БУДУЩЕЕ
 ПИСАТЕЛИ
 И  ДЕЯТЕЛИ  КУЛЬТУРЫ
ЗАРУБЕЖНЫХ  СТРАН
О  СОЮЗЕ
СОВЕТСКИХ
СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ
РЕСПУБЛИК

Так  вы  побывали  в  России?..
 Я  ответил  буквально  следующее:
 —  Я  ВИДЕЛ  БУДУЩЕЕ  —
 ОНО  ДЕЙСТВУЕТ.
 Линкольн  Стеффене,  «Автобиография»,
 Нью-Йорк,  1931

Я  ВИДЕЛ  БУДУЩЕЕ
 ПИСАТЕЛИ
 И  ДЕЯТЕЛИ  КУЛЬТУРЫ
ЗАРУБЕЖНЫХ  СТРАН
О  СОЮЗЕ
СОВЕТСКИХ
СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ
РЕСПУБЛИК
 СТАТЬИ
 ОЧЕРКИ
 ВОСПОМИНАНИИ
КНИГА  1
 ЭШ
 Москва  •  Прогресс  •  1977

Составитель  Е.  В.  Стояновская
Редактор  А.  А.  Файнгар
 Двухтомник  посвящен  60-летию  Великой  Октябрьской
социалистической  революции.  В  него  вошли  путевые  очерки,
дневники,  воспоминания,  документы,  письма  иностранных
писателей  и  деятелей  культуры  об  СССР.  В  настоящем  томе
представлены  материалы,  написанные  в  период  Октябрьской
революции,  в  20-е  и  30-е  годы.
 ©  Составление,  подбор  иллюстраций  и  переводы  на  русский
язык,  отмеченные  в  содержании  знаком*,  «Прогресс»,  1977
 „  70101-944  79  7?
 006(01)-77

ОКТЯБРЬСКАЯ
 РЕВОЛЮЦИЯ
 ★
 ЛЕНИН

Альберт  Рис  ВИЛЬЯМС
Джон  РИД
Бесси  БИТТИ
Луиза  БРАЙАНТ
Артур  РЭНСОМ
Хелена  БОБИНСКАЯ
Альфред  КУРЕЛЛА
Ярослав  ГАШЕК
ЦЮЙ  Цю-бо
Герберт  УЭЛЛС

Альберт  Рис
ВИЛЬЯМС
 Альберт  Рис  Вильямс  (1883—1962)  —  американский  публицист  и
писатель.  С  июня  1917  по  июль  1918  г.  —  корреспондент  амери¬
канской  социалистической  прессы  в  России,  неоднократно  встре¬
чался  с  В.  И.  Лениным,  выступал  на  I  и  III  Всероссийских
съездах  Советов,  принял  участие  в  работе  Бюро  революционной
пропаганды  при  Наркоминделе,  организовал  Интернациональ¬
ный  легион  во  время  наступления  немцев  в  начале  1918  г.  Вернув¬
шись  на  родину,  выпустил  книгу  «Ленин.  Человек  и  его  дело»
(1919),  а  также  документальную  книгу  «Через  русскую  револю¬
цию»  (1921).  Приезжал  в  СССР  также  и  в  20-е  и  30-е  годы  (книги
«Русская  земля»,  1928,  и  «Советы»,  1937).  В  период  второй
мировой  войны  активно  выступал  за  развитие  советско-американ¬
ского  сотрудничества  в  деле  разгрома  фашизма  (книга  «Русские.
Страна,  народ  и  за  что  он  сражается»,  1943).  В  последние  годы
жизни  А.  Р.  Вильямс  вновь  обращается  к  событиям  Октября  и
образу  Ленина,  вновь  посещает  СССР  в  1959  г.,  пишет  новую
книгу  обо  всем  увиденном  и  пережитом  в  революционной  России
в  1917—1918  гг.  —  «Путешествие  в  революцию».  Книга  была
подготовлена  после  смерти  А.  Р.  Вильямса  его  вдовой  Люситой
Вильямс  и  вышла  в  свет  в  США  в  1969  г.  Мы  публикуем  фрагмент
из  этой  книги  по  тексту:  А.  Р.  Вильямс.  Путешествие  в  револю¬
цию.  М.,  1972.
 Мы  с  Джоном  Ридом  делаем  выбор
 Ленин  все  еще  находился  в  подполье,  когда  Рид  после  долгого  и  сложного
путешествия  прибыл  наконец  в  Петроград  поездом  из  Стокгольма.  Мы  встрети¬
лись  через  несколько  дней  после  его  приезда,  где-то  в  первых  числах  сентября,
и  встреча  была  теплой  и  радостной  *.
 Впервые  я  познакомился  с  Ридом  в  1912  году  во  время  стачки  в  городе
Лоуренс,  штат  Массачусетс,  потом  мы  встретились  в  1915  году  в  Бостоне-,  где
Рид  выступал  на  митинге  в  Тремонт  Темпл;  позже  мы  время  от  времени  встреча¬
лись  в  разных  домах  в  нью-йоркском  Гринич-Виллидже.  Приезд  Рида  был  для
 *  Здесь  необходимо  объяснить  некоторые  затруднения,  связанные  с  употреблением  раз¬
ных  календарей.  В  книге  я  буду  указывать  даты  событий  в  России,  как  их  употребляли  в  этой
стране,  то  есть  буду  пользоваться  юлианским  календарем  до  февраля  1918  года  и  грегорианским
после  1  февраля  (14  февраля)  в  соответствии  с  западным  календарем,  принятым  в  январе.  Дп^
событий  вне  России  я  буду  использовать  западный  календарь.  В  отношении  тех  событий,
которые  часто  употребляются  по  обоим  календарям,  как,  например,  25  октября  (7  ноября),  буду
пользоваться  двумя  датами.  —  Прим.  автора.
 1

меня  поистине  счастливым  событием.  Я  уже  начинал  чувствовать  отчуждение  от
большинства  иностранных  корреспондентов  (исключение  составляли  лишь
Артур  Рэнсом  и  позднее  М.  Ф.  Прайс)  и  в  особенности  от  основной  массы
сотрудников  американского  посольства.  Я  был  рад  приезду  Рида  не  только
потому,  что  видел  в  нем  родственную  душу,  но  и  потому,  что  он  был  более
опытным  журналистом.
 Как  истинный  репортер,  Рид  сразу  же  набросился  на  меня  с  расспросами  —
по  сравнению  с  ним  я  был  здесь  почти  старожилом  —  и  постепенно  вытянул  из
меня  все,  что  я  знал,  видел  и  слышал,  и  даже,  по-моему,  больше,  чем  я  сам
подозревал.  Я  пробыл  в  России  всего  лишь  три  месяца,  но  за  это  время  уже
успело  слететь  правительство  князя  Львова  и  вот-вот  должно  было  пасть  пра¬
вительство  Керенского.
 Вопросам  Рида  не  было  конца.  Что  думает  Ленин?..  Как  бы  попасть  на
собрание  рабочих  Выборгской  стороны?  Нельзя  ли  съездить  на  фронт,  прежде
чем  он  совсем  развалится?  Джон  хотел  поскорее  окунуться  в  происходящие
события  и  страшно  досадовал,  что  всего  на  несколько  дней  опоздал  к  мятежу
генерала  Корнилова.  (Меня  в  то  время  тоже  не  было  в  Петрограде:  в  июле  я
ездил  во  Владимирскую  область,  а  в  августе  —  на  Украину;  мне  хотелось
узнать  о  настроениях  в  деревне.)
 В  те  первые  дни  после  приезда  Рида,  когда  мы  решили  объединить  свои
силы,  мы  почти  повсюду  ходили  вместе  от  Городской  думы  в  Смольный,  где  в
лабиринтах  коридоров,  классных  комнат  и  дортуаров  бывшего  Института  бла¬
городных  девиц  большевики  обосновали  свой  штаб,  оттуда  по  вечерам  на
Выборгскую  сторону  и  во  множество  других  мест.  Иногда  к  нам  присоединя¬
лись  Луиза  Брайант  и  Бесси  Битти.  Рид  представлял  радикальный  журнал
«Мэссиз»  и  нью-йоркскую  газету  «Колл».  Я  был  корреспондентом  газеты
«Нью-Йорк  пост».  Луиза  Брайант  писала  для  различных  женских  журналов,
выступая  везде  под  своей  девичьей  фамилией:  в  те  дни  ни  одна  уважающая  себя
радикалка  не  носила  фамилию  мужа.  Бесси  Битти  представляла  «Сан-Фран¬
циско  бюллетин».
 Повсюду  чувствовалась  напряженная  атмосфера.  Рядом  с  беспокойным,
ненасытным  в  поисках  истины  Ридом  напряжение  усиливалось  во  сто  крат.
Были,  правда,  редкие  моменты,  когда  мы  ненадолго  забывали  о  живом
дыхании  творимой  вокруг  нас  истории  и  погружались  в  прошлое.  Когда  мы
проходили  мимо  того  места,  где  был  убит  Александр  II,  или  пересекали  Двор¬
цовую  площадь,  где  в  день  Кровавого  воскресенья,  9  января  1905  года,  была
расстреляна  мирная  демонстрация,  пришедшая  подать  петицию  своему  «ба-
тюшке-царю»  Николаю  II,  когда  мы  вспоминали,  сколько  исторических  драм
было  разыграно  на  улицах  этого  величественного  города,  который  волею
Петра  поднялся  из  болот  на  костях  крепостных  крестьян,  нам  невольно  прихо¬
дила  в  голову  мысль,  что,  пожалуй,  во  всем  мире  трудно  найти  более  подхо¬
дящее  место  для  свершения  пролетарской  революции!  И  наши  думы,  есте¬
ственно,  обращались  к  человеку,  который  скрывался  где-то  в  подполье  неда¬
леко  от  Петрограда  и  имя  которого  будет  потом  носить  этот  город.  Я  рассказал
Риду  о  том,  как  потрясла  меня  демонстрация  18  июня  и  какое  смятение  вызвали
 8

во  мне  июльские  события,  в  которых  я  сразу  не  смог  разобраться;  о  том,  как
большевики  стремились  предотвратить  июльскую  демонстрацию,  но,  видя,  что
это  им  не  удается,  попытались  хотя  бы  направить  ее,  и  о  кровавых  расправах,
которые  последовали  за  этим  стихийным  народным  взрывом.  Временное  прави¬
тельство,  тогда  еще  возглавляемое  князем  Львовым,  отдало  приказ  об  аресте
большевиков.
 Мы  с  Ридом  часто  обсуждали  и  анализировали  ход  революции,  в  особен¬
ности  когда,  переехав  Литейный  мост,  попадали  в  мир  рабочих  окраин,  в  мир
трущоб,  перенаселенных  бараков,  дымящих  заводских  труб.  Высунув  голову  из
вагона  трамвая,  Рид  внимательно  разглядывал  этот  городской  пейзаж  и,
втягивая  носом  воздух,  говорил:
 —  Вот  тебе  и  «феодальная  Россия»!  По-моему,  здесь  больше  пахнет
Питтсбургом  *.  Послушать  этих  меньшевиков  и  эсеров,  так  можно  подумать,
что  капитализм  еще  даже  не  коснулся  России!  Ну  как?  Что  ты  на  это  скажешь!
 Еще  в  самые  первые  дни  Рид,  естественно,  поинтересовался,  слышал  ли  я
Ленина  и  какое  у  меня  сложилось  впечатление  о  нем  как  об  ораторе.  Тут  я
бросил  свою  первую  бомбу.  Я  не  только  присутствовал  на  Всероссийском  съезде
Советов  —  это  было  в  июне,  вскоре  после  моего  приезда  в  Петроград,  —  но  и
произнес  там  речь.  Рид  был  сражен.  Как!  Я  стоял  на  той  же  трибуне,  с  которой
выступал  Ленин!  И  тут  пришла  очередь  моей  второй  бомбе.  Теперь  я  уже  мог  об
этом  рассказать,  так  как  острота  досады  и  огорчения  несколько  притупилась.
 Многозначительно  подчеркивая  некоторые  слова,  я  сказал,  что,  поскольку
передо  мной  американский  социалист  и  поскольку  он  выглядит  сейчас  таким  же
зеленым,  каким  был  я  в  то  время,  мне  будет  не  стыдно  признаться:  я  пропустил
речь  Ленина!  Как  это  могло  получиться?  Очень  просто,  ответил  я.  А  разве  он,
Рид,  в  июне  знал,  кто  такой  Ленин?
 —  Но  я  пропустил  не  только  речь  Ленина,  но  и  самый  драматический
эпизод  съезда.  Я  узнал  о  нем,  выражаясь  языком  профессиональных  репорте¬
ров,  «из  самых  достоверных  источников».
 Съезд  длился  три  дня.  Это  случилось  на  второй  день,  как  раз  когда  меня  на
съезде  не  было.
 И  я  пересказал  Риду  знаменитый  теперь  эпизод,  который  произошел  во
время  речи  министра  почты  и  телеграфа  Ираклия  Церетели.  Меньшевик  Цере¬
тели  был  известен  тем,  что  пытался  на  самом  высоком  теоретическом  уровне
оправдать  нерешительность  Временного  правительства.  Этот  красивый,  импо¬
зантный  мужчина  хорошо  поставленным  мягким  и  вкрадчивым  голосом  откро¬
венно  говорил  о  тяжелом  положении  России:  о  разрухе  на  транспорте,  о  том,
что  составы  со  снаряжением  и  боеприпасами  для  фронта  месяцами  простаивают
в  тупиках,  что  поезда,  идущие  в  тыл,  переполнены  бросившими  окопы  солдата¬
ми,  которые  спешат  домой,  чтобы  успеть  к  полевым  работам,  что  спекулянты
скупают  в  деревнях  зерно  и  муку,  а  в  городах  растут  хлебные  очереди,  что
крестьяне  самовольно  захватывают  помещичьи  амбары  и  т.  д.  и  т.  п.  Ну  что
против  этого  можно  сделать?
 *  Питтсбург  —  один  из  центров  металлургической  промышленности  в  США.
 9

—  В  настоящий  момент,  —  грустно  продолжал  Церетели,  —  в  России  нет
политической  партии,  которая  говорила  бы:  дайте  в  наши  руки  власть,  уйдите,
мы  займем  ваше  место.
 Церетели  сделал  паузу.  Высокий,  элегантный  министр  самоуверенно,  даже
с  вызовом  оглядывал  зал,  наслаждаясь  реакцией,  которую  он  предвидел:  депу¬
таты  печально  кивали  головами  в  знак  согласия  с  тем,  что  положение  действи¬
тельно  безнадежное  и  что  Временному  правительству  можно  только  посочув¬
ствовать.  Однако  с  мест,  где  сидели  большевики,  послышался  гул  неодобрения.
Я  помню,  мне  объяснили,  что  большевистская  фракция  на  съезде  составляла
сравнительно  небольшую  группу  —  из  822  делегатов  *  с  правом  голоса  боль¬
шевиков  было  всего  105  человек.  И  дальше  мне  рассказали  то,  что  было  потом
подтверждено  официальным  протоколом:  со  скамей  большевиков  из  глубины
зала  раздался  уверенный  голос:  «Есть!»  Он  прозвучал  как  грозное  предупре¬
ждение  Временному  правительству  и  всем  умеренным.  Это  был  боевой  клич.  Во
многих  сердцах  он  посеял  тогда  страх  и  смятение.
 Позже  Ленин  получил  для  выступления  положенные  ему  по  регламенту  15
минут.  Когда  он  заявил,  что  большевистская  партия  от  власти  не  отказывается,
каждую  минуту  она  готова  взять  власть  целиком,  в  зале  раздались  презри¬
тельные  смешки.  А  когда  он  сходил  с  трибуны,  аплодировали  только  больше¬
вики.  Однако  его  15-минутного  выступления  было  достаточно,  чтобы  на  24  часа
уложить  Керенского  в  постель.  Так  по  крайней  мере  говорил  мой  друг  Михаил
Петрович  Янышев,  ссылаясь  на  «устный  телеграф».  Во  всяком  случае,  ленин¬
ское  «Есть!»  стало  переломным  моментом  в  ходе  революции.
 Откинув  назад  голову,  Рид  хохотал,  как  только  он  один  умел  хохотать.
История  эта  была  совершенно  в  его  вкусе.  А  потом,  как  обычно,  начались
расспросы.  Мне  пришлось  подробно  описать  помещение,  где  проходил  Первый
съезд  Советов.  Это  было  военное  училище  на  Первой  линии  Васильевского
острова,  и  классные  комнаты  использовались  под  общежитие  для  делегатов  из
Москвы  и  из  провинции.  Чтобы  попасть  в  зал,  надо  было  долго  идти  по  длин¬
ным,  плохо  освещенным  коридорам.
 Что  я  сказал  в  своем  выступлении?  По  правде  говоря,  я  как  следует  не
помню,  да  это  и  не  важно.  Это  вообще  не  имеет  здесь  никакого  значения,
заверил  я  Рида,  так  как  переводчик  все  равно  мог  сказать  то,  что,  по  его
мнению,  вы  должны  были  бы  сказать.
 Джон  досадливо  поморщился:  ну  конечно,  проповедники  никак  не  могут
без  преувеличений,  но  он  все-таки  просит  меня  строго  придерживаться  правды.
Я  поспешил  оправдаться.  Я  действительно  не  помню  точно,  что  говорил,  но  в
передаче  переводчика  я  будто  бы  сказал  и  то,  что  появилось  на  следующий  день
в  отчете  «Известий».  И  ему  и  мне  еще  не  раз  предстоит  выступать  на  многих
собраниях  и  митингах,  так  уж  пусть  он  знает  все  до  конца.
 —  А  что  же  все-таки,  черт  возьми,  написали  про  тебя  «Известия»?
 —  Сущую  малость.  Оказывается,  я  заявил,  что  теперь,  когда  они  совер¬
шили  политическую  революцию,  им  следует  перейти  к  революции  социальной!
 *  На  I  Всероссийском  съезде  Советов  присутствовали  1090  делегатов.
 10

И  это,  имей  в  виду,  после  весьма  скромной  вступительной  фразы,  которую,  мне
кажется,  я  действительно  произнес  и  в  которой,  передавая  делегатам  съезда
привет  от  социалистов  Америки,  сказал,  что  не  нам  учить  их,  что  мы  никогда  не
позволим  себе  указывать  русским  социалистам,  как  им  следует  поступать,  и  что
социалисты  Запада  могут  лишь  испытывать  к  ним  благодарность  за  героиче¬
ские  революционные  подвиги,  совершенные  ими  в  феврале.
 Ни  слова  не  понимая  тогда  по-русски,  я,  конечно,  пребывал  в  блаженном
неведении  относительно  того,  как  перелагает  мою  речь  переводчик.  А  он
превратил  ее  в  простой  и  ясный  призыв  к  пролетарской  революции  в  духе
«Апрельских  тезисов»  Ленина.  Помню,  я  еще  слегка  недоумевал,  почему  пред¬
седатель  съезда,  грузинский  меньшевик  Н.  С.  Чхеидзе,  который  с  таким  энту¬
зиазмом  предоставлял  мне  слово,  в  своей  ответной  речи  на  то,  что  я  считал
простым  братским  приветствием,  был  довольно  сух  и  холоден.  В  то  время  я  еще
не  разбирался  в  значении  терминов  «политическая  революция»  и  «социальная
революция»,  поэтому,  если  бы  даже  я  и  понимал,  что  говорит  по-русски  пере¬
водчик,  ничего  бы  не  изменилось.
 Джон  смеялся  до  слез.  Успокоившись  немного  и  вытерев  слезы,  Джон
сказал:
 —  Ну,  теперь  я  понимаю,  почему  тебя  так  «любят»  в  посольстве!
 —  Не  больше,  чем  тебя,  —  парировал  я.  —  Наш  дорогой  посол,  наверное,
уже  наизусть  выучил  твою  последнюю  речь  перед  комитетом  конгресса.  Ты  ведь
выкинул  номер  еще  и  почище  моего:  заявил  им,  что  не  пойдешь  воевать  даже
под  страхом  смертной  казни  и  вовсе  не  по  религиозным  мотивам.  Впрочем,  у
тебя  в  запасе  была  отрезанная  почка.
 —  Да,  но  одно  дело  выступать  дома,  перед  своими,  а  другое  —  явиться  в
чужую  страну  и  с  места  в  карьер  назвать  всех  бездельниками,  не  желающими
довести  дело  до  конца.  А  ведь  сами-то  мы,  избавившись  когда-то  от  короля
Георга,  до  сих  пор  терпим  Генри  Форда  и  Моргана.
 Уже  в  трамвае,  когда  Ъ1ы  перестали  смеяться  и  молча  глядели  в  окно  на
пустынные  сумеречные  улицы  с  редкими  прохожими,  укрывающимися  под  зон¬
тиками  от  дождя,  я  вспомнил,  что,  хотя  и  не  смог  ответить  на  вопрос  Рида  о
Ленине  как  об  ораторе,  я  все-таки  кое-что  знаю  об  этом  на  основании  тех  статей
и  речей  Ленина,  которые  я  изучал  по  требованию  моих  учителей,  —  это  входило
в  программу  занятий  русским  языком.  Стиль  Ленина  прост  и  строг,  в  нем  нет
ораторского  пафоса  и  риторики,  нет  бьющих  на  эффект  образов.  Но  вдруг  тебя
поражает  какая-нибудь  фраза,  рассказывал  я  Риду.  Проходит  день,  другой,  а
ты  все  еще  возвращаешься  к  ней,  обдумывая  содержащуюся  в  ней  мысль.  Ну
конечно!  В  этом  все  и  дело!  Только  так  и  нужно  делать!  —  думаешь  ты.  Во  всех
статьях  и  речах,  которые  я  изучал,  Ленин  не  только  настойчиво  призывает
продолжать  революцию,  но  показывает,  как  это  нужно  делать.
 —  Ты,  я  смотрю,  заговорил  как  настоящий  большевик,  —  пошутил  Рид,  но  я
почувствовал,  что  в  этой  шутке  скрывается  серьезный  вопрос.
 Конечно,  когда  мы  приехали  в  Россию,  ни  я,  ни  Рид  не  только  не  были
большевиками,  но  даже  не  знали,  что  это  значит.  В  1919  году  после  выхода  в
свет  моей  брошюры  «76  вопросов  и  ответов  о  большевиках  и  Советах»  один
 11

Джон  Рид  в  Москве.
 политический  фельетонист,  некто  Генри  JI.  Слободин,  обрушившийся  на  меня  в
печати  с  «разоблачениями»  и  «опровержениями»,  в  частности,  писал,  что  я
приехал  в  Россию,  «не  имея  ни  малейшего  понятия  ни  о  большевизме,  ни  о
социализме,  не  зная  ни  русского  языка,  ни  русской  истории».  Что  ж,  в  этом
обвинении  была  доля  правды.  Понять  революцию  и  оценить  ее  значение  было  в
те  дни  очень  нелегко.  В  идеале  для  этого  требовались  определенная  прозорли¬
вость,  широта  взгляда,  довольно  солидное  политическое  образование,  некото¬
рый  опыт  классовой  борьбы,  знакомство  с  программами  социалистических
партий  и  с  тонкостями,  отличающими  их  друг  от  друга,  и,  наконец,  хотя  бы  эле¬
ментарное  знание  русской  истории.  Стоит  ли  говорить,  что  ни  один  из  амери¬
канцев,  находившихся  тогда  в  России,  будь  то  опытные  дипломаты  или  люди,
прибывшие  с  какой-либо  миссией,  не  обладал  всеми  перечисленными  выше  ка¬
чествами.  Среди  тех,  кто  имел  хоть  какое-то  отношение  к  социалистическому
движению,  только  мы  с  Ридом  не  были  связаны  долгом  официальной  или  псев-
доофициальной  службы  и  только  мы  одни  ставили  социализм  выше  «патриотиз¬
ма»,  то  есть  выше  обязанности  судить  обо  всех  деяниях  нового  правительства
с  одной  только  точки  зрения:  будет  ли  оно  продолжать  войну,  в  которую  Амери¬
ка  формально  вступила  в  апреле  1917  года.  Конечно,  по  сравнению  с  профессо¬
ром  Чикагского  университета  Сэмом  Харпером,  приехавшим  в  Петроград
вместе  со  мной  в  июне,  мы  в  отношении  русского  языка  и  русской  истории  бы-
 12

ли  действительно  полными  невеждами.  Однако  мы  знали  кое-что  другое,  что  бы¬
ло,  пожалуй,  более  важным  для  постижения  событий,  окончательную  оценку
которым  дала  потом  история.
 Каждый  из  нас  так  или  иначе  считал  себя  связанным  с  делом  рабочего
класса.  У  нас  был  опыт  личного  участия  в  профсоюзном  движении,  в  массовых
выступлениях  трудящихся,  в  забастовках  и  демонстрациях.  Мы  знали  Билла
Хейвуда,  знаменитого  вождя  горняков  и  создателя  ИРМ  *,  встречались  с
Джимом  Ларкином,  организатором  профсоюза  транспортных  и  неквалифици¬
рованных  рабочих  в  Дублине,  возглавившим  там  стачку  1913  года.  (Он
приезжал  в  США  после  провала  стачки  для  сбора  средств  на  продолжение
борьбы  и  был  арестован  американскими  властями:  его  возвращение  на  родину
могло  совпасть  с  ожидавшейся  ирландской  революцией.)  Я  участвовал  в  пред¬
выборной  кампании  Юджина  Дебса**,  когда  он  выставил  свою  кандидатуру  от
социалистической  партии  на  президентских  выборах  1912  года  и  собрал  800  ты¬
сяч  голосов.  Рид  писал  о  мексиканской  революции  и  был  лично  знаком  с
Панчо  Вильей***.  В  своих  репортажах  из  Лудлоу,  штат  Колорадо,  он  расска¬
зывал,  как  отряды  национальной  гвардии  вместе  с  представителями  местной
власти  расстреливали  из  пулеметов  бастующих  рабочих,  их  жен  и  детей.  Эти
репортажи,  опубликованные  в  журнале  «Метрополитен»,  послужили  прооб¬
разом  того  нового  типа  журналистики,  который  нашел  потом  свое  яркое  вопло¬
щение  в  знаменитых  «Десяти  днях».  Кроме  того,  Рид  принимал  непосредствен¬
ное  участие  в  забастовке  ткачей  города  Лоуренс,  штат  Массачусетс,  закончив¬
шейся  кровавой  расправой  над  рабочими.  Во  время  этой  забастовки  Рид  всту¬
пил  в  ИРМ.
 И  вот  теперь  в  ответ  на  его  полушутку-полувопрос  я,  вместо  того  чтобы,
как  обычно,  отплатить  подначкой  на  подначку,  стал  говорить  серьезно  и  по
существу,  решив,  что  именно  такого  разговора  он  от  меня  и  ждет.  Не  стану
делать  вид,  будто  привожу  сейчас  свои  точные  слова,  но  смысл  их  заключается
в  следующем:  три  месяца  в  России  прибавили  мне  зрелости,  которую  в  других
условиях  я  не  приобрел  бы  и  за  три  года.  Я  понял,  что  революция  не  игра.  Из
нее  нельзя  выйти,  как  выходят  из  игры.  Она  захватывает  тебя  целиком,  трясет,
ломает,  крутит,  но  не  отпускает  ни  на  минуту.  Если  Рид  хотел  встать  на
формальную  точку  зрения,  то  я  отвечу:  нет,  я  не  большевик.  В  этот  момент,  еще
сам  того  не  сознавая,  я  принял  решение.  Не  знаю  почему,  но  почти  с  воин¬
ственным  вызовом  сказал:
 —  Но  я  все  равно  буду  помогать  им,  когда  они  найдут  для  меня  какое-
нибудь  дело,  потому  что,  как  я  понимаю,  большевики  хотят  такой  же
 *  ИРМ  —  «Индустриальные  рабочие  мира»,  крупнейшая  анархо-синдикалистская  орга¬
низация  американского  пролетариата,  сыгравшая  важную  роль  в  истории  профсоюзного
движения  США.  Основана  в  1905  г.  при  участии  Уильяма  Хейвуда  (1869—1928).
 **  Ю.  Дсбс  (1855—1926)  —  лидер  Социалистической  партии  Америки,  руководитель
левых  сил  партии  и  рабочего  движения  США,  активно  боролся  против  капиталистического
строя,  вел  социалистическую  пропаганду.  На  президентских  выборах  1912  г.  собрал  не  800,  а  900
тысяч  голосов.
 *  **  Панчо  Вилья  (1877—1923)  —  деятель  мексиканской  революции  1910—1917  гг.,  руко¬
водитель  крестьянских  партизанских  отрядов.
 13

социальной  справедливости,  какой  хочу  я.  Они  жаждут  ее  более  страстно,  чем
любая  другая  партия  в  стране.  Они  хотят  ее  сейчас,  готовы  ради  этого  пожер¬
твовать  своей  жизнью,  и  многие  из  них,  несомненно,  так  и  сделают.  Я  хочу  того
же,  чего  хотят  они,  —  чтобы  каждый  человек  мог  пользоваться  всеми  плодами
своего  труда  и  чтобы  никто  не  смел  есть  пирожные,  пока  у  остальных  не  будет
досыта  хлеба.  Вот  почему  я  решил  встать  на  их  сторону.  Если  ты  найдешь
лучший  способ  помочь  революции,  дай  мне,  пожалуйста,  знать.
 С  таким  же  вызовом,  рискуя  при  этом  выглядеть  самонадеянным  выскоч¬
кой,  я  сказал,  что  здесь  ему  не  Америка,  где  мы  считали  себя  революционерами.
Ведь,  если  разобраться,  кем  мы  были  на  самом  деле?  Парочкой  дилетантов,  не
более.  Так  вот,  здесь  ими  оставаться  нельзя.  Здесь  ты  или  оказываешься  в
лагере  Ленина  и  его  партии,  или  превращаешься  в  апологета  войны  вроде  Сэма
Харпера  или  Булларда.  Они  сообщают  Вашингтону  только  то,  что  там
угодно  слышать:  что  Керенский  останется  у  власти,  а  крестьян  так  или  иначе
принудят  воевать.
 Не  знаю,  что  заставило  меня  тогда  говорить  в  таком  поучающем  тоне  —
Рид  слушал  меня  внимательно  и  серьезно,  —  но,  очевидно,  я  в  то  время  не  очень
верил  в  серьезность  Рида  и  боялся  услышать  в  ответ  какую-нибудь  легкомы¬
сленную  остроту.  В  этом,  конечно,  я  глубоко  ошибался.  Симпатия,  которую  мы
питаем  к  человеку,  не  всегда  помогает  понять  его.  Я  любил  Рида,  мне  он  понра¬
вился  еще  в  Нью-Йорке,  хотя  мы  близко  тогда  и  не  сошлись,  но  я  любил  его  не
только  за  его  признанные  достоинства,  но  и  за  те  самые  качества,  которые  его
ничтожные  критики  считали  недостатками.  Если  это  и  были  недостатки,  то
недостатки  обаятельные,  и  я  стал  жертвой  их  обаяния.  Именно  то,  чего  не  мог
понять  в  Риде  лишенный  юмора  Уолтер  Липпман,  находило  во  мне  живой
отклик:  и  его  пристрастие  к  розыгрышам,  и  его  эксцентрические  выходки,  и
необузданная  острота  языка,  и  детски  невинные  шалости.  В  глазах  г-на
Липпмана,  будущего  высокоавторитетного  апологета  республиканской  партии
и  империализма,  эти  качества  мог  иметь  только  отпетый  шалопай.  Я  любил
Рида,  но  я  не  мог  даже  отдаленно  себе  представить,  что  он  будет  одним  из  осно¬
вателей  Компартии  Америки,  а  вернувшись  через  несколько  лет  в  Россию,  умрет
здесь  и  будет  похоронен  у  кремлевской  стены  рядом  с  героями  революции.
 В  общем-то,  я  был  не  совсем  справедлив  к  Риду  и  к  себе,  когда  заявил,  что
мы  до  этого  были  лишь  дилетантами.  Я  умышленно  преувеличил  —  это  было  в
стиле  той  своеобразной  игры,  которую  мы  вели  между  собой  и  в  которой
каждый  старался  дать  сдачу  той  же  монетой.  Однако  за  добродушными  подтру¬
ниванием  и  подначкой  у  каждого  из  нас  скрывалось  жадное  стремление  понять
себя  и  других,  постичь  сложнейшие  процессы,  происходящие  вокруг  нас  и  пере¬
ворачивающие  все  наши  прежние  взгляды,  стремление  не  сбиться  с  правиль¬
ного  пути  и  не  дать  убедить  себя  прекрасными  иллюзиями.  И  когда  наконец  мы
догадались,  что  оба  обладаем  качеством,  которое  я  бы  назвал  повышенной
моральной  требовательностью,  мы  смогли  откинуть  забрала  и  признаться  друг
другу,  что  целиком  и  полностью  стоим  на  стороне  этой  революции.  Мы  сделали
свой  выбор.

Джон
 РИД
 Джон  Рид  (1887—1920)  —  деятель  американского  рабочего  дви¬
жения,  писатель  и  публицист.  В  августе  1917  —  мае  1918  г.  был
в  России,  где  стал  очевидцем  событий  Великой  Октябрьской
социалистической  революции.  Написал  книгу  «Десять  дней,  кото¬
рые  потрясли  мир»  (1919).  Дж.  Рид  —  один  из  основателей
Коммунистической  партии  США.  Неоднократно  встречался  с
Лениным.  Был  членом  Исполкома  Коминтерна.  Похоронен  на
Красной  площади  у  Кремлевской  стены.  Мы  публикуем  отрывки
из  его  книги  по  изданию:  Джон  Рид.  Десять  дней,  которые
потрясли  мир.  М.,  Госполитиздат,  1957.
 Десять  дней,  которые  потрясли  мир
 Было  ровно  8  часов  40  минут,  когда  громовая  волна  приветственных
криков  и  рукоплесканий  возвестила  появление  членов  президиума  и  Ленина  —
великого  Ленина  среди  нас.  Невысокая  коренастая  фигура  с  большой  лысой  и
выпуклой,  крепко  посаженной  головой.  Маленькие  глаза,  крупный  нос,  широ¬
кий  благородный  рот,  массивный  подбородок,  бритый,  но  с  уже  проступавшей
бородкой,  столь  известной  в  прошлом  и  будущем.  Потертый  костюм,  несколько
не  по  росту  длинные  брюки.  Ничего,  что  напоминало  бы  кумира  толпы,
простой,  любимый  и  уважаемый  так,  как,  быть  может,  любили  и  уважали  лишь
немногих  вождей  в  истории.  Необыкновенный  народный  вождь,  вождь  исклю¬
чительно  благодаря  своему  интеллекту,  чуждый  какой  бы  то  ни  было  рисовки,
не  поддающийся  настроениям,  твердый;  непреклонный,  без  эффектных  при¬
страстий,  но  обладающий  могучим  умением  раскрыть  сложнейшие  идеи  в
самых  простых  словах  и  дать  глубокий  анализ  конкретной  обстановки  при  соче¬
тании  проницательной  гибкости  и  дерзновенной  смелости  ума.
 Каменев  читал  отчет  о  действиях  Военно-революционного  комитета:  отмена
смертной  казни  в  армии,  восстановление  свободы  агитации,  освобождение
солдат  и  офицеров,  арестованных  за  политические  преступления,  приказы  об
аресте  Керенского  и  о  конфискации  запасов  продовольствия  на  частных
складах...  Бурные  аплодисменты.
 Снова  представитель  Бунда.  Непримиримая  позиция  большевиков  губит
революцию,  поэтому  делегаты  Бунда  вынуждены  отказаться  от  дальнейшего
участия  в  съезде.
 Выкрики  с  мест:  «Мы  думали,  что  вы  ушли  еще  прошлой  ночью?  Сколько
раз  вы  будете  уходить?»
 15

Затем  представитель  меньшевиков-интернационалистов.  Крики:  «Как!
Вы  еще  здесь?»  Оратор  разъясняет,  что  со  съезда  ушла  только  часть  меныие¬
виков-интернационалистов,  а  часть  осталась  на  съезде.
 «Мы  считаем  передачу  власти  Советам  опасной  и,  быть  может,  даже
гибельной  для  революции...  (Ш  у  м).  —  Но  мы  считаем  своим  долгом  оста¬
ваться  на  съезде  и  голосовать  против  этой  передачи».
 Выступили  и  другие  ораторы,  по-видимому  получившие  слово  без  предва¬
рительной  записи.  Делегат  от  донецких  углекопов  призывал  съезд  принять
меры  против  Каледина,  который  мог  отрезать  столицу  от  угля  и  хлеба.
Несколько  солдат,  только  что  прибывших  с  фронта,  передали  собранию  востор¬
женное  приветствие  от  своих  полков.
 Но  вот  на  трибуне  Ленин.  Он  стоял,  держась  за  края  трибуны,  обводя
прищуренными  глазами  массу  делегатов,  и  ждал,  по-видимому  не  замечая
нараставшую  овацию,  длившуюся  несколько  минут.  Когда  она  стихла,  он
коротко  и  просто  сказал:
 «Теперь  пора  приступать  к  строительству  социалистического  порядка!»
 Новый  потрясающий  грохот  человеческой  бури.
 «Первым  нашим  делом  должны  быть  практические  шаги  к  осуществлению
мира...  Мы  должны  предложить  народам  всех  воюющих  стран  мир  на  основе
советских  условий;  без  аннексий,  без  контрибуций,  на  основе  свободного  само¬
определения  народностей.  Одновременно  с  этим  мы,  согласно  нашему  обеща¬
нию,  обязаны  опубликовать  тайные  договоры  и  отказаться  от  их  соблюдения...
Вопрос  о  войне  и  мире  настолько  ясен,  что,  кажется,  я  могу  без  всяких  преди¬
словий  огласить  проект  воззвания  к  народам  всех  воюющих  стран...»
 Ленин  говорил,  широко  открывая  рот  и  как  будто  улыбаясь;  голос  его  был
с  хрипотцой  —  не  неприятной,  а  словно  бы  приобретенной  многолетней  привы¬
чкой  к  выступлениям  —  и  звучал  так  ровно,  что,  казалось,  он  мог  бы  звучать  без
конца...  Желая  подчеркнуть  свою  мысль,  Ленин  слегка  наклонялся  вперед.
Никакой  жестикуляции.  Тысячи  простых  лиц  напряженно  смотрели  на  него,
исполненные  обожания.
 «Обращение  к  народам  и  правительствам
всех  воюющих  стран
 Рабочее  и  крестьянское  правительство,  созданное  революцией  24—25  октя¬
бря  и  опирающееся  на  Советы  рабочих,  солдатских  и  крестьянских  депутатов,
предлагает  всем  воюющим  народам  и  их  правительствам  начать  немедленно
переговоры  о  справедливом  демократическом  мире.
 Справедливым  или  демократическим  миром,  которого  жаждет  подавля¬
ющее  большинство  истощенных,  измученных  и  истерзанных  войной  рабочих  и
трудящихся  классов  всех  воюющих  стран,  —  миром,  которого  самым  опреде¬
ленным  и  настойчивым  образом  требовали  русские  рабочие  и  крестьяне  после
свержения  царской  монархии,  —  таким  миром  правительство  считает  немедлен¬
ный  мир  без  аннексий  (т.  е.  без  захвата  чужих  земель,  без  насильственного
присоединения  чужих  народностей)  и  без  контрибуций.
 16

Такой  мир  предлагает  правительство  России  заключить  всем  воюющим
народам  немедленно,  выражая  готовность  сделать  без  малейшей  оттяжки  тот¬
час  же  все  решительные  шаги,  впредь  до  окончательного  утверждения  всех
условий  такого  мира  полномочными  собраниями  народных  представителей  всех
стран  и  всех  наций.
 Под  аннексией  или  захватом  чужих  земель  правительство  понимает  сооб¬
разно  правовому  сознанию  демократии  вообще  и  трудящихся  классов  в  особен¬
ности  всякое  присоединение  к  большому  или  сильному  государству  малой  или
слабой  народности  без  точно,  ясно  и  добровольно  выраженного  согласия  и
желания  этой  народности,  независимо  от  того,  когда  это  насильственное
присоединение  совершено,  независимо  также  от  того,  насколько  развитой  или
отсталой  является  насильственно  присоединяемая  или  насильственно  удержива¬
емая  в  границах  данного  государства  нация.  Независимо,  наконец,  от  того,  в
Европе  или  в  далеких  заокеанских  странах  эта  нация  живет.
 Если  какая  бы  то  ни  было  нация  удерживается  в  границах  данного  госу¬
дарства  насилием,  если  ей,  вопреки  выраженному  с  ее  стороны  желанию  —  все
равно,  выражено  ли  это  желание  в  печати,  в  народных  собраниях,  в  решениях
партий  или  возмущениях  и  восстаниях  против  национального  гнета,—  не
предоставляется  права  свободным  голосованием,  при  полном  выводе  войска
присоединяющей  или  вообще  более  сильной  нации,  решить  без  малейшего
принуждения  вопрос  о  формах  государственного  существования  э1ч)й  нации,  то
присоединение  ее  является  аннексией,  т.  е.  захватом  и  насилием.
 Продолжать  эту  войну  из-за  того,  как  разделить  между  сильными  и  бога¬
тыми  нациями  захваченные  ими  слабые  народности,  правительство  считает
величайшим  преступлением  против  человечества  и  торжественно  заявляет  свою
решимость  немедленно  подписать  условия  мира,  прекращающего  эту  вой¬
ну  на  указанных,  равно  справедливых  для  всех  без  изъятия  народностей  усло¬
виях.
 Вместе  с  тем  правительство  заявляет,  что  оно  отнюдь  не  считает  вышеука¬
занных  условий  мира  ультимативными,  т.  е.  соглашается  рассмотреть  и  всякие
другие  условия  мира,  настаивая  лишь  на  возможно  более  быстром  предложении
их  какой  бы  то  ни  было  воюющей  страной  и  на  полнейшей  ясности,  на  безу¬
словном  исключении  всякой  двусмысленности  и  всякой  тайны  при  предложении
условий  мира.
 Тайную  дипломатию  правительство  отменяет,  со  своей  стороны  выражая
твердое  намерение  вести  все  переговоры  совершенно  открыто  перед  всем  наро¬
дом,  приступая  немедленно  к  полному  опубликованию  тайных  договоров,  под¬
твержденных  или  заключенных  правительством  помещиков  и  капиталистов  с
февраля  по  25  октября  1917  года.  Все  содержание  этих  тайных  договоров,
поскольку  оно  направлено,  как  это  в  большинстве  случаев  бывало,  к  достав¬
лению  выгод  и  привилегий  русским  помещикам  и  капиталистам,  к  удержанию
или  увеличению  аннексий  великороссов,  правительство  объявляет  безусловно  и
немедленно  отмененным.
 Обращаясь  с  предложением  к  правительствам  и  народам  всех  стран  начать
немедленно  открытые  переговоры  о  заключении  мира,  правительство  выражает
 17

с  своей  стороны  готовность  вести  эти  переговоры  как  посредством  письменных
сношений,  по  телеграфу,  так  и  путем  переговоров  между  представителями
разных  стран  или  на  конференции  таковых  представителей.  Для  облегчения
таких  переговоров  правительство  назначает  своего  полномочного  представи¬
теля  в  нейтральные  страны.
 Правительство  предлагает  всем  правительствам  и  народам  всех  воюющих
стран  немедленно  заключить  перемирие,  причем  со  своей  стороны  считает  жела¬
тельным,  чтобы  это  перемирие  было  заключено  не  меньше  как  на  3  месяца,  т.  е.
на  такой  срок,  в  течение  которого  вполне  возможно  как  завершение  перего¬
воров  о  мире  с  участием  представителей  всех  без  изъятия  народностей  или
наций,  втянутых  в  войну  или  вынужденных  к  участию  в  ней,  так  равно  и  созыв
полномочных  собраний  народных  представителей  всех  стран  для  окончатель¬
ного  утверждения  условий  мира.
 Обращаясь  с  этим  предложением  мира  к  правительствам  и  народам  всех
воюющих  стран,  временное  рабочее  и  крестьянское  правительство  России  обра¬
щается  также  в  особенности  к  сознательным  рабочим  трех  самых  передовых
наций  человечества  и  самых  крупных  участвующих  в  настоящей  войне  госу¬
дарств:  Англии,  Франции  и  Германии.  Рабочие  этих  стран  оказали  наибольшие
услуги  делу  прогресса  и  социализма,  и  великие  образцы  чартистского  движения
в  Англии,  ряд  революций,  имевших  всемирно-историческое  значение,  совершен¬
ных  французским  пролетариатом,  наконец,  в  геройской  борьбе  против  исклю¬
чительного  закона  в  Германии  и  образцовой  для  рабочих  всего  мира  длитель¬
ной,  упорной  дисциплинированной  работе  создания  массовых  пролетарских
организаций  Германии.  Все  эти  образцы  пролетарского  героизма  и  историче¬
ского  творчества  служат  нам  порукой  за  то,  что  рабочие  названных  стран
поймут  лежащие  на  них  теперь  задачи  освобождения  человечества  от  ужасов
войны  и  ее  последствий,  что  эти  рабочие  всесторонней,  решительной  и  безза¬
ветно  энергичной  деятельностью  своей  помогут  нам  успешно  довести  до  конца
дело  мира  и  вместе  с  тем  дело  освобождения  трудящихся  и  эксплуатируемых
масс  населения  от  всякого  рабства  и  всякой  эксплуатации».
 Когда  затих  гром  аплодисментов,  Ленин  заговорил  снова:
 «Мы  предлагаем  съезду  принять  и  утвердить  это  воззвание.  Мы  обраща¬
емся  не  только  к  народам,  но  и  к  правительствам,  потому  что  обращение  к
одним  народам  воюющих  стран  могло  бы  затянуть  заключение  мира.  Условия
мира  будут  выработаны  за  время  перемирия  и  ратифицированы  Учредительным
собранием.  Устанавливая  срок  перемирия  в  три  месяца,  мы  хотим  дать  народам
возможно  долгий  отдых  от  кровавой  бойни  и  достаточно  времени  для  выбора
представителей.  Некоторые  империалистические  правительства  будут  сопротив¬
ляться  нашим  мирным  предложениям,  мы  вовсе  не  обманываем  себя  на  этот
счет.  Но  мы  надеемся,  что  скоро  во  всех  воюющих  странах  разразится  револю¬
ция,  и  именно  поэтому  с  особой  настойчивостью  обращаемся  к  французским,
английским  и  немецким  рабочим...»
 «Революция  24—25  октября,—  закончил  он,—  открывает  собою  эру
социалистической  революции...  Рабочее  движение  во  имя  мира  и  социализма
добьется  победы  и  исполнит  свое  назначение...»
 18

От  его  слов  веяло  спокойствием  и  силой,  глубоко  проникавшими  в  людские
души.  Было  совершенно  ясно,  почему  народ  верил  тому,  что  говорит  Ленин.
 Было  внесено  и  открытым  голосованием  немедленно  принято  предложение
предоставить  слово  только  представителям  фракций  и  ограничить  время  орато¬
ров  15  минутами.
 Первым  выступил  Карелин  от  имени  левых  эсеров:  «Наша  фракция  не
имела  возможности  предложить  поправки  к  тексту  обращения,  поэтому
оно  исходит  от  одних  большевиков.  Но  мы  все-таки  будем  голосовать  за  него,
потому  что  вполне  сочувствуем  его  общему  направлению...»
 От  социал-демократов  интернационалистов  говорил  Кмаров,  длинный,
узкоплечий  и  близорукий  человек,  которому  суждено  было  стяжать  не  вполне
лестную  известность  шута  оппозиции.  Только  правительство,  составленное  из
представителей  всех  социалистических  партий,  заявил  он,  может  обладать
достаточным  авторитетом,  чтобы  решаться  на  столь  важное  выступление.  Если
такая  социалистическая  коалиция  образуется,  то  наша  фракция  поддержит  всю
программу,  если  же  нет,  то  она  поддержит  ее  только  частично.  Что  до  обраще¬
ния,  то  интернационалисты  всецело  присоединяются  к  его  основным  пунктам...
 После  этого  в  атмосфере  растущего  воодушевления  выступали  один  за
другим  ораторы.  За  обращение  высказались  представители  украинской  социал-
демократии,  литовской  социал-демократии,  народных  социалистов,  Польской  и
Латышской  социал-демократии.  Польская  социалистическая  партия  тоже
высказалась  за  воззвание,  но  оговорила,  что  она  предпочла  бы  социалистиче¬
скую  коалицию...  Что-то  пробудилось  во  всех  этих  людях.  Один  говорил  о  «гря¬
дущей  мировой  революции,  авангардом  которой  мы  являемся»,  другой—  о
«новом  веке  братства,  который  объединит  все  народы  в  единую  великую
семью...».  Какой-то  делегат  заявил  от  своего  собственного  имени:  «Здесь  какое-
то  противоречие.  Сначала  вы  предлагаете  мир  без  аннексий  и  контрибуций,  а
потом  говорите,  что  рассмотрите  все  мирные  предложения.  Рассмотреть  —
значит  принять...»
 Ленин  сейчас  же  вскочил  с  места:  «Мы  хотим  справедливого  мира,  но  не
боимся  революционной  войны...  По  всей  вероятности,  империалистические  пра¬
вительства  не  ответят  на  наш  призыв,  но  мы  не  должны  ставить  им  ультиматум,
на  который  слишком  легко  ответить  отказом...  Если  германский  пролетариат
увидит,  что  мы  готовы  рассмотреть  любое  мирное  предложение,  то  это,  быть
может,  явится  той  последней  каплей,  которая  переполняет  чашу,  и  в  Германии
разразится  революция...
 Мы  согласны  рассмотреть  любые  условия  мира,  но  это  вовсе  не  значит,  что
мы  согласны  принять  их.  За  некоторые  из  наших  условий  мы  будем  бороться  до
конца,  но  очень  возможно,  что  среди  них  найдутся  и  такие,  ради  которых  мы  не
сочтем  необходимым  продолжать  войну...  Но  главное  —  мы  хотим  покончить  с
войной...»
 Было  ровно  10  часов  35  минут,  когда  Каменев  предложил  всем,  кто  голо¬
сует  за  обращение,  поднять  свои  мандаты.  Один  из  делегатов  попробовал  было
поднять  руку  против,  но  вокруг  него  разразился  такой  взрыв  негодования,  что
он  поспешно  опустил  руку...  Принято  единогласно.
 19

Неожиданный  и  стихийный  порыв  поднял  нас  всех  на  ноги,  и  наше  едино¬
душие  вылилось  в  стройном,  волнующем  звучании  «Интернационала».  Какой-
то  старый,  седеющий  солдат  плакал  как  ребенок.  Александра  Коллонтай  поти¬
хоньку  смахнула  слезу.  Могучий  гимн  заполнял  зал,  вырывался  сквозь  окна  и
двери  и  уносился  в  притихшее  небо.  «Конец  войне!  Конец  войне!»  —  радостно
улыбаясь,  говорил  мой  сосед,  молодой  рабочий.  А  когда  кончили  петь  «Интер¬
национал»  и  мы  стояли  в  каком-то  неловком  молчании,  чей-то  голос  крикнул  из
задних  рядов:  «Товарищи,  вспомним  тех,  кто  погиб  за  свободу!»  И  мы  запели
похоронный  марш,  медленную  и  грустную,  но  победную  песнь,  глубоко
русскую  и  бесконечно  трогательную.  Ведь  «Интернационал»—  это  все-таки
напев,  созданный  в  другой  стране.  Похоронный  марш  обнажает  всю  душу  тех
забитых  масс,  делегаты  которых  заседали  в  этом  зале,  строя  из  своих  смутных
прозрений  новую  Россию,  а  может  быть,  и  нечто  большее...
 Вы  жертвою  пали  в  борьбе  роковой,
 В  любви  беззаветной  к  народу.
 Вы  отдали  все,  что  могли,  за  него,
 За  жизнь  его,  честь  и  свободу.
 Настанет  пора,  и  проснется  народ,
 Великий,  могучий,  свободный.
 Прощайте  же,  братья,  вы  честно  прошли
Свой  доблестный  путь  благородный!
 Во  имя  этого  легли  в  свою  холодную  братскую  могилу  на  Марсовом  поле
мученики  Мартовской  революции,  во  имя  этого  тысячи,  десятки  тысяч  погибли
в  тюрьмах,  в  ссылке,  в  сибирских  рудниках.  Пусть  все  свершилось  не  так,  как
они  представляли  себе,  не  так,  как  ожидала  интеллигенция.  Но  все-таки  свер¬
шилось  —буйно,  властно,  нетерпеливо,  отбрасывая  формулы,  презирая  всякую
сентиментальность,  истинно...
 Большевики  держали  город  в  своих  руках  уже  в  течение  двух  дней.  Перепу¬
ганные  обыватели  вылезли  из  подвалов  и  отправились  на  розыски  своих  покой¬
ников.  С  улиц  убрали  баррикады.  Однако  россказни  о  разрушении  Москвы  не
только  не  стихали,  но  разрастались...  Именно  эти-то  ужасные  слухи  и  побудили
нас  отправиться  в  Москву.
 В  сущности  Петроград,  хотя  он  вот  уже  двести  лет  является  резиденцией
русского  правительства,  все  же  так  и  остался  искусственным  городом.
Москва—  настоящая  Россия,  Россия,  какой  она  была  в  прошлом  и  станет  в
будущем;  в  Москве  мы  сможем  почувствовать  истинное  отношение  русского
народа  к  революции...
 В  течение  минувшей  недели  Петроградский  военно-революционный  коми¬
тет  при  поддержке  рядовых  железнодорожных  рабочих  овладел  Николаевским
 20

вокзалом  и  гнал  один  за  другим  эшелоны  матросов  и  красногвардейцев  на  юго-
восток.  В  Смольном  нам  выдали  пропуска,  без  которых  никто  не  мог  уехать  из
столицы...  Как  только  подали  состав,  толпа  оборванных  солдат,  нагружен¬
ных  огромными  мешками  с  продуктами,  кинулась  в  вагоны,  вышибая  двери
и  ломая  оконные  стекла,  забила  все  купе  и  проходы,  многие  влезли  даже
на  крыши  вагонов.  Кое-как  трое  из  нас  пробились  в  свое  купе,  но  к  нам
сейчас  же  втиснулось  около  двадцати  солдат...  Мест  было  всего  для  четве¬
рых;  мы  спорили  и  требовали,  кондуктор  поддерживал  нас,  но  солдаты  толь¬
ко  смеялись.  С  какой  стати  им  заботиться  об  удобствах  кучки  буржуев!
Мы  показали  мандаты  из  Смольного.  Солдаты  немедленно  переменили  отно¬
шение.
 «Идем  отсюда,  товарищи!—  закричал  один  из  них.—  Это  американские
товарищи!  Они  приехали  посмотреть  нашу  революцию  за  тридцать  тысяч
верст...  Здорово,  небось,  устали!..»
 Вежливо  и  дружелюбно  извинившись,  солдаты  очистили  наше  купе.  Скоро
мы  услышали,  как  они  выламывали  дверь  в  соседнем  купе,  где  заперлись  двое
толстых  и  хорошо  одетых  русских,  давших  взятку  кондуктору.
 Около  семи  часов  вечера  мы  двинулись.  Маленький  и  слабый  паровоз,
топившийся  дровами,  еле-еле  тянул  за  собой  наш  огромный,  перегруженный
поезд  и  часто  останавливался.  Солдаты,  ехавшие  на  крыше,  стучали  каблуками
и  пели  заунывные  крестьянские  песни.  В  коридоре,  забитом  так,  что  пройти  бы¬
ло  совершенно  невозможно,  всю  ночь  шли  ожесточенные  политические  споры.
 Время  от  времени  появлялся  кондуктор  и  по  привычке  спрашивал  билеты.
Но,  кроме  нас,  билетов  почти  ни  у  кого  не  было,  и,  поругавшись  с  полчаса,
кондуктор  в  отчаянии  воздевал  руки  к  потолку  и  уходил.  Воздух  был  спертый,
прокуренный  и  зловонный.  Если  бы  не  разбитые  окна,  мы,  наверное,  задохну¬
лись  бы  в  ту  ночь.
 Утром,  опоздав  на  много  часов,  мы  увидели  кругом  заснеженный  мир.
Стоял  жестокий  холод.  Около  12  часов  дня  появилась  какая-то  крестьянка  с
корзиной,  полной  ломтей  хлеба,  и  большим  чайником  тепловатого  суррогата
кофе.  С  тех  пор  и  до  самой  ночи  мы  уже  ничего  не  видели,  кроме  нашего
тряского,  переполненного  народом  и  поминутно  останавливающегося  поезда
да  редких  станций,  на  которых  прожорливая  толпа  моментально  заполняла
буфеты  и  опустошала  их  скудные  запасы...
 Третий  звонок,  и  мы  кидаемся  к  поезду,  пробивая  себе  путь  сквозь  проход,
забитый  шумливой  толпой.  То  была  необычайно  добродушная  толпа,  перено¬
сившая  все  лишения  с  каким-то  юмористическим  спокойствием,  без  конца
спорившая  обо  всем  на  свете—  от  положения  в  Петрограде  до  организации
английских  тред-юнионов,  и  вступавшая  в  громкие  пререкания  с  немногими
«буржуями»,  какие  были  в  поезде.  Пока  мы  доехали  до  Москвы,  почти  в
каждом  вагоне  организовался  комитет  по  добыванию  и  распределению  продо¬
вольствия,  и  эти  комитеты  также  распались  на  политические  фракции,  не  замед¬
лившие  вступить  в  споры  об  основных  принципах.
 В  Москве  вокзал  был  совершенно  пуст.  Мы  зашли  к  комиссару,  чтобы
сговориться  об  обратных  билетах.  Комиссар  оказался  мрачным  и  очень
 21

юным  поручиком.  Когда  мы  показали  ему  свои  мандаты  из  Смольного,  он
вышел  из  себя  и  заявил,  что  он  не  большевик,  а  представитель  Комитета  обще¬
ственной  безопасности.  Характерная  черточка:  в  общей  сумятице,  поднявшейся
при  завоевании  города,  победители  позабыли  о  главном  вокзале...
 Кругом  ни  одного  извозчика.  Впрочем,  пройдя  несколько  кварталов,  мы
нашли,  кого  искали.  До  смешного  закутанный  извозчик  дремал  на  козлах  своих
узеньких  санок.  «Сколько  до  центра  города?»
 Извозчик  почесал  в  затылке.
 «Вряд  ли,  барин,  вы  найдете  комнату  в  гостинице,  —  сказал  он.  —  Но  за
сотню,  так  и  быть,  свезу...»  До  революции  это  стоило  всего  два  рубля!  Мы  стали
торговаться,  но  он  только  пожимал  плечами.  «В  такое  время  не  всякий  поедет-
то,—  говорил  он.  —  Тоже  храбрость  нужна».  Больше  пятидесяти  рублей  нам
выторговать  не  удалось.  Пока  ехали  по  молчаливым  и  снежным,  еле  осве¬
щенным  улицам,  извозчик  рассказывал  нам  о  своих  приключениях  за  время
шестидневных  боев.  «Едешь  себе  или  стоишь  у  угла,—  говорил  он,—  и
вдруг  —  бац!  —  ядро.  Бац!  —  другое.  Та-та-та!..  —  пулемет...  Я  скорей  в
сторону,  нахлестываю,  а  кругом  эти  черти  орут.  Только  найдешь  спокойную
улочку,  станешь  на  месте  да  задремлешь  —  бац!  —  опять  ядро.  Та-та-та...  Вот
черти,  право,  черти!..»
 В  центре  города  занесенные  снегом  улицы  затихли  в  безмолвии,  точно
отдыхая  после  болезни.  Редкие  фонари,  редкие  торопливые  пешеходы.  Ледяной
ветер  пробирал  до  костей.  Мы  бросились  в  первую  попавшуюся  гостиницу,  где
горели  две  свечи.
 «Да,  конечно,  у  нас  имеются  очень  удобные  комнаты,  но  только  все  стекла
выбиты.  Если  господа  не  возражают  против  свежего  воздуха...»
 На  Тверской  окна  магазинов  были  разбиты,  булыжная  мостовая  развороче¬
на,  часто  попадались  воронки  от  снарядов.  Мы  переходили  из  гостиницы  в
гостиницу,  но  одни  были  переполнены,  а  в  других  испуганные  хозяева  упорно
твердили  одно  и  то  же.  «Комнат  нет!  Нет  комнат...»  На  главных  улицах,  где
сосредоточены  банки  и  крупные  торговые  дома,  были  видны  зияющие  следы
работы  большевистской  артиллерии.  Как  говорил  мне  один  из  советских  работ¬
ников  —  «когда  нам  не  удавалось  в  точности  установить,  где  юнкера  и  бело¬
гвардейцы,  мы  прямо  палили  по  их  чековым  книжкам».
 Наконец  нас  приютили  в  огромном  отеле  «Националь»  (как-никак  мы
были  иностранцами,  а  Военно-революционный  комитет  обещал  охранять  место¬
жительство  иностранных  подданных).  Хозяин  гостиницы  показал  нам  в  верх¬
нем  этаже  окна,  выбитые  шрапнелью.  «Скоты!  —  кричал  он,  потрясая  кулаками
по  адресу  воображаемых  большевиков.  —  Ну,  погодите!  Придет  день  расплаты!
Через  несколько  дней  ваше  смехотворное  правительство  пойдет  к  черту!  Вот
когда  мы  вам  покажем!..»
 Мы  пообедали  в  вегетарианской  столовой  с  соблазнительным  названием:
«Я  никого  не  ем».  На  стенах  были  развешаны  портреты  Толстого.  После  обеда
мы  вышли  пройтись  по  улицам.
 Московский  Совет  помещался  в  импозантном  белом  здании  на  Скобелев-
ской  площади  —  в  бывшем  дворце  генерал-губернатора.  Вход  охранялся  крас¬
 22

ногвардейцами.  Поднявшись  по  широкой  парадной  лестнице,  стены  которой
были  заклеены  объявлениями  о  комитетских  собраниях  и  воззваниями  полити¬
ческих  партий,  мы  прошли  через  ряд  величественных  приемных  залов,
увешанных  картинами  в  золотых  рамах,  затянутых  красным,  и  вошли  в
роскошный  парадный  зал  с  великолепными  хрустальными  люстрами  и  позоло¬
ченными  карнизами.  Тихий  говор  многих  голосов  и  стрекот  нескольких
швейных  машин  заполняли  помещение.  На  полу  и  на  столах  были  разостланы
длинные  полосы  красной  и  черной  материи,  и  около  полсотни  женщин  кроили  и
сшивали  ленты  и  знамена  для  похорон  жертв  революции.  Лица  этих  женщин
сморщились  и  огрубели  в  тяжелой  борьбе  за  существование.  Они  работали,
печальные  и  суровые,  у  многих  были  слезы  на  глазах...  Потери  Красной  Армии
были  тяжелы...
 В  углу  за  письменным  столом  сидел  Рогов,  с  умным  лицом,  в  очках  и
черной  рабочей  блузе.  Он  пригласил  нас  принять  участие  вместе  с  членами
исполнительного  комитета  в  похоронной  процессии,  назначенной  на  следую¬
щее  утро.
 «Меньшевиков  и  эсеров  ничему  не  выучишь!  —  воскликнул  Рогов.  —  Они
соглашательствуют  просто  по  привычке...  Представьте  себе,  они  предложили
нам  организовать  похороны  совместно  с  юнкерами!..»
 Через  зал  шел  человек  в  потрепанной  солдатской  шинели  и  в  шапке.  Лицо
его  показалось  мне  знакомым:  я  узнал  Мельничанского,  с  которым  мне  прихо¬
дилось  встречаться  в  Байоне  (штат  Нью-Джерси)  во  время  знаменитой  заба¬
стовки  на  предприятиях  компании  «Стандард  ойл».  В  те  времена  он  был  часов¬
щиком  и  звался  Джорджем  Мельчером.  Теперь  из  его  слов  я  узнал,  что  он
является  секретарем  Московского  профессионального  союза  металлистов,
а  во  время  уличных  боев  был  комиссаром  Военно-революционного  комитета.
 «Вот,  полюбуйтесь!  —  кричал  он,  показывая  на  свои  жалкие  лохмотья.  —
Когда  юнкера  в  первый  раз  явились  в  Кремль,  я  как  раз  был  там  с  нашими
хлопцами.  Меня  бросили  в  подвал,  отняли  у  меня  пальто,  деньги,  часы,  даже
кольцо  с  пальца  сняли.  Вот  в  чем  теперь  приходится  ходить!..»
 Он  рассказал  мне  много  подробностей  о  кровавом  шестидневном  сраже¬
нии,  которое  разделило  Москву  на  две  части.  Московская  дума  не  в  пример
Петроградской  непосредственно  руководила  юнкерами  и  белогвардейцами.
Городской  голова  Руднев  и  председатель  думы  Минор  направляли  действия
Комитета  общественной  безопасности  и  войск.  Комендант  города  Рябцев  был
настроен  демократически  и  сомневался,  следует  ли  ему  вступать  в  борьбу  с
Военно-революционным  комитетом.  Вступить  в  эту  борьбу  заставила  его
именно  дума.  Захват  Кремля  был  произведен  по  настоянию  городского  головы.
«Нели  вы  будете  в  Кремле,  большевики  не  посмеют  обстрелять  вас»,  —  гово¬
рил  он.
 Обе  борющиеся  стороны  старались  привлечь  к  себе  совершенно  деморали¬
зованный  долгим  бездействием  один  из  полков  гарнизона.  Этот  полк  устроил
собрание  и  на  нем  обсудил  положение.  В  конце  концов  солдаты  решили  оста¬
ваться  нейтральными  и  продолжать  свою  прежнюю  деятельность,  т.  е.  тор¬
говать  камушками  для  зажигалок  и  подсолнухами.
 23

«Но  хуже  всего,—  рассказывал  Мельничанский,—  было  то,  что  нам
приходилось  организовывать  свои  силы  уже  во  время  боя.  Враги  прекрасно
знали,  чего  хотели,  а  на  нашей  стороне  у  солдат  был  свой  Совет,  а  у  рабочих
свой...  Страшные  пререкания  начались  из-за  того,  кому  быть  командующим.
Некоторые  полки,  прежде  чем  решиться,  что  им  делать,  митинговали  по
нескольку  дней.  А  когда  офицеры  вдруг  ушли  от  нас,  мы  оказались  без  воен¬
ного  штаба...»
 Он  набросал  предо  мной  много  живых  картинок.  Однажды  в  серый
холодный  день  он  стоял  на  углу  Никитской,  который  обстреливался  пуле¬
метным  огнем.  Тут  же  скопилась  кучка  уличных  сорванцов,  обычно
торговавших  газетами.  Они  придумали  себе  новую  игру:  дождавшись  момента,
когда  обстрел  несколько  стихал,  они  принимались  бегать  взад  и  вперед  через
улицу.  Вся  компания  была  очень  возбуждена  и  увлечена  игрой.  Многие  были
убиты,  но  остальные  продолжали  перебегать  с  тротуара  на  тротуар,  подбивая
друг  друга.
 Поздно  вечером  я  отправился  в  Дворянское  собрание,  где  московские  боль¬
шевики  собрались  для  обсуждения  доклада  Ногина,  Рыкова  и  других,
вышедших  из  состава  Совета  Народных  Комиссаров.
 Собрание  происходило  в  театральном  зале,  где  при  старом  режиме  люби¬
тели  разыгрывали  перед  публикой,  состоявшей  из  офицеров  и  блестящих  дам,
французские  комедии.
 Сначала  зал  был  наполнен  одними  интеллигентами:  они  жили  ближе
к  центру  от  города.  Выступал  Ногин,  и  большинство  аудитории  было  вполне
на  его  стороне.  Рабочие  стали  появляться  гораздо  позже:  они  жили  на  окраи¬
нах,  а  трамваи  в  те  дни  не  ходили.  Но  около  полуночи  они  уже  начали  подни¬
маться  по  лестницам  группами  по  десять-двенадцать  человек.  То  были  круп¬
ные,  крепкие  люди  в  грубой  одежде,  только  что  покинувшие  места  боев.
Целую  неделю  сражались  они,  как  черти,  видя  кругом  себя  смерть  своих  това¬
рищей.
 Как  только  собрание  было  формально  открыто,  Ногина  осыпали  градом
насмешек  и  злобных  выкриков.  Напрасно  пытался  он  объясняться  и  оправды¬
ваться,  его  не  хотели  слушать.  Он  оставил  Совет  Народных  Комиссаров,  он
дезертировал  со  своего  поста  в  самом  разгаре  боя!..  Что  до  буржуазной  печати,
то  здесь,  в  Москве,  ее  уже  не  было.  Даже  городская  дума  была  распущена.
На  трибуну  поднялся  взбешенный,  ядовитый  Бухарин,  чей  голос  извергал  уда'р
за  ударом.  Собравшиеся  слушали  его  с  горящими  глазами.  Резолюция
о  поддержке  действий  Совета  Народных  Комиссаров  собрала  подавляющее
большинство  голосов.  Так  сказала  свое  слово  Москва...
 Поздней  ночью  мы  прошли  по  опустевшим  улицам  и  через  Иверские  ворота
вышли  на  огромную  Красную  площадь,  к  Кремлю.  В  темноте  были  смутно
видны  фантастические  очертания  ярко  расписанных,  витых  и  резных  куполов
Василия  Блаженного,  не  было  заметно  признаков  каких-либо  повреждений.
На  одной  стороне  площади  вздымались  ввысь  темные  башни  и  стены  Кремля.
На  огромную  площадь  до  нас  долетали  голоса  и  стук  ломов  и  лопат.  Мы  пере¬
шли  площадь.
 24

Могила  Джона  Рида  у  Кремлевской  стены.
Снимок  сделан  22  октября  1962  г.,  в  день  75-летия
со  дня  рождения  Дж.  Рида.
 У  подножия  стены  были  навалены  горы  земли  и  булыжника.  Взобравшись
повыше,  мы  заглянули  вниз  и  увидели  две  огромные  ямы  в  десять-пятнадцать
футов  глубины  и  пятьдесят  ярдов  ширины,  где  при  свете  больших  костров
работали  лопатами  сотни  рабочих  и  солдат.
 Молодой  студент  заговорил  с  нами  по-немецки.  «Это  братская  могила,  —
сказал  он,  —  завтра  мы  похороним  здесь  пятьсот  пролетариев,  павших  за  рево¬
люцию».
 Он  проводил  нас  к  ямам.  Кирки  и  лопаты  работали  с  лихорадочной  быстро¬
той,  и  гора  земли  все  росла  и  росла.  Все  молчали.  Над  головой  небо  было  густо
усеяно  звездами,  да  древняя  стена  царского  Кремля  уходила  куда-то  ввысь.
 «Здесь,  в  этом  священном  месте,  —  сказал  студент,  —  самом  священном  во
всей  России,  похороним  мы  наших  святых.  Здесь,  где  находятся  могилы  царей,
 25

будет  покоиться  наш  царь  —  народ...»  Рука  у  него  была  на  перевязи,  ее  пробила
пуля  во  время  уличных  боев.  Студент  глядел  на  нее.  «Вы,  иностранцы,  —
продолжал  он,  —  смотрите  на  нас,  русских,  сверху  вниз,  потому  что  мы  так
долго  терпели  средневековую  монархию.  Но  мы  видели,  что  царь  был  не  един¬
ственным  тираном  в  мире;  капитализм  еще  хуже,  а  ведь  он  повелевает  всем
миром,  как  настоящий  император...  Нет  революционной  тактики  лучше  рус¬
ской...»
 Когда  мы  уходили,  рабочие,  уже  сильно  уставшие  и  мокрые  от  пота,
несмотря  на  мороз,  стали  медленно  выбираться  из  ям.  Через  Красную  площадь
уже  торопилась  на  смену  масса  людей.  Они  соскочили  в  ямы,  схватились  за
лопаты  и,  не  говоря  ни  слова,  принялись  копать,  копать,  копать...
 Так  всю  эту  долгую  ночь  добровольцы  от  народа  сменяли  друг  друга,  ни  на
минуту  не  останавливая  своей  спешной  работы,  и.холодный  утренний  свет  уже
озарил  на  огромной  белоснежной  площади  две  зияющие  коричневые  ямы
совершенно  готовой  братской  могилы.
 Мы  поднялись  еще  до  восхода  солнца  и  поспешили  по  темным  улицам  к
Скобелевской  площади.  Во  всем  огромном  городе  не  было  видно  ни  души.  Но
со  всех  сторон  издалека  и  вблизи  был  слышен  тихий  и  глухой  шум  движения,
словно  начинался  вихрь.  В  бледном  полусвете  раннего  утра  перед  зданием
Совета  собралась  небольшая  группа  мужчин  и  женщин  с  целым  снопом
красных  знамен  с  золотыми  надписями  —  знамен  Исполнительного  комитета
Московского  Совета.  Светало...  Доносившийся  издали  приглушенный  движу¬
щийся  шум  крепчал,  становился  все  громче,  переходя  в  рокот.  Город  подни¬
мался  на  ноги.  Мы  двинулись  вниз  по  Тверской,  неся  над  собой  реющие
знамена.  Часовенки,  мимо  которых  нам  пришлось  идти,  были  заперты.  В  них
было  темно.  Заперта  и  часовня  Иверской  божьей  матери,  которую  некогда
посещал  перед  коронованием  в  Кремле  каждый  новый  царь  и  которая  обычно
была  открыта  и  наполнена  толпой  круглые  сутки,  сияя  огнями,  отражавшими
на  золоте,  серебре  и  драгоценных  камнях  ее  икон  отблески  свечей,  зажженных
набожной  рукой.  А  теперь,  как  уверяли,  впервые  со  времени  наполеоновского
нашествия  свечи  погасли.
 Святая  православная  церковь  лишила  своего  благословения  Москву  —  это
гнездо  ядовитых  ехидн,  осмелившихся  бомбардировать  Кремль.  Церкви  были
погружены  в  мрак,  безмолвие  и  холод,  священники  исчезли.  Для  красных
похорон  нет  попов,  не  будет  панихид  по  усопшим,  над  могилой  святотатцев  не
вознесется  никаких  молитв.  А  вскоре  московский  митрополит  Тихон  наложит  на
Советы  отлучение.
 Магазины  были  тоже  закрыты,  и  представители  имущих  классов  сидели
дома  по  другим  причинам.  Этот  день  был  днем  народа,  и  молва  о  его  прише¬
ствии  гремела,  как  морской  прибой.
 Через  Иверские  ворота  уже  потекла  людская  река,  и  народ  тысячами
запрудил  обширную  Красную  площадь.  Я  заметил,  что,  проходя  мимо  Ивер¬
ской,  никто  не  крестился,  как  это  делалось  раньше...
 Мы  протолкались  сквозь  густую  толпу,  сгрудившуюся  у  Кремлевской  сте¬
ны,  и  остановились  на  вершине  одной  из  земляных  гор.  Здесь  уже  было
 26

несколько  человек,  в  том  числе  солдат  Муралов,  избранный  на  пост  москов¬
ского  коменданта,  высокий,  бородатый  человек  с  добродушным  взглядом  и
простым  лицом.
 Со  всех  улиц  на  Красную  площадь  стекались  огромные  толпы  народа.
Здесь  были  тысячи  и  тысячи  людей,  истощенных  трудом  и  бедностью.  Пришел
военный  оркестр,  игравший  «Интернационал»,  и  вся  толпа  стихийно  подхва¬
тила  гимн,  медленно  и  торжественно  разлившийся  по  площади,  как  морская
волна.  С  зубцов  Кремлевской  стены  свисали  до  самой  земли  огромные  красные
знамена  с  белыми  и  золотыми  надписями:  «Мученикам  авангарда  мировой
социалистической  революции»  и  «Да  здравствует  братство  рабочих  всего
мира!».
 Резкий  ветер  пролетал  по  площади,  развевая  знамена.  Теперь  начали
прибывать  рабочие  фабрик  и  заводов  отдаленнейших  районов  города;  они
несли  сюда  своих  мертвых.  Можно  было  видеть,  как  они  идут  через  ворота  под
трепещущими  знаменами,  неся  красные,  как  кровь,  гробы.  То  были  грубые
ящики  из  неструганых  досок,  покрытые  красной  краской,  и  их  высоко
держали  на  плечах  простые  люди  с  лицами,  залитыми  слезами.  За  гробами  шли
женщины,  громко  рыдая  или  молча,  окаменевшие,  мертвенно-бледные;  некото¬
рые  гробы  были  открыты,  и  за  ними  отдельно  несли  крышки;  иные  были
покрыты  золотой  или  серебряной  парчой,  или  к  крышке  была  прикреплена
фуражка  солдата.  Было  много  венков  из  неживых,  искусственных  цветов...
 Процессия  медленно  подвигалась  к  нам  по  открывавшемуся  перед  нею  и
снова  сдвигавшемуся  неровному  проходу.  Теперь  через  ворота  лился  бесконеч¬
ный  поток  знамен  всех  оттенков  красного  цвета  с  золотыми  и  серебряными
надписями,  с  черным  крепом  на  верхушках  древков.  Было  и  несколько  анар¬
хистских  знамен,  черных  с  белыми  надписями.  Оркестр  играл  революционный
похоронный  марш,  и  вся  огромная  толпа,  стоявшая  с  непокрытыми  головами,
вторила  ему.  Печальное  пение  часто  прерывалось  рыданиями...
 Между  рабочими  шли  отряды  солдат,  также  с  гробами,  сопровождаемые
воинским  эскортом  —  кавалерийскими  эскадронами  и  артиллерийскими  батаре¬
ями,  пушки  которых  увиты  красной  и  черной  материей,  увиты,  казалось,  навсе¬
гда.  На  знаменах  воинских  частей  надписи:  «Да  здравствует  III  Интернацио¬
нал!»  или  «Требуем  всеобщего  справедливого  демократического  мира!».  Похо¬
ронная  процессия  медленно  подошла  к  могилам,  и  те,  кто  нес  гробы,  спустили  их
в  ямы.  Многие  из  них  были  женщины  —  крепкие,  коренастые  пролетарки.  А  за
гробами  шли  другие  женщины  —  молодые,  убитые  горем,  или  морщинистые
старухи,  кричавшие  нечеловеческим  криком.  Многие  из  них  бросались  в  могилу
вслед  за  своими  сыновьями  и  мужьями  и  страшно  вскрикивали,  когда  жалост¬
ливые  руки  удерживали  их.  Так  любят  друг  друга  бедняки...
 Весь  долгий  день  до  самого  вечера  шла  эта  траурная  процессия.  Она
входила  на  площадь  через  Иверские  ворота  и  уходила  с  нее  по  Никольской
улице,  поток  красных  знамен,  на  которых  были  написаны  слова  надежды  и
братства,  ошеломляющие  пророчества.  И  эти  знамена  развевались  на  фоне
пятидесятитысячной  толпы,  а  смотрели  на  них  все  трудящиеся  мира  и  их
потомки  отныне  и  навеки...
 27

Один  за  другим  уложены  в  могилу  пятьсот  гробов.  Уже  спускались
сумерки,  а  знамена  все  еще  развевались  и  шелестели  в  воздухе  оркестр  играл
похоронный  марш,  и  огромная  толпа  вторила  ему  пением.  Над  могилой  на
обнаженных  ветвях  деревьев,  словно  многокрасочные  цветы,  повисли  венки.
Двести  человек  взялись  за  лопаты  и  стали  засыпать  могилу.  Земля  гулко
стучала  по  гробам,  и  этот  резкий  звук  был  ясно  слышен,  несмотря  на  пение.
 Зажглись  фонари.  Пронесли  последнее  знамя,  прошла,  с  ужасной  напря¬
женностью  оглядываясь  назад,  последняя  плачущая  женщина.  Пролетарская
волна  медленно  схлынула  с  Красной  площади...
 И  вдруг  я  понял,  что  набожному  русскому  народу  уже  не  нужны  больше
священники,  которые  помогали  бы  ему  вымаливать  царство  небесное.  Этот
народ  строил  на  земле  такое  светлое  царство,  какого  не  найдешь  ни  на  каком
небе,  такое  царство,  за  которое  умереть  —  счастье...

Бесси
БИТТИ
 Бесси  Битти  (1886—1947) 	—  американская  журналистка.
 В  1917—1918  гг.  находилась  в  качестве  корреспондента  калифор¬
нийской  газеты  «Сан-Франциско  кроникл»  в  России,  вместе  с
Д.  Ридом,  А.  Р.  Вильямсом  и  J1.  Брайант  была  очевидицей
взятия  Зимнего  дворца  и  победы  социалистической  революции  в
Петрограде,  о  чем  рассказала  в  своей  книге  «Красное  сердце
России»  (1919).  В  1921  г.  вновь  приехала  в  Россию,  вместе  с
М.  И.  Калининым  приняла  участие  в  поездке  на  агитпароходе  по
Волге.  В  декабре  1921  г.  была  принята  В.  И.  Лениным,  который
дал  ей  интервью.  Настоящий  отрывок  взят  из  книги  «Красное
сердце  России».
 Падение  Зимнего  дворца
 Хотя  всю  ночь  в  Петрограде  не  прекращались  дискуссии,  в  этом  захва¬
ченном  бурей  городе  оставалось  одно  место,  в  котором  не  тратили  лишних  слов.
Это  был  штаб  Военно-Революционного  Комитета,  возникший  как-то  неожи¬
данно  и  бесшумно  и  окутанный  глубокой  тайной.
 Алекс  Гамберг,  этот  русский  продукт  нью-йоркского  Ист-сайда,  обладав¬
ший  чисто  американской  привычкой  изыскивать  средства  в  критической  ситу¬
ации,  высказал  предположение,  что  было  бы  бесполезным  попытаться  пройти
через  большевистские  линии,  не  получив  предварительно  пропуска  от  этого
Комитета.
 Он  провел  нас  вдоль  слабо  освещенного  коридора  в  его  дальний  конец.
Молодой,  аккуратно  подстриженный  человек  встретил  нас  в  приемной,  записал
наши  имена  и  нашу  просьбу  и  исчез  в  соседней  комнате,  плотно  прикрыв  за
собой  дверь.  Мы  с  любопытством  смотрели  ему  вслед.  За  этой  дверью  находи¬
лись  люди,  которые  руководили  осадой  и  захватом  Петрограда  и  делали  это
столь  эффективно,  что  в  последующие  дни  недруги  большевиков  утверждали,
будто  Комитет  состоял  из  немцев,  поскольку  русские  якобы  неспособны
проявить  столь  высокую  организованность.
 Когда  внутренняя  дверь  вновь  отворилась,  на  пороге  показался  тот  же
приятный  молодой  человек,  держа  в  руке  пропуска.  Мой  пропуск  был  отпечатан
на  листке  бумаги,  вырванном  из  линованного  блокнота,  помечен  номером  пять
и  звучал  следующим  образом:  «Военно-Революционный  Комитет  Совета  Рабо¬
чих  и  Солдатских  Депутатов  разрешает  мисс  Бесси  Битти  свободный  проезд  по
всему  городу».
 На  нем  была  голубая  печать  Комитета,  то  единственное,  что  в  ту  ночь  вызы¬
вало  к  себе  уважительное  отношение  со  стороны  русского  штыка...
 29

Внизу  во  дворе  стоял  большой  грузовик  с  заведенным  мотором.  Его  пасса¬
жирами  оказались  три  матроса,  молодой  солдат-казак  в  накидке  из  грубого
черного  меха,  доходившей  ему  до  колен,  и  красногвардеец.  Мы  окликнули  их  и
попросили  отвезти  нас  в  город.
 —  Это  опасная  поездка,  —  сказали  они.  —  Мы  будем  разбрасывать
прокламации  и  почти  наверняка  в  нас  будут  стрелять.
 Мы  переглянулись,  оценивая  эту  единственную  возможность  добраться  до
Зимнего  дворца,  и  попросили  взять  нас,  несмотря  на  риск.  Две  сильные  руки
протянулись,  чтобы  поднять  меня  в  кузов,  и  два  моряка,  сидевших  на  лавке,
поставленной  поперек  грузовика,  поднялись,  чтобы  уступить  нам  место.
 —  Садитесь  сюда,  —  обратился  он  к  нам.  —  Когда  начнется  стрельба,  вы
ляжете  и  пригнете  голову.
 У  меня  под  коленями  на  полу  лежала  груда  винтовок  и,  когда  грузовик
покатился  по  булыжной  мостовой,  я  крепко  ухватилась  за  борт.  Улицы  напоми¬
нали  черные  ущелья.  На  тротуарах  не  было  видно  ни  одной  живой  души;  тем  не
менее,  как  только  моряк  подбрасывал  в  воздух  пачку  белых  листовок,  таин¬
ственным  образом  из  подъездов  и  дворов  появлялись  люди  и  подбирали  их.
 Казак  возвышался  надо  мной,  сжимая  в  руках  винтовку  и  внимательно
вглядываясь  в  темноту,  выискивая  признаки  опасности.  На  перекрестках  грузо¬
вик  замедлял  ход,  и  группы  солдат,  гревшихся  у  костров,  подходили,  чтоб  полу¬
чить  вести  из  Смольного.  Они  изумленно  и  настороженно  рассматривали  наши
непривычные  для  них  лица  и  вновь  возвращались  в  зону  света,  исходившего  от
горящих  березовых  дров.  Во  время  одной  из  таких  остановок  Гамберг  взял
прокламацию  и  прочитал  ее  нам:
 «К  гражданам  России.  Временное  правительство  низложено.  Государствен¬
ная  власть  перешла  в  руки  органа  Петроградского  Совета  Рабочих  и  Солдат¬
ских  Депутатов  —  Военно-Революционного  Комитета,  стоящего  во  главе
петроградского  пролетариата  и  гарнизона.
 Дело,  за  которое  боролся  народ:  немедленное  предложение  демократиче¬
ского  мира,  отмена  помещичьей  собственности  на  землю,  рабочий  контроль  над
производством,  создание  Советского  Правительства  —  это  дело  обеспечено.
 Да  здравствует  революция  рабочих,  солдат  и  крестьян.
 Военно-Революционный  Комитет  при  Петроградском  Совете  Рабочих  и
Солдатских  Депутатов».
 Часы  на  шпиле  Николаевского  вокзала  показывали  час  ночи,  когда  мы
повернули  на  Невский  проспект.  Большая  площадь  была  пустынной.
 —  Пригните  головы,  —  скомандовал  казак,  заметив  впереди  группу  неиз¬
вестных.
 Мы  подчинились.  Но  когда  выяснилось,  что  это  большевистские  солдаты  и
красногвардейцы,  мы  снова  осторожно  выглянули.  На  мосту  через  реку  Мойку
мы  натолкнулись  на  баррикаду,  возведенную  еще  днем,  и  должны  были  остано¬
виться  по  приказу  охраны,  которая  объяснила,  что  впереди  стреляют  и  проезд
дальше  запрещен.  Со  стороны  Зимнего  дворца  раздавалось  периодическое  уха¬
нье  большого  орудия,  сопровождавшееся  короткими,  резкими,  прерывистыми
ружейными  выстрелами.
 30

С  неохотой  мы  вынуждены  были  поехать  в  объезд.  Перед  Казанским
собором  охрана  вновь  заставила  нас  остановиться.  В  темноте  вдоль  широкой
улицы  мы  различили  колонну  каких-то  мрачных  фигур,  стоявшую,  как  на
марше,  вдоль  тротуара.  Мы  сразу  же  вспомнили  о  небольшой  группе  мужчин  и
женщин,  которые  покинули  Смольный,  чтобы  в  знак  своего  пассивного  сопро¬
тивления  умереть  со  своими  единомышленниками'  в  Зимнем  дворце.  К  ним
присоединились  петроградский  голова,  члены  городской  думы  и  еврейского
«Бунда».  Их  было  человек  четыреста  или  пятьсот,  и  здесь,  всего  в  нескольких
кварталах  от  цели,  их  остановили.
 В  нескольких  шагах  от  них  был  построен  взвод  солдат.  Комиссар,  командо¬
вавший  ими,  поднял  руку:
 —  У  нас  есть  приказ  Военно-Революционного  Комитета  не  пускать  вас
дальше,  —  сказал  он.
 —  Что  вы  будете  делать,  если  мы  все-таки  попробуем  пройти?  —  настаивал
петроградский  голова  Шрейдер.  —  Станете  в  нас  стрелять?
 —  Нет,  —  отвечал  комиссар.  —  У  нас  есть  приказ  в  вас  не  стрелять.  Но  нам
также  приказано  вас  не  пропускать.
 Он  отдал  короткую  команду  своим  солдатам,  и  те,  отойдя  на  дистанцию
шагов  в  пятьдесят,  выстроились  поперек  Невского.  Они  образовали  крепкую
человеческую  стену,  перерезавшую  широкую  улицу  от  тротуара  до  тротуара.
Через  один  квартал  еще  более  солидный  заслон  выстроили  красногвардейцы.
Демонстранты,  оглядев  этих  решительных  молодых  солдат,  повернули  назад  в
унынии...
 Мы  наблюдали,  как  они  уходили.  Затем,  решив  не  терять  времени,  предъ¬
явили  наши  пропуска  комиссару.  «Пожалуйста!»  —  сказал  он.  Стена  разомк¬
нулась.
 ...Было  четверть  третьего,  когда  мы  вошли  под  свод  огромной  красной
арки  и  стали  внимательно  вглядываться  в  лежащую  перед  нами  широкую
площадь.  На  мгновение  воцарилась  тишина;  затем  ее  оборвали  три  ружейных
выстрела.  Мы  стояли  в  безмолвии,  ожидая  ответного  залпа;  но  единственным
звуком  был  хруст  разбитого  стекла  под  ногами,  устилавшего,  словно  ковер,
булыжную  мостовую.  Окна  Зимнего  дворца  были  выбиты.
 Неожиданно  из  темноты  показался  матрос.
 —  Все  кончено!  —  сказал  он.  —  Они  сдались!
 Мы  двинулись  по  усыпанной  стеклом  площади,  перебрались  через  баррика¬
ду,  возведенную  днем  защитниками  Зимнего  дворца,  и,  сопровождаемые  торже¬
ствующими  матросами  и  красногвардейцами,  вошли  в  огромное  здание,  отде¬
ланное  лепными  украшениями.  Синие  печати  на  наших  пропусках  возымели
столь  сильное  действие,  что  нас  пустили  внутрь,  не  задавая  вопросов.  Отряд
матросов,  поднявшись  вверх  по  лестнице,  вошел  в  зал  заседаний  и  взял  под
арест  членов  Временного  правительства.  Над  нашими  головами  слышался  шум
с  силой  открывавшихся  дверей,  передовой  отряд  переходил  из  комнаты  в
комнату  в  поисках  укрывшихся.
 Винтовки,  отобранные  у  юнкеров,  были  сложены  грудой  в  зале.  Вереница
матросов-победителей  непрерывным  потоком  вливалась  во  дворец  и  вылива¬
 31

лась  обратно.  Казалось,  жажда  сувениров  и  трофеев  завладела  ими.  Какой-то
матрос  спускался  по  лестнице,  неся  вешалку  для  пальто,  другой  —  подушку  от
софы.  В  руках  третьего  была  свеча.  Комиссар  остановил  их  у  выхода.
 —  Нет,  нет,  товарищи!  —  говорил  он,  протягивая  руку.  —  Пожалуйста,
ничего  не  выносите  отсюда.
 Он  обращался  к  ним  в  спокойной,  рассудительной  манере,  словно  перед
ним  были  дети.  И  как  дети  они  расставались  со  своей  добычей.  Солдат  с  одеялом
пробовал  протестовать.
 —  Я  замерз,  —  говорил  он.
 —  Не  имеет  значения,  товарищ.  Если  возьмете,  про  нас  скажут,  что  мы
пришли  сюда  грабить.  А  мы  пришли  не  для  грабежа,  мы  пришли  делать  рево¬
люцию.
 Послышался  шум  шагов  по  лестнице,  и,  обернувшись,  я  увидела  спуска¬
ющихся  цепочкой  членов  Временного  правительства.  Первым  шел  Коновалов,
вице-премьер  и  министр  торговли  и  промышленности,  за  ним  —  москвич
Третьяков,  председатель  Экономического  Совета.  Позади  него  —  высокий,
стройный  молодой  министр  иностранных  дел  Терещенко,  бросивший  удивлен¬
ный  взгляд  в  мою  сторону.  Следующим  —  Кишкин,  министр  общественных
работ,  хрупкий  человек  небольшого  роста.  Потом  —  двое,  одетые  в  военную
форму:  генерал  Маниковский,  исполнявший  обязанности  военного  министра,  и
генерал  Борисов.  Шествие  завершали  другие  члены  кабинета  Керенского.
 Одни  шли  уверенно,  высоко  подняв  голову.  Другие  выглядели  бледными,
усталыми  и  озабоченными,  производили  впечатление  совершенно  сломленных
людей.  Напряжение  предшествующего  дня,  насыщенного  мучительным  ожида¬
нием,  ночь  под  дулами  крейсера  «Аврора»,  нервотрепка  нескольких  недель,
когда  один  кризис  кабинета  следовал  за  другим,  оказались  для  них  слишком
большим  испытанием.
 Молча  пересекли  они  площадь  и  направились  к  Петропавловской  крепости,
в  сумраке  возвышавшейся  на  другом  берегу  Невы.
 Молча  наблюдая,  как  они  шли,  я  размышляла  о  том,  чем  станет  эта  ночь  для
России  и  всего  мира.  Комиссар,  усадивший  нас  на  скамью,  объявил,  что  нам
разрешено  подняться  наверх,  и  мы  поспешили  в  зал  заседаний.
 Наш  путь  проходил  через  комнаты  с  занавешенными  окнами,  которые  свер¬
кали  теперь  миллионами  огней  от  зажженных  хрустальных  люстр.  Шелковые
шторы  висели  клочьями,  а  на  стенах  то  там,  то  тут  виднелись  свежие  следы
пуль.  В  целом,  однако,  причиненный  ущерб  был  не  столь  значительным,  как  мы
ожидали.  Атакующие  осуществили  план,  целью  которого  было  взятие  дворца  с
наименьшими  жертвами;  предпринимались  неоднократные  попытки  ослабить
сопротивление  защитников  с  помощью  братания.  Ни  один  из  юнкеров  не  был
убит,  но  шесть  матросов  заплатили  жизнями,  многие  получили  ранения.
 Когда  мы  входили  в  рабочий  кабинет  Керенского,  принадлежавший  до
недавнего  времени  одному  из  последних  Романовых,  служитель  дворца  обра¬
тился  к  двум  солдатам,  выделенным  для  его  охраны.
 —  Будьте  осторожны,  —  говорил  он.  —  В  кабинете  очень  ценная  библиоте¬
ка...
 32

Через  несколько  минут  мы  спустились  по  лестницам  и  вышли  из  дворца,
после  чего  в  нем  осталась  лишь  стража,  получившая  приказ  нести  охрану.  На
следующий  день  был  издан  декрет,  согласно  которому  огромное  красное
здание  превращалось  в  народный  музей,  с  тем  чтобы  оно  никогда  более  не  стало
предметом  спора  в  политической  борьбе.
 Солдат  женского  батальона  я  не  видела.  Они  йаходились  в  другом  крыле
дворца.  На  следующее  утро  весь  город  полнился  рассказами  об  учиненных  над
ними  насилиях.  Однако  в  результате  расследования,  проведенного  мадам  Тор-
ковой,  одним  из  лидеров  петроградской  Думы,  настроения  которой  были  явно
антибольшевистскими,  —  большинство  из  этих  слухов  не  подтвердилось.  Неко¬
торые  из  женщин  были  отведены  в  казармы  Павловского  полка  и  находились
там  до  тех  пор,  пока  родственники  не  принесли  им  их  цивильное  платье.  Другим,
не  имевшим  такой  возможности,  разрешили  ходить  в  их  солдатской  форме...
 С  падением  Зимнего  дворца  большевики  одержали  окончательную  победу.
Диктатура  пролетариата  стала  реальностью.  Единственной  силой  в  Петрограде
с  наступлением  нового  утра  стала  власть  Совета  Народных  Комиссаров,
возглавляемого  Владимиром  Лениным,  поддерживаемого  русским  флотом,
штыками  Петроградского  гарнизона  и  винтовками  красногвардейцев.

Луиза
 БРАЙАНТ
 Луиза  Брайант  (1890—1936)  —  американская  журналистка,  жена
Джона  Рида.  Вместе  с  ним  прибыла  в  Петроград  в  августе  1917  г.,
где  пробыла  до  января  1918  г.;  пережитое  и  увиденное  запечатлела
в  книге  «Шесть  месяцев  в  Красной  России»  (1918).  В  это  время
была  близка  по  своим  взглядам  к  Джону  Риду,  смело  выступала
против  антибольшевистской  истерии  в  США.  В  1920  г.  вторично
приехала  в  Россию,  была  принята  В.  И.  Лениным,  который  дал  ей
интервью;  в  1921  г.  совершила  поездку  в  Среднюю  Азию.  В  ее
книге  «Зеркала  России»  (1923)  содержатся  воспоминания  о
В.  И.  Ленине,  М.  И.  Калинине,  Г.  В.  Чичерине,  Ф.  Э.  Дзер¬
жинском  и  других  деятелях  революции.  Публикуемый  отрывок
взят  из  книги  «Шесть  месяцев  в  Красной  России»  (1918).
 Революционный  трибунал
 Сравнивая  французский  революционный  трибунал  с  русским  революцион¬
ным  трибуналом,  нельзя  не  поражаться  полным  несходством  этих  двух  учрежде¬
ний.  Ни  один  из  известных  институтов  не  является  более  полным  выражением
революционной  мысли,  более  верным  указанием  на  особенности  характера
народа,  чем  революционный  трибунал.  Принципиальной  задачей  французского
суда  было  приговаривать  подозреваемых  лиц  к  смерти  с  помощью  гильотины.
За  все  время  пребывания  в  России,  пока  я  наблюдала  за  деятельностью  этого
удивительного  учреждения,  ни  один  человек  не  был  приговорен  к  смерти.
 Я  думаю  о  двух  типичных  делах.
 Первым  было  дело  графини  Паниной.  Когда  большевики  пришли  к  власти,
Панина  присвоила  себе  девяносто  тысяч  рублей,  принадлежащих  правительству.
Она  отказалась  передать  их  новым  властям,  поскольку  хотела  сохранить  их  до
созыва  Учредительного  собрания.  Она  не  захотела  признать  иск  Советского
правительства.  В  итоге  она  была  арестована  и  заключена  в  Петропавловскую
крепость.
 Начало  процесса  над  ней  вызвало  заметное  возбуждение.  Зал  суда  был
заполнен  разношерстной  публикой,  рабочими,  сторонниками  реформ,  монархи¬
стами.  Большинство  заседаний  проводилось  в  новом  дворце  Николая  Никола¬
евича.  Это  была  круглая,  очень  светлая  комната  с  красными  портьерами,
выглядевшая  несколько  странно,  словно  сцена  небольшого  современного
театра.  За  длинным  столом  из  красного  дерева,  покрытым  красно-золотой
скатертью,  сидели  семь  судей.  Жуков,  рабочий,  председательствовал.  Двое  судей
были  одеты  в  простую  солдатскую  форму.  Поначалу  они  выглядели  несколько
растерянными,  но  в  дальнейшем  держались  с  удивительным  спокойствием  и
достоинством.
 34

Джон  Рид  с  женой,  Луизой  Брайант.
 Первым,  кто  выступил  в  защиту  графини  Паниной,  был  пожилой  рабочий,
который,  в  силу  разных  причин,  питал  к  ней  чувство  благодарности.  Он
поднялся  и  сказал,  что  она  внесла  свет  в  его  жизнь,  которая  была  погружена  во
мрак.  «Благодаря  ей  я  стал  мыслить,  —  сказал  он.  —  Я  не  умел  читать,  а  она
меня  научила.  Тогда  она  была  сильной,  а  мы  —  слабыми.  Теперь  она  —  слаба,
а  мы  (т.  е.  масса)  —  сильны.  Мы  обязаны  ее  освободить.  Мир  не  должен  услы¬
шать  о  нашей  неблагодарности,  о  том,  что  мы  заключаем  в  тюрьму  слабых».
Говоря  это,  он  все  более  и  более  возбуждался,  пока  в  итоге  не  впал  в  какой-то
безумный,  истерический  тон.  «Я  не  могу  видеть  ее,  сидящей  здесь  в  качестве
подсудимой»,  —  вскричал  он  и,  разразившись  стенаниями,  вышел  из  зала  суда.
 Профессиональные  адвокаты  не  производят  необходимого  действия  в
судах  такого  рода;  технические  детали  играют  здесь  второстепенную  роль.
 35

Ловкий  адвокат  графини  Паниной  смертельно  наскучил  слушателям.  Послед¬
ним  взял  слово  импульсивный  молодой  человек  с  одного  из  петроградских
заводов.  Он  сказал  в  заключение:
 —  Давайте  не  будем  сентиментальными.  Перед  нами  —  Панина  не
графиня,  а  обыкновенная  гражданка,  которая  похитила  народные  деньги.  Мы
не  хотим  ее  обидеть,  проявить  по  отношению  к  ней  какую-либо  несправедли¬
вость.  Все,  что  мы  хотим,  —  это  чтобы  она  возвратила  деньги.
 Старик  благодарен  ей  за  то,  что  она  научила  его  читать.  Но  сейчас  —
другое  время.  И  мы  не  хотим  зависеть  от  чьих-либо  подачек  по  части  «просвеще¬
ния».  Мы  верим,  что  каждый  человек  имеет  право  на  образование.  На  деньги,
которые  Панина  отняла  у  народа,  мы  построим  школы,  где  каждый  сможет
учиться.  Будучи  революционерами,  мы  не  верим  в  милостыню  и  не  желаем
благодарить  за  те  случайные  крохи,  которые  падают  со  стола  богачей.
 По  его  просьбе  суд  объявил  перерыв  и  через  несколько  минут  вернулся,
вынеся  следующее  решение:  графиня  Панина  должна  находиться  в  Петропав¬
ловской  крепости  до  тех  пор,  пока  она  не  вернет  народные  деньги.  В  тот  самый
момент,  когда  подчинится  этому  требованию,  она  получит  полную  свободу,  но
на  нее  обратится  презрение  народа.
 Панина  решила  немедленно  расстаться  с  присвоенными  деньгами.  В  любой
другой  стране  в  столь  суровое  время  Панина  была  бы  казнена,  особенно  если
учесть,  что  она  являла  собой  одну  из  самых  злостных  саботажниц  нового
режима.  С  ее  опытом  она  могла  бы  оказать  неоценимую  помощь,  однако  делала
все  от  нее  зависящее,  чтобы  сокрушить  пролетарское  правительство.
 Другой  процесс,  проходивший  в  Выборгском  районе  Петрограда  под  пред¬
седательством  двух  мужчин  и  одной  женщины,  иллюстрирует  практику  решения
малозначительных  дел.  На  этот  раз  зал  суда  был  заполнен  рабочей  публикой.
Обвинялся  бедняк,  совершивший  кражу  денег  у  женщины,  продавщицы  газет.
Суд  допрашивал  обвиняемого,  который  защищался  следующим  образом:  «Я
очень  плохо  себя  чувствовал,  —  жаловался  он.  —  Я  устал  бродить  по  темным,
холодным  улицам.  Я  подумал,  что  если  окажусь  в  теплом  помещении,  но
хорошо  освещенном,  и  увижу  улыбающихся  людей,  то  почувствую  себя  счастли¬
вым.  Я  мечтал  о  Народном  Доме  и  решил,  что  бЬ1ЛО  бы  хорошо  пойти  туда  и
послушать  Шаляпина».
 —  Почему  вы  решили  обокрасть  именно  эту  женщину?  —  поинтересовался
судья.
 —  Я  долго  размышлял,  —  объяснял  подсудимый.  —  Я  стоял  на  углу  и
наблюдал,  как  она  торгует  газетами.  Она  продавала  их  в  основном  богатым
людям,  врагам  бедняков,  и  я  решил,  что  и  она  сама,  в  некотором  отношении,
монархистка  и  капиталистка.  Разве  она  не  торговала  их  газетами  так  же,  как  и
нашими?  И  я  взял  ее  деньги.  В  течение  трех  дней  она  не  могла  меня  найти.
 Суд  посовещался  в  течение  нескольких  минут,  и  наконец  один  из  судей
спросил  чрезвычайно  торжественно:
 —  И  вы  почувствовали  себя  лучше  после  того,  как  побывали  в  театре?
 Русские  —  поистине  замечательные  люди.  Никто  в  суде  не  засмеялся,
 услышав  этот  вопрос.  Вор  ответил,  что  он  действительно  приободрился.  Он
 36

сказал,  что  настроение  не  могло  не  повыситься,  когда  слушаешь  столь
прекрасное  пение.
 Затем  продавщица  газет  выступила  в  свою  защиту.  Она  настаивала  на  том,
что  ни  в  коей  мере  не  является  капиталисткой,  а,  напротив,  человек,  весьма
полезный  для  своих  ближних.  Она  называла  себя  революционеркой,  поскольку
верила  в  свободу  слова  и,  следовательно,  считала  справедливым  делом  распро¬
странение  газет  всех  направлений.
 Суд  удалился  на  совещание.  После  возвращения  судьи  объявили,  что
считают  аргументы  женщины  убедительными  и  серьезными.  Доводы  же  подсу¬
димого  были  признаны  неосновательными  и,  следовательно,  он  должен  был
как-то  возместить  потерпевшей  то,  что  он  у  нее  взял.  Они  обратились  к  присут¬
ствующим  в  зале  с  просьбой  решить,  что  же  подсудимый,  объяснивший,  что  у
него  нет  денег,  должен  отдать  взамен.
 Собравшись  небольшими  группами,  люди  стали  горячо  обсуждать  и  спустя
час  пришли  к  следующему  решению:  мужчина  должен  отдать  женщине  свои
галоши.  Стоимость  их  примерно  равна  сумме  похищенных  денег.  Женщина
была  этим  весьма  довольна,  поскольку,  как  она  сказала,  у  нее  нет  галош,  а  они
ей  очень  нужны,  так  как  она  целый  день  стоит  на  мокром  тротуаре.  Подсу¬
димый  был  также  удовлетворен,  ибо,  как  он  сказал,  его  совесть  теперь  чиста.
Он  и  потерпевшая  пожали  друг  другу  руки  и  расстались  друзьями.  Все  отправи¬
лись  домой  в  веселом  настроении.
 Эти  истории  кажутся  забавными,  но  если  в  них  вдуматься,  они  вызывают
совсем  иное  чувство.  Справедливость,  если  она  вообще  возможна,  должна  быть
наглядной.  Сталкиваясь  с  замысловатым  законодательством  высокоцивилизо¬
ванных  государств,  мы  как-то  полностью  забываем  об  истинной  справедливо¬
сти.  Мы  поглощены  разного  рода  хитросплетениями,  доказательствами  алиби,
процедурой,  уловками  всех  видов.  Русские  законы  были  очень  плохи.  Советское
правительство  решило  перестроить  всю  систему,  и  в  то  же  время  был  создан
революционный  трибунал.  Это,  разумеется,  не  означает,  что  в  его  намерение
входило  увековечить  столь  упрощенное  представление  о  правосудии.

Артур
РЭНСОМ
 Артур  Рэнсом  (род.  в  1884  г.)  —  английский  журналист.
В  1918—1919  гг.  представлял  газету  «Дейли  ньюс»  в  России,
неоднократно  встречался  с  В.  И.  Лениным,  о  чем  рассказал  в
своей  книге  «Шесть  недель  в  Советской  России»  (1919),  фрагмент
из  которой  мы  публикуем.
 Вечер  в  опере
 ...Я  отправился  в  Большой  театр  на  оперу  Сен-Санса  «Самсон  и  Далила».
Мое  место  было  в  ложе  над  самым  оркестром,  что  в  равной  мере  давало
возможность  обозревать  как  сцену,  так  и  зрительный  зал.  В  сущности,
последний  был  даже  несколько  лучше  виден.  Но  это  меня  как  раз  устраивало,
поскольку  прежде  всего  мне  хотелось  рассмотреть  публику.
 А  она,  если  вспомнить  предреволюционный  период,  решительно  измени¬
лась.  Московская  плутократия,  лысоголовые  купцы  и  их  раскормленные,  уве¬
шанные  драгоценностями  жены,  —  исчезла.  Вместе  с  ними  вышли  из  употре¬
бления  вечерние  платья  и  белые  манишки.  Зал  заполнили  зрители,  одетые  в
однообразную,  повседневную  одежду.  Некоторый  контраст  основной  массе
являла  собой  небольшая  группа  женщин-татарок,  сидевших  в  бельэтаже;  их
головы  и  плечи  были  закутаны  белыми  шалями  на  татарский  манер.  В  зале
также  находилось  много  солдат  и  людей,  которые  пришли  в  театр  прямо  после
работы.  Повсюду  виднелись  серые  и  коричневые  шерстяные  фуфайки,  многие
сидели  в  верхней  одежде,  самой  разной  и  нередко  ветхой,  потому  что  в  театре
было  холодно.  (В  результате  нехватки  топлива,  что  могло  в  конце  концов
привести  к  временной  приостановке  работы  театров,  если  электричество  пере¬
станет  им  выделяться  для  нужд  освещения.)  Оркестранты  также  были  одеты
самым  различным  образом.  Большинство  музыкантов,  игравших  на  духовых
инструментах,  явно  служили  в  годы  воины  в  полковых  оркестрах  и  все  еще
носили  серо-зеленые  кители,  а  также  шаровары  и  бриджи  всевозможного
покроя.  Только  дирижер  облачен  во  фрак  и  возвышается  за  пюпитром  словно
гость  из  иной  эпохи:  своей  щеголеватостью  он  воистину  как  бы  изолировал
себя  от  потрепанных  музыкантов  и  тех,  кто  находился  в  зале.
 Я  внимательно  изучал,  какого  рода  публика  наполнила  зал  при  новом
режиме,  и  пришел  к  выводу,  что  состав  зрителей,  расположившихся  от  галерки
 38

до  партера,  претерпел  коренную  перемену.  Те  самые  люди,  которые  в  старое
время  едва  наскребали  гроши,  чтобы  купить  билет  и  занять  место  где-то  под
самым  потолком,  сидели  теперь  там,  где  некогда  располагалась  публика,  посе¬
щавшая  театр,  дабы  отдохнуть  после  обильного  принятия  пищи.  Вглядываясь  в
тот  вечер  в  лица  людей,  я  понял,  что  очень  немногие  пришли  сюда  после
сытного  обеда.  Но,  судя  по  ее  реакции,  трудно  себе  представить  другую
зрительскую  аудиторию,  для  которой,  с  точки  зрения  актеров,  было  бы  приятнее
играть.  Аплодисменты,  подобно  волнам,  прокатывались  по  залу.
 Что  же  касается  самого  исполнения,  то  я  могу  лишь  сказать,  что  потре¬
панная  одежда  и  голод  отнюдь  не  сказались  на  мастерстве  артистов.  Балерина
Гельцер  танцевала  перед  этой  аудиторией  точно  так  же,  как  и  перед  буржуаз¬
ной.  Подняв  воротник  пальто,  я  размышлял  о  том,  что  актеры  в  полной  мере
заслужили  выпавшие  на  их  долю  аплодисменты,  поскольку  игра  в  такой  холод
требовала  подлинного  героизма.  Несколько  раз  в  течение  вечера  я  как-то  подсо¬
знательно  ощущал,  сколь  нереальна  опера  в  целом,  особенно  учитывая  контраст
между  пышным  убранством  сцены  и  внешним  видом  столь  восприимчивых
зрителей.  Но  в  то  же  время  в  какие-то  моменты  сцена  и  зрители  образовывали
единое,  неделимое  целое.  Дело  в  том,  что  «Самсон  и  Далила»  —  поэма  о  рево¬
люции;  и  произведение  выигрывает  в  силе,  когда  исполняется  для  людей,
наблюдавших  нечто  подобное  в  реальной  жизни.  Восстание  Самсона  против
филистимлян  вызвало  у  меня  в  памяти  Петроград  1917  года...  Возвращаясь
домой  после  спектакля,  я  не  заметил  ни  одного  вооруженного  человека.  Год
назад  улицы  после  десяти  часов  вечера  были  пустынны;  исключение  составляли
люди,  подобные  мне,  которые  возвращались  с  заседаний  или  других  меропри¬
ятий,  проводившихся  в  позднее  время.  На  улицах  тогда  нельзя  было  встретить
никого,  кроме  военных  патрулей,  гревшихся  у  костров.  Теперь  постоянно  попа¬
дались  прохожие,  возвращавшиеся  домой  из  театров  и  окончательно  забывшие
о  том,  что  двенадцать  месяцев  назад  улицы  Москвы  считались  небезопасными  с
наступлением  темноты.  Ныне  такой  проблемы  не  существует.  Революция  укре¬
пилась.  Люди  озабочены  совсем  другими  делами  и  не  задаются  некогда
больным  вопросом:  продлится  революция  одну  неделю  или  две?

Хелена
 БОБИНСКАЯ
 Хелена  Бобинская  (1887—1968)  —  польская  писательница,  рево¬
люционный  деятель.  Была  свидетельницей  событий  в  Петрограде
и  Москве  после  Октябрьской  революции,  встречалась  с  выдающи¬
мися  революционерами  —  Феликсом  Дзержинским,  Юлианом
Мархлевским,  Станиславом  Будзынским.  Мы  публикуем  отрывки
из  книги  X.  Бобинской  «Дневник  тех  лет»  по  журналу  «Ино¬
странная  литература»,  1967,  М°  7.
 Москва,  1918-й  год
 5  апреля
 Не  забуду  этого  дня.  Утром  мы  поехали  в  приют  купца  Рукавишникова.
(Рукавишников  —  известный  московский  богач-филантроп.)  Приют  для  «мало¬
летних  преступников»  —  одно  из  «благотворительных»  его  заведений.  Короче
говоря,  это  детская  тюрьма.  Хмурое  здание  из  красного  кирпича,  окруженное
высокой  стеной.  У  железных  ворот  —  сторож.  Когда  наш  автомобиль  дал  сиг¬
нал,  он  сначала  выглянул  в  окошко,  потом  долго  скрежетал  замками.  Автомо¬
биль  остался  за  воротами,  а  мы  все  вошли  по  одному  через  узкую  калитку.  По¬
мимо  меня  и  Будзынского,  были  еще  Ольга  Черняк  и  доктор  Функ.  Пустой,
голый  двор,  забранные  решетками  окна  кирпичного  дома,  окованная  железом
дверь.  Дверь  эта  приоткрылась,  и  нам  навстречу  вышел  еще  не  старый,  доволь¬
но  опрятный  батюшка  с  темной  бородкой  и  темными  длинными  волосами.  Он
представился  как  попечитель  этого  дома.  Осторожно  осведомился,  с  кем  имеет
честь  разговаривать.  Немного  опешил  оттого,  что  «имеет  честь»  говорить  с
самим  народным  комиссаром  по  государственному  призрению.  И  тут  же  беспо¬
мощно  развел  пухлые  поповские  ручки:
 —  Условия  —  условия  ужасные!  Персонал  саботирует,  три  месяца  не  полу¬
чают  зарплаты...  Конечно,  в  этих  условиях...
 Будзынский  не  слушая  отстранил  его  рукой.
 —  Сами  посмотрим...
 Батюшка,  совершенно  оробевший,  повел  нас  длинным  сумрачным  коридо¬
ром.  (Везде  одна  и  та  же  промозглая,  тюремная  духота.)  Посреди  коридора
батюшка  остановился.
 —  Может  быть,  сперва  познакомимся  с  работой  наших  воспитанников?
 Он  изо  всех  сил  старался  поймать  взгляд  Будзынского,  который  внима¬
тельно  осматривал  грязные,  покрытые  пятнами  сырости  стены.  Батюшка  был
окончательно  сбит  с  толку.
 40

Этот  народный  комиссар  в  длинной  солдатской  шинели  вдобавок  такой
молодой...  Как  его  называть?  Ни  «ваше  благородие»,  ни  «ваше  превосходи¬
тельство».  Товарищ  комиссар?  Какой  я  ему  товарищ?  Еще  обидится!  На  лице
попа  явственно  отражалась  душевная  сумятица.  Он  остановился  у  двери  в  конце
коридора.
 —  Это  мастерская.  Мы  придаем  большое  значение  труду  как  средству
воспитания.
 Он  с  некоторым  усилием  повернул  ключ  к  замке.  За  дверью  послышалась
какая-то  возня,  потом  все  стихло.  Тогда  поп  открыл  дверь.  На  нас  пахнуло
холодом,  вонью  сырой  кожи.  Зарешеченные  окошечки  под  потолком  давали
мало  света.  Не  сразу  в  этой  мрачной  тюремной  камере  разглядели  мы  ребя¬
тишек  в  одежонке  из  сатина.  Некоторые  из  них  успели  присесть  на  продав¬
ленные  табуреты  у  рабочих  мест.  Остальные  сгрудились  серой  кучей  в  углу.
 —  Безобразничаете,  вместо  того  чтобы  работать,  бездельники!  —  загремел
батюшка  зычным  голосом.  —  Я  вам  покажу!
 Но  ребята,  видно,  воспрянули  духом  при  виде  необычных  гостей.
 —  От  холода,  батюшка,  —  буркнул  кто-то  из  смельчаков,  —  это  мы  чтобы
согреться!
 Вся  серая  кучка  в  углу  принялась  старательно  дышать  себе  на  пальцы  и
притопывать  обернутыми  в  лохмотья  ногами.
 —  Я  вам  покажу,  как  греться,  —  грозился  поп,  —  а  где  дядька?
 —  Откуда  нам  знать?  —  отозвался  тот  же  голос.
 —  Саботирует,  негодяй!  —  обернулся  поп  к  Будзынскому  и  снова  развел
руками:  —  Весь  персонал  саботирует!
 —  Почему  здесь  такой  холод?  —  передернул  плечами  Будзынский.  —
Почему  не  топите?  Дров  нет?
 —  Дрова  есть,  —  объяснял  обескураженный  поп.  —  Но  истопники  саботи¬
руют.  Что  с  ними  поделаешь?
 —  А  вы  что,  хлопцы,  —  Будзынский  оглядел  ребятишек,  —  сами  не  можете
печи  натопить?  Предпочитаете  мерзнуть?
 —  Мы  хоть  сейчас!  Сумеем!  Почему  бы  нет!  —  Ребятишки  оживились  и
придвинулись  ближе.
 —  Только  нам  не  разрешат,  —  сказал  кто-то  уныло.
 —  Почему  не  разрешат?  —  спроси  т  Будзынский.
 Наступила  тишина.  Ребята  переглядывались.
 —  Боятся,  что  мы  удерем,  —  выпалил  кто-то  и  спрятался  за  спины  товари¬
щей.
 —  Вот  именно,  —  подхватил  поп.  —  Выпустишь  во  двор  —  только  их  и
видели...
 —  Как  же  так?  —  возмутился  Будзынский.  —  Вы  их  даже  во  двор  не  пуска¬
ете?  Ведь  в  самой  худшей  тюрьме  отводят  время  для  прогулок!
 —  В  тюрьме!  —  с  завистью  вздохнул  батюшка.  —  Там  охрана  есть,  как
полагается.  А  у  нас?  Один  сторож.  Разве  ему  в  одиночку  управиться?  Не  успеет
глазом  моргнуть,  как  вот  такой  сорванец  махнет  через  стену.
 —  А  раньше  мы  ходили!  —  раздался  чей-то  возмущенный  голос.
 41

—  Тихо  там!  —  прикрикнул  поп.  —  Что  за  разговоры?  Не  знаете,  с  кем
говорите!  С  самим  народным  комиссаром  говорите!
 Эти  слова  подействовали  на  ребят  совершенно  неожиданно.  В  одно  мгно¬
вение  они  окружили  нас  плотным  кольцом.  Вскочили  и  те,  кто  до  сих  пор
послушно  сидел  на  своих  рабочих  местах.  Теперь  мы  могли  вблизи  рассмотреть
их  посиневшие  исхудалые  лица,  их  глаза,  жаждущие  свободы  и  хлеба.  Ребята
явно  делали  над  собой  усилие,  чтобы  не  шмыгать  посиневшими  носами  и  не
притопывать  озябшими  ногами.  Впереди  ближе  всех  стоял  маленький  парнишка
лет  девяти.  Он  машинально  прижимал  к  груди  валенок,  к  которому  прилаживал
подошву,  —  валенок  был  почти  одного  с  ним  роста.  Большие  голубые  глаза  на
посиневшем  личике,  исполненные  неизъяснимой  боли,  доверия  и  надежды,  смо¬
трели  в  лицо  комиссару.
 Будзынекий  вдруг  положил  руку  на  плечо  мальчугану.
 —  Тебе  здесь  очень  плохо?  —  спросил  он  почти  шепотом.
 И  тут  произошло  нечто  непредвиденное.  Валенок  глухо  стукнул  об  пол,  а
мальчик  с  отчаянным  рыданием  упал  на  грудь  Будзынскому  и  крепко  обхватил
его  шею  худыми  ручонками.
 Они  еще  долго  потом  шептались  вдвоем  в  углу,  между  нетопленной  печью
и  шкафом  с  инструментами.  Кажется,  оба  поплакали!
 Несколько  часов  провели  мы  в  этой  повергающей  в  ужас  детской  тюрьме.
Ибо,  как  выяснилось  из  картотеки,  там  были  дети  от  девяти  до  четырнадцати
лет,  попавшие  в  этот  исправительный  дом  главным  образом  за  воровство  на
улицах,  в  магазинах  и  за  бродяжничество.  В  холодной  «спальне»  в  грязных
логовах  —  постелью  это  не  назовешь  —  лежали  больные  дети.  Чем  они  были
больны?  Никто  не  мог  ответить.  Ими  занялся  доктор  Функ.  В  кладовой  мы
нашли  достаточно  продуктов,  но  кухня,  холодная  и  полная  дыма,  выглядела
так,  словно  только  сейчас,  второпях,  начали  разводить  огонь.  Повар  еще  не
явился.  Было  одиннадцать  часов.  Кто-то  пошел  за  ним,  так  сказал  нам  поп.
 —  Прошу  весь  персонал  собраться  в  столовой,  —  сухо  обратился  к  попу
Будзынский.
 Он  ходил  по  этому  детскому  аду  молча,  крепко  сжав  губы,  глаза  его  метали
молнии.
 В  ожидании,  пока  соберется  персонал,  батюшка  пригласил  нас  в  свой  каби¬
нет.  Вероятно,  ему  хотелось  похвастаться  внушительного  вида  письменным  сто¬
лом  и  библиотекой.  Он  открыл  шкаф.
 —  Здесь  исключительно  книги  по  педагогике,  —  он  с  явной  гордостью
выкладывал  на  стол  толстые  тома.  —  У  меня  есть  труды  о  воспитании  несовер¬
шеннолетних  преступников  на  нескольких  языках.  Вы  читаете  по-немецки?  —
обратился  он  к  Ольге  Черняк,  подавая  ей  одну  из  книжек.
 Та  отодвинула  книгу  порывистым  жестом.  Спросила,  сдерживая  негодова¬
ние:
 —-  Значит,  столько  книг  надо  прочесть,  чтобы  устроить  детям  каторгу?
 Поп  оторопело  покосился  на  нее.
 42

—  Мы  были  обязаны  придерживаться  буквы  закона.  Преступления  несо¬
вершеннолетних  подсудны.
 —  Совсем  недавно,  —  перебила  его  Ольга,  —  вышел  декрет  о  судах  для  несо¬
вершеннолетних  преступников.  Подписывая  этот  декрет,  Ленин  сказал:  «Нет
детей-преступников  —  есть  только  беспризорные  дети,  которых  следует  пере¬
воспитывать».
 —  Может...  может,  это  и  правильно,  —  пробормотал  растерянный  поп,
пощипывая  темную  бородку.
 Персонал  сгрудился  возле  печи  в  длинной  пустой  столовой.  Будзынский
предложил  всем  занять  места  у  стола.  Выщербленный  и  исцарапанный  ложками
стол  еще  сохранял  следы  поспешного  мытья.  Плечистые  «дядьки»  и  дородный
повар  в  белом  колпаке  с  трудом  втиснулись  между  столом  и  спинкой  прибитой
к  полу  лавки.  Батюшка  занял  более  почетное  место,  ближе  к  нам;  на  противопо¬
ложном  конце  сели  истопник,  банщик  и  помощник  повара  в  белом  фартуке.
Мастера,  они  же  наставники,  расположились  по  другую  сторону.
 Будзынский  стоял  и  молчал,  опершись  посиневшими  пальцами  о  край
стола.  Потер  лоб  рукой,  снял  солдатскую  шапку  и  положил  ее  на  стол.  Его
светлые  волосы  заблестели  в  свете,  пробивавшемся  сквозь  забранные  решет¬
ками  окна.  Мне  показалось,  что  он  осунулся  и  похудел  за  это  утро.  Исчезло
выражение  юношеской  жизнерадостности,  не  сходившее  с  его  лица.
 —  Я  собрал  вас  здесь  для  того,  чтобы  поговорить  с  вами,  —  начал  он
глуховатым  от  волнения  голосом.  И  снова  надолго  умолк.  Видно  было,  что  он
до  глубины  души  потрясен,  что,  блуждая  взглядом  по  этим  чужим  бородатым
лицам,  ищет  слов,  которые  бы  задевали  за  живое.  Он  и  не  предполагал,  что
сильнее  всего  на  них  подействует  его  волнение.  Они  были  ошеломлены.  Обезо¬
ружены.  Их  вызвал  «сам»  народный  комиссар.  И  они  пришли,  заранее  зная,  что
ничего  хорошего  это  им  не  сулит.  Изругают  и  прогонят  прочь,  может,  и  того
хуже.  А  сейчас  они  не  знали,  что  и  подумать.  Выражение  мрачного  упрямства
исчезло  с  их  лиц;  в  глазах  отразилось  детское  удивление.  Кто-то  вздохнул.  Кто-
то  громко  высморкался.  Все  в  ожидании  уставились  на  комиссара.  Стена
глухой  враждебности,  от  которой  отскакивают  любые  слова,  начала  рушиться
еще  до  того,  как  он  заговорил.  И  слова  его  били  прямо  в  цель,  разя  своей
жестокой  правдивостью.
 —  Саботируете?  Назло  большевикам  не  топите  печей?  Назло  большевикам
развели  здесь  грязь  и  вшей?  Назло  большевикам  морите  детей  голодом?  Ведь
вы  не  можете  сказать,  что  вам  нечем  их  кормить.  Мы  все  недоедаем.  Но  с
самого  начала  революции  на  основании  специального  декрета  молочные  про¬
дукты  и  белый  хлеб  предназначаются  только  для  детей  и  для  больных.  Отдел
продовольственного  снабжения  не  забывает  о  детях.  Наконец,  мы  видели
собственными  глазами,  что  у  вас  есть,  чем  кормить  детей.  Да  и  сами  вы...
неплохо  выглядите,  —  он  окинул  их  насмешливым  взглядом.  —  Так  почему  же
вы  морите  детей  голодом?  Вымещаете  свою  злобу  на  детях?  Ах  да,  ведь  у  вас
еще  есть  претензии.  Вам  уже  три  месяца  не  выдают  зарплаты.  А  вы  знаете
 43

почему?  Потому  что  бастуют  служащие.  Так  же  как  и  вы.  Но  они  уже  убедились,
что  никакой  саботаж  не  сломит  революции.  И  капитулируют.  Возвращаются  на
работу.  Через  несколько  дней  вы  получите  причитающееся  вам  за  три  месяца
жалованье.
 Эта  новость  вызвала  движение  среди  сидящих  у  стола.  Будзынский  терпе¬
ливо  ждал,  пока  они  успокоятся.
 —  Советское  правительство,  —  твердым  голосом  продолжал  он,  —  вернет
вам  причитающееся  за  три  месяца  жалованье.  Но  кто  возместит  этим  забро¬
шенным  вами  ребятам  долгие  месяцы  голода,  холода  и  нечеловеческих  страда¬
ний?  Кто  вернет  им  здоровье?
 Дрожащими  пальцами  он  разгладил  какой-то  листок.
 —  Вот  что  показало  беглое  обследование  больных  в  спальне,  —  он  начал
читать,  повысив  голос:  «Шесть  случаев  брюшного  тифа;  у  остальных  —  цинга,
чесотка  и  флегмона».  И  это  среди  тех  немногих,  которых  успел  осмотреть  врач,
а  что  покажет  обследование  остальных  детей?  Конечно,  —  продолжал  он  с
горькой  иронией,  —  для  вас  они  —  «преступники».  Потому  что  с  голоду
стащили  буханку  хлеба  или  кусок  колбасы.  Но  что  значат  все  их  преступления
по  сравнению  с  тем  преступлением,  которое  вы  совершаете  ежедневно  на  протя¬
жении  нескольких  месяцев,  обрекая  этих  детей  на  голод  и  болезни,  а  может
быть,  и  на  смерть?
 Трудно  мне  повторить,  что  он  говорил  дальше.  От  волнения  у  меня  сдавило
горло.  Сквозь  пелену  слез  я  видела,  что  истопник  в  конце  стола  закрыл  лицо
большими  закопченными  руками,  что  широкоплечие  «дядьки»  всхлипывали,
уронив  головы  на  стол,  поп  прикрыл  глаза  ладонью,  а  мастера  подозрительно
долго  вытирали  носы.  Волнение  охватило  всех.  А  когда  Будзынский  закончил
тем,  что  Советское  правительство  не  намерено  наказывать  саботажников,  но
рассчитывает  на  их  добросовестную,  честную  работу,  —  вся  эта  братия  вскочила
из-за  стола  и  окружила  нас.
 —  Будем  работать,  товарищ  комиссар!
 Будзынский  пожимал  протянутые  руки.  Взгляды  этих  людей,  еще  час  назад
враждебные  и  хмурые,  прояснились,  исполнились  доверия.  Даже  батюшка
крепко  пожимал  руку  Будзынского.  Он  буркнул,  что  теперь  всю  работу  надо
организовать  «по-новому».  Какой  смысл  он  в  это  вкладывал,  трудно  сказать.
 Наш  комиссар  не  замедлил  воспользоваться  переменой  атмосферы,  чтобы
уладить  самое  необходимое:
 —  Сегодня  же  нужно  истопить  все  печи.  Накормить  детей.  Приготовить
баню.  Переменить  постельное  белье.
 Доктор  Функ  добавил,  что  ребята  должны  два  часа  в  день  проводить  на
воздухе.  Вдруг  неожиданное  препятствие:  нет  обуви.  Но  и  тут  нашелся  выход.
 —  Разве  у  вас  нет  сапожной  мастерской?  Сделайте  сандалии.
 —  А  где  кожа,  дерево  для  подметок?  —  спросил  мастер.
 —  За  кожей  и  деревом  явитесь  завтра  на  Солянку  с  этой  запиской.  —
Будзынский  уже  писал  записку.  —  В  Комиссариат  по  государственному  призре¬
нию.  Сегодня  к  вечеру  сюда  приедет  доктор  Функ  и  сиделка.  Чтобы  было  тепло
и  чисто,  —  строго  добавил  он.

Альфред
КУРЕЛЛА
 Альфред  Курелла  (1895—1975)  —  немецкий  писатель,  перевод¬
чик  и  критик.  Член  КПГ  с  1918  г.,  член  ЦК  СЕПГ,  депутат
Народной  палаты  ГДР.  В  конце  20-х  годов  принимал  активное
участие  в  «Союзе  пролетарско-революционных  писателей  Герма¬
нии».  Находясь  в  СССР  в  1935—1954  гг.,  А.  Курелла  сотрудничал
в  журнале  «Слово»  и  «Интернациональная  литература»  на  немец¬
ком  языке.  Возвратился  в  ГДР  в  1954  г.  С  1962  г.  возглавлял
секцию  литературы  и  языка  Академии  наук  ГДР.  Публикуемый
очерк  печатается  по  журналу  «Иностранная  литература»,
1955,  №  4.
 Первое  мая  1919  года
 ...Многие  люди  во  всех  уголках  земного  шара  знают  сегодня  эту  картину:
длинное  светлое  здание,  увенчанное  зеленым  куполом,  над  которым  развевается
красное  знамя;  угловое  окно,  в  котором  до  недавного  времени  по  ночам  горел
свет;  выступающие  далеко  вперед  полированные  матово-красные  гранитные
плиты  Мавзолея  около  посаженных  рядами  темных  елей,  а  между  Мавзолеем  и
зданием  с  куполом  —  древняя  кирпичная  стена  с  высокими  зубцами,  похожими
на  хвосты  ласточек...
 На  этой  стене,  между  двумя  высокими  зубцами,  стоял  в  канун  1  мая  1919
года  молодой  немецкий  коммунист  и  смотрел  на  расстилавшуюся  перед  ним
Красную  площадь.
 В  то  время  Красная  площадь  у  подножья  стены  выглядела  не  так,  как  мы
привыкли  видеть  ее  сейчас.  Тогда  там  находилась  свежая  могила:  за  несколько
недель  до  того  здесь  был  погребен  Яков  Свердлов  —  один  из  тех  великих  людей
социалистической  революции,  чьи  останки  покоятся  ныне  у  кремлевской  стены.
 Перед  могилой  была  возведена  высокая,  наскоро  сколоченная  трибуна.  И
на  ней  стоял  человек.  Он  не  стоял  спокойно;  он  все  время  двигался  в  этом
маленьком,  отведенном  для  него  пространстве,  и  по  его  жестам,  по  его  рукам,
то  энергично  выбрасываемым  вперед,  то  будто  призывно  или  вопросительно
разводимым  в  стороны,  то  отбивающим  ритм  фразы,  и  по  его  голове,  которая,
казалось,  быстро  и  порывисто  меняла  положение,  —  по  всему  этому  можно
было  понять,  что  он  произносит  речь,  хотя  до  зубцов  стены  его  голос  доносился
неясно.
 Вокруг  этого  голоса  стояла  такая  всеобъемлющая  тишина,  что  отсюда,
сверху,  можно  было  ощутить  ритм,  подобный  биению  пульса,  —  ритм  тех
мыслей  оратора,  которые  держали  в  напряжении  большую  толпу,  летя  над
 .45

пустым  четырехугольником,  тянувшимся  перед  трибуной.  Как  раз  на  этом  месте
только  что  состоялся  небольшой  военный  парад.  Солдаты,  одетые  не  совсем
парадно  (даже  издали  было  видно,  как  пестра  их  одежда),  стояли  теперь  в  каре
справа  от  причудливого  собора  Василия  Блаженного.  Другие  солдаты  образо¬
вали  цепь  вокруг  освободившегося  места,  на  котором  происходил  парад,  а  за
ними  —  огромная  толпа  людей.  Здесь,  тесно  прижавшись  друг  к  другу,  стояли,
не  заполняя  всей  площади,  те,  кто  пришел  на  майский  праздник  и  кто  составлял
в  то  время  «всю  Москву».  К  ним,  этим  людям,  был  обращен  голос  оратора,
приковавшего  к  себе  со  всех  сторон  десятки  тысяч  глаз.
 И  вот  речь  закончена.  Несколько  особенно  энергичных  жестов  сопроводили
последние  слова,  и  многоголосое  эхо  будто  пробудившейся  взволнованной
толпы  явилось  на  них  ответом.
 Человек  на  трибуне  собрался  спуститься  вниз  по  ступеням.  Из  широко
распахнутых  ворот  под  большой  башней  с  часами  выехал  скромный  автомо¬
биль.  Возгласы  немного  стихли,  и  стал  слышен  небольшой  духовой  оркестр,
медленно  завершавший  третью  строфу  «Интернационала».
 Но  когда  невысокий  человек  спустился  к  подножью  трибуны,  куда  в  тот  же
момент  подъехал  автомобиль,  толпа  прорвала  слабый  кордон.  Увлекая  за
собой  солдат,  одушевленных  тем  же  стремлением,  что  и  их  братья  в  рабочей
одежде,  и  совсем  не  думавших  противиться  толпе,  люди  вдруг  устремились  со
всех  сторон  к  человеку,  стоявшему  у  автомобиля.  Как  от  упавшего  в  воду  кам¬
ня  —  только  в  обратном  направлении  —  шли  концентрическими  кругами  люд¬
ские  волны,  суживаясь  и  становясь  все  гуще.  А  то,  что  оставалось  единственной
серой  точкой  на  светлой  мостовой  пустого  прямоугольника  —  автомобиль  и
усевшийся  в  него  человек,  —  стало  в  один  миг  едва  заметным  центром  почти
черной  массы,  растущей  с  быстротой  ветра,  бушующей  и  клокочущей,  которая
окружила  медленно  двигавшийся  автомобиль.  Человек  в  машине  встал.  Он
приветственно  поднял  руку  с  кепкой  навстречу  этому  океану,  а  из  океана,  под
беспрерывные  взмахи  рук  и  шапок,  все  громче  раздавалось:
 —  Ленин...  Ленин...  Ленин...
 Все  те,  кто  был  на  площади,  стар  и  млад,  люди  в  военных  куртках  и  пиджа¬
ках,  смешавшись  в  одну  пеструю  толпу,  —  все  в  один  момент  оказались  здесь,
и  все  это  единое  целое  двинулось,  кружась  и  кружась  вокруг  одной  точки,
которая  была  не  точкой,  а  скорее  центром  этого  водоворота,  —  и  все  это
единое  целое  плавно  покатилось  к  башне  с  часами.  Затем  большие  ворота
медленно  поглотили  серый  автомобиль,  и  почти  в  тот  же  миг  волна  стихающего
напряжения  прошла  по  толпе  от  центра  к  краям,  и  она,  словно  лишившись
магнетического  центра  притяжения,  распалась  в  бесформенную  массу,  посте¬
пенно  стала  крошиться  и  редеть...

Ярослав
ГАШЕК
 Ярослав  Гашек  (1883—1923)  —  чешский  писатель.  Вступил  в
Чехословацкую  секцию  РКП(б)  в  1918  г.  и  в  ряды  Красной  Армии,
где  вел  партийно-политическую  работу.  Одновременно  писал  ста¬
тьи  и  фельетоны  в  советской  периодической  печати.  Публикуемые
очерки  печатаются  по  тексту:  Я.  Гашек.  Статьи  и  фельетоны,
написанные  по-русски.  Новосибирск,  1959.
 Из  статей  и  фельетонов,  написанных  по-русски
 Уфимский  Иван  Иванович
 Уфимский  купец  Иван  Иванович  не  убежал  из  города  с  другими  буржуями,
но  остался  на  своем  наблюдательном  пункте,  в  лавке,  с  определенной  целью
заниматься  по  приходе  советских  войск  спекуляцией  и  провокацией.
 Одним  из  важнейших  свойств,  отличающих  купца  Ивана  Ивановича  от
других  животных,  является  дар  речи,  дар  слова.
 Иван  Иванович  пользуется  в  самом  широком  смысле  этим  свойством  и
злоупотребляет  свободой  слова  при  каждой  возможности.
 Его  дар  слова  имеет  в  уфимской  жизни  громадное  значение.
 Этот  дар  не  касается  того,  что  он  говорит  дома,  в  семейном  кругу,  а  лишь
того,  что  говорит  он  как  гражданин  в  общественном  месте,  на  базаре,  в  чайных,
в  кофейных,  у  парикмахера  и  в  своей  лавке.
 Он  действует  так,  чтобы  было  незаметно,  что  он  сам  провокатор,  распро¬
страняющий  ложные  слухи  с  намерением  внести  панику  или  образовать  новые
контрреволюционные  элементы  и  врагов  советской  власти.
 Он  никогда  не  скажет  прямо:  «Я  узнал  то  и  то».  Он  говорит,  что  «это
слыхал»,  что  «это  где-то  читал».
 Он  остался  в  Уфе,  чтобы  по  возможности  побольше  учинить  вреда  совет¬
ской  власти,  и  действует  через  публику.
 Он  идет  на  базар  и  разговаривает  с  торговцами  с  видом  человека,  интересу¬
ющегося  капустой,  мукой,  мясом,  салом.
 —  Вот,  —  говорит  он,  осматривая  поросенка,  —  Бугульму  взяли  белые
обратно,  и  поэтому  запрещен  выезд  в  Симбирск.
 Он  знает  психологию  базарных  торговцев,  этой  темной  массы  мелкой
буржуазии  и  деревенских  кулаков,  которые  верят  всем  идиотским  слухам,  если
только  в  них  есть  кое-что  неприятное  для  советской  власти.
 47

—  «Слава  тебе,  господи»,  —  скажет  какая-нибудь  старушка,  прислушива¬
ясь,  и  бежит  домой,  чтобы  в  кругу  темных  баб,  как  попугай,  дальше  распростра¬
нять  идиотские,  провокаторские  мысли  Ивана  Ивановича.
 Иван  Иванович  идет  к  парикмахеру.
 —  Сегодня  ночью,  —  сообщает  он  тихим  голосом,  —  был  хороший  мо¬
роз.
 После  этой  невредной  увертюры  продолжает:
 —  Интересно,  как  далеко  за  таким  морозом  слышно  стрельбу  орудий.  Так
близко  было  слышно  стрельбу,  что  сразу  подумал,  что  белые  не  дальше  пятнад¬
цати  верст  от  города.
 Иван  Иванович  хорошо  знает,  что  у  парикмахера  ждет  своей  очереди  такой
же  враг  советской  власти,  как  он,  купец  Захаров,  который  обязательно  своим
знакомым  скажет:  «Наши  пятнадцать  верст  от  Уфы»,  и  потом  прибавит  равно¬
душно:  «Сегодня  привезли  много  раненых».
 Исполнив  в  парикмахерской  свою  провокаторскую  задачу,  Иван  Иванович
идет  в  кофейную.  Знает,  что  там  сидят  и  болтают  бывшие  буржуа,  у  которых
предприятия  взяты  на  учет.
 Этим  приносит  большую  новость:  «Дутов  взял  Казань  и  Москву!  Петро¬
град  занят  союзниками».
 Все  знают,  что  это  идиотство,  но  все-таки  на  них  действует  эта  глупая
болтовня  очень  приятно.
 Иван  Иванович  с  невозмутимым  видом  продолжает,  что  Дутов  арестовал
Совет  Народных  Комиссаров,  что  он  это  слыхал  на  вокзале.
 Все  опять  знают,  что  Дутов  разбит  под  Оренбургом,  но  это  им  не  мешает
распространять  все  эти  провокационные  слухи  по  городу,  в  среде  врагов  совет¬
ской  власти.
 Вы  слышите  сегодня,  что  занят  Бирск,  завтра  —  Стерлитамак,  и  не  знаете:
или  смеяться  над  идиотами,  или  взять  револьвер  и  пустить  им  пулю  в  лоб.
 Это  последнее,  по-моему,  есть  самое  лучшее  средство  борьбы  с  провока¬
торами.
 Во  время  Французской  революции  провокаторов  не  гильотинировали,  а
вешали.
 Ввиду  того,  что  веревка  у  нас  отменена,  предлагаю  всех  этих  провокаторов
Иван  Ивановичей  на  месте  расстреливать.
 Vae  victis
 В  недавнем  прошлом  этот  страшный  лозунг  римских  легионеров:  «Vae  vic¬
tis»  —  «горе  побежденным»  —  переняли  господа  правые  эсеры  в  Самаре,
Казани,  Симбирске  и  других  городах.
 И  выполнили  его  со  всей  тонкостью.
 Так,  например,  самарское  «Волжское  слово»  в  первые  дни  победы  зареги¬
стрировало  с  удовольствием:  «Сегодня  отправлено  в  тюрьму  460  арестованных
 48

большевиков...  Сегодня  отправлено  в  тюрьму  270  арестованных  большеви¬
ков...»
 Правые  эсеры  торжествовали,  что  вполне  понятно  при  их  душевном  настро¬
ении,  сложившемся  на  почве  вопиющей  —  «сделать  политическую  карьеру».
 И  на  этих  мотивах  получить  жирные  куши  образовали  они  «народную
армию»,  к  которой  обратились  со  следующими  словами:
 «Призываем  всех  солдат  народной  армии  бороться  всеми  силами  за  Учреди¬
тельное  собрание  против  большевиков,  авангарда  германского  кайзера  Виль¬
гельма».
 В  своих  газетах  они  умоляли  всех  верующих  в  партию  эсеров  граждан  «сво¬
бодной  России»  понять  опасность  для  государства  и  как-нибудь  помочь  им
сохранить  обломки  привилегий  буржуазии  и  капитала,  «иначе  большевистская
программа  окончательно  убьет  и  развратит  славянскую  идею».
 «Буржуи,  обьединяйтесь!»  —  вот  знамя  эсеров  этой  эпохи,  вот  клич,
который  раздавался  в  Поволжье.
 «Граждане,  идите  к  нам,  идите  и  молитесь  за  Учредительное  собрание.
 Поверьте,  что  мы  все  погибнем  без  Учредительного  собрания,  так  как
русский  народ  забыл  его  и  в  свою  русскую  семью  пустил  германских  шпионов,
большевиков,  изменников,  безбожников  и  предателей».
 Это  было  очень  вкусно.
 Разослали  по  волостям  и  уездам  опросные  листы:  «В  Учредительное
собрание  веруешь?»  «Партию  эсеров  признаешь?».
 Кто  не  сказал  «да»,  пропал.  Горе  побежденным!
 Наконец,  взяли  крестьянских  и  рабочих  детей  и  погнали  их  против  Красной
Армии  ради  своей  политической  карьеры.
 И,  наконец,  когда  прогуляли  все  —  совесть,  народные  деньги  и  кровь
граждан,  —  вернулись  домой,  как  блудный  сын  из  Ветхого  завета.
 А  теперь,  после  декларации  побежденных  (побежденные  всегда  подают
декларации),  мы  им  скажем  просто:  «Карьера  кончена,  потрудитесь  убрать  ноги
со  стола».
 Армия  адмирала  Колчака
 18  ноября  1918  года  «Всероссийское  временное  правительство»  пало,  и  на
горизонте  России  появились  новые  звезды  реакции,  которые  с  нахальством
международных  авантюристов  «еп  gros»  провозгласили  верховной  государ¬
ственной  властью  в  России  Совет  министров  из  дворян,  капиталистов,  поме¬
щиков  и  царских  генералов.
 Эти  мошенники  издали  указ,  которым  присвоили  царскому  адмиралу  Але¬
ксандру  Васильевичу  Колчаку  наименование  «Верховного  Правителя  всея  Рос¬
сии».
 Колчак  издал  19  октября  приказ  населению  России  о  том,  что  он  главной
своей  целью  ставит  создание  боеспособной  армии  для  победы  над  больше¬
виками.
 49

Облик  этой  самоотверженной  армии  Колчака  отлично  рисуют  нам  приказы
Колчака  по  войскам  Западного  фронта  за  №  16,  17  и  20:
 «Ввиду  многих  участившихся  случаев  промотания  солдатами  выданных  им
для  употребления  казенных  мундирных  и  амуничных  вещей,  оружия,  патронов  и
прочего,  а  также  продажи  их  другим  лицам,  приказываю  усилить  строгость
наказаний  на  основании  ст.  XXXI  кн.  СВП,  1869,  изд.  4-е».
 Адмирал  Колчак  сообщает  своим  молодцам  дальше:
 «Подтверждаю  к  точному  исполнению  приказ  Верховного  Главнокоманду¬
ющего  1915  г.  за  №  34,  согласно  которому  на  театре  военных  действий
виновным  в  дезертирстве  повелено  было  определять  смертную  казнь  через  пове¬
дение».
 Напугав  своих  вояк  приказом  Верховного  Главнокомандующего  1915  г.
(Николая  Николаевича),  Колчак  объявляет,  что  все  хорошие  солдаты  в  случае
искалечения  получат:  нижний  чин  —  120  рублей  в  год,  офицер  —  600  рублей,
штаб-офицер  —  800  рублей  и  в  случае  смерти  —  залп  при  похоронах.
 Но  надо  соблюдать  экономию,  а  поэтому  Колчак  в  приказе  от  16  декабря
объявляет,  что  выдача  всех  наградных  денег  за  боевые  подвиги  временно
приостанавливается  и  взамен  наград  за  эти  подвиги  будет  объявляться  благо¬
дарность  в  приказах.
 Вы  долго  смотрите  в  приказ,  и  никому  никакой  благодарности  не  видно.
 Значит,  нет  подвигов?  Вы  ошиблись.
 В  приказе  главнокомандующего  генерал-майора  Сырового  объявляется
благодарность  полковнику  Гафнеру  за  его  подвиг  в  деревне  Бейкарзли.
 Сделайте  справку  у  крестьян-татар  из  Бейкарзли,  и  те  вам  скажут,  что  герой
полковник  Гафнер  «тащил  из  деревни  много  сыер,  бзау,  сарык»,  то  есть  коров,
телят  и  овец.
 Таков  подвиг  полковника  Гафнера...
 И  остальные  в  таком  же  роде.
 Перебежчики
 На  станцию  Абдулино  опять  прибыл  новый  эшелон  с  пленными  народоар-
мейцами,  сынами  сибирских  крестьян.
 Жандармы  и  полиция  колчаковского  самодержавия  выгнали  их  из  сибир¬
ских  родных  гнезд,  сражаться  за  Уралом  ради  власти  царских  генералов,
буржуазии,  сибирского  дворянства  и  помещиков.
 Они  радуются  теперь,  что  вырвались  из  рабства,  и  не  чувствуют  себя  плен¬
никами;  они  в  полном  смысле  слова  —  свои.
 По  прибытии  эшелона  на  станции  был  устроен  импровизированный
митинг.  Выступал  ряд  ораторов  из  перебежчиков.
 —  Царские  генералы,  —  сказал  один  из  них,  —  надели  опять  брюки  с
лампасами  и  издали  приказ,  чтобы  мы,  сыновья  сибирских  крестьян,  шли  бить
Красную  Армию  за  Урал.  А  кто  в  рядах  этой  Красной  Армии?  Те  же  сыновья
крестьян,  которые  уже  давно  сбросили  свою  буржуазию  и  помещиков  и  сами
 50

Ярослав  Гашек  в  форме  бойца  Красной
Армии  (1919  г.).
 правят  Россией.  Нас,  сибирских  крестьян,  царские  генералы-помещики  послали
на  фронт  под  угрозой  расстрела  отбивать  Сибирь  от  рабочих  и  крестьян.  Нам  не
нужно  фронта,  нам,  сибирякам,  нужна  сплоченная  работа  с  Советской  Россией
для  осуществления  великих  задач  коммунизма  в  Сибири.
 Оратор  обратился  к  красноармейцам  с  просьбой  сильнее  наступать,  чтобы
разбить  Колчака  и  освободить  сибирских  крестьян  и  рабочих  от  помещиков,
буржуазии  и  офицерства.
 —  Вы  забрали  весь  наш  полк  в  плен,  —  кончает  свою  речь  перебежчик.  —
Спасибо  вам,  товарищи.  Мы  расстреляли  своих  офицеров,  когда  узнали,  что  вы
наступаете.  Мы  живем  теперь  новой  жизнью.  Там  —  это  был  кошмар,  здесь  —
новый  день,  заря  свободы...
 *  *  *
 Вид  у  всех  веселый,  добродушный,  но  они  очень  плохо  одеты,  видно,  что
Колчак  не  обращает  внимания  на  обмундирование  своего  пушечного  мяса.
 51

Очень  интересна  группа  народоармейцев,  одетая  в  какие-то  китайские  халаты  с
мандаринскими  желтыми  кругами.
 Денег  у  них  очень  мало,  жалованья  не  платили  им  уже  три  месяца.  Один
показывает  деньги  Сибирского  временного  правительства  —  пять,  десять  и
двадцать  пять  рублей  формата  полтинника  и  объясняет,  что  их  никто  в  Сибири
не  берет.  Старых  денег  также  нет,  говорят,  что  их  увезли  союзники.  Вся  Сибирь
с  нетерпением  ждет  прихода  советских  войск.  Дороговизна  страшная.  В  Омске
пуд  белой  муки  —  80  рублей  деньгами  Сибирского  временного  правительства
(но  можно  купить  за  20  рублей  керенками),  фунт  масла  в  Томске  —  45  рублей.
У  крестьян  отобрана  земля,  и  введены  новые  тяжелые  налоги.  Все  станции
Центральной  Сибири  находятся  в  руках  чехословаков,  которых  часть  уже
пробилась  во  Владивосток.  В  их  руках  громадное  количество  военного  имуще¬
ства,  которое  они  увозят  с  собой.  В  Иркутске  чехословаки  взорвали  казенные
склады.  Колчак  издал  приказ  их  обезоружить,  но  из-за  отсутствия  достаточных
сил  не  пришлось  исполнить  этот  приказ.  Союзных  войск  в  Сибири  нет.
 —  А  за  что  воевать  пошли?  —  спросил  кто-то  перебежчика.
 —  Нам  говорили,  что  нужно  идти  за  веру  и  отечество!  Если  придут  больше¬
вики,  они  наложат  чрезвычайный  налог  на  иконы  и  т.  п.  Но  народ  начал  пони¬
мать,  в  чем  дело.  Не  за  веру  и  за  отечество,  а  за  карманы  генеральских,  офицер¬
ских  собак  и  за  помещичью  землю  гнали  нас  генералы  и  помещики.
 *  *  *
 Эшелон  двинулся.  Послышались  звуки  «Интернационала».  Это  пели  плен¬
ные  народоармейцы,  новые  борцы  за  освобождение  Сибири.
 Что,  если  бы  слышал  это  «великий»  адмирал  Колчак?
 В  мастерской  контрреволюции
 В  доме  №  41  по  Телеграфной  улице  во  время  пребывания  в  Уфе  белых
проживал  священник  Николай  Андреевич  Сперанский.  Перед  приходом  наших
он  бежал,  оставив  в  своем  доме  много  всевозможных  бумаг,  плодов  своей
«  неутоми  мой  »  работы.
 Так  как  дом  его  теперь  занят  комитетом  Иностранной  партии  (коммунистов
большевиков),  то  мне  пришлось  случайно  натолкнуться  на  архив,  который  эта
«черная  ворона»  оставила  в  своих  письменных  столах.
 Из  оставленной  корреспонденции  видно,  что  священник  Сперанский  пись¬
менно  сносился  с  полковником  Василием  Егоровичем  Гогиным  из  ставки
верховного  правителя,  руководителем  издания  всевозможных  воззваний  против
большевиков.  И  у  священника  Сперанского  была  целая  фабрика  таких  антисо¬
ветских  воззваний,  за  что  он  получал  крупные  суммы  денег  от  сибирского
правительства.  В  своих  воззваниях  он  окружал  Колчака,  верховного  правителя,
 52

ореолом  божьего  благословения,  покрывая  каждое  его  преступление.  Этот  вер¬
ный  пособник  буржуазии  писал  так  горячо,  что  сам  полковник  Василий  Гогин
прислал  письмо,  в  котором  советовал  не  очень  увлекаться,  так  как  воззвания  к
крестьянам  относительно  сжигания  на  кострах  своих  комитетов  слишком  уж
сильно  написаны,  хотя  и  желательны.
 В  том  же  письме  полковник  сообщает  литературному  инквизитору,  что
«Антихрист»  очень  понравился  и  что  за  это  воззвание  ему  выслано  денег
3500  рублей,  притом  просит  исправить  немножко  его  содержание  и  указать  на
то,  что  большевики  отбирают  имущество  и  драгоценности.  Можно  написать,
что  это  сказано  в  Евангелии  св.  Марка,  так  как  народ  темный  и  ничего  не  раз¬
бирает!
 Любопытно  было  бы  найти  это  воззвание.  В  письменном  столе  я  нашел
один  экземпляр  с  надписью  «Что  говорит  священное  писание  об  антихристе  и
какое  дело  его».  Под  этим  подписано:  «Для  распространения  среди  войск  осво¬
божденной  России.  Подлежит  расклеиванию  на  видных  местах».
 Написано  горячо  и  все  время  приводятся  ссылки  на  священное  писание.
Так,  например,  будто  бы  святой  Иоанн  в  своем  откровении  говорит:  «Придут
комиссары,  которые  всем  положат  начертания  на  чело  их,  на  руку  их.  Никому
нельзя  будет  ни  продавать,  ни  покупать,  если  кто  не  имеет  этого  начертания».  И
далее  следует:  «Глава  13,  ст.  12—16».  Это,  видимо,  для  достоверности.
 Затем  приводится  текст  священного  писания  вообще  о  большевиках:  «Они
обещают  свободу,  отвергают  начальство  и  злословят  высокие  власти  (послан.
Иуды,  ст.  8),  которыми  являются  сибирское  правительство  во  главе  с
верховным  правителем».
 В  одном  из  воззваний  поп  Сперанский  пишет,  что  в  каждого  красноармейца
нужно  воткнуть  несколько  штыков,  чтобы  он  умер  как  собака,  так  как  он  преда¬
тель  святой  Руси.
 Товарищи  красноармейцы,  помните  хорошо  эти  слова,  вышедшие  из
мастерской  контрреволюции,  и  ловите  всех  этих  злодеев  в  сибирской  тайге.
 Замороженные  чиновники
 В  субботнем  номере  «Нашего  пути»  я  читаю  статью  «К  попу  послали»,  где
автор  удивляется,  что  в  отделе  социального  обеспечения  не  знают  декрета  об
отделении  церкви  от  государства  и  направляют  мать,  которая  пришла  получать
пенсию  за  убитого  сына  красноармейца,  к  попу  за  выпиской  из  метрической
книги.
 Этому  я  никак  не  удивляюсь,  потому  что  в  советских  учреждениях  везде
сидят  замороженные  чиновники,  на  которых  наложен  тяжкий  подвиг  с  умом
понимать  время,  которое  пришло.
 Для  этих  чиновников  советский  строй  остается  непонятным.
 Они  служили  царю,  служили  Керенскому,  служили  белым.  Только  вывески
над  учреждениями  перекрасились  с  занятием  Уфы  нами,  но  внутри  остались  те
же  самые  попугаи,  которые  не  стремятся  к  пониманию  окружающего.
 53

Для  этих  чиновников  советский  строй  остается  вполне  непонятным  —  они
не  могут  помириться  с  новой  жизнью.
 Они  ничего  не  понимают,  их  не  интересуют  декреты,  это  для  них  гораздо
покойнее.
 Притом  говорят:  «Мы  только  служим,  мы  беспартийные».  При  этом
страшно  обидно,  что  много  партийных  интеллигентных  людей  или  искренне
сочувствующих  советской  власти  не  могут  найти  в  Уфе  никакой  должности,
потому  что  в  советских  учреждениях  находятся  беспартийные  глупцы,  которые
плачут  при  снятии  икон  в  советских  учреждениях.
 Мне  столько  раз  приходилось  бывать  в  советских  учреждениях,  и  я  наблю¬
дал,  что  жизнь  в  них  проходит  как-то  глухо.
 Во  многих  местах  не  чувствуешь,  что  ты  в  советском  учреждении,  а  в  каком-
то  союзе  статских  советников,  и  ждешь,  когда  тебе  скажут,  что  в  канцелярию
ходить  в  валенках  неприлично.
 В  народном  банке,  например,  хорошо  одетых  людей  встречают  с  каким-то
восторгом  и  называют  их  «господами».
 Из  финансового  отдела  управления  губернией  дали  печатать  бухгалтерские
книги  с  рубрикой  «Министерство,  департамент»  и  очень  удивились,  когда  я  им
сказал,  что  уже  министерства  нет.  Не  смогли  на  это  ответить  ни  чем  иным,  как
«Это  старая  форма».
 Везде  встречаешь  такие  «старые  формы».
 Красный  свет  бьет  в  окно,  но  в  комнатах  сидят  люди  с  воспоминаниями  о
кадетской  жизни,  не  интересующиеся  в  настоящее  время  ничем,  кроме  сосиски  с
капустой.
 Если  бы  их  раздеть,  то  на  груди  их  можно  было  бы  найти  портрет  губер¬
натора.
 Они  остались  служить  советской  власти,  потому  что  им  деваться  некуда.
 Эти  безобидные  люди  презирают  советскую  власть,  но  тем  не  менее  слу¬
жат  ей.
 Они  не  поняли  новую  жизнь,  они  замороженные  и  растают  только  на  своем
солнце,  которое,  конечно,  вне  советского  строя.

цюй
 Цю-бо
 Цюй  Цю-бо  (1899—1935)  —  видный  деятель  международного
коммунистического  движения,  один  из  руководителей  КПК,  попу¬
ляризатор  марксизма  в  Китае,  литературный  критик,  переводчик
русской  классической  и  советской  литературы  на  китайский  язык.
Дважды  побывал  в  Советском  Союзе:  в  1921—1922  гг.  в  качестве
корреспондента  прогрессивных  китайских  газет  и  в  1928—1930  гг.
как  делегат  VI  конгресса  Коминтерна,  а  затем  как  член  Прези¬
диума  ИККИ.  Результатом  первой  поездки  Цюй  Цю-бо  в  Совет¬
скую  Россию  явились  многочисленные  корреспонденции  в  китай¬
ской  прессе,  а  также  две  книги  —  «Путевые  заметки  о  новой
России»  (1922)  и  «Сокровенные  мысли  о  Красной  столице»  (1924).
Ниже  публикуются  фрагменты  из  первой  книги.
 Путевые  заметки  о  новой  России
 В  начале  декабря  поступили  точные  сведения  о  том,  что  район  станции
Маньчжурия  полностью  очищен  от  банд  Семенова.  Потерпев  поражение,  они
отошли  в  Приморье  под  прикрытие  японцев,  выступивших  в  качестве  посредни¬
ков.  Появилась  наконец  какая-то  надежда  на  наш  отъезд,  а  вместе  с  ней  верну¬
лась  и  горячая  решимость  поскорее  очутиться  в  России,  которая  охватила  нас  по
пути  из  Пекина  в  Харбин,  а  потом  несколько  ослабла  в  результате  вынужденной
остановки,  длившейся  свыше  пятидесяти  дней.  Добрая  весть  снова  окрылила
нас.  У  генконсула  Чэнь  Гуан-пина  мы  узнали,  что  его  специальный  поезд  уже
находится  в  полной  готовности  и  отправление  назначено  на  седьмое  декабря.
 В  путь!  В  путь!  К  красному  свету!  Советская  Россия  —  первая  социалисти¬
ческая  республика  двадцатого  века.  О  ней  ходят  различные  слухи  и  всякого
рода  пропагандистские  измышления.  Всем  известно,  что  она  вынесла  четыре  го¬
да  европейской  войны  и  что  вот  уже  три  года  там  не  прекращаются  внутренние
беспорядки.  Но  никто  не  знает,  каково  истинное  положение  вещей  за  «Воро¬
тами  свободы».  На  сей  счет  возникают  лишь  различные  предположения.
Попасть  в  Советскую  Россию  можно  только  через  ее  буферное  государство  —
недавно  созданную  демократическую  Дальневосточную  республику.  И  сама
Дальневосточная  республика,  и  демократия,  осуществляемая  правящей  комму¬
нистической  партией,  партией  большевиков,  —  все  это  представляет  огромный
интерес  для  изучения.  Скорей!  Скорей!  Скорей  к  цели!  Советский  строй  —
орган  самовластия  пролетариата;  социализм,  основанный  на  экономическом
учении  Маркса,  коммунизм  —  все  это  можно  будет  изучить  там,  на  месте!  Рабо¬
ты  —  непочатый  край.
 Но  прежде,  чем  окунуться  в  коммунистическую  атмосферу  Советской  Рос¬
сии,  хотелось  бы  сказать  несколько  слов  о  торжествах,  устроенных  по  случаю
 55

годовщины  Октябрьской  революции  Харбинским  объединенным  комитетом
рабочей  партии.
 ...  Как  раз  в  то  время  я  находился  в  полном  неведении  относительно  срока
нашего  отъезда  и  очень  обрадовался  приглашению  одного  русского  приятеля
прийти  к  ним  на  праздник  в  новое  помещение  рабочего  факультета,  который
готовился  открыть  Харбинский  объединенный  комитет  рабочей  партии.  На  про¬
ведение  митинга  в  день  седьмого  ноября  заблаговременно  получено  разрешение
полицейского  управления.  Народу  собралось  столько,  что  началась  давка,  и
пробраться  в  зал  казалось  просто  невозможным.  Председатель  комитета  посо¬
ветовал  нам  с  приятелем  занять  места  на  трибуне.  Когда  митинг  объявили
открытым,  зал  всколыхнулся  от  мощного  «ура»,  после  чего  раздались  торже¬
ственные  звуки  «Интернационала».  Здесь  мне  впервые  довелось  услышать
«Интернационал»,  государственный  гимн  Советской  России,  который  звучал
там,  как  я  потом  убедился,  буквально  повсюду.  Ораторы  провозглашали
здравицы  в  честь  советского  правительства,  РКП(б),  III  Интернационала,
мировой  революции.  Незадолго  до  закрытия  митинга  было  получено  сообще¬
ние  об  официальном  провозглашении  образованного  в  тот  день  нового  прави¬
тельства  Дальневосточной  республики  в  Чите,  после  этого  с  докладом  выступил
коммунист,  только  что  прибывший  из  Москвы.  И  сообщение  и  доклад  были
встречены  бурными  овациями  и  прерывались  то  и  дело  возгласами  «ура».  После
митинга  мы  попали  на  вечеринку  к  моему  русскому  другу-большевику,  где  нас
ждал  роскошный  ужин.  Лампочки,  обернутые  красным  шелком,  озаряли  ком¬
нату  красным  светом;  залитые  красными  лучами,  висели  портреты  Маркса  и
Ленина.  За  ужином  все  выпили,  развеселились  —  и  зазвучали  приветствия.
Среди  собравшихся  было  много  русских  женщин.  Моя  соседка  по  столу,
цветущая  и  благоухающая,  буквально  забросала  меня  вопросами  о  китайском
народе,  о  его  нравах  и  обычаях,  о  Пекине  и  Шанхае.  Среди  присутствующих
оказался  и  только  что  приехавший  коммунист  из  Москвы,  который  сказал:
 —  Вот  мы  собрались  здесь  сегодня,  веселимся,  а  москвичи  едят  черный
хлеб,  и  тот  не  досыта...  Коммунисты  взяли  на  себя  ответственность  за  судьбу
страны  и  принимают  все  меры  к  тому,  чтобы  поднять  благосостояние  народа...
Сегодня,  в  день  праздника,  наши  мысли  обращены  к  трудящимся  России...
 ...  Десятого  декабря  поезд  тронулся  —  он  держал  путь  на  север.
 В  вагоне  нас  было  шестеро:  я,  мои  товарищи  Юй  Сун-хуа  и  Ли  Цзун-у  и
состав  китайского  консульства  в  Москве  —  генконсул  Чэнь  Гуан-пин,  вице-
консул  Лю  Вэнь  и  сотрудник  консульства  —  стажер  Чжэн  Янь.  От  нечего
делать  мы  всю  дорогу  беседовали.  Совместное  с  консулом  путешествие  в
Россию  имело  для  нас  весьма  важное  значение  прежде  всего  потому,  что  нам
удалось  почерпнуть  некоторые  сведения  о  китайско-русских  отношениях  в  про¬
шлом,  о  том,  как  смотрели  на  Китай  в  дипломатических  кругах  России,  о  поло¬
жении  дипломатического  корпуса  в  русской  столице.  Узнали  мы  также  и  о
настроениях  китайских  эмигрантов  в  России.  Мы  поняли  во  время  нашей
поездки,  что  бывает,  когда  вместе  оказываются  люди,  представляющие  собой
два  совершенно  разных  мира;  два  различных  общества.  Много  драгоценного
времени  ушло  на  установление  морального  контакта,  столь  важного  для  откро-
 56

венной  беседы.  То  и  дело  приходилось  обходить  острые  углы.  Как  мы,  так  и
наши  собеседники  стремились  скрыть  свое  подлинное  лицо,  и  потребовалось
немало  усилий  с  моей  стороны,  чтобы  приспособиться  наконец  к  нашим  попут¬
чикам,  научиться  обхождению  с  ними...
 ...Поезд  стремительно  мчался  вперед,  бешено  завывал  северный  ветер,
сотрясая  неприступную  твердыню  —  суровую  природу.  «Красный
террор»  схватился  врукопашную  с  духом  богатства  страны  Восходящего
солнца  —  капитализмом.  Ожесточенные  бои  сотрясали  небо  и  землю.
 На  станцию  Маньчжурия  мы  приехали  тринадцатого  декабря  вечером.  В  тот
же  день  сюда  прибыл  возвращающийся  на  родину  генерал-лейтенант  Чжан  Сы-
линь  —  военный  представитель  Управления  китайской  пограничной  стражи  в
России.  Он  рассказал  нам,  что  возникшая  было  надежда  на  установление
дипломатических  отношений  между  Китаем  и  Россией  не  оправдалась  по  вине
китайского  правительства,  которое,  к  сожалению,  не  решилось  пойти  на  такой
шаг  и  не  определило  своего  политического  курса  в  этом  вопросе.
 —  Московское  правительство,  —  продолжал  Чжан  Сы-линь,  —  с  готовно¬
стью  отказалось  от  всех  привилегий  царской  России.  Оно  желает  начать  друже¬
ственные  переговоры  с  Китаем,  восстановить  торговые  отношения...  Но  китай¬
ское  правительство  не  облекло  меня  необходимыми  полномочиями,  и  я  не  смог
довести  дело  до  конц^.  Русское  правительство  в  высшей  степени  гостеприимно
встречает  иностранные  делегации,  и  мне  был  оказан  прекрасный  прием.  Но  в
Пекине  неожиданно  произошла  смена  правительства,  Дуань  Ци-жуй  был
отстранен  от  власти.  Новое  центральное  правительство  по  телеграфу  передало  в
Лондон  сообщение  о  том,  что  я  не  являюсь  официальным  представите¬
лем.  Русские  чуть  было  не  сочли  меня  шпионом...  И  все  переговоры  пошли
насмарку...
 ...Шестнадцатого  декабря  мы  получили  наконец  разрешение  на  выезд,  ми¬
новали  китайско-советскую  границу  и,  оставив  позади  Маньчжурию,  прибыли
в  Сибирь.  К  вечеру  разыгрался  буран.  Вместо  железной  дороги,  разрушенной
войной,  прямо  по  льду  была  проложена  временная  колея.  Поезд  двигался  очень
медленно,  покачиваясь  из  стороны  в  сторону,  громыхая  и  скрипя.  Он  словно
хотел  поведать  первым  прибывшим  из  Восточной  Азии  гостям  о  безвинно
загубленных  здесь  белой  напастью  русских  трудящихся.  Стояла  глухая  ночь.  За
окном  было  черным-черно,  будто  в  глубокой  пещере,  хоть  глаз  выколи,  как  на
дне  морском.  Только  вдалеке  едва  заметно  белел  снег  и  угадывалась  бескрайняя
пустынная  равнина.  Но  вот  налетел  резкий  порыв  ветра,  подхватил  дым  из
паровозной  трубы,  завертел,  закрутил  его,  стал  хлестать  по  стеклам.  Вспых¬
нуло  вдруг  алое  сияние  и  тотчас  рассыпалось  мириадами  лучей,  летящих  на
восток.
 Семнадцатого  утром  поезд  наконец  прибыл  на  станцию  Оловянная.  Впе¬
реди  виднелся  разрушенный  до  основания  в  своей  средней  части  железный
мост,  а  под  ним  придавленный  фермами  разбитый  паровоз  —  деяния
семеновцев.  Наш  поезд  медленно  шел  прямо  по  замерзшей  реке,  где  была
проложена  колея,  и  лед  под  ним  все  время  поскрипывал.  Вдруг  состав  дернуло,
раздался  грохот,  а  вслед  за  ним  возгласы:  «Поезд  сошел  с  рельс!..»,  «Лед  трес¬
 57

нул!..»  К  счастью,  все  обошлось,  и  мы  благополучно  переправились  на  противо¬
положный  берег.  Неподалеку,  между  сопками,  раскинулось  село,  златоглавая
церковь  старательно  излучала  во  все  стороны  свое  средневековое  сияние.
 Восемнадцатого  декабря  прибыли  в  Читу  —  новую  столицу  Дальневосточ¬
ной  республики.  Здесь  предстояло  запросить  Москву,  уведомить  об  ее  ответе
пекинское  правительство,  лишь  после  этого  спецпоезд  консула  мог  продолжать
свой  путь.  Нам,  журналистам,  надо  было  получить  визы  в  министерстве  Даль¬
невосточной  республики  по  иностранным  делам...
 Перед  зданием  вокзала  расположена  площадь.  Продолжая  в  ожидании
вестей  жить  в  вагоне,  мы  ежедневно  отправлялись  туда  за  дополнительной
информацией.  Погода  стояла  на  редкость  холодная.  Не  успеешь  дойти  до  сере¬
дины  площади  —  всего  каких-нибудь  пять-десять  шагов,  —  как  все  пальто
уже  покрыто  инеем.  И  я,  с  моими  слабыми  легкими,  всякий  раз  задыхался:
температура  достигала  сорока  с  лишним  градусов  ниже  нуля  по  Реомюру.
 Собирая  различную  информацию,  мы  прежде  всего  интересовались  обще¬
ственной  жизнью  Читы.
 На  запасном  пути  пустынной  железнодорожной  станции  Читы  одиноко
стоит  состав  с  пятицветным  китайским  флагом,  который  плещется  на  холодном
ветру.  Тусклые  утренние  лучи  играют  на  покрытом  инеем  полотнище,  и  от  этого
оно  кажется  каким-то  неправдоподобно  блестящим.  Флаг  будто  хвалится  тем,
что  он  первый  гость  молодого  хозяина  новорожденной  Сибири  —  Дальне¬
восточной  республики.  Сопки  стеной  окружили  Читу,  заключили  в  свои  объя¬
тия  и  сам  город,  взбегающий  кое-где  на  их  склоны,  и  станцию.  Их  вершины
поросли  седыми  соснами  и  елями,  покрытыми  снегом.  Они  издалека  погляды¬
вают  на  пятицветный  флаг  и  улыбаются,  сверкая  удивительно  чистой  зеленью.
По  станции  снуют  с  деловым  видом  люди  в  засаленных,  видавших  виды  тулу¬
пах.  Открываешь  дверь  в  зал  ожидания  —  ив  нос  ударяет  спертый  воз¬
дух  с  привокзальной  площади,  насколько  хватает  глаз,  открывается  вид
на  город.  Разбросанные  там  и  сям  домишки,  превратившиеся  во  время  вой¬
ны  в  груды  развалин  здания  повествуют  о  гибели  капитализма.  Ноги  сколь¬
зят  —  снег  и  лед  здесь  не  тают  до  самого  конца  весны.  К  востоку  от  привок¬
зальной  площади  находится  базар,  и  оттуда  доносится  разноголосый  людской
гомон.
 Грязные,  кривые,  перепутавшиеся  между  собой  улицы  и  переулки,  извива¬
ясь  и  петляя,  выплескиваются  на  базарную  площадь.  Утро  выдалось  ясное,
морозное,  и  над  базаром  от  дыхания  множества  людей  поднялась  густая  дымка.
На  левой  стороне  улицы  чайная.  Ее  двери  то  и  дело  настежь  распахиваются,
оттуда  вырываются  клубы  табачного  дыма.  Выходят  и  входят  русские  «кули»
в  огромных  бараньих  тулупах,  засаленных,  рваных,  что-то  дожевывая  на  ходу
и  обеими  руками  утирая  бороды  и  усы.
 ...Базар,  куда  я  отправился  из  парикмахерской,  представлял  собой  простор¬
ную  площадь,  уставленную  как  попало  маленькими  лотками.  Девушка  лет
восемнадцати  продавала  какую-то  старую  одежду,  висевшую  у  нее  на  плече.
 58

Я  приценился  к  яблокам  и  услышал  в  ответ:
 —  Двадцать  гривенников*!
 Я  пояснил,  что  мне  нужен  всего  цзинь*  *.
 —  Одно  яблоко  —  двадцать  гривенников!
 После  этого  я  больше  не  решился  спрашивать,  что  сколько  стоит.
 В  районе  Верхнеудинск—Чита  было  неспокойно.  Все  богачи  —  буржуи  —
успели  сбежать.  Экономика,  естественно,  переживала  кризис  военного  времени,
да  иначе  и  быть  не  могло  в  этом  непрерывном  хаосе.  К  моменту  нашего  приезда
только-только  начал  устанавливаться  порядок,  однако  разрушенное  войной
хозяйство  восстановить  пока  не  удавалось.  Вечером  на  улицах  горели  чудом
уцелевшие  один-два  фонаря.  Сковывающий  людей  холод,  под  ногами  лед,
пронзительный  свист  ветра  усугублял  картину  царившего  в  городе  застоя.  Мы
побывали  на  спектакле  в  читинском  театре,  оставшемся  в  наследство  от  буржу¬
азии.  Все  здесь  выглядит  весьма  культурно,  но  кажется  каким-то  маленьким,
словно  в  миниатюре.  У  дверей  —  часовые-красноармейцы.  В  фойе  ярко  сияют
люстры,  неторопливо  прогуливаются  мужчины  и  женщины,  есть  среди  них
нарядно  одетые.  Вместе  с  нами  в  театре  оказался  Бао  И  —  китайский  вице-
консул  в  Чите,  мой  соученик  по  Пекинскому  институту  русского  языка.  Я  спро¬
сил  у  него  о  влиянии  революции  на  буржуазию.
 —  Сам  видишь,  —  бросил  он,  не  отвечая  прямо  на  мой  вопрос,  и  вдруг
переменил  тему:  —  Прошу  тебя,  не  езди  в  Москву...
 —  Вы  едете  в  Москву?  —  обратилась  ко  мне  его  спутница  —  русская
девушка,  нервно  подергивая  плечиками  под  бурой  лисой...  —  Какой  ужас!
Какой  ужас!
 Выходя  из  театра  после  спектакля,  она  мне  рассказала,  что  дом  их  конфи¬
скован,  что  им  оставили  всего  четыре  комнаты,  а  в  остальных  живут  служащие
и  рабочие,  в  общем  сплошная  неразбериха.
 Я  рассмеялся  и  промолчал.
 —  Все  это  случилось  сразу  после  прихода  большевиков  в  Читу,  что  будет
дальше  —  трудно  сказать,  —  продолжала  она.  —  А  о  Москве  и  говорить  не  при¬
ходится.
 Такова  уж  психология  буржуазии.
 Между  тем  Чита  и  прилежащие  к  ней  районы,  собственно,  не  являются
промышленными.  Буржуазии  в  Чите  очень  мало,  это  всего  лишь  городской
поселок  сельскохозяйственной  Сибири.  Подавляющее  большинство  населения  в
здешних  краях  составляет  мелкая  сельскохозяйственная  буржуазия,  всякий
пришлый  люд...  Экономика  базируется  на  крупной  частной  торговле,
мелкой  торговле,  мелком  ремесле.  В  Харбине  я  познакомился  с  одним  рус¬
ским.  Уже  перед  самым  отъездом  он  дал  мне  рекомендательное  письмо  и
 *  Гривенник  —  мелкая  серебряная  монета,  соответствующая  по  стоимости  китайскому
юаню.  Новых  денег  в  обращении  еще  не  было.  —  Прим.  автора.
 **  Русский  фунт  соответствует  трем  четвертям  китайского  цзиня.  —Прим.  автора.
 59

попросил  передать  посылку  его  родственникам  в  Чите.  Я  выполнил  его  поруче¬
ние,  собственными  глазами  увидел  частичку  сибирской  жизни.
 Северное  предместье  Читы  расположено  на  седловине  горы.  Тих  и  спокоен
сосновый  лес.  Над  ним  словно  висит  серебряный  полог,  а  земля  будто  устлана
серебристым  войлоком.  Горный  воздух  чист,  прозрачен  и  свеж  —  он  полно¬
стью  промыт  и  очищен  от  миазмов  городской  цивилизации.
 Разыскав  дом  родственников  моего  харбинского  знакомого,  мы  вошли  в
ворота  и  оказались  в  большом  дворе.  Здесь  были  привязаны  коровы  и  лошади,
а  поодаль  стояли  ведра  с  молоком.  Сам  дом  представлял  собой  чисто  русскую
избу  —  весьма  неказистую  с  виду,  но  очень  ладную.  Мы  вошли  внутрь  и  оказа¬
лись  в  небольшой  чисто  прибранной  горнице.  Узнав,  что  мы  привезли  ей  письмо,
хозяйка  очень  любезно  приняла  нас.  Она  знала  несколько  слов  по-французски
и,  увидев,  что  мы  недостаточно  хорошо  владеем  русским  языком,  принялась
расспрашивать  нас,  то  и  дело  вставляя  в  русскую  речь  французские  слова.
 —  Как  там  жизнь,  в  Харбине?  Все  ли  наши  родственники  живы-здоро-
вы?  —  сыпались  ее  вопросы.
 Постепенно  разговорились  и  мы  и  стали  расспрашивать  хозяйку  о  жиз¬
ни  в  Чите.
 —  А,  так  вы  хотите  знать  о  Чите?  —  откликнулась  она.  —  Жизнь  здесь
значительно  дороже,  чем  в  Харбине.  Нет  ни  сахару,  ни  чаю.  Когда  теперь  можно
будет  привезти  чай  от  вас,  из  Китая?  Раньше  и  здесь  чай  был  очень  дешевый.  Ну,
а  о  муке  и  говорить  нечего:  она  ведь  наш,  местный  продукт.  А  сейчас  хлеб
такой  дорогой,  что  и  представить  себе  невозможно.  —  И  она  продолжала:  —
Ведь  до  Китая  —  рукой  подать,  а  фунта  чаю  не  купишь.  Право  же,  чудо!  Да,  вы
же  не  знаете,  что  на  читинском  рынке  совершенно  нет  денег.  Когда  здесь  был
Семенов,  он  выпустил  видимо-невидимо  бумажных  денег,  которые  сейчас
ломаного  гроша  не  стоят.  Не  деньги,  а  прямо-таки  клочки  никому  не  нужной
бумаги.  Вот  у  меня  здесь  несколько  десятков  миллионов  рублей.
 И  с  этими  словами  хозяйка  вытащила  и  показала  нам  огромную  кучу
бумажных  денег,  а  потом  подарила  нам  несколько  пятисотрублевых  и  сотенных
бумажек.  Пока  мы  разговаривали,  проснулся  ее  ребенок.  Она  при  нас  накор¬
мила  его  коровьим  молоком.  Сахара  в  доме  не  было.  И  хозяйка  стала  наливать
подслащенную  воду  из  бутылки  в  чайную  ложку,  чтобы  попоить  малыша,  а  он
ни  в  какую  —  только  знай  себе  ревет  да  требует  сахару.
 Проговорили  мы  с  хозяйкой  до  самого  вечера,  пока  не  вернулся  домой
хозяин.  Он  снова  стал  на  все  лады  благодарить  нас  за  письмо  и  посылку.  Потом
хозяева  пригласили  нас  отужинать  с  ними,  и  черный  хлеб  оказался  очень  вкус¬
ным.
 —  Вот  бы  такой  хлеб  в  Москве  —  и  все  было  бы  нипочем!  —  заметил  я,
обратившись  к  Цзун-у.
 Вечером  к  нашим  хозяевам  явился  родственник,  по  виду  интеллигент,
приехавший  из  Иркутска,  чтобы  закупить  здесь  продуктов.  Он  непрерывно
честил-  на  все  лады  большевиков.  Дороги  на  станцию  мы  толком  не  знали,  и,
когда  поздно  вечером  возвращались  к  себе  в  вагон,  он  вызвался  нас  проводить.
Воспользовавшись  благоприятным  случаем,  мы  принялись  расспрашивать  его  о
 60

положении  в  Иркутске.  Как  он  утверждал,  там  было  во  сто  крат  хуже,  чем  в
Чите.
 —  Да  что  там  говорить!  —  не  унимался  он  —  Ну  какой,  скажите  на  ми¬
лость,  это  коммунизм?  Ведь  большевики  умеют  только  одно  —  убивать.  А  еще...
 В  бледном  свете  луны,  который  пробивался  сквозь  облака  и  отражался  от
промерзшего  снега,  было  отчетливо  видно  по-интеллигентски  заносчивое,  высо¬
комерное  обличие  этого  человека.  Всклокоченные  волосы,  борода  и  усы,  рва¬
ный  галстук-бабочка  на  грязной  шее,  который  он  непрестанно  теребил  рука¬
ми.  Он  кутался  в  черный  меховой  воротник,  укоризненно  покачивал  головой  и
беспрерывно  ворчал:
 —  Сами  едят  до  отвала,  одеты-обуты,  а  еще  говорят,  что  коммунисты...  Ну,
скажите  на  милость!
 Взяв  власть  в  свои  руки,  большевики  образовали  в  Чите  новое  правитель¬
ство  и  провозгласили  демократическую  республику.  Подобный  шаг,  несомненно,
послужил  делу  смягчения  внешнеполитических  конфликтов  —  Дальневосточ¬
ная  республика  явилась  своеобразным  буфером  между  Советской  Россией  и
капиталистическими  государствами  мира.  С  другой  стороны,  образование  демо¬
кратической  республики  точно  соответствовало  реальному  экономическому
положению  Сибири  —  мелкобуржуазного  сельскохозяйственного  края.  ...Гене¬
ральная  линия  экономической  политики  государства  —  это  защита  прав  трудя¬
щихся,  и,  осуществляя  в  определенных  масштабах  политику  государственного
социализма,  коммунистическо-демократическое  правительство  неизбежно  в
какой-то  мере  посягает  на  так  называемое  право  свободы  предприниматель¬
ства  мелкой  буржуазии...
 ...Поздней  ночью  пятого  января  поезд  подошел  к  реке  Селенга.  Здесь  все
вокруг  погружено  в  непроглядную  тьму.  Но  на  современной  политической
карте  —  это  граница  между  Дальневосточной  республикой  и  Советской  Росси¬
ей...  Военные  беспорядки,  длившиеся  годами,  только-только  стали  затихать.
Жизнь  в  здешних  местах  едва  теплится,  как  у  больного  после  долгой  болезни,
которому  ценой  неимоверных  усилий  удалось  лишь  в  самой  незначительной
степени  восстановить  свою  жизнеспособность.  Но  хотя  жизненный  дух  края
сильно  подорван,  а  причины  болезней  и  неудач  устранены  еще  не  полностью,  не
до  конца,  к  счастью,  будущая  судьба  страны  —  в  руках  местных  трудящихся.
 —  Проверка  билетов!  Предъявите  паспорта!  Паспорта!—раздаются
окрики.
 Пробуждаюсь  от  неверного  дорожного  сна:  тускло  мерцают  свечи,  слабо
гудит  ветер.  Поезд  уже  остановился,  и  слышно,  как  за  окном  с  легким  шурша¬
нием,  волна  за  волной,  налетают  и  вьются  снежинки.  В  вагоне  многоголосый
гул  —  идет  проверка  паспортов.  Выхожу  из  купе  и  предъявляю  свой  паспорт.
Время  ночное,  позднее,  холодище  страшный,  и  я  снова  укладываюсь  спать...
 ...В  Иркутске,  который  Красная  Армия  заняла  совсем  недавно,  менее  полу-
года  назад,  и  который  немало  пострадал  от  войны,  остатки  разбитых  вражеских
 61

войск  уничтожены  еще  не  полностью.  Строительство  здесь  только  начинается,
ведется  кое-как,  наспех,  либо  же  к  нему  еще  вовсе  не  приступили.  В  смысле
экономического  положения  —  это  наиболее  неблагополучное  место  во  всей
стране.  Впервые  «советский  черный  хлеб»  нам  довелось  отведать  у  иркутского
вице-консула  Се.  Горький,  кислый,  отдающий  запахом  прелой  соломы  —
таков  этот  хлеб,  какого  ни  один  человек  в  Китае  не  пробовал  и  просто  предста¬
вить  себе  не  может.  Но  в  этот  день  к  столу  у  вице-консула  подавали  также  кур
и  рыбу.  Как  объяснили  наши  хозяева,  их  продали  им  из-под  полы  знакомые
крестьяне:  ведь  с  приходом  большевиков  торговля  полностью  запрещена.
Зашел  разговор  о  жизни  рабочих,  а  также  служащих  (так  теперь  здесь  назы¬
вают  чиновников).  По  словам  вице-консула,  их  продовольственный  паек
делится  на  несколько  категорий  —  от  пятнадцати  до  сорока  пяти  фунтов
черного  хлеба  в  месяц,  а  максимальное  жалованье  не  превышает  восьми  тысяч
рублей*.
 После  сытной  еды  всем  телом  овладевает  приятная  истома.  Пробегав  часа
три-четыре  на  холодном  ветру,  хорошо  лежать  в  мягких  креслах,  в  сытости  и
тепле  слушать  мирное  пыхтение  самовара,  стоящего  на  столе,  и  вести  неторо¬
пливую  беседу,  испытывая  каждый  миг  радостный  интерес  ко  всему,  что  каса¬
ется  голодной  и  холодной  страны,  хотя  многое  из  услышанного  —  пересказ
хотя  и  свежих,  но  совершенно  невероятных  слухов...
 ...От  пребывания  в  Иркутске,  где  мы  провели  всего  два  дня,  сохранились
лишь  самые  мимолетные  впечатления.  Все  задуманное  мной  по-прежнему  оста¬
валось  в  мечтах.  Между  тем  реальная  жизнь  общества,  продажа  книг,
покупка  муки,  все  в  высшей  степени  самое  обычное  и  повседневное  в  десять
тысяч  раз  глубже,  чем  любая  теория.  Пусть  в  результате  поверхностного
наблюдения  замечаешь  лишь  такой  в  высшей  степени  конкретный  факт,  как
«черный  хлеб»,  —  в  нем  кроется,  однако,  очень  глубокий  смысл.  И  чтобы  по¬
стигнуть  его,  потребуется  израсходовать  бесконечно  много  душевных
усилий.  Подчас  гораздо  легче  разобраться  в  самых  глубоких  теоретических
книгах  по  социализму.
 Мы  продолжали  двигаться  на  Запад,  постепенно  приближаясь  к  Европей¬
ской  России.  Насквозь  продрогший  паровоз  пыхтел  и  дрожал,  и  в  такт  с  его
вздрагиваниями  и  рывками  колебались  и  мои  мечты.
 Одиннадцатого  января  мы  проехали  Ук  и  Замзор,  вечером  двенадцато¬
го  —  Красноярск,  вечером  четырнадцатого  —  Новониколаевск*  *.  Был  как
раз  первый  день  Нового  года  по  русскому  стилю.  Но,  находясь  в  поезде,  никак
невозможно  было  познакомиться  со  старинными  русскими  нравами  и  обыча¬
ями.  Пятнадцатого  января  проехали  Барабинск,  а  на  следующий  день  прибыли
в  Омск.  Поезд  тащился  страшно  медленно,  и  вдоль  всего  пути  нас  сопрово¬
ждали  бескрайние  снега  да  вой  ветра.  В  Омске  нам  необходимо  было  провести
переговоры,  и  мы  сделали  остановку.
 Пассажиров  на  вокзале,  где  мы  сразу  же  успели  побывать,  собралось  очень
 *  Тогда  по  биржевой  котировке  рубль  стоил  восемь  китайских  мао.  —  Прим.  автора.
 **  Ныне  Новосибирск.
 62

много.  Неподалеку  от  железнодорожной  станции,  на  пустынной  площади,  напо¬
минающей  базар,  толпилось  множество  народа.  Я  купил  коробку  русских
папирос,  которая  стоила  тысячу  семьсот  пятьдесят  рублей...
 ...Чтобы  понять  общество,  необходимо  исходить  из  того,  что  это  нечто
органически  целое,  конкретное.  Если  же  предположить,  что  «общество»  —
понятие  отвлеченное,  тогда  этот  термин  ничего  нр  даст.  Средневековое  обще¬
ство  Сибири  с  его  полуфеодальным  экономическим  укладом  —  как  оно  далеко
от  коммунизма!  И  все-таки  титанические  силы  пролетарской  революции  России
постепенно,  шаг  за  шагом  проникают,  вгрызаются  в  него.  Перед  моим
взором  —  одна  лишь  реальная  действительность:  политика  царизма,  мировая  и
гражданская  война,  взволновавшие  океан  вселенной  и  одновременно  всколых¬
нувшие  маленькую  лодку  —  Сибирь.
 Социальная  революция  вообще,  русская  социальная  революция  в  частно¬
сти  не  являются  результатом  одного  только  бурного  подъема  обществен¬
ного  сознания,  они  —  явление,  отражающее  две  стороны,  гармонически
сочетающиеся  между  собой,  —  общественную  психологию,  то  есть  духовную
сторону  реальной  жизни,  и  бытие,  то  есть  материальные  условия  реальной
жизни.  До  приезда  в  Россию  я  всегда  полагал,  что  современная  Россия  пред¬
ставляет  собой  «лабораторию  коммунизма»,  что  «русские  большевики  —
это  как/бы  химики»,  которые  в  соответствии  с  «формулами  теории  социализма»
экспериментируют  над  «народами,  населяющими  Россию,  как  над  химическими
элементами»,  смешивая  и  взбалтывая  их  в  «пробирке  Советов»,  и  что  они  тут  же
получают  ощутимый  результат  —  «социалистические  соединения».  И  только
путешествие  по  Сибири  помогло  мне  понять  всю  глубину  моих  заблуждений.
 Учиться  можно  только  у  реальной  жизни,  только  она  воспитывает  человека,
только  реальная  жизнь  порождает  общественное  сознание,  которое  является
всего  лишь  производным,  надстроечным  явлением.  И  народы  Сибири  испод¬
воль  учатся  под  руководством  сурового  наставника.

Герберт
 УЭЛЛС
 Герберт  Уэллс  (1866—1946)  —  английский  писатель.  Трижды
посетил  Россию  —  в  1914,  1920  и  1934  гг.  6  октября  1920  г.  бесе¬
довал  с  В.  И.  Лениным.  Эта  беседа  получила  широкую  извест¬
ность  благодаря  книгам  Г.  Уэллса  «Россия  во  мгле»  (1920)  и
«Опыт  автобиографии»  (1934).  Во  время  второй  мировой  войны
выступал  в  поддержку  Советского  Союза.  Публикуемые  фраг¬
менты  печатаются  по  изданию:  Г.  Уэллс.  Россия  во  мгле.
М.,  1970.
 Россия  во  мгле
 ...Москва,  залитая  ярким  октябрьским  солнцем,  в  уборе  золотистой,  трепе¬
щущей  листвы,  по  сравнению  с  Петроградом  выглядела  привольней  и  оживлен¬
ней.  На  улицах  несравненно  более  людно,  свободней  идет  торговля,  довольно
много  извозчиков.  Рынки  открыты.  Улицы  и  дома  не  так  разрушены.  Правда,
кровопролитные  уличные  бои  в  начале  1918  года  оставили  довольно  много
следов.  Один  из  куполов  нелепого  собора  Василия  Блаженного,  что  стоит  у
самых  ворот  Кремля,  разворочен  снарядом  и  до  сих  пор  не  восстановлен.  Мы
заметили,  что  трамваи  не  перевозят  пассажиров;  их  используют  для  доставки
продовольствия  и  топлива.  Говорят,  что  в  этом  смысле  Петроград  обеспечен
лучше  Москвы.
 Десять  тысяч  крестов  на  московских  церквах  по-прежнему  ярко  сверкают
при  свете  дня.  На  высоких  кремлевских  башнях  простирают  крылья  имперские
орлы;  большевистское  правительство  слишком  занято  или  безразлично  к  таким
вещам,  и  орлов  до  сих  пор  не  убрали.  В  церквах  идут  богослужения,  верующие
истово  прикладываются  к  иконам,  нищим  на  паперти  удается  порой  выклянчить
подаяние.  Особенно  много  богомольцев  привлекает  знаменитая  часовня  с  чудо¬
творным  образом  Иверской  божьей  матери  неподалеку  от  Воскресенских  ворот.
Толпы  крестьянок,  не  имея  возможности  протиснуться  в  маленькую  часовню,
целуют  камни  у  входа.
 А  напротив,  на  стене  дома,  висит  мраморная  доска  со  знаменитым  ныне
лозунгом,  прибитая  здесь  вскоре  после  революции  по  распоряжению  москов¬
ских  властей:  «Религия  —  опиум  для  народа».  Воздействие  этого  лозунга
значительно  ослабляется  тем,  что  народ  в  России  неграмотен.
 По  поводу  этой  надписи  у  меня  вышел  короткий,  но  довольно  забавный
спор  с  американским  финансистом  мистером  Вандерлипом,  который  жил  вместе
 64

с  нами  в  особняке  для  гостей  правительства.  Он  утверждал,  что  лозунг  нужно
убрать.  Я  возразил,  что  его  следует  сохранить  для  истории,  и  к  тому  же  веротер¬
пимость  должна  в  равной  мере  распространяться  и  на  атеистов.  Однако  мистер
Вандерлип  был  слишком  возмущен  и  не  мог  вникнуть  в  смысл  моих  слов.
 Особняк,  где  мы  жили  вместе  с  мистером  Вандерлипом  и  одним  ловким
английским  скульптором,  который  как-то  сумел  пробраться  в  Москву  и  полу¬
чить  заказ  на  бюсты  Ленина  и  Троцкого,  просторный,  богато  обставленный,
стоял  на  Софийской  набережной  (№  17),  прямо  напротив  высокой  кремлевской
стены,  за  которой  теснят  друг  друга  купола  и  башенки  этой  царской  твердыни.
Здесь  мы  чувствовали  себя  далеко  не  так  свободно  и  непринужденно,  как  в
Петрограде.  Стража  у  ворот  ограждала  нас  от  случайных  посетителей,  тогда
как  в  Петрограде  самые  разные  люди  приходили  ко  мне  побеседовать  частным
порядком.  Насколько  я  понял,  мистер  Вандерлип  прожил  в  Москве  уже
несколько  недель  и  предполагал  пробыть  еще  примерно  столько  же.  У  него  не
было  ни  прислуги,  ни  секретаря,  ни  переводчика.  Он  не  вел  со  мной  разговоров
о  своих  делах,  лишь  осторожно  обронил  раз-другой,  что  это  чисто  финансовые
и  торговые  дела,  совершенно  не  связанные  с  политикой.  Я  слышал,  что  он
привез  Ленину  письменные  полномочия  от  сенатора  Гардинга,  но  поскольку
любопытство  не  в  моем  характере,  я  даже  не  пытался  проверить  это  и  вообще
предпочел  не  вмешиваться.  Я  не  спросил  даже,  каким  образом  в  коммунистиче¬
ском  государстве  можно  заключать  торговые  или  финансовые  сделки  с  кем-
либо,  помимо  правительства,  а  с  правительством  —  иметь  дело  вне  связи  с  поли¬
тикой.  Я  молчаливо  признал,  что  подобные  тайны  выше  моего  разумения.
Соблюдая  полнейшую  сдержанность,  мы  вместе  садились  за  стол,  ели,  курили,
пили  кофе,  беседовали.  «Миссия»  мистера  Вандерлипа,  окруженная  глубоким
молчанием,  стала  для  нас  чем-то  вездесущим  и  многозначительным.
 Моей  встрече  с  Лениным  предшествовала  долгая  и  неприятная  волокита,  но
вот  наконец  я  отправился  в  Кремль,  сопровождаемый  господином  Ротштейном,
игравшим  прежде  видную  роль  в  коммунистических  кругах  Лондона,  и  одним
американским  товарищем  с  большим  фотоаппаратом,  —  этот  товарищ,  как  я
понял,  тоже  был  представителем  русского  комиссариата  иностранных  дел.
 Помню,  в  1914  году  доступ  в  Кремль  был  совершенно  свободный,  совсем
как  в  Виндзорский  замок,  и  в  его  ворота  тоненькой,  но  непрерывной  струйкой
вливались  по  двое  и  небольшими  группками  богомольцы  и  туристы.  Теперь  же
туда  нелегко  попасть.  Еще  у  ворот  начались  хлопоты  из-за  разрешений  и  пропу¬
сков.  Прежде  чем  попасть  в  кабинет  Ленина,  нам  пришлось  пройти,  словно  через
фильтры,  через  пять  или  шесть  комнат,  где  охрана  и  сотрудники  проверяли
наши  документы.  Быть  может,  этого  требует  личная  безопасность  Ленина,  но
тем  самым  он  оказался  в  отрыве  от  России  и,  что  особенно  важно  для  осуще¬
ствления  действенной  диктатуры,  Россия  оказалась  в  отрыве  от  него.  Если  к
нему  все  просачивается  как  бы  через  фильтры,  то  и  все,  исходящее  от  него,
неизбежно  должно  просачиваться  через  те  же  фильтры  и  может  при  этом
претерпеть  серьезные  искажения.
 Наконец  нас  пропустили  к  Ленину,  и  мы  увидели  человека  невысокого
роста,  который  сидел  за  большим  письменным  столой  в  светлом  кабинете  с
 65

окнами,  выходящими  на  площадь  перед  дворцом.  На  столе  был  полнейший
беспорядок.  Я  сел  сбоку  подле  стола,  и  этот  невысокий  человек—  когда  он
сидит  на  краешке  стула,  ноги  его  едва  касаются  пола—  повернулся  ко  мне,
облокотившись  о  стол  поверх  вороха  бумаг,  и  заговорил.  Он  прекрасно  владеет
английским  языком,  но  я  отметил  про  себя  то  весьма  характерное  для  сегод¬
няшней  России  обстоятельство,  что  господин  Ротштейн  неусыпно  следил  за
разговором,  иногда  вставлял  замечания  или  подсказки.  Американец  тем  време¬
нем  пристроил  свой  аппарат  и  потихоньку,  но  с  большим  усердием  принялся  нас
фотографировать.  Наша  беседа  была  так  интересна,  что  он  нам  ничуть  не
мешал.  Вскоре  все  это  щелканье  и  шевеление  стали  вовсе  незаметны.
 >1  пришел,  готовый  к  столкновению  с  марксистским  догматиком.  Но  он
оказался  совсем  не  похож  на  догматика.  Я  слышал,  будто  Ленин  любит  поучать;
однако  в  нашей  беседе  ничего  подобного  не  было.  Много  писали  о  его  смехе,
который  поначалу  как  будто  приятен,  но  вскоре  начинает  казаться  циничным.
Такого  смеха  я  не  услышал  ни  разу.  Формой  своего  лба  он  напоминал  мне  кого-
то—  я  не  мог  припомнить,  кого  именно,  и  понял  это  лишь  на  днях,  когда
увидел  мистера  Артура  Бальфура  при  скупом  свете  лампы,  затененной  абажу¬
ром.  Передо  мной  был  точно  такой  же  выпуклый  череп  не  вполне  правильной
формы.  У  Ленина  приятное,  очень  подвижное,  смугловатое  лицо,  живая
улыбка,  и  я  заметил  у  него  привычку  (возможно,  это  объясняется  каким-либо
дефектом  зрения)  щурить  один  глаз,  делая  паузу  в  разговоре;  он  не  похож  на
известные  всем  фотографии,  так  как  принадлежит  к  людям,  у  которых  мимо¬
летное  выражение  лица  гораздо  важнее,  чем  сами  черты;  во  время  разговора  он
иногда  жестикулировал  над  кипами  бумаг  и  говорил  быстро,  вникая  в  самую
суть  дела,  безо  всякой  позы,  рисовки  или  недомолвок,  как  умеют  говорить  лишь
подлинные  ученые.
 Всю  нашу  беседу  определяли  и  пронизывали  два  —  как  бы  их  назвать?  —
два  лейтмотива.  Один  исходил  от  меня  к  нему:  «Как  представляется  вам
будущее  России?  Какое  государство  вы  стремитесь  создать?»  Другой  —  от  него
ко  мне:  «Почему  в  Англии  до  сих  пор  не  началась  социалистическая  революция?
Почему  вы  не  готовите  социалистическую  революцию?  Почему  не  свергнете
капитализм  и  не  провозгласите  коммунистическое  государство?»  Оба  эти
мотива  сплетались,  перекликались,  дополняли  друг  друга.  Второй  возвращал
нас  к  первому:  «Но  что  дала  вам  социалистическая  революция?  Успешно  ли  она
завершилась?»  И  тут  мы  снова  переходили  ко  второму:  «Для  ее  успешного
завершения  к  нам  должен  примкнуть  Западный  мир.  Почему  это  не  делается?»
До  1918  года  вес  марксисты  считали  революцию  своей  конечной  целью.  Проле¬
тарии  всех  стран  соединятся,  свергнут  капитализм  и  обретут  вечное  счастье.  Но
в  1918  году  коммунисты  неожиданно  для  себя  очутились  в  России  у  власти,  и
нужно  было  явить  миру  обещанный  золотой  век.  Этот  новый,  лучший  обще¬
ственный  строй  еще  не  появился,  и  на  то  у  коммунистов  есть  весьма  красноре¬
чивые  оправдания  —  непрекращающиеся  войны,  блокада  и  все  прочее,  но  тем
не  менее  они  явно  начинают  понимать,  что  марксистское  мировоззрение  не  дало
им  никакой  практической  подготовки.  Можно  указать  сотню  проблем  —  неко¬
торых  я  уже  коснулся,—  к  которым  они  не  могут  даже  подступиться.  Однако
 66

и
 я
 v*  W"
 >
 Максим  Горький  и  Герберт  Уэллс  (1920  г.)„
 рядовой  коммунист  приходит  в  праведное  негодование,  стоит  вам  хотя  бы
усомниться  в  том,  что  при  новом  строе  все  делается  самым  лучшим  и  самым
мудрым  образом.  Он  напоминает  самолюбивую  хозяйку,  которая,  когда  ее
выселяют  из  дома,  требует  похвал  за  идеальный  порядок.  Он  напоминает  поза¬
бытых  суфражисток,  которые  сулили  всем  земной  рай,  стоит  только  освобо¬
диться  от  тирании  «законов,  установленных  мужчинами».  Но  Ленин,  от  чьей
откровенности,  вероятно,  захватывает  дух  у  его  последователей,  окончательно
отверг  всякое  лицемерие  и  заявил,  что  революция  в  России  —  это  не  что  иное,
как  наступление  эпохи  беспредельных  поисков.  Он  писал  недавно,  что  люди,
перед  которыми  стоит  огромная  задача  ниспровержения  капитализма,  должны
быть  готовы  к  тому,  что  им  придется  испробовать  один  за  другим  множество
методов,  пока  они  не  найдут  метод,  наиболее  соответствующий  их  цели.
 Наша  беседа  началась  с  обсуждения  будущего  больших  городов  при
коммунизме.  Мне  хотелось  услышать  мнение  Ленина  о  том,  как  далеко  пойдет
процесс  отмирания  городов  в  России.  В  разрушенном  Петрограде  я  осознал  то,
чего  не  понимал  раньше:  облик  и  самую  структуру  города  определяют  мага¬
зины  и  рынки,  стоит  их  упразднить,  и  девять  из  десяти  зданий  в  обычном  городе
 67

прямо  или  косвенно  утратят  свое  назначение  и  смысл.  «Города  станут  гораздо
меньше,  —  согласился  Ленин.  —  Они  изменятся.  Да,  очень  изменятся».  Я  заме¬
тил,  что  это  потребует  огромной  работы.  Придется  снести  прежние  города  и
построить  новые,  на  другом  месте.  Церкви  и  величественные  дворцы  Петро¬
града  уподобятся  историческим  памятникам  Новгорода  Великого  или  храмам
Пестума.  Значительная  часть  современного  города  перестанет  существовать.
Ленин  охотно  согласился  со  мной.  Мне  кажется,  он  рад  был  встретиться  с  чело¬
веком,  сознающим  неизбежные  последствия  коллективизма,  которых  не  могут
постичь  до  конца  даже  многие  из  его  единомышленников.  Предстоит  коренная
перестройка  всей  России,  полное  ее  обновление...
 А  промышленность  —  предстоят  ли  и  здесь  столь  же  коренные  преобразо¬
вания?
 Известно  ли  мне  о  том,  что  уже  сейчас  делается  в  России?  Знаю  ли  я  об
электрификации?
 Оказывается,  Ленин,  который,  как  и  положено  ортодоксальному  маркси¬
сту,  осуждает  всяческих  «утопистов»,  в  конечном  счете  сам  увлекся  утопией  —
утопией  электрификации.  Он  употребляет  все  свое  влияние,  стремясь  осуще¬
ствить  план  строительства  в  России  мощных  электростанций,  которые  дадут
целым  губерниям  свет  и  энергию  для  транспорта  и  промышленности.  Он
сказал,  что  в  экспериментальном  порядке  уже  электрифицированы  два  района.
Можно  ли  вообразить  более  отважный  план  в  этой  стране  лесистых  равнин,
населенной  безграмотными  крестьянами,  в  стране,  где  нет  ни  водных  энергети¬
ческих  ресурсов,  ни  квалифицированных  специалистов,  где  угасает  торговля  и
промышленность?  Подобный  план  осуществляется  сейчас  в  Голландии,  он  рас¬
сматривался  в  Англии,  и  в  этих  густонаселенных  странах  с  развитой  промыш¬
ленностью  электрификация,  вполне  возможно,  будет  с  успехом  осуществлена,
окажется  выгодной  и  полезной  во  всех  отношениях.  Однако  в  России  такой
план  превосходит  самые  пылкие  технические  фантазии.  Сколько  ни  вглядыва¬
юсь  я  в  будущее  России,  словно  в  темный  кристалл,  мне  не  дано  разглядеть  то,
что  видит  этот  невысокий  человек,  работающий  в  Кремле:  он  видит,  как  вместо
разрушенных  железных  дорог  возникают  новые,  электрифицированные  маги¬
страли,  как  по  всей  стране  прокладываются  новые  шоссейные  пути,  как  созда¬
ется  новое,  счастливое  коммунистическое  государство  с  могучей  промышленно¬
стью.  И  во  время  нашей  беседы  он  почти  заставил  меня  поверить  в  свое  предви¬
денье. 	(
 —  И  вы  намерены  осуществить  все  это  с  крестьянством,  приросшим  корня¬
ми  к  земле?
 —  Но  не  только  города  будут  перестроены:  исчезнут  все  различия  между
городом  и  деревней.
 —  Уже  сейчас,  —  сказал  Ленин,  —  мы  не  всю  сельскохозяйственную  про¬
дукцию  получаем  от  крестьянства.  Кое-где  создано  крупное  сельскохозяйствен¬
ное  производство.  Правительство  взяло  в  свои  руки  большие  земельные
владения  там,  где  условия  этому  благоприятствуют,  и  землю  обрабатывают  не
крестьяне,  а  рабочие.  Возможно,  это  получит  дальнейшее  распространение.  Сна¬
чала  такой  порядок  установится  в  одной  губернии,  потом  в  другой.  Крестьяне
 68

остальных  губерний,  эгоистичные  и  неграмотные,  ничего  не  узнают,  пока  не
наступит  их  черед...
 Справиться  сразу  со  всей  массой  крестьянства,  пожалуй,  нелегко;  но
порознь  это  можно  сделать  безо  всякого  труда.  Когда  речь  зашла  о  крестьянах,
Ленин  придвинулся  ко  мне  поближе;  он  заговорил  теперь  конфиденциальным
тоном.  Как  будто  крестьяне  и  в  самом  деле  могли  подслушать  наш  разговор.
 Я  возражал,  что  нужно  не  только  создать  материальную  основу  общества,
нужно  преобразовать  сознание  всего  народа.  В  силу  своих  обычаев  и  традиций
русские  —  это  нация  индивидуалистов  и  торговцев;  чтобы  создать  новый  мир,
нужно  переделать  самые  их  души.  Ленин  спросил,  ознакомился  ли  я  с  той  рабо¬
той,  которая  ведется  в  области  просвещения.  Я  рассказал  о  том,  что  видел,  и
кое-что  похвалил.  Он  кивнул  с  довольной  улыбкой.  Вера  его  в  свое  дело  поис-
тине  непоколебима.
 —  Но  все  это  лишь  наметки,  самые  первые  шаги,  —  сказал  я.
 —  Приезжайте  через  десять  лет,  и  вы  увидите,  что  мы  сделаем  за  это  время
в  России,  —  отвечал  он.
 Благодаря  ему  я  понял,  что  коммунизм,  несмотря  на  Маркса,  все  же  таит  в
себе  огромные  созидательные  возможности.  После  того  как  я  перевидел  среди
коммунистов  стольких  унылых  фанатиков,  одержимых  идеей  классовой  борь¬
бы,  стольких  твердолобых,  выхолощенных  доктринеров,  после  всех  моих  встреч
с  заурядными  приверженцами  марксизма,  вымуштрованными  и  исполненными
пустой  самоуверенности,  этот  удивительный  невысокий  ростом  человек,  кото¬
рый  откровенно  признает,  что  строительство  коммунизма  —  это  грандиозней¬
шая  и  сложнейшая  задача,  и  скромно  посвящает  ее  осуществлению  все  свои  си¬
лы,  буквально  пролил  бальзам  на  мою  душу.  Он  по  крайней  мере  видит
преображенный,  заново  построенный  мир,  этот  мир  воплощенных  замыслов.
 Он  попросил  меня  подробнее  поделиться  впечатлениями,  почерпнутыми  в
России.  Я  сказал,  что,  на  мой  взгляд,  коммунисты  часто  действуют  слишком
прямолинейно  и  поспешно,  разрушают,  когда  они  еще  не  готовы  строить,  и  это
особенно  заметно  в  Петроградской  коммуне.  Они  ликвидировали  торговлю,
когда  не  были  еще  готовы  ввести  пайки;  уничтожили  кооперативные  объедине¬
ния,  вместо  того  чтобы  их  использовать,  и  т.  д.  Тут  мы  подошли  к  нашему
коренному  разногласию,  —  разногласию  между  коллективистами  и  маркси¬
стами,  к  вопросу,  необходима  ли  такая  крайность,  как  социалистическая  револю¬
ция,  и  есть  ли  необходимость  полностью  уничтожить  старую  общественно-эко¬
номическую  систему,  чтобы  создать  новую.  Я  считаю,  что  путем  длительного,
систематического  воспитательного  воздействия  можно  цивилизовать  суще¬
ствующую  капиталистическую  систему  и  превратить  ее  в  мировую  систему  кол¬
лективизма;  однако  Ленин  уже  много  лет  неразрывно  связан  с  марксистски¬
ми  догмами,  провозглашающими  неизбежность  классовой  борьбы  и  падение
капиталистического  строя  в  качестве  непременных  предпосылок  для  строитель¬
ства  нового  общества,  диктатуру  пролетариата  и  т.  п.  Поэтому  он  вынужден  был
доказывать,  что  современный  капитализм  носит  закоренелый  хищнический
характер,  что  он  расточителен  и  неисправим  никакими  средствами  и,  если  его  не
уничтожать,  он  всегда  будет  тупо  и  бессмысленно  эксплуатировать  достояние
 69

человечества,  всячески  препятствовать  использованию  национальных  богатств
для  общего  блага  и  неизбежно  порождать  войны.
 Не  скрою,  что  в  этом  споре  мне  пришлось  туго.  Неожиданно  Ленин  достал
новую  книгу  Кьоцца  Моне  «Триумф  национализации»,  которую  он,  как  я
понял,  прочел  очень  внимательно.
 —  Вот  видите,  стоит  только  у  вас  появиться  по-настоящему  активной
коллективистской  организации,  которая  может  сыграть  какую-то  роль  в  жизни
общества,  как  капиталисты  тотчас  ее  губят.  Они  погубили  ваши  национализо¬
ванные  верфи,  они  не  дают  вам  экономично  разрабатывать  угольные  шахты.  —
Он  похлопал  ладонью  по  книге.  —  Здесь  обо  всем  этом  сказано.
 Когда  я  стал  доказывать,  что  войны  порождает  не  капиталистический
строй,  а  националистический  империализм,  он  вдруг  спросил:
 —  А  что  вы  думаете  об  этом  новом  республиканском  империализме,  исхо¬
дящем  из  Америки?
 Тут  вмешался  господин  Ротштейн  и  что-то  сказал  по-русски,  но  Ленин
оставил  его  слово  без  внимания.
 И  хотя  господин  Ротштейн  взывал  к  дипломатической  сдержанности,
Ленин  рассказал,  что  один  американец  вздумал  своими  планами  поразить  вооб¬
ражение  Москвы.  Он  предлагает  признать  большевистское  правительство  и
оказать  России  экономическую  помощь.  Предлагает  заключить  оборонитель¬
ный  союз,  дабы  обезопасить  Сибирь  от  японской  агрессии.  Предлагает  создать
американскую  военно-морскую  базу  на  дальневосточном  побережье  и  подпи¬
сать  долговременную  концессию  сроком  на  пятьдесят  или  шестьдесят  лет  для
разработки  природных  богатств  Камчатки,  а  также,  возможно,  и  других
крупных  областей  азиатской  части  России.  Как  мне  кажется,  есть  ли  здесь
стремление  к  миру?  Можно  ли  сомневаться  в  том,  что  это  —  начало  новой
всемирной  грызни?  Как  на  это  посмотрят  британские  империалисты?
 —  Капитализм,  —  настоятельно  утверждал  Ленин,  —  это  вечная  конкурен¬
ция  и  грызня.  Он  прямо  противоположен  принципам  коллективизма.  Он  не
способен  перерасти  ни  в  общественное,  ни  во  всемирное  единство.
 —  Но  должна  же  какая-нибудь  промышленно  развитая  держава  прийти
России  на  помощь,—  сказал  я.—  Без  такой  помощи  невозможно  никакое
восстановление...
 Наш  многоплановый  спор  остался  неоконченным.  Мы  тепло  простились,  и
я  вместе  со  своим  сопровождающим  пустился  в  обратный  путь,  от  барьера  к
барьеру,  через  те  же  фильтры,  которые  мы  уже  один  раз  миновали.
 —  Это  замечательный  человек,  —  сказал  господин  Ротштейн.  —  Но  все-
таки  он  поступил  неосмотрительно...
 Мы  возвращались  в  особняк  мимо  сверкающих  золотом  деревьев,  что
растут  вдоль  древнего  рва  у  подножия  кремлевской  стены,  и  я  не  был  распо¬
ложен  разговаривать.  Мне  хотелось  поразмыслить  о  Ленине,  пока  его  образ
свеж  в  моей  памяти,  и  разглагольствования  сопровождающего  мне  мешали.  Но
господин  Ротштейн  говорил  не  закрывая  рта.
 Он  все  убеждал  меня  не  рассказывать  мистеру  Вандерлипу  о  возмож¬
ных  перспективах  русско-американских  взаимоотношений,  хотя  я  заверил  его
 70

с  самого  начала,  что  слишком  уважаю  ту  сдержанность,  которой  окружил
себя  мистер  Вандерлип,  чтобы  посягнуть  на  нее  хоть  единым  опрометчивым
словом.
 Наконец  я  вернулся  в  дом  №  17  по  Софийской  набережной,  где  сел  за  стол
вместе  с  мистером  Вандерлипом  и  молодым  лондонским  скульптором.  Нам
прислуживал  старый  лакей,  который  был  удручен  скудостью  трапезы  и  вспо¬
минал  дни  минувшего  великолепия,  когда  в  этом  особняке  гостил  Карузо  и  пел
наверху,  в  большой  зале,  перед  сливками  московского  общества.  Мистер
Вандерлип  предложил  посмотреть  один  из  больших  рынков,  а  вечером  побы¬
вать  на  балете,  но  мы  с  сыном  собирались  вернуться  в  Петроград  ночным  поез¬
дом,  чтобы  вовремя  успеть  в  Ревель,  на  стокгольмский  пароход.
 О  Ленине
 (Из  «Опыта  автобиографии»,  1934)
 Его  влияние  на  людей  проистекало  из  того  огромного  умения  все  предви¬
деть  и  дать  нужный  совет,  которое  он  проявил  в  годы  революционного  кризиса.
Он  оказался  тогда  человеком,  к  которому  всякий  приходил  со  своими  страхами
и  сомнениями.  Сила  его  состояла  в  четкости  и  одновременно  тонкости  мышле¬
ния.  Путем  незаметных  сдвигов,  общее  значение  которых  удалось  измерить  и
оценить  только  после  смерти,  он  превратил  марксизм  в  ленинизм...
 Он,  как  и  всякий  другой  человек,  принадлежал  своему  времени  и  своей
эпохе.  Тогда,  во  время  нашей  беседы,  у  каждого  из  нас  были  свои  предубежде¬
ния.  Мы  говорили  главным  образом  о  необходимости  заменить  мелкое
крестьянское  хозяйство  сельскохозяйственным  производством  совершенно
иного  масштаба  —  это  было  за  восемь  лет  до  первого  пятилетнего  плана  —
и  о  только  еще  задуманной  им  электрификации  России.  Относительно  пос¬
ледней  я  высказал  недоверие,  потому  что  не  знал  тогда,  какими  колоссаль¬
ными  гидроэнергетическими  ресурсами  располагает  Россия.  «Приезжайте
снова  и  посмотрите  на  нас  через  десять  лет»,  —  сказал  он  в  ответ  на  мои  сом¬
нения.
 Когда  я  беседовал  с  Лениным,  предмет  нашего  разговора  интересовал  меня
куда  больше,  чем  оба  мы,  вместе  взятые.  Меня  совершенно  не  занимало  тогда,
высокого  мы  роста  или  маленького,  старые  или  молодые.  Мне  запомнились
лишь  его  эмоциональность  и  удивительная  четкость  мысли.  Но  сейчас,  когда,
просматривая  свою  старую,  четырнадцатилетней  давности  книгу,  я  снова  вижу
его  перед  собой  и  сравниваю  его  с  другими  известными  мне  государственными
деятелями,  я  начинаю  понимать,  какой  выдающейся  исторической  фигурой  он
был.  Я  решительно  не  согласен  с  мнением,  будто  все  человеческие  достижения
следует  приписывать  тем  или  иным  «великим  людям»,  но  если  только  допу-
 71

Герберт  Уэллс,  Константин  Федин  н  Алексей  Толстой.
 стать,  что  мы,  смертные,  способны  подняться  к  величию,  я  должен  признать,
что,  во  всяком  случае,  Ленин  был  поистине  великим  человеком...
 Ленин,  когда  я  его  видел,  уже  недомогал,  ему  приходилось  часто  отдыхать;
в  начале  1922  года  врачи  категорически  запретили  ему  регулярно  работать,  и
летом  того  же  года  он  был  частично  парализован,  а  в  начале  1924  года  скон¬
чался.  Таким  образом,  период  его  активной  государственной  деятельности
охватывает,  да  и  то  не  целиком,  всего  лишь  пять  заполненных  событиями  лет.
И  все  же  за  эти  короткие  годы  он  сумел  внушить  России  тот  неиссякаемый  и  все
преодолевающий  дух  созидания,  который  не  оскудел  и  сегодня.  Если  бы  не  он
и  не  созданная  им  дисциплинированная  Коммунистическая  партия,  русская
революция  наверняка  скатилась  бы  к  жесточайшей  военной  диктатуре  и  обще¬
ство  потерпело  бы  окончательный  крах.  Но  его  Коммунистическая  партия  выде¬
лила  из  своих  рядов  и  поставила  на  государственные  посты  дисциплиниро¬
ванных  и  пусть  неопытных,  но  преданных  делу  работников,  без  которых  задачи
революции  сейчас  абсолютно  невыполнимы,  и  хотя  это  были  люди  малоподго¬
товленные,  самого  факта  их  появления  оказалось  достаточно  для  того,  чтобы
революционная  Россия  сумела  выжить.  Его  ум  всегда  сохранял  гибкость,  и  он
с  удивительной  легкостью  перешел  от  революционной  деятельности  к  пере¬
стройке  общества.  В  1920  году,  когда  я  с  ним  встретился,  он  с  юношеским  увле¬
чением  изучал  возможности  предполагавшейся  «электрификации  России».
 72

Замысел  Пятилетнего  плана,  который  рисовался  ему  в  виде  отдельных,  после¬
довательно  проводимых  областных  планов,  русская  система  высоковольтных
линий,  новостройки  Днепропетровска  —  все  это  уже  складывалось  в  его  мозгу.
И  еще  долго  после  того,  как  он  перестал  непосредственно  участвовать  в  этой
работе,  он  по-прежнему  вдохновлял  тех,  кто  трудился.  Он  и  сейчас,  наверно,  все
с  той  же  энергией  работает  рядом  с  ними.
 Во  время  моей  последней  поездки  в  Москву  в  июле  1934  года  я  посетил  его
Мавзолей  и  снова  увидел  этого  невысокого  человека.  Он  показался  мне  еще
меньше,  чем  прежде,  лицо  его  было  бледно-восковым,  борода  более  рыжей,  чем
мне  запомнилось,  всегда  беспокойные  руки  неподвижны.  В  нем  были  достоин¬
ство  и  простота  и  что-то  немного  трогательное,  какая-то  детскость  и  муже¬
ство  —  великие  свойства  человеческой  души.  Он  спит.  Он  уснул  слишком  рано
для  России.

годы
 20...

Иван  ОЛЬБРАХТ
Анри  БАРБЮС
Жак  САДУЛЬ
Поль  ВАЙЯН-КУТЮРЬЕ
Ромен  POJIJIAH
Генрих  МАНН
Бертран  РАССЕЛ
Мирослав  КРЛЕЖА
Мартин  АНДЕРСЕН-НЕКСЕ
Мария  МАЙЕРОВА
Эгон  Эрвнн  КИШ
Франц-Карл  ВАЙСКОПФ
Альберт  Рис  ВИЛЬЯМС
Теодор  ДРАЙЗЕР
Петер  ИЛЕМНИЦКИЙ
Стефан  ЦВЕЙГ

Иван
 ОЛЬБРАХТ
 Иван  Ольбрахт  (1882—1952)  —  чешский  писатель,  журналик,
общественный  деятель.  В  1920  г.  нелегально  приехал  в  Советскую
Россию,  где  работал  в  Центральном  бюро  Чехословацкой  компар¬
тии  в  России.  Написал  книгу  репортажей  «Картины  современной
России»  (1921).  Принял  активное  участие  в  создании  в  1921  г.
КПЧ.  В  1946  г.  И.  Ольбрахту  присвоено  звание  Народного
художника  Чехословакии.  Мы  публикуем  фрагмент  из  книги
«Путешествие  за  познанием»  (1920)  по  журналу  «Иностранная
литература»,  1967,  №  5.
 Путешествие  за  познанием
 «Петроград  и  Москва  —  мертвые  города»,  —  читали  мы  в  европейских
газетах.  Но  оживленное  движение,  шум,  краски  —  все  это  плохо  гармонирует
с  представлением  о  трупах,  а  гудки  автомобилей  —  слишком  энергичная  погре¬
бальная  музыка.  И  все-таки  вы  сразу  поймете,  почему  их  называют  мертвыми.
Нет  витрин,  определяющих  вид  больших  европейских  городов.  И  следа  не  оста¬
лось  от  былого  великолепия  ювелирных  магазинов,  исчезли  меха,  шелк,
фарфор  и  хрусталь,  там,  где  в  заманчивом  изобилии  громоздились  ветчина  и
банки  консервов,  фрукты  и  сыры,  зияет  пустота.  Когда-то  перед  окнами  таких
витрин  останавливались  розоволицые  господа,  а  маленькие  оборванные  маль¬
чуганы,  глотая  слюнки,  прижимались  к  стеклу  носом,  затуманивая  его  своим
дыханием.  Изобилия  еще  нет.  Но  оно  будет.  Не  будет  только  голодных  детей  и
холеных  господ.  Лишь  изредка  можно  увидеть  магазин  с  запыленной  витриной
и  в  ней  —  детские  игрушки,  никому  не  нужных  чугунных  гномиков  для  укра¬
шения  садов,  гипсовые  фигуры,  бамбуковые  туалетные  столики  и  наборы
принадлежностей  для  маникюра.  Это  здесь  осталось,  и  если  вы  хотите  купить
подобный  товар  за  цену,  от  которой  у  вас  закружится  голова,  —  пожалуйста!
На  главной  улице  —  букинистический  магазин,  цветочная  лавка  и  конфек¬
цион,  в  витрине  которого  на  латунном  шесте  висит  одна-единственная,  отврати¬
тельно  крикливая  дамская  шляпа,  словно  предназначенная  для  какой-нибудь
циркачки.  Исчезли  писанные  золотом  по  черному  стеклу  вывески,  остались
лишь  надписи  на  стенах  или  крышах  домов,  но  буквы  их,  будто  тяжелораненые,
лежат  на  боку  или  вовсе  отвалились.
 Зато  живы  иные  вывески.  Белые  по  красному.  Сверкающие  свежей
краской,  ликующие,  смеющиеся  в  лучах  мартовского  солнца.  Всюду,  куда  ни
глянешь,  —  на  стенах  и  крышах  жилых  домов,  гостиниц,  особняков,  дворцов.
 77

Красные  и  белые,  живые  и  ясные,  новые  и  веселые.  Посреди  венка  из  колосьев
изображены  серп  и  молот  и  лента  с  надписями:  «Пролетарии  всех  стран,  соеди¬
няйтесь!»  и  «Российская  Советская  Федеративная  Социалистическая  Республи¬
ка»  —  слова,  которые  мы  столько  раз  повторяли,  их  надо  запомнить  навечно,
ибо  в  них  —  завтрашний  день  мира.  А  под  этим  гербом  надписи:  «I  Дом  Сове¬
тов»,  «Издательство  Совета  рабочих,  крестьянских  и  солдатских  депутатов»,
«Хлебное  отделение»,  «Галантерейный  склад  №  8  Московского  Совета»,
«Центр  печати»,  «Книжный  склад  Центрального  Комитета  Российской  Ком¬
мунистической  партии».  Красно-белые  полотнища  всюду.  А  что  там  за  длинная
надпись  на  дворце  с  небольшим  парком  перед  фасадом?  Затаи  дыхание,  евро¬
пеец,  ты  не  ошибаешься,  это  в  самом  деле,  это  действительно  она!  «Чрезвычай¬
ка»...  Всероссийская  Чрезвычайная  Комиссия  по  борьбе  с  контрреволюцией,
спекуляцией,  саботажем  и  злоупотреблениями  служебной  властью.  Она  неумо¬
лима  и  все  же  абсолютно  необходима  для  уничтожения  реакции  и  завоевания
окончательной  победы.  Это  о  ней  во  время  утреннего  кофе  читают  европейские
буржуа  столько  страшных  вещей,  и  волосы  у  них  от  ужаса  встают  дыбом.  Перед
воротами  замерли  два  красноармейца,  у  них  в  руках  винтовки  с  длинными
гранеными  штыками,  на  которые  они  накалывают  пропуска.
 В  бывшей  крупнейшей  московской  гостинице  «Метрополь»  теперь  нахо¬
дится  II  Дом  Советов.  Дворянское  собрание,  в  погребах  которого,  помимо
огромных  запасов  вина,  во  время  обыска  были  обнаружены  десятки  ящиков  с
игральными  картами,  переименовано  в  Дом  профсоюзов.  Во  дворце  клуба
московских  купцов  Советская  власть  разместила  Рабочий  университет  имени
Свердлова,  а  в  Денежном  переулке,  в  частном  особняке,  где  некогда  жило  лишь
четыре  человека  и  там,  где  в  июле  1918  года  эсеры,  пытавшиеся  после  заклю¬
чения  Брестского  мира  спровоцировать  продолжение  войны,  бросили  под  ноги
немецкому  послу  барону  Мирбаху  бомбу,  сейчас  размещены  учреждения  III
Интернационала.
 Здесь  повсюду  ощущается  биение  пульса  главных  артерий  жизни,  их  кровь
и  тепло  вливаются  в  жилы  фабрик,  заводов,  строек,  в  квартиры  и  улицы.
Правда,  весь  организм  работает  еще  в  несколько  ускоренном  революцией
темпе,  но  горячка  с  каждой  неделей  спадает.  Нет,  Москва  не  умерла,  и  Петро¬
град  не  умер.  Только  центр  жизни  переместился.  Жизнь  покинула  биржи  и
банки,  магазины  и  кофейни,  покинула  рестораны,  винные  погребки,  клубы  и
ночные  кабаре.  Европейские  журналисты  привыкли  искать  ее  именно  там.  Но
там  они  уже  никогда  ее  не  найдут.  Золотые  вывески  банков  исчезли,  а  пробитые
пулями  стекла  роскошных  кафетериев  давно  не  мыты.
 На  московских  улицах  оживленное  движение.  По  ним  ездят  множество
деревенских  саней  с  колокольчиками  на  дугах,  в  которые  впряжены  низкоро¬
слые  лошадки,  на  санях  сидят  крестьяне  в  треухах  и  тулупах;  попадаются
длинные  вереницы  подвод,  везущих  мешки,  бочки  и  бидоны,  бараньи  туши,  а
больше  всего  «дрова,  дрова,  дрова»  —  как  гласит  лозунг  дня  и  как  кричат  со
всех  перекрестков  пестрые  плакаты,  ибо  от  этих  березовых  и  сосновых  поленьев
зависит  работа  всех  предприя;гий.  Улица  полна  людей.  Не  изнуренных  голодом
призраков,  как  мы  читали  в  западных  газетах,  а  совершенно  здоровых  мужчин
 78

и  женщин.  И  все  они  —  товарищи.  В  Стране  Советов  обращение  «господин»
произносится  лишь  шепотом,  иной  раз  услышишь  «гражданин»,  но  в  большин¬
стве  случаев  —  «товарищи»,  всякие  титулы  и  звания  отменены,  нет  теперь
«милостивых  государей»,  «ваших  превосходительств»,  советников  различных
ступеней  и  категорий;  «господ»  судей,  директоров,  домохозяек,  докторов,
инженеров;  дворника  тоже  называют  товарищем.  И  Ленина,  и  маленького
мальчишку,  и  солдата.  На  углах  улиц  поджидают  седоков  бородатые  извозчики
в  синих,  подпоясанных  кушаком  поддевках,  и  их  косматые  лошаденки  выды¬
хают  облака  пара.  Вот  прошел  по  тротуару  командир  в  богато  разукрашенной
вишневой  черкеске,  сверкнул  на  мартовском  солнце  своей  мужественной  красо¬
той,  и  его  ярко-красная  фигура  на  миг  сделала  окружающую  толпу  серой  и
бесцветной.  По  грязному  льду  улицы  некий  господин  с  унылым  видом  тянет  за
веревку  санки  с  мешком  скудных  припасов.
 Это  бывший  буржуй,  его  вы  почти  всегда  узнаете:  пальто  на  нем  все  еще
богаче,  чем  на  остальных,  за  три  года  он  не  сносил  его,  но  оно  грязнее,  чем  у
остальных,  и  обувь  испачкана  больше:  к  услугам  господина  теперь  нет  ни  лакея,
ни  полового,  а  сам  он  вычистить  ботинки  не  умеет.  А  вот  у  той  сударыни  в
роскошной  шубке  горничные  забыли  зашить  огромную  дыру  под  мышкой,
ботинки  ее  зашнурованы  веревочкой  от  какой-то  коробки.  На  тротуаре  остано¬
вился  младший  командир  Красной  Армии,  трижды  перекрестился  и  через  улицу
глубоко  кланяется  расписным  вратам  храма.  Никто  не  обращает  на  него  внима¬
ния,  это  его  личное  дело.  Да,  попы  тут  еще  тоже  существуют,  вот  шествуют
в  рясах  двое  длинноволосых,  а  в  церквах  с  золотыми  куполами  по-прежнему
совершаются  службы,  но  теперь  государству  нет  до  этого  ровно  никакого  де¬
ла,  и  если  кто  хочет  ходить  в  церковь,  тот  должен  вносить  свою  лепту  на  ее  со¬
держание.
 По  московским  улицам  ездят  автомобили  —  гудят,  фыркают,  пыхтят.  На
углу  Театральной  площади  и  Охотного  ряда  —  импровизированный  базар.
Там  стоят  женщины  с  бидонами  молока,  мужчины  с  небольшими  корзинками
овощей  или  картофеля,  какой-то  парень  громко  предлагает  сливочное  масло,  а
другой  положил  перед  собой  на  землю  мешочек  с  махоркой  —  самым  дешевым
русским  куревом,  мелко  нарубленным  табачным  стеблем,  с  виду  напомина¬
ющим  конопляное  семя.  Есть  тут  и  закутанные  в  платки  женщины  с  несколь¬
кими  лепешками,  с  маленькой  коробочкой  сластей,  с  дощечкой,  на  которой
разложены  пять  кусков  сахару,  тут  же  на  печурках  жарятся  котлеты  из  конины.
 Интересуетесь  ценами,  товарищ?  Ну-ка,  спросите  у  той  крестьянки  на  углу,
которая  держит  котелок  и  ложкой  накладывает  покупателям  по  горстке  яблоч¬
ного  повидла:
 —  Почем  это  у  вас?
 —  Сто  десять  рублей,  —  отвечает  она.  Вероятно,  она  не  поняла  моего
вопроса.  Очевидно,  мой  русский  язык  небезупречен.  Но  неважно,  можно  спро¬
сить  ее  соседку.
 —  Сколько  стоит  этот  коробок  спичек?
 —  Восемьдесят  рублей.
 Ого!  Значит,  и  та,  первая,  тоже  поняла,  о  чем  я  ее  спрашивал.
 79

Попытаемся  еще  разок:
 —  Сколько  стоит  этот  кусочек  сахару?
 —  Тридцать  рублей,  товарищ!
 Довольно.  Больше  не  спрашивайте.  У  вас  все  еще  капиталистический
взгляд  на  вещи,  вы  до  сих  пор  не  понимаете  причин  и  существа  этой  системы  —
и  можете  упасть  в  обморок.  Здесь  это  называют  мелкой  спекуляцией.  Еще  год
назад  никто  из  этих  людей  не  осмелился  бы  выйти  на  улицу.  «Чрезвычайка»
была  тогда  неумолима,  мелких  спекулянтов  сажали  под  арест,  а  крупных  —
расстреливали;  еще  и  теперь  иной  раз  ВЧК  устраивает  облавы  и  арестовывает
весь  базар.  Но  назавтра  спекулянты  снова  на  том  же  месте,  и  соленый  огурец
стоит  еще  на  несколько  рублей  дороже,  поскольку  торговцы  хотят  вознагра¬
дить  себя  за  вчерашний  урон.  Как  и  у  нас.  Но  с  этим  пока  приходится  мириться.
Только  здесь  конец  спекуляции  будет  положен  значительно  раньше,  чем  у  нас;  в
Европе  с  ней  справятся  еще  не  так  скоро.  Я  твердо  в  этом  уверен.
 В  русских  деревнях  продовольствие  есть.  В  Сибири,  говорят,  гниет  хлеб,  но
нет  поездов,  которые  могли  бы  переправить  эти  запасы  в  Москву;  из  тридцати
тысяч  русских  паровозов  после  мировой  и  гражданской  войн  осталось  едва
шесть  тысяч  годных  к  эксплуатации,  да  и  тем  хватало  дела  на  фронтах.  Надо
восстановить  транспорт!  Паровозный  парк  ремонтируется  днем  и  ночью:  Совет¬
ская  Россия  умеет  организовать  труд.  Количество  курсирующих  поездов  день
ото  дня  растет.  Спекулянтам,  мелким  мародерам  недолго  осталось  наживаться.
 «Железнодорожник!  —  взывает  плакат,  на  котором  нарисован  железнодо¬
рожный  служащий.  —  В  твоих  руках  судьба  транспорта.  Чем  больше  исправных
паровозов  и  вагонов,  тем  меньше  лишений  и  голода!»
 Мартовская  улица  живет  полнокровной  жизнью.  Вот  громыхает  по  улице
грузовик  с  красноармейцами.  Его  колеса  попадают  в  выбоину,  полную  воды,  и
широко  вокруг  разбрасывают  грязные  брызги.  В  конце  проспекта  появляется
отряд  с  винтовками  на  плече;  песочно-серые  ряды  вместо  походного  марша
поют  «Красное  знамя»  (наш  «Руды  прапор»).  Мимо  нас  шумно,  со  смехом
пробежал  табунок  детей.  По  тротуару  прошли  две  молодые  женщины  в  черных
кожаных  тужурках,  на  головах  буденовки,  у  пояса  револьверы,  а  на  груди  алые
звезды:  это  красноармейки.  Таких  кожаных  курток  теперь  много.  «Подарочек
английского  короля»,  —  говорят  москвичи.  Только  сделан  он  не  от  избытка
любви:  эти  тужурки  вместе  со  множеством  иных  полезных  вещей  оставили
королевские  ландскнехты,  когда  удирали  из  Мурманска.
 На  мартовской  улице  весело.  Решительно  —  весело.  Десятки  раз  спрашиваю
себя,  не  бурлит  ли  эта  радость  только  во  мне  самом  и  не  переношу  ли  я  ее  на  все,
что  вижу,  но  десятки  раз  отвечаю  себе:  нет,  безусловно  нет.  Радостно  это
молодое  солнце,  искрящийся  снег  на  крышах,  красно-белые  плакаты,  озорные
карикатуры  в  витринах  советских  издательств,  веселы  движения  пешеходов,
шум  детей,  лица  встречных.
 Углы  домов  на  перекрестках  залеплены  плакатами.  Вот  висит  ежедневный
листок  РОСТА,  Российского  Телеграфного  Агентства,  которое  помещает  в
своих*  выпусках  важнейшие  телеграммы  дня  и  бесплатно  информирует  населе¬
ние  о  текущих  событиях:  извещают  об  открытии  общеобразовательных  курсов,
 80

о  лекциях  для  молодежи,  о  митингах,  о  публичных  диспутах  на  всевозможные
темы,  здесь  же  помещен  приказ  московского  военного  комиссариата  о  воен¬
ном  обучении  коммунистов.
 Но  есть  тут  и  надписи  такого  рода:
 Больше  воров  и  пройдох  —  '
бойся  вшей,  клопов  и  блох!
 Это  осталось  с  прошлой  недели,  которая  была  объявлена  санитарной:
каждому  жителю  Москвы  вменялось  в  обязанность  привести  свою  квартиру  в
образцовый  порядок.  По  домам  ходили  комиссии,  за  грязь  накладывали
строгие  взыскания,  а  если  неряхой  оказывался  член  партии,  взыскания  были
очень  строгими.  Быть  в  России  коммунистом  —  отнюдь  не  привилегия.  Член¬
ство  в  партии  подразумевает  беспрекословное  подчинение  дисциплине.  Сейчас
расчищают  улицы,  следующая  неделя,  как  сообщают  газеты,  будет  банной.
Каждый  получит  возможность  даром  вымыться  в  бане,  каждому  будет  выдано
по  куску  драгоценного  теперь  мыла.  Уже  печатаются  плакаты  со  следующим
текстом:
 О  н:  Полюби,  красотка,  Ваню,
разговоры  коротки.
 Она:  Ты  сходил  бы  прежде  в  баню
да  заштопал  бы  портки.
 А  пока  в  течение  семи  дней  производится  уборка  улиц.  Москва  готовится
достойно  встретить  приближающуюся  весну.  С  крыш  домов  сбрасывают  снег,
на  улицах  трудятся  дворники.  В  прошлом  году  Москву  убирала  буржуазия.
У  пролетариата  слишком  много  других  забот:  на  фронтах,  куда  он  взамен  себя  не
мог  послать  никого  другого,  в  тылу,  боровшемся  с  контрреволюцией,  на
фабриках  и  в  учреждениях,  где  приходилось  преодолевать  саботаж,  при  восста¬
новлении  разрушенного  транспорта.  И  вот  уборка  улиц  выпала  на  долю  домо¬
хозяев,  адвокатов,  директоров  банков  и  купцов,  которые  ничем  не  были  заняты.
Они  шли  и  подметали.  В  этом  году  на  улице  —  все  здоровое  население  от  шест¬
надцати  до  шестидесяти  пяти  лет.  Они  заняты  не  только  генеральной  весенней
уборкой,  но  были  мобилизованы  на  всю  зиму.  Советское  правительство  ввело
трудовую  повинность  для  выполнения  общественных  работ.  Каждому  прихо¬
дится  работать  один  раз  в  неделю.  Гражданам  вручалось  предписание,  согласно
которому  такой-то  и  такой-то  дом  должен  был  очистить  такой-то  и  такой-то
участок  —  больший  или  меньший  в  зависимости  от  числа  жильцов.  В  каждом
здании  есть  свой  домовый  комитет,  избираемый  жильцами,  и  позаботиться  об
остальном  —  его  дело.  Кирку,  лопату  или  метлу  в  руки,  и  на  улицу!  Контроль
строгий.  За  отработанный  день  выплачивается  пятьдесят  рублей  и  фунт  хлеба.
На  уборку  улиц  посылают  также  в  качестве  исправительной  меры,  и  в  этом  году
сбрасывали  снег  арестованные  «Чрезвычайкой»  спекулянты.  Да  и  к  чему  зря
держать  людей  в  тюрьме  и  даром  кормить  их  хлебом,  которого  не  хватает  даже
для  тех,  кто  предан  революции?
 81

Революционная  трудовая  повинность  распространяется  не  только  на  уборку
улиц,  но  и  на  многие  другие  работы.  «Дров,  дров,  дров!»  —  требовали  в  эту
зиму  Москва  и  другие  большие  русские  города.  Транспорт  разрушен,  об  угле,
нефти  и  думать  не  приходится,  а  сто  тысяч  вагонов  торфа,  которые  за  прошлый
год  удалось  добыть  на  Шатурских  разработках  и,  самое  трудное,  доставить  за
сто  двадцать  верст,  московские  фабрики  поглотили  очень  быстро.  Положение  в
самом  деле  было  критическое,  но  революция  сумела  использовать  каждую  пару
рабочих  рук  и  сделала  в  смысле  организации  то,  на  что  никто  раньше  не  был
способен.  Все  в  лес!  На  пути  из  Петрограда  мы  видели  много  березовых  рощ,
вырубленных  с  краю,  но  не  знали,  чем  это  вызвано.  Оказывается,  лес  шел  на
топливо  для  паровозов.  Люди  выскакивали  из  вагонов,  разбирали  пилы  и
топоры,  приготовленные  в  тендере,  и  через  несколько  часов  можно  было  ехать
дальше.  Революция  действует  быстро.  В  Москве  сотни  и  сотни  деревянных  стро¬
ений.  Раз  это  необходимо,  пусть  деревянные  дома  исчезнут!  Кирпичный  завод
разберет  этот  дом,  пекарня  —  другой;  запылают  балки  —  будет  обжигаться
кирпич  и  выпекаться  хлеб.  Остались  одни  голые  фундаменты;  в  предместьях  вы
их  видите  немало.  Но  Москва  вместе  с  тем  и  строится.
 «Работать!  Работать!  Работать!»  —  выкрикивают  улицы,  требует  весь
город,  мертвый  только  для  незрячих.  Миллионы  рук  лихорадочно  трудятся  на
восстановлении  того,  что  уничтожили  империалистическая  и  гражданская  вой¬
ны,  на  закладке  фундамента  будущего,  которое  поднимается  неизмеримо  выше
всего,  что  было  в  прошлом.  Москва  живет.  Россия  живет.
 На  площади  Профсоюзов,  бывшей  Скобелевской,  стоит  памятник  револю¬
ции.  Обелиск.
 На  обелиске  надпись:  «Кто  не  работает,  тот  не  ест!»
 Республика  осуществляет  этот  лозунг  на  практике.
 Не  хочешь  ли  взглянуть  на  Сухаревку,  товарищ?
 Да,  Сухаревку  тоже  необходимо  видеть,
 Это  большой  рынок  возле  Сухаревской  башни,  внушительной  постройки  в
стиле  Ренессанса,  из  красного  кирпича.  По  обе  ее  стороны  —  ряд  зданий,  тесно
прижавшихся  друг  к  другу  и  составляющих  одно  целое,  нечто  похожее  на  куб.
Здесь  то  же,  что  мы  видели  на  углу  Театральной  площади  и  Охотного  ряда,  но
в  увеличенном  масштабе.  Продается  все,  что  только  можно  продать.  Помимо
прильнувших  друг  к  другу  лавочек,  тут  множество  импровизированных  ларьков
с  овощами,  мясом,  молочными  продуктами,  бельем,  мылом  и  большим  выбором
духов;  здесь  стоят  люди  с  кувшинами  молока  и  с  плетеными  корзинами  у  ног,
другие  держат  свой  товар  в  руках,  на  земле  свалены  груды  старой  мебели,  есть
тут  и  длинные  ряды  с  антикварными  книгами.  На  Сухаревке  вы  купите  все,  от
бриллиантового  колье  и  роскошной  кровати  до  веника  и  поношенных
домашних  туфель.
 Здесь  как  на  настоящей  ярмарке:  в  одном  месте  из  граммофона  доносится
популярная  песенка  пролетарского  поэта  Демьяна  Бедного,  в  другом  вытяги¬
вают  «судьбу»,  играют  гармонисты,  белобородый  китайский  иллюзионист
собрал  вокруг  себя  толпу  зевак  и  показывает  незамысловатые  фокусы.  Толчея,
шум  и  гам.  Это  Сухаревка.  Постоянный  московский  рынок.
 82

Мы  в  России  уже  месяц,  наши  капиталистические  глаза  пригляделись,  наш
западный  мозг  кое-что  понял,  и  теперь  можно  расспросить  о  ценах.  Они
таковы:  фунт  картофеля,  то  есть  четыреста  граммов,  стоит  125—150  рублей,  в
зависимости  от  качества,  фунт  хлеба  —  280  рублей,  блин  из  черной  муки  —
350,  лепешка  —  160.  Тонкий  ломтик  конской  колбасы,  которую  тут  же  поджа¬
ривает  на  подсолнечном  масле  мужчина  в  белом  переднике,  продается  за  100
рублей,  яйцо  —  за  200,  большая  селедка  —  за  800,  маленькая  —  за  200,  теля¬
тина  —  за  800.  За  фунт  масла  просят  2000  рублей,  за  фунт  творогу  —  650,
кружка  молока,  примерно  треть  литра,  стоит  190  рублей.  Молоко  в  Москве  —
продукт  довольно  редкий.  Из  общественных  запасов  его  выдают  школьникам,
больным  и  семьям  с  маленькими  детьми.  Никто  иной  претендовать  на  получение
его  не  может.  Но  на  Сухаревке  молока  сколько  хочешь...
 О  Сухаревке  русский  коммунист  говорит  с  большой  неохотой.  Он  считает  ее
болячкой  на  теле  Москвы.  И  все  же  Сухаревку  терпят.  С  помощью  спекулянтов
в  город  доставляются  продукты,  которые  иным  путем  туда  бы  не  попали.
Доходы  спекулянтов  не  вечны.  Сейчас  кажется,  будто  «Чрезвычайка»  исключила
из  своей  программы  борьбу  с  мелкой  спекуляцией,  но  как  только  будет  налажен
подвоз  продуктов,  отряды  чекистов  снова  выйдут  на  улицу,  разметут  Сухаревку,
нагонят  страху  и  наведут  порядок.
 Фантастические  цены  предназначены  не  для  рабочих.  Трудящийся  человек
показывается  здесгь  лишь  изредка,  а  в  среде  коммунистов  считается  позорным
покупать  что-либо  на  Сухаревке.  Трудящиеся  —  будь  то  заводские  рабочие,
служащие  или  школьники  —  регулярно  получают  обед  и  ужин  в  чистых  столо¬
вых,  а  помимо  того,  для  себя  и  членов  семей  —  продуктовые  сухие  пайки.
Через  свои  организации  они  получают  и  так  называемые  карточки  на  предметы
широкого  потребления,  и  ордера  на  одежду.  Сейчас  всего  этого  еще  немного,
но  жить  все  же  можно,  а  количество  выдаваемых  таким  путем  товаров  растет  с
каждой  неделей.  Все,  что  получает  рабочий  человек,  достается  ему  довольно  де¬
шево.  За  фунт  хлеба,  который  на  Сухаревке  стоит  280  рублей,  он  платит  1  рубль
80  копеек,  а  рубашка,  за  которую  на  Сухаревке  запросят  2—4  тысячи,  на  скла¬
дах  белья  Совета  рабочих  и  крестьянских  депутатов  стоит  от  75  до  240  рублей.
Мы  живем  в  стране,  где  радужная  бумажка,  носящая  название  «деньги»,  имеет
цену  лишь  в  руках  того,  кто  вдобавок  к  ней  имеет  еще  и  удостоверение,  в  кото¬
ром  значится,  что  его  владелец  —  человек  трудящийся.  Плата  за  труд  в  этот
переходный  период  все  еще  выдается  деньгами,  но  они  уже  утратили  многое  из
своего  прежнего  значения,  и  недалек  час,  когда  их  можно  будет  увидеть  лишь  в
музеях,  и  посетители  станут  удивляться  тому,  что  ради  этих  вот  бумажек  и
металлических  кружочков  в  свое  время  люди  вели  войны,  душили  друг  друга,
занимались  проституцией  и  кончали  жизнь  самоубийством.
 Вот  там  вы  видите  тех,  кто  уже  недолго  сможет  ежемесячно  тратить  по
двести  тысяч.  Они  стоят  у  правого  крыла  Сухаревской  башни  —  два  длинных
ряда  —  и  ждут  покупателей.  Это  бывшие  благородные  дамы  и  девицы.  Они
равнодушны,  а  глаза  их  холодны.  Через  руки  этих  женщин  переброшены  новые
шелковые  платья,  кружевные  панталоны  и  рубашки,  чулки,  перчатки,  вуали,
молча  держат  они  гребешки,  лорнеты,  театральные  бинокли.  А  если  вы  замед¬
 83

лите  шаг  и  какой-либо  из  них  почудится  в  вас  настоящий  покупатель,  она
посмотрит  направо  и  налево,  нет  ли  тут  кого-нибудь  нежелательного,  сунет
руку  в  карман  и  вынет  бриллиантовый  перстень.  Трудно  поверить,  но  они
привыкли  стоять  на  Сухаревке  и  торговать  бриллиантами,  в  которых  еще  три
года  назад  ходили  на  балы  к  губернатору.  Есть  ли  среди  них  достойные  состра¬
дания?  Безусловно.  Революция  сурова,  могуча,  она  словно  буря,  которая
сметает  на  пути  все  прогнившее  и  трухлявое  и  насыщает  воздух  озоном.  А  они
не  способны  понять  это.  Не  поймут  никогда.  Умрут,  но  свет  истины  так  и  не
озарит  их  сознания.  И  даже  умирая,  они  будут  думать  о  том,  какая  ужасная
несправедливость  была  проявлена  к  ним,  когда  у  них  отняли  деньги,  выжатые
их  отцами  и  мужьями  из  крестьян  и  рабочих,  когда  их  принуждали  мести
улицы  —  выполнять  работу,  которая  испокон  веков  предназначалась  для  бед¬
ных  и  необразованных,  а  не  для  них.
 Но  возникает  вопрос:  не  создает  ли  Советская  Республика,  мирясь  со  спеку¬
лятивной  торговлей,  новую  буржуазию,  едва  ликвидировав  старую?  В  РСФСР
знают  об  этой  опасности,  но  не  боятся  ее  и  готовы  ее  встретить.  Революция  еще
не  завершена.  Сменилось  оружие,  но  классовая  борьба  не  прекратилась,  власть
по-прежнему  принадлежит  пролетариату.  Здесь  нет  классово  разнородного  «де¬
мократического»  парламента,  который  бы  болтал,  торговался,  выкручивался,
примирял,  занимался  интригами  и  который  скомпрометировал  бы,  свел  к
компромиссам  и  утопил  в  болоте  революцию.  Как  поступит  диктатура  пролета¬
риата  с  классом  новых  богачей,  я  не  знаю.  Однако  не  вызывает  сомнения,  что
она  его  не  потерпит.  Была  же  ведь  выкорчевана  старая,  могущественная,  само¬
уверенная,  глубоко  укоренившаяся  буржуазия;  будет  выкорчевана  и  эта,  одно¬
летняя.  А  если  кому-то  удастся  сохранить  часть  денег,  бог  с  ним!  Цель  рево¬
люции  —  не  искать  с  фонарем  последнего  на  свете  «буржуя»,  а  уничтожить
старый  и  построить  новый  общественный  порядок.
 В  сиянии  весеннего  дня  белеет  Сухаревка,  переливается  волнами  мерца¬
ющих  красок.  Одинокий  островок  старого  мира.
 Пан  Ярослав  Квапил!
 Вы  прислали  мне  в  Москву  письмо,  в  котором  выражаете  радость  по  поводу
моего  благополучного  прибытия  в  Россию  и  высказываете  надежду,  что  я
буду  беспристрастным  наблюдателем  и  постараюсь  увидеть,  «как  там  сегодня
обстоят  дела  во  всех  сферах  искусства  и  культуры,  каким  образом  осуществля¬
ется  приобщение  масс  к  искусству  и  как  при  этом  обеспечивается  необходимое
уважение  к  творческой  индивидуальности»,  и  заверяете  меня,  что  «все  полезное»
из  моего  рассказа  о  России  Вы  «охотно  постараетесь  применить  в  культур¬
ной  политике  нашей  республики».
 С  большим  удовольствием  расскажу  Вам  все,  что  знаю,  только  очень  боюсь,
что  Вы  ровным  счетом  ничего  из  этого  не  сможете  использовать  в  Чехословац¬
кой  демократической  республике.
 84

Когда  я  получил  Ваше  письмо,  я  уже  знал  о  Советской  Республике  много,
а  Вы  из  газеты  «Народни  листы»  и  прочей  чешской  периодики  не  могли
узнать  о  ней  ничего  достоверного,  а  потому  вовсе  не  Ваша  вина,  что  Ваше
послание  напомнило  мне  письмо  старосты  из  одной  деревушки,  насчитываю¬
щей  пятьдесят  дворов,  своему  односельчанину,  служащему  поваром  где-то
в  Нью-Йорке:  ы
 «Милый  Йозеф!  Присматривайся  ко  всему,  что  там  делается  нового,  чтобы
потом  завести  это  и  у  нас».
 Скажу  только  следующее:  Народный  комиссариат  просвещения  затратил  в
1919  году  на  свои  нужды  17  211  651  944  рубля  (длинная  цифра,  не  правда  ли?),
а  за  первое  полугодие  1920  года  —  уже  более  ста  миллиардов  рублей.  Как  я
слышал,  бюджетные  ассигнования  на  вторую  половину  1920  года  будут  в
несколько  раз  больше.  И  это  лишь  часть  денег,  которые  в  России  расходуются
на  просвещение  и  культуру,  поскольку  организационная  перестройка  не  везде
доведена  до  конца  и  в  работе  учреждений  по  сей  день  немало  параллелизма.
Так,  значительную  часть  функций  комиссариата  народного  просвещения  до  сих
пор  осуществляют  профсоюзные  организации,  которые  через  сеть  библиотек,
клубов  и  т.  д.  добираются  из  центра  до  самой  отдаленной  провинциальной
фабрички.  Учебный  отдел  Красной  Армии  работает  в  войсках.  И  обе  эти  орга¬
низации,  то  есть  профсоюзы  и  армейский  отдел,  имеют  собственные  средства,
не  включенные  в  упомянутые  выше  сто  миллиардов.
 Как  Вы,  пан  Ярослав  Квапил,  собираетесь  поставить  это  дело  в  «нашей
республике»?
 ...О  народном  образовании,  интересующем  Вас,  о  постановке  школьного
дела,  об  уникальном  учебном  заведении,  носящем  название  Рабочий  универси¬
тет,  я  напишу  отдельную  статью,  которую  Вы,  если  заинтересуетесь  ею,  сможете
прочесть  позднее.  Вы  спрашиваете,  что  делается  во  всех  областях  искусства.
Большую  часть  своей  жизни  Вы  посвятили  театру.  Поэтому  начну,  пожалуй,  с
нескольких  слов  о  театре.
 Прошу  Вас,  не  верьте  сказкам  наших  журналистов,  будто  здешний  театр
пребывает  в  запустении  и  упадке.  Не  верьте  и  тому,  что  первый  трагик  получает
тут  столько  же,  сколько  билетер,  и  потому  каждый  хочет  быть  билетером  и
никто  —  трагиком.  Все  московские  театры  работают,  все  ежедневно  перепол¬
нены,  и  билеты  нужно  доставать  задолго  до  спектакля.  Художественный  театр
так  же  великолепен,  как  прежде  (это  те  знаменитые  москвичи,  которыми
несколько  лет  назад  восхищалась  и  Прага);  в  голос  знаменитого  Шаляпина
влюблены  все  барышни  (теперь  к  ним  обращаются  —  «товарищ»)  точно  так
же,  как  три  года  назад;  постановка  «Пиковой  дамы»  Чайковского  и  «Садко»
Римского-Корсакова  в  Большом  театре  надолго  останутся  недостижимыми
образцами,  а  московский  балет  (Вы  ведь  знаете,  как  любят  русские  балет)
ничего  не  утратил  от  прежней  славы  и  блеска.  На  оперетту  и  кабаре  тоже  никто
не  покушался  —  к  своему  сожалению,  я  обнаружил  в  программе  «Графа
Люксембурга»  Легара.  Так  что  и  за  судьбу  такого  рода  искусства  не  приходится
опасаться.  Закрыли  только  самые  пошлые  и  вульгарные  кафешантаны,  кото¬
рых  прежде  было  в  Москве  великое  множество.  Не  сомневаюсь,  что  по  крайней
 85

мере  в  этом  негативном  мероприятии  Вы  с  удовольствием  пошли  бы  по  стопам
русской  революции,  но  и  такой  малости  Вам  не  позволят,  поскольку  шантаны
приносят  «нашей  республике»  доход,  и  все  прочее  должно  отступать  на  вто¬
рой  план.
 Что  ставят  в  московских  театрах?  Разыскиваю  старый  театральный  вестник
с  26  апреля  по  2  мая  (он  издается  всегда  на  неделю)  и  выписываю  для  Вас
программу  на  27  апреля.
 Большой  театр:  опера  Бородина  «Князь  Игорь».
 Малый  театр:  Бомарше  «Свадьба  Фигаро».
 Малый  оперный:  опера  Рубинштейна  «Демон».
 Художественный  театр  (те  самые  прославленные  москвичи):  драма  Чехова
«Дядя  Ваня».
 Студия  Художественного  театра:  пьеса  Андреева  «Молодость».
 Театр  ГАБИМА:  трагедия  Пинского  «Вечный  жид».
 Камерный  театр:  пантомима  Деманда  «Покрывало  Пьеретты».
 Театр  Корша:  трагедия  Мережковского  «Царевич  Алексей».
 Театр  К.  Незлобина: 	«Иудушка»  —  драма  по  роману  Салтыкова-
 Щедрина  «Господа  Головлевы».
 Народный  дом  имени  рабочего  Петра  Алексеева:  комедия  Мольера  «Про¬
делки  Скапена».
 Вольный  театр:  мелодрама  Джакометти  «Гражданская  смерть».
 Никитский  театр:  оперетта  «Гейша».
 Театр  «Летучая  мышь»:  закрытый  вечер  актеров;  кроме  того,  тут  названы
еще  представления  двух  цирков.  Пожалуй,  французскую  декадентщину,  кото¬
рую,  помнится,  ставили  и  в  пражском  Национальном  театре  и  которая  имену¬
ется  «Покрывало  Пьеретты»,  здесь  не  следовало  бы  играть,  революционному
народу  она  ни  к  чему,  но  в  целом  репертуар  очень  хороший,  не  правда  ли?  Вы  не
найдете  тут  ни  одной  заведомо  низкопробной  вещи.
 Это  тоже  одно  из  преимуществ  Советской  власти.  В  шести  пражских
театрах  Вы  не  увидели  бы  такой  программы  даже  раз  в  год.
 Как  Вы  видите  из  печатного  репертуара  московских  театров,  здесь  главным
образом  отдают  предпочтение  реалистической  драме,  в  которой  русские
достигли  подлинных  вершин.  Вполне  вероятно,  Вам  недостает  здесь  револю¬
ционных  пьес.  И  мне  тоже.  Но  мы  с  Вами  оба  знаем,  что  драматическим  искус¬
ством  нельзя  командовать,  и  может  быть,  пройдут  еще  десятилетия,  прежде  чем
появится  подлинный  драматический  гений  этой  великой  эпохи  человеческой
истории.  Но  революционная  драматургия  уже  существует,  и  на*  сельских  и
малых  городских  сценах  уже  ставятся  новые  пьесы.  Спрос  на  новую  драматиче¬
скую  литературу  велик,  условия  для  ее  создания  прекрасные,  нет  недостатка  и  в
энтузиазме,  так  что  мйогие  отважно  берутся  за  перо.  Я  прочел  несколько  таких
пьес,  в  большинстве  своем  они  тенденциозны  и  пока  не  возвышаются  над
средним  уровнем.  Интересна  лишь  «Мистерия-Буфф»  Владимира  Маяковско¬
го  —  комедия  в  стихах,  символически  изображающая  пролетарскую  револю¬
цию.  Пьеса  новаторская  по  стилю,  идее  и  сценическому  воплощению.  Когда-
нибудь  —  я  в  это  верю  —  можно  будет  показать  ее  и  у  нас...  Только  что
 86

изданную  историческую  мелодраму  А.  В.  Луначарского  «Оливер  Кромвель»  я
тоже  везу  домой,  и  если  у  меня  в  Ревеле  не  отберет  книги  Антанта-освободи-
тельница,  в  Штеттине  —  товарищ  Эберт,  а  в  Подмоклях  —  любимая  родина,
Вы  сможете  ее  прочесть.  Пока  что  избытка  по-настоящему  хорошей  револю¬
ционной  драматической  литературы  тут  еще  нет,  но  Вы  бы  не  поверили,  как
революционно  в  эту  эпоху  и  в  этой  обстановке  мбжет  воздействовать  старая
литература.  Что  таков  Максим  Горький  —  само  собой  разумеется,  ведь  в
нем  —  зарождающаяся  пролетарская  революция  со  всеми  ее  элементами,  с
самым  дном  нищеты,  с  бунтарством,  с  разложением  буржуазного  общества  и
зрелым  самосознанием  рабочего  класса.  Что  таковы  Толстой,  Чехов,  Андре¬
ев  —  тоже  понятно,  ведь  это  вчерашний  день  России,  который  лишь  полити¬
чески  отошел  в  невозвратное  прошлое,  но  и  Шекспир,  и  Мольер  здесь  совсем
иные,  чем  виденные  нами  в  Европе.
 Скажите,  что  общего  у  Мольера  с  революцией!  Я  видел  в  Москве  «Скупо¬
го».  Наверно,  Вы  помните  сцену,  где  жених  дочери  Гарпагона  прячет  его
деньги  и  старый  скупец  в  отчаянии  мечется  по  сцене,  оплакивая  свои  пропавшие
золотые,  помните,  как  в  припадке  безумия  он  вскакивает,  таращит  глаза  на
публику,  тычет  пальцем  в  ярусы.  «Ты,  ты  их  у  меня  украл,  —  стонет  и
молит:  —  Верните  мне  мои  золотые!  Верните  мне  мои  золотые!»  Это  сцена,  где
комедия  на  миг  превращается  в  трагедию,  зрителю  становится  жаль  старого
ростовщика,  и  по  спине  пробегает  холодок.  Актер  Малого  театра  исполнял  эту
сцену  почти  так  же  хорошо,  как  покойный  Мошна*,  и  уже  с  первых  его  слов  я
предвкушал  собственное  удивление  масштабами  человеческого  эгоизма  и  коры¬
столюбия.  А  московская  публика?  Эта  великолепная  несентиментальная  рево¬
люционная  публика,  заполнившая  царскую  и  дворянские  ложи,  партер  и  ярусы.
Гарпагон  плачется  из-за  своих  денег.  Публика  смеется  самым  искренним
смехом,  какой  я  когда-либо  слышал.  «Верните  мне  мои  золотые!»  —  «Ни
копейки,  старый  фараон!  Много  бы  сейчас  таких  нашлось!  Много  вас  бегает  по
Москве,  тех,  кто  еще  вчера  выжимал  из  нас  кровь  и  пот  и  превращал  их  в  золо¬
тые,  а  сегодня,  когда  мы  отняли  нажитые  чужим  трудом  богатства,  заламывает
руки,  хнычет  и  молит...  Ох,  не  сосчитаешь,  милок,  сколько  их!  Так  что  же,  все
им  вернуть?»  Театр  сотрясается  от  смеха.  Ведь  на  Гарпагоновы  золотые  были
приобретены  все  те  прекрасные  вещи,  которые  теперь  принадлежат  нам,  ведь
это  наши  золотые,  ты,  негодяй,  выжал  их  из  нас,  а  теперь  мы  за  эти  золотые
сидим  в  Малом  театре,  куда  раньше  ходили  только  цари  да  богачи.  Лопни  со
злости,  старый  сквалыга!  И  меня,  приготовившегося  увидеть  такое  изображе¬
ние  общечеловеческого  порока,  от  которого  мурашки  пробегут  по  коже,  что-то
заставило  смеяться  так,  как  я  уже  много  лет  не  смеялся...
 Театрами  здесь  ведает  театральный  отдел  Наркомпроса  (это  сокращенное
название  Народного  комиссариата  просвещения),  и  они  пользуются  широкой
художественной  автономией.  Как  раз  сейчас  организуется  Народная  театраль¬
ная  библиотека,  выработан  проект  создания  Театрального  университета,  осно¬
 *  Мошна  Индржих  (1837—1911)  —  выдающийся  чешский  актер.
 87

вана  актерская  академия  «Институт  живого  слова»,  ряд  специальных  актерских
школ,  устраиваются  циклы  общедоступных  лекций  о  театре,  издаются  журналы.
 ...Вы,  конечно,  хотите  узнать  что-нибудь  и  об  изобразительном  искусстве.
 Так  вот,  прежде  всего  не  верьте  тому,  что  в  Стране  Советов  варварски  обра¬
щаются  с  памятниками  искусства  и  что  на  петроградских  новостройках  можно
видеть  каменщиков,  подпоясанных,  вместо  фартуков,  полотнами  Рубенса.
Орган  Наркомпроса  «Отдел  охраны  памятников  художественной  старины»
выполняет  свои  обязанности  лучше,  чем  все  учреждения  царского  правитель¬
ства.  Музеи  содержатся  в  порядке,  ежегодно  им  отпускается  столько  денег,
сколько  они  не  видывали  за  все  время  своего  существования.  Кремлевские
коллекции  и  сокровища  других  царских  дворцов  в  целости  и  сохранности,
иконы  висят  на  своих  местах,  в  храмах  и  монастырях.  Советская  власть
проводит  большие  восстановительные  работы,  церкви,  представляющие  особую
историческую  и  художественную  ценность,  взяты  под  государственную  охрану,
чтобы  их  художественными  драгоценностями  не  могли  распоряжаться  по  сво¬
ему  усмотрению  случайно  назначенные  попы  и  пономари.  Был  издан  запрет  на
вывоз  исторических  ценностей  за  границу,  большие  частные  собрания  и  галереи
национализированы,  и  только  благодаря  этому  почти  в  последний  момент  была
сохранена  для  России  проданная  за  границу  «Мадонна»  Боттичелли.  В  центре  и
в  провинции  возникло  много  музеев,  организуются  передвижные  выставки,
устроены  уличные  витрины,  в  которых  выставляются  различные  предметы
искусства.
 Теперь  мастера  изобразительного  искусства  имеют  здесь  ббльшие  возмож¬
ности  для  проявления  своей  творческой  индивидуальности,  чем  в  старые
времена.  Как  скульпторы,  так  и  художники.  По  личному  предложению  Ленина
Совет  Народных  Комиссаров  утвердил  проект  сооружения  около  пятидесяти
памятников  деятелям  мирового  революционного  движения  и  искусства.  Я  на¬
зову  Вам  несколько  имен  из  этого  списка,  и  Вы  по  ним  сможете  судить  о  том,
насколько  в  Советской  России  проявляется  необходимое  уважение  к  «творче¬
ским  индивидуальностям»*  Среди  революционеров  тут  упомянуты  Спартак,
Гракх,  Дантон,  Марат,  Робеспьер,,  ьабеф,  Гарибальди,  Стенька  Разин,  Герцен,
Бакунин  (несмотря  на  то,  что,  как  Вы  знаете,  в  России  ведут  упорную  борьбу  с
анархистами,  а  с  Махно  сражаются  и  силой  оружия),  Желябов,  Перовская,
Плеханов  (а  Вам  известно,  как  яростно  боролись  с  ним  перед  революцией  боль¬
шевики^  особенно  Ленин),  Бебель,  Жорес  и  т.  д.  и  т.  п.  Из  писателей  назову
Байрона,  Гюго,  Гейне,  Золя,  Ибсена  (писателя  чисто  буржуазного),  Некрасова,
Достоевского  (врага  социализма),  Верхарна.  Из  художников  —  Рублева,
Сезанна,  Менье.  Из  музыкантов  —  Бетховена,  Римского-Корсакова  и  Шопена,
из  актеров  —  Мочалова.  Памятники  частично  уже  готовы,  над  другими  еще
идет  работа,  памятник  Робеспьеру  был  даже  взорван  контрреволюционерами.
 Художники  отдают  предпочтение  плакату  и  карикатуре.  Плакат,  первое
приветствие  революции,  темпераментно  выкрикнет  вам  свое  «здравствуй!»*
 *  Слово  написано  по-русски.
 88

уже  на  первой  станции,  как  только  вы  вступите  на  русскую  землю,  и  не  оставит
вас  в  течение  всего  времени  вашего  пребывания  в  России.  Плакат  —  термометр
революции.  Если  температура  и  пульс  нормальные,  плакат  произносит  мудрые,
успокоительные  слова.  Но  одно  неправильное  биение  пульса  —  и  плакат  уже
сигнализирует  о  нем  своим  пылающим  красным  цветом.  Жар  поднимается,  и
плакат  загорается  кровью  и  огнем,  а  во  время  кризиса  пронзительно  зовет  на
помощь,  бьет  тревогу.  Цвет  его  приобретает  самый  яркий,  пурпурный  оттенок,
он  весь  полыхает  пламенем.  Кризис  преодолен  —  и  плакат  смеется  красным
смехом.  Жар  спал.  Алая  краска  плаката  бледнеет,  и  он  смеется  весело  и
радостно.
 Начало  марта,  когда  я  вступил  на  землю  Республики  Советов,  вновь  было
порой  созидания.  Колчак  разбит  и  пущен  в  расход,  разбойничьи  банды  Юденича
рассеяны,  а  для  остатков  армии  Деникина  Антанта  просит  милости.  Плакаты
ликовали.  Радовались  победе  над  Колчаком,  Юденичем  и  Деникиным,  выметен¬
ными  огромной  пролетарской  метлой  с  русской  территории;  издевались  над
пузатой  франко-англо-американской  троицей,  обращаясь  к  ней  с  призывом:
«Капиталисты  всех  стран,  соединяйтесь!»  Они  рисовали  толпы  рабочих  и
крестьян,  с  ликующими  возгласами  проходящих  мимо  Дворца  труда  и  славящих
власть  Советов.
 Наконец-то  кончились  мировая  и  гражданская  войны  и  наступала  эра
мирного  строительства.  Заводы  начиналй  работать,  все  здоровые  люди  выез¬
жали  в  лес  на  заготовку  дров,  и  плакаты  поучали,  какая  это  важная  вещь  —
поленья,  которые  двое  рабочих  бросают  в  раскаленный  горн.  А  когда  заводские
топки  ^ыли  хоть  на  ближайшие  несколько  дней  обеспечены,  рабочие  двинулись
к  вокзалам  ремонтировать  паровозы  —  и  на  плакатах  появились  вагоны,
склады  с  различными  припасами,  железнодорожники.  Плакаты  объясняли,  что
от  исправности  паровозов  и  регулярности  железнодорожного  сообщения  зави¬
сит  снабжение  городов,  изгнание  призрака  голода.  Красноармейцы  чинили
железнодорожные  пути  и  шоссе,  построили  с  помощью  гражданского  населе¬
ния  мост  через  Каму  на  два  месяца  раньше,  чем  предусмотрено,  и  центральную
Россию  снова  можно  было  снабжать  солью  и  зерном.  РСФСР  восстанавливала
силы,  и  плакаты,  как  зеркало,  отражали  этот  процесс.  Все  грамотное  население
было  мобилизовано,  чтобы  учить  людей  чтению  и  письму  и  в  течение  трех
месяцев  ликвидировать  неграмотность.  И  плакат  с  изображением  рабочего,  све¬
тящего  дуговой  лампой  на  кучу  старого  железа,  взывал  со  стен:  «Просвеще¬
ние  —  оружие  в  руках  пролетариата  против  гнета  капитала!»  Однако  обнару¬
жились  дезертиры  из  трудовой  армии,  и  плакат,  до‘той  поры  довольный  и
спокойный,  вдруг  распаляется:  «Глупец,  погляди,  кому  ты  служишь!»  —
топает  на  дезертира  ногами  и  показывает  толстого  буржуя,  приветствующего
неожиданного  союзника  и  с  улыбкой  пожимающего  ему  руку.  Но  это  была
лишь  кратковременная  тревога.  Пришла  весна  и  таянье,  нужно  было  очищать
улицы  от  снега,  объявляется  неделя  домовой  уборки,  банная  неделя,  и  плакаты,
на  этот  раз  небольшие,  вновь  приходят  на  помощь.  Приближается  праздник
1  Мая,  который  пролетариат  впервые  в  отличие  от  прошлых  десятилетий  отметит
не  прекращением  работы  и  не  революционной  борьбой,  как  в  годы  граж¬
 89

данской  войны,  а  созидательным  трудом.  Это  уже  не  подневольная  работа  на
классового  врага,  а  свободный  и  радостный  труд  для  самого  себя,  своих
детей  и  своей  родины,  которую  только  теперь  обрел  пролетариа1\  Готовит¬
ся  целое  наводнение  плакатов  с  лозунгом:  «Труд  свободного  человека  —
праздник».
 В  самом  конце  апреля  поляки  предприняли  наступление,  захватили  Берди-
чев  и  приближались  к  Киеву.  Капиталисты  всех  стран  и  вправду  соединились  и
погнали  польский  народ  на  войну  против  социалистической  республики.  России
нельзя  было  позволить  спокойно  трудиться.  Перекрестки  города  заговорили
хриплым  от  гнева  голосом.  На  них  появилась  голова  польского  шляхтича,
напоминающая  морду  бешеного  животного,  у  которого  из  пасти  течет  слюна.
«Последний  пес  Антанты!»  —  стояло  под  ним.  Еще  одна  война!  Значит,  снова
отложить  молоты  и  мастерки  каменщиков,  покинуть  стройки,  станки,  канцеля¬
рии  и  взяться  за  оружие?!  Но  это  уже  последний  пес!
 ...Шляхтич,  последний  цепной  пес  международного  капитала,  загнан  в  свое
логово  и  обезврежен.  Последний  ли?  Неужели  действительно  можно  вернуться
к  полезному  труду?  Нет!  На  юге  скалит  зубы  еще  один.  «Врангель  еще  жив.
Добей  его  без  пощады!»  Это  революционный  плакат  конца  июля,  поры
конгресса  III  Интернационала.
 Я  посылаю,  пан  Квапил,  домой  ряд  русских  плакатов  и  прошу  пана  Боро¬
вого  сделать  репродукции  с  них.  Политическая  полиция  пана  Швеглы*  орга¬
низована,  как  я  полагаю,  настолько  плохо,  что  посылка  дойдет  по  назначению
в  целости  и  сохранности.  Моя  коллекция,  конечно,  не  может  быть  названа
образцовой  и  даже  более  или  менее  полной,  посылаю  то,  что  мне  удалось  раздо¬
быть.  Помимо  прочего,  Вас,  безусловно,  заинтересует  и  тот  факт,  что  Вы  обна¬
ружите  в  посылке  известный  плакат  Купки**  «Золотой  идол»,  который  в
Советской  России  получил  широкое  распространение.
 Карикатура  хорошо  чувствует  себя  на  революционной  почве.  Особенно
буйно  расцветает  она  в  пору  или  только  в  минуты,  когда  политический  барометр
показывает  «ясно».  Но  она  оптимистична  и  полна  надежд  даже  в  самое
суровое  ненастье.  Она  фигурирует  на  плакатах,  в  витринах,  в  сменяющихся
время  от  времени  циклах  «Окон  РОСТА»  и  отличается  гораздо  большей  смело¬
стью,  чем  чешская  карикатура:  при  взгляде  на  нее  у  нашего  мелкого  буржуа  не
раз  бы  дух  захватило.  Брюхо  толстого  генерала  проткнуто  штыком;  помещик,
удирающий  под  ударами  навозных  вил;  буржуй,  стоящий  на  четвереньках  и
закусивший  зубами  уздечку,  а  верхом  на  нем  пролетарий  —  это  самые
обыденные  шуточки  здешней  карикатуры.  Я  посылаю  домой  несколько  случай¬
 *  Антонин  Швегла  (1875—1933)  —  чешский  буржуазный  политик,  министр  и  премьер-
министр  чешского  правительства;  в  период  написания  книги  был  министром  внутренних  дел  в
правительстве  Тусара.
 **  Франтишек  Купка  (1871—1957)  —  чешский  график-карикатурист.  Карикатура
«Золотой  идол»  из  цикла  «Деньги»*  (1903)  часто  воспроизводилась  в  социал-демократиче¬
ской  печати.
 90

ных  образчиков.  Так  что  пусть  Вам  не  вздумается  заводить  в  нашей  республике
русскую  революционную  карикатуру.  Вы  бы  только  напрасно  напугали  наших
мелких  буржуа  и  имели  бы  кучу  неприятностей...
 Это  мой  ответ  на  Ваше  письмо,  пан  Ярослав  Квапил,  поскольку  я  полагал,
что  Ваше  послание  было  продиктовано  искренним  интересом  к  Советской
России  и  не  означало  лишь:  «Вернись,  блудный  сын,  и  если  будешь  хорошо  себя
вести,  можешь  получить  место  в  министерстве».  А  потому  я  также  убежден,  Вы
не  рассердитесь  на  меня  за  то,  что  я  отвечаю  Вам  публично.  Новой  жизнью,
которая  возникла  и  развивается  в  России,  кроме  Вас,  интересуются  еще  и
другие.
 С  приветом  И.  О.
 Москва,  август  1920  г.

Слово  о  Ленине
 В  феврале  1924  г.  газета  «Известия»  обратилась  к  ряду  зару¬
бежных  писателей  и  общественных  деятелей  с  просьбой  выска¬
заться  о  В.  И.  Ленине  в  связи  с  его  кончиной.  Ниже  мы  публикуем
несколько  ответов  в  редакцию  «Известий»  из  сборника,  вышед¬
шего  в  1924  г.  в  Москве  под  названием  «Политики  и  писатели
Запада  и  Востока  о  В.  И.  Ленине».
 Анри  БАРБЮС
 ФРАНЦИЯ
 Дорогой  товарищ!  Я  не  ответил  вам  сразу  на  вашу  просьбу  высказаться  о
Ленине,  потому  что  не  осмеливался  сделать  этого.  В  одном  этом  имени  содер¬
жится  слишком  много,  чтобы  можно  было  позволить  себе  всему  этому  давать
оценку.  Я  еще  слишком  во  власти  потрясения,  которое  я  испытал  при  известии
об  уходе  этого  великого  человека.  Ленин  для  меня  одна  из  самых  всеобъемлю¬
щих  и  цельных  личностей,  которые  когда-либо  существовали.  Он  поистине  не
знает  себе  равных  среди  борцов  за  осуществление  вековых  усилий  человечества.
Я  неоднократно  убеждался  в  этом  и  не  раз  об  этом  говорил.  Что  меня  в  особен¬
ности  поражает  в  его  учении,  неотделимом  от  самой  его  жизни,  интеллекта  и
воли,  —  это  способность  искать  реальное  в  океане  человеческой  комедии  и
отличать  его  от  слова  и  фантома.  Современную  мысль,  блуждающую  в  тупике
бесперспективного  поиска,  он  вывел  на  путь  творческого  созидания,  живой
практики,  оплодотворил  ее  революционной  логикой,  революционной  правдой.
Он  показал,  что  отныне  произойдет  великая  перемена  в  самом  порядке  вещей:
на  смену  легенде,  мифу,  вымыслу,  фантасмагории  придет  реальная  живая
жизнь  масс.  Если  эта  концепция,  действительно  новая  и  всемогущая,  обретает
сегодня  плоть,  становится  реальной  силой,  столь  же  несокрушимой,  как  и  непо¬
грешимой,  то  потому  только,  что  этот  человек  явился  в  историю.  Можно  ли
словами  или  почестями  воздать  должное  тому,  кто  сумел  таким  образом  устре¬
мить  в  будущее  энергию  масс!

Жак  САДУЛЬ
 ФРАНЦИЯ
 Чтобы  оценить  невосполнимую  потерю,  понесенную  Советской  Россией,
вспомним,  что  французский  рабочий  класс  после  десятилетних  усилий  и
германский  рабочий  класс  после  пяти  лет  борьбы  до  сих  пор  еще  не  оправились
от  смятения,  в  которое  их  погрузила  смерть  Жореса,  Карла  Либкнехта  и  Розы
Люксембург.
 Но  Ленин  оставляет  нам  в  наследство  то,  что  не  могли  оставить  ни  Жорес,
ни  Карл,  ни  Роза.  Он  нам  оставляет  великолепную  революционную  партию,
испытанную  в  многолетней  борьбе,  созревшую  и  выросшую  за  шесть  лет  ее
пребывания  у  власти.  Он  оставляет  нам  свое  имя  —  символ  первого  пораже¬
ния,  нанесенного  буржуазии,  талисман,  который  принесет  мировому  пролета¬
риату  скорые  и  великие  победы.  Он  оставляет  нам  два  могучих  дредноута,
которые  его  сильные  руки  построили  и  пустили  в  социальный  океан:  Советскую
Россию  и  Коммунистический  Интернационал.  Наконец,  Ленин  оставил  сформи¬
рованному  и  обученному  им  экипажу  военного  флота  пролетарской  революции
чудодейственный  компас,  а  именно  усовершенствованный  марксистский  метод.
 Пусть  товарищи,  удрученные  отчаянием  перед  лицом  смерти  Ленина,  не
предаются  пессимизму.  Пусть  они  не  думают,  что  этого  компаса  недостаточно,
чтобы  сохранить  корабль  во  время  бури.  Правда,  умер  кормчий  с  холодной
головой  и  железной  рукой,  несравненный  кормчий,  способный  лавировать  с
неслыханной  гибкостью,  маневрировать  против  всех  ветров  и  всех  течений,
предчувствовать  и  обходить  рифы.  Он  умер,  но  он  оставил  свое  наследство.
 История  дает  примеры  того,  что  титанические  гении,  рождающиеся  раз  в
тысячелетие,  так  сказать,  ненасытны  и  истощают  родившую  их  почву.  Это
гигантские  дубы,  их  могучие  корни  высасывают  все  соки  земли,  в  громадной
тени  не  могут  развиться  и  погибают  молодые  деревья.  Мировая  буржуазия
убаюкивает  себя  мыслью,  что  за  последние  шесть  лет  на  необъятном  русском
горизонте,  где  революционный  энтузиазм  зажег  сердца  миллионов,  не  появи¬
лось  ни  одной  новой  личности  на  смену  Ленину.  Она  воображает,  что  великая
революция  поражена  после  него  бесплодием.
 Но  она  жестоко  ошибается.  В  скором  времени  мир  увидит,  что  из  благосло¬
венного  лона  России  выйдет  великолепное  поколение  героев-созидателей.  Так
было  во  все  времена  и  во  всех  странах  там,  где  имеется  глубокий  союз  великих
революционеров  со  здоровым,  могучим  и  жизнеспособным  общественным  клас¬
сом,  освобождению  которого  они  способствуют.
 Исчезновение  лучших  голов  французской  Горы  дало  некогда  возможность
честолюбию  Бонапарта  украсть  у  французского  народа  тот  цвет  талантов,
свежих  и  бодрых  сил,  которые  родили  последние  шесть  лет  испытаний  буржу¬
азной  революции.  Но  русская  революция  сумела  удалить  своих  бонапартов.  Как
Ленин  выразился  в  разговоре  со  мной  в  мае  1921  года:  «Рабочие-якобинцы
более  проницательны,  более  тверды,  чем  буржуазные  якобинцы,  и  имели  муже¬
ство  и  мудрость  сами  себя  термидоризировать».  Они  сумели  излечить  меньшим
 93

злом  большее  зло.  Смелая  гомеопатия,  которая  могла  удаться  только  самому
великому  властелину  дум,  которого  когда-либо  знал  мир.
 Ленин  мертв,  но  ленинизм  бессмертен.
 Лучшие  ученики  Ленина  живут.  Его  преданные  помощники,  тысячи  и
тысячи  пролетариев,  взращенные  его  гением,  крупнейшие  и  скромнейшие  его
сотрудники,  миллионы  горячих  ленинистов  в  старом  и  новом  мире  упорно  и
страстно  продолжают  его  дело.  Они,  несомненно,  доведут  его  до  конца.
 Поль  ВАЙЯН-КУТЮРЬЕ
 ФРАНЦИЯ
 Он  входит.  Не  видишь,  как  вошел.  Его  едва  разглядишь,  он  словно  в  засаде
за  своим  столом.  Выступают  только  плечи  и  голова.  Лысый  череп  с  сильно
выпуклым  лбом.
 Нос  более  велик,  чем  предполагаешь,  с  резкими  приплюснутыми  ноздрями,
крепко  припаянными  к  щекам.
 Под  ним  в  блеклой  щетине  усов  и  жидкой  бородке  то,  что  называют  его
улыбкой.
 Но  Ленин  не  улыбается.  Как  и  не  косит.  Мне  кажется,  он  часто  прищури¬
вает  глаз.
 Поистине,  только  тогда  можно  быть  уверенным,  что  он  улыбнулся,  когда
он  разражается  коротким  смехом.
 Под  собирающимся  в  морщины  лбом  все  в  движении.  Ленин  подлинный  —
только  в  кино.  Ни  один  портрет  не  похож  на  него.
 Последовательно  сменяют  друг  друга  выражения  изумительной  молодости
и  усталости  человека,  несущего  на  своих  плечах  новый  мир.
 Ромен  РОЛЛАН
 ФРАНЦИЯ
 ...Я  не  разделял  идей  Ленина  и  русского  большевизма.  Но  именно  потому,
что  я  слишком  индивидуалист  и  слишком  идеалист,  чтобы  присоединиться  к
марксистскому  КРЕДО  и  его  материалистическому  фатализму,  я  придаю
огромное  значение  великим  личностям  и  горячо  восторгаюсь  личностью  Лени¬
на.  Я  не  знаю  более  могучей  индивидуальности  в  современной  Европе.  Его  воля
так  глубоко  взбороздила  хаотический  океан  дряблого  человечества,  что  еще
долго  след  не  исчезнет  в  волнах,  и  отныне  корабль,  наперекор  бурям,  устремля¬
ется  на  всех  парусах  вперед,  к  новому  миру.
 Никогда  еще  после  Наполеона  европейская  история  не  знала  такой
стальцой  воли.  Никогда  еще,  со  своих  героических  времен,  европейские  религии
не  знали  апостола  столь  несокрушимой  веры.  И  главное,  никогда  еще  человече¬
ская  деятельность  не  выдвигала  вождя,  учителя  людей,  столь  чуждого  каких-
 94

либо  личных  интересов.  Его  духовный  облик  еще  при  жизни  запечатлелся  в
сердцах  людей  и  останется  нетленным  в  веках.
 1  февраля  1924  г.
 Генрих  МАНН
 ГЕРМАНИЯ
 В  жизни  Ленина  верность  великому  делу  неизбежно  сочетается  с  непримири¬
мостью  ко  всем,  кто  пытался  этому  делу  помешать.
 Отдавая  должное  верности,  я  вынужден  согласиться  с  непримиримостью.
Мне  стало  легче  это  сделать  после  того,  как  я  убедился  в  его  способности
подчинять  свое  дело  насущным  потребностям  живых  людей.  Стало  быть,  он
любил  людей  так  же,  как  и  дело,  поэтому  он  и  действовал  как  великий  человек.
 Кстати  сказать,  его  величие  всегда  становилось  мне  понятнее,  когда  я
думал,  что  получилось  из  Германии.  Здесь  была  только  слепая  ненависть  к  идее
и  делу,  к  идее  как  к  обновляющему  принципу  и  к  человеческому  обществу  как  к
делу  созидающего  разума.  Все  отдано  на  волю  глупости  и  случая,  в  результате
чего  у  нас  тоже  разрушали,  но  разрушали  без  толку.
 В  Германии  мы  тоже  изведали  экспроприацию,  равно  как  массовый  голод
и  вымирание  целых  классов.  К  этому  нужно  прибавить  растление  умов,  не
видящих  перед  собой  и  за  своим  страданием  никакой  идеи,  строящей  будущее.
Мало  ли  что  было  в  России  —  одно  несомненно:  Ленин  сделал  свой  народ
счастливее;  и  сам  он  был  счастливее,  чем  суждено  любому,  кто  творит  в  Гер¬
мании.
 На  первый  взгляд  кажется,  будто  пролетарская  революция  в  России  лишь
усилила  сопротивление  буржуазии  в  Западной  Европе.  Но  давайте-ка  поглядим
на  собственную  жандармерию  богачей!  Фашисты  всех  стран  куда  разнузданнее,
чем  положено  быть  послушным  прислужникам  капитала,  мир  их  чувств  —
мятеж,  а  не  благочестие.
 А  это  объясняется  в  числе  прочего,  если  не  главным  образом,  примером
России.  Таково  эмоциональное  воздействие  русской  революции,  что  здесь,  на
Западе,  нет  уже  спокойно-обеспеченного  существования  и  нет  покорных  —  нет
покорных  даже  среди  стражей.  Буржуазия  сама  чувствует  себя  обреченной  после
русской  революции.  Ей  дана  более  или  менее  длительная  отсрочка,  она  всячески
приспосабливается,  чтобы  продержаться,  но  она  уже  не  та,  что  прежде,  и  с
каждым  днем  становится  все  менее  похожей  на  себя.  Ее  идеал  «гражданской
свободы»  давно  получил  отставку.  Ее  идеал  «образования»  ушел  в  прошлое.
Правда,  здесь  у  нас  беда  в  том,  что  буржуазный  мир  умирает  прежде,  чем
подросла  ему  смена.  Мы  существуем  временно,  не  очень-то  веря  в  то,  что  мы
делаем  и  с  чем  миримся.  Такими  мы  стали,  по-видимому,  тоже  под  воздействием
великого  события  на  Востоке.
 95

Бертран  РАССЕЛ
 АНГЛИЯ
 Смерть  Ленина  лишает  мир  единственного  действительно  великого  челове¬
ка,  которого  породила  война.  Можно  полагать,  что  наш  век  войдет  в  историю
веком  Ленина  и  Эйнштейна,  которым  удалось  завершить  огромную  работу
синтеза,  одному  —  в  области  науки,  другому  —  в  действии.  Ленин  казался
мировой  буржуазии  разрушителем,  но  не  разрушение  сделало  его  известным.
Разрушить  могли  бы  и  другие,  но  я  сомневаюсь,  нашелся  ли  бы  хоть  один  чело¬
век,  который  смог  бы  построить  так  хорошо  заново.  У  него  был  стройный  твор¬
ческий  ум.  Он  был  философом,  творцом  системы  в  области  практики...  Он
соединял  в  себе  резкую  ортодоксальность  мысли  с  умением  приспосабливаться
к  действительности,  хотя  он  никогда  не  делал  таких  уступок,  которые  имели  бы
какую-то  иную  цель,  кроме  окончательного  торжества  коммунизма.
 Он  произвел  на  меня  впечатление  совершенно  искреннего  человека,  лишен¬
ного  чувства  эгоизма.  Я  убежден,  что  он  заботился  только  об  общественных
целях,  но  не  о  своей  власти;  я  верю,  что  он  в  любой  момент  остался  бы  в
стороне,  если  бы  мог  таким  образом  двинуть  вперед  дело  коммунизма.  Его
решимость  в  действии  объясняется  его  непоколебимой  верой.  Свойственную
ему  твердость  в  убеждениях  трудно  найти  на  отравленном  скептицизмом
Западе.
 Конечно,  торжество  коммунизма  Ленин  рассматривал,  как  нечто  предо¬
пределенное,  научно  доказанное,  столь  же  верное,  сколь  предсказываемые
астрономом  затмения  солнца.  Это  позволяло  ему  оставаться  спокойным  среди
трудностей,  мужественным  среди  опасностей,  видеть  в  русской  революции  эпи¬
зод  в  мировой  борьбе...  Он  был  истинным  интернационалистом,  он  чувствовал,
что  если  бы  российская  революция  не  удалась,  она  бы  все-таки  приблизила
мировую  революцию.
 Эта  твердость  убеждений  Ленина  была  источником  беспощадности  и  рез¬
кости  его  мировоззрения.  Но  это  именно  было  источником  его  силы,  и  без
такой  веры  он  никогда  не  мог  бы  овладеть  стихийными  силами,  которые  вырва¬
лись  на  свободу  в  России.  Государственные  деятели  масштаба  Ленина  появля¬
ются  в  мире  не  больше,  чем  раз  в  столетие,  и  вряд  ли  многие  из  нас  доживут
до  того,  чтобы  увидеть  равного  ему.

Мирослав
КРЛЕЖА
 Мирослав  Крлежа  (род.  в  1893  г.)  —  югославский  революцион¬
ный  писатель  и  публицист.  В  1926  г.  опубликовал  книгу  «Поезд¬
ка  в  Россию»,  фрагмент  из  которой  мы  печатаем.
 Поездка  в  Россию
 Поначалу  патетично,  как  в  Бедекере:  через  Спасские  ворота  вся  русская
история  входила  в  Кремль  с  непокрытой  головой.  Весь  церемониал  царства  был
связан  с  этими  воротами,  и,  повинуясь  царскому  указу,  прохожий,  сняв  шапку,
обязан  был  поклониться  здесь  богу  и  царю,  которые  столетиями  пребывали  в
этой  славной  крепости.  Эдварду  Даниэлю  Кларку,  английскому  путешественни¬
ку,  сто  пятьдесят  лет  назад  это  показалось  настолько  абсурдным,  что  он  прошел
в  Спасские  ворота  в  шляпе  и  мгновенно  был  избит  до  полусмерти.  Перед  Спас¬
скими  воротами  стояли  виселицы  и  от  царского  имени  исполнялись  смертные
приговоры;  здесь  в  шестнадцатом  веке  дьяконы  и  святые  отцы  торговали
священными  рукописями  и  мощами  угодников,  а  цари  по  завершении  победо¬
носной  войны  или  при  короновании  вступали  через  эти  ворота  в  свой  знаме¬
нитый  град.  Здесь  встречались  процессии  со  всех  концов  России;  здесь  высту¬
пали  в  своих  великолепных  ролях  Иван  Грозный,  Самозванец  и  Наполеон.
Теперь  весь  этот  бедекеровский  пафос  истории  растворился,  его  больше  не
существует  —  даже  в  путеводителях  для  иностранцев.  Сегодня  все  ходят  в
Кремль,  как  Эдвард  Даниэль  Кларк  сто  пятьдесят  лет  назад,  в  шапках,  а  на
куполе  здания  Сената  развевается  красное  знамя  антихриста.  Перед  Новгород¬
ским  Спасом  Вседержителем,  перед  Богородицей  Благовещенской  ныне  не
зажигают  лампад,  и  господь  Бог  лишился  здесь  своей  первоклассной  твердыни,
как  генерал  Стессель,  сдавший  в  свое  время  Порт-Артур.  С  петровских  времен
до  самой  Октябрьской  революции  Кремль  пребывал  в  глубокой  провинции,
символическая  фраза  в  сочинениях  гимназистов  и  здравица  панславистов.  Лю¬
ди  из  ампирного  Петербурга  приезжали  в  эту  азиатскую  провинцию,  чтобы
поглядеть  на  царь-пушку  и  царь-колокол,  и  возвращались  обратно  из  пыльной
Москвы,  где  перезванивались  колокольчиками  коровы  и  где  вода  всегда
 97

пользовалась  дурной  славой.  А  сегодня  Кремль  стал  центром  Союза  Советских
Социалистических  Республик,  и  странная  молва  о  «Третьем  и  Последнем  Риме»
снова  в  повестке  дня.
 Прежде  всего  надобно  подчеркнуть,  что*  Кремль  производит  столь  цельное
впечатление  оттого,  что  эту  единственную  в  своем  роде  красоту  можно  выразить
лишь  с  помощью  необыкновенно  полной  и  богатой  оркестровки.  Темно-крас¬
ные,  обожженные  кирпичные  массы,  типично  ренессансно-итальянские,  золо¬
тые  византийские  купола  за  флорентийской  крепостной  стеной,  длинные  гале¬
реи  и  башни:  четырехугольные,  восьмигранные  и  круглые  (каждая  из  них  пред¬
ставляет  собой  самостоятельное  архитектурное  произведение),  —  позолочен¬
ные  флюгера  и  шатры,  контуры  массивных  стен  с  трепетной  воздушной  легко¬
стью  золотых  маковок  —  все  это  вместе  —  неохватная  и  глубокая  мелодия.
С  первого  взгляда  загудит  Кремль  в  душе  человека,  точно  трубный  глас,  и,
подобно  подхваченной  ветром  птице,  взгляд  перелетает  с  флюгера  на  флюгер
в  этой  пестроте  поблеклых  красок,  в  ясном  воздухе  звенят  золотые  пластины
куполов,  глубоко,  точно  гудение  гонга,  тихо  и  по-восточному.  Контрасты
золотых  византийских  луковиц  с  простыми  веронскими  контурами  крепостных
стен,  прозелень  тяжелых,  древнерусских  борисогодуновских  клобуков,  которые
накрывают  отдельные  звонницы  (они  так  напоминают  деревянные  башни
рюриковых  времен),  все  эти  изгибы  и  переплетения  многоугольников,  все  эти
яблоки  на  колокольнях  и  треугольные  фасады,  эти  башенки  и  двурогие  зубцы
(точно  ласточкины  хвосты),  все  эти  темно-красные  массивные  здания,  вымы¬
тые  дождями,  все  сгрудилось  и  подернулось  туманом  перед  взором  человека,
облако  на  догорающем  западе.  Масса  золота,  масса  красок  и  архитектурного
вдохновения!  Со  своими  древнерусскими  выцветшими  фресками,  с  нимбами  над
головой  святых  и  ангелов,  с  какой-то  нереальной  архитектоникой,  все  это  свер¬
кает  и  трепещет  истинно  по-русски.  Готические  капители  дорических  колонн,
лики  святых,  выложенные  золотом  оклады  икон,  богатая  орнаментика  умира¬
ющей  готики,  переходящей  в  искусство  ренессанса,  каменные  орлы  и  царицы,
христосы,  медведи  и  птицы,  колокола  на  звонницах  и  русский  народный  орна¬
мент  на  влажных  стенах  —  все  это  звучит  богатой  и  гармоничной  мелодией,
подобно  курантам  Спасской  башни.
 Под  дождем,  в  сером  послеполуденном  свете,  под  аккомпанемент  галок,
облепивших  громоотводы,  темный,  с  выцветшей  пустотой  стен  на  фоне  задым¬
ленного  и  меланхолического  пейзажа  и  металлическими  воротами  Кремль
производит  массивное  впечатление  настоящей  крепости.  Большое  пустынное
пространство  Красной  площади,  о  которой  вдохновенно  пел  Краньчевич*
после  первой  русской  революции  1905—1906  гг.,  покрыто  талым  снегом,
грязью  и  следами  автомобильных  шин,  запах  рыбы,  дегтя  и  ворвани  из  Китай¬
городских  складов,  часовые,  однообразно  шагающие  вдоль  галерей  на  сте¬
нах,  —  все  это  стоит  вне  времени  под  знаком  столетних  перспектив  и  трево¬
 *  Краньчевич  Сильвие  Страхимир  (1865—1908)  —  хорватский  поэт,  посвятивший
несколько  своих  стихотворений  русской  революции  1905  г.
 98

жащей  синхронности  живого  брейгелевского  полотна.  Перед  Мавзолеем
Ленина  —  группы  восточных  людей  в  пестрых  персидских  и  бухарских  халатах
и  накидках;  по  диагонали  площади  —  отряд  пионеров  с  красными  знаменами  и
барабанами,  толпы  спешащих  прохожих,  скрип  тележных  колес  под  грузом  —
все  это  движется  и  гудит,  как  на  ярмарке.  Проходит  кавалерийский  эскадрон,
сигналят  автомобили,  выгружают  бочки  с  соленой  рыбой,  лотки  с  фруктами,
зеленью,  керосин,  рухлядь  и  книги,  а  какой-то  малокровный  долговязый
парень  поднимает  над  головами  любопытных  бутылку,  размахивает  ею  и
кричит:  «Чудо  двадцатого  века,  погляди  в  бутылке  на  морского  человека!»
 Рига  и  Авиньон,  Торре  Ротонда  в  Милане  и  Понте  Скалигеро  в  Вероне  —
все  эти  памятники  высятся  гордо,  точно  надгробные  саркофаги  над  древней
славой  доспехов  и  гербов  в  точно  такой  же  итальянской  красноте  вымытых
кирпичей,  с  такими  же  двурогими  ласточкиными  хвостами  на  башнях  и  щатрах;
но  Кремль  —  единственная  крепостная  модель  Ренессанса,  на  бастионах  кото¬
рой  и  сегодня  развеваются  знамена  и  стоят  пушки  и  у  подножья  лежит  пятьсот
черепов  революционеров,  черепов,  расколотых  в  битве,  которая  длится  все  еще
и  по  сей  день.
 Ночью  Кремль  со  своими  багряными  стенами  и  башнями  сверкает,  подобно
кулисе,  в  каком-то  покуда  не  написанном  фантастическом  русском  балете  с
декорациями  Бакста.  Панорама,  открывающаяся  с  Градчан  и  Будима,  напоми¬
нает  человеку  с  развитым  воображением  Калемегдан,  однако  вид  с  кремлевских
стен  на  сверкающее  Замоскворечье  с  его  плящущими  полосками  зеленых
газовых  фонарей,  с  далеким  перезвоном  часов  на  башнях  —  это  незабываемый
и  типично  русский  простор.  В  черных  массах  Москвы-реки  отражаются
огромные  стеклянные  квадраты  молочно-белого  электрического  освещения
предприятий  вдоль  набережной.  Слышится,  как  где-то  гудят  электромоторы,  и
в  отраженных  четырехугольниках  на  воде  видны  глыбы  льда,  уходящие  во
тьму.  Лед  идет  по  Москве-реке,  наступает  весна!  По  округлым  аркам  мостов
скользят  трамвайные  дуги,  рассыпая  искры,  стены  кремлевских  храмов  извест¬
ково-белые  в  свете  фонарей,  а  золотые  пластины  куполов  сверкают  металличе¬
ским  блеском.  Красные  огоньки  на  южной  стене  с  венцом  крепостных  башен
освещают  тени  часовых,  безмолвно  передвигающихся,  точно  спутники  Горацио
в  Эльсиноре  в  первом  акте  «Гамлета»  перед  появлением  призрака  покойного
датского  короля.  Над  куполом  сената  развевается  и  трепещет  выхваченный  из
тьмы  багряный  красный  флаг;  языком  пламени  устремляется  ввысь  красный
лоскут,  освещенный  сильным  прожектором,  и  доминирует  над  всем  комплексом
замка,  над  всеми  восемнадцатью  башнями  и  над  всем  городом,  подобно  символу
и  маяку...  Тишина.  Издалека  доносится  стук  колес  проходящего  поезда.  Где-то
у  моих  ног  собака  грызет  кость.  Куранты  на  Спасской  башне  отбивают  четверть
часа  двумя  двойными  октавами,  и  эти  тридцать  два  отзвука  улетают  вдаль  над
просторными  зданиями  Китай-города,  где  высятся  храмы  с  древними  казан¬
скими  иконами  и  прянично  окрашенными  в  зеленый  и  красный  цвета  бояр¬
ские  дома...
 ...Фасады  царского  дворца  выложены  красным  мрамором,  светильники
массивны,  именно  так  представляет  себе  царский  дворец  публика  на  полотне
 99

кинематографа  в  далеком  провинциальном  городке.  В  одном  из  залов  над  лест¬
ницей  в  массивной  золотой  раме  —  огромное  полотно  в  типично  репинской  ма¬
нере  шириной  десять,  а  высотой  —  не  знаю  сколько  метров;  окруженный  сви¬
той  и  озаренный  солнцем.  Его  Величество  Самодержец  Всероссийский  государь
Александр  III  принимает  депутацию  крестьян,  которые  низко  склонили  головы
после  неудавшихся  и  подавленных  крестьянских  волнений  по  всей  стране.
«Идите  по  домам  и  не  верьте  басням  о  разделе  земли.  Собственность  неприкос¬
новенна!»  Эти  слова  царя  вырезаны  на  желтой  табличке,  прикрепленной  к  ра¬
ме;  русские  крестьяне,  которых  до  вчерашнего  дня  пренебрежительно  на¬
зывали  мужиками,  останавливаются  сегодня  перед  этой  картиной,  медленно
по  слогам  читают  эти  мудрые  царские  изречения,  и  радостно  им  оттого,  что
мечты  о  разделе  земли  сбылись.  Где  ныне  неприкосновенность  собствен¬
ности?
 Белый  мраморный  зал  в  оранжево-черных  цветах  ленты  высокого  царского
ордена  св.  Георгия  с  бесконечными  списками  царских  полков,  награжденных
этим  орденом  от  Нарвы  до  Порт-Артура  и  Львова,  кажется  пустынной  гробни¬
цей.  Посреди  зала  высится  пирамида  венков  скончавшемуся  председателю  Сове¬
та  Нариманову,  сквозь  стекло  окон  в  окутанном  дымкой  Замоскворечье  видны
две  красные  буквы  «КО»  на  трубе  большой  кондитерской  фабрики  «Красный
Октябрь».  Потрескивает  паркет  в  тишине,  а  снаружи  доносятся  веселые  молодые
голоса.  Это  внизу,  перед  зданием  дворца  артиллеристы  с  криками  играют  в
футбол.
 В  просторном  ярко  освещенном  золотом  Андреевском  зале  заседает  Интер¬
национал.  Треск  пишущих  машинок,  беготня  стенографисток,  отблески  позоло¬
ченных  мраморных  колонн,  игра  света  на  голубовато-зеленой  чуть  выцветшей
муаровой  ткани  и  золотых  цепях  андреевского  ордена  с  распятым  Христом.
Блестят  раскаленные  короны  богатых  канделябров,  и  поверх  всей  этой  людской
суеты,  поверх  покрытых  красной  тканью  столов  и  балдахина,  где  восседает
председатель,  высоко  вверху  над  окованными  под  золото  дверьми  в  позоло¬
ченной  рамке  небольшой  портрет  Карла  Маркса.
 Интернационал  заседает  подобно  римскому  сенату,  обсуждая  актуальную
уже  сорок  лет  тему.  Земля,  одно  из  самых  тяжелых  небесных  тел,  окутанная
облаками,  вращается  медленно,  совершая  один  оборот  за  двадцать  четыре  часа.
Медленно  вращается  эта  тяжелая,  затянутая  туманами  Земля,  и  сквозь  пелену
облаков  видны  пятна  вспаханных  полей,  лесов  и  робкие,  прерывистые,  точно
паутина,  нити  Цивилизации.  Зеленовато-коричневые  континенты,  синие  оке¬
аны,  пароходные  линии,  полоски  и  берега  каналов  и  железных  дорог.
Прогресс.  И  пока  на  этих  линиях  и  полосках  видно  какое-то  движение,  какая-то
жизнь,  оставляющая  за  собой  кроваво-красный  след,  здесь,  с  высоты  трибуны
Андреевского  зала,  люди  говорят,  обращаясь  во  тьме,  и  слова  их  улетают  с
радиоантенны  по  всей  окутанной  туманом  Земле,  как  сигналы  маяка.
 Точно  ворон  на  ветке,  сидит  старый  столетний  китаец.  Жует  какой-то
сладкий  корень  или  резинку  и  смотрит  на  мир  своими  мудрыми  глазами.  Смор¬
щенный,  ветхий,  он  сидит  и  жует,  слушая  кремлевские  сигналы,  и  черные  глаза
его  сверкают,  отражая  некий  внутренний  огонь.  Речь  идет  о  Шанхае,  о  Китае,  о
 100

китайском  мясе,  которым  европейские  мясники  торгуют  оптом  и  в  розницу.
Люди  из  Азербайджана  и  Бухары  говорят  что-то  о  «British  Empire»,  о  пулеметах,
а  кабилы  с  Рифа  размахивают  руками  в  знак  своей  глубокой  солидарности.
Мексиканский  юноша  говорит  о  нефти  в  «Юнайтед  Стейтс»,  а  сухощавый  финн
с  испорченными  зубами  с  лютеранской  монотонностью  декламирует  на  темы  о
восьмичасовом  рабочем  дне,  об  Амстердаме  и  суточных...  Какой-то  итальянец
восторженно  кричит,  яростно  жестикулируя,  а  бледная  худая  женщина,  бпер-
шись  на  закованную  в  золото  мраморную  колонну,  мечтательно  смотрит  в  окно.
Звуки  их  голосов  равномерно  звучат  в  наушниках,  точно  неведомые  странные
насекомые  шевелятся  в  микрофоне  или  ветер  играет  телеграфными  проводами.
Выступает  человек  из  Индии,  ему  отвечают  Борнео  и  Скопле,  и  все  эти  голоса
жалуются  друг  другу.  На  этих  жизнях  лежат  шахты  и  каменоломни,  цемент
прилип  к  их  бровям  и  проник  в  поры  всего  тела,  раскаленное  железо  обжигает
им  тело,  и  вся  эта  тяжелая,  окутанная  облаками  земля  опирается  на  их  спину.
Эти  люди  совещаются  о  том,  как  с  помощью  архимедова  рычага  поднять
земной  шар  со  своей  спины,  как  сбросить  эту  тяжесть  и  зажить  по-человечески.
 Много  еще  скепсиса,  много  мрака  и  инерции  в  головах  людей,  утвержда¬
ющих,  будто  земной  шар  невозможно  сдвинуть  с  места,  и  что  тяжесть  эта
непреодолима,  и  что  в  этом  заключается  закон,  на  котором  покоится  жизнь.  Но
дух  Ленина,  этого  великого  гипнотизера  истории,  стоит  рядом,  и  все  эти  люди  на
трибуне  начинают  и  заканчивают  свои  выступления  словами:  «Dixit  Lenin  disci-
pulis  suis»*.  Так  утверждают  апостолы  ленинизма,  а  малайцы,  индокитайцы  и
японцы  из  университета  народов  Востока  внимают  им  в  глубине  зала,  где
отведены  места  для  публики.  Там  сидит  венгерская  молодежь,  хорватские
парни  и  албанцы  вместе  с  поляками  и  немцами...
 *  Ленин  сказал  своим  ученикам  (лат.).

Мартин
АНДЕРСЕН-НЕКСЕ
 Мартин  Андерсен-Нексе  (1869—1954)  —  датский  писатель,
общественный  деятель.  Участвовал  в  работе  IV  конгресса  Комин¬
терна  в  Москве  в  1922  г.  Был  членом  Всемирного  Совета  Мира  и
комитета  по  Международным  Ленинским  премиям  «За  укрепление
мира  между  народами».  О  своей  поездке  в  Советскую  Россию
рассказал  в  книге  «Навстречу  молодому  дню»  (1923),  фрагмент  из
которой  мы  публикуем  по  газете  «Комсомольская  правда»  от
23  октября  1966  г.
 На  рассвете
 ...Между  тремя  и  четырьмя  часами  пополудни  эти  песчаные  холмы  на
морском  берегу  оживают,  мужчины  и  женщины  веселыми  толпами  возвраща¬
ются  домой.  Я  замечаю,  что  начинаю  следить  за  ними  с  таким  напряжением,  как
будто  они  существа  совсем  другого  рода,  с  другой  планеты.  Ведь  это  так  и  есть,
это  —  дети  революции,  ее  сыновья  и  дочери!  Как  они  чувствуют  себя,  как
бьются  их  сердца,  как  дышат  они  на  этом  вольном  воздухе?  Эти  молодые  работ¬
ники  и  работницы,  возвращающиеся  сейчас  шумной  толпой,  —  как  провели
они  свой  рабочий  день?  Не  превратилась  ли  рабская  работа  в  радость  созида¬
ния,  или  правы  те,  кто  утверждает,  что  пролетарий  может  работать,  лишь  когда
чувствует  над  собой  кнут  работодателя?  И  каково  им  вместе,  этим  молодым?
Видят  ли  они  прежде  всего  друг  в  друге  человека  или  лишь  пол?  Что  занимает
их?  О  чем  спорят  они  так  горячо?  Ум  мой  занят  вопросами,  роковыми  вопро¬
сами,  полными  жизни  и  смерти,  я  не  чувствую  под  ногами  почвы,  я  чувствую
себя  существом,  попавшим  в  совершенно  новый  мир,  где  я  всему  должен
учиться.
 Солнце  садится  лишь  в  девять  часов,  а  в  промежуток  между  прекратив¬
шейся  работой  и  закатом  солнца  большая  свободная  площадка  между  домами,
расчищенная  под  рынок  или  парк,  усеяна  каждый  день  народом...
 Несколько  подростков  водят  хоровод  и  поют  старинную  песню  о  Стеньке
Разине.  Юноша  и  девушка  танцуют  в  кругу,  это  сам  атаман,  главарь
восставших  крестьян,  непобедимый  Стенька  Разин  и  молодая  красавица  перси¬
янка.  Он  побежден  теперь  и  чувствует  только  ее  одну,  он  совсем  забыл  револю¬
цию.  Крестьяне  в  хороводе  ропщут,  поют  ему  о  его  обязанности  и  обвиняют  его
в  измене,  народному  делу  ради  любовных  утех.  Молодая  персиянка  танцами
хочет  снова  привлечь  его  к  себе,  и  действительно,  двенадцатилетняя  девочка
 102

чудесно  танцует  в  высоких  желтых  сапожках:  глаза  ее  сверкают,  грудь  вздыма¬
ется.  Стенька  колеблется:  свое  ли  счастье  он  предпочтет  счастью  народному?  Он
берет  смуглую  красавицу  за  талию,  высоко  поднимает  ее,  выносит  за  круг  и,
поцеловав,  кидает  ее  в  траву  —  он  бросил  ее  в  Волгу.  Маленькая  сценка  из
русского  балета,  импровизация  детей  —  на  фоне  красного  неба  России!..
 ...С  особенным  чувством  живу  я  на  русской  Земле.  Будто  я  вновь  родился
для  окружающего.  Мне  хочется  сказать,  что  земля  горит  подо  мной;  я  не  могу
успокоиться,  всякая  мелочь  требует  переоценки,  все  привлекает  меня,  как  будто
я  вижу  все  в  первый  раз,  и  все,  даже  мелочи,  должны  отдать  мне  отчет,  должны
быть  пересмотрены  перед  лицом  великого  события,  величайшего  в  истории
человечества,  —  перед  революцией.  Что-то  во  мне  невольно  требует...  чтобы
сам  свет  здесь  светил  иначе.
 И  свет  действительно  светит  здесь  иначе,  несколько  слабо  пока  —  как  при
частичном  затмении,  —  но  освещает  всех!  Здесь  нет  никого,  кто  бы  стоял  в  тени
по  отношению  к  другому:  все  делят  между  собой  то,  что  есть.  Противники
социализма  утверждают,  что  это  чисто  отрицательный  результат,  что  все  полу¬
чают  слишком  мало,  тогда  как  при  старом  порядке  хоть  некоторые  получали
достаточно.  Но  это  «отрицательное  равенство»  есть  неизбежная  стадия  при
переходе  к  социалистическому  строю,  необходимая  предпосылка  к  «положи¬
тельному  равенству»:  воля  всех,  направленная  к  тому,  чтобы  производить
достаточно  для  всех!  Это  отрицательное  качество  кажется  мне  великим  достиже¬
нием  революции  —  источником  света!  Песни,  возбуждение,  оживление,  встре¬
чающие  вас  на  каждом  шагу,  —  отблеск  этого  света.  Многие  из  насущных
потребностей  трудно  удовлетворить,  но  с  едой  дело  обстоит  довольно  благопо¬
лучно,  таково  по  крайней  мере  мое  мнение.  Ведь  Россия  —  ярко  выраженная
земледельческая  страна.  Да  и  люди  здесь  ведь  сами  предпочли  сухую  корку  на
свободе  чаше  раба;  и  в  ней,  видно,  есть  питательность  и  даже  некий  веселящий
компонент.  Одному  распевавшему  работнику  я  задал  вопрос,  который  повторял
затем  многим:
 —  Чем  вы  довольны?  До  сих  пор  революция  не  дала  вам  ничего,  кроме
разрухи.
 —  Она  дала  нам  все,  —  возразил  он,  —  она  сделала  нас  людьми!
 Этот  ответ  получал  я  всякий  раз  на  мой  вопрос.
 Это  новое  в  душах  делает  здешний  мир  новым  миром...
 Недалеко  от  моих  окон  заложено  основание  для  большой  современной
школы,  где  смогут  учиться,  питаться,  купаться  и  отдыхать  дети;  но  стены  пока
еще  так  низки,  что  человек  свободно  может  перепрыгнуть  через  них,  а  работа  на
стройке  пока  приостановлена  ввиду  еще  более  спешных  работ.  По  вечерам  и  по
воскресеньям  приходят  сюда  плотники  и  подолгу  остаются  здесь  —  для  них
школа  существует.  Я  тоже  люблю  стоять  и  смотреть  на  этот  хаос  балок  и  бревен,
каменных  глыб  и  осколков  и  сквозь  беспорядок  угадывать  линии  нового
здания.
 И  одно  по  временам  утомляет  меня.  Я  думаю,  что  многие  революционеры
чувствовали  себя  вроде  меня,  когда  они  в  первый  раз  вступили  на  землю  Совет¬
ской  России:  дети  Западной  Европы,  мы  поневоле  преувеличенные  материали¬
 103

сты,  мы  хотим  очевидных  доказательств  того,  что  сегодня  стало  лучше,  чем  бы¬
ло  вчера,  мы  стыдливо  опускаем  глаза,  видя  веру  русских!  Без  веры  даже  колос
не  может  вырасти,  даже  леса  нельзя  насадить  для  будущих  поколений:  ведь  и
тут  заложена  непоколебимая  вера  крестьянина  в  закон  жизни.  Здесь  в  землю
посадили  росток  нового  времени,  а  мы  с  нашим  темпом  реклам  и  западной  про¬
мышленности  приезжаем  и  хотим  видеть  его  уже  большим  и  окрепшим.  А  сама
Западная  Европа,  разве  она  со  своей  старческой  одышкой  способна  создать  что-
нибудь  новое?  Самое  большее,  что  можем  сделать,  —  это  на  аэроплане
отвезти  нашу  цивилизацию  на  кладбище.
 Я  охотно  сознаюсь,  что  Россия  производит  на  меня  пока  впечатление  хаоса.
Но  в  этом  тумане  есть  светящееся  ядро,  из  которого  могут  родиться  новые
миры!  Много  раз  я  отправлялся  в  путешествия,  но  никогда  у  меня,  как  теперь,
не  было  чувства,  будто  я  еду  домой.  И  это  ощущение  должно  быть  у  каждого
сознательного  пролетария;  наконец-то  и  у  нас,  безродных,  появилась  родина!
 Нелегко  разобраться  в  современной  России;  мне  представляется  она  переез¬
жающей  из  старого  дома  в  новый.  Груда  пожитков,  наваленных  кое-как,  запы¬
ленных,  окутанных  паутиной,  торчащих  вверх  дном,  —  какой  вид  имело  все  это
прежде,  трудно  себе  представить.  Но  я  знаю,  вижу  будущий  дом;  дух,  витавший
над  водами,  коснулся  и  моего  лба.  С  завязанными  глазами  взялся  бы  я
провести  вас  по  пролетарскому  царству  будущего...
 С  радостным  ожиданием  вступил  я  на  русскую  землю,  но  и  с  невольным
страхом  в  сердце,  со  страхом  юноши,  который  должен  в  первый  раз  увидать
свою  возлюбленную  при  дневном  свете.  Она  стала  его  избранницей  при
трепетном  свете  весенней  ночи  —  по  обычаю  юности;  какова-то  она  днем,  на
фоне  холодной,  серой  действительности?  И  вот  я  здесь,  полный  удивления  и
любования!  Все  мне  еще  так  ново,  но  я  вижу  уже  настолько  хорошо,  чтобы
понять,  что  прежде  еще  никогда  так  не  жили.  Материальная  нужда  ощущается
столь  же  остро,  пожалуй,  в  одной  Германии;  но  так  богато  не  проходит  сейчас
жизнь  ни  одного  народа,  кроме  русского...
 И  в  этой  стране  меня  называют  братом  и  товарищем  и  считают  одним  из
своих.  Я  удостоился  хлеба-соли  от  этого  народа,  возвратившего  голому  чело¬
веку  все  его  природные  права  и  за  то  ставшего  огненным  столпом  на  пути
мирового  пролетариата  в  его  странствиях  в  пустыне.  Быть  может,  на  этот  раз
мы  не  дойдем  до  цели;  выносливость  и  привычка  пролетария  к  оковам  непо¬
нятно  сильна,  быть  может,  он  удовольствуется  тем,  что  перенесет  колодку  с
правой  ноги  на  левую...  И  в  один  прекрасный  день  он  поймет,  что  это  заря,  и
поймет,  что  алый  цвет  ее  —  цвет  крови  его  сердца.
 В  тот  день  взовьется  красный  флаг  России  надо  всей  землей  —  и  родина
пролетариата  охватит  все  человечество!

Мария
МАЙЕРОВА
 Мария  Майерова  (1882—1967)  —  чешская  писательница.
С  1921  г.  —  член  КПЧ.  Народная  писательница  Чехословакии
(1946).  В  1924  г.  посетила  СССР  в  качестве  делегата  V  конгресса
III  Интернационала  и  Международного  женского  конгресса.
Очерки  об  СССР  объединены  в  книге  «Победный  марш»  (1924),
фрагмент  из  которой  мы  публикуем  по  журналу  «Иностранная
литература»,  1967,  №  5.
 Там,  где  был  Хитров  рынок
 В  сердце  возрожденной  Москвы,  где  весело  позванивают  трамваи,  где
неустанно  бурлит  двухмиллионный  людской  круговорот,  есть  страшный  гной¬
ник.  На  поверхности  все  здесь  уничтожено  гражданской  войной,  но  под  омерт¬
вевшей  кожей  еще  тлеет  жизнь.  Знаменитый  Хитров  рынок  представляет  собой
сегодня  огромную  груду  развалин.  Москва  ремонтируется,  и  из  этих  развалин
выбраны  и  сложены  аккуратными  штабелями  уцелевшие  кирпичи.  Рынок
сегодня  —  это  яма,  сплошные  руины,  сквозь  оконные  проемы  синеет  небо.
 С  Хитровым  рынком  связан  замысел  драмы  Горького  «На  дне».  И  сегодня
это  еще  дно,  куда  снесло  водоворотом  революции  все  человеческие  отбросы.
Отсюда  по  утрам  выходили  нищие,  по  вечерам  —  убийцы  и  воры.  Здесь  отсыпа¬
лись  в  тупом  бреду  пьяницы  и  кокаинисты,  картежницы,  игроки,  проститутки  —
человеческое  отребье,  приживалы  рабочего  класса.  Купец  Хитров  построил
трехэтажные  дома  типа  казарм  для  людей,  потерпевших  крушение  в  жизни.  Они
переселились  в  это  воровское  гетто  со  своих  чердаков  и  из  подвалов,  но  продол¬
жали  влачить  жалкое  существование.  Жена  царя  Александра  III  велела
выстроить  для  этих  людей  нечто  вроде  биржи  труда,  где  ежедневно  нанимали  на
поденную  работу  тех,  кому  хотелось  работать.  Хитровцы,  как  правило,  объеди¬
нялись  в  артели  и  предлагали  себя  как  самую  дешевую  рабочую  силу.  Большую
часть  хитровцев  составляли  вечные  бродяги,  и  потому  зимой  людей  в  ночлежках
было  больше,  чем  летом.  Первый  солнечный  луч  выманивал  их  из  мрака  ночле¬
жек,  из  царства  вшей  —  в  леса,  к  ягодам  и  грибам,  к  лесному  зверью  и  птицам.
У  рек  и  прудов  они  срезали  лозу,  делали  веники  и  приходили  в  город  их  прода¬
вать,  а  заодно  договориться  о  какой-нибудь  краже.  На  заработанные  таким
 105

Мария  Майерова  и  Корней  Чуковский  (1955).
 образом  деньги  потом  жили  некоторое  время.  Это  были  неисправимые  люди,
отбросы  общества,  люди  дна.
 Революция  вихрем  пронеслась  по  Хитрову  рынку  и  немного  очистила  его.
Сторонники  радикальных  мер  —  а  среди  них  были  и  хитровцы  —  подожгли
рынок,  полагая,  что  уничтожат  клопов,  если  сожгут  постель.  Но  пожар  унич¬
тожил  лишь  несколько  домов,  пощадив  остальные.  В  сохранившемся  Хитровом
переулке  по  сей  день  стоят  дома  Ярошенко,  Румянцева,  Кулакова.
 Если  вы  встретите  в  Москве  где-нибудь  у  церкви  оборванца,  с  остроумной
живописностью  выставляющего  напоказ  свою  наготу  сквозь  разодранные  лох¬
мотья,  то  не  сомневайтесь  —  перед  вами  житель  Хитрова  рынка.  Юродивые,
нищие,  странники  —  ведь  это  о  них  мы  знаем  по  произведениям  русских  реали¬
стов.  Если  вы  встретите  стайку  попрошайничающих  детей,  механически  повто¬
ряющих  молитву  хитровских  паразитов:  «Тетенька,  дяденька,  дайте  копееч¬
ку!»  —  можете  быть  уверены  —  этих  детей  уже  несколько  раз  ловили,  умывали,
одевали  и  помещали  в  детские  дома.  У  них  нет  родителей:  отцы  и  матери  их
исчезли  в  неразберихе  гражданской  войны,  погибли  от  голода;  дети  стали
бродяжничать  и  привыкли  к  вольной  жизни.  В  Хитровке  они  ночуют,  а  днем
прячутся  от  милиционеров.
 Рабоче-крестьянская  власть  не  сжигает  дома  хитровцев,  а  поселяет  среди
них  рабочие  семьи,  чтобы  они  подавали  им  пример  упорядоченной  жизни  в
 106

коллективе.  В  помещениях,  где  хитровцы  все  вместе  жили  на  нарах,  эти  семьи
поставили  деревянные  перегородки,  на  двери  и  окна  повесили  занавески.
Именно  это  произвело  на  хитровцев  впечатление.
 —  Мы  тоже  хотим  занавески  и  перегородки!  —•  кричали  те,  которые
раньше  с  тупым  равнодушием  валялись  на  нарах.  Занавески  были  для  них
первой  ступенью  к  новой  жизни.
 В  одном  из  домов  поселились  милиционеры.  Теперь  это  логово  у  них  перед
глазами,  и  легче  заниматься  его  очисткой.  Сюда,  в  среду  сплошной  неграмотно¬
сти,  проникли  первые  буквари.  В  каком-то  сарае  установили  дезинфицирующий
аппарат  «Гелиос».  Он  работает  без  остановки,  денно  и  нощно.  Голые  хитровцы
сами  вертят  ручку  и  бросают  в  барабан  свою  завшивленную  одежду.  За  день
здесь  проходят  до  ста  человек.  Пришел  очиститься  от  насекомых  и  бывший
франт,  подпоясанный  веревкой.  Ноги  у  него  желтоватые,  цвета  слоновой  кости.
 В  яме,  среди  развалин,  семь  женщин  играют  с  подростком  в  карты  на
обед.  Китаец  сидит,  скрестив  ноги,  и  напевает;  одни  слушают  его,  другие  руга¬
ются.  Девчонка  в  стоптанных  мужских  ботинках,  с  накрашенными  губами,
вызывающими  взглядами  выдает  свое  ремесло.  Скандалисты  бесчинствуют,
эпилептики  извиваются  в  судорогах,  карманники  ставят  мировые  рекорды.  Раз¬
бойники  и  убийцы,  бывшие  деникинцы  и  шпики,  опустошенные  души,  люди  с
неутомимой  страстью  к  водке  —  все  они  здесь  ночуют  у  предпринимателей  того
же  пошиба  —  по  четыре  копейки  за  ночь.
 Случилось  однажды,  что  какой-то  портной,  картежник  и  забулдыга,  проел
рубаху,  проиграл  штаны,  остался  голым  и  не  мог  выбраться  из  Хитрова  рынка.
Отчаяние  привело  его  к  квартире  двух  рабочих.  Он  сорвал  с  двери  надпись
«Вытирайте  ноги»  с  криком:  «Какое  вы  имеете  право  подниматься,  если  мы
лежим?»  На  дне!
 Хитров  рынок  —  незаживающий  гнойник  в  сердце  смеющейся  Москвы,
наследие  старого,  умирающего  общества,  которое  исчезает,  смывается  потоком
нового.

Эгон  Эрвин
КИШ
 Эгон  Эрвин  Киш  (1885—1948)  —чешский  писатель  и  журналист,
писавший  на  немецком  языке.  В  1918  г.  вступил  в  Компартию
Австрии.  В  1925  и  1926  гг.  приезжал  в  СССР.  Принимал  участие
в  Конгрессе  в  защиту  культуры  в  Париже  (1935).  Участвовал  в
боях  с  фашизмом  в  Испании.  Мы  публикуем  фрагмент  книги
Э.  Киша  «Цари,  попы,  большевики»  (1927)  по  журналу  «Ино¬
странная  литература»,  1967,  №  5.
 Цари,  попы,  большевики
 Россия  проездом
 Петроградский  поезд  прибывает  в  Москву  на  Николаевский  вокзал  и
следует  дальше  с  Курского,  вокзалы  очень  близко,  за  15  минут  можно  поймать
санного  извозчика,  за  10  минут  —  доехать.
 Иное  дело  —  плацкарта:  она  у  вас  в  руках,  но  ее  нужно  заполнить  в  кассе,
вписав  номер  вагона  и  место,  а  это  еще  более  долгая  процедура,  чем  покупка
марки  на  русском  почтамте.  Момент  отъезда  приближается  с  угрожающей
быстротой,  но  человек  в  окошке  отнюдь  не  торопится,  а  люди,  стоящие  в
очереди,  даже  не  нервничают,  здесь  у  всех  есть  время  и  терпение,  непостижимо
много  терпения.
 «Москва  —  Севастополь»,  «Москва  —  Ростов»,  «Москва  —  Нижний
Новгород»  —  написано  на  некоторых  вагонах.  Ну,  это  недалеко,  примерно  как
от  Рима  до  Стокгольма.
 Более  импозантны  надписи:  «Москва  —  Баку»,  «Москва  —Тифлис»  или
даже  «Москва  —  Владивосток»;  до  Владивостока  в  лучшем  случае  14  дней,
потом  пересадка,  узкоколейка,  оленья  упряжка,  лыжи...
 Синие  международные  вагоны  разделены  на  первый  и  второй  класс,  в  них
сидят  английские  коммерсанты  и  немецкие  дипломаты,  один  —  генеральный
консул  в  Тифлисе,  другой  —  секретарь  посольства  в  Персии,  третий  (господин
в  элегантной  зеленой  жилетке,  вызывающей  всеобщее  восхищение)  —  закрой¬
щик  из  Тегерана.
 В  мягких  вагонах  желтого  цвета  едут  «нэпманы»,  они  не  носят  колец  и
элегантных  серых  жилеток,  видно,  что  они  вышли  из  низов,  но  уже  обросли
жирком,  обзавелись  сытым  румянцем  во  всю  щеку,  довольны  жизнью,  не  дураки
поесть  и  не  прочь  выпить.  В  мягких  вагонах  едут  чиновники  по  делам  службы,
«делегат»,  «мандат»  и  «командировка»  —  весьма  важные  и  популярные  слова,
 108

некоторые  произносят  их  с  единственной  целью  —  произвести  впечатление  на
собеседника,  но  сегодня  в  России  не  так  легко  выдать  себя  за  ревизора,  как  во
времена  Гоголя.
 Самые  же  интересные  пассажиры  (действительно  интересные!)  едут  в
темно-зеленых  вагонах;  тот,  кто  несколько  дней  или  даже  недель  провел  в
жестком  вагоне,  имел  счастье  видеть  и  слышать  старую  и  новую,  северную  и
южную,  восторженную  и  возмущенную  Россию,  познакомиться  с  прототипами
всех  литературных  героев,  от  ветеранов  наполеоновских  войн,  с  таким  благо¬
родством  описанных  Лермонтовым,  до  красных  конников  Буденного,  которым
посвящены  дерзкие  рассказы  Бабеля...  Здесь  завязываются  дружбы  и  знаком¬
ства,  развертываются  комедии  и  трагедии.
 Публика  смешанная,  точнее  не  скажешь.  Армии  молочниц  заполняют
московские  перроны,  на  рассвете  они  брали  приступом  город,  теперь  возвраща¬
ются  домой,  нагруженные  гигантскими  бидонами  и  мешками,  в  которых
громыхают  пустые  алюминиевые  кружки.  Целые  семьи  едут  на  воскресенье  за
город,  на  дачу,  где  обычно  круглый  год  живет  дед.  Торговцы  скотом  занимают
отдельное  купе.  Хорошо  выбритый  молодой  человек  в  безупречных  гамашах,  с
безупречной  складкой  на  брюках  едет  в  Сухум  по  политическим  делам,  больше
от  него  ничего  не  добьешься;  студент  педагогического  техникума  отправляется
на  Кавказ  с  женой  и  ребенком,  он  получил  путевку  в  санаторий  и  бесплатный
билет,  ему,  бывшему  рабочему,  государство  выплачивает  прежнее  жалованье
все  время,  пока  он  учится.
 Головные  платки  всех  цветов,  от  сдержанного  серого  до  оптимистического
пестрого.  Одна  дама  —  в  шляпе  и  вообще  при  полном  параде:  шелковые  чулки,
лакированные  туфельки,  шелковая,  шитая  золотом  блузка,  модная  прическа
«титус»,  она  все  время  угощает  конфетами  своего  соседа,  он  инженер,  едет  в
Джульфу  по  делам,  его  фамилия  Шмидт,  но  он  не  знает,  что  это  немецкая
фамилия.
 Мимо  проползает  Москва,  оргия  контрастов,  азиатская  деревня  с  домами  в
стиле  американских  небоскребов,  розвальни  и  автобусы,  дворцы  в  стиле  барок¬
ко  и  деревянные  хижины...
 На  кремлевских  башнях  сияют  золотые  царские  орлы,  между  ними  днем  и
ночью  над  куполами  развевается  красный  флаг.
 Сорок  сороков  восьмиконечных  золотых  крестов,  опоясанных  золотой
цепью,  истово  устремляются  ввысь,  к  богу,  сорок  сороков  кроваво-красных
пятиконечных  звезд  дерзко  обращены  против  бога.  А  сами  башни!  Кто-то
посадил  в  небе  золотые  луковицы,  кто-то  играл  в  футбол  ананасом,  и  ананас
так  и  повис  в  воздухе  —  на  Красной  площади  собрались  эмиры,  шейхи  и
великие  визири  в  пестрых  тюрбанах  и,  сблизив  головы,  стали  шептаться  —  о
Василий  Блаженный!  —  про  пикантные  тайны  гарема,  кто-то  торжественно
поднял  свой  кубок,  и  кубок  стал  колокольней.
 Над  широкими  деревянными  полками  висит  большой  фонарь,  отчего  вагон
смахивает  на  блокгауз,  люди  сидят  на  полках  один  над  другим,  в  три  этажа;  так
они  и  будут  спать.  Простыня,  одеяло,  подушка  —  у  каждого  с  собой,  в
простыню  был  зашит  и  этот  и  прочий  багаж,  теперь  содержимое  частично  извле¬
 109

кается  и  расстилается  на  полке;  кто  не  захватил  постель  с  собой,  может  попро¬
сить  у  кондуктора;  тот  вынет  белье  из  пломбированного  чехла  и  превратит
жесткую  полку  в  мягкую  постель,  хоть  на  ночь,  хоть  на  10  ночей,  три  рубля  все
удовольствие.  Детей  кладут  к  стене,  их  в  вагоне  предостаточно,  одни  еще  мо¬
чат  пеленки,  другие  уже  штаны,  некоторые  тихонько  всхлипывают,  иные  вопят
изо  всех  сил  прямо  в  ухо  соседа.
 Столица  проплывает  мимо  поезда,  вот  там,  в  Марьинской  больнице,  родился
Достоевский,  у  изгибов  Москвы-реки  высятся  бастилии  с  крепостными  рвами,
высоким  валом  и  бойницами,  с  нами  прощаются  монастыри,  старые  деревянные
дома,  можно  прочесть  год  постройки:  Anno  Domini  1796,  значит,  пожар  1812
года  пощадил  их;  вагонный  парк  недалеко  от  железнодорожной  насыпи,
склады  «Хлебопродукта»,  современные  практичные  здания,  они  могли  бы  сто¬
ять  и  в  Гамбурге;  снежные  поля  играют  всеми  оттенками  белого,  становятся
голубоватыми,  и  перламутровыми,  и  серебряными,  люди  везут  что-то  в  город
на  санях.  Но  город  уже  исчез,  вместо  него  появились  колодцы,  вороны,  кучи
удобрений,  березовые  рощи,  избы,  развалины  какого-то  замка,  похожего  на
гроб,  обставленный  канделябрами;  кажется,  что  дворец  не  успели  достроить
потому,  что  его  владелец  испугался  этого  катафалка;  маленькие  домики  с
разрисованными  коньками  на  крыше  и  резными  ставнями,  дачи,  потом  исчезают
и  деревни,  и  много  часов  подряд  наш  паровоз  пыхтит,  пересекая  безбрежный
снежный  океан.
 Проводник  отобрал  у  нас  билеты  и  теперь  засовывает  их  в  соответству¬
ющие  карманчики  складного  планшета;  в  каждом  вагоне  два  проводника,  они
сменяют  друг  друга  и  живут  в  одном  купе.  Время  от  времени  по  составу
проходит  главный  кондуктор.  Тот,  кого  плацкарта  определила  в  блокгауз  для
некурящих,  вынужден  наслаждаться  своей  папиросой  в  тесном  коридоре  перед
туалетом.  Здесь  происходят  бесконечные  политические  дебаты,  особенно  если
среди  присутствующих  находится  пассажир  из  Германии,  которого  можно  рас¬
спросить  о  Гинденбурге,  Штреземане  и  Тельмане  и  о  том,  могут  ли  рабочие  в
Германии  получить  докторскую  степень,  какой  отпуск  получают  беременные
женщины  и  шахтеры,  сколько  стоит  пуд  хлеба  и  пара  валенок  и  танцуют  ли  там
фокстрот.
 Во  время  дебатов  иногда  открывается  дверь  в  туалет,  папиросы  присутству¬
ющих  далеко  не  лучшего  качества,  а  двойные  окна  на  зиму  герметически  задра¬
иваются.
 За  окнами  воздух  и  снежная  степь:  леса  редеют,  появляются  низкие
хижины,  крытые  соломой,  какая  уж  там  резьба  на  ставнях,  вместо  заборов  —
низкие  плетни.  Иногда  снег  подымается  вертикально  и  наверху  распыляется
темными  лучами;  это  березовые  леса.
 В  поезде  двое  рабочих  играют  в  шахматы.  Выбритый  молодой  человек  в
белых  гамашах  и  выутюженных  брюках,  который  —  как  всем  известно  —  едет
с  политической  миссией  в  Сухум,  беседует  со  студентом,  небрежно  давая  послед¬
нему  понять,  что  он  делегат,  имеет  мандат  и  командировку.  Нарядная  дама  в
шелковых  чулках  и  лакированных  туфлях  уже  сняла  свою  шляпу,  она  все  еще
грызет  леденцы  и  конфеты  и  угощает  долговязого  инженера  Шмидта.  Пьют
 110

чай,  разворачивают  пакеты  с  едой,  огромные  караваи,  огромные  окорока,
огромные  колбасы,  огромные  сыры,  все  угощают  и  угощаются.  Между  ваго¬
нами  перекинуты  небольшие  металлические  мостки,  их  перекрывающиеся  поло¬
винки  ритмично  ударяются  друг  о  друга,  поезд  в  России  звучит  совсем  не  так,
как  в  Германии:  таррара-таррара-бжинт,  таррара-таррара-бжинт.
 Женщины  из  курящего  и  некурящего  купе,  дама'  в  шляпе,  женщины  в  опти¬
мистических  и  пессимистических  платках,  женщины  без  шляп  и  без  платков
осаждают  пассажира  из  Германии:  что  носят  теперь  в  Германии?  Короткие
юбки,  длинные  юбки,  светлые  чулки,  темные  чулки,  мужские  рубашки,  джем¬
пера  —  ах,  да  откуда  мне  знать?  Они  записывают  свои  адреса,  умоляют
прислать  журналы  мод,  готовы  уплатить  вперед  два  рубля,  три  рубля,  пять
рублей  —  кто  больше?  А  что  танцуют  в  Берлине?  Воленс-ноленс  немецкий
гость  демонстрирует  яву,  блюз  и  чарльстон,  люди  забираются  на  полки  и  смот¬
рят;  таррара-таррара-бжинт,  таррара-таррара-бжинт  —  играет  джаз-банд.
 Едва  поезд  останавливается  на  станции,  как  пассажиры  выскакивают  на
платформу  и  стремглав  несутся  к  деревянной  будке,  в  недрах  которой  бурлит
котел;  из  крана  на  внешней  стенке  котла  льется  горячая  вода.  Все  мыслимые  и
немыслимые  сосуды,  самовары,  термосы,  фляжки,  кувшины,  ведра  заполня¬
ются  кипятком.
 В  Туле  штурмуют  не  только  «Кипяток»,  но  и  прилавок  с  изделиями  туль¬
ских  мастеров  —  как  будто  золингенскую  сталь  нужно  непременно  покупать  в
Золингене,  а  не  в  Берлине!  Все  вещи  —  перочинные  ножи,  ножницы,  утюги  —
бессовестно  дороги.
 Нам  меняют  паровоз,  вместо  одного  ископаемого  чудовища  запрягают  дру¬
гое,  старую  машину  откатывают  прочь;  с  ее  передней  части  каплет  черный  жир,
задняя  часть  —  снег  и  лед,  искрящийся,  как  хрусталь.
 Дважды  звенит  звонок,  все  бросаются  к  поезду,  вагоны  пронумерованы,
чтобы  даже  самый  тупой  из  пассажиров  смог  найти  свое  место,  мы  трогаемся
дальше  в  новой  упряжке,  горячая  вода  превращается  в  чай;  слева  от  нас  —
Ясная  Поляна,  тихая  мирная  деревня,  хотя  теперь  уже  всем  известно,  какие
битвы  вел  здесь  Толстой...  Над  Окой  сверкает  позолота  купола,  таррара-
таррара-бжинт,  вот  и  долина  Днепра,  за  которой  расстилается  белое  покрывало
степи,  обмазанные  глиной  хижины,  плетеные  изгороди.  Монастырь  несказан¬
ной  красоты  —  обитель  Коренши.  «Я  как  монастырь,  —  любил  говаривать
Пауль  Кассирер,  —  меня  кормит  образ».  Обитель  Коренши  тоже  кормилась  за
счет  образа,  которого,  кстати,  здесь  даже  и  не  было;  в  Коренше  его  только
обнаружили  и,  по  словам  моих  попутчиков,  отправили  в  Курск,  а  оттуда  каждую
троицу  переправляли  обратно  для  совершения  чудес,  которые  приносили  мона¬
стырю  миллионные  доходы.
 Снег  на  полях  уже  не  стелется  гладкой  пеленой,  как  на  севере,  но  образует
глубокие  борозды,  даже  зимой,  под  снегом,  ощущается  плодородность  здеш¬
них  мест,  добротные  крестьянские  дома,  большие  сараи  и  амбары  —  мы  на
Украине.
 Медленно  подкрадывается  ночь,  пассажиры  лезут  на  вторую  или  на  третью
полку,  стелят  постель  или  растягиваются  прямо  на  деревянных  досках;  инженер
 111

Шмидт  уговорил  нарядную  даму  занять  его  место  в  партере,  он  сидит  сейча
рядом  с  ней,  она  лежит  в  шелковых  чулках,  туфельках  и  шитой  золотом  блузке
большинство  женщин  в  ночных  кофтах  и  нижних  юбках,  мужчины  спят  н<
раздеваясь,  в  высоких  сапогах  или  теплых  шерстяных  носках,  дети  капризни
чают,  матери  входят  и  выходят;  когда  дверь  приоткрывается,  в  купе  начинаете
сквозняк;  если  она  вообще  остается  открытой  настежь,  раздается  дружно»
ворчание,  храп  сотрясает  все  три  этажа,  таррара-таррара-бжинт,  таррара-тар
рара-бжинт,  у  каждого  под  головой  подушка  и  сапоги,  все  боятся  воров
Мы  лежим  в  блокгаузе,  мимо  нас  мчится  черная  бесконечность.  Только  н<
станции  темноту  разрывают  фонари  или  красное  пламя  паровозных  топок
даже  ночью  льется  кипяток,  на  полу  в  залах  ожидания  спят  сотни  овчинньп
тулупов,  сотни  платков  и  сотни  мешков,  здесь  тоже  пахнет  горячим  чаем  i
горячими  шерстяными  носками,  и  спящие  так  же  шумно  сотрясают  храпол
воздух.
 Проводница  взмахивает  фонарем,  ее  платок  вспыхивает  на  мгновение  алыл
пятном,  второй  звонок,  поезд  трогается:  таррара-таррара-бжинт.
 Перед  Харьковом  поднимается  странный  шум,  украли  чемодан,  скорс
выясняется,  что  вор  —  стройный  инженер  Шмидт!  Он  не  знал,  что  Шмидт  —  не
мецкая  фамилия,  еще  бы,  он  носил  ее  очень  недолго.  Все  лезут  под  подушки
проверяют  багаж  и  деньги,  у  нарядной  дамы  исчезла  сумочка,  вот  почему  е!
столь  любезно  уступили  нижнее  место,  ну,  что  поделаешь,  ничего:  никто  н<
составляет  протокола,  не  снимает  показаний,  не  посылает  телеграмм,  ничего
Нарядная  дама  сбрасывает  свои  туфельки  и  расстегивает  резинки  на  чулках
полное  поражение.
 Все  потягиваются,  встают,  туалет  блокирован  людьми  с  мыльницами  i
полотенцами.  Белая  страна  стала  черной,  на  горизонте  ветряные  мельницы
некоторые  женщины  остаются  в  шлепанцах  и  нижних  юбках,  складка  н;
брюках  хорошо  выбритого  мужчины,  который  едет  в  Сухум  с  политической
миссией,  исчезла,  на  коленях  брючин  образовались  пузыри,  а  их  обладателя  уж<
не  назовешь  хорошо  выбритым;  зато  сотрудник  посольства  и  генеральные
консул  появляются  на  перроне  в  Харькове  с  безупречными  проборами  и  ворот
ничками,  а  закройщик  из  Тегерана  демонстрирует  свою  новую  жилетку,  темно
желтую  в  серую  полоску.
 Вместо  санных  полозьев  здесь  можно  увидеть  тележные  колеса  —  удоволь
ствие,  которого  мы  были  лишены  более  полугода;  в  Москве  еще  царит  дикта
тура  зимы,  а  здесь  она  уже  поколеблена  наступлением  ранней  весны.  Пашш
кончаются,  появляются  груды  пустой  породы...  Стоят  рудоподъемные  башни
толстые  и  спесивые,  трубы,  стройные  и  высокие,  фабрики,  терриконы,  дере
вянные  настилы.  В  вагон  садятся  местные  рабочие,  они  спрашивают  )
иностранного  пассажира,  сколько  недель  отпуска  полагается  в  Германии  рабо
чему-металлисту,  какую  зарплату  получает  навалоотбойщик,  надежны  ли  креп»
в  тамошних  штольнях,  предоставляется  ли  бесплатное  санаторное  лечение  рабо
чим  химических  предприятий.  В  Артемовске  построен  недавно  Дом  профсоюзе]
Донецкого  бассейна,  на.  вокзале  —  бронзовый  обелиск  с  именами  рабочих
расстрелянных  белыми  в  гражданскую.
 112

На  рудоподъемных  башнях  развеваются  красные  полотнища  флагов  —
красное  знамя  над  черной  землей,  из  кирпичных  труб  вырывается  дым  —  черное
знамя  над  красной  землей.
 На  всех  остановках  повторяется  одна  и  та  же  картина:  через  низкий  барьер
женщины  протягивают  проезжающим  корзины  с  яйцами  и  свежим  хлебом  или
жареными  цыплятами,  цена  которых  колеблется  от  рубля  до  тридцати  копеек,  в
зависимости  от  размеров  станции;  предлагают  молоко.  Вечером  —  степь,
ночью  —  степь.  На  рассвете  в  Новочеркасске,  столице  донских  казаков,  в  вагон
садятся  горожане,  старые  пассажиры  не  обращают  на  них  внимания;  мужчина  в
некогда  выутюженных  брюках  совсем  поблек,  он  не  умывался  с  позавчераш¬
него  дня,  женщины  остаются  в  нижних  юбках,  они  стирают  пеленки  в  раковине
туалета  и  развешивают  их  для  сушки  в  прокопченном  тамбуре,  нарядная  дама
уже  не  надевает  лакированных  туфелек  и  не  застегивает  резинок  на  чулках,
таррара-таррара-бжинт.  Кто  хочет  зайти  в  буфет  в  Ростове-на-Дону,  должен
привести  себя  в  порядок.  Вполне  европейский  вокзал:  дамы  с  подбритыми  и
подрисованными  бровями  разгуливают  по  перрону,  плевать  и  бросать  окурки
запрещается,  штраф  —  три  рубля;  пассажиров  просят  пользоваться  услугами
официальных  носильщиков,  которых  можно  узнать  по  белым  фартукам  и
жестяным  бляхам.  В  ресторане  с  белоснежными  скатертями  можно  получить
великолепный  форшмак,  а  в  современном  салоне  обслуживает  клиентов  любез¬
ный  парикмахер...
 На  вокзале  сгружают  мешки  с  пшеницей,  табаком,  овсом,  шерстью,  склад¬
ские  помещения  теснятся  к  самому  пассажирскому  перрону,  железнодорожные
мастерские  растянулись  вплоть  до  другого  берега  Дона,  через  который  пере¬
брошен  мост.
 Глубоко  внизу  —  пойма,  один  из  тех  таинственных  ландшафтов,  о  которых
ничего  не  известно,  ибо  они  месяцами  погребены  под  водой,  а  потом  вдруг
воскресают  из  мертвых;  недавно  здесь  еще  водилась  рыба,  плыли  по  волнам
бревна,  трупы,  корабли,  а  теперь  здесь  суша,  по  которой  ходят  люди;  из  кус¬
тов  вылезают,  потягиваясь,  трое  бродяг,  крестьянки  тащат  корзины  и  меш¬
ки,  мужчины  гонят  волов  и  свиней,  на  окраине  города  —  ярмарка,  таррара-
таррара-бжинт,  степь,  степь,  степь,  мелькает  казачья  станица,  за  ней  аул,  степь,
степь,  степь,  опять  станица,  потом  Кавказ.
 В  вагон  вошли  пять  женщин,  у  них  бесплатные  билеты,  они  жены  железно¬
дорожников  и  едут  в  Батум,  через  пять  дней  и  пять  ночей  они  будут  покупать
контрабанду,  чулки  и  шелк,  которые  привозят  туда  греческие  и  турецкие  суда;
пять  дней  и  пять  ночей  займет  обратный  путь  —  предприятие  довольно  риско¬
ванное,  но  женщины  уже  не  могут  остановиться.
 Старые  пассажиры  давно  перешли  на  «ты»,  все  сыграли  друг  с  другом  в
шахматы,  у  каждого  есть  девушка,  с  которой  он  стоит  по  ночам  в  тамбуре  или
около  уборной,  все  перегородки  исчезли,  в  том  числе  шелковые  чулки  нарядной
дамы,  она  теперь  бегает  по  вагону  в  грязной  ночной  кофте  и  грязной  нижней
юбке,  ах,  как  растрепалась  ее  некогда  столь  изящная  прическа  «титус»!
 У  отутюженного  выбритого  господина  появилась  ужасная  щетина  на  под¬
бородке  и  огромные  пузыри  на  брюках,  белые  гамаши  уже  не  серые,  а  коричне-
 113

вые,  ничего  не  осталось  от  великолепия  его  политической  миссии,  учитель-
рабочий  кашляет  все  чаще,  дети  подружились  с  пассажирами,  теперь  они  мо¬
чатся  им  на  колени,  а  не  на  колени  матерей;  если  кто-нибудь  спрашивает  гостя
из  Германии  о  Гинденбурге,  Штреземане  или  Тельмане  или  о  том,  сколько
стоит  в  Германии  стакан  семечек  или  рубашка,  —  все  отвечают  хором.
 Навстречу  идут  изотермические  вагоны  с  минеральной  водой,  бутылка
воды  из  источника  «Нарзан»,  которая  в  московских  гостиницах  стоит  пятьдесят
копеек,  продается  здесь  в  ларьках  по  восемнадцать;  двойная  вершина  Эльбруса,
покрытая  льдом,  скачет  вверх-вниз,  за  ним  —  Казбек  в  капюшоне  тумана,  и
поэтому  нельзя  увидеть,  там  ли  еще  скованный  Прометей,  терзаемый  орлом;
Монблан  по  сравнению  с  этими  горами  —  карапуз!  Между  тем  мы  прибываем
на  станцию  Минеральные  Воды,  здесь  высаживаются  рабочие,  ехавшие  на
курорт.  В  Грозном  —  белые  цистерны  с  нефтью,  трубы  крекингов,  новые
рабочие  поселки.  На  вокзале  в  Махачкале  (в  царское  время  город  назывался
Петропск)  важно  расхаживают  черкесы  в  высоких  каракулевых  шапках-папа¬
хах,  сидят,  скрестив  ноги,  турки,  надписи  везде  —  тюркские,  арабскими  и
латинскими  буквами,  последние  только  начинают  входить  в  обиход;  Махачка¬
ла  —  столица  советской  республики  Дагестан.  Здесь  уже  другое  время,
часы  переводятся  на  час  вперед.
 Рельсы  сворачивают  на  юго-восток,  несколько  часов  подряд  слева  —
Каспийское  море,  справа  —  закат;  потом  слева  —  ночь,  справа  —  тьма.
Утром  нас  встречает  грозный  Нарынкол  —  цитадель  Дербента;  здесь  проходил
единственный  путь  из  Азии  на  Север,  который  пролегал  между  морем  и  горами,
древность,  средние  века  и  новое  время  боролись  за  него.  Уже  повергнут  в  прах
древний  трон  Сассанидов,  давно  уже  мусульмане  не  грабят  сокровищ  Ктесси-
фона  —  и  вдоль  едва  заметной  стены  Сассанидов  высокомерно  проносится
железнодорожный  состав:  таррара-таррара-бжинт.
 Появляется  проводник  и  с  особенным  усердием  подметает  пол.  В  Балад-
жарах  на  запасных  путях  стоят  сотни  вышедших  из  строя  вагонов  —  почему
никто  не  снимет  фильм  «Остров  забытых  вагонов»?  Особенность  этого  желез¬
нодорожного  кладбища  в  том,  что  здесь  покоятся  только  цистерны,  самых
разных  цветов,  форм  и  размеров.
 Что  значат  эти  вышки?  Ах  да,  это  буровые,  старые  и  новые,  рабочие
поселки,  старые  и  новые,  наш  идиллический  блокгауз  минует  крекинговые
предместья,  Белый  Город  и  Черный  Город,  какое-то  странное  строение,
похожее  на  индийский  храм,  и  на  мечеть,  и  на  византийский  собор,  это  греко¬
католическая  церковь,  а  вот  и  ханский  дворец,  и  персидская  крепость,  и  Баку  —
нефтяной  город  на  горе  у  моря,  voila  Naples  tartare!  *
 На  вокзальных  часах  две  часовые  стрелки,  одна  показывает  местное,  дру¬
гая  —  европейское  время.
 В  газетном  киоске  можно  получить  берлинскую  газету,  хотя  и  трехдневной
давности,  рядом  —  журнал  мод,  мгновенно  меня  окружают  дамы.  Новые  пасса¬
 *  Вот  он,  татарский  Неаполь!  (франц.)
 114

жирки  дают  свои  адреса,  умоляют  прислать  из  Германии  модные  журналы  и
выкройки.  (Но  только  две  из  них  удостоятся  этой  чести,  из  которых  одна
получит  два  номера.)
 Боже  мой,  как  ужасно  выглядит  старая  гвардия  моих  попутчиков!  Ночные
сорочки  и  нижние  юбки  уже  не  просто  грязные,  до  и  рваные,  волосы  всклоко¬
чены.  Которая  из  женщин  —  нарядная  дама  с  прической  «титус»?  А  гамаши,
гамаши  заросшего  господина  (который  едет  в  Сухум  уже  не  с  политической
миссией,  а  с  заказом  от  ленинградской  оптовой  фирмы  на  вагон  лаврового
листа),  они  были  белые,  серые  или  коричневые?  —  во  всяком  случае,  теперь  это
черные  обмотки.
 А  ведь  мы  еще  не  приехали,  пейзаж  за  окном  перемещается,  таррара-
таррара-бжинт,  таррара-таррара-бжинт,  грязевой  вулкан,  Сахара,  по  которой
тянутся  караваны  верблюдов,  они  спускаются  с  гор  и  движутся  вдоль  полотна,
корабли  пустыни  плывут  параллельно  поезду,  горы,  голая  степь,  виноградни¬
ки,  Генджа  (бывший  Елисаветополь),  медные  рудники,  туалет  опять  осаждают
люди  с  мыльницами  и  полотенцами,  некоторые  эксгумировали  из  своих  чемо¬
данов  зубные  щетки;  может  быть,  ждет  жених  или  невеста,  может  быть,  они
хотят  еще  раз  произвести  впечатление  —  на  прощанье,  многие  собирают  вещи;
в  садах  при  виллах  цветут  розы,  желтые,  красные  и  синие  розы  Грузии,  со  всех
клумб  льется  зеленое  сияние  весны,  а  внизу  в  долине  и  на  горах  лежит  столица
Кавказа  —  Тифлис.
 Лишь  на  мгновение  она  заглянула  в  окно  и  соблазнительно  раскрылась
перед  нашими  восхищенными  взорами  —  все  тщетно,  поезд  рвется  прочь  от
искушения,  бессильно  опускаются  руки,  город  съеживается,  таррара-таррара-
бжинт,  купола  гарнизонной  церкви,  над  которыми  возвышается  теперь  красная
звезда,  и  вершины  исчезают  одновременно  с  развалинами  персидской  крепости,
ботаническим  амфитеатром,  грузинским  королевским  замком  Метех,  потом  на
склоне  возникает  замок  Давида,  и  от  разочарования  хочется  закрыть  глаза.
Поезд  въезжает  в  уродливый,  коричнево-желтый  пригород,  неуютные  дома  с
плоскими  крышами,  окна  прекрасны  только  в  полдень,  когда  они  задвигаются
черно-красными  ставнями.
 Каменный  занавес  очень  красив,  но  когда  он  снова  поднимается,  видна
азиатская  деревня,  отличающаяся  от  тысячи  ей  подобных  только  наличием
нескольких  крыш  и  красивыми  новыми  рабочими  кварталами,  в  пустынных
садах  —  одинокие  деревья,  по  дороге  бредут  ослы  и  плешивые  двугорбые
верблюды.  Слева,  в  горной  пустыне  —  телеграфные  столбы.  Степь  неожиданно
переходит  в  соленое  озеро.  От  Сандара  начинаются  надписи  на  трех  языках  —
русском,  грузинском,  армянском.  Пограничная  станция  —  Садахло,  ландшафт
меняется,  за  окном  —  дикая  пропасть,  кустарник  и  мох,  через  каждые  пять
верст  —  караульный  пост.
 В  Ахтале  стоят  французские  медные  заводы,  они  работают,  но  уже  не
принадлежат  французам;  большевики,  отвергающие  всякий  национализм,
создали  единственное  государство,  на  земле  которого  нет  иностранных  пред¬
приятий;  они  уничтожили  у  себя  иностранный  частный  капитал  так  же,  как
уничтожают  отечественный.  Течение  реки  Бедедатчай,  зеленой,  как  альпийский
 115

ручей,  изрыгает  на  скалы  белую  пену,  березы  на  берегу  похожи,  скорее,  на
расщепленные  в  верхней  части  телеграфные  столбы.
 Здесь  мирно  пасутся  гривастые  козы,  пастухи  сидят  у  глиняных  мазанок,
расположенных  кругом,  входами  внутрь,  как  в  индейском  селении.  Высокая
гора  образует  водораздел  между  грузинской  Курой  и  армянским  Араксом,  но
поезду  она  не  страшна,  он  ныряет  в  тоннель  и  выныривает  из  него  к  ослепи¬
тельному  сиянию  солнца  и  снега,  лежащего  на  четырех  вершинах  и  сотне  пиков
Аллахгоя  и  на  его  белом  кратере.  В  Ленинакане  мы  останавливаемся,  это
бывший  Александрополь,  яблоко  раздора  трех  царств:  Грузии,  Персии  и
Турции.
 В  1920,  да-да,  в  1920  году  турки  увели  отсюда  2000  самых  прекрасных
девочек  и  девушек  в  возрасте  от  12  до  18  лет,  ни  одна  не  вернулась  на  родину,
ни  одна  не  подала  о  себе  вести.
 Серые  цистерны  с  минеральными  водами  Кавказа  заполняют  пути,  по
рельсам  бегут  вагонетки,  в  лунном  свете  вырисовываются  на  горизонте
каменные  стены  Ани,  руины  тысячи  и  одной  церкви  и  крепости  Багратидов:
Ани  —это  армянская  Помпея.
 Уже  виден  Эчмиадзин,  где  вот  уже  1600  лет  находится  резиденция  армян¬
ского  католикоса.  Железнодорожная  линия  разветвляется,  поезд  громыхает
дальше,  таррара-таррара-бжинт,  он  торопится,  дальше  в  Джульфу  и  Тавриз,  в
Персию.
 Ледяной  купол  Арарата  возвышается  над  долиной  лугов  и  виноградников,
над  стадами  и  хижинами,  похоже,  что  Ноев  ковчег  мог  смело  пристать  к  берегу
именно  здесь,  где  не  страшен  никакой  потоп,  даже  библейский,  а  снег  спокойно
спит.  В  Эривани  мы  выходим.
 Институт  Маркса—Энгельса
 Я  попал  в  мастерскую  по  реконструкции  великого  дела,  я  был  подавлен,
потрясен  интимностью  архивов,  этих  черновиков,  вставок,  правок,  пометок  на
полях,  в  которых  оживало  и  дышало  то,  что  всегда  казалось  мне  статичным;
меня  захватила  эта  прямая  воля  к  действию,  она  исходила  из  давно  знакомых
сочинений,  представших  передо  мной  в  их  первоначальном  виде,  на  торопливых
газетных  листках;  меня  оглушила  эта  гора  переработанного  материала,  поток
полемических  статей,  протестов  и  обращений...
 Выйдя  из  Института,  я  спускаюсь  к  Москве-реке.  Как  непохожа  эта  река  с
такой  трудной  судьбой  на  наш  идиллический  Ильм,  на  берегу  которого  я
отдыхал  после  осмотра  архива  Гёте—Шиллера  в  Веймаре,  этом  заповеднике
немецкой  интеллигенции  прошлого.
 Дом,  откуда  я  только  что  вышел,  тоже  посвящен  памяти  двух  немецких
мыслителей,  но  княжеские  милости  не  сыпались  на  них  и  восторги  театральной
публики  не  преследовали  их,  никогда  они  не  шествовали  из  собственного
дворца,  окруженные  толпой  поклонниц,  упоение  любовной  страстью  было  им
чуждо,  им  не  воздвигали  памятников,  напоминающих  статуи  античных  героев,
 116

их  книги  не  стали  гордостью  и  украшением  немецких  домов,  школьные  учителя
не  произносят  с  благоговейным  трепетом  их  имен,  и  дети  не  заучивают  наизусть
их  биографий.
 Преследуемые  полицией  и  клеветой,  вооруженные  лишь  знанием  и  отвагой,
гонимые  из  города  в  город,  из  страны  в  страну,  они  всю  жизнь  боролись  против
сильных  мира  сего  и  умерли  в  изгнании.
 Я  сижу  на  пологом  берегу  реки,  возбужденный,  полный  впечатлений,  и
пытаюсь  представить  себе  жизнь  двух  социалистов,  травлю,  непонимание,  кле¬
вету,  нужду  и  их  несокрушимую  гигантскую  энергию;  у  моих  ног  течет  Мо¬
сква  —  Ильм  плескался  иначе.  Почему  я  вспомнил  Веймар?  Почему  именно  эта
ассоциация?  Ведь  я  видел  столько  удивительных  святынь,  храмов  славы,  памят¬
ных  мест.  За  скромную  входную  плату  мне  показали  крестьянскую  хижину,  где
сдался  в  плен  некий  император.  Я  видел  выставленный  для  всеобщего
обозрения  автомобиль,  в  котором  был  убит  некий  наследник  престола.  Во
Дворце  Инвалидов  я  лицезрел  обычный  железнодорожный  вагон,  знаменитый
лишь  тем,  что  в  нем  было  вручено  некое  требование  о  капитуляции.  Разве  я  не
осматривал  семейные  склепы  и  галереи  фамильных  портретов,  огромные  зда¬
ния,  битком  набитые  старыми  мундирами  и  коллекциями  орденов,  или
роскошные  ложа  под  балдахинами,  в  которых  некая  принцесса  со  своими
любовниками  или  некий  принц  со  своими  любовницами  заботились  о  счастье  и
благоденствии  подданных?
 А  какие  безумно  дорогие  часовни  воздвигнуты  на  том  месте,  где  некое
сиятельство  избегло  предполагаемой  опасности,  а  какая  помпейская  роскошь
сохранилась  в  домах,  где  родился  некий  ловкий  государственный  муж  или,  на
худой  конец,  знаменитый  поэт.  Созданы  музеи  мод,  музеи  театральных  декора¬
ций,  музеи  истории  балета  и  музеи  ювелирных  изделий...  Но  никогда  еще  не
было  большого  научного  института,  созданного  в  честь  тех,  кто  постиг  неспра¬
ведливость  общественного  устройства,  кто  в  тиши  кабинета  или  на  баррикадах
доказал  свое  стремление  к  уничтожению  человеческих  бед  и  кто  заплатил  физи¬
ческими  страданиями  за  свое  сочувствие  страждущему  человечеству.  Нет,  нико¬
гда  не  создавалось  учреждение  с  целью  спасти  и  сохранить  труды  тех,  кого
монархи,  политики  и  чиновники  хотели  обречь  на  забвение.  Никогда.  Иначе
сегодня,  в  Москве,  в  Институте  Маркса—Энгельса  я  не  смог  бы  увидеть  и  пере¬
жить  того,  что  сейчас,  сидя  на  набережной,  тщетно  пытаюсь  уложить  в  своем
сознании,  настолько  я  захвачен  и  ошеломлен.  Иначе  за  пять  лет  не  была  бы
собрана  специальная  литература,  насчитывающая  200  ООО  томов:  некогда  акту¬
альные  брошюры  и  давно  исчезнувшие  из  продажи  книги,  в  том  числе  уникаль¬
ные,  оригинальные  издания  XVI  века  и  несколько  сот  рукописей  и  рукописных
документов.
 И  вот  вдали  от  Германии,  в  доме  у  излучины  Москвы-реки,  в  бывшем
дворце  князя  Долгорукого,  я  увидел  шкафы,  все  полки  которых  заставлены
немецкими  книгами  по  рейнскому  вопросу,  по  истории  города  Кёльна,  ибо  там
начинали  свою  борьбу  «Рейнская  газета»  и  «Новая  Рейнская  газета»;  я,
австриец  в  отставке,  с  восхищением  смотрел  на  толстые  тома  и  тонкие
брошюры,  на  листовки,  хронологически  восстанавливающие  ход  революции
 117

1848  года,  все  этапы  социалистического  движения  в  Австрии,  вплоть  до
мировой  войны  и  образования  Красной  Гвардии  в  Вене;  здесь  можно  взять  с
полки  все  номера  газеты  «Форвертс»  и  даже  ее  предшественника  «Берлинер
фольксблатт»,  перелистать  журналы  времен  прусской  революции  1848  года,  к
которым  я  с  таким  трудом  получил  доступ  в  Берлине;  в  прошлом  году,  зани¬
маясь  в  семинаре  журналистов  Швейцарского  университета  у  моего  друга
профессора  Веттштейна,  я  просмотрел  все  эмигрантские  газеты  и  был  немало
удивлен,  когда  убедился,  что  в  Москве  удалось  собрать  значительно  больше
материала,  чем  в  Швейцарии,  где  вся  эта  литература  издавалась;  гость  из  Чехо¬
словакии  листал  здесь  сегодня  редчайшие  из  редкостей  своей  отечественной
литературы...
 В  кабинетах,  в  читальном  зале,  в  музейной  комнате  с  портретами,  во  всех
помещениях  работают  иностранцы,  которые  находят  здесь  документы,  недо¬
ступные  им  у  себя  на  родине,  а  я  сижу  внизу,  на  набережной,  листая  записи  и
перебирая  карточки  с  названиями  книг.  Этот  дом  —  живая  библиография,
библиография  в  книгах;  существует  много  специальных  библиотек,  например
медицинских,  но  только  здесь  —  единственное  место  в  мире,  где  изучается
медицина,  которая  должна  излечить  всех.
 Я  листаю  свои  заметки;  вернувшись  в  Германию,  я  разыщу  эти  книги  в
Государственной  библиотеке,  теперь  это  будет  легко  —  если  они  там  вообще
есть.  Вероятно,  их  там  нет.  Иначе  бы  немцы,  сидящие  в  читальном  зале  и  каби¬
нетах,  достали  бы  их  в  Берлине.
 Дом  оклеветанной  и  преследуемой  науки,  созданной  для  излечения  обще¬
ства,  стоит  там,  где  жили  и  умерли  ее  создатели  —  за  границей.
 Архив  в  изгнании.
 Первое  мая  и  паеха
 Два  самых  больших  праздника  России,  новый  и  старый,  пришлись  в  этом
году  на  один  день.  Одни  празднуют  воскресение  господне,  другие  —  Первое
мая,  праздник  своего  собственного  воскресения.
 Состоялись  три  демонстрации.  Демонстрации  настолько  впечатляющие  и
мощные,  насколько  это  вообще  мыслимо  для  государства,  основной  принцип
которого  —  организация,  и  для  церкви,  которая  изучила  психологию  масс
задолго  до  большевиков,  но  вместо  громкой  агитации  использует  тактику
мягкого  внушения,  а  это  средство  действует  длительно,  судя  по  вчерашне¬
му  вечеру.
 Сначала  был  парад,  обычный  военный  парад  со  всеми  онёрами,  как
некогда  на  Марсовом  поле  в  Санкт-Петербурге  или  в  наши  дни  на  Марсовом
поле  в  Париже.  Четкий  квадрат  построения,  новые,  с  иголочки  парадные
формы,  оружие  на.плечо,  идеальное  равнение,  пехота,  кавалерия,  артиллерия,
обоз;  оркестры  играют  марши  и  гимны  (даже  немецкий  «Шелленбаум»),  звучат
команды,  несколько  тысяч  голосов  произносят  слова  присяги.  Потом  салют  из
пушек,  равнение  направо,  шагом  —  марш.  Это  везде  так.
 118

И  все  же  не  так.  Хотя  бы  фон  и  декорация:  вместо  просторного  военного
плаца  —  зубчатая  кремлевская  стена  с  библейскими  фресками  и  слоеными
башнями,  на  которых  до  сих  пор  гнездится  царский  орел,  у  стены  —  могилы
революционеров,  напротив  —  универмаг,  слева  —  Исторический  музей,  спра¬
ва  —  самое  колоритное  строение  в  Европе:  песзрый  храм  Василия  Блажен¬
ного;  около  него  —  каменный  помост  для  казней,  Лобное  место  Ивана  Гроз¬
ного,  здесь  по  его  приказу  рубили  головы  всем  неугодным.  Сегодня  на
внутренних  гранях  этого  гигантского  куба  —  Красной  площади  —  укреплены
15-метровые  плакаты  на  русском,  немецком,  английском  и  французском  язы¬
ках,  призывы  к  единству  трудящихся.
 На  Мавзолее  Ленина  —  почетные  гости,  не  такие,  как  на  Марсовом  поле
Петербурга  или  Парижа,  никаких  сиятельных  князей  в  атласных  орденских
лентах,  никаких  дам,  чьи  декольте  затмевают  витрины  ювелирных  магазинов.
Это  представители  народных  комиссариатов  и  профсоюзов,  но  войска  дефили¬
руют  не  перед  ними,  а  перед...  сейчас  мы  это  увидим.
 Сами  войска  тоже  производят  необычное  впечатление.  И  не  потому,  что  на
солдатах  калмыцкие  шлемы  с  красной  пентаграммой,  не  в  них  дело.  Дело  в  том,
что  рядовой  состав  выглядит  так  же,  как  офицеры;  офицеры  —  не  особая  каста,
это  бывшие  рядовые,  а  сейчас  они  уже  командуют  ротой  или  полком,  бригадой
или  дивизией.  Где  яркий  блеск  генеральских  мундиров,  серебро  галунов,  золото
эполет,  где  зеленые  султаны  и  белые  кители  и  золотые  лампасы?  Вот  как  раз
объезжает  строй  один  такой  бывший  рядовой,  Ворошилов,  народный  комиссар
сухопутных,  морских  и  военно-воздушных  сил,  каждой  войсковой  части  он
кричит:  «Здравствуйте,  товарищи!»  —  и  слышит  в  ответ  то  же  приветствие.  Он
скачет  верхом  по  большой  площади,  один  как  перст,  с  ним  ни  штаба,  ни
адъютанта.  Потом  оркестры  исполняют  гимн  —  «Интернационал»,  сложенный
на  западе  и  переведенный  на  все  языки  мира  прежде,  чем  его  разрешили  петь  в
России:  «Лишь  мы,  работники  всемирной,  великой  армии  труда,  владеть  землей
имеем  право,  а  паразиты  —  никогда...»
 Раздается  команда:  «К  присяге!»  Она  грохочет  со  всех  сторон.  (Все  радио¬
станции  транслируют  команды  и  текст  присяги.)
 Потом  начинается  парад.  Тысячи  солдат  Московского  гарнизона  проходят
церемониальным  маршем  мимо  командира,  который,  спокойно  улыбаясь,
лежит  в  стеклянном  гробу  в  черном  костюме  с  орденом  Красного  Знамени:
мимо  Ленина.  Перед  Лениным  опускаются  широкие  палаши,  склоняются
знамена  и  флаги,  направо,  на  Мавзолей,  равняются  колонны.  За  пехотой  идут
красные  курсанты,  флот,  ГПУ,  кавалерия  —  эскадронами  по  мастям:  сивые,
вороные,  буланые,  потом  пулеметы,  легкие  и  тяжелые  орудия,  обозы.  И  вот  —
наконец!  —  со  скрежетом  выползают  эти  жуткие  звери  —  танки;  мостовая
дрожит  от  гула,  площадь  пуста,  словно  все  живое  бежало  перед  ними,  и  стано¬
вится  почти  страшно,  когда  они,  эти  бесколесные,  безногие  чудища,  отдают
честь  мертвому  Ленину,  задерживаясь  на  мгновение  у  входа  в  его  гробницу...
На  небе  появляется  эскадрилья  аэропланов,  они  так  высоко,  что  не  слышно
шума  пропеллеров,  вдруг  они  резко  опускаются  вниз,  очень  низко,  кажется,  что
они  падают,  но  они  только  склоняются  над  могилой  Ильича  и  опять  шумно
 119

взмывают  вверх,  над  лозунгами,  над  фигурными  башнями  кремлевской  стены,
над  царскими  орлами  и  луковицами  церквей.
 12  часов  дня.  Подкатывают  автомашины,  приспособленные  под  ораторские
трибуны  (решетчатые  стенки  трибун  образуют  надпись  «1  Мая»),  приближается
шествие  рабочих.  Все  предприятия  Москвы  вышли  на  демонстрацию.  Идут
колоннами,  по  10  человек  в  ряд.  Число  участников:  600  ООО.
 Перед  каждым  предприятием  движется  знамя,  за  ним  маршируют  дети  —
сыновья  и  дочери  рабочих,  многие  в  красных  пионерских  галстуках,  они  несут
эмблемы  своей  фабрики  или  завода:  прялку  или  веретено,  рубанок  или  молоток,
автомобильную  шину  или  башмак,  булку  или  пачку  папирос,  нож  или  кирпич.
За  детьми  идут  комсомольцы,  шестнадцати-двадцатилетние  юноши  и  девушки.
 Почти  всегда  впереди  детей  идет  оркестр,  а  если  его  нет,  ребята  музицируют
сами,  в  каждом  пионерском  клубе  есть  два  барабанщика  и  два  горниста,  неко¬
торые  относятся  к  своему  делу  очень  серьезно  и  барабанят  что  есть  мочи,  так  что
лопатки  ходуном  ходят,  другие  веселятся  вовсю  и,  барабаня,  подбрасывают
вверх  и  ловят  на  лету  свои  палочки.
 У  взрослых  тоже  есть  музыкальные  инструменты,  в  каждом  десятом  ря¬
ду  —  гармошка  или  балалайка,  группа  девушек  в  красных  платочках
играет  на  гребенках,  обтянутых  папиросной  бумагой,  женщины  держатся
под  руки  и  поют.
 С  крыши  Моссовета  видны  обе  части  потока,  справа  и  слева  на  целые  кило¬
метры  —  сплошь  красные  знамена  и  флаги,  от  окраин  Москвы  до  самого
центра  —  бесконечная  красная  река.  Почти  на  всех  транспарантах  —  цитаты,
похоже,  что  Первого  мая  на  улицах  Москвы  можно  прочесть  Полное  собрание
сочинений  Ленина  в  18  томах,  да  и  Карл  Маркс  представлен  сегодня  весьма
впечатляюще.  Есть  и  афоризмы  собственного  сочинения,  группа  молодежи
несет  лозунг:  «Мы  —  смена!»  Очень  много  лозунгов  на  иностранных  языках:
немецком,  французском,  английском.  Национальные  меньшинства  России  пред¬
ставлены  живописными  группами,  их  появление  производит  фурор  —  татары  в
пестрых  украшениях,  кавказцы  в  бурках,  узбеки,  киргизы...  Организация  раб¬
коров  несет  транспарант  с  огромным  портретом  Франца  Меринга.
 Есть  и  сатирические  плакаты,  клеймящие  Лигу  Наций,  фашизм  и  вождей  II
Интернационала.  На  одном  плакате  Муссолини  в  черной  рубашке  убивает
Маттеотти.  Карикатура  на  Каутского  с  подписью:  «После  моей  смерти  скажут
капиталисты,  что  я  был  лучшим  из  социалистов».  А  вот  толстая  кукла,  Фридрих
Адлер:  «Четверть  часа  я  революционером  был,  потому  что  мой  папа  меня
рассердил!»
 Чехословацкий  министр  иностранных  дел  Бенеш,  выступавший  позавчера  с
протестом  против  русско-германского  соглашения,  изображен  в  виде  марионет¬
ки,  которую  дергает  за  нитку  Шнейдер-Крезо;  Макдональд  с  огромной  бута¬
форской  подвязкой,  которую  несут  три  человека:  «Honte  soit  qui  mal  у  pense»*.
И  так  много  часов  подряд.  Демонстранты  вливаются  на  Красную  площадь
 *  Да  будет  стыдно  тому,  кто  дурно  об  этом  подумает  (франц.).
 120

двумя  потоками,  проходят  мимо  гробницы  Ленина,  восторженно  приветствуют
народных  комиссаров,  стоящих  на  трибунах.  Старик  Калинин,  кажется,
несколько  сот  раз  кричал  сегодня:  «Дети  рабочих  и  крестьян,  будьте  гото¬
вы!»  —  и  несколько  тысяч  голосов  откликалось:  «Всегда  готовы!»  Ему
не  позавидуешь,  старику  Калинину,  да  и  пионерам  тоже:  демонстрация  длится
шесть-семь  часов,  и  все  это  время  дети  на  ногах,  они  проходят  весь  путь  вместе
со  своими  старшими  товарищами,  рабочими  московских  предприятий.  Самым
маленьким  —  октябрятам,  родившимся  после  Октября  1917  года,  приходится
куда  легче,  для  них  освобождены  все  автомобили,  грузовики,  такси,  машины
украшены  гирляндами  и  лентами,  у  каждого  малыша  в  руке  флажок,  он  мо¬
жет  размахивать  им  и  кричать  сколько  душе  угодно,  и  эти  автомобили  могут
проехать  везде,  и  даже  колонна  демонстрантов  должна  давать  им  дорогу  и,  ра¬
зумеется,  милиция.
 Колонны  все  еще  маршируют.  Уже  7  часов  вечера,  красные  флаги  на  домах
освещены  прожекторами,  на  общественных  зданиях  сияют  серп  и  молот,  Маркс
и  Ленин,  пятиконечная  звезда  и  надпись  «1  Мая»,  трамваи  не  ходят,  но  витрины
драпированы  и  иллюминированы,  в  клубах  идут  бесплатные  кинофильмы  и
театральные  спектакли.
 В  тот  же  вечер  состоялась  еще  одна  «демонстрация»,  и  тоже  такая,  какой  не
увидишь  нигде  в  мире:  русская  пасха,  представление,  полное  средневековой
мистики  и  средневекового  экстаза.  В  церквах  полно  народу,  люди  стиснуты  в
толпе,  у  каждого  в  руке  горящая  свеча,  тысячи  огоньков  отбрасывают  свет  на
шитые  золотом  священные  покровы,  освещая  только  лица,  волосы,  руки
святых,  все  остальное  —  в  тени.  Многие  постились,  запах  воска  смешивается  с
горячим  дыханием  голодных  людей  и  запахом  ладана,  клубы  которого  висят
под  сводами.  За  четверть  часа  до  полуночи  священник  выходит  из  церкви,  за
ним  монахи,  монахини,  а  после  них  те  из  прихожан,  которым  доверено  нести
иконы,  но  они  не  прикасаются  к  образам,  а  держат  через  платок,  шествие  завер¬
шают  тысячи  верующих,  у  каждого  в  руках  шапка  и  свеча.  Процессия  выходит
из  церковных  дверей  и  трижды  обходит  вокруг  божьего  храма,  звонят  коло¬
кола.  Ровно  в  двенадцать  процессия  останавливается,  двери  открываются,  седо¬
бородый  архидиакон  возглашает:  «Христос  воскресе!»  —  толпа  вскрикивает,
словно  воочию  узрев  чудо:  «Воистину  воскресе!»  Это  повторяется  во  время  всей
службы:  «Христос  воскресе!»  —десять  раз,  двадцать  раз,  сто  раз,  и  снова,  пока
не  наступит  утро,  пока  не  разойдутся  по  домам  есть  кулич  (пасхальный  пудинг)
и  пасху  (сладкое  пасхальное  блюдо).  У  выхода  из  церкви  стоят  и  лежат  калеки,
они  клянчат  милостыню  у  женщин,  торопящихся  домой  с  горящей  свечой,  чтобы
зажечь  от  нее  лампаду  под  образами,  и  у  тех  православных,  что  осторожно  гасят
свечу  и  прячут  и  карман,  дабы  не  афишировать  свою  причастность  к  религии...
 Интересно,  много  ли  здесь  таких,  кто  шагал  в  первомайской  демонстрации
«против  попов,  дворян,  капитала»?  Конечно,  много,  но  одно  несомненно:  этой
ночью  здесь  не  было  молодежи,  я  не  увидел  ни  одного  молодого  лица.  Моло¬
дежь  не  знает,  что  происходило  в  страстную  пятницу  тысяча  девятьсот  двадцать
шесть  лет  назад  и  что  случилось  через  два  дня  после  этого,  не  знает  и  того,  что
именно  празднуют  в  церкви.  А  если  и  знает,  то  не  верит.

Франц-Карл
ВАЙСКОПФ
 Франц-Карл  Вайскопф  (1900—1955)  —  немецкий  писатель,
публицист  и  переводчик.  Участвовал  в  студенческом  социалистиче¬
ском  движении,  вместе  с  Ю.  Фучиком  редактировал  в  Праге  жур¬
нал  «Авангард».  С  1919  г.  —  член  левой  фракции  немецкой
социал-демократической  партии.  С  1920  г.  —  сотрудник  рабочей
прессы  и  пресс-бюро  ЦК  КПЧ.  В  1927  и  1930  гг.  принимал  участие
в  международных  конференциях  революционных  писателей  в
СССР.  В  1932  г.  совершил  путешествие  по  СССР.  В  1933  г.
эмигрировал  из  гитлеровской  Германии.  С  1953  г.  жил  в  ГДР.
Лауреат  Премии  Гердера  за  переводы  из  чешской  поэзии.  Мы
публикуем  отрывок  из  книги  Ф.  Вайскопфа  «Прыжок  в  XXI  сто¬
летие»,  М.-Л.,  1928.
 Прыжок  в  XXI  столетие
 Один  человек  и  три  ряда  колючей  проволоки
 Широко  и  ровно  раскинулась  земля  —  однообразная,  печальная  —  под
лучами  заходящего  солнца.  Степь,  кое-где  жалкие  полосы  пашни,  кусты,  купы
деревьев,  телеграфные  столбы.
 Поезд  подходит  к  польско-советской  границе.
 Какое-то  неопределенное  томление  овладевает  всеми  пассажирами:  нами,
впервые  едущими  «туда»;  русским  товарищем  из  Варшавы,  который  уже
десятки  раз  держал  путь  через  границу;  немцем-профессором  с  женой  (они  едут
в  Шанхай  без  пересадки  и  будут  в  пути  полных  16  суток);  компанией  француз¬
ских  купцов,  направляющихся  в  Персию,  всеми,  всеми...  даже  краснощеким,
белобрысым  американским  журналистом,  неподвижное  лицо  которого  оживает
лишь  тогда,  когда  необходимо  без  помощи  рук  передвинуть  коротенькую
трубку  из  одного  угла  рта  в  другой.
 В  сотый  раз  пересматриваешь  багаж  (все  на  месте  и  аккуратно  перетянуто
ремнями),  снимаешь  фуражку  с  крюка  и  снова  вешаешь  ее,  подходишь  к  окну  и
видишь  все  ту  же  степь,  все  те  же  кусты,  бегущие  мимо.
 —  Еще  полчаса  до  Столбцов...
 Снова  садишься,  и  перед  глазами  проносятся  впечатления  двадцатичеты¬
рехчасового  переезда  через  Польшу:  лица  пассажиров,  вокзальная  публика...
Вспоминаешь  жандармов  с  номерами  на  кепи  и  с  походными  ремешками  у
подбородка  —  под  воинственно  торчащими  усами  (словно  они  ежеминутно
ожидают  нападения  на  «Речь  Посполиту  Польску»);  умильно  улыбающихся
ксендзов  с  фиолетовыми  повязками  на  округлом  брюшке;  звенящих  шпорами
помещиков  в  высоких,  черных,  до  блеска  начищенных  ботфортах;  сгорбленных
старых  евреев  в  лапсердаках,  с  движениями  побитой  собаки;  оборванных  рабо¬
 122

чих,  исправляющих  путь,  тупой  взор  которых  приобретает  неопределенно-вра¬
ждебный  блеск  лишь  тогда,  когда  мимо  них  проносится  вагон-ресторан;  раззо¬
лоченных  офицеров  в  аксельбантах,  выпушках,  погонах,  контрпогончиках,  у
которых  на  козырьках  фуражек  —  жестяная  полоска,  дабы  изящество  голов¬
ного  убора  не  чересчур  страдало  от  непрерывной  отдачи  чести...
 Вспоминаешь  все  это,  но  тут  лязг  замедляющих  ход  колес  внезапно  возвра¬
щает  тебя  к  действительности.
 Столбцы!
 —  Столбцы!  Просмотр  паспортов  и  багажа!
 По  вагонам  —  бряцанье  и  звон;  впереди  идет  офицер  с  саблей  и  револьве¬
ром,  позади  двое  солдат  с  винтовками,  в  стальных  касках;  при  свете  маленькой
вагонной  лампочки  поблескивают  штыки.
 Где  мы:  на  войне?  На  каком-нибудь  участке  фронта?
 Офицер  отбирает  паспорта,  сдает  их  солдату  и  звенит  мимо,  дальше.
 —  Прошу  выйти!..  Просмотр  багажа!
 Лишь  пассажиры  второго  и  третьего  классов  толпятся  в  таможенной  зале;
господа,  путешествующие  в  первом  классе,  могут  оставаться  в  вагоне.  Скамьи
расставлены  в  виде  круга,  и  за  этими  скамьями  ожидают  пассажиров  тамо¬
женные  чиновники.  На  середине  круга  сидит  —  или,  вернее,  полулежит  —
офицер  и  небрежным  тоном  отдает  распоряжения.  Он,  играючи,  хлопает  арап¬
ником  по  блестящим  крагам.
 Снова  в  вагоне.  Багаж  кладешь  рядом  с  собой  на  сиденье,  шапки  не  сни¬
маешь:  остается  проехать  лишь  ничтожное  расстояние,  нейтральную  зону  —
и  мы  «там».
 Поезд  трогается.  На  подножках  стоят  польские  солдаты  в  касках.
Винтовки,  штыки,  ручные  гранаты.
 Мимо  окон  бежит  бесконечно  унылая,  бурая,  пустынная  степь,  дальше  лес:
нейтральная  зона.  На  этой  полосе  земли  шириной  30  км,  которая  тянется  вдоль
всей  границы,  есть  обитатели  и  помимо  контрабандистов;  эти  люди  не  являются
ни  польскими,  ни  советскими  гражданами,  они  —  «дикие».  Доподлинная
граница  проходит  на  середине  нейтральной  зоны.
 Поезд  замедляет  ход.  Справа  и  слева  появляются  длинные  ряды  прово¬
лочных  заграждений:  их  колючая  заросль  доходит  до  самой  железнодорожной
насыпи  и  тянется  далеко  в  стороны,  туда,  где  тонут  в  сумерках  силуэты  дере¬
вьев  и  кустов,  сливаясь  с  землей  в  одну  расплывчатую,  темную  массу.
 Перед  проволочными  заграждениями  —  польская  караулка.
 Поезд  стоит  минуту.  Солдаты  спрыгивают  на  землю,  строятся,  застывают,
как  куклы,  под  звук  команды.  Свисток.  Поезд  снова  трогается.  Еще  цепь  прово¬
лочных  заграждений,  и  еще  одна  —  и  вот  паровоз,  трижды  прогудев,  въезжает
под  деревянную  арку;  красные  буквы,  еле  видные  в  неверном  сумеречном  свете,
приветствуют  нас:
 «ПРОЛЕТАРИИ  ВСЕХ  СТРАН,  СОЕДИНЯЙТЕСЬ»
 Советская  Россия!
 Над  караулкой  реет  красный  флаг.
 123

Поезд  снова  стоит  минуту.  Какой-то  человек  вскакивает  на  подножку
головного  вагона.  Делает  знак.  Трогаемся.
 Где  тут  солдаты?  Где  проволочные  заграждения?  Где  ручные  гранаты?
 Проезжая  мимо,  видишь  на  часах  у  караулки  одного-единственного  челове¬
ка:  темный  высокий  силуэт.  Бесконечно  высоким  кажется  он  в  доходящей  до
пят  кавалерийской  шинели.
 Против  тройного  ряда  польской  колючей  проволоки  стоит  на  границе  у
станции  Негорелое  один  долговязый  красноармеец.  Единственный!
 Он  один.  Но  на  тысячи  верст  к  востоку,  где  нет  уже  границ  до  самой
Японии,  простирается  Союз  Советских  Социалистических  Республик.
 Пересадка  •••  в  XXI  век!
 Негорелое.
 Я  впервые  услышал  это  слово  из  уст  прилизанного  юноши,  сидящего  за
конторкой  бюро  железнодорожных  и  пароходных  сообщений.  На  стенах  бюро
висели  плакаты  с  зелеными,  как  шпинат,  альпийскими  лугами,  с  розовеющими
под  солнцем  снегами  горных  вершин,  с  синим,  как  на  открытках,  морем  и
русалками,  которые  кокетливо  высовывали  свои  хвосты  из  пенящихся  волн  и
восклицали:  «Venga  a  Riccione,  a  Riccione!  La  Stella  verde  dell*  Adriatico!»*
А  на  конторке  лежали  расписания  поездов  чуть  не  полмира...
 Но  на  прилизанного  юношу  не  производили  впечатления  ни  русалки,  ни
альпийские  луга;  он  деловито  и  холодно  спросил:
 —  Что  угодно?  —  Пододвинул  ко  мне  билет:  —  В  Негорелом  пересадка!
У  русских  дорог  колея  шире...
 И  обратился  к  следующему  клиенту.
 А  я  еще  некоторое  время  стоял  с  билетами  в  руках  и  все  смотрел  на  русалку.
 А  бывают  ли  они  в  Негорелом?
 Нет,  в  Негорслом  ничего  подобного  не  найти:  в  Негорелом  нет  ни  альпий¬
ских  домиков,  ни  русалок.  Всего  лишь  кучка  изб  и  сараев,  церковка,  клочки
пашни  среди  раскинувшегося  леса...  да  несколько  деревянных  бараков  у
полотна  дороги  и  «буфет»  в  старом,  отслужившем  службу  вагоне.
 Ибо  «история»  Негорелого  началась  лишь  с  того  дня,  когда  советско-
польская  комиссия  по  заключению  мирного  договора  провела  на  карте  черту  и
постановила:
 «Граница  пересекает  линию  железной  дороги  Варшава—Москва  между
местечками  Столбцы  и  Негорелое,  на  15  километров  к  западу  от  последнего...»
 Подъезжаем  к  станции.
 Стемнело.
 Колеблемый  ветром  фонарь  озаряет  платформу  беспокойным  светом,
словно  испугавшись  внезапного  гомона,  внезапного  появления  кишащей  тол-
 *  Приезжайте  в  Риччоне,  в  Риччоне!  Это  зеленая  звезда  Адриатики!  (итал.)
 124

пы.  Но  свет  его  почти  не  нужен;  над  темными  деревянными  бараками  висит
месяц,  серебряный  до  неправдоподобия,  большой  и  круглый,  как  плошка.
 Сильно  пахнет  свежераспиленным  деревом  и  смолой.
 Маркс,  Энгельс  и  Ленин  изумленно  глядят  со  стен  таможенного  зала  на
гомозящихся  людей,  выворачивающих  чемоданы  и  баулы.
 Вот  он  —  первый  чекист!
 Все  шеи  любопытствующе  вытягиваются.
 «Товарищ  из  ГПУ»  в  зеленой  фуражке,  сдвинутой  на  затылок,  входит  в  зал
и  принимается  перелистывать  книги,  найденные  в  чемоданах  и  отложенные  в
сторону  таможенными  чиновниками.
 Служащие  таможни  —  среди  них  есть  и  комсомолка  в  красном  платочке  —
работают  быстро,  но  основательно.
 —  У  вас  тут  шелк,  вы  куда  едете?..  В  Москву?  Тогда  придется  пошлину
платить!
 —  Шелк,  видите  ли,  не  является  предметом  первой  необходимости,  —  обра¬
щается  к  нам  комсомолка,  нашедшая  шелковый  отрез  в  чемодане  моей  сосед¬
ки.  —  поэтому  мы  облагаем  ввоз  шелка  пошлиной.
 И  она  уже  роется  в  огромном  чемодане  белобрысого  американского
журналиста.
 —  Это  что  такое?
 Из  недр  чемодана  появляются  на  свет  божий  маленькие,  синие  с  белым,
баночки:  десять,  двенадцать,  двадцать.
 —  Это  что  такое?
 Водянистые  глаза  американца  глядят  растерянно:
 —  Ао...
 Я  хочу  помочь  ему  —  в  качестве  переводчика,  —  но  девушка  в  красном
платочке  уже  громко  хохочет:  она  разгадала  содержимое  этих  подозрительных
баночек!
 —  Сгущенное  молоко!  Он  тащит  с  собой  сгущенное  молоко,  он  думает,  что
у  большевиков  ему  есть  не  дадут  или  отравят  его...
 Смех  заразителен.  Тем,  кто  не  понимает  по-русски,  переводят,  в  чем  дело,  и
они  хохочут  тоже.  Один  лишь  американец  не  понимает,  что  происходит,  и  лицо
у  него  —  полуобиженное,  полубеспомощное.
 Потом,  когда  русский  поезд  подан  и  мы  уже  стоим  на  платформе,
профессор-немец  говорит  жене:
 —  Знаешь,  я,  собственно,  могу  себе  представить,  что  думал  американец,
упаковывая  сгущенное  молоко...  Ведь  едешь  в  совершенно  чуждый  мир;  кто  его
знает,  что  в  этом  мире  происходит,  даже  вагоны  не  похожи  на  наши...
 —  Вы  правы,  милостивый  государь,  —  произносит  за  моей  спиной  чей-то
голос,  —  вы  совершенно  правы,  колеи  всех  дорог  здесь  шире,  чем  за  границей;
здесь  пересадка  —  совсем  особая  пересадка:  в  XXI  век...
 Звонок  позвал  нас  в  вагоны.
 Я  забыл  потом  эти  слова  и  вновь  припомнил  их  лишь  в  Москве  на  Гоголев¬
ском  бульваре  однажды  ясным  погожим  утром,  когда  мы  увидели  похоронную
процессию.
 125

Оркестр  играл  «Вы  жертвою  пали»,  гроб  был  обтянут  красной  материей,
факельщики  были  с  красными  повязками  через  плечо.
 И  мой  друг  Пауль,  пожелавший  их  заснять,  вдруг  сказал:
 —  Нет,  ты  посмотри,  они  носят  цилиндры!  Самые  настоящие  цилиндры!
Первые  и  единственные,  какие  мы  видели  во  всем  Союзе...  Как  это  примеча¬
тельно:  у  нас  факельщики  еще  носят  треуголки  прошлого  столетия!..
 Тогда  я  вспомнил  Негорелое,  немца-профессора  и  голос,  ответивший
ему,  —и  расфилософствовался:
 —  Знаешь,  Пауль,  видно,  могильщики  во  всех  странах  отстают  от  моды  на
целое  столетие.  У  нас  они  носят  треуголки  времен  царя  Гороха,  потому  что
цилиндры  еще  в  чести,  а  здесь...  здесь  мы  уже  в  XXI  веке  обретаемся,  и  потому
находим  цилиндр  только  у  факельщиков...  То-то  и  оно-то  —  ведь  в  Негорелом
была  пересадка!..
 Раскрытая  книга
 Московская  улица  —  это  раскрытая  книга.  Идешь,  читаешь:
 Н.  Н.  Синявина,  портниха.
 О.  М.  Лебедев,  часовщик.
 Починка  швейных  и  других  машин.  Дешево  и  добросовестно.  Ф.  С.  Долгу-
 нов.
 Все  три  вывески  над  одной,  не  очень  большой  витриной.
 —  Частники!  —  объясняет  тебе  товарищ.  —  Налоги  на  частных  предприни¬
мателей  большие,  надзор  за  условиями  труда  строгий,  конкуренция  кооперати¬
вов  их  губит  —  тут  уж  приходится  изворачиваться,  стеснять  себя,  как  только
можно.
 Через  неделю  проходишь  мимо  той  же  лавки:  вывесок  портнихи  и  почи¬
ночной  мастерской  уже  нет.  Их  место  заняла  вывеска  писчебумажного  мага¬
зина.  Часовщик  еще  тут.  Седобородый,  похожий  на  печеное  яблоко  старик
сидит  перед  самой  витриной,  и  лупа  вставлена  у  него  в  глаз,  как  сказочно
толстый  монокль.
 Скоро  исчезает  и  писчебумажный  магазин.  И  часовщика  уже  нет.  Лавка
пуста.  Наискосок  по  стеклу  витрины  наклеена  желтая  бумажка:
 Первого  сентября  здесь  откроется
магазин  кооператива
«КОММУНАР»
Кооперация  —  одна  из  основ
социалистического  строительства
 126

Московская  улица  —  это  раскрытая  книга:  на  страницах  ее  читаешь
историю  падения  старого  мира  и  первые  главы  летописи  о  победе  коллекти¬
визма...
 «Гудаутская  правда»
 Гудаут.
 Останавливаемся  у  низкого  неровного  ряда  домов,  замыкающих  базар.
Этот  ряд  домов  —  одновременно  рынок,  главная  улица  и  весь  Гудаут.
 Путешественники  исчезают  в  шашлычных,  двери  которых  всегда  открыты:
из  полумрака  их  светятся  огоньки  самоваров.
 Отходишь  от  домов,  идешь  на  базарную  площадь.  Там  толпятся  мужчины  в
войлочных  шляпах  и  тюрбанах,  продают,  покупают.
 Продаются:
 Охотничьи  сокола,  серовато-бурые  и  темно-коричневые,  с  янтарными  гла¬
зами.
 Седла  с  бляхами.
 Разноцветные  ремешки  для  конских  грив.
 Холстина.
 Дохи.
 Папахи  и  войлочные  шляпы.
 Гончарные  изделия.
 Стекло  с  зеленым  отливом,  толстые  бокалы,  тусклые  зеркала,  бусы,  укра¬
шения.
 Потом  хлеб,  мясо,  фрукты  в  огромном  количестве.
 Все  это  грубо  и  бедно...  или  это  непрекращающийся  дождь  и  блеклый  суме¬
речный  свет  придают  гудаутскому  базару  такой  неприглядный,  жалкий  вид?
 Кишащая  толпа  покупателей,  зевак  и  продавцов  начинает  понемногу  расхо¬
диться.  Торговцы  упаковывают  свой  товар.
 Соколы  возвращаются  под  доху  хозяина,  седла  навьючиваются  на  высоко¬
колесную  арбу.  Базар  кончился.
 Наблюдаю  некоторое  время  за  упаковкой,  потом  возращаюсь  на  улицу,
замыкающую  базар.  Из  шашлычных  струится  едкий  дым  и  запах  лука,  бара¬
ньего  жира  и  сладковатого  дешевого  табаку.
 Идешь  по  улице  из  конца  в  конец.  Густая  грязь,  в  которой  валяются
несколько  тощих  черных  свиней,  хлюпает  под  подошвой  и  присасывается  к  ней.
 На  какой-то  красной  стене  висит  гладко  выструганная  доска.
 Стенгазета
«Гудаутская  Правда»
 —  гласит  надпись,  сделанная  сперва  русскими  буквами,  а  потом  еще  какими-то
кривульками  и  закорючками  неизвестного  мне  языка.
 127

Дальше  книзу  наклеена  вырезка  из  «Правды»:  воззвание  ВЦСПС  о
помощи  английским  горнякам.  А  под  вырезкой  —  три  строки  неуклюже  напи¬
санных  углем,  полусмытых  дождем  незнакомых  закорючек,  и  дальше  уже  по-
русски:
 «Солидарность  трудящихся  не  знает  границ  и  кордонов.  Трудящееся  насе¬
ление  Гудаута  и  приезжающие  на  базар  извозчики  собрали  для  своих  англий¬
ских  братьев  32  р.  24  к.  за#сегодняшний  день...»
 Два  коротких,  два  долгих...
 —  Это  что  такое:  «два  коротких,  два  долгих»?  —  изумленно  спросил
Пауль,  когда  эти  слова  попались  ему  в  моей  записной  книжке.  Дело  было  на
обратном  пути,  по  дороге  домой.  Пауль  перелистывал  мои  заметки,  чтобы
найти  название  какой-то  гурийской  деревни,  которым  он  хотел  пометить  один
из  наших  кавказских  снимков.  —  Это  что  такое  —  два  коротких,  два  долгих?..
Это  чего  доброго...
 —  Чего  доброго  узор  для  вязанья  или  вышиванья,  —  перебила  Элли.  —
Или  ты  перед  нашим  морским  путешествием  списал  себе  на  всякий  случай  из
«Интернационального  кода  мореходства»  сигнал  кораблекрушения?
 —  Нет.  Два  коротких,  два  долгих  —  это  квинтэссенция  московской
жилищной  нужды,  это  зияющая  рана  на  теле  русского  пролетариата.  «Два
коротких,  два  долгих»  —  это  символ  блокады,  которой  капиталисты  окружили
Советский  Союз,  символ  несбывшейся  революции  в  остальных  частях  земного
шара.  Это...
 Но  тут  уже  они  поняли,  что  обозначает  «два  коротких,  два  долгих»,  потому
что  вспомнили  пожелтелые  таблички,  которые  висят  рядом  со  звонками  на  всех
московских  дверях.  Таблички  эти  выглядят  примерно  так:
 ЗВОНКИ:
 Овчинникову  В.  П.
 —  один  короткий.
 Иванову  С.  О.
 —  два  коротких.
 Лавровскому  Т.  Я.
 —  три  коротких.
 Шурину  А.  А.
 —четыре  коротких.
 Покидову  М.  А.
 —  два  долгих.
 Горскому  П.  С.
 —  один  короткий,  один  долгий.
 Литвиновой  Ф.  М.
 —  два  коротких,  два  долгих
 Или  вот  бумажка  —  только  висит  она  не  на  входной  двери,  а  на  доске  для
объявлений  домоуправления:
 Гражданину  Горину  Александру  Валерьяновичу  отводится  вторая  комната
в  квартире  №  5  в  порядке  декрета  о  предоставлении  научным  работникам
дополнительной  площади.
 Домоуправление.
 128

Или  вот  бумажка,  висящая  в  передней:
 Граждане,  товарищи!
 Не  бросайте  мусора  в  раковину!  Берегите  общественное  достояние!  Про¬
явите  пролетарскую  солидарность  к  товарищу  Шенчевой  —  она  убирает  за
вами.
 А  в  уголке  этого  «воззвания»  какой-то  юмористически  настроенный  жилец
вопрошает:  «Куда  же  девать  мусор,  когда  и  уборная  скоро  станет  жилой  площа¬
дью?»
 «Два  коротких,  два  долгих»...  Печальный  знак  еще  оборванной,  обтрепан¬
ной  эпохи,  которая  вынуждена  запихивать  детей  своих  по  двадцать  человек  в
одну  квартиру,  потому  что  бедна  она  и  не  может  строить  достаточное  количество
новых  домов  одновременно  с  Семиреченской  дорогой,  десятками  электростан¬
ций,  тысячами  изб-читален,  десятками  тысяч  тракторов  и  паровозов.
 О  прошлом  напоминает  документ,  висящий  под  стеклом  в  конторе  домо¬
управления:
 Париж,  15/VII  1922.
 Домовому  комитету  по  Поварской  ул.,  д.  7
 Как  явствует  из  газет,  Советская  власть  намерена  в  ближайшее  время
возвратить  дома  их  бывшим  владельцам.  Поэтому  спешу  представиться  вам  в
качестве  нового  хозяина  того  дома,  который  находится  в  вашем  ведении;  этот
дом  я  приобрел  —  как  видно  из  прилагаемой  при  сем  купчей  —  у  прежнего  его
владельца,  Владимира  Александровича  Булкина.
 Предлагаю  содержать  дом  в  полном  порядке  до  моего  приезда  в  Москву.
 Надеюсь,  что  возможность  к  тому  представится  в  самом  недалеком  буду¬
щем.
 С  совершенным  почтением
И.  С.  Охитович.
 Он  надеется  —  и  если  не  умер,  то  надеется  по  сей  день...
Увы!  Долго  ему  придется  надеяться!..

Альберт  Рис
ВИЛЬЯМС
 В  глухих  деревнях  Севера
 «Если  хотите  понять  жизнь  крестьянина,  —  сказал  мне  Калинин,  председа¬
тель  ВЦИКа,  —  отправляйтесь  в  одну  из  самых  отдаленных  губерний,  в  самую
отсталую  волость,  в  самую  глухую  деревню.  В  этих  медвежьих  углах  вы  многое
для  себя  уясните».
 В  поисках  «глухих»  деревень,  то  есть  таких  окраин,  куда  не  проникает
голос  внешнего  мира,  мы  после  шести  дней  пути  по  реке  Пинеге  оказались  в
дремучих  лесах  в  двухстах  пятидесяти  верстах  к  востоку  от  Архангельска.
 Пинега  столь  отдаленное  место,  что  в  течение  веков  цари  ссылали  в  эти
места  бунтовщиков;  и  сегодня  здесь  мы  встретили  несколько  находящихся  на
поселении  врагов  Советской  власти.  Пинега  —  столь  северная  точка,  что  летом
здесь  не  угасает  сияние  белых  ночей;  поначалу  это  вызывало  у  нас  восхищение,
а  потом  стало  действовать  на  нервы.  Пинега  находится  на  отшибе,  а  потому
первый  пароход,  пробившийся  сюда  весной  после  окончания  ледохода,  был
встречен  с  радостью,  словно  посланец  из  другого  мира.
 И  все  же  Пинега  не  показалась  нам  диким  и  глухим  местом.  Поскольку
пароход  не  сумел  пройти  вверх  по  реке  выше  города,  мы  воспользовались
проселочной  дорогой.  Отмерив  по  ней  верст  десять,  мы  увидели  сияющий  купол
собора,  возведенного  Екатериной  II,  которая  отвела  ему  роль  духовного
форпоста  своей  империи.  Углубившись  в  чащу,  наша  повозка  в  течение
нескольких  часов  катилась  среди  зарослей  сосен,  елей  и  лиственниц.  Наконец
последовал  резкий  поворот,  и,  вырвавшись  из  зеленого  туннеля,  мы  выехали  на
берег  реки.  Перед  нами,  подобно  сверкающему  ковру,  раскинулись  миль  на
восемь  усыпанные  цветами  поймы  Пинеги.  Луга,  еще  несколько  недель  назад
залитые  мутными  весенними  водами,  превратились  в  сплошной  цветник.  Каза¬
лось,  что  Север,  воспрянув  от  долгого  зимнего  оцепенения,  увлекся  безумной
игрой  пламенеющих  красок  —  желтых,  розовых,  алых;  будто  все  цвета  и
ароматы  в  поисках  самовыражения  нашли  себя  в  каких-то  бурных,  экстрава-
 *  Очерк  из  книги  «Русская  земля»,  1928.
 130

гантных  формах.  Пройдя  по  золотым  россыпям  лютиков  и  маргариток,  мы
вышли  на  голубые  поля  колокольчиков  и  красные  поляны  клевера.  Повсюду
возвышались  гигантские  кроны  таволги,  колыхавшиеся,  словно  белые  панамы
под  легкими  порывами  ветра.
 Этот  ветер  обладал  волшебной  силой:  стоило  ему  затихнуть,  как  цветы
вдруг  исчезли,  а  перед  нами  заклубились  темные  туЧи  мошкары.  Они  поднима¬
лись  из-под  ног,  налетали  со  всех  сторон  роями,  слепившими  глаза.  Своими
размерами  и  силой  они  были  столь  же  удивительны,  как  и  цветы.  И  те  и  другие
были  порождены  этими  лугами.  И  словно  мстя  за  цветы,  раздавленные  коле¬
сами  нашей  повозки,  набрасывались  на  нас  полчищами,  впиваясь  в  кожу,
прокусывая  ее  до  крови.
 Когда  говорят:  «его  заели  комары»  —  это  не  метафора.  В  своей  книге
«Год  на  Севере»  Михайлов  рассказывает  о  двух  двенадцатилетних  подростках,
отправившихся  по  ягоды;  комары  загнали  их  в  болото,  где  закусали  насмерть.
Вместе  с  тем  наш  возница  не  обнаруживал  ни  малейшего  раздражения  по  отно¬
шению  к  ордам  этих  жалящих  существ.  Однако  это  ничего  не  доказывает.
Подобно  большинству  русских  крестьян,  он,  с  одной  стороны,  удивительно
терпелив,  а  с  другой  —  выработал  иммунитет  к  паразитам;  ту  же  безмятеж¬
ность  он  сохранял,  находясь  в  комнате,  кишащей  тараканами,  или  лежа  в
постели,  среди  еще  более  свирепых,  кусающих  до  крови  клопов.
 Заранее  предупрежденные,  мы  вооружились  скипидаром  и  гвоздичным
маслом,  которые  оказывают  решительное  действие  на  обыкновенных  комаров;
но  эти  насекомые  набрасываются  на  нас,  словно  притягиваемые  сладким  некта¬
ром.  Мы  пожалели,  что  не  запаслись  вытяжкой  из  рога  северного  оленя,
которую  нам  настойчиво  рекомендовали;  один  вдох  ее  способен  отпугнуть
медведя  или  хорька.
 Самой  надежной  защитой,  однако,  оказалась  специальная  сетка,  накомар¬
ник,  которая  спускалась  с  головы  до  пояса  и  висела,  как  покрывало,  что  прида¬
вало  нам  сходство  с  явившимися  из  небытия  куклуксклановцами.  Но  даже
когда  мы  облачились  подобным  образом,  отдельные  неистовые  насекомые  все
же  пробивались  сквозь  сетки.  Это  раздражало,  но  было  все-таки  терпимо.
 Но  совершенно  невыносимым  оказалось  непрестанное  жужжание  у  самого
уха,  поистине  сводившее  с  ума  своей  монотонностью.  Говорят,  что  равномерно
вибрирующий  звук  скрипки  может  поколебать  стальные  устои  моста  или  небо¬
скреб.  Это,  наверное,  преувеличение.  Однако  верно,  что  непрекращающееся
пение  комаров  может  довести  человека  до  нервного  шока.  Безусловно,  эти
комариные  полчища  сыграли  свою  роль  в  подрыве  морали  войск  интервентов,
которые  в  1918  году  завязли  в  этих  лесных  болотах  и  чащобах.
 «К  ночи  похолодает,  и  комары  пропадут»,  —  ободрил  нас  возница.  Но  он
ошибся,  несмотря  на  начавшиеся  заморозки,  комариный  хор  продолжал  звучать
еще  громче  и  нестерпимее.  Влага  также  не  действовала  на  комаров,  не  обра¬
щавших  внимания  на  моросящий  дождь.
 В  подавленном  настроении  мы  выехали  на  деревянную  дорогу,  проложен¬
ную  через  болото.  Под  копытами  лошадей  бревна  вздымались  и  опускались,
словно  клавиши  рояля.  То  едва  не  проваливаясь  в  трясину,  то  неожиданно
 131

поднимаясь  и  снова  обретая  устойчивость,  повозка  сотрясалась  от  резких  толч¬
ков,  которые  немедленно  передавались  нам.
 Все  это  привело  нас  в  полуобморочное  состояние.  Сквозь  таинственно
белый  свет  белой  ночи,  залившей  окружающий  ландшафт,  мы  ехали  долгие
часы,  как  во  сне.  Я  помню  только  переправу  через  реку  с  помощью  канатного
парома,  помню  стропила  домов  в  погорелой  деревне,  напоминающие  черные
скелеты,  и,  наконец,  въезд  в  село  Почеж,  скрытое  пеленой  дождя.
 Мне  запомнился  высокий  крестьянин,  гостеприимно  пригласивший  нас  к
себе  в  избу,  из  которой  он  предварительно  выгнал  двух  собак;  с  пола  встали
какие-то  заспанные  фигуры  и  начали  будить:  «Катя!  Катя!»;  они  подняли  с
перины  маленькую  девочку,  яростно  царапавшую  себе  лицо,  а  меня  уложили  на
ее  местр.  Сон  буквально  свалил  меня.  Очутившись  на  теплой  и  высокой  перине,
я  отрешился  от  преследующего  меня  света,  холода,  дождя  и  комаров  и  погру¬
зился  в  нирвану.
 Часов  десять  спустя  меня  разбудило  появление  маленькой  Кати,  которая  по-
прежнему  царапала  лицо.  Я  извинился,  что  занял  ее  место.
 —  Что  с  тобой?  —  спросил  я.
 —  Оспа!  Черная  оспа!  —  отвечала  она,  жалобно  растягивая  слова.
 «Либо  у  нее  ветрянка,  либо  она  не  в  своем  уме»,  —  подумал  я  про  себя  и
 вновь  погрузился  в  сон.
 На  этот  раз  меня  разбудил  ее  брат,  искавший  берестяное  лукошко.  Он
пожаловался,  что  должен  идти  один  по  ягоды.
 —  Почему  сестра  не  идет  с  тобой?  —  спросил  я  его.
 —  Она  болеет,  —  отвечал  он.  —  У  нее  черная  оспа.
 ,  —  Оспа?  —  У  меня  перехватило  дыхание.
 —  Да,  —  отвечал  он  беспечно.  —  Поэтому  она  и  спала  в  вашей  постели,
не  на  полу.
 Волосы  поднялись  у  меня  на  голове,  и  я  вскочил  как  ужаленный.  Вряд  ли
кто-нибудь  выпрыгивал  из  пуховой  постели,  одевался  и  выбегал  из  дома  с
такой  стремительностью,  как  сделал  это  я.  Взбудораженный,  напуганный,  я
спешил  выяснить,  в  чем  дело.  Факты,  которые  я  узнал,  оказались  один  хуже
другого.  В  них  не  было  ничего  мало-мальски  обнадеживающего.
 Эпидемия  черной  оспы  свирепствовала  в  деревне.  Она  уже  унесла  пятнад¬
цать  человек.  Маленькая  девочка  Катя  только  начала  выздоравливать  и,  следо¬
вательно,  находилась  в  наиболее  опасной,  заразной  стадии.  Между  тем  врача  не
было  ни  в  этой  деревне,  ни  в  соседней,  ни  в  радиусе  пятидесяти  верст.
 «...В  первобытную  отдаленную,  глухую  деревню»,  —  советовал  мне  Кали¬
нин.  Что  ж,  я  оказался  именно  в  такой  деревне.  В  весьма  интересной  с  познава¬
тельной  точки  зрения.  Вот  только  сумею  ли  я  воспользоваться  полученной
информацией?
 Высказывать  свое  возмущение  хозяину,  высокому  улыбающемуся  крестья¬
нину,  было  бесполезно.  Исполненный  добрых  намерений,  он  из  чувства  госте¬
приимства  уступил  мне  лучшую  постель  в  доме.  Чем  я  так  страшно  удручен?
Этого  не  могли  уразуметь  ни  он,  ни  кто-либо  из  односельчан,  меня  обступивших.
Я  вызывал  их  живейшее  любопытство  как  гость,  приехавший  из  Америки,  а
 132

отнюдь  не  как  человек,  который  только  что  встал  с  постели  оспенного  боль¬
ного.  Многие  из  них  спали  в  таких  постелях  в  течение  недели,  а  то  и  двух,
однако  не  заболели.  Мои  объяснения  относительно  бактерий  казались  им  отвле¬
ченными  и  невероятными.  Значительно  понятней  была  их  собственная  теория:  у
каждого  человека  своя  судьба,  и  от  нее  не  убежишь;  все  написано  у  него  на
роду  —  кому  жизнь,  кому  смерть,  кому  черная  оспа.
 —  Дело  тут  нехитрое,  —  объяснил  пожилой  крестьянин.  —  Либо  заболе¬
ешь,  либо  нет.  Либо  умрешь,  либо  выживешь.  —  Неоспоримая,  но  безнадежная
доктрина!
 Сопровождаемые  сердечными  «до  свидания»,  «милости  просим»,  глядя  на
маленькую  Катю,  чье  изрытое  оспой  лицо  виднелось  в  окне  избы,  мы  покинули
деревню.  Мы  побили  все  рекорды  скорости,  не  обращая  внимания  на  комаров,
грязь  и  ухабы.  Все  это  время  мы  напряженно  припоминали  симптомы  оспы,
которые,  как  нам  казалось,  появлялись  один  за  другим.  Так  галопом  примча¬
лись  мы  в  Труфино,  волостной  центр.  Здесь  были  местные  власти,  им  я  изложил
суть  дела  со  всей  значительностью,  словно  речь  шла  о  международном  инци¬
денте.
 Тамошние  должностные  лица,  как  я  и  предполагал,  подошли  к  вопросу  со
всей  серьезностью.  Однако  было  также  очевидным,  что  понятие  о  бактериях
воспринималось  ими  с  большим  трудом.  Столь  же  нелегко  было  им  войти  в
положение  человека,  пришедшего  в  такое  возбуждение  из-за  того,  что  с  ним
только  лишь  могло  произойти  в  будущем.
 —  Но  вы  же  хорошо  выспались,  —  допытывался  старый  фаталист.
 —  Да.
 —  И  не  заболели  оспой?
 —  Пока  нет.
 —  Тогда  что  же  вас  беспокоит?
 В  итоге  нам  все  же  удалось  получить  некоторую  обнадеживающую  инфор¬
мацию.  В  Пермени,  в  тридцати  верстах  по  реке,  находится  медпункт,  куда  уже
завезли  вакцину  и  где  под  руководством  фельдшера  Попова  развернулась
борьба  с  эпидемией.
 —  Дьявол  его  возьми,  —  потешался  хромой  старикан,  похлопывая  себя
по  бокам.  —  Он  царапает  людям  кожу.  Если  она  набухает,  то,  говорит  он,  чело¬
век  оспой  не  заболевает.  Господи,  господи!
 Колоть  людей  иглой,  дабы  уберечь  от  оспы:  вот  до  какой  нелепости  можно
дойти  в  наше  безумное  время.  Его  ехидные  насмешки  могли  бы  привести  в
восторг  любого  противника  прививок.  Сам  балагур  был  поборником  врачева¬
ния,  унаследованного  от  предков,  всех  этих  старинных  заговоров  и  амулетов,
которые  выдержали  испытание  временем.  Будучи  общественным  достоянием,
они,  однако,  держатся  в  секрете.  Следующее  заклинание,  трижды  повторенное,
почитается  наиболее  активным  средством  против  оспы.
 «Святой  Пантелеймон!  Святой  мученик  Оор!  Загаси  огонь;  притупи  боль;
изгони  стрелу  ада  из  раба  твоего.
 Лешие-лесовики!  Заманите  болезнь  в  лес,  нашлите  на  нее  дикого  зверя,
пусть  он  язвит  ее,  а  не  раба  твоего.
 133

Злое  семя!  Прорастай  на  земле,  а  не  на  человеческом  лице.
 Вода  ключевая!  Пролейся  на  лицо,  сведи  с  него  рябины,  омой  его,  сделай
чистым  и  гладким.
 Святые  угодники!  Молитесь  за  своего  болящего  раба».
 После  того  как  это  заклинание  будет  три  раза  произнесено  шепотом,  его
пишут  на  бумажку  и  вешают  больному  на  шею.  Так  она  висит,  пока  больной  не
поправится.  Если  ему  не  станет  лучше  и  он  умрет,  это  отнюдь  не  значит,  что
заклинание  недействительно,  просто  какая-то  ошибка  вкралась  в  исполнение.
 Этот  заговор  против  оспы  больше  не  является  языческим,  он  изменен  в  духе
христианства.  Святые  присутствуют  в  нем  бок  о  бок  с  лесовиками.  Заговор  напо¬
минает  молитву,  обращенную  к  невидимым  силам.  В  своем  же  чистом  виде
заклинание  является  приказанием,  обращением  к  тайному  договору  и  испол¬
нено  веры  в  его  действенность.  Оно  обычно  заканчивается  следующим  образом:
«Слова  мои  истинны»  или  «Слова  мои  тверды,  крепче  камня,  солонее  соли,
прочнее  стали,  прилипают  надежнее  клея.  Что  мной  задумано,  то  исполнится».
 Так  кончается  заклинание  против  малярии,  которое  рассказал  мне  Иван
Боговой,  председатель  Архангельского  Совета.  «Вместо  того  чтобы  давать
больному  хинин,  его  окропляют  болотной  водой  и  с  помощью  заклинания  стре¬
мятся  изгнать  из  него  злых  духов,  которые,  по  их  мнению,  вызывают  у  него
озноб  и  заставляют  скрежетать  зубами».
 С  точки  зрения  крестьян,  предупредительные  меры  —  пустая  трата  энер¬
гии.  Подобно  старому  фаталисту  из  Труфино,  они  считают,  что  есть  немало
реальных  бед,  чтобы  не  тревожиться  о  бедах  несуществующих.  В  редких  случа¬
ях,  однако,  они  стремились  отгородиться  от  эпидемии,  для  чего  окружали
деревню  цепью  костров,  или  хотели  запугать  ее  пальбой  из  ружей.
 Эти  старинные  верования,  обычно  уходящие  во  тьму  веков  и  нередко
глубоко  там  сокрытые,  все  еще  вырываются  на  поверхность  в  каких-то  критиче¬
ских  ситуациях.  Но  они  уже  умирают.  Вера  в  древние  заклинания  исчезает
вместе  с  уходом  старого  поколения.  Только  староверы  оказывают  упорное
сопротивление  вакцинации.  Двенадцать  миллионов  крестьян,  которых  Россия
отправила  сражаться  на  сорока  фронтах  в  прошедших  войнах,  возвратившись  в
свои  деревни,  принесли  с  собой  дрожжи  новых  идей,  нового  отношения  к
жизни.  И  теперь,  когда  мы  продолжили  наш  путь,  к  нам  повсеместно  присоеди¬
нялись  люди,  ехавшие  на  лошадях,  шедшие  пешком,  которые  направлялись  в
Пермень,  где  находился  центр  по  вакцинации.
 Пройдя  мимо  указателя  «Медпункт»,  мы  вошли  в  просторный  сруб,
который  заполняла  длинная  очередь  крестьян,  стоявших  с  высоко  закатанными
рукавами.  Она  медленно  двигалась  по  направлению  к  человеку  небольшого
роста,  в  белом  халате,  стоявшему  у  окна.  Это  был  фельдшер  Попов,  который
прикасался  блестящим  ланцетом  к  голым  рукам  по  мере  того,  как  очередь
подвигалась.  Быстрыми  ловкими  движениями  он  делает  надрезы  на  коже,
после  чего  выступают  три  розовых  пятнышка,  и  следующая  рука  уже  появля¬
ется  перед  ним.  Почти  не  поднимая  головы,  он  время  от  времени  предупре¬
ждает.
 «Соблюдайте  очередь!  Не  трогайте  руку!»
 134

Теперь  столь  же  медленно  очередь  проходит  мимо  него  вторично:  он
втирает  вакцину.  Попов  —  внимателен,  сосредоточен;  только  неожиданное
появление  американца  заставляет  его  прервать  свою  почти  монотонную  работу.
Я  осыпаю  его  вопросами  об  инкубационном  периоде,  симптомах  лихорадки.
 Вместо  ответа  он  извлекает  циркуляр,  который  поступил  вместе  с  вакци¬
нами  из  Наркомата  здравоохранения.  Он  зачитывает  его  вслух,  но  в  нем  ничего
не  сказано  по  интересующим  меня  вопросам.  Да  и  имей  он  подобные  книги,  где
бы  он  мог  найти  время,  чтобы  их  прочесть?  На  нем  лежит  все:  растяжения,  пере¬
ломы,  раковые  заболевания,  психические  расстройства,  воспаления  легких,
роды  и  смерти.  И  это  в  округе  размером  с  иные  королевства.  Теперь  к  этим
заботам  добавилась  главная  —  эпидемия,  с  которой  он  борется  один,  воору¬
женный  лишь  ланцетом.
 После  того  как  он  принял  в  этот  день  девяностого  по  счету  пациента,  мы
отправились  к  нему  домой  обедать.  Было  подано  много  рыбы,  так  как  выдался
обильный  улов.  Так  уж  здесь  водится:  мясо  в  изобилии,  когда  у  охотников
удача;  хлеб  на  столе,  если  в  августе  мороз  не  погубит  урожай.  Ну,  а  если  всего
этого  не  будет,  он  вынужден  «садиться»  на  свою  месячную  зарплату,  которую
нерегулярно  получает  от  властей.  Он  испытывает  недостаток  в  средствах,
знаниях,  оборудовании  и  тем  не  менее  отлично  работает.  Вакцина,  которую  он
мне  втёр,  прекрасно  привилась.
 Он  никогда  не  задумывался  над  тем,  что  он  смелый  человек.  Все  эти  люди,
живущие  на  севере,  —  герои.  Жизненные  трудности  подстерегают  их  на
каждом  шагу:  холода  и  бури,  наводнения  и  эпидемии.  Постоянно  живут  они  бок
о  бок  со  смертью;  но  неизменно  сохраняют  спокойствие,  твердость  и  невозмути¬
мость.
 В  деревню  Чаколово  мы  приехали  как  раз  в  то  время,  когда  собравшаяся
толпа  с  жадностью  взирала  на  таинство,  совершавшееся  странной  машиной,
которая  отделяла  сливки  от  молока.  Это  был  волшебный  аппарат,  делавший  в
одну  минуту  то,  что  прежде  отнимало  у  крестьянина  целый  день.  Сепаратор  был
привезен  из  Америки,  маслобойка  —  из  Германии,  а  формы  —  из  Англии.  С
их  помощью  русские  сливки,  проделав  полный  круг  превращений,  становятся
восхитительным  желтым  маслом.
 Для  тех,  кто  месяцами  питался  безвкусной,  прогорклой  массой,  называемой
крестьянами  маслом,  это  было  откровением.  И  когда  на  их  глазах  из  того  же
самого  молока,  которое  они  портили,  создавался  этот  вкусный,  золотистый
продукт  —  это  уже  явно  походило  на  чудо.
 А  чудотворцем  оказался  худощавый,  сутулый  человек,  с  глубоко  запав¬
шими  глазами,  аскетической  и  интеллектуальной  внешности  —  Петр  Табирин.
В  давние  времена  он  мог  бы  стать  Петром  Пустынником,  участником  кресто¬
вого  похода  против  неверных.  Но,  живя  в  наш  политический  век,  он  стал
Петром  Бунтовщиком:  он  сражался  против  царя,  против  мировой  войны,
против  большевиков,  против  белых  и,  в  конце  концов,  против  всех  врагов  Со¬
ветской  власти.  Его  жизнь  —  это  битвы,  голодовки,  аресты,  тюрьмы,  побеги.
 Устав  от  политической  борьбы  и  от  нее  отойдя,  он  в  течение  двух  лет  полно¬
стью  отдался  изучению  молочного  хозяйства  и  практической  работе.  И  теперь  со
 135

всей  страстью,  подкрепленной  техническими  знаниями,  он  стал  горячо  пропаган¬
дировать  маслоделие  среди  крестьян  Верхней  Пинеги.  Для  этой  цели  он
выбрал  деревню  Чаколово,  в  которой  разводят  выносливую  породу  рогатого
скота,  способного  добывать  себе  подножный  корм  в  лесу.  Здесь  в  изгибах  реки
находились  пойменные  луга  и  богатые  поля  цветов.  Но  конечно  же,  для  такого
«крестоносца»,  как  он,  они  были  всего  лишь  полем  битвы.
 После  того  как  этап  политической  борьбы  был  пройден,  Петр  Табирин  стал
бойцом  экономического  фронта.  Ему  нужно  было  построить  деревянный  дом;
привезти  сюда  оборудование  и  наладить  его;  обучить  целый  утат  подростков;
организовать  кооператив;  ознакомить  крестьян  с  основами  санитарии;  донести
новые  научные  теории  до  их  сознания,  освобождающегося  от  старых  предубе¬
ждений.  Чтобы  выполнить  все  это,  наряду  с  энергией  и  знаниями  необходимо
было  проявить  глубокое  понимание  привычек  и  предрассудков  затерянной  в
лесах  русской  деревни.
 Не  так  давно  редкое  событие  не  находило  себе  объяснения  в  действиях
домового.  Переезжая  в  новый  дом,  крестьянин  брал  с  собой  из  старой  печи
чугунок  горячей  золы  и  приговаривал:  «Добро  пожаловать,  дедушка,  на  ново¬
селье!»  Купив  корову  и  приведя  ее  в  стойло,  хозяин  кланялся  на  все  четы¬
ре  стороны  и  говорил:  «Вот  тебе,  хозяин,  лохматая  скотина.  Люби  ее,  кор¬
ми  и  пои».
 Но  время  домовых  подходит  к  концу.  Разговаривая  с  Егоркой,  четырнадца¬
тилетним  подростком,  вожаком  тех  своих  сверстников,  которые  работают  на
маслобойне,  я  сказал:
 —  Наверно,  некоторые  из  домовых  переберутся  жить  в  новую  молочную.
 —  А  они  уже  перебрались,  —  услышал  я  в  ответ.  —  Они  теперь  в  каждом
ведре  с  молоком.  Петр  Табирин  называет  их  бактериями.
 —  Итак,  старые  домовые  перевелись,  —  вздохнул  я,  имитируя  скорбь.
 —  Да,  —  отвечал  мне  подросток  со  смехом.  —  Революция  всех  их
истребила.
 Но  не  только  для  подростков  и  красноармейцев,  а  также  и  для  многих
людей  старшего  поколения  домовые  умерли.  Умирают  и  другие  привычки  и
традиции,  освященные  веками.  Весьма  живописные  на  страницах  книг,  они,
однако,  держали  деревню  в  темноте  и  страхе,  приковывали  ее  цепями  к
прошлому.  Революция  явилась  подобно  вихрю,  который  разметал  старые  воз¬
зрения,  развеял  прочь  миазмы  и  предрассудки  и  принес  в  деревню  дыхание
новой  жизни.
 Вот  почему  Петр  Табирин,  который  когда-то  боролся  с  Октябрьской  рево¬
люцией,  теперь  ее  поддерживает.  Она  освобождает  те  силы,  которые  делают
возможными  предприятия,  подобные  этому.  Она  десятикратно  облегчает  зада¬
чи,  стоящие  перед  учителем  и  агрономом.  Когда-то  работа  этих  пионеров  была
гласом  вопиющего  в  пустыне.  Иногда  их  изгоняли,  иногда  убивали.  Теперь  эта
глушь  отзывается  на  их  зов  и  оказывает  им  поддержку.
 Конечно,  в  России  все  еще  можно  найти  тысячи  деревень,  пребывающих  в
бедности  и  грязи,  страдающих  от  невежества  и  болезней.  Но  ныне  нет  уже  дере¬
вень,  погруженных  в  спячку.  От  многовекового  сна  пробуждаются  они
навстречу  новым  голосам,  к  ним  обращенным.

Теодор
ДРАЙЗЕР
 Теодор  Драйзер  (1871—1945)  —  американский  писатель  и  обще¬
ственный  деятель.  Член  Коммунистической  партии  США  с  1945  г.
Приветствовал  Октябрьскую  революцию  в  России,  повлиявшую
на  его  творчество  и  мировоззрение.  В  1927  г.  посетил  СССР.  Свои
впечатления  он  изложил  в  книге  «Драйзер  смотрит  на  Россию»
(1928),  фрагменты  из  которой,  а  также  из  дневников  1927  г.
публикуются  ниже.  Печатается  по:  «Комсомольская  правда»  от
6  ноября  1967  г.;  «Иностранная  литература»,  1967,  №  5.
 Что  я  видел  и  испытал
 Теперь,  когда  я  подхожу  к  концу  этой  книги,  разрешите  мне  поговорить  о
том  о  сем  без  всякого  плана.  В  России  я  понял  то,  о  чем  и  помыслить  не  мог  в
Америке,  а  именно:  думать,  что  истинное  достоинство  человека  может  поро¬
ждаться  материальной  собственностью,  —  значит  ошибаться.  Ничего  подобно¬
го.  Истинное  достоинство  человека  лежит  в  сфере  духовной,  это  его  мысли  и  их
значение  для  мира,  а  истинная  сила  —  это  нечто,  рожденное  мыслью,  которая
может  найти  и  находит  отклик  в  умах  всех  людей,  которая  вдохновляет  всех.
Я,  разумеется,  хорошо  знаю,  что  ум  и  способность  мыслить,  особенно  выдающи¬
еся,  встречаются  не  так  уж  часто,  но  когда  они  встречаются,  их  воздействие  на
массы  просто  невероятно,  поэтому  их  надо  приветствовать  и  беречь.  И  вот  в
России  это  ощущаешь  очень  ясно.
 В  России  я  также  почувствовал,  что  может  существовать  правительство,
которое  мыслит,  которое  к  чему-то  стремится.  А  как  это  важно,  чтобы  прави¬
тельство  думало,  чтобы  оно  имело  программу!  Есть  такое  правительство  у  нас?
Когда-то  я  считал,  что  да,  что  хотя  бы  теоретически  мы  идем  к  чему-то,  созна¬
тельно  ищем  для  себя  какого-то  более  высокого  духовного  и  психологического
состояния,  которое  может  порождать  все  большую  мудрость,  все  большую
интеллектуальность,  любознательность,  все  более  интенсивное  мышление.  Воз¬
можно,  разумеется,  что  я  сильно  ошибаюсь,  приписывая  своему  народу  такое
стремление  творчески  мыслить.  Порою  мне  кажется,  что  я  только  воображаю
то,  чего  нет  и  никогда  не  будет  в  Америке.  Последнее  время  я  все  больше  скло¬
няюсь  к  этой  точке  зрения,  ибо  мы  насквозь  материалистичны  и  поэтому  в
духовном  отношении  остаемся  подростками.
 Но  как  не  похожа  на  нас  Россия!  Господи,  какое  кипение  и  бурление
подлинной,  серьезной,  щедрой,  не  ограниченной  чисто  материальными  ценно-
 137

Теодор  Драйзер  в  Москве  (1927  г.).
 стями,  высоко  духовной  мысли!  Представьте  себе  группу  руководителей  (муж¬
чин  и  женщин)  —  в  Центральный  Комитет  Коммунистической  партии  входит
167  человек,  представляющих  каждый  уголок  и  каждый  этап  этой  гигантской
страны,  —  руководителей,  которые  думают  не  только  об  одной  России,  как  мы
в  Америке  думаем  только  об  Америке,  но  и  обо  всем  мире!  Вы  можете  беседо¬
вать  с  человеком  вроде  председателя  Калинина,  крестьянского  старосты  Рос¬
сии  —  и,  возможно,  самого  ее  любящего  и  внимательного  советника,  —  или  с
Георгием  Чичериным,  ее  наркомом  иностранных  дел,  или  со  Сталиным,  секре¬
тарем  Центрального  Комитета  Коммунистической  партии,  или  с  любым  другим
человеком,  имеющим  отношение  к  современному  коммунистическому  руковод¬
ству  России,  и  вы  почувствуете,  что  говорите  не  просто  с  политиком  или
официальным  лицом,  который  по  той  или  иной  причине,  связанной  с  его
официальным  или  политическим  положением,  должен  говорить  так,  а  не  иначе
(как  это  скучно  и  отвратительно  бывает  в  Америке!).  Но  с  человеком,  который
и  сердцем  и  разумом  убежден  не  только  в  важности,  но  и  в  неотложной  необхо¬
димости  всего,  что  делается,  и  который  говорит  без  всякого  оттенка  «узости»,
не  от  имени  какой-либо  конкретной  группы,  финансовой,  политической  или
общественной,  как  это  бывает  в  Америке,  Англии,  Германии  и  Франции.
 138

Короче  говоря,  вы  увидите  перед  собой  человека,  который  в  первую  очередь
заботится  об  осуществлении  коммунистического  идеала  не  только  в  России,  но
и  во  всем  мире...
 И  еще  один  факт,  которым  меня  порадовала  Россия  и  который  я  никогда  не
забуду:  оказалось,  что  с  помощью  коммунизма,  этой  коллективной  отеческой
заботы  о  каждом  человеке,  возможно  уничтожить  страшное  ощущение  социаль¬
ной  нищеты,  которое  так  угнетало  меня  всю  мою  жизнь  в  Америке...
 В  России  —  другая  картина:  в  общем  тоне  городов  и  поселков  чувствуется
нечто,  прежде  неведомое  нигде  в  мире.  Где  богачи?  Их  нет.  А  где  униженные,
замученные  бедняки?  Они  тоже  исчезли.  Сколько  бы  вы  ни  ходили  по  улицам
любого  русского  города  —  Одессы,  Ленинграда,  Перми,  Баку,  Киева,  Новоси¬
бирска,  —  вы  не  почувствуете  той  разницы  между  жизненным  уровнем
различных  классов,  которая  так  мучила  вас  в  детстве.  Это  невозможно.  Вы
понимаете  всю  важность  таких  слов?  Это  попросту  невозможно!  Правда,  вы
видите  прекрасные  дома,  построенные  людьми,  которые  до  войны  были  полны
гордости  и  надменности  не  меньше  любых  других  богачей  мира  и  владели
миллионами,  когда  у  крестьян  и  рабочих  не  было  ничего.  А  что  же  теперь?  Где
все  эти  люди?  И  кто  живет  в  их  дворцах?  Вот  этот  дворец  стал  школой,  тот  —
больницей,  тот  —  учреждением,  тот  —  библиотекой,  тот  —  рабочим  клубом,
тот  —  санаторием,  домом  отдыха,  родильным  домом,  детским  садом,  ремеслен¬
ным  или  художественным  училищем  такого-то  и  такого-то  профсоюза.  Нигде
по  всей  стране  не  найти  дома,  претендующего  на  роскошь,  который  не  был  бы
поглощен  системой  общего  социального  обеспечения...
 И  пусть  прохожие  на  улицах  скучны,  если  вам  так  кажется.  И  пусть  они  не
слишком  хорошо  одеты.  И  пусть  у  них  мало  денег—  да,  у  большинства  их,
конечно,  очень  мало,  но  где  же  подлинная  нужда?  Что  сталось  с  прежней  вопи¬
ющей  нищетой  бедняков,  которая  чувствовалась  особенно  остро  по  контрасту  с
блеском,  тщеславием  и  роскошью  бессмысленного  богатства?  Ее  не  существует.
Вы  не  ощущаете  здесь  присутствия  нужды,  так  же  как  не  ощущаете  и  присут¬
ствия  роскоши  —  потому  что  их  нет.  Разумеется,  существует,  как  и  везде,
разница  в  умственных  способностях.  Существуют  также  профессиональные  или
официальные  различия  в  том  смысле,  что  один  человек  может  занимать  более
ответственный  пост,  чем  другой,  и  поэтому  считается  в  данное  время  более
нужным  или  даже  попросту  необходимым.  Но  нет  и  следа  мишуры  и  показного
блеска,  нет  социальных  изгоев,  голодных,  безнадежно  взирающих  на  богат¬
ство,  на  тех,  кто  случайно  или  благодаря  волчьей  хватке  вышел  победителем  в
зверски  беспощадной  классовой  борьбе...
 И  еще  одному  научил  меня  большевистский  режим,  а  именно  что  человек,
обладающий  большими  способностями,  не  должен  быть  о  себе  слишком  высо¬
кого  мнения.  Ведь  в  наши  дни  есть  много  людей—  очень  много,—  которые
могут  хорошо  работать,  если  на  них  оказать  достаточное  давление.  И  не  только
это.  Если  нет  нужного  человека,  его  с  успехом  может  заменить  коллективная
работа  десяти  или  двадцати  человек.  И  еще  —  что  священная  сущность  частной
собственности  исчезла,  потому  что  собственность  уничтожена.  Человека  в  России
учат,  что  ему  в  жизни  требуется  очень  немногое  —  даже  самому  выдающемуся
 139

человеку  —  и  что  он  не  должен  гордиться  своей  силой  и  достижениями  или
использовать  их  для  угнетения  других  людей.  Он  может  использовать  свои
способности  для  общего  блага  —  и  никак  иначе.
 Теодор  Рузвельт  не  раз  повторял,  что  нам  в  Америке,  возможно,  придется
наложить  цепи  на  хитрость,  как  мы  наложили  их  на  алчность.  Насколько  я  мог
заметить,  мы  не  слишком-то  заковали  в  кандалы  алчность.  А  уж  хитрости,  во
всяком  случае,  предоставлена  полная  свобода.  Но  сама  по  себе  эта  мысль
неплоха,  и  в  России  уже  создали  систему,  с  помощью  которой  можно  обуздать
и  то  и  другое,  и  теперь  ее  совершенствуют.  Конечно,  самым  большим  камнем
преткновения  на  пути  этого  величайшего  и  новейшего  эксперимента  в  области
государственного  строительства  является  сам  человек,  его  извечные  черты
вроде  жадности,  жестокости,  тщеславия  и  многого  другого.  Но  на  это  фило¬
софы  и  теоретики  коммунизма  невозмутимо  отвечают,  что  все  эти  скверные
черты  со  временем  удастся  путем  воспитания  изгнать  из  детей,  а  следовательно,
из  всего  рода  человеческого...
 Однако  не  подумайте,  что  в  России  уже  исчезли  алчные  и  хитрые  люди  и
связанные  с  ними  всевозможные  разновидности  взяточничества  и  обмана.  Как
раз  сейчас  газеты  публикуют  материалы  о  разоблачении  одного  такого  случая  в
Ташкенте  и  другого  —  на  шахтах  Кузбасса.  Но  при  всем  при  том  я  не  понимаю,
каким  образом  подобным  мошенникам  удается  действовать  где-либо,  кроме
этих  гигантских  предприятий.  Ибо  проверки  многочисленны,  а  наказания
строги...  Возможно,  кому-нибудь  и  удастся  раздобыть  и  скрыть  какие-то  капи¬
талы,  но  если  его  расходы  (а  на  что,  собственно  говоря,  здесь  можно  тратить
деньги?)  будут  чрезмерными  или  хотя  бы  заметными,  он  сразу  себя  выдаст.
Собственно  говоря,  единственный  способ  выдвинуться  лежит  в  личном  интел¬
лектуальном  или  культурном  развитии,  накоплении  знаний  и  использовании
всего  этого  на  благо  России.
 Весьма  возможно,  что,  как  только  русские  снабдят  себя  материальными
благами  и  даже  кое-какой  роскошью  (тем,  что  у  нас  в  Америке  сейчас  уже  есть),
они  с  некоторой  брезгливостью  отвернутся  от  них  и  обратятся  к  тому,  что  я
лично  считаю  самым  важным,  —  к  духовным  и  интеллектуальным  поискам  и
развитию.  Если  только  я  не  полностью  ошибаюсь  в  оценке  русского  темпера¬
мента,  то  это  —  нация  мыслящая  и  (что  не  так  уж  хорошо)  даже  склонная  к
некоторой  рефлексии.  Русский  любит  размышлять  и  мечтать.  Это  видно  по  его
глазам.  И  он  бросит  любое  занятие,  даже  теперь,  при  всей  спешке  и  волнении
великого  современного  индустриального  строительства,  которое,  по  его  мне¬
нию,  идет  с  необычной  быстротой,  чтобы  обсудить  все,  что  ему  придет  в  голову
обсуждать,  —  искусство,  литературу,  науку,  политику,  дела  и  привычки  своих
ближних  и  в  первую  очередь  тайный  смысл  или  бессмысленность  жизни.  (И,  по-
моему  мнению,  именно  последнее  занимает  его  более  всего.)  И  в  самом
обычном  разговоре  он  сыплет  красочными  пословицами,  породить  которые
могла  только  склонность  к  образному  мышлению.
 Более  того,  даже  когда  они  описывают  великолепное  материальное  про¬
цветание,  которое,  как  они  верят,  их  ожидает,  я  ни  разу  не  слышал,  чтобы  кто-
нибудь  говорил  о  нем  с  чисто  личной  или  узко  эгоистической  точки  зрения.
 140

Наоборот,  это  всегда  общее  грядущее  процветание,  в  котором  каждый  будет
иметь  свою  долю,  каждого  ждет  изобилие,  каждый  будет  счастлив  и  выберет
себе  деятельность  по  вкусу.  И  в  то  же  время  оно  означает  досуг  для  размышле¬
ний.  Если  общество  (не  личность!)—  говорят  эти  русские—  можно  будет
полностью  обеспечить  благодаря  тому,  что  каждый  будет  работать  по  восемь,
семь  или  шесть  часов,  тогда  у  каждого  будет  больше  времени,  чтобы  заниматься
тем,  что  ему  нравится,—  учиться,  развлекаться,  мыслить,  путешествовать.  А
если  общество  сможет  обеспечить  себя  всем  необходимым  при  трех-  или  четы¬
рех  часовом  рабочем  дне  —  тем  лучше...
 Когда  я  разговаривал  с  ведущими  государственными  деятелями  России  или
с  простыми  промышленными  рабочими,  я  постоянно  находился  под  впечатле¬
нием  того  факта,  что  все  они,  казалось,  воспринимали  это  новое  развитие  точно
так  же:  как  общее  улучшение,  цель  которого—  не  материальная  роскошь,  а
интеллектуальный  досуг,  который  будет  обеспечен  накоплением  достаточного
материального  базиса.
 Владимир  Ильич  Ульянов,  Николай  Ленин*.  Если  весь  мир  когда-
нибудь  примет  коммунизм,  какой  великой  станет  слава  этого  человека!  Он
станет  всемирным  героем...  А  с  какой  энергией  и  последовательностью  те,  кто
стоит  у  власти,  знакомили  и  знакомят  с  его  теориями,  с  его  словами,  с  его
произведениями,  с  его  мечтами  и  с  его  личностью  каждого  человека,  живущего
в  этой  огромной  стране!  Все  написанное  им  опубликовано  не  только  в  много¬
томном  собрании  его  работ,  но  и  в  бесчисленных  отдельных  изданиях  и  брошю¬
рах.  И  популярность  их  ни  с  чем  не  сравнима.  Миллионы  людей,  еще  только
учащихся  читать  и  писать,  пользуются  его  произведениями  как  учебниками.  Его
проницательные  и  дальновидные  высказывания  и  острые  афоризмы,  написан¬
ные  на  кумачовых  лентах,  висят  на  улицах,  в  рабочих  клубах,  на  фабриках  и  в
коридорах  учреждений...
 А  его  тело  лежит  в  стеклянном  гробу;  над  ним  затянутый  красной  матери¬
ей  потолок  траурного  деревянного  Мавзолея  на  Красной  площади.  Резкий  бе¬
лый  свет  падает  на  его  бледное,  усталое  лицо  с  монгольскими  скулами,  высоким
лбом  и  небольшой  бородкой.  Невысокий  человек,  и  очень-очень  утомленный.
(Мне  показалось,  что  он  устал  лежать  там  под  взглядами  миллионов  глаз,
которые  скользят  и  скользят  по  его  неподвижному  лицу.)  Но  как  удивительно
это  лицо,  и  какие  поразительные  вещи  рассказывают  о  его  жизни!  И  как
любили  его  все,  кто  с  ним  работал!..  И  вот  каждый  вечер,  из  года  в  год  вечно
меняющиеся  многотысячные  вереницы  людей  приходят,  чтобы  посмотреть  на
него  и  обрести  новое  вдохновение.
 Я  не  раз  видел  их  зимним  вечером  между  пятью  и  семью  часами,  когда  они
стояли  вдоль  высокой,  присыпанной  снегом  кремлевской  стены  и  ждали,
ждали...  В  эти  часы  вход  в  Мавзолей  открыт  для  всех.  Одни,  проходя,  вытирают
глаза.  Другие,  более  мистические  по  натуре,  крестятся  или  благоговейно  ка¬
саются  барьера,  окружающего  стеклянный  гроб  с  телом.  Иные  останавли¬
 *  Здесь  Драйзер  приводит  один  из  литературных  псевдонимов  В.  И.  Ленина.
 141

ваются  и  глядят  на  него  внимательно,  благоговейно,  словно  о  чем-то  спра¬
шивая  или  желая  что-то  постигнуть,  —  ведь  его  дела,  слава  и  гений  пре¬
восходят  пределы  их  понимания.
 Спи  спокойно,  Ильич,  отец  новой  социальной  силы,  которая  —  кто
знает,  —  может  быть,  изменит  мир!
 Из  дневника
 Москва
 Понедельник,  14  ноября  1927  г.
 Утром  я  поехал  на  кондитерскую  фабрику  «Красный  Октябрь»,  очень
большое  предприятие,  расположенное  на  противоположном  от  Кремля  берегу
Москвы-реки.  Сначала  нас  провели  в  комнаты,  занимаемые  фабричным  коми¬
тетом,  где  я  разговаривал  с  одним  из  его  членов.  Он  объяснил,  что,  как  и  на
каждой  фабрике,  их  комитет  избирается  рабочими  для  защиты  своих  интересов.
Комитет  состоит  из  пятнадцати  человек,  включая  восемь  кандидатов,  и  трое  из
них  посвящают  все  свое  рабочее  время  работе  в  комитете  и  получают  за  это
заработную  плату  от  фабрики.  Комитет  заключает  коллективное  соглашение
между  администрацией  и  рабочими,  которое  пункт  за  пунктом  обсуждается  на
общем  профсоюзном  собрании.
 В  случае  каких-либо  споров  между  администрацией  и  рабочими  спорные
вопросы  разрешаются  специальной  конфликтной  комиссией,  в  которую  входят
в  равном  числе  с  представителями  как  от  администрации,  так  и  от  рабочих.
Местное  отделение  профсоюза—«местком»—избирает  своего  представите¬
ля  в  Московский  Совет  профсоюзов,  и  этот  представитель  каждый  день  во  вре¬
мя  обеденного  перерыва  принимает  рабочих,  желающих  поговорить  с  ним.
Рабочие  обедают  в  столовой,  которая  находится  здесь  же,  на  фабрике.  При
фабрике  также  имеется  свой  клуб.  На  «Красном  Октябре»  3600  рабочих  и  слу¬
жащих.
 На  мой  вопрос  относительно  того,  как  у  них  обстоит  дело  с  сырьем,  член
фабкома  объяснил,  что  Наркомат  пищевой  промышленности  снабжает  все
предприятия  через  свои  склады.  Что  касается  того,  возможны  ли  какие-то
злоупотребления  из-за  такой  системы  снабжения,  то  все  рабочие,  собравшиеся
вокруг  нас  в  фабкоме,  единодушно  заявили,  что  это  практически  исключается,
так  как  существует  строгий  государственный  контроль  и  Рабоче-крестьянская
инспекция.
 В  том  же  помещении,  где  находится  фабком,  размещается  и  местная  ячейка
коммунистической  партии,  которая  оказывает  огромное  влияние  на  всю  работу.
 Затем  нас  провели  в  ясли,  которые  обслуживают  около  88  процентов  всех
работающих  на  фабрике  женщин.  Грудных  и  маленьких  детей  приносят  сюда  на
десять  часов  в  день.  Кормящим  матерям  предоставляется  два  часа  их  рабочего
времени  (которые  полностью  оплачиваются),  для  того  чтобы  пойти  в  ясли  и
накормить  своих  детей.  На  меня  произвели  очень  большое  впечатление  как  сама
 142

идея  устройства  дневных  яслей,  так  и  их  прекрасное  оборудование  и  привлека¬
тельный  внешний  вид.  Здесь  имеются  комнаты  для  грудных  детей,  где  стоят
кроватки  с  сетками,  за  детьми  ухаживают  специально  подготовленные  няни;
комнаты  для  игр  детей  постарше,  кровати,  в  которых  эти  дети  отдыхают  днем,
столовые.  Еще  не  закончена,  но  уже  строится  большая  стеклянная  терраса  для
прогулок.  Старшая  сестра  сказала,  что  смертные  Случаи  в  яслях  чрезвычайно
редки  по  сравнению  с  прежними  годами.
 Потом  мы  отправились  осматривать  фабрику,  на  которой  изготовляются
различные  виды  кондитерских  изделий,  шоколада  и  пирожных.  Вполне  совре¬
менное  оборудование,  цеха  очень  чисты,  в  порядке,  рабочие  в  белых  фартуках.
Но  многие  виды  сортировочных  и  упаковочных  работ  выполняются  вручную.
 Средау  16  ноября
 ...В  6  часов  вечера  я  поехал  на  встречу  с  Сергеем  Эйзенштейном,  киноре¬
жиссером,  писателем  и  постановщиком  «Потемкина».  Его  комната—  одна  из
шести  комнат  общей  квартиры,  занимаемой  шестью  семьями,  —  довольно
большая  для  Москвы.  Он  сам  разрисовал  стены,  на  потолке  —  какой-то  фанта¬
стический  бычий  глаз  в  конвульсивных  цветных  разводах;  над  письменным
столом  —  плакат,  реклама  нового  сепаратора  для  сливок,  на  стенах  —  фото¬
графии  из  фильмов.  Эйзенштейн  —  м<}лодой  человек  лет  29,  небольшого  роста,
плотный,  с  обаятельным  мальчишеским  лицом,  голубыми  глазами  и  массой
густых  курчавых  волос.
 Я  начал  с  вопроса,  касающегося  общей  организации  кинопромышленности
в  России.  Он  сказал,  что  вся  кинопромышленность  в  стране  государственная,  и
во  главе  ее  стоит  Наркомат  просвещения  (Луначарский).  О  кинопродукции  он
сказал,  что  за  последние  три  года  выпущено  лишь  три  или  четыре  значительных
картины,  среди  них  «Потемкин»  и  «Мать»  Пудовкина  (по  Горькому).  В  совет¬
ском  кино  можно  выделить  три  основных  направления:  1)  Эйзенштейн,  2)  за¬
падный  тип  (Пудовкин),  3)  хроникальное  кино.
 Теория  Эйзенштейна  заключается  в  следующем:  во-первых,  никакого
сюжета,  никакого  драматургического  повествования  —  этот  кинематограф
можно  назвать,  скорее,  поэтическим.  Во-вторых,  никаких  актеров,  в  картинах
должны  сниматься  люди,  взятые  прямо  «с  улицы»,  это  возможно,  поскольку
у  него  нет  больших  драматических  сцен,  но  в  самой  повседневной  жизни  он
находит  драматизм,  подлинный  драматизм.  Например,  его  новая  картина,  еще
не  вышедшая  на  экран,—  «Генеральная  линия»  —  показывает,  как  коопера¬
ция  преобразует  бедную  деревню.
 Он  считает,  что  «Кабинет  доктора  Калигера»  («Cabinet  of  Dr.  Caliger»)  —
не  путь  для  кино,  индивидуальные  судьбы  интересуют  его,  только  если  они
даны  очень  широко,  в  масштабах  общечеловеческих  ...Сейчас  он  работает  над
идеей  экранизировать  «Капитал»  Маркса.
 Я  сказал,  что  он  пропагандист  советской  системы,  и  спросил,  что  он  делал
бы  со  своими  идеями,  например,  в  Южной  Америке.  Он  ответил,  что  приспо¬
собил  бы  их  к  местным  условиям,  выделив,  быть  может,  колониальную
 143

проблему.  В  Америке  он  попытался  бы  сделать  что-то  для  прогресса  —  скажем,
в  негритянском  вопросе.  Я  назвал  его  идеалистом-романтиком.
 Эйзенштейн  сказал,  что  сейчас  у  него  маленькая,  плохая  студия,  но  уже
строится  новая,  современная.
 Я  сказал,  касаясь  России  вообще,  что  русский  темперамент  таков,  что  через
каких-нибудь  три  года  Россия  станет  ведущей  державой  мира.  В  Америке
мощным  импульсом  развития  явилось  наличие  обширных  неосвоенных  про¬
странств,  в  России  великим  толчком  была  революция...
 Четверг,  17  ноября  1927  г.
 Утром  я  поехал  по  приглашению  Эйзенштейна  на  специально  устроенный
показ  его  фильмов  «Октябрь»  и  «Генеральная  линия».
 «Октябрь»  —  это  серия  эпизодов  Октябрьской  революции  в  Петрограде,
штурм  Зимнего  дворца  и  т.  д.  Снято  это  очень  динамично  и  глубоко  волнует.
 «Генеральная  линия»  —  реалистические  сцены  из  деревенской  жизни,
например  подлинная  церковная  процессия  или  эпизод  с  бедной  крестьянкой,
пришедшей  к  богатому  соседу  с  просьбой  одолжить  ей  лошадь,  чтобы  убрать
урожай.  Богатый  крестьянин  и  его  жена  буквально  заплыли  жиром,  их  дом
завален  добром,  грубая  роскошь  их  существования  напоминает  уклад  феодаль¬
ных  баронов.  Вслед  за  появлением  толстой  жены  богатого  крестьянина  на
экране  возникает  восковая  фигура  кокетливо  изгибающейся  свиньи,  ее  сход¬
ство  с  женщиной  создает  комический  эффект...
 Вечером  отправился  в  Большой  театр  на  оперу  «Князь  Игорь».
 Пятница,  18  ноября  1927  г.
 ...В  5  часов  вечера  состоялся  обед  с  Маяковским,  крупнейшим  русским
писателем,  принадлежащим  к  группе  «Леф».  Это  молодой  гигант,  похожий  на
американского  борца-профессионала.  На  обеде  присутствовали  Брик,  литера¬
турный  критик,  его  очаровательная  жена  Лилечка,  Третьяков,  автор  пьесы
«Рычи,  Китай»,  которая  сейчас  идет  в  театре  Мейерхольда,  его  супруга  миссис
Третьякова,  тоже  литератор.  Все  они  представляют  собой  центральное  ядро
группы  «Леф»  и  направляют  ее  политику.  Еще  присутствовал  очень  симпа¬
тичный  бултерьер.
 Сначала  подали  разные  закуски—  икру,  рыбу,  русские  булочки,  пили
водку,  вино,  после  чего  все  очень  оживились  и  стали  сбивать  коктейли.  Я
чувствовал  себя  уже  совершенно  сытым,  когда  появился  настоящий  обед:  суп,
гусь  с  яблоками  и  прочее.  На  десерт  подали  чернослив  со  взбитыми  сливками.  Я
добавил  в  сливки  водку  и  тем  самым  сделал  замечательное  открытие,  которое
после  моего  отъезда  станет  известно  как  «Сливки  Драйзера».
 Маяковский  подарил  мне  книжку  своих  стихов.  Потом  они  проводили  нас
до  такси,  и  мы  поехали  к  Таирову,  руководителю  Камерного  театра.
 Таиров  кратко  рассказал  .о  направлении  своего  театра,  так  же  хорошо
известного  в  Европе,  как  и  в  России.  При  театре  имеется  театральная  школа  для
 144

актеров,  весьма  необычная,  ибо  студенты  изучают  в  ней  целый  комплекс
искусств  —  оперу,  драму,  комедию,  пантомиму,  трагедию,  —  потому  что  репер¬
туар  в  театре  самый  различный.  Декорации  в  спектакле  играют  важную  роль  и
каждый  раз  служат  решению  определенных  задач  —  пластических,  архитектур¬
ных,  динамических.  В  декорациях  никакого  натурализма,  и  актер  может  проде¬
монстрировать  все  свое  искусство.  Декорации  должйы  служить  актеру.
 На  мой  вопрос  о  том,  как  он  собирается  ставить  «Макбета»,  Таиров  отве¬
тил,  что  он  хотел  бы  оставить  простор  для  фантазии  актеров  и  сделать  минимум
декораций.
 Свет  играет  важную  роль  в  спектакле.  Камерный  театр  ставит  в  основном
переводные  пьесы.  По  каким  принципам  их  выбирают?  1)  Сценическая
композиция,  динамические  возможности  пьесы,  новая  архитектоника.  2)  Совре¬
менные  проблемы  и  современный  дух  пьесы.  Почему  они  ставят  так  много
иностранных  пьес?  Они  ставят  также  много  русских,  но  современных  русских
пьес  еще  не  хватает.  Советская  драма  еще  молода.  По  его  мнению,  наиболее
интересна  современная  драматургия,  во-первых,  в  Америке,  во-вторых,  в
Англии  и  во  Франции.
 Мы  заглянули  в  зрительный  зал,  шел  второй  акт  спектакля  «День  и  ночь».
Кажется,  это  была  легкая  пьеса,  оформленная  в  футуристическом  стиле.  В
конце  акта  появляется  хор,  в  зал  бросают  маленькие  бумажные  самолетики.
 Из  Камерного  театра  отправились  в  Дом  ученых,  где  Госиздат  устраивал
банкет  для  иностранных  писателей.  Маяковский  сидел  на  самом  видном  месте  и
находился  в  центре  внимания  в  течение  всего  вечера.  Были  тосты  за  разных
иностранных  писателей:  из  американцев  присутствовали  Анна  Луиза  Стронг,
профессор  Дана,  Альберт  Рис  Вильямс,  Мэри  Рид.  Я  сказал  несколько  слов,  и
Маяковский  заметил,  что  я  оказался  первым  американцем,  который  после
короткого  пребывания  в  России  признался,  что  не  имеет  определенных  впечат¬
лений  и  выводов;  он  сказал,  что  обычно,  пробыв  несколько  дней  в  Москве,
американцы  уже  пишут  книги  о  России  и  думают,  что  все  постигли.
 ...Было  два  часа  ночи,  когда  мы  сквозь  пелену  снега  ехали  домой  на  из¬
возчике.
 19  ноября  1927  г.
 В  5  часов  я  поехал  в  Художественный  театр  к  Станиславскому.  Я  увидел
высокого,  замечательной  внешности  пожилого  мужчину  с  белыми  волосами,
блестящими  темными  глазами,  лицо  его  производило  поразительное  впечатле¬
ние  благодаря  какой-то  особенной  правильности  и  строгости  крупных  черт.  Его
секретарша,  маленькая  темноволосая  женщина,  говорит  немного  по-английски.
(В  основном  переводила  Рут  Кеннел.)
 Мой  первый  вопрос  касался  условий  работы  при  новом  строе.  Он  сказал,
что,  конечно,  не  сразу  все  пошло  гладко,  были  и  трудные  дни,  но  они  уже
позади,  сейчас  все  налаживается.
 —  Искусство  вечно,  и  преходящие  условия  не  меняют  его  существа.  Были
у  нас  искривления  —  особенно  в  подходе  к  внешним  выразительным  средствам,
 145

но  сейчас  искусство  воспринимается  в  его  истинном  значении.  Во  время  рево¬
люции  мы  ушли  далеко  в  поисках  нового,  и  то  ценное,  что  нам  удалось  найти,
становится  неотъемлемой  частью  бессмертного  искусства.
 Я  спросил  его:
 —  Что  из  старого  в  области  искусства  вы  отбросили  и  что  из  нового
приняли?
 —  Основная  роль  Художественного  театра  состояла  в  том,  чтобы  утверж¬
дать  в  театре  традицию  искусства  актера.  Декорации  и  мизансцены  важны
только  как  фон.  Это  теория  внутреннего  искусства  в  противоположность  искус¬
ству  внешних  форм.  Художественный  театр  —  это  единственный  театр,  кото¬
рый  ведет  работу  в  области  внутреннего  актерского  творчества,  все  остальные
занимаются  вопросами  декораций,  решением  мизансцен  и  прочими  проблемами
внешней  выразительности.  Революция  принесла  с  собой  очень  много  в  этой
области,  много  нового  она  дала  и  в  смысле  содержания  пьес.
 Нельзя  петь  одними  и  теми  же  голосами  и  старые  гимны,  и  новые,  и  все  это
сейчас  в  процессе  взаимопроникновения  и  вхождения  в  нормальную  колею.
 —  Но,  —  сказал  он,  —  я  не  понимаю,  я  не  могу  почувствовать,  как  можно
ставить  старые  пьесы,  скажем  Шекспира,  в  какой-нибудь  новомодной  манере.
Правда,  я  не  отрицаю,  что  молодежь  может  смотреть  на  Шекспира  другими
глазами.  И  пусть  они  ставят  его  так,  как  чувствуют.  Но  искажать  Шекспира,
перекраивать  Шекспира  —  значит  совершенно  не  понимать  природу  творче¬
ства.  Художественная  концепция  —  это  живой  организм.  Нельзя  у  человека
отрезать  руку  и  поставить  ее  вместо  ноги.  Однако  мы  лишь  выигрываем  в  итоге
всех  этих  экспериментов.  Самое  худшее  для  искусства  —  застой.  Много  лучше,
когда  оно  движется,  пусть  даже  и  в  неправильном  направлении.
 В  нашем  театре  мы  считаем,  что  союз  нового  и  старого  весьма  обнаде¬
живает.
 Когда  мы  вернулись  из  Америки,  то  обнаружили,  что  молодежь  смотрит  на
нас  как  на  людей  отставших,  стариков.  Но  в  прошлом  году,  а  особенно  в  этом,
они  начали  понимать,  сколь  много  они  не  знают  и  сколь  многому  могут
научиться  от  стариков.  Они  приходят  ко  мне  изо  всех  театров  и  просят  меня
открыть  им  «мои  секреты».  Именно  поэтому  мы  решили,  что  серия  лекций  об
искусстве  актера,  о  работе  актера  над  собой  будет  иметь  большую  практиче¬
скую  пользу,  чем  мои  индивидуальные  беседы  с  ними...
 —  Я  замечаю  сейчас,  —  сказал  Станиславский,  —  тенденцию  возврата  к
внутренним  формам  искусства;  люди,  кажется,  уже  устают  от  увлечения  внеш¬
ней  формой.  Эти  внешние  формы  совсем  не  обязательно  плохи,  некоторые  из
них  очень  хороши:  кубизм,  футуризм,  импрессионизм,  а  с  другой  стороны  —
масса  всякой  чепухи  и  глупости.  Следовательно,  мы  должны  отбросить  то,  что
плохо,  и  сохранить  то,  что  хорошо.  Например,  декорации  и  мизансцены  очень
обогатились  после  революции,  но  внутреннее  искусство  актера  осталось  в  преж¬
нем  виде.  К  внешним  формам  актерского  мастерства  добавлялось  очень  много:
движения,  гимнастика,  танец,  пение  —  все  это  очень  ценно.
 Внешние  формы  театрального  искусства  пришли  в  театр  из  живописи,  и
они  сами  по  себе  выходят  за  пределы  актерского  искусства.  Актер  остается  сам
 146

по  себе,  в  этом  не  участвует,  актер  не  может  в  силу  специфики  своего  искусства
выразить  больше,  чем  выражает  сама  живопись.  Футуризм  и  т.  д.  не  может  быть
выражен  на  сцене.  Таким  образом,  многие  театры  формального  искусства
строят  свою  работу  с  актерами,  опираясь  не  на  актера,  а  на  что-то  вне  его.
Когда  мы  научимся  использовать  живопись,  так  сказать,  изнутри,  тогда  она
принесет  огромную  пользу.  Но  сейчас  во  многих  театрах  современные,  модер¬
низированные  декорации,  всякого  рода  постановочные  эффекты  играют  роль
самодовлеющую,  первостепенную,  и  актер  пытается  играть,  приспосабливаясь  к
оформлению,  в  итоге  спектакль  проигрывает.  Или  актер  играет  в  старой
манере,  а  декорации  новейшие  или  наоборот,  а  результат  один  и  тот  же  —
отсутствие  гармонии...  Наш  театр  использует  только  такие  декорации,  которые
поддерживают  искусство  актера,  для  актера  футуристической  манеры  мы
используем  футуристические  декорации.
 —  Созданы  ли  за  советское  время  какие-либо  подлинные  образцы  драма¬
тургии?
 —  Как  хроника  «Дни  Турбиных»  и  «Бронепоезд  14-69»  очень  хороши,
хороша  и  новая  пьеса  Леонова,  которую  мы  сейчас  готовим.  Искусство  само  по
себе—  явление  органическое  и  изменяется  очень  медленно,  но  революция
внесла  много  нового  в  его  содержание.  Искусство  у  нас  будет  играть  и  уже
играет  большую  политическую  и  воспитательную  роль.  На  каждой  фабрике,  в
каждом  рабочем  клубе  есть  сейчас  свой  театральный  кружок.  Вся  Россия  теперь
играет.
 После  беседы  мы  отправились  осматривать  музей  Художественного  театра.
Здесь  ценная  коллекция  рукописей  пьес,  старинные  портреты  и  фотографии
актеров,  костюмы,  макеты  декораций  и  т.  д.
 Воскресенье,  20  ноября  1927  г.
 В  12.45  ночи  мы  попытались  сесть  в  поезд,  отправлявшийся  в  Ясную
Поляну,  но  оказалось,  что  все  вагоны  переполнены.  Билеты  у  нас  были  в  так
называемый  «Максим»  (поезд  имени  Горького)  с  неплацкартными  местами.
Моя  переводчица  поговорила  на  вокзале  с  кем-то  из  ГПУ,  сказала,  что  амери¬
канский  писатель  едет  в  усадьбу  Толстого,  это  делегат  и  т.  п.,  и  он  устроил  нас
в  первый  вагон,  предназначенный  для  служащих  железной  дороги.  Но  когда
мы  обо  всем  договорились,  поезд  тронулся.  Мы  побежали  и  успели  вскочить  во
второй  вагон,  битком  набитый  людьми:  они  лежали  и  сидели  в  три  этажа  на
полках  полутемного  дымного  вагона.  Взглянув  вверх,  я  мог  видеть  сапоги,
свисающие  рядами  с  верхних  полок;  какой-то  парень  снял  сапоги,  и  его  босые
ноги  оказались  в  тесном  соседстве  с  моей  физиономией.  В  семь  часов  утра  мы
прибыли  на  маленькую  станцию  Ясная  Поляна.
 Перед  нами  открылись  действительно  зимние  картины,  все  покрыто  сне¬
гом,  а  вокруг  густые  сосновые  и  березовые  леса.  Мы  зашли  в  небольшой  домик
около  станции,  чтобы  выпить  чаю.  В  домике  было  две  комнаты,  разделенные
кухней.  Молодая  женщина,  хозяйка  одной  из  комнат,  вскипятила  самовар,
накрыла  на  стол,  на  котором  уже  красовался  большой  каравай  ржаного  хлеба.
 147

Окончив  завтрак,  мы  погрузились  в  сани,  устланные  соломой,  и  покатили  к
дому  Толстого.
 Наши  сани  подпрыгивали  по  дороге,  шедшей  через  большую  деревню,  а
затем  по  широкой  аллее,  ведущей  прямо  к  двухэтажному  белому  дому.  Старый
швейцар  открыл  дверь  и  предложил  осмотреть  музей—  некоторые  комнаты
оставлены  так,  как  они  были  при  Толстом.  Эти  комнаты  не  отапливались  и
имели  очень  мрачный  вид.  Простотой  и  непритязательностью  они  напоминали
обычный  дом  американского  фермера:  большая  гостиная  и  столовая  с  длинным
столом  и  большим  пианино,  фамильные  портреты  работы  Репина  на  стенах,
маленький  кабинетный  письменный  стол,  спальня  с  простой  узкой  кроватью,
старый  умывальник,  здесь  же  висел  старенький  халат  Толстого.  Как  скромно,
должно  быть,  он  жил!
 В  этот  день  была  семнадцатая  годовщина  смерти  Толстого.  Мы  прошли  по
дорожке  к  его  могиле.  Она  прекрасно  расположена  в  роще  из  берез  и  сосен,
никакогр  камня  на  могиле,  так  хотел  Толстой.  Крестьяне  убрали  холм  вечнозе¬
леными  ветвями.  ...Назад  мы  с  трудом  пробирались  по  снегу,  покрывшемуся
сверху  ледяной  коркой,  температура  уже  была  10°ниже  нуля.  В  деревне  возвы¬
шается  большое  белое  каменное  здание—  «совхоз»  (государственная  ферма),
там  мы  остановились  и  попросили  разрешения  отдохнуть.  Как  только  узнали,
что  пришел  американский  писатель,  все  засуетились  вокруг  нас.  Потом  нас
проводили  опять  в  дом  Толстого  по  просьбе  младшей  дочери  Толстого,  которая
специально  приехала  из  Москвы  на  эти  дци.  Жилые  комнаты  дома  представ¬
ляли  собой  картину  гораздо  более  привлекательную,  в  жилых  комнатах  —
обеденные  столы,  полки  с  книгами,  цветы,  в  углу—  кафельная  печь,  напро¬
тив  —  большое  низкое,  очень  уютное  кресло.  Племянница  Толстого,  старая
женщина,  приняла  нас  до  чрезвычайности  любезно,  угостила  чаем  и  хлебом  с
сыром.  Потом  снова  были  поданы  сани,  и  мы  снова  поехали  на  могилу
Толстого.  Мы  увидели  длинную  цепочку  людей,  двигавшихся  по  снегу  по
направлению  к  могиле,  —  может  быть,  человек  двести  крестьян  из  деревни  и
ученики  школы  имени  Толстого.  Они  собрались  вокруг  могилы  и  украсили  ее
осенними  цветами.  Дети  прекрасно  пели  старинную  русскую  молитву  «Вечная
память»...
 Милюков,  друг  Толстого,  выступал  с  речью,  затем  выступала  дочь
Толстого,  затем  мужичок  с  косматой  бородой  и  добрым  улыбающимся  лицом
читал  наизусть  стихотворения,  написанные  на  смерть  Толстого.  Снова  дети
пропели  ту  же  молитву,  и  процессия  цепочкой  двинулась  обратно  через  лес...
 Возвратившись  в  дом,  мы  отправились  наверх,  чтобы  немного  уснуть,  так
как  ночью  в  вагоне  мы  почти  совсем  не  спали.  Отдохнув,  часа  через  два  с
небольшим  я  спустился  вниз  к  обеду.  Там  было  уже  много  гостей  и  среди  них
Милюков.  Племянница  Толстого  говорила  по-английски,  но,  не  имея  практики,
подчас  объяснялась  с  трудом,  дочь  его  говорит  по-английски  очень  хорошо.
 Я  вступил  в  живую  дискуссию  о  жизни  крестьян  с  Милюковым,  который,
казалось,  хорошо  знал  русскую  деревню.  Он,  со  своей  стороны,  хотел,  чтобы  я
передал.  президенту  Кулиджу  письмо  от  окрестных  крестьян,  в  котором  они
просят  его  воспрепятствовать  интервенции  в  Россию.  Вечером  все  крестьяне
 148

пришли  в  дом  на  вечер  памяти  Толстого,  который  был  устроен  в  гостиной,  где
Толстой  всегда  обедал  и  принимал  гостей.  Слушали  пластинки  с  записью
голоса  Толстого  на  английском,  немецком,  французском  и  русском  языках.
Племянница  сама  сыграла  похоронный  марш  Шопена,  школьный  хор  исполнил
песню  на  смерть  Толстого,  какая-то  женщина*  читала  отрывки  из  биографии
Толстого  и  воспоминания  о  нем,  рисующие  его  жизнь  в  Ясной  Поляне,  в  том
числе  отрывок  из  воспоминаний  Станиславского.  Затем  племянница  сыграла
любимое  произведение  Толстого—  бетховенскую  Патетическую.  Мужичок,
который  читал  и  лесу,  теперь  застенчиво  вышел  вперед  и  прочитал  свои
собственные  стихи  о  Толстом.  Сам  он—  школьный  сторож.  Одет  он  был  в
старенькое  потертое  пальтишко,  через  плечо  висела  котомка,  на  ногах  были
высокие  сапоги,  простое  его  лицо  освещалось  детской  улыбкой.  Он  был,
кажется,  неграмотен.
 Потом  племянница  Толстого  прочитала  один  из  его  неопубликованных
рассказов,  и  все  смеялись.  Было  много  музыки,  пения,  и  затем  гости  отправи¬
лись  вниз,  где  были  приготовлены  чай  и  сандвичи.
 У  меня  был  замечательный  разговор  с  дочерью  Толстого,  которая  много
рассказывала  мне  о  своей  работе.
 ...Чтобы  избежать  посадки  на  «Максим»,  мы  решили  ехать  на  санях  в  Тулу,
большой  город  всего  в  20  верстах  от  Ясной  Поляны.  Отправились  мы  в  10  часов
вечера.  Нам  дали  огромные  овчинные  тулупы,  в  которые  мы  укутались
буквально  с  ног  до  головы  и,  облаченные  таким  образом,  пребывали  в  совер¬
шенном  тепле,  несмотря  на  то,  что  холодный  ветер  дул  в  лицо.  ...Сани  медленно
двигались,  постепенно  приближаясь  к  огням  города,  которые  отражались  в
небе  над  снежными  полями.  В  пригороде  Тулы  мы  пересели  в  новенький,  с
иголочки,  автобус,  который  только  что  прибыл,  и  поехали  на  станцию.  Там  мы
смогли  купить  билеты  в  международный  вагон  и  поехали  в  Москву  уже  в  срав¬
нительной  роскоши.  Прибыли  в  6  утра.
 24  ноября
 Вечером  пришел  Сергей  Сергеевич  Динамов,  чтобы  оформить  мой  договор
с  Госиздатом.  Я  вступил  с  Динамовым  в  долгую  дискуссию  об  индивидуализме,
вернее,  об  аристократии  ума  в  противовес  власти  масс.  Бедняга  совершенно
измучился  от  этой  пытки,  но  время  от  времени  бросался  в  бой  с  новыми  силами.
 Пятница,  25  ноября
 В  11.30  вечера  в  международном  вагоне  мы  выехали  в  Ленинград.
 Суббота,  26  ноября
 После  завтрака  поехали  в  открытой  машине  осматривать  Ленинград.  Не
думаю,  что  я  когда-либо  видел  более  прекрасный  город...  Серый  туман,
который  обычно  висит  над  Ленинградом,  окутывал  дымкой  замечательные  зда¬
 149

ния,  купола  великолепных  церквей.  Мраморные  колонны  зданий  и  памятники
были  покрыты  инеем,  и  это  придавало  камню  какой-то  удивительный  колорит.
Проехали  мимо  Зимнего  дворца,  который  в  этом  году  был  восстановлен  в  своих
прежних  белых  и  темно-зеленых  тонах...  Переехали  на  другую  сторону  реки  и
подъехали  к  Петропавловской  крепости.  Сначала  нас  провели  в  собор,  где  пока¬
зали  гробницы  царей  и  их  жен,  все  они  из  мрамора  с  золотыми  крестами.
 Пересекли  заснеженный  двор  и  подошли  к  крепости,  спускающейся  вниз,  к
самой  воде.  Внутри—  камеры,  одна  за  другой,  в  страшной  монотонности,
каждая  из  них  представляет  собой  большую  каменную  коробку  с  высоко  распо¬
ложенным  зарешеченным  окошком;  железная  койка,  железный  стол  и  умываль¬
ник  в  углу.  В  тяжелой  железной  двери—  узкая  застекленная  щель,  через
которую  стража  заглядывала  в  камеру,  кроме  щели—  маленькая  дверка  на
петлях,  через  которую  в  камеру  просовывалась  пища.  Заключенные  в  камере
были  совершенно  изолированы,  ни  один  звук  не  проникал  к  ним  через  толстые
каменные  стены,  но  они  все  же  нашли  способ  общаться  друг  с  другом,  пересту¬
киваясь  через  стены.  Одна  из  камер  использовалась  для  абсолютной  изоляции
заключенного,  так  как  примыкающие  к  ней  помещения  являлись  складами,  и
сидящий  в  камере  не  мог  даже  перестукиваться  с  соседями.  Другая  камера  явля¬
лась  карцером.  Толстый  деревянный  щит  опускался  на  окно,  и  заключенный
оказывался  в  абсолютной  темноте.  В  камерах  этой  крепости  были  заточены
Вера  Фигнер,  декабристы  и  другие  знаменитые  революционеры.
 Когда  мы  возвращались  домой,  мы  увидели  церковь,  наиболее  прекрасную
из  всех,  какие  я  когда-либо  видел.  Оказалось,  что  эта  татарская  мечеть  с
большим  конусообразным  куполом,  оригинально  выложенным  голубой  май¬
оликой  и  каким-то  белым  материалом,  напоминающим  фарфор...
 Вечером  наши  неутомимые  хозяева  отправили  нас  в  театр.  Опера  «Евгений
Онегин»  была  так  скучна,  несмотря  на  хорошую  музыку  Чайковского,  что  мы
ушли  в  конце  первого  акта.  Сюжеты  старой  русской  оперы  чрезвычайно
пресны.  В  ресторане  под  крышей  мы  встретились  со  своими  хозяевами  из
ВОКСа,  веселье  было  в  разгаре.  Джазовый  оркестрик  громыхал  вовсю,  посети¬
тели  отчаянно  отплясывали  нечто  вроде  фокстрота  и  чарльстона:  здесь  был  нэп,
и  новые  буржуа  справляли  свой  час.
 Вторник,  29  ноября
 Вечером  мы  поехали  в  Совкино  и  посмотрели  две  превосходные  картины:
«Шторм»  и  «Бабы  рязанские».  «Шторм»  —  это  история  из  времен  гражданской
войны.  Дело  происходит  на  юге.  Русский  матрос  принимает  участие  в  Октябрь¬
ской  революции  в  Петрограде  и  затем  командует  отрядом  красных  солдат  на
юге.  Во  время  похода  они  берут  в  плен  небольшую  группу  бандитов,  которыми
руководила  женщина.  Женщина  молода,  привлекательна  и  отважна.  Она  начи¬
нает  испытывать  свои  чары  на  матросе,  и,  вопреки  советам  своего  помощника,
командир  разрешает  ей  поселиться  в  их  комнате.  Молодой  помощник  с  неодо¬
брением  и  настороженностью  наблюдает  за  развитием  их  отношений.  В  одном
из  взятых  городков  она  подговаривает  своих  бандитов  ограбить  прежнего
 150

владельца  дома,  в  котором  они  остановились.  Молодой  помощник  командира
застает  их  на  месте  преступления,  и  женщина  его  убивает.  Когда  командир
узнает  об  убийстве,  это  потрясает  его,  он  мучится  угрызениями  совести  и  отдает
себя  на  суд  своих  солдат,  обвиняя  себя  в  том,  что  предал  друга  из-за  женщины.
Солдаты  не  хотят  наказывать  его,  приводят  бандитов  во  главе  с  женщиной,  и
командир  сам  отдает  приказ  расстрелять  их.  Сюжёт  очень  интересен  и  хорошо
разработан,  съемки  хороши,  и  с  технической  стороны  фильм  превосходен.
 Вторая  картина  —  чудо.  Никогда  не  видел  такой  прекрасной  операторской
работы.  Фильм  захватывает,  характеры  героев,  сцены  очень  правдивы.  Место
действия  фильма  —  деревня  в  Рязанской  губернии.  Главный  герой  —  большой,
упрямый  старик  крестьянин  с  длинной  бородой  и  пронзительными  жестокими
темными  глазами,  властный  и  деспотичный.  Старший  его  сын  к  началу  фильма
уже  погиб  на  войне,  которая  все  еще  продолжается  (1916  год).  Отец  принял  в
свой  дом  его  жену.  Младший  сын-жених  тоже  живет  в  отцовском  доме;  его
сестра,  своенравная  девушка,  с  таким  же  сильным,  как  у  отца,  характером,
влюблена  в  кузнеца  и  уходит  к  нему,  не  получив  родительского  согласия,  что,
естественно,  делает  ее  брак  незаконным  по  обычаям  старой  России.
 Отец  собирается  женить  сына  и  приглашает  в  свой  дом  девушек  со  всей
округи,  чтобы  выбрать  ему  жену.  Случайно  на  смотрины  попадает  девушка  из
соседней  деревни,  которая  уже  знакома  с  его  сыном  и  нравится  ему.  Она
приглянулась  и  старику,  и  он  выбирает  ее  в  жены  сыну.  Следует  веселое  обруче¬
ние,  молодые  счастливы,  но  вскоре  молодого  мужа  призывают  на  войну,  и  в
доме  остается  старик  с  тремя  женщинами,  на  плечи  которых  ложится  все  хозяй¬
ство.  Через  три  года  приходит  известие  о  смерти  младшего  сына,  и  отец  сразу
открыто  начинает  ухаживать  за  молодой  вдовой.  Это  сейчас  же  замечают  вдовы,
и  незаслуженная  ненависть  обрушивается  на  голову  невинной  женщины.  При¬
ходит  момент,  когда  старик  подступает  к  ней,  в  конце  концов  он  насилует  ее,  и
она.  рожает  ребенка.  В  это  время  приходит  известие,  что  ее  муж  жив  и  едет
домой.  Молодая  женщина  в  ужасном  положении;  поносимая  и  ненавидимая
свекровью  и  невесткой,  презираемая  и  осмеянная  всей  деревней,  она  с  ужасом
ждет  возвращения  мужа.  Когда  он  приезжает,  женщины,  несмотря  на  то,  что  им
прекрасно  все  известно,  рассказывают  ему  об  измене  жены  и  о  том,  что  она
родила  ребенка  неизвестно  от  кого.  Он  прогоняет  жену.  В  отчаянии  она  бежит
к  реке,  на  берегу  которой  происходит  в  это  время  весеннее  гулянье,  и  бросается
в  нее.  Когда  ее  тело  приносят  в  дом,  туда  приходит  блудная  дочь  старика.  Она
забирает  ребенка,  говоря,  что  отдаст  его  в  детский  дом,  и  просит  брата  сооб¬
щить  об  этом  отцу  ребенка  —  их  отцу.  Она  выходит  из  дома  и  идет  с  ребенком
по  дороге.
 Сын,  поняв  наконец,  что  произошло,  поднимает  на  отца  руку.  Кроме
небольшой  сцены  в  детском  доме,  весь  фильм  отмечен  большой  художественной
правдой.  Колышутся  поля  пшеницы,  поспевающей  под  лучами  солнца,  живо¬
писны  костюмы  крестьян,  хороши  деревенские  улицы.  И  как  во  всякой
серьезной  картине  Совкино,  в  основе  —  социальная  идея.

Петер
 ИЛЕМНИЦКИЙ
 Петер  Илемницкий  (1901—1949)  —  словацкий  писатель.  Член
КПЧ  с  1921  г.  В  1926—1928  гг.  жил  в  СССР,  учился  в  Московском
институте  журналистики.  Участвовал  в  работе  I  съезда  советских
писателей.  В  1949  г.  посмертно  удостоен  звания  Народного
художника  ЧССР.  Публикуемые  фрагменты  взяты  из  книги  «Два
года  в  Стране  Советов»  (1929).
 Два  года  в  Стране  Советов
 Сырдарья
 Мальчиком  я  всегда  мечтал:  был  бы  я  воином  и  участвовал  в  сражениях,
или  купцом  в  стародавние  времена.  Слова:  кашмир,  дамаск,  кофе,  мокко,
слоновая  кость—  в  моем  сознании  были  тесно  связаны  с  представлениями  о
Сирии,  Аравии,  Береге  Слоновой  Кости.  Однако  сами  эти  представления  были
весьма  «доморощенные»;  мои  познания  в  географии,  собственно,  сводились  к
тому,  что  мне  запомнилось  из  учебников  или  рассказов  учителя.  В  этом  было
свое  очарование,  мысленно  я  создавал  свой  собственный  мир,  исполненный
красоты  и  романтики.
 В  Аральское  море  впадают  реки  Сырдарья  и  Амударья,  учил  я  по  геогра¬
фии,  как  того  хотел  учитель.  И  это  было  все,  и  этого  было  достаточно.  Но,  оста¬
ваясь  один,  я  думал:  жалко,  что  я  бедный.  Мне  их  никогда  не  увидеть.  Сырдарья
и  Амударья  —  это  ведь  вроде  заклинания  великих  магов.  Звучание  этих  слов
подобно  таинству  вечеров,  когда  муэдзин  величественно  восходит  по  бесчислен¬
ным  ступеням  минарета,  чтобы  возгласить  благодарность  аллаху.
 Процессия  муэдзинов  и  великих  магов,  мечети  и  минареты  под  покровом
азиатского  вечера—  таковы  были  мои  представления,  столь  прекрасные,  что
(казалось  мне)  никакая  действительность  не  может  их  превзойти.
 Амударья,  Сырдарья,  знойные  заклинания  мальчишечьих  снов....
 А  в  1926  году  я  их  увидел.  Я  стоял  на  берегу  широкой,  мутной  реки,
которая  называется  Сырдарья.  Несколько  низкорослых  киргизских  коров
лениво  бродили  по  топкому  побережью.
 Сырдарья  несла  свои  воды  с  трудом,  подобно  человеку,  страдающему  неиз¬
лечимой  одышкой.  Вода  в  ней  была  густая  и  желтая,  как  и  вся  эта  равнина,
переходящая  в  Голодную  степь.
 152

Солнце  легло  своей  пылающей  головой  на  лиловые  подушки  запада.
Они  разгорелись  вечерним  огнем,  и  его  сияние  опустилось  на  безмолвную
водную  гладь,  на  которой  не  было  ни  единой  шаловливой  воды.  Все  эго
напоминало  некое  величественное  богослужение,  и  я  сам,  погруженный  в
эти  угрюмые  глубины,  казался  себе  приверженцем  какого-то  нового  веро¬
исповедания,  в  котором  молитву  творят  лишь  расширенные  зрачки  и  непороч¬
ная  душа.
 Вечер  ступал  по  окрестностям,  подобно  монашке,  на  мраморном  лике
которой  запечатлелось  тихое  лобзание  луны.  Неслышно,  без  шума,  как  и
Сырдарья,  задающая  тон  всей  окружающей  местности.
 Поблизости  несколько  киргизских  кибиток.  Они  стояли  в  степи,  и  от  очагов
снаружи  шел  удушливый  дым.  Он  тяжело  стлался  у  самой  земли,  и  можно  было
почуять  запах  жареной  баранины.  Дым  цеплялся  за  скудную  растительность,
прибитую  палящим  солнцем,  но  не  удерживался,  воздушными  пушинками  вился
и  кудрявился  в  направлении  ветерка.
 Старая  киргизка  посмотрела  на  меня  неприязненно.  Я  поздоровался,  а  она
начала  браниться,  размахивая  руками,  показывая  в  сторону  ближайшей  стан¬
ции.  Я  не  понимал  ее  слов  —  они  казались  мне  ужасно  смешными,  и  меня  это
потешало.
 Перед  кибиткой  сидел  мальчик  неопределенного  возраста.  Раскрытой
книгой  он  ловил  последние  лучи  заходящего  солнца.
 —  Читаешь?  —  спросил  я  по-русСки.
 Он  ответил  мне  азиатским  взглядом,  безбрежным,  как  любовь  к  песча¬
ной  степи,  беспросветным,  как  недоверие  к  Западу.  Я  дал  ему  кусочек  шоко¬
лада,  который  обнаружил  у  себя  в  котомке.  Угостил  и  старуху.  Они  взяли
его  с  тем  испытующим  взглядом  людей,  которые  не  доверяют  незнакомым
вещам.
 —  Я  не  читаю,  —  ответил  мне  мальчик  после  продолжительного  молча¬
ния,  —  я  учусь.
 Его  мать  попросила  у  Меня  табаку.  Потом  взяла  простую  деревяшку,
лежавшую  у  входа  в  кибитку,  и  клок  шерсти.  Принялась  как-то  по-особому,
быстро  крутить  деревяшку  в  пальцах  правой  руки,  а  левой  сучить  толстую
плотную  нить.  Я  заметил,  что  это  шерсть  верблюда,  песочного  цвета.
 Мальчик  поднес  книгу  к  глазам,  потому  что  сумерки  сгущались.
 —  Ты  ходишь  в  школу?—удивился  я.—  А  где  же  ваша  школа,  скажи
 мне!
 Мальчик  долго  молчал.  Потом  серьезно  посмотрел  на  меня  и  сказал:
 —  Мы—  по-киргизски.  Наш  язык.  Киргизы  сегодня  тут—  завтра  там.
Школа  тоже.  С  нами.  —  В  руках  у  него  была  киргизская  книга.
 Потом  повернулся  к  матери  и  что-то  сказал  ей.  Она  расхохоталась  и  стала
извергать  из  могучей  груди  отрывистые  слова.  Их  гортанное  звучание  напоми¬
нало  кашель  человека,  страдающего  хроническим  бронхитом.
 Было  уже  совсем  темно,  и  мне  пришлось  поднести  книгу  к  глазам,  чтобы
рассмотреть  картинку.
 —  Паровоз!  —  изумился  я.
 153

А  мальчик,  заулыбавшись,  стал  делать  обеими  руками  знакомые  движения*,
сопровождая  их  шипением:
 —  Шш-шш-шш,  шш-шш-шш...
 Его  белозубый  рот  весело  смеялся.  Он  вскочил  на  верблюда,  который
лежал  за  кибиткой,  и,  похлопывая  его  по  мохнатым  горбам,  кричал:
 —  Шш-шш-шш,  шш-шш-шш!  Киргизский  паровоз.  Далеко!
 И  он  вскидывал  руки  куда-то  на  северо-запад,  в  сторону  оренбургских
пастбищ.
 На  востоке  медленно  поднимался  любопытный  лик  большого  оранжевого
месяца,  которому  суждено  всю  ночь  догонять  ушедший  день.  Его  долгий  путь
оставлял  в  зеркале  Сырдарьи  золотую  полосу.
 Из  безмолвной  ночи  неслышно  выступила  высокая,  длинная  тень.  С  тре¬
ском  взметнулись  искры,  и  пламя  осветило  верблюда  с  вытянутой  вперед  шеей
и  страдальчески  раскрытой  пастью  с  большими  желтыми  зубами.
 Киргизка  принесла  кувшин  с  водой  и  коврик.  Ее  муж  уселся  на  коврик.
Вымыл  руки,  лицо  и  ноги.  Потом  скрестил  руки  на  груди  и,  склоняясь  головой
к  степному  песку,  долго  молился.
 Нас  кормили  лапшой  с  бараниной.
 —  Нам,  —  говорил  киргиз  на  ломаном  русском  языке,  —  хорошо.  Жена
дома.  Мужчины  в  степи.  А  дети  —  школа.  Так  раньше  не  было.  Чудные  дела.
Машины.  Машины  делают  —  человек  смотрит.  Нет  —  это  не  для  киргиза.
Мы  —  верблюд  и  конь.  Киргизская  степь.  Краше  ее  нет.
 Сырдарья  тащилась,  как  ночь  и  как  время.  Трудное  время,  которое
рождает  день  за  днем,  чтобы  хоронить  отжившее.
 Скачет  киргиз  по  степи  вослед  сухому,  желтому  ветру  и  молится.
 Его  жена  прядет  вручную  и  наматывает  пряжу  на  деревяшку.
 А  сын  читает  о  паровозе  и  о  Стивенсоне...
 Сырдарья  и  время  —  текут.  Время  хоронит  отжившее,  чтобы  оно  могло
родить  будущее.
 И  потому  мы  разделяем  его  на  прошлое,  настоящее  и  будущее.
 От  полярных  льдов  до  вечного  солнца
 Ох,  как  вспоминал  я  в  суровую  московскую  зиму  о  Кавказе,  у  его  ног,  у
зеленого  подножия  колышется  вечно  синее  море,  волны  которого  весело  свер¬
кают  на  солнце.  Черт  его  знает  —  эта  Россия  такая  широкая,  такая  бескрайняя:
на  севере  —  никогда  не  тающий  снег,  а  на  юге  —  почти  беспрестанно,  беспре¬
рывно  плодоносящая  земля.  На  севере—  бесконечные  ночи  с  полярным
сиянием,  на  юге,  вблизи  Батуми,  пальмы  колышутся  в  изобилии  жаркого
солнца.  Ну  скажите,  милые  мои,  какая  страна  сравнится  с  Россией?
 В  середине  мая  в  Москву  пожаловала  весна.  Люди  радостно  открыли  ей
свои-  сердца.  Московская  весна  движется  медленно,  словно  кошка  по  крутому
скату  крыши,—  осторожно.  Нет,  мне  было  не  по  душе,  что  в  середине  мая
почки  на  березах  и  липах  московских  бульваров  и  парков  еще  не  раскрылись.
 154

А  каштаны  и  сока  еще  не  пустили.  И  вот  однажды  поздним  московским  вече¬
ром,  когда  на  деревянных  улицах  предместий  тянет  сладким  деревенским  духом,
я  сел  в  поезд  и  уехал.  Я  невыразимо  любил  вот  так  сесть  в  поезд  и  уехать.  За  окна¬
ми  вагона  расстилается  необъятная  русская  земля,  и  широкая  русская  душа
странствует  по  ней.
 Напротив  меня  сидит  женщина,  вся  такая  складная,  с  выступающими
скулами,  с  веселыми  глазами,  в  которых  не  отыщешь  и  следа  46  лет  много¬
трудной  жизни.  Приходит  кондуктор,  требует  билеты;  женщина  расстегивает
булавку  на  фартуке,  лезет  загрубевшими  пальцами  в  карман,  а  я  думаю:  сейчас
предъявит  железнодорожное  удостоверение.  Но  я  ошибся.  Она  раскрывает
красную  книжечку  с  золотой  надписью  и  подает  кондуктору  билет.  Во  мне
проснулось  любопытство.  Я  заговорил  с  ней,  улыбка  разгладила  морщинки  на
ее  румяных  щеках.
 —  Это  мой  мандат,  —  ответила  она  и  протянула  мне  красную  книжечку.
Я  открыл  ее,  читаю:  мандат  члена  Городского  Совета  рабочих,  крестьян¬
ских,  красноармейских  и  казачьих  депутатов  в  городе  Георгиевске,  недалеко
от  Владикавказа.  А  там,  где  должна  быть  подпись  владельца  мандата,  стоят  три
кривых  крестика...
 Было  уже  далеко  за  полночь.  Вагон  спал.  Я  вышел  в  тамбур  и  отворил
окно.  Мы  остановились  на  небольшой  рязанской  станции.  Ко  мне  в  окно  загля¬
дывала  ветка  яблони.  Тут  тебе  не  Москва  с  ее  робкой  весной.  Здесь  из  почек
торчали  кончики  молодых  листьев.  Меня  обрадовали  эти  лазутчики  весны.
И  еще  кое-что,  но  это  я  отложил  на  другой  день.  Столько  было  всего,  от  чего
голова  шла  кругом:  не  одна  лишь  весна  на  рязанских  нивах,  с  которых  до  меня
доносился  голос  «последнего  певца  русской  деревни»  Сергея  Есенина.  Но  и  эта
красная  книжечка,  мандат  казачьего  депутата  Совета  Анисьи  Федоровны  Васи-
ленок...
 Проснулся  я  ранним  утром.  Мы  подъезжали  к  Козлову.  Земля  черная,  как
сажа.  Анисья  Федоровна  смотрит  в  окно,  уже  умыта,  причесана.
 —  Откуда  едете?  —  спрашиваю  ее.  И  она,  улыбаясь,  рассказывает  певучей
смесью  украинского  с  русским,  на  которой  стараются  говорить  в  чужой  среде
кубанские  казачки:
 —  Я  из  дому  уехала  еще  прошлой  осенью.  Один  сын  у  меня  в  Ленинграде,
на  фабрике  работает.  Другой  в  Москве.  Ездила  повидаться  с  ними.
 —  А  ваш  муж  —  он  что,  не  соскучился?  Срок  ведь  не  шуточный,  с  осе¬
ни  до  мая.
 —  На  будущий  год  пошлю  его,  а  сама  дома  останусь.  Пускай  мир  посмо¬
трит.  Как  люди  живут.
 Меня  это  удивило.  А  она  продолжает:
 —  Знаете,  у  нас  на  Кубани  земля  урожайная.  Всего  у  нас  вдоволь,  ума
только  у  людей  не  хватает.  Вот  хоть  бы  я  —  ведь  неграмотная.  После  рево¬
люции  нас,  стариков,  начали  учить  в  школе.  И  я  ходила  в  школу,  да  попусту:
руки  не  слушаются  и  в  голову  ничего  не  лезет.  Многие  выучились,  и  мужики,  и
бабы.  А  у  меня  как-то  не  идет  дело.
 —  А  что  вы  дома  делаете  —  в  свободное  время?
 155

Она  обнажила  два  ряда  крепких  белых  зубов:
 —  У  меня  нет  свободного  времени.  То  в  Горсовет  на  совещание,  то  в  Сель¬
совете  докладывать,  да  работа  среди  женщин.  Вдобавок  я  у  нас  в  деревне  орга¬
низовала  детские  ясли.  Собрала  женщин,  мы  попросили  выделить  нам  десять
десятин  земли.  Мужики  очень  были  недовольны.  Но  наша  взяла.  Известное
дело:  бабы!  Теперь  идут  нам  навстречу.  Сколько  мужиков  лодырничают,
особенно  в  казачьих  станицах.  Л  мы  землю  засеяли,  собрали  урожай.  Все  сами.
Потом  ссуду  попросили.  Потом  отобрали  у  одного  кулака  дом,  у  него  было  два.
Дальше  —  оборудование  для  яслей,  одну  женщину  послали  в  город  на  курсы,
и  дело  пошло.  Теперь  у  нас  женщина  на  работу  идет  спокойно.  Знает—  за
ребенком  в  яслях  уход  прекрасный.  К  тому  же  бесплатно.
 Мы  проехали  Козлов,  где  весна  была  уже  в  полном  разгаре.  Кусты  на
межах  стояли  в  цвету,  луга  налились  сочной  зеленью.  Чем  дальше  на  юг,  тем
неукротимее  развертывалось  победоносное  наступление  весны  с  развева¬
ющимся  зеленым  бунчуком  надежды.
 —  И  что  же  мужики,  —  спрашиваю,  —  не  нравится  им,  что  вы,  женщины,
отняли  у  них  главные  роли  в  общественной  жизни?
 —  У  нас  мужики  глупые.  Не  могут  забыть,  что  до  революции  говорилось:
курица  не  птица,  баба  не  человек.  Казаки  —  ленивые  мужики.  Хотят,  чтобы  мы
ничем,  кроме  своего  хозяйства,  не  занимались.  Но  теперь  с  них  спесь  посбивали.
Известное  дело  —  равноправие.
 У  Воронежа  уже  цвели  фруктовые  сады.  Такая  красота,  так  быстро  все
движется  вперед  —  словно  поезд.
 —  А  что  вы  делали  в  Ленинграде  и  в  Москве?
 —  Гостила  у  сыновей.  Побывала  на  фабриках,  на  собраниях  заводских
комитетов,  на  партийных  собраниях  в  клубах.  С  моим  мандатом  меня  всюду
пускали.  Рабочие  меня  дотошно  расспрашивали,  как  мы  на  селе  живем,  как
ведем  общественную  работу.  Я  раньше  не  верила,  что  рабочие  и  вправду  так
интересуются  нами,  крестьянами,  и  такую  заботу  проявляют.  Рассказала  о  кула¬
ках  —  как  они  в  этом  году  хлеб  не  сдавали.  Кое-где  временно  были  нехватки,
небось  знаете.  Вот  вернусь  домой,  расскажу  им,  обо  всем  расскажу,  на  что  они
зерно  дают...
 —  У  Ильича  были?
 —  Была.  Так  мне  стало  жалко.  Жалко  Ленина  —  а  потом  как  вспомню,
сколько  борцов  его  заменяют:  партия,  комсомол  да  пионеры,  октябрята,  да  вот
у  нас  и  яслях,  к  примеру,  растет  новое  поколение,  которое  будет  здоровым,
сильным  и  смелым...  И  еще  пожалела  я,  что  неграмотная,  не  могу  читать  его
книги...
 —  Анисья  Федоровна,  —  сказал  я  ей,  —  у  вас  Ленин  в  сердце.  Вам  очень
нужны  такие  женщины.  И  они  растут,  подрастают  из  молодежи,  и  они  у  вас
будут.  Это  как  весна  от  Москвы  до  Кавказа.  Она  тоже  неукротимо  рвется
вперед  —  как  поезд,  как  ваша  великая  революция.  Вам  не  о  чем  жалеть!
 Она  слушала,  глаза  большие  —  как  неоглядные  донские  степи...
 156

В  поезде  Москва—Алма-Ата
 Ежедневно  в  полпервого  ночи  с  Казанского  вокзала  в  Москве  отходит
пассажирский  поезд  номер  49.
 Поезд  обычно  бывает  заполнен  уже  с  Москвы.  В  распоряжении  пассажира
целая  скамейка,  на  которой  разложены  дорожный  м.атрац,  подушка  и  одеяло.
Едва  поезд  выедет  за  пределы  Москвы,  пассажиры  устраиваются  на  своих
местах  и  вскоре  засыпают.
 Утром  начинаешь  постепенно  знакомиться.  Все  доброжелательны  и  общи¬
тельны  —  ведь  у  каждого  впереди  несколько  дней  пути,  и  эта  общая  перспек¬
тива  служит  прекрасной  основой  добрососедских,  согласных  взаимоотношений
между  пассажирами.
 В  пассажирском  поезде  номер  49,  которым  я  три  месяца  назад  ехал  в
Среднюю  Азию,  подобралась  интересная  компания.  Много  женщин  с  детьми,
которые  весной  проводили  отпуск  в  европейской  части  Союза  и  теперь  возвра¬
щались  в  Азию  к  своим  мужьям,  студенты,  которые  ехали  из  Москвы  домой  на
каникулы,  но  не  отдыхать,  а  участвовать  в  уборочной  кампании  и  в  обществен¬
ной,  культурной  работе  в  Казахстане,  Киргизии,  Узбекистане.  Были  там  крас¬
ноармейцы,  возвращавшиеся  с  черноморских  курортов  в  свои  дивизии,  были
рабочие,  которые  выполнили  различные  спецзадания  и  возвращались  на  свои
заводы.  Были  в  вагоне  и  двое  крестьян,  которые  —  бог  весть,  зачем  —  тоже
ехали  из  Европы  в  Азию.
 По  мере  приближения  к  Оренбургу,  городу  на  рубеже  двух  континентов,
все  горячее  становился  воздух  бывших  степей,  теперь  распаханных  в  гигантские
наделы  колхозов.
 Оба  окошка  вагонного  тамбура  были  всегда  открыты,  и  около  них  оста¬
навливались  каждый  раз  новые  люди.  В  один  из  шести  дней  моего  пути  состо¬
ятельного  вида  мужчина  из  соседнего  купе  спросил  меня,  куда  я  еду.
 —  В  Киргизию,  во  Фрунзе.  Побывать  в  Интергельпо.
 Он  хитро  усмехнулся  и  сказал:
 —  Ваши  соотечественники  из  кооператива  бегут,  а  вы  туда  едете!  Что  вы
там  собираетесь  делать?  Там  ведь  скверно!  Они  там  совсем  разложились,  и
кооператив  вот-вот  развалится.  Я  знаю,  что  говорю,  я  там  тоже  полгода  рабо¬
тал.  Я  организовывал  сбыт  кожи  с  их  кожевенного  завода...
 И  он  принялся  рассказывать  мне  совершенно  невероятные  истории  об
Интергельпо.  Я  скрыл  от  него,  что  знаю  кооператив  по  собственному  опыту  и
что  и  теперь  у  меня  есть  о  нем  точные  сведения.  Мне  было  интересно  узнать,  до
каких  размеров  антисоветские  элементы  способны  раздувать  свои  измышления
и  подрывную  «информацию»,  с  которой  они  лезут  к  приезжающим  из-за
границы.  (Во  Фрунзе  я  узнал,  что  этот  бывший  кожевенный  фабрикант  с
Украины  действительно  работал  в  Интергельпо,  затем  был  уволен  и  судим  за
вредительство.)
 У  открытого  окна  появилось  новое  лицо.  Типичный  крестьянин,  молодой  и
без  бороды,  с  дивными  детскими  глазами,  вздернутым  носом,  в  красной
рубашке.  Разговорились:
 157

—  Откуда?  —  С  Украины.  —  В  Киргизию?  —  Да,  к  брату.  —  Навестить
или  на  работу  ?  —  Если  найдется  подходящая  работа,  так  буду  работать,  почему
нет?  —  А  кто  вы  по  роду  занятий?  —  Я  крестьянин.
 Мне  показалось  странным,  что  в  пору  жатвы  этот  крестьянин  способен
уехать  с  Украины  в  Туркестан  проведать  брата.  Спрашиваю:
 —  А  там,  откуда  вы,  есть  колхоз?  —  Есть.  Большая  часть  деревни  коллек¬
тивизирована.  —  А  вы?  —  Я...  не  вступил.
 Понятно.  Это  либо  один  из  «раскулаченных»  (экспроприированных  кула¬
ков),  либо  из  тех,  кто  продает  из  своего  хозяйства  все,  что  можно,  и  по  собствен¬
ному  желанию  бежит  в  национальные  азиатские  республики,  где  коллективиза¬
ция  пока  еще  не  проведена,  чтобы  там  устроиться  «пока  по-старому»,  самосто¬
ятельно.  Только  ныне  и  это  уже  не  получается.
 Остались  далеко  позади  красноватые  вздутия,  напоминающие  о  крайнем
южном  Урале,  и  мы  очутились  в  голой,  ровной  и  выжженной  степи.  Колючая
растительность,  в  виде  кустиков  или  клочков  травы,  давно  высохла  на  корню.
Степь  пустынна,  лишь  кое-где  суслик  прошмыгнет  к  себе  в  норку,  да  мелькнет
охотящийся  на  них  коршун,  орел  или  сокол.
 У  окна  остановился  второй  крестьянин  с  рыжей  бородой  и  голубыми
глазами.  Он  смотрел  на  степь  спокойно  и  невозмутимо,  словно  обозревал
окрестности  Рязани,  к  примеру,  или  Воронежа.  Земля  везде  плоская...
 Два  русских  парня  вступили  с  ним  в  разговор.  Оказывается,  и  этот  направ¬
ляется  к  родственникам  аж  в  самый  Ташкент.
 —  И  на  какую  же  работу,  дядя?  Ведь  вы  же  крестьянин!  —  Да  я  уже  и
плотничал.  Могу  какую  хочешь  работу  делать.  Ежели  бы  удалось,  я  бы  остался
на  Аральском  море...  должно  быть,  интересное  это  дело  —  рыбу  ловить...
 Мы  от  души  посмеялись.  Смотри-ка—  человек  пустился  по  свету,  и  ему
безразлично,  где  прибиться.  Хлебороб,  но  может  быть  и  плотником,  а  еще
больше  ему  нравится  ловить  рыбу.  Сел  в  поезд,  перед  ним  шесть  дней  и  ночей
пути,  он  без  толку  убивает  время,  поскольку  не  знает,  чем  займется  по  приезде.
И  все  это  в  такое  время,  когда  для  успешного  выполнения  пятилетки  требуется
каждая  пара  рабочих  рук  и  максимальное  напряжение  сил.
 На  станции  Чиили,  как  и  на  многих  других,  висело  большое  объявление.  На
хлопковых  плантациях  совхоза  в  60  километрах  от  Ташкента  требуется  500  ра¬
бочих.  Рыжебородый  дядя  вытащил  замусленный  блокнот  и  подошел  ко  мне:
 —  Спиши  мне  все  это  сюда!  Только  хорошенько,  чтобы  можно  было  ра¬
зобрать!
 Я  переписал  ему  объявление  и  подумал  про  себя:  «Ну,  этот  не  пропадет.
Как  только  ему  все  надоест,  может  податься  в  совхоз».
 На  станциях  видно  много  подобных  объявлений,  и  все  они  говорят  об
огромной  нехватке  рабочей  силы.  Я  прикинул:  если  в  каждом  поезде,  которые
ежедневно  бороздят  СССР,  случается  всего  лишь  пяток  таких  неприкаянных,
непоседливых  странников,  и  то  ужасно  жаль  впустую  затраченной  энергии,  с
которой  взывают  станционные  плакаты  и  объявления  в  газетах!
 К  счастью,  эта  переменчивая,  растрачиваемая  сила  возмещается  самоотвер¬
женным  энтузиазмом  рабочих  и  новой  советской  интеллигенции.
 158

Это  было  уже  за  Оренбургом,  на  какой-то  станции;  из  вагонов  выбежали
несколько  молодых  рабочих  купить  у  киргизок  кумысу.  Я  подошел  к  одному  из
них  —  он  вел  прекрасную  овчарку.
 —  Мы  едем  в  колхозы  помогать  на  уборке  урожая,  чтобы  машины  рабо¬
тали  исправно,  и  еще  затем,  чтобы  соблюдать  политическую  линию  в  уборочной
кампании.  Едем  прямо  от  станков,  из  Москвы  и  из  Ленинграда—  сегодня
вечером  будем  на  месте.
 —  А  потом  назад,  домой?
 —  Домой?  —  Он  простодушно  рассмеялся.  —  Нет,  не  домой,  а  в  Ташкент,
а  когда  закончим  под  Ташкентом,  переправимся  через  Каспийское  море  на
Кавказ.
 Я  удивился  и  не  скрыл  своего  удивления.  Видимо,  поэтому  он  добавил:
 —  Да  это  что!  Я,  например...  всего  восемь  дней  назад  вернулся  в  Ленин¬
град  из  Крыма,  из  командировки...
 Я  все  понял.  Это  были  ударники.  Те,  кто  на  весь  срок  пятилетки  посвятил
себя  великому  делу  и  кто,  пренебрегая  личным  удобством  и  невзирая  на.  инте¬
ресы  собственных  семей,  прямо-таки  горели  на  ударной  работе,  показывая
образцы  героизма  всем  трудящимся.
 Подъезжая  к  станции  Джу-Салы,  я  обнаружил  в  вагоне  двух  молодых,
недавно  закончивших  институт  инженеров.  Они  были  из  рабочих,  и  теперь  ехали
в  Среднюю  Азию,  чтобы  трудом  выплатить  советской  власти  свой  долг:
бесплатное  образование.  Подобно  московским  и  ленинградским  ударникам,
они  тоже  ехали  в  командировку.  Это  имело  свои  преимущества:  на  любой
крупной  станции  стоило  показать  в  буфете  свое  удостоверение  —  и  буквально
за  копейки  они  получали  целый  обед  и  продукты  на  дорогу.  Вот  почему  тогда,
когда  остались  позади  цветущие  тамарисковые  рощи  и  пошли  одни  только
песчаные  холмы  Голодной  степи,  когда  на  станции  нельзя  было  купить  куска
хлеба,  они  сидели  над  раскрытой  корзиной,  полной  консервов  и  сушеной  рыбы,
с  поразительным  аппетитом  ели,  шутили  и  смеялись.
 За  Арысом,  где  железная  дорога  сворачивает  к  предгорьям  Тянь-Шаня,
слева  от  железнодорожного  полотна  течет  река  Чу.
 Сюда,  на  эту  реку,  и  были  посланы  эти  двое  инженеров,  чтобы  участвовать
в  колоссальных  работах  по  орошению  и  электрификации.  Вот  что  они  мне
рассказали:
 —  Недалеко  от  Фрунзе  на  реке  Чу  строится  гигантская  плотина,  которая
покорит  реку  и  использует  ее  ресурсы.  Ирригационные  устройства  будут
орошать  300  тысяч  гектаров  земли,  которая  сейчас,  без  воды,  бесплодна.  Это
имеет  огромное  значение  для  всего  СССР,  так  как  избавит  Союз  от  необходи¬
мости  ввозить  иностранный  каучук.  В  здешних  краях  растет  многолетнее  расте¬
ние,  которое  киргизы  называют  «кендырь».  Оно  дает  не  только  отличное
волокно,  подобное  конопле,  а  также  луб,  но  и  содержит  в  листьях  9%  каучука.
Было  решено  разводить  здесь  кендырь  на  огромных  плантациях.  Уже  на  сегод¬
няшний  день  кендырем  засеяно  100  тысяч  гектаров.  На  реке  Чу  сейчас  работает
15  тысяч  рабочих  и  инженеров.  Строится  целый  комбинат.  Кроме  оросительных
устройств  и  мощной  электростанции  здесь  будет  еще  фабрика  по  производству
 159

галош,  автопокрышек  и  прочих  изделий  из  резины.  Кендырь  даст  столько
волокна,  что  на  текстильной  фабрике  им  круглый  год  будут  обеспечены  тысяча
ткацких  станков.  Из  межволокнового  луба  будут  вырабатывать  искусственный
древесный  материал  и  выпускать  готовые  изделия  из  него.  Общее  число  работа¬
ющих  —  в  промышленном  комплексе  и  на  совхозных  кендыревых  плантаци¬
ях  —  достигнет  30  тысяч.  Все  должно  быть  закончено  в  будущем  году.  И  будет!
 Я  представил  себе  реку  Чу  в  этих  местах,  какой  я  видел  ее  пять  лет  тому
назад.  Мутные  воды  текли  по  глинистому  руслу,  то  и  дело  разливаясь  и  образуя
болота,  заросшие  камышом  и  населенные  водоплавающей  птицей  и  тучами
комаров.  Сюда,  в  этот  рассадник  малярии,  кроме  заядлых  охотников,  никто  не
наведывался.  А  ныне?  15  тысяч  рабочих  осушают  болота,  орошают  безбрежную
степь  и  строят  промышленный  комплекс...
 Сколько  таких  великолепных  комбинатов  строится  по  всему  СССР!
Сколько  трудящихся  буквально  горит  на  ударной  работе,  сколько  их  пошли  на
самопожертвование  ради  идеи  и  общего  дела.
 И  когда  теперь  я  смотрел  из  вагона  на  реку  Чу,  мне  казалось,  будто  в  ее
судьбе  отражается  триумфальная  действительность  всего  СССР.

Поль
ВАЙЯН-КУТЮРЬЕ
 Поль  Вайян-Кутюрье  (1892—1937)  —  французский  писатель,
публицист  и  общественный  деятель.  Один  из  основателей  ФКП,
член  ее  ЦК.  С  1926  г.  —  главный  редактор  «Юманите».
П.  Вайян-Кутюрье  —  страстный  борец  против  фашизма,  боль¬
шой  друг  СССР.  В  книгах  «Месяц  в  Красной  Москве»  (1925)  и
«Строители  новой  жизни»  (1932)  поделился  своими  впечатлени¬
ями  о  поездке  в  Советский  Союз.  Мы  публикуем  фрагмент  книги
П.  Кутюрье  «Поля  хлебов  и  нефтяные  поля»  (1929)  по  журналу
«Иностранная  литература»,  1972,  №  8.
 Поля  хлебов  и  нефтяные  поля
 Это  мое  четвертое  путешествие  в  СССР.
 Я  приезжал  в  СССР,  в  страну  революции,  гражданской  войны  и  голода,  в
начале  1921  года.
 Я  приезжал  в  СССР,  страну  нэпа  и  восстановления,  в  1925.
 Я  приезжал  в  СССР,  страну  десятой  годовщины  Октябрьской  революции,  в
1927.
 Сегодня  я  приехал  в  СССР,  страну  Пятилетнего  плана;  идет  третий  год
пятилетки  —  решающий  год.
 Сначала  капиталистический  мир  считал  эту  страну  несуществующей,  потом
стал  на  нее  клеветать.
 А  потом  вдруг  вынужден  был  признать  величественную  реальность  совер¬
шенного.
 ...Мы  прибыли  на  Черные  земли  одновременно  с  весной.
 Проснувшись  в  жарком  братстве  жесткого  вагона,  я  обнаружил,  что  снег
по  обе  стороны  пути  исчез.  До  горизонта  тянулась  черная  равнина,  испещрен¬
ная  зеленью  полей.
 С  каждым  новым  шагом  я  убеждался  в  победе  социализма  над  крестьян¬
ским  стремлением  к  индивидуализму.  И  повсюду,  в  каждом  доме,  находил
трофеи  этой  победы  —  хлеб,  изобилующий  теперь  на  Черных  землях,  где  социа¬
лизм  изменил  людей.
 1929  год.  Пустота.  Степь.
 Но  пролетариат  начертал  в  плане:  «Здесь  будет  одна  из  175  фабрик  зерна
Зернотреста!»
 161

И  вот  за  два  года  в  часе  езды  от  Ростова  на  базе  совхоза  вырос  город  —
Зерноград.
 В  пустыню  пришли  труженики.  На  глубине  ста  метров  они  нашли  воду.
Проложили  дороги.  Построили  кварталы  современных  домов,  мастерские,
гаражи,  элеватор,  столовые,  театр,  детский  сад,  школы,  технологический  инсти¬
тут,  университетский  городок,  лаборатории,  клуб,  учреждения,  водонапорную
башню,  теплоэлектроцентраль,  нефтехранилище,  больницу,  кооператив,
почту—  все,  что  требуется  для  города.  Посадили  деревья,  разбили  парки,
скверы  и  фруктовые  сады.  Протянули  электрические  провода,  оживляющие
ночь  тысячами  огней,  пускающие  машины,  заставляющие  во  всем  мире  гово¬
рить  телеграф,  телефон  и  радио.
 Целое  племя  людей  укладывало  кирпичи,  мешало  бетон,  заливало  цемент,
воздвигало  строительные  леса,  прилаживало  буры,  клепало  сталь,  рубило  лес,
ковало  железо  и  паяло  свинец  в  ритме  социалистического  энтузиазма.
 И  вот,  несмотря  на  все  трудности,  просчеты,  неизбежные  ошибки,  непре¬
одолимо  поднялся  новый  город.
 Не  город  —  ядовитый  гриб,  не  город,  приносящий  прибыль  американским
дядюшкам.
 И  даже  не  новый  призрачный  город,  о  каком  мечтали  ораторы  в  дни  нашей
молодости,  проникнутой  идеями  Жореса.  Нет,  это  настоящий  город  из  металла
и  камня  —  творение  рук  пролетариата  победившего  социализма.
 Рядом  с  Зерноград  ом,  как  и  рядом  с  его  соседом,  совхозом  «Гигант»,
большие  американские  фермы  выглядят  на  карте  крупных  предприятий  лишь
как  бедные  родственники  СССР.
 Возвращаясь  в  Зерноград,  о  приближении  к  которому  возвещает  на  гори¬
зонте  не  колокольня,  а  новые  башни  элеватора  для  зерна,  я  думаю  о  наших
земледельцах,  прикованных  к  своим  «носовым  платкам»,  вековечных  крепост¬
ных  преступного  капитализма,  который  держит  их  в  тисках  бесплодного  инди¬
видуализма,  приводящего  к  разбазариванию  земли  и  трате  сил  на  разведение
никому  не  нужных,  но  издавна  возделываемых  культур,  в  то  время  как  здесь,  на
месте  пустыни,  в  стране,  которая  была  самой  отсталой  в  Европе,  непреодолимо
развивается  социалистическая  цивилизация.
 На  Монмартре,  в  Лондоне,  в  Берлине  и  Нью-Йорке,  не  говоря  уж  о
Балканах,  часто  можно  встретить  черкесов.  Заткнув  за  пояс  кинжал,  с  газырями
на  груди  они  поют  или  танцуют  в  ночных  кабаре,  служат  швейцарами  в  рестора¬
нах,  и  все  —  князья,  существующие  на  чаевые.
 Это  и  настоящие  и  фальшивые  черкесы,  но  все  они—  «белые»,  иными
словами  мертвецы.
 А  я  сейчас  нахожусь  у  других,  у  живых  черкесов,  у  красных,  в  Адыгейской
автономной  области,  все  три  района  которой  цепочкой  тянутся  вдоль  реки
Кубань.
 162

Всего  пятнадцать  лет  назад  здесь  царили  средневековые  обычаи  и  поряд¬
ки  —  такие  же,  что  в  Северной  Африке,  где  хозяйничает  французский  империа¬
лизм.  Здесь  тоже  проводилась  политика  разделения  рас,  поддерживался
феодальный  строй,  всемерно  поощрялось  мракобесие  ислама,  неграмотное
население  приумножало  прибыли  крупных  землевладельцев.
 Демонстрируя  свои  победы,  царский  империализм  включал  в  парадные
шествия  черкесских  всадников  с  кинжалами  в  ножнах  из  слоновой  кости  точно
так  же,  как  наш  империализм  включал  сипаев  в  красных  бурнусах.  Адыгейцам,
равно  как  и  кабардинцам  и  черкесам,  оставалось  лишь  слагать  в  утешение
меланхолические  песни-жалобы,  которые  исполняют  мужские  хоры,  сидя
на  земле.
 Сегодня  в  наступление  на  неграмотность  пошли  две  с  половиной  тысячи
адыгейских  культармейцев  (бойцов  за  культуру),  и  вот  —  неграмотность  ликви¬
дирована.
 Одновременно  с  институтами  и  университетами  заработали  больницы  и
заводы.  В  автономной  области  родилась  индустрия.
 Целый  народ,  который  русский  империализм  обрекал  на  невежество,  опья¬
нение  религиозным  дурманом,  поднялся  по  призыву  партии  большевиков  и
гигантскими  шагами  двинулся  вперед.
 Никогда  не  забуду  вечера,  проведенного  в  Доме  культуры,  среди  учеников
черкесских  школ.
 Мы  беседуем  —  какая  атмосфера  энтузиазма  окружает  нас.
 А  ведь  этот  народ  поднялся  из  такой  бездны,  что  трудно  поверить.
 Когда  я  гляжу  на  эти  внимательные  лица,  на  эти  блестящие  умные  глаза,
на  женщин,  сидящих  вместе  с  мужчинами,  на  девушек  с  голыми  загорелыми
плечами  и  ногами,  в  моей  памяти  всплывают  образы  несчастных  детей  и  жуткая
грязь  на  улицах  городов  Французской  Африки,  где  целые  племена  обречены  на
голод  цивилизацией  французских  колониалистов,  властвующих  с  помощью
алкоголя  и  плетки.
 Ранним  утром  я  вступил  на  землю  «украденной  нефти».  А  два  часа  спустя
уже  ехал  к  новому  городу,  городу  мечты,  городу,  рожденному  Пятилетним
планом,  городу  тружеников  —  Грозному.
 У  подножия  нефтяных  вышек  раскинулась  широкая  панорама  огромных
заводов  с  гигантскими  трубопроводами,  рабочих  поселков,  чистых,  удобных,
веселых,  с  дворцами-клубами  посредине.
 Нефть.  Фонтаны  черной  крови,  бьющие  в  небо  из  сокровеннейших  недр
земли.
 Полтора  миллиона  тонн  нефти  в  год  производилось  бывшими  владельца¬
ми,  ворами,  присвоившими  себе  недра,  почву,  труд.
 Приходит  революция  и  гражданская  война;  иностранные  капиталисты  и
белые  разрушают  все  —  вышки,  нефтепроводы,  резервуары,  заводы.
 163

В  1920  году,  несмотря  на  героические  усилия,  советская  власть  не  могла
добыть  и  сорока  тысяч  тонн  нефти  на  разрушенных  нефтяных  полях.
 Все  надо  начинать  сначала,  точнее  —  все  наново  созидать.
 И  вот  под  разъяренными  взглядами  эмигрировавших  бывших  владельцев
начинается  социалистическое  строительство.
 В  1929  году  Грозный  дает  4  миллиона  тонн  нефти,  в  следующем  году  —
6  миллионов  тонн,  в  нынешнем  —  10  миллионов  тонн.  Грозный  выполнил
Пятилетний  план  за  два  с  половиной  года!
 Но  при  таких  темпах,  заявляют  капиталисты  и  социал-фашисты  от  Детер-
динга  до  Розенфельда,  источники  нефти  быстро  иссякнут.  Это  гибель  для
будущих  поколений,  это  еще  одно  преступление  Советов!
 Задайте  этот  вопрос  любому  геологу  в  Грозном  или  в  Баку,  увидите,  как  он
будет  смеяться.  А  в  самом  деле,  каковы  размеры  запасов  нефти?
 —  Практически  подсчитать  их  невозможно,  —  ответят  вам.  —  Бывшие
хозяева  Грозного  и  их  союзники  внушали  всем,  кто  хотел  их  слушать,  что
Грозный  даже  в  1933  году  не  даст  4  миллионов  тонн.  А  мы  уверены,  что  уже  до
конца  1931  года  дадим  17  миллионов  тонн.
 Вот  почему  в  Грозном,  где  знают  о  размерах  своих  богатств,  идет  такое
бурное  строительство.  Шесть  новых  крекингов  за  год  —  на  этот  раз  советских
крекингов,  —  а  также  новый  советский  нефтеперерабатывающий  завод.
Новый  нефтепровод  длиной  в  две  с  половиной  тысячи  километров,  по  кото¬
рому  через  Армавир  и  Никитовку  потечет  на  Украину  два  миллиона  тонн  —  и
уже  не  мазута,  а  бензина.  Асфальтированные  дороги!  Трамваи,  железные
дороги  и  всюду  —  дома,  новые  дома!  Грандиозная  программа  строительства,
добычи,  переработки  и  транспортировки!  И  все  это  в  атмосфере  настоящей
битвы,  которую  ведут  враги  в  Лондоне  и  Париже.
 Я  спрашиваю  пять,  шесть,  семь,  десять  рабочих.  И  всюду  получаю  один  и
тот  же  ответ:  порой  трудно  приходится,  но  когда  знаешь,  ради  чего...
 И  так  на  всех  участках  производства  —  гордый,  свободный  труд  в  обста¬
новке  подлинной  рабочей  демократии,  труд,  гордый  своей  возможностью  спо¬
собствовать  техническому  прогрессу  на  предприятиях,  которые  принадлежат
рабочим.
 Старики,  еще  помнящие,  в  каких  ужасных  условиях  они  жили  во  времена
царизма,  и  перенесшие  все  тяготы  гражданской  войны,  вступили  в  пятилетку,
как  входит  корабль  в  долгожданную  мирную  гавань.  Молодежь,  исполненная
энтузиазма,  выходит  на  дорогу  новой  жизни...  Осетины,  русские,  чеченцы,
грузины  объединены  в  братстве,  рожденном  социалистической  культурой.
 Мы  едем  в  Ташкент.  Предстоит  проделать  традиционный  путь  великих
переселений  народов,  но  в  обратном  направлении.  С  запада  на  восток.
В  обратном  направлении,  да  еще  и  по  небу  —  новая  эпоха.  Я  еду  знакомиться  с
народами,  которые  партия  большевиков  освободила  от  царского  ига,  в  то  время
как  в  Париже  Выставка  колониальных  товаров  демонстрирует  рабство  ста
народов.
 164

И  вот  я  —  в  Азии.
 Сталинабад  —  современный  город;  это  город  таджиков,  здесь  находится
таджикское  социалистическое  правительство.
 Я  видел  в  СССР  много  новых  городов,  построенных  в  степях,  в  лесах  или
на  болотах,  —  там,  где  раньше  не  было  ничего.  Конечно,  это  грандиозный
труд.  Но  Сталинабад  вырос  не  на  пустом  месте,  и  создавать  его  было  еще  труд¬
нее.  Там,  где  предполагалось  строить  Сталинабад,  еще  стояли  дома,  находив¬
шиеся  прежде  в  южной  части  Душанбе.
 15  марта  1925  года  была  основана  автономная  Таджикская  республика.
В  декабре  1929  года  Таджикистан  вошел  в  качестве  седьмой  республики  в
состав  СССР.
 В  1925  году  в  Душанбе  были  лишь  руины.  Спасаясь  от  бесконечных  каверз
природы,  большинство  жителей  —  а  их  насчитывалось  600  —  бежало  из
города.  Лишь  у  большевиков  могло  хватить  смелости  основать  здесь  столицу,  в
250  километрах  от  железной  дороги,  в  самом  сердце  страны  басмачей.
 Как  только  было  решено,  что  Душанбе  станет  столицей  и  будет  называться
Сталинабад,  туда  переехало  таджикское  правительство.  В  Душанбе  был  всего
один  европейский  дом  —  больница,  подаренная  царем  эмиру  бухарскому.
 Правительство,  называвшееся  в  то  время  еще  Революционным  комитетом,
расположилось,  как  тогда  шутили,  в  «Кремле»,  представлявшем  собою
несколько  низких  глинобитных  домишек  под  грязными  камышовыми  крыша¬
ми,  кишевших  всеми  насекомыми,  какие  водятся  в  теплых  странах,  начиная  от
клопов  и  кончая  скорпионами.
 Заседания  Комитета  проходили  во  дворе,  а  Совет  собирался  под  азиатским
платаном  возле  лужи,  полной  лягушек,  или  «хауса»,  как  здесь  называют
бассейн.
 В  Таджикистане  есть  все  виды  полезных  ископаемых  —  от  золота  до
радия,  но  из-за  отсутствия  дорог  разработки  их  не  велись.  Все  приходилось
ввозить,  вплоть  до  кирпича.  Даже  деревьев  здесь  не  было,  кроме  фруктовых  да
нескольких  платанов,  посаженных  для  тени.
 Таким  образом,  строительный  лес  надо  было  везти  из  Термеза,  а  в  Термез
он  прибывал  с  Урала.  Оставалось  еще  две  с  половиной  тысячи  километров,
отделяющие  Термез  от  Сталинабада.
 Длинные  караваны  одногорбых  верблюдов  отправлялись  с  железнодорож¬
ной  станции  в  Термезе,  каждый  нес  по  две  балки,  нижние  концы  которых  воло¬
чились  по  земле.  И  за  десять  дней,  которые  длилось  это  путешествие  по  гря¬
зи,  пыли  и  гальке,  каждая  балка  укорачивалась  сантиметров  на  семьдесят,  а  то
и  на  метр.
 Первым  квалифицированным  рабочим-строителям,  которых  поезд  быстро
доставил  из  Нижнего  Новгорода  или  Рязани  в  Термез,  пришлось  заканчивать
путешествие  на  арбе  и  потратить  еще  около  двух  недель,  в  зависимости  от  состо¬
яния  дорог  или  уровня  воды  в  реках,  для  того  чтобы  доехать  до  Сталинабада.
Другие  же,  менее  удачливые,  двадцать  пять  дней  ехали  верхом  на  ослах.
 И  тем  не  менее  за  первый  год  построили  школу,  мельницу,  почту  и  дом  ЦК.
 165

Это  было  в  1926  году.  В  то  время  в  Сталинабаде  насчитывалось  три  тысячи
жителей.
 Когда  строился  дом  ЦК,  самый  высокий  и  наиболее  выдвинутый  на  юг,
случалось,  что  на  строительные  леса  вдруг  обрушивался  град  пуль  и  люди
падали,  словно  подстреленные  голуби:  семьдесят  рабочих  похоронено  тут  же,  на
соседнем  болоте.
 Караванам,  шедшим  из  Термеза,  нередко  приходилось  отстреливаться  от
басмачей.
 После  1926  года  темп  строительства  убыстряется.  В  то  время  как  ассигно¬
вания  на  индустрию  и  строительство  в  целом  по  СССР  вырастают  до  189
процентов,  в  Средней  Азии  они  достигают  400  процентов.
 Такой  ускоренный  темп  —  основа  экономической  политики,  направленной
на  развитие  ранее  угнетенных  народов.  На  обломках  колониализма  вырастает
социалистическая  нация...  И  вот  уже  на  смену  верблюдам  и  арбам  по  дороге,
ведущей  в  Сгалинабад,  понеслись  мощные  грузовики.
 Несмотря  на  сопротивление  басмаческих  банд,  плохие  дороги,  эпидемии
тропической  лихорадки,  свирепствующей  в  заболоченных  долинах  Душанбинки,
товарищи  из  Таджикского  Революционного  комитета  неуклонно  выполняют
поставленные  перед  ними  задачи.  Они  строят  город  Сталинабад.
 В  1927  году  басмачей  наконец  удается  отбросить  за  рубеж  и  все  силы
концентрируются  на  строительстве.
 В  этом  году  для  одного  только  Таджикстроя  —  организации,  занима¬
ющейся  городским  строительством,  —  государство  выделило  два  с  половиной
миллиона  рублей.
 В  1929  году  сумма  ассигнований  составляет  уже  пять  с  половиной  миллио¬
нов.  В  1931  году  —тридцать  миллионов.
 В  эти  мирные  годы  —  1927,  1928,  1929  —  железная  дорога  от  Термеза
доходит  до  Сталинабада.  Первого  мая  1929  года  сталинабадский  вокзал
встречает  свой  первый  поезд.
 На  месте  старинных  укреплений  Тимура  —  юго-западных  курганов  —
построены  фабрики,  перерабатывающие  хлопок.  Городской  театр  возвышается
напротив  памятника  Ленину.  Все  комиссариаты  переехали  из  «Кремля»  в  новые
высокие  здания.
 Увеличивается  число  домов  для  рабочих.  Поселки  стремительно  разраста¬
ются  в  разные  стороны,  непрерывно  совершенствуясь:  сначала  это  были
палатки,  затем  кибитки,  а  теперь  уже  —  дощатые  домики.
 Вот  40  стандартных  домов,  прибывших  в  разобранном  виде  из  Ленинграда;
каждый  состоит  из  шестнадцати  трехкомнатных  квартир.
 Ток  крови  в  большом  теле  Сталинабада  обеспечивается  парком  автобусов,
построенных  на  советских  заводах.
 Позади  Дома  Красной  Армии  с  большим  театральным  залом  разбивают
парк  или  сад:  как  только  там  появилась  вода,  деревья  бурно  стали  набирать
силу  —  в  темпе  социализма,  помноженного  на  тропический  климат.  Другой
сад,  еще  совсем  малыш,  с  крохотными  деревцами,  возник  на  восточной  окраине
города,  между  кинотеатром  и  огромным  спортивным  полем.
 166

Кавалеристы,  красные  саперы  и  национальный  таджикский  батальон  раз¬
мещены  в  просторных  казармах...  Строятся  и  открывают  свои  двери  ясли,
школы,  рестораны.
 Строительство  механизируется  —  прибывают  бетономешалки.  В  горбде
налажено  производство  кирпича.
 Не  хватает  рабочих  рук.  Одними  местными  силами  уже  не  обойтись.  Кто  бы
ни  приехал,  его  с  радостью  берут  на  работу.
 Словом,  там,  где  мидийцы  и  персы,  греки  и  турки,  арабы,  монголы  и
русские  прошли  с  мечом,  обращая  таджиков  в  рабство,  таджикский  народ
поднимается  сейчас  и  садится  за  мирные  тракторы,  следуя  лозунгам  социа¬
лизма,  несущего  народам  Азии  культуру,  индустриализацию  и  свободу.
 Ташкент  —  один  из  самых  прекрасных  городов  на  земле.  Когда  идешь  по
его  улицам,  кажется,  что  идешь  по  аллеям  парка.  Естественно,  по  улицам  евро¬
пейской  части  города,  ибо  русских  колонизаторов  не  интересовало  благо¬
устройство  узбекской  половины.
 Лишь  после  установления  национальной  независимости  старый  город,  вме¬
сто  того  чтобы  оставаться  азиатской  диковинкой  для  туристов  —  жутким
царством  грязи  и  нищеты,  —  стал  культурным  центром  со  своими  клубами,
красными  чайханами,  театрами,  школами,  больницами.  Постепенно  стало
меняться  лицо  города.  Глинобитные  хижины  разрушались,  уступая  место
современным  рабочим  районам,  вторгавшимся  в  предместья  и  с  каждым  днем
завоевывавшим  все  новые  и  новые  территории.  Маленькие  улочки  сменились
широкими  проспектами,  проложенными  по  пустырям;  и  там,  где  царское  прави¬
тельство  ставило  лишь  виселицы,  теперь  зашелестели  деревья.
 Раньше  на  оба  города  выпускалась  всего  одна  газета.
 Сегодня  же,  помимо  газет  на  русском  языке,  старый  город  жадно  прогла¬
тывает  еще  пять  изданий  на  узбекском.
 ...Прощай,  Средняя  Азия!  Ты  щедро  одарила  нас  разнообразными  впечат¬
лениями,  из  которых  можно  сделать  два  основных  вывода.
 Во-первых:  революция  освободила  колонии,  и  теперь  —  при  диктатуре
пролетариата  —  бурно  развивается  их  культура,  все  силы  и  возможности
наций.
 Во-вторых:  социализм,  невзирая  на  трудности,  ошибки,  промахи  и  набеги
басмачей,  выиграл  битву  за  коллективизацию  и  индустриализацию.  Опираясь
на  единодушную  поддержку  населения,  социализм  идет  к  победе  в  странах,
которые  всегда  считались  самыми  отсталыми  в  азиатском  мире.
 ...В  Москве  проливной  дождь.  Кажется,  что  город  надел  новую,  асфаль¬
товую  кожу.
 На  Ярославском  вокзале  мы  садимся  в  поезд,  который  унесет  нас  в  Сибирь.
 И  вот  наконец  я  в  Сибири,  территория  которой  равна  трети  Соединенных
Штатов  Америки.
 167

Урал—Казахстан—Сибирь,  комбинат  комбинатов,  вторая  крупнейшая
металлургическая  база  СССР,  занимающая  площадь  в  три  миллиона  квадрат¬
ных  километров.
 На  Урале  много  железа  и  мало  угля.  Необходимо  соединить  уголь
Кузбасса  и  железо  Урала.
 Еще  в  1918  году  Ленин  обрисовал,  каким  должен  быть  будущий  «комби¬
нат»,  и  поставил  перед  Академией  наук  проблему  рационального  размещения
промышленных  центров  на  территории  СССР.  На  XVI  съезде  партии,  в  1930
году,  было  решено  создать  на  востоке  второй  основной  центр  металлургической
и  угольной  промышленности,  используя  сибирские  и  уральские  месторожде¬
ния,  —  Донбасс  уже  не  мог  удовлетворить  нужды  бурно  развивающейся  инду¬
стрии  советских  республик.
 Мы  увидели,  как  здесь  борются  за  создание  тяжелой  индустрии.
 Возводились  не  просто  заводы  —  целый  индустриальный  мир,  и  я  видел,
как  быстро,  ударными  темпами  он  рождается.
 Новая  битва  за  социализм  разворачивается  на  земле,  где  белые  и  красные
вели  жестокие  бои  в  1918  и  1919  годах.  Такие  же  бои  ведутся  и  сейчас,  только
в  масштабе  мировой  экономики.
 Земля  комбината  Урал—Кузбасс  таит  самые  крупные  запасы  природных
богатств  мира,  но  для  того  чтобы  земля  расступилась  и  из  ее  минералов  можно
было  выплавить  сталь,  нужны  машины.
 Царская  Россия  все  оборудование  закупала  за  границей.  В  первые  послере¬
волюционные  годы  саботаж,  злой  умысел,  ошибки  в  оценках  задержали
развитие  Урала  и  Сибири.
 И  вдруг  в  1928—1929  годах  произошел  решительный  скачок.
 Приехало  несколько  десятков  специалистов,  несколько  сот  квалифициро¬
ванных  рабочих,  тысячи  землекопов,  плотников,  кузнецов.  Деревни  едва  успе¬
вали  снабжать  строящийся  город  нужным  числом  рабочих  рук,  а  поезда  —
поставлять  материалы  людям,  вышедшим  на  социалистическое  соревнование.
 Бетон!  Цемент!  Строительный  лес!  Доски!  Стекло!  Гвозди!  Заклепки!
Листовое  железо!  Кирпич!
 Рабочие  бьются,  как  львы,  в  этой  индустриальной  битве.  Их  страсть,  закон
и  смысл  их  жизни,  их  яростного,  проникнутого  спортивным  азартом  труда  —
давать  продукцию,  больше  продукции.
 Сместилась  ось  земли.  Азия  воспрянула!
 Названия  городов,  затерянных  в  тундре  или  в  тайге,  в  предгорьях  Алтая
или  на  Байкале,  в  Казахстане  или  у  Карского  моря,  звучат  для  молодого  поко¬
ления  так  же  привычно,  как  Лондон,  Париж,  Берлин  или  Нью-Йорк.
 План  становится  документом  столь  же  обиходным,  как,  скажем,  таблица
умножения  или  латинский  алфавит.  С  его  помощью  пролетарии  учатся  руково¬
дить  государством.
 И  средоточие  мировой  конкуренции  —  биржи  в  ужасе  прислушиваются  к
тиканью  машин,  отстукивающих  данные  о  котировке  металлов  и  станков,  выпу¬
скаемых  индустриальными  гигантами  Сибири  на  10-м  году  существования
Социалистической  Федерации  Советов.
 168

Стефан
 ЦВЕЙГ
 Стефан  Цвейг  (1881—1942)  —австрийский  писатель.  В  1928  г.  во
время  празднования  толстовского  юбилея  побывал  в  СССР.  Мы
публикуем  фрагмент  из  его  книги  «Поездка  в  Россию»  (1929).
Печатается  по  книге  «Глазами  иностранцев».  М.,  1932.
 Об  улицах  и  музеях
 Какая  поездка  в  недалеко  расположенную  страну  может  быть  столь  инте¬
ресной,  очаровательной,  поучительной  и  волнующей,  как  поездка  в  Россию?
В  то  время  как  европейские  страны  и  их  столицы  с  течением  времени  стано¬
вятся  все  более  похожими  друг  на  друга,  Россию  нельзя  сравнить  ни  с  чем.  Эта
новая  архитектоника,  эти  новые  люди  поражают  не  только  глаз,  не  только  эсте¬
тическое  чувство.  Духовная  жизнь  складывается  здесь  также  совершенно  иначе:
отталкиваясь  от  другого  прошлого,  она  идет  к  своему  особому  будущему.
Важнейшие  проблемы  общественно-нравственной  структуры  настойчиво
всплывают  здесь  на  каждом  углу,  в  каждом  разговоре,  при  каждой  встрече.  Все
время  чувствуешь  себя  занятым,  заинтересованным,  взволнованным,  все  время
находишься  между  восторгом  и  сомнением,  между  глубоким  удивлением  и
нерешительным  раздумьем.  Каждый  час  так  наполнен  событиями  мирового
значения,  дает  такой  материал  для  размышлений,  что  о  десяти  днях,  прожитых
в  России,  можно  написать  книгу.
 *  *  *
 Русская  земля  начинается  в  Негорелом.  Мы  подъехали  очень  поздно,  уже  в
темноте,  так  что  нам  не  удалось  как  следует  увидеть  знаменитый  красный
вокзал  с  надписью:  «Пролетарии  всех  стран,  соединяйтесь!»  Никак  не  удалось
мне  разглядеть  и  этих  живописных  фра-дьяволо,  свирепых,  вооруженных  до
зубов  красноармейцев,  которых  описывали  мои  романтические  предшествен¬
ники  по  поездке.  Я  вижу  только  нескольких  красноармейцев  с  умными  лицами,
одетых  в  совсем  не  пугающую  форму,  без  винтовок  и  без  всякого  сверкающего
 169

оружия.  Зал  пограничной  станции  выглядит  совершенно  обычно,  только  вместо
портретов  высокопоставленных  особ  со  стен  смотрят  фотографии  Ленина,  Мар¬
кса,  Энгельса  и  некоторых  других  вождей.  Осмотр  делается  тщательно  и
быстро,  со  всей  мыслимой  вежливостью.  Сделав  только  первый  шаг  на  совет¬
ской  земле,  видишь  уже,  сколько  еще  нужно  бороться  с  ложью  и  преувеличени¬
ями.  Ничто  не  носит  здесь  характера  большей  строгости,  жестокости,  более  ярко
выраженного  военного  оттенка,  чем  на  других  границах.  Без  всякого  резкого
перехода  внезапно  оказываешься  в  новом  мире.
 *  *  »
 Прежде  еще  чем  поезд  двинулся  к  Москве,  любезный  спутник  напоминает
мне,  что  надо  переставить  на  час  часы,  чтобы  перейти  от  западноевропейского  к
восточноевропейскому  времени.  Однако  быстро  замечаешь,  что  далеко  не  доста¬
точно  только  перевести  стрелку.  Как  только  въезжаешь  в  Россию,  надо  не
только  перевести  часы  —  надо  перестроить  все  свои  ощущения  времени  и
пространства.  Ибо  здесь,  в  пределах  этих  же  измерений,  и  мера,  и  вес  другие.
Начиная  от  границы,  ценность  времени  внезапно  резко  падает;  то  же  проис¬
ходит  и  с  чувством  расстояния.  Здесь  километры  считают  не  сотнями,  а  тыся¬
чами,  двенадцатичасовое  путешествие  считается  экскурсией,  поездка,  продолжа¬
ющаяся  трое  суток,  —  сравнительно  небольшой...  Здесь  никто  не  удивится,
если  ваш  тифлисский  знакомый  проедет  трое  суток,  чтобы  пожать  вам  руку;
спустя  восемь  дней  сам  делаешь  такой  же  визит  так  же  спокойно  и  естественно,
не  обращаешь  внимания  на  такую  мелочь,  как  четырнадцатичасовая  поездка  по
железной  дороге,  и  совершенно  серьезно  раздумываешь,  не  съездить  ли  все  же
на  Кавказ,  хотя  это  и  займет  шесть  дней  и  ночей.
 Время  и  пространство  измеряются  здесь  другой  мерой.  И  научаешься
применять  ее  так  же  легко,  как  счет  на  рубли  и  копейки.  Быстро  учишься  ждать
и  опаздывать,  безропотно  расточать  время  —  и  бессознательно  приближаешься
к  тайне  русской  натуры.  Ибо  гений  этого  народа  —  прежде  всего  в  его  чудо¬
вищном  умении  ждать,  в  непонятном  нам  терпении,  которое  так  же  велико,  как
русская  страна.  Это  терпение  победило  время,  оно  победило  Наполеона  и
царскую  власть,  оно  и  теперь  еще  является  могучим  и  основным  составным
элементом  в  новом  социальном  строительстве  этого  мира.  Ни  один  европейский
народ  не  мог  бы  вынести  того,  что  в  течение  тысячелетия  переживал  этот  народ,
привыкший  к  страданиям,  почти  им  радовавшийся.  Пять  лет  войны,  три  года
революции,  кровавая  гражданская  война  —  на  севере,  на  юге,  на  востоке  и  на
западе  одновременно,  волна  которой  прокатилась  по  всем  городам  и  селам,
наконец,  ужасающий  голод,  жилищная  нужда,  экономическая  изолирован¬
ность,  уничтожение  собственности  —  в  общем,  такая  масса  страданий  и  мучени¬
чества,  что  перед  ней  наше  чувство  должно  склониться  с  почтительным  ужасом.
Россия  могла  пережить  все  это  единственно  благодаря  своей  пассивной  энер¬
гии,  благодаря  неограниченной,  мистической  способности  переносить  страда¬
ния,  благодаря  русскому  «ничего»  («это  ничего  не  значит»),  одновременно
 170

ироническому  и  героическому,  благодаря  этому  упорному,  немому  и  проникну¬
тому  глубокой  верой  терпению  —  его  собственной  и  ни  с  чем  не  сравнимой
силе.
 *  *  *
 Когда  выходишь  из  вагона  после  поездки,  продолжавшейся  две  ночи  и
день,  бросаешь  первый  горячий  любопытный  взгляд  на  улицу.  Повсюду
толкотня  и  шум,  полная,  сильная,  кипучая  жизнь.  В  новую  столицу  стеклось
вдруг  слишком  много  людей,  и  дома  и  улицы  кипят  через  край  в  бурном  волне¬
нии.  По  неровной  мостовой  гремят  извозчики  со  своими  пролетками  и  шерша¬
выми  деревенскими  лошаденками,  проносятся  с  быстротой  молнии  трамваи  с
черными  гроздьями  людей,  висящих  на  подножках;  на  пути  людского  потока
повсюду,  как  на  ярмарке,  вырастают  маленькие  деревянные  палатки;  среди
этой  суматохи  уютно  сидят  на  корточках  женщины  и  предлагают  яблоки,  дыни
и  всякую  мелочь.  Все  это  шумит,  толкается,  спешит  с  совершенно  неожиданными
в  России  проворством  и  торопливостью.
 И  все  же,  несмотря  на  эту  великолепную  жизненную  силу,  что-то  в  этой
улице  не  совсем  живое.  Примешивается  что-то  туманное,  серое,  темное.  Это  тень
от  домов.  Они  стоят,  старые  и  ветхие,  над  этой  головокружительной  спешкой.  У
них  морщинки  и  складки  на  лице,  слепые  и  загрязненные  глаза  —  вспоми¬
наешь  Вену,  какой  она  была  в  1919  году.  С  фасадов  обвалилась  штукатурка,
оконные  рамы  давно  надо  было  бы  заново  покрасить,  подъезды  пришли  в
ветхость.  Еще  не  было  ни  времени,  ни  денег,  чтобы  их  омолодить  и  освежить,  о
них  забыли,  и  поэтому  они  выглядят  мрачными  и  старыми.  И  потом  —  и  это
производит  особенно  сильное  впечатление  —  улица  шумит,  говорит,  клокочет
жизнью,  а  дома  стоят  неподвижно,  немые.  В  других  столичных  больших
городах  жестикулируют,  кричат,  сверкают,  вылезают  на  улицу  витрины  магази¬
нов.  В  их  окнах  воздвигнуты  сооружения,  привлекающие  взгляд  игрой  красок;
всякие  рекламные  выдумки  ловят  прохожего,  стараясь  задержать  его  хотя  бы
на  мгновение  у  фантастически  пестрых  витрин.  Здесь  магазины  немы;
несколько  скромных  предметов,  которыми  они  торгуют  (продажа  предметов
роскоши  здесь  не  допускается),  тихо  лежат  за  угрюмым  стеклом.  Из  них  не
строят  причудливых  сооружений,  их  разместили  без  помощи  рафинированного
выставочных  дел  мастера.  Им  не  нужно  ссориться,  бороться  и  соревноваться  с
соседями  и  противолежащими  магазинами,  так  как  все  они  принадлежат
одному  владельцу  —  государству.  Необходимым  предметам  не  приходится
искать  покупателей:  наоборот,  те  сами  их  ищут;  лишь  излишек,  роскошь,  то,  что
по  существу  не  нужно,  то,  что  французская  революция  назвала  «1е  superflu»*,
должно  себя  предлагать,  гнаться  за  прохожим  и  хватать  его  за  рукав;  действи¬
тельно  необходимое  (а  ничего  другого  в  Москве  нет)  не  нуждается  ни  в  каких
призывах  и  фанфарах.
 Это  придает  московской  улице  (да  и  всем  другим  в  России)  такую
своеобразную  и  фатальную  серьезность,  что  ее  немые  и  замкнутые  дома
 *  Ненужное,  бесполезное  (франц.).
 171

кажутся  просто  темными  высокими  серыми  каменными  стенами,  между  кото¬
рыми  течет  людской  поток.  Изредка  попадаются  извещения,  афиши.  Висящие  в
публичных  помещениях  и  на  вокзалах,  напечатанные  красным  плакаты  не
призывают  к  рафинированности,  не  рекламируют  роскошные  автомобили,
игрушки;  это  государственные  плакаты,  требующие  повышения  производи¬
тельности,  призывающие  не  к  расточительности,  а  к  производству  новых  ценно¬
стей.  И  здесь  можно  проследить  ту  черту,  которая  бросилась  в  глаза  с  первого
мгновения,  —  наличие  твердой  воли,  твердое  решение  защищать  определенную
идею,  серьезная,  сильная,  сконцентрированная  энергия,  направленная  на  хозяй¬
ственное  строительство.  Московскую  улицу  нельзя  назвать  красивой  с  эстетиче¬
ской  точки,  зрения,  она  не  похожа  на  блестящие,  играющие  красками,  залитые
светом  асфальтовые  артерии  наших  европейских  городов,  но  она  живет  интен¬
сивнее,  она  более  драматична  и  как-то  фатальна.
 *  *  *
 Забавно:  каждого  возвращающегося  из  России  первым  делом  спрашивают,
видел  ли  он  новое  государство  нэпманов,  людей,  выигравших  от  революции.
Может  быть,  я  был  особенно  несчастлив  —  но  мне  не  довелось  встретить  ни
одного.  Кто  действительно  использовал  русскую  революцию  —  это  музеи:  в
них  поступают  конфискованные  предметы  искусства,  принадлежавшие  раньше
частным  лицам  —  князьям  и  магнатам.  Дворцы,  бесчисленные  монастыри
были  очищены  одним  ударом,  и  самые  богатые  из  них  превращены  в  музеи;
благодаря  этому  число  музеев  возросло  не  менее  чем  в  четыре  раза,  вернее  —  в
десять  раз.  Старые  большие  галереи  переполнены  до  отказа  вследствие  этого
неожиданного  притока.  Они  требуют  расширения,  требуют  новых  зданий  и  до
сих  пор  не  знают,  что  делать  с  этим  внезапным  изобилием.  Повсюду  еще  что-то
приколачивают,  считают,  перевешивают,  инвентаризируют;  повсюду  директора
извиняются,  говоря,  что  они  могли  развесить  лишь  небольшую  часть,  ведут  в
боковые  комнаты  и  показывают  еще  не  разобранные  сокровища,  которые  ждут,
когда  их  выставят.  Сейчас,  спустя  десять  лет,  еще  нельзя  осмотреть  целиком
богатства,  которыми  одарил  музеи  коммунизм.
 Радоваться  или  огорчаться  по  поводу  этой  реквизиции  предметов  искусства,
находившихся  в  частном  владении  и  теперь  переданных  всему  народу,  —  дело
политических  взглядов.  Во  всяком  случае,  сейчас  всякий  иностранец  и  любитель
искусства  наслаждается  результатом  этой  реквизиции  как  беспримерным  дости¬
жением.  Дело  не  только  в  том,  что  каждый  может  наслаждаться  созерцанием
этих  сокровищ,  которые  раньше  были  скрыты  в  княжеских  покоях  и  монасты¬
рях,  —  история  искусства  еще  в  течение  ряда  десятилетий  будет  многим
обязана  этой  концентрации  предметов  искусства.  Один  из  результатов  уже
общепризнан:  произошел  полный  переворот  во  взглядах  на  икону,  и  вместе  с
тем  были  пересмотрены  концепции  в  вопросе  развития  русского  искусства.  Все
эти  иконы,  рассеянные  раньше  по  тысячам  недоступных  церквей  и  монастырей,
усыпанные  драгоценными  камнями,  завешанные  цветочными  гирляндами,
закопченные  и  закапанные  воском  горевших  перед  ними  свечей,  казались  до  сих
 172

пор  живописью,  выдержанной  исключительно  в  темных  тонах:  черные  богома¬
тери,  темные  святые  —  безрадостное  искусство,  почти  не  уступающее  по  мрач¬
ности  испанскому.  Теперь  тысячи  икон  собраны  в  исторических  музеях.  Неко¬
торые  из  них  почистили.  К  своему  великому  удивлению,  реставраторы  убеди¬
лись,  что  в  своем  первоначальном  виде  иконы  были  выдержаны  в  светлых  и
радостных  тонах  и  по  пестроте  красок  походили  на  платки  русских  крестьянок,
а  по  чистоте  —  на  небо  над  Босфором,  под  которым,  впрочем,  они  и  родились.
Вместе  с  коркой  грязи,  которую  теперь  сняли,  вместе  с  этой  столетней  копотью
уничтожен  и  годами  поддерживавшийся  ошибочный  взгляд  на  русскую  икону.
И  если  (это  уже  начали  делать)  будут  реставрировать  первоначальные  краски
древних  базилик  и  темным  фрескам  будут  возвращены  их  искренняя  непосред¬
ственность  и  радостная  гармония  красок,  —  тогда,  быть  может,  изумленная
Европа  окажется  перед  лицом  совершенно  нового,  феноменального  открытия  в
искусстве;  она  будет  поражена  не  менее,  чем  когда  было  установлено,  что  грече¬
ская  скульптура  была  полихромна,  что  храмы  их  не  были  холодными  беломра¬
морными  святилищами,  а  представляли  собой  вакханалию  ярких  красок.  Таких
открытий  будет  сделано  еще  немало  благодаря  концентрации  предметов  искус¬
ства  и  объединению  их  на  однородных  выставках.
 Но  больше  всего  поражает  иностранцев  факт,  о  котором  мы  и  не  подозре¬
вали,  —  что  нигде,  кроме  Парижа,  нельзя  найти  такую  полноценную
коллекцию  французских  импрессионистов,  как  в  Москве.  Это  произошло  бла¬
годаря  конфискации  обеих  знаменитых  частных  русский  галерей  —  Морозова
и  Щукина.  У  них  было  тридцать  Ван-Гогов,  по  нескольку  великолепных  работ
Манэ,  Курбе  и  Гогена  и  всей  примыкающей  к  ним  модернистской  школы  до
1914  года.
 Для  того  чтобы  составить  себе  хотя  бы  поверхностное  представление  о
богатствах  сорока  или  пятидесяти  московских  музеев,  нужно  потратить  недели
и  месяцы  —  так  они  наполнены,  даже  переполнены.  Ничто,  как  искусство,  не
подтверждает  с  такой  очевидностью  марксистский  тезис:  все  должно  принадле¬
жать  всем.
 Сознание,  что  все  эти  сокровища  пришли  к  ним  из  чуждого  и  незнакомого,
стоявшего  раньше  над  ними  мира  и  теперь  принадлежат  им,  —  это  сознание
рождает  в  массах  положительно  религиозное  отношение  к  музеям.  Музеи
всегда  наводнены  посетителями  —  красноармейцами,  крестьянами,  женщина¬
ми,  которые  десять  лет  тому  назад  даже  не  знали,  что  такое  музей.  Все  они
бродят  большими  задумчивыми  группами  по  залам.  Трогательно  видеть,  как
осторожно  и  даже  почтительно  ступают  они  своими  тяжелыми  сапогами  по
паркету,  как  внимательно  и  жадно  слушают  они  добровольцев-руководителей,
останавливаясь  перед  отдельными  произведениями.
 Предмет  величайшей  гордости  заведующих  музеями,  руководителей  и  всего
народа  —  это  то,  что  русская  революция  (не  в  пример  французской,  которая
разгромила,  то  есть  отняла  у  себя  самой  неслыханные  сокровища)  не  лишила
себя  и  всего  мира  ни  одного  значительного  произведения  искусства.  А  ведь
русская  революция  была  и  более  беспощадной,  и  более  радикальной,  чем  фран¬
цузская.

Анри
БАРБЮС
 Анри  Барбюс  (1873—1935)  —  французский  писатель-коммунист.
Общественный  деятель,  страстный  борец  против  реакции,  за  про¬
гресс  и  коммунизм.  А.  Барбюс  —  автор  широко  известных  книг
«Огонь»  (1916)  и  «Ясность»  (1919),  получивших  высокую  оценку
В.  И.  Ленина.  Член  ФКП  с  1923  г.  А.  Барбюс  был  другом  совет¬
ского  народа,  несколько  раз  приезжал  в  СССР.  В  июле  1928  г.
 '  участвовал  в  организации  Конгресса  друзей  СССР  в  Кёльне.  Уча¬
ствовал  в  работе  I  Всесоюзного  съезда  советских  писателей  в
Москве  (1934)  и  в  Международном  конгрессе  писателей  в  защиту
культуры  (1935).  Мы  публикуем  письмо  А.  Барб  юса  в  редакцию
газеты  «Правда»  (27  ноября  1927  г.)  и  фрагмент  из  книги  «Рос¬
сия»  (1930)  по  журналу  «Иностранная  литература»,  1967,  №  5.
 Привет  русским  друзьям
 Готовясь  покинуть  вашу  страну,  чтобы  вернуться  во  Францию,  я  пользуюсь
дружеским  посредничеством  «Правды»  для  того,  чтобы  выразить  самую  горя¬
чую  благодарность 	всем,  кто  во  время  моего  пребывания  здесь  помогал  и
 содействовал 	мне 	в 	моей  работе  по  изучению  и  исследованию  СССР.
 Я  пользуюсь  также  случаем,  чтобы  еще  раз  извиниться  перед  товарищами  из  тех
организаций,  приглашения  которых  я  должен  был  отклонить  в  силу  множества
взятых  мною  на  себя  обязательств.  Я  обращаюсь  ко  всем  советским  товарищам,
чтобы  еще  раз  засвидетельствовать  им  с  высоты  трибуны  «Правды»  мою  привя¬
занность,  мое  уважение  и  мое  восхищение.
 Я  это  делаю  не  только  от  моего  собственного  имени,  но  и  от  имени  всех
революционеров  Запада,  чьим  представителем  и  выразителем  я  имею  честь
считать  себя.
 Русские  товарищи!  Если  с  того  момента,  как  я  вступил  на  почву  Союза,  я  и
в  великом  красном  центре  —  Москве,  и  на  Украине,  и  на  Кавказе  пользовался
великолепным  приемом  со  стороны  советского  пролетариата  и  его  представите¬
лей,  если  вы  чествовали  меня  —  то  я  принимал  эти  почести  только  потому,  что
знал,  что  в  моем  лице  приветствуют  революционных  пролетариев  и  интеллиген¬
тов,  чьим  выразителем  я  являюсь.
 Сегодня  в  последний  раз  я  имею  случай  публично  высказаться  перед  отъез¬
дом.  Не  без  волнения  готовлюсь  я  к  отъезду.  Мне  трудно  расстаться  с  массой
друзей  и  братьев,  которых  я  нашел  здесь.  Я  не  смогу  их  забыть  и  вдали  от  них
навсегда  сохраню  теплоту  их  рукопожатий.
 Но  мы,  честные  служители  и,  если  можно  так  выразиться,  добровольные
рабы  великого  дела,  стараемся  стать  выше  личных  вопросов  и  вопросов  чувства.
Мы  их  отводим  на  второй  план,  как  бы  ни  были  они  сильны  и  привлекательны.
 174

Проводы  Анра  Барбюс*  на  Белорусском  вокзале  в  Москве.
Радом  с  А.  Барбюсом  —  В.  Мейерхольд.
 Если  я  видел  здесь  много  друзей,  то  видел  еще  больше  великих  дел.
Я  видел  советские  пролетарские  массы.  Это  было  великолепное  зрелище.
Не  раз,  наблюдая  рабочих,  крестьян  и  интеллигентов  —  спокойных,  серьезных
и  решительных,  я  говорил  себе:  эти  люди  гораздо  значительнее  всех  тех,
которых  я  видел  до  сих  пор  там,  у  себя,  за  границей.  Они  боролись  и  победили.
Они  выковали  свою  судьбу  своими  собственными  руками.
 Кроме  того,  они  строили.  Перед  лицом  всего  мира  они  явили  живое  доказа¬
тельство  того,  что  общество,  строящее  социализм,  в  противоположность  обще¬
ствам  старого  мира  и  старой  истории  крепко  и  прочно.
 Я  не  раз  уже  говорил:  я  не  могу  без  радости  читать  цифры,  доказывающие,
что  Советский  Союз  в  экономическом  отношении  перешагнул  уровень  царской
России.  С  тех  пор  как  я  узнал  эти  победные  цифры,  я  ношу  их  в  моем  сердце.
 Когда  я  буду  говорить  о  вас  рабочим  Запада,  когда  я  буду  писать  о  вас
книги  —  а  это  будет  задача,  которой  я  отныне  посвящу  себя,  —  я  буду  гово¬
рить  и  писать,  что  революционные  деятели  Октября  сдержали  свои  обещания  по
отношению  к  международному  пролетариату  и  по  отношению  к  угнетенным
народам  и  расам.  Советские  массы  и  те  люди,  которые  воплощали  их  волю  и
 175

руководили  ими  вчера,  как  и  сегодня,  не  обманули  ни  одного  из  ожиданий,
возлагавшихся  на  революцию;  они  совершили  огромное,  с  каждым  днем
растущее  дело.  Это  —  очевидность,  которая  должна  окончательно  утвердить
веру  и  энтузиазм  всех  эксплуатируемых  и  всех  угнетенных.  Если  же  еще  многое
остается  сделать,  то  это  уже  намечено,  это  будет  сделано.
 Вот  что,  русские  товарищи,  хотел  я  сказать,  прощаясь  на  время  с  вами,  как
друг,  любящий  вас,  и,  смею  сказать,  в  качестве  вашего  соотечественника,
который  гордится  вами.
 Да  здравствует  русский  пролетариат,  родоначальник  мировой  революции!
 Необходимое  объяснение
 Некоторых  из  моих  любезных  читателей,  довольно  ко  мне  расположенных,
раздражают  те  постоянные  похвалы,  которые  я  высказываю  по  адресу  Совет¬
ского  Союза  и  которые  печатает  «Монд».
 «Отчего  вы  и  ваши  сотрудники,  рассказывая  о  Советском  Союзе,  всегда
лишь  поете  ему  хвалу,  никогда  не  переходя  на  критику?»  —  пишут  они  мне.
 Эти  читатели  усматривают  в  моей  позиции  по  вопросу,  волнующему  значи¬
тельную  часть  публики,  известную  предвзятость.  Трудно  себе  представить,  гово¬
рят  они,  будто  в  советском  государстве  все  настолько  совершенно,  что  невоз¬
можно  высказать  какие-либо  оговорки.
 Давайте  раз  навсегда  объяснимся  на  этот  счет,  постаравшись  устранить
всякие  кривотолки  и  недопонимание  со  стороны  наших  читателей.
 Мы  уже  говорили  и  теперь  повторяем:  наше  отношение  к  Советскому
Союзу  отнюдь  не  диктуется  каким  бы  то  ни  было  принципиальным  обязатель¬
ством.  Наши  постоянные  благожелательные  отзывы  о  новом  государстве  не
подсказаны  нам  ни  чувством  долга,  ни  нашим  уважением  к  тем  концепциям,  на
которых  это  государство  зиждется.  И  уже  тем  более  нет  смысла  утверждать,
будто  мы  подчиняемся  какому-то  коммунистическому  приказу.  Наша  позиция,
которая  представляется  нам  вполне  объективной,  —  попросту  результат  есте¬
ственной  линии  поведения,  в  основе  которой  —  честность  и  здравый  смысл.
 Да,  весь  мир  хочет  знать  правду  о  Советском  Союзе.  Однако  постараемся
точно  и  четко  определить  истоки  подобной  любознательности.  А  истоки  таковы:
в  октябре  1917  года  Февральская  буржуазная  революция  в  России  переросла  в
пролетарскую.  Свергнув  царизм,  Февральская  революция  не  смогла  в  то  же
время  коренным  образом  изменить  общественно-политическую  основу  бывшей
царской  империи,  поскольку  власть  по-прежнему  оставалась  в  руках  все  тех  же
классов.  В  отличие  от  нее  Октябрьская  революция  совершила  глубокий  пере¬
ворот  во  всех  общественных  отношениях  и  институтах.  Это  был  великий,
беспримерный  в  истории  эксперимент:  рабочий  класс,  масса  эксплуатируемых
впервые  за  всю  историю  человечества  взяли  власть  в  свои  руки.  Это  гигантское
начийание  родилось  и  развивалось  в  острой  борьбе,  в  обстановке  бесчисленных
трудностей,  которые  ныне  известны  всем.
 176

Политическая  революция  и  учрежденный  ею  новый  порядок  —  способны
ли  они  обеспечить  экономическое  будущее  огромной  страны?
 Жадный  интерес  к  историческим  свершениям  Октябрьской  революции  —
это  явление  совсем  иного  рода,  чем  желание  представить  себе  картину  экономи¬
ческого  положения  в  любой  другой  стране  мира.  Вернее,  это  явление  иного
масштаба.  От  судьбы  народа  или  союза  народов,  который  вот  уже  двенадцать
лет  стремится  идти  в  этом  мире  своим  особым  путем,  руководствуясь  одними
лишь  законами  социализма,  и  которому  капитал,  удерживающий  в  своих  руках
дсю  власть  в  остальной  части  мира,  то  и  дело  силится  навязать  смертоносные
компромиссы,  —  от  судьбы  этого  государства  зависит  общественная  и  полити¬
ческая  будущность  всех  стран  земли.  Но  сейчас  от  нас  требуется  лишь  описать
то,  что  есть.  От  нас  ждут  отчета  об  осуществленных  экономических  достиже¬
ниях,  а  не  каких-либо  адвокатских  или  прокурорских  филиппик  или
абстрактных  теоретических  рассуждений.
 Советская  действительность  —  органический  результат  пролетарской
революции  —  это  крупнейший  эталон  в  той  великой  борьбе,  которая  в  наши
дни  разделяет  человечество  на  две  противоборствующие  половины  —  эксплу¬
атируемых  и  эксплуататоров.  Она  и  есть  та  практическая  истина,  которая,
вооружая  одних,  соответственно  разоружает  других.  Сам  по  себе  факт  суще¬
ствования  СССР  и  его  значение  отрадным  образом  стимулируют  разгоревшу¬
юся  между  революцией  и  контрреволюцией  борьбу  не  на  жизнь,  а  на  смерть.
В  чем  убеждают  события,  происходящие  на  советской  земле?  В  том,  что  здесь
рождается  новый  мир,  имеющий  право  рассчитывать  на  доверие  и  поддержку
международного  пролетариата?  Или  что  русская  революция,  подобно  многим
другим,  не  оправдала  ожиданий  и,  следовательно,  миллионам  людей  труда
ничего  другого  не  остается,  как  с  понурой  головой  вернуться  в  лоно  старого
капиталистического  строя  и  поклониться  в  ножки  банкиру  вкупе  с  генералом  и
священником?
 На  этот  вопрос  следует  отвечать  определенным  «да»  или  «нет»,  как  это
делает  суд,  без  всяких  оговорок.  Такой  общий  ответ  диктуется  интеллекту¬
альной  честностью.  Того  же  требует  здравый  смысл  и  наше  достоинство.  Как-то
раз  Клемансо  в  ответ  на  толки  о  революционном  терроре  1793  года  заявил,  что
французскую  революцию  следует  рассматривать  как  неразрывное  целое.  Это
заявление  представляет  собой  единственный  случай  марксистского  и  научного
подхода  к  действительности,  за  который  поклонники  этого  свирепого  старого
буржуа  могли  бы  его  упрекнуть.
 Итак,  куда  идет  вот  уже  двенадцать  лет  новая  Россия?  Вперед  или  назад?
 Еще  раз:  суть  дела,  можете  не  сомневаться,  только  в  этом,  и  все  народы
жадно  ловят  ответ,  который  способна  дать  им  жизнь  на  этот  элементарный
вопрос.
 Добавим,  что  рабочее  государство  жизненно  заинтересовано  в  том,  чтобы
пролетарии  всех  стран  имели  точное  представление  о  состоянии  социальной
битвы,  символом  которой  оно  является.
 Между  тем  складываются  два  диаметрально  противоположных  суждения
об  экономической  и  общественной  ситуации  в  Советском  Союзе.  Одни  восхва¬
 177

ляют  его,  другие  поносят.  Факт  противоестественный,  коль  скоро  мы  имеем
дело  с  вполне  реальными  данными.  Объяснение  его  следует  искать  в  остроте
современной  общественной  борьбы,  как  и  в  понимании  той  величайшей  истори¬
ческой  роли,  какую  должна  сыграть  в  этой  борьбе  стабилизация  рабоче-
крестьянского  государства.  Факт  при  всех  условиях  предельно  важный,  учиты¬
вая  возможные  катастрофические  последствия  выступлений,  зачеркивающих
достижения  Советского  Союза,  для  развития  и  укрепления  международного
революционного  движения.
 Здесь  возможна  только  одна  позиция:  вдумчивый,  научный  подход  к
изучению  советской  действительности  и  выработка  суждения,  основанного
исключительно  на  точных  фактах  и  цифрах.  Затем  по  возможности  необходимо
распространять  это  суждение  со  всеми  вытекающими  из  него  выводами.
 Именно  так  и  протекала  наша  работа.  Когда  я  одним  из  первых,  если  не
самый  первый,  пытался  восстановить  подлинную  историю  Грузии,  то  я  строил
свое  исследование  на  огромном  статистическом  материале.
 Учитывая  огромную  массу  документации,  которой  с  каждым  днем  все
больше  обрастает  Советская  Россия,  становится  все  более  рискованно  и  нелепо
сомневаться  в  ее  великих  успехах.  Факты  налицо.  Октябрьская  революция  не
обманула  ожиданий.  Постараемся  же  не  разочаровать  тех,  кто  прислушивается
к  нашим  рассказам  о  ней.
 Все  же  я  хотел  бы  сначала  сказать  несколько  слов  о  фарисействе  некоторых
журналистов  и  литераторов  и  о  редкой  изобретательности,  которую  они  прояв¬
ляют.
 Война  открытий  —  да  простят  мне  это  выражение,  —  которую  мы  ведем
между  собой  в  вопросе  об  истинном  лице  Советского  Союза,  должна  вестись  по
крупному  счету,  а  не  по  частностям.  Еще  раз  напомним:  задача  состоит  в  том,
чтобы  узнать,  привел  ли  совершенный  двенадцать  лет  назад  переворот  к
созданию  нового  образа  жизни  или  же  он  скомпрометировал  и  повернул  вспять
дело  всемирной  революции  рабов.
 Если  так,  то,  памятуя  обязанности  ответить  решительным  «да»  или  «нет»
на  великий  тревожный  вопрос  народов,  любое  раздувание  деталей  и  бессо¬
вестное  их  обобщение  равносильно  подлости.  Как,  впрочем,  и  такое  освещение
советской  действительности,  когда  вывод,  способный  принести  надежду  или
отчаяние,  поставлен  в  зависимость  от  доброго  или,  напротив,  дурного  настро¬
ения  автора,  от  его  возможной  недальновидности,  привязанностей  и  обид,  от
впечатления,  которое  он  желал  бы  произвести,  и  заработка,  на  который  он
рассчитывает*.
 Общеизвестна  знаменитая  история  с  англичанином,  который,  впервые  при¬
ехав  во  Францию  и  увидев  рыжую  женщину,  решил  на  этом  основании,  будто
 *  Результаты  контрреволюционной  пропаганды  ни  в  коей  мере  не  следует  приуменьшать.
Книги,  содержащие  благоприятный  отзыв  о  Советском  Союзе,  подвергаются  во  всем  мире
последовательному  бойкоту.  Скоро  они  и  вовсе  перестанут  выходить.  Один  крупный  английский
издатель  говорил  мне,  что  в  настоящее  время  нет  никакой  возможности  опубликовать  в  Соеди¬
ненных  Штатах  или  же  в  Англии  ^нигу  о  Советском  Союзе,  автор  которой  не  разделял  бы
враждебного  отношения  к  этой  стране.  —Прим.  автора.
 178

годы
 30...

Рабиндранат  ТАГОР
Юлиус  ФУЧИК
Бернард  ШОУ
Мария  ПУЙМАНОВА
Людвиг  РЕНН
Эгон  Эрвин  КИШ
Франц-Карл  ВАЙСКОПФ
Лун  АРАГОН
Лэнгстон  ХЬЮЗ
Владислав  БРОНЕВСКИЙ
Бела  ИЛЛЕШ
Вилли  БРЕДЕЛЬ
Дюла  ИЙЕШ
Ромен  РОЛЛАН
Шарль  ВИЛЬДРАК
Лион  ФЕЙХТВАНГЕР
Теодор  ДРАЙЗЕР
Мартнн  АНДЕРСЕН-НЕКСЕ
Бруно  ФРЕЙ
Рафаэль  АЛЬБЕРТИ
Лу  СИНЬ
 Петер  ИЛЕМНИЦКИЙ
Стефан  ЦВЕЙГ
Эптон  СИНКЛЕР
Иоганнес  БЕХЕР
Майкл  ГОЛД
Анна  ЗЕГЕРС
Мате  ЗАЛКА
Уолдо  ФРЭНК

Рабиндранат
ТАГОР
 Рабиндранат  Тагор  (1861—1941)  —  индийский  писатель  и  обще¬
ственный  деятель.  Лауреат  Нобелевской  премии  (1913).  В  1930  г.
побывал  в  СССР,  после  чего  опубликовал  «Письма  о  России»
(1931),  фрагменты  из  которых  мы  публикуем  по  изданию:
Р.  Тагор.  Собр.  соч.  в  8-ми  томах.  М.,  1957,  т.  8.
 исьма  о  России
 Берлин
 Я  получил  твое  письмо  как  раз  в  то  время,  когда  собирался  отбыть  в
Америку  после  поездки  по  России.  Я  приехал  в  Россию,  чтобы  познакомиться  со
здешней  системой  просвещения.  Все,  что  я  увидел,  удивило  меня.  За  восемь  лет
просвещение  изменило  духовный  облик  всего  населения.
 Немые  заговорили,  сдернуто  покрывало,  обнажившее  души  тех,  кто  века¬
ми  не  видел  света,  бессильные  вновь  обрели  душевные  силы,  презренные  под¬
нялись  со  дна  общества,  получив  право  на  равное  со  всеми  общественное  по¬
ложение.
 Столько  людей  и  такие  молниеносные  перемены,  что  трудно  себе  предста¬
вить.  Радуется  душа,  видя,  как  благодаря  образованию  становится  полноводной
веками  сохнувшая  река.  Повсюду  кипит  жизнь.  Свет  новых  надежд  озаряет
далеко  вокруг  всю  их  жизнь. 	4
 У  них  три  дела:  образование,  сельское  хозяйство  и  техника.  Объединяя
народы  по  этим  трем  направлениям,  они  стремятся  предоставить  им  все  возмож¬
ности  развиваться  духовно,  жить  и  трудиться.  Как  и  в  нашей  стране,  здешнее
население  живет  сельским  хозяйством.  Но  наш  крестьянин,  с  одной  стороны,
невежествен,  а  с  другой  —  бессилен,  то  есть  он  лишен  и  образования,  и  силы.
Его  единственной  слабой  защитой  является  традиция  —  подобно  слуге  праде¬
довских  времен,  он  мало  трудится,  зато  много  хозяйничает.  Такая  традиция
мешает  движению  вперед.  И  он  веками  продолжает  гнуть  спину.
 В  далекие  времена  крестьянским  богом  у  нас  был  как  будто  Габардхондха-
ри  Кришна,  жизнь  его  прошла  в  пастушьей  хижине.  У  него  был  старший  брат,
землепашец  Больрам.  Плуг  Больрама  заменял  человеку  машину.  Машина
облегчает  труд  крестьянина.  Но  в  наши  дни  нигде  на  полях  не  видно  Больрама,
стыд  жжет  его  лицо  —  он  отправился  в  ту  далекую  страну,  где  засияло  его
оружие.  Его  позвали  русские,  там  буквально  на  глазах  из  клочков  земли
 183

выросло  огромное  поле,  и  прикосновение  нового  орудия  вдохнуло  жизнь  в
мертвое  тело  Ахальи*.
 А  у  нас  ведь  Больрам,  покровительствующий  сельскохозяйственным  ору¬
диям,  принял  образ  Рамы**.
 До  революции,  происшедшей  в  1917  году,  90  процентов  здешних  крестьян  и
в  глаза  не  видели  современных  сельскохозяйственных  орудий.  Как  и  наши
крестьяне,  они  напоминали  несчастного  Раму,  голодные,  беспомощные,  бессло¬
весные.  А  сегодня  на  их  полях  появились  тысячи  механических  орудий.  Раньше
они  были  теми,  кого  у  нас  называют  «божьи  твари»,  а  теперь  они  —  войско
Больрама.
 Но  машина  сама  по  себе,  если  она  не  способствует  развитию  человека,  не
может  сделать  ничего.
 Сознание  крестьян  развивается  с  развитием  их  хозяйства.  Здешняя  система
образования  строится  на  живой  основе.  Я  всегда  говорил,  что  необходимо
приблизить  образование  к  жизни.  Оторванное  от  жизни,  оно  становится  мерт¬
вым  капиталом,  перестает  приносить  пользу.  Приехав  сюда,  я  увидел,  что  они
сделали  образование  жизненной  силой,  потому  что  они  не  отделяют  школу  от
окружающего  мира.  Они  вводят  образование  не  для  того,  чтобы  сдавать  экзаме¬
ны  или  превратить  всех  в  пандитов.  Целью  распространяемого  ими  просвещения
является  стремление  воспитать  человека.
 У  нас  есть  высшие  учебные  заведения,  но  у  нас  ума  и  силы  меньше,  чем
образованности  и  знаний;  бремя  книжных  знаний  лишает  нас  способности  зани¬
маться  духовным  воспитанием.  Беседуя  с  нашими  студентами,  я  убедился,  что  у
них  даже  нет  вопросов.  Они  не  понимают  связи  между  желанием  знать  и
знанием.  Им  никогда  не  прививали  знаний  —  сначала  они  учились  только  по
установившейся  традиции,  а  потом  повторяли  заученное,  чтобы  получить
отметку  на  экзаменах.
 Я  помню,  как  однажды,  когда  группа  последователей  Махатмы***  возвра¬
тилась  из  Южной  Америки  в  Шантиникетон,  я  спросил  одного  из  них,  хочет  ли
он  погулять  с  нашими  учениками  в  Парульском  лесу.  Он  ответил,  что  ему  хоте¬
лось  бы  спросить  об  этом  руководителя  их  группы.  Я  сказал:  «Спросите,  пожа¬
луйста,  но  скажите  мне,  хотите  ли  вы?»  Он  ответил:  «Я  не  знаю».  Этот  человек
не  чувствовал  ни  малейшего  желания  иметь  свое  собственное  мнение  о  каком-
либо  предмете,  послать  его  —  он  пойдет,  но  самому  ему  думать  не  хочется.
Хотя  такой  незначительный  вопрос  не  определяет  всеобщую  умственную
леность  наших  студентов,  все  же,  если  поставить  перед  ними  какой-либо  более
волнующий  вопрос,  можно  обнаружить,  что  ум  их  не  готов  для  решения  его.  Они
только  и  ждут,  чтобы  услышать,  что  мы,  наверху,  скажем.  Нигде  в  мире  нет  более
беспомощного  ума.
 *  Ахалья  —  жена  мифического  индуистского  проповедника  Гаутамы,  обратившего  ее  за
неверность  в  камень.
 **  Рама  —  герой  эпической  поэмы  «Рамаяна»,  изгнанный  отцом  по  наговору  его  второй
жены  и  скитавшийся  по  свету.
 ***  Махатма  Ганди  (1869—1948)  —  индийский  политический  деятель,  руководитель  пар¬
тии  Индийский  Национальный  конгресс.
 184

Рабмндравят  Тагор  в  Москве.
 Я  постараюсь  детально  и  всесторонне  осветить  здешнюю  систему  образова¬
ния.  Кое-что  о  состоянии  образования  можно  было  почерпнуть  из  книг  и  докла¬
дов,  но  влияние  образования  среди  людей  особенно  четко  проявляется  в  деле.
Здесь  я  убедился  в  этом.  Я  познакомился  с  созданными  учреждениями,  которые
называются  пионерскими  коммунами.  По  количеству  детей  эти  пионерские
отряды  такие  же,  как  отряды  бойскаутов  у  нас  в  Шантиникетоне.
 Войдя  в  дом,  я  увидел,  что  вдоль  лестницы  двумя  рядами  в  торжественном
молчании  выстроились  группы  мальчиков  и  девочек,  чтобы  приветствовать  меня,
как  будто  я  тоже  из  их  отряда.  Имей  в  виду,  что  все  они  сироты,  представители
того  класса,  который  никогда  не  мог  требовать  от  кого-либо  заботливого  к
себе  отношения.  В  прошлом  они  находились  на  самой  низкой  ступени  общества.
А  теперь  передо  мной  были  их  лица,  совершенно  свободные  от  налета  подавлен¬
ности  и  приниженности.  Никакого  стеснения,  связанности.  Ум  их  целенаправ¬
лен,  а  так  как  впереди  у  них  широкое  поле  деятельности,  то  кажется,  будто  они
всегда  полны  энергии,  в  них  нет  ни  малейшего  следа  вялой  невнимательности.
 После  того  как  я  ответил  на  их  приветствие,  один  мальчик  сказал:
«Живущие  чужим  трудом  присваивают  прибыль  только  себе,  мы  же  хотим,
чтобы  все  богатство  страны  делилось  между  людьми  поровну.  Этому  нас  здесь
и  обучают».
 «Мы  сами  всем  руководим,  —  добавила  одна  из  девочек.  —  Мы  работа¬
ем  все  вместе,  помогая  советами  друг  другу,  и  одобряем  лишь  то,  что  хорошо
для  всех».
 «Мы  можем  ошибиться,  —  сказал  другой  мальчик,  —  но  в  случае  необхо¬
димости  мы  можем  пользоваться  советом  взрослых.  Если  нужно,  малыши  сове-
 18S

туются  со  старшими  детьми,  могут  советоваться  с  учителями.  Таковы  принципы
управления  в  нашей  стране.  Здесь  мы  изучаем  эти  принципы».
 Отсюда  ты  можешь  сделать  вывод,  что  их  образование  не  ограничивается
зубрежкой.  Они  вырабатывают  свое  поведение  и  характер,  подчиняя  его  общим
большим  интересам  всех  людей.  Они  взяли  на  себя  такое  обязательство,  и
выполнение  его  является  для  них  делом  чести.  Я  много  раз  говорил  своим
ученикам  и  учителям,  что  хочу,  чтобы  в  Шантиникетоне  в  малом  масштабе
установились  бы  та  человечность  и  то  сознание  ответственности  за  самоуправле¬
ние,  которых  мы  требуем  от  всей  страны.  Наша  система  должна  быть  системой
коллективного  самоуправления  преподавателей  и  студентов.  Если  эта  система
сможет  полностью  .разрешить  все  здешние  проблемы,  то  с  ее  помощью  и  мы
сможем  решить  все  наши  трудности.  Нельзя  стоять  на  трибуне  и  кричать  о
подчинении  личных  интересов  общественным  —  надо  создать  для  этого  опыт¬
ный  участок.  Таким  участком  является  наш  Шантиникетон.
 Я  приведу  тебе  маленький  пример.  Нище  нет  такого  ненормального,  как  в
Бенгалии,  отношения  к  привычкам  и  вкусам.  Мы  без  особой  нужды  загружаем
и  кухню,  и  желудок.  Это  отношение  к  еде  очень  трудно  изменить.  Если  бы  наши
студенты  и  преподаватели,  вечно  заботящиеся  о  благосостоянии  своей  нации,
смогли  бы  взять  на  себя  обязательства  следить  за  своими  привычками  в  еде,  то
это  способствовало  бы  тому,  что  я  называю  воспитанием.  Трижды  девять  —
двадцать  семь,  —  зазубривание  этого  мы  называем  образованием,  если  дети
забывают  это  или  невнимательны  к  этому,  мы  считаем  это  ужасным  проступ¬
ком,  но  глупость  преподавателей  заключается  в  том,  что  они  придают  меньшее
значение  тому,  что  мы  глотаем.  Мы  несем  ответственность  перед  страной  за
нашу  ежедневную  пищу,  и  эта  ответственность  очень  серьезна.  С  полным  созна¬
нием  ее  надо  считать  гораздо  более  важной,  чем  отметку  на  экзаменах.
 Я  спросил  пионеров:
 —  Какой  у  вас  существует  порядок,  если  кто-нибудь  провинится?
 Одна  из  девочек  сказала:
 —  У  нас  нет  никакого  начальства,  поэтому  мы  сами  наказываем.
 —  Пожалуйста,  расскажите  поподробнее,  —  попросил  я,  —  вы  что,
созываете  какое-нибудь  собрание,  чтобы  обсудить  поступок  того,  кто  провинил¬
ся?  Выбираете  из  своей  среды  судью?  И  какие  у  вас  меры  наказания?
 Она  ответила:
 —  Это  не  то  что  суд,  мы  выносим  устное  порицание.  Совершившего
проступок  мы  осуждаем,  более  тяжких  наказаний  у  нас  нет.
 Один  из  мальчиков  сказал:
 —  Когда  он  огорчен,  и  мы  все  опечалены,  вот  и  все.
 —  Представьте  себе,  —  сказал  я,  —  что  кто-либо  из  детей  считает,  что  его
несправедливо  обвиняют,  может  он  тогда  апеллировать  к  кому-либо  из  выше¬
стоящих?
 Мальчик  ответил:
 :—  В  таком  случае  мы  голосуем:  если  по  мнению  большинства  он  виновен,
то  на  этом  разговор  прекращается.
 Я  сказал:
 186

—  Разговор-то  может  прекратиться,  но  если  кто-либо  из  детей  считает,  что
большинство  несправедливо  отнеслось  к  нему,  может  ли  он  возражать?
 Одна  девочка,  встав,  сказала:
 —  Если  так,  то  мы  обращаемся  за  советом  к  педагогам,  но  таких  случаев  у
нас  никогда  не  бывает.
 Я  сказал:
 —  Вас  защищает  от  обвинения  само  по  себе  то  единство,  которое  отличает
все  ваши  решения.
 На  вопрос,  в  чем  заключаются  их  обязанности,  мне  ответили:  «В  других
странах  люди  стремятся  получить  за  свою  работу  вознаграждение  или  по¬
чет,  мы  ничего  этого  не  хотим,  мы  хотим  только  справедливости  для  всего  наро¬
да.  Мы  ходим  по  деревням  и  обучаем  крестьян  грамоте,  объясняем  им,  как  соб¬
людать  чистоту,  объясняем  необходимость  сознательного  подхода  к  каждому  де¬
лу.  Иногда  мы  живем  среди  них.  Ставим  пьесы,  рассказываем  о  положении  в
стране».
 Затем  они  захотели  показать  мне  то,  что  они  называют  живой  газетой.  «Мы
должны  знать  очень  много  о  своей  стране,  —  сказала  одна  девочка,  —  а  то,  что
мы  знаем,  мы  должны  донести  до  сознания  всех.  Наша  работа  только  тогда
может  быть  настоящей,  когда  то,  что  мы  знаем,  проверено  и  продумано  нами».
 Один  из  мальчиков  добавил:  «Вначале  мы  получаем  знания  из  книг  и  от
своих  педагогов,  затем  мы  обсуждаем  их  между  собой,  и  только  после  этого
нам  разрешается  передать  их  другим».
 Мне  показали  живую  газету.  Темой  ее  является  их  пятилетний  план.  Дело  в
том,  что  они  взяли  на  себя  трудное  обязательство:  за  пять  лет  поднять  всю
страну  с  помощью  техники,  повсюду  использовать  электроэнергию  и  силу  пара.
Если  говорить  об  их  стране,  то  она  не  ограничивается  Европейской  Россией.
Она  простирается  далеко  в  Азию.  Колесница  их  энергии  промчится  и  там,  но  не
для  обогащения  богатых,  а  для  усиления  всего  народа,  среди  которого  есть  и
среднеазиатские  темнокожие.  Никто  не  боится  и  не  раздумывает  над  тем,  что
будет,  если  и  они  обретут  силу.
 Для  такой  работы  им  необходимо  огромное  количество  денег.  На  европей¬
ских  рынках  их  деньги  хождения  не  имеют,  и  они  могут  покупать  только  за
наличный  расчет.  Поэтому  они,  чтобы  купить  необходимое,  продают  последнее
продовольствие:  зерно,  мясо,  яйца,  масло  —  все  пошло  на  иностранные  рынки.
Им  самим  осталось  немного,  но  их  успехи  не  входят  в  планы  империалистов.
Иностранные  инженеры  даже  чинили  ущерб  их  фабрикам  и  заводам.  Дело
огромное  и  трудное,  а  времени  очень  мало.  Им  нельзя  тянуть  время,  потому  что
они  стоят  перед  лицом  враждебного  капиталистического  мира,  им  крайне  необ¬
ходимо  насколько  возможно  быстрее  собственными  силами  наладить  производ¬
ство  разнообразной  продукции.  Три  года  прошли  в  трудностях,  теперь  осталось
два  года.
 Живая  газета  напоминает  театральное  представление.  Танцуя  с  флажками  в
руках,  они  поют  о  том,  каких  результатов  со  временем  достигнет  их  страна,
механизируя  свою  экономику.  Это  стоит  посмотреть.  Необходимо  дать  понять
тем,  кто  лишен  в  жизни  необходимых  условий  и  живет  в  страшных  трудностях,
 187

что  очень  скоро  трудности  исчезнут,  чтобы  в  преддверии  светлого  будущего  они
могли,  не  унывая,  с  честью  выдержать  все  испытания.
 Чрезвычайно  утешительно  то,  что  идти  на  жертвы  готов  весь  народ.  Эта
живая  газета  точно  так  же  рассказывает  и  о  событиях  в  других  странах.  Я
вспомнил  виденную  мною  в  Потисоре*  постановку  бродячей  труппы,  демон¬
стрировавшую  радость  свободного  духа  и  тела,  —  метод  был  таким  же,  а
цель  —  другой.  Думаю,  что,  вернувшись  домой,  я  начну  с  того,  что  попытаюсь
поставить  живую  газету  в  Шантиникетоне.
 Распорядок  дня  у  пионеров  следующий.  В  семь  часов  утра  они  встают.  В
течение  пятнадцати  минут  делают  физические  упражнения,  затем  умываются  и
завтракают.  В  восемь  часов  они  входят  в  класс.  В  час  дня  делают  перерыв  на
обед  и  отдых.  Занятия  продолжаются  до  трех  часов.  Они  изучают  историю,
географию,  арифметику,  основы  естествознания,  основы  химии,  биологии,
механику,  конституцию,  обществоведение,  литературу,  рукоделие,  столярное  и
переплетное  дело,  использование  современных  сельскохозяйственных  машин  и
другие  предметы.  Воскресенья  нет.  Через  каждые  пять  дней  —  день  отдыха.  В
определенные  дни  после  трех  часов  пионеры  (передовой  отряд)  по  списку  посе¬
щают  фабрики,  больницы,  деревни  и  другие  места.
 Посещение  деревень  введено  в  систему.  Иногда  они  сами  ставят  пьесы,  хо¬
дят  в  театр  или  кино.  По  вечерам  читают  книги,  рассказывают,  спорят,  устраи¬
вают  литературные  и  научные  собрания.  В  день  отдыха  некоторые  из  пионеров
чинят  свою  одежду,  производят  уборку  в  комнатах  и  вокруг  дома,  читают
дополнительную  литературу,  гуляют.  Они  поступают  в  школу  семи-восьми  лет,
покидают  ее  в  шестнадцать.  Во  время  обучения  у  них  не  бывает  таких  огромных
разрывов  благодаря  длинным-предлинным  каникулам,  как  это  делается  у  нас,
поэтому  они  успевают  за  более  короткое  время  пройти  гораздо  больше.
 Чрезвычайно  важной  чертой  здешних  школ  является  метод  сопровождения
зарисовками  того,  что  они  читают.  Благодаря  этому  изучаемый  предмет  приобре¬
тает  в  воображении  рельефные  очертания,  рисунки  тренируют  руку  и,  кроме
того,  чтение  сопровождает  радость  творчества.
 С  первого  взгляда  можно  подумать,  что  они,  вероятно,  имеют  склонность
только  к  труду  и  презирают  изящные  искусства.  Но  это  совершенно  неверно.
Очень  трудно  достать  билет  на  хорошую  пьесу  или  оперу  в  огромный  красивый
театр,  построенный  еще  в  царские  времена.  Мир  знает  очень  мало  таких  специа¬
листов  в  области  драматического  искусства,  какие  есть  у  них.  В  старые
времена  всем  этим  наслаждались  только  знатные  вельможи.  В  те  времена  в
театрах  не  было  места  тем,  кто  был  бос,  раздет,  голоден,  кто  жил  в  постоянном
страхе  перед  богом  и  людьми,  кто  для  своего  спасения  отдавал  попам  все,  что
имел,  кто  унижался  в  пыли  у  ног  господ.  А  сейчас  весь  театр  заполнен  ими.
 Когда  я  был  в  театре,  там  шла  пьеса  Толстого  «Воскресение».  Нельзя
сказать,  что  это  тема,  легко  доступная  народу.  Однако  зрители  смотрели  на
сцену  молча  и  с  глубоким  вниманием.  Вряд  ли  крестьяне  и  рабочие  англо¬
 *  Потисор  —  местность  в  Бенгалии,  где  Тагоры  владели  землей.
 188

саксонской  расы  могли  бы  до  глубокой  ночи  вот  так  молчаливо  и  спокойно
наслаждаться  этим.  О  нас  нечего  и  говорить.
 Приведу  еще  один  пример.  В  Москве  была  устроена  выставка  моих  картин.
Не  приходится  говорить,  что  картины  необычные.  И  не  только  для  жителя  этой
страны,  они  необычны  для  жителей  любой  страны.  И  все  же  людей  —  нескон¬
чаемые  толпы.  За  несколько  дней  выставку  посетили  пять  тысяч  человек.  Что  бы
там  ни  говорили,  я  не  могу  не  отметить  их  вкуса.
 Но  не  будем  говорить  о  вкусах,  будем  думать,  что  это  просто  любопытство.
Интересно  познать  душу,  возбужденную  любопытством.  Я  помню,  как  однажды
я  привез  из  Америки  ветряное  колесо,  с  помощью  которого  из  глубины  нашего
колодца  поднимали  воду.  Но  я  был  убит,  когда  увидел,  что  это  не  возбудило  ни
малейшего  любопытства  в  душах  детей.  Лишь  дети  интеллигенции,  да  и  то  не
все,  проявляют  интерес  к  электростанциям,  которые  имеются  у  нас.  Где  ум
инертен,  там  слабо  любопытство.
 Нам  здесь  подарили  много  рисунков,  выполненных  детьми.  Я  удивлялся,
глядя  на  эти  картинки.  Они  нарисованы  по  всем  правилам,  не  копии  с  чего-
либо,  а  плоды  их  собственного  воображения.  Я  разволновался,  видя
их  стремление  к  созиданию  и  творчеству.  Приехав  сюда,  я  много  думал  об
образовании  в  своей  стране.  Я  попытаюсь  своими  слабыми,  ничтожными
силами  собрать  и  использовать  хоть  часть  того,  что  я  увидел  здесь.  Но  где  взять
время  —  для  меня  и  пятилетний  план  выполнить  невозможно.  Один  на  один  в
течение  тридцати  лет  я  плыл  навстречу  враждебному  миру,  так  проплыву  и  еще
несколько  лет,  и  я  знаю,  что  не  буду  жаловаться,  если  не  заплыву  особенно
далеко.
 А  сегодня  времени  уж  больше  нет.  Ночной  поезд  должен  доставить  меня  в
порт,  и  завтра  я  уже  буду  в  море.

Юлиус
ФУЧИК
 Юлиус  Фучик  (1903—1943)  —  чешский  писатель,  журналист,
общественный  деятель.  Национальный  герой  ЧССР.  В  1921  г.
вступил  в  КПЧ.  В  1930  и  1934—1936  гг.  находился  в  СССР,
написал  документальную  книгу  о  первой  пятилетке  —  «В  стране,
где  наше  завтра  является  уже  вчерашним  днем»  (1932),  предисло¬
вие  к  которой  публикуется  по  изданию:  Ю.  Фучик.  Избранное
(Библиотека  литературы  ЧССР).  М.,  1973.  Казнен  гестаповцами  в
1943  г.  Лауреат  Международной  премии  Мира  (посмертно,  1950).
 Товарищам  из  коммуны  «Интергельпо»
и  городу  Фрунзе  в  Киргизской  ССР
 Эта  книга  возникла  благодаря  вам.  Вы  дали  возможность  нам  —  четырем
рабочим  и  одному  журналисту  —  узнать  вашу  коммуну  и  рассказать  о  вашем
опыте  рабочим  страны,  откуда  вы  пришли  и  в  которой  для  вас  уже  не  было
хлеба.
 Вы  дали  возможность  нам  —  четырем  рабочим  и  одному  журналисту  —
узнать  края  далекие  и  замечательные  не  только  своей  отдаленностью  и
ароматом  экзотики,  но  прежде  всего  трудом.  Вы  дали  нам  возможность  не
только  увидеть  вашу  жизнь  и  ваши  дела,  но  и  пожить  вместе  с  вами.
 Мы,  пятеро  иностранцев,  приехали  слегка  растерянные  и  очень  любопыт¬
ные  и  стали  советскими  людьми.  Увлеченные  великой  стройкой,  мы  на
несколько  месяцев  сделались  ее  участниками.  Мы  срослись,  сами  того  не  заме¬
чая,  с  великим  трудовым  коллективом  и  глядели  на  окружающее  его  глазами.
 Как  быстро  мы  срослись  с  вами!  Нам  бывает  тяжко  оттого,  что  теперь  мы
так  далеко  от  вас.
 Сидя  в  вашей  коммуне,  под  тополями  —  их  молодая  листва  защищала  нас
от  жаркого  азиатского  солнца,  —  мы  рассказывали  вам  о  стране,  откуда
приехали  по  вашему  зову,  и  в  эти  минуты  совсем  забывали,  что  нам  еще
придется  вернуться.  Когда  мы  были  с  вами,  нам  казалось,  что  мы  избавились  от
недоброго  прошлого  и  что  трудное  завтра  у  нас  уже  за  плечами.
 Помню,  как  однажды  мы  разговаривали  с  приветливым  и  задумчивым
Ашербеком  у  очага  киргизской  юрты,  на  склоне  Александрийского  хребта.
Сидя  по-турецки,  он  вспоминал  о  царизме  и  нужде,  а  я  в  свою  очередь  расска¬
зывал  ему  о  нашей  жизни  в  далекой  стране  Центральной  Европы,  о  тягостной
жизни  без  свободы.  Он  внимательно  слушал,  и  то,  о  чем  я  говорил,  казалось  мне
историей  давних  времен.
 190

Но  нам  пришлось  вернуться  к  этим  временам.
 Мы  стоим  на  палубе.  Нева  уносит  нас.  А  мы,  повернувшись  лицом  к  строй¬
ному  шпилю  Петропавловской  крепости  и  к  докам  Балтийской  верфи,  еще  ви¬
дим  грусть  в  глазах  товарища  Бродской  и  старого  ленинградского  рабочего,
помогавшего  нести  наш  багаж.  Теперь  я  знаю,  что  это  было  сочувствие  нам,  но
тогда  мы  этого  не  поняли,  товарищи.
 И  вот  мы  вернулись.
 Мы  приехали  домой,  словно  пятеро  иностранцев,  полные  радости  и  заря¬
женные  вашей  энергией.  Ночная  улица  сияла  тысячью  огней,  в  застывших
реках  асфальта  смеялись  красные,  желтые  и  синие  блики  реклам,  по  ним
неслись  быстрые  автомобили,  в  которых  сидели  веселые  или  мрачныё  люди;  на
бульварах,  в  полуподвальных  кафе  рявкали  саксофоны  и  шаркали  танцу¬
ющие  —  западная  столица  переживала  свои  «прекраснейшие»  минуты...  а  мы
сгорбились,  глубоко  подавленные  ее  уродством.
 Сумбур  этого  мира  закрывал  перед  нами  горизонт.  Мы  познали  силу.  Но
где  она?  Где  то  ощущение  свободы  и  силы,  с  которым  мы  ходили  по  Тверской
и  по  полям  близ  Самары?  Где  тот  великий  поток,  что  нес  нас  и  в  котором  мы
несли  других?
 Здесь  сталкиваются  тысячи  потоков,  и  они  сжимают  человека,  как  буфера.
Тебя  не  несет  поток,  и  ты  не  несешь  никого.  Ты  сдавлен.  Колеса  будней  переез¬
жают  тебя,  и  ты  не  знаешь,  куда  они  катятся  и  откуда  и  почему  ты  стал  их
жертвой.
 Таковы  были,  товарищи,  первые  ощущения  человека,  вернувшегося  из
вашей  страны.  Ее  сила  и  свобода  ударили  нам  в  голову,  как  хмельное  вино
печали.
 Слишком  мы  выросли,  живя  в  вашей  действительности,  головы  наши  были
полны  вашими  планами,  не  мечтами,  а  планами  из  плоти  и  крови.
 И  вот  мы  вернулись.
 Вернулись  обратно  не  на  несколько  тысяч  километров,  а  на  несколько  лет
назад.  Тех  лет,  которые  отделяют  нас  от  1917  года.
 Не  смейтесь  над  нашей  слабостью.  Это  была  слабость  человека,  который
жалеет  самого  себя,  держа  в  руке  чашу  горечи,  которую  ему  предстоит  выпить
до  дна  ради  собственного  спасения.  Это  была  минутная  слабость.
 С  той  минуты  прошли  уже  месяцы,  и.из  того,  что  вызывало  грусть,  растут
теперь  наша  сила  и  уверенность.  Наши  стремления  стали  воинствующими.  Ваша
действительность  стала  для  нас  не  ушедшим  сном,  а  примером.  Катятся  колеса
будней,  но  мы  теперь  знаем,  какую  стрелку  надо  перевести,  чтобы  они  двину¬
лись  в  вашем  направлении.  От  городских  домов  и  сельских  косогоров  посте¬
пенно  начинают  стекаться  ручейки,  из  которых  возникает  единый  мощный
поток.  Он  понесет  нас,  и  мы  будем  нести  других.  Вот  почему,  товарищи,  эта
книга,  которую  я  вам  посылаю,  совсем  не  похожа  на  ту,  которую  я  мог  бы  напи¬
сать  в  первые  дни  своего  возвращения.  Мои  глаза,  видевшие  ваш  мир,  с  тех  пор
как  я  вернулся,  на  многое  насмотрелись  здесь,  в  старой  Европе.  И  я  понял  зако¬
номерность.
 191

Да,  я  многое  видел  здесь,  «дома».
 Я  видел  рабочих  перед  биржей  труда.  Они  приходили  рано  утром  и  напол¬
няли  улицу  шумом  голосов  и  неловкими  шутками.  Проходили  часы  и  гасили
этот  смех  обреченных.  Окошечко  упорно  не  открывалось,  спроса  на  труд
не  было.  Никто  не  покупал  рабочей  силы,  а  ее  было  здесь  так  много!  Вечером
по  сверкавшим  огнями  улицам  безработные  расходились  на  ночлег.  Они  ноче¬
вали  в  стогах,  в  ночлежках,  дома,  в  семье.  По  дороге  они  выпрашивали
несколько  крон,  чтобы  хоть  чем-нибудь  смягчить  тревогу  голода,  которую
увидят  в  глазах  жены  и  детей.
 Я  видел  безработных,  лежавших  на  ступеньках  вокзалов,  что  носили  имена
«славных  освободителей».  Люди,  как  черепахи  в  панцирь,  спрятались  в  куцые
пиджаки  с  поднятыми  воротниками,  изо  ртов  у  них  шел  пар,  а  ночной  дождь,
стекая  с  крыш,  заунывно  стучал  по  худой  обуви  тех,  кто  лежал  на  нижних
ступеньках.  Полицейские  ходили  кругом,  но  «не  замечали»:  участки  и  без  того
были  забиты  «лицами  без  определенных  занятий  и  местожительства».
 Я  видел  сцену,  которую  не  прочь  были  бы  воспроизвести  сентиментальные
авторы  старых  «социальных»  рассказов:  мальчик  схватил  булку,  упавшую  с
лотка  на  грязный  тротуар,  и  жадно  ел  ее;  двое  полицейских  волокли  этого
несчастного,  а  он  испуганно  упирался...
 Я  видел  человека,  умиравшего  с  голоду.  Он  лежал  на  шатких  деревянных
нарах,  рядом  стояли  три  товарища,  по  улице  спешили  рассыльные  с  биржевыми
телеграммами,  в  центре  города  кто-то  чокался  и  пил  за  чье-то  здоровье,  а  здесь
лежал  умирающий  с  голоду  человек.  Три  товарища,  бессильные  и  беспомощ¬
ные,  стояли  около  него  и  ждали,  пока  его  увезут,  чтобы  самим  лечь  на  освобо¬
дившиеся-нары.
 Я  видел  утопленницу,  вытащенную  из  реки.  Она  лежала  на  набережной,
вода  вспучила  ей  живот,  разгладила  морщины  на  ее  лице  и  прилепила  ко  лбу
редкие  волосы.  Безвестная  утопленница...  ее,  наверное,  никто  не  хватится...
Документов  при  ней  не  было.  Только  в  кармане  передника  нашелся  размокший
листок,  на  котором  с  трудом  можно  было  разобрать  слова:  «Если  вы  не  внесете
до  шестого  числа  сего  месяца  квартирную  плату...»
 Я  видел  коммуниста-рабочего,  два  года  пробывшего  в  тюрьме.  Он  снова
стоял  перед  судом  и  снова  был  осужден,  ибо  повел  рабочих  на  демонстрацию
против  голода.  Он  был  бледен,  его  могучая  фигура  терялась  в  арестантской
одежде,  но  его  большие  руки  приветствовали  нас,  а  улыбка,  открывавшая
белые  зубы,  без  слов  говорила,  что  он  силен,  что  он  не  согнется,  что  он  сража¬
ется  и  здесь.
 Я  видел  работниц,  обожженных  взрывом  динамита.  Старый  мир  хочет
спасти  себя  убийствами.  Военные  заводы  —  это  единственные  предприятия,
где  есть  работа,  работа,  много  работы  и  где  работают  в  темпе  военного
времени.  Как  во  время  войны,  там  заняты  тысячи  рабочих;  как  во  время  войны,
там  работают  в  три  смены;  как  во  время  войны,  ради  выпуска  продукции  прене¬
брегают  безопасностью  и  охраной  труда.  Никого  не  беспокоило,  что  эти
восемьсот  работниц  подвергаются  опасности,  —  работа  должна  быть  сделана.
Машина  мчится,  рассыпая  искры  войны.  Восемьсот  мертвых  и  умирающих
 192

работниц  лежат  перед  заводом,  и  коротенькое  сообщение  в  газетах  —-  это
эпитафия  им.  Война  не  считается  с  человеческими  жизнями.
 Я  видел  трупы  четырех  молодых  шахтеров  в  морге  шахтерского  городка.
Еще  несколько  часов  назад  их  сильные  молодые  ноги  шагали  по  дороге.  Еще
вчера  они  сговаривались  о  том,  куда  идти  искать  работу.  Еще  вчера  матери
смотрели  на  них,  твердо  надеясь  на  помощь.  Еще  Вчера  это  были  четыре  моло¬
дых  парня,  сыновья  и  возлюбленные.  Сейчас  они  лежат  здесь,  сраженные  пуля¬
ми  полицейских,  недвижные  и  застывшие,  словно  восковые  фигуры,  а  след¬
ственная  комиссия  осматривает  их,  как  осматривают  мишень.  Они
участвовали  в  демонстрации,  ибо  у  них  голод,  ибо  без  работы  вся  семья  —
отец  и  мать,  братья  и  сестры.  Не  имея  работы,  они  бедствовали,  недоедали  ме¬
сяцами,  но  хотели  жить.  Винтовки  полицейских  накормили  их.
 Я  видел,  как  хоронили  этих  четырех  парней.  Тысячи  рабочих  шли  по  улицам
и  дорогам  печального  шахтерского  края.  Падал  снег  и  приглушал  шаги.
Видишь  и  не  слышишь.  Тысячи  людей  шли,вперед,  все  вперед,  тихо,  неуклонно,
с  решимостью,  которая  несет  тебя  и  страшит  врага.  Вперед,  все  вперед  шла  эта
многотысячная  масса,  олицетворявшая  возмездие.
 Я  видел,  товарищи,  безграничную  нужду  и  отчаяние,  видел  смерть,  видел
решимость  завоевать  лучшую  жизнь,  видел  борьбу  и  демонстрации,  видел  ли¬
ца  сотен  тысяч  людей,  обращенные  к  вам,  внимательно  наблюдающие  ваш  ге¬
роический  труд,  видел  порабощенный  пролетариат,  который  хочет  сбросить
ярмо.
 И,  увидев  все  это,  я  пишу  книгу.  Она  не  только  о  том,  что  я  видел  у  вас,  но
и  о  том,  как  живем  мы  и  что  нам  предстоит.
 Но  не  бойтесь,  что,  живя  в  этой  долгой  ночи,  я  забыл  о  том,  что  вы  гово¬
рили  мне.  Не  думайте,  что  я  не  выполню  вашего  единственного  пожелания.  Вы
твердили  мне:  «Говори  правду!  Расскажи  обо  всем,  что  ты  видел!  Расскажи  о
наших  успехах,  мы  знаем,  что  они  велики,  но  расскажи  и  о  наших  недостатках,
о  трудностях  на  нашем  пути,  не  умалчивай  ни  о  чем  —  молчание  было  бы
ложью».
 Нет,  товарищи,  не  бойтесь  этого,  я  не  буду  лгать  ни  словом,  ни  молчанием.
Тот,  кто  узнал  ваше  строительство  и  вашу  борьбу,  не  может  лгать.  Правда  о
Советском  Союзе  —  это  не  легенда  о  райской  жизни.  Правда  Советов  —  это  не
сказка  о  свете  и  тени.  Если  бы  я  лгал,  я  ни  с  кем  бы  не  нашел  общего  языка,  ибо
рабочий  не  верит  в  чудеса.
 Если  бы  наша  делегация,  вернувшись,  стала  рассказывать  сказки,  полицей¬
ские  дубинки  не  прогулялись  бы  по  нашим  спинам  на  первом  же  собрании.  Если
бы  мы  рассказывали  сказки,  полиция  не  разгоняла  бы  наши  собрания,  цензура
не  запрещала  бы  наши  статьи,  нас  не  сажали  бы  за  решетку.  Ибо  рассказ  о
стране,  находящейся  где-то  в  волшебном  безвоздушном  пространстве,  был  бы
не  опасен.
 Ведь  у  нас,  товарищи,  не  запрещено  говорить  о  Советском  Союзе.  О  нем
разрешается  лгать.  Или  говорить  только  половину  правды.
 И  конечно,  было  бы  разрешено  изображать  его  раем,  созданным  на  земле
таинственными  сверхчеловеческими  силами.  Тогда  было  бы  нетрудно  сказать:
вот  видите,  рабочие,  и  русский  пролетариат  дождался.  Он  терпел  эксплуатацию,
 193

терпел  изнурительный  труд  и  вот,  пожалуйста,  вдруг  получил  рай.  Ждите  и  вы,
вы  тоже  дождетесь,  грядущее  воздаст  вам  по  заслугам.
 Если  бы  мы  говорили  о  Советском  Союзе  как  о  рае  на  земле,  никто  не
понял  бы  нас.  Никого  бы  это  не  касалось.  Но  мы  видели  не  дело  справедливых
богов.  Мы  видели  нечто  гораздо  большее.  Мы  видели,  как  советские  рабочие
сами  строят  новый  мир,  новое,  социалистическое  общество.  В  Советской  стране
никто  ничего  не  получил  даром.  Никто  ничего  не  дал  советским  людям.  Им
самим  пришлось  все  взять,  завоевать  и  построить.  Не  таинственные  сверхчело¬
веческие  существа,  а  сами  рабочие,  не  чудо,  а  руки,  крепкие  рабочие  руки,
создают  этот  мир,  строят  его  с  любовью  и  воодушевлением.  Это  происходит
только  в  Советском  Союзе  и  больше  нигде  в  мире,  а  происходит  потому,  что  эти
руки,  которые  сейчас  сжимают  рычаги  машин  и  держат  штурвалы  тракторов,
сжимали  и  винтовки  и  наводили  пушки,  завоевывая  предпосылки  для  сегодняш¬
ней  стройки  на  фронтах  революции  и  гражданской  войны.
 Борьбой,  страданием,  жизнью  платили  они  за  свое  освобождение.  Тяжелым
трудом,  жертвами  платят  за  свое  строительство.  Но  советские  люди  победили  и
видят  сейчас  результаты  своего  труда.  Своими  руками  они  создают  свое  благо¬
получие.
 Такой  разговор  понятен  рабочему.  Не  о  рае,  а  о  Советском  Союзе  написана
эта  книга.  Не  о  чудесах,  а  о  вас,  советские  рабочие,  о  вас,  кого  я  видел  на  лесах
величественного  здания  нового  общества.  О  вас,  о  людях,  которые  выполняют
пятилетку.
 Я  хотел  не  только  видеть,  что  происходит,  но  и  узнать,  как  это  достигнуто.
Я  читал  план  великих  работ  по  вашим  рукам.  Я  читал  кривые  диаграмм
по  лицам  женщин-работниц.  Читал  цифры  роста  на  мускулах  рабочих  рук.
И  я  нашел  кривую  роста,  которая  начинается  у  вас,  но  не  кончается  в  этой
книге.
 Я  отказался  от  мысли  отразить  в  этой  книге  то,  что  происходит  у  вас  сейчас,
я  могу  говорить  только  о  том,  что  было  до  того  момента,  когда  мы  уезжали  от
вас.  Вашу  современность  может  запечатлеть,  да  и  то  только  на  данный  момент,
лишь  стенографическая,  телеграфная  запись.  Все,  что  при  мне  строилось,  уже
вступило  в  строй.  Я  видел  груды  кирпичей,  а  теперь  они  уже  превратились  в
стены  зданий.  То,  что  вчера  было  в  идее,  сегодня  уже  живет.  Вы  рассказывали
мне  о  том,  что  будет  завтра,  а  сегодня  это  уже  стало  вчерашним  днем.  Таковы
ваши  темпы.
 В  вашей  стране  завтра  уже  отошло  в  историю,  а  жизнь  идет  в  после¬
завтрашнем  дне.
 Вот  почему  эта  книга  —  исторический  репортаж.  Я  сознаю  это,  и  мне  жаль,
что  мое  слабое  перо  не  в  силах  поспеть  за  вами.
 Ваше  все  растущее  дело  я  хочу  запечатлеть  в  этой  книге,  хотя  бы  на  каком-
то  отрезке  времени.  Хочу  изобразить  в  ней  кривую  роста  на  этом  отрезке,  а  вы
продолжите  ее.  Она  выходит  за  пределы  моей  книги,  она  все  поднимается  вверх
и  выше,  и  там,  в  каком-то  неуловимом  пункте,  находитесь  сейчас  вы  или  будете
находиться  завтра,  а  может  быть,  уже  находились  вчера.  Но  то,  что  для  вас  уже
история,  для  нас,  товарищи,  еще  завтрашний  день!
 194

Я  знаю,  что,  читая  эти  строки,  иные  скажут:  «Автор—  коммунист,  он
тенденциозно  описывает  Советский  Союз».
 Они  не  правы.  Эта  книжка  ничего  не  искажает.  И  именно  в  этом  ее  тенден¬
циозность.  Ибо  ее  цель  —  сказать  правду.  Правду  о  Советском  Союзе.  Правду
о  стране,  строящей  социализм,  о  стране,  постоянно  растущей,  о  стране,  где  в
унисон  бьются  сердца  ста  шестидесяти  миллионов  человек.  Эта  правда,  пове¬
данная  в  странах  обреченного  строя,  где  никто  не  чувствует  уверенности  в  буду¬
щем,  строя,  осклабившегося  предсмертной  усмешкой,  строя,  где  сильные  мира
сего  в  беспомощной  тревоге  повторяют  девиз  абсолютизма:  «После  нас  хоть
потоп!»—  эта  правда,  подлинная  и  чистая,  не  может  не  действовать  тенден¬
циозно,  должна  действовать  как  воодушевляющий  пример.  За  вами,  к  вам,  к
жизни!
 Я  сознаю  этот  факт.  Каждая  правдивая  весть  о  Советском  Союзе  имеет
революционизирующее  влияние  даже  в  том  случае,  если  она  не  направлена  на
это  сознательно,  даже  помимо  воли  тех,  кто  ее  передает.
 Буржуа,  который  говорит  эту  правду,  бьет  по  собственному  классу,  нанося
удар  по  собственному  строю.  Его  ошибка  только  в  том,  что,  не  понимая  всего
хода  общественного  развития,  он  полагает,  что  его  строй  может  учиться  у
Советского  Союза,  что  можно  взять  у  рабочих  социализм  и  привить  его  капита¬
лизму,  что  буржуазия  пяти  шестых  мира  может  заимствовать  пример  рабочего
класса  Советской  страны.  Он  слеп.  Ибо  ваш  пример,  пример  советского  проле¬
тариата,  может  быть  примером  только  для  мирового  пролетариата.
 Есть  книги  с  нападками  на  вас  и  книги,  написанные  в  вашу  защиту.  Есть
книги,  авторы  которых  клянутся  в  своей  объективности  и  нетенденциозности.
Есть  книги,  в  которых  говорится  лишь  о  ваших  достижениях,  и  книги,  претен¬
дующие  только  на  информацию.  Я  не  ставлю  себе  никакой  иной  цели,  кроме
той,  чтобы  написать  книгу  о  вашем  труде.  Чтобы  люди,  с  которыми  я  живу,
увидели  картину  вашего  труда.  Точную,  правильную,  честно  нарисованную  кар¬
тину.  Но  я  знаю,  как  подействует  такая  картина.  Это  все  равно  что  поставить
читателя  на  перекрестке  двух  дорог,  ведущих  к  двум  разным  мирам,  и  на
дорожном  столбе  написать:
 Путь  к  жизни.
 Путь  к  смерти.
 Вы  уже  идете  по  первому  пути.  Если  я  сумею  передать  это,  для  вас  моя
книга  будет  рассказом  о  вашей  истории.
 Для  нас  —  призывом.

Бернард
 ШОУ
 Бернард  Шоу  (1856—1950)  —  английский  драматург.  Лауреат
Нобелевской  премии  (1925).  В  1931  г.  Б.  Шоу  посетил  СССР,
другом  которого  был  с  первых  лет  Октябрьской  революции.  «От¬
вет  простакам»  был  опубликован  в  газете  «Форвард»  от  30  апреля
1932  г.  Печатается  по  книге  «Глазами  иностранцев».  М.,  1932.
 Ответ  простакам
 Здорово,  Америка!  Здорово,  мои  друзья  в  Америке!  Как  у  вас  дела,  старые
простаки,  целый  месяц  твердившие  друг  другу,  что  я  заврался  насчет  России?
Ну-с,  если  последние  сообщения  о  ваших  делах  верны,  то  вряд  ли  вы  сможете
теперь  так  говорить.  Теперь  уже  Россия  над  нами  смеется.  Она  нас  превратила
в  дураков,  пристыдила,  выставила  на  посмешище,  оставила  в  хвосте  и  чуть  что
не  сбила  с  ног.  Мы  читали  ей  лекции  с  высоты  нашего  цивилизованного  превос¬
ходства,  а  сейчас  мы  принимаем  героические  меры  для  того,  чтобы  скрыть  нашу
краску  смущения  от  России.
 Мы  ее  бранили  за  безбожье,  а  сейчас—  солнце  сияет  над  Россией,  как  над
страной,  к  которой  господь  благоволит;  на  нас  же  тяжко  обрушился  его  гнев,  и
мы  не  знаем,  куда  обратиться  за  помощью  или  поощрением.
 Мы  гордились  нашим  мастерством  в  крупных  делах  и  тем,  что  они  имеют
под  собой  солидную  основу  благодаря  нашему  знанию  человеческой  природы,  а
сейчас  мы  —  банкроты.
 Ваш  президент,  который  прославился  тем,  что  кормил  голодающие  мил¬
лионы  в  опустошенной  войной  Европе,  не  может  сейчас  прокормить  в
мирное  время  собственный  народ.
 Крики  отчаяния  наших  финансистов  отдались  эхом  во  всем  мире  и  вызвали
поголовное  изъятие  вкладов  из  английского  банка  и  разорили  его.  Дефицит
нашего  бюджета  составляет  350  миллионов  долларов;  ваш  дефицит  составляет
500  миллионов  долларов.  Наши  дельцы  не  могут  найти  работы  трем
миллионам  рабочих,  а  ваши  выбросили  на  улицу  вдвое  больше  людей.
 Наши  государственные  деятели  по  обе  стороны  океана  не  могут  сделать
ничего  другого,  как  разбивать  головы  безработным  или  откупаться  от  них
пособиями  и  обращением  к  благотворительности.  Наше  сельское  хозяйство
 196

Бернард  Шоу.
 разорено,  и  наша  промышленность  разваливается  под  тяжестью  своей  собст¬
венной  производительности,  потому  что  мы  не  додумались,  как  распределить  на¬
ши  богатства  и  как  производить  их.
 Перед  лицом  всей  экономической  некомпетентности,  политической  беспо¬
мощности  и  финансовой  несостоятельности  Россия  гордится  своим  бюджетным
активом  в  750  миллионов  долларов.  Ее  население  занято  до  последнего
мужчины  и  женщины,  ее  научно  поставленное  сельское  хозяйство  удваивает  и
утраивает  свои  урожаи.  Она  блистает  своими  работающими  полным  ходом,
растущими  фабриками,  блистает  своими  способными  руководителями,  своей
атмосферой  надежд  и  обеспеченности  даже  для  бедняков,  —  атмосферой,  кото¬
рой  не  знала  еще  ни  одна  цивилизованная  страна.
 Генри  Джордж,  затем  Маркс
 Когда  я  был  молодым  человеком,  на  меня  сильно  повлиял  один  америка¬
нец,  по  имени  Генри  Джордж,  который  открыл  мне  глаза,  и  я  почувствовал
необходимость  следовать  его  указаниям.  И  вот  я  познакомился  с  учением
 197

германского  еврея  Карла  Маркса,  который  еще  шире  открыл  мне  глаза,  и  мне
стало  совершенно  ясным,  что  наша  капиталистическая  система  должна  закон¬
читься  банкротством  цивилизации  и  что  прожить  с  этой  системой  мы  сможем
уже  недолго,  и  то  ценою  страшных  бедствий  и  деградирующей  нищеты  девяти
десятых  человечества.
 Четырнадцать  лет  спустя  русский,  по  фамилии  Ульянов,  больше  известный
под  именем  Ленина,  последовал  моему  примеру  и  прочитал  Маркса.
В  1914  году  наши  империалисты  втянули  нас  в  войну.  Вы  пытались  воздер¬
жаться  от  участия  в  этой  войне,  но  вас  принудили  к  ней.  Благодаря  вам  эта
война,  вместо  того  чтобы  сделать  то,  чего  хотели  империалисты,  уничтожила
три  империи,  превратила  Европу  из  королевского  континента  в  республикан¬
ский,  и  единственное  европейское  государство,  которое  было  больше  Соединен¬
ных  Штатов,  стало  федерацией  коммунистических  республик.
 Это  не  совсем  то,  чего  вы  ожидали,  —  не  так  ли?  Вашу  молодежь  отправ¬
ляли  на  бойню  не  для  того,  чтобы  она  приветствовала  Карла  Маркса  и  повто¬
ряла  его  лозунг:  «Пролетарии  всех  стран,  соединяйтесь!»
 Однако  именно  это  и  произошло.  Это  изумительное  новое  в  мире  государ¬
ство,  Союз  Советских  Социалистических  Республик,  или  вкратце  СССР,  и  есть
то,  что  вы  получили  за  ваш  заем  свободы  и  кровь,  пролитую  вашей  молодежью.
Это  не  то,  что  вы  намеревались  получить,  но,  по-видимому,  это  то,  что  господь
намеревался  вам  послать.  Так  или  иначе,  вы  это  получили,  и  сейчас  вы  должны
использовать  это  наилучшим  образом.
 Предостережение  едущим  в  Россию
 Теперь  позвольте  мне  дать  несколько  советов  для  путешествующих,  на  слу¬
чай,  если  вы  присоединитесь  к  американцам,  толпами  устремляющимся  в
Россию,  и  захотите  сами  проверить,  так  ли  все  это  обстоит  на  деле.  Если  вы
квалифицированный  рабочий,  особенно  машиностроительной  промышленности,
и  если  у  вас  хороший  характер  (они,  в  России,  очень  разборчивы  насчет  характе¬
ра),  то  у  вас  не  будет  особенных  затруднений.  Они  будут  лишь  рады  принять
вас.  Пролетарии  всех  стран  там  желанные  гости,  если  они  действительно  могут
помочь  русскому  строительству.  Но  даже  если  вы  не  умеете  работать  и  пред¬
ставляете  собой  только  бесполезную  леди  или  джентльмена  с  большим  количе¬
ством  денег,  то  они  благосклонно  позволят  вам  истратить,  сколько  вы  захотите,
денег  и  окружат  вас  комфортом.
 Они  не  будут  относиться  к  вам  с  уважением,  ибо  эти  русские  не  проявляют
благоговения  даже  к  богатой  американской  леди.  Я  должен  сознаться  вам,
что  их  чувства  в  отношении  вас  будут  смесью  жалости  к  вам,  что'вы  не
создали  коммунизма  в  вашей  собственной  несчастной  стране.
 Но  они  будут  вполне  дружественны  и  окажут  вам  помощь  совершенно  так
же,  как  заблудившейся  голодной  обезьяне,  и  если  вы  будете  любезны  с  ними,  то
они  заключат  вас  в  свои  объятия  и  по  малейшему  поводу  будут  рассказывать
вам  историю  своей  жизни.  Они  настолько  свободны  от  всех  ваших  забот  и
 198

беспокойств  по  поводу  всяких  дел,  ренты  и  налогов,  что  могут  себе  позволить
быть  ласковыми  с  вами,  и  они  настолько  горды  своими  коммунистическими
учреждениями,  что  чрезвычайно  охотно  будут  их  вам  показывать.
 Подобно  замазке
 Но  вы  должны  быть  осторожны.  Вы  не  должны  полагать,  что  человеческая
природа  в  России  такова  же,  как  в  Америке.  Мой  друг  генерал  Дауэс,  ваш
посланник  в  Англии,  недавно  говорил  со  мной  относительно  человеческой
природы  —  о  том,  что  ее  нельзя  изменять  так,  как  изменяют  учреждения.  И  вот
перед  тем  как  вам  отправиться  в  Россию,  неплохо  было  бы  вам  изучить  челове¬
ческую  природу.
 Самое  простое  средство  для  этого  —  послать  к  ближайшему  стекольщику
за  куском  замазки.  Замазка  совершенно  подобна  человеческой  природе.  Вы  не
можете  ее  изменить,  кем  бы  вы  ни  были.  Вы  не  можете  ее  есть,  вы  не  можете  в
ней  взращивать  яблони,  вы  не  можете  ею  штопать  одежду;  но  вы  можете  ее
тискать,  и  мять,  и  придавать  ей  любую  форму,  и  когда  форма  придана,  то  она
так  крепко  затвердеет,  что  вам  будет  казаться,  что  ей  никогда  нельзя  будет
придать  никакой  другой  формы.
 Ну  так  вот,  русская  замазка  подобна  американской.  Пожалуй,  только
американская  крепче  держит  и  затвердевает  труднее.  Советское  правительство
сделало  чрезвычайно  тщательно  русскую  замазку,  придав  ей  форму,  совер¬
шенно  отличную  от  американской,  и  она  крепко  затвердела,  и  получилось  нечто
совершенно  другое.  У  этого  создания  рот  почти  такой  же,  подбородок,  уши  и
глаза  мало  чем  отличаются,  но  внутренности  работают  не  по-американски.  В
особенности  поразительно  отличается  сознание,  так  что  достижения,  которые
являются  гордостью  Америки,  русскому  кажутся  гнусным  хвастовством.
 Так,  например,  первая  вещь,  которая  в  России  бросится  в  глаза  стопроцент¬
ному  американцу,  —  это  то,  что  с  ее  громадными  природными  богатствами  она
должна  быть  прекрасной  страной  для  наживы.  Даже  если  бы  этих  естественных
богатств  не  было,  можно  было  бы  много  заработать,  спекулируя  на  разнице
между  стоимостью  полудолларового  рубля  в  Москве  и  шестицентового  рубля  в
Берлине.  Зарплата  низка,  а  прибыли  высоки,  для  чего  же  отдавать  зря  всю
прибыль  правительству,  когда  способный  человек  может  организовать  дело  для
самого  себя  и  класть  прибыль  в  собственный  карман?  Какой  смысл  тратить  зря
деньги  на  благо  общества?  Как  сказал  однажды  один  покойный  американский
финансист  при  допросе:  «К  черту  общество!»
 Люди  делают  деньги,  думая  о  самих  себе,  а  не  об  обществе.
 Россия  не  «рай»
 Вы,  однако,  не  должны  ожидать  там  рая.  Россия—  слишком  большое
пространство  для  любого  правительства,  чтобы  можно  было  за  четырнадцать
лет  освободиться  от  всей  нищеты,  невежества  и  грязи,  оставленных  царизмом.
 199

Россия  занимает  восемь  миллионов  квадратных  миль,  вдвое  больше,  чем  Соеди¬
ненные  Штаты.  Боюсь,  что  там  еще  много  нищеты,  невежества  и  грязи,
которые  нам  так  хорошо  известны  дома.  Но  там  повсюду  царит  надежда,
потому  что  все  бедствия  отступают  перед  ростом  коммунизма,  в  то  время  как  у
нас  эти  бедствия  увеличиваются  последними  отчаянными  усилиями  нашего
обанкротившегося  капитализма.
 Капитализм  пытается  отвратить  свою  неизбежную  судьбу  путем  снижения
зарплаты,  повышения  тарифов  и  обращением  ко  всем  скрытым  элементам
одичания  и  жадности,  которые  его  должны  поддержать  в  хищнической
войне,  маскирующейся  патриотизмом.
 Но  вы  поедете  в  Россию  не  для  того,  чтобы  высматривать  там  бедствия,
которые  вы  можете  увидеть  у  себя.  Некоторые  из  вас  поедут  потому,  что  в  той
великой  буре,  которая  разразилась  над  нами,  тонет  ваш  собственный  корабль.
Из  больших  кораблей  остался  только  русский,  который  не  тонет  и  который  не
посылает  сигналов  бедствия.
 Но  большинство  из  вас,  надеюсь,  поедет  туда  с  твердой  уверенностью  в  том,
что  беда  наша  заключается  не  в  нищете,  объясняющейся  естественными  причи¬
нами,  а  в  простом  тупоумии,  скверном  управлении  и  ленивом  пренебрежении
общественными  интересами  в  пользу  эгоизма  частных  интересов  и  вульгарного
честолюбия.  Вы,  наверно,  слышали,  что  русские  положили  этому  конец,  и  вам
захочется  узнать,  как  они  это  сделали,  Ибо,  по-вашему,  то,  что  могут  сделать
русские,  можете  сделать  и  вы.
 Вы  можете  думать,  что  вы  можете  это  сделать,  но  это  не  так.  В  настоящий
момент  вы  похожи  на  старого  узника  Бастилии,  который  пилит  решетку  своего
окошка  часовой  пружиной  с  таким  напряжением,  что  не  замечает,  что  дверь  уже
давно  широко  открыта.  Ну-с,  вы,  пожалуй,  все  будете  продолжать  пилить  в
Америке,  пока  не  помрете;  но  я  надеюсь,  что  ваши  сыновья  будут  умнее  вас  и  не
позволят  ни  одному  русскому  обогнать  их  в  великом  состязании  цивилизаций.
На  этом  прощайте  до  следующего  раза,  и  желаю  вам  всяческого  счастья.

Мария
ПУЙМАЛОВА
 Мария  Пуйманова  (1893—1958)  —  чешская  писательница.  Член
КПЧ  с  1945  г.  Народный  художник  Чехословакии.  В  1932  г.  побы¬
вала  в  СССР,  написала  книгу  репортажей  «Взгляд  на  новую
землю»  (1932),  фрагмент  из  которой  мы  публикуем  по  тексту:
М.  Пуйманова.  Собр.  соч.  в  5-ти  томах.  М.,  1961,  т.  5.
 Взгляд  на  новую  землю
 В  Москву
 Со  всех  концов  Берлина,  непривычно  малолюдного—  впрочем,  за  одно
утро  нельзя  определить,  что  это  —  тишина  летних  каникул  или  мертвый  штиль
кризиса,—  стягивались  фашисты,  в  коричневой  форме,  отборные,  рослые,
вышколенные,  надменные,  безукоризненные,  как  берлинский  асфальт,  и
выстраивались  в  парке  Люстгартен,  где  должен  был  состояться  митинг.  (Право
носить  оружие  и  форму  имеет  только  тот,  кто  заплатил  за  них.)  Гремели  орке¬
стры,  спешили  прочь  штатские.  Подростки  приветствовали  коричневорубашеч¬
ников,  заговорщически  вскидывая  руку.  На  грузовиках  расположилась  полиция.
С  киосков  немо  протестовали  алые  плакаты.  На  скамейках  перед  памятниками
полководцам  дремали  голодные  люди.  В  шесть  часов  должен  выступать  Гит¬
лер.  Мы  его  уже  не  услышим.
 На  Силезском  вокзале,  не  по-берлински  грязном  и  запущенном,  откуда
отправляются  поезда  на  восток,  нас  собралось  тридцать  человек.  Шестеро
датчан,  двое  голландцев,  семеро  европеизированных  индусов,  чешка  из  Чикаго,
остальные  немцы.  Рабочая  экскурсия,  организованная  Интуристом.
 Две  ночи  и  день  ехали  мы  по  плоской  Европе,  простор  расширялся  к
востоку,  горизонт  растягивался  и  отдалялся,  купол  неба  становился  выше,  тьма
редела.  Мы  проезжали  через  прусские  дубравы,  сосновые  леса,  мимо  дюн  и
зарослей  вереска,  мимо  доменных  печей  Катовице,  утром  появились  ольхи  и
ивы,  полоски  льна  и  гречихи,  земля  стала  просторнее,  чем  вчера  в  Германии.
 Тень  Пилсудского  легла  от  Варшавы  во  всю  длину  Польского  коридора  до
Гдыни.  Варшава  —  это:  католические  процессии,  отличающиеся  православной
пышностью;  гетто  —  сокровищница  детской  и  девичьей  красоты;  извозчик,  хва¬
стающийся  тем,  что  возил  царя  и  громил  жидов;  гигантский  мост.
 Скорый  поезд  с  грохотом  пронесся  над  Вислой  и  Одрой:  гремящие,  мелька¬
 201

ющие  в  окнах  мостовые  конструкции  —  единственная  зримая  в  Польше  техника
(угольный  район,  мы  пересекли  ночью,  Лодзь  осталась  в  стороне).  Следы  чело¬
веческого  жилья  —  сенные  сараи  и  шалаши.  А  так  вдоль  железной  дороги
ничто  не  шелохнется.
 Брест-Литовск.  Заключенный  Лениным  мир.  И  мы  ехали  поросшей  кустар¬
ником  пустыней,  через  огромные  поймы  текущих  праздно  рек,  с  осокой  и  лозня¬
ком,  с  песками,  на  которых  —  рисунок  волн,  с  болотами  и  заливными  лугами.
Стаи  птиц  взмывали  и  летели,  разбегались  табуны  лошадей,  тут  и  там  в  одино¬
честве  размышлял  аист.  Целый  день  —  трава,  сотни  километров  травы,  а  поезд,
отстукивая  слова,  преследующие  нас,  повторял:  прерия,  пампасы,  пушта,  степь.
Прерия,  пампасы,  пушта,  степь.
 Когда  же  это  вдоль  прямого,  как  натянутая  струна,  железнодорожного
полотна,  предохраняя  его  от  снежных  заносов,  так  же  убегали  назад  и  беско¬
нечно  развертывались  снова  ряды  елок?  Где  я  это  видела?  В  русском  филь¬
ме.  Благодаря  фильмам  нам  кажутся  знакомыми  края,  куда  мы  приезжаем
впервые.
 Это  еще  не  СССР,  но  тут  уже  чувствуется  русская  ширь.
 Империя  рабочих,  пятнадцать  лет  бойкотированная  всеми  державами  мира,
Союз  Советских  Социалистических  Республик,  в  данное  время  исподтишка
преданный  социал-демократическими  вождями  почти  всех  стран,  временно
обнесен  колючей  проволокой.  Движение  в  вагоне,  у  окон  —  толчея.
 Рядом  еврей-студент,  высланный  из  Германии,  спрашивает  безработного
жестянщика  из  Вены:
 —  Где  же  твоя  звезда?
 —  Я  забыл  ее.
 —  Нехорошо.  Ты  ничего  не  должен  забывать.  Ты  плохой  коммунист.
 Жестянщик  постучал  по  своему  паспорту  и  ответил:
 —  Тебе-то  его  дадут?
 В  коридор  выбежал  юноша,  берлинец  —  тот,  о  котором  товарищи  расска¬
зывали,  что  он  ел  один  раз  в  день,  чтобы  скопить  сто  двадцать  пять  марок  для
поездки  в  Москву,  —  и,  чуть  не  плача,  возмущался  тем,  что  польский  чиновник
отобрал  у  него  значок.
 Голландцы  и  татуированные  датчане  (электротехники  и  шоферы)  не  выхо¬
дят  из  своего  купе.  Они  глубокомысленно  дымят  трубками,  внимательно
смотрят  на  мир  приветливыми  глазами  и,  исполненные  душевного  равновесия,
сильные,  коренастые,  всем  своим  видом  как  бы  говорят:  посмотрим.  Нас  на
мякине  не  проведешь.
 И  еще  один  тип  путешественников  ждал,  когда  подъедем  к  границе.  Эти
люди  были  немолоды  и  не  носили  звезду  на  шапке.  Они  отправились  в  СССР  не
как  туристы  и  не  как  в  землю  обетованную.  Их  ждет  не  осмотр  Кремля  и  сана¬
ториев,  им  предстоит  другбе.  Они  не  будут,  вернувшись  домой,  рассказывать
правду  о  Советской  России,  потому  что  домой  они  не  вернутся.  Они  едут  сюда,
как  когда-то  ехали  переселенцы  в  Америку  —  в  поисках  работы.  Они  нашли  ее.
Вот  этот  лысый,  взмыленный  маленький  человечек,  который  вчера  утром  в
Берлине  все  путал  и  боялся  опоздать  на  поезд,  этот  венский  сапожник  за  четыре
 202

дня  получил  работу  в  Москве;  и  тот  угловатый  саксонец,  портной,  тоже.  С  жи¬
льем,  правда,  будет  туговато.  Им  придется  жить  за  городом  и  каждый  день
ездить  на  работу.  В  Ленинграде  к  нам  подошел  чех,  металлист.  Он  —  токарь,
работает  на  «Красном  путиловце»  в  должности...  у  нас  это  называется
помощник  мастера.  Недавно  он  приезжал  в  отпуск  к  родным  в  Пльзень  и
вернулся  с  товарищем,  для  которого  тоже  найдет  место.  Квалифицированному
рабочему  здесь  хорошо,  рассказывал  он.  В  Чехии  ему  и  не  снилось,  что  можно
оплатить  проезд  от  Ленинграда  до  Пльзени  заработком  за  пять  дней.  В  завод¬
ской  столовой  кормят  сытно,  а  живет  он  вместе  с  немцами  в  иностранной
коммуне  —  в  общежитии.  Квартиру  ему  хотелось  бы  иметь  получше.
 В  Чехии  кое-кому  не  нравится,  когда  говорят,  что  в  России  много  работы  и
на  рабочих  спрос.  «Если  сейчас  там  и  нет  безработицы,  то  через  тридцать  лет  она
у  них  тоже  будет»,  —  сказал  мне  кто-то  вчера  и  тем  утешился.
 В  СССР  въезжаешь  торжественно,  как  в  первомайский  праздник.  (Граница
здесь  самая  настоящая,  ее  можно  видеть  —  именно  так  представляешь  ее  себе  в
детстве.)  Очень  медленно  поезд  приближается  к  знаменитой  арке  с  серпом,
молотом  и  пролетарским  призывом  —  его  все  знают,  все  ждут,  и  это  усиливает
и  сгущает  напряжение—  и  въезжает  в  новый  мир,  где  развевается  красный
флаг  и  пограничник  салютует  гостям.  Да  тут  прямо  как  в  Стромовке!  Станция
Негорелое  окружена  березовым  леском,  матерью  всех  русских  березовых  рощ,
которые  без  числа  будут  повторяться  вдоль  железнодорожного  полотна,  вокруг
возникающих  соцгородов  и  заводов.  Посреди  рощи,  в  таможне,  похожей  на
выставочный  павильон,  приветливые  и  проворные  молодые  люди  с  бритыми
головами  и  в  гимнастерках  просматривают  чемоданы  под  наблюдением  женщи¬
ны  —  первой  из  армии  трудящихся  женщин.  Первый  портрет  Ленина,  первый
портрет  Сталина,  первые  плакаты  пятилетки  и  восточное  время.
 Вы  переводите  стрелки  на  два  часа  вперед,  пересаживаетесь  в  вагон  совет¬
ской  ширококолейной  дороги  и  оказываетесь  не  в  третьем  классе,  как  ожидали,
а  в  настоящей  избе.  Сколько  дерева!  В  русском  вагоне  душно,  как  в  словацкой
халупе,  и  сумрачно,  как  в  медвежьей  берлоге.  На  окнах—  ставни;  от  снега,
песка,  мороза  и  вообще  от  воздуха,  на  ночь  они  плотно  закрываются.  Скамейки
низко,  окна—  высоко,  до  багажной  полки  может  дотянуться  только  великан;
от  стенки  на  ночь  откидывается  койка,  и  вагон  превращается  в  общую  спальню.
Мать  накормила  младенца,  расставила  посуду,  заварила  чай,  развязала  тюк  с
постелью  и  стелет  себе  и  детям  на  скамье.  Муж  разулся,  вспрыгнул  на  второй
этаж  и  заснул  в  позе  покойника  на  столе.  Комсомолец  забрался  еще  выше,
сдвинул  шапку  на  ухо  и  устроился  под  потолком  —  вместо  чемодана.  Все  это
скорее  похоже  на  кибитку  кочевников  или  на  трюм  парохода,  чем  на  купе
третьего  класса,  к  какому  мы  привыкли  на  перегоне  Костелец  —  Усти.
 Сейчас,  в  пору  строительства,  когда  вся  страна  пришла  в  движение,  когда
население  ее  поднято  на  индустриализацию,  когда  татары  и  киргизы  учатся
работать  на  автозаводе  фордовского  типа,  крестьяне  из  Узбекистана  ездят  с
требованиями  в  Москву,  когда  рабочих  посылают  в  Ленинград  на  рабфаки,  в
рабочие  университеты,  а  ударников  —  отдыхать  на  курорты,  когда  без  конца
тянутся  воинские  транспорты,  а  частые  съезды  собирают  представителей  всех
 203

национальностей  СССР,  —  советские  железные  дороги  являют  картину  вели¬
кого  переселения  народов.
 Расстояния  межйу  станциями  здесь  скорее  океанские,  чем  железнодорож¬
ные,  и  вы  с  ужасом  думаете  о  доставке  продовольствия.  Что  у  нас  измеряется
часами,  у  них—  днями:  к  русским  масштабам  нельзя  подходить  с  нашей
меркой.
 Когда  смотришь  из  окна  вагона  в  Чехии,  видишь  пейзаж.  В  России  из  окна
вагона  видишь  землю.  Мы  привыкли  к  густонаселенной  местности,  к  местности
пересеченной,  холмистой,  к  живописному  разнообразию  и  быстрой  смене  видов.
У  нас  картины  за  окном  вагона  чередуются,  как  в  альбоме,  от  которого  можно
отрывать  открытки,  —  один  снимок  красивее  другого,  и  все  разные.  Найдется
тут  и  свекловичное  поле,  и  лесной  уголок,  и  промышленный  район,  и  хлебные
нивы,  и  горный  ландшафт  —  и  за  каких-нибудь  десять  часов  вы  попадаете  из
Праги  в  Штрбу.  Здесь  же  едешь  пятнадцать  часов  от  границы,  а  вокруг  все  так
же  пустынно,  все  то  же  великолепное  однообразие,  беспредельное  целое,
которое  потрясает.  Равнина—  без  заднего  плана,  без  единой  вертикали  —
простирается  между  тобой  и  горизонтом.  Море  и  то  в  сравнении  с  ней  кажется
приподнятым  вдали.  Если  перед  вами  дорога,  то  в  виде  прямой,  уходящей  в
бесконечность.  Если  по  дороге  едет  телега,  влекомая  лошадкой  под  дугой,  —  то
они  направляются  прямо  в  небо.  Смотришь  из  поезда,  завороженный  равниной,
и  начинаешь  понимать,  откуда  эта  широта  русской  души  и  почему  именно  для
этих  просторов  необходим  трактор.
 Вдоль  пути  —  палатки  военных  и  строителей,  всюду  валят  лес,  тешут,
строят.  (Внимание,  господа,  вот  они—  потемкинские  деревни!)  Леса,  леса,
вдруг—  свежая  вырубка,  посреди  нее  остов  многоэтажного  дома,  вокруг  —
наскоро  сколоченные  деревянные  бараки.  Лес—  рядом,  березы  заглядывают
даже  в  окна  завода,  выпускающего,  скажем,  дизельные  моторы.  Сочетание
старинного,  природного,  бесконечно  более  устарелого  и  сельского,  чем  то,  что
вы  встретите  у  нас,  и  грандиозных  планов  социальных  преобразований,  осуще¬
ствляя  которые  СССР  уже  обогнал  нас  на  сто  очков  вперед,  —  вот  что  харак¬
терно  для  Советского  Союза.  Середины  нет.
 Вам  покажут  только  то,  что  захотят  показать,
вас  не  отпустят  ни  на  шаг
 Если  кто-нибудь  съездит  в  Италию,  Данию  или  Канаду  и  потом  расскажет
или  напишет  о  виденном  —  ему  поверят.  Никто  ни  в  чем  не  возразит.  Хуже  с
Советским  Союзом.  «Русский  сфинкс»,  как  его  красиво  называют  журнали¬
сты,  кроме  уймы  прочих  загадок,  таит  в  себе  еще  одну  необъяснимую  особен¬
ность,  проявляющуюся  на  расстоянии:  всякий  человек,  ни  разу  не  бывавший  в
СССР,  в  совершенстве  знаком  с  тамошними  условиями  жизни,  чем  ужасно
посрамляет  тех,  кто  там  побывал.  Ведь  сумасбродам,  отправляющимся  в  СССР,
показывают  лишь  то,  что  хотят.  И  если  вам  понравилось  в  СССР,  и  если  вы
 204

почувствовали  уважение  к  этой  стране,  то  вы  тихо  помешанный,  попавшийся  на
удочку.
 Я  дважды  была  в  Злине,  один  раз  самостоятельно,  другой  раз  —  в  числе
приглашенных  на  Первое  мая.  Нам  показали  Масариковское  училище,  общежи¬
тие  для  молодых  рабочих,  общественную  столовую,  больницу,  а  из  десяти
фабричных  зданий  и  в  первый  и  во  второй  раз  —  цех,  производящий  женскую
обувь  для  Америки;  дальше,  несмотря  на  все  наше  желание  и  готовность  рабо¬
чих,  проникнуть  не  удалось.  Насколько  я  помню,  никто  из  присутствовавших  не
высказал  подозрения,  что  у  Бати  в  резиновом  цехе  совершаются  тайные  казни.
 Бог  весть  почему  я  получаю  журнал  Клуба  чешских  туристов,  и  однажды  я
встретила  там  объявление:  такого-то  числа  состоится  экскурсия  на  фабрику
«Вальдес».  Мне  это  было  кстати,  и  я  отправилась.  Собралось  нас  довольно
много,  и  мы  долго  ждали,  как  и  полагается  на  всякой  приличной  экскурсии.
Наконец  наш  руководитель  вернулся  с  заводским  служащим,  который  с  извине¬
ниями  сообщил  нам,  что  фирма  «Вальдес»  решила  в  последнее  время  на
фабрику  никого  не  пускать,  он,  конечно,  не  думает  задеть  кого-либо  из  присут¬
ствующих,  но  у  фирмы  есть  печальный  опыт  с  соглядатаями  конкурентов;
служащий  рекомендовал  нам  осмотреть  музей  пуговиц,  весьма  интересный
даже  с  точки  зрения  истории  и  единственный  в  своем  роде  в  Европе.
 Я  ездила  в  СССР  с  группой  рабочих  по  путевкам  Интуриста.  Я  ехала  без
всяких  заданий.  Я  не  состою  ни  в  какой  политической  партии;  никто  меня  в
Россию  не  посылал.  Я  не  пользовалась  никакими  особыми  выгодами,  кроме
тех,  которые  распространяются  на  каждого,  кто  согласится  на  некоторые
неудобства  и  решится  провести  семь  ночей  из  четырнадцати  в  поезде  на  дере¬
вянных  полках  третьего  класса.  Дорога  от  Берлина  и  обратно,  включая  плату  за
жилье,  еду  (кроме  питания  в  поезде),  машины,  автобусы  и  входные  билеты  в
различные  места,  стоит  две  тысячи  крон,  или  сто  сорок  две  кроны  на  человека  в
день.  Мы  ничего  не  покупали,  кроме  сигарет,  газет  и  открыток  с  видами.
Кормили  нас  досыта.  Утром  —  чай,  черный  и  белый  хлеб,  масло  и  два  яйца.
В  обед  —  то  же,  что  и  в  заводских  столовых:  щи,  котлета  с  пшенной  кашей  или
макаронами,  чай  и  сколько  хочешь  хлеба.  Порции  размерами  соответствовали
Волге,  а  блюда  каждый  день  были  абсолютно,  до  неправдоподобия  одинаковы.
Кому  надоедало  рубленое  мясо,  тот  заказывал  рыбу,  подававшуюся  вечером
вместе  с  чаем.  Немцы  были  в  восторге,  голландцы  и  датчане  погрустнели  и
осунулись,  американка,  жена  столяра  с  «Вестерн  электрик»,  возмущалась,  а  я  до
сих  пор  вспоминаю  превосходный  черный  хлеб.
 Случайному  гостю,  который  приезжает  сюда  в  одиночку,  вероятно,  трудно
в  СССР,  как  и  всякому  «неорганизованному».  Я  не  представляю  себе,  где  бы
мы  жили,  как  и  на  какие  средства  питались,  если  бы  оказались  здесь  одни,  без
знакомых,  у  которых  можно  было  бы  переночевать  и  получить  совет.  Москва,
конечно,  далеко  не  Биарриц.  Здесь  действительно  слишком  много  людей,
слишком  мало  места  и  слишком  много  работы,  чтобы  заботиться  об  удобствах
туристов-одиночек,  едущих  сюда  с  детективным  намерением  разнюхать  подроб¬
 205

ности,  вырвать  их  из  целого  и  по  отсутствию  лимонов  судить  о  державе,  которая
героически  строит  из  хаоса  новый  мир.  Если  Никкербокер,  относящийся  к
Советскому  Союзу  отнюдь  не  сентиментально,  всюду  обязательно  приводит
меню  с  ценами  и  говорит  об  условиях  снабжения  (которое,  как  он  установил,  в
новых  промышленных  центрах  лучше,  чем  в  Москве),  то  он  сообщает  и  цифры
производства  и  экспорта  по  пятилетнему  плану  —  в  противном  случае  это  была
бы  нечестная  игра.
 Любят  сравнивать  жизненный  уровень  чешского,  американского  и  совет¬
ского  рабочего.  Чтобы  получить  полную  картину,  следовало  бы  сравнить  еще
жизненный  уровень  советского  рабочего  —  и  чешского  и  американского  безра¬
ботного  рабочего.
 Я  видела  Москву,  Нижний  Новгород  и  Ленинград.  Это  было  беглое  и
поверхностное  знакомство  с  центральными  городами.  Я  не  выдаю  себя  за
знатока  советского  образа  жизни,  поскольку  провела  в  СССР,  считая  с  дорогой,
всего  две  недели.  И  все  же  я  решаюсь  утверждать,  что  даже  за  такой  короткий
срок  можно  ощутить  духовную  атмосферу  города.  Люди  здесь  до  сих  пор  не
имеют  многого.  Но  они  верят  в  то,  что  делают,  и  понимают,  что  происходит.
Они  полны  энтузиазма  исполнителей  великой  миссии.  А  это,  господа,  важный
экономический  фактор  на  бирже  истории.  Это  и  есть  тот  подвох,  которого
постоянно  доискивается  и  вряд  ли  когда-нибудь  найдет  ум  демократического
склада;  то  самое  дразнящее  и  непостижимое  неизвестное  революционной  Рос¬
сии,  благодаря  которому  страна  встала  на  обе  ноги,  хотя  в  свое  время  в  Европе
и  Америке  рассчитывали  на  то,  что  она  их  протянет.  Лишь  малодушные  и  близо¬
рукие  люди  могут  не  видеть,  что  здесь  закладывается  (с  трудностями,  жертвами,
с  неразберихой  и  педантизмом)  фундамент  эры,  столь  же  небывалой  и  все
переоценивающей  по-своему,  какую  ранее  возвестило  христианство.  Жаль,
что  все  мы,  кто  сейчас  старательно  выясняет  советские  цены  на  продукты  и
размеры  московских  пайков,  не  будем  живы  через  сто-двести  лет,  чтобы  по¬
толковать  об  этом.  Я  подчеркиваю:  фундамент;  никто  не  утверждает,  что  —  за-
вёршение.
 В  России  все  первозданно,  категорично  и  несуразно.  Коммунистическая
партия  —  это  крайне  трезвые  и  крайне  восторженные  люди.  Скепсиса,  иронии,
вкусов,  всяких  оттенков,  полутонов,  нюансов,  рафинированности  и  уравнове¬
шенности  зрелого,  цивилизованного  Запада,  лишенного  убеждений,  в  Москве
нет  и  в  помине.  Государство  рабочих,  крестьян  и  солдат,  превосходящее  своими
размерами  континент,  устремлено  всеми  помыслами  вперед  и  предвидит  не  на
недели,  а  на  годы.  СССР  сегодня  —  это  громадная  глыба  с  лишь  намеченными
очертаниями  плана,  который  неуклонно  выполняется  и  похож  скорее  на  претво¬
ряемую  в  жизнь  мечту,  нежели  на  кладовую  заботливой  хозяйки.  Недаром
здесь,  насколько  я  могла  заметить,  мужчины  довольны  больше,  чем  женщины.
Мужчина  лучше  умеет  смотреть  вперед,  женщину  больше  затрагивают  продо¬
вольственные  трудности.  Разумеется,  я  говорю  не  о  женской  молодежи.
Молодое  поколение,  все  равно  —  девушки  или  юноши,  —  это  «трагичес¬
 206

кое  поколение,  не  знавшее  вкуса  апельсина»,  —  весело  и  бесповоротно  при¬
няло  коммунизм;  это  способные,  выносливые,  проницательные,  чудесные
люди.
 Когда  произносилось  слово  «Интурист»,  все  говорили:  «Подождите,  вам
шагу  не  дадут  сделать  самостоятельно».
 Так  вот,  и  в  Москве  и  в  Ленинграде  каждый  из  нас  мог  ходить  куда  хотел
и  делать  что  хотел.  У  кого  здесь  были  знакомые,  навещал  знакомых.  Кто  искал
работу,  бегал  по  соответствующим  адресам.  Один  из  юношей,  ехавших  с  нами,
встретил  здесь  товарища  по  занятиям  эсперанто  и  в  нашей  группе  больше  не
появлялся:  он  осматривал  Москву  только  как  эсперантист.  Мы  ходили,  как  и
всюду  за  границей:  на  почту,  в  банк,  в  театр,  в  кино,  по  городу,  когда  угодно  и
куда  угодно.  Смешно,  что  об  этом  надо  говорить.  Иногда  выгодно  было  отпра¬
виться  с  экскурсией  Интуриста  (каждый,  кто  приезжает  в  СССР  впервые,  осма¬
тривает  музей  Революции,  Антирелигиозный  музей,  Кремль  и  Петропавлов¬
скую  крепость).  Иногда  это  было  совсем  излишне.  Интурист  склонен  показы¬
вать  в  неисчислимом  количестве  ясли  и  санатории,  и  это  прекрасно,  что  их
столько  достроено  в  Союзе,  но  для  человека  с  минимальным  воображением
достаточно  побывать  в  двух  из  них,  чтобы  представить  себе  остальные.
 Кто  предпочитал  бродить  по  оживленным  улицам,  которые  замирают,  зати¬
хают  и  увеличиваются  в  размерах  лишь  после  полуночи;  рассматривать  мага¬
зины,  с  которых  исчезли  вывески  частных  фирм  и  товары  которых  пятилетка
вывезла  в  европейские  порты;  убеждаться,  сколько  здесь  выставлено  в  витринах
технической  и  сельскохозяйственной  литературы;  ездить  в  набитых,  шалых  и
веселых  трамваях  до  любой  остановки;  наблюдать  многоликость  Москвы,  ее
деревенское,  восточное,  ленинское,  православное,  высотное  и  старинное,  знако¬
мое  по  «Войне  и  миру»  обличье  или  приходить  к  выводу,  что  Ленинград  —  это
русский  Берлин,  —  пожалуйста!  О  нет,  мы  далеко  не  столь  важные  персоны,
чтобы  за  нами  следили.  Здесь  хватает  и  других  дел.
 Прежде  всего  нам  показали  то,  что  вы  увидели  бы  и  в  Праге  или  Лондоне:
нескончаемый  поток  людей  на  улицах;  сильнее  всего  он  впечатляет  лишь  в
первый  момент,  а  потом  вы  привыкаете.
 Проходит  толпа  мужчин,  в  косоворотках,  с  портфелями  в  руках,  их  лица  по-
восточному  серьезны,  и  мимика  у  них  иная,  ее  читаешь  медленно,  как  слова,
написанные  русскими  буквами.  Они  оглядываются  одними  глазами,  не  повора¬
чивая  головы,  зато  низко  кивают  в  знак  подтверждения  —  они  всегда  больше
повернуты  лицом,  чем  в  профиль  (романские  народы  —  больше  в  профиль);  да
и  весь  ритм  городской  жизни  здесь  другой.  В  Праге  люди  либо  несутся  сломя
голову,  либо  бродят  вразвалку.  В  Вене  шляются.  В  Амстердаме  нет  пешеходов,
люди  там  рождаются  на  велосипедах.  В  Париже  у  всех  много  времени,  парижа¬
не  всюду  ходят,  всюду  проникают  и  быстро  добираются  до  места.  В  Москве  на
улицах  даже  не  торопятся,  а  устремляются  —  меня  преследовал  этот  глагол:
устремляться.  И  движение  транспорта  здесь  иное,  без  того  механического  одно¬
образия  и  непрерывности  конвейера,  характерного  для  городов  Запада.  Если
 207

закрыть  глаза,  то  шум  Берлина  вызовет  представление  плавно  движущейся
ленты,  пробиваемой  звуками  клаксонов;  шум  Москвы  ассоциируется  с  чем-то
взъерошенным.  Уличный  грохот  здесь  упирается  и  встает  на  дыбы,  каждая
машина  ездит  по-своему,  каждый  отрезок  улицы  замощен  не  так,  как  другие,
огромное  количество  грузовиков  сотрясает  воздух,  и  от  гула  городского  тран¬
спорта  стали  уже  неотъемлемы  треск  сносимых  домов,  стук  и  грохот  ново¬
строек  и  восстановительных  работ.  На  дворе  —  пятилетка  и  лето.
 Мне  до  конца  дней  не  забыть  первого  натиска  московской  улицы.  Принято
говорить  о  природных  богатствах  Росссии:  это  так  —  нефть,  лес,  железо,
марганец,  уголь,  хлеб,  хлопок,  лен.  Но  каково  здесь  человеческое  богатство!
Какие  людские  фонды!  Мы  видели  красные  похороны:  рабочие  несли  на  плечах
красный  гроб  с  красным  венком.  Видели  целую  армию  беременных  женщин  —
столько  вы  не  увидите  ни  в  одном  большом  городе  мира.  Маршировали  крас¬
ноармейцы,  и  в  роте  строевым  шагом  шла  женщина  в  форме.  Перед  Курским
вокзалом,  заняв  почти  всю  площадь,  расположились,  как  на  ярмарке,  борода¬
тые,  длинноволосые  мужики;  перед  Мавзолеем  Ленина  стояла  очередь,  растя¬
нувшаяся  до  середины  Красной  площади;  и  с  утра  до  вечера  по  улицам  текла
переплавляемая,  просвещаемая  и  формируемая  человеческая  масса.

Людвиг
 РЕНН
 Людвиг  Ренн  (род.  в  1889  г.)  —  немецкий  писатель  (ГДР).  Член
КПГ  с  1928  г.  Принимал  участие  в  боях  с  фашизмом  в  Испании  в
качестве  командира  батальона  имени  Тельмана.  В  1947  г.  вернулся
на  родину.  В  1932  г.  вышла  книга  Л.  Ренна  «Поездка  в  Россию».
Отрывок  из  нее  печатается  по  книге  «Глазами  иностранцев».
М.,  1932.
 В  тракторизованной  деревне
 На  шоссе  стояли  два  больших  строения,  окруженные  палисадником.  К  из¬
городи  прислонился  человек.  Он  свернул  из  газетной  бумаги  подобие
маленькой  трубочки,  насыпал  в  нее  табаку  и  зажег  эту  папиросу.  Это  был
старший  учитель.
 —  Можно  зайти  в  школу?
 Он  провел  нас  в  просторное  бревенчатое  строение  с  желтоватыми  стенами  и
открыл  дверь.  В  классной  комнате  стоял  другой,  более  молодой  учитель.  Дети  —
большинство  из  них  были  мальчики  —  молча  смотрели  на  нас.  Один  как  раз
отвечал  на  вопросы  учителя.  Он  продолжал  смотреть  на  учителя  и  не  прервал
своего  ответа.
 Организатор  тракторной  колонны,  сопровождавший  нас,  спросил  у  моло¬
дого  учителя  разрешения  поговорить  с  детьми.  Тот  смущенно  кивнул  головой,
пытаясь  скрыть  свое  замешательство.
 Я  понял  не  все,  что  говорил  организатор.  Он  сам  был  раньше  бедным
крестьянином  и,  может  быть,  употреблял  деревенские  выражения.
 —  Вы  не  ругаетесь?
 Молодой  учитель,  покраснев,  отвернулся.  Он  улыбнулся,  и  дети  заметили
его  улыбку.
 —  А  если  вы  ругаетесь,  матери  порют  вас  за  это?
 —  Нас  не  бьют!  —  крикнул  маленький  мальчик  с  круглыми  глазами.
 —  Хорошо.  Ну,  смотрите,  учитесь  хорошенько,  чтобы  вы  могли  после
помочь  в  социалистическом  строительстве.
 —  Да,  мы  учимся,  —  серьезно  и  звонко  ответили  несколько  мальчиков
сразу.
 Молодой  учитель  счастливо  улыбнулся,  но  все  еще  не  мог  избавиться  от
своего  смущения.
 209

Организатор  снова  заговорил.  Правда,  он  гораздо  больше  привык  гово¬
рить  со  взрослыми,  и  здесь  он  вначале  немного  растерялся.  Но  серьезное
внимание  детей  так  вдохновляло  его,  что  его  речь  лилась  совершенно  свободно.
 *  *  *
 В  другом  классе  на  одной  из  передних  скамеек  сидела  одетая  по-город-
скому  учительница.  Она  бросила  на  нас  беглый  взгляд  и  продолжала,  не  смуща¬
ясь,  говорить.  Здесь  сидели  преимущественно  девочки  —  неподвижные,  в
пестрых  юбочках.  Преобладали  белый  и  красный  цвета.
 Старший  учитель  шепнул  мне  на  ухо:
 —  Сегодня  воскресенье,  а  по  воскресеньям  занимаются  только  неразвитые
дети.  Зато  они  свободны  по  средам.  Раньше  эти  девочки  вовсе  не  ходили  в
школу.
 Я  вспомнил,  как  ответила  мне  одна  девочка  в  южной  Италии,  когда  я
спросил  ее,  почему  она  не  умеет  читать:
 —  Только  мальчики  должны  учиться,  потому  что  им  придется  идти  в
солдаты.
 Организатор  сказал  девочкам:
 —  Посмотрите  на  этого  товарища.  Он  немецкий  писатель.  Он  хотел
увидеть  тракторизованную  деревню.  Видите,  даже  в  высококультурной  Герма¬
нии  говорят  теперь  о  вас.
 До  этого  момента  дети  сидели  неподвижно,  глядя  прямо  перед  собой.
Теперь  они  начали  ерзать,  шевелиться  и  пересмеиваться.
 Когда  мы  выходили,  они  живо  крикнули  вслед:  «До  свиданья!»
 *  *  *
 Несколько  крестьян  копали  яму  для  картофеля.  Один,  загорелый,  положил
лопату  и  вылез  наверх,  к  нам.  Он  посмотрел  на  меня  серыми  проницательными
глазами.  На  нем  была  одежда  демобилизованного  красноармейца.  Организа¬
тор  объяснил  ему,  кто  я  и  чем  я  интересуюсь.  Тогда  он  приветливо  протянул  мне
широкую  руку.
 Это  был  председатель  колхоза.  Мы  пошли  вместе  с  ним  через  шоссе  к
другому  деревянному  дому.  Он  был  немного  побольше.  Щели  в  темно-корич¬
невых  бревенчатых  стенах  были  законопачены  серой  паклей.  Внутри  не  было
икон;  вместо  них  висели  в  простых  деревянных  рамах  картины,  написанные
масляной  краской  и  изображавшие  преимущественно  крестьянок.
Находившиеся  здесь  люди  говорили  о  планах  строительства,  и  я  решился
прервать  их,  чтобы  спросить,  какой  художник  рисовал  эти  картины.
 ...Сначала  председатель  колхоза  говорил  серьезно  и  кратко.  Потом  его  рот
начал  слегка  кривиться.  Глаза  смеялись.  Урожай  был  хорош,  несмотря  на  то,
что  весна  была  слишком  сухая.  А  что  будет  в  будущем  году,  когда  они  свое¬
временно  вспашут  поля!  Уже  в  этом  году  они  могЛи  бы  повезти  капусту  в
Москву.  А  раньше  не  хватало  даже  для  своей  деревни.  Приходят  из  соседних
деревень  и  заявляют,  что  тоже  хотят  организовать  колхоз.
 210

Людвиг  Ренн.
 —  Да,  —  сказал  организатор,  —  теперь  можно  даже  увеличить  тракторную
колонну.  Весь  район,  до  самого  Ржева,  будет  коллективизирован,  и  столько
же  —  по  другую  сторону  от  него.  Это  дает  площадь  в  60  квадратных  кило¬
метров,  —  оживленно  сообщал  он  мне.  —  Кроме  того,  —  снова  обратился  он  к
остальным,  —  чуть  не  забыл  сказать:  скоро  к  нам  приедет  зубной  врач,  чтобы
привести  крестьянам  в  порядок  зубы.
 Они  смеясь  покачали  головами.
 —  Да,  от  азиатчины  —  к  культуре.  Но  где  будет  работать  зубной  врач?  Ему
нужна  светлая  комната.
 —  В  школе.
 —  Хорошо,  он  приедет.  Ну,  товарищи,  как  видите,  дело  идет  на  лад.  Прави¬
тельство  открыло  вам  кредит  в  пятнадцать  тысяч  рублей...  Теперь...
 —  Не  беспокойся,  будем  работать.  Правительство  получит  свое  назад,  и
даже  с  лишком.
 211

Эгон  Эрвин
КИШ
 ЧЕХОСЛОВАКИЯ
 Ташкент  в  две  краски
 Серая  краска.  Ташкент  был  разделен  на  европейский  сеттльмент  и
туземную  часть  колонизаторами  Российской  империи.  «Господа  ташкентцы»  —
назвал  их  писатель  Салтыков-Щедрин  в  своем  романе  под  таким  же  названием.
В  европейской  части  находилась  резиденция  губернатора,  обычно  какого-
нибудь  опального  генерала  вроде  Куропаткина,  обнаружившего  свою  бездар¬
ность  в  русско-японской  войне,  или  Самсонова,  в  1915  году  загнавшего  солдат
в  мазурские  болота,  или  других  подобных  же  героев,  жестоко  вымещавших  на
узбеках  свои  полученные  на  войне  шрамы.  Вокруг  его  превосходительства  сели¬
лись  и  хозяйничали  родственные  ему  по  крови  и  мысли  представители  святей¬
шего  синода,  банков,  гражданских  ведомств,  хлопковых  фирм.  Старый  же
город  —  гетто  узбеков  —  находился  на  расстоянии  двух  километров  от  этой
части  и  представлял  собой  мерзкий,  запущенный  район  Ташкента.
 Красная  краска.  Чтобы  заполнить  зияющую  пустоту  промежуточ¬
ного  пространства,  почти  все  новые  здания  этой  бурно  растущей  столицы  стро¬
ятся  теперь  в  старом  городе:  все  фабрики,  рабочие  жилища,  дома  потребитель¬
ской  кооперации,  школы,  клубы.
 Серая  краска.  Тем  не  менее  улицы  Старого  города  на  протяжении
иногда  не  меньше  километра  до  сих  пор  напоминают  улицы  негритянских  дере¬
вень  в  северной  Сахаре  и  зловонные  окрестности  Туниса.  Как  и  там  —  те  же
слепые  стены  без  окон,  сложенные  из  кизяка  —  смеси  рубленой  соломы  и  сена
с  верблюжьим  пометом,  смеси,  взбитой  людскими  руками,  высушенной  на
 *  Отрывок  из  книги  «Изменившаяся  Азия».  ГИХЛ. 	1934.
 212

солнце,  искусанной  зубом  времени.  На  первом  этаже  всегда  открытый  выступ
взамен  веранды,  внизу,  обычно  на  голой  земле,  в  нишах,  лавки,  где  работают
кузнец,  цирюльник,  седельник  или  пекарь-крендельщик.  Мечеть  поглощала  всю
зодческую  фантазию,  на  долю  мирской  архитектуры  не  оставалось  ни  единого
орнамента,  ни  завитка.
 Красная  краска.  Только  теперь  новые  дома  нарушают  однообразие
старых  построек.  Созданы  трамвайные  парки,  женский  клуб,  при  котором
имеются  ясли,  консультации  по  охране  материнства  и  младенчества,  культпро¬
свет,  типография,  обществоведческий  техникум,  филиал  Московского  цен¬
трального  института  труда,  гинекологическая  клиника,  медицинский  техникум,
выпускающий  сестер,  сиделок,  акушерок,  помощников  фармацевта,  пункт
«Скорой  помощи»  и  профилактории.  Мечеть  Шайх-Анта-ур  переделана  под
ателье  кинофабрики  «Красная  звезда»,  в  то  время  как  в  Голливуде  специально
отстраиваются  бутафорские  мечети.  В  саду  бывшей  мечети  узбекская  молодежь
занимается  теннисом,  у  бассейна  поместилась  красная  чайхана.  Национальный
театр  назван  именем  поэта  и  композитора  Шакимзадэ-Гамза,  который...
 Серая  краска.  ...в  1926  году  был  убит  в  Ферганской  долине  рели¬
гиозными  фанатиками,  врагами  его  песен  о  свободе.
 Красная  краска.  В  театре  во  время  представления  драмы  «Первый
свист»  (сочинение  Мумтаса),  к  нам,  единственным  европейцам  в  зале,  подсел
молодой  парень  и  стал  по-русски  рассказывать  происходящее  на  сцене.  Он
переводил,  критикуя,  и  мы  тем  более  были  поражены,  когда  в  беседе  обнаружи¬
лось,  что  он  и  есть  автор  пьесы.  Несмотря  на  то  что  она  очень  понравилась,  его
даже  не  вызывали.  Он  меньше  зрителей  беспокоился  об  успехе  премьеры  в  тот
момент,  когда  его  пьеса  входила  в  историю  узбекского  театра.  Действие  проис¬
ходит  среди  рабочих-хлопководов.  Тема  этой  драмы...
 Серая  краска.  ...козни  кулаков  и  вредителей,  примазавшихся  к  ком¬
партии.  (В  противоположность  другим  пьесам  о  вредительстве  в  советском
русском  театре  здесь  нет  попа  в  роли  вдохновителя  кулачества.)  Реакционеры
подкупают  бандитов,  подстрекая  их  на  убийство  главаря  ударных  рабочих
бригад  и  на  взрыв  мануфактурной  фабрики.
 Красная  краска.  Но  в  дело  вмешивается  ГПУ  в  ту  минуту,  когда
нож  занесен  преступником,  когда  уже  загорается  провод  к  динамиту.
Немолчный  бис,  бис  всей  публики,  а  не  только  коммунистов,  восторженно  отве¬
чает  на  это  вмешательство.
 Серая  краска  (за  пределами  рамок  нашей  двухцветной  картины).
Посетитель  с  Запада  задает  вопрос:  «Почему  у  европейских  драматургов  нет
смелости  изображать  на  сцене  в  привлекательном  виде  политическую  полицию
своих  государств,  ну  хотя  бы  германское  «Отделение  I  А»,  или  румынскую
сигуранцу,  или  польскую  дефензиву?  Они  ведь  тоже  охраняют  государственные
устои».  Человек  с  Запада  задает  вопрос:  «Почему  на  Западе  все  такие  учре¬
ждения,  охраняющие  государственные  устои,  являются  секретными?»
 Красная  краска.  В  СССР  трудящиеся  классы  в  дни  майских  и
октябрьских  торжеств  восторженно  приветствуют  ОГПУ,  почти  в  каждом  доме
висят  портреты  т.  Дзержинского,  школы,  фабрики,  клубы  носят  его  имя.
 213

забыв  аллаха,  изучает  биологию,  историю  религий.  В  клубе  открыто  отделение
сберкассы,  и  женщины  под  чадрой  вкладывают  туда  сбережения  на  свое
собственное  имя  —  это  большой  шаг  вперед  от  рабства  к  свободе.  (В  Германии
до  сих  пор  замужняя  женщина  не  вправе  без  ведома  мужа  открыть  самосто¬
ятельный  счет.)
 Серая  краска.  На  вокзалах  устроена  выставка,  которая  дает  матерям
наглядный  урок  ухода  за  грудными  детьми.  Модели  и  картины  изображают
старые  методы  воспитания.  На  первом  году  узбекского  бэби  вынимают  из  зана¬
вешенной  белым  платком  люльки-бэшика  только  для  того,  чтобы  перепеленать.
Для  кормления  ребенка  мать  нагибается  над  люлькой.  Когда  дитя  помочится,
моча  стекает  между  двух  крошечных  матрасиков,  положенных  наискосок,  в
горшочек  под  колыбелью.  Это  вызывает  нередко  катар  мочевого  пузыря.  От
вечного  лежания  головка  ребенка  приобретает  плоскую  форму,  а  свивание
мешает  свободному  кровообращению.  Не  менее  вредно  и  подтирание  заднюшки
мягким  камнем.  На  всех  перекрестках  Старого  города  лежат  камни  —  все  для
одного,  один  для  всех,  они,  как  и  коллективное  пользование  одной  чашкой,
чилимом  и  трубкой,  являются  главной  причиной  распространения  сифилиса.
 Красная  краска.  Модели  и  картины  противопоставляют  этому  бед¬
ствию  масс  современный  уход  за  младенцем.  Сидящие  под  густой  чадрой
матери,  не  обращая  внимания  на  входящих,  кормят  младенцев  и  идут  на  гинеко¬
логическое  обследование  тоже  с  закрытым  чадрой  лицом.  Многие  из  них  уже
отдают  детей  в  ясли...  Мы  направляемся  в  детский  сад,  в  котором  с  раннего
возраста  начинают  прививать  общественные  навыки.  Трехлетки  обедают.
Страшно  довольный  своими  обязанностями,  пузырь-дежурный  ковыляет  к  сто¬
лу,  подает  девочке  ложку,  возвращается  к  шкафу  и  тащит  ложку  следующей
товарке.  Нельзя  назвать  его  опытным  официантом.  Санитарная  комиссия  из
четырехлетних  узбеков  проверяет  с  беспощадной  строгостью,  чисты  ли  и
коротко  ли  острижены  ногти  их  товарищей.  В  саду  идет  игра.  Во  что  же  играют
дети?  Они  играют  в  колхоз.
 Серая  краска.  Большинство  малышей  страдают  глистами,  заразив¬
шись  ими  через  воду  арыков  и  бассейнов;  грудные  дети  всасывают  микробы
малярии  с  молоком  матери.
 Красная  краска.  За  исключением  врачей,  весь  персонал  женского
клуба  —  узбечки.  Точно  так  же  персонал  советских  учреждений  набирается  из
коренного  населения.  Раскрепощение  женщины  вытекает  из  освобождения  всей
нации.  Между  тем...
 Серая  краска.  ...эксплуататоры  колоний  строят  свою  власть  на  раб¬
стве,  и  колониальные  страны  (такие  древние  культурные  народы,  как  арабы  и
индусы)  теряют  способность  к  самоуправлению.  Конечно,  еще  много  темноты  в
двухцветном  Ташкенте,  часто  новое  воспринимается  превратно.
 Красная  или  серая  краска?  Молодежь  чистит  зубы  над  кана¬
лами  Старого  города,  полощет  горло  сырой  водой,  в  которой  сосед  под
влиянием  пропагандируемой  гигиены  моет  ноги.
 Серая  краска.  Во  дворе  узбекского  дома  натекает  лужа,  возле  разо¬
стлан  ковер,  на  котором  всегда  валяются  невымытые  чашки,  хлебные  корки,  а
 216

иногда  и  шахматная  доска.  Хозяин  провожает  нас  на  мужскую  половину  —
ташкари.  Пустая  комната,  без  печи.  Стульями  служат  сложенные  вчетверо
стеганые  одеяла,  а  столом  —  ковер.  Ночью  ковер  превращается  в  постель,
одеялом  же  укрываются.  Мы  желаем  заглянуть  на  женскую  половину.  Хозяин
соглашается  неохотно.  Отойдя  в  другой  конец  двора,  где  занавешенная  дверь
ведет  коридором  в  ичкари,  он  хлопает  в  ладоши,  кричит:  «Эй,  коченгар!»
(скройтесь!),  идет  вперед,  чтобы  убедиться,  свободен  ли  путь.  Женскую  комнату
украшает  только  сундук,  обитый  цветными  бляхами  и  выложенный  перламу¬
тром.  На  стене  висит  сузане  —  недотканный  ковер;  когда  он  бывает  готов,
приходит  смерть.  Такова  воля  аллаха,  аллах  велел  женщине  «сидеть  здесь,  не
видя  никого,  кроме  «господина»,  —  он  твой  повелитель».  (Это  Магомет
стибрил  из  Библии.)  Цель  жизни  женщины  —  любя  служить  господину  до  тех
пор,  пока  тот  не  купит  другую,  моложе;  постылая,  осмеянная,  будет  сидеть
рядом  с  новой  женой,  на  одном  ковре.  Даже  имя  теряет  девушка,  выйдя  замуж.
С  того  дня,  когда  она  родила  мальчика,  ее  называют  уже  «матерью  Ахмеда»
или  «матерью  Ибрагима».
 Красная  краска.  Советское  законодательство  запрещает  многожен¬
ство.  Имеющий  несколько  жен  сохраняет  их,  но  не  может  вновь  вступить  в  брак.
 Серая  краска.  Но  какой  же  узбек  —  высоко  в  горах  —  посмотрит  на
закон,  когда  ему  кто-нибудь  предлагает  за  дочь  двадцать  или  даже  шестьдесят
баранов?  И  какие  же  власти  разберутся  в  интимностях  семейной  жизни,  когда
еще  не  все  население  охвачено  переписью?  На  вопрос,  кто  живет  в  ичкари,  почти
во  всех  старых  домах  ответят:  «Моя  мать,  моя  супруга,  и  мои  дочери».
 Красная  краска.  Новый  город  начинается  за  стеной  Старого.  Это  —
уже  не  черный,  а  зеленый  район,  красный  район  среди  зелени.  Рабочие  дома.
Антенны  на  черепичных  крышах,  пятиконечная  звезда,  серп  и  молот.  Сады,
огороды,  фруктовые  деревья.  Эта  часть  города  называется  «Городок  Зеленско-
во».  Узбеки  живут  и  здесь.  Войти  можно  всегда,  даже  если  хозяина  нет  дома.
Нас  ведут  дети,  они  поворачивают  штепсель,  открывают  кран  водопровода,
включают  радио  —  нежданные  чудеса:  молодая  женщина  сидит  на  ковре,  как  и
все  ее  сестры  ее  серого  круга,  на  руках  ее  маленькой  дочурки  надеты  широкие
браслеты,  как  и  на  дочерях  всех  ее  сестер  ее  старого  круга;  в  углу  стоит
«бэшик»  —  так  же  как  и  у  ее  сестер  ее  серого  круга.  Но  ребенка  кладут  в  колы¬
бель  только  на  ночь.  И  никто,  когда  мы  пришли,  не  захлопал  в  ладоши  и  не
закричал:  «Эй,  коченгар!»  Хозяйка  дома  без  чадры,  преспокойно  глядя  на
чужих,  рассказывает:
 —  Пятнадцать  рублей  стоит  дом  в  месяц.  Через  шестнадцать  лет  он  будет
наш.  Мой  уртак  (парень,  товарищ)  —  трамвайщик,  ему  двадцать  восемь  лет...
Я  —  член  женского  клуба,  но  дочка  моя  еще  мала,  она  мешает  мне  работать  в
клубе:  едва  хватает  времени  на  ученье.
 Хозяйка  дома  указывает  на  лежащие  перед  ней  тетрадь,  карандаш  и
букварь.

Франц-Карл
ВАЙСКОПФ
 ГЕРМАНИЯ
 Черновики  будущего
 Варшавская  кровать
 Эту  главу,  собственно  говоря,  следовало  бы  начать  своего  рода  трактатом,
теоретическим  введением  в  излагаемый  предмет,  но  это  введение  должно  было
бы  рассказать  не  об  истории  развития  кроватного  искусства  или  возможном
применении  «варшавской  кровати»  (хотя  ни  Британника,  ни  Брокгауз,  ни  даже
Большая  советская  энциклопедия  не  могут  дать  никакой  справки  об  этом  пред¬
мете,  который,  по-видимому,  принадлежит  к  тем  белым  пятнам  на  географиче¬
ской  карте  познания,  исследование  которых  не  только  соблазнительно,  но  и
почетно),  нет,  не  о  том  должно  было  бы  рассказать  введение,  а  о  совсем  других
вещах:  например,  о  «развитии  социалистического  сектора  в  сельском  хозяй¬
стве»,  или  о  «ликвидации  кулака,  как  класса»,  или  о  борьбе  с  трудностями,
которые  возникают  «при  массовом  переходе  от  индивидуального  мелкого  хо¬
зяйства  к  обобществленному  крупному  хозяйству»,  или  о  каком-либо  другом
из  сотни  вопросов,  связанных  с  большой  проблемой  коллективизации  сельского
хозяйства,  и  которые  уже  через  час  после  пересечения  советской  границы  обру¬
шиваются  на  заграничного  пришельца,  во  время  разговора  в  железнодорожном
купе,  в  газетной  статье,  в  призыве,  в  транспаранте,  плакате  и  в  сотне  других
форм;  над  смыслом  которых  он  задумывается;  которые  он  старается  перевести
на  повседневный  язык,.,  и  все  же,  несмотря  на  все  усилия,  не  может  понять,  как
они  разрешаются  в  практике  советской  действительности.
 Для  того  чтобы  иллюстрировать  эту  практику,  будет  рассказана  история
«варшавской  кровати»,  а  теоретическое  введение  будет  опущено.
 *  Из  книги  «Черновики  будущего»  (1932).  Печатается  по  тексту  журнала  «Сибирские
огни»,  1933,  №  1—2.
 218

Единственный  человек,  которого  мы  «откопали»  в  как  будто  вымершем
поселке  коммуны  «Память  о  деревенской  бедноте»,  был  сапожник.
 Он  сидел,  скрестив  ноги,  на  пороге  своей  мастерской  и  точил  шила  и
сапожные  ножи  с  таким  видом,  как  будто  это  были  кинжалы;  вообще,  человек,
который  сидел  перед  нами,  гораздо  больше  походил  на  нечто  среднее  между
Али-Бабой  и  Буффало  Биллом,  чем  на  представителя  сапожной  профессии,
склонного  к  философскому  размышлению.  Он  был  высок,  широкоплеч  и
покрыт  коричневым  загаром;  на  щеках  и  подбородке  курчавилась  черная,  как
смоль,  окладистая  борода;  его  голубые  шаровары  были  засунуты  в  высокие
сибирские  сапоги,  вокруг  бедер  был  повязан  платок,  который  когда-то  был
малинового  цвета;  на  всклокоченной  чаще  мощного  черепа  сидела  так  называ¬
емая  тюбетейка,  какие  изготовляют  в  Бухаре  и  Тифлисе,  а  также  —  но  думать
об  этом  здесь  было  бы  кощунством  —  в  мастерских  «Московской  гострестоде-
жды»;  из  строченых  карманов  его  черкески  выглядывали  медные  ободки  охот¬
ничьих  патронов,  и  на  дверном  косяке,  над  его  головой,  висело  ружье.
 Мы  обменялись  приветствием.  Затем  он  пожелал  узнать,  не  приехали  ли  мы
для  того,  чтобы  осмотреть  коммуну.
 —  Да.
 —  Ну,  значит,  вам  везет,  как  утопленнику,  значит,  вы  неудачники.  Дома
никого  нет.  Мужчины  работают  на  воде,  на  новом  трубопроводе;  женщины  и
подростки  в  поле  сажают  помидоры.  Даже  школа  и  ясли  на  экскурсии.
 Может  быть,  он  сам  мог  бы  показать  нам  коммуну?
 Это  можно,  но  нам  везет,  как  утопленнику,  потому  что  он  хотя  и  может
показать  нам  коммуну,  но  совсем  не  умеет  говорить.  Разговор  это  совсем  не  его
ума  дело;  вот  Осипу  Потапычу,  его  брату,  стоит  только  открыть  рот,  как  у  всех
уже  уши  на  макушке.  Это  оратор.  Нам  нужно  было  встретиться  с  ним.  Но  вещ»
нам  везет,  как  утопленнику;  если  бы  мы  послушались  его  совета,  нам  следовало
бы  вернуться  обратно  (при  этом  он,  однако,  сам  сейчас  же  отказался  от  своего
совета,  приглашая  нас  знаком  следовать  за  ним)  и  приехать  тогда,  когда  бу¬
дет  брат,  который  такой  же  говорун,  как  покойный  папаша  Потап  Макарович...
 Что?  Да,  это  новые  теплицы,  где  выращены  саженцы  помидоров,  о  которых
говорит  вся  округа.  Шестьдесят  тысяч  штук.  Это  не  какая-нибудь  мелочь.
Прекрасные  овощи,  как  говорят,  происходят  с  юга.  Прежде  их  здесь  никогда  не
садили.  Сейчас  несколько  лет  делают  опыты.  Крестьяне  сначала  о  них  и
слышать  не  хотели,  пришлось  уговаривать  неделями,  а  когда  наконец  убедили,
саженцы  доставили  слишком  поздно  и,  кроме  того,  в  коммуне  были  саботаж¬
ники,  так  что  вся  первая  посадка  погибла,  только  когда  удалили  кулаков,  дело
сдвинулось  с  места.  Но,  собственно  говоря,  это  история,  которую  должен  был
бы  рассказать  Осип  Потапыч,  и  вообще  —  ежели  вспомнить  папашу  Потапа
Макаровича  —  он  был  образованным  человеком  и  здорово  ворочал  языком,  не
то  что  мамаша  Аграфена  Ивановна,  которая...
 Как?..  Да,  с  тех  пор,  как  организована  коммуна,  многое  изменилось.  Лучше
ли  сейчас?  Да,  за  последние  два  года.  В  прошлом  году,  например,  за  трудодень
платили  уже  1  руб.  10  коп.,  а  прежде?  Пятьдесят  пять,  сорок,  даже  двадцать
шесть  копеек.  А  сколько  беспокойства  и  беспорядка  было  вначале!  А  какие
 219

трудности!  Ни  агронома,  ни  обученного  тракториста,  ни  ремонтной  мастерской!
Всякий  помнил,  какой  скот  прежде  принадлежал  ему,  и  ухаживал  за  чужими
коровами  хуже,  чем  за  своими.  Л  первый  водопровод  со  слишком  слабым  насо¬
сом.  А  кулацкая  работа  в  30-м  году,  массовый  убой  скота,  например...  Но  все
эти  истории  нужно  было  заставить  рассказать  Осипа  Потапыча,  а  он,  сам,
наш  рассказчик-то,  уродился  в  мамашу,  Аграфену  Ивановну,  которая  совсем
не  умела  болтать  языком,  как  образованные,  напротив,  она  была  —  как  степ¬
ная  могила,  но  зато...
 Общественная  кухня?  Ну,  с  этой  кухней  дела  не  сделаешь,  хотели,  было,
построить  новую  осенью,  да  понадобилось  прежде  устроить  детские  ясли,  так
как  мужчины  дошли  до  сознания,  что  женщин  нужно  освободить  от  домашней
работы,  а  когда  женщины  наконец  увидели,  что  малюток  можно  отдавать  в
ясли  без  боязни,  что  их  там  отравят,  как  нашептывали  кулачки,  —  но  и  эту
историю  нужно  было  бы  заставить  рассказать...
 Что?  Нет,  это  не  клуб,  для  клуба  он  не  годится,  клуб  будет  строиться
осенью,  вместе  с  новой  общественной  кухней.  Это  изба-читальня...  Ну,  конечно,
можно  войти,  хотя  здесь  много  не  увидите;  здесь  библиотека,  там  уголок  Осо-
авиахима,  а  по  ту  сторону  стол  с  газетами,  это  все...  Что?  Вот  это  там?  Ножка  от
кровати...  Да,  ножка  от  кровати,  от  «варшавской  кровати».  Да,  она  имеет  свою
историю;  но  она  такая  смешная  и  ничтожная,  что  ее  совсем  не  нужно  было  бы
рассказывать,  тем  более  людям  из-за  границы.
 Мы  настояли,  чтобы  он  ее  рассказал.
 Так  нам  привелось  услышать  историю  варшавской  двуспальной  кровати.
 —  Она  принадлежала  Овадию  Петровичу.  Он  привез  ее  с  собой,  ^когда  его
послали  сюда  принять  руководство  коммуной,  то  есть,  собственно  говоря,  не  он
привез  ее  с  собой,  а  его  жена,  когда  они  оба,  Овадий  Петрович  и  Анна  Макси¬
мовна,  приехали  сюда.  Без  кровати  они,  наверно,  совсем  не  приехали  бы  сюда,
или  нет,  тогда  приехал  бы  только  Овадий  Петрович,  без  Анны  Максимовны;
это  можно  сказать  наверняка;  он  приехал  бы  даже  в  том  случае,  если  бы  ему
пришлось  расстаться  с  женой.  Она,  наверно,  чувствовала  это  и  поэтому-то
приехала  в  конце  концов  вместе  с  ним.  Конечно,  сначала  была  порядочная  пере¬
палка,  когда  Овадий  Петрович  пришел  домой  и  сказал,  что  он  избран  в  число
«двадцатипятитысячников»,  и  она  должна  уложить  постели,  белье,  посуду  и
платья,  но  только  самое  необходимое,  так  как  они  едут  «в  низы».  Что  это
значит?!  —  вскричала  она.  Сошел  он  что  ли  с  ума  или  забыл  про  равноправие
женщин,  ей  совсем  не  хочется  ехать  с  ним,  и  где,  вообще,  находятся  эти  «низы»,
и  она  еще  раньше  говорила,  что  он  доведет  и  ее  и  себя  самого  до  беды  со  своими
вечными  партийными  делами,  и  что  она  получила,  кроме  неблагодарности.  Это
продолжалось  до  тех  пор,  пока  он  не  заехал  ей  по  шее;  тогда  она  замолчала,  но
начала  плакать,  а  этого  он  не  мог  вынести;  он  сказал,  что  она  может  взять  с
собой  все,  что  захочет;  он,  конечно,  не  думал,  что  она  возьмет  с  собой
двуспальную  кровать,  но  она  взяла  ее;  это  была  варшавская  двуспальная
кровать,  очень  широкая  и  разукрашенная,  с  медной  отделкой  на  передней  и
задней  спинке  и  с  резными  колонками  по  углам.  Упаковать  ее,  переправить  на
вокзал  и  сдать  в  багаж  было  адским  трудом,  но  в  конце  концов  она  прикатила
 220

в  Новосибирск,  на  товарный  двор,  и  за  ней  послали  грузовой  автомобиль
коммуны.  Уже  это  одно  послужило  поводом  для  ядовитых  толков;  в  коммуне
еще  сидели  окопавшиеся  кулаки  —  тогда  было  как  раз  время  «левых»  уклонов
в  политике  коллективизации,  приходилось  «выпрямлять  линию»,  и  кое-кто
думал,  что  теперь  снова  пришло  их  время,  короче  говоря,  начались  нашепты¬
вания:  «Поглядите,  для  чего  в  коммуне  существует  грузовой  автомобиль,
попробуй  кто-нибудь  другой  попросить  его,  а  господа  из  Ленинграда,  конечно,
распоряжаются  им,  когда  хотят,  и  это  называется  коммуной».  А  затем  приехала
кровать!  В  хате,  где  жил  Овадий  Петрович,  ей  не  нашлось  места,  она  осталась
стоять  перед  хатой,  и  каждый,  кто  проходил  мимо  —  а  мимо  ходили  все,  —
останавливался,  чтобы  ее  посмотреть;  это  была  роскошная  кровать,  важная  и
широкая;  во  всей  коммуне  не  было  даже  в  половину  такой  прекрасной.  Это,
разумеется,  использовали  кулаки.  Они  начали  травлю:  «Вот  такие  они,  эти
«двадцатипятитысячники»,  пролетарии,  коммунисты,  вот  как  они  живут,  погля¬
ди!  Крестьянина  они  зовут  кулаком,  если  у  него  есть  две  паршивые  лошади,  а
сами  валяются  на  кроватях,  для  которых  нужно  перестраивать  хаты.  Те¬
перь  ясно,  кто  жиреет  от  этой  коллективизации  и  кто  остается  в  дураках.
Зачем  нужно  было  гнать  помещиков,  когда  сейчас  снова  одни  сидят  на  шее
других?»
 Сейчас  все  это,  может  быть,  кажется  глупым,  но  тогда  в  коммуне  было
много  людей,  которые  шли  на  эту  удочку  и  начинали  повторять  то  же  самое,  —
потому  ли,  что  их  жены  были  в  родстве  с  кулаком,  или  же  потому,  что  им  что-
либо  не  нравилось  в  коммуне:  плохой  товар  в  кооперативе  или  новый  порядок,
который  ввел  Овадий,  —  ежедневная  запись  производительности  труда,  точное
распределение  работы  по  часам,  занесение  прогульщиков  на  черную  доску...
Пересуды  становились  все  ожесточеннее  и  совершенно  сбивали  людей  с  толку;
в  конце  концов  на  собрании  ни  о  чем  нельзя  было  заговорить  без  того,  чтобы  не
приплели  проклятую  кровать;  когда  Овадий  Петрович  что-нибудь  предлагал,
ему  кричали  в  ответ:  «Откуда  тебе  знать  нашу  нужду!»  Вся  коммуна  пошла
вразброд,  так  как,  само  собой  разумеется,  дело  не  ограничилось  натравлива¬
нием  и  руганью.  Сначала  только  хулиганили,  а  потом  были  найдены  гвозди  в
молотилке,  песок  в  смазочных  камерах  локомобиля,  а  потом  вдруг  оказалось,
что  план  нельзя  выполнить,  что  вообще  лучше  всего  было  бы  распустить
коммуну...  И  все  это  до  тех  пор,  пока  Овадий  Петрович  на  одном  общем  собра¬
нии  не  изрубил  варшавскую  кровать  и  щепки,  в  настоящие  щепки,  для  того
чтобы  покончить  с  пересудами.
 —  Ну,  вот  и  все.  Я  ведь  сказал,  что  это  глупая  история,  и  даже,  собственно
говоря,  вовсе  не  история.  Когда  кулаки  стали  продолжать  травлю,  их  исклю¬
чили  из  коммуны,  и  с  тех  пор...  но  это  нужно  было  бы  заставить  рассказать
Осипа  Потапыча,  а  его  здесь  нет.  Я  ведь  сказал,  что  вы  неудачники,  что  вам
везет,  как  утопленнику.
 221

Что  такое  «Гари»
 Часов  шесть  ходим  мы  по  территории  железопрокатного  завода.  Леса,
сараи,  временные  рельсовые  пути  и  полузаконченные  железные  конструкции.
Илья  Алексеевич  Паненков,  агитмасс  и  культпроп  второй  ударной  бригады
слесарей,  —  строгий  проводник:  осматривать  —  так  уж  все,  ничего  не  пропу¬
стит.  Он  заставлял  лазить  в  каждый  котлован,  карабкаться  на  леса.  Не  пропу¬
стил  ни  одного  крана,  ни  одной  установки.
 Наконец  можно  отдохнуть.  Вернее,  отдыхают  только  ноги.  Глазам  и  ушам
еще  много  работы  —  Илья  Алексеевич  еще  раз  резюмирует  все,  что  рассказал
нам  во  время  осмотра  строящегося  завода;  еще  раз  обрушивает  он  на  нас
каскады  цифр,  глаза  должны  еще  раз  проделать  весь  путь,  уши  —  еще  раз
услышать  все  технические  выражения  и  необходимые  разъяснения.  Еще  раз  мы
должны  представить  себе  завод,  каким  он  будет  через  полгода  и  каким  через  три
четверти  года,  когда  будет  пущен.
 —  ...А  вон  там,  где  сейчас  штабель  досок,  будет  застекленная  конторка
мастера  на  железных  подпорках,  нечто  вроде  железнодорожного  блокпоста.
В  домике  двое  —  старший  машинист  и  машинист.  Старший  наблюдает  за  на¬
гревательными  колодцами:  по  его  знаку  машинист  переводит  рычаг;  в  тот
же  момент  отодвигается  свод  с  нагревательного  колодца,  где  поданные
из  мартена  болванки  нагреваются  до  нужной  для  проката  температуры,  мостовой
кран  спускает  в  шахту  свои  гигантские  крючья  и  подымает  раскаленную  пяти¬
тонную  стальную  болванку;  снова,  по  знаку  старшего,  машинист  переводит
рычаг:  электрическая  опрокидывающаяся  вагонетка  подкатывается  под  кран
и  забирает  раскаленную  болванку,  затем  едет  к  блюмингу  и  опрокидывает  свой
груз  на  рольганг.  Около  блюминга  тоже  будет  застекленная  конторка.  Там
тоже  будут  сидеть  двое;  один  будет  подавать  знак,  а  другой  управлять  рычага¬
ми,  которые  приводят  в  движение  ролики  и  подносят  стальные  болванки  к  пасти
блюминга,  гигантского  прокатного  стана;  болванка  исчезает  между  первыми
валами  и  тотчас  же  появляется  снова  —  теперь  уже  не  болванкой,  а  толстым
плоским  брусом;  снова  исчезает  в  блюминге  и  снова  появляется  —  пятнадцать
раз  в  сто  десять  секунд.  В  конце  концов  болванка  превращается  в  тонкую  змею
длиною  сто  двадцать  метров,  толщиной  двадцать  сантиметров,  вместо  прежней
полутораметровой  болванки  в  метр  толщиной.  Каждый  из  наших  трех
блюмингов  ежегодно  будет  выпускать  900  ООО  тонн  проката.  Ежегодно  900  ООО
тонн  стали  будет  превращаться  в  рельсы,  угловое  железо,  проволоку,
квадратное  железо,  Т-образное  и  U-образное  железо.  Это  в  первый  пусковой
период.  Во  второй  —  на  три  пятых  больше.  Тогда  держись,  Гари!
 Он  замолчал.  Верно,  ему  хочется  еще  что-то  объяснить,  досказать.  Но
кажется,  он  уже  все  выложил.  Спрашивает:
 —  Все  поняли?  Хотите  еще  с  чем-нибудь  познакомиться?  Что-нибудь  не
ясно?
 —  Все  ясно.  А  впрочем,  что  это  за  Гари?
 Илья  Алексеевич  вытаращил  глаза.
 —  Вы  не  знаете?..
 222

—  Нет,  не  знаем!
 Мы  чувствуем,  что  опозорили  себя  таким  признанием.
 Илья  Алексеевич  объяснял  нам  каждое  техническое  выражение,  каждый
прибор,  каждый  процесс  работы,  не  дожидаясь  наших  вопросов.  Он  с  самого
начала  был  убежден,  что  вверенные  ему  иностранцы  —  полные  невежды,  не
знающие  даже  букв  «Т»  или  «и»,  не  говоря  уже  об  изложницах,  прокатных
станах,  нагревательных  колодцах.  Итак,  Илья  Алексеевич  объяснял  нам  каж¬
дую  мелочь.  Но  он,  несомненно,  был  убежден,  что  всякий  мало-мальски
Нормальный  взрослый  человек  знает,  кто  или  что  такое  Гари  (изобретатель  или
акционерное  общество,  живой  человек,  как,  например,  Форд,  или  просто
фамилия  —  как  Шкода;  французский  профессор  или  же  фабрика  в  Шеффил¬
де).  Он,  несомненно,  считал,  что  этот  таинственный  Гари,  о  котором  он
упоминал  через  каждые  два  слова  («это  у  нас  будет  так  же,  как  у  Гари»,  «а  вот
здесь  мы  сделаем  не  так,  как  у  Гари»),  принадлежит  к  самым  элементарным
знаниям.
 —  Так  вы  не  знаете...
 Илья  Алексеевич  глубоко  вздохнул.  Мы  приготовились  к  потоку  слов,  к
бесконечным  объяснениям.  Илья  Алексеевич  придумал  другое.  Неподалеку
играли  мальчишки  —  бросали  камешки  в  цель.  Он  подозвал  одного.  На  вид  ему
лет  12—13.  Он  все  время  подтягивает  штаны,  они  ему  так  велики,  что  он  боится
в  них  запутаться.  Илья  Алексеевич  спрашивает:
 —  Послушай,  ты  знаешь,  что  такое  Гари?
 Мальчишка  подтягивает  штаны,  сплевывает  и  в  свою  очередь  спрашивает:
 —  Ты  меня,  что,  на  пушку  взять  хочешь?  Ну,  знаю.  Малое  дитя  и  то  знает.
 Илья  Алексеевич  бросает  на  нас  взгляд,  полный  жалости  и  презрения.
 —  А  вот  они,  к  примеру,  не  знают.  Ну-ка,  расскажи!
 Мальчишка  смотрит  на  нас  с  нескрываемым  презрением,  подтягивает
штаны  и  поучает:
 —  Гари  —  это  железопрокатный  завод  в  Америке,  в  штате  Индиана;  это
самый  большой  железопрокатный  завод  в  мире.  Но  когда  мы  выстроим  второй
ряд  домен,  тогда  мы  ежегодно  будем  давать  четыре  миллиона  тонн,  то  есть  на
полмиллиона  больше,  чем  продукция  Гари.
 —  Правильно!  —  похвалил  Илья  Алексеевич.  Он  хочет  еще  что-то  приба¬
вить,  но  тут  его  взгляд  падает  на  часы,  и  он  подымается.
 —  Мне  пора.  Совсем  позабыл,  что  выступаю  сегодня  свидетелем  в  товари¬
щеском  суде.  Слушается  дело  о  грязных  сапогах.  Идемте.  Поторапливайтесь.
 Надпись  на  каупере  III
 Возле  каждой  доменной  печи  подымаются  четыре  каупера  —  гигантские
металлические  сигары,  дирижабли,  наполовину  воткнутые  в  землю.  Горячий
воздух  поет  в  огромных  трубах-хоботах,  которыми  домна  присосалась  к  каупе¬
рам.
 223

Мы  долго  ходим  вокруг  третьего  каупера  первой  домны,  ищем  надпись  и
не  находим.  Наконец  высоко,  под  самым  куполом,  мы  замечаем  какие-то  полу¬
стертые  красные  буквы.
 Верно,  это  и  есть  та  надпись,  о  которой  вчера  говорил  профессор  Триодин.
Конечно,  это  она.  Газовщик  знает,  в  чем  дело.
 —  Да,  здесь  была  надпись.  Ее  смыло  дождем.  Здесь  стояло:  «Памяти  това¬
рища  Петрова,  Пантелея  Савельича».
 Об  истории,  связанной  с  этой  надписью,  он  ничего  не  слышал.
 А  может,  мы  просто  любопытствуем,  как  туда  забралась  эта  надпись.  Ну,
это-то  он  в  состоянии  рассказать.
 Пантелей  Савельич  Петров  был  котельщиком  в  ударной  комсомольской
бригаде.  Он  работал  снаружи  на  каупере.  С  каждым  днем  его  все  выше  подни¬
мали  на  качалке.  Когда  дело  дошло  до  последнего  этажа,  канаты  по  неиз¬
вестной  причине  перетерлись,  и  Пантелей  Савельич  упал  с  высоты  в  тридцать
пять  метров.  Он  умер  не  сразу,  но  всем  было  ясно:  долго  не  протянет,  он  сам  это
знал.  Товарищам,  которые  сбежали  вниз,  чтобы  ему  помочь,  он  сказал:
 —  Ступайте.  Туг  ничего  не  поделаешь.  Идите  на  работу,  мы  хотели  выпол¬
нить  сегодня  сто  тридцать  процентов.  Ладно,  я-то  как-нибудь  сам  справлюсь,  а
работа  сама  не  делается.
 У  меня  в  записной  книжке  лежит  четырехугольный  кусочек  газеты.  Я
вырезал  его  из  английской  газеты,  в  нее  в  кооперативе  завернули  сахар.
 Я  вспомнил  о  нем,  когда  мне  рассказывали  о  Пантелее  Савельиче  Петрове.
Это  корреспонденция  из  Гонконга.
 ТОКИО.  Как  сообщает  наш  собственный  корреспондент,  художник  Ито
Хикоцу,  в  ознаменование  героических  подвигов  японских  войск  в  Шанхае,
написал  собственной  кровью  портрет  микадо.  Портрет  был  в  натуральную
величину,  поэтому  потребовалось  столько  крови,  что  Ито  Хикоцу  вынужден
был  несколько  раз  на  продолжительный  срок  прерывать  работу,  чтобы
оправиться  от  потери  крови.  Под  конец  он  так  ослаб,  что  мог  работать
только  лежа.  И  все-таки  он  довел  работу  до  конца.  Этот  пример  самоотвер¬
женной  любви  к  родине  воспламенил  воспитанниц  приюта  в  Осаке.  Они
собственной  кровью  нарисовали  на  шелковом  знамени  герб  Японии  —
восходящее  солнце.  Знамя  они  преподнесли  командиру  победоносного
авангарда  японцев  в  Чапее.
 Газовщик  рассказал  нам,  какой  весельчак  был  Петров.
 —  Как  сейчас  помню,  он  был  первым  гармонистом  на  кладке  доменных
печей.  А  как  частушки  пел!  Когда  внесли  его  в  карету  «Скорой  помощи»,  он
сказал:
 —  А  жаль,  что  конец.  Жить  хорошо,  когда  можно  жить  так,  как  мы  жили.
Передайте  товарищам,  чтоб  не  подкачали!
 До  больницы  не  довезли  —  помер.
 Известие  из  Гонконга  озаглавлено:
 «Спартанец  наших  дней.  Античный  героизм  в  современном  понимании».
Пантелей  Савельич  Петров  не  слыхал  о  Спарте.  Героизм  Петрова  —  не
героизм  древних.  Петровы  любят  жизнь.

Луи
АРАГОН
 Луи  Арагон  (род.  в  1897  г.)  —  французский  писатель  и  обще¬
ственный  деятель.  Член  ФКП  с  1927  г.,  член  ЦК  ФКП  с  1954  г.
В  годы  фашистской  оккупации  Л.  Арагон  был  одним  из  органи¬
заторов  французского  Сопротивления,  сотрудничал  в  подпольной
газете  «Леттр  франсез».  Л.  Арагон  —  член  Всемирного  Совета
Мира,  лауреат  Международной  Ленинской  премии  «За  укрепление
мира  между  народами»  (1957).  Фрагмент  из  «Уральских  очерков»
публикуется  по  журналу  «Интернациональная  литература»,  1933,
ЯЬ  2.
 Уральские  очерки
 От  Москвы  до  Свердловска
 На  одной  из  первых  остановок  в  Уральских  горах  я  купил  земляники.  Она
была  завернута  в  бумагу,  помеченную  1  октября  1917  года.  Это  был  отпеча¬
танный  на  машинке  приказ  Временного  правительства  (Керенского)  населению
о  том,  чтобы  на  зимнее  время  часы  были  переведены  на  час  вперед.  Урал
не  послушался  Керенского,  он  послушался  Ленина  и  перевел  часы  на
столетие.
 Свердловск
 Обыкновенный  турист,  не  знающий  плана,  предусмотренного  для  Урала,
естественно,  задает  себе  вопрос:  «Что  было  бы  здесь,  если  бы  план  был
выполнен  повсюду?»  Он,  впрочем,  выполнен  во  многих  районах.  И  для  путеше¬
ственника  —  это  чувствуется  уже  со  Свердловска  —  весь  Урал  в  целом  —
картина,  в  которой  все  предметы  несколько  крупнее,  чем  ожидаешь.  У  худож¬
ников  это  называется  «дать  первым  планом».
 Огромное  здание  районного  комитета  стоит  на  площади,  на  месте
снесенной  церкви.  Оно  могло  бы  служить  образцом  советской  архитектуры:  это
огромное  здание  с  тысячью  окон  светло,  как  будущее.
 На  углу  набережной  стоит  старинный  дом  былого  Екатеринбурга,  дом,
который  в  свое  время,  должно  быть,  считался  украшением  города,  так  как  он
имел  целых  два  этажа.  Там  теперь  помещаются  профсоюзы.  Дом  зеленый  и
весь  покрыт  мавританско-готическим  орнаментом;  он  напоминает  средневеко¬
 225

вые  переплеты,  которые  были  радостью  романтиков  и  предметом  зависти  биб¬
лиофилов.  Где-то  в  Нормандии  есть  дом,  в  котором  жил  Ламартин,  такого
же  стиля.  Он  похож  на  ребенка,  подражающего  взрослым:  маленькие  готи¬
ческие  стрелки,  вычурная  резьба,  ажурная  штукатурка,  пустячки.
 Десять  процентов  населения  Урала,  около  700  ООО  человек,  принадлежат  к
нацменьшинствам:  киргизы,  казахи,  татары  и  башкиры,  чуваши,  коми-пермяки,
марийцы;  50  ООО  рабочих  из  национальных  меньшинств  работали  в  1930  году
на  уральских  заводах.  К  началу  1932  г.  число  их  достигло  100  000.
 Магнитогорск
 Гигантский  магнитогорский  комбинат  не  поддается  описанию  и  даже
фотографической  съемке.  Только  глаз  может  остановиться  на  детали  и  в  то  же
время  охватывать  монументальную  перспективу  работ,  ведущихся  повсюду  кру¬
гом.  Я  смотрю  в  свой  блокнот  с  заметками  и  вижу,  что  больше  всего  меня
поразили  не  законченные  здания,  не  домны,  огромней  которых  нет  в  мире,  и  не
химические  комбинаты,  нет:  больше  всего  меня  поразила  сама  стройка,  рожда¬
ющая  частности  того  целого,  которое  постепенно  вырисовывается  на  простран¬
стве,  где  легко  уместился  бы  город,  —  между  лентой  дороги  и  дугой  реки  Урал.
 Нужно  описывать  необъятную  равнину  за  пределами  стройки,  где  органи¬
зуется,  где  с  земли  поднимается  жизнь  среди  громадных  куч  отбросов,  среди
кажущегося  беспорядка  инструментов  и  труб,  и  кусков  машин,  и  стройматериа¬
лов,  а  не  самое  строительство,  где  ежедневные  цифры  выплавки  лучше  всякого
изображения  говорят  о  том,  что  такое  Магнитогорск.
 Я  хотел  бы  описать  Магнитогорск,  как  детям  рассказывают  о  сказочных
комнатах  старинного  замка,  где  спрятана  принцесса.  Они,  может  быть,  не
увидят  комнат  цвета  луны  или  гостиной  из  водяных  капель,  но  они  вообразят  их
себе,  и  им  захочется  их  видеть.  Точно  так  я  хотел  бы  описать,  как  растут  дом¬
ны  —  третья  и  четвертая.  Какие  у  них  венцы  из  лесов  и  венцы  из  рабочих.  Я  хо¬
тел  бы  увести  вас  от  домен  в  пространство,  ще  царит  хаос,  как  в  моем  блок¬
ноте,  куда  я  вносил  заметки  об  этих  несоразмерных  вещах.
 Несоразмерность  —  доминирующая  черта  пейзажа.  Все,  что  здесь  бороздит
землю,  все  эти  куски  будущего,  слишком  большого  масштаба  для  нашего  чело¬
веческого  роста  и  обыденности  нашей  прогулки.  Кажется,  что  скоро  вся  мест¬
ность,  как  человек,  очнувшийся  от  сна,  потянется  и  приподымет  свое  длинное,
вытянувшееся  тело;  тогда  эти  непостижимые  вещи,  которые  сейчас  лежат  на
земле,  станут  фабричными  трубами  или  крышами.  Тогда  купола  цвета  ржав¬
чины,  скрепленные  болтами,  которые  сейчас  трогаешь  с  удивлением,  как  если
бы  здесь  обрушилась  чудовищная  астрономическая  обсерватория,  поднимутся
на  высоту,  подобающую  куполам.  Тогда  найдут  свое  место  триста  метров
 226

пустых  ящиков.  Тогда  перестанешь  удивляться,  попадая  неожиданно  в  поле
колес.  Я  верно  говорю:  поле  колес,  как  есть  поля  пшеницы.  Колеса  всех
размеров  покрывают  площадь,  достаточную,  чтобы  вместить  тысячи  людей.  А
вот  железная  дорога,  и  еще  железная  дорога,  строящаяся.  Фабричные  трубы
выше  шестиэтажного  дома,  еще  не  собранные,  разлеглись  здесь  на  земле  в
непринужденных  позах.  Мы  у  гигантов  в  интйМной  обстановке.  А  вот  части
труб,  рассыпанные  на  необозримом  пространстве  среди  местности,  напомина¬
ющей  древние  укрепления  Парижа.  Вокруг  земля  словно  кровоточит  белой
известью.  Вот  большой  деревянный  дом,  а  рядом  с  ним  кто  же  это  выстирал
белье  и  забыл  две  перевернутые  лохани?  По-видимому,  это  человек  выше  сред¬
него  роста,  потому  что  лохани  величиной  с  этаж  дома.  Потом  еще  деревянный
дом,  почти  законченные  два  этажа  смотрят  во  все  глаза  на  груды  черных  труб  в
скудной  траве  и  на  пересекающиеся  дороги,  где  спешат  уральские  лошадки,
таща  за  собой  таратайки.  Вверху  клубки  телефонных  проводов  путаются  на
перекрестках.  Затем  широкие  траншеи  с  канализационными  трубами,  поража¬
ющими  своим  диаметром.  И  снова  железные  дороги.  Вы  умеете  играть  в
бирюльки?  Маленьким  костяным  крючком  нужно  вытащить  из  кучи  костяшек
те,  которые  заканчиваются  петлей,  так,  чтобы  ни  одна  костяшка  не  сдвинулась
с  места.  Это  наиболее  близкое  изображение  стройки,  о  которой  я  отчаиваюсь
дать  представление.  Но  правила  игры  другие.
 Ага,  я  нашел,  как  объяснить,  что  я  хочу  сказать:  это  куча  спичек,  по  три
километра  длиной.
 Заводы  и  стройки  вырисовываются  на  фоне  города  и  гор.  Вон  там  чер¬
ная  гора  Атач,  вся  сплошное  железо:  стоит  только  наклониться,  чтобы  соб¬
рать  выпирающую  из  земли  руду;  а  вон  направо  завод,  где  руда  промы¬
вается  и  дробится;  и  еще  правее  —  социалистический  город  с  350  000-ным
населением.  Все  это  на  пространстве,  вдвое  большем  Лиона,  второго  города
Франции.
 Челябинск
 Когда  едешь  из  Свердловска,  миновав  необъятные  районы  озер  и  лесов  и
целую  сельскохозяйственную  зону,  где  на  обширных  возвышенностях  череду¬
ются  колхозы,  совхозы,  элеваторы,  похожие  на  часовых  на  параде,  —  вдруг
открывается  Челябинск.  Огибаем  целые  километры  новых  домов,  белых  с
серыми  полосами.  У  подножия  их  все  еще  ютятся  черные  землянки,  в  которых
раньше  жили.  Нигде,  может  быть,  нет  такого  явного  разрыва  между  вчерашней
и  завтрашней  жизнью.  Ужасные  черные  землянки  оттеняют  кошмаром  про¬
шлого  социалистический  город,  встающий  вдоль  реки.
 А  дальше  новые  заводы,  такие  чистые,  такие  красивые,  что  нет  ни  одного
туриста,  который  не  спросил  бы  первым  долгом:  что  же  это  такое?  Это  Челяб-
тракторстрой.  А  вот  это  —  электрическая  станция,  Чегрэс  I.  И  еще  дома,  еще
дома.  От  анфилад  челябинских  домов  кружится  голова.  Среди  них  стоит
квадратное  здание,  красное,  обнесенное  высокой  стеной,  с  нишами  в  стене  по
 227

Луш  Арагон,  Эльза  Триоле  н  Пабло  Неруда  в  зале  засе¬
даний  II  съезда  советских  писателей  (1954  г.).
 углам,  где  ползут  лестницы:  это  старая  тюрьма  на  пороге  Сибири,  где  было
заключено  столько  революционеров.  Они  были  заключены  в  этом  красном
доме,  чтобы  впоследствии  рядом  выросли  вот  эти  белые  с  серым  жилища.  И  они
выросли.
 Златоуст
 Директор  Златоустовского  инструментального  завода  —  старый  больше¬
вик.  Ему  45  лет,  он  бывший  красный  партизан,  и  десять  лет  тому  назад,  в  35  лет,
он  стал  директором  завода.  Он  тогда  не  умел  ни  читать,  ни  писать.  Уже  будучи
директором  завода,  он  ликвидировал  свою  неграмотность.  Потом  он  окончил
Техническое  училище,  и  теперь  у  него  диплом  инженера.
 Нижний  Тагил
 В  день  нашего  приезда  давали  массовый  спектакль  перед  металлургиче¬
ским  заводом,  над  которым  виден  бывший  дом  Демидова.  Здесь  были  сотни,  тыся¬
чи  зрителей  и  тысячи  артистов.  Представление  началось  с  кино.  Показывали
войну,  революцию,  строительство  социализма  и  призывали  к  защите  СССР  от
капиталистической  интервенции.  В  темноте  за  сценой  горели  домны,  периодиче¬
ски  открывались  мартеновские  печи,  вспыхивая  фиолетовым  светом.  Я  сидел  на
 228

земле,  рядом  с  мальчуганом  лет  одиннадцати,  американцем  из  Нью-Йорка
(Бронкс).  Мы  разговорились.
 —  Нет,  —  сказал  он,  —  я  никогда  не  вернусь  в  Соединенные  Штаты,  разве
только  для  того,  чтобы  делать  революцию.
 Он  пионер.  Я  спросил  его,  запишется  ли  он  в  комсомол.
 —  А  как  же,  —  ответил  он,  —  только  сейчас  я  еще  мал.
 На  Вагонострое  нас  встречает  главный  инженер.  Этому  человеку  27  лет,  в
1917  году  ему  было  двенадцать,  и  он  уже  работал  на  заводе.  Революция  дала
ему  возможность  учиться.  Он  кончил  вуз  в  1929  году.  Сейчас  он  стоит  во  главе
огромного  строительства,  пройдя  производственный  стаж  на  заводе  АМО  в
Нижнем  Новгороде.  Он  зарабатывает  1200  рублей  в  месяц.
 Надеждинск
 К  концу  вечера,  устроенного  нами  в  огромном  чудесном  Дворце  культуры,
мы  получили  свыше  шестидесяти  вопросов.  Вот  один  из  них:  «Кто  в  вашей
стране  управляет  заводом  —  рабочие,  мастера  или  инженеры,  и  входят  ли  в
завком  члены  революционных  организаций?»
 Я  не  знаю  лучшего  ответа  на  клевету  II  Интернационала,  чем  этот  вопрос.
 В  Надеждинске  нет  церквей.  В  1905  г.  здесь  был  свой  поп-провокатор,
как  в  Петербурге  был  Гапон.  Урок  не  пропал  даром.
 В  этом  году  восемьдесят  процентов  продуктов  для  Надеждинска  было
доставлено  из  сельхозкомбината.  Там  нет  зарплаты  ниже  100  рублей  в  месяц.
 229

Лэнгстон
ХЬЮЗ
 Лэнгстон  Хьюз  (1902—1967)  —  американский  поэт,  прозаик,
публицист  и  общественный  деятель.  В  1932—1933  гг.  побывал  в
СССР,  о  чем  рассказал  в  книге  «Негр  смотрит  на  советскую
Среднюю  Азию»  (1934),  фрагмент  из  которой  мы  публикуем.
 Негр  смотрит  на  советскую  Среднюю  Азию
 1.  По  дороге  на  Юг...
 Для  американского  негра,  живущего  в  Соединенных  Штатах,  в  слове  «Юг»
таится  ужас,  неприятно  уже  само  его  звучание.  Ведь  именно  на  Юге  наши
предки  триста  лет  влачили  иго  рабства,  их  продавали  и  покупали,  точно  скот.  И
на  том  же  Юге  в  наши  дни  мы  вынуждены  терпеть  наихудшие  формы  расист¬
ского  гнета  и  экономической  эксплуатации  —  сегрегацию,  кабалу,  линчева¬
ние...  Но  там,  на  Юге,  живет  более  двух  третей  моего  народа  —  огромный
Черный  Пояс  протянулся  от  Виргинии  до  Техаса  через  хлопковые  плантации
Джорджии,  Алабамы,  Миссисипи,  захватывая  апельсиновые  рощи  Флориды  и
плантации  сахарного  тростника  Луизианы.  Именно  на  Юге  черные  руки
создают  богатства,  которые  питают  большие  города  вроде  Атланты,  Мемфиса
и  Нового  Орлеана,  где  белые  богачи  живут  в  красивых  особняках  на  осененных
магнолиями  улицах,  а  негры  ютятся  в  трущобах.  Это  на  Юге  «расовая  пробле¬
ма»,  как  называют  ее  американцы,  обретает  наибольшую  остроту  и,  точно
змея  —  птицу,  подчиняет  своей  гипнотической  власти  всю  страну.  Это  на  Юге
ненависть  и  ужас  бродят  по  улицам  и  дорогам  весь  день  напролет  —  то  тишком,
то  претворяясь  в  жестокое  насилие,  а  по  ночам  тревожат  сон  спящих.
 Весной  прошлого  года  я  почти  прямо  с  американского  Юга  попал  в  Совет¬
ский  Союз.  Мне  незачем  писать,  какой  это  был  контраст,  вы  все  легко  предста¬
вите  сами.  Лето  я  провел  в  Москве,  а  в  сентябре  упаковал  чемоданы,  готовясь
снова  отправиться  на  Юг  —  но  только  на  Юг  под  красным  флагом.  Из
Москвы,  столицы  нового  мира,  я  поехал  в  Среднюю  Азию,  чтобы  посмотреть,
как  живут  и  работают  там  люди.  Мне  хотелось  сравнить  их  жизнь  с  жизнью
цветных  народов,  порабощенньрс  капитализмом,  —  с  тем,  что  я  видел  на  Кубе  и
Гаити,  в  Мексике  и  у  себя  на  родине  в  Соединенных  Штатах.  Я  хотел  познако¬
 230

миться  с  тем,  как  живут  эти  люди  в  Советском  Союзе,  и  написать  о  них  книгу
для  темнокожих  рас  капиталистического  мира.
 В  поезде  у  меня  было  много  времени  для  размышлений.  И  мне  пришло  в
голову,  что  за  тридцать  прожитых  мной  лет  мне  ни  разу  не  довелось  сесть  в
поезд  у  себя  на  родине,  не  вспомнив  при  этом,  какого  цвета  моя  кожа.  На  Юге
негры  ездят  отдельно  от  белых  —  обычно  в  ветхих  допотопных  вагонах,
которые  прицепляют  сразу  за  паровозом,  так  что  весь  дым,  вся  тряска  и  вся
сажа  достаются  на  их  долю.  На  Юге  нам  не  продадут  билета  в  спальный  ва¬
гон  —  такие  удобства  существуют  только  для  белых.  Но  и  на  Севере,  где  закон
не  предписывает  цветным  ездить  отдельно  от  белых,  им  все  равно  приходится
нелегко.  В  автобусах  они  должны  сидеть  сзади,  на  самых  плохих  местах  над
колесами.  На  пароходах  им  предназначаются  самые  скверные  каюты  —  кассир
просто  заявляет,  что  все  остальные  уже  проданы.  В  поезде,  если  негр  сядет
рядом  с  белым,  тот  почти  наверное  встанет  и  уйдет,  выругав  негра,  который
посмел  занять  место  рядом  с  ним.  Вот  почему  в  Америке  человек  с  желтой,
коричневой  или  черной  кожей,  куда  бы  он  ни  ехал,  все  время  вынужден
помнить,  что  он  —  цветной,  и  нередко  испытывать  из-за  этого  всяческие
неудобства.
 Я  сидел  в  комфортабельном  купе  международного  вагона,  думал  о  Москве,
с  которой  только  что  расстался,  и  вспоминал  подробности  моих  поездок  в
Америке.  Однажды,  совсем  еще  мальчишкой,  я  поехал  в  Мексику  к  отцу,
который  там  работал.  В  вагоне-ресторане  я  сел  за  столик  рядом  с  белым.  Он
поглядел  на  меня  и  сказал:  «Ты  же  черномазый!»  —  и  ушел.  Обедать  рядом  с
негром  было  ниже  его  достоинства.  В  Сент-Луисе  я  вышел  на  перрон  купить
стакан  молока.  Буфетчик  сказал:  «Мы  не  обслуживаем  черномазых»,  —  и  от¬
казался  продать  мне  молоко.  Став  старше,  я  понял,  что  все  это  в  порядке  вещей,
а  потому  позднее,  отправившись  на  Юг,  чтобы  читать  лекции  о  моих  стихах  в
негритянских  университетах,  я  запасся  провизией,  так  как  знал,  что  в  вагон-
ресторан  меня  не  пустят.  И  от  Вашингтона  до  Нового  Орлеана  я  завтракал,
обедал  и  ужинал  всухомятку.  Особенно  живо  эта  злосчастная  поездка  припо¬
мнилась  мне,  когда  я  ел  горячий  обед  в  вагоне-ресторане  экспресса
Москва—Ташкент.
 Если  ехать  на  Юг  из  Нью-Йорка,  официально  законы  о  сегрегации  всту¬
пают  в  силу  в  Вашингтоне,  столице  нашей  страны.  Там  по  поезду  проходит
проводник  и  —  если  вы  негр  —  трогает  вас  за  плечо  со  словами:  «Вагон  для
цветных  в  голове  состава».  И  вам  приходится,  забрав  багаж,  перебираться  в
первый  вагон,  потому  что,  едва  поезд  пересекает  реку  Потомак  и  оказывается  в
Виргинии,  черные  утрачивают  право  ехать  в  одном  вагоне  с  белыми.  Это  проти¬
возаконно  —  как  противозаконно  белым  и  цветным  есть  вместе,  спать  вместе,  а
кое-где  и  работать  вместе.  Но  об  этом  мы  поговорим  потом.
 В  соседнем  купе  едет  человек  с  почти  такой  же  коричневой  кожей,  как  у
меня.  Молодой  человек,  одетый  совсем  просто  —  бежевые  брюки  и  скромный
серый  пиджак.  Рабочий  с  какой-нибудь  азиатской  фабрики,  который  проводил
отпуск  в  Москве,  думаю  я.  У  нас  завязывается  разговор.  Он  спрашивает,  чем  я
занимаюсь,  а  я  спрашиваю,  чем  занимается  он.  Я  писатель.  А  он  мэр  Бухары  —
 231

председатель  городского  совета!  Я  замечаю  про  себя:  «В  Советском  Союзе
люди  с  темной  кожей  бывают  мэрами  больших  городов».  Ведь  этот  человек
управляет  знаменитым  городом  —  старой  Бухарой,  романтичной  Бухарой,  вос¬
петой  в  сказаниях  и  легендах,  известных  всему  миру!  Об  этом  надо  непременно
написать  в  американские  негритянские  газеты!  Но  тут  я  узнаю  от  него,  что  в
Средней  Азии  есть  много  городов,  которыми  управляют  люди  с  темной  ко¬
жей  —  мужчины  и  женщины.  Таких  городов  очень,  очень  много.  И  мне  вспо¬
минается  штат  Миссисипи,  население  которого  состоит  из  негров  больше  чем
наполовину,  —  но  кто  там  слышал  о  мэре-негре?  О  хотя  бы  одном  цветном  в
органах  управления  штатом?  В  этом  штате  негры  не  могут  даже  голосо¬
вать!  И  там  вы  не  увидите  их  в  спальных  вагонах.
 А  здесь  нас  двенадцать  —  двенадцать  негров  едут  на  Юг  из  Москвы.  (Я
оказался  в  одном  вагоне  с  группой  негров  из  Межрабпом-фильма,  которые
совершали  поездку  по  Советскому  Союзу.)
 Потом  вечером  мы  устроили  встречу  со  свободными  от  дежурства  членами
поездной  бригады.  Они  рассказали  нам  о  своей  работе,  о  том,  как  они
участвуют  в  строительстве  социализма.  А  мы  рассказали  им  о  положении
рабочих-негров  в  Америке,  об  Аль  Капоне  и  чикагских  гангстерах,  о  бутлег-
герах  и  нью-йоркских  банкирах.  По  их  вопросам  и  высказываниям  мы  поняли,
что  они  знают  об  Америке  куда  больше,  чем  средний  американец  знает  о  Совет¬
ском  Союзе.  И  мы  убедились,  что  условия  их  работы  много  лучше,  чем  у  амери¬
канской  поездной  прислуги  —  особенно  у  проводников.  Здесь  в  каждом  вагоне
есть  служебное  купе,  где  может  отдохнуть  свободный  от  дежурства  проводник.
Негры-проводники  вынуждены  обходиться  без  таких  купе.  Здесь  каждый
спальный  вагон  обслуживают  два  проводника,  а  в  США  —  всего  один,  и  на
протяжении  всего  длинного  пути  он  работает  почти  без  отдыха,  успевая  вздрем¬
нуть  лишь  урывками  на  скамье  в  мужском  туалете.  Наши  проводники  суще¬
ствуют  на  чаевые  —  их  заработная  плата  крайне  низка.  В  1925  году  они  органи¬
зовали  профсоюз,  но  руководство  его  оказалось  в  руках  буржуазных  соглаша¬
тельских  элементов,  и  потому  они  практически  ничего  не  добились  —  зато
компания  время  от  времени  угрожает  уволить  их  всех  и  заменить  филиппин¬
цами.  Американская  федерация  труда  отказалась  принять  их  (многие  белые
железнодорожные  профсоюзы  не  принимают  негров).  Вот  о  чем  мы  рассказы¬
вали  поездной  бригаде  экспресса  Москва—Ташкент,  а  они  просили  нас  пере¬
дать  революционный  привет  чернокожим  железнодорожникам  Америки.
 В  обществе  наших  многочисленных  интересных  друзей  время  летело  неза¬
метно.  Сначала  за  окнами  вагона  мелькали  поля,  и  на  станциях  окрестные
колхозницы  продавали  кур,  сыр  и  яйца,  потом  на  закате  мы  увидели  Волгу  —
знаменитую  древнюю  реку,  которой  посвящено  множество  песен  и  легенд,  а
сутки  спустя  мы  проехали  Оренбург,  где  начинается  Азия  и  по  улицам  ходят
верблюды.  За  ним  начались  киргизские  степи,  и  жидким  серебром  блеснул  на
солнце  залив  Аральского  моря.
 В  тот  день,  когда  мы  проезжали  казахстанскую  пустыню,  по  всему  Совет¬
скому  Союзу  праздновался  сорокалетний  юбилей  литературной  деятельности
Максима  Горького.  К  вечеру  поезд  остановился  на  маленькой  станции,  мы  все
 232

вышли  на  платформу,  где  был  устроен  короткий  митинг  в  честь  Горького  и  его
эпохальных  произведений.  (Этот  писатель,  чьи  книги  исполнены  биения  жизни
простых  людей,  известен  даже  в  сердце  пустыни.)  Вместе  с  пассажирами  в
митинге  принимали  участие  казахи-кочевники  —  мужчины  в  тяжелых  меховых
одеждах,  женщины  в  белых  головных  уборах.  Мою  речь,  которую  я  произнес  по-
английски,  сначала  перевели  на  русский,  а  потом  на  казахский.  На  этом  митинг
кончился.  Мы  послали  телеграмму  товарищу  Горькому  от  имени  пассажиров
поезда  и  еще  одну  —  от  нашей  негритянской  группы.
 На  следующий  день  под  вечер  мы  увидели  прорезанный  оросительными
каналами  зеленый  оазис,  хлопковые  поля,  отягощенные  плодами  фруктовые
деревья.  В  сумерках  наш  поезд  подошел  к  большому  вокзалу.  Мы  приехали  в
Ташкент,  новый  центр  Востока.
 2. 	Посещение  Туркмении
 Осенью,  где  бы  вы  ни  сошли  с  поезда  в  оазисах  Средней  Азии,  вы  обяза¬
тельно  окажетесь  среди  хлопковых  полей,  а  на  улицах  селений  и  даже  больших
городов  что-нибудь  обязательно  напомнит  вам  о  хлопке.  По  всем  дорогам
движутся  в  пыли  верблюды,  повозки,  грузовики,  нагруженные  белым  волок¬
ном,  которое  везут  на  фабрики  и  склады.  А  за  городом,  куда  ни  кинешь  взгляд,
везде  видны  драгоценные  зреющие  коробочки.
 То  же  самое  можно  увидеть  и  на  юге  Соединенных  Штатов.  В  Джорджии,
Миссисипи,  Алабаме  можно  сотни  миль  ехать  между  полей  хлопка,  ослепи¬
тельно  белого  в  лучах  солнца.  Только  на  наших  дорогах  нет  верблюдов.  Хло¬
пок  везут  в  фургонах,  запряженных  мулами.  И  он  перестал  быть  драгоцен¬
ным.  Кризис,  фабрики  закрыты  или  работают  на  половину  мощности.  Да,  Тур¬
кестан  не  похож  на  Алабаму  —  в  сущности,  нисколько  не  похож.  Это  два  раз¬
ных  мира.
 Около  года  назад,  когда  я  провел  на  Юге  всю  зиму,  некоторое  время  мне
пришлось  пробыть  в  Алабаме,  милях  в  пятидесяти  от  ныне  знаменитого
Скоттсборо.  Я  хотел  побывать  в  поселке,  примыкавшем  к  большой  хлопковой
плантации.  «Это  опасно!  —  предостерегали  меня  друзья.  —  Белые  не  любят,
когда  в  поселке  появляются  чужие  негры.  Не  езди!»  Но  я  все-таки  поехал
вместе  с  представителями  Красного  Креста  (его  негритянского  отделе¬
ния,  разумеется,  —  ведь  на  Юге  сегрегация  проводится  повсюду),  которые
по  случаю  рождества  везли  фрукты  для  бедняков,  то  есть  в  данном  случае  для
черных  батраков  на  богатой  плантации.
 В  ветхом  «форде»  мы  долго  ехали  по  бурым  полям,  хлопок  с  которых  был
уже  убран.  Мы  свернули  в  ворота  в  крепкой  проволочной  ограде,  проехали  еще
некоторое  расстояние  и  миновали  вторую  ограду.  Тут  в  стороне  от  дороги  под
деревьями  ютились  батрацкие  хижины  —  унылые  бревенчатые  лачуги  из  одной
комнаты.  Нам  навстречу  выбежали  оборванные  ребятишки.
 Мы  побывали  в  нескольких  хижинах,  и,  пока  представитель  Красного
Креста  говорил  о  господе,  я  задавал  земные  вопросы.  Я  спросил  у  старика,
 233

продан  ли  хлопок.  Он  ответил  с  вялым  равнодушием:  «Не  знаю.  Его  забрал  хо¬
зяин.  Ну,  а  если  и  продали,  мне-то  что?  Все  равно  я  этих  денег  не  увижу».  Он
тоскливо  пожал  плечами  и  замолчал,  посасывая  трубку.  В  соседней  хижине
хозяйка  сказала  мне,  что  не  была  в  городе  больше  четырех  лет.  А  до  горо¬
да  всего  пятнадцать  миль!  «Времени  нет,  —  сказала  она  —  Да  и  денег  на  по¬
купки  тоже».
 Она  говорила  про  свою  нужду  с  каким-то  холодным  безразличием.  Пред¬
ставитель  Красного  Креста  заверил  ее,  что  бог  ей  поможет,  а  потому  пусть  она
ни  о  чем  не  беспокоится.
 Сломанная  кровать,  печурка  и  два-три  стула  —  этим  исчерпывалось  все  ее
имущество.  Среди  исхудалых  ребятишек,  которым  мы  роздали  фрукты  —
подачку  благотворительного  общества,  —  были  и  ее  дети.  А  владелец  план¬
тации  жил  в  городе  в  большом  особняке  с  белыми  колоннами.  Его  дети  учились
в  частной  школе  на  Севере,  а  на  каникулы  ездили  за  границу.  Вот  эти  черные
руки,  собирая  белый  хлопок,  создали  его  богатство,  благодаря  им  был  построен
его  дом  и  его  дети  могли  путешествовать.  Женщина,  у  которой  не  было  денег,
чтобы  поехать  в  город  за  пятнадцать  миль,  посылала  чьих-то  детей  в  Париж.
Вот  на  какой  основе  покоится  культура  Юга.
 Вот  как  плантаторы  устраивают  это:  черный  батрак  подписывает  контракт
(который  нередко  не  может  прочесть),  обязуясь  проработать  год  вместе  со  своей
семьей.  Труд  его  должен  оплачиваться  оговоренной  долей  хлопка,  который  он
вырастит.  Он  поселяется  в  хижине  на  земле  белого.  Плантатор  выдает  ему
авансом  семена  для  посева  и  каждый  месяц  отпускает  в  кредит  из  своей  лавки
кукурузу  и  солонину.  Учитывает  все  взятое  в  кредит  бухгалтер,  служащий  план¬
татора.  В  конце  года,  когда  хлопок  собран,  владелец  забирает  весь  урожай  и
объявляет  батраку,  что  его  доли  не  хватает,  чтобы  оплатить  жилье,  семена,
кукурузу,  солонину  и  все  прочее,  что  занесено  в  счетную  книгу.  Негр  таким
образом  оказывается  должником  плантатора  и  должен  еще  год  отрабатывать
свой  долг.  Если  он  хочет  забрать  семью  и  уехать,  ему  грозят  каторжными  рабо¬
тами,  а  то  и  судом  Линча.  Вот  так  черные  батраки  ведут  рабское  существование
на  американских  плантациях.  Очаровательная  система,  обеспечивающая  бес¬
платный  труд,  белый  хлопок  и  культуру!  И  у  американских  капиталистов
хватает  бесстыдства  обвинять  Советский  Союз  в  использовании  принудитель¬
ного  труда!
 Как  не  похожа  на  этот  хлопковый  край  советская  Средняя  Азия!  Баи-поме-
щики  изгнаны  и  никогда  не  вернутся.  Я  разговаривал  с  крестьянами,  и  я  знаю,
что  так  и  будет.  В  них  нет  и  тени  страха,  который  гнетет  батраков  американ¬
ского  Юга.
 Я  посетил  колхоз  «Айтаков»  под  Мервом  в  самый  разгар  сбора  хлопка.
Председатель-туркмен  повел  нас  в  поле,  где  под  ярким  утренним  солнцем
бригада  женщин  собирала  хлопок,  быстро  двигаясь  по  рядам  невысоких
кустиков  —  кто  клал  белые  коробочки  за  пазуху,  на  глазах  толстея  от  хлопка,
кто  —  в  мешки,  привязанные  за  спиной.  Дневная  норма  составляет  тридцать  два
кило,  но  ударники  собирают  за  день  по  шестьдесят  четыре  кило.  А  многие
женщины,  за  чьей  работой  я  наблюдал,  были  ударницами.
 234

В  этот  день  в  полях  работали  одни  женщины,  так  как  мужчины  приводили
в  порядок  ирригационный  канал,  объяснил  председатель.  Когда  тяжелой
работы  нет,  мужчины  тоже  работают  в  поле.
 Я  спросил,  почему  нигде  не  видно  детей  —  в  Америке  они  собирали  бы
хлопок  вместе  с  родителями.
 —  Они  сейчас  в  школе,  —  ответил  председатель/  —  В  нашем  колхозе  есть
начальная  школа.  А  в  соседней  деревне  —  средняя  школа  на  пятьсот  учени¬
ков.  Учительница  занимается  и  со  взрослыми.  Вы  сами  увидите  в  обеденный
перерыв.
 Когда  настало  время  обеда,  мальчик  принес  в  поле  чай  и  хлеб.  Женщины
уселись  в  кружок  на  траве  и,  пока  они  ели,  среди  них  с  книгой  в  руке  ходила
девушка,  и  каждая  по  очереди  с  ее  помощью  прочитывала  несколько  фраз.  Так
они  учились  читать  —  вещь  прежде  в  Средней  Азии  неслыханная.
 После  обеда  я  помогал  собирать  хлопок,  а  потом  молодой  человек  повел
нас  в  чайхану  ужинать.  Там  я  отвечал  на  множество  вопросов  о  жизни  негров  в
Америке.  Уже  совсем  стемнело,  когда  мы  направились  через  поля  к  поселку.
Для  нас  приготовили  комнату  в  яслях  —  детские  стульчики  и  столики  были
сдвинуты  в  угол,  а  пол  устлали  коврами,  чтобы  нам  было  где  сидеть.
 Вскоре  начали  сходиться  гости  —  учителя  и  мужчины,  которые  весь  день
трудились  на  канале.  Они  приходили  по  двое,  по  трое  и  большими  компаниями,
так  что  вскоре  комната  была  набита  битком.  Принесли  чайники  с  чаем  и  полде¬
сятка  чаш,  которые  ходили  вкруговую.  Когда  чайники  пустели,  их  передавали
человеку  у  двери,  и  он  наполнял  их  кипятком  из  котла,  висевшего  снаружи  над
открытым  очагом.
 Утром  ко  мне  прибежал  Шура,  маленький  сын  русской  заведующей  яслями.
Он  и  его  приятель,  золотолицый  туркменский  мальчуган,  хотели  показать  мне
котенка,  который  только  что  родился  в  конюшне.  Они  с  гордостью  водили  меня
по  всему  скотному  двору.
 Потом  Шура,  белый  малыш,  и  смуглый  маленький  туркмен  ухватили  меня
за  руки  и  повели  смотреть  печь,  в  которой  пекут  хлеб.  Я  пошел,  но  думал  я  не  о
печи.  Я  думал,  глядя  на  моих  маленьких  проводников:  «В  Алабаме  этого
случиться  не  могло  бы  —  там  белые  дети  и  цветные  дети  растут  отдельно  друг
от  друга.  Я  рад,  что  здесь,  в  Советском  Союзе,  сметены  все  уродливые  расовые
барьеры.  Русский  малыш  и  туркменский  малыш,  вам  не  доведется  узнать
жизни,  полной  недоверия,  ненависти  и  страха,  которую  ведем  в  Америке  мы».
 3. 	Дворцы,  священнослужители  и  власть
 В  бухарской  цитадели  высится  замок  эмира,  господствующий  над  городом.
Угадайте,  кто  живет  в  нем  сейчас?  Угадайте,  кто  живет  теперь  за  стенами  этого
дворца-крепости,  где  прежде  обитали  высокопоставленные  вельможи,  где  нахо¬
дился  монетный  двор,  где  была  тюрьма?  Кто  же?  Студенты  техникумов,
сыновья  и  дочери  крестьян-бедняков  и  рабочих,  чьи  деды  и  прадеды  веками
падали  ниц  перед  правителями  и  баями.  А  чем  занимаются  эти  студенты?  Ну,
 235

во-первых,  они  учатся  читать  и  писать  с  помощью  нового  алфавита,  отказав¬
шись  от  арабского,  который  муллы,  прежде  контролировавшие  образование,
объявляли  святым.  Только  арабские  буквы  Корана  благословил  Аллах,  гово¬
рили  священнослужители,  а  все  прочие  —  кощунство.  Да  будут  прокляты  все,
кто  учит  новые  буквы!
 Но  теперь  все  учат  новые  буквы  и  никто  не  проклят.  Все  теперь  живут
лучше,  чем  прежде.  В  прославленных  мечетях  прежде  святой  Бухары  почти  нет
молящихся.  У  подножия  минаретов,  с  которых  муэдзины  сзывали  верующих  на
молитву,  беззаботно  играют  дети,  хитро  замотанные  тюрбаны  утратили  рели¬
гиозный  смысл,  и  никто  не  отправляется  в  паломничество  в  Мекку.
 Во  дворе  некогда  знаменитой  медресе,  где  в  холодных  маленьких  кельях
десятки  учащихся  тупо  задалбливали  наизусть  книги  Корана,  теперь  устроен
музей.  В  нем  собрано  много  прекрасных  вещей  —  старинные  книги,  драго¬
ценные  украшения,  ковры,  ткани.  А  рядом  —  дубинки  дервишей,  конские
хвосты  святых  и  другие  святые  реликвии  прошлого.  Религия  изгнана  из  живой
жизни  в  музей,  а  народ  получил  новый  алфавит,  который  несет  знания  бедным
крестьянам  и  женщинам,  рабочим  и  всем  тем,  кто  прежде  слышал  только  ложь
священнослужителей  и  угрозы  сборщиков  налога.
 Два  года  назад  я  побывал  на  Гаити  —  маленьком  черном  острове  Туссена
Лувертюра,  который  теперь  стал  колонией,  где  правит  американская  морская
пехота.  Там  тоже  повсюду  высятся  башни  храмов  —  католических  храмов.  И
марионеточное  правительство,  содействующее  американской  эксплуатации,
состоит  из  весьма  религиозных  джентльменов,  регулярно  слушающих  святую
мессу.  И  на  Кубе,  где  на  три  года  из-за  революционных  настроений  студенче¬
ства  были  закрыты  университеты,  двери  церквей  широко  распахнуты.  Прочтите
стихотворения  Маяковского  «Черное  и  белое»  и  «Сифилис»,  если  вы  не  знаете,
какова  жизнь  на  Кубе.  И  на  Гаити  и  на  Кубе  царит  террор,  восстания  подавля¬
ются,  молодежь  убивают,  женщин  выбрасывают  на  панель,  Карибское  море
бороздят  американские  канонерки.  Газеты  сообщают,  что  в  гаванском  порту
запрещена  ловля  акул:  по-видимому,  джентльмены,  которые  регулярно  слу¬
шают  святую  мессу  и  задают  тон  в  правительстве,  опасаются,  что  рыбаки  вместо
рыбы  начнут  выуживать  трупы  —  военная  тюрьма  в  Гаване  стоит  на  берегу
океана.
 По  ту  сторону  пролива,  на  американском  материке,  верующих  тоже  хоть
отбавляй.  Менкен,  американский  литературный  шут,  называет  Юг  «Библей¬
ским  поясом»,  потому  что  там  так  много  церквей,  проповедников  и  молитв.  И
там,  в  Библейском  поясе,  линчуются  сотни  негров,  провоцируются  расовые
беспорядки,  бедняки  изнывают  в  кабале,  женщины  надрываются  на  прядиль¬
ных  фабриках,  правосудие  превращается  в  посмешище  на  зловещих  спектаклях
вроде  процесса  в  Скоттсборо.  Богачи  живут  в  современных  дворцах  с  белыми
колоннами,  священники  тучнеют,  и  в  воскресные  вечера,  заглушая  запахом  елея
аромат  магнолий,  повсюду  слышатся  проповеди  —  ведь  радио  принадлежит
богачам,  живущим  в  больших  особняках.
 •  В  Нью-Йорке  туристы  ездят  осматривать  витражи  в  огромной  церкви,
которую  воздвигли  во  славу  божью  Рокфеллеры  из  «Стандард  ойл».  Из  Нью-
 236

Йорка,  Бостона,  Чикаго  верующие  богачи  тянут  щупальца  к  черному  Югу  под
видом  религиозной  филантропии:  жертвуют  деньги  на  негритянские  церковные
школы,  покупают  сознание  черной  молодежи  в  гетто  и  на  хлопковых  полях,
внушают  им  кротость  и  смирение,  одурманивают  «опиумом  народа».
 В  промышленных  городах  Севера  в  тени  небоскребов  бродят  сотни  тысяч
голодных  безработных  —  негров  и  белых.  В  Детройте  Форд  наводит  на  них
свои  пулеметы,  а  в  Вашингтоне  против  них  мобилизуется  армия.  И  молятся
хозяева  в  церквах,  и  священники  единодушно  обличают  коммунизм  и  взывают  к
богу  —  словно  бухарские  муллы  во  времена  эмира.
 Я  иду  по  улицам  Бухары,  восточного  города  песен  и  легенд.  Я  прохожу
сквозь  проломы  в  осевших  глинобитных  стенах,  под  опустевшими  башнями  и
минаретами,  мимо  дворцов  и  мечетей.  Я  вспоминаю,  как  мальчишкой  в  далеком
Канзасе  я  мечтал  увидеть  сказочный  город  Бухару  —  столь  же  манящий  и  недо¬
ступный  тогда,  как  фантазии  «Тысячи  одной  ночи».  И  вот  теперь,  в  1932  году,
я  иду  по  ее  улицам  —  мечта  сбылась:  благодаря  любезному  содействию  совет¬
ской  газеты  я  путешествую  по  Средней  Азии  и  сам  вижу  чудесное  и  ужасное
наследие  феодализма  и  религии,  которое  теперь  принадлежит  социализму.  За
десять  лет  тут  произошли  великие  перемены,  а  впереди  предстоят  еще  более
великие  и  замечательные.  Вчера  —  недоступный  эмир  за  высокими  стенами
дворца.  А  сегодня...
 Ну,  а  сегодня  я  иду  обедать  к  бывшему  пастуху,  а  теперь  председателю
городского  совета  сказочного  города  Бухары.
 4. 	Молодежь  и  образование  в  Туркмении
 Около  года  назад  в  Соединенных  штатах  попала  в  автомобильную  ката¬
строфу  Джульетта  Деррикот,  негритянка-преподавательница,  пользовавшаяся
большой  известностью  и  любовью.  Она  ехала  в  машине  с  тремя  своими  студен¬
тами.  Внезапно  встречная  машина  при  обгоне  выехала  на  середину  шоссе.
Чтобы  избежать  столкновения,  мисс  Деррикот  съехала  на  обочину,  колеса  ее
автомобиля  попали  в  выбоину,  и  он  перевернулся.  Она  и  ее  спутники  были
тяжело  ранены.  Свидетели  катастрофы  доставили  их  в  ближайший  городок.
Там  в  больнице  для  белых  наотрез  отказали  в  помощи  неграм,  и  истекающих
кровью  жертв  катастрофы  отвезли  на  окраину,  в  лачугу  негритянки,  где  белые
врачи  их  осмотрели,  но  без  тех  инструментов  и  обезболивающих  средств,
которые  нашлись  бы  в  больнице.  Студент,  пострадавший  меньше  остальных,
сумел  найти  телефон,  позвонил  в  ближайший  город,  где  была  негритянская
больница,  и  попросил  прислать  за  ними  машину  «скорой  помощи».  Поздно
вечером  машина  пришла,  но  по  дороге  в  больницу  Джульетта  Деррикот  умерла.
Америка  потеряла  одну  из  самых  талантливых  представительниц  молодого
негритянского  поколения.  Если  бы  белая  больница  не  отказалась  принять
жертв  автомобильной  катастрофы  только  потому,  что  они  были  черными,
Джульетта  Деррикот  осталась  бы  жива.
 237

В  тот  же  день  в  Бирмингеме  (штат  Алабама)  молодой  учитель,  выпускник
Хэмптоновского  института,  был  до  смерти  избит  белой  толпой  —  линчеван  в
разгаре  дня  на  улице  большого  города!
 Я  тогда  как  раз  читал  лекции  в  Хэмптоновском  институте,  одном  из  круп¬
нейших  и  известнейших  учебных  заведений  для  негров  на  Юге.  Студенты,  узнав
об  обстоятельствах  смерти  Джульетты  Деррикот  и  о  линчевании  в  Бирмингеме,
вне  себя  от  горя  и  возмущения  решили  организовать  митинг  протеста.  Меня
попросили  выступить  на  митинге  и  помочь  в  составлении  телеграммы  в  газеты.
Однако  план  студентов  вскоре  стал  известен  ректору  и,  когда  организационный
комитет  собрался  вечером,  чтобы  все  окончательно  обсудить,  туда  явился  пред¬
ставитель  ректора.  Этот  преподаватель-негр  тотчас  вылил  на  присутствующих
ушат  ледяной  воды.  Он  сказал,  что,  возможно,  газетные  сообщения  о  смерти
Джульетты  Деррикот  неверны  и  сначала  следует  навести  справки.  Но  если  даже
и  так  —  достаточно  будет  написать  соболезнующее  письмо  ее  родителям,  а
никаких  митингов  устраивать  не  следует.  «Хэмптон,  —  сказал  он,  —  не  проте¬
стует.  У  нас  в  словаре  этого  слова  нет.  Мы  действуем  медленно,  спокойно  и
осмотрительно  ».
 И  студенты  не  решились  привести  свой  план  в  исполнение.  Они  понимали,
что  их  исключат  и  никуда  больше  им  поступить  не  удастся:  их  занесут  в  черный
список,  как  смутьянов  и  агитаторов.
 Что  же  представляет  собой  этот  Хэмптоновский  институт,  где  смиренные
преподаватели  воспитывают  бесхребетных  студентов?  Ну,  конечно,  религиозное
учебное  заведение,  существующее  на  средства  богатых  и  добросердечных  белых
капиталистов,  которые  не  возражают,  чтобы  черные  дети  учились  в  школе  для
черных  —  но  не  в  бесплатной  государственной  школе  для  белых.  Пусть  черные
учатся  работать,  но  не  протестовать.
 Такие  благотворительные  доллары  означают  проповедников,  молитвы  и
духовные  песнопения.  Большинство  директоров  негритянских  учебных  заведе¬
ний  —  священники,  и  образование  в  основном  носит  религиозный  характер.
 Почему  же  такие  филантропические  школы  и  колледжи  для  черных  играют
столь  ведущую  роль?  Очень  просто.  В  южных  хлопковых  областях  система
бесплатного  государственного  образования  на  негров  почти  не  распространяет¬
ся.  В  большинстве  южных  городов  школы  для  белых  размещаются  в
прекрасных  новых  зданиях,  а  негритянские  —  ютятся  в  ветхих  развалюхах,
причем  высших  учебных  заведений  для  негров  во  многих  штатах  просто  не
существует.  При  такой  дискриминации  ребенку  с  черной  кожей  нелегко  полу¬
чить  даже  начальное  образование.  Во  многих  районах  без  этих  религиозных
благотворительных  школ  большинство  негритянских  детей  оставалось  бы
вообще  неграмотным.
 В  Казахстане  и  Туркестане  до  революции  дети  местного  населения  были
полностью  неграмотными.  Условия  были  даже  хуже,  чем  теперь  в  Алабаме.  В
кельях  мусульманских  медресе  изучались  только  религиозные  дисциплины,
основным  учебником  был  Коран,  а  целью  обучения  —  познание  бога.  Но  и
этому  учили  только  мальчиков,  девочки  же  и  женщины  были  обречены  на
полную  неграмотность.
 238

Теперь,  разумеется,  в  советской  Средней  Азии  все  это  изменилось.  Но
иностранца,  приезжающего  в  Узбекистан  или  Туркмению,  поражают  даже  не
столько  сами  перемены  —  они  известны  всему  миру,  —  а  быстрота,  с  которой
они  произошли.  Новая  система  образования  была  введена  менее  чем  за  десять
лет  —  не  просто  введена,  но  дает  поразительные  результаты.  Уже  есть  много
местных  учителей,  специалистов  с  дипломами  высших  учебных  заведений.  Не¬
грамотность  заметно  сократилась  не  только  среди  детей,  но  и  среди  взрослых.
Кельи  медресе  опустели,  а  классы  государственных  школ  переполнены.  Выхо¬
дят  книги  и  учебники,  напечатанные  на  новом  алфавите.  Уже  для  подрастающе¬
го  поколения  Аллах  —  только  легенда.  Коран  забыт.
 В  течение  нескольких  недель  я  посещал  учебные  заведения  Ашхабада  и
окрестных  селений.  Я  познакомился  со  многими  учителями,  студентами,  школь¬
никами.  Как  не  похож  духовный  мир  советского  студента  на  духовный  мир  его
американского  сверстника!  У  нас  студенты  в  большинстве  разговаривают
только  о  футболе  и  вообще  о  спорте.  Здесь,  в  Туркмении,  студенты  увлеченно
обсуждали  общий  прогресс  жизни  в  годы  первой  пятилетки,  развитие  литера¬
туры  при  советской  власти,  планы  империалистов  за  рубежом.  Здесь,  в  далекой
Азии,  студенты  задавали  мне  умные  и  острые  вопросы  о  том,  что  происходит  во
Франции,  на  Кубе,  в  Мексике  и  других  странах,  где  мне  довелось  побывать.  Им
хотелось  узнать  побольше  о  жизни  студентов  в  Америке.  Я  говорил  с  ними  по-
английски,  затем  мои  слова  переводились  на  русский,  а  уж  с  русского  на
туркменский.  Но,  несмотря  на  двойной  перевод,  нам  было  легко  поддерживать
разговор  и  обмениваться  мнениями.  Я  рассказал  им,  как  тяжело  учиться  в
Америке  беднякам,  особенно  если  они  принадлежат  к  национальным  меньшин¬
ствам.  А  они  в  свою  очередь  рассказывали  про  свою  новую  жизнь  и  просили
меня  передать  их  революционный  привет  пролетарской  молодежи  Соединенных
Штатов,  которая  все  еще  живет  под  гнетом  капитализма,  и  студентам-неграм,
пойманным  в  тиски  расистской  тирании,  опутанным  паутиной  религиозной  бла¬
готворительности.
 Однако  ученики  школы-семилетки,  с  которыми  я  беседовал  в  другой  раз,  не
удовлетворились  лишь  словесным  приветствием.  Они  собрались  на  залитом
солнцем  дворе  у  школьного  крыльца  и  принесли  с  собой  очень  красивую
стенную  газету  на  туркменском  языке  —  они  сделали  ее  сами  и  хотели,  чтобы  я
отвез  ее  в  далекую  Америку  в  подарок  американским  пионерам.
 Я  никогда  не  забуду  это  море  детских  лиц  у  крыльца  —  желтых,  коричне¬
вых,  белых  лиц  детей  Туркменской  Советской  Социалистической  Республики,
учащихся  школы  на  краю  пустыни.  Я  не  забуду,  как  больше  часа  они  расспра¬
шивали  меня  о  дальних  странах,  так  не  похожих  на  их  страну,  где  дети  рабочих
голодают,  мерзнут,  не  могут  учиться,  в  то  время  как  у  других  детей  есть  все.
Как  же  так,  спрашивали  они,  еды  много,  а  люди  голодают?  И  неужели  в
Америке  сжигают  пшеницу,  лишь  бы  не  продавать  ее  дешево?  Почему  линчуют
негров?  И  почему  бастующих  рабочих  бросают  в  тюрьмы?  И  неужели  правда,
что  в  Америке  есть  электрический  стул?
 Когда  все  вопросы  были  заданы,  вперед  вышел  мальчуган  и  вручил  мне
стенную  газету.  Потом  я  уехал,  но  еще  долго  слышал  их  звонкие  голоса.

Владислав
БРОНЕВСКИЙ
 Владислав  Броневский  (1897—1962)  —  польский  поэт.  Неодно¬
кратно  бывал  в  СССР.  Лауреат  государственных  премий  Польши
(1950  и  1955).  Перевод  фрагмента  из  путевых  очерков  «50  дней  в
СССР»  (1934)  сделан  по  публикации  в  еженедельнике  «Культура»,
1964,  М  45.
 Днепрогэс
 Я  еще  не  успел  хорошенько  осмотреться  в  Москве,  как  мне  пришлось  от¬
правиться  на  Украину.  Дело  в  том,  что  Борис  Пильняк  предложил  мне  поехать
вместе  с  ним  на  Днепрогэс,  то  есть  Днепровскую  гидроэлектростанцию,
которую  во  время  ее  строительства  называли  Днепростроем.  Возможность  уви¬
деть  столько  интересного  и  провести  несколько  дней  в  обществе  этого  милого
человека  была  чрезвычайно  заманчива.  Вместе  с  ним  мы  выехали  в  Харьков.
Там  мы  собирались  провести  три  дня,  затем  намечалась  поездка  в  Днепропе¬
тровск,  где  Пильняку  предстояло  выступить  с  циклом  лекций,  а  потом  —  посе¬
щение  днепровской  плотины.
 От  Москвы  до  Харькова  мы  ехали  почти  сутки.  Было  время  и  выспаться,  и
поразмышлять.
 На  Украине  я  второй  раз.  Четырнадцать  лет  назад  я  вошел  в  Киев  в  составе
армии  Смиглого.  Этот  прекрасный  город,  кажется,  уже  девятнадцать  раз  пере¬
ходил  из  рук  в  руки.  В  течение  двух  лет  им  по  очереди  владели  немцы,  петлю¬
ровцы,  махновцы,  белогвардейцы,  большевики.  А  теперь  пришли  мы  —  с  теми
самыми  петлюровцами,  с  которыми  еще  год  назад  воевали  на  Волыни.  Полити¬
ческая  ситуация  в  России  той  поры  представлялась  мне  полнейшей  неразбери¬
хой,  я  командовал  ротой  и  все  свое  время  отдавал  покеру.  Для  меня  это  был  уже
шестой  год  войны.  Во  время  киевской  кампании  меня  на  какое-то  время  пере¬
вели  в  штаб  1-й  бригады.  В  конце  мая  бои  шли  где-то  под  Васильковом.  К  нам
в  штаб  были  доставлены  большевики,  взятые  в  плен  то  ли  под  Белой  Церковью,
то  ли  под  Каневом,  не  помню.  Я  заговорил  с  ними,  предложил  папиросу.
Молодой  изможденный  парень  жадно  затянулся  и  спросил:
 —  Когда  меня  расстреляют?
 240

Я  ответил  ему,  что  пленных  не  расстреливают.  И  поинтересовался,  почему
он  об  этом  спрашивает.
 —  Потому  что  сразу,  как  меня  взяли  в  плен,  я  сказал,  что  я  коммунист.  Вот
меня  и  доставили  сюда.  Так  уж  кончайте  скорее.
 —  Успокойтесь,  повторяю  вам,  что  мы  пленных  не  убиваем.  Вас  отпра¬
вят  в  лагерь  для  военнопленных,  посидите,  пока  не  кончится  война,  вот  и  все.
 Молодой  пленник  явно  мне  не  поверил.  Я  продолжал  разговор  с  ним.
 —  Откуда  вы?  —  спрашиваю  я  его.
 —  Из  Харькова.
 —  Из  интеллигентов?
 —  Нет,  рабочий.
 Наверняка  врет,  чувствуется,  что  у  парня  образование  никак  не  меньше
семи  классов.
 —  А  что  слышно  у  вас  в  Харькове?
 —  А  ничего,  строим.
 —  Что  строите?
 —  Все.  Новую  жизнь.  Социализм.
 —  И  как  это  у  вас  получается?
 —  Неплохо.  Только  вот,  по  правде  говоря,  вы  нам  сейчас  здорово  поме¬
шали...
 Партию  пленных  отправляют  дальше.  Я  еще  раз  предлагаю  папиросу  моло¬
дому  харьковчанину.  У  него  хватает  выдержки  отказаться,  и  делает  он  это
вежливо:
 —  Спасибо,  слишком  слабые.
 И  вот  теперь,  через  четырнадцать  лет,  у  меня  появилась  возможность
увидеть  своими  глазами,  что  же  сделали  за  это  время  в  своей  стране  и  тот  мой
знакомый,  и  его  товарищи.  Четырнадцать  лет  —  это  целая  эпоха  н  для  Укра¬
ины,  и  для  меня.  Сейчас  я  еду  сюда  как  друг,  как  гость  писателей  советской
Украины.  Еду  в  республику,  жизнь  которой  «по  содержанию  социалистическая,
а  по  форме  национальная»,  —  так  сформулирована  национальная  политика
страны.  Еду  в  республику,  которая,  оставаясь  житницей  страны,  заменила  част¬
ные,  в  большинстве  своем  зажиточные  хозяйства  украинских  крестьян  сетью
коллективных  хозяйств,  снабдив  их  механизированной  силой  —  тракторами.
 Харьковский  тракторный  завод  поставляет  эти  трактора  сельскому  хозяй¬
ству,  Днепрогэс  снабжает  электроэнергией  все  города  и  промышленные  пред¬
приятия  в  радиусе  200  км,  полным  ходом  работает  металлургический  комбинат,
производящий  железо,  сталь,  алюминий.  В  будущее  можно  смотреть  не  только
с  надеждой,  но  и  с  уверенностью  в  победе...  В  вагоне  заходит  разговор  о  поэзии.
Здесь  знают  мои  стихи.  От  поэзии  мы  быстро  переходим  к  теме  строительства,
а  по  существу,  —  к  той  же  поэзии.  Ибо  воздух,  которым  здесь  дышат,  —  это
пафос  претворения  в  жизнь  великих  планов.  Этот  воздух  делает  людей  силь¬
ными,  полными  веры  в  будущее.  Без  этой  прекрасной  романтической  поэзии
было  бы  трудно  выносить  ежедневные  жизненные  трудности  с  одеждой,  квар¬
тирой,  продуктами,  которые  неизбежно  возникают,  поскольку  приходится  отда¬
вать  все  силы  развитию  тяжелой  промышленности.
 241

...На  следующий  день  в  маленьком  зеленом  «форде»  (советского  произ¬
водства)  мы  отправляемся  на  Днепрогэс.  Проехали  несколько  улиц  Днепропе¬
тровска  —  и  вот  мы  уже  в  степи.  Вокруг  безбрежная  равнина.  Кроме  столбов
линии  высоковольтных  передач,  по  которой  идет  ток  Днепрогэса,  глазу  не  на
чем  остановиться.  На  душе,  конечно,  становится  грустно.  И  вспоминаются  стихи
польских  поэтов  об  украинской  степи:
 Здесь  обитаешь  ты,  Господь  Всесильный,
 В  степи  безбрежной,  под  солнцем  мертвящим.
 Кресты,  курганы  древние  в  тиши  могильной
Мне  видятся  в  крови,  в  дыму  чадящем.
 Крылатой  радугой  над  степью  повисая,
 Несется  саранча,  шумят  моря  бурьяна,
 И  стоном  отзываются  курганы,
 Что  вдаль  уходят  без  конца  и  края*.
 Кто  знает,  что  было  здесь  во  времена  Словацкого?  В  его  прекрасных  стихах
сейчас  мне  чудится  фальшь.  Я  знаю,  что  курганы,  которых  здесь  действительно
множество,  были  насыпаны  тысячу  лет  назад  скифами  или  сарматами,  и  знаю,
что  столбы  высоковольтных  линий  были  поставлены  большевиками.  Натуж¬
но  гудя,  трактора  объезжают  курганы  (а  иногда  карабкаются  и  прямо  на
них)  и  кажутся  мне  еще  поэтичнее  курганов.  Трактора  делают  те  же  большевики
(в  Харькове).  Бога  я,  правда,  не  видел.  Зато  видел  по  дороге  ранний  сев  на  этой
черной,  плодородной  земле,  которую  отняли  у  курганов  и  которая  должна
прокормить  человека,  послушная  его  организованной  воле.
 Скоро  весна.  Уже  появилась  та  едва  уловимая  дымка,  зеленоватая  то  ли  от
травы,  то  ли  от  листьев,  то  ли  от  неба,  что  вселяет  в  сердце  такую  радость.
«Форд»  старается  изо  всех  сил.  На  асфальте  он  выжимал  до  90  км,  здесь  —
максимум  40.  Одну  за  другой  обгоняем  колонны  тракторов.  На  полях  жгут
прошлогоднюю  траву.  Пахнет  свежевспаханной  землей  и  весной.
 Вдалеке  уже  показалось  что-то,  похожее  на  несколько  наших  Жолибо-
жей**,  окруженных  Гурничей  Домбровой:  это  Днепрогэс.  Мы  проезжаем  по
улице,  еще  не  заасфальтированной,  но  уже  застроенной  аккуратными  домика¬
ми.  Здесь  живут  рабочие.  А  вот  в  этом  каменном  здании  размещается  штаб
строительства,  как  объясняет  Пильняк.  Он  был  здесь  четыре  года  назад.  Тогда,
кроме  этого  дома,  здесь  было  только  несколько  деревянных  бараков  —  и  все.
А  теперь  есть  на  что  посмотреть.
 На  днепровскую  плотину  мы  въехали  как-то  незаметно  и  остановились.
«О,  как  прекрасен  вид  Чартомелика...»  ***.  Нет,  об  этом  надо  писать  по-
другому,  просто.
 Итак:  с  левой  стороны,  там,  где  раньше  были  пороги,  —  Днепр,  широкий,
судоходный,  спокойный.  И  таков  он  до  самой  плотины,  по  которой  проезжают
 *  Отрывок  из  поэмы  Ю.  Словацкого  «Бенбвский».
 .**  Один  из  районов  Варшавы.
 ***  Броневский  вспоминает  нАчало  поэмы  Ю.  Словацкого  «Змей».
 242

автомашины  и  проходят  люди.  Водой  было  залито  несколько  деревень,
большой  участок  берега  и  все  пороги,  на  которых  некогда  бесновался  старый
Днепр,  радуясь  возможности  биться  лбом  о  скалы.  Теперь  ничего  этого  не  оста¬
лось:  над  затопленными  деревнями  и  скалами  проплывают  лодки  и  корабли.  Но
Днепр  не  желает  смириться:  всей  своей  мощью  напирает  он  на  железные
створы,  на  цементированные  стены,  гневно  бурлит:  И  наконец,  яростно  шипя,
как  клубок  змей,  выползает,  вспененный,  сквозь  милостиво  раскрытые  перед
ним  створы,  чтобы  в  облаке  пены  с  грохотом  обрушиться  с  60-метровой  высоты
прямо  к  Хортице,  острову  на  Днепре,  где  некогда  располагалась  Запорожская
Сечь.  И  еще  с  полкилометра  мчится  вспененный,  пока  не  утихнет  его  злость.
Тогда  спокойно  потечет  он  к  Черному  морю.
 На  плотине  встречают  нас  сотрудники  местной  газеты  и  несколько
молодых  инженеров.  Мы  прошлись  по  плотине,  полюбовались  на  укрощенный
Днепр  и  направились  к  сердцу  Днепрогэса  —  электростанции.  Здесь  энергия
Днепра  с  помощью  турбогенераторов  превращается  в  электрическую,  и  ею  снаб¬
жается  большой  район  страны.  Вы  только  подумайте:  вместо  того  чтобы
строить  слабенькие  электростанции  в  каждом  городишке,  здесь  получают  даро¬
вую  электроэнергию,  достаточную  для  всех  городов  и  заводов  в  радиусе  200  км.
Благодаря  Днепрогэсу  работает  рядом  огромный  металлургический  комбинат,
выплавляющий  железо,  сталь  и  алюминий,  столь  необходимые  для  страны,
которая  хочет  стать  независимой  и  в  политическом,  и  в  экономическом  отноше¬
нии.
 Здание  электростанции,  небольшое  по  размерам,  прекрасно  в  своей  проду¬
манной,  завершенной  простоте  и  пропорциональности.  Стекло,  сталь  и  бетон.
Чисто  и  светло.  В  центральном  помещении  установлено  девять  турбогенерато¬
ров  цилиндрической  формы.  Первые  четыре  генератора  монтировали  американ¬
цы,  остальные  —  советские  инженеры:  слишком  дорого  обходятся  государству
иностранные  специалисты.  И  советские  инженеры  прекрасно  справились  со
своим  делом.  Не  боги  горшки  обжигают.  Один  из  турбогенераторов,  стоящий  в
стороне  и  самый  маленький  по  размерам,  называется  «Комсомолка».  Несмотря
на  свои  малые  размеры,  «Комсомолка»  производит  столько  электроэнергии,
что  ее  хватает  для  такого  города,  как  Харьков.
 Директор  электростанции  представил  нам  молодого  человека,  который
начал  работать  на  Днепрострое  чернорабочим,  потом,  не  бросая  работы,  пошел
учиться  и  сейчас,  уже  став  инженером,  наблюдает  за  работой  тех  самых  машин,
которые  росли  вместе  с  ним.  Думаю,  что  в  данном  случае  обе  стороны  могут
гордиться  друг  другом:  инженер  —  машинами,  а  машины  —  инжене¬
ром.  Когда  отказались  от  услуг  американских  инженеров,  те  были  уверены:
русским  самим  не  справиться  с  работой.  А  вот  этот  23-летний  молокосос-
инженер  не  только  сумел  смонтировать  машины  не  хуже,  чем  это  делали  янки,
но  собирается  даже  и  усовершенствовать  их.  Сейчас  он  работает  над  изобрете¬
нием,  которое  позволит  уменьшить  шум  турбогенераторов,  от  которого
очень  страдает  обслуживающий  персонал.
 В  зале,  где  установлены  турбогенераторы,  вместо  стен  —  сплошные  окна
с  видом  на  Днепр  и  Хортицу.  Потом  мы  осмотрели  и  другие  залы,  прошли  по
 243

коридорам,  тянущимся  вдоль  всей  плотины,  и  наконец  поднялись  в  зал,  где
находится  центр  управления  гидростанцией.  Перед  нами  —  большая  полукруг¬
лая  стена,  а  на  ней  —  сотни  счетчиков,  стрелок,  красных,  белых  и  зеленых
лампочек.  Именно  здесь  распределяют  энергоснабжение  для  отдельных  горо¬
дов  и  целых  районов,  здесь  учитывается  его  расход,  устанавливается  напряже¬
ние.  И  все  это  делают  три  человека.  Три  человека.  Прошу  простить  мне  избитое
сравнение,  но  все  это  показалось  мне  похожим  на  волшебную  сказку.
 ...  Утром  мы  пошли  еще  раз  посмотреть  на  плотину.  Снизу  она  кажется  еще
грандиознее.  Перед  отъездом  мы  зашли  в  рабочую  столовую  Днепровского
металлургического  комбината.  На  обед  нам  дали  борщ,  котлеты  и  кисель,  и
еще  пиво,  которое  здесь  подают  в  больших  высоких  кружках.  Недорого  стоил
этот  очень  неплохой  обед,  но  рабочие  платят  за  него  еще  меньше.
 В  большом,  щедро  освещенном  мартовским  солнцем  зале  обедало  около
двухсот  человек.  Сейчас  они  выглядели  совсем  не  такими  торжественными  и
строгими,  какими  мы  их  видели  вчера  в  цехах  комбината.  Сейчас  они  беззаботно
шутят  и  смеются.  Больше  всего  молодежи,  с  трудом  найдешь  человека,  кото¬
рому  было  бы  за  тридцать.  И  много  женщин,  вернее,  девушек.  Вчера  я  видел  их
даже  на  тяжелых  участках  работы,  но  в  основном  они  работают  не  на  заводе,  а
кондукторшами,  официантками  и  т.  п.
 Прислушиваюсь  к  разговорам  за  столиками.  Говорят  о  соцсоревновании,  о
строительстве  стадиона,  об  учебе  в  вузах,  о  том,  как  проходит  сев.  Но  больше
всего  говорят  о  челюскинцах.  И  здесь,  как  и  везде  в  Советском  Союзе,  куда  бы
я  ни  приезжал,  у  всех  на  устах  одна  тема,  всех  волнует  судьба  тех,  кто  оказался
сейчас  в  лагере  Шмидта.  «Водопьянов  уже  вылетел  из  Ванкарема»,  «трещина
на  льдине  подобралась  к  кухне»,  «“Красин"  идет  на  помощь  из  Тихого
океана».  Слушая  эти  разговоры,  понимаешь,  что  ни  у  кого  не  вызывает
сомнения  тесная  и  прямая  связь  двух,  казалось  бы,  совсем  разных  вещей:  произ¬
водство  металла  на  металлургическом  комбинате  у  Днепрогэса  и  спасение
терпящих  бедствие  участников  арктической  экспедиции.  И  здесь,  и  на  далеком
севере  страна  держит  экзамен  —  мужества,  технической  оснащенности,  готов¬
ности  отстаивать  завоевания  народа.  И  этот  экзамен  почти  на  всех  участках
сдается  «на  отлично».
 Бросаю  прощальный  взгляд  на  комбинат  у  Днепрогэса.  Мне  кажется,  что
со  вчерашнего  дня  он  вырос,  что  в  нем  появилось  что-то  новое  —  если  не  в
цехах  и  домах,  то  в  тех,  кто  их  планировал  и  строил.
 Проезжаем  по  плотине.  Прощай,  Днепр!

Бела
 ИЛЛЕШ
 Бела  Иллеш  (1895—1974)  —  венгерский  писатель.  Принимал
активное  участие  в  Венгерской  пролетарской  революции  1919  г.
В  1923—1945  гг.  жил  в  СССР.  В  1925—1933  гг.  был  секретарем
Международной  организации  революционных  писателей
(МОРП).  Участник  освобождения  Венгрии  Советской  Армией.
Дважды  лауреат  премии  им.  Кошута.  Мы  публикуем  фрагмент
речи  Б.  Иллеша  на  I  съезде  советских  писателей  по  тексту  Стено¬
графический  отчет  I  Всесоюзного  съезда  советских  писателей.  М.,
1934.
 Из  речи  на  I  съезде  советских  писателей
 О  широкой  пролетарской  литературе,  о  пролетарской  литературе  как  дви¬
жении  говорить  можно  только  после  Октябрьской  революции,  когда  сказа¬
лось  влияние  существования  Советской  власти  и  литературы  Советского
Союза.
 Мы  уже  начинаем  забывать,  какую  большую  историческую  роль  сыграли
на  Западе  книги  Либединского  «Неделя»,  Серафимовича  «Железный  поток»,
Гладкова  «Цемент»,  Вс.  Иванова  «Бронепоезд»  и  как  они  помогли  зарожде¬
нию  и  развитию  широкой  западной  пролетарской  литературы.
 Октябрьская  революция  нанесла  удар  мировой  буржуазной  литературе.
Социалистическое  строительство  начало  создавать  новую  структуру  мировой
литературы.
 Пролетарские  писатели  и  к  нам  близко  стоящие  писатели  Запада  говорили:
«Руки  прочь  от  Советского  Союза!»  Советский  Союз  был  для  них  братской
страной,  был  близок  им.  Теперь  западные  пролетарские  революционные  писа¬
тели  говорят:  «Руки  прочь  от  нашей  родины!»  —  и  не  только  пролетарские
писатели  считают  своей  родиной  Советский  Союз,  который  строит  социализм.
 Но  заявить,  что  Советский  Союз  —  наша  родина,  нетрудно.  Наши  проле¬
тарские  писатели  делают  не  только  заявления  —  они  действуют.
 Укажу  на  такой  пример,  который  случился  три  года  тому  назад  с  Людвигом
Ренном,  который  сейчас  сидит  в  тюрьме  Гитлера.  Людвиг  Ренн  создал  себе
мировую  славу  романом  «Война».  В  этом  романе  он  еще  не  стоит  на  нашей
точке  зрения,  его  мировоззрение  —  еще  не  мировоззрение  пролетариата.  Роман
 ?45

популярен  не  только  среди  пролетарских  читателей,  но  и  среди  буржуазных
читателей.
 В  1930  г.  датский  радиоцентр  предложил  ему  прочитать  несколько  страниц
«Войны»  по  радио  в  Дании.  Он  поехал  в  Копенгаген  и  по  радио  начал  читать
свой  роман,  прочел  две  или  три  фразы,  закрыл  книгу  и  сказал:  «Все  это
неважно,  товарищи.  Важно,  что  готовится  новая  война,  новая  интервенция
против  родины  трудящихся  всего  мира,  против  Советского  Союза.  Лучше  пого¬
ворим  о  том,  как  готовится  эта  война,  какую  роль  играют  и  датская  буржуазия,
и  датское  правительство  в  подготовке  новой  войны  против  Советского  Союза».
 Конечно,  микрофон  сейчас  же  выключили,  а  на  другой  день  один  из  членов
правительства  Дании  в  интервью  одной  из  датских  газет  на  вопрос  о  том,  что  он
думает  о  выступлении  Ренна,  заявил,  что  Ренн  —  идиот.  Когда  перед  Ренном
поставили  вопрос,  что  он  думает  об  этом  мнении  члена  правительства,  он  отве¬
тил:  «Может  быть,  я  и  идиот.  Но  это  неважно.  Важно,  что  готовится  война
против  Советского  Союза,  важно  посмотреть,  какую  роль  играют  в  этой  подго¬
товке  и  датская  буржуазия,  и  датское  правительство»,  и  дальше  в  своем
интервью  он  высказал  то,  что  хотел  передать  по  радио.
 Так  работают  и  действуют  революционные  писатели  Запада  в  защиту
Советского  Союза.
 Бела  Иллеш  выступает  на  I  съезде  советских  писателей
(1934  г.).

Вилли
БРЕДЕЛЬ
 Вилли  Бредель  (1901—1964)  —  немецкий  писатель.  Член
КПГ  с  1920  г.  Участник  гамбургского  восстания  1923  г.
В  1934-—1945  гг.  жил  в  СССР.  Сражался  против  фашизма  в
Испании.  В  1943—1944  гг.  входил  в  состав  национального  коми¬
тета  «Свободная  Германия».  Избирался  в  ЦК  СЕПГ  и  Народную
палату  ГДР.  Дважды  лауреат  Национальной  премии  ГДР.  Мы
публикуем  фрагмент  речи  В.  Бределя  на  I  съезде  советских  пи¬
сателей  по  изданию:  Стенографический  отчет  I  Всесоюзного
съезда  советских  писателей.  М.,  1934.
 Из  речи  на  I  съезде  советских  писателей
 Товарищи,  я  привез  вам  горячий  братский  привет  от  антифашистов,  томя¬
щихся  в  тюрьмах  и  концентрационных  лагерях  фашистской  Германии...
 Тюрьмами,  пытками  и  убийствами  фашизм  пытается  принудить  к  молча¬
нию  революционных  писателей  и  интеллигенцию.  Рабочего-писателя  Франца
Брауна  закололи  кинжалом,  Лео  Крелля  замучили  до  смерти,  Эриха  Барона
довели  до  самоубийства,  Ганса  Отто  выбросили  из  окна  следственной  камеры,
Эриха  Мюзама  повесили.  Рабочий-писатель  Клаус  Нойкранц,  перенесший
жестокие  пытки,  сейчас  лежит  при  смерти.  Всемирно  известный  писатель
Людвиг  Ренн  на  много  лет  брошен  в  застенок.  Публициста  Карла  Оссецкого
уже  полтора  года  систематически  истязают  в  концентрационном  лагере.
Фашистские  палачи  открыто  заявляют,  что  хотят  вынудить  его  к  «самоубий¬
ству».
 Товарищи  писатели,  я  сам  провел  тринадцать  месяцев  в  концентрационном
лагере.  Меня  посадили  не  национал-социалисты,  нет,  меня  арестовал  социал-
демократический  полицейский  сенатор  в  Гамбурге  еще  во  время  избирательной
кампании  перед  приходом  к  власти  Гитлера.  Фашистам  я  достался  по  наслед¬
ству.  Тринадцать  месяцев  одиночки,  подземелья  и  избиения  —  этот  путь  я  тоже
прошел.  Этот  путь  стоил  жизни  стольким  революционным  рабочим  и  револю¬
ционным  интеллигентам!
 ...Товарищи  писатели,  одна  мысль  облегчала  нам,  мне  и  моим  товарищам,
самые  тяжелые  дни  и  ночи.  Мы  знали:  нас  могут  убить,  но  никогда
 247

Вилли  Б  редел  ь.
 не  могут  уничтожить  марксизм,  ибо  под  знаменем  марксизма  идет  к  социалисти¬
ческой  свободе  целая  большая  страна.  И  под  этим  знаменем  пойдут  также
трудящиеся  других  стран,  под  этим  знаменем  изменится  лицо  мира,  как  бы  ни
свирепствовал  фашизм,  пытаясь  спасти  запятнанный  кровью  и  грязью  капита¬
листический  строй.
 Товарищи!  Писатели  социалистической  Страны  Советов  и  писатели  гер¬
манского  пролетариата  борются  за  одно  дело,  хотя  и  на  разных  участках  фрон¬
та.  Мы  вместе  ведем  гигантскую  борьбу,  сотрясающую  весь  мир,  классовую
борьбу,  которая  не  знает  географических  границ  и  охватывает  все  страны,  все
города  и  все  деревни.  В  этой  борьбе  и  мы,  пролетарские  писатели,  сделали  свое
дело.  Мы  будем  стараться  воплотить  в  художественных  образах  гигантские
достижения  нашей  эпохи,  и  не  только  воплотить  их,  но  и  перестроить  при  их
помощи  мир.
 248

Дюла
ИЙЕШ
 Дюла  Ийеш  (род.  в  1902  г.)  —  венгерский  писатель.  Участник
Венгерской  пролетарской  революции  1919  г.  В  1934  г.  был  гостем
I  съезда  советских  писателей.  В  1935  г.  вышла  книга  его  путевых
впечатлений  с  Россия»,  фрагменты  из  которой  мы  публикуем.
 Шарикоподшипник
 Николаю  Павловичу  Чубину  двадцать  пять  лет,  он  токарь  по  металлу.
Я  познакомился  с  ним  в  доме  его  старшего  брата,  а  тот  —  приятель  одного
моего  знакомого  поэта.  В  его  комнате  мы  и  сидим  сейчас;  накурено  —
хоть  топор  вешай.  Николай  Павлович  работает  на  заводе  «Шарикоподшипник»,
он  ударник,  то  есть  рабочий,  который  трудится  образцово.  Не  мог  бы  я  провести
хоть  один  день  там,  на  заводе?  По  возможности  не  привлекая  внимания,
никаких  сопровождающих  мне  не  надо.  Нет-нет,  директора  я  ни  в  коем  случае
не  хочу  беспокоить,  и  секретаря  партячейки  —  тоже.  Просто  мне  хотелось  бы
увидеть  за  работой  тебя,  Николай  Павлович,  ну  и,  может,  одного-двух  твоих
товарищей.  Я  говорю  ему  «ты»,  потому  что  и  он  —  как  к  приятелю  своих
приятелей  —  обращается  ко  мне  на  «ты».
 Одного-двух  из  шестнадцати  тысяч.  Столько  рабочих  трудится  на
заводе  в  настоящее  время.  А  к  концу  второй  пятилетки...
 —  Пока  что  я  не  знаком  даже  с  вашей  теперешней  жизнью,  Николай
Павлович.  В  первую  очередь  хотелось  бы  в  ней  разобраться.  Рассказал  бы  ты
нам  для  начала  хоть  самую  малость!  Начнем  с  прошлого.  Как  возник  ваш
завод?  Я  слышал,  что  он  построен  совсем  недавно.
 Интервью  идет,  как  положено.
 —  Завод  построен  в  1931-м.  На  этом  месте  прежде  была  мусорная  свалка.
Ни  трамвая,  ни  мало-мальски  пригодных  подъездных  путей  не  было  и  в  помине.
Говорю,  там  была  одна  из  городских  свалок,  да  и  то  старая.  В  1931  году
пришли  три  тысячи  рабочих,  расчистили  один  участок  из-под  мусора,  построили
инструментальный  цех  и  сразу  же  стали  производить  инструменты,  необходи¬
мые  для  дальнейшей  работы...
 249

—  Постой,  постой.  Откуда  же  взялись  эти  три  тысячи  человек?  Из  чего
строили,  чем  работали?  Ты  уж  давай  по  порядку.
 —  Ну,  пожалуйста.  Рабочих  прислал  Совет  народного  хозяйства.  До  тех
пор  мы  покупали  подшипники  у  шведского  шарикоподшипникового  за¬
вода,  у  СКФ,  ты,  может,  слышал.  Самая  знаменитая  фирма  по  этой  части.  Еже¬
годно  мы  платили  им  восемь  —  десять  миллионов  рублей  золотом.  Дальше  так
не  могло  продолжаться,  и  не  только  из-за  уплывающих  за  границу  средств,  но
и  по  другим  причинам,  в  том  числе  и  стратегическим.  Без  шарикоподшипни¬
ков  не  может  развиваться  тяжелая  промышленность,  шарикоподшипник  —  он,
брат,  для  любой  машины  необходим,  на  нем  вращаются  оси...  Ни  автомобиль,
ни  трактор,  ни  самолет  без  шарикоподшипников  с  места  сдвинуться  не  могут.
В  общем,  это  очень  важная  деталь,  сам  понимаешь.  Если  какая  страна  сама  не
может  наладить  их  производство,  значит,  попадает  в  зависимость  от  заграницы.
Вот  для  чего  и  нужен  был  нам  свой  шарикоподшипниковый  завод.
 Высший  Совет  народного  хозяйства  разработал  проект.  Проект  разослали
по  всем  заводам,  чтобы  собрать  добровольцев,  зачинателей  нового  дела.  По
всей  стране  набралось  три  тысячи  человек,  если  быть  точным  —  три  тысячи
семнадцать.
 —  А  ты  когда  попал  на  завод?
 —  С  самого  начала.  У  меня  была  специальность,  стал  я  ударником,  работа
пришлась  по  душе.
 Он  прихлебывает  чай  и,  точно  граф  из  старинных  романов,  блаженно  вытя¬
гивается  на  кушетке.  Бросает  взгляд  в  ночную  тьму  за  окном,  затем,  пристроив
и  ноги  в  ботинках  у  края  кушетки,  продолжает:
 —  Значит,  съехались  мы,  а  на  месте  стройки  —  мусор.  Ни  цехов,  ни  домов,
ни  тебе  какой  завалящей  хибарки.  Хорошо  хоть  я  и  до  этого  жил  в  Москве.
 Первым  делом  мы  поставили  бараки.  Соседние  заводы  субботними  вечера¬
ми  подсобили  нам  —  провели  субботники.  Вскоре  бараки  были  готовы,  готов
и  первый  цех.
 —  А  кто  платил  вам?
 —  Государство,  кто  же  еще!  Сразу  прикрепили  к  распределителю,  но
сперва  было  все  не  налажено.  Пока  что  делали  молотки,  клещи,  напильники.  В
один  прекрасный  день  прибывает  из-за  границы  первая  партия  станков.  То-то
был  праздник!  Триумфальный  въезд,  музыка,  танцы,  даже  фейерверк  пускали.
Со  станции  станки  везли  торжественно,  за  грузовиками  шел  заводской  оркестр!
К  тому  времени  у  нас  уже  и  оркестр  свой  появился.
 Установили  мы  их  —  трах!  Первый  сразу  же  и  сломался.  Надо  сказать,  по
вине  шведского  инженера-инструктора.  Ну,  а  остальные  пошли  крутиться,  как
по-писаному.  Вот  тебе  и  вся  история  завода.
 —  Полно  тебе!  А  как  расширялся  завод?  Откуда  вас  набралось  так  много?
Ведь  сначала  было  всего  три  тысячи.
 —  Шло  со  скрипом...  Рабочих  не  хватало.  Уже  в  30-м  году  квалифициро¬
ванных  рабочих  было  днем  с  огнем  не  сыскать,  а  в  31-м  заводы  переманивали
их  друг  у  друга.  Надо  было  спешно  что-то  придумывать.  Тут  между  делом  пере¬
манили  и  нашего  прежнего  директора,  а  новому  пришла  блестящая  идея.
 250

Из  бюджета  первого  же  года  мы  могли  себе  позволить  строить  благоустро¬
енные  дома  для  рабочих.  Бараки  наполовину  пустовали.  И  рабочих  на  пери¬
ферии  еще  можно  было  набрать.  Вот  мы,  в  порядке  эксперимента,  и  набрали
желающих  —  по  числу  мест  в  бараке  —  «на  строительство».  И  действительно,  с
их  помощью  мы  построили  два  громадных  цеха,  завтра  сам  увидишь,  а  там  всех
их  одного  за  другим  приучили  к  станку.  Организовали  для  них  вечерние  курсы.
К  тому  времени,  как  цеха  были  готовы,  больше  половины  всей  братии  работали
среди  нас.  Тут  мы  вошли  в  раж  и  еще  дважды  повторили  этот  прием.
 —  Все  так  и  шло,  без  сучка,  без  задоринки?  Так  легко  удалось  превратить
крестьян  в  рабочих?
 —  Скажешь  тоже  —  «легко»!  С  таким  трудом  шло.  Многие  возвращались
обратно  в  деревню.  Но  половина  все  же  осела  здесь,  и  теперь  добрая  часть  из
них  —  квалифицированные  станочники.  Из  бараков  они  тоже  вскорости  пере¬
брались  в  дома  для  рабочих.  Барак,  черная  работа  —  сперва  на  стройке,  потом
на  заводе,  постепенное  осваивание  станка,  вечерние  курсы,  дом  для  рабочих  —
улавливаешь  ход  процесса?  Второй,  третьей  партии  было  легче  пройти  этот
путь  —  ведь  у  них  перед  глазами  был  пример.  Мы  и  теперь  практикуем  этот
способ,  к  сожалению,  людей  и  сейчас  заполучить  нелегко.
 —  Что,  не  едут?
 —  Теперь  они  и  в  колхозах  нужны,  городской  жизнью  их  не  больно-то
заманишь;  да  и  правление  колхоза  ставит  палки  в  колеса.  Так  что  приходится
выменивать  рабочую  силу.  За  один  трактор  отпускают  работать  на  завод
человек  десять,  если,  конечно,  найдутся  желающие!
 Словом,  вот  так  и  рос  завод.  Теперь  у  нас  есть  свои  ясли,  детский  сад,
школа,  больница,  подготовительные  курсы  для  рабочих,  желающих  поступить  в
вуз.  Во  время  субботников  мы  проложили  дорогу,  провели  трамвай.  Два  кило¬
метра  пути  мы  построили  за  месяц,  и  это  зимой!  Зато  в  стройке  участвовали  все,
от  уборщиц  и  до  директора,  который,  между  прочим,  раньше  был  пекарем...
Посадили  и  деревья.
 —  А  ты  где  живешь,  Николай  Павлович?
 —  У  нас  есть  комната,  я  ведь  весной  женился.  Кухней,  ванной  пользуемся
сообща  с  двумя  другими  семьями.  Даже  телефон  есть!  Четыре  рубля  в  месяц,  но
провели  его  бесплатно,  в  награду  за  трудовые  успехи!
 —  За  квартиру  ты  сколько  платишь?
 —  Как  и  все,  пять  процентов  от  зарплаты,  двенадцать  рублей  в  месяц
вместе  с  отоплением.  Отопление  у  нас  паровое!
 —  А  как  с  питанием?
 —  Спасибо,  плохо.  Жена  моя  еще  не  научилась  готовить,  ей  семнадцать
лет.  Вечером,  как  приходим  домой,  я  сам  кое-чего  сварганю  —  можешь  себе
представить!  Обедаем  оба  в  заводской  столовой.
 —  Сколько  ты  платишь  за  обед?
 —  Рубль.  Но  есть  обеды  и  по  рубль  двадцать,  с  двойной  порцией  мяса.
 —  Что  вы  получаете  кроме  того?  Что  ты  получаешь  по  карточкам?
 —  В  нашем  распределителе?  Восемьсот  граммов  хлеба  в  день,  поллитра
молока,  полтора  килограмма  сахару  в  месяц,  килограмм  масла,  четыре  кило-
 251

грамма  мяса,  четыре  килограмма  рыбы  и  картошки  —  сколько  влезет.  Жена
получает  столько  же,  потому  что  и  она  работает.  Ну,  а  кроме  того—  что
магазин  раздобудет.  Сейчас,  к  примеру,  макароны  —  от  них  уж  с  души  воротит.
Но  бывает,  конечно,  и  шоколад,  теперь  уже  советского  производства,  конфеты,
печенье...
 —  Погоди,  погоди.  Ну,  а  если  бы  жена  твоя  не  работала?
 —  Тогда  бы  она  получала  иждивенческую  карточку,  а  это  примерно  треть
того,  что  я  перечислил.  Сахару,  к  примеру,  всего  килограмм.
 —  А  каковы  цены?
 —  В  распределителе?
 —  Те,  по  каким  ты  покупаешь.
 —  Видишь  ли,  так  сразу  и  не  скажешь,  ведь  продукты,  как  правило,  поку¬
пает  жена.  Я  назову  только  те  цены,  какие  знаю  наверняка.  Мясо  —  два  рубля
восемьдесят  за  килограмм;  масло  —  три  двадцать;  сахар  —  рубль  пятьдесят.
 —  А  пара  ботинок?
 —  Рублей  пятнадцать—двадцать.
 —  Костюм?
 —  Восемьдесят  —  сто  рублей.  Правда,  плохонький.  Но  зато  белье,  рубаш¬
ки  —  превосходные.
 —  Сколько  стоит  одна  рубашка?
 —  Семь-восемь  рублей.  Лучше,  чем  в  открытых  магазинах.
 —  Прости,  но  я  не  совсем  разбираюсь  в  этих  открытых  и  закрытых  магази¬
нах.  Разве  не  все  магазины  открыты?
 —  Открыты,  конечно.  Но  дело  в  том...
 И  он  долго  объясняет  мне  систему  торговли;  суть  вкратце  сводится  к  следу¬
ющему.  Существует  несколько  типов  магазинов.  Первый  —  это  заводские  рас¬
пределители,  нечто  вроде  кооперативов,  где  могут  приобретать  товары—  в
определенном  количестве  —  только  рабочие  данного  завода.  На  магазин  подоб¬
ного  типа  И  распространяются  выше  пе|>ечисленные  цены.  Все  рабочие  и
служащие  прикреплены  к  такого  рода  магазинам.
 Второй  тип  —  это  открытый  магазин,  так  называемый  коммерческий,  где
может  покупать  каждый.
 —  По  каким  ценам?
 —  Там  все  гораздо  дороже.  Пара  ботинок,  к  примеру,  стоит  пять¬
десят—шестьдесят  рублей.  Мужской  костюм  —  двести  рублей.  —  В  такие  мага¬
зины  Николай  Павлович  ни  разу  не  заглядывал.
 Следующий  тип  —  это  Торгсин,  где  можно  покупать  только  на  валюту,  на
золото  или  серебро.  Эти  магазины  рассчитаны  в  основном  на  иностранцев.
Подумав  немного,  мой  собеседник  добавляет:
 —  Надо  же  как-то  выманивать  припрятанное  буржуями  золото.  —В  таких
заведениях  он  тоже  не  бывал.
 Кроме  того,  есть  еще  магазины,  где  торгуют  вещами,  сданными  на  комис¬
сию.  Нечто  вроде  скупки.  Николай  Павлович  как-то  купил  там  по  случаю  заме¬
чательной  красоты  будильник:  часы  укреплены  на  крохотном  паровозе,  бель¬
гийского  производства,  довоенные.
 252

—  Сколько  ты  зарабатываешь  в  месяц,  Николай  Павлович?
 —  Триста  сорок  рублей.
 —  Довольно  приличная  сумма.  На  эти  деньги  прожить  можно.
 —  Конечно.
 —  А  сколько  получает  подсобный  или,  как  вы  называете,  чернорабочий?
 —  Чернорабочий?  Сто  —  сто  пятьдесят  рублей.
 —  Маловато,  по-моему.
 —  Не  забывай,  что  и  покупает  такой  рабочий  по  более  доступным  ценам.
 —  Не  понимаю.
 —  Цены  меняются  не  только  в  зависимости  от  магазинов,  но  и  от  зара¬
ботка.  И  от  числа  иждивенцев  в  семье.  Я  уже  говорил,  что  плачу  за  квартиру
пять  процентов  от  своего  заработка.  А  для  малооплачиваемых  этот  процент  еще
ниже.  Чернорабочие  платят  за  квартиру  всего  три  —  шесть  рублей  в  месяц.
Обеды  для  них  тоже  обходятся  дешевле.  И  в  магазине  им  отпускают  по  более
низким  ценам.  А  потом  ведь  только  от  них  самих  зависит  —  стать  ли  им  квали¬
фицированными  рабочими.  Дорога  перед  ними  открыта.
 —  Это  действительно  так?
 —  Видишь  ли,  в  наших  общих  интересах  увеличить  число  квалифицирован¬
ных  рабочих.  Поэтому  приходится  как-то  поощрять  людей.
 —  Ты-то  сам  как  живешь,  Николай  Павлович?  Какие  у  вас  отношения  с
женой?
 —  Приходи  к  нам  завтра,  сам  увидишь.  Поужинаешь  с  нами...
 Проехав  от  центра  города  чуть  ли  не  час  40-м  трамваем,  мы  выходим  в
конце  Воронцовской  улицы.  Слева,  за  пустырями,  виднеется  завод  —  огромный
массив,  где  днем  и  ночью  посменно  трудятся  шестнадцать  тысяч  рабочих.
Напротив  завода,  поблескивая  стеклами,  высятся  кирпичные  шестиэтажные
дома  для  рабочих;  стоящие  друг  от  друга  на  изрядном  расстоянии,  издали  они
напоминают  расставленные  для  игры  костяшки  домино.  Это  целый  город
внутри  самой  Москвы,  предмет  особой  гордости  москвичей.  Со  стороны  домов
к  нам  приближается  трамвай,  на  ходу  покачивая  головой,  —  точь-в-точь  гигант¬
ский  енот.  Видимо,  расшатались  шпалы,  даже  простым  глазом  заметно,  что
рельсы  не  совсем  ровные.  Но  мы  принимаем  это  покачивание  трамвая  за  друже¬
ское  приветствие  и  садимся  в  первый  же  подошедший.
 Линия  идет  вдоль  завода  приблизительно  километр,  тротуар  с  обеих  сторон
окаймляют  ухоженные  цветочные  газоны.
 Цветы,  длинная  аллея  пальм  в  кадках,  встречают  нас  и  в  вестибюле  главной
заводской  проходной.  Стены  украшены  кумачовыми  лозунгами  и  портретами.
Вахтер  сопровождает  меня  в  дирекцию,  где  я  могу  получить  разовый  пропуск.
Николай  Павлович  заранее  обо  всем  позаботился:  в  дирекции  с  улыбкой  прини¬
мают  к  сведению,  что  я  не  нуждаюсь  в  сопровождающих,  там  уже  известна  моя
просьба.  Все  же  мне  отряжают  в  спутницы  одну  из  работниц  —  проводить  в  тот
цех,  где  работает  мой  добрый  знакомый.  Мы  проходим  через  просторные  поме¬
щения  цехов,  и  уж  коль  скоро  я  сюда  попадаю,  то  не  могу  устоять  от  соблазна  и
 253

не  задержаться  хоть  на  несколько  минут.  В  этот  момент  я  забываю  о  тех,  кто
это  построил  и  кто  здесь  работает,  меня  захватывает  само  зрелище:  сверкание
крутящихся  станков,  пар,  вырывающийся  с  неукротимым  шипением,  извечное
величие  человеческого  труда.
 Я  не  принадлежу  к  числу  слепых  поклонников  машин.  Но  стоит  мне  войти
в  увенчанный  стеклянным  куполом  огромный  зал  высотой  в  три-четыре  этажа,
меня,  должен  признать,  охватывает  такое  чувство  к  кипящей  здесь  работе,  кото¬
рое,  должно  быть,  влечет  верующих  к  святым  вратам  храма.  Зрелище  устраша¬
ющее  и  величественное  одновременно:  выстроившиеся  в  ряд  моторы  и  печи
таинственного  назначения  пыхтят,  как  связанные  быки,  сотрясают  землю,  спле¬
вывают  черную  слюну,  исходят  маслянистой  пеной.  Это  цех  закалки.  Я  не  в
силах  скрыть  взволнованности  и  даже  некоторого  смятения  при  приближении  к
первому  чудовищу,  в  раскаленную  пасть  которого  в  этот  момент  заталкивают
очередную  порцию  стали.  Железная  дверца  захлопывается,  монстр,  изрыга¬
ющий  клубы  пара,  переваривает  эту  тяжелую  пищу,  чтобы  через  минуту  отрыг¬
нуть  ее  в  стоящую  рядом  лохань  с  машинным  маслом.  Хлопочут  молодые
девушки,  поочередно  поднимая  или  поворачивая  рукоятки,  регулируют  работу
страшилища.
 Лица  у  девушек  чистые,  и  лишь  сейчас  я  замечаю,  что  некоторые  даже
припудрены.  Воздух  в  помещении  свежий,  он  даже  отдаленно  не  напоминает  тот
тяжелый  запах  раскаленного  железа,  дыма  и  машинного  масла,  что  неизменно
возникает  в  памяти  при  одном  только  слове  «завод».  Над  станками  повсюду
перевиваются  толстые  вентиляционные  трубы.  К  каждому  станку  опускаются
две-три  такие  трубы:  одна  всасывает  своим  разверстым  жерлом  пыль,  жар,
отработанные  газы,  а  другая  источает  конденсированный  охлажденный  воздух,
насыщенный  кислородом.  На  улице  неимоверная  духота,  а  здесь,  в  машинном
зале,  хотя  станки  работают  вовсю,  не  щадя  своих  усилий,  не  чувствуется  ни
малейшей  жары.  Конечно,  это  не  прохлада  альпийских  лугов,  но  и  никаких
вредных  примесей  в  воздухе  тоже  не  остается.  Равномерно  прогретый,
приятный  ветерок  овевает  лицо.  Грязи  в  цехе  нигде  не  увидишь.  Станки  свер¬
кают  чистотою,  на  полу  ни  соринки,  а  сам  пол  —  я  только  сейчас  замечаю  —
покрыт  безукоризненно  ровным  бетоном.
 Следующий  цех  —  не  менее  просторный,  чем  предыдущий,  —  производит
еще  более  сильное  впечатление.  Людей  почти  не  видно,  разве  что  один-два  чело¬
века.  Выстроившись  друг  подле  друга  правильными  рядами,  словно  в  забот¬
ливо  высаженном  фруктовом  саду,  неистово  грохочут  станки,  выплевывая  бле¬
стящие  стальные  шарики.  Станки-автоматы,  сколько  их  может  быть  здесь,
пятьдесят  или  сто?  Через  каждые  два  часа  их  загружают,  они  работают  беспре¬
рывно  и  лишь,  как  младенцы  —  плачем,  жалобным  позвякиванием  дают  знать,
что  снова  нуждаются  в  кормежке.  Непривычное  зрелище,  эта  бездушная  работа
без  участия  человека,  в  первый  момент  меня  даже  охватывает  жалость  при  виде
этих  одиноких,  безнадзорных  станков.  По  рядам  взад-вперед  расхаживают
несколько  рабочих  —  как  учитель  вдоль  парт,  —  следят,  не  надо  ли  чего  их
подопечным.  Но  тем  пока  ничего  не  требуется,  все  они  старательно  справляются
со  своим  заданием.
 254

Сколько  цехов  прошел  я—  четыре,  пять?..  Познакомился  со  всеми
стадиями  производственного  процесса.  В  одном  месте  я  наблюдал  и  тяжелый
мужской  труд:  полураздетые  рабочие  в  толстых  защитных  кожаных  рукавипах
засовывали  длинные  железные  брусья  в  ненасытные  пасти  станков,  и  те,  скре¬
жеща  стальными  зубами,  разгрызали  железо  на  бруски  одинаковой  длины.  У
этих  рабочих,  несмотря  на  вентиляцию,  по  спинам  струился  пот.
 Я  видел  электрокары,  которые,  отчаянно  сигналя,  перевозили  слитки
руды...  В  центре  каждого  цеха  я  видел  будки  с  красным  крестом,  где,  однако
же,  по  счастью,  не  было  ни  одного  пострадавшего.  Видел  бесконечно  длинные
ряды  токарных  станков;  тут  я  даже  остановился  было  поглазеть,  но,  застесняв¬
шись,  поспешил  дальше.
 Кто  сам  когда-либо  занимался  физическим  трудом  и  еще  не  успел  забыть
об  этой  поре  своей  жизни,  тот  никогда  не  станет  беззастенчиво  наблюдать  за
работой  других.  Припомним  собственные  чувства.  Может  быть,  это  обычная
нервозность,  которая  охватывает  каждого  труженика  при  виде  праздных  зевак;
да  ведь  при  этом  еще  не  знаешь,  с  кем  имеешь  дело  —  то  ли  с  безобидным  рото¬
зеем,  то  ли  с  каким  надсмотрщиком.  А  может,  извечное  пренебрежение  рабо¬
тяги  по  отношению  к  каждому  белоручке,  пренебрежение,  к  которому  примеши¬
вается  и  некоторая  доля  горечи.
 Скольких  рабочих  видел  я  из  шестнадцати  тысяч?  Да  в  общей  сложности
немало.  Проходя  по  цехам,  я  успел  понаблюдать  за  ними  и  пришел  к  выводу:
это  такие  же  рабочие  люди,  как  и  повсюду,  и  действия  их—  привычные
движения  человека  труда.  Они  склоняются  над  станками,  смазывают  их
машинным  маслом,  протирают,  обтачивают  детали,  выходят  покурить,  иногда
остановятся  на  минуту  переброситься  словом.  Расхаживают  по  цеху.  Я  не  заме¬
тил,  чтобы  кто-то  в  цехах  специально  следил  за  дисциплиной,  во  всяком  случае
не  мог  отличить  старшего  от  прочих.
 Во  время  моего  путешествия  по  России  меня  интересовал  не  столько  строй
сам  по  себе,  сколько  люди.  Так  что  же  я  могу  сказать  о  встреченных  здесь  мною
людях?  Со  всей  объективностью  я  должен  констатировать,  что  рабочим  на  этом
заводе  работается  хорошо,  здесь  приняты  все  меры  для  охраны  их  здоровья.  А
главное,  у  меня  сложилось  впечатление,  что  на  заводе  они  чувствуют  себя
уверенно  —  как  дома.

Ромен
РОЛЛАН
 Ромен  Роллан  (1866—1944)  —французский  писатель,  обществен¬
ный  деятель.  Приветствовал  Октябрьскую  революцию  как  собы¬
тие  огромного  международного  значения.  Переписывался  с
М.  Горьким,  по  приглашению  которого  посетил  СССР  а  1935  г.
Участвовал  в  подготовке  конгрессов  против  войны  и  фашизма.
Лауреат  Нобелевской  премии  (1919).  Мы  публикуем  статью,  напе¬
чатанную  в  «Литературной  газете»  20  октября  1935  г.  Письма
Р.  Роллана  М.  Горькому  печатаются  по  журналу  «Иностранная
литература»,  1955,  М  1.
 В  Москве
 Преобладающее  впечатление  от  моего  путешествия  в  Москву  —  это  мощ¬
ный  поток  молодой,  бьющей  через  край  жизненной  силы,  ликующей  от
сознания  своей  мощи,  от  гордости  за  свои  успехи,  от  уверенности  в  своей
правде,  от  веры  в  свою  миссию  и  в  своих  вождей,  которая  проникает  и  вооду¬
шевляет  огромные  народные  массы—  миллионы  мужчин  и  женщин  Совет¬
ского  Союза.  В  этом  меня  убедили  торжественные  манифестации  всего  народа,
счастливого  и  сильного,  как,  например,  парад  на  Красной  площади  30  июня,
убедили  меня  в  этом  и  единодушные  чувства,  выраженные  рабочими  и  народ¬
ными  делегациями,  с  которыми  я  беседовал,  и  особенно  письма,  полученные
мною  со  всех  концов  страны—  с  фабрик,  из  колхозов,  из  Красной  Армии  и
т.  д.  Вожди,  с  которыми  я  беседовал,  —  люди  не  только  сильного  и  гибкого
ума  и  стальной  энергии,  но  они  разделяют  социальную  веру  той  общины,
которой  они  руководят.  Какова  бы  ни  была  доля  —  законная  —  личных  стра¬
стей,  гордости  и  стремления  к  власти,  сущность  их  натуры  и  их  деятельности  —
в  непоколебимой  вере*  в  учение,  которое  включает  все  человеческие  проблемы,
как  это  могло  бы  быть  (как  это  и  есть)  в  Библии,  но  при  этом  концентрирует  все
чувства  на  социальной  деятельности.
 Я  считаю,  что  моральной  основой  у  всех  главных  вождей  является  твердая
вера  в  свое  дело,  непреклонная  воля  всецело  посвятить  себя  служению  этому
делу  и  твердая  уверенность,  что  с  ними  или  без  них  оно  восторжествует.
 Сталин  и  его  великие  сподвижники—  большевики  проникнуты  оптимиз¬
мом  —  конечно,  без  иллюзий,  но  и  без  страха,  —  ибо  они  создают  лучшее,  более
 -*  Особенно  явственной  у  первого  поколения  вождей,  современников  и  друзей  Ленина.  Это
поколение  продолжает  руководить.  —  Прим.  автора.
 256

Л.  В.  Луначарский  и  Ромен  Роллан  (1932  г.).
 прекрасное,  более  светлое  будущее  для  всего  человечества.  И  их  марксистское
евангелие  тем  более  утверждает  их  в  вере  в  это  будущее,  что  оно  показывает  им
неизбежность  законов  человеческого  развития,  гармонирующего  с  их  деятель¬
ностью,  находящего  в  них  свое  воплощение.  По  редкому  совпадению  неумо¬
лимый  материалистический  динамизм,  на  котором  основана  —  или,  вернее,  раз¬
вивается  и  бурлит  —  их  вселенная,  неизбежно  ведет  к  социальному  идеалу  спра¬
ведливости  и  всечеловечности,  к  самой  идеалистической  мечте  человеческой.
Они  называют  себя  реалистами,  ибо  они  считают,  что  осуществляют  эту  мечту.
И  притом  всеми  средствами.  Но  они  не  могли  бы  этого  сделать,  если  бы  под  их
доспехами  не  таилось  пламя  идеализма*,  иногда  сентиментального  и  утопиче¬
ского  в  духе  Жан-Жака  Руссо,  которое  я,  к  моему  изумлению,  заметил  у  неко¬
торых  из  них.
 Советский  генеральный  штаб  организовал  великолепную,  многочислен¬
ную,  сильную,  дисциплинированную  армию  Труда,  которой  ее  непреклонная
вера  в  свою  миссию,  в  свое  дело  дает  возможность  преодолевать  все  препят¬
ствия—  «полная  вера  в  молодость  и  в  жизнь»,—  как  писал  мне  один  из
молодых  товарищей.  И  нечего  опасаться,  что,  когда  первое  великое  револю¬
ционное  поколение  исчезнет,  армия  останется  без  вождей.  Уже  растут  будущие
вожди,  и  я  видел  некоторых  из  них.
 *  Конечно,  в  том  смысле,  в  котором  на  русском  языке  употребляют  слова  «идейный»
«идейность»  (т.  е.  преданный  идее,  действующий  ради  идеи),  а  не  в  смысле  философском.  —
Прим.  автора.
 257

Из  писем  к  Горькому
 30  июля  1935  года
 Мой  дорогой  друг!
 Хотя  мое  тело  снова  находится  в  привычной  обстановке  Альп,  Лемана  и
моего  крохотного  садика  с  большим  старым  ореховым  деревом,  мой  дух
остался  у  вас,  рядом  с  вами;  он  находится  напротив  вас,  за  столом,  он  смотрит
на  вас,  и,  хотя  он  не  понимает  языка,  на  котором  вы  говорите,  он  с  нежностью
читает  в  вашем  добром  сердечном  взгляде.  Насколько  дороже  вы  мне  стали  с
тех  пор,  как  я  с  вами  встретился!  Я  даже  не  говорю  о  тех  словах,  которыми  мы
обменивались  благодаря  искусному  посредничеству  Марии  Павловны;  но  мы
заглянули  в  самые  интимные  глубины  жизни  друг  друга  —  и  это  нас  так  сбли¬
зило.
 Благодарю  за  вашу  дружбу.  Она  согревает  мне  сердце.  Мы  храним  свет
прекрасных  дней  в  Горках.  Нет,  мы  сказали  друг  другу  не  слова  прощания.  Я
 Максим  Горький  и  Ромен  Роллан.
 V

Balut  aux  20  aae  de  la  Revolution  df0otobre.
 J9apporte  к  la  Jeune  Revolution  d’Ootobre*  qul  fkte  aujour-
d9hul  sea  20  ana,  la  ealut  reoonnalesant  dee  file  de  la  Tleilla
Rdvolutlon  dfOooldent.
 Houe  aussl*  voa  frkree  de  *r&noe*  noue  avone  eu  Jadis*  ooaaa
voue*  к  aombattre  furleueement  contra  un  sonde  d'ennemle*  at  du
dehora  et  du  dedans;  et  en  d£plt  de  l*hdrotaoe  de  noa  grande  aleux
de  la  Convention*  notre  Revolution*  treble*  bleaade  к  sort*  a  dQ
e'arr?ter  к  al.ehealn*  ddcaoltde  de  eon  Robespierre*  -  Voue*  oaaa-
radce  eovietlauee*  voue  avez  reprle  notre  flambeau*  toabd  de  noe
nalne*  et  par  lee  aalne  de  votre  grand  Lenina*  tfve&lleur  du  feu*
la  torohe  de  llbertd  dclalre  le  monde.  I1Oeuvre  de  la  Convention*
lnterrompue*  ее  continue;  et  le  monde  nouveau*  par  поив  revd*  par
voue  evedlfle«  Salut  к  Stallne  le  oonstructeur  et  к  voue  toue*  lee
silllone  qul  bStleeez  lvlasense  Union  proietarl  enne  de  toutee  lee
raoee,  de  toutee  lee  nations*  llbrea'et  dgalee*  dane  la  flerti
Joyeuee  du  travail  de  t  ouo  pour  toua!  -  Dke  aujourd'bul*  aeCLgre
lee  ombre  э  eanglantea  de  ее  a  аппэез  ou  o'o-.t  engage  dane  le  reete
du  monde  la  combat  nortel  dee  peuples  centre  lee  faedemee*  lee
peuples  so  sentent  portda  pur  votre  axemple  et  leur  oonflanoe  en
l'URSS;  lie  afappuient  к  votre  pulssante  rortereeee*  qul  e'dlbve
nu-deasue  de  l9Surope  et  de  lfAole*
 A  l9SxpoBltlon  Unlvereelle  de  F&rls*  lee  deux  Jeunee  gdents
soviet!queв*  la  payeanne  et  l'ouvrler*  dane  un  aouveoent  lapdtueux*
lkvent,  eur  lee  berges  de  la  Seine*  faoe  к  lfalgle  Hltldrlen*  la
f  uu  cl  Ilf:  et  le  marteau*  St  лоив  cntenaone  eortlr  de  leur  poltrftne
l9hymne  hdrolque*  qul*  telU  une  nouvelle  Marsel11alee,  appelle
lee  peuplee  к  la  liberation  et  к  lrunion*  et  lee  aknera  к  la  vtotok
 Ромен  Роллан.  Приветствие  к  ХХ-летию  Октябрьской  революции  (1937  г.).

рассчитываю,  что  мы  вновь  увидимся  и,  может  быть,  на  этот  раз  мы
сможем  вместе  совершить  прогулку  по  Волге,  чего  теперь  мне  не  позволила
усталость.
 11  февраля  1936  года
 Дорогой  друг!
 Из  всех  приветствий,  которые  я  получил  к  моей  годовщине,  ваше  привет¬
ствие,  такое  горячее,  такое  прекрасное,  нам  более  всего  пришлось  по  сердцу.
 И  от  всей  души  я  благодарю  вас  за  него.
 Я  еще  до  сих  пор  оглушен  всеми  этими  посланиями,  полученными  мною,  и
этим  множеством  друзей,  известных  мне  и  неизвестных,  чьи  мысли,  как  птицы,
слетаясь  со  всех  сторон  горизонта,  кружились  вокруг  маленькой  виллы  у  озера
Леман.  У  меня  не  было  такого  чувства,  что  все  они  были  адресованы  именно
мне.  И  я  искал:  «Кому  же  это?»  Еще  по  сей  день  я  не  совсем  убежден,  что  дело
идет  о  моей  старой  жизни...  Но  нет,  конечно,  нет!  Дело  идет  о  юной  жизни
нового  мира,  с  которой  мы  отождествили  нашу  жизнь.  И,  чествуя  одну,  они
чествуют  тем  самым  другую  —  свою  собственную.  Это  —  великая  мечта  челове¬
чества,  которую  мы  все,  миллионы  людей,  хотим  воплотить  и  воплотим  в
действительность.
 Как  вы  сами  можете  понять,  именно  из  СССР  я  получил  больше  всего
«любви»  (я  с  полным  правом  могу  произнести  это  слово:  ее  дыхание  было  так
горячо,  что  оно  могло  бы  растопить  снег!..).
 Столько  писем  от  простых  людей,  которых  никогда  не  видел,  никогда  не
увижу—  и  все  же  они  ближе,  чем  родные!  Многие  из  них  наивно  повторяют:
«Но  почему  же,  Ромен  Роллан,  вы  не  живете  у  нас?»  (Они  даже  готовы  сказать:
не  только  в  СССР,  но  в  том  самом  месте,  где  живут  они...)  «Вы  наш.  Вы  с
нами...»
 Но  больше  всего  меня  поразило,  что  другая  страна  меня  позвала  и  сказа-
ла:«Нет,  ты  мой...»

Шарль
ВИЛЬДРАК
 Шарль  Вильдрак  (1882—1971)  —  французский  поэт,  драматург  и
критик.  Автор  книги  «Новая  Россия»  (1937),  фрагмент  из  которой
мы  публикуем.
 Новая  Россия
 Спешу  оговориться,  среди  посетивших  СССР  французов  «стопроцентные
парижанки»  и  узколобые  свинцовозаводчики  составляют  меньшинство.  Но
какое  бы  общественное  положение  они  ни  занимали,  люди,  совершившие  путе¬
шествие  в  Москву,  принадлежат  к  числу  избранных  —  любопытных,  попира¬
ющих  предрассудки,  даже  отважных,  потому  что  перед  отъездом  их  двадцать
раз  спрашивали:  «Неужели  вам  не  страшно?»
 Почти  все  они  легко  поддаются  впечатляющей  силе  очевидности,  многие
чувствуют  себя  обезоруженными  и  приходят  в  восторг  (я  говорю  не  о  тех,  кто  и
прежде  сочувствовал  советской  стране,  не  о  ее  принципиальных  приверженцах  и
не  о  снобах).
 И  верно,  надо  обладать  очень  уж  черствым  сердцем,  очень  ограниченным
умом,  очень  большой  предвзятостью,  чтобы  оставаться  равнодушным  перед
лицом  этого  обновления,  которое  совершается  с  таким  героизмом  и  самоотвер¬
женностью.
 Можно  ли  взирать  холодным  оком  на  дерево,  распускающее  навстречу
апрельскому  небу  тысячу  нежных  листочков;  на  ребенка,  прилежно  выводящего
первые  буквы;  на  большой  корабль,  который  пускается  в  море  под  всеми  пару¬
сами?  Можно  ли  не  вдыхать  полной  грудью  пьянящий  аромат  скошенной
травы?  Можно  ли  затыкать  уши,  когда  самые  давние  надежды  человечества
поют  звонкими  голосами  двадцатилетних?
 Почти  все,  кто  возвращается  из  СССР,  при  всех  оговорках  скажут  вам,  что
они  испытали  на  себе  целебное  воздействие  молодости,  разума,  душевной
щедрости;  что  на  миг  они  почувствовали  себя  свободными  от  груза  мелочных
расчетов,  привычных  мелочных  дел.
 261

Ибо,  по  слову  Горького,  в  Советском  Союзе  «нет  малых  дел,  есть  одно
великое  дело,  которое  делается  сообща.  Каждый  маленький  человек  —  участ¬
ник  великого  созидательного  дела»;  и  самый  мелочный  ум  поневоле  оказыва¬
ется  захвачен  бурным  течением  великого  потока.
 Это  величие  и  эту  мощь  лучше  всего  ощущаешь,  когда,  вернувшись  домой,
снова  попадаешь  в  старый  больной  мир,  в  его  спертый  воздух,  в  замедленный
ход  его  жизни,  а  главное,  снова  окунаешься  в  буржуазный  дух  —  в  том  смысле,
в  каком  употреблял  это  слово  Флобер,  определивший  буржуа  формулой:  «тот,
кто  мыслит  низменно».
 Глупость  —  печальное  зрелище;  но  еще  прискорбнее  зрелище  умственной
ограниченности,  лености  и  претенциозности.
 Когда  мне  приходится  беседовать  со  многими  моими  соотечественниками,  у
меня  возникает  ощущение,  будто  мы  с  ними  расположились  на  удобном  и  со
вкусом  изготовленном  ковре.  Мы  можем  обмениваться  слегка  отличными  одно
от  другого  мнениями  о  недавно  выпущенном  романе,  о  достоинстве  вина  или
новой  пластинки,  о  таланте  такого-то  художника  или  такой-то  актрисы.
Нередко  мы  можем  похвалиться  полной  гармонией  взглядов;  но  все  это  лишь
до  тех  пор,  пока  не  переступим  края  ковра,  который  является  общей  меркой
наших  взглядов,  наших  вкусов,  нашей  культуры.  Увы!  Ковер  невелик,  иногда
мы  внезапно  замечаем,  что  нам  на  нем  тесно.  Злободневные  политические
события  и  тревоги,  которые  невозможно  обойти  молчанием,  очень  скоро  увле¬
кают  меня  за  пределы,  ограниченные  красивой  бахромой.  И  стоит  мне  сделать
хоть  шаг  с  ковра,  как  тут  же  между  мною  и  моими  собеседниками  возникает
глубокий  ров,  который  невозможно  засыпать.
 Не  всегда  я  схожу  с  ковра  умышленно.  Порой  меня  к  этому  принуждают,
например  заводя  разговор  о  Советской  России.  Касаясь  этой  темы,  культурные
люди  вдруг  начинают  рассуждать  на  уровне  отставных  маркитантов;  их
вопросы  свидетельствуют  о  вопиющем  невежестве  (скорее  всего,  сознательно
культивируемом),  об  отказе  от  всякого  критического  подхода  к  делу,  о  слепой
доверчивости  ко  всякой  лжи,  ко  всяким  нелепицам,  которые  я  легко  могу  опро¬
вергнуть.
 Никто,  разумеется,  не  сомневается  в  моей  правдивости,  но  совершенно
ясно,  что  мне  ни  на  грош  не  верят.  Я  по  меньшей  мере  человек  наивный,  меня
обвели  вокруг  пальца,  мне  показали  лишь  то,  что  сами  хотели  показать.  От
Ленинграда  до  Батума  передо  мной  разыгрывали  комедию,  ведь  всем  известно,
что  русские  —  превосходные  режиссеры.  Например,  в  Киеве,  кажется,  действи¬
тельно  имеется  электрическое  освещение,  но  ведь  оно  работает  только  в  те
дни,  когда  через  город  проезжают  иностранцы.  Как?  Они  проезжают  каждый
день?  Это  совершенно  неправдоподобно  и,  уж  во  всяком  случае,  невозможно
проверить.
 Глупость,  как  и  сообразительность,  может  процветать  в  различных  сферах.
Послушав  своих  гостей,  я  лишний  раз  уверился  в  том,  что  существует  классовая
глупость,  тесно  связанная  с  классовыми  интересами.  Чем  иллюзорнее  интересы,
тем  больше  глупость.  Ведь  кргда  человек  обманывается  или  позволяет  обманы¬
вать  себя  там,  где  дело  касается  его  истинных  интересов,  он  уже  проявляет
 262

глупость.  Если  эти  буржуа  мне  не  верят,  зачем  же  они  меня  расспрашивают?
А  затем,  что  надеются  получить  неблагоприятные  сведения  —  единственное,
что  они  готовы  принять,  когда  речь  заходит  о  Советском  Союзе.  Было  бы  точно
такой  же  глупостью  со  стороны  пролетариата  доверять  только  неблагоприят¬
ным  сведениям  о  капиталистическом  мире.  В  день,  когда  будет  окончательно
построено  бесклассовое  общество,  у  нас  станет  двумя  видами  глупости  меньше.
 Так  вот,  в  нашей  стране,  где  имеется  куда  больше  людей,  уважающих
собственность,  чем  уважающих  личность,  где  граждане  охотнее  жертвуют  жиз¬
нями  своих  сыновей,  чем  своим  кошельком,  большая  часть  вопросов,  задава¬
емых  путешественнику,  вернувшемуся  из  Москвы,  касается  заработка  советских
людей,  их  имущественного  положения,  сравнительной  возможности  для  них
накапливать  деньги,  покупать,  торговать,  наследовать  —  словом,  касается  той
великой  свободы,  которая  озаряет  капиталистический  мир:  свободы  обога¬
щаться.
 —  Так  значит,  —  сказала  мне  одна  растревоженная  старая  дама,  —  там
больше  нет  денег,  не  правда  ли?  Кажется,  там  платят  талонами  на  хлеб,  мясо
или  обувь?
 Я  извлекаю  из  кошелька  хорошенькую,  светлую  пятнадцатикопеечную
монетку,  которая  завалялась  у  меня  в  кармане.  Ее  обследуют  с  оторопелым
видом  и  обнаруживают  на  ней  серп  и  молот  —  какой  ужас!  Однако,  я  чувствую,
что  эта  эмблема  освобожденного  труда  обретает  в  их  глазах  некоторый
престиж,  поскольку  она  фигурирует  на  денежном  знаке.  Если  бы  монета  была
золотая,  она  показалась  бы  вполне  респектабельной.
 —  И  ...  можно  зайти  в  магазин  и  купить  на  эти  деньги  что  хочешь?
 Бедная  старая  дама!  Если  бы  я  ответил,  что  для  этого  требуется  заявление
 с  печатью  на  имя  Сталина,  она  бы  мне  поверила!
 —  Знаете,  что  мне  понравилось  в  Советском  Союзе?—  говорю  я.  —  Там
почти  никогда  не  услышишь  разговора  о  деньгах.  С  тех  пор  как  я  вернулся,  мне
кажется,  что  у  нас  ни  о  чем  другом  и  не  говорят.
 —  Они,  наверное,  рады  были  бы  об  этом  поговорить,  как  им,  беднягам,
было  бы  приятно!
 Я  отказываюсь  от  намерения  объяснить,  на  чем  основано  благосостояние
«бедняг»  и  их  уверенность  в  завтрашнем  дне,  и  ограничиваюсь  тем,  что  расска¬
зываю  одну  историю.
 В  Одессе,  на  киностудии,  я  видел  группу  молодых  людей,  украинцев  и
русских,  которые  хохотали  во  весь  голос,  окружив  французского  кинорежис¬
сера  Ж.  JI.,  а  тот,  склонившись  над  номером  одной  большой  парижской  газеты,
переводил  советским  товарищам  брачные-объявления  вроде  такого:  «Девица
26  лет,  приданое  230  ООО  франков,  готова  сочетаться  браком  с  хорошо  воспи¬
танным  господином  соответственного  возраста  и  имущественного  положе¬
ния...»
 Молодые  люди  не  могли  себе  представить,  что  существуют  подобные  нравы
и  что  брачный  союз  может  быть  основан  на  таких  комических  соображениях.
Они  думали,  что  Ж.  J1.  их  разыгрывает,  и  ему  пришлось  обратиться  за
подтверждением  к  другому  переводчику,  русскому.
 263

—  Ну,  и  что  это  доказывает?  —  начал  один  господин.  —  Я  знаю  людей,
поженившихся  таким  путем,  и  они  счастливы  не  хуже  прочих.  Но  вашим  боль¬
шевикам  хорошо  смеяться,  они  упразднили  брак  и  разрушили  семью!
 Я  вяло  возражаю,  и  внезапно  меня  охватывает  прилив  ярости  против
самого  себя.  Зачем  я  так  упорно  стараюсь  прочистить  мозги  этим  людям?  Лучше
уж  посадить  на  колени  собачонку  и  вычесывать  из  нее  блох.  Та  по  крайней  мере  не
станет  сопротивляться.  Она  не  питает  такой  страстной  любви  к  своим  блохам.
 —  Все  равно,  я  им  не  завидую,  —  вздохнула,  пудря  нос,  молодая  женщина.
 Я  молчу.  Продолжать  спор  бессмысленно.
 И  я  отвечаю  самому  себе:
 —  Придет  время  —  позавидуете!

Лион
ФЕЙХТВАНГЕР
 Лион  Фейхтвангер  (1884—1958)  —  немецкий  писатель.  После
прихода  Гитлера  к  власти  жил  в  эмиграции  во  Франции,  с
1940  г.  —  в  США.  В  30-х  годах  редактировал  (совместно  с
Б.  Брехтом  и  В.  Бределем)  издававшийся  в  Москве  на  немецком
языке  антифашистский  фурнал  «Слово».  Посетил  СССР  в  1937  г.,
о  чем  написал  книгу,  фрагмент  из  которой  мы  публикуем  по
изданию:  Л.  Фейхтвангер.  Москва  1937.  М.,  ГИХЛ,  1937.  В  1953  г.
удостоен  Национальной  премии  ГДР.
 Отчет  о  поездке  для  моих  друзей
 После  моего  возвращения  на  Запад  передо  мной  встал  вопрос,  должен  ли  я
говорить  о  том,  что  я  видел  в  Советском  Союзе.  Это  не  являлось  бы  проблемой,
если  бы  я,  как  другие,  увидел  в  Советском  Союзе  много  отрицательного  и  ма¬
ло  положительного.  Мое  выступление  встретили  бы  с  ликованием.  Но  я  заметил
там  больше  света,  чем  тени,  а  Советский  Союз  не  любят  и  слышать  хорошее  о
нем  не  хотят.  Мне  тотчас  же  было  на  это  указано.  Я  не  очень  часто  выступал  в
печати  Советского  Союза  со  своими  впечатлениями.  Мои  выступления  состаг
вили  менее  двухсот  строк,  при  этом  они  отнюдь  не  заключали  в  себе  только
похвалу;  но  даже  это  немногое  было  здесь,  на  Западе,  ввиду  того,  что  оно  не
представляло  безоговорочного  отрицания,  искажено  и  опошлено.  Должен  ли  я
был  продолжать  говорить  о  Советском  Союзе?
 Усталый  и  возбужденный  виденным  и  слышанным,  я  сказал  себе  в  первые
дни  после  моего  возвращения,  что  моя  задача  не  говорить,  а  изображать  в
образах,  и  я  решил  молчать  и  ждать,  пока  пережитое  не  воплотится  в  образах,
которые  можно  запечатлеть.
 Однако  вскоре  другие  соображения  одержали  верх.  Советский  Союз  ведет
борьбу  с  многими  врагами,  и  его  союзники  оказывают  ему  только  слабую
поддержку.  Тупость,  злая  воля  и  косность  стремятся  к  тому,  чтобы  опорочить,
оклеветать,  отрицать  все  плодотворное,  возникающее  на  Востоке.  Но  писатель,
увидевший  великое,  не  смеет  уклоняться  от  дачи  свидетельских  показаний,  если
даже  это  великое  непопулярно  и  его  слова  будут  многим  неприятны.
 Поэтому  я  и  свидетельствую.
 В  Советский  Союз  я  приехал  из  стран,  в  которых  мы  привыкли  слышать
вокруг  себя  жалобы.  Население  не  было  довольно  ни  своим  внешним,  ни  своим
 265

внутренним  положением  и  жаждало  перемен.  Отовсюду  неслись  бесчисленные
вопли  отчаяния,  особенно  из  стран  фашистской  диктатуры;  несмотря  на  то  что
критика  там  каралась,  как  государственная  измена,  гнев  и  отчаяние  побеждали
страх  перед  тюрьмой  и  концентрационным  лагерем.
 Я  замечал  с  удивлением  и  вначале  скептически,  что  в  Советском  Союзе  все
люди,  с  которыми  я  сталкивался  —  притом  и  случайные  собеседники,  которые
ни  в  коем  случае  не  могли  быть  подготовлены  к  разговору  со  мной,  —  хотя
иной  раз  и  критиковали  отдельные  недостатки,  были,  по-видимому,  вполне
согласны  с  существующим  порядком  в  целом.  Да,  весь  громадный  город
Москва  дышал  удовлетворением  и  согласием,  и  более  того  —  счастьем.
 В  течение  нескольких  недель  я  думал,  что  источником  этих  проявлений  был
страх.  Они  вызывали  у  меня  недоверие  уже  только  потому,  что  в  Москве  все  еще
ощущается  недостаток  во  многом,  что  нам  на  Западе  кажется  необходимым.
Жизнь  в  Москве  никоим  образом  не  является  такой  легкой,  как  этого  хотелось
бы  руководителям.  Годы  голода  остались  позади,  это  правда.  В  многочислен¬
ных  магазинах  можно  в  любое  время  и  в  большом  выборе  получить  продукты
питания  по  ценам,  вполне  доступным  среднему  гражданину  Союза  —  рабочему
и  крестьянину.  После  стольких  лет  голода  и  лишений  москвичу  его  питание
кажется  идеальным.
 Тех,  кто  знает  прежнюю  Москву,  удивляет  также  заметное  улучшение  в
одежде...  Но  что  абсолютно  отсутствует—  это  комфорт.  Если  кто-либо,
женщина  или  мужчина,  хочет  быть  хорошо  и  со  вкусом  одет,  он  должен  затра¬
тить  на  это  много  труда,  и  все  же  своей  цели  он  никогда  вполне  не  достигнет.
Однажды  у  меня  собралось  несколько  человек,  среди  них  была  одна  очень
хорошо  одетая  актриса.  Хвалили  ее  платье.  «Это  я  одолжила  в  театре»,—
призналась  она.
 Когда  приезжаешь  с  Запада,  бросается  в  глаза  также  недостаток  в  других
вещах  повседневного  обихода.  Например,  очень  ограничен  выбор  бумаги  вся¬
кого  рода,  и  в  магазинах  можно  получить  ее  только  в  небольших  количествах;
ощущается  также  недостаток  в  косметических  и  медицинских  товарах.  При
посещении  магазинов  бросается  в  глаза  некоторая  безвкусность  отдельных
товаров...  Очевидно,  что  с  возрастающей  зажиточностью  повышаются  и  потреб¬
ности,  и  если  в  годы  нужды  люди  довольствовались  только  самым  необходи¬
мым,  то  теперь  начал  расти  спрос  и  на  излишества.  Спрос  этот  растет  настолько
быстро,  что  производство  не  поспевает  за  ним  и  у  магазинов  можно  часто
увидеть  очереди.
 Существуют  еще  другие  неудобства,  осложняющие  быт  москвичей.  Правда,
средства  сообщения  работают  хорошо,  и  наивная  гордость  местных  патриотов
по  отношению  к  их  метрополитену  вполне  обоснована:  он  действительно  самый
красивый  и  самый  удобный  в  мире.  Но  трамваи  зачастую  еще  переполнены,  а
получить  такси  очень  трудно.  Один  мой  знакомый,  проживающий  в  сорока
километрах  от  Москвы,  опоздал  на  поезд,  отходящий  за  границу,  только
потому,  что,  несмотря  на  многочасовые  поиски,  не  мог  достать  автомобиля  для
перевозки  своего  багажа.
 266

Бюрократизм  тоже  способствует  осложнению  московского  быта.  На  въезд
в  квартиру,  на  путешествие,  на  приобретение  горючего  для  автомобиля,  на  вход
в  некоторые  общественные  здания  и  во  многих  других  случаях  требуются
удостоверения...
 Однако  тяжелее  всего  ощущается  жилищная  нужда.  Значительная  часть
населения  живет  скученно,  в  крохотных  убогих  комнатушках,  трудно  проветри¬
ваемых  зимой.  Приходится  становиться  в  очередь  в  уборную  и  к  водопроводу.
Видные  политические  деятели,  писатели,  ученые  с  высокими  окладами  живут
примитивнее,  чем  некоторые  мелкие  буржуа  на  Западе.
 Я  часто  спрашивал  себя,  особенно  в  первые  недели  своего  пребывания,  не
должны  ли  эти  неудобства  повседневной  жизни  подействовать  отрицательно  на
то  удовлетворенное  настроение  советских  граждан,  о  котором  я  говорил  выше.
Нет,  не  действуют.  Советские  люди  в  течение  многих  лет  переносили  крайние
лишения  и  еще  не  забыли  то  время,  когда  постоянно  недоставало  света  и  воды
и  приходилось  стоять  в  очередях  за  хлебом  и  селедкой.  Их  хозяйственные  планы
оказались  правильными  и  устранили  эти  крупные  недочеты;  в  ближайшем
будущем  исчезнут  и  мелкие  недочеты,  мешающие  им  сегодня.  Москвичи  острят
по  поводу  этих  мелких  неполадок,  их  остроты  добродушны,  а  иногда  и  злобны,
но  эти  мелкие  неудобства  не  заслоняют  от  них  того  большого,  которое  может
дать  только  жизнь  в  Советском  Союзе,  и  если  слишком  долго  останавлива¬
ешься  на  этих  небольших  бытовых  неудобствах,  то  москвичи  переходят  в  насту¬
пление,  в  свою  очередь  задавая  вопрос:  как  можно  жить  в  капиталистической
стране?
 «Как  вы  можете  жить,—  спрашивают  они  меня,—  в  таком  морально
скверном  воздухе,  которым  вам  приходится  там  дышать.  Даже  если  вы  лично  и
имеете  возможность  работать  там  в  комфорте  и  тишине,  то  неужели  вас  не
беспокоит  окружающая  вас  нужда,  которую  можно  было  бы  устранить  разу¬
мным  урегулированием  вещей.  Неужели  вас  не  раздражает  явная  бессмыслица,
окружающая  вас?  Как  можете  вы  выносить  жизнь  в  стране,  экономика  которой
определяется  не  разумным  планированием,  а  жаждой  одиночек  к  наживе?
Неужели  вас  не  беспокоит  ощущение  неуверенности,  временности,  упадка?  Ста¬
тистика  Германской  империи  отмечает  пятьдесят  два  самоубийства  в  день  при
населении  в  шестьдесят  пять  миллионов;  у  нас  сто  восемьдесят  миллионов,  и  у
нас  на  день  приходится  тридцать  четыре  самоубийства.  А  посмотрите  на  моло¬
дежь  капиталистических  стран  и  сравните  ее  с  нашей.  Многие  ли  из  молодых
людей  на  Западе  имеют  возможность  выбрать  себе  профессию,  соответству¬
ющую  их  желаниям  и  способностям;  а  кто  у  нас  не  имеет  этой  возможности?
Многие  ли  из  молодых  людей  свободны  там  от  заботы  о  том,  что  с  ними  будет,
за  что  им  бороться,  разве  будущее,  лежащее  перед  ними,  не  пусто,  разве  не
является  оно  скорее  угрозой,  чем  надеждой?»
 Такие  рассуждения  вовсе  не  приводятся  только  в  целях  пропаганды;  они
явно  основаны  на  внутреннем  убеждении.  Очевидная  планомерность  хозяйства
и  всей  государственной  структуры  компенсирует  отдельное  лицо  за  неудобства,
испытываемые  им  в  личной  жизни,  если  оно  эти  неудобства  вообще  замечает;
яркий  контраст  между  прошлым  и  настоящим  заставляет  забывать  об  этих
 267

лишениях.  У  кого  есть  глаза,  умеющие  видеть,  у  кого  есть  уши,  умеющие  отли¬
чать  искреннюю  человеческую  речь  от  фальшивой,  тот  должен  чувствовать,  если
в  любом  уголке  страны  люди  рассказывают  о  своей  счастливой  жизни,  это  не
пустые  слова.
 И  эти  люди  знают,  что  их  процветание  является  не  следствием  благопри¬
ятной  конъюнктуры,  могущей  измениться,  а  результатом  разумного  планирова¬
ния.  Каждый  понимал,  что,  прежде  чем  заняться  внутренним  устройством  дома,
необходимо  было  заложить  его  фундамент.  Сначала  нужно  было  наладить
добычу  сырья,  построить  тяжелую  промышленность,  изготовить  машины,  а
затем  уже  перейти  к  производству  предметов  потребления,  готовых  изделий.
Советские  граждане  понимали  это  и  с  терпением  переносили  лишения  в  своей
частной  жизни.  Теперь  становится  очевидным,  что  план  был  намечен  правильно,
что  посев  был  проведен  рационально  и  может  принести  богатый,  счастливый
урожай.  И  с  чувством  огромного  удовлетворения  советские  граждане  присту¬
пают  теперь  с  сбору  этого  урожая.  Они  видят,  что  ныне  именно  так,  как  им
было  обещано,  они  располагают  множеством  вещей,  о  которых  еще  два  года
тому  назад  они  едва  осмеливались  мечтать.  И  москвич  идет  в  свои  универмаги,
подобно  садовнику,  посадившему  самые  разнообразные  растения  и  желающему
теперь  взглянуть,  что  же  взошло  сегодня.  Он  с  удовлетворением  констатирует:
смотри-ка,  сегодня  имеются  в  продаже  шапки,  ведра,  фотоаппараты.  И  тот
факт,  что  руководящие  лица  сдержали  свое  слово,  служит  для  населения
залогом  дальнейшего  осуществления  плана  и  улучшения  жизни  с  каждым  меся¬
цем.  Так  же,  как  москвичи  знают,  что  поезд  в  Ленинград  отходит  в  таком-то
часу,  так  же  точно  знают  они,  что  через  два  года  у  них  будет  одежда  в  любом
количестве  и  любого  качества,  а  через  десять  лет  и  квартиры,  в  любом  количе¬
стве  и  любого  качества.
 Больше  всех  разницу  между  беспросветным  прошлым  и  счастливым  насто¬
ящим  чувствуют  крестьяне,  составляющие  огромное  большинство  населения.
Они  не  жалеют  красок  для  изображения  этого  контраста.  Отцы  рассказывают
детям  о  тяжелом  прошлом,  о  нищей  и  темной  жизни  при  царе.  Мы  знаем  эту
жизнь  по  произведениям  русских  классиков.  Большую  часть  года  крестьяне
питались  черствым,  трудно  перевариваемым  хлебом  и  горячей  водой,  чуть
подкрашенной  чаем.  Они  не  умели  ни  читать,  ни  писать,  весь  их  умственный
багаж  состоял  из  убогого  запаса  слов,  служивших  для  обозначения  окружа¬
ющих  их  предметов,  плюс  немного  сведений  из  мифологии,  которые  они  полу¬
чали  от  попа.  Теперь  у  этих  людей  обильная  еда,  они  ведут  свое  сельское  хозяй¬
ство  разумно  и  с  возрастающим  успехом,  они  имеют  одежду,  кино,  радио,
театры,  газеты,  они  научились  читать  и  писать,  и  их  дети  получили  возможность
избрать  специальность,  которая  их  привлекает.
 Сознание  того,  что  государство  не  отрывает  у  большинства  потребитель¬
ские  блага  в  пользу  незначительного  меньшинства,  а,  наоборот,  действенно
помогает  самыми  разумными  методами  всему  обществу,  это  сознание,  подкре¬
пленное  двадцатилетним  опытом,  вошло  в  плоть  и  кровь  всего  населения  и
породило  такое  доверие  к  руководству,  какого  мне  нигде  до  сих  пор  не  прихо¬
дилось  наблюдать.  В  то  время  как  на  Западе  общество,  наученное  печальным
 268

Лион  Фейхтвангер  на  Красной  площади  (1937  г.).
 опытом,  питает  к  заверениям  и  обещаниям  своих  правительств  недоверие,  —
недоверие  настолько  сильное,  что  иногда  считают,  что  определенный  факт
должен  совершиться  именно  потому,  что  правительство  утверждает  обратное,  в
Советском  Союзе  твердо  верят,  что  обещания  властей  будут  выполнены  в
точности  и  к  назначенному  сроку.  Известно,  каких  трудов  и  приготовлений
стоит  фашистским  государствам  инсценировка  «добровольных  демонстраций»
сопротивляющихся  масс;  я  наблюдал  на  сотне  мелких  примеров,  с  какой
детской  радостью  устремляются  москвичи  на  свои  демонстрации.
 Да,  гарантии  и  преимущества,  которые  имеет  советский  гражданин  по  срав¬
нению  с  гражданами  западных  государств,  представляются  ему  настолько
огромными,  что  перед  ними  бледнеют  неудобства  его  быта.  Социалистическое
плановое  хозяйство  гарантирует  каждому  гражданину  возможность  получения
в  любое  время  осмысленной  работы  и  беззаботную  старость.  Безработица
действительно  ликвидирована,«а  также  ликвидирована  в  полном  смысле  слова  и
 269

эксплуатация.  Количество  работы,  которое  государство  требует  от  каждого  сво¬
его  гражданина,  не  лишает  последнего  возможности  тратить  значительную
часть  своих  сил  по  своему  личному  усмотрению.  Каждый  шестой  день  они
свободны;  семичасовой  рабочий  день  введен;  каждый  работающий  располагает
месячным  оплачиваемым  отпуском.  Насколько  бедны  частные  жилища,
настолько  светлы,  просторны  и  уютны  многочисленные  дома  отдыха,  предо¬
ставляемые  советским  гражданам  по  самым  дешевым  ценам  на  время  их  отпу¬
сков.
 Чувство  безусловной  обеспеченности,  спокойная  уверенность  каждого  чело¬
века  в  том,  что  государство  действительно  существует  для  него,  а  не  только  он
существует  для  государства,  объясняет  наивную  гордость,  с  которой  москвичи
говорят  о  своих  фабриках,  своих  колхозах,  своем  строительстве,  своих  театрах,
своей  армии.  Но  больше  всего  они  гордятся  своей  молодежью.
 Эта  молодежь  является  поистине  сильнейшей  статьей  актива  Советского
Союза.
 Для  молодежи  делается  все,  что  вообще  возможно.  Повсюду  имеется  бесчи¬
сленное  множество  превосходно  организованных  яслей,  детских  садов,  большая
сеть  школ,  число  которых  растет  с  невероятной  быстротой.  Дети  имеют  свои
стадионы,  кино,  кафе  и  прекрасные  театры.  Для  более  зрелых  имеются  универ¬
ситеты,  бесчисленные  курсы  на  отдельных  производствах  и  в  крестьянских
коллективных  хозяйствах,  культурные  организации  Красной  Армии.  Условия,
в  которых  растет  советская  молодежь,  более  благоприятны,  чем  где  бы  то  ни
было.
 Большинство  писем,  получаемых  мною  от  молодых  людей  всех  стран,  за
исключением  писем  молодых  людей  Советского  Союза,  содержит  призывы  о
помощи.  Огромные  массы  молодых  людей  Запада  Не  знают,  куда  им  податься,
ни  в  смысле  физическом,  ни  в  смысле  духовном;  у  них  не  только  нет  надежды
получить  работу,  которая  смогла  бы  доставить  им  радость,  у  них  вообще  нет
надежды  на  получение  работы.  Они  не  знают,  что  им  делать,  они  не  знают,  в  чем
смысл  их  существования,  все  пути,  лежащие  перед  ними,  кажутся  им  лишен¬
ными  цели.
 Какая  радость  после  всего  этого  встретить  молодых  людей,  которым  посча¬
стливилось  сорвать  первые  плоды  советского  образования,  молодых  интелли¬
гентов  из  рабочих  и  крестьян!  Как  крепко,  уверенно,  спокойно  стоят  они  в
жизни:  они  чувствуют  себя  органической  частью  мудрого  целого.  Будущее
расстилается  перед  ними,  как  ровный  путь,  пересекающий  прекрасный  ланд¬
шафт.  Выступают  ли  они  на  собраниях,  беседуют  ли  с  кем-нибудь,  наивная
гордость,  с  которой  они  рассказывают  о  своей  счастливой  жизни,  не  наигранна;
из  уст  их  действительно  рвется  то,  чем  переполнены  их  сердца.  Когда,  к
примеру,  молодая  студентка  высшего  технического  училища,  которая  всего
несколько  лет  тому  назад  была  фабричной  работницей,  говорит  мне:
«Несколько  лет  тому  назад  я  не  могла  правильно  написать  русской  фразы,  а
теперь  я  могу  дискутировать  с  вами  на  немецком  языке  об  организации  автомо¬
бильной  фабрики  в  Америке»,  или  когда  девушка  из  деревни,  пышущая  радо¬
стью,  докладывает  собранию:  «Четыре  года  тому  назад  я  не  умела  ни  читать,  ни
 270

Ich  begrllsse  ез  von  Herzen,  dass  die  Sovjet-Schriftsteller
einen  internationalen  Schriftstellorkongress  einberufen  haben.  In
einer  Zelt  der  wachsenden  nationalistischen  Barbarei  nehmen  die
Sovjetschriftsteller  damit  die  Tradition  alles  v/ahrhaft  grossen
Schrifttums  \7ieder  auf.  Denn  wahrhaft  grosses  Sehrifttim  war  nle-
mals  national  beschrdnkt,  sondorn  von  jeher  kosmopolitisch*
 Ich  wUnsche  dem  internationalen  Kongress  der  Sovjetschrift-
steller  von  ganzem  Herzen  Erfolg.
 писать,  а  сегодня  я  беседую  с  Фейхтвангером  о  его  книгах»,  то  радость  их
законна.  Она  вытекает  из  такого  глубокого  признания  советского  мира  и  пони¬
мания  их  собственного  места  в  этом  мире,  что  чувство  испытываемого  ими
счастья  передается  и  слушателям.
 По  статистике  западных  стран,  процентная  норма  студентов  —  выходцев
из  крестьян  или  рабочих  чрезвычайно  низка.  Отсюда  сам  собой  напрашивается
вывод,  что  в  западных  странах  огромное  количество  способных  людей  обречено
на  невежество  только  потому,  что  их  родители  бедны,  в  то  время  как  множество
неспособных,  родители  которых  имеют  деньги,  принуждаются  к  учению.  С
воодушевлением  смотришь,  как  миллионы  людей  Советского  Союза,  которые
цри  существовавших  еще  двадцать  лет  тому  назад  условиях  должны  были  бы
прозябать  в  крайнем  невежестве,  ныне,  когда  перед  ними  открылись  двери,  с
восторгом  устремляются  в  учебные  заведения.  Советский  Союз,  поднявший
огромные  массы  лежавших  до  того  втуне  полезных  ископаемых,  обратил  себе
на  пользу  также  дремавший  под  спудом  могучий  пласт  интеллигенции.  Успех  на
этом  участке  был  не  меньший,  чем  на  первом.  С  радостной  жадностью  проле¬
тарии  и  крестьяне  с  молодыми  и  свежими  мозгами  принимаются  за  изучение
новых  для  них  наук,  глотают  и  переваривают  их,  и  непосредственность,  с
которой  их  юные  глаза  впитывают  накопленные  тремя  тысячелетиями  знания,  с
которой  они  открывают  в  них  новые  стороны,  подбодряет  того,  кто  после  всего
пережитого  со  времени  войны  был  уже  готов  отчаяться  в  будущем  человеческой
цивилизации.
 Андре  Жид  рассказывает  о  самомнении  этого  молодого  поколения.  Он
описывает,  как  его  спрашивали  о  том,  имеется  ли  в  Париже  метро,  как  ему  не
 Лион  Фейхтвангер.
 Приветствие  I  съезду  советских  писателей  (1934  г.).
 271

хотели  верить,  что  во  Франции  русские  фильмы  допущены  к  демонстрации,  как
ему  надменно  и  пренебрежительно  заявили,  что  совершенно  излишне  утруждать
себя  изучением  иностранных  языков,  потому  что  все  равно  у  заграницы  учиться
больше  нечему.  Так  как  советские  газеты  очень  часто,  говоря  о  московском
метро,  сравнивают  его  с  заграничными,  так  как  они  постоянно  выражают  свою
радость  по  поводу  успеха  советских  фильмов  именно  во  Франции,  то  очевидно,
что  Андре  Жид  имел  дело  с  несколькими  глупыми  и  дерзкими  юнцами,  пред¬
ставляющими  в  своей  среде  исключение.  Мне,  во  всяком  случае,  такие  вопросы
никогда  не  задавались,  хотя  я  провел  с  советской  молодежью  очень  большое
количество  бесед.  Я  был  приятно  удивлен,  увидев,  сколько  студентов  знают
немецкий,  английский  или  французский  языки  или  даже  два  и  три  из  этих
языков.
 Писателю  доставляет  истинную  радость  сознание  того,  что  его  книги  нахо¬
дятся  в  библиотеках  этих  молодых  советских  людей.  Почти  во  всех  странах  мира
имеются  заинтересованные  читатели,  обращающиеся  с  любознательными
вопросами  к  автору.  Однако  на  Западе  в  большинстве  случаев  книги  являются
только  культурным  времяпрепровождением,  роскошью.  Но  для  читателя  Совет¬
ского  Союза  как  будто  не  существует  границ  между  действительностью,  в
которой  он  живет,  и  миром  его  книг.  Он  относится  к  персонажам  своих  книг,
как  к  живым  людям,  окружающим  его,  спорит  с  ними,  отчитывает  их,  видит
реальность  в  событиях  книги  и  в  ее  людях.  Я  неоднократно  имел  возможность
обсуждать  на  фабриках  с  коллективами  читателей  свои  книги.  Там  были  инже¬
неры,  рабочие,  служащие.  Они  прекрасно  знали  мои  книги,  некоторые  места
даже  лучше,  чем  я  сам.  Отвечать  им  было  не  всегда  легко.  Они,  эти  молодые
крестьянские  и  рабочие  интеллигенты,  задают  весьма  неожиданные  вопросы,
защищают  свою  точку  зрения  почтительно,  но  упорно  и  решительно.  Они  лиша¬
ют  автора  возможности  спрятаться  за  законы  эстетики  и  рассуждения  о  литера¬
турной  технике  и  поэтической  свободе.  Автор  создал  своих  людей,  он  за  них
отвечает,  и  если  он  на  вежливые,  но  решительные  возражения  и  сомнения
своих  молодых  читателей  дает  не  вполне  правдивые  ответы,  то  читатели  немед¬
ленно  дают  ему  почувствовать  свое  неудовольствие.  Очень  полезно  беседовать  с
такой  аудиторией.
 Да,  эта  молодежь  распространяет  вокруг  себя  заражающее  чувство  силы  и
счастья.  Глядя  на  нее,  понимаешь  веру  советских  граждан  в  свое  будущее,  веру,
которая  помогает  им  не  замечать  недостатков  настоящего.
 Я  хочу  попытаться  показать  на  отдельном  примере,  так  сказать,  технику
перехода  этой  веры  в  будущее  в  довольство  настоящим.
 Я  уже  говорил  о  том,  в  каких  убогих  и  тесных  жилищах,  как  скученно
живут  москвичи.  Но  москвичи  понимают,  что  и  жилищное  строительство  ведется
по  принципу:  сначала  для  общества,  а  потом  для  одиночек,  и  представительный
вид  общественных  зданий  и  учреждений  их  до  известной  степенй  за  это  компен¬
сирует.  Клубы  рабочих  и  служащих,  библиотеки,  парки,  стадионы  —  все  это
богато,  красиво,  просторно.  Общественные  здания  монументальны,  и  благо¬
даря  электрификации  Москва  сияет  ночью,  как  ни  один  город  в  мире.  Жизнь
москвича  проходит  в  очень  значительной  части  в  общественных  местах;  он
 272

любит  улицу,  охотно  проводит  время  в  своих  клубах  или  залах  собраний,  он
страстный  спорщик  и  любит  больше  дискутировать,  чем  молча  предаваться
размышлениям.  Уютные  помещения  клуба  помогают  ему  легче  переносить
непривлекательную  домашнюю  обстановку.  Одно  основное  утешение  в  своей
печали  по  поводу  скверных  жилищных  условий  он  черпает  в  обещании:  Москва
будет  прекрасной.
 То,  что  это  обещание  не  является  пустьГм  лозунгом,  доказывает  та  энергия,
с  которой  за  последние  два  года  принялись  за  полную  перестройку  Москвы.

«Что  Вам  дали  существование  и  достижения
Советского  Союза?  Как  повлияла  Октябрьская
революция  и  социалистическое  строительство
на  Ваш  образ  мышления  и  на  характер  Вашей
творческой  работы?»
 С  такими  вопросами  обратился  журнал  «Интернациональная
литература»  к  ряду  зарубежных  писателей.  Мы  публикуем  ответы
на  эти  вопросы  по  тексту  журнала,  1934,  №  3—4.
 Теодор  ДРАЙЗЕР
 СОЕДИНЕННЫЕ  ШТАТЫ  АМЕРИКИ
 С  глубочайшим  интересом  наблюдал  я  зарождение  и  рост  СССР.  Думаю,
что  делать  это,  оставаясь  внутренне  безучастным,  не  возбуждаемым  великими  и
человечными  идеями  и  их  постепенным  внедрением,  —  невозможно.  С  того
момента,  как  я  аналитическим  путем  впервые  пришел  к  пониманию  этих
процессов  и  их  результатов,  я  не  перестаю  отчаиваться  из-за  ужасной  и  все  углу¬
бляющейся  несправедливости,  которую  порождает  капиталистическая  система;
но  в  то  время  как  это  явление  с  самого  начала  становится  каждому  честному
наблюдателю  очевидным,  для  борьбы  с  ним  не  оказывается  ничего,  кроме
призрачного  и  столь  часто  высмеиваемого  оружия  —  теории.
 Само  возникновение  СССР  и  даже  трудные  первые  годы  его  существо¬
вания  положили  начало  весьма  убедительному  и  не  вызывающему  возражений
доводу,  ныне  ставшему  несокрушимым.  На  мировой  арене  появилась  нация,
говорящая  на  деле:  наша  система  даст  не  собственнику  капитала,  а  его  произво¬
дителю  справедливо  и  удобно  устроенную  жизнь  и  все  блага,  которые  способны
изобрести  гении,  искусство,  наука  и  силы  человеческого  разума.  Неизбежно
этот  светоч  стал  не  только  маяком  для  России,  но  и  могучим  прожектором,
безжалостно  вскрывающим  и  разоблачающим  махинации,  лживость,  конфлик¬
ты,  порожденные  жадностью,  темные  предрассудки  и  мусор  капиталистической
системы.  К  этому  учению,  к  этому  светочу  я  обращал  свой  взор  и  находил
поддержку  и  вдохновение  для  творческой  работы.
 Мартин  АНДЕРСЕН-НЕКСЕ
 ДАНИЯ
 .  Уже  одно  существование  победоносного  Союза  Советских  Социалистиче¬
ских  Республик  для  меня,  человека  и  писцтеля,  факт  огромного  значения.  В  нем
наша  утопия,  которая  подчас  по  сравнению  с  мрачной  действительностью
 274

должна  была  бы  казаться  безумием,  превратилась  в  прекрасную  ощутимую
реальность,  а  его  достижения,  его  строительство,  безостановочный  подъем!  И
все  это  на  фоне  гниющего  Запада.  Сегодняшний  мир  страшен.  Но  насколько
он  был  бы  страшнее,  не  будь  радостного  факта  существования  Советской
России!
 Часто  я  сам  черпал  мужество  из  этого  факта,  когда  мной  овладевали  уста¬
лость  и  уныние.  И  в  первую  очередь  победа  Октябрьской  революции  оказала
оживляющее  действие  на  мою  инициативу  пропагандиста.  Я  считал  необходи¬
мым  вдохнуть  бодрость  в  потерявшие  надежду  пролетарские  массы  Западной
Европы  и  именно  путем  возможно  полного  ознакомления  с  тем,  что  происходит
в  пролетарской  России,  т.  е.  разоблачать  пропаганду  лжи,  препятствовать  ее
распространению  и  сообщать  о  гигантских  успехах  СССР.
 Я  знаю  по  опыту,  что  ничто  так  не  революционизирует  пролетариат  Запада,
как  изображение  действительности  Советской  России.  Соответственно  с  этим  я
и  поступаю.
 Бруно  ФРЕЙ
 АВСТРИЯ
 Вы  спрашиваете,  что  дали  мне  существование  и  достижения  Советского
Союза,  какие  изменения  в  моих  убеждениях,  в  моей  творческой  инициативе
вызвала  Октябрьская  революция  и  социалистическое  строительство.  Я  должен
прежде  всего  сказать,  что  не  может  быть  вопроса  более  волнующего,  чем  этот,
оттого,  что  он  затрагивает  самые  глубины  духовной  жизни,  в  которой  проис¬
ходит  настоящее  перерождение.  Да,  на  понятия  «Октябрьская  революция»,  «со¬
циалистическое  строительство»,  «Советский  Союз»  ориентировалось  все  мое
личное  развитие,  они  направляли,  проясняли  и,  наконец,  определили  мое  творче¬
ское  развитие.
 Этот  процесс  произошел  не  вдруг.  Когда  я  писал  историю  матросов  из
Каттаро  и  имел  случай  изучить  влияние  Октябрьской  революции  на  солдат  и
матросов  австро-венгерской  армии  и  флота,  я  еще  не  освободился  от  парализу¬
ющего  влияния  социал-демократических  иллюзий.  Между  тем  именно  на  при¬
мере  восставших  матросов  в  Каттаро  мог  бы  убедиться,  какое  решающее
значение  имеет  революционная  партия  в  революционной  ситуации;  какое  под¬
лое  предательство  по  отношению  к  революционным  солдатам  и  матросам
совершила  в  1918  г.  социал-демократия,  задушив  январскую  забастовку  вен¬
ских  металлистов,  косвенно  приведшую  к  восстанию  императорского  флота  —
но  я  этого  тогда  не  понял.  Я  верил  в  возможность  революционизирования
социал-демократической  партии  изнутри,  я  верил  в  «радикализм»  ее  левого
крыла.  Я  был  еще  во  власти  старых  философских  теорий,  мешавших  мне  понять
значение  диалектического  материализма,  роль  партии,  принципиальную  раз¬
ницу  между  путем  Октября  и  путем  социал-демократии  и  многое  другое.
Историческая  роль  социал-демократии  как  буржуазной  партии  для  меня  тогда
еще  не  была  ясна.
 275

Одно  только  мне  было  ясно:  что  Советский  Союз  —  первая  и  единственная
страна,  где  государственная  власть  находится  в  руках  рабочего  класса.  Эту
страну  надо  защищать,  бороться  за  нее,  и  главное  —  от  этой  страны  можно
научиться  очень,  очень  многому.  Я  стал  так  называемым  сочувствующим.  В
тесных  рамках  моей  тогдашней  деятельности  в  Вене  я  боролся  против  всех  анти¬
советских  тенденций  в  моей  тогдашней  с.-д.  Австрии.
 Потом  я  совершил  свою  первую  поездку  в  СССР.  Я  увидел  собственными
глазами  страну  рабочего  класса.  Я  увидел  огромную  культурную  работу,
клубы,  профилактории,  дома  отдыха  для  рабочих,  устроенные  в  дачах  прежних
миллионеров  —  на  островах  на  Неве,  под  Ленинградом.  Я  увидел  и  понял.  Моя
книжка  «В  стране  красной  власти»  —  это  рассказ  о  моих  впечатлениях,
который  на  бесчисленных  собраниях  я  старался  передать  широким  массам.
 Поездка  в  Советский  Союз  открыла  мне  глаза  и  на  роль  социал-демокра¬
тии.  15  июля  1927  года  венские  рабочие  восстали  против  возмутительной  прово¬
кации  реакционной  юстиции,  против  роста  фашистских  организаций.  Венские
рабочие  принимали  за  чистую  монету  радикальные  фразы  социал-демократиче¬
ских  вождей,  которыми  их  из  года  в  год  кормили  в  торжественных  случаях.
Когда  это  восстание,  преданное  социал-демократическими  вождями,  было  уто¬
плено  в  крови,  когда  этим  самым  определился  путь  Австрии  к  фашизму,  я
понял  огромное  и  чудовищное  значение  социал-демократии  для  капитализма,  ее
роль  в  классовой  борьбе  как  защитника  и  спасителя  капитала.  Я  постиг  смысл
Октябрьской  революции.  Я  понял,  что  борьба  против  социал-демократических
вождей,  привлечение  рабочих  на  путь  Октября  является  непременным  условием
победы  рабочего  класса  над  дряхлым  и  варварским  миром  капитализма.
 Такое  «перерождение»  стало  массовым  явлением.  Интеллигенция  в  капита¬
листических  странах  видит,  как  погибающий  капитализм  отказывается  от  либе¬
ральной  идеологии  и  хватается  за  мистицизм  и  оккультизм,  она  видит  переход
буржуазной  демократии  к  фашизму  почти  во  всех  странах,  с  другой  стороны,
она  видит,  как  крепнет  Советский  Союз,  страна  Октября,  единственная  родина
науки  и  рациональной  мысли,  единственное  убежище  благосостояния  мира,
экономического  роста,  культуры  масс,  единственная  цивилизованная  страна.
Интеллигенция,  постигшая  правду  Октября,  не  должна  довольствоваться  одним
только  ни  к  чему  не  обязывающим  сочувствием,  она  должна  активно  помогать
изменению  лица  мира.  Она  должна  способствовать  преодолению  препятствий,
тормозящих  движение  масс:  социал-демократическим  иллюзиям  и  фашистско¬
му  обману.
 Рафаэль  АЛЬБЕРТИ
 ИСПАНИЯ
 Хотя  моя  позиция  по  отношению  к  пролетариату  была  совершенно  опреде¬
ленной  и  до  моей  поездки  в  Советский  Союз,  тем  не  менее  пребывание  в  Москве
дало  мне  возможность  утвердиться  в  моих  мыслях.  Никто  не  может  оставаться
равнодушным  перед  гигантскими  усилиями  трудящихся  масс  СССР.  После
моего  возвращения  в  Испанию  все,  что  я  пишу,  служит  интересам  трудящихся.
 276

Лу  СИНЬ
 КИТАЙ
 Я  чувствовал,  что  старое  общество  загнивает,  и  надеялся,  что  на  смену  ему
придет  новое  общество,  но  еще  не  знал,  каким  оно  должно  быть.  Не  знал  я  также,
будет  ли  оно  непременно  хорошим.  Только  после  Октябрьской  революции  я
понял,  что  творцом  нового  общества  является  пролетариат,  но  из-за  контрпро¬
паганды  капиталистических  стран  относился  к  Октябрьской  революции  без  осо¬
бого  восторга  и  мучился  сомнениями.  Теперь  существование  и  успехи  Совет¬
ского  Союза  убедили  меня  в  том,  что  бесклассовое  общество  возникнет  обяза¬
тельно,  и  это  не  только  полностью  рассеяло  мои  сомнения,  но  и  сильно  укре¬
пило  мое  мужество...
 Петер  ИЛЕМНИЦКИЙ
 ЧЕХОСЛОВАКИЯ
 Существование  и  успехи  Советского  Союза  для  меня  в  первую  очередь
имеют  то  историческое  значение,  что  уже  никто  не  сможет  называть  социализм
утопией,  выдумкой  теоретиков  или  —  как  пытаются  доказать  фашисты  всех
стран  —  чуть  ли  не  пройденным  этапом.  Трудящиеся  СССР  ежедневно  опро¬
вергают  ложь,  обман  и  клевету,  которыми  господствующие  классы  капитали¬
стических  стран  и  их  приспешники  стараются  подорвать  веру  пролетариата  в
свои  силы  и  боеспособность.  СССР  —  богатейший  источник  знаний  и  опыта
для  будущих  боев  мирового  пролетариата  и  пример  более  совершенного  обще¬
ственного  порядка.  В  этом  же  и  значение  Советского  Союза  для  меня,  как  писа¬
теля.  Все,  что  произошло  в  СССР,  а  также  и  то,  что  мне  пришлось  видеть  на
родине,  быстро  внесло  ясность  в  мою  творческую  работу,  точнее,  в  мои  взгляды
на  цели  литературы.  Я  отказался  от  литературного  баловства  и  искусства  как
самоцели  и  постарался  включиться  в  общую  работу  всех  борющихся  пролета¬
риев.
 Эптон  СИНКЛЕР
 СОЕДИНЕННЫЕ  ШТАТЫ  АМЕРИКИ
 Я  не  перестаю  повторять,  что  опыт  Советского  Союза  —  важнейшее
событие  во  всей  истории  человечества.  Слежу  за  ним  с  глубочайшим  интересом
и  читаю  все,  что  могу  найти.  Много  раз  в  печати  я  утверждал,  что  ваш  план
коллективизации  одержит  победу  и,  одержав  ее,  революционизирует  сельское
хозяйство  всего  мира!

«Какой  будет  Ваша  позиция  в  случае,  если  импе¬
риалистические  державы  объявят  войну
СССР?»
 Ответы  зарубежных  писателей  на  анкету  журнала  «Вестник  ино¬
странной  литературы»,  1930,  №  4,  5  мы  публикуем  по  изданию:
 Глазами  иностранцев,М.,  1932.
 Стефан  ЦВЕЙГ
 АВСТРИЯ
 Я,  разумеется,  считаю  обязанностью  каждого  мыслящего  человека  со  всей
силой  и  со  всем  ожесточением  препятствовать  попыткам  военной  угрозы
России.  Разумные  люди  и  прежде  знали,  что  всякая  война  представляет  собою
варварство  и  недостойный  человека  атавизм;  в  XX  веке  это  было  исчерпы¬
вающе  доказано,  и  я  надеюсь,  что  народы  Европы  не  забыли  этого  убийствен¬
ного  урока.  В  каждой  стране  происходит  достаточно  несправедливостей,  и  те,
кто  честно  хотят  возмутиться,  имеют  для  этого  достаточно  оснований.  Попытка
вооруженного  вмешательства  в  дела  другой  страны  является  поэтому  преступ¬
ной  и  соответствует  только  частным  и  материальным  интересам  отдельных  лиц,
но  никак  не  соответствует  истинному  настроению  масс  и  народов.  Я  твердо
убежден,  что  агитация  некоторых  безответственных  лиц,  имеющих  целью  снова
послать  миллионы  или  сотни  тысяч  людей  под  пулеметы  или  газ,  не  будет  иметь
успеха.  Но  этот  безусловный  оптимизм  не  должен  ослаблять  нашей  бдитель¬
ности  и  нашей  готовности  решительно  бороться  с  каждой  попыткой  военной
интервенции  и  предшествующей  ей  одурманивающей  газетной  пропагандой.
 Теодор  ДРАЙЗЕР
 СОЕДИНЕННЫЕ  ШТАТЫ  АМЕРИКИ
 Я  против  каждого  конфликта  с  Советским  Союзом,  от  кого  бы  он  ни  исхо¬
дил.  Я  считаю,  что  Советская  Россия  является  экономической  и  политической
системой,  которая  уже  ныне  в  состоянии  конкурировать  с  западным  капитализ¬
мом,  а  в  будущем  —  возможно,  уже  в  близком  будущем  —  окажется  сильнее
его.  Правда,  капитализм  до  настоящего  времени  играл  важную  роль  в  развитии
Соединенных  Штатов,  но  имеются  признаки,  указывающие,  что  он  превраща¬
 278

ется  в  олигархическое  общество,  в  котором  все  подчинено  финансовым  инте¬
ресам  банков,  которые  теперь  выполняют  только  административные  функции,
но  ничего  не  создают  и  стремятся  только  утвердить  власть  финансовых  дина¬
стий,  готовых  заменить  недавно  уничтоженные  королевские  фамилии.
 С  какой  точки  зрения  ни  рассматривать  капиталистическую  систему,  —
очевидно,  что  она  не  может  поставить  себе  в  заслугу  ни  современных  изобрете¬
ний,  ни  достижений  в  области  общественной  жизни,  потому  что  все  это  сделано
руками  и  мозгами  миллионов  пожертвовавших  собой  людей.  Ни  одна  семья  или
группа  банкиров  или  собственников  не  имеет  права  неограниченно  пользо¬
ваться  тем,  что  создано  столькими  людьми.
 Что  же  касается  недавно  развернувшейся  кампании  против  антирелигиоз¬
ной  деятельности  России,  то  я  вижу  в  ней  только  маневр  западных  монополистов,
имеющий  целью  либо  затеять  «священную»  войну  против  России,  либо  приту¬
пить  наше  внимание  к  опасности  ничем  не  ограничиваемого  капитализма.  В
нашем  западном  мире  банки  и  объединения  капиталистов  значат  все,  отдельные
лица  —  ничего.  Капиталисты  добиваются  не  шестипроцентной,  а  стопроцент¬
ной  прибыли,  которая  недоступна  массе.  Эта  погоня  за  прибылью  является
убийственной  для  души  и  ума,  для  всякого  проявления  подлинной  силы  и  энер¬
гии.
 Кроме  того,  все  формы  догматической  религии,  по  моему  мнению,
излишни.  Мир  когда-то  обходился  без  них  и  когда-нибудь  снова  обойдется  без
них.  Стоит  вспомнить  хотя  бы  великие  цивилизации  Китая  или  Индии.  Я  не
атеист.  Я  верю  в  существование  высшего  начала.  Но  кому  нужно  религиозно¬
догматическое  старье  с  поповской  иерархией,  с  предписаниями  и  схемами,  с
постоянными  призывами  к  божественной  власти?  Все  это  ничего  не  дает  для
блага  отдельных  лиц.
 Теперь  представители  церкви  борются  против  человеческого  ума  и  его
достижений,  против  науки  и  философии,  они  хотят  держать  массы  в  состоянии
рабства,  от  которого  свободны  лишь  несколько  избранных,  претендующих  на
руководство  всем  миром.  Все  это  должно  быть  разрушено,  уничтожено.
 Современный  человек  должен  изучать  науки  и  сам  делать  свои  выводы,
особенно  по  экономическим,  социальным  и  правовым  вопросам.  Только  приоб¬
ретя  эти  знания,  человек  может  иметь  суждение  о  смысле  своей  жизни.
 А  разве  русская  православная  церковь  не  была  игрушкой  в  руках  царей?
Ее  синоды  и  попы,  укрепляя  рабство,  сами  пребывали  в  мистическом  заблужде¬
нии,  не  имеющем  никакой  научной  основы.  Если  она  еще  не  окончательно
уничтожена,  следует  желать,  чтобы  это  случилось  как  можно  раньше.
 Эптон  СИНКЛЕР
 СОЕДИНЕННЫЕ  ШТАТЫ  АМЕРИКИ
 Я  считаю,  что  советское  правительство  завершает  одно  из  величайших
достижений  человеческой  истории,  и  каждый,  кто  верит  в  прогресс,  должен
защищать  его  в  случае,  если  капиталистический  мир  выступит  против  совет¬
ского  правительства.
 279

Бела  ИЛЛЕШ
 ВЕНГРИЯ
 Я  отчетливо  припоминаю,  как  7  ноября  1927  года  Панаит  Истрати  с
полными  слез  глазами  наблюдал  на  Красной  площади  торжественный  парад
Красной  Армии.  «Балканский  Горький»  плакал  от  радости.
 Я  припоминаю  так  же  отчетливо,  как  он  в  одном  рабочем  клубе  накануне
отъезда  из  Москвы  дрожащим  от  волнения  голосом  восклицал:  «Да  здравствует
Советский  Союз!»
 Теперь,  когда  я  перелистываю  антисоветские  книги  Истрати,  я  приобретаю
новое  понимание  неограниченных  возможностей  человеческой  подлости  и  о  том,
какой  смысл  может  порой  иметь  термин  «революционный  писатель».
 Недавно  я  провел  несколько  дней  в  Берлине.  Я  жил  у  Иоганнеса  Р.  Бехера.
Иоганнес  никогда  не  забывал  утром,  когда  прибывала  почта,  бросить  стерео¬
типный  вопрос:  «Сколько?»  Вопрос  означал  следующее:  «Сколько  повесток  по¬
лучено  из  полиции?»  До  того  не  проходило  ни  одного  дня,  когда  почта  не
приносила  бы  одной  или  двух  полицейских  повесток.  Но  в  защиту  германской
демократии  я  должен  громко  заявить,  что  за  четыре  дня  моего  пребывания  у
Иоганнеса  Бехера  только  один  раз  случилось,  что  явилась  полиция,  зато  сразу
пять  цергибельских  шуцманов.  Так  живет  западноевропейский  пролетарский
писатель...
 Когда  читаешь  немецкие  буржуазные  газеты,  узнаешь  изумительные  ново¬
сти  о  Советском  Союзе.  Так,  я  узнаю  из  «Берлинер  тагеблатт»,  что  из  колоко¬
лов,  снятых  с  церкви,  сделаны  клетки  для  обезьян;  из  одной  дрезденской  газеты
я  узнал,  что  на  Красной  площади  на  глазах  опьяненной  толпы  ежедневно  казнят
сорок-пятьдесят  попов.  Чтобы  охарактеризовать  действие,  которое  производят
такие  и  подобные  сообщения,  достаточно  указать  на  следующую  мелочь:  в  сана¬
тории,  в  которой  я  отдыхал  после  тяжелой  болезни  и  где  живут  преимуще¬
ственно  добротные  немецкие  обыватели,  никто  решительно  не  садился  за  мой
стол,  так  как  в  книге  записей  жильцов  я  в  график  относительно  подданства
большими  буквами  написал:  «СССР».
 Истрати  многому  научил  меня.  Но  пребывание  в  Германии  научило  меня
еще  и  тому,  что  в  настоящее  время  в  капиталистических  странах  стоять  на
позиции  защиты  СССР  —  дело  нелегкое.  Возможно,  что  положительная  пози¬
ция  европейских  и  американских  писателей  сама  по  себе  особенно  большой
пользы  не  принесет.  Но  вполне  ясно  то,  что  эта  позиция  теперь  уже  повлечет
нелегкие  последствия  для  тех,  кто  открыто  и  определенно  выступит  против  так
лихорадочно  подготовляемой  «священной  войны».
 Публикуя  полученные  Международным  бюро  пролетарской  литературы
ответы,  мы  не  можем  не  сделать  одно  замечание:  подлость  и  низость  Истрати
только  возвышают  моральную  ценность  смелых  выступлений  Драйзера,  Ромена
Роллана,  Стефана  Цвейга  и  других.
 Я  пользуюсь  случаем,  чтобы  от  себя  лично  дать  ответ  на  поставленный
Международным  бюро  вопрос.  Когда  я  служил  в  австро-венгерской  армии,  я
 280

делал  все  возможное,  чтобы  вредить  «интересам  войны».  Я  был  еще  очень
молод  и  зелен,  но  все  же  моя  работа  не  осталась  безрезультатной.  В  1920  году,
когда  я  работал  в  тылу  польского  фронта,  у  меня  был  уже  большой  опыт,  и  моя
работа  была  более  плодотворной.  С  того  времени  я  многому  научился.  Теперь
уже  я  знаю  не  только  против  к  о  г  о,  но  и  за  ч  т  о  надо  бороться.  Я  твердо  убежден,
что  в  «единственно  справедливой  войне»  сумею  твердо  и  верно  стоять  на  посту.
 Иоганнес  Р.  БЕХЕР
 ГЕРМАНИЯ
 Здесь  не  нужны  высокие  слова  и  патетические  уверения:  само  собою
понятно,  что  пролетарские  революционные  поэты  и  писатели  используют  все
средства,  чтобы  помочь  Советскому  Союзу  —  великой  родине  всех  трудя¬
щихся  —  защититься  от  нападения  мирового  империализма.  Ни  один  не  укло¬
нится,  каждый  будет-на  своем  посту.  Во  всех  странах  мира  создадутся  Красные
армии...  Этими  словами  я  повторяю  то,  что  осенью  1929  года  я  говорил  в  Тифли¬
се  перед  красноармейцами  и  рабочими.  За  произнесение  этой  речи  в  настоящее
время  в  Германии  возбудили  против  меня  обвинение  в  подготовке  государ¬
ственной  измены.
 Но  я,  несмотря  на  это,  повторяю  свои  слова  и  буду  всегда  повторять  их.
Мы,  пролетарские  революционные  писатели,  считаем  себя  и  в  настоящее  —  так
называемое  мирное  время  —  красными  солдатами.
 Майкл  ГОЛД
 СОЕДИНЕННЫЕ  ШТАТЫ  АМЕРИКИ
 «Как  вы  поступите  в  случае,  если  империалисты  объявят  войну  Советскому
Союзу?»
 С  таким  вопросом  обратилось  недавно  Международное  бюро  пролетарской
литературы  к  европейским  и  американским  писателям.
 Ответы  были  различны.  Пролетарские  писатели  отвечали,  что  вступят  в
Красную  Армию  на  защиту  социалистического  отечества.  Некоторые  буржуаз¬
ные  писатели  преподнесли  ряд  благородных  и  ничего  не  значащих  пацифист¬
ских  общих  мест.  Бернард  Шоу  воспользовался  случаем  для  остроты:  «В
прошлую  войну  меня  освистали,  в  эту  меня  повесят».
 Один  либеральный  американский  журнал  обрушился  на  советских  авторов
и  объявил,  что  самый  вопрос  —  глупость.
 «Откуда  вы  знаете,  что  предстоит  новая  мировая  война?  А  что  с  пактом
Келлога?  Откуда  может  знать  человек  заранее,  что  он  будет  делать  в  таком-то
конкретном  и  сложном  положении?  Зачем  заранее  бить  тревогу?  Почему  бы  не
подождать,  покуда  не  начнется  эта  маловероятная  война?  Чего  плакать,  прежде
чем  тебя  ударили?  Достойно  ли  это?  Тактично  ли  это?  То  ли  это?  Сё  ли  это?
Откуда  вы  знаете?  Откуда  вы  знаете?  Вы  так  решительны  —  откуда  вы  знаете
об  этом  наверняка?  Откуда  вы  знаете?  Откуда  вы  знаете?  Может  быть,
завтра  —  не  вторник?  Может  быть,  солнце  больше  не  встанет?  Откуда  вы
знаете?  А  почему  бы  так,  случайно,  не  приключиться  чуду?  Ну  да,  ясно,  завтра
 281

солнце  подымется  на  западе,  и  пойдет  дождик  из  селедки  и  вареной  картошки.
Откуда  вы  знаете?»
 Откуда  вы  знаете  хоть  что-нибудь?  Вот  сущность  «либеральной»  пози¬
ции  —  бессильный  скептицизм,  попытка  убежать  от  безжалостных  реальностей
мира.  Либерализм,  по  существу,  является  только  современной  формой  неврасте¬
нии.  Это  философия  мелкой  буржуазии,  социального  слоя,  который  выбит  из
своих  мелких  лавочек  крупными  делами,  универмагами,  быстрой  трестифика-
цией  капиталистического  мира.
 Эти  колебания,  эта  истерическая  неспособность  выбрать  разукрашиваются
в  политику  «Откуда  вы  знаете?».
 ...Давайте  бросим  глупости.  Здравый  смысл  —  это  не  более  не  менее  как
способность  воспринять  правду.  Самое  здравое  суждение,  которое  может  быть
сделано  в  нынешнем  положении  вещей:  готовится  новая  огромная,  всемирная
война.  Вооружения  растут  с  быстротою  бактерий  на  пораженном  участке  тела.
Государственные  деятели  и  финансисты  хлопочут,  как  синие  мухи  вокруг
падали.  Сегодня  для  мировой  войны  имеются  сотни  резонов  много  лучших,  чем
в  1914  году,  имеется  капиталистическая  конкуренция  в  «божьем  изобилии».
 И  имеется  Советский  Союз.  Покуда  он  существует,  покуда  он  продолжает
доказывать,  что  капитализм  —  наиболее  анархический,  грубый,  дорогой,
жестокий,  посредственный  и  неубедительный  способ  поддерживать  общество,
до  тех  пор  будут  стремиться  дельцы  уничтожить  Советский  Союз.  Мы  хорошо
помним,  как  они  уже  пытались  это  сделать  и  как  Советская  Россия  сокрушила
их  на  семнадцати  фронтах.  Но  они  по-прежнему  пытаются  —  в  Румынии,
Польше,  Латвии,  Финляндии  и  других  лимитрофах,  поддерживаемых*  европей¬
ским  золотом  и  европейским  снаряжением.
 У  каждой  европейской  державы  есть  разветвленная  шпионская  организа¬
ция  в  Советском  Союзе.  Десятки  раз  было  доказано,  что  монархические  терро¬
ристические  организации  финансируются  Англией  и  Францией.  Даже  здесь,  в
Нью-Йорке,  есть  полк  национальной  гвардии,  состоящей  из  русских  монархи¬
стов.  В  казармах  —  царские  портреты,  царские  флаги,  царские  эмблемы.  Даже
самый  наивный  либерал  понимает,  зачем  так  заботливо  и  усиленно  учатся  воен¬
ному  строю  и  маневрам  эти  русские  эмигранты.  Их  усердие  объясняется  не
одной  только  «любовью  к  спорту».
 Войну  готовят.  Десятилетия  не  пройдет,  как  она  вспыхнет.  Перед  всяким,
кто  хоть  сколько-нибудь  надеется  на  будущее,  один  долг:  мы  должны  защи¬
щать  Советский  Союз.
 Петер  ИЛЕМНИЦКИЙ
 ЧЕХОСЛОВАКИЯ
 Я  являюсь  членом  КПЧ  с  самого  ее  основания.  Два  года  проработал  в
СССР  и  написал  роман  из  жизни  чешских  и*  словацких  колонистов,  поселив¬
шихся  на  Кавказе.
 В  случае  нападения  на  СССР  я  отдаю  себя  в  распоряжение  КПЧ,  а  следова¬
тельно,  и  все  силы  —  революционному  борющемуся  пролетариату.
 282

Мате  Залка  среди  делегатов  Армении  и  Азербайджана  на  I  съезде  советских  писателей  (1934  г.).
 Мате  ЗАЛКА
 ВЕНГРИЯ
 Я  награжден  орденом  Красного  Знамени  за  мою  деятельность  во  время
гражданской  войны.  Я  постараюсь  заслужить  еще  один  такой  знак  отличия.  Я
убежден,  что  по  окончании  войны  империалистов  с  Советским  Союзом  я
окажусь  уже  не  единственным  нерусским  писателем,  который  награжден  орде¬
ном  Красного  Знамени.
 Эгон  Эрвин  КИШ
 ЧЕХОСЛОВАКИЯ
 Война  против  Советского  Союза,  который  с  первого  дня  его  существо¬
вания  духовенство,  аристократия  и  капиталисты,  сосредоточивающие  в  своих
руках  все  средства  пропаганды,  окружали  ложью  и  клеветой,  преследовали
 283

убийствами  и  бойкотами,  —  такая  война  может  застать  писателя,  разбирающе¬
гося  в  общественных  взаимоотношениях,  только  на  одной  стороне:  на  стороне
Советского  Союза.
 Подобные  отношения  обязывают  его  с  первого  дня  быть  непрерывно  на
боевом  посту.  Это  может  выразиться  либо  в  повседневной  агитационной  и
пропагандистской  работе,  разъясняющей  основы  строительства  и  жизнь  проле¬
тарского  государства,  а  также  причины  предпринятого  против  этого  государ¬
ства  капиталистического  похода,  либо  же  в  том,  чтобы  влиться  в  ряды  стоящей
на  фронте  Красной  Армии  рабочцх  и  крестьян.
 Что  касается  меня,  то  в  случае  войны  против  Советского  Союза  я  не  пред¬
ставляю  для  себя  более  счастливой  позиции,  чем  окопы  Красной  Армии.
 Людвиг  РЕНН
 ГЕРМАНИЯ
 Так  же  как  в  настоящее  —  так  называемое  мирное  —  время,  так  и  в  случае
войны  я  прежде  всего  —  солдат  Красной  Армии  мирового  пролетариата.
 Анна  ЗЕГЕРС
 ГЕРМАНИЯ
 В  случае  войны  с  Советским  Союзом  долг  всякого  порядочного  челове¬
ка  —  ясно  и  определенно  стать  на  сторону  Советского  Союза  и  защищать  его
всеми  силами.
 Уолдо  ФРЭНК
 СОЕДИНЕННЫЕ  ШТАТЫ  АМЕРИКИ
 Без  всякого  сомнения,  я  объявляю  себя  на  стороне  Советского  Союза  и
всеми  доступными  мне  способами  буду  помогать  ему  в  его  оборонительных
действиях.

СОДЕРЖАНИЕ
 ОКТЯБРЬСКАЯ  РЕВОЛЮЦИЯ.  ЛЕНИН
 альберт  рис  вильямс.  Мы  с  Джоном  Ридом  делаем  выбор.  Перевод  с  английского
 С.  Литвиновой  	 7
 ДЖОН  РИД.  Десять  дней,  которые  потрясли  мир.  Перевод  с  английского  А.  Ромма  	15
 •  БЕССИ  битти.  Падение  Зимнего  дворца.  Перевод  с  английского  Б.  Гиленсона  	29
 •ЛУИЗА  БРАЙАНТ.  Революционный  трибунал.  Перевод  с  английского  Б.  Гиленсона  ...  34
 •  АРТУР  РЭНСОМ.  Вечер  в  опере.  Перевод  с  английского  Б.  Гиленсона  	38
 ХЕЛЕНА  БОБИНСКАЯ.  Москва,  1918-й  год.  Перевод  с  польского  А.  Мельникова  	40
 альфред  курелла.  Первое  мая  1919  года.  Перевод  с  немецкого  	45
 ярослав  гашек.  Из  статей  и  фельетонов,  написанных  по-русски  	47
 •  цюй  цю-БО.  Путевые  заметки  о  новой  России.  Перевод  с  китайского  М.  Шнейдера  .  .  55
 герберт  УЭЛЛС.  Россия  во  мгле.  Перевод  с  английского  В.  Хинкиса  	64
 О  Ленине.  Перевод  с  английского  Р.  Померанцевой  	71
 ГОДЫ  ДВАДЦАТЫЕ
 ИВАН  ОЛЬБРАХТ.  Путешествие  за  познанием.  Перевод  с  чешского  О.  Малевича  	77
 Слово  о  Ленине  	 92
 •  м.  КРЛЕЖА.  Поездка  в  Россию.  Перевод  с  сербско-хорватского  А.  Романенко  	 97
 мартин  АНДЕРСЕН-НЕКСЕ.  На  рассвете.  Перевод  с  датского  	102
 мария  майерова.  Там,  где  был  Хитров  рынок.  Перевод  с  чешского  С.  Пархомовской  .  .  . 	ДО5
 эгон  эрвин  киш.  Цари,  попы,  большевики.  Перевод  с  немецкого  Э.  Венгеровой  .... 	Ю8
 франц-карл  вайскопф.  Прыжок  в  XXI  столетие.  Перевод  с  немецкого 	 122
 •  альберт  рис  вильямс.  В  глухих  деревнях  Севера.  Перевод  с  английского  Б.  Гиленсона 	130
 теодор  драйзер.  Что  я  видел  и  испытал.  Перевод  с  английского  И.  Гуровой 	137
 Из  дневника.  Перевод  с  английского  Н.  Коваленко 	 142
 285

*  ПЕТЕР  илемницкий.  Два  года  в  Стране  Советов.  Перевод  с  чешского  И.  Богдановой  152
ПОЛЬ  вайян-кутюрье.  Поля  хлебов  и  нефтяные  поля.  Перевод  с  французского
 Н.  Кудрявцевой  	161
 СТЕФАН  ЦВЕЙГ.  Об  улицах  и  музеях.  Перевод  с  немецкого  	169
 АНРИ  БАРБЮС.  Привет  русским  друзьям.  Перевод  с  французского  	 174
 Необходимое  объяснение.  Перевод  с  французского  С.  Тархановой  	176
 ГОДЫ  ТРИДЦАТЫЕ
 Рабиндранат  тагор.  Письма  о  России.  Перевод  с  бенгали  М.  Кафитиной
юлиус  фучик.  Товарищам  из  коммуны  «Инт'ергельпо»  и  городу  Фрунзе
 в  Киргизской  СССР.  Перевод  с  чешского  Ю.  Молочковского 	190
 Перевод  с  чешского  Ю.  Молочковского 	190
 бернард  шоу.  Ответ  простакам.  Перевод  с  английского  	196
 мария  пуйманова.  Взгляд  на  новую  землю.  Перевод  с  чешского  И.  Порочкиной  .  .  .  .201
 людвиг  ренн.  В  тракторизованной  деревне.  Перевод  с  немецкого 	209
 Эгон  эрвин  киш.  Ташкент  в  две  краски.  Перевод  с  немецкого 	212
 франц-карл  вайскопф.  Черновики  будущего 	218
 Варшавская  кровать.  Перевод  с  немецкого 	228
 Что  такое  «Гари».  Перевод  с  немецкого 	222
 ЛУИ  АРАГОН.  Уральские  очерки.  Перевод  с  французского  В.  Топер  	225
 *  ЛЭНГСТОН  ХЬЮЗ.  Негр  смотрит  на  советскую  Среднюю  Азию.
 Перевод  с  английского  И.  Гуровой 	230
 *  ВЛАДИСЛАВ  БРОНЕВСКИЙ.  Днепрогэс.  Перевод  с  польского  В.  Селивановой  	240
 бела  иллеш.  Из  речи  на  I  съезде  советских  писателей.  Перевод  с  венгерского  	245
 вилли  бредель.  Из  речи  на  I  съезде  советских  писателей.  Перевод  с  немецкого  	247
 *  ДЮЛА  ИЙЕШ.  Шарикоподшипник.  Перевод  с  венгерского  Т.  Воронкиной  	249
 РОМЕН  роллан 	256
 В  Москве.  Перевод  с  французского 	257
 Из  писем  к  Горькому.  Перевод  с  французского 	258
 *  ШАРЛЬ  вильдрак.  Новая  Россия.  Перевод  с  французского  С.  Брахман  	261
 ЛИОН  Фейхтвангер.  Отчет  о  поездке  для  моих  друзей.  Перевод  с  немецкого  	265
 «Что  Вам  дали  существование  и  достижения  Советского  Союза?» 	274
 '  «Какой  будет  Ваша  позиция  в  случае,  если  империалистические  державы  объявят
 войну  СССР?» 	 278

Я  ВИДЕЛ  БУДУЩЕЕ
 Книга  первая
 Составитель  Евгения  Васильевна  Стояновская

ИБ  №  2346
 Редактор  А.  А.  Файнгар
Художник  И.  С.  Клейнард
Художественный  редактор  А.  П.  Купцов
Технические  редакторы  С.  Л.  Рябинина,  Т.  К.  Купцова
Корректор  И.  М.  Лебедева
 Сдано  в  набор  21.12.1976.  Подписано  в  печать  19.07.1977.  Формат  70Х90У14.
Бумага  офсетная  М  1.  Условн.  печ.  л.  21,06.  Уч.-изд.  л.  18,94.  Тираж  30  ООО  экз.
Заказ  М  152.  Цена  1  руб.  20  коп.  Изд.  М  22566.  Издательство  «Прогресс»
Государственного  комитета  Совета  Министров  СССР  по  делам  издательств,
полиграфии  и  книжной  торговли.  Москва,  119021,  Зубовский  бульвар,  21.
 Ордена  Трудового  Красного  Знамени  Калининский  полиграфический  комбинат
Союзполиграфпрома  при  Государственном  комитете  Совета  Министров  СССР
по  делам  издательств,  полиграфии  и  книжной  торговли.  Калинин,  пр.  Ленина,  5.

X  1