туполобые горные вершины,
отбеленные убежавшим к горизонту солнцем. Долина
постепенно сужалась и у высоких гор раздваивалась глубокими
ущельями. Караван свернул влево. День кончился. Все
чаще доносился окрик Афанасия, подбадривающего уставших
оленей.
Уже стемнело, когда упряжки с ходу выскочили на высокий
берег реки и остановились на поляне. Здесь предполагалась
ночевка. До перевала было недалеко, а до Алгычанского пика —
день езды. Мы сразу принялись за устройство лагеря.
На поляне всюду виднелись следы старинных таборов и
множество пней от срубленных деревьев. Видимо, с давних времен
эвенки пользуются этим единственным перевалом через
Джугджур, доступным для нарт.
Проводников что-то беспокоило. Отпустив оленей, они с
тревогой посматривали на чистое, будто вымерзшее насквозь, небо и
о чем-то совещались. Затем они наготовили бересты, сушника,
дров, все сложили рядом с палаткой, как нужно для костра, но
не разожгли.
— Для чего это вам? — спросил я Афанасия.
— Хо... Джугджур — дорога лешего, худой. Может, завтра
назад придем, костер зажигать сразу будем. Эвенки постоянно так
делают.
Курумы — каменные потоки, стекающие с вершин гор.
363
— Что ты, что ты! Назад не вернемся — пешком, но уйдем
дальше,— вмешался в разговор Василий Николаевич.
Афанасий бросил на него спокойный взгляд.
— Люди глаза большой, а что завтра будет, не видит,—
отвечал он эвенкийской поговоркой.
За скалой давно погасла заря. Темно-синим лоскутом
растянулось над лагерем звездное небо. Уже давно ночь. Мы не спим.
Олени бесшумно бродят по склону горы, откапывают из-под снега
ягель.
— Завтра надо непременно добраться до палатки,—
проговорил Василий Николаевич, выбрасывая ложкой из котла пену
мясного навара.
— Славно было бы застать их у себя, только не верится,
чтобы Трофим заблудился. Это ведь горы, тут поднимись на любую
вершину — и все как на ладони.
Зимою на вершинах Джугджурского хребта, в цирках, по
склонам и даже на дне узких ущелий не собрать и беремя дров,
чтобы отогреться, а если у заблудившегося человека не хватит
сил добраться до своей палатки или спуститься в долину к
лесу, оп погибнет.
Перед сном я вышел из палатки. Все молчало. Дремали
скалы, посеребренные инеем. На темном фоне неба виднелись
черные силуэты пиков. Мириады звезд горели над ними
причудливыми огоньками. Как легко дышалось в эту морозную ночь!
Хотелось верить, что где-то недалеко, в непробудном молчании гор,
борются за свою жизнь наши товарищи.
Еще не рассвело, а мы уже стали пробираться к перевалу.
На небе ни облачка. Утро этого столь памятного всем нам дня
было такое, что лучшего, кажется, и не придумаешь: заметно
потеплело, воздух перестал быть колючим, снег припотел. Нарты
шли легче, с протяжным пением, как при оттепели.
— Нарта поет — пурга будет,— заметил Афанасий.— Это
верная примета. Надо хорошо ходи, успеть за перевал.— И в
быстрых глазах проводника вспыхнула тревога. Он стал торопить
оленей.
Извилистое ущелье, по которому караван поднимался к
перевалу, глубоко врезается в хребет. Оленям приходится то
обходить глыбы скал, то взбираться на верх каменистых террас.
Рвутся упряжные ремни, нарты скатываются вниз, ломаясь. Немало
времени потратили мы, чтобы привести в порядок обоз.
Продвигались медленно, а конца подъему не было видно.
— Скоро будет перевал? — спросил я у Афанасия, когда мы
выбрались с ним на борт глубокой промоины.
Он взглянул на хребет.
— Хо... Однако, дальше не пойдем, Джугджур гневается...—
сказал он, показывая на вершину, над которой вилась длинная
струйка снежной пыли. Она то вспыхивала, то гасла и
исчезала.
364
— Это же ветер, ничего страшного нет,— попытался я
успокоить Афанасия.
Он ничего не ответил. Нас догнали остальные. Проводники о
чем-то стали совещаться.
— Худо будет, надо скорее назад ходить,— решительно заявил
Николай.
— Да вы с ума сошли, ей-богу! Ведь рукой подать до
перевала. Чего испугались? — запротестовал Василий Николаевич.
— Видишь, пурга будет, говорю, назад нужно идти. Джугджур
не пропустит, пропасть можем,— раздраженно настаивал
Николай.
— Выдумали какую-то пургу... Посмотри на небо — и облачка
нет! — удивился радист Геннадий.
Но пока мы убеждали друг друга, спежная пыль на вершине
хребта исчезла. Вокруг, как утром, стало спокойно, и солнце
щедро обливало нас потоками яркого света. Решили идти на перевал.
С Охотского моря налетел незлой, холодный ветер. Прогудел
и смолк в расщелинах, оставив позади себя качающийся стланик.
Снова спокойно. Собаки беззаботно бежали впереди. Но каюрам
что-то не нравилось. Они торопились, подбадривая криком
уставших животных.
Дальше дорога была еще тяжелее. Зажатое скалами ущелье
становилось все уже, все чаще путь преграждался обнаженными
россыпями и рубцами твердых надувов. Необъяснимым чутьем,
присущим только жителям гор, наши проводники угадывали
проход между обломками скал. Олени выбивались из сил, люди
помогали им преодолевать препятствия.
Но вот впереди показалась узкая щель, разделившая хребет
на две части. Это был перевал. До него оставалось всего лишь
полтора километра крутого подъема. Взбираться пришлось по дну
ручья. На гладком льду олени падали, раздирали до крови ноги,
путались в упряжных ремнях и все чаще и чаще ложились,
отказываясь идти. За час мы кое-как поднялись на полкилометра.
Дальше путь перерезали небольшие водопады, замерзшие
буграми. Олени не пошли. Пришлось взяться за топоры, чтобы
вырубить во льду дорогу.
Наконец нам удалось взобраться под перевал. Сотня метров
подъема, и мы будем на перешейке. Ветер налетел шквалом,
резанул по спине. Небо вдруг помутнело. Мгла окутала отроги. Мы
остановились. Собаки уже не отходили от нас.
Мимо пронесся вихрь, бросая в лицо заледеневшие крупинки
снега. Сразу закурились вершины гор, и от них понеслись в
голубое пространство волны белесоватой пыли.
— Не послушались, видишь, пурга!.. — крикнул Афанасий,
бросаясь с Николаем к оленям.
Из глубины долины надвигалась мутная завеса. По ущелью
метался густой колючий ветер, то и дело меняя направление.
Ожили безмолвные скалы, завыли щели, снизу хлестнуло холо-
365
дом. Ветер продолжал кружиться над нами, вздымал столбы
снежной пыли. Природа будто нарочно поджидала, когда мы окажемся
под перевалом, чтобы обрушиться на нас со всей своей яростью.
Что делать? Как быть с нашими товарищами? Неужели им не
суждено дождаться нас? А погода все больше и больше
свирепела. В белой мгле растворились скалы, отроги и перевал. Холод
сковывал дыхание, заползал под одежду и окатывал вспотевшее
тело. Сопротивляться не было сил, и мы без сговора бросились
вниз, вслед за проводниками.
Афанасий и Николай нервничали, развязывая упряжные
ремни, и отпускали на свободу оленей. Геннадий чертыхался,
проклиная Джугджур. Только теперь мы поняли, какой опасности
подвергали себя, не послушавшись Афанасия. Ветер срывал с гор
затвердевший снег, нес неведомо куда песок, мелкую гальку. Он
сеял смерть и ужас. Разве только ураган в пустыне может
поспорить с этой пургой!
Вокруг потемнело. Где-то справа от нас с грохотом сползал
обвал. Ущелье мучительно стонало. Все исчезло с глаз, и только
под ногами истоптанный клочок бугристого снега.
Захватив с собою две нарты с палаткой, печыо, постелями,
продуктами, мы бросаемся вниз, навстречу ветру. Глаза
засыпает песок, лицо до крови секут колючие комочки снега. Под нами
скалистые террасы, глыбы упавших скал, скользкие надувы. Мы
ползем, катимся, проваливаемся в щели и непрерывно окликаем
Друг друга, чтобы не затеряться.
— Гооп... гооп...— доносится сверху тревожный голос
Василия Николаевича, отставшего с оленями и нартой. Я
останавливаюсь. Но задерживаться нельзя ни на минуту: холод
пронизывает насквозь, глаза слипаются, дышать становится все труднее.
Возвращаюсь к Василию Николаевичу, кричу, но
предательский ветер глушит голос. Проводники где-то уже внизу. Следом
за мною нехотя плетется Кучум. Собака, вероятно, инстинктивно
чувствует, что я не туда иду, что только в густом лесу, возле
костра, можно спастись в такую непогодь. Ее морда от влажного
дыхания покрылась густым инеем. Она часто приседает, визжит,
как бы пытаясь остановить меня. Иногда отстает и жалобно воет.
Но слепая преданность заставляет ее снова и снова идти за мною.
Продолжаю подниматься выше. И мне вдруг стало страшно от
мысли, что я потерял своих, что в такую пургу мне не найти их
и что трудно спастись одному без топора, если даже и доберусь
до леса. Нужно возвращаться, тут пропадешь. А. если
Василий Николаевич где-то отстал и ждет помощи? Что будет
тогда с ним? И, не раздумывая больше, я стал подниматься
выше.
— У-юю!.. У-юю!..— кричу я, задерживаясь на снежном бугре.
Кучум вдруг бросается вперед, взбирается на террасу и
скрывается меж огромных камней. Я еле поспеваю за ним. Слух
ловит приглушенный бураном отчаянный крик.
366
Василий Николаевич вместе с оленями и нартами провалился
в щель. Сам выкарабкался наверх, а оленей и груз вытащить не
смог.
— Братко, замерзаю, не могу согреться,— хрипло шепчет он,
и я вижу, как трясется его тело, слышу, как стучат зубы.
Следом за мной на крик поднялся и Геннадий. Прежде всего
мы отогреваем Василия. Растираем рукавицами ему лицо, руки,
сбиваем его с ног, катаем по затвердевшему снегу, поднимаем,
снова валим на снег. Вместе с ним согреваемся и сами. С трудом
вытаскиваем оленей, нарты. А пурга кружится над нами, воет
голодным бесом, и, как бы в доказательство ее могущества, за-
тяжно грохочет обвал. Вот когда мы со всей силой
почувствовали, что стоим рядом со смертельной опасностью и что малейший
промах будет для нас роковым.
— Не отставать! — крикпул я, бросаясь вппз.
Порывы холодного ветра обжигали лицо. Огромными
скачками мы неслись вниз по склону, не замечая ни надувов, ни
рытвин, пи провалов. Нарты переворачивались, животные путались
в упряжных ремнях, но, почуяв беду, не отставали. Снежная
пыль, густая, липкая, набивалась в нос и уже не таяла. И
казалось, точно стая дьяволов преследовала нас со свистом, воем
и пальбою.
Через час мы уже были далеко внизу, но до становища
оставалось километра три. Стало еще холоднее. Дорогу перемело.
Идем наобум, придерживаясь склона. За мутной завесой бурана
ничего не видно, только изредка попадаются каменистые
овраги да сиротки-лиственницы, на несчастье свое поселившиеся в
этом холодном и мрачном ущелье. Под снегом оказалась
предательская поросль стланика. Олени стали проваливаться вместе
с нартами, участились задержки. Животные заметно слабеют. Мы
не можем отогреться, холод, словно коршун, овладевает добычей,
все глубже и глубже запускает когти. Он проникает во все поры
тела, леденит кровь. Скорее бы добраться до поляны, где нас
ждет костер! Бойка и Кучум поминутно падают в снег и зубами
выгрызают лед, приставший к подошвам лап.
А идти все труднее, стужа сковывает челюсти, ноздри. Силы
слабеют. Движение уже не согревает тело. Пальцы на ногах
охвачены болью. Всюду холод и только холод!
Передвигаемся молча. Заледеневшие ресницы мешают
смотреть. Вначале я оттирал щеки рукавицей, но теперь лицо уже не
стало ощущать холода. Гаснет свет, скоро ночь, сопротивляться
буре нет сил. Все меньше остается надежды добраться до поляны.
Идущий впереди проводник сворачивает вправо и косогором
ведет отступающий караван к скалам. Он хотел спрямить путь
до нашей стоянки, но мы попали на стланики, занесенные снегом.
Через каждые двадцать — тридцать метров люди, олени и нарты
проваливаются. Мы купаемся в снегу. Я чувствую, как тает за
воротником снег и вода, просачиваясь, медленно расползается по
367
толу, отбирая остатки драгоценного тепла. Хочу затянуть потуже
шарф на шее, но пальцы одеревенели, не шевелятся. Почему-то
прекратились боли в ногах, будто ступни примерзли к стелькам
унтов, а кровь отступает в глубину тела. Всего трясет как в
лихорадке. Какие-то неясные обрывки мыслей тяжело шевелятся
в голове. Пурга, кажется, уже готовится совершить свое
страшное дело.
— Остановитесь, отстал Геннадий! — кричит где-то позади
Василий Николаевич Мищенко.
Остановились. Мокрая одежда заледенела коробом и уже не
предохраняет от холода. Хочется привалиться к сугробу, но
внутренний голос предупреждает: это смерть!
— У-люю!.. У-люю!..— хрипло опять кричит Мищенко, и из
мутных сумерек показывается Геннадий. Он шатается, с трудом
передвигает ноги, ветер силится свалить его в снег. Мы
бросаемся к нему, тормошим, трясем.
— Надо петь, бегать, немного играть, мороз будет пугаться,—
советует Афанасий, закутывая свое худое, промерзшее насквозь
тело в старенькую дошку и выбивая челюстями дробь.
Наконец-то нам удается выбраться к скалам. Тут оказался
снег тверже и идти стало легче. Мы немного повеселели. Все
кричим какими-то дикими голосами, пытаемся подпрыгивать, но ноги
не сгибаются в суставах, и мы беспомощны, как тюлени на суше.
К ночи пурга усилилась, стало еще холоднее. Нас встречает
гулом старая тайга, разлохмаченная бурей. Никакой надежды
отогреться. Тело прошивает колючая стужа. Состояние безразличия
все сильнее овладевает нами. Нарты цепляются за деревья,
упряжные ремни рвутся, но ни у кого нет сил связывать их. Кое-как
дотащились до поляны.
Густая тьма сковала ущелье. Уныло гудит тайга; как знамение
чего-то недоброго, беспрерывно слышится треск падающих
деревьев. Мы в таком состоянии, что дальше не в силах продолжать
борьбу. Только огонь вернет нам жизнь. Но как его добыть, если
пальцы окончательно закоченели, не шевелятся й не смогут
зажечь спичку? Все молчат, и от этого становится невыносимо
тяжело.
Афанасий стиснутыми ладонями достает из-за пояса нож,
пытается перерезать им упряжные ремни, чтобы отпустить оленей,
но ремни затвердели, нож падает на снег... Я с трудом запускаю
руку в карман, пытаясь омертвевшими пальцами захватить
спичечную коробку, и не могу. Неужели конец? Нет, подожди, смерть!
Не все кончено!
Василий Николаевич ногой очищает от снега сушник,
приготовленный вчера проводниками для костра, и ложится вплотную к
нему. Мы заслоняем его от ветра. Он, зажимая между
рукавицами спичечную коробку, выталкивает языком спички, а сам
дрожит. Затем подбирает губами с земли спичку и, держа ее зубами,
чиркает по черной грани коробки. Вспыхнул огонь. Василий Ни-
368
колаевич сует его под бересту, по предательский ветер гасит огонь.
Снова вспыхивает спичка, вторая, третья — и все безуспешно.
— Проклятье!.. — цедит Мищенко сквозь обожженные губы и
выпускает из рук коробок. Костра не предвиделось, и слово
«проклятье» прозвучало смертным приговором.
Стужа становилась все более ощутимой. Выхода нет. Но и не
сдаваться же! Я топчусь на месте, молочу руками по бедрам,
тепло не возвращается, и не рассеивается тревога. Холод
растекается по телу неукротимой болью. Смутные мысли о близости
смерти не отступают от меня...
Первым сдается Николай. Подойдя к нартам, он пытается,
видимо, достать постель, но не может развязать веревку,
топчется на месте, шепчет как помешанный невнятные слова и
медленно опускается на снег. Его тело сжимается в комочек, руки по
локоть прячутся между скрючеппыми ногами, голова уходит
глубоко в дошку. Он ворочается, как бы стараясь поудобнее
устроить свое последнее ложе. Ветер бросает на него хлопья холодного
снега, сглаживает рубцы одежды. Еще минута — и его прикроет
сугроб.
— Встань, Николай, пропадешь! — кричит властным голосом
Геннадий, пытаясь поднять его.
Мы приходим на помощь, но Николай отказывается встать.
Его ноги беспомощны, как корни сгнившего дерева. Руки
ослабли, по открытому и обмороженному лицу хлещет ветер.
— Бу-ми... Пропадаю...— шепчет он.
Общими усилиями поднимаем Николая, усаживаем на нарту.
Никто не знает, что делать без огня. Афанасий, с трудом
удерживая закоченевшими руками топор, подходит к упряжному
оленю. Пинком ноги он заставляет животное повернуть к нему
голову. Удар обуха приходится по затылку. Олень падает. Эвенк
носком топора вспарывает ему живот и, припав к окровавленной
туше, запускает замерзшие руки глубоко в брюшную полость.
Лицо Афанасия вскоре оживает, теплеют глаза, обветренные губы
шевелятся.
— Хорошо, идите грейте руки, потом огонь сделаем! —
кричит эвенк, прижимаясь лицом к упругой шерсти животного.
Пурга усилилась. Частые раскаты обвалов потрясают стены
ущелья. Афанасию удается зажечь спичку. Вспыхивает береста,
и огонь длинным языком скользит по сушнику. Вздрогнула
сгустившаяся над нами темнота. Задрожали отброшенные светом
тени деревьев. Огонь, разгораясь, с треском обнимает горячим
пламенем дрова...
Какое счастье огонь! Только не торопись! Берегись его
прикосновения, если тело замерзло и кровь плохо пульсирует. Огонь
жестоко наказывает тех, кто не умеет пользоваться им. Мы это
знаем и не решаемся протянуть к нему скованные стужей руки,
держимся поодаль. В такие минуты достаточно глотнуть теплого
воздуха, чтобы к человеку вернулась способность сопротивляться.
369
К костру на четвереньках подползает Николай и
бессознательно лезет в огопь. Его вдруг взмокшие скулы зарумянились,
зашевелились собранные в кулаки пальцы.
Василий Николаевич и Геннадий стаскивают с Николая унты,
растирают снегом ноги, руки, лицо. Потом поднимают его и
заставляют бегать вокруг костра. Афанасий ревет зверем, у него
зашлись пальцы.
А костер, взбудораженный ветром, сыплет искры в темноту.
Рядом лежит олень, скрюченный муками, с открытыми глазами.
На их стеклянной поверхности торжествующе пляшет огненное
пламя.
Только через час нам удается устроиться на привал:
поставить палатку, наколоть дров, затопить печь. Собаки Бойка и
Кучум, хотя и привыкли к холоду, на этот раз не выдержали и
попросились на ночь к нам.
Мы долго не можем прийти в себя. Острой болью стучит пульс
в ознобленных местах, кисти рук пухнут, болит спина. Тепло
все еще вызывает тупую боль. Лица у всех обмороженные. У
Николая на ступнях вздулись белые пузыри. Сон наваливается
непосильной тяжестью. Ложимся без ужина. В последние минуты
я думаю о Трофиме и его товарищах. Трудно поверить, что,
заблудившись в этих горах, да еще без палатки, можно было
спастись от такой беспощадной стужи. Неужели непогода надолго
задержит нас под перевалом?
Как бы ты ни устал, в пургу спишь чутко. Тело отдыхает, а
слух сторожит, глаза закрыты, но будто видят. Тихо зевнул
Кучум, и я проснулся, расшевелил в печке угли, подбросил щепок,
дров. Мутным рассветом заползает к нам утро. В горах бушует
ветер, трещит, горбатясь, лес, с настывших скал осыпаются камни.
В палатке снова накапливается тепло. Все встают. Закипает
чайиик, пахнет пригоревшим хлебом.
— Перевал был близко, да с той стороны ни один палка для
костра нету, только камень, в пургу сразу пропадешь,— говорит
Афанасий, наливая в чашку горячий чай.
— Пурга здесь часто бывает? — спрашиваю я.
— Хо... Когда человек сюда приходит, Джугджур шибко
сердится.— Афанасий оставляет чай, калачом складывает босые ноги
и достает кисет. Долго набивает трубку табаком.
— Старики так говорят: когда-то близко море люди не жили,
и никто не знал про него. Пришел аргишем к горам охотник.
Долго ой ходил, искал перевал, но нигде не нашел проход,
кругом скалы, камепь, стланик. «Однако, это край земли, нечего тут
делать, вернусь в тайгу»,— думал он и стал вьючить оленей.
«Зачем, охотник, приходил сюда?» — вдруг слышит он голос.
«Хо... Ты кто такой, что спрашиваешь?»
«Я — Джугджур».
«Не понимаю, лучгле скажи, что ты тут делаешь?»
«Море караулю, ветру дорогу перегораживаю».
370
«А я куту1 ищу — густую тайгу, зверя, рыбу. Но не знаю,
где найду».
«Я покажу,— сказал Джугджур,— а за это ты направишь
ветер на восход солнца. Видишь, он сделал меня голым!»
«Хорошо»,— сказал охотник. Андиган2 дал Джугджуру.
Вдруг впереди перевал образовался, за ним глаз видит
большое море и дорогу к нему. Повернул охотник оленей и пошел к
морю. Чум поставил на берегу, рыбу ловил жирную, птицу
стрелял разную, много-много добывал морского зверя. Куту нашел
охотник, а про андиган совсем забыл. Вот и мстит Джугджур
человеку за обман, не хочет за перевал пускать, пургу на людей
посылает. Слышишь, как сердится?..
Медленно тянутся скучные дни и ночи. Мы безвыходно
находимся в палатке. Я стараюсь гпать от себя мрачные мысли о
затерявшихся людях. А над Джугджуром продолжает гулять ветер.
Снежный смерч властвует над ущельем.
На третий день после полудня Бойка и Кучум оживились,
стали потягиваться, зевать. У Афанасия развязался язык.
— Собака погоду чует. Его нос маленький, а хватает далеко.
Надо идти олень смотреть. Где копанину3 найдем, не знаю.
Одевшись потеплее, они с Василием Николаевичем вышли из
палатки и вернулись с хорошими вестями.
— За горами небо видно, скоро пурга кончится.
В полночь действительно ветер стих. После
непродолжительного снегопада унеслись куда-то и тучи. Все успокоилось и,
казалось, погрузилось в длительный сон. Только изредка
доносились до слуха скрипучие шаги оленей да иногда потрескивали
старые лиственницы, как бы выпрямляясь после бури.
Не дождавшись утра, забарабанил голодный дятел. Угораздило
его начать день у нашего жилья — всех разбудил! Когда же я
вышел из палатки, за скалистыми вершинами разгоралась заря.
На реке весело перекликались куропатки. Напятнала по свежей
перенове белка, настрочили мелкими стежками мыши. А здесь
недавно пробежал, горбя спину, соболь. Лиса надавила пятаков
возле зарезанного оленя. Под скалою пересвистывались рябчики.
Наголодавшиеся за три дня обитатели тайги чуть свет на
кормежке. Каким чудовищным испытаниям подвергается их жизнь в
этих холодных и неприветливых горах!
Пока готовили завтрак, проводники пригнали оленей. Через
час мы покинули спасшую нас стоянку.
После пурги Джугджурский хребет сиял белизной только что
выпавшего снега. Он был величественным и по-прежнему суро-
1 Куту — счастье.
2 Андиган —клятва.
3 Копанина — место кормежки оленей зимою, где животные
копытом раскапывают снег и выедают ягель.
371
вым. Кругом тишина. Улеглись обвалы. На дне ущелья не
всколыхнутся заиндевевшие деревья. Кажется, стужа сковала даже
звуки.
Поднимались мы быстро. Брошенные на подъеме нарты
оказались занесенными снегом. Пока их откапывали и приводили
в порядок упряжь, я ушел вперед.
На перевале задержался. Позади лежало глубокое ущелье,
обставленное с боков исполинскими скалами. А дальше и ниже,
в узкой рамке заснеженных гор, виднелась темная тайга,
покрывающая дно Алдоминской долины.
На юго-запад от перевала открывалась неширокая панорама
удивительно однообразных горных вершин — пологих, пустынных.
Только слева из-за ближнего откоса седловины виднелись мощные
нагромождения черных скал главного Джугджурского хребта.
Там где-то и Алгычанский пик.
На перевале я увидел небольшое сооружение, сложенное из
камней. Это была урна. Четыре плиты, установленные на
широком постаменте, служили чашей. Я выбрал из нее снег. Чего
только не было в этой чаше! Пуговицы, куски ремней, гвозди,
спички, металлические безделушки, цветные лоскутки, гильзы,
кости птиц, стланиковые шишки...
Пока я рассматривал содержимое чаши, подошел обоз. Возле
урны караван остановили. Афанасий сорвал с головы несколько
волосков и бросил их в чашу. Николай достал из кармана с
десяток мелкокалиберных патрончиков и, выбрав из них один,
тоже опустил в чашу.
— Для чего это? — спросил его Василий Николаевич.
— Так с давних пор заведено. Каждый человек, который идет
через перевал и хочет вернуться обратно, должен что-нибудь
положить, иначе Джугджур назад пе пропустит.
— Ты хитер, парень! Почему же полояшл негодный
патрончик с осечкой?
Николай добродушно рассмеялся.
— Джугджур не видит, немножечко обмануть можно,—
ответил он, доставая из ниши, сделанной в постаменте, ржавую
железную коробку.
— Тут много всяких писем. Кто, куда, зачем ходил, кого
обидел Джугджур — все написано.
Коробка была старинного образца, из-под чая, наполненная
доверху разными бумажками.
Я развернул одну из самых пожелтевших. Она была исписана
неразборчивым детским почерком и читалась с трудом.
«Джугджур, зачем угнал наших оленей, теперь мы должны вернуться
домой пешком, сами тащить нарты, может, в школу скоро не
попадем. Сыновья Егора Колесова». В другой записке было
написано: «Не годится, Джугджур, так делать, ты десять дней не пускал
нас через перевал, холод посылал на нас, и мы выпили много
спирта, который везли Рыбкоопу. Как рассчитываться будем? Не-
372
хорошо!» Под текстом были четыре неразборчивые подписи.
Датирована 1939 годом.
Среди многочисленных записок я увидел знакомую бумагу,
которой пользуются геодезисты для вычислительных целей, и был
удивлен. Это оказалась записка наших товарищей, работавших в
прошлом году на Джугджурском хребте. «Перестань дурить,
Джугджур! Взгляни на свою недоступную вершину, на ней мы
выложим каменный тур. Ты побежден! Васюткин, Зуев, Харчен-
ко, Евтушенко».
Пока мы читали записи, Николай достал из другой ниши
круглую банку, в которую проезжие складывали монеты. Он
высыпал их себе на полу дохи и, присев на снег, стал считать.
— Двадцать... сорок... пять... рублей...
К нему подошел Афанасий, лукавым взглядом стал следить за
счетом. А Николай сиял. Шутка ли, горсть денег! Оп высыпал
обратно в банку щербатые и потертые монеты, остальные сложил
в ладонь и потряс ими в воздухе.
— Спасибо, Джугджур, на пол-литру есть! Дай бог тебе еще
сто лет прожить!
Видимо, издавна стоит эта урна, храня легендарную историю
Джугджурского хребта. Кто ее установил, кто вынес сюда плиты?
Афанасий, будто угадав мои мысли, стал рассказывать:
—- У того охотника, который первый кочевал к морю,
родились сын и дочь — так говорят наши старики. Когда сын вырос,
отец навьючил много добра — тэри1 и послал сына за хребет в
тайгу жену себе искать. Дорогу рассказал ему правильно, но сын
не вернулся. Однако, беда случилась, решил отец и послал на
розыски дочь. Много ездила она, долго искала, пока не попала
на перевал. Видит, кости оленей лежат, пропавший тэри, от
брата никаких следов. Стала звать, много ходила по горам, плакала.
Вдруг слышит голос Джугджура:
«Суликичан,— так звали ее,— не ищи брата. Человек обещал
направить ветер на восход солнца и обманул меня, за это я
превратил его сына в скалу. Видишь, она стоит всегда в тумане
выше и чернее остальных».
Взглянула Суликичан и узнала брата.
«Джугджур,— сказала она,— верни брата в его чум. Что
хочешь возьми за это».
Джугджур молчал, все думал, потом сказал:
«Хорошо. Сделай из тяжелых камней чашу, положи в нее
самое дорогое для тебя, и пусть все люди, которые идут через
перевал, кладут часть своего богатства. Когда чаша наполнится, я
верну человеку сына».
Согласилась Суликичан, вынесла на перевал тяжелые камни,
сложила чашу и бросила в нее самое дорогое — свою косу. С тех
пор каждый охотник, который идет через перевал к морю и об-
1 Тэри— калым.
373
ратпо, что-нибудь кладет в чашу. Однако до сих пор не
удалось ее наполнить. Ждет Джугджур, сердится, а Алгычан все
спит.
— Как ты сказал, Алгычан? — переспросил его Василий
Николаевич.
— Да. Идите сюда все.— И старик повел нас на склон
седловины.— Видите большую скалу? Смотрите хорошо. У нее есть
лоб, нос, губы. Это Алгычан, сын охотника. Джугджур сделал
его скалой.
— Да ведь мы же идем к Алгычану! — сказал я.
— Хо... Как люди могли ходить наверх, гора шибко крутой! —
удивился Афанасий.
Не задерживаясь больше, мы спустились к оленям и
-тронулись в дальнейший путь.
На дне перевальной седловины находится большое озеро
продолговатой формы. Возле него ни единого деревца, ни кустика.
Только груды россыпей, сползающих с крутых гольцов.
Миновав седловину, караван свернул влево. Ехали без дороги.
Наш путь вился крутыми зигзагами по отрогам. То мы взбирались
па плоскогорья, то спускались на дно безжизненных ущелий и
все ближе подбирались к Алгычану.
У последнего спуска задержались. Перед нами возвышался Ал-
гычанский пик. Я достал бинокль. Природа постаралась придать
этому гольцу грозный вид. Он представлял собою нагромождение
колючих скал, собранных на одну вершину. На его крутых
откосах ни россыпей, ни снега. Были видны только следы недавних
обвалов, да у подножья какие-то руины, которые делали подход
к пику недоступным. Голец издали действительно напоминал
мертвого великана.
— А где же пирамида? — спросил, обращаясь ко мне,
Василий Николаевич.— Виноградов, кажется, сообщал, что она была
построена.
— Пирамиды нет, но тур стоит,— ответил я, рассматривая в
бинокль вершину Алгычанского пика.— В самом деле, куда же
девалась пирамида?
— Если она была построена, то кому понадобилось свалить
ее? — размышлял Василий Николаевич.
У кромки леса люди с оленями задержались, чтобы
заготовить дров, а я ушел вперед.
Палатка наших товарищей стояла у подножья гольца. Она
была погребена под снегом, и, если бы не шест, установленный
Виноградовым при посещении гольца, трудно было бы отыскать
ее среди многочисленных снежных бугров. Я с трудом прорыл
проход и влез внутрь. Палатка сохранила жилой вид: всюду
были разбросаны вещи, которыми, казалось, только что
пользовались, в кастрюле было даже нарезано мясо для супа. Все это
подтверждало мысль Виноградова, что люди ушли ненадолго и
какое-то несчастье не позволило им вернуться в свой лагерь.
374
Когда пришел обоз, на вершинах гор уже лежал пурпурный
отблеск вечерней зари. Медленно надвигалась ночь, окутывая
прозрачными сумерками ущелье. Мы с проводником взялись за
устройство лагеря, а Василий Николаевич с Геннадием решили
полностью откопать палатку Королева. Когда ужин сварился, я
пошел за ним.
— Кажется, мы напали на след,— сказал Василий
Николаевич.— Тут вот под снегом веревки нашли, кайла, гвозди, цемент,
к тому же и вся посуда здесь, даже ложки. Думаю, они работу
закончили, спустили сюда часть груза с гольца и пошли за
остальным.
— Тогда куда же девалась пирамида? — спросил я.
Он в недоумении пожал плечами.
— Не знаю, но искать их падо только на подъеме к пику.
Место тут узкое, никуда ие свернешь, да и заблудиться негде.
Длинной показалась ночь у Алгычана. В палатке тепло. Тихо
кипела вода в чайнике. Из темноты доносились сонные звуки и
шорох случайного ветра.
— Слышите, гром, что ли? — сказал вдруг Василий
Николаевич, приподнявшись.
До слуха долетел отдаленный взрыв, на вершине что-то
откололось и, дробясь о шероховатую поверхность гольца, покатилось
вниз.
— Обвал...— прошептал Геннадий.
Мы вышли из палатки. Казалось, лопались скалы, рушились
утесы и сползали с вершин потоки камней. Можно было
поверить, что проснулся легендарный Алгычан и сбрасывает с себя
гранитные оковы.
Через несколько минут гул стих. Но где-то еще скатывались
одинокие глыбы, сотрясая ударами скалы.
— Скорее всего наши погибли под обвалом...— вздохнул
Василий Николаевич, взглянув на меня.
Он подтвердил мои мысли.
Время подкрадывалось к полуночи. В печке потрескивали
гаснущие угли. Палатку сторожил холод. Василий Николаевич
лежал на шкуре с закрытыми глазами, плотно сжав губы. В его
руке не угасала трубка. Геннадий, забившись в угол, сидел, ссу-
туля спину, над кружкой давно ул«е остывшего чая. Что-то
нужно сказать, отвлечь всех от мрачных мыслей. Но язык будто
онемел, слова вылетали из памяти. А от тишины еще тяжелее на
душе...
Прежде всего нужно было обследовать подножье Алгычана.
Василий Николаевич идет влево от нашей стоянки, намереваясь
проникнуть в наиболее недоступную северную часть гольца, где
скалы отвесными стенами поднимаются к главной вершине. Там,
вероятно, скопилось много лавинного снега, в нем, быть может,
375
ему удастся обнаружить обломки упавшей с пика пирамиды.
Я иду вправо. Хочу по гребню подняться как можно выше и
обследовать цирки, врезающиеся в голец в юго-западной стороне.
В лагере останется Геннадий. Он установит рацию. Нас давно
ждут в эфире и, конечно, беспокоятся.
В котомку кладу бинокль, теплое белье, меховые чулки,
свиток бересты для разжигания костра и дневной запас продуктов
для себя и Кучума.
Хорошо, что у меня лыжи подшиты сохатиным камусом, они
легко скользят по затвердевшему снегу и совершенно не сдают
даже на очень крутом подъеме. Кучум идет на длинном поводке.
Он горячится, рвется вперед и почти выносит меня на первый
взлобок.
Достаю бинокль и внимательно рассматриваю склоны гор, но
нигде не видно ни следа, нп каких-либо иных признаков
присутствия людей.
Гребень покрыт густой щетиной торчащих из-под снега
острых камней. Впереди громоздятся высокие террасы склонов Ал-
гычана. Всюду россыпи, местами лежат глыбы упавших скал.
Подбираюсь к каменным столам, торчащим, словно истуканы, по
краю гребня, и, не найдя там прохода, останавливаюсь.
Справа подо мной небольшой цирк с миниатюрным озерком
у самого края. Стенки цирка не очень крутые, и их снежная
поверхность исчерчена постоянно скатывающимися камнями. За
противоположной стеною, судя по рельефу, должно быть
обширное углубление, но мне его не видно.
Кучум, усевшись возле меня, смотрит куда-то в пространство
и длинными глотками втягивает воздух. Видимо, что-то доносит
еле уловимый ветерок, изредка налетающий спизу. Солпечный
свет широким потоком ворвался в цирк. На спежной
поверхности обозначились морщинки, бугры, рубцы передувов, и
совершенно неожиданно среди них я увидел следы. Они вошли в цирк
снизу, обогнули озерко и исчезли неровной стежкой за соседним
гребнем. «Кто мог бродить здесь?» — подумал я.
Нужно было спуститься к следу, но как? По стенке цирка —
круто, к тому же снег там заледеневший, местами торчат острые
камни. На лыжах — опасно. Лучше вернуться назад и пойти в
цирк снизу.
Кучум вдруг заволновался, выпрямился и, бросив
беспокойный взгляд на соседний гребень, замер. Хотя человек и обладает
зрением лучшим, чем у собаки, все же я ничего там не заметил.
Но Кучум возбужден, он громко втягивает в себя воздух и
наконец бросается в сторону гряды. С трудом сдерживаю
разгорячившегося кобеля. Тот упорствует, запускает глубоко в снег
когти и делает отчаянную попытку сорваться с поводка.
Мне тоже хочется скорее попасть на соседний гребень и
заглянуть в скрытую за ним чащину. Может быть, собака
улавливает присутствие людей или дым?
376
Я пытаюсь преодолеть упрямство Кучума, но тот продолжает
рваться вперед. Он здоровый, сильный, и мне на лыжах нелегко
справиться с ним. Единственный выход — рискнуть спуститься по
стенке на дно цирка. Связываю лыжи и пускаю их вниз. Они,
скользя, несутся по спсжпому откосу, то взлетая, то прячась,
наконец скрываются где-то в глубине.
Теперь наш с Кучумом черед. Как же затормозить бег,
чтобы не разбиться на этой степкс? Вспомнилось детство и ледянка,
на которой часто катался с гор. Снимаю телогрейку, усаживаюсь
на нее, пропустив рукав между йог, и отталкиваюсь. Вначале
Кучум бежит вперед, но скорость нарастает. Собака уже не
поспевает за мною, падает, летит кувырком. Я работаю руками и
ногами, удерживаю равновесие. Спускаемся с невероятной
быстротой. Снизу, сквозь телогрейку, начинает холодить. Но вот и дно
цирка. Мы делаем небольшой прыжок и останавливаемся. Кучум
встряхивает шубой и садится, а я смеюсь: от телогрейки
остались только рукава да ворот, на брюках — большая дырка. Холод
щиплет обнаженное тело. Хорошо, что в шапке всегда имеется
иголка с ниткой. Накладываю латку на брюки и продолжаю путь.
Пересекаю чащу и поднимаюсь на гребень. Кобель торопится.
Над нами яркое солнце. Воздух потеплел. Только шорох лыж да
тяжелое дыхание собаки нарушают покой гор.
Едва мы преодолели подъем, как Кучум снова взбудоражился.
Спускаюсь ниже. До слуха вдруг доносится стук камней. Кто-
то удаляется от нас косогором. Собака вытягивается в
струнку, готовая броситься па звук. Вот что-то мелькнуло, из-за
крутизны вырывается стадо снежных баранов и на наших глазах
уходит влево, к скалам. Я приседаю. Кучум не шевелится, следит, как
они прыгают с камня на камень. Затем, оглянувшись, смотрит на
меня, как бы спрашивая, почему я не стреляю. А бараны,
отбежав метров двести, остановились и, повернув головы в нашу
сторону, замерли.
Их семь. Все рогачи, толстые, длинные, на низких ногах. На
фоне серых камней они кажутся почти белыми. Мгновение — и
животные пугливо бросаются дальше. До слуха снова долетает
стук камней. Через сто метров бараны опять останавливаются,
потом бегут дальше, и так, небольшими рывками, с остановками,
они уходят от нас. Добравшись до скал, звери вытягиваются в
одну линию, скачут с карниза на карниз, по уступам и, забираясь
все выше и выше, исчезают в щелях.
Я еще долго нахожусь под впечатлением неожиданной
встречи. Какие чудесные скалолазы! Смотрю на нависшие серые
громады, и не верится, что по ним только что пробежало стадо
снежных баранов.
Продолжая поиски, я внимательно осматриваю дно цирка,
склоны хребта, хорошо видимые с того места, где мы стоим.
Обследовав дно впадины и соседнюю долину, собирающую
ручейки с юго-западных склонов Алгычана, я ни с чем вернулся в
377
лагерь. Василия Николаевича еще не было. Меня встретил
Геннадий.
— Сколько беспокойства наделала пурга! Трое суток все наши
станции дежурят, ищут нас, а мы только сегодня вылезли в
эфир,— говорит он.
— Что нового?
— Ничего. Все ждут от вас сообщения.
— Сообщать-то пока нечего...
Василий Николаевич вернулся поздно вечером, усталый и тоже
без результатов.
— Ну и места, будь они прокляты! Скалы да провалы, тут
нехитро и сорваться...— И, немного подумав, добавил убежденно: —
Видно, ребята где-то промазали и погибли...
ВСПОМНИЛОСЬ ПРОШЛОЕ ТРОФИМА
Погибли... Это слово острой болью отдается в сердце.
Неужели Королев сознательно погубил себя и своих товарищей? Не
надо было отпускать его в горы в таком состоянии. Этого я
никогда не прощу себе.
Все спят. Ночь звездная, светлая. Необыкновенная тишина
спустилась в ущелье. Ничто не мешает мыслям. Ниточка за
ниточкой вяжутся воспоминания. Как во сне, проходит прошлое
Трофима: жестокое детство, воровская шайка, крутые повороты,
вся его сложная судьба...
В 1931 году мы работали на юге Азербайджана. Я
возвращался из Тбилиси в Мильскую степь, в свою экспедицию. На
станции Евлах меня поджидал кучер Беюкши на пароконной
подводе. Но в этот день уехать не удалось: где-то па железной
дороге задержался наш багаж.
Солнце палило немилосердно. Нигде нельзя было найти
прохлады.
— Надо пить чай! — советовал Беюкши.— От горячего чая
бывает прохладно.
— А если я не привык к чаю?
— Тогда поедем ночевать за станцию, в степь,— предложил он.
Пара изнуренных жарою лошадей протащила бричку по
ухабам привокзального поселка, свернула влево и остановилась у
арыка. Мы поставили палатку на берегу. Беюкши ушел в поселок
ночевать к своим родственникам, а я расположился в палатке.
Не помню, как долго продолжался сон, но пробудился я
внезапно, встревоженный каким-то необъяснимым предчувствием, а
возможно, лунным светом, проникшим в палатку.
«Не Беюкши ли пришел?» — промелькнуло в голове. Я
приподнялся и тотчас же отшатнулся от подушки: к изголовью
постели бесшумно спускалось лезвие бритвы, разделяя на две
части глухую стенку палатки. Пока я соображал, что предпринять,
378
в образовавшееся отверстие просунулась голова, затем рука, и в
ее сжатых пальцах блеснула финка. Возле меня, кроме
чернильницы, ничего не было, и я, не задумываясь, выплеснул ее
содержимое в лицо бродяги.
— Зануда, еще и плюется! — бросил тот, отскакивая от
палатки.
Через минуту в тиши луппой ночи смолкли торопливые шаги.
Уснуть я больше уже не мог. Малейший шорох заставлял
настораживаться: то слышались шаги, то топот. В
действительности же возле палатки никто больше по появлялся.
Утром мы получили багаж, позавтракали в чайхане и
тронулись в далекий путь. Лошади легко бежали по пыльному шоссе.
Над равниной возвышались однообразные холмы. Кругом
низкорослый ковыль, местами щебень. \\ только там, куда арыки
приносят свою драгоценпую влагу, виднелись полоски яркой зелени.
Проехав километров пять по шоссе, мы неожиданно увидели
возле кювета группу беспризорников.
— Стой! — крикнул я кучеру и спрыгнул с брички.— Ты
резал палатку? — спросил я одного из них.
Беспризорники вскочили и скучились на краю дороги, словно
сросшиеся дубки. Подбежал Беюкши.
— Где морду вымазал в чернилах, говори? — крикнул он, и в
воздухе взметнулся кпут.
— Не смей! Убыо! — заорал старший из ребят, поднимая над
головой Беюкши костыль.
Кнут, описав в воздухе дугу, повис на приподнятом
кнутовище. Беспризорник стоял на одной ноге, удерживая другую,
больную, почти на весу. Он выпрямился, повернулся лицом ко мне и
уже с пренебрежительным спокойствием добавил:
— Я резал, а лезть должен был он, Хлюст, но трогать его не
смей, слышишь? — И он гневно сверкнул глазами.
— Что, выкусил? — прохрипел Хлюст, выглядывая из-за
спины защитника и ехидно улыбаясь.
Лицо у него было маленькое, подвижное, нос тонкий,
длинный, бекасиный, глаза озорные, и казалось, вот-вот с его губ
сорвется еще что-то дерзкое. Чернила угодили ему в нос и
полосами разукрасили щеки.
Я рассмеялся, и какую-то долю минуты мы молча
рассматривали друг друга. Это были совсем одичавшие мальчишки.
Старшему едва ли можно было дать шестнадцать лет. Он стоял сбоку
от меня, заслоняя собою остальных и опираясь на костыль. Его
черное, как мазут, тело прикрывалось грязными лохмотьями.
Больная нога перевязана тряпкой, на голове лежали прядями
нечесаные волосы. Но в открытых глазах, в строгой линии сжатых
губ, даже в продолговатом вырезе ноздрей чувствовалась
решимость защитника.
— Чего же ты не бьешь? — спросил он меня с тем же
пренебрежением.
379
— Гайка слаба, ишь бельмы выкатил! — засмеялся Хлюст,
передразнивая Беюкши.
— Ты мне смотри, бродяга! — заорал тот гневно и шагнул
вперед.
— Говорю, не смей! --Хромой, отбросив костыль, выхватил из
рук Хлюста финку и встал перед Беюкши.
Тот вдруг прыгнул к нему, свалил на землю и поволок на
шоссе. Остальные ребята, оробев, отскочили за кювет. Я подобрал
упавший нож.
— Вот сдадим тебя в сельсовет, будешь знать, как резать
палатку. И за нож ты мне ответишь,— говорил, заикаясь в гневе,
Беюкши, втаскивая парня в бричку.
Мы поехали, а трое чумазых мальчишек остались у дороги.
Наш пассажир лежал ничком в задке брички, между
тюками, поджав под себя больную ногу. Из растревоженной раны
сквозь перевязку сочилась мутная кровь и по жесткой
подстилке скатывалась на пыльную дорогу.
— Тебе больно? Перевязку не делаешь, запах-то какой
тяжелый. Подложи вот...— сказал я, доставая брезент.
Беспризорник вырвал его из моих рук и выбросил на дорогу.
Беюкши остановил лошадей.
— Чего норовишь? Приедем в поселок, там живо усмирят. Мэ-
шенник! — злился он.
Я поднял брезент, и мы поехали дальше. Беспризорник
продолжал лежать на спине, подставив горячему солнцу открытую
голову. Трудно было догадаться, от каких мыслей у него
временами сдвигались брови и пальцы сяшмались в кулаки. Он тяжело
дышал, глотал открытым ртом сухой и пыльный воздух. «А ведь
в нем бьется человеческое сердце, молодое, сильное»,— подумал
я, и мне вдруг стало больно за него. Почему этот юпоша
отшатнулся от большой, настоящей жизни, связался с финкой, откуда
у него столько ненависти к людям?
— Тебя как звать?
— Всяко,— ответил он нехотя,— кто шпаной, а другие к
этому имени еще и подзатыльник прибавляют.
— А мать как называла?
— Матери не помню.
— Под какой кличкой живешь?
Он не ответил.
В полдень мы подъехали it селению Барда. Беспризорник вдруг
заволновался и стал прятаться за тюки. В сельсовете никого не
оказалось — был выходной день.
— Слезай, да больше не попадайся! — скомандовал Беюкши.
— Дяденька, что хотите делайте со мной, только не
оставляйте тут! — взмолился беспризорник.
— Наверное, кого-нибудь ограбили? — спросил я.
Он утвердительно кивнул головой. Что-то подкупающее было
в этом юношеском признании. Мне захотелось приласкать юно-
380
шу, снять с него лохмотья, смыть грязь и, может быть, вырвать
его из преступного мира. Но эти мысли тут же показались
слишком наивными. Легко сказать, перевоспитать человека! Одного
желания слишком мало для этого. И все же, сам пе знаю почему,
я предложил Беюкши ехать дальше.
— А куда его?
— Возьмем с собой в лагерь.
— Что вы! — завопил он.— Еще ограбит кого-нибудь, а то и
убьет. Ему это ничего не стоит.
— Куда же он пойдет больной, без костылей? Вылечим, а там
видно будет. Захочет работать — останется, человеком сделаем.
Беюкши неодобрительно покачал головою, тронул лошадей. За
поселком мы свернули с шоссе влево и поехали проселочной
дорогой, придерживаясь южного паправлопия.
Беспризорника, видимо, по очень устраивало паше намерение
увезти его с собою в степь. В гневе, от сознания собственной
беспомощности, парень гпул шею, доставал зубами рукав
рубашки и рвал его. На мои вопросы отвечал враждебным молчанием.
А мне захотелось помириться с ним. Что-то необъяснимо
привлекательное почудилось мне и в округлом лице, обожженном
солнцем, и в темно-серых, скорее вдумчивых, чем злобных,
глазах, прятавшихся под пушистыми бровями. Плотно сжатые губы
и прямо срезанный подбородок свидетельствовали о волевом
характере парня.
Только на второй день оп разрешил мне перевязать ногу.
Сквозная пулевая рана была запущена до крайности. Я не
спросил, кто стрелял в него и где он получил эту рану. И вообще
решил не проявлять любопытства к его жизни, будто она совсем
не интересовала меня.
На четвертый день мы приехали в лагерь. Вокруг лежала
безводная степь, опаленная июльским солнцем. Ни деревца, ни тени.
В палатках душно. Местное население летом предпочитало
уходить со скотом в горы, и от этого равнина казалась
пустынной.
Беспризорник дичился, отказывался от самых элементарных
удобств. С нами почти не разговаривал. Жил под бричкой с
Казбеком — злым и ворчливым кобелем. Спал па голой земле,
прикрывшись лохмотьями. По всему было видно, что он пе
собирался расставаться с жизнью беспризорника и надеялся уйти от нас,
как только заживет рана.
Жители лагеря относились к беспризорнику как к равному.
Ему сделали костыли, и он разгуливал между палатками или
выходил на курган, под которым стоял лагерь, и подолгу смотрел
на север. Не трудно было догадаться, о чем думал парнишка,
всматриваясь в мутную степную даль. Тогда он напомийал мне
раненую птицу, отставшую от своей стаи во время перелета.
Возвратившись с кургана, он обычно ложился к Казбеку и долго
оставался грустным.
381
Однажды, перевязывая ему рану, я как бы между прочим
сказал:
— Нужно смыть грязь, видишь, рана не заживает, можешь
остаться калекой.
Он ничего не ответил.
Со мною в палатке жил техник Шалико Цхомелидзе. Мы соч
грели воды, приготовили мочалку, мыло, ножницы. Трудно было
мириться с тем, что наш пленник, видимо, никогда не мылся и
его лицо и руки были покрыты мазутно-черной грязью. Но по
тому, как парнишка следил за нашими приготовлениями, было
ясно, что он окажет сопротивление.
Так и случилось.
— Раздевайся! — предложил Шалико, расстилая перед ним
брезент.
Он дико покосился на него, цепко схватился руками за
колесо брички и отрицательно замотал головою.
— Говорю, раздевайся, или...— И мы вдвоем стащили с него
лохмотья, положили его на брезент.
Спина у него была исписана швами давно заживших ран.
Но нам было не до расспросов, хотя интересно было узнать, что
это за шрамы. Беспризорник сопротивлялся как мог, брыкался,
ревел и не успокоился до конца процедуры. В нем жил протест
ко всему культурному, злобный протест.
— Да ты, оказывается, не брюнет, а блондин и симпатичный
парень,— сказал Шалико, выливая ему на голову остатки воды.
Это был действительно симпатичный парень.
Утром товарищи сделали балаган, и беспризорник
переселился туда вместе с Казбеком.
Несколько позже в минуты откровенности оп сказал мне свое
имя: его звали Трофимом. У юноши зарождалось ко мне
доверие, очень пугливое и, вероятно, бессознательное. Я же
старался держаться с ним как равный и, делая вид, что мне
безразлична его жизнь, осторожно, шаг за шагом входил в его
внутренний мир. Захотелось сблизиться с этим огрубевшим парнем,
зажечь в нем искорку любви к труду. Но это оказалось очень
сложным делом даже для всего нашего дружного коллектива. Он
тосковал по своим товарищам, по беспризорной жизни и не
скрывал этого от нас.
Я много думал, чем соблазнить его, отвлечь от этих мыслей,
вырвать из преступной среды. Вспомнилось, как в его возрасте
мне страшно хотелось иметь ружье, как я завидовал своим
старшим товарищам, уже бегавшим по воскресеньям на охоту за
зайцами. Я тогда считал за счастье, если они брали меня с собой
хотя бы в роли болельщика.
Придя вечером с работы, я достал патронташ, нарочно на
глазах у беспризорника зарядил патроны и выстрелил в цель.
— Пойдем, Трофим, со мной на охоту. Тут недалеко я видел
куропаток.
382
Он кивнул утвердительно головой и встал. Рана на ноге так
затянулась, что парень мог идти без костылей.
— Бери ружье, а я возьму фотоаппарат, сделаем снимки.
Он настороженно покосился на меня, но ружье взял, и мы не
торопясь направились к арыку. Шли рядом. Парень будто забыл
про больную ногу, шагал по-мужски твердой поступью, в глазах —
нескрываемый восторг. Кажется, так вот и я был захвачен на
первой охоте, когда мпе доверили ружье.
Скоро подошли к кустарнику, показались зеленые лужайки,
протянувшиеся вдоль арыка. Я взял у Трофима ружье, зарядил
его, отмерил тридцать шагов и поносил бумажку.
— Попадешь? — спросил я.—Ты когда-нибудь стрелял?
Он отрицательно покачал головою.
— Попробуй. Бери ружье двумя руками, взводи правый
курок и плотнее прижимай ложу к плечу. Теперь целься и
нажимай спуск.
Глухой звук выстрела разбудил степь. Рядом с мишенью
вздрогнул куст, и Трофим, поняв, что промазал, смутился.
— Для первого выстрела это хорошо. Стреляй еще раз,
только теперь целься не торопясь. Ружье нужно держать так, чтобы
планка пе была видна, а только мушка, ты и наводи ее на
бумагу.
Трофим долго целился, тяжело дышал и паконец выстрелил.
От удачи его мрачное лицо слегка оживилось.
Мы пошли вдоль арыка.
— Если поправится тебе охота, я подарю ружье, научу
стрелять.
— Зря беспокоитесь, к чему оно мне? А ружье надо будет —
не такое достану.
В это время чуть ли не из-под ног выскочил крупный заяц.
Прижав уши, он легкими прыжками стал улепетывать от нас
через лужайку. Я выстрелил. Косой в прыжке перевернулся через
голову, упал, но справился и бросился к арыку. А следом за
ним мчался Трофим. В азарте он прыгал через кусты, метался,
как гончая, за раненым зайцем, падал и все же поймал. Подняв
добычу, беспризорник побежал ко мне.
— Поймал! — кричал он, по-детски торжествуя.
Я пошел навстречу. Парнишка вдруг остановился, бросил
зайца. Словно кто-то невидимой рукой смахнул с его лица радость.
Он дико покосился па меня. В сжатых губах, в раздутых
учащенным дыханием ноздрях снова легла непримиримость. Я
ничего не сказал, поднял зайца, и мы направились в лагерь.
Трофим, прихрамывая, шел за мною. Иногда оглядываясь, я ловил на
себе его взгляд.
В этот день Трофим отказался от ужина, забился в угол
балагана и до утра не показывался.
Помню, закончив работу, мы готовились переезжать на новое
место. Рана у Трофима зажила. Иногда, скучая, он собирал топ-
383
ливо по степи, носил из арыка воду, но к нашим работам не
проявлял сколько-нибудь заметного интереса.
Утром в день переезда случилась неприятность. Ко мпе в
палатку с криком ворвался техник Амбарцумянц.
— У меня сейчас стащили часы. Я умывался, они были в
кармане брюк, вместе с цепочкой, и, пока я вытирал лицо,
цепочка оказалась на земле, а часы исчезли.
— Кто же мог их взять?
— Не заметил, но сделано с ловкостью профессионала!
— Вы, конечно, подозреваете Трофима?
— Больше некому.
— Это возможно...— принужден был согласиться я.— Но как
оп мог решиться на такую кражу, заранее зная, что именно его
обвинят в ней?
Неприятное, отталкивающее чувство вдруг зародилось во мне
к Трофиму.
— Скажите Беюкши, пусть сейчас же отвезет его в Агдам.
Когда они отъедут, задержите подводу и обыгците его.
Амбарцумянц вышел. Против моей палатки у балагана сидел
Трофим, беззаботно отщипывая кусочки хлеба и бросая их
Казбеку. Тот, неуклюже подпрыгивая, ловил их на лету, и Трофим
громко смеялся. В таком веселом настроении я его видел
впервые. «Не поторопился ли я с решением? А вдруг не он?» Мне
стало неловко при одной мысли, что мы могли ошибиться. Ведь
тогда он опять уйдет в свой преступный мир. Рассудок же упорно
подсказывал, что часы украдены именно им, что смеется он не
пад Казбеком, а над нашей доверчивостью. И все же, как ни
странно, желание разгадать этого человека, помочь ему стало
еще более сильным. Я вернул Амбарцумянца и отменил
распоряжение.
— Потерпим еще несколько дней его у нас. А часы найдутся
на новой стоянке. Не бросит же он их здесь,— сказал я.
Лагерь свернули, и экспедиция ушла далеко в глубь степи.
Впереди лениво шагали верблюды, за ними ехал Беюкши на
бричке, а затем шли и мы вперемежку с завьюченными ишаками.
Где-то позади плелся Трофим с Казбеком.
Новый лагерь принес нам много неприятностей. Началось с
того, что пропал бумажник с деньгами, на следующий день были
выкрадены еще одни часы. Все это делалось с такой ловкостью,
что никто из пострадавших не мог сказать, когда и при каких
обстоятельствах случалась пропажа.
Наше терпение кончилось. Нужно было убрать
беспризорника из лагеря.
Но, прежде чем объявить ему об этом, мне хотелось
поговорить с Трофимом по душам. Я уже привязался к этому
беспризорнику, был уверен, что в нем живет смелый, сильный человек,
п, возможно, бессознательно искал оправдания его поступкам.
— Ты украл часы и бумажник? — спросил я его.
384
Он утвердительно кивнул головой и без смущения взглянул
на меня ясными глазами.
— Зачем ты это сделал?
— Я иначе не могу, привык воровать. Но мне не нужны ваши
деньги и вещи, возьмите их у себя в изголовье, под спальным
мешком. Если я не буду каждый день упражняться, пальцы
загрубеют... Это моя профессия.-— Он шагнул вперед и, вытянув ху-
ДУЮ руку, показал мне свои тонкие, можно сказать, изящные,
пальцы.— Я кольцом резал шелковую ткань на людях, не
задевая тела, а теперь с трудом вытаскиваю карманные часы.
Отпустите меня к своим. Тут мне делать нечего. Да и они не
простят мне...
В палатке собрались почти все работники экспедиции.
— Если ты не оценил нашего отношения к тебе, не увидел в
нас своих настоящих друзей, то лучше уходи,— сказал я
решительно.
Трофим заколебался. Потом вдруг выпрямился и окинул всех
независимым, холодным взглядом. Нам все стало понятно. Люди
молча расступились, освобождая проход, и беспризорник не
торопясь вышел пз палатки. Он не попрощался, даже не
оглянулся. Так и ушел один, в чужих стоптанных сапогах. Кто-то из
рабочих догнал его и безуспешно пытался дать ему кусок хлеба.
Как только Трофим исчез за степным миражем, люди
разорили его балаган, убрали постель и снова привязали Казбека к
бричке. В Jiaicpe все стало ио-ирежпему.
Теплая ночь окутала широкую степь. Доясдевая туча лепиво
ползла на запад. Над Курою перешептывался гром. В полночь
хлестнул дождь. Вдруг послышался отчаянный лай собаки.
— Вы не спите? Трофим вернулся,— таинственно прошептал
дежурный, заглянув в палатку.
Мы встали. Шалико зажег свечу. Полоса света,
вырвавшегося из палатки, озарила беспризорника. Он стоял возле
Казбека, лаская его худыми руками.
— Не мокни на дожде, заходи,— предложил я, готовый чуть
ли не обнять его.
— Отдайте мне Казбека,— произнес оп усталым голосом и
нерешительно вошел в палатку.
С минуту длилось молчание. «Зачем он вернулся?» — думал
я, пытаясь проникнуть в его мысли. Дежурный вскипятил чай,
принес мяса и фруктов. Трофима угощали табаком.
— Оставайся с нами, хорошо будет, мы не обидим тебя,—
сказал Шалико.
— Говорю — не останусь! Нечего мне тут делать!
— Пойдешь воровать, резать карманы? Долго ли проживешь
с такой профессией?
— Я не собираюсь долго жить,— ответил он, пряча свой
взгляд.
Шалико вдруг схватил его за подбородок и повернул к свету.
13 гр. Федосеев, т. 1
385
— А ведь не за Казбеком ты вернулся, по глазам вижу. Не
хочется тебе уходить от нас. Вот что, Трофим. Мы завтра
собираемся в разведку, пойдем на Куринские плавни на несколько
дней. С собою берем ружье, удочки, будем там между делом
охотиться на диких кабанов, стрелять фазанов, куропаток, ловить
рыбу. Будем жарить шашлык и спать возле костра. Нам нужно
взять с собою Казбека, вот ты и поведешь его. Согласен?
Трофим не смотрел на Шалико, но слушал внимательно, даже
забыл про еду.
— А насчет пальцев, чтобы они у тебя не загрубели,
проходи практику тут, у нас, разрешаем. Тащи что хочешь,
упражняйся. Ну как, согласен?
Трофим молчал, поворачивая голову то в одну, то в другую
сторону, будто отгоняя от себя неприятные мысли.
— А как вернемся, отдадите Казбека? — неожиданно спросил
он.
— Да он твой и сейчас. Значит, договорились?
Утром Трофим не ушел из лагеря. Он сидел возле палатки
мрачный, подавленный. Это была не внутренняя борьба, а
только раздумье над чем-то неясным, еще не созревшим, но уже
зародившимся в нем. Видимо, впервые почувствовал беспризорник
человеческую ласку. С ним разговаривали как с равным, его не
презирали.
Отряд Шалило Цхомелидзе уходил к Куре поздним утром.
Над степью висела мгла. Было жарко и душно. Трофим шел
далеко позади, ведя на поводке Казбека. Шел неохотно, как будто
не понимая, зачем все это ему нужно.
Из плавней Трофим вернулся повеселевшим. Он и впетппе
ничем пе был похол* па беспризорника: с лица смылась мазутная
грязь, п теперь по пему яснее выступили рябинки, волосы
распушились и побелели, глаза как бы посветлели. Сатиновая
рубашка была перехвачена вместо пояса веревочкой. За плечами
висел рюкзак. Мы готовы были пожать друг другу руки,
поздравить с успехом. Но Трофим не хотел поселиться в палатке.
Вечером рабочие долго играли в городки. Трофим же
отказался принять участие в игре. Сидя возле балагана, он казался
совсем чужим, безразличным ко всему окружающему. Но когда
среди играющих завязывался спор, парень сразу настораживался,
приподнимался, и тогда в нем можно было узнать настоящего
болельщика.
Была уже ночь, когда лагерь угомонился. В палатку заглянула
одинокая луна. Кругом было так светло, будто не ночь, а
какой-то необыкновенный день разлился по степи. Вдруг до слуха
долетел странный звук, словно кто-то ударил по рюшке. Я
осторожно выглянул и замер от неожиданности: Трофим один играл в
городки несколько поодаль от палатки. Воровски оглядываясь, он
ловким взмахом бросал палку, и рюшки, кувыркаясь, разлетались
по сторонам. Парень собрал их и довольный вернулся в балаган.
386
В Трофиме, как и в каждом из нас в этом возрасте, жило
неугомонное желание поиграть, порезвиться. Но в той среде,
откуда пришел он, всякие забавы считались недостойным
занятием, вся мальчишеская энергия тратилась на воровские
дела.
Утром меня разбудил громкий разговор.
— Ну и черт с ним! Волка сколько ни корми, он все в лес
смотрпт.
— Что, Трофим сбежал? — спросил кто-то.
— Ушел. И Казбека увел.
— Когда же?
— Ночью. Хитрая бестия! Чего ему было тут не жить? Рану
залечили, нянчились с ним больше месяца, чуть ли не из соски
кормили, а как дошло до работы — пружина ослабла. Ишь, на
собаку польстился!
В ноябре мы переехали в Мугапскую степь и разбили свой
лагерь возле кургана Султан-Буд. Над равниной проносились стаи
северных птиц: гусей, уток, куликов. Появились дрофы. Степь то
и дело взрывалась шумом крыльев спугнутых стрепетов. Днем и
ночью не умолкал крик прилетающих на зимовку птиц.
За работой время проходило незаметно. Мы совершали
длительные походы в самые глухие места равнины и все реже
вспоминали о Трофиме.
Срочные дела заставили меня выехать в Баку. Перед
возвращением в экспедицию я пошел на Шайтан-базар — одип из самых
старинных и популярных в Баку. Каждый приезжий считал
своим долгом побывать здесь, отведать пети1 или купить восточных
сладостей. Базар поражал обилием фруктов и овощей, пестрой
толпой, заполняющей узкие проходы, криком торгашей, от
которого долго шумело в ушах. Подчиняясь людскому потоку, я попал
в мясные ряды и случайно оказался в гуще разъяренной толпы.
Люди кричали, ругались, грозили кому-то расправой. Затем я
увидел, как женщины ворвались в лавчонку и буквально выбросили
через прилавок толстенного мясника. Его начали бить сумками,
кулаками, бросали в него куски мяса. Он стоял, прикрывая лицо
руками, и вопил, вздрагивая жирным телом. К нему прорвалась
маленькая женщина. Она в ужасе подняла руки и стала просить
у людей пощады мяснику.
Я кое-как выбрался из толпы, но у первого прохода увидел
беспризорников и остаповился. Хватаясь за животы, они дружно и с
такой откровенностью смеялись, что могли заразить любого
человека. «Что им так смешно? — подумал я и подошел ближе.—
Да ведь это Хлюст!..» Он тоже узнал меня с первого взгляда.
Маска смеха мгновенно слетела с его лица. Парнишка
выпрямился и предупредительно толкнул локтем соседа справа. Тот
повернул голову.
Пети — восточное кушанье из баранины и гороха.
13*
387
— Трофим! Здравствуй! — воскликнул я, обрадованный
неожиданной встречей.
Оп вскинул на меня темно-серые глаза, да так и замер.
— Что ты здесь делаешь? — неожиданно вырвалось у меня.
Он неловко улыбнулся и покосился на стоявшую рядом
девчонку-беспризорницу.
— Вчера мясник Любку побил, за это мы натравили на него
людей, пусть помнут немного.
Толпа затихла. Я взглянул на Любку и вспомнил, что
однажды Трофим произнес ее имя. Любке было лет шестнадцать. Она
дерзко смотрела на меня, пронизывая черными глазами. Что-то
приятное, даже чарующее было в ее бронзовом продолговатом
лице. Тонкая и стройная фигурка девушки прикрывалась старым
латаным платьицем неопределенного цвета. На шее висели бусы
из янтаря, цветного стекла, монет и других безделушек. Они
еще более подчеркивали ее сходство с цыганкой.
Беспризорница стояла, перекосив плечи, вытянувшись во весь
рост. В ее непринужденной позе, в миловидном лице и даже
небрежно расчесанных волосах сквозила самоуверенность девчонки,
знающей себе цену. Молчаливая, гордая, она внимательно
рассматривала меня, небрежно разгребая песок пальцами босой ноги.
— За что же он вас побил? — спросил я ее.
— Хе! За что нас бьют? За то, что беспризорники,—- бойко
ответил за нее Хлюст и вдруг улыбнулся.—- А мы у него не в
долгу!
И он кивнул головою на толпу.
— Заступились за вас?
— Ну да, заступятся! — бросил он пренебрежительно.— Сами
прпдумали. Украли у железнодорожника здоровенного кабана и
продали по дешевке этому мяснику. Он и рад. А хозяину мы
сказали, что мясник его кабана зарезал. Вот из него и
выбивают барыши. Гляньте, гляньте, он даже плачет! — И Хлюст
громко рассмеялся.
— Пусть не трогает наших,— процедил Трофим.
С минуту помолчали. Толпа расходилась. Толстый мясник
сидел возле своей лавчонки и плакал навзрыд, а маленькая
женщина прикладывала к его голове мокрый платок.
— А где же Казбек?
— Он с нами живет в карьерах, растолстел...— ответил Хлюст.
Мне хотелось о многом спросить Трофима, но разговор не
клеился.
— Вы где живете? — спросил он меня, оживившись.
— Я сегодня уеду вечером тбилисским поездом. Приезжайте
все к нам в гости в Султан-Буду. И вы, Люба.
— Трошка, пошли! — повелительно бросила девчонка и,
демонстративно повернувшись, направилась к боковому проходу.
Ушел и Трофим.
Хлюст посмотрел на меня и, хитро щуря левый глаз, сказал:
388
— Оставайся, дядепька, у иас, работать научим, жить будем
во как! Покажи-ка пальцы!
Он взглянул па мои руки и, пренебрежительно оттопырив
нижнюю губу, отправился следом за своими. Мальчишка не шел,
а чертил босыми ногами по пыльной дороге и, скользя между
прохожими, успевал на ходу всех рассматривать. «Ну и хлюст!» —
подумал я.
Я уезжал из Баку, досадуя на себя, что не сумел переломить
Трофима.
Поезд отходил. На перроне было безлюдно. Вдруг из-за
багажного склада вынырнула подозрительная фигура, осмотрелась и
побежала вдоль вагонов, заглядывая в окна. Я сразу узнал
Трофима. У него в руках был небольшой сверток. Видимо, он искал
меня. Но поезд набирал скорость, я не успел окликнуть
Трофима, и он отстал.
В ту ночь я долго не мог заснуть. Перед глазами стоял
Трофим на краю перрона со свертком в руках. Я почувствовал
какую-то ответственность за его будущее. В той среде, где он жил,
были свои законы, свои понятия о честности и о людях.
Проявление задушевных качеств к тем, кто находился за чертой
заброшенных подвалов, карьеров, ям, считалось там величайшим
позором. Трофим перешагнул этот закон, пришел к поезду... Что же
делать? Вернуться, разыскать и забрать его с собой? Но тут же
предо мною вставали его спутники — дерзкий Хлюст и красивая
Любка, видимо имевшая большое влияние па Трофима.
Экспедиция, закончив работу в Муганской степи,
перебазировалась в Дашкесан — горный армянский поселок. Мы жили на
станции Евлах, ожидая вагоны для погрузки имущества и
лошадей. Как-то вечером сидели у костра.
— Чья-то собака пришла, не поймать ли ее? — сказал один из
рабочих, глядя в темноту.
Все повернулись. Метрах в тридцати от нас стоял большой
пес. Он вытягивал к нам голову, нюхая воздух, и, видимо уловив
знакомый запах, добродушно завилял хвостом.
— Да ведь это Казбек!
Я подбросил в костер охапку мелкого сушника. Пламя
вспыхнуло, и в поредевшей темноте позади собаки
показался Трофим. Он подошел к костру, окинул всех усталым
взглядом.
— Здравствуйте! Хотел искать вас в степи, да вот палатки
увидел и пришел.
Мы молча осматривали друг друга. На лице Трофима лежала
немая печать пережитого несчастья. Он стоял перед нами
доверчивый и близкий...
Была полночь. В палатке давно погасли свечи. Вдруг я
почувствовал чье-то прикосновение.
389
— Вы спите?
— Это ты, Трофим?
— Я. У вас нет кокаина? Дайте немного, на копчик пожа,
слышите?..—- И его голос дрогнул.
— Что с тобой, Трофим?
— Все кончено. Нет больше Ермака. Я бежал к вам. Дайте
мне кокаина, мне бы только забыться...
Мы переехали в Дашкесан и полностью отдались работе.
Трофим робко и недоверчиво присматривался к новой жизни.
Захваченный воспоминаниями или внутренними противоречиями,
парень обнимал Казбека и до боли тискал его или молча сидел, с
грустью глядя на всех.
Мы должны были противопоставить его прошлому что-то
сильное, способное увлечь юношу. Надо было отучить его нюхать
кокаин, приучить умываться, носить белье, разговаривать с
товарищами и, самое главное, равнодушно смотреть на чужие
чемоданы, бумажники, часы. Хорошо, что экспедиция состояла из
молодежи, в основном из комсомольцев, чутких, волевых ребят. Они
с любовью взялись за воспитание взрослого ребенка.
Между мною и Трофимом завязалась дружба. Я по-прежнему
не проявлял любопытства к его прошлому, веря, что у каждого
человека бывает такое состояние, когда он сам ощущает
потребность поделиться своими мыслями с близкими.
Однажды я упаковывал посылку. В лагере никого не было,
дежурил Трофим.
— Кому это вы готовите? — спросил он.
— Хочу матери послать немного сладостей.
— У вас есть мать?
— Есть.
Оп печально посмотрел мне в глаза.
— А у меня умерла... Мы тогда переезжали жить к бабушке.
Отца не помню. Мать заболела в поезде и померла на станции
Грозный. Нас с сестренкой взяли чужие... Сестренка скоро
умерла, а меня стали приучать к воровству. Сначала я крал у
мальчишек, с которыми играл. Если попадался на улице, били
прохожие, но больше доставалось дома. Били чем попало, до крови и
снова заставляли красть. Когда я приносил ворованные вещи,
меня пытали, не скрыл ли я чего, и снова били. Я научился
работать пальцами в чужих карманах, выбирать в толпе жертву,
притворяться... В школу не пустили. Потом я сошелся с
беспризорниками, убежал к ним и стал настоящим вором. Мне
никогда не было жалко людей, никогда! Вы посмотрите! — И оп
вдруг, разорвав рубашку, повернулся ко мне спиной.— Видите
шрамы? Так меня учили воровать!
...Шли дни, месяцы. Мы продолжали работать в Дашкесане и
все больше привязывались к Трофиму. Он платил нам искренней
дружбой, но открывался скупо, неохотно. Как-то нам нужно было
получить в Ганджинском банке по чеку десять тысяч рублей. Все
390
были заняты, и я послал Трофима. Помню как сейчас, он
уезжал верхом на серой, невзрачной лошаденке, и, когда скрылся
из виду, меня вдруг обуяла тревога. А что, если он не
вернется? И действительно, в назначенный день Трофим не приехал.
Через день в лагерь прпбежала его лошадь без седла и узды.
Все так и решили: парепь сбежал. В ночь я велел Беюкши
запрягать лошадь. Но помпю, как мы проехали в темноте по очень
крутой и извилистой горной дороге, идущей от поселка Даш-
кесан.
Рассвет застал пас на рдшшпс. На полях уже былп сжаты
хлеба, Беюкши поторапливал лошадей. Как только прояснело,
впереди показался человек с узелком в руках... Это был Трофим.
Стало стыдно перед ним. Мы остановились.
— Вы куда едете? — удивился оп.
— В Ганджу. Меня вызывают к прямому проводу,— ответил
я, пытаясь скрыть истинную причину.
Он отрицательно покачал головой п улыбнулся.
— Нет, вы думали, что я сбежал... Напрасно беспокоитесь.
Мне ведь некуда уходить, а деньги ваши я не возьму... Мне
непривычно на лошади, я отпустил ее, а сам иду пешком. Так
безопаснее.
Мы все же поехали в Ганджу. Всю дорогу меня не покидало
чувство неловкости.
Спустя месяц, осенью, мы провожали па действительную
службу Пугачева. Все, кроме Трофима, подарили па память Пугачеву
какую-нибудь безделушку. В хозяйстве у Трофима еще ничего не
было. Он увязался со мной на станцию Ганджа, куда я
отправился провожать призывника. Мы не поспели к очередному поезду
и вынуждены были сутки дожидаться следующего. На вокзале
было душно, пришлось поставить близ станции палатку. Трофим
долго отсутствовал.
— И я тебе принес подарок,— сказал он взволнованно,
подавая Пугачеву карманные часы.—Хороши? Нравятся?
Вспоминать будешь!
— Где ты их взял? — спросил я, встревоженный догадкой.
— На базаре,— ответил он гордо, будто перед ним стояли его
прежние товарищи.— Знаете, и бумажник был в моих руках, да
отобрал, стервец,— торопился он поделиться с нами.— Стоят два
армянина, разговаривают, будто век не видались, я и потянул у
одного из кармана деньги. Откуда-то подошел здоровенный
мужик, цап мепя за руку! «Ты,— говорит,— что делаешь, сукин
сын?» — «Молчи, пополам»,— предложил я ему. Он отвел меня в
сторону, отобрал деньги и надавал подзатыльников. Я тут же
сказал армянину, свалил все на мужика, ну и пошла потеха...
— Для чего ты это сделал, Трофим? — спросил я, не на
шутку обеспокоенный его поведением.— Бери часы, и пойдем в
милицию. Пора кончать с воровством.
— Что вы, в милицию! — испугался он.— Лучше я найду хо-
391
зяина и отдам ему. Только на базаре будут бить. Страшно ведь,
уже отвык...
Я настоял, однако, на своем. В милиции пришлось подробно
рассказать о Трофиме. Впервые слушая свою биографию, он, сам
того не заметив, поотрывал на рубашке пуговицы.
Следователь подробно записал мои показания, допросил
Трофима. Случай оказался необычным. Справедливость требовала
оставить преступника на свободе, и, пока я писал поручительство
за него, между следователем и Трофимом произошел такой
разговор:
— Будешь еще воровством заниматься?
— Не знаю... Хочу бросить, да трудно. С детства привык.
— Ты где до экспедиции проживал?
— В Баку.
— Городской, значит. С кем ты там работал?
— Жил с беспризорниками.
— Ермака знаешь? Он ведь главарь у вас?
Трофим вдруг насторожился, выпрямился и, стиснув губы,
упрямо посмотрел поверх следователя куда-то в окно. Пришлось
вмешаться в разговор.
— Я ведь сказал вам, что парнишка уже год живет в
экспедиции, поэтому вряд ли он что-либо скажет о Ермаке.
— Он знает. У них только допытаться нужно...
Следователь вышел из-за стола и, подойдя к Трофиму,
испытующе заглянул ему в глаза. Мелкие рябинки на лице Трофима
от напряжения заметно побелели. Видимо, невероятным усилием
воли он сдерживал себя.
— Молчишь — значит знаешь! Говори, где скрывается
Ермак?! — уже разгневанно допытывался следователь.
Трофим продолжал певозмутпмо смотреть в окно.
Следователя явно бесило поведение парня. Он бросил на пол окурок,
размял его сапогом, но, поборов гнев, наигранно спокойно сказал:
— Все равно найдем Ермака. Он от нас не уйдет, а тобой
надо бы заняться. Видимо, добрый гусь. Не зря ли вы
ручаетесь за него, ведь подведет,— добавил он, обратившись ко мне.
— Не подведу, коль в жизнь пошел,— ответил за меня
Трофим с достоинством и покраснел, может быть оттого, что еще не
был уверен в своих словах.
— Ты только шкуру сменил, а воровать продолжаешь. Так
далеко не уйдешь,— сказал следователь, принимая от меня
письменное поручительство и часы.
Мы распрощались, и я с Трофимом вышел на улицу. Над
станционным поселком плыло раскаленное солнце, затянутое
прозрачной полумглой. Давила духота. По пыльной улице сонно
шагал караван верблюдов, груженных вьюками.
— Когда же ты покончишь с воровскими делами? — спросил
я Трофима.
Он посмотрел на меня доверчиво.
392
— Я-то покончил, а вот руки мои не могут отвыкнуть
шарить по чужим карманам. Мне стыдно перед вами.
— Это хорошо, если стыдно. Скажи, кто такой Ермак, про
которого спрашивал следователь?
— Был такой беспризорник... Его давно ищут...
— Где же оп?
— Никто пе знает.
Мы проводили Пугачева. Трофим весь этот день оставался
замкнутым.
К сожалению, это был не последний случай воровства.
В 1932 году паша экспедиция вела геотопографические работы
на курорте Цхалтубо. Мы с Трофимом возвращались в Тбилиси.
На станции Кутаиси ждали прихода поезда. Трофим оставался
у вещей, а я стоял у кассы. Необычно громко распахнулась
дверь, и в зал ожидания ввалился, пошатываясь, мужчина.
Окинув мутными глазами помещение, небрежно кивнув головой
носильщику, он поставил два тяжелых чемодана возле Трофима.
— Билет!.. Батуми!.. — пробурчал вошедший, не взглянув на
подбежавшего носильщика, и вытащил из левого кармана брюк
толстую пачку крупных ассигнаций.
Носильщик ушел, а мужчина, подозрительно взглянув на
Трофима, уселся на чемодан и стал всовывать деньги обратно в
карман. Но это ему не удавалось. Углы кредиток так и
остались торчать из его кармана. Мужчина был пьян. Он тер
пухлыми руками раскрасневшееся лицо, мотал усатой головой,
отбиваясь от наседавшей дремоты, но не устоял и уснул. Вижу, Трофим
заволновался, стал подвигаться к спящему все ближе и ближе,
а сам делает вид, что тоже дремлет. Одно мгновенье, и я стоял
между ним и деньгами.
— Гражданин, слышите, гражданин, у вас выпадут деньги!
— Что ты пристаешь, места тебе нет, что ли?! — пробурчал
спросонья тот.— Ну и люди!
— Приберите деньги! — настаивал я.
— Ах, деньги...— вдруг спохватился он, вскакивая и
энергично заталкивая кредитки в карман.
Я повернулся к Трофиму. Он сидел бледный, с искаженным
лицом. Из прикушенной губы сбегали на подбородок одна за
другой капельки крови. Наши взгляды сошлись. Мы так понимали
Друг друга, что не было необходимости в словах. Но я не должен
был вообще умолчать об этом случае. Уже в поезде, оставшись
наедине с ним, я сказал:
— Зачем, Трофим, ты сделал мне сегодня больно?
— Вы мне верите? — вдруг спросил он, окинув меня
искренним взглядом.— Я деньги вернул бы грузину, они мне не нужны.
Виновата привычка. Знаю, нехорошо поступаю, но куда мне идти
с таким прошлым?..
Трофим никуда не ушел. Он окончательно прижился у нас,
освоился с лагерной обстановкой, с общежитием. Правда, ранее при-
393
выкыув к острым ощущениям, к дерзостям, он долго пе
мирился с затишьем. Но время сделало свое дело. Труд постепенно
заполнил образовавшуюся в душе Трофима пустоту. В характере
парня пробуждались черты доброго, отзывчивого товарища, и он
заслуженно стал гордостью всего коллектива. Но прошлое еще
напоминало Трофиму о себе.
Мы делали карту Ткварчельского каменноугольного
месторождения. Шел 1933 год. Я собирался ехать в отпуск, проведать мать.
Все уже было готово к отъезду. Ждали машину. Кто-то из
провожавших сообщил, что видел Трофима с беспризорниками. Меня
всегда беспокоили такие встречи, и я немедленно отправился на
розыски.
Трофим оказался около подвесного моста через реку Гализгу.
С ним были молодой парень и Любка. Я остановился, не зная, что
предпринять.
Любка заметно подросла. Черты ее лица стали еще
выразительнее. Она в упор смотрела на Трофима, потом вдруг шагнула
к нему и, развернувшись, хлестнула рукою по щеке раз, второй,
третий. И все звонче, яростнее. Она была бесподобна в гневе!
И вдруг все в ней погасло. Она отошла от Трофима, упала на
канатные перила и заплакала.
«Нет, это уже не дружба. Это настоящая любовь»,— подумал
я, живо представив себе, какая опасность грозит Трофиму.
Тот подошел к ней, положил руку на плечо, но не сказал ни
слова.
— Не хочешь вернуться? Уйди, продажная сволочь! —
крикнула Любка, вскакивая и торопливо поправляя на голове
косынку. Она хотела еще что-то сказать, но захлебнулась от злости.
Оттолкнув Трофима, девушка схватила за руку пария, сидевшего
рядом, и пошла с ним, легко скользя ногами по настилу.
Уходила гордая, красивая.
Трофим бросился догонять их. Он бежал по
раскачивающемуся мостику, хватался за канат и наконец остановился.
Я подошел к нему, загородив проход. Под нами пенистыми
бурунами неслась Гализга. Вдали виднелись заснеженные вершины
Кавказского хребта. Это было осенью. Леса пылали золотым
отливом.
— Ты любишь ее? — спросил я, прерывая молчание.
Легкпй румянец покрыл лицо Трофима.
— Я уговаривал ее остаться у нас. Да разве она бросит свое
дело! Грозит мне, если не вернусь...
— Как она узнала, что ты здесь?
— Через беспризорников. После бегства Ермака из Баку там
теперь Любка всеми руководит. Второй раз приехала.
— Об этом ты мне не говорил, а ведь обещал ничего не
скрывать. Чем же Любка грозит?
— Она все может сделать...
— Ты хотел уйти с ней?
394
Трофим молчал. Видно, трудно ему было противостоять
настойчивости такой властной и красивой девчонки. Что же делать? Не
ехать в отпуск я пе мог. Оставить Трофима одного было
рискованно. Решил взять его с собой.
Он запротестовал. Ему, несомненно, хотелось еще встретиться
с Любкой. Но я проявил настойчивость, и вечером того же дня
мы с ним находились на теплоходе «Украина».
Моя мать знала о Трофиме из писем, и он не был для нее
безразличен. Когда же мы приехали и она увидела его,
загорелась к этому юноше настоящей материнской любовью. И сколько
заботы было! Трофиму за обедом лучший кусочек положит, и
горбушку припасет, и сливок холодных, и початок молодой сварит —
все для него, как для самого младшего сыпа. Парень, бывало,
уснет, а она усядется у его изголовья, наденет очкп и начнет
штопать носки, белье, да так и задремлет.
Во время отпуска Трофим сдружился с моей маленькой
дочкой Риммой и племянницей Ирой. Странно было наблюдать за
этим взрослым человеком, впервые попавшим в общество детей.
Рассказывать им ему было нечего. Он не знал никаких игр,
никогда не строил домики, не играл в прятки. Дети же
необъяснимым чутьем все это угадали с первой встречи. И чего они
только не делали с ним! То он был конем, на котором они
путешествовали по двору, то петухом, и тогда его «кукареку»
раздавалось чуть ли по на всю улицу. Играл оп с увлечением,
будто пытался восполпить утраченное детство.
Иногда, набегавшись, дети усаживались возле Трофима и
рассказывали ему о Коньке-горбунке, о богатырях, о Красной
Шапочке. Перед ним открывался сказочный мир, о котором он
никогда не слышал...
О прошлом он и теперь не любил рассказывать и только в
минуты откровенности, когда мы оставались с ним наедине, вспоминал
какой-нибудь случай из беспризорной жизни. Иногда говорил и о
Ермаке. Это имя, как мне казалось, всегда для него являлось
олицетворением мужества.
Мы переехали в Сибирь и вели большую, интересную работу
по созданию карт малоисследованных районов. Трофим возмужал,
но не отличался хорошим здоровьем. Годы, прожитые в подвалах,
и злоупотребление кокаином но дали молодому организму как
следует окрепнуть. Трофим побывал с нами на Охотском побережье,
в Тупкипских Альпах, в Саянах, на Севере.
В 1941 году оп ушел добровольцем на фронт. Война разлучила
нас на пять лет, по экспедиция осталась для него родным домом.
Он присылал нам проникновенные письма и всегда вспоминал в
них как самое светлое первую нашу встречу у дороги в лагерь
в Мильской степи. Ко времени демобилизации Трофим стал
членом партии, имел звание капитана танковых войск. Нас он
разыскал на Нижней Тунгуске и полностью отдался работе.
395
Однажды мы с ним вечером засиделись в палатке.
— Не пора ли тебе, Трофим, жениться? Посмотри-ка,
сколько у нас хороших девушек,— сказал я ему.
— Это пе мои невесты.
— Неужели ты еще не забыл Любку?
— Нет. Да и не хочу забывать.
Спустя несколько лет, осенью, мы отдыхали с ним в Сочи.
С возрастом у него все больше крепла любовь к детям. Стоило
Трофиму появиться на пляже, как ребятишки тотчас окружали
его. Играя с детворой, он сам превращался в ребенка. «Дядю
Трошу» знали даже на соседних пляжах.
Как-то к Трофиму подошел бойкий мальчонка лет четырех, в
новеньких голубых трусиках и серьезно потребовал покатать его.
— А у тебя проездной билет есть? — спросил Трофим.
— Есть,— ответил тот уверенно и исчез среди загоравшей
публики.
— На,— сказал он, возвратившись, и с гордостью подал
фабричную этикетку, видимо от своих новых трусиков.
— Билет-то, кажется, просроченный,— пошутил Трофим.—
Как тебя зовут?
— Трошка,— ответил мальчик бойко.
— Трошка?! — удивился тот, и лицо его вдруг стало
грустным. Ему, вероятно, вспомнилось теперь уже далекое прошлое,
заброшенные подвалы, трущобы. Овладев собой, он сказал: —
Садись! Тезку покатаю бесплатно!
Мальчик, довольный, влез на спину Трофиму, обнял пухлыми
ручонками за шею, и «конь», окруженный детворою, побежал по
гальке вдоль берега. Только скакал он неуверенно, вяло, словно
отяжелел.
А следом бежала женщина и кричала:
— Трошка!.. Трошка!..
Трофим вдруг остановился.
— Это мама меня зовет,— сказал мальчик, слезая с «коня» п
устремляясь к матери.
Женщина и Трофим встретились взглядами, да так и замерли.
— Неужели Любка?!
— Трошка!..— воскликнула та, бросаясь к нему.
Море дохнуло прохладой. Ленивая волна пробежала по
гальке. Над пляжем беззаботно кружились крикливые чайки. Трофим
и Любка стояли молча, держась за руки. Они могли так много
сказать друг другу, но слова словно выпали из памяти. Какой
безудержный прилив счастья должен испытать человек, когда он
спустя мпого-много лет после томительных страданий встретил
друга, к которому так долго хранил чувство любви и во имя
которого переживал одиночество!..
Любка смотрела в открытые глаза Трофима. Она угадала все
и смело потянулась навстречу.
Над морем плыло раскаленное солнце. В потоке расплавлен-
396
ных лучей серебрились крылья чаек. Жаркий ветерок нехотя
скользил по пляжу. Детвора расходилась.
— Здравствуйте, Люба! — сказал я, протягивая ей руку.
Она покосилась па меня и, всматриваясь, пыталась что-то
вспомнить.
— Ах, ото вы! Неужели с тех пор вместе?
— Да, с тех нор мы вместе.
— Нина Георгиевна,— отрекомендовалась она, и мы пожали
друг другу руки.— Любка — это было не мое имя.
Мы с Трофимом занимали компату в санатории «Ривьера».
Вечером в тот же депь Инна Георгиевна пришла к нам, п сразу
завязался разговор о наших встречах, о прошлом.
Передо мною была женщина лет тридцати. Те же пылкие
глаза, тонкие губы и раздвоенный подбородок. На правой щеке чуть
заметный шрам, а под глазами уже наметилась сетка морщинок.
Во взгляде не осталось прежней девичьей дерзости. Нина
Георгиевна была одета просто, по со вкусом. С прямых плеч
низко спадало шелковое платье, перехваченное в талии тоненьким
пояском. Обнаженные полные руки лоснились от загара. Крупные
локоны черных густых волос спускались на смуглую шею.
— Могла ли я когда-нибудь поверить, что дерзкая девчонка
Любка, профессиональная воровка, полюбит людей п труд? После
бегства Ермака из Баку я стала заправилой. Мне нравилось
командовать мальчишками, меня боялись, слушались.
Провинившихся я с наслаждением шлепала по щекам. А теперь страшно
подумать, какое терпение проявлял к пам советский парод п чего
он только не прощал нам! А сколько раз меня щадил закон! Но
все кончилось тюрьмой. Глупая была, и там задавала концерты,
да еще с какими вариациями! Позже люди надоумили бросить все
и жить как все живут. Из тюрьмы вышла — не знаю, куда идти.
Одна. Ни к чему не приспособлена. Поступила на табачную
фабрику. И опять люди приласкали меня, определили в школу для
взрослых. И словно второй раз родилась. Скоро бригадиром
стала, замуж за нашего же инженера вышла. Теперь, когда на
душе покой, а вокруг большая интересная жизнь, жутко
оглянуться на прошлое. Нет в нем ни настоящего детства, ни радости
юношеских дней... Смотрю я на своего маленького Трошку и
завидую...
Трофим все свободное от процедур время проводил с нею.
Перед отъездом он ходил мрачный. И вот однажды в нашей
комнате я застал заплаканную Нину Георгиевну и очень
расстроенного Трофима.
— Будьте вы моим судьею,— сказала она, обращаясь ко мне,
и в ее голосе послышалось отчаяние.— Я люблю Трофима, но
замужем, у меня сын и больной туберкулезом муж. Могу ли я
бросить человека, который так много сделал для меня и для которого
мой уход равносилен смерти? Трофим не хочет понять, что это
было бы бесчеловечно.
397
— Пойми и ты, Нина,— перебил ее Трофим,— пе во имя ли
большого чувства к тебе я остался одиноким? Я пропес любовь
через годы, бои, бессонные ночи. Пятнадцать лет я берег
надежду, что мы встретимся. И теперь ты взываешь к человечности!
Разве я также не имею права хотя бы на маленькое счастье?..
Впрочем, решай сама. Я не хочу выпрашивать, я ко многому
привык в жизни.
— Ты достоин и счастья и хорошей семьи, и мне больно
выслушивать эти упреки,— сказала Нина, с трудом сдерживая
волнение.— Жизнь оказалась куда сложнее, чем мы ее
представляли когда-то в подвалах. Я по-прежнему люблю тебя, Трофим. Но
я не могу, понимаешь, не могу разрушить семью... И ты не зови
меня к себе. Может быть, это по отношению к тебе жестоко, но
знаешь ли ты, какими страданиями я заплачу за нашу встречу?!
Она вдруг отошла к раскрытому окну. Плакала молча. А за
окном, как и в день их первой встречи, море ленивой волной
перебирало гальку и так же серебрились в лучах раскаленного
солнца крылья беззаботных чаек.
Мы с Трофимом уехали в Саяны в экспедицию, а Нина
Георгиевна вернулась в Ростов к мужу.
Трофим загрустил. Ни горы, ни тайга не веселили его.
Работой глушил он свое чувство. Не в меру стал рисковать. А Нина
Георгиевна, видимо, решила окончательно порвать с ним. Вот уже
год, как она перестала отвечать на письма. Даже на мои.
ТАЙНА АЛГЫЧАНСКОГО ПИКА
Все это вспоминалось мне в ту ночь, когда стало ясно, что
Королев со своими людьми погиб. Теперь пам остается разыскать
трупы, выяснить причины катастрофы.
На следующий день решили обследовать единственный проход
к пику, взобраться на вершину и узнать, куда же исчезла
пирамида. Проводники перекочуют ближе к лесу. Там, где мы стоим
лагерем, очень крепкий снег, оленп не могут копытить и уходят
далеко вниз.
На этот раз идем все трое. День обещает быть хорошим.
Восход солнца застает нас в пути.
От лагеря лощина сразу сужается и узкой бороздою
въедается в голец. Передвигаемся медленно, присматриваясь к волнистой
поверхности снега. Но и тут не видно даже признаков недавнего
пребывания людей, все сглажено или запорошено выпавшим
позавчера снегом.
За последним поворотом лощина неожиданно раздваивается,
и мы видим гору грязного снега, смешанного с камнями. Это
остатки обвала. Его следы лежат широкой полосой по ребристым
террасам Алгычана. Главная масса сдернутого снега и камней
слетела в развилку лощины, часть даже перемахнула ее и наростом при-
398
липла к противоположному откосу. Мы молча стоим у застывшей
лавины, которая, быть может, стала могильным курганом над
близкими нам людьми. Потом тщательно осматриваем снежные глыбы,
сжатые гармошкой, поднимаемся на верх обвала и в щели находим
рюкзак. В нем гвозди и веревка. Больше ничего... Сомнений не
осталось: товарищи погибли. Видимо, их захватила лавина.
— Там воп па скале вроде площадка... Надо бы тур выложить
и имена высечь па камне,— говорит Василий Николаевич, кивнув
головою в сторону легки! скалы.
С минуту длится скорбное молчание.
Затем мы взбираемся па скалу и собираем плиты для
могильного тура.
Вдруг епцзу долетел выстрел. Нашим следом быстро
поднимался человек, таща за собой какой-то груз.
— Никак Афанасий! — сказал Гепиадпй.— Не случилось ли
еще какой беды?
Афанаспй, заметив нас, остановился, снова выстрелил и стал
махать руками, кричать.
— Люди там!.. Люди!.. — наконец разобрали мы.
— Где? Какие люди? — кричал, в свою очередь, Василий
Николаевич.
— На Алгычане, на самом верху.
Мы побежали вниз, падая, кувыркаясь.
— Я же говорил, пе такие ребята, чтобы погибнуть! — кричал
Геннадий.
Афанасий передохнул и стал рассказывать:
— Как только мы палатку поставили, Николай и говорит:
«Смотри, однако, на Алгычане дым!» Я посмотрел — и верно,
дым. Вот и побежал сюда. На таборе захватил ящик с
продуктами, взял веревок, может, нужно будет.
— Не перед пургой ли курятся сопки? — перебил я его.
— Хо... Я что, дым не знаю? Говорю, люди живут на
Алгычане. Надо пдти туда, стрелять, пусть услышат.— И,
перезарядив ружье, он выстрелил.
Сверху послышался протяжный гул. Меньше чем через
минуту он повторился, еще и еще.
Геннадий схватил за плечо Василия Николаевича.
— Слышите, камни бросают? Значит, верно, живы...
Теперь, как никогда, нужно было торопиться к ним, к нашим
попавшим в беду товарищам. Никакие препятствия или преграды
не могли уже задержать нас.
Мы кинулись вверх. Какая крутизна! Нам бы ни за что не
взобраться без специального снаряжения, если бы под нашими
ногами не было свежего, еще не заледеневшего снега. Над /Нами
с двух сторон возвышались скалы, а выше виднелись утесы и
глыбы разрушенных стен, чудом удерживающихся на склоне
гольца. Там-то и зарождаются обвалы, потрясающие Алгычан и
сдирающие с гольца зачатки растительной жизни.
399
День принес тепло. Василий Николаевич шел впереди,
отмеряя крутизну мелкими шагами. За ним мы тянули на веревке
лыжи с грузом.
— Доберемся вон до того выступа и отдохнем,— подбадривал
Василий Николаевич.
Чем выше, тем чаще попадались затвердевшие передувы.
Трудно стало выбирать ступени. Ноги скользили, рукам не за что
ухватиться.
Наконец мы у уступа, но Василий Николаевич, забыв про
обещанный отдых, продолжал карабкаться дальше, торопился,
местами полз на животе, оставляя на снегу отпечатки вдавленных
пальцев.
— Вон на плиту взберемся, там легче будет... А ну, вперед...
Так, не отдыхая, забыв про усталость, мы взбирались все
выше и выше. До пика уже оставалось немного. Но путь
неожиданно преградила совершенно отвесная стена снежного надува.
Тут только мы догадались, что произошло с людьми на Алгычане.
Обвал, остатки которого лежали на дне лощины, зародился
именно здесь. Он оставил отвесную стену надува и отрезал наших
товарищей, находившихся на пике. Ни по спежной стене, ни по
скалистым бортам щели да и в других местах нельзя было
спуститься. Они остались обреченными на смерть, вдали от жилья,
на гольце.
— У-у-гу!..— закричал Геннадий.
Эхо отттолкнулось от ворчливых скал, скользнуло по откосам
в ущелье и, не вернувшись, заглохло.
Через минуту вверху загрохотали камни. Затем донеслись
ответные крики. Люди спустили пам камень с запиской,
привязанной к тонкой, сплетенной из лоскутков трикотажного белья
веревочке.
«Кто вы? — писали они.— Мы геодезисты, нас пятеро, попали
в беду, не можем спуститься. Сегодня дожгли последние
остатки пирамиды. Помогите, подайте веревку, мы седьмой день
голодные, совсем обессилели, есть тяжелобольной. Юшманов».
«Не волнуйтесь,— писал я.— Мы приехали разыскивать вас.
Рады, что все живы. Вяжем лестницу, через час подадим конец,
закрепите его, и мы поднимемся к вам».
Веревочная лестница без палок оказалась очень неудобной для
подъема, но все же нам удалось взобраться наверх. Четверо
товарищей поджидали нас у края надува.
Перед нами стояли люди, полностью истощенные, со
скуластыми лицами и до того черные, будто обугленные. Глаза у всех
ввалились и потускнели, губы высохли. Худое и костлявое тело
прикрывали лохмотья полусгоревшей одежды. Никого из них
распознать было невозможно.
— На кого же вы, братцы, похожи! — кричал Василий
Николаевич, загребая в свои объятия первого попавшегося и
прижимая к губам закопченную голову.
400
Говорили все разом, каждый торопился излить свои чувства.
К обреченным вернулась жизнь, и вершина Алгычана огласилась
радостными человеческими голосами.
— А где же Трофим Николаевич? — спросил я, заметив сразу
отсутствие Королева.
Все вдруг смолкли.
— Он плохой. Лежит. Думали, сегодняшней ночью умрет,—
тихо ответил кто-то из товарищей.
Почему-то казалось, что у Трофима не хватит сил пережить
радость, и, стараясь опередить время, я бегу по россыпи меж
крупных камней, прилипших к крутому склону пика. Долго ищу
жилье. Наверх выходят остальные.
— Вот и наша нора,— сказал Юшмаиов, показывая на
отверстие в сугробе.
Я пролез на четвереньках внутрь. Узкий вход шел глубоко
под скалу. Помещение было низкое, темное, изолированное от
внешнего мира каменным сводом и двухметровым слоем
заледеневшего снега. Через маленькую дыру в своде просачивался
слабый свет. Дыра, видимо, служила и дымоходом. Вскоре глаза
привыкли к темноте.
В углу на каменной плите, выстланной мхом, лежал Трофим.
Его ноги были завернуты в лохмотья, шея перехвачена ватным
лоскутом, на голове шапка. Скрюченное тело прижалось к
маленькому огоньку, поддерживаемому лучинками. Оп приподнялся на
локти, хотел что-то сказать, но хриплый кашель заглушил голос.
— Я узнал вас по шагам, только вы что-то долго поднимались.
Думал, не дождусь...
Трофим протянул мне костлявые руки, обтянутые черной
морщинистой кожей. Сухими губами он беззвучно хватал воздух.
В широко открытых глазах сомнение: он все еще не верил в наш
приход.
— Ты успокойся, мы сейчас унесем тебя отсюда, и все будет
хорошо.
Его подбородок судорожно задрожал от беззвучных рыданий.
Я прижал Трофима к себе и почувствовал, как его горячая
слеза прокатилась по моей щеке.
В нору влез Василий Николаевич.
— Сядьте ко мне ближе, согрейте немножко, у меня все
заледенело... Думал, пе увидимся...— И Трофим в изнеможении
опустился на холодную плиту.
Василий Николаевич стащил с него обгоревшие лохмотья и
надел свою телогрейку. Я подбросил в огонь пучок лучин.
Геннадий и Афанасий принесли продукты. Но Трофим отказался
есть. Огнем горело его тело, было слышпо, как хрипит у него в
легких.
— Пока работали, тепло стояло, бетон в туре хорошо
схватился, заканчивали постройку. А оно не тут-то было, случись обвал
да захвати нас на пике, когда тут, наверху, не осталось ни верев-
401
ки, ни топора, ни палатки...— рассказывал он тихо, часто
смачивая языком высохшие губы.— Бросились к надуву, но где же там
спуститься — отвесная стена. А снег твердый как камень,
голыми руками не взять. В одном месте увидели старые следы диких
баранов. Обрадовались. Ничего не оставалось, как рискнуть
спуститься их следом. Думали, все одно погибать... Ведь ни одежонки
на нас, ни куска хлеба, а помощи ждать неоткуда. Разобрали
пирамиду, спустили одно бревно к карнизу, где прошли бараны, по
бревну спустился туда я. А дальше — пропасть. Звери прошли
по выступу, им привычно... А нам нечего и думать. Стал
подниматься с карниза — и не могу. Не то оробел, или уж очень
скользким было бревно... Часа два мучились ребята. Пришлось снять с
себя белье, привязаться к бревну, только так вытащили меня.
А пока стоял на карнизе — место там продувное, холодно,— меня
и прошило ветром.
Хриплый грудной кашель то и дело прерывал его рассказ.
Трофим стонал от боли, поворачивался лицом к стене и подолгу
трясся от непрерывного кашля. Мы укрыли его потеплее своей
одеждой.
— Что-то надо было делать. Не хотелось сдаваться сложа
руки, хотя и не было надежды на спасение,— продолжал свой
рассказ Трофим все так же медленно и прерывисто.— Стали
убежище ладить, решили заховаться поглубже в россыпь, под
обломки, тут все же затишье, не так берет холод. Работали всю
ночь, ребята не растерялись, молодцы, к утру закончили. Лес
с пирамиды изломали и камнями раскрошили на лучинки.
Развели огонек, и ребята уснулн. Меня жаром охватило, как-то
нехорошо стало. А наверху ветер разыгрался. Чувствую, дует из угла,
где-то щель осталась. Вылез и, пока забивал снегом дыры, ослаб,
земля из-под йог выскользнула, перед глазами, показалось, не
снег, а сажа. Упал, но все же как-то добрался сюда и вот с тех
пор не встаю... Страшной кажется смерть, когда о ней думаешь и
когда она не берет тебя, а только дразнит. Ребята сжевали все,
ч;то подсильно было зубам. Ели ягель, обманывали желудок.
Огонь берегли, спали вповалку друг на друге. Чего только не
передумали! Обидно было, что пропадаем без пользы, глупо.—
Трофим вдруг стал задыхаться.— Тяжело дышать, колет... В груди
колет... Неужели конец?..
— Ты что, Трофим, с чего это ты помирать собрался? Выдей-
ка горячего чая, погрей нутро, легче будет. Я сухарек размочил,
пей,— захлопотал возле больного Василий Николаевич.
Трофим приподнялся, взял чашку. Но руки тряслись, чай
проливался. Пришлось поить его.
— Хорошо, спасибо, только сухарь как хина... И от чая совсем
ослаб. Видно, не жить,— сказал он, сжимая холодными руками
грудь.
Его губы дрожали, в глазах боль. Он продолжал говорить тем
же тихим голосом:
402
— Душно мне, отвалите камни, дайте воздуха...
Через полчаса мы одели Трофима и помогли выбраться из
норы.
Горы были политы светом щедрого солнца, миновавшего
полдень. Из-за прибрежного хребта краешком улыбалось нам
светлое облачко.
Трофим попросил вынести его на пик. Туда было всего
полсотни метров. Опираясь на тур — четырехгранный бетонный
столб,— он долго всматривался в синеющую даль необозримого
пространства. О чем он думал? О том ли, что эти горбатые
хребты, кручи, долины вскоре лягут на карту, что побегут по
ней голубые стежки рек, ручейков, зелеными пятнами
обозначится тайга? Только никому не прочесть на ней того, что
перенес тут с товарищами оп, Трофим Королев, во имя этой карты.
Вниз, к стоянке, спустились быстро. В палатке тепло. Василий
Николаевич вскипятил воду. Мы обмыли Трофима и уложили в
спальный мешок. После всего пережитого он впал в забытье,
метался в жару, бредил и непрерывно вздрагивал от затяжного
кашля.
Геннадий настойчиво стучал ключом, вызывая свои станции,
хотя до назначенного времени оставалось более двух часов. Erd
упорство закончилось удачей, и в эфир полетела радиограмма:
«Все затерявшиеся живы, находимся в лагере под Алгыча-
ном. Королев в тяжелом состоянии, срочно вызовите к аппарату
врача, нужна консультация».
Остальные из пострадавших нуждались лишь в нормальном
питании. Почувствовав тепло и присутствие близких им людей,
они понемногу стали приходить в себя.
Врачи по признакам определили у Трофима воспаление
легких. Болезпь протекала тяжело. Больной лишь изредка, и то
ненадолго, приходил в себя.
Через несколько дней мы снова вынесли на голец
строительный лес и воздвигли на пике пирамиду. Стоит она и сейчас на
зубчатой громаде Джугджурского хребта как символ победы
советского человека.
Болезнь Трофима очень тревожила нас. У него не
прекращались одышка и кашель. Температура упорно держалась выше
тридцати девяти. Утром и вечером у аппарата появлялся врач и
давал советы по уходу за больным. Мы пе могли не воздать
должное радиосвязи. Как она помогла нам спасти товарищей!
Восьмого апреля мы тронулись в обратный путь к бухте.
Теперь дорога нам была знакома, а дни стояли солнечные, теплые.
Для Трофима были сделаны специальные нарты с капюшоном, на
которых он мог лежать. Упряжку всю дорогу вел Василий
Николаевич. На крутых спусках и в опасных местах оленей
выпрягали и нарту тащили люди.
В бухту пришли на третий день. Трофима положили в
больницу. У него действительно оказалось воспаление легких. Хотя
404
теперь он находился под непосредственным наблюдением врачей
и в хорошей обстановке, жизнь его все еще была в опасности.
Ожидался кризис.
В день приезда я посетил председателя райисполкома и
вернулся в лагерь поздпо.
На второй день утром за нами прилетел самолет. На смену
Королеву прибыл техник Григорий Титович Коротков. Среди
привезенных журналов и газет я нашел два письма, адресоваппые
нам с Трофимом. Их писала Нипа Георгиевна. «Я вам не
отвечаю более года,— писала она мне.— Нехорошо, знаю. Вы меня
ругаете, конечно, плохо думаете. У меня умер муж, человек,
которого я тоже любила. Теперь, когда прошло много времени, я
смирилась со своим горем и могу подумать о будущем. Я
написала подробное письмо Трофиму, пе скрывая ничего, пусть он
решает. Я согласна ехать к нему. Если его пет близко возле вас,
передайте ему мое письмо. Остальное у мепя все хорошо. Трошка
здоров, пошел в школу. Ваша Нина».
Наконец-то можно было порадоваться за Трофима, если... если
это письмо вообще не запоздало. Жизнь Королева по-прежнему в
опасности. Но я знал, что письмо Нины ободрит больного,
поможет противостоять недугу.
Пока загружали машину, мы с Василием Николаевичем и
Геннадием пошли в больницу. Дежурный врач предупредил, что в
палате мы не должны задеряшваться, что больной, услышав гул
моторов, догадался о пашем отлете и очепь расстроился.
Трофим лежал па койке, прикрытый простыней, длинный,
худой. Редкая бородка опушила лицо. Щеки горели болезненным
румянцем. Видимо, наступил кризис. Больной ни единым словом,
ни движением не выдал своего волнения, хотя ему было тяжело
расставаться с нами.
— Нина Георгиевна письмо прислала, хочет приехать совсем
к тебе,— сказал я, подавая ему письмо.
— Нина?.. Что же она молчала так долго?..— прошептал он,
скосив на меня глаза.
— Она обо всем пишет подробно...
Он молча протянул горячую руку. Я почувствовал, как слабо
бьется его сердце, увидел, как неравномерно вздымается грудь,
и догадался, какие мысли тревожат его сейчас.
— Не беспокойся, все кончится хорошо. Скорее
выздоравливай и поедешь в отпуск к Нине.
Трофим лежал с закрытыми глазами. Собрав всю свою волю,
он сдерживал в себе внутреннюю бурю. На сжатых ресницах
копилась прозрачная влага и, свернувшись в крошечную слезинку,
пробороздила худое лицо.
— Мне очень тяжело... Трудно дышать...
Он хотел еще что-то сказать и не смог.
Затем открыл влажные глаза и устало посмотрел за окно.
Там виднелись мачты зимующих катеров, скалистый край бухты,
405
затянутый сверху густой порослью елового леса, и кусочек
голубого неба. До нас доносился гул моторов.
— Вам пора...— И он сжал мою руку.
Тяжело было расставаться с ним, оставить одного на берегу
холодного моря. Трофим уже давно стал неотъемлемой частью
моей жизни. Но я пе мог распоряжаться собой и должен был
немедленно возвратиться в район работ.
Мы распрощались.
— Задержитесь на минутку,— прошептал Трофим и попросил
позвать врача.
Когда пришел врач, Трофим приподнялся, просунул руку под
подушку и достал небольшую кожаную сумочку квадратной
формы с прикрепленной к ней тонкой цепочкой.
— Это я храню уже семнадцать лет. С тех пор как ушел от
беспризорппков. Здесь зашито то, что я скрыл от вас из своего
прошлого. Не обижайтесь... Было страшно говорить об этом,
думал, отвернетесь... А после стыдно было сознаться в обмане.
Евгений Степанович,— уже шепотом обратился он к врачу,— если я
не поправлюсь, отошлите эту сумочку в экспедицию. А Нине пока
не пишите о моей болезни...— И тут Трофим безвольно опустился
на подушку.
Евгений Степанович проверил пульс, поручил сестре срочно
сделать укол.
— У него стойкий организм. Думаю, что это решит исход
болезни. Но для полного восстановления здоровья потребуется
длительное время,— сказал врач.
Выйдя из больницы, я медленно шел по льду к самолету и
продолжал думать о Трофиме, об удивительном постоянстве его
натуры, которое позволило так долго хранить чувство к Нине,
сильной воле, которая пе покидала его и сейчас, в смертельно
трудные минуты. Горько думалось о том, что, может быть, ему
не придется вкусить того счастья, к которому он стремился всю
жизнь и которое стало близким только сейчас, когда жизнь его
висит на волоске. Заставили меня призадуматься и слова
Трофима о таинственной кожаной сумочке. Мне казалось, что я знал
все более или менее значительное о его тяжелом прошлом, знал
и о преступлениях, совершенных им вместе с Ермаком в
безрассудные тяжелые годы. Что же Трофим мог скрыть от меня?
Короткое со своим подразделением должен будет еще с
неделю задержаться в бухте, пока окончательно не придут в себя
спутники Трофима: Юшманов, Богданов, Харитонов, Деморчук.
К ним уже вернулась прежняя жизнерадостность. В молодости
горе не задерживается.
Через час самолет поднялся в воздух, сделал прощальный
круг над бухтой и взял курс на юг. Тринадцатого апреля в
полдень мы были в Зее.
Часть вторая
СРЕДИ БЕЗМОЛВИЯ
СНОВА С НАМИ УЛУКИТКАН!
В штабе затишье. Все подразделения уже далеко в тайге, и
странно видеть опустевший двор, скучающего от безделья кладовщика
и разгуливающих возле склада соседскпх кур. Необычно тихо и в
помещении. На степе висит карта, усеянная флажками,
показывающими место стояиок подразделений. Самую южпую часть
территории к востоку от Сектантского хребта до Охотского моря
занимает топографическая партия Ивана Васильевича Нагорных.
Севернее ее до Станового — геодезическая партия Василия
Прохоровича Лемеша, на восточном крае Алданского нагорья —
Владимира Афанасьевича Сипотенко. Как только наступит тепло, все
флажкп придут в движение, до глубокой осени будут
путешествовать по карте, отмечая путь подразделений.
Южные ветры все настойчивее бросают на тайгу тепло. В
полуденные часы темнеют тополя, наполняя воздух еле уловимым
запахом набухающих почек. С прозрачных сосулек падают со
стеклянным звоном оттаявшие капли влаги. На крышах сараев, по
частоколам, на проталинах дорог уже затевают драки воробьи.
Только и слышен их крик: «Жив, жив, жив!» Подумаешь, какое
счастье!
Апрель и часть мая пришлось провести в штабе. Поездка в
тайгу откладывалась до полного выздоровления Трофима. Из Аяна
приходили скупые вестп, и я все время жил под страхом потерять
близкого друга.
Время тянулось медленно и скучно. Василий Николаевич
истосковался по лесу, по палатке, по костру, по тяжелой котомке,
ходит как тень. Бойка и Кучум встречают меня хмуро, как чужого.
Надоело им сидеть на привязи, расчесывать когтями слежавшуюся
шерсть на боках. Скорее бы к медведям, к свеженине!
407
Наконец-то пришла от врача долгожданная телеграмма. Через
неделю Королев выписывается из больницы, потом пойдет в
отпуск. Мы стали готовиться к отъезду. Это, кажется, был самый
счастливый день, когда можно было простить обиду, оскорбления,
когда ничего тебе не жалко, когда ты мог бы на прощанье
расцеловать самого злейшего врага. Мы еще не вылетели, а думы уже
там, за сотни километров от жилых мест...
С какой завистью провожали нас друзья, собравшиеся на
аэродроме!
Только в одиннадцать часов самолет поднялся в воздух.
Летели высоко. Под нами облака. Словно волны разбушевавшегося
моря, они перегоняли друг друга, мешались и, вздымаясь, надолго
окутывали нас серой мглой. От напора встречного ветра машину
покачивало, и казалось, летит она не вперед, а плывет вместе с
облаками назад. Далеко впереди, точно упавшая на облака глыба
белого мрамора, виднелся величественный Становой, облитый
солнцем.
Скоро внизу, в образовавшихся просветах, показалась долина
Зеи, багровая от весенних ветров и тепла. Еще через несколько
минут облака поредели, и я узнал устье Джегормы, куда в
прошлом году привел меня слепой проводник Улукиткан.
Ниже Джегормы, в двух километрах от слияния ее с Зеей,
широкая коса — место посадки. Никого на ней нет. Летчик
разворачивает машину, заходит сверху, «падает» на галечную дорожку.
Пустынно и одиноко на берегу. Мы разгружаем машину.
Наши проводники, Улукиткан и Николай Лиханов, уже давпо
прибыли на реку Зею с озера Лилимун. Они поселились на устье
Джегормы, вдали от лагерного шума. Там среди безмолвия тайги
старики чувствуют себя прекрасно. Им не надоедает одиночество,
тем более в лесу, уже опаленном вссешшм теплом. Но мы знаем,
они с нетерпением ждут пас, чтобы отправиться в далекий путь.
Я иду к ним, это недалеко от площадки. Бойке и Кучуму тут
все знакомо с прошлого года. Они бегут впереди, минуют
скальный прижим, скрываются в зарослях. И мы видим, как там
вспыхивает дымок, выдав стоянку каюров.
Меня догоняет Василий Николаевич. После города не могу
надышаться свежим воздухом. Чувствую, как он будоражит всю
кровь и каждый глоток его вливает бодрость. Глаз не оторвать,
не наглядеться на зеленые кружева гибких тальников, на лес,
обрызганный белым черемуховым цветом, на далекие холмы,
прикрытые плотным руном бескрайней тайги. Все живое ликует,
дразнится, пищит, прославляя весну. И над всей этой обновленной
землею стынет далекое голубовато-свинцовое небо.
Мы только миновали прижим, как из леса вышло стадо оленей.
Животные беспорядочной толпою, толкая и обгоняя друг друга,
спустились по каменистой осыпи к реке, стали пить воду. Следом
за стадом выбежала молоденькая самочка. Увидев нас, она
внезапно остановилась. На морде — недоумение. Что-то знакомое во
408
всей ее изящной фигурке, в манере ставить размашисто ноги,
в приподнятой высоко и повернутой к нам голове, в черных
озорных глазах.
— Майка! — обрадованно кричит Василий Николаевич.
Теперь узнаю ц я.
— Майка, Майка! — зову ее. Шагаю к ней, ищу в кармане
лакомство, хочу напомнить ей о себе.
Майка вздрогнула. Секунда — и она, подняв еще выше голову
и прижав уши, с криком бросается ровными, упругими скачками
к табуну, несется быстрее лани. Вскакивая в воду, оленушка
поднимает столб серебристой пыли и замирает, снова повернувшись
к нам, вся настороженная, довольная.
— Она совсем повзрослела! — ласково заметил Василий
Николаевич.
— Обидно, не узнала.
А мы-то все помним. Родилась она прошлой весной в походе
на речке Кунь-Манье и первое свое путешествие совершила на
нарте со связанными ногами, завернутая в старенькую дошку
Улукиткана. Через два дня Майка уже бегала и привлекала
всеобщее внимание. Но она никогда не любила даже ласкающие ее
человеческие руки. В ней больше, чем в других оленях,
передался гордый дух предка — дикого сокжоя.
Улукиткан человек немного суеверный. Этому способствовали
условия, в которых он жил, дикая природа, безлюдье. Старик
убежден, что новорожденный телепок приносит эвенку счастье.
В прошлом году он пе расставался с Майкой, трогательно
заботился о ней, как о ребенке. Даже когда старик ослеп в походе и врачи
вернули ему зрение, он был убежден, что это сделала Майка.
Улукиткан и в этом году взял ее с собою, надеясь, что она
оградит его от бед.
Навстречу бегут собаки. За ними показываются старики. Вот
и снова встретились! Как дорог мне этот маленький, похожий на
усохший пень человек с заиндевевшими от седины волосами на
голове, с проницательными глазами, одетый в старенькую дошку.
Он прижимается ко мпе, и слышно, как часто бьется его сердце.
— Я думаю, напрасно мы тут живем. Пошто так долго не
приезжали? — говорит он с болью и тоскою.
— Задержались, Улукиткан, Трофим тяжело болел. Теперь
выздоравливает.
Я обнимаю Николая. На его плоском лице радость.
— Куда след поведем? — не терпится Улукиткану. Его явно
беспокоит этот вопрос.
— К Становому и от Ивакского перевала повернем на запад
по хребту.
— Э-э! — удивился старик.— Опять худой место выбрал. Туда
люди еще не ходи.
— Поэтому мы туда и идем!
— Какое дело у тебя там?
409
— Надо посмотреть что это за горы, какие вершины, можно
ли пройти туда с грузом на оленях и с какой стороны, где лучше
устроить лабазы. После нас на Становой пойдет много отрядов,
мы должны наметить их маршруты и определить место работ.
— Тогда пойдем. Ты только не забывай, что сказал Улукпт-
кан, место там худой, тропы нет, кругом стланик, камень,
пропасть.
Через два часа мы поставили свои пологи рядом с палаткой
проводников, разожгли костер... И тут мы с необыкновенной
ясностью почувствовали, что переступили границу, за которой нас
ждет неизвестность и иная жизнь.
Кажется, ничто не омрачает этот первый день нашего
путешествия: небо чистое, воздух прозрачный, дали доступны
желаниям.
Василий готовит обед. Соскучился он по тайге, по костру, по
лагерной суете, по просторному безоблачному небу, по вольной
дсизни, по тропе. Приятно смотреть, как все горит в его руках и с
его лица не сходит радостная улыбка.
А вокруг весна... Лес дождался тепла. Росою умылись кусты,
п от них повеяло свежим листом. В перелесках веселый березовый
хоровод — не наглядишься! Зеленой травой опушились полянки,
и над ними не стихает птичий перезвон. Всюду жизнь, и с первого
дня ее пробуждения она вступает в борьбу за свое существование.
И ты невольно заражаешься этим весенним порывом, тянут тебя
таежные чащи, снежные вершины гор, глушь и дали. Почему не
вечно на земле весна?
Когда мы заканчивали обед, собаки лежали на песчаном
бугорке рядом с палаткой: Кучум, сытый, довольный, растянувшись
во всю длину, грелся на солнце, а Бойка заботливо искала в его
лохматой шубе блох. Но вдруг обе вскочили.
— Кого опи там увиделп? — сказал Василий Николаевич,
кинув рыбью голову в сторону собак.
Он оставил кружку с недопитым чаем, встал. Поднялся и я.
Бойка и Кучум, насторожив уши, готовы были броситься внпз по
реке. Оттуда долетел легкий всплеск волны и затяжной скрип.
— Кто-то плывет,— пояснил Лиханов, и мы все четверо
вышли к реке.
Из-за мыса показалась долбленка. Она свернула в нашу
сторону и медленно поползла вдоль каменистого бережка навстречу
течению. Впереди, к нам спиной, сидела женщина, натужно работая
веслами. Вода под лодкой в лучах солнца кипела плавленым
серебром, и от каждого удара каскады брызг рассыпались далеко
вокруг. Кормовым веслом правил крупный мужчина.
— Что за люди, куда они плывут? — спросил я Лиханова.
— Делать тут человеку нечего, зачем они идут — пе знаю.
Лодка, с трудом преодолевая течение, приближалась к нам.
Теперь можно было и по одежде и по лицу мужчины угадать в
незнакомцах эвенков.
410
— Это Гаврюшка Бомнакский,— сказал Лиханов,— где-то у
наших проводником работает.
Лодка развернулась и с ходу врезалась в берег, вспахав
размочаленным днищем гальку.
— Здорово, Улукиткан! Смотри-ка, опять сошлись наши
дороги с тобой,— сказал кормовщик, растягивая зубастый рот.
— Здорово, здорово, Гаврюшка! — ответил тот.— Чего тут
воду мутишь?
— Смотри хорошо, воду мутит моя жена, да что-то плохо,
видно, весла малы, надо бы уже на месте быть, а мы только до
Джегормы дотянулись.
Мужчина с полным равнодушием достал кисет и стал
закуривать.
— Вы что не сходите на берег, разве ночевать не будете? —
спросил Василий Николаевич.
— Нет, дальше пойдем. Надо добраться до места.
— Далеко ли?
— Однако, двадцать, а то и больше кривунов будет — далеко...
— Тогда чайку попейте, дня еще много, успеете.
— Спасибо, близко за мысом такое дело было... Мы у
инженера работаем, звезды смотрим. Он на оленях вперед ушел, а мы на
лодке тащимся.
— У астронома Новопольцева работаете? — спросил я.
— Во-во, Новопольцева. Ты знаешь? Ему помощница девка
Нина.
— Да, да, Нина.
Между ним и Лихановым завязался разговор на родном языке.
И пока они выпытывали друг у друга новости, я рассматривал
гостей.
Женщина была маленькая, щупленькая и чуть-чуть
сгорбленная. Она повернулась к нам, но на ее обветренном до блеска лице
не появилось сколько-нибудь заметного любопытства. Мы молча
рассматривали друг друга. Она, казалось, ни о чем не думала.
В ее сжатых губах, в уставших руках, загрубевших от воды и
весел, даже в складках попошеппой одежды чувствовалась
чрезмерная усталость. Маленькие черные глаза, выглядывавшие из-за
густых ресниц, были переполнены покорностью.
Женщина, не отрывая взгляда от нас, достала из-за пазухп
трубку с прямым длинным чубуком. Муж бросил ей кисет с
махоркой. Не торопясь, все с тем же спокойствием она закурила.
Затем, откинувшись спиной на груз, долго смотрела в голубеющее
небо. Ласковые лучи солнца скользили по ее плоскому лицу,
ветерок бесшумно шевелил черные волосы. В руке сиротливо
дымилась забытая трубка.
Мужчина сошел на берег и подал всем нам поочередно свою
костлявую руку. Это был на редкость среди эвенков высокий
человек, узкоплечий, сутуловатый. С шершавого лица сбегала
жиденькая бороденка, примятая у подбородка. Нос казался вдавлен-
411
ным в прямое, сильно скуластое лицо. Руки у него невероятно
длинные, мешали ему. Говорил он медленно, с трудом выжимая
слова. Они уселись с Лихановым на гальке и, как уже принято
при встрече, подложили в трубки свежего табаку, закурили.
Николай стал рассказывать первым. Гаврюшка слушал его
внимательно, изредка вставляя слова в повествование
собеседника. Затем наступил его черед. Он оживился, энергично
жестикулировал руками, часто обращался за подтверждением к жене, и
та покорно кивала головою.
Долго дымились трубки. Разговор то смолкал, то
возобновлялся с новой силой, и, будто слушая новости, речная волна лениво
перебирала береговую гальку.
Солнце пошло на убыль. Стало прохладнее. С востока давила
распластавшаяся над лагерем туча. Гости забеспокоились.
— Однако, торопиться надо, как бы дождь не упал,— сказал
Гаврюшка, поднимаясь и выпрямляя длинные ноги.
Мы оттолкнули лодку. Женщина на прощанье молча кивнула
нам головой, лицо ее по-прежнему выражало печаль. Она взяла
весла и теперь казалась еще более маленькой, еще более покорной.
От первого удара веслами долбленка вздрогнула, закачалась и,
зарываясь носом в быстрину, поползла вверх, вдоль берега. Как-
то странно было видеть на гребнях эту щупленькую женщину
рядом со здоровенным мужиком, сидящим на корме почти без
дела, в роли повелителя. Привычным движением она толкала
лодку вперед, беспрерывно то сгибая спину, то выпрямляясь.
Василий Николаевич не выдержал.
— Эй ты, Гаврюшка! — крикнул он вдогонку.
Как липло к нему это имя! Тот обернулся, и жепщииа
перестала грести.
— Чего же ты жепу па весла посадил, а сам, лоботряс, сел
на корму?
— Ей-то что, греби да греби, а мне думать надо, как жить,—
донеслось из лодки.
С неба обрушились тяжелые раскаты грома и, дробясь,
покатились к горизонту. Долбленка уходила медленно вверх по Зее.
Мы стояли и смотрели, как под ней мешалась жидким хрусталем
взбитая тяжелыми веслами вода.
Стоянку накрыл мелкий моросящий дождь. Птицы и
насекомые попрятались в своих незатейливых убежищах, но не молчали,
продолжая весеннюю перекличку. В природе чувствовалось
оживление — значит, дождь ненадолго.
Действительно, побарабанил он по палатке, взбаламутил ручьи
и, убегая на запад, утащил за собой послушные тучи. На небе
появились голубые проталины, и день продолжался в песнях, суете,
в любовных играх.
Скоро вечер. Мне не сидится в палатке. После дождя должна
быть хорошая видимость. Ну как удержаться, не взойти на сопку
и не взглянуть на окружающую нас тайгу?!
412
В лесу сыро. С веток гулко падают на землю тяжелые капли.
В прохладном воздухе душок нагретых гнезд и старых дупел. Под
ногами крутой подъем по мокрому ягелю, плешинами
прикрывшему камепистый склон сопки. А позади солнце уже коснулось
нижним краем своей колыбели.
Вот и вершина. Я усаживаюсь поудобнее на камень и достаю
бинокль. Смотрю в сторону Станового, спрятанного за
взлохмаченными грядами ближних гольцов. Взору открылась широкой
панорамой тайга. Куда ни глянешь, все лес и лес. По нему
разметались косы тонких болот да мелкие россыпи холодных озер. Из
вечерней мути через обожженные закатом мари, бугры, перелески
ползет Джегорма, тайком подкрадываясь к Зее. И там, где она,
выгибаясь в последнем усилии, вырывается из объятий тайги,
чтобы слиться с Зеей, дымится лагерный костер — единственное
пристанище человека на всем видимом с сопки пространстве.
Я поворачиваюсь к убежавшему солнцу. Лиловым сумраком
наполняются провалы. Всхолмленную равнину, ограниченную с
запада высокими грядами гор, нижут ручьи. Озера вспухли,
выплеснулись из берегов. Земля линяет буроватыми пятнами. По
распадкам, в ельнике белеют снежники. А ближе по дну широкой
долины полноводьем беснуется Зея, ревет, точит нависшие
карнизы левобережных скал. В схватке с гранитом волны дыбятся, хле-
Щут друг друга и, отступая, уходят гигантскими прыжками в
невидимую даль.
А за рекой, от каменного русла до далеких гор, распласталась
ширь лиственничной тайги, прошитая жилами студеных ручейков.
Неожиданный шорох привлек мое внимание. Метрах в десяти
вижу серый комочек. Он вдруг вытянулся, стал свечой. Это заяц
Как же не обрадоваться! Значит, здесь я не один. Видимо, и он
вышел сюда, на вершину сопки, полюбоваться закатом. Зверек
косит глазами на узкую полоску дотлевающего горизонта и прядет
длинными ушками. «Тоже что-то соображает!» — думаю я и
тихонько свищу. Два прыжка — и заяц возле меня. Сижу не
шевелясь. Смотрю в упор ему в глаза. Чувствую, как губы мои
растягиваются в улыбке, давит смех. А косой замер свечой, на морде
недоумение: что, дескать, это такое — пепь или опасность? А сам
носом тянет воздух, шевелит жиденькими усами,
присматривается, не может вспомнить, было ли тут раньше такое чудо.
Вдруг еще прыжок, и заяц затаился между камней, прижав
плотно к спине уши. Я еще не разгадал, что с ним случилось, как
снизу взвился ястреб, пронизав посвистом застывший воздух.
Замирая над нами, хищник быстро-быстро трепыхал острыми
крыльями. «И ты перед сном сюда заглянул!» — прошептал я.
Одно мгновенье, и ястреб, заметив меня, исчез во мраке,
оставив позади себя лишь шум упругих крыльев. Уши у зайца
зашевелились, приподнялись и в напряжении как-то смешно
растопырились. Осторожно приподнявшись на передние лапы, он
осмотрелся п бросился в чащу.
413
Далеко в потемневшей тайге бубнит филин. Со скал к реке
ползет туман, расстилаясь низко над водою. На пушистых
лишайниках лежит еще нежно-розовая пленка исчезнувшей зари, а уж
тьма затянула вершины.
Пора возвращаться в лагерь.
В этот вечер мы договорились идти двумя группами. Я с
Василием Николаевичем отправляюсь на лодке вверх по Зее. По
пути посетим астрономов, проверю их работу и договорюсь о
дальнейшем их маршруте. Улукиткан же с Николаем и Геннадием
захватят весь груз и пойдут окружным путем по Джегорме на Му-
тюкп и дождутся нас на Зее.
Все утро следующего дня мы с Геннадием просидели на
радиостанции. Мне надо было связаться с полевыми подразделениями,
разбросанными по этому безлюдному краю.
Когда выбрались из палатки, солнце было уже высоко.
Проводников с оленями все еще нет. Собаки слоняются на берегу, не
зная, куда себя девать. Дотлевает забытый всеми костер, над ним
раздается стенание одинокого комара. А из тайги, разомлевшей
от теплых южных ветров, от первых весенних дождей, от солнца,
несет пахучей прелью, слежавшимися мхами, запахом отогретой
коры и еще чем-то ласковым и дразнящим.
Из лесу пришел Лиханов. За плечами у него ружье. В поводу
связка оленей.
В руках он держит наполненную чем-то шапку, бережно
прижимая ее к животу.
— Ягод принес? — спросил я.
— Яйца,— сказал он, привязывая к лесине оленей.
— Яйца?.. Откуда ты их взял?
— В тайге нашел, смотри... Они все свежие.— II каюр
раскрыл предо мною шапку.
В ней лежало шесть яиц величиною почти с куриные, светло-
пепельного цвета, с мелкими крапинками на утолщенной стороне.
— Что ты смотришь? Не узнаешь? Глухариные,— добавил
Лиханов.
— Узнаю и удивляюсь. Зачем разорил гнездо? Отнеси
обратно.
— Что ты! — запротестовал он.— Они еще лучше домашних!
Поправляй огонь, мы сейчас их сварим.
— Нехорошо, Николай! Разве ты не понимаешь, что из
каждого яйца вылупился бы глухарь?
— Это меня Улукиткан научил.
— Чему научил?
— Яйца собирать.
— Вот уж этому я не поверю! Улукиткан без надобности
веточку в тайге не сломит, а ты говоришь — учил гнезда разорять!
Николай хитровато сощурил глаза.
— Старик шибко мастер искать яйца, лучше лисы. А оттого,
что он их собирал, глухарей не меньше родилось.
414
— Ты, я вижу, шутками хочешь отделаться. Верни яйца в
гнездо.
— Не серчай! — И его толстые губы растянула добродушная
улыбка.— Каждая птица хорошо знает, сколько доляшо быть в
гнезде яиц, чтобы бросить нестись. Но она пе умеет их считать.
Если понемногу таскать у нее яйца, не все сразу, а оставлять
одно-два, птица не догадается о пропаже. Она будет нестись, пока
в гнезде не станет их столько, сколько нужно. Это правда.
— Но ведь капалуха не может бесконечно нестись!
— И то верно. Нужно знать, когда брать. А за капалуху ты не
горюй: ей делать нечего, пусть маленько поработает на нас.
Курица не умнее ее, а сколько яиц дает, а?
С реки прибежали собаки. Следом за ними показался Василий
Николаевич. На горбу у него мокрая сеть, в правой руке на ку-
канке бились липкими хвостами рыбы.
Он принес с собою в лагерь живой, дразнящий запах свежих
огурцов — так пахнут только что пойманные сиги, это их
природный запах.
Увидев яйца в шапке Николая, Василий Николаевич
обрадовался.
— Мы как сговорились с тобою, Николай: ты яиц принес, а я
рыбы, да еще и зеленого луку для оформления,— сказал Василий
Николаевич и, повсрпувшись к палатке, громко крикнул: —
Геннадий, быстро сюда!
Тот высунул стриженую голову в просвет п заулыбался во весь
рот.
— Вот это да-а-а! — протянул он нараспев.
— Что да?
— Рыба!
— Ты очисть пару и на сковороду, только накали ее пожарче,
чтобы сиги с корочкой получились, да и зальешь их яйцами. Так,
что ли, Николай?
— Яйца с рыбой — шибко хорошо! — ответил тот.
Мы с Василием Николаевичем развесили на солнце сеть. Я стал
выбирать из нее мусор, а он занялся починкой. Сетка-одностенка,
старенькая, вся сопрела, в заплатках, второй год с нами
путешествует. Пора бы выбросить, надоело чинить, да уж больно липнет к
ней рыба. Диву даешься — смотреть пе па что, а в воду опустишь —
словно оживет. В других сетях пусто, а в пей непременно добыча.
Видно, большой мастер плел ее дель и сделал точную посадку.
— Рыба пошла,— говорит Василий Николаевич, ловко работая
челноком.— Валом валит, торопится, будто ее кто гонит... А
подумаешь — и у нее своя забота. Хариусы да всякая мелюзга
спешат к вершине ключей, там им летовать безопаснее, не каждый
хищник туда по мелководью доберется. Какая покрупнее рыба —
кормистее места хочет захватить. А линок икру несет, к мелким
перекатам прибивается, нереститься. Вот она что, весна-
то, делает! Не зря говорят: она и мертвого расшевелит.
415
— Таймень в Зее есть? — перебил я его.
— А как же, есть. Тут его дом: ямы большущие и корма
вдоволь. Утром вышел я на реку, зарю проводить, а он, окаянный,
с баловства, что ли, близ берега вывернулся эко здоровенный,
что бревно, хвостом как мотанет, всю заводь, дьявол, взбаламутил.
Какая поблизости рыба была, веришь, с перепугу поверх воды
дождем сыпанула. То-то, боится тайменя... На спиннинг этакого
бы жеребца поддеть, не то запел бы он на быстрине, долго
уговаривать пришлось бы...
— Вода посветлеет, попробуем, авось какого-нибудь и
обманем.
А в это время Геннадий, красный, вспотевший, дожаривал
рыбу. Густым, сочным паром клубилась сковорода. Запах острой
смеси перца, масла, лука и крепко поджаренного сига окутывал
лагерь. Кучум, примостившись рядом с поваром, голодными
глазами наблюдал, как на сковороде пузырилась мутная подлива,
и изо рта его тянулась до земли двумя прозрачными нитями
слюна.
— Ты, Геннадий, долго будешь мучить нас? — кричит
Василий Николаевич.— Ишь, распустил запахи!
— Готово, можно завтракать.— И повар, смахнув рукавом с
лица крупинки пота, поставил дымящуюся сковороду на хвойную
подстилку.
Улукиткан привел оленей, и мы сели за «стол».
После завтрака сворачиваем лагерь, распределяем груз.
Мы с Василием Николаевичем стаскиваем свои вещи в лодку.
Улукиткан достает из потки лосевую сумочку с рукавицу,
наполненную солью и увешаипую но шву когтями рыси и белохвостою
орлана. Он трясет ею в воздухе, и когти, ударяясь друг о
дружку, гремят, как побрякушки. Олени вскакивают, разом бросаются
на звук, окружают старика, тянутся черноглазыми мордами к
сумочке. Но старик продолжает трясти сумочкой, косит глаза на
ельник. Вижу, там из сумрака, из-за толстых стволов осторожно
вышагивает крупный олень с огромной короной черных рогов на
голове. Его соблазняет дребезжащий звук когтей. Он знает, что
это значит, выходит из лесу, но вдруг пугливо шарахается
обратно в ельник. Однако далеко не убегает, желание полакомиться
солью заставляет его задержаться.
— Баюткан совсем дикий,— не без гордости говорит
Улукиткан.
Он стоит весь на виду, полуоборотом к нам, на редкость
красивый олень, могучий и осторожный, как его отец — дикий сок-
жой. Широкая грудь перехвачена упругими мышцами, сухая,
будто точеная, голова украшена черными навыкате глазами с
краешком голубого белка. Ноги тонкие, сильные. Весь поджарый,
как тренированный бегун. А в позе что-то дикое, непокорное.
416
Улукиткан передает мне сумочку, сам вытаскивает из груза
маут — тонкий, метров двенадцать длиною круглый ремень,
употребляемый как аркан для ловли оленей. Старик по привычке
проверяет, насколько надежно прикреплено к концу ремня
металлическое кольцо, накидывает маут на правую руку небольшими
кругами, и потому, как легко и ровно вьются кольца маута, можно
наверняка сказать, что арканом старик владеет в совершенстве.
Глаза его приковывает Баюткан. Тот все еще стоит в ельнике, но
теперь его уже не соблазняют звуки когтей и, кажется, не
привлекает соль. Он настороженно следит за стариком, точно
догадывается, что должно сейчас произойти.
Улукиткан прячется за толстой лиственницей, держа
наготове маут. Мы обходим Баюткана полукругом с тыльной стороны.
Он поворачивает голову в нашу сторону, прядет ушами. Секунду-
две стоит, спружинив спину, и бросается в тайгу, будто
спугнутый выстрелом. Слышится глухой топот и хруст веток под
тяжелыми прыжками. Пугливым взглядом Баюткан окидывает
лесной сумрак, шарахается между стволов, летит по просветам,
но всюду люди. К нему присоединяется Майка. Оба бросаются
очертя голову в чащу, но и тут на пути встает мощная фигура
проводника Николая. Баюткан вдруг поворачивает назад и
замирает. Весь собранный, как перед поединком, он долго косится на
лиственницу, за которой таится Улукиткан. Майка смешно
копирует его. Олени у дымокуров поднимают любопытные морды. Мы
бесшумно, не торопясь сжимаем кольцо...
Баюткан неожиданно и смело рванулся навстречу опасности,
мелькнул рыжей тенью между стволов, понесся с закинутыми
назад рогами мимо Улукиткана, гордый, неустрашимый. Бойко
свистнул маут, нагоняя одичавшего оленя, и едва только ремень лег на
шею, как животное, словно увидев перед собою пропасть,
остановилось, глубоко занозив в рыхлую землю все четыре ноги.
Он не сопротивлялся, даже не тряхнул головою, не попытался
сбросить еле державшийся на нем конец аркана. Улукиткан,
набирая руками маут, смело подошел к Баюткану, надел узду,
привязал к березе. В одно мгновенье в нем не осталось ни дикой
гордости, ни страха; он стоял покорный человеку, и это несколько
разочаровало меня. Но ненадолго.
...Вести большой аргиш по тайге — дело сложное и даже не
каждому эвенку доступное. Его тайны известны только опытным
каюрам. Кроме всего прочего — умения угадывать путь, находить
броды через большие реки, добывать себе пищу в пути,—
проводник должен уметь вьючить оленей. Это самое главное. От того,
как хорошо он зпает своих животных, как подогнаны седла, с
какой точностью уравновешены полувьючки, олени при одних и тех
же условиях могут работать годы и могут через месяц выйти из
строя.
Улукиткан к оленям привык с раннего детства. Вначале он
кочевал по тайге в люльке, перекинутой с полувьючкой через спину
14 гр. Федосеев, т. i
417
учага, позже — привязанным ремнями к седлу. В семь лет он уже
правил упряжкой. Уже тогда Улукиткан понял, что без оленей
эвенку не прожить в этих скупых, безлюдных дебрях, и он унес
с собою в долгую жизнь любовь и заботу к этим трудолюбивым и
покорным животным. С Улукитканом можно кочевать все лето по
тундре, ломать захламленную тайгу, подниматься на высоченные
перевалы, и его олени будут выглядеть к концу путешествия
бодрыми, резвыми, сытыми. Какая великая сила — человеческая
любовь и ласка!
Еще раз пьем чай. Укладываем посуду в потки. Но прежде
чем начать вьючить оленей, проводники внимательно
осматривают животных: ощупывают их спины, тонкие жилистые ноги,
заглядывают в глаза, точно силясь определить характер каждого из
них. Затем связывают друг за другом в строгом порядке: за
сильным привязывают слабого, за слабым — сильного, и так все
двенадцать оленей в связке получили свои места до конца лета.
Вьючить легче вдвоем. Улукиткан берет себе в помощники
Василия Николаевича, а Николай — Геннадия. Делим весь груз
между проводниками, а те, в свою очередь, распределяют его
между своими оленями, тоже напостоянно. На все это уходит
много времени.
Первый день путешествия всегда хлопотлив, и важно, чтобы
караван в этот день, хотя бы к вечеру, тронулся с места,
непременно тронулся бы.
Наконец-то вьюки готовы.
— Почему ты, Улукиткан, не привязываешь Баюткана к
оленям? Разве он пойдет без груза? — спросил я, любуясь гибким
станом сына дикого сокжоя, его ветвистыми рогами.
— Он как шайтан, его вьючить беда, да все равно
завьючим! — отвечает старик с явной гордостью.
Я подвожу Баюткана к грузу. Улукиткан берет у меня из рук
повод, захлестывает петлею край морды оленя, клонит к земле его
голову.
— Так, крепко держи, да смотри, может ударить,— говорит
он, передавая мне повод.
Олень раздувает ноздри, выкатывает ошалело глаза, пугливо
озирается на лежащие перед ним потки. Старик и Василий
Николаевич поднимают их вместе с седлом, нацеливаются набросить на
спину Баюткану. Тот вздымается свечою, бьет передними ногами
по пустому воздуху, падает грудью на меня, снова поднимается
свечою. Вмиг в нем пробудился дикий нрав. Но нас трое...
Через пять минут он был завьючен.
Теперь повод в руках Улукиткана. Олень весь начеку,
пружинит ноги. В глазах непокорность, гнев. Точно выждав момент,
когда у нас ослабла напряженность, он вдруг огромными прыжками
бросается вперед, беспрерывно дает козла, пытаясь сбросить вьюк,
сбить бегущего рядом с ним старика.
Тут уж он повольничал!
418
Когда мы готовы были отправиться в путь, Лиханов сделал на
дереве затес. Под ним он укрепил горизонтально ерниковую
сеточку и привязал на ниточку дециметровую палочку рогульками
вниз. Мы знаем, что первое означает: «Ушли далеко, не
вернемся», а второе: «На этой стоянке утерян один олень».
Караван тронулся, закачался по березовому перелеску и
скрылся в зеленой береговой чаще.
— Мод... мод... мод...— донесся до слуха знакомый голос Улу-
киткана, подбадривающий оленя.
Проводить нас с Василием Николаевичем прилетели три
ворона. Рассевшись по вершинам деревьев, птицы воровски
осматривают стоянку, что-то нетерпеливо бормочут. До этого я их не
видел. По каким же признакам они узнали, что люди покидают берег
Джегормы? Позднее к ним присоединился и осторожный
коршун — солидный конкурент. Этот, видимо, по их поведению
догадался, что здесь можно чем-нибудь поживиться. Сел поодаль от
ворон.
Я залил огонь. Еще раз осмотрел закоулки: не забыли ли чего?
В лагерной пустоте гудели комары. Пахло черемуховым цветом.
В каплях холодной росы ломались лучи утреннего солнца.
Но вот лодка загружена. Бойка и Кучум уже лежат на грузе,
нетерпеливо поглядывая на нас. Василий Николаевич обмакнул
в воду шест, потер его руками и, упираясь широко
расставленными ногами в дно кормы, подал мне знак занимать место в носу.
Дружно перекликнулись первые удары шестов о камни.
Вздрогнула долбленка и, повинуясь кормовщику, скользнула
вертлявой змеей вверх по течению. Разломилась под нею струя,
назад поползло каменистое дно реки и галечный берег.
За поворотом в синеющей дали угрюмые горбы Станового. Мы
вступаем в новую жизнь, более трудную, чем та, что осталась
позади. Что ждет нас там? Надо проверить себя чем-то, как
проверяют перед поединком с медведем винтовку: смел ли ты,
достаточно ли силен и можешь уважать опасность или лучше сразу
вернись, пока тебя еще не поглотила глушь.
День ветреный. По небу заходили тучи. В низовьях вяло
постукивает гром. Медленно ползем вверх по Зее. Справа
чередуются серые скалы, и у изголовья каждой из пих непременно
перекаты. А слева тайга пестрыми латками прикрыла всхолмленную
низину.
От шестов одеревенели руки. Давно бы надо остановиться на
ночевку, но Василий Николаевич неумолим.
— Еще маленько, может, за тем перекатом заводь будет, сетку
бросим. Там и приткнемся...
На его обветренном лице с тугими цыганскими завитушками
черных волос тоже видна усталость. В ударе шеста уже меньше
силы, во взмахе не та четкость. Я готов отказаться от ухи, о которой
мечтал весь день, но на мой умоляющий взгляд Василий
Николаевич отвечает молчанием и энергично наваливается на шест.
14*
419
Между мною и Василием Николаевичем давно как-то само по
себе, без сговора, установились такие отношения: когда мы
остаемся вдвоем, в походе ли, в лагере или на охоте, я безропотно
подчиняюсь ему. Долгие годы совместной борьбы связали тугим
узлом наши жизни. У меня было много случаев проверить его
отношение к себе. Я привязался к этому удивительному, простому,
настежь открытому человеку, для которого труд — жизнь. Какая
неиссякаемая энергия! Какие умные руки. За что ни возьмутся — все
ладно. Он лучше меня знает мелочи походной жизни: как сделать
весло, нарту, трубку, ложку, как починить сеть, испечь хлеб,
подстричься, выбрать место для ночевки, и умеет дорожить временем.
В работе он надеется только на себя. Не скрою, возле него мнз
легко, с ним — спокойно.
— Еще маленько проплывем и заночуем.
Он произносит это уже в который раз! Но руки его не бросают
шест, и мы ползем дальше и дальше.
Уже вечереет. Ветерок несет сверху дробный шум большого
переката. В речной синеве видно, как скачут по камням волны
лохматыми беляками. Останавливаемся. Василий Николаевич бежит
вперед, осматривает проход. Что-то не нравится ему: крутит
курчавой головой, чешет затылок, возвращается молча, то и дело
поворачивается, поглядывает на перекат.
— На ту сторону держать будем, там должны бы пройти,—
говорит он уставшим голосом.
Лодка перемахнула реку и как бы в нерешительности
задержалась, прижавшись к каменистому берегу. Кормовщик,
вытягивая по-гусиному шею, прощупывает проход, морщит от
напряжения лоб.
— Черт...— бросает он без пояснения, с явной досадой.—-
Смочи шест да стань потверже, а то слизнет,— добавляет он,
сбрасывая с плеча пиджак и почему-то засучивая повыше штаны.
По правилам шестовики должны всегда стоять лицом к
ближнему берегу, а лодка — держаться как можно ближе к нему, лишь
бы дно не задевало о камни. Сложнее на перекате. Тут на вас
давит разъяренный поток, всюду, как воронье, подкарауливают
камни, того и гляди накинет на них. Все зависит от ловкости кормоз-
щика. Ткнись не туда, не успей упереться шестом,
оттолкнуться — и не опомнишься, как волна захлестнет и отбросит назад, а то
и упрячет.
В разрыве облаков появилось солнце. Перекат ожил радужным
блеском. Ветер — шальной, срезает лохматые гривы волн, бросает
в лицо холодные брызги. Над рекой висит предупреждающий рев
потока.
Лодка выскользнула из-за камня и высоко подняла нос, смело
полезла на вал. Заторопились упругие волны, поднимая текучую
синеву. Затряслась как в лихорадке, застонала от ударов
долбленка. Но кормовщик властными ударами шеста гнал ее дальше в
жерло прохода, в бурлящую пену потока.
420
У камней густой чернотой кипела вода. Валы
перехлестывали через борта, давили корму, бросали лодку на камни.
Свинцом наливались прилипшие к шестам руки, до хруста
напрягались спины. Удары железных наконечников о камни глушились
шумом воды.
Уже видеи край переката. Показывается черная полоса
широкой заводи. На лице Василия Николаевича слабеет
напряженность. Он делает последний взмах, пытаясь вырвать лодку из
объятий потока, но шест безнадежно застревает между камнями.
Всей своей силой кормовщик старается высвободить его, но
напрасно. Один, другой рывок — долбленка качнулась, зачерпнула
воды, и я, пе удержавшись на йогах, взмахнул руками и
вывалился в воду.
В одно мгновенье лодку развернуло, бросило в горло
бушующего переката. Василию Николаевичу удалось поймать мой шест.
Невероятными усилиями он толкнул долбленку к
противоположному берегу, быстро перебросил шест с правого борта на левый.
Один удар — и лодка, подняв к небу нос, замерла в предельном
напряжении. Еще удар, другой — и она послушно поползла па
пенистый горб переката. Но вдруг заколебалась, как бы не в
силах превозмочь крутизну, и медленно стала отступать. А за
кормой огромный камень уже выпятил черную острую грудь.
Настала страшная минута: кто кого?!
Бойка и Кучум, почуяв опасность, спрыгнули в воду и
исчезли в бурлящем потоке переката. Катастрофа казалась
неизбежной. Я готов был бежать под перекат ловить вещи. Но Василий
Николаевич заупрямился. Кровью налились его глаза, шея
вздулась, на скрюченной спине лопнула рубашка. Дугой выгнулся
шест, и лодка, словно упершись в скалу, остановилась. Еще
полметра — и от нее остались бы щепки!
Справа и слева на долбленку набегали волны. Упругий ветер
рвал их косматые гривы, захлестывал нос, ревел, спотыкаясь о
камни, карауля добычу. Но человек, приникший к шесту, как
будто не замечал страшной опасности. Сильным рывком всего
тела он бросил лодку на верх гребня. Еще удар шестом...
Спохватился разъяренный перекат, всплеснул бурунами, да было уже
поздно. Человек победил!
Внезапно черные тучи пронзила светлая стрела, ударил
сухой трескучий гром. Кормовщик, быстро переставляя шест, гнал
лодку дальше от бешеной гряды. По берегу, стряхивая на ходу
воду, бежали собаки.
Василий Николаевич в последний раз оглянулся на
оставшийся позади перекат, покачал головою. Казалось, только теперь он
и увидел, какая опасность стерегла его.
Уже вечерело, когда наша лодка, обогнув скалу, причалила к
берегу. По широкой заводи бежала мелкая рябь, пряча под собой
каменистое дно водоема. Огромный валун, отполированный водою,
лежал у подножья очередного переката, преграждая широкими
421
плечами бег реки. Поток наваливался на пего чудовищной
силой, чесал бока и, обессилев, тихо скользил с последнего
порожка. За валуном чернела глубокая яма с отраженной в ней
скалою, лесом, клочьями туч на небе. Здесь, под гранитной
стеною, и отдыхала река в своем торопливом желании скорее попасть
к низовью.
— Тут уж непременно большеротый живет. Как бы нам его в
уху заманить! — сказал Василий Николаевич, азартным
рыбацким взглядом осматривая яму.
А в это время близ струйки, огибающей валун, что-то
вывернулось пепельно-серое, с ржавым большим плавником, и так
хлестнуло по воде, что даже Бойка и Кучум вскочили.
— Эко здоровенный, супостат! Сам просится.— И Василий,
взглянув на багровеющий закат, заторопился.
Мы выгрузили лодку, достали сеть и быстренько растянули
ее у изголовья заводи. Поставили жерлицу.
Небо грязнили тучи. Пока устраивали ночлег, в сетку попала
пара ленков, и мы с удовольствием принялись за приготовление
ухи.
Палатка стоит у самого берега, под защитой густого
тальника. В ожидании ужина мы сидим у костра, наблюдая, как на
реке угасает последний отсвет мутного заката, и прислушиваемся
к порывистому дыханию переката у изголовья заводи. Кажется,
там в бурунах бьется непонятная жизнь. А где-то за скалою, в
складках темно-багровых туч, забавляется молния. С прибрежных
марей и луговин тянет затхлой теплотой.
Ночь ложится на землю. Тишина...
— Смотри, смотри, попался! — кричит Василий Николаевич.
У скалы всплеснула тяжелая рыба, сверкнув в темноте
серебристой чешуей. Вздрогнула заводь. Поплыли по пей отраженные
блики костра, застучали волны о галечный берег.
— Не все тебе ловить других, поймался и сам,— говорит
Василий Николаевич, поправляя огонь.
Все ближе и ярче вспыхивают молнии, на миг освещая тугой
свод неба. В тишине все тот же безнадежный всплеск да
надсадная трескотня козодоя.
Мы садимся в лодку, подплываем к валуну, где укреплено
удилище с жерлицей. Василий Николаевич хватается за шнур и
подтаскивает к себе притомившуюся рыбу. Я вижу, как в
дрожащий луч костра входит темная тень. Это таймень. Растопырив
плавники, он послушно всплывает на поверхность. Рыбак
нагибается через борт лодки, чтобы удобнее подхватить рыбу. Но
вдруг удар хвоста, столб брызг, и Василий Николаевич,
мелькнув в воздухе голыми ногами, исчезает в черной глубине заводи
вместе с тайменем.
Я толкаю лодку вперед, ловлю в темноте его руку, помогаю
добраться до берега. Следом за ним плывет длинная тень тайменя.
Добыча оказалась достойной наших усилий.
422
После ужина я забираюсь в спальный мешок. Непогода
загоняет в палатку и собак. Василий Николаевич доскребывает из
котелка остатки пригоревшей ухи.
С небесной темноты падает дождь. Зея присмирела,
приглушенная мраком ночи, блестит чуть заметными розоватыми
отливами, как вылинявший зверь. Молча река скользит мимо, и лишь
у переката, обнимая скользкие бедра валунов, она ворчит
ласково и тихо.
Когда я вылез из спального мешка, на востоке уже
разгоралась утренняя заря. Тяжелые тучи полчищами бежали на запад.
Толкая друг друга и смешиваясь, они спешили следом за
убегающей ночью и там, над зазубренными отрогами Станового,
нависали мрачным сводом. С ними отступал и дождь.
Я разжег костер, снял сеть. И опять добыча: шесть крупных
сигов и два ленка. Вот и гостинец астропомам!
Мы снова в пути. Звонкие удары шестов да скрип долбленки
нарушают покой нежащейся на солнце тайги. Опять справа
чередуются скалы, а слева стеной поднялся береговой лес, упираясь
макушками в теплое небо.
Дует попутная низовка. Что-то шепчет растревоженный
тальник. Я смотрю вокруг и удивляюсь изменениям: утром скалы
были мертвенно-серые, а к полдню зардели, словно кто облил их
цветной живительной влагой. А что творится в береговой чаще!
Тут с каждым часом появляются новые краски, и кажется, на
глазах расцветает весь этот скучпый край. И пад ним плывет
сладкий дух черемухи.
Вскоре небо опять залохматилось дымчато-белыми тучами.
Ветер дует нам в лицо, треплет податливый березняк.
Неприветливо и сыро на реке. За ближайшими мысами мы — почти
одновременно — замечаем свежие затесы на деревьях. Это сворот на
пункт, где работают астрономы.
Заводим лодку в небольшую бухточку, выбираемся на берег.
Под темным сводом густых высокоствольных елей плещется по
скользким камням ручеек. На толстой лиственнице,
склонившейся к реке, метровый протес и надпись на нем, заплывшая
прозрачной серой:
«Сворот на пункт Голый
Идти на восток по затесам шесть километров».
Рядом с лиственницей небольшой лабаз, спрятанный в тени
деревьев. На нем под брезентом хранятся продукты, какие-то
свертки и всякая мелочь астрономов. К одному столбу пришита
деревянными гвоздиками береста с лаконичной надписью:
«Вернемся десятого. Новопольцев».
Под лабазом лежит лодка вверх дном. На земле пустые
консервные банки, рыбьи кости. У затухшего костра дотлевающие
головешки; сочится тоненькими струйками дымок, расплываясь
по воздуху прозрачной паутиной.
423
— Совсем недавно ушли. Это тот... Гаврюшка с женой. Их
лодка,— говорит Василий Николаевич.— Уже четвертый час. Что
будем делать?
— Я не прочь идти ночевать на сопку к астрономам. Ты
не устал?
— С чего бы! Кстати, и рыбки унесем им, там на гольце уха
в охотку будет.
Быстро разгружаем лодку, вытаскиваем ее на берег. Свой
груз складываем под лабаз. С собою берем только плащи и
телогрейки — взамен спальных мешков — да небольшие котомки.
Из-под скал несет предупреждающим холодом. На западе,
куда бегут отяжелевшие тучи, в полоске света колышется
радужный дождь. Он надвигается на нас. Уже па заречных марях
копится серый липкий туман и на свежие ольховые листики легла
пылью влага.
Но мы пойдем. Стоит ли обращать внимание на погоду?
И что из того, если вымокнем? На то в тайге и костер. Ведь
если выбирать для похода только солнечные дни, далеко не
уйдешь!
Бойке и Кучуму не терпится: бросаются то в одну, то в
другую сторону и убежали бы вперед, но не смогут разгадать, в
каком именно направлении мы двинемся.
Через несколько минут мы уже пробираемся по чаще старого
заглохшего леса. Впереди, показывая нам путь, бегут хорошо
заметные на темных стволах деревьев затески. Рядом с ними
тропка, промятая копытами оленей да ногами человека. Ее
проложил рекогносцировщик, намечая на отроге пункт. Он же сделал
и затесы. После него прошли строители, астрономы, пройдут еще
наблюдатели, топографы.
Дико и глухо в старой тайге. Сюда не забегают живительные
ветры юга. Сырой, тяжелый мрак окутывает чащу. Черпая от бес-
плодья земля пахнет прелью сгнивших стволов да вечно не
просыхающими лишайниками. Даже камни тут скользкие от
постоянной сырости. А молодые деревья чахнут на корню, не
дотянувшись до света. Путь преграждают корявые, иссохшие сучья
отмерших елей да полосы топей, замаскированных густым зеленым
мхом.
Скоро, однако, лес впереди поредел, проглянулась свободная
даль. Но вершины отрога не видно. Кажется, тучи спустились
ниже, и мы чувствуем их влажное дыхание, видим их все более
замедляющийся бег.
Лес обрывается. Тропа, перескакивая через россыпи, вьется
по крутому склону лощины. С нами взбираются на отрог
одинокие лиственницы, да по бледно-желтому ягелю пышным ковром,
прикрывшим мерзлую землю, бегут полосы низкорослых
стлаников. А у ручья, будто провожая нас, собрались белые березки.
Всего лишь несколько дней, как появились на них молоденькие
пахучие листики.
424
Деревья стоят тесно, спокойно, не шелохнется ни одна
веточка, как бы боясь растерять только что народившуюся
красоту.
Постепенно растительность уступает место россыпям. Только
стланики поднимаются высоко, хватаясь корнями за угловатые
камни, и там, под гольцом, они стелются, словно в испуге,
прижавшись к вечно холодной земле. Тропа постепенно отходит влево
и набирает крутизну.
Вдруг впереди залаял Кучум. Мы остановились. Через
несколько минут к нам вернулись собаки.
— Люди на тропе,— сказал Василий Николаевич и прибавил
шагу.
Метров через двести мы вышли на прогалину, заваленную
крупной россыпью, и действительно увидели двух человек. Один
из них, мужчина, сидел, развалившись па кампе. Рядом стояла
маленькая женщина с тяжелым заплечным грузом, устало
склонившись на посох. При нашем появлении чуть заметная улыбка
скользнула по ее загорелому лицу.
Это были Гаврюшка с женой, они тоже шли на голец к
астрономам.
— Вот и догнали вас. Продукты несете? — спросил я,
здороваясь.
— Всяко разно: мука, консервы, лементы...
— Ты что, Гаврюшка, жену нагрузил, а сам налегке идешь? —
сказал Василий Николаевич.
— Спину, паря, сломал, шибко болит, носить пе могу.
— А мне показалось, что ты все думаешь, как надо жить! —
не выдержав, засмеялся мой спутник.
— А кто же за меня думать будет, жена, что ли? — И он
затяжно вздохнул.— У тебя крепкий табак? — вдруг спросил он.
Василий Николаевич молча достал кисет, оторвал бумажку,
закурил и передал его Гаврюшке. Тот постучал о камень трубкой,
выскреб из нее концом ножа нагар и тоже закурил.
— Вы садитесь, отдохните, еще времени много,— предложил я
женщине.
Она, не снимая котомки, присела на камень и долго
рассматривала нас внимательным взглядом. «Сколько покорности у
женщин этого народа, и какое трудолюбие унаследовали они от своих
матерей, вынесших на своих плечах всю тяжесть трудной жизни
кочевников!» — подумал я.
Через несколько минут мы снова готовы продолжать свой путь.
Женщина встала. Поправила груз на спине. В ее глазах
невыразимое безразличие и усталость.
Гаврюшка отворачивает голову, не поднимается. В глазах
фальшивая боль.
— А ты кисет-то отдай,— говорит ему Василий Николаевич.
— Брать да отдавать — никогда не разбогатеешь,— пошутил
тот, доставая пз чужого кисета добрую горсть махорки и пересы-
425
пая ее в свой.— Хорош табачок, а у меня — что трава: дым да
горечь.
— Чужой всегда лучше, а разберись — из одной пачки,—
ответил Василий Николаевич, запихивая в карман кисет, и вдруг
повернулся к женщине: — Снимайте котомку, показывайте, что в
ней,— сказал он приглушенным голосом.
Женщина, не понимая русского языка, удивленно посмотрела
на него и перевела вопросительный взгляд на мужа. Тот что-то
сказал ей по-эвенкийски, и она, развязав на груди мешок,
сбросила ношу.
Увидев, что мы перекладываем из ее котомки в рюкзаки
банки, мешочки, Гаврюшка вдруг забеспокоился, тоже развязал свою
котомку, показывая, как на базаре, содержимое. Но Василий
Николаевич сделал вид, будто не замечает его.
— Отдыхать будете или пойдете? — спрашиваю я, стараясь
придать своему голосу ласковость.
— Маленько посидим, потом догоним вас,— ответил
Гаврюшка, передавая свою трубку жене, а по лицу его тучей
расплывается обида: не понравилось, что мы не разгрузили его котомку.
Тропа ведет на подъем и выводит нас в левую разложину.
Неожиданно перед нами появляются из ольховой чащи два
оленя-быка.
— Где-то близко лагерь каюров,— говорит Василий
Николаевич.
Олени вдруг встрепенулись, вертят головами, нюхают воздух,
понять не могут, откуда донесся звук. Животные поворачиваются
к нам... Два-три прыжка в сторону, и они стремглав скачут по
низкорослому ернику.
— Да ведь это сокжой! — кричит Василий Николаевич,
хватая меня за руку.
А звери уже перемахнули разложину, торопятся па верх
отрога. Какая легкость в их пугливых прыжках! Как осторожно
они несут на могучих шеях болезненно-пухлые рога! Как ловко
скачут по россыпи! Но любуемся недолго. Вот они выскакивают
наверх, на секунду задерживаются, повернувшись к нам, и
исчезают. За ними бросаются собаки, но куда там!..
Шумит ветер. Сыплется мелкий дождь. Тропа вьется змейкой
в гору. Впереди темно-зеленые стланики обрываются под
выступами скал. Дальше голые курумы, потоками сбегающие навстречу
растительности. Мы собираем сушник для костра, укладываем его
поверх котомок и берем последнпй подъем.
Под ногами неустойчивая россыпь угловатых камней.
Поднимаемся тяжело. Одежда мокнет от дождя. Кажется, уже близка
и вершина. Но увы... За первым изломом ее не видно.
Терпеливо поднимаемся выше, но и тут нас поджидает разочарование:
главная вершина гольца, где стоит пункт, еще далека за глубокой
седловиной. Мы видим на ней пирамиду, две палатки и струйку
дыма. Это подбадривает нас.
426
Неохотно спускаемся на седловину, жаль терять высоту.
Бойка и Кучум, почуяв жилье, мчатся к вершине. Мы видим,
как они выскочили к палаткам, как там, на краю скалы,
появились три человека и, заметив нас, машут руками. Затем двое из
них спускаются навстречу.
— Нина! — кричит Василий Николаевич женщине,
оставшейся на скале.— Клянитесь, что угостите оладьями, иначе
повернем обратно-о!
— Поднимайтесь, не ползалеете! — доносится оттуда.
Нас встречают Новопольцев с рабочим, отбирают котомки, и
мы взбираемся по выступам скалы.
На этой скучной вершине гольца, одинока поднимающегося
над ближними горами, вот уже с неделю работают наши
астрономы Новопольцев и Нина Бизяова. С ними рабочий Степа,
шустрый и разговорчивый парень. Пока он поднимался с нами, неся
мою котомку, успел рассказать всю свою несложную биографию и
даже личные секреты. Астрономам, видимо, уже надоело слушать
его бесконечные повторы, и он обрадовался гостям, обрушился
на нас. Еще не вышли на вершину, а мы уже знали, что у него
от брусники бывает расстройство желудка, что он «страстный
рыбак, но забыл взять с собою крючки, что в прошлом году ему
доктора вырезали слепую кишку...».
На пике все обжито. Стоят палатки, низкие, как черепахи.
Рядом с астрономическим столбом растянут на длинных оттяжках
брезент, под ним инструменты, дрова и всякая походная мелочь.
И здесь консервные банки, бумага. Посуда намеренно выставлена
на дождь. Воду, как и дрова, жители гольца приносят из лощины,
далеко отсюда, поэтому каждая капля влаги здесь драгоценность.
На веревке между палатками висят штаны и рубашки, тоже
выброшенные на дождь с надеждой, что он их простирает.
Василий Николаевич останавливается у пирамиды, роется в
боковом кармане гимнастерки, а в глазах озорство.
— Письмо вам, Нина. По почерку догадываюсь — с хорошими
вестями.
Та встрепенулась, бежит к нему, в глазах ее радость и
тревога.
— Да доставайте поскорее! — торопит она.
— А как насчет оладий?
— Будут, честное слово!
— С маслом или с вареньем?
— И с тем и с другим... Да не терзайте же меня, дядя Вася!
— Ладно, берите,— смягчается Василий Николаевич.
Начинаются расспросы. Не часто бывают здесь гости.
Хмурится долгий вечер. Дождливые тучи ложатся на горы.
В высоте гудит ветер, точно старый лес, когда по его вершинам
проносится буря. Здесь, в поднебесье, на суровых вершинах
гольцов, среди скал и безжизненных курумов, как нигде, недриятно
ненастье. Все кругом таится, цепенеет в непробудном молчании.
427
Сырость сковывает наши мысли, кажется, даже и камни
пропитываются ею.
Возле нас ни провалов, ни скал, ни отрогов. Все бесследно
утонуло в сером непроглядном тумане. Кажется, остались на всей
земле только палатки, пирамида и затухший костер. Его даже
непогода не смогла заставить поторопиться.
Дождь загоняет всех в палатку. Пока рассаживались, Нина
зажгла свечу и, не в силах сдержать волнения, вскрыла
конверт. Письмо было написано неразборчивым, растянутым
почерком, но от первой фразы у нее появилась улыбка на пухлых
губах. Непрошеные слезы побежали по щекам, падая на письмо и
расплываясь по нему чернильными пятнами.
— Кажется, промазал,— сказал с сожалением Василий
Николаевич.— Надо было спирту выговорить за такое письмо.
— Уж не беспокойтесь, сама догадаюсь.
— А что хорошего пишут? — полюбопытствовал он.
— От мамы письмо... Пишет, дома все хорошо. Старенькая
он& у меня и больная, долго не было вестей, вот и изболелась
душа. Что же это я расселась? — вдруг спохватилась Нина.—
Значит, оладьи?
Новопольцев, тонкий, длинный, с трудом выталкивает свои
непослушные ноги из палатки и вылезает на дождь. Пока он
рубит под навесом дрова, разжигает железную печку, с которой
астрономы не расставались и летом, Нина занимается тестом.
Хотя она работает проворно, но руки не всегда делают то, что
нужно. Вероятно, мысли о доме уносят ее с вершины гольца
далеко-далеко, к родному очагу, к старушке матери.
— Фу ты, господи, кажется, вместо соды опять соли
положила! — с досадой говорит она, отрываясь от дум.
За пей из дальпего угла палатки наблюдает Василий
Николаевич. Сидит он как на иголках, все не по его делается: и мало
Нина завела теста, и очень круто. Долго крепится, но не
выдерживает:
— Дайте-ка я помогу вам размешать тесто, у меня оно сразу
заиграет! — И он решительным жестом отбирает у нее кастрюлю.
— А что же мне делать?
— Накрывайте на стол, тут я сам управлюсь.
Через пять минут Василий Николаевич, забыв, что он всего
лишь гость, уже орудовал сковородой возле раскаленной печки,
складывая горкой пахучие оладьи. И хозяева удивленно следили,
как в его умелых руках спорилось дело.
Дождь мелкий, надоедливый, все идет и идет. Где-то внизу, в
непроницаемом мраке сырой ночи, остался Гаврюшка с женой.
Василий Николаевич стелет у входа плащ, бросает в изголовье
котомку, прикрывается телогрейкой и на этом заканчивает свой
большой трудовой день. Я тоже забираюсь в постель. Новопольцев
и Нина сидят рядышком у свечи. Они привыкли ночью работать,
вот и не спят. Она перебирает бруснику, собранную днем в лощи-
428
не, вероятно для варенья, а он делает из бересты туесок. По их
загорелым лицам скользят дрожащие блики огня. В их спокойном
молчании, в ленивых движениях рук и глаз уже что-то
сроднившееся. И я, засыпая, думаю: «Быть осенью свадьбе...»
В полночь туман слегка приподнялся, и неясными
очертаниями прорезались ближние горы.
Но что это? С мутного неба летят белые хлопья. Не чудо ли —
снег! Я надеваю плащ и выползаю наружу.
Как стало свежо, как тихо! На лицо падают невесомые
пушинки. Я чувствую жало их холодного прикосновения. В природе
все оцепенело, затихло. Неужели так страшны эти пушинки?
Взгляните на них через лупу: какой симметричный узор, какая
нежная конструкция из тончайших линий, как все в них
совершенно! И вот эти хрупкие создания облачного мира падают на
палатку, на камни, па мох, превращаясь в безобидную капельку
влаги. Но их ведь миллиарды, больше! И в каждой —
микроскопическая частица холода.
Бесшумно, медленно, густо падает с неба неумолимая
белизна. Пушинки уже не тают на охлажденной земле, они копятся,
сглаживая шероховатую поверхность своей бархатистой чистотою.
Под их покровом сглаживаются щели, бугры, россыпи, зелень. На
глазах неузнаваемо перекраивается пейзаж.
Перекраивается и исчезает. Черным, тяжелым пологом ночь
прикрывает одинокую вершину гольца и все вокруг.
Заунывно поет под навесом чайник, да звонко хлопает
брезент, как бы отбиваясь от наседающей непогоды.
Новопольцев и Нина дежурят. Они надеются, что набежавший
ветер разгонит черноту нависших туч, появятся звезды и им
удастся закончить наблюдения.
Я лежу, но не спится. Беспомощно мигает пламя свечи. В
печке шалит огонь. Звенят палаточные оттяжки, с трудом
выдерживая напор ветра.
...Перед утром меня разбудили чьи-то голоса. Выглядываю из
палаткн. Над заснеженным гольцом купол звездного неба,
перехваченный фосфорическим светом Млечного Пути. Быстро
одеваюсь, разжигаю печь и выбираюсь из палатки.
Как все к утру изменилось!
Ветер гнал непогоду к Становому. Все успокоилось. Под
звездным небом поредел мрак ночи. Спег серебром расплылся по
вершинам гор, сбегая широкими потоками на дно долин. А дальше,
в глубине провала, над седеющим лесом дотаивают клочья
тумана. Новопольцев стоит у «Универсала», установленного на
бетонном столбе. Он наводит ломаную трубу на звезды, делает
отсчеты по микроскопам, снова повторяет прием. Нина, в полушубке,
в валенках, низко склонилась над журналом, освещенным трех-
вольтовой лампочкой. Из-под карандаша по строчкам, быстро
бегут цифры, она их складывает, делит, интерполирует, выводит
итог.
429
Ворон простудным криком вещает утро. Из палатки высовы*-
вается лицо Степы, изуродованное затяжным зевком. Заспанными
глазами он смотрит на преобразовавшийся мир, на звездное небо,
на заваленный снегом лагерь, а губы шепчут что-то невнятное.
Откуда-то снизу доносится легкий шорох.
Вскакивают собаки, бросаются за палатки, и оттуда ко мне
под ноги выкатывается серый комочек. Мгновенье — п он у Нины
на спине. Крик, писк, смятение. Собаки сгоряча налетают на
Нину, валят ее. Кучум уже открыл страшную пасть, хочет
схватить добычу, но вдруг дает тормоз всеми четырьмя ногами и
носом зарывается в снег у самого края скалы. А комочек успевает
прошмыгнуть в щель. Два-три прыжка по карнизам, и мы видим,
как он катится от скалы вниз по мягкой снежной белизне.
Бойка и Кучум заметались в поисках спуска.
— Это еще что за баловство! — слышится строгий окрик
Василия Николаевича, и собаки, вдруг поджав хвосты, присмирели,
неохотно возвращаются к нагретым местам.— Кого это они?
— Белку. Тут их дорога через хребет... Ой, как же я
напугалась, дядя Вася! — говорит Нина, поднимаясь и отряхивая с
полушубка снег.
Степа босиком побежал по снегу в палатку к Василию
Николаевичу. Тут уж действительно не зевай, пользуйся случаем, не
жди, когда тебя попросят высказаться, тем более что Степа не
любит слушать, предпочитая всему свои рассказы.
Наконец-то Новопольцев сделал последний отсчет и вместе с
Ниной занялся вычислениями. Нам с Василием Николаевичем
м:ожно бы и покинуть уже голец, но я решил дождаться
результатов вычислений.
Из-за ближайшей вершины выплеспулась шафрановая зорька
и золотистым глянцем разлилась по откосам гор. Утро! Свежо,
как в апреле. Воздух прозрачен, и на душе легко-легко!
Вот и солнце. Сколько света, блеска, торжества!.. Но что
сталось с цветами, боже мой! Только что пробились из-под снега
бледно-розовые лютики, единственные на всей вершине. На
смерзшихся лепестках, обращенных к солнцу, зреют прозрачные
крупинки слез. Кажется, цветы плачут, а лучи небесного светила
утешают их. Какая удивительная картина — цветы на снегу!
Почему-то веришь, что они будут жить и будут украшать мрачную
вершину гольца.
Кто это поднимается к нам по склону? Так и есть:
Гаврюшка! Солнце растревожило даже такого ленивца. Он шагает
медленно, важно, опираясь на посох. Даже не оглянется, чтобы
проверить, идет ли следом жена. Уверен, что иначе и быть не может.
И действительно, та еле плетется за мужем, сгибаясь под
тяжестью котомки.
— Долго же ты шел, Гаврюшка! Ждали еще вчера, никак
заблудился? — встречает его искренне обрадованный Степа.
— Паря, спину сломал, скоро ходить не могу.
430
— Часто же ты ее ломаешь, поди, и живого места не осталось.
Где ночевали?
— У каюров. Они медведишко убили, свежего мяса вам
принес,— сказал Гаврюшка, показывая посохом на котомку, что
висела за плечами у жены.
Позже я посоветовал Новопольцеву как-то повлиять па Гав-
рюшку и раскрепостить эту щупленькую, безропотную женщину.
— Не раз говорил я с ней, слушать не желает. Твердит
одно: «Гаврюшка шибко больной, ему работа худо». А этот больной
за присест съедает несколько килограммов мяса-
Степа пригласил гостей к себе в палатку. Угощал табаком,
чаем и, пользуясь их терпением, без конца что-то рассказывал.
«Хороший он парень, с душой, и что это за «болезнь» прилипла
к нему?..» — говорил о нем Василий Николаевич.
До завтрака закончили вычисления. Все оказалось в
порядке, и можно было снимать лагерь. Дальнейший путь
астрономов — к озеру Токо.
Прощаемся надолго. Вряд ли еще раз сойдутся наши тропы с
астрономами в этом огромном необитаемом крае.
Степа идет с нами до соседнего распадка, где живут каюры,
и вернется на голец с оленями.
Из-за большого похолодания уровень воды в Зее упал до
летнего. Присмирев, река оскалила мелкие перекаты, заплясали по
ним беляки. Подниматься по реке при таком уровне легче,
поэтому мы не стали задерживаться: как только попали на берег,
загрузили свое ветхое суденышко, и оно, подталкиваемое шестами,
стало подниматься вверх против течения.
Реку постепенно сжимают отроги. Долина заметно сужается, и
там, где бурный Оконон сливается с Зеей, она переходит в
узкое ущелье. Береговой лес заметно здесь мельчает, редеет,
лепится лоскутами по склонам гор и, убегая ввысь, обрывается у
границы верхних курумов.
Каким титаническим трудом реке удалось пробить себе путь
среди нависших над нею отрогов! Правда, еще и сейчас в этом
ущелье не все устроено. И мечется Зея, разбивая текучие
бугры о груди скал и валунов, непрерывно чередующихся то
справа, то слева, и от этого весь день в ушах стоит
пугающий рев.
Гулко отдаются удары шестов о скользкие камни. Руки устают
от взмахов. К онемевшей спине липнет мокрая рубашка. Лодка,
управляемая Василием Николаевичем, осторожно ныряет по
узким проходам, со стоном взбирается на горбы бурунов
встречного потока.
Наш путь однообразен, идет сплошными кривунами. Изредка
под утесами встретится заводь, только там и отдохнешь. В
ущелье становится все более тесно, сыро, глухо. Эта каменистая
щель со скудной береговой растительностью, с заплесневелыми
скалами, с бесконечными шиверами и нескончаемым грохотом,
431
гнетет человека, делает безнадежным путь. Радует только
немеркнущее голубое небо, нависшее над взбесившейся Зеей.
Нигде ни признака живого существа, ни следа зверя, пи
крика птиц. Даже кулички, чье существование неразрывно связано
с водою, и те не выдерживают этого нескончаемого рева реки,
не живут здесь.
Не заходят сюда и люди.
Единственная тропа пастухов связывает окружающие нас
пустыри с жилыми местами. Она идет от устья Купури
правобережной стороной, далеко от Зеи, вьется по отрогам,
преодолевая крутые перевалы. Да и эта единственная тропа посещается
эвенками все реже и реже. Левобережная же сторона Зеи из-за
скального рельефа недоступна ни для каравана, ни для пешехода.
Мы первые рискнули на долбленке пробраться в верховья
реки. Чего только не пережили за эти дни! Сколько раз купались
в холодной воде! Разбивали лодку на перекатах. Дважды
сушили груз. Были минуты, когда препятствия казались
непреодолимыми, и тогда думалось мне, что Василий Николаевич, крепко
выругавшись, повернет назад. Но нет, он продолжал горбить
спину, работал шестом и выходил победителем.
Выше устья Оконона, километров через пятнадцать, ущелье
распахнулось. Стало просторнее, светлее. Мы еще поднялись
километра на три и там на низком берегу решили дождаться своих.
Дальше вообще на лодке идти трудно: уж очень крутой спад у
реки, много каменистых шивер.
Причаливаем к берегу, разгружаем лодку. Выбираем место
для стоянки. Высоко в небо тянется столбом дым костра,
выдавая присутствие человека. Снова мы видим шустрых куличков,
слышим, как воркуют в чаще дикие голуби, замечаем коршунов,
с высоты высматривающих добычу. Собаки, должно быть,
догадались, что здесь будет длительная остановка, убежали в
тайгу. У Бойки и Кучума забота: надо узнать, кто поблизости
живет и нет ли тут косолапого. С медведями у них
давнишние счеты.
Нас первыми заметили комары, и буквально через несколько
минут орды этих кровопийц уже кружились над нами, липли к
лицу, к рукам, заполняли воздух своим отвратительным
гудением. А ведь всего несколько дней назад их было совсем мало!
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
На севере по вершинам заснеженных гор плывет отсвет
заката, а над головою клубятся легкие облачка, пронизанные
последними лучами солнца. Меркнет долгий летний вечер. Мир кажется
необыкновенно ласковым, безмятежным. И твои мысли спешат
вперед, как парусник, гонимый легким ветерком по морской
бегучей зыби.
432
Река взбивает на поворотах пену вешних вод. Мимо нас плывет
мелкий наноспик и лесной хлам. У скалы его встречает шумная
компания куличков, наших береговых соседей. Поодиночке или
парами, они усаживаются на влекомые водой плавники, как будто
отправляются в далекое путешествие, и что-то выкрикивают
скороговоркой:
— Тили-ти-ти, тили-ти-ти... (Вероятно: «Прощайте,
прощайте...»)
Течение проносит их мимо, за поворот. Иногда на плавнике
сидят трясогузки. Ну, а эти куда, длиннохвостые домоседы?
Скорее всего, они плывут в разведку — разгадать странное для них
явление: сколько бы куличков ни отправлялось по реке вниз,
число их на берегу не уменьшается.
А ларчик просто открывается: как только кулички скрывались
за поворотом и из виду терялся родной берег, у них пропадало
желание к путешествию. Они, молча перелетев на
противоположную сторону реки, тайком возвращались к скале и этим сбивали
с толку доверчивых трясогузок.
Вода в Зее заметно посветлела, открывая любопытному глазу
свои тайны. У самого берега, изгибаясь между камнями,
тянется живая темная полоска. Даже незначительная волна,
набегающая на гальку, разрывает ее на несколько частей, и тогда
сотни серебристых искр на мгновенье вспыхивают в воде. Но не
успеет волна откачнуться от берега, как темная полоска снова
сомкнётся и непрерывной тетивой тяиется вверх против течения.
Это мальки — потомство тайменей, ленков, хариусов, сигов.
Сколько же их, боже мой! Вот уж много суток идут они вверх,
может быть, будут идти весь июнь и июль. В их движениях
заметна поспешность. Они, кажется, не кормятся, не отдыхают,
какая-то скрытая сила гонит их вперед. Но куда и зачем?
Позже, достигнув зрелости, они разбредутся по закоулкам
речного дна и станут непримиримыми врагами. Но сейчас держатся
сообща, так им легче обнаружить опасность: два глаза того не
увидят, что сотни. А опасность подстерегает их всюду: за
камнями, в складках песка, в мутной глубине. Вот и жмутся они к
самому берегу, ищут мель, там меньше врагов. И как странно
устроила природа: врагами этих маленьких существ являются
чаще всего сами рыбы, родившие их. Тут уж пе доверяй
родственному чувству!..
Мне захотелось посмотреть, как мальки будут пересекать
струи безымянного притока при его слиянии с Зеей. Иду по-над
берегом. Вдруг рядом всплеск, мелькнула тень, и брызги
серебра рассыпались по поверхности. Это мальки, спасаясь от
страшной пасти ленка, выскочили из воды, а некоторые даже попали
на сухой берег и запрыгали, словно на раскаленной сковороде.
Я их вернул обратно в воду. Темная полоска, разорванная
внезапным нападением хищника, снова сомкнулась и поползла вверх.
Приток- стремительно пробегает последний перекат, сливается
433
с Зеей. Мальки тугой полоской подходят к устью, еще больше
жмутся к мелководному берегу, как бы понимая, что здесь, под
перекатом, их давно поджидают те, с кем опасно встречаться. Но
сила инстинкта гонит их дальше. И вся эта масса исчезает,
распыленная речной струею.
Многие малявки откалываются от общей полоски и
устремляются вверх по притоку. Быстрое его течение отбрасывает их
назад, бьет о камни, будто пытаясь заставить повернуть обратно,
но не может. В этих крошечных существах живет упрямое
желание попасть именно в этот приток, а не в какую-то другую
речку, пусть она будет во много раз спокойнее. Вот и бьются
мальки со струею, лезут все выше и выше. За перекатом тиховодина,
там передышка. И снова перекат. И так до места...
Невольно хочется узнать: а где же их конечный путь? Они
спешат к местам, где родились и откуда были снесены водою
совсем крошечными, еще не умевшими сопротивляться течению.
И в этом их неудержимом движенпи к родным местам есть
неразгаданная тайна. Непонятно, как эти маленькие существа,
впервые поднимаясь вдоль однообразного берега Зеи, мимо множества
притоков, безошибочно находят русла своих рек и как,
поднимаясь по ним, угадывают свои места. G кетой происходят еще
более загадочные явления. Ее также малявкой сносит река в море,
жизнь она проводит в далеком океане и через несколько лет
возвращается к родным местам, к истокам рек, проделав сложный
и очень длинный путь в несколько тысяч километров. И все-
таки ее ничто не может сбить с правильного пути, она
безошибочно находит свою реку, мечет в ней икру и погибает там, где
родилась.
Эти малыш, что идут сейчас вверх по Зее, разбредутся по
своим притокам там, у родных заводей, проведут короткое лето.
К зиме, повзрослев, опи спустятся в ямы и будут служить
пищей крупным рыбам, а весною уцелевшие снова повторят свой
путь к родным местам.
Такая молодь поднимается и вдоль противоположного берега:
это жители правобережных притоков. Весною, отправляясь в
далекий путь, мальки строго придерживаются своей стороны и не
нарушают «правил речного движения».
Мы уже собрались покинуть берег, как издалека донесся крик
филина.
— Это Улукиткан! — обрадовался Василий Николаевич.
Крик филина повторился ближе, яснее. Видим, на косу из
тайги выходит караван. С ним наши собаки.
Шумно становится на нашей одинокой стоянке. Разгорается
костер. Людской говор повисает над уснувшей долиной.
Отпущенные олени бегут в лес, туда же уплывает и мелодичный звон
бубенцов.
— Орон совсем дурной, постоянно торопится, бежит, будто
грибы собирает,— бросает им вслед ласково Улукиткан.
434
Мне кажется, что только с завтрашнего дня по-настоящему
начнется наше путешествие.
— Какие вести, Геппадий? — не терпится мпе.
Трофим вернулся из бухты, не хочет идти в отпуск,
просится в тайгу...— Взглянув на часы, Генпадий забеспокоился: —
Двадцать минут остается до работы!
Общими усилиями ставим палатку, натягиваем антенну.
Геннадий устраивается в дальнем углу и оттуда кричит в микрофон:
— Алло, алло, даю настройку! Один, два, три, четыре... Как
слышите меня? Отвечайте. Прием.
Я достаю папки с перепиской и разыскиваю радиограмму
Трофима.
«Прибыл в штаб,— пишет он.— Здоров, чувствую себя хорошо.
Личные дела откладываю до осени. Разрешите вернуться в
тайгу. Жду указаний. Королев».
«Почему он решил не ехать к Нипе? — думаю я.— Неужели
в их отношениях снова образуется трещина? Мы ведь давно
смирились с мыслью, что в это лето Трофима пе будет с нами, и
вдруг... Правильно ли он поступает?»
Переговоры на этот раз со штабом пе состоялись из-за
помех в эфире. Отложили до утра.
...Полночь. Все спят. В палатке горит свеча. Я просматриваю
радиограммы, накопившиеся за время моего отсутствия, пишу
ответы, распоряжения. В подразделениях экспедиции обстановка за
эти дни мало изменилась. Работы разворачиваются медленно,
мешают дожди, половодья. Есть и неприятности. В
топографической партии на южном участке одно подразделепие, пробираясь
по реке Удыхину, провалилось с нартами под лед. Оленей
спасли, а имущество и инструменты погибли. Нужно же было людям
пройти длительный, тяжелый путь по горам, почти добраться до
места работы — попасть в ловушку!
Потерпевших подобрали геодезисты, случайно ехавшие по их
следу. В первый же день летной погоды этому подразделению
сбросят с самолета снаряжение, продовольствие и одежду.
— Сколько времени? — спрашивает, пробуждаясь, Василий
Николаевич и, не дожидаясь ответа, вылезает из спального
мешка.— Куда думаете направить Трофима? — вдруг задает он
беспокоивший его даже и ночью вопрос.
— В отпуск. Здоровье у пего вообще неважное, после
воспаления легких в тайге долго ли простудиться? Да и Нина будет,
наверно, обижена его отказом приехать к ней.
— Не поедет он туда, зря хлопочете,— возражает Василий
Николаевич.
Это почему же?
— Знаю, истосковался он по тайге, а вы ему навязываете
отпуск. Нина подождет. Не к спеху!
— Не было бы, Василий, хуже. Трофим ведь не щадит себя.
Боюсь за него. Мне все кажется, будто он еще мальчишка.
435
— Ну, уж выдумали тоже — мальчишка! Смешно даже...
У Трофима голова — дай бог каждому! К тому же он ведь что
наметит — жилы порвет, не отступится. Характер имеет,—
убежденно говорит Василий Николаевич.
Я достал радиограмму, адресованную Королеву, с
предложением ехать в отпуск, и разорвал ее, но новой не написал, отложил
до утра.
Ночью, просыпаясь, я все время думаю о Трофиме. Трудно
сломить его упорство. Уж если он отложил поездку к Нине до
зимы, его не переубедишь. Но и в тайгу посылать его после такой
болезни было бы безрассудно. Что же делать?
Утром ко мне под полог пришел Геннадий.
— Возьмите к себе радистом Трофима, тут ему будет лучше.
— А ты куда?
— Мне в августе в институт, далеко уходить в тайгу нельзя.
Пошлите в другое подразделение, поближе к жилым местам.
— Может, надоела тебе кочевая жизнь?
— Что вы!.. Из-за нее в геодезический институт иду. Но ведь
так будет лучше и для меня и для Трофима.
На этом и порешили.
Утром я дал телеграмму в штаб Плоткину отправить Трофима
на самолете к нам и увезти Геннадия.
Нам придется здесь задержаться до прибытия самолета.
После завтрака мои спутники отправились осмотреть косу, где
мы собираемся посадить У-2, а я беру дневник и иду на берег
притока. Против меня галечный остров, отгороженный от большой
воды наносником. Его середина занята переселенцами: березками
да тальничком, выбросившими раньше других нежную зелень
листвы. А па краю, что ближе ко мне, лежит мокрым пятпом
лед— остаток зимней наледи. При моем появлении с острова
поднялись две желтогрудые трясогузки. Покружились в воздухе, по-
пищали и снова уселись на колоде рядом со льдом.
Казалось, ничего удивительного нет в том, что две трясогузки
кормились на острове или проводили на нем свой досуг. Сколько
птиц за день увидишь, вспугнешь! Вольно же им, имея крылья,
жить где хотят. Но тут я имел случай наблюдать интересное
явление.
Часа два я сидел на берегу притока, склонившись над
дневником. А взгляд нет-нет да и задержится на колоде, где сидели
трясогузки. «Почему они так безразличны к окружающему миру?» —
думал я, все больше присматриваясь к ним.
Всем птицам весна принесла массу хлопот. Кажется, и
минуты у них нет свободной: надо поправить гнезда, натаскать
подстилки, определить места кормежек. А сколько времени отнимают
любовные игры, да и песни —- без них тоже нельзя.
Птицы весь день в суете. Но эта пара трясогузок, сидящая на
колоде, словно не замечает весны, будто не собирается
обзаводиться потомством. Не перелетные ли это трясогузки? Тогда их
436
хлопоты где-то далеко впереди. Но ведь перелет уж закончился.
Может быть, это странствующие бездомпики? Тогда что их
приковывает к этому островку?
Я стал более внимательно присматриваться к пим. Пролетит
ли близко шмель, вспорхнет ли бабочка, побежит ли по колоде
букашка, кажется, ничего этого они не замечают. Только изредка
какая-нибудь из них молча качнет своим длинным хвостом, вот и
все.
Вижу, к ним на островок подсели две другие трясогузки.
Они стали быстро-быстро бегать по гальке, хватали насекомых на
лету, на камнях, на мелком наноснике и беспрерывно
перекликались между собою тоненькими голосами. В их движениях
заметная поспешность, будто между какими-то важными делами они
урвали минутку покормиться. Неужели у трясогузок, сидящих на
колоде, какое-то горе? Но какое?
Я уже не мог больше оставаться просто наблюдателем, снял
сапоги, засучил штаны и перебрался на остров. Какая холодная
вода! Не успел я погрузить в нее ноги, как тысячи острых иголок
глубоко вонзились в тело. Не помню, как перемахнул протоку.
Вспугнутые моим появлением трясогузки исчезли. Но стоило
мне подойти к колоде, как они появились снова и, усевшись
поблизости на камне, с заметным беспокойством следили за мною.
Разгадка пришла сразу, с первого взгляда: из-подо льда,
размякшего на солпце, перовпым контуром вытаял верхпий край
старенького гнездышка, устроенного под тальниковым кустом. Вот
и ждут трясогузки, когда оно освободится совсем, чтобы
поселиться в нем, чтобы отдать дань весне.
Сколько вокруг прекрасных мест и в тени и на солнышке, под
старыми пнями! Куда лучше и безопаснее острова! Свили бы
себе новое гнездышко и зажили, как все. Но нет, не хотят. Они
ждут терпеливо и, может быть, мучительно, когда смогут занять
свое хотя и старенькое, но родное жилище.
Я разбросал остаток льда и освободил из него гнездо. Оно было
очень ветхое, сырое и требовало капитального ремонта. Не
верилось, чтобы трясогузки поселились в нем. Ну, а если они в нем
родились и первый раз в жизни, открыв глаза, увидели эту
крупную гальку, из которой сложен остров, тальниковый куст, край
наносника и голубое просторное пебо над пим — как, должно
быть, дорого для них все это!
Кому не приходилось после долгой разлуки возвращаться к
родным местам, где псе до мелочей знакомо, мило, близко! Вот и
пронеслось опять в воображении несвязными отрывками мое
далекое детство: ветхая калитка у плетня, дыра в подворотне, где
лазил я когда-то с Каштапкой, спрятанные казанки под похилив-
шимся порожком, воробьиные гнезда, яблоки за пазухой из
чужого, соседнего сада. Как все это сейчас дорого! Разве есть на
земле место теплее того, где впервые начал ходить, скакал
верхом на хворостине, играл в прятки, со страхом слушал сказки про
437
бабу-ягу, а после, крепко сдружившись с ребятами, ходил на
реку, в лес, ездил в ночное, впервые позпал те ощущения, которые
рождает горящий во тьме костер? Верно, родные места иначе и
ярче окрашены, чем все остальные...
Косые лучи солнца скользили в просветах по-весеннему
потемневшего леса. Жаркий, издалека прилетевший ветерок еле
шевелил кроны, и где-то вннзу по реке, за поворотом, бранились
кулички.
Я возвращался на стоянку, находясь во власти воспоминаний
о родном крае, о далеком Кавказе.
Самолет будет при наличии погоды во второй половине дня.
Людей одолевает скука. Лиханов, скрючив спину, чинит седла,
смачивая слюною нитки из оленьих жил. Василий Николаевич,
навалившись грудью на Кучума, выдирает самодельной гребенкой
из его лохматой шубы пух. Увидев меня, собака вдруг завозилась,
стала вырываться, визжать, явно пытаясь изобразить дело так,
будто человек издевается над нею.
— Перестань ерзать, дурень! Тебе же лучше делаю, жара
наступает, изопреешь,— говорит Василий Николаевич, посматривая
на морду Кучума через плечо.— Ну и добра же на нем,
посмотрите! — подает он мне пригоршню пепельного, совершенно
невесомого пуха.
— А что ты хочешь с ним делать?
У Василия Николаевича по лицу расплывается лукавая
улыбка. Прищуренными глазами он скользнул по Лиханову и, будто
выдавая свою заветную тайну, шепчет:
— На шаль собираю.
— Кому?
— Нине, конечно. Осенью свадьбу справлять будем, вот мы и
накроем невесту пуховым платком из тайги. Уж лучшего подарка
и не придумать!
— Это здорово, Василий! По-настоящему хорошо получается.
— Беда вот, никак не уговорю этого дьявола! — И он кивнул
головою на Кучума.— Силен, бес, того и гляди уволочет в чащу.
— А ты сострунь его...
— Не за что...—И лицо Василия Николаевича размякло от
жалости.— Разве провинится, ну уж тогда походит по нему
ремень. Как думаешь, Кучум?
Пес прижал уши, глаза прищурил, явно готовится к прыжку.
Я жду и молча подаю знак ему: дескать, пробуй вырваться.
И действительно, стоило Василию Николаевичу повернуться, как
Кучум, словно налим, выскользнул из-под него, перемахнул через
груз, накрытый брезентом,— и поминай как звали!
Василий Николаевич вскочил, кинулся было догонять, но,
споткнувшись о колоду, остановился.
— Никуда не денется, придет! А уж шаль Нине будет на славу!
438
Уже полдень. Неподвижеп воздух, густо настоянный хвоей.
Пахнет багульником и прогретой лиственничной корою. После
долгой зимней стужи, после холодных туманов земля распахнула
отогретую солнцем грудь, чтобы вскормить жизпь.
Самолет на подходе. Мы все дежурили у костра. Столб дыма,
поднявшийся над ущельем, должен быть виден далеко. Небо,
всполоснутое дождем, ярко-голубое. Воздух на редкость
прозрачный. Гольцы с одной стороны политы ярким светом солнца, с
другой — покрыты тенью, и от этого заметнее выделяются и изломы
и линии отрогов.
Но вот у дальнего горизонта появляется точка: не то коршун,
не то самолет — не различишь. До слуха долетает гул мотора.
Машина обходит нас большими кругами. Летчик ощупывает
площадку. Ему сверху хорошо видпы ее границы и подход.
Наша встреча с Трофимом была трогательной. Мы были рады,
что он здоров, по-прежнему жизнерадостен и разделит с нами
трудности походной жизни. Геннадий распрощался с нами и с
этой машиной, улетел в штаб.
На следующий день, десятого июня, мы начали свое
путешествие к невидимому Становому.
Раненько мы уже на ногах. Солнце палит немилосердно.
Олени сбежались к дымокурам, приманив за собою из лесу полчища
комаров. Удивительно, с какой быстротою размножился гнус. Ведь
неделю назад он еще по беспокоил пас.
Когда были сняты палатки и сложены вьюки, я вспомпил, что
в моем дневнике остались незаконченными записи наблюдений за
трясогузками. Изменилось ли их «настроение», когда они увидели
освобожденное из-подо льда гнездо? Я вышел на берег Зеи.
Остров пустовал: ни трясогузок, ни куликов. Пришлось перебрести
протоку, иначе я унес бы с собою неразгаданную тайну.
Гнездо оказалось «отремонтированным», и в нем на скудной
подстилке уже лежало крошечное яйцо. Хозяева, видимо,
улетели кормиться или проводят утро в любовных играх.
Пробираемся с караваном вдоль Зеи. Тут сухо. Но чаща
пропускает пас вперед только под ударом топора. Это не
нравится Улукиткану. Ему хочется попасть к подножью гор, справа
от нас.
— Может, там звериный тропа есть, пойдем,— говорит он,
сворачивая из зарослей.
Но за краем багрового леса пас встречает топкая марь,
захватившая почти все ложе долины. Только изредка видны на ней
узкие полоски перелесков. Олени грузнут, тянутся на поводке,
заваливаются. Слышится крик, понукание, угрозы. Все же
добираемся до средины мари, а дальше — болота. На подступах к ним
вырос густой непролазный троелист. Улукиткан опускает палку в
воду, но дна не достает. Покачав головой, старик прищуренными
глазами осмотрел местность и, не увидев конца болотам, молча
поворачивает обратно к реке.
430
На берегу даем передышку оленям, идем дальше. Солнце в
зените. Комар поредел. Теперь нас сопровождает отвратительный
гул паутов. На оленей нельзя смотреть без сожаления. Бедняжки,
связанные ремнями друг с другом, да еще с тяжелыми вьюками,
они не имеют возможности защищать себя. А пауты наглеют,
садятся на голые спины, на грудь, к нежной коже под глазами.
В муках животные быстро теряют силы. Падают уши, из
открытых ртов красными лоскутами свисают языки.
Улукиткана не покидала мысль перевести караван через марь
к подножию гор. В поисках прохода он вел нас стланиковой
чащей вдоль высокоствольного берегового леса. От зноя все
затаилось, молчало. Только гул реки сотрясал воздух.
Старик неожиданно остановил караван и, низко пригибаясь к
земле, стал что-то рассматривать. Вдруг он схватил повод,
повернул оленя и стал поспешно уводить нас своим следом обратно
в лес.
— Все уходи отсюда, скоро уходи! — кричал он, поторапливая
животных и оглядывая равнину с заметным беспокойством.
Но там ничего подозрительного не было заметно. Лишь кое-
где на мари неподвижно торчали засохшие лиственницы да
видны были горбы земли, выпученные вечной мерзлотою. Однако
беспокойство старика заразило нас, и мы, слепо следуя за ним,
скрылись в лесу.
На первой прогалине караван приткнулся к толстой
лиственнице, остановился. Кажется, со всей тайги слетелись пауты.
Никогда они не были такими свирепыми, как в этот знойный
полдень. Олени безвольно попадали на землю и уже не
сопротивлялись.
Пока мы с Улукиткапом сбрасывали вьюки с олепей,
остальные таскали валежник и мох. Дым костра отпугнул от стоянки
паутов. Но животные продолжают лежать в полном изнеможении.
— Что испугало тебя, Улукиткан? — спросил я.
— Ты разве ничего не видел? Там новую тропу сокжой
топтал, совсем свежий, сегодняшний.
— Надо было ею и идти через марь.
— Обязательно пойдем, зверь лучше нас знает, как болото
обойти.
— Зачем же вернулся?
—- Пусть олень отдохнет. А ты, если сокжой нас не видел,
охота ходи. Сейчас он на гору побежал, скоро к речке вернется,
потом опять на гору побежит, и так весь день туда-сюда, от паута
спасается... Минута не стоит. Шибко худой время для зверя! Иди
с ружьем на Зею.
Жара спадет не раньше как часам к пяти, тогда успокоится
и паут. Раньше нечего и думать трогаться в путь. Я решил
воспользоваться предложением Улукиткана, посмотреть, как ведет
себя дикий олень в эти жаркие июньские дни. Натягиваю на
голову накомарник, беру карабин и тороплюсь к реке.
440
— В такую жару зверь немного слепой, немного глухой,
только нос правильно работает,— напутствует меня старик.
Незаметно, крадучись, выхожу па береговую гальку. Зея,
стремительная, гпевпая, проносится мимо, разбивая текучий хрусталь
о грудь черных валунов. Тонкие, стройные лиственницы
столпились на берегу и смотрят, как весело пляшут буруны па
перекатах, как убегает в неведомую даль шумливая река.
Слева от меня небольшая заводь, чуть прикрытая желтоватой
пеной. А еще ниже, у поворота, заершился наносник из толстых
деревьев, принесенных сюда в половодье. Стоит он прочно на
струе, расчесывая космы бурного потока. А за рекою, на
противоположной стороне, поднялись отроги, и по ним высоко побежал
непролазной стеною лес. Там, в высоте, на дикой каменистой
земле он хиреет, сохнет, пропадает.
На берегу быстрой реки в тихий солнечный день нет
прохлады. Пауты наглеют, жалят сквозь рубашку и, кажется, сотнями
иголок, тупых и ржавых, сверлят тело. Я не успеваю отбиваться,
а укрыться негде. В тени они еще злее.
Вдруг впереди, за ельником, послышался грохот гальки.
Глаза мои останавливаются на узенькой полоске береговой косы,
откуда долетел этот звук. Я не успеваю скрыться, как к реке
выскакивает огромный олепь, уже вылинявший, рыжий. Пришлось
так и застыть горбатым ппем возле ольхового куста, на виду у
него. Левая пога отстала и повисла в воздухе, руки
задержались на полувзмахе.
Вижу, сокжой бежит по косе, наплывает на меня. Ноги
вразмет, гребет ими широко, во всю звериную прыть. Но корпус уже
отяжелел от долгого бега. Голова ослабла, и из широко
раскрытого рта свисает длинный язык. Вот он уже рядом. «Неужели не
видит?» — проносится в голове. Но зверь вдруг, глубоко засадив
ноги в гальку, замирает в пятнадцати шагах, бросая на меня
сосредоточенный взгляд. Какой редкий случай рассмотреть друг
друга! Каюсь, что не взял фотоаппарата, хотя снять зверя
невозможно в этом молчаливом поединке: малейшее движение — и он
разгадает, что перед ним страшная опасность.
Я не дышу. Даже боюсь полностью раскрыть глаза. Два
проклятых паута, одип па посу, другой над бровью, больно, до слез,
вонзают свои острые жала сквозь накомарник. А зверь стоит
предо мною, позолоченный жарким солнцем, огромный,
настороженный, красивый, и тоже, кажется, не дышит.
Как дьявольски напряжен зверь в этот момент, пытаясь
понять, что за чудо прилепилось к ольховому кусту и было ли оно
тут раньше! В другое бы время ему достаточно одного короткого
взгляда, теперь же он зря пялит на меня свои большие глаза,
торчмя ставит уши. Все в нем парализовано бешеным натиском
паутов. Хотя эта сцена длится всего несколько секунд, но мне
их достаточно, чтобы на всю жизнь запомнилась необыкновенная
встреча.
441
Какое счастье для натуралиста увидеть в естественной
обстановке так близко оленя именно в том возрасте, когда от него
разит силой и дикой вольностью! А ведь если бы не пауты,
разве представилось бы мне это редчайшее зрелище?
Во внешнем облике этого сокжоя, в упругих мышцах, в
откинутой голове, в раздутых докрасна ноздрях как-то особенно резко
заметны черты самца. Он весь кажется вылитым из красной
меди. Какие изящные ноги, как пропорционально его тело! Будто
великий мастер оттачивал его. Только почему-то не отделал до
конца ступни ног, так и остались они несоразмерно широкими,
тупыми и очень плоскими. Что-то незаконченное есть и в голове
сокжоя. Мастер, кажется, нарочито оставил ее слегка
утолщенной, чтобы не спутать с заостренной головой его собрата —
благородного оленя. Но какие рога! Хотя они еще не достигли
предельного размера, их отростки, еще мягкие, нежные, обтянуты
белесоватой кожей, но и в таком, далеко не законченном виде они
кажутся могучими и, может быть, даже чрезмерно большими по
сравнению с его длинной, слегка приземистой фигурой. Из всех видов
оленей сокжой носит самые большие и самые ветвистые рога.
Зверь, словно опомнившись, трясет в воздухе разъеденными
до крови рогами и с отчаянием, перед которым отступает даже
страх, проносится мимо меня. Я вижу, как он в беге широко
разбрасывает задние ноги, как из-под плоских копыт летят
камни. И, кажется, уже ничего не различая впереди, зверь со всего
разбега валится в заводь. Столб искристых брызг поднимается
высоко, и на гальку летят клочья бледно-желтой пены.
Теперь только я успеваю укрыться за кустом. Мне никогда не
приходилось видеть, как купаются в реке звери.
Сокжоя почти не видно за пылью взбитой воды, мелькают лишь
рога да слышится глухой, протяжный стоп, пе то от облегчения,
не то от бессильной попытки стряхнуть с себя физическую боль.
Но вот звуки оборвались, успокоилась заводь. Сокжой стоит по
брюхо в воде, устало пьет и беспрерывно трясет то своей
усыпанной блестящей пылью шубой, то могучими рогами. Даже в реке
его не оставляют пауты. Он начинает злиться, бить по воде
передними ногами и неуклюже подпрыгивать, словно исполняя какой-
то дикий танец.
Каким забавным кажется взрослый сокжой в этих необычных
для него движениях! Он напоминает мне купающегося ребенка,
с восторгом шлепающего по воде руками и ногами.
Но всему, кажется, есть предел. Зверь, будто почуяв
опасность, вдруг выскочил на берег. Он опять ищет спасения в беге.
Я мгновенно поворачиваюсь к нему, ложа карабина прилипает к
плечу.
Грохочет выстрел. В знойной тишине коротко огрызается на
него правобережная скала. Пуля, обгоняя сокжоя, взвихривает
пыль впереди него. Это мне и нужно! Зверь круто поворачивает
назад и, охваченный страхом, несется на меня.
442
Глаза тревожно шарят кругом, ноги готовы вмиг отбросить в
сторону тяжелый корпус. Все подозрительное вызывает в нем
страх.
Увидев меня, он бросается в реку, огромными прыжками
скачет через заводь и исчезает в бурном потоке Зеи. А над косой
носятся обманутые пауты, не понимая, куда девался зверь.
Сокжой, благополучно миновав наносник, выбирается на крутой
противоположный берег и скрывается в зеленой чаще леса.
Пора возвращаться. Солнце сушит позеленевшую землю. В
полуденной истоме млеет тайга. Ни птиц, ни звуков, даже комары
присмирели. Стрекозы бесшумно носятся в горячем воздухе.
В лагере тоже покой. Стадо отдыхает, плотно прижавшись к
дымокурам. Люди под пологами пьют крепкий чай.
По долине вдруг пробежал ветерок, встревожился лес,
повеяло прохладой. Олени, разминая натруженные спины, разбрелись
по лесу.
Часа через два наш караван уже пробирался по чаще и
болотам.
Предположение Улукиткана оправдалось: тропа, проложенная
сокжоем, помогла нам благополучно перейти марь, выйти к
подножью левобережных гор, образующих долину Зеи. Как только
под ногами оказалась сухая земля, проводники повеселели.
Николай запел, растягивая однотонные звуки. А Улукиткан
взобрался на своего оленя и, покачиваясь в седле, покрикивал
ободряющим голосом па животпых.
Мы продолжаем продвигаться па север. Долина все так же
просторна. Русло Зеи на всем своем протяжепии прижимается к
правой стороне долины, стачивая спадающие к ней крутые отроги
гор.
В тучах гаснет кровавый закат — вестник непогоды. Вечер
холодный. Угрюма без птичьих песен лиственничная тайга. Пора
подумать о ночевке.
Улукиткан торопит оленей. За озерком он сворачивает влево,
переводит караван через густую осоку, и олени мягко зашагали
по бархатистому мху к поляне. Неожиданно из зарослей
багульника выскакивает заяц. Мелькает по просветам, несется вперед,
точно удирая от стаи борзых, по вдруг останавливается,
поднимается на задние лапы, разочарованно оглядывается — за ним
никто не гонится.
— Счастье твое, косой, что собаки отстали! — говорит
добродушно Василий Николаевич.
У края поляны мы остановились на ночлег. Заяц еще долго
наблюдал за нами, потом неохотно поковылял в перелесок.
На второй день в полдень мы поднялись на небольшую
возвышенность. Наконец-то видим Становой! Его скалистые гряды
протянулись перпендикулярно направлению долины, как бы
преграждая нам путь. Хребет, когда на него смотришь с юга,
кажется грандиозным и недоступным.
443
По небу бродят, как хмельные, облака. Это опять к
непогоде. Улукиткан торопится. Непременно хочет сегодня добраться до
устья Лючи и успеть до дождя переправиться на правый берег
этой быстрой речки.
Когда нет солнца, когда тучи давят на горы и шальной ветер
рыщет по тайге, неприветливо бывает в этом пустынном крае.
Нет здесь цветистых полян, красочных лужаек. Даже летом ваш
взгляд не порадуют заросли маков, огоньков, колокольчиков.
Открытые места, хотя мы и называем полянами,— это не то, что
обычно понимается под этим словом. Их глинистая почва почти
никогда не прогревается солнцем, тут вечная мерзлота, и
растительность на ней очень бедная. Ерник, кочки, обросшие
черноголовником, да зеленый мох — вот и все. И всюду вода. Она
образует или сплошные болота, затянутые троелистом, или сети
мелких озеринок. Сама же тайга, покрывающая три четверти долины,
редкая, захламленная, а деревья низкие, комелистые, корявые.
Все это: кочки, и мох, и стылые озера, и горбатые скелеты
лиственниц, склонившихся в последнем поклоне,— делает
картину суровой. Только стланики здесь благодушествуют.
Одиноко чувствуешь себя в этих забытых местах. Человек не
оставил здесь ни могил, ни огнищ, ни брошенных чумов. Лишь
изредка увидишь уже сгнивший пень и с трудом различишь на
нем след топора. Значит, когда-то сюда заходили люди. Какая
нужда гнала их в эту глушь и какой же нужно было обладать
приспособленностью, чтобы просуществовать среди этой скупой
природы! Но все это было, конечно, давно. Нынешние потомки
бывших кочевников эвенков не пожелают повторить горькую
судьбу своих отцов.
Наши голоса, крик Майки, треск сучьев под ногами оленей
непривычно отдаются в застойной тишине.
Мы выходим на широкую прогалину и слева у реки видим
дымок. Вот уж этого никак не ожидали!
— Какой люди тут живут? Однако, ваши. Эвенки зачем сюда
придет? — в раздумье говорит Улукиткан, обращаясь ко мне.
— Здесь где-то должно быть подразделение
рекогносцировщика Глухова. Может быть, он?
— Ваши или наши — нужно заехать,— вмешивается в
разговор Трофим. И мы направляемся к реке через кочковатую марь.
Собаки прорываются вперед, но быстро возвращаются. Значит,
там чужие. Кто же это может быть?
С трудом выбираемся к реке. На берегу под толстой
лиственницей дымится костерок, рядом с ним, подпирая спиной ствол
дерева, сидит молодой парень. Он что-то достает из тощей котомки,
кладет в рот и лениво жует. Во взгляде, которым он встречает
нас, полное равнодушие. Он даже не встал, будто ему было лень
пошевелить длинными ногами. Кучум подошел к нему,
бесцеремонно обнюхал, посмотрел нахально в глаза и, решив, что
человек ненадежный, лег рядом.
444
Это был рабочий из нашей экспедиции. Мы его сразу узнали.
— Здорово! Откуда идешь? — спросил его Василий
Николаевич.
— Откуда бы пи шел — там меня уже пет.
— Ишь ты, ершистый какой, и здороваться не хочешь? Звать-
то тебя как?
— Ну, Глеб.
— Имя подходящее. Что же ты тут делаешь?
— Вчерашний день ищу.
— Да ты, паря, опупел, что ли? Делом спрашиваю: куда
идешь? — повторяет сдержанно Василий Николаевич.
— В жилуху...— бурчит тот недовольным тоном.
— Видать, широко шагаешь: штапы порваны, да подметок
не осталось,— говорит Трофим и оборачивается ко мне.—
Останавливаться придется, что-то неладное с парнем. Тут и пообедаем.
Мы быстро развьючиваем оленей, но животные не идут
кормиться, так и остаются возле дымокуров. Меня очень
встревожила эта неожиданная встреча. В поведении Глеба была какая-то
странность. Не случилось ли что в подразделении?
— Ты у рекогносцировщика Глухова работал? — спрашиваю я.
— У него.
— Где же он сейчас?
— По речке Лгочс двипулся вверх.
— Разве на Оконоле закопчнли работу?
— Кончили, пиачо но поехали бы на Лгочу.
— А ты почему пе пошел с отрядом?
— Ну чего пристали? Не пошел, и весь сказ. Что я, пленный,
что ли?
Глеб молча встал, расшевелил ногою костер и, не поднимая
головы, уперся взглядом в огонь. В позе упрямство. Длинные
руки кажутся ненужными, он не знает, куда их деть. Ноги
тонкие, слабые. Лицо до крови изъедено комарами. Достаточно
взглянуть на носки развалившихся сапог, перевязанных веревочкой, на
разорванную штанину, чтобы увидеть беспомощность этого
человека.
— Как же ты это, собравшись в такую дальнюю дорогу, не
запасся шилом, дратвой и иголкой для починки? Ведь через пять
километров будешь голый и босый! — серьезно подступает к
Глебу Василий Николаевич.— И неужели ты думаешь, что отсюда
можно человеку, не знающему местности, выбраться, да еще
такому неопытному?
— На плоту уплыву...— упрямится тот.
— На плоту? А знаешь ты, как вяжется плот и можно ли по
Зее плыть? За первым поворотом пропадешь.
— Э-э, какой люди! — возмущается Улукиткан.-— Куда идет —
не знает, что слепой. Тут дурной тайга, кричи, зови, никто не
придет...
— Зачем ты ушел от Глухова? Что произошло у вас?
445
— Говорю, ничего, ушел, и все!
— Чего вы к парню пристали? — улыбается Трофим.—
Сейчас пообедаем, настроение у него исправится, он и сам все
расскажет.
Пока готовили обед, я заглянул в его рюкзак и поразился,
с каким мизерным запасом продовольствия этот человек решил
пересечь огромное пространство, отделяющее его от населенных
мест. Пригоршни три хлебных крошек, две банки мясных
консервов, узелок соли и три кусочка сахару не первой свежести —
вот и все. Ни топора нет, ни котелка, ни ложки, ни лоскута для
заплаток. Только безумец мог отважиться на такой шаг. Или
какие-то особые обстоятельства заставили его внезапно бежать из
подразделения, прихватив что попалось под руку,
— Как же ты, Глеб, хотел сделать плот? — спрашиваю я.—
Ведь у тебя и топора нет.
— Натаскал бы валежника...
— Из валежника плоты не вяжут, сразу на дно пойдешь.
Нужен сухостой, а его без топора не возьмешь.
Глеб молчит, но взгляд его отмяк.
— Может, закурить дадите? — говорит он просящим,
извиняющимся тоном.
— Так бы давно, с этого и надо было тебе начинать. Садись
рядом. С хорошим человеком приятно посидеть,— приглашает
Василий Николаевич.— Вот тебе кисет, закуривай. Бумажка есть?
— Ничего у меня нет...
— Ну и путешественник! Сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
— Говоришь, уже пожил? Внуки есть?
От неожиданности Глеб смеется, широко раскрывая рот.
— Да ты ведь веселый парень, чего притворяешься? — И
Василий Николаевич протягивает ему сложенную узкой лентой
газету.
Все стали сворачивать цигарки.
Не курил Глеб, видимо, долго. Глотает дым жадно и
рассматривает нас помутневшими глазами.
Нам ничего не оставалось, как взять его с собою, независимо
от того, хочет он этого или нет. Хорошо, что все так удачно
сложилось, иначе он погиб бы, не пройдя и одной трети
намеченного расстояния: тайга безжалостна к беспомощным.
После обеда мы сразу стали готовиться в путь. Животные так
и не покормились. В лесу предгрозовая духота и комариный гул.
Я предложил Глебу положить свою котомку на вьюк оленя, еще
не зная, как он будет реагировать на наше решение взять его
с собой. Парень повиновался.
По молчаливому сговору он стал нашим спутником.
Вечером я дам распоряжение начальнику партии Лемешу
срочно посетить подразделение Глухова и выяснить обстоятельства,
при которых ушел от него Глеб.
446
Было пять часов, когда караваи вышел к отрогам и взял
направление па Становой.
Глеб отставал, и нам часто приходилось останавливаться,
дожидаться его. Какое-то удивительное равнодушие жило в этом
парне.
— Ты пошевеливай ногами, всех задерживаешь! — кричит
ему Василий Николаевич. Но ему хоть бы что!
Тучи неслп на могучих плечах дождь, воздух холодел. Далеко
над хребтом сверкала молния.
Улукиткан с опаской поглядывал на небо, поторапливал
уставших животных. Ему непременно хотелось добраться до устья реки
Лючи. Там и место затишнее и хороший корм для оленей. Вот
караван вынырнул из высокоствольной береговой тайги, прошел
краем горы и уперся в отрог, обрывающийся небольшой скалой
у реки. Это и было устье Лючи.
Старик соскочил с оленя, стал что-то рассматривать под
ногами. Мы подошли к нему.
— Два-три дня назад тут люди ходи с оленями.
— Это наш отряд... Мы тут ночевали на острове...— сказал
Глеб.
Поскольку нам все еще оставались неизвестными
обстоятельства, заставившие Глеба сбежать из подразделения, я попросил
Улукиткана проохать верхом следом Глухова и узнать,
действительно ли он ушел вверх ло Лючо. Л сами мы с караваном
подошли к берегу реки, как раз против устья, где она сливается с
широким, шумиым потоком Зеи.
Междуречье у слияния рассекается рукавами этих рек на
несколько островов, заросших вековою тайгой, с высокими
наносными берегами. Посоветовавшись, мы решили перебрести Лючу и
на одном из островов приютиться на ночь. В этом была своя
прелесть: на острове всегда меньше гнуса и больше прохлады, да и
сон здоровее. О большем мы и не мечтали.
Черная туча прикрыла солнце. Низовой ветер взрыл Зею,
бросая па остров холодную речпую пыль, гнул податливый тальник
и трепал зубчатые вершины старых лиственниц.
На острове мы наткнулись па стоянку Глухова с небольшим
балаганом из коры, под которым у него до этого хранился
груз. Быстро развьючили оленей и стали ставить палатки.
Работы хватало всем. С гор уже спускалась мутная завеса
непогоды.
— Ты что же, Глеб, под балаган залез, уже разулся? Бери
топор, руби колышки и помоги Трофиму палатку натянуть. Да
поторопись, видишь, небо-то...
— Скоро собаки блох ловят,— огрызнулся Глеб, но топор взял
и пошел к тальнику, нехотя переставляя босые ноги.
— Молодой, а лентяй! Для себя сделать не хочет! — бросил
ему вслед Трофим.— Если ночью не отдохнешь, никуда не
уйдешь завтра.
447
Когда палатки (без помощи Глеба) были поставлены и груз
накрыт брезентом, из-за реки донесся крик. Мы выскочили на
берег. Это Улукиткан. Он кричал, угрожающе махал нам палкой и
гнал рысью оленя, усердно подбадривая его ногами. «Неужели
он что-то страшное обнаружил на следу Глухова?» — мелькнула у
меня мысль. Я взглянул на Глеба, но лицо его выражало
полное спокойствие.
Старик с ходу перемахнул реку и, не слезая с оленя, стал
Николаю что-то доказывать на своем языке, грозился, тыча
палкой в небо.
— Вы какой люди, слепой совсем, смотри, дождь в горах,
вода большой придет, зачем остров остановился, пропадай хочешь?
Разве другой места нет? — кричал старик, тараща на меня
гневные глаза.
— Да что ты, Улукиткан, этот остров стоит сотни лет!
Посмотри, какие толстые лиственницы выросли на нем! Неужели, ты
думаешь, вода так высоко может подняться?
— Человеку дана голова, думай надо что к чему. Ты смотри
хорошо, эта протока выше острова новый, теперь вода большой
придет, остров будет брать! Надо скорей назад ходи...
Когда старик раздражался, он выговаривал русские слова с
трудом, теряя окончания, но мы понимали его. Николай с
Трофимом пригнали оленей, мы свернули палатки и, накинув на спины
животных груз, бежали с острова на материк.
— А ты, Глеб, почему не обуваешься? Вставай, надо
уходить,— предложил я ему.
— Успею, а не то и тут переночую, балаган хороший.
— Без разговоров! Обувайся и догоняй!
Мы перебрели Лючу и сразу же па берегу остановились под
защитой толстых лиственниц. Отяжелевшие тучи нависли грозой
над долиной. Надо было как можно скорее ставить палатки.
Застучали топоры, забегали люди. Ветер с высоты уже хлестал
полотнищем холодного дождя, слепил глаза, вырывал из рук
палатку. Больших усилий стоило нам организовать ночевку.
Глеб так и не пришел. Мы возмущались, не зная, чем
объяснить его поведение: ленью или каким-то скрытым, загадочным
упрямством. Улукиткан не выдержал, поймал своего оленя, погнал
его через реку на остров. Он лучше нас понимал, что сулят
после жаркого дня черные тучи и что станет с рекою, когда с гор
хлынет дождевая вода.
Мы, мокрые, замерзшие, уже сидели в палатке, когда
распахнулась черная бездна неба и оттуда брызнул пугающий свет
молнии, на миг озарив угрюмые лица людей, стволы лиственниц и
грозные овалы туч. Могучие разряды грома, потрясая долину,
гулко прокатились по лесу, и тучи опустили к земле дождевые
хвосты.
Улукиткан вернулся один. С его одежды ручьем стекала вода,
он посинел от холода и еле ворочал языком.
448
— Какой худой люди Глеб! Я ему шибко хорошо говорил —
уходи надо! Он, как глухой, не нопимай.
— А ты бы балаган разломал, он бы и пошел,— сказал
Василий Николаевич с досадой.
— Э-э, если голова худой — сила не помогает,— ответил тот,
сбрасывая с плеч мокрую телогрейку и закутываясь в дошку.
— С черта вырос, а ума не нажил!..— буркнул Трофим.
За палаточной стеною по черной тайге, по скалистым
ущельям хлестал косой ливень. Ветер с диким посвистом налетал на
лес, расчесывая непослушные космы лиственниц, в клочья рвал
воду в реке, завывал в дуплах старых тополей. А по горам,
освещенным короткими вспышками молний, гуляли чудовищные
раскаты грома.
Мы остались без ужина — это не такое уж большое горе. Но
без сна нельзя. Сои — главное в походной жизни, иначе не будет
зарядки для следующего дня. Он как смазка в сложном
механизме. Неважно, если он короткий и беспокойный,— па рассвете все
равно пробудишься и сразу встанешь. За сном немедленно
наступает рабочий день без паузы, некогда потягиваться и нежиться
в постели!
Небо гневалось. Удары потрясали землю. Стонала тайга.
Казалось, что стоишь рядом с неукротимой титанической силой, и
не удивительно, что ты весь охвачен ужасом и начинаешь верить,
что в мире ничто пе может устоять перед этой стихией.
Вот он, приветственный салют Станового!
Ночь навалилась густой чернотой. В палатке было тихо, никто
не спал, все притаились, словно ожидая чего-то еще более
ужасного. Казалось, и остались только мы да палатка на уцелевшем
крошечном клочке земли, а остальное: заснеженные вершины
Станового, тропы, мари, тайга, необозримые дали и все, чем жили
мы эти дни,— сметено ураганом. С трудом верилось, что после
этой страшной бури останется жизнь в горах да и сами горы.
Сколько пеобуздаипой силы таят в себе тучи!
Кто-то чиркнул спичкой, закурил. Далеким огоньком
засветилась в темноте цигарка. Над ухом простонал каким-то чудом
сохранившийся комар, и где-то за рекой прогрохотал обвал. Люди
словно онемели, у каждого свои думы. Я перелез через чьи-то
ноги, через ворох мокрой одежды, сваленной у входа, и выглянул из
палатки. Ни неба, пи земли. Куда пи посмотри, всюду тяжелая
свинцовая тьма да бешепый ветер бьется с лесом, пугая все
живое жутким воем.
И вдруг блеснула молния, отбросив тьму и осветив на миг
потрепанные лиственницы, вспухшую реку и за дождевой завесой
остров. Но все исчезло так же мгновенно, как и появилось,
только в душе осталась щемящая боль за Глеба: «Прилепится же к
человеку такое!» И тут же вспомнились собаки: где они,
бедняжки, спасаются в такую непогодь?
Гроза отходила на север, сталкивая туда тучи. Послабел и
15 Гр. Федосеев, т. i
449
дождь, но страшная тьма еще не поредела, и ветер еще больше
свирепел. Его разноголосый вой мешался в черноте с
непрекращающимся треском падающих на землю великанов. То справа, то
слева валились деревья, подминали под себя чащу; со смертным
стоном они ложились, до конца не выстояв свой век.
И странно, даже когда ветер наконец стих, тайга
по-прежнему шумела тревожно. С черного неба падали остатки дождя.
Только теперь мы вспомнили об усталости. Кажется, можно
уснуть.
Бедный Глеб! Как он там один на острове? Сумеет ли
разжечь костер?
При свете спички находим свои постели, устраиваемся кто где
может. В палатке тесно, а во второй сложен груз. Но до утра
недалеко, как-нибудь прокоротаем остаток ночи. Я забираюсь в
спальный мешок. Василий Николаевич рядом что-то тихо жует.
Лиханов уже похрапывает...
Засыпая, тщетно стараюсь припомнить картину налетевшего
урагана, не совсем ясно схвачены детали, нужные для записи,
но мысли плывут стороной, а слух улавливает отдаленный, еще
неясный гул. В полусне пытаюсь уяснить, что это. Хочу
проснуться, по не могу поднять головы, пошевелиться. Все во мне
отяжелело...
А гул доносится яснее, наплывает новой неотразимой бедой.
Наконец я вырываюсь из полузабытья. Все та же темная ночь.
Вернулся ветер, снова бродит в вышине. Шумит исхлестанный
лес. Все спит. «Как хорошо, что это был сон!» — думаю я,
поворачиваясь на другой бок.
Вдруг справа, подобно взрыву, гигантская волна ударяет о
каменистый берег. Все просыпаются, вскакивают. Слух улавливает
странные звуки чего-то надвигающегося на нас, как неизбежность.
Казалось, будто какое-то чудовище, ворча, скребет огромными
когтями по дну реки, сглаживая вековые перекаты, руша берега
и сталкивая в темноту выкорчеванные деревья. Все это где-то
рядом, давит на нас, шипит по-змеиному.
Я не могу найти свои сапоги. Трофим напрасно чиркает
отсыревшими спичками. Улукиткан что-то бормочет на своем языке.
Василий Николаевич уже на берегу и оттуда кричит неистовым
голосом:
— Вода! Вода! Поднимайтесь! Вода прет валом!
И будто в доказательство, из черноты кромешной мы слышим
пугающие всплески — это падают в воду подмытые лиственницы.
Мы все выскакиваем разом кто в чем есть. Хотя бы
звездочка блеснула! Почему так долго тянется эта ужасная ночь? Глаза
с трудом различают во мраке белесую ленту Лючи и бегущие пи
ней уродливые тени. Это смытые водою деревья уплывают от
своих берегов.
Зея и Люча, сплетаясь мутными волнами в один
беснующийся, клокочущий водяной клубок, уносят в темень богатую добычу.
450
Наше впимаиие приковывает остров. Его пе видно в темноте,
но там творится что-то невообразимое. Треск, стоп падающих
деревьев потрясают долину. Что-то с Глебом? Нас разделяет гу*
стой предутренний мрак и недоступная река. Мы бессильны что-
либо предпринять. Трудно даже представить, какой ужас должен
охватить человека, оказавшегося в такую ночь на размываемом
острове!
— У-гу-гу! — кричит натужно Василий Николаевич, но его
голос глушат река и долетающий с острова грохот.
Что же делать? Неужели парень должен погибнуть, заплатив
дорогой ценой за свою страшпую беспечность? Это ужасно еще
и потому, что все должно свершиться почти на наших глазах.
Даже если бы и была с нами лодка, никто бы не рискнул
добраться до острова. Где-то в глубине сознания все еще живет
надежда: авось не весь остров сметет вода.
Река пухнет на виду, лезет на наш берег. Уже стучат
топоры: между трех старых лиственниц лепится лабаз. Надо как
можно скорее убрать с земли груз и самим бежать к скале, ведь вот-
вот вода отрежет нам путь отступления.
Нужно немедленно делать плот. Как только река немного
угомонится и перестанет нести лес, рискнем пробраться на остров.
В небе прорезалась звезда. Как мы обрадовались ей! А вот
на востоке резкой чертою отделилось от горы небо. Светает!
Чувствуется, что еще немного, и природа торопливо пачпет приводить
себя в порядок после этой ночи. Но неуемная река продолжает
раздвигать берега, сглаживать рытвины и грязными ручейками
просачиваться в глубь равнины.
Лабаз уже загружен, накрыт брезентом. Улукиткан ищет
оленей, чтобы прогнать их в более безопасное место. Мы
набрасываем на плечи рюкзаки, берем топоры, ружья, бежим к скале.
Вдруг из предрассветной мути до нас долетает неясный звук:
не то прокричал филпн, не то взревел зверь. Мы
задерживаемся. В лесу тихо, только под ногами неприятно шуршит вода,
смывая хлам.
Звук повторился ближе, такой же пепопятпый, внушающий
тревогу.
— Однако, люди кричи,— говорит Лихапов, настораживаясь.
Я напрягаю слух и чувствую, как во мне все леденеет от
страшной догадки. Неужели остров... смыт?
— Спасп-н-ите... бра-атцы-ы-ы-ы! — совершенно ясно
долетает с реки. Глеб! Это он взывает о помощи.
Мы бросаемся на крик. Берег уже под водою. А крик вот он...
вон... проплывает мимо, уходит все дальше и дальше.
— Помоги-и... бра-а-а...— еле слышится из-за кривуна
последняя мольба о спасении.
Василий Николаевич и Трофим молча сжимают шапки. На
их сосредоточенных лицах чувство вины. Я не могу прийти в себя
от всего случившегося, не знаю, что делать. Напрасно всматри-
15*
451
ваюсь в побелевшее пространство, прислушиваюсь к всплеску
волн разгулявшейся реки. Там уже ничто не напоминает о
существовании Глеба...
Издалека кричит Улукиткан, заставляет немедля вернуться.
Мы бросаемся к скале. Вода уже преградила нам путь, хлещет
мутью по ярам, заливает колодцы, тащит мусор. Нам ничего пе
остается, как идти напрямик,— теперь дорога каждая минута.
Напрягаем все силы, бредем по пояс в холодной воде, словно
бегущей с ледников. Под ногами невидимый валежник. Лиханов
боится воды, побледнел, его ведет за руку Василий
Николаевич.
И все же, усталые, мокрые, мы добрались до края россыпи.
Когда оглянулись, увидели, что где-то у скалы вода прорвалась
и кисельной гущей хлынула по лесу, затопляя низину. Но нас
она не захватила. Мы уже сидели на камнях, вне опасности.
— Недолго гостил у нас Глеб... От одной беды увели, в
другую попал. Судьба, что ли, его тут, на Зее...— сказал Василий
Николаевич, раздеваясь и выкручивая штаны.
— Парень он был как парень, и, видно, неплохой, да дури
где-то нахватался, всему перечит, работать за него должен дядя...
Вот таким когда-то и я был,— вспомнил Трофим свои далекие
годы беспризорности.— У меня так уж сначала жизнь кувырком
пошла, не в ту сторону, да и время было другое, трудное. А он
с чего кособочится, на глаза слепоту наводит? Надо было на
острове спустить с него штаны и пропесочить как следует...
Улукиткан разжег костер. На его лице, в глубине маленьких
глаз, спрятанных под нависшими бровями, гнев. Все молчали.
Над лесом висел' туман. Сквозь его просветы пе столько
виделось, сколько чувствовалось голубое небо, яркое, чистое, какое
бывает только в июне после дождя.
Откуда-то выскочил горностай. По реке, где-то в высоте,
просвистела пара гоголей. Кричали коршуны, уже выискивая добычу.
Мы снова ощутили биение жизни. О Глебе вспоминали с горьким
сожалением, сознавая, что в его гибели повинны и мы. Теперь
нам придется заняться розысками трупа, а это очень сложно и,
видимо, потребует много дней.
Наступил очередной день, ветреный и холодный. Сушим
одежду, завтракаем. Наши планы неожиданно рухнули. Оборвался
путь. Мы с Василием Николаевичем, как только вода перестанет
прибывать, отправимся на плоту до Малых Мутюков. Должна же
где-то река выбросить свою жертву! Остальные дождутся нас
здесь. Трофим сообщит о случившемся в штаб.
Сухой еловый лес для плота нашелся за скалою в долине
Лючи, близко от воды. Но прежде чем взяться за топоры, нам
нужно было восстановить свои силы. Наваливаем в костер
побольше дров. Все ложатся поближе к огню. Удивительно, что нет
комаров! Неужели их не осталось на земле после урагана? Какое
это было бы блаженство! Я подстилаю под бок стланиковые ветки,
452
но уснуть не могу: желание взгляпуть па реку заставляет
забыть про отдых, иначе ведь по запечатлеется полная картина
этого страшного наводнения.
Всхожу на скалу. Глаза не узнают речпого пейзажа, пе знают,
на чем остановиться. Даже воображение бессильно придумать что-
либо подобное. От острова, от столетних лиственниц, украшав-
щих его своими могучими стволами, не осталось и следа, да и
места не могу определить, где был остров,— всюду стального
цвета вода, густо крапленная плывущим коряжником. Снова спасла
нас прозорливая мудрость Улукиткана!..
Расплескалась река по широкой пойме долины. Ни кос, ни
берегов, ни границ. Русло реки различимо только по
стремительному течению. На крутых поворотах вода вздымает высоко
схлестнувшиеся валы и, отбрасывая зеленые хвосты, бешепымр1
скачками выпрыгивает снова па стремнину. Плывут мусор, кусты,
деревья. По дну с шипением сползает песок, мелкая галька, гулко
стучат кампи. Лес, строгой чертой оберегавший границу реки,
выщербился, ] горе дел, местами отступил к отрогам. Жуткое
впечатление производит разрушительная сила воды!
Вот из-за поворота выплывает огромная лиственница,
окруженная стаей мелкорослых елок. Опа цепляется за дно реки
толстыми корнями, точно пытается во что бы то ни стало
задержаться.
Лиственницу догоняют и обгоняют легко плывущие два
погибших тополя. Обнявшись кронами, они проносятся мимо, напо-
мипая корабль с обломанными мачтами. Но что это? Тсчепие
нацеливает его на скалу... Ближе... Ближе...
Трр-ра-хт!!!
Оглушительный взрыв раздается в долине...
Но река постепенно устает. Вода уже не прибывает. Слабеет
напор. Золотистым кантом из прошлогодней хвои и листьев легла
на берегу последняя отметка подъема воды.
В природе все будто онемело: ни торжества, ни песен. Молчит
старуха тайга. Боже, что сталось с пею! Деревья стоят словно
изжеванные, «иол» завален буреломом, всюду неразбериха.
Никогда мпе не приходилось наблюдать столь печальпую картину
истерзанного ураганом леса. И после еще долгое время ветры,
налетевшие на наш одинокий лагерь в горах, напоминали о
пережитом.
У птиц — непоправимое горе. Все, у кого были гнезда на
берегах реки, на марях, по низинам, остались без потомства. Вода
не пощадила их. Вот под скалою на камне сидит пара куличков,
самец и самочка. Их не тревожит набегающая волна, и, кажется,
ненужным стал корм, они будто забыли свои песни.
Родное гнездо. Где оно?..
Солнце щедрым светом заливает до отказа напоенную дождем
землю, пытаясь скорее вернуть ей жизнь. За реку на кормежку
летят разрозненные стайки кедровок. Где-то внизу шумпт река
453
па перекате. Мои спутники не спят, сидят у костра.
Трагическая судьба Глеба никому не дает покоя, волнует всех. Надо же
было этому случиться!
Я присащиваюсь к огню, собираюсь с мыслями.
Трофим с Василием Николаевичем идут на берег и зачем-то
делают метровый затес па старой лиственнице.
Через час мы уже были за скалою. От стука топора
пробудилась, заворчала еловая тайга. Плот сделали десятиметровый, из
восьми легких бревен. Два весла —- переднее и заднее — помогут
нам держаться нужного направления. Запаслись и шестами на тот
случай, еслп течение занесет плот па скалу или на залом, ими
легче отбиться. В половодье плыть на плоту менее опасно, даже
по бурным рекам: перезалы и шиверы бывают глубоко скрыты
под водою, сглаживаются и крутые повороты. Течение хотя и
стремительное, но река широкая, полноводная.
С собою берем впнтовку, топор, рюкзаки с недельным запасом
продовольствия, котелок. С нами Бойка и Кучум, которые,
конечно, нашли нас. Дня четыре мы с Василием Николаевичем
проведем на реке, обшарим берега, протоки, наносники, а три дня нам
понадобится на обратный путь к устью Лючи, где нас будут ждать
наши.
Прощаемся молча. Последний раз выслушиваем серьезные
предупреждения Улукиткана.
— Если вода начнет спадать, покажутся камни — не жалей
плот, бросай его, иди пешком. В протоку, упаси бог, не лезьте —
заломит, и конец! Постоянно слушай, где ворон или кукша
кричать будет, там ищи Глеба. Сам тоже кричи, может, он живой.
И у худого человека бывает счастье.
Как только мы оттолкпулись от берега, плот подхватывает
течением. Со стремительной быстротою наплывают па нас берега,
затопленный лес. Река еще пенится, бугрится и
предупреждающе все время ревет где-то впереди. Мы с Василием
Николаевичем изо всех сил машем шестами: надо держаться середины реки.
За поворотом промелькнула наша ночевка, а на том месте, где
был остров,— пустота. Но река отхватила от правого берега
большой ломоть земли вместе с лесом и образовала — будто взамен —
новый остров, а у изголовья наметала высокий наносник. Он-то
и расклинивает пополам стремнину потока. Вот и кривун, где
заглох последний крик утопающего. Зрение настораживается, но
при той быстроте, с какой мы несемся по реке, ничего
рассмотреть нельзя. Приходится «сойти» со струи и плыть вблизи леса,
где течение слабее.
— Угу-гу-у! — кричит зычным голосом Василий Николаевич
и, вскинув ружье, выпускает холостой заряд.
Звук нависает над речной тишиной, расползается по
закоулкам леса, бьется о скалы.
Плывем в кустах. Вода широко расплескалась по
левобережной низине, и кажется, нет ей края. Где же спрятала она свою
454
добычу? Вылесла ли Глеба иа марь, замыла ли песком па дне
глубокой ямы пли угнала в пнзовьс? Кто скажет?
Течение медленно проносит пас пад кромкой леса. Тайга без-
жизненпа: пи птиц, ни обычной дневной суеты. Только
встречный ветерок и живет над всем этнм притихшим миром. На
поворотах всюду громоздится паноенпк. Толстенные бревна
велением какой-то дьявольской силы цепко сплетены между собою.
Одни деревья стоят как бы на голове, подняв высоко оголенные
корневища; другие уперлись в дно, залегли поперек течения,
подставляя сучковатые горбы стремнине; третьи, перегнувшись через
соседние стволы, секут воду вершинами, и столбы радужных брызг
поднимаются высоко над всем запалом. Глухой рокот воды
слышится далеко, как ночной прибой у высоких голосистых скал.
Впереди показывается папосинк, мы настораживаемся,
беремся за весла, начинаем биться с течением. Плот послушно
обходит крпвун, и мы видим: что-то черное вдруг вынырнуло из воды
в средине наноспика, отряхнулось и снова окунулось в воду.
— Глеб! — вырывается у меня, и мы молча разом налегаем на
весла, пытаемся прибиться к левобережной стене леса,
хватаемся за кусты, пока не останавливаем плот.
С большим трудом нам удается подобраться к наноснику
снизу. Он весь дрожит. Пробираемся по скрюченным стволам к
переднему краю, но здесь нас поджидает разочарование: мы
находим только фуфайку, пакнпутую па поторчииу. Значит, трагедия
разыгралась где-то выше по реке.
Мы садимся на бревно. Василий Николаевич закуривает,
сдвинув в раздумье черные брови.
После небольшой передышки возвращаемся на плот и
продолжаем свое необычное путешествие. Вода быстро идет на убыль.
Пунктирами уже обозначились берега, вот-вот оскалятся
каменистые перекаты. Ветерок все тот же, встречный, несет с далеких
низовьев сухой пахучий воздух, опаленный зноем равнины.
Собаки на плоту вдруг всполошились, уши у них встали
торчком — так бывает с ними, когда они слышат подозрительный звук.
Но вот они подняли настороженные морды, шумно втягивая
воздух широко раскрытыми ноздрями. Затем Бойка перевела
вопросительный взгляд на Василия Николаевича, пытаясь что-то
сказать умными глазами и, видимо, по-своему, по-собачьи, удивляясь
нашему спокойствию.
— Зверь где-то близко живет,— сказал Василий Николаевич и
пригрозил собакам пальцем: дескать, успокойтесь. Но они
продолжали вести себя подозрительно, вытягивали морды навстречу
ветру, захлебывались воздухом. Плот выплыл за край леса, и мы
оказались у широкой тиховодины, заставленной корягами самых
причудливых форм. Казалось, какие-то речные чудовища с
длинными хвостами выступили из воды, чтобы погреть на солнце свои
облезлые спины.
Мы уже проплываем тиховодину. Справа доносится приглу-
455
шейный стон, и что-то взметывается белым лоскутом на
последней коряге. Собаки мгновенно бросаются к краю плота. Мы
настораживаемся. И вдруг там же, над корягой, взметнулась
человеческая рука.
Невероятными усилиями мы останавливаем шестами бег плота
па краю слива.
— Держи! — кричит Василий Николаевич, сбрасывая с себя
телогрейку, а в глазах какое-то безумное решение.
Он хватает конец причальной веревки, прыгает с ней в воду.
За ним собаки. На миг все они исчезают за стеною брызг. Бойку
с Кучумом сносит течение. Василий Николаевич упрямится,
тяжело машет руками, пытается добраться до коряги. Я теряю
силы, шест выгнулся, вот-вот лопнет, и вода бросит плот на
речные ухабы, что ниже слива, и тогда бог знает что может
случиться с Василием, если он упустит конец веревки, и со мной.
Все это происходит в какие-то секунды. Я чувствую, как
слабеют руки, плот начинает разворачиваться. Тщетно пытаюсь
удержать его. Но вот он вздрогнул, задержался.
— Пускай! — слышу голос Василия Николаевича.
Он уже на краю коряги; оседлав толстый сук, тянет веревкой
плот. Я помогаю ему шестом, и через минуту опасность позади.
Быстро приходим в себя и не верим глазам: в двадцати
метрах от нас, на этой же коряге — привязанный человек. Это Глеб,
но узнать его невозможно. Нас охватывает чувство радости. Мы
не знаем, что сказать, да и нет таких слов, чтобы можно было
выразить сейчас свое состояние.
Подтаскиваем ближе плот. Я все еще не могу признать в
этом еле живом человеке Глеба. Парепь почти голый. Вода сняла
с него сапоги, шапку, телогрейку, а штанами он привязался к
коряге. Ои весь посипел, губы перекосило страдание. На них
пузырится желтая пена. Глаза смотрят на нас каким-то диким и в то
же время жалобным взглядом. Из горла его вырывается
нечленораздельный звук, как мычание, но в нем радость надежды. Он
пытается улыбнуться, но из глаз текут слезы...
— Ну-ну, не плачь, Глебушка,— слышу ласковый голос
Василия Николаевича. Он хочет сказать еще что-то, но
отворачивается и рукавом вытирает лицо.
Я хватаюсь одной рукой за корневище, другой хочу отвязать
Глеба, но тот впивается в меня пальцами, как коршун в добычу,
виснет на мне, не отпускает. Не могу высвободиться. На помощь
дриходит Василий Николаевич, и мы втаскиваем парня на плот.
Укладываем на телогрейку и начинаем растирать. Руки, ноги
безвольные, как плети, тело в синяках и царапинах. Какую ночь
пережил он в этом бушующем мире, на краю гибели! Я почему-то
вспоминаю слова Улукиткана: «И у худого человека бывает счастье!»
...Через час мы уже сидим на берегу отступившей в русло
реки. Горит костер, бушует чай в котелке. На душе необыкновенно
легко. Глеб пришел в себя, медленно жует лепешку, но все еще
456
дико посматривает по сторонам, сдвигает брови, трет шершавой
ладонью посиневший живот. Пи о чем не рассказывает. Видимо,
страшно оглянуться назад.
Солнце опускается к горизонту. Придется ночевать здесь.
Василий Николаевич наливает Глебу кружку чаю.
— Вот видишь, друг, когда ты один — дела-то прискорбные!
Старик не зря приезжал за тобою на остров, почему пе
послушался? Поперек пошел, свой принцип выставил. А вода пришла и
остров смела, и тебя вместе с принципом... Куда годится
отбиваться от коллектива! Гуртом, говорят, и батька побороть можно...
Глеб молчит. Губы у него слиплись, глаза виновато прячутся.
Он жмется к огню, не может согреться. А Василию Николаевичу
не терпится:
— Тут тебе не Главный проспект, а тайга, смотри в оба! Ты
впервые в тайге?
Глеб утвердительно кивает головой.
— Так что же ерепенишься? От Глухова сбежал и тут уперся,
как бык, самому себе вред делаешь. В твои годы
присматриваться надо что к чему, учиться. На-ка вот еще горячей лепешки
съешь, ишь, как славно она поджарена! Может, каши еще
подложить? Ешь, скорее согреешься.
— Мне бы вот еще закурить...— тихо говорит Глеб.
— Дадим. А скажи-ка,— допытывается Василий
Николаевич,— сколько лет ты так вот по свету дуром шатаешься?
— Долго рассказывать... Мало я прожил, дядя Вася, да
много видел. Трактористом был, учился на штукатура, плавал
кочегаром на пароходе, везде побывал...
— А в экспедицию чего пошел?
— Думал, тут легче.
— Ну и как?
— Один черт!
— Нет, не один черт! Тут труднее, а главное — некуда
податься. Вот ты понял теперь? Один погибнешь ни за понюх
табаку. Значит, хочешь по хочешь, придется приобщиться к работе.
Другого пути, Глеб, отсюда нот. Но дармовых едоков нам не
надо. У нас один за всех, нее за одного!
Тот смотрел на Паси л пи Николаевича удивленными глазами и,
вероятно, думал: «Неужели иосло стольких переживаний меня
опять будут заставлять работать?»
Молодой организм парня быстро набирал утраченные силы.
Разгладилось лицо, взгляд прояснился, отступила тревога. Уснул
он рано. Завтра поход. До лагеря не меньше как километров
семь. Но Глеб босой. Мы долго сидим у костра, молча распускаем
веревку. Василий Николаевич хочет из нее сплести что-то вроде
лаптей, иначе Глебу не дойти, да и там не знаю, во что обувать
его будем.
В долину незаметно спускается прохладный вечер.
Достаю дневник и, примостившись у костра, долго пишу.
457
— Ну, вот и готовы лапти,— говорит Василий Николаевич.—
Отплясать, что ли, на радостях?
Он вешает лапти на сучок, укрывает телогрейкой Глеба, и
мы ложимся спать... Кажется, только что я заснул, а солнце уже
поднялось над горами, мягко греет землю. Над рекой висит
легкий редеющий туман. Василий Николаевич готовит завтрак. Глеб,
лежа на хвойной подстилке, по-детски лениво потягивается и
глядит в небо. Он провел почти двенадцать часов в беспокойном сне.
— Как дела, Глеб? — спрашиваю я.
— Лучше, чем на коряге, только тело болит, будто корова
изжевала всего...
— Идти сможешь?
— Пойду...
За завтраком он ест жадно, много, неразборчиво. И странно,
вновь перед нами тот самый Глеб, который два дня назад
поражал всех ленью и равнодушием...
Еще солнце не обогрело землю, а мы уже шагали с
рюкзаками на плечах по замшелой тайге. Всюду бурелом — след
пронесшегося урагана. Земля, напоенная до отказа дождем,
размякла, вспухла, болота разлились озерами. Куда ни ткнешься, вода
и вода. Нам пришлось долго петлять по равнине, выискивая
более возвышенные места для прохода, и только в обеденное
время увидели над знакомой скалою дымок костра.
Нас встречают жители стоянки.
— Живой! — кричит Улукиткан, здороваясь с Глебом, долго
держит его руку, все еще не веря своим глазам.— Это как же? —
удивляется он.
— Что вы на тот свет меня сталкиваете? Не хочу, вот и все! —
повеселев, кричит Глеб.
— Правильно, Глебушка! — поддерживает Василий
Николаевич.— Там и без нас народу много, а тут и веселее, и работы
пепочатый край!
Ошеломленный появлением «утопленника», Трофим
поглядывает то на нас, то на Глеба, словно не веря своим глазам.
Потом, схватив Глеба, тискает его в каком-то безудержном
порыве. А тот, обрадовавшись радушному приему, дико гогочет,
широко разевая рот. Освободившись от объятий, он заголил
рубашку и стал хвалиться багровыми пятнами на животе.
— Видишь? Ну и прокатило меня! Одни, брат, страсти!
— Значит, поторопились с отправкой тебя на тот свет,
поживи еще, поживи,— говорит Трофим, улыбаясь.— Наделал ты
хлопот! Тут одна инструкция по вашему брату, по утопленникам,
чего стоит! Утонуть-то что, а вот попробуй отчитаться за тебя!
— Однако, счастливый рубашка на тебе, смерть не берет,—
говорит, ощупывая Глеба, Лиханов.— Там, смотри, на
лиственнице, Трофим что-то писал про тебя, ходи читай.
Я пошел вместе с Глебом. На толстой лиственнице была
стесана кора и сделана надпись:
458
«Здесь 12 июня 1951 года утонул рабочий экспедиции Глеб
Безруков. Его вместе с островом смыла вода».
Глеб долго читал надпись, как бы вникая в смысл каждого
слова, но вдруг рассмеялся детским, наивным смехом.
— А зарплату-то теперь мне будете платить? Может, по
месту жительства, с того света, получать придется?..
— Смейся, да не забывай, почаще оглядывайся, чтобы на
старую стежку не выйти, будешь кулаком слезы вытирать,— сказал
подошедший к нам Трофим.
НА ПОДСТУПАХ К ИВАКСКОМУ ПЕРЕВАЛУ
Устье Лючи теперь имеет широкое горло, более ста метров, за
счет исчезнувшего острова. На его месте образовалось галечное
поле, заваленное огромными деревьями, принесенными рекою с
верховья. Тут им, вероятно, и доживать свой печальный век, ибо
унести их дальше сможет только полая большая вода. На
последнем километре в Лючу вливается несколько рукавов из Зеи. Это
серьезное предупреждение, что скоро район слияния рек
подвергнется большим изменениям, на «торжественном» начале которого
мы уже присутствовали.
Пустыппо стало иа устье Лючи без острова. Почему-то
подумалось: куда девались птицы, мелкие зверушки, считавшие остров
своей родиной? На пом жили колонки, бурундуки, беззаботные
кулички, хлопотливые трясогузки, в чаще густого леса держались
пеночки, дрозды. У изголовья на полузасохшей лиственнице с
обломанной вершиной было гнездо скопы («рыбака»). На острове
у всех пернатых обитателей были свои излюбленные места на
вершинах елей, на тополях, откуда разодетые синицы встречали
песнями восход и провожали солнце. Там был свой маленький
мир, отгороженный от большой тайги речными протоками. И вот
его не стало.
Надо идти, но как быть с Глебом? Он совершенно босой, а из
запасной обуви ни одна пара не лезет на его «медвежью лапу».
Опять забота Василию Николаевичу. Он что-то кроит из брезента,
пришивает выпрошенную у Николая лосину и явно досадует на
Глеба. А тому хоть бы что! Кажется, повторись наводнение,
он и с места не сдвинулся бы...
Шестнадцатого июня, когда уровень воды в Люче упал до
летнего, наш караван перебрел реку и по проложенной нами в
прошлом году тропе благополучно добрался к вечеру до подножья
Станового.
Тут все памятно, знакомо. Василий Николаевич даже опознал
не догоревшие тогда головешки дров. Палатки, пологи поставили
па прежних местах, и нам показалось, будто мы п не уезжали со
Станового.
Снова любуемся его бурыми скалами самых причудливых
459
форм, их хаотическим нагромождением. С поднебесной высоты
падают ручейки, налетая с разбегу на каменные глыбы,
разбиваясь в миллионы сверкающих брызг и окутывая гранитные
стены легким паром. Вверху видны иззубренные края откосов,
за ними острые гребни, все в развалинах. А еще выше, за
широким снежным плащом, в безоблачном небе вершины главного
хребта. Мертвенно-серые, они кажутся доступными только солнцу.
Становой снова поразил нас, как и в прошлом году, своей
дикостью. С первого взгляда казалось, будто мы ничего б>олее
грандиозного и не видели.
Мои мысли уже там, наверху, среди каменных конусов,
цирков и скал, нависающих над глубоченными пропастями. Желание
скорее проникнуть в этот еще загадочный, неисследованный мир
все сильнее овладевает мною.
Сегодня все мне кажется доступным.
Перед сном я решил прогуляться до развилок. Где-то в
тальнике вкрадчиво воркует горлица. Какая у нее необыкновенно
трогательная, я бы сказал — душевная, песня! Как она гармонирует
с задумчивым вечерним лесом! Иду по каменистому берегу Зеи.
Запад залит густым горячим багрянцем. В нем как бы
воплотились все тайны жизни, а отблеск солнца кажется
далеким-далеким, как мечта раннего детства. В такие тихие летние вечера
всегда хочется побродить по лесу, побыть одному со своими
думами. Закат, меркнущие тени гор, чудесная игра красок в небе,
ворчливый шепот реки и мягкая, ласкающая тишина
засыпающего мира располагают человека к раздумью, тем более когда у него
на душе покой.
Вот передо мною далеким видением возпикает Кардопикский
лес, где в детстве впервые я слушал шум старых чииар, крик
диких птиц, брачпый рев оленя.
Там я полюбил громады заснеженных гор, их недоступность,
там слушал чудесную музыку живой природы и, отправляясь в
жизнь, унес с собою вечную любовь к ней, страстное желание
познать ее.
Эту мечту детства я пронес как святая святых через всю свою
жизнь. И даже теперь, далеко от Кавказа, все еще слышу шум
лесов и старых чинар и храню их наказ.
В темноте, под сводом старых лиственниц, лагерь,
освещенный костром,— удивительное зрелище. Пляшут тени стволов, как
живые, колышутся палатки, в бликах пламени ломаются лица
людей. В воздухе дразнящий запах густого варева. Трофим возится
с тестом. Улукиткан мастерит из тальника хомутики для оленей.
Глеб спит. Лиханов пасет стадо. Собаки наблюдают, как Василий
Николаевич печет лепешки, складывая их стопкой поодаль от
огня, ждут, когда он вспомнит про них.
— Как думаешь, завтра на перевал пойдем или тут дело
есть? — спрашивает Улукиткан, поворачивая ко мне загорелое
лицо.
460
— Видимо, задержимся. Через месяц сюда придут
нивелировщики, им будет очень трудно идти через Ивакский перевал,
круто и высоко. Надо обследовать вершину левого истока. Помнишь,
мы в прошлом году с гольца видели там низкое место, может,
пропустит.
— Что ты! — протестует проводник.— Если бы пропустило,
эвенки давно там ходили бы.
— Пусть кто-нибудь завтра сходит посмотрит, а я поднимусь
на правобережную вершину, взгляну сбоку на западные отроги
хребта, есть ли проход по нему. Может, не пройдем по
водоразделу, тогда нечего нам подниматься на Ивакский перевал.
— Старика не берешь?
— Пойдем, если охота.
— Как неохота!
— А мы с Трофимом поднимемся к истоку,— говорит
Василий Николаевич.
— Вот и хорошо, завтра у нас будет полностью занят день.
Незаметно подобралась и полночь. Когда ложились спать,
сквозь поредевшую крону просачивался серебристо-дымчатый,
похожий на туман свет. Скалы продвинулись, потеряв свой
грозный облик.
На рассвете ко мне под полог пришел Трофим.
— Вести какие? — встревожился я.
— Нет. Пусть Глеб идет со мною. Что ему бездельничать?
А Василий отдохнет, у него нога поранена.
— Боюсь, как бы парень тебе обузой не был. Возьми
Николая.
— Уж как-нибудь с ним справлюсь.
— Справишься? Сам-то ты как себя чувствуешь? — спросил я
озабоченно.
— Неплохо. Походы меня не утомляют.
— Однако надо беречься...— И мы выбрались из-под полога.
Предложение Трофима не обрадовало Глеба. Он нахмурился,
неохотно собирался, делал страдальческое выражение лица, но,
не найдя сочувствующих, ушел, волоча ленивые ноги.
— Какой это люди, тьфу!..— возмущался Улукиткан.
Синее небо все в белых барашках. Восход тихий,
нежно-розовый. Ветерок колышет воздух, настоянный хвоей. Какое
благодатное утро!
Мы уже готовы были переходить реку, как из стланиковой
чащи вышла Майка. За ней высунулся Баюткан.
— Друзья пришли! — кричит Василий Николаевич.
Улукиткан сбрасывает котомку, достает из потки сумочку с
солью, кормит свою любимицу, затем осторожно подходит к Ба-
юткану, вытянув далеко вперед приманку. Тот пугливо
отскакивает, дико косится на старика. Но соблазн велик! Точно
убедившись в благих намерениях человека, он с осторожностью берет
лакомство и тут же исчезает. Следом за ним убегает и Майка.
461
Я пс могу понять, но что-то есть общее в уже повзрослевшей
Майке с этим полудиким оленем. Боюсь, как бы она не одичала,
сдружившись с ним.
Мы со стариком переходим два истока, исчезаем в глубине
ущелья п весь день бродим по отрогам. Этот поход не рассеял
наших сомнений и никаких изменении в наши планы не внес.
С тех высот, на которых мы побывали, можно было увидеть
только южные склоны хребта, но они не давали полного
представления об этих горах.
К табору вернулись на второй день к вечеру.
— Чего это вы так долго задержались? — встречает пас
Василий Николаевич, и я по тону его голоса догадываюсь, что
какая-то новая беда стряслась с жителями нашей одинокой стоянки.
— Что случилось?
— Трофим вчера не вернулся, нет его и сегодня.
— А где Глеб?
— Он тут. Да разве от пего добьешься чего-нибудь путного?
Затвердил «не знаю», и все!
Из палатки вышел Глеб.
— Ты где бросил Трофима? — спрашиваю.
— Не маленький он, что его бросать. Сам ушел, а куда, не
знаю.
— Но вы же пошлп вместе в вершину ключа, почему же ты
вернулся один? Что случилось?
— Да что вы пристали, будто я украл или убил кого?!
— Еще бы этого не хватало! Где Трофим, отвечай! — И я
чувствую, как мною овладевает гнев.
— Говорю — не знаю,— упрямится Глеб.— Я остался
отдыхать, а он не захотел, ушел дальше... Ну, я и вернулся.
— Почему же вернулся?
Глеб молчит, неуклюже переступает с ноги на ногу и смотрит
на меня открытыми глазами.
— Искать надо, обязательно искать, может быть, беда какая
с ним.— Улукиткан пронизывает недобрым взглядом Глеба и
добавляет сердито: — Какой худой люди есть! Собаку и то нельзя
бросать тайга, а ты товарища оставил!
— Я уже готов, сейчас Николай допечет лепешки, пойду на
розыски,— говорит Василий Николаевич.
— Пойдем вместе... Глеба прихватим с собою и там устроим
ему суд, если что случилось с Трофимом...
— Никуда он не денется, а возьми — еще горя наберемся,—
протестует Василий Николаевич.
Глеб молчит, ему неловко. Он, как гусак, молча топчется на
месте.
— Не научила тебя, Глеб, река, а, казалось бы, на коряге
нужно было крепко подумать, как жить дальше. Тебя ведь не
бросили в беде, а ты что сделал? — спрашиваю я.
Тревожные мысли овладевают мною. Я знаю прямую бесхит-
462
ростную натуру Трофима. Он не мог оставаться молчаливым
свидетелем лепи и равнодушия Глеба, и па этой почве между ними
могли возникнуть недоразумения. А разве мы знаем, па что
способен Глеб? При этой мысли меня всего обдает жаром.
Надо торопиться.
...Василий Николаевич уже стоит с рюкзаком за плечами. Не
хочется покидать лагерь и тепло костра, а при мысли, что ты
должен сразу погрузиться в мокрую чащу, по телу пробегает
холодок. Но идти надо. Если с Трофимом что случилось, он верит,
что мы непременно придем ему на помощь. Такая вера живет в
каждом из нас. Без псе, без коллективной поруки, здесь нельзя.
Но вот готов и я. За плечами котомка, карабин, в руках
сошки. Трудно оторваться от костра. Еще несколько глотков
горячего воздуха, и мы покидаем стоянку. По что это? Собаки вдруг
взбудоражились, стали прислушиваться, затем обе бросились
напрямик через кусты к истоку.
Мы задерживаемся. Из чащи показывается Трофим. Он еле
передвигает ноги, сгорбился, и кажется, если бы не посох в руках,
давно бы свалился. Одежда на нем изорвана, мокрая, лицо,
запятнанное оспой, осунулось. Видно, что сил у пего уже нет и ведет
его какое-то внутреннее чувство, воля.
— На кого же ты, браток, похож, истинный бродяга! Увидела
бы Нина! — говорит Василии Николаевич, стаскивая с него
котомку.
— Дай душу отогреть, а потом о Нине будем думать,—
отвечает тот, а сам весь дрожит, как осина на ветру.
Он протягивает посиневшие руки к костру, хватает открытым
ртом тепло и настороженно ловит мой взгляд, как бы пытаясь
угадать, знаю ли я, что произошло. Рядом со мною стоит
смущенный Глеб. Он не отрывает глаз от Трофима и тоже что-то
пытается угадать по его усталому лицу, но тот явно не желает
даясе взглянуть на него.
— Тут по ущелью пи за что не пройти нивелировщикам,—
говорит Трофим.— Куда пи ткнись, завалы, россыпи, и в сторону
не свернешь, скалы...
— До вершины ходил? Там низкий места?
— Нет, Улукиткан, туда не ходил, но, видно, место низкое.
Только до него все равно с оленями не добраться.
— А почему с тобою не пошел Глеб, что случилось? — не
выдержал я.
— А он сам разве не рассказывал?
— Говорит, что ты не захотел сесть с ним отдыхать, ушел
вперед, а он не смог тебя догнать.
Трофим молча в упор смотрит на Глеба, и я замечаю, как
вздулись желваки на его сжатых челюстях.
— Что же у вас случилось? — допытываюсь я.
— Все это ерунда... Не стоит говорить... Плохо вот, что не
нашел прохода, весь изорвался, измучился...
463
— Ладно, нивелировщики пройдут через Ивакский,— говорю
я,— и сегодня об этом не будем думать. Надо отдохнуть. Утро
вечера мудренее. Снимай, Василий, котомку, сообрази что-нибудь
поесть.
— Что сообразить, если мяса нет? Сейчас баранинки бы —
другое дело,— отвечает он с каким-то упреком, но тут же
начинает суетиться у костра.
Трофим спустился к реке, разулся и, сняв рубаху, начал
полоскать ее в мутной воде. Глеб не сводил с него глаз, и я
видел, как его лицо, словно от какого-то внутреннего накала,
краснело, как тяжело оп дышал, борясь с какими-то непрошеными,
вдруг нахлынувшими на него мыслями... Я впервые видел его в
таком состоянии и не мог разгадать, что в действительности
творится в душе парня.
Вот он шагнул от костра к берегу и вдруг остановился,
как будто хотел повернуть обратно, да ноги
заупрямились, зашагали к реке. Мы не понимали его поведения, но
чувствовали, что все это имело прямую связь с какими-то
событиями, разыгравшимися вчера в ущелье восточного
истока.
Трофим, несомненно, слышал, как приближался Глеб,
шаркая ногами по гальке, как остановился возле него. Но даже не
обернулся. А парень стоял перед ним с опущенными руками,
покорный, мрачный. С минуту длилось томительное молчание. Но
вот Трофим приподнялся, стал не торопясь выкручивать рубаху.
Что ему сказал Глеб, мы не расслышали, но тот вдруг
повернулся к нему и, широко размахнувшись, ударил его по лицу туго
скрученной рубахой.
Глеб пошатнулся, взмахнул руками, рванулся было вперед, но
Трофим повторил удар. Из-под ног парня выскользнули камни,
тело изогпулось в последней попытке удержаться, и он упал в
воду, подняв над собою тучу брызг.
Трофим все так же не торопясь поймал Глеба за ноги, помог
ему выбраться из воды, оттолкнул от себя.
— Рано совесть размотал, хорек бесстыжий, даже не
краснеешь! — сказал он, доставая кисет.
За внешним спокойствием Трофима скрывалась буря. Это было
видно по вспыхнувшим на лице багровым пятнам, по тому, как
дрожали руки. Давно я не видел Трофима в таком возбужденном
состоянии.
Глеб стоял мокрый, жалкий, как отверженный. С его одежды
ручьем стекала вода. И опять с минуту они стояли рядом, друг
против друга, в оцепенении. Внезапно Трофим повернулся к
Глебу, бесцеремонно стащил с него мокрую телогрейку, выжал из нее
воду и подошел к костру...
Он не оправдывался. А люди в ожидании молчали, все еще
находясь под впечатлениями неприятной сцены, не зная ее причий.
И, сдерживая гнев, Трофим пояснил:
464
— Вчера отстал с продуктами, сожрал все один и дальше не
пошел. Пусть знает, что стоит в тайге кусок лепешки.
Трофим действительно вернулся голодным, об этом говорил
его внешний вид и то, с каким аппетитом он расправлялся с
ужином.
Густой туман незаметно сполз с утесов на дно ущелья, и
черная темень окутала лагерь. Я сидел у костра за работой.
Улукиткан починял седло, а рядом с ним примостился Глеб. На его
сумрачном лице плясали кривые блики пламени.
— Слушай, Улукиткан, почему на меня все нападают? —
спросил оп тоскливым голосом.
Старик отложил седло, посмотрел па Глеба долгим, пытливым
взглядом.
— Зачем пришел в тайгу? — вдруг спросил оп.— Если твои
руки не любят работы и друг тебе не надо, пропадешь тут, как
коршун без крыльев. И во рту у тебя, я думаю, не язык, а
бешеная собака. Научись молчать.
Улукиткан, считая разговор законченным, взял в руки дошку
и, отвернувшись от Глеба, занялся починкой. Но его последняя
фраза глубоко запала в моей памяти. Мне даже показалось, что
я сделал какое-то большое открытие. «Научись молчать...»
—разве это не житейская мудрость!
Через полчаса лагерь утихомирился. Из далеких равнин
набегал теплый ветерок, шелестя сопливой листвою. Погас и костер.
Возле пего сидел Глеб, одинокий, как пепь в степи, забытый
всеми.
Мне было жаль его, но я подумал: пусть остается, пусть до
конца выпьет горькую чашу раздумья; так скорее опомнится.
Но когда я засыпал, услышал голос Трофима:
— Иди, черт поперечный, ко мне в полог. Тебя, шкодина,
даже на ночь никто не позвал...
И я слышал, как мягко шел Глеб к пологу Трофима, как
раздевался, укладывался спать и как скоро они оба мирно захрапели.
Утром проводники не могли пайти оленей, вернулись на
стоянку озабоченными. Решили, что Баюткан завел их куда-нибудь
па белогорье. Но это опасение пеожидапно рассеялось: мы
увидели, как из чащи на противоположном берегу Зеи появилась
Майка. За нею шло все стадо.
Мы в восторге: ну и молодец Майка, привела оленей! На
этот раз Улукиткан щедро угостил всех солью.
Минут десять тратим на поимку Баюткана. И так каждый
день. Но Улукиткану это нравится. С каким азартом гоняется он
за оленем, устраивает ловушку, грозится расправой, но, поймав,
и пальцем не тронет его и непременно положит на губу оленя
щепотку соли. Баюткана он любит за дикость, за гордый нрав, да
и тот привязан к нему. Иногда сам подходит и начинает чесать
искусанные паутами губы о спину старика, и тогда плоское лицо
проводника необычайно добреет.
465
Караван трогается. От стоянки в глубь гор бегут затесы,
сделанные нами в прошлом году, когда искали Ивакский перевал.
Под ногами тропка. Она приводит нас к броду через левый
исток, взбирается на возвышенность, и мы без приключений
добираемся до ключа Тас-Балаган.
Сколько силы и буйства в этой прозрачной стеклянной струе,
падающей с головокружительной высоты! И только тут, внизу,
достигнув ложа ущелья, отдыхает она на белом песке в глубоких
заводях.
Снова любуемся гигантской скалою, что поднимается на
несколько сот метров в небо сразу за Тас-Балаганом. Ее темные
степы, отполированные ветрами, угрожающе нависают над нами.
Незнающему человеку ни за что не догадаться, что именно здесь,
по-над скалою, лежит путь к перевалу. Даже такому опытному
проводнику, как Улукиткан, далось это открытие после долгих
и трудных поисков.
Не смолкают крики проводников. Солнце высоко, тепло.
Природа нежится в пахучей зелени и звуках. Глаза радует
бездонная синева неба и оставшаяся позади даль, повитая тончайшей
лазоревой дымкой.
Через полтора часа мы выбрались на первую террасу и
раскинули табор под знакомой нам елью, где стояли в прошлом году.
Улукиткан остается на стоянке. Трофим, Николай и Василий
Николаевич с оленями отправляются за брошенным под скалою
грузом. Я до обеда решил пройти вперед к перевалу, разрубить проход.
Со мною увязался Кучум. Кобель за последнее время
похорошел. Длинная шерсть, расчесанная ветром и чащей, лоснится от
черноты, и как красит его на широченной груди белая манишка,
а на передних ногах белые чулки! Как гордо он носит в легком
беге свой пушистый хвост, загнутый крючком па сшшу!
За ельником меня встречает нежный запах душистого
рододендрона. Как приятен он здесь, среди сырых скал! Я
взбираюсь на прилавок, наламываю целую охапку этих светло-розовых
цветов, оставляю их на тропе.
По пути захожу полюбоваться водопадом. Тугой струей вода
вырывается из-под верхней грани второй террасы и, падая вниз,
разбивается в пыль о выступы скал, подстерегающих ее снизу.
Густые пары окутывают мрачную щель водопада. Но какое
чудесное зрелище в солнечный день! Сколько красок в этих парах и
как удачно они смешиваются, порождая новые и новые цвета, то
нежные, то яркие, то еле заметные глазу! Так бы вот и
любоваться этой красотой весь день...
Выбравшись на верх второй террасы, я услышал короткий, но
тревожный глухариный крик: это самка-капалуха предупреждает
свое семейство об опасности. Птица, пользуясь полуденной
тишиной, может быть, впервые вывела птенцов на зеленую площадку.
Надо же показать местность, научить искать себе корм, приучить
разбираться в звуках, внушить им, что окружающий мир полон
466
врагов и что даже тишппо по следует доверяться. Много забот
у матери, пока повзрослеют птепцы.
«Хорошо, что где-то отстал Кучум,— подумал я,— ипаче наша
встреча кончилась бы большой неприятностью, н прежде всего
для цыплят».
Но где же затаилась капалуха? Глаза внимательно
обшаривают площадку, заросшую мелкой травою и усыпанную камнями,
да разве увидишь на этом серо-зеленом фоне затаившуюся
птицу! А ведь она где-то тут близко.
С минуту продолжается наш молчаливый поединок. Но вот
неожиданно вздрогнул кустик травы, и там вырос силуэт птицы с
настороженно вытянутой шеей.
— Ко... ко...— слышится ее отрывистый говорок, и тотчас же
рядом с нею зашевелилась трава и появились светлые пушистые
комочки.— Ко... ко...— повторяет мать и ведет свое семейство к
кустам.
В этот миг сзади меня хрустнула веточка, и на площадку
вырвался Кучум, уже уловившпй глухариный запах. Я даже не
успел крикнуть, остановить его. Но случилось неожиданное:
капалуха бросилась навстречу собаке, упала. Кобель, затормозив бег,
распахнул пасть, но промахнулся и только щелкнул зубами.
А птица, отскочив и, словно подраненная, волоча крылья, повела
от птенцов одураченную собаку. Кучум разгорячился, вот-вот
схватит ее, но та успевает подняться в воздух, п оба исчезают
с глаз. Я от души смеялся и над глупым Кучумом, и над
удивительной материнской находчивостью.
Подобный маневр, очень рискованный и смелый, можно
наблюдать у всех птиц, гнездящихся на «полу», особенно у
глухарей, рябчиков, белых куропаток. Они такой хитростью проводят
даже самых опытных хищников. Нельзя сказать, что птица не
понимала, какой опасности она подвергает себя, прибегая к такому
приему, спасая детей от колонка, соболя, лисы. И какой надо
обладать ловкостью и сообразительностью, чтобы рискнуть
изображать собою рапепую птицу перед мордой своего злейшего врага!
Ошибись, пе увернись вовремя, по туда отскочи — и придется
расплачиваться жизнью за материнскую любовь. Но это
случается очень редко.
Что же стало с цыплятами? Их ппгде пе видпо, но они,
конечно, здесь, на площадке, в траве. Попробую-ка разыскать их.
Это оказалось нелегким делом. На том месте, где Кучум
застал выводок, я не нашел их. Куда же они могли деваться?
И когда эти малютки успели научиться так ловко прятаться?
Наклоняюсь к земле и вижу: один затаился меж камней ни
жив ни мертв. Только внимательно присмотревшись, его можно
заметить. А вот и другой. Но на этого без смеха смотреть
нельзя: голову засунул под прошлогодний лист, сам весь на виду,
воображает, что спрятался. И еще одпн: он лежит сверху на
клочке коры, плотно прижавшись к ней, вытянув шею и закрыв глаза,
467
уверенный, что в таком положении ему не грозит никакая
опасность.
Я перекладываю его с коры к себе на ладонь и терпеливо
наблюдаю, что же будет с ним дальше. Цыпленок продолжает
лежать бездыханным комочком, даже сердечко его, кажется, не
бьется. Не умер ли он? Но вот он осторожно, по-детски, воровски
открывает один глаз, смотрит на меня и снова слепнет. «А,—
думаю,— хитрец, притворяешься!»
Кладу цыпленка на землю, отхожу, а сам оглядываюсь.
Интересно же, как долго он будет изображать мертвого! Вижу,
глухаренок опять осторожно открывает глаза, осматривается. Другие
все еще продолжают таиться, верят, что они надежно
схоронились. Вдруг «мертвый» цыпленок вскакивает и изо всех сил
удирает без оглядки в кусты, смешно и беспомощно помогая бегу
крошечными крылышками. Только теперь, видимо услыша шорох
травы, вскочили и остальные. Забавно качаясь на бегу, они тоже
скрылись в кустах. Их оказалось шесть.
Я уже возвращался, когда над площадкой послышался
торопливый шум крыльев: это капалуха прилетела к оставленным
детям. Она уселась на лиственнице и с беспокойством стала
осматривать площадку. Затем бесшумно опустилась на землю, подняла
высоко голову, чтобы дальше видно было, и осторожно стала
звать детей:
— Ко-ко-ко...
А сама оглядывается, сторожит тишину — не прозевать бы
врага...
Из кустарника разом выскочили бледно-желтые шарики, они
окружили мать, и та поспешно увела их в чащу леса от этого
проклятого места.
Уже па спуске с террасы мне встретился Кучум. Ну и
прокатила же его капалуха! Кобель пе отдышится, язык висит сбоку,
как тряпка, морда растерянная,— видно, понял, что обманула его
птица.
На обратном пути я забираю рододендрон и с пахучей ношей
возвращаюсь на стоянку.
Нахмурилось тучами небо. С лохматых граней откосов в
ущелье сполз туман. Пошел дождь, и пока я добирался до стоянки,
успел промокнуть.
Марь неузнаваема: по ней среди кочек бродит стадо пестрых
оленей, рядом со старой елью палатки, пологи, горит костер,
слышится говор. И как-то странно все это здесь, на высоте скал,
среди вечного безлюдья. Наши только что поднялись с грузом и
теперь готовят ночлег.
Всем надо обсушиться. Как приятно тепло костра в ненастье!
Пламя, вырываясь из-под груды головешек, осыпает мрак
потоком трескучих звезд. С неба падают на хвою холодные капли
влаги.
— Однако, долго будет дождь,— говорит Улукиткан.
468
— Почему ты так думаешь?
— Так хочет море. Когда оно сердится, посылает на землю
груженые тучи. Много дней будет дождь. Так всегда бывает
летом.
Мы пьем чан кто стоя, кто примостившись на дровах. Во тьме
ходят олени, изредка стряхивая с себя дождевую влагу.
Утро не приносит нам утешения. Тяжелый туман, цепляясь за
вершины гор, нехотя ползет па запад, обильно смачивая и без
того размокшую та Гну. Бсзвотрепно. Молчат птицы, обленились
комары, беззвучен воздух, не откликпется эхо, спят собаки и на
душе досада — это все признаки наступившей длительной непогоды.
В приглушенно]"! сыростью тиши но живет только ручей. Тесно
стало ему в русле, распирает плечами берег, сталкивает валуны,
бушует.
К полудню совершенно неожиданно и вопреки убеждению
старика на тайгу набросился ветер. Дождь перестал. Зашумел
обрадованный лес, сбрасывая с листвы влагу. Отступил к вершинам
туман и там затаился в расщелинах скал. Но вскоре ветер
перешел в ураган, и царство тишины и покоя внезапно
превратилось в кромешный ад. Что-то невообразимое поднялось вокруг.
Треск, стон падающих деревьев и грохот скатывающихся камней
смешиваются с ревом рассвирепевшего урагана.
Ветер разметал огонь, разбросал висевшую одежду, сорвал
пологи, палатку.
— А ты, Улукиткан, говорил, что дождь надолго,—
напоминает Василий Николаевич, подбирая разбросанные вещи.
Старик посмотрел на небо, прислушался к ветру и дернул
плечами.
— Однако, ветер дурной, напрасно дует. Море сильнее его,
дождь все равно будет,— отвечает он уверенно.
Через полчаса ветер затих так же внезапно, как и появился.
Туман над нами поредел, и сквозь него обозначилось солнце,
стало немного светлее.
На тайгу нельзя смотреть без сожаления. Лес поредел,
выкорчеванные деревья повалепы, как после артобстрела, от костра
остались только дымящиеся головешки.
Мы собираем вещи, разжигаем костер, Трофим и Василий
Николаевич садятся за починку пологов и палатки. Тайгу сушит
теплый, ласковый ветерок, налетающий снизу мягкими струями.
Но онемевшая природа упорно молчит, и почему-то туман все
больше копится по щелям, свисая снежной бахромой со скал.
Воздух остается тяжелым. Знаю, что это признаки непогоды, но
уж очень обнадеживает посветлевшее небо на юге, и я,
доверяясь ему, даю команду свертывать лагерь, выступать.
Ловлю на лице Улукиткана удивление.
— Ты начальник, я должен подчиняться, но скоро узнаешь,
как ты ошибся,— сказал он, снимая с колышка узды и
отправляясь с Лихановым за оленями.
469
Когда все было готово, Улукиткан надел плащ, подпоясался,
подтянул ремешки на олочах и из потки достал свою старенькую
шапку.
— Дождь будет долго, напрасно уходим от нагретого места,-
говорит он, беря в руки повод переднего оленя.
Караван тронулся. Крик погонщиков, треск сучьев под
ногами оленей, людской говор не могли разбудить эхо. На небе вдруг
исчезли обнадеживающие просветы. Туман свалился в лощину и
накрыл нас. Сразу стало холодно и сыро.
Мы только успели перебрести ручей, как пошел дождь,
мелкий, густой, точь-в-точь такой, какой шел до урагана. Теперь
ясно было всем, что прорвавшийся ветер только на короткое
время изменил обстановку на небе, но море он действительно не
победил, и оно продолжало бросать на материк бесконечные
полчища «груженых» туч.
Медленно взбираемся на верх террасы. Олени с трудом
преодолевают крутизну. Одежда на нас уже успела промокнуть и
отяжелеть. В душе у меня досада на себя: напрасно
взбаламутил всех и своим решением принес неприятность другим. Теперь
я готов раскаяться, но уже поздно.
С трудом выбираемся на верх второй террасы. Дождь
усиливается, и нет никакой надежды на улучшение погоды. Мы готовы
задержаться, тут есть и лес, и хорошее место для стоянки, но
мало ягеля для оленей. Проводники опасаются, что жпвотные в
поисках кормд уйдут на Зею, и тогда трудно будет их собрать.
Остается один выход — двигаться дальше, до границы леса, и там
переждать непогоду.
Караван с усилием преодолевает скользкий подъем. За
туманом ничего не видно, кроме небольшого мокрого клочка земли под
ногами да контура прорубленной вчера просеки. Настроение у
всех подавленное. Одно утешение, что с каждым шагом, хотя и
очень медленно, мы приближаемся к перевалу.
Впереди идет Улукиткан, согнувшись от холода в три
погибели.
— Мод! Мод! — покрикивает он на оленей слабеньким
голосом.
Но животные словно не слышат этого окрика, продолжают
устало вышагивать по крутизне.
Какая пронизывающая сырость! Тело закоченело, и кажется,
кровь уже не циркулирует. Пальцы онемели, еле шевелятся, даже
пуговицы не застегнуть.
Вероятно, ничего в природе так не угнетает человека, как
этот бесконечно моросящий дождь, порожденный туманом, при
абсолютной тишине.
Глеб и Василий Николаевич отстали, и их не видно за
туманом. Я тоже плетусь кое-как и удивляюсь Улукиткану,
откуда он черпает силы: хотя помаленьку, он уходит все выше
и выше.
470
Наконец-то лес поредел, но дождь, как на грех, усилился.
Вижу, Улукиткан выбрался на бровку третьей террасы, почему-то
бросил оленей, а сам ушел дальше. Мы остановились.
— Мод... мод... мод...— доносится из тумана голос старика.
Я решил, что он дает нам команду вести за ним караван.
Подхожу к переднему оленю, хочу взять повод, но, увы, на олене
совсем нет узды. Она снялась, а Улукиткан этого не заметил, волоча
ее по земле и, видимо, воображая, что караван шагает следом за
ним. Когда я шюш> услышал ого подбадривающий голос, мне
стало больно за старика. Он, вероятно, так устал п так промок, что
уже не соображает, что делает, а ноги передвигаются
машинально, подчиняясь внутреннему желанию. Бедный Улукиткан, он-то
за что страдает в этот ненастный день?
Я торопливо нагоняю старика. Он стоит, повернувшись к нам,
удивленно смотрит на узду, на оленей, которые подошли со мпою.
— Эко старость, иду, не вижу, дурной, что ли, стал? Мне в
чуме сидеть, а я аргиш вожу по тайге,—упрекает оп себя.
Темнеет. Мы уже не способны передвинуться и на сто метров.
Находим небольшую площадку. Рядом уже нет леса, только
мелкорослый березняк. С трудом развьючиваем оленей. Теперь одна
забота — поставить палатку.
Но не так просто устроить приют на этой большой высоте,
когда с неба льются на вас потоки дождя, тело оцепенело от
сырости и вы уже не ощущаете прикосновения мокрой одежды, а руки
стали беспомощными, пальцы бессильны даже развязать или
вытащить спичку из коробка. Холод сковал, кажется, даже мысли,
и мы плохо соображаем, что надо делать.
Более стойким оказывается Василий Николаевич. Он еще
способен взять топор, спуститься вниз за кольями для палатки.
Следом за ним молча уходит Трофим. Глеб стоит, как мокрое пугало,
растрепанный и беспомощный.
После долгих усилий мы наконец-то под защитой палатки!
С нами часть груза и собаки. Темень, густая, черная, окутала
горы. О костре, а тем более о кружке горячего чаю мы не можем и
думать. Единственным нашим желанием было забыться во сне от
этого проклятого холода. Но как это сделать, когда па вас мокрая
одежда и из-за тесноты в палатке негде развернуть спальный
мешок? К тому же и площадка, на которой мы устроились, мало
того что наклонена в одну сторону, до отказа напиталась водою.
Бедные путешественники, как ничтожно малы ваши желания,
однако и они неосуществимы.
Мы лежим кучей, тесно прижавшись друг к другу, дрожа и
стуча зубами от холода. А дождь уныло барабанит по двухскатной
крыше, и где-то в вышине, не задевая нас, шумит ветер.
Медленно по телу разливается тепло. В палатке стоит тяжелая испарина,
запах человеческого пота, портянок, размокшей кожи.
— Василий, давай вместе храпеть, может, будет теплее,—
слышится голос Трофима.
471
— Ты попробуй, а я побалуюсь трубкой,— отвечает тот и
начинает шарить по карманам в поисках кисета.
Поднимается Глеб, молча ждет, не предложит ли ему кто
закурить. Затяжно зевает разбуженный Кучум.
«Ожили»,— подумал я, и на душе как будто стало легче.
Мы немного отогрелись. Люди покурили, пошутили и снова
смолкли. Захотелось спать. Как жаль, что нельзя вытянуть ноги!
Запускаю глубоко за пазуху руки, свертываюсь калачиком, и
прощай жизнь с дождем, с мучительным походом, с холодом, скорее
бы забыться!
Нет, не уснуть! Из дальнего угла палатки слышится
комариный писк, жалобный, нудный. «Ах,— думаю,— проклятый, и ты
отогрелся!» Рядом над чьей-то головою второй запел. Храп в
палатке сразу прекращается, люди пробудились, насторожились
затаив дыхание.
«Зз... зз... зз...» — кружится однотонный звук над нашими
головами.
Кто-то громко шлепает ладонью себя по лицу и отпускает
крутую брань вслед отлетающему кровопийце. Кто-то вздыхает.
Странно. Казалось, разверзнись небеса, развались горы —
никто из нас не пробудился бы после такого тяжелого перехода. Но
стоило в палатке заныть двум-трем комарам, и вот... Уж очень
насолили они нам за последнее время, и наши нервы стали
слишком чувствительны к этому отвратительному, постылому звуку.
Я пытаюсь спрятать голову под фуфайку, но увы, так душно!
Надеваю сетку — тоже не хватает воздуха. Одежда на пас мокрая
и сильно парит. Нет, не уснуть!
А дождь не унимается...
Слышу, поднимается Василий Николаевич. Вспыхнувшая
спичка отпугивает темноту. Потом загорается фитилек свечи. От
яркого света комары липпут к полотнищам палатки, тут их и
подпаливают огнем. Через десять минут враг уничтожен. Мы снова
ложимся спать.
И в тот самый момент, когда ты готов забыться, ухо снова
ловит проклятое «зз... зз... зз...»
— Их, чертей, разве уничтожишь? Одного убьешь, а сотни
народятся,— говорит кто-то в темноте.
И только перед рассветом, окончательно выбившись из сил, мы
засыпаем, отдав себя на милость, нет, на немилость победителей.
...Утром все по-прежнему было окутано серым промозглым
туманом, лил дождь, по мари бродили мокрые олени, словно
похудевшие за ночь. Видно, за восточными хребтами продолжало
бушевать Охотское море, и теперь наше существование на
Становом зависело от того, как долго еще оно будет гневаться.
Хуже всего то, что мы пробудились не одни, а вместе с...
голодом. Но как добыть огонь, когда, кажется, даже камни пропитаны
водой? Страшно и подумать о том, чтобы выйти из палатки.
В сизом пологе тумана и в затяжном дожде нарождается день.
472
В природе молчание. Тут уж не до песен, не до веселья. Лучше
гроза, ливень, буран, чем эта могильная тишина. Как угнетающе
она действует па человека! Так же, вероятно, тяжело переносят
затяжную непогоду и звери и птицы.
— Если мы весь депь будем только думать о лепешке, брюху
не будет легче,—слышится простудный голос Улукиткана.
Первым поднимается Трофим, за ним Василий Николаевич,
Глеб. Как тяжело расставаться с нагретым местом! Натягиваем
мокрые плащи, отправляемся вниз за дровами.
Поодаль от остановки стоят иод дождем олени, сбившись в
кучу.
Через час возвращаемся на стаи с топливом, снова
промокшие. Остается развести костер, вскипятить чай, и тогда можно
будет какое-то время терпеть муки повольников. Но как заставить
дрова гореть в такой мокроте? Тут уж поистине нужно
мастерство Улукиткана. В потке у него нашлась береста. Он се растеребил
на мелкие ленточки, а свой старый посох стесал на стружки. Нас
он попросил наколоть сухих дров и нащепать лучинок.
Озабоченно, с какой-то торжественностью колдовал старик над
будущим костром. Он выстлал мокрую землю плитами, сложил на
них конусом лучинки, образующие в середине пустоту, и обложил
их поленьями так, чтобы вода по ним стекала, как по крутой
крыше, не попадая внутрь. Получилось довольно-таки плотное
сооружение в метр высотою, напоминающее чум.
Затем он тщательно смешал бересту со стружками от посоха
и всю эту смесь затолкнул внутрь своего сооружения. Чиркнули
одна, другая спички. Вспыхнул огонек под дровами, и через
несколько секунд оттуда дохнуло едким дымом. Еще минута, и из
отверстия выплеснулось пламя. Черт возьми, как это здорово!
Мы протягиваем к костру руки, жадно вдыхаем горячий
воздух и беспрестанно повторяем:
— Хорошо! Ах, как хорошо!..
Василий Николаевич уже пристроил над костром чайник.
Рядом повесил котел с мясом. Горячее пламя, вырываясь из-под
груды дров, торжествующе плясало в сыром, настывшем воздухе.
Все ожили. Развязались языки. Однако дождь делал свое дело.
Нам удалось подсушить одежду на спине, но она намокла до
отказа спереди. И все же это половинчатое тепло ободряло нас.
Но вот огонь подточил изнутри сложенные горкой дрова, проел
щели, и костер развалился. Беспомощное пламя еще пыталось
подняться, еще вспыхивала синева расплавленных углей... Увы,
огонь уже утрачивал силу. У нас не оставалось ни одного полена,
чтобы подкормить костер, и он умирал на наших глазах, не
выдержав поединка с водою.
Непогода загоняет нас в палатку.
Мясо — недоваренное, но зато чай горячий. А это уже много.
Небо будто прохудилось. По крутым склонам бегут мутные ручьи.
Ниже они сливаются в один грозный поток, и оттуда доносится
473
угрожающий гул. Мы ощущаем беспрерывные толчки, это
разбушевавшаяся вода сталкивает в пропасть валуны.
— Дождь скоро не кончится. Ходить надо в тайгу, тут
пропадем без огня,— беспокоится Улукиткан.
— Уж до утра как-нибудь вытерпим, а там, смотри, и дождь
перестанет,— отвечает ему Василий Николаевич.
— Как-нибудь — это худо,— не унимается старик.
Через некоторое время палатка стала протекать. Если
снаружи дождь шел мелкий, густой, то в палатке он падал тяжелыми
каплями. Мы лежали накрытые брезентом.
— Братцы! Вода! — раздается вдруг испуганный вскрик
Трофима. Возглас «вода» звучит у него как «пожар».
Мы вскакиваем. Действительно, в палатку со склона
прорвалась вода. Уже затопляет пол, постели. Нельзя ни минуты
медлить. Люди не ждут команды. Перекладываем инструменты на
каменный настил, повыше от воды, надежно привязываем к
камням оттяжные веревки палатки. Теперь вниз!
Спускаемся по скользкому крутяку. Над промокшими горами
густой туман сливается с вечерним сумраком. Справа, слева —
всюду беснуются ручьи, от левобережных скал доносится
беспрерывный грохот Скатывающихся камней.
И в тайге нам не удается найти убежище. Мы переходим от
дерева к дереву, забираемся в чащу, но даже сквозь густую крону
старых елей, как сквозь решето, льет дождь. Уже темнеет...
— Давай кончать напрасно ходить, надо балаган делай, а то
пропадаем,— слышится голос Улукиткана.
Предложение старика вначале кажется неосуществимым, мы
до того промокли и замерзли, что руки не держат топора, уже не
ощущается прикосновения настывшей одожды к толу. Но
сознание опасности мобилизует остатки наших сил.
— Балаган так балаган! — кричу я, и мы сворачиваем вправо,
к темной стене леса.
Поздний стук топоров будит тягостную тишину дождливой
ночи. Одни рубят рогульки, жерди, другие таскают стланик,
сдирают кору с толстых лиственниц. Работа идет страшно медленно.
Кажется, не осталось в руках силы и топоры затупились.
Удивительно стойкие люди мои спутники! Согнулись, как-то
сжались: озноб пронзает всех насквозь, но никто ничем не выдает
своих страданий. Молча, как долг, несут они это бремя похода.
Делаем навес для огня. Улукиткан достает из-за пазухи
припасенный лоскут березовой коры, теребит его скрюченными
пальцами и с трудом поджигает. Костер разгорается медленно. Вот
оно, тепло!
Немного отогревшись, мы беремся за устройство балагана.
Улукиткан остается сторожить огонь. Дружно стучат топоры,
к отогретым рукам вернулась ловкость. А дождь не унимается,
льет и льет.
Наконец-то укладываем последний ряд стланиковых веток.
474
Мы ужо были самыми счастливыми людьми на нашей
планете, но для этого нам надо было пережить столько
неприятностей!..
Тайга вдруг посветлела, в поредевшем мраке прорезались
стволы лиственниц, в лесу стало просторнее. Утро! Со счета слетала
очередная беспокойная ночь. Теперь спать, пусть дурит погода,
льет дождь! Мы наделено отгородились от него крышей, хватит и
дров. Улукиткан, наш жрец и хранитель огня, уже покинул этот
мокрый мир п, судя по тому, как он улыбается во сне, как вольно
храпит, можно поверить, что старик находится далеко от нас,
в более гостеприимном краю.
Мы раздеваемся, наскоро сушим одожду, вернее нагреваем ее,
и ложимся ногами к костру. Усталость нетребовательна к
удобствам. В другое время разве уснул бы, когда иод боком толстые
корни п нечем укрыться? Но сейчас все ладно. Только голод
продолжает строить козни: то мерещится ломоть домашнего хлеба, то
отбивная с аппетитно поджаренным картофелем, да таким
ароматным, что не вытерпишь, пожуешь пустым ртом и от досады
повернешься на другой бок.
Стоило отогреться, как подумалось о еде. Мы с утра ничего не
ели, а теперь и продуктов нет с нами.
На этот раз и сон не заглушит боль голода.
Я просыпаюсь неожиданно от едкого запаха. Не сразу могу
понять, откуда несет паленым. Приподнимаю голову, осматриваюсь,
узнаю балаган, навес, деревья в тумане. Продолжает лить дождь.
Над дотлевающим костром висит котел со сгоревшей кашей,
на углях дотлевает синим огоньком упавшая лепешка. Протираю
глаза. Не верю. Кто принес котел, крупу, муку и еще нашел в
себе силы заняться приготовлением каши, удивляюсь я, вскакивая
и бросаясь к костру, чтобы спасти остатки.
То, что я увидел, глубоко тронуло меня. У костра, припав к
отогретой земле, как в теплой постели, крепко спал Трофим. Руки
в тесте, на загорелом лице покой. Рядом с ним на мешке лежит
раскатаппая лопошкА, сумочки с содой и солью, стоит остывший
чайник. Значит, оп не спал, ходил на перевал, хотел накормить нас
обедом и уже сварил кашу, вскипятил чай, осталось допечь
вторую лепешку, но сил не хватило. Сон свалил и его, все сгорело на
костре. Какая беда!
Глядя на спящего Трофима, я подумал: «Скольких трудов
стоило все это тебе, мой друг! Немногие способны на такое».
Я мою котел, насыпаю крупы, вешаю на огонь; сырую лепешку
допекаю на сковородке, поставив сбоку к костру, на том месте, где
была сгоревшая, замешиваю еще теста, раскатываю его и
оставляю на мешке. Словом, восстанавливаю картину, какая была под
навесом перед тем, как Трофим уснул. А сам ложусь на свое
место, жду, когда лепешка, что у огня, начнет поджариваться.
— Горим! — кричу я, и это магическое слово, словно взрыв,
будит всех.
475
Трофим вскакивает, бросается к костру, хватает лепешку,
поворачивая ее другой стороною.
— Чуть не уснул, наделал бы делов...— шепчет он.
— Да ты, Трофим, поди, еще пе ложился? Однако,
сумасшедший,— говорит поднявшийся Улукиткан,
— Успею, высплюсь, куда торопиться? Сейчас вторую
лепешку допеку, и обедать будем,— отвечает тот.
Он снимает котел, заворачивает его в свою телогрейку, чтобы
каша дошла, и, подсев к огню, закуривает. Сонные глаза устало
смотрят из-за отяжелевших век.
Люди встают, окружают костер, отогреваются, подставляя
огню кто голый живот, кто руки, кто спину. Как благодарны мы все
Трофиму за горячие лепешки, за вкусную кашу, за товарищескую
заботу! Я не сказал ему, что произошло у костра во время сна,
пусть и ему его благородный поступок принесет заслуженное
удовлетворение.
Незаметно проходит второй день нашего необычного
заточения. Плачет затуманенное небо, возвращая земле ее слезы.
Пригорюнилась старушка тайга, словно вспомнила житье свое
незавидное. По каким-то невидимым тропам к нам подкрадывается
угнетенное состояние духа. Надо же было пройти такой трудный
путь к Становому и уже находиться в полкилометре от перевала,
чтобы попасть в ловушку! Мы прикованы к этому мокрому
клочку земли, к балагану. Но напрасно мы обращаем свои взоры к
небу — оно неумолимо...
Еще три дня усердно поил землю дождь. Все настыло,
отяжелело, а маленькие изумрудные листики берез свернулись от
холода в трубку и безнадежно повисли на своих длинпых ножках.
— Гляпьте-ка, спег! — кричит Глеб.
Этого еще педоставало!
Снег падал мокрыми комочками и таял, едва коснувшись
земли. А через полчаса уже сыпался с неба пушистыми хлопьями.
Будь это в ноябре, мы, несомненно, пришли бы в восторг,
наблюдая, как под невесомыми пушинками тают яркие краски земли,
сглаживается шероховатая поверхность, растут на колодах
надстрой. Все это великолепно в свое время. Снег же в июне — это и
трогательно и печально. Под неумолимой белизною исчезают
цветы, снег покрывает ягель, липнет к листкам берез и все
сыплется, сыплется с потемневшего неба.
Уже не осталось вокруг нас ни зеленого покрова, ни пышных
лишайников, ни крошечных ивок, а ведь скольких трудов стоило
весне одеть эти каменистые склоны гор, наполнить их песнями
крылатых музыкантов... Все безжалостно опустошено. И лишь
одинокие маковки дикого лука сиротливо торчат над
однообразной снежной пеленой.
Шорох падающего снега тревожит пустынную тишину. Все
сидим у костра, не спим. Разные мысли косяками бродят в голове.
От безделья мы уже отупели, но с нами огонь, наш верный спут-
476
ник, наш друг, советчик; от этого жизнь не кажется страданием.
Потерпим еще немного, настанет долгожданный день, и наш
караван снова потянет свой след в глубину этих малоизведанных гор.
Какая-то ночная птица взвилась над нашей стоянкой и исчезла
за вершинами слон.
— Проголодалась, бедняжка,— с сожалением заметил
Трофим, поправляя огонь.
Улукиткан поднялся, долго выпрямлял спину, вздрагивая от
холода и щуря узкие прорези глаз, молча смотрел вслед давно
скрывшейся птице.
— Однако, погода кончилась, птица пе зря летает,— сказал он.
От слов старика стало легче, и я уснул, убаюканный суровым
безмолвием да далеким, чуть слышным криком почпой птицы.
С рассветом все изменилось. Коршуном взвился низовой ветер
над запушенной тайгою. Он яростно и торопливо сдирал с леса
бутафорский наряд, поднимал с земли столбы ныли и несся
дальше, тревожа диким посвистом оцепеневшую природу. А что
сталось с туманом! Ветер налетел на него тугими струями, рвал в
клочья и разметывал по посветлевшему пространству.
И вот заголубело небо. Сквозь сонные вершины лиственниц
брызнул холодный рассвет, и на озябшую землю полились потоки
света. Запрокинув зеленые вершины, смотрит тайга в небо, радует
шелестом листвы наступающий день и от восторга плачет
алмазными слезами.
Еще час, и ярко-зеленым морем расплескался лес.
Мы наскоро завтракаем, поднимаемся к грузу. Навстречу нам
плывет невнятный шепоток бубенцов — это идут олени. Они,
видимо, потеряли нас, решили вернуться своим следом в родную
Зейскую долину. Улукиткан стыдит их, грозит кривым пальцем и
всех заворачивает обратно.
Неожиданно обнаруживается, что в стаде нет Майки и
Баюткана. Старик помрачнел. Он что-то сказал Николаю на своем
языке и ушел обратно вниз.
— Ты куда, Улукиткан? — крикпул я ему вслед.
Он пе ответил, но оглянулся, торопливо сбежал с крутяка и
скрылся в чаще.
— К водопаду пошел,— сказал Николай.— Если Баюткан и
Майка ушли обратно на Зею, там в узком месте он найдет их
след.
Солнце поднимается все выше и выше. В сладостной неге
парится отогретая земля. Все ожило, пробудилось. И опять всем
стало хорошо.
Лагерь имел жалкий вид: палатка лежала на земле, как
раздавленная черепаха, груз весь мокрый. Прежде чем тронуться,
нужно просушить его. Я не стал дожидаться всех — желание
скорее подняться на перевал давно мучает меня. Беру Кучума,
карабин, кладу за пазуху кусок лепешки и ухожу к четко
виднеющейся впереди седловине.
477
С третьей террасы хорошо виден весь каменистый перевал.
К нему по древней россыпи бегут полярные березки, ольха, и по
плитам лепится ягель. Выше кустарник. Постепенно он редеет,
мельчает и совсем исчезает. На седловину выбегают только
низкорослые стланики, и там же, в камнях, растут густо сплетенные
рододендроны.
Иду прошлогодним следом. Он ведет меня к левому проходу,
но Кучум вдруг заупрямился, тянет вправо, п с таким азартом,
что я невольно хватаюсь за карабин. Кучум огромными
прыжками увлекает меня за собою. Где-то близко зверь. Баран или
медведь? Гляжу на кобеля. Он весь собранный, готовый к поединку
и от нетерпения торопливо хватает ноздрями воздух. Я ослабляю
поводок, и собака изо всей силы тянет меня вперед. «Значит,
медведь»,— проносится в голове. Останавливаюсь на минуту,
угрожаю Кучуму расправой, если он будет горячиться. Подаю патрон
в ствол карабина, а в мыслях уже торжество: еще один череп в
коллекции!
Справа от перевала, куда тащит меня собака, виден большой
цирк, обставленный высокими и уже развалившимися скалами.
На подступах к нему место некрутое, бугристое, все в рытвинах,
покрытое россыпями, лишайниками да стланиками. Видимо, зверь
где-то близко.
Рука крепко сжимает карабин, глаза шарят по кустам,
заглядывают в рытвины. Качнется ли веточка или стукнет под
собачьими лапами камешек, сразу вздрагиваешь, словно от ушиба, и
долго не можешь успокоить сердце. В такие минуты ничего не
существует для тебя, кроме предстоящей встречи со зверем да
досады на Кучума за его торопливость.
— Ух ты, змей! — то и дело угрожаю я ему шепотом и
показываю кулак.
Он па минуту остывает, но вдруг снова загорается, выходит из
повиновения. Кажется, сейчас лопнет поводок и — прощай моя
удача! Но вот он останавливается, прислушивается и, медленно
повернув голову, смотрит мне в лицо не то насмешливо, не то с
упреком. Дальше путь преграждает гряда из крупных камней,
сбегающая сюда с перевала. За ней ничего не видно. Почти не
дыша, крадусь к гряде. Нахожу удобную щель, остается только
приподняться и заглянуть через нее. Левой рукою держу Кучума
за ошейник, пытаюсь прижать к земле, внушить ему, что нельзя
высовываться, а он сопротивляется, хрипит, глаза от злобы
краснеют. С полминуты идет молчаливая борьба. И только после того,
как Кучум получил добрый пинок в бок, он немного
успокаивается. Но не сдался, продолжает сторожить момент. Теперь я уверен,
что зверь совсем рядом, за грядою. Но кто он? Как мог так
взбудоражить кобеля?
Я приподнимаюсь, просовываю вперед карабин и, разгибая
спину, заглядываю в щель. В поле зрения попадает край цирка,
бугристый склон, поросший редким стлаником, да пятна еще не
478
растаявшего снега. Слух ловит веселый перебор ручья,
вытекающего из цирка. Никого не видно. Поднимаю голову выше и,
словно пораженный молнией, припадаю к холодному камню, глазам
не верю. Не галлюцинация ли это?
Даяге теперь, спустя много лет, прочитывая дпсвпики тех
памятных дней, я снова переживаю эту редкостную встречу. Ничего
подобного мне не приходилось видеть ни до этого, ни после.
Тот, кого давно уже почуял мой верный пес, стоит метрах в
семидесяти от гряды, вполоборота ко мне, весь настороженный,
пугливый, готовый броситься наутек. Сокжой!
Совершенно белый, словно вылепленный из снега.
Ни крапинки, ни пятнышка на всей его шубе, п па фоне
темно-зеленых стлаников он резко выделяется своей невероятной,
неправдоподобной белизною.
Даже рога, большие, ветвистые, и те обросли белой шерстью.
Только одни глаза, устремленные в нашу сторону, горели
угольной чернотою.
Это альбинос. Какое чудесное творение природы! И он вдруг
представился мне в зоологическом саду, в этой сторожкой позе...
Сколько восхищенных посетителей всегда толпилось бы возле
отведенного ему места! Но и чучелом в музее ему быть неплохо!
Ветер дует в нашу сторону, это хорошо: зверь не учует нас.
Этот же ветер забивает ноздри Кучума запахом, и тот буквально
сатанеет. Я продолжаю таиться за камнями и чувствую, как во
мне уже сцепились в яростной схватке натуралист со зверобоем.
Первый заставляет пе торопиться, понаблюдать за чудесным
животным, сделать фотоснимки и вообще пе спугивать его с этого
места, а зверобой шепчет: скорее бери карабин, стреляй, иначе
уйдет, и тогда ты всю жизнь будешь бнчевать себя за неудачу. Да
стреляй же, ведь это чудо для коллекции!
Сколько усилий стоит мне отложить карабин... Отстегиваю
футляр аппарата. Но, черт возьми, на таком расстоянии только
телеобъектив может дать приличный снимок, а чтобы заменить
им обычный, требуются две руки. Как же быть с Кучумом? Ведь
чуть только отнусти ошейник, загремят камни под его лапами.
Опять угрожаю ему, пытаюсь внушить, что дело очопь серьезное
и надо лежать не шевелясь, а оп умоляюще смотрит па меня,
морщит нос: дескать, невтерпеж этот запах! Я подтаскиваю его
ближе, сажусь верхом, прижимаю к камню. Он как будто смиряется.
Быстро сменяю объектив, устанавливаю диафрагму, затвор и
бесшумно приподнимаюсь, навожу аппарат.
Зверь все еще стоит, как снежное видение, весь горит в лучах
полуденного солнца.
А я чувствую, как Кучум больно царапает мне лапами ногу,
уходит из-под меня.
Надо торопиться!
Щелкает затвор аппарата, и сокжой, словно подхваченный
бурей, несется вниз. Мелькает белым лоскутом в стланиках. Хва-
479
таю карабин, гремят вдогонку выстрелы, пули дымком взрывают
россыпи то справа, то слева от сокжоя, провожают его но склопу
ущелья далеко вниз. Следом несутся мои проклятья.
Какая досада: упустили такого альбиноса! А ведь был рядом,
и черт меня дернул связаться с аппаратом! Променял такую
великолепную шкуру для музея на фотоснимок!
Сажусь па камень — свет не мил, ничему не рад. В глазах
Кучума читаю недоумение и обиду: за что пинал его, душил, ведь
хорошо подвел, близко! Хочу подтащить кобеля к себе, обласкать,
а он отворачивает обиженную морду и все еще в каком-то
возбужденном состоянии смотрит в цирк. Но теперь меня уже не
зажигают ни медведи, ни снежные бараны. Даже мамонт, вероятно, не
возместил бы утраты! Не могу освободиться от досады, а сокжой
стоит предо мною снежным видением, настороженным, пугливым.
Пора уходить. Но кобель тащит меня дальше, опять горячится.
Что за дьяволыципа, понять не могу! Разве только глухой зверь
задержится тут после такой стрельбы и грохота камней. Пытаюсь
оттащить Кучума за гряду и не могу, уж больно напористо тянет.
Видимо, дело серьезное, приходится смириться и идти за ним.
К моему удивлению, собака не задержалась на том месте, где
стоял альбинос, а только обнюхала веточки стланика, видимо
прикасавшиеся к его ногам, и повела дальше. Снова меня
захватывает азарт зверобоя. Возвращается напряженность. Неужели близко
может быть зверь? А Кучум переводит меня за ручей и: с прежней
горячностью тащит вверх, торопливо виляя по просветам
мелкорослого стланика.
Вот мы и у входа в цирк.
Он глубокий, почти полусферической формы. Справа, под
тенью ступенчатых скал, белеет снежник, весь исчерченный
скатывающимися вниз камнями. Сверху же скалы зазубрены, четко
выкраиваются на фоне голубого пеба. Дно цирка в буграх,
прикрытых свежей зеленью и мелким стлаником. Из глубины его
вытекает прозрачный ручей.
Это и есть исток Тас-Балагана.
Внимательно осматриваю дно цирка — никого нет. Гробовая
тишина. А Кучум тянет дальше, рвется, хрипит. Разве кто спит
под камнями?
— Куй! — кричу я полным голосом.
— Куй... куй... куй...— отдается от скал эхо и, перекликаясь,
выносит звук далеко за скалы цирка.
А Кучум не унимается, злится, тянет поводок. На нас веет
промозглой сыростью, слежавшимися мхами и прелью еще не
отогретых скал. Хочу повернуть обратно, но Кучум вдруг сбавляет
ход, идет на свободном поводке, будто крадется. Вот он
останавливается, комично сбочив голову, заглядывает под стланиковый
куст, готовый броситься вперед...
Я тоже смотрю туда... Что это за рыжее пятно в тени прплип-
480
ло бугорком к зеленому мху? Кажется, вижу очертания головы,
впаянные в нее черные круглые глаза, контур спины.
О, да ведь это теленок сокжоя!
Натягиваю струною поводок, даю почувствовать Кучуму, что
ему не разрешается и шагу вперед. Сам замираю, хочу казаться
добродетельным этому новорожденному существу, еще не
посвященному в тайны жизни. Задние ноги теленка пропущены
далеко вперед, голова лежит на передних, такое положение позволяет
ему при необходимости вмиг сорваться с места и, оттолкнувшись,
спасаться бегством.
Теперь пас трос. Впрочем, есть и четвертый: вон какой-то
хищник с высоты наблюдает за нами, терпеливо дожидаясь
поживы.
Кучум готов броситься на телка, впиться зубами и растерзать.
Маленький сокжой еще сильнее липнет к земле, закрывает глаза,
старается остаться незамеченным. У меня же единственное
желание — не обеспокоить его. И в доказательство своих добрых
намерений стараюсь оттащить Кучума, но тот не идет, а волочится,
вспахивая лапами мелкую дресву. Уж как ему обидно!
Теленок вдруг вскакивает и рыжим комочком проносится мимо
нас, высоко подбрасывает зад. Мы провожаем его. Кучум
окончательно выходит из повиновения, и уже никакая угроза не
помогает.
Вдруг навстречу убежавшему телку допосится крик взрослой
самки:
«Бек... Бек...»
Я подбегаю к скату в ущелье и... в ста метрах снова вижу
белого сокжоя. Это, оказывается, мать. Она вернулась, несмотря на
опасность, чтобы увести свое дитя от врагов. Самка, будто не
замечая нас, бросается навстречу телку и уводит его по чаще вниз,
стараясь не появляться на открытых местах. А мой карабин
спокойно висит за плечами, и на душе легко, что все так хорошо
закончилось.
Я присаживаюсь па камепь, чтобы привести в порядок свои
впечатления и записать детали этой необычной встречи. Сразу же
в голову приходит мысль о жизни маленького сокжоя — я не раз
наблюдал их в природе.
Время рождения детеныша у сокжосв совпадает с, появлением
на средней высоте гор зелепой листвы на полярной березке,
ернике и когда еще всюду по котлованам есть вода. Матери не надо
ходить далеко в поисках корма, подвергать малыша настоящей
опасности.
Жизнь, независимо от того, «завернута» ли она в волчью
шкуру, или сохатиную, или «прячется» под птичьими перьями, с
первой минуты должна уметь беречься от смерти. Как же это
происходит, как может защищаться от многочисленных врагов,
например, только что родившийся теленок сокжоя, беспомощный, еще
не имеющий ни опыта, ни сил? Ведь всюду хищники! Они ищут
16 Гр. Федосеев, т. 1
481
добычу с воздуха, шныряют по чаще, караулят па тропах. Но,
оказывается, не так просто найти эту добычу. Появляясь па свет,
новое существо приносит с собою врожденный инстинкт,
помогающий ему в этой борьбе.
Попробуем представить себе первый день его жизни.
Родился он ночью. Было темно, тихо. Рассвет впервые открыл
перед ним чудесный мир, полный загадок и тревог. Он увидел
кусты, скалы, голубое небо, уловил запах ягеля, которым ему
придется питаться всю жизнь. Малыш так увлекся увиденным, что и
не заметил, как исчезла мать.
Но странно, он не бросился искать ее, не стал звать. Какое-то
непонятное чувство сдерживало его, глушило любопытство,
заставляло подлезть под куст, спрятаться. Ничто решительно не
сможет спугнуть его с выбранного места.
Малютка сам не понимал, почему, прячась, он пропустил
задние ноги далеко под себя, а голову положил на вытянутые
передние, почему прижал уши и в таком положении затаился?
Теперь даже зоркому глазу орлана не заметить с высоты этот
комочек, прилипший к земле под тенью стланика.
От воздушных пиратов и наземных хищников малыша
защищает и мать. Она с большой ловкостью умеет отводить врага от
спрятанного детеныша. Если матери с первого натиска не удается
отогнать хищника, она притворяется хромой, спотыкается, падает,
разыгрывает роль больной, точно так, как это делают птицы.
Был уже полдень. Горячее солнце ласкало тайгу, ветерок
разносил прохладу, и с ней долетали какие-то новые звуки и шорохи.
Малыш давно проголодался, ему хотелось побегать, рассмотреть
этот чудный, полный соблазнов мир, по оп пе смел покинуть свое
скрытое убежище, продолжая таиться.
И вот пакопец-то послышался долгождаппый окрик матери, ее
осторожные шаги.
Теперь можно было встать, попить теплого молока — вкус его
уже был хорошо ему знаком — и побегать. Но почему мать с
беспокойством смотрит по сторонам, прислушивается, точно кого-то
ждет? Это непонятно. Теленок еще не понимает, что такое
опасность. Его захватывает любопытство. С удивлением он смотрит на
стланики, на скалы, на небо. Как приятно пахнет земля,
крошечные ивки! А что там внизу грохочет по камням? Он хотел уже
побежать туда, да вдруг не нашел возле себя матери. Вмиг
исчезло любопытство. То же самое чувство, что и утром, заставило его
спрятаться под куст.
Мать пришла вместе с сумерками, и они до утра не
разлучались. Она показала ему ручей, лужайку, усыпанную цветами,
водила по зарослям и долго отдыхала вместе с ним на прилавке у
входа в цирк. Перед рассветом теленок опять остался один и
провел день в одиночестве под стлаником. Мать же все время
находилась вблизи, всегда готовая отвлечь на себя внимание врага или
броситься на защиту малыша.
482
Не будь со мной Кучума, так они и жили бы в цирке, пока не
окреп теленок. Теперь мать увела его на новое место и там еще
долго будет находиться под, страхом внезапного появлеппя
человека.
Мой слух ловит далекий крик погонщиков. Иду навстречу
своим, чтобы вместе выйти на перевал. Кучум неохотно плетется
следом.
Глубоко под нами лежит знакомое ущелье, прикрытое темным
бархатом леса. Далеко над горизонтом, в синеве глубокого неба,
собираются белые облака о причудливо округленными краями.
Где-то кукушка отрывисто чеканит свое неизменное «ку-ку».
Носятся шмели, гудят комары, какие-то крошечные пташки
заботливо стрекочут в ольховом кусте.
— А где же печенка? — спрашивает Василий Николаевич,
ощупывая меня взглядом с головы до ног,
— Печенка убежала.
— Убежала? Эко не повезло! А мы торопились, двух оленей
ведем под мясо,— улыбается Николай.
Солнце греет спину. Мы уже совсем высоко. Ближе синеет
просторное небо. Вижу, Николай нацеливается пройти седловину
левой щелью. Уже берет последнюю крутизну.
Вот и перевал. За ним спуск к далекому Алданскому
нагорью, скрытому от глаз за бесконечными грядами гольцов.
Проходим озерцо, болото. Долго выбираем место для
стоянки.
Отпущенные олени тут же ложатся.
Сегодня двадцать третье июня.
Вечереет. В темноте растворяются горы.
Улукиткан не нашел Баюткапа с Майкой, вернулся
опечаленный. Он не стал ужинать, даже отказался от чая. Лег у костра, но
не уснул, долго ворочался, вздыхал и что-то шептал на родном
языке.
Никто не успокаивал старика. Мы знаем, как дорога ему
Майка. Ведь он верит, что через нее ему удача на земле и что сейчас
не житейский опыт охраняет его от бед, а это четвероногое
существо, вынянченное им в походах. Для него потерять ее — потерять
веру в себя. Да и Баюткана лишиться ему не легко. Он, чтобы
приручить этого дикого оленя, столько отдал ласки и тепла и
гордился им, как ребенок любимой игрушкой.
— Неужели Майка и Баюткан ушли совсем? — спросил я у
Николая.
Он повел плечами, не торопясь закурил.
— Улукиткан видел в котловине их следы вместе со следами
стада сокжоев. Они ушли с перевала, однако, назад ходи нету. Им
там лучше. Кто пробовал жирное мясо, тому неохота жевать
сыромятный ремень.
— Значит, не вернутся?
Проводник утвердительно закивал головою.
484
Это серьезнее, чем я мог предположить, и мпе стало жаль
старика. Какое горе припссст ему эта утрата!
Все рано легли спать. Густой мрак окутывал землю. Только
бубенцы до утра тревожили тишину высокогорья.
Вслед за нами уснул костер.
Дальнейший наш путь лежит па запад по хребту. Нам еще не
известно, есть ли проходы по тем местам, куда собираемся
проникнуть, и сможем ли мы выбраться к Алданскому нагорью. Ясно
одно, что- по пути не будет трон, не пайдем и следа человека.
Многое будет зависеть от наших способностей преодолевать
препятствия. Но прежде чем тронуться в путь, надо произвести
разведку. Задержимся на перевале дни па два. За это время, может,
удастся проводникам отбить у сокжоев Майку и Баюткапа.
ВЫСТРЕЛ В ГОРАХ
Рано утром привязанные Бойка и Кучум подняли лай.
— Какого лешего разорались? — слышится голос Василия
Николаевича.
Он выходит из палатки, грозит собакам, и они умолкают. Со
склона горы слышится грохот камней под ногами пробежавшего
стада снежных баранов.
Уснуть я больше по мог. Барапы растревожили давпишпее же-
лапие добыть несколько экземпляров рогачей для коллекции, и
нетерпеливое воображение уже торопилось нарисовать
соблазнительную картину встречи с ними. Ведь сейчас, в это первое утро
нашего пребывания на перевале, мы еще не разогнали своим
присутствием диких обитателей гор.
Разве сходить попытать счастье с ружьем.
Все спят. У костра лежит свернутая постель Улукиткана.
Старик ушел давно. Подправленный им костер, на котором он
вскипятил чай, успел потухнуть. Ах, если бы ему и на этот раз
повезло, как обрадовал бы он и нас, вернув Майку и Баюткана в
стадо!
Я поднимаюсь с твердым решением уйти па весь день к
вершинам. Беру буссоль, карабин, гербариую папку, плащ и
покидаю палатку. В оставленной записке сообщил, что ухожу на
восточный голец, и предложил Трофиму с Василием осмотреть,
насколько можно, проходы по водораздельной линии на запад.
За горами сочится теплый рассвет. Туман розовеет, тает.
Курятся каменные утесы над темными лесами. Ночь бесследно
уходит. Еще минута ожидания, и из-за гор, из бездны бездн,
невидимое солнце пронизывает лазурь победными лучами. Небо
распахивается над Становым во всей своей необъятности, и на сонные
вершины недвижных громад, на убогую землю, на одинокие
палатки льется свет наступающего дня. Все проснулось,
пробудилось, но еще продолжало таиться, нежась в утренней прохладе.
485
Куда идти?
Не подняться ли на перевал и оттуда наметить свой маршрут?
Взбираюсь по крутому, приодетому мелкой чащей склону. Внизу
легкий ветерок доедает остатки тумана, выносит наверх ночной,
еще не отогретый запах древних лесов и холодных, никогда по
прогреваемых солнцем межгорных трущоб. Свет уже слепит
глаза, по мягкому ягелю — алмазные костры.
На седловине когда-то, видимо, была высокая сопка, но время,
солнце и стужа разрушили ее до половины, обнажив коренные
породы. А вода промыла по-над нею два прохода, из них задний
более доступен для каравана. Вдоль седловины идет хорошо
заметная звериная тропа, вероятно единственная на этой высоте,
соединяющая огромную территорию гор, лежащих восточнее
седловины, с не менее обширной западной. На тропе видны следы
недавно пробежавшего стада баранов-рогачей и отпечатки лап
крупного медведя, просеменившего следом за стадом на запад.
Более соблазнительной мне кажется сейчас вершина,
нависающая над восточным цирком. Это заманчиво еще и потому, что нам
до сих пор не удавалось взглянуть на горы, простирающиеся на
восход от нашего пути. И мы не имеем о них никакого
представления. А ведь на следующий год там развернутся большие
геодезические работы. Тропа выводит меня на сопку перед цирком и
исчезает.
Цирк напоминает гигантское кресло, врезанное в монолитную
гору с высоченной спинкой, окантованной по верхней грани
отблеском солнца. В глубине его мрак доживает свой последний
час, да к снежнику прилип забытый ветром клочок тумана. В
тишину, еще нпкем не потревожеппую, врывается шорох камней,
скатывающихся со степ цирка.
Мягко, неторопливо шагаю по мелкой россыпи. Глаза по
привычке придирчиво прощупывают местность. Вокруг ни зверя, ни
птицы — первозданный покой, только камни все сыплются и
сыплются со стен. Скалы вблизи не кажутся отвесными. Они
изъедены трещинами, всюду торчат карнизы, чернеют выемки, видны
глыбы, оторвавшиеся от скал и чудом удержавшиеся на крутом
склоне. Дно цирка завалено обломками, усыпано щебенкой и
прикрыто дырявым покрывалом, сотканным из лишайников,
рододендронов и жалких карликовых ив. На мягкой тундровой почве у
ручейка зеленеет лук. Как высоко он поднялся!
Справа серые стены цирка, прикрытые постоянной тенью.
Солнцу недоступны эти мрачные откосы. Они всегда мокрые,
всегда потеют. В тишине слышно то близко, то далеко равнодушное и
звонкое падение капель, потом легкий шелест воды в камнях и
уже ниже, на дне цирка, громкая болтовня ручья. Так рождается
Тас-Балаган. Из колыбели своей он вырывается шумным потоком.
Дальше крутизна террас, пропасти. С неудержимой силой уходит
вода в провал, и оттуда слышится ее угрожающий рев. На
расстоянии пятикилометрового пробега от истока до Зеи ручей теря-
486
ет более тысячи метров высоты. Какая чудовищная должна быть
в нем сила при этом падении!
Вдруг что-то подозрительно стукнуло вверху. Поднимаю
голову, всматриваюсь. Надо мною только выступы скал да пустое
побледневшее небо. Неужели обманулся? Слух ловит легкий лепет
ветерка, пробегающего по дну цирка, и знакомый шорох
скатывающихся камней по стенам, но это не то. Стою затаившись,
почему-то уверенный, что за мною кто-то следит сверху, даже
ощущаю на себе чей-то взгляд. Начинаю пристально всматриваться
в каждый выступ, в каждый кустик травы, свисающий по щелям.
Сверху доносится какой-то непонятный, еле уловимый звук.
Мне кажется, что я пе слышу, а скорее чувствую его. Он
зародился где-то на самом верхнем карнизе или ниже, в пестрых
обломках.
Слышу, как бьется сердце. Какое-то светлое пятно появилось
на фоне серой скалы. Ведь это же белый лоб барана. Теперь вижу
и винтообразные рога, прилипшие к пятну с двух сторон. Грудь
и туловище скрыты за гранью выступа. Оказывается, не так
просто заметить барана, когда он стоит на карнизе скалы,
настороженный, не шевелясь, или лежит, отдыхая, на камнях.
Я еще не успеваю сообразить, что делать, как белое пятно
исчезает. До слуха доносится стук камней. На вершину шпиля
вскакивает рогач и застывает: дескать, полюбуйся, каков я! Как
кстати под ним и каменный пик, и обрыв, и зубчатый край! Его
присутствие как бы оживило мрачные степы цирка, и даже небо,
на которое проектируется силуэт барана, стало приветливее и
теплее.
Баран стоит, наблюдает за мною с высоты. Как удержаться,
когда перед тобою на верной дистанции такой великолепный
экземпляр снежного барана! Он даже не пошевелился, когда я
вскинул карабин, видимо, считая, что находится на недосягаемой
высоте. «Бедняжка, как ты жестоко ошибаешься, человеку все
доступно»,— подумал я, нажимая гашетку.
Выстрел будто слизнул надстройку с пика, и скала опростела.
Я даже пе заметил, куда упал баран. Но скоро увидел скачущего
по гребню рогача. На дальнем выступе он постоял, откинув
голову в мою сторону, и благополучно скрылся с глаз. «Промазал»,—
с досадой подумал я и зашагал дальше.
День уже в разливе. Гребень, по которому поднимаюсь,
тянется зубчатыми развалинами к вершине, куда я намереваюсь
попасть. Кое-где по нему заметны подозрительные разрывы.
С мыслью «авось пройду» я и пошел дальше. Гребень
неожиданно выклинился щербатым лезвием. Справа и слева -— пропасти.
Тут уж надо бы повернуть обратно, так нет, заупрямился,
понадеялся, что пройду, хотя никакой необходимости в риске не было.
Ползу на четвереньках, но в конце стены вдруг почувствовал, что
из-под меня уползает камень, тащит меня с собою в пропасть.
Хватаюсь за выступ, делаю бессознательное движение всем кор-
487
пусом, и обломок улетает вниз, сталкивая туда же все, что
попадается на пути.
Добираюсь паконец-то до более надежного места и поражаюсь:
степа вся в сквозных трещинах, разрушена, держится бог весть па
чем, до первого случая, когда все это шаткое сооружение
обвалится.
Последнюю часть подъема преодолеваю по крупной россыпи.
Небо удивительно прозрачное, горы вырисовываются четко, дали
еще свободны от дымки. Впервые вижу восточную оконечность
Станового. Как все здесь нагромождено, выпучено, запутано!
Взгляд скользит по вершинам, одетым в серые курумы,
задерживается на голых утесах, блуждает по глубоким ущельям.
Скупо наряжен Становой. Какое убожество красок! На общем
мертвенно-сером фоне лежат лишь синие тени, окаймляющие
глубокие провалы, да по каменистым расщелинам и склонам лепится
жалкая зелень. Беднее, кажется, и нельзя одеть землю.
Ужасно это холодное безмолвие, вечный сон. Наступит ли
когда-нибудь на этих вершинах гор весна жизни? Оденет ли их
природа лесом, цветистыми полянами и найдет ли здесь свое счастье
человек?
Между мною и видимым горным пространством,
простирающимся далеко на восток, лежит глубокое ущелье. На дне его ревет
река, пробившая путь между огромными валунами, самый
большой приток Ивака, берущий начало от водораздельной линии
Станового. Позже топографы дадут ему название. Несколько ниже и
севернее меня река огибает округлый голец, по форме
напоминающий сидящего Будду. Этот «Будда» закрывает видимость иа
Ивакское ущелье, по которому мы должны будем проложить
тропку к озеру Токо. Придется завтра пойти на него и разгадать, что
прячет ои от взора.
Дали просматриваются скупо сквозь полуденную дымку. Но
привычным глазам и этого достаточно, чтобы представить себе в
общих чертах Становой и решить вопросы предстоящих работ.
Первое, очень важное, для нас открытие — это то, что хребет
здесь пересекает местность поясом отрогов примерно в двадцать
пять километров шириною, почти одинаковых по высоте. Поэтому,
как ни странно, водораздельная линия Станового плохо или
совсем незаметна среди сплошных нагромождений. Все это очень
осложнит работу рекогносцировщиков.
Хуже будет с нивелирной трассой через Становой, для
передачи высотной отметки на озеро Токо. Нам не удалось найти более
доступный перевал, нежели Ивакский. Нивелировщикам придется
идти через него, ломать крутизну, пробиваться через густые
заросли стлаников и на подступах к перевалу бесконечно бродить
горные реки. Но в этих трудностях есть своя прелесть...
Можно бы и порадоваться, но когда я смотрю на запад, на
синеющие сквозь дымку отроги, унизанные рваными конусами
вершин, урезанные с боков пропастями, и куда лежит наш путь,
488
меня снова, теперь уже не без основания, беспокоит вопрос:
пройдем ли? Без детального обследования той части гор мы не можем
разворачивать работы, хотя проект уже составлен. Значит, надо
не замечать обрывов и скал, что лежат на пути туда, надо
отбросить все сомнения, надо верить, что пройдем!
Пора возвращаться в лагерь. Знаю, меня там ждут с
нетерпением. Может, не завтракают. По пути хочу собрать
растения, живущие по скалам.
Осматриваю вершину Тас-Балагана. Тут только камень,
беспорядочно наваленный поверх скалы. Камень лежит неустойчиво,
под ним всюду пустоты, щели для ветра, и нигде не видно
признаков растений. Здесь, на вершинах гор, происходит более
интенсивный процесс разрушений, все перемещается, сползает или
выпучивается.
А несколько ниже совершенно неожиданно среди угловатых
обломков я увидел первый цветок. Как он, бедняжка, прижался к
обломку, под защитой которого живет! Он боится высунуться,
чтобы не обжечь на холодном ветру свои восковые лепестки.
Стебель у него, непропорционально толстый, как у гриба, оброс
тончайшими волосками и держится крепко в щели. Сам же цветок с
немой мольбою смотрит на солнце. И хочется спросить у этого
смельчака, как он попал сюда, перед кем рисуется и для кого
раскрыл свои лепестки. Ведь сюда пе залетают ни пчелы, ни
бабочки, ни шмели. Один ветер гуляет среди безжизненных курумов.
Здесь же я увидел пакипные лишайники и, конечно, пе мог
удержаться, чтобы не собрать их для гербария. Как разнообразна
их форма и окраска! Между оранжевыми, желтыми и даже
белыми встречаются черно-черно-бархатные, словно вытканные из
чудесной пряжи, а вот ярко-красные, они лежат пятнами и очень
похожи на свежие капли крови. Но самые интересные —
серебристые. Их нельзя рассматривать без восхищения. Какой
сложный рисунок, какая тонкая отделка! И все это у жителей камней.
Накипные лишайники — пионеры растительного мира. Они
первые пропикают в царство скал, поселяются на холодных
камнях и, разрушая поверхностный слой, подготовляют условия для
поднимающихся следом за ними мхов, а затем и для цветковых
растений.
Лишайники исчезают после того, как выполняют свой долг,
когда россыпи покроются почвой. Но для этого надо много тысяч
лет, и, когда думаешь об этом, поражаешься, как ничтожно мал
твой век.
Спуск в цирк по щели, как я и предполагал, вполне доступный.
Чем ниже, тем чаще останавливаюсь, чтобы сорвать или достать
из трещины затаившегося там постояльца. Какая
приспособленность у растений, рожденных среди холодных скал! Они совсем
неприхотливы, растут всюду, где можно закрепиться корнями или
прилипнуть к поверхности. Растения повисают с уступов,
стелются по плоским плитам, живут в темных, сырых трещинах. Горсточ-
489
ка почвы, скопившаяся в естественных углублениях, обеспечивает
их существование.
Я поднимаюсь по карнизам, заглядываю под камни, в
трещины и всюду что-нибудь да нахожу. Растения живут даже под
темными сводами пещер, где их уж никак не ожидаешь увидеть.
Есть много привлекательного в таких прогулках в природу,
в общении с нею. Не знаю кто как, а я могу бродить весь день по
горам, не ощущая одиночества или усталости, поднимаясь на
скалы и спускаясь на дно провалов. Здесь, в подгольцовой зоне, где
происходит вечная схватка жизни с курумами, наблюдения
особенно интересны. Борьба растений за существование на большой
высоте очень сложна. Многое поражает вас в их жизни, многое
остается загадочным.
Довольный возвращаюсь на стоянку. Еще бы! Во-первых,
многое прояснилось с работой, во-вторых, я несу с собою ценный
клад — полную папку растений — жителей цирка и скал.
У последнего спуска я увидел Улукиткана. Старик сидел над
обрывом скрюченный, мрачный, подавленный горем. Когда я
подошел к нему, он поднялся на ноги и, махнув усталой рукою на
северо-восток, сказал хрипло, еле слышно:
— Ушли вместе с сокжоями. Разве я обидел Майку, пошто она
бросила меня? И Баюткан не захотел со мною кочевать.
— Твоей вины, Улукиткан, здесь нет. Беда в том, что они
встретились с сокжоями, это их родичи.
— Если моей вины нет, значит так надо Харги. Слушай меня:
дальше Улукиткан ходи не могу. Майка унесла с собою мое
счастье, без него там, на чужой земле, худо будет мне, а от этого
и тебе. Лучше вернуться! — И он стал жаловаться, что уже стар,
что ноги ненадежны, что память ничего пе держит и что пора ему
идти к предкам...
У меня пет слов, да и нечем обнадежить старика. Но я твердо
знаю: отпускать его нельзя. Без него трудно будет нам в этих
диких горах. Он наши глаза, слух, наша надежда!
Спускаемся на табор. Улукиткан идет впереди. Вдруг он
останавливается, поворачивается ко мне.
— Тебе, однако, глаз кривой стал, а может, ружье портился —
не туда пулю бросай? — говорит он, вспомнив про выстрел и
недоверчиво посмотрев на мой карабин.
— Стрелял в большого барана, стоял на скале, весь как на
ладони, не далеко, да, видно, не мой, промазал!
— Может, мушку неправильно клал? Разве забыл: когда
стреляешь вверх, надо брать ее крупно, а когда стреляешь вниз — под
зверя, тогда пуля хорошо ходи.
— Знаю я это, Улукиткан, да в нужный момент, видимо, забыл.
— Эко забыл! Тогда ружье не бери, зачем напрасно патрон
тратишь? — рассердился старик.
— Хорошо, Улукиткан, обещаю исправиться, только не
сердись.
490
Он-то знает цену патрону, для него это не просто порох с
пулькой — это мясо, одежда, обувь, это существование в тайге, и,
конечно, старик не может смириться с тем, что я бесцельно
расходую такое добро. Невероятно тяжелые условия жизни в прошлом
научили Улукиткана величайшей бережливости. Да разве только
этому? Заповедями жизни лесных кочевников было: уменье по-
рысиному скрадывать зверя, стрелять наверняка, находить
причины явлений, никогда не унывать. Это старик донес до наших дней.
Жаль, очень жаль, что он последний из мудрецов этого
замечательного народа! Новое время не способно родить таких
проводников, нет школы, да и жизнь стала легче.
Скоро вернулись и паши разведчики. По их лицам, по
ленивым шагам можно было угадать, что ничего хорошего они не
принесли.
— Тут ни за что пе пройти с олепями,— говорит Трофим,
сбрасывая котомку и тяжело опускаясь па землю.— И обойти
негде, страшенные пропасти.
Все молчат, ждут, что скажу я. Глеб налил пришельцам по
кружке чаю.
— Не будем сегодня решать этот вопрос, устроим передышку.
Надо еще походить, осмотреться, подумать,— говорю я, не на
шутку обеспокоенный результатами разведки.
Настроение у всех неважное. Завтракали молча. Не ожидали,
что перевал встретит путешественников столькими
неприятностями. Хорошо, что они частые наши гости и мы на
горьком опыте научились не делать поспешных выводов. Надо
переждать, поразмыслить. Тем более что время для этого у нас
есть.
Улукиткан достает из потки большой кусок сахару, хочет
расколоть его обушком ножа, но сахар вдруг вываливается из руки,
громко падает в кружку с чаем, а вторая рука так и застыла на
взмахе. Лицо старика неожиданно прояснилось детской
доверчивой улыбкой...
Мы повернулись в ту сторону, куда он смотрел, и крик
радости вырвался у всех. На небольшой возвышенности, свободной
от стланика, стояла Майка, вся на виду, виноватая и, как мне
показалось, счастливая. Следом за нею из чащи появился и Бают-
кан. За несколько дней нашей разлуки он, кажется, еще больше
похорошел и набрался гордости у сокжоев. Оба тяжело дышали,
видимо, торопились.
Улукиткан встает, шагает по «столу» через посуду, идет с
протянутыми пустыми руками к своим любимцам, становится на
колени перед Майкой. Он ласкает ее, чешет пальцами за ушами и...
радостно плачет. Теплые слезы падают Майке на губы, ей, видно,
приятен их солоноватый вкус, и она начинает облизывать мокрое
лицо старика. Это была трогательная картина, и я окончательно
убедился, как дорога для Улукиткана эта четвероногая шалунья
Майка и как трудно ему потерять ее.
491
Затем он подошел к Баюткану. К нашему удивлению, тот не
убежал, как делал всегда, наоборот, шагнул к старику и,
ткнувшись мордой в грудь, стал чесать о телогрейку искусанные
комарами губы.
— Баюткан тоже любит Улукиткана,— сказал Николай,
искренне радуясь за друга.
«Какая же привязанность должна быть к старику у этого
оленя, сына дикого сокжоя, чтобы, попав в стадо своих сородичей,
почувствовав свободу, о которой он смутно тосковал, все же
вернуться к человеку!» — думал я с великим облегчением.
После обеда в лагере затишье. Все работают. Над горами
спокойное и безмятежное небо. Кажется, и природа устала от бурь,
от долгого тумана, от затяжного дождя и теперь дремлет в
сладостном забытьи. Спят собаки, в тени стонет проклятый комар,
и струйка дыма лениво сверлит синь неба. Мертвый, полуденный
час. Даже крик ворона, внезапно появившегося в душном
воздухе, не растревожил всеобщего покоя.
Я сижу под стланиковым кустом, пришиваю латку к ичигу —
до чего же это скучное занятие! А в голове возникают
беспокойные мысли. Тянет меня к вершинам. Чувствую, не высижу в
лагере день.
Вижу, Василий Николаевич, развесив на кустах белье, берет
бинокль, усаживается на камне, внимательно осматривает горы.
Значит, и у него в голове такие же думки, и ему невмоготу
сидячая жизнь. Что же делать? Перед глазами та самая гора, что
утром напомнила мне сидячего Будду и на которую я собирался
идти завтра, чтобы взглянуть на Ивакское ущелье.
Но почему завтра, если можно сегодпя? К тому же мпс
необходимо добыть для коллекции пссколько экземпляров спежных
баранов. Где, как не здесь, это удобно сделать: зверя много, и есть
время.
Решение пришло внезапно, и я не стал сопротивляться.
Передаю ичиги Василию, он починит их, и объявляю о своем решении
выйти на «Будду».
Со мною Улукиткан. Ему тоже охота взглянуть на Ивакское
ущелье, по которому он проходил семьдесят лет назад. Старик
напросился сам, а я не стал отговаривать, хотя и знаю, что
подняться ему на такую вершину нелегко. К старику вернулось хорошее
настроение.
Идем налегке — к вечеру вернемся. В кармане остается не
съеденный утром кусок лепешки. Улукиткан идет со своей
неизменной берданой, без котомки. Собаки поднимают протестующий
вой...
— Ни пуха ни пера! — кричит нам вслед Трофим.
Мы пересекаем марь, за нею сразу начинаются плотные,
непроходимые стланиковые заросли, настоящие лесные дебри.
Зеленая чаща прикрывает плотным руном каменистые откосы, стекает
густой чернотою в глубину ущелий. Стланик встречает нас гус->
492
тым сплетением стволов, сквозь которые можно пробраться,
работая ногами и руками. Но мы к этому уже привыкли, как и ко
многим препятствиям, без которых наше путешествие не было бы
интересным.
За ручьем, собирающим воду с перевальных котловин, сразу
начинается подъем. Видимо, древний ледник, некогда
покрывавший хребет, успел только оконтурить скалами этот цирк, но
выпахать из него коренные породы не хватало сил. Так и остался
замысел незаконченным.
Поднимаемся левым краем котловины. Улукиткан отстает.
Какое беспокойное чувство гонит старого эвенка на эту скальную
вершину? Крутизна отнимает у него срглы, легким не хватает
воздуха, он весь трясется, а все же идет, выискивая проход меж
крупных обломков, заплетенных стлаником и прикрытых
лишайниками. С нами поднимаются по утесам ели, хватаясь цепкими
корнями за угловатые камни и упираясь острыми вершинами в
небо. Сюда же, к верхним скалам, выбегают небольшими табунка-
ми ольхи. На солнцепеках всюду заросли рододендронов.
Мы взбираемся на последние утесы, нависающие над чащей,
и дальше идти легче. Измельчал стланик, стало просторно. За
пологим гребнем виднеется широкая седловина, прикрытая мелкой
россыпью да зелеными альпийскими лужайками.
Я усаживаюсь на камень отдохпуть, а Улукиткан, устало
опершись грудью па обломок, смотрит на седловину...
Огромное солнце давно миновало зеиит. Сквозь фиолетовую
дымку знойного дня смутно обозначаются отроги, пятна снегов,
ребристые грани откосов. Даль почти не просматривается, чуть-
чуть синеет на краю бесцветного купола неба. В тайге душно, как
перед июльской грозою, но здесь, на утесах, прохлада, сквозят
шальные ветерки. Они несут сюда, на каменистые вершины,
запах жизни, что-то бодрящее, неугасающее. С ними долетает и
крик кедровок, шныряющих по стланикам в поисках осенних
похоронок.
— Однако, на седле кто-то ходит...— сказал обеспокоенно
Улукиткан.— Смотри хорошо, может, там наша удача.
Поднимаюсь, смотрю на седловину. Что-то маленькое
прокатилось по зеленому фону и тотчас же вернулось на исходное место.
Напрягаю зрение и поражаюсь: лужайки будто краплены
светлыми пятнами, все они находятся в непрерывном движении, то
кучатся, то растекаются по седловине.
— Неужели это бараны? — спрашиваю я старика.
— Эге, бараны. Больше тут никто не живи.
— Почему же они такие маленькие?
— Ничего, что маленькие. Когда мяса нет, то и вчерашние
кости хорошо.
Старик вытягивает вперед голову, щекой ловит ело уловимое
дуновепио ветерка и, ткнув пальцем левее седловины, говорит
шепотом:
493
— Так пойдем.
Мы обходим берег слева, осторожно подбираемся с северной
стороны к седловине. Где-то близко стадо. Кажется, вот сейчас
подкрадемся к краю россыпи, и за нею...
— Ходи сзади, хорошо смотри, что я делаю,— шепчет
Улукиткан.— Ты то же делай. Баран глаз шибко далеко хватает...— И он
припадает к земле.
Мы почти на четвереньках добираемся до края россыпи.
Улукиткан липнет к камням, грозится пальцем и вытянутой ладонью
отсекает верхнюю часть головы по нос, показывая, насколько
можно высовываться. На озабоченном лице строгость.
За краем россыпи уже близко седло. Место почти ровное.
Слышится реденький стук камней. Я не свожу глаз со старика. Он
достает из кожаной сумочки иголку, вдевает длинную нитку.
Понять не могу, что он хочет, и не знаю, нужно ли и мне повторять
эту процедуру. А Улукиткан срывает большой круг почти белого
ягеля и, к моему удивлению, пришивает к передней части шапки.
Когда же он надел ее на голову, ягель напомнил мне белый лоб
барана. Беру у него иголку и тоже пришиваю к своей шляпе
белый лишайник с блин величиною.
Старик сползает с россыпи, еще раз предупреждает меня быть
осторожнее и ложится пластом на влажную землю. Теперь
остается проползти метров пятьдесят до камней на седловине, а там —
что будет.
Улукиткан ползет бесшумно, как-то смешно растопырив руки
и ноги. Бердана на спине, он ее держит зубами за ремень,
перекинутый через правое плечо, а ложе отодвинуто к левому боку —
так бердана не мешает передвигаться. Устраиваю и я на спину
карабин, покорно следую за стариком.
В том, как он ползет, как вытягивается по земле, то припадая,
то поднимаясь, есть что-то рысиное, привычное ему с детства.
Ноги устают от неловких движений. От волнения не хватает
воздуха.
Еще небольшое усилие — и мы у цели. Остается просунуть в
щель ружья и разрядить их. Старик натягивает глубоко на лоб
шапку с пришитым ягелем, начинает осторожно подниматься.
Я подбираюсь поближе, не свожу с него глаз. А он высовывается,
заглядывает вперед, и довольная улыбка растягивает его сухие
губы. Мне не терпится, я тоже выглядываю и тоже улыбаюсь:
метрах в ста от нас беспечно пасется большое стадо, состоящее
исключительно из молодых самцов — от двух до трех лет. Я не
вижу среди них ни одного взрослого барана, ни одной самочки.
Словом, мы наткнулись на настоящий «мальчишник». Что это,
случайное скопище или так положено у снежных баранов? Надо
же было собраться такому большому стаду одних самцов
примерно в сорок голов!
Одни из них пасутся, другие забавно играют и только
некоторые лежат на плитах. У них нет сторожей, как у взрослых. Види-
494
мо, этому возрасту присуща беспечность или малыши еще не
знают опасности. К тому же и наша маскировка надежно скрывает
нас.
Молодь своим поведением живо напоминает мне домашних
ягнят, которых я пас не одно лето в юные годы. Какое удивительное
сходство и в том, как бегают они вприпрыжку, как бодаются, как
лежат на земле, разбросав ноги! Кажется, я вернулся в те
далекие годы, когда, лежа за камнем, наблюдал за своими питомцами.
Бараны угрожающе стукаются лбами, разбегаются и снова
бьются. То вдруг поднимутся на задние ноги, грозно потрясут
головами и, успокоившись, начнут пастись. Кажется, будто с этого
раннего возраста самцы тренируют себя для будущих схваток.
Некоторые ягнята держатся парами, ни на минуту не
разлучаются. Это близнецы. Они, вероятно, надолго, может быть и до
старости, сохранят родственную привязанность, будут жить
вместе, беспечно кочуя с другими самцами по тропам, проложенным
в этой горной тесиино их предками. Но, повзрослев, один месяц
в году, в начале зимы, когда у снежных баранов наступает
брачная пора, близнецы возненавидят друг друга, будут смертельно
биться за обладание самкой... Пройдет эта любовная пора,
угомонятся страсти, п они снова будут вместе бродить по скалам.
Улукиткан просовывает между камней вперед ствол своей бер-
даны, но в этот момент налетает сзади ветер. Он набрасывает
запах человека на седловину, и ужас охватывает животных. В одно
мгновение все стадо бросается вниз и исчезает с глаз. Только один
баран проспал. Его будит удаляющийся стук камней, он
вскакивает, тревожно оглядывается, нюхает воздух, не понимает, что
случилось, и, как бы ускоряя роковую развязку, выбегает на пригорок.
Тяжелым выстрелом разряжается бердана старика. Чужой,
незнакомый звук тревожит скалы, расползается далеко по отрогам и
глохнет за гранью крутых скатов в горячем воздухе.
Баран лежит на пригорке с пробитым сердцем. Я не подхожу
к нему. После выстрела охотничья страсть во мне сменяется
равнодушием. Добыча вообще мало волнует меня. Старик остается
свежевать его, а я тороплюсь на голец, чтобы осмотреть с
вершины Ивакское ущелье, до темноты вернуться на стоянку. Но
прежде всего нужно занести в записную книжку несколько фраз о
таком необычном «мальчишнике» и некоторые мысли, зародившиеся
при наблюдении за молодыми баранами.
Наблюдения за жизнью животных и растений в этих забытых,
но изведанных человеком краях я считаю своей священной
обязанностью, хотя к моей работе все это никакого отношения не
имеет. Пужпо быть слишком равнодушным, чтобы проходить мимо,
но замечая извечной борьбы растений — с курумами, поединка
леса - - с потри ми, крошечных цветов — с холодом, не замечать
удивительной приспособляемости снежных баранов к скалам.
Разно по странно, что дикие животные, даже обитающие всюду
на малодоступных вершинах гор, на равнинах, от рождения еще
495
не видевшие людей, смертельно боятся встречи с ними? Видимо,
за свое существование на земле человек так насолил диким
животным, что у тех выработался врожденный страх перед ним. Он-
то и помогает им в борьбе за существование.
Теперь я окончательно убеждаюсь, что ягнята-самцы уже в
двухлетнем возрасте покидают матерей, общество самок, ведут
самостоятельный образ жизни, сбившись в стада или присоединяясь
к старым рогачам. И позже, уже повзрослев, продолжают
сторониться самок. Мне не приходилось видеть смешанного стада ни
весною, ни летом, ни осенью, кроме брачного периода,
наступающего у снежных баранов в начале зимы, когда горы покрываются
снегом. К тому же взрослые самцы предпочитают более высокие,
скалистые вершины и горные цирки, самки же здесь, на Становом,
занимают границу стлаников, травянистые котловины, распадки с
водою. Только во время «нашествия» гнуса они вместе с ягнятами
взбираются на скалы и там, на ветерке, проводят весь день.
Я поднимаюсь по голому пустынному гребню. Холодком веет
от россыпей. Спадает жара, но воздух все еще сухой и теплый.
В остывшей синеве прорезаются седовласые макушки гор. Мирно,
спокойно кругом, только неровный стук камней под ногами
выдает мое присутствие. И как-то некстати в этой глуши вьется
дымок костра над темно-зелеными стланиками, что глубоко внизу
окружают наш лагерь. Откуда-то слева с легким посвистом
крыльев взвивается пара белохвостых стрижей. Они описывают надо
мною круг и, не замыкая его, спиралью уходят высоко в небо.
Невольно завидуешь им, их легкости полета, их стремительности.
К сожалению, с гольца мне не удается видеть полностью
Ивакское ущелье: даль еще окутана дымкой, а ближнюю часть
ущелья закрывает пологий отрог, нысунушиппся от вершины па
север. Придется идти туда, иначе наши усилия оказались бы
напрасными.
На минуту сажусь на камень отдохнуть. Горы тонут в
синеве, горизонт сливается с дымкой. Воздух насыщен смолистым
запахом стлаников, приносимым из мрачных провалов. Радостно
бьется сердце при мысли, что ты достиг вершины первобытных
гор. Может быть, все, что видно с этой высоты, впервые
обозревается человеком.
Как необычайно обширна наша страна! Сколько нетронутых
сокровищ хранят недра в своих складках, до которых еще не
дотронулись пытливые руки советских людей и до которых даже
при наших темпах, может быть, еще не скоро дойдет черед!
Но дойдет!
Пара стрижей взвивается над вершиною и неровной спиралью
уходит в небо. За ней появляется вторая пара, третья... Кажется,
наступил час их состязаний, и птицы торопятся занять свои места
в просторном небе. Их уж много, не сосчитать. Это не вечерняя
кормежка и не забава, а, видно, серьезная ежедневная
тренировка, иначе им не удержать мирового первенства по скорости.
496
И трогательно, что все они летают только парами. Как
стремительны и необычно легки они в полете, как согласованы
движения, точно «звено» из двух птиц составляет одио целое. Они то
взлетают высоко, кружатся, описывая сложные виражи, то
падают в провалы, чтобы снова подняться в синеву, будто исполняют
какой-то хорошо знакомый им победоносный танец.
В прохладе уже тает дымка. Поднимаются горбы Станового,
и горы у горизонта отделяются от неба зазубренной чертою. Иду
к краю отрога звериной тропой по узкому гребню, вернее — по
верхней кромке высоченных скал, урезающих гребень справа. Вниз
страшно смотреть: там — бездна. Кажется, падая, скалы
дробились, скатывались вниз, но вдруг остановились, цепляясь одним
краем за гору, а всем основанием повисая над пропастью. Жуткие
разрушения! Какая титаническая сила свирепствует тут!
Вот и край отрога. Подо мною лежит Ивакское ущелье,
прикрытое старенькой рванью из хвойных лесов, марей и россыпей.
По дну его бежит река, прижимаясь почти па всем своем
протяжении до слияния с Утуком к левому краю. Дно просторно, и с
высоты путь на север кажется свободным. Только от перевала и
до устья большого правобережного притока, огибающего голец с
востока и севера, на котором я нахожусь, лежит сильно
вспученная местность, склоны которой заросли стланиковой чащей.
Делаю зарисовку ущелья, отмечаю препятствия, более доступные
проходы, как они видны с высоты птичьего полета.
Водораздельная линия Станового, уходящая на запад,
развилистая и скалистая. Она и отсюда не впушаст доверия. Всюду по
ней то глубокие разрывы, то скалы стоят синими стенами, то
бесконечные гряды серых безжизненных курумов — величайшее
нагромождение обломков. Преодолеть все эти препятствия вряд ли
смогут олени.
Набегающий ветерок дышит вечерней свежестью. Спешу к
Улукиткану. Старик ждет меня и, вероятно, беспокоится.
Впереди на одной из зарубин скалы внезапно вырастает рогатый зверь.
Он появляется всего лишь па секунду, точно для соблазна, и
исчезает в провале.
...Если бы я знал, решившись преследовать барана, что со
мною произойдет!
Тороплюсь, весь во власти охотничьей горячки. Под ногами
стучат предательские камни. С тревогой смотрю на закат,
времени остается пемпого.
За знакомой скалой тоже скалы, нависающие над пропастью
неровными рядами. А дальше, на гребне, манящий силуэт того же
крупного барана. Он останавливается, поворачивает голову в мою
сторону, долго стоит, четко вырисовывается на шафрановом
закате. Я прикладываю карабин к плечу, ловлю на мушку барана, но
мишень кажется далековатой.
А тем временем на гребень выходят из провала один за другим
еще шесть взрослых рогачей. Они выстраиваются в одну цепочку
497
и, лениво покачиваясь на коротких ногах, уходят дальше, не
нарушая своим присутствием сонливый покой гор. В их движениях
полная беспечность, будто в этот торжественный час заката
смягчаются сердца врагов. Животные не подозревают, что из-за скалы,
оставшейся у них позади, следит за ними человек, их самый
страшный враг.
Бараны взбираются на верх утеса. Занимают места по
карнизам, как в амфитеатре, и, повернувшись к закату, ложатся. Хотя
бы один из них осмотрелся, проверил воздух! Видимо, они часто
выходят на этот утес проводить солнце и после гнуса
насладиться вечерней прохладой.
Начинаю скрадывать баранов, пытаюсь во всем подражать
Улукиткану.
Обхожу скалу по прилавкам, над самым провалом. Страшно
смотреть вниз. Но азарт и дух соревнования захватили меня:
неужели то, что смог старик (пусть при его опыте, но зато и в
его возрасте), недоступно мне, человеку гораздо более молодому и
несравненно более физически сильному?
Остается выбраться на боковой гребень, за ним недалеко и
рогачи. И вдруг из-под ног срывается камень. Он падает вниз,
сталкивая по пути другие, и все вместе с шумом летят в пропасть.
Долго ворчат разбуженные скалы. С досадой думаю, что
вспугнутые бараны теперь далеко, и надежду на удачу сменяет горькое
разочарование.
Впереди кружится ворон, что-то рассматривает сверху.
Просовываюсь между двух камней, выглядываю и приятно поражаюсь:
все бараны лежат на карнизах, облитые яркой позолотой заката,
напоминая бронзовые сфинксы. Значит, их пе спугнул стук
камней. Оно и понятпо, ведь здесь, на вершинах гор, еще
продолжается разрушительный процесс, по склонам движутся россыпи,
постоянно слышится грохот камней, и у животных притупился к
нему слух.
Нас разделяет расстояние в сто метров. Какого бы выбрать из
семи почтенных рогачей? Все они соблазнительно хороши,
крупные, длинные, достойные быть представителями своего рода в
музее. Какими величественными они кажутся здесь, среди мертвых
камедных громад!
Замечаю у одного необычно большие рога, черные, сильно
вывинченные наружу. Его-то я и намечаю в жертву. Однако
стрелять не могу, он показывает мне только переднюю часть головы,
а туша укрыта за соседом. Нужно отползти назад метров
тридцать, и тогда баран будет виден хорошо.
А ворон все кружится перед глазами, то взлетит, то
приземлится и что-то бормочет простудным голосом.
И тут же слух ловит тревожный крик куропатки. Знаю, не зря
кричит птица, однако сейчас не до нее.
Взбираюсь на гребень, но баранов не вижу, заслоняет
большой камень. Ползу на четвереньках по узкому карнизу влево.
498
Вот и край. Разгибаю спину, приподнимаюсь... Нет, ничего не
видно. Становлюсь левой ногою повыше на выступ, упираюсь
носком в большой камень... Они, бараны, лежат. Любуются небесным
пожаром.
Прикладываю карабин, и в этот самый момент впереди ворон
стремительно пикирует куда-то вниз, и тотчас же оттуда с
неистовым криком выскакивает куропатка с табунком цыплят. Ощущаю,
как вздрогнула мушка карабина. Выстрел задержался!
Ворон молча набрасывается на выводок, пугает взмахом
сильных крыльев, грозит клювом, но куропатка с материнским
героизмом защищает малышей. То она, распустив крылья и приняв
грозный вид, налетает на ворона, то вдруг притворно падает,
бьется на земле в предсмертных судорогах, отвлекая на себя
ярость врага. Из соседнего ложа па помощь торопливо летит отец
семейства. Крик, тревога усиливаются, цыплята в панике то
бросаются к родителям, то ищут спасения в камнях. А хищник
наглеет, куропатка не выдерживает натиска, пытается увести
выводок под навес.
Этого-то, видно, и хочет хищник. Он настигает последнего
цыпленка, смертельно бьет по голове клювом, поднимается, бьет
второго...
«Ах,— думаю,— стервец! Вот я тебя сейчас...» Ловлю его на
мушку, и выстрел потряс тишину.
И в тот же миг что-то подо мною уползает вниз, сыплется
щебень. Внезапно ощущаю глубину провала. Хватаюсь руками за
край скалы, силюсь удержаться. Выпущенный карабин, падая
через плечо в пропасть, больно рассекает мушкой щеку.
В сознание врывается ужас нелепой развязки.
Чувствую, как сползают пальцы, прилипшие к граниту.
Напрасно пытаюсь правой ногой достать край карниза.
Последним взглядом ловлю край неба, еще освещенного
гаснущим закатом, и срываюсь.
Что-то острое скользнуло по животу, больно ударило но
челюстям, оттолкнуло, потащило вниз...
Что привело меня в сознание, не помню, но жизнь вернулась
как-то сразу, вместе с мучительной болью. Долго не мог попять,
где я, что за светлячки маячат в темноте перед открытыми
глазами и почему не разгибается спина.
— Гу-у! У-гу-гу! — доносится из тишины, и я узнаю голос
Улукиткана.
Пытаюсь приподняться и слышу, как сорвавшийся из-под
меня камень с гулом летит в пропасть. Догадываюсь, что лежу на
краю карниза, за которым черная бездна. Хочу крикнуть, позвать
на помощь старика, но что-то острое не дает пошевелиться языку.
Ощущаю, что выбитые зубы торчат из нижней челюсти. С трудом
откашливаюсь, сплевываю кровь вместе с обломанными зубами и
хриплым голосом даю о себе знать. А сам боюсь пошевелиться,
чтобы не сорваться в пропасть.
499
Что, если Улукиткан не услышит меня?
— У-гу-гу! — снова доносится до слуха.
Я отвечаю, зову, жду. Опять тишина.
Вижу перед собою густую темь ночи, прошитую холодпым
мерцанием звезд, да жуткие силуэты скал, нависающих надо
мною.
Я беспрерывно кричу. Слышу, как осторожно, ощупью
приближаются шаги вместе со стуком камней.
— У-ю-ю!.. Какой худой место? Зачем сюда ходи? —
возмущается старик, спускаясь ко мне на четвереньках. Дышит он
тяжело, прерывисто.
Одну руку он подает мне, другой, кажется, держится за
выступ. Но стоит мне пошевелиться, как в пропасть летят обломки
и оттуда доносится глухой шум, словно ропот каких-то чудовищ,
обитающих в этих мрачных скалах. Силюсь подняться и не могу
преодолеть боль в левом боку, в ногах, не могу поднять
отяжелевшую голову. Страшное состояние беспомощности охватывает меня.
Как выбраться из этой западни? А камни все сыплются и
сыплются в пропасть.
Вдруг пробудилось страстное желание сопротивляться
бессилию, и я, опираясь на одну руку, со стоном приподнимаюсь.
Подо мною затаилась бездна. Не знаю уж, с каким напряжением
и с каким риском для себя Улукиткан помог мне выбраться с
карниза.
Старик заботливо выводит меня на гребень, усаживает между
камней, сам присаживается рядом.
— Думал, ты баран стрелял. Скоро ходи сюда, хотел помогать
шкура сдирать, да совсем никого пе нашел. Как так получился?
Рассказывая старику о случившемся, я сам удивляюсь, что
сравнительно легко отделался.
Улукиткан неодобрительно качает головою, хочет что-то
сказать, но, видимо, щадит меня. Знаю, с ним этого не случилось бы.
— Однако, ходить сюда будем, тут холодно,— говорит он. Но
в голосе его неуверенность: смогу ли я сейчас передвигаться?
— Нет, я никуда не пойду...
— Хорошо, я буду ходи,— говорит он, к моему удивлению,—
только ты сюда сядь, за большой камень, тут теплее.— И старик,
подостлав мох, помог мне перебраться на новое место.
Он накрыл мои ноги своей телогрейкой, сделал из камней
заслон от ветра и, не сказав ни слова, исчез. Я не спросил, куда он
пошел. Отдаляющийся стук камней отмечал его путь в темноте.
Снова я один во власти молчаливых скал под звездным небом.
Кажется, сразу усилилась боль. Все тело ноет, словно полк
солдат прошелся по мне сапогами. Во рту все еще неприятный
привкус крови, хочется пить...
Боюсь пошевелиться, а думы плывут и плывут неровной
чередою.
Человек со всем быстро свыкается, и меня уже не удивляет за-
500
стывший перед глазами пейзаж скученных скал, поднявшихся в
темноту безоблачного неба, развалины утесов, безмолвие ночи.
Живут только звезды. Как страстно, живо светят они! Я мог бы
всю ночь любоваться картиной далеких миров, наблюдать
переливы разноцветных огней, прослеживать пути созвездий. Но боль
снова и снова возвращает меня к печальной действительности.
Как холодно стало! Скорее бы день!
Слышу, где-то справа и далеко стукнул камень, еще и еще. Кто
бы это мог быть?
Утро вдруг распахивает восток, и оттуда, из-за зубчатых
хребтов Станового, сочится нежный, голубеющий отсвет
наступающего дня. Нижние отроги еще тонут в свежести июльской ночи.
Пытаюсь разгадать, чьи шаги тревожат покой гор, и с горестью
вспоминаю пропавший карабип. Без пего жутко в этом молчании,
среди скал. Но вот, вижу, кто-то высунулся из-за гребня в
порозовевшую полосу утра. Узнаю Улукиткана. Это он возвращается
с охапкой сухих дров.
Он молча спускается ко мне, снимает с плеч дрова, тяжело,
устало садится на камень рядом.
— У-ю-ю...— вырывается из его груди старческий вздох.
Мы оба молчим, оба охвачены одним хорошим чувством,
которое трудно выразить словами. Как я благодарен ему за заботу, за
то, что он не покинул мепя, за эту молчаливую сцену!
Старик разжигает костер, помогает мпо пересесть поближе к
огню.
Совсем уходит ночь. Все становится попятным, доступным,
исчезают тайны звездного мира. Косые потоки света обливают
далекие вершины, нашу убогую стоянку, падают на рыхлый туман,
упрямо ползущий со дна обширного ущелья.
В безмятежной синеве неба парит хищный беркут.
Снизу, из глубины расщелин, быстро надвигается сырой туман.
Он густеет, превращает огромные горы в ничто. За его пеленой
чудится страшная пустота.
Вдруг снова па отроге прогремели камни, по теперь ближе,
яснее. Кто-то ходит.
— Однако, баран мой след нашел, убегает,— говорит
Улукиткан, подсаживаясь к огоньку и доедая лепешку.
Стук отдаляется, затихает, потом опять зарождается совсем
близко. Из тумана к нам вырываются два черных пятна.
Это Бойка и Кучум!
Собаки с ходу налетают на нас. И, судя по тому, как длинно
у псов свисают раскрасневшиеся языки, они преодолели большое
расстояние.
Бойка ложится на камень поодаль от огня, вытянувшись во
всю длину и откинув голову, а Кучум усаживается на задние
лапы, смотрит внимательно мне в глаза.
— Зря отпустили собак, они могли наскочить на баранов,
и тогда ищи ветра в поле! — говорю я.
501
— Однако, с ними человек сюда ходи,— отзывается уверенно
старик.— Скоро туман кончай, день хороший будет, нас увидят.
— Ты думаешь, распогодится?
— Обязательно. Смотри хорошо, как Бойка лежи.
— Обыкновенно, по-собачьему.
Он улыбается моему ответу.
— Головой думай. В плохую погоду собака обязательно
клубком лежи, а сейчас голова, ноги в разный сторона, как в жаркий
день. Значит, чует: близко тепло. Правда говорю, день хороший
жди.
И, как бы в доказательство того, что у Бойки такая поза не
случайна, точно так же ложится и Кучум.
...Неожиданно снизу долетает бодрящий крик кедровки.
Проснувшийся ветерок еле уловимым дуновением набрасывает из
ущелья сочную свежесть утреннего леса. Туман сначала
медленно, потом все торопливее, потом уже панически отступает. Его
пронзают и разгоняют горячие лучи солнца. Как добрые
волшебники, освобождают они из цепкого плена горы...
Я устраиваюсь полулежа, прислонившись спиною к камню,
а Улукиткан засыпает сидя. Обхватив руками согнутые ноги
и положив на них уставшую голову, старик начинает
похрапывать. Огонек перед ним давно погас.
Я закрываю глаза и тоже пытаюсь уснуть. Ничего не выходит.
В какие-то просветы ползут путающие воспоминания. Кажется,
будто еще не закончился вчерашний день, что я все еще
нахожусь над обрывом, и грохот падающих камней больно отдается во
всем теле.
Одинокий выстрел четко поражает мой слух. Открываю глаза.
Бойка и Кучум уже умчались па звук. Старик вскакивает и,
заслоняя ладонью свет солнца, смотрит па иззубренный край
гольца, куда убежали собаки. Затем собирает сухой ягель, поджигает
его, и клубы тяжелого дыма, поднимаясь в небо, точно
указывают нашу стоянку.
Мы видим, как по россыпи спускаются к нам люди. Их трое.
Понять не могу, что заставило товарищей покинуть лагерь. Не
случилась ли беда? Какой-то неприятный холодок пробегает по телу.
— Здоровы! Далеко забрались,— бодро говорит Василий
Николаевич, подходя к нам.
Он окидывает нашу стоянку пытливым взглядом, смотрит на
Улукиткана, переводит глаза на меня, и вдруг болью искажается
его загорелое лицо. Подходят остальные и молча, сочувственно
смотрят на меня.
— Ну и помяло же вас! Где это? — спрашивает Трофим.
— Когда голова не знает, что делают ноги, так бывает,—
отвечает за меня старик.
— Значит, не зря мы торопились,— говорит Василий
Николаевич, подсаживаясь ко мне.— Вчера до полуночи сидели, костер
жгли, да напрасно; утром ждали — нету, ну и решили: не иначе,
502
случилась беда. Давай собираться, харчей взяли на два дня,
веревки, собак с собою захватили. Долго ли тут обмишулиться!
Мы знали, что наше отсутствие вызовет беспокойство на
стоянке, но что люди уже утром пойдут па поиски, этого я не
ожидал. Тем дороже и приятнее был их неожиданный приход!
В нашей жизни такая забота, вернее, беспокойство, очень важна.
Во всех нас живет чувство товарищества.
— А где карабин? — спрашивает Трофим.
— Там,— и я показал рукою на пропасть,— отслужился,
такого меткого больше не будет.
— Карабин нельзя бросить, искать будем. Как ходить будешь
в тайге без ружья? — запротестовал Улукиткан.
— Оно верно,— подтверждает Василий Николаевич.
С трудом поднимаюсь на ноги. Все тело горит от ушибов.
Отправляю Улукиткана за печенкой к убитому барану, а остальных
веду к месту катастрофы.
«Веду...» Как громко сказано! Это они меня ведут,
поддерживая с двух сторон. Ноги будто целую вечность не ходили.
Ориентиром мне служит утес с вогнутым западным склоном,
напоминающий амфитеатр, откуда бараны любовались закатом.
По нему без труда нахожу убитых вороном цыплят, а ватем и
край гибели.
Только теперь, заглядывая вниз, я понял, какому
безрассудному риску подвергал себя, подчинившись охотничьей страсти.
Василий Николаевич наклоняется над пропастью, морщит лоб,
чешет затылок, удивляется.
— Эко недобрая занесла вас сюда! Стоило из-за барана так
рисковать! — говорит он. Но в голосе его фальшь, ведь сам он из-
ва меньшей добычи черт знает куда полезет! — Ну что ж,—
добавляет он,— надо спускаться... Поищем потерю.
Я остаюсь на гребне. Василий Николаевич, Трофим и Глеб
сбрасывают котомки и скрываются за гранью отвесных утесов.
Гул падающих в пропасть камней пробуждает дремлющие в
полуденной тени скалы. Изредка слышны голоса товарищей.
День, кажется, прекратил свой бег, застыло над землею
горячее солнце.
Наконец-то из-за развалин показывается голова Василия
Николаевича.
— Карабин видно, да достать-то его не знаем как. Сбросьте
веревку! — кричит он мне.
Долго еще снизу доносится говор вместе с грохотом
скатывающихся в бездну обломков. Потом вдруг голоса стихают, шорох
камней приближается, показываются люди. За плечами у Глеба
я вижу свой карабин. Но что с ним сталось? Ложе все во
вмятинах, мушка сбита, прицельной рамки нет. Но он еще способен
стрелять, а это самое главное. Остальное исправлю.
Через несколько минут мы уже медленно шагаем по крутой
россыпи, взбираясь на верх гребня.
503
Сам удивляюсь, что силы начинают возвращаться. Все-таки
друзья помогают мне.
На гребне нас поджидал Улукиткан с печенкой, но товарищи
не хотят терять времени на обед, спешат добраться до лагеря.
Василий Николаевич остается со мной «сопровождающим»,
остальные уходят. По пути они захватят мясо убитого Улукитка-
ном молодого барана.
Еще далеко до заката, стихают последние дуновения ветра,
редки голоса птиц, и беспредельная тишина словно убаюкивает
просторы. Сколько торжественности, великолепия в этих встречах
двух начал! Какими красками играют последние лучи угасающего
дня, как в густой пурпур опускается солнце, как покорно
погружаются горы в густые сумерки! Еще несколько минут какого-то
равновесия, и день уходит. Угасающее солнце посылает на мир
последний вздох успокоения.
Мы пересекаем котловину, где наблюдали с Улукитканом
«мальчишник», и не торопясь добираемся до крутого спуска в
ущелье.
Надо отдохнуть. Садимся лицом к закату.
Василий Николаевич достает бинокль и начинает осматривать
горизонт.
— Неужто мне мерещится? — говорит вдруг Василий
Николаевич, не отрывая бинокля от глаз и продолжая осматривать
горизонт.— Кажется, я вижу пирамиду... Ей-богу, вижу! Взгляните-ка
вон на тот комолый голец.
Я беру бинокль, кладу его на камень для устойчивости и
присматриваюсь лежа. Видимость изумительная. С каким-то
откровением дальние горы приближаются к нам, и на крутых
склонах становятся различимыми выступы скал, морщины. Даже
отдельные деревья! Да, это действительно па гольце
пирамида, но еще не отстроенная: подняты только две ноги с
болванкой. Ниже на выступе виднеется белое пятно — кажется,
палатка.
— Наши, да? — не терпится Василию Николаевичу.
— Вероятно, Пугачев со своим подразделением, больше
некому.
У моего спутника вдруг радостью загораются глаза. Он долго
смотрит на вершину гольца, четко видимую на фоне догорающего
заката. Мысленно Василий Николаевич, вероятно, уже там, у
Пугачева, нашего общего большого друга и неугомонного
исследователя.
Близко люди!..
Теперь у нас не может быть иного решения, как идти на запад
по хребту на встречу с Пугачевым. Он своим появлением на
Становом облегчит нашу задачу.
Мало-помалу тускнеют, гаснут печальные отблески
вечерней зари. На смену дня из таинственных расщелин выходит
ночь.
504
Мы с Василием Николаевичем спускаемся с гольца и
пробираемся по стлапиковой непролазной чаще, освещенной лишь
скупым мерцанием звезд.
Белесый туман, сползающий рыхлыми грядами с отрогов,
копится в холодной тьме ущелья. Он встречает пас холодеющим
прикосновением и уводит в свой сказочный чертог.
В потемках переходим через ручей на дне каменистой
ложбины и взбираемся на борт. Ноги еле-еле передвигаются. Вдруг
улавливаем запах отварной баранины. Сразу обнаруживается
пустота в желудке. Одежда цепляется за сучья, то и дело попадаем
в плен густо сплетенных стволов. Но запах надежно ведет нас к
цели. Вот и знакомая марь за последними лиственницами.
Яркий свет костра просверливает мрак, приветливо мигая
запоздалым спутникам.
Идем по кочковатой земле, торопимся. И опять туман
настигает нас. Все снова исчезает. Ни звезд, ни огонька, пи каменных
истуканов... Кажется, не добраться нам сегодня пи до костра, ни
до баранины, ни до покоя!
Под ногами черным серебром плещется вода. Кое-как иду,
задерживая своей медлительностью Василия Николаевича. Какая-
то странная сегодня ночь: то она ласкает тебя приятной негой, то
вдруг окутает проклятым туманом. Где же наш отдых, сколько
шагов, километров, часов до него?
Силы покидают меня. Хочу присесть, ищу под собою
подходящую кочку и па этом думаю закончить мучительный путь, но
совершается чудо: туман вдруг расступается, легкий ветерок
подбирает с мари жалкие его лохмотья. И снова над нами играют
небесные светлячки, тайга дышит ночной бодрящей свежестью,
и впереди — совсем близко — ярко пылает костер.
Вот и лагерь.
Нас давно ждут. Накрыт «стол». Над огнем парится котел со
свежим бараньим мясом, пахнет только что испеченными
пшеничными лепешками.
— Пугачева обнаружили...— бросает сдержаппо Василий
Николаевич, пристраиваясь к костру покурить.
Все поворачиваются к нему, а Трофим, вытянув по-гусиному
шею, с удивлением заглядывает в лицо Василия Николаевича.
— Что ты сказал?
— Пугачева обнаружили на гольце, привет тебе прислал.
— Рехнулся ты, что ли? Откуда ему взяться? - И он
вопросительно смотрит на меня.
— Пугачев здесь, в горах, километров сорок по прямой.
Строит пункт.
— Тогда совсем хорошо! Заедем? Вот обрадуется!..
Повидаться надо с ним. Как он там командует своими богатырями?
Долго пе могу уснуть: тут и высота, и переполненный
желудок, и мысли о Пугачеве. В голове новые планы. А что, если с
кем-нибудь вдвоем уйти без оленей к Пугачеву? Только надо по-
505
торопиться захватить его на гольце, иначе уйдет далеко — не
найдешь. Засыпаю с мыслями о предстоящем походе.
Сон был всего лишь короткой передышкой. Прибежали олени
и с ними полчища гнуса. Улукиткан разжег дымокур, и только
тогда люди выбрались из пологов.
У меня болезненно распухли десны. Это заставляет на день
задержаться на перевале. За чаем я рассказываю о своем плане идти
на обследование без оленей и попутно посетить подразделение
Пугачева. Возражений нет, и мы сообща его разбираем. Кто-то
один пойдет со мною. Остальные во главе с Улукитканом поведут
караван вниз по Иваку до слияния этой реки с У туком. Но если по
пути найдут след Пугачева, свернут к нему, и там мы все
встретимся.
Трофим усаживается за рацию. Вызывает штаб, просит
радистов всех полевых партий следить за переговорами.
Я сообщаю о том, что в горах мало снега. Даю команду
приступить к заброске грузов. И наконец, разрешаю полностью
разворачивать геотопографическую работу на Становом восточнее
Ивакского перевала.
Мое сообщение как бы подытоживало наш тяжелый путь в эту
дикую горную страну. Усилия, затраченные нами на то, чтобы
попасть сюда, оправдались. Мы достигли, чего хотели, но путь еще
далеко не закончен.
— Кто же пойдет со мною? — обращаюсь я ко всем.
— Конаться и спорить не будем, очередь Трофима. У него
новые сапоги, а мои ичиги не выдержат такого похода,— говорит
Василий Николаевич с явным сожалением.
— Ты готов, Трофим? — спрашиваю я Королева.
— Да.
— Предупреждаю, это будет тяжелый поход.
— Я пойду. Даже с радостью. Пусть будет трудно, клянусь,
не отстану.
— Ну, коли так,— собирайся, выступаем рано.
— Нам, однако, подождать надо тут три — пять дней. Может,
не пройдешь, назад вернешься,— говорит Улукиткан,
обеспокоенный за нас.
— Нет, ничего не случится. Вы тоже утром покинете перевал.
Вам предстоит нелегкая дорога, т&к уж поспешите, чтобы не
дожидаться вас на устье Ивака. Ты меня понял, старик?
— Как не понял!.. Все будет, как сказал.
Люди настроены оптимистически, и это сказывается на наших
сборах. Все стараются помочь нам: напоминают, что надо взять,
помогают укладывать.
Втайне я доволен, что со мною идет Трофим, хотя наверняка
8наю: с Василием Николаевичем мне было бы легче, у него
больше опыта, он умеет великолепно ориентироваться в незнакомой
местности. Почему же меня сегодня устраивает путь с Трофимом?
В этом человеке живет удивительное равнодушие к опасности,
506
граничащее с дерзостью, и в то же время он никогда не теряет
спокойствия, чертовски верит в себя. Именно это и заставляет
меня взять его в предстоящий поход.
Но исключено, что мы уже не застанем Пугачева на гольце и
тогда ограничимся только сеоим обследованием Станового. Это
плохо: если я не посещу сейчас подразделения, то позже кому-то
из руководства экспедиции придется идти сюда, чтобы проверить
работу Пугачева.
Все это время мы будем полностью во власти суровой природы
Станового, а уж она, конечно, не пощадит нас в трудную минуту!
Но мы ко всему готовы.
Берем один полог па двоих, гербарную папку, все необходимое
для препарирования птиц; буссоль, карабин, бинокль, телогрейки,
плащи, почипяльную сумку, продовольствия на пять дней: на весь
путь не взять, рассчитываем на баранов. Как мы ни были
скупы при отборе вещей и продовольствия, все же котомки
получились килограммов по двадцать пять. Это много, но мы
утешаем себя тем, что вес с каждым днем будет неизбежно
уменьшаться.
Закончены сборы, сложены и вьюки.
Над Ивакским перевалом ночь: спят вершпны Станового,
близкие небу, утомленные вечным безмолвием. Спит нагая земля.
Спят звери, птицы, и только одна-единственная пташка пытается
перекричать ручей да костер тщетно борется с наседающим
мраком. Лагерь засыпает. Звездное небо обещает па завтра
солнечный день.
Меня пе покидает тревога: пройдем ли? Чтобы преодолеть
путь, надо быть уверенным в себе. Сейчас я полон решимости.
Итак, утро разделит нас: Улукиткан с Мищенко, Глебом и
каюром Николаем Лихановым поведут караван на север, а мы с
Трофимом уйдем на запад, чтобы среди множества вершин и
бесконечных провалов разыскать отряд Пугачева и самим
разобраться в сложном рельефе Станового, встретиться с его
обитателями, собрать гербарий альпийской зоны.
Не преодолев смутного беспокойства, я уже укладывался спать
возле костра, как ко мне подсел Улукиткан. По его лицу
догадываюсь, что он хочет сказать мне что-то важное.
— Помни,— говорит старик с присущей ему
озабоченностью,— прямо на закат пойдешь, обязательно речку Утук
увидишь, она в озеро Токо бежит, это не забывай, может
пригодиться. Если что случится и до места не доберешься, назад ходи своей
тропою. Новый след не делай, мы тут, на перевале, вам продукты
положим. А заблудитесь по туману, упаси бог, не бегай туда-сюда,
как на Джегорме, пропасть можно. Надо сразу садиться и ждать,
пока солнце не увидишь. Это хорошо помни. Да смотри огонь не
пустите, тут ему много работы будет...
— Все твои заповеди, Улукиткан, мы будем свято хранить. Ты
только не беспокойся за нас, все обойдется хорошо.
507
— Как не беспокойся! Худой человек тот, у которого сердце
не болпт за друга. Самому бы надо идти с тобою, да йогам не
осилить горы. Стар Улукиткан, ой как стар!
— Напрасно ты горюешь, еще впереди у тебя длинная тропа и
много удач.
Старик бросил на меня пристальный взгляд, и лицо его вдруг
помрачнело.
— Не говори так. Скала и та от времени падает.
Из тайги донесся шум, треск, залаяли собаки. К лагерю
табуном прибежали олени.
— Однако, медведь, а то и волки близко,— говорит старик,
выбираясь из-под полога.
Он достал из потки кожаную сумочку с солью и, гремя
пришитыми к ней когтями рыси, ушел в темноту. За ним следом ушли
и олени. Оттуда еще долго слышалась его однотонная песня,
охраняющая спокойствие стада.
...Рано утром двадцать шестого июня мы только сняли
палатки, как с перевальной седловины донесся торопливый стук
камней. Это, заметив нас, куда-то на запад бежит стадо снежных
баранов.
— Идите следом,— говорит старик, обрадованно кивая
головою в сторону удаляющегося грохота.— Однако, у рогачей тут
дорога, может, к самому месту приведет.
Мы прощаемся. Глеб долго держит мою руку. Вижу, какие-то
мысли тревожат его.
— Говори, что у тебя? Бежать собираешься?
Он отрицательно качает головою. Молчит.
— Вот видишь, как пеладпо у пас с тобою получается.
Расстаемся, может, надолго, и сказать нечего друг другу.
Глеб отводит глаза, опускает голову.
Караван уходит вниз и исчезает в провале. Где-то впереди в
стланиках кричит Майка. Я с Трофимом поднимаюсь на седло.
С нами Кучум. Идем следом рогачей.
Часть третья
ТРОПОЮ СНЕЖНЫХ БАРАНОВ
КРУТОРОГИЕ ПРОВОДНИКИ
Еще свежо, но солнце уже ярким светом распахивает дали. С
чувством смутной тревоги и неуверенности мы с Трофимом покидаем
Ивакский перевал. Тропа ведет нас выше, дальше на запад от
седловины. Идти тяжело, спипы под котомками уже мокрые. Далеко
впереди, за разлохмаченной грядой отрога, замечаем стадо
баранов. Может быть, действительно их путь совпадает с нашим и
рогачи помогут нам добраться до цели?
Кому, как не этим чудесным прыгунам, жителям верхних скал
и цирков, известны проходы по сложному лабиринту провалов?
Кто, кроме них, знает надежные обходы опасных мест? Главное
для нас сейчас — не потерять стадо из виду,— ведь тропа
заметна только в узких местах.
Привязанный своркой к поясу Кучум нервничает, неотрывно
обнюхивает тропу, по которой педавно прошли бараны. Вот и
узкий гребень, сложенный из развалившихся черных скал. Вдруг
из-за него раздается беспорядочный стук. Мы бросаемся наверх,
но уже поздно: в глубину провала вместе с грохотом падающих
камней уходит то самое стадо, которое мы боялись вспугнуть. Оно
скрывается за изломом, и оттуда еще долго доносится гул
скатывающихся камней.
Какая досада!
Задерживаемся на гряде. Надо осмотреться и взглянуть
на предстоящий путь. Трофим усаживается на камень,
вооружается биноклем. Я стою, очарованный утренней панорамой.
Перед нами обширное пространство первобытных гор, едва
ли известное до нас кому-нибудь в своих деталях. Разве
кочевник эвенк когда-то заглядывал сюда в поисках снежных
баранов?
509
С гребня, куда мы выбрались, хорошо видна главная
водораздельная линия Станового.
Горы привораживают взор непередаваемым хаосом. Они
толпятся здесь, на краю материка, уже охлажденные, навеки
уснувшие, со следами давнишней катастрофы. Их вершины кажутся
бесконечно старыми и уставшими. Нигде не видно ничего
молодого, живого. Но они еще пытаются сохранить свое былое величие
и недоступность.
Пожалуй, только большой поэт, стоя здесь, на орлиной высоте,
нашел бы нужные слова и краски, чтобы изобразить эту дикую,
величавую природу.
Гребни, острые, как лезвия ножей, выступают из мрачных
ущелий, еще забитых утренним туманом. В эти темные глубины
через зубчатые грани скал текут горячие потоки солнечного
света, и потревоженный ими туман колышется, бродит ленивыми
волнами. А дальше, насколько хватает глаз, камень и камень —
то в виде развалин, то в виде столбов, то в виде больших
нагромождений. И все это серое, безмолвное, давно умершее,
прикрытое стареньким-стареньким небом.
Вид Станового здесь грандиозен. С первого шага мы убедились,
что передвигаться по этим горам можно только бараньими
тропами, проложенными по хребтам. Ниже глубокие ущелья,
непролазные стланики, скалы. Там путешественника поджидают
неприятности, лучше обойти эти препятствия вершинами.
Обычно в горах утрами воздух бывает наиболее прозрачным,
и мы без труда опознали голец, на котором сейчас работает
Пугачев. В бинокль видна еще не достроенная пирамида и белое
пятно, примостившееся на карнизе,— палатка. Мы стараемся
запомнить очертания гольца, его покатые плечи, ржавые пятна на
бедрах и зубцы скал, опоясывающих его со всех сторон.
Голец заметно возвышается над всеми северными отрогами
Станового. Напрямик по азимуту к нему ни за что не пройти.
Решаем пока что продвигаться по главной водораздельной линии
хребта на запад, насколько это будет возможно, и там увидим, где
удобнее свернуть к гольцу.
— Смотрите, смотрите, в котловине бараны! — кричит Трофим
и подает мне бинокль.
По дну широкой седловины, что лежит за первым от Ивакско-
го перевала гребнем, бегут все те же рогачи. Выскочив на поляну,
они внезапно обрывают свой бег и начинают пастись, продолжая
медленно перемещаться в западном направлении. В стаде девять
голов. Один из баранов, самый крупный, с огромными черными
рогами, сильно хромает. Животные проходят седловину, начинают
подниматься на верх гигантской скалы, образующей склон
противоположного отрога. Не показывают ли они нам проход на верх
этой мрачной стены?
Я взбираюсь на выступ гребня, заглядываю в провал и не могу
поверить глазам своим: на дне седловины, где паслись бараны, ог-
510
ромное озеро! В неподвижном воздухе оно будто отдыхает в
каменной колыбели, под охраной гранитных стражей.
Спускаемся вниз. Вот и озеро. Мы стоим на его каменистом
берегу. Оно действительно большое, густо-густо-черное в тени и
почти бирюзовое под солнечным светом. На его гладкой
поверхности ни единой морщинки, ни единого всплеска, будто оно навеки
застыло вместе с отображенными в нем скалами, небом и
одиноким облачком. Но прошумел ветерок, и озеро всколыхнулось
серебристой рябью, словно стая каких-то невидимых птиц, пролетая
мпмо, коснулась крыльями его поверхности.
Озеро мертвое, в каменном ошейнике. К нему не ведут
звериные тропы, поблизости не живут птицы, и зелень отступила
далеко от края. Только бури иногда прорываются к этому
уединенному озеру, чтобы гулом волн разбудить спящих на дне его горных
духов. Так и хочется поверить, что именно духи из этого горного
царства воют на хребте в непогоду.
Проходим седловину. Чуть заметная звериная тропинка, по
которой только что прошли бараны, ведет нас на верх западной
скалы. Она подавляет нас своею неприступностью. Под ногами
ветхие ступеньки, узкие, обманчивые. Тропинка бежит по ним,
огибает нависающие карнизы, рвется, скачет, исчезает.
Трофим задает быстрый темп. Мы с Кучумом отстаем —
крутизна слишком велика. И чем выше, тем труднее, опаснее.
Мой спутник явно изматывает силы. Не слишком ли он
понадеялся на себя? Не добравшись до верха метров тридцать, он
пластом падает на плиту, не может унять разбушевавшееся сердце.
— Ты еще не совсем поправился, к чему гонка?
— Хотел испытать себя. Но вы не беспокойтесь, я пойду до
конца.
— Разве есть другой вариант?
— Остаться здесь, в горах, до пришествия мессии.
На верху отрога мы попадаем на небольшую поляну среди
крупной россыпи, усеянной пестрыми цветами. Как приятно
увидеть среди древних развалин свежую, сочную зелень! Тут и куро-
паточья трава с плотными вечнозелеными листьями, мытник шер-
шистый, соссюрея розовая, горлец узколистый, одуванчпк
монгольский, а там, где повлажнее почва, растет густо-зеленый
сибирский лук. Все эти жители альпийских лугов выбрались из
ущелий ближе к солнцу, чтобы отпраздновать на крошечной
площадке запоздалую весну. Меня всегда удивляет и радует это
сожительство на большой высоте вечно холодных камней с хрупкими
живыми организмами, случайно попавшими на бесплодные
вершины.
Мы заполняем гербарную папку, набираем за пазуху луку и
шагаем дальше. Всюду нас подкарауливают пропасти. За нами
следят безмолвные вершины Станового.
Тропа часто теряется, и тогда на помощь приходят рогачи с
хромым вожаком. Они нет-нет да и промелькнут где-то впереди,
511
в складках гор. Стадо определенно стремится на запад, ведет за
собою и нас.
Перед нами раскрывается картина грандиозных разрушений.
Некогда возвышавшиеся над хребтом скалы под действием
внешних условий развалились и теперь лежат под нашими ногами в
виде обломков. Ледники и вода расчленили горы, углубили
ущелья. Разрушительный процесс продолжается по сей день. И еще
не окончен спор о границах между представителями
растительного мира: рододендронами, крошечными ивками, фиалками,
одуванчиками, с одной стороны, и россыпями — с другой. Здесь, на
вершине Станового, наглядно показаны созидательная сила
земли и разрушительный процесс времени, борьба жизни и смерти.
Жизнь здесь, на каменных громадах, не прекращает своей
дерзкой попытки перейти границу курумов. Она терпит
постоянные неудачи, сотни лет ходит в бесплодных усилиях подняться
всего лишь на несколько метров высоты. И все-таки жизнь
неустрашимо продолжает свою кропотливую работу — прикрыть
зеленым ковром нагие вершины Станового.
За океаном вершин меркнет солнце, и красный медлительный
свет заполняет глубину пространства. Пора подумать и о ночлеге.
В двух километрах от нас мы видим стадо рогачей с хромым
вожаком, уходящее на запад. Как благодарны мы им за тропу!
Больше, видимо, не встретимся.
— Прощайте, круторогие проводники! — кричу я, и эхо
звонко прокатывается по вершинам.
Спускаемся на седловину и на этом решаем закончить первый
день путешествия.
Трофим отстает.
— Ты почему прихрамываешь? Ушиб ногу?
— Нет... Какому-то черту надо было пришить гнилые переда.
Видите, что осталось? Трех дней нет, как надел сапоги, а уже
босой.
— Батеньки мои, как же ты дальше пойдешь? —
забеспокоился я.
— Вот я и думаю вернуться, да не найти этого мастера,
чтобы клеймо поставить на морде. А надо бы! — И Трофим сжал до
боли перекошенные гневом губы.
— Ладно, не волнуйся, на стоянке попробуем починить.
— Починить...— произнес он безнадежно.
На ночь нас приютила крошечная полянка, окруженная
толпой зеленых стлаников.
Гаснет закат. Мрак уплотняется. Вершины уплывают в густую
тень горизонта. Туда же по небу в дремотной лени белыми
птицами двигаются облака. Внизу, в зарослях, ветерок погуливает,
шелестит кроной, вздорит.
Трофим, примостившись на краю камня и зажав между
коленями сапог, пришивает латку. На лице, освещенном затяжными
бликами костра, озабоченность: шутка ли остаться босым на этих
512
пустынных горах! Я достаю из котомки пшеничную лепешку,
мясо, два кусочка сахару и, дожидаясь, когда вскипит чай,
подсаживаюсь поближе к огню. Борюсь с усталостью. Чувствую, как
тепло настойчиво овладевает мною, как голод отступает перед
ним, и я незаметно для себя засыпаю.
Когда я проснулся, была глубокая полночь. В густой синеве
неба теплились звезды. Вдали чернел зубчатый горизонт,
придавленный свинцовой тучей. Давно погас костер, и только несколько
бусинок горящих угольков еще светились из-под пепла. Возле
меня нетронутые лепешки, мясо, два кусочка сахару и почти пустой
чайник.
Темнота ночи, разбавленная волшебным светом
подновленного костра, уже не казалась такой пугающей.
Рядом спит Трофим.
Бедняга, он сполз с камня, да так и уснул с зажатым между
ног сапогом, с иголкой в руке. Его будит треск сучьев
оживающего костра. Он подходит к огню, отогревает продрогшее тело.
Садится за починку. Я пришиваю латку к его второму сапогу.
Еще не успело утреннее солнце отогреть вершины, как мы уже
тронулись в путь.
Жизнь пробуждалась на наших глазах. Из скал, где
обрываются кровеносные жилы земли, капля за каплей сочится вода и
начинает свой долгий путь от холодных гольцов к океану.
Прозябшие за ночь цветы доверчиво раскрывают навстречу солнцу свои
лепестки. Та же крошечная пташка, что вечером слагала гимн
ушедшему дню, теперь поет его солнцу. И голодный беркут в
небесной синеве полощет в лучах восхода упругие крылья.
Без этих капель влаги, без хрупких цветочков, укрывшихся от
холода за камнями, без крика орлана в небе, без алмазных
крупинок росы в лишайниках было бы невыносимо тяжело на этих
окаменелых вершинах.
Наше первое желание — не сбиться с главной линии
водораздела. Хорошо бы увидеть рогачей, но их нет. Что-то гонит
животных дальше. Баранов не соблазняет ни дневная прохлада цирков,
ни альпийские лужайки, их не утомляют скалы — они явно куда-
то торопятся. Но куда, разве разгадаешь?
Сразу обнаруживается, что поблизости нет тропы.
Сворачиваем вправо и попадаем на боковой отрог. Пытаемся разобраться в
рельефе, но это, оказывается, не просто даже опытному глазу —
так все здесь однообразно и к тому же затянуто густой дымкой.
Приходим к выводу, что и тропа и водораздел остались позади.
Решаемся идти напрямик, хотя много раз на горьком опыте
убеждались, во что обходится такой путь.
Боже, какие невероятные мучения мы претерпели в этот день,
пока искали водораздел и звериную тропу! То мы попадали в
вековые стланики, густо переплетенные стволами, и тогда не шли,
а ползли; то путь нам преграждала топкая высокогорная тундра
или отвесные скалы, обход которых отнимал у нас много сил.
17 гр. Федосеев, т. 1
«13
А ключи, цирки, комары! Словом, в этот день мы поняли, где
находимся и что такое Становой. Трофим к тому же и окончательно
разбил сапоги.
Но в этих трудностях, в этом непосредственном
соприкосновении с дикой природой, несомненно, есть прелесть для
исследователя. Ничего, что у нас тело в синяках и лица исцарапаны. Это
заживет, забудется. А что пережито, что увидено, что в мыслях
зародилось, останется надолго в памяти.
Становой все больше и больше очаровывает нас, уводит наши
думы далеко в глубь веков, к началу мироздания. Неуловимая
красота таится повсюду: в линиях гребней, в конусах вершин,
в контурах пугающих провалов. Что прекраснее гор! Но это
передать трудно. Мы невольно проникаемся к этим уединенным горам
какой-то немой привязанностью. Оказывается, можно полюбить
и это дикое, неустроенное, уродливое!
Солнце уходит за полдень. Мы вырываемся из плена
расщелин, выползаем на верх отрога и тут же даем себе клятву не
ходить больше напрямик. Хватит и того, что осталось позади!
Трофим тяжело валится на землю и, откинувшись на котомку,
подставляет потное лицо горячему солнцу. «Да, он действительно
еще не совсем окреп после болезни. Не надо было его брать в этот
тяжелый маршрут»,— подумал я, взглянув на спутника, на его
истрепанные сапоги, израненные ноги и измученное лицо.
— Ты, Трофим, устал, но мы должны идти, добраться до
Пугачева, ближе никого здесь нет. Там отдохнем, сменишь сапоги,—
успокаиваю я спутника.
Он лежит с открытыми глазами, молчит.
Кучум все время умоляюще смотрит мне в глаза, просит
отпустить его со сворки. Я сочувствую ему, но на большее не
решаюсь.
Где спрятан водораздел? Как разыскать его в этом хаосе
однообразных хребтов и отрогов, в дымке?
Я вспоминаю золотые слова Улукиткана: «Если злой дух
запутает твой след, ты не теряйся, посиди, отдохни, хорошо подумай,
потом догадаешься, куда идти». Надо послушаться старика, не
поддаваться унынию. Кстати, поднимается ветерок и редеет
дымка над горами.
Воздух становится прозрачным. На фоне неба четко
выкраивается линия ближних отрогов. Еще несколько минут, и
распахиваются синие дали. Исполинские горы крепко запрятали нас от
мира. Мы, двое чумазых от ветра и солнца бродяг, с гордостью
смотрим на эти древние каменные руины, заполнившие все
видимое глазу пространство. Вот она, первобытность! Становой еще
спит в безлюдном покое.
Но скоро после нас придут геологи, дорожники, и застойную
тишину гор нарушат скрежет машин, подземные взрывы.
Трофим отдыхает. Я брожу по вершине с гербарной папкой,
собираю скудную дань гольца.
514
Через полчаса мы уже идем по звериной тропе. Давно
хочется пить, но здесь, наверху, нет воды. Придется потерпеть до
ночевки. Одолевают комары.
Впереди хорошо видна конусообразная вершина отрога,
заваленная глыбами. Обрыв, по-над которым мы идем, врезается в нее
под прямым углом, образуя глубоченный цирк корытообразной
формы с отвесными стенами, со снежником и с маленьким
озерком на плоском дне впадины.
Пробираемся по восточной стене цирка. Жажда высушила рот.
— Смотрите, не бараны ли? — кричит Трофим, показывая на
противоположную сторону цирка.
В бинокль ясно видно: навстречу нам к скалистой вершине
идет небольшое стадо старых рогачей. Раз, два, три... Их девять.
Неужели это те бараны, чьим следом мы шли от Ивакского
перевала? Вглядываюсь и приятно поражаюсь: один из баранов
хромает, значит, они. Животные, по-видимому, возвращаются к своим
родным вершинам за Ивакским перевалом. Интересно, куда и
зачем они ходили?
Баранов осаждает мошка. Они беспорядочным табуном
выскакивают на верх выступов, располагаются там и замирают,
сливаясь с серым фоном скал. С трудом я еле различаю их тяжелые
головы над выступами, обращенные к цирку. Оттуда на них сочится
благодатная прохлада, отпугивающая мошку.
Мы открыто шагаем по кромке цирка. Нас обгоняет ветерок.
Рогачи вскакивают и, явно не разобрав, откуда он наносит
запахи человека, бросаются по скале почти в нашу сторону. И в этот
момент с выступов, к которым мы подходим, срывается второе
стадо — из самок с ягнятами. Оно несется по узкому карнизу
навстречу рогачам. Кажется, вот-вот оба стада столкнутся на
отвесной скале и все разом сверзятся в пропасть. Мы невольно
останавливаемся в ожидании...
Камни, срываясь, сбивают по пути другие, увлекают за собою
массу щебенки, все это нагромождается на дне цирка, заполняя
его непрекращающимся гулом. А рогачи и самки вдруг, как по
сигналу, одним потоком бросаются вверх по шероховатой скале.
При попытке скорее выбраться наверх со скалы срывается
одна из самок. На лету она как бы разворачивается, вытягивается
во всю длину, принимая горизонтальное положение, и, раскинув
в стороны ноги, как летяга, падает в пропасть. Мы видим, как она
ударяется о выступ и бесформенным комочком прилипает к
белому снежнику на дне цирка.
Выскочив на вершину, бараны задержались, будто поджидая
отставшую подругу. Но вдруг разделились: самки убежали
дальше по своему пути на запад, рогачи же направились к Ивакскому
перевалу.
Внезапно какой-то жалобный крик острой болью пронзает
сердце. Снова падают камни. Замечаем на обрыве движущуюся точку.
Это ягненок.
17*
515
Он торопливо спускается вниз, тревожно озирается,
неумолчно кричит. Малыш ищет мать. Он, несомненно, видел, как она
сорвалась со скалы, упала на снежник, и торопится к ней. Нам
кажется, он вот-вот сорвется с узеньких уступов, и с замиранием
сердца следим за ним. Но ягненок проявляет чудеса ловкости, как
взрослый баран, скачет, торопится вниз по прилавкам. Вот он уже
у подножья скалы, бежит по щебенистому скату цирка к снежнику.
В поле зрения бинокля теперь попадает ягненок вместе с
самкой. В этом крике малыша и протест, и тоска, и внезапный страх
одиночества. Крик будит умирающую мать. Она долго
приподнимается над ноздреватым снежником, падает, снова встает,
поворачивает голову навстречу ягненку, вытягивает к нему голову.
Какой-то неясный звук вырывается из ее горла, и самка падает
замертво.
Ягненок подбегает к ней, осторожно обнюхивает. Он не
понимает, почему она не встает. Опять кричит, пугливо оглядывается.
Наконец решительно бросается к матери, бодает ее лбом, бьет
передними копытцами — будит и, отбегая к скалам, зовет ее с собою.
Та лежит на снегу серым комочком. Ягненок возвращается к ней,
еще энергичнее, еще настойчивее бьет ее в бок копытцем и снова
кричит...
Хотя наши сердца в долгих походах достаточно очерствели,
мы не можем без волнения наблюдать это зрелище. Где малыш
теперь утолит свой голод, кто заменит ему мать? И нам
захотелось узнать его дальнейшую судьбу: выживет ли он без матери и
проявила ли природа заботу о малышах, которым так рано
приходится бороться за существование?
Вдруг ягненок бросился своим следом вверх по выступам стен
цирка. Не надумал ли он догонять своих сородичей? Малыш
быстро устает, ноги его теряют упругость, прыжки заметно
сужаются. Сыплются камни и, пддая по снежнику, засыпают погибшую
самку. Ягненок выбирается на верх скал. Снова слышится его
крик. Теперь в нем вместе с тоскою звучит жалоба.
Тропа неожиданно сворачивает влево, подводит нас к стенкам
цирка.
— Пройдем? — спрашиваю я Трофима и сам с опаской
поглядываю на карниз, на котором видны свежие следы баранов.
— Чем черт не шутит, авось пройдем! — отвечает он и смело
шагает вперед.
Пропускаю за ним Кучума. Крепко цепляемся руками за
шероховатую поверхность каменных стен, чтобы, не дай бог, не
повторить трагического прыжка, свидетелем которого мы только что
были. Но карниз неожиданно выклинивается. Дальше вместо
карниза торчат разрозненные выступы, прилипшие к отвесной стене,
совершенно недоступные для человека. А внизу пугающая
пропасть, распахнувшая свою хищную пасть.
Вспугнутые нами самки бежали именно здесь, прыгая с
выступа на выступ, то вверх, то вниз с удивительной ловкостью. И сов-
516
сем уж трудно представить, как это ухитрялись проделывать
слабенькие ягнята!'
Куда идти? К тому же надо торопиться, скоро ночь! Вижу,
Трофим нацеливается обойти стену верхним карнизом.
— Как бы глупостей мы тут с тобой не наделали,— говорю
ему.— Может, вернемся, обойдем эту пропасть по вершине отрога?
Но до него не доходят мои слова, он даже не поднимает
головы, чтобы взглянуть на подъем. Решительно хватается руками за
угол выступа, просовывает разорванный носок сапога в щель и
начинает карабкаться вверх. Мне страшновато. Какое-то недоброе
предчувствие зарождается в душе.
Я вообще нечувствителен к высоте, люблю лазить по скалам,
но такого отчаянного скалолаза, как Трофим, я никогда не
встречал. Какая чертовская в нем смелость! Он свободно ходит по
карнизам, даже если они шириною со ступню ноги. Он может
подолгу виснуть над пропастью в несколько сот метров, зацепившись
пальцами за край прилавка.
Я не могу задержать его, поднимаюсь за ним. У меня под
ногами путается Кучум на сворке. Можно бы отпустить его, но он
мигом уйдет за стадом баранов, и тогда сутки придется
дожидаться его.
Пока что все идет хорошо. Подъем оказался не таким уж
опасным, как он представлялся снизу. Скоро и верх,
Трофим с ловкостью кабарги скачет с прилавка на прилавок,
исчезает за изломом. Я так не могу. Иду осторожно. Жмусь к
стене. Висну над сильно скошенным карнизом. В самом узком месте
опасность слишком близка.
Кучум идет легко, ни разу не натянул поводок.
Остается преодолеть скалу высотою в три метра. Дальше
виден свободный проход к западному краю цирка.
Я передаю Трофиму Кучума, начинаю подниматься. Пальцы
судорожно хватаются за углы гранита. Весь напрягаюсь. И тут
вдруг осознаю глубину провала, физически ощущаю близость
опасности. Отступаю назад, припадаю к выступу, даю
успокоиться сердцу.
Трофим не выдерживает. Привязывает Кучума к моему поясу,
делает рывок вперед, липнет к стене. Я подставляю ему свое
плечо, он становится на него ногами, легко взбирается на рубец, уже
на ступеньку выше, подбирается к грани стены. Вслепую, ногами
нащупывает последнюю опору, выгибает спину, хватается руками
за верхний выступ.
— Подай Кучума! — кричит он.
И вдруг... страшное зрелище!.. Выступ отламывается, вместе
с ним падает вниз головою Трофим. Бросаюсь на помощь. Ловлю
его за ногу, но удержать почти на весу не хватает сил. Под
ногами тает опора, и мы оба начинаем сползать к краю отвесного
карниза...
Напрягаю остатки сил, всю волю. Чувствую, скала наклоняет-
517
ся над провалом, бесцветное небо отплывает куда-то назад. Меня
охватывает внезапный ужас глубины.
— Держись, иначе погибнем! — кричит Трофим, охваченный
смертельным страхом.
Но в последний момент, когда нас уже готова была поглотить
пропасть, меня что-то сильно потянуло назад, и этого оказалось
достаточно, чтобы восстановить равновесие. Трофим успевает
схватиться рукою за выступ.
Еще не понимая, что произошло, кричу обрадованно:
— Минутку потерпи, сейчас я закреплюсь!
Расклиниваю ноги, прижимаюсь спиною к скале. Трофим все
еще виснет над провалом. Только теперь вспоминаю про Кучума,
привязанного своркой к моему поясу. Собака, упершись лапами
в камень и скрючив от натуги спину, все еще удерживается на
поводке, хотя в этом уже нет надобности. Верный мой Кучум! Это
он спас нас от гибели. Удивительно, как не лопнул ремешок,
соединявший наши жизни!
Трофим глухо стонет. Его худые пальцы прилипли к карнизу,
в глазах застыл ужас. Я с трудом приседаю, ловлю другой рукой
друга за пояс, подтаскиваю его к себе. Хочу сместиться ниже,
помочь ему встать, но Кучум упирается, не пускает меня,
приходится отстегнуть ремешок.
Наконец-то мне удается оттащить Трофима от опасного места.
Сидим рядом над обрывом, а где-то внизу гулко падают камни.
Сразу трудно разобраться в том, что мы пережили за
какую-нибудь минуту, а то и меньше.
— Видно, не тут наша с тобой, Трофим, последняя
остановка,— наконец произнес я.
Трофим размазал рукавом гимнастерки по лицу кровь,
смешанную с грязным потом, расчесал пятерней взлохмаченные
волосы и, заглянув вниз, где тени скал уже прикрыли чернотой и
снежник и озерко, сказал, прерывисто дыша:
— Глубина-то какая!.. Пока долетел бы донизу, и душа из
тебя вон... Никаких сапог не надо,— с горькой иронией заключил
он, глядя на израненные ступни ног.
— Давай-ка подобру-поздорову убираться отсюда. Солнце,
вишь, как низко... Не застала бы нас ночь тут на камнях.
— Посмотрите, отчего это у меня спина мокрая?
— Ого, милый мой, да у тебя же рана во весь хребет! Снимай-
ка рубашку!
— То-то я чувствую, что гимнастерка липнет к телу, а теперь
и больно стало...
Рана перечеркнула спину распашной бороздой, сквозь которую
еще сочится кровь. На голове свежие метки, лицо исцарапано.
К несчастью, у нас не было ни капли воды, чтобы обмыть раны,
пришлось оставить их открытыми до ночевки.
— Вставай, Трофим, попробуем спускаться. Пойдешь на
поводу.— Я пристегнул свой пояс к его ремню.
518
Трудно даются ему первые шаги. Пользуясь малейшим
предлогом, он приседает, не успевает смахивать с лица стекающий
ручьями пот. В пропасть летят обломки камней, и снова цирк
переполняется зловещим гулом. В левой руке несу котомку Трофима,
в правой держу связывающий нас ремень. Все это сковывает мои
движения. Случись что с Трофимом — упади он или споткнись в
таком положении,— я бы не помог ему, а, наоборот, ускорил бы
развязку. Но эта тревожная мысль пришла в голову позже, когда
мы заканчивали спуск. Последние метры для Трофима были
особенно мучительны.
Вот и большой, последний карниз. Мы вне опасности. К нам
подбегает Кучум, снова жизнерадостный, веселый, в глазах
озорство, в движениях неиссякаемая сила. Я ловлю его, пристегиваю
ремешок к ошейнику. Пес тотчас мрачнеет, словно в капкан
попал. В скошенных на меня глазах — обида.
Ладно, Кучум, не обижайся. Конечно, за сегодняшний подвиг
ты достоин другого, но сейчас нам не до нежности и не до
веселья. Отложим на будущее, а сейчас придется идти на привязи.
Здесь нам нельзя разлучаться, в этом ты и сам убедился...
Трофим стоит, подпирая плечом стену и потупив глаза.
— Что с тобою? На тебе лица нет! — спрашиваю я, а сам с
ужасом думаю: не покалечился бы, тогда не выбраться.
— Спине что-то неловко, а тут еще и сапоги совсем
развалились...
— Может, нам лучше остаться здесь, на карнизе, до утра?
— Что вы! — возражает он.— Ночью тут будет страшно. Да и
без костра, без воды куда годится? Как-нибудь пойдем дальше.
Я не стал настаивать, задержка на карнизе ничего радостного
нам не сулила. Наоборот, как оказалось после, она принесла бы
нам большие неприятности.
Связываю в одно место две котомки. Трофим не в силах
ничего нести. С трудом уговариваю его надеть мои сапоги. Они на два
номера больше его, пришлось в носки натолкать мха. Я
обматываю свои ноги портянками, перевязываю ремешками, и мы
трогаемся. Сапоги Трофима кладу в рюкзак.
Я с Кучумом иду впереди. Трофим взбирается по крутяку с
помощью рук. Что бы я отдал сейчас за глоток, за каплю
освежающей влаги! Увы, привал где-то еще далеко, по ту сторону
вершины. Но при мысли, что там нас ждет костер, горячий чай и
сон под сенью вершин и звездного неба, ноги шагают быстрее и
легче кажется ноша.
Склон гольца каменист и крут. Трофим окончательно ослаб,
еле плетется позади. Природа не ожидала, что сюда забредут ее
непутевые дети.
Невозможно успокоить бешено бьющееся сердце. Но цель уже
близка. Обходим нагромождения крупных обломков, еще
небольшая крутизна, преодолеваем скальный гребень, и вольный ветер
обжигает лицо...
519
Присаживаемся на обломки. Над нами необъятный купол
неба, почти синий в вышине и кровавый к горизонту. По курчавым
отрогам бегут холодные густо-лиловые тени.
А на восточном краю пустынного неба, над каменной линией
горизонта, поднимаются из провалов тяжелые тучи, словно
сказочные богатыри.
С моря на тучи давит густой туман. Он кучится косяками на
гребнях. И вот с какой-то грозной внезапностью громады тучевых
башен валятся на зубцы скал медленно, бесшумно, одна за
другой. Туман поглощает их в себе. Миг — и ничего не осталось от
туч. Только туман и туман, как безграничное море, заполняет все,
от него, словно из преисподней, несет сыростью.
Очевидно, тут, у западной оконечности Станового и вдоль
всего Джугдырского хребта, сталкиваются невидимые глазу
враждебные атмосферные потоки, идущие с моря и с
материка.
Обширная горная область, расположенная восточнее этой
линии, подвержена постоянному влиянию Охотского моря, его
чрезвычайно суровому и капризному нраву. На его морском просторе
зарождаются те затяжные холодные ветры, которые в течение
длительного времени контролируют прибрежную территорию.
Зимой они сопровождаются невероятной стужей, от которой
буквально цепенеет вся природа, все живое, гибнут деревья,
кустарники, мхи, бегут звери.
Холодные ветры способствуют и более интенсивному
разрушительному процессу гор.
Западные ветры пытаются противоборствовать морским
смертоносным потокам, стремятся проникнуть к самому Охотскому
побережью, чтоб воскресить жизнь, приглушенную стужей. Это им
с трудом удается.
Охотское море несет свое губительное влияние, свой холод и
в глубь материка, бросает туда полчища тяжелого тумана вместе
с затяжными дождями.
Мы покидаем вершину, выходим на край гребня. Под нами
обрывается глубокое ущелье. По нему и по склонам бесчисленных
отрогов, словно черная рябь, лепятся стланики. Спускаемся на
седловину. Вот и награда нам за тернистый путь! Находим
площадку и на ней располагаемся на ночевку. Остается натаскать
дров, мха для постели, принести воды, и мы устроим настоящий
пир богов: у нас есть кусок отварной баранины, на второе будет
сладкий чай с горячей пшеничной лепешкой, а на третье — сон.
Но какой сон! В уютном пологе, под непрерывный дробный стук
дождя. И мы снова почувствуем себя самыми счастливыми
людьми на свете.
Вечереет. Негреющее солнце вот-вот скроется за гранью
крутого отрога. Горы окутывает сизый пепел сумерек, а по небу еще
колышутся кумачовые полотнища отсвета. От серых бесплодных,
каменистых гольцов уже веет прохладой.
520
Два хребта замыкают нашу стоянку. Трофим разжигает костер.
В глубине провала шумит ключ. Смутный шум его напоминает
ворчанье медведя.
Я только привязал Кучума, как откуда-то сверху долетел крик
ягненка. Это, вероятно, тот самый сирота. Он все еще зовет мать,
все еще надеется, что она придет. Его одинокий призыв тоскливо
звучит в равнодушном пространстве.
Ягненок приближается к нам, мы слышим все отчетливее, как
стучат камни под его копытцами. Я бросаю дела и иду к нему
навстречу, хотя знаю, что ничем помочь не могу. И вдруг справа
стук камней. Поворачиваюсь на звук, вижу: по косогору бежит
самка с детенышем, явно торопится на крик. Но, увидав чужого
ягненка, она останавливается, подняв высоко голову, глядит на
него. Тот с ходу бросается к ней, но самка угрожающе трясет
головою: дескать, не подходи, наколю рогами. А малыш хочет есть,
он еще плохо разбирается в нормах поведения своих сородичей,
ему кажется, что все взрослые такие же добрые, какой была его
мать. Ягненок тянется к соскам и получает пинок в бок. Однако
в действиях самки нет открытой враждебности, может быть,
материнским чутьем она догадывается, что с этим бедняжкой
стряслась какая-то беда.
Не допустив чужого малыша к своему вымени, самка,
однако, и не отогнала его от себя. Видимо, для порядка она еще раз
погрозила ему рогами, еще раз настороженно осмотрела его и
потянулась со своим детенышем на верх гольца. Следом за ними
молча бежал и сирота, очевидно уверовавший в то, что принят в
эту семью. Я думаю, что он не пропадет; уж если самка
прибежала на крик чужого детеныша, значит у нее доброе сердце.
— Счастливого пути! — крикнул я, когда животные
скрывались за изломом.
БОСИКОМ ПО СТАНОВОМУ
Быстро устраиваем приют. Нас поторапливает надвигающаяся
с моря непогода. Уже горит костер, остается принести воды —
и конец мучениям.
Трофим работает через силу, вид у него измученный, он стал
совсем неразговорчивым. Я стаскиваю с него сапоги, надеваю их
и отправляюсь за водою. За мною увязывается Кучум.
Спускаемся долго, заглядываю в каждую лощину, в чащину, а воды нет,
или она течет где-то в русле под камнями. Какая досада! Но не
возвращаться же с пустой посудой! А тут, как на грех, вот-вот
накроет темнота. Ветер высоко трубит непогоду. Спускаемся еще
ниже, на дно ущелья, и там нас встречает хрустальный перебор
ручья. Мы бежим к нему. Вода плещется беспокойной струею
между скользких валунов. Я припадаю к ней, пью тяжелыми
глотками и чувствую, как приятный холодок растекается по устав-
521
шему телу. Бросаю пригоршнями воду в лицо, радуюсь, как
мальчишка.
Ниже, за слиянием двух ручьев, виднеется большая лужайка.
Не лук ли там ярко зеленеет?
Мне захотелось нарвать его на ужин. Как это вкусно будет с
мясом! К тому же лук здесь — единственная свежая зелень в
нашем однообразном меню.
Бегу к лужайке, а сам с опаской поглядываю кругом, как бы
успеть вернуться засветло на седловину. Перехожу ручей ниже
развилок и по мелкорослому ельнику выбегаю на лужайку.
Да, это сибирский дикий лук. Растет он, никем не сеянный, на
влажной тундровой почве пышно, густо. Какой же он сочный,
одно объеденье! Я напихиваю его за пазуху, в карманы, набираю в
охапку. Затем наполняю водою котелок, чайник, фляжку и
тороплюсь в обратный путь.
За бесконечными грядами гор гаснет последний луч заката.
Туман медленно сползает по гребням на дно ущелья, заполняя
лощины зловещим мраком.
Перехожу обратно ручей и иду в темноту.
Кучум бежит где-то впереди. Ветер бросает мне в лицо капли
дождя. Кажется, пора сворачивать. И вдруг сомнение: этот ли
поворот? Пытаюсь вспомнить приметы, но тяжелая, беспросветная
темень слепит глаза. Поднимаюсь в неведомое, в колючую
пустоту. Ноги сами на ощупь выбирают дорогу. Ветки стланика
хлещут по лицу, цепляются за одежду, загораживают проход.
Ветер усиливается. От дождя промокла рубашка. Из котелка
давно уже выплеснулась вода.
Вдруг снизу ясно доносится шорох. Я оглядываюсь — меня
нагоняет Кучум. А ведь я думал, что пес впереди. В чем дело? Он-
то не мог ошибиться, знает, где мы шли. Тогда почему же собака
оказалась позади меня? Неужели я свернул не там, где нужно?
И замечаю, что на отроге, по которому поднимаюсь, и крутизна не
та, и меньше россыпей, да и стланики не так густы, как были на
спуске в ущелье.
Не понимаю, где сбился с пути. С невидимого неба сеет густой
моросящий дождь. Мокрая одежда холодит тело. Какой дьявол
сбил меня с пути, направил не туда, куда нужно?
После долгого раздумья поворачиваю назад-
Холодно и темно, как в подземелье. В ущелье ловлю Кучума,
накидываю ему на шею ремень, отдаюсь в его распоряжение. Он
переводит меня через ручей, тащит влево и начинает по густому
стланику подниматься на отрог. Узнаю место.
Я иду с закрытыми глазами. Они не нужны в этой темноте,
а веткой хлестнет — ослепнешь. Не отпустить бы Кучума. Но тут
обнаруживается, что идти сквозь заросли вместе с собакой на
одном поводке невозможно. Он чаще ползком пробирается под
стволами стланика, а я должен через них перешагивать.
Несу пустую посуду.
522
Еще какое-то время бьемся с чащей. Идти дальше нет сил.
Дождь усиливается, я промок насквозь. Тяжело опускаюсь на
камень. Подтаскиваю Кучума, прижимаю его к себе. Мы как бы
сливаемся с ним воедино и вместе дрожим. У него, оказывается,
еще не промок подшерсток на боках, я запускаю в него
закоченевшие пальцы, зарываюсь носом, вбираю в себя собачье тепло...
Бр-р-р!.. Даже страшно пошевелиться, все застыло, ни рук, ни
ног, только мысли еще шевелятся, да где-то под сердцем живет
горсточка тепла.
Слышу властный внутренний голос: «Поднимись, беги отсюда,
иначе пропадешь!» Усилием воли я заставляю себя встать. Где
спасенье? Вспоминаю, что по-над ручьем выше и ниже того
места, где мы спустились в ущелье, виднелись небольшие скалы.
Надо поторопиться туда. Отпускаю Кучума, и он мгновенно
исчезает, оставив позади себя легкий удаляющийся шорох. Теперь я
остаюсь совсем один среди сырой пустыни, в черной как уголь
ночи, под дождем.
Спускаюсь обратно к ручью. Словно дикий зверь, почуяв
свободу, вода бешено скачет в темноте, то разбиваясь о груди
скользких валунов, то проваливаясь или с воплем вздымаясь над
руслом. Всюду вода. Ею уже напитались мхи, лишайники.
Она непрошеным гостем закрадывается под воротник, леденит
тело...
Бреду сквозь темень ночи один, мокрый, закоченелый. На
ощупь переставляю ноги и все время попадаю в рытвины. Сапоги
полны воды. Движение уже не согревает меня. Мучает голод.
В темноте что-то зачернело, поднялось, надвинулось. Скала!
Я пробираюсь к ней через завал крупных камней, прикрытых
густым стлаником, шарю руками по мокрой стене, жмусь к ней, как
к чему-то близкому, забираюсь в щель и наконец-то нащупызаю
ногами площадку. Над головою нависает карниз... Здесь сухо,
можно укрыться от дождя, даже развести костер. Чувствую себя
прямо-таки счастливым. Вмиг возвращается бодрость. Скорее за
дело! Ощупью собираю сухпе ветки стланика — топлива тут
сколько угодно...
Скорее, скорее добыть огня! Однако прежде надо снять с себя
мокрую одежду, выжать из нее воду и тогда забираться под
каменный навес. На все это уходит много времени, застывшие
пальцы до смешного не повинуются мне.
Но вот я наконец под карнизом, стучу зубами от холода. Тут
очень неудобно, тесно, приходится горбить спину, да и пол
покатый, весь в шишках. Но как-нибудь прокоротаю ночь. Достаю
нож, готовлю много стружки, обкладываю ее лучинками, собираю
по камням пыль, вытираю ею насухо руки, отогреваю пальцы
дыханием. Из непромокаемой сумочки, хранящейся за пазухой,
достаю коробок, вытаскиваю из него осторожно, как драгоценность,
спичку. Вспыхивает чудодейственный огонек, бережно переношу
его под стружки. Пламя оживает, растет, ширится, лижет крас-
523
ным языком холодный воздух, выхватывает из темноты мрачные
стены нависшего надо мною утеса.
Я припадаю к огню, жадно вдыхаю тепло — и радостью
наполняется измученная душа. Но костерок, хотя и мал, а
прожорлив и очень капризен. Об этом я не забываю и, чуточку
отогревшись, ухожу в темноту, шарю по стланику, ищу сушник, таскаю
его под укрытие, снова мокну под дождем.
Наконец все хлопоты позади. Я устраиваюсь поудобней под
карнизом. У костра тепло. Где-то рядом в дождливой ночи
полощется о камни мутный ручей. С тревогой думаю, что еще не
закончился этот трудный день.
Ну и денек выдался!..
Бережно подкармливаю огонь сушником. Время уже за
полночь. Дождь усиливается. Плачет слезою скала. Все острее,
настойчивее дает себя знать голод. У меня есть кусок лепешки —
неприкосновенный запас, хранящийся вместе со спичками в
резиновой сумочке. Мысль то и дело предательски кружится вокруг
этого кусочка. Нет, я не трону эту лепешку. Ее можно съесть, как
говорит Трофим, только перед смертью, если, конечно, успеешь
это сделать. Обманываю голод луком, но это не очень-то мне
удается.
На выручку приходит сон.
Он был беспокойный. Я беспрерывно вертелся, подставляя
огню то спину, то грудь и, по мере того как затухал костер, все
больше дрожал, изгибаясь в три погибели. Вдруг слышу, что-то
влажное и теплое коснулось моего лица. В испуге открываю
глаза. Кучум! Он тяжело дышит, видно, бежал издалека, торопился.
— Кучумка, родной мой пес, пришел!
Кучум то и дело стряхивает со своей шубы воду, смотрит на
меня умными глазами. Он наверняка был на седловине, где
Трофим его непременно устроил спать под пологом, в тепле. Но
разве мог этот преданный друг успокоиться, забыть обо мне,
оставшемся где-то в глубоком ущелье?! И вот вернулся. Его появление
сразу рассеивает мое одиночество, и от этого становится как
будто даже теплее.
Кобель забирается под карниз, долго занимается своим
туалетом, слизывая воду с лап и боков. Я подбрасываю в костер дров,
жмусь к огню, пытаюсь уснуть, но так холодно от скалы, от
пронизывающей насквозь сырости, что я решаю сидя дождаться утра.
Теперь мне легче — со мною Кучум.
Рядом буйствует ручей, спрямляя русло. Глухо постукивают о
щю ручья камни, перекатываемые водою. Кажется, будто кто-то
с бубном ходит по ущелью...
Как томительно ожидание утра!.. Да и придет ли оно сегодня?
Может, так и останутся навечно дождь, мрак, безыменный
ручей и этот каменный навес над головою?
Обнаруживаю дыру в штанах и радуюсь, что нашлась работа.
Выдираю из шляпы подкладку, достаю из кармана гимнастерки
524
починяльную сумочку, пришиваю латку. От костра отлетает
уголек, падает на шубу Кучума. Пахнет паленым. Кучум
вскакивает, словно ужаленный, дико озирается по сторонам, зевает и
снова ложится.
Немощный рассвет несмело, медленно теснит ночной мрак.
Ночь уползает, словно сытый зверь в свою берлогу. Пора и нам в
путь. Сборы не долги, все при мне. Бросаю в костер остатки дров,
хочу запастись теплом на дорогу. Кучум не встает, ему неохота
покидать нагретое место. Настороженным взглядом следит он за
мною. Жаль и мне расставаться с огнем. А дождь все идет и идет.
Странно, будто и посветлело, а вокруг ничего не видно.
Густой туман жмется к скалам. Идти не решаюсь: можно
заблудиться, и Кучум не поможет. Да и страшно покидать в такую
погоду теплое убежище.
Бедный Трофим, он ждет, прислушивается к малейшему
шороху, молит небо и мучается от сознания, что не может помочь
мне. А я чувствую, что начинаю слабеть. Лук, может быть,
хорош к приправе для мяса, необходим нам как противоцинготное
средство, но он не одолевает голода. Да и лук-то весь съеден.
Мысль опять возвращается к сумочке с лепешкой, спрятанной за
пазухой. Велик, ой как велик соблазн! Чтобы не думать об этом
черством куске, я отправляюсь за дровами...
Снова у костра сушу одежду. Кучум встает, лениво
потягивается, широко разевая зубастую пасть. Подходит ко мне, садится
на задние лапы, смотрит голодными глазами. В них мольба и
какое-то предостережение.
— Ты-то, Кучум, за что страдаешь? Иди к Трофиму! — Я
подтаскиваю пса к себе, ласково беру его обеими руками за
бакенбарды и долго смотрю в золотистые преданные собачьи глаза.
Кучум, высвободившись из рук, припадает носом к моей
гимнастерке, где лежит лепешка, долго с наслаждением втягивает в
себя хлебный запах.
— Нельзя, Кучум! Нельзя, милый! Мы должны терпеть и
только терпеть,— уговариваю я собаку.
А сам еле удерживаюсь от соблазна, ощущая тошнотворную
пустоту в желудке. Кажется, что весь окружающий воздух
наполнен свежим хлебным ароматом. Чувствую, как вопреки сознанию
правая рука тайком крадется за пазуху, ощупывает сумочку...
— Нет, нельзя! — кричу я громко, отбрасывая руку прочь.
Кучум вздрагивает и тревожно смотрит на меня, точно угадывая
происходящую во мне борьбу. Он ложится рядом со мною на
плите, вытягивает передние лапы, кладет на них свою обиженную
морду и, прищурив глаза, напряженно следит за мною, видно,
боится, чтобы я тайком от него не съел лепешку. Лежим с ним
долго, охваченные одной всепоглощающей болью...
Туман густеет, становится холоднее. На землю, напоенную до
отказа водою, льются потоки дождя. Кажется, что все еще
продолжается беспросветная сырая ночь и не будет ей никогда конца.
525
Надо чем-то отвлечься от мрачных дум, облегчить свое
существование. Таскаю камни. Делаю из них заслон от сквозняка,
обкладываю ими огонь. Нагреваясь, камни долго хранят тепло в
нашем логове. Затем собираю мох, лишайник, высушиваю их и
устилаю ими пол.
А дождь все не перестает.
Идут третьи сутки нашего заточения. Кто мог предугадать
такой нелепый случай? Я окончательно отощал. Живу в
полузабытьи. Все труднее мне собирать дрова. Одежда моя вся в дырах,
простреленная огнем.
И вот наступают минуты, когда воля наконец сломлена
приступом голода. Трясущимися руками я достаю из сумочки
лепешку. Прячу ее от Кучума. Понимаю, как это омерзительно, но не
могу овладеть собою, точно дьявол какой-то залез в душу.
Лепешка всего с ладонь, черствая, пахнет плесенью, но как нестерпимо
соблазнителен и этот запах!.. А Кучум уже рядом. Звериные
глаза налились кровью, смотрят неласково, в позе — решимость. Он
требует своей доли, голод лишил его обычной покорности. Пес
видит, как я отламываю крошечный кусочек хлеба, кладу его в рот,
медленно разжевываю... Собака судорожно облизывается и
сглатывает слюну...
— Вижу, Кучум, ты тоже наголодался, но на этот раз прости,
друг, я не могу с тобой поделиться... Ты выносливее меня,—
говорю я каким-то чужим голосом.
Но Кучум не отступает, смотрит на меня дико, укоризненно,
нервно переступает с лапы на лапу, как перед схваткой.
— Не проси, не дам! — убеждаю я собаку и вдруг
спохватываюсь. Вспоминается карниз над пропастью, где Кучум спас нас
от гибели. Чувствую, краска стыда заливает лицо. II та же рука,
что воровато достала из-за пазухи этот драгоценный кусочек,
бросает псу остаток лепешки.
Он ловит ее на лету, разламывает зубами и мгновенно
проглатывает. Мне даже обидно, что он так быстро покончил с
лепешкой, не пожевал ее, не насладился ее вкусом...
Сидим с Кучумом рядом, примирившиеся, близкие. Тихо
потрескивает костер. Вокруг по-прежнему пустынно, дождь не
унимается, на душе тревожно и смутно.
Четвертая ночь. Все снова погружается во мрак. Теперь уже
вся жизнь мне представляется долгой ночью. В полузабытьи чаще
стали рисоваться картины развязки. Может быть, утром рискнуть
разыскать седловину? Нет, надо ждать, беречь силы. Тут, под
скалою, мы все-таки имеем сухой приют и с нами костер.
Под утро я уснул. Но даже сон бессилен был увести меня от
действительности.
Во сне вижу тот же костер, скальный навес, заслон от
сквозняка. Так же мучительно во сне терзал меня голод.
Слышу, будто кто-то спускается по стланику. Узнаю
шаги Трофима. Он несет ужин. Я уже чувствую запах жаре-
526
ного мяса. Хочу крикнуть ему, позвать, но звука не
получается.
Трофим проходит мимо, и его шаги смолкают в отдалении.
Досадую на себя, на свою нерасторопность и с горечью
пробуждаюсь. Поправляю костер, снова ложусь к огоньку, засыпаю с
надеждой, что Трофим вернется.
Так и есть. Вот выходит он из темноты весь в черном, как
видение. Распахивает полы не знакомой мне одежды, показывает
кусок горячего, только что сваренного мяса, завертывает в
черную шкуру, кладет под карниз и исчезает. Какая радость!
Крадусь к свертку, как голодный хищник, хватаю его дрожащими
руками, по вижу, что обманулся, в руках Кучум, неуступчивый,
голодный. Он по-звериному набрасывается на меня, норовит
вцепиться прямо в горло. Я успеваю отскочить, кобель свирепеет. Еще
прыжок, и он впивается до боли в грудь ржавыми клыками.
Чувствую, как из ран течет по телу теплая кровь. Но не сдаюсь,
ловлю его пальцами за горло, сжимаю изо всех сил.
Ну, теперь кто кого!
Полезла злоба на злобу, сила на силу. В этой страшной
схватке мы оба звереем. Кучум неукротим. Вырывается из рук, бьет
меня грудью, и мы разом падаем на что-то твердое, катимся по
россыпи куда-то вниз, в пропасть. Я чувствую, как больно
бьется моя голова об острые камни, вижу осатанелые глаза собаки и
зубастую пасть, распахнувшуюся рядом с моим лицом. Откуда-то
на меня хлестнуло холодной водою...
Я вскакиваю. Не могу отдышаться и не понимаю, был ли это
сон, или все случилось наяву. Костер разбросан, и на дожде
дымятся головешки. Во рту клочок собачьей шерсти, рубаха на мне
разорвана, на груди свежие раны, руки в синих прокусах. А
Кучум стоит в стороне, следит за мною безумными глазами,
озверелый, чужой, готовый защищаться. Зову его к себе, хочу обласкать,
но он выскакивает на дождь и из темноты пронизывает меня
своими волчьими фарами.
Неужели я хотел задушить любимого пса? Что сделал
проклятый голод!
Но Кучум, даже и теперь, не ушел к Трофиму на седловину,
не бросил меня. Вот она, собачья верность!
Уже не верю, что непогода вернет когда-нибудь солнце, песни
птиц, дневную суету, синеющие дали. Увижу ли я еще под ногами
тропу, поднебесные вершины, бескрайнюю, всегда манящую к себе
тайгу, семью, друзей? Буду ли я еще бороться, жить, или судьба
предрешает мне медленно истлеть под этой мрачной скалою?
Из тумана выходит пес, крадется кошачьей поступью под
соседний карниз, ложится, а сам весь насторожен. Нащупывающим
взглядом пронизывает меня, что-то хочет понять своим собачьим
умом. Ничего подобного у нас с ним не случалось. На мои
ласковые слова отвечает враждебным оскалом.
Не пойму, почему подо мною подстилка мокрая. Откуда взя-
527
лась вода, к тому же ржавая? Она сочится из щелей скалы.
Видно, в глубине пластов, в сердце гранита, лопнула жила, и
взбунтовавшаяся вода, как давно застывшая кровь, потекла из ран.
Теперь не уснуть и некуда податься, всюду вода.
Еще медленнее потянулось время. Сверху чуть слышно
доносится музыка. Она медленно выплывает из щели, приближается
ко мне. Что это, галлюцинация? Нет, это поет голодный комар
свою заунывную песню. Я обрадовался, словно услышал голос
друга. Видно, и ему невмоготу проклятая погода и он не в силах
превозмочь тоску.
Комар покружился надо мною и смолк за выступом скалы так
же внезапно, как и появился.
А вот и еще гость: сверху спускается паук. Он осторожно
касается ножками влажной земли и, будто чего-то испугавшись,
поспешно поднимается по паутине вверх. Какие-то малюсенькие
букашки кишат в луже на камне. Их даже трудно различить
невооруженным глазом. И по трещине в граните опускаются
непрерывной цепочкой какие-то странные насекомые, тоже мелкие,
напоминающие муравьев, с усами, торчащими вперед. Неужели эти
крошечные создания предугадывают погоду, тогда как само небо еще
не знает и продолжает немилосердно поливать землю дождем?
Оказывается, и мрачные скалы с затхлым, сырым воздухом
являются родиной многих животных и растений. Крошечные
существа живут в камнях, в щелях, заполняют кусты, водоносные
жилы, а микроорганизмы, вероятно, находятся в самом граните.
Эти насекомые, едва заметные глазу, живут, борются за
существование, преследуют друг друга, размножаются, как и всякие
другие живые существа, и умирают поколение за поколением. Их
борьба, вероятно, такая же трудная, как и у всех. Их всегда
видишь в спешке, они куда-то торопятся, сталкиваются в пути друг
с другом, отнимают для себя то, что им нужно. Они всюду,
значит и в скалах жизнь, а мы их называем мертвым царством.
Поднялся и Кучум. Он, кажется, все простил, глаза ласковые,
лениво потягивается и добродушно зевает. Это к перемене
погоды, о ней уже знают букашки, птицы, звери, и только я один
ничего не чувствую. К сожалению, люди давно утратили способность
ощущать атмосферные изменения, но первобытный человек
обладал этим даром.
Дождь мельчает. Светлеет. Ну, скорей же, ветер! Поднимись
да свистни, разгони туман, верни земле жизнь!
Кучум сидит на задних ногах, косым взглядом сторожит
старую лиственницу. Кто же там мелькнул темным комочком?
Белка!
Бедняжку так рано поутру выжил голод из теплого гайна. Она
скачет вверх по шершавому стволу, мелькает в зеленой кроне и,
еле удерживаясь на краю веточки, становится свечой, срывает
прошлогоднюю шишку. Каким вкусным должен ей показаться
первый завтрак после четырехдневной голодовки! Она торопится,
528
но замечает нас и вдруг замирает, прижав лапками шишку к
белой грудке. Мы не шевелимся. Белка не отрывает от нас
бисерных глаз. Она удивлена, тревожно цокает и роняет шишку...
Из стланика доносится внезапный писк какой-то маленькой
птички, а затем и предсмертный трепет крыльев. Это
разбойничает горностай. Не стыдится и утра. Кучум уже там, возле шороха,
гонит хищника куда-то вниз вместе с грохотом камней и вдруг
обрывает свой бег... Через минуту собака возвращается назад,
морда у нее довольная.
Теперь и я чувствую — вижу и слышу,— как пробуждается
жизнь, приглушенная длительной непогодой. Она выползает из
щелей, из дупел, из нор. И тут же сразу кто во что горазд: одни
подкарауливают добычу, другие ловят ее в стремительном полете,
третьи подбирают остатки чужих трапез. Но все знают: не зевай,
берегись, зря не высовывайся, сразу сожрут более сильные!
На огне догорает остаток дров. Сжигаю и подстилку. Конец
мучениям! Туман уходит к вершинам, рвется о колючие гребни
отрогов, тает. В небе голубеют проталины, по стланику бежит
неровными струями ветерок. После четырехдневного заточения,
после холодных ночей, после мрачных до отупения дум как приятен
наступающий ясный день!
Мы прощаемся со скалою. Может быть, когда-нибудь сюда
заглянет пытливый разведчик и удивится, узнав, что до него это
безыменное ущелье посетили люди. С первого взгляда он,
вероятно, примет наш приют за первобытную стоянку дикарей. Но это
только с первого взгляда. Потом он догадается, что заставило
человека поселиться под этим крошечным навесом, для чего был
сделан заслон, а остального, что пережил человек здесь, под
горбатым утесом, ему не узнать. И чтобы не мучить его догадками,
я на скале еще вчера вырезал острым ножом свое и собаки имена
и дату нашего пребывания.
Разве я забуду эту скалу с навесом, ее суровый контур и
закоптелый свод? Эти дикие ночи в тумане, с мокрым небом и
костром, с грохотом обвалов, часто доносившимся из теснины гор?
Не забыть мне и схватку с Кучумом.
Опять захотелось набрать с собою луку, но ручей так
разбушевался, что его ни за что не перебрести. Тесно ему в каменных
берегах. Вода, вздымаясь зеленоватыми валами, клокочет, пенится,
злится и уносит с собой в глубину ущелья песок и мелкий камень.
Кобель, не дождавшись меня, спешит к Трофиму с радостной
вестью. Я же иду медленно, сберегая силы. Подъем дается
тяжело, и все-таки жизнь, черт побери, стоит продолжения!
В ярко-голубом небе, всполоснутом дождем, дотлевают остатки
тумана. Сквозь прозрачный воздух пробиваются лучде восхода.
И потекла теплынь на исстрадавшуюся землю. Закурились
стланики, засверкали алмазы в зеленых кронах лиственниц,
послышался одднокий крик коршуна, празднично парящего в вышине.
Все торжествует, веселится, поет гимн солнцу.
529
Далеко от седловины меня встречает Кучум. Следом за ним
показывается Трофим. Радости нет предела! Оно и понятно:
в одиночку мы тут в горах — ничто, а вдвоем нас не так просто
поймать в ловушку.
— Почему не вернулись в тот день, неприятность какая? —
И Трофим обнимает меня.
— Хотел угостить тебя луком, ну и запоздал, захватил туман,
пришлось отсиживаться под скалою.
— Хорошо, что догадались переждать непогоду, могло быть
хуже. А я сегодня утром небольшого барана убил, приношу его на
табор, и Кучум заявился. Надо, думаю, идти искать.
...Трофим помогает мне выйти на седловину. В этот день
нечего было и думать идти дальше.
Какое горячее солнце! Но мы так намерзлись эти дни, что его
не хватает. И как-то непривычно, но приятно видеть летний день
без комаров. Трофим нанизывает на деревянные вертела печенку,
мясо, пристраивает их к жару.
Пока готовится обед, мы вспоминаем пережитые дни.
— Что это у вас на груди за раны? — встревоженно
спрашивает Трофим. И мне без стыда приходится рассказать о схватке
с Кучумом...
Обед готов. В руках увесистый шампур и горячая лепешка.
В течение часа без передышки, с упоением набиваю давно
истосковавшийся по пище желудок. Трофим, видя, как я зверски
расправляюсь с печенкой, отдает мне половину своей порции, и все
это я быстро проглатываю вместе с двумя кружками чаю. Теперь
я, кажется, напоминаю удава, проглотившего барана.
Вряд ли эти горы давали когда-нибудь приют более
довольным и счастливым людям, чем я с Трофимом! Мы единодушно
признали, что никакой обед на свете не мог быть вкуснее, а
обстановка более торжественной. Снова мы ощущаем могущество жизни,
и пережитое начинает уходить безвозвратно, терять свою остроту.
О нем лишь когда-нибудь напомнят скупые строчки дневника.
Помогаю Трофиму таскать дрова, и вместе с солнцем
засыпаем. Ни комара, ни мошки...
Тревожные мысли о том, что мы можем не захватить
Пугачева на гольце, подняли меня до рассвета. Встал и Трофим. После
довольно горячего спора я, кажется, доказал своему спутнику, что
идти могу, и мы быстро свертываем полог, раскладываем мясо по
котомкам, покидаем стоянку.
Крутой подъем ведет нас к вершине. Ноги мягко ступают по
бархатистому ковру лишайников. Впереди скачет по камням чуть
заметная тропка, сзади нагоняет рассвет.
Выходим на вершину. Унимаем одышку. Утро сдернуло с
вершин Станового пелену.
Как не любить горы! Посмотрите на них в этот ранний час
восхода. Еще над проваламп клубится ночная мгла, еще не
рассеялась прозрачность предутренней дымки, еще вершины спят в
530
мертвенном оцепенении, в беспредельном безмолвии, а из-за
далеких хребтов уже льются потоки света. Лучи дрожащими струями
лижут бездонную синь неба, уходят в далекие миры и начинают
медленно, осторожно, бесшумно опускаться на землю. Вот они
уже реют над безбрежными хребтами, будят вершины нежным
прикосновением и вдруг сливаются с ними в долгом страстном
поцелуе.
— Давно я не видел такого! — кричит Трофим, охваченный
восторгом.
Справа и немного западнее от нас виден из-за колючих
гребней знакомый силуэт гольца. На его макушке теперь
возвышается отстроенная пирамида.
Мой спутник достает бинокль.
— Палатки не видно, однако, Пугачев ушел,— сокрушенно
произносит Трофим.
— Не дождался,— подтверждаю я, пораженный этим
открытием.
— Какая неприятность! Но не будем разочаровываться.
Маленький отряд из семи смельчаков сумел проникнуть в
непробудимые со дня творения дебри и оставить по себе
памятник на одной из главных вершин Станового. Теперь отряд
ушел на другой голец, и, может быть, далеко. Вряд ли
встретимся.
— Вот и сменил сапоги у Пугачева! — говорит Трофим с
явной досадой.
— Не отчаивайся! Надо подумать, куда идти.— И я
сбрасываю котомку, присаживаюсь на скошенный край камня.
— Было бы в чем идти... Босому одинаково далеко теперь.
Вот уж верно: не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
— К гольцу, видимо, нечего идти, там нет Пугачева. Давай
смотреть с практической точки зрения: где мы скорее сможем
встретить своих, чтобы обуть тебя? Я даже готов отказаться от
дальнейшего обследования и вернуться к Ивакскому перевалу, но
мы и там будем слишком далеко от возможности получить
помощь. А что думаешь ты?
— Пойдем на запад, сколько сил хватит, ничего другого не
придумаешь.
— Я согласен, пойдем дальше. У нас на двоих есть пара
добротных сапог, не будем унывать. Там где-то на Утуке наши с
оленями. Может, и обследование закончим.
— Но мне до Утука ни за что не дойти...
— Только идти, и в этом тебя не нужно убеждать, а иного
выхода я не вижу.
Идем по главному хребту, по линии великого, самого
северного сибирского водораздела. Здесь происходит распределение вод.
Воды от дождей, падающих на горы в этом районе, сбегают в
виде ручейков в ущелье, где они сливаются в мощные потоки,
образуют реки и текут в моря и океаны. Мы видим с одной возвы-
531
шенности истоки рек, несущих свои прозрачные воды к суровым
и холодным берегам Ледовитого океана, и истоки рек, убегающих
к югу, к Тихому океану.
Вода с северных склонов Станового прорезает по пути к
океану тысячи километров скудной земли с бедной растительностью и
вечной мерзлотой... Вода с другой стороны водораздела стекает на
юг, к плодородным амурским землям, с богатой тайгой, с густым
населением.
Стараемся не терять под ногами звериную тропу. Она ведет
пас по гребням, через седловины, по-над нависшими карнизами,
то взбирается по выступам, то обрывается у края пропастей. И
тогда мы сами выбираем путь, строго придерживаясь западного
направления и всячески избегая стланиковых зарослей.
На седловине мы утоляем жажду. Я помогаю Трофиму
перебинтовать опухшие ноги, и начинаем подъем на верх
зазубренной вершины. Настроение неважное. Идем, куда ведет тропа.
Подъем становится все труднее. Отдыхаем через каждые две-три
минуты. Я не могу смотреть на окровавленные портянки своего
спутника, на его изуродованное муками лицо.
Тропа подводит нас к крупной россыпи, под которой журчит
вода, стекающая от снежника. Трофим отстает. Я тороплюсь, хотя
твердо знаю, что мы теперь недосягаемо далеко от цели. Но идти
надо, чтобы не поддаться унынию.
За россыпью начинаются крутые осыпи. Мелкая щебенка под
ногами мешается, сползает вниз, идти по ней еще труднее.
Подолгу дожидаюсь Трофима, увожу его дальше.
Уже далеко внизу осталась седловина, изорванный овал
цирка и синеющий на дне ущелья лес. Еще усилие, две-три
остановки, и мы на вершине. Но радоваться нечему: перед нами глу-
боченная щель, и скалы падают в нее с двух сторон отвесными
стенами. Тут уже не до красоты!
Единственное утешение — с вершины виден весь Становой и
даже Окононские гольцы, расположенные далеко южнее
Станового. Словно в награду, открылись нам загадочные горы.
Трофим лежит на плите с закрытыми глазами. Я достаю
журнал, торопливо заполняю страницу за страницей, подытоживаю
свои впечатления, делаю наброски горизонта.
От Ивакского перевала на запад по главной линии
водораздела хребет круто обрывается к югу, образуя па большом
расстоянии трудные, а для каравапа совсем недоступные склоны. На
север же от водораздела мы все время видим большие горы
километров сорок шириною, угрюмые отроги Станового, расчлененные
бесчисленными речками. Сейчас уже можпо наверняка сказать,
что работы в этих горах надо разворачивать непременно с севера,
со стороны Алданского нагорья, лабазы делать в ущельях,
имеющих доступ тоже с севера.
Мы также определили, в зависимости от рельефа, какого типа
и какой высоты должны быть знаки на этих горах.
532
— Трофим, впереди заметное понижение рельефа, не Утук ли
это? — говорю я.
— Может, и Утук, мне от этого не легче. Гляньте, ни подошв,
ни йередов, ноги в ранах...
— Но пока они несут тебя — иди!..
Я разрываю пополам свою нательную рубашку, поскольку
портянки Трофим все уже износил, помогаю ему завернуть в
лоскуты ноги, перевязываю ремешками. Отрезаю от его сапог
голенища, кладу их в рюкзак.
В полдень мы попадаем в котловину, зажатую высокими
гребнями. Из маленького ледникового озерка, обросшего осокой,
вытекает витиеватый, до синевы прозрачный ручей. На берегу этого
озерка сДелали остановку.
У Трофима настроение подавленное. Ноги кровоточат.
После обеда оба занялись починкой штанов. Говорят, нельзя
бесконечно класть заплаты на одежду, но у нас другого выхода нет.
Мы уже использовали запасное белье на латку верхней одежды.
Боюсь, что на устье Ивака к своим заявимся в чем мать родила!
Неожиданно из далекой синевы доносится гул. Я вскакиваю.
Это самолет. Распластав тупые крылья, он бороздит пустое
пространство неба.
— Смотрите, это же наша машина! — кричит Трофим.
— Видимо, уже начали съемку Станового.
— Эй вы, черти слепые, сбросьте кто-нибудь сапоги! — орет
Трофим.
— А штаны?
— А штаны-ы! — тянет он нараспев.
Самолет, пролетев над нами, растворился в далекой голубизне.
Тут на озерке и застала нас ночь.
Трофиму идти дальше не в чем. Можно бы сшить из голенищ
поршни, но и их хватит на пять-шесть километров по такому
пути. Ноги Трофима в ранах, кровоточат, распухли. Он
прикладывает к ним теплую золу, но это не помогает. С болью думаю: что
же будет завтра, послезавтра?.. Не дойти до своих с одной парой
сапог. Об этом, вероятно, думает и Трофим. Обидно, какой-то
негодяй не отбраковал, пришил к сапогам гнилые переда, а мы
теперь расплачиваемся за него, и кто знает, чем все это кончится?
Поблизости нет тальника, не из чего сплести лапти. В это
время и кожа барана настолько тонка и слаба, что ничего из нее
сделать невозможно.
Мы молча поужинали, молча улеглись спать, боясь заговорить
о завтрашнем дне.
Как хорошо было туманное и свежее утро!
Твердо решаюсь поделить с Трофимом свои сапоги. Это,
конечно, не выход из положения, но немного облегчит его мучения. На
одну ногу натягиваю поршень, вторую засовываю в сапог.
— Вы это бросьте, иначе я не пойду,— слышу протестующий
голос проснувшегося Трофима.
533
—- Не противься, мы должны идти вместе. Вдвоем мы
сильнее обстоятельств. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Понимаю. Но не хочу, чтобы оба тут остались. Вы идите в
сапогах, а я уж как-нибудь в поршнях. Ничего не поделаешь,
если так получилось.— И он с явной досадой бросает в огонь
головешку.
— Мы с тобой делили и не такое в жизни, а уж сапоги-то
как-нибудь разделим. Надевай без разговоров!
— Попробую подняться, может, уже и сапоги не нужны.
Помогаю Трофиму встать. Ноги у него отекли, подошвы
ступней потрескались. Он прикрыл шляпой растрепанные ветром
волосы, застегнул телогрейку, весь подобрался, сделал несколько
шагов и со стоном опустился на землю.
У меня нет жалости. Надеваю ему на правую ногу сапог, на
левую поршень, снова поднимаю. Он с неодолимой тоской смотрит
в сторону нашего пути. И без того худой, сутулый, с
бледно-желтым курносым лицом, Трофим теперь казался еще худее,
курносее и постаревшим.
«Как же ты пойдешь дальше, друг мой?» — подумал я, уже не
веря в благополучный исход нашего предприятия.
Через полчаса мы уже пробирались сквозь стланиковую чащу,
напоенную ночной росою.
Опять подъемы, спуски, стланики, карнизы, цирки, тяжелые
одышки и бессловесные проклятия. Какое колоссальное
напряжение сил требуется от человека, чтобы преодолеть хотя бы
небольшое расстояние в этих горах!
Продвигаемся без тропы, она осталась слева, вместе с
главной линией хребта. Мы пытаемся добираться до Утука по отрогу
и в стланиках расплачиваемся за это последними штанами.
Выходим на хребет и попадаем на тропу, вернее — на
настоящую зверпную дорогу. Она проложена в мягком грунте глубокой
бороздой. Видно, много-много лет, веками ею пользуются
снежные бараны. Тропа вся усыпана пометом, будто только что по ней
прогнали отару овец.
Кто додумался проложить ее по этому изорванному гребню,
пренебрегая более доступными местами? Ведь совсем рядом с
тропою пологий отрог, без скал, но рогатые «дорожные мастера»
почему-то предпочли другой, более рискованный, обрывистый
проход. Объясняется это, видимо, не только любовью баранов к
скалам, а чем-то другим, еще нами не разгаданным.
Во всяком случае, тропа ведет нас в нужном направлении. По
пути в нее вливаются новые и новые тропки с боковых ложков,
и она тут пдет глубокой бороздой.
Трофим с жалким видом бредет по ухабистой тропе, молча,
с опустошенным взглядом, равнодушный ко всему.
По широкому каменистому отрогу подходим к краю глубочен-
ного цирка. Такого грандиозного мы еще не видели на Становом.
Здесь только камни, следы разрушения и ощущение полного
534
отсутствия жизни. Но, как ни странно, эта слишком суровая и
скупая природа цирка поднимает наше настроение. Видимо,
человека обвораживают не только щедрые, одетые богатой
растительностью горы, но и дикий хаос нагромождений.
Впереди, к снежнику на дне цирка, выскакивает черным
комочком Кучум. Сегодня он получил свободу, вести его на привязи
у нас нет сил. Теперь все ему стало доступно. Он огибает
озерко, отмеряет дно цирка саженными прыжками. Вдруг впереди его
взметывается стадо баранов-самок с малышами.
Бараны усыпали дно цирка, изо всех сил жмутся к скалам. Но
хитер Кучум, ой хитер! Он отрезает им путь, вот-вот ворвется в
стадо, и тут уж не жди пощады! От стада откалывается одна
самка, отстает. Кучум налетает на нее, и та делает отчаянный
прыжок вниз. Кобель мажет, падает, но быстро справляется и
бросается за самкой. Бараны тем временем успевают взобраться на
уступы и оттуда, так же как и мы, наблюдают за поединком.
Самке удается обмануть Кучума и увести его от стада в
глубину цирка, к обрывам. Там она среди родных скал вне опасности
и теперь не спешит уйти от врага. Обезумевший кобель пытается
догнать ее, бежит следом, в спешке срывается с выступов, снова
карабкается и отстает. Самка ведет себя еще более уверенно, не
торопясь прыгает с карниза на карниз, задерживается,
наблюдает, как собака неумело карабкается по скале. Наконец она
взбирается на остроконечный выступ п замирает, сжавшись в комочек.
Кучум уже рядом. Он неудачно осаждает шпиль снизу, но
самка не покидает выступа. Тем временем стадо с малышами уходит
далеко...
Мы спустились в ущелье по левой стене цирка. Трофим
впереди. Ноги дрожат. Он их не выпрямляет и весь, горбится от боли.
Спускается больше на руках, а у обрывов липнет животом к
карнизам, подолгу нащупывает ногами опору и с невероятными
трудностями сползает вниз. Я страхую его веревкой.
Ниже плотный снежник, почти отвесный. Трофим пропускает
меня вперед. Остается последнее препятствие. Выбиваю ложем
карабина ступеньки в снегу, спускаюсь до середины, дожидаюсь
спутника. Он колеблется, делает два-три шага, срывается, по
пути сбивает меня, и мы летим вниз, но не в сторону ущелья, а в
цирк. И хорошо, что так случилось!
Трофим плачет, а я смеюсь, но этот смех был горше слез.
С цирка спускались по россыпи. Спускались трудно. Вся
нагрузка и у меня и у Трофима ложилась на одну ногу, вторая,
обутая в поршень, служила больше для равновесия. Мы уже дважды
меняли сапоги. У Трофима лицо стало злым. Вот-вот разразится
страшной бранью...
В трудные минуты мы всегда обращаемся к прошлому и
невольно испытываем чувство какого-то смущения, когда
сравниваем усилия, неудачи, порою невероятные мучения наших
предшественников — землепроходцев с тем, что испытываем сами. Да,
535
они: Беринг, Лаптев, Дежнев, Пржевальский...—- поражают нас
своим мужеством. Ими всегда будет гордиться человечество.
Нам теперь в тысячу раз легче, легче потому, что в нашем
скромном труде объединен их опыт.
За седловиной тропа неожиданно подводит нас к пещере. Мы
свободно входим под ее свод и видим картину, которая рассеивает
все наши недоумения в поведении баранов. Это солонцы. Сюда к
ним и идут тропы из восточного района Станового, именно сюда
из-за Ивакского перевала и приходили стада старых самцов,
следом которых мы шли. Они проделали этот путь только для того,
чтобы полизать или погрызть черный туф, насыщенный солью.
Сюда шло и стадо самок с ягнятами.
Сколько поколений снежных баранов посетило эту туфовую
гору, чтобы вылизать в ней целую пещеру?!
От пещеры на запад идет мощная, четырехколейная тропа.
Не знаю, сколько времени мы бились, чтобы подняться на верх
последнего отрога. Больше мы не в состоянии были взять ни
одного подъема. Двигались машинально, медленно, приседая при
всяком удобном случае и теряя друг друга. На пути к намеченной
цели мы привыкли не жалеть сил независимо от времени, погоды,
голода. Нам хотелось и теперь остаться верными этой заповеди,
но мы были жалкими и беспомощными.
С отрога, куда тропа нас вывела, видно широкое ущелье,
несомненно Утук. До него километров восемь, не больше. Надо
непременно сегодня добраться до него.
Но у правой скалы тропы неожиданно поворачивают влево,
пересекают верх отрога и снова подводят нас к солонцам. Издали
видны глубокие норы, выеденные баранами в туфе. .Всюду кучи
помета, клочья шерсти; на пыльной подстплке множество следов.
Все вокруг вытоптано, съедено.
Как бы мы обрадовались такому открытию в другое время!
Сколько интересного можно здесь увидеть, затаившись на сутки
в камнях! Но нам сейчас не до наблюдений, не до снежных
баранов. В голове другое: одна нога в сапоге, вторая босая, у
Трофима загрязнились раны, появилась подозрительная чернота. Не
заражение ли крови?
Нам сегодня не добраться до Утука.
Придется заночевать в логу.
Я забираю у Трофима рюкзак, помогаю ему спуститься. Ночь
надвигается вместе с грозовыми тучами. Располагаемся на
берегу ручья — жизненной артерии любого лагеря. Надо успеть до
темноты поставить полог, натаскать дров.
Разряды грома неуклюже покатились по горизонту. Над
дальними горами уже хлещет дождь. Ветер мечется, рыщет по
лощине, шумит по ерникам, треплет маленькие лиственницы, окружив-
шие веселой толпой нашу стоянку.
Прибежал Кучум, усталый и голодный.
Мой спутник начинает разматывать портянки, на его лице ужас.
536
— Вы видите? Куда же мне завтра идти...— говорит он,
отдирая от раны прилипший лоскут.
— В нашем распоряжении еще ночь, отдохнешь.
— Нет,— бросает он категорически.— Тут, видно, и край.
— Посмотрим, что будет утром. До Утука теперь недалеко.
Он кривится от боли.
В ущелье врывается яростная буря. Лес гудит, стонет.
Мрачная обстановка действует на нервы. Мы молчим. И вдруг над
нами лопается грозный свод неба. Молния на миг освещает гребень,
горбатые лиственницы и дотлевающий костер. На зеленый ковер
мелкорослого леса, на горячие от дневного солнца камни, на
полог сыплются крупные капли дождя.
Гроза новым взрывом потрясает горы и уже не смолкает
долго. Кучум в смятении бросается в кусты, затем к россыпи и, не
найдя убежища, поспешно забирается к нам в полог. Ничего, что
тесно, но все вместе. Под ливнем слепнут угольки костра, и
вокруг нас смыкается мрак ночи.
— Проклятье! Что за погода!
Полог мокрый. Вода подбирается под постель. Как тут уснуть!
Не знаю и не могу решить, с чего начинать завтрашний день.
Неужели нам суждено остаться здесь?! Нет, это невозможно! Что
угодно, но идти дальше!
Трофим сидит сгорбленный, растирает загрубевшими
ладонями больные ноги. Оба мы мокрые.
Буря усиливается. Полог трепещет на тонких оттяжках. С
силой отчаяния держим борты. Состояние такое, будто мы
находимся на краю площадки и вот-вот нас сдует в пропасть. Мы
совершенно отупели от крайней усталости. Сознание затуманено.
Кажется, я уже не способен логически мыслить.
Неожиданно буря обрывается, точно разбившись о скалу.
Светлеет. Но мы все еще не спим.
— Нам бы, Трофим, как-нибудь добраться до Утука, тут уж
рукой подать...— начинаю я снова разговор.
Он не отвечает. За пологом окончательно стихают звуки.
Только ручей бушует в темноте. Я продолжаю:
— Ты не тревожься, ноги заживут, все кончится хорошо. Там
на реке что-нибудь придумаем. Может, самолет нас заметит.
Я ничего не вижу, но чувствую, как он поворачивает ко мне
голову, обдает лицо горячим дыханием.
— На чем идти? На костях? Будь что будет, я остаюсь, а вы
идите,— отвечает он твердо, и его слова звучат как приговор.
— Ты сумасшедший, ты не понимаешь, что говоришь. Как
можно бросить тебя здесь одного, обезноженного?
— Другого выхода нет... Мы, видимо, не договоримся.
Давайте спать.— И он, натянув на голову полу телогрейки, уходит от
дальнейшего разговора.
Я полон тревоги. Что придумать? Как убедить его идти, хотя
бы ценою мучений?
537
Он лежит ко мне спиною. Мы как будто уже разделились:
у него началась своя жизнь, у меня — своя. Он действительно не
может идти. А что делать мне? Бросить больного здесь, самому же
выходить к устью Ивака, искать своих? Найду ли один? Не
запутаюсь ли в щелях? Ослабну, и тогда конец. Может, остаться с
больным, ждать, пока нас найдут?
Как не ошибиться? Как не нарушить наших с Трофимом
отношений, не попасть впросак? Мы отрезаны от всех людей и
расплачиваемся за то, что в этих горах переступили границу запрета.
Нет, не так уж безнадежно наше положение. И когда я
прислушиваюсь к голосу разума, он подсказывает мне: уходить,
оставив Трофима здесь, уходить как можно скорее. Другого выхода
действительно нет. Он прав.
Засыпая, уже перед рассветом, я окончательно принял это
решение.
— Если не можешь идти, то тебе лучше остаться здесь,—
обращаюсь я утром к Трофиму.— Тут не пропадешь, на солонцах
мяса добудешь, проживешь, а тем временем я разыщу своих по
Утуку, вернусь за тобою.
— А если это не Утук? — В голосе Трофима слышится
безнадежность.
— Не может быть, выбрось из головы эту мысль! Улукиткан
говорил, что воду всех рек здесь собирает Утук. Но предположим,
мы ошибаемся. Тогда пойду этим ущельем, и оно непременно
приведет меня к Утуку. Другое дело — как пройти по ущелью.
Вдвоем мы бы пролезли где угодно, а одному всегда трудно.
— И мне тут с такими ногами не весело будет.
— Только бы добраться до своих, в первый летный день тебе
сбросят с самолета все необходимое, а затем и мы придем на
оленях,— утешаю я спутника, хотя знаю, что в действительности
спасение Трофима будет гораздо сложнее.
— Торопись,— говорит он без колебаний.
— Я тебе оставлю карабин, а Кучума возьму с собою. Ты не
должен далеко отлучаться от стоянки, в ясные дни держи
дымокур, пока не найдут тебя летчики. Но... если в течение двух
недель к тебе никто не придет и не обнаружит с воздуха, ты
выбирайся сам — значит, и я не попал к своим.
Его нисколько не обескураживают последние слова, все уже
им продумано. Он твердо решает остаться.
Сколько усилий, риска — и вот ничтожный результат: должен
бросить больного товарища, одного в самой глубине этих диких
гор, со слабой надеждой. Знаю, это жестоко и в случае неудачи
мне никто не простит, но я должен поступить так во имя
спасения его жизни.
Меня все больше охватывает тревога. Я еще не уверен, что
поступаю правильно.
Он остается отрезанным в мире суровом, пустынном, где
присутствие человека кажется ничем не оправданным. Жуткое одп-
538
ночество поглотит его с первой минуты, как только мы с Ку-
чумом покинем стоянку. Не сойдет ли он с ума от
бездеятельности?
Вот и солнце взошло! На нашу убогую стоянку упал сноп
ярких лучей. Трофим ходить не может, он греет у костра
посиневшие от ран ноги. Мне бы надо поторопиться, но Трофим в таком
состоянии, что не скоро еще сможет охотиться. Прежде чем
покинуть стоянку, надо обеспечить его мясом хотя бы на первое
время.
Хорошо, что близко солонцы. Как-нибудь поднимусь к ним.
Хочу надеть сапог, в котором шел Трофим, но не могу: и у меня
одна нога сильно распухла, не лезет в сапог. Я очень удручен
этим, но ничего не говорю Трофиму. Разрезаю часть переда и
голенища, обуваюсь. Беру карабин, опоражниваю для мяса рюкзак.
Кучума привязываю к поясу.
Только отошел от стоянки -— и такая неожиданность: по
россыпи спокойной, размеренной походкой, чуть заметно покачивая
гибкие спины, идут три рогача. Они взбираются по карнизам на
верх небольшой скалы в двухстах метрах от нас.
Их появление показалось мне настолько необычным, что я
зажмурил на секунду глаза и снова с боязнью посмотрел туда. Да,
это снежные бараны. Они не замечают нас. Я не успеваю
вскинуть карабин, животные вот-вот скроются за обломком. Резкий
свист пронизывает тишину, это Трофим приходит мне на помощь.
Бараны застывают на краю скалы тесной группой, откинув
настороженно головы на звук. Короткий прицел, и выстрел потряс
ущелье.
Пуля выбила из тройки самого крупного барана. Мы видим,
как он огромными прыжками рванулся в пропасть, ударился
рогами о выступ и скатился по россыпи почти до ручья. Остальные
бараны мгновенно скрылись.
— День начинается удачей, видно, и дальше все пойдет
хорошо! — кричу я, обрадованный легкой добычей.
— Я бы променял удачу на пару старых сапог! — грустно
отвечает Трофим.
— Не отчаивайся. Если так будет нам везти, не дольше как
через неделю опять будем вместе.
Мы быстро свежуем барана, делим тушу на мелкие куски.
Мякоть Трофим закоптит на черный день, а остальное сложит под
мох на мерзлоту и долго будет лакомиться костями.
Я беру из наших запасов спичек, соли. Укладываю в котомку
куски отваренного мяса и половину лепешки. Допиваем чай и еще
раз уточняем наше условие.
Прощаемся молча. Долгое, крепкое объятие.
— Если не выйду отсюда — не поминай лихом! — говорит он,
глотая падающие из немигающих глаз крупные слезы.
— Мне бы не хотелось оставлять тебя с таким настроением.
Все переживем, и мы скоро будем вместе.
539
Он повел плечами и, не высказав какой-то мысли, еще раз
обнял меня.
— Если сможете, делайте по пути заломки, чтобы не
исчезнуть вам бесследно,— глуховатым голосом просит Трофим.
— Обязательно. Помни о нашем уговоре: две недели ты
неотлучно живешь здесь.
Мы с Кучумом уходим вниз по ущелью. Боюсь оглянуться,
прочесть на лице Трофима упрек. Не дай бог, если я ошибся, не
нашел правильного решения, что тогда будет?
БЛИЗНЕЦЫ
Едва я отошел от табора, как меня поглотила чаща. А день
тихий, теплый. Солнце сзади. Давно растаял туман на макушке
скалы. Появился гнус. Больные ноги все больше тяжелеют...
В душе одно желание — не ошибиться, выйти на Утук. С
бокового ущелья наплывает зеленым руном тайга с ее неспокойной
жизнью, с буреломами, с пугливыми обитателями и задумчивой
тишиной. Лес мне больше по душе, чем угрюмые горы, и я
тороплюсь покинуть царство курумов, холодное каменное
безмолвие гор.
Под ноги нет-нет да и попадется хожалая тропка, неизвестно
кем проложенная по ерниковой чаще. Она как пугливый зверек:
то заманивает в сторону, то исчезает, то появляется опять. А там,
где ручей, взбаламученный крутизной, стремительно бросается по
скользким плитам на дно ущелья, тропинка неожиданно
отклоняется влево, вьется по стланику совсем в сторону от ущелья. Я в
недоумении останавливаюсь. Куда же она идет?
Ради любопытства выбираюсь наверх, но там, в стланиках,
тропка исчезает. Ну и хорошо! Хочу вернуться на дно ущелья, но
Кучум упрямо тянет меня вверх, храпит в потуге, впивается
когтями в землю. Понять не могу, что творится с ним! Угрожаю
расправой, пытаюсь насильно увести его, но кобель делает отчаян-
пый прыжок и тащит меня дальше. «Ну ладно, пройду немного и
вернусь»,— думаю я, ослабляя поводок.
И вдруг запах дыма. Я словно прирос к земле, нюхаю воздух.
Неужели люди? Не Пугачев ли? Мысли и чувства перепутались,
все окружающее меня неожиданно становится самым дорогим.
А кобеля готов расцеловать!
Он горячится, тащит меня за собою. И вот еще
неожиданность: слышу какой-то странный звук, будто кто-то плачет.
Кажется, ребенок... Нет, не может быть! Откуда ему взяться здесь,
в этих непролазных дебрях?!
Забыв про больные ноги и уже не различая валежника,
камней, выбегаю с Кучумом на поляну — и несколько секунд стою
словно пораженный громом. У почти затухающего костра стоят
четыре оленя, отбиваясь ногами от наседающего гнуса. А рядом
540
под старой лиственницей лежит эвенкийский скарб: потки с
продуктами и дорожными вещами, свернутые в трубку берестяные
полотнища чума, чайник, седла, одежда. Из груды вещей,
сваленных кое-как, доносится неистовый крик ребенка. Но людей нет.
«Неужели они заметили меня и сбежали или попрятались?»
—подумал я.
А малыш орет. Бросаюсь к нему. Откидываю палатку и из
вороха вещей извлекаю крикуна. Он смотрит на меня черными как
уголь малюсенькими глазенками и орет, дуется до красноты, вот-
вот лопнет.
Я больше обескуражен, чем обрадован. Встаю с ребенком, не
знаю, как заставить его замолчать. И вдруг слышу тоненький
голосок второго малыша из той же кучи вещей. Не сон ли это, не
галлюцинация ли?.. Я смотрю по сторонам, ищу людей, мать, но
никого нет. Что же это будет? Укладываю одного на дошку, затем
достаю другого, стаскиваю с них пеленки. Мое сердце, давно
загрубевшее в походах, размякло.
Смотрю на черномазых крикунов, а сам не без смешинки
думаю: надо же было забраться в такие дебри, столько претерпеть
неприятностей, бросить друга и все это ради такого «открытия».
Это близнецы-мальчуганы. Симпатичные ребята! Они
удивительно похожи друг на друга: оба плосколицые, узкоглазые,
смуглые — типичные эвенки, и оба отменно голосистые. Орут изо всех
сил и брыкаются плоскостопыми ножками, а я, как квочка,
оставленная утятами на берегу реки, не знаю, что делать. Чего только
я им не предлагаю: и колыбельную пою, и соловьем свищу, то
угрожаю, то изображаю собою зайца, медведя... Но, увы, ничто не
помогает! Орут пуще прежнего! Чувствую, что в этом деле у меня
полнейший пробел, никакого опыта. К тому же малыши не знают
русского языка, и, как бы я сладко ни пел, для них это явно
непонятные звуки. Они проголодались, требуют мать, и довольно-
таки энергичпо.
Но где же она? Неужели сбежала и ее не тревожит детский
крик? Не случилось ли что-нибудь с людьми в этой трущобе,
и они, возможно, больше не вернутся на табор? Что я буду делать
с близнецами, чем их кормить? Не бараниной же! При этих
мыслях меня охватывает ужас и ощущение полной беспомощности.
Вот тебе и счастливый день: кажется, из одной беды я попал
в другую, еще более горькую!..
Солнце над головою. Никто не появляется. Близнецы орут,
просят есть, я уж и не рад этой встрече. Присаживаюсь к ним,
беру на руки, и они немножко успокаиваются, но еще
продолжают всхлипывать, будто передразнивая друг друга.
Однако они быстро обнаруживают, что нянька из меня
никудышная, и снова поднимают энергичный крик, вынуждают встать.
Я брожу с ними по поляне, баюкаю, и малыши умолкают. Вот и
хорошо! Но стоит мне остановиться на секунду, как они дружно
принимаются за свое...
541
Подумать только, уже три часа я вожусь с буянами! Теперь
нет сомнения, что с людьми что-то случилось и мать уже больше
не вернется к детям, иначе как могла она бросить грудных детей
на такое время? Что же мне делать с ними? Я забываю даже о
Трофиме, мучительно раздумываю над судьбой этих несчастных,
изголодавшихся малышей. Если мать не вернется, они обречены
на голодную смерть, и все это должно произойти у меня на
глазах!..
Бывает ли в жизни человека положение нелепее, чем то, в
какое я попал? Знаю, не уйти мне с поляны и не бросить на
произвол эти две маленькие беспомощные жизни. И в то же время
чувствую со всей остротою свою полнейшую беспомощность, будто я
попал в иной мир, где весь мой жизненный опыт и навыки
оказываются бесполезными... Как же, как все-таки накормить
малышей?
Время тянется медленно. Я не заметил, как ушли от дымокура
олени. Знойный воздух полон гнуса. Бедные близнецы! Они
охрипли, до неузнаваемости искусаны мошкой. Поблизости нет воды,
и я не знаю, как далеко она от стоянки.
Вдруг Кучум вскакивает, настораживает острые уши. Я
прислушиваюсь, но ничего не улавливаю. Только ветер, проносясь
мимо, задевает невидимыми крыльями макушки стлаников да
гудит комар, как перед непогодой. Но собака, сбочив голову,
раздувает ноздри, внюхивается в воздух и, очевидно, что-то
слушает.
Я снова, напрягая зрение и слух, жду. И вот в дальнем углу
поляны чуть качнулась ветка, другая, и оттуда доносится
непонятный звук. Еще минута, и я вижу, как из чащи высовывается
рогатая голова оленя, затем показывается седок и еще один олень,
идущий в поводу.
Это, несомненно, она, наша затерявшаяся мать! Олень под нею
устал, не отдышится, широко раздувает ноздри. Но женщина
поторапливает его, подталкивает в бок пятками. На ее озабоченном
потном лице испуг и тревога. Словно совсем не замечая меня, она
молча выезжает на поляну, привязывает оленя к кусту,
сбрасывает седло с переднего и вьюк со второго оленя, которые тут же
валятся на землю.
А я, бесконечно обрадованный, стою с близнецами на руках и
слежу за женщиной.
— Здравствуй! — глуховато бросает она и, чуть задохнувшись
от последних шагов, кидается ко мне с сердитым возгласом: —
Ты разве не был отцом? Как держишь детей? Откуда взялся?
Она забирает у меня с рук близнецов, и те мгновенно
умолкают. Настает такая благодатная тишина, становится так легко на
душе, что даже хочется рассмеяться. Несколько секунд мы молча
глядим друг на друга.
— Ты скорее корми их, а я схожу за водой, чай вскипячу,
потом рассказывать буду,— наконец смущенно выговариваю я.
542
Женщина молода, смугла до черноты, в полном расцвете сил.
Чуточку плоское, крупное, но красивое лицо с высоким лбом и
влажными, слегка припухшими губами. На нем ни капельки
смущения. Черные как угольки глаза, выглядывающие из-под
тяжелых, с монгольской складкой век, кажется, не выражают ни
восторга, ни удивления, в них светится ум.
Поражает какое-то необъяснимое, но удивительное сходство
этой женщины с окружающей природой, и можно безошибочно
сказать, что она родилась где-то здесь, в скупых горах,
обездоленных ветрами, в чахлых лесах, распластавшихся облезлой шкурой
по дну широких долин, сбегающих к Зее.
Она по-девичьи свежа, по-матерински заботлива и, видимо, по-
человечески добра.
— Неси воды, чай пить надо,— спокойно приказывает она,
усаживаясь, как гусыня, на землю и укладывая малышей на коленях.
Медленным движением она перекидывает черную, будто
вороненую, косу через плечо, долго целует детей в крохотные губки,
в заплаканные глаза, в их розовые, мягкие пятки. «Вот,
оказывается, что им нужно!» — думаю я. А буяны, почувствовав близость
матери, ее ласку, потешно гукают и от удовольствия пускают
пузыри.
Я с умилением наблюдаю эту нежную картину. Впервые за
много лет общения с эвенками я оказался свидетелем таких
страстных излияний материнского чувства. Мне ни разу не приходилось
видеть, чтобы женщины этого племени целовали детей. И вдруг
такая картина! Очевидно, это пришло к ним с новой жизнью.
Мать привычными движениями высвободила из платья
налитые, тугие груди, и близнецы, приникнув к ним, начали
аппетитно причмокивать влажными губками. На лице матери появилось
выражение блаженства, ее взгляд потеплел.
Я отправился искать воду. Огненный диск солнца уже
скатился по прозрачной синеве неба к краю земли. Лиственницы и
стланики на закате казались вылитыми из красного золота. Из
ущелья навстречу мне вместе с прохладой доносился рокочущий
гул У тука.
Когда я вернулся на поляну, крикуны уже спали под
ситцевым пологом, заботливо натянутым матерью. Горел костер. Олени
ушли кормиться. Мать сидела у костра, чинила детскую
рубашонку. Поджидая, когда вскипит чай, мы разговорились.
— Ты спрашиваешь, как меня зовут? — охотно говорила
женщина.— Хутама, по-русски значит — краснощекая. А река эта —
Утук, ты угадал. Шибко худой речка, как бешеный...
— Куда же ты идешь?
— К матери, в Альгому,— продолжала Хутама, ощупывая
меня любопытным взглядом.— А ты был в Альгоме? Нет? Будешь
близко — заезжай, все равно что город.
— Много жителей?
— Много, семь домов, магазин...
543
— Зачем бросила надолго малышей, ведь они от одного крика
могли умереть?!
— Олень с вьюком отвязался на тропе, а сразу я не заметила,
только здесь спохватилась. Вот и вернулась за ним. Думала, скоро
найду, а оно — весь день пропал... Теперь бы как далеко была!
— А раньше здесь люди ездили?
— Может, и ездили, не знаю. Старики пастухи сюда меня
направили, говорили, что по Утуку можно пройти до озера Токо
правой стороной. Тут где-то солонцы, эвенки раньше добывали
баранов. Вот я и поехала. А дорога-то шибко худой, кругом
стланик, камень, пропастина. Однако, напрасно послушалась стариков.
— И ты не побоялась ехать одна?
Она удивленно скосила на меня свои подвижные, как ртуть,
глаза.
— Чего бояться? И одному человеку в тайге хорошо, если на
себя надеешься. Ты куда идешь? Где ружье, топор, есть ли
спички? Тут без этого пропадешь...
— Ружье у товарища, он тут недалеко на солонцах остался.
При этих словах Хутама совсем оживилась.
— Солонцы, говоришь, тут близко, а почему твой котомка без
мяса?
— Полную котомку нести мне тяжело. Мы там утром убили
большого барана, я немного отварил мякоти на дорогу и ушел,
а товарищу не в чем идти, сапоги совсем разбил, понимаешь?
Ноги сильно поранены.
Хутама посмотрела строго, обвиняюще.
— Ты, однако, худой человек! Зачем товарища бросил?!
Такого закона нет в тайге. Пьем чай, и надо ходить за ним.
— Я его оставил на несколько дней, чтобы прислать за ним с
устья Ивака оленей.
— Разве тут близко еще есть люди?
— Да, есть, эвенки и русские. Это экспедиция.
— А-а-а...— протянула нараспев Хутама, б>удто это слово
раскрыло ей всю обстановку.
— Проводник у них Улукиткан. Знаешь такого?
— Из Покровского, которого в прошлом году слепого собака
к Джегорме привела? Давнишний старик?
— Да, да! Вот эта собака, Кучум, спасла его.
— Эко здоровенный, как медведь! — удивилась женщина.—
Видишь, собака не оставила человека в беде, а ты бросил. Чего
смотришь, я правду говорю! Подкладывай дров, пусть скорее чай
кипит, ходить буду за ним.
Хутама свернула починяльную сумочку, завернула ее в расца-
шонку, положила в потку.
— Улукиткан — хороший люди. Его язык не знает худой
слова, его руки умей делать добро. Кто ходил его тропою, не видел
горя,— так у нас говорят. Все его знают. Добро, как ветер, далеко
ходит по тайге.
544
Чай пили молча.
Хутама оказалась пастушкой колхоза «Ударник». Как
свободно она чувствует себя в этих диких горах, как далека она от
многих условностей городского общежития! Ее дом — зимою
полотняная палатка, а летом закопченный берестяной чум. Ее
одежда и обувь сшиты своими руками. Друзья Хутамы — тайга,
костры, пурга, а желания — дали.
Пастухи-эвенки этих мест в силу необычных условий
содержания оленей принуждены весь год кочевать с колхозными стадами
по широким просторам приохотского края. Они сохранили в своем
быту все лучшее, что дошло до них от предков — лесных
кочевников. И в то же время впитали в себя много нового.
Там, в глуши лесов, вдали от поселений, у дымных очагов
рождаются и дети этого отважного племени пастухов. Нужны ли
будут в будущем эвенку олени — это решит судьбу пастухов.
А пока что они свободны, как соколы, живут вместе с семьями в
тайге, идут, куда ведут их стада.
Хутама допила чай, вытерла подолом чашку и вместе с
блюдцем спрятала в потку.
— Говоришь, убили барана? Жирный? — почему-то
вспомнила она и, не дождавшись ответа, добавила: — Баран —
мясо хорошо! — Она вдруг поднялась и, захватив узды, молча
направилась за оленями. Минут через двадцать Хутама уже
была готова покинуть стоянку. Кроме седового, она взяла с
собою трех оленей под вьюки. Расспросила коротко о пути, строго
наказала:
— Не забудь, дров припаси, с мясом ночь будет длинная...
Хутама бросает беглый взгляд на солнце, как бы засекая
время отъезда, косит ласковые глаза на полог, где спят малыши,
и покидает табор.
— Мод!.. Мод!..— покрикивает она, скрываясь в чаще, словно
привидение, неслышными шагами. Следом за нею бесшумно,
почти не касаясь земли, исчезают послушные олени. Красный
платочек на голове Хутамы мелькает в стланиках.
Я долго стою, смотрю ей вслед, взволнованный ее
мужественной простотой, и все еще мне трудно понять, как можно женщине
одной отправиться в такой далекий путь. Сколько жизненного
опыта нужно человеку, да еще с грудными близнецами на руках!..
Для нас это героизм, а для нее — будни.
Томительно тянутся часы ожидания. День близится к закату.
Уже конек твердит вечернюю молитву. Вот он взлетает над
дремлющими в тиши макушками леса, страстно трепеща в воздухе
крылышками, и роняет с высоты свое однообразное «тир... тир...
тир... сиа... сиа... сиа».
Тяжелый сумрак давит туман. В потемневшей синеве неба
низко над пылающим закатом прорезался кособокий месяц. Зажглись
первые звезды.
Караван вернулся потемну. Хутама вела трех навьюченных
18 гр. Федосеев, т. 1
545
мясом оленей, а Трофим завершал шествие верхом. Оживший
костер осветил стоянку.
— Ну и повезла же нам! Пожалуй, за всю эту неделю
привалило счастье! — сказал весело Трофим, здороваясь.
— Кто мог подумать, что в этих дебрях мы встретим
человека, да еще такого доброго и мужественного, как Хутама? —
ответил я.
Пастушка бросила на землю повод, снова превратилась в
заботливую мать. Снова ее строгое лицо озарилось внутренним
светом, она припала лицом к голым малышам, покрывая их тельца
горячими поцелуями. От нас она, по-видимому, не ждет каких-либо
изъявлений благодарности: так уж положено у лесных людей —
считать чужое горе своим...
Мы с Трофимом развьючиваем оленей, отпускаем их пастись,
и я принимаюсь готовить ужин. Наконец-то за много дней
путешествия по Становому мы имеем возможность по-человечески
поужинать, уснуть спокойно, не терзаясь сомнениями о завтрашнем
дне! С нами Хутама, опытный советчик и проводник. Троим нам
куда легче и проще закончить путешествие. Тревога слетела с
плеч.
Трофим достает из рюкзака круглую железную коробочку с
леденцами, хранившуюся у нас как НЗ. При виде ее у Хутамы от
удивления сомкнулись брови, но через миг от какой-то догадки на
ее лице отразилось торжество. Она отобрала у Трофима
коробочку, раскрыла ее, несколько штук плоских леденцов бросила в рот.
На крепких зубах они с треском лопались, и сухие крошки
падали с пухлых губ на подставленную ладонь.
— Эко добро, слаще переспелой брусники! У тебя, наверное,
еще есть, а это я повезу Альгома, дарить буду матери.— И,
плотно закрыв коробочку, она поспешно засунула ее глубоко в свою
потку.
— Ты достойна большего, но у нас ничего нетг кроме этих
леденцов и добрых слов,— ответил Трофим.
Глухая полночь. Уходит с неба месяц. На севере уже
схлестнулись зори. Ужинаем молча. Хутама угощает нас на удивление
белыми, пышными лепешками. Как сосредоточенно и быстро она
ест, забыв про нас, ничего не замечая, кроме жирной баранины!
Кажется, что автоматически работает у самых губ острый нож,
отсекая один за другим сочные кусочки. С горячего мяса стекает
по ее рукам белое, как вата, сало. Оно стынет узорными
кольцами на пальцах, охватывает запястье широким браслетом. Хутама
слизывает с рук белый налет, запивает его жирным бульоном и
продолжает работать ножом.
Как далеко сейчас мы с Трофимом отброшены в прошлое, где
ничто не напоминает о современной культуре, о жизни на
Большой земле! Наш приют под толстой лиственницей, ночной костер,
эвенкийский скарб, пасущиеся олени живо напоминают стоянку
первобытных лесных кочевников. Да и сама Хутама, с ее удивп-
546
тельной для нас непосредственностью, с открытой по-детски
женской душой, с незапятнанной совестью, с древними застольными
привычками и вкусами, тоже будто явилась из безвозвратно
ушедших времен...
Мы с Трофимом уходим от праздничного неба, от
гостеприимной лиственницы, от костра под сень ситцевого полога. Разве
была когда-нибудь такая чудесная ночь! Даже если бы сейчас
разверзлись небеса и на тайгу свалилась грозовая буря, ночь для нас
не потеряла бы своей прелести. Мы заплатили за нее немалой
ценой и благодаря только доброму сердцу Хутамы снова оказались
вместе с Трофимом. Вот мы лежим на хвойной подстилке,
раскрепощенные от тяжких дум, нежимся в атмосфере уюта. Мир
кажется нам блаженством, а будущее полно оптимизма. Мы
засыпаем счастливцами.
Пробудился я перед зарею! В небе доспевали звезды.
Серебрилась поникшая трава. Из лесной глубины разливался по долине,
то затихая, то возрождаясь, загадочный звон колокольчика.
И только он один, этот неровный металлический звук, жил во
всеобщей дреме.
Пастушка, сгорбившись у огня, что-то шила.
— Хутама, ты почему не спишь? Уже утро скоро.
Хутама повертывает ко мне лицо, зарумяненное костром,
смотрит на меня усталыми глазами и тихонько говорит:
— Спать не буду, тебе штаны надо, твоему товарищу олочи
надо. Как пойдете дальше? Тут лавки нету...
Меня растрогали ее слова. Я не знал, что сказать этой
женщине, случайно появившейся на нашем неудачном пути.
Хутама не прилегла в эту ночь. Мне она преподнесла
«насовсем» свои штаны, только что расклиненные ею цветным лоскутом,
а Трофиму — олочи, сшитые из лосины. Мы не находим слов
благодарности.
На чащу обрушивается солнечный ливень. Близнецы давно
проснулись, позавтракали п теперь блаженствуют на оленьей
шкуре у огня. Онп в крошечных трикотажных носочках и в белых
фланелевых распашонках фабричного пошива. Мать одела их с
явным желанием подпвпть нас, чего и добилась, заставив меня
смутиться. Ведь еще вчера я считал дикарями этих крохотных, голых,
завернутых в кабарожью шкуру и связанных ремнями малышей,
а сегодня, пожалуйста, это щеголи, все на них европейское, и они,
негодники, кажется, с достоинством и гордостью посмеиваются
надо мной своими беззубыми ртами...
А вообще это удивительно дружные братцы, до чего же ©ни
копируют друг друга! Стоило одному подать голос, как второй не
заставил себя ждать.
У матери много времени уходит на то, чтобы сложить из
походного имущества вьюки. Мы с Трофимом собираем оленей.
Близнецы орут на всю тайгу.
— Чего они хотят? — спросил я Хутаму.
18*
547
— Ехать надо. На олене кричать не будут,— ответила
пастушка деловито, готовя сыновей к отъезду.
Прежде чем спеленать ребят, Хутама принесла из леса сухой
пень, раздробила его ногою, отсеяла труху, размяла в ладонях и
пересыпала ею у детей в пахах.
— Что ты делаешь? — крикнул Трофим.
Та, закончив свое дело, сказала сухо и назидательно:
— Так хорошо, преть не будет!
Затем она стащила с ребят распашонки, носочки и, невзирая
на энергичное возмущение малышей, завернула их в пеленки из
шкуры.
Мы помогли Хутаме навьючить на оленей весь скарб. Затем
она взялась за близнецов. У каждого лубочная люлька с
приподнятым изголовьем. Связав люльки ремнем, Хутама перекинула их
через седло и крепко привьючила. Пока она все это делала,
близнецы неистовствовали, но стоило оленю сделать первые шаги,
как крик прекратился и не возобновился на протяжении всего
пути.
Вот так, с первых дней жизни, эти будущие пастухи или
разведчики привыкают к кочевой жизни. С этого возраста им
прививается любовь к тайге, к горам, к скитальческой жизни, к
просторам и движению.
Мы выстраиваемся гуськом: Хутама ведет караван, следом иду
я, Трофим верхом завершает шествие. Наш путь идет вниз по Уту-
ку к устью Ивака.
Недалеко от поляны начинается спуск в ущелье. Впереди чуть
заметно вьется тропка. Как осторожно, мягко, неслышно
спускает передний олень с горы близнецов, точно понимая, какой на его
спине ценный груз. Он, как ящерица, извивается между
деревьями, боязливо скользит по чаще, не заденет люльками, не толкнет.
И малыши не подают голосов, возможно, даже спят, убаюканные
плавным движением.
Мы на дне ущелья. Оно никогда не продувается ветром,
воздух здесь сырой, затхлый. Слева ревет Утук. Справа дыбятся,
убегая в синеву, откосы. Небо пятнистое, чуть просматривается
сквозь кроны лиственниц.
В поисках проходов через крутизну нам часто приходится
вплотную прижиматься к Утуку. Река распилила глубоким
шрамом дно ущелья, почти скрылась в каменную твердынь,
простившись с солнцем, небом, окутанная мраком. Только стланики,
склонившись над пропастью, видят, как в темной глубине ее бьется в
вечных судорогах Утук, силясь раздвинуть камень, очистить себе
путь и обзавестись заводями, где бы можно было на минутку
оборвать свой бег.
Какая титаническая сила в этой невзнузданной реке! Когда
скалы поджимают караван вплотную к ней, нам кажется, что
земля у нас под ногами содрогается, словно сотрясаемая какой-то
грандиозной силой природы. Иногда в гуле Утука улавливается
549
грохот, как далекпе раскаты грома,— это вода по пути
сталкивает камни.
Караван наш взбирается на высокий обрыв, останавливается.
Хутама, не снимая люлек с оленя, поочередно кормит сыновей, и
мы идем дальше.
Хутама все чаще замедляет шаг, осматривается,
прислушивается, спят ли дети, то вдруг припадает к земле, ощупывает рукою
чьи-то заинтересовавшие ее следы.
— Однако, где-то близко люди есть. Олень тут вчера ходил! —
кричит она, догоняя меня.
— Может, это след сокжоя? — переспрашиваю я.
— Что ты! Не слепая я, чтобы ошибиться. Говорю, люди вот
тут близко были!
— Это наверняка наши.— И я прибавляю шаг, весь
наполняюсь радостью, а сам думаю, что счастье, как и горе, не
приходит одно.
Меня охватывает нетерпение, рвусь сквозь чащу вперед.
Слышу, где-то далеко-далеко, словно в подземелье, лает Кучум. Все
чаще и сам вижу свежие следы оленей.
В ущелье становится свободнее. Небо раскинулось шире,
просторнее. Справа показалась глубокая лощина. По дну ее стальной
полоской течет река. Это большой правобережный приток Утука,
собирающий воду с огромной территории, обойденной нами с юга.
Река, вырываясь тугой струей из-за утесов, падает кувырком вниз
по камням, точно сброшенная со страшной крутизны какой-то
дьявольской силой. Ниже, среди крупных валунов, она
схлестывается с седым Утуком в буйном объятии, да так, обнявшись, реки
и мчатся обе навстречу новым порогам и перепадам.
Перебредаю студеную, как лед, реку п выбираюсь на большую
площадку, расклинившую тесное ущелье Утука. Если здесь
поблизости есть люди, то они непременно воспользовались этой
равниной и редкой лиственничной тайгою. Вдруг издалека, откуда
слышался лай Кучума, доносится выстрел. Это озадачивает меня.
Куда идти? Решаю сначала обследовать площадку, а затем уже
вернуться на выстрел.
И вскоре новое открытие, да еще какое, заставляет сильно
забиться сердце —- поднимаю с земли свежий окурок цигарки,
свернутый из знакомой бумаги, на которой геодезисты делают свои
вычисления. Как я обрадовался этой находке! Ноги сами несут меня
вперед, не разбирая, что под ними: валежник, рытвины или пни...
Вдруг позади себя слышу какой-то шорох, оглядываюсь.
— Бойка! Бойка!..— исступленно кричу я, узнав свою собаку.
Она с разбегу бросается ко мне, визжит от радости. Я прижимаю
ее, ласкаю, как дорогое, родное мне существо. Где-то близко мои
спутники!
А вот и Кучум. Он чертовски, как горец, ревнив. Сразу
вклинивается между мною и Бойкой, и та, как всегда, по-матерински
уступает ему свое место возле меня.
550
События как-то сразу захватывают меня своей
неожиданностью. Впереди сквозь густые кроны лиственниц пробился свет,
деревья неохотно расступились, и я, не помня себя и не чувствуя
усталости, выбегаю на поляну. И тут среди низких стлаников
передо мною возникает чудесное, как мираж, видение —
полотняный лагерь, кажущийся сейчас целым светлым городком.
По тому, как расставлены палатки, как по-хозяйски все
прибрано к месту, и еще по каким-то необъяснимым признакам,
давно знакомым глазу, узнаю лагерь Пугачева.
И, уже совсем пораженный, вижу среди палаток свой цветной
полог, аккуратно натянутый, поджидающий меня. Значит, здесь
все наши. Наконец-то, и так неожиданно, мы попали к своим!
Но где же люди? Ни единой живой души! Не дымится костер.
Затухли дымокуры, куда-то разбрелись олени. Заглядываю в
первую из палаток — пусто. Во второй неубранные постели и туча
комаров...
До слуха долетает какой-то неясный звук. Я заглядываю за
палатку и глазам не верю: на сложенном вдвое брезенте лежит,
раскинув ноги, здоровенный мужчина, а Пугачев, нагнувшись над
лежащим, скрипящими ножницами кроит по нему штаны,
вырезая штанины из того же брезента, на котором лежит «заказчик».
— Ну и вытянуло тебя, Алексей! Как чертополох, со всякими
излишками. Брезента-то не хватает в длину! — озабоченно ворчит
Пугачев.
— Сам маюсь: ни ватника не подобрать, ни сапог... Девчата
смеются, стропилой зовут,— добродушно кряхтит лежащий.
— Вряд ли, парень, из тебя стропило-то выйдет, хлюпкий и
ломкий ты, зря прозвище прилепили...
— Заказы на пошивку здесь принимаются? — не выдерживаю я.
Пугачев изумленно оглядывается, ножницы выпадают из его
рук.
— Фу ты, господи, наконец-то! Совсем извелись ожидая.
Мы крепко обнялись.
Невыразимо приятно почувствовать так близко от себя этого
человека, с которым неразлучно прошел большой, трудный путь.
Всегда вместе — двадцать с лишним лет, отданных исследованию
окраин страны. И всегда, разлучаясь даже на какое-то короткое
время, мы скучали друг по другу, ждали встречи.
— Бородищу-то отпустил, не узнать! — говорю я,
рассматривая Пугачева.
— В этом-то и сила! Люди у меня на подбор, богатыри,
словом не возьмешь, так я бородою их стращаю. Ничего,
получается,— смеется Трофим Васильевич и продолжает: — Мы уже все
сроки переждали. Чего только не передумали о вас! Решили
начать поиски. Улукиткан с Василием и двумя парнями ушли по
притоку к вершине, а я должен был подняться по Утуку. Хотел
Алексею штаны сшить и трогаться. А где Трофим? Дьявол,
изболелась по нему вся душа.
551
— Сейчас подъедет.
— То есть как подъедет?
— Попалась нам на Утуке краснощекая попутчица с
оленями... Вот и они!
На тропе послышался женский голос:
— Мод... мод...
Пришел караван. Лагерь ожил, наполнился людским говором.
Два Трофима — Пугачев и Королев — с детской радостью
осматривают друг друга и затем надолго сплетаются в объятиях.
Они оба, воспитанники нашего экспедиционного коллектива,
стали для меня родными. Эти разные люди по своему прошлому
и по характеру, ни в чем не повторяя друг друга, закаленные в
труднейших походах, связаны нерасторжимо большой, настоящей
человеческой дружбой.
— Ну-ка, погляди на меня, воскресший из мертвых! Значит,
здорово прижало на Алгычане? — растроганно говорит Пугачев,
не выпуская друга из объятий.
— Все прошло, бурьяном поросло, стоит ли вспоминать?
— А Нина?
Трофим некоторое время молчит, и какие-то затаенные мысли
омрачают его лицо.
— У Нины несчастье. Муж умер. Осенью поеду за ней.
— И сразу свадьбу! — перебивает его Пугачев.
— Там видно будет...
— Пронька, где ты? Опять дрыхнешь? Айда сюда! — кричит
Трофим Васильевич, повернувшись к палаткам.
— Тут я! — слышится оттуда.
— Собирай котомку и догоняй Улукиткана, пусть
возвращается.
Пронька, огромный детина лет двадцати, молча потоптавшись
возле нас и почесав затылок, собирается и уходит.
А Хутама отчужденно или равнодушно смотрит на всех нас.
Видимо, ей не все понятно, в наших разговорах и отношениях
друг к другу. Она отвела в сторону от палаток караван и
решила обосноваться под одинокой лиственницей. Я помог ей
развьючить оленей, натянул полог. Парни натаскали дров, разожгли
дымокуры. И тут в тишине знойного дня над разомлевшим от истомы
лагерем раздаются голоса близнецов. Их дуэт производит
поразительное впечатление на загрубевших, давно оторванных от своих
семей, лишенных ласки людей. Детский крик напоминает о многом...
Хутама долго кормила малышей и что-то ласково, почти
шепотом рассказывала им на родном языке, и весь лагерь притих,
украдкой наблюдая за этой картиной.
А из-за гор, вдруг потемневших, словно из берлоги,
выползали тяжелые дождевые тучи. Надвигалась гроза. Упряталось
солнце. Сумрак наполнил тайгу. Где-то на юге, за хребтом,
баловалась молния, трепеща синеватыми отсветами над всплывпщми из
мрака вершинами.
552
Пастушка тревожным взглядом окинула взбунтовавшееся небо
и заторопилась устраивать ночлег. Мы предлагали ей перебраться
в палатку, но она отказалась и решила ставить под
лиственницей свой берестяной чум.
Тучи, уже перевалившие горизонт, нависли свинцовыми
глыбами над стоянкой. По притихшей тайге задул, меняя
направление, тугой влажный ветер. Мы общими силами нарубили Хутаме
жердей, установили их конусообразно и молча наблюдали, как
привычно и ловко ее руки раскладывают поверх жердей
полотнища бересты. Чум был готов раньше, чем на землю упали первые
капли дождя.
Хозяйка разожгла внутри чума дымокур, перетащила туда
вьюки, но сама с малышами осталась под лиственницей. Она
передвинула костер поближе к стволу дерева, расстелила оленью
шкуру и, распеленав близнецов, уложила их на нее: дескать,
смотрите, какая бывает гроза в горах, привыкайте ко всему!
И дети молча таращились своими глазенками на грозовые
небеса, прислушивались ко всему, что творится в мире.
С черного неба на затаившиеся горы обрушились тяжелые
раскаты грома. Через минуту это повторилось снова и снова, все
ближе, все тяжелее. По тучам шныряли молнии, осыпая горячим
блеском тайгу. Земля дрожала, как от мучительной боли. В воздухе
стоял непрекращающийся гул.
Дождь сразу превратился в ливень и загнал нас в палатки.
Я продолжаю наблюдать за Хутамой. С редкой кроны
лиственницы, под которой сидит женщина, вода сбегает непрерывными
струями. Уже залит костер, уже напиталась водою почва, но
возле толстого ствола лиственницы еще остается крошечный клочок
сухой земли, на нем-то и ютится пастушка со своими
полураздетыми близнецами. На лице ее ни тени беспокойства, она будто не
замечает ни потрясающих горы разрядов, ни падающего
холодного дождя. Запрокинув голову, она смотрит безучастным взором в
черное небо и о чем-то раздумывает.
Когда же дождь стал мельчать и гроза отдалилась, Хутама
раздула костер, прикрыла малышей подолом своей широченной
юбки, видимо считая, что самое интересное закончилось.
Позже, когда лагерь осветили косые лучи заходящего солнца,
пастушка переселилась в чум вместе с костром, и оттуда долго
слышалась колыбельная песня.
Куда-то за плоский хребет укатилась гроза. В голубом
прозрачном небе дотлевают последние лучи заката.
И уже по мокрой тайге расплывается сумрак летнего вечера.
Как свежо стало в лесу! Ни единого комара, смолкли все
таежные звуки, и только взбухший от ливня Утук, закусив удила,
мчится по каменистой дороге.
Из палаток к костру выползают люди. Лагерь наполняется
своей обычной суетой: кто сушится у огня, кто заканчивает
прерванную работу, а некоторые не прочь что-нибудь поесть. Трофим
553
Королев в палатке стучит ключом рации, посылает в эфир
позывные, вызывает штабную станцию.
Готовится ужин.
В ясном небе померкло одинокое облачко, и тайгу до краев
захлестнула тьма.
Неожиданно из мрака лесной чащи послышался знакомый
окрик проводников, подбадривающих оленей. Через несколько
минут на поляну вышел уставший караван, и мы увидели Улукитка-
на, Василия Николаевича и других людей, отправившихся искать
нас по притоку.
— Сами узнали, без Проньки, что вы пришли,— говорит
Улукиткан, отогревая у огня закоченевшие руки.— Уже далеко
отсюда были, слышим, чужая собака лает. Кому, думаю, тут ходить?
Место худое, следа зверя нет. Потом угадали, однако, Кучум. Мы
стреляли, чтобы вы слышали, и повернули назад. Почему вы так
долго ходи?
— Погода задержала.
Улукиткан и Лиханов располагаются под лиственницей вместе
с Хутамой. Возле чума развешивается одежда, старики что-то
громко и живо рассказывают Хутаме.
Остальные собрались у большого костра. Теперь можно
рассмотреть всех обитателей лагеря.
Подразделение Пугачева состоит из шести дюжих,
по-гвардейски сложенных парней и одного маленького, шустрого человечка
с быстрыми глазами и огромной порыжевшей от солнца бородой —
самого Пугачева. Все они крепко спаяны. Никого не тронь: один
за всех, все за одного! Беде тут не так просто поживиться. Власть
же Пугачева над всеми безгранична, этому способствует его опыт
и заразительный оптимизм. Видом своим люди эти смахивают на
непоседливых таежных бродяг.
У тайги с геодезистами свои давние счеты, особая
непримиримость. Не многие из них выдерживают, а те, кто продолжает,
сживаются с постоянным риском, с неудобствами походной жизни,
делаются смельчаками, и тогда нет для них иной жизни, как
напряженная борьба с природой. Я гляжу на этих людей,
освещенных скупыми бликами костра, на их донельзя истоптанную обувь,
многочисленные латки на штанах и рубашках, на ссадины и с
гордостью думаю: какая дерзновенная сила и воля живут в каждом
из этих мужественных землепроходцев, неутомимых тружеников,
создающих карту родной земли.
Карта... Сколько человеческого труда, героизма вложено в нее!
Знайте это, помните об этом, когда рассматриваете карту, когда
прослеживаете взглядом условные голубые змейки рек, зеленые
клинья тайги, коричневые извивы горйых кряжей или читаете
глубины морей и океанов.
Отряд Пугачева еще долго будет трудиться на Становом. Еще
только начало, а впереди огромная территория неисследованных
гор. Людям придется проложить не один проход в глубину, к серд-
554
цу хребта, побывать на многих вершинах и на самых высоких
отстроить геодезические знаки.
У них не раз со спины слезет кожа, натертая котомками, они
и наголодаются тут, и погрустят, и не раз будут наказаны за
дерзновенную попытку преодолеть дикое, первобытное.
Но с какой величайшей радостью они, закончив работу, будут
смотреть с последнего гольца на побежденный Становой!
Вот мы и собрались все у костра, чтобы решить: каким
маршрутом идти дальше отряду Пугачева, куда доставить ему
продовольствие, материал, когда выслать смену оленям, на каком
хребте он соединится с подразделениями, идущими к нему навстречу
по Зее? На этих горах нет еще ориентиров, а большинство рек и
вершин еще не имеет названий. Мы и решили опорным пунктом
сделать Ивакский перевал, расположенный примерно в центре
работ на Становом и куда теперь идет тропа с севера и юга. Ему
суждено было стать местом будущих встреч, через него пройдет
путь геодезистов, топографов, астрономов, там будет склад
запасов продовольствия для всего района.
В последующие годы им пользовались многие поисковые
партии, пришедшие сюда после нас.
Поздно люди разошлись по палаткам. Глухая ночь. Под
седыми космами тумана буйствует Утук. И как бы колышется вся
необъятная теснина. Густо потемнело в лесу.
Мы с Пугачевым остались под открытым небом. Я думаю о
том, как ему нелегко достается благополучие подразделения,
сколько трудностей у него еще впереди, на подступах к главной
водораздельной линии хребта, и сколько еще горечи он хлебнет на
скалистых вершинах Станового.
Трофим Васильевич сидит напротив, завертывает ноги в сухие
портянки, перевязывает их ремешками, готовится спать. На
освещенном его лице еще не растаял след забот и тревог прошедшего
дня. В небольших подвижных глазах видно чистое дно его души.
— Тяжело, Трофим Васильевич? — тихонько спрашиваю я.
В отличие от Трофима Королева я всегда называю его по имени
и отчеству.
— Не в этом беда,— отвечает он.— Ребята у меня золотые,
а опыта у них нет. Не отбери вы у меня весной мои старые
кадры, я бы с ними шутя одолел Становой. А этих сначала ко
всему приучать надо, и не все им сразу дается. Да и места,
вишь, какие неподходящие, тут чуть ошибись — и поминай как
звали!
— А что бы делали без твоих опытных рабочих молодые
инженеры, впервые попавшие в тайгу? Им тоже надо у кого-то
учиться...
— Надо, но зачем было всех забирать? — упрямо возражает
Пугачев.
— Не всех. Думаю, и этих молодцов ты обучишь. Меня
беспокоит, управишься ли ты с заданием. Работы ведь много.
555
— Сидеть сложа руки не будем, но гарантию дать не могу,
боюсь. Кто знает, с чем еще мы тут можем столкнуться?!
— А если не завершишь работ — сам знаешь, во что
обойдется на следующий год их доделка. Рисковать этим не следует.
Можем к осени сюда прислать еще одно подразделение.
Пугачев поднимает голову, косит на меня глаза.
— Зачем?
— Тебе в помощь.
Он ежится от холода, насупившись, молчит и начинает
устраиваться спать, как обычно, сидя. Натягивает на голову капюшон
плаща, сердито поджимает под себя завернутые в портянки ноги
и бросает с обидой:
— Сами управимся...
Чувствую, что своей последней фразой неосторожно задел его
больную струну. В ушах звенит его уверенное «сами управимся».
Искать помощь на стороне — этим недугом он не страдает. По-
юношески влюбленный в свое дело, привыкший все додумывать и
делать сам, мог ли он согласиться с моим предложением? Не
промолвив ни слова, он и уснул, обиженный.
Я долго смотрю на Пугачева, свернувшегося под плащом в
комочек. Только люди неиссякаемой энергии, для которых никогда
не обрывается трудовой день, могут спать стоя, сидя, в любом
положении, как он. Удивительный человек! В городе вы его не
узнаете. У него и рост, и внешность, и голос неприметные. Ходит по
улице как-то боязливо, будто по чужой земле, всего сторонится,
робеет на людях. Но стоит ему глотнуть таежного воздуха,
увидеть дали, встретиться с какой-нибудь опасностью, как весь он
преображается, и тогда нет предела его энергии и нет силы,
которая бы укротила кипучую натуру этого человека. Здесь, в тайге,
он как будто становится выше, сильнее и красивей. Вот и спит-то
он по-птичьему, настороже, боится: не проспать бы восход... И я
не знаю случая, чтобы его опередило утро.
День начался хмурым рассветом. Трофим Королев с вечера
предупредил все наши полевые станции явиться в эфир пораньше,
поэтому мы с ним до завтрака занялись переговорами. А Пугачев
уже командовал своим подразделением. Его властный голос
доносился то с одного, то с другого конца лагеря. Он уже отправил
куда-то за грузом свой транспорт; двоих рабочих усадил за
починку мешков; каюров заставил пересмотреть вьючные седла и
собрать больных оленей, чтобы залить креолином раны. Улукиткан,
Николай и Хутама под лиственницей наслаждаются утренним
чаем и о чем-то беседуют.
После завтрака Пугачев делает последние распоряжения по
лагерю, и мы с цим отправляемся на тот самый голец, где только
что отстроен геодезический знак, чтобы на месте осмотреть его,
нет ли каких упущений, и там, с большой высоты хребта,
окончательно решить все вопросы, связанные с дальнейшей работой
подразделения.
556
Завтра все мы покинем Утук.
Хутама, узнав, что до устья Ивака отсюда прорублена
Пугачевым тропа, заторопилась к своим, не стала дожидаться
завтрашнего дня. Я даю ей пачку сахару, Королев — два метра ситца для
близнецов, а Пугачев — пачку барнаульской махорки. От своих
скромных продовольственных остатков даем ей еще немного муки.
Мы тепло прощаемся с Хутамой, провожаем ее за лагерь, и она
исчезает из глаз в густых зарослях берегового леса.
Через полчаса покинули лагерь и мы с Пугачевым.
— А вы не пускайте Трофима Васильевича вперед, за ним
ведь не угнаться. Хорошо бы с пудик голышей ему в котомку
подбросить для торможения! — шутя говорит кто-то из рабочих,
обращаясь ко мне.
Пугачев сердито оглядывается, хочет что-то ответить, но
улыбка выдает его хорошее настроение.
ПРОЩАЙ, СТАНОВОЙ!
Шагается легко, наверное, оттого, что ноги отдохнули и на
душе спокойно. Приятно сознавать, что с тех пор, как мы покинули
Ивакский перевал и не имели связи с подразделениями, в
экспедиции ничего тревожного не произошло и мы можем сейчас
распоряжаться собою так, как этого требует обстановка.
Я думаю о том, что, вероятно, это мое последнее восхождение
на Становой. С величайшим удовлетворением я еще раз взгляну
на первобытные горы, оставившие так много незабываемых
воспоминаний. Затем до осени мы будем бродить по Алданскому
нагорью. Там другое: немая равнина, топкие мари, бесцветное небо.
С удовольствием я бы не пошел туда, не расстался бы с горами,
но работа есть работа.
Свежая тропка с притоптанной травой и раздавленным ягелем,
недавно проложенная геодезистами, ведет нас дикими лощинами.
Она то бежит по стланику, то прижимается к уступам,
взбирается наверх, к черным туфам. Когда-нибудь придет сюда
строитель. Как обрадуется он, увидев эти горы чудесного туфа, из
которого будут воздвигаться дворцы культуры, университеты,
города! А пока что огромные, не поддающиеся учету запасы этого
невесомого и прочного материала остаются втуне, как и многие
другие, ревниво оберегаемые суровой природой Станового.
Мы взбираемся на верх скалы и продолжаем путь дальше и на
восток. За первым водопадом по дну ущелья пошли террасы —
гигантские ступени, по которым скачет размашистыми прыжками
поток. И снова впереди нас в радужной испарине водопадов
вздымаются голубые видения.
Пугачев верея себе: бежит впереди, забывая, что он не один,
а когда вспомнит об этом, то не останавливается, чтобы
дождаться меня, а спешит навстречу. Он все время в движении.
557
— Да присядь ты, отдохни, успокой сердце! — уже который
раз говорю я ему.
— А вот за тем поворотом есть утес с хорошим видом,
залюбуешься! Там и отдохнем.
Но за поворотом все та же непролазная чаща, сквозь которую
вьется прорубленная топорами узенькая тропка, а «вид» — всего
лишь кусочек всполоснутого дождем неба над нашими головами.
— Память подводить стала,— лукаво оправдывается
Пугачев.— Помню утес, но он ведь за тем носком, недалеко.
— Нет, хватит! Ты беги туда, а я вот здесь, на валежнике,
отдохну. Вымотал ты меня, ей-богу, спутывать тебя надо, Трофим
Васильевич!
Он виновато смотрит на меня, осторожно присаживается на
краешек камня, прислоняется спиною к стволу лиственницы и на
минуту успокаивается.
— Тебя, кажется, и годы не берут, куда спешишь?
— Привычка,— отвечает он спокойно.— С детства засела во
мне занозой обида, что ростом не удался. Ведь я нарочно
подбираю себе в отряд здоровущих гвардейцев, чтобы доказать им, что
и я не лыком шитый. Из кожи вон лезу, хочу сделать лучше их,
быстрей, больше. А с котомками пойдем на пик, боже упаси, если
кто обгонит меня,— изведусь! Вот ведь какой во мне черт живет!
Знаю, пора бы остепениться, да что поделаешь с этой проклятой
привычкой, никак руки-ноги унять не могу. Видели плотника
Федора? Парень с виду неказист, курносый, молчаливый, как бирюк,
но на работе все у него горит, удержу не знает. Золотой
парень, радоваться бы на него, а нет, сосет меня зависть, точит
втихомолку — боюсь, обгонит. Одно время так растревожил он меня,
хотел уволить, избавиться от него, да совесть не позволила. Вот
оно какие дела!
— Но ведь так же не может продолжаться всю жизнь!
— Я и то подумываю, что придет время, не за горами оно,
когда столкнут меня с тропы мои же гвардейцы, да еще и притопчут.
Тогда уйду из тайги, брошу к черту работу, вернусь домой,
зароюсь, как крот, в свою нору. И конец Пугачеву: был конь, да
изъездился!
— Надо, Трофим Васильевич, поберечься, нельзя так расточать
себя.
— Да вы же сами, можно сказать, всю жизнь подстрекали
меня, а теперь говорите — тише на поворотах! Поздно!
— Но ведь от того, что ты всюду сам, все сам, пользы не так
уж много, других расхолаживаешь...
— Вот это неверно! — гневно протестует он.— У меня без
дела никто не посидит, но примером всем должен быть я... Однако
что же мы засиделись! — вдруг спохватывается он, поднимается,
и ноги привычно несут его дальше.
Путь к гольцу открыт. Ноги уже касаются россыпи,
наплывающей на нас с высоты широким потоком. Кажется, нигде так близ-
558
ко мертвое не прикасается к живому, как именно здесь, на
границе курумов.
Подъем становится все круче. Идем по острой грани откоса.
Шире, просторнее открывается кругозор. Пугачев, конечно,
впереди. Я вижу, как он скачет с выступа на выступ, будто снежный
баран добирается до вершины. Вероятно, сейчас он чувствует себя
счастливейшим из людей. И нет другой работы, другого места на
земле, которые бы удовлетворяли его больше, где бы он был
нужнее со своим опытом, сноровкой, чем именно здесь, в диких горах.
Трофим Васильевич вырос у меня на глазах, и я не могу сказать,
чтоб он когда-нибудь расточал понапрасну свою энергию. Нет!
Под макушкой гольца он все же дождался меня, и мы вместе
взбираемся наверх.
Уже показалась пирамида. В лучах солнца здесь, на бешеной
высоте, она казалась чудом.
Упираясь тяжелыми ногами в края горбатого пика, она,
приподнявшись, застыла в гордой позе над покоренной вершиной.
Под пирамидой бетонный тур для установки тяжеловесных
геодезических инструментов, а под ним впаяна в скалу на веки веков
марка. Во всем этом сооружении, еще пахнущем человеческим
потом, нет и намека на тех, чьими колоссальными усилиями
вынесены сюда, на голец, лес, цемент, железо, песок и выстроен на
крошечной площадке пика геодезический пункт.
Узнаю безграничную скромность Пугачева.
А ведь зря! Придут сюда когда-нибудь, а может быть совсем
скоро, люди и, увидев на скале пирамиду, подивятся работе, но
ничего не узнают о ее творцах. Да и история не сохранит для
веков имена героев, первыми проторивших сюда тропу своими
тяжелыми шагами, поставивших на гольце обелиск советскому
мужеству.
На вершине гольца еще свежи следы пребывания и работы
людей.
Среди щепок, обрезков дерева, комков засохшего бетона
валяются лоскуты истлевшей одежды, изношенный сапог,
окровавленные бинты. Даже и по этим жалким остаткам можно судить о
цене новой географической карты этих необжитых районов.
Ведь даже и ныне, в век величайших технических открытий,
в том числе и в области геодезии, авторы карты вынуждены
вручную вести многие наземные работы, сопряженные с большой
физической нагрузкой для человека.
Почти час уходит на приемку пункта. Ничего не скажешь —
знак сделан хорошо. Осматриваю обширный горизонт, залитый
солнечным светом. Пугачев показывает мне намеченные им
вершины гольцов для следующих пунктов, расположенных от пас
километрах в тридцати на юг и восток, и рассказывает о
подступах к ним. А я слушаю его и думаю: «Хлебнешь ты, милый
человек, тут горя, и хватит ли у тебя сил вести за собой своих
гвардейцев?»
559
Можно спускаться вниз. Однако я не могу уйти, не заполнив
хотя бы страничку дневника, не записав своих последних
впечатлений об этих горах.
По чистому бумажному полю бежит карандаш, еле поспевая
за мыслями...
Совсем недавно слово «Становой» было для нас беззвучным, но
теперь мы его произносим торжественно, с ним связан кусочек
нашей беспокойной жизни.
На север от гольца, где мы стоим, простираются безграничные
пространства Алданского нагорья, открытые равнины и
плоскогорья. Они навевают уныние даже при знакомстве с ними издали.
Нагорье охватывает весь видимый горизонт к северу, обширное и
беспредельное, как океан. Я впервые вижу его со Станового,
насколько оно может быть доступно глазу. И при мысли о том, что
его придется посетить, зарождается чувство беспокойства.
Последний запоминающий взгляд. Вершины Станового как бы
пробудились все сразу, приподнялись к небу, дерзкие,
недоступные, и замерли в могильном спокойствии.
Восемь дней, проведенные мною с Трофимом на тропах
снежных баранов, остаются в воспоминаниях незабываемой страницей.
В лагерь вернулись поздно. Но люди еще не спали. Горели
костры. Звездное небо дышало прохладой.
— Вас ждет у микрофона главный инженер Хетагуров,—
встретил меня Трофим.
— Что случилось?
— У него есть какое-то сообщение.
Я успеваю освежить лицо холодной водою, выпить кружку
горячего чаю и забираюсь в палатку Трофима к рации. Там уже
Улукиткан, Василий Николаевич и Пугачев. Остальные
разошлись спать.
Трофим дает последнюю настройку. Слышимость хорошая.
Голос главного инженера Хетагурова звучит четко, впечатление
такое, будто он сидит рядом, за палаткой.
— Где находишься, Хамыц? Как дела на южном участке? —
спрашиваю я.
— Хвалиться особенно нечем. Сегодня пришел с Удских
марей на устье Шевли. Был там у топографов, у наблюдателей,
дела идут неплохо. С рекой Маей у нас все еще нелады. А как у вас
на Становом?
— Обследование закончили, все в норме. Завтра уйдем на
озеро Токо, к Сипотенко. Хочу проинспектировать работы на
Алданском нагорье, побывать у наблюдателей, у нивелировщиков. Что
у вас за нелады с Маей?
— Не можем организовать обследования. Надо же было
какому-то чудаку дать бешеной речке такое милое название — Мая!
Никто из проводников не хочет вести по ней подразделение, все
убеждены, что летом по ней не пройти на оленях, а обходные
тропы идут очень далеко от реки. К сожалению, при проектировании
560
наших работ все это не учитывалось. Надо принимать какое-то
решение, времени остается мало. К работам на Мае мы должны
приступить в этом году, не откладывать же еще на год.
— Что ты предлагаешь?
— Начать обследование с вершины Май вниз по течению.
Говорят, так будет легче.
— Кого же туда послать?
— Конечно, опытного человека, для которого нрав Май не был
бы неожиданностью. Лебедева пли Пугачева.
— А кто же будет работать на Становом? Тут обстановка по-
хлестче Май. Не получится ли так, что хвост вытащишь, а нос
завязнет? Маю мы должны обследовать, это ясно, но как это
сделать, нужно еще подумать. Не наломать бы дров. О Пугачеве
разговора не может быть, у него и здесь дела по горло. Речь может
идти только о Лебедеве. Ты, Хамыц, подожди у микрофона, я
вызову начальника партии Сипотенко...
— Я слушаю вас,— тотчас слышится из эфира голос
Сипотенко,— Лебедев перевалил через Джугджур, вчера был от него
нарочный.
— Сколько еще пунктов остается ему сделать?
— Пять, работы почти на два месяца. Я протестую против его
откомандирования. Лебедев должен закончить работу здесь, у
меня нет запасного подразделения для его замены.
— Не торопитесь, Владимир Афанасьевич, с протестом. Мы
еще никакого решения не приняли. Лучше посоветуйте, как
сделать, чтобы и ваши работы и соседние были закончены. Словом,
давайте сообща подумаем над этим, а в шесть утра снова
соберемся у микрофонов.
Мы с Королевым покидаем палатку последними. Лагерь
спит. Груда затухающих углей прикрылась пеплом. И
только седой Утук все буйствует, шумит, облизывая гладкие
утесы.
В пологе кажется душно. От нахлынувших мыслей о Мае не
могу уснуть, ворочаюсь. Как заманчива Мая своею
недоступностью! Чувствую, как в душу вползает дьявол соблазна...
Слышу чьи-то шаги. Кто-то пригибается, поднимает борт
полога. Это Трофим. Он усаживается рядом, и мы долго молчим.
Потом он заговаривает тихо, вкрадчиво, наблюдая за мною:
— Ни Пугачева, ни Лебедева снимать отсюда нельзя...
— Говори сразу, зачем пришел,-— не выдерживаю я,
усаживаясь на постели. Молча смотрю на него, а перед глазами Мая,
вся в перекатах, провалах... И как-то сразу, без колебаний и
раздумья, приходит решение и властно овладевает мною.
— Может, попытаемся сами пройти по Мае?
— Боюсь, не успеем вернуться оттуда, а работы здесь много,—
отвечаю я, не выдавая своего решения.
— Тогда отпустите меня с кем-нибудь, я пробьюсь если не на
оленях, так на плоту!
561
Чувствую, как он рвется в этот поединок, и радуюсь за него.
— Нет, Трофим, если уж идти на Маю, то всем.
— Значит, вы согласны? Я сейчас разбужу Василия, вот
обрадуется! — И Трофим мгновенно выскакивает из-под полога, а
брошенные мною слова: «Подожди, это еще не решено!» — он не
захотел услышать.
Итак, снова в нашей жизни перелом, крутой, неожиданный.
Все наши вчерашние планы летят в тартарары.
Утром меня будит веселая песня Василия Николаевича.
Догадываюсь, откуда у него такое настроение: уже знает от Трофима,
что мы отправляемся обследовать Маю.
Я лежу и снова пытаюсь прислушаться к своему
внутреннему голосу, проверить еще раз верность принятого мною
решения.
Прежде всего, конечно, надо посоветоваться с Улукитканом.
И вот я уже беседую со стариком. Он неодобрительно качает
головою.
— Худой там место: прижим, шивера, кругом скалы, олень
совсем пропади. Зачем тебе речка? Можно кругом ходить через
большой хребет Чагар, там есть перевал...
— Но ведь нам, Улукиткан, непременно нужно осмотреть
ущелье.
— Что тебе, свой голова не жалко? Говорю, худой, совсем
худой место. Там люди и раньше ходить не могу.
— У людей, может быть, не было в этом надобности,—
пробую я возражать старику.— А нас заставляет работа, значит
должны пройти. Только как лучше пробиться: на оленях, на плоту
или на лодке?
— Глаза человека не видели, что в ущелье летом бывает.
Понимаешь?! Никто не скажет, как туда идти. Ты пойдешь, увидишь,
потом нам расскажешь,— укоризненно, сердито говорит
Улукиткан.
— А как нам лучше отсюда попасть на Кунь-Маньё?
— Назад ходи надо своим следом, через Ивакскпй перевал...
— А если через озеро Токо?
— Далеко. Там место топкий. Оленю тяжело будет, лучше тут.
После этого разговора я по радио совещаюсь со штабом и с
остальными людьми. Все — за поездку. Но в план ее вносится одна
поправка: сначала я должен посетить Алданское нагорье, его
южный край, хотя бы на очень короткое время, после чего можно
будет полностью заняться обследованием Май.
Улукиткан с Василием Николаевичем и с Лихановым уйдут
обратно на Зею и дальше на устье Кунь-Маньё со всем нашим
имуществом и оленями. Я же с Трофимом и проводником
Пугачева отправлюсь к озеру Большое Токо, в партию Сипотенко п
дальше на восток, вдоль барьера Станового до реки Удюм. Затем
через Майский перевал, который обследовали в прошлом году,
спустимся к своим. За время нашего отсутствия Василий Николаевич
562
должен будет выдолбить лодку. В случае, если мы не пройдем на
оленях по Мае, отправимся втроем по реке на долбленке.
Я сообщаю о своем решении Хетагурову.
— Очень хорошо! — обрадованно кричит он в микрофон.—
Когда будете на устье Май? Разрешите встретить вас?
— Наш маршрут по Алданскому нагорью займет не более
двадцати дней. Непременно держи с нами связь. Остальное решим
позже. После Май я, вероятно, останусь на южном участке, а тебе
придется перебираться на север. Мы еще от зимы не отогрелись,
а вам, вероятно, тепло надоело.
— Ни пуха ни пера! До свидания! — звучит издалека голос
Хетагурова.
Пугачев дает команду свертывать лагерь. Все приходит в
движение: люди весело и шумно снимают палатки, упаковывают
вещи, вьючат оленей. И, судя по тому, с каким рвением все
принялись за дело, можно легко заключить, как они ждалп этой
желанной минуты.
Ко мне подошел Глеб неторопливой косолапой походкой,
придававшей ему забавную важность.
— Ну, а мне куда? — спросил он.
— Про тебя-то, Глеб, я и забыл, выпал ты у меня из памяти,
вроде как лишний, никому не нужный.
— Оставьте меня у Трофима Васильевича.
— У Пугачева?! — удивился я.— У Глухова на
рекогносцировке не ужился, а тут ведь потруднее.
— Зато денежно,— перебил он меня обрадованно, точно вдруг
сделал для себя какое-то открытие.
— Рубль почуял, загорелся?
— Пусть останется,— вмешался в разговор длинный
Алексей,— узнает, почем денежки. В бригаде живо из него сырость
выжмут.
— Слышал? Предупреждение серьезное.
— Так уж и выжмут! — огрызнулся Глеб на Алексея и,
повернувшись ко мне, попросил: — Пусть Трофим Васильевич
зачислит.
— Пугачев, принимай добровольца! — крикнул я, а сам понять
не могу, что заставило его остаться у Пугачева. В этом
подразделении он действительно узнает, почем денежки, и уж
фокусничать не будет.
Забегая вперед, расскажу, что уже зимою, после работы, я
увидел Глеба в штабе, он получал зарплату и был в отличном
настроении.
— Ну как, Глеб, насчет сырости? — спросил я, искренне
обрадовавшись встрече.
— Черти у Пугачева, не ребята! -— ответил он и с восторгом
потряс пачкой денег.
— Теперь куда подашься?
Он махнул рукою в пространство.
563
Через час легко нагруженный караван в шестьдесят оленей,
управляемый каюрами, покинул стоянку.
Мы сразу попадаем в тиски залесенного ущелья. Горы все
сильнее сжимают Утук, теснятся над его гремящим потоком.
Тропка, прорубленная Пугачевым, то падает в глубину боковых
ложков, то круто взбирается вверх, цепляясь за малейшие выступы,
и часто повисает над рекою.
Олени шагают осторожно, все время прядают ушами в
сторону обрывов и буквально на цыпочках обходят опасные проходы.
В узких местах наш караван разбивается на мелкие связки, по
три-четыре оленя.
Караван продвигается все медленнее. Уже не кричат
истомленные погонщики, не лают собаки. Все устают, и короткие
передышки не восстанавливают сил. Гнус буквально осатанел. В
тайге летом даже севернее 56° широты бывают дни необъяснимой,
почти тропической духоты, чаще перед грозами. Все мы
испытываем это сегодня.
Откуда-то свалился ветер, он смахнул с оленей гнус, и
животные пошли веселее.
В клину слияния Утука с Иваком, с правой стороны по ходу,—
скала. Она преградила нам путь. Тропа выводит нас к
каменистому берегу. Оборвав свой стремительный бег, река Утук здесь
разливается широким усталым потоком.
Каюры перед бродом поправляют на оленях вьюки,
подтягивают ремни и один за другим переводят животных на
противоположный берег. За ними переходят пешеходы, последними
переплывают собаки.
Нас сопровождает дождь.
Вот мы и на левом берегу, в густой лиственничной тайге.
Но радоваться еще рано: через полкилометра предстоит второй
брод, как раз в том месте, где грозный Утук сливается с Ива-
ком. Тут все бурлит, словно два заклятых врага схватились в
смертельной схватке. Улукиткан встревоженно поторапливает всех
к броду.
— Видишь, дождь большой, вода поднимается, олень бродить
не могу! — кричит он мне и направляет караван к излучине.
При первом же взгляде на место переправы обратно на
правый берег нам становится ясно, что вброд реку перейти уже
невозможно. А резиновой лодкой Пугачева, оставленной здесь для
переброски грузов, воспользовалась Хутама, и теперь лодка
находится на противоположной стороне потока.
Нам ничего не остается, как оборвать здесь свой путь,
поставить палатки и ждать утра.
Грозовые тучи правятся на восток, но мелкий дождь
продолжает сыпаться. Уже поставлены палатки, кто-то пытается
разжечь костер, по лесу разбрелись голодные олени.
Я стою над обрывом, прислонившись мокрой спиною к
корявому стволу лиственницы, наблюдаю за Утуком. С крутых берегов
564
стекают потоки мутной дождевой воды. Река уже сменила свой
праздничный бирюзовый наряд на серую рабочую спецовку.
Залиты камни, косы, прибрежные кусты, приглушен перекат.
...Всю ночь идет дождь. Гул ходит по вершинам леса. Где-то
недалеко бушует ручей. Сквозь нависшие тучи медленно сочится
сырое утро. Люди давно проснулись, но никто не встает, все
знают —- завтракать нечем. Пока уровень воды в Утуке не спадет,
невозможно перебраться на правый берег к лабазу за продуктами,
и нам ничего не остается, как терпеливо ждать.
— Дежурный, почему не разжигаешь костер? кричит
Пугачев из своего полога.
— Буди Федьку, он ведь должен дежурить,— слышится чей-
то сдержанный голос в соседней палатке.
Федор долго одевается, поправляет брезентовый навес, стучит
лениво топором. Оживает давно затухший костер. Лагерь
наполняется людским говором. Громко зевают собаки. А небо
неумолимо кропит тайгу густым мелким дождем.
Пугачев с Трофимом быстро оделись и направились куда-то
вверх по реке, не сказав никому ничего. Я уже хотел вылезти из
полога, но ко мне пришел гость — Улукиткан. Он долго
устраивается, что-то додумывает.
— Послушай старика: не ходи Мая, худо там, шибко худо,
пропадешь,— наконец начинает он надтреснутым голосом.—
Люди всегда ходи от него далеко, никто не знает, какой сатана там
живет летом. Не лезь сам капкан.
— Дорогой Улукиткан, спасибо за твою заботу, я верю тебе, что
поход будет тяжелым и опасным, но кому-то же надо обследовать
эту реку. Надо же узнать, почему люди боятся ее. И уж чем других
посылать, а потом болеть за них душою, лучше самому идти!
— Говорю, ни тебе, ни другому ходи туда не надо. Помни:
орлу без крыльев не подняться в небо.
— Но может случиться, что пройдем?
— Случай слепой, как и ты.
— Я вижу, Улукиткан, ты очень озабочен этим маршрутом.
Может быть, тебе тяжело идти туда, устал, хочешь домой?
Скажи правду.
— Да, сердце делается холодным оттого, что ты не
слушаешься старика. Но я пойду куда пошлешь.
— Неужели уж так никто из людей летом и не ходил по Мае?
— Ты думаешь, люди дурной, жить не хотят? Потом сам
скажешь, что и я говорю, если твой язык еще будет работать.
Старик посидел еще с минуту и молча покинул полог.
Знаю, Улукиткан никогда не склонен что-либо преувеличивать,
и это заставляет меня крепко задуматься над тем, как лучше
осуществить маршрут. А о том, идти туда или нет, теперь уже не
может быть и речи — решение принято.
Я выхожу на берег умыться и не узнаю реку: могучий поток
мутной воды, как хищный зверь, крадется по дну глубокого уще-
565
лья. Плывет коряжник, мусор, стучат по дну реки сбитые
потоком валуны. Ни перекатов, ни береговой черты. Все приглушено,
скрыто, снесено, и только гранитные утесы на поворотах
по-прежнему склоняются над рекою.
Вижу, сверху берегом пробираются Пугачев с Трофимом.
— Куда это вас носило по дождю?
— Смотрели лес Ждать неохота, когда река передурит. Улу-
киткан пророчит надолго дождь. Одному бы проскочить на
салике к лабазу, а обратно на резиновой лодке продукты
привезти.
— С ума сошли! На плоту в этакую быстрину! Снесет черт
знает куда, и утонешь.
— А что другое можно придумать? — говорит Пугачев.—
Резать оленя? Но так мы совсем без транспорта останемся, если при
каждом случае будем обращаться за помощью к стаду. Конечно,
плот снесет далеко, но и нам не впервые плыть по такой воде.
— Не следует рисковать, перетерпим,— говорю я.
— Конечно, можно несколько дней поголодать, хотя бы ради
профилактики, а время — его не вернешь.
Пугачева уговорить трудно, коль уж он на что-то решился. Не
отговариваю, надеюсь на его ловкость.
Через несколько часов салик готов. Все обитатели лагеря на
берегу. Пугачев заправляет нательную рубашку в штаны,
засучивает их туго выше колен, становится на плот, упирается босыми
ногами в бревна и устремляет внимательный взгляд на реку.
— Отталкивай! — властно приказывает он.
Один ловкий удар шестом, всплеск мутной волны, и мощное
течение подхватывает салик. Пугачев держится спокойно,
уверенно, даже не глянул на провожающих, будто в сотый раз
отправляется от этого берега в привычное плавание. Он направляет свое
плоское суденышко на струю, изо всех сил работает шестом, но
своенравная река гонит его к левобережной скале. Все чаще в
воздухе взметывается шест, все напряженней поза человека,
пригнувшегося к салику, все ближе скала...
Мы следим в немом ожидании.
Салик с разбегу липнет к скале. Сквозь гул потока доносится
короткий человеческий вскрик. Мы все бросаемся к повороту.
Бежим долго по густому стланику. Река, сворачивая влево, уносит
салик... На противоположном берегу среди камней у кромки воды
Пугачев, торжествуя победу, размахивает руками, прыгает,
радуется, как дикарь, выброшенный морем на сушу. Как мы и
предполагали, Пугачев за второй скалою бросил разбитый салик и
вплавь добрался до берега.
Возвращаемся в лагерь полные восторга и изумления.
— Да он и без салика переплыл бы! — горделиво
рассказывает кто-то из гвардейцев.— Однажды ходил с ним на
рекогносцировку. Полез он на скалу, место ему надо было осмотреть. И
скажи ведь, какой липкий: отвесная скала, будто и не за что заце-
566
питься, а ему хоть бы что, пошел и пошел. Уродится же такой
человек!
А дождь льет немилосердно. Пухнет Утук. Я с болью в душе
думаю о Пугачеве: мерзнет он там один, на противоположном
берегу реки, ради всех нас, а мы ничем не можем ему помочь.
Впрочем, Трофим Васильевич принадлежит к числу людей, которые
глубоко верят в себя, никогда не раскаиваются в своих поступках
и не ищут помощи со стороны. Это и делает его сильным.
Через час Пугачев вернулся на резиновой лодке с продуктами,
весь продрогший, злой на непогоду.
Утром все мы перебрались на противоположный берег и
расположились у лабаза, в двухстах метрах ниже устья Ивака.
Улукиткан с нами, а каюры и олени остались на левом берегу.
Как только мы перевезли свое имущество, дождь перестал.
С вершин спустился туман. Река стала очищаться от коряжника,
присмирела.
Мы дружно принялись за подготовку к походу. Василий
Николаевич получает от Пугачева продукты, запасную обувь,
одежду, тару — словом, все необходимое для предстоящего нашего
похода на Маю. Готовится и Трофим Васильевич в далекий маршрут
на восток, чтобы там, на облюбованной им вершине зубчатого
гольца, воздвигнуть со своими гвардейцами новый знак. Затем он
вернется сюда, к лабазу, снова запасется продуктами,
материалами и уйдет к истокам правого Ивака. И так все лето будет
бродить по Становому, пока из гор не выживет снег.
Тучи беспорядочными толпами бегут на восток.
— Однако, хороший погода идет, может, долго простоит,—
говорит Улукиткан, поглядывая подслеповатыми глазками на
мрачное небо.
— Откуда это видно? — спросил я его.
Он, не взглянув на меня, поясняет:
— Хорошо смотри на тучи, это порожняк идет к морю.
Обратно вернется груженый, может, через неделю, а то и больше,—
отвечает он.
— Это как — груженый? — спросил я.
— С дождем придет, только нескоро.
Улукиткан хорошо знает природу своего края, когда и какие
воздушные течения приносят сюда дождь или вёдро. Мы верим
старику, и тучи, бегущие на восток, действительно кажутся нам
порожняком. Пришел конец неустойчивой погоде, и мы сможем
беспрепятственно продолжать свою работу.
На следующее утро наш лагерь не узнать. Палатки сняты,
приготовлены вьюки, пастухи сгоняют оленей. День ясный,
обещающий. Вершины Станового облиты солнечным светом.
Первыми уходят к Ивакскому перевалу Улукиткан с Лихано-
вым и Василием Николаевичем. Затем стоянку покидает
транспорт Пугачева, сам он остается проводить нас как хозяин.
Наконец покидаем устье Ивака и мы с Трофимом.
567
Ущелье опустело. Успокоился Утук.
Наш путь идет на север, к Алданскому нагорью, куда мы
давно стремились попасть.
С чувством гордости мы покидаем Становой. Все в прошлом.
Не осталось мифа о его недоступности.
Там, где сливается Ивак с Утуком, по ущелью раскинулась
могучая тайга, вскормленная прохладой двух рек. По ней на север
вьется тропка, протоптанная геодезистами по звериным следам.
Она пугливо обегает скалы и бурелом, часто теряется. За лесом
марь. Вечная мерзлота прикрыта на ней толстым слоем бурого мха.
Наш небольшой караван из десяти оленей ведет пожилой эвенк
проводник Демидка из Омахты. На вид это маленький щупленький
человек, прихрамывающий на правую ногу. Однако за такой
невзрачной внешностью скрывается опытный, вдумчивый следопыт.
Мы выходим к краю леса, прощаемся с Утуком. Он змеей
уползает в узкую щель, и нам видно, как гранитные утесы скоблят его
упругие бока, как скачет он, взбивая невидимыми копытами пену.
Тропа ведет нас вправо, к озеру Малое Токо. Не доходя до
него, полтора часа бьемся с топями. Олени и вьюки в грязи, мы
мокрые. Проводник охрип от крика и понукания.
Озеро поражает нас дикой красотой своих берегов. Темная
сталь воды, вправленная в резную раму скал, постепенно
сужаясь, уходит на восток и там теряется в прозрачно-сизом тумане.
Слева от нас крутой черный откос развалившихся утесов. Справа
с поднебесной высоты падает Становой, загромоздив обломками
скал почти пятисотметровый спад. Озерко кажется безжизненным:
ни всплеска рыбы, ни птицы, только гладкая синева бездонья.
Караван задерживается. Трофим с Демпдкой поправляют
вьюки, а я иду вперед.
Тропа обходит озеро правой стороной по каменистому берегу.
Солнце уже подбирается к зениту. Два огромных облака — одно
в небе, другое на озере — плывут на север. И вдруг тишину
разрывает лай Кучума. Я сбрасываю с плеча карабин. Бегу на
помощь кобелю. За поворотом вижу медведя, яростно
отбивающегося от собаки. Почуяв человека, хищник бросается наутек и
уводит за собой Кучума. Все это происходит так быстро, что я даже
не успеваю разрядить карабин.
Кучума не слышно. В глубине заливчика путь преграждает
густая ольховая чаща. В поисках прохода натыкаюсь на широкий
потаск — кто-то протащил через кусты какую-то тяжесть. Пятна
крови. Дальше отпечатки больших лап медведя. Это он тут
хозяйничал. Следы идут навстречу поваленным кустам. Значит,
медведь тащил свою добычу, пятясь задом. Это в его манере.
Тяжести он таскает именно так. Интересно, что за добыча попалась
ему? Судя по потаску, это крупный зверь.
На всякий случай держу наготове карабин.
За россыпью, поодаль от берега, все кусты помяты, вырваны
с корнями, с камней содран мох, и все это сложено большой гор-
568
кой. Подхожу ближе. Из кучи на меня смотрит большой глаз
крупного животного. Сокжой. Как попал этот осторожный зверь в
лапы медведя? Он мог поймать его разве только сонным. Для этого
косолапый хищник обладает достаточной ловкостью. Но все это
могло произойти и при других обстоятельствах: звери, как и
человек, тоже болеют, теряют слух, у них притупляется к старости
обоняние, и тогда они легко становятся жертвой хищников.
Дожидаясь своих, я разворотил кучу. Какой же нужно
обладать силой, чтобы, пользуясь только когтями, разорвать
крупного сокжоя на части! Разделанную добычу медведь прикрыл
лесным хламом и мхом, содранным с камней вместе с кустарником.
Он не очень-то любит свеженину, предпочитает к «столу» мясо с
душком, вот и сложил его, чтобы «пропарить».
Закончить работу медведю помешал Кучум. С собакой он,
конечно, справился бы, но появился человек, и ему пришлось
быстро убраться.
За озером по бору выходим на последний перевал. Даем
отдохнуть оленям.
Нагорье как-то неожиданно, почти внезапно сменяют горы.
Становой остается позади, обрывается бесцветной стеною, виснет
зубчатыми глыбами над пропастями — все это не стертые
временем следы великих геологических катастроф. Трудно представить
то далекое время, когда эти горы громоздились друг над другом
и среди каменного скрежета кипящей лавы менялось лицо земли.
Так и осталась до последних дней ее поверхность искаженною
творческими муками.
Прощай, Становой! Горы, долго терзавшие наше любопытство
и принесшие много неприятностей, вдруг стали так дороги... Мы
рады этому чувству и той грусти, что охватила нас в минуты
расставания. Вернемся ли еще когда-нибудь к тебе? Ощутим ли еще
раз твое величие, твое холодное дыхание?
А впереди Алданское нагорье — плоская земля, словно оспой
изъеденная болотами да зыбунами, вся в латках, старая,
уставшая, не политая слезой, не топтанная человеком. Живет она без
памятников и легенд, пленница стужи.
Сразу же за перевалом начинаются исконные земли нагорья.
Тропа вьется по густому стланику, уводит караван влево. Мы
теряем из виду горы, с тревогой погружаемся в эти загадочные
заросли, пленившие, как океан, огромное, непосильное для взгляда
пространство. На пологих увалах везде выступают камни,
бесцветные от старости, источенные веками, наполовину уже
погруженные в могилу. В ложках топи. Они предательски затканы
чудесным ковровым рисунком из мха, так и хочется пойти по нему.
Но только, соблазнившись, наступи на его поверхность — и тебя
засосет разжиженная глина, притаившаяся под растительным
покровом. Олени боятся топей, останавливаются, и тогда крик
погонщика разрывает дремотный покой низины.
Солнце, позолотив нижний край туч, нависших над нагорьем,
569
опускается в невидимую глубину. Медленно гаснет зыбкий
полусвет летнего вечера. Тайга погружается в спокойное ожидание
ночи. Встречный ветер резок и холоден, как ключевая вода. Где-то
близко, за последним холмом, слышатся гулкие всплески волн и
тревожный крик чайки.
Проводник сворачивает с тропы влево, ведет караван на крик.
Еще небольшой спуск вдоль топкого ручья, и мы видим из-за
ветвей последней лиственницы озеро, утонувшее в темной синеве. Это
Большое Токо.
Оно как-то сразу открывается нашему взору и в сумерках
кажется потускневшим морем.
Ветер несет на своих крыльях тяжелые волны, окаймляет берег
белой пеной, падает на стланики. Далеко гудит прибой.
Чувствуется, что на этом безлюдном озере ночами властвует буря и что
теперь приходит ее час.
Крик чайки вырывается из грохота и воя волн. Птица бьется
с бурей. Скашивая то левое, то правое крыло, она бросается в
воду, пропадает в ухабах, взлетает на высокие гребни и, наконец,
исчезает в брызгах. Но из тьмы долго еще несется ее скорбная
жалоба. И этот крик, теряющийся в пустынном пространстве,
пронизывает душу болью одиночества.
Тучи поглотили остатки света, нависают над озером чернотой.
Озеро гудит ровно, победно. Влажный ветер клонит к земле
густые стланики. Караван столпился на небольшой прибрежной
поляне. Мы с трудом поставили палатку, сварили ужин и уснули,
убаюканные бурей.
К утру погода стихла. Вдали в светлом пару таяли вершпны
Станового. Золотистые линип хребта были едва различимы в
лучах солнца. Ближе к нам и дальше на север в прохладной
свежести утра лежало озеро. Оно еще дремало, прикрытое туманом,
словно упавшим парусом. Легкий, еле уловимый бриз качал его
своим холодным дыханием. И опять слышался крик одинокой
чайки. Казалось, будто она одна живет в этом холодном крае и с
безнадежной тоскою зовет подругу. Ей никто не отвечает, и крик
уплывает в туман.
Мы свернули лагерь, ушли дальше на север. Все вокруг
дышит вольной свежестью озера. Голубизна вонзается в чащу
узкими заливчиками и наполняет своим присутствием окрестности. На
озере штиль, и оно лежит перед нами огромной выпуклой
линзой, площадью более ста квадратных километров. Вода в нем
прозрачная. Берег усыпан мелкой, промытой прибоями галькой и
притоптан следами хищников.
Напрасно я искал что-нибудь запоминающееся в пейзаже
озера. Здесь нет тенистых берегов, нависающих утесов, загадочных
бухт, и ветер зря ищет паруса. Все тут пустынно и бедно.
Обливают ли озеро солнечные лучи, прикрыто ли оно густым туманом
или завалено отраженными облаками —- во всех этих уборах оно
одинаково скучно, печально.
570
Уже близко узкий край озера. Но берега не сходятся,
образуют щель. Вода тайком сползает к ней по галечному дну. Тут она
настолько прозрачна, что кажется, нет ее совсем. Но вот у края
слива, наткнувшись на каменную гряду, вода обнаруживается
сразу, взлетает над ней тяжелым валом и с пушечным взрывом
падает на валуны, дробится, сверкает целыми водопадами
снежной пыли. Поток несется дальше с головокружительной
быстротою, оставляя позади забрызганные пеной берега и клубы пара
над грядой. Это Мулам — большая река, берущая свое начало из
озера.
Мы покидаем Токо, застывшее в полуденном покое. Еще раз
склоняем свои головы перед величественным Становым, хорошо
видным за озерной синевой, в знак нашей дружбы, нашего
восхищения и скрываемся за стлаником.
От озера идет торная тропа вдоль Мулама, но не берегом, а по
залесенной возвышенности, в непосредственной близости от реки,
прокладывающей себе путь в глубь Алданского нагорья.
Тайга вдруг обрывается высокой стеной лиственниц. За ней на
крутом берегу седовласого Мулама показываются палатки —
одинокое становище геодезистов. Это тут, в глуши лесов, далеко от
населенных мест, обосновалась лагерем партия Владимира Сипо-
тенко.
Нас заметили, и все жптели становища высыпали навстречу.
— Что-то вы не особенно рады нашему появлению. Мы долго
не задержимся, дня два, и уйдем на Маю,—говорю я, пожимая
руку Владимира Афанасьевича.
— Ну как не рады! Давно ждем. Без людей тут совсем
одичали, обрадуешься не только человеку, но и черту! А с Маей не
спешите. Вас со вчерашнего дня ищет штаб, все наши
радиостанции день и ночь дежурят,— ответил Владимир Афанасьевич.
— Зачем это я им так срочно понадобился? По уговору мы
должны были появляться в эфире по четным числам, значит
сегодня.
— Вызывают вас в штаб.
— Что случилось?
— Нам неизвестно. Штаб, как обычно в таких случаях, не
балует нас подробностями... Что же мы стоим, давайте
устраиваться. Эй вы, ребята, разжигайте костер, тащите из садка тайменя,
готовьте ужин!
Пока развьючивали оленей, ставили палатку, пришло время
связи. На душе неспокойно. Неужели беда?
В палатке горит свеча. В тишине четко отдаются торопливые
удары ключа. У всех на лицах ожидание.
— Плоткин у микрофона,—- слышится знакомый голос.
— Здравствуйте, Рафаил Маркович. Мы только что прибыли
к Сипотенко. Что у вас случилось?
— Вчера из Министерства госконтроля прибыли два товарища
для ревизии, просят вас прибыть в штаб.
571
— Ну, это легче. Надо было им приехать на месяц позже, мы
бы закончили обследование Май, а теперь придется отложить эту
работу на неопределенное время,—- не без досады говорю я.
— Завтра могу выслать за вами самолет, сообщите погоду
утром.
— Высылайте.
Уже ночь. Тайга не спит, затаилась в коварных думах. Долго
сидим у костра.
— А как же теперь с Маей? — спрашивает Трофим.—-
Василий и Улукиткан будут ждать.
— Сейчас трудно решить. Пусть все остается так, как
задумано. Ты с Кучумом пока поживешь здесь, а я должен лететь.
Вдруг подумалось: неужели придется кого-то посылать на
Маю? И при мысли, что мы не попадем туда, что кому-то
другому выпадет счастье первому проплыть по ней, становится не по
себе.
Мы с Владимиром Афанасьевичем на всю ночь забираемся ко
мне в полог. Никто не думал, что мое посещение продлится здесь
всего лишь полсуток, да еще в такой тревожной обстановке. А у
начальника партии накопилось много технических и
хозяйственных вопросов, требующих неотложного решения. Да и мне
необходимо просмотреть законченный полевой материал, уточнить
план на будущее.
...Слабый рассвет уже сочится сквозь ситцевую стенку полога.
Ночь сходит. Из поредевшей тьмы встает знакомая тайга.
— Пора, Владимир Афанасьевич, кончать, а то, чего доброго,
еще поссоримся. Я увижусь с Хетагуровым, с Плоткиным и по
всем неразрешенным вопросам договорюсь с ними, сообщу вам о
своем решении из штаба.
— Когда же это будет? — сокрушенно спрашивает он.
— Дня через два.
— Если не пришлете дополнительно двоих наблюдателей, план
не выполним.
— Попробуйте не выполнить! Вы же знаете, что экспедиция
из-за длительных пожаров не выполняет план наблюдений.
Отстает топография, можем сорвать выпуск карт. Где же мы возьмем
вам дополнительные подразделения? Думаю, всем руководящим
работникам придется через месяц, а то и раньше, вспомнить
былое — встать за инструменты. Так не лучше ли сейчас уже
подумать, как это сделать? И чем раньше вы выбросите из головы
мысль о помощи со стороны, тем лучше для вас!
— Но ведь не хватает людей!
— Знаю, но лишних нет и у нас, а дальше их не будет
хватать и вовсе. Более того, я должен предупредить вас: в случае,
если мне не придется в скором времени вернуться сюда, вы
перебросите подразделение Лебедева на обследование Май.
— И Лебедева?! — Его маленькие глаза вдруг зло
округлились.— Да его теперь и днем с огнем не сыскать!
572
— Вот я и боюсь, что поссоримся. Считайте, что вы
предупреждены о Лебедеве, и хватит на этот раз. Смотрите, какое утро,
как хорошо жить на земле, стоит ли расстраиваться по пустякам?
— Хорошие пустяки! С тебя снимают последнюю рубашку, а
ты должен улыбаться и радоваться рассвету.
— Перепел, слышите? Перепел бьет, и как звонко! — кричу
я обрадованно, хватая Владимира Афанасьевича за плечи.
Он осторожно высвобождается из моих рук, вылезает из-под
полога и, уходя к себе, бросает сердито:
— Уж лучше бы и не приезжали!
Утро ясное, прохладное. Под перекатом в улове полощутся
сиги. Я забираюсь в спальный мешок с желанием уснуть. А перепел
бьет страстно, громко: «Пить подем... пить подем...»
Нет, не уснуть! Как попал он сюда, так далеко от привычных
ему мест? Случайно или тут, на скупой п холодной земле, его
родина? Он тревожит во мне давно забытые воспоминания о
далеком Кавказе, возвращает меня в юность. Вижу гору Шахан, где
когда-то давно клал по лугам острой косою ряды тучных трав, где
по утрам будил меня вот такой же звонкий перепелиный бой, где
я, конопатый паренек, бродил с собакой и ружьем по полям и
предгорьям. Как далеко я ушел, и еще не окончен поход!..
Так и уснул я с мыслями о Кавказе, а перепел бил, но все
реже и реже...
Сквозь сон я слышал, как радист давал погоду, как
прибежали из тайги к дымокурам олени, как кто-то хвалился пойманным
тайменем, но проснуться долго не мог.
Ждем самолет. С собою, кроме карабина, ничего не беру.
Надеюсь скоро вернуться. Кучум настороженно следит за сборами.
По-собачьи он, кажется, догадывается, что я собираюсь в поход
один, и награждает меня недружелюбным взглядом.
За завтраком Сипотенко снова возвращается к ночному
разговору.
— Не отбирайте Лебедева! Кто будет доделывать его работу?
-— Кого вы предлагаете послать на Маю?
— Я поеду.
— А наблюдения за вас будет делать медведь?
— Людей не даете, придется обращаться за помощью к
нему,— отвечает Сипотенко.
— Запомните: все, что связано с наблюдениями, решайте
своими силами, запасные инструменты пришлем.
— Ну, а если опять начнутся пожары?
— Относительно пожаров я должен вам сказать: мы одни
здесь во всей округе и, к сожалению, плохо обращаемся с огнем,
вот и расплачиваемся за это.
— Не совсем так,— возражает он.
— Самолет на подходе! — кричит радист из палатки.
Машина с гулом надвигается на стоянку, разворачивается,
осторожно, с какой-то опаской касается гальки.
573
Мотор прокашлялся, глохнет. Распахиваются двери, и на
сходнях самолета появляется Михаил Михайлович Куций.
Это было так неожиданно и приятно!
— Миша! — кричу я, стаскивая его с самолета.— Каким
ветром тебя занесло к нам?
— После расскажу, дай обнять Трофима, как давно мы с ним
не встречались! А-а... Владимир Афанасьевич, здравствуйте!
Прибыл в твое распоряжение, с инструментом для наблюдений.
У того широко распахиваются веки.
— На наблюдения?! Вот это здорово!
— Взял отпуск, выбрал инструмент и прикатил. Любо или не
любо — принимай! Отстаете же вы, дьяволы, с планом, ну как тут
вытерпеть,.не помочь своим?!
— Это хорошо, Миша! Мне тем более приятно, что семнадцать
лет, прожитые вместе в экспедиции, не пропали даром для тебя,
что ты помнишь наши хорошие традиции — не бросать товарища
в беде.
— Значит, я могу остаться у Владимира Афанасьевича?
— Тебе предоставляется право выбрать, тут уж я ни при чем.
— Выгружай инструменты! — кричит обрадованный Сипотен-
ко и сам лезет в самолет.
— Ты, Владимир Афанасьевич, не слишком радуйся! Ведь у
меня отпуск месяц, на много не рассчитывай! — кричит ему вслед
Михаил Михайлович.
— Нет уж, коли приехал помогать, так засучивай рукава! —
говорю я ему.
— Боюсь, что ты задержишь меня...
— И не ошибся. К тому же сам напросился к Владимиру
Афанасьевичу. А известно ли тебе, что отсюда до жплухп без малого
тысяча километров п все тайгою да болотами? Попробуй сбежать!
Но мы не будем к тебе жестоки. Отнаблюдай нам шесть
пунктов — и с богом! В Новосибирск самолетом доставлю.
— Ты с ума сошел, честное слово! Шесть пунктов!.. Да ведь
это же почти годовая норма!
— Вон Владимир Афанасьевич показывает цифру пять.
Согласен на пять пунктов? Чувствуешь, как мы сразу тебе идем на
уступку, и это лишь потому, что у Сипотенко действительно
плохо с наблюдениями.
— Нет, без шуток, я должен вернуться из отпуска в срок. Сам
знаешь строгости начальника предприятия Чудинова.
— При чем тут Чудинов? Ты в нашем распоряжении!
— Вот и приезжай к вам с добрым намерением! Но ведь я
знаю, на этом не кончится. Как только ты улетишь, Владимир
Афанасьевич скажет: «У нас не хватает рабочих, оленей, нет
надежного помощника, придется тебе как-нибудь обходиться».
— Угадал, честное слово, угадал! — обрадовался я.— Значит,
все это не будет для тебя неожиданностью. Я улетаю спокойным
за твою судьбу, начинай с преодоления этих трудностей.
574
— Братцы, вы одичали! Куда я попал?
— В ту самую экспедицию, где добрая половина хороших
традиций вырабатывалась при твоем участии.
— Шутки шутками, а из отпуска я должен вернуться
вовремя. Разреши мне на время, пока ты будешь в штабе, взять в
помощники Трофима? Мы ведь давно не были вместе.
— Мне бы не хотелось давать ему большую нагрузку. Ты
сейчас набросишься на работу, как голоцный лев на добычу, а он еще
не совсем окреп после Алгычанского пика. К тому же я его, жа-
леючи, затаскал. Ему лучше остаться здесь, у Владимира
Афанасьевича, и отдохнуть. Да он может и не согласиться.
— Согласится, мы с ним уже перемигнулись.
— Дело его.
— И вот еще что: Плоткин мне говорил о твоих планах
относительно Май. Если ты не сможешь скоро вернуться сюда, то
разреши нам с Трофимом отправиться в этот маршрут вместе с Улу-
китканом и Василием.
— Вот ты о чем! К твоему сведению, Мая — очень капризная
река. Стоит ли рисковать, Миша? Ты за два года, как ушел из
экспедиции, поотвык от тяжелых походов.
— Поеду, и даже с удовольствием.
— Но это займет у тебя месяца полтора-два.
— Не страшно, попробую тряхнуть стариной!
— А как же с отпуском?
— Договорись с Чудиновым, что-нибудь придумай.
— Согласен, но на одном условии: если он не разрешит
остаться, то в этом случае ты поедешь на свой риск обследовать Маю.
— Хорошо, значит благословляешь?
— Бедный же ты будешь, вернувшись в предприятие.
Представляю твою встречу с Чудиновым!
Незаметно к нам подходит Кучум, кладет вытянутую голову
мне на колени, смотрит печальными глазами. В них и ласка и
собачья грусть. Неужели он предчувствует разлуку, догадывается,
что на этот раз я не беру его с собою?
— Да-да, Кучумка, мы должны расстаться, по потом
непременно будем вместе, так надо,— говорю я и обнимаю своего
четвероногого друга. Мне становится жаль его.
Пес от ласки добреет и уже не отходит от меня.
— Остается две минуты, прошу в самолет,— слышится голос
пилота.
Мы прощаемся. Самолет вырулил на дорожку и с
торжественным гулом оторвался от косы. В окно мне было видно, как следом
за ним бежал по земле Кучум в бессильной попытке не отстать от
самолета.
Только спустя месяц я смог вернуться на Токо. Пожары
стихли. Погода установилась хорошая. Теперь можно заняться
обследованием Май. Путь туда идет по заболоченной Алданской низине.
575
Часть четвертая
ЗАСТЕНКИ ДИКОЙ МАИ
ДЕД АГЕЙ
По пути на Маю мы посетим нивелировщиков, работающих в
юго-восточном углу Алданского нагорья. Возможно, там встретим
и наблюдателя.
Погода была солнечная, безветренная.
В этот день очень долго искали оленей. С десяти часов утра
насел гнус, трогаться в путь уже не было смысла. Выступление
отложили на вторую половину дня.
Мы придерживаемся правила: в первый день путешествия
хотя бы три километра, но надо пройти. И тут обнаружится,
хорошо ли подогнаны седла на оленях, равновесны ли вьючкп, как
подпруги узды. Какой бы ни был опытный каюр, но ему трудно
все наладить с первого шага. Да п люди в этп первые
километры испытают свое обмундирование. Кроме этого, даже при
самой тщательной подготовке обычно что-нибудь да забудется на
базе. Это чаще всего обнаруживается на первой остановке
при устройстве лагеря, и, если ты далеко не ушел, можешь
вернуться.
В три часа дня мы тронулись в путь, на север от озера Токо.
Множество бабочек порхало в безветренном, душном воздухе,
и вместе с ними над нами роились полчища кровопийцев
комаров и мошки. Их так много, и они так злобны, что человеку, не
испытавшему на себе всех мук от них, трудно представить те
трудности, что приносит путешественнику гнус.
Мы вступили в собственные пределы Алданского нагорья.
Перед нами расстилалась бугристая болотистая равнина. Куда бы ни
направили вы свой взгляд, всюду удивительная бедность
растительного покрова. Местами земля оголена, и вы не замечаете
каких-либо усилий со стороны природы залатать эти прорехи.
А холмы, что были видны и справа и слева по пути, прикрыты
редкой щетиной сгоревшего леса. Лощины же и широченные пади
576
изобилуют кочковатыми болотами. Обойти их невозможно, и,
погружаясь в ледяную воду, мы начинаем понимать, что находимся
в зоне вечной мерзлоты. Она будет сопровождать нас всюду, в
каком бы направлении мы ни пошли по равнине.
Наш караван, состоящий из хорошо отдохнувших, крупных
оленей, бодро идет по тропе на север вдоль Мулама. Его ведет
молчаливый и грустный эвенк из Альгомы. Это человек лет
сорока пяти, изнуренный тяжелым трудом. Лицо у него скуластое,
загорелое, со слегка горбатым, совиным носом. Глаза маленькие,
раскосые, почти бесцветные, как свеча, зажженная днем. С
большого открытого лба не сходят борозды морщин — следы каких-то
раздумий. Он выглядит опрятным и чистым, несмотря на то, что
одежда его изрядно поношена. Вместо шапкп на голове серый
ситцевый платок, завязанный тугим узлом на затылке. На ногах
летние олочи из лосины.
Зовут его Хактэ — сухое полено. Он п сам не знает, почему ему
прилепили такое странное имя.
Походка у него легкая, как у сокжоя.
Он, как все эвенки, жители Альгомы, носит в своей памяти
карту нагорья с такими деталями, которые не увидишь на картах
самого крупного масштаба. Одну часть территории Хактэ
представляет зримо, а вторую по рассказам, но и там, сбрось его с
самолета с завязанными глазами, скажи, куда идти, и он поведет.
Ему не нужны местные приметы, солнце, вершины гор — путь
подскажет тайное чутье. С таким проводником путешествовать легко.
Снова нас караулит Мулам. Он, кажется, все еще не может
прийти в себя после крутизны, начавшейся от озера Токо, все еще
кувыркается по камням и бешено ревет в бессмысленной попытке
унять свой бег. Его берега голы, доступны ветру. И только
изредка на них заметишь толпу лиственниц, сбежавших с соседних
холмов и застывших, будто живые, у переправы.
За серым войлоком облаков упряталось солнце. Гнус осатанел.
В пасмурный день его появляется так много, что разве только
можно сравнить со снежными хлопьями сильной пурги. Я
убежден, что, если человек потеряет в этих заболоченных местах
накомарник и не найдет себе надежного убежища, он будет
насмерть заеден кровопийцами. Гнус — первое затруднение, с чем
сталкивается человек, решивший пересечь Алданское нагорье.
Все устали. Пора бы остановиться, но путь идет по старым
гарям, тут нет корма для оленей. Вечером от тропы отделилась све-
жепротоптанная стежка, утыканная колышками. Это нивелирная
трасса. Она пересекает огромное пространство — более тысячи
километров — до Охотского моря. Мы сворачиваем по ней. Где-то на
этой трассе, затерявшейся среди болот и гарей, подразделение
инженера Малиновского. Его-то мы и должны разыскать. Затем
пойдем через Джугджур на Маю.
Ночуем у первого сыролесья на берегу шумливого ручейка.
Трофим натягивает пологи (что бы мы делали без них!). Старик
19 гр. Федосеев, т. 1
577
Хактэ собирает гнилушки и мокрые колоды, разжигает дымокур:
ведь еще солнце высоко, и гнус не утихает. Кучум зарылся в
землю, но спасенья нет и там. Я набираюсь мужества, иду с гербар-
ной папкой по заболоченной лощине в поисках растений.
Здесь меня ждет северное чудо — белые кувшинки, или, как
их принято называть, водяные лилии. Сейчас пора этого
великолепного цветка. Унылые болота, обрамленные темно-зеленым
троелистом и утыканные мертвыми лиственницами, точно
оживают от расцветших лилий, превращаются в сказочное царство,
уводят вас в мир фантазии. И невольно задаешь себе вопрос:
откуда появились здесь кувшинки, кто занес их сюда и как они
могли прижиться в этом суровом и холодном краю?
Солнце скрывалось за далеким горизонтом. Тени медленно
ползли мимо стоянки, густели, пока не поглотили все, и
только гребни далекого Станового еще долго купались в зареве
заката.
Исчез гнус, точно растворился в темноте. Мы с облегчением
сняли накомарники. Олени ушли от дымокуров и разбрелись по
редколесью. Где-то за марью дико орали кряковые.
Над костром жарилось большими кусками свежее мясо.
Трофим устанавливал рацию: утром связь со штабом экспедиции.
Хактэ, распахнув телогрейку, грел у огня костлявую грудь. Мы
совсем не знали друг друга, и это, естественно, вызывало в нас
обоюдное любопытство. Поглядывая на проводника, я думал: кто
он, рано состарившийся человек, кажущийся равнодушным
созерцателем природы? Какое горе сделало его лицо безнадежно
печальным?
— Ты как попал на озеро Токо? — спросил он, процеживая
слова сквозь сжатые губы.
Я знал, что разговор затянется, подброспл в огонь дров,
уселся поближе к теплу. Ночами здесь прохладно.
— Мы пришли с той стороны Станового, с Зеи. Нам надо было
обследовать хребет от истоков Ивака до Утука.
— Что искали там? — И его быстрые, как у белки, глаза,
посаженные глубоко под лоб, скосились в мою сторону.
— Мы ничего не искали. Нам надо сделать карту всего
района, показать на ней хребты, реки, перевалы, озера, понял? Место
там дикое, ходить трудно...
— Наши старики говорили, что в горах много добра разного,
даже золота, лежит. Ты что скажешь?
— Они правы: в этих горах хранится большое богатство, но не
наша задача искать его. После придут сюда геологи, они
подробно расскажут вам об этом.
— Нет, не расскажут! — И проводник с досадой толкнул
ногою в огонь головешки.
— Почему?
— Ты разве не знаешь, что Альгомы нет, люди совсем ушли
из стойбища? Кому они расскажут?
578
— Что же случилось с Альгомой? Наводнение было? —
спросил Трофим, подсаживаясь к огню.
— Вода не могу столько горя делать людям... В марте пришел
на стойбище большой начальник, сказал, что мы шибко далеко
живем, что трудно таскать в Альгому продукты, надо всем
кочевать на Учур в Чюльбю, там лучше будет. Мы говорили ему, что
Чюльбю не наше место, люди там не охотник, их работа мы не
знаем, как жить будем? И тайга там бедный, оленям нет
пастбища. Мы просили оставить нас Альгома. Он не согласился, всех
таскал на Чюльбю... Думаешь, эвенкам не горе бросить свою
тайгу, где ты родился, где могилы стариков?..
— Ты напрасно беспокоишься, и в Чюльбю для всех вас
найдется работа. В большом населенном пункте есть школы,
больницы, клубы, кино. Вам будет легче. Здесь же, в тайге, вы живете
дикарями, этого нельзя дальше терпеть,— пытался успокоить его
Трофим.
Хактэ не соглашался.
— Ты не скажи, что будет лучше,— энергично возражал
проводник.— Чюльбю живи старатели, там постоянно много спирту,
эвенки пропади там — это тоже не надо забывать. Наша работа
тайга: белки, соболь, зверь. Разве это плохо? В Чюльбю эвенки
забудут, как ставить капканы, следить сохатого, выращивать
оленей... Потеряют тропы отцов в тайге, они уже не будут эвенками.
Больно мне говорить такое, но потом когда-нибудь ты сам
скажешь, что Хактэ правильно толмачил.
— Дорогой Хактэ,— сказал я, сочувственно положив руку на
его плечо,— большой начальник, вероятно, все учел, и вас не
дадут в обиду. Будете, как и раньше, заниматься пушным
промыслом, оленеводством. Этого никто у вас не отнимет.
— Ты хорошо говори, но забываешь, что даже птица вон как
далеко улетает, да все равно своего гнезда не бросает. Альгома —
наш дом, а теперь Альгома нет. Последний люди ушли из
тайги,— заключил Хактэ огорченно.
Мы с ним во многом отличались друг от друга, потому что
была разница в представлении о жизни, разница в восприятии
явлений, разница, которая должна стереться. Условия, в которых он
сейчас живет, делают его еще немного суеверным, покорным
судьбе, и он еще не избавился совсем от обычаев предков. Но мы
забыли об этом в ту ночь: нам было просто по-человечески
понятно его горе...
Хактэ действительно трудно покинуть родную тайгу.
Затухал забытый в разговоре костер. На небо взгромоздилась
полная луна. Пора спать, но не так просто избавиться от мыслей,
нахлынувших после разговоров с Хактэ.
Подбрасываю в огонь дров. Сижу долго перед раскрытым
дневником. «Альгомы нет» — в устах Хактэ это звучит трагедией. Ему
кажется, будто с переселением эвенки лишатся вольной жизни,
унаследованной от далеких предков-кочевников, и что родная зем-
19*
579
ля, которую они носят в своих сердцах, с ее болотным запахом,
шумливыми реками и безграничной далью, станет им чужой.
Хактэ страшится новизны, боится потерять привычки лесного
человека, опыт предков, боится, ~что эвенки уже больше не испытают
прелести далекого аргиша, не поспят у костра, уже не смогут
бить белку в глаз, выслеживать соболя, воспевать в своих песнях
Альгому.
Хактэ расстелил оленью шкуру у огня, лежит на спине с
откинутой головой, смотрит в бездонную глубину звездного неба,
в вечность. На его лице лежит печать мучительных раздумий.
Напрасно ночь ласково прикасается к ресницам его глаз,
старику не уснуть. Мир кажется ему жестоким и несправедливым.
И все-таки быстро идущее время приглушит боль
переживаний, и не останется на его смуглом лице страха перед
неизвестностью, перед новой жизнью. Но в мечтах своих он всегда будет
жить с Альгомой.
Пора спать. Забираюсь под полог. Сквозь ситцевую крышу
светит луна. Слышен крик филина в перелеске. Кажется, сегодня
и мне не уснуть. Вспомнил: ведь Улукиткан тоже родом из Аль-
гомы, как и Хактэ. В этом крошечном поселении, состоящем из
десяти домов, упрятанном в недрах Алданской тайги, родилась и
добрая Хутама. Каких чудесных людей подарила нам Альгома!
Как благодарен я судьбе, что в жизни встретился с ними!
Ничто так не располагает человека к раздумью, как
первобытная природа. Когда ты недолго соединяешься с ней, тебе
хочется быть лучшим, очиститься от житейской накипи: лжи,
лицемерия, жадности. Опять вспомнился разговор с Хактэ.
Вспомнились эвенки, жители этого скудного края. В них живет
удивительная простота человеческих отношений, детская доверчивость; они
не знают воровства, бахвальства и своею откровенностью
напоминают окружающую их природу, носят в себе ее чистоплотность.
И невольно задумываешься над тем, сохранят ли эвенки все эти
черты, когда их полностью захватит цивилизация, которая
донесет до них вместе с культурой, с величайшими достижениями
науки и искусства и житейские недуги.
Утром здесь, в районе вечной мерзлоты, росисто и холодно. По
болотам туман. Сквозь его влажную вуаль медленно светится
мглистое небо. Разве отдохнешь в такую короткую ночь!
Кажется, и глаз не смыкал, а уже пора вставать.
Из тайги, словно привидения, стекаются олени к не погасшим
за ночь дымокурам. Гнус застает нас в пути. Я иду примерно на
час ходового времени впереди каравана. Это позволяет мне более
сосредоточенно наблюдать окружающий мир, не торопясь
собирать растения для гербария, стрелять птиц и пополнять ими свою
скромную коллекцию. Колышки нивелировщиков по
протоптанной трассе не дают сбиться с пути.
Сознаюсь, не люблю плоскую землю, пусть это будут степи,
тундра или даже могучая приенисейская тайга. Моя стихия —
580
горы. Они всегда манят меня к себе конусами вершин,
цирками, грандиозностью и никогда не надоедают. Мое сердце,
хорошо натренированное на кавказских ледниках и больших
высотах, где я с ранних лет охотился по турам и джейранам,
никогда не теряет в горах своего ритма, работает, как хорошо
отрегулированный поршень. И неважно, иду ли я с грузом на подъем
или налегке брожу по вершинам. Когда я нахожусь в
поднебесье, легкие не ощущают разреженности воздуха, мне чужды там
бессонница, головные боли, чем страдают другие спутники. Даже
больше — горы возбуждают во мне энергию, я, при всей своей
беспокойной натуре, никогда там не устаю.
А вот по Алданскому нагорью, как говорится, с трудом
передвигаю ноги. Я видел его дважды с самолета и заранее знал, что
путешествие по нему будет не по душе. Эта предубежденность, с
какой я вступил в пределы нагорья, не позволяет мне сделать
правильную оценку «жалкой», «скудной», «чахлой» природы,
окружающей меня. С первого взгляда все эти эпитеты кажутся даже
недостаточно выразительными. Я чувствую себя здесь пленником
удручающего однообразия. Но нет, не буду с первого дня
путешествия утверждать это в своем сознании. Пусть глаза попривыкнут
к пейзажу, и, может быть, они увидят целые галереи
впечатляющих картин и слух откроет еще неслыханную симфонию живой
природы.
Нивелировщики где-то далеко впереди. Пожалуй, только
завтра к вечеру мы сможем догнать их. Трасса строго идет по
заданному направлению под азимутом 80° и, как удав, извивается в
безнадежной попытке обойти препятствие. Нивелировщиков мучают не
лесные завалы, даже не открытые болота, а топкие зыбуны,
иногда на много километров перерезающие трассу. Тут им трудно
достаются метры. Мне надо проверить их работу, исключить
малейшую попытку прорабов упростить из-за трудностей технические
установки. Не дай бог, кто-то на трассе допустит ошибку и вовремя
не исправит! Она позже непременно обнаружится, и, чтобы
исправить ее, придется снова затрачивать много усилий и средств.
Бреду по кочковатой трясине. Из-под ног выступает ледяная
вода, и я черпаю ее голенищами. А там, где растительность не
выдерживает тяжести тела, рвется, ноги погружаются в
разжиженную глину оттаявшей мерзлоты, еще более холодную, нежели
вода. И тогда приходится становиться на четвереньки, хвататься
руками за кочки, чтобы не засосало.
Какая же это мука — зыбун! Вылез я из него, как черт из
трясины, весь в грязи, мокрый и злой. Нет, как ни говорите, а в
горах лучше.
На первой возвышенности караван задерживается. Взору
открывается Алданское нагорье. Никто не сможет сразу познать его,
так же как и описать в нескольких словах. Оно и пустынное и
многообразное, утомительное и ласковое, очень скучное, а если
смотреть с возвышенности на север — слишком суровое.
581
Как потускневшее серебро, лежали на нем темными пятнами
ельники, а между ними тянулись тусклые болота или виднелись
лоскуты бесцветных гарей. Кое-где у подножья лысых холмов
голубели озера в кочковатой оправе. Ощущение заброшенности,
вековой отрешенности усиливает печальный крик чибиса в ложбине.
На возвышенности ни стлаников, ни мха, ни травинки. Среди
серых камней — лишь одинокая лиственница, вся на виду, точно
в испуге обхватившая толстыми корнями обломок, на котором
растет, и склонившаяся в молитвенном поклоне к солнцу.
Северные ветры и лютая стужа оголили ей спину, высверлили в стволе
сквозные дыры, умертвили кроны, и только на самой вершине
торчат на фоне бледного неба зеленые пучки хвои как знак победы
над смертоносной стихией.
Разве только седому жителю нагорья — эвенку близка эта
скупая природа. Он один, кочуя по холмам, поет ей гимн. Только
ему понятны шепот болот, тайны манящих далей, тишина
кочковатых равнин. Но время и его вечно одинокой, вечно скорбной
жизни навсегда проходит. Конец аргишу! Сыны уже не повторят
удел отцов. Сегодняшний потомок старого эвенка тут сам будет
бурить пласты земли, строить дороги, водить машины и зимою в
палатке, на охоте, под вой пурги слушать сказки стариков о том,
как жили его предки за Учуром.
Вечером мы вышли к большим болотам и там стали лагерем.
Выпив кружку горячего чаю, я оставил своих спутников
устраивать ночлег, а сам с Кучумом отправился побродить по
открытым местам.
Солнце угасало на плоском горизонте. Сизая мгла покрывала
прозрачной вуалью бедную землю. Дали, как никогда, казались
угрюмыми, скучными. Были минуты, когда мне хотелось идти
дальше: до того безнадежно было вокруг.
Справа от меня большой перелесок. Деревья растут как
попало: иные схилились друг на друга, многие упали на кочки, но
еще продолжают полулежа жить. Изредка увидишь вертикальный
ствол, тоже весь простреленный, в дырах. Все корни этих
деревьев, напоминающие спрута, лежат на поверхности почвы, ни
один корешок не смеет углубиться в мерзлоту — там смерть.
Деревья питают главным образом прикрывающие их постоянно
влажные мхи.
Все это отчетливо видно сейчас, в конце лета, когда немного
оттаивает мерзлота. Подойдите к дереву с любой стороны, и вы
почувствуете, что у дерева нет опоры, оно действительно не
связано с почвой, корни держатся на полужидкой поверхности,
прикрытой мхами. На это способны только лиственницы.
Бесконечно далеко на север тянутся болота, и своею
витиеватой линией они напоминают давно заброшенное русло реки.
Возможно, еще в древние времена, когда в творческих муках
дооформлялась земля, все изменялось на ней, сюда была
сдвинута часть какой-то исчезнувшей реки.
582
Дно этих безмятежных болот затянуло густо сплетенными
растениями. Всюду на прозрачной поверхности виднеются плавучие
острова из пышной зелени, удерживающиеся на толстых стеблях
троелиста. Берега же болот атакуют высокие кочки, упругие, как
жесть, осока и ярко-зеленые мхи. Тут много уток, куличков,
бекасов, по закрайкам важничают журавли, на песке следы цапель,
гусей... С воздуха тихие болота караулят хищники.
На тропках, что сбегают со всех перелесков к болотам, следы
зверей, кое-где их свежий помет, еще влажный и блестящий.
Тут, видно, сохатые и сокжои живут с первобытных времен, не
пуганные человеком.
Иду серединой перелеска. Вижу слева на земле что-то серое,
будто кто-то спит под солдатской шинелью. Подхожу ближе,
раздвигаю стланик. Это плита. Начинаю внимательно осматривать
местность. Кругом болота да перелески по топям. Вроде как бы
неоткуда взяться тут камню. Удивительная находка: на
скошенной поверхности высечена какая-то надпись, уже полуистертая от
времени.
Над плитой склонился разлапистый куст стланика, чтобы
тенью своею прикрыть эту надпись. Его крепкие корни обручем
перехватили плиту в двух местах, пришили к земле. Пышный
бледно-желтый ягель окружил ее со всех сторон, прилип к
шероховатым краям, даже выбрался на плоскость, но не посмел
прикрыть надпись, будто на плите были высечены слова
величайшей человеческой мудрости.
В верхней части плиты заметны следы креста. Ниже с трудом
разбираю буквы, но прочесть слова трудно. Это надгробие. Чья
же тут могила? Поблизости нет скальных обнажений. Не видно и
признаков пребывания тут когда-то людей: ни пней, ни огнищ.
Кто же принес сюда в неприметный перелесок этот обломок весом
более двух тонн и сделал надгробие? Ответом на все — тишина,
забвенная тишина.
Быстро темнеет. Теперь эта плита будет мучить меня, пока не
прочту надпись.
— Трофим! — крикнул я издали, возвращаясь в лагерь.—
Сегодня нам повезло: нашел большую плиту с какой-то надписью.
Трофим ужинал и только что положил в рот большой кусок
оленины, который ему пришлось поспешно проглотить не-
жеванным.
— Вы думаете, это следы древней культуры? — с трудом
выговорил он.
— Нет, конечно. Надпись сделана, вероятно, в прошлом
столетии, на русском языке. Буквы уже поистерлись, и теперь не так
просто восстановить их.
— Неужели не прочесть? — загорелся Трофим.
— Если удастся, тогда нам откроется какая-то тайна.
— А если под плитой клад? — И в округлившихся глазах
моего спутника блеснул радостный огонек.
583
— Не думаю. Чтобы спрятать клад, кому взбредет в голову
тащить сюда, к болотам, такую огромную плиту? Может, ты, Хактэ,
что-нибудь знаешь о камне, что лежит тут, в перелеске? —
спросил я старика и присел к огню.
— Нет,— решительно отвечает он.— Это другой люди клади
камень, эвенки не знают.
— Тогда придется утром нам самим разгадывать эту тайну.
Над болотами меркнут следы скрывшегося солнца. Стылая вода
не шелохнется. Стоит осока, впаянная в сумрак. Уходит на покой
вместе с хищными стрекозами долгий летний день...
Утро не застало в лагере Трофима. Он поджидал меня у
плиты.
— Что так рано поднялся? — кричу ему.
— Не спится. Надо же расшифровать эту надпись! Я
прошелся углем по следам буки, и, как видите, теперь будет нам легче
разобраться. Кое-что уже прочел: вот это слово «мир», это
«далекой», это «нашла». А главное, узнал, что события, о которых
повествует надпись, произошли в тысяча восемьсот восемьдесят
шестом или девятом году.
— Так давно! — удивился я.
— Что же могло случиться здесь, в пустырях, в те годы? —
подумал я вслух.
— Значит, и в те времена сюда проникали люди. Может,
старатель погребен...
Мы имеем в своем распоряжении часа два времени, пока не
поднимется комар и не пригонит оленей к дымокурам. Долго,
кропотливо изучаем следы букв. Работа оказалась интересной
и благодарной. В конечном итоге нам удалось восстановить
надпись:
«Мир праху твоему, Владимир.
На далекой чужбине я нашла твою могилу.
Жестокие люди нас разлучили.
Татьяна.
1886 год».
Теперь мы не могли избавиться от мучительного желания
узнать самое главное: кто он, Владимир, что привело его в этот
перелесок и какое чувство толкнуло Татьяну разыскать на
далекой чужбине его могилу, положить на нее тяжелую плиту?
— Но как узнать? Живые свидетели, вероятно, умерли,
деревья хранят молчание, следов никаких. Вот разве Улукиткан
что-нибудь помнит?..— сказал задумчиво Трофим.
Солнце калит воздух. Тайга пустует без птичьих песен, без
ветерка. И только над болотами, замысловато перевитыми яркой
зеленью, парят хищники.
Караван пробирается сквозь старинную гарь. Огонь умертвил
лес, испепелпл землю, и до сих пор лежит она голая, изъеденная
ветрами, ни деревца, ни кустика. Но жизнь неистребима. Она
584
пытается сызнова одеть истлевшую в муках огня землю. На
буграх уже заметны пятна тайнобрачных лишайников. А там, где
чудом уцелела, хотя бы с горсточку, почва, жадно тянутся к
солнцу еще хилые ростки вечнозеленой брусники и на ней, как
капли свежей крови, уже зреют малюсенькие ягодки — залог
будущей жизни. В ложбине я нашел черную смородину —
единственная веточка росла, прислонившись к камню, с бледными,
почти прозрачными, листьями. Попадалась и какая-то мелкая густая,
как каракуль, зелень, покрывающая шрамы гниющих на земле
деревьев. Все это начало воскресенья.
Лишь у края гари нас встретили сплошные заросли голубики,
увешанные тяжелыми гроздьями фиолетовых плодов. Дальше —
сыролесье, утонувшее в широкой пади. Караван нырнул под тень
деревьев...
Вот когда мы по достоинству оценили прохладу и свежесть
тайги!
У ключа нас догнал Кучум. Мы сделали трехчасовой привал.
Я с наслаждением поспал под пологом.
Дальше путь шел по пересеченной местности. На трассе стали
попадаться совсем свежие следы нивелировщиков.
Вечереет. Олени устают. Мы торопимся до темноты
добраться до своих. И вдруг в вечернюю тишину врывается песня. Она
зародилась где-то впереди за колком низкорослого леса, в
лощине, подернутой сизым дымком костра. Караван прибавил шагу.
Узнаю песню, поет дед Агей.
— Жив, старина! — кричит обрадованный Трофим.
Трасса уходит дальше, за холмы на восток, а песня
остается вправо. Мы сворачиваем к ней. Спускаемся в лощину по
густому, давно отцветшему багульнику. За ним, в листвяге,
жилье — привал бродяг.
Шаги глохнут в мягком мху, нас никто не замечает. На
костре парится котел с варевом. На ветках портянки, рубахи,
поршни из медвежьей шкуры и какая-то заношенная рвапь.
Бородатые люди молча ждут ужина. Одни сидят на пнях с
чашками в руках, другие лежат, распластавшись на спине,
наблюдая, как над ними густеет вечерняя синева неба. Двое сучат
дратву. За ворохом вещей вижу деда Агея. Он что-то
мастерит и поет свою единственную песню: «Кубань, ты наша родина...»
Он первый обнаруживает нас.
— Кажись, наши? — слышу его голос, и вся ватага
поднимается. Дед Агей спешит навстречу.
— Што ж вы, бисовы сыны, не гукнули? Мы б галушек
наварили або борща зеленого...— И он так потряс меня своими
сильными руками, что я даже вскрикнул от боли.
— Нет на тебя, Агей Спиридонович, управы!
— То же от души... Невже ж больно? — Но вдруг он замечает
Трофима, отталкивает меня, забирает его в объятия, и я слышу,
как вначале хрустнули позвонки, затем громко чмокнули губы.
585
Здороваемся с остальными.
— Вот уже не ожидали! — удивился начальник подразделения
инженер Малиновский, подавая мне загрубевшую руку.
— Что-то вы не очень торопитесь, решили заглянуть к вам,—
ответил я.
— Хвалиться нечем. Сами видели трассу: мари, зыбуны,
ерник. Из мокра не вылазили все лето. Норму не выполняем, живем
невесело, без шуток...— И он безнадежно махнул рукою.
— Чем это у вас так хорошо пахнет? — спросил я, пытаясь
отвлечь его от грустного разговора.
— То ж рябки в похлебке разопрели,— пояснил дед Агей и,
живо повернувшись к ребятам, распорядился: — Хлопцы, ставьте
куринь гостям, и ты швидче, повар! — А сам с рабочим ушел за
дровами.
Мы поставили палатку. Я достал свой полог, постель. Глаза по
привычке осматривают лагерь. Все тут на своем месте, прибрано,
ни к чему не придерешься, даже обидно.
— Вовка, рубишь не так! — доносится из перелеска голос
Агея Спиридоновича.— Ходишь вокруг сушины, як привязанный,
руби, не сходя с места. А срез должен быть косой. Становись вот
так, ноги пошире, так и руби.
Мы попали в одно из молодежных подразделений экспедиции.
Все рабочие — ребята, только что окончившие среднюю школу,
впервые в тайге. И тут, в окружении первобытной природы,
далеко от жилых мест, в пургу, под дождем, на переправах через
бурные реки, в зыбунах и в думах у костра, за латкой штанов,
они решают свое будущее: быть им разведчиками, или этого
слова они будут бояться, как черт ладана, и будут далеко обходить
необитаемые земли?
Атаманом у ребят — дед Агей. Он ведет их по этой скучной
стране, вступая в которую онп должны были надолго отказаться
от многих удобств цивилизованного мира, находиться в
постоянных столкновениях с дикой силой, не знающей к ним жалости.
Как садовник опускает в почву ростки, чтобы вырастить цветы,
так и дед Агей сеет в податливых душах своих питомцев любовь к
природе, учит мечтать и мечтать. Для каждого у него есть доброе
и приятное слово. Делает это он без заданности, с врожденной
простотою, сам того не замечая.
Подразделением командует опытный геодезист Александр
Малиновский. В работе — тигр. Но на этот раз ему не повезло.
Не только ему: не справляются с месячным заданием и другие
нивелировщики, работающие на Алданском нагорье. Вероятно,
при составлении проекта не учли всех условий, трудностей. Мы
пришли сюда, на трассу, чтобы на месте разобраться, исправить
ошибки, если они есть, и не дать молодежи разочароваться в
наших работах.
Через час на стоянке снова стало тихо. Наш проводник Хактэ
устроился у каюров эвенков за ключом. У них там свой костер и
588
у каждого свой чайник. Они о чем-то оживленно спорят. Мы же,
исчерпав весь запас новостей и наметив план на завтра,
разошлись по палаткам.
Трофим еще долго принимал радиограммы из штаба
экспедиции.
Темень, черная и строгая, громоздится в листвягах,
взъерошенных ветром. Над ней тундрой стелется звездное небо.
Изморенные облака лежат на горизонте, точно припаянные.
От усталости я прирос к спальному мешку, брошенному на
лапник. Но уснуть не могу. Кому не приходилось спать на
бережку шумного ручейка! Вспомните, как поет по ночам горная вода!
Чего-чего не нашепчет она вам, какую волшебную музыку не
исполнит, уведет в мир чудесных сказок! И никогда вы не бываете
таким послушным мечте, как в эти ночи...
Мой сон растревожили какие-то звуки. С трудом пробуждаюсь,
слышу хриплые слова деда Агея: «Володько, то ж сапог не на ту
ногу... и грудь застегни, простудишься...», «Тимоха, опять спишь,
бпсов сын...», «Хлопцы, ось я воды согрел, умывайтесь!..»
Еще не успело утро как следует оросить землю, а уже дед
Агей накормил людей, отправил на работу и теперь сидит у
костра с Хактэ, слушает его скорбные слова.
— Трудно, Агей, уходить из родной тайги. Может, и правда,
что в Чюльбю, куда ходи наши люди, хорошо будет, да не лучше
Альгомы,— ища сочувствия, говорил проводник.
— Знаю, Хактэ, что такое родные места...— И я чувствую, как
боль воспоминаний, давно, казалось бы, уснувшая в деде Агее,
выплеснулась наружу.— Трудно, ой как трудно уходить от тех
мест, где хлопцем шкодил по чужим садам, где любил дивчину,
где свой труд оставил на земли... Родные места!..
Крик налетевшей на стоянку стаи гусей заглушил его голос.
На низком горизонте, за тощими лиственницами, огненный
диск солнца. Я жду деда Агея завтракать и отправляюсь на
участок работ. На «столе» свиное сало, вяленый судачок,
свежие помидоры, огурцы. Все это мы везли для жителей этой
далекой стоянки.
Наливаю старику стакан спирту, а себе немного.
— Доброго утра! — говорит дед Агей, забираясь ко мне под
полотняную крышу.— Чулы, як у нас начинается день?.. О, так
всегда: не разбудишь — проспят, дьяволята! Молоды, беспечны,
до сна липки. Другой раз силком вытащишь из палатки,
поставишь на ноги, а он как пугало, ничего не знае. Дашь ему в
руки рейку або инструмент, толкнешь — он не ослухается, идет,
но на ходу спить, скаженный! — мягко жалуется мне старик.
— Соскучился я по тебе, Агей Спиридонович! Садись вот сюда,
рядком, расскажи, как ты тут живешь со своим беспокойным
семейством. Не надоело?
587
— Живу, как бачишь: одет, обут, сыт, хлопцами доволен.
— Вот за это давай и выпьем.
Агей Спиридонович с опаской посмотрел на стакан.
— Отвык я, давно не ныв, страшновато,— сказал он,
усаживаясь поудобнее.
— Вот тебе вода в кружке.
— На что вона мне?
— Запьешь.
— Не треба горилку портить. А ще ж вы соби маленько
налили, а мне такую велику?
— Мне на участок идти.
— Тогда здоровеньки булы! — Осушив единым махом
содержимое стакана, старик вытер рукавом слипшиеся губы и долго
смотрел на меня невидящими глазами.— Ох и крипка бисова
горилка, мабуть градусив пятьдэсят!
— Агей Спиридонович, да ведь это же спирт!
—- Нэвже ж спирт?!
— Ну да!
— Лей еще! Не дошло.
С опаской наливаю добавок.
— Выпьем за ридни миста! За все, что там было и теперь нет...
— Не надо, Агей Спиридонович, ты же дал мне слово никогда
не вспоминать об этом.
Старик хотел что-то сказать, но не смог разжать челюсти,
и две слезы, будто выдавленные из глаз, скатились, как
дробинки, без следа по загрубевшим щекам.
Разговор не клеился. От закуски Агей Спиридонович
отказался. Он прилег на мою постель и тут же уснул.
Я отправляюсь на участок работ. День солнечный.
Необозримая равнина лежит изнуренная комариным гулом и духотою.
Густо пахнет хвоей, как будто лесок, под которым укрылся
лагерь, обильно полит скипидаром. На болоте дразнились гагары.
Я не тороплюсь. Разговор с Агеем Спиридоновичем за
завтраком воскресил в моей памяти прошлое старика. Вспомнилась
наша первая встреча...
Это было зимою. По улицам Новосибирска гуляла лютая
поземка. У низких бревенчатых домов, у частоколов, на
тротуарах росли снежные надувы. Мороз перевалил за сорок и при
сильном ветре казался смертоносным.
Я ехал из центра города домой в обледеневшем трамвае. Шел
он медленно, окутанный снежным бураном. На очередной
остановке кто-то трудно и долго открывал примерзшую дверь, пока не
вмешалась кондукторша. Вошедший человек привычно поскоблил
подошвами заснеженных ботинок железный порожек, зябко
вздрогнул всем телом и пугливо осмотрел полупустой вагон. Затем
крадучись подошел к первой скамейке, осторожно сел. Втянув
588
голову в телогрейку, он старался остаться незамеченным, но все
пассажиры повернулись к нему. Что-то необычное скрывалось во
всем облике старика, в его движениях, в застенчивости. Казалось,
что он «не от мира сего».
В закоченевших жилистых руках, положенных на колени,
новый пассажир держал маленький сверток, завернутый в старень-
кий-престаренький платок пепельного цвета. Можно было
наверняка сказать, что в этом узелке содержалось все его богатство, что
он не здешний и боится людей.
Одет старик был не по сезону. На голове поверх какого-то
странного покроя ватного колпака был повязан зеленый лоскут от
шали. Старенькая телогрейка, хорошо сбереженная, но слишком
узкая для его широких плеч, была перехвачена лосевым
ремешком. Из-под дырявых суконных штанов виднелись посиневшие
голые ноги, всунутые в огромные бахилы.
При тусклом дневном свете, проникавшем в вагон сквозь
замерзшие окна, я с трудом рассмотрел его суровое лицо. Оно
казалось вылепленным из мягкой бесцветной глины. Густые
нависающие брови и обескровленные губы хранили в себе какое-то
невысказанное горе. Лохматая, с густой проседью, заиндевевшая
борода была примята влево, отчего лицо казалось перекошенным,
и только глаза, маленькие, угольно-черные, были необыкновенной
ясности. В их прозрачной глубине лежала человеческая доброта.
— Далеко путь держите, дедушка? — не стерпел я, ведь не
каждый день впдпшь такое горе. Он поднял на меня усталые
глаза и даже попытался улыбнуться.
— Далеко... До самой Кубани. Я из заключения...
Он так посмотрел на меня, точно хотел угадать, какое
впечатление произвела на меня последняя фраза.
Старик дрожал, как в лихорадке, от холода, все больше
сжимался в комочек. Ему предстоял неблизкий путь, и я усомнился,
хватит ли у него денег на дорогу.
— Грошей хватит до места. И харч есть,— показал он на
узелок.— Тильки люди кажуть, что и за гроши трудно достать
билеты.
— Вы обратитесь к дежурному по вокзалу, он поможет,—
посоветовал кто-то из пассажиров.
Старик кивнул головою, но ясно было, что он ни к какому
дежурному не обратится, ни у кого не попросит помощи.
Трамвай подошел к вокзалу, и тут только я заметил, что
проехал свою остановку. Из вагона мы вышли вместе со стариком.
Я решил помочь ему достать билет. Что-то привлекательное было
в этом человеке, что-то очень трогательное.
Старик было запротестовал, но я настоял. В кассе
предварительной продажи мы купили билет, но поезд уходил на
следующий день утром, и старику предстояло переждать почти сутки.
Я предложил ему поехать ко мне пообедать.
— К чему вам беспокойство? — возразил он.— Не пойду!
589
— Отогреетесь... Жена угостит краснодарским чаем...
Старик вопросительно посмотрел на меня, и на его суровом
лице появилась детская улыбка. Я легонько взял его под руку,
вывел из вокзала. Спустя четверть часа мы были в жарко
натопленной квартире.
— Раздевайтесь, у нас и переночуете,— сказал я намеренно
громко, чтобы слышали домашние.
Жена была потрясена встречей с необычным гостем. Но стоило
старику заговорить, произнести всего несколько слов приветствия,
как все в ней растопилось.
— Как вас зовут? — помогая ему раздеваться, спросила жена.
— Агей Спиридонович, а больше всего — дед Агей.
— Так вот что, Агей Спиридонович: устрою я сейчас вам
ванну, залезайте-ка вы в нее, а тем временем я накрою на стол, и
будем обедать.
— Да бог с вами, зачем такая забота? Как-нибудь до утра
пересижу у вас, ось тут, у порожка, и за то спасибо, добры люды!
— Нет, нет, выкупайтесь! Да мы вас и не выпустим раздетым.
Холод-то какой, пропадете!
— Не пропаду, из меня уже все выжато, никакая мерзлота не
берет.
Старик с явной боязнью вошел за мною в кабинет. Книжные
шкафы, чучела птиц, рога снежных баранов, тэков, архаров,
развешанные на стенах, бронзовые бизоны, застывшие в смертельной
схватке, на письменном столе; огромная шкура медведя,
распластанная на полу,— все тут удивило старика. Чувствовалось, что
много лет он пользовался слишком малым и, как обреченный, не
мечтал о другом. Старик с опаской прпсел на угол стула и, не
шевелясь, долго осматривал комнату.
Теперь на нем была бесцветная рубашка, сшитая из плотной
бязи, с завязками вместо пуговиц. Поверх рубашки живот
перехватывал широкий матерчатый пояс, стеганный на вате: сзади же
он, точно щит, прикрывал всю спину до плеч.
— Что это у вас за ватник такого странного покроя? —
спросил я.
Старик встрепенулся, будто я неосторожно коснулся его
больной раны.
— Спина у меня порушена, мерзнет,— ответил он не сразу.
В его горбоносом профиле было что-то орлиное. В руках с
узловатыми пальцами чувствовалась былая сила. Несмотря на
крупное телосложение, он казался безвесным, лицо его было восковой
прозрачности, как у людей, долгое время не видевших дневного
света,— жителей подземелья.
— Кто он, этот человек? — спросила жена, когда я зашел к
ней в ванную.
— Не знаю. Обласкай его, он сам расскажет.
— Уж очень знакомым кажется мне его лицо, его голос, весь
он,— как будто мы с ним часто встречались.
590
— Странно, такое же впечатление произвел он и на меня. Но
мы, Лена, вряд ли когда-нибудь видели его. Вероятно, таков уж
он человек — всем кажется знакомым.
Агей Спиридонович долго раздевался, затем погрузился в
ванну, и наступила подозрительная тишина, точно не стало старика.
— Загляни, пожалуйста, не случилось ли с ним что? —
забеспокоилась жена.
Я постучал в дверь.
Тишина...
— Агей Спиридонович, давайте я вам спину потру! — И я
вошел в ванную.
Старик сидел вполуоборот ко мне, уронив седую голову на
сложенные ладони. Услышав мой голос, он тяжело выпрямился,
опустил руки и посмотрел на меня виновато.
— Вам плохо? Может, врача вызвать?
— Не надо,— ответил он твердо.— Это такая хвороба —
никакой лекарь не поможет.
— А что это у вас, Агей Спиридонович, вся спина в
шрамах? — спросил я.
— Беляки в девятнадцатом пороли,— сказал он спокойно,
точно разговор шел о каком-то незначительном событии.— До сих
пор болит, без ватника никуда и летом и зимою...
Я не поверил глазам: от плеч по всей спине лежали
бесформенные бугры, а поверх них, вдоль и поперек, белели длинные
полосы затвердевших рубцов. На левом боку, в выемках, заметны
были ребра, обтянутые только кожей. Ясно было, что это
давнишние раны и что до них не дотрагивалась рука хирурга. Срослись
они сами по себе, и от этого спина старика казалась чудовищно
уродливой.
— Как же ты, милый человек, выжил? — не выдержал я.
— Добры люды выходдли.
Стоило только мне прикоснуться к спине мочалкой, как бугры
на ней ожили, ярко покраснели, точно прикрылись кумачовым
полотнищем, на котором скрещивались сине-багровые следы
шомполов.
Агей Спиридонович выгибал от боли спину и шепотом
просил:
— Ще маленько потри... Вот так... Хорошо. Всю жизнь маюсь
я с ней...
После ванны, обеда и стопки спирта Агей Спиридонович
уснул крепким сном человека, которого наконец-то покинули все
земные беды.
Буран ушел в ночь. Вечером мы долго сидели за чаем,
прислушиваясь к беснующейся над городом непогоде. Мне хотелось
узнать, что привело этого человека на окраину Сибири. Но
каждый раз, когда, как мне казалось, я уже находился у цели, он не-
591
ожиданно обрывал разговор. Была какая-то граница, за которой
пряталось его прошлое, понятное только ему одному, куда он
никого не пускал.
— А тут, в Новосибирске, у вас свои? — спросил я, не в силах
унять любопытство.
Агей Спиридонович посмотрел на меня встревоженно, точно
застигнутый врасплох, и начал тихо, медленно:
— Здесь оставалась невестка с двумя внучатами, я и приехал
к ней. Прихожу на квартиру, та же лестница, та же дверь, как
будто никуда не отлучался, а встретила чужая женщина. Позвала
соседей, никто не помнит ни меня, ни сына, что со мною забрали,
и не знают про невестку, куда она сгинула с внучатами. Всех как
половодьем смыло.— И старик неожиданно для нас заговорил
страстно, с болью в голосе: — Начнешь про жизнь вспоминать,
будто коросту с раны сдираешь. Люди людьми остались, а ты
среди них будто из чужого племени, отвык от ласкового слова,
забыл, что тоже ты человек...
Он допил чай, по-сибирски перевернул стакан вверх дном и
уже молчать не мог.
— ...На допросе говорю следователю: «В семнадцатом году с
винтовкой в руках присягнул революции. Зимний брал, до чужого
не был охотником, жил, как треба людины, а ты из меня врага
делаешь». А он усмехается: «Не притворяйся, Швыдько,
христосиком, мы все про тебя знаем». И сует мне бумажку про то, что
будто я приехал в тридцать седьмом году до Сибири и тут с
сыном Макаром заговор учинил против Советской власти и что
других людей до себя приманул. «Брехня,— говорю,— не подпишу!
Вот смотри! — и я разорвал на соби рубаху.— Бачишь, шмотя на
спине? То ж беляки утверждали шомполами на моем теле
Советскую власть. Может, и твою высокую должность...» А он свое...
Потом каждую ночь водили на допрос. Но протокола я не
подписал, и меня как врага отправилы по этапу на север. Там я учинив
над собою суд, сам себе был прокурором, всю жизнь по зернышку
перебрал, но того, чого не было, того не было! Беляки поролы —
то ж понятно, ну, а для чего надо было из меня делать врага
народа? — Старик горестно вздохнул и смолк.
В этих скупых словах печальной правдой звучало прошлое,
обиды. Казалось, вот сейчас он встанет и крикнет: «Не стоит
больше жить!»
Нет, он продолжал вспоминать, и это было не покаяние, а
протест и страстное желание вернуться к жизни — снова начать ее,
снова трудиться.
— Восемнадцать лет ни за что отбыл, потерял сына, а
сколько горя и позора було детям, старушке!.. Так бы и остался Агей
Швыдько проклятый своим народом за измену, да, слава богу,
Центральный Комитет вспомнил про нас: живых с неволи
вызволил, а мертвым восстановил добрую память. Теперь подамся на
Кубань до старушки, до сынов. Двое их еще у меня. Руки до зем-
592
ли просятся. Может, и внучата там у бабушки.— Агей
Спиридонович еще что-то хотел сказать, но губы у него задрожали, и он
смолк...
Буран не утихал и утром. Город обледенел. Тугие сугробы
перехватили улицы. Трамваи не ходили.
Меня позвала в кухню жена.
— Посмотри, что тут у него, в узелке,— сказала она.
В платке было три соленых огурца, засунутых в алюминиевую
кружку, и краюшка ржаного хлеба, разрезанная на семь равных
порций — по количеству, видимо, дней, нужных старику, чтобы
добраться до Кубани. Но не это главное. В узелке лежали две
бережно завернутые в старенькую тряпочку детские игрушки:
кукла, блестяще выполненная руками умельца из какой-то сильно
затвердевшей массы, и автомобиль, тоже плод дорогого и
кропотливого труда. На кузове машины, сделанном из тонких роговых
пластинок, кто-то каллиграфически вырезал: «Внуку Семену
Макаровичу от дедушки Агея. 1946 г.».
— Десять лет он берег их...— сказала жена, укладывая крап-
ленные слезами игрушки в приготовленный старику рюкзак с
продуктами.—Он, видимо, забыл, что его внучата уже взрослые люди...
Жена еще вечером нашла в чулане старенькие валенки, одела
старика в теплое белье, дала ему меховой жилет и сменила его
колпак на меховую ушанку. Все это он принял без единого слова
возражения.
— Если, Агей Спиридонович, соскучитесь по Сибири,
приезжайте ко мне в экспедицию погостить.
— Ни-ни, этого не можно,— перебил он меня.— Поживу с
сынами, им тоже отцовский догляд нужен...— И мы ушли на
станцию.
У вагона Агей Спиридонович расстроился, крепко жал нам
руки, обещал прислать весточку о себе.
Поезд ушел, а мы еще долго стояли на перроне. Нам
действительно казалось, что от нас уехал давно знакомый, близкий
человек. Такие люди не забываются. Они, как огонек в ночной
темноте, обладают притягательной силой.
Долгое время Агей Спиридонович не давал о себе знать. Но
когда я уже был на Дальнем Востоке в экспедиции, жена
получила от него письмо с просьбой выслать ему мой адрес.
И вот мы снова встретились. Это было перед весной. Я работал
у себя в штабе ночью. Слышу, к зданию подъехал грузовик и
кто-то вошел к дежурному.
— Доложи начальнику, до его приихав дед Агей Швыдько с
Кубани.
— Заходи, Агей Спиридонович! — крикнул я, вскакивая и
распахивая дверь.—Вот уж не ожидал встретиться! — И мы
обнялись.
593
Старик держал меня в своих не по летам сильных руках, но
неожиданно вздрогнул, обмяк, присел на стул и горестно обхватил
руками голову.
— Что еще случилось у тебя? — спросил я, потрясенный этой
сценой.
Агей Спиридонович тряхнул головою, поднял с пола котомку,
стал передо мною, как в строю.
— Принимай работника! — Он силился улыбнуться, но от
этого еще печальнее становилось выражение его добрых глаз.
— Сейчас оденусь, и мы с тобою пойдем ко мне на квартиру,
там поговорим,— сказал я, убирая со стола бумаги.
— Нет, постой, зараз выслушай деда Агея. Все расскажу тебе,
как ридной матери...— И старик устало опустился на стул, точно
придавленный тяжестью.— Приехал я до Кубани, до своей
станицы, а в моей хате тоже живут чужие люди. Сыны Григорий и
Тарас погибли на войне, старушка умерла, и никого не осталось от
Швыдьков, только я один, как обгорелый пень на пустом мисте.
Колхоз определил меня в бондарню, добри люди не оставили без
ласки, но сердце не пересилило обиду. Тяжко стало на ридной
Кубани. Не смог остаться. Ты в Новосибирске звал меня к себе в
экспедицию, ось я и приехал. Только не гостем. Я еще могу
работать, еще хочу послужить людям.
— Все будет, как ты, Агей Спиридонович, хочешь. Живи у
нас, не обидим, и работа найдется. Можно устроить тебя
по-стариковски, на складе или на конной базе.
— Нет, не то балакаешь,— перебил он меня.— Ты отправь
деда Агея в тайгу, в самое что ни есть трудное место, там я
нужнише буду.— И в его голосе неукротимой силой звучало
желание работать и не быть никому даже в малую тягость.
— В тайге тебе уже не по летам,— возражал я.
— Знаю, там не ласково, но я пойду, иначе не приехал бы
сюда. А годы тут ни при чем...
— Хорошо, у нас еще будет время об этом поговорить, а
сейчас пошли ко мне.— И, одеваясь, я только теперь рассмотрел деда
Агея. Его лицо потеряло восковую прозрачность. Оно посвежело
под лучами южного солнца и чуточку лоснилось от загара.
Мы вышли из штаба. На тусклом небосклоне висела
заиндевевшая луна. Под ногами похрустывал апрельский снежок. По
дыханию ветерка чувствовалось, что где-то близко на увалах
весна уже разбудила почки спящих берез и по оврагам будит
ручейки.
Мы шли молча навстречу ветру.
...И вот уже второй год старик ходит по тайге. Он не жалуется,
никого не упрекает. В его обращении с людьми много
независимости, искренней доброты. О прошлом не говорит, а когда
растревожится какими-то воспоминаниями, уходит от стоянки в лес,
вроде за ягодами или за диким луком, и там один на один, сам
расправляется с ними.
594
Нивелировщиков я застал на мари, широкой полосой
перехватывающей трассу. Место топкое. Под плотным моховым покровом
вечная мерзлота, уже оттаявшая сантиметров на пятьдесят.
Чтобы установить на такой зыбкой почве рейку, надо вморозить
столб, а для штатива с инструментом — три столба, и непременно
установить помост, на котором работает прораб, тогда как на
обычном грунте ничего этого делать не нужно. В проекте эта
затрата времени учтена не полностью, поэтому нивелировщики и не
выполняют норму, живут невесело.
Весь день я провел на трассе, а вечером написал приказ об
изменении норм. Как только Трофим передал его в штаб, лагерь
ожил...
Когда все угомонились, ко мне в палатку пришел дед Агей со
своим спальным мешком.
— Пускайте переночевать!
— Ты что не спишь, Агей Спиридонович? — спросил я
старика.
— Все хлопци письма пишут своим, а мне некому, весь тут.
Горько одному на свете...
— Отправляйся-ка ты, дорогой, в жилуху, там среди людей
легче будет, и обиды забудутся.
— Зря гутарите, не забудутся, то ж жизнь... Да и без меня тут
в отряде трудно будет: ни лепешек испечь, нп постирать, а будить
кто их будет?!
—- Зачем же ты ребят так избаловал?
— Да они же совсем дети, мало разуму, хлипки, как молодые
лозинки. Хай поспят, в жизни еще намаются без сна. И опять же
Вовка... Мать их троих без отца, без достатка растила, ты ж ба-
чил, какой он пришел в экспедицию: чуть живой, только душа да
хрящики вместо косточек. Тут я ему и добавку припасу, и
сахарку лишнего в чай подсыплю, и кусок лепешки в карман суну. Во-
лодькой стал! Смеется, бисова дытына, а ты говоришь — ехать в
жилуху! Никуда от хлопцев не поеду, они мои дети, мои!..
— Да их п там у тебя хватит, все люди тебе, Агей
Спиридонович, родные, но надо и себя пожалеть. Не те годы скитаться по
тайге.
— Пожалеешь — раскиснешь, еще хуже будет...— И он,
склонившись на левый бок, достал из кармана трубкой свернутый
кисет, все так же не торопясь развернул его, оторвал клочок бумаги,
стал крутить цигарку.
— Может, побалуетесь самосадом? Крепкий табачок!
— А я-то, Агей Спиридонович, все лето вожу для тебя
хороший табачок — и забыл передать. Сейчас достану, потерпи, не
закуривай! — А сам рад, что отвлек его от писем.
— Зря беспокоитесь, то ж фабричный — трава, даром ненужен.
— А вдруг понравится? — Я достал из потки коробку со
стеклянной крышкой, сквозь которую хорошо были видны пять
длинных сигар.
595
Деда Агея это заинтересовало. Он отложил кисет и цигарку,
взял коробку, положил ее на широченную ладонь левой руки,
долго и внимательно рассматривал, как диковинку.
— А что это такое?
— Сигары.
— Как же курят эту цигару.'
Я раскрыл коробку, обрезал ножом края сигары, прикурил и
передал старику. Он не без опаски потянул, но вдруг сильно
закашлял, замахал рукой.
— Ты что же, старина?
— Не могу, крепка, сатанюка!
...Старик скрутил козью ножку, покурил и скоро уснул.
В черно-сквозных провалах горели звезды, и оттуда, из немой
глубины, тянуло прохладой. Лунный свет серебрил тайгу и
далекие холмы. На южном горизонте лежал притомившимся зверем
Становой.
За палатками отдыхает стадо оленей. Ночи тут, на Алданском
нагорье, необыкновенно тихие, умиротворенные. Но мы знаем,
сколько больших и малых трагедий скрывается под покровом этой
ночной тишины.
И опять долго не спалось. Следил, как вспыхивали и гасли
последние угольки в забытом огнище, пока не пришел из лощины
мутно-молочный туман. Иногда с озерка долетал крик кряковой.
Таинственным казался этот крик, таинственно стоял туман...
Утром мы сняли свои палатки. Собрали оленей. Небо
хмурилось. Далеко рокотал гром.
Когда я упаковывал багаж, ко мне подошел Агей
Спиридонович с окурком сигары во рту.
— Все скурил? — спросил я его.
— Что ты, эта первая! Ну и крепка!..
Он помог мне упаковаться, и в девять часов мы
распрощались с хозяевами стоянки. Наш путь идет на юго-восток, без
тропы, через тайгу, мари, холмы. Агей Спиридонович провожал нас
километра два, до ключа.
— Пошли с нами до конца! — искренне предложил ему
Трофим.
— Ни, не брошу своих хлопцив,— сказал он после короткой
паузы.
— Горя ты с ними наберешься,— продолжал Трофим.—
Зимою они разбегутся кто куда, а ты будешь скучать, как курица,
растерявшая на речке утят.
— Ничего, помучаюсь до весны, потом все сбегутся... Вот
радости будет! За это можно зиму и поскучать.
Настроение у старика было хорошее, и это успокоило меня.
Караван перебрел ручей, скрылся за перелеском, а я задержался.
— Вот тебе заявление нашего Степана,— сказал Агей
Спиридонович.— У него батько и маты работают на заводе, они
обеспечены, а в деревне у Степана живет бабушка одна, старенькая. Так
596
я уговорил его, чтобы он каждый месяц переводил ей из своей
зарплаты по сто карбованцив. Ты заявление это передай до
бухгалтерии и проследи, чтобы гроши не задерживались, пересылали
бабушке.
— Передам и прослежу, а тебе, Агей Спиридонович, спасибо
за заботу о людях.
— Как же иначе! — перебил он меня энергично.— Надо,
чтобы у молодежи не было жадности до денег и в сердце жило добро.
Обнимаю старика.
— Будьте здоровы! Людям, яких встретите в тайге,
передайте от деда Агея поклон.
И мы распрощались.
За ручейком я оглянулся. Агей Спиридонович стоял,
склонившись на посох, напомнив мне ту самую лиственницу, что видели
мы на возвышенности, пережившую и бурю, и стужу, и время.
К концу второго дня, преодолев топи, корявые чащи и отдав
должное расстоянию, караван выбрался на пологий хребет. За
ним Саракенда. Это уже радость! Сквозь сухие сучья низкорослых
лиственниц виднеется стальная полоска реки, зажатая береговой
тайгою. Но ниже вода разливается и смутно-смутно белеет сквозь
залитый половодьем лес.
Мы устали, едва стоим на ногах, олени падают, надо бы
остановиться, но трудно отказаться от возможности переночевать на
берегу реки. До нее километра два, и наши мучения будут
окуплены с лихвой.
— Пошли! — скомандовал Трофим.
Караван устало закачался на спуске.
Метров через триста неожиданно вышли на тропу пастухов.
Тут уж было чему обрадоваться! После долгих блужданий по
тайге и марям она показалась нам асфальтовой дорогой, хотя в
действительности это был всего лишь след прошедшего гуськом стада
оленей. Трофим запел:
Глухой, неведомой тайго-о-о-ю,
Сибирской, дальней сто-о-о-ро-ноп!..
Дальше мы пели вдвоем, и мне стало от песни теплее. Хактэ
тоже повеселел, прибавил шагу.
НА ЛОДКЕ ТАК НА ЛОДКЕ!
Кто однажды испытал на себе причуды гор, их гнев и ласку,
тот на всю жизнь их пленник.
И вот перед нами снова горы, каменные кряжи Станового и
Джугджура. Они как-то внезапно, стеною поднимаются над
Алданским нагорьем. Ветер бросает в лицо знакомый запах глубоких
ущелий, обнаженных недр, снежников. Как приятно все это после
597
пагорья, где в душном воздухе только запах болот да комариный
гул!
Наши мысли, наши желания уже давно там, в диких ущельях.
Какая-то дьявольская сила тянет нас туда.
Идем вверх по Удюму. Хактэ только по рассказам знает, как
попасть с нагорья на реку Маю. Однако это его не беспокоило. Он
ни разу не сбился с пути, привел нас, как намечали, к стыку
Станового с Джугджуром.
Истоки Удюма глубокими шрамами врезаются в северные
склоны гор, расчленяя их на многочисленные отроги. Вместе с нами
поднимается к перевалу лес. Тут он на береговой наносной почве
стройнее и гуще, нежели на холмах, и, когда погружаешься в этот
зеленый мрак чащи, невольно теряешь представление о времени и
месте.
Караван пробирается сквозь заросли уверенно, уводит нас в
глубь гор. Мы давно уже устали. Где-то впереди бежит Кучум.
В ущелье меркнет летний день. Пора бы остановиться на ночевку.
Но за лесом неожиданно обнаруживается ерниковая степушка.
Что-то знакомое в контуре отрога, нависающего над ней с запада.
Узнаю: тут мы были в прошлом году в середине апреля.
Степушка тогда покрывала наледь и кругом лежал снег. А вот на том
чуть заметном гребне, справа, мы с Василием Николаевичем
добыли круторога. Узнаю и ельник слева — под ним скрывается
звериная тропка, по которой можно подняться на перевал.
Пересекаем степушку. Сворачиваем влево к ельнику и
остаемся здесь на ночлег.
Над горами навис густой вечерний сумрак. В тишине
сбивчиво поют колокольчики на шеях оленей да звенит холодный ручей.
Дым костра, поднимаясь над лесом, прикрывает его прозрачной
вуалью, как бы пряча ельнпк от уже загорающихся звезд.
Трофим грустными глазами смотрит, как плавятся угли, как
беспомощно вспыхивает и гаснет пламя.
— Устал, Трофим? — спрашиваю я обеспокоенно.
Он зябко вздрогнул и потянулся руками к огню.
— Нет, не устал. Нину вспомнил. Как она там одна с
Трошкой?
— Надо было ехать к ней сразу после больницы.
— Может быть, и надо было...— ответил Трофим не без
сожаления.
Он поправил костер, подсел поближе к теплу.
— Знаешь, что мы сделаем? — сказал я ему.— Пошлем-ка
кого-нибудь в Ростов за Ниной, пусть переезжает с Трошкой в Зею.
В октябре и мы заявимся туда, вот праздник будет!
— Подождем. Разве вот после Май?
— Опять после! Ты слишком долго ждал, чтобы еще
откладывать.
— Подуправимся, работу закончим — сам съезжу,—
упорствовал Трофим.
598
— С тобою, кажется, не договоришься. Утром дам команду
Плоткину, пусть организует ее переезд.— И я пожалел, что
раньше не подумал об этом.
На второй день мы поднялись на перевал. Тут географическая
граница: справа к седловине падают тесные отроги Станового,
слева поднимается Джугджур. Седловина длинная, она делит
узкой щелью большие горы на два хребта, отличающихся друг от
друга только названием. Горы лежат и впереди нас, к югу. Но там
мы видим не линии хребта, а хаос вершин, разбросанных по
огромному пространству. Зарождающаяся над перевалом Мая
пронизывает эти горы узкой щелью и по ней уползает к далекой
Удской равнине, чтобы сбросить свои воды в Охотское море.
Мне надо увидеть хотя бы издали уже отстроенные на
вершинах гор геодезические знаки и их расположенпе. Поднимаюсь на
верх отрога. Со мною Кучум. Хактэ с Трофимом п оленями
спускаются вниз.
Все, что видит глаз, я осматривал зимою, тогда горы утопали в
снегу. Теперь другое: нет бесконтурной белизны, гладких откосов,
ледопадов. Отроги возвышаются предо мною в нищенском
одеянии, прикрытые ржавыми лишайниками, обломками гранита да
полосками зелени, пробравшейся сюда со дна провалов.
Горизонт затянут легкой дымкой: где-то далеко горит
тайга. Но мне удается увидеть на господствующих вершинах
конусы пирамид. Значит, недаром прошли мы по этой скудной
земле.
Мы уже собрались покинуть вершину, как на нашем следу
послышался стук камней. Не медведь ли? Я сбросил с плеч карабин.
На верх гребня, словно ветром, выносит черный комочек. Бойка!
Она мчится по нашему следу.
Неужели где-то близко наши?! Это приводит меня в восторг,
и я спешу на перевал.
На седловине у маленького дымокура сидит Василий
Николаевич. Машу ему шляпой. Он идет навстречу.
— Наконец-то! Чего это вы так задержались? — говорит он,
переводя дыхание.
— Торопились, а время обогнало нас. Надо было побывать в
подразделениях, но разыскать их оказалось не так просто. Что у
вас тут нового?
— Скажу прямо — дела неважные. Ходил от Кунь-Маньё вниз
по Мае, насмотрелся на нее, не река, а черт бешеный.
— Кажется, напугала она тебя, Василий, а идти придется.
— Только не на оленях. Щель узкая, скалы стоят над рекою
тесно с двух сторон, не пропускают. И не обойти их, горы
страшенные. Вот разве на лодке рискнуть?..
— Ты думаешь, проплывем?
— Кто его знает! Лодку сделал большую, добротную,
попробуем.
— Стоите где?
599
— Под перевалом, пришли недавно с Кунь-Маньё. Там олени
корм выбили, стали далеко уходить, вот мы и решили
передвинуться сюда, навстречу вам. С оленями беда: в тайге появились
грибы; как отпустишь их — ну и прощай, бегут как очумелые,
один перед другим, ищут грибы... Да что же это мы места другого
не найдем для разговора! — спохватился он.— Пошли. На таборе
ждут нас.
Спускаемся на дно долины. Чувствую, ноги уносят меня
навсегда от этих хребтов, от их мрачных расщелин, от их немого
покоя. И только теперь я понял, как дороги мне эти окаменелые
громады, крошечные ивки — жители россыпей, звериные тропы
и крик беркута над мертвыми вершинами,— будто покидаю
родные места. Больно расставаться, видимо потому, что тут в горах
осталось много нашего труда.
По высоким гребням уже золотится мелкий ерник,
прихваченный первыми осенними заморозками. В ветерке, случайно
набегающем на нас, уже нет прежней ласковости, и небо кажется
выцветшим, стареньким-стареньким.
У слияния двух ключей — истоков Май — виднеются
палатки. Навстречу мне с протянутыми руками идет Улукиткан. Он
хлопает загрубевшей ладонью по моей спине, смотрит ласково в
глаза и что-то шепчет.
Здороваюсь с подошедшим Лихановым.
Сегодня мы с Трофимом — гости. За нами ухаживают, нам
подкладывают лучшие куски баранины. Последнее время мы
питались только консервами. Свежее мясо показалось нам особенно
вкусным.
— Слушай, Улукиткан! — обратился я к старику за обедом.—
На болотах за Саракендой мы нашли могильную плиту —
большой камень с надписью. Ты что-нибудь знаешь об этой могпле?
Улукиткан встрепенулся. Лицо его сразу помрачнело.
— Там под камнем беглый лежит, ссыльный. Пристав за него
много денег обещал, дурной люди следили его, тут на болотах
убивали.
— Ты не помнишь, когда это случилось? — спросил я, еще не
совсем уверенный, что он говорит именно об этой могиле.
— Как не помню, тот год я женился.
— В каком это году?
Улукиткан задумался.
— Большой гарь видел на Саракенде, день-два ходи — все
горелый лес. Так вот слушай: после пожара еще раз пять
приходила и уходила зима, тогда я женился.
— Когда же был этот пожар?
— Тогда, наверное, убили русского царя.
— Александра Второго?
Старик повел плечами.
— Его убили в 1881 году. Значит, ты женился в 1886-м.
Этот год высечен и на плите,— сказал я, пораженный точностью
600
эвенкийского летосчисления по вехам больших событий,
случившихся в природе и в жизни людей.
— Потом пришла еще одна зима,— рассказывал старик.—
С речки Алдан на стойбище якут привез лючи хунат — русскую
девушку. Она искала беглого. Эвенки возили ее к болотам на
могилу. У хунат было большое горе и не было денег сделать
настоящую могилу. Она говорила, что беглый хотел революцию делать и
за это его убили. Тогда наши люди собирался, делал большой
нарта, запрягал больше чем тридцать оленей, толкал с Саракенды на
болото камень. Эвенки клялись не забывать могилу беглого. Хунат
еще долго жила на Альгоме, хороший была люди.
— Кто же эта девушка, ты не помнишь, откуда родом,
фамилию?
— Хорошо помню. Она была невеста беглого.
Вот и не осталось тайны от надгробной плиты. Вместе с
раскрытием событий, связанных с могилой на болоте, раскрылась и
тайна человеческой души. Мы еще долго находились под
впечатлением рассказа Улукиткана, думая о Татьяне. Какое хорошее
чувство привело девушку в эти мрачные пустыри, за тысячи
километров от поселений! Какую чистую любовь она принесла
сюда на могилу друга!..
После обеда прощаемся с Хактэ. Он возвращается на
Алданское нагорье, а мы вьючим оленей, спускаемся вниз по Мае к
устью Кунь-Маньё, к исходной точке предстоящего нам
путешествия.
Путь идет по знакомой долине. Тут мы проходили зимою с
нартами. И хотя сейчас нас окружает летний пейзаж, привычный глаз
находит знакомые гребни, утесы, памятные излучины рек.
Становой уплывает в голубеющую даль и постепенно скрывается за
ближними отрогами Джугдыра. Только отдельные вершины как
будто тайком следят за нами с высоты, да иногда вольнодумец
орлан взметнется в синеву, покружится и растает в поднебесье.
Вот и Кунь-Маньё. У края наносника стоит большой лабаз с
продовольствием и запасным снаряжением для полевых
подразделений экспедиции. На дверках еще висит пломба. Но за
продуктами уже приходили непрошеные гости. Они оставили на
столбах следы когтей, острых клыков. Узнаю работу медведей.
Хорошо, что строители предусмотрительно содрали кору со
столбов, на которых стоит лабаз, по ним теперь даже самому
ловкому молодому медведю не взобраться, не помогут ему и острые
когти.
День еще долог. Трофим и Василий Николаевич устраивают
баню. Я беру карабин и отправляюсь внпз по Мае: надо ж
взглянуть на реку, прежде чем окончательно определить маршрут!
От устья Кунь-Маньё Мая срезает левобережный отрог, и у
переката впервые зарождается ее непримиримый рокот. Я
поднимаюсь на утес. Впереди, куда стремительно несется река,
сомкнулись береговые отроги. Долина выклинилась, и Мая, с гулом вры-
601
ваясь в скальные ворота, прикрытые сторожевым туманом, уходит
в глубину земли.
Я долго прислушиваюсь к этому предупреждающему гулу.
Василий прав, с оленями по ущелью не пройти. На лодке так на
лодке!
Знаю, путь будет трудным испытанием и в то же время
полный заманчивой неизвестности, необыкновенных приключений,
представить которые невозможно, но можно предвидеть.
В лагере уже готова баня. Василий Николаевич льет на
раскаленные камни воду, палатка от пара раздувается, как жаба. Я
забираюсь внутрь, нещадно хлещу себя горячим стланиковым
веником. После длительного пути, утомительных переходов баня —
большое удовольствие.
Все собрались у костра. Наступила ночь окончательных
решений. Улукиткан мрачен. Он не согласен, он молчит,
посматривая на нас не то с упреком, не то с сожалением.
— Послушай, Улукиткан, мы должны непременно обследовать
реку, иначе нельзя начинать здесь работы. Вы пойдете окружным
путем на оленях, а мы на лодке. Ты лучше подумай, где нам
встретиться, чтобы можно было выбраться к населенным
пунктам на оленях, в случае если по Мае не пройдем до устья.
Старик долго думает, о чем-то советуется с Лихановым и опять
молчит.
Ночь тихая, мягкая. Тайга до краев захлебнулась тьмою.
И только река, невидимая в темноте, шумит и шумит.
— Если обязательно так надо — иди на лодке,— сказал
Улукиткан и тяжело вздохнул, будто поднялся на крутой перевал.—
Только помни: моему сердцу будет больно, пока глаза не увидят
вас. Мы по тайге кругом будем ходить, близко к Чагару. Я
говорил, такой хребет будет перед Удой. Там есть большой речка Эдя-
гу-Чайдах, на его устье встретимся.
— А как мы узнаем, что это Эдягу-Чайдах?
— По Мае пройдешь — увидишь посредине речки большой
камень. Совиная Голова — так его зовут эвенки. Сколько до него
проплывешь отсюда — там еще столько же до Эдягу-Чайдаха.
— Откуда ты это знаешь?
— Зимою, когда лед на реке, люди тут ходи, говорили мне.
— А на Эдягу-Чайдахе ты был?
— Нет, тоже старики говорили.
— Найдем ли?
Он покосился на меня.
— Если уши хорошо слушали слова старика, глаза доведут,
не обманут.
— Сколько же вы дней будете идти до устья Эдягу-Чайдаха?
— Сказать не могу, видишь, время какое пришло: олень одно
место не кормится, бежит по тайге как сумасшедший, ищет гриб,
па дымокур не приходит. Трудно искать его. Если бы не эта беда,
за пять дней дошли бы с Николаем.
602
— Пять дней?! Это очень долго, Улукиткан. Нас, вероятно,
пронесет быстрее до Эдягу-Чайдаха.
— Подожди, может, не пронесет,— сказал он просто.— Ты не
знаешь...
— Хорошо, Улукиткан, не будем считать дни, мы встречаемся
на устье Эдягу-Чайдаха. Если что случится и нас там не
дождетесь — возвращайтесь домой.
— Все будет как сказал.
Еще долго костер отбивался от наседающего мрака ночи.
Долго не смолкал говор. Мы трое подтвердили друг другу, что
отправляемся в этот маршрут совершенно добровольно, что все
одинаково несем ответственность за жизнь каждого из нас.
Трофим и Василий Николаевич поклялись повиноваться мне при
любых обстоятельствах, даже если это будет связано с рпском для
жизни.
Утро было неприветливым: выл ветер, порождая в душе
недоброе предчувствие, и где-то в стороне кричали вороны.
Лодка, на которой мы должны отплыть, сделана искусным
мастером Василием Николаевичем. Уж он постарался: кокорины
вытесал из лиственничных корней, набои к бортам прибил
добротные, без сучочка. Посудина получилась емкая, килограммов на
семьсот груза, только длина ее не в пропорции с шириной —
коротковата лодка. Но тут мастер не виноват — не нашлось
добротной лесины.
Лодка лежит на берегу вверх дном, греет на солнце брюхо.
Рядом шесты, весла, все строганое, новенькое.
Мы стащили лодку в воду, и Трофим не выдержал, чтобы не
показать нам свое искусство. Реку он любит и шест
предпочитает посоху.
Засучив штаны выше колен, Трофим уперся расставленными
ногами в дно лодки и бросил косой взгляд на реку, туда, где
плескался перекат. От первого сильного удара шестом долбленка
вздрогнула, словно табунный конь, почуяв седока, и рванулась
вперед. Еще удар шестом, второй, третий... С ревом наплывал
перекат. Волны дробились о лодку, хватались за нос, напирали
пенистыми беляками.
Трофим, выгибая спину, бросал шест далеко вперед, давил на
него всей своей тяжестью и гнал долбленку в горло прохода.
Вот лодка взлетела на последний гребень. Еще мгновенье, и
кормовщик, уходя дальше по гладкому сливу, махнул нам рукой.
— Хороша долбленочка! Угодил, ей-ей, угодил Василий! —
говорит он, возвращаясь.
Загружаем лодку. Дно замащиваем сухими жердями, а поверх
расстилаем брезент. Все, без чего сможем обойтись пять-шесть
дней: неприкосновенный запас продуктов, одежды, личные
вещи — укладываем вниз. Остальное: спальные мешки, посуду,
рацию, немного продуктов, что нужно будет каждодневно на
стоянках,— уложим сверху утром.
603
Василий Николаевич с Трофимом вырубили березовый корень,
прикрепили к нему тяжелый камень — это якорь. Он пригодится:
в случае опасности можно будет задержать бег лодки.
Вечером вызываем штаб. Явились все станции пожелать нам
счастливого пути. Я передал последние распоряжения по
экспедиции, попросил Плоткина организовать дежурство станций. Хотя
мы и оставили для своей рации ранее установленное время
работы, но мало ли что может случиться?.. Ежедневно с семи до
двадцати четырех часов в эфире нас будут караулить.
Условились и с главным инженером экспедиции Хетагуровым.
Он будет встречать нас на устье Май дней через семь. Там
совместно и решим все вопросы, связанные с проведением
геодезических работ по этой реке.
— Еще передай одну радиограмму в штаб, и на этом
закончим,— говорю я Трофиму, кладя перед ним исписанный клочок
бумаги.
Он, как обычно, читает текст вслух, но с первого же слова
голос его падает, глохнет, переходит в шепот: «Плоткину. Прошу
организовать переезд Нины с сыном из Ростова в Зею.
Предварительно свяжитесь по прямому проводу, передайте ей, что это
желание Трофима и мое. Работой будет обеспечена. Можете
послать за ней человека».
Трофим долго смотрит на исписанный лист, тщетно пытаясь
скрыть охватившее его волнение. Потом уверенно кладет руку на
ключ передатчика.
Позже, в одиннадцать часов, как условились, отозвалась наша
станция из районного поселка Бомнак на Зее. Это последняя
попытка получить от местных жителей какие-либо сведения по
нашему маршруту. От Улукиткана мы знаем, что летом эвенкп не
посещают Маю. Он объясняет это ее недоступностью для оленей.
А для людей? Нам важно было знать, что скажут другие.
У микрофона оказался районный прокурор, местный эвенк по
фамилии Романов. Когда я ему сказал, что мы собираемся
пройти Маю на оленях, он удивился.
— Кто вам посоветовал? Разве в тайге не осталось троп наших
отцов? — спрашивает прокурор.— Только сумасшедший рискнет
идти по-над Маей на оленях! Там прижимы, пропадете!
— А если на лодке?
— Да и на лодке никто не плавал. Разобьетесь п не
выберетесь.
— Нами руководит не спортивный интерес, а необходимость,—
сказал я.— Если река недоступна для каравана и для лодки,
придется изменять проект, а для этого нужно время и лишние
средства. Но представьте себе, что мы согласимся с ее
недоступностью, откажемся от работы на ней без обследований, а позже
выяснится, что по Мае можно пройти? Кто же нам простит такое?
Лучше помогите советом.
—- Мой дед говорил про Маю так: если бросить бревно в реку
604
у Большого Чайдаха, оно до устья не доплывет, измочалится. Что
я могу вам посоветовать в этом случае? Вернитесь!
Я поблагодарил прокурора за совет, но от маршрута не
отказался. Наоборот, его предупреждение окончательно утвердило во
мне решимость идти по Мае. Будь что будет! Мы поплывем.
Скоро рассвет. Пора на покой. Я забираюсь в спальный мешок,
лежу в странном полузабытьи. Пытаюсь представить себе нашу
жизнь в этом ущелье, где мы будем лишены необходимого, где
опасность встанет перед нами с первого шага и не отступится до
конца путешествия. Проскочим ли? Улыбнется ли и на этот раз
нам счастье? Мысли меняются, как весенние облака, в
зависимости от того, с какой стороны дует ветер. Я могу убедить себя
самыми неопровержимыми доводами, что избранный нами путь
полон коварных неожиданностей, но чувствую, что отказаться от
него не могу.
Я еще раз пытаюсь представить наше путешествие по этой
бурной реке и окончательно убеждаюсь, что план осуществим и
наш долг выполнить его. И если даже он не удастся, мы не
покаемся.
Нет, я верю в успех! Будет удача и в этом маршруте!
Я глубоко уверен в своих спутниках. Более смелых и стойких
мне не найти. Без колебаний доверяю им свою судьбу. Но хватит
ли у нас физической и моральной спайки, чтобы преодолеть
препятствия? Дойдем ли все до конца?
Ах, если бы все кончилось хорошо!
Даже ночью нет передышки. Голова перегружена заботами, все
надо предусмотреть, ничего не забыть — на мне ведь лежит вся
ответственность. Нервы напряжены до крайности, и засыпаешь,
когда уже ничего не соображаешь.
Наконец настало седьмое августа — день отплытия. Утро было
свежее, ласковое, многообещающее. На реке перекликались
кулички, и из лесу доносилось воркованье диких голубей.
Ко мне подошел Улукиткан.
— Однако, твой путь обязательно кончится хорошо,—
сказал он обрадованно и серьезно.— Теперь сердце мое не болит.
— Спасибо, Улукиткан, за теплое слово. Как угадал?
— Сон видел. Будто я дома, уже пришла зима, совсем
холодно стало. Люди с моря передали, что ты шибко больной лежишь,
один тайга, никого нет. Как, думаю, один, больной? Надо ходить
искать тебя, хороший чум делать. Котомку взял и пошел на
лыжах. Мороз под дошку лезет, остановиться — оборони бог, нельзя,
схватит. Иду сосняком. Пора бы ночевать. Ищу место, да не сразу
хорошее найдешь. Хожу долго туда сюда. Вижу, с дерева шишки
падают, все в одно место, в одну кучу. Ну, думаю, совсем хорошо,
на всю ночь их хватит, и дров не надо. Поджег шишки, набрал в
котелок снега, чай, думаю, надо варить. Шишки разгорелись
хорошо, тепла много. А сам думаю: где искать тебя буду? Как бы уже
не пропал —такой холод. Смотрю на костер, что, думаю, такое?
■605
Из-за огня ты поднимаешься, мучаешься, тебе шибко больно. Я
хотел помогать, да не могу, рукам горячо. Потом шишки сгорели, ты
встал, совсем такой, как сейчас, говоришь: «Здравствуй,
Улукиткан! Люди меня похоронили, шишками засыпали, хорошо, что ты
пришел, отогрел, теперь ходить будем вместе...» Сон не обманет,
обязательно увидимся!
Я рад, что беспокойство старика рассеял сон.
Догружаем лодку, накрываем брезентом и туго увязываем
веревками так, чтобы при любой аварии ничто не могло выпасть в
воду. Командует долбленкой кормовщик Трофим. На реке мы с
Василием в полном его распоряжении.
Погода великолепная: в вышине голубеет обширное небо. В
отдалении синеют хребты, над рекою клубится туман, пронизанный
лучами только что поднявшегося солнца. В природе какая-то
необыкновенная свежесть, и от этого на душе легко.
Наступила минута расставания. Улукиткан вдруг
забеспокоился. Ласковое, но несколько рассеянное выражение на его лице
сменилось настороженностью, словно только сейчас старик понял,
куда мы отправляемся. Наши руки скрестились. В этот момент,
кажется, он не верил в свой сон, и тяжело было оставлять
старика опечаленным за нашу судьбу.
— Помни: смерть сильная, шутить не надо с ней.
— Не беспокойся, Улукиткан, еще встретимся!
— Только не гордись, у красавицы тоже горе бывает.
Старики усаживаются на камни и оба внимательно следят за
нами. Бойка и Кучум уже заняли свои места. Затем садится
кормовщик. Мы с Василием Николаевичем на носу, дозорными —
держим наготове шесты, чтобы вовремя оттолкнуться пли
направить лодку в нужном направлении. У ног Трофима на корме
лежит якорь — наша надежда.
— Доброго пути! — кричат нам старики.
Лодка оттолкнулась от берега, не спеша развернулась и,
подхваченная течением, понеслась вниз стремительно, легко, как
отдохнувший конь по чистому полю. Старики машут нам шапками,
что-то кричат, пока долбленка не скрывается за поворотом.
Дует встречная низовка. По небу бродят одинокие тучи,
навевая грустное раздумье: «Прав ли я, соблазнив на это
рискованное предприятие близких мне людей? Может, задержаться?..» Но
поток гонит послушную долбленку дальше.
Минуем устье Кунь-Маньё. Лодка проскальзывает совсем
рядом с потемневшими валунами, не задевая их и не попадая в
пасти водяных отбоев. Шест кормовщика еле успевает касаться
дна — так стремительно несет нашу лодку река на своих
бурунах. Каменистое дно мелькает перед глазами, убегают назад и
одинокие прибрежные лиственницы.
Берега неожиданно становятся круче. Лодка с разбегу
врезается в волны, зачерпывает носом воду, и мы вынуждены
причалить к берегу. Обнаруживается, что набои на лодке для такой ре-
606
ки узкие и нужно, не откладывая, добавить еще по одной доске...
Но поблизости нет ельника. Придется спуститься ниже, до первой
таежки.
Над Маей еще просторный шатер неба. Мы не сводим глаз с
надвигающихся на нас оголенных гор, ищем щель, по которой
Мая уходит в свое таинственное ложе. Но у входа в ущелье, как
нарочно, клубится туман. Что прячет он от пристального взора?
Пороги? Склады драгоценных металлов? Сказочные водоемы,
обрамленные цветным гранитом? Посмотрим. А пока что пытаемся
убедить себя, что нам решительно надоели и скучная тайга,
и простор нагорья, п оленьи тропы.
Кормовщик всматривается в туман, прислушивается к реву
видимого переката, кричит повелительно:
— К берегу! Надо переждать.
Лодка, развернувшись, с разбегу вспахала носом гальку.
Мы сходим на берег. Из ущелья, словно из недр земли, веет
затхлой сыростью, запахом отмокших лишайников и прелью
древних скал.
Плыть по туману опасно. Трофим уходит вперед посмотреть
проход. Возвращается озабоченный.
— Ревет, окаянная! — бросает кормовщик, усаживаясь в лодку.
Он достает из кармана кусок лепешки, быстро жует, значит
нервничает. Сквозь туман виден тусклый диск солнца. Уже давно
день, а береговая галька еще влажная с ночи, и на кончиках
продолговатых листьев тальника копится стеклянная влага.
Где-то над намп по крутому косогору, затянутому стланиковой
чащею, кричат, подбадривая оленей, проводники. Еще не поздно
окликнуть их, отказаться от маршрута, но рот онемел. Крик
наверху уплывает в захребетное пространство вместе со стариками,
с оленями, с последней надеждой. Нас вдруг охватывает
состояние одиночества, знакомое только тем, кому приходилось долго
быть в плену у дикой природы.
Вот когда Мая по-настоящему займется нашим воспитанием!..
Наконец подул ветерок. На фоне далекого неба показалась
вершина утеса, п тотчас с его угловатых плеч, словно мантия,
упал туман. Обнажились влажные уступы. Мы увидели узкое
горло реки, безудержный пляс беляков по руслу.
— Пора! — кричит Трофим.
Лодку подхватывает течение, и она покорно скользит по
сливу. Впереди в узком проходе ершатся почерневшие обломки
валунов, упавших сверху. Мая сливается на них, тащит нас с
невероятной быстротою. А мы рады: наконец-то осуществилась наша
мечта и мы надолго схватились с Маей! Пока мы чувствуем себя
здесь сильнее любых обстоятельств. Пока...
За перекатами в реве взбесившейся реки на нас вдруг
надвинулась скала, принимающая на себя лобовой удар потока.
— Береги нос! — кричит кормовщик и ловким ударом шеста
выбрасывает долбленку на струю, круто поворачивает ее на спуск.
607
Долбленка вертится в отчаянной пляске скользких валунов.
Жутко смотреть, как нас швыряет от кампя к камню, как
вздымаются буруны и как лодка ловко проскальзывает, рассекая
дымящиеся волны. Мы с Василием Николаевичем нацеливаем
шесты. Еще миг, еще удар, и долбленка чешет бок о скалу. Но в
последний момент ее захлестывает волна. Первыми соскакивают
собаки. Спрыгиваю и я с носовой веревкой. За мною Василий
Николаевич. Трофим покидает корму позже всех.
Хорошо, что за скалой тихая заводь!
Лодку подталкивает к берегу, как измученного тайменя на
кукане. Спускаем ее на руках на километр ниже, где чернеет
ельник. Теперь уже нам совершенно ясно, что без дополнительных
набоев плыть нельзя. Трофим остается разгружать долбленку и
сушить вещи, а мы с Василием Николаевичем уходим с топорами
в ельник.
В маленькой таежке, прижавшейся узкой полоской к реке,
мы нашли высокую ель. Свалили ее, раскололи пополам и из
каждой половины вытесали по доске. За это время солнце поднялось
уже высоко. Скалы как бы приподнялись, насторожились,
прислушиваясь к стуку топоров.
Возвращаемся к долбленке. Берег устлан цветными
лоскутами: сушатся постели, пологи, продукты, наши вещи. За каких-
нибудь десять минут, пока лодка была под водою, весь груз промок.
— Батареи-то отсырели! — встречает нас Трофим, и в словах
его звучит безнадежность.
— Не может быть?!
— Посмотрите...
— Но ведь сегодня у нас связь со штабом! — говорю я.
— Ничего не выйдет,— заявляет Трофим категорически и
смотрит на меня виноватыми глазами.
— Хотя бы предупредить, чтобы не ждали нас в эфире.—
продолжаю я.— Ведь если мы не будем сегодня на связи, не
обнаружат нас и завтра — черт знает что подумают!
— Подождем до вечера, может, высохнут...— И он бережно
раскладывает их на солнце.
Прибиваем набои, складываем груз, и лодка снова несется по
водяным ухабам. Я с завистью смотрю, как Трофим работает
шестом. В опасных местах он правит долбленкой стоя, упираясь
сильными ногами в днище, и тогда кажется — кормщик и лодка
одно целое.
Минуем наносник, за ним крутой поворот влево. И перед
пами внезапно открывается грандиозная панорама: ряды
высоченных скал обрамляют ущелье, нависают над ним бесконечными
уступами. Кажется, будто мы спускаемся по узкому каньону в
глубину земли, где под охраной грозных скал спрятаны образцы
пород, на которых сложены все эти горы.
Вот они, дикие застенки Май, пугающие человека!
Я не могу оторвать взора от левобережных скал, от берегов.
608
от дна реки — все облицовано нежно-розовым мрамором, и
кажется, что эту красоту создала не слепая стихия, а величайший из
художников.
Надо бы остановиться: ведь все это неповторимо. Но нас
проносит дальше. Рассеченные холодным острием реки, совершенно
отвесные, высятся скалы, увенчанные фиолетовыми,
буро-желтыми и, как небо, голубыми зубцами. Могильным покоем веет от
этих громад, и только растущие по выступам багульник,
крошечные елочки и какие-то цветы оживляют их. Картину дополняет
стая воронов, вспугнутых нашим появлением. Мы не любим этих
черных зловещих птиц.
Лодку выносит за кривун. Мы оглядываемся: жаль, что так
быстро опустился занавес!
За поворотом скалы растаяли, небо расширилось. Горы справа
отступили от берега, и казалось, уставшая река уже спокойно
течет по каменистому руслу. Здесь на минуту отдыхает по
широким излучинам, нежась в песчаных берегах.
— Теперь можно и погреться на солнышке, пусть несет,—
говорит Трофим, беспечно откидываясь спиною к корме.
Василий Николаевич достает кисет, не торопясь закуривает.
Тепло. Лодку легонько качает волна.
Я открываю дневник.
«...Первые десять километров Мая пронесла нас, будто тройка
с бубенцами! Впечатление грандиозное! Поражает глубина
ущелья, мрачные контуры стен, нескончаемый рев потока п его
разрушительная сила. Теперь мы реально представляем, какую
опасность хранит в себе река. Мои спутники чувствуют себя
хорошо. Я читаю это на их лицах, вижу по их глазам, по
улыбкам. В их сердцах нет сомнения. Это укрепило надежду,
поможет нам достичь цели».
— Не шевелитесь, справа звери! — шепчет Трофим.
Из чащи на галечный берег выходит стадо сокжоев. Заметив
лодку, звери остановились и подняли головы с настороженными
ушами.
Их семь: четыре взрослые самки и три телка. Мы хорошо
видим их любопытные морды, их черные, полные удивления глаза.
Они стоят неподвижно, зорко следят за лодкой. И вдруг все
разом бросаются вдоль берега, исчезают в береговой чаще. Но один
теленок обрывает свой бег и, повернувшись к нам, остается
стоять, пока мы не пропадем в волнах. Какой диковинкой показались
мы ему.
Километра два плывем спокойно. Небо легкое, просторное,
голубое. Готовясь к ночи, темнеет береговой лес. Вдруг откуда-то
взметнулся ястребок и повис в чистом воздухе. И кажется
смешной наша настороженность, с какой мы вступили в
пределы Май.
Трофим стряхнул дремоту; засучив повыше штаны, встал, взял
в руки шест.
20 гр. Федосеев, т. 1
609
— Шумит,— говорит он спокойно, кивая головою вперед.—
Немного проплывем и ночевать будем.
Мы тоже берем шесты. Из-за высоких елей, откуда наплывает
гул, неожиданно вынырнула скала в древней зубчатой короне.
Что-то предупреждающее было в ее внезапном появлении.
Кормовщик насторожился и, вытягивая по-гусиному шею, заглянул
вперед.
— Опять начинается чертопляска,— сказал он дрогнувшим
голосом.
Скалы то справа, то слева, все выше, все грознее. Быстрее
побежала река. Мы наготове. Заметалась лодчонка меж обломков.
Напряглась шея кормовщика. Запрыгал шест гигантскими
шагами...
Как послушна Трофиму лодка!
Уже близко слив. За ним провал, и дальше ничего не видно.
Сдавленная береговыми валунами в тугую двадцатиметровую
струю, река скользит по крутизне вниз. Из темной речной
глубины поднимаются огромные валы. В необъяснимом смятении они
толкаются, хлещут друг друга, и зарождающийся в них ветерок
бросает в лицо влажную пыль. Страшная сила!
— Вправо, ближе к берегу! — прорывается сквозь рев голос
Трофима.
Лодка осторожно, ощупью вышла к сливу, качнулась, как бы
поудобнее устраиваясь на зыбкой волне, и, подхваченная
стремниной, нырнула в узкий проход...
За поворотом на нас снова обрушивается гул потока. Кажется,
ревут камни, берега, утесы, все ущелье, и ты в этом
устрашающем реве чувствуешь себя лилипутом, вступившим в поединок с
разъяренным геркулесом. С отчаянием пытаешься при помощи
хитрости выскользнуть из его могучих рук, которые никогда не
выпускают пойманную добычу.
— Надо бы притормозить, осмотреться,— кричит Трофим.
Мы с Василием Николаевичем, упираясь шестами в дно реки,
сбавляем скорость лодки. Кормовщик поднимается на ноги,
заглядывает вперед.
— Ничего не видно, маленько послабьте, пусть снесет.
А лодку уже не удержать. Нас подхватывает поток, несет на
скалу. Смутно вижу посредине реки черный обломок, делящий
поток пополам.
— Правее, за камень!
Напрягаем силы, разворачиваем лодку. Устрашающая
крутизна! Мелькают, как на экране, полосы зеленого леса, галечные
берега. Уже близко камень. Еще два-три дружных удара шестами,
и мы, минуя его, избежим столкновения со скалою. Но на самой
струе, в самый критический момент, когда мы уже были у цели,
у Трофима вырывает шест. Не хватает времени схватить
запасной. Опасность перерастает в катастрофу! В воду летит
якорь. Долбленка, вздрогнув, задерживается, придушенная бу-
610
рунами, но в следующее мгновение якорная веревка рвется,
и разъяренная река несет никем не управляемую лодку в дань
скале.
На нас надвигается гранитная стена, заслоняет небо.
Мгновенье — и долбленка с оглушительным треском липнет к скале.
Море воды обрушивается на нас. Трещат, лопаются днище, на-
бои. Меня накрывает волна, подминает под себя и выносит за
скалу. Ниже бьется в поединке с потоком Василий Николаевич,
удерживая за веревки разбитое суденышко.
Не сразу приходим в себя. Собираемся вместе, мокрые, злые,
обескураженные неудачей.
Быстро темнеет. Мы разгружаем лодку, вытаскиваем на берег
никому не нужные обломки. Неодолимая усталость...
— Нашел где долбленку испытывать! — ворчит Василий
Николаевич, и его губы вытягиваются вперед больше обычного. Ему
не по себе.
— Так получилось,— оправдывается Трофим.— Шест занозил
между камней, не успел выхватить, а якорь разве удержит на
такой быстрине!
— Вот я и говорю: табачок высушим, а лодке хана!
Мы отжали из одежды воду. Натянули палатку. Поужинали.
Василий Николаевич лег спать расстроенный. Столько труда им
было вложено в долбленку! И теперь она лежит на берегу
ненужной развалиной, печально закончив свою короткую
жизнь.
Трофим у костра возится с батареями. Он, кажется, готов
отогреть их своим дыханием, влить в них свою кровь, лишь бы
они ожили. Но увы!
Я видел, как он забрал батареи в охапку, тяжелыми шагами
подошел к высокому берегу реки, побросал их в воду.
— Может, черти вас воскресят! — послышался его голос.
К костру он возвратился мрачным.
Чтобы немного отвлечься от тягостных мыслей, ухожу от
стоянки. Бесцельно шагаю по мокрому песку. Вспугнутый куличок
тревожит покой ночи. Вспомнилось предупреждение бомнакского
прокурора. Видимо, он был прав: деревьям до устья тут не
доплыть, измочалятся. Как выбираться будем отсюда? Хорошо, что
мои спутники не падают духом. «Еще не край,— убеждаю я
себя,— и не так уж плохо! Мы должны благодарить судьбу, что
после катастрофы у нас остался весь груз, что нам не страшна
непогода и мы спим в своих спальных мешках».
С невидимого неба падает дождь. Я возвращаюсь на стоянку.
Мои спутники спят. Костер безуспешно борется с темнотою.
«В этот поздний час, посреди великой ночи, меня настигли
мрачные мысли. Чувствую, что мы стоим на коленях перед лицом
всемогущей природы, ее силой, вечностью. Способны ли мы будем
завтра дерзать?» — записал я в дневнике.
20*
611
Обитатели ущелья лишены возможности видеть восход, не
знают закатов. Солнце сюда заглядывает только в полдень и
ненадолго. Здесь царство туманов, сырых и холодных.
Никогда не исчезнуть из моей памяти этому мрачному утру.
Настроение ужасное. Вернуться? Это слово теперь потеряло для
нас свой смысл: путей отступления нет. Плыть дальше на плоту?
Но разве то, чему мы были свидетели, не ставит жирный крест на
этот план? И все же плот — единственный выход.
Утром мы все разом выбираемся из палатки. Помутневшая
река проносится мимо. О вчерашнем живо напоминают угловатая
скала, куски долбленки, вытащенные на берег.
Голубовато-желтый свет наполняет ущелье. Ветер сильно дует снизу, крепко
несет грибной сыростью и заплесневевшим мхом.
— Пахнет лесом, где-то близко тайга,— говорит Василий
Николаевич, раздувая ноздри против ветра.— Надо торопиться.
В штабе, встревоженные нашим вчерашним молчанием, стучат
ключом, зовут, ищут нас в эфире. Люди еще будут надеяться,
что сегодня мы появимся. Представляю, что будет завтра! Ведь
мы всегда были пунктуальны, и наше молчание, естественно,
вызовет тревогу, породит страшные догадки. Я хорошо знаю своего
заместителя Плоткина, Он немедля всех поставит на ноги, и
начнутся поиски. Но у нас нет возможности предупредить его, что с
нами ничего страшного не случилось.
Дождь перестал. По ущелью бродит редеющий туман. Трофим
с Василием Николаевичем уходят вниз по реке искать
сухостойный лес для плота, а я остаюсь на стоянке.
Как же все-таки дать о себе знать? Это необходимо еще и
потому, что дальнейший путь на плоту более опасен. И может
случиться так, что мы без посторонней помощи пе выберемся отсюда.
Дроблю остатки лодки на мелкие куски и на каждом из них
делаю надпись:
«Экспедиция седьмого августа потерпела аварию — разбилась
лодка. Рация вышла из строя. Продолжаем путь на плоту».
Пишу цветным карандашом и надпись заливаю растопленной
еловой смолой. Куски бросаю в реку.
Если начнут нас искать, то непременно снизу по Мае. Так
будет легче обнаружить следы катастрофы. И конечно, люди,
увидев обломки, не пройдут мимо.
Разведчики застают меня еще за работой.
— Кажется, не все счастье унесла вода,— говорит Трофим,
присаживаясь рядом.
— Что, готовый плот нашли?
— Еще бы! Тут за мыском, у самого берега, хороший еловый
сухостой, километра полтора отсюда. Давайте поторапливаться.
А в это время на противоположном берегу огромный медведь,
белогрудый стервятник, вышагивает вдоль реки по гальке.
Лобастая голова опущена низко, весь будто захвачен какими-то
думами, но смотрит по сторонам, не видит через реку ни палатки, ни
612
костра, ни людей. Какая самоуверенность в его ленивых
движениях!
И вдруг снизу доносится грохот камней. Мы вскакиваем.
Медведь все еще не замечает нас. Из-за скалы выбегают
собаки. Они раньше нас заметили зверя и успели переплыть
реку.
Ну, берегись, косолапый, сейчас они тебе расчешут галифе!
А он делает еще одну глупость — поднимается на задние лапы, не
понимает, откуда взялись такие смельчаки.
Первым из-за развалин вынырнул Кучум. Беспощадный, злой,
несется он очертя голову на зверя. Тот все еще стоит на задних
лапах, но вдруг бросается в реку. Гора брызг окутала медведя.
За ним бросились собаки. Вода подхватила всех троих и понесла
вниз за поворот.
Через час мы были в ельнике. Я с Василием
Николаевичем остаюсь делать плот, а Трофим за это время перенес сюда
наш груз.
Мы имеем представление о том, что придется выдержать плоту
и каким он должен быть. Десятиметровые бревна соединяем
двойным креплением: кольцами, сплетенными из тальниковых
прутьев, и шпонками. Для большей прочности прошиваем гвоздями.
Два длинных шестиметровых весла, уложенных на специальных
подмостках на носу и на корме, должны будут вести плот в
нужном направлении.
Плот получился узким, но длинным — то, что надо для
быстрой реки. На этом примитивном суденышке наших пращуров мы
отправимся в дальнейший путь.
Торжественно сталкиваем плот на воду. С удовольствием бы
разбили о носовые бревна бутылку шампанского, как это
положено при спуске на воду порядочного судна, но, увы, шампанского у
нас нет, а спирт бережем для более торжественного случая, если,
конечно, доживем до него.
Трофим с Василием Николаевичем стаскивают вещи на плот,
накрывают их брезентом, увязывают. Я сажусь за путевой
журнал.
«Мы еще слишком мало проплыли, чтобы сделать общий
вывод о предстоящих работах. Однако уже можно наверняка
сказать, что проект передачи высотной отметки от Охотского моря
на Алданское нагорье по реке Мае встретит большие
затруднения. Берега Май неблагоприятны для нивелировки. Всюду по
пути встречаются скалы, обойти которые по горам невозможно.
Трасса будет бесконечно перебрасываться с одного берега на
другой, что не всегда позволит выдержать заданную точность. А
прижимы? Их вообще не обойти. Придется, вероятно, искать для
нивелировки новые пути, минуя Маю. Отказаться же от проведения
здесь других работ у нас еще нет оснований. Пока что Мая не
так уж напугала нас. А что впереди — посмотрим и тогда решим,
что делать».
613
НЕУЖЕЛИ ЭТО ЭДЯГУ-ЧАЙДАХ?!
После дождя уровень воды в Мае поднялся, быстрее
побежали реки, сильнее вскипели перекаты. Путь обещал быть еще более
опасным. Но поднимись вода еще на метр, мы бы без
приключений добрались до Эдягу-Чайдаха.
Бесшумно, медленно плот выходит на струю, разворачивается
и, покачиваясь, плывет вниз. На поворотах нас сторожит
зарождающийся туман. В ущелье уже вечер, а наверху еще день. Ярким
светом политы поднебесные грани скал и утесы, убранные
зеленым стлаником.
Плот набирает скорость, скользит меж острогрудых обломков,
проскакивает скальные ворота.
На корме Трофим. Как только его руки коснулись весла,
с лица слетела беспечность. Он становится холодным и
безмолвным, как камень. Нет, его не пугают вздыбленные над нами
скалы, не тревожат крутые повороты и бешеный бег реки, но он весь
вмиг перерождается, как только до слуха долетает рев потока. Его
глаза дичают от напряженности, лицо багровеет, весь он уносится
вперед, к опасности. Острой болью засел в душе упрек Василия
Николаевича о погибшей лодке, и теперь не дай бог промазать или
ошибиться!..
За скальными воротами уставшая река теряет свой бег и
темной синевою расплескивается по дну ущелья. Ни единой
морщины на ее холодной поверхности. Потускневшая гладь воды
подчеркивает глубину. А нависающие скалы грозятся сверху. Они
склоняются, высовываются вперед, чтобы проследить за нами.
Вот и передышка. Странной кажется и тишина, и утомленная
под нами Мая, и безмятежность вечереющего неба. Никем не
управляемый плот несет медленно, почти незаметно. Неожиданно
впереди, у края глади, кто-то сильно шлепнул по воде, подняв
столб брызг. Вода всколыхнулась большими кругами. Это таймень
на вечерней кормежке гоняет рыбу.
— Здоровущий, сатана, вишь, как бьет! — И Василий
Николаевич переводит взгляд на меня.
Где же тут удержаться от соблазна, не попытать счастья со
спиннингом, тем более что он недалеко заложен!
— Попробуем? —- спрашиваю я.
— Неплохо бы ушицу сладить. Снасти возим, а не мочим, без
рыбы живем на такой реке! — бормочет Василий Николаевич,
набивая самодельную трубку табаком.
-— Тогда причаливаем к берегу. Только ненадолго — минут на
двадцать,— бросает Трофим, явно обеспокоенный задержкой.—
Надо успеть дотемна к лесу добраться. А кто знает, где тут
он есть?
Подталкиваем плот шестами к правому берегу. Собак
привязываем, чтобы не убежали. Достаю спиннинг. Наконец-то до него
дошла очередь! Пока налаживаю снасть, спутники насыпают на
614
край плота горку гальки и на ней разжигают костер. Уже при*
страивают таган, собираясь варить уху. А рыба еще в воде.
Звук разматываемой катушки приятно ласкает слух. Сознаюсь,
что к рыболовному спорту я неравйодушен. А сегодня тем более
приятно порыбачить: передышка для нервов.
Медленно передвигаюсь по узкой полоске береговой гальки.
Катушка поет. Блесна послушно обшаривает дно водоема. Сквозь
прозрачную воду видно, как она соблазнительно вьется, мигая то
серебристой спинкой, то ярко-красным брюшком. И вдруг какая-
то тяжесть навалплась на шнур. Не задел ли за корягу?
Подсекаю. Нет, что-то живое рванулось, затрепетало, потянуло.
Подсекаю энергичней. Слышу, по гальке бегут ко мне Трофим и
Василий Николаевич.
Рыба на поводу упрямится, рвется, тянет в глубину.
Осторожно, трудно подтягиваю ее к отмели... Это ленок.
— Стоило из-за такой мелочи время терять! — слышу упрек
Трофима.
А я еще надеюсь на успех. Снова и снова бросаю блесну.
И вот ясно вижу, два таймешонка сопровождают блесну, словно
адъютанты: один справа, другой слева, и какая-то длинная тень
выползает вслед за ними из темной глубины, быстро надвигается
к приманке. Таймешат как не бывало. Это тупомордый таймень.
Но блесна уже у берега. Экая досада!
— Бросайте, темнеет,— напоминает Трофим.
— Последний раз! — отбиваюсь я.
Не торопясь кручу катушку. В прозрачной воде серебрится
«байкал». И вдруг сильно стукнуло сердце: из темной глубины ямы
выползает длинная тень. Таймень! Он виден весь. Важный,
морда сытая, как у откормленного борова, плывет спокойно, словно на
поводу. Как легко и привычно он скользит в прозрачной воде!
В его маленьких рысиных глазах алчность. Но странно:
приманка почти у самого носа тайменя извивается, как живая, блестит
чешуей, дразнит, но хищник челюстей не разжимает.
— Не голодный, бестия, бросайте!..-— шепчет Василий
Николаевич.
Нет, теперь не уйти мне от заводи. По ловкости и силе
таймень — что подводный тигр. Велик соблазн обмануть его. И я
продолжаю бросать блесну, стараюсь не слушать уговоров спутников.
В конце концов благоразумие берет верх. Делаю последний
заброс, и тут только возвращается ко мне рыбацкое счастье.
Чувствую решительный рывок, и катушка запела...
Взнузданный таймень вынырнул на поверхность, угрожающе
потряс головой и, падая на бок, взбил столб искристых брызг.
— Держите, не пускайте в глубину! — кричит Трофим и
торопится ко мне на помощь.
Таймень ищет спасения в глубине, мечется по заводи, как волк
в ловушке. С трудом сдерживаю эту чертовскую силу,
взбудораженную смертельной опасностью. Но рывки слабеют, тяжесть
615
становится послушнее. Хищник тянется на поводу, буравит воду
нарочито растопыренными плавниками. Вот он уже метрах в семи
от нас, выворачивается белым брюхом, широко раскрывает
губастую пасть. Большие круглые глаза вдруг обнаруживают нас,
и таймень рвется в глубину. Сильный рывок, треск — и в руках
моих остается всего лишь обломок удилища о оборванным
шнуром на катушке. Трофим бросается за уплывающим концом, но
разве догонишь?..
За скалами меркнет день.
До чего же обидно! Кидаю остатки удилища в воду.
Отталкиваем плот, выводим его на струю.
Леса не видно, только бесцветный камень ершится по берегам
да где-то впереди перекат бросает в ночь тревожный шум потока.
Кормовщик всматривается в сумрак.
Мы с Василием Николаевичем у переднего весла ждем команды.
Минуем слив. За ним внезапно вырастает гряда валунов.
— Бейте влево! — И кормовщик шлепает длинным веслом по
налетающим белякам.
Плот стремительно швыряет в сторону. В поисках прохода он
скользит по валунам, ныряет в провалы, заплескивается и,
наконец, у самого края переката наскакивает на подводный камень,
зависает.
Мы пытаемся развернуть плот, шатаем его из стороны в
сторону, пытаемся шестами сдвинуть с места, но не тут-то было! Как
прилип!
Нас быстро накрывает ночь. В густую тьму уплывают грозные
утесы. Все исчезает: и ложбины, и нависающие стены проходов,
и пугающая глубина. Видны только бледная полоска неба,
вправленная в курчавую грань верхних скал, да плот на камне,
окруженный сторожевыми беляками.
— Лучшего места не выбрать для ночевки...— ворчит
Василий Николаевич, пронизывая строгим взглядом Трофима.
— Ладно, ребята, ничего не случится, если и переночуем на
шивере. Переждем до утра. Места хватит для всех, дрова есть,
уху сварим — и спать,— успокоил я спутников.
Плот сидит крепко. Собираем в одну кучу рассыпанную
между бревен гальку, разжигаем на ней небольшой костерок. На воде
холодно и очень сыро. Хочется есть. Мы с Трофимом
набрасываем на плечи телогрейки, подсаживаемся к огоньку и молча
наблюдаем, как Василий Николаевич «ладит ушицу».
На плоту не так уж свободно, как казалось. На этот раз нам
досталось слишком мало жизненного пространства, ограниченного
со всех сторон бешеными бурунами.
Ночная тьма окончательно заполняет ущелье. Пламя костра
вдруг вспыхнет на миг, высветит под нами бирюзовую глубину
переката, скользнет по черным горбам волн или заденет краем
шальной беляк, набегающий с шумом на плот. И тогда кажется,
будто мы окружены какими-то фантастическими чудовищами.
616
Василий Николаевич снимает с углей котелок, выкладывает на
берегу куски ленка. Уху посыпает зеленым луком, добавляет
черного перца, кипятит. Но прежде чем разделить уху по чашкам,
отламывает кусок горячей лепешки, прикладывает его к носу и
втягивает в себя хлебный аромат.
— Ты, Василий, брось разыгрывать нас, тут и без комедии
невтерпеж. Разливай уху! — говорит Трофим, пожирая глазами
повара.
— Ну и пахнет, братцы! — не унимается тот.— Бог даст,
вернемся домой, первый заказ будет Надюшке — состряпать
лепешки. Есть буду непременно с медом, а еще лучше со сметаной. Вот
этак подденешь копну, и в рот, а она там тает, плывет по
губам...
— Так уж и плывет!..— перебивает Трофим, и в его горле
хлюпает тяжелый глоток.
После ужина мои спутники уснули. Я дежурю один у
тлеющего огонька. Рядом мирно дремлет Кучум, изредка награждая меня
сочувственным взглядом. Плот дрожит как в лихорадке. Он то
вдруг наклонится и черпнет дырявым краем мокрую темноту, то
со старческим стоном снова повиснет на камне. А то вдруг
почудится, будто, подхваченный беляками, он летит в бездонную
пропасть.
Я не сплю, и не спит маленький костерок, вместе караулим
утро. Где-то высоко слева продырявилось небо, и оттуда
нежными струями льется бледный свет. Уже политы им остроглавые
вершины откосов. Медленно, бесшумно стекает он по уступам
вниз, струится по щелям, трепетно замирает на листьях
багульника, по карнизам. Доступнее кажется остывшее небо.
Из-за курчавых отрогов бочком выплывает луна. Все
преображается, старые утесы, нагие скалы теряют свой грозный облик,
превращаются в волшебный замок.
Свет проникает в самую глубину ущелья, пронизывает
прозрачную толщу воды и на дне реки разжигает костры из
разноцветных камней.
Но что это? Волны? Нет, добрые феи. Вот они поднимаются из
холодной глубины переката, обливают упругие груди текучим
серебром, плещутся, ныряют, сплетая косы бурунами. А левее, там,
где только что растаял туман, с высокой стены низвергается
двумя струнами водопад, залитый густым лунным светом, будто косы
двух сестер, что тайком поднялись на уступ.
Вздрагиваю от холода, и фантастический мир исчезает. Я
прислоняюсь бочком к Кучуму, натягиваю на голову телогрейку,
сжимаюсь в комочек — так теплее. «Не тупеет ли человек от
постоянной напряженности? Или он свыкается с обстановкой и
становится ее рабом?» — шепчут мои губы. Засыпает костер. За ним и я
медленно погружаюсь в пустоту.
— Самолет!..— слышу сквозь сон крик Трофима. Все
вскакиваем. Давно утро. В вышине за молочной мутью тумана гудят мо-
617
торы. Это ЛИ-2 летит над Маей. Теперь ясно — нас ищут, а мы
сидим в западне. И надо же было собраться туману в это утро!
— Наделали хлопот... Чего доброго, дома узнают, а у
Надюшки сердечко слабое, того и гляди...— Василий Николаевич не
договаривает, лицо вытягивается, морщится.
По туману плыть опасно. Сидим у огонька и пьем чай,
скучаем по земле.
Появление самолета здорово подбодрило нас. Я
переглядываюсь с Василием Николаевичем и Трофимом, и мы, как ни
странно, все улыбаемся. Усталые глаза спутников светятся
мальчишеским задором, точно им действительно тут хорошо на камне:
тепло, уютно. И мне от их ласкового взгляда становится веселее.
На миг смешным кажется уныние. Скоро снимемся с шиверы,
причалим к берегу, разведем огромный костер, высушим штаны,
рубашки, попьем чаю с горячими лепешками и, вспоминая
проведенную ночь в шивере, будем сыто смеяться. А тем временем
нас увидят с самолета, догадаются, что мы потерпели аварию,
помогут закончить маршрут. Мечты, мечты!..
Через полчаса снова из невидимой высоты доносится гул
моторов: самолет возвращается своим маршрутом. Звук не торопясь
уплывает на юг и там глохнет вместе с нашей надеждой.
Дотлевают последние головешки. Наступает третий, пожалуй,
самый безрадостный день нашего путешествия. Как будто и
немного времени прошло, а все заметно изменились. Василий
Николаевич чем-то озабочен. Лицо вспухло — недосыпает. Трубка
прилипла к губам, теперь она его тайный советник в раздумьях.
А Трофим разве был когда-нибудь таким грустным? О чем он
думает, провожая уставшими глазами беляки?
— Может быть, зря потревожил я Нину? — вырывается у него,
и он смотрит на меня долгим, немигающим взглядом.
— Почему это вдруг у тебя такие мысли?
— Боюсь за нее. Вдруг не выберемся, что она будет делать
здесь, на Дальнем Востоке, одна с Трошкой? И место
непривычное, и люди незнакомые.
— Как это не выберемся? Зря говоришь,— вмешивается в
разговор Василий Николаевич.— Не так страшен черт, как его
малюют. Снимемся с камня, и все пройдет. Видно, тут место такое
проклятущее. У меня тоже на душе ржавчина, но терплю.
— Не о себе беспокоюсь — что всем, то и мне, а вот Нина...
— Что Нина? Пока будем добираться до устья Май, она
появится в Зее, вызовем ее к себе. Пусть походит с нами по тайге,
ей это будет интересно, да и мы в походе скорее сроднимся.
Трофим косит на него вдруг посветлевшие глаза.
— А Трошку куда денем?
— Не твоя забота.
— Вот и договорились,— заканчиваю я.
Трофим рубит на мелкие куски запасной шест, и мы
поддерживаем свой костер. Кажется, именно огня и не хватало, что-
618
бы наши мысли посвежели. Мы плотно прижимаемся к костру,
молча следим, как пламя пожирает последние головешки. Что
делали бы мы без огня в эту жуткую ночь? Какая
притягательная сила заключается в нем! Он и объединяет нас, и
согревает, и обнадеживает. Его теило можно сравнить разве
только с материнской лаской. Будет ли когда-нибудь воздвигнут
ему достойный памятник и найдется ли талант, который сумеет
воплотить в нем все доброе, что принес огонь людям?
Мои спутники молча пьют чай. Туман недвижимо лежит на
дне холодного ущелья, оседает мельчайшими каплями на скалах,
на обломках, на одежде. Но вот воздух стал как бы легче. Волны
будто звучнее стали биться о камни. Подул ветер, и, словно
вспугнутая им, пара гоголей налетела на нас из серой мглы. Туман
закачался, пополз, раздвигая нагие утесы.
Пора и нам сползать с этого проклятого обломка!
За ночь уровень воды в Мае упал сантиметров на десять.
Плот лежал брюхом на плоском валуне, п снять его при помощи
шестов нам не удалось. Пришлось мне и Василию Николаевичу
лезть в воду. Брр!.. Как это неприятно! Вода в Мае никогда не
прогревается солнцем и даже в конце лета буквально ледяная.
Вот и попробуй окунись, да еще при таком бешеном течении!
Мы приподняли один край, плот, скрипя, неохотно сполз с
камня и, подхваченный течением, вместе с нами понесся от
шиверы.
Снова сказочная глушь обнимает нас со всех сторон.
Скалы продолжают очаровывать нас. Они не похожи одна на
другую и по цвету, и по высоте, и по форме, но все вместе они
создают нечто фантастическое, грандиозное, что не в состоянии
придумать человеческое воображение. Нет, мне не описать их!
Тут нет молодых камней, нет новых утесов. Гнейсы, мраморы,
граниты давно изломаны титанической силой природы. Всюду
разрушения, и кажется, без них нельзя было создать этой
незабываемой красоты стен Май.
Река выпрямляет свой горб; усмиряя бег, течет спокойно по
гладкому руслу. Веслам передышка. Василий Николаевич чистит
трубку, заряжает свежим табачком. Трофим, склонившись на
весло, безучастно смотрит в небо, затянутое серыми облаками. День
холодный, неприветливый.
Здесь, в ущелье, всегда холодно. Лучи солнца не успевают
обогреть эту глубокую щель, поэтому и большой разницы между
ночной и дневной температурой не ощущается.
В этот день в дневнике я записал:
«Мы во власти Май, и я невольно отдаюсь думам, навеянным
холодным ущельем и стремительным бегом воды. Тут сильнее,
нежели в других местах, ощущаешь вечность скал, реки, неба. А что
твоя жизнь, смертный человек? Мгновенье! Тогда зачем ты здесь
в лишениях и риске расточаешь крохи земного пребывания?
О нет! Пусть будет меньше прожпто лет, пусть они пройдут вда-
619
ли от цивилизованного мира, но в буре, в стремлении покорить
себе реки, горы, небеса... Какая дерзость!..
Нас несет дикая река. Мы вместе — как заклятые враги. Она
на каждом повороте напоминает нам, что смертны мы, а она
вечна. Да, мы умрем, а река уйдет в века, но власть над нею, над
скалами и небом будет наша и наших правнуков. Ты, человек,
сильнее самого бессмертия!
Во имя этого мы здесь и не жалеем, что рискуем жизнью».
Ширина реки метров полтораста. Плот идет левой стороною.
На правом берегу что-то серое вынырнуло из чащи и не замечая
нас, направляется вверх.
— Волк! — срывается у меня, и я хватаюсь за карабин.
— Не торопитесь,— предупреждает Василий Николаевич.
Я кладу на груз ружье. Припадаю к ложу. Всполошившихся
собак унимает Трофим. Волк ленивой рысцой продвигается вперед,
все еще не видит нас. Плот сильно качает. С трудом подвожу
мушку под хищника, и звонкий выстрел потрясает ущелье.
Пуля взрывает под волком гальку и точно подбрасывает его
высоко. Но в следующую секунду хищник поворачивается к нам.
Я тороплюсь подать в ствол второй патрон. Вижу, волк
бросается в воду, гребет лапами, явно пытается догнать нас
— Не бешеный ли? Сам просится на пулю...— говорит Трофим.
Пока волк проплывает край тиховодины, нас подхватывает
течение, несет быстрее. Но зверь все еще пытается догнать нас.
Я не стреляю. Ждем, что будет дальше.
— Да ведь это собака! — кричит Василий Николаевич.
— Верно, собака! Видите, уши сломлены? — замечает
Трофим.— Неужели близко люди?
— Ты думаешь, на свете еще есть такие чудаки, как мы?! —
не без иронии говорит Василий Николаевич.
Мы хватаемся за шесты, тормозим плот. Животное напрягает
последние силы, захлебывается в волнах, и из его рта все чаще
вырывается стон. В нем жалоба, и тревога, и боязнь потерять нас
Да, это собака. Она уже близко, ее подносит к плоту, вот она
поднимает лапы, карабкается на бревно, но нет сил удержаться,
падает в воду, снова карабкается.
— Берта! — кричу я, узнав собаку.
Она, кажется, догадывается, что попала к своим, обнюхивает
меня, узнает собак и вдруг дико воет, подняв к небу разъеденную
мошкой морду. Эхо в скалах повторяет вой, отбрасывается назад
к нам скорбным стоном.
Берта принялась лизать собак, нашу одежду и наконец
свалилась. Вид собаки плачевный-плачевный, видимо, она немало
пережила: худущая — кости под полу облезшей шкурой. Хвост по-
волчьи повис обрубком, уши сломились.
— Берточка, милая собака, да как же ты сюда попала? —
спрашивает растроганно Трофим, ощупывая руками живой
скелет.— Да у тебя даже нет сил стряхнуть с шерсти воду.
620
— Где же ты была, куда шла, зачем? — спрашиваю я.
Берта смотрит мне в глаза долгим проницательным взглядом
и продолжает тихо стонать. Жаль, что собака не умеет говорить!
Как много она рассказала бы нам из того, что пережила, потеряв
в этих пустырях хозяина! Может быть, весною она тяжело
-заболела и была оставлена Лебедевым на стоянке? И увязалась за
зверем, далеко ушла и на обратном пути потеряла свой след,
заблудилась? Нам этого не узнать, пока не встретимся с Лебедевым.
За шиверой тиховодина. Судно лениво покачивается на
текучей зыби.
— Смотрите, бамбук! — И кормовщик показал на заводь.
Действительно, на воде я увидел конец моего удилища от спиннинга,
сломанного тайменем. Он удерживался на одном месте, словно за
что-то зацепился. И вдруг быстро поплыл против течения, огибая
плот. Когда конец был близко от плота, мне удалось схватить его.
И тотчас я почувствовал сильный рывок и знакомый всплеск.
— Держи! — кричит Трофим, бросаясь мне на помощь.
Таймень ожесточенно сопротивляется. Выпрыгивает из воды,
трясет головою в воздухе, бросается в стороны. А плот уходит
вниз по течению, уводя за собою на поводу рыбу. Мы не
торопимся, знаем, что теперь время играет на нас. Реже и реже
становятся всплески, слабеет шнур. Рукам все легче. И вот таймень лежит
на плоту, толстый, длинный, облитый серебром, с позолоченными
плавниками, привязанный крепким куканом к ронже, И тут он не
хочет сдаваться без боя, молотит хвостом по мокрым бревнам,
гнет дугою хребет, угрожающе хватает воздух страшной пастью.
Справа светлеет. Скалы делаются ниже. С вершины к руслу
сбегает лес. Боковая долина, раздвинув горы, уходит далеко на
запад. Нас несет присмиревшая река. Настроение хорошее. Жаль,
что небо затянуто тучами и мы лишены солнца. Да ветер
озлобился, хлещет в лицо.
— Не Совиная ли это Голова? — кричит Трофим, показывая
рукою вперед.
За кривуном широкая лента реки, убегающая на юг. На ее
зеркальной поверхности, почти на середине, мы увидели округлую
скалу-останец, обточенную со всех сторон водою. Это,
несомненно, Совиная Голова, про которую говорил Улукиткан. Значит, со
счета долой добрую половину пути до Эдягу-Чайдаха!
Причаливаем к берегу. Представляю радость мореплавателей,
когда они после долгих скитаний по океану высаживаются на
землю. Мы свободны в своих движениях, в своих желаниях.
А сколько радости принесла эта остановка собакам! Им тоже
надоело безделье. Ишь, как они носятся по гальке, падают, прыгают,
пробуют свои голоса! Только Берта не сошла на берег.
Грустными глазами она наблюдает за Бойкой и Кучумом.
Трофим с Василием Николаевичем хлопочут у костра —
готовят обед. Мне же не терпится узнать, что это за прорыв в горах
справа, что за река протекает по дну боковой широкой долины.
621
Звериная тропа, проложенная сокжоями по мягкому
темно-зеленому мху, обильно крапленному бархатным ягелем, приводит на
пригорок. Отсюда виден далекий горизонт, обставленный рядами
плоских отрогов. Что-то знакомое кажется мне и в
прямолинейном контуре долины, и в еловых лоскутах, прикрывающих реку,
и в очертаниях гор.
— Да ведь это Большой Чайдах! — вырывается у меня
радостный крик.
Там, в глубине долины, затянутой синевой старой гари,
прошлой весною ослеп Улукиткан. Оттуда слепой проводник вел
меня к своим на устье Джегормы. Нет, этого нельзя забыть!
Воспоминания о тех днях живут со мной неразлучпо, как родимое
пятно на теле: свежи, как сегодняшний день, и остры, как боль
растревоженной раны. Вот тогда, в большом несчастье, я познал
этого старого эвенка, человека чудесной души, железной воли...
Перед глазами поплыли вереницей картины тех печальных
дней борьбы за жизнь. Вспомнился умирающий старик под
корягой у Купуринского переката, кусок лепешки, тайком
подложенный Улукитканом в мою сумку. Я увидел себя, свое лицо,
отображенное в озерце, из которого пил воду раненый медведь... Разве
мог я тогда подумать, что Улукиткан останется жив, ему вернут
зрение и он еще много лет будет водпть меня по тайге? Видимо,
смерть и та умеет уважать сильных духом!
Когда я вернулся, обед уже был готов.
— С чего это ты, Василий, сегодня расщедрился? Давно так не
перчил уху,— говорит Трофим, подставляя миску для добавки.
— Ешьте, не жалко.
— Идея какая зародилась? — осторожно спрашивает Трофим.
— Не то чтобы идея, а так подумалось: ведь жадничаю, а
пропадет тут — никому не достанется. Для себя брали, сами и
кончать будем.
— И со спиртом тоже?
— Может, еще ушицы добавить? — И Василий Николаевич
хитро щурит глаза.
— Ты не лукавь. Для чего спирт бережешь? На поминки, что
ли? — не отступает Трофим.
— Есть маленько, так уж и до него хотите добраться? Не
дам! — вдруг ощетинился повар. Он неожиданно подает на «стол»
отваренную тайменью голову. Ну до чего же вкусно она пахнет!
Тут уж не до спирта. Наш начпрод доволен, что маневр удался,
успокаивается.
Солнце так и не показалось. Тучи низко ползут с юга, и
оттуда, словно дыхание разгневанного неба, дует холодный ветер,
гонит навстречу нам волны.
Прощаемся с Совиной Головой.
Через три километра проплываем устье Большого Чайдаха и
густую таежку, как бы выбежавшую из боковой долины
проводить Чайдах в далекий путь. Пополневшая Мая набирает силу.
622
Уходит вправо просторное небо. Ближе к руслу жмутся отроги.
Появляются утесы — безмолвные сторожа у врат таинственных
застенков Май. Река мечется из стороны в сторону, бросается на
каменные стены, взрывает глубины перекатов. А скалы все выше
поднимаются над ней, нависают уступами, стискивают русло.
Знакомая картина.
Мелкие перекаты, воскресающие только в малую воду, молча
пропускают нас мимо.
Опять начинаются мрачные коридоры, унизанные одинокими
лиственницами да цветными, потемневшими выступами. Стены
рвутся, голубеют мраморной гладью, то уходят овражками в глубь
отрогов, то поднимаются высоко до неба ветхими утесами. Где-то
в глухой расщелине слышится одинокий крик ворона, а чудится,
будто это они, утесы, перекликаются, как часовые в глухую
темную ночь.
Дождь обманул наши надежды, ушел стороною к Джугдыру.
А как он нужен нам! Ведь по большой воде на плоту плыть
легче, нежели в такое мелководье.
Солнце бросает на грани угловатых вершин свой прощальный
луч. Закат всегда навевает на человека уныние, а здесь, среди
скал на дикой реке, он гнетет душу неодолимой тоской. Так бы
вот и вспорхнул и взлетел бы выше края скал, в самую синеву,
чтобы не деышать этим заплесневелым воздухом, не слышать рева
реки. В эти минуты вечернего заката кажется, что никогда уже
не вернется на землю день и что ночь будет вечно властвовать
над нами.
Вдруг из-под камней срывается табунок крохалей. Они
стелются низко над водою, летят дальше и на своих звонких
крыльях уносят минутную грусть, навеянную печальным закатом.
За поворотом справа поднимается уступами грандиозная
скала причудливой формы. Она из белого мрамора и облицована
бурым поливом. На ней незажившими ранами видны следы
недавних разрушений. «Не надгробье ли это? Не под ним ли земля
сохранила свои драгоценности?» — думал я, любуясь чудом
природы.
Огромные глыбы, сваливаясь с высоты, сбивали на пути
другие и оседали у подножья, словно белый хлопок. Обломки белого
мрамора перепрудили Маю, украшая узорчатой белизной ее дно.
Мы причаливаем к левому берегу. Наконец-то закончился
сегодняшний путь. Слышим, как знакомо шумит еловая тайга,
темным лоскутом прижавшаяся к берегу, как хрустит галька под
ногами и как далеко за сливом ревут буруны. О!.. Жизнь
все-таки прекрасна!
Василий Николаевич устраивает ночевку, а мы с Трофимом
стучим топорами. Надо вырубить сухую ель для запасного весла,
шеста, березовые комельки для ронжи. Мы ни на минуту не
забываем, что надо держать свое суденышко в исправности.
В ущелье давно ночь, но над вершинами гор, где зеленеет
623
мглистая тайга, отгороженная от нас каменными стенами, закат
расточает краски. Позже поднялась луна. Над самым высоким
уступом в прозрачную полосу воздуха что-то врезалось живое и
четко выкроилось на белом мраморном пятне. Узнаю силуэт
барана-рогача. Настороженно смотрит он в ночь, медленно
поворачивает голову. Как далеко до него и как волнующе близок мне этот
силуэт зверя! Вот он шагнул вперед. Опять застыл на фоне
мрамора, как литое изваяние.
Откуда-то, словно нарочно, появляется тучка и прикрывает
луну. Мгновенно стираются грани стен, теряется глубина, чернеет
вода, таежка, и в сумрачной высоте растворяется, исчезает баран.
Нет, не исчез, навсегда остался в моей памяти, впаянный в
мраморную белизну.
Рано утром плот был готов пуститься в путь, но реку
перекрыл туман. Вероятно, туман — явление постоянное для Май, он
сопровождает нас по утрам, отнимает дорогое время. А что
делается там, за его пределами, над Большой землей? Взошло ли
солнце или нависли дождевые тучи? Эх, как нам нужен дождь!
Никогда мы его с такой силой не вымаливали у неба, как в
этот раз!
Василий Николаевич второй раз навешивает чайник. Уже
давно день. Но туман и не думает редеть.
И вдруг к нам сквозь серую завесу прорывается гул мотора.
Он доносится издалека, усиливается, наплывает, проходит над
нами.
— Чертов туман! Опять не заметили! Теперь могут и
поминки справлять,— в сердцах говорит Трофим.
День обещает быть солнечным. Решили задержаться: может,
вернется самолет. А я воспользуюсь дневкой, выйду на хребет,
чтобы взглянуть на местность,— это входит в наш план
обследования и позволит решить главные вопросы: как далеко будут
удалены пункты от реки, какие надо будет строить знаки и
позволит ли расположение главных вершин гор создать хорошую
конфигурацию ряда.
Со мною идут Василий Николаевич, Бойка и Кучум. Трофим с
Бертой остаются сторожить самолет.
Идем напрямик к отрогам сквозь густую высокоствольную
тайгу. Лес полон жизни. Всюду шныряют бурундуки с набитыми
защечными мешками: у них пора заготовок. Мы не обращаем
внимания на выводки рябчиков, со звонким треском поднимающихся
перед нами, на белок, смело прыгающих по пням и веткам,
цокающих над нашими головами. Даже свежие следы крупных зверей
не тревожат нас.
Появляются широкие просветы. Лес редеет, и мы выходим к
отрогу. Тут и граница тайги. Деревья стоят стеною у самого
подножья. Некоторые лиственницы прорвались вперед, поднялись
по склону, и там, будто сраженные грозою, прижались к земле да
так скрюченными и окаменели.
624
За утесом узкий вход в боковое ущелье. Сворачиваем в него
и сразу попадаем на звериную тропу.
— Это сокжои вытоптали. Вот обрадуются нашему
появлению! — И Василий Николаевич прибавляет шаг.
Мы заранее уговорились не стрелять зверей. Идем свободно,
не напрягая зрения и слуха, но ноги по привычке ступают мягко,
бесшумно. Справа, слева, впереди крутые отроги, увенчанные
развалинами старых скал. Тропа плавно набирает высоту. С Май
прорывается ветер.
— Это даст знать о нас! — замечает Василий Николаевич.
Тотчас же слева донесся грохот камней. Из лощины
вывернулась черная глыба и замерла, подняв высоко рогастую голову.
Сохатый ошеломлен неожиданностью нашего появления. Зверя
вдруг охватывает панический страх. Он легким прыжком
отбрасывает тяжелый корпус в сторону и, откинув на спину лопастые
рога, бросается к отрогу. Мы долго смотрим, как в быстром беге
плавно качается его черная спина по зелени стлаников. Так он, не
задерживаясь, ни разу не оглянувшись, поднялся на каменистый
гребень, пробежал по нему вверх и скрылся за изломом.
Тропа все чаще расклинивается, мельчает, местами теряется.
Склон, по которому идем, сплошь покрыт ягелем, точно
волнистым каракулем нежно-желтого цвета. Какое это чудесное
убранство! Особенно когда по этому бледному фону поднимаются ярко-
зеленые купы молодых лиственниц. Всюду видны следы недавней
кормежки сокжоев, их свежие лежки, помет. И как-то невольно
весь напрягаешься — где-то тут близко звери.
Вот они выкатываются из лощины, гремят по камням и сразу
прерывают бег, прикрыв россыпь плотным серым войлоком.
Огромное стадо. Тут самки, молодняк и среди них один старый
самец.
Стадо растекается по склону, начинает пастись, но самец
настороже. Стоит на пригорке с приподнятой головою, весь
поглощен ожиданием. Вдруг снизу, над землею, шевеля нежные
макушки ягеля, пронесся ветерок, и сокжои все разом в одно
мгновенье, точно опавшие листья, подхваченные ураганом, срываются
с места, несутся беспорядочными толпами вверх.
Взбираемся дальше по отрогу. Минуем границу стлаников.
Впереди серые безмолвные россыпи, обрызганные редкими
цветами, почти невесомыми, бледными, без запаха. Семена этих
однолетних цветов, неспособных к размножению из-за короткого
вегетационного периода, заносятся на вершины птицами и ветрами.
Выше, под гольцами, их сменяют лишайники. Но и эти
нетребовательные растения не выдерживают высоты, скоро тоже исчезают.
Под ногами баранья тропа. Она, чуть заметная, ползет между
камней, извивается у развалин, уводит нас в высоту. Ветер здесь
чист и прохладен, как ключевая вода в знойный день. Даже с этой
высоты не просматривается ущелье Май — так глубоко река
пропилила горы.
625
Вот и вершина, окруженная пепельно-серыми отрогами и
синеющими вдали хребтами. Все, что доступно глазу, незыблемо,
мертво. Эти горы уже не воскресит солнце, не пробудит пурга, и,
когда небо, будто разгневанное их вечным молчанием, потрясает
грозою землю, тут даже эхо не откликается.
На запад хорошо виден Джугдыр, чуть сгорбленный, точно
уснувшее чудовище после сытой трапезы. На нем хорошо видны
пологие вершины, некоторые из них можно будет использовать под
геодезические знаки. На восток же от нас все загромождено
высокими гребнями. С них-то наверняка откроется далекий горизонт —
то, что нужно геодезистам.
Отдыхая, мы с Василием Николаевичем долго лежим на
вершине. Оба молчим. Дуновение ветерка кажется лаской. Я
закрываю глаза, чувствую себя счастливым: недалеко то время, когда,
пробудившись, эти дикие горы будут смутно вспоминать былой
покой, отнятый у них человеком. И в песнях, что сложат про эти
горы первые поселенцы, уже не будет страха перед их
недоступностью. Приятно сознавать, что в пробуждении окаменевших
хребтов есть и твоя, хотя и микроскопическая, доля участия.
Крик беркута поднимает нас.
С запада к морю прорвались грозовые тучи. Мы спешим вниз.
Ветер дует в лицо, забирается в рукава, студит тело. «Придется
ли еще побывать в горах, увидеть дали, подышать свежим
воздухом?» — подумал я, вспомнив про Маю.
Вечер быстро накрывает ущелье. Нас опережает большой гурт
белых куропаток. За ними молча летят разрозненные стайки
кедровок. Бурундуки торопятся укрыться в своих убежищах. Ветер
полощет стланики, воет диким зверем в вышине. Мы заражаемся
общим смятением, тоже спешим, и уже на тропе нас накрывает
дождь. Он льется непрерывным потоком, точно из прорехи в
тучах. Мы мокрые, под ногами скользкая подстилка, бежать опасно,
а до леса еще добрых полчаса хода.
Ах, пусть мочит, пусть холод пронизывает до костей, пусть не
будет костра, но все же это лучше проклятого подземелья. Мы
неохотно покидаем этот чудесный уголок гор, где вольно пасутся
табуны диких зверей, не знающих выстрелов, лая собак, человека.
Я не люблю спокойное море, дремлющую на солнце тайгу,
отполированное синевою небо. Предпочитаю бурю. Радуюсь, когда
надо мною воет пурга и я ощущаю ее беспощадность. Потоки
диких рек и грозы меня всегда пленяют. С какой-то особой
доверчивостью я отношусь к дождю. Люблю, когда он в сумрачные
вечера окатывает прохладой тайгу, цокает невидимыми копытами
конницы по листьям, по камням, по полотняной крыше палатки.
После дня, проведенного в горах, после стольких впечатлений,
начавшихся со встречи с сохатым и закончившихся проливным
дождем, наступающая ночь — какое счастье! Она встречает нас у
входа в тайгу густым холодным мраком. Темень страшная.
Внезапно молния обливает нестерпимым блеском тайгу и землю по-
626
трясает сильный разряд грома. Через минуту опять блеск, почтп
кровавый, и теперь удар совсем рядом. Кучум бросается вперед,
тянет за поводок. Я безропотно бегу за ним, прикрывая ладонью
лицо. Бойка где-то впереди.
Гневное небо пронизывает лес огненными стрелами,
выхватывая из тьмы стволы деревьев, их вершины п края угрожающих
туч. Но уже слышен рев реки: где-то близко палатка, тепло...
Сквозь мрак мигает огопек.
— Не пришибло? — кричит обрадованный Трофим,
выглядывая из палатки.
— Давеча за малым не угодило,— отвечает Василий
Николаевич.— Покукарекал бы ты тут без нас на Мае!
— Что и говорить! Всяко, брат, передумал, жутко одному
в грозу.
Мы надеваем сухое белье, забираемся в меховые спальные
мешки, и через минуту наступает настоящее блаженство. Ради
этого уже стоило промокнуть и промерзнуть.
— Вот и чай, сахар кладите сами! — И Трофим ставит перед
нами объемистые кружки.
Дождь перестал, тучи разбежались. Притихла мокрая тайга.
Бледный свет луны упал на палатку.
Утром по ущелью разгулялся недобрый ветер. Ждать нечего.
Сворачиваем лагерь, запасаемся дровами, чтобы не делать
остановок. После ночного дождя река вздулась, налилась черной кровью.
С бешеной высоты скал падает живая бахрома воды, обливая
посвежевшие бока откосов. Уже залиты галечные берега, затоплены
мелкие перекаты. Путь открыт. Только голые утесы караулят нас
по-прежнему.
Сейчас особенно хорошо видно, какой крутой спад у Май. На
поворотах не осталось перекатов. Плот несет легко и быстро по
матовой глади. Мимо пробегают стрельчатые башни тайги, глухие
овражки, одинокие останцы со скрюченными лиственницами на
вершинах.
Вместе с нами уплывают от родных берегов смытые
половодьем деревья. Отбросив далеко вперед изломанные вершины, они в
отчаянной попытке задержаться хватаются корнями за
шероховатое дно реки, за уступы, вонзают обломки сучьев в стены. Но
поток упрямо гонит их дальше. Мы сторонимся такого соседства. Это
опаснее шиверы.
Обнаженные громады скал, неизмеримая глубина провала,
могучий разбег взбунтовавшейся реки потрясают нас. Вот когда
разгулялась Мая! Слышатся непрерывные глухие удары, точно кто-
то под водою бьет в бубен. То стучат на дне камни, гонимые
потоком вниз. Каждый поворот в этом бесшабашном беге кажется
последним.
Из-за ельника, будто из засады, бросается нам навстречу
широкогрудая скала, украшенная цветными лишайниками, словно
медалями. Лицо кормовщика каменеет, глаза вот-вот выкатятся
627
из орбит. Сатанинская сила толкает плот в буруны. Ничего не
видно за гигантскими взмахами волн. Мы налегаем на весла. Изо
всех сил пытаемся смягчить удары. Плот не повинуется на
быстрине. Мы не успеваем перехватить инициативу, и через секунду
грохот удара о скалу глушит рев потока.
Судно перекосилось, и, пока разворачивалось, его накрыла
вершиной лиственница, оно окунулось в воду. Буруны хлещут
через нас. Впереди опять скала. Ну, тут конец!..
— Топор! — слышу я крик кормовщика.
На ощупь в воде нахожу топор, воткнутый в бревно, и подаю
Трофиму. Лиственница вздрагивает от ударов. Летят брызги,
щепки. Подрубленная вершина с оглушительным треском ломается,
уходит от нас. Плот подхватывает стремнина и, точно детский
кораблик, несет дальше. Мелькают гривы водяных отбоев, дикие
взлеты ельника.
До хруста гнем спины. Сходим с главной струи. Спасаемся
бегством...
Прибиваемся к осыпи, сильно подточенной половодьем.
Выбираемся на берег. Тут только почувствовали, что все мы мокрые до
ниточки и безмерно устали.
Скалы курятся сизой ласковой дымкой. Берега Май широко
раздались по сторонам, но река все еще в полном разбеге.
Пока сушатся одежда и вещи, мы отогреваемся горячим чаем.
Починяем плот. Настроение у всех неважное. Правда, оно
довольно быстро приходит в норму. До вечера еще далеко. Река
присмирела. Оставляя кант из лесного мусора, она неохотно
отступает от берегов. На мелях оседает наносник. В ельниках глохнут
обессилевшие ключи.
— Пора! — говорит Трофим, и мы занимаем свои места.
Снова вместе с рекою уплываем за кривун. Как черепаха,
плот тяжело переваливается на текучих увалах, послушно
скользит рядом с потемневшими камнями, не задевая их. Так бы вот
плыть вечно, без тревог, без опасности. Но мы все время
чувствуем, что стоим лицом к лицу с титанической силой, перед которой
наша жизнь — игрушка.
Следом за нами по ущелью ползет туман. Мая светлеет. На
перекатах встают каменные гряды среди седых ревущих волн.
И вдруг впереди, вспахивая потемневшую гладь реки,
поднимается стая тяжелых гусей. Широко и звонко раздается в
тишине их гортанный крик.
— Гуси! Гуси! — обрадованно кричит Трофим.— Не иначе
где-то близко открытые места или озера.
— А может, Эдягу-Чайдах? — И я с замиранием сердца
смотрю вперед.
Птицы набирают высоту спокойными взмахами крыльев и,
срезая кривуны, тянут напрямик к югу.
На миг забыты весла. Смотрим вперед, сквозь сизый сумрак.
Там, за темно-зелеными мысами, за рядами голых маяков, гуси
628
попадают в яркую полосу заката и долго плывут, купаясь
крыльями в золотом разливе.
Прочь сомнения, впереди Эдягу-Чайдах!
А горы распахиваются шире и шире. Раздвинулись, отошли от
берегов. В просветах золотистая даль. Нас несет быстро. Скалы и
камни словно бы дышат нам вслед. Нет, так покойно еще не было
на душе. И это не слепое предчувствие. Ведь гуси-то
действительно летали над широкой долиной, что справа от реки.
— Может, Улукиткан уже здесь? — И Трофим пристально
всматривается, отбросив весло.
Я вскакиваю на груз. В лицо дует слабый ветер. Лес, горы
слились, все окуталось густым сумраком.
— Огня не видно, не приехали еще.
— Тогда остановка. Утром разберемся,— командует
кормовщик.
Место для ночевки неудачное, голый камень, ни деревца, ни
травинки, никому не нравится. И дров нет. Я бегу вниз узнать,
что там за шум. Тороплюсь — вот-вот совсем стемнеет.
Подбегаю к неведомой реке. Она скользит по дну боковой
долины и делает свой последний прыжок, чтобы соединиться с Маей.
С трудом различаю на противоположной стороне таежку, рядом
сухую протоку и за ней что-то черное, кажется, наносник, про
который говорил Улукиткан.
— Да, это Эдягу-Чайдах!
Я возвращаюсь к своим с радостной вестью, и мы на шестах
спускаем плот за устье речки, пристаем к пологому берегу,
усеянному крупными голышами. Наконец-то достигли заветного
места!
На ночевку располагаемся у наносника. Дрова и вода рядом.
Зажигаю сппчку и не могу удержать крика радости: песок, на
котором я стою, весь взбит копытами оленей, всюду свежий помет.
Нет сомнения, где-то близко наши проводники. Хватаю карабин и
разрываю тишину громовым раскатом выстрела.
Долго бранятся разбуженные скалы. В недрах уснувшей
тайги смолкает эхо. И опять тишина.
— Видно, патрон с осечкой попался Улукиткану, не может
вена лить,— говорит Трофим.
Ждем ответа. Ждем долго...
— Не уснули ли старики?
Снова выстрел тревожит тишину.
— Может, с ними нет ружья? — говорю, сам не веря этому, я.
— Что вы! — возражает Василий Николаевич.— Улукиткан
без берданы не может, она приросла к нему навеки.
— Тогда почему же не отвечают?
— Завтра узнаем, а сейчас давайте устраиваться. Ты,
Василий, берись за ужин, а об остальном подумаем мы с Трофимом.
Разгорается костер. Василий Николаевич, засучив по локоть
рукава, месит тесто, а сам нет-нет да и улыбнется каким-то мы-
629
елям. Трофим шарит по карманам, что-то ищет, досадует на себя.
Рядом с ворохом постелей, одежды и рюкзаков лежат собаки.
Полураздетый, я выкручиваю штаны, гимнастерку, накидываю их на
вешала. Наш бивак причудливой полудугой охватывает наносник.
Пламя вспыхивает, бросает в глубину его изломанные тени, и от
этого кажется, будто рядом с нами не гора древесных стволов, а
тугой клубок живых удавов.
— А вы хорошо смотрели, оленьи ли следы под наносни-
ком? — вдруг почему-то вспомнил Василий Николаевич.
Я тоже об этом только вот сейчас подумал: не сокжои ли тут
были?
— Давайте сейчас сходим, чтобы не гадать.— И Василий
Николаевич, приставив на ребро к огню допекать последнюю
лепешку, встал, соскреб ножом с ладони присохшее тесто.
Я нашел кусок березовой коры, вправил ее в расщепленный
конец палки, зажег, и мы с факелом отправились на другую
сторону наносника.
— Это не наши олени, дикие,— заявил твердо Василий
Николаевич.— Смотрите, вот след теленка, а у наших нет молодняка.
К тому же тут и давнишний помет. Это сокжои под наноенпком
отдыхают в жаркий день. Зря порадовались!
— Выходит, так,— соглашаюсь я.
Разочарованные возвращаемся к мигающему огню костра. Спит
окутанная мраком тайга.
Безмолвно висело тяжелым темным платом небо. Над смутным
горизонтом тускнели звезды. Тишина первозданная, неодолимая,
и только Мая никак не угомонится.
Я забираюсь в спальный мешок и тут только ощущаю
небывалую физическую усталость, такую расслабленность п боль во всем
теле, что, кажется, никакие блага, никакая опасность не заставят
меня сейчас покинуть постель. Закрываю глаза, зарываюсь
поглубже в мешок, но не могу освободиться от дум.
Наконец мы на Эдягу-Чайдахе, но все еще далеко от свопх и
от цели. Я пытаюсь восстановить в памяти оставшийся позади
путь. Там было много случайностей, но были и серьезные
предупреждения. Следует ли рисковать дальше? Может, пора
отблагодарить судьбу, дождаться проводников, переложить груз на
оленей и пробираться пешком через Чагарский хребет па Уду, к
своим? Так будет надежнее. А как же с обследованием Май?
Согласиться с эвенками, что река недоступна? Так ли уж недоступна?
Пропадает сон.
Надо идти по Мае, иначе никогда в жизни себе не простишь.
А как быть с Василием и Трофимом, с этими безропотными
спутниками? Опять подвергать их новым опасностям? Нет! Пора
остепениться. Хватит! Пойдем через Чагарский хребет. Скажут,
отступили? Пусть!
Так я и уснул с решением идти через Чагар.
630
УЛУКИТКАН ХОЧЕТ ОБМАНУТЬ ОСТОРОЖНОГО СОКЖОЯ
Погода мерзкая, идет мелкий дождь. Буйные порывы ветра
налетают на угрюмую тайгу, и она отвечает ему гневом. На
стоянке никого нет: ни спутников, ни собак, ни вещей, только давно
потухший костер да остатки вечерней трапезы. И плот лежит на
берегу без груза. Что случилось?
Оказывается, уже давно день. Мои спутники решили
перекочевать на край таежки. Перетащили туда весь груз, поставили
палатку, пологи и теперь что-то делают на галечной площадке
возле Эдягу-Чайдаха.
В лесу среди мягкой зелени листвы под охраной столетних
деревьев уютнее и прохладнее.
Василий Николаевич и Трофим натаскали на косу еловых
веток и из них выложили на гальке крупными буквами:
«Сбросьте батареи».
— Вряд ли с самолета удастся прочесть надпись, ведь ЛИ-2
летает здесь высоко,— усомнился я.
— Лишь бы заметили дым, а уж прочесть — непременно
прочтут, бинокль наверняка с ними,— с жаром отстаивает Трофим.
— Если ты уверен, тогда надо добавить три слова: «Идем
через Чагар».
— Почему через Чагар? — поразился он.
Василий Николаевич тоже повернулся ко мйе, насторожился.
— По Мае не поплывем.
— А как же с обследованием? — разочарованно спрашивает
Трофим.
— Останется незавершенным. Весною попробуем на резинсь
вых лодках. Мне кажется, на нпх будет надежнее, чем на плоту.
— Если работу откладывать и на следующий год- снова
начинать обследование, то лучше нам теперь плыть до конца. У нас
есть опыт, да и река здесь полноводнее, меньше риска.
— Не слишком ли ты надеешься на себя?
— Надо кончать с Маей.
— На сегодня хватит и того, что сделано.
— Давайте отложим разговор до вечера, может, у вас
настроение улучшится.
— Только через Чагар!
Дождь загнал нас в палатку. Так и осталась надпись на косе
незаконченной.
...На таборе залаяли собаки. Бойка и Кучуж перемахнули
вплавь мутный Эдягу-Чайдах, бросились вверх по реке.
Неужели Улукиткан?
Мы стоим на берегу, захваченные ожиданием. После дождя
все умылось, и цепенеющий сонный воздух недвижно окутывает
землю. Чувствуется, солнце уже спустилось к горизонту, и от
этого становится еще холоднее и неприветливее.
631
И вот знакомый окрик волнует слух:
— Мод... мод... мод...
Видим, как из тайги вырывается Майка. Ее окружают
обрадованные собаки. Затем показывается рогастый олень. На нем
Улукиткан. Мы сразу узнаем его по сгорбленной спине, по бердане,
торчащей кверху дулом из-за левого плеча, по тому, как
покачивается он в седле в такт торопливым шагам учага. Караван еле
поспевает за ним.
Улукиткан сворачивает вправо, перебредает речку и, соскочив
с оленя, подходит к нам.
Старик стаскивает с головы свою убогую шапчонку, вытирает
ею потное лицо и, немного успокоившись от быстрых шагов,
говорит:
— Меня может обмануть злой дух — Харги, дикий зверь,
даже друг, но сон не обманет. Я же говорил, обязательно живой
придешь на Эдягу-Чайдах. Теперь ты должен верить старику, что
Мая — худой речка, что нам лучше вместе аргишить, делать один
след.
Все рады, что снова вместе.
— Ты прав, Улукиткан, нам не нужно расставаться. Когда с
нами нет тебя, мы словно в чужой стране.
Я мысленно даю себе клятву не отпускать от себя больше
старика.
Следом за Улукптканом на косу выходит Лиханов. На его
почти черном скуластом лице отпечаток нелегкого пути, бессонных
ночей, а на одежде он принес запах рододендронов и стланиковых
чащ.
Вряд ли когда-нибудь здесь, на устье Эдягу-Чайдаха,
собиралось такое беспокойное общество. Мы помогаем проводникам
развьючить оленей, отпускаем проголодавшихся животных на корм.
Все забираемся в палатку.
— Как дальше ходить будем? — спрашивает Улукиткан, не
отрывая губ от блюдца.
— Через Чагар.
— Пусть олень два-три дня отдохнет, потом хорошо пойдем,—
отвечает он.
— Пройдем ли? Ты знаешь проходы?
— Тут никогда не ходил, но старый люди говорил, что от устья
Эдягу-Чайдаха по второму ключу можно подняться на хребет.
Только вперед нам надо маут делать, свой мы потеряли, а без
него Баюткана не поймаешь; и олочи, видишь, совсем кончал, надо
подошву добывать; да и потники попрели, менять будем.
— Из чего же ты будешь делать маут? Из веревки?
Он пренебрежительно посмотрел на меня.
— Ты разве видел маут из веревки? Надо искать большой
сокжои, тогда все будет: и подошва, и нитки, и потники. Сейчас
время жирного мяса, хорошей шкуры, а лист упадет — сала не
останется, и шкура испортится. Вот и надо торопиться, охота ходить.
632
— Куда же ты пойдешь?
— Вверх по Эдягу-Чайдаху есть старый наледь, там надо
искать сокжоя.
— Ты думаешь, на наледи удача будет?
— Если глаза есть — можно не думать. Где отдыхает зверь —
там остается шерсть; где ходит он — обязательно найдешь след;
где кормится — будет примят ягель. Все это мои глаза видели там
сегодпя.
— Меня возьмешь в помощники? — спрашиваю я, заранее
зная его ответ.
Старик хитро смеется, кивая головою.
— Пойдем, места там много, кому-нибудь зверь попадется.
Утро бы не прозевать, идти далеко...— И он озабоченно мнет свою
реденькую бороденку.
Мы допиваем чай и на этом заканчиваем свой пир. Меня уже
зовет, волнует завтрашний день. Перед сном мы выбираемся из
палатки подышать свежим воздухом. Сквозь черные огромные
ветви лиственниц — серебряные звезды. Ветерок перебирает
жесткую листву, и в нем уже чудятся осенний шелест и осенняя
прохлада. Теперь уже не за горами и зима. «Кто знает, встретимся
ли мы с нею?» — думаю, прислушиваясь к малиновому перезвону
бубенцов.
— Видел? — сказал Улукиткан, показывая рукою на запад,
где только что небо пробороздил метеорит.— Это хорошая
примета: удача нам будет там.
Утро входило в свои права медленно. Жидкий полусвет
поднимался меж деревьев, стучали дятлы, назойливо пищала в чаще
какая-то пичуга. Гуси, пролетая над стоянкой, подняли тревожный
крик. Лагерь пробудился. Улукиткан давно встал и ушел за
оленями.
Трофим остается в лагере с Николаем. Они будут держать
дымовой костер на случай появления самолета, напекут лепешек и
займутся починкой вьючного снаряжения. А Василий
Николаевич, после того как туман поднимется, выйдет на одну из
правобережных вершин ниже устья Эдягу-Чайдаха и оттуда
осмотрит горы, сделает зарисовки горизонта и
постарается проследить Маю: куда она уходит и не понижаются ли
дальше горы?
Не представляю, что сейчас делается в штабе экспедиции!
После неудачных попыток обнаружить нас с воздуха усилят
наземные поиски. Догадается ли Плоткин искать нас с устья Май и не
пошлет ли он людей по нашему пути от Кунь-Маньё?
В десять часов мы с Улукитканом покидаем лагерь. С нами
пять оленей и Кучум. Туман, как молоко, растекается по
широкой долине, редеет.
Идем вверх по долине Эдягу-Чайдаха. Необозримые стланики.
Они то лежат сплошным покровом по болотистой почве, то
карабкаются по склопам в вышину, то расплескиваются волнистым по-
633
крывалом по отрогам Чагарского хребта. Лиственничная тайга
здесь поредела, не выдерживает соперничества со стлаником.
Обоснует ли когда-нибудь человек тут в глухомани свое
жилье, и назовут ли его дети этот печальный пейзаж, вправленный
в низкое серое небо, своей родиной! Кто-то совершит этот подвиг,
но не скоро.
Кустарник теснит нас к реке. В поисках проходов мы
переходим холодный Эдягу-Чайдах. Улукиткан подбадривает пятками
своего верхового оленя, явно торопится.
Моросит дождь. Налетает ветер. Он словно во хмелю: дует то
снизу, то сверху, кудрявит стланики. Мы сворачиваем по ключу
влево, находим хороший ягель и там устраиваем стоянку под
кронами лиственниц.
Улукиткан вертит головою, прислушивается.
— Однако, ветер всем разболтал, что мы тут,— говорит он
убежденно и зябко вздрагивает от сырости.
— Может, спустимся километра на два и там заночуем?
Какая охота по дождю!
Старик смотрит по сторонам, прислушивается к шелесту
стекающей по хвое влаги, поднимает голову, окидывает
прищуренным взглядом волнистую кровлю неба.
— Еще никто не знает, что будет через час,— заключает он.—
Если дождь не перестанет, ночевать пойдем ниже.
Мокрая одежда парится от жаркого костра. Минуты текут
медленно. Лицо Улукиткана неожиданно посветлело. Неужели
старик предчувствует перемену погоды? По каким признакам?
Напрягаю зрение, слух, но, увы, кроме падающего дождя, ничего не
замечаю. Он думает, что и я уже догадался о перемене. Так
сытому кажется, что все люди сыты. Он молча развязывает
кожаную сумочку, начинает копаться в патронах, выбпрая самый
надежный для первого выстрела.
— Ты пошто не собираешься, не хочешь идти зверя
караулить? — спрашивает он, выглядывая из-под брезента.
— Как не хочу?! Но ведь дождь идет!
У старика поднялись брови.
— Ты мала-мала думай: сперва дождь падал тяжело, как на
дырявый барабан, а теперь, слушай, хорошо шумит. Значит,
скоро кончится. Э, беда глухой в тайге!
— Не обижайся, Улукиткан. Поживу, сколько ты, может, и
научусь чему-нибудь.
— Нет,— говорит он категорически.— Сколько ни бей оленя,
он сохатый не станет.— И Улукиткан, подогнув под себя ноги,
нахохлился от досады, как голодный сыч.
Дождь падает на землю звучно, словно не на листья, не на
мох, а на жесть, и я удивляюсь, почему не заметил этого раньше.
Туча еще не успела сбросить последний груз, как выглянуло
солнце. Тысячи разноцветных фонариков вспыхнули в зеленой
чаще. Ожил приглушенный дождем мир, букашки, птицы, хищни-
634
ки... Все зашевелилось, тронулось. И я невольно подумал:
скольким жизням грозит гибель в этом пробудившемся мире!
Мы собрали оленей, привязали их возле стоянки. Натаскали
на ночь дров. Принесли воды для ужина. Теперь можно
отправляться на охоту.
— До наледи пойдем вместе, а там смотреть будем,— говорит
Улукиткан, натягивая на свои узенькие плечи вывернутую вверх
шерстью старенькую дошку и подпоясываясь ремнем.
Я не свожу с Улукиткана взгляда. Перебирая узловатыми
пальцами жиденькую бороденку, он сосредоточенно о чем-то
думает, и на загорелое лицо то вдруг набегут табунчиком
морщины, то вмиг исчезнут. Как мне хочется научиться ходить его
ногами, думать, как он, видеть его глазами природу,
понимать ее!
— Ты заряди берданку, может, близко зверь попадется.
Угонишь, потом жалеть будешь,— предлагаю я, зная, что заряжает
он всегда в последний момент.
— Нет, не надо,— отмахивается он от моего предложения.—
Если я зверя раньше увижу, не угоню и патрон успею в ружье
затолкнуть, а если он меня вперед увидит, то и заряженное
ружье не помога — убежит.— И, накинув на плечи берданку, оп
стал отвязывать своего учага.
— Ты разве верхом поедешь? — удивился я.
— Нет, он с нами пойдет охота.
— Еще зверя не убили, а ты уже его ободрал, перевозить
собираешься] Если надо будет, я приду за оленями.
Он смеется, и я понял, что смеется он над моей
неопытностью.
— У тебя Кучум, а у меня олень. Посмотрим, чей фарт
будет,— сказал многозначительно старик и, выйдя к реке, повел
меня дальше по стланику.
У крайнего куста Улукиткан задержался, осторожно выглянул.
Я подошел к нему.
За стлаником виднелось большое пространство черной земли,
усеянной округлыми валунами и покрытой редкой щетиной
приземистых ерников. Всюду лежал грязными глыбами лед. Тут в
период зимних морозов русло Эдягу-Чайдаха перемерзает.
Подпочвенные воды, не найдя стока, вырываются на поверхность,
замерзают, образуя толщу льда в несколько метров. За лето лед не
успевает растаять, и теперь мы видим его остатки.
— Зачем сюда придет зверь? — спрашиваю я Улукиткана,
глядя на недавно вытаявшую землю.
— Видишь, после льда молодая зеленка расти, он ее шибко
любит. Ты тут садись и карауль, зверь обязательно придет.
Матка не стреляй, бычок тоже. Мы ходить будем дальше,— И он
утащил за собою учага.
Я выхожу к краю стлаников и там, никем не замеченный,
затаиваюсь. У моих ног сидит Кучум. Он весь захвачен ожиданием,
635
держит нос начеку, беспрерывно вертит головою и нервно
переступает с ноги на ногу.
Легкий, как дым, седой туман протянулся над потными, после
дождя, лощинами и стал окутывать отроги сизоватой вуалью. Еле
уловимый ветерок ласково веет мне в лицо с молчаливых вершин
Джугдыра.
Вот Кучум задирает голову высоко, жадно тянет ноздрями
воздух. На равнине никого не видно. Но собаку что-то
раздражает, она вскакивает. Я осаживаю кобеля, выбрасываю сошки, но не
успеваю положить на них ствол карабина, как к наледи из
стланика выходят три сокжоя: два бычка-близнеца и крупная матка.
Звери привычно перешагнули границу леса, вышли на чистое
место метрах в полутораста от нас. Видно, эта черная земля,
прикрытая редкой зеленью, никогда их не обманывала, и они,
доверившись тишине, стали кормиться.
А каково Кучуму! Он все видит, все слышит и от
нетерпения дрожит, как в ознобе.
Сокжои, так же как и домашние олени, один перед другим
торопятся вперед и на ходу успевают срывать пахнущие свежестью
зеленые листочки с приземистых ерников. Мы отчетливо слышим,
как звери, проходя мимо нас, чмокают своими мягкими губами,
издавая при этом характерный звук: «Пя-пя-пя-пя...»
У дальнего закрайка, провожая день, кукушка роняла в
звонкий воздух свое прощальное «ку-ку». По небу, догоняя солнце,
плыло одинокое облачко с золотисто-алыми краями. Цепенел в
вечерней дреме стылый воздух, напоенный запахом только что
распустившейся зелени. Было свежо, даже холодно.
Где-то за рекою гогочут вспугнутые гуси. Тишину разрывает
пугающий крик филина, но птицу нигде не видно. Это кричит
старик, о чем-то предупреждая меня. Замечаю серое вздутие на
прогалине в стланике. Не могу понять, зверь ли это рогатый или вы-
скорь. Вижу, шевелится, спускается к закрайку, и вдруг сердце
мое, словно зажатое в кулак, забилось часто-часто. Туда же
смотрит и встревоженный Кучум.
Зверь бесшумно появляется на краю плоской наледи, сторожко
осматривается, мечет свой нащупывающий взгляд по равнине.
Кажется, ничему он не верит: ни деревьям, ни скользкому льду под
ногами, ни темным проталинам, ни пасущимся оленям. Но
тишина не вызывает подозрения.
Вот он поднял высоко голову, повел носом. Ничто не
выдавало наше присутствие. Сокжои осторожно сошел с наледи, опустил
к ернику огромные рога, поставленные враскорячку, стал быстро-
быстро срывать листья.
Не знаю, что делать: стрелять далековато, скрадывать по
открытому месту бесполезно. Если зверь подойдет ближе, пущу в
него пулю. А он вдруг пугливо поднимает голову, замирает,
глядя в нашу сторону. И самка в дальнем углу насторожилась, тоже
смотрит сюда. Неужели заметили? Надо стрелять! Пригибаюсь на
636
уровень сошки, припадаю плечом к ложу карабина, осторожно
подвожу мушку под зверя, нащупываю указательным пальцем
спусковой крючок. Что это?..
Справа ясно доносятся торопливые шаги. Поворачиваюсь и не
верю глазам: из стланика выходит крупный сокжои. Этот ко мне
ближе. Я перевожу ствол карабина, плотнее прижимаю приклад к
плечу, нащупываю мушкой переднюю лопатку и... узнаю
знакомый контур рогов. Да ведь это учаг! Хорош бы я был, свалив
верхового оленя!
Учаг направляется к сокжою. Неужели Улукиткан упустил
его и не видит? Как предупредить старика? Досадую на себя,
что до сих пор не научился кричать по-птичьему, дал бы ему
знать.
Звери, к моему удивлению, не убегают. Учаг то и дело машет
рогами, срывая на ходу листья, кормится. Что это у него
мелькнуло между ног?.. Замираю от удивления: это Улукиткан прячется
за учагом. Холодею при мысли о том, что было бы, не задержи я
выстрела. Надо же придумать такое!
Я забываю про сокжоев, про карабин, про себя — весь
поглощен странным поединком между старым эвенком и хитрым,
осторожным сокжоем.
Зверь насторожился, резко выкроился на фоне потемневших
стлаников. Какая собранность, какая легкость во всей его мощной
фигуре! Голову он держит высоко, гордо, рога почти лежат на
спине. Он встревожен, но равнодушие учага, кажется, его
успокаивает.
Нас накрывает сумрак, но остатки бледного света еще реют
над потускневшей наледью. Улукиткан поторапливает учага,
толкает его сзади ногою: чувствует, что в его распоряжении остается
совсем-совсем немного времени. Как он хорошо замаскировался!
Как легко переставляет ноги, точно копируя шаги своего оленя!
Старику уже надо бы стрелять. Не могу оправдать эту опасную
медлительность... Вижу, сокжои огромными прыжками выбросил
себя на наледь, рванулся к стланику, но вдруг оборвал свой бег,
занозив копыта глубоко в рыхлый лед. Повернувшись всем
корпусом к учагу, он так и застыл на ледяном постаменте,
взбудораженный страхом и любопытством.
Наконец-то вижу: из-за оленя выткнулся ствол ружья,
показалась макушка седой головы.
Брызнула россыпь огня. Упал на тайгу чужой, страшный звук.
Синеватый дымок слился с вечерним сумраком и закрыл от меня
сокжоя.
У реки загоготали гуси, вспугнутые выстрелом. Зажглись
звезды. Позади облегченно вздохнула ночная сова.
Я отпускаю Кучума, иду к УЛукиткану. Он унимает
оглушенного выстрелом учага, затем усаживается на камень, ковыряется
ножом в бердане — достает пустую гильзу. На лице спокойствие.
А я все еще не могу прийти в себя...
637
На наледи, где стоял сокжои, пусто. Улукиткан поднял
тяжелее брови. Мы молча смотрим друг другу в глаза, и я не могу
разгадать, что кроется за его спокойствием: радость или досада.
— Вот теперь я знаю, мать не зря дала мне жизнь, кормила
грудью, приучала к терпению, да и отцовский труд не пропал
даром — ишь, как хорошо я обманул сокжоя! — И он, развязав
отсыревшие замшевые ремешки, стягивающие дошку, раскрыл
вспотевшую грудь.
Где-то возле Эдягу-Чайдаха напористо залаял Кучум, и вся
долина захлебнулась разноголосым эхом. Лай стих...
— Угнал сокжоя! — крикнул я и готов был броситься к реке,
но Улукиткан остановил меня.
— Старик хорошо бросил пулю, зверь тут близко уснет.
Сейчас ходить будем,— сказал он уверенно, и мы направились к
реке, где залаял Кучум.
На востоке блеснула голубоватая зарница, неожиданно раскрыв
все небо, всю глубину долины до самого Джугдырского хребта, и
опять все утонуло в еще большем мраке.
— Найдем? — спросил я, шагая следом за стариком.
Он не ответил, но зашагал быстрее.
У реки нас встречает Кучум, радостный, ласковый. Надеваю
на него ошейник, выходим за узкую полоску береговых
стлаников и на гальке видим мертвого зверя, разбросавшего в
последнем прыжке ноги и откинувшего далеко назад свои огромные до
уродливости рога.
Улукиткан запустил под шерсть всю пятерню, ощупал зад,
помял рукою ребра, затем зашел с головы, по-хозяйски окинул
взглядом всю тушу, сказал радостно:
— Большая удача! Много тут будет работы.
Старик просадил узкий клин ножа в шерстистую шею у края
головы, перехватил острым лезвием горло, поднялся, спросил:
— Как думаешь, сейчас свежевать будем или утром придем?
— Ты ведь устал, Улукиткан, отложим до завтра.
— У жирного зверя разве умаешься? — ответил он.— Да,
однако, утром лучше.
Мы укладываем зверя на спину, старик перехватывает ножом
артерии вдоль позвоночного столба, чтобы кровь стекла в
брюшную полость, вырезает филе и отсекает грудинку.
— Хватит или мало? Мясо жирное, хорошее.
Неужели мы столько съедим?
— Летом ночи короткие, не одолели бы, а сейчас, боюсь, мало
будет. Однако, маленько печенки отсеку.
Улукиткан раздевается, снимает с себя рубашку, пропитанную
потом и дымом походных костров, бросает ее на убитого зверя.
— Может медведь прийти, да так не нашкодит: дух хватит —•
убежит,— говорит он, накидывая на плечи берданку.
Я связываю прутьями мясо, перекидываю его на спину, и мы
уходим в темноту.
638
Улукиткан доволен. Шагает легко, неслышно. Уж и отведет он
душу ночью! Усладит язык!
Я развожу костер, вешаю котел с грудинкой, на вертелах
подставляю к огню толстые «поленья» филе. Старик присаживается
к костру, устало молчит. Как постарел он за последний час, за
минуты напряжения! Я смотрю на него, и мне опять, уже в который
раз, хочется спросить: у кого он учился жизни, кто привил ему
свободу орлана, осторожность рыси, мудрость времени? Не нужда
ли, рожденная вместе с ним, была ему строгой наставницей?
Выглянула луна. Синеватой тундрой распласталось над нами
звездное небо.
— Ты видел на Мае большие скалы, разные-разные, все
равно что кровь плп как небо, а то и совсем темные? — вдруг
спросил Улукиткан, поворачиваясь ко мне.
— Видел. Это разноцветный мрамор: красный, голубой,
розовый. Здесь его неисчислимые богатства!
— А ты знаешь, откуда он попал сюда? Нет? Тогда слушай,
что будет толмачить Улукиткан.
Он поправил костер, срезал кусок поджаренного филе, бросил
на зубы и, пока работали челюсти, собирался с мыслями. Потом
рассказал мне старинную эвенкийскую легенду про реку Маю.
Давно-давно где-то тут в горах было становище бедного
эвенка. У него не было ни оленей, ни снастей, ни ловушек, только
одна дочь, красивая, как заснеженная ель в морозную ночь,
понятливая, как вчерашний день. Все крутом далеко знали о ней, все
хотели взять ее в жены, давали отцу большой выкуп, хвалились
оленями, чумами, добытыми соболями. Да не этого хотела дочь,
всем говорила: «Кто догонит меня на лыжах, кто попадет из
ружья туда, куда я брошу свою пулю, кто будет самым смелым —
к тому пойду жить в чум».
Приезжали женихи, прокладывали лыжни по горам, стреляли
из ружей, показывали смелость и ни с чем возвращались.
А годы шли...
Однажды утром девушка увидела рядом со своим жильем
богатый чум, жирных оленей, нарты, полные клади, и возле них
статного парня, сильного, красивого, того, которого так долго
ждала.
— Ну, догоняй! — крикнула она и, встав на лыжи, нырнула
в тайгу шустрым соболем.
Завилял ее след по горам, по лесам, по овражкам. Легла на
перенову волнистой косой лыжня. Замелькали в быстром беге
деревья. И горячий пар, вырываясь из молодой груди, окутывал
раскрасневшееся лицо девушки. Парень близко, а все не догонит.
Сердце девушки умоляло ноги не торопиться...
Уже скоро покажется и чум. На крутом спуске она вывернула
внутрь камусные лыжи, притормозила бег. Парень сапсаном
налетел на девушку, сорвал с головы беличью шапку.
— Теперь ты догоняй! — И он налег на лыжи.
639
А та уже рядом и могла опередить, да сердце не позволило.
Потом она выбрала мишень, хотела проверить, меткий ли глаз
у парня, но ружье у него осеклось. Видно, сама судьба нарекла
его ей в мужья.
Оставалось парню выполнить последнее условие. Но девушка
теперь сама не знала, что загадать. Ей захотелось поселиться в
его чуме, быть матерью его детей, кочевать с ним по тайге. Она
подошла к нему близко, посмотрела в глаза и вдруг отшатнулась,
увидев в них красивую девушку, каких никогда не встречала. Ей
показалось, что парень любит не ее, а другую, и решила
воспользоваться третьим условием, чтобы отомстить ему.
— Я перейду в твой чум, если ты ночью спустишься по скале
к реке и принесешь мне воды.
Настала темная ночь. Девушка подошла к краю скалы,
заглянула вниз. Полосы яркого света из ее глаз осветили уступы. По
ним парень спустился к реке, набрал в кожаный мешок воды,
приторочил его к спине и стал взбираться наверх. Когда он поднялся
к самому опасному месту, девушка сомкнула ресницы, погас свет,
и тотчас же что-то тяжелое сорвалось со скалы, упало в реку.
Дочь вернулась в свой чум и обо всем случившемся
рассказала отцу.
— Глупая,— пояснил тот.— Ведь в глазах отражается только
то, что они видят. То была ты.
Горю девушки не было края. Она побежала к реке и, пытаясь
задержать ее бег, хотела спасти парня, отламывала от неба
огромные голубые куски, доставала из недр земли темные глыбы и
все это бросала в реку. В минуты отчаяния она рвала на себе
тело и кровью, стекающей из ран, обливала скалы.
— Теперь ты понимай, почему всякий разный скала тут: п как
небо, и как кровь, и как тень? — закончил свой рассказ
Улукиткан.
— А куда девалась девушка? — спросил я,
— Старики не сказали. А имя ее было Мая.
Уже за полночь. Лежу на спине у ручья. Кругом тайга.
Колючие звезды мешают уснуть. Странное состояние: ни о чем не
хочется думать, все кажется плоским. И непонятно, зачем
трепещут листья осины и так упрямо бьется о камни ручей. Но вот
проглянула луна, и все легло на свое место. Не стали колоться
звезды. Задремал ручей.
Утром ждали дождя. Восток был темен, тяжел. Где-то к югу,
за Чагарскими гольцами, пошаливал гром. Мы собрали оленей,
свернули табор и ушли к убитому сокжою.
Я помогал Улукиткану свежевать зверя. Как ловко работает
узкий длинный нож в опытных руках старика! Все движения
размеренны, точны. И ты не успеваешь следить, как у него
спорится работа.
Вначале Улукиткан снимает с «лап» камус, затем отделяет
голову, стаскивает чулком кожу с шеи, свежует тушу, вырезает су-
640
хожилия на ногах, на спине. И наконец расчленяет тушу на
части, удобные для перевозки на оленях.
А работы еще много. Камусы он высушит и употребит на
подошву для олочей. Из кожи, снятой с шеи чулком, он спустит
спирально тонкий ремень — маут, метров на двенадцать.
Сухожилия хорошо провялит, потом будет отдирать тонкие и очень
прочные нитки для починки обуви, одежды, сбруи. Шкура с
головы пойдет на коврик — камалан. Кожу он тоже высушит, отвезет
домой, и из нее жена сделает чудесную замшу.
Но и это не все. Улукиткан отрезает мочевой пузырь, надувает
его до предела, долго мнет руками, снова надувает, обсыпает
золой, мнет и опять надувает, пока он не растягивается до размера
большого детского шара. Сушит его на солнце надутым,
получается чудесная посуда. Он наполняет ее вытопленным внутренним
жиром.
Когда мы, завьючив оленей, были готовы отправиться в
обратный путь к Мае, старик стащил в реку внутренности зверя,
копыта, рога, всякие обрезки, плеснул воды на окровавленную гальку,
сказал:
— Теперь ты знаешь, как надо разделывать зверя, чтобы у
тебя была и подошва, и маут, и камалан, и нитки, и посуда для
жира, и мясо. От зверя ничего нельзя бросать. Так учили меня наши
старики.
Сегодня я окончательно убедился, что главной заповедью
лесных кочевников была величайшая бережливость.
КУДА ДЕВАЛИСЬ ПРОВОДНИКИ?
В лагере обрадовались, увидев груженных мясом оленей. Пока
развьючивали животных, Василий Николаевич успевает
рассказать о результатах своей разведки.
— Чагарские гольцы тут недалече, день ходу, не больше,—
высокие балбаки. А Мая как провалилась. Схлестнулись над
рекой хребты, никакой щелочки, будто в подземелье ушла. Но на
той стороне, за первым отрогом, была видна широкая долина.
Какой-то приток. Вот я и думаю, давайте переберемся туда с
оленями и там решим: если ниже притока Мая пропустит нас с
оленями, уйдем дальше, нет — вернемся к Чагару.
— Дельное предлагает Василий. В случае неудачи потеряем
всего лишь два дня,— поддерживает Трофим.
— Утро вечера мудренее,— отвечаю я.
Рано утром я выбираюсь из полога. В лагере никого нет. Где
же люди? Слышу, доносится от реки стук топоров.
Выхожу из таежки. На горбе левобережного гольца зреет
прозрачная зорька, голубоватый свет утра озаряет край далекого
неба. Из невидимой глубины вселенной он сочится живыми струями
на землю. От его прикосновения к угрюмым скалам, к трепещу-
21 Гр. Федосеев, т. 1
641
щей хвое, к помутневшему серебру реки зарождается туман.
И Мая, словно пряча свою девичью наготу, тайком уползает под
его белоснежное покрывало.
Впжу, спутники мои толпятся на берегу реки. Кто рубит, кто
тешет, кто заколачивает шпонки. Да ведь это они ремонтируют
плот! Судя по тому, как дружно стучат в их руках топоры, они
твердо решили переправляться на противоположный берег, идти
на оленях через отрог в соседнюю долину.
Меня это застпгло врасплох. Не могу толком понять, должен
ли я сопротивляться такому решению или безропотно
согласиться. Снова возвращаются сомнения и неуверенность. Ах, эти
колебания перед каждым решительным шагом, когда нужно поставить
на карту жизнь!
Не слишком ли мы рискуем, переправляясь на левый берег
Май, и не слишком ли мало выигрываем, отправляясь через Ча-
гар? Кто может ответить на эти вопросы?
Удивительно, как расшатались мои нервы: минуты
решимости—и тотчас же сомнения. То наши исследования
представляются мне жалкимп потугами проникнуть в тайну природы, то я
отдаюсь им с таким азартом, что забываю про себя. Где же в
этих двух противоречивых настроениях настоящее?
Куда мне вести людей? Или идти безропотно за ними?
У человека, которому часто приходится попадать в сложную
обстановку, вырабатывается особое чутье. Оно помогает найтп
правильное решение. Я прислушиваюсь к внутреннему голосу, и
вдруг подумалось: «Разве лишения, страдания не
обусловливаются самой жизнью? Разве без борьбы есть жизнь? Значит, на левый
берег Май!» И вдруг смешным показался путь через Чагар.
Я не стал сопротивляться. Довольно со страхом обращаться к
будущему! Я неожиданно поверил, что намеченный Василием путь
самый надежный. Тем более что и Улукпткан с ними заодно.
А ведь старик еще вчера не признавал иного выхода, как идти
через Чагар.
В полдень мы сворачиваем лагерь, загружаем плот, сгоняем к
реке всех оленей. Животные не хотят добровольно покинуть
гостеприимный берег. Мы на них кричим, угрожаем палками, кое-
как загоняем в воду.
Мутный поток бросает их на горы волн, зарывает в буруны.
Но упорство берет верх, и они благополучно выбираются на
противоположную сторону реки.
За ними отправляемся и мы на плоту вместе с грузом.
Хорошо, что на реке не видно валунов. Но ниже устья Эдягу-Чайдаха
Маю сжимают с двух сторон скалы. Тут она снова уходит в
теснину. Не дай бог, если нас снесет в этот узкий проход! Напрягаем
все силы. Бьемся с течением, и вот мы на берегу, в ста метрах от
щели.
Пока разгружаемся и ловим оленей, Улукиткан отправляется
искать проход через отрог. Груза у нас много, за один раз его не
поднять. Делим пополам, но оленей все равно не хватает,
приходится часть груза брать себе на плечи.
Улукиткан вернулся мрачный. Он осмотрел вьюки, отпустил
подлиннее поводья, чтобы оленям свободно было шагать в узких
проходах, и в последний раз взглянул на отрог, заваленный
обломками скал.
Старик ведет караван берегом реки почти до скалы, потом
сворачивает на верх отрога. Дыбятся олени на крутизне. Виляет их
след между камней по карнизам, ползет разорванным пунктиром
по текучей россыпи. Улукиткан, горбя спину, взбирается на
выступы и тянет за собой на длинном поводу завьюченных животных.
Старику трудно дается крутизна. Одежда кажется тесной ему,
шаги измельчали, глаза заливает пот, и он беспрерывно
размазывает его рукавом по лицу. Бедное его сердце, как оно
выдерживает такую нагрузку!
Чем выше, тем круче. Животные дышат чаще и тяжелее. Из
открытых ртов свисают влажные языки. Со сппн сползают вьюки.
Надо вовремя остановиться, дать оленям передышку, пначе без
предупреждения упадет какой-нибудь и, если не поспеть к нему
на помощь, свалится и стащит с собою всю связку.
Поднимаемся все медленнее, отдыхая на каждом выступе, на
малейшем карнизе. Впереди вдруг встает ступеньками скала.
Останавливаемся. Олени падают в полном изнеможении. Мы сообща
находим щель, по которой можно подняться наверх. Но в одном
месте оленям придется прыгать с карниза на карниз, и, уж если
какой сорвется, это будет его последний прыжок.
Будем проводить животных по одному. Улукиткан
отстегивает своего верхового, проводит первым. Учаг, поднявшись над
провалом, вдруг начинает боязливо переставлять ноги, точно ступая
на острые шпили. А сам весь дрожит, не может успокоиться.
Старик уговаривает его ласковыми словами. Теперь остается только
перешагнуть щель. Улукиткан тянет за повод, но олень
упрямится, ни с места. Страх овладевает им. Я кричу на него, угрожаю.
Он вдруг поворачивает голову, смотрит на меня мокрыми,
обиженными глазами.
Наконец он сдается. Поставив все четыре копыта на край
плиты, учаг отталкивается и в прыжке откидывает в сторону рога,
чтобы не удариться ими о скалу. От этого движения передние
ноги попадают на край карниза, а задние виснут над обрывом.
Синеют белки круглых глаз. Еще какое-то мгновенье олень силится
удержаться передними копытами за край карниза, но срывается,
п ужас охватывает нас. Скалы провожают учага глухпм
подземным гулом. Вместе с ним в пропасть летят камни. Далеко внизу
он падает спиной на острую грань обломка и умирает, разбросав
длинные ноги и запрокинув голову.
Улукиткан дождался, когда внизу стих грохот камней, снял
шапку, подставил ветру потную седеющую голову, пялит
немигающие глаза в пропасть...
21*
С43
— Пошто раньше не обрезал оленю рога? — слышу его голос.
Я даю команду вернуться к подножью скалы, спуститься вниз.
Олени, видевшие весь ужас падения учага, буквально сбегают под
скалу и продолжают пугливо прислушиваться к наступившей
тишине. Мы развьючиваем животных. Без груза они легко
преодолевают препятствия, выходят наверх. Затем с Трофимом и Лиха-
новым вытаскиваем туда груз, а Улукиткан с Василием
Николаевичем идут к учагу, чтобы снять с него узду, вьюк и седло.
От скалы подъем положе, и мы без приключений выбираемся
на отрог. За ним действительно глубокая долина. Мои спутники
возвращаются с оленями на Маю за оставшимся там грузом, а я с
Бойкой иду вниз, к устью речки, протекающей по дну долины.
Спускаемся по стланику. Тут идти легче, россыпи прикрыты
растительным покровом, меньше обнаженных пород. Дальше нас
встречают лиственницы. Так в их окружении мы и выходим на
дно долины.
Пробираясь сквозь береговую чащу, раздвигаю густой
ольховник и поражаюсь: речка должна течь вправо, к Мае, а она течет
в обратном направлении. Понять не могу, в чем дело. Течет она
действительно влево, почти на север. Я тяжело опускаюсь на
гальку.
Да это Мая! Я узнаю ее разбег, ее тревожный рокот и
шальную волну. Мы опять встретились. Чувствую, что не уйти нам от
нее. Да и куда? Назад — ни за что! Остается только один путь —
вперед. Меня как будто эта неприятная неожиданность
подбадривает.
Минуту назад у меня еще теплилась надежда выбраться из
этого проклятого ущелья. И вот все рухнуло... Надо быть
готовым ко всему: к новым неудачам, к новому крушению надежд.
Итак, поплывем до конца по Мае!
Подхожу к берегу. Река плещется меж валунов, ворчливо
бежит дальше на север. Все еще не могу понять, почему на север?
Ведь от устья Эдягу-Чайдаха она пропилила себе проход на юг.
Значит, где-то здесь река делает большую петлю и поворачивает
более чем на сто пятьдесят градусов.
Выбираю место для стоянки, делаю заломки и ухожу вверх по
реке. Надо узнать, что там в петле: пороги, шиверы или тихово-
дина. И заодно посмотреть, где поблизости есть сухостойный лес
для плота.
Однако моя попытка осмотреть первую большую петлю Май
не имеет успеха. У всех поворотов реку оберегают крутогрудые
скалы, то голубоватые, как небо ранним утром, то серые, как
пепел старого огнища, то ржавые. Они неприступны. Ни с чем
пришлось вернуться назад.
На стоянку прихожу поздно. За пологими отрогами пылает
небо. Близится ночь. По прогалинам в холодеющем ночном сумраке
бродят, как призраки, уставшие олени. Ветерок наносит дым
только что разложенного костра.
644
Я разыскиваю в куче багажа свою постель, достаю мыло и
полотенце. Василий Николаевич льет мне на руки воду, а на
пухлых губах улыбка.
— Чему радуешься? Реку узнал? — спрашиваю я.
— Узнал. Эко змея, обманула! Кто бы подумал, что она тут
так извернется!.. Что же делать будем? — не терпится ему.
— Поплывем дальше, не возвращаться же назад!
— Мы тоже так распланировали и лес уже свалили на плот.
Старики хотят идти с нами берегом.
— Да, да, вместе пойдем, так лучше,— слышу я голос Улукит-
кана.
— А если не пройдете?
— Вы сразу нас на ту сторону плавьте. Если не пройдем,
будем пробираться горами, на устье Май встретимся.
Итак, все решено. Завтра в путь. Знакомое чувство тревоги
опять врывается в нашу жизнь.
Кто-то бросает на рубиновую россыпь углей пучок сушнпка.
Вспыхивает пламя, и знакомый шелест огня будит лагерь.
Улукиткан остается отобрать себе продовольствие, а все остальные
уходят на берег. Дружно стучат топоры, перекликается эхо, и
радостно слышать здесь, в дикой теснине гор, человеческий говор.
Выяснилось, что ниже нашей стоянки Мая, наткнувшись на
скалу, круто поворачивает назад, на юг, образуя узкую стрелку.
Улукиткан не хочет идти здесь берегом, следом за плотом,
просит переправить его на правый берег, и они с оленями дождутся
нас на противоположной стороне стрелки.
В полдень мы перегнали через реку оленей, перебросили
стариков, помогли им поймать животных, и они ушли налегке, не
захватив с собою вещей и продуктов.
На корме Трофим. Он клонит голову, прислушивается к
наплывающему реву. Справа на гранитном выступе торчит разбитая
грозой старая лиственница с поднятыми к небу обломанными
сучьями, как бы предупреждая нас об опасности.
Проплываем обрыв. Близко перекат. Все настороже.
Наваливаемся на весла. Кормовщик не успел заметить проход, нас
бросает из стороны в сторону. Тут, кажется, река готовит нам
сюрприз.
Сильным толчком плот подбросило высоко, посадило на что-то
острое, а нос заклинило глубоко под камень. Собак смыло. Все
перебираемся на корму, пытаемся осадить ее, но безуспешно. Мы
налетели на корягу, замытую водою...
Буруны с гулом разбиваются о плот, окатывая нас ледяной
водою. Одежда на всех мокрая. Напрасны наши усилия сняться
с коряги при помощи шестов. Что только не придумывали!
Приходится лезть в воду. Страшновато, но ничего не поделаешь.
Привязываемся веревками. Мы с Трофимом подбираемся под корму,
а Василий Николаевич пытается высвободить нас из-за обломка.
Тужимся изо всех сил, но безуспешно.
645
Выбираемся на плот. С полчаса прогреваемся. Еще раз лезем
в воду...
Остается последнее: разрубить плот пополам. Развязываем
груз, раскладываем его на две части. Трофим рассекает кормовую
ронжу. Василий спускается к обломку, машет топором, наугад
нащупывает острием под водою бревно, а сам синий, трясется.
Вдруг треск. Суденышко раскололось. Меня на семи бревнах
отбросило вправо, вынесло за шиверу. Впереди скала. Слева на
берегу вижу собак. Их надо взять. Нажимаю на шест, бьюсь с
течением. Рядом со мною причаливают к берегу и Трофим с
Василием.
Мы вне опасности. Теперь бы скорее к старикам! Они ведь
ждут. Но прежде надо сколотить плот, обогреться. Василия все
еще трясет.
Переодеться не во что, груз весь мокрый. Разжигаем костер.
Мы с Трофимом, немного отогревшись, принимаемся за плот.
Василий все еще не может прийти в себя.
Уже вечереет. Почти восемь часов отняла у нас эта проклятая
шивера. Теперь мы снова готовы покинуть берег, выйти на струю.
— Вставай, Василий, пора,— предлагаю я.— Старики
заждались.
Он поднимает голову, смотрит на меня грустными, как у
раненого оленя, глазами.
— Что с тобой?
Василий с трудом открывает рот.
— Ноги отнялись,— говорит он с ужасающей безнадежностью.
Я и Трофим соскакиваем с плота. Раздеваем его, растираем
ноги, отогреваем их у костра. Они действительно омертвели.
Вот уж этого не ожидали!
Но мы не должны задерживаться. Переносим больного на плот,
укладываем его на спальные мешки. Отталкиваемся от берега, и
нас подхватывает Мая.
Мы буквально ошеломлены случившимся. Насколько это
серьезно с Василием? И как опасно теперь застрять в шивере?
Больной это лучше нас понимает. Он настороженно караулит
долетающий до слуха шум переката и с опаской поглядывает на мутный
поток, несущий на своих горбах плот.
Проплываем скалу. От нее река поворачивает на юг. Здесь у
поворота и выклинивается стрелка, через которую перешли
проводники с оленями.
Над нами просторный купол ^вечернего неба, затянутого
побагровевшими тучами. Спрямленная река, словно сытый удав,
молчком уползает в узкую щель ночного логова. Путь открыт. Мы ищем
глазами стоянку стариков, дымок костра, пасущихся оленей, но,
увы, нигде никого не видим. С правой стороны уже близко
синеют скалы, прикрытые темной шапкой хвойной тайги.
Причаливаем к берегу.
Пока Трофим закрепляет плот на ночь, я бегу вниз по гальке.
646
Вот и затухший костер проводников, взбитая копытами оленей
земля, кучи помета и след ушедшего обратно на стрелку
каравана. Возвращаюсь на стоянку.
— Старики, не дожидаясь, видимо, ушли с оленями искать
корм. Они же голодны.
— Велика ли ночь, потерпят и к утру заявятся,— говорит
Трофим.
Достаю карабин и дважды стреляю в вечернюю мглу. Эхо
лениво повторяет звук и умолкает. На выстрел никто не ответил.
Василий Николаевич тихо стонет. Отблеск костра лижет его
загорелое лицо. На меня смотрят чужие глаза. Какие-то
страшные думы погасили в них живой огонек.
— Не печалься, Васплпй, за ночь все пройдет и забудется.
Он отрицательно качает головою.
Мы устраиваем больному мягкую подстилку, заталкиваем в
спальный мешок. Он покорный, словно ребенок. Как больно
видеть беспомощность этого человека, исходившего многие тысячи
километров тропою исследователя, испытавшего на себе коварные
силы природы, не склонявшегося перед неудачей, опасностью;
человека, безмерно любящего жизнь! Нет, он завтра должен встать!..
Утро стекает в ущелье с невидимых хребтов такое же
хмурое, неприветливое, как и вчера. Ветер дико треплет
лиственницы. Холодно. Лучше бы и не нарождался этот день!..
Василий Николаевич лежит на спине, как мы его положили с
вечера, с припухшими от бессонницы глазами. Рядом
примостилась Бойка. Собака ждет от него обычной утренней ласки и,
улучив момент, ловит языком его щеку. Но он не замечает свою
любимицу, смотрит куда-то мимо меня в пустое пространство. Боже,
что сделала с ним эта ночь!
Я опускаюсь к больному.
Он молчит. Бойка поворачивает свою морду и смотрит на меня
опечаленными глазами. Каким-то собачьим чутьем она угадывает,
что у хозяина большое горе.
— Как твои ноги, Василий?
— Нет у меня их...— отвечает он, и я вижу, как дрогнул его
подбородок.
— А ты не расстраивайся. Давай походим, может,
разомнутся,— утешаю я.
— На что становиться буду?
Мы с Трофимом поднимаем больного, но ноги, как плети,
беспомощно виснут. Василий потрясен. Этот человек всегда смело
смотрел в лицо смерти, а тут растерялся.
Вот и пришла к нам беда нежданно-негаданно...
Теперь с большой ясностью почувствовали, как далеко мы от
своих и как необходима нам помощь.
Придется расстаться с рекою.
Плыть дальше нельзя. Не слишком ли дорого взяла с нас Мая
за отрезок в несколько километров пути от Эдягу-Чайдаха? Но
647
это последняя дань. Теперь у нас иная цель — вывезти больного.
Сделаем носилки для Василия Николаевича и увезем его на
оленях. Хорошо, что с нами Улукиткан!
Мы развязали веревки на плоту, стащили на берег груз. Ег©
оказалось слишком много, и половины не поднять на оленях, тем
более что четыре самых крупных быка посменно будут везти
носилки с Василием Николаевичем. Придется бросить палатки,
спальные мешки, часть личных вещей. Возьмем только то, что
должно обеспечить путь через Чагар до устья Шевли, где
находится наша топографическая партия.
Ждем стариков. Они вот-вот должны появиться. Трофим
стружит шесты для носилок, я готовлю завтрак. Уже давно день.
Начинается дождь.
— Не случилось ли чего со стариками? — беспокоится
Василий Николаевич.
Неведение становится тягостным. Беру карабин, отправляюсь
искать проводников. Погода мерзкая. На горы ложится темень
туч. С востока из-за отрогов доносится смутный рокот далеких
разрядов. Тайга молчит. Мелкий дождь сыплется редко и
однообразно.
Нахожу тропу, свежепроторенную по густому брусничнику.
Она выводит меня на верх стрелки, и тут я натыкаюсь на
странное зрелище: мох утоптан, залит кровью, для чего-то кололи
лучины, и на земле лежат обрезки тонких ремешков. Я не
задерживаюсь, старики все объяснят. Тропка сворачивает влево и
убегает по стланику на юг. Иду по ней километр, два.
Вижу, впереди стоит олень, обрадовался: где-то близко
стоянка. Подхожу ближе. Узнаю Баюткана. Удивляюсь: почему он
вдруг стал таким покорным? И тут только замечаю, что у него
сломана передняя нога. Он держит ее высоко, беспрерывно
вздрагивая всем телом от боли. Проводники обложили рану
лучинками, перевязали ремешками.
А где же другие олени? Почему нет их следов? Никого нет.
Куда идут проводники? Кругом ягельные поляны, много дров, тут
бы и ночевать им! А предчувствие чего-то недоброго растет.
Наконец тропка выводит меня на кромку правобережных скал,
протянувшихся далеко по-над рекою, и уходит дальше по чаще,
оставив позади ягельные места.
— Ушли! — вырывается у меня вместе с отчаянием, и я
безвольно опускаюсь на колоду.
Что угнало стариков от нас? Ведь с ними же нет ни крошки
хлеба, ни посуды, ни постели! А может, и спичек. Нет, это
непостижимо уму!
Слышу позади шорох: моим следом идет Баюткан. Он
подходит ко мне совсем присмиревший. Я отворачиваюсь: нет сил
видеть его ужасные глаза, переполненные болью. В них живая
тоска, боязнь остаться брошенным в этой гнетущей тишине мокрого
леса.
643
Я тороплюсь к своим. Следом скачет на трех ногах Баюткан.
Он не поспевает за мною, отстает.
Меня встречает взволнованный Трофим.
— У Василия отнялась левая рука.
— И у меня не лучше новость: проводники ушли от нас!
— С чего бы это они? Вещи-то их тут.
— И все-таки ушли.
— Значит, зря носилки делал...
Василий Николаевич, увидев меня без проводников,
встревожился:
— Где Улукиткан?
— Ты только не волнуйся. Проводники ушли ниже, может,
там дождутся нас.
Его лицо вытягивается. На щеках появляются желтоватые
круги, голова беспомощно откидывается назад.
— Нет, нет, ты обманываешь. Что же вы теперь будете
делать со мною? — спрашивает он дрогнувшим голосом.
Трофим присаживается к нему, обнимает его голову,
прижимает к своей груди.
— Успокойся, Василий... Клянусь, мы до конца не бросим
друг друга и, что бы ни случилось, останемся вместе. Ты веришь
мне?
Он молчит, переполненный ожиданием чего-то ужасного.
— Это все пройдет,— утешает его Трофим.— Может,
распогодится, нас найдет самолет, помогут выбраться.
Более часа мы массируем ему руки и ноги. Другого ничего не
можем придумать. Вся надежда на крепкий организм больного.
Подтаскиваем его поближе к костру и тут обнаруживаем, что
и правая рука ему плохо повинуется: пальцы работают, а
поднести к губам ложку не может. Ни рук, ни ног!
Откуда навалилось на нас столько бед?!
Я кормлю больного с рук. Его рот непривычно ловит теплую
лепешку, куски горячего мяса, долго жует. Пища застревает в
горле. Он дышит тяжело. Непрошеные слезы затуманивают глаза,
падают с ресниц калеными каплями на мою руку.
Трофим помогает мне, а сам прячет глаза, давится
тяжелыми глотками. И кажется, вот сейчас у него эта человеческая боль
за друга выплеснется наружу.
Поднялся ветер. Облака рвутся, редеют. Посветлевшее небо
кропит тайгу остатками дождя. Решаем плыть, да и нет другого
выхода. Видимо, не суждено нам уйти от Май. Загружаем плот,
укладываем беспомощного Василия и отталкиваемся ох
негостеприимного берега. Из чащи выходит Баюткан, провожает нас
грустными глазами. Он не понимает, куда ушел караван и почему
вдруг люди бросили его...
За правобережными скалами, протянувшимися на много
километров, проводников нет. Река сворачивает влево. Закатное
солнце бледными полосами света прорезает высокое небо. За поворо-
649
том встречается первая шивера. Василий Николаевич тревожно
прислушивается к реву. Малейшая опасность теперь кажется ему
гибелью.
Пробиваемся к первой таежке, быстро организуем ночевку.
Трофим остается с Василием Николаевичем, а я иду искать
проводников.
Их нигде нет — они ушли от реки. Но почему не дождались
нас, не взяли с собою свои вещи, продукты? У них нет даже
куска брезента, чтобы укрыться от непогоды. Бедные старики,
сколько мучений им приходится претерпевать из-за нас!
Ночью у Василия Николаевича неожиданно поднялась
температура. Он сразу ослаб. Мы с Трофимом дежурим. Все трое не
спим. Горит костер. Что сказать больному, чем утешить его?
Теперь ясно: ему скоро не подняться на ноги, да и
поднимется ли вообще? Надо как можно быстрее передать его врачам. Мы
должны торопиться и в то же время ни на минуту не забывать,
что теперь малейшая оплошность, ничтожная ошибка на воде
может кончиться катастрофой.
Утро было неприветливым. В тучах за краем серебристого
тальника вспыхивали короткие зарницы, на миг освещая
сумрачные утесы. Стороною нас обходил дождь. А из тайги, как и вчера,
несло теплым запахом коры. И тишина непробудного утра еще
долго царила над стоянкой.
Покидаем стоянку. Мысли о проводниках отступают от нас,
теперь уж нам не встретиться с ними. Василий Николаевич
просит устроить его на плоту повыше, чтобы видеть путь. Бойку и
Кучума на этот раз привязываем к грузу.
Синеву обширного неба пронизывают лучи солнца. Путь зорко
караулит кормовщик, и его властные окрики «Бей вправо!», «Бей
влево!» далеко разносит звонкое эхо. Теперь при мысли, что с
нами больной Василий Николаевич, наши глаза становятся острее,
руки сильнее и воля крепче.
Окаменевшая пасть ущелья заглатывает плот. Над нами
остается лоскут неба, будто упавший па конусы гигантских скал. На
угрюмых «лицах» гранитных сторожей еще лежит ночная
прохлада.
Солнце обходит нас где-то стороною. Неприветливо на дне
этого глубокого шрама земной коры. Тут мы на всем протяжении
пути не видели следа, предмета, подтверждающего пребывание
здесь человека. И не верится, что где-то есть иной мир,
обширный, радостный, людный. Реальность сейчас для нас — бешеный
поток. Он, словно понимая, зачем сюда проникли люди,
продолжает заманивать нас в свои застенки.
Мы уже далеко от ночевки, но никто не знает, сколько
осталось до устья.
Ворчливая река несет наше расшатанное суденышко дальше.
В этом ущелье нет тишины. Мая, пытаясь спрямить свое русло,
как гигантские жернова, день за днем, год за годом перемалывает
650
камни и плоды своей работы уносит вниз в виде песка и гальки.
Подточенные скалы рушатся, пытаясь запрудить реку. Тут-то у
каменной свалки и зарождается нескончаемый грохот воды,
потрясающий ущелье. За миллионы лет Мая сумела зарыться
глубоко в материк, обставить свой путь дикими стенами, мраморных
скал...
Помнится и сейчас их незыблемая высота, горделивый наклон,
ажурная раскраска. И когда над скалами голубеет небо и
солнечные лучи ложатся на обнаженные откосы, ими не налюбоваться.
Где теперь старики? Как могли они уйти, не повидавшись с
нами? На что понадеялись? Неужели их не пугает холод, ночевки
без постелей, далекий путь? Неужели мы никогда не увидимся?
Бедный Улукиткан, мы всегда чувствовали биение твоего доброго
сердца, твои заботы! Так облегчал наше существование в этих
диких пустырях п столько сам пережил из-за нас! И вот мы,
неблагодарные, даже не простились с тобою. Как плохо ты будешь
думать о нас!
Василия Николаевича тревожит малейший всплеск, скрип
плота, даже крик птицы. Глаза его ищут у каждого поворота, у
каждого камня опасность, и если что замечают, то по загрубевшим
щекам расплываются бледные пятна, ворот телогрейки кажется
тесным, он вытягивает шею, точно хочет проглотить застрявший
в горле комок, и со страшной напряженностью ждет развязки.
Когда же плот минует опасность, Василий Николаевич впадает в
короткое забытье, затем начинает крутить цигарку, но пальцев
одной руки не хватает, бумага рвется, махорка просыпается.
— Покурить бы...— просит он, и я на минуту присаживаюсь
к нему.
— Что ты сторожишь, Василий, сам себя пугаешь? Уснул
бы,— говорю я, закручивая ему козью ножку.
— Боязно мне, понимаешь. В воду опрокинет — без ног, без
рук, чем отбиваться?
— Не опрокинет, вода большая. Может, сегодня вынесет до
устья, отправим тебя в больницу.
— Мне теперь не жить. Хуже некуда...
— Не отчаивайся, еще походим по тайге!
— Так думаешь? —- и на его лице готовность поверить моим
словам.
— Нос вправо! — гремит голос кормовщика, подхваченный
пробудившимися скалами.
Я вскакиваю, хватаюсь руками за весло. У Василия
Николаевича изо рта выпадает цигарка...
Где-то близко крутой спад реки. За первой грядой бурунов
ничего не видно. Неужели порог? Мысли не поспевают за
событиями. Мы у края. Плот подхватывает тугой поток воды и со всего
разбега набрасывает на валун.
Толчком меня сбивает с ног. Я теряю весло.
Взбунтовавшиеся волны поднимают правый борт плота. В последний мо-
651
мент, сваливаясь в воду, я пытаюсь поймать Василия, но руки
скользят мимо.
Треск, визг собак, человеческий крик в бурунах... Я
захлебываюсь, теряюсь.
Чья-то властная рука ловит меня за волосы в воде. Боль
возвращает сознание. Открываю глаза. Вижу над собой на камне
Трофима. Левой рукой он силится вырвать меня из потока, а
правой держит за шиворот Василия. Я не нахожу в глубине опоры
для ног. Хватаюсь руками за скользкие грани обломка, царапаюсь
и кое-как выбираюсь на камень.
С трудом вытаскиваем больного из воды. Он жив. Медленно
приходит в себя. Видим, как река уносит за кривун перевернутый
вверх брюхом плот, как бьются в смертельной схватке с потоком
привязанные к нему Бойка и Кучум.
С необыкновенной силой меня охватывает ощущение, что
вместе с плотом от нас уходит и жизнь. Неужели конец?..
Часть пятая
НА КРАЮ ЖИЗНИ
КОГДА ЧЕЛОВЕК СИЛЬНЕЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ
Мы никогда не были такими беспомощными и жалкими, как в
первые минуты катастрофы. Все еще не верится, что с нами не
осталось ни плота, ни куска лепешки, ни тепла. Мы одни среди
мрачных скал, на дне глубокого каньона, выброшенные Маей на
кособокий камень.
Присесть негде. Стоим с Трофимом на краю обломка,
удерживая друг друга. Василий лежит пластом. Он еле дышит. Над
его лицом сгустились тени. В глазах испуг. Нижняя челюсть
отвисла.
Река бушует, кругом все кипит, пенится, ревет. Страшно
смотреть, как беляки, поднимаясь синими холмами, налетают друг на
друга и с гулом проваливаются в пустоту. Сквозь водяную пыль
слева виден поворот. Справа реку поджимает крупная россыпь.
— Проклятье! Правее бы надо, тогда бы пронесло,—досадует
Трофим.
Стаскиваем с Василия одежду, выжимаем из нее воду,
надеваем на посиневшее тело. Не знаем, что делать. До берега с
больным ни за что не добраться, не сплыть за кривун, всюду
торчат обломки. Но и здесь нельзя оставаться: на вершинах скал уже
гаснут последние лучи заката.
Скоро ночь, и тогда...
Надо принимать какое-то решение. Что угодно, любой ценою,
лишь бы выбраться! Опасность теряет свою остроту. Будь у
Василия руки и ноги, мы бы рискнули схватиться с бурунами.
Оставаться же на камне — смерть.
Ловлю на себе настороженный взгляд Василия. Он понимает
все. Молча ждет приговора. Его не спасти, это ясно. А как же
быть? Бросить на камне живым на съедение птицам, а самим
спасаться?
653
— Василии, подскажи, что нам делать!.. Ты слышишь
меня? — кричу я, силясь преодолеть рев реки.
— Плывите... А мне уже ничего не надо... Столкните в
воду...— И мы видим, как он, напрягая все своп силы, пытается
сползти с камня.
Я опускаюсь на колени, обнимаю его мокрую голову. Мы все
молчим. «Столкнуть в воду!» Страшные слова! Столкнуть Василия,
который был примером человеческой отваги и дружбы, преодолел
с нами сотни преград без жалоб, без единого упрека! Неужели
никакой надежды?!
— Я остаюсь с тобой, Василий. А ты, Трофим, не мешкай, не
раздумывай, раздевайся, плыви, авось спасешься.
— Нет!.. У вас семья, а я один, п не так уж мне везло в
жизни...
— К чему разговоры,— кричу я,— раздевайся! Одежду
привязывай на спину. Проверь, хорошо ли упакованы спички.
— Мне не выплыть.
— Вода вынесет, а здесь гибель. Снимай телогрейку, штаны...
Ну, чего медлишь?
Он вскинул светлые глаза к небу и стал вытаскивать из
тесных сапог посиневшие ноги.
Я помогаю ему раздеться. Тороплю. А сам плохо владею
собой, ничего не вижу. Надо бы что-то сказать ему, но мысли
плывут беспорядочно...
Не знаю, что передать друзьям. Как оправдать себя перед
семьей? Надо бы выпросить прощение у Василия и Трофима за
то, что заманил их сюда, на Маю, не настоял идти через Чагар.
А впрочем, зачем? Ведь этот опасный путь был нашим общим
желанием.
Вокруг по перекату ходят с гулом буруны. Густая синева реки
путается в вечернем сумраке. Трофим готов. Я завязываю на его
груди последний узел, пальцы плохо повинуются мне. Нервы не
выдерживают, я дрожу.
— Торопись!
Он опускается на колени перед Василием, припадает к лицу,
и его широкие плечи вздрагивают.
Напрягаю всю свою волю, призывая на помощь спокойствие,
хочу мужественно проводить человека, с которым более двух
десятков лет был вместе.
Мы обнимаемся. Я слышу, как сильно колотится его сердце,
чувствую, как тесно легким в его груди, и сам не могу унять
одышку.
— Прощай, Трофим! Передай всем, что я остался с Василием...
Трофим шагнул к краю валуна. Широко расставив посиневшие
от холода ноги, он мысленно прикинул расстоянпе до первого
вала, посмотрел вперед, где буруны вздымали горы пены, и вдруг
заколебался. С прикушенной губы по подбородку побежала кровь.
Отвернулся, снова припал к Василию.
654
Еще раз обнимаемся с ним.
— Не бойся! —- И я осторожно сталкиваю его с камня.
Распахнулась волна, набежали буруны, и Трофима не стало
видно. Голубоватая зарница неожиданно блеснула, раскрыв все
небо, всю глубину ущелья и облив мигнувшим светом перекат. Ни
Трофима, ни узелка с одеждой, ни крика. В темноте только
звезды далекие-далекие печально светят с бездонной высоты да рев
огромных волн в тревояшой ночи.
На валуне стало просторнее, но сесть все равно негде.
Приподнимаю Василия, кладу его голову себе на колени. Холодно, как на
льдине. Больного всего трясет, и я начинаю дрожать. С ужасом
думаю, что Василию до утра не дожить.
— Уже ночь, пли я ослеп? — слышу слабый голос Василия.
— Разве ты не видишь звезд?
Он поднимает голову к небу, утвердительно кивает.
— Выплыл?
— Давно.
— А ты видел?
— Как же! Ушел берегом за кривун.
—- Ну-ну, хорошо! Сам зачем остался?
— А ты бы бросил меня в такой беде?
Он долго молчит, потом спрашивает:
— Значит, никакой надежды?
— Дождемся утра, а там видно будет,— пытаюсь утешить его.
— Дождемся ли?..
Бродячий ветер трубит по ущелью, окатывает нас водяной
пылью. Поток дико ревет. Что для него наша жизнь — всего лишь
минутная забава.
Теперь, немного освоившись с обстановкой, можно здраво
оценить случившееся. Поздно раскаиваться, сожалеть. Думаю, что
всякая борьба безнадежна. Мы попали в такое положение, когда
ни опыт, ни величайшее напряжение воли, ни самое высокое
мужество не могут спасти ни меня, ни Василия. Обстоятельства
оказались сильнее нас. Только бы сохранить в себе спокойствие!
Василий дремлет. Вот и хорошо! Пусть на минуту забудется...
Томительно и долго тянется ночь. Я мерзну, дрожу. Туча гасит
звезды. Становится жутко в темноте под охраной беляков. И все
время сверлит одна мысль: «Почему не послушал Улукиткана, не
пошел через Чагар? Да разве мог я иначе? Разве можно
задержать выстрел, если боек ударил по капсюлю?»
Затихает и снова оживает южный ветерок. Он наносит запах
хвойной тайги. И кажется: плывет этот тяжелый дух из родных
кавказских лесов. Вижу, точно в яви, костер под старой чинарой.
Там в детских мечтах раскрывался мне загадочный мир. Помню,
все помню, как сегодня: грустное безмолвие разлапистых стволов,
прикрывавших дырявым решетом ночное небо, сказки, что словно
острым резцом врезаны в память, и капли утренней росы. Там,
под старой чинарой у тлеющего огня, родилась неугомонная мечта
655
увидеть невиданное. Это ты, угрюмый лес моего детства, научил
любить природу, ее красоту, первобытность. Ты привел меня к
роковому перекату. Но я не сожалею...
За что мы расплачиваемся жизнью? Меня вела к развязке
всепоглощающая страсть, неутомимое желание проникнуть в
неизвестность. Это было не безотчетное подчинение натуре, не спорт,
а самое заветное — подчинить природу человеку.
За скалы сваливаются тучи. Падучая звезда бороздит край
темного неба. Улукиткан непременно сказал бы, что это к удаче.
Он умел всегда находить во всех явлениях природы что-нибудь
обнадеживающее, и это помогало ему жить. Хочу поверить, что
упавшая звезда — к счастью.
— Ты не спишь? — слышу голос Василия.— Какая долгая
ночь!
Я молча прижимаю голову друга. Молчим потому, что не о
чем говорить. То, чем жили мы до сих пор, о чем мечтали,
покинуло нас. Не оставалось ни весел в руках, ни экспедиционных
дел, ни связи с внешним миром. Казалось, жизнь замерла, как
замирают паруса в минуту вдруг наступившего штиля.
Часы текут медленно. О эта долгая ночь, холодная и
неумолимая! Хочу забыться, но не могу отрешиться от темных мыслей.
Слишком велика их власть надо мною. Мы окончательно
затеряны в этой щели. Теперь мы всего лишь кусочки живой плоти,
безнадежно прилипшие к мокрому камню. Вокруг ревет поток. Злой
ветер проникает в каждую щелку одежды. Ужасное состояние,
когда промерзаешь до мозга костей, когда негде согреться. Я
втягиваю голову в воротник, дышу под фуфайку и закрываю глаза с
единственным желанием уйти от действительности.
Со скалы срывается тяжелый обломок и гулом потрясает
сонное ущелье. Из-за кривуна выползает разбуженный туман.
Качаясь, он взбирается на ослизлые уступы, изгибается, плывет.
Вверху туман сливается с тусклым небом, внизу бродит вокруг
нас, оседая на нашей одежде водяной пылью, и от этого
становится еще холоднее.
Нет, не уснуть...
Чувство безвыходного положения ни на минуту не оставляет
меня. Быстро, как на экране, проносятся мысли о жизни, какие-
то незнакомые горы, залитые солнцем, и семья, которую никогда
не увижу...
Опять слышу грохот. Вероятно, забавляется медведь. Где-то в
вышине, за туманом, за верхней гранью скал, рассвет будит день.
Но в щели еще долго будет ночь. Живой поток воды проносится
мимо, словно гигантские качели.
Над нами, чуть не задевая крыльями, пролетает пугливая
стайка уток. Туман сгущается, белеет. Утро заглядывает в
щель.
— Холодно, не чувствую себя. Согреться бы теперь перед
смертью...— И Василий крепко прижимается ко мне.
656
— Скоро солнце поднимется, отогреемся и непременно
что-нибудь придумаем,— стараюсь я успокоить Василия.
— Ты не заботься обо мне. Не хочу жить калекой. Плыви
сам...
— Никуда я от тебя не поплыву. Еще не все, Василий,
потеряно. Наступит день...
— Ты бы повернул меня на бок, все застыло,— обрывает он
разговор.
Вид у него ужасный: по черному, обветренному лицу
проступили желтые пятна, и какие-то новые черты обезобразили его.
В глазах полнейшая отчужденность. А ведь совсем недавно это
был полноценный человек несокрушимой воли.
Наверху все больше светает. Назад, за кривун, торопится
туман. Обнажаются выступы скал, рубцы откосов, небо, освещенное
далеким солнцем. Страшно смотреть, как обрушивается поток на
острые клыки обломков, как в диком смятении вода разбивается
в пыль и, убегая за кривун, бросает оттуда свой гневный рев.
Я отогреваю под фуфайкой руки, достаю записную книжку —
дневник. Но мысли вдруг рассыпаются, как молодь, настигнутая
тайменем. Однако сила привычки заставляет взять в руки
карандаш.
«...Прошла ночь на камне. Какая же мучительная пытка —
холод! Он безжалостно овладевает нами. Трофим уплыл. Василий
безнадежен. Завидую его спокойствию, с каким он ждет конца.
Он готов мужественно принять смерть. Хотя бы на минуту
отвлечь его от надвигающейся развязки, но я не знаю, что сделать,
что сказать.
Слабею. Боюсь, не смогу плыть, если в этом будет
необходимость. Какой ужас находиться в последние минуты жизни на
камне, где даже места нет, чтобы лежа умереть!
Никого не виню. Мы рисковали во имя цели. И вот...»
Вижу, за перекатом, в заводи, плавает что-то черное.
Присматриваюсь. Да ведь это, кажется, шляпа Трофима! Не может
быть! Не хочу верить! С трудом поднимаюсь на ноги. Нет, не
ошибся, его шляпа. Неужели погиб?!
— Куда ты смотришь, что там? — слышу тревожный голос
Василия.
— Утка черная плавает за перекатом.
— А я думал, Трофима увидел...
— Что ты, он теперь далеко...
— Вот уж и далеко! Без плота и без топора ему никуда не
уйти.
— Наш плот не должно далеко унести перевернутым.
— Может, и застрял,— соглашается он.
— Что это у тебя, Василий, с нижней губой?
— Опухла что-то...
— Да ведь ты ее изжевал! Зачем это?
— Сам не знаю. Кажется, будто трубка в зубах.
657
Я отрезаю ватный кусок от полы фуфайки, кладу ему в рот и
только теперь вижу его поседевшую за ночь голову. Лицо
сморщилось, на лбу глубокие борозды, точно сабельные шрамы, нос
заострился. В глазах выражение полнейшего безразличия, как у
мертвеца. Меня это пугает.
Небо безоблачное, спнее-спнее. На лохматый край
правобережной скалы упали первые лучи восхода. Все засверкало чистыми
красками раннего утра.
Василий лежит на мокром камне, следит, как с верхних
уступов спускается в глубпну ущелья жгучий поток золотой дымки.
Временами он переводит взгляд на облачко, застрявшее посредине
синего неба... А сам жует ватный лоскут.
— Покурить бы...— просит он.
— Потерпи немного. Солнце пригреет, я высушу бумагу,
табак, и ты покуришь.
Вот и солнце! Я чувствую его теплое прикосновение, вижу, как
лучи, падая в воду, взрывают ярким светом кипящую глубину
переката. Не последний ли день? Я хочу встретить его спокойно.
Ах, если бы можно было вытянуть ноги!..
Чтоб отвлечься от мрачных мыслей, вытаскиваю из кармана
кусок лепешки, пригибаюсь к Василию. Он покорно откусывает
мокрые краешки и долго жует. Его лицо от работы челюстей
перекашивается и еще больше морщится.
Я обнимаю Василия. Вместе теплее. Сидим молча. Движение
требует меньше усилий, чем слова. «Стоит ли сопротивляться?»
И я вздрагиваю от этой страшной мысли.
— Глянь, дождевая туча ползет! — сокрушенно говорит
Василий.
Я поднимаю голову. Брюхастая туча высунулась из-за скал,
заслонила полнеба. Ее передний округлый край снежно-снежно-
белый, весь освещен солнцем. А нижний — свинцовый, и от этого
кажется, что туча перегружена.
— Она пройдет стороной, не заденет,— стараюсь успокоить
больного.
И вдруг оглушительный удар грома потрясает твердыню скал
от подножья до верхних зубцов. Даже перекат, оглушенный
разрядом, казалось, замер. Словно в испуге, затрепетала одинокая
лиственница на ближнем утесе, и со свистом пронесся за кривуп
табунчик куличков. В глазах Василия страх. Он сглотнул
нежеваные крошки, долго смотрит на меня в упор, ждет ответа, как
приговора.
— Не тревожься, Василий,— говорю,— туча пройдет стороной.
— Нет, не обманывай. Плыви, пока нет дождя. Но не бросай
меня живым на камне.
Я не знаю, что сказать. Его обескровленные, как у тифозника,
губы бессильно шепчут:
— Дождь будет... Ради наших детей плыви...
Лицо его все больше б>лекнет.
658
— Усни, Василий...— И я укладываю его голову себе на
колени.
— Выспаться потом успею, а ты не бойся, плывп, вода
вынесет...
— Усни...
Теперь наше существование зависит от туч. Пронесутся они
мимо — и мы будем обречены на ужасную, медленную смерть.
Если же тучи разразятся проливным дождем, тогда поднимется
вода, слижет нас с камня, упрячет в глубине водоема. При мысли,
что это может случиться через час-два, меня охватывает страх,
я теряю самообладание...
Больной прижимается ко мне. Рот у него полуоткрыт. Он
силится сложить какие-то слова, губы кривятся. Я запихиваю ему
в рот остаток лепешки, не могу слышать его голоса, его
отчаяния. Чувствую, на мои руки падают горячие капли. Василий
плачет и медленно жует.
От туч в ущелье потемнело. Издалека доносится
надвигающийся рокот непогоды. Налетает ветер. Он выносит из-за криву-
на белую чайку. Глубокими вздохами наплывает на нас ее
одинокий крик. Видим, как взмывает она над бурунами. Все ближе п
ближе. Вот птица уже над нами. Падает на гребни волн, исчезает
в текучих буграх, и снова холодный ветер качает ее. Она кричит
тоскливо, предупреждает нас о ненастье.
«Кии-э... Кии-э...» — все дальше п дальше уплывает
тревожный крик вестника бури.
Ветер вдруг переменился, подул яростнее. Свинцовая туча
надвинулась. За отрогами, по верховьям Май хлестал дождь,
сопровождаемый раскатами грома. Сразу резко похолодало, словно
распахнулись двери ледника. Гул нарастал, сливался с ревом
переката. Что-то заговорщически копилось над нами в небесной
черноте.
Не могу избавиться от страха. Я, как слепой щенок, не знаю,
куда уползти от него. Страх диктует: «Брось Василия, спасайся
сам». Но руки ловят больного, прижимают к груди... Слишком
дорог мне этот человек, чтобы бросить его. Убеждаю себя спокойно
встретить конец. Никакой надежды не остается.
— Дождь! — говорит Василий, и его начинает всего трясти.
Черное небо залохматилось, распахнулось глубоченной
бездной, и на землю свалились потоки дождя с тяжелыми разрядами.
Молния рвала тучи. Промежутки между вспышками молний и
ударами грома становились все короче. Грозная стихия завладела
ущельем. Налетающий ураган вздымал буруны, и скалы отвечали
ему низкой октавой.
Василий пугливо вздрагивает от каждого удара грома. Слепо
повинуясь инстинкту самосохранения, он жмется ко мне,
скребет заскорузлыми пальцами правой руки шероховатую
поверхность валуна, ищет опоры, чтобы подняться.
— Дождь пройдет... пройдет стороною! — кричу я.
659
— Вода прибывает, ты видишь? — И он смотрит на меня
исступленным взглядом.
— Немножко, кажется, прибывает.
— Ну чего ты ждешь? Плыви, может, спасешься...— И голова
Василия беспомощно виснет.
Вода потеряла прозрачность, потекла быстрее. В мутной
завесе дождя растворились берега, скалы, отроги. Все исчезло. Только
одни мы на камне под гневным небом, ошеломленные
непрерывными раскатами грома.
Я приподнимаю Василия, хочу сказать что-нибудь ласковое,
утешить его, но спазм перехватывает горло. Снова мною
овладевает страх.
Что же делать? Плыть, немедленно плыть! Пусть конец
придет в борьбе...
Я встаю. Немилосердно хлещет дождь. Грозовые тучи
потрясают скалы. Река прибывает, давит на перекат, роет мелкий
гравий, а волны, разбиваясь о камни, бросают на берег желтую вату
пены.
— Что там? — спрашивает испуганно Василий и поворачивает
голову навстречу помутневшему потоку.— Смотри, вода идет! —
И он неповинующейся рукой пытается поймать мою ногу.—
Богом прошу, не бросай живым, убей лучше...
— Перестань, Василий, никуда я от тебя не поплыву.
Он жмется ко мне. Мы оба боимся смерти. Оба хотим жить.
Но над нами неодолимая власть стихии, ее могущество и приговор.
Набегающие буруны уже захлестывают камень. Скоро они
накроют весь перекат.
Тучи уползают на юг за отроги вместе с громом. Дождь
заметно слабеет. Косые лучи солнца, прорвавшиеся к
земле, ложатся на отмытые скалы. Мы оба до ниточки
мокрые.
Мая прибывает. Достаю из-за пазухи дневник, хочу сделать
последнюю запись. Раскрываю его. Дрожащая рука с трудом
выводит: «Мы погибаем...»
Как передать людям дневник? Ведь эта потрепанная,
старенькая книжка — летопись походов, наш прокурор и наш
защитник. В кармане оставить нельзя. Вода обычно раздевает
утопленников догола. Разве к ноге привязать выше ступни? Тут,
пожалуй, сохранится.
Стаскиваю левый сапог, разрываю вдоль портянку и
прибинтовываю дневник к ноге.
Река распухла, как будто присмирела, накрыла перекат.
Плывет мусор, мелкий валежник. Еще несколько минут...
До слуха долетает шум. Вскидываю вверх голову. Над нами
взвилась стая серых гусей. Взбивая воздух сильными крыльями,
они пугливо откачнулись от берега, миновали кривун и с громким
криком стали набирать высоту.
660
Сердце налилось мучительной тоскою при виде вольных птиц.
В их трубном кличе звучал могучий призыв к жизни. Нет, это
был не просто гусиный крик, а чудесная песня, впервые
услышанная мною в это тяжелое утро, песня о свободной жизни.
— Что же ты молчишь? — шепчет Василий.
— Может, большую корягу нанесет, а мы уцепимся за нее...
Меня вдруг обнадеживает эта мысль. А что, если действительно
уплыть на коряге? Сбрасываю с себя в реку сапоги, фуфайку.
Так будет легче держаться на воде. Но как взять с собою
больного? Он поворачивает ко мне лицо, обтянутое иссиня-желтой
кожей, со впалыми глазницами. Из их темной глубины смотрят
грустные глаза. В них то же самое, что и в крике гусей,— жажда
жизни.
Снимаю ремень, привязываю один конец к ремню Василия,
другой пристегиваю к своей левой руке повыше кисти. Теперь мы
связаны.
— Слушай меня, Василий, мы поймаемся за наносник, и он
нас вынесет к берегу.
Больной успокаивается, и его взгляд становится мягче, словно
он этого ждал.
Вода стала прибывать быстрее. Гуще понесло деревья. Они
проплывали в одиночку и купами, но все на недоступном для нас
расстоянии. Уже заливает камень. Я держу Василия. Оба в воде.
Меня всего трясет: нервы вышли из повиновения.
Вижу, из-за кривуна выплывает огромная лиственница.
Вначале показалась вершина, унизанная обломками сучьев, затем
ствол с корневищем. Дерево медленно разворачивается на
повороте, нацеливается на нас. Мы ждем его. Будь что будет!..
Василий смотрит на меня совершенно бессмысленными
глазами. Вижу, его правая рука шевелится, тянется к ножу. В этот
момент меня отвлекает крик. Что бы это значило? Но мысль
приковывает лиственница. Она наплывает на нас острой вершиной,
точно рогатина. Остается метров сто... шестьдесят... сорок...
И вдруг животный страх захватывает меня. Не могу сдвинуться
с места. В нервном припадке прикусываю нижнюю губу, и острая
боль пробуждает сознание.
Хватаю Василия, подтаскиваю к краю камня. Ни
раздумий, ни страха. Тупое безразличие перед лицом неотвратимой
смерти...
Лиственница рядом. В последнюю, роковую минуту ловлю
обезумевший взгляд Василия.
— Ради бога, не теряйся! — И меня подхватывает мутный
поток.
— Прощай! — слышу позади голос Василия.
Хватаюсь за первый попавшийся сук лиственницы.
Подтягиваю левую руку, чувствую слабину и с ужасом замечаю, что со
мною нет Василия. Не могу сообразить, как это случилось. Ищу
его ногами в воде, кричу.
662
Вижу, на левой руке болтается кусок перерезанного ремня.
Когда же он успел это сделать?
С трудом перебираюсь на ствол. Оглядываюсь: Василий
остался на камне. Хочу попрощаться, но рот не разжимается. Ничего
не соображаю. Меня несет по глубокому каньону, прикрытому
лоскутом вечернего неба. Берега залиты водой. За поворотом
лобовая скала. Лиственница со всего разбегу ударяется в нее,
застревает вершиной, разворачивается и перегораживает русло.
Поток сносит меня, бросает в буруны. Бьюсь с течением, хватаюсь
за мелкий наноснпк. Он не выдерживает тяжести, тонет. Судорога
сводит ноги. Рукам все труднее удерживать отяжелевшее тело.
Начинаю захлебываться. К счастью, меня наносит на очередную
скалу, хватаюсь за выступ.
Течение помогает мне выбраться на карниз и кое-как
закрепиться. Могу сидеть согнувшись, свесив ноги в воду. Нет ножа.
Не помню, когда сбросил с себя гимнастерку и с нею уплыли
спички. Не могу согреться, точно на мне ледяной панцирь. Весь
дрожу. Вот, кажется, и последний приют на этой беспокойной
земле! Теперь уже не выбраться из этих губительных
застенков Май...
Мимо несутся смытые паводком деревья, пласты земли. На
обломке тополя плывут три куличка. Они держат путь на юг,
туда, где нас ждут друзья. За куличками, явно чего-то
испугавшись, пробегает по воде выводок крохалей. Их нагоняет
продолжительный крик. Кажется, его я слышал еще на камне. Не от
этого ли бегут крохали?
Гул надвигается непрерывной волной, все ближе, яснее.
Может, медведь попал в беду или сохатого придавило наносником?
Нет, кажется, человек кричит. Неужели Василий плывет на
валежнике и зовет меня?
Хочу приподняться. Страшная слабость. И вдруг все смолкает.
Только река шипит, перетирая песок, да гулко стучат голыши,
уносимые водой.
Не галлюцинация ли это?
— У-гу-гу! — снова доносится до слуха.
Из-за кривуна появляется силуэт полуголого человека.
Он стоит во весь рост, работает шестом, правит са-
ликом1.
Я срываю с себя рубашку, машу ему белым лоскутом.
— Сюда, Трофим, сюда! — И могучий инстинкт жизни
захватывает меня. Я снова верю в безграничную силу человека.
Значит, не напрасно мы так долго жили вместе.
Дуновение ветерка кажется материнской лаской.
— Прыгай, иначе пронесет! — доносится голос Трофима.
Меня ловит отбойная волна. Не знаю, откуда сила взялась:
руки машут, ноги отгребаются. Хватаюсь закоченевшими пальца-
С а л и к — маленький плот.
663
ми за салик, и теперь никакая сила, даже смерть, не оторвет их
от бревна. Трофим помогает мне выбраться из воды.
Смотрю на живого Василия, на улыбающегося Трофима,
и страшное ощущение близости смерти пропадает. Мы снова
вместе. Нас несет река. По небу пылает закат. Мимо бегут
розовеющие скалы. Ко мне возвращается ощущение бытия.
Трофим в моих глазах — исполин. Он превзошел себя.
Преодолел невероятное. Я не могу оторвать от него своего взгляда. А он
нагибается, левой свободной рукой обнимает меня. Его горячее
дыхание окончательно оживляет меня.
— У первой таежки заночуем, отогреемся, а сейчас
потерпите,— успокаивает он нас.
У ног Трофима лежит мокрой горкой Василий, кое-как
завернутый в сырую одежонку, с обрезанным ремнем на поясе. Иэ-под
тяжелых бровей смотрят на мир знакомые глаза. Они никого не
узнают, ничего не видят. Может, еще и не знают, что приговор
отменен и смерть отступила.
Река вспухла, подмяла под себя камни, перекаты и, уползая
за кривун, ворчит разгневанным зверем. Путь открыт. Скалы уже
кутаются в мутный завечорок.
— Не ты ли, Трофим, на заре камни сталкивал со скалы?
— Слышали?
— Да. Но нам и в голову не пришло, что это ты. На медведя
сваливали: дескать, он забавляется. А утром увидел в заводи твою
шляпу, решил, что не выплыл.
— На берегу вспомнил, что где-то мы позади мимо наносника
проплывали, решил вернуться к нему. Думаю, успею до большой
воды приплыть к вам, да не сразу в лесу без топора обернешься.
Огнем салик делал, замаялся. И, как на грех, после дождя вода
сразу стала прибывать. Кое-как связал бревна, а сам кричу:
дескать, догадаются. Вытыкаюсь из-за последнего поворота, вроде
место знакомое, а переката нет, затопило. Гляжу, Василий. Уже
нахлебался. Поймал я его и дальше, а сам реву, голос вам подаю...
— Значит, твоя вина, Трофим, что из нас не получилось
утопленников.
Какая огромная, всепоглощающая, острая до боли радость
заполняет меня! Да, мы спасены. Один из нас оказался сильнее
обстоятельств, совершил чудо, и теперь мы снова ощущаем внешний
мир, узнаем себя.
Однако до конца наших страданий еще было слишком далеко.
Впереди становится просторно. За кривуном слева выплывает
таежка. Мы подгребаемся к ней. Трофим соскакивает в воду,
задерживает салик. Я чувствую, как с разбегу крайнее бревно
ударяется о каменистый берег. Земля!..
Только тот, кто был захвачен ураганом в море, лишился
корабля, испытал на себе могущество морской стихии и после
долгих, очень долгих дней чудом был выброшен на землю, тот поймет
наше состояние.
664
Я валюсь на замшелый бугорок, обнимаю его голыми руками,
словно прильнул к материнской груди.
Ко мне подходит Трофим, помогает подняться, и мы долго
стоим обнявшись, как никогда близкие друг другу. Я захвачен
безграничной радостью возвращения к жизни. Ее теплое, нежное
дыхание снова волнует нашу кровь, снова мы во власти
неведомого. Мы еще будем бороться с Маей, нас ждут встречи с
друзьями, к нам вернутся заботы, удачи. Мы живы, остальное все
придет!..
Недалеко от берега находим старую ель, гостеприимно
разбросавшую вокруг ствола разлапистую крону. Здесь сухо, не так дует
и на всех хватит места.
Мы переносим Василия Николаевича с салика под ель.
Укладываем на мягкий мох. Он молчит. Не чувствует под собою земли,
не узнает нас. Раздеваем его, начинаем энергично растирать руки,
ноги, грудь, спину. Наконец-то на лице зашевелились мышцы.
У нас нет ни запасной одежды, ни постелей, ни куска хлеба.
Но с нами будет костер, наш старый верный друг костер!
У человека бывает такая полоса в жизни, когда ему во всем
везет, все ему дается,— блестящие дни удач. Сегодня, кажется,
мы попали в такую полосу. Какая-то добрая рука, хотя и с
великим трудом, отводит от нас несчастье.
Больного одеваем в сухую одежду с Трофима. Василий
Николаевич все еще находится в полузабытьи. На поясе снятых
с него брюк болтается кусок ремня. Он живо напоминает
последний момент на камне, и меня вновь охватывает чувство
гордости за Василия: он жертвовал собой ради спасения
товарища!
Мы с Трофимом разжигаем костерок, начинаем таскать дрова.
Солнце, чувствуется, уже садится за вершинами далеких
отрогов. Сумрак быстро заполняет ущелье. Становится холодно и
неуютно.
Хожу по лесу, собираю сушник. Будто сто лет я не ходил по
земле, не видел этих темных задумчивых елей, не дышал
хвойным ароматом тайги, не слышал перезвона холодного ручейка,
падающего с невидимой высоты на дно ущелья. Осторожно ступаю
босыми ногами по зеленому мху, боюсь нарушить покой
наступающей ночи.
Перешагиваю через валежник, и вдруг с оглушительным
шумом взлетает рябчик. Быстро работая крыльями, он откачнулся
.в сторону, промелькнул между стволов и уселся на сучок
молоденькой лиственницы.
Хорошо бы на ужин добыть рябчика, вот был бы пир! Беру
сухую кривулину с полметра длиною и начинаю осторожно
подкрадываться к птице. А сам думаю: какая наивность — палкой
убить рябчика! Но голод ничего не признает.
В лесу быстро стемнело. Долго шарю глазами по
лиственницам, но рябчика не вижу. Значит, улетел. Выхожу из засады.
665
И вдруг обнаруживаю его почти над головою. Он видит меня и не
улетает. Нет, это не рябчик.
«Неужели каряга!» — чуть ли не кричу я от радости.
Да, это птица покрупнее рябчика и имеет светлее окраску.
Действительно каряга.
Зову Трофима.
— Смотри, счастье какое попалось!
— Каряга! Надо сдернуть ее, а то улетит.
Эта птица не знает страха. Она продолжает с каким-то
странным любопытством рассматривать пришельцев. Вытягивает шею,
вертит головою то в одну, то в другую сторону.
Трофим вырезал длинную хворостину. Я ссучил тонкую
веревочку из волокна жимолости. Мы сделали из нее петлю и
привязали к тонкому концу хворостины.
А каряга не улетает. На толстом сучке метрах в трех от земли
она нервно переступает с ноги на ногу. Трофим подносит
вершинку хворостины с петлей к птице, и совершается чудо: каряга
просовывает в нее свою краснобровую головку, будто это для нее
привычное дело.
Трофим рывком захлестнул петлю, и доверчивая птица
повисла на хворостине, хлопая крыльями.
С добычей возвращаемся к Василию Николаевичу. Сегодня у
нас будет чудесный ужин.
Лиловая мгла заполняет ущелье. Желтый свет бродит по
легким облачкам, похожим на пыль, поднятую пробежавшим вдали
табуном. В воздухе разливается какая-то грусть. Наступает час
покоя. Гортанный крик ворона кажется последним звуком...
Мы с воодушевлением продолжаем устраивать свою ночевку.
Надо сделать заслоны от ветра, натаскать мху для подстилок и
сварить суп. Сварить суп, не пмея ни котелка, ни соли, ни топора.
Через час мы сидим у костра, окруженные невысокой стеной
из еловых веток. Тепло. На вешалах сушится одежда Василия.
Сам он лежит близко у огня, хватает затяжными глотками
горячий воздух. По загрубевшему лицу расплылись мазки румянца.
Он все еще мрачен.
Я сижу рядом с ним. Делаю из березовой коры чуман. В нем
мы попытаемся сварить суп и тогда разделаемся с нашим
врагом — голодом. На душе затишье, никаких тревог. Не верится, что
мы вместе, что наши жизни снова обласканы теплом. О
завтрашнем дне неохота думать.
Трофим ощипал карягу, порубил ее на мелкие кусочки. На
этот раз ничего не выбрасывается: ни крылышки, ни лапки, ни
внутренности — все съедобно! Теперь задача сварить суп в
берестяной посуде.
Хорошо, что с нами последние годы жил мудрый старик Улу-
кпткан. Его уроки не пропали для нас даром уже потому, что мы
не чувствуем себя беспомощными в этой обстановке. Мы многому
научплись у него.
666
Я достал из огня заранее положенный туда небольшой камень,
хорошо накаленный, опустил его в чуман. Нас обдало густым
паром. Суп вдруг забулькал, стал кипеть, выплескиваться из
посуды. Над стоянкой расплылся знакомый аромат мясного варева.
Пока я варил суп, Трофим смастерил Василию Николаевичу
трубку из ольхи с таволожным чубуком. Любуясь, он долго вертит
ее перед глазами.
— Ну как, Василий, нравится? — спросил мастер, показывая
ему свое изделие.— Сейчас табачок подсохнет, я ее заправлю,
и ты разговеешься...
На лицо Василия Николаевича, освещенное жарким пламенем,
набежала улыбка, но тотчас же исчезла.
Ночь. Ущелье до краев захлебнулось темнотою. Все
угомонилось. Только огонь шумливо перебирал сушник, да Мая
неистовствовала, злобно обгрызая берега, дышала на стоянку холодной
влагой.
— Получай трубку, Василий! Дымит по первому разряду.
Только уговор — губу не жевать. Слышишь? — сказал строго Трофим.
— Рад бы, Троша, да памяти нет...— Это были его первые
слова.
— А ты не поддавайся. Беда как утренний гость: ненадолго
пришла. Вот доцарапаемся до устья, отправим тебя в больницу.
Василий Николаевич молчит. Слишком глубоко проникло в
сознание жало безнадежности. Он лучше нас понимает, что путь
далеко не окончен, что река таит еще много неожиданностей.
Я сделал из бересты три маленьких чумана вместо кружек,
и мы начинаем свой первый пир после катастрофы.
Трофим кормит Василия Николаевича. Тот медленно жует
белое мясо, дробит крепкими зубами косточки, прихлебывая
пресный бульон. Нельзя без волнения смотреть на его худые
ключицы, на устало-грустные глаза, на безвольные руки и ноги,
поседевшую голову: дорого же ты, Василий, заплатил за попытку
вторгнуться во владения Май! И еще неизвестно, чем все это
кончится. Может быть, наступившая ночь — всего лишь
передышка перед новыми испытаниями?
Укладываем Василия Николаевича поудобнее к костру,
укрываем фуфайками. Под голову кладем чурбак, и он
погружается в глубокий сон.
Настал и наш черед ужинать. Трофим делит мясо, разливает
по маленьким чуманам суп. Каким вкусным кажется первый
глоток горячего бульона! Точно живительная влага разлилась по
всему телу, ты добреешь, и кажется, не так уж плохо в этом
неприветливом ущелье.
Наш суп, сваренный без соли, необычным способом, прогорк
от камней, пахнет банным веником. Но мы энергично уплетаем
его за обе щеки, сдабриваем всяческой похвалой, стараясь
поскорее набить давно бездействующий желудок. Тупая боль голода
отступает, но совсем не исчезает.
667
Трофим моет «посуду». Я принимаюсь за дневник. Раскрываю
мокрые страницы. Читаю последние тревожные слова:«Мы
погибаем!» — и продолжаю запись:
«Думаю, худшее осталось позади. Мы не способны на
повторение пройденного. Утром отправимся дальше. Мая становится
многоводной, тут меньше перекатов, да и уровень воды все еще
высокий, может, пронесет. Если бы природа подарила нам один
солнечный день, только один, наверняка нас обнаружили бы
сверху. Мы еще никогда так не нуждались в помощи, как сейчас.
Василий ослаб. Как поплывем с ним дальше?»
Никакое блаженство не заменит сна. Неважно, что нет
спального мешка и нечем укрыться. На мне ни рубашки, ни фуфайки,
ни сапог, я полуголый. Как хорошо, что с нами рядом костер и
нет поблизости проклятых бурунов! Ложусь на влажную
подстилку, подтягиваю колени к животу, голову прикрываю ладонью
правой руки, и еще не успел пожелать Трофиму спокойной ночи, как
мною властно овладел сон.
На ущелье давила дегтярно-черная ночь. Тучи темнили небо.
Меня осаждают две непримиримые воздушные струи: жаркая —
от костра, холодная — от реки. Я бессознательно ворочаюсь, как
заведенная игрушка, отогревая то грудь, то спину, но не
пробуждаюсь, делая это в силу давно укоренившейся привычки.
И все же холод берет верх. Начинается самое страшное: не
могу найти такого положения, чтобы согреться. Ноги, завернутые
в портянки, леденеют, пальцы на руках скрючились, как грабли,
не разгибаются. Весь закоченел.
Вскакиваю. Вижу, у костра Трофим разучивает ногами какой-
то замысловатый танец. Бьет загрубевшими ладонями по животу,
выглядывающему из широкой прорехи в рубашке, весь корчится,
словно поджаривается на огне. Я присоединяюсь к нему, пытаюсь
подражать, но ноги, как колодки, не гнутся, отстают в движениях.
— Видно, не согреться, кровь застыла. Сбегаю за водой.—
И Трофим хватает чуман, исчезает в темноте.
Буквально через две минуты мы с ним уже пили чай,
вскипятив воду по древнему способу лесных кочевников.
Мы отогрелись кипятком, еще повертелись у костра — и сон
валит нас.
САМОЛЕТ, ЕЙ-БОГУ, САМОЛЕТ!
В полночь меня будит крик, кто-то зовет, но я не могу
пробудиться.
— Собака воет,— наконец слышу голос Василия
Николаевича.
Встаю. Пробуждается Трофим. Снизу, из-за утеса, доносится
тревожный вой. Его подхватывают скалы, лес, воздух, и все
ущелье заполняется разноголосым собачьим стоном.
668
— Кто же это? — спрашивает Трофим.
— Берта, больше некому. Бойку и Кучума поминай как
звали! — отвечаю я.
— У-гу-гу-гу!..— кричит тягучим басом Трофим.
Эхо глушит далекий вой, уплывая к вершинам, и там, в
холодных расщелинах, прикрытых предутренним туманом, умирает.
Наступает тишина. Дремлют над рекою ребристые громады, не
шелохнется воздух.
Мы подбрасываем в костер головешки. Присаживаемся к огню.
— Не надо было привязывать собак,—говорит с упреком
Василий.
— Много мы тут, Василий, дров наломали! Кого винить? —
отвечает невесело Трофим.
— Не будем оглядываться,— вмешиваюсь я в разговор.—
Давайте подумаем, что делать нам дальше: продуктов нет, каряга
больше не попадется, а до устья, возможно, далеко.
— Может, придет Берта...— отвечает Трофим, поворачиваясь
ко мне.
— Как тебя понимать?
— Как слышите. Мы действительно можем рассчитывать
только на Берту. Конечно, ради удовольствия никто не будет есть
собаку, да еще такую худущую, как она.
Где-то далеко в вышине загремели камни. Мы поднялись.
Густой туман лег на горы, заслонил небо. Кто-то торопливыми
прыжками скакал по россыпям, приближаясь к нам. Мы обрадовались.
— А может, Бойка или Кучум?
— Нет, Трофим, на этот раз, коль так складываются наши
дела, пусть лучше будет Берта,— ответил я и вышел за
загородку.
Стук камня сменился лесным шорохом. Вот недалеко
хрустнула веточка, послышалось тяжелое дыхание. Из чащи вырвалась
собака, вдруг остановилась, осмотрела стоянку, завиляла хвостом.
— Берта!
Собака стряхнула с полуоблезлой шкуры влагу, стала шарить
по стоянке. Она тщательнейшим образом обнюхала все закоулки,
щелочки, заглядывала под дрова. Конечно, Берта догадалась, что
у нас на ужин была каряга. Но где же внутренности, кости?
— Напрасно, Берта, ищешь, ничего нет и не предвидится.
Тебе бы лучше уйти от нас, как-нибудь проживешь в тайге,
может, с людьми встретишься, а с нами и двух дней не протянешь.
Ты понимаешь меня, собачка? — И Трофим вдруг помрачнел от
набежавших мыслей.
Берта долго смотрела на него голодными глазами. Затем
уселась возле костра на задние лапы, стала тихо стонать, точно
рассказывая о чем-то печальном, нам неизвестном, а возможно,
сожалея, что напрасно потратила столько усилий, разыскивая нас.
— Ладно, Берта, чтобы ты не думала плохо о людях, я тебя
угощу,— снисходительно сказал Трофим.— С вечера оставил для
669
Василия ножку от каряги, мы ее сейчас разделим: ему мясо, а тебе
косточку. Хорошо?
По тону ли его голоса или по каким-то признакам, неуловимым
для нас, Берта вдруг повеселела, завиляла хвостом. Она подошла
к нему, просящая, ласковая, и уже не отрывала от него своего
взгляда, полного преданности и рабского смирения.
Трофим снял с дерева чуман. В нем действительно лежала
ножка, что при дележке досталась ему. Пока он отдирал от костей
мясо, Берта извивалась перед ним, точно балерина, исполняющая
какой-то ритмический танец.
Что ей косточка — на один глоток не хватило!
«Ки-ээ... ки-ээ...» — повисает в воздухе крик белой чайки.
Редеет мрак вспугнутой ночи. Глухой шум реки, точно рокот
старой тайги, разбуженной ветром, сливается с криком чайки.
Одиноко и беспокойно колышутся скошенные крылья птицы над
мутным потоком. Что тревожит ее? Неужели скоро отлет? И мне
вдруг до боли захотелось вместе с чайкой покинуть этот
холодный, неприветливый край. Я смотрю на себя, на дыры в штанах,
па раны, затянутые грязной коркой, на синяки, на ужасные руки,
распухшие от сырости и стужи, и со страхом думаю: до чего же
ты, милый человек, дожил! До чего довел своих спутников!
Солнечные лучи пронизали бездонную синь неба. Трофим
принес дров. Ожил костер. Ночь ушла бесследно.
Что и говорить, солнце — наш добрый друг. Как мы рады, что
оно заглянуло к нам! А ведь когда видишь солнце каждый день,
оно как будто даже надоедает. Сейчас, кажется, всю жизнь жил
бы под его благосклонными лучами.
— Давайте собираться и плыть.
— Что собирать, все па пас,— отвечает Трофтш.— Л впрочем,
не все. У нас на вооружепии трубка, четыре чумапа, инструмент
вытаскивать камни из огня — все заберем. Берта пойдет на своих
ногах...— И он, подобрав с земли посуду, несет ее на плот.
Василий Николаевич молча следит за нами. Его, кажется,
тревожит шум реки.
— Что болит у тебя? — спрашиваю я.
Он отрицательно качает головой. Я опускаюсь на землю.
Прикладываю ладонь к лицу: у него жар.
— Тебе плохо, Василий? Попробуй подняться.
Молчание. Правая рука сваливается с живота. Он пытается
опереться на нее. Я помогаю ему, поддерживаю голову.
Невероятным напряжением всех сил больной пытается подчинить своей
воле конечности, но ни одна даже не пошевелилась. Еще одно
напрасное усилие, и глаза теряют сосредоточенность, медленно
смыкаются ресницы, изо рта вываливается трубка вместе с тяжелым
стоном.
Иду на берег к Трофиму.
— Что делать с Василием? Плохо ему, боюсь, не дотянет.
Надо немедленно плыть, у нас нет другого лекарства!
670
Я возвращаюсь к больному. Но могу уговорить его съесть
маленький кусочек мяса. Кипячу воду. С трудом пою его.
Изжеванная нижняя губа больного затянулась коркой, пе стала держать
влагу. Тело неподвижно. Глаза ничего не выражают.
— Василий, ты узнаешь меня?
Никакого впечатления.
— Утром слышали выстрел, вероятно, наши
близко,—пытаюсь подбодрить его.
Слова не задевают его слуха. Тяжелым дыханием он
выбрасывает из легких горячий воздух. Внутри у него идет страшная
борьба жизни и смерти. Неужели он сгорит, уйдет от нас?..
Мне становится не по себе. Но одно ясно — плыть! Ни минуты
промедления!
Трофим загружает салпк крупными голышами, складывая их
надгробными бугорками на мягкой подстилке из мха.
— Ты что делаешь? — поразился я.
— Не видишь, что ли? Василия укладываю по кускам, пусть
плывет!
— Как это по кускам? Опомнись, Трофим, что с тобою?
У пего вдруг безвольно опустились руки, и они кажутся мне
необычайно длинными, как у гориллы. Тело обмякло, в глазах —
бунт. Оп стал дико оглядываться по сторонам, словно пробудился
от тяжелого сиа и еще пе узпал местность.
— Что же это такое? — произпес он с отчаянием и, показывая
на плот, спросил: — Это я таскал камни?
— Ты.
— Втемяшится же, господи!..
Кажется, ничто меня в жизни так не поражало, как сейчас
Трофим. Что бы это значило? Ведь мы далеки от шуток. Я смотрю
на него. Глаза прежние, ласковые, только губы искривила
незнакомая, чужая улыбка да длинные руки по-прежнему висят
беспомощно, как плети.
— Ты плохо чувствуешь себя?
— Нет, нормально. Мне кажется, будто в голове что-то пе
сработало или я только что пробудился.
— Ты переутомился. Давайте задержимся на день.
— Нет, нет, будем плыть! — И он идет к стоянке.
Я сбрасываю с салика камни, взбиваю подстилку и гоню прочь
чудовищное предчувствие. Нам действительно надо как можно
скорее выбраться из ущелья...
Невольно вспомнплось, что такое же с Трофимом было, когда
работали в Ткварчелах и в Туве на Танну-Ола. Оба раза приступы
у него проходили бесследно и забывались нами. Не дай бог, если
сегодня или завтра приступ повторится, тогда не миновать беды.
Теперь главная наша забота — Василий Николаевич. Мы
завертываем его ноги в сухие портянки, надеваем сапоги, фуфайку
заправляем в брюки, перехватываем поясом, на котором все еще
болтается конец обрезанного ремня. Голову перевязываем рубаш-
671
кой. Он не приходит в себя. Так в бессознательном состояпии мы
и переносим его на салик. Но я теперь слежу за Трофимом. Что
же это будет?..
Тучи заслоняют солнце, чернотой прикрывают ущелье, дышат
на нас холодной влагой. Река отступает от берегов, но
поверхность ее еще в пене, в буграх, и кое-где взметываются белые
гривы от лежащих под водою камней. Пробуждаются скрытые
половодьем перекаты. Встречный ветер ершит бегущие с нами
волны.
На корме Трофим. Он мрачный. Прячет от меня свой взгляд.
Я делаю вид, что ничего не замечаю. Плывем хорошо. Течение
быстрое, да беда — негде реке разгуляться: кривун за кривуном...
Впереди слышится гул. Он напоминает об опасности, и
знакомое чувство тревоги уже больше не покидает нас. Порою кажется,
будто мы плывем по заминированной речке, взрыв может
произойти в любую минуту.
Сижу рядом с Василием Николаевичем, мокрой тряпочкой
смачиваю ему губы. Сохнут они у него от жара. Больной дышит
неровно. Каждый вздох колет мне сердце, и кажется, что он
последний. Неужели никогда не раскроются ресницы Василия и его губы
уже больше не будут складывать слова? Мне почему-то кажется,
что ему надо что-то сказать, передать семье, но придет ли он в
себя? Нет, Василий должен жить.
С неба падает мелкий моросящий дождь. Салик захлестывает
волнами. Нас нагоняет странный звук, словно какой-то снаряд
летит низко над землею. Это стая чирков спасается от смертельной
опасности. Следом за ними, несколько выше, со свистом нижет
пространство сапсан. Какая быстрота, какая чертовская
целеустремленность! Кажется, в этот момент он не видит ни опасных
скал на поворотах реки, ни вершин береговых елей, все в нем
подчинено хищному инстинкту...
Салик ныряет по текучим ухабам реки. Какой день, как
хочется жить! Насыщенный теплом воздух несет с собою ощущение
вечности. С неба падает в ущелье орлиный крик. Он дробится,
переплетается с шумом реки, и кажется, будто из недр
мраморных скал доносится колокольный перезвон. Птицы растаяли в
синеве, а гул еще долго будит тишину.
Я сижу на краю салика, мечтаю о куске хлеба. Неужели было
время, когда перед тобою на столе лежал ворох поджаренных
ароматных лепешек, куски отварного мяса и мы привередничали:
то не та косточка попалась, то слишком постный кусочек?.. Если
бы теперь вернулось то время, мы бы показали, как надо
обращаться с мясом.
— Трофим, если доберемся до жилухи, мы, конечно, устроим
гулянку,— говорю я.
— Прежде всего надо остаться в живых.
— Это имеется в виду.
— Я бы на складе сменил сапоги на номер больше. Эти сапоги
672
тесны мне, и трудно было бы сидеть за столом, а уж тогда ел бы
все, и в неограниченном количестве.
— Ты слишком распустил свой аппетит. Я бы навалился на
картофель, на свежие помидоры и на сметану. Как тебе нравится
мой заказ?
— Насчет свежей картошки и помидоров неплохо. Вы,
конечно, поделитесь со мной.
— Сейчас, Трофим, трудно обещать, не зная, как долго ты
задержишься на складе, за это время я могу все съесть. Тебе
придется поторопиться.
— Хорошо, закусить можно будет и в тесных сапогах.
Этот разговор рассеивает мои мрачные мысли. Но не совсем.
Какой-то гул, далекий-далекий, тревожит покой солнечного
дня.
— Самолет, ей-богу, самолет! — кричу я.— Снимай, Трофим,
рубашку, будешь махать ею.
С юга, откуда наплывает гул, горы заслонили небо, ничего не
видно. Я припадаю к больному.
— Василий, самолет летит! Ты слышишь, самолет!
Это слово оказало магическое воздействие, медленно
раскрываются ресницы больного, и из глубоких впадин смотрят
невидящие глаза.
— Самолет летит! — И я в диком порыве начинаю трясти
Василия Николаевича.
Он пытается приподнять голову, и с его губ срывается звук,
напоминающий стон зверя.
Гул нарастает. Мы шарим глазами по синеве. Ничего не
видно. Салик выносит за кривун. Где-то ниже по реке воют собаки.
Проплываем опасный перекат. Какая радость: видим плот на
берегу, наполовину залитый водою! На нем привязаны Бойка и
Кучум. Собаки живы. Будущее вдруг кажется теперь светлым и
многообещающим. Не знаю, кто больше рад, мы или собаки. Они,
видно, давно учуяли нас и подняли вой, боясь, как бы мы не
проплыли мимо.
Трофим подворачивает салик к берегу. Я спрыгиваю в воду,
выбегаю на отмель. Собаки в восторге дыбятся, визжат, воют.
Если бы они умели говорить!..
Но вот Бойка вдруг обнаруживает, что нет с нами того, чьи
руки всегда ее ласкали, кому она была верным другом и кого,
вероятно, как-то по-своему ждала. Беспокойным взглядом
окидывает она пустое пространство вокруг нас, поднимает морду,
пристально смотрит на меня. В собачьих глазах немой вопрос. Я не
знаю, как это назвать, но это не животное чувство, нет, это
гораздо больше. Она упрямо ждет ответа.
Отвязанная Бойка бросается по отмели, вскакивает на салик,
настороженно начинает обнюхивать ноги Василия Николаевича.
Затем запускает свою острую морду под фуфайку, добирается до
лица и тут вся оживает. Мы видим, как шевелится голова у боль-
22 Гр. Федосеев, т. 1
673
ного, как открываются глаза и как он напряжением всей силы
поднимает правую руку, ловит ею Бойку и та припадает к нему.
Какими близкими могут быть человек и собака!
Я отвязываю Кучума. У него нет той мягкой собачьей
задушевности, если можно так выразиться, как у Бойки. В нем
больше бесшабашности, больше звериного и как-то по-иному
проявляется преданность человеку. А преданности у него не
меньше.
Трофим заглядывает под плот, ощупывает рукою брезент.
— Груз-то целый! — кричит он.— Ну и денек выпал, удача за
удачей!
— Теперь спасены! — радуюсь я и чувствую, как неодолимая
усталость вдруг охватила руки, ноги, захотелось сесть на
скошенный край плота, закрыть глаза и ни о чем, совершенно ни о чем
не думать.
К нам постепенно возвращается уверенность. Мы переносим
Василия Николаевича на берег. Укладываем на теплую,
отогретую солнцем гальку. У него жар. На нем мокрая одежда, надо бы
переодеть, да не во что.
Я подсаживаюсь к нему, приглаживаю волосы на голове,
протираю влажной рубашкой глаза, щеки, шею.
— Пить... пить...— шепчут его губы.
— Вода, Василий, мутная, да и нельзя тебе пить сырую,
потерпи немного, сейчас вскипятим чай.
Больной закрывает глаза, лицо морщится от обиды. И теперь
он напоминает ребенка, которому отказали в любимой игрушке.
Мне становится грустно. Я не могу себе представить, что это тот
Василий, никогда не помнящий обиды. А что, если это последняя
его просьба?
— Пить... пить...
Бегу к реке, приношу маленький чуман воды, пою больного.с.
Теперь за дело. Переворачиваем плот. Развязываем веревки.
Освобождаем из-под брезента груз. Все мокрое. Вода проникла в
потки, в спальные мешки, в рацию, погибла фотопленка, аптечка.
Растения в гербарных папках почернели. Хорошо, что сегодня
солнечный день.
Берег в цветных лоскутах — это сушится одежда, вещи,
продукты. На кустах под теплым ветерком развешаны меховые
спальные мешки. В ущелье теплынь.
Совсем недавно мы были безумно рады каряге, а теперь имеем
увесистый кусок жирной корейки, копченую колбасу, сливочное
масло, сгущенное молоко, овощные и мясные консервы, крупы.
Это ли не богатство! Вот когда мы оценили заботу о нас Василия
Николаевича.
На дне его спального мешка нашли спрятанные им две
бутылки спирта. Все это он приберегал для торжественного окончания
пути. Но если он настанет, думаю, нам и без спирта будет весело.
И еще одна находка: в мешке о мукою нашлись две сумочки —
674
с солью и сахаром. И это он предвидел, зная, что сквозь муку
вода не скоро проникнет или вообще не проникнет.
Трофим уходит с топором в таежку вытесывать весла. Я
слежу за ним. Он никогда так небрежно не держал в руках топор, да
и походка не его — вялая. Это не на шутку встревожило меня.
Бойка лежит рядом с больным. Она чувствует, что с ним
стряслась беда. Кучум следит за мною, сторожит момент, чтобы
стащить что-нибудь съестное. Раньше он занимался мелкой
кражей ради озорства, а теперь его толкает голод.
Из каменных раструбов выползает ночь, пробираясь к нам
бесшумными шагами теней. Природа наполняется томительным
ожиданием. Даже река затаилась, молчит и только на перекате
изредка поблескивает бликами вечернего света. Никто, даже ни
один хищник, не смеет нарушить час великого перелома!
Но этот чудесный день удач должен был омрачиться. Трофим
из лесу принес вместо длинных весел для плота коротышки, грубо
отесанные, годные разве только для лодки. Такого никогда с ним
не было. Что мне делать с ним?
Счастье, увы, непродолжительно.
— Устал ты, Трофим, пойдем поужинаем — и спать,-— говорю
я, дружески обнимая его.
Он тяжело поворачивает голову. Загрубевшими ладонями
растирает на лбу набежавшие морщины, силится что-то вспомнить.
Я усаживаю его на чурку возле огня. Открываю банку мясных
консервов, ставлю на жар. Подогреваю лепешку. Чай давно
кипит. У Трофима на лице убийственное безразличие.
Над стоянкой сомкнулась тьма, крапленная далекими
звездами. Трофим уснул, не придя в себя, не промолвив ни единого
слова. Он уже не помощник мне. Хорошо, если к утру к нему
вернется рассудок. У больного спал жар. Но я не должен спать. Как это
трудно после стольких утомительных дней!
Чем заняться? Только не дневником. Сейчас я слишком далек
от того, чтобы изложить на бумаге случившееся. Запишу утром.
Займусь чисткой карабина. Подсаживаюсь к костру. Его ласковое
тепло расслабляет мышцы, глаза начинают слипаться, и приятная
истома, какую я не испытывал за всю жизнь, овладевает мною.
Ловлю себя на мысли, что спать нельзя. Иду к реке, плещу в лицо
холодной водой.
Возвращаюсь к костру. Огонь — единственный мой союзник.
Языки пламени приковывают к себе взор. Я слежу за их игрой,
словно в ней можно прочесть нашу судьбу. Пережитое нами на
камне бледнеет перед той неизвестностью, что ждет нас завтра.
Видимо, не суждено нам закончить маршрут...
Плотный туман затянул ущелье. Пугающими темными
сугробами лежит он на кустах. Тихо, как после взрыва, и не смолкае-
мый шум переката не нарушает этой тишины. На цыпочках
подкрадываюсь к Василию Николаевичу. Он спит, дышит часто,
тяжело. Крепким сном уставшего человека спит Трофим.
22*
675
Спят собаки. Уснул весь мир. Остался я один в этой строгой
ночи.
Набрасываю на плечи телогрейку. Усаживаюсь поодаль от
костра. Принимаюсь за карабин. Разбираю затвор. Руки ослабли.
Глаза слепнут. Мысли безвольны, как никем не управляемая
лодка на волнах.
— Не спи! — И шепот губ кажется мне грозным окриком
часового.
Ни на минуту не оставляет тревога за Трофима. Бедное ты
человеческое существо, у тебя не осталось ни радости, ни грез, ни
воспоминаний. Собери свое мужество! Верь, что все кончится
хорошо. И я, обласканный надеждой, засыпаю. Сплю крепко, без
сновидений, точно провалившись в пустоту.
Утром пишу в дневнике:
«Стараюсь избегать скороспелых выводов, однако ясно:
Василию не лучше, Трофим, кажется, невменяем. Помощи, видимо,
ниоткуда не дождаться. Надо плыть. Любой ценою выиграть
время, иначе больным уже не нужны будут ни врачи, ни лекарства.
Но как плыть одному па плоту по бешеной Мае с сумасшедшим
и с парализованным? Знаю, это безумство, но нужно рискнуть. Иду
на это сознательно. Утром отплываем. Хорошо, если это не
последние строки».
Бросаю в воду весла, вытесанные Трофимом, иду с топором в
лес.
СХВАТКА НА ПЛОТУ
Возвращаюсь на табор настороженным. Трофим заботливо
кормит Василия, уговаривает того съесть тушепки. Вот и хорошо. Но
я не должен успокаиваться, не должен доверять ему.
Утро сдирает с угрюмых скал ночной покров, обнажая глубину
каньона. Где же кулички — предрассветные звонари? Почему
молчат лесные птицы, не плещется на сливе таймень? Неужели и
это утро не принесет нам облегчения! Какую дань еще ждет от
нас Мая?
Река угрожающе шумит в отдалении. Теперь меня тревожит
вопрос: что делать с Трофимом — доверить ли ему корму? Это
надо решить сейчас, до отплытия. Вот когда мне нужен был бы
Василий!
Небо хмурое, холодное, в свинцовых облаках. Я укладываю
багаж. Трофим налаживает весла. Вижу, он не может сообразить,
как подогнать их к рогулькам. Нет, не тот Трофим...
Когда все было готово к отплытию, мы переносим Василия
Николаевича на плот. Устраиваем ему повыше изголовье. Собаки,
не ожидая команды, занимают места. На опустевшей галечной
косе догорает костер. Последний раз осматриваю стоянку,
принесшую нам столько радости и столько горестных переживаний. Что-
то будет?..
676
Собираю остатки мужества. Становлюсь на корму, беру в руки
скошенный край весла.
— Отталкивай! — кричу я Трофиму.
— А почему вы на корме? — удивляется он.
— Сегодня моя очередь, иначе с тобою никогда не научишься
управлять плотом,— отвечаю я спокойно, стараясь не выдать
своего замысла.
— Тут не место учиться, тем более что с нами больной
Василий. Переходите на нос— И он, поднявшись на плот, твердой
поступью человека, уверенного в своей правоте, подходит ко мне,
берется за весло рядом с моими руками.
Наступила напряженная минута. Мы стоим почти вплотную
друг против друга, крепко сжимая весло. Оба молчим. Оба
неуступчивые, как враги. Я ловлю его взгляд. В нем что-то дикое,
вдруг напомнившее мне того хромого беспризорника, что за
дорожным кюветом с финкой в руке защищал Хлюста. Сделай я
сейчас какой-то жест, брось одно неосторожное слово — и
случится ужасное. Таким я его не видел с тех первых дней нашей
встречи.
— Ладно, Трофим, после сменишь меня, а сейчас не
упрямься. Отталкивай! — И я чувствую, что играю уже на последней
струне.
Василий Николаевич слышит нашу размолвку, умоляющим
взглядом смотрит па Трофима.
— Плот поведу я! — II по его побагровевшему лицу высыпали
стайками рябипы.
— Сейчас же сойди с кормы, или...
— Что — или? Договаривайте до конца.
Наши взгляды сошлись в момент, когда взрыв казался
неизбежным. Что прочел он на моем лице: гнев, угрозу, или, может
быть, ему вспомнились наши давно сложившиеся отношения, не
терпящие никаких противоречий? Это или что-то другое вдруг
потушило в нем бурю. Оп сразу как-то расслаб, руки свалились с
весла. В глазах запоздалый протест. На лице досада, смешанная с
обидой, что его не поняли и что он подчиняется только потому,
что щадит меня. «Бедный мой Трофим, как ты далек от истины!
Узнаешь ли ты когда-нибудь причины этой нелепой стычки?» —
подумал я горестно.
Он отталкивает плот, становится на нос, и наше суденышко,
покачиваясь от ударов весел, выходит на струю. Я чувствую себя
окончательно опустошенным. Хмурое утро ничего хорошего не
предвещает. Сыро и мерзко в щели.
Мутный поток легко и плавно несет плот. За первым кривуном
Мая сворачивает на северо-восток. Уходят ввысь мраморные
скалы. Изящные колонны, потемневшие от времени, поднимаются до
самой вершины, и там, где-то в поднебесье, их лохматые края
устилают серое мокрое небо. Бесчисленные шпили, пилястры,
ниши, зубцы на всех гребнях напоминают величественное сооруже-
677
пие, созданное самой природой. Над водою, еще не посветлевшей,
реет голодная скопа, да где-то на берегу стонет кулик.
За скалою минуем перекат. Не могу смириться с мыслью, что
наши отношения с Трофимом нарушились — впервые за столько
лет. Не могу без боли видеть его повернувшимся ко мне спиной.
Не знаю, каким ключом открыть вход в его душу.
Как проста была наша жизнь, когда мы, сколотив свое
суденышко, отправлялись в путь! Хотя нет, жизнь и тогда не была
простой, а дела — легкими. Теперь же она стала слишком
сложной. Мы продолжаем балансировать на грани катастрофы.
Неужели, черт побери, друзья нас похоронили, не торопятся с поисками,
знают, что утопленники в холодной воде всплывают на
поверхность не раньше как недели через две-три? Нет! Они где-то тут,
за ближними кривунами, за высоченными стенами голубых
утесов, идут навстречу нам.
Река продолжает проделывать сложные петли, расчленяя
глубокой щелью отроги. Никаких признаков, что где-то близко
раздвинется теснина и мы вырвемся на равнину. Как долго и
безнадежно тянется наш путь по зыбкой текучей дороге! Еще бы
выиграть день, только день! На большее у меня не хватит сил,
сойду с ума. Эта мысль прочно обосновывается в голове.
За очередным поворотом Мая потекла спокойнее. Я
подсаживаюсь к Василию Николаевичу. Он все еще встревожен нашей
размолвкой с Трофимом. Ему-то, бедняжке, каково!
К нам подходит Трофим. Виновато переступает с ноги на
ногу. Затем присаживается рядом, кладет свою правую руку мне на
колени. Этот молчаливый жест растапливает наши сердца, и мы
снова близкие.
Мне почему-то вдруг показалось, что мы дети, что наш путь —
всего лишь игра в путешествие, а стычка была заранее
придумана для эффекта. Ах, если бы это было так!
Ко мне возвращается профессиональное любопытство. Снова
глаза ищут по просветам скал водораздельные вершины,
определяют проход. Память отбирает более характерное, с чем придется
столкнуться подразделениям экспедиции при проведении работ.
А работать здесь, видимо, придется. У меня даже после стольких
неудач нет оснований отказаться от них. Право же, все то, что мы
претерпели, а претерпели мы поистине много, не убеждает нас в
недоступности Май. Скорее всего это результат наших ошибок,
результат того, что совсем не знаем режима реки. Все, с чем мы
здесь столкнулись, поражало нас внезапностью, и от этого щели,
перекаты, крутые откосы скал казались преувеличенными. На
самом же деле все это не так уж страшно.
Те, кто пройдет по Мае позже, учтут наши промахи, неудачи.
И хотя путь по этой реке всегда будет опасным, но он уже не
будет изобиловать неожиданностями.
Растительность ущелья куда беднее тех мест, где нам
пришлось побывать в этом году. Уж если и есть зелень там наверху,
678
над нами, то очень скудная. Здесь же, в глубине ущелья, больше
камень и мхи. Деревья растут чаще в одиночку, подкарауливая
жадным взором солнце, так редко заглядывающее в щель. Цветов
мало. Даже в самые жаркие дни лета постоянно чувствуется
сырость земной глубины, и вода в Мае настолько холодная, что
купаться в ней можно только ради спорта или по нужде, как
делаем мы.
— Смотрите, кабарга! — кричу я. Она стоит на самом краю
отвесного обрыва. С высоты ей видна значительная часть ущелья,
плот на реке и, вероятно, слышен наш говор. Несколько минут
она стоит неподвижно, как изваяние, наблюдая за нами. Находясь
от нас за рекою и на такой значительной высоте, она, вероятно,
считает себя вне опасности. Как же она ошибается!
Кабарга, удовлетворив любопытство, начинает кормиться. Она
пробирается по узким прилавкам, цепляясь крошечными
копытцами за самую ничтожную шероховатость отвесных скал и на
ходу срывая макушки ягеля. Иногда она делает совершенно
бесстрашные прыжки над пропастью, чудом удерживаясь на
малюсеньких выступах, площадью в детскую ладонь, словно
демонстрируя перед нами свою изумительную ловкость.
Вот она затяжным прыжком бросает себя вниз, падает
четырьмя копытцами, собранными вместе, на острие утеса и,
поворачиваясь всем телом то в одну, то в другую сторону, запускает свою
продолговатую мордочку в трещину, чтобы достать щепотку
зелени. А сама ни на минуту не забывает про опасность, окидывает
взором то ту, то другую часть ущелья и не выпускает из поля
зрения нас.
С замиранием сердца мы следим за каждым ее движением.
С каким удивительным равнодушием к пропасти это животное
проделывает свои бесстрашные прыжки!
Собаки тоже пристально следят за кабаргой. В их позах, на пх
мордах любопытство, но не больше, точно они понимают, что
животное для них недоступно среди этих скал. И только когда до
слуха долетает шорох падающих камней из-под ног кабарги,
собаки вдруг все разом вскакивают, и в их глазах вспыхивает злой
огонек.
Уровень воды падает. Обнажаются перекаты. Путь опять
становится опасным. Будет ли когда-нибудь конец этой щели? Не
опоясывает ли она замкнутым кругом всю землю?
Я все еще не могу отделаться от ощущения какой-то
скованности, не могу довериться мыслям, что Трофим здоров. Если бы
навсегда растаял тяжелый комок, что засел у меня где-то внутри!
Пусть вернется к нам прежнее доверие, и тогда для нас не
останется препятствий на пути к жизни. А к ней мы должны
вернуться, непременно вернуться...
— Не кажется ли вам, что ущелье становится просторнее?
Видите просвет? — кричит Трофим.
Я смотрю направо, куда он показывает рукою, и дивлюсь: в уз-
679
кой прорехе береговых отрогов, далеко-далеко виднеются горные
кряжи, щедро политые солнечным светом. Они напоминают
вздыбленные волны разгневанного океана. Кажется, прошла вечность с
тех пор, как нам открывалась даль.
Бросаю весло, подбегаю к Василию Николаевичу.
— Горы видишь? — кричу вне себя от радости.
Он долго вытягивает шею, я помогаю ему приподняться.
— Скоро устье? — спрашивает больной.
— Ну конечно! Это виднеются хребты над Удою.
Он смотрит на меня, не верит словам.
— Да, да, Василий, скоро конец мучениям! Тебя сразу
отправим в больницу,— говорю я вне себя от радости.
— Ты думаешь, меня вылечат и я буду ходить?
— Конечно, вылечат! Ноги же у тебя целы. Все уладится,
и зимою мы с тобой погоняем на лыжах зверей.
— Нет уж, ищи себе другого спарщика, в тайгу мне не
вернуться,— говорит он с горечью.
Густая лиственничная тайга закрывает просвет, и горные
кряжи исчезают, как видение. Снова нас охватывает ощущение
земной глубины. Мы убеждаемся сначала с удивлением, затем с
досадой в том, что река свернула от просвета и уносит нас в
противоположную сторону.
На курчавых вершинах скал лежит серое барашковое небо,
бесприютное и холодное.
В этой щели никогда не бывает тишины, все гудит: воздух,
стены, овражки. А когда в этот гул врывается ветер, когда завоют
скалы, здесь творится что-то невообразимое, ад кромешный! В
таких ущельях только зимою, в лютые сибирские морозы, когда
обмелевшую реку скует ледяной кожух, наступает безмолвие, такое
безмолвие, в котором слышно бывает даже шорох падающего
снега. А если в это время случаются обвалы, то они потрясают
ущелье, словно залп тысячи орудий.
Я давно потерял счет кривунам, не знаю, где север, где юг. Но
теперь с нами надежда. Мы видели далекий горизонт, верим, что
этот сложный путь ведет к нему. Верим, что где-то близко за
поворотом нас наконец-то вынесет река к давно желанному простору.
Каждая минута проходит в остром ожидании перелома.
Неужели мы плывем по щели рядом с широким просветом?
— К берегу! — кричу я, наваливаясь на весло.
Впереди, у края поворота, во всю ширь реки показалась
длинная шивера, прикрытая пенистыми волнами. Мы причаливаем к
берегу. Я бегу вперед посмотреть шиверу. Вода у первых камней
вдруг поднимается валом, откидывается назад, точно испугавшись
крутизны. Опасность ниже, там, где весь поток собирается в
двадцатиметровую струна и рассекается пополам угловатым
обломком. Но по обе стороны проход свободный.
Мы привязываем к плоту покрепче груз, подтыкаем под
ронжи веревки, запасные шесты и укладываем поверх больного. Он
680
молчит, как покорный немой. Я отвязываю собак на случай
неприятности, пусть сами распорядятся собою.
Трофим прячет свой взгляд от меня. Он привязывает к грузу
капюшон от спального мешка, в котором лежит расслабленное
тело Василия Николаевича, и не может завязать морской узел.
Я слежу за ним, удивляюсь. Неужели забыл, как это надо делать?!
Да, не может вспомнить, тычет концом не с той стороны в петлю,
тянет, узел не вяжется, но он упрямо повторяет одно и то же.
— Тебе помочь?
— Чертов узел, кто его придумал! — И Трофим зло выругался.
Я вижу, как он опять не в ту сторону делает петлю, не так
держит конец. Узла не получается. Он в гневе отбрасывает
веревку, мрачным уходит на нос к веслу.
Привязываю капюшон спального мешка к грузу: так Василия
Николаевича не снесет волна, даже если засядем в бурунах.
Проверяю, все ли убрано. Беру шест, отталкиваюсь от берега. Теперь
надо торопиться выбраться на середину реки. Но как только
Трофим увидел близко впереди беснующиеся волны, вдруг, точно
испугавшись, не в такт зачастил веслом, отводит от струи нос.
— Ты что делаешь? — кричу я изо всех сил.
Но Трофим не слышит. А плот подхватило течение. Только
теперь, с безнадежным опозданием, я окончательно убеждаюсь, что
на носу стоит ненормальный человек. Течение несет нас в горло
шиверы. Уже вытыкается камень. Не успеваю осмыслить
положение. Трофим изо всех сил гребет веслом, тужится развернуть плот
поперек реки, бесстрашно ведет его па гибель.
В последний момент я бросаюсь к нему, еще хочу выровнять
нос. Перед лицом опасности сила человека неизмеримо
возрастает. С дикой беспощадностью хватаю Трофима сзади, отбрасываю
от весла. Но уже поздно: от удара о камень лопается пополам
крайнее бревно. Мы все удержались на плоту. Разгневанный
Трофим ловит меня сильными руками сумасшедшего...
Мне не вырваться, и мы схватываемся, как враги.
Все это кончилось бы плохо, но Трофим поскользнулся, не
удержался на ногах и, падая, ударился головою о бревно. Сразу
стих в нем гнев, руки расслабли, только губы еще продолжали
выбрасывать несвязные слова.
—- Свяжи его, иначе он всех погубит,— слышу голос Василия
Николаевича, наблюдавшего за нашей схваткой.
Я выдергиваю из груза спальный мешок, укладываю на него
расслабленного Трофима. Ощупываю всего его и немного
успокаиваюсь — тяжелых ран нет. Глушу в себе жалость — достаю
веревку, связываю ему руки, ноги и, как пленника, приторачиваю к
средней ронже — так действительно надежнее. Когда человек на
грани смерти, он может быть чудовищно жестоким.
Не помню, как нас развернуло у камня, пронесло за шиверу,
и теперь никем не управляемый плот медленно плывет по тихово-
дине.
681
Большой плот с одним веслом — все равно что без весел. Над
ним теперь власть Май. На моей обязанности всего лишь держать
его вдоль течения.
Солнца не видно, но вершины левобережного отрога щедро
политы ярким светом. Где-то продолжается день. Еще можно
продвинуться вперед. С ужасом думаю о ночи. Она придет,
непременно придет. Что я буду делать один со своими больными
спутниками? Хватит ли сил пережить ее?
Сквозь прозрачную толщу речного стекла видно плотное дно,
укатанное крупными цветными голышами. Где-то позади глохнет
последний перекат. Усталая река течет спокойно.
Я присаживаюсь на край груза. Каким долгим кажется день!..
Трофим как бы пробуждается, открывает уставшие глаза.
Осматривается, потом вдруг замечает, что связан, пытается
разорвать веревки, и из его уст вырывается брань вместе с
проклятьями. Он свирепеет, бьется ногами о бревно, стискивает челюсти до
скрежета зубов. На губах накипает ноздреватая пена. Он все еще
в невменяемом состоянии.
Мне больно видеть близкого друга связанным мокрой
веревкой, безжалостно брошенным на бревно, но иначе нельзя.
А что стало с Василием Николаевичем! Бедняга плачет без
слез, тихо всхлипывая. Он понимает, что теперь — никакой
надежды. Его маленькие черные глаза ничего не выражают, завяли,
как полевые цветы, скошенные в знойный полдень.
Трофим в буйстве устает, голос падает, брань стихает — он
засыпает. Я накрываю его брезентом. Ах, если бы сон вернул нам
Трофима!..
Река побежала быстрее. Я стою у кормового весла, но плот не
подчиняется мне. Не дай бог, если теперь впереди попадется
шивера, тогда не выбраться.
— Самолет! — кричит Василий Николаевич, и он пытается
подняться.
Я вскидываю голову. До слуха долетает гул моторов. Нет, это
не галлюцинация. Гул виснет над нами. Его можно узнать среди
тысячи звуков.
Из-за края скалы вырывается большой лоскут серебра...
Наконец-то!
Спешу дать о себе знать. Хочу сорвать с Василия Николаевича
нательную рубашку — она почти белая и должна бы быть
заметной, но не успеваю.
Машина минует нас, уходит на север.
— Неужели не заметили? — слышу дрогнувший голос
Василия Николаевича.
Трофим не пробуждается.
А гул не смолкает, обходит ущелье стороною и снова
появляется над нами крылатая птица. Она кружится, немного
снижается. Ревут моторы. Видимо, экипаж не уверен, что мы их
видим.
682
Но вот качнулись крылья — раз, два, три, и машина легла на
запад.
Теперь было бы чудовищной несправедливостью погибнуть
после всего пережитого, когда нас обнаружили и, возможно, близка
помощь.
Резкий низовой ветер кажется лаской. В провалах копятся
густые вечерние тени. Высоко в небе парит одинокий беркут. Чем
кончится этот обнадеживающий день?
— За что меня связали? — слышу голос Трофима. Он
приподнимает голову, испытующе смотрит на меня, ждет ответа.
Нас несет медленно взбитая ветром река. Не знаю, что сказать
ему. На его лице не осталось гнева. В глазах жалоба. И кажется
страшным, как могли его молчаливые губы час назад выпалить
столько бранных слов, ведь до этого он никогда их не произносил.
— Посмотрите, что с моими руками! — чуть не вопит он. Я не
могу видеть эти узловатые кисти со вздутыми венами,
перехваченные сизальской веревкой. Не могу слышать его упрека.
— После все расскажу, Трофим, а сейчас лежи связанным.
— Так поступают только с преступниками.— И он
отворачивается, зарывает обиженное лицо в спальный мешок.
ЛЮДИ БЛИЗКО!
Мая, уставшая, течет спокойно, точно сжалившись над нами.
Все молчпм. У всех одни думы, одно желание. Слишком долго нас
окружало уныние, мы пережили горькие минуты бессилия,
неудач. А теперь к черту сомнения!
— Ты думаешь, они увпдели нас? —- спрашивает Василий
Николаевич, точно не веря своим глазам.
— Ну конечно! — отвечаю я.— Мы спасены, Василий! Теперь-
то уж выплывем.
Он утвердительно кивает головою и неожиданно спрашивает:
— Как думаешь, ноги мне отрежут?
— Зачем напрасно терзаешь себя? Были бы ноги сломаны —
другое дело. Тебе их быстро подлечат, и ты на трофимовой свадьбе
такого гопака отобьешь!
— Не до пляса будет мне...
— Перестань, Василий, хныкать. Нас обнаружили, все
уладится.
— Я согласился бы на одну ногу, пусть режут,—
продолжает он.
— Ишь, щедрый какой! Побереги, пригодится. Не три их у
тебя.
Он как будто успокаивается.
А что делать с Трофимом? Оставить до утра на плоту одного
связанного — слишком жестоко. Отпустить — боязно, как бы не
возобновился приступ.
683
А он точно догадывается, о чем думаю, умоляюще смотрит на
меня. Я опускаюсь на груз рядом с ним, расчесываю пятерней его
густые, сбившиеся войлоком волосы на голове и не знаю, что
сказать, как объяснить ему, что случилось. Ведь он сейчас в здравом
уме.
— За что? — И Трофим опять показывает связанные руки.
— Успокойся, дорогой Трофим, ничего страшного не
случилось.— И я чувствую, как обрывается мой голос.— Потерпи,
умоляю тебя, потерпи. Так нужно, чтобы все мы остались живы.
Он мрачнеет. Не понимает, почему я так безжалостно
отношусь к нему.
И все же придется отблагодарить судьбу за удачный день и
останавливаться на ночевку. Если завтра будет летная погода,
дальше не поплывем, будем ждать самолета. Он непременно
прилетит. Теперь нет смысла рисковать. А Трофима до утра оставлю
связанным на плоту, ничего с ним за ночь не случится. Я не
уверен, что приступ не повторится.
— Будем причаливать к берегу,— говорю я, но руки не
слушаются, не берут шест. Я колеблюсь. Меня страшит мысль
оставить Трофима на ночь привязанным к плоту.
Быстро надвинулся вечер. Потемнела река. Нас выносит за
скалу. Мрачные стены ущелья вдруг пали, как взорванная
крепость. С широким гостеприимством распахнулись берега. В лицо
ударил яркий свет. Мы вырвались из проклятой трущобы. Влево
толпами уходят от реки отроги в ярко-зеленой щетине леса с
облысевшими вершинами. Справа вздыбился толстенный голец, весь
исполосованный старыми шрамами, на ободранных боках ржавые
потеки. Он, как часовой, застыл в настороженной позе над
дремлющим в вечерней прохладе пространством. А впереди, за
просинью береговых тальников, чуть заметно сквозь голубоватую
дымку маячит далекий горизонт.
Трудно поверить, но это действительно далекий горизонт.
С плеч сваливается обреченность, и становится необычайно легко,
будто только что родился. Одно ясно: мы вырвались из лап
смерти. Навстречу сплошной зеленью наплывала тайга. Высокой
стеной пирамидальных елей встает она над измученной Маей, шумит
ласково, зазывно. Лесной хвойный аромат пьянит, не могу
надышаться. Какая в нем живительная сила, и почему мы раньше не
замечали этого?..
Еще плывем, плывем, потому, что не хочется обрывать этот
счастливый день. Да и река вдруг становится нашим союзником,
легко несет наш плот по зыбкой прозрачной дороге. Надежда
становится реальностью...
Цель близка. Какая радость! И как больно было видеть своих
спутников, прикованных к плоту, беспомощных. Но я твердо
знаю, что лишь благодаря их смелости, благодаря их преданности
мы выбрались из мрачных застенков Май.
Нет, не напрасны были наши усилия!..
684
Василий Николаевич поворачивает голову ко мне, рот его
полуоткрыт, он хочет что-то сказать и от волнения заикается. Я
подхожу к нему.
— Дым! — выпаливает он.
— Где дым?
— Снизу тянет.
Вижу, собаки всполошились. Подняв морды, они взахлеб
глотают воздух. Я, кажется, не способен понять всего случившегося.
Впиваюсь глазами в пространство: над широкой долиной реет
закатный сумрак, тайга наливается густой синевой, меркнет
прохладное небо, но дыма не вижу.
Трофим пытается подняться, выгибает живот, силится
разорвать веревку.
— Проклятье! — вырывается у него, и он со стоном валится.
Я подсаживаюсь к нему.
— Успокойся, Трофим. Клянусь, как только причалим к
берегу — развяжу.
— Какой вы жестокий! — И он отворачивается от меня.
— Знаю, Трофим, это ужасно, по судить меня ты будешь
после, а сейчас терпи.
Я отхожу к веслу. Теперь мне кажется, что мы безбожно
медленно плывем, на самом же деле мы не плывем, а летим. Впереди
виден залесенный отрог, перехватывающий наполовину долину.
Я смотрю левее. Что-то там серое клубится над вершинами елей?
Да, да, это дым!
— Люди близко, лю-у-ди-и! — кричу я, а сам еще боюсь
радоваться, и почему-то вдруг стало не хватать воздуха.
Береговые ели закрывают дым. Возвращаются сомнения. Не
воображение ли шутку сыграло с нами? Я становлюсь на груз —
ничего не видно. Кричу во всю силу. А река отходит вправо...
Дым был виден далеко влево от реки. Неужели пронесет?.. Я
бросаюсь к грузу, хочу достать карабин, дать о себе знать, но
зацепился ремнем за что-то твердое, не могу вытащить. И вдруг где-то
впереди выстрел потряс вечерний покой долины. Еще и еще.
Река побежала быстрее. Замелькали частоколом береговые
тальники. Ближе надвинулся отрог. Я поднимаю к небу ствол
карабина, стреляю. Нам отвечают выстрелом. Стреляю еще, и опять
слышится ответный звук.
У Май не хватает для нас скорости. Мелькают галечные
берега. Вот-вот долину накроет ночь.
До отрога остается с километр. Река, спрямив свой бег,
несется к нему и там, у последней скалы, обрывается белыми
бурунами. Быстро тает расстояние... Еще неуловимое мгновенье. Но тут
нас щадит поток — проносит к тиховодине за скалу.
Собаки вдруг все сразу попрыгали в воду и были отброшены
течением вниз. Слева на пологом берегу видны палатки, костер.
На гальке стоят люди, они машут руками, что-то обрадованно
кричат.
685
Но как только мы отплыли от скалы и нас можно было
рассмотреть, у них восторг мгновенно исчез. Связанный веревками
Трофим, лежащий в спальном мешке Василий Николаевич,
донельзя потрепанный плот с одним веслом произвели на всех
удручающее впечатление. Первую минуту никто не знал, что делать.
Да и я растерялся от радости.
Мы уже проплывали лагерь, когда послышался знакомый
голос Хамыца Хетагурова:
— Что же мы стоим? Ловите!
Двое ребят бросились вплавь к нам. Я подал им конец
причальной веревки, и наше героическое суденышко подтащили к
берегу...
Не знаю, забуду ли я когда-нибудь этот плоский берег,
усыпанный мелкой речной галькой, с дремлющими лиственницами под
теплым небом, горячий шепот тальников и этих людей,
онемевших от ужасного зрелища, которое мы собою представляли в
момент встречи.
— Развяжите! — со стоном вырывается у Трофима.
Все смотрят на меня. В их глазах и протест и обвинение. Мне
больно. Я опускаюсь к Трофиму. Спальный мешок и одежда на
нем мокрые, в рыжеватой бороде запутались блестящие капли
влаги. Пытаюсь развязать веревки, но мокрые узлы прикипели к
рукам. Кто-то резанул по ним ножом.
О, я хорошо помню эти ужасные руки, синие, с кровавыми
браслетами.
Я помогаю Трофиму встать. Он улыбается, обнимает меня
правой рукой — в такие минуты не только другу, а и кровному
врагу простишь обиду. Хетагуров подхватывает его слева, и мы
сходим с плота на берег. Какими счастливыми были эти шаги от
опасности, от смерти!
У меня сдавило горло. Я ничего не мог сказать, да и вряд ли
понимал то, что случилось, кроме одного — мы спасены.
Вдруг снизу из-за берегового тальника вырывается Берта,
несется к нам. Тут мы оказываемся свидетелями умилившей нас
сцены. Берта еще, видимо, на реке почуяла своего хозяина
Кирилла Лебедева. Как очумелая бросается на него, сбивает с ног,
тискает его. Тот не сразу узнает давно пропавшую собаку. Но вот он
захватывает ее своими сильными руками. Посмотрели бы вы на
эту сцену!
Мы все направляемся к костру. Пахнуло свежеподжаренным
мясом. На брезенте «накрыт стол» с претензией на какую-то
торжественность: тут и бутылки спирта, и отварная молодая
картошка, и городская закуска, и зеленый лук... В другое бы время
порадовался этому обилию, но сейчас не до того.
— Давно вы здесь? — спрашиваю я Хетагурова.
— Часа три, как пришли из Удского. Только успели
установить рацию, как с борта самолета нам сообщили, что обнаружили
плот в десяти километрах отсюда. Мы выставили сторожевой пост
686
на скале, накрыли стол, хотели встретить как положено в этом
случае, но получилось не совсем...
— Ничего, бывает... Мы пережили свою смерть, это самое
главное.
Собираемся у костра. Трофим немного размялся. У Василия
Николаевича такое отчужденное лицо, словно у него не осталось
ничего в жизнп. Он зарылся в спальный мешок, тихо плачет. Над
ним склонились товарищи. Мною овладевает усталость, от
которой, кажется, можно умереть. Я не борюсь с нею, рад, что она
захватила меня у своих, на берегу. А на лицах друзей ожидание,
они хотят, чтобы я рассказал, почему плачет Василий, почему у
Трофима на руках кровавые ссадины. Но я не хочу об этом
вспоминать.
— Кирилл! — обращаюсь к Лебедеву.— Достань из нашего
груза большой полог, натяни его. Я лягу спать.
— А ужинать? — спрашивает Хетагуров.
— Это после, все после, когда мы придем в себя.
— Может быть, ты скажешь хотя бы в нескольких словах, что
случилось с вами?
— Что случилось... Вот вам мой дневник, написан он
неразборчивым почерком, но ты, Хамыц, прочтешь.
Над далеким горизонтом потух закат. Еще не окрепли редкие
огоньки звезд, а уж долину накрыло мраком. Тайга, убаюканная
прохладой, засыпала. Где-то в чаще, не добежав до нас, заглох
ветерок.
— Спокойной ночи! Ты, Трофим, ляжешь со мною.
Он не удивился.
Я скидываю с себя жалкие остатки одежды. Забираюсь под
полог. Радостное ощущение, что нас выбросило на благодатную
землю, где уже не нужно напрягать мышцы, бороться с бурунами,
где все к твоим услугам. Теперь, казалось бы, можно и забыть о
всех опасностях, о нечеловеческих трудностях похода,
оставшихся позади, даже о камне, где мы все трое испытывали: свою
совесть друг перед другом, даже о схватке на плоту — об
этих мрачных минутах. Но разве забудешь? Ведь это жизнь,
человека жизнь... Я засыпаю, точно опускаюсь на дно теплого
озера,
В полночь пробуждаюсь внезапно, словно от набатного звука.
Где я? Напрягаю память: в голове неясные отрывки вчерашнего
дня. Узнаю рев бурунов под скалою. Открываю глаза. Рядом
лежит Трофим. По полотняной стене пляшут огненные блики
костра. Слышится людской говор.
С трудом приподнимаю полотнище полога. Во мраке стоит
тайга, не шелохнется, спит. Огонь, вспыхнув на миг, осветил
картину. Хетагуров, сложив по-кавказски калачиком ноги и
наклонившись к огню, читает вслух дневник. Техник Кирилл Лебедев сидит
рядом, охватив загрубевшими руками согнутые колени, хмурит
густые брови. Радист Иван Евтушенко, светловолосый парень с
687
задумчивым лицом, топчется у костра, подбрасывает сушник в
огонь, а сам нет-нет да и покачнет головою.
Не торопясь поднимается десятник Александр Пресников,
великан, добродушный человек, расправляет могучие плечи,
широченными ладонями растирает затекшие ноги, удивляется вслух:
— Приключится же этакая чертовщина!..— и, зачерпнув из
котелка чай, стоя пьет.
Филька Долгих, щупленький, остроносый, с быстрыми
птичьими глазами, сидя подпирает спиною толстую лиственницу. Вот он
ленивой рукою достал из кармана кисет, отрывает бумажку, мнет
ее, насыпает махорки, подносит цигарку к губам, хочет склеить
ее, да так и застывает с открытым ртом, повернувшись к Хетагу-
рову.
У забытого всеми «стола» Кучум караулит пахнущие куски
мяса, нанизанные на деревянные шампуры. На хитрущей морде
кобеля безразличие.
— Кучумка, нельзя при людях! — ласково окликает его
Филька.
Тот дико косится на него, нехотя отходит, чтобы начать все
сызнова.
Пламя пляшет, подкормленное смолевыми сучьями. Скачут
изломанные тени деревьев, гримасничают лица слушателей. Самое
глухое время ночи, ни шороха, ни звука — предрассветный час.
От реки сплошным маревом наплывает густой белесый туман.
Цепляясь за влажные кроны дремлющих елей, он хочет подняться
к простору, но густой ночной мрак прижимает его к стоянке.
Голос Хетагурова слабеет...
Сон не вернулся ко мне. Лежу в полузабытьи. Это первая ночь,
когда я освобожден от мрачных мыслен и отчаяния. Ко мне
возвращается бодрость, и пережитое уже начинает терять остроту,
отступает в прошлое. Но слово «Мая» мы долго будем
произносить с уважением, оно для нас — глухие застенки, дикая сила и
нескончаемый грохот перекатов у подножья розовых, голубых,
серых скал.
Скоро смолк говорок. Затух костер. Лагерь уснул. Поднялся
месяц, и его голубоватый свет пронизал поредевший туман.
Выбираюсь из-под полога. Дует леденящий ветерок.
Голубоватая зарница блеснула, неожиданно раскрыв все небо, всю
береговую тайгу. Над мутной сталью реки тают легкие клубы
серебристого пара. А вдали над грядами темных хребтов широко и
ясно разливается по небу медлительный рассвет.
— Утро... утро... утро...— твердит какая-то пичуга.
Долго стою я неподвижно, опьяненный великолепием первого
утра вернувшейся жизни. Окружающий мир кажется мне совсем
обновленным, более доступным и понятным, и я смело вхожу в
него с твердой жаждой продолжения.
Слабый крик чайки выводит меня из раздумья. Белым
лоскутком кружится птица над бурунами. Бьется резными крыльями с
688
ветром, то, прячась, падает за пенистые гребни волн, то
припадает к скалам, все кричит, кричит... Неужели это та добрая чайка,
что звала нас с собою с камня? Но почему и теперь ее крик полон
печали?
Удивительно устроен человек: после такой встряски, казалось
бы, ты еще долго будешь со страхом оглядываться на пройденный
путь и будешь далеко обходить опасные места. Ничего подобного!
Несмотря на то, что все главные узлы событий остаются навсегда
в памяти, тебя так же, как и раньше, снова и снова тянет к
опасности.
Нас окружают заботой. Ни слова об экспедиционных делах. Но
жизнь сама незаметно подводит тебя к ним.
Вначале я осваиваюсь с лагерем, таскаю воду, хожу в лес за
дровами и никак не могу избавиться от ощущения какой-то
новизны в окружающей обстановке...
И хотя мысли еще обращаются к прошлому, настоящее все
более властно овладевает мною. Пора браться за дело.
Трофим разжег костер. Он уже захвачен работой: разобрал
свою рацню. И я, глядя на него, думаю: «Уж если ты ее
соберешь и она заговорит, зпачит ты здоров, мой друг!»
Василия Николаевича не слышно. Он замкнулся в себе, живет
один со страшными думами.
Из соседней палатки доносится голос Лебедева:
— Филька, налаживай баню!
Мппут через десять из полога высовывается взлохмаченная
голова Фильки. Заспанными глазами парень осматривает небо,
косится на меня, точно впервые видит, и сладко зевает.
— Кирилл Родионович! С утра баню или после завтрака? —
спрашивает он.
— Сейчас готовь.
— Мигом иду,— отвечает Филька, а сам долго чешет пятерней
затылок, поднимается, вихляющей походкой идет к костру, волоча
за собою байковое одеяло. Он расстилает его у огня, уютно
располагает на нем свое хлипкое тело, говорит, не взглянув на
меня: — Маленько прикорну. Тут у нас, ежели со всеми
соглашаться, заездят. Баню успею, не на пожар...— И сразу захрапел.
— Филька, дьявол, спишь! — кричит Лебедев, выбираясь из
палатки.
Тот поднимает голову, обращается ко мне:
— Чего он гутарит? — Но, услышав шаги Лебедева,
вскакивает.
— Кто вечером обещал до восхода баню приготовить?
— Ты не кричи на меня, Кирилл Родионович, чего доброго,
испужаюсь и ни на что годиться не буду. Лучше послушай, какой
сон я видел,— отвечает он добродушно.
— Провались ты со своими снами! — гневается Лебедев.
— Ведь тут только и счастье, что во сне с девками
побалуешься!
22* Гр. Федосеев, т. 1
689
— Врешь, черт голопузый! Какая девка даже во сне
польстится на такого брехуна!
— Спросите у Пресникова, Наташа моя — во! — Филька
показал ему большой палец.
— Иди, говорю! — И голос Лебедева звучит угрожающе.
Филька нехотя поплелся к реке, захватив с собою на всякий
случай одеяло.
— Пропадает талант,— несколько позже сказал Лебедев,
кивнув головою в сторону Фильки.
Солнце брызгами яркого света взрывает тайгу, еще не
успевшую стряхнуть с себя ночной покой. Я беру полотенце, иду
умываться. Маю не узнать: тут она отдыхает после трудного пути и
не торопится покинуть просторную долину. Вода в ней
прозрачная. Дно просматривается до мельчайших песчинок.
Черпаю горстями студеную воду, плещу в лицо, на грудь,
растираю тело. Чертовски неприятная процедура! Но через
минуту награда: такая свежесть и такая бодрость, словно с твоих плеч
свалился стопудовый панцирь.
Василия Николаевича перенесли к костру на мягкую
подстилку. Больно видеть его глаза, переполненные мольбою о жизни.
Рядом с ним сидит Лебедев, сгорбленный, весь подавленный
бедою друга.
Евтушенко отправляет в эфир позывные. Ему отвечают сразу
несколько станций. Еще с минуту продолжается настройка.
— Плоткин у микрофона,— сообщает радист.
Мы с Хетагуровым забираемся в палатку.
— Здравствуйте, Рафаил Маркович! — кричу я в микрофон.—
Спасибо за помощь!
— Наконец-то! Почему задержались?
— Лучше поздно, чем никогда. Но у нас не все благополучно.
Мы потеряли ниже устья Эдягу-Чайдаха проводников Улукитка-
на и Николая. Надо срочно организовать поиски самолетом. Они
где-то южнее Чагарского хребта, у истоков Удыгина и Лючи. Им
надо сбросить продукты, палатку, обувь, одежду, спички — у них
ничего нет. Хорошо бы сегодня начать поиски.
— Все возможное сделаем.
— Но это не все. Надо немедленно доставить в хабаровскую
больницу Мищенко и Королева. Промедление опасно.
Сопровождать их буду я. Договоритесь о посылке санитарной машины.
Сейчас мы находимся в двух километрах выше устья Нимни.
Здесь посадочной площадки нет. Завтра сплывем до устья Май на
плоту. Дальнейшее — ваша забота.
— На устье Май вас встретит катер, доставит на косу, а
оттуда вывезем самолетом. Какие еще будут распоряжения?
— Необходимо срочно приступить к организации работ на
Мае. Нивелировку делать здесь не будем. Все людские и
материальные резервы нужно перебросить сюда. Подробности
получите завтра утром от Хетагурова. Что есть у вас?
690
— Знаю, вы ждали помощи, но не было погоды, и самолеты
долго не могли пробиться к Мае. Пришлось перебросить Лебедева
с Алданского нагорья и организовать поиски по реке. Остальное
в норме. За Ниной послан человек в Ростов. Вчера получил от нее
телеграмму, что вещи на днях отправляет, а сама немного
задержится.
Хетагуров остается ответить на радиограмму, а я выбираюсь
из палатки.
Идем с Трофимом в баню.
— Что не радуешься? — спрашиваю я его.
— Чему?
— Нина едет. Столько ее ждал и хоть бы улыбнулся.
Трофим насупился. Отстает. Ноги тяжело шагают по гальке.
Что-то тревожит его.
Палатка окутана паром. Лебедев и Пресников купают Василия
Николаевича. Слышно, как хлещут по телу березовые веники.
Филька сидит на гальке, делает из бузины дудочку. Ни забот, ни
печали!
— Сейчас донышко заткну и заиграю,— говорит он, не
отрываясь от работы.
— Сколько я тебя, Филька, знаю, ты в одной поре, без
изменений,— говорит Трофим.
— Завидуешь? — отвечает тот.
— Не о том речь. Кнопки одной у тебя пе хватает: баню на
камнях устроил. Можно же было поставить палатку на песочке?
— Удивил, кнопки не хватает! Да ежели бы они были у меня
все в сборе, неужто пошел бы в экспедицию работать?! — И
Филька вдруг разразился громким смехом.— У нас в колхозе
председатель когда-то ходил с изыскателями, да, видно, не поглянулась
ему эта работенка; так вот, как, бывало, осерчает на кого-нибудь,
кричит: «Я тебя, сукиного сына, в экспедицию запеку, ты там
узнаешь кузькину мать!» И попадись я ему с провинностью, он и
подмахнул мне бессрочную увольпительную. Вот так и угодил к
вам. В прошлом году в отпуск приехал к себе в деревню. Он
увидал меня и начинает: «Филя, вернись!» Учти: не Филька, а Филя.
«Бригадиром заступишь». А я ему: «С удовольствием бы, да
занят».
— Это у тебя, Филька, новая биография. Быстро же ты ее
меняешь.
— Нельзя на одном месте топтаться,— отвечает находчиво
Филька.
Он продул дудочку, заткнул донышко деревянной втулкой и,
прежде чем заиграть, пожевал пустым ртом.
Мы зпаем, Филька чудесный музыкант, но его пальцы никогда
не касались струн обычных инструментов, клавишей баяна, его
губы не знают ни флейты, пи кларнета. Он играет на губной
гармошке, на расческе, в его руках поют стаканы, рюмки. Попади
ему на губы листик березы, перо дикого лука, лепесток рододенд-
22**
691
рона, и он вдунет в них жизнь. Филька обладает удивительной
способностью передавать на своих примитивных инструментах
крик птиц, зверей, звуки тайги.
Вот он рывком головы откинул назад нависающие на глаза
густые пряди волос, и вдруг его лицо стало серьезным. Щеки
музыканта надувались, точно кузнечный мех, глаза затуманились —
все забыл Филька, ушел в дудочку, и потекли по притихшему
лесу стройные звуки, то поднимаясь высоко, то падая.
— Филька, черт, забавляешься, а воды холодной принес? —
кричит Лебедев.
Филька сунул мне в руки дудочку, вскочил, схватил ведро и
побежал к реке.
Василия Николаевича завертывают в брезент, уносят к
палаткам. Теперь наш черед с Трофимом. Я плещу горячую воду на
раскаленные камни, и в полотняной бане становится жарко.
— Зачем вы хотите отправить меня в больницу? — вдруг
спрашивает Трофим.
Меня его вопрос застает врасплох.
— Всем нам нужно показаться врачу.
— Я не вижу в этом необходимости.
— Разве ты не замечаешь, что твои нервы слишком
расшатались? И не удивительно после такого напряжения.
— Неужели из-за этого на руках ссадины, до спины больно
дотронуться? — И он с досадой плеснул на лицо пригоршню
горячей воды.
— Ну, знаешь, Трофим, если бы не веревка, то нас не было бы
в живых.
— Не понимаю я вас.
— Ты же буйствовал, и у меня другого выхода не было.
— Даже если я сходил с ума, в больницу не поеду. Теперь я
догадываюсь, куда вы хотите меня определить,— перебивает он
меня.
— Да ты не кипятись... Никто и не думает...
— Не поеду. Нина скоро приедет, а я в доме умалишенных!
Хороша встреча!
— Успокойся. Баня не для этих разговоров, поговорим в
другом месте.
— Я остаюсь здесь и не должен болеть,— решительно заявил
Трофим.
— Хочешь лечиться внушением?
Он молчит, окатывает себя из ведра водою, демонстративно
выбирается из «бани».
Я встревожен этим разговором. Трофим добровольно не
полетит в Хабаровск, но и насильно отправлять нельзя. Какой же
выход?
Мы с Трофимом принесли на стоянку душистых еловых веток,
чтобы помягче было на камнях сидеть. Садимся вкруг и
принимаемся за еду. Аппетит у нас — дай бог каждому! На первое уха
692
из свежих ленков. Нет, вру: вначале выпили по сто граммов
спирта за встречу. Затем занялись ухою. Сервировка у нас вполне
соответствует обстановке: лист березовой коры служит блюдом, на
котором горой сложены отварные куски рыбы; эмалированные
кружки, из которых пили спирт,— тарелками, а вместо вилок —
собственные пальцы. Но как соблазнительно все едят!
После завтрака я забираюсь от комаров под тюлевый полог с
дневником. Вот когда я почувствовал, как дорога мне эта изрядно
потрепанная тетрадь в бесцветном коленкоровом переплете и
исписанные торопливым почерком страницы с раздавленными на
них комарами. Время приглушит остроту событий, память многое
утеряет под наплывом новых впечатлений, но дневник навсегда
сохранит всю свежесть, весь драматизм этих бурных дней. С
каким волнением я спустя год раскрою тетрадь и пробегу глазами
по ее страницам! Снова воскреснут передо мною угрожающие
откосы заплесневевших скал, дикие застенки Май, силуэт снежного
барана в поднебесной высоте, освещенной фосфорическим светом
луны; камень на роковом перекате, печальный крик чайки,
предупреждающей об опасности, и Трофим, связанный мокрыми
концами сизальской веревки, брошенный на сучковатые бревна плота...
Оттачиваю огрызок карандаша, привязанного к тетради,
сосредоточиваю свои мысли над заключительной записью.
«В памяти сразу возникают старики с их неизвестностью. При
мысли, что мы вне опасности, окружены заботой друзей, уютом и
нас не терзают муки голода, становится не по себе. Выберутся ли
проводники из этих пустырей, и, если они унесли с собою обиду
на нас, сможем ли мы когда-нибудь оправдаться перед ними?
Теперь можно подвести итог нашему путешествию.
Мая, несмотря на свой буйный нрав, не может служить
препятствием для проведения здесь наших работ. Но люди, попавшие
сюда, на реку, должны будут соблюдать осторожность и уметь
уважать опасность. Слабого человека она может напугать своею
дикостью, высоченными стенами береговых скал, свирепым ревом.
Но к этому можно привыкнуть. Мы твердо знаем: по Мае порогов
нет, на плоту и на долбленке рискованно пускаться по ней в
малую воду, зато в половодье, когда река превращается в мощный
поток, вас пронесет без аварии. Конечно, если будет очень
хороший кормовщик 1. Организовывать работы на Мае можно только
снизу по реке. Основным транспортом будут долбленки. Это
потребует от людей много физических усилий, ловкости и смелости,
особенно от шестовиков, которым придется с гружеными лодками
преодолевать много опасных шивер...
Если мне еще раз представится случай поплыть по этой
своенравной реке, а это, видимо, неизбежно, я непременно вос-
1 Действительно, в 1953 году я с Кириллом Лебедевым совершил такое
путешествие на двух резиновых лодках в малую воду.
693
пользуюсь им, но отправлюсь на резиновой лодке с
брезентовым чехлом. Я считаю такую лодку более падежным судном
для Май.
Итак, Мая открыта для дальнейших исследований. Теперь
остается залечить раны...»
Пора собираться в путь. Трофим сидит на спальном
мешке у ног Василия Николаевича, косит упрямые глаза в
пространство. Ничего не замечает, дикий, недоступный. Кажется,
только дотронься до него, только окликни, как он взорвется.
Нет, Трофим не уедет отсюда. Как ошибаешься ты, мой
бедный друг, что одним внушением можно избавиться от такой
болезни!
Рядом с Василием Николаевичем пишет письмо своей жене
Лебедев. Вот он поднял голову, и тотчас его поймал взглядом
больной.
— Кирилл, мы давно с тобой вместе, скажи хоть ты: отрежут
мне ноги?
— Ты уж слишком... Все останется при тебе, вот увидишь.
Домой явишься как огурчик.
— Кому я теперь нужен — калека! — И опять в его голосе
безнадежность.— Разве на лыжах плохо я ходил? — продолжает
Василий.— Помнишь, Кирилл, как на Подкаменной Тунгуске
медведя гнали с тобой по снегу? Только что я из чащички
высунулся, а он поверни на меня. На задки! Здоровущий, сатана, да
злой. Вижу, сворачивать поздно. Пру на него, винтовку выбросил
вперед, да осеклась она. Оробел тут и я, а медведь как фыркнет,
всего меня захаркал, лапой замахнулся, хотел заграбастать, да ты
вовремя пулю пустил...
Как тяжело ему расставаться с нами, с тайгою, где прошла
добрая половина его жизни! Какими словами вселить в него веру
в то, что все обойдется хорошо? Но обойдется ли?..
Лебедеву тоже больно слушать его слова. Он отрывается от
письма.
— Послушай, Василий,— говорит он деловито.— Вернешься
домой из больницы, посади мне новую сплавную сеть.
— Ты думаешь, я смогу работать? — Ив его голосе
появляется какая-то надежда.
— Ряж сплетешь сам, ячею делай покрупнее, высоту сети
пускай с метр, думаю, хватит.
— Конечно, хватит. А дель и грузила у тебя припасены?
— Все лежит дома у Нюры.
— Сеть-то тебе понадобится нынче. Успею ли я скоро
вернуться из больницы?
— Там тебя не задержат, а дома поторопишься. — И
Кирилл начинает укладывать его с такой нежной заботой, что
ему удается совершить чудо — утешить больного. Василий
Николаевич вдруг смолкает, успокаивается и, обнадеженный,
засыпает.
694
Шальная туча заслонила солнце. С неба упал на тайгу
журавлиный крик. Вот и осень пришла, не задержалась. Взглянул на
голец и удивился: вершины уже политы пурпуром, уже пылают
в косогорах костры листопадов. Но долина еще утопает в яркой
зелени тайги.
Осень здесь обычно короткая. Незаметно отлетят птицы,
притихнут реки, оголится лес и нагрянут холода. Зима часто
приходит внезапно, вместе со свирепыми буранами, и надолго, больше
чем на полгода, скует землю лютая стужа... Чувствуется, скоро
наступит этот перелом в природе, а работы у нас здесь еще
много, слишком много...
— Чайку не хотите? — спрашивает Трофим и вдруг
вскакивает, настораживается.— Капалуха!..— говорит он таинственным
шепотом.
«Ко-ко-ко-коо-коо...» —- доносится ясно из чащи.
Трофим бросается в палатку, шарит в вещах, достает
мелкокалиберку, долго ищет по карманам патрончики, выскакивает
наружу. В глазах азарт, второпях не может зарядить винтовку, а из
лесу доносится четко: «Ко-ко-коо-коо...»
Трофим скачет на звук, спотыкается о колоду, чертыхается.
Давно я не видел его в такой горячке.
— Стой, не стреляй! Своих не узнаешь? — И я вижу, как
перед Трофимом из-за ольхового куста поднимается во весь рост
Филька. Морда довольная, будто только что кринку сметаны съел.
— Это ты, дьявол, кричал?
— Троша, не сердись, в наш век всему есть оправдание! Вот
послушай,— Филька усаживается на валежине, прикрытой
густым мхом, предлагает рядом место Трофиму и начинает
рассказывать.
Слова он выпаливает с каким-то треском, беспрерывно
жестикулирует руками, как бы стараясь восполнить ими то, что не
может выразить языком. Одповременно ему помогают и глаза и
брови, он гримасничает, то вскакивает и начинает наглядно
изображать какую-то сценку, то тычет себя в грудь кулаком. Словом,
Филька весь, как есть весь, участвует в рассказе, где чаще всего
герой он сам.
Вот он любовно кладет свою руку на плечо Трофима.
— Я хотел тебя, Троша, поманежить. Побегал бы тут по чаще,
поискал бы капалуху, да побоялся, как бы по мягкому месту
свинцом не угадал. Вчера меня за такие дела чуть-чуть не столкнули
в пропасть. Стою на скале, вас караулю, орешки стланиковые
пощелкиваю, а наши все сидят на берегу, насупились, как сычи
перед непогодой, ждут, когда я пальну из ружья, знак подам, что вы
плывете. Дай-ка, думаю, развеселю их малость! Разрядил
винтовку, приложил конец дула к губам и заревел по-изюбриному. Вот
уж они всполошились! Хетагуров кинулся в палатку за
пистолетом. Кирилл Родионович схватил карабин, прыгнул в лодку,
второпях чуть было не утоп. Кое-как переплыл и давай скрадывать...
695
Мне-то хорошо видно сверху, как он вышагивает, словно гусь, на
цыпочках, глаза по сторонам пялит или вытянет шею,
прислушается. Чудно смотреть со стороны, страсть люблю!.. Вижу, он
уже близко. Приложил я к губам ствол, потянул к себе воздух, ан
не ту ноту взял, сфальшивил, ну и сорвалась песня. Родионыч
сразу смекнул, в чем дело, бежит ко мне, ружьем грозится. Ну,
думаю, Филька, конец тебе, добаловался. Стопчет, и пойдешь
турманом в пропасть. Да хорошо не растерялся — давай стрелять в
воздух, а сам кричу: «Плывут, плывут!» Тот сразу размяк, остыл.
«Ну, черт желтопузый,— говорит он,— твое счастье, а то бы уже
бултыхался в Мае!» А меня, веришь, смех распирает. «Где
плывут? — спрашивает Родионыч и хватает меня одной рукой за чуб,
а другой за сиденье.— Показывай, где плывут?!» У меня мозга
сразу не сработала, не знаю, что соврать. И вдруг от вас выстрел.
Тут я ожил, попросил повежливее со мной обращаться.
Спускаемся мы со скалы к реке, я и говорю ему: пусть Хета-
гуров не охотник, сгоряча бросился, а ты, Родионыч, чего
махнул через реку? Неужто поверил, что в августе может реветь
изюбр?
«Тебе, черту, шуточки,— отвечает он,— а я, посмотри, поранил
ногу».
— К чему ты людей баламутишь? — спрашивает, уже
успокоившись, Трофим.
— Так ведь, Троша, живем мы только раз, как сказал наш
великий Саша Пресников, а он это точно знает. От такой
кратковременности я и шучу.
Филька давно работает в экспедиции. Родных у него нет,
семьи тоже, и никакой Наташки, весь он тут с нами. Филька
принадлежит к категории людей, для которых жизнь в городе или в
деревне — тюрьма, а всякое накопление ценностей — тяжелая
ноша. В нем живет дух бродяги. Это и привело его к нам в
экспедицию несколько лет назад.
На работу Филька хлипкий, как говорят его друзья, но на
шутки, на выдумку горазд. С ним не заснешь, пока он сам не
выбьется из сил. Он не даст унывать. Всюду он желанный гость.
Все горой за него.
...Трофим принес к костру свой приемник, начинает
испытывать его. Решаюсь еще раз поговорить с ним.
— У меня есть интересный план,— начинаю я.— Мы отвезем
Василия в Хабаровск, затем полетим с тобою в Тукчинскую
бухту обследовать район будущих работ.
Трофим привинтил обратно только что снятую крышку,
отставил приемник в сторону и, не взглянув на меня, не сказав ни
слова, ушел в лес.
— Одичал мужик,— сказал Филька серьезно, когда
скрипучие шаги Трофима смолкли за чащею.
Я не знаю, что мне делать. Упрямство Трофима меня
окончательно обезоружило: оставить его здесь нельзя, и уплыть без него
696
не могу. Теперь-то уж можно было мне пожить без тревоги, так
нет, она все еще плетется следом.
Ко мне подсаживается Лебедев.
— Работы тут у нас много, оставьте Трофима,— начинает он.
— Ты с ума сошел! Не вздумай сказать ему!
— Он не поедет, зачем упрямитесь? А уж ежели приступ
повторится, тогда отправим. Сам не поедет — увезем связанным,—
убеждает меня Лебедев.
— Это, Кирилл, не выход. Не наделать бы глупостей. Ты не
представляешь Трофима в невменяемом состоянии.
— Но и насильно увозить нельзя. Ей-богу, нельзя! Неужели
недосмотрим?..
Пришлось согласиться с предложением Лебедева, и я стал
собираться в путь.
Вечером получили сообщение из штаба, что самолет У-2
завтра приступит к поискам проводников и что во второй половине
дня к устью Май прилетит санитарная машина из Благовещенска.
Много раз догорал и снова вспыхивал костер. Близко у огня
лежит Василий Николаевич. Глаза у него закрыты, а сам он весь
в думах. У него то сомкнутся тяжелые брови, то вздрогнет
подбородок или вдруг из горла вырвется протяжный стон, и тогда
долго мы все молчим.
«Неужели, Василий, это твой последний костер, последняя
остановка и тебя ждут горестные воспоминания былых походов,
так нелегко оборвавшихся? У тебя есть что вспомнить, и не эти
ли воспоминания будут тебе вечной болью?!» — записал я тогда
в дневник.
— Кирилл, сядь ближе,— говорит Василий Николаевич,
не раскрывая глаз. — Посиди со мною до утра, не оставляй
одного.
— Хорошо, я буду с тобою.— И он пытается отвлечь его от
мучительных дум.
— Скажи, Василий, на лодках мы поднимемся по Мае хотя бы
километров пятьдесят?
— Подниметесь... Где на бечеве, где на шестах,— отвечает он,
тяжело ворочая языком.— Ну, не без того, что искупаетесь.
— А ты не забудь насчет сети. Вернешься из больницы,
поторопись.— Кирилл расстилает рядом с ним свой спальный мешок,
подсовывает в огонь головешки, ложится. Долго слышен был их
медлительный разговор.
Ночь дышит осенним холодком. Устало плещется река. Я
забираюсь под полог, но не могу уснуть. Завтра покидаю тайгу. Вот и
конец путешествию. Уже отлетели журавли, пора и мне. И вдруг
потянуло к семье, к спокойной жизни, от которой весною бежал.
Неужели нынче я так рано утомился? Но как только подумалось,
что придется снять походную одежду, пропитанную потом, лесом,
пропаленную ночными кострами, и укрыться от бурной жизни в
стенах штаба, мне вдруг стало не по себе.
697
Разве вернуться из Хабаровска? Не будет ли поздно? Ведь до
окончания работ остается с месяц... Нет, не уехать с Май! Встаю
и забираюсь под полог к Хетагурову.
— Ты не спишь, Хамыц?
— Что случилось? — спросонья спрашивает он.
— Сейчас расскажу. Плыви-ка ты с Василием. Пусть Плоткин
отвезет его в Хабаровск, он все там устроит лучше меня. А тебе
надо вернуться в штаб. Скоро начнут съезжаться подразделения,
пора готовиться к приему материала.
— Видимо, ты хочешь продолжения...
— Не совсем так. С Василием все ясно — ему нужна
больница, а с Трофимом, видишь, как получается... Не хочет ехать. Я не
могу оставить его здесь. Всяко может случиться, и тогда ни за что
себе не прощу. К тому же мне сейчас полезнее не в штабе быть,
а здесь. Мая еще может сыграть с нами шутку.
— Самое разумное — отправиться тебе вместе с Трофимом и
Василием.
— Это исключено.
— Тогда поплыву я.
— Спокойной ночи!
Лагерь разбудил крик повзрослевших крохалей, впервые
увидевших осень. Хвоя, палатки, песок были мокрые от ночного
дождя. По небу медленно плыли разорванные тучи зловещего
вида, озаряя тайгу багрово-красным светом.
Плот сопровождать будут Пресников и Хетагуров. Пресни-
ков вернется с рабочими на двух долбленках, уя^е закупленных в
Удском для Лебедева.
Садимся завтракать.
— Филька, опять дрыхнешь! — кричит Лебедев.
— Его нет, до рассвета куда-то ушел,— отвечает Евтушенко.
— Опять что-нибудь затеял! На работу не добудишься, а
на выдумки и сон его не берет! — возмущается Кирилл
Родионович.
В лучах восхода тает утренняя дымка. Все собрались на
берегу. Где-то в отдалении бранятся кедровки, да плещется перекат
под уснувшими над ним клочьями тумана. В заливчике на
легкой зыби качается плот. Посредине на нем лежит Василий
Николаевич с откинутой головой. Я опускаюсь к нему, припадаю к
лицу. Он мужественно прощается. Это успокаивает меня. За мною
подходят остальные.
Тяжелое молчание обрывает Хетагуров:
— Счастливо оставаться, нам пора!
Мы жмем ему руку, прощаемся. Но не успел он с Пресни-
ковым подойти к веслам, как из чащи выскакивает запыхавшаяся
Бойка. Видно, бежала издалека, торопилась. Вскочив на плот, она
начинает быстро-быстро облизывать лицо Василия Николаевича,
а сама не отдышится. И тут больному изменили мужество, он
рыдает.
698
Мы, онемевшие, расстроенные, не знаем, чем успокоить его.
А впрочем, зачем! Пусть выплачется...
На плот поднимается Трофим, хватает Бойку, оттаскивает ее
от Василия Николаевича. Собака вырывается, грозится зубастой
пастью, цепляется когтями за бревна, хочет остаться.
И вдруг до слуха доносится грохот камней. Мы все разом
оглядываемся. Из лесу по следу Бойки выскакивает Филька с охапкой
цветов, кое-как, наспех сложенных.
— Чуть не прозевал! — кричит он издали и, увидев сцену с
Бойкой, шагом подходит к плоту.
Как неумело держат его загрубевшие руки цветы, как неловко
он себя чувствует с ними, точно несет тяжелый груз.
— Дядя Вася, это...— И Филька вдруг теряет дар речи. Он
прыгает на плот, бережно кладет цветы на спальный мешок,
молча кивает головою больному, сходит на гальку.
— Отталкиваемся! — командует Хетагуров.
Плот медленно отходит от берега. Василий Николаевич все
еще плачет. Мы стоим молча. И мне почему-то вдруг вспомнилась
другая картина, которую я наблюдал в Николаевске. На покой
уходил пароход, бороздивший более пятидесяти лет воды Амура,
переживший революцию, немой свидетель золотой горячки былых
времен на Дальнем Востоке. Он был старенький-старенький, весь
в заплатах, с охрипшими двигателями. На всех кораблях, баржах,
катерах, находившихся в порту, были подняты флага. Провожать
пришли седовласые капитаны, матросы, кочегары. Пароход, гремя
ржавыми цепями, в последний раз поднял якорь, развернулся и
тихим ходом направился от пристани к своему кладбищу. Помню,
как одна за другой пробуждались сирены на кораблях, стоявших
у причалов, и долго над широкой рекою висел этот траурный гимн
уходящему из жизни пароходу.
Что-то общее было в этих проводах с проводами Василия
Николаевича. Неужели он никогда не вернется в тайгу?..
Часть шестая
НОЧНАЯ ГРОЗА
НЕТ, ЭТО НЕ ПРИВИДЕНИЕ!
Лагерь на Мае не узнать. Шумно стало на левом берегу
притомившейся реки. Сюда пришли новые отряды геодезистов, и
каждый из них принес на косу свои палатки, свой костер, свои песни.
Полотняный городок, возникший внезапно в дикой тайге, живет
бурной жизнью.
На другом берегу Май, несколько повыше лагеря,
расположились проводники эвенки из Удского со своими оленями. Я не могу
видеть конусы их закопченных чумов, не могу слышать их
говора — это мне напоминает стариков Улукиткана и Николая. Их не
нашли. Долго У-2 рыскал по-над Чагарским хребтом, не раз
облетал вершины рек Удыгииа, Лючи, и все напрасно. Не обнаружили
их следа и наши топографы, работающие в том районе. Вчера
получили сообщение из стойбища Покровского, откуда старики, что
Улукиткан с Николаем не вернулись и домой. Больно думать, что
так нелепо погибли эти два чудесных человека. Ушел от нас
Улукиткан без теплого прощального слова, ушел, и мы никогда не
узнаем о причинах, заставивших проводников уйти с Май, не
дождавшись нас.
Когда я теперь встречаюсь с новыми проводниками,
почтенными старцами, такими же трудолюбивыми и честными, как
Улукиткан и Николай, мне всегда чудится в их строгих лицах, в их
быстрых глазах, даже в молчании суровый приговор. Теперь я
знаю: мертвые не прощают.
Мы с болезненной нетерпеливостью ждем сообщений из
Хабаровска. На наши ежедневные запросы Плоткин отвечает
лаконически: на днях сообщу. И мы ждем. Видимо, и для врачей болезнь
Василия Николаевича остается загадкой.
Тревожные думы не покидают меня вместе с раскаянием, что
я не с ним в эти решающие для него дни. Каким одиноким и за-
700
брошенным он там чувствует себя, в незнакомом ему городе, так
далеко от нас, от привычной для него обстановки!
А что творится с Бойкой! Она тоскует по Василию.
Настороженно караулит малейший звук, долетающий до нее с реки. Чуть
что стукнет, послышится всплеск волны или удар шеста, как она
уже там. И тогда оттуда доносится ее печальный вой, ее жалоба
миру.
Иногда, вернувшись с реки, Бойка кладет свою морду мне на
колени, долго и пристально смотрит в лицо. Сколько в ее чуточку
прищуренных глазах грусти, ожидания!
У Трофима приступы не повторились. Исчезла
подозрительность. Он здоров. Но мне кажется, что в наших отношениях нет
прежней доверчивости. Когда мы остаемся вдвоем, то нам не о чем
говорить, мы как будто стесняемся друг друга. Может быть, это
потому, что у него еще не зажили кровяные браслеты на руках,
а у меня все еще перед глазами плот, все еще не могу избавиться
от ужасного зрелища, когда Трофим, силясь порвать веревки,
бился, привязанный к бревнам.
Он ведет постройку пунктов на гольцах левобережных гор.
Рабочие в его бригаде впервые попали па геодезические работы, все
для них тут ново, непривычно, и на плечи Трофима легло много
забот и хлопот: он и плотник, и бетонщик, и повар, и носильщик.
Но это ему, как говорится, по плечу. Он полностью захвачен
работой.
У него радость: в Зею приехала Нина с Трошкой. Она скоро
будет нашим гостем в тайге.
Утро прозрачное, безветренное. Гаснут ночные костры. Небо
над тайгой кажется высоким и легким. Над сопкой с двугорбой
вершиной холодное солнце, а против него на западе, прильнув к
гольцу, дремлет никому не нужная луна.
Отряды один за другим покидают лагерь, уходят к местам
работы. Мы остаемся вдвоем с радистом Евтушенко. Сегодня у нас
связь со всеми начальниками партий. Для экспедиции наступила
напряженная пора: скоро зима, надо проследить, чтобы не
осталось незавершенных работ, и успеть до заморозков вывезти людей
из далеких районов тайги. А в поле еще много незаконченных
дел.
Топографы — молодцы. Они выполнили задание, потушили в
тайге свои походные костры, пробираются в жилые места. Им
завидуют геодезисты и астрономы. Эти подразделения сильно
отстают с выполнением задания. Для них нынешнее лето, с
обильными лесными пожарами, было неблагоприятным. Вся надежда
теперь на осень. На Маю стягиваются люди, материалы и
транспорт. Погода благоприятствует нам: дни стоят теплые, дали
открыты, ночью для астрономов большой выбор звезд. Хочется
верить, что наши усилия не пропадут даром и мы завершим
работу.
Прошел неприметный серый день.
701
Далеко за колючими хребтами еще пылал закат, а тьма уже
выползала из трущоб, распласталась лохматым зверем по
широкой долине. Тайга черная, как пропасть, поднималась к высокому
горизонту, где еще тлел слабый свет. У черных развалин
правобережных скал, над синей, еле поблескивающей рябью реки
протяжно заскулил и смолк куличок-перевозчик.
«Ух... ух... ух...» — простонала над лесом сова, как сигнал
наступающей ночи.
В лагере безлюдье, тишина. Вспыхнул костер, и тьма
отхлынула от палаток. Мы молча прислушиваемся к дремлющим
пространствам. Но вот тайга наполнилась знакомыми звуками.
Влажный ветер проносится по верхушкам лиственниц, сквозившим на
еще светлом небе. Он доносит до нас из далекой глуши песню.
Затем, будто разбуженный песней, с реки долетает людской говор,
снизу слышатся и уже не смолкают шаги каравана. Это бригады
возвращаются на стоянку после работы.
Опять ожила стоянка. Грохот посуды, смех, перекличка
сливаются в разноголосый гомон. По лесу не смолкает звонкое эхо.
Глядишь на этих таежных бродяг, на их загорелые лица и не
нарадуешься богатырям. Им не страшны ни поднебесные пики, ни
трудные походы, чуждо уныние.
...Филька затолкал в огонь смолевой пень, и вспыхнувшее
пламя осветило наш шумный табор. Костер у моей палатки
окружали люди, разместившиеся кто на чем смог: на дровах, на ящиках
от инструментов или на земле, подложив под себя телогрейку. Их
одежда истлела на плечах, вся украсилась латками. Кто в
поршнях, кто в эвенкских олочах или в изношенных сапогах,
выдержавших испытания долгого лета. Пальцы рук у многих как будто
поржавели от цигарок.
Тут опытные наблюдатели, астрономы, базисники, строители.
На их бронзовых, обветренных лицах печать тяжелых походов, но
настроение у всех воинственное. А ведь, казалось бы, им уже
давно должно чертовски надоесть бродить, преодолевать препятствия,
класть латки на штаны и в одиночестве мечтать о доме.
Последним пришел Петя Карев — главарь базисной партпи,
как его называют шутя. Худой, длинный, он шагал мерно, твердо,
походкой вождя сильного племени.
Пройдя к костру, Карев снял с головы ситцевый накомарник,
и ветер с реки ласково взъерошил его светлые волосы.
— Где бы примоститься? — сказал он, окинув быстрым
взглядом присутствующих.
Наблюдатель Михаил Куцый молча отодвинулся от края
бревна, и Карев опустился рядом.
— Мошка, братцы, заела. Видно, зима тут близко, возле
нас,— сказал он, устало растирая лицо ладонями.
— Ты когда кончаешь измерение базиса? — спрашивает его
Арсентий Виноградов —- худощавый наблюдатель, закоренелый
таежник.
702
— Дня через два приходи провожать.
— Уедешь?
— Уеду.
— А зима, говоришь, близко?
— Не за горами.
— И все-таки уедешь, не поможешь наблюдать? — И
Виноградов нервно начинает крутить цигарку.
Карев настороженно смотрит на Виноградова, пытаясь
разгадать, насколько серьезен разговор.
— Мне еще надо до зимы успеть измерить Кулундинский
базис,— говорит он примирительно.
— Его и через месяц измеришь, а нам тут самим не
управиться, снегом завалит. Вот и получится: кобылка: воду возит, а козел
бороду мочит.
На лицо Карева, облитое заревом костра, легла тень грусти:
собрался ехать на Кулунду, и тут такая неожиданность.
— Задача трудна, Арсен...— И Карев потеребил густые
завитушки волос на бороде.
— Трудно, но надо решать,— вмешиваюсь я в разговор.—
Думаю, что мы последний раз собрались вместе. Скоро
действительно зима. Многие подразделения экспедиции уже вышли из тайги,
а у нас тут, на Мае, работы непочатый край. Если мы будем
работать прежними темпами, времени не хватит. Пусть каждый из
нас сейчас решит, способен ли он отказаться от всех удобств,
сутками не спать, передвигаться ночью, работать наверняка.
Все примолкли. Кто-то громко вздохнул.
У костра неожиданно появляется Филька. Люди
настораживаются.
Тишина становится выжидающей. Видим, он запускает руку
в карман, медленно вытаскивает из него новенькую коробку
«Казбека». Все так и ахнули: откуда это у него?! А Филька на
виду у всех ногтем разрезает наклейку, раскрывает коробку и с
небрежным равнодушием, точно ему надоело всю жизнь курить
табак высшего сорта, достает папиросу, стучит ею по
коробке, засовывает в рот, а остальные демонстративно прячет в
карман.
— Ну и наглец же ты, Филька! — слышится приглушенный
голос Куцего.
Филька прикуривает от уголька, с наслаждением затягивается
и только после этого с притворной поспешностью достает коробку.
— Может, кто закурит?
Ребята со смехом тянутся к коробке.
Разговор затянулся до полуночи. Он был полезным: все
работы были распределены не поровну, а по силе и способностям
каждого подразделения, и тут уж не стали считаться, кто астроном,
кто базисник. Завтра все отряды снимут свои палатки, переселятся
к местам работ.
Я задерживаюсь у костра.
703
— Чайку горячего налить? — спрашивает Филька и снова
достает коробку «Казбека», повторяет сцену соблазна.
— Ты же, Филька, не куришь!
— Кирилл Родионович разбаловал.
— Ну, уж это ты не ври!
— Не верите?! С места не сойти мне, он приучил!
— Тебе поклясться — все равно что плюнуть.
Филька притворно кривится, точно от ушиба, прячет неприку-
ренную папиросу обратно в коробку, усаживается против меня.
— Хотите, расскажу без вранья? — А у самого с лица не
сходит лукавство.— Выехали мы нынче весною в тайгу. Все честь по
чести: ребята курят махорочку, а Кирилл Родионович — табачок.
Трубку завел резную, загляденье! Спустя месяц зовет он меня и
говорит: «Хочу, Филька, бросить курить. Что ты посоветуешь?»
Я возьми да все и выложи от чистого сердца. «На вас,—
говорю,— лица нет от этого проклятого зелья. Ночью хрипите, как
бегемот, заговариваться стали». Он сразу оробел. «Бери,—
говорит,— всю эту дрянь. И табак, и трубку, и кисет выброси. Баста,
не курю!» Забрал я все, вышел из палатки, а вот выбросить рука
не поднялась. Табачок он курит отменный, да и трубка рублей сто
стоит. Оставил у себя и стал помаленьку, крадучись, баловаться,
ну и привык. А дней через десять, слышу, Кирилл Родионович
ревет: «Филька, поди сюда! Это ты, голопузый черт, смутил меня
бросить курить! Где трубка? Шкуру спущу с тебя!» Уж я-то знаю,
рука у него тяжелая — отдал. «А табак где?» Я и так и сяк, не
говорю, что выкурил, дескать, выбросил, как приказывали. «На
первый раз,— говорит он,— отделаешься рублем, а в следующий
раз посмей закурить!» — и вытолкал меня. Пришлось бросить
курить... Через месяц опять зовет, сразу за грудки: «Ты трубку мне
подсунул? — и пошел и пошел.— Забирай,— говорит,— табак и
все причиндалы, чтоб духу их тут не было, унеси подальше, пусть
черти курят! Попробуй не выброси, суслика из тебя сделаю!..»
Так вот он и приучил меня курить.
— А папиросы у тебя откуда?
— С трубкой отдал Кирилл Родионович. Теперь за них он не
то что суслика, мокрое пятно сделает из меня.
— Сделает! — вырывается у меня, а сам-то знаю, что Филька
врет, врет ради потехи.
С утра моросит мелкий дождь. Долина приглушена туманом.
В лагере суета: каюры ловят оленей, рабочие снимают палатки,
упаковывают потки. Постепенно исчезает хаос вещей,
разбросанных по всей стоянке. Наскоро завтракают, и лагерь пустеет. Связки
нагруженных оленей, сопровождаемых криком каюров,
скрываются в лесу, и следом за ними уходят люди.
В разоренном лагере гнетущая скука. Что делать сегодня? Не
пройти ли к астрономам и принять участие в утренних
наблюдениях, к которым они должны приступить завтра?
Собираю котомку, беру плащ, карабин. Кладу в карман кусок
704
лепешки. Случайно ловлю на себе настороженный взгляд Бойки.
И тут меня осеняет мысль: возьму собак, авось зверя найду. Без
мяса, как говорит Улукиткан, невесело в тайге.
— Пошли! — кричу я собакам.
Обрадованные Бойка и Кучум носятся вокруг стоянки. Но
стоило мне отойти от палаток, как они исчезают с глаз.
От лагеря разбежалась по сторонам тайга, редкая, гнилая,
с еловым буреломом. Как быстро пролетело короткое лето!
Лиловая мгла повисла над тайгою. Путь солнца стал ниже и короче.
Только тучи, изредка набегающие с юга, все еще потрясают
обнаженную землю могучими разрядами.
Тропа, протоптанная людьми Новопольцева, подводит меня к
броду через Нимни. Вода в реке прозрачная, как воздух после
дождя, и такая холодная, будто только что скатилась с ледника.
Я разуваюсь, прыгаю по скользким камням переката.
Собаки где-то впереди обшаривают тайгу.
Под ногами шуршит опавший лист. Тропа становится
капризной, озорной. Заманивает вглубь, вертится по бурелому, скачет по
уступам оголенных сопок, бежит вниз и пропадает в густом
перелеске, опаленном осенним жаром.
Кто видел в осеннюю пору тайгу, густо крапленную березой да
осиной, тому никогда не забыть картину пылающего холодными
кострами леса. Да это и не костры — куда ярче! Темнохвойные
леса на солнце горят разноцветным пламенем: пурпурным,
красным, нежно-желтым, золотым. А берега реки в рябиновой оправе.
И такая грусть повсюду, и такое опустение! Шорох шагов по
опавшему листу слышен далеко.
Что-то мелькнуло в просвете, еще и еще. Белка! Она носится
по веткам, задерживается на сучке, глядит на меня крошечными
бусинками. Я ни с места, стою, не шевелюсь. Белка вдруг как
зацокает, как захохочет!
Ах, шельма, пугаешь! А я не уйду!
Ее это удивляет. Она протирает крошечными лапками
плутовские глазки, нацеливает их на меня, не верит, что это пень.
И вдруг падает по стволу вниз головой до самых корней, словно
дразнит. Я не поддаюсь соблазну, стою. А плутовка теряет
любопытство. Два прыжка, и она на тоненькой березке совсем рядом.
Опять сверлит меня лукавыми глазками. То привстанет на дыбы,
приложит лапки к белой грудке, то почешет за ушком,
беспрерывно гримасничает и трясет пушистым хвостом.
— Ах ты, баловница! — шепчу я в восторге, как ребенок,
плененный игрой.
Миг — и белки нет на березке. Вижу, скачет попрыгунья
вверх по стволу и замирает на первом сучке, озорно
повернувшись в мою сторону: «Вот и не поймал, ха, ха!..»
— Да я и не ловил тебя, глупенькая шалунья!
Опять тихо, мирно в тайге. Шаги глохнут в мягком моховом
покрове. Сквозь колючие узоры леса виднеется пологая вершина
705
гольца Нимни, где работают астрономы. Правее и ближе
широкая падь. Выхожу к ней, останавливаюсь в раздумье — куда
направиться?
Далеко над тайгою торчат скалы. Ветерок лениво ворошит
тяжелые кроны стланика. На туповерхой лиственнице сидит,
насупившись, скопа, сытая, довольная. Заходящее солнце бросает на
умиротворенную тайгу прощальный луч: «Вернусь, непременно
вернусь...»
Природа проникается молитвенной грустью. Над пылающим
закатом теснятся прозрачные облачка, похожие на пыль.
Сказочная картина, разрисованная красками мягких тонов, какие не
может придумать даже воображение. Все мерцает, переливается,
гаснет. Тут же опять возрождается, и я вижу новые, еще более
нежные цвета. И так бесконечно, пока ночь не погасит свет,
порождающий эти цвета.
Какая-то крошечная птичка свечой поднялась в высоту и,
застыв над вершинами лиственниц, долго трепещет крылышками от
восторга.
Собак не видно, но я знаю, они где-то впереди и не
выпускают меня со слуха. Придирчиво осматриваю кочковатую падь,
заглядываю в просветы леса, прислушиваюсь. Нигде никого. Точно
совсем оскудела земля. В небе гусиный крик. И вдруг безмолвие
леса потрясает затяжной рев. Что бы это значило? Рев
повторяется.
Вижу, из перелеска выкатывается испуганный черный зверь.
Узнаю сохатого. Это самка. Стремительной иноходью несется она
через падь. За ней теленок. Следом из чащи вырывается медведь.
Огромными прыжками он накрывает малыша, подминает под себя.
До моего слуха доносится предсмертный крик сохатепка.
Короткая возня, и на краю порозовевшей от заката степушки
вырастает живой бугорок.
Я упираюсь спиною в лиственницу, спокойно подвожу под
него мушку карабина. Тишину взрывает выстрел и следом
второй. Бугорок разламывается. Одна часть подпрыгивает
высоко, никнет к земле бурым пятном. Жду с минуту. Не
шевелится. «Хорошо угодил!» — хвалю себя мысленно и иду через
падь.
Глаза караулят бурое пятно. Узнаю в нем голову медведя,
спину зверя, сгорбленную предсмертными муками, и его переднюю
когтистую лапу, упавшую на морду.
Поодаль от медведя, за елью, лежит загрызенный теленок
вверх брюхом, раскинув в воздухе, как в быстром беге, длинные
ноги. Снимаю котомку, кладу на нее карабин. Собак не слышно,
но они должны явиться на выстрел.
Вуаль вечерних сумерек окутывает лесное пространство. В
болотах исчезают береговые тени. В светло-зеленом небе плывут
облачка нежных очертаний.
Я ощупываю зад убитого медведя. Он толстый и мягкий, как
706
хорошо поднявшееся тесто. А какая шуба — густая, пушистая!
Радуюсь — легко досталась добыча.
Вытаскиваю нож. Подхожу к зверю, слегка поворачиваю его
на спину. Начинаю свежевать. Беру заднюю лапу в руку, с
трудом втыкаю острие ножа под кожу у пятки. Ну и крепкая!
Хочу сделать надрез над ступней, но вдруг чувствую на себе
чей-то гипнотизирующий взгляд. Поднимаю голову, и сердце
каменеет: на меня смотрят синие глаза медведя. Он жив! Он,
кажется, еще не понимает, что происходит. Я стою как истукан. Не
выпускаю из левой руки его лапу. Зверь поднимает голову, тянет
носом — и от сильного толчка я лечу кубарем в сторону, за ель.
Не попадись в этот момент зверю под ноги котомка с
карабином, он поймал бы меня в прыжке.
Как оказалось позже, одна из пуль задела медведю позвонок.
У него получился шок. Он потерял сознание, но ненадолго.
Возможно, физическая боль, причиненная ножом, помогла ему
прийти в себя.
Пока медведь потрошит рюкзак, я прихожу в себя. Вся
надежда на ель.
Косолапый точно вдруг вспоминает про меня, бросается к
стволу, за которым стою я. Пальцы правой руки до боли сжимают
рукоятку ножа. Никогда этот зверь не был мне так страшен и не
казался таким могучим. В коротких лапах, слегка вывернутых
внутрь, чудовищная сила. Как ловко он владеет ими! Гонит меня
вокруг ели, ревет от злости, а из его открытой пасти брызжет
слюна вместе со сгустками черной крови.
В слепой ярости зверь набрасывается на корни ели, рвет их
зубами, мечется то вправо, то влево. В напряжении я слежу за
каждым его движением. Чтобы вовремя отскочить. Но так не
может продолжаться долго. Разве рискнуть ударить ножом? Другого
выхода нет. Я еще колеблюсь, но медлить уже нельзя...
С дикой решимостью откидываю назад руку с ножом и
замираю от неожиданности: из тайги выкатываются с невероятной
быстротой Кучум, за ним Бойка. Зверь слышит приближающиеся
прыжки, не успевает прийти в себя, как на него наваливаются
собаки. Одним рывком он сбрасывает со спины кобеля. Тот
ударяется о кочку, турманом летит через нее, и его накрывает
лохматой глыбой медведь. Но Бойка уже на спине хищника, и клубок
сцепившихся врагов разрывается на три части. Я хватаю карабин.
Стрелять опасно: зверь и собаки держатся кучно. Вижу, Кучум
сатанеет, лезет напролом, вот-вот попадет в лапы медведя.
Так их всех разом и поглотила тайга...
Свежую сохатенка, раскладываю мясо по кочкам, чтобы оно
остыло.
Преследовать медведя нет смысла. Напуганный собаками, он
теперь уйдет далеко, если не ослабеет от пулевых ран. Собираю
рюкзак, кое-как связываю его, накидываю на плечи. Решаю перейти
падь и у кромки леса дождаться возвращения Бойки и Кучума.
707
Бреду по мелким кочкам, а сам все прислушиваюсь, не
донесутся ли знакомые голоса собак. Нет, молчит тайга, как
заколдованная. Срам какой, упустил зверя!
Миную озерко. За ним небольшая возвышенность, прикрытая
лиственничной тайгою, спустившейся сюда с сопок. Выхожу
наверх. Сажусь на столетний пень. Отсюда мне хорошо видна вся
падь, перехваченная узкими перелесками, отдыхающая в
вечерней мгле. Дымокура не развожу, таюсь, может, еще какой зверь
появится.
Глаза устают. Мошка беззвучно толчется над головой, липнет
к лицу. Слишком короткая у нее жизнь, чтобы пренебрегать
возможностью напиться крови. И вдруг налетает ветерок, звонко
трепещет листва, и запах увядшей травы наполняет долину. Воздух
полон стрекоз. Тысячи трепещущих жизней с легким стоном
провожают день.
Вечерняя прохлада отпугивает мошкару. Дышится легче. Что
это за черное пятно появилось на мари у мяса? Встаю, протираю
глаза, смотрю внимательно. Шевелится. Ей-богу, шевелится!
Неужели медведь? Хватаю карабин. Стрелять далековато. Надо
подойти ближе. Хочу спуститься с пригорка. Вижу, черное пятно
поднялось, вытянулось...
Да ведь это человек! Зачем он здесь? Куда идет один в ночь?!
Добавляю в карабин патрон.
Быстро меркнет закат. Тени сливаются с мраком. Я не свожу
глаз с незнакомца. Замечаю, что он идет строго моим следом. Что
бы это значило? Кто он? Как попал в эту глушь? Отползаю
вправо, подальше от пня, прячусь за толстой лиственницей. Держу
наготове карабин. По телу пробегает холодок. Что-то будет?
А человек приближается, не теряет мой след. За плечами у
него ружье. Одежонка какая-то странная, не паша, сильно
поношенная. Кто-то чужой. И руки крепче сжимают карабин.
Чавкают шаги по болоту, все ближе и ближе. Жду, полон
решимости встретить спокойно любую неприятность. Хочу
рассмотреть лицо незнакомца, но оно неразличимо в густом вечернем
сумраке.
Он выходит на пригорок, останавливается у пня, ощупывает
голой рукой место, где я сидел. Осматривает вокруг землю.
Окидывает беспокойным взглядом лес.
— Эй, люди! Твоя меня видит, зачем прятался? — слышу его
слабый голос.
Не может быть! Не верю! Это привидение!
А ноги выносят меня из-за лиственницы, бесшумно шагают к
пню. Я тороплюсь, боюсь, как бы не исчез этот человек. Нет, не
привидение. Я узнаю дорогие мне черты лица, седые, никогда не
чесанные пряди волос на голове, скрюченные пальцы протянутых
ко мне рук, бердану на плече.
— Улукиткан!..—- вырывается у меня в приступе величайшей
радости.
708
Вот он, мой старик, стоит рядом, завернутый в поношенную
одежонку; вместо шапки — грязный лоскут, на ногах какая-то
рвань, за плечами пустая котомка.
Улукиткан вздрагивает, поднимает на меня влажные глаза.
Губы пытаются что-то сказать, но путают русские слова с
эвенкийскими. Я обнимаю его, он берет мою руку холодными, как у птицы,
пальцами, прижимает к своей костлявой груди и тихо плачет.
Какая добрая судьба помогла нам встретиться в этой глуши!
Не успели пройти первые минуты восторга, как мне
вспомнилась Мая. Вот сейчас Улукиткан оттолкнет меня от себя и
начнет допрос. Мне становится страшно...
— Вижу, ты один идешь с котомкой, где же Василий? Где
Трофим? Их нет с тобой, и сердце упало подстреленной птицей.
— Нет, нет, все живы! — утешаю его.
— Тогда пошто без них в тайге? Куда след ведешь один? —
спрашивает он строго.
— Потом расскажу. А ты как попал сюда, где Николай?
— Мы тут, на незнакомой земле, жалкий люди: глазам все
чужое, идем без тропы, куда ведет нас голод... Тайга оголилась,
скоро зима, а мы все идем — бросить товарищей в беде нельзя.
Идем все время левее полдня. А кругом чаща да небо, перевалы
да камень и мы с Николаем. Вот встретились — значит, сердце
правильно показывало путь...
Он поднимает голову, смотрит на меня в упор. Его скулы и
приплюснутый нос обтянуты желто-серой морщинистой кожей. На
лбу и за ушами краспеют бугорки — свежие следы комариных
укусов. Из-под тяжелых бровей, из глубины впадин глаза
источают слезы. Они скачут поперек морщин, точно по ухабам,
катятся по кровавым расчесам на шее и свинцовой тяжестью
падают на теплую землю.
Старик пятится назад, приседает на пень, подносит усталые
руки к мокрым глазам. Я обнимаю его седую голову. От голода
он сильно похудел. Кожа на лице и на руках потускнела, как
неживая.
— Мы, Улукиткан, не виноваты, мы не хотели причинить вам
горе...
Он освобождается от моих рук, встает. Лицо вытягивается.
Исчезают на нем серые пятна.
— Это Харги, злой дух, сделал так, что мы не встретились на
Мае. Он тут как тень, постоянно идет моим следом. Отнял у меня
учага, Баюткана, а потом и вас,— печально говорит старик.
— Но мы встретились — значит, ты сильнее Харги!
Старик оглядывается, шепчет:
— Не скажи так. Жизнь старого Улукиткана все равно что
гнилой валежник на большой тропе: все, кто идет, топчут ее.
Разве ты это не знаешь?
Что ответить? Чем утешить старика? Мы стоим молча, оба
захваченные внезапно нахлынувшим счастьем. В памяти пестрым
709
листопадом замелькали короткие обрывки незабываемых дней
наших скитаний по этим бедным пустырям, сроднившие меня со
старым эвенком.
— Что же случилось у вас на стрелке? — спрашиваю я не без
волнения.
— Долго говорить надо, пойдем к Николаю. Потом, на таборе,
расскажу.
— А где твой табор? — И я накидываю на плечи рюкзак.
— Там, за падью.—- Старик проткнул скрюченным пальцем
холодный воздух, показал на закат.— Наш табор все равно что
зимой брошенный чум. Третий день не знаем огонь... Мы только
остановились, слышим, зверь заревел, кто-то из ружья пальнул.
Николай говорил, однако, эвенки зверя промышляют, надо искать
их. Бери котомку для мяса, иди. Пришел я на марь, вижу след —
мох, втоптанный в землю сапогом. Откуда, думаю, взялся тут лю-
чи, какое ему тут дело есть? Иду еще, смотрю — что такое? Ами-
кан топтался, мясо лежит сохатенка. А где же охотник?
Посмотрел кругом — пусто, послушал — никого. Нашел печенку, пусть,
думаю, зубы вспомнят свою работу, да и брюху неплохо печенка.
Потом до леса пришел. Смотрю, пень насиженный. Ощупал его —
теплый, только что люди сидел. Стал кричать. Тебя увидел, и
сердце размякло, как язык от сладкого сока, горе переломилось.
— Пошли на носок, там послушаем собак, они за медведем
ушли, может, лают.
Старик вдруг помрачнел.
— Дурной стал Улукиткан, голос Кучума не узнаю, забывать
стал его добро.
Выходим на край леса. Вдалеке о звонкую сушину последний
раз бьет носом дятел. С реки налетает резуп-ветер и падает
устало на дно тайги. В вышине густеют звезды.
Стоим прислушиваемся.
Улукиткан поворачивается в ту сторону, куда смотрю я.
Потом становится на колени, припадает ухом к земле: звук лучше
проходит по земле, нежели по воздуху.
— Близко лая нет.
Я вспоминаю про лепешку, что захватил с собою про запас.
Обрадую сейчас старика! Сбрасываю рюкзак, тороплюсь развязать
ремешок, достаю круг свежей пшеничной лепешки. У Улукиткана
добреет лицо. Он приподнимает голову, осторожно, точно не
доверяя глазам, тянет носом и начинает жевать пустым ртом. Тут уже
не до собак!
Он протягивает просящие руки ко мне, не может оторвать от
лепешки глаз. Бедный Улукиткан! Чувствуется, что он давно не
испытывал сладости хлеба.
Я разламываю податливый круг. Одну половину даю старику,
вторую оставляю для Николая. Улукиткан берет кусок,
торопливо запихивает его край в рот, жует. Но вдруг что-то вспоминает.
Разламывает свою порцию пополам. Стаскивает с худой, изъеден-
710
ной мошкою шеи полуистлевший платок, бережно завертывает в
него хлеб и прячет глубоко в карман.
— Это Кучуму... Его я не должен забывать...— И грусть
воспоминаний сузила глаза.
— Да ты что, Улукпткан! Ешь, тебе он сейчас важнее, а
отблагодарить успеешь. На табор придем — там всего много.
— Это верно: когда много — не жалко отсечь кусок, но ты
разве забыл, что Кучум спас меня, слепого, вывел на Джегорму? За
это не жалко отрезать даже кусок сердца,— отвечает он и молча
жует лепешку.
Тайга слилась с небом, захлебнулась тьмою, уснула. Ни лая,
ни рева зверя, только звон в ушах да жук шевелится под
жестким листом и где-то над болотом пронесся вспугнутый кем-то
бекас.
Старик еще раз припал к земле, прислушался. Молча
поднялся, накинул на плечо бердану и махнул рукою в сторону совсем
потемневшей тени:
— Придут. Пошли. Одному Николаю без огня неловко.— И он,
припадая на обе ноги, ощупью спустился с пригорка.
По пути я захватил мяса на ужин.
Захлюпала под дырявыми олочами черная маристая вода,
взлетел уснувший у озерка табунчик куличков. Шли на ощупь, пока
из-за сквозных вершин старых лиственниц не показалась луна.
Она осветила равнину и стала круто взбираться по звездному
куполу неба. При лунном свете кочки казались стадом пингвинов,
преградившим наш путь.
За падью, у края леса, Улукиткан устало опускается на
валежину. С плеча валится бердана. Виснет голова. Щуплое тело
сползает на землю.
Я тороплюсь к старику. Засовываю руку ему за пазуху. «Тук,
тук, тук»,— вяло бьется сердце.
Растираю лицо старика, грудь. Оживает его дыхание, сердце,
и он спрашивает со жгучей боязнью:
— Со мною что?
— Устал ты, Улукиткан.
Я помогаю ему приподняться, усаживаю на валежину, а сам
думаю: «Как много ты, друг мой, пережил за эти пятнадцать дней
нашей разлуки и как ты еще ходишь по тайге! Не пора ли тебе
бросить испытывать счастье, повернуть след к родному очагу?»
Вдруг подозрительный хруст, глухой топот, стремительный бег.
Улукиткан поворачивает голову в сторону звука, напрягает узкие
глаза. Из леса вырывается олень, пугливо бежит в сторону луны.
— Майка своих не узнала! — ласково бросает старик и
начинает подниматься. Я помогаю ему выпрямить спину.
Месяц подбирается к звездам. Припорошенной лыжней
стелется по нему Млечный Путь. Безмолвен таежный простор. Идем
лесом. Он кажется весь просветленным, но сквозь этот дымчатый
свет с трудом различаем пни, валежник, промоины...
711
— Скоро табор,— говорит старик.
— А почему костра не видно?
— Я же говорил: огонь уже три дня как покпнул нас. До
этого порохом добывали, и теперь только два заряда осталось, без
костра и без чая ночуем. Шибко худо.
Вот и табор под стеною темного леса. Нас встречает Николай.
Он удивлен. Долго внимательно осматривает меня.
— Э-э, как попал ты на нашу тропу? — Старик ощупывает
всего мейя костлявыми пальцами: не дух ли явился?
Я достаю спички. Рыжим колонком запрыгало в костре пламя.
Улукиткан насадил кусок свежей телятины, принесенной нами,
на деревянный шампур. Приткнул ее к огню. Бросил под себя
оленью шкуру. Потоптался по ней, как глухарь на сучке.
Опустился с тяжелым вздохом, точно только теперь он почувствовал
усталость.
Костер, распавшись на угли, вспыхивал синеватым пламенем.
Улукиткан и Николай голодными глазами следили, как
румянилось мясо, как с его обожженных краев сбегал жир и чадно
сгорал на огне.
Николай калит камни в костре, бросает в чуман с водою —
готовит чай. Я присаживаюсь к Улукиткану. От дыма у него
веки красные. Лицо при свете костра кажется еще более
морщинистым.
— Как так получилось, что мы не встретились за стрелкой? —
начинает он трудный разговор.
— Нас набросило на корягу. Надо было хоть бы выстрелом
предупредить вас, что мы задерживаемся, да не догадались.
Долго снимались с коряги. Василий простыл, у него совсем отнялись
ноги. А когда вечером выплыли за кривуп, там пикого пе
оказалось. Мы долго искали вас, кричали, потом нашли след и решили,
что вы ушли совсем. Так было, Улукиткан.
Тепло от костра выхватывает ветер. Старик вздрагивает от
озноба, сжимает плечи. Лицо становится строгим. Куда-то далеко
откочевывают его невеселые думы.
— Вспоминать Маю — все равно что сдирать с раны свежую
коросту. Пусть заживет, но не забудется. Сломанная нога оленя
срастется, да все равно он хромает.
— Почему же вы все-таки ушли с реки?
Старик весь поворачивается ко мне.
— На стрелке Баюткан ногу поломал, долго искали сухой
пень, клали на ногу щепу, много времени прошло. Не бросишь же
больного оленя в тайге без помощи! Потом спустились к реке: ни
следа, ни заломок ваших не нашли. Ты думаешь, мы не ждали
вас? Всяко разно думали и решили, что по такой большой воде
вас на плоту пронесло ниже за скалы. Вот и пошли искать. И там
никого не оказалось. Еще половина дня глаза от реки не
отнимали, караулили вас, да напрасно...
Старик передохнул. Растер рукавом правой руки взмокшие от
712
огня скулы. Отсек ножом поджаренный ломоть телятины,
проглотил нежеваное. Облизал жирные пальцы.
— Всяко думали с Николаем. Как так получилось, что мы не
встретились, остались без поток, без лепешек, без щепотки соли,
и спичек совсем мало? А место шибко глухое, далеко от
стойбища — ни человека, ни зверя. Мы знали, что вы не бросили нас,
так в тайге не бывает, человек человеку не должен плохо делать.
Значит, что-то случилось. Злой дух и на вас мог послать беду.
«Надо идти по Мае,— сказал я Николаю,— будем смотреть, нет
ли близко вас. Может, тут где найдем пастухов, скажем, что
люди не вышли с Май, пусть ищут». Вот и пошли...
На костер падает упругий ветер, проносится дальше. Тайга
отвечает ему ворчливым прибоем. Улукиткан засовывает под себя
босые ступни ног, поднимает к небу глаза, ищет приметы
ночного времени.
— Может, довольпо? Пора спать? — говорит он, стряхивая с
дошки горящий уголек.
— Успеем, выспимся, рассказывай до конца,— прошу я.
Он глотнул из кружки горячего чая, бросил в огонь сушнику.
— Шли каждый день, допоздна мяли ноги,— устало
продолжал старик,— путь держали по-над Маей, без тропы, как звери.
Тяжелым был наш ход: в брюхе пусто, в груди боль —
сыромятным ремнем сердце стянуло. Через несколько дней оглянулись —
почти ничего не прошли, а намаялись шибко. «Так,— думаю,— и к
зиме не дойдем до устья». Говорю Николаю: «Давай
переплавляться на левый берег, там вроде меньше горы, будем тайгою
пробиваться». Мая для каравана совсем худой речка — ты теперь сам
знаешь... Сделали салик, плавились через реку. Пошли тайгою.
Места худые: бурелом, болото, куда ни свернем — горы поперек.—
И вдруг его голос зазвучал печально.— Обезноженных оленей
бросали. Торопились. Думали, не дойдем и чужая тайга станет
могилой. А теперь...— он облегченно вздохнул,— теперь в груди не
осталось боли. Скажи, куда идти нам, и мы пойдем с тобою дальше.
Старик придвинулся к костру, смолк, а тяжелые брови так и
остались сомкнутыми.
— Спасибо, Улукиткан, я верю тебе.
— Однако, неплохо, что ветер дул нам в лицо, это хороший
ветер,— заключил старик.
Этот вечер встречи с проводниками, кажется, был самым
радостным в моей жизни. Я не могу забыть и не могу переоценить
того, что старики дали нам за эти трудные годы исследований
приохотских пустырей. Они следовали всюду с нами, и мы ни на
минуту не сомневались, что с ними достигнем цели. А ведь они
лучше нас понимали, какие опасности нам предстояло преодолеть.
«Скажи, куда идти нам, и мы пойдем с тобою дальше». И
невольно хочется спросить: во имя чего они снова готовы нести
лишения? Только во имя долга и человечности.
А Улукиткану я обязан многим. Через него я узнал лесных
23 Гр. Федосеев, т. 1
713
людей эвенков и проникся к ним глубокой любовью. Он открыл
мне могущество и красоту природы, которая вначале казалась
лишь скудной и жалкой. Открыл жизнь животных, птиц, и я
понял, какой интересный мир лежал за пределами моих знаний. Он
убил во мне слепую страсть зверобоя, приучил наблюдать,
доискиваться до сущности явлений природы, вещей и событий. Многому
научил он меня, цивилизованного человека.
— А как же с Василием? — спросил Улукиткан после
минутного молчания.
— Василий в хабаровской больнице, но я ничем не могу
порадовать тебя.
— Его вылечат, обязательно вылечат, доктор — хороший
люди,— убеждает он меня.
— Будем надеяться.
Налетает ветерок. На голову старика садится белыми
комарами взметнувшийся из костра пепел.
Ложимся спать. Кто-то живой грустно вздыхает в лесу.
Падает лист на влажную почву. Синим пламенем догорает костер.
В просвете облаков, тихо переливаясь, мигает теплая звездочка.
От нее становится радостнее и щекотнее в груди. «Чем труднее
путь, тем сильнее ощущение жизни»,— подумал я.
Как мне дорога эта ночь: густо-черная, сырая, с дремлющей
тайгою. Где ж тут уснуть! Слышу быстрые шаги по опавшим
листьям. Отбрасываю край полога, хочу окликнуть собак, но это
оказалась Майка. Она уверенно подходит к спящему у костра Улу-
киткану, ложится рядом, но уши держит настороже. Старик ее,
несомненно, слышит, но некоторое время притворяется спящим.
Потом приподнимается и начинает шарить под изголовьем. А
Майка уже вскочила и, увидев в руках у старика сумочку с солью,
в нетерпении бьет копытами о землю. Тот кладет ей щепотку
лакомства за губу, что-то тихо рассказывает ей на своем языке —
вероятно, вспоминает о Баюткане — и начинает чесать оленушку
за ушами, под брюхом, растирать под глазами мокреца. С тех пор
как не стало в стаде Баюткана, кому Майка рабски подражала во
всем, она больше привязалась к старику. Как бы ночью далеко ни
кормилась, она непременно прибежит на стоянку.
Второй год молодая оленушка путешествует с нами. Она
радует нас своею молодостью, своими шалостями. В ее характере
окрепла независимость: у дымокуров ей старые, почтенные олени
уступают лучшее место; когда, поссорившись с Бойкой и Кучу-
мом, она угрожающе набрасывалась на них, и те — опытные
зверовые собаки — не смели огрызнуться, спасались бегством. Если
же Майка, утомленная длительным переходом, доверчиво уснет
на стоянке, по-детски разбросав уставшие ноги, никто не шумит,
разговаривают шепотом, упаси бог кто стукнет топором или
загремит посудой. Словом, все мы: люди, олени, собаки — подпали под
влияние этой повзрослевшей тугутки, и она стала маленькой
хозяйкой пашей кочезой жизни.
714
Для Улукиткана Майка — символ счастья. Майку он
обоготворяет. Оно и понятно. Жизнь наедине с природой, вдали от
цивилизованного мира в тебе и то невольно пробуждает первобытного
человека, и ты начинаешь верить в приметы, поддаешься
влиянию окружающей обстановки. И хотя подсмеиваешься сам над
собою, но продолжаешь потихоньку верить. А старику, прожившему
всю жизнь в уединенной тайге, совсем трудно избавиться от
суеверия. И когда я думаю о привязанности Улукиткана к Майке, то
невозможно даже представить, что станется с ним, если Майки не
будет возле него.
Теперь, когда я сижу за обработкой своих дневников и когда
события наших странствований так или иначе завершились, я
могу ответить на этот вопрос.
Майка ушла от Улукиткана в следующем, 1952 году...
Была осень. Тайга, облитая густым немеркнущим закатом,
отдыхала в тишине. Мы с Улукитканом вдвоем пробирались к
истокам Маймакана. Там, на каменных вершинах Джугджура,
работали наши отряды геодезистов, и мы заранее условились, что я
посещу их в это время.
Шли от озера Токо на восток, без тропы, вдоль хребта. Ц*вно
потеряли счет речкам. Покади остались буйные Аян, Учур, Чуми-
кан, а впереди лежала незнакомая земля. Безлюдье, глушь, и где-
то в неприветливых для нас складках гор прятались истоки
Маймакана.
Улукиткан, впервые попав в этот район, осторожно вел
караван. Ориентиром ему был Джугджур.
Нас и в тот год сопровождала Майка. Это была уже взрослая
самка, выхоленная тайгою и человеческой лаской. С возрастом
она немного одичала, стала вожаком стада, но отношения ее со
стариком остались прежними. Она знала только его руки.
Шли долго, скучно. Путь казался неодолимым. Трудно
представить, как нам надоели мари, гнус, безмолвие и синеющее в
вышине безоблачное небо. Иногда мы выходили на сопки, чтобы
осмотреть местность, и нам открывалась безграничная тайга:
низкорослая, вся в латках, способная разочаровать любого
энтузиаста. Мы уже не верили, что есть на свете речка Маймакан и что
когда-нибудь доберемся до своих. Но надежда, как огонь,
спрятанный в глубине торфяных пластов, никогда не угасала в наших
сердцах.
И вот однажды к концу дня, подойдя к ручью, мы увидели
траву, примятую олочами. Проводник ощупал след, прошелся по
нему, сказал, обрадованный:
— Совсем недавно люди ходи.
И, как бы в доказательство его слов, близко загремело бота-
ло, затем послышался лай собак.
Тут уж действительно обрадуешься не только другу, но и
врагу. Мигом слетела усталость. Старик, легко, по-юношески вскочив
на своего учага, стал покрикивать на идущих в связке оленей.
23*
715
На полянке, куда выбрались из чащи, мы увидели изумленных
нашим неожиданным появлением колхозных пастухов. Они тоже
только что пришли на полянку и еще не успели поставить чумы,
развести костер.
С дюжину пестрых собак окружили караван. Майке эта
шумная компания не понравилась. Неожиданно для всех она
вырвалась вперед к псам, била всеми четырьмя ногами, подпрыгивала
высоко, как козел, но собаки оказались не из трусливых. Ей бы
несдобровать, уж и досталось бы, да вовремя вмешались пастухи.
— Для чего вам столько собак? — спросил я, протягивая руку
пожилому коренастому эвенку.
— Ты думаешь, это много? Скоро начнем пушнину добывать,
какие хорошо искать белку будут или сохатого держать,
останутся жить, а остальные на варежки пойдут, еще не хватит.
Мы поздоровались с остальными.
— Откуда у вас такая матка? — не скрывая восторга,
неожиданно спросила молодая пастушка, показывая на Майку и
окидывая ее взглядом знатока. Тут только я заметил, что наша юная
четвероногая спутница буквально приворожила всех.
Улукиткан умышленно молчал: дескать, полюбуйтесь ею,
позавидуйте. А Майка, точно понимая, что попала на смотрины, важно
вышагивала по стойбищу, демонстрируя перед эвенками то
круглый зад, прикрытый белым фартучком, то пышные бока; вертела
чуточку заостренной головою, украшенной изящными рожками.
Она действительно красива, все в ней симметрично и
пропорционально. Тут уж ничего не скажешь — чудесное творение природы.
— Однако, не худо было бы получить от нее племя,— сказал
старший пастух, не отрывая глаз от Майки, и, повернувшись к
Улукиткану, добавил деловито: — Может, сладим? Бери за нес
любого учага из стада.
Лицо старика вдруг помрачнело.
— Ты хочешь отобрать у меня счастье. Кому нужна пустая
жизнь? — ответил он и, считая разговор законченным, стал
развьючивать оленя.
— Два учага на выбор дадим! Подумай, цена не малая,—
азартно предложил пожилой пастух.
— Если ты снимешь рукою с неба орла, и то мало будет,—
ответил старик твердо, а сам, вижу, в восторге. Еще бы, Майка
получила такую оценку пастухов!
К вечеру на поляну к новому стойбищу пригнали стадо
оленей. Это были отборные племенные самки и молодняк. Уставшие
животные разбрелись по редколесью, и там в глубине сумрака
затих невнятный шепоток их колокольчиков. Но десятка полтора
оленей-попрошаек остались на стоянке. Они тщательно обшарили
лагерь и, не найдя, чем поживиться, набросились на наши вьюки.
Пришлось их убрать в палатку.
Большой костер освещал поляну, где были поставлены
берестяные чумы пастухов, этих трудолюбивых кочевников нашего
716
времени. Они живут в тайге со своими семьями, неотступно
следуя за стадом по предгорьям Джугджура. Их богатство —
домашняя утварь, постели и одежда — укладывается в несколько
вьюков. Мы с Улукитканом по сравнению с ними живем с комфортом.
Отдаленные от жилых мест огромными пустырями, пастухи
бывают бесконечно рады каждому встречному. Представление о
внешнем мире у них складывалось из тех отрывочных сведений,
которые приносили с собой эти люди. Мужчины и женщины
помогли развьючить оленей, поставить палатку. Дети дружно
таскали хвою для постелей. Это было искренним проявлением
гостеприимства.
Я с нескрываемым любопытством рассматриваю пастухов.
Мужчины среднего роста, крепыши, тонкие, с легкой походкой и
с приветливыми, открытыми лицами. Женщины стройные, в них
нет и признаков дикарства, чувствуется, что они в семье
занимают первостепенную роль и за это расплачиваются тяжелым
трудом. По их спокойным, даже строгим, лицам трудно узнать, рады
они или огорчены нашим появлением. Их скарб, состоящий из
одежды, посуды, берестяных полотнищ для чумов, деревянных
инструментов для выделки кож и всякой домашней мелочи,
приспособлен для перевозки на оленях. За час они могут сняться и за
такое же время устроить новый лагерь.
День провожали в вышине белохвостые орланы. Багровый
закат сливался с лесом, опаленным осенним пожаром, золотил на
поляне посиневшие от зрелой ягоды кусты голубики. Ветерок
гладил увядшие листья берез, и те шепотком умоляли его не срывать
их, подождать до утра...
Пастухи угощали нас чаем с густым оленьим молоком и с
жадностью выпытывали новости. Их все интересовало: жизнь страны,
куда кочует белка, кого встречали мы на пути и какая нужда
привела нас в этот дикий край. В разговоре я произнес имя
Улукиткана. И тут только пастухи узнали, что их гостем является тот
самый Улукиткан, добрая молва о котором растекалась далеко за
пределы родного стойбища. Все забыли про ночь. Разговор
неожиданно затянулся.
Пастухи знали, что Улукиткану много лет, что добрую
половину из них он прожил еще до революции, в те далекие
бесправные времена, лесным кочевником и много знает из прошлого их
славного народа. Говорил только Улукиткан. Ему было что
вспомнить...
Когда погас костер и люди уснули, на стоянку снова
заявились олени-попрошайки. Они стали атаковать нашу палатку. И я,
чтобы избавиться от назойливых животных, угостил их солью.
И это было моей ошибкой. Как следствие ее, нам пришлось
выдержать длительную осаду. Всю ночь олени толклись у палатки,
просовывали свои безобидные морды в щели, а одному молодому
оленю даже удалось поднять головой борт и пробраться внутрь...
Утро началось с того, что Улукиткану подарили легкую дошку
717
из пыжиков. Старик не захотел остаться в долгу, но чем ответить?
В тот год я преподнес ему шестикратный бинокль с
просветленной оптикой. Его он хранил как драгоценную вещь на дне потки,
бережно завернутым в замшевый лоскут. Расстаться с ним ему,
видно, было не под силу. Другого он ничего не имел. Тогда
старик развинтил бинокль, одну половину оставил себе, а вторую
подарил старшему стойбища. Боже, какая же это была радость для
пастухов! Им действительно бинокль был необходим, особенно
осенью, когда олени в поисках грибов уходят далеко от стоянок и
собирать их приходится с большим трудом.
От пастухов мы узнали, что до наших оставалось пе более трех
дней хода. Когда караван был готов покинуть гостеприимную
стоянку, один из пастухов подошел к Улукиткану, начертил на земле
витиеватую линию, затем справа от нее приложил веточку
примерно под углом 45° и к ее краю, тоже под тем же углом, еще
один маленький прутик — это река Маймакан и левобережный
приток, по которым должен был пойти наш путь. Затем пастух
положил три камушка у «истоков» реки, как бы изображая ими
вершины хребта, и, ткнув пальцем в крайний, сказал всего лишь
несколько слов на своем языке. Улукиткан утвердительно закивал
головою, взял в руки повод от переднего оленя и твердой
походкой зашагал к невидимым вершинам.
Старик повеселел. Притаптывая мягкими олочами тропу, он
тихо пел о том, как хорошо быть гостем у пастухов, что у него есть
новая дошка и что счастье ему идет от Майки...
Теперь мы шли на юго-восток, и более уверенно, чем в начале
нашего путешествия. За холмистым предгорьем путь каравану
преградили лобовые откосы Джугджура. Огибая их, мы наконец-то
добрались до Маймакана. Дьявольская сила выносит поток из
узкого ущелья. Грохот воды, рев перекатов, стремительный бег и
нескончаемое эхо у скал — такое осталось впечатление от этой реки.
Мы вступили в пределы больших гор. Кончилась
высокоствольная лиственничная тайга, и с нею отстал гнус. На смену
растительности с вершин спустились потоки россыпей. Звериная тропа
уводила нас в ущелье, по дну которого кувыркался неуемный
Маймакан.
Дальше ничего не было видно. Скалы клонились друг к
другу, как бы замыкая проход. Над ними виднелись изломы
каменных отрогов, а еще выше стояли в лучах солнца остроглавые
гольцы, и над ними в небесной прохладе парили беркуты.
Наше появление там небо отметило проливным дождем.
Напрасно понадеялись на плащи. Какое-то время на ходу еще
мирились с сыростью, но, когда одежда окончательно промокла и
отяжелела, пришлось оборвать путь и заночевать.
Второй день был трудным. Пройдя километров пять вверх по
Маймакану, караван оказался у большого левобережного притока.
Свернув по нему, ьак это было показано на «карте» пастуха, мы
неожиданно наткнулись на затесы, сделанные нашими людьми.
718
— Тут хорошо пойдем,— обрадовался старик.
Но ущелье оказалось тесным, завалеппым обломками,
труднодоступным для оленей. Звериная тропка то и дело перескакивала
речку, разбушевавшуюся после вчерашнего дождя. Весь день мы
боролись с потоком и только к вечеру выбрались па верх отрога.
Солнце растопилось в кровавом закате.
Караван медленно подвигался по пологому гребню, выискивая
более подходящее место для ночевки. Бежавшая впереди Майка
вдруг остановилась и, подняв высоко голову, старалась что-то
рассмотреть. Мы подошли поближе к ней и были приятно поражены:
слева, куда смотрела Майка, метрах в полутораста от нас, на
голой возвышенности стояли кучкой четыре сокжоя: крупный
самец и три самки. Они и мы с одинаковым любопытством
рассматривали друг друга. У нас за плечами были ружья, но мы и не
подумали о них — тут только пошевельнись, и звери мигом исчезнут.
Самец стоял грудью к нам, поглощенный нашим неожиданным
появлением. Он был в брачном наряде, политый густым отблеском
заката, огромный, неустрашимый. В эту осеннюю пору все в нем
подчинено брачному инстпнкту. Его огромные рога в другое
время j [оказались бы ненужной уродливой надстройкой, теперь
превратились в устрашающую силу. Вот он грозно потряс ими и весь
вздрогнул, точно пронизанный электрическим током.
Самки покорно стояли, повернув к нам свои любопытные
головы.
Так длилось всего лишь несколько секунд. И вдруг звери все
разом, точно сдутые ветром, бросились вниз, скрылись за
изломом. Майка рванулась за ними, но тотчас же задержалась.
Вытянув морду, она громко промычала, и в этом протяжном звуке
было что-то новое, только что пробудившееся в ней.
Мы еще не успели тронуться, как на возвышенности снова
появился сокжой. Взбудораженный, могучий и злой, он поднял
голову и, как бы отвечая Майке, заревел страстно, призывно. Он
крутил головою, бил землю копытами, грозил нам рогами и пытался
всячески выразить свое восхищение Майкой.
Улукиткан сбросил бердану, но зверь исчез раньше, чем тот
успел разрядить ружье. Повернувшись ко мне, старик какое-то
время стоял словно онемев.
— Ты понимаешь, Майка уже взрослая,— сказал он, явно
потрясенный этим открытием.
— Почему это тебя удивило? Так должно быть.
Он промолчал.
Мы тронулись. Чернотой наполнялись провалы, и оттуда
непрерывно доносился стон удаляющегося сокжоя.
Остановились под первой вершиной. Я занялся устройством
ночлега, а старик пошел осмотреть место. Вернулся поздно.
— Тут совсем близко стадо баранов живет,— сказал он,
растревоженный охотничьим нетерпением.— Какой мы будем
охотники, если придем к своим без мяса. Ты как думаешь?
719
— Я бы не хотел терять день.
— Терять не надо. Пойдем охота до рассвета и скоро
вернемся, даже если удачи не будет.
...Было еще темно, но где-то в бездне, далеко за сонными
хребтами, уже светало. Мы на ногах, и можно было отправляться на
охоту, но Улукиткан утром и шагу не сделает от табора, не
попив чая. Эвенки вообще неравнодушны к этому напитку, как и
все северяне.
Старик достал из потки кружку, сумочку с сахаром, кусок
черствой лепешки и, дожидаясь, когда вскипит вода в котелке, сидел
у огня невеселый. Последние дни он жаловался, что слишком
далеко ушел от родных мест и не хотел бы тут, на чужой земле,
оставлять свою могилу.
Я, пользуясь задержкой, занялся чисткой маузера. После
длительного похода надо было разобрать затвор и протереть ствол,
обильно смазанный перед непогодой.
Сквозь густую синеву ночи прорезались линии Джугджура.
В лощинах таяли голубые тени, и где-то на склоне вершины, под
которой мы ночевали, прокудахтал куропат, первым гаметивший
рассвет.
Этот крик разбудил отдыхающих на стоянке оленей.
Животные неохотно поднялись с нагретых лежек и в поисках ягеля
разбрелись по низкорослому стланичку.
Старик допил чай, сложил посуду, но не торопился уходить.
Что-то другое, не мысли о родном крае тревожили его.
— Ты почему такой скучный, сон плохой видел? — спросил я,
все еще занятый чисткой ружья.
— Нет. Разве не видишь, Майка утром не подошла — так
никогда не было,— тихонько пожаловался он мне, и его лицо все
сморщилось, как от зубной боли.
— Стоит ли обижаться, Улукиткан! Майку ты слишком
избаловал своими ласками, чтобы она стала чуждаться тебя. Еще
придет.
— Не говори так,— прервал он меня.— Она хочет матерью
стать. Вчера вечером видел, как она...
Но тут наше внимание привлек какой-то странный звук,
долетевший до слуха со дна котловины. Похоже, что взревел медведь.
Улукиткан встал, поднялся и я. Олени перестали кормиться.
Все повернули головы в сторону звука, насторожились, как перед
опасностью.
Вот ближе загремела россыпь, послышался рев низкого тона,
и из котловины на холмик метрах в двухстах от нас выкатился
рогатый зверь. Огромный, дерзкий.
Мы сразу узнали вчерашнего сокжоя.
Улукиткан схватил бердану. Я никогда не видел старика
таким быстрым и решительным. Он спешил. Его руки дрожали.
Патрон не лез в ствол...
720
А сокжой, не замечая нас, со всей своей дикой силой налетел
на стадо. Что-то бесстрашное было в его решимости, в его
прыжках. Олени рассыпались по стланику, бежали, не щадя себя, куда
попало, охваченные паникой. И только Майка оставалась на
месте. Ни страха, ни колебаний. Она стояла словно завороженная
красотою самца.
Я видел, как Улукиткан выскочил вперед, как, пригибаясь, он
положил ствол берданы на камень и стал целиться.
Сокжой, точно догадавшись о смертельной опасности, вдруг
круто повернул назад. Бердана старика осеклась, еще и еще...
— Стреляй, ты что, не видишь?! — гневно крикнул он.
Но у меня в руках был еще не собранный затвор.
Зверь с ходу пугнул Майку рогами, погнал вперед, и по тому,
как она вдруг покорилась самцу, я догадался, что навсегда уходит
от нас Майка.
Улукиткан в отчаянии бросил на землю бердану, начал
топтать ее ногами, проклиная на чем свет стоит. Но вдруг
опомнился, поднял ружье и кинулся догонять Майку.
Она п сокжой задержались на холмике, постояли немного,
облитые восходом, и исчезли в глубине котловины. Старик
торопливо бежал их следом, без шапки, на ходу перезаряжая бердану.
Я долго собирал напуганных оленей, затем свернул лагерь,
приготовил вьюки. Пора трогаться в путь, но Улукиткана все еще
не было. Пришлось выйти на холмик. Под ним глубокая
котловина ледникового происхождения, с озерком у нижнего края. Нигде
никого. Только кедровки стрекотали в зарослях стланика.
Не вернулся проводник и вечером. Я разжег большой
сигнальный костер, всю ночь не спал, стрелял. Много раз доливал
чайник. Все время думал о том, что, если старик не убьет сокжоя, не
видать ему больше Майки.
Наступило утро, ветреное, серое, без солнца. Густая сизая
дымка накрыла горы. Вершины томились в предгрозовой тишине.
Ожидался дождь, а у старика не было ни топора, ни лепешки.
Я спустился в котловину. Долго шел вчерашним следом
Майки, притоптанным копытами сокжоя. Ниже к ним присоединились
три самки диких оленей, вероятно, тех, которых мы видели
вечером в пути. Все они, не задерживаясь, спустились в глубину
ущелья. На свежей тропке зверей были хорошо видны отпечатки оло-
чей Улукиткана.
Дальше за котловиной следы затерялись на россыпях. Я
кричал, несколько раз разряжал карабин, ждал — никакого ответа.
Молчали горы, тайга, камни.
Прошла еще одна беспокойная ночь ожиданий. Чего только не
передумал! Потерять Улукиткана — какой ужас! Как могло
случиться, что я не пошел с ним? В его ли восемьдесят три года
пуститься в погоню за сокжоем! Куда увел его зверь?
Рано утром я собрал оленей, решил немедленно идти к своим
на пункт и оттуда организовать поиски Улукиткана. Надо было
721
торопиться. Мысли о том, что люди могут, не дождавшись нас,
уйти дальше, подгоняли меня.
Звериная тропа вела нас узким гребнем. С ярко-голубого неба
на маленький караван лились беспощадные потоки ярких лучей
утреннего солнца. Какими пустынными казались мне горы! Ничто
не радовало в этой кладбищенской тишине. Я твердо знал закон
тайги: сам погибай, но товарища выручи. Мне казалось, что я
нарушил этот незыблемый закон.
Высоко впереди, четко выкроившись в синеве, парили два
орла. Далеко был слышен их одинокий крик. Почти не шевеля
резными крыльями, они плавно описывали круги. Будто не
подвластные земному притяжению, хищники осматривали горы. Ах, если б
я мог тогда подняться в небо!..
Со второй вершины я увидел высоченный голец, увенчанный
пирамидой, со снежником на северном склоне. До него оставалось
километров шесть. В бинокль были хорошо видны палатки и
пасущиеся у подножья гольца олени. Цель была почти достигнута, но
я не радовался. Прийти в лагерь без Улукиткана!..
Нас разделяла глубокая седловина, покрытая бесконтурными
пятнами вэчнозеленых рододендронов. Как-то безотчетно ноги
сами по себе заторопились, захотелось скорее попасть к своим.
Может, еще удастся разыскать старика.
Вот и седло. Вижу справа, у самого излома, то появится, то
исчезнет прозрачная вуаль тумана. И все на одном месте. Я
остановился. Откуда бы взяться ему в такой жаркий день? И вдруг
меня осенила догадка: не дым ли это?
Я свернул к излому. Там, у самого края, сиротливо стояла
чахлая лиственница, комелистая, дупленая, раздетая осенними
ветрами. Под ней среди низкорослых стлаников дотлевал давно
забытый костерок, а рядом лежал Улукиткан в странной позе. Мне
показалось, что он мертвый и что смерть настигла его в тот момент,
когда он хотел стащить с ног олочи. Я приложил ладонь ко лбу.
Жив! Больше ничего мне не нужно было.
Улукиткан не приходил в себя. Я уложил его поближе к огню,
подновил костер, развьючил оленей. Уже вечерело. Где-то за
ближними горами потухало солнце.
Несколько глотков крепкого чая, влитые в рот старика,
сделали свое дело. Его плоское лицо вдруг посвежело, точно кто-то
невидимый ласково коснулся морщинистой кожи. Чуточку
раскрылись ресницы. Из узеньких щелочек смотрели на мир бесконечно
усталые глаза. Они точно спрашивали: стоит ли дальше жить?
Мне уже не нужно было узнавать, где Майка.
— Выпей, Улукиткан, горячего чая, согрейся,— сказал я
спокойно, будто ничего не произошло и мы, как обычно, сидим за
вечерним костром.
Он недоуменпо смотрел на меня, точно это был не я, а кто-то
другой, но, кто именно, старик силился вспомнить.
Еще долго у него продолжалось забытье. Он невероятно устал
722
и телом, и волей, п разумом. И никогда не был таким суеверным,
как в этот раз. Я со страхом думал, что будет с ним завтра,
послезавтра. Он слишком свыкся с мыслью, что Майка должна быть
всегда с ним. Какая для него это непоправимая утрата!
— Мы еще предпримем поиски, отобьем ее у сокжоя,— сказал
я, пытаясь подбодрить старика.
Улукиткан ничего не ответил. Он лучше меня знал, что это
невозможно.
Ночь, темень, тишина. Только в пустынном небе, будто от
ветра, неровно мигали звезды да со дна черных котловин веяло
легким холодком.
Позже взошла луна, посветлело в горах. И вдруг в тишину из
расщелин прорвался приглушенный рев. Это сокжой подал свой
голос. Мы с Улукитканом вскочили почти одновременно. Он,
опираясь на расслабленные ноги, стоял, прислушиваясь к тишине,
какой-то нерешительный. Я схватил карабин и хотел бежать к
зверю, но старик поймал меня за руку.
— Не ходи, теперь Майка не вернется, даже если ты убьешь
сокжоя. Она дала мне много счастья, и я не должен обижать ее.
Пусть остается, этого она хочет,— сказал он, твердо выговаривая
каждое слово и все еще удерживая меня за руку.
Я был поражен и обрадован таким неожиданным исходом.
А Улукиткан поправил огонь, вернулся в постель, быстро уснул.
«Какая воля живет в твоем старческом теле! Вопреки
суеверию ты, мой друг, останешься верен себе и будешь продолжать
свой путь, сеять добро и любовь, пока не иссякнут твои силы,
пока пе свалишься и не умрешь»,— думал я тогда, сидя у костра и
прислушиваясь к спокойному дыханию Улукиткана.
На другой день по дождю мы добрались до своих...
... Близко на озерке внезапно прогорланила гагара: скоро утро.
Под полог врывается холодная струя воздуха. Бойка просовывает
ко мне свою морду, затем поочередно обе лапы.
— Набегались, заползай,— предлагаю я, отодвигаясь к
противоположной стене.
Зову Кучума.
— Он не пришел! — кричит Улукиткан.— Однако,
задержался у зверя.
Над лагерем, над еще дремлющей тайгою трепещет бледный
свет раннего утра. Горы, точно пробудившиеся чудовища,
поднимаются из мрака. Ближние еще в зеленой щетине леса, с каймою
яркого пурпура у границы курума; у дальних же видны только
черные, ребристые скосы вершин на фоне чистого неба.
По пади бесшумно крадется туман, захватывая мари и
перелески. Какие-то легкие тени скользят в тающем сумраке старого
леса. Тайга колышется, шумит темно-зеленым живым морем.
День начался...
Улукиткан горбит спину над дырявыми олочами, пришивает
латки.
723
— Где Бойка? — спрашиваю я старика.
Он поднимает голову, смотрит по сторонам, переводит на
меня недоуменный взгляд.
— Однако, ушла. Послушай, не лает ли где Кучум? —
говорит Улукиткан, погружаясь в работу.
Я выхожу к краю леса. Нет, Бойка никуда не убежала. Она
стоит недалеко от стоянки, напряженно смотрит вперед, куда
вчера угнали медведя. Иногда она вся вздрагивает от каких-то
неуловимых для меня звуков. Понять не могу, что ее привлекает в
этой утренней тишине.
Вся падь лежит передо мною открытая, доступная глазу.
Я тщательно осматриваю редкие перелески, длинные языки
кочковатых марей — ни единого живого существа, точно утро все
еще не в силах содрать с земли ночной покой.
— Бойка, пошли!
Собака повернула ко мне озабоченную морду, по не
сдвинулась с места. Ее внимание по-прежнему привлекает падь.
Я возвращаюсь к костру. При моем появлении старик
поднимает свое плоское скуластое лицо, обожженное костром.
— Убежала?
— Нет, тут кого-то караулит.
— А Кучум где?
— Не знаю, что-то долго нет.
— Скажи Николаю, куда вести караван, он один управится,
а мы пойдем с тобою искать Кучума. Он у зверя, иначе пришел
бы,— говорит уверенно старик.
МЕСТЬ
На тот случай, если придется задержаться, кладу в рюкзак
полог, плащ, топор, чуман, кусок мяса.
Как только Бойка попала на привязь, точно сдурела: рвется
вперед, гребет в потуге острыми когтями землю, хрипит,
торопится. Теперь ясно: собака прибежала за нами. Куда же она ведет
нас?
Где-то далеко, не то впереди, не то влево в хребтах, грохнул
одинокий выстрел. Мы все разом остановились. Улукиткан
смотрит на меня, не может отгадать, что это значит.
— Вероятно, кто-то из астрономов охотится, и с ними Кучум,
больше ему некуда деться,—- говорю я, готовый повернуть назад,
идти в лагерь.
— Надо уходить, может, Кучум не там.— И старик зашлепал
латаными олочами по болоту.
Бойка выводит нас на пригорок, где встретились вечером с
Улукитканом. Дальше ушла к хребтам волнистая тайга, плотная,
густая, заваленная буреломом. На твердом «полу» никаких
примет. Но как уверенно и ходко вышагивает собака! Можно
подумать, что у нее под ногами хорошо знакомая торная тропа.
724
Идем дальше по следу медведя. Теперь Бойка чаще
останавливается, вытягивает вперед голову, выворачивает уши, что-то по-
собачьему соображает.
— Ты пошто торопишься, не смотришь под ноги? — слышу
позади голос старика.— Твоя пуля зверя хорошо поймал. Видишь,
тут он падал, долго лежал.— И проводник показывает мне
глубокую вмятину во влажной почве.
Ради осторожности держу наготове карабин. Пробираемся
чащей. Отдаленный гул вдруг касается слуха. Он крепнет,
близится, расплывается широкой волною по тенистой тайге. Но вот
редеют деревья, сквозь вершины голубеет небо. Мы выходим к
широкому просвету, залитому солнцем. Впереди грохочет осатанелый
ручей. Бегучая вода бьет в валуны, вздымается и, падая,
дробится в пыль.
Мы ищем брода, я помогаю старику преодолеть поток, и
Бойка снова выводит нас на след. Опять пошла тайга, захламленная,
заваленная буреломом, выстланная зеленым ковром низкорослых
папоротников.
В полдень выходим к горе. Огонь пришел сюда весною, сожрал
молодую листву, бородатый мох, гнезда птиц, угнал зверей,
надолго омертвил тайгу. Ветер, палетая на посеребренные солнцем
колонны погибших стволов, гудит и воет по дуплам, точно
тысяча струн поет прощальный гимн утраченной жизни.
Через гарь медведь шел напролом, не щадя себя, ломал
звонкие сучья и сбивал тонкий сухостой. Удивительно, как он в этом
отчаянном беге не выколол себе глаза, не сломал хребет.
Идти трудно. Тесно тут среди моря колючих сучьев,
подкарауливающих тебя на каждом шагу. Мы оба в саже, как кочегары.
Но уже близко край.
Бойка не унимается, торопится, вся напряжена, чуть что —
вздрагивает, откинет голову, прислушивается. Улукиткан не
сводит с нее глаз.
— Однако, где-то близко медведь пропал,— говорит он.
— Вряд ли, судя по следу, идет хлестко,— отвечаю я.
— Сильный зверь всегда так бежит, на ходу пропадает.
По небу заходили черные тучи.
Бойка уводит нас в глубину сыролесья, под свод лиственниц.
И вдруг останавливается, поворачивает голову, поднимает на
меня усталые глаза. Понять не могу, в чем дело. Подходит
Улукиткан. Смотрит по сторонам — никого нет, тишина, собака ни с
места. Что за дьявольщина! Передаю поводок старику, а сам с
карабином шагаю вперед. Крадусь медвежьим следом. Зверь тут
удирал саженными прыжками, оставляя на влажной почве глубокие
отпечатки когтистых лап, и, видимо, не собирался пропадать.
Оглядываюсь. Бойка на месте, следит за мною, чего-то ждет.
Подбираюсь к толстой лиственнице. Не могу унять сердце. Лес
кажется переполненным какой-то таинственностью. Выглядываю
из-за ствола. Что это там чернеет за валежиной? Напрягаю глаза:
725
кажется, медведь под выскорыо. Даю знак Улукиткану затаиться,
а сам подкрадываюсь ближе.
В первую секунду мпе хочется повернуть назад, не верю
глазам, но ноги не повинуются, бегут дальше, к выскори.
— Кучум!..— кричу я на весь лес, хватаю его, пытаюсь
поднять, тормошу, ободряю ласковым словом. Поворачиваю голову к
себе и содрогаюсь от ужаса: на меня смотрят два огромных
стеклянных глаза, выкатившиеся из орбит. В них застыла боль
предсмертной муки.— Кучум!..
Смерть поймала его в прыжке. Лиственничный сук пробил ему
грудь, пронзил сердце, вышел справа в паху. Так он и застыл на
весу, весь устремленный вперед, с разбросанными в
стремительном беге ногами. Казалось, сними его с поторчины, и он
продолжит свой бег.
— Эко беда! — слышу голос старика.
Неожиданно молния раскалывает небосклон. Поднимается
ветер. Лес гудит, качаясь по ветру волною. На землю сваливаются
один за другим прощальной канонадой удары грома.
Бойка не подошла, даже не посмотрела на погибшего сына,
осталась за валежиной.
Мы бережно снимаем Кучума с сучка. Укладываем на мох.
Нелепый случай отнял у нас верного друга. Не могу поверить, что
Кучум мертв.
Мы с помощью топора роем яму под той выскорыо, где погиб
Кучум, укладываем его. Улукиткан вдруг забеспокоился. Он
вытаскивает из кармана кусок лепешки, оставленной им вчера для
Кучума, и, обращаясь к мертвой собаке, говорит трогательно:
— Это тебе. Улукиткан помнит Джегорму, твое добро... Без
тебя теперь нам худо будет в тайге...
Старик медленно опускается па колени к краю ямы, кладет
лепешку под голову Кучума, бросает горсть влажной земли. Вот
когда только до моего сознания дошло, что Кучума нет.
Я имел много преданных собак: Левка, Черня, Нюрка, Чогря...
Они выручали нас из беды, совершили немало подвигов, но
никогда, ни до, ни после, не было у меня такого верного друга, как
Кучум. С ним у меня связаны самые трудные походы последних
лет. Он будто был рожден для них. Ни к какому животному
человек так не привязывается, как к собаке. И лишь после ее утраты
начинаешь понимать, кем она была для тебя и какое место
занимала в твоем сердце.
Гибель Кучума — тяжелая утрата для всех нас.
Над нами в синих вспышках рвутся тучи. По тайге
проносится могучий порыв урагана, и высокие лиственницы, вершины
которых царят над всем, отвечают ему покорным гулом.
Даже теперь, спустя много лет, когда я взялся за перо,
помню и выскорь с огромным пластом поднятой земли, всю в острых
тычках, под которой осталась могила любимой собаки, и
полусгнившую валежину, накрытую зеленым мхом, и рядом три
726
голые березки, и полосатого бурундучка, сиротливо застывшего
на пне...
Дождь проходит стороною, до нас долетает только его шум.
Напрасно зову Бойку. Куда она могла сбежать?
Улукиткан тяжело отрывается от пня.
— Пошли, уже поздно,— говорит он.
Вдруг слева на разлохмаченную после бури тайгу наплывает
собачий лай, и тут же до слуха доносится медвежий рев. Он
потрясает всю округу, от реки до самых хребтов, и глохнет далеко
в недрах бескрайнего леса. После него голос Бойки не смолкает.
Улукиткан впереди. На ходу он распахивает телогрейку, так
легче дышать. Поторапливает меня, а у самого не очень-то
большая подвижность. Где уж ему бежать, одна видимость.
Солнца нет, словно снеговыми сугробами укрыто небо. Лес
выпрямился, притих, не шелохнется. Где-то в стороне треснула,
падая, сушина. Мы без команды оба разом останавливаемся.
Улукиткан стаскивает с потной головы меховой лохмот,
настораживает слух.
Ничего не слышно. Только голос ручья долетал из дремотной
тайги. Я слежу за выражением лица старика.
— Однако, не задержала, ушел,— говорит он безнадежно, и
тут снова слышится рев, затем глухой предсмертный стон
сильного зверя. Где-то там же, близко, жалобно завыла Бойка.
Мы спешим на вой. Минуем лесные прогалины, чащу. Уже
близко...
За перелеском сухая ериковая степушка. Сбрасываю с себя
всю тяжесть, оставляю только карабин. Где-то тут Бойка.
Легонько свистнул — как завопит собака!
Бегу к ней. Вижу, колышется ерпик. Навстречу ползет Бойка,
волоча отшибленный зад. Хочу поднять ее, но она ловит пастью
мою руку, предупреждает, что ей больно.
Подходит Улукиткан.
— Вот полюбуйся, что сделал медведь и с ней! — И меня вдруг
захватывает дикое желание мести.
— Дурная, разве не знаешь, что одной с ним связываться
нельзя? — И старик, присев на корточки, начинает ласкать
собаку. Бойка корчится, трясется.
— Ты, Улукиткан, жди меня здесь.
Старик ловит полу моей телогрейки. Смотрит строго в глаза,
говорит твердо:
— Иди, только помни: раненый медведь не тугутка, может
подкараулить.
Бегу по-над перелеском. Вот и след. Зверь шел шагом,
оставлял примерно через каждые десять метров лежку.
Останавливаюсь. Ни звука. Но чувствую что-то предательское в этой тишине.
Выбрасываю из карабина подмоченные на броду патроны,
загоняю в магазинную коробку обойму.
Хорошо помню, зверь правее и дальше. Иду без опаски. Место
728
открытое, просматривается хорошо. Но дальше след начинает
постепенно отходить от степушки, уползает в перелесок. Там, под
сводом лиственничных вершин, густой сумрак. Очертания
предметов неясные. Тени деревьев, пни, обломки стволов кажутся
живыми существами, враждебно окружают меня. Малейший шорох,
точно внезапный удар колокола, потрясает всего. Никогда слух не
был таким чутким.
Пробираюсь с осторожностью рыси, почти не касаясь земли и
не задевая сучьев. Карабин держу на взводе. Глаза не упускают
отпечатка медвежьих лап. Зверь уходил тяжелыми неровными
прыжками, часто останавливаясь, и тогда на бледно-желтом
ягеле я видел капли черной крови.
Тайга редеет. Глаза слепит закатное солнце. Крадусь к краю
леса, припадаю к лиственнице. Впереди неширокая заболоченная
полоска открытого места. Медведь не свернул, так и пересек
напрямик болото, вывернув на противоположной стороне гору
ржавого мха и корней троелиста. Тут следа не заметно, но на
кромке леса, куда вышел зверь, вижу изломанный куст ольхи и
несколько березок. Значит, ушел дальше.
Ставлю затвор карабина на предохранитель. Выхожу открыто
из-за лиственницы. И в этот роковой момент моей
непростительной оплошности я забыл слова Улукиткана. Не успел сделать и
трех шагов, как из-под единственного ерникового куста
выворачивается огромная бурая глыба, заслоняет свет, из распахнувшейся
пасти брызжет в лицо липкая влага. Ноги мгновенно отбрасывают
меня в сторону. Пальцы машинально откидывают собачку
предохранителя. Не помню, как поднял карабин. Какое-то мгновение до
выстрела я осознаю страшную близость зверя. Наши взгляды
встречаются. В выброшенных вперед лапах, вооруженных когтями,
в открытой пасти, в зеленоватых холодных глазах — могучая сила.
Выстрел взрывной волной валит его через голову на землю.
Где-то в лесу коротко поет пуля, щелкая по веткам. Зверь
поднимается, встает на дыбы, ревет и... открытой пастью ловит горячий
кусок свинца. Хищник оседает на зад, роняет лобастую голову.
Широко раскинув лапы, он обнимает ими толстую кочку, никнет
к ней. Я не могу сдержать себя, в упор пускаю еще три пули.
Затем всаживаю нож в горло. И даже теперь все еще не могу
затушить в себе ярости...
Долго не могу успокоиться. Смахиваю с лица кровавые
сгустки медвежьей слюны. Опускаюсь на кочку.
Что-то ухнуло, точно ударило в пустую бочку, вырвало меня
из минутного оцепенения. За болотом, над поникшими
вершинами лиственниц, зреет закат. А в недрах леса уже проснулась
тьма, распласталась по влажному седому ягелю, нетерпеливо
ожидая, пока погаснет в небе последний луч.
Возвращаюсь к старику за перелесок. Он не задает вопросов,
будто иначе с медведем и не могло закончиться. Я осторожно
поднимаю собаку.
729
— Далеко? — спрашивает он между прочим, а скорее всего
чтобы нарушить тягостное безмолвие угасающего дня.
Не дойдя до болота, у края леса, мы нашли место для
ночевки, оставили свой груз, и я подвел старика к убитому медведю.
Он лежал толстенным сутунком 1 на правом боку, все еще
удерживаясь передними лапами за кочку. Улукиткан обошел его
вокруг, потеребил шкуру, ощупал ребра. И, судя по выражению его
лица, остался доволен.
Затем он идет к болотцу, как близорукий, припадает к следу
зверя, рассматривает примятые листики.
— Иди сюда! — зовет он меня. — Смотри, тут медведь шел
назад. Видишь, на следу с двух сторон когти есть? Старик не зря
тебе толмачил — раненый медведь может подкараулить.
Мы сидим у жаркого костра. Над расплавленной синевою
углей жарится мясо. Я так устал, что без ужина ложусь спать.
Но мысли о Кучуме отгоняют сон. Нет, никогда мне не забыть
этого четвероногого друга. И кажется, не ночь над нами, а какой-
то необыкновенно темный траурный день. Слышится писк, шорох,
тихий треск — это двигаются по земле крошечные обитатели леса.
Доносится редкий крик ночной совы, шаги зверей, беспрерывно
падают листья, пробиваясь сквозь множество ярусов крон и
устилая пурпуром тайгу. И все эти звуки только подчеркивают
могильную тишину. «Она навсегда остается с тобою, Кучум».
К полуночи похолодало, и жизнь постепенно замерла. На
тайгу упал иней...
Ночь вернула нам силы. Идем напрямик. За плечами у меня
рюкзак с живым тяжелым грузом — Бойка. Ремни впиваются в
плечи. Шаги сузились. На собаку действует каждый мой шаг, как
удар бичом, от которого она то и дело взвизгивает. А когда
толчки невмоготу, Бойка ловит пастью меня за шею, мягко сжимает
челюсти: дескать, не спеши, мне больно...
...Еще упали со счета три недели. Короче стали дни. Пора
покинуть этот неприветливый край. Меня уже манит родной очаг,
семья и детский лепет. Отчего же грустно? Оттого, что больно
покидать места, с которыми сроднился в тяжелом труде. Сколько
уже было в моей жизни таких моментов: то я несусь очертя
голову в тайгу, чтобы испытать на себе ураган, стужу, случайности,
то вот так, как сейчас, у осеннего костра один мечтаю о жизни,
оставшейся далеко от этих диких мест, хочется скрыться за
бревенчатыми стенами дома и вдали от бурь передохнуть. Да, я
устал, пора. Унесу с собою к людям и это щемящее чувство утраты
любимца Кучума.
Ко мне подходит Бойка, жмется, ластится. Она поправляется,
но еще не забыла боль, не делает резких движений. Сегодня есть
о чем с нею поговорить.
-— Василий встал на костыли, ходит. Ты понимаешь, что зна-
Сутунок — короткое толстое бревно.
730
чит ходить? Врачи обещают вернуть ему ноги.— Бойка
поднимает голову.— Потерпи... Дня через два-три, как окончательно
оправишься, сходим на могилку Кучума, непременно сходим.— И я
чувствую, как дрогнул мой голос, как Бойка при слове «Кучум»
вмиг насторожилась, уши замерли торчмя, глаза забегали по
сторонам.— Нет, не жди, не придет,— говорю я грустно.
Мысли о Кучуме обжигают меня, точно коснулись
незажившей раны тупым каленым железом. Всплывают далекие и дорогие
мне воспоминания о четвероногом друге.
— Помнишь ту страшную грозовую ночь на Систиг-Хеме,
когда принесла его к нам в зубах? Он был совсем крошечный,
слепой, мокрый, в крапчатых чулках, в которых проходил всю жизнь,
и с белыми бровками. Скажи, как угадала ты в том
бесформенном черном комочке будущего Кучума? Почему его выбрала из
других твоих детей? Все я помню, Бойка, и даже твою ссору тогда
с дедом Прохором.
Из палатки показывается радист.
— Нина летит! Через несколько часов будет здесь.
Как жаль, что нег близко Трофдма! А впрочем, он кончает
работу и ве позже как через дней пять спустится в лагерь.
К нам едет женщина! Почему-то вдруг меня обеспокоила моя
внешность! Еще бы! Так долго в нашей среде не было
женщины. Я придирчиво осматриваю свой наряд, ощупываю давно не
бритое лицо и замечаю, насколько не в порядке мои пальцы.
Костюм не буду менять, он не так уж поношен. Сменю носовой
платок и вместо сапог надену ичиги. В таком виде, мне кажется,
можно встретить Нину.
Ее приезд тревожит прошлое. Всплывает красочным видением
Шайтан-базар в Баку, где я впервые встретил ее, красивую,
властную, в лохмотьях, с цыганскими серьгами.
Нине уже идет тридцать четвертый год. Жизнь долго и
болезненно соскабливала с нее накипь преступного мира. Не все
бакинские беспризорники пошли этой дорогой. Она была слишком
трудной, доступной только для сильных натур. Многие из них
погибли в диком упрямстве, и среди них такой замечательный парень,
как Хлюст. Нина сумела пронести сквозь бурю беспризорных лет
чистоту души. В Сочи Трофим встретил не беспризорницу, а
обаятельную женщину, пленившую и меня своей простотой,
искренностью. Сегодня снова я увижусь с ней. Теперь уж надолго!
Трудный путь «в люди» бывших беспризорников окончился
давно. Еще несколько дней, и мы увидим их счастливыми.
Из-за спокойных серых облаков выглядывает солнце. Тайга,
словно море, развертывается безграничным нежно-зеленоватым
покрывалом, накинутым на холмы и сморщенным, как мягкая
ткань, небрежно брошенная на прилавок.
На берегу Май рабочие из подразделения Карева разгружают
долбленку. «Кончили работу. Первая ласточка»,— подумал я.
— Евтушенко! — зову я радиста.— Что нового?
731
— Передал погоду в Удское. Самолет будет через часа два,
Нина просит встретить ее.
— Как же иначе! Мы еще не совсем одичали. О, да ты, Иван,
уже побрился, свеж, как огурчик! Штаны-то чьи на тебе?
Суконные, почти новые.
— Саши Пресникова. Дьявол, он их затолкал комом в рюкзак,
ишь как помялись. К тому же они мне маленько просторны.
— Да, размер явно не твой,— сочувствую ему я, глядя на его
штаны, на чистую гимнастерку военного образца, на сапоги,
жирно смазанные медвежьим салом.
И Улукиткан принарядился: шапку достал зимнюю, олочи
завязал по-праздничному — в елочку, рубашка на нем чистая,
вобрана в штаны.
Снизу по реке доносится гул мотора. Улукиткан бросает на
огонь охапку сырых веток, и дым спокойно, столбом поднимается
в небо.
До косы, где должен сесть самолет, не меньше получаса
хорошего хода. А гул наплывает нам навстречу, доносится яснее.
Видим, из-за поворота в косую полоску солнечного света врывается
серебристая птица. Не шелохнутся распластанные, строго
симметричные крылья, будто впаянные в небесную синеву.
Самолет, не долетев до нас, разворачивается и, падая на дно
долины, скрывается за вершинами леса. Мы прибавляем шагу.
У Улукиткана развязываются ремешки на олочах, он отстает. Нас
нет на косе, какое непростительное опоздапие!..
Еще остается до косы немного больше километра. Вдруг
впереди неожиданно закашлял мотор, еще и еще, перешел в гул и
стал отдаляться.
— Не мог дождаться! — бросаю я с досадой.
А в это время до слуха долетает человеческий крик. Мы
бросаемся вперед, несемся по просветам. Вот и коса. Она сразу
открывается вся, длинной полосой, прижатая к реке темной стеною
смешанного леса. Никого нет. Но на противоположной стороне
косы, где виднеется палатка-склад и чернеет только что
привезенный груз, стоит Нина, одна. Я кричу ей. Она замечает нас,
срывается с места и, точно подхваченная ураганом, легко бежит
навстречу. Не разбилась бы!
Лица не узнать. В перекошенных губах — ужас. Она с
разбегу падает на меня, но вдруг, крепко став ногами на гальку,
откидывает голову на свой след, показывает туда пальцем вытянутой
руки.
— М-м-ме-е-дведь!..
— Да что ты, милая Нина, откуда ему тут взяться? Успокойся!
— Да смотрите, вон он ходит возле палатки! — И она вся
вздрогнула, как сосенка от удара топора.
— Э-э, дочка, тебя пугала наша собака Бойка...
— Бойка?..— Нина поворачивается к Улукиткану, доверчиво
смотрит на его спокойное старческое лицо.— Я перед тем, как
732
ехать сюда, начиталась про тайгу и не представляю ее без
медведей, волков. Вот и насмешила...
— Ну-ка, покажись, какая ты?
Привычным движением головы она отбрасывает назад прядь
волос, нависшую на глаза, поворачивается ко мне.
— Узнаю... Здравствуй, дорогая гостья! — И мы
расцеловались.
С Улукитканом и Евтушенко она здоровается сдержанно.
— Вот вы какие!..— вырывается неожиданно у нее.
— А ты, наверное, ожидала, что тебя встретят люди с
тигровыми шкурами на бедрах, с дубинками в руках, обросшие и
поведут в пещеру?
— В пещеру — это мило! Но, признаюсь, представляла хуже,
чем на самом деле...— И она еще раз быстрым взглядом
окинула нас.
— Хорошо, что ты не разочарована. Но мы таки
действительно здесь немножко стали дикарями и принарядились ради тебя.
— Ради меня? — удивилась она.— А как же вы выглядите в
обычное время?
— Да вроде первобытных людей.
— Не Улукиткан ли это? — спрашивает она, пронизывая
старика пытливым взглядом и уже готовая наградить его ласковыми
словами.
— Угадала.
— Я представляла тебя большим и сильным, а ты
обыкновенный, к тому же маленький.— И Нина вдруг обняла его. Старик
размяк от ласки, стоит, ногами гальку перебирает, не знает, что
ответить.
— Айда за вещами и в лагерь. День уже на исходе...—
предлагает Евтушенко.
Идем повеселевшие. На Нине темно-серый костюм из плотной
ткани, красная шерстяная кофточка. На ногах сапоги. Косынку
она несет в руке, и легкий встречный ветерок шевелит ее густые
черные, словно вороненые, растрепавшиеся в беге волосы. Она,
кажется, помолодела после нашей встречи в Сочи и стала
обаятельней.
Из-за палатки выскакивает Бойка и несется к нам. Нина
пытается спрятаться за мною.
— Не бойся, это добрейшее существо на земле. Ты скоро
узнаешь,— И я легонько подтолкнул ее вперед.
— А где же Кучум? Я так много слышала о нем!
— Его нет...
— Он с Трофимом?
— Его нет совсем. Недавно погиб.
— Какая жалость! — воскликнула Нина, повернув ко мне
опечаленное лицо.— Что же случилось?
— Гнал медведя, папоролся на сук, ну... и погиб.
Нина неожиданно остановила нас.
733
— А я-то и забыла: всем вам от Василия Николаевича
большой привет. Жена его Надя ездила к нему в Хабаровск.
Говорит, ожил, по палате без костылей ходит. Через неделю ждут
домой...
— Приедет, непременно приедет, доктур сильнее злого духа,—
перебивает ее Улукиткан.
Мы стаскиваем в палатку груз, доставленный самолетом,
берем багаж Нины, рфкзак, чемодан, свертки и покидаем косу.
Гостья одарила нас великолепными яблоками — алма-атинским крас-
нобоким апортом. Как приятен чуждый для этих мест их
освежающий аромат! Иван ест яблоко на ходу, со смачным треском.
Улукиткан настороженно следит за ним, откусывая небольшими
ломтиками сочную мякоть.
Я несу свое яблоко в руке. Оно напоминает мне юг. Далекий
юг... Бывало, раньше, осенним утром, по росе, распахнешь с
разбегу калитку и замрешь, не надышишься спелым яблочным
ароматом, скопившимся в лиловом тумане над садом. Не утерпишь,
сорвешь. Еще и еще! Нет уже места за пазухой, а все рвал бы и
рвал... Потом тихонько крадешься к себе под сарай и, забившись
в постель, ешь одно за другим...
За тальниковой зарослью дымок костра сверлит тихую
глубину сонного неба. Близко лагерь. Ноги шагают быстро. А на
горизонте, под изорванной чертою потемневших листвяг пылает закат.
Уже ораня^евый свет трепещет над вставшими вершинами гор.
И весь воздух над рекою и зеленым руном тайги чуть звенит,
будто где-то далеко в недрах леса смолкают аккорды оркестра.
Вот-вот на землю сойдет ночь...
Мы обходим берегом тальник. Пробираемся чуть заметной
тропкой по закрайку. В воздухе запах дыма и жилья. В просветах
мерцает огонек, одинокий и кажущийся отдаленным, точно где-то
за рекою. Наше появление оказалось неожиданным. Как раз в тот
момент, когда мы подошли к палаткам, Петя Карев со своей
дружиной спешно делал генеральную уборку лагеря. И работа
осталась незаконченной: тут уже не до уборки.
Перед Ниной предстали бородатые, волосатые, в странном
одеянии, все чужие для ее глаза люди. Она с первого взгляда,
видимо, поняла, что попала в мужской лагерь, где сами мужчины
управляют всем хозяйством, и что обитатели этой одинокой
стоянки, затерявшейся в лесной глуши, давно не видели женщин и ее
присутствие занимает всех их.
— Вот и наше стойбище. Тебя бы, конечно, больше
устраивала пещера, но мы, как видишь, в культурном отношении на
ступеньку выше первобытного человека.
— Не прибедняйтесь, у вас здесь очень хорошо! — смущенно
отвечает Нина.
— Привели лагерь в порядок тоже ради твоего приезда.
— Право же, трогательно. А что тут бывает в другое время? —
полюбопытствовала она.
734
— Лирический беспорядок... знакомься, это все сподвижники
Трофима и твои будущие друзья.
— Здравствуйте, меня зовут Ниной...— И тут же смутилась.
Она, кажется, догадалась, что все эти незнакомые люди знают ее
как Любку, слышали о ее прошлом. Быстро придя в себя, она
добавила: — Ниной меня зовите.
Она поочередно подает всем свою белую, чуточку пухлую руку.
— А где мне расположиться?
— Вам приготовлен полог,— говорит любезно Карев.
Нина старается быть незамеченной, но это невозможно. Не
сразу, постепенно свыкается она с необычной для нее
обстановкой. С удивлением смотрит на закопченное оцинкованное ведро,
в котором варится на костре ужин, на хвойные ветки,
разостланные на полу вместо стола, на груды лепешек... Ее явно смущает,
что есть придется сидя на земле. А деревянные ложки у Нины
вызывают восторг.
Мы только сели за «стол» и повар еще не успел макнуть
разливательную ложку в суп, как на берегу зашуршала галька под
чьими-то тяжелыми шагами. Все насторожились. Кто-то
расшевелил огонь, и вспыхнувшее пламя отбросило далеко мрак ночг^. От
реки из-за кустарника вышел Пресников. По его лицу, по тому,
как низко висела у него за спиною котомка, как тяжело
передвигались ноги и как он беспомощно тащил за собою посох, можно
было без труда угадать, что позади у него остался тяжелый путь.
— Умаяла чертова дорога,— говорит он, но вдруг замечает
Нину, подбадривается, выпрямляет уставшую спину, лезет через
«стол» и своей огромной лапой ловит маленькую руку Нины.—
Саша Пресников.
— Наш великан и большой добряк,— добавляю я.— С
хорошими вестями или с плохими спешил? — спрашиваю его не без
тревоги.
— Письмо срочное принес от Михаила Михайловича Куцего,
сейчас достану.— Он торопится выбраться из круга, но задевает
ногами за колоду, теряет равновесие и весь, огромный, тяжелый,
валится на землю.
Взрыв дружного хохота катится далеко по ночной тайге.
— Фу-ты черт, опьянел, что ли? — бормочет Пресников и,
схватив выпавший из рук посох, вскакивает, поправляет сбившуюся
набок котомку.
— Письмо потом дам, плохого в нем не должно быть.— И он
уходит в палатку.
— А ужинать? — спросил кто-то.
— Умоюсь — приду.
Мы не стали дожидаться. Разве утерпишь, если перед тобою
стоит чашка, доверху наполненная ароматным супом, сваренным
в лесу, на лиственничном костре, из ключевой воды; сваренным
поздним вечером, к тому же опытным поваром?
Все едят сосредоточенно. Для Нины вся эта таежная обстанов-
735
ка: сервировка стола, костер вместо светильника и дрожащие
тени деревьев — диво. Без привычки, конечно, неудобно сидеть на
земле — некуда деть ноги...
Из палатки доносится угрожающий голос Пресникова:
— Кто штаны мои надел?
— Несу, Саша! — испуганно отвечает ему Евтушенко,
вскакивая и исчезая в полумраке.
Нина улыбается... Все готовы рассмеяться. Но выручает повар.
Он нарочито громко зачерпывает со дна ведра гущу, подносит
Нине.
— Получайте добавок.
— Что вы, не надо, спасибо!
— Придется, Нина, тебе доедать все, иначе завтра будет
ненастье и Трофим не сможет закончить работу в срок, задержится на
пункте. Тут, в тайге, свои законы,— говорю я серьезным тоном.
— Да?.. Неужели все это надо съесть? — отчаивается она.
— Да, если хочешь, чтобы завтра было вёдро.
— А можно без хлеба?
— Да можно и совсем не есть, это шутка.
<<Уго... угу...» — надает с высоты незнакомый ей крик.
— Кто это? — вздрогнув, спрашивает Нина.
— Филин есть хочет,— поясняет Карев.
После ужина еще долго людской говор будоражил покой
уснувшей ночи.
Нина своим появлением в лагере расшевелила воспоминания
этих чуточку одичавших людей. Вот и не спят таежные бродяги!
Кто курит, кто сучит дратву, кто лежит на спине, затаенно
смотрит в далекое небо, кто следит, как в жарком огне плавятся
смолевые головешки, а сам нет-нет да и вздохнет, так вздохнет, что
все разом пробудятся от дум.
Я подсаживаюсь ближе к костру, распечатываю письмо,
принесенное Пресниковым. Нина тоже придвигается к огню. Молча
смотрит она в ночь, безмолвную, чужую...
К нам подходит Бойка. Я подтаскиваю ее к себе.
— Завтра нам с тобою придется идти на пункт, а к Кучуму на
могилку сходим, как вернемся. На этот раз не обману — сходим.
— Вы завтра уходите на пункт? — всполошилась Нина.
— Да. Я должен быть к вечеру у Михаила Михайловича на
правобережном гольце. Ему нужны наблюдения смежных
пунктов, чтобы подсчитать ошибки в треугольниках. Пишет, что не
может отнаблюдать направление на Сагу, где сейчас Трофим.
Пирамида проектируется на дальние горы и плохо заметна в
инструменте.
— А это нехорошо? Я ведь не разбираюсь в геодезии.
— Если действительно он в инструмент, даже с большим
оптическим увеличением, не сможет ясно увидеть пирамиду, то
придется организовать наблюдения на световые сигналы: в солнечные
дни свет будем давать гелиотропом, то есть зеркалом, а ночью спе-
736
циальным фонарем. В этом случае, конечно, работы задержатся и
дл!я завершения их понадобится всего несколько дней хорошей
погоды.
Нина не сводит с меня глаз, и я чувствую, как ее занимает
какой-то вопрос.
— С гольца, куда вы идете, видна пирамида, где сейчас
находится Троша? — неожиданно спрашивает она.
— Видна. А что?
—- Так просто...
— Потерпи, немножко осталось,— успокаиваю ее.
Люди расходятся по палаткам. От реки, дождавшись полночи,
наплывает белым медведем туман. Он дыбится, окутывая серыми
космами вершины лиственниц. И наконец густеет, поглощает все.
— Иди, Нина, спать. Ты устала. У тебя сегодня столько
впечатлений!
— Боюсь — усну и не проснусь. Не верится, что человеку
бывает так хорошо на земле, как мне у вас. Мои ростовские друзья
удивлялись, узнав, что я собираюсь совсем переехать на Дальний
Восток. Но когда я им сказала, что намерена жить с мужем в
дикой тайге, они серьезно были обеспокоены: не сошла ли я с ума?
Если бы они знали, какие необыкновенные эти волосатые люди, и
лес, и небо... Спокойной ночи! — И Нина, вздрогнув от озноба,
скрывается под пологом.
Затаилась тайга на груди онемевшей земли, закутавшись в
туман.
Опять запах апорта. Это Нина подложила мне под подушку еще
одно яблоко. Ну что ж, спасибо! Откусываю снежную мякоть, и
снова ее аромат возвращает меня в сад, к сверстницам-яблоням...
Слышу, в темноте крадутся шаги к моему пологу. Кто-то
осторожно касается рукою ситцевой стены.
— Можно к вам? — слышу шепот Нины.
Я поднимаю край полога.
— Садись вот сюда, на мешок.
Нина шарит в темноте руками по брезенту, находит место,
садится, опускает за собою полотнище полога. Меня обдает горячим
дыханием.
— Что случилось?
— Возьмите меня завтра с собою на голец.
— Да ты с ума сошла! Это далеко, и тебе без привычки не
подняться туда.
— Поднимусь, честное слово, поднимусь!
— Не вижу, ради чего обрекать тебя на муки. Изорвешься, а то
и искалечишься, тогда не отчитаться перед Трофимом. Нет, и не
уговаривай!
В молчании Нина нащупывает мою руку, крепко жмет.
— Возьмите! Пусть будет трудно, но здесь я пропаду в
ожидании Трофима.
Как трудно не согласиться с нею!
737
— Право, не знаю, что с тобою делать...
Она наклоняется к моему лицу, целует в щеку, исчезает за
пологом в темноте.
— Не радуйся преждевременно! — кричу я ей вслед.
Михаил Михайлович пишет, что он еще не теряет надежды от-
наблюдать Сагу без световых сигналов. Ну, а если этого не
добьется? Упустит время, и это будет пагубным для нас. Тут нельзя
рисковать и одним днем. Надо завтра утром отправить
необходимое оборудование на пункты. Кстати, там везде сейчас работают
люди, и им ничего не будет стоить подать свет Михаилу
Михайловичу. Таких пунктов четыре, в том числе и Сага. Трофиму
пошлю письмо, пусть он задержится на гольце до окончания работы.
Это будет надежнее.
Утром слышу голос Улукиткана:
— Пошто долго спишь, разве не поедешь на голец?
— Сейчас, Улукиткан, встану. Собирай оленей.
Над лагерем густо-синее и удивительно спокойное небо, какое
бывает здесь только в эту позднюю осеннюю пору. Из-за леса
поднимается солнце, и природа, още не утратив сонливого покоя
ночи, раскрывается перед ним всем своим великолепием. Я, стоя с
полотенцем в руках, не налюбуюсь. Как чудесно смешивается
тяжелый пурпур на осинах с ярко-зеленой хвоей стлаников, омытых
ночным туманом! В густых космах увядшей травы горят
разноцветным огнем фонарики...
Нина уже встала. Я застаю ее на реке за чисткой посуды.
— Каким прекрасным утром встречает тебя первый день! —
кричу ей, не дойдя еще до берега.
Нина кивает головой.
— Рано встала, боялась, что вы уйдете без меня.
— А я ведь раздумал брать тебя па голец.
Ее лицо мгновенно омрачается.
— Зачем же без меня решили этот вопрос?
— Пользуюсь данной мне властью.
— Но если вам дано право отменять свои решения, то вы
можете и восстанавливать их?
— Конечно.
— Тогда я иду с вами на голец!
— Ты с первого шага убедишься, что сделала глупость,—
говорю я.— Посмотрю, что на тебе останется, бедная женщина! В
каком виде ты предстанешь хотя бы перед Михаилом Михайловичем.
— Не сердитесь, постараюсь перед Михаилом Михайловичем
не потерять женского достоинства.
— Послушайся доброго совета, останься в лагере и, чтобы не
было скучно, наведи тут порядок. Как видишь, мы, мужчины, не
очень-то требовательны к себе в условиях таежного общежития.
— Клянусь всеми богами, как вернемся, займусь лагерем:
выскоблю, вымою, расчешу...
— Вот уж не думал, что ты такая упрямая!
738
Пригнали оленей. Надо торопиться, путь но близкий. Петя
Карев отправит без меня фонари и гелиотропы на пункты вместе с
предписанием о подаче света.
Омрачает мошка. Она сегодня слишком рано приступила к
своим обязанностям. Уже с утра засовываю голову в
накомарник, и, видимо, на весь день.
НОЧНЫЕ НАБЛЮДЕНИЯ
Караван ведет Улукиткан. Мы с Ниной идем позади.
Продвигаемся вверх по галечному берегу Май. Солнце уже обогрело
тайгу. Горы отступили. В море света долина кажется слишком
широкой и плоской. Вдоль русла, далеко до скал, тянется стеною лес,
отодвинутый от реки половодьем.
Нина полна любопытства. Для нее диво и болтовня кедровок,
и тайга в брызгах позолоченной листвы, и неожиданный всплеск
хариуса. То она остановится, прислушивается к шуму переката,
точно в этих ломких звуках слышит какое-то знамение. То вдруг,
пробудившись, догоняет нас с радостным криком.
Улукиткан сворачивает к реке, останавливается у самой воды.
— Однако, тут бродить будем,— говорит он и начинает
проверять вьюки на спинах оленей, подтягивать ремни.
Нина пугливо смотрит на прозрачный слив, усыпанный
галькой, поворачивает ко мне голову.
— Да, да, будем переходить реку,— говорю я твердо.—- Это
первое действие таежной арифметики.
— Не такие задачи решала,— храбрится Нина.
Я начинаю разуваться.
— Послушай, Нина, воспользуйся оленем. Это, пожалуй,
будет надежнее.
— Ни за что! Боязно...— И она пугливо смотрит то на оленя,
то на слив, гладкий, без единой завитушки, и прозрачный, как
плавленое стекло.
— Пошто напрасно ноги мочить будешь? — говорит
Улукиткан.— Мой орон сильный, хорошо пойдет — не упустит.
— Нет, нет, не сяду!
В конце концов нам удается оторвать ее от земли и водворить
на оленя.
— Упаду!..
— Улукиткан, веди! — командую я.
— Снимите, упаду!.. А-а-ай! — И ее голос наполняется ужасом.
— Сниму при условии, что вернешься в лагерь.
Она теряется от неожиданного предложения, но тотчас же
берет себя в руки. Страх исчезает. На свежий румянец щек ложатся
белые пятна. В глазах грозовой блеск — это уже Любка,
решительная, смелая.
— Что же, Улукиткан, вы стоите? — говорит она мягко и
начинает толкаа ь пятками оленя.
739
Караван трогается. Нина хватается левой рукой за мое плечо.
Зашумел под копытами оленей быстрый слив. Старик оказался
хитрее меня: не снял олочей, идет твердо, торопится. Я бреду
босиком, по скользким камням балансирую, как на канате. Уже
минуем середину реки, самую глубокую. И тут моя нога застревает
между камней. Невероятным усилием я вытаскиваю ее, но уже не
могу удержать падающее по инерции тело. За мною в воду летит
Нина. Я едва успеваю в последний момент поймать ее. Тут уж я
не выдерживаю:
— Пойдешь дальше?
Нина встает, поворачивает ко мне лицо, все облепленное
мокрыми волосами, и утвердительно кивает головою.
— Предупреждаю, впереди есть места повеселее!
И тут обнаруживаю, что река унесла ее накомарник.
Как хорошо, что нас караулит солнце! На берегу мы
выкручиваем одежду, снова надеваем ее на себя, и караван скрывается в
узком ущелье.
Над сутулыми хребтами, куда идет наш путь, над нарядной
тайгою, пахнущей спелой ягодой и упавшим листом, стынет
прозрачная тишина бабьего лета. Горы раздвинулись. Небо стало
лобастым, с зеленоватой поволокой. Хорошо и просторно в лесу.
В эту пору все кажется тут умиротворенным. Какая грустная
красота заключена в золотистом сиянии лесов, в их
величественном увядании! Склоны хребтов пылают непотухающим осенним
закатом.
Есть особая, вероятно, всем понятная прелесть в осенних днях,
теплых, печальных.
Тайга с трудом впускает нас в свои таинственные чертоги.
Лес захламлен корявым валежником, пол покрыт
папоротником. Всюду обкатанные валуны, бог знает когда принесенные сюда
ледником. Тишину нарушает неистовый грохот ручья,
стремительно бегущего с вершины ущелья.
Звериная тропа, присыпанная багряным листопадом и умятая
ногами геодезистов, идет в глубь гор. С каждым шагом
становится теснее от стволов великолепных елей, от густой
черемуховой поросли, от могил упавших деревьев. То и дело спотыкаемся
о валежник, точно нарочно наваленный на тропе.
Нина идет без накомарника (от моего она отказалась).
Комары липнут к ее обнаженному лицу, жадно сосут кровь и остаются
красными бусинками на щеках, на лбу, на подбородке.
Ущелье сжимается. Дичь, безлюдье — то, что любят звери.
Они проводят здесь день, спасаясь от гнуса, забившись в густую
тенистую чащу. Всюду мы видим их следы, лежки. Да вот и они.
Точно из-под земли в широкий просвет выкатывается стадо сод-
жоев, и все разом, словно по команде, останавливаются,
повернувшись в нашу сторону.
Стадо прикрывает крупный самец с величественными рогами.
Он стоит весь на виду, гордый, могучий, охваченный тревогой.
740
— Где ты, Нина, увидишь такую картину?
Мой голос доносится до сокжоев. Звери беспорядочно
бросаются вперед, исчезают.
Теперь нас осаждает мошка. Нину не узнать: вместо лица —
бесформенная маска, вымазанная кровью и усыпанная мелкими
шишками-укусами. Она устала бороться с этой мелкой тварью,
не чувствует ее укусов. И только иногда рука как бы случайно
пройдется по лицу, оставляя кровавые мазки на вспухшей коже.
Осенью мошка ядовитая и злая как черт.
— Надевай мой накомарник, или сейчас же повернем назад,—
говорю я угрожающим тоном и, не дожидаясь ответа, натягиваю
ей на голову тюлевую сетку.— Есть хочешь?
Она утвердительно кивает головой.
— Обедать будем через час, а пока что вот тебе кусочек
лепешки, замори червячка...
— Нога что-то левая...— И я вижу, как она морщится от боли.
— Ушибла?
— Нет, калюется, растерла.
— Снимай сапог, надо перемотать портянку. А вообще, Нина,
все идет как по-писаному: следующая негриятность куда хуже —
ноги откажутся идти.
— И все-таки я пойду! — перебивает она меня.
— Пойдешь. Теперь поздно раскаиваться.
— Вот уж и не собиралась! Дойду без жалоб.
— Буду рад услышать эти же слова и на последнем подъеме.
Острием охотничьего ножа я вскрываю мозоль, выпускаю
сукровицу и помогаю Нине обуться.
Караван трогается. Шаги оленей глохнут в мягкой моховой
подстилке, и кажется, будто мы не идем, а плывем по этому
необычному зеленому океану тайги. На ходу Нина жует лепешку с
таким вкусом, как будто слаще этого ничего не ела.
В лесу чаще появляются просветы. В них видны скалы. Точно
призраки, поднимаются они над вершинами деревьев, врезаясь
остриями в небо.
На едва заметной тропе попадаются внушительные вмятины
косолапого и совершенно крошечные отпечатки копытец кабарги.
В одном месте мы увидели лопатообразный рог с изгрызенными
концами. Его уронил сохатый в прошлую зиму, и росомахи
оттачивали на нем свои хищные зубы. Все это я поясняю Нине,
открываю ей тайны таежной жизни.
Лес кончается. Стало светло, словно двери распахнулись.
Воздух заткан паутиной. Дальше путь преграждает старая гарь,
широким поясом перехватившая ущелье. Обугленные деревья
скрестились на земле в уродливых позах, точно смерть их застала в
страшной схватке. На всем лежит печать катастрофы.
Тропа ныряет в завал, петляет, забирается под навесы,
извивается между стволами, как удав в предсмертных муках. И хотя
наши люди, прежде чем попасть с инструментом на вершину
741
хребта, много поработали тут топорами, проход остается узким,
сучья рвут вьюки, ловят одежду.
Проклятая мошка! Теперь она переключилась на меня.
Отчаянно хлещу себя ветками. Лицо, руки горят, как от ожога.
Олени выбились из сил. На первом ягельном пригорке среди
зеленых стлаников — привал. Ветерок отпугивает гнуса, и к нам
снова возвращается ощущение живой природы.
Рядом синеглазый ручеек, прикрытый тенью береговых
лиственниц. Его голос похож на дремотный тенор, будто ручеек
тайком пробирается по камням, минуя морены и холмы. В
действительности он только что просочился из темной глубины земли и
сверху шелестит по камням, дробится в воздухе, бежит дальше.
Нина опечалена: из гари она вынесла от брюк лоскуты.
Дальше ей придется идти в моем плаще.
Я набрасываю на ягель потник, кладу в изголовье мягкий
вьюк, и Нина падает пластом, подставив лицо горячему солнцу.
Разлился по горам солнечный день. Потемнели скалы. Взвился
к небесам дымок костра. Нина спит. На загорелом распухшем
лице — усталость. Обед готов, но жалко будить ev, а время не ;кдет.
Я немилосердно тормогг у ее.
— Ты не хочешь дальше идти? — спрашиваю.
Никакого впечатления. Я снова трясу ее, но уже изо всех сил.
— Мы уходим! Догоняй! — говорю громко.
Раскрываются ее глазные щелочки, и оттуда смотрят сонные
глаза.
— Не уходите... Еще капельку...— вымаливает она, а сама
поворачивается на бок, снова засыпает.
Я теряю терпение. Хватаю ее, подношу к «столу», усаживаю,
и тут она просыпается.
Быстро расправляемся с едой. Вьючим отдохнувших животных.
Сразу берем очень крутую россыпь. У первой скалы поправляем
вьюки. Улукиткан высматривает проход, нацеливается идти
извилистой щелью, заваленной угловатыми обломками. Я отстегиваю
от связки четырех оленей, веду его следом.
Бедная Нина, каких мучений ей стоит первое знакомство с
нашей жизнью, с тайгою и горами! Вряд ли она еще когда-нибудь
рискнет отправиться в поход с геодезистами.
Упорство побеждает, мы на отроге. Мрачное ущелье скрывают
от нас нависающие над ним скалы. Нина отстала. Олени
выбились из сил, не идут. Мы с Улукитканом в полном изнеможении.
Отдыхаем и снова берем подъем. Скалы, по которым нам
предстоит выбраться из ущелья, почти отвесно падают в пропасть. Еле
заметная тропка лепится сбоку по опасным выступам, и над нею
вздымаются до хмурой глубины неба гранитные стены. Там, где
попадаются площадки, олени падают. Мы поднимаем их,
заставляем идти дальше. Животные ступают осторожно, в ненадежных
местах обнюхивают камни, на которые надо ступить...
Шаг за шагом, с остановками уходим ввысь. Какая радость!
742
Видна вершина с пирамидой, установленной на остроконечном
шпиле. Это здорово подбадривает пас. Бойка черным комочком
несется к вершине, торопится дать зпать о пас, а я спешу к Нине.
Нахожу ее далеко внизу. Она стоит, прислонившись спиною к
скале, отяжелевшая голова упала на плечо. В одпой руке
накомарник, в нем душно подниматься. У ног лежит брошеппый посох.
На меня смотрят усталые глаза, в них отпечаталось выражение
безразличия.
— Пошли, Нина, наверху отдохнешь!
— Еще далеко?
— Нет.— И я встряхиваю ее, даю в руки посох.— Пошли!
— Ноги, мои бедные ноги, они не идут.— Голос ее дрожит.
Я расстегиваю пояс, пропускаю конец через пряжку.
— Бери петлю в руки, крепко держись.
Перекидываю через плечо ремень. Нина отрывается от скалы,
трудно шагает моим следом. Теперь ей мешают полы плаща,
посох кажется свинцовым, а непослушные волосы нависают на
глаза, и она не может, как раньше, рывком головы отбросить их
назад. Но я упорно тащу ее, не оглядываясь, и мысленно кричу
на себя: «Чего спотыкаешься, черт побери!»
— Теперь-то ты уж будешь знать, что такое геодезия.
— А у вас ноги не болят?
— Я не обращаю на них внимания.
— Да?.. Этого мне, видно, никогда не достичь. Как жалок
человек! Он даясе не имеет запасных ног, всю жизнь на одних,—
говорит она серьезно.
Через каждые десять метров отдых. И так до самого верха,
медленно, долго. Меня поражает ее упорство.
До подножья гольца, где пункт, немного более километра.
Подъем некрутой, по каменистому гребню. Усаживаем Нину на
оленя. Теперь она не протестует. Я пристраиваюсь рядом в роли
подставки, за которую она может держаться руками, и караван
трогается.
Бойка давно на пункте сообщила о нашем прибытии, но там
почему-то никакого оживления. Неужели никого нет?
Видим, на гребень с боковой лощины выходит какое-то
странное существо: ноги и туловище медведя, ставшего на задние
лапы, а вместо головы огромная копна, точно он несет какой-то
материал для берлоги. Тоже направляется к вершине. Улукиткан
свистит. Копна сваливается на землю. Видим человека. Он
бросается навстречу. Мы прибавляем шагу.
— Приветствую дорогих гостей в своих поднебесных
владениях! — кричит Михаил Михайлович, заграбастывая Улукиткана.—
Ты жив, слава богу! — И тискает его от всей души. Он
здоровается со мною, обращается к нашему третьему спутнику и стоит
недоуменно с протянутой рукой — перед ним незнакомая женщина.
— Нину не узнаешь? — говорю >т.
— Нина?! —восклицает он с облегчением.— Наконец-то я вас
743
увидел! Где пришлось встретиться! — Он помогает ей слезть
с оленя.
— Ну ты, медведь, осторожнее, сломаешь! — предупреждаю я
его.— Думаешь, ей легко досталось свидание с тобой?
— Не учел, простите...
— Как далеко забрались, не боитесь? — спрашивает она, а
сама не может стоять на ногах, держится за меня.
— Некогда бояться. Если не у инструмента стоишь, то по
хозяйству. Забот хоть отбавляй. Сегодня после утренней работы за
дровишками ходил в лощину, далеко,— поясняет он.
— Вы снизу носите дрова? — удивляется Нина. Кажется, это
больше всего поразило ее.
— А воду берем еще ниже.
— Я бы скорее согласилась жить без костра и без чая.
— В этом нет надобности. Мы привычны, иначе обленишься.
— И одичаешь,— добавляю я.
— Это уж обязательно.— Он мельком осматривает себя
сверху, затыкает в брюки передний край рубашки и со смущением
замечает, какие у него безобразные сапоги: задники сильно
скосились набок, причем в одну сторону, левый оскалился, и, хотя
он стянут ремешком и Михаил Михайлович старается ногу
поднимать повыше, сапог так и норовит пастью впиться в камни.
Нину усаживаем на оленя. По пути Михаил Михайлович
взваливает на свою крепкую спину вязанку сушника. Косые лучи
солнца освещают вершины гор. Густые тени уже наполнили
ущелья. Резко обозначились лохматые края откосов. Теперь хребтики,
ложбинки, пропасти, изломы выступают яснее, и горы, когда
смотришь на них с высоты в этот вечерний час, кажутся огромной
рельефной картой. На них кое-где видны останцы — каменные
столбы, немые свидетели разрушений. Они пережили самое
большое — испытание временем. Помнят, как в творческих муках
менялось лицо земли, как углублялись ущелья и появлялись
первые ростки жизни в них, как образовались теперешние
отроги...
Вот и лагерь под толстым останцем. Палатка, три полога,
горка немытой посуды, костерок, зажатый двумя обломками, на
которые ставятся котелок с варевом, оленьи седла, потки, клочки
вычислительной бумаги. Поодаль валяются брошенные донельзя
истоптанные ботинки, на камнях выветриваются спальные мешки,
вывернутые шерстью наружу.
Отпущенные олени лежат на россыпи серой живой кучей, и
так плотно, точно кто их побросал один на другого. Глядя на
них, я почему-то подумал: как часто мы несправедливы к этим
четвероногим рабам, безропотно отдающим себя служению
человеку, а может быть, и жестоки в своих чрезмерных требованиях
к ним. И удивительно, ведь олени всегда имеют возможность
уйти в тайгу, присоединиться к сокжоям — своим прямым
сородичам, жить вольно, по-звериному и навсегда распрощаться с выо-
744
ками, с лямками, с побоями, так нет — слишком велика у них
сила привязанности к людям.
Стаскиваем с Нины сапоги, заталкиваем ее под полог. Она
улыбается. На распухшем, бронзовом лице блаженство уставшего
человека, наконец-то добравшегося до постели.
Она сгибает в коленях ноги, кладет сложенные ладони рук
под голову и со вздохом уходит в сон.
Огромная туча, грязно-синяя, с огненными краями,
придавила солнце к горизонту. Ее толстое тело походит на странную
крепость с мощными уступами 6aci ионов и высокой башней, на
которой торчат немые символы орудий. Туча тяжелеет, гасит
теплый свет над землею, сливается с горами. Л солнце, обреченное,
но все еще сильное, пронизывает крепость, прожигает огненными
вспышками бастионы и сквозь рваные щели бросает на землю
пучки живого, дрожащего света, все слабеющего, меркнущего.
Из всех вечеров, какие я помню, это был самый ясный,
тихий, а воздух самый прозрачный.
Всегда затянутые дымкой горы на этот раз были обнажены,
резко очерчены и так близко придвинулись к нам, что глаза без
напряжения могли легко проследить линии отрогов,
сливающиеся у горизонта в один мощный хребет, и разглядеть провалы с
их гранитными стенами.
— Миша, какая видимость! Разве ты вечером не наблюдаешь?
— Надо бы, но помощник с рабочими ушел в ущелье за водою.
— Может, я заменю его?
— Тогда пошли.
До шпиля, где над бетонным туром возвышается деревянная
пирамида, метров в триста крутизна. Горы падают, сливаются
зубцы, купола, отроги. И только наш голец господствует над
этим горным хаосом, над беспредельным безмолвием. С его
вершины, заканчивающейся крошечной площадкой, мы увидим на дне
глубоких расщелин вечереющую тайгу.
Михаил Михайлович устанавливает на туре инструмент —
тяжелый теодолит. Я осматриваю горы. Джугдыр уходит от нас на
север, беспокойный, вздыбленный, прикрытый густыми облаками,
словно серым шинельным сукном.
— Голец Сага, видишь? — говорит мне Михаил Михайлович,
показывая рукою вправо от Джугдыра.
За Маей, скрытой от нас в глубине провалов, виден
безымянный хребет, широкий и плоский, расчлененный мелкими
ложбинами. Издалека он напоминает пустыню после смерча, покрытую
гигантскими дюнами. С первого взгляда узпаю Сагу —
господствующую вершину этого хребта, угрюмую и толстую, как
откормленный боров. До нее по прямой километров сорок будет.
Михаил Михайлович наводит на вершину тяжелую трубу
теодолита, припадает глазами к окуляру.
— Дьявольщина! — досадует он.— Пирамида плохо видна, не
отнаблюдать!
24 гр. Федосеев, т. 1
745
— Может, глаза твои устали от долгой работы? Дай взгляну...
Он уступает мне место у инструмента. В трубе с большим
оптическим увеличением Сага кажется совсем рядом, вся как на
ладони, облитая ровным светом закатного солнца. Вижу и пирамиду,
но тускло, в синеве далеких гор. С таким изображением ее,
конечно, не отнаблюдать. Сбоку, под тупой вершиной, на скалистом
прилавке хорошо заметно белое пятно — это палатка Трофима.
— Если завтра будет свет, за ночь закончим наблюдения? —■
спрашиваю я.
— Конечно. Но для этого надо сегодня измерить все углы, не
связанные с направлением Саги. Их немного.
Михаил Михайлович привычным движением руки отводит
трубу вправо от Саги, быстро находит нужную вершину с
пирамидой, и, пока ловит в бисектор инструмента цель, я успеваю
раскрыть журнал, достать ручку, приготовиться к записям отчетов.
Сознаюсь, давно не занимался такой работой, и, хотя программа
вычислений здесь у инструмента очень упрощенная, тем не менее
чувствую себя, как на экзамене, мальчишкой.
— Миша, не торопись, не дай оскандалиться,— умоляю я.
Он смеется.
— Вот когда ты в моих руках! Уж я постараюсь.
— А двадцатилетняя дружба?
— Этого не предусматривает инструкция.
— Зря обрадовался, я ведь пошутил.
— У нас есть время проверить, шутишь ли ты.
Его лицо вдруг становится серьезным.
— Сорок восемь градусов тридцать две минуты, двадцать семь
и шесть, двадцать семь и пять,— тянет он нараспев.
...Время летит быстро. Гаснет солнце на лиловом горизонте.
Последний прием Михаил Михайлович делает с натяжкой на свет.
Затем он подсаживается ко мне, критически осматривает записи
вычислений и тут же чертыхается: не нравится ему моя работа.
Затем он повторяет все вычисления самостоятельно, так уж
положено на наблюдениях, и получает мои результаты.
— Ты и теперь недоволен? — спрашиваю я.
— Ну, знаешь, за такую работу помощнику досталось бы по
первое число,— выговаривает он мне за исправления на
страницах журнала.
Мы убираем с тура инструмент и, довольные, что хорошо
потрудились, начинаем спускаться в лагерь.
— Значит, договариваемся: если завтра ночью закончим
полностью программу наблюдений, тогда с тебя будет причитаться,—
говорит Михаил Михайлович, ощупью спускаясь по камням.
— За что?
— Мой-то пункт последний, соседи сегодня заканчивают.
Шутка ли, до снегопада свернуть такую работу!
— Что же, согласен, если закончишь. Но имей в виду, с меня
всем уже столько причитается, что и волос на голове не хватит.
746
— Тут осторожнее, держись правее,— предупреждает спутник
и уходит в темноту.
Далеко внизу мерцает огонек костра, а кажется, будто живая
звезда свалилась на дно глубокого провала. Справа заметно
светлеет восток. Оттуда, из бездны бездн, на сторожевые пики
льется голубоватый свет, все сильнее, все ярче. Появляется луна. Она
холодным шаром задерживается на ребре гольца, и кажется, вот-
вот сорвется обратно в пропасть.
Лагерь спит. Лишь останец настороженным взором караулит
немое пространство. Палатка, пологи, утварь, костерок между
сложенных камней и уснувший возле него Улукиткан — все это
ночью, под луною поистине сказка!
Утром у меня чертовски разболелась голова — видимо, от
бессонницы. Да и настроение почему-то неважное. Досадно на себя,
что поддался этому пагубному состоянию. Подхожу к костру,
разложенному скупой рукою. Тут, среди вечных курумов,
огонь — жизнь, а каждое поленце — драгоценность. Об этом очень
хорошо знают те, кто спускается за дровами на дно ущелья
и у кого еще долго будут болеть растертые до крови
плечи.
— Духи дарили нам хороший день! — приветствует меня
утром Улукиткан.
— Ты думаешь, не будет дождя?
— Оборони бог, старик не ошибается,— отвечает он.
Утро в этот день казалось необыкновенно холодным и сырым.
Россыпи, ягель, пологи, вещи, оставшиеся на ночь неубранными,
побелели от инея. В воздухе резкий освежающий запах. День
действительно обещал быть хорошим.
Нина протягивает мне из-под полога свои руки, уже немного
загрубевшие в походе и вспухшие от комариных укусов. Я
помогаю ей встать, закрепиться на больных ногах. Она приятно
поражена: и стоянкой, и горами, и очень низким небом. Пытается
улыбнуться, и от этого еще печальнее становится выражение ее
больших и добрых глаз.
Первые шаги даются ей трудно. Ноги как ходули, не
сгибаются, того и смотри подведут. Но Нина быстро осваивается,
освобождается от моей помощи. Михаил Михайлович подает ей мыло,
Улукиткан льет на руки холодную воду. Я устраиваю ей за
«столом» мягкое сиденье.
Мы действительно все рады услужить ей.
— Вас, Михаил Михайлович, надо золотой медалью наградить
за такую кашу и звание заслуженного повара присвоить,—
говорит она, пробуя гречневую кашу.
— Тут, в горах, на свежем воздухе, и без шефа все вкусно.
— Это что, вот Трофим ладит кашу — пальчики оближешь! —
вмешивается в разговор рыжебородый помощник.
— Что-то таких способностей за ним не замечала. Придется
проверить.
747
День как-то сразу наполняет горы теплым светом.
Поднимается на крыло комар.
— С чего начинать будем день? — спрашиваю я Михаила
Михайловича.
— У тебя есть какое-нибудь предложение?
— Я думаю, если работы на стоянке нет, ходить буду баран
искать,— неожиданно заявляет Улукиткан.
— С этого и начнем,— соглашается Михаил Михайлович.—
Вы с Улукитканом на охоту, ребята сходят за дровами, а я
поднимусь с гелиотропом на пункт, буду вызывать Трофима. Если
ответит, то с четырех часов вечера начнем наблюдения.
— А мне что делать? — растерянно спрашивает Нина и
просящим взглядом смотрит на Михаила Михайловича.
Тот поводит плечами.
— Гость может только повелевать. Скажи, что ты хочешь? —
И он по-восточному складывает руки.
— О, если бы я могла повелевать, теперь была бы на Саге
У Трофима,— вздыхает Нина, закрывая густыми ресницами
затуманенные глаза.
— К вечеру, если сил хватит, поднимешься на пункт...
— Непременно! — отвечает она обрадованно.
Мы с Улукитканом спешно покидаем стоянку. Я иду с
удовольствием, надеюсь, что на охоте рассеется плохое настроение.
Мы обходим останец, за ним берем крутой подъем,
взбираемся на верх пологого отрога. Впереди хорошо виден тучный кряж,
весь исполосованный ложбинами, точно это следы когтистых лап
допотопного чудовища, некогда содравшего со склона
растительный покров. От кряжа нас отделяет глубокое ущелье. На дне его
витиеватый ручеек, зеленые полянки, стланики, осыпи и
крошечное озерцо, обрамленное волнистым кантом из крупных камней.
На запад к Джугдыру уходят пологие гребни, лишенные
всяких следов растительности и необитаемые. Там только камень,
лишайники да разве изредка попадется на глаза след снежного
барана, торопливо пробежавшего через мертвое пространство гор.
Где-то стороной обходит эти каменные навалы и человек.
— Звери, видишь?.. — шепчет старик, когда мы оказались у
края ущелья.
Я смотрю на противоположный склон, куда он показывает
рукою, замечаю четыре движущиеся точки. Навожу бинокль. Это
старые рогачи: толстые, длинные. Как легко короткие ноги несут
их по карнизам, по выступам!
Бараны выбегают на верх гребня. Мы видим, как они с
остервенением разгребают дресву, падают в лунки и беспрерывно
машут рогастыми головами, отбиваясь от мошки.
Они находятся на недоступном даже для моего маузера
расстоянии. Нам остается ждать, что будет дальше с баранами.
Нет, их не спасает вершина. И там мошка. Животные не
выдерживают, вскакивают, меняются лунками, но все напрасно.
748
И вот впервые я вижу, как эти важпые самцы, пе очень-то с
виду поворотливые, начинают разучивать забавный танец:
подпрыгивают все разом, трясут шубами, трутся друг о друга, то
вдруг разбегаются и начинают чесать лбы о камни. Но и это пе
помогает. Бараны стремительно несутся обратно вниз, скачут с
уступа на уступ, точно заводные игрушки. Как не боятся они этой
чудовищной крутизны и успевают в такой бешеной быстроте
находить опору для ног? Ни одного промаха, ни одной ошибки до
самого подножья скал.
Животные, попав на первую поляну, начинают кормиться.
— Надо идти, сами звери к нам не придут.— И я
набрасываю на плечи рюкзак.
— Хорошо, ты зайдешь снизу, а я сверху. Только не
торопись, хорошо смотри,— напутствует меня Улукиткан, и мы
расходимся.
Спускаюсь длинным гребнем в ущелье, к узкому месту. Под
ногами стук камней, но я не очень беспокоюсь: бараны не
боятся этого звука. Важно не попасться им на глаза.
На дне ущелья выхожу на лужайку. Летом на ней были
цветы, а сейчас все завяли. На этой высоте их рано губят
заморозки. Только мелкая травка зеленеет, прикрывая густым
ворсом влажную почву. Вода в ручейке чистая. Хочу напиться,
припадаю губами к ледяной струе, слышу близко стук камней. Бойка
делает отчаянный прыжок вперед. Руки машинально сбрасывают
с плеча карабин, и мы с собакой выбегаем на ближний пригорок.
От нас удирает большое стадо снежных баранов. В
паническом страхе они разбиваются на мелкие группы, скачут через
низкорослые стланики, выбегают к каменистому склону. В стаде
только самки с малышами. Я не стреляю, но сошки и карабин наготове.
Какое великолепное зрелище, когда несколько десятков
чудесных прыгунов соревнуются в беге!
Животные быстро уходят за дистанцию выстрела. У скал они
снова сбиваются в одно плотное стадо и, не спеша, все чаще
останавливаясь, точно понимая, что находятся вне опасности,
начинают подниматься по прилавкам на верх гольца.
После такого шума, что подняло стадо, удирая от нас, нечего
было и думать об удачной охоте.
Полдень. Идем не таясь по опустевшему ущелью навстречу
Улукиткану. Преодолеваем морену. За ней озерко. Бойка вдруг
останавливается, встревоженно вертит головою.
— Тут теперь днем с огнем не найдешь зверя. Пошли! —
говорю я ей.
Но Бойка выскакивает вперед и энергично, как может
собака, почуявшая зверя, тащит меня влево. Я пытаюсь удержать
ее. Сбрасываю с плеча карабин. Быстрым взглядом окидываю
местность. Ничего нигде нет.
Бойка тянет меня вперед. Губы у нее дрожат, уши от
напряжения почти сходятся остриями. Это значит: близко зверь. Осмат-
749
риваю карабин, откидываю лапку предохранителя. Бойка выводит
меня на каменистый пригорок. Метрах в тридцати от нас
посредине поляны на пышном ягеле спит крупный баран. Не помню
случая, чтобы человек мог так близко подойти к спящему зверю.
Я быстро ставлю сошки, кладу на них ствол карабина. И вдруг
заколебался: не велика честь убить сонного зверя!
Я легонько свищу, но... никакого впечатления. Свищу
сильнее — то же самое. Не мертвый ли он? Нет, у него поза спящего
животного. Толкаю ногою камень, и стук мгновенно пробуждает
зверя. Он вскакивает, точно сорвавшаяся пружина, бросается по
стланику, быстро уходит. Но на россыпи его настигает пуля.
Я иду к нему, все еще озадаченный странным поведением
зверя. Он лежит на россыпи без признаков жизни, с кровавой
слезинкой в глазу, поджав под себя, как в беге, задние ноги и
отбросив далеко передние. Это очень крупный экземпляр снежного
барана. Но у него на голове вместо рогов торчат только толстые
обрубки и во всю спину, от шеи до хвоста, тянется широким
черным ремнем давно заживший шрам.
— Хорошо скрадал, я видел,— слышу голос Улукиткана.
Старик появляется из стланиковых зарослей. По привычке
хочет ощупать зверя, но вдруг замечает уродливую голову
животного, и на его лице появляется удивление. Он пригибается,
внимательно осматривает голову барана, находит какие-то
бугорки, метки, неровности, затем переходит к бокам и спине. Больше
всего его удивляют рога.
Внешняя роговая оболочка рога снежного барана у основания
не очень толстая, но прочно держится на мощных костяных
стержнях, слитых с лобовой частью головы. Разъединить их силой
очень трудно. Эти рога выдерживают чудовищные удары. Если бы
барану пришлось сделать прыжок со скалы вниз и упасть с
трехметровой высоты на рога всей своей стокилограммовой тяжестью,
то они остались бы целыми. Какая же сила сломала их у этого
барана и как могло получиться, что он остался жив?
Лицо Улукиткана озаряет догадка.
— Баран раньше долго болел, видишь, тут у него кость
ломалась, потом криво срослась,— говорит он, показывая на правую
заднюю ногу.— Глаза нет, на спине шрам без шерсти и рога
сломаны — высоко падал, шибко высоко.
— Ты думаешь, он сорвался со скалы? — спрашиваю я.
— Однако, его другой баран столкнул в пропасть. Это было
поздно осенью, когда бараны дерутся за самок,— поясняет он и,
достав нож, готовится свежевать зверя.
— Как ты догадался? — спрашиваю я.
— Разве не видишь, что шрам на спине черный, без шерсти,—
долго заживал на холоде?
Мы молча занялись добычей. Когда я сам свежую зверя, мне
определенно недостает по меньшей мере трех рук. Старику же
хватает своих, и только разве зубы иногда помогают оттягивать
750
шкуру. К тому же он, как и в этот раз, успевает еще и что-то
рассказать.
Я очень люблю его рассказы. В них непременно находишь что-
то новое, значительное для себя. И всегда удивляешься, откуда
у старика такая память. Как хорошо он передает картины
живой природы, когда-то виденные его острыми глазами!
Сегодня, свежуя зверя, он рассказывает мне про любовную
пору снежных баранов. Как паяву, передо мною возникают
вершины заснеженных гор, подбитых снизу туманом и погруженных
в густой предутренний сумрак. Ледяной ветер, вестник пурги,
рыщет спозаранку по провалам. Мириады звезд доживают
последний час.
Узким гребнем идет по снегу крупный баран. Рогастая голова
приподнята. Оп много дней ничего пе ел, потерял обычную
осторожность, брачный инстинкт гонит его по скалистым отрогам в
поисках самки.
Вот он сквозь сумрак видит впереди знакомый контур цирка.
Какой-то резкий стук заставляет его содрогнуться. Баран
бросается по гребню, минует седловину, взбирается по карнизу выше
и выше. Дикая сила выносит самца па верх скалы. Большими
беспокойными глазами самец прощупывает темное пространство.
Стоит долго в застывшей тишине.
С востока голубоватый свет утра выхватывает лохматый край
скалы. С неба на землю падают снежные вихри. И вдруг шорох,
кто-то пошевелился на соседнем выступе, кажется самки. С
диким стоном баран бросается к ним. Не щадит себя в прыжках,
торопится. Вот он уже на выступе, но там его поджидает
соперник. Они с разбегу налетают друг на друга, бьются лбами,
свирепеют. Никто не хочет уступить противнику. Из открытых ртов
вырываются клубы горячего пара, окутывая морды дерущихся.
Стон, хрип, стук рогов сливаются с гулом падающих камней в
пропасть.
Уже рассвет. Самки терпеливо ждут конца поединка. Баран,
утомленный длительными переходами, сдает. Противник оказался
сильнее, опытнее, все яростнее нападает, теснит его к обрыву.
Тот потерял разбег, ослабил удары, могучие же рога, сильные
при нападении, оказались беспомощными при обороне. На него
обрушиваются удары один за другим, все чаще, все сильнее. От
последнего удара он срывается со скалы, турманом летит в
пропасть.
Падая, баран бился о карнизы скал, сломал рога, ногу,
несколько ребер, стесал лобную кость над правым глазом и
разрезал глубокой бороздой спину. Но эти удары о гранитные выступы
тормозили падение, и, вероятно, под скалою, куда он свалился,
лежал глубокий снег. Это и спасло его.
Он долго приходил в себя. Затем сполз под навес соседней
скалы или спустился к грапице леса и там провел тяжелую зиму.
Раны заживали болезнеппо, долго. Хорошо, что у него с осени
751
был большой запас жира, и он не погиб от голода. Весну баран
встретил на ногах. Ранняя зелень на солнцепеках и ягель на
выдувных склонах помогли быстро восстановить силы. Животное
вернулось к жизни, но с обрубками рогов, хромым, окосевшим па
один глаз и глухим...
— Смотри, добра сколько! — говорит Улукиткан, показывая
на внутренности барана, залитые жиром.— Только калека бывает
такой жирный.
— Это почему же калека?
— Ты что, не знаешь? С табуном этот барап ходить не
могу — хромой и глухой; такой зверь живет все лето одно место,
только кушай да спи, вот и жирный. Так бывает и с сохатым и
с сокжоем.
Мы складываем мясо под плиту, заваливаем ветками. Завтра
придет старик за ним на оленях. Я кладу к себе в рюкзак
переднюю лопатку от барана и кусок мяса, успевшего сжариться, пока
мы управлялись с тушей.
НА САГЕ НЕ ГАСНЕТ СВЕТ
Улукиткан с великим трудом поднимается на отрог. Он совсем
размяк, точно у него не осталось ни мышц, ни костей.
— Худо старость, совсем худо,— с горечью говорит он,
приседая на камень.— Давно пора уходить.
— Куда уходить?
— К предкам. Кончать надо с тайгою. Без ног невесело тут.
— Не торопись. Зимою отправим на курорт, там подлечишь
свои ноги, желудок. Будешь как молодой.
— Нет! Если старый олень даже три раза в году будет
линять, все равно молодым не станет.
— Ты же знаешь, какой сильный человек доктор!
— Сильный, это правда. Да, однако, старость сильнее его.
Воздух неподвижен и тяжел. Стало труднее дышать.
— Гроза будет,— говорит Улукиткан, со страхом поглядывая
на синеватое облако, показавшееся пз-за южных хребтов. Небо
помутнело. Вокруг солнца появился фиолетовый круг.
— Ты же обещал хороший день, а видишь, что делается на
небе? Если все это к ненастью, может сорваться работа,—
говорю я не без тревоги.
— Утром я не ошибался — не должно быть дождя, да, видно,
небо решило иначе. Еще послушай старика: если дождь придет в
ночь, то выпадет снег.
Выходим на перешеек. И с запада, пз-за Джугдыра,
показалась туча. Ее белизна слепит глаза. Еще больше потускнело небо...
Уже два часа, скоро время наблюдений, а я еще далеко от
пункта. На седловине мы расходимся со стариком: он
направляется в лагерь, а я иду гребнем на вершину, к Михаилу
Михайловичу. Так ближе.
752
Отрог, по которому я поднимаюсь на вершину к пункту,
завален крупными обломками, кое-где торчат скалы. Проклятый
рюкзак! Я слишком пожадничал, взял много мяса, вот и не могу
отдышаться на крутом подъеме. Как на грех, внезапно налетает
сильный ветер.
С трудом карабкаюсь по шатким камням. Но уже близка
вершина. На пункте меня давно заметили. Там двое. Кажется, Нина.
— Скорее идите сюда! У Трофима горит свет! — кричит она,
обрадованная.— Мы ему сообщили, что я здесь!
— Вот п хорошо,— отвечаю я.— Дьявол меня дернул пойти по
гребню, да еще с грузом...— И я, собрав остатки сил, схватился
руками за последний выступ.
— Тебя, кажется, с полем, дружище? — кричит Михаил
Михайлович, помогая мне взобраться на пирамиду.
— Иди ты к бесу со своим полем! — Я еле ноги волочу.
Он бесцеремонно стаскивает с меня рюкзак, развязывает,
достает кусок мяса, отщипывает край, угощает Нину, отщипывает
себе и аппетитно жует.
— Надо было больше поджарить,— говорит со смешком
Михаил Михайлович.
— Это вместо благодарности? Нина, дай ему за меня по
затылку, чтобы он не слишком распускал аппетит.
Нина замахивается, долго смеется.
— Как думаешь, тучи не помешают? Посмотри, как раздуло
их!
Его рот занят, и он неопределенно мычит.
С севера продолжает набегать холодными порывами ветер.
Черно-лиловые тучи, соединившись, захватили полнеба к северо-
западу от нас. Под их темным сводом блекнут в сумрачной
синеве далекие хребты. Воздух сух. Солнце еще удерживает за
собою узкую полосу синевы у горизонта.
— Чувствуешь, Миша, зимой веет с севера? Надо поскорее
убираться отсюда. Выпадет снег, не ахти как уютно будет тут,
в поднебесье!
— Сегодня закончим, нам ведь нужна одна ночь. А тучи
пройдут, с севера они не задерживаются.
— Хорошо, что ты так уверен,— успокаиваюсь я.
Перед нами горы, залитые солнцем. Их западные гребни,
урезанные сумрачными тенями, кажутся отвесными стенами. А ниже,
куда веками стекаются камни, виднеются исполинские осыпи, и
кое-где бродит по щелям холодный туман. Далеко направо,
ближе к Охотскому морю, вздымается голец Сага, весь испещренный
черными впадинами. На его тупом конусе виден солнечный
зайчик — это Трофим дает отраженный солнечный свет
зеркалами гелиотропа. Такие же светящиеся зайчики видны еще па
трех господствующих вершинах, южнее и севернее,
расположенных па расстоянии двадцати пяти — сорока километров
от нас
753
Остается с полчаса времени до того, как прекратятся дневные
колебания воздуха, влияющие на точность наблюдений. Мы
терпеливо ждем.
— Ты бы хотела теперь поехать в Баку? — спрашиваю я
Нину, вспомнив ее прошлое.
— Непременно съездим с Трофимом. Об этом я часто думаю.
Теперь там уже нет ни тех подвалов, ни карьеров, ни Хлюста...
Да и про нас забыли, как о прошлогоднем ветре. И все же
интересно будет увидеть знакомые места, взглянуть на них другими
глазами...
— Трофим часто вспоминал про Ермака.
Нина встрепенулась.
— Про Ермака?.. Его давно нет в живых, он умер...— И на
ее лицо легла тень неприятных воспоминаний.
— Кто же он был?
— Хороший парень, главарь беспризорников.
— А ты сожалеешь о том времени?
— Ну что вы! Я о нем теперь редко вспоминаю. То были
другие, трудные годы. Важно, что мы с Трофимом пережили их,
вернулись к жизни, нашли новых друзей и еще будем с ним
счастливы. Но пам обоим нелегко досталось все это.
Михаил Михайлович поднимается к инструменту. Туча
надвигается на нас, тяжелой глыбой давит на землю. Под нею в
ожидании чего-то недоброго распластались огромные каменные
кряжи. У их далекого края, где в темноте слились тучи с
горизонтом, в бликах молний хлещет дождь. Но над нами еще солнце и
лоскут прозрачной синевы.
Посылаю всем сигналы: «Приступаем к наблюдениям».
Михаил Михайлович быстро дает отсчеты. Я еле успеваю
записывать, вычислять. На какое-то время мы с ним забываем про
погоду, про горы, про свое существование. И вдруг над нами
разрываются небеса бездной света и точно вздрагивает земля. Где-то
далеко внизу кудахчет обвал. Кричат растерявшиеся куропатки.
Снова тишина, выжидающая, долгая.
— Теперь можно и переждать,— говорит Михаил
Михайлович, снимая инструмент и укладывая его в ящик.
Я делаю в журнале последнюю запись. Вот-вот туча накроет
закатное солнце. Даю сигнал на пункты зажечь фонари, и мы все
трое сбегаем под карниз, следим оттуда за страшным небом. Его
близость, его неодолимое молчание вызывают чувство боязни.
Как жалок и беспомощен ты, человек, перед этой грозной
стихией!
Отяжелевшие тучи ползут низко над горами, окутывая
землю мазутной чернотой. От мрака сдвинулись вершины хребтов.
Что-то будет? Это ощущение ни на минуту не покидает нас.
И вдруг блеск, почти кровавый, и в то же мгновенье над нами
раздается оглушительный удар. Потом как будто начинает что-то
сыпаться с неба и, отдаляясь, где-то в провалах заканчивается
754
глухим аккордом. Спова рвется пебо, опаляя пас ярким светом,
еще и еще падает па вершины удар за ударом. Мощность их
поразительна. Голец вздрагивает. Мне кажется, раскалывается
скала. Нина, бледная, растерянная, прижимается ко мие. Опа
впервые видит так близко грозовые тучи, их разгул.
Ливень накрывает вершины крылом. Все туже дует ветер.
Угрожающе грохочут небеса. Вспышки молний неотделимы от
разрядов. Какая сокрушительная сила в тучах!
Снизу к нам приближается непрерывный шум. Резко
похолодало. Вместе с дождем падает на камни град, все гуще, все
крупнее. Он налетает шквалами, за десять минут отбеливает хребты.
Гроза отходит на северо-восток, и оттуда доносится
неумолчный рокот разгневанных туч. Следом вместе с ливнем и ветром
уплывает темнота. Еще несколько минут, и мы приходим в себя,
но ощущение какого-то невероятного физического напряжения не
оставляет нас.
Солнце сквозь сизый сумрак прощальными лучами ласкает
исхлестанную землю. В розовом закатном свете крупные
градины сверкают, словно самоцветы. Куропатка громким криком
собирает разбежавшихся птенцов.
Мы покидаем свое убежище, поднимаемся на пирамиду. На
западе от горизонта отдирается плотный войлок облаков.
Отступая от нас, тучи наваливаются свинцовой тяжестью на
голец Сага. Бездонную черноту раскалывает молния. Из верхних
слоев облаков она обрушивается на вершину Саги, жалит ее
острием, еще и еще... Кажется, небо там сосредоточило свой главный
удар, весь свой гнев.
Мы долго стоим, облокотившись на перила пирамиды, не в
силах оторвать глаз от Саги, от долго не прекращающихся
разрядов, долетающих до нас отдаленным гулом.
— Бедный Трофим, где он спасается сейчас? — говорит
потрясенная картиной вечерней грозы Нина.
— Отсиживается так же, как и мы, под скалою,— отвечаю я.
Но вот устает и небо. В прорехах туч появляются звезды. За
мягкой чернотою у горизонта блекнут слабые очертания хребтов.
Прорезаются дали. К нам возвращается хорошее настроение.
В бинокль отчетливо видны крошечные светлячки, точно
звездочки, на вершинах гор, где сидят гелиотрописты. Свет горит и
на Саге. Можно наблюдать.
Михаил Михайлович включает свет в инструменте, долго
наводит трубу на далекий огонек. Я усаживаюсь на свое место с
журналом. Видимость после грозы идеальная, свет фонарей
четкий, работается легко. Долго в тиши ночной слышится наш шепот.
К двенадцати часам заканчиваем последний прием. Минут
двадцать уходит на окончательные подсчеты, и мы крепко жмем друг
ДРУгу руки — работа закопчена!
Кто не зпает этих счастливых мипут! С души свалилась
тревога, сопровождавшая пас все время, пока мы бродили по этой
755
забытой земле. Цель достигнута, хотя путь к ней был и не
легок. Но это теперь прошлое, оно останется счастливым
воспоминанием.
Нина подает мне правую руку, а Михаилу Михайловичу —
левую.
— И я радуюсь с вами. Значит, не зря поднималась на эту
вершину! — Она поворачивает голову в сторону Саги, долго
улыбается каким-то мыслям.
— Сейчас буду давать сигнал: два длинных, один короткий,—
говорю я, направляя свет фонаря на голец Сага.
— А что это значит? — спрашивает Нина.
— Работа закопчена, снимайся с пункта.
— Значит, послезавтра Трофим будет в лагере?!
— Как поторопится...
Я упорно сигналю, но не получаю ответа. Трофим, вероятно,
промок, греется в палатке.
Поворачиваю фонарь поочередно на остальные пункты, мне
сразу посылают два длинных, оддн короткий — значит, поняли.
Затем снова возвращаюсь к Трофиму. Сигналю долго. Не
отвечает. Неужели уснул? Вот ведь досада!
Михаил Михайлович упаковал инструмент, все готово, можно
спускаться на стоянку, но не положено уходить с пункта, не
оповестив гелиотропистов об окончании работы.
— Ты, Миша, с Ниной спускайся, а я останусь. Свет у
Трофима горит, значит, кто-то есть на гольце. Как примут сигнал,
так и я приду. Оставьте мне свои фуфайки.
Я один на этой высоте, под звездным небом. Глаза с трудом
различают силуэты уснувших гор. И среди них на самой далекой
Саге сиротливо мерцает огонек фонаря. Я не свожу с него глаз.
Сигналю долго, пока не устает рука. А потом впадаю в раздумье.
Что это значит? Трофим при всех обстоятельствах не мог
проспать. Разве, узнав, что Нина тут, оставил за себя Фильку, а сам
ушел? А Филька уснул без привычки. Ну что же, посигналю еще,
проснется же он, окаянный, не век же будет спать! И я
продолжаю сигналить.
Усталость настойчиво напоминает о себе. Мысли о молнии над
Сагой все больше беспокоят меня. Нет, Трофим не мог уйти с
пункта, это не в его натуре.
Жуткий холод. Я еще сигналю, жду ответа. Видимо, придется
задерживаться до утра. Невесело одному ночью над пропастью,
рядом со звездами. Начинаю мерзнуть. Гашу свет, разуваюсь,
натягиваю рукава телогрейки Михаила Михайловича на ноги,
закутываю их в полы, а телогрейку Нины кладу под бок.
По-настоящему ударил резун-верховик. Не могу согреться. Все время
дрожу. В полузабытьи вижу темную синеву неба, силуэты гор и
огонек на далеком гольце.
Не знаю, что разбудило меня. Открываю глаза. Из туманной
мглы, прикрывшей горы, поднимаются конусы вершин, освещен-
756
ные солнцем. Туман бугрист, неподвижен, точно зимняя тундра
после пурги. Я хватаю бинокль, навожу его на Сагу.
На пункте свет, но очень слабый. Видимо, питание уже
иссякает. Неужели оба спят? Не может быть! Усиливаю свет в своем
фонаре, начинаю энергично сигналить. Никакого ответа. Теперь
ясно, Трофима там нет. Ругаю Фильку. Окаянный, уснул на
дежурстве!
Что же делать? До пункта по прямой километров сорок.
Кричи, свисти, стреляй — все равно не услышит. Придется ждать,
когда оп проснется. А пока что надо сигналить и сигналить.
Глаза слепит низкое солнце. Я устанавливаю гелиотроп. Не
знаю, какое наказание придумать Фильке.
Вижу, из ущелья, по которому мы шли сюда, черными
клубами поднимается дым — горит тайга. Пожар одновременно
вспыхнул и где-то за Маей, в створе на Саге. Это вечерняя гроза
разбросала огонь.
— Ты все еще сигналишь? — слышу снпзу голос Михаила
Михайловича.
— Как видишь. Чертов Филька уснул!
— Фонарь у него горит?
— Чуть-чуть. Надо поставить инструмент, посмотреть, что там
делается. В бинокль плохо видно.
Мы быстро распаковываем ящик, устанавливаем на туре
теодолит. В трубу я вижу силуэт пирамиды с крошечной световой
точкой в средине, а ниже, у скального прилавка, палатку.
Больше ничего нельзя рассмотреть.
— А ведь мы видим не палатку, а какой-то лоскут...— И
Михаил Михайлович поворачивается ко мне.— Что бы это значило?
Я снова припадаю к окуляру, смотрю.
— Ты прав, это не палатка. Не случилась ли какая беда?
И вдруг, точно в яви, вижу, как из глубины расколовшейся
тучи молния жалит вершину Саги. Только теперь вспоминаю, что
Филька никогда не был гелпотропистом, не знает правил подачи
света и что Трофим при любых обстоятельствах не мог оставить
его на пункте.
— Неужели гроза?.. — обращаюсь я к Михаилу Михайловичу.
Он сдвинул плечи.
— Прежде всего ни слова Нине,— говорю я.— Она не должна
ни о чем догадываться. И второе: если не погасят свет, нам надо
немедленно идти на Сагу.
— Подайте руку! — слышится из-за скалы звонкий голос
Нины.
С нею рабочий.
Я помогаю ей взобраться на пирамиду. Нина не может
насладиться горами, облитыми утренним солнцем, довольная, точно
перед нею открывается вход в мир, где сбываются человеческие
желания.
— Трофим уже ушел с пункта? — спрашивает она.
757
— Давно. Теперь он уж на Мае.
Мы с Михаилом Михайловичем молча упаковываем
инструмент, пристраиваем к большому ящику носилки, собираем
остальное имущество.
— Вижу палатку, а вы сказали, давно ушел,— говорит Нина,
примостившись с биноклем у перил.
— Видимо, задержался.
— Почему?
— Вот уж не могу сказать.
— Странно... Работу закончили еще ночью, чего же он
задерживается? Может, заболел или что случилось? — говорит она с
упреком, и с ее раскрасневшегося лица вдруг слетает беспечность.
— Зря, Нина, волнуешься. Ничего не случилось. Вероятно,
какая-то доделка осталась на пункте,— убеждаю я ее, а сам
думаю: «Как неосторожно мы поступили, не убрав бинокль!»
— Давайте установим гелиотроп, выясним, в чем дело,—
настаивает она.
— Трофима может и не быть на пункте. Будем сигналить весь
день — и без толку,— отвечает Михаил Михайлович.
— Вы что-то скрываете от меня. Я не уйду, останусь с
биноклем здесь, пока Трофим не снимет палатку,— говорит она
твердым тоном.
Мы теряемся, не знаем, как успокоить ее, увести с вершины.
Я последний раз смотрю в бинокль на Сагу. Свет все еще
горит, но уже совсем слабо. Мы должны спешить к Трофиму.
Теперь ясно, что в нашу жизнь ворвалось нечто ужасное.
Неожиданно ветер выносит из ущелья едкий дым лесного
пожара, уже добирающегося до верхнего края растительности. Из-за
ближнего гребня вырываются бешеные языки пламени вместе со
столбами дыма и удушливым газом. Потемневшее пространство,
как при солнечном затмении, быстро заполняется смрадом.
— Бежим! Иначе огонь отрежет нас! — кричу я, точно рядом
смертельная опасность.
Слово «бежим» действует на всех магически. Мы с
Михаилом Михайловичем впрягаемся в носилки с инструментом,
рабочий накидывает на плечо рюкзак с мелочью, хватает ящик с
трубою, бросается следом за нами вниз.
Под ногами гремит россыпь.
На крутых местах сползаем где как можно: на спине, боком,
оберегая инструмент от ударов, и все время поглядываем вверх —
там осталась Нина. На нее не подействовала психическая атака.
— Надо подождать,— предлагаю я, и мы усаживаемся на
камнях.
— Она догадалась, что на Саге что-то случилось, и теперь,
конечно, от нас не отстанет,— говорит Михаил Михайлович,
поглядывая на вершину.
— Придется брать с собою. Ты поговори с ней, придумай что-
нибудь, почему мы идем на Сагу.
758
Сидим с полчаса. Я уже хотел вернуться, как из-за скалы
показывается Нина. Она быстро спускается по россыпи, охваченная
тревогой. Нижняя губа прикушена, на щеках пятна. Подойдя к
нам, она бесцельно трогает рукою волосы, хочет что-то сказать,
но удушье перехватывает горло. Беспомощно опускается она на
камень, роняет голову на сложенные ладони рук.
— Нина, напрасно ты думаешь, что с Трофимом что-то
случилось. Выбрось из головы эту чепуху. Мало ли что могло
задержать его! Так уж и плакать...— говорит Михаил Михайлович,
подсаживаясь к ней и дружески обнимая ее.— У меня есть
предложение: сейчас все трое отправимся к Трофиму. Работы у нас
закончены, и мы можем позволить себе т.шую роскошь.
Нина отнимает руки от мокрого лица, кивает утвердительно
головой и доверчиво смотрит на Михаила Михайловича.
— Давайте поторопимся,—- обрадованно говорит он, и мы
спускаемся к стоянке.
Небо густо залохматилось багровыми тучами. В отдалении
гремит гром. Крупные капли дождя звонко падают на камни. Пока я
собираю котомки, Михаил Михайлович дает последние
распоряжения своему помощнику и Улукиткану. Они переждут здесь
пожар, свернут лагерь и с инструментом, с имуществом спустятся
на Маю.
— Куда идете? Там пожар! — протестует Улукиткан.
— Может, пройдем, ждать неохота,— отвечаю я как можно
спокойнее.
— Сумасшедший, разве не знаешь — огонь слишком опасный,
сгоришь. Не ходи! — серьезно беспокоится старик.
— Если не пройдем, вернемся,— успокаиваю я проводника.
Улукиткан не понимает, что за спешка, провожает нас до
крутого спуска. Я отстаю и, прощаясь, говорю ему тихо:
— Вчера вечером была сильная гроза на гольце Сага. Трофим
ни ночью, ни утром нам не ответил, не потушил фонарь. Идем
к нему, может, беда случилась, понимаешь?
— А-а...— Он кивает утвердительно головою.— Гроза в
горах — шибко опасно. Тогда иди, да смотри хорошо, не пропали
бы сами тут в пожаре.— Он долго стоит на бровке, машет рукою,
пока я не скрываюсь за изломом.
Дождь не перестает. У меня в одной руке ломоть лепешки, в
другой — кусок баранины: завтракаю на ходу. Из головы не
выходит Сага с затухающим огоньком и лоскутом от палатки. Что
могло случиться там?
Скатываемся в ущелье. Пожаром охвачена старая гарь до
верхней границы. Приглушенный дождем огонь уполз под
валежник, в дупла, зарылся в торф. Но ниже, где скучились скелеты
давно погибших лиственниц, бушует пламя, взвихриваясь высоко
в небо вместе с черным дымом. Зарождающийся в пожаре ветер
с гулом выносит из ущелья накалившийся воздух с искрами и
пеплом.
759
Нечем дышать. Жарко. Глаза разъедает дым. Мы пробиваемся
вдоль ручья. Нина не отстает.
Вот и живая тайга. Вольным прибоем шумит она по ветру.
Пожар обшарил закрайки, но вглубь не пошел. Нас встречает
обрадованная Бойка, проскочившая вперед. Мы задерживаемся на
минуту, глотаем свежий воздух и, не затевая разговора,
торопимся дальше. Озорная, еле заметная тропка заманивает нас в
глубину леса, капризно вьется меж камней, меж валежника,
перескакивает то на правый, то на левый берег.
В лесу темно и сыро. Ветер срывает последнюю листву, с
воем ломит исхлестанные вершины лиственниц, заглушает
бурный бег набухшего ручья. Сквозь мутные полосы дождя видно,
как зарождается у померкших от туч гребней белый туман, как
расстилается он по кремнистым склонам. Где-то совсем в
отдалении глохнет гроза.
Дождь сразу прекратился. Мы шагаем хлестко. Бурелом,
колодник, рытвины, камни, ключи — все сглаживается в быстроте.
Нина отстает, жалуется на ноги. Когда мы теряем ее из виду,
она пугливо кричит, просит задержаться, но мы молча бежим
дальше. Боязнь остаться одной в этой жуткой тишине
оголенного леса придает ей силы, гонит следом за нами.
Вот и край ущелья. За сквозными просветами леса высятся
знакомые левобережные хребты, и над ними, точно во хмелю,
бродит облако. Утесы сжимаются, внезапно падают. Стеной
обрывается и лес. За дымчатыми тальниками нас встречает
разгневанная Мая.
Нина приходит к берегу позже, совершенно разбитая, еле
передвигает ноги.
— Вы обманываете меня,— начинает она дрогнувшим
голосом.— Скажите, что случилось с Трофимом? Вы знаете.
— Нина, милая, клянусь, мы ничего не знаем. Мы так же,
как и ты, встревожены тем, что он не снялся с гольца. Не надо
никаких предположений. Мы торопимся к нему, ты должна
понять п простить нам нашу грубость и спешку.
Она хочет сесть, но мы уговариваем ее идти в лагерь.
Мая бушует полноводьем. Дожди растревожили реку, уже
уснувшую в осеннем покое. В диком разбеге гремит и плещется
она в пологих берегах, вырвавшись из теснины. Река выносит с
собою запах земной глубины и заплесневелых гранитов, гонит
табуны мутных волн.
Как будем добираться до поворота на Сагу? Сейчас ни на
оленях, ни пешком не дойти. Только на лодке с шестами. Но в
такую большую воду плыть — это безумство! Однако надо плыть,
любой ценою, не задумываясь и не рассуждая.
У переправы я стреляю из карабина, вызываю лодку.
Минуты через две возле лагеря, спрятавшегося от нас за береговыми
зарослями, неожиданно заработал мотор.
— Что это значит? — спрашивает Михаил Михайлович.
760
— Я не меньше тебя удивлен.
Из-за поворота выносится долбленка с навесным мотором. Она
несется к нам легко и свободно, как птица, подняв высоко нос.
— Костя! — кричу я обрадованно, узнав своего шофера
Полунина.— Как нужен ты нам сейчас!
Он с ходу причаливает к берегу. Я первым вскакиваю в
лодку и, не в силах удержать радость, целую Костю. Тот
ошеломлен, никогда же этого не было! Смотрит на меня, не понимает,
в чем дело.
— Потом все объясню, а сейчас давай в лагерь. Ты как
попал сюда, на Маю?
— Плоткин послал на помощь вам.
— Молодцы оба!
Лодка разворачивается, и река легко несет нас на своих
могучих горбах.
— Бензин есть, запасной винт, масло? — спрашиваю я.— Вот
и хорошо. Даю тебе два часа на сборы, и мы поплывем вверх
по Мае. У тебя должен быть запас горючего минимум на сто
километров на этой ухабистой дороге. Не забудь захватить на
всякий случай шесты, весла, веревку.
—- По такому половодью не подняться на перекатах,— робко
возражает он.— К утру вода спадет, легче пойдем.
— Никаких разговоров! В час трогаемся, доставишь нас до
сворота на пункт Сага, что километров тридцать отсюда.
Против лагеря река захватила пологий берег вместе с
тальником. Лодка далеко не доходит до берега, и мы бредем по воде.
— Евтушенко! — зову я появившегося на косе радиста.—
Корми нас, да поживее! — И незаметно для Нины затаскиваю
его в палатку.— Когда у тебя связь со штабом? А впрочем, не
в этом дело. Сейчас же разыщи Плоткина, достань его из-под
земли, пусть немедленно отправит самолет к Саге — это главная
вершина левобережного хребта, летчик ее легко найдет. И пусть
выяснит, есть ли на ней живые люди и что там случилось.
— Беда какая? На Саге ведь Трофим! Что там могло
случиться?
— Вот это-то и надо выяснить. Мы часа полтора отдохнем,
пока Полунин приготовится, и будем пробиваться вверх. Если у
летчика будет время, пусть разыщет нас на реке, сбросит
вымпел с результатами. Понял?
— Ясно. Где же найти Плоткина?
— Это уж дело радиста.
Нина сидит поодаль от огня, одинокая, подавленная тяжелым
предчувствием. Я усаживаюсь на две минуты за дневник. Стоило
только взяться за карандаш, как мысли рассыпались, точно стая
птиц перед опасностью. Записать их почти невозможно.
Ограничиваюсь короткими фразами о самом главном...
К часу мы все на ногах. Забираю у Евтушенко полог и
спальный мешок для Нины, захватываем с собою брезент, немного про-
761
дуктов, топор, всякую мелочь. Проверяю, есть ли у каждого
спички, ножи, по куску лепешки. Кормлю Бойку, и прощаемся с
жителями лагеря.
— Фара есть? — спрашиваю я Полунина, подумав о том, что,
может, придется плыть ночью.
— Есть! — И он начинает отталкиваться шестом от берега.
— И еще один вопрос: ты спал хотя бы одну ночь в
последнюю трехдневку?
— Даже больше.
— Тогда запомни, Костя: пока не доберемся до поворота на
Сагу, ты должен забыть об усталости, о сне и о том, что на
реке есть опасности.
Вместо ответа он резко, изо всей силы дернул заводной
ремень, и мотор загудел.
Остается позади, за высокими тальниками, приметная скала у
лагеря. Реку теснят боковые отроги. Выклинивается с двух сторон
лес. Мы у ворот, за которыми начинаются пугающие меня
теснины Май. Из-за утеса вместе с гулом выносятся очумелые
беляки. Беспорядочными толпами налетают они на долбленку, силясь
опрокинуть ее и отбросить назад. Мотор ревет. Лодка дрожит,
взбираясь на волны. У Кости на руке, сжимающей ручку руля,
вздуваются синие вены, и глаза в испуге ищут проход к
бугристому сливу.
За сливом еще теснее.
— Костя, полный! — кричу я, как только мотор почему-либо
уменьшает обороты. А когда на быстрине лодка начинает сдавать,
мы с Михаилом Михайловичем хватаем шесты или выскакиваем
на берег, тянем долбленку на веревке. На нас не действуют ни
угрожающий рев реки, ни бешеный разбег, ни скалы.
Какое страшное запустение и уныние принесла осень в это
дикое ущелье! Ледяное дыхание ветра уже сорвало с деревьев
листья, на утесах иссушило траву. Полное запустение. Даже нет
комаров.
Проходим, хотя и медленно, кривуны. Все устали, промокли,
озябли. Где костер, согреешь ли ты нас когда-нибудь? Но об
этом после. Ветер выносит из-за скалы гул. Все
настораживаются. Вижу справа на лиственнице со сломанной вершиной гнездо
скопы — место приметное. Вспоминаю: где-то тут близко опасная
шивера, но из-за скалы ничего не видно.
— Прижмись к тому берегу! — кричу я Косте, и лодка
послушно пересекает реку.
За поворотом тиховодина. Дальше ущелье выгибается влево,
образуя крутую шиверу. У самого излома виднеются бугры
лохматых волн, наскакивающих с разбегу на гранитную скалу.
Костя приподнимается и с каким-то безнадежным отчаянием
осматривает шиверу.
— Не подняться и не обойти,— говорит он, виновато моргая
мокрыми ресницами.
762
— Причаливай к берегу... Нина и ты, Миша, выходите,
перебирайтесь через утес, а мы — в шиверу.
— Опасно, мотор не возьмет! — протестует Полунин.
— Костя!..
Подбираемся к гулу вдоль тиховодины. Тут лодка идет
легко. Проверяю, хорошо ли привязаны к кокоринам вещи и
карабин. Снимаю телогрейку, беру в руки шест, смачиваю его водою,
чтобы руки не скользили. Окидываю взглядом поток и весь
холодею. Поворачиваюсь к Полунину.
— Страшно?
— Боязно. Ведь ударит о скалу — и хана.
— Попробуй ударь!.. Слушай, Костя,— говорю я уже
ласково,— держись за камень и попытайся подняться у этого берега
метров на десять выше, затем начнешь подаваться на середину
реки, за буруны, там легче пойдем. В случае чего... Нет,
никакого случая тут не должно быть! Ты меня понимаешь?
Но Костя уже правит лод^у за камень, разворачивает ее
навстречу потоку. Мотор ревет. Нос тяжело взгромождается па
первый вал, я бью изо всей силы шестом о дно реки — и мы за
камнем. Слава богу! Костя оглядывается и бледдеет: пути
отступления отрезаны. Вижу, Нина и Михаил Михайлович с утеса
следят за нашим поединком.
Лодка, добравшись до утеса, начинает медленно отходить к
середине потока, все время держа нос строго против течения.
На нас налетают буруны. Костя багровеет, теряется.
Я угрожаю ему кулаком, но это не действует. Кажется, вот
сейчас распахнется бездонная пучина, и мы вместе с лодкой, с
мотором, со всем зримым миром провалимся в тартарары.
Но нет! Уже минуем середину реки, еще последний рывок, и
лодка попадает под защиту огромного обломка. И вдруг мотор
сдает на самой быстрине. Шест не выдерживает, лопается. Нас
подхватывают буруны, отбрасывают назад. Мотор беспомощно
харчит. Огромная скала, как небо, вот-вот накроет...
— Костя, черт, крути! — И я изо всей силы бью его кулаком
по спине.
Мотор вдруг вздрогнул', взревел, лодка рванулась вперед,
легко коснувшись скалы.
Еще несколько минут борьбы с бурунами, я отталкиваюсь от
выступа, и долбленка, нахлебавшись воды, тонет... Но уже на
мели. Мы подтаскиваем свое суденышко к берегу, выливаем воду,
спасаем аккумулятор. Снимаем с себя мокрую одежду. Полунин
дико косится на шиверу, синеет от мысли, что это только начало.
— Тут тебе не за рулем по асфальту,— говорю я, с трудом
шевеля онемевшим языком.
— Черту тут не проплыть! — Он подает мне один копец
своих штанов, сам держит другой, и мы вдвоем крутим их, пока
они не сворачиваются в крендель, тогда начинаем тянуть
каждый на себя, выжимаем из них воду.
763
— Ты, Костя, молодец, честное слово, герой! Наградить не
жалко.
— От одной награды спина не разгибается,— говорит он,
шевеля плечами.
— Уж извини, надо было мне раньше догадаться. А ведь
ловко получилось: от удара ты так тряхнул мотор, что он заработал.
Но ударь я слабее, нам бы теперь не нужно было выкручивать
штаны.
Я машу своим, все еще наблюдающим за нами с утеса, чтобы
они шли дальше. Минут пять заводим мотор и без препятствия
выходим к сливу левым берегом. Здесь легче.
Нина, Михаил Михайлович и Бойка идут до следующего
поворота, там мы их подбираем. День сходит. Вода в Мае
светлеет, река стихает, утомившись в быстром беге. Мягко дует ветер.
Совершенно неожиданно из-за отрога вместе с гулом
вырывается самолет. Заметив нас, он кренится с крыла на крыло,
стремительно проносится над нами, летит дальше, все еще качаясь
на крыльях.
— Костя, причаливай к берегу! — кричу я.
Там виднеется широкая прогалина. Пока добираемся туда,
самолет проходит высоко над нами в обратном направлении. Мы все
выскакиваем на берег, ждем долго, ждем с великой надеяедой,
что наконец-то рассеется наша тревога.
Машина где-то в тесном ущелье развернулась и, сваливаясь
на нас, выбрасывает вымпел — белую ленту с камнем. Все бежим
к нему. Самолет уходит на юг. Я развязываю стянутую тугим
узлом записку. Чувствую, как весь холодею. На бледном лице
Нины появляются багровые пятна, пальцы на руках крючатся, сухие
губы нетерпеливо шепчут:
— Да скорее же развязывайте!
В записке коротко сообщалось:
«На гольце людей нет. Хорошо видел полотнище от сгоревшей
палатки и на земле какие-то обугленные вещи. Больше ничего не
заметно. Соболев».
Первым пришел в себя Михаил Михайлович.
— Уж если бы что случилось с Трофимом, летчик рассмотрел
бы,— говорит он спокойно.— Видимо, Трофим еще до грозы ушел
вниз.
— Нет, нет, не верю! — истерично кричит Нина.— Почему он
не вернулся после грозы, чтобы принять сигнал? — Она хватает
нас за руки, тащит к лодке, но вдруг останавливается. У нее
дрожит подбородок, глаза мутнеют, косынка сползает на шею.—
Если вам дорог Трофим,— говорит она, пересиливая себя,— вы не
должны задерживаться. Не надо спать, есть, откажитесь от всего,
пока не увидим его. Умоляю, давайте скорее плыть, или я уйду
сама...
— Успокойся, Нина, мы ни минуты не задержимся, тем более
что остается недалеко до сворота.
764
Она, не оборачиваясь, бежит к лодке. Тяжелое предчувствие
овладевает ею все сильнее.
Мотор работает на полную мощь. Еще преодолеваем опасный
перекат, отнявший у нас много времени. Тут уже потрудился
моторист!
— Ну и Костя, ну и Полунин! — кричу я от радости, когда
лодка миновала препятствие.
Еще небольшое усилие, и мы попадаем на широкую водную
гладь. Костя успокаивается, долго и пристально смотрит мне в
глаза. Я улыбаюсь. Он говорит, кивая на оставшийся позади рев
бурунов:
— Тут нам была бы хана, если бы...
— Если бы что? — спрашиваю я.
— Если бы я вовремя не вспомнил про ваш кулак.
Мы прибиваемся к берегу, выливаем из лодки воду.
— Михаил Михайлович, дайте закурить,— просит Костя,
придавая лицу выражение неправдоподобного спокойствия.
— Ты же не куришь!
— Может, не так страшно будет.
Ущелье тонет в черном бархате ночи. И вдруг свет
включенной фары стегнул бичом по реке, выхватил из темноты утесы.
Ночью опасность более ощутима.
За утесами кривун, и впереди, в самой глубине ущелья, видим
огонек, пронизавший мрак ночи.
— Наши! — обрадованно кричит Михаил Михайлович.
Да, это наши. Тут, видимо, и поворот на пункт Сага.
Неужели здесь нет Трофима? Боже, что тогда будет с Ниной! Но не
будем отчаиваться. Я верю, что огонек рассеет нашу тревогу за
жизнь друга. И тут я почувствовал неодолимую усталость от этой
невероятной спешки, от ужасных мыслей, все больше
овладевающих мною, от Нины, молчаливо ожидающей чего-то страшного.
Свет фары сквозь темноту нащупывает край густого ельника,
высунувшегося из боковой лощины, галечный берег с ершистым
наносником. Еще через минуту видим палатки, плот на воде и у
огня сбившихся в кучу людей. Вот удивятся они появлению в
этих глухих кривунах Май моторки, да еще ночью!
Лодка вкось пересекает реку. Расстояние до лагеря быстро
сокращается. Фара обливает ярким светом людей, прошивает
ельник. Узнаю Фильку, Пресникова, Бурмакина, Деморчука, двух
проводников. Глаза упрямо ищут среди людей Трофима. Почему
он не бежит навстречу, как это было всегда? Кажется, у меня
не сердце бьется в груди, а дятел долбит по больному месту.
Нас узнают, улыбаются, на лицах людей обычное спокойствие,
ни тени тревоги.
Глохнет мотор, лодка с разбегу вспахивает носом береговую
гальку.
Путь окончен.
— Где Трофим? — спрашиваю я Фильку.
765
— На пункте,— отвечает тот.
У меня из рук валится шест. Нина всхлипывает. Лица
людей вдруг становятся суровыми. Кто-то шевелит ногами гальку.
В наступившей тишине мерным прибоем стучат о долбленку
набегающие волны реки.
Ребята помогают Нине сойти на берег. Вспыхивает костер,
все догадываются, что мы с собой привезли какую-то недобрую
весть. Я задерживаю Фильку у лодки.
— Ты почему здесь?
— Вчера вечером меня отправил сюда Трофим. «Иди,—
говорит,— Филька, в лагерь, и следите: как появится на гольце дым
или гелисироп засветит, ведите оленей, сниматься будем с
пункта». Приказал, чтобы до его прихода плот был готов. А что
случилось?
— На пункте палатка сгорела, и Трофима там нет с ночи.
Куда он мог уйти?
— Не должен уйти, нет, нет! — убеждает меня Филька.—
Разве под голец спустился, там балаган каюров, и заболел...
— Да, это может быть.
Я подхожу к костру, где столпились люди.
— Вот что, ребята,— говорю я после небольшой паузы,— у
Трофима что-то случилось. Он не принял наш сигнал об
окончании работ, и фонарь остался непотушенным. Сегодня к пункту
летал самолет — на гольце никого не оказалось, палатка сгорела.
Мы рассчитывали застать Трофима здесь, но...
Вдруг становится тихо. Потом кто-то загремел чайником, кто-
то бросил в огонь сухие поленья, и к небу поднялся рыжим
языком огонь.
От минутного молчания всем становится не по себе.
— Не будем гадать, надо идти,— говорит Пресников.— Всяко
может случиться: и ногу недолго вывихнуть, и простыть —
небольшая хитрость.
— Да, да, надо идти,— зашумели все.
— Ты, Филька, знаешь тропу? — спрашиваю я.
— Не раз топтал ее.
— Поведешь меня с Михаилом Михайловичем сейчас. А ты,
Пресников, с остальными утром пораньше соберете оленей,
возьмете продовольствие, палатки, постели и следом за нами.
Понятно?
— Повторять не надо.
— Я не останусь здесь, я пойду с вами,— говорит
простуженным голосом Нина.
— Хорошо, только не волнуйся и не мучь себя догадками.
Трофим в балагане, и мы к утру будем у него.
Мы ужинаем.
— Нина, ешь, нельзя голодать, иначе останешься здесь,—
угрожаю я.
А сам чувствую, как тепло костра, разливаясь по телу, отби-
766
рает последние силы. Болят спина, плечи, ногп. Убийственно
хочется уснуть, безразлично где: на острых ребрах камней, на
мокрой земле или сидя.
— Филька, собирайся, да попроворнее. Положи в рюкзак
бинты и йод.
Мы уходим сквозь ельник в темную ночь. Впереди Филька.
Справа в глубокой промоине мечется ручей. Вверху, в бездонье,
спеют звезды. Ничего не видно.
Идем по глубокой расщелине на восток, к невидимым
вершинам. В этой ужасающей темноте не нужны глаза, не знаешь, куда
ступают ноги. Передвигаемся с опаской. Все время кажется, что
под тобою пропасть. Но надо идти, идти п идти.
— Где же Трофим? — слышу голос Нины, полный отчаянья.
— Оп под гольцом в балагане... Такого мужика, как Трофим,
не то что гроза, а и атомная бомба не возьмет. Мы-то ведь
знаем его.
Идем, торопимся, еще надеемся встретить Трофима на тропе.
Ах, если бы вот сейчас услышать его шаги или крик о помощи!
Нас накрывает туча. Тьма резко чернеет. Ледяной ветер дует
из этой тьмы. На лицо падают невесомые пушинки снега. Все
это обрушивается внезапно, сразу. Филька ведет нас вслепую.
Слышим, как он посохом нащупывает путь, как его ноги
проваливаются в пустоту, ломают кусты. Так темно, что мы не видим
не только тропу, но и друг друга. Небо и земля неразличимы.
— Давайте дождемся луны, может, посветлеет,— предлагает
проводник.
Идти действительно некуда, мы точно в пустоте. Находим
на ощупь под, камнями сухое место, усаживаемся, жмемся друг
к другу: так теплее. Падает снег. Если бы не этот адский
холод!
— Филька, карауль, как прояснит — растолкаешь всех,—
говорю я, вбирая голову в воротник, как черепаха, и засовываю
глубоко под телогрейку закоченевшие руки. Пытаюсь как-то
отгородиться от холода, найти такое положение, при котором
можно будет немножко забыться. И вдруг меня пронизывает мысль:
а что, если за ночь выпадет больше снега и у Трофима нет
костра? Сразу мне вспоминается Джутджурский перевал, где мы
замерзали в пургу без огня. Разве не величайшее преступление —
наша задержка? И я срываюсь с места.
— Братцы, надо идти!
Молча, медленно поддимаются мои спутники. Бойка
стряхивает с шубы мокрый снег. А кругом темная ночь да зловещий
шорох выпавшего снега. Шаги тяжелеют. Все мы чувствуем себя
слабыми, беспомощными среди мрака. Главный ориентир — шум
ручья. Его я стараюсь держать справа. И важно, чтобы путь все
время шел на подъем...
С востока, из темной бездны прострапства, сочится оно
уловимый голубоватый свет: вот-вот появится луна. Отрывается зем-
767
яя от неба. Сквозь дырявую крышу облаков видны сверкающие
камешки звезд. Спег перестает. Но Филька не может узнать места
и сказать, где тропа.
Усаживаемся на камни, ждем, когда больше посветлеет.
Неодолимое ощущение усталости. Чувствую все суставы, каждую
жилку, мышцы, кости и даже самые маленькие косточки, которые
никогда не давали о себе знать и теперь обнаружились.
Посветлело. Где-то внизу лениво ворочается ручей. Из
темноты встают одинокие лиственницы, купы высоких ерников, бурые
россыпи. И вдруг тишину потрясает крик совы. Птица, увидав
нас, в испуге закачалась в прозрачном воздухе и растворилась
в сумраке.
Филька находит тропу. Она вьется по склону, скачет с камня
на камень, приводит нас на дно расщелины и тут исчезает.
Встречающий нас ручей побелел после ночи, точно крутой кипяток.
Идем вдоль него. Нам вслед дует холодный ветер. Упругий
ольховник весь исхлестался под ним. Мокрая трава лежит покорно,
прижавшись к земле.
Расщелина становится все более волнистой. Узкие места
перехвачены россыпями и прорезаны глубокими промоинами. Там, где
путь преграждают топкие мари, мы с содроганием погружаемся
по колено в воду, бредем дальше.
Впереди над черными вершинами гор висит большая белая
луна, впаянная в смутно-синюю полоску неба. Безмолвная,
строгая, она, точно вестник чего-то недоброго, висит над нами.
Неровные шаги людей тревожат тишину ночи.
Перебираемся по краям на левый берег, присаживаемся
отдохнуть. Помогаем Нине опуститься на камень. Бедняжка, откуда
у нее берутся силы! Она не жалуется.
Слева, у подножья отрога, бойко закричала кедровка, первая
уловившая признаки рассвета. И тотчас же на ближней
лиственнице зашараборила белка. Прыгая с сучка на сучок все выше и
выше, она торопилась увидеть раньше других зорьку.
Мы идем все медленнее, все тяжелее. Да, близко рассвет:
темнеют деревья и кусты, горы становятся выше и печальнее.
Луна уходит в тучи. Редкий туман, зарождающийся на дне
расщелины, пытается прикрыть жалкую, беспомощную землю.
Вот и посветлело. Там, где тропа пересекает влажную почву,
я внимательно присматриваюсь к борозде, протоптанной людьми,
ищу след Трофима. Нет, он здесь не проходил. Впереди из-за
бокового гребня высовывается вершина Саги, угрюмая,
предательски холодная, вся в снегу.
Еще остается последняя надежда на балаган.
Медлительный свет озаряет восток. Легкий ветерок несет в
расщелину утро. Низко над горами плывут тучи, точно полчища
раскосмаченных дьяволов.
Все чаще отрываюсь от своих, бегу вперед. Недоброе
предчувствие ни на минуту уже не покидает меня.
768
Тропа постепенно набирает высоту. Лес редеет, уступая место
россыпям и стланикам. Уже близко подножье Саги. Но нас
никто не зовет, не замечает, да и, судя по поведению Бойки,
поблизости никого нет.
Уже давно день, но солнце только что появилось из-за
хребта. Свет легкими струями проникает к нам на дно расщелины.
Тает снег, бугры румянятся спелой брусникой. Линялою шерстью
колонка осыпалась с лиственниц пожелтевшая хвоя. Но напрасно
пробудившийся ветерок шевелит жесткую траву, ищет живое
существо, чтобы оно пикнуло, запрыгало или как-то выразило
восторг появлению великого светила...
Преодолеваем крутой пригорок. Лямки стискивают плечи,
врезаются в напряженные мышцы. За пригорком, под каменистым
склоном, продолговатая поляна, окруженная стланиковой чащей.
В углу стоит заброшенный, пустой балаган с давнишним
огнищем. Поблизости никакого следа человека.
Погасла последняя надежда...
Я никогда не видел на человеческом лице столько скорби и
безнадежности, как у Нины, в момент, когда она подходила к
пустому балагану. Она не слышит нас, не верит своим глазам,
опускается на четвереньки, лезет под балаган и руками сумасшедшей
ощупывает подстилку, дальние углы... Потом вдруг роняет голову,
прижимается лбом к земле, долго втихомолку плачет.
Никто не пытается поднять ее.
Я не могу ждать. Сбрасываю рюкзак, зову Бойку, и мы с
нею отправляемся вперед, на вершину. Михаил Михайлович и
Филька остаются с Ниной, они пойдут моим следом.
Тропка круто ведет в гору, цепляется за карнизы. На ней
никаких следов вчерашнего дня. Порывы ветра лохматят стланики.
Небо хмурое, вызывающее. Безмолвен над нами посиневший
простор. Есть ли еще на земле мрачнее и беднее природа, есть ли
более тягостное молчание, чем то, что сгустилось сейчас над
Сагой!
Иду с трудом. Не хватает воздуха, задыхаюсь. Кажется,
сейчас свалюсь от разрыва сердца. Но идти надо, может быть,
Трофим ждет нас. Великие духи, помогите выйти на вершину, не
дайте упасть!..
Вдруг впереди и где-то далеко правее жалобно завыла Бойка,
и я внезапно весь наполнился жгучей болью. Ноги как-то сами
по себе выносят меня на бровку. Справа, откуда доносится
безнадежный вой собаки, летит ворон. Не заметив меня, он
усаживается на вершину лиственницы, важный, довольный. Его черный,
резкий силуэт на фоне багровой тучи в ветреный день поистине
зловещ. Он не торопясь начинает чистить клюв о сучок. Я
вскидываю карабин, подвожу под ворона мушку, руки никогда не были
такими уверенными и твердыми.
Пуля сбрасывает птицу на землю. Звук выстрела не успевает
смолкнуть, как слышится приглушенный стон оттуда, где только
769
что выла собака. Бегу на звук сколько есть сил. В голове одна
мысль: успеть бы!
Перебегаю лощину, еще один гребень. Нигде никого. Бегу
дальше косогором.
Что-то краснеет на примятом ягеле. Кровь!.. Останавливаюсь,
перевожу дух, пригибаюсь, рассматриваю. Вот содран лишайник,
изломаны низкорослые рододендроны, вывернуты камни — кто-то
трудно полз, оставляя на широком волоке кровавые мазки и
следы пальцев. Вижу внизу Бойку. Скатываюсь к ней. Собака
подводит меня к рослому стланику, останавливается, поворачивает
ко мне умную морду, пропускает вперед.
За кустом глаза ловят живой бугорок, прикрытый старенькой
одежонкой. Узнаю истоптанные сапоги, клок волос на голове,
овал спины и широкую кисть правой руки, схватившуюся за
ольховник.
— Трофим! — кричу я, подбегая к нему.
Бугорок шевелится, медленно поднимается голова, на
изувеченном страданиями лице ни рябинок, ни старого шрама, все
залито сплошной чернотою. И глаз нет — на меня смотрят белые,
мертвые шары.
— Кто тут? — слабо доносится из открытого рта.
— Это я. Что случилось с тобой?
Молчание.
— Ты слышишь меня, Трофим?!
— Ударила гроза, там...— И он силится поднять непослушную
руку, показать скрытую теперь для него в вечной темноте
вершину.
Трижды стреляю в воздух из карабина, даю знать своим,
чтобы они поторопились. Снимаю с себя телогрейку, хочу подложить
под больного. Ощупываю его ноги и не верю себе: они холодные.
Потрясающе отчетливо и ясно понимаю: прикасаюсь к
омертвевшему телу. В эту минуту, равную вечности, душа переполняется
великим горем и бессилием.
— Нина, где Нина? — слышу тот же далекий голос
— Она идет, сейчас будет здесь.
— Я ее жду.-— И на его лбу появляется скупой, как роса в
засуху, пот.
С трудом поворачиваю его на спину. Грудь разодрана, вся в
кровавых следах от острых камней. Не могу нащупать пульс
через корку обгоревшей кожи. Куда он, слепой, полз по этому
крутому гребню, заваленному угловатыми камнями, без тропы,
истекающий кровью?! Какая сила отстраняет от него смерть?!
— Трофим, потерпи, мы спасем тебя, ты еще будешь жить!..—
Я повторяю эти слова, хочу, чтобы он понял.
Он лежит спокойно, без дыхания. Выпученные глаза
бессмысленно смотрят на небо. Мне жутко. И вдруг сознаю, что от меня
уходит самое дорогое, давпо ставшее неотъемлемой частью моего
существования...
770
Со мною нет бинта. Расстегиваю на шее Трофима воротник,
смахиваю ладонью с холодного лба пот, расчесываю пятернею
разлохмаченные длинные волосы на голове. Его глаза вовсе не
замечают движения рук над ним, продолжают смотреть в небо.
Легкая желтизна заливает левую щеку, обращенную ко мне.
Я приподнимаю его голову. Нет, не умер. Невероятным усилием
он продолжает жить.
— Пить... пить...— шепчут иссохшие губы больного.
Выше, за границей кустарников, виднеется снежное поле. Бегу
туда. Соскребаю пальцами с камня мокрый снег, сжимаю в комок.
Сбегаю по крутяку. День остается хмурым и холодным. Ветер
в вышине гонит тучи. Нигде никакого просвета.
Трофим слышит приближающиеся шаги, поднимает голову,
пытается опереться на локоть левой руки.
— Кто это? — В его голосе томительное ожидание.
— Я, Трофим. Сейчас напою тебя.
— Где же Нина? — спрашивает он меня и сразу сникает.
—- Придет, клянусь, сейчас будет здесь.— Но мои слова,
кажется, не задевают его слуха.
Я набираю в рот снега, потом припадаю к раскрытым губам
Трофима. Он медленно глотает воду. Хочу положить его голову
себе на колени, но вдруг ясно слышу голос Михаила
Михайловича:
— Угу-гу!
— Трофим, Нина идет!
Больной оживает, пытается приподняться. Невидящими
глазами он шарит по пространству. Холодеющими пальцами Трофим
ловит мою руку, и я чувствую, как весь он стынет, как
невероятным усилием пытается удержать жизнь. Сердца не слышно.
Мне страшно — он умирает. Я освобояедаю руку, обнимаю, целую
его теплые губы. Тут, на губах, еще остатки упрямой жизни,
уже вытесненные к самому краю.
— Трофим, ты меня слышишь? Нина близко, крепись,
умоляю, крепись!
Он весь напрягается, приподнимает слепую голову.
— Смерть меня подождет! — И он невероятными усилиями
пытается задержать жизнь.
Поднимаюсь на гребень. Вижу своих. Они торопятся ко мне.
Впереди бежит Нина. Я ловлю ее, прижимаю к груди.
— Где он?
— Трофим умирает, ждет тебя... Наберись мужества,
спокойно проводи его.
Она дико смотрит мне в глаза, вырывается из рук, бежит к
лощине.
Я помогаю ей спуститься к стланику. Там она, увидев
лежащего на россыпи Трофима, останавливается. Какое-то короткое
время Нина колеблется, затем медленно опускается на колени,
будто врастает в землю.
771
— Троша... Что же это?! — Ее голос обрывается.
Трофим дрожащими кончиками пальцев ощупывает ее лицо.
Пальцы соскальзывают на правую щеку, находят знакомый, еле
заметный шрам.
— Вот... и... дождался...— еле слышно выдыхает он.
Из тучи блеснули косые лучи солнца. Как бы от их
прикосновения на лбу у Трофима вдруг исчезли мелкие росинки пота
и на лице застыло глубокое спокойствие...
Через час мы перенесли покойника вниз, на крошечную
полянку, затронутую бледно-желтым ягелем. Филька отправился на
вершину гольца — не осталось ли там записи Трофима, а мы с
Михаилом Михайловичем должны были готовить могилу.
Место для могилы выбрали под толстой лиственницей,
выросшей на небольшом пригорке. Руками содрали растительный
покров у основания корней. Затем ножами разрыхляли землю,
выбрасывая пригоршнями. Ниже, под землей, оказалась мелкая
россыпь. Копали, пока не добрались до скалы.
Кто мог подумать, что здесь, в безлюдных горах, найдет себе
могилу Трофим, так страстно любивший жизнь!
Снизу подошел весь отряд. Людям трудно было поверить, что
перед ними лежит мертвый Трофим, Трофим, умевший
преодолевать невероятные трудности, бесстрашный человек. Трофим,
которого не могли сломить ни пороги, ни снежные лавины, ни
первобытная тайга, ни поднебесные вершины.
На его левой руке часы, уцелевшие от грозы и пожара,
продолжали отмерять время, уже ненужное Трофиму. Мы не сняли
их: пусть идут с ним в могилу.
Филька ничего не нашел на гольце, все сгорело. Принес
только полотнище от палатки. У кого-то из ребят нашлась пара
чистого белья. Когда переодевали покойника, я снял с его шеи
сафьяновую сумочку, завещанную мне еще в Аяне. Затем мы
завернули его в полотнище. Хоронили по-походному, без гроба.
Черные тучи давят на горы. В вышине гудит ветер, точно
тысяча арф провожает Трофима в последний путь. Люди стоят
па коленях в печальном молчании, склонив обнаженные
головы. Никто не говорит, не плачет. На суровых лицах застыла
скорбь.
Последней прощается Нина. Молча она опускается на колени,
откидывает край плащ-палатки, прикрывающей лицо Трофима,
целует в губы, не уронив ни единой слезинки. И пока засыпаем
могилу, она стоит у изголовья точно надгробие.
Пока товарищу будут делать обелиск и оградку, я хочу
выйти на вершину Саги, чтобы один на один разобраться во всем,
что случилось. Зову Бойку. И как бы ни хмурилось небо, как
бы пи стонал ветер по расщелинам, все это уже, кажется, не
трогает, не касается меня.
772
У края снежного поля мы садимся отдохнуть. Я достаю из
кармана сафьяновую сумочку. С чувством необъяснимой тревоги
раскрываю ее ножом. Внутри оказывается старенькая-старенькал
фотография, бережно завернутая в восковую бумагу. На меня
смотрят два чумазых беспризорника — Любка и Трофим. Не могу
понять, почему он прятал от меня этот снимок. Заглядываю еще
раз внутрь сумочки, там пусто. Поворачиваю фотографию, и тут
приходит совершенно неожиданный ответ: на обратной стороне
снимка детским почерком нацарапано: «Любка и Ермак». Так вот
оно что скрывалось в сафьяновой сумочке! Дорогой мой Трофим,
ты пережил прошлое, ты был всем нам примером мужества,
честности и погиб, когда, казалось, наконец-то все в жизни
уладилось и ты мог познать настоящее счастье. Какая жестокая
судьба!..
Поднимаемся с Бойкой по снегу, оставляя на его белизне
глубокие вмятины. Падают хребты, шире и дальше уходит горизонт.
Сага здесь, в поднебесье, выше всех соседних гольцов,
господствует над обширной горной страною. Только теперь на ее
вершине, как символ победы человека, стоит над бетонным туром
пирамида, отстроенная Трофимом,— последняя в его жизни.
Почему-то вдруг весь этот безлюдный край стал особенно
дорог мне. Тяжело прощаюсь с горами, с дупляными
лиственницами, растущими на их склонах, с крошечными ивками.
Когда мы шли сюда, в этот мало исследованный край, перед
нами лежало будущее, которое нельзя было предугадать. Теперь
и это прошлое. С волнением я смотрю на побежденное
пространство и невольно вспоминаю пережитые невзгоды трудного
странствования, горькие неудачи, радости. Все это было!
Много раз наша жизнь висела на волоске, и нас выручали не
случайности, не счастливая судьба, а упрямство и воля к победе.
На этой скудной земле мы много лет проверяли и свои чувства.
Улукиткан говорил: «Когда ты хочешь испытать друга, берите с
ним котомки, посохи и отправляйтесь в далекую дорогу, по самой
трудной тропе. Если по пути встретятся голод, болезни, разные
неудачи и вы оба дойдете до конца — верь ему, он твой друг!»
Мы дошли до конца, но не все... Здесь, в безлюдной тайге,
остаются могилы наших друзей, честно и мужественно отдавших
жизнь на благо своего парода.
Прощайте, горы! Прощай, дорогой Трофим!
ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА
Труд исследователя всегда был тяжелым испытанием. Ему я
посвятил всю свою жизнь. Но я не подозревал, что написать книгу
пуда труднее. Порою меня охватывало разочарование, я готов был
бросить свою работу, и только долг перед своими мужественными
спутниками заставлял меня снова и снова браться за перо.
«Смерть меня подождет» — это не роман и не повесть, а доку-
ментальный рассказ о подвиге советских людей в борьбе с
безжалостной природой, об их удачах и неудачах, тревогах и радостях.
И наконец, о тех, кто ценою своей жизни заплатил за открытия
на карте нашей Родины.
Материалом для книги послужили мои личные дневники,
впечатления и воспоминания моих спутников — героев
повествования. Описывая события, я старался изобразить правдиво
обстановку и условия наших работ. Мне не нужно было фантазировать,
придумывать ситуации — действительность была слишком
насыщена событиями.
Всех нас, участников похода, спаивала большая человеческая
дружба. В тяжелые минуты, когда люди оказывались перед лицом
смерти и, казалось, не оставалось надежды на спасение, каждый
думал не о себе, а о своем долге перед товарищами, и, пожалуй,
только это помогало нам, хотя и с большими жертвами, добиться
успехов.
«Смерть меня подождет» — это книга и о суровой природе
приохотского края, и об ее обитателях. В походах я никогда не
расставался с ружьем. Как ни странно, во мне зверобой
уживался с терпеливым натуралистом. Я много наблюдал за жизнью
зверей и птиц.
Первая книга о моих путешествиях по приохотскому краю
называлась «В тисках Джугдыра». Ее главными героями были
беспризорник Трофим Королев и старый эвенк-проводник
Улукиткан. В процессе работы над второй книгой — «Смерть меня
подождет» — появилась необходимость внести изменения и дополнения
в первую книгу, с тем чтобы в ней полнее рассказать об Улукит-
774
папе. Поэтому ее прежнее название — «В тисках Доюугдыра» —
утратило смысл. Теперь она называется «Тропою испытаний».
Книга «Смерть меня подождет» посвящена очень сложной,
трудной жизни беспризорника Трофима, воспитанника
экспедиции, участника многих походов. В ней читатель найдет уже
знакомые ему по книге ((В тисках Джугдыра» некоторые эпизоды
биографии Трофима. Эта книга, хотя и написана как
самостоятельное произведение, является продолжением книги ((Тропою
испытаний».
Пусть простят мне мои спутники, что в книгах ((Тропою
испытаний» и «Смерть меня подождет» смещены многие фактические
даты и некоторые места событий.
По мотивам литературного характера мне пришлось уплотнить
материал, и события, накопившиеся за шесть лет непрерывных
путешествий по приохотскому краю (1948—1954 годы), влоошть
в два года.
СОДЕРЖАНИЕ
В. Монастырев. Писатель-землепроходец 5
ТРОПОЮ ИСПЫТАНИЙ. Повесть 13
СМЕРТЬ МЕНЯ ПОДОЖДЕТ. Псвестъ 351
Григорий Анисимович
ФЕДОСЕЕВ
Избранные произведения в двух томах
Том 1
Редактор Л. Красноглядова Художественный редактор Ю. Боярский
Технический редактор Т Таржапова
Корректоры Г. Киселева и О. Наренкова
Сдано в набор 13/XII 1974 г Подписано в печать 4/V 1975 г. А02092.
Бумага Jsft 1 Формат 60x90Vie 48,5 печ л , 48,5 уел печ л ,
54,756 + 1 вкл. = 54.806 уч -изд. л. Тираж 100 ООО эьз. Заказ JSS 2915.
Цена 1 р. 92 к.
Издательство «Художественная литература»,
Москва, Б-78, Ново-Басманная, 19.
Иодированный оригинал-макет издания подготовлен на элеьтронных
печатно-кодирующих устройствах «Север-2»
Ордена Трудового Красного Знамени
Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова
Союзполиграфпрома при Государственном комитете
Совета Министров СССР по делам издательств,
полиграфии и книжной торговли.
Москва. M-54, Валовая, 28.