/
Автор: Утевский Л.С.
Теги: русская литература повесть биографии документальная повесть иван тургенев тургенев
ISBN: 978-5-8071-0339-0
Год: 2017
Текст
Л- С Утевсщш
МОЛОДЫЕ ГОДЫ
ИВАНА
ТУРГЕНЕВА
Л. С. Утевский
МОЛОДЫЕ ГОДЫ
ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ
Санкт-Петербург
2017
ББК Ш 33(2=411.2)52-8
УДК 821.161.109
У84
Рецензенты
докг. ист. наук Л. В. Выскочков (СПбГУ),
канд. полит, наук А. Е. Кутейников (СПбГУ)
У84
Утевский Л. С.
Молодые годы Ивана Тургенева документальная повесть /подго-
товка текста, предисловие, примечания И. П. Комиссаровой. — СПб.:
ООО «Издательство “Евразия”», 2016 — 448 стр., илл.
ISBN 978-5-8071-0339-0
композитором, другими выдающимися людьми эпохи романтизма.
Книга адресована широкому кругу читателей.
ББК Ш 33(2=411.2)52-8
УДК 821.161.109
ISBN 978-5-8071-0339-0
ОТ РЕДАКТОРА
Тургенев всегда оставался искренним,
честным художником.
Н. М. Чернов.
Книга, представляемая вниманию читателей, была написана более по-
лувека назад. Работу над ней прервала смерть. Оставалось перепечатать
набело пятьсот страниц машинописи с авторскими исправлениями, еще
раз выверить текст, подготовить примечания — вот, собственно, и все, что
предрешило судьбу этой надолго забытой в семейном архиве Л. С. Утев-
ского рукописи. Возможно, в ней могли появиться новые штрихи, несколь-
ко новых зарисовок, но композиция, ракурсы и, таким образом, авторское
отношение к действующим лицам и событиям вряд ли могли измениться.
Судя по последним правкам автора, его работа над рукописью напоминала
работу скульптора: из огромного массива информации о Тургеневе он от-
бирал лишь то, что характеризовало «линию» его жизни — «русского евро-
пейца», яркого патриота и полуэмигранта.
Возможно, так и был избран жанр не обычной критико-литературной
биографии, с ее ровным, а точнее, равным освещением фактов, а повести —
«естественного рассказа» о главном герое, разворачивающегося, однако,
необычно — в виде коротких зарисовок, а не единого повествовательного
полотна. Этот рассказ, живой и непринужденный, хотя и следует ходу вре-
мени, прерывается большими разрывами, да и в самих зарисовках неред-
ки паузы, используется «обратный ход» событий, иногда наше внимание
приковано к часам и даже минутам, иногда — к неделям и месяцам. Зари-
совочность рассказа, как кажется, и позволила, с одной стороны, избежать
полемики по многим спорным вопросам биографии и творческого пути пи-
сателя, а с другой — передать свое понимание его личности — поэта, фи-
лософа, автора «Senilia» и вместе с тем мастера исторической типизации,
возможно, одной из самых мифологизированных фигур в истории русской
культуры1. Традиционное обоснование своей точки зрения — с сопоставле-
нием фактов, литературных образов и их прообразов, широкой характери-
стикой литературного процесса и т. д., как в известных популярных книгах
А. Труайя и Ю. В. Лебедева, а в свое время Н. В. Богословского2, учитывая
Богословский Н. В. Тургенев. М., 1959 (переиздана в 1964 г.); Лебедев Ю. В. Тургенев.
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
культурную многослойность и переломность предреформенных лет, потре-
бовали бы от автора не одной книги, кроме того, опыт литератора, в част-
ности переводчика художественной литературы, мог подтолкнуть к ориги-
нальному замыслу.
Собственно, сама форма непринужденного рассказа, обрывающегося,
возобновляемого, то приковывающего внимание к отдельным эпизодам,
то «многосоставного» и т. д., когда лишь постепенно преодолевается раз-
рыв между ситуацией и действием, показывает свою обдуманность и свой
«культурный код» — в том смысле, который раскрыл Ж. Делёз, показав
воздействие на современную культуру кино, изменившего мышление даже
в живописи, самом «статичном» из искусств1. Комментируя тезисы фило-
софа-интуитивиста и психолога А. Бергсона, Ж. Делёз замечает: «Кинема-
тограф фактически работает с двумя дополняющими друг друга группами
данных: с мгновенными срезами, которые называются образами, и с дви-
жением», с помощью которого нам «прокручивают вереницы образов», но
так же устроено и восприятие окружающего, когда, по словам Бергсона, мы
«делаем как бы моментальные снимки мимолетной реальности и, посколь-
ку они эту реальность характеризуют, удовлетворяемся нанизыванием их на
абстрактное, сплошное и невидимое становление, расположенное в недрах
познавательного аппарата... Идет ли речь о том, чтобы осмыслять станов-
ление, выражать или даже воспринимать его, мы едва ли делаем что-либо
иное, кроме включения своего рода внутреннего киноаппарата»2. Повесть,
с ее «несобственно-прямой речью», «движением за камерой» — за тем, что
видит главный герой, временными паузами, чередованием общих и «круп-
ных планов», насыщенностью или графичной строгостью того, что приня-
то называть «закадровым пространством», авторскими «рассуждениями»
и т. п., определенно учитывает природу непосредственного восприятия с
его неопределенностью и монтажностью. Можно отметить и «кадрирова-
ние», и такой прием кино, как разграничение времени и пройденного про-
странства и т. д., но рассмотрение этих и других особенностей повести,
убеждающих в том, что она принадлежит к современной художественной
культуре, отдалило бы нас от ее пафоса — того, ради чего она была таким
образом сконструирована. Потому вслед за Делёзом сошлемся на красноре-
чивую цитату из А. Бергсона: «Повсюду, где что-нибудь живет, всегда най-
дется раскрытый реестр, в котором время ведет свою запись»3. О каких-то
Аслановича Тарасова), французского писателя из <
Подробнее см.: Делёз Жиль. Кино. М., 2004.
ОТ РЕДАКТОРА
из этих записей мы узнаем, существование других предполагаем, какие-то
ощущаем, и в этом большая удача автора, глубоко связанного с культурой
начала XX в., ярко пережившей увлечение «интуитивизмом» и «историциз-
мом». Непривычный для литературной биографии способ построения тек-
ста, жанровая размытость, временные и тематические паузы, пунктирность
сюжетики, исключают так называемую описательность, пространные и не-
корректные вторжения во внутреннюю жизнь исторического лица, наделяя
вместе с тем убедительностью каждый из реалистичных по своей установке
этюдов1.
Детали авторского рассказа скупы, но выверены (например, занавешен-
ное черным крепом окно, за которым был задушен император Павел; карти-
на осеннего Летнего сада, где прогуливается главный герой; облик «усадеб-
ной» Москвы; портрет «нашего затя-богатыря» — Николая I, красующийся
на улице в Берлине, баррикады в Париже и т. д.). Эти детали, на которые
обращает внимание главный герой, вместе с которым мы перемещаемся в
пространстве и времени, как бы выхвачены из окружающего его настроени-
ем, которое передают иногда интонация, иногда сравнение, по-тургеневски
особенное, вкрапленное в текст, — из тех, что не были использованы писа-
телем в его художественных произведениях и взяты автором из его перепи-
ски или статей. Например, название одной из глав «Премухино и его оби-
татели» — цитата из переписки Тургенева. Явные или завуалированные, в
тексте появляются цитаты из писем Варвары Петровны, матери писателя,
других персонажей (например, Павла Кривцова, брата декабриста Сергея
Кривцова и дальнего родственника Тургеневых, сравнивавшего И. Турге-
нева с «настоящим Ленским, студентом гёттингенским», а наряд его ма-
тери — с церковной ризой2), выражения и подробности, почерпнутые из
воспоминаний современников (Н. А. Тучковой-Огаревой, А. Я. Панаевой и
др.), публицистики (произведений А. И. Герцена или поэта А. Н. Яхонтова
и др.). Отзыв Яхонтова о первом сезоне в Петербурге Полины Виардо, надо
См. исследования М. О. Гершензона «Избранное. Образы прошлого» (М.; СПб., 2016)
и «Декабрист Кривцов и его братья» (М., 1914), «Братья Кривцовы» (М., 2004).
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
отметить, приводит и известный исследователь творчества И. Тургенева
Ю. В. Лебедев в научно-популярной книге, написанной для ЖЗЛ, соответ-
ственно — без кавычек, по условиям серии, дабы не разрушить отсылками
(в данном случае их были бы сотни) эмоциональное воздействие на чита-
теля. Включение в популярные книги отзыва Яхонтова неудивительно: ему
удалось ярко и емко передать реакцию публики на «волшебное» искусство
Полины Виардо. Привлекаются автором и неопубликованные материалы
архивных коллекций, например документ, хранящийся в РО ИРЛИ «По-
рядок в доме на 1848 г.», составленный Варварой Петровной. Отобранные
автором детали, оценки, высказывания — своего рода клавир повести, по-
средством которого очевидное «по ощущению» для людей своего времени
передается читателю. Таким образом тональность повести задается уже в ее
экспозиции, когда читатель оказывается охвачен атмосферой давно ушед-
шей эпохи: мы не знаем, что случится с главным героем, но уже ощущаем
«шаткость времен», несмотря на их видимое благополучие.
Опуская цепочки событий одной логической связи и создавая таким
образом «эффект неожиданности», отсроченные развязки нескольких сю-
жетов автор сводит к ее кульминации — выходу в свет «Записок охотника»
отдельной книгой. Сцена грустного недоумения Тургенева из-за отсутствия
в ней посвящения Полине Виардо (в виде трех звездочек) становится одно-
временно и общей развязкой, когда финальные зарисовки прибавляют лишь
несколько штрихов к обрывающемуся повествованию. Необычная компози-
ция отвечает общей манере автора — этюдов, набросков. Вместе с тем ясно,
что перед нами история художника, история его отношений с самим собой.
В каком-то смысле к процессу чтения этой необычной литературной
биографии, создающей впечатления, применим образ «переводной картин-
ки»: только к концу авторского рассказа отдельные сценки обретают свой
объем, становятся близки читателю в подробностях. Спасским повесть
открывалась, Спасским и закрывается, и последняя картина, как кажется,
и есть то выразительное полотно, к которому автор вел читателя: бушует
метель, заносит снегом дом, где когда-то было шумно, весело, все обещало
счастье; заносит снегом и флигель, где поселился, чтобы тратить меньше
дров, начинающий писатель, автор «Записок охотника», наказанный царем
за свой «шедевр»', немолодой и бесконечно одинокий человек.
Если иметь в виду художественную задачу, которую поставил перед со-
бой автор, о точности цитирования (в научном смысле, как если бы перед
ОТ РЕДАКТОРА
нами была монография) речи идти не может, и нередко в текст вплетены
несколько цитат, близких по духу, но имеющих разные даты, приводятся
они в современном написании, возможны перестановки отдельных фраз,
слов ит. д.‘ Безусловно, автор строит образность своей повести (в при-
сущей ему сдержанной манере), вполне осознавая, в частности, суть того
«культа дружеского письма», существовавшего в первой половине XIX в.,
о котором писал академик М. П. Алексеев в предисловии к переизданию
первого академического полного собрания сочинений и писем Тургенева:
в эпоху, когда литературные произведения адресовали друзьям, а пись-
ма — всему миру, их литературная отделка приобретала особое значение,
соответственно корреспонденты так или иначе занимали в своих письмах
некую «литературную позу», и прямолинейное восприятие переписки тех
лет, особенно Тургенева, а также его автобиографии может порождать толь-
ко заблуждения, как это произошло с писателем Б. Зайцевым в его книге
«Жизнь Тургенева»2.
Несмотря на сдержанность выразительных средств, с первых же зари-
совок мы понимаем, что главный герой не просто интересен, но симпатичен
рассказчику, однако дистанция между ними сокращается не сразу, сначала
автор вводит нас в «оживающие» сценки усадебного быта, городской жиз-
ни, университетских аудиторий и т. д. Так постепенно вместе с главным
героем мы входим в два мира, наиболее значимых для него как художника:
мир Спасского, «малой родины», и мир Куртавнеля — искусства и свобо-
ды, «не имеющий национальности», как подчеркивает автор. Эти два мира,
духовной «укорененности» и свободного творчества, соединенных лично-
стью главного героя, по условиям стилистики повести, две параллельные
событийному ряду реальности, то сжимаясь, то раздвигаясь, как некая вол-
на, и «прибивают» к нашему читательскому берегу или уводят за «линию
Подобное обращение с цитатами характерно для жанра «рассуждений», открытого в свое
же вышло отдельной книгой в 1949 г.; на родине писателя впервые появилось на страни-
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
горизонта» отдельные яркие эпизоды из внутренней жизни ищущего себя
молодого человека: это и ночь небесных светил в Куртавнеле — торжества
бытия, и день беспечных серых дроздов на пепелище родного дома, и како-
фонические сновидения в лечебнице эмоционально изнуренного человека,
с его особой душевной конституцией, наделенного особой восприимчиво-
стью и в той же мере ранимого. Эти два мира: один — с его необъятной ти-
шиной и величием, и другой — с его «добрыми дуновениями», предстают
в повести не противопоставленными, а неотторжимыми друг от друга —
«лечившими душу», таким образом оказывается задан тот уровень, на кото-
ром возможно прояснение многих мифов, касающихся личности Тургенева,
в частности, о «приручении» Тургенева Полиной Виардо. В связи с такой
трактовкой внешней канвы биографии писателя имеет смысл напомнить
суждение известного логика и культуроведа Г. X. фон Вригта, посвятивше-
го И. Тургеневу несколько строк в своем эссе о Л. Толстом и находившего
оригинальность личности Тургенева в редкостном соединении ясного ума
и повышенной артистической чувствительности, — «артиста» в широком
смысле слова, «уютно чувствовавшего себя в культуре»1.
В повести, хотя ей чужда «описательность», довольно подробно пере-
дается внешний вид «самых дорогих мест на земле», по словам писателя,
что не только связано с их ролью в его жизни, но представляет и самостоя-
тельный интерес: Куртавнеля давно не существует, Спасское сохранилось
менее чем наполовину по сравнению с тем, которое помнил Тургенев, —
в результате двух пожаров (о первом в повести рассказывает в письме к
сыну Варвара Петровна Тургенева; второй произошел в 1906 г. при новых
хозяевах имения О. В. и Н. П. Галаховых), Октябрьской революции, когда
имение пришло в запустение, а также Великой Отечественной войны, вос-
становленная к этому времени усадьба около трех месяцев находилась в ок-
купированной зоне, затем — в прифронтовой полосе. Изменился ландшафт
и вокруг Спасского, уже не существует Московского тракта2, по которому
Тургенев подъезжал к имению, испытывая особое волнение, о чем не раз
упоминал в своей переписке и о чем не раз говорится в повести.
Описанию Спасского отведено место во всех биографиях Тургенева.
Для Б. Зайцева Спасское — «показательная» русская усадьба, для Ю. В. Ле-
бедева — яркое свидетельство высокого положения в обществе семьи Тур-
геневых. Для Л. Утевского, конечно, и то и другое, и его описание наиболее
семейного склепа, разрушенного во время войны и недавно восстановленного, где похоронен
младший браг Тургенева Сергей, один из «фоновых» персонажей повести. Подробнее см.:
Александрова Л. М. Музей Тургенева в годы войны // Тургениана. Вып. 2-3. Орел, 1999.
10
ОТ РЕДАКТОРА
полно (основанное на архивных документах Лутовиновых), но прежде все-
го это «парадиз детства», куда не перестает стремиться главный герой, его
«возвращения» сюда, в овеянный благоуханием и величием южнорусской
природы уголок тишины, — сквозной мотив повести.
По «кинематографическому» принципу «разворачиваются» и две наи-
более значимые точки пространства повести, как бы сходящиеся и обрета-
ющие «лицо», два ее полюса. Один полюс — художник, с его напряженной
внутренней жизнью, другой — власть: сначала то тут, то там напоминаю-
щий о себе царь, затем — «персона», глава Третьего отделения вежливый и
опасный Л. Дубельт, наконец — наследник. То, что в повести второй полюс
олицетворен не самим царем, а «вялым» и «добродушным», по наблюде-
нию Герцена, наследником, можно считать удачей автора: личности ничего
не могут изменить в неизбежном ходе событий. Все остерегаются и боятся
царя, даже его сын. Так же «вяло» и «добродушно», как когда-то он принял
прошение о переводе ссыльного Герцена из Вятки во Владимир во время
одного из своих наследных вояжей, Александр запретит визиты на съезжую
к автору «Записок охотника» — из-за скопления экипажей в неположенном
месте, а затем воспримет просьбы близких к себе лиц о прекращении ссылки
начинающего писателя. Как отмечал Ю. Г. Оксман, официальные хлопоты
Тургенева о разрешении выехать из Спасского в другие свои имения — для
участия в дворянских выборах, проходивших в Тульской и Тамбовской гу-
берниях, обращения к орловскому губернатору Н. И. Крузенштерну резуль-
тата не дали, в Петербурге просьба Тургенева, рассмотренная министром
внутренних дел Д. Г. Бибиковым, удовлетворена не была.
Одно это показывает, что «куда как неприглядные», по словам А. А. Шен-
шина, арест и ссылка писателя, к тому же писателя «социальной жилки»,
лишенного необходимых ему контактов, не могли не действовать на него уг-
нетающе, как и сам ежедневный надзор: «Уездная и сельская администрация
следила буквально за каждым шагом Тургенева: ехал ли он на охоту, в гости
к соседям — за ним по пятам, как тень, скользил какой-нибудь “человечек”,
снабженный инструкцией “смотреть за барином в оба” и “не зевать”... Этот
“человечек” был известен окрестным помещикам под кличкою “мценского
цербера”». В архиве Мценского земского суда сохранились дневники этого
“наблюдателя” (Минувшие годы. 1908. №8)»'. С. И. Мещерская, стремивша-
яся подбодрить начинающего автора, рассказывала не без юмора в одном из
писем в Спасское о забавном и трогательном случае его признания — выход-
ке младших дочерей поэта Ф. И. Тютчева, Екатерины и Дарьи, сбросивших
портрет Николая I с почетного места в шкаф для нижних юбок2.
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Изменением дистанции отмечена персонализация и других действу-
ющих лиц повести, прежде всего матери писателя и Белинского, дружба
с которым стала для Тургенева, начинающего литератора, поворотным со-
бытием в жизни. Роль этих людей, к которым Тургенев испытывал глубо-
кую привязанность и отношения с которыми оказались безнадежно испор-
чены, соединялась с трагической тенью смерти — с тем, что Борис Зайцев,
следуя за самим Тургеневым, назвал «холодком пустой беспредельности».
Изменение «точки зрения», с которой автор повести смотрит на своих пер-
сонажей, в том числе значимых в период самоопределения главного ге-
роя, — сначала издалека, а затем с близкого расстояния, вводя между эти-
ми точками рассказа новые сюжеты и новых персонажей, — показывает
не только его мастерство как режиссера своей повести, но и намерение
по возможности полно обозначить главную ее тему — выбора молодым
человеком жизненного пути, обретения призвания на резких виражах на-
пряженной эмоциональной жизни вопреки всему.
Характерно в контексте необычного развертывания текста, что, напри-
мер, о личности отца главного героя мы получаем представление лишь
после его смерти, когда он «говорит» с сыновьями из прошлого в своих
письмах, о существовании Куртавнеля — позже первого посещения замка
главным героем, из его воспоминаний о незабываемом времени; раньше
А. Панаевой в повесть входит ее «аура» и т. д., а Евгений Феоктистов,
самый недоброжелательный по отношению к Тургеневу мемуарист, к кон-
цу жизни крупный чиновник, остается на ее страницах милым студентом,
каковым он оставался для Тургенева на время повести. В реальности Фе-
октистов пережил верноподданнический страх и стремительно отдалялся
от опального писателя, хотя и переписывался с ним'. Если иметь в виду
злобные и даже клеветнические выпады Феоктистова в адрес Тургенева
в его мемуарах, более убедительно могли их опровергать факты из жиз-
ни самого писателя, а не мемуариста, например, мужество во время аре-
ста— легкого «приключения», «прославившего» Тургенева, как пишет
Е. Феоктистов. Может быть, в связи с этим пребыванию на съезжей и
посвящено в повести несколько этюдов. Лишенный контактов, прогулок,
элементарного комфорта, находясь по существу в «одиночке», под ужаса-
ющие крики «мелкого люда», подвергаемого порке, Тургенев «уходит» в
творчество, пишет «Муму», о чем, как и об освобождении из-под стражи
и невеселом пути в Спасское, подробно рассказывается в повести. Под-
(публ. Э. Г. Гайнцевой) на 1998—1999 и 2002 гг.
12
ОТ РЕДАКТОРА
черкнем: сама эскизная манера автора предполагает, что характеристики
(людей, ситуаций, событий) как бы накапливаются, штрих за штрихом, по
мере нашего следования за главным героем, и их «суммирование» в доста-
точно широком историческом поле, как и внимание к выбору тех или иных
«ракурсов», обнажающих авторскую оценку, дают возможность составить
представление о содержательной стороне необычного произведения. Хотя
повесть (или, скорее, циклы зарисовок, объединенных повествовательной
интонацией) не была полностью подготовлена автором к печати, она пред-
ставляет собой цельное произведение, дающее близкое представление о
личности писателя и людях круга его общения1.
Безусловно, произведение Л. С. Утевского — итог его многолетних
размышлении именно о личности И. С. Тургенева, и внимание он уделяет
преимущественно тому, что трактовалось (в научной литературе и мему-
аристике) поверхностно. Кроме ареста, это отношения писателя с мате-
рью, отцом, Татьяной Бакуниной, Полиной Виардо, дружба с Белинским,
М. Бакуниным, А. Герценом, его «политическое самочувствие» и др. Мож-
но предполагать, что интерес к личности Тургенева, уже к началу XX в.
заслоненного такими титанами психологизма, как Л. Толстой и Ф. Досто-
евский, появился у автора повести вместе с увлечением русской классиче-
ской литературой, когда, разочаровавшись в юриспруденции, он посвятил
себя источниковедению, филологии и литературному труду. Выбор новой
стези молодым человеком, готовившимся к адвокатской карьере, произо-
шел после знакомства с А. Ф. Кони (1844-1927), видным юристом, про-
грессивным общественным деятелем и литератором, который был близко
знаком со многими русскими писателями, в том числе с И. С. Тургеневым.
Несмотря на трудности первых лет советской власти, Л. С. Утевский ув-
леченно трудился на новом поприще, и в 1920-х гг. появились его первые
статьи о Тургеневе «Нахлебник» (к 70-летию пьесы)», «М. Г. Савина и бо-
лезнь Тургенева», «Тургенев. Молитвы» и др. В 1922 г. в организованном
им издательстве «Атеней» (точнее, возобновленном дореволюционном
историко-культурного направления) вышел под его редакцией «Неиздан-
ный Пушкин»2. В 1923 г., приуроченная к 40-летию со дня смерти Турге-
нева, появилась небольшая книга «Смерть Тургенева». В этой книге автор
не только представил внешнюю сторону жизни писателя в 1882-1883 гг.,
когда стали явными признаки неизлечимой болезни, «реабилитируя» при
Неизданный Пушкин. Собрание А. Ф. Онегина. Труды Пушкинского Дома при Россий-
13
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
этом семью Виардо, но и попытался объяснить одну из «загадок» его лич-
ности — склонность к мистическим переживаниям. Затрагивал автор и
вопрос о «почти эмиграции» Тургенева, которая, однако, не сопровожда-
лась внутренней эмиграцией. В этой книге, написанной в эссеистической
манере, прозвучала, кроме того, тема посмертного восприятия писателя —
начиная со «свалки», по словам цитируемой автором прокламации «Народ-
ной воли», «над незакрытой еще могилой поэта», когда «революционная
молодежь» адресовала свое негодование правой прессе, признавая Турге-
нева не просто «поэтом», но «честным провозвестником идеалов целого
ряда молодых поколений», даже писателем, «служившим русской револю-
Завершает книгу «Смерть Тургенева», появившуюся в результате пе-
реработки статьи, напечатанной в одном из сборников Тургеневского об-
щества, характеристика посмертного возвращения писателя на родину —
«как Соловья Разбойника», такой тайной окутывали власти весь траурный
путь, столько чинили на нем препятствий вплоть до самого погребения.
Свидетельства об этом М. М. Стасюлевича, историка, основателя и редак-
тора «Вестника Европы», сопровождавшего тело писателя от границы до
Петербурга, о «толпах людей разных национальностей», приходивших на
всех станциях даже ночью проститься с «великим русификатором», как
Стасюлевич называет Тургенева, завершает восклицание: «Бедный, бедный
Тургенев!» В этих словах, да и самых последних в книге, из того же пись-
ма Стасюлевича— «...Прости им их прегрешения, вольные и невольные:
ибо не ведают, что творят» — резюмировалось то несправедливое по отно-
шению к писателю, его творчеству и личности, что отныне соединялось с
его фигурой, — долгое эхо «большого имени» в век «разлома», ощутимое
в самой этой молитвенной фразе — проводившей между Тургеневым и его
читателями непроходимую черту.
В первой книге Л. С. Утевского обращает на себя внимание его подход
к так называемым источникам, которым передается слово, когда текст раз-
вертывается не от тезиса к доказательству, а от доказательства к выводу,
который вместе с автором должен сделать читатель. В этом исследовании
совсем молодого человека (в апреле 1923 г. ему исполнилось 26 лег) уже
ощутима его «писательская манера», хотя он еще не стал ни писателем, ни
переводчиком, — особая значимость в тексте отдельного высказывания,
разрывов, пауз, соответственно «игра» с подтекстом, когда создаются не-
сколько уровней чтения, воздействие на эмоции читателя и т. д. Поэтому
серьезное исследование, которое представляет собой «Смерть Тургенева»,
может и не производить впечатление такового в том смысле, который мы
вкладываем в это понятие, имея в виду привычные признаки жанра — об-
14
ОТ РЕДАКТОРА
стоятельность историографии, «постановку проблем» и т. д. Тем не менее за
одним подбором цитат стоит тонкая исследовательская работа. Если срав-
нить «Смерть Тургенева» с научными очерками так называемого «интуити-
вистского литературоведения»1, связанного с культурой Серебряного века,
то эссеистическая манера этой книги не покажется особенно странной. Эта
культура (исследований Д. Мережковского, Н. Гумелева, О. Мандельшта-
ма и др.), принадлежащая определенному поколению, в 1920-е гг. еще могла
объявлять о себе в научных работах. Особое отношение к выразительным
цитатам, их самовысказыванию, определило замысел самой оригинальной
книги Л. Утевского — «Жизнь Гончарова» (М., 1931), представляющей со-
бой подборку цитат из самых разных источников, и все же, несмотря на
отсутствие авторского текста, «воссоздающей», как указывается в аннота-
ции к переизданию этой книги 2000 г., «сложный и противоречивый путь
нравственных исканий И. А. Гончарова», — за счет мастерского «монтажа»,
что принципиально отличает эту книгу от хрестоматий.
Вторая крупная публикация Л. С. Утевского о Тургеневе— «Жизнь
Тургенева» — предваряет детгизовское издание его избранных произведе-
ний (под редакцией Б. М. Эйхенбаума, 1936 г.). В этом очерке, написан-
ном в обычной для подобных очерков манере, обозначен один из «узлов»
будущей повести «Молодые годы Ивана Тургенева» — нестандартная для
своего времени трактовка личности Варвары Петровны, матери писателя,
с которой все больше сливалась тень героини рассказа «Муму», ограни-
ченной жестокой крепостницы. В очерке Л. С. Утевского она предстает не-
заурядной, образованной для своего времени женщиной, эмоционально и
литературно одаренной. Автор приводит несколько цитат из ее переписки
с сыном, разделяя мнение С. М. Малышевой, первой в 1915 г. поставившей
вопрос о влиянии матери на становление писателя.
Письма Варвары Петровны к сыну ныне опубликованы2. В этом фунда-
ментальном издании содержится обстоятельный обзор литературы, посвя-
щенной личности Варвары Петровны, ее роли в жизни и творчестве сына.
Здесь же можно найти информацию о ее «литературных портретах» в твор-
развитии литературы советского периода, ярко написала Н. Я. Мандельштам в книге вос-
(1838-1844) / подг. текста и коммент. Е. Н. Левиной, Л.
формирования литературного таланта», «о наблюдениях, зарисовках, которые она посто-
15
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
честве Тургенева, не перестававшего на протяжении всей жизни размыш-
лять о противоречивой натуре матери, трагизме ее судьбы. В своей вступи-
тельной статье Е. Н. Левина подчеркивает глубокую связь их «ментального
и речевого строя»1.
В какой-то мере проясненная учеными «загадка» особых отношений
Тургенева с матерью, не единственная в его жизни, еще раз убеждает в не-
обходимости публикации научно-популярных биографий писателя, тем бо-
лее что «годы юности И. С. Тургенева представляют для нас “почти полный
провал в его биографии”», как пишет Е. Н. Левина, цитируя работу 1926 г.
С. Орловского, изданную в Праге. Такая ситуация сохраняется и в совре-
менной научно-популярной литературе: в упоминавшихся книгах Анри
Труайя и Ю. В. Лебедева, рассчитанных на широкую читательскую ауди-
торию, этот период характеризуется бегло, между тем это было поворотное
для И. С. Тургенева время, время его учебы в Московском, Петербургском и
Берлинском университетах, время самоопределения и выбора жизненного
Замыслы масштабных книг, особенно исторических, т. е. и историко-ли-
тературных, как известно, требуют большой подготовительной работы.
В условиях «классовых битв», резкой смены «культурных кодов и стерео-
типов», больно задевавших все слои общества, верность науке, истории и
филологии, требовала немалых усилий, но многие начинания были обре-
чены на неудачу. С отменой нэпа перестал существовать и «Атеней»: изда-
тельство не было прибыльным как сугубо научное, да и материалы к концу
1925 г. собирались трудно. «За долги» Утевскому пришлось расстаться со
всем своим нехитрым скарбом, включая мебель. Это произошло на ул. Чай-
ковского (бывш. Сергиевской), д. 79, кв. 11, в знаменитом доходном доме
Соболева, где теперь размещается средняя школа и где жил Л. С. Утевский
с женой и двумя дочерьми. До 1926 г. в «Атенее» было издано значитель-
ное количество изданий Пушкинского Дома, но издательская деятельность,
хлопотливая по определению, в тех условиях была более чем напряжен-
ной и нередко приводила к конфликтным ситуациям2. Набирал обороты и
во // Пушкинский дом. Материалы к истории. 1905-2005. СПб., 2005. С. 174). В данном
ского, инициатора создания Тургеневского общества «наподобие Толстовского» и его
секретаря (1919-1921), «своекоштного» сотрудника Пушкинского Дома (Там же. С. 28,
30,108-109 и др.).
16
ОТ РЕДАКТОРА
маховик репрессий, «красного террора», использовавшегося так называе-
мыми «широкими слоями населения» для сведения личных счетов, погло-
щавший в это время рядовых тружеников разной «классовой принадлежно-
сти» и разных национальностей. Тогда «исчезли» один из старших братьев
Л. С. Утевского И. С. Утевский и младший брат жены Л. Б. Беккерман, мо-
лодой инженер завода Ворошилова, расстрелянный 5 мая 1937 г.1 В таких
условиях серьезно думать о книге, посвященной эмигранту и в то же время
патриоту, защитнику «вечных ценностей», прежде всего достоинства че-
ловека независимо от его происхождения, каким виделся автору Тургенев,
было невозможно. Вскоре началась Вторая мировая война, затем — Вели-
кая Отечественная. В июле 1941 г. Утевский с младшей дочерью и теперь
уже бывшей женой и ее полуторагодовалым сыном от второго брака эвакуи-
ровались из блокадного Ленинграда в Чкалов (Оренбург). Старшая дочь —
студентка биофака ЛГУ — осталась в Ленинграде с отчимом, друзьями, где
умерла от истощения и туберкулеза в июне 1943 г?
С 1943 г. Утевский жил в Москве. Он не прекращал попыток разыскать
старшую дочь3. Гибель дочери пошатнула его здоровье и сказалась на твор-
ческих планах. После войны он вернулся в Ленинград, хотя и был теперь
москвичом, к гражданской жене Н. Сорокиной, переводчице, они жили в
так называемом «писательском доме» на канале Грибоедова4.
В тяжелое послевоенное время заработок приносили переводы. До кон-
ца своих дней Л. С. Утевский не переставал заботиться о младшей дочери,
бывшей жене и ее сыне от второго брака, отец которого Н. О. Комиссаров,
преподаватель физики в высших учебных заведениях, умер от сердечного
приступа в феврале 1942 г. на ст. Кобона, покидая блокированный город
вместе со свояченицей и ее детьми5. Только после войны с Львом Утевским
на памятной доске, установленной на стене Главного здания ЛГУ-СПбГУ в память о
еся в РО ИРЛИ
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
пожелал восстановить контакты старший брат Борис Утевский, к этому вре-
мени видный юрист, специалист в области исполнительного права и кри-
минологии — доктор юридических наук и профессор. На заре укрепления
советской государственности, в 1924-1934 гг., он был старшим инспекто-
ром-консультантом управления местами заключения НКВД и НКЮ РСФР,
а затем, в 1934-1935 гг., прокурором отдела Прокуратуры СССР. Б. С. Утев-
ский, участник студенческих волнений 1905 г., скрывавшийся от царского
правительства за границей, где учился в Берлинском и Лейпцигском уни-
верситетах, был убежденным сторонником коммунистических идеалов. Его
перу принадлежит, например, работа под названием «Как Советская власть
исправляет преступников» 1930 г. Судьбы трех братьев ярко характеризуют
эпоху, нивелировавшую обычные человеческие ценности. Возобновленные
старшим братом контакты — «спустя жизнь», когда одному было 58 лет, а
другому 48, не перешли в общение и дружбу.
Переводческие работы Л. С. Утевского обнаруживают его собственный
интерес к «социально-типологическому реализму», вкладом в который, как
считается, определяется значение Тургенева для русской литературы. Пре-
жде всего это переводы для собрания сочинений французского писателя
Шарля-Луи Филиппа (1874-1909), испытавшего влияние Ф. Достоевско-
го, — автора новелл и романов из жизни низших слоев общества, а также
перевод «Мачехи» Бальзака (1937 г.), утвержденный для постановки в Мо-
сковском драматическом театре М. Н. Ермоловой в 1948 г., шедшей затем по
всей стране. Достойно упоминания в связи с этим, что знакомство Тургене-
ва с «Мачехой» Бальзака, как полагают исследователи, сыграло определен-
ную роль в творческой истории «Месяца в деревне».
Вероятно, к непосредственной работе над рукописью автор смог при-
ступить только после «разоблачения культа личности Сталина», когда нача-
лась реабилитация «врагов народа», в том числе «космополитов». К 1955 г.
обрела очертания и подготовка первого академического издания полного
собрания сочинений и писем Тургенева, в которое должны были войти ра-
никами русских кругосветных и полукруг
18
ОТ РЕДАКТОРА
нее не публиковавшиеся письма писателя. Это собрание увидело свет уже
после смерти Л. С. Утевского.
И все же даже после «разоблачения культа личности Сталина» многое в
жизненной позиции Тургенева вновь оказывалось «неформатным», напри-
мер, его понимание «самых живых, современных национальных вопросов в
России», как называл Белинский главные вопросы эпохи — времени «сухо-
го, трудного и горького», по словам писателя. Известно, что еще при жизни
его упрекали в политической апатии, считали фразером, в том числе близ-
кие знакомые (тот же Е. М. Феоктистов, А. Я. Панаева (Головачева), Лев
Толстой и т. д.), — в частности, потому, что идеалы Тургенева мало влияли
на его отношения с людьми, кроме того, он жил преимущественно за грани-
цей1. Обвинения в том, что «Отцы и дети» — пасквиль на Россию, как мы
знаем, звучали из всех лагерей начинавшей бурлить России, когда, по сви-
детельству Д. В. Григоровича, даже вошло в моду осыпать Тургенева бра-
нью, как раньше осыпали ею Пушкина и Гоголя2, что во многом определило
восприятие творчества и личности писателя последующими поколениями
читателей и критиков. Первое посмертное издание писем Тургенева вновь
расшевелило старую вражду, снова заговорили о его «двоедушии» и т. п.
Стоит упомянуть, что разоблачитель «культа личности Сталина» —
пришедшии к власти Н. С. Хрущев — был искренним борцом с «космопо-
литизмом», а не просто исполнителем «указаний сверху» в свое время на
Украине, и при нем сохранялась большая часть идеологических установок
минувшего времени. В «заказной» науке И. С. Тургенев к этому времени
был признан «великим патриотом», но с определенными поправками: как
«не поднявшийся до революционных и социалистических убеждений Бе-
линского», хотя и воодушевленный его «проповедями» на написание «За-
писок охотника», под его же влиянием занявший резко отрицательную по-
зицию по отношению к славянофильству. Между взглядами Тургенева на
искусство, «при всех его заблуждениях», и взглядами П. Анненкова или
В. Боткина находили мало общего, поскольку Тургенев не был привержен-
цем «теории искусства для искусства», просто он «не всегда понимал не-
обходимость определенной идейно-политической заостренности художе-
ственного творчества»; его ошибочно «тянуло к умеренной монархической
и дворянской конституции» (цитировался Ленин), но он «не скатывался в
лагерь реакции, как это случилось... с Достоевским» и т. д? Приведенные
19
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
идеологические клише, за которыми стояло отношение к крестьянству как
самому реакционному классу, а также борьба с «низкопоклонничестом пе-
ред Западом» и церковью взяты из статьи, которая писалась примерно в то
же самое время, что и повесть «Молодые годы Ивана Тургенева». Но в пове-
сти мы не найдем искажения позиции Тургенева по «злободневным вопро-
сам» эпохи и его роли в литературной жизни, что еще раз убеждает в том,
что повесть не могла быть опубликована даже в середине 50-х гг., слишком
многое в ее «светотени» опережало время, да и сама ее необычная форма
была смелым по тем временам решением авторского замысла.
Понятно, что в советский период внимание к Тургеневу как «социаль-
ному» писателю, наследнику гоголевской художественной школы, не могло
не выйти на первый план. Прежде всего была восстановлена, в том числе
по фактам, обнародованным еще до Октябрьской революции, картина по-
следовательного цензурного гнета в отношении писателя — «порочащего»
первое сословие феодальной империи. Наиболее интересное исследование
на эту тему — работа Ю. Г. Оксмана «От “Капитанской дочки” А. С. Пуш-
кина к “Запискам охотника” И. С. Тургенева»', изданная в Саратове в 1959 г.,
где автор оказался после полосы преследований, включая колымские лагеря.
Примечательно, что в предисловии к книге «Смерть Тургенева» Л. С. Утев-
ский приносит благодарность в том числе и Ю. С. Оксману — «за некоторые
указания», видимо, как архивисту, тогда профессору кафедры архивоведения
и литературоведческого источниковедения в Петербургском-Петроградском
университете, ученику С. А. Венгерова и участнику реформы архивного
дела после Февральской революции. Другая публикация Ю. Г. Оксмана в
56-м томе «Литературного наследства» («Белинский в неизданной переписке
современников», 1950 г.), а также комментарии коллектива авторов к пере-
писке друзей и знакомых критика, среди которых найдет друзей и Тургенев,
довольно подробно воссоздают общественную жизнь 30-40-х гг., проливая
20
ОТ РЕДАКТОРА
свет, в частности, на кристаллизацию таких важных для русской культуры
умонастроений, как западничество и славянофильство, в свою очередь неод-
нородных с точки зрения своей официозности. Трудно сказать, был ли автор
повести знаком с этим изданием, но в его произведении также нет обычной
для своего времени схематизации литературных связей, персон, литературно-
го процесса и идейной борьбы, хотя многое, по условиям избранного жанра,
обозначено пунктирно.
Стремление «не упрощать» Тургенева было в целом характерно для
Тургеневского общества, созданного в Петрограде в мае 1919 г., на что
указывают публикации его участников, востребованные до сих пор. В
20-х гг. начали появляться и «тургеневские эссе» такого яркого «интуи-
тивиста» в литературоведении, как Л. П. Гроссман. Путь в науку акаде-
мика М. П. Алексеева, киевского музыковеда, также был связан, по его
собственному признанию, с именем Тургенева, с написания в 1918 г. ста-
тьи «Тургенев и музыка». Вместе с Л. Гроссманом в 20-х гг. они входи-
ли в одесское Южное товарищество писателей, наряду с Э. Багрицким,
Ю. Олешей, С. Юшкевичем и др. Рассмотрение творчества того или ино-
го писателя в системе координат «культурного родства», выделявшее это
направление в литературоведении, послужило причиной прессинга в от-
ношении Л. Гроссмана в период борьбы с «космополитизмом», «низко-
поклонничеством перед Западом». В 1949 г. один из коллег Гроссмана по
МГПИ им. В. П. Потемкина, профессор Р., например, утверждал на страни-
цах многотиражной газеты «За педагогические кадры», выпускавшейся в
этом институте, что преподаватель Гроссман ищет «истоки тургеневского
творчества в эстетическом кодексе декаденствующей западноевропейской
драмы»; в другой публикации этой газеты — аспиранта Карпова — Грос-
смана уже не «журили», а прямо обвиняли в «неслучайности» его неявки
на заседание кафедры, посвященное борьбе с «буржуазным космополи-
тизмом в критике и литературоведении», поскольку его собственные ра-
боты несли на себе «груз космополитических воззрений», «принижающих
работы величайших деятелей русской литературы», в список которых был
включен и Тургенев1. К этому времени предвзятое отношение к известно-
му противостоянию Тургенева и Достоевского, сыгравшего немалую роль
в развенчании Тургенева как патриота, сменили тишина и подправление
взглядов автора «Записок охотника». Как писал Л. П. Гроссман в одной
из своих ранних статей, впервые опубликованных в 2010 г., — по суще-
ству отвечая Ф. М. Достоевскому, с годами в Тургеневе «не переставали
Подробнее см.: «Ваша благородная, изящная, светлая личность». Л. П. Гроссман и
21
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
нарастать мучительнейшие сомнения в призвании и судьбах его родины.
Он часто отрекался от всякой веры в будущий ее рост и произносил мрач-
нейшие приговоры ее грядущей участи. На вечно терзавший его вопрос —
принадлежит ли он к бесплодному племени и бездарной стране? — он
часто с горькой категоричностью и мужеством отчаяния давал утверди-
тельный ответ. Это было проклятием его жизни», и только перед смертью
«прощальными словами он не колеблясь указал знак спасения в духовном
достоянии своей нации», духовные достижения родины — эта «абсолют-
ная ценность» — оставались для него незыблемыми и заставляли верить в
великое будущее России1. Таким образом, в 1950-е гг. жизненный и твор-
ческий путь писателя мог интерпретироваться только с купюрами — как
в кривом зеркале теперь уже советского политико-идеологического карна-
вала. Имея в виду непростые времена, в которые писалась повесть, и сле-
дует подходить к ее фактологии, отбору событий для нее. На некоторых из
этих событий необходимо остановиться.
«Молодые годы Ивана Тургенева» завершаются, как упоминалось, из-
данием отдельной книгой «Записок охотника». Тургенев перечитывает их в
Спасском, впереди — ссылка на не определенный царем срок, может быть,
на год, может быть, на два, может быть, и больше. Такой финал повести
вряд ли не был обдуман автором, и возможность появления в повести но-
вых зарисовок крайне мала, например, таких ярких, как приезд к опально-
му другу актера Михаила Щепкина или тайное путешествие Тургенева в
Москву к Полине Виардо во время ее последних гастролей в России2. Эти
эпизоды могли бы появиться в повести, если бы автор ставил перед собой
задачу рассказать обо всех примечательных событиях из жизни писателя3,
но для него важно другое — дать представление о его личности, когда не
только то, о чем мы узнали из повести, но и незатронутые в ней события
ка. (1813—1883). [Тула], 1999. С. 134—135. — Видимо, около 22 марта 1853 г. Тургенев
в Москве» (Пушкино, 1999) и др.
22
ОТ РЕДАКТОРА
предстанут не столь однозначными, как в большинстве мемуаров или «за-
казном» литературоведении.
К финалу повести автором соединены несколько сюжетов, смежных с
основным: изначального одиночества художника (не столько душевного,
сколько метафизического); отношений с матерью и Полиной Виардо, по-
нимавшей его, как никто; преследований, которым он мог подвергаться в
будущем, включая цензурный гнет, мешавший ему работать. То, что среди
деталей, отобранных автором для заключительных этюдов, — отмеченное
выше «загадочное» исчезновение из книжки «Записок охотника» посвяще-
ния Полине Виардо, еще раз указывает на один из главных вопросов пове-
сти: отъезд писателя за границу, дальнейшая его полуэмиграция не были
одной лишь прихотью влюбленного человека1. Об этом свидетельствует и
масштаб в повести такого события, как появление в «Московских ведомо-
стях» статьи Тургенева в память Гоголя, напечатанной в обход петербург-
ской, центральной, цензуры. Предыстория и последствия опубликования
этой статьи представлены в повести намного подробнее, чем начало зна-
комства с четой Виардо, когда опущено много известных деталей и лишь
обозначено начало многолетней дружбы с Луи Виардо, заметной фигурой
в культурной и общественной жизни Франции. Вероятно, автор намеренно
обошел молчанием сцены балов, охот и т. д. во время гастролей Виардо в
России, безусловно развлекших бы читателя, а также мотивировавших бу-
дущую дружбу «созвучных» в отношении к «прекрасному» и прочим иде-
алам людей2: в это время Тургенев стремительно сближается с Белинским,
первым критиком России, переехавшим в Петербург, не только авторитет-
ным судьей в литературных вопросах, основателем, как мы знаем, отече-
ственного литературоведения, но и необыкновенным человеком, с которым
Тургенев стремится познакомиться.
о «русской охоте» Луи Виардо посвятил две книги. «Охотничьи» очерки были востребо-
23
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
В связи с этим важно иметь в виду одну из существенных особенно-
стей дворянской культуры того времени — интеллектуального общения
как части образа жизни, о чем начали говорить относительно недавно, во
всяком случае значительно позже времени написания повести, в которой
оно выступает в качестве сюжетообразующей темы. Интерес к незауряд-
ному, желание составить свое мнение о выдающемся поэте, художнике
или артисте, потребность обсуждать в «общем разговоре» политические и
культурные новости стали «стилем жизни», с его салонами и кружками.
Без салонов А. П. Елагиной (матери братьев П. В. и И. В. Киреевских),
А. С. Хомякова, князей Г. А. Щербатова и В. Ф. Одоевского, П. Я. Чаадаева
или Н. А. Майкова и др., где проводили «чтения» и дискутировали, трудно
представить жизнь дворянства в «обеих столицах». Некоторые из знаме-
нитых салонов, где бывал Тургенев, упоминаются в повести, например
салон Д. М. Свербеева, независимой фигуры в культурной жизни Москвы,
бывшего дипломата и историка, принимавшего у себя возвратившихся из
ссылки декабристов С. Г. Волконского и С. П. Трубецкого. На Зинаиде, до-
чери «пораженного в правах» Трубецкого, женился сын Д. М. Свербеева
Николай во время службы за Уралом. Николай Свербеев, находясь за гра-
ницей, выполнял некоторые поручения Герцена, но в историю России во-
шел как участник экспедиций под началом генерал-губернатора по Амуру
Н. Н. Муравьева, — как тот, кто составил описание всего пути до поста
Мариинского. Муравьев, «демократ и татарин, либерал и деспот» (по сло-
вам Герцена) вернул тогда России «огромный и плодоносный лоскут Си-
бири по реку Амур», как писал об этом А. И. Гончаров. Стоит упомянуть,
ввиду значимости для повести «примет» эпохи, настроений аристократии,
да и такого ее персонажа, как Михаил Бакунин, что Н. Н. Муравьев, род-
ственник не только декабристов Муравьевых, но и Бакуниных, с большим
воодушевлением принял роль свата жившего на поселении «революцио-
нера», как бы восстанавливая должное отношение к представителю одной
из лучших русских фамилий, когда тому практически отказал в руке доче-
ри местный мелкий чиновник.
В Петербурге центральное место в светско-литературном кругу принад-
лежало Карамзиным, куда Тургенев был принят после успеха «охотничьих»
рассказов и постановки в Москве в 1851 г. «Провинциалки». В «карамзин-
ский круг», связанный с высшими придворными сферами — наследником
Александром Николаевичем и его сестрой, княжной Марией Николаевной,
входили Софья Ивановна Мещерская, незамужняя золовка Екатерины Ни-
колаевны Карамзиной, дочери историка, и Алексей Константинович Тол-
стой (правнук Кирилла Разумовского, внук А. К. Разумовского, по матери
Перовский, племянник и приемный сын А.А. Перовского, писателя Анто-
24
ОТ РЕДАКТОРА
ния Погорельского). Благодаря участию в судьбе Тургенева С. И. Мещер-
ской и А. К. Толстого ему был разрешен «въезд в столицы» (за рамками по-
вести), а в пути следования в ссылку его не сопровождал жандарм. Толстой
посещал Тургенева во время ареста, приносил ему книги. Молодых людей
как начинающих литераторов опекала С. И. Мещерская, ее блестящим умом
и образованностью восхищался П. Я. Чаадаев1.
Интересным в Петербурге был также дом сына прославленного генера-
ла войны 1812 г. А. В. Кочубея— Петра Аркадьевича Кочубея, «отличав-
шегося широтой и независимостью взглядов», у которого запросто бывали
литераторы, группировавшиеся вокруг журнала «Основы», «петербургские
украинцы», в том числе Т. Шевченко. Бывали здесь П. Анненков, А. Ф. Пи-
семский, братья Жемчужниковы и А. К. Толстой (т. е. коллективный ав-
тор Козьма Прутков), И. С. Тургенев — начиная с 1859 г. В конце 50-х гг.
П. А. Кочубей, флигель-адъютант Александра II, увлекавшийся химией,
учившийся в Париже и Люггихе, выйдя в отставку, приступил к оборудо-
ванию у себя на Мойке химической лаборатории и фотолаборатории, ос-
нащенных по последнему слову техники2. Эго факт достоин внимания по-
тому, что именно в этой лаборатории получали данные, необходимые для
выступлений гонимого добровольного общества «народного здравия» (под
руководством медиков Н. Ф. Здекауера и Е. В. Пеликана) против фальсифи-
кации продуктов, за контроль питьевой воды и т. д. П. А. Кочубей хлопотал
об учреждении курсов и школ для рабочих, его усилиями был организован
Технический музей. Долгое время он возглавлял химический отдел Русско-
го технического общества. Через Н. Я. Макарова, сотрудника «Современни-
ка», жившего у своего земляка П. В. Кочебея, П. Анненков, «друг навсегда»
Тургенева, как называет его писатель Б. Зайцев, познакомился со своей бу-
дущей женой Г. А. Ракович. Упоминание об этом центре культурной жизни
Петербурга, где Тургенев стал своим после ссылки, т. е. позже событий,
охватываемых повестью, важно в контексте тех этических проблем, кото-
рые в ней затронуты, — зарождения в среде дворянской интеллигенции так
называемой «новой нравственности», нового отношения к человеку и его
правам независимо от происхождения и пола, или, как принято называть
этот процесс, «гуманизации социальных проблем»3.
Подробнее о С. И. Мещерской см.: Измайлов Н. В. Тургенев и С. М. Мещерская. С. 226-247.
25
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
О культурной жизни этого времени, с ее салонами и философско-литера-
турными кружками, часть которых противостояла чиновным кругам, но была
связана с ними множеством нитей, в первую очередь родственных, с харак-
терными для нее романтическими настроениями, «культом» дружбы, любви
и т. д., возникновением необычных дружеских связей, как, например, между
Н. Станкевичем и Я. Неверовым, М. Бакуниным и Аксаковыми, Аксаковыми
и Белинским и т. д., с «открытиями» в салонах и кружках идей, талантов, где
узнавали, кроме того, последние политические новости, подробно, с внутрен-
ней стороны, написала Л. Я. Гинзбург в своем труде «О психологической про-
зе», где отвела Тургеневу роль создателя исторической типизации, подчер-
кивая острый социальный взгляд писателя и отмечая его неудачи в создании
некоторых образов1. Павел Анненков в письме к брату прямо свидетельство-
вал о сути таких «собраний»: «Дурное известие о Белинском (об ухудшении
его здоровья незадолго до кончины. — И. К.) меня глубоко огорчает: это был
единственный умный человек с сердцем и душой, с которым я в Петербур-
ге мог проводить время в искреннем разговоре...»2. Подобное отношение
к общению было характерно не только для так называемых прогрессивных
кругов. Герцен в «Былом и думах» (часть II, гл. VII) приводит курьезный слу-
чай: нашумевшую книгу Токвилля «О демократии в Америке» он получил
от вятского губернатора А. А. Корнилова, любившего «потолковать о пред-
метах важных». Нередко кружковцами становились лкзди, не проявившие
себя в истории культуры, как А. Г. Карташевский, двоюродный брат младших
Аксаковых, артиллерийский офицер, в 1835-1836 гг. студент физико-мате-
матического факультета Московского университета, письма которого полны
тоски по навсегда ушедшим в прошлое дискуссиям в кружке Станкевича. Из
фигурирующих в повести лиц к кружку Н. Станкевича принадлежали В. Бе-
линский, М. Бакунин, В. Боткин, Я. Неверов, А. П. Ефремов, Н. X. Кетчер —
яркие личности и оппозиционеры полицейскому государству, прежде всего
с нравственной точки зрения. В какой-то степени повесть дает возможность
См.: Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. С. 69—71. — В ряду этих образов Покор-
ит© они... прямые отцы Нечаева». 1
ческий обзор Ю. Оксмана. М., 1950. С. 195.
26
»(1834—1848) / крит
ОТ РЕДАКТОРА
составить представление об их отношениях, теряющееся за массой деталей в
воспоминаниях современников.
Позже из «салонной» и «кружковой» эта культура превращалась в
«клубную». Яркий пример — литературный «почти клуб» в Гостином дво-
ре №18, где в 70-х гг. находились русское и французское отделения книж-
ного магазина Маврикия Осиповича Вольфа— «Маврикиева каморка»,
названная «почти клубом» с легкой руки петербургского градоначальника
Д. Ф. Трепова, однажды нагрянувшего сюда поздно ночью в разгар ожив-
ленной беседы в крошечном кабинете Вольфа, из которого состояла конто-
ра. В «Маврикиевои каморке» бывал и И. С. Тургенев1. Что-то вроде клуба
было у Некрасова на Малой Конюшенной, а затем на Литейном.
В кружке Николая Станкевича, сыгравшего как идеолог «новой нрав-
ственности» огромную роль в истории русской культуры, заметное место
принадлежало учителю словесности Тургенева Ивану Клюшникову, по-
эзии которого и личной судьбе Л. Я. Гинзбург уделила немало внимания
в своей монографии «О лирике» (1971 г.). Глухое упоминание в повести
И. Клюшникова, еще не сломленного смертью Станкевича, как и отсутствие
Е. Шаховской, прототипа Зинаиды из рассказа Тургенева «Первая любовь»,
о которой не могла без содрогания говорить мать писателя, «проклявшая»
ее, еще раз убеждают в стремлении автора сосредоточиться на главном —
поворотных событиях в творческой биографии писателя, а не вычерчивать
как можно больше линий из того «реестра, в котором время ведет свою за-
пись». В самом деле, эти два сюжета, если допустить хотя бы эскизное их
развитие, разрушили бы продуманную перспективу повести и заставили
автора написать другое произведение. Такой же тщательностью в отборе
событий для повести можно объяснить отсутствие в ней А. К. Толстого,
приносившего на съезжую книги: особым человеком для Тургенева он ста-
нет позже, за рамками повести. Понятно, что и разночтения, имеющиеся в
статье «Н. В. Гоголь», написанной для «Санкт-Петербургских ведомостей»,
и в «Письме из Петербурга», опубликованном в «Московских ведомостях»,
хорошо известные автору, не упоминаются, поскольку они не существенны
для понимания поступка Тургенева.
Что касается Луи Виардо, на период ссылки Тургенева автора запре-
щенных к ввозу в Россию «Эссе по истории арабов и мавров в Испании»
(1833; 2-е, дополненное издание вышло в Париже в 1851 г.), то дружба с
ним— не только одаренным испанистом, переводчиком, импресарио ве-
ликой певицы, но и человеком либеральных убеждений, причастным к по-
литической деятельности, видимо, опущена Л. С. Утевским сознательно:
это слишком большой сюжет. Кроме того, автор, по-видимому, исходит из
27
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
того, что при близости Тургенева и Луи Виардо в отношении к «закаба-
ленным народам», роли творческой интеллигенции в истории и т. д., в их
дружбе могли обозначиться новые грани лишь после ссылки Тургенева —
как со стороны перешагнувшего рубеж 50-летия признанного литератора1
и яркого свободолюбца, так и со стороны преследуемого властями только
проблиставшего прозаика. Основания их дружбы показывает совместная
работа над переводом на французский язык произведений Гоголя — «Рус-
• ских повестей» (появились в 1845 г.), куда вошли «Тарас Бульба», «Записки
сумасшедшего», «Коляска», «Старосветские помещики», «Вий», с большим
интересом воспринятые во Франции. В дальнейшем Л. Виардо продолжал
просматривать и редактировать переводы Тургенева. Отсутствие в повести
этих известных, хрестоматийных для ученых фактов еще раз подтверждает
гипотезу о характере замысла Л. Утевского. Следует упомянуть, что первый
из посланных в Спасское экземпляров «Эссе по истории арабов...» 1851 г.,
«по понятным причинам», как пишет А. Я. Звигильский, до Тургенева не
дошел2.
Ко времени знакомства Тургенева с Белинским в жизни критика обо-
значился новый этап — «фантастической любви к свободе и независимо-
сти человеческой личности» (по его собственным словам), «решительного
революционизма», когда он превратил «Отечественные записки» в «бое-
вой» журнал. Это знакомство завершает в повести полосу поиска главным
язык «Дон Кихота» Сервантеса, считающийся лучшим и до сих пор пс ся. В России первый испано-русский перевод «Дон Кихота» (К. Масальс ся в 1838 г., но был опубликован только один том (в издательстве А. А. с иллюстрациями Тони Жоанно, взятыми из двухтомного издания перевс :рсиздающий- :кого) появил- Плюшара) — >да Л. Виардо
1836—1837 гг. Белинский написал отзыв на это «роскошное издание», оп' /бликованный
в апрельской книжке за 1838 г. «Московского наблюдателя» (Твой друг и замен» (первое название — «Апология неверующего»), с 1867 по 1881 г. : мать Варвара выдержавшем
античности, Л. Виардо стремился обосновать убеждение в том, что без мо был удостоен звания почетного члена Испанской академии, был он и чле ской академии истории Мадрида, командором ордена Карла III. раничсского режима Фердинанда VII», «поддерживал дружеские связи с г тике, по словам А. Я. Звигильского, он «оставался нигилистом, скептичс сопровождал Л. Виардо с юности — с 1823 г., когда он, студент-юрист, б В доме Виардо говорили по-испански. рали прогресс с и гуманист», :ном Королев- шберальными ;ски оценивая >ес к Испании ыл направлен новей святого рдинанда VII.
28
ОТ РЕДАКТОРА
героем своей «страты» — после университетов, Московского, где помни-
ли Станкевича и Герцена, Петербургского, поразившего Тургенева своей
официозностью, Берлинского, где он познакомился с М. Бакуниным, по-
сле окончательно разбившихся надежд посвятить себя философии. Тему
поисков главным героем себя, в том числе в социуме, сопровождает «пуш-
кинский мотив» (это и упоминание о мечте главного героя встретиться
со «своим кумиром» в Летнем саду, и мучительные переживания гибели
поэта, обращение за мнением о своих стихах именно к другу Пушкина
П. А. Плетневу1). Предугадывается этот мотив, однако, непрямо: автор
рассказывает об увлечении главного героя творчеством В. Г. Бенедиктова
и А. А. Бестужева-Марлинского, с их «говорящими» именами — «говоря-
щими» в том смысле, что они вошли в историю русской культуры прежде
всего в связи с Пушкиным. Именно им как поэту и прозаику (а также дра-
матургу Н. В. Кукольнику и критику О. И. Сенковскому) противопостав-
лялся «молчащий», якобы «исписавшийся» Пушкин в общей сваре во-
круг поэта, которая сопровождалась трениями между ним и ближайшими
сотрудниками «Современника» кн. В. Ф. Одоевским и А. А. Краевским.
Пушкин в это время, «в силу известных причин, не мог опубликовать ни
“Историю села Горюхина”», ни “Дубровского”, ни “Медного Всадника”,
задерживались издания “Капитанской дочки” и “Истории Петра Велико-
го”». Частью литературной борьбы этого времени было выступление про-
тив Белинского главы Академии наук М. Е. Лобанова с его «Мнением о
духе словесности как иностранной, так и отечественной», хлопоты Пуш-
кина по привлечению Белинского в свой журнал, которые приостановило
разбирательство Третьим отделением обстоятельств появления в москов-
ском «Телескопе», где сотрудничал Белинский, «Философического пись-
ма» П. Я. Чаадаева и закрытие журнала. Белинский о хлопотах Пушкина
ничего не знал, он отдыхал в бакунинском имении Премухино (совр. Пря-
мухино Тверской области). «Когда же гроза стихла (а это определилось
не раньше первых чисел декабря 1836 г.), — пишет Ю. С. Оксман, — во-
просы реорганизации “Современника” уже были сняты бурным течением
«Cahiers Ivan Tourgucnicv, Pauline Viardot, Maria Malibran» (I—16) // Русская литература.
29
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
событий последних двух месяцев жизни Пушкина»1. Как говорил о вре-
мени, предшествовавшем гибели поэта, сам Тургенев, «вокруг Пушкина
водворилась тишина».
Переживаниям главного героя в связи с гибелью Пушкина, передаче их
силы и глубины посвящена в повести отдельная зарисовка, включающая не-
сколько «крупных планов», а описание тургеневских «университетов» раз-
ворачивается в координатах общего состояния общества, — другими слова-
ми, «пушкинский мотив» соединяется с появлением в повести Белинского,
и осознанный приход главного героя в кружок критика-демократа предста-
ет как важное событие его внутренней жизни. Помимо прочего, сквозной
«мотив Пушкина», о трагедии которого наслышаны даже те, кто толком
не читал его стихов, должен будить соответствующее отношение к царю,
навеваемое пусть размытыми, но устоявшимися в массовом сознании кар-
тинами — чиновного холодного Петербурга, ослепительных балов и крови
на снегу смертельно раненного человека. Внутренне обоснованное соеди-
нение этих двух «светозарных» для русской культуры страдальцев само
по себе свидетельствует об умении автора передавать не просто факты, но
дух литературной жизни. Даже если не знать всех ее перипетий, создается
верное ощущение времени. «Исторический фон» напоминает в этой книге,
если прибегать к сравнениям, подземную реку, время от времени поднима-
ющуюся к линии рассказа. Особенно это очевидно, если присмотреться к
«читке» студентом Т. Грановским товарищу по Петербургскому университе-
ту только что сочиненной им драмы «Фауст», одноименной со «знаковым»
для своего времени произведением Гёте (имя которого как некий ориентир,
звучит в повести не единожды): сочинение будущего историка-медиевиста
неуловимо напоминает фантастические сочинения кн. В. Ф. Одоевского, ро-
мантического писателя, а поведение молодых людей — что-то «шиллеров-
ское», тем самым указывая на особые черты «эпохи русского романтизма»,
как называет ее Л. Я. Гинзбург. Тема Фауста в повести продолжена, автор
обращает наше внимание на статью Тургенева о переводе М. Вронченко
«Фауста» Гёте, с ее «беспощадным анализом», как на большое достижение
в росте начинающего писателя: в этой статье, критикуя «романтическую
формулу индивидуализма», Тургенев «шагает в ногу с Белинским».
В кружке Белинского— «кругу молодых мыслителей и писателей,
центр которого составлял Белинский», как пишет Л. М. Лотман, «можно
было наблюдать и бесстрашие анализирующей мысли, и самоотверженную
преданность идеалам, и прометеевскую готовность жертвовать собой ради
просвещения человечества, и фаустовскую страсть к истине»2 — все, что
Подробнее см.: Белинский в неиз
30
ОТ РЕДАКТОРА
делало этот кружок продолжателем московских кружков Герцена и Станке-
вича на новом витке противостояния «николаевщине», с той разницей, что
идеи этого «капельного» кружка, как называет его К. Д. Кавелин, уже не
были «смутными», как во времена, когда Белинский был участником кружка
Станкевича. Теперешняя «пропаганда», по словам Герцена, «декабристов и
французской революции», «конституции и республики» и прежде всего не-
нависти ко всякому насилию, ко всякому правительственному произволу»1,
«взошедшая в кровь», приобретала очертания политического движения.
К 1840-м гг., т. е. когда в «кругу молодых мыслителей и писателей» по-
явился Тургенев, границ между знаменитыми кружками уже не существо-
вало, не обозначены они и в повести. Но то, что привело к такой диффуз-
ное™, автор до нас доносит: особое отношение к человеку, взгляд на мир с
«сердечной верой в идеал». Яркий представитель «романтической эпохи» в
русской культуре А. И. Герцен, поэтично назвав свой очерк «Русские тени»,
передает эту особенность, поместив «пропасть» между «дилетантами ре-
волюционных идей» («старшими братьями» — декабристами, «младши-
ми» — петрашевцами) и теми, кому нечем было «жертвовать» (имеется в
виду положение в обществе) и для кого высокие идеи были «вопросом ку-
ска хлеба», а не «поэзией и роскошью». Близко об атмосфере тех лет, под-
водившей к переломным 60-м, писал Павел Анненков, «турист-эстетик»,
по словам П. Л. Лаврова (Миртова — члена «Земли и воли»): «Вся интел-
лигентная молодежь конца тридцатых годов составляла какое-то подобие
несформировавшейся, но тем не менее действительно существовавшей об-
щины, которая веровала в свое призвание обновить мир делом и словом...
Из этой энтузиастической общины нашей, не имевшей, повторяем, факти-
ческого бытия, и члены которой узнавали друг друга только по одинако-
вости настроения, вышла большая часть людей сороковых годов, которые
разошлись тогда по разным дорогам и открыли эру новых идеалов»2.
В повести немало деталей, отсылающих к последекабрьской эпохе и
собственно проявлениям царизма, сдержанно негативных оценок его им-
перского стиля, контрастного убогой реальности, — наблюдений, как бы
принадлежащих главному герою. Узнаем мы и об испытательной записке
Тургенева «Несколько замечаний о русском хозяйстве и о русском кре-
стьянине», которую он пишет при поступлении на службу в Министерство
внутренних дел в 1843 г.3, в которой развивает мысль о верховенстве за-
внутренних дел трактуются как политический шаг.
31
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
кона в отношениях между помещиками и крестьянами — в умеренно де-
кабристском духе. Испытательная записка Тургенева, официальная, как ее
характеризует автор повести, сопровождающаяся обычными «этикетными»
фразами, нужна автору для того, чтобы показать настроение главного героя,
вынужденного размышлять о правовых проблемах хозяйствования, а затем
трудиться в «канцеляриях», с их тяжелой атмосферой в период «полного
разгара крепостных нравов и бюрократического самовластия», если прибе-
гать к словам А. Н. Пыпина, когда доносы «развились до сумасшествия».
Вместе с тем эта записка и в самом деле не была особенно смелой. Сам
царь пытался модифицировать крепостное право, в частности, апрельским
Указом 1842 г. «Об обязанных крестьянах».
Упоминание тургеневской записки и ее характеристика отсылают к
событиям, связанным с этим указом, допускавшим соглашение крестьян
с помещиками, воспринятого крестьянами как освобождение и вызвав-
шего волнения на местах. Теперь, дабы прекратить волнения, в ведомстве
Л. А. Перовского, назначенного в 1841 г. министром внутренних дел, со-
вмещавшего этот пост с постом товарища министра в Департаменте уде-
лов, подготавливались «разъяснения» к этому указу. Материалы для «разъ-
яснений» — о «положении дворовых людей» — собирали, в частности, в
Особенной (Особой) канцелярии министра, где служил коллежским секре-
тарем Тургенев. В этой канцелярии велась переписка по преобразованию
губернских правлений, земской полиции и т. п. В министерстве Тургенев
и знакомится с будущим создателем знаменитого словаря, полковником
В. И. Далем. Разъяснения, громко названные Л. А. Перовским «Об уничто-
жении крепостного состояния в России», появились в 1845 г. В них хотя и
рекомендовалось не отрывать крестьян от земли, предлагалось расширить
полицейский надзор помещиков.
Понятно, что Тургенев не мог не знать, чем занималась канцелярия, в
которой он служил, но из повести мы выносим представление лишь о тя-
гостности для будущего писателя «чиновничьей» работы. Невозможность
подобной деятельности для Тургенева его «друг навсегда» П. Анненков
объяснял в присущей ему манере: не сложившимися отношениями с «на-
чальником-педантом» Далем, так же как тургеневский критический отзыв о
пьесе «Смерть Ляпунова» С. А. Гедеонова, поклонника Полины Виардо, —
ревностью, хотя пьеса действительно была слабой. Историк А. А. Корни-
лов (в «Годах странствий») видел причину плохих отношений Тургенева
с Далем в «беспечности» начинающего «канцеляриста»: «мудрено ли, что
Даль сердился на него?». Так или иначе, но несовместимость творческой
личности с самой атмосферой царской бюрократии, доходящей на низовых
уровнях до бессмыслицы, могла играть в этом, как показывает нам автор,
32
ОТ РЕДАКТОРА
не последнюю роль. По замечанию А. В. Головина, сына мореплавателя и
будущего министра просвещения, служившего в той же канцелярии, «бю-
рократический труд департаментов и канцелярий» не стоил пера Тургенева
и было бы жаль тратить его на подобные занятия, а С. И. Мещерская, не
слишком высоко ставившая основную массу чиновничества, беспокоилась,
когда Тургенев был уже арестован, из-за его возможных контактов и разго-
воров, опасных в такой среде.
Стоит заметить в связи с эпизодом службы Тургенева в «канцеля-
риях», представленным в повести как небольшой отрезок на его «пути
к себе», что плохие отношения будущего писателя с В. И. Далем даже
косвенно в повести не учитываются. Почему? Прежде чем ответить на
этот вопрос, следует обратить внимание на «культурную нагрузку» так на-
зываемых «привходящих обстоятельств». К этому времени Даль, извест-
ный в Петербурге военврач, бывший моряк, секретарь Л. А. Перовского
по Министерству уделов, чиновник особых поручений в Министерстве
внутренних дел, прославился и как автор русских сказок (изданных под
псевдонимом Казак Луганский), из-за них пострадавший1. Кроме того, он
был товарищем В. А. Перовского, младшего брата недавно назначенно-
го министром внутренних дел Л. А. Перовского. Под началом младшего
Перовского — военного губернатора Оренбургского края — в качестве
чиновника особых поручений Даль служил с 1833 г., когда и был опреде-
лен сопровождать знакомого им обоим по Петербургу Пушкина в сборе
материалов для истории Пугачева. Под началом того же В. Перовского
Даль как военврач участвовал в Хивинском походе 1839-1840 гг. и других
экспедициях. Оба Перовских, «воспитанники» графа А. К. Разумовского2,
считались людьми просвещенными, младший из них не только держал в
В. И. Даль, участник русско-турецкой войны 1828-1829 гг., польской кампании 1831 г.,
жену) и был арестован. Избежать тюрьмы ему удалось, нарушив кодекс чести офицера —
33
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВ АН А ТУРГЕНЕВА
узде степные народы, совершавшие набеги на «цивилизованные» терри-
тории в ареалах своего обитания (отличился при подавлении Башкирского
восстания 1834-1835 гг.), но и принял самое активное участие в создании
«Музеума естественных произведений Оренбургского края»1, открыл ряд
школ, провел размежевание степей и т. д., вообще он был любимцем Нико-
лая Павловича со времен, когда сопровождал его в 1816 г. в образователь-
ной поездке по Западной Европе. Л. А. Перовский увлекался археологией,
древностями, им были собраны ценные коллекции монет и старинного
русского серебра, в 50-е гг. под его руководством «расцвели» не только
Департамент уделов, но и Комиссия по исследованию древностей и т. д.
и т. п. Оба брата были участниками декабристских организаций, в част-
ности Союза Благоденствия. На время службы Тургенева в министерстве,
подотчетном Л. А. Перовскому, с 1840 г. члену Государственного Совета,
В. А. Перовский также входит в этот Совет. Казалось бы, случай приводит
Тургенева на линию «больших перспектив», однако он не только тяготит-
ся государственной службой, но не умеет и не хочет ладить с облечен-
ными властью влиятельными людьми. Думается, разгадка содержится в
повести, но не как прямой ответ: при любой возможности автор стремится
обозначить ту демаркационную линию, далеко разводившую людей одно-
го культурного пространства, которая проходила не через общие высокие
идеи века, а через веру в них, питавшуюся чувством справедливости. Дей-
ствительно, насколько вдохновенно звучало слово «свобода» у К. Рылеева
или М. Бакунина, настолько равнодушно — слово «конституция» у Л. Пе-
ровского, что обращает на себя внимание в его полной иронии «Записке»,
переданной Николаю Павловичу в самый день декабрьского восстания, с
объяснением причин, побудивших его в свое время выйти из Союза Бла-
годенствия, — «находя общество глупым ребячеством»2. В тот же день
Василий Перовский, адъютант Николая, сопровождал его на Сенатскую
площадь и был контужен. Возможно, конституция перестала интересо-
вать братьев из-за своей несбыточности, некоторые офицеры-декабристы
продолжали считать «Тигра Алексеевича» (Льва Алексеевича) «своим» и
сожалели, что он не принял участия в восстании. Помимо всего проче-
го, Л. А. Перовского отличали резко антизападнические установки, как и
его зятя, министра просвещения С. С. Уварова, женившегося на фрейлине
фъева, И. К. Зубова, В. Ю. Прокофьева. Жизнь и творчество В. И. Даля в Оренбурге.
Оренбург, 2011.
34
ОТ РЕДАКТОРА
Екатерине Алексеевне Перовской. При этом у Перовских, Уварова и Даля
не было ни малейшей веротерпимости1.
В этом контексте, ввиду упомянутой «демаркационной линии», имеет
смысл обратить внимание на принципиальное отличие писательской работы
Даля и Тургенева. Как вспоминал Д. В. Григорович, Даль «по должности»,
т. е. во время службы в Министерстве внутренних дел, собрал огромное
количество «этнографических материалов»: «Пользуясь своим положени-
ем, он рассылал циркуляры ко всем должностным лицам России, поручая
им собирать и доставлять ему местные черты нравов, песни, поговорки и
проч.». По ним он и написал свои, как он их называл, «повестушки» — «Два
сорока бывалыцинок для крестьян», изданные в 1862 г? Между тем Турге-
нев выбирал «такие предметы повествования, с которыми связана его соб-
ственная жизнь, которые заставляют звучать в душе родственные струны»,
по словам критика Юлиана Шмидта, популяризатора «Записок охотника» в
Германии, где они начали появляться в 1849 г? Яркое подтверждение этой
особенности творчества Тургенева — список «физиологических очерков»
на «городские» сюжеты, которые он намеревался написать, но не написал, о
чем довольно подробно для повести в ней и рассказывается. С именем Даля
связывают также пренебрежительное отношение к евреям, характерное для
русской элиты, выступления против обучения крестьян грамоте. Атмос-
феру, в которой Даль был «своим», а Тургенев «чужим», характеризует в
повести лишь намек, но заставляющий призадуматься: упомянут непосред-
ственный начальник Тургенева Карл Карлович фон Поль, «набожный осел»
по оценке даже официозного Н. И. Греча, подбиравший в деле изучения
жизни народа «помощников под стать себе». Ситуацию вряд ли могло изме-
нить обсуждение в «минуты отдыха» принятых к производству дел с точки
зрения лингвистических и литературных интересов, о котором упоминает
А. В. Головин.
Н. И. Надеждин.
35
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
С учетом особых примет царствования Николая Павловича, рассыпан-
ных по всей повести и указывающих на «деградацию» власти после «победы
фрака», как называл этот процесс Герцен, все отдельные штрихи и недогово-
ренности оказываются вписаны в ту общую картину, которую наблюдал Тур-
генев, когда «министерства превратились в конторы», «казарма и канцелярия
стали главной опорой николаевской политической науки». По мнению Герце-
на, к этому привело поражение независимой аристократии, т. е. декабристов,
судьбу которых разделила гвардия, «задававшая тон в обществе»: «лучшие
из офицеров были сосланы, многие оставили службу, не в силах выносить
грубый и наглый тон, введенный Николаем»1. Даже не столь художественные
натуры, как И. Тургенев, «служили» без энтузиазма, например, его старший
брат, называвший службу в полку Адом, что проскальзывает в повести, а Ми-
хаила Бакунина военная служба буквально отвратила от себя — «низкопроб-
ностью» в эпоху «моды на предательство», если перефразировать известные
слова П. Анненкова. Таким образом, можно полагать, несложившиеся от-
ношения Тургенева с Далем только усиливал педантизм военного человека,
постепенно превращавшегося в «сухого угрюмого старика», причина же со-
стояла в их ментальной несовместимости, которая в ряде случаев объясняет
раздражение по отношению к Тургеневу и других ярких людей своего вре-
мени. Думается, в конце 1950-х годов, когда в повесть вносились последние
правки, было в какой-то мере небезопасно углубляться в более подробную
характеристику автора непревзойденного словаря «живого великорусского
языка», приятеля и врача умирающего Пушкина2.
О «пропасти», разделявшей Даля и Тургенева, в повести создает впечат-
ление зарисовка визитов Тургенева к С. П. Шевыреву, профессору Москов-
ского университета, и С. Г. Строганову, попечителю того же университе-
та, — людям, комфортно чувствующим себя в атмосфере царизма. Автору
удается создать их живые портреты, что, в частности, подтверждает ходив-
шая по Москве эпиграмма на Шевырева:
Он в вере тверд, он духом чист.
Не злой философ он германский,
Не беззаконный коммунист,
36
И скромен он по убежденью,
Себя считает выше всех,
И тягостен его смиренью
Один лишь ближнего успех.
В связи с темой царизма, его бюрократизмом, протекционизмом, общей
атмосферой раболепия, как бы растушеванной в повести, менявшегося с
течением времени мало, красноречив карьерный взлет Е. М. Феоктистова,
когда он получил место чиновника особых поручений при упоминавшемся
А. В. Головине, в 1862 г. назначенном вместо Е. В. Путятина министром
просвещения: в обязанности Феоктистова входили «царские обозрения» —
ежедневные обзоры газетных и журнальных статей для государя. Исполне-
ние этой роли, немыслимой для Тургенева и его друзей, действительно тре-
бовало, можно сказать, таланта «двоедушия», о чем говорится в эпиграмме
на Феоктистова, написанной поэтом Н. Ф. Щербиной:
Не сердись, пришлося к слову,
При сочувствии к Каткову
Казнь народная строга, —
Говорят: «Он богу свечка,
В повести опущены не только указ «Об обязанных крестьянах» Нико-
лая I и критика «разъяснений» к нему в брошюре Герцена «О развитии ре-
волюционных идей в России», приуроченной им к 25-летию царствования
Николая Павловича, лично им презираемого2, но и то, что появление этой
брошюры оказалось «роковым» для И. С. Тургенева, поскольку в ней упо-
минался «шедевр» «Записок охотника» и подчеркивалось революционизи-
рующее значение творчества Гоголя. На это обращает внимание Ю. С. Окс-
ман: французский перевод брошюры Герцена, появившийся летом 1851 г.,
j ювенно (учитывая средства связи того времени), уже в сентябре прибыл
к Николаю I от префекта парижской полиции Пьера Карлье, а в октябре
37
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
в Комитете иностранной цензуры ее признали подлежащей «безусловному
запрещению»; ко времени ареста Тургенева, как водилось в России, бро-
шюру уже прочитали немногие представители правящей элиты, имевшие
возможность «получать заграничные издания без ограничений», таким об-
разом имя начинающего литератора оказалось связано с именем «револю-
ционера» Герцена. Арест Тургенева через полгода (16 (28) апреля 1852 г.) не
остановил выхода «Записок охотника» отдельной книгой, но его положение
ухудшилось — ему был запрещен выезд в другие его имения. Московский
цензор В. В. Львов был уволен. Несколько раньше, в феврале, были аресто-
ваны Н. П. Огарев, А. А. Тучков и Н. М. Сатин, близкие к Герцену.
В повести не находит отражения «закулисная» деятельность тай-
ных служб, прямые же ее следствия — вызов Тургенева к Л. В. Дубельту
и т. д. — представлены «крупным планом», что согласуется с общим ра-
курсом — взглядом на те или иные события в первую очередь «со сторо-
ны» главного героя, минимизации обычного для исторической беллетри-
стики «объективирования» — взгляда с «птичьего полета». Потому в ряде
случаев сугубо авторский рассказ, «внешний», но сильно интонированный
доверительностью как бы старого знакомого, органично вписывает «ин-
туиции» автора в общий строй повести. В таком изложении масштаб тех
или иных эпизодов, чередование «внешних» картин и «крупных планов»
на эмоциональном уровне убеждают читателя в своей обоснованности. Так
получают особую роль весьма разные зарисовки, к примеру, университет-
ских канцелярий или «сиротства» главного героя после смерти отца и бра-
та Сережи, революционных событий в Париже, проводов главного героя на
родину «всем Куртавнелем», состояния литературы, «бедной» петербург-
ской весны, когда Тургенев наконец покидает съезжую, чтобы отправиться
в ссылку, и т. д.
Важная тема — гражданского самочувствия Тургенева, опровергающая
миф о его аполитичности, также прорабатывается «шаг за шагом», и цен-
тральная зарисовка в этом ряду — его знакомство с «Зальцбруннским пись-
мом» Белинского. К этому эпизоду стянуто несколько сюжетов: дружбы с
критиком; для главного героя уже существует Куртавнель; он пишет «на
заказ» «этнографические» рассказы. В этих обстоятельствах мы и узнаем
о последних актах необыкновенной дружбы начинающего писателя с вели-
ким критиком, двух неординарных и, как говорят, «своеобычных» людей.
Известно, что «Зальцбруннское письмо» Белинского было «гневным
ответом» на личное письмо Гоголя, в котором причину резкого отзыва кри-
тика на свое новое произведение «Выбранные места из переписки с друзья-
ми» писатель видел в «рассерженности» их «правдой». Самовлюбленность
Гоголя отмечали многие современники, в том числе А. В. Никитенко, хо-
38
ОТ РЕДАКТОРА
рошо его знавший (сам по себе примечательная фигура «переходного» по-
коления, как определял свое поколение Белинский1, — профессор русской
словесности и цензор из крепостных, освобожденный благодаря участию в
его судьбе декабристов, еще до восстания, о чем он подробно рассказывает
в своих дневниках). Особенно, как пишет Никитенко, в Гоголе поражало
неумение теоретизировать, что и продемонстрировали его «Выбранные ме-
ста», с их глубокой религиозностью, тяжелыми предчувствиями страшного
будущего и надеждой на облагораживающую роль женщины в историче-
ском процессе, — как бы оправдывавшего крепостное право, что для тако-
го человека, как Белинский, было безусловным «предательством истины»,
«защитой кнута» и «татарщиной». Как утверждал в одной из своих лекций
по русской литературе В. Набоков, «Гоголь явно отстал от века».
В свободной эпистолярной полемике между Белинским и Гоголем (оба
они находились за границей, и их письма не перлюстрировались) резко
обозначилось противостояние западников и славянофилов, причем в «край-
них» своих формах— социал-демократии и правого славянофильства в
духе С. С. Уварова с его притязаниями на истинный патриотизм. Впрочем,
это произведение Гоголя не понравилось и славянофилам. Но для нас здесь
важно другое: именно «знаковое» письмо Белинского, «знаковое» на века,
на которое обращал внимание даже вождь мирового пролетариата, исполь-
зовавшееся в качестве основного документа обвинения в деле петрашевцев
1849 г. («за распространение этого письма выносились смертные пригово-
ры»2), оказывается средством психологической характеристики главного ге-
роя. Автор не цитирует ни само знаменитое письмо, ни «рядоположенный»
ему новый рассказ Тургенева «Бурмистр», тоже написанный в Зальцбрун-
не, — с его «ужасающими сценами крепостного быта», подразумевается,
что читателю известно их содержание, мы узнаем лишь об отношении глав-
ного героя и к письму, и к его автору: Тургенев отмечает вид историческо-
го документа — «листков», которые его смертельно больной друг прячет в
карман старого сюртука, — и понимаем, что он восхищен и растроган. Он
также всей душой не приемлет «предательства истины», «защиты кнута»,
столь же далек, как и его друг, от оправданий царизма. Здесь, в их умах и
сердцах, совершаются важнейшие события!
39
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Собственно, через внутреннюю жизнь своих героев автор и подводит
нас к пониманию их отношений. Прежде всего, за границей в политическом
темпераменте «западника» Белинского появляется новая грань: он изнывает
от скуки», вместе с тем становится ближе к Павлу Анненкову, в котором
соединялись интерес к западной культуре, огромная эрудиция и одновре-
менно тоска по «всему московскому», какое оно есть, — черта, которой мы
удивляемся вместе с главным героем, более последовательным в своем не-
приятии царизма, хотя и не увлекавшимся революционными идеями. П. Ан-
ненков как раз перед приездом в Зальцбрунн получил от Маркса письмо с
критикой Прудона за «сентиментальный социализм», сильно на него повли-
явшее. Содержание этого письма, надо полагать, стало известно и Белин-
скому. Автор не упоминает об этом письме, но отмечает подробность того
же ряда — своего рода антипатию критика к Полине Виардо, связанную с
его предубеждением против «трескучей» любви «мальчишки» к иностранке
и обусловленную, видимо, тем, что исследователь Б. Ф. Егоров назвал «им-
перскими убеждениями» критика. Справедливость взгляда автора на вну-
треннюю навигацию «охлаждения» Белинского к Тургеневу подтверждают
слова самого Белинского, произнесенные очень скоро, несколько месяцев
спустя после возвращения на родину: перед смертью, по свидетельству его
жены, он обращался не к родным и друзьям, а к «русскому народу». На
политизацию дружб Белинского автор уже обращал внимание, отмечая «те-
плый интерес» к старому другу Михаилу Бакунину, сменивший длитель-
ное охлаждение, как только появилась в 1842 г. статья Бакунина «Реакция в
Германии» — с ее «блестящим анализом определяющейся революционной
ситуации в Европе».
Повод к разрыву, инициатором которого выступил Белинский, может по-
казаться нам надуманным — «юный друг», несмотря на обещание, не при-
ехал проводить его в путешествие домой, однако в атмосфере воспринято-
го всеми кружковцами романтического «культа» дружбы, требовательной и
даже ревнивой, особенно у Белинского, с «горечью всего его существа» (по
словам А. Никитенко), — не успевающего воплотить в жизнь самое для него
сокровенное, такая небрежность могла быть воспринята трагически. Рас-
каяние Тургенева, не предполагавшего, насколько Белинский был близок к
смерти и насколько тяжела для него мысль о незавершенности своей миссии,
раскрыто автором как переживание все того же «холодка беспредельности»,
«бездны», и терпеливого душевного труда, не приведшего, однако, к восста-
новлению дружбы. Тем же терпеливым душевным трудом, как показывает
нам автор повести, отмечены отношения главного героя с матерью, братом,
Татьяной Бакуниной и т. д. Видимо, этой особенностью Тургенева объясня-
лось и безропотное переписывание заново произведений, изуродованных в
40
ОТ РЕДАКТОРА
цензуре, при подготовке новых их изданий. В «Воспоминании о Белинском»
Тургенев выразительно рассказывает об «окровавленных корректурах»:
«Пусть читатель сам посудит: утром тебе, может быть, возвратили твою кор-
ректуру, всю исполосованную, обезображенную красными чернилами, слов-
но окровавленную; может быть, тебе даже пришлось съездить к цензору и,
представив напрасные и унизительные объяснения, оправдания, выслушать
его безапелляционный, часто насмешливый приговор...»
При всем внимании автора к дружбе Тургенева и Белинского в повести
создается лишь общее впечатление о ее природе, необходимое для уясне-
ния как причин их сближения, так и разрыва, — людей, принадлежащих
к разным поколениям, разным социальным слоям, далеких по «политиче-
скому самочувствию», но вместе с тем увлекающихся, «наивных» (если
прибегать к словам Кавелина, относящего этот эпитет и к Герцену), один
из которых был бойцом, другой — «случайным человеком», причем не
только в литературе, как его воспринимали до успеха «Записок охотника»
(покоривших, по словам Б. Зайцева, Россию), но и в университетах, ми-
нистерстве, кажется, везде... О зените этой безотчетной привязанности
рассказывают зарисовки «парголовского лета», окутанные некой неопре-
деленностью будущего, когда Тургенев и Белинский снимают дачи непо-
далеку и встречаются на прогулках. Болезнь Белинского, раздраженного
жизнью за границей, у которого все меньше оставалось сил на работу, в
первую очередь эмоциональных, вместе с великой любовью Тургенева к
Полине Виардо лишили ее ядра, — так, по-видимому, считает автор пове-
сти. Косвенно об этом же свидетельствуют наблюдения их общих друзей:
В. Боткин в письме к Герцену 31 августа 1848 г. (ст. ст.), уже после смерти
критика, сокрушенно писал, что он ждал его смерти, так как «видел, как
этот в высшей степени страстный человек стал ко всему равнодушен, его
ничего не занимало», и он умер, по словам П. Анненкова, «совершенно
замученный жизнью».
Зарисовки общений с Белинским, когда друзья не могут не сопоставлять-
ся, приоткрывают и начала мифа о «слабости» Тургенева — по контрасту с
«сильной натурой» Белинского, как определял ее Герцен в письме к сыну,
недовольный «дряблостью» тургеневских «Воспоминаний о Белинском»
(появившихся в «Вестнике Европы» в 1869 г.). Этот «сравнительный эф-
фект» в какой-то степени сказывается до сих пор, когда не учитывается, что
отношения Тургенева с критиком и другими «демократами», как любые дру-
жеские отношения, носили непосредственный характер, что не исключало
идейных расхождений и критики, тем более в эпоху широкого интеллекту-
ального брожения с просветительским подтекстом. Например, Герцен, нахо-
дясь в дружеских отношениях с молодым славянофилом Ю. Ф. Самариным,
41
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
стремился перетянуть его на свою сторону1. Характерен в этом смысле его
первый отзыв о Белинском (1838 г.): «Умный, добрый, прекрасный человек,
но если бы бог привел больше не видеться — хорошо бы». Стоит также обра-
тить внимание на мнение о Тургеневе менее требовательного по отношению
к нему декабриста Н. И. Тургенева2, познакомившегося с начинающим пи-
сателем в Париже в 1845 г., т. е. в первый его приезд туда: «очень неглупый
и порядочный человек». Постоянными посетителями Н. И. Тургенева были
Н. И. Сазонов, Н. М. Сатин, М. А. Бакунин, Н. А. Мельгунов, Н. В. Ханыков,
«наряду с польскими, итальянскими и другими эмигрантами», П. В. Аннен-
ков, В. П. Боткин, изредка приезжали Свербеевы3. Этот ряд имен заставляет
увидеть за скупыми словами «первого политического эмигранта России» не
только стиль жизни передовых дворян, но и более справедливую оценку ма-
лоизвестного литератора, достаточно самостоятельного как личность.
Судя по описанию в повести революционных событий в Париже, ее ав-
тор был знаком не только с перепиской Тургенева, знаменитыми письмами
Герцена, его очерками «С другого берега», но и с «Письмами из Парижа»
П. Анненкова, публиковавшимися в «Современнике», по существу репор-
тажами, возможно, и с его неопубликованной «Запиской о французской ре-
волюции 1848 г.». П. Анненков, как показано в литературе, в определенной
мере испытал влияние «социального метода» Маркса в подходе к анализу
общественных явлений4, что не могло не сближать его с Белинским. Поми-
мо прочего, «ловцу современности», как назвал Анненкова Л. Н. Толстой,
вероятно, нравились повседневные заботы о великом человеке, — роль
«няньки», по словам Б. Зайцева. Спустя годы свою практичность и умение
не избегать «жизненной прозы» Анненков проявил уже в роли крупного
землевладельца, что современники не всегда могли совместить с его «рево-
люционными» статьями времен молодости.
Главный герой повести не заблуждается относительно своего «друга
навсегда», «существа, исполненного глумления», как шутливо он характе-
Подробнее об отношениях Герцена со славянофилами, в том числе за границей, см.: Тес-
забытую. Подробнее о знакомстве отца И. С. Тургенева с однофамильцами и дальними
Подробнее см.: Тарасова В. М. О времени знакомства Тургенева с Н. И. Тургеневым //
Тургеневский сборник. Т. I. Л., 1964. С. 276-277.
42
ОТ РЕДАКТОРА
ризует Анненкова в письмах, его ума, вкуса, а также рубежности 1848 г.,
когда кровавые события в Париже изменили идеалы многих. Не увлекавше-
гося социалистическими идеями Тургенева подобный кризис не коснулся,
и на фоне увлечения друзей (включая В. Боткина) радикальными социаль-
но-политическими теориями, его позиция выглядит «вялой». Соответствен-
но снисходительность по отношению к Тургеневу — «большому ребенку»,
на которую обращает внимание автор повести, в разной степени была при-
суща всему окружению Белинского и питалась скорее политическим тем-
пераментом, чем принципиальными расхождениями друзей в восприятии
практики царизма. Соответственно «ребячливость» Тургенева с течением
времени уже не отторгалась, а вызывала почти скорбь, как к концу жизни у
П. Анненкова, по чему-то очень русскому и безвозвратно утраченному.
В связи со сказанным становится ясно, что такая характерная для
предреформенного времени фигура, как П. Анненков, не случайно полу-
чивший от П. Л. Лаврова прозвище «турист-эстетик», как не случайно Гер-
цен по умолчанию отнес Тургенева к «слабым натурам», не мог получить
в повести «крупного плана»: весь интересный сюжет русской социал-демо-
кратии за границей, которой увлекался «ловец современности», оставлен
автором в стороне: во-первых, этот сюжет уводил слишком далеко от основ-
ной «линии» рассказа — поисков главным героем себя и своего призвания,
во-вторых, только после «многих годов сменяющегося благорасположения
и холодности», как характеризовал П. Аненнков свое приятельство с Турге-
невым, оба они поняли глубокую связь друг с другом, а до середины 50-х гг.
их отношения были несколько отстраненными, хотя они и находились в
одной социально-политической орбите. В определенной мере отношение
к Тургеневу лидеров русской социал-демократии за границей, повлиявшее
на восприятие его фигуры в последующем, может прояснить, с внутренней
его стороны, наблюдение В. И. Кельсиева, публициста и социал-демократа,
близкого к Герцену: «Герцен и Огарев никогда не отзовутся дурно о челове-
ке, который служил правому (или ими считаемому за правое) делу. Самопо-
жертвование, риск, готовность на все — все искупает в их глазах, отсюда их
благоговение к памяти “мучеников 14 декабря”.. .».
Любопытно, что П. Анненкова, с его патриотизмом, в котором соединя-
лось несоединимое, резко негативно воспринимали не только народоволь-
цы, но и светские интеллектуалы — как «кувшинное рыло». П. М. Ковалев-
ский, сотрудник «Современника», «Отечественных записок» и «Вестника
Европы», знакомый И. А. Гончарова чиновник Морского министерства
(племянник известных Ковалевских — Евграфа Петровича, министра на-
родного просвещения в 1858-1861 гт., и Егора Петровича, писателя, путе-
43
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
шественника и многолетнего председателя Литературного фонда), так и
отзывался об Анненкове: «...Пучеглазый, с кувшинным рылом, получив-
ший свой свет от больших солнц литературы, около которых неустанно
вращался»1. Использование образа Гоголя о многом говорило. Анненков
был недооценен: не только как «блестящий биограф» Гоголя, «духовного
вождя его юности», личным секретарем которого он был в 1841 г., но также
Станкевича, как первый пушкинист, положивший начало научному пушки-
новедению, и, главное, «непревзойденный мемуарист». Мало кто знал, что,
несмотря на заурядность собственных писательских опытов, Анненков был
серьезным литературным консультантом И. С. Тургенева и А. Ф. Писемско-
го, к замечаниям которого они прислушивались2.0 нем — умном, «ровном»
и непринужденном собеседнике — вспоминает Н. А. Тучкова-Огарева. По-
нятно, что П. Анненков, не сделавший в отличие от своих братьев блестя-
щей карьеры и вместе с тем расставшийся с революционными идеалами
молодости, мог казаться современникам более чем заурядным: в новые,
оглушающие времена мало кого волновали его «инициативные проек-
ты» — увековечивание памяти Станкевича3 или взваленный на себя труд
по изданию первого посмертного собрания сочинений Пушкина, «которое
столкнулось с большими трудностями, поскольку участники трагедии были
еще живы». «Заботливость» же Анненкова распространялась на всех, кого
он принимал за «душевных друзей», а не только «солнц литературы», в том
числе на Н. Н. Тютчева, однофамильца поэта, вошедшего в историю рус-
ской культуры лишь в качестве ближайшего друга Белинского. Из повести,
хотя в ней и нет прямого «портрета» П. Анненкова, мы выносим представ-
ление о нем как значительной и своеобразной личности, а в роли «няньки»
Белинского он определенно нравится автору. Появляется в повести и его
брат Иван, в будущем приятель и корреспондент Тургенева, служивший под
началом генерала П. П. Ланского, у которого братья приобрели архив Пуш-
кина за 50 тыс. рублей с обязательством выпустить 50 тыс. экземпляров.
Несколько большая роль отведена в повести Василию Боткину, когда-то
участнику кружка Станкевича, удостоенному восхищенной оценки Герцена
в «Былом и думах», поскольку вся его жизнь была устремлена только к
«общему»: «интересу истины, интересу науки, интересу искусства», хотя
как старший сын и наследник богатейшего чаеторговца он должен был ру-
ководствоваться интересами умножения огромного капитала. Это «служе-
Подробнее см.: Коиобеевская И. Н. Парижская трилогия и ее автор // Анненков П. В.
44
ОТ РЕДАКТОРА
ние» Боткина, пережившего увлечение «политическим и социальным ра-
дикализмом» и Марксом, с которым он состоял в переписке и встречался,
не могло быть незамеченным, окрашенное в особые тона темпераментом
«маросейского андалузца», как назвал Боткина Герцен после появления в
«Современнике» «Писем об Испании» (печатались в 1847-1848 гг.). В сво-
их «Письмах» В. Боткин заявлял себя автором ярко западнической ориента-
ции, хорошо образованным, «выдающимся своим эстетическим развитием
и тонким пониманием искусства во всех его областях — в литературе, как
и в музыке и живописи», по отзыву о нем А. В. Щепкиной, сестры Нико-
лая Станкевича, «верным ценителем прекрасного», который воспринимал
его непосредственным, живым чувством, в отличие от другого знатока —
П. Анненкова, анализировавшего, взвешивавшего, подводившего под свои
наблюдения философскую базу'.
Сама семья Василия Петровича Боткина была заметной в Москве — в
общественной, собирательской и меценатской деятельности, «западников
на русской подкладке», «связующем звене между европеистами и купече-
ским народным патриотизмом». Петр Кононович Боткин, отец критика, с
большим вниманием относился к друзьям старшего сына, в его доме на Ма-
росейке, по существу дворце, квартировали в разное время и Белинский, и
Бакунин, и Грановский, особенно уважаемый хозяином дома; сохранились
воспоминания о совместных прогулках в большом саду членов этой семьи
и «квартирантов», свидетельства их общения. О Николае Боткине, младшем
брате Василия, довольно подробно и тепло как о меценате рассказывает в
своих воспоминаниях А. Я. Панаева. Возможно, восхищенное и несколь-
ко патетичное отношение друзей к В. Боткину и побудило Е. Феоктистова,
чувствительного в основном к масштабу чиновных лиц, назвать В. Боткина
в своих мемуарах не только «чудовищным эгоистом», но и циником, стре-
мившимся «прибрать к рукам значительную часть родительского состоя-
ния»; понятно, что семью Боткиных мемуарист считает «невежественной и
дикой», подобно «всем купеческим семьям того времени».
Василий Боткин получает в повести «крупный план»: в одной из зари-
совок он предстает в качестве трогательного брата, что еще раз указывает
на тот «множитель», который «держит в уме» автор, — душевный строй его
персонажей: их сердечность/холодность, искренность/фальшивость, благо-
родство/низость и т. д. Атмосфера веселой, т. е. умной доброты, витавшая
в семействе Боткиных, которую дает почувствовать автор, действительно
отличала эту дружную и религиозную семью, насчитывавшую 14 детей от
двух браков Петра Кононовича Боткина. После его смерти в 1853 г. гла-
вой семьи становится Василий. Считается, что его влияние на братьев и
4S
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
сестер было значительным, в том числе на Сергея (род. в 1832 г.), в буду-
щем выдающегося клинициста, именем которого названы больницы в Мо-
скве и Санкт-Петербурге, широко образованного и незаурядного по своим
человеческим качествам. Есть свидетельства контактов Сергея Боткина с
Герценом. Сестры Боткины, появляющиеся в повести, — Мария1, будущая
жена А. А. Фета, на венчании которой в Париже в 1857 г. шафером был
И. Тургенев, и, вероятно, Екатерина, будущая жена Ивана Васильевича Щу-
кина, мать знаменитых братьев Щукиных. Сын Сергея Петровича Боткина
Сергей, также медик, был женат на дочери П. Третьякова Александре, ему
принадлежит большой вклад в сохранение работ художников «Мира искус-
ства»2. Другой племянник Василия Боткина, Евгений Сергеевич, лейб-ме-
дик Николая II, отказался покинуть царскую семью и был расстрелян вме-
сте с ней.
Гуманизм и терпимость Василия Боткина, к сожалению, как пишет
А. Я. Звигильский в статье, предваряющей издание 1976 г. его «Писем из
Испании», не стали предметом внимания в советском литературоведении.
Исследователь показывает безосновательность сплетни о «вгоричности»
«Писем из Испании», т. е. их компилятивности, подхваченной Феоктисто-
вым. В том же издании в статье Б. Ф. Егорова раскрывается жизненный и
творческий путь Боткина — человека новой эпохи, хотя, по условиям вре-
мени, Егоров и порицает его за «либерализм». Имеются в виду новое само-
чувствие, новые нравственные императивы, несовместимые с феодальной
практикой царизма3.
Степень близости между друзьями в повести не обсуждается, главным
остается поиск героем себя, но как бы опосредованный регистром по-ново-
му чувствующих людей разных поколений. Примечательно, если говорить
о композиции повести, что «линии» «фоновых» героев, например, Василия
Боткина, неотгоржимы от основного действия: этот персонаж получает
«крупный план» ко времени очевидного тупика в отношениях Тургенева
с матерью, а в качестве лишь мелькающего персонажа призван оттенить
характер главного героя, чуждого поэтике «чувственных удовольствий», ко-
торая, как отмечает большинство мемуаристов, могла увлекать В. Боткина
и заслоняла для них его дарования. Даже сдержанный Грановский порицал
Боткина за винопитие и неуемное веселье во время одной из их встреч, не
принимая во внимание причину такого поведения — отказ, хотя и вежли-
вый, в руке Александры Бакуниной, влюбленной в Боткина. По-видимому,
родовитые Бакунины не могли позволить дочери перейти в купеческое зва-
Альбом, фигурирующий в повести, принадлежал ей (хранится в ИРЛИ).
ОТ РЕДАКТОРА
ние, как произошло бы согласно закону, и в октябре 1844 г. она вышла замуж
за Гаврилу Петровича Вульфа (род. в 1805 г.), тверского помещика, двою-
родного брата В. Н. Вульфа, приятеля Пушкина. Как видим, автор пове-
сти взвешенно подходит к мемуарной литературе, но, по условиям главной
своей задачи, стремится лишь к узнаваемости тех или иных исторических
лиц, а не к проработке их «образов». Стоит помнить, что повесть писалась
задолго до появления серьезных работ о Павле Анненкове, Василии Ботки-
не и др., но их «линии» еще раз убеждают в особой авторской интуиции,
которая, как известно, одна из масок эрудиции, что и позволяет автору уви-
деть живых людей сквозь напластования времен, так сказать, в реалистиче-
ской перспективе, если прибегать к искусствоведческому термину.
Собственно, «болевые точки» расхождений главного героя с самим со-
бой — художника, убеждения которого не строились, а вызревали, и ин-
тересуют автора, потому для повести характерно внимание не к тому, что
можно было бы описать (к примеру, безусловно имевшие место между
друзьями, принятые даже на светских собраниях «философские» и «поли-
тические» дискуссии1), а к тому, что необходимо — в рамках его замыс-
ла — «вскрыть», т. е. к духовному и душевному опыту Тургенева, к тому,
что он сам определял словами «срасталось» / «не срасталось», приблизив-
шись таким образом, хотя бы в общем, к особенностям его восприятия. По
словам Л. Гроссмана, попытавшегося их сформулировать, он был «одним
из самых грустных мыслителей», «созерцательным художником, в котором
бился нерв журналиста»2, осознающим контраст «космической пустоты
и человеческой неприглядности», заслоняемых лишь «евангельской дей-
ственностью или радостями творчества и цельной любви»3. В этом плане
представляет интерес зарисовка путешествия Тургенева в Неаполь вместе
с другом Станкевича Александром Ефремовым, тоже студентом Берлин-
университете.
писатель завершает свои долголетние раздумья о космосе, природе, Христе, человеке,
47
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ского университета, — «Ефремычем благодатным», «добрым и веселым
малым», «чудесным человеком». Вместе с Ефремовым Тургенев приобре-
тает тот особый душевный опыт, запас «вечно дорогого», который будет
помнить всю жизнь: переживание красоты, гармонии, откровений ума —
опыт, заставлявший стремиться в «лечившую» душу Италию. Таким обра-
зом, дружба Тургенева с Белинским по многим причинам не могла не дать
трещину, у Боткина это произошло раньше.
Гипотезу автора повести о причинах охлаждения Белинского к Турге-
неву подтверждают и обстоятельства перехода плетневского «Современни-
ка» в руки Н. Некрасова и И. Панаева. Анализируя письма И. И. Панаева к
Н. X. Кетчеру, А. И. Герцену, Т. Н. Грановскому и т. д., Ю. Г. Оксман отмеча-
ет: «Материалы эти очень отчетливо характеризуют политическое расслое-
ние в рядах передовой московской литературной общественности, демокра-
тически-социалистическое крыло которой (Герцен, Огарев) объединяется
вокруг Белинского в “Современнике”, а либерально-буржуазное (Кавелин,
Боткин, Корш, Грановский) фактически предает Белинского своим отказом
от разрыва с “Отечественными записками”» и демонстративным участием
в обоих журналах»1. В конце концов, правда, не без усилия над собой, как
мы узнаем из повести, Тургенев тоже начинает сотрудничество с «Отече-
ственными записками», но не по идеологическим соображениям: «Совре-
менник» не платит ему за «охотничьи рассказы», а других средств к суще-
ствованию у него нет.
«Последнюю» точку, отсроченную во времени повести от разрыва Бе-
линского с Тургеневым, ставит в понимании его внутренних причин «Пись-
мо» Тургенева в память Гоголя, замыкающее «гоголевский мотив». Этот
«мотив», как и пушкинский, входит в повесть исподволь, обретая объем по
мере развития основного действия. Примечательно, что он открывается не
тем, что Тургенев был слушателем лекций Гоголя по истории в Петербург-
ском университете, как можно было бы ожидать, а более поздними событи-
ями — увлечением Тургенева новым жанром «физиологических очерков»,
которыми, как известно, русская беллетристика «заболела» в рамках «гого-
левского периода» развития литературы. Это еще раз указывает на главную
тему повести — поиска главным героем своего призвания. Потому мы не
узнаем о Гоголе-лекторе, оказывается достаточно впечатлений от общей ат-
мосферы в Петербургском университете. Такой отбор фактов правомерен и
исторически корректен: не достигший совершеннолетия юноша-провинци-
ал, впервые столкнувшийся с «нестроениями» жизни в родительской семье,
из-за чего вынужден переехать в чиновный Петербург, не находит здесь ни
друзей, ни «живой мысли» (в том числе, видимо, в лекциях Гоголя, которые
48
ОТ РЕДАКТОРА
для него «сухи» и «скучны»), увлекается Байроном, до осознания себя ху-
дожником гоголевской школы еще очень далеко.
По воспоминаниям Д. В. Григоровича, дебютировавшего одновременно
с Тургеневым, после 1840 г. «в иностранных книжных магазинах стали во
множестве появляться небольшие книжки под общим названием “Физио-
логии”; каждая книжка заключала описание какого-нибудь типа парижской
жизни. Родоначальником такого рода описаний служило парижское изда-
ние “Французы, описанные сами собою”. У нас тотчас появились подража-
тели. Булгарин начал издавать точно такие же книжечки, дав им название
“Комары”; .. .один из них — “Салопница” — был удачнее других. Булгарин
гордился тем, что внес в русский лексикон новый термин; ...Некрасову,
практический ум которого был всегда настороже, пришла мысль издавать
что-нибудь в этом роде; он придумал издание в нескольких книжках: “Физи-
ология Петербурга”. Сюда, кроме типов, должны были войти бытовые сце-
ны и очерки из петербургской уличной и домашней жизни. Согласившись,
я долго не знал, на чем остановиться...» Так появился рассказ Д. В. Григо-
ровича «Шарманщик»1.
Тургенева, начинающего поэта и драматурга, нереализовавшийся
план «петербургских зарисовок» подвел к созданию «Записок охотника»,
о чем, как упоминалось, довольно подробно рассказывается в повести.
Подчеркнуто и то, что Белинский, не терпевший даже намека на славяно-
фильство, не принял часть рассказов «Записок охотника» с их «этногра-
фической стихией». По словам Н. М. Сатина, Белинский превращался в
Марата философии, коль скоро речь заходила о борьбе со славянофилами,
сопротивляясь соглашению с ними, даже с «левым» их крылом, к которо-
му в 1844 г. были близки Грановский и Герцен. За «склонность» к славя-
нофильству Белинский постоянно журил «благородного юношу» Д. Ка-
велина. От «мальчишки», т. е. Тургенева, критик не переставал ожидать
настоящего слова, которое, по его мнению, так и не было произнесено.
Между тем Н. Кетчеру «беспощадная война с юродивыми честно-подлы-
ми славянами» (как он называл славянофилов) не помешала высоко оце-
нить «охотничьи» рассказы Тургенева. Таким образом, вопрос о разрыве
друзей — это также вопрос о смене эпох в культуре, вопрос рождения но-
вых средств выразительности, что определенно учтено автором2.
49
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Несмотря на ожидаемую в рамках повести перекличку «Зальцбрунн-
ского письма» и «Письма из Петербурга» Тургенева в память «лакейского
писателя» Гоголя, тургеневское «Письмо» поставлено автором в другой ас-
социативный ряд, не политического характера: автора интересуют мотивы,
побудившие Тургенева любым способом как можно скорее опубликовать
свою статью. Эти мотивы в повести раскрыты: сердечное сочувствие к бо-
лезни гениального писателя, наследником которого он себя ощущает. Такое
самоощущение не было надуманным. Влияние Гоголя на художественный
метод Тургенева — признанный учеными факт, ярко проанализированный
применительно к его драматургии Л. М. Лотман в ее статье «Драматургия
Тургенева». Сам Гоголь в авторе «Записок охотника», когда был опубли-
кован основной их состав, видел «талант замечательный», обещающий
«большую деятельность в будущем», как он сообщал в письме П. Анненко-
ву 26 августа (7 сентября) 1847 г.1
Следует напомнить в связи с этим выступлением Тургенева — поступком
в духе Н. Станкевича, что его письмо, письмо «художника нравственной жил-
ки», который перестал бы себя уважать, как он говорил о других событиях,
если бы не выступил в защиту больного, презираемого властями писателя,
было адресовано широкой и достаточно косной публике и что «нерв» тог-
дашних литературных баталий проходил не только через «правильное» или
«неправильное» понимание патриотизма, но и через непререкаемое право из-
бранности аристократии даже на литературном поприще. Характерный при-
мер — реакция В. И. Панаева, крупного чиновника и буколистического поэта,
дяди И. И. Панаева, на критику Белинского. Как вспоминает А. Я. Панаева, он
«не мог иначе говорить, как с пеной у рта... Авторское самолюбие В. И. Па-
наева было страшно оскорблено: как осмелился какой-то недоучившийся раз-
ночинец смеяться над его литературными заслугами».2 Общее мнение о Гого-
ле, распространяемое Ф. В. Булгариным и Н. И. Гречем, состояло в том, что
Гоголь вовсе не знал России, как и правил «общеупотребительного» русского
языка, из «Мертвых душ» невозможно было узнать Россию, как «полюбить
сельскую жизнь из картин г. Тургенева», о чем Булгарин сообщал читателям в
«Северной пчеле» в 1847 г. Со страниц той же «Северной пчелы», не упоми-
ная опального писателя, Булгарин полемизировал с основными положениями
статьи Тургенева о Гоголе, возмутившей его, как и цензора, рядоположением
Гоголя и Карамзина. Оригинальность этого выступления Тургенева состояла
также в том, что он не противопоставлял Пушкина и Гоголя.
Внимание автора к обстоятельствам и мотивам написания двух исто-
рических документов — политического памфлета и статьи художника —
Г.У.М., 1969. С. 356,360 и сл.
50
ОТ РЕДАКТОРА
масштаб, который автор придает этим событиям, убеждают в том, что на
их примере действительно можно уяснить и приметы эпохи, и основания
«странных», на первый взгляд, дружб того времени. В их резонансе ока-
зываются прежде всего зарисовки второсортных лечебниц, куда на деньги
друзей приехал лечиться первый критик России, еще надеявшийся попра-
вить свое здоровье, картины «скитаний» по Европе молодого Тургенева, не
располагавшего средствами для комфортной реализации своей «культурной
программы», носящегося по Европе будто по «казенной надобности» или
живущего в третьесортной гостинице впроголодь, их волнения, показанные
«крупным планом» в скупой на подробности повести, которые очерчивают
еще одну разграничительную линию из того «реестра, в котором время ве-
дет свою запись», — между «системой» и человеком.
В связи с «судьбоносностью» статьи Тургенева в память Гоголя для его
будущего — арестом, ссылкой, а затем «полуэмиграцией», а также большим
вниманием автора повести к событиям, предшествовавшим ссылке, нужно
подчеркнуть, как это акцентирует автор, что арест начинающего литерато-
ра, а в свое время Герцена и даже И. Аксакова, далекого от революцион-
ных идей, основывался на перлюстрации их личной переписки, превратив-
шейся в повседневность в рамках борьбы царя с инакомыслием (дело «По
письмам: от Никольского к Ивану Сергеевичу Аксакову, от Ивана Тургене-
ва к нему же, Аксакову, и от Тургенева к Василию Боткину насчет смерти
литератора Гоголя. Начато 15-го марта 1852 г. На 126 листах» (хранится
в РГАДА, ф. 109)). Перлюстрация переписки Тургенева продолжалась и во
время ссылки.
Белинский избежал в свое время ареста (как сотрудник московского
«Телескопа» из-за появления в этом журнале «Философического письма»
П. Я. Чаадаева) только усилиями друзей. Я. Неверов, служивший в аппарате
Министерства просвещения и узнавший об опасности, грозящей Белинско-
му, уведомил об этом Станкевича. Станкевич принял меры к уничтожению
в московской квартире Белинского всех бумаг, которые могли его скомпро-
метировать. Таким образом обыск, произведенный у Белинского (вероят-
но, 10 ноября 1836 г.), ничего не дал. При досмотре имущества Белинского
15 ноября при въезде в Москву, когда он был задержан по пути из Премухи-
но, также не выявилось «ничего сумнительного». Михаил Бакунин, ввиду
«серьезности дела», даже вынашивал план организовать выезд Белинского
за границу усилиями Станкевича (учитывая важную роль Бакунина в самом
замысле книги Л. С. Утевского, отметим эту подробность). Неверов — тот
самый «человек в синих очках» из «Былого и дум» Герцена: «некий ма-
гистр нашего университета, расстроивший свои способности философией
и филологией», — «умеренный либерал», как пишут о нем в современных
51
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
словарях. В повести мы знакомимся и с этим человеком, но как с необыкно-
венным спутником Н. Станкевича, набросан даже портрет Неверова.
Вызов Белинского в Третье отделение 20 февраля 1848 г., т. е. когда
стало известно о «падении Орлеанской династии» и третьей революции во
Франции, с началом в России «зловещего 1848 г.», также был продиктован
«секретной информацией» о подрывной работе ведущих органов россий-
ской печати», с ее идеями, «чем-то похожими на коммунизм», как значилось
в доносах. Н. Н. Тютчев, ближайший друг Белинского, писал: «Стоит толь-
ко вспомнить начало 1848 г. и репрессивные меры, принятые у нас вслед
за февральской революцией в Париже, чтобы понять, какое впечатление
должно было произвести неожиданное и загадочное появление жандарма
в квартире Белинского»1. Таким же «загадочным» было появление жандар-
ма в квартире Тургенева, этому эпизоду посвящена отдельная зарисовка2.
Разговор с Дубельтом глухо отсылает к связям отца писателя с однофамиль-
цами — Александром и Николаем Тургеневыми, яркими представителями
декабризма, младший из которых был заочно приговорен к казни только за
дерзкие слова.
В отличие от Белинского у Тургенева не было заботливых друзей, и он
мог в полной мере ощутить «беспредельность» с ее жутким холодком, в
том числе как художник, вставший, по словам Зайцева, на «очень свежий
путь», когда «пора было дать просто, поэтично и любовно Россию»3, как он
это сделал в «Записках охотника», но был отторгнут ближайшим другом и
наиболее авторитетным для него судьей. По-видимому, мнение В. Боткина
о том, что Белинский к этому времени исчерпал себя как критик, имело
определенные основания. В авторе «Записок охотника» Белинский не уви-
дел поэтического дара, сближая Тургенева с «этнографом» (лексикографом)
Далем, и отзывался о них почти издевательски. Похвала же Герцена, в ряду
других обстоятельств, стоила начинающему писателю свободы, обратив на
него внимание властей.
Важно уточнить, что поворот Белинского к «решительному револю-
ционизму». «фантастической любви к свободе личности» не затронул его
окружения в Петербурге, которое составляли отнюдь не радикалы. В кру-
жок Белинского входили, например, весьма родовитые братья Языковы,
старший из них Петр Александрович к этому времени был довольно из-
вестным военным теоретиком, его труд «Опыт военной географии» в 1840 г.
ля 1852 г.: «Немедленно арестовать Тургенева, квартирующего в Малой Морской, в доме
52
ОТ РЕДАКТОРА
был переведен в Германии, он регулярно печатался в «Журнале путей со-
общения», и как ученому ему принадлежит первичная разработка вопро-
са о военном значении дорог. Служил он на время повести в должности
руководителя учебным процессом в Институте корпуса инженеров путей
сообщения, закрытом учебном заведении. По отзыву самого Белинского,
старший Языков, «московская душа», был человек «честный, благородный,
образованный и рассудительный». Именно он был шафером на свадьбе кри-
тика. Младший из Языковых Михаил Александрович, соученик И. И. Пана-
ева по Благородному пансиону, «дивная натура, «каких нет и в Питере, и в
божьем мире», острослов, наделенный «великим талантом доброты», был
«бесконечно предан друзьям»... Вместе с тем братья близко стояли к нико-
лаевскому временщику, одиозному генералу П. А. Клейнмихелю, бывшему
адъютанту Аракчеева, в 1842-1855 гг. министру путей сообщения. Видимо,
объяснение парадоксальности этих обстоятельств кроется в самом времени,
которое характеризует образное определение К. Чуковского, найденное им
для окружения Белинского, — «литературные сочувствователи», в каком-то
смысле общественное явление1. Это еще раз подтверждает авторский те-
зис о демаркационной линии, делившей общество на определенные груп-
пы по критерию «сердечной веры в идеал». Главным «сочувствователем»
в кружке Белинского Чуковский называет упоминавшегося Тютчева, слу-
жившего в Департаменте уделов, переводчика иностранных повестей для
«Отечественных записок», познакомившегося с Белинским, как и Языковы,
у И. И. Панаева, к 1850 г. надворного советника. Это явление — сочувствие
всему неказенному, талантливому, преследуемому — выразительно харак-
теризует предреформенное время. Тютчев, выпускник Дерптского уни-
верситета по «камеральным наукам», форменный «немецкий бурш» после
его окончания, как вспоминал близкий его приятель К. Д. Кавелин, «пре-
восходный человек» — по мнению Тургенева, бесспорно, был личностью
новой душевной конституции, став ближайшим другом преследуемого
властями критика, «делившим с ним досуги», «добросердечным и предан-
ным». После смерти Белинского он помогал его семье. Помогал Тютчев и
Тургеневу в переправке за границу его маленькой дочери Пелагеи-Полинет
(от белошвейки Тургеневой А. Ивановой, московской мещанки). Именно
антикрепостнические убеждения Тютчева побудили Тургенева пригласить
его в качестве управляющего имениями после смерти матери. Запущенное
хозяйство Тютчеву, с его представлениями о правах крестьян, поправить не
удалось, и в октябре 1853 г. семья Тютчевых покинула Спасское. Стоит упо-
мянуть, что П. Анненков, не представлявший степени наивности Тютчева
. М„ 1928.
53
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
в хозяйственных делах, был обеспокоен этим отъездом, хотел убедиться в
том, что Тургенев и Тютчев «расстались друзьями». Со смертью Николая
Тютчева (в 1878 г.), как писал Тургенев в письме к М. М. Стасюлевичу, ис-
чез в Петербурге «целый дом, центр, приют»1.
Определенно независимой личностью был и «сочувствователь» Петр
Васильевич Зиновьев (1812-1863), еще в 30-х гг. ездивший к В.П. Ивашову
в Сибирь, бывший гвардеец, чиновник Министерства финансов, — «милый
Пьер», чуть старше Тургенева, емкий и шутливый портрет которого набро-
сан в повести, «истинно крепкая, действительная натура», по словам Бе-
линского. Предполагается, что в его имении недалеко от Клестцов охотился
Л. Виардо. Зиновьев был страстным поклонником таланта Полины Виардо,
а познакомился с Белинским в качестве «курьера», когда появился у него с
письмом из Новгорода от Герцена2. Свободомыслящими людьми чувствова-
ли себя и два Комаровых, входивших в ближайшее окружение Белинского:
Александр Александрович, петербургский литератор, преподаватель рус-
ской словесности в военно-учебных заведениях3, и Александр Сергеевич,
его двоюродный брат, окололитературный обыватель, «втершийся в кружок
Панаева» (по словам Ю. Оксмана), в повести — Комаришка, тот, кто позна-
комил Тургенева с Л. Виардо. По воспоминаниям И. И. Панаева, А. С. Ко-
маров «приставал ко всем со своим либерализмом, вмешивался некстати
во все разговоры политические, ученые и литературные, кормил плохими
обедами и поил прескверным вином, клянясь, что это самое дорогое вино...
его пустота и легкомыслие превосходили все границы»4.
В повести упоминается также близкий к Белинскому И. И. Маслов,
ставший приятелем Тургенева в более поздние годы, интересная фигура в
контексте эпохи. О нем довольно подробно пишет Н. М. Чернов, подчерки-
вая в характере «ленивейшего из хохлов» дипломатичность: «...Начиная с
1860 года во всякий приезд в Москву писатель неизменно останавливался
на Пречистенском бульваре, теперь — дом 10, в квартире своего старинного
приятеля, управляющего Московской удельной конторой [в 1850-1870-х гг.].
Маслов— умен, добродушен, способен понимать искусство изящного...
Старый холостяк, богач. В молодости Маслов был сердечно близок Белин-
скому, а сам служил в это время секретарем у И. Н. Скобелева, комендан-
та Петропавловской крепости. Многое видел из того, что там происходило.
декабристов П. В. Зиновьев // Русская литература. 1963. № 4. С. 155—160.
1988.
54
ОТ РЕДАКТОРА
Но — умел помолчать. Со знаменитым генералом М. Д. Скобелевым, внуком
коменданта, Маслов был на “ты”, всегда называл “Миша” и вел все его де-
нежные дела. Тургенев был в состоянии оценить редкие человеческие ка-
чества И. И. Маслова. Наиболее деликатные нужды поручал только ему»1.
Упоминает Н. М. Чернов и о стихах, которые Маслов писал «для себя» (они
не сохранились), и о том, что Некрасов посвятил ему свою «Тройку», что
особенно важно— учитывая содержание этого стихотворения и «непо-
стижимость» многих дружб того времени. В этом смысле интересно, что
человеком пишущим был даже начальник Маслова, дед прославленного
освободителя Болгарии Иван Никитич Скобелев, творчеством которого ин-
тересовался Белинский. Участник войны 1812 г., не однажды раненный и
награжденный, он активно печатался, его «Сцены в Москве в 1812 г.» были
поставлены в Александрийском театре и долго входили в репертуар провин-
циальных театров. Белинский тепло относился к творчеству генерала, хотя
понимал, что оно не выдерживает критики. Тургенева произведения началь-
ника Маслова повергали в смущение. Собственно, эта подробность, каза-
лось бы, далекая от фактологии повести, приведена здесь в дополнение к
затронутому выше вопросу о разрыве Белинского с Тургеневым: для Белин-
ского отсутствие подлинного дарования у Скобелева искупалось его внима-
нием к «народной войне» 1812 г., и, вероятно, не столько потому, что показы-
вало в генерале «объективность», эту сторону войны не обходил молчанием
в своих воспоминаниях даже основатель Третьего отделения, самый первый
жандарм России А. X. Бенкендорф, приводящий примеры мужества и геро-
изма крепостных, а как часть движения к «гласности» — созданию в стра-
не, живущей, по выражению Герцена, «с платком во рту», «общественного
мнения», за которое ратовали все оппозиционеры, включая «юродивых» сла-
вянофилов и просто «сочувствователей». Кроме того, мать Скобелева была
простой крестьянкой, и начинал он службу солдатом, что отразилось в его
творчестве, пьеса «Кремнев — русский солдат» была посвящена его перво-
му наставнику в военном деле. В обществе была известна необыкновенная
история женитьбы Скобелева, когда его будущая жена, зная национальные
пристрастия Ивана Никитича, нарядилась в народный костюм и приняла
участие в праздничных танцах своих крепостных, чтобы обратить на себя
его внимание. Возможно, из-за своей службы в Петропавловской крепости
Маслов и кажется главному герою повести, чуравшемуся всего официозно-
го, «неопределенной фигурой» в кругу Белинского.
http://www.turgenev.org.ru (дата обращения: 16.01.2013). —Под «наиболее деликатными
55
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Важно помнить, имея в виду привилегию дворянства на «культурные
занятия» и даже моду на них, что Языковы, Зиновьев и Маслов в самом
деле могли называть себя ценителями искусств и были людьми широкого
кругозора, а по настроению — просветителями. В биографии М. А. Язы-
кова, например, не только управление Императорским стекольным заво-
дом, созданным для нужд двора, но и переводческая работа, организация в
1846 г. Комиссионной конторы для провинциальных жителей, помогавшей
выписывать «Современник», хотя для дворян в ту пору считалось унизи-
тельным пускаться в коммерцию, «выставив», подобно купцам, как пишет
А. Я. Панаева, «свою фамилию на вывесках». И. Тургенев и П. Анненков
принимали непосредственное участие в создании этой конторы. Кроме
того, М. Я. Языков основал в Калуге общественную библиотеку, Общество
вспомоществования недостаточным студентам и др., а в Новгороде, где он
оказался к концу жизни, — первую общественную библиотеку. И. И. Мас-
лов, умерший в 1891 г., завещал 450 тыс. рублей на учреждение сельских
училищ в России и 40 тыс. пожертвовал Московской консерватории1. Мож-
но думать, эти друзья Белинского, вошедшие и в жизнь Тургенева, были
людьми нового самоощущения, которое тартуская исследовательница Леа
Пильд проницательно назвала «комплексом социальной вины». Нередко
«литературные сочувствователи» превращались в так называемых «лиш-
них людей» (по словам Герцена, «лишних на берегах Невы»), и, если могли,
покидали Россию, как это произошло с П. Анненковым, который с конца
60-х годов появлялся на родине лишь наездами2. Между родиной и зарубе-
жьем курсировал даже Николай Свербеев, несмотря на свои заслуги перед
империей. Потомки Белинского и вовсе покинули Россию. В конце жизни
преимущественно за границей жил даже «татарин» и «деспот» Н. Н. Му-
равьев. Таким образом, полуэмиграция стала образом жизни не только для
Тургенева. Все эти люди нестандартно смотрели на жизнь, человека и его
права. В. Анненков, например, «апеллировал» «к сложной и противоречи-
вой индивидуальности, акцентировал социальную значимость сомнения в
противовес демократической догматике и подчеркивал ценность внутрен-
него мира личности»3.
В ближнем кругу Белинского находился на время повести и К. Д. Ка-
велин, знаменитый в будущем историк, правовед, создатель теории рус-
ской гражданственности, согласно которой им трактовалось значение Пе-
тровских реформ, ровесник Тургенева и его корреспондент на протяжении
Вып. 1 (24). С. 120.
56
ОТ РЕДАКТОРА
многих лет, между тем лишь мелькающий на страницах повести, даже не
«фоновый» ее персонаж. Это обосновано исторически: «молодой глуз-
дырь», как любовно называл Кавелина Белинский (впрочем, как и другого
«умничающего мальчишку» — А. А. Бакунина), посещал его кружок всего
11 месяцев, кроме того, пришел в него не осознанно, как Тургенев, а просто
возобновил старое знакомство по Москве, когда Белинский, начинающий
критик, был нанят к нему в качестве репетитора. И тогда в Москве, и теперь
в Петербурге, «борьба» родовитого Кавелина, служившего после окончания
Московского университета в Министерстве юстиции, заключалась, по его
же признанию, в отстаивании перед семьей права на позорную для дворя-
нина ученую стезю, в отличие от военной годную только для разночинцев.
Помимо «капельного» кружка Белинского Кавелин посещал салоны сла-
вянофилов (Е. П. Елагиной, А. С. Хомякова), западников (П. Я. Чаадаева),
наслаждаясь в них «изящным разномыслием», и испытал, как утверждает-
ся в литературе, влияние тех и других. Он даже сумел, правда, ненадолго,
сблизиться с Н. Г. Чернышевским, Н. А. Добролюбовым и М. Н. Катковым1.
Стоит отметить в связи с этим, что Тургенев в оценке Белинского оказался
ближе к Чернышевскому, чем А. В. Дружинину, на что обращает внимание
харьковская исследовательница Я. В. Гуртовая2, что еще раз свидетельству-
ет о независимости его мнений. Был Кавелин и наставником наследника
престола (старшего сына Александра II Николая, умершего в 1865 г.) — в
качестве преподавателя истории и гражданского права, отстранение от этой
должности повлияло на его дальнейшую карьеру и самочувствие. Даже эти
факты, подтверждающие глубокое различие двух ровесников, убеждают в
избыточности появления Кавелина в повести как самостоятельного персо-
нажа, хотя и представляют интерес сами по себе: ввиду той «мифологично-
сти», которую приобрели фигуры сверстников в реформенное и пореформен-
ное время. Кавелин, например, превратился для «туземной» аристократии в
«страшную тень» конца 40-х гг. По свидетельству А. Ф. Кони, его серьезно
воспринимали при разбирательстве дела Засулич в 1877 г. как «виновни-
ка и, так сказать, отца революционного настроения среди петербургского
общества»3, хотя с точки зрения социал-демократов он был «либеральным
мудрецом» (по выражению Ленина), т. е. противником террора и революци-
онной пропаганды. А суть состояла в том, что в столицах помнили письмо
Кавелина, ходившее по рукам, с «восторгами» по поводу кончины Николая
57
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Павловича, в котором выражалось общее настроение — наступающей «от-
тепели», по образному выражению поэта Ф. И. Тютчева. Кроме того, Ка-
велин одним из первых выступил за освобождение крестьян с землей, что
ужаснуло «туземных» дворян1. Кавелин, с его тезисом о «первичности вну-
треннего опыта личности» и идеалом «самодержавной республики», стал в
какой-то момент как будто «невидим» для современников, как и Тургенев, о
«свалке» на могиле которого Л. Н. Утевский написал в своей первой книге
о нем. Оба дворянских интеллигента оказались «неформатными» на новом
политическом поле, когда освободительная деятельность превратилась в
«кусок хлеба», декабристы стали свидетелями собственной политической
смерти и наступила эпоха терроризма.
Как кажется, автор повести не мог не размышлять о судьбах двух ровес-
ников, сравнивая их, но это сравнение, если бы оно нашло отражение в по-
вести, могло эмоционально сбить читателя с толку, как и более развернутая
характеристика Грановского: знакомство с этими учеными и выдающимися
людьми своего времени, затронув Тургенева, не повлияло на него как писа-
теля «новой генерации» (по словам Л. М. Лотман), способного видеть жизнь
глазами далеких от себя по мироощущению людей, будь то помещик или его
крепостной, отдельно взятых, т. е. этически. Достаточно сослаться на пере-
писку Тургенева со старшим Аксаковым во время ссылки, когда были про-
должены дискуссии по одному из основных для западников и славянофилов
вопросу — о «традиционном родовом быте». В одном из писем к К. С. Акса-
кову 16 (28) января 1852 г. Тургенев отмечал: «Я вижу трагическую судьбу
племени, великую общественную драму там, где Вы находите упокоение и
прибежище эпоса», он считал, что теории Соловьева и Кавелина содержат
«что-то искусственное», вроде «давно прошедших гимнастических упраж-
нений на поприще философии». Определенную «искусственность» теорий
славянофилов ощущал не только Тургенев, например, поэт Н. Ф. Щербина
в эпиграмме на Н. В. Берга, завсегдатая салона Е. П. Ростопчиной, поэта и
переводчика славянских поэтов, остроумно замечал:
Несли мы, Берг, почти что век
Я слишком русский человек,
Чтоб сделаться славянофилом.
Но если все же продолжить сравнение двух пестуемых Белинским мо-
лодых людей, особенно в свете мифа о Тургеневе как несамостоятельном и
«двоедушном», мы убедимся не только в надуманности этого мифа, но и в
58
ОТ РЕДАКТОРА
правомерности желания автора еще раз присмотреться к якобы очевидно-
му1. Любопытно собственное свидетельство Кавелина о его знакомстве с
Белинским и занятиях с ним как репетитором: «Насколько он [Белинский]
был плохой педагог, мало знающий предмет, которому учил (география,
история), настолько благотворно он действовал на меня возбуждением
умственной деятельности, умственных интересов, уважением и любви к
знанию и нравственным принципам. ... Чтобы понять и оценить это, надо
вспомнить время и среду, в которых я жил. Страшное бессмыслие, отсут-
ствие всяких социальных, научных и умственных устремлений, тоскли-
вый и рабский биготизм, ...дворянское чванство и пустейшая ежедневная
жизнь...». Влияние Белинского и его творчества в этом смысле «поставило
много честных и честно думающих людей»2. Характер «наставнических»
отношений с Тургеневым был иным: больше всего критик побуждал его
писать, серьезней относиться к своему дарованию, которое в сущности рас-
познал первым. То же следует отметить в отношениях Белинского с П. Ан-
ненковым, которого он убеждал в 1839 г. фиксировать свои впечатления.
При этом над всей необыкновенной дружбой яростного «левого» критика
и начинающего писателя витают в повести тени их общих друзей — «крот-
кого» Н. Станкевича и «львообразного» М. Бакунина, с которыми Тургенев
знакомится в Германии. Важно обратить внимание также на то, что Михаил
Бакунин предстает в повести «типичным» дворянским интеллигентом по-
следекабрьской эпохи (если следовать градации, предложенной Герценом),
а главный герой хотя и сроднен со своей эпохой, как художник принадлежит
«вечному на все времена». Сообразно с этим понятен отбор для повести лиц
из окружения Белинского: это те, кто причастен к поворотным событиям в
личной жизни главного героя (Зиновьев, Комаришка, Тютчев), а значит, к
«линии» его судьбы, сплетаемой в повести тремя «вечными» темами: роди-
на, творчество, любовь, нерасторжимыми, как три состава вещества души.
О трагизме чисто русской ситуации — неизбывного «лакированного
варварства» даже после реформ середины века, на которые столько сил
было положено «переходным поколением», писал А. Ф. Кони, когда, по
его словам, резко обозначился давно начавшийся разлад «между админи-
стративной практикой и теоретическими требованиями, выросшими на
почве преобразований Александра II ... и победа, нравственная победа,
осталась не за практикой ... В правительственных кругах забили трево-
гу, как только явилось сознание, что общество, выйдя из пассивной роли,
59
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
выразило осязательно и наглядно... все резкое порицание самому началу
беззаконных действий видного сановника и в его лице — всей предержа-
щей власти»1.
Это наблюдение Кони подтверждает вывод исследователей о том, что
настроение, о котором свидетельствовал П. Анненков, распространявше-
еся в обществе с 30-х гг., гуманитарное по существу, увеличив пропасть
между обществом и властью, не затронуло обычая, со всеми его мелкими
«беззакониями» и бытовыми условностями, непререкаемыми для боль-
шинства людей разной сословной принадлежности. На время повести
даже в кругу Белинского, не выносившего аристократию именно за ощу-
щение себя таковой во всех смыслах, сказывались условности «принято-
го» и «непринятого»: как замечает в своих воспоминаниях К. Д. Кавелин,
между «старшими» и «младшими» и в этом маленьком сообществе — из-
дателей, литературных работников и их друзей, существовала дистанция
между «солидными», «имеющими вес» людьми, и молодежью, незави-
симо от ее талантов, например, такую дистанцию «держал» родовитый
И. И. Панаев, уже женатый и живший на широкую ногу.
В повести И. И. Панаев не удостаивается высокой оценки автора, не-
смотря на свою литературную одаренность, добродушие и расположен-
ность к Тургеневу: Панаев и Некрасов нещадно эксплуатировали Белин-
ского, часто подводили Тургенева с выплатой заработанных им денег.
Автор подчеркивает их делячество, останавливаясь на качестве первых
публикаций двух начинающих авторов — Тургенева и Достоевского, с из-
дательской точки зрения явной «халтуре». Панаев в повести — «пустой
человек», Некрасов — ненадежный и безжалостный деловой партнер.
Примечательно, что И. И. Панаев получает в повести оценку, которую
дает в своих мемуарах А. С. Комарову— Комаришке. Поставлен даже
неожиданный для повести, скупой на характеристики «фоновых» персо-
нажей, вопрос: что же за люди окружали Белинского? Есть и ответ: во
всяком случае «бездушники», ведь «бездушников» Белинский рядом с
собой не терпел... Определенно отношение Тургенева к А. С. Комарову
важно для автора: именно этот нелепый человек пригласил неизвестного
начинающего поэта, на вечер, где будет знаменитость — Луи Виардо. Об
этикетных предрассудках косвенно свидетельствует и А. Я. Панаева, когда
с раздражением пишет о Тургеневе (как мы знаем, неизбывно нуждавшем-
ся в деньгах), который вдруг «являлся» в абонированную ее мужем ложу
вместо того, чтобы абонировать свою. Панаева, как и Феоктистов, разви-
60
ОТ РЕДАКТОРА
вает мифы о «лживости» Тургенева, его «тотальной неискренности», кро-
ме того, в его приездах на родину в более позднее время она видит только
желание «пожинать лавры»1.
Именно из воспоминаний К. Д. Кавелина мы и узнаем о том, что
И. И. Маслов был не просто секретарем, но и другом дома И. Н. Скобелева
и сообщал новости о том, что говорилось и делалось в Петропавловской
крепости, и новости эти были вовсе «не бесполезны при Николае Павлови-
че», а к «авторитетнейшим свидетельствам П. А. Языкова (непосредствен-
но или через его брата М. А. Языкова), близкого к Клейнмихелю, восходи-
ла, вероятно, большая часть тех “новостей” о Николае I и его окружении,
новых назначениях, которые могли интересовать “русскую демократию”
за границей» и которые, как указывает Ю. Г. Оксман, Белинский переда-
вал, частности, в письме, адресованном в начале декабря 1847 г. на имя
П. В. Анненкова. «Это письмо было послано за границу с верной окази-
ей и предназначалось, судя по его содержанию, не столько для Анненкова,
сколько для актива русской революционной эмиграции — Герцена, Бакуни-
на, Сазонова»2.
На фоне общений и дружб Тургенева и с учетом их «градуса» (если при-
бегать к образу Л. Я. Гинзбург) и разрешается структурообразующая тема
повести— общений, открытий, разочарований: главный герой обретает
себя, теперь он знает, что он писатель и что его будущее определено. Но его
жизнь «срасталась» не потому, что его кто-то «вел», а потому, что в непро-
стых исканиях он обретал право на свой голос. Возможно, поэтому светская
жизнь с ее салонами, в которых прилагались усилия «сближать литературу
с великосветским обществом», мало его занимала, как и большинство его
друзей-кружковцев, в том числе таких родовитых, с их широкими семейны-
ми связями, как М. Бакунин. В повести хождения главного героя по москов-
ским салонам им самим расцениваются как пустое времяпрепровождение.
По словам А. Н. Пыпина, в отличие от «журфиксов, на которых могла со-
браться “многолюдная и случайно соединявшаяся толпа”, кружки отлича-
лись “одним общим разговором” и “сознательным соединением”, которое
внушалось общими литературными взглядами», не случайно такое соеди-
нение «переходило в дружеские отношения»3. В этом смысле красноречивы
ироничные отзывы о себе Белинского, когда он побывал, еще в московскую
свою пору, на одном из собраний у писателя-романтика кн. В. Ф. Одоевско-
панаевских воспоминании // Нева. 2008. №8; 2) Три женщины. Три судьбы. Полина Ви-
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
го, сердечно относившегося к нему, принимавшего в нем большое участие,
несмотря на свою «повытертость светом и жизнью». По словам Герцена,
«Белинский был совершенно потерян на этих вечерах между каким-нибудь
саксонским посланником, не понимавшим пи слова по-русски, и чиновни-
ком III Отделения, понимавшим даже те слова, которые умалчивались»'.
В общем, как написал И. Аксаков в 1853 г.:
Мы любим к пышному обеду
Прибавить мудрую беседу
В роскошно убранной палате
Потолковать о бедном брате,
Погорячиться о добре.
Автор определенно учитывает, что Тургенев, еще не завоевавший сла-
вы большого писателя, не был центром притяжения на родине и за грани-
цей, вместе с тем присущие ему «вольмыслие, холодность к правительству,
знакомство с эмигрантами и некоторое сочувствие к революционерам», как
пишет Б. Зайцев, рассказывая о более поздней дружбе Тургенева с А. Фе-
том, — черты, раздражавшие «черноземную» часть русского общества, в
том числе Фета и его отца А. Н. Шеншина2, характеризуют его положение
в кругу передовой дворянской интеллигенции. Основываясь на докумен-
тальных источниках, автор акцентирует и то общее в оценках Тургенева,
Белинского и Герцена, что могло укреплять их дружбу.
Другая особенность стиля жизни дворянства в «эпоху русского роман-
тизма» — путешествия за границу, которые, однако, могли быть прерваны
распоряжением (указом) царя. В случае неповиновения и полной эмигра-
ции дворяне утрачивали свое звание (вместе с правами), соответственно
его утрачивали их потомки. Поэтому просил милости царя разрешить ему
вернуться в Россию знаменитый Н. И. Сазонов, упоминаемый в повести, —
«ревностный защитник демократии», участник французской революции
1848 г., считавший себя учеником Маркса, бежавший за границу, чтобы
избежать ареста по тому же «университетскому» делу, что и Герцен. Ра-
зочарование революционной демократии в Сазонове не смягчила даже его
скоропостижная смерть в Швейцарии на пути домой. Герцену удалось со-
хранить свое состояние благодаря умелым действиям дома Ротшильдов. Как
вспоминает А. Я. Панаева, в 1840-х гг. была введена огромная плата за загра-
Зайцев Борис. Жизнь Тургенева. С. 189.
62
ОТ РЕДАКТОРА
ничный паспорт— 500 руб.1, с тем чтобы ограничить число выезжающих.
Освобождала от этого сбора медицинская справка о необходимости лечения2.
В свое время указу царя, также продиктованному революционными со-
бытиями в Европе, не подчинился отец писателя (был нетранспортабелен
после сложной операции камнесечения, проведенной в 1830 г.), с чем иссле-
дователи предположительно связывают установление за ним полицейского
надзора, если не со знакомством с однофамильцами Тургеневыми3. Перед
главным героем этот непростой вопрос — срочно возвратиться домой или
остаться за границей навсегда — возникает в «линии» дружбы с Герценом,
но не как политический, а как нравственный: честности с самим собой и со
своими близкими, прежде всего с матерью, хотя их отношения уже всту-
пили в стадию тупика. Стоит помнить, что Герцен окончательно покинул
Россию только после смерти отца. Щадил самолюбие своих «верноподдан-
нических» родителей и Бакунин. 4 ноября 1842 г. он, например, писал до-
мой: «Боже мой! Как разрывалось мое сердце, когда я прощался с папень-
кой — как грустно было покидать нашего бедного святого старика, который
хотел нашего счастья, но испортил жизнь нашу; испортил ее потому, что в
нем недостало силы веры в свои убеждения». Отношение к родительской
семье отличало Герцена и Бакунина от Белинского — с его «горечью» в от-
ношении всей своей жизненной орбиты, и, бесспорно, в каком-то смысле
эти «революционеры» поставлены в повести в параллель Белинскому, но по
умолчанию, поскольку в Белинском выделены черты русского Дон Кихота,
а не тяжелые человеческие качества, таким образом, отчасти и объясняется
отношение к нему Тургенева, главное же, что читатель должен уяснить (это
подчеркнуто в зарисовке мысленного сравнения Тургеневым себя и Герце-
на) — как художник он не только уже мог увидеть «исторический образ
времени, воплощенный в “живых личностях”» (по словам Л. М. Лотман),
но прежде всего выносил себе бесстрастный приговор.
Дружба Тургенева с Герценом проходит через повесть пунктирно, в ряду
многих событий жизни, «сплетающих» линию творческих поисков, но вы-
делена такая ее составляющая, как участие: писателя в писателе, человека
обед стоил 15-20 коп. Подробнее о матер
ственные записки. 2004. № 2(17).
2008.
63
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
в человеке, на что указывает появление «крупнопланового» и самого корот-
кого в повести этюда «Читка», где приводится оценка Герценом «Нахлеб-
ника», а также зарисовки самоотверженного выхаживания заболевшего
холерой Тургенева4. В «открытом» доме Герцена в Париже главный герой
находит поддержку в самый трудный период своей жизни — полуголодного
существования и напряженного творческого труда. Бедственное положение
Тургенева, последовавшего за границу весной 1845 г., после второго в Рос-
сии сезона Полины Виардо, до смерти матери, пытавшейся «образумить»
любимого сына, лишив его средств к существованию, было таким, что он
являл собой «какое-то подобие гордого нищего, хотя и сознававшегося в
затруднительности своего положения, но никогда не показывавшего прия-
телям границ, до которых доходили его лишения»5.
В своих «странствиях» Тургенев сближается и с семействами, далекими
от политики, — Фроловыми и Ховрипыми. О Елизавете Павловне Фроло-
вой упоминалось, Дарья Дмитриевна Ховрина — дама «большого света»,
сестра знаменитого генерала И. В. Лужина, однако, по отзыву Белинского,
«премилая и преумная», с «живым чувством изящного», «умеющая пони-
мать Пушкина и Гоголя». Знакомится Тургенев и с Алексеем Алексеевичем
Тучковым, когда-то участником декабристских организаций, арестованным
после восстания, но освобожденным «за недостаточностью улик», теперь
сахарозаводчиком, предводителем дворянства в Инсарском уезде Пензен-
ской губернии, жившим в Париже одним домом с Герценом (он был тестем
Н. М. Сатина по старшей дочери). Именно в этой «линии» на первый план
повести выходит «женская» тема. Силуэтно, но охарактеризована прелест-
ная Шушу Ховрина; о ней Тургенев писал матери и посвятил ей шутливые
стихи. Детальней других героинь «второго плана» представлена «малень-
кая Натали», дочь А. А. Тучкова (просто Натали — жена Герцена), «дур-
нушка», задевшая Тургенева искренностью, умом и послужившая для него
музой и прототипом Веры при написании комедии «Где тонко, там и рвет-
ся», ей посвященной. Это тот единственный случай в повести, когда рядом
с прототипом появляется его литературный образ.
«Горизонт» литературного образа, как кажется, понадобился автору для
того, чтобы поставить один из самых важных для повести вопросов: можно
ли относиться к другому человеку как к средству достижения своих целей?
Так поступает Вера из комедии, «знающая свое право на молодость», на
ковой (Желвакова Ирена. Герцен. М., 2010). Тургеневу, «проходному персонажу» этой
ОТ РЕДАКТОРА
личное счастье, так поступает в конце концов и сама «маленькая Натали»
(по ней в повести «вздыхает Огарев»), ставшая (за рамками повести) снача-
ла его гражданской, а затем и официальной женой, но покинувшая его ради
Герцена. О том, что и политическую борьбу она воспринимала как способ
яркой жизни, говорят ее воспоминания, а также дневник, в котором она на-
зывает себя эгоисткой и пишет о своем стремлении к «полноте жизни, всего
несбыточного и непонятного для других»1. На ее воспоминаниях и построе-
ны зарисовки появления комедии «Где тонко, там и рвется». В частности, по
этим этюдам можно составить представление о творческой «лаборатории»
автора: он не копирует интонацию мемуаристки, а используя отдельные ее
слова, приводимые детали, достигает узнаваемости своих персонажей, до-
статочной, чтобы отсылать к исторической реальности, нередко конфлик-
тно взаимодействующей с авторским рассказом.
Эти две женщины, «историческая» Тучкова и литературная Вера, бес-
компромиссные в своем «праве на жизнь», на «полноту бытия», что Турге-
нев увидел в юном существе, находящемся на пороге жизни, вместе с тем
не приобретают «отрицательного знака». «Маленькая Натали» противопо-
ставлена — «по умолчанию» — «Мессалине предместий», как зло называл
Герцен первую жену Огарева из-за скандальности ее поведения, к которо-
му привели, по выражению П. Анненкова, «мечтания о независимой жиз-
ни» — «без обязанностей и семейных пут», вместе с тем противившейся
разводу, так как у нее не было средств для независимой жизни. В результате
бракоразводного процесса, когда в ход были пущены доносы, которые пи-
сали на Огарева отец жены Л. Я. Рославлев и ее дядя пензенский губерна-
тор А. А. Панчулидзев, богатейший Огарев оказался разорен. Эти доносы и
послужили поводом к аресту не только Огарева, но и Сатина, даже старика
Тучкова, которые обвинялись в «принадлежности к секте коммунистов».
Разумеется, все эти события не находят отражения в повести, поскольку
мы смотрим на происходящее с очень близкого расстояния, а не «с птичье-
го полета», соответственно автор избегает дополнительной информации об
известных и менее известных лицах, тем более он не забегает вперед, одна-
ко тщательно отбирает цитаты и «говорящие» имена (даже если речь идет
о «фоновых» персонажах), приоткрывая завесу, наброшенную временем на
отдаленные от нас события с ее неизбежной ретушью.
«Со стороны» жены Огарева, лишь названной (а таких лиц, «включаю-
щих» исторический фон, в повести немало), входит в повествование близкая
подруга Огаревой Авдотья Панаева, от которой позже внутренне отпрянет,
приехав на родину, главный герой, — потакающая своей пошлой страсти к
роскоши, пугающая своей фальшью. По мнению Н. А. Тучковой, Панаева
65
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
участвовала в бракоразводной интриге, приведшей к разорению Огарева.
Перед нами как бы два зеркала, смотрящихся друг в друга сквозь бедствен-
ную жизнь главного героя в Париже, полную лишений, в частности, из-за
того, что «Современник» не выплачивает ему гонорары, — мир сердечного
страдания и мир пошлости, что заставляет по-новому взглянуть на «заблу-
ждения сердца» Натали-Веры. Проблема использования другого человека
в своих целях, поставленная задолго до финала повести, притом в «линии»
приватной, должна, таким образом, настраивать читателя на «высокий ре-
гистр» в восприятии будущих событий как в собственной семье главного
героя, так и в развитии его отношений с Полиной Виардо.
Жена Герцена Наталья Александровна представлена в повести вне от-
меченного противопоставления, что, как кажется, тоже было обдумано ав-
тором. По мнению Л. Я. Гинзбург, проанализировавшей в деталях эпоху
«русского романтизма», Наталья Александровна, одаренная литературно и
человечески, была как будто предназначена для роли «прекрасной дамы»,
в отличие от других женщин «романтического круга», нередко плоско или
экзальтированно отражавших «сложную духовную жизнь подлинных иде-
ологов» этой культуры— вплоть до истерии1. Кроме того, в сдержанном
наброске облика Натальи Александровны ощутим читатель «Былого и дум»
Герцена и воспоминаний Тучковой-Огаревой с их трагическими страница-
ми. Автор повести, согласуясь с реальными фактами, не сокращает рассто-
яние между главным героем и «прекрасной дамой», уходя от каких-либо
оценок ее личности, «существа, исполненного противоречий». «Вы такие
длинные, — говорит Тургеневу Наталья Александровна, — все здесь пере-
ломаете».. . и с нескрываемым волнением слушает «Нахлебника»...
В повести определенно несколько выдвинута из ряда «фоновых» геро-
инь жена Н. Тютчева Александра Петровна (в девичестве Де Додт). Между
тем с женой Белинского автор нас не знакомит, не названо даже ее имя. Появ-
ление в повести Тютчевой, как кажется, диктовалось не только ее участием
в переправке за границу дочери Тургенева, но и стремлением охарактеризо-
вать «культурную нишу» главного героя: автор повести считает необходи-
мым отметить, что маленькая Пелагея-Полинет привязалась к Александре
Петровне и их расставание было нелегким. Вероятно, жена Белинского, по
одним воспоминаниям современников, замечательная красавица и просве-
щенная особа, по другим — невыразительная и не понимающая мужа, — не
могла занять в повести какого-либо места без ущерба для ее стройности.
Александра Петровна Тютчева хорошо, даже по отзывам взыскательно-
го Тургенева, играла на фортепьяно. Белинский, например, часто просил ее
исполнить «Шарманщика» Шуберта или адскую пляску из «Роберта-Дья-
ОТ РЕДАКТОРА
вола» Мейербера, произведения особенно им любимые. Для Тургенева в
период ссылки Александра Петровна и ее незамужняя сестра Констанция
играли в четыре руки Моцарта, Бетховена, Мендельсона, Глюка, Гайдна.
Для этих вечеров Тургенев сам составлял программы. В переписке он срав-
нивал Александру Петровну с ее младшей сестрой: «...С некоторых пор
глаза госпожи Тютчевой поправились, и мы много музицируем. Она очень
хорошо разбирает ноты и очень верно чувствует истинно прекрасное. Ее
сестра, наоборот, имеет естественную склонность ко всему приторному и
пошлому, и слезы у нее появляются с легкостью, доводящей до отчаяния...
К счастью, она играет вторую партию, басовую. У нее пальцы точно из
ваты, а когда она запутывается, то старается придать первой попавшейся
ноте чувствительное выражение. Это ужасно! В игре г-жи Тютчевой мно-
го твердости и ритма. Если барышню заставить повторить всю партию, то
некоторые пьесы получаются очень хорошие. Сейчас мы по горло ушли в
Моцарта...» (письмо Полине Виардо от24 мая 1853 г.).
На это письмо Тургенева стоит обратить внимание не только потому,
что оно передает атмосферу кружка Белинского, где Тургенев нашел дру-
зей, но и в контексте важной для повести «женской темы», показывает «не-
случайность» появления в повести тех или иных его знакомых и приятель-
ниц, одни из которых лишь названы, другие представлены более подробно.
В своей переписке Тургенев отмечает, что мог бы влюбиться в Алексан-
дру Петровну, если бы не ее преданность мужу и что-то «безжизненное»,
«мертвенное» в характере. Фоном к музицированию, упоминаемому в по-
вести и охарактеризованному в процитированном письме, служит цветущая
природа: «Сад мой сейчас великолепен; зелень ослепительно ярка, — такая
молодость, такая свежесть, такая мощь, что трудно себе представить, перед
моими окнами тянется аллея больших берез... Весь мой сад полон соловья-
ми, иволгами, кукушками, дроздами...»
Приведенные свидетельства писателя о себе еще раз убеждают в том,
что некая «витальность», видимо, и определяла для него высокую роль
женщины, с чем отчетливо согласуется «ранжированность» в повести жен-
ских персонажей «второго» и «третьего» планов. Так оказываются выдви-
нуты из ряда «фоновых» героинь не только Н. А. Тучкова или В. А. Дьякова,
но и графиня Елизавета Васильевна Салиас де Турнемир, в девичестве Су-
хово-Кобылина, старшая сестра драматурга, писательница де Тур, эпизоди-
ческое лицо в судьбе Тургенева и не самая яркая фигура в культурной жизни
Москвы. Но она «суха и пламенна», по словам Грановского, независима,
остроумна, даже экстравагантна, как считал Герцен, страстно привязана к
детям, и, несмотря на бегство из России мужа-француза, скрывающегося
от властей из-за дуэли, занимает прочное место в светском кругу — воз-
67
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
можно, благодаря моде на творческие занятия среди аристократии в «век
овдовевшей Гуманности», по выражению ее брата. Графине посвятил свою
книгу «Песни Эдды о Нибелунгах» Т. Грановский. К. Н. Бестужев-Рюмин
писал в воспоминаниях: «В те годы в ее доме для меня открылся новый
мир: постоянное общение с женщиной, много видевшей, много читавшей
и всем интересующейся — тогда она только начинала свою литературную
деятельность — было чрезвычайно полезно. В ее доме в ту зиму я встречал
Грановского, Кудрявцева и особенно часто Максимовича...». Одна из млад-
ших сестер Сухово-Кобылиных стала не менее значительным украшением
родовитейшего семейства — как первая в России профессиональная пейза-
жистка, закончившая с несомненным успехом (она получила серебряную
медаль) Академию художеств. По признанию самого Тургенева, и об этом
говорится в повести, чем-то Елизавета Васильевна напоминала Полину Ви-
ардо. У нее он и знакомится с Евгением Феоктистовым, учителем ее детей
и близким другом, «обретшим» в ее доме семью, который доставит в «Мо-
сковские ведомости» статью о Гоголе по просьбе В. Боткина, находившего-
ся тогда в ссоре с их редактором М. Н. Катковым.
О том, что появление в повести графини было связано не только с не-
обходимостью назвать имя Феокгисова, может свидетельствовать, помимо
прочего, тургеневская острога в отношении жены Грановского, которую
автор считает нужным привести, — «неудавшееся стихотворение Уланда»
(Уланд — романтический немецкий поэт, воспевавший рыцарские времена).
Эта острота была меткой: юная Елизавета Богдановна, дочь профессора Мо-
сковской медико-хирургической академии Б. К. Мюльгаузена, отличалась
склонностью к меланхолии и постоянным слезам. О ней не без симпатии пи-
шет в своих мемуарах А. Панаева, посвятившая ей роман «Мелочи жизни»
(1854 г.) и объяснявшая ее характер диктатом властного отца. Герцена также
нимало трогало служение юного существа выдающемуся мужу. С высоты
времени острота Тургенева выглядит жестокой — Грановская рано умерла,
но вместе с тем показывает его отношение к женщине как «нравственной
силе»1, лишенное сексизма даже в его романтической форме.
В литературе уничижительный тон Феоктистова по отношению к Тур-
геневу в его мемуарах часто объясняют обидой на то, что Елизавета Ва-
сильевна Салиас стала прототипом Суханчиковой из «Дыма» и Хавроньи
Прыщовой из «Нови», но, видимо, причина не столько в этом: даже в соб-
ственных воспоминаниях Феоктистова, сохранявшего с графиней друже-
ские отношения на протяжении десятилетий, она характеризуется хотя и
пространно, но как будто «по долгу» и оказывается полностью заслонена
68
ОТ РЕДАКТОРА
своим зятем О. И. Гурко, близким к Александру II. Можно думать, разоча-
рование законопослушного Феоктистова в Тургеневе, пережитое вместе со
страхом за свою судьбу, близость к высшим сферам в большей степени по-
казывали его желание дискредитировать писателя, «покорившего Россию»,
очень вероятно, к неприятному удивлению мемуариста. Но поскольку тема
друзей-недоброжелателей в повести полностью снята, графиня вместе с
учителем ее детей включены в линию «любовь» — из упоминавшейся три-
ады «вечного», и, как все женские образы второго и третьего планов, на-
чиная с силуэтной Шушу, призвана «оттенить» главный женский «образ»
повести — Полины Виардо, придать ему объемность, избежав такой труд-
ности, как прямая характеристика непостижимой, «колдовской Беатри-
че» Тургенева, бесконечно далекой как от душевных борений, так и дрязг
бесправных русских женщин, которую «везде сопровождал гений», по сло-
вам художника А. П. Боголюбова. Хотя Тургенева покоряло любое напо-
минание о Полине Виардо, он смог остаться честным в оценке творчества
графини. Любопытно, что его отзыв о романе «Племянница», упоминае-
мый в повести, мало заинтересовал ее по существу, и досада привыкшей
к похвалам светской дамы скоро прошла вместе с хорошо разошедшимся
тиражом романа.
О тонкой материи отношений Тургенева и Полины Виардо рассказыва-
ет в своих воспоминаниях С. Л. Толстой, сын писателя: одной из счастли-
вейших минут в жизни Тургенев считал минуту, «когда встретишься гла-
зами с женщиной, которую любишь, и поймешь, что и она тебя любит...».
Толстой останавливается на этом признании Тургенева в связи с насмеш-
ками Н. Н. Страхова, иронично удивлявшегося, отчего у Тургенева почти
все молодые люди в романах влюбляются и никак не могут жениться. По
мнению мемуариста, «Страхов хотел побранить Тургенева, а вместо этого
его похвалил. Тургенев — певец не плотской, а чистой, самоотверженной
любви, которая может ограничиться взглядами и намеками, но нередко, по
выражению Мопассана, сильнее смерти»1.
В ряду «фоновых» героинь лишь у Варвары Дьяковой, старшей сестры
Михаила Бакунина, другая роль — «оттеняющая» главного героя, который
предстает рядом с этой витальной женщиной лишенным обычной сослов-
ной «пошлости» (если использовать словарь Феоктистова и Зайцева): он ис-
кренне восхищен «последней любовью» Станкевича, покинувшей мужа и
приехавши i границу к любимому человеку, умной, волевой, яркой и му-
зыкальной. Да и Михаил Бакунин, по свидетельству Р. Вагнера, был неверо-
ятно музыкален. Все берлинские годы наполнены для Тургенева музыкой,
театром, радостью искренней дружбы, а не только занятиями философией,
69
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
но и ими тоже — новым для главного героя опытом совместных философ-
ских штудий с ближайшим товарищем. Бурный, «львообразный» Бакунин
мало напоминал Грановского, в котором, по словам Герцена, «сквозило что-
то пасторское», не был он и «заземленным», как самый первый товарищ
Тургенева, его старший брат.
Рассказывая о дружбе Тургенева с Бакуниным, автор дает почувство-
вать естественность их сближения: потребность Тургенева в друге и по-
требность Бакунина в аудитории, общность их воспитания с такими его
атрибутами, как интерес к «общим вопросам», интеллектуализм, пред-
полагавший тотальную критику, знание языков, образованность, любовь
к музыке, культивирование «высоких переживаний» и т. д. — всего того
очень русского, чем можно было поделиться «не надевая фрака» в Герма-
нии. Тургенев, по воспоминаниям современников, мог быть не менее эпа-
тирующим, чем Бакунин, только в другом роде: обычно он не показывал
обширности своих знаний и не слишком подпускал к себе знакомых, его
даже находили странным из-за стиля его поведения. А. В. Щепкина, напри-
мер, писала: «Так, если Тургенев не расположен был говорить, он способен
был провести несколько часов молча», «смотрел тогда апатично», «отвечал
односложными словами». «Но странности появлялись у Тургенева и при
веселом настроении и тогда уже походили на шалость. ... однажды вече-
ром у нас в доме он долго сидел молча. Низко нагнувшись, свесив голову,
он долго разбирал руками свои густые волосы и вдруг, приподняв голову,
спросил: “Случалось ли вам летом видеть в кадке с водою, на солнце, ка-
ких-то паучков? Странных таких.Он долго описывал форму этих пауч-
ков и потом замолк. Ответа он не ждал...»'.
Дружеские контакты с Я. Неверовым, «чопорным и приличным», с ко-
торым Тургенев жил на одной квартире в 1838-1839 гг. в Берлине, не могли
превратиться в «беззаветную» дружбу, нет их и в повести. Примечательно,
что если Бакунина в светском кругу считали «дрянью», то «откровенности»
«слабого» Тургенева часто воспринимали как «барскую привычку». Можно
думать, как, собственно, и предполагает автор, что опыт этой беззаветной
дружбы, братства при разности натур, и определил на долгие годы их пре-
данность памяти друг друга, подтверждающуюся множеством фактов.
Контакты Тургенева с русскими за границей, начиная с Ховриных, как
характеризует их автор, отличала общая черта: все они, где бы ни находи-
лись — в Германии, Италии, Франции, неизменно оставались «островком
России». В этом смысле чрезвычайно любопытен эпизод, который приводит
в своих воспоминаниях Н. А. Тучкова-Огарева: о «веселости» Тургенева в
ответ на обвинения «в потере связи с русским обществом», появившиеся
70
ОТ РЕДАКТОРА
в «Голосе» 23 декабря 1869 г. Герцен, сначала будто недовольный визитом
Тургенева, оживился, заметив, что Тургенев «очень весел и мил»1. Тургенев
не мог не веселиться — при его участии в крестьянской реформе, внимании
к другим реформам, за которыми он следил с «сердечным трепетом», «про-
паганде» русской литературы за границей. Известны выступления Тургене-
ва против терроризма, смертной казни и начавшихся в России погромов2.
Близость в понимании основополагающих гуманитарных ценностей, кото-
рую доносит до нас автор, рассказывая о дружбе Тургенева с Бакуниным,
Белинским, Герценом, указывает на естественность его поведения и во вре-
мя разбирательства по делу «32-х» 1862-1865 гг.3, о готовности выполнять
поручения Герцена, отзываться на просьбы Бакунина и даже Достоевского.
Во время процесса «двоедушный» и «бесхребетный» Тургенев оставался
самим собой — независимым и «наивным» в кавелинском смысле. Уже зна-
комый с практикой полицейского государства, в течение года он уклонял-
ся от личных объяснений в Сенате, но и, отвечая на вопросы следствия по
опросному листу, не думал отрекаться от друзей, считая это оскорбитель-
ным для себя, как сообщал Герцену в письме.
Верность друзьям, «мертвым и живым», была отличительной чертой
писателя, вместе с добротой и способностью понимать, что, можно сказать,
прослежено в повести. Н. М. Чернов особо подчеркивает заботы Тургенева,
когда он жил преимущественно за границей, о богадельне в Спасском вза-
мен устроенной матерью в Петровском, о школе для крестьянских детей,
крепость ее редактора Иосафата Огрызко (из-за опубликования в этой газете письма
историка И. Левелеля профессору Петербургского университета Антону Чайковскому
и в целом теплого отношения к идеологу польской эмиграции), второе письмо, 1860 г.,
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
которую в ущерб себе он не соглашался передать земству1. Ярко передает
чувства Тургенева его собственное признание, когда менее чем за год до
смерти, тяжело больной, он писал: «Продажа Спасского была бы для меня
равносильною с окончательным решением никогда не возвращаться в Рос-
сию — а я, несмотря на болезнь, питаю надежду провести все будущее лето
в Спасском, — а в Россию вернуться в течение зимы. Продать Спасское —
значит для меня лечь в гроб...»2 Эго чувство — кровной связи с родиной,
неотторжимое от его существа, а значит, и творчества, было присуще и Ба-
кунину, испытавшему радость, похожую на счастье, по его собственному
признанию, когда во время этапирования из Пруссии он был передан рус-
ским конвоирам. Тем нелепей звучат гневные филиппики Е. Феоктистова,
приводящего в своих воспоминаниях шутливый рассказ Тургенева о том, как
на время заседании редакционных комиссий по проведению крестьянской
реформы он приютил у себя старого орловского знакомого В. К. Ржевского,
не нашедшего гостиницы, и теперь его квартира превратилась в «главный
штаб крепостничества»... Мемуарист восклицает: «Вот она, Аннибалова
клятва преследовать крепостничество!», вот он — «обличитель крепостных
нравов», у которого не хватает духу разогнать крепостников... Феоктистова
нимало не смущает, что он выглядит поборником бытовой стычки старых
знакомых, настолько горячо его желание представить Тургенева лицемером.
Между тем в тот же период Тургенев добился свидания с заключенны-
ми в Петропавловскую крепость Николаем и Алексеем Бакуниными. Нико-
лай, критикуя правительство и поддерживая план А. М. Унковского (твер-
ского помещика, известного «крестьянского адвоката» и члена комиссии по
освобождению крестьян), вступил в конфликт с тверским дворянством, что
и привело к аресту братьев. Николай Бакунин провел в крепости 5 месяцев,
после освобождения был поражен в правах. А. М. Унковский в 1860 г. был
отправлен в ссылку. Эти факты не только ярко характеризуют условия про-
ведения реформ, натолкнувшихся на противодействие «туземных» дворян3,
но и проливают дополнительный свет на действующих лиц повести — то,
какими они в ней предстают. К слову, записку А. М. Унковского, ближай-
шего друга писателя-сатирика М. Е. Салтыкова-Щедрина, скончавшегося у
него на руках, Герцен счел необходимым опубликовать в «Колоколе». Еще
лишен права занимать общественные должности. А. М. Унковскому удалось доказать
72
ОТ РЕДАКТОРА
об одном участнике подготовки реформ, орловском знакомом И. С. Турге-
нева и В. К. Ржевского, возглавлявшем губернский комитет по улучшению
быта помещичьих крестьян, можно почерпнуть непредвзятую информацию
из новейшей публикации1.
Собственно, все построение повести, с гуманитарной нагрузкой ее
«разграничительных линий», когда становятся понятными отношения Тур-
генева с «революционерами», депрессия Грановского, причины сближе-
ния Тургенева с Аксаковыми и т. д., заставляет думать об определенном
противопоставлении этого произведения известному труду А. А. Корнило-
ва о Бакунине в двух томах («Молодые годы Михаила Бакунина» и «Годы
странствий Михаила Бакунина»), имеющему красноречивый подзаголовок:
«Из истории русского романтизма». Само название «Молодые годы Ива-
на Тургенева» подчеркивает намерение автора оппонировать этому труду,
внимательно г л изученному. Повесть содержит в какой-то мере «ответ» и
маленькой книжечке писателя-эмигранта Б. Зайцева, проникнутой искрен-
ним восхищением мастером слова, но трактующим «загадки» личности и
судьбы писателя в координатах философии начала XX в.
Труд А. А. Корнилова, секретаря ЦК партии кадетов в 1905-1908 гг.,
сотрудника журнала П. Б. Струве «Освобождение», прежде всего направ-
лен на создание представления о подлинной дворянской интеллигенции, из
среды которой вышел Михаил Бакунин, — «странствующий рыцарь всевоз-
можных революций», по словам язвительного Е. М. Феоктистова. Важно
помнить, что отобранный Корниловым для опубликования семейный архив
Бакуниных2, т. е. письма, записки, другие документы, должен, по мысли
автора, продемонстрировать главную особенность необыкновенного рода
Бакуниных: служение высоким идеалам, строгий спрос с себя за мельчай-
ший проступок, даже мысль. Закономерно в этом труде оказалось отведено
немало места семейным преданиям, характеризующим духовность рода Ба-
куниных, — о тех их родственниках, кто ушел из суетного мира, полного
зла, чтобы молиться за него в схиме и покаянии. Уделено в ней внимание
и отцу Бакунину, руссоисту, бывшему дипломату, поэту и приятелю знаме-
нитого Н. А. Львова, родственника Бакуниных, в кружок которого входили
Г. Р. Державин, В. В. Капнист и др. О своем обширном наследном имении
Премухино, приведенном им в идеальный порядок, где был устроен жи-
вописный парк с каскадами прудов и где родился он сам и все его дети,
2012.
73
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Александр Михайлович рассказал в поэме «Осуга». Узнаем мы из труда
Корнилова и о самой знаменитой женщине из рода Бакуниных — кузине
Михаила Бакунина Екатерине Михайловне Бакуниной, дочери сенатора и
сподвижнице Н. И. Пирогова, сестре милосердия в Крымскую и Русско-ту-
рецкую войну 1877-1878 гг. Понятно, что такой «проходной» персонаж для
«мемориальной» книги о Бакуниных, как Тургенев, приятель по студенче-
ским годам борца за «освободительную идею», предстает «в средоточии
русского романтизма»1 человеком обманчивым и чуждым. Данное мнение
разделяет и Л. Я. Гинзбург, обратившаяся к изучению истоков психологи-
ческой прозы и подробно характеризующая ауру необыкновенного Прему-
хино, на которой сказались веяния «романтической эпохи», повлиявшие на
запрос к литературе.
Несмотря на то, что в 1950-е гг., когда дописывалась повесть, романтизм
как настроение в обществе, «средоточием» которого стало Премухино, еще
не был предметом научного анализа, автору удается передать особую атмос-
феру ближнего круга знаменитых кружковцев, напитанную духом, как пи-
шет Л. Я. Гинзбург, «самосозидания», «жизнетворчества», «культа» дружбы
и любви, «предельной искренности до исповедальности», «немыслимой в
дружеском кругу пушкинской эпохи». Одновременно автор повести дает
нам почувствовать, что отсвет необыкновенного настроя затрагивает и
главного героя, не знавшего такой близости в семье и дружбе: приехав в
родовое гнездо лучшего друга, он пребывает почти в восторженном состо-
янии, погрузившись в жизнь Премухино, хотя и «осенней поры». Видимо,
основанием для такой трактовки послужили наблюдения родных писателя,
Варвары Петровны и брата, посмеивавшихся над его способностью, «осед-
лав Пегаса», «улетать» куда-то, а также мемуаристов, которых искренне по-
ражала его способность к «фантазированию», когда «без всякого расчета он
мог говорить часами», что, по понятным причинам, не могло не нравится
премухинцам, где любили поговорить и преклонялись перед старшим бра-
том, посланником которого к ним явился Тургенев.
Собственно, «изреченность слов» в атмосфере ожидания необыкновен-
ной любви и становится ловушкой как для главного героя, так и для Татьяны
Бакуниной, «чистейшего», «светлейшего» создания, по словам Белинского,
переносившей, как все дети Бакунины, на себя, свою жизнь «донесенные до
74
ОТ РЕДАКТОРА
них старшим братом философские постулаты». Эти своеобразно интерпрети-
руемые, проходившие через их сердца постулаты, превращались, как пишет
Л. Я. Гинзбург, в «нравственный императив» — руководство к действию, чем,
вероятно, и объяснялись настойчивые письма Татьяны к Тургеневу, много ци-
тируемые в повести, почти тиранические. То, что Тургенев в период «мета-
физического романа» с Татьяной Бакуниной ждал рождения ребенка от Дуни
Ивановой и писал «Искушение святого Антония», по-своему настроенный
романтически, обозначает в повести ту границу, которая была для него не-
преодолима. И, видимо, «рубец на сердце», как определял Тургенев то, что
навсегда осталось от Премухино, скрывал тяжелый диссонанс, который емко
выразила Варвара Петровна, сравнивая сына с утопающим почтальоном:
«держал-держал сук, выбился из сил... и волны уносят его...».
Неожиданная влюбленность Татьяны, любимой сестры первого друга,
была нелегким испытанием для того, кто мог быть воспринят в качестве
жениха, в отличие от сына лекаря Белинского и сына чаеторговца Ботки-
на. Автор, однако, обращает наше внимание на другое — дружеское обя-
зательство Тургенева, невольно ранившего самолюбие влюбленной в него
девушки, даже лечившейся от «меланхолии» тресковым маслом. Об этом же
говорит набросок одного из писем к Татьяне, где Тургенев пишет о «невоз-
можности, играть, как дитя, с самым святым — жизнью другого человека»
и о том, что он «осмеливается быть правдивым». «Неполнота» любви Тур-
генева к Татьяне для нас очевидна, как и цель посылаемых Татьяне стихов,
от шутливых до серьезных, они должны успокоить ее самолюбие, в особен-
ности песенка Аннунциаты из «Искушения святого Антония»: в «прекрас-
ной донне» она могла бы узнать себя, а кроме того, догадаться о его тайне,
неуместной в «средоточии романтизма». Определенно автором повести
учтен не только романтический, но и весьма тривиальный для своего круга
настрой девушек «романтической» эпохи: как мы знаем, конфидентка Та-
тьяны Бакуниной Александрин Беер, обиженная за подругу, потребовала от
Михаила Бакунина порвать отношения с Тургеневым. Старший брат отве-
тил непосредственно сестре: он писал, что никогда не был рабом идей, вла-
деющих светом, и не перестанет любить Тургенева, причина недостатков
которого — «крайняя молодость» (действительно, Тургеневу не было 25,
когда Бакунину должно было исполниться 30 — ощутимая разница в таком
возрасте), тем самым инцидент с «условностями» и ложными надеждами
был исчерпан.
Как показано в литературе, вольнолюбивое «жизнетворчество» с его
«предельной искренностью», т. е. стремлением к «предельной честности
отношений», выражало независимость и достоинство свободной личности
в романтическом духе, но одновременно указывало и на значимость «фео-
75
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
дальних ценностей», против которых было направлено. Практика так назы-
ваемого «сговора» при заключении брака хотя и в завуалированной форме,
но сохранялась. Станкевич и Любовь Бакунина, искренне увлеченные друг
другом, тем не менее ждали решения отца Станкевича. Братьям Тургеневым
подыскивали невест, и собственный выбор сыновей пошатнул здоровье их
матери, старейшей в роде, даже награжденной по этой причине в ознаме-
нование победы в войне 1812 г. «Родители будущего писателя, по словам
Н. М. Чернова, долгие годы сохраняли приверженность психологии старо-
московской знати». Такое самоощущение Варвары Петровны автор повести
акцентирует не единожды, в частности, останавливаясь на оценке, которую
она дает понравившейся ей героине поэмы «Параша» — «между других
дворяночке». «Романтическое жизнетворчество» как важнейший признак
рождения новой культуры коснулось даже «славянофилов», тех из них, для
кого существование в России «общественного мнения» не было пустым
звуком, демонстративно наделявших знаковостью свой внешний вид, как
одевшийся наподобие «персианина» Константин Аксаков, автор «Молодого
крестоносца», посвященного Михаилу Бакунину, «благороднейший», «воз-
вышенный» человек, по посмертному отзыву о нем Герцена. В 1849 г., когда
появился комический и одновременно варварский указ царя о запрете дво-
рянам носить бороды, которым «была отнята всякая общественная деятель-
ность, даже хоть своим наружным видом», как говорил старший Аксаков,
вся семья решается «закупориться в деревне навсегда».
Однако терзавшие премухинцев проблемы, о которых мы можем соста-
вить подробное представление по корниловскому труду, автором повести
опущены как далекие от его главного героя, соответственно лишь проскаль-
зывает трагическая история, связанная с духовной жизнью в новом реги-
стре, — Любиньки Бакуниной, рано умершей и грезившей до последнего
дня о Станкевиче, скрывшемся, едва он заподозрил, что недостаточно ее
любит. О судьбе же Дьякова, находившегося в депрессивном состоянии и
погибшего по неосторожности, так и не сумевшего освоить философский
багаж жены, нет даже беглого упоминания, быть может, потому, что мысль
об «истинной» любви (соответственно и «неистинной») была Тургеневу
близка. Как мы узнаем из корниловского труда, обещали драму и отноше-
ния Михаила Бакунина с Натали Беер, влюбленной в него, которую он едва
не довел до самоубийства «предельной искренностью» — разговорами о
чувствах к ней противоположного содержания. В этом контексте внимание
автора к шутливым стихам «малоискреннего» Тургенева приобретает осо-
бый смысл. Становится понятно и появление в повести Алексея Бакунина,
«лишенного как достоинств, так и недостатков старшего брата», — про-
званного в семье Эгмондом из-за бурного характера, к которому Тургенев
76
ОТ РЕДАКТОРА
глубоко привязан, плененный всем бакунинским миром, откуда его уводит
трезвое и гневное письмо матери. Именно Алексей Бакунин напишет сес-
тре Татьяне о Тургеневе, не сумевшем поддержать премухинский «культ
женственности», как о «прежнем, милом, умном и слабом до распущенно-
сти человеке»1.
Такое мнение, как упоминалось, стало штампом и нередко выража-
ло, судя по мемуарной литературе, презрение «за Полину Виардо», в чем
сказывался типично русский и безусловно дворянский спрос с Тургенева,
не создавшего на родине семьи. Это откровенно высказывает в своих вос-
поминаниях Е. Феоктистов, впрочем, как всегда, неоригинальный. Тот же
И. X. Бенкендорф, великосветский казанова, признает свою любовь к фран-
цуженке-актрисе, перевезенной им с большими трудами в Россию, самой
«жалкой» из своих Любовей, после того как его планы жениться на столь
недостойном объекте были расстроены лично императором и привели влю-
бленного к болезни; в конце концов он создает достойную своего проис-
хождения семью. Красноречив в этом смысле трагический финал граждан-
ского брака А. В. Сухово-Кобылина с француженкой-модисткой, убитой
слугами на почве национальной неприязни. Не была русской дворянкой
и жена М. Бакунина, которой Тургенев помог переправиться в Америку к
мужу, бежавшему туда из ссылки. Даже «восторженная» С. И. Мещерская,
много хлопотавшая о И. С. Тургеневе, убеждала его в необходимости же-
ниться, предлагая такую кандидатуру, как Анна Федоровна Тютчева - стар-
шая дочь поэта и графини Э. Ботмер, убежденная славянофилка, с 1853 г.
фрейлина великой княгини Марии Александровны, будущей императрицы.
В повести избран «позитивный» ключ оппонирования труду Корнило-
ва, точнее, главному его посылу, что проявилось в повести и композицион-
но: большое место в ней занимают «странствия» Тургенева по Европе, и
хотя часто это как бы нанизывание местностей, пейзажей, красок, культур-
ных сокровищ и этнических типов, передающее «вихрь» его путешествий
и «жадность до них», приоткрываются и особенности внутреннего роста
пытливого и открытого «вечно прекрасному» молодого человека, «артиста
в широком смысле слова». Например, в Риме у Колизея он впервые ощу-
щает свою проницательность художника, но вместе с тем и несовершен-
ство своих начальных литературных опытов в романтическом духе, когда
он многое чувствовал, но не мог передать мыслей и чувств без «сочини-
тельства» (как называл это П. Анненков), не нашел своего художественного
языка. Каждое из путешествий отдаляло его от всего фальшивого и нанос-
ного, что он в себе находил, тренировало глаз и вкус, воспитывало мысль.
Передает автор и масштаб личности Бакунина, его пассионарность (как мы
77
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
сказали бы теперь), лишь намекая на «побочные эффекты» романтического
«моделирования личности».
По наблюдению Л. Я. Гинзбург, «создавая своего “человекобога”, М. Ба-
кунин совершал некий художественный акт. Эта титаническая концепция
имела свой стиль, питавшийся стилистикой 1830-х годов». Здесь, «в быто-
вом мессианизме», были и «врожденная властность, и юношеское тщесла-
вие, и даже барские привычки»1. Т. Грановский и В. Боткин, например, тя-
жело переносили общение с Бакуниным, для которого не было «субъектов,
а все объекты». О дружбе-вражде Белинского с Бакуниным, начавшейся,
когда Бакунин был членом кружка Станкевича, можно судить по переписке
Белинского, в частности, он отстаивал в ней антиромантическую мысль о
равных правах в общении всех людей, и тех, кто наделен талантами, и тех,
у кого их нет. Многих особенно поражали в Бакунине его фразерство и от-
сутствие щепетильности в житейских делах, даже какая-то расчетливость,
как они считали, при пламенном отстаивании «святынь духа». В отличие
от Тургенева Михаил Бакунин безусловно чувствовал себя избранным. Но
высокомерие соединялось в этом «потомке Баториев» с полной нетребова-
тельностью в быту (Г. Бернштейн даже назвал его «самым нетребователь-
ным человеком в мире»), бурной искренностью, доходившей до бесша-
башности — полного пренебрежения всем и вся, до смешного, в том числе
собой, своим имиджем, рядом с величием идеи, как пишет Л. Я. Гинзбург.
Он покорял своей оригинальностью, и в повести предстает именно таким,
человеком «большой пробы», часто симпатичным рассказчику, поскольку
мы смотрим на него глазами Тургенева, восхищавшегося им не меньше, чем
Константин Аксаков, написавший в «Молодом крестоносце»:
Перед ним вдали, как сон,
Веб небесное, святое,
Если же обратиться к рассказу «Татьяна Борисовна и ее племянник»,
где, по выражению Б. Зайцева, Тургенев «посмеялся» над Татьяной Баку-
ниной, окажется трудно совместить это общепринятое мнение со всем до-
несенным до нас автором — с обаянием Татьяны, ее «пламенем, от кото-
рого Тургенев хотел отдалиться», прорывавшимся в поступках всех детей
Бакуниных, самодостаточных, и Премухино, значительным для главного
героя даже в свою «осеннюю пору», когда сюда уже никогда не приедут
Станкевич или Белинский, шумят повзрослевшие дубы, когда-то посажен-
ные братьями Муравьевыми, ведутся службы в «почти Палладио» — храме
78
ОТ РЕДАКТОРА
Живоначальной Троицы «гениального дилетанта» Н. А. Львова, так им и
не увиденном, возведенном по его проекту хозяином усадьбы уже после
войны 1812 г. — в память о друге. Все эти приметы очень русского «пре-
мухинского мирка», «говорящие сердцу», были хорошо известны автору, в
течение нескольких лет изучавшему труд А. А. Корнилова, безусловно им
«зачтенные», о чем свидетельствует манера рассказа о «метафизическом»
романе Тургенева. Любопытно, что внук Н. А. Львова, художник В. Д. По-
ленов, счел за счастье подарить Тургеневу «тургеневский уголок», как он
называл этюд к своей знаменитой картине «Московский дворик», с которым
Тургенев не расставался.
Скорее, Татьяну Борисовну могла напомнить Натали Беер, последова-
тельно увлекавшаяся Станкевичем, Михаилом Бакуниным, Белинским, ее, в
частности, имеет в виду Л. Я. Гинзбург, когда пишет об «истерии» женщин
из ближнего круга кружковцев. Татьяна Бакунина не просто жила «фило-
софскими императивами», она призывала Тургенева бежать из России, что-
бы состояться.... По семейным преданиям, Татьяна Бакунина вдохновила
композитора В. Н. Серова, отца живописца, на создание оперы «Рогнеда»1.
Было ли ее чувство к Тургеневу «подлинной» любовью, или только поры-
вом к ней в романтической атмосфере необычного философствования —
этот вопрос автор оставляет без ответа.
Избрав «позитивный» ключ сопоставления двух друзей, автор снимает
и тему тирании в отношении сестер, от которых Михаил Бакунин добивал-
ся, как их духовный наставник, следования «идеалу». Не выпуская из поля
зрения Бакунина, автор, таким образом, сопоставляет, а не противопостав-
ляет друзей, их судьбы: если у одного появилось «польское дело», то у дру-
гого — восхитительные «охотничьи» рассказы, если у одного было величие
поглощавшей его освободительной идеи, то у другого — не менее великая
и поглощающая стихия художественного творчества.
В связи со всем сказанным находит объяснение как бы «нетургенев-
ская» характеристика в повести родителей Бакуниных— как заурядной,
невыразительной пары, которой не коснулось особое отношение писателя к
поэтике русского XVIII в. По наблюдению Л. П. Гроссмана, детально про-
анализировавшего эту особенность образной системы писателя, «тончай-
ший изобразитель внешнего мира», он «прежде всего стремился раскрыть
Подробнее о жизни Премухино в рисунках, сохранившихся в семейном архиве Бакуни-
79
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
в предметах их живописную ценность. ... Но бесцветный и расплывчатый
фон середины столетия, словно избегающий в своем торопливом ходе кра-
сочных озарений и резких контуров, не мог насытить этой тоски художни-
ка по четким очертаниям и праздничной расцвеченности форм»1, потому
на всех этапах своего творчества он «невольно влекся к этим реликвиям
старого стиля и сознательно культивировал в себе эту любовь»2. Даже в по-
следнем романе Тургенева «Новь» появляется «пузатенький домик», «тихая
стоячая пристань далекого прошлого», полная трогательных, прекрасных и
смешных вещей. Точно ли это каприз композиции, — спрашивает исследо-
ватель, имея в виду признание самого писателя, — вторжение «фарфорово-
го стиля в атмосферу народовольческой пропаганды?»3
В корниловском труде старшим Бакуниным, как упоминалось, уделено
много внимания, но даже такой «романтический» факт из биографии отца
Бакунина, как безумная любовь к будущей жене, Варваре Александровне,
в девичестве Муравьевой, родственнице декабристов, — «светской восем-
надцатилетней львице», из-за которой «сорокалетний анахорет» едва не
покончил с собой, или необыкновенный интерес к природе (под началом
Александра Михайловича детьми был собран гербарий тверской флоры, не
потерявший своей ценности до наших дней) и т. д., не заставляют автора
поэтизировать родителей Бакуниных. Объяснение дает сам корниловский
труд: угасание жизни превратило поэта и руссоиста во властного отца, ча-
сто разочарованного детьми, а молодую «львицу» — в равнодушную мать,
не понимающую своих детей. Теперь тот, кто дал детям прекрасное обра-
зование и воспитание, противился учебе сына в заграничном университе-
те, поскольку старший сын, как было принято, должен был стать военным,
в крайнем случае чиновником или хозяином-помещиком, и необходимые
средства на учебу в Берлине «потомок Баториев» получил от Герцена. Тем,
вероятно, выразительней, по мысли увлеченного Бакуниными историка,
звучат слова революционера из казематов Петропавловской крепости, обра-
щенные к ослепшему отцу, положившему жизнь на свое Премухино — бе-
режно нанизываемые слова прошлого, о «великом счастье» быть принятым
в «семейный мир и семейную дружбу», о «великой милости» возобновлен-
ных отношений с «блудным сыном», родительского прощения, о радости
знать, что «в семействе нашем царствуют мир, любовь и счастье»4.
Таким образом, скупая характеристика в повести «стариков» Бакуни-
ных, должна контрастировать с тем, что мы узнаем о Тургеневых, у ко-
80
ОТ РЕДАКТОРА
торых не было образцовой семьи, но они горячо любили детей, жили их
интересами, для Варвары Петровны профессорство сына было «верхом
блаженства», цитируется в повести и ее «загадочное» письмо — «крик
души», показывающее способность хотя бы на миг понять великую любовь
сына. Соответственно поэтика минувшего века (сравнительно со временем
повести) коснулась скорее Спасского, чем Премухино, — накануне драм,
замутивших ноту «реликвий прошлого», разбито звучащую даже в самых
последних зарисовках повести, ноту Варвары Петровны, с ее любовью к
безделушкам, театральности и т. д.
Достойно внимания, что «импрессиониста» Б. Зайцева мало волнуют
красоты канувших в вечность дворянских усадеб, культура, почти исчез-
нувшая уже к началу XX в., которую пытался зафиксировать в своих описа-
ниях искусствовед Н. Н. Врангель по результатам посещений провинциаль-
ных усадеб, соответственно и отношения Тургенева с Татьяной Бакуниной
предстают в самой плоской трактовке, а очень разные друзья Тургенева —
Н. Станкевич, М. Бакунин. В. Ьелинскии — едва отличимы друг от друга:
все они — «вдохновители» «испепеленного» и лишенного какой-либо са-
мостоятельности (и в этом смысле аристократизма) Тургенева. Б. Зайцев,
близкий к ультрасоветскому литературоведению, даже усиливает тезис о
«ведомом» Тургеневе, когда подчеркивает значение «Записок охотника»:
«ничего особенно не соображая, ничего сознательно не делая», Тургенев
сыграл свою роль «в изменении отношения к самому приниженному слою
в обществе»1. Тезис о «бессознательности» Тургенева, стоит заметить, был
среди русских литераторов начала XX в. чуть ли не общим местом — с лег-
кой руки Д. Мережковского, а впервые был высказан Юлианом Шмидтом,
теоретиком реализма, историком и философом, выступавшим против отож-
дествления действительности со «случайными эмпирическими фактами»,
большим поклонником таланта Тургенева, тем не менее не видевшим у него
той «подлинной культуры мысли», о которой он сам много размышлял, пер-
вым назвавший Тургенева «бессознательным художником»2.
Поскольку время в небольшой книге Б. Зайцева как бы «спрессовано»
в некое единство, когда события разных лет оказываются соединены, в ней
неизбежны фактические ошибки. Например, муж «очаровательной госпожи
Фроловой», вечера которой Тургенев посещал в Берлине, фигурирует в этой
книге как переводчик «Космоса» Гумбольдта, хотя на самом деле он присту-
(1890-1900-е годы). Тарту, 1999. С. 17-44. URL: http; И www/rutenia.ru / document /
533713. html (дата обращения: 15.12.2014).
81
Л. С. Утевский, МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
пил к переводу позже, вернувшись в Россию после смерти жены. Дружба с
Белинским также представлена как бы «по результату» — в «значении» для
Тургенева, причем исходя из тезиса об «испепеленности» начинающего пи-
сателя. Зайцев, например, пишет: «В Тургеневе противоречий было доста-
точно. Одно из них: не будучи энтузиастом, часто энтузиазм высмеивавший
Ги вообще очень склонный к иронии), он питал слабость именно к энтузиа-
стам. О Станкевиче и Бакунине упоминалось. Теперь Белинский занял место
вдохновителя при Тургеневе»1. Само слово «энтузиаст» Зайцев заимствует из
тургеневского «Воспоминания о Белинском», где оно используется как сино-
ним «пылкости» критика. Очень вероятно, переосмысливает Зайцев и слова
Тургенева об «огне», сообщавшемся от «пламенного Виссариона», доводя
метафору до «испепеленности». Вообще, в его книге мало того, что приня-
то называть аутентичностью. Например, «склонность к иронии», на которой
автор строит свое понимание характера Тургенева и притяжения (не дружб)
между ним и его «вдохновителями», оказывается сугубо индивидуальной
чертой, хотя, как известно, она была условием светского общения, над чем
«посмеялся» Л. Н. Толстой в «Войне и мире». Язвительным острословием
могла оказаться наблюдательность, соединенная со свежей мыслью, как было
у Чаадаева с его известной шуткой о Константине Аксакове, который «оделся
так национально, что народ на улицах принимает его за персианина», и даже
у «кроткого» Станкевича, личность которого поразила своей «чистотой», от-
сутствием тщеславия и позы, взыскательного в этом смысле Л. Н. Толстого,
когда в 1858 г. он читал его недавно опубликованную переписку. О том, что
друзья не переставали видеть в Станкевиче «воплощение совести», пишет
Л. Я. Гинзбург, — «с его здравым смыслом, ясностью теоретической мысли
и жаждой практической деятельности, даже самой скромной, с его весело-
стью.. . любовью к шуткам и “фарсам”.. ,»2. Друзья не обходились без смеш-
ных прозвищ, что было обычной практикой: даже одиозного изобретателя
триединой формулы патриотизма С. С. Уварова приятели из литературного
общества «Арзамас» дразнили Старушкой. В кружке Белинского насмешли-
вые прозвища были почти «обидными»: И. И. Маслова звали Прекрасной
нумидянкой, В. Боткина— Анчаром (или Коброй-Капелла, т. е. Аспидом),
Тургенева — Сиреной, Кетчера — Нелепым, низкорослого и любимого им
К. Кавелина Белинский называл Левиафаном и т. д. Часто «кружковцы» по-
смеивались над собой, писали друг на друга эпиграммы, в том числе Стан-
кевич3. Казенщина, «искусственность классического патриотизма», «неис-
82
ОТ РЕДАКТОРА
кренность печатного лиризма», по словам К. Аксакова, участника кружка
Н. Станкевича, порождали «справедливое желание простоты и искренности»
«нападение на всякую фразу и эффект»'.
В повести, в зарисовке, где мы знакомимся с Н. Станкевичем и его бли-
жайшим другом Я. Неверовым, передается особая аура кружковцев — лю-
дей новой культуры. Это важно: именно своей личностью, а не философ-
скими работами, число которых было очень скромным, Станкевич оказал
колоссальное влияние на современников. Но и при изучении философии,
как и в стихотворном творчестве, для него имел значение прежде всего эти-
ческий аспект: вопросы назначения человека, его места в мире, правах и
обязанностях и, главное, вопрос достоинства человеческой личности2. Ха-
рактерно, что Станкевич, родовитый богач из далматинских сербов, заин-
тересовался Белинским именно тогда, когда тот, сын бедствующего лекаря
из Пензы, был отстранен от посещений Московского университета из-за
недавно написанной им в духе Шиллера драмы, в которой «бичевал» зло-
употребления «владетельного права» над крестьянами. Н. В. Станкевич,
услышав об этом от И. П. Клюшникова, захотел прочесть драму и позна-
комиться с ее автором. О «деликатности» в отношении обидчивого девят-
надцатилетнего Аксакова, вошедшего в его кружок, Станкевич предупре-
ждал резкого в своих суждениях Белинского в одном из писем3. Каждый из
членов кружка Станкевича, по свидетельству писателя И. И. Лажечникова,
«не был профессор, но все вместе по части философии, истории и литера-
туры постояли бы против целой Сорбонны»4. Особенно значим в контек-
сте сравнения трех книг о Тургеневе вывод том, что просветительская идея
рождалась в «романтическую эпоху» как обязанность служения истине и
что влияние Станкевича заключалось «не в завершении, а в начале просве-
тительских надежд», как подчеркивает исследовательница его биографии
и творчества5. Сама пытливость, как и пафос московских интеллектуалов,
обращенный в будущее, не могли не быть близки Тургеневу. Таким образом,
у Б. Зайцева не только дружба Тургенева, но и сама атмосфера предрефор-
менных лет крайне упрощены.
Стоит заметить, что «энтузиазм», в зайцевском смысле, отличал и ря-
довых кружковцев, тех, кто остался верен идеалам молодости, например
Кетчера или Неверова, с их неутомимыми трудами. Кетчер — Кетчерушка,
Там же. С. 129-130.
Цит. по: Коршунов М. С. Избранные работы по истории просвещения на Северном Кав-
Станкевич Н В. Избранное. С. 4 (выделено нами).
83
,. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
как называл его Белинский, был настоящим «фанатиком» «западной идеи».
Он переводил Шиллера, Купера, «перепер всего Шекспира на язык родных
осин» (как говорилось в эпиграмме) — перевел прозой 18 пьес Шекспира,
причем довольно удачно, близко к оригиналу, что было нелегким делом.
Как известно, интерес к Шекспиру был «знаковым» для эпохи романтизма:
оно воспринималось как «сокровищница мыслей о человеческой природе и
закономерности исторической жизни людей», «образец постижения драма-
тизма истории»1. Кетчер, восторженный поклонник таланта Тургенева, рас-
пространял для «читок» его произведения, Тургенев настолько ценил его
мнение, что доверял правку своих текстов, правда, не всегда удачную. Вме-
сте с А. Д. Галаховым Кетчер был редактором первого собрания сочинений
Белинского, которое, при всех своих недочетах, не могло не стать событием
в культурной жизни России. Именно у Кетчера появился план приобрести
в Петербурге новый журнал для Белинского — чтобы «сшибить подлеца
Краевского», владельца «Отечественных записок», который нещадно экс-
плуатировал «поднявшего» журнал критика. Весь этот мотив, хотя и «ра-
стушеванный», в повести звучит.
Не менее ярким «энтузиастом» был Януарий Неверов, столь предубежден-
но охарактеризованный Герценом. Генварь, как звали его друзья, происходил
из бедной семьи, дед, воспитавший его, был протоиереем, а «выучился» он,
по преданию, на деньги от проданного матерью-вдовой свадебного ожерелья.
За границей Неверов служил секретарем Археографической комиссии. В свя-
зи с ним прежде всего говорят о подготовленной им первой биографии поэта
А. В. Кольцова («Сын отечества», 1836), а также об отреферированном для
второй книги «Отечественных записок» за 1840 г. труде Г. Маркграфа «Но-
вейшая литература и культура в Германии», «содействовавшем оживлению в
России интереса к Елизавете (Бегтине) фон Арним», автору «Переписки Гёте
с ребенком» (1835). В труде Маркграфа она характеризовалась как «типичная
представительница отживающего романтизма»2, но у кружковцев и Тургене-
ва вызывала особый интерес, ее «дневники» (письма) переводил, например,
М. Бакунин в свою московскую пору. Интерес к ней молодых людей понятен:
и своей жизнью, и своей «Перепиской» она доказывала романтическое отно-
шение к любви. Белинского в «Переписке Гёте с ребенком» покоряла «непри-
нужденная, гордо кипящая девушка», «насмешливая южнонемецкая натура».
Знакомству с ней, к которому стремится студент Тургенев, отведена в повести
отдельная зарисовка. В светском обществе к ней относились немного свысо-
84
ОТ РЕДАКТОРА
ка, но главный герой не сводит глаз с немолодой и грустной женщины, столь
преданной своему идеалу истинной любви1. Неверов познакомил Тургене-
ва со знаменитым К. А. Фарнгагеном фон Энзе. В повести Тургенев дарит
Фарнгагену одно из своих «политических» стихотворений, текст которого
приводится, в этой же зарисовке дана, в нескольких штрихах, характеристика
немецкого критика.
Напомним, что для кружковцев просветительская идея наполнялась со-
циально-патриотическим смыслом — ввиду мечтаний о будущей «свобод-
ной» России, к которой следовало подготовить широкие слои населения.
Поэтому знаменитый и часто цитируемый девиз Неверова — «Кто любит
Россию, тот должен прежде всего желать распространения в ней образова-
ния» — не был возвышенной фразой, а конкретной программой действий,
даже на высоких постах, которые он занимал к концу жизни, в частности,
главы Кавказского учебного округа2, и в историю отечественной культуры
Неверов вошел именно как педагог-просветитель. Неверову, человеку но-
вых нравственных идеалов, посвятил стихотворение осетинский поэт Коста
Хетагуров, его воспитанник, в этом стихотворении были такие строки:
Мы шли за ним доверчиво и смело,
Забыв вражду исконную и месть, —
И понимать иначе долг и честь.
Перед смертью Я. М. Неверов «почти все свое состояние завещал на
открытие школы Станкевича (на его родине), школы в селе Верякуши [где
родился он сам], на учреждение стипендии имени Т. Н. Грановского на фи-
лософском факультете Московского университета»3. Таким образом, в ат-
мосфере «служения истине» дружеские связи Тургенева предстают более
естественными, чем у Б. Зайцева.
Общая установка Б. Зайцева представить Тургенева «аполлиническим
художником», изначально — самой в себе — трагической личностью, с не-
коей ущербностью, метафизическим изъяном, сталкивающейся с Афроди-
той-Пандемос и Афродитой-Уранией, а затем обретающей своего «сфинк-
са», «колдовскую Беатриче», приводит автора к выспренностям, почти
В своем, по тем временам «эпатирующем» произведении фон Арним существенно под-
била опубликована их i
85
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
пугающим описаниям, например, следуя поэтическому посылу Гейне, он
рисует такой портрет Полины Виардо: «Древняя кровь, древние страсти та-
ились в ней. Малибран [старшую сестру Полины Виардо] считали более
лирической певицею, Виардо — трагической. Гейне ощущал в ней некую
стихию, самое Природу: море, лес, пустыню. Может быть, и действительно
сберегла она в себе первозданное. Может быть, странствия юности, океаны,
леса Мексики, плоскогорья Испании навсегда оставили на ней отпечаток.
Гейне, человек эротический, боялся ее улыбки, “жестокой и страстной”, и
чувствовал в ней экзотику. Он находил, что когда она поет, то внезапно на
сцене могут появиться тропические растения, лианы и пальмы, леопарды,
жирафы “и даже целое стадо слонят”». В процитированном пассаже (впро-
чем, как и в целом в книге) Зайцев намеренно уходит от конкретных фак-
тов в принятой им «обобщающей» манере, поскольку они развеивали бы
тот «инфернальный» флёр, который он набрасывает на «непостижимую»
любовь писателя. Более земной образ складывается в повести — не толь-
ко великой певицы и актрисы, но и великой труженицы, юной прелестной
женщины, умеющей быть преданным другом, принадлежащей к культур-
ной элите Франции в период бурных исторических событий, что согласует-
ся с воспоминаниями современников1.
Что касается «странствий юности», то, чтобы не вводить читателей в
заблуждение, сошлемся на композитора и музыковеда А. Розанова, подроб-
но рассказывающего о семье двух великих певиц, родившихся во Франции,
куда привели их отца, великого тенора Мануэля Гарсиа, социальные бури в
Испании. Четырехлетним ребенком Полина Виардо действительно побыва-
ла в Америке — сначала Северной, а затем Южной, вместе с труппой отца,
но «странствия» по Америке едва не закончились трагически: в Мексике
по пути к порту после окончания гастролей на артистов напали бандиты.
«Мужчин уложили лицом к земле, а женщин и детей загнали в придорож-
ные кусты». Их могли убить, но, отобрав все деньги и ценности, бандиты
скрылись. Ночью, когда семья устроилась на ночлег, старший Мануэль на-
чал хохотать: из заработанного за четыре года почти ничего не осталось».
«Смех будил меня, и я смеялась, засыпая», — вспоминала Полина Виардо.
В свои четыре года, по свидетельству Роберта Оуэна, она говорила на че-
вой. М., 1967). Подробнее о характере Полины Виардо см. в современной работе Ирины
86
ОТ РЕДАКТОРА
тырех языках. В доме отцом была установлена жесткая дисциплина, и даже
во время гастролей девочка продолжала занятия, в Мексике уроки игры на
фортепьяно она брала у местного органиста Маркоса Вегаса, в три года она
уже умела читать ноты. Достойно упоминания, что в Нью-Йорке труппу
встречал либреттист Моцарта Лоренцо да Понте, который смог устроиться
на работу только в Америке — преподавателем итальянского языка1.
Общая установка, замешанная на «поэзии эротического», оказывается
неподходящей и в изложении событий на горящем пароходе «Николай I»,
трактуемых Зайцевым в русле известной сплетни о трусливом поведении
Тургенева, однако ввиду тезиса об «избранности» всякого творца автор на-
деляет Тургенева такими мыслями: «Он молод, здоров, талантлив, впереди
жизнь, в которой он скажет свое слово — это острое чувство бытия, вер-
ный спутник избранности, и крикнуло его устами...» и т. д. Собственно, и
утверждения о том, что «молодой Тургенев хорошо чувствовал дьявола»,
«мелкого беса, духа пошлости», «испепеленность сердца оказались ему
близки», — переложение на поэтический лексикон недоброжелательной
мемуаристики.
В повести зарисовка пожара на пароходе «Николай I» — пожалуй, одна
из самых объемных, что, возможно, объясняется стремлением понять, что
же в действительности происходило с 19-летним Тургеневым на тонущем
пароходе, и развеять миф об «элитарности» Тургенева, воспринятый Зай-
цевым и ставший аксиоматичным к началу XX в. Еще в первой своей книге
о Тургеневе Л. С. Утевский обращал внимание на особенность его необыч-
ного восприятия жизни, смешанного с «чувством смерти», постоянно при-
сутствующей в жизни, и объяснял поведение во время пожара прикоснове-
нием «смертного ужаса» к душе юноши. О смерти, этой неизменной тени,
ожидающей лишь возможности приблизиться, — высокой тихой женщине
в длинном покрове, с никуда не смотрящими глубокими бледными глаза-
ми, писатель рассказал в надиктованном Полине Виардо «Последнем сви-
дании» (о последней встрече с Некрасовым). В повести акценты несколь-
ко изменены: о склонности главного героя к мистическим переживаниям
мы узнаем задолго до этих событий — как о «потустороннем» кошмаре
маленького мальчика после знакомства с загадочной книгой «Емблемы и
символы» (знаменитой в свое время книгой Н. Максимовича-Амбродика).
Возможно, необычное чувство появилось у наделенного воображением ре-
бенка в раннем детстве, когда он тяжело заболел и едва не умер2. В повести
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
в эпизоде пожара на пароходе «прикосновение смертного ужаса» опуще-
но, но мы узнаем об уверенности в скорой гибели, которое, вероятно, и
«крикнуло его устами»: «Умереть таким молодым!» Подчеркивается «ав-
томатизм» поведения Тургенева — не только когда он не сомневался, что
погибнет, но и во время спасительного следования за матросом, — возмож-
но, связанный с «находившим» на него, даже не в столь экстремальных об-
стоятельствах, родом оцепенения, в живой природе расценивающимся как
защитная реакция, переданы и его безнадежные «здравые» мысли1. В этой
зарисовке автор демонстрирует наблюдательность психолога, критично
подходя к собственным воспоминаниям Тургенева, что позволяет, как ка-
жется, довольно близко представить душевное состояние поэтической на-
туры в полыхающем аду, в который превратилось судно, где совсем недав-
но пассажиры наслаждались жизнью, определенно — не столь натянуто,
как у Б. Зайцева. Тема смерти, волновавшая Тургенева на протяжении всей
жизни, как он услышал ее в сочинении старшей сестры Полины Виардо
Марии Малибран («Прощание с Ниццей» на слова Метастазио «Вот сей
плачевный час»), прослежена в его творчестве А. Я. Звигильским2. Воз-
можно, такое восприятие стало определяющим и при знакомстве писателя
с философией А. Шопенгауэра3.
Важно обратить внимание, что сдержанность автора, продиктованная во
многом его «импрессионистической» манерой, распространяется и на диа-
гнозы почти постоянно болевшего Тургенева (гипертензия, всевозможные
простуды, болезни глаз, легких, горла и т. д. — часто следствия бивуачной
жизни и переутомления, очень опасные до появления антибиотиков и др.), из
всех диагнозов названы только холера и воспаление легких (смертельное по
мозга (2012 г.). К i
также комментарии к книге «Твой друг и мать Варвара Тургенева».
Тургенев и Франция. Сб. статей. М., 2010.
Орел, 1999).
88
ОТ РЕДАКТОРА
тем временам), и понятно почему: в первом случае появляется возможность
передать «градус» дружбы между Тургеневым и Герценом, масштаб лично-
сти Искандера, самоотверженно ухаживающего за другом, во втором — при-
чины «затворничества» Тургенева в Москве, когда, находясь между жизнью
и смертью, он по-новому увидел «современные типажи», о чем свидетель-
ствует его первое прозаическое произведение— «скороспелая» повесть
«Андрей Колосов». В обоих случаях для нас очевидна характерная тургенев-
ская черта: отсутствие жалости к себе вблизи «высокой тихой женщины в
длинном покрове», умение «отпустить себя», как было и незадолго до смер-
ти в Буживале, когда он грезил «о том, как стройные тени на Елисейских
полях беспечально и безрадостно проходят под важные звуки глюковских
мелодий»1, погружаясь в музыку и прелесть воображаемой картины.
Диагнозы других действующих лиц также не названы, и тяжесть бо-
лезни отца Тургенева уясняется из самой атмосферы уединенности и пе-
чали жизни братьев с отцом, когда родители живут уже «на два дома», ви-
димо, усугублявшейся личной драмой умирающего Сергея Николаевича2.
Отец главного героя предстает в повести как невидимая тень, голос из пи-
сем, благодаря чему автор уводит нас от достаточно затасканной темы, с
которой связывают появление рассказа «Первая любовь», беспокоившего
даже Л. Виардо — не сочтут ли это произведение, с точки зрения сюже-
та и характеров, «примером нездоровой литературы». Существует мнение,
что этот рассказ хотя и был навеян семейной историей, Сергей Николаевич
скорее напоминал Лаврецкого, спешно уехавшего в Лаврики, где он запер-
ся, опустился и заболел3. Автор и здесь остается в рамках, установленных
его главным героем. По отзыву Юлиана Шмидта, имевшего в виду Зинаиду
из «Первой любви» и Ирину из «Дыма», «талант позволил писателю по-
казывать тончайшие черты любовного чувства... держась вдалеке от всего
низменного», так происходило у него и с «чувством горя», в которое он
позволял «заглянуть», «сберегая таким образом чистоту своей поэзии»4. Не-
случайно новый конец для французского перевода рассказа писатель груст-
но озаглавил «Прибавленный хвост к рассказу “Первая любовь”...».
Именно здесь, в Петербурге, а не в Спасском детства, вместе с послед-
ним аргументом жизненных блужданий — смертью, ее властным вторже-
нием, когда один за другим умирают дорогие Тургеневу люди, открывается
89
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
тема старшего брата и впервые противопоставлены аккуратный, прямой,
постоянно переписывавшийся с отцом старший брат и младший — «баюш-
ки-баю», как насмешливо говорила о нем мать. С этого момента — беспри-
ютности и разламывающегося мира, начинается психологическая прора-
ботка характеров, что согласуется с замыслом книги о художнике. Нужно
подчеркнуть, что автору удается довольно тонко передать чувства, связы-
вавшие эту нестройную семью, соединив нечто неопределенное, лишь пре-
дугадываемое, и вполне определенное, как, например, статус в дворянской
семье отца, старшего сына и т. д. Эскизно набросанный «портрет» Сергея
Николаевича согласуется с отзывами о нем современников— хорошего
отца и мужа, которого, по мнению, например, Кривцовых, Варвара Петров-
на «не стоила». Легко представить, каким Б. Зайцев, с его интересом к мета-
физике эротического, видит Сергея Николаевича Тургенева.
В отличие от отношений с Татьяной Бакуниной, с их поворотами, от-
тенками, самоанализом, в «линии» Полины Виардо мы в основном узна-
ем о благостном влиянии всего, что с ней связано, на душевное состояние
главного героя. Даже ее письма несли с собой «доброе дуновение». При
этом опущены многие подробности их непосредственного общения, имев-
шие место в действительности, как и при характеристике отношений со
Станкевичем. Вероятно, автор намеренно оставляет за ними статус идеаль-
ных, поскольку таковыми они оставались для главного героя, находившего
даже при мысли об этих людях «творческое успокоение». Как известно, их
влияние на окружающих в самом деле было необыкновенным. Станкевич,
например, как подчеркивает Л. Я. Гинзбург, был для друзей «обещанием
ясности и гармонии»1, те же ожидания автор повести наблюдает у главного
героя при одной мысли о Куртавнеле. Видимо, с духовным становлением
Тургенева связаны именно эти две фигуры, хотя и не в зайцевском смысле
«энтузиастов».
На роль Полины Виардо в жизни Тургенева, как ее понимает автор по-
вести, ясней всего указывает появление в ней Шарля Гуно, а не, допустим,
Жорж Санд, близкой ее подруги, способствовавшей браку с Луи Виардо
(как союзу ума, т. е. Луи Виардо, и таланта), написавшей ее портрет в об-
разе Консуэло, не Мериме, провербы которого Тургенев хорошо знал, не
Шопен или Мюссе, — все они перечислены Б. Зайцевым рядом с Гуно в
доказательство того, «как много Тургеневу дала Франция». Выбор автора
повести из этого ряда именно Гуно согласуется с его замыслом: Гуно, как
и Тургенев, только в начале своего творческого пути, кроме того, оба на-
чинающих художника приглашены в Куртавнель его хозяйкой на время ее
гастролей, чтобы обрести здесь «одиночество и покой». Гуно тяжело пере-
ОТ РЕДАКТОРА
живает преждевременную кончину старшего брата, известного архитекто-
ра Юрбэна Гуно, с которым был дружен, буквально «заливается слезами»,
Тургеневу необходим душевный отдых.
О роли в своей жизни Полины Виардо Шарль Гуно написал в «Воспо-
минаниях артиста» спустя много лет после прерванных контактов. Призна-
тельность ей — перевернувшей его жизнь, превратившей его из «аббата
Гуно», готовившегося к духовной карьере, автора и исполнителя рели-
гиозной музыки, подписывавшего свои произведения «L’Abbe Gounod»,
во всемирно известного композитора-новатора, — вторая в этой книге
после благодарности матери, рано овдовевшей и ценой многих жертв, в
том числе изнуряющего труда преподавательницы музыки, сумевшей дать
сыновьям хорошее образование. В своих воспоминаниях Гуно подробно
останавливается на истории создания оперы «Сапфо», первой его оперы,
под покровительством Полины Виардо открывшей ему путь в новый му-
зыкальный мир. Вспоминает Гуно и мать Полины Виардо г-жу Гарсиа,
сестру Луи Виардо, старшую дочь Полины Луизу, «ставшую выдающейся
музыкантшей и композитором» (г-жу Эритт), и, конечно, «знаменитого
русского писателя Ивана Тургенева, очаровательного человека и близкого,
верного друга семьи Виардо»1.
Однако в этюде повести, посвященном сближению Тургенева с Гуно, ни
мать Гуно, приглашенная в Куртавнель и жившая там, ни родные Полины
не получают никакой роли, и это понятно: создание «полных» картин не
входит в задачу автора, кроме того, его интересует внутренняя жизнь замка.
Здесь мы и становимся свидетелями превращения Тургенева, сверстника
Гуно, в его старшего товарища, поверенного творческих мук, что важно для
автора, поскольку якобы «ведомый», крайне несамостоятельный Тургенев
при всей своей «бессознательности» не только увидел в начинающем ком-
позиторе огромное дарование, но и практически сразу после их знакомства
стал пропагандистом его творчества. Ему нравились, например, «Венеция»,
«Вечер», «Мексиканские песни», «Мой фрак», «Осень» — камерные произ-
ведения Гуно, он надеялся получить ноты его духовных сочинений «Рекви-
ем» и «Санктус». Представление о взаимном доверии двух начинающих
талантов подтверждает их отношение к искусству как «осуществлению
красоты». С точки зрения Гуно, под воздействием ума человека действи-
тельность подвергалась трем основным «перевоплощениям», «рассматри-
вает ли человек эту действительность в идеальном и совершенном свете
Добра, Истины или Красоты», т. е. в религии, науке, искусствах2. Особенно
интересно здесь признание Гуно о том, как создавалась опера «Сапфо», пи-
91
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
савшаяся в Куртавнеле: «Пережив только что тяжелое потрясение [смерть
брата], я полагал, что откликнусь прежде всего на грустные и патетические
мотивы, а вышло как раз наоборот: меня привлекали и завладевали мной яр-
кие сцены. Должно быть, подавленное семейным горем, после многих дней,
все мое существо, в порыве реакции, так и рвалось к свободе»1.
Возможно, и Тургенев испытал «порыв к свободе» после всего пережи-
того, и не только тоской по родине объяснялись «непередаваемая русскость»
и яркость «Записок охотника», да и всего нового, что было написано «под
крылом Виардо», как утверждает Зайцев, хотя «крыла» в прямом смысле
не было2. В таком случае погружение в то, что Белинский считал «этногра-
фией», можно понимать менее формально. Не стоит забывать, что вместе
с романтизмом в европейскую культуру приходят попытки осознать нацио-
нальное. Полина Виардо, по свидетельству Ж. Санд, испытывала большой
интерес к народному искусству: «по целым дням записывала мелодии на-
ших певцов и игрецов на волынке» — в Ноане (где находилось поместье
Санд) и в Куртавнеле, общаясь с крестьянами и фермерами. Испанские пес-
ни она разучивала во время гастролей 1841 г. в Испании, затем они вошли
в ее репертуар3, разучивала она и русские песни. Новый виток романтизма,
как вспоминал Ф. Лист, требовал естественности и задушевности. К «новым
романтикам» он относил Шопена, с его «уклончивым» темпом, «гибким»
размером, «четким и шатким, как пламя», неприятием «необузданной сторо-
ны романтизма». «В высшей степени индивидуальное», романтическое чув-
ство, переполнявшее произведения Шопена4, как и лиричный «мелодизм»
Гуно сделали их произведения популярными. Новые устремления коснулись
и композиторского творчества Полины Виардо, на что указывает первый
альбом ее сочинений, подаренный «маэстро Львову». Как подчеркивается в
повести, мир Куртавнеля — мир искусства — не имел национальности, по-
этому, видимо, «осознание национального» его обитателями и их друзьями
могло стать фактом мировой культуры, а не этнического самочувствия.
Когда после беглых набросков самых разных лиц мы наконец прибли-
жаемся к Беатриче Тургенева — к их переписке по поводу его дочери, с тру-
«Месяц в деревне». — И. К.) — а работал сорок лет!» (Зайцев Борис. Жизнь Тургенева.
92
ОТ РЕДАКТОРА
дом найденной среди дворни, появившейся на свет в разгар премухинского
«романа» Тургенева, отнятой Варварой Петровной у матери и перевезен-
ной в Спасское, так сказать, на «задний двор», возможно, ввиду незабытых
угроз любимого сына жениться на белошвейке, нас ожидает контраст со
всеми «женскими» персонажами повести. Замешательство главного героя,
его душевные муки из-за шутки, которую с ним сыграла, видимо, Афродита
Пандемос, если прибегать к словам Зайцева, когда он сблизился с белошвей-
кой матери, сомнения, рассказывать ли об этом той, кого он боготворил,
представлены в повести детально, как и история переправки дочери по ини-
циативе Полины Виардо во Францию, где, как они надеялись, ее ожидала
жизнь свободного человека. Сам подбор эпизодов, их последовательность
в «линии» Полины Виардо призваны приблизить нас к пониманию если не
самой любви, то участия друг в друге этих ярко одаренных и незаурядных
по своим человеческим качествам людей, тех мгновений «преображения
вблизи друг друга», о которых писал в своих воспоминаниях А. П. Бого-
любов.
Малоизвестно, что славу великой певицы Полина Виардо «привезла»
на родину из-за границы. Непрерывные заграничные гастроли, часто из-
нуряющие, а в 1846 г. оказавшиеся даже губительными, как считают неко-
торые исследователи, когда Полина Виардо заразилась коклюшем, и это,
возможно, привело к преждевременному увяданию ее голоса, имели свое
объяснение. Триумф дебюта певицы в 1839 г. на сцене Итальянского теа-
тра, «мода» на нее в начале 1840 г. сменились глухим молчанием и интри-
гами: контракт с ней не был подписан, и она выступала только в концертах,
в том числе 21 февраля 1842 г. на концерте Шопена, где композитор ей ак-
компанировал, а она впервые исполнила свой романс «Дуб и тростник» на
стихи Лафонтена. Достойно внимания, что для романса ею было выбрано
именно это стихотворение с его романтической темой — о яростном ветре,
вырывающем с корнем дуб, еще недавно касавшийся главою небес. Сбо-
ры были огромными, тем не менее критика принимала певицу сдержанно.
«Большую роль в недоброжелательной позиции, занятой журналистами»,
сыграли не только интриги в Итальянском театре, но и то, что «в конце
1841 г. Луи Виардо, Жорж Санд и Пьер Леру основали новый печатный
орган “La Revue Independante”, который пользовался популярностью в
кругах, настроенных оппозиционно к правительству Луи-Филиппа. Злобо-
дневное направление газеты раздражало журналистов противоположного
политического лагеря, а ее успех у парижан вызывал зависть у издателей
других газет и журналов»1. Таким образом, участие мужа певицы в об-
щественной жизни мешало ее творческой карьере, что она переносила с
93
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
большим терпением. А. Я. Панаева, «отрицательный» персонаж повести,
как многие недоброжелатели, в напряженных гастролях Полины Виардо
видела только «расчетливость».
К концу повести, сложенный из отдельных штрихов, оказывается на-
рисован и портрет старшего брата писателя. По воспоминаниям В. Н. Бог-
данович-Житовой, воспитанницы Варвары Петровны, Иван Сергеевич не
был «эффектным в салоне», в отличие от старшего брата — денди во всем,
даже говорившего намного «красивей»1. По словам А. А. Фета, «Николай
Сергеевич в совершенстве владел французским, немецким, английским и
итальянским языками. В салоне был неистощим», и Фет «не раз слыхал
мнение светских людей, говоривших, что, в сущности, Ник. Сергеевич
был гораздо умнее Ив. Серг. ... Но зато Ив. Серп был, как выражался про
себя И. И. Панаев, “человек со вздохом”. Невзирая на внешнее сходство
двух братьев, они были, в сущности, противоположностью друг друга. На-
сколько Ив. Серг. был беззаботным бессребреником, настолько Николай
мог служить типом стяжательного скупца...»2 Повесть дает представле-
ние о глубоком несходстве братьев, достигающем кульминации, когда мы
видим Николая сквозь некую грустную завесу сердечного < юшения к
нему младшего брата, не претендующего на единственную тогда их об-
щую собственность — весьма скромное отцовское Тургеневе. Это можно
считать «находкой»: тем ближе мы воспринимаем главного героя, обрет-
шего свою семью, родственных ему людей, в Куртавнеле: он не только не
мог быть «барином», т. е. «крепостником» или обычным хозяином-поме-
щиком, эта роль была ему бесконечно чужда. Таким образом, обращаясь к
«житейскому», автор передает тот особенный взгляд Тургенева, с каким,
вероятно, он рассказывал, не без юмора, случайно встреченному прия-
телю юности Феоктистову о Ржевском, или когда в Спасском перед ним
выстраивались «парады» Варвары Петровны, где его встречали всем ее
«царством», или наблюдая жену брата и т. д,, — взгляд не только проница-
тельного человека, но и писателя, далеко вышедшего, по словам Зайцева,
«за рамки бытописательства».
В контекст гуманитарных проблем эпохи вписан также эпизод, посвя-
щенный знакомству Тургенева с А. И. Гончаровым. Думается, Л. С. Утев-
ский, исследователь биографии не только Тургенева, но и А. И. Гончарова,
имел основания противопоставить двух начинающих писателей, и появ-
ление в повести развернутого «портрета» Гончарова нельзя считать лишь
ном из писем младшему сыну она писала (на фр.): «Ваш брат обладает даром слова, как
Т. 1.С. 196.
94
ОТ РЕДАКТОРА
данью любознательности читателя. Перед нами противопоставление «по
умолчанию», и ключевое слово в эпизоде этого знакомства — слово «чи-
новник», относящееся к Гончарову. Видимо, автор повести не разделял
мнение А. Ф. Кони, считавшего, что Гончаров был вынужден служить ради
средств к существованию, карьера его увлекала. И действительно, вскоре
(сравнительно с событиями повести) начнется его карьерный взлет — по-
сле путешествия на фрегате «Паллада» в 1852-1855 гг. в составе экспедиции
Е. В. Путятина в Японию, целью которой было заключение с ней торгового
соглашения, и из скромного служащего Министерства внешней торговли
и автора «Обыкновенной истории» он превратится в крупного чиновника,
ревностного цензора, друга и доверенное лицо вел. кн. Константина Кон-
стантиновича (К. Р.), с благодарностью примет дарованное ему дворянство,
поскольку тяготится купеческим званием. Не станет он и «мучеником сво-
ей любви» (как называл Тургенева Кони) к Елизавете Васильевне Толстой
и т. д. и т. п. Его мнительность и подозрительность «чиновника в душе»
выльются в скандальную историю, проясненную учеными, о «воровстве»
у него сюжетов Тургеневым: автор «Обрыва» искренне полагал, что если
бы ни рассказал о замысле этого романа Тургеневу, в русской литературе не
появился Тургенев-романист.
Завершает сцену натянутого общения двух начинающих писателей
карикатура на Тургенева — отзыв о нем Гончарова, продиктованный, воз-
можно, кроме личной антипатии, и тем, что Тургенев «не имел веса ни в
Москве, ни в Петербурге». Читателю понятно, что в отличие от Тургенева
Гончаров не воспринял традиций Московского университета, хотя закончил
в нем полный курс, и его контакты с Белинским, о чем напоминает автор
повести, продиктованы желанием быть напечатанным и приобрести «имя».
Близкие Гончарову люди собирались в салоне Майковых, «барско-эстет-
ском», где «пригрет» Бенедиктов, как писал А. Г. Цейтлин в своей книге о
Гончарове1. Злая карикатура на близорукого и взволнованного Тургенева,
набросанная в повести по впечатлениям самого Гончарова, согласуется с
тем, что он никогда не хвалил собратьев по перу.
Возможно, размышления об этих двух великих русских писателях на-
толкнули автора на такую выразительную характеристику своих персона-
жей, как любовь к книгам. Практически с самого начала повести мы узнаем
о волнующем запахе книг, который открывает для себя мальчик Тургенев
во время одной из «вылазок» в огромную библиотеку Спасского, — этой
95
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
«вылазке» посвящен отдельный этюд. Библиотека Спасского действитель-
но была очень большой, сформированная несколькими поколениями обита-
телей имения: И. И. Лутовиновым, дядей по отцу Варвары Петровны, для
которого не прошло бесследно приятельство по Пажескому корпусу с вы-
дающимися людьми своего времени — А. Н. Радищевым, автором «Путе-
шествия из Петербурга в Москву», и знаменитым генералом войны 1812 г.
А. П. Тормасовым, отстраивавшим Москву после пожара, смельчаком и ще-
голем, прославившимся больше всего «равным вниманием и к богатому, и
к бедному», — в библиотеке были хорошо представлены французские про-
светители; немало было «путешествий», которые любила читать Варвара
Петровна, а также романов и книг по садоводству; имелись книги и XVIII в.
на немецком языке — Сергея Николаевича Тургенева, знавшего немецкий
язык, привезенные из заграничного похода, кроме того, здесь был экземпляр
подаренного ему «Опыта теории налогов» Н. И. Тургенева1. Книги появля-
ются рядом с главным героем постоянно — пачки, стопки, узнаем мы и о
библиотеке стесненного в средствах Белинского. Между тем известно, что
Гончаров не был книголюбом, его библиотеку составляли в основном пода-
ренные ему книги.
Особого внимания заслуживает зарисовка знакомства Тургенева с До-
стоевским, появление которой еще раз указывает на внимание автора к запу-
танным темам: известно, что в длительном знакомстве этих писателей было
много драматичного, определявшегося их представлениями о будущем Рос-
сии, разной манерой письма, в итоге враждебное отношение к Тургеневу и
его друзьям было увековечено Достоевским в романе «Бесы», где он дал, как
пишет А. Ф. Кони, «дышащее ненавистью изображение Тургенева под име-
нем Карамзинова»2, но сейчас молодые люди буквально очарованы друг дру-
2000,2005 гг. и орловских «Тургеневских ежегодниках».
таринова, знакомая Герцена и Огарева,-«Щедрин в юбке», по словам Добролюбова,
96
ОТ РЕДАКТОРА
том. За ракурсом этой зарисовки ощутим контекст встречи двух начинающих
писателей, идейная борьба того времени, подробно проанализированные
Л. М. Лотман1. Автору повести удается в немногих словах не только сделать
узнаваемыми героев этой зарисовки, но обозначить перспективу их взаимов-
лияний, анализу которых посвятила статью исследовательница.
Предыстория первого знакомства Тургенева с Достоевским, как пишет
Л. М. Лотман, знаменовала новый этап в литературном процессе. Тургенев
был автором поэтического «Разговора», одной из мишеней в споре славя-
нофилов с западниками, в частности, по вопросу веры. В споре с «евро-
пеистами» Константин Аксаков отказывал автору «Разговора» в таланте и
самобытности, видя в нем подражателя Лермонтова, а Достоевский, автор
«Бедных людей», занимал сторону Тургенева и Белинского, с которым в тот
период тесно общался. «Разговор» — это спор в поэтической форме двух
голосов: молодого человека, недовольного собой и жизнью, и старца, от-
шельника, строго спрашивающего с него, какому богу он служил. Ответ
молодого человека, готового пойти «на гибель, на позор», если «пророк
святой» призовет его на «великое дело», не мог не заинтересовать Досто-
евского, для которого «ситуация ученичества, сомневающегося и ищущего
своей правды и веры послушника едва ли представлялась литературной»,
«самая форма поэмы “Разговор» — спор двух голосов”, привлекала Досто-
евского», как это следует из его творчества и переписки. «Поэма “Разго-
вор”, вероятнее всего, была не просто известна Достоевскому, скорее всего,
он знал и те ее детали, которые были смягчены или искажены при ее публи-
кации из цензурных соображений»: так, участвующий в разговоре старик
везде назывался в рукописи монахом.
Восторженный отзыв Достоевского о Тургеневе после первой их встре-
чи, который считает нужным привести автор, объясняется и существом лите-
ратурной полемики, проанализированной Л. М. Лотман, и характером Федо-
ра Михайловича, проницательно охарактеризованном в воспоминаниях его
друга и поклонника творчества А. Е. Врангеля, назначенного в 1854 г. про-
курором в Семипалатинск, где находился в это время на солдатской службе
>1», в которой он назван «рдеющим при-
нев. Вопросы биографии и творчества. Л., 1982.
97
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
«петрашевец» и будущий создатель «Братьев Карамазовых». Едва Врангель
извинился перед солдатом, вызванным к нему, — в том, что не сам пришел к
нему передать письма и посылки, как Достоевский повеселел и «стал довер-
чив». Врангелю был тогда 21 год, и он передает все повороты этой, видимо,
самой поразительной в его жизни дружбы. После участия в подготовке в
1858-1859 гг. Айгунского договора с Китаем Врангель успешно продвигался
по дипломатической службе, но продолжал материально помогать Досто-
евскому1 и навсегда остался поклонником его таланта. Тургенев к момен-
ту знакомства с Достоевским был искренне восхищен «Бедными людьми»,
только что напечатанными, соответственно, как это было ему свойственно,
и их автором, и, видимо, первая встреча двух весьма оригинальных молодых
людей была действительно искренней и волнующей для обоих. Мало того,
как убедительно показывает Л. М. Лотман, «Бедные люди», с их темой «ма-
ленького человека», повлияли на Тургенева как художника.
Вместе с тем впечатления от творчества Тургенева повлияли на До-
стоевского, начиная со Струсоцкого из «Вечного мужа», написанного под
впечатлением от Ступендьева из «Провинциалки» Тургенева, «добренько-
го» маленького старичка, мелкого чиновника, напоминающего нахлебни-
ка из одноименной пьесы, «несчастного скитальца в родной земле» (как
сказал Достоевский в пушкинской речи, цитируя характеристику молодого
человека из тургеневского «Разговора»). По словам Л. М. Лотман, «Турге-
нев, который учитывал художественный опыт Достоевского при работе над
пьесами, раскрывавшими трагизм жизни маленьких людей, в свою оче-
редь, своими комедиями дал Достоевскому новые творческие импульсы,
побудил его к соревнованию в разработке определенного круга ситуаций
и характеров».2
Таким образом, в повести представлен значимый для литературного
процесса эпизод — встреча автора «Разговора» и автора «Бедных лю-
дей», причем в какой-то мере обозначен весьма важный вопрос, — ми-
ровоззренческих взаимовлияний, внимания начинающих писателей друг
к другу по механизму «притяжения» — «отталкивания», когда какие-то
представления неизбежно приобретали «маркированность», что призна-
ется неоспоримым фактом литературного процесса, и его необходимо
подчеркнуть на фоне не только «неудач» некоторых тургеневских образов,
в которых читатель должен узнать Станкевича, Белинского и Бакунина3,
но и «удач» романа Достоевского «Бесы» — достаточно типологичных,
98
ОТ РЕДАКТОРА
чтобы быть подлинными портретами Бакунина, Грановского, Тургенева,
намеренно привязанных писателем к этим выдающимся людям, исходя из
его представлений о будущем России1.
Что касается пьес Тургенева, о создании которых мы узнаем из повести,
то они получили резонанс благодаря своим «читкам» в Москве и Петербур-
ге одновременно с охотничьими рассказами, печатавшимися в периодике.
Драматургия Тургенева, также проанализированная Л. М. Лотман — с точ-
ки зрения его вклада в развитие жанра, в отдаленной перспективе, имела, по
мнению исследовательницы, огромное значение: как принадлежащая ново-
му театру, новаторство которого было воспринято А. П. Чеховым. «Следуя
за Гоголем», Тургенев подходил к сюжету «как писатель новой генерации»,
считая театр «непосредственным произведением целого общества, целого
быта», и главным в его театре стало стремление к острым бытовым харак-
теристикам и созданию на сцене полной иллюзии реальной жизни.
Уже в «Стено», о создании которой подробно рассказывается в повести,
можно видеть черты творческой оригинальности Тургенева как драматурга,
выражающейся прежде всего в создании образа рефлектирующего героя и
относительной реальности, конкретности обстановки действия. Знакомство
с Герценом и другими людьми 40-х годов разбудило в Тургеневе «дар образ-
ного постижения жизни» — умение увидеть исторический образ времени
в «живых личностях», как пишет Л. М. Лотман, проясняя старую проблему
самостоятельности/несамостоятельности пути Тургенева в литературу. Уже
в период расцвета «натуральной школы», в 1840-е гг., когда «бытовая сцен-
ка— физиологический очерк в диалогической форме» превратилась в ее
«излюбленный» жанр, Тургенев создает нечто принципиально новое, что
подтверждает даже простой список сюжетов для очерков на «городские»
темы с их «диалогами», в котором ощутима закономерная для Тургенева
«драматизированность» (этот список приводится в повести).
По мнению Л. М. Лотман, «путь к пониманию драматургии Тургене-
ва» открыла драматургия А. П. Чехова, — с ее «конкретностью обстанов-
ки, атмосферой бытового общения» и «вялым», но внезапно «взрываю-
щимся» действием, «амбивалентными характеристиками героев»2. Именно
1840-е — начало 1850-х гг. были «временем наиболее интенсивной деятель-
ности писателя в области драматургии, наиболее углубленных его размыш-
лений над вопросами истории и теории драмы», о чем, читая повесть, мы
получаем хотя и общее, но не противоречащее современным научным раз-
работкам представление.
99
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Причины часто несправедливого отношения к Тургеневу просматри-
ваются в ревнивых словах о нем Е. Феоктистова: «Природа была щедра к
нему, и обстоятельства сложились так, что на жизненном пути своем он
встречал только цветы и никаких терний; за исключением пресловутой
ссылки в деревню, которая... вовсе не была для него особенно страшной, он
не испытал невзгод; утраты близких ему лиц не причиняли ему глубокого и
продолжительного горя, он не способен был сильно любить...» и т. д. То же
предубеждение, как ни странно, сказывается в оценке Н. А. Тучковой-Ога-
ревой вместе с признанием тургеневского таланта: «С двадцатипятилетнего
возраста он был избалован судьбой, слава его все росла; впоследствии бла-
годаря переводам Виардо он стал не менее известен и в Европе; перед ним
широко растворялись двери лучших салонов Парижа и Лондона, он стано-
вился баловнем счастья, как вдруг родная страна отшатнулась, отвернулась
от него, и за что? За изящную фотографию нигилизма в России... Он писал,
как соловей поет, без намерения уязвить чье-нибудь самолюбие, он писал
потому, что это было его призвание.. .»
Из многочисленных дарований Тургенева, включая его человеческие
качества, лишь дарование шахматиста не нашло отражения в повести,
упоминаются только партии на пароходе «Николай I» перед пожаром и с
А. А. Тучковым в доме Герцена: в первом случае автору важно передать
атмосферу безмятежности, во втором — показать, что Тургенев проводил
много времени в доме Герцена и стал там своим человеком. Конечно, «ма-
лосценичную» зарисовку какой-либо шахматной партии довольно трудно
вписать в динамичную повесть. Но даже если бы автор справился с этой
задачей, могла возникнуть другая проблема — восприятия шахматной игры
как развлечения «интеллектуалов», «господ», элиты, выдвигая на первый
план и некую «рационалистичность» Тургенева, между тем находившую
выход только в этой игре, даже не в охоте, также требующей хладнокро-
вия, расчета, с которой писатель, однако, часто возвращался без обычных
трофеев, она была для него скорее переживанием, чем спортом. Интерес-
но в связи с отсутствием в повести «шахматной темы», что, например,
А. Ф. Кони находил «рационалистичность» в самой манере Тургенева рас-
сказывать. Вспоминая свои встречи с Л. Н. Толстым, Кони сравнивал Тол-
стого с другими писателями: «Мне трудно припомнить все наши разговоры,
и все узоры той роскошной ткани мыслей, образов и чувств, которыми было
полно все, что говорил Толстой. Во время долгих послеобеденных прогу-
лок он обращался часто к своим воспоминаниям и наблюдениям, и тут мне
приходилось сравнивать технику его речи с техникой других мастеров ли-
тературного слова, которых мне приходилось слышать в жизни. Я помню
1 Тучкова-Огарева Н. Л. Воспоминания. С. 289.
100
ОТ РЕДАКТОРА
Писемского... Его рассказ не был тонким рисунком искусного мастера, а
был декорациею, намалеванною твердою рукою и яркими красками. Совсем
другою была речь Тургенева... Это был искусно распланированный сад, в
котором широкие перспективы и сочные поляны английского парка пере-
межались с французскими замысловатыми стрижеными аллеями и даже
каждая тропинка являлась результатом целесообразно направленной мыс-
ли. И опять иное впечатление производила речь Гончарова, напоминавшая
картины Рубенса, написанные... сочными и густыми красками, с одинако-
вою тщательностью изображающие и широкие очертания целого, и мелкие
подробности частностей...»’ и т. д.
Распространенное представление о Тургеневе как человеке «рассудоч-
ном» и «элитарном» (соответственно «лукавом»), возможно, и заставило
автора отказаться от разработки «шахматного» сюжета. Стоит заметить,
что, по мнению ученых-психологов, игра в шахматы, самая «правдивая из
игр», способствует воспитанию воли, решимости и эмоциональной устой-
чивости, восприятию «беспощадной правды», в том числе по отношению к
себе2. Таким образом, статус Тургенева как лучшего среди писателей шах-
матиста только подтверждает общий взгляд автора повести на своего героя
как на сильную натуру при всей мягкости его характера3.
В разговорах с Л. Толстым, о которых вспоминает Кони, когда выноси-
лись и моральные суждения о тех или иных литераторах, в частности, гово-
рилось о том, что порочный человек не всегда дурной (речь шла о Некрасо-
ве), он подчеркивал, что Некрасов и Тургенев научили молодое поколение,
«родившееся и воспитанное в городах», «знать, ценить и любить русскую
природу и простого русского человека»4. Но не развивал эту мысль — воз-
можно ли такое воздействие на читателей без того сердечного тепла, ко-
торое превращало их творчество из «бытописательства» в «пространство
Санкт-Петербург в истории знаковых игр. URL. http:// www.fishka.spb.ru / articles / history/
spb / 21.htr (дата обращения: 02.01.2015). — И. С. Тургенев был членом Петербургского
101
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
трагедии» (по словам Б. Зайцева), т. е. без горячего восприятия общечело-
веческих ценностей. Объяснение особого воздействия на публику драма-
тургии Тургенева также связано с ее «трагическим аспектом», который он
обнаружил в жизни господствующего класса, в его «социальном эгоизме»,
который стал законом поведения и обращал обычных нормальных людей в
«помпадуров» и «помпадурш»1.
Тургеневу, как мы знаем, были чужды проповеди братства, но в общем
процессе гуманизации социальных проблем, которой отмечено развитие
русской культуры XIX в., его огромная роль не подвергается сомнению. Не-
случайно в цензуре, если его произведения «пропускались», из них выма-
рывались целые абзацы и даже персонажи — как «оскорбляющие дворян-
ское сословие». Яркий пример цензурного гнета — судьба «Нахлебника»,
который был опубликован только в 1857 г. (в мартовской книжке «Совре-
менника», под названием «Чужой хлеб»), т. е. спустя около девяти лет по-
сле написания, а впервые был поставлен на сцене московского Большого
театра 30 января 1862 г., уже в реформенное время. Затем пьеса была опять
запрещена из-за настроений «эмансипации» в обществе. Разрешение на по-
становку было получено «по знакомству» — от брата П. Анненкова Ивана,
временно исполнявшего обязанности главы Третьего отделения и совето-
вавшего поторопиться. Как пишет Зайцев, хотя «Записки охотника», с их
«любованием нехитрыми народными русскими людьми», «полями, лесами,
зорями, лугами», — это «скорее поэзия, а не политика», где повсеместно
«ощутимо перо тонкого стилиста», именно они, покорив читающую Рос-
сию, приблизили реформу по освобождению крестьян2. Это мнение впер-
вые было высказано Юлианом Шмидтом: «Историческая заслуга Тургенева
заключалась в том, что он объяснил современникам и потомкам, что пред-
ставляет собой крепостничество»3.
Как видим, в Б. Зайцеве как биографе Тургенева побеждает писатель,
воспринявший литературные баталии времен своей молодости, в А. А. Кор-
нилове — историк-политик, аристократ и либерал, в Л. С. Утевском — че-
ловек первой половины XX столетия, с его вниманием к личности, ее само-
чувствию в условиях социального прессинга и нестабильности. И видение
в повести эпохи и людей, находящее подтверждение в работах последнего
времени, пронизано самой атмосферой «русской трагедии», обоснования
движения России в будущее. Такие нити авторского рассказа, как Турге-
нев ---Белинский, Тургенев — Бакунин, Тургенев — Герцен, Тургенев —
семья Виардо, Тургенев— Третье отделение и т. д., образуют, с одной
102
ОТ РЕДАКТОРА
стороны, каркас повести, а с другой — связь с «подземной рекой» истори-
ческих фактов, и хотя в ней только ставятся вопросы, «страдальцы» «рус-
ско-нерусской идеи» становятся нам ближе. Мы видим, что дружба Турге-
нева с выдающимися людьми своего времени, столь важная для него, но
не в смысле «подпитки» «энтузиазмом», как считал Б. Зайцев, а в смысле
расширения поля зрения, отвечавшая натуре человека «социальной жилки»,
помогла ему найти свой путь в литературу. Он не стал «зеркалом русской
революции», как назвал Ленин Л. Н. Толстого, не стал он, как Л. Н. Толстой,
и гением психологизма в русской литературе, повлиявшим даже на М. Пру-
ста1, прозаика новой цивилизационной эры, но он стал общеевропейским
писателем. В его рассказах и пьесах, читавшихся по спискам, звучали темы
защиты человеческого достоинства, метаний интеллигенции, с ее неудов-
летворенностью, духовного освобождения личности. Во многом благодаря
этому «померкший» для соотечественников Тургенев и «привел» вместе с
собой русскую литературу в европейскую культуру с ее тоской по идеалу.
Тот же Б. Зайцев, отчасти снисходительный к Тургеневу, восхищенно писал:
«На международном литературном конгрессе 78 года в Париже Тургенева
выбрали вице-президентом, он сидел рядом с Гюго, и председательствова-
ли они по очереди... Гюго гремел, Тургенев скромно прочел речь о рус-
ской литературе — имел очень большой успех. Серебряная голова, фрак,
белый галстук, пенсне, негромкий высокий голос, отсутствие рисовки...
все до слушателей “дошло”. Русская литература никогда еще не занимала
такого места — ее вознес Тургенев... перед лицом Европы»2. Способность
Тургенева «бескорыстно радоваться успехам собратьев по перу и пропа-
гандировать их творчество» играла в этом немалую роль, как подчеркива-
ет Л. М. Лотман, отсылая читателя к статье М. П. Алексеева «И. С. Турге-
нев — пропагандист русской литературы на Западе» 1948 г. и называя среди
таких «собратьев по перу» Ф. М. Достоевского3.
Мы сочли уместным остановиться на этом отдаленном сравнительно
с повестью будущем, чтобы читатель обратил внимание на отношение к
собратьям по перу молодого Тургенева, еще не ставшего «кумиром целых
поколений». Думается, автор повести надеялся, что читатели смогут ощу-
тить масштаб личности Тургенева, его безупречность в стремлении к добру
1953-1958 гг.). Переводческая деятель-
103
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
в контексте его семейной драмы и преследований на родине, тягот, больно
задевших его, эпохи не только романтизма, но и полицеищины. задумаются
и о его личном мужестве, что постепенно ушло из восприятия его жизнен-
ного пути и повлекло за собой упрощения, низводя до развлечения роль
художественного слова и шире — искусства — в частной и общественной
жизни людей. Между тем сколько-нибудь внимательный взгляд в прошлое
показывает обратное, и повесть о молодых годах великого писателя, с ее
стремлением понять и время, и характеры дает возможность ощутить труд-
ности, ожидающие на творческом пути любого новатора, даже в каком-то
смысле и «баловня судьбы», каким видели Тургенева многие мемуаристы,
приблизиться к пониманию творческой личности — с ее жертвой и жерт-
венностью.
Завершить предварительные замечания хотелось бы уже без сверки
пове< ги с современными научными разработками затронутых в ней проб-
лем — как ее читателю. Среди специалистов по выявлению «художествен-
ного мастерства», филологов, Тургеневу, «отодвинутому в прошлое» Тол-
стым и Достоевским, принято «отдавать дань» за главное его «приношение»
русской литературе — «историческую типизацию». Справедливость этой
оценки не вызывает сомнений, но, как говорится, вопрос любви всегда оста-
ется открытым, особенно если не знать, кто послужил прототипом того или
иного образа. Многие читатели продолжают нуждаться в творчестве Тур-
генева, несмотря на его «просчеты», как нуждались в нем А. Чехов, И. Бу-
нин, Б. Зайцев. «От крепостного права следа не осталось, — писал Зайцев
о «Записках охотника». — Художество маленьких тургеневских очерков не
потускнело... поэзия остается сама по себе, над всем»1. Многочисленные
«импрессионистические» находки Тургенева, можно полагать, не могли не
произвести впечатления на будущего создателя «скупой» реалистической
прозы А. П. Чехова2, интерес которого к первому собранию писем Тургене-
ва, как и «особую их популярность в кругу русских литераторов», отмечал
академик М. П. Алексеев. В юности Чехов был особенно увлечен речью
Тургенева «Гамлет и Дон Кихот», которую буквально навязывал окружаю-
щим3, задуманную в 1850-х гг. и содержавшую анализ «двух типов» «чело-
веческой природы» и своего рода жизненное кредо Тургенева. Речь завер-
шалась словами: «Но добрые дела не разлетятся дымом; они долговечнее
Зайцев Борис. Жизнь Тургенева. С. 67.
104
ОТ РЕДАКТОРА
самой сияющей красоты; “все мнится, — сказал апостол, — одна любовь
останется”. Нам нечего прибавлять после этих слов»1. Стоит помнить, что
эти слова были произнесены человеком из православной семьи, хотя, как в
большинстве дворянских семей того времени, религиозность у Тургеневых
не превращалась в спектакль в народном духе. Интересно в связи с этим
замечание самого Тургенева в письме к И. Ф. Миницкому от 12 мая 1853 г.:
«...Знайте, без веры, без глубокой и сильной веры не стоит жить — гадко
жить; знайте, что это говорит Вам человек, про которого, может быть, ду-
мают, что он весь насквозь проникнут иронией и критикой, но без горячей
любви и веры — ирония — дрянь — и критика хуже всякой брани. Если
разобрать поэзию зла, воплощенную в типе сатаны, то и в ней мы найдем
основанием — бесконечную любовь, — вспомните Consuelo. Во всяком
случае, будемте людьми — и постараемся быть ими как можно долее — “С
богом, и в трудную дорогу!”»2.
Речь «Гамлет и Дон Кихот» огромное впечатление произвела на Георга
Брандеса, выдающегося датского критика, «увлекавшегося миром идей и
образов Тургенева», он откликнулся на нее в 1910-х гг. своей «фантазией»
«Дон-Кихот и Гамлет». Скандинавы ценили в Тургеневе знатока человече-
ской натуры и мастера психологической характеристики, отдавали должное
тургеневскому искусству социальной трактовки характеров, умению Тур-
генева рисовать природу «во всей ее зримой конкретности и поэтичности»,
с его «мягким лиризмом стиля», «восхищались духовным благородством
русского писателя». По словам Фредерика Вильгельма Мёллера, редакто-
ра копенгагенского либерального журнала «Nutiden» и переводчика про-
изведений Тургенева, , «ни один крупный автор наших дней не отразил в
своих сочинениях жизнь так, со всей ее естественностью и многообразием,
красками и формами», как Тургенев, «величайший поэт всех времен»3. На
тургеневские «Записки охотника» и «Senilia» — «образцы», соединявшие
утонченный стиль, «сочный импрессионизм» и философский подтекст, ори-
ентировался, по его собственному признанию, в начале своего творческого
пути шведский поэт-символист Вильгельм Экелунд4. Влияние Тургенева
на Августа Стринберга общеизвестно, под влиянием Тургенева он написал
свои «Стихотворения в стихах и прозе». В творчестве русского писателя
его привлекали «стремление к полноте художественной гармонии», а также
«тема любви к родине, а тем самым к европейскому человечеству». Проти-
вспомоществования нуждающимся литераторам и ученым.
Тургеневский сборник. Т. V. Л., 1969. С. 318-319.
105
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
вопоставление Тургеневу Золя и его школы, с их «холодным космизмом»,
высказанное шведским неоромантиком Вернером фон Хейденстамом1, мно-
гое объясняет в восприятии Тургенева в скандинавских странах, где под
его влиянием возник «особый жанр — лаконичный этюд». В России между
тем, как показывает в своей монографии «Тургенев в восприятии русских
символистов (1890-1900-е годы)» тартуская исследовательница Леа Пильд,
продолжал сказываться «тургеневский миф», созданный при активном уча-
стии русских «почвенников», строившийся «как ряд обвинений в аристо-
кратической элитарности Тургенева и оторванности от родной “почвы”».
Этим мифом объяснялись и «объективное стремление новаторов (прежде
всего символистов «старшего» поколения) отмежеваться от непосредствен-
ного предшественника в русской литературе», и стремление «“младших”
символистов (в первую очередь А. Блока и, в определенной мере, А. Бело-
го) освободиться от дворянского комплекса социальной вины». Тургенев,
тем не менее, «осознавался русскими символистами на протяжении всей
эволюции направления не только как непосредственный предшественник,
но и как художник, близкий по типу литературного поведения», судя по их
не публиковавшимся при жизни дневниковым записям и письмам; в этих
источниках прослеживается стремление реабилитировать Тургенева как
«гармоничного художника»2.
Перипетии восприятия творчества писателя на родине, к сожалению,
вылились в тот «компост» учебной литературы, который затрудняет зна-
комство с писателем, остававшимся, как никто другой, на протяжении всей
жизни самим собой. И «светлая тональность» необычного рассказа о его
молодых годах, годах становления, которая, возможно, покажется некото-
рым читателям «анахронизмом» — в эпоху постмодерна (или даже пост-
постмодерна), согласуется с избранным сюжетом: творчества как свободы
и личного счастья наряду со стремлением к «добрым делам». Эта тональ-
ность сказывается во всем — ив трактовке личности главного героя, иска-
ния которого, созвучные эпохе, теперь прояснены учеными, и в характери-
стике его окружения, и в характеристике его творческих планов. Из повести
мы узнаем о человеке, растроганном перед лицом дивного творения, каким
предстает перед ним мир в лучшие минуты жизни. Узнаем мы и о том, что
без музыки, ее волшебных звуков, он не мог жить. Часто, «приступая по
утрам к писательской работе, он был еще полон струнных звуков и пропе-
тых слов вчерашнего вечера», как пишет Л. Гроссман. Музыка, ее стихия,
не переставала владеть душой Тургенева на протяжении всей жизни и дик-
Подробнее см.: Пильд Леа. Тургенев в восприятии русских символистов (1890-1900-е
106
ОТ РЕДАКТОРА
товала особое отношение к слову, когда даже зуденье комара превращалось
в поэтическое музыкальное соло, на что обращает внимание автор повести.
Если попробовать переложить на музыку приводимый автором набросок
стихотворения в прозе, написанный в Куртавнеле задолго до появления
«Senilia», определенно получится выразительный музыкальный этюд. Этот
взгляд автора на своего героя как цельную личность, донесенный до читате-
ля, по-видимому, и составляет один из «секретов» его произведения.
Может быть, и повесть Л. С. Утевского, и слова одного из ее персона-
жей Павла Анненкова развеют и самый нелепый миф, муссирующийся в
последнее время, — о сотрудничестве Тургенева со спецслужбами. Многое
повидавший, многое переживший, Павел Васильевич писал: «Было что-то
наивно-детское, ребячески-прелестное в образе человека, так полно отда-
вавшего себя в ежедневное безусловное обладание мечты и выдумки...»
В самом деле, не это ли своего рода ключ к дерзанию независимого тру-
да, таланта, знания человека большого имени?
МОЛОДЫЕ ГОДЫ
ИВАНА
ТУРГЕНЕВА
Часть первая
ДВЕ СТОЛИЦЫ
СПАССКОЕ
Удивительно красив господский дом села Спасское-Лутовиново! По-
строенный полукругом, с двумя каменными галереями и деревянными
флигелями, он стоит между цветником и огромным садом, раскинувшимся
на двадцати десятинах земли, изрезанный тенистыми липовыми аллеями.
Стройные группы старых сосен, ели и вековые дубы темнеют среди доро-
жек, разбегающихся во все стороны. Много и рябины. К концу лета ее яркие
кисти привлекают множество серых дроздов. Невдалеке от пруда, против
двух каменных оранжерей, высаживают малину, смородину, крыжовник —
большой ягодник. За домом — кладовые, просторные винные подвалы и
ледники, а за ними — постройки для многочисленной дворни.
Издавна имение принадлежало богатым орловским помещикам Луто-
виновым. Здесь и коротал свои невеселые дни последний из них — Иван
Иванович, старый холостяк, прославившийся своей скупостью самодур. Он
доживал свой век не один: в доме жила его племянница, дочь старшего бра-
та Варвара Петровна. Вскоре после того, как остатки наполеоновской армии
покинули Россию, Иван Иванович скончался. Варваре Петровне достались
все его огромные владения в пяти губерниях. Но она жила в Спасском —
одна в доме о сорока комнатах с двухсветной залой и гостиными, со стен
которых на нее смотрели покинувшие этот мир Лутовиновы.
Варвара Петровна была некрасивая девушка двадцати шести лет. Не-
большого роста, сутуловатая, вместе с тем живая, склонная к аффектации,
умная, она оставляла впечатление неординарности. Тяжелое детство, оби-
ды и притеснения заострили ее характер, но ее неровность, большие го-
рячие глаза, искренность, гибкость речи могли очаровывать. Варвара Пе-
тровна, по своим временам, была хорошо образованна. Любила читать и
много читала, делала выписки, вела дневник. Особые события она отмечала
в записных книжках.
Наконец, после трех лет одинокого и все же привольного житья — хо-
зяйкой в доме, где совсем недавно ее благодетельствовали, на первой стра-
нице новой записной книжки появилась долгожданная запись: «1816 года
14-го генваря — я вышла замуж. Свадьба моя была в Спасском в 12 часов
утра. В пятницу. Варвара Тургенева».
Сергей Николаевич Тургенев, посватавшийся к Варваре Петровне, вла-
делице десятков тысяч десятин земли и пяти тысяч душ крепостных, был
111
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВ/
писаный красавец и младше нее шестью годами. Его портрет долго укра-
шал спасский дом. Молодой человек с тонким лицом и темно-синими гла-
зами был изображен в белом кавалергардском мундире: красный, шитый
золотом воротник упирался в подбородок, на груди — георгиевский крест и
две медали, одна — в память Отечественной войны.
Теперь Варваре Петре вне приходилось надолго уезжать из Спасского,
но она не меняла своих привычек, вела дневник и важные события по-преж-
нему записывала в миниатюрной книжечке.
Первенцу, Николаю, было уже два года, когда в ней появилась запись:
«1818-го года 28-го октября— в понедельник. Родился сын Иван, ростом
12-ти вершков, в Орле, в своем доме, в 12 часов утра».
В СТАРОМ ДОМЕ
В начале двадцатых годов Сергей Николаевич вышел в отставку, и
Спасское стало постоянным местом жительства Тургеневых. В большом
доме толпилось множество народу. Одной дворни, обслуживающей господ,
насчитывалось до двухсот человек. Кроме многочисленной прислуги, дер-
жали самых разных «людей»: садовников, каретников, кузнецов, столяров,
маляров, обойщиков, портных, сапожников, даже певчих и музыкантов —
крепостной оркестр.
Множество гостей съезжалось в Спасское. Их привлекали богатство
дома, ум и любезность хозяйки, представительность ее мужа.
Варвара Петровна царила в доме. Женщина незаурядная, с широкими
интересами, она была, однако, капризна, своенравна и безудержно власто-
любива. В доме все перед ней трепетало. Быстрая и крутая на расправу, она
не гнушалась и жестоких наказаний. Даже дети, которых она горячо люби-
ла, были знакомы с розгами. Теперь у нее было трое сыновей, но третий,
Сергей, родился хилым и болезненным мальчиком.
Дети росли в окружении крепостных нянек и дядек, для игр и шалостей
спасский дом совсем не подходил. Зато сколько радостей приносил сад! Иван
изучил его до мелочей и знал здесь почти каждый кустик: вот дерево, под
которым он нашел необычайной величины гриб, вот место, где он стал сви-
детелем охоты медяницы на лягушку, а тут две стройные сосны стояли бок
о бок посреди большой лужайки. В широком пруду можно было ловить пе-
скарей и гольцов, — а птицы в саду! — соловьи, ласточки, воробьи, вороны,
снегири... Забираясь в укромные уголки, ему одному знакомые, он проводил
в них целые часы. Да и в самом спасском доме рядом с анфиладами пышных
комнат было немало темных уголков, кладовок и потайных лестниц.
Он любил рассматривать портреты в золотых рамах, висевшие на сте-
нах. В большой гостиной на видном месте висел портрет Ивана Иванови-
112
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВЕ СТОЛИЦЫ
ча Лутовинова. Старый скряга был изображен в черном камзоле с белыми
пуговицами и в кружевном жабо. Маленькие глазки на длинном исхудалом
лице, казалось, с неудовольствием смотрели на любопытного мальчишку.
Поодаль висел портрет румяного молодого человека в треугольной шляпе и
зеленом камзоле с позументами елизаветинских времен. На другой стене —
портрет старика в красном сенаторском мундире с шитым воротником, в
ленте и орденах. Много других портретов привлекало его внимание. Тут
были мужчины в париках и без париков, в мундирах разных времен, дамы в
открытых платьях, с цветами в локонах.
Один из портретов он рассматривал чаще других: молодая женщина в
легком белом платье и красной накидке, с кружевным чепчиком на светлых
вьющихся волосах рассеянно взирала на залу, и ее пухлые красивые губы
трогала насмешливая улыбка. Не бродила ли она по тем же комнатам? Или,
может быть, сидела за тем же овальным гэридоном, за которым он тоже лю-
бил сидеть? На эти вопросы могла ответить Варвара Петровна, но задавать
их он не решался.
Крепостных нянек и дядек постепенно сменили гувернеры-иностран-
цы, большей частью случайные люди, в поисках куска хлеба скитавшиеся
по России. В Спасском они редко уживались.
Читать он научился рано. Позже, уже читая по-французски и по-немец-
ки, он забирался в библиотеку, которая помещалась в полукруглой камен-
ной галерее, между большим домом и одним из флигелей. Здесь было тихо,
пахло пылью, засушенными цветами, старым картоном — тем странным
духом, что так мил книголюбам.
Библиотеку собирало несколько поколений обитателей Спасского. Две
трети книг были на французском языке: в этом доме даже «Историю Госу-
дарства Российского» Карамзина и «Страдания юного Вертера» Гёте чита-
ли по-французски. Страстная читательница, Варвара Петровна следила за
литературой, выписывала книги ящиками, прежде всего французские рома-
ны. Их было здесь великое множество, с аккуратной надписью на каждом
«Barbe de Tourgueneff»1. Много было описаний путешествий, до которых
Варвара Петровна была великая охотница, начиная со знаменитых путеше-
ствий Кука. Она хорошо знала и русских авторов, на полках стояли сочине-
ния Жуковского, Веневитинова, Измайлова, Загоскина и других. В детских
комнатах тоже стояли запертые на замок высокие шкафы со стеклянными
дверцами, набитые старыми книгами в темно-бурых переплетах.
Восьмилетнему Ивану сильно хотелось порыться в этих шкафах, и од-
нажды с помощью дворового, исцарапав пальцы до крови, он смог проник-
нуть в один из шкафов и достать толстый фолиант, полный удивительных
«Барб де Тургснефф» (фр.) — <
113
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
рисунков, всевозможных чудовищ. Целый день он рассматривал эти рисун-
ки, а ночью наступила расплата: все они, изображенные в книге, вихрем
крутились в голове, терзали его, и к утру он был близок к горячке.
О страшном фолианте он с тех пор думал с содроганием.
МОСКВА
Зимой 1827 года спасский дом снова опустел. Потянулись обозы, гру-
женные всяческим добром, за ними двинулись и обитатели имения — го-
спода и немалая часть дворни, понеслись резвые тройки по накатанной
зимней дороге к Белокаменной: Тургеневы переезжали в Москву. Пришла
пора позаботиться об образовании детей, старшему, Николаю, шел один-
надцатый год, Ивану — девятый.
В московском доме Тургеневых на Самотеке уклад жизни не отличался
от деревенского. Дом, с его службами и садом, напоминал усадьбу. Двор
был просторный, здесь располагались конюшни, погреба, кладовые, и сад
раскинулся позади дома, огороженный забором.
В тихих московских переулках такие дома-усадьбы степенно сменяли
один другой — одноэтажные, с неизменным мезонином, почти всегда с ко-
лоннами, лирами или венками над окнами, с большими дворами и палиса-
дами, такие же, как по всей России, с особым достоинством выказывающие
вкусы своих хозяев.
Однако совсем рядом с этой Москвой сонных переулков и барских особ-
няков жила другая Москва — умственных интересов. В Московский уни-
верситет стекались юноши со всей страны. Московские журналы будоражи-
ли, на сцене Малого театра блистали Щепкин и Мочалов, поэты находили
ценителей своего таланта.
Для Ивана жизнь в Москве начиналась невесело — в пансионе Вейден-
гаммера, одном из пансионов для обучения дворянских детей, каких в Москве
было немало. Потом попробовали другой пансион — в Лазаревском институ-
те. Так прошло два скучных года, и было решено учить его дома. По строгому
расписанию в дом на Самотеке начали ежедневно приезжать учителя.
На летние месяцы Тургеневы уезжали в деревню, но связь со Спасским
не прерывалась и зимой. То появлялись спасские мужики, доставлявшие
припасы, то приезжал Николай Николаевич Тургенев, младший брат Сергея
Николаевича, высокий, статный, с пышными усами. Он жил то в Спасском,
то в своем небольшом именьице в соседнем уезде. Иван был его любимым
племянником, иногда они переписывались.
В 1831 году весна выдалась ранняя.
Уже в марте дороги вокруг Спасского развезло, а в начале апреля форей-
тор Гаврюшка, которого Николай Николаевич отправил в Мценск за почтой,
114
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВЕ СТОЛИЦЫ
уехав с утра, вернулся только к вечеру, хотя до Мценска насчитывалось все-
го восемь верст. Дороги стали вовсе непроезжими.
Но почту Гаврюшка все же доставил — пачку отсыревших «Москов-
ских ведомостей» и письмо из Москвы.
— От Вани, — сказал Николай Николаевич гостившему у него родствен-
нику, взглянув на письмо. Вскрыл конверт и, улыбаясь, погрузился в чтение.
Потом, закончив, начал читать письмо вслух. Письмо было длинное:
«Милый дядя!
Мой журнал:
Вторник, 31-го марта. Утром приехал к нам г-н Дубле, композиция моя
была “L’Homme vain”1 и окончание Мирабо речи; оно еще лучше начала.
Читая сию речь, я восхищался до такой степени, что нельзя выразить. После
был г-н Платон Николаевич. Из алгебры мы делали задачи, очень любопыт-
ные. Пообедавши, был г-н Щуровский. Мы говорили после класса, как ты
думаешь, о чем— о философии!., еще более... мы углублялись в глубо-
чайшую премудрость и пр. и пр. С некоторых дней так на дворе тепло, что
нынче 12 '/г градусов тепла.
Среда, 1-го апреля. Обманывал, был обманут, смеялся над обманутыми
в этот день.
Были нынче из учителей: рисовальный и г-н Дубенский.
1-е. Стихи:
Или по топким берегам
Рассыпавшись, добычи ждут.
Но жизнь в аулах их бредет
На костылях угрюмой лени.. ,2
2-е. География Турции. Да, знаешь ли, как в Турции добывают пенковые
вещи. Эта пена находится в земле, бела, мягка, как воск, а по недельному
подвержению солнечным лучам твердеет, желтеет, и выходят пенковые трубки.
3-е. История. О франках.
Четверг, 2-го апреля. Нынче был Валентин. Ему хотели отказать, но он бьш
и давал урок. Потом был г-н Платон Николаевич, он мне поставил прекрасно.
Вот наш урок:
Из линии а и b и угла к составить треугольник и разобрать все случаи,
коих для острых углов 3, для тупых 1 и для прямых 1. Кажется легко, а
115
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
очень трудно. После обеда были г-н Гардорф и наследник престола немец-
кого языка г-н Григориус. Ему показались наши переводы очень трудными,
сочинение мое ему очень понравилось, задал нам уроки и уехал.
Вот и журналу аминь.
Много, много мне нынче тебе писать, дядя, в письме: первое и главное
то, что мы еще до сих пор не получали писем от папаши, не оттого, что
он не писал, но что почта до сих пор не приходила по причине скверной
дороги. Теперь в Москве с большей части улиц подымается уже пыль, как
проезжают. Река сошла, и пропасть человек сбирается смотреть на Камен-
ном мосту, как огромные льдины, почти в половину реки, летят, летят, вдруг
бух об аркаду и разрушаются с треском в малые льдины, другая через нее,
третья, четвертая... Можно сказать об них:
Глотают друг друга в борении вод,
Из моря рождается море другое.
Вот и другой стих: из льдин порождаются льдины другие. Это мое со-
чинение.
В будущую почту отвечай мне, пожалуйста, особенно хоть только этот раз.
Целую тебя со всего сердца и остаюсь
твой, тебя так любящий племянник, как ты
меня любишь.
Иван Тургенев».
— Молодчина! — сказал Николай Николаевич. — Завтра же буду пи-
сать ему.
Жаль только, что почерк дурной, ну да ведь мальчику всего тринадца-
тый год.
У ПОРОГА
На лето 1833 года в Спасское не поехали. Осенью Иван должен был
сдавать вступительные экзамены в университет. С приходом летних дней
на Москву обрушилась духота, пыль клубилась по улицам, и все, кто мог,
уезжали из города.
Тургеневы перебрались с Самотеки на дачу, за Калужскую заставу.
Здесь можно было наконец вздохнуть полной грудью. Ветерок с окрестных
полей доносил легкий запах полыни — напоминание о спасских просторах.
Иногда с книжкой в руках Иван уходил в Нескучный сад и там подолгу
читал, а то и просто мечтал. К экзаменам он был подготовлен хорошо, читал
латинских и греческих классиков, владел свободно тремя языками: фран-
цузским, немецким английским, — был начитан не по возрасту. А читал он
всегда с особым увлечением, сначала, в детстве, без разбора, а теперь — как
116
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВЕ СТОЛИЦЫ
юноша с широкими интересами. Варвара Петровна могла гордиться сыном
и похвастать при случае его начитанностью в своей московской гостиной,
где бывал Загоскин, автор модного романа «Юрий Милославский», и дру-
гие литераторы.
Часто, уходя из дома, Иван брал с собой какой-нибудь учебник, все же
экзамены были близко, а иногда томик кого-нибудь из властителей дум:
Шиллера, которого начал читать еще в пансионе, Байрона, но чаще всего
Пушкина, который представлялся ему кем-то вроде полубога. Он знал на
память множество стихов, а если случалось читать их вслух, читал их не-
много нараспев.
В его комнате, тщательно укрытая от нескромных взглядов, лежала
тетрадочка, в которую он записывал собственные стихотворные опыты.
Только с одним человеком он мог говорить о стихах и стихотворцах — со
своим новым преподавателем истории Клюшниковым, недавно закончив-
шим университет, который сам был молодым поэтом. У Клюшникова были
друзья-поэты, которые высоко ценили его стихи.
Август наступил с какой-то неожиданной быстротой. В первых числах
Иван поехал в город, надо было подать прошение о приеме в университет.
Он и раньше, проходя мимо хорошо знакомого здания с колоннами на Мо-
ховой, смотрел на него с любопытством, а сейчас — с каким-то насторожен-
ным вниманием, словно с первых шагов ожидал чего-то необыкновенного.
Но ничего необыкновенного в каникулярное время здесь не происходило.
Скучали сторожа у входа, пустовали огромные коридоры с каменным по-
лом, здесь даже в жаркие дни было прохладно. В канцелярии тоже было
тихо, только перья чиновников скоипели по бумаге.
Трое таких же юношей, как он, ожидали правителя канцелярии. Нако-
нец очередь дошла до него. Правитель в синем форменном фраке, бегло
взглянув на Тургенева, взял прошение, затем другие аккуратно сложенные
бумаги. Пробежал глазами прошение, последнюю фразу он прочитал вслух:
«К сему прошению из дворян Иван Сергеев, сын Тургенева, руку приложил.
1833 года. Августа 4-го дня». Потом посмотрел остальные бумаги, загля-
нул в свидетельство Орловской консистории, о чем-то подумал и, взяв перо,
сверху надписал: «14 лет и 11 месяцев. Все есть».
— Хорошо-с, — сказал он. — Доложим господину ректору. Зайдите че-
рез неделю-с.
В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ
Только в сентябре университет ожил. Сначала, в середине месяца, экза-
меновали вновь поступающих. Перед испытательным комитетом во главе с
ректором прошли сто пятьдесят человек, и только двадцать пять выдержа-
117
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ли все экзамены: в этом году начальству было предписано экзаменовать со
всей строгостью.
В конце месяца начались занятия на всех курсах, и старое универси-
тетское здание загудело на всех своих этажах — в аудиториях, длинных
прямых коридорах, даже на лестницах. Оживление царило и за дверью, на
которой золотыми буквами было выведено «Словесное Отделение», да и на
других отделениях — нравственно-политическом, математическом и меди-
цинском.
На ближайших к Моховой улицах, в особенности в утренние часы, то
и дело мелькали среди прохожих молодые люди в студенческих мундирах,
сюртуках с малиновыми воротниками, спешившие в университет. Спешил
по утрам в университет и студент словесного отделения Иван Тургенев.
Первое время в форменном сюртуке он чувствовал себя стесненно — ме-
шал воротник, подпиравший шею. Плохо сочетались с официальным костю-
мом и его длинные темно-русые волосы, спускавшиеся время от времени на
лоб, мечтательное выражение светлых глаз, выдававшее близорукость.
Он с интересом оглядывался — сколько вокруг новых лиц! — но с еще
большим интересом слушал: среди студентов молчаливых встречалось
Со стороны профессоров «солнце истины» освещало студенческие умы
тускло и холодно. Почти на всех кафедрах засели устаревшие и бездарные
профессора, которым давно было пора уступить место новым. Они и усту-
пали, но крайне медленно. Выдающихся профессоров в университете мож-
но было сосчитать по пальцам.
Талантом лектора из всех, кого Тургенев слушал на первом курсе, был
наделен только профессор физики Михаил Григорьевич Павлов, поклонник
философии Шеллинга. Он читал курс физики, но как введение в филосо-
фию — согласно взглядам немецкого философа. Увлечение немецкой идеа-
листической философией отличало тогда все молодое поколение, особенно
в Москве, и лекции Павлова слушали с величайшим интересом. Учение
Шеллинга Павлов излагал с изумительной ясностью.
Вечерами собирались в кружках и снова обсуждали волновавшие во-
просы.
Один из кружков молодых людей — их именам было суждено приобре-
сти громкую известность — собирался у студента последнего курса Нико-
лая Станкевича. Тогда, в раннюю свою пору, те, кто входил в этот кружок,
еще не были целиком поглощены философией Гегеля, их занимали литера-
тура, искусство и в особенности поэзия.
В другом кружке, Александра Герцена и Николая Огарева, уже боль-
ших друзей, обсуждали политические и социальные вопросы. Здесь чита-
118
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВЕ СТОЛИЦЫ
ли социалистов-утопистов, все новое, о чем говорили в Европе. Герцен и
кружковцы считали себя наследниками декабристов, страстное неприятие
николаевского царства, духа «застенка и казарм», было неотделимо от их
интересов.
Иван не входил ни в один из кружков, он был слишком молод — ему
едва исполнилось пятнадцать, да и кипение умов было в новинку, однако
влияние кружковцев не только на него, на всех студентов, было огромным.
В аудиториях, которые недавно покинули Герцен и Белинский, остались их
друзья, а вместе с ними — преклонение перед наукой и свободным словом.
Общение студентов друг с другом, атмосфера не могли не запомниться.
ПЕРЕЕЗД
В доме на Самотеке жизнь между тем разладилась. Зимой Варвара Пе-
тровна покинула Москву. Она отправилась за границу лечиться, взяв с со-
бой младшего сына Сережу. Раньше весны ее не ждали. Старший сын Ни-
колай служил в Петербурге, в гвардейской артиллерии. Отец ездил к нему,
оставляя Ивана подолгу одного в Москве.
Всё было не по-прежнему. Дома по-настоящему не существовало.
К весне 1834 года приняли решение переехать всем в Петербург. Жда-
ли только окончания занятий Ивана в университете. Переходные экзамены
были назначены на конец мая.
Наступил и май, пыльный, душный. Нужно было готовиться к экзаме-
нам, штудировать записи лекций, сделанные за год. Пришлось потратить
много времени и усилий, а спокойствие не наступало. Мешали предстоя-
щий переезд, суматоха, ломка, связанная с ним.
В Петербурге уже приискивалась квартира. На Самотеке укладывались,
часть мебели увозили в Спасское.
Экзамены все же прошли хорошо. Сдав в июне последний, Иван пе-
решел на второй курс. Через несколько дней он снова стоял в канцелярии
университета с прошением в руках, на этот раз — об увольнении.
Уволиться оказалось проще, чем поступить. Скоро среди вороха дел в
канцелярии появилось новое, на котором аккуратно писарской рукой было
выведено: «Об увольнении из ведомства Университета своекоштного сту-
дента Ивана Тургенева».
Еще через несколько дней дилижанс, в котором он сидел с отцом, катил
по пыльным московским улицам, направляясь к Тверской заставе: все боль-
ше мелькало жалких хибарок, все меньше — прохожих на улицах, все чаще
дилижанс подпрыгивал на ухабах.
Иван неотрывно смотрел по сторонам — с огромным вниманием, слов-
но ожидал увидеть что-то новое. На самом деле им владело двойственное
119
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
чувство: грустно было покидать Москву, с которой теперь было связано
столько значительного, но и заманчиво было увидеть знаменитый город на
берегах Невы, где, как рассказывали, на улицах возвышались шестиэтаж-
ные дома, на пристанях стояли многомачтовые корабли — город, о котором
говорили разноречиво.
Когда дилижанс подъезжал к заставе, сердце его сжалось: впереди не
Орловская дорога, как всякий год в это время, когда они торопились в род-
ное Спасское, — и чем дальше от Москвы, тем радостней, легче станови-
лось на душе, — а дорога Тверская и незнакомая столица.
Громкое «Трогай!» прервало его мысли, и дилижанс, раскачиваясь, сно-
ва покатил по дороге.
На третьи сутки до Петербурга было уже рукой подать. Тянулись чах-
лые еловые леса, бесконечные болота, покрытые мхом, бедные перелески.
Хмурое небо, хмурая природа. Хмурыми казались и люди, изредка попадав-
шиеся на дороге.
Наконец, миновав городскую заставу, они пересели в другой экипаж и
въехали в город.
Широкие, прямые улицы, как будто пустоватые, невиданно высокие
дома, бессчетные лавки с пестрыми вывесками, реки, каналы и мосты —
сколько же их? — плоские, горбатые, разных фасонов, огромные величавые
площади. Так вот он какой — Санкт-Петербург, Северная Пальмира...
Бесконечным улицам, казалось, не будет конца.
Еще один поворот, и они уже у цели: Шестилавочная улица, дом Роди-
онова.
Этот ли? Ну да, с крыльца под железным навесом уже бежит им на-
встречу брат Николай.
ПЕТЕРБУРГ
Площади и улицы, памятники и дворцы напоминали здесь о событи-
ях, потрясших всю Россию. Можно ли было, стоя у Медного Всадника, не
помнить 14 декабря? С тех пор прошло менее девяти лет. А Михайловский
замок, с его рвами, наполненными водой, подъемными мостами, который
построил себе вздорный безумец, нашедший здесь свой конец? Одно из
окон и сейчас затягивала черная ткань, указывая на комнату, где он был
задушен.
Летний сад, его тенистые аллеи, мраморные статуи, зеркальный тихий
пруд навевали грезы о минувших временах, но Иван, прогуливаясь по зна-
менитому саду, думал только о Пушкине.
Иногда он мечтал: вот сейчас в отдаленной аллее он увидит своего ку-
мира, и страшное волнение охватывало душу.
120
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВЕ СТОЛИЦЫ
Тщетно!..
Перед Зимним дворцом, неподвижные, как изваяния, стояли часовые,
напоминая о том, что в нем живет царь. Однако Тургенев знал, что за пре-
красными стенами дворца, созданного гением Растрелли, живет не только
царь с ледяными глазами, но и поэт Василий Жуковский, воспитатель цар-
ских детей, баллады которого он помнил с детства.
На площади перед дворцом заканчивали сооружение Александровской
колонны — в память о победителе Наполеона, «нашем ангеле», как назы-
вали умершего царя в его семье. Колонна еще была окружена забором, но
почти все было готово.
Нельзя было не любоваться возносившейся ввысь гигантской колонной,
ангелом на самом верху, с перстом, устремленным в небо. Однако вокруг
великолепного памятника даже легкий ветерок поднимал столбы пыли, а
при сильном ветре прохожие, лошади, экипажи утопали в ее облаках, как
в тумане.
Огромная площадь была покрыта булыжником, что не вязалось с кра-
сотой ее строений. Булыжником были покрыты даже набережные Невы,
окаймленные гранитом, производившие удивительное впечатление — не-
весомости, почти такой же, как их отражение в воде.
Один лишь Невский мог похвастать торцовой мостовой. Гулко цокали
по торцам копыта бессчетных лошадей, проносились тяжелые кареты, за-
пряженные четверкой цугом, скакали верховые, катили нарядные коляски,
трусили извозчичьи дрожки, проезжали, громыхая, повозки фельдъегерей.
Все куда-то спешили — редкая картина!
Повсюду было множество военных. Едва ли где-нибудь еще в России
можно было увидеть столько мундиров, смотров, учений, бесконечных раз-
водов и бесчисленных часовых. И все — военные, штатские — казались
строгими и сумрачными. Даже усатые будочники, стоявшие с алебардами
в руках возле своих полосатых будок, смотрели суровей, чем в Москве. Го-
род, резиденция царя, не походил на Москву ни в чем.
В Петербургском университете занятия начались в августе.
Тургенева приняли на второй курс историко-филологического факуль-
тета. Очень скоро он понял, что столичный университет во всем уступает
Московскому. Не было выдающихся профессоров, их лекции всего лишь
скучно повторяли устаревшие учебники. Требования к студентам предъяв-
лялись самые скромные. Среди большинства царило равнодушие к высо-
ким устремлениям, даже к учебе, считавшееся за правило, иное отношение
сочли бы неприличным.
Судя по разговорам студентов, их волновала форма, слишком похожая
на гимназическую, и они завидовали дерптцам, носившим — шутка ли! —
121
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
треугольные шляпы, шпаги, ботфорты со шпорами, воротники с золотым
шитьем.
Казенный дух царил даже в университете.
ОСЕНЬ
Ранней осенью Петербург был прекраснее, чем летом. Под светлой го-
лубизной высокого неба, в прозрачном воздухе явственней проступала кра-
сота его строений.
В Летнем саду аллеи были покрыты толстым слоем опавших листьев,
настоящим золотым ковром. Стволы деревьев, темно-бурые, как будто отпо-
лированные дождем, переливались во влажном воздухе.
Мало кто посещал сад в это время года.
Давно окончились белые ночи. В городе стали зажигать газовые фона-
ри — настоящая диковинка...
Этой осенью, первой в Петербурге, Иван по вечерам не выходил из
дома. Он был поглощен работой. Отец хворал и не покидал спальни. Брат
почти всегда отсутствовал. Ивану никто не мешал, иногда он не поднимался
из-за стола до ночи.
Перед ним лежала тетрадь, сшитая из листов писчей бумаги. На заглав-
ном листе было крупно выведено «Стено», строчкой ниже подзаголовок:
«Драматическа я поэма», еще ниже пометка: «Начата 21 сентября 1834 года.
Окончена...» и оставлено место для будущей даты.
Замысел «Стено» возник под влиянием поэмы Байрона «Манфред», за-
тронувшей струны, звучавшие и в его душе. Неудивительно, что трагиче-
ский мятежный герой Стено был похож на Манфреда как две капли воды.
А через месяц, когда работа над поэмой была в разгаре, обрушился неожи-
данный удар. В конце октября скончался отец.
Болел Сергей Николаевич давно, но печального исхода не ждали. Тем
острее было горе. Варвара Петровна все еще не вернулась, она по-прежне-
му жила в Италии. У гроба отца братья стояли одни.
Сергей Николаевич, всегда спокойный, самоуверенный, производил
впечатление холодности. Однако он горячо любил сыновей, вникал во все
мелочи их жизни. Его отношение к себе братья знали.
Через несколько дней после похорон, зайдя в комнату к брату, Иван уви-
дел на столе пачку писем. Это были письма отца за много лет. Николай, на
редкость аккуратный, сохранял все, что попадало к нему в руки, ни одна
записочка у него не потерялась.
Иван взял одно из писем, начал было читать, но взгляд упал на строчки
в самом низу листка: «Скажи Ване, моему любезному дружочку, что я им
очень доволен, на будущей неделе буду к нему писать».
122
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВЕ СТОЛИЦЫ
Слезы, с трудом сдерживаемые все эти дни, ручьем хлынули из глаз.
Он не смог прочитать ни одного письма.
ВЕЧЕРА
Через год жизнь в доме Тургеневых вошла в обычную колею. Вернулась
из своего заграничного вояжа Варвара Петровна.
Так же. как все в доме, Иван жил теперь под ее неусыпным контролем.
Впрочем, Варвара Петровна не слишком стесняла его. Он бывал, сколько
хотел, в театрах, редко — у товарищей, их было мало. Иногда заходил в
кондитерскую Беранже. В этой кондитерской, на углу Невского и Мойки, со
знакомой петербуржцам вывеской «Вольф и Беранже» можно было читать
московские журналы, это привлекало в нее посетителей. Ради журналов хо-
дил туда и Тургенев.
Он был теперь на третьем, последнем курсе университета, аккуратно ез-
дил на лекции, но почти не интересовался ими, уровень преподавания был
слишком низок. Дома читал древних классиков — Горация, Тацита, Гомера,
Софокла. В свободные часы он по-прежнему писал. Поэма «Стено» была
окончена еще прошлой зимой. Давно на ее заглавном листе возле слова
«Окончена» появилась дата: «15 декабря 1834 года».
В этот день он впервые узнал то радостное чувство, которое испытыва-
ет всякий пишущий, поставив последнюю точку. В тетрадях для стихов за-
полнялись новые страницы. Были и новые замыслы. Он работал над поэмой
«Повесть старика». Обдумывал без конца, но писал мало.
Из студентов университета только с одним у него завязались отноше-
ния, которые можно было бы назвать дружескими. Но этот один стоил мно-
гих — звали его Тимофей Грановский.
Грановский учился на юридическом факультете. Задумчивое лицо, пе-
чальные глаза, грустно-добродушная улыбка выдавали в нем светлую душу,
и, чтобы почувствовать это, не требовалось большой проницательности.
Грановский был пятью годами старше Тургенева. Жил Грановский один,
занимал большую полупустую комнату. Деньги из дома он получал нечасто
и нуждался. Тургенев навещал его изредка.
Вот и в этот темный зимний вечер он снова был у Грановского — и со-
всем не зря! — Грановский читал отрывок из своей драмы «Фауст». Высоко
поднявшись в воздух вместе с Мефистофелем в стеклянном ящике, Фауст
обозревал мир и произносил монолог, «полный грустного созерцания». Мо-
нолог показался Ивану прекрасным!
В другой раз, тоже вечером, они вместе читали книжку стихотворении
Бенедиктова, поэта, пользовавшегося шумным успехом. Сидя за шатким
столиком, они с жадностью и волнением перелистывали страницу за стра-
123
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ницей, пока наконец не бросились друг другу в объятья. По их щекам текли
слезы.
То было время пышного расцвета романтизма. Ходульный Марлинский
казался кумиром, а стихотворения Бенедиктова, полные «стихотворных
игрушек», встречали с восторгом. Не избежали этих увлечений и друзья.
Весной 1836 года Иван окончил университет со званием действитель-
ного студента — его отметки не были блестящими. Лучшие студенты выпу-
скались со степенью кандидата. Ему разрешили вторично слушать лекции
третьего курса, чтобы через год, снова сдав экзамены, он мог получить сте-
пень кандидата.
Зимой 1836-1837 года он продолжал посещать лекции в университете.
Историко-филологический факультет теперь назывался первым отделением
философского факультета. Все здесь, однако, оставалось по-старому.
Из профессоров симпатиями студентов пользовался профессор русской
словесности Петр Александрович Плетнев. Хотя он не был выдающимся
ученым и блестящим лектором, ему удавалось заинтересовать аудиторию.
Нравились его тихая речь, неторопливые движения, кроткая манера обра-
щения, а главное — он был другом Пушкина. Как друга великого поэта,
человека, которому был посвящен «Евгений Онегин», Плетнева окружал
ореол теплого внимания и восхищения.
Тургенев до сих пор никому не показывал своих стихов. Да возле него и
не было авторитетного судьи. Именно Плетнев, друг его кумира, о котором
он не мог думать без волнения, вдруг явился перед его мысленным взором в
этой роли. Иван долго колебался, но в конце концов решился и, дождавшись
окончания лекции, передал Плетневу свою поэму «Стено». Прошло уже два
года, как он ее закончил, и, хотя теперь он смотрел на нее гораздо трезвее,
хотелось отдать на суд Плетнева именно ее.
На одной из ближайших лекций Плетнев занялся разбором поэмы, авто-
ра он не называл. Недостатки поэмы были так очевидны, что благодушному
Плетневу пришлось не единожды повторить неприятные слова: «неверно»,
«незрело», «преувеличено».
Едва лекция закончилась, Иван поспешил из аудитории, из университе-
та — ему было нестерпимо тяжело. Швейцар Савельич, знавший каждого
студента в лицо и по имени-отчеству, даже посмотрел ему вслед — таким
он Ивана Сергеевича никогда не видал.
На улице Тургенев остановился, соображая, что делать дальше. В эту
минуту он услышал знакомый тихий голос:
— Господин Тургенев, подите-ка сюда.
Это был Плетнев. Он уже собирался садиться в сани, когда обратил вни-
мание на растерянного студента. Подозвав его к себе, он сказал:
124
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВЕ СТОЛИЦЫ
— Плоховато написали, голубчик.----А все-таки, — продолжил он в
раздумье, — что-то в вас есть. Пишите.
И, ласково кивнув, уселся в сани и укатил.
Тургенев просиял. Он ничего не успел ответить, но навалившаяся тя-
жесть мгновенно спала: да, для того он и давал Плетневу свою поэму —
чтобы узнать, есть ли в нем это «что-то».
Дома он снова перелистывал «Стено», свои тетради, размышлял обо
всем, что написал. У него накопилось уже довольно много поэтических
опытов: три маленькие поэмы — «Штиль на море», «Фантасмагория в лун-
ную ночь» и «Сон», кроме того, неоконченная поэма «Повесть старика» и
около ста стихотворений.
Показать Плетневу еще что-нибудь? Он снова колебался.
Много позже он отнес ему несколько стихотворений.
ГОРЕСТИ И ВОЛНЕНИЯ
1837 год выдался необычным и остался в памяти как год событий, го-
рестей и тревог.
В январе Тургенев был занят больше обыкновенного. Он писал латин-
ское сочинение о стихах Гомера «De epigrammate Homeri». Профессор гре-
ческой словесности Федор Богданович Греффе, поручивший ему эту рабо-
ту, был заметной фигурой. Лекции он читал на латыни. Прожив в России
тридцать лет, он так и не научился говорить по-русски. Объясняться с ним
студенты должны были тоже на латыни или немецком. Почти весь январь
Тургенев работал над сочинением, и к концу января оно было готово.
Сочинение было написано в форме речи, обращенной к однокурсникам.
Начиналось оно торжественно:
«Commilitones carissimi.
Ab humanissimo professore nostro electus ut, quod de epigrammate Homeri
existi manatum censeo exponam, maximo cum gaudio hunc mihi gratissimum
laborem suscepi...»'
Сочинение получилось длинное. В тетради, сшитой из листов почто-
вой бумаги, тринадцать страниц были мелко исписаны. Перечитав его, Иван
взял перо и поставил подпись и дату:
«Johannus Turgenev
Petropoli, mense Januaris, A. D. MD CCCXXXVII»2.
125
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
В этот день, 29 января, он поехал в университет поздно, к самому концу
лекций. Накануне он не был там вовсе — торопился дописать сочинение,
времени оставалось мало.
Стоявший при входе всеведущий Савельич как-то странно посмотрел
на него. Это было неспроста. Тургенев снял шинель, но не успел сделать
и двух шагов, как увидел своего однокурсника Волошинцева, неподвижно
застывшего у стены.
Волошинцев рыдал.
— Что случилось? — спросил его Тургенев странным, незнакомым себе
голосом.
— Его больше нет, — тихо, как будто бы про себя, ответил Волошинцев.
— Кого нет? — снова спросил Тургенев тем же странным голосом.
— Разве вы ничего не знаете? — услышал он за собой вопрос и обер-
нулся. Еще один однокурсник, а за ним несколько человек — все заговори-
ли разом.
Теперь он знал все: не стало Пушкина. Не было в живых!
Он повернулся, медленно направился к выходу, надел шинель — Саве-
льич нисколько не удивился тому, что он так скоро уходит, — и вышел на
улицу. Он шел, не отдавая себе отчета, куда и зачем идет.
На углу стоял извозчик, и Тургеневу сразу стало ясно, куда он шел. Он
стремительно вскочил в дрожки, напугав дремавшего на козлах возницу —
мужичонку в широком зипуне.
— Скорей! — крикнул он, даже не сказав адреса. — Скорей!
Испуганный извозчик стегал свою лошаденку, она неслась изо всех сил.
В том же направлении — на Мойку — шли, ехали, бежали тысячи охвачен-
ных горем людей.
В следующие дни ему снова и снова явственно представлялось лицо
Пушкина, каким он увидел его в гробу, — задумчивое, вдохновенное, с
улыбкой на губах. А ведь всего несколькими днями раньше он видел его
живым. Он встретил его на утреннем концерте в зале Энгельгардта на Нев-
ском: Пушкин стоял у двери, скрестив на груди руки, опираясь о косяк, и
казался не в духе. Еще бы!
Это было в воскресенье. В пятницу он уже лежал в гробу, исполненный
мира и покоя.
Сочинение о стихах Гомера валялось заброшенным. О нем не хоте-
лось думать. А меньше чем через три месяца, в середине апреля, Тур-
генев снова стоял у гроба: умер Сережа, младший брат, ему еще не ис-
полнилось шестнадцати лет, — их Сережа, с рождения обреченный на
раннюю смерть. Судорожные припадки, терзавшие его хилое тельце,
были неизлечимы.
126
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВЕ СТОЛИЦЫ
Жизнь этого несчастного существа могла оборваться в любой день, в
любую минуту, и все же дом наполнила печаль.
В мае начались экзамены. На этот раз они прошли хорошо.
К десятому июня все было закончено. Но вместе с чувством облегчения
появилось ощущение усталости. Резкие неприятные запахи — пыли, ко-
нюшни, грязной рогожи, плыли по душному городу. У него болела голова.
Варвары Петровны не было, она уехала в Спасское задолго до окончания
экзаменов. Теперь и он спешил из города.
Через два дня он уже сидел в дилижансе.
Впереди — восемь суток езды до Спасского — необходимость, не ли-
шенная удовольствия.
В конце июня 1837 года Совет университета удостоил его степени кан-
дидата философии.
В это время он уже гулял под сенью спасских лип.
В СПАССКОМ
После петербургского шума, суеты, волнений блаженная тишина Спас-
ского была настоящим чудом. Старый сад, наполненный светом, горячим
дыханием необъятных полей и каким-то торжеством, был еще больше, еще
прекрасней, чем представлялось издалека.
Варвара Петровна обрадовалась приезду своего любимца. И все ее окру-
жение, все население ее мирка было радо его приезду. Крутой нрав Варвары
Петровны обычно не знал удержу, и всему зависимому люду приходилось
тяжко, но вблизи своего Жана она смягчалась и немного умеряла капризы.
Она страстно любила его, а иногда, в припадке нежности, называла его сво-
ей дочуркой: «Ма chere fille, ma Jeannette, oh!.. Vous etes ma favorite»1.
В спасском доме все было по-старому, только мебель кое-где перестав-
лена — Варвара Петровна была любительницей перестановок, да библио-
тека перегорожена новыми шкафами. Как в былые годы, в одни и те же часы
утром кормили голубей, вечером играли в бостон, днем Варвара Петровна
занималась чтением. По нескольку раз в день дворецкий Антон все тем же
голосом докладывал: «Кушанье поставили».
Спустя несколько дней — покоя и сна — Тургенев стал уходить на охо-
ту, это занятие полюбилось ему с ранних лет. Со своей собакой Наплем он
бродил по окрестностям, нередко совершая дальние путешествия. Иногда
его сопровождал егерь Афанасий, чудаковатый человек, знавший в округе,
однако, всех и вся.
Спасское окружали бесконечные вековые леса, в которых водилось
много разного зверья, а птиц — великое множество: вальдшнепов, бекасов,
127
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
тетеревов, куропаток, дупелей, уток. В охотничьих странствиях он забредал
в соседние уезды, ночевал в отдаленных деревушках, в усадьбах соседей.
И все приметы усадебного быта, хорошо знакомые с детства, — жизнь кре-
постных душ, со всеми тяготами, ежедневными обидами, физическим из-
мождением, открывались ему в каком-то необыкновенном свете.
В те дни, когда он оставался дома, Варвара Петровна все чаще возвра-
щалась к своей излюбленной теме — о его будущем. Этот трудный разговор
им предстояло вести долгие дни.
Иногда она была озадачена. Однажды во время весьма назидательно-
го разговора он начал хохотать обычным своим беззаботным раскатистым
смехом.
— Вообразите, maman, — сказал он в ответ на ее сердитый взгляд, —
вообразите, как насмешил меня вчера Афанасий. Мы были в Чаплыгинском
лесу, и вдруг он вытащил из-за голенища целого поросенка, а я и не подо-
зревал, что у него там что-нибудь есть, и съел его, да съел, еще и с дегтем...
Он продолжал смеяться. В нем в самом деле еще оставалось много ре-
бяческого. Варвара Петровна находила его смех неприличным.
Лето между тем шло к концу. В спасском саду уже пламенели спелые
кисти рябины.
Пора было возвращаться в Петербург.
НАКАНУНЕ
Как же рисовалось ему будущее? Чему он хотел себя посвятить?
Литературное творчество он не считал единственным делом жизни и
думал о занятиях наукой— прежде всего философией. Мысленно видел
себя на кафедре. Интерес к философии, возникший в детстве, с годами со-
хранился, но Петербургский университет не дал философских знаний, толь-
ко философскую азбуку. Значит, нужно продолжить учебу. Многие молодые
люди отправлялись доучиваться за границу.
Для своих сыновей Варвара Петровна мечтала о блестящей карьере.
Старший, служивший в гвардейской артиллерии, причем довольно неохот-
но, не подавал больших надежд, и все свои чаяния она возлагала на Ивана.
Конечно, она предпочла бы, чтобы он поступил на службу в Петербурге, и,
делая чиновничью карьеру, оставался подле нее. Однако ради него она была
способна на жертвы: была готова отпустить его от себя, понимая значение
образования, какой бы трудной ни виделась разлука.
И все же она медлила, терзая себя сомнениями.
Иван мечтал о поездке за границу не только ради серьезных занятий
наукой. И не потому только, что с его вольнолюбивыми мечтами заманчи-
вой казалась перспектива побывать под небом Гёте и Шиллера, — хотелось
128
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВЕ СТОЛИЦЫ
вырваться из привычного круга жизни, не давала покоя «охота к перемене
мест». Но осуществить это было нелегко.
Зима проходила, а в доме Тургеневых вопрос о поездке все еще продол-
жал обсуждаться.
Спустя несколько месяцев, сидя у себя в комнате, Тургенев писал пись-
мо отцу своего товарища, рано умершего Миши Фиглева. Перо быстро
скользило по бумаге. Исписав страницу, он перевернул лист и продолжил:
«...Скажу Вам лучше нечто о себе: а именно, что в мае нынешнего года я
еду за границу — в Берлин, где я проведу года два — буду учиться прилеж-
но и, вернувшись, надеюсь выдержать экзамен в магистры. Занятия мои
идут обыкновенным порядком: не забываю старого, учусь новому, делаю
кое-что на досуге...» Сообщив все, что нужно, он написал заключительную
фразу: «С истинным уважением и нелицемерной любовью остаюсь бывший
друг Вашего сына И. Тургенев», затем проставил наверху над текстом: «Пе-
тербург. Марта 26-го 1838-го года».
В самом деле, вопрос был наконец-то решен, хотя не обошлось, как водит-
ся, без ложки дегтя. Варвара Петровна посылала с ним в качестве дядьки кре-
постного фельдшера Порфирия. Хотя Порфирий был молод и добродушен, он
не мог не стать обузой для молодого барина. У Варвары Петровны были на этот
счет свои резоны: «Год протянется — и всем достанется, и скука одиночества,
быть может, появится, и занеможется, и русский язык будет мил!»
Решено было ехать пароходом из Петербурга в Любек. Это был самый
удобный путь. До отъезда хлопот предстояло много.
Произошло еще одно событие. В начале апреля появилась книжка
журнала «Современник», издателем которого после смерти Пушкина стал
Плетнев, а в ней — стихотворение Тургенева «Вечер». Это было одно из
трех стихотворении, которые он дал Плетневу прошлой зимой. Тот выбрал
из них два, теперь первое из них вышло в свет.
Оно начиналось задумчиво-грустными строками:
В отлогих берегах дремали волны;
Прощальный блеск зари на небе догорал...
Звучал в стихотворении и трагический вопрос:
Здесь ночь и мрак — а там? что будет там?
Подписано оно было «— вь».
В ПУТЬ
Все приготовления были закончены. Взяты билеты на пароход «Нико-
лай I», совершавший рейсы до Любека, получен заграничный паспорт. Еще
129
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
в середине апреля в «Санкт-Петербургских ведомостях», где печатались
объявления, в том числе самые удивительные, под рубрикой «Отъезжаю-
щие за границу» значился «Иван Сергеевич Тургенев, кандидат Санкт-Пе-
тербургского университета; при нем дворовый человек Порфирий Тимофе-
ев». Указан был и адрес: Литейной части, 3-го квартала, в доме Лаптева под
№17.
Такое объявление, по тогдашним правилам, было напечатано трижды.
Наконец наступил день отъезда — 15 мая.
С утра поехали в Казанский собор, Варвара Петровна хотела отслужить
молебен. Днем всем семейством отправились на Английскую набережную,
откуда пароход доставлял пассажиров в Кронштадт, где их ждал уже стояв-
ший на рейде «Николай I».
На пристани царило величайшее оживление. Множество народа тол-
пилось на набережной. Подъезжали кареты, коляски, дрожки. Много эки-
пажей скопилось поодаль от парохода. Тащили какие-то ящики, грузили
багаж. Слышны были гудки, разноголосые выкрики. Невольное волнение
охватывало и уезжающих, и провожающих, и даже просто зевак, которых
было немало.
Наконец громкий звонок возвестил скорое отплытие. Нужно было за-
нять места. Варвара Петровна, которую в течение дня с трудом успокаи-
вали, едва не лишилась чувств. Оставив ее на попечение брата, Тургенев
присоединился к Порфирию, уже стоявшему на палубе.
Пароход отчаливал, оставляя за собой густые клубы дыма и убыстряя
ход. Уже не было видно зданий на набережной, только блестел на солнце
золотой шпиль Адмиралтейства. Наконец и он скрылся из виду.
Пароход, покачиваясь на волнах, шел мимо пустынных низких берегов,
но их вид не показался Ивану особенно унылым.
Свершилось! Он ехал за границу!
Он долго стоял на палубе. Голова немного шла кругом. Начиналась но-
вая жизнь с ее ослепительными надеждами.
Часть вторая
БЕРЛИН
ПОЖАР
«Николай I» неторопливо продвигался на запад. Плавание было на ред-
кость спокойным. На море с самого выхода из Кронштадта ни малейшего
волнения. Вот уже третье утро Тургенев просыпался в маленькой каютке и
не сразу понимал, где он: с удивлением оглядывал стены, дверку, люк, через
который проникал матовый свет, и только легкое покачивание и характер-
ный мерный стук машин возвращали его к действительности. Мгновенно
вспоминалось все — пароход, новые впечатления.
Сегодня он поднялся еще более оживленным, чем в первые дни, пла-
вание близилось к концу, и завтра начиналось самое главное. В Берлин
он собирался к осени, к началу семестра, а до этого предстояло путе-
шествие: и Рейн, и Швейцария, а может быть, и юг. Варвара Петровна
не возражала против такого вояжа, ей даже хотелось, чтобы он сначала
«расправил крылышки», а потом уже отправился «на свое предназначе-
Жизнь на пароходе кипела. С утра до вечера было многолюдно. Со
многими он перезнакомился. Но одно знакомство — с Эмилией Элеонорой
Тютчевой, женой поэта, запало в душу. И не мудрено: в Мюнхене, где она
прожила всю жизнь, ею был очарован сам Гейне. Видел ее Тургенев мало:
трое детей и их няньки отнимали у нее почти все время.
Дни проходили незаметно, заполненные развлечениями. Тургенев по-
долгу играл в шахматы, он был к ним неравнодушен с давних пор, и сегодня,
только окончили обед, пересел за шахматный столик, здесь же, в обеденной
зале. Его партнер, петербургский чиновник, уже ждал. Так пролетело не-
сколько часов, начали зажигать лампы и накрывать столы к ужину.
Пароход находился недалеко от мекленбургских берегов, и все разгово-
ры вращались вокруг Травемюнде, в который он должен был прийти ночью.
Едва дождавшись конца ужина, Тургенев вышел на темную палубу. Он
был слегка взволнован, то всматривался в темноту, то принимался расхажи-
вать по палубе — через несколько часов он ступит на землю...
Возвращаться в каюту не хотелось.
Пробыв на палубе с час, он снова направился в залу.
Яркий свет после темноты ночного моря ослепил глаза, в мутноватой
вспышке — два стола, игроки, за их спинами — толпа зрителей, звон и
блеск золота.
131
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Тургенев и раньше заходил сюда. Играть он не собирался. Перед отъездом
он дал слово матери не дотрагиваться до карт. Но сегодня один из игроков,
каждый вечер метавший банк, неожиданно предложил ему присоединиться.
Он отказался. Тот был, однако, настойчив. Тургеневу быстро освободили ме-
сто за столом, и, не успев опомниться, он уже сидел с картами в руках.
Удача сопутствовала ему, он бил все карты, рядом с ним уже выросли
две кучки золота. Любопытствующие пассажиры столпились вокруг стола,
на котором валялись купюры, отливали тусклым светом монеты, они на-
блюдали за игрой с не меньшим азартом, чем игроки.
Игра была в самом разгаре, как вдруг звук резко распахнувшейся двери
заставил всех повернуть головы: в залу стремительно вбежала пассажирка
и, прокричав безумным голосом «Пожар!в, упала на диван без чувств. Разо-
рвись бомба, она не произвела бы такого впечатления.
Отшвырнув карты, забыв про деньги, игроки, толкая друг друга, бросились
к двери. Золотые монеты покатились, стулья опрокинулись — не все ли равно!
Все сразу почувствовали запах дыма, которого раньше не замечали. Был
двенадцатый час ночи. До травемюндского рейда оставалась одна миля.
Большая часть пассажиров к началу пожара спала. Разбуженные вне-
запной тревогой — громкими звуками корабельного колокола, они хлынули
лавиной на палубу. В несколько секунд все были наверху. Женщины успели
прикрыться только одеялами, мужчины выскочили в нижнем белье.
Два огромных столба дыма с вылетающими из него искрами поднима-
лись по обеим сторонам трубы. Горел уголь в трюме. Огонь перебросился
на паровую машину. Пламя прорывалось в разных местах, прорезая темно-
ту огненными фонтанами.
Капитан, распоряжавшийся с полным спокойствием, резко изменил
курс, направив пароход прямо к берегу. Огонь он приказал заливать руч-
ными трубами. Но что были жиденькие потоки воды против бушевавшего
огня! Площадь, охваченная пожаром, увеличивалась.
Выскочив из-за стола, Иван бросился к выходу за остальными. Миновав
полную дыма лестницу, он скоро очутился в страшной сумятице — паника,
отчаянные крики, яркое пламя и зловещие тени затопили палубу. В смяте-
нии он побежал, расталкивая людей, плохо соображая, что делает. Добежав
до кормы, он сейчас же начинал протискиваться обратно.
Его окликнул чиновник, с которым они играли в шахматы. Приблизив-
шись к нему, Иван прокричал: «Mourir si jeime!»1 — не понимая ни вырвав-
шихся слов, ни того, что кричит в полный голос, и опять двинулся вперед.
Многие узнавали его в темноте. Перед большим скоплением народа при-
шлось остановиться.
132
Порфирия между тем нигде не было видно. Надо было его отыскать. Но
мысль о каких-то поисках показалась дикой. Внезапно высоко метнувший-
ся столб пламени залил призрачным светом край парохода, многоголовую
шевелящуюся толпу, зловеще поджег волны, и вместо отчаяния, мгновенно
сжавшего сердце и разлившегося черной волной по всему телу, он вдруг по-
чувствовал страшную усталость: он мог только ждать, покорно ждать, что
бы ни случилось. Добравшись до наружной лестницы, он сел на ее верх-
нюю ступеньку.
Погода изменилась. Впервые за все плавание поднялся ветер. Начинало
покачивать. Сидя на лестнице, Иван явственно различал свист ветра, шум
волн и страшный вой пламени, захватившего уже значительную часть суд-
на. Несмотря на апатию, он твердо решил не дать себя в пищу огню — луч-
ше погибнуть в морских волнах.
Кормовая часть судна почти вся была охвачена пламенем, оно скользило
с огромной скоростью и уже подбиралось к лестнице, когда сквозь шум и
треск он услышал громкий голос: матрос, появившийся на корме, крикнул
«За мной!» и нырнул куда-то в дым. Тургенев вскочил и, не раздумывая,
бросился за ним: матрос полез по веревочной лестнице, и он полез, матрос
спрыгнул на верх какого-то экипажа, и он спрыгнул, с этого экипажа они
перепрыгнули на другой, потом — на третий, и таким образом очутились
на носу.
За то время, которое Тургенев провел на лестнице, паника на пароходе
достигла апогея. В ужасе от надвигавшегося огня три человека бросились в
воду. Все они утонули.
Теперь пассажиры толпились на носу. Пароход, дойдя до глубины в во-
семь футов, остановился — он сел на мель. Ярко пылая, он стоял в ста ша-
гах от берега.
Начали спускать лодки.
Иван не заметил, как пароход сел на мель. Но, попав на нос, он вдруг
увидел береговые утесы. Освещенные пожаром, они были отчетливо видны.
Это была земля! Радость охватила его. Теперь он не сомневался в спасении.
Неподалеку на воду спустили большую лодку, но на палубе рядом с
лестницей началась невообразимая толкотня, и он направился к другому
борту. Здесь не было пассажиров, за бортом волны подбрасывали лодку по-
меньше.
Чтобы попасть в эту лодку, нужно было прыгнуть с большой высоты
и не опрокинуть ее. Два матроса, сидевшие в лодке, знаками приглашали
поторопиться. Тургенев решился. Он уже готовился к прыжку, как вдруг
услышал задыхающийся голос:
— Иван Сергеевич... батюшка... Иван Сергеевич!
133
Л. С, Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Расталкивая толпу, к нему необычайно быстро пробирался высокий
толстый человек без сапог и сюртука. Порфирий! В ту же минуту на Иване
повисла женщина, он даже не видел ее лица, и вместе с тяжелой ношей он
камнем полетел вниз, успев только крикнуть: «Порфирий, за мной!»
Порфирий уже стоял у борта, еще секунда — и он летел вслед за барином.
Теперь Тургеневу хотелось спасти всех, кто оставался на пароходе. От
этой уверенности — необыкновенной радости, наполнявшей сердце, его
недюжинные физические силы удесятерились. На борту теснились люди,
не решавшиеся прыгнуть вниз с большой высоты. Он кричал им ободряю-
щие слова, протягивал руки для помощи. Трех женщин, осмелившихся на
прыжок, он с легкостью поймал одну за другой.
Когда лодка наполнилась, отправились к берегу. Выбрались из нее не
доходя до береговых утесов, на глубине в аршин, и побрели по воде.
Наконец ступили на берег.
Однако берег, столь манивший с пылающего парохода, оказался широ-
кой топкой полосой, тянувшейся к утесам. Спасшихся пассажиров шатало
после трехсуточного пребывания на море. Проваливаясь в глинистую тря-
сину, они медленно брели к суше под мелким моросящим дождем.
Неподалеку высаживались пассажиры, сумевшие попасть в большую
лодку. Подойдя поближе, Иван узнал Тютчеву с детьми. Полураздетая, с
лихорадочно горевшими глазами, она дрожала от холода. Он скинул с себя
сюртук, снял сапоги, даже галстук, и отдал ей.
Теперь и он был раздет, как все.
Лодки продолжали сновать между берегом и пароходом.
«Николай I» догорал.
«STADT HAMBURG»1
Когда всякая опасность миновала, чудесная радость, обрушившаяся на
него, сразу забылась. Он вспомнил начало пожара, понял, что потерялся, и
весь отдался горькому чувству.
Было холодно. Казалось, время исчезло. Если бы он мог спросить себя,
как долго они идут, — вернее, продираются вперед, проваливаясь в цепкую
трясину, высвобождаясь, снова проваливаясь, падая, он ответил бы: «Веч-
ность!» От холода зуб на зуб не попадал. Дождь не прекращался.
Наконец стали взбираться по утесу.
Наверху, в местечке Гросс-Кюц, все уже знали о катастрофе. Крестья-
не запрягали свои тележки. Не доходя до деревни, Тургенев и Порфирий
встретили такую тележку, запряженную парой лошадей, и уже через не-
сколько минут сидели в ней.
134
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕРЛИН
Крестьянин укутал их в свой толстый плащ — это было истинным благом!
На рассвете въехали в Любек. Было еще полутемно, город спал. Про-
громыхав по пустынным улицам, тележка остановилась у гостиницы «Stadt
Hamburg». Навстречу с низкими поклонами выбежал хозяин, известный
в городе господин Иоганн Грог. Он не выказал ни малейшего удивления:
до них прибыли другие тележки с пострадавшими, тоже растерянными,
растрепанными и измученными.
Увидев свое отражение в зеркале, Тургенев был потрясен: впалые щеки,
длинный нос, черные круги под глазами, спутанные, прилипшие к лицу во-
лосы, засохшая грязь выше колен... На него смотрел незнакомец с неприят-
ной ухмылкой — проходимец, трус...
Прибранный «Город Гамбург» сулил долгожданный покой, крепкий
сон, отдых, но он не мог сделать ни шагу и долго стоял перед зеркалом.
Из тяжкого оцепенения его вывел Порфирий.
ПУТЕШЕСТВИЕ
Проводив Ивана Сергеевича, Варвара Петровна тоже покинула Петер-
бург. Она отправилась в Спасское.
В большом спасском доме вся жизнь теперь определялась не праздника-
ми, постами, полевыми работами и приездом гостей, а письмами от Ивана
Сергеевича. «Это было, когда от Ванечки лиловое письмо пришло», — го-
ворила Варвара Петровна. Она приказывала ему писать на разноцветной
бумаге — голубой, лиловой, зеленой, фисташковой, и сама делала так же.
Почту привозили из Мценска по субботам. Все остальные дни текли в скуч-
ной «моногонии». Почтовые штемпеля на письмах, которые привозил еф-
рейтор Гаврюшка, все были разные — Тургенев стремительно путешество-
вал по Германии.
Новые впечатления быстро вытеснили горький осадок после страшной
ночи на пароходе. Перед ним открылся новый мир, и он торопился погру-
зиться в него, уйти с головой.
В Любеке он очутился в настоящем Средневековье. Узенькие кривые
улочки, высокие и необычно узкие дома со статуями и барельефами, вели-
колепные готические храмы, старинная ратуша. А Гамбург? С такими же
узкими улицами, тесными домами под остроконечными готическими баш-
нями, но шумный, оживленный.
Через несколько дней почтовая карета и важный почтальон в синем мун-
дире с красными и белыми шнурами, с рожком на привязи, везли Тургенева
с Порфирием по широкой дороге, обсаженной вишневыми и яблоневыми
деревьями, — дальше к югу. Появлялись и исчезали чистенькие деревуш-
ки, высоко вздымались над аккуратными домиками остроконечные шпили
135
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
церквей, мелькали уютные небольшие городки, а они мчались и мчались
дальше.
Недалеко от Рейна сделали остановку в Эмсе, курортном местечке, со
всех сторон окруженном горами. Лил дождь, и тихий Эмс выглядел пустын-
Назавтра, незадолго до отъезда, Тургенев гулял по парку. Он рассеянно
брел по аллее, но на двух молодых людей, шедших ему навстречу, обратил
внимание. Один из них, среднего роста, стройный, сухощавый, с длинными
прекрасными волосами, был изящно, хотя и без щегольства, одет. Второй,
высокого роста, полный, с благодушным лицом, в синих очках, придавав-
ших ему таинственный вид, был немного старше. По каким-то неуловимым
признакам Тургенев узнал в них русских.
Они тоже обратили на него внимание. На лице того, кто был помоложе,
можно было прочесть какое-то сомнение, словно он что-то старался вспом-
нить. Но вот его лицо озарилось улыбкой, он прямиком направился к Турге-
неву и, быстрым движением подавая руку, воскликнул:
— Тургенев!
— Станкевич! — теперь не колеблясь ответил Тургенев, хотя еще секун-
ду назад не знал, кто перед ним.
Эта неожиданная встреча давних, хотя и не близких знакомых была в
самом деле очень приятна. В том единственном году, когда Тургенев учил-
ся в Московском университете, Станкевич уже оканчивал учебу, был на
последнем курсе, все его знали, он был окружен лучшими из лучших. Но
каким-то краешком они все-таки оказались знакомы, Станкевич запомнил
первокурсника, хотя с тех пор они не виделись четыре года.
В прошлом году Станкевич приехал в Берлин слушать лекции в универ-
ситете. Теперь, пользуясь каникулами, он лечил в Эмсе больную грудь. Его
давнишний московский приятель Януарий Неверов, человек в синих очках,
тоже проведший год в Берлине, приехал вместе с ним.
Для беседы у них оставалось мало времени. Тургенев скоро должен был
двинуться в путь. Разговор перескакивал с одного на другое, но Тургенев
успел узнать, что зиму Станкевич и Неверов, видимо, снова проведут в Бер-
лине. Там же находился Грановский.
Они проводили его до почтовой коляски.
— До свидания в Берлине, — сказал Неверов, прощаясь.
— Bon voyage!1 — прибавил Станкевич со своей приветливой улыбкой.
Почтальон щелкнул длинным бичом, лошади рванули, и очень скоро
исчезли тихий Эмс и маленькая речушка Ланн, на берегах которой он рас-
кинулся.
136
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕРЛИН
А вот наконец и Рейн!
Рейн восхитил Тургенева. Величавая река была прекрасней, чем он ожи-
дал. На гористых берегах, покрытых виноградниками, утопая в зелени, воз-
вышались замки, живописные развалины, ютились деревушки. Он подолгу
любовался Рейном, его зеленоватыми волнами, по которым спешили лодки
и пробегали пароходы.
Варвара Петровна следила за его путешествием по письмам, вооружив-
шись путеводителями, с которыми никогда не ездила сама. «Ты пишешь,
что восхищался Рейном, — откликнулась она. — Путешествие было меч-
тою моей жизни, и, когда в Шафгаузене увидела я Рейн, я взбежала на гору
и в бассейне пила чистую ледяную воду... Где-то ты теперь...»
Он по-прежнему спешил увидеть города на Рейне и вокруг него —
Кобленц, Бибрих, Майнц, Висбаден, Франкфурт.
Жажду путешествий он унаследовал от матери. Она и читать любила
больше всего о путешествиях. Но даже она не одобряла такой поспешной
езды: «Что, ты скакал по казенной надобности, что ли, сломя голову?» А он
уже в Страсбурге. Шлет восторженное описание колокольни Страсбургско-
го собора.
Варвара Петровна была недовольна его письмами: «Поверь мне, душа
моя, что чувства твои мне интереснее читать твоих мыслей. Ты менее всего
пишешь о себе, и я готова спросить тебя, что в сих достопримечательных
городах не видал ли ты моего Ивана... Не встречал ли ты где Jonathan1. Сло-
вом, parlez-moi plus de gens que de lieux»2.
В это время он был уже в Швейцарии. Горы, никогда не виданные
прежде, вершины, покрытые вековыми снегами, были редким зрелищем
для плоскоземного жителя, поражали глаз, привычный к ровному нео-
бозримому пространству, изрезанному редкими оврагами и тихими реч-
Он купил себе блузу, ранец и палку и, оставляя Порфирия внизу, в дере-
вушке, отправлялся пешком в горы на несколько дней.
Письма из Спасского, казалось, приходили из другого мира. «Мы не
убрали и третьей доли сена, — писала матушка, — погнило всё на рядах.
Рожь так перепутало, что боятся, будут ли ее жать, вся почернела, и всё
пух... Прогневали Бога. ... А охотимся более чем когда-либо. Наняли двух
егерей: одного из Кром, другого — прошлогоднего, которого собираемся
купить для тебя... Дичи они приносят много, да есть её некому... Наполь
твой очень похудел, но, верно, будет славная собака. Очень напоминает
отца. Да только не могу его ласкать, слюняв очень».
137
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Просыпаясь в своем деревянном домике, крытом красной черепицей, он
видел каждое утро из окна огромные снеговые вершины, окутанные тума-
ном. Между тем приближалась осень, скоро должны были возобновиться за-
нятия в университете, прерванные на каникулы. Пора было двигаться в путь.
Варвара Петровна начала писать сердитые письма. Она огорчалась чрез-
мерными тратами сына, корила его за мотовство. Ее письма были полны упре-
ков: «На что мне нужны были твои описания гор, городов и проч. — что я всё
видела и читала лучше твоего описания. Нужного ты мне не писал. Вместо
описания гор — описание всякой потраченной тобой копейки... “Я, maman,
сделал то-то и то-то, и по сие число осталось у меня в кошельке столько-то”,
а потом и опять, остановясь, сочтясь, и опять за то же: “Maman, теперь у меня
денег столько-то”. Нет, ты поступал как безумный, с самого отъезда. ... Я
обманулась в тебе, я точно глупо сделала, что позволила так молоду ехать за
границу. — Я виновата, что дала тебе Порфирия, из которого ты вместо слуги
сделал компаниона... Ты поехал не шататься по свету, а учиться — чему?
Учиться мотать!.. О! За этим не нужно ехать было из России».
Опять замелькали новые города, вот Мюнхен, сердце Баварии, а вот и
Дрезден, нарядная столица Саксонии, — скоро Берлин...
Варвара Петровна была рада, что Ванечка покинул Швейцарию. Она
все боялась, как бы он не свалился с гор, не упал в пропасть. В тот день,
когда она получила от него письмо из Мюнхена, она уснула спокойно. Ей
снилось, что он возвращается в Россию: быстро едет почтовая коляска по
широкой и ровной баварской дороге, усаженной вековыми деревьями... Как
хорошо... легко дышать!.. Но Ванечка будто изнурен, смертельно бледен, и
как похудел в чужих краях! Рядом с ним толстый Порфирий кажется еще
толще. Почтальон в голубом мундире с блестящими пуговицами подхле-
стывает лошадей, потом подносит рожок к губам и начинает играть...
Она проснулась. Светало. Сквозь тяжелые портьеры пробивались пер-
вые лучи ясного утра.
Звуки рожка в самом деле были слышны, это пастух собирал на пастби-
ще спасских коров.
На столике рядом с ней трещал и шипел ночник. За стеной громко хра-
пела Дуняшка.
ТРЕТИЙ УНИВЕРСИТЕТ
Уже стемнело, когда Иван Сергеевич с Порфирием наконец въехали в
Берлин — 12 сентября, дата запомнилась. Лил проливной дождь. Лето и
осень 1838 года были дождливыми.
Миновав предместье и проехав по мосту через Шпрее, добрались до
центральных улиц. Разыскали дом, указанный еще в Эмсе добряком Неве-
138
ровым. Хозяева встретили их с распростертыми объятьями. Русские были
здесь желанными гостями.
Берлин мало походил на столицу солидного государства, хотя Пруссия
со своим пятнадцатимиллионным населением считалась все-таки великой.
Раскинувшийся на брегах тощей речонки Шпрее Берлин был довольно зау-
рядным городом, скорее напоминающим провинциальные города. Как и во
всей Германии, здесь вставали в шесть часов утра, обедали в два и ложи-
лись спать ненамного позже кур. В десять часов вечера Берлин спал глубо-
ким сном. По улицам расхаживали только ночные сторожа.
Попав сюда, русские люди не испытывали священного трепета, как это
случалось с ними в Париже, где древние камни были свидетелями великих
социальных бурь. В Пруссии особенно ощущалась великая ненависть, ко-
торую испытывали в Германии к Парижу и Франции с ее революционными
традициями. Старый прусский король Фридрих Вильгельм III находился
под влиянием своего зятя, русского императора Николая I. И портрет Нико-
лая, в натуральную величину, окруженного свитой, был выставлен на одной
из центральных площадей. Вокруг него толпились благонамеренные бюрге-
ры, восхищавшиеся осанкой «нашего зятя» — богатыря в семье Романовых,
и одобрительно отзывались о его добродетелях.
В эту Пруссию, оплот европейской реакции, царское правительство не
боялось отпускать молодых людей за продолжением образования.
Город не понравился Тургеневу: длинные ряды скучно-однообразных до-
мов, пустые улицы, следы мещанского безвкусия. Несколько дворцов, опера
и университет терялись среди множества посредственных зданий. Одна лишь
Унгер-ден-Линден, главная берлинская улица, с широким бульваром посере-
дине, с двумя рядами старых лип, выделялась среди остальных.
В этом городе, где так много было посредственного, выдающимся был
только университет. Его аудитории были переполнены. К некоторым про-
фессорам на лекции приходили не только студенты, но и посторонние —
чиновники, офицеры, даже дамы.
Среди профессоров насчитывалось много солидных ученых. К их лек-
циям студенты относились восторженно. Популярнейшим профессорам
иногда устраивали серенады. Студенты приходили к ним под окна с музы-
кантами и после увертюры пели песни в честь науки, университета и своего
учителя. Профессора произносили речи и благодарили за честь. Студенты
проливали слезы.
Тургенев— его приняли без каких-либо сложностей— слушал мно-
жество лекций: по истории греческой литературы, латинским древностям,
новейшей истории, географии и, наконец, по гегелевской философии — он
считал их важнейшими.
139
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Гегеля уже не было в живых, но его учение развивали ученики и после-
дователи. Тургенев слушал лекции у молодого профессора Карла Вердера,
ортодоксального, если можно так сказать, гегельянца, увлекавшего своих
слушателей пылким красноречием. Он пользовался огромнейшей популяр-
ностью, о нем говорили с неизменным воодушевлением. Вердер, философ,
поэт и драматург, был наивен как ребенок. «Кажется, на целый мир смотрит
он как на свое поместье, в котором добрые люди готовят ему сюрприз», —
так посмеивался над ним Станкевич, очень близкий к нему.
Первой лекции Вердера Тургенев ждал с нетерпением. Наконец он уви-
дел молодого человека, темно-русого с пронзительно-голубыми глазами и
необычайно бледного — его бледность казалась неестественной. Молодой
профессор с жаром комментировал «Логику» Гегеля, пересыпая свою речь
цитатами из второй части «Фауста». Его пафос передавался слушателям. Он
часто повторял: «Если разум оправдывает вас, сердце не может расстаться
с сознанием вины — иначе в нем нет любви», — и подбадривал студентов
сентенцией: «Если человек задает себе вопрос — он созрел для ответа».
Профессор Карл Цумпт читал лекции о латинских древностях. Ауди-
тория, в которой проходили его лекции, тоже всегда была переполнена.
Его голос напоминал Тургеневу «допотопное мычание», однако на лекци-
ях было так тихо, что был слышен скрип гусиных перьев: студенты ста-
рательно записывали рассуждения профессора. Записывал и Тургенев, об-
ратившись в слух. Мычание, быть может, и было допотопным, но лилось
безостановочно.
Прекрасно очиненное перо Тургенева — перья ему точил Порфирий —
быстро скользило по бумаге. На первой странице самодельной тетради
сверху в углу он написал:
«Р-r Zumpt’s
Vorlesungen Uber
Die R6mischen Altertilmer»1.
Сегодня Цумпт читал восьмую лекцию. Тургенев аккуратно записал
дату: «8’te Vorlesung, den 17 November 1838, Berlin»2.
Записывал он быстро, мелким убористым почерком. Одна страница за-
полнялась за другой. Но все-таки на одной из них появилась быстро на-
бросанная голова дородного римлянина, на другой — колонка цифр, а под
ними буквы — что-то вроде сложного ребуса, минутные отвлечения от на-
пряженной работы. Наконец наступил перерыв. За ним была назначена лек-
ция профессора Бёка по истории греческой литературы.
140
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕРЛИН
В университете занимались утром и после обеда. Приходилось работать
и дома. День был заполнен до отказа, и на мценскую почту письма из Берли-
на приходили все реже. Писать домой было некогда. Купленная им цветная
бумага лежала нетронутой. И Варвара Петровна потеряла покой.
Сейчас, в перерыве, он вытащил полученное от нее утром сердитое
письмо: «Три недели не получала я от тебя писем, mon cher Jean1. ...
Нет писем! Не писал, да и только. А я замучилась, думая — Ваничка и
с дороги, путешествуя, писал аккуратно, теперь же что могло его удер-
жать?.. да ох!., да ах!., а мне вздохи убийственны. Итак, я велела напи-
сать Лобанову к Порфирию, да и теперь опять повторяю мой господский
деспотический приказ. Ты можешь и не писать... Но! ты должен сказать
Порфирию: “Я нынешнюю почту не пишу к мамаше”. Тогда Порфирий
берет бумагу и перо... Кажется, довольно снисходительно. — Но!., ту
почту, кторую вы оба пропустите, я непременно Николашку высеку.
Жаль мне этого, а он прехорошенький и премиленький мальчик... Что
делать, бедный мальчик будет терпеть. Смотрите же, не доведите меня
до такой несправедливости...»
Эта оригинальная угроза его не удивила: он хорошо знал свою мать. Но
когда все-таки писать? Вот и сегодня он собирался к своим новым знако-
мым, Фроловым, где должен был увидеть Станкевича и Грановского.
БЕРЛИНСКАЯ ЖИЗНЬ
Станкевич, Грановский и Неверов, связанные дружбой, в Берлине со-
ставляли замкнутый кружок. Грановский жил в Берлине уже два года, гото-
вясь к кафедре, Станкевич и Неверов приехали позже.
Тургенев не стал четвертым членом их кружка — это было невозможно.
Рядом со Станкевичем, человеком, «одно непосредственное присутствие
которого заставляло верить в идею», Тургенев в свои двадцать лет чувство-
вал себя почти мальчиком. В нем и в самом деле еще много было от преж-
него Ванечки, которому за шумные забавы жестоко доставалось от Варвары
Петровны.
С Грановским Тургенев был ближе, чем с кем-либо другим в Берлине.
На его книжной полке этой зимой появилось собрание сочинений Шекспи-
ра — подарок Грановского. На заглавном листе Грановский сделал надпись:
«Со страхом... и верой приступите». Но добрые отношения с Грановским
были далеки от тех дружеских, почти братских отношений, которые сложи-
лись в кружке его друзей. Впоследствии Грановский, говоря о Станкеви-
че — оба они необыкновенно подходили друг другу — восклицал: «Он был
нашим благодетелем, нашим учителем, он был всем нам братом».
Дорогой мой Иван (фр.).
141
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Тургенев виделся с ними часто: и в университете, и в театрах, но боль-
ше всего у Фроловых.
В берлинской жизни Тургенева семейство Фроловых заняло особое и
значительное место. Глава семьи был человеком довольно обыкновенным,
замечательным человеком была его жена. О ней восторженно отзывался
Станкевич. Она соединяла тонкий ум и блестящую образованность с чару-
ющей теплотой сердца. Ее благотворное влияние чувствовали все окружа-
ющие. Почти гениальная женщина! Станкевич ходил к Фроловым едва ли
не ежедневно. Кроме русских посетителей, здесь постоянно бывали выда-
ющиеся представители берлинского общества. Всех их привлекала хозяйка
дома.
Тургенев пришел позже остальных. Все общество было в сборе. Кроме
Станкевича, Грановского и Неверова здесь были и немецкие гости: старик
с большим лбом, быстрыми, светившимися умом глазами, с улыбкой, то
добродушной, то саркастической, — знаменитый ученый Александр Гум-
больдт. Рядом с ним— его друг Фарнгаген фон Энзе, влиятельный бер-
линский литератор. Здесь были и профессор Вердер, очень молчаливый в
обществе, а также уже далеко не первой молодости, сильно молодившаяся
дама, очень и очень интересовавшая Тургенева. Это была Беттина фон Ар-
ним, знаменитая перепиской с Гёте.
Неудивительно, что Бегтина интересовала его больше других гостей: он
преклонялся перед Гёте и знал наизусть почти всю первую часть «Фауста».
Между тем Лизавета Павловна Фролова смотрела на нее немножко сверху
вниз, а Фарнгаген фон Энзе над ней посмеивался. Разговором умело руко-
водила хозяйка дома. Она обладала драгоценным даром — помогать людям
обретать уют и спокойствие.
Когда гости разошлись, разговор принял другой характер. Говорили на
русские темы. Погруженные в немецкую философию, с ее отвлеченностя-
ми, они не забывали больных вопросов российской действительности. Тур-
генев вернулся домой очень поздно. Спать оставалось немного, лекции в
университете начинались в восемь.
Гегельянство ему давалось не без труда. Над «Логикой» и «Энциклопе-
дией» приходилось просиживать часами. Бывали, однако, дни, когда мысли
витали где-то далеко. Рука, вооруженная карандашом, начинала чертить на
полях одного из томов «Hegels Werke»1 какие-то профили с длинными носа-
ми. Тогда он оставлял чтение.
В один из таких дней, отложив в сторону ученый труд, Тургенев занялся
посланием к брату. Незадолго перед тем он получил от него строгое письмо
с наставлениями, написанное по приказу Варвары Петровны. Брат пояснял,
142
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕРЛИН
что хочет поделиться с ним частицей своего прозаизма: «А то ведь ты, по-
жалуй, поэт, оседлаешь Пегаса, да и улетишь». Этому непрошенному мен-
тору, считал Иван, стоило в стихах и ответить.
Бумага, на которой он собирался сочинять черновик, лист, сложенный
вдвое, была довольно необычна. Первоначально она предназначалась для
обложки записей профессора Бёка по греческой литературе. Потом лекции
Бёка он стал записывать в другой тетради, а все четыре страницы этой об-
ложки, валявшиеся у него на столе, постепенно покрылись рисунками, на-
бросками стихотворений, всевозможными записями, ребусами. Вот эту-то
обложку он использовал для черновика послания к брату.
Первую строку он написал не раздумывая:
Напрасно, брат, нахмурив брови...
Однако сейчас же ее вычеркнул. Один за другим сменялись варианты:
Увы, мой брат военный...
Всё это не годилось. Он писал, зачеркивал, надписывал, восстанавливал
и исписал мелким почерком уже всю первую страницу обложки вокруг над-
писи «Becks Vorlesungen»1, пока наконец не появились такие строки:
Напрасно, добрый милый брат,
Ты распекаешь брата Ваньку,
Я тот же толстый кандидат,
Строчку «Ты распекаешь брата Ваньку» он снова зачеркнул, но ничего
не написал взамен.
В самом деле, сегодня у него всё выходило наизнанку. Он отбросил в
сторону бумагу, встал и вышел из дома. В этот час он читал газеты в кафе
Спараньяни на Унтер-ден-Лиден. Их там было великое множество, почти
на всех языках.
ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
Незадолго до Рождества в тихом Берлине повсюду начиналось ожив-
ление. На площади перед дворцом появились многочисленные лавчонки.
Продавали сласти, игрушки. Бойко торговали елками. С утра до вечера на
площади толпился народ. И на улицах сновало множество всякого люда.
143
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Неожиданно грянули морозы, и появились мальчишки с коньками в руках,
бежавшие к Шпрее кататься.
Берлин преобразился.
Новогоднюю ночь здесь встречали с грохотом. Но Тургеневу не при-
шлось увидеть шумных новогодних гуляний: перед Новым годом он забо-
лел. Болезнь оказалась тягостной.
В новом году он хотел вознаградить себя за долгое затворничество, чаще
прежнего посещая театры. В Берлине Тургенев отдавал предпочтение драме
с участием знаменитого Зейдельмана, крупнейшего драматического актера
Германии. Трудно сказать, сколько раз он видел его в роли Мефистофеля в гё-
тевском «Фаусте». Его сильнейшие впечатления были связаны с ним, да еще с
милой фрейлен Кларой Штих, она была любимицей Станкевича.
В Кенигштадтском театре давали веселые фарсы1. Весь Берлин сте-
кался смотреть фарс «1739, 1839 и 1939 годы», поставленный накануне
нового 1839 года. Популярные комики Альберт Герн и Фридрих Бекманн
вызывали гомерический хохот. Записные театралы сначала до упаду сме-
ялись в Кенигштадтском театре, а на другой день Зейдельман исторгал у
них слезы в Королевском театре. Еще через день слушали в опере «Нор-
му» и приходили в восторг от каватины, исполненной Лёве, которая очень
нравилась Грановскому. Каждый новый спектакль был событием.
Дни уходили стремительно, на письма Варваре Петровне по-прежнему не
хватало времени. Чтобы она не сердилась, он вместо писем иногда посылал
стихи. Но она все-таки сердилась: «Ждешь, ждешь! И вместо письма, где бы
я видела бы тебя, как в зеркале, что делаешь, как поживаешь, где бываешь...
И вдруг что же? Получаю стихи, да ещё какие беспутные — т. е. без рифм».
Стихи, видимо, не могли уберечь Николашку от порки.
НЕОБЫЧАЙНОЕ ИЗВЕСТИЕ
Ранняя берлинская весна! Уже в середине февраля последние остат-
ки снега таяли под лучами солнца, а в марте весна полностью входила в
свои права. Даже пожилые немцы, с солидными животами от неумерен-
ного потребления пива, разгуливали теперь в одних сюртуках. В погожие
дни толпы людей устремлялись в Тиргартен — огромный парк с прямыми
длинными аллеями, ins Freie, как говорили здесь, то есть на свежий воз-
дух. В особенности немки были до него большими охотницами.
Весна сказывалась повсюду. Даже извозчичьи лошадки на стоянках, по-
крытые попонками, казались теперь не такими понурыми. Все вокруг как-
то помолодело, Тургенев реже ходил в театры, зато его все больше манил к
себе Тиргартен.
144
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕРЛИН
С наступлением весны его друзья начали готовиться к отъезду. До лета
все они должны были покинуть Берлин. Один Тургенев собирался пробыть
здесь до конца летнего семестра — до середины августа. На каникулы он
мечтал поехать в Италию, которая манила его давно, однако не давалась:
Варвара Петровна то разрешала ему поездку, то требовала его возвращения
в Россию. Вопрос оставался открытым.
Раньше всех уехал добродушный человек в синих очках — Неверов.
Уехали в Петербург Фроловы. В конце мая покинул Берлин Грановский.
В Москве его ждала кафедра. В скором времени вслед за ним собирался
уехать Станкевич. Он любил Берлин больше остальных и с грустью поки-
дал его.
Город в значительной степени пустел для Тургенева, и эту пустоту не-
чем было заполнить. Берлинская жизнь принимала иную окраску, теряла
свои чудные тона. Неожиданное событие, однако, отвлекло его мысли.
Письма из Спасского приходили раз в неделю. Варвара Петровна пи-
сала с большой аккуратностью. Иногда Иван, когда был сильно занят, клал
полученное письмо в карман, чтобы прочитать его в перерыве между лек-
циями, а то и в театре — письма всегда были длинными. Варвара Петровна
писала их в течение целой недели, от одной почты до другой, прибавляя
каждый день понемногу. И на этот раз, в самом конце мая, получив письмо
со столь знакомым крупным почерком на конверте, он хотел было сунуть
его в карман, но передумал.
Письмо было помечено «1838 г. 6 мая, Мценск» — Мценск, а не Спас-
ское, как обычно, — это сразу насторожило.
Постепенно он менялся в лице. Дочитав письмо до конца, голосом, вы-
дававшим волнение, он позвал Порфирия. Только и мог сказать:
— Читай!
Порфирий принялся читать и, пока читал, то вскрикивал, то останав-
ливался.
Вот что писала Варвара Петровна: «Мои cher Jean1. Когда я, слабая,
больная женщина, без всяких приготовлений увидела, сидя на пате в гости-
ной в 10 часов вечера, сыплющиеся на сад искры и вдруг озарившее зарево
до самого Петровского. Увидела, не слыхав прежде, что пожар на дворне.
То тебя, мужчину... не имею, кажется, нужды долго приготовлять и могу
прямо сказать... — Дом спасский сгорел и обрушился. Да... Да!.. Да! Спас-
ское сгорело. Начиная от церкви справа, и окружило веб по самый дядин
флигель. Уф. Написала. Кончила. Теперь начинаю описание».
Описание начиналось издалека. Потом она подытожила: «Итак, проле-
тела искра, а там горячий отломок в четверть — боже мой, мы горим — ска-
Мой дорогой Иван (фр.).
145
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
зала я — ив одну минуту зарево осветило весь сад и дом!.. В 12 часов ночи
Спасского не существовало».
Варвара Петровна требовала теперь его возвращения: «Мне нужно, мне
необходимо видеть тебя, как можно, как возможно скорее. Я упала духом и
имею нужду подкрепиться. О!.. Господи... Господи... Какие кресты ты на
меня кладешь...»
Трудно было представить, что старого спасского дома нет.
В середине августа Тургенев и Порфирий заняли свои места в дили-
жансе, направлявшемся на север, к мекленбургским берегам. Они ехали в
Любек, чтобы сесть там на пароход. Но Тургенев был намерен вернуться в
Берлин при первой возможности. Он даже оставил в Берлине свои книги.
Почтальон заиграл в рожок, потом щелкнул длинным бичом, и лоша-
ди будто нехотя тронулись. Дилижанс медленно двигался по берлинским
улицам. Они были теперь еще безлюдней, чем зимой. Жара в Берлине сто-
яла небывалая. И все, кто мог, уезжали ins Freie. Наконец выехали за город.
Истомленные духотой пассажиры сидели молча. Молчалив был даже Пор-
фирий.
Впереди — разрушенное Спасское, волнения и тревоги, Мценск, где
ожидала его maman. «А впрочем, недели через три, — думал он, — увижу
все сам».
Меньше чем через три недели он не рассчитывал добраться.
Часть третья
1840 ГОД
ТРУДНЫЙ ОТЪЕЗД
Странно выглядело Спасское без старого дома. От огромного строения,
когда-то целого города для детей, остался лишь фундамент. Уцелело только
левое крыло — каменная галерея с библиотекой и флигель.
Хаос и разрушение ощущались повсюду. Впрочем, Иван бывал в Спас-
ском только наездами. Он жил у Варвары Петровны в Мценске, от которого
до имения считалось десять верст. В Мценске у нее был небольшой домик,
в котором она останавливалась, когда случалось ненадолго сюда приезжать
по делам.
— Вот жилище твоей роскошной и богатой матери, — сказала она,
только увидав его, и он сразу узнал свою мать, любительницу эффектных
театральных сцен.
Варвара Петровна нисколько не изменилась. Она по-прежнему носила
экстравагантные туалеты, иногда напоминавшие церковную ризу, пышные
чепцы, и нрав ее оставался тем же. Но она была счастлива видеть сына —
счастлива его возвращению.
Изредка он ездил в Спасское. Все так же шумели старые липы, все так
же спелые кисти рябины привлекали бесчисленных серых дроздов, но всю-
ду напоминала о себе пустота, словно вместе с пожаром что-то покинуло
усадьбу навсегда. Птицы, их пение, их повадки, прежде пробуждавшие в
душе светлую грусть, вызывали теперь беспокойство и неопределенные
предчувствия.
Трудно было представить, что жизнь в Спасском когда-нибудь наладится.
В мценском домике Тургенева ожидало разочарование: Варвара Пет-
ровна и слушать не хотела о его возвращении в Берлин. Она требовала,
чтобы он продолжал готовиться к магистерским экзаменам в Петербурге.
Тщетно он доказывал, как важно для него закончить занятия в Берлине, она
была непреклонна. Спорить с ней стало еще труднее, и он вынужден был
согласиться.
Стояла глубокая осень, когда Тургенев наконец покинул сонный Мценск.
В начале ноября дилижанс, в котором он сидел, громыхал по петербургским
улицам, запорошенным первым снежком.
В Петербурге он чувствовал себя на бивуаке, неопределенность будуще-
го тяготила его. Ему не верилось, что он останется здесь надолго. И он не
работал. Все его книги остались в Берлине. Не обзаводился он и новыми,
словно ждал чего-то. Чего? Он затруднился бы ответить на этот вопрос.
147
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Дни и недели проходили тусклой чередой.
В конце декабря он посетил одного из своих родственников — Павла
Кривцова, которого знал с детства. Кривцов, секретарь русского посольства
в Италии, ненадолго приехал в Петербург и уже собирался в обратный путь.
Кривцов, круглолицый толстяк с умным взглядом, сверкавшим из-за оч-
ков, искренне сочувствовал Тургеневу, он видел в нем настоящего Ленского,
студента геттингенского.
— Знаете ли, — сказал он неожиданно, — едемте со мной. Прямиком
доставлю вас в Рим.
— Возможно ли! — воскликнул Тургенев, у которого дух захватило.
— Ну, разумеется. Поездите по Италии, а оттуда — в Берлин, заканчи-
вать занятия.
— А матушка? Она способна поехать за мной и в Италию.
— Напишу брату в Москву, чтобы он ее урезонил.
Тургенев не мог не согласиться.
Двинуться в путь Кривцов предполагал после Нового года.
Павла Кривцова в семье Тургеневых считали медлителем. Варвара Пе-
тровна говорила о нем так: «Напишет матери на Святой, а письмо пошлет в
Крещение». Однако на этот раз Кривцов сумел поторопиться.
Хлопот у Тургенева появилось много, но силы его только увеличива-
лись. Правда, угнетали мысли о Варваре Петровне. Он уезжал против ее
воли. Он знал, какую это вызовет бурю. Даже немного необдуманно он
сказал ее петербургской приятельнице Варваре Ивановне Хитровой: «ЕПе
mourra, ma mere...»'
Но делать было нечего, он должен был закончить свои занятия в Берли-
не, и путь туда лежал через Италию с Кривцовым.
ПО ДОРОГАМ В РИМ
В конце января Кривцов с Тургеневым въезжали в Вену — преддверие
Италии. Долгая скачка по снегам России, томительная езда по австрийским
трактам, с их почтовыми клячами, которые приводили в раздражение даже
бывалых путешественников, остались позади.
Кривцов отправлялся дальше. Тургенев задерживался в Вене, чтобы ос-
мотреть ее.
Пышная Вена, столица канцлера Меттерниха, столпа европейской реак-
ции, на беспристрастных наблюдателей производила тяжкое впечатление.
Нарядность дворцов, гремевшие повсюду оркестры только подчеркивали
подавленность живой мысли и отсутствие общественных интересов.
Тургенев покинул Вену без сожаления. Он ехал на юг.
148
На пятый день показалось море, а вместе с ним — строения большого
города Триеста, живописно раскинувшегося на морском берегу. Отсюда па-
роходом можно было добраться до Венеции.
На следующий день, ранним утром, Тургенев уже стоял на палубе па-
рохода. В сверкающих брызгах — пароход изрядно покачивали мутно-синие
адриатические волны — наконец показался Лидо, островок, отделенный от
Венеции широкой лагуной. Тургенев вглядывался в приближающийся силуэт
плывущего навстречу города не без волнения, ему хотелось увидеть своими
глазами город дожей, отважных мореплавателей и шекспировских героев...
Чтобы полюбить Венецию, не нужно много времени — для этого доста-
точно мгновений, — так часто говорят те, кто в ней побывал, но для того,
чтобы узнать ее, нужны месяцы, а может быть, и годы. В распоряжении
Тургенева были только дни. Но эти дни запомнились надолго. Город, та-
инственней, чем другие города, связанный с водой, похожий на солнечный
мираж, плывущей по воде, как будто опьяненный этими двумя стихиями —
солнца и воды, не мог не запомниться начинающему поэту и философу.
Из Венеции его увозила гондола. Покинув серебристо-зеленую гладь
каналов, она плыла по лагуне. В Фузине он вышел из нее, чтобы пере-
сесть в экипаж. Он торопился, как всегда, мало задерживаясь в городах.
Но все-таки посетил их — легендарные для европейцев, связанные с взле-
том человеческой мысли и расцветом культуры: Феррару — ее узкие тем-
ные улочки показались ему таинственными, — приветливую Болонью и,
наконец, величавую прекрасную Флоренцию, поэтический город дворцов
и музеев.
Флоренция имела для Тургенева особое значение. От Грановского, ко-
торого он видел осенью в Москве, возвращаясь из Мценска в Петербург, он
знал, что найдет в ней Станкевича.
Еще не присмотревшись как следует к Флоренции, он отправился его
разыскивать. Вот и указанный ему дом под черепичной кровлей.
— Синьор Станкевич живет во втором этаже, — сказала женщина, кото-
рую он встретил внизу у входа.
Он быстро поднялся по деревянной лестнице и, войдя наконец в боль-
шую, хорошо обставленную комнату, нашел в ней Станкевича, мирно бесе-
довавшего с молодым, очень толстым человеком.
Станкевич встретил Тургенева ласково, почему-то даже не удивился его
появлению во Флоренции, словно ожидал его. Он представил Тургеневу
толстяка:
— Александр Павлович Ефремов.
Старый приятель Станкевича и всего его московского кружка Ефремов,
направляясь подобно другим, доучиваться в Берлин, сначала путешество-
149
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
вал по белу свету. Они съехались со Станкевичем осенью в Швейцарии,
вместе приехали во Флоренцию и жили здесь уже четвертый месяц.
— У меня здесь было три дела, — рассказывал Станкевич, улыбаясь. —
Я читал, играл на фортепиано и топил камин. И одно мешало другому.
Они не виделись около года. Болезнь Станкевича теперь очевидно ска-
зывалась в его речи: в голосе появилась болезненная сиплость, сухой ка-
шель мешал говорить. Но он был по-прежнему оживлен. Меньше всего он
говорил о себе и своем здоровье. Тургенев просидел у него полдня.
— Приезжайте в Рим, — сказал он Станкевичу, прощаясь, — право,
приезжайте.
— Господь ведает, — ответил Станкевич, — может быть, и приеду.
Назавтра Тургенев снова был в пути.
Карета, в которой он сидел, была запряжена парой тощих кляч. Он на-
нял ее до Рима. Худо ли, хорошо ли, но она должна была привезти его в
Вечный город.
Восхитительное путешествие — среди гор, ущелий, долин и виноград-
ников, благоухающих садов и местечек, затерянных в горах, совершалось,
однако, с досадной медлительностью.
На пятый день начались поля, окружавшие Рим.
Вот наконец и Ponte Millo1, мост через Тибр. Вдали, в небе, можно было
ясно различить купол собора Св. Петра. Приободрившийся возница нахле-
стывал лошадей. Через городские ворота Porta del Popolo2 они въехали в го-
род. На Пьяцца-дель-Пополо лихо подкатили к гостинице «Русский отель», и,
не успела карета остановиться, как чья-то рука уже быстро отворила дверцы.
Прежде чем войти в дом, Тургенев осмотрелся. На площади возвышал-
ся обелиск, слева была видна гора Пинчо. Три улицы, уводившие от площа-
ди, все начинались церквями. Вокруг него уже суетились люди. Тащили его
чемоданы, отвязанные от запяток, вертелись откуда-то появившиеся маль-
чишки, глазея на приехавшего forestero3. Усталые лошади фыркали, прося
отдыха после тяжелой работы.
Он смотрел на купол Св. Петра в уже темнеющем небе, пока гостинич-
ный cameriere почтительно ни пригласил его войти.
В ВЕЧНОМ ГОРОДЕ
По Риму Тургенев бродил без устали. С тех пор как он приехал сюда,
его не покидало новое, никогда прежде не испытанное чувство: великое,
прекрасное, значительное рядом — везде, близко.
ISO
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1840 ГОД
Раньше всего он осмотрел Колизей. Вечный город в его представлении
олицетворяло именно это грандиозное сооружение императорского Рима.
Свою первую юношескую поэму «Стеной он начинал так:
Ночь. Колизей.
... остался ты, мой Колизей!..
Священная стена!
Ты сложена рукою Римлян...
Вокруг него царило безмолвие, и его воображению рисовались сцены,
разыгрывавшиеся на этой гигантской арене.
Это был его Колизей!
Он погрузился в созерцание чудес Вечного города, осматривая па-
мятники древности и творения Средневековья, музеи и картинные га-
лереи, соборы и церкви — им не было конца. С утра до вечера он не
прекращал своих странствий, иногда надолго останавливаясь в самых
неожиданных местах. Стоя на какой-нибудь террасе, он часами мог лю-
боваться широкими пространствами римской Кампаньи: вдали холмы,
очертания древнего водопровода. Его высокие арки казались арками ги-
гантского моста.
Теперь, в Риме, Тургенев не раз вспоминал одно из изречений своей
умной матери: «Тогда только la campagne est belle, — говорила Варвара Пе-
тровна, — когда есть кому сказать qu’elle est belle»1. Но кому сказать? Во-
круг никого не было.
Вскоре он отправился разыскивать русское семейство Ховриных. Во
Флоренции, откуда они недавно приехали, они встречались со Станкевичем.
Разыскать их было нетрудно. Ховрины занимали большую квартиру не-
далеко от Monte Pincio и жили в Италии несколько на русский манер. Они
приняли Тургенева радушно.
Семейство состояло из мужа, жены и двух дочерей. Главой семьи здесь
была жена, известная московская барыня. Ее муж, человек заурядный, был
всего лишь мужем Марьи Дмитриевны. Младшая из дочерей — еще девоч-
ка, а вот старшая — ей исполнилось шестнадцать лет — была вторым по
значению в семье лицом. Ее звали Александрой, но в семье это имя пре-
вратилось в коротенькое и ласковое имя Шушу. Шипящий звук «ш» в этом
доме доминировал. Шушу была очень миловидна. У нее были умные вни-
мательные глаза и звонкий голос.
151
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Говорили, разумеется, о Риме, об Италии — здесь не говорили ни о чем
другом. Увлеченный всем увиденным, Тургенев рассказывал о своих впе-
чатлениях с огромным воодушевлением.
Через несколько дней Тургенев снова посетил Ховриных. На этот раз он
застал у них новых лиц — русского художника Маркова, человека лет около
сорока, с живым и добродушным лицом, и немецкого живописца Рундта.
Рим кишел художниками. Они приезжали сюда из разных стран. Мно-
гие из них жили в Риме годами. Их легко узнавали по внешнему виду. Они
носили широкополые шляпы, длинные волосы и бороды, одни — оклади-
стые, как у Микеланджело, другие — коротенькие, как у Ван Дейка. Ин-
тересы искусства господствовали в Риме. Здесь интересовались им все от
мала до велика. Неудивительно, что в римской гостиной Ховриных люди
искусства занимали почетное место.
Беседа была в разгаре, когда доложили о приходе двух новых лиц: на
пороге показались Станкевич и Ефремов, накануне приехавшие из Флорен-
ции. Пребывание в Риме приобретало для Тургенева особый смысл.
Теперь он виделся со Станкевичем каждый день. Он мог наслаждаться
беседой с ним в полной мере. Никогда еще он не был к нему так близок. Ни-
когда влияние на него Станкевича не было так сильно. Отношение к нему
Станкевича делалось все более дружеским. Сближение росло.
Станкевич был болен и слаб, но никогда не падал духом. Он был
по-прежнему оживлен. Все, что он говорил, казалось Тургеневу бесконечно
значительным.
Теперь Рим изучал Станкевич — медленно и понемногу, насколько по-
зволяли силы. Сопутствовать ему, слушать его суждения, говорить с ним о
древнем мире, о великих мастерах Возрождения — все это было великой
радостью для Тургенева.
И снова Колизей, Форум, Капитолий, собор Св. Петра, галереи, музеи,
церкви...
Вместе с Ховриными, Марковым и Рундтом они ездили по окрестностям,
осматривали античные гробницы, христианские катакомбы. На дорогах попа-
дались живописные развалины, поросшие кустарником, быть может, древние
гробницы или башни. Иногда — просто груды камней, пролежавших века.
Постепенно эти поездки стали совершаться все реже: здоровье Стан-
кевича ухудшалось. И погода стояла ненастная, необычная для Рима. Дул
трамонтана1, лили дожди.
По вечерам Тургенев, Станкевич и Ефремов по-прежнему приходили
к Ховриным. Время в эти вечерние часы пролетало незаметно. Все были
заняты. Станкевич играл с Шушу на фортепиано в четыре руки. Марков,
Вегер из-за гор, северо-восточный холодный ветер (примеч. автора).
152
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1840 ГОД
бывавший здесь ежедневно, делал зарисовки. Тургенев рисовал карикату-
ры. Сюжеты, самые неожиданные, часто подсказывал Станкевич. Иногда
карандаш заменяло перо. Тогда он набрасывал шаловливые стихотворные
строки, вышучивая себя и окружающих. Больше всего доставалось Ефре-
мову, из-за своей толщины ставшему мишенью для всеобщих острот.
Звонкий голосок Шушу слышался повсюду. И по-прежнему всюду до-
минировал звук «ш». В один из таких вечеров Марков закончил Шушин
портрет. Все знали, что он неравнодушен к ней. Можно было подумать, что
неравнодушен к ней и Тургенев. Так ли было на самом деле? Он не знал.
В середине апреля нужно было думать об отъезде: второй месяц рим-
ской жизни был на исходе. Он давно уже решил отправиться из Рима в Не-
аполь, а оттуда начать обратный путь в Берлин. Станкевич и Ефремов соби-
рались в Неаполь вместе с ним. Туда же ехали Ховрины.
Незадолго до назначенного дня болезнь Станкевича резко обострилась.
Тургенев и Ефремов должны были ехать одни. У Станкевича оставалась
надежда нагнать их через несколько дней.
— Так приезжайте же, — сказал ему Тургенев, прощаясь, и приба-
вил шутя: «Помните Гёте: “Wer einmal in Neapel gewesen ist kann nie ganz
unglucklich sein”»1.
— Желаю вам, чтобы так оно и было, — ответил Станкевич.
Через час Тургенев и Ефремов сидели в ветхой коляске ветурина, уво-
зившей их из Рима. Оба они были молчаливы. Вокруг кипела повседневная
жизнь: сновали бесчисленные монахи разных орденов, то и дело попада-
лись бородатые художники в широкополых шляпах, пронеслась навстречу
кардинальская карета, красная с золотыми гербами, легкой рысцой бежали
ослики, навьюченные кладью.
Проехали Piazza di Trevi2 с ее прекрасным фонтаном. Покидавшие Рим,
если хотели вернуться, бросали в фонтан монету — этого требовал старин-
ный обычай. Тургенев хотя и не бросил монеты, уже не сомневался, что
вернется, что не в последний раз над ним простираются римские небеса.
Но вернуться сюда ему было суждено лишь через много лет — в наде-
жде, что вечный город снова возродит его.
Эта надежда его не обманула.
СНОВА В ПУТИ
К встрече с Неаполем Тургенев был подготовлен. И все же Неаполь по-
разил его. Они с Ефремовым прибыли утром, а к концу дня под влиянием
обилия и яркости впечатлений не раз вспоминали мудрого Гёте.
153
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
На море можно было смотреть без конца — серебристое там, где в нем
отражалось солнце, темно-голубое на небосклоне, туманно сияющее у
острова Капри. На противоположной стороне залива вырастал величествен-
ный Везувий.
Тургенев с интересом наблюдал жизнерадостных и беспечных людей,
живущих под ярким неаполитанским небом: рыбаков, грузчиков, оборван-
ных мальчишек, стариков с важными лицами, певцов и музыкантов.
Позже вместе с Ховриными, прибывшими вслед за ними, съездили в
Сорренто, окруженный апельсиновыми садами и оливковыми рощами.
Шушу была весела, она радовалась окружавшим ее чудесам. На обрат-
ном пути ехали вдоль морского берега, и Тургенев мог говорить с ней доль-
ше, чем обычно. Он знал, что увидит ее не скоро — не скоро прозвенит
рядом ее чистый голосок.
Через несколько дней пароход увозил его в Геную. Предстоял длинный
рейс вдоль берегов почти всей Италии.
Ефремов остался в Неаполе, чтобы позже возвратиться к Станкевичу.
Тургенев простился с ним весело — этот человек всегда настраивал его на
легкомысленный лад, с Шушу — не без грусти.
В середине мая Тургенев сидел за столиком франкфуртского кафе и под
стук бильярдных шаров писал письмо. Прошло почти две недели со дня его
отъезда из Италии.
Он похудел, лицо выглядело усталым, глаза — воспаленными. Он писал
Ефремову: «Что я пережил в эти 13 дней? Где не был? В Ливорно, в Пизе, в
Генуе; проехал всё королевство Сардинское. Видел статую Св. Карла Бор-
ромейского, ездил по Лаго-Маджиоре, в санках на Св. Готард — черт бы его
побрал — был, кажется, в Люцерне, в Базеле, в Келе, в Мангейме, в Майн-
це — постепенно потерял зонтик, штинель, шкатулку, палку, лорнетку, шля-
пу, подушку, ножик, бумажник, три полотенца, два фуляра и две рубашки и
теперь скачу в Лейпциг... Притом, ей-богу, нисколько не преувеличиваю».
Немного он все же преувеличивал. На столике перед ним стояла бутыл-
ка рейнского вина, допитая почти до дна, — не то с горя, не то на радостях,
до Берлина оставалось не так уж много пути.
Вечером старый тесный рыдван, набитый пассажирами настолько, что
трудно было повернуться, увозил его из Франкфурта. День за днем он про-
должал трястись по бесконечным дорогам, обсаженным фруктовыми дере-
вьями. О будущем не было никаких мыслей. Зато он снова и снова обращал-
ся к картинам недавнего прошлого.
В тот день, когда до Берлина уже было близко, утомленный и укачива-
емый ездой, он уснул. Просыпался, обводил взглядом пассажиров и сно-
ва проваливался в сон. И вновь, теперь во сне, он был в Риме, вместе с
154
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1840 ГОД
обычной своей компанией в парке виллы Фарнезе. Как он устал однако! И
немудрено: сколько они исходили за день! Шушу приумолкла, а у Марьи
Дмитриевны даже нет сил говорить: «Сотте c’est beau!»1 Станкевич тоже
выглядит бесконечно усталым, однако не жалуется. Зато Николай Василье-
вич, Шушин отец, как всегда, беспрестанно ворчит: «И на что тут еще смо-
треть, пойдемте лучше обедать. И денег столько потратили без толку».
Неожиданно, к всеобщему изумлению, Станкевич оборачивается к
Тургеневу и говорит: «Клипе nicht, Pudel!»2— словами Фауста. «Нашел,
нашел!» — кричит откуда-то со стороны Марков. «Что это он нашел?» —
мелькнуло в голове, но от резкого толчка Тургенев проснулся. Дилижанс
стоял, в нем никого не было, все пассажиры вышли.
«Неужто приехали? — встрепенулся Тургенев. — Вот и выпряженных
лошадей проводят мимо...»
Aussteigen aussteigen, nicht in Wagen bleiben!3 — донесся до него грубый
голос. Конечно же, это относилось к нему.
Он в Берлине. Наконец-то...
ДВА ПИСЬМА
В Берлинском университете в летние месяцы лекции начинались в
шесть. Жизнь в этот ранний час уже полностью набирала дневные обороты.
Выйдя рано утром из дому, Тургенев то и дело раскланивался с раз-
ным берлинским людом, которого давно не видел. И все — привратница
его дома и цветочница на углу, и старый газетчик, у которого он, бывало,
покупал «Vossische Zeitung», и лавочники, его прежние поставщики, и кель-
неры в кафе Спараньяни — все в один голос спрашивали, где он был так
долго. Все приветливо улыбались, все радовались его возвращению. И даже
eckensteher’bi4, знаменитые берлинские посыльные, стоявшие на углах,
весьма важные действующие лица на здешних улицах, казалось, всем своим
видом задавали ему тот же вопрос.
Незадолго до его приезда умер король. Был объявлен траур, закрыты
театры. Все остальное было так же, как и год тому назад, в день его отъезда.
Против своего обыкновения в первый же день он отправился на почту,
рассчитывая получить письмо от Станкевича. Почтовый чиновник с пыш-
ными седыми усами протянул ему письмо от Варвары Петровны. Он про-
бежал его глазами. Варвара Петровна все еще не могла примириться с его
отъездом из Петербурга: «То, что начал пожар, твой отъезд довершил со-
155
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
вершенно... — Маленький мой умишко вовсе расстроился... В моей голове
лабиринт: мысли, думы, желания, намерения... все ходят и проходят, как
тени — rien, rien ordre1, хаос, хаос...»
В университете летний семестр был в разгаре. До начала нового семе-
стра, до осени, разумнее было заниматься дома, чтобы наверстать упущен-
ное. Не теряя времени, он сел за «Энциклопедию».
Через месяц от Станкевича все еще не было никаких известий. Италия ча-
сто вспоминалась Тургеневу. Увлеченный воспоминаниями, он начал сочинять
стихотворное послание к Ефремову, но написал только три шутливые строчки:
Ты помнишь ли, Ефремов благодатный,
Как в Риме мы с тобой по вечерам
Беседе нашей, светской и приятной...
Послание осталось неоконченным.
Иногда он заходил на почту. Седоусый чиновник встречал его теперь как
старого знакомого, но всегда выдавал ему только письма от Варвары Петровны.
В конце июня, однако, на одном из писем, ожидавших его, значился
почтовый штемпель «Firenze»2. Адрес был написан рукой Станкевича. Он
тут же вскрыл письмо. Станкевич писал из Флоренции 11 июня: «Где-то
Вы теперь, любезный Тургенев? По расчету, кажется, Вам пора бы до-
браться до Берлина... С тех пор, как мы расстались, я не выходил почти из
убийственного полулихорадочного состояния. Но во Флоренции я имею
иногда отдых; вообще я поправился, и, кажется, дело идет вперед. Реше-
но, чтобы я провел лето на озере Комо и там пил привозную эмскую воду.
Теперь я еду туда...
У меня в голове много планов, но когда их не было? Собираюсь зимой
работать над историей философии. Есть в голове также несколько статей —
бог знает, как это еще все переварится.
Надеюсь, что Вы будете скоро отвечать. Поспешите, ради бога, — хоть
несколько строк! А самое главное, пишите о Вердере. Скажите ему мое по-
чтение; скажите, что его дружба будет мне вечно свята и дорога и что все,
что во мне есть порядочного, неразрывно с ней связано!
Прощайте пока! Будьте здоровы и наслаждайтесь всеми благами науки,
искусства и жизни. Ваш Н. Станкевич».
Снова повеяло на Тургенева Римом, минувшей весной, так быстро про-
несшейся. И так живо сказался в письме Станкевич, со всеми благородны-
ми чертами его характера.
156
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1840 ГОД
Прежде чем ответить Станкевичу, надо было повидать Вердера. Прошло
несколько дней, пока он это сделал. Еще через несколько дней, собравшись пи-
сать ответ, он снова стал перечитывать письмо. Дойдя до слов «Поспешите,
ради бога, — хоть несколько строк!», он огорчился, что не успел ответить. На-
завтра он снова побывал на почте, и снова седоусый чиновник, радостно улы-
баясь, вручил ему письмо — на этот раз с итальянским штемпелем «Novy».
Это название ничего ему не говорило, а почерк Ефремова на конвер-
те он не сразу узнал. Но письмо начал читать тут же, на почте. Прочитав
только первые несколько строк, он побледнел. Сама собой опустилась рука,
державшая письмо. Потом он механически дочитал его до конца, вышел
на улицу, продолжая держать в руке развернутое письмо, и медленно на-
правился домой. Ему надо было остаться одному, надо было разобраться в
своих сразу спутавшихся мыслях.
Дома он снова начал читать письмо. Ефремов извещал его о несчастье:
«В Нови, городке миль 40 от Генуи, по дороге в Милан, в ночь с 24 на 25-е
июня умер Станкевич... Не знаю, что писать, голова идет кругом, хаос...»
В следующие дни мысли Тургенева были прикованы к страшному изве-
стию. После письма, полученного Тургеневым, Станкевич прожил только
одиннадцать дней. В тот день, когда его письмо дошло до Тургенева, он уже
покинул этот мир.
Через несколько дней Тургенев писал Грановскому: «Нас постигло ве-
ликое несчастье, Грановский. Едва могу я собраться с силами писать...»
Он предавался тягостным размышлениям: «Ему ли умереть? Он так глу-
боко, так искренно признавал и любил святость жизни, несмотря на свою
болезнь, он наслаждался блаженством мыслить, действовать, любить; он
готовился посвятить себя труду, необходимому для России... Холодная рука
смерти пала на его голову, и целый мир погиб...»
Письмо все же заканчивалось светлым переживанием: «.. .Мы не долж-
ны унывать и преклоняться. Сойдемтесь — дадим друг другу руки, станем
теснее; один из наших упал — быть может, лучший. Но возникают, возник-
нут другие; рука бога не перестанет сеять в души зародыши великих стрем-
лений, и рано ли, поздно — свет победит тьму...»
МИШЕЛЬ БАКУНИН
Через некоторое время в Берлин приехал Ефремов. Он похудел и выгля-
дел усталым, грустным, даже его толщина как-то не замечалась, больше не
хотелось над ним смеяться.
Тургенев обрадовался его приезду несказанно.
Ефремов много говорил о последних месяцах Станкевича. А через не-
сколько дней, придя к Тургеневу, сказал:
157
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
— Мишель Бакунин приехал. Пойдем, я тебя познакомлю.
Это очень взволновало Тургенева. Он никогда не видел Бакунина, но
знал достаточно, чтобы испытывать к нему живейший интерес. Бакунин
был прежде всего давнишним и близким другом Станкевича, одним из стол-
пов его московского кружка. Одного этого было довольно.
Много слышал Тургенев и о сестрах Бакунина, его дружбе с ними, о
восторженном отношении сестер к Мишелю, об их родовом гнезде Пре-
мухино, с которым для Станкевича было связано много дорогих воспоми-
наний. Знал он и о теплом отношении Станкевича к бакунинской семье, о
его любви к сестре Мишеля Дьяковой. Станкевич дождался ее: она прие-
хала к нему в Рим уже после отъезда Тургенева и сопровождала в послед-
ней поездке.
Теперь Дарья Александровна прибыла в Берлин, чтобы встретиться с
братом.
Тургенев был наслышан о блестящих способностях Бакунина. Прав-
да, от Ефремова он знал и о его слабостях, о дурных сторонах его ха-
рактера, из-за которых в кружке московских приятелей возникало нема-
ло ссор и столкновений, но могло ли это иметь значение рядом со всем
остальным?
День знакомства с Бакуниным — 25 июля — был знаменательным для
него днем. Он увидел перед собой молодого человека огромного роста,
румяного, с кудрявой головой, с длинными-предлинными руками, которы-
ми тот загребал воздух, когда начинал говорить с жаром, а это случалось
с ним часто.
Бакунин встретил Тургенева чрезвычайно приветливо, как-то сразу за-
вязался разговор, интересный обоим, и очень скоро Тургенев почувствовал
себя так, словно они давно знакомы, а еще через некоторое время он уже
был в восторге от своего нового собеседника, от его ума, блестящего и не-
утомимого красноречия, от возвышенности всего круга его идей.
Бакунину было двадцать шесть лет. Своей поездке в Берлин он прида-
вал величайшее, решающее значение. Фанатический гегельянец, он ждал от
приближения к самым истокам гегельянства духовного «перерождения» —
в первую очередь для себя, надеясь найти осуществление своей «до сих
пор недействительной жизни». Уже несколько лет Бакунин был с головой
погружен в философские занятия, думал «только об Абсолюте» и не видел
ничего другого кроме категорий Гегеля. Его письма напоминали религиоз-
но-философские проповеди.
В изучении Гегеля Бакунин добился больших успехов, но, думая, что
без постороннего руководства он не сможет идти вперед, впадал в отчаяние.
Не добиться в двадцать шесть лет тех целей, которые он себе поставил, для
158
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1840 ГОД
него означало быть в тупике, и Станкевич в одном из предсмертных писем
утешал его, советуя смотреть на вещи «sub speciae aetemitatis»1.
Было много причин для сближения между Бакуниным и Тургеневым.
Уже одно отношение к Станкевичу их связывало. Бакунин считал встречу
со Станкевичем своим спасением. Она знаменовала решительный перелом
в его жизни. Так же смотрел на свое знакомство со Станкевичем и Тургенев.
Они стали встречаться ежедневно. Тургенев восторженно взирал на
своего нового знакомого, в чем не было ничего удивительного: Бакунин,
со своей «львиной» природой и блестящими дарованиями, покорял и более
зрелых и рассудочных людей, в особенности на первых порах, когда его
недостатки не успевали обнаружиться.
Но и Бакунин был рад знакомству с Тургеневым. Помимо того, что их
сближали общие чаяния и стремления, Тургенев был интересен для Бакуни-
на как человек, уже проведший год в Берлине. Тургенев мог рассказать ему
о многом, познакомить со многими, прежде всего с Вердером. К знакомству
с Вердером Бакунин стремился давно, с тех пор как Станкевич, впервые
приехавший в Берлин, рассказывал о нем в своих письмах. Восторженные
сестры Мишеля, едва до них дошли теплые слова Станкевича о Вердере,
уже горячо любили его.
Недели через две Тургенев и Бакунин уже перешли на «ты», понимали
друг друга с полуслова. Тургенев познакомил Бакунина с Вердером, и Ми-
шель начинал «оживать» — как он это называл, после пережитых кризи-
сов. Эти две недели пронеслись стремительно. Тургенев был воодушевлен.
У него было много планов и надежд. Одно только обстоятельство омрачало
его радужное состояние — он был нездоров. Врачи посылали его лечиться
на воды в Мариенбад.
Не хотелось снова покидать Берлин, прерывать занятия, расставаться с
друзьями. Однако благоразумие взяло верх. Он решил ехать немедля, что-
бы успеть вернуться к началу занятий. И все же, несмотря на неприятную
неожиданное ть — отъезд, нарушавший его планы, радостное настроение
сохранялось. Ему казалось, что в его жизни произошло значительное собы-
тие — этим событием он считал знакомство с Бакуниным. В один из дней
перед отъездом, раскрыв гегелевскую «Энциклопедию», объемистый том,
так много читанный и перечитанный, испещренный пометками, он написал
на заглавной странице:
«N. Stankevitsch ist am 24-t den Juni 1840 gestorben. Ich bin mit
M. Bakunin am 25 Juli bekannt geworden»2.
159
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
В УЕДИНЕНИИ
Мариенбад, мирный зеленый уголок Богемии, накрытый восхититель-
ной тишиной, был окружен лесистыми горами. После многих месяцев не-
прерывного движения, беспрестанной перемены мест, полной впечатле-
ниями, с полной нагрузкой всех сил ума и сердца, после шумной, яркой,
насыщенной важными событиями полосы жизни Тургенев очутился нае-
дине с природой. Подолгу он не видел никого, кроме доктора и служанки.
Единственным созданием, навещавшим его, был ласковый пес, полный со-
чувствия к нему. Он назвал его Филантропом.
На участке возле дома разгуливали утки, он насчитал их одиннадцать.
Они очень занимали его, и каждой он дал прозвище. Жирная, хромая, с боль-
шим зобом, важной наружности, была названа Ефремычем. Худая, длинная,
беспрестанно бегавшая за мухами, вытянув шею и ковыляя, — Бакуниным.
Из остальных одна называлась Моя Будущность, другая — Небо Италии,
третья получила фамилию Шеллинга, а четвертая была названа очень мно-
гозначительно — Николай Павлович. Видимо, она напоминала самодержца
Всероссийского.
В те дни, когда он чувствовал себя лучше, он бродил по окрестным лесам.
В соседнем Карлсбаде обитало шумное общество, там жили Ховрины,
перебравшиеся туда из Италии. Марья Дмитриевна писала ему и звала при-
ехать: «Целое общество Вас здесь ждет, и мы не идем гулять в горы, Вас
поджидаем». В конце письма — приписка: «Шушу и Лидия Вам кланяются,
и все мы Вас очень помним». Отозвавшись на этот зов, он мог бы снова
услышать Шушин голос, которого ему не хватало. Ее милый образ, слегка,
правда, затуманившийся, все же иногда возникал перед ним.
Но он был болен и слаб, и поездка даже в ближний Карлсбад, недалеко,
казалась непосильным делом. Он не мог читать, трудно было много писать.
Однако никто не мешал ему предаваться раздумьям.
Перед его мысленным взором проходили минувшие месяцы, начиная
с тех зимних дней, когда он мчался в кибитке по снегам России. Рим воз-
никал перед ним. И прежде всего — Станкевич. Он думал о Станкевиче с
теплым чувством благодарности. Делясь своими размышлениями, он писал
Бакунину: «В Риме я нахожу Станкевича. Понимаешь ли ты переворот, или,
нет, начало развития моей души! Как я жадно внимал ему, я, предназна-
ченный быть последним его товарищем, которого он посвящал в служение
Истине своим примером, поэзией своей жизни, своих речей! ... Станкевич!
Тебе я обязан моим возрождением: ты протянул мне руку — и указал мне
цель... Я приехал в Берлин, предался науке — первые звезды зажглись на
моем небе — и, наконец, я узнал тебя, Бакунин. Нас соединил Станкевич —
и смерть не разлучит. Скольким я тебе обязан — я едва ли могу сказать —
160
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1840 ГОД
и не могу сказать: мои чувства ходят еще волнами и не довольно утихли,
чтоб вылиться в слова».
Из своей уединенной кельи он смотрел только назад, думая о буду-
щем. Он радовался всей душой, что проведет зиму вместе с новым дру-
гом. Теперь у него был друг, и он думал о нем почти с детским восторгом.
Он писал ему: «Michel!.. Нам надо будет работать, усердно работать в
течение зимы. Я надеюсь, мы проведем ее прекрасно. Университет, заня-
тия, — а вечером будем сходиться у твоей сестры, ходить слушать хоро-
шую музыку; составим чтения. Вердер будет к нам приходить. Постой,
дай перечесть, сколько месяцев наслаждения— с 1-го октября по 1-е
мая — 7 месяцев, 210 дней! Весной я должен ехать в Россию — непре-
менно. ... Ты не поверишь, как я счастлив, что могу говорить тебе — ты.
У меня на заглавном листе моей энциклопедии написано: “Станкевич
скончался 24-го июня 1840 г.”, а ниже: “Я познакомился с М. Бакуниным
25 июля.” Изо всей моей прежней жизни я не хочу вынести других вос-
поминаний».
В день отъезда он еще раз обошел весь Мариенбад. В последний раз
принес дары уткам. Они мало обратили на него внимания: Шеллинг, как и
подобает философу, задумчиво глядел вдаль, и только Николай Павлович
посмотрел на него грозно и неприветливо, как настоящий самодержец.
На четвертый день он прибыл в Дрезден. Назавтра же он намеревался
ехать дальше. Однако к вечеру у его постели сидел доктор. Болезнь верну-
лась с новой силой.
Потянулись трудные дни. Наступило и долгожданное 1 октября, но
близкий Берлин был недосягаем. Оттуда приходили письма, чаще всего
от Ефремова. Чтобы развлечь Тургенева, он писал ему о берлинских ново-
стях: «Бакунин, простояв шесть часов на дожде, видел, что на короле белые
панталоны и что он махнул рукой и шляпой. Пронесся слух, что рейнские
депутаты не хотят присягать без конституции, но они оказались чем-то ме-
нее собак. Молчали, молчали, да и прогуляли случай. Король в речи своей,
говоря о короне, украшавшей его предков, сказал: “Горе тому, кто чем-ни-
будь осмелится коснуться до прав ее”. Молодец, нечего сказать. Вот тебе
и король! Да и после этого для меня важней козырный в экарте, чем он...
Был здесь и Паскевич. Уж немцы подличали, подличали перед ним, даже
портрет вывесили между королем и королевой...»
Ефремов прислал ему и письмо Варвары Петровны, видимо, долго ле-
жавшее в Берлине. Тургенев нашел в нем неожиданные и тревожные стро-
ки: «Голод, голод — такой, какого нигде не было слышно в России. Ты зна-
ешь, что и прошлый год был уж очень плох. Но! ныне ничего не родилось,
т. е. ... ничего. Ничего, ни единого колоса на всем поле. Еще, слава богу,
161
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
что у нас кое-как сберегли лошадей, вспахали. А на посев покупали рожь.
О ужас, по 35 руб. за четверть».
В тот день, когда пришли эти письма, больному было плохо.
Ночью его мучили кошмары. Не успел он сомкнуть глаза, как его боль-
шая комната наполнилась толпой. Просто яблоку некуда упасть. Толпа на-
седала на него со всех сторон. Кто они? Да ведь это рейнские депутаты. Они
теснились вокруг него, давили со всех сторон — даже каким-то образом
сверху. Он испытывал страшную тяжесть, хотел ее сбросить, освободиться
и не мог.
Когда депутаты исчезли, он явственно увидел возле.своей постели очень
высокого человека, что-то говорившего, размахивая длинными руками. Да
ведь это Бакунин! Но и его присутствие было мучительно. А рядом с ним
уже появился еще какой-то человек в белых панталонах и пышно расшитом
мундире. Как попал сюда король, и рядом с Бакуниным? У него было очень
знакомое лицо. Да ведь это не король, а русский посланник в Берлине Алек-
сандр Иванович Рибопьер! Он вполне явственно заговорил: «У Тургеневых,
у всех, много ума».
Потом их обоих не стало, зато возле постели стояла Варвара Петровна
и тоже говорила: «Много ума у Тургеневых? Прости ему Господь, что не
всех знает». Она исчезла, но через мгновение снова появилась и снова заго-
ворила: «Иван, клянусь тебе, что на поле ни единого колоса не было... ни
единого колоса».
Как мучителен был этот калейдоскоп лиц, появлявшихся, исчезавших и
снова давивших на него с фантастической силой!.. Он был бессилен изба-
виться от них. Много раз забывался на короткий срок, но и сквозь забытье
они проталкивались, толпились вокруг него.
Только когда в окнах забрезжил рассвет, он уснул более спокойно.
ОСУЩЕСТВЛЕННЫЕ МЕЧТЫ
В конце октября Тургенев приехал в Берлин. Целый месяц — из числа
тех семи зимних месяцев, о которых он заранее думал с таким восторгом, —
был потерян.
Никогда еще он так не радовался своему приезду в Берлин, а ведь он
приезжал сюда в третий раз! Ему были рады и Ефремов, давно уже соску-
чившийся, — «чего-то недостает, когда нет тебя», — говорил он, и Баку-
нин — Тургенев был ему нужен, и сестра Бакунина, Варвара Александров-
на, с которой Тургенев познакомился перед отъездом. И даже ее маленький
сын Саша был ему рад.
Тургенев горел желанием наверстать потерянное время, и, в самом деле,
не успел он приехать, как уже не было ни одной свободной минуты.
162
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1840 ГОД
Как много они говорили с Бакуниным! Вскоре после приезда Тургене-
ва Бакунин поселился с ним в одном доме. Живя под одной крышей, они
встречались беспрерывно и проводили вместе большую часть дня. Уже че-
рез несколько дней Тургенев повез Бакунина к Фарнгагену фон Энзе. Он
обещал познакомить его и с Бегтиной, которая для Мишеля и его сестер
была властительницей дум.
В университет Тургеневу надо было поступать заново. Перед тем как
выдать ему матрикул, ему предложили прочитать предлинные правила и
расписаться в том, что он будет им подчиняться. Он расписался с легким
сердцем:
Johan von Turgeneff
Studios. Phil.
Berlin, den 18ten November 1840'.
И снова, во второй раз, он стал студентом Берлинского университета.
Теперь наконец началась та чудная жизнь, о которой он мечтал в Мариен-
Тургенев не обманулся в своих надеждах: все было так, как ему
мечталось. Он жил полной жизнью, доставлявшей ему удовлетворение
и радость, в непрерывном общении с Бакуниным. С шести часов утра
и до позднего вечера они проводили время вместе — в работе, спорах
и развлечениях. На лекции ходили к восьми часам утра и после обеда.
В дневные часы, свободные от лекций, вместе работали над «Логикой»
Гегеля. Вечером отправлялись к сестре Бакунина Варваре Александров-
не. Втроем они проводили чудесные часы: Тургенев был мастер расска-
зывать, Бакунин — неутомимо говорить и спорить, Варенька играла на
фортепиано.
Дружба их крепла с необыкновенной быстротой. Бакунин говорил, что
еще никогда ни с кем так не сближался, Варвара Александровна — что
полюбила Тургенева как брата. Он был посвящен во все семейные дела, а
между тем в семействе Бакуниных сложные коллизии никогда не прекра-
щались.
Очень часто они вместе шли слушать бетховенские симфонии. После
концерта возвращались к Вареньке и здесь, за чаем, вели долгие разго-
Так протекали дни Тургенева этой зимой. В своем воодушевлении он не
замечал, как летит время: дни и недели проносились стремительно. А в Мо-
скве Варвара Петровна горестно замечала, что письма из Берлина приходят
все реже. Зато имя Бакунина в них встречается все чаще.
163
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
«PROSIT NEUJAHR!»1
В университете лекции Вердера по-прежнему были для Тургенева ин-
тереснее всех остальных. И снова, как два года назад, — переполненная
аудитория, восторженные слушатели, тот же жар лектора, те же обраще-
ния ко второй части Фауста. Иногда Вердер задерживался после лекций и,
окруженный студентами, вел с ними философские разговоры. Тургенев и
Бакунин участвовали в них всегда. Оба относились к Вердеру невероятно
пафосно. Изредка Вердер навещал Варвару Александровну по вечерам, ког-
да у нее бывали Тургенев и Бакунин.
В один из декабрьских вечеров Вердер прочитал у Вареньки первый акт
своей трагедии «Columbus»2. Это было для них событием.
Тургенев, находившийся этой зимой под обаянием поэзии Лермонтова,
читал своим друзьям лермонтовские стихи. В самый день немецкого Рож-
дества, придя вечером к Варваре Александровне, он вынул из кармана не-
сколько листов почтовой бумаги и торжественно протянул ей.
— Послание мне? — спросила она.
— Посмотрите, — ответил он многозначительно.
На первой странице она прочитала: «Восемь стихотворений Лермонто-
ва Варваре Александровне Дьяковой посвящает Переписчик». Он тщатель-
но переписал их — мельчайшим ровным почерком на восьми страницах.
Среди них — «Дума» и «Казачья колыбельная песня». Внизу дата: “Берлин
25/13 декабря 1840”.
До этого он послал «Колыбельную» Варваре Петровне. Она была це-
нительницей поэзии, но Лермонтова не знала и даже заподозрила мисти-
фикацию. По своему обыкновению, она откликнулась немедленно: «А что
за штука Лермонтов, но!.. Я не верю, чтобы эти стихи он написал, что ты
мне прислал, а не ты. Кто, кроме тебя, мог написать о матери: “Стану целый
день молиться, по ночам гадать”! Это ты... ты подсмотрел за мною, чья
мать? Разве еще есть мать, в разлуке у которой под головой карты, и не спит,
а гадает и молится? Дам тебе я на дорогу образок святой!..»
Этот характерный отклик он получил почти в тот самый день, когда пре-
поднес Варваре Александровне восемь стихотворений незадолго до Нового
В новогодний вечер, необыкновенно скоро пришедший, они тоже были
вместе: Тургенев, Бакунин и Варенька, последняя любовь Станкевича.
В тихом, обычно рано засыпающем Берлине новогоднюю ночь — ночь
Св. Сильвестра — принято было проводить с великим шумом. По всему го-
роду устраивались маскарады, гремели оркестры. На улицах и площадях до
164
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1840 ГОД
утра веселилась толпа. Все общественные места были переполнены. В ком-
наты Варвары Александровны с улицы то и дело врывались взрывы сме-
ха, возгласы. И сами они были веселы. Этот вечер запомнился всем троим.
Время, час за часом, бежало, а они говорили без умолку. Под конец Мишель
и Варенька пели премухинские песни.
Даже под утро, когда Тургенев и Бакунин возвращались домой, ули-
цы Берлина все еще не утихали. Ночь Св. Сильвестра была единственной
в году, когда хозяевами города становились не ночные сторожа, а подвы-
пившие гуляки. Медленно взбираясь по скрипучей деревянной лестнице в
свой третий этаж, Тургенев и Бакунин слышали громкие веселые возгласы
с улицы: «Prosit Neujahr!» — «Prosit Neujahr!» И так всю ночь.
Что же принесет им этот Neujahr? Прошедший, сороковой, был очень
значительным для Тургенева. А сорок первый?
Дома они еще долго говорили. Так много было планов, надежд, пред-
чувствий...
И так радостно было мечтать! Нет, жизнь не должна была пройти для
них даром!
ПРИБАВЛЕНИЕ
Второго января Берлин вошел в свою обычную колею. Улицы приняли
будничный вид и казались даже немного сонными, словно их не заливали
шумное веселье, пьяный разгул.
Чем больше было лекций в университете, тем больше появлялось ра-
боты дома. Тургенев работал с увлечением. Мир, окружавший его, казался
интересным, значительным. В нем царило оживление, выходили брошюры
и солидные труды на философские темы. Новые работы левых гегельянцев
вызывали интерес и споры. Уделяли философским вопросам внимание и
журналы.
В начале года произошло сенсационное событие: в Берлинский уни-
верситет был приглашен престарелый Шеллинг. Профессора и студенты с
волнением обсуждали новость, гегельянцы — и правые, и левые — были
сильно взволнованы. Вместе с остальными эти интересы поглотили и Тур-
генева с Бакуниным.
Занятый с утра до вечера, Тургенев писал Варваре Петровне все реже.
От нее письма приходили часто. Теперь в ее письмах мелькало имя Бакуни-
на. Она интересовалась им, понимала, какое место он занял в жизни сына.
Но ее отклики не всегда были лицеприятными, а одно письмо, полученное
в конце января, особенно его задело: «Твой приятель, как я уже писала пре-
жде, не имеет в Москве блестящей репутации. У кого ни спросишь, отве-
чают — дрянь. А что это значит и в каком смысле, я уже, право, этого не
165
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
знаю...» Его восторженное отношение к Мишелю не изменилось, но его
ранили подобные слова, несправедливые по одному своему тону.
Их повсюду видели вместе, даже вне стен университета: на концертах,
которые они посещали часто, в опере, где бывали редко, в кафе Спараньяни
на Унтер-ден-Линден, куда они ходили читать газеты, у немецких знако-
мых, которых появилось довольно много. Все это были лица, группировав-
шиеся вокруг Гердера, Фарнгагена или Бегтины: фрейлейн Фроман — она
была знакома с Гёте, фрейлейн Лампрехт — та, о ком Вердер говорил, что
она очень geistreich1, поэтому с ней беседовали о высоких материях, у фрей-
лейн Вольмар были широкие знакомства...
Высокие и статные, в щегольских бархатных жилетах — Тургенев в зе-
леном, Бакунин в фиолетовом — они обращали на себя внимание. И, конеч-
но, вместе они ежедневно бывали по вечерам у Варвары Александровны
после долгого трудового дня — лекций и занятий дома.
Визитом к Варваре Александровне день не заканчивался. Вернувшись
к себе и расположившись в комнате Бакунина, они снова говорили о набо-
левшем и любопытном, новом и старом. И так до бесконечности. Турге-
нев занимал свое любимое место у печки, Бакунин лежал на диване. Часто
мирная беседа взрывалась горячими спорами. Иногда заявлялся кто-нибудь
из русских. Расходились, когда ночь уже клонилась к концу. Дни мелькали
один за другим — счастливейшие дни в его жизни.
Пришла и весна, а в апреле она была уже в разгаре, когда пребывание
Тургенева в Берлине подходило к концу. Он ждал только окончания универ-
ситетского семестра.
Вердер закончил свой курс в начале мая. На последней лекции он про-
изнес прощальную речь. Она произвела на восторженных слушателей силь-
нейшее впечатление. Он умел волновать аудиторию, но на этот раз превзо-
шел самого себя. Он говорил о цели философии, и главное его наставление
состояло в том, что робость «есть диавол, исчадие лжи, и ее кара есть нрав-
ственное рабство», а «смелость есть любовь; она рождается из истины, и
благодать ее зовется свободой...». Он призывал «держать высоко головы»
и, «завернувшись в волшебную мантию великого дела», «перекрестившись
десницей духа», смело встать «пред лицом миров».
Студенты с упоением слушали его длинную проповедь. Наконец Вер-
дер произнес заключительную фразу: «Да будет это нашим рукопожатием
в духе, и да пребудем мы всегда душевно друг в друге», — и тотчас же раз-
дался оглушительный взрыв рукоплесканий. Студенты вскочили со своих
мест и бросились к нему. На глазах у многих блестели слезы. Даже незнако-
мые пожимали друг другу руки.
166
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1840 ГОД
Незадолго перед этим студенты устроили Вердеру серенаду. Растроган-
ный Вердер ответил с балкона речью. Он назвал это чествование «пальмовою
ветвью, которая будет зеленеть ему в течение всей жизни». Студенты кричали
«Hoch!»1, потом пели «Gaudeamus»2. Среди других выделялся голос Бакунина.
Тургенев был занят приготовлениями к отъезду. К середине мая его ком-
ната приняла нежилой вид. Книги были сняты с полок и уложены в боль-
шой ящик. На этот раз он уезжал навсегда, а значит, книги уезжали вместе
с ним. Только небольшую часть книг, которую не пропустили бы по цен-
зурным соображениям, пришлось оставить. Наверху еще не заколоченного
ящика виднелись солидные волюмы «Hegels Werke»3, над которыми он про-
вел столь много волнующих часов. Упакованы были и рукописи, и много-
численные тетради с записями лекций.
Теперь чемоданы и дорожные мешки занимали в комнате почетное место.
Вечерами он еще бывал у Варвары Александровны, но и там разговор
давно уже вращался вокруг его отъезда. Он обещал, вернувшись в Россию,
сейчас же отправиться в Премухино и был наделен полномочиями и пору-
чениями по части бакунинских семейных дел.
Наносил он и прощальные визиты. Очень важным он считал визит к
Вердеру, но — странное дело — теплее, чем с другими, он попрощался не с
Вердером, не с Бетгиной, которую в своей речи студентам Вердер объявил
великой женщиной, а со стариком Фарнгагеном фон Энзе, который никого
не призывал «завернуться в волшебную мантию», но настойчиво трудился,
глядя трезвыми глазами на окружающий мир косной Пруссии.
Наконец семнадцатого мая Тургенев сел в дилижанс. Его путь лежал
через Гамбург, через Любек в Травемюнде — путь к морю. Бакунин и Еф-
ремов провожали его.
И снова дорога!
Вместе с Берлином отдалялась промчавшаяся, но полная значительных
событий полоса жизни.
Впереди матушка Русь! Что ожидало его дома? Грустное чувство не от-
пускало.
Через две недели Тургенев уже расхаживал по палубе парохода «Алек-
сандра», направлявшегося из Травемюнде в Кронштадт.
Опять вокруг было безбрежное море, но смотрел он на него почти рав-
нодушно. Три года прошло с тех пор, как он впервые отправился к немец-
ким берегам. Возвращался он налегке, но с багажом другого сорта — хоро-
шо образованным человеком. Он много узнал и многое по-новому понял.
167
тевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Влияние его новых друзей сыграло в этом бесспорную роль, недаром благо-
дарность Станкевичу была такой сильной. Может быть, и он стал другим —
не тем немного смешным, восторженным Тургеневым, который поднялся
на борт «Николая I», чтобы плыть в Любек.
Пароход шел все дальше на север.
Мысли Тургенева снова обращались к Берлину, но также и к будущему,
тревожившему его. Он чувствовал, что начиналась новая полоса его жизни
и чудесная жизнь этой зимы никогда не повторится.
На четвертый день плавания, рассекая серые волны Финского залива,
пароход приближался к Кронштадту.
Вот наконец и кронштадтский рейд! Встали на якорь среди леса мачт.
Тотчас же одна за другой начали подходить шлюпки. Появилась туча тамо-
женных чиновников. Всё засуетилось на «Александре».
Через несколько часов потрепанный пароходик, на который пересадили
пассажиров с «Александры», уже пробирался к Петербургу. Долго тянулись
унылые петербургские окрестности, за ними — неказистые строения, купо-
ла церквей, шпили, колокольни, наконец показались стройные здания вдоль
гранитного берега.
Якорь бросили на Английской набережной. Пестрая толпа ожидала
прибытия парохода и, как только он причалил, пришла в движение. Послы-
шались возгласы радости, крики, смех.
Тургенева никто не встречал. С трудом он добрался до дрожек извозчи-
ка. Возница в диковинной шапке взялся за вожжи, лошадь тронула.
Он снова был в Петербурге.
Часть четвертая
БЛУЖДАНИЯ
ДОМА
С минувшей осени Варвара Петровна жила в Москве. Она не любила
эту «преглупую болтунью Москву», считала ее жителей «ридикюльными»,
предпочитала Петербург. Однако поселилась в Москве: здесь и климат был
ласковей, и жизнь сытней и беспечней.
На Остоженке, возле Крымского брода, она наняла дом — с колоннами,
мезонином, с разнообразными службами.
Жизнь текла в нем на спасский манер. Заведена была даже «московская
домовая контора». Она вела с ней переписку. Внизу — анфилада простор-
ных комнат, царство Варвары Петровны. Тут же официантская, лакейская,
буфетная, несколько гардеробных. Наверху, в мужской половине, — комна-
ты дяди и брата, в женской — девичья, «где президент Прасковья Иванов-
на», и комнаты разных приближенных.
«Ты спросишь, где твои комнаты, — писала Варвара Петровна в Бер-
лин, описывая ему дом. — О! приезжай только. Мы отопрем дверь от брата
в девичью. Девок и гувернанток сведем вниз, а комнаты гувернанток мы
отдадим все три тебе, хозяину».
Теперь, чтобы переехать всем на лето в Спасское, здесь ожидали толь-
ко Ивана Сергеевича. Варвара Петровна ждала его почти с болезненным
нетерпением — считала дни и часы. Увидев его — он приехал в Москву,
задержавшись ненадолго в Петербурге, — упала от волнения в обморок.
Едва он успел отдохнуть с дороги, как снова ехал — в Спасское, в его
блаженные просторы.
Только свернули от Мценска на Спасскую дорогу, как закружил голову
воздух, какого, казалось, нигде в целом свете не было, а за ним и задумчи-
вый парк, не тронутый бурей, пронесшейся над Спасским во время пожара,
его тенистые липы — не чета тем, что красовались на Унтер-ден-Линден.
Спасская усадьба уже не выглядела разрушенной, как в 1839 году, ис-
чезли последние следы пожара. К уцелевшему левому флигелю кое-что
пристроили, и теперь флигель, вместе с каменной галереей, в которой поме-
щалась библиотека, именовался господским домом. Рядом с ним появился и
вновь отстроенный. В окна нового флигеля заглядывал громадный цветник,
разбитый на месте пепелища.
Разливавшиеся всюду тишину и покой нарушали только нескончаемые
беседы с Варварой Петровной.
169
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Говорили больше всего о его будущем. У него не было никаких сомне-
ний, его давнишняя цель оставалась неизменной — кафедра философии в
Московском университете. Но для этого нужно было сдать магистерские эк-
замены. От поэтического творчества он не собирался отказываться, правда,
не видел в нем единственного своего дела. И тетради для стихов не пусто-
вали. В них заполнялись новые страницы.
Этим летом его стихи появились в редакции петербургского журнала
«Отечественные записки». В типографии журнала набиралось стихотворе-
ние, подписанное буквами Т. Л., что означало Тургенев-Лутовинов.
В середине сентября Тургенев покинул Спасское, пора было начинать
хлопоты в Москве.
РАЗОЧАРОВАНИЯ
Гостиная Степана Петровича Шевырева, профессора Московского уни-
верситета, выглядела неприветливо. Можно было сразу почувствовать, что
здесь не стоит ждать тепла и ласки. Да и от самого хозяина веяло тоскливым
холодом и скукой. Сидя в этой гостиной и глядя в высокомерное лицо Ше-
вырева, Тургенев пожалел о своем визите к нему — более чем официозно
настроенному профессору.
Он познакомился с Шевыревым в Риме. Там Шевырев лебезил перед
Станкевичем. Теперь же у себя дома он хмуро цедил слова, глядя куда-то
вбок. Впрочем, он успел рассмотреть и черный берлинский, застегнутый
доверху сюртук Тургенева — такого покроя в Москве еще не видывали, и
его «листовскую» прическу. Ни то, ни другое ему не понравилось.
Степан Петрович презирал «гниющий Запад» и его «ядовитую» циви-
лизацию. Гость, конечно, не разделял таких взглядов. Молодой человек,
претендующий на кафедру философии, был гегельянцем, а Степан Петро-
вич не выносил гегельянства, был его врагом. Он еще в Риме, в гостиной
Марии Дмитриевны Ховриной, объявил, что у Гегеля бога нет, хотя на са-
мом деле Гегеля знал плохо.
Натянутый разговор то и дело прерывался, наконец гость поднялся.
Тургенев делал и другие визиты. Назавтра он отправился к попечителю
Московского университета графу Сергею Григорьевичу Строганову. Этот
визит был важнейшим из всех: Строганов был полновластным хозяином
университета.
У графа Строганова была хорошая репутация в московских либераль-
ных кругах. Он покровительствовал молодым профессорам, и Шевырев с
братией его ненавидели. Строганов подчеркивал свое уважение к науке, лю-
бовь к просвещению. Однако блестящему Пирогову предпочел бесцветного
Иноземцева.
170
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
Кафедра философии в Московском университете оставалась в течение
пятнадцати лет закрытой. Недаром остроумнейший из всех собеседников
графа Строганова заметил, что граф готов предоставить науке все права, но
при условии, чтобы она ими не пользовалась. В университете он был царем
и богом, от него зависело все.
Когда Тургенев прибыл в канцелярию попечителя, жизнь там бурлила.
Это означало, что неумолчно скрипели перья чиновников, переписывавших
бесчисленные отношения, и посетители ожидали приема. Высокая могучая
фигура Тургенева в его строгом берлинском сюртуке обратила на себя вни-
мание, как и красивая голова с длинными темно-русыми волосами.
Лишь только он скрылся за дверьми строгановского кабинета, секре-
тарь доверительно сообщил интересовавшимся:
— Это молодой ученый Тургенев. Недавно приехал из-за границы.
Двери кабинета растворились, и на пороге появились попечитель уни-
верситета с Тургеневым. Казалось, попечителю доставляет удовольствие
провожать Тургенева к выходу. Следующему посетителю Строганов пояс-
нил: Тургенев приезжал просить кафедру философии, но эта кафедра в Мо-
скве закрылась, стало быть, и говорить не о чем.
Тургенев не торопясь пересек огромную попечительскую приемную,
снова привлекая к себе взоры, спустился вниз, сел в ожидавшую его коляску
и отправился к себе, на Остоженку, думать, как быть дальше.
В последующие дни он продолжал делать визиты. Так прошло недели две.
В начале октября он собрался в Премухино, именье Бакуниных, где его
ждали еще летом. Откладывать поездку было уже нельзя.
Десятого октября он выехал из Москвы.
ПРЕМУХИНО И ЕГО ОБИТАТЕЛИ
Бакунинское родовое гнездо Премухино находилось в Тверской губер-
нии, неподалеку от Торжка. Двести с лишним верст предстояло проехать
Тургеневу по неуютным осенним дорогам.
Сидя в углу тряской кареты, он передумал о многом, но чаще всего его
мысли вращались вокруг Бакуниных. Об обитателях Премухино, которых
он никогда не видел, он мог думать почти как о знакомых — так много он
о них слышал. Целую зиму в Берлине он внимал излияниям Мишеля, не
скрывавшего от него ничего. Еще раньше, в Риме, он много узнал от Стан-
кевича, в жизни которого Премухино сыграло огромную роль.
Здесь, в Премухино, родились и выросли Мишель, его пять братьев и
четыре сестры. Все семейство фанатически любило свое гнездо, и это чув-
ство перешло к их близким и знакомым. И все они, тесно спаянные, со-
ставляли особый маленький мирок, противопоставлявший себя остальному
171
Л, С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
миру. Жизнь «неразрывно связала» их, и «ничто в мире не развяжет союза,
совершившегося во имя любви и истины», — так говорил Мишель. На эти
темы он, его сестры и братья исписали гору бумаги.
Однако теперешнее Премухино, то Премухино, которое предстояло
увидеть Тургеневу, находилось в упадке. Все, в сущности, здесь было в про-
шлом. Не стало Станкевича, глубоко связанного с премухинским миром.
Умерла Любовь Бакунина, старшая из сестер Мишеля, невеста Станкевича,
с которой он расстался, как только понял, что недостаточно любит ее. Разъ-
ехались братья Мишеля: одни служили, другие учились. А главное, Прему-
хино было покинуто самим Мишелем, считавшим себя — да так оно и было
на самом деле — духовным отцом своих сестер и братьев.
Никогда больше не суждено было ему вернуться сюда, в «гармонию» их
весны, с ее интеллектуальным накалом, музыкальными увлечениями, жела-
нием запечатлеть на бумаге себя и окружающих — все они неплохо рисо-
вали, с их долгими беседами и прогулками, — в «святую и таинственную
атмосферу» Премухино.
Теперь в Премухино жили письмами. Приезд Тургенева, таким образом,
был для его обитателей событием.
Он ехал сюда не только как ближайший друг Мишеля, но и как свое-
го рода эмиссар, наделенный полномочиями. Инструкция Мишеля, давно
здесь полученная, была выразительна: «Примите его как друга и брата».
Всего этого было достаточно для того, чтобы Тургенева ждал прием, пол-
ный воодушевления и энтузиазма.
Он увидел премухинскую усадьбу в скучную осеннюю пору, под небом,
затянутым облаками, но и на таком фоне не мог не оценить красоты строго-
го и светлого дома, построенного во времена Екатерины Великой, прекрас-
ного парка, раскинувшегося по берегу реки Осуги. Премухинские патриоты
утверждали, что не было во всей губернии более живописного уголка.
С того момента, как лошади, привезшие его сюда, остановились у
крыльца и поддужные колокольчики звякнули в последний раз, он почув-
ствовал себя в атмосфере величайшей приязни. Его ждали с нетерпением.
Он еще не успел как следует осмотреться, а, кажется, все его уже любили.
Постоянных обитателей в Премухино было немного: глава семьи,
восьмидесятилетний старик, живущий в усадьбе безвыездно, постепен-
но превратившийся из поклонника Руссо и энциклопедистов в упрямого
деспота, его жена, женщина ничем не замечательная, и, наконец, две пред-
ставительницы молодого премухинского поколения, две сестры Мишеля —
Александра и Татьяна.
Сестры Мишеля в кругах, близких к Станкевичу, были окружены орео-
лом. Перед ними преклонялись. Станкевич говорил о них как о «прекрасных
172
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
созданиях божиих: смотришь, слушаешь, хочешь схватить и навсегда удер-
жать эти ангельские лица, чтобы глядеть на них, когда тяжело на душе...»
Белинский со свойственным ему жаром восклицал: «Чистые, святые созда-
нья.. . я никого не знаю выше Станкевича, но что он перед ними — ничто,
меньше, в тысячу раз меньше, нежели ничто».
Сестры Мишеля боготворили его. Его влияние на них было безмерно.
Он был их идеалом и бесспорным героем. «Ты послан нам богом, ты раз-
будил нас для вечной жизни, и наша вера в тебя полна, невыразима, как
жизнь!» — таков был крик души одной из них, но и всех вместе. Они с эн-
тузиазмом принимали его философические увлечения. «Субстанциальные»
поучения Мишеля были для них желаннейшей духовной пищей. Вместе с
ним они «погружались в Абсолютное».
Татьяна Бакунина, наиболее экзальтированная из сестер, была любимой
сестрой Мишеля. «Я люблю тебя больше всего на свете... ты мой единый,
единственный кумир на земле», — писал он Татьяне. И она отвечала: «Если
бы у меня были крылья, я бы полетела в твои объятья, чтобы прижать тебя
к моему сердцу».
Она была ближе всех к Мишелю, была его вернейшей последовательни-
цей. Когда он увлекся Фихте, «прекрасные, божественные мысли» немец-
кого философа приводили ее в восторг. В своей жажде наставничества она
хотела познакомить с ними всех своих близких. Когда Мишель стал геге-
льянцем, он снова нашел в ней горячую единомышленницу.
Даже в этой экзальтированной среде Татьяна выделялась своей высокой
душевной настроенностью. Белинский преклонялся перед ней: «Я смотрел
на нее, говорил с ней и сердился на себя, что говорил — надо было смо-
треть, любить, молиться. Эти глаза, темно-голубые и глубокие, как море,
этот взгляд, внезапный, молниеносный, долгий, как вечность... это лицо,
кроткое, святое, на котором еще как будто не изгладились следы жарких
молений к Небу, — нет, обо всем этом не должно говорить».
Погруженная в «Абсолютное», занятая поисками «божественной гармо-
нии» в себе самой, Татьяна до сих пор не встретила человека, которого мог-
ла бы полюбить, так высок был ее идеал. Она писала об этом Мишелю: «Ты
хорошо знаешь, что человек, которого я могла бы полюбить, который дол-
жен наполнить все мое сердце, все мое существо, существует лишь в моем
воображении. Может быть, я встречу его лишь на небе». О Татьяне, своей
любимой сестре, Мишель рассказывал Тургеневу больше, чем о других.
Тургенев с самого начала почувствовал себя в Премухино прекрасно.
И не удивительно: на него со всех сторон были обращены ласковые взоры.
Он говорил без конца — его рассказов здесь ждали, и ему самому так много
нужно было сказать!
173
Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Он рассказывал мастерски, и скоро увлек всех своих слушателей. Перед
ними возникали живые сцены, а портреты людей выходили столь выпукло,
что казалось, они тут, рядом. Тургенев с удовольствием, даже с увлечением,
рисовал эти сцены. Перед ним снова проходили сороковой год, Рим, Бер-
лин, университет, Станкевич, Вердер, Бакунин, их кипучая трудовая жизнь.
Посреди забот последнего времени воспоминания эти уже начали слегка
затуманиваться, и недавнее прошлое оживало теперь и для него самого.
Он очаровал всех своим умом и красноречием. Но самой заинтересо-
ванной слушательницей была Татьяна. Давно уже ее не видели в таком при-
поднятом настроении.
Первый день пролетел незаметно. Вечером, когда сестры остались одни,
они говорили, разумеется, о Тургеневе.
— Знаешь, Танюша, — сказала Александра, — я вспомнила, что в про-
шлом году о нем писала Варенька.
— Что же?
— А вот что: чистая, светлая душа, мне кажется, что я давно, давно с
ним знакома...
И сестры решили, что это совершенно верно, Варенька была у них ум-
ницей.
Следующие дни всем показались чудесными. Оживление царило в Пре-
мухино, словно вернулись былые времена. С утра до вечера Тургенев не
расставался с обеими сестрами. Сближение между ними росло.
Татьяна смотрела на Тургенева восторженными глазами. Этого и сле-
довало ожидать: он был близким другом Мишеля, и как это много значило
для нее! Он жил в той же атмосфере философических интересов и говорил
на том же самом «субстанциальном» языке — языке любимого брата. Как
давно не звучал этот язык в Премухино! Слушать его рассказы о Вердере, о
Бетгине, о берлинском философском мире было для нее наслаждением. Он
был и поэтом! Об этом она только теперь узнала. Он читал ей свои стихи и
мог читать их, кажется, без конца.
Нельзя было не почувствовать его яркой одаренности. Ее почувствовало
бы и не такое чуткое существо, как Татьяна. А однажды она объявила, что
ему предстоит великое будущее.
Так, с необыкновенной быстротой, прошло несколько дней.
На шестой день Тургенев уезжал. Его провожали как старого близкого
друга.
Оживление Татьяны еще раньше сменилось задумчивостью. В ее тем-
но-голубых глазах, во взгляде, по выражению Белинского, «долгом, как
вечность», теперь можно было прочесть многое. Не ошибалась ли она, ког-
да говорила брату, что человек, которого она могла полюбить, существует
174
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
только в ее воображении, что она встретит его лишь на небесах? Не нашла
ли она его на земле? И совсем близко?
Об этом раньше всех должна была узнать ее приятельница Александрин
Беер, жившая в Москве. Татьяна села писать ей, как только экипаж, увозив-
ший Тургенева, скрылся из вида.
Она всегда писала только очень длинные письма. Начатые по-русски,
они продолжались по-немецки, потом по-французски и, наконец, снова
по-русски. Такие письма писались утром и вечером, назавтра и в следую-
щие дни, иногда — целую неделю.
Александрин получила письмо Татьяны, когда Тургенев уже несколько
дней находился в Москве, на Остоженке, возле Крымского брода.
НЕОБДУМАННОЕ ПИСЬМО
В конце октября в Москву перебралась и Варвара Петровна. Первона-
чально она думала приехать «по снежку», однако прибыла «по грязи»: торо-
пилась к 28 октября, дню рождения своего любимого Вениамина. До этого
из Спасского прибыли обозы, потом приехали «люди», и только вслед за тем
приехала она сама.
На столе у Тургенева теперь появились берлинские тетради: хотя и пло-
хи были виды на кафедру, все же он собирался сдавать магистерские экза-
мены. К ним надо было готовиться.
О Берлине напоминали письма Бакунина. В каждом встречались знако-
мые имена. Больше всего, однако, его письма были посвящены семейным
делам. Мишель всерьез смотрел на Ивана как на своего уполномоченного
и давал ему поручения. Тургенев охотно входил в роль друга, советчика и
брата.
О Премухино у него осталось светлое воспоминание. Едва вернувшись
в Москву, он написал Татьяне письмо. В этом коротеньком письмеце, с ко-
торым он пересылал письмо Мишеля, Татьяна нашла многозначительные
фразы: «Я знаю, что Вы не любите, когда Вам говорят о Вашем здоро-
вье, — я хотел бы Вам сказать одно: wie кбппеп Sie wissen, ob Ihr Leben
keine hohe und heilige Bedeutung fur Andere gewinnen kann, und ob es nicht
schon vielleicht geschehen ist?1 Приветствую Вас сердечно и почтительно».
Как должны были потрясти Татьяну эти фразы, полные волнующих не-
домолвок!
Тургеневу, конечно, казалось, что он не уклоняется от истины — он еще
не вышел из атмосферы, окружавшей его в Премухино. На самом деле за
этими эффектными фразами не скрывалось ничего серьезного: его добрые
175
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
чувства к Татьяне были не более чем дружескими. Между тем пожар, уже
начавшийся в душе Татьяны, должен был разгореться.
В Москве он подружился с младшими Бакуниными, двумя студентами:
Алексеем, прозванным Эгмонтом, и Александром. Эти милые, сугубо воз-
вышенно настроенные юноши — один из них увлекался музыкой, другой
рисованием — тоже были питомцами премухинского гнезда, экзальтиро-
ванными и увлекающимися. Они, однако, в большей мере находились под
влиянием сестер, чем Мишеля, и, не имея его способностей, не имели и его
недостатков.
Тургенев очаровал их. Они не могли довольно нарадоваться знакомству
с ним. Особенно Тургенев подружился с Алексеем. Тот посылал в Прему-
хино восторженные письма: «Тургенев — чудный человек, какого я еще до
сих пор не встречал... Он брат нам, и я ему готов вверить всё, всё без вся-
кого сомнения — никогда не видел человека открытее, прямее Тургенева.
Когда пробудешь с ним полчаса, то чувствуешь себя и свободнее, и достой-
нее. .. Какие чудные вечера мы у него провели... Всё, что было истинного в
душе, ожило, разгорелось... Они озарили всю жизнь, придали мне столько
духу и жару, никогда их не забуду... Тургенев, как греческий огонь, который
и в воде нигде не гаснет, где ни пройдет — везде зажжет».
Эти восторженные строки находили в душе Татьяны горячий отклик.
МОСКОВСКИЕ САЛОНЫ
Тургенев между тем усердно посещал московские салоны. Нигде в Рос-
сии, не исключая и Петербурга, нельзя было найти такого обилия образо-
ванных людей, как в Москве. В московских салонах интересовались самым
широким кругом вопросов. Философские и литературные преобладали над
остальными. Сказывался гнет правительственной реакции: все, что относи-
лось к политике, обсуждать в печати, да и в обществе, было нельзя.
Гегельянство все еще владело умами образованных москвичей. В мо-
сковских гостиных происходили горячие философские споры. Философ-
ские книги читали даже дамы, щеголявшие цитатами из ученых трудов.
Зимой 1841 года московское общество еще окончательно не размеже-
валось на два враждующих стана, как это произошло позднее. В одних и
тех же гостиных можно было встретить и Алексея Степановича Хомякова
с братьями Киреевскими, вождей славянофильского направления, и их про-
тивников. Блестящие статьи Белинского, вызывавшие наибольшее ожесто-
чение, еще не были написаны. Герцен отсутствовал в Москве, он томился
в новгородской ссылке, и его будущие соратники группировались вокруг
Грановского, занимавшего кафедру в университете. Популярность Гранов-
ского, уже завоевавшего сердца своих слушателей, быстро росла.
176
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
В московских гостиных о Тургеневе знали давно, конечно — не как о
молодом поэте, уже напечатавшем несколько стихотворений в журналах, а
как о человеке, находившемся за границей вместе со Станкевичем, Бакуни-
ным и Грановским. О лице, к ним близком, не могли не говорить — каждый
из них был слишком связан с Москвой. Этого было достаточно, чтобы еди-
номышленники Шевырева отнеслись к Тургеневу с настороженным недо-
брожелательством.
У завсегдатаев московских салонов были распределены почти все дни
недели. По воскресениям принимали у Авдотьи Петровны Елагиной. Здесь
некогда бывал Пушкин. Теперь здесь можно было встретить всех москов-
ских корифеев. По понедельникам собирались у Чаадаева, в его скромной
квартире на Басманной. Во всем оригинальный, он принимал не вечером,
как все, а утром. По пятницам принимали у Свербеева, в доме, где родился
Герцен. По субботам — у Аксаковых. Впрочем, в доме Аксаковых на Сив-
цевом Вражке стол ежедневно накрывался на двадцать человек. На боль-
ших приемах у поэтессы Каролины Павловой читались стихи хозяйки дома.
У Грановского собирались молодые профессора университета, так же
как и он, недавно вернувшиеся из-за границы. Здесь Тургенев мог встретить
и некоторых столпов московского общества, без которых нельзя было пред-
ставить тогдашней Москвы: Василия Боткина, умного знатока искусств,
друга Белинского, шумного Николая Кетчера, ничем особенно не замеча-
тельного, но близкого к Герцену, и знаменитого актера Михаила Щепкина.
Повсюду он заключал новые знакомства.
В московских салонах засиживались далеко за полночь, и нередко позд-
ней ночью застоявшиеся лошади мчали Тургенева по пустынным улицам
давно уснувшего города — к великому неудовольствию собак, поднимав-
ших из всех дворов бешеный лай.
Иногда он возвращался усталый и недовольный, жалея о бесцельно по-
траченном времени. Однако жажда новых впечатлений брала свое, и через
несколько дней все те же лошади снова везли его то к Харитонию в Ого-
родниках, то к Спасу на Наливках — во все концы белокаменной Москвы.
СНОВА У БАКУНИНЫХ
В середине декабря, когда в Москве начали ощущаться первые признаки
приближения рождественских праздников, юный Алексей Бакунин писал
брату Николаю в Тверь: «От нынешнего дня — через три дня — сиречь —
18 декабря, в четверг после обеда, в пять часов, отправляются из Москвы в
Торжок: два Бакунина, один Тургенев, одна собака и Луна».
В Торжке проживали, переехав сюда на зиму, премухинские обитатели.
Тургенев отправлялся к ним на праздники, всего лишь на несколько дней.
177
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Это было намечено давно. Сначала, еще в ноябре, собиралась в Москву Та-
тьяна. Родные посылали ее туда лечиться: им казалось, что Татьяна заболе-
ла какой-то странной нервной болезнью. На самом деле ее состояние было
результатом приезда в Премухино Тургенева.
Затем ее поездку отложили на январь. Решено было, что до этого, на
праздники, братья Бакунины приедут в Торжок вместе с Тургеневым.
Снова он был в семействе Мишеля, и снова радостное волнение, вы-
званное его приездом, излучалось со всех сторон. На этот раз его окружала
иная обстановка. Вместо широких премухинских просторов — тесный го-
родской дом. Тогда его принимали две экзальтированные девушки, теперь к
ним из Москвы и Твери приехали на праздники четверо братьев.
Оживление царило в доме. Все, и сестры, и братья, смотрели на Турге-
нева одинаково восторженными глазами. Говорил ли он о назначении че-
ловека, о смысле жизни, о поэзии, рассказывал ли о своих путешествиях,
об эпизодах совместной жизни с Мишелем — он одинаково увлекал, все
слушали его, стараясь не пропустить ни единого слова. По вечерам в полу-
темном зале Александра много играла на фортепьяно, и Татьяна «забывала
земные оковы и свободной душой летела в объятья бога» — такое действие
на нее производила музыка.
И снова неделя пролетела незаметно, казалось — мгновенно, в каком-то
общем радостном волнении и оживлении.
Накануне отъезда Тургеневу подали письмо — от Варвары Петровны.
Он быстро пробежал его глазами. Оно было написано в раздражении: он не
вернулся домой на праздники. «Ты предпочел скорее в чужой семье оный
провести... в чужой семье находишь удовольствие и не помнишь долгу
против родной семьи...» Письмо заканчивалось грозно: «Приказываю тебе
приехап
С каждым прочтенным словом этого письма, по всему видно, срочно
отправленного, развеивалось приподнятое, чудесное настроение последних
дней. Он действительно не сдержал слова...
Назавтра он покидал Бакуниных.
Неуравновешенное (стояние Татьяны бросалось в глаза.
БЕСПОКОЙНАЯ ВЕСНА
Новый год на Остоженке встречали тихо.
Тургеневу вспомнилась прошлогодняя новогодняя ночь в Берлине. Те-
перь все было по-другому — в новом, сорок втором году, когда должна была
проясниться его судьба.
В комнатах Тургенева не было теперь берлинских тетрадей: подготов-
ку к экзаменам он закончил. Вместо них появились другие — для стихов.
178
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
И связь с «Отечественными записками» не прерывалась. В минувшем но-
ябре там появилось его стихотворение «Баллада». В портфеле редакции
теперь лежало новое — «Похищение». И то, и другое были подписаны бук-
вами Т. Л. Новые замыслы являлись толпой, роились в голове и мешали
думать об экзаменах.
По-прежнему Бакунины занимали в его жизни значительное место. Ми-
шель в своих письмах к родным именовал Тургенева «нашим новым бра-
том». Теперь и сам Тургенев в письме, посланном в январе в Торжок, назы-
вал Татьяну и Александру своими «милыми, милыми сестрами».
Вот как ответила Татьяна на это скромное письмецо: «Я читала и пере-
читывала его с таким глубоким чувством — мне кажется, я держу Вашу руку
и смотрю в глаза Вам — и благодарю и благословляю Вас — за все — за
жизнь, которую Вы воскресили во мне — и больше еще — за Вашу святую
снисходительность — если бы Вы знали, как она трогает меня, — смотрите,
даже в эту минуту я готова плакать — вспомнив только, как бесконечно Вы
добры...»
Конец письма был написан в состоянии настоящего экстаза: «Нет, Вы не
будете счастливы обыкновенным безмятежным счастьем всех людей — Вы
святые — Вы чудные — Вы избранные богом — на челе у Вас я вижу отпе-
чаток Его величия — Его славы. Вы будете как Он — велики, мужествен-
ны — свободны — блаженны, как Он, — Вам принадлежит не маленькая
частичка жизни — славы, счастья — Вам вся полнота — вся бесконеч-
ность — вся божественность бытия — о, оставьте меня в святом — в бла-
женном созерцании той дивной будущности, которую я смело предрекаю
Вам — дайте мне забыться в Вас — мы стоим на границе двух миров — со-
единим наши руки в залог верного свидания — когда и где бы то ни было,
все равно». Письмо это заставило Тургенева призадуматься.
Татьяну в скором времени ждали в Москву.
Февраль и март выдались беспокойными. Разнообразные нити сплелись
в один клубок, и распутать их было непросто: путаница в отношениях с
Татьяной, осложнившиеся университетские дела и, главное, творческие за-
боты, поглощавшие его.
Татьяна приехала в Москву в конце января, и это наложило на последу-
ющие месяцы особый, премухинский отпечаток.
По-прежнему ее считали больной. Врачи лечили ее тресковым маслом,
уверяя, что возлагают на него большие надежды. Но время текло, а состо-
яние Татьяны лишь ухудшалось. За эти московские недели она смогла убе-
диться, что Тургенев не отвечает на ее чувства, как ей хотелось.
Только в начале марта Тургенев появился в университете, хотя хлопоты
об экзаменах пора было начинать давно: его прошению предстояло пройти
179
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
долгий путь. Слово «философия» начальство здесь не любило, да и экза-
меновать в Московском университете по философии было некому. Фило-
софская кафедра была закрыта. Профессора И. И. Давыдова, занимавше-
го некогда эту кафедру, сделали профессором математики. Позже он стал
читать курс отечественной словесности. Теперь универсальный профессор
возглавлял отделение словесных наук.
О Давыдове Грановский писал: «Это один из людей, с которыми ладить
позорно», — и был в университете отнюдь не одинок в своей оценке. Ду-
мая о Давыдове и ему подобных людях, Грановский, которому они всячески
старались ставить палки в колеса, даже воскликнул: «Что за гадкие люди
есть на свете!»
Прошение Тургенева наделало «гадким людям» немало хлопот. Дело,
заведенное по поводу сдачи экзаменов, разрасталось. Отделение словесных
наук писало отношения ректору, ректор — попечителю, за ответами попе-
чителя следовали новые запросы отделения. Переписка тянулась весь март,
потом — апрель, за это время успел умереть ректор, но дело все еще не
решилось.
Тургенев не стал ждать окончания всей этой сложной переписки. Ма-
ятник в университете, толчок которому он дал, все еще продолжал раска-
чиваться, а он уже покинул Москву. В конце марта, когда стало ясно, что в
Московском университете держать экзамены нельзя, он уехал в Петербург.
В самый день отъезда Тургенев писал Татьяне: «Мне невозможно оста-
вить Москву, Татьяна Александровна, не сказав Вам задушевного слова.
Мы так разошлись и так стали чужды друг другу, что я не знаю — поймете
ли Вы причину, заставившую меня взять перо в руки...»
Он пытался внести успокоение в ее душу: «.. .Клянусь Вам богом: я го-
ворю истину — я говорю, что думаю, что знаю: я никогда ни одной женщи-
ны не любил более Вас — хотя не люблю и Вас полной и прочной любовью.
... никогда, в часы творчества и блаженства уединенного и глубокого, Вы
меня не покидаете; Вам я читаю, что выльется из-под пера моего — Вам,
моя прекрасная сестра... О, если б я мог хоть раз пойти с Вами весенним
утром по длинной, длинной липовой аллее — держать Вашу руку в руках
моих и чувствовать, как наши руки сливаются, и всё чужое, всё больное
исчезает, всё коварное тает — и навек. Да, Вы владеете всею любовью моей
души, и, если я мог бы себя высказать — перед Вами — мы бы не находи-
лись в таком тяжелом положении... и я бы знал, как я Вас люблю. ... Про-
щайте, сестра моя; дайте мне свое благословение на дорогу...»
Он запечатал это трудное письмо, а через несколько часов уже сидел в
дилижансе. И хотя дорога из-за весенней распутицы предстояла нелегкая,
он был рад, что покидает Москву.
180
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
ЭКЗАМЕН
В Петербурге словно какая-то тяжесть свалилась с плеч. В университе-
те дело покатилось как по маслу, разрешение было дано почти мгновенно.
Назначили и день первого экзамена — через неделю.
Тургенев поселился в квартире брата. Как и прежде, брат мало бывал
дома. На этот раз, после московской зимы, уединение пришлось Тургене-
ву по душе. В своей комнате он нашел три вольтеровских кресла, словно
созданные для размышлений. Однако много размышлять было некогда, до
экзамена оставалась одна неделя.
Он работал спокойно, неторопливо, даже весело. Свои занятия в пись-
ме к Алексею Бакунину он изобразил так: «...Вчера съел за один присест
Декарта, Спинозу и Лейбница; Лейбниц у меня еще бурчит в желудке — а
я себе на здоровье скушал Канта — и принялся за Фихте: но этот человек
несколько черств, и потому я — для отдыха — пишу к вам письмо». Рас-
ставшись с напряженной атмосферой, окружавшей его в Москве, он был
благодушно настроен.
Все, с чем он здесь соприкасался, ему нравилось: и кресла с великим
множеством подушек, и камин, в который нужно было подбрасывать дро-
ва, и яркое по-весеннему солнце, иногда заглядывавшее в его комнату, но,
главное, — тишина.
Он снова писал драму, замысел которой явился еще в Спасском,
которая все больше его увлекала. Начата она была 8 марта. Чертенята,
бултыхающиеся в высоких волнах вблизи пустынного берега и высле-
живающие отшельника недалеко от его пещеры, ему самому казались
забавными. Они немного боялись святого старика, ожидали подмоги и
шепотом говорили о своем чертовом его величестве. Один из них был
так взволнован, что проглотил улитку, для него совершенно неинтерес-
ную, но тоже рогатую. С берега, подальше от чертей, летели журавли,
перекликаясь высоко под облаками: «На юг... на юг!» — словно преду-
гадывая зловещую мистерию.
Святой Антоний — а это его, изображенного на множестве картин и
старинной иконе, худого высокого старика в коричневой сутане, поджи-
дали черти, когда-то учил: «Радуйся духовному плоду, приобретаемому
в искушениях». И святой радовался, не предлагая другим того, что не
сделал сам: жил в пещере, победив самых маленьких чертей — скуки и
сожалений. Но самый большой черт — кипенья крови — его не остав-
Так была начата драма. В стихах, обращенных к морю и ветру, Анто-
ний изливал свою грешную душу под реплики несущихся туч, не смеющих
убить «старого дурака», когда перед ним вдруг возникал, как из-под земли,
181
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
приятель бурной молодости. Уж не перевоплотившийся ли черт, которого
ждали чертенята?
Вторая сцена переносила совсем в другую обстановку — веселых пир-
шеств в кругу прелестных женщин, в Италию эпохи Возрождения. Эта сце-
на была написана наполовину.
Все следующие дни он продолжал работать. Во втором действии по-
являлся сам Сатана — в тяжком благоухании цветов и небесном громе, и
уводил одну из женщин — прекрасную и милую Аннунциату.
В последний раз — как в первый раз...
Меня зовет мой друг суровый... —
со злой насмешкой объявляла она, отправляясь на погибель.
Он писал третью сцену. Она писалась труднее, чем первые две. Ни в
одной из них не было такого количества поправок, переделок, зачеркнутых
строк, как в третьей. В этой сцене пьеса подходила к развязке. Видимо, она
была автору неясна.
Он размышлял и писал медленно. Мог ли святой Антоний, тоскующий по
возлюбленной, обрести ее в новом, светлом чувстве, но с помощью нечистой
силы? Друг молодости продал черту душу и теперь мог вернуть Антонию ког-
да-то брошенную им девушку. Но заслуживал ли Антоний такого искушения?
Ко второй сцене — веселого пира — была написана песенка Аннунциаты
Больше часу — при луне —
Ходит, бродит витязь бледный
То играет на гитаре —
То поет о страстном жаре,
Вдруг окошко растворилось,
И украдкой у окна,
Показалась и склонилась
Милой донны голова.
Он умолк... Она с улыбкой
Говорит ему: «Сеньор —
182
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
Я боюсь за вас; ошибкой
Вас возьмет ночной дозор.
Хоть приподнят длинной шпагой
Край широкого плаща, —
Хоть умны вы и прекрасны,
Но нимало не опасны,
Скромный друг чужой жены».
И окошко, как живое —
Поглупев едва ль не втрое,
Теперь он собирался написать к Бакуниным. Разумеется, он сообщил им
о своем увлечении новой драмой: «Три первые (большие) сцены совсем го-
товы — и к моему возвращению — все, я думаю, будет кончено». Это было
сильным преувеличением: третья сцена была далеко не кончена.
Он посылал им песенку Аннунциаты из второй сцены: «Как вам нра-
вится Аннунциата? Да, впрочем, — вы толку не знаете. Покажите Татьяне
Александровне — она тотчас скажет, хорошо или худо — я ей верю. Как ее
здоровье? Скажите ей, что я очень часто о ней вспоминаю».
Поклоном Татьяне и вопросом о ее здоровье заканчивалось и предыду-
щее письмо.
НАПОМИНАНИЕ О ПРОШЕДШЕМ
Апрель подходил к концу. Приближался день следующего экзамена.
Надо было снова начинать подготовку, бросив «Святого Антония». Снова
пришлось вытащить берлинские тетради. Заниматься «Искушением» было
некогда, но все же по ночам, урывками, он писал. Он все еще не кончил тре-
тью сцену. И, работая над пьесой, уже охладевал к своему детищу.
В эти самые дни он написал два стихотворения — «Зимняя прогулка»,
которую посвятил Алексею Бакунину, и другое, начинавшееся строкой
«Осенний вечер... Небо ясно...», посвященное Татьяне Бакуниной, бес-
спорное доказательство его охлаждения к «Святому Антонию».
183
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Еще совсем недавно ему не хотелось писать ничего другого — только
«Искушение», он думал лишь о нем, а вот эти два стихотворения явились
легко, свободно, просто и искренне — не в пример байроническому страда-
нию, к которому его неожиданно подтолкнул изобретатель «Клары Гасуль».
Однако Тургенев еще не хотел сознаться себе в том, что «Искушение» так и
останется неоконченным.
Больше всего надо было думать о латинской словесности. Он и думал о
ней, мирно читая древних авторов, подсчитывая, сколько дней остается до
экзамена, пока тревожный голос, столь чуждый его спокойному душевному
состоянию, неожиданно ни ворвался в его келью. Это был голос Татьяны
Бакуниной. Ему подали письмо от нее за два дня до экзамена.
И снова дохнуло на него пламенем, от которого он хотел отдалиться.
Письмо было написано в той же, столь характерной для Татьяны окта-
ве. «Я знаю, мне бы надо молчать, — писала она, пометив наверху «Ве-
чер, поздно», — я бы лучше сделала, если бы замолчала совсем — но
видите, как слаба я — не могу уничтожить в себе желание говорить с
Вами — сказать Вам хоть несколько слов, — хоть я знаю, как не нужны
они Вам — я сама не понимаю, что сталось со мной, — с тех пор, как я
знаю Вас — с тех пор, как люблю Вас — у меня нет теперь ни гордости,
ни самолюбия — ни страху — я вся предалась судьбе моей... Тургенев,
за одно слово в том письме, которое Вы отдали мне, уезжая из Москвы,
я бы хотела на коленях благодарить Вас. Смотрите не забудьте его — Вы
уверены, сказали Вы, что я всегда пойму Вас — только это одно прошу
я помнить — все другое, верно, уж изгладилось из Вашей памяти. — Вы
думали так одну минуту и говорили, но от одной минуты той прошло
уж столько времени — а мысли — а чувства так быстро сменяют одно
другое...»
«Вы были так бесконечно добры со мной, — читал он на другом листе
с пометкой «Середа — рано утром», — и я бы хотела показать Вам, какой
благодарностью полна вся душа моя — мне не страшно думать, что Вы по-
забудете меня — и так знаю, что это должно быть — что скоро будет — но
страшно вообразить, что когда-нибудь может прийти минута — в которую
я сама перестану любить Вас — от этой мысли становится мне холодно...»
Он долго читал это письмо, длинное, как всегда, полное восторженных
признаний и рассуждений, пока не дошел до последнего абзаца: «Любовь
не может иссякнуть, а потому я верю в нее — это дает мне жизнь, надежду
и силу. Прощайте, мой добрый друг, и позвольте Вас любить — я не требую
от Вас ничего другого».
Ответить на это письмо было бесконечно больно. И он отложил ответ,
сказав себе, что сделает это после экзамена.
184
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
В ЛАТИНСКОМ ЦАРСТВЕ
Первого мая Тургенев входил в одну из университетских аудиторий.
Весна уже вступила в свои права. Нева, давно очистившаяся от льда,
несла перед университетом свои легкие волны.
Экзаменовать его сегодня — по латинской словесности — назначены
были шесть человек. Ему предложили перевести отрывок из Тибулла. Он
перевел его легко, и вот уже в протоколе комиссии появилась запись: «Пе-
ревод и изъяснения сделаны хорошо».
Возвращаясь домой, он не торопясь шагал по весенним улицам. Все эти
дни мысли его снова и снова обращались к Татьяне Бакуниной. Ее письмо
оставило след в душе, но тягостный. Накануне он отозвался на него, напи-
сав в коротеньком письмеце Алексею: «Татьяну Александровну благодарю
очень за память и сам напишу непременно».
Перед этим Алексей сообщил ему, что Татьяна лето проведет в Шашкино,
имении своих друзей Бееров в Орловской губернии, по соседству со Спасским.
Надо было откликнуться на это известие, и он приписал: «Скажите Та-
тьяне Александровне, что я наперед воображаю, как я буду ездить в Шаш-
кино верхом». В письмо было вложено стихотворение, посвященное Татья-
не, его начало.
Через несколько дней Тургенев сидел за столом в одной из университет-
ских аудиторий, погруженный в размышления. Накануне он сдал экзамен
по греческой литературе. «Изустные» экзамены были завершены. Теперь
оставались письменные.
Сегодня он должен был написать сочинение по философии. Профессор
Ф. Т. Фишер предложил ему задание «показать внутренние причины бес-
престанно возникающего пантеизма и привести его многообразные формы,
данные в истории философии, к немногим видам». Этот экзамен был важ-
нейшим.
Он приступил к работе и через несколько часов поставил точку. Все
сочинение было написано в духе ортодоксального гегельянства. Его писал
ученик Вердера — того Вердера, для которого цель философии состояла в
том, чтобы «сделать нас преданными богу». Он полемизировал с левыми
гегельянцами, с Фейербахом, последняя книга которого, вышедшая годом
раньше, произвела в философических кругах сильное впечатление.
Через несколько лет Тургенев будет говорить о Фейербахе с восхище-
нием. Вердер справедливо покажется ему фигурой, безвозвратно канувшей
в вечность. Но всё это было впереди. Сегодня — 5 мая 1842 года — Вердер
подписался бы под его сочинением не раздумывая.
Свое сочинение он довел до конца уже по-немецки, закончив просьбой
к Греффе извинить его «за эти строки, написанные не совсем, как принято»,
185
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
т. е. по-немецки. «Если же Вы все же желаете, чтобы я отвечал по-латыни,
Вам остается лишь приказать». И он поставил заключительную точку, по-
чувствовав огромное облегчение.
Его задача была выполнена. Теперь старый хмурый Греффе будет чи-
тать его сочинение, а он будет свободен.
Но ему недолго оставалось быть свободным. Едва закончив экзамен, он
начал торопиться: через несколько дней он собирался покинуть Петербург.
За день до отъезда он отправился в университет. Его сочинения
были одобрены. Пометки профессоров были лаконичными: «Legi. Th. Fr.
Freitag»1 — написал профессор Фрейтаг на его сочинении по латинской
словесности, «Vidi. Grafie»2 — так же лаконично написал Греффе на сочи-
нении по греческой словесности. Эти пометки означали санкцию.
— Когда думаете приступить к диссертации? — приветливо спросил его,
улыбаясь, секретарь экзаменационной комиссии Михайло Иванович Кастор-
ский, автор недавно напечатанного «Начертания славянской мифологии».
— Видимо, в скорости, — ответил Тургенев не очень уверенно и поспе-
шил откланяться.
В этом латинском царстве, где профессора писали на сочинениях «Legi»
и «Vidi», он мог бы сказать о себе «Veni, vidi, vici»3, повторив слова Цезаря.
В самом деле, приехав, он немедля приступил к делу и победил. Но нужна
ли ему была эта победа? Он начинал в этом сомневаться.
Вечером он приводил в порядок свои бумаги. На столе, на стульях,
на всех трех вольтеровских креслах лежали тетради с записями лекций,
другие — с черновиками. Вот и большая, небрежно сшитая тетрадь, в
которой он писал «Искушение святого Антония». Он перелистал ее. Из
шестнадцати страниц были исписаны десять. И третья сцена так и оста-
лась неоконченной.
Раскрыв тетрадь, он бросил взгляд на последнюю написанную им стра-
ницу, потом перечитал последние строчки:
Антонио. Чего я искал? Куца я стремился? Не была ли ты со мной?
Аннунциата...
На этом текст обрывался. После имени Аннунциаты Тургенев поставил
три точки, как бы указывая, что продолжение следует. Но оно не последова-
ло. Реплика Аннунциаты, которая потом превратится из «сеньоры бледной»
в «прекрасную донну», не была написана.
Закрыв тетрадь, он бросил ее в чемодан.
186
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
Назавтра дилижанс, в котором он сидел, увозил его из Петербурга. С эк-
заменами было покончено навсегда. Не существовало больше и латинского
царства. Оно исчезло в какой-то зыбкой дали.
ВЫБОР
Через две недели Татьяна Бакунина, гостившая вместе с Алексеем в
имении Шашкино, неподалеку от Спасского, посылала Александре в Пре-
мухино стихотворение Тургенева. Она получила его накануне. Это было
большое задушевное стихотворение, отчасти повторявшее мотивы письма,
которое Тургенев послал Татьяне весной, уезжая в Петербург:
Верь: смущен и тронут я глубоко
И к тебе стремится вся душа...
Заканчивалось оно так:
Может быть, друг друга мы поймем.
Тургенев послал его из Спасского, где находился уже около двух недель.
Варвара Петровна приехала сюда, как только он вернулся в Москву.
Подолгу расхаживал Тургенев по тенистым аллеям старого парка.
Обычная его веселость, к которой так привыкли окружающие, теперь часто
сменялась задумчивостью. Он был на перепутье. И ощущение неопреде-
ленности будущего было продолжением петербургской весны.
Что же дальше? Ученая карьера оказалась несбыточной. Пора было от-
дать себе в этом отчет. О кафедре в Московском университете — а он всегда
мечтал о кафедре философии именно в Московском университете — нельзя
было и думать, там ее не существовало. Постучаться в двери других уни-
верситетов? Он знал мнение Грановского: «Наш университет единственный
в России, прочие — упаси боже!». Но и в этих прочих кафедры философии
были под ударом. Правительство боялось философии — даже той, которая
в них преподавалась.
С мечтами о кафедре надо было расставаться. И он принял решение
не писать диссертации. Это решение пришло после магистерских экзаме-
нов, но, приняв его, он не высказывал его вслух. Варвара Петровна радо-
валась, как ребенок, успешному окончанию его испытаний в университете,
беспрерывно говорила о магистерстве. Ей рисовался эффектный диспут, на
котором его возвестят магистром. Таким образом ее материнское тщеславие
было бы удовлетворено.
Теперь она особенно остро переживала его будущность: старший брат
Николай против ее воли все-таки вышел в отставку. Не раз и не два она на-
чинала свои обращения к любимому сыну:
187
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
— Вот, Jean, когда ты будешь магистром...
Сказать ей правду у него не хватало решимости, и он выслушивал все,
что она говорила, хорошо зная, что никогда не будет магистром.
Но, отказавшись от ученой карьеры, надо было выбрать другую, и это
было труднее всего. Говорить о литературе не приходилось. Что же остава-
лось? И тут надвигалась гнетущая перспектива службы в одной из петер-
бургских канцелярий. Как от нее уйти? Или хотя бы отодвинуть на время?
Теперь он начал думать о новой поездке на Запад — пусть не слишком
продолжительной — и возвращался к этой мысли все чаще.
Неужто снова на Запад?
Еще осенью Татьяна Бакунина уговаривала его ухать за границу. Ему
вспомнилось ее письмо: «Послушайте, поезжайте скорее за границу. Вам
вреден русский воздух— Вам необходимо присутствие Миши— здесь
нет жизни — здесь мертво всё — здесь страшное рабство — Вы сами это
говорили прежде, и надо много-много силы — чтобы посреди этих мерт-
вых — остаться живым человеком — чтобы в самом рабстве сохранить
свою самобытность — свою свободу — ив этом темном, загрязнившемся
мире — создать себе новый, светлый...»
Тогда он не мог об этом даже думать. Теперь поездка за границу ма-
нила возможностью хотя бы отсрочить решение. Отдалившись от здешней
жизни, пусть на время, он яснее мог представить, какой путь избрать, чему
посвятить себя.
Но он не мог уехать без согласия Варвары Петровны.
ШАШКИНО
В один из первых июньских дней ранним утром Тургенев ехал верхом в
Шашкино. Лошадка бежала неторопливой рысцой.
Вот и деревушка, за которой начинались шашкинские владения... Он
пустил лошадь во весь опор и скоро оказался в усадьбе.
Его приезд переполошил всех: никто не ожидал его так рано.
Сестры Натали и Александрин Беер, дочери владелицы Шашкино,
ближайшие друзья Бакуниных, умные и развитые девушки, в прошлом
были горячими поклонницами Мишеля, смотревшими на мир его глаза-
ми. Теперь, когда в Шашкино гостили Татьяна и Алексей Бакунины, этот
уголок превратился в часть премухинского, в непосредственной близости
от Спасского.
Но сегодня приезд Тургенева оказался не совсем кстати. Татьяна была
нездорова, к тому же к ее тяжелому душевному состоянию прибавились
физические неурядицы. Ее настроение перешло к сестрам Беер, и разговор
плохо клеился, что было редкостью в здешних местах.
188
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
Через неделю Тургенев приехал в Шашкино снова, потом еще раз. Та-
тьяна намеревалась пробыть здесь не так уж долго. В конце месяца она уез-
жала в Премухино. Она понимала, что на этот раз они расстанутся навсегда.
Душевное состояние Татьяны было безотрадно. Она плохо владела собой.
В те немногие минуты, когда они оставались одни, она не могла вымолвить
ни слова. И после каждого его приезда писала в Спасское письма. На одном
из писем так и было помечено: «Gleich nach ihrer Abreise»'. Оно красноречи-
во свидетельствовало о ее состоянии. «Leben sie wohl, mein Freund,— писала
она,— Noch einmal — und nicht mehr — niemals mehr wieder ich weiss es — ich
fuhle es — meine Tranen fliessen2 ... Мы увидимся еще раз — а там — о пусть
свершится воля божья надо мной — я не могла с Вами говорить, когда Вы были
туг — хоть сердце сильно рвалось к Вам — если бы Вы теперь пришли, я б,
может быть, опять ни слова не смогла сказать — но я жила Вашим присутстви-
ем — вся жизнь моя уходит с Вами — Тургенев, я говорю глупости, не верьте
мне — я глубоко спокойна — но сердце хочет разорваться — и слезы против
воли бегут из глаз... Поймите то чувство — которое разрывает меня — кото-
рого нет сил победить — ведь тяжело расставаться с жизнью — а во мне будто
предсмертная тоска — я выдержу ее, бог мой — только будьте со мной...
Вчера на балконе, когда я стояла там и смотрела в темную ночь — и на
редкие звезды, и было так тихо, так грустно, так таинственно в саду — бог
знает, что проходило по душе моей — Вы подошли и заговорили — я хотела
отвечать вам — я хотела протянуть к Вам руку, — но боялась, что упаду от
самого слабого движения — так билось сердце во мне, что я задыхалась —
и голова так кружилась — что я принуждена была прислониться к стене —
я хотела сказать Вам слово одно — но голос замирал на губах — я бы зары-
дала, если б произнесла его...
И эта разлука — я знаю — не месяц продлится — она навсегда, и от
того я с такой грустью прощаюсь с Вами...»
В ответ он мог бы лишь повторить то, что уже писал ей: «Верь: смущен
и тронут я глубоко...»
Он отвечал на ее письма иногда короткими записками, иногда — новы-
ми стихами.
«ПОХОЖДЕНИЯ ПОДПОРУЧИКА БУБНОВА»
В Спасском Тургенев вставал рано, чуть ли не с петухами. По правилам,
заведенным Варварой Петровной, всем обитателям дома в эти часы пола-
галось спать.
189
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
В один из последних июньских дней, к шести часам утра, он уже возвра-
щался домой, совершив большую прогулку по саду. Он был бодро настроен.
Вопрос о поездке решился. Варвара Петровна согласилась. Главную роль
сыграло его плохое здоровье. Порешили, что он поедет повторить лечение
в Мариенбаде, а по дороге, так он обещал себе, сделает продолжительную
остановку в Дрездене — для свидания с Мишелем Бакуниным.
Лечение не слишком интересовало его. Смысл поездки был иной.
Вернувшись, он не мешкая сел за стол. Перо было подготовлено еще с ве-
чера. Надо было попробовать, хорошо ли оно очинено, и, взяв клочок бумаги,
он написал на нем для пробы: «перо порядочное». Потом взял большую те-
традь, сшитую из листов почтовой бумаги, такую же, как та, в которой он пи-
сал «Искушение святого Антония», только в этой было восемь страниц, а не
шестнадцать, и приступил к делу. На первой странице он написал заглавие:
ПОХОЖДЕНИЯ
ПОДПОРУЧИКА БУБНОВА
Соч. Ив. Тургенева
С. Спасское
Кончено — [оставлено место]
Потом, перевернув страницу, на обороте написал посвящение:
Алексею Александровичу
Потомку Баториев,
ныне недоучившемуся Студенту,
будущему Министру и Андреевскому Кавалеру
СЕЙ
посильный труд,
с некоторым родом подобострастья
посвящает
С третьей страницы он начал писать: «Подпоручик Бубнов гулял од-
нажды по одной из улиц уездного города Ч...». Он писал быстро, почти
не останавливаясь, мелким убористым почерком. Через час две страницы
были исписаны. Подпоручик Бубнов уже находился в гостях у черта и по-
з гакомился с его бабушкой и внучкой Бабебибобу.
190
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
Черт совсем не напоминал грозного всемогущего Сатану из «Искуше-
ния святого Антония», возбуждавшего трепет. Нет, это был захолустный
уездный чертяка. Подпоручик Бубнов даже было принял его за помещика
Телушкина, недавно вернувшегося из-за границы.
К этой рукописи «остроумный Мериме» уже не имел никакого касатель-
ства. Она была целиком навеяна Гоголем. Эго была шутка, немало забавляв-
шая и самого автора. Мог ли он не веселиться, создавая удивительные диа-
логи между Иваном Андреевичем Бубновым и чертом с чертовой бабушкой?
Он неспроста именно сегодня писал «роман» о похождениях Бубнова.
Через два дня, 27 июня, Татьяна и Алексей Бакунины уезжали из Шашки-
но. Сегодня Тургенев собирался отправиться туда, захватив с собой и но-
вое свое сочинение. Не хотел ли он придать этому грустному для Татьяны
дню — их последней встречи — иную, веселую окраску?
Алексей Бакунин, без сомнения, будет хохотать, слушая посвященный
ему «роман» о Бубнове. Но развлечет ли он Татьяну? Улыбнется ли она?
И он писал с увлечением, не замечая времени. Роман в стихах близился к
концу, вот уже черт с чертовой бабушкой и внучкой съели в большой супо-
вой миске бедного подпоручика, который, не проявив нужной расторопно-
сти, не успел перекреститься.
Еще несколько заключительных строк — и «Приключения» были окон-
чены. Он посмотрел на часы. Было девять часов. И на заглавном листе под
строкой «Начато 25-го июня 1842 в 6 часов утра» после слова «Кончено»
приписал: «того же дня — в 9 часов утра». Прошло только три часа.
К утреннему чаю, нисколько не опоздав, он пришел в приподнятом на-
строении. Давно Варвара Петровна не видела сына таким оживленным.
Через полчаса он уже летел на своей лошадке по знакомой дороге в
Шашкино. В его кармане лежала только что оконченная рукопись. Себе он
не оставил даже копии.
НА ЗАПАД
Два дня спустя Татьяна покинула Шашкино.
Письмо, написанное ею перед отъездом — ибо, разумеется, она не мог-
ла уехать, не написав Тургеневу еще раз, — говорило об умиротворении,
снизошедшем на ее душу.
«Я вся предалась своей судьбе, — писала она, — что будет, то будет —
мне ясно только то, что я люблю Вас — и не боюсь ничего. — Сегодня и
грусти нет в душе моей... Вчера вечером мне было глубоко бесконечно
грустно — я много играла — и много, и долго думала. — Молча мы стоя-
ли на крыльце с Alexandrine — вечер был так дивно хорош — после грозы
звезды тихо загорались на небе — и мне казалось — смотрят прямо в душу
191
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
и хотят, чтобы я надеялась, и я как будто прощалась с землей и с жизнью —
и жаль мне было ее — жаль мне было вас всех... и вдруг я почувствовала,
будто оковы спадают с меня — робость моя исчезла — я стала свободна,
смелость и простота делают свободу нашу — и я почувствовала и смелость,
и простоту в душе моей — Тургенев, и с Вами у меня не было бы робости,
теперь и с Вами я свободна вполне. — Примите же, брат мой — друг мой —
примите опять свободное, смелое признание любви моей — только теперь
люблю я Вас полной любовью, — потому что не знаю ни страха, ни коле-
баний, ни унижений в ней — потому что свободно и горячо отдаюсь ей —
дайте руку — верьте мне — моя свобода пусть сделает и Вас свободным...»
Это письмо напоминало прежнюю Татьяну, ее старые письма, в кото-
рых не было мучительно тяжелых нот последних посланий. Как и в давних
своих письмах, полных морализирования, она и в этом письме высказывала
надежду, что Тургенев хочет жизни, «которая у бога», с Ним хочет он слить-
ся, и призывала: «О, будьте велики — святы, как Он, чтобы я могла прекло-
ниться перед Вами», совсем в духе старого Премухино.
Премухинская полоса в жизни Тургенева теперь оканчивалась. Не
слишком продолжительная, но оставившая рубец в душе. Какой? Он писал
об этом в стихах. Одно из стихотворений завершалось так:
Прошедшему, мой друг, предаться не стыдись...
Мы в жизни хоть на миг друг другу руку дали,
Мы хоть на миг с тобой сошлись.
Немало явилось у него стихов, но уже через несколько лет волнения
премухинской поры не пробуждали в нем особых чувств, хотя, возможно,
было жаль чего-то. Так иногда тревожили вешние дни, с их ускользающей
красотой.
Татьяна помнила это время как лучшее в жизни, время не только страда-
ний, но и счастья — часы, даже дни того чувства, которое она не надеялась
встретить на этой земле.
Сейчас, ярким июньским днем сорок второго года, Тургеневу уже кру-
жил голову близкий отъезд, и о письме Татьяны он думал недолго.
В первых числах июля он покинул Спасское.
И снова хорошо знакомые дороги, жаркая летняя Москва, пыльный Пе-
тербург. Еще через две недели, наполненные хлопотами, разъездами по сто-
личным канцеляриям, неизбежными перед выездом за границу,' он ступил
на палубу пароходика, перевозившего пассажиров в Кронштадт.
Отчаянно пыхтя, словно напрягая все свои силы, старое судно наконец
отчалило. И снова Тургенев стоял на палубе. Перед ним расстилалась зна-
комая картина невских берегов.
192
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
Прошел всего год с тех пор, как он, полный надежд, на том же паро-
ходике, возвращался на родину. Его мечта не сбылась — он не нашел себе
места ни в Москве, ни в Петербурге, где мог бы заниматься философией.
Петербург разочаровал его. Но — удивительно! — с крушением планов на
научную карьеру, к которой он долго готовился, он не испытывал подавлен-
ности, напротив, он думал, что стал независимей и свободней — только в
чем?
С тем же чувством он не думал и о Дуняше, оставленной в Москве, из-
гнанной из Спасского мастерице, нанятой матерью. В конце апреля, перед
экзаменами, у них родилась дочь.
Эта девушка, которую не раз «лобызала холодная луна», смотревшая
с высоты на таинственную сень ночной усадьбы, явилась его взору ясным
днем— как морок, солнечная русалка, едва он увидал ее в раскрытую
дверь: она склонялась над шитьем, торжественно воздевая руку, лицо ее
светилось, и коса светилась, скользя по спине, как волшебная змея, и тон-
кая рубаха — низко спадая между колен, к которой припадал Зефир, совсем
как в его стихотворении к Венере, будто она не шила, а волхвовала среди
ходивших по комнате солнечных волн и растворялась в них. Он шепотом
позвал ее.
Кем он явился ей, осталось тайной. Тем же днем она отняла у него это
видение, и чем больше он хлопотал о ней, чем чаще вглядывался в ее пе-
чальное личико, с робким и грустно-счастливым выражением, тем больше
она отнимала и даже вынимала что-то из души. Он был недоволен собой.
Но все устроилось, к ее удовольствию.
Пароходик продвигался вперед с томительной медлительностью, дул
сильный встречный ветер. Иногда он поворачивал обратно, когда крепкий
ветер брал верх, — неужто вернется? — нет, кряхтя и покачиваясь, старое
судно продолжало свой путь по вздымающейся воде неприветливого залива.
Часть пятая
ЧУДЕСНОЕ
ПРЕВРАЩЕНИЕ
СТРЕМЯННАЯ УЛИЦА, ДОМ ГУСЕВА
Стремянная улица в Петербурге, хотя от нее и рукой подать до Невско-
го проспекта, была улицей неказистой. Здесь жили скромные обыватели,
чиновники невысокого разбора, купцы поплоше. Тишина царила на ней и
вокруг нее. Изредка громыхали извозчичьи дрожки по плохой булыжной
мостовой — к чрезвычайному гневу собак, выскакивавших из всех дворов,
или брел разносчик, монотонно выкрикивая свой товар.
Нарядных, хорошо одетых людей здесь видели редко. Неудивительно,
что элегантная фигура высокого молодого человека в дорогой шубе, кото-
рый с начала декабря 1842 года стал ежедневно появляться на Стремянной,
возбуждала любопытство.
Виновник этого оживления, Иван Сергеевич Тургенев, только в первых
числах декабря вернулся из-за границы. Он вернулся бы раньше, но, про-
студившись на обратном пути, пролежал три недели в Берлине. Приехав
после трудной зимней дороги на Шестилавочную, он нашел здесь хаос. Со
стен снимали картины, вовсю укладывали вещи, вытаскивали сундуки: за
время его отсутствия брат подыскал себе новую квартиру. Вольтеровские
кресла поехали на Стремянную.
Тургенев вернулся в Петербург с решением остаться здесь на постоян-
ное жительство. Не теряя времени, нужно было приступать к действиям. Но
в холодном Петербурге он чувствовал себя неуютно: давно уже не проводил
здесь зиму. Он отвык от сырого, пронизывающего мороза, резкого холод-
ного ветра, гулявшего по широким улицам построенного на болоте города.
Он кутался в шубу и кашлял, болезнь еще не совсем прошла. А между тем
предстояло множество хлопот. Кажется, никогда еще их не было так много.
И опять Мишель, снова Бакунин!.. «Когда приедешь в Петербург, —пи-
сал он Тургеневу в Берлин, — постарайся повернуть небо и землю — а то
опять придется рисовать картину поражений».
«Повернуть небо и землю» надо было для того, чтобы добыть Бакунину
деньги. Среди писем и разных бумаг, привезенных из Дрездена, Тургенев
нашел бумажку, исписанную рукой Бакунина, — инструкцию Тургеневу.
Она начиналась так: «Ты обещал мне достать и прислать 2000 талеров. Рас-
порядись ими следующим образом...» Далее следовал ряд пунктов.
194
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЧУДЕСНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
Тургенев действительно легкомысленно дал обещание прислать деньги.
Но откуда взять 2000 талеров? Между тем Бакунин находился в крайности и
возлагал на Тургенева даже больше надежд, чем на помощь из Премухино.
Время, проведенное с ним в Дрездене, пролетело быстро. Вместе с Ми-
шелем Бакуниным в Дрездене находился его брат Павел, которого Тургенев
до тех пор не знал: он приехал в Германию вскоре после его отъезда в Рос-
сию. По вечерам на Брюлевской террасе над Эльбой к ним присоединялся
Арнольд Руге, издатель левогегельянского журнала «Deutsche Jahrbuucher»1.
Бакунин был теперь его единомышленником и сотрудником.
За то время, что они не виделись, Бакунин успел порвать с правыми
гегельянцами, разойтись с Вердером, перейти на позиции левого гегельян-
ства и, наконец, сблизиться с радикальными кругами. Он был теперь ярым
врагом «теоретического суемудрствования», «абстрактной идеальности»
и «постного идеализма». Он громил реакционных немецких профессоров,
прятавшихся в области «Абсолюта», а самое главное, решил не возвращать-
ся в «теперешнюю Россию» и «экспатриироваться навсегда». И, как обыч-
но, был уверен в том, что его ждет великая будущность.
Для Тургенева беседы с ним были свежим ветром, выметавшим остатки
заплесневелого балласта в его отношении к своей будущности.
Уезжая из Дрездена вместе с Павлом Бакуниным, Тургенев возвращался
не только с разнообразными поручениями, но еще и с номерами журнала
«Deustche Jahrbflcher» — для передачи их в Премухино, в которых под псев-
донимом Жюль Элизар была напечатана статья Бакунина на немецком язы-
ке «Реакция в Германии». Она выражала новые взгляды Бакунина, взгляды
кругов, считавших себя демократической партией Германии.
Бакунин был неспокоен. Он писал Тургеневу и Павлу вдогонку в Бер-
лин: «Пересмотрите все ваши вещи, бумажки, письма, прежде чем переез-
жать за границу, и спрячьте их осторожно. У меня какое-то предчувствие,
что вас будут необыкновенно осматривать».
Перед их отъездом из Берлина в своем последнем письме он снова про-
щался с Тургеневым: «Прощай и ты, друг! С тобой мы еще дольше не увидим-
ся: мы идем совершенно разными, противоположными путями; не позабывай
меня, — я тебя никогда не позабуду, никогда, никогда не перестану действи-
тельно, конкретно любить тебя и верить тебе. Когда ты позабудешь, я подумаю,
что ты умер... Итак, дай мне еще раз руку! С Богом, в дальнюю дорогу! Береги
Павла, — смотри за ним в России, и, если будет нужно, спаси его».
Теперь дальняя дорога была позади. Вместо берегов Эльбы Тургенев
стоял на сумрачных берегах Невы. Павел уехал в Премухино, и спасать его
было не от чего.
195
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Тургенев, если бы заговорил вдруг бакунинским языком, мог сказать,
что видит «действительность во всей ее жалкой наготе».
ВСЁ УЯСНЯЕТСЯ
Вопрос об ученой карьере разрешился сам собой, вернее, его больше не
существовало. О диссертации Тургенев не хотел и думать, а если бы все же
приступил к ней, вряд ли стал писать в духе правого гегельянства, в каком
минувшей весной писал для профессора Фишера.
Мир Бакунина — его новая вера и веяния вокруг него — не могли не
коснуться Тургенева, и то, как он теперь видел современную философию,
совсем не годилось для российских университетов. Главное, однако, было
в другом: увлечение философией кануло в прошлое, и он думал о философ-
ских занятиях без всякого интереса. Давно ли, в Берлине, он с головой был
погружен в изучение Гегеля, с энтузиазмом внимал Вердеру, считал собы-
тием приезд Шеллинга! Сейчас «философские тетради» были заброшены,
открывать их не было желания.
Тургеневым владели иные чаяния. Он чувствовал, что должен писать
и его цель — литературное творчество. Иногда он просыпался среди ночи:
идеи, напоминавшие то ли поток, то ли живописную массу, не давали ему
покоя: какой-нибудь вид или сценка неожиданно всплывали в памяти и уже
не оставляли до утра.
Варвара Петровна требовала, чтобы он «угнездился».
Он поселился в Петербурге, но нужна была «вывеска» — либо посвя-
тить себя ученой карьере, либо стать чиновником. Первое отпадало, значит,
приходилось поступать на службу. Но он знал, что это временный выход.
В двадцатых числах декабря, перед самым Рождеством, Тургенев был
погружен в работу. Пожалуй, еще никогда у него не было такой трудной, а
главное, такой неприятной работы. Перед ним лежало несколько листов бу-
маги, как всегда, мелко исписанных. Он писал с напряжением. И заголовок
на первой странице был неожиданным: «Несколько замечаний о русском
хозяйстве и о русском крестьянине».
Эти замечания, над которыми он с неудовольствием трудился, были
первым шагом на пути к Особенной канцелярии в Министерстве внутрен-
них дел. Степень кандидата философии там не внушала доверия, поэтиче-
ское творчество — тоже. Прежде чем принять его на службу, начальство
желало узнать, каков образ мыслей и каковы знания претендента. Это был
неофициальный экзамен.
Он начинал свою записку с обещания: «.. .Замечания, которые я намерен
предложить... могут только служить залогом моих ревностных будущих за-
нятий по части государственного хозяйства, изучению которого я решился
196
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЧУДЕСНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
посвятить все мое время». Разумеется, это был всего лишь дипломатический
прием. Давно ли, в своем магистерском сочинении он просил обратить вни-
мание на принятое им решение «предаться изучению древней литературы»!
Он трудился в поте лица, усердно перечислял «важнейшие неудобства на-
шего хозяйства», писал об улучшении крестьянского быта, скользя, однако, по
поверхности и не включив в свой список главного зла — крепостного права. За
этой работой прошло три дня. Он работал даже в самый день Рождества.
Конечно, это была записка, написанная «по казенной надобности».
Этим объяснялись и ее общий тон, и содержание. Либо он должен был пи-
сать в подобном духе, либо не писать вовсе — иного выбора не было. И все
же от некоторых рассуждений его самого не могло не покоробить.
Через два дня записка была переписана набело. Он подписал ее «Кан-
дидат философии Иван Тургенев» и пометил внизу: «Писано 23, 24 и 25 де-
кабря 1842 года».
Обучая его житейской мудрости, Варвара Петровна, бывало, советовала
«хромать с хромыми». На этот раз он последовал ее совету. К счастью —
ненадолго.
В регистратуре Министерства внутренних дел, как всегда, работы было
много. Записывались входящие и исходящие бумаги, подшивались к делам,
заводились новые. Старейший чиновник регистратуры так много лет проде-
лывал эти операции, что если бы можно было сложить все дела — одно на
другое, которые он открыл, сидя на одном и том же стуле, стопка достигла
бы по крайней мере ангела наверху Александрийского столпа.
Вот и сегодня, в начале января 1843 года, он взял новенькую обложку для
дела и аккуратнейшим образом написал на ней: «Дело по прошению кандида-
та Санкт-Петербургского Университета Ивана Тургенева об определении на
службу по Министерству внутренних дел». Потом взял прошение Тургенева,
поступившее накануне, на имя «Его Превосходительства, господина Мини-
стра внутренних дел, члена Государственного Совета, гофмейстера и кава-
лера, Льва Алексеевича Перовского», вложил его в дело, а на обложке под
заголовком пометил: «Начато 8 января 1843 года». Если бы Тургенев вышел
в отставку, под этой строкой было бы так же аккуратно помечено: «Кончено
такого-то числа». Это была бы желанная для Тургенева строка.
Но покуда он еще не был принят. До появления приказа о «причисле-
нии» к министерству должно было пройти немало времени. Это его устраи-
вало. Время ему было нужно для давно задуманной работы.
Теперь на столе перед ним лежала новая тетрадь, сшитая так же, как и
та, в которой он писал «Искушение святого Антония», но гораздо толще. На
первой странице было написано заглавие: «Параша. Рассказ в стихах». Под
ним — эпиграф из лермонтовской «Думы»: «И ненавидим мы, и любим мы
197
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
случайно», выбранный, вероятно, еще тогда, когда поэма была задумана.
При всей ее свежести в поэме явственно сказывалось влияние Лермонтова,
чувствовалось и могучее влияние Пушкина.
Впервые Тургенев писал поэму, которая могла обратить на себя вни-
мание читателей. Его замысел на этот раз был продиктован созерцанием
русской жизни. Меньше года прошло с тех пор, как он, плененный Мериме,
работал над «Искушением святого Антония». «Параша» свидетельствовала
о большом шаге вперед. Прекрасные поэтические картины природы, гово-
рившие не только о мастерстве, но и о глубокой наблюдательности, чередо-
вались в поэме с воспоминаниями автора.
Поэма требовала большого труда. Отдельные строфы, сцены, сегодня
казавшиеся живыми и поэтическими, назавтра его разочаровывали. Он пе-
реписывал их заново.
Через месяц поэма была закончена. Перечитывая ее, он вносил поправ-
ки и продолжал раздумья. Труд этот казался незавершенным. Однако пора
было с ним расставаться.
БЕЛИНСКИЙ
Петр Васильевич Зиновьев, один из немногих петербургских знакомых
Тургенева, был человеком довольно обыкновенным. Но у него была удиви-
тельная особенность: все, что он делал, — даже самые обыденные вещи —
он делал с необыкновенной серьезностью.
— Умоляю вас, Зиновьев, — говорил ему иногда Тургенев, — не засте-
гивайте при мне сюртука.
Ибо даже эта скромная операция в его исполнении казалась делом боль-
шой важности. Но Зиновьев был знаком с Белинским, и это было лучшей из
аттестаций, ибо пошляков и бездушников Белинский возле себя не терпел.
К знакомству с Белинским Тургенев стремился давно, интересовался
им еще до отъезда за границу. Станкевич, Бакунин, Ефремов, Грановский,
с которыми он там познакомился, были близкими друзьями Белинского, и
Тургенев многое о нем знал.
Судьба как будто нарочно постепенно сводила Тургенева почти со все-
ми участниками кружка Станкевича, и только знакомство с Белинским, цен-
тральной его фигурой, до сих пор не состоялось. Теперь они жили в одном го-
роде! Зиновьев мог познакомить их, и вскоре Тургенев попросил его об этом.
Они отправились к Белинскому около середины февраля. Белинский
жил неподалеку, на углу Невского и Фонтанки, у Аничкова моста, и уже
через четверть часа они были у дверей его квартиры. Зиновьев энергично
дернул за ручку звонка, прозвенел колокольчик, и тотчас Тургенев услышал
громкий кашель.
198
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЧУДЕСНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
В этой скромной квартирке, во дворе, во втором этаже над сараями,
кашель раздавался днем и ночью. Потом послышались шаги, дверь от-
ворилась, и Тургенев увидел человека среднего роста, белокурого, сухо-
щавого, сутуловатого, в теплом сером сюртуке и домашних туфлях. Еще
через несколько минут Тургенев и Зиновьев сидели на диване в кабинете
Белинского.
Белинский, разговаривая, расхаживал взад и вперед по комнате, посту-
кивая пальцами по табакерке, которую держал в руках.
Тургенев не был для Белинского неведомым лицом. Слухи о нем с раз-
ных сторон уже несколько лет доходили до Белинского. Вести шли из Бер-
лина, из Москвы, из Премухино. Белинский интересовался премухинскими
обитателями и переписывался с ними. И, наконец, он хорошо знал, кто та-
кой Т. Л., печатавший свои стихи в «Отечественных записках».
В небольшом кабинете Белинского Тургеневу сразу бросился в глаза
акварельный портрет Станкевича, среди других портретов висевший над
столом. Потом он обратил внимание на конторку — за ней, стоя, Белинский
работал. По стенам — книжные полки.
Теперь Тургенев мог как следует рассмотреть Белинского. Лицо его
было некрасиво. Густые белокурые волосы падали на лоб. Голубые глаза
были полузакрыты, и только позже, когда он улыбнулся, Тургенев заметил,
как они выразительны. Улыбка преображала все его лицо: оно принимало
светлое и открытое выражение. Говорил он немного хрипло, кашель посто-
янно мешал ему. Смеялся он по-детски.
Тургенев и Зиновьев просидели у Белинского недолго.
На этот раз, вернувшись домой, Тургенев нигде ничего не записал. Он
уже не был тем восторженным юношей, который спешил три года назад
отметить на своей гегелевской «Энциклопедии»: «Я познакомился с Миха-
илом Бакуниным 25 июля». Однако новому знакомству суждено было сы-
грать в его жизни гораздо более важную роль, чем все те, что он до сих пор
заводил, не исключая даже Станкевича.
Белинский несколькими днями позже писал в Премухино, сестрам и
братьям Бакуниным: «Недавно познакомился с Тургеневым. Он был так
добр, что сам изъявил желание на это знакомство. Кажется, Тургенев — хо-
роший человек».
Через месяц их отношения приобрели дружеский характер. Белинский го-
рячо интересовался последними событиями на Западе. Он давно уже покончил
с гегельянскими увлечениями и относился к ним враждебно. Тургенев, только
что вернувшийся из Германии, был для него настоящим кладом. «Заживо умер-
ший романтик Шеллинг», стоячее болото правых гегельянцев и застрявший в
нем Вердер, еще недавно окруженный всеобщим обожанием, работы Фейерба-
199
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ха, положение левых гегельянцев — все это интересовало Белинского. И, нако-
нец, Мишель Бакунин, с которым Тургенев недавно расстался, — давнишний
приятель Белинского и оппонент еще с московских времен.
Белинский, решительно разошедшийся с Бакуниным, теперь готов был с
ним примириться — благодаря эволюции Мишеля влево. Положение Баку-
нина, его теперешние воззрения и планы были неисчерпаемой темой. Тур-
генев мог подробно рассказать Белинскому и о статье в журнале «Deutsche
Jahrbticher», с ее волнующей первой фразой: «Свобода, осуществление сво-
боды, — кто станет отрицать, что эти слова теперь являются очередным
лозунгом истории?», и эффектной заключительной: «Страсть разрушения
есть вместе с тем и творческая страсть!»
Но больше всего Белинского интересовали те немногие строки, которые
Бакунин посвятил России: «Даже в России, в этом беспредельном и снегом
покрытом царстве, которое мы так мало знаем и которому предстоит, может
быть, великая будущность, — даже в России собираются темные, предве-
щающие бурю тучи! О, воздух душен, он чреват бурями!»
О России Белинский и Тургенев говорили больше всего. Белинский
неустанно и страстно боролся с московскими славянофилами, с примы-
кавшим к ним тупым и злобным Шевыревым, нанося им в своих статьях
беспощадные удары и возбуждая против себя жгучую ненависть. В этой
полемике Тургенев был его единомышленником. Московские впечатления
Тургенева, о которых он рассказывал с присущим ему даром живописания,
бесконечно радовали Белинского.
О своей крепнувшей дружбе с Тургеневым Белинский в конце марта на-
писал Василию Боткину, которому привык рассказывать обо всех событиях
своей жизни: «Тургенев — очень хороший человек, и я легко сближаюсь с
ним. В нем есть злость и желчь, юмор, он глубоко понимает Москву и так
воспроизводит ее, что я пьянею от удовольствия».
Через несколько дней в письме к Боткину он снова возвращался к своей
новой дружбе: «Это человек необыкновенно умный, да и вообще хороший
человек. Беседа и споры с ним отводили мне душу. Тяжело быть среди лю-
дей, которые или во всем соглашаются с тобой, или, если противоречат, то
не доказательствами, а чувствами и инстинктами, — и оградно встретить
человека, самобытное и характерное мнение которого, сшибаясь с твоим,
извлекает искры».
«ПАРАША»
Дом Алимпиева на Большой Офицерской улице ничем не выделялся бы
среди других, если бы не одна присущая ему особенность: возле него всегда
пахло типографской краской.
200
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЧУДЕСНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
Прохожие привыкли к запаху краски возле этого дома, так же как и к
виду подвод и тележек, стоявших рядом: с одних выгружали бумагу, на
другие укладывали аккуратно перевязанные пачки книг. Причину особен-
ностей этого дома объясняла небольшая медная дощечка, прибитая к вход-
ным дверям, начищенная до блеска. На ней было выгравировано только три
слова: «Типография Эдуарда Праца».
В первых числах марта на извозчичьих санках к этому дому подъехал
Тургенев. Пройдя через переднюю, он оказался в конторе, где еще сильнее
пахло краской, а из соседних помещений доносился стук печатных машин.
То и дело сюда торопливо входили люди с оттисками в руках, слышалось
громкое щелканье костяшек на счетах.
Видимо, здесь никогда не видели столь элегантной и красивой фи-
гуры, ибо все, кто был в конторе — и служащие, и посетители — устре-
мили свои взоры на вошедшего. И только видавший виды хозяин типо-
графии Прац, почтительно кланяясь посетителю, уже кричал куда-то в
сторону:
— Стул господину сочинителю!
Сочинителей от прочих людей он отличал безошибочно.
А сочинитель уже вынул из бокового кармана рукопись. Разумеется, это
была «Параша».
Когда поэма была закончена и переделывать в ней было больше нечего,
явилась мысль издать ее отдельной книжкой. И вот он уже в типографии,
указанной Краевским, издателем «Отечественных записок».
Предупредительный Прац между тем перелистывал рукопись, подсчи-
тывая ее объем.
— Каким шрифтом будем набирать? — спросил он Тургенева. — Мо-
жет быть, ревильон? О, ревильон для стихов будет очень прекрасно!
Но Тургенев не имел понятия о ревильоне, и Прац уже кричал снова
куда-то в сторону:
— Herr Шульц, покажите господину сочинителю образцы ревильона.
Ревильон был в самом деле прекрасным и благородным шрифтом. На
нем и остановились. Нужно было выбрать бумагу, но и это при содействии
того же Шульца было сделано молниеносно. Заказ от сочинителя Тургенева
был вписан в книгу заказов. Дело было сделано, и Тургенев, провожаемый
поклонами господ Праца и Шульца, покинул этот дом, пропитанный запа-
хом типографской краски.
Назавтра в пыльной наборной два наборщика, стоя у касс ревильона,
ловко набирали текст «Параши», строку за строкой. Дело у них спорилось.
Уже через несколько дней рассыльный из типографии доставил Турге-
неву огромный запечатанный конверт. В нем были гранки «Параши».
201
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Тургенев торопливо вскрыл конверт. Запах типографской краски рас-
пространился по всей комнате — так пахли присланные ему еще не сшитые
страницы его поэмы. Он тотчас сел читать.
В набранном виде знакомые строфы звучали по-другому. Некоторые
строчки казались совсем негодными. Он впервые в жизни читал гранки,
и эта работа доставляла ему радость. Но работы оказалось неожиданно
много. Времени на нее потребовалось больше, чем наборщикам для на-
fl типографию он вернул гранки, испещренные правкой.
И снова рассыльный через несколько дней принес ему большой кон-
верт. На этот раз в нем была верстка: оттиск набора, разбитого на стра-
ницы по формату книги. И снова он правил, читал, перечитывал и раз-
мышлял.
В занятиях и волнениях, связанных с «Парашей», прошел март.
Тридцатого марта на экземпляре, отправленном в цензуру, появилась
надпись: «Печатать позволяется с тем, чтобы по напечатании представлено
было в Ценсурный Комитет узаконенное число экземпляров. Ценсор А. Ни-
китенко».
Теперь до выхода книжки в свет оставались считанные дни.
А между тем Тургенев снова был накануне отъезда. На этот раз он по-
кидал Петербург, чтобы повидаться с Варварой Петровной, они не виделись
около года. Она ждала его в Спасском к середине апреля.
Ехать в самом деле было нужно: в Министерстве заканчивалась про-
цедура, связанная с его «причислением», и, не отправившись в Спасское
сейчас, потом побывать там удалось бы не скоро.
На Большую Офицерскую он отправился за день до отъезда. Он быстро
вошел в контору типографии. Его теперь принимали здесь еще любезнее,
и, едва он показался на пороге, Прац уже кричал — как всегда, в сторону:
— Herr Schultz, wo ist denn die «Parascha»?1
— Sofort,2 — раздалось в ответ.
И действительно, через мгновение расторопный Шульц явился, неся
целую пачку книжек. Тургенев взял одну из них. Это была небольшая кни-
жечка в блекло-желтой обложке. На обложке только одно слово — «Пара-
ша», набранное очень крупно и с жирной точкой. Зато заглавный лист был
обстоятельный:
202
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЧУДЕСНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
ПАРАША.
Рассказ в стихах
Писано в начале 1843 года
СПб.
В типографии Эдуарда Праца
1843
Тургенев перелистывал книжечку, страницу за страницей — все было в
исправности. «Параша» из тетрадочки, исписанной мелким почерком, кото-
рую мог читать он один, превратилась в книжечку, которой суждено было
странствовать по свету.
Взяв всю пачку, он поехал домой. В течение дня он не раскрыл ни одной
книжки. Пачка лежала на столе, но и этого было достаточно, чтобы на душе
было необыкновенно.
ПУТЬ ОТКРЫТ
Назавтра, незадолго до отъезда, Тургенев вышел из дому и отправился
на угол Невского и Фонтанки, к Белинскому, взяв с собой одну книжечку
«Параши». Остальные были уложены в чемодан.
Белинского в этот час застать было трудно. Странное дело: ни за что на
свете Тургенев не уехал бы, не доставив «Парашу» Белинскому, этот чита-
тель был для него дороже всех остальных, а между тем он будто стеснялся
передать ему книжку лично. Он решил занести ее и оставить, когда Белин-
ского не будет дома.
Он быстро взбежал по лестнице, но второпях даже не узнал дверей и
остановился на площадке. Ах, вот две знакомые пятерки — 55, номер квар-
тиры Белинского. Он дернул за ручку звонка. Дверь тотчас отворил слуга.
— Передай, голубчик, Виссариону Григор... — Он не договорил, услы-
шав громкий кашель. Белинский был дома!
Тургенев на мгновение заколебался. Однако, протянув с
шительно сказал:
— Передай Виссариону Григорьевичу вот эту книжку.
— Кто там? — послышался вслед за тем знакомый голос, но Тургенев
уже мчался вниз.
Он спешил домой с огромным облегчением на сердце, представляя книж-
ку в руках Белинского, как он перелистывает ее, углубляется в чтение...
Разнос или поощрение? Бог весть...
Через два часа он занял свое место в дилижансе.
Скоро потянулись знакомые унылые окрестности.
Год назад, когда он отправлялся за границу, они мрачновато поглядыва
ли на него. Будущее было окутано туманом. Теперь туман рассеивался. Он
203
। слуге книжку, ре-
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
никогда ни для кого не будет кандидатом философии, и коллежским реги-
стратором он не будет, хотя этот чин ему присвоят по службе. Он будет
автором «Параши», а возможно, и других, новых произведений.
УСПЕХ
В былые годы Тургенев с некоторым волнением ожидал наступления
мая, но что его волновало, не мог бы сказать. Однажды в Петербурге он
написал стихи, навеянные приходом этого ласкового месяца:
Здравствуй май, ребенок милый,
Май, однако, год за годом оказывался обманщиком, но этот, 1843 года,
против всякого ожидания, сильно обрадовал его. И кто бы мог подумать —
так скоро!
В первых числах мая он возвращался из Спасского. В Москве уже про-
давали маискии номер «Отечественных записок». Взяв в лавке пухлую
книжку, он стал ее просматривать, но, дойдя до шестого отдела, вздрогнул,
неожиданно увидев знакомое имя — «Параша». Да, в самом деле, «Параша.
Рассказ в стихах Т. Л.».
Разбор поэмы занимал целых одиннадцать страниц.
С биением сердца он принялся читать. Статья была без подписи, но он
хорошо знал, кто ее автор.
Перескакивая с одного на другое, торопясь дойти до конца, он прогла-
тывал абзац за абзацем, и очень скоро щеки его окрасились, глаза заблиста-
ли и лицо расплылось в улыбку. Он был охвачен радостью и смущением,
и даже, может быть, больше смущением, чем радостью. Не было никаких
сомнений: Белинский был в восторге от «Параши» и спешил познакомить
с ней публику.
Он снова перелистал статью, вчитываясь в отдельные суждения: «пре-
красное поэтическое произведение, так неожиданно, так отрадно освежив-
шее душу нашу от прозы и скуки ежедневного быта» ...«поэма,не только на-
писанная прекрасными поэтическими стихами, но и проникнутая глубокою
идеею, полнотою внутреннего содержания, отличающаяся юмором и иро-
нией»... «стих обнаруживает необыкновенный поэтический талант, а верная
наблюдательность, глубокая мысль, выхваченная из тайника русской жизни,
изящная и тонкая ирония, под которой скрывается столько чувства, — все
это показывает в авторе, кроме дара творчества, сына нашего времени, но-
сящего в груди своей все скорби и вопросы его»... «В стихах г. Т. Л. столько
жизни и поэзии, в созерцании его столько истины и верности», и «вся поэма
проникнута таким строгим единством мысли, тона, колорита, так выдержа-
204
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЧУДЕСНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
на, что обличает в авторе не только творческий талант, но и зрелость, и силу
таланта, умеющего владеть своим предметом».
И тотчас же у Тургенева явилось сильное желание ускорить отъезд в
Петербург, не откладывая, ехать на Фонтанку к Аничкову мосту. Торопливо
выйдя из лавки, он сейчас же направился в московскую дилижанс-контору.
Белинский встретил его с искренней радостью. С десяток раз он прочи-
тал «Парашу», и она ему нравилась все больше. Теперь, когда он говорил о
ней, в его добрых глазах, обращенных к автору, можно было увидеть искор-
ки настоящей нежности:
— Чудесная вещь, чудесная, — говорил он Тургеневу, — насквозь про-
питанная поэзией и умом. Спасибо, спасибо, что порадовали. Только не
вздумайте почивать на лаврах. Вот уже этого вам позволено не будет.
Белинский показался ему похудевшим, еще более сгорбившимся.
Огромная, часто безостановочная работа для журнала — «журнальная по-
денщина» — губила его здоровье. Усталость и заботы угнетали. Он мечтал
об отдыхе, о свободе, строил планы поездки в Москву, где мог бы отдохнуть
вдали от журналов и «чухонских болот».
За разговорами, отводившими душу, прошел вечер. Расставаясь, Турге-
нев обещал прислать новые стихи для журнала.
О «Параше» говорили и писали. Отклики доходили до Тургенева с раз-
ных сторон. Варвара Петровна писала о ней чуть ли не в каждом письме.
Статья Белинского сначала возбудила в ней опасения: «Насчет похвалы в
“Отечественных записках” я боюсь, чтобы кто-нибудь из твоих приятелей не
повредил “Параше”, моя внучка побочная —- неизвестною шла бы наряду с
прочими дворяночками, как фиалочка в саду неизвестная, а похвалы насчет
нее заставят обратить на нее внимание... Ох!., быть мне за тебя в аду: Тщес-
лавие — грех смертный». Однако она была довольна, очарована: «Благодарю
бога и тебя — ты не посрамил меня, не осмеял моего вдовьего воспитания».
Успех сына вскружил ей голову: «Параша мне прежде еще читаемой
похвалы понравилась, — и я точно вижу в тебе талант. А есть и пятны, как
на солнце, а ты мое солнце. Без шуток прекрасно... Я кухарка Вольтера —
не умею выразить. — Но! согласна, что то, что было похвалено в “Отече-
ственных записках”, все справедливо... Сейчас подают мне землянику. Мы,
деревенские, все матерьяльное любим. Итак, твоя “Параша”, твой рассказ,
твоя поэма— пахнет земляникой... Ты знаешь, я тщеславна, прости мне,
Господь, но! я прошу тебя при всей критике назвать Парашу Лутовиновой.
Пусть эта критика, и с похвалами, падет на Т. Лутовинова. Т. L. est mon
orgueil*. Ты знаешь, я льстить не умею и не люблю. Я прошу тебя быть в
твоих сочиненьях — Лутовиновым, ты меня очень утешишь. Нет! не пере-
205
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ставай писать, не убивай от одного критика свой талант. Параша Лутовино-
ва — прекрасное начало...»
Успех «Параши» произвел в Спасском сильное впечатление. «Дядя-ста-
рик совсем с ума сошел от твоей “Параши”, — писала Варвара Петровна, —
или, лучше сказать, от “Инвалида». — Что бы ни сделал, все называет Па-
рашей. В цветнике сделали улитку — которую садовники называют улитой,
а дядя — Парашей. Отелила ли корова, телушечку — Параша. Лошадь —
Параша. Биби зовет Парашей — пресмешные vaniteux1».
СЛУЖБА
Только в начале июня последовал наконец приказ министра внутрен-
них дел о причислении к министерству «кандидата Санкт-Петербургского
университета Ивана Тургенева». Он назначался для занятий по Особенной
канцелярии.
С этих пор жизнь пошла по-другому: каждое утро Тургенев торопливо
входил в подъезд монументального здания министерства на площади у Чер-
нышева моста. Дверь захлопывалась за ним, и он оказывался как будто на
другой планете.
Теперь Тургенев мог близко познакомиться с чиновничьим миром, к ко-
торому так мало подходил, хотя и был одет, как другие, в форменный мун-
дир с золотыми пуговицами.
Здесь нужно было, однако, заниматься если не делом, то хотя бы види-
мостью дела. Начальник канцелярии, строгий и молчаливый немец Карл
Карлович фон Поль, даже в стенах министерства охотнее говоривший
по-немецки, чем по-русски, и его помощники, которых он подбирал под
стать себе, требовали педантической аккуратности. Здесь писали доклады
и записки, составляли отчеты и сводки, посылали и получали донесения и
предписания и с утра до вечера скрипели перьями. Не так уж трудно было
угадать, что Тургенев не сделает карьеры под этой крышей.
Но на первых порах он как-то приспособился: в положенные часы, как
будто даже не отвлекаясь, был занят составлением казенных бумаг.
Когда день в министерстве наконец заканчивался, он спешил на вокзал
новой Царскосельской железной дороги: еще в мае, спасаясь от городской
духоты и пыли, он перебрался на дачу, в великолепный зеленый Павловск.
Железная дорога, связавшая его с городом,— единственная пока в Рос-
сии — давала возможность, работая в министерстве, жить на даче и дышать
свежим воздухом если не полей, то парков. Ежедневные поездки отнимали
немного времени, и у Тургенева оставалось полдня не только на уединен-
ные прогулки, но и на писание стихов.
206
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЧУДЕСНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
Белинский уехал на все лето в Москву, надеясь, что обретет там свобо-
ду, отдых и far niente1, которые были ему так нужны.
Стихи Тургенев посылал ему в Москву.
ПЕРВОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
ИТАЛЬЯНСКОЙ ОПЕРЫ
Осенью 1843 года в Петербурге ждали приезда Итальянской оперы. На
довольно тусклом фоне петербургской театральной жизни ее приезд был
огромным событием. Впрочем, он был бы огромным событием на любом
фоне: в состав Итальянской оперы входили блистательные певцы, желан-
ные гости на всех сценах Европы.
В октябре появились афиши. Для открытия гастролей был объявлен
«Севильский цирюльник» Россини по известной комедии Бомарше с уча-
стием Дж. Рубини, А. Тамбурини и Полины Виардо-Гарсиа. Один лишь Ру-
бини был хорошо известен театралам: он покорил петербургскую публику
еще в прошедшем сезоне. Слава Тамбурини гремела по Европе, и о ней, раз-
умеется, знали в Петербурге. Меньше всего было известно о Полине Виар-
до. Кое-кто знал, что она была испанка и, несмотря на свою молодость, уже
знаменитость, выступавшая в европейских столицах с небывалым успехом.
На билеты были назначены бешеные цены: кресла первых рядов стоили
8 рублей, но и по такой цене они были не просто раскуплены, а расхватаны.
Когда Тургенев приехал в Большой театр и пробирался, отыскивая свое
место, между рядами кресел, зал гудел как улей. Усевшись, Тургенев осмо-
трелся. Театр был переполнен. На райке негде было яблоку упасть. Даже
места, заслоняемые люстрой, где нужно было стоять ничего не видя, запол-
нились до отказа.
В первом ряду кресел, спиной к оркестру, стояли с цилиндрами в руках
светские франты, разговаривая и оглядывая публику. В ложах бельэтажа —
нарядные дамы и светские знаменитости.
Наконец капельмейстер, высокий лысый старик в желтых перчатках,
поднял палочку. Прозвучала увертюра, потом Тамбурини-Фигаро спел всту-
пительную арию, вызвав восторженные рукоплескания.
Но вот в комнате доктора Бартоло появилась Розина — Виардо. Неболь-
шого роста, с крупными чертами лица, с большими глубокими глазами, в
пестром испанском костюме с высоким андалузским гребнем в волосах,
она не производила впечатления красавицы. И вдруг свершилось что-то
необыкновенное... раздались такие восхитительные, бархатные ноты, ка-
ких, казалось, никто никогда не слышал. По зале мгновенно пробежала
электрическая искра: в первую минуту— мертвая тишина, какое-то бла-
1 Безделье, ничегонеделанье (ит.).
207
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
женное оцепенение, но тотчас же — крики «Браво!», которые прерывали
певицу на каждом шагу, заглушали ее.
Люди жадно ловили каждый звук, само дыхание этой волшебницы, за-
владевшей так внезапно и всецело всеми чувствами, мыслями, воображени-
ем молодых и старых, пылких и холодных, музыкантов и профанов, мужчин
и женщин... Да, это была волшебница! И уста ее были прелестны! Кто это
сказал «некрасива»? — Нелепость!..
Не успела она окончить арию, как хлынула буря. Люди не отдавали себе
отчета, где они находятся и что с ними. Всё кругом кричало, хлопало, стуча-
ло ногами, неистовствовало... Это было какое-то опьянение, какая-то волна
энтузиазма, мгновенно охватившая театр снизу доверху. Это было великое
торжество искусства!
Очень скоро для всех стало ясно, что Полина Виардо не только великая
исполнительница, но и гениальная актриса. Диапазон ее голоса, от сопрано
до глубоких, ласкающих сердце нот контральто, звучал с неимоверной лег-
костью и силой. Обаяние певицы и женщины возрастало crescendo1 в про-
должение всего первого акта. Последовавший за тем антракт не походил на
обыкновенные. Отовсюду слышались восклицания восторга и удивления.
Вызовам, казалось, не будет конца.
С того момента, как он услышал первые звуки этого божественного
голоса, шедшего от души и проникавшего в душу, он уже был во власти
той, кому принадлежал. Да, это было волшебство! И всемогущие чары,
которые завладели всей огромной массой людей, находившихся в зале, за-
хватили и его.
Когда наконец занавес опустился — отделявший от толпы восторжен-
ной публики святилище, откуда только что неслись волшебные звуки, Тур-
генев, взволнованный и потрясенный, начал пробираться между рядов: он
должен был поделиться с кем-нибудь своим переживанием — восторгом,
обуревавшим его.
В проходе один из зрителей, грузный седобородый старец, схватив за
руку высокого человека во фраке с длинным худощавым лицом, говорил
ему растерянно:
— Что это, что же это, Иван Петрович?!
— Дар небес! — ответил тот с чувством.
Это был модный великосветский поэт Мятлев.
Дар небес! Эти слова несколькими годами раньше сказал о Полине Ви-
ардо Альфред де Мюссе: «Гений, дар небес».
Мятлев их повторил, хотя, может быть, и не знал о них.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЧУДЕСНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
У КОМАРОВА
Все последующие дни Тургенев был под впечатлением необыкновенного
вечера в Большом театре. Великое торжество искусства, свидетелем которого
он стал, конечно, было незабываемым. Сознание того, что с ним случилось
что-то значительное, что-то очень важное, не покидало. Он думал, говорил об
этом. Впрочем, теперь об Итальянской опере, в особенности о Виардо, гово-
рили повсюду. Тургенев с нетерпением ждал следующих спектаклей.
События между тем повернулись неожиданно. И кто бы мог подумать,
удивительная удача улыбнулась ему уже через неделю, на вечере у одного
из самых неинтересных его петербургских знакомых — Комарова.
Этот Комаров, или, как звали его в кружке Белинского, Комаришка, был
преоригинальной фигурой. Маленького роста, комичной внешности, ничем
не замечательный, он не обладал никакими талантами, зато обладал больши-
ми знакомствами. Он не имел никакого касательства к литературе, но вра-
щался среди литераторов, ухаживал за Белинским, чтобы хвастать своим
знакомством со знаменитым критиком. Белинский считал его препустейшим
человеком, но бывал у него. Иногда бывал у него на вечерах и Тургенев.
В этот вечер, через неделю после премьеры «Севильского цирюльни-
ка», гостей у Комаришки набралось больше обыкновенного — все знако-
мые лица, за исключением одного, ради которого, видимо, и было созвано
все общество. Это был человек лет за сорок, среднего роста, тщательно
одетый, с небольшой черной бородкой, умным и серьезным лицом. В нем
легко можно было узнать иностранца. Знакомя с ним Тургенева, Комаров
торжественно произнес: «Monsieur Louis Viardot»1.
Это был муж Полины Виардо! Великий сюрприз для Тургенева! Мог ли
он мечтать о столь интересном знакомстве?
Беседа с Виардо была невероятно интересна. Даже если бы он не был
мужем великой актрисы, беседа с ним не могла не увлечь. Крупный знаток
живописи, в недавнем прошлом — директор Итальянской оперы в Париже,
человек, живо интересовавшийся литературой, незаурядный переводчик —
всего этого было достаточно, чтобы разговор с ним длился без конца. И он
был другом Жорж Санд! В кружке Белинского ей поклонялись.
Луи Виардо тоже оценил нового собеседника. Расставаясь, он пригла-
сил Тургенева к себе в ближайшее время.
— Cela nous fera vraiment un grand plaisir2, — прибавил он.
Смешной Комаров в самом деле приготовил Тургеневу чудесный сюр-
приз, превосходивший все его мечты.
209
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
1 НОЯБРЯ
Первого ноября — дата запомнилась навсегда — Тургенев, сопрово-
ждаемый смешным майором Комаровым, шел к Виардо. Они жили на углу
Невского и Малой Садовой, наискосок от Аничкова дворца. Поднялись по
неказистой лестнице в самый верхний, третий этаж.
Дверь отворила почтенная пожилая француженка. Это было немного
неожиданно — здесь, в стареньком доме Демидова, как будто перебравшем-
ся в Петербург из глухого московского закоулка. Через мгновенье показался
хозяин в какой-то замысловатой куртке. Дома его лицо освещала приветли-
вая улыбка.
Он встретил Тургенева как старого знакомого. Через несколько минут,
шурша шелками, показалась Полина, и Виардо представил ей Тургенева, с
которым накануне так приятно беседовал.
Ее милая улыбка— улыбались даже ее большие умные глаза, бо-
жественный голос — в маленькой комнате он звучал как глубокое кон-
тральто, произносивший самые простые любезные слова, искренность, с
которой она говорила, весь ее девичий облик, излучавший приветливое
сияние, произвели на него впечатление чуда — как если бы какая-нибудь
святая сошла с небес на землю и теперь обращалась к нему.
Так состоялось это знакомство, без сомнения, важнейшее в его жизни.
Когда гости наконец поднялись, Полина, обращаясь к Тургеневу, сказала:
— Venez done nous voir, Monsieur Tourgue... neff.
Ей, разумеется, нелегко было произнести новую и трудную для нее
фамилию, но даже с запинкой она прозвучала в ее устах восхитительно.
За эту фразу, искреннюю и дружескую, он отдал бы, пожалуй, все на
А через несколько дней он получил письмо от Варвары Петровны
из Москвы, написанное на следующий день после священного для него
1 ноября, когда он впервые посетил дом Демидова, — несколько строк,
без обычной для нее всяческой прозы, звучавшие как призыв взволнован-
ной души:
L‘anl843
Le 2 novembre.
Rappelle-toi, rappelle-toi de moi.
Что побудило ее написать эти строки?
Так приходите же проведать нас, господин Турге... нефф (фр.).
мать Варвара Тургенева (фр.).
210
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЧУДЕСНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
ВИЗИТЫ К ВИАРДО
Гастроли Итальянской оперы продолжались с прежним успехом. Поли-
на Виардо приводила в восторг и настоящих музыкантов, и толпы люби-
телей. Купить билеты было почти немыслимо. Обладатели места на райке
считали, что им невероятно повезло. Виардо забрасывали цветами. Букеты
летели через оркестр и падали к ее ногам. В Петербурге не помнили подоб-
ного триумфа.
По окончании спектакля толпа собиралась у артистического подъезда,
чтобы поглядеть на волшебницу. Некоторым потерявшим голову поклонни-
кам иногда удавалось, отворив дверцу кареты, стащить с ее руки перчатку,
которую тут же разрывали на части. Обладатель кусочка перчатки считал
себя счастливцем.
Для Полины Виардо все это было поразительно. Едучи в Россию, суро-
вую страну, как она полагала, скованную льдами, она опасалась, что встре-
тит здесь холодных, равнодушных людей и не найдет ни поклонников, ни
верных друзей. Восторженный прием, оказанный ей, разумеется, был для
нее радостью. Не только Петербург был доволен Виардо, но и Виардо была
довольна Петербургом.
Тургенев не пропускал ни одного спектакля. С не меньшим волнением,
а может быть, и с большим, он посещал и маленькие комнаты в доме Деми-
дова, и очень скоро эти посещения превратились для него в необходимость,
без которой он не смог бы жить.
Щедро одаренная природой, Полина не могла не привлекать к себе, это
ощущалось и вне сцены, — той невидимой и незамутненной пластикой, со-
размерностью, с которой изъяснялось все, что она делала: молчала, чуть
склонив голову к плечу, как птица, или непринужденно смеялась — тихо и
вместе с тем весело, ободряла, словно вручая самое дорогое, — все в ней
будто бы вторило таинственной песне жизни, ее cantos firmus1, о счастье.
Кажется, ей не могло быть знакомо ни одно из чувств, умаляющих человека.
И как естественны были ее суждения об искусстве, какими живыми граня-
ми блистал ум! Конечно, при ее образованности она не могла не интересо-
ваться и общественными вопросами.
Чего же ей недоставало? Быть может, внешней красоты. Но если бы
Тургенева спросили об этом, он уже сейчас ответил, что ничего, ни одной
черточки, не хотел бы переменить в ее лице.
Не слишком большой кружок, посещавший чету Виардо, состоял из лю-
дей, преданных искусству, русских и иностранцев. Русские были записны-
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ми меломанами, горячими поклонниками Полины, иностранцы — певца-
ми, ее товарищами по опере. Довольно быстро Тургенев стал своим в этом
кружке.
Когда никого из посторонних не было, он мог вести с Полиной долгие
беседы и узнать многое: каждый факт из ее жизни, каждый день из ее про-
шлого стали бесконечно важны для него. И Полина, видимо, уже в самом
деле чувствовала к нему дружеское расположение, а с Луи Виардо, помимо
многих общих интересов, их сближала общая страсть к охоте.
Но бывали и такие блаженные вечера, когда Полина пела, когда он слы-
шал это божественное пение... То были часы и минуты незабываемого на-
слаждения, часы великого праздника искусства.
Не было сомнения — он любил, любил впервые — великой и предан-
ной любовью, любовью навсегда. Она началась 1 ноября, в день, когда он
посетил чету Виардо в доме Демидова, сопровождаемый смешным майо-
ром Комаровым.
В феврале Виардо покидали Петербург, они простились с Тургеневым
как со старым другом.
Он говорил им «До свидания» — осенью они должны были встретиться.
За оставшиеся до осени восемь месяцев он собирался сделать очень много.
Часть шестая
ПАРГОЛОВСКОЕЛЕТО
С БЕЛИНСКИМ
Петербургская зима была суровой, а дождливое лето — коротким. Устав
от долгой стужи, петербуржцы с первыми признаками тепла спешили за
город, чтобы воспользоваться немногими погожими днями.
Город пустел. Тургенев, привыкший к спасским раздольям, больше, чем
кто-нибудь, тосковал по полям, лесам, по охотничьим странствиям. Он за-
дыхался среди длинных улиц столицы, по которым ветры гоняли огромные
тучи пыли.
Однако теперь, служа в министерстве, он уже не мог уехать надолго. Он
мог только под стать заядлым горожанам поселиться вблизи города, на даче,
чтобы оттуда совершать ежедневные путешествия к Чернышеву мосту.
Летом 1844 года он так и сделал. Местность, где он поселился, между
Лесным институтом и Парголово, считалась отдаленной. Жалкие дачки боль-
ше походили на клетки, кое-как сколоченные из досок. Но их окружал со-
сновый лес. Воздух источал бодрящий и терпкий запах сосны. Здесь хорошо
было не только дышать, но и мечтать, а это занятие по-прежнему оставалось
для Тургенева заманчивым. Здесь же, неподалеку, поселился Белинский, те-
перь женатый. Сосновый воздух был полезен для его больных легких.
Они виделись почти каждый день. Вдвоем они совершали дальние прогул-
ки по окрестностям за долгими и оживленными разговорами. Впрочем, иных
разговоров — равнодушных — Белинский не вел. Он говорил всегда с волне-
нием, с великим жаром и со «стремительным домогательством истины».
Расхаживая по лесу или усевшись на мягком сухом мху, они говорили
больше всего на общие философские темы. Белинского в это время мучили
сомнения. Потом переходили на литературные темы, и тут проявлялись не-
погрешимое чутье Белинского, его верный вкус, меткость суждений.
Часы проходили как одно мгновенье. Тургенев уставал, Белинский же
не знал усталости, забывал даже о еде. Иногда день уже клонился к концу,
когда заканчивалась их беседа, начатая вскоре после полудня.
Назавтра они сходились снова. В это лето они окончательно сблизились.
ПОЭМЫ
Лего в Парголово оказалось для Тургенева плодотворным. Кажется, ни
в одно лето не было написано так много. Правда, и до этого лета, за год,
прошедший после «Параши», он сделал немало. С осени 1843 года стихи
за подписью Т. Л. появлялись в каждой книжке «Отечественных записок».
213
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Этой же осенью в «Отечественных записках» была напечатана одно-
актная пьеса «Неосторожность», с испанскими персонажами — типичное
произведение «плаща и шпаги», навеянное «Театром Клары Гасуль», да-
лекое, однако, от фантастического байронического «Искушения святого
Антония». В содержании «Отечественных записок» о пьесе было сказано:
«“Неосторожность”, драматический очерк Т. Л. (автора “Параши”), — бес-
спорное доказательство успеха “Параши”».
Этим летом в Парголово он работал с большой легкостью, от одного за-
мысла переходил к другому, один жанр сменялся другим. Творческая энер-
гия била через край.
В его портфеле лежала незаконченная поэма. Он работал над ней не
первый месяц, но написана она была только наполовину. Название ее на
первый взгляд казалось немного странным — «Разговор». Это был поэти-
ческий разговор между представителями двух поколений: одного из них
Тургенев назвал «юным сердцем», другого — «старым юношей». Юноша
был постигнут «болезнью нашего века: апатией чувства и воли при пожира-
ющей деятельности мысли».
Поэма была написана прекрасными стихами, но мысль была заимство-
вана из «Думы» Лермонтова, и в этом была ее слабость.
«Разговор» давался автору нелегко. Он то принимался за работу, то
оставлял ее, то размышлял над другими замыслами.
Теперь, в Парголово, отставив «Разговор», он занялся другой работой.
Снова — поэмой, однако она была далека от «Разговора» как небо от зем-
ли. Работа шла легко, он не погружался в трудные раздумья. Название
нового произведения было несложно — «Поп». Действие происходило в
Парголово.
«Смиренный сочинитель шутки сей» с самого начала объявлял:
Я в Божий мир пускал не без приправы
Глубоких и значительных идей...
Теперь пишу для собственной забавы...
Видимо, все же он писал не столько для собственной, сколько для заба-
вы друзей, как некогда «Подпоручик Бубнов» был создан для Бакуниных.
Среди персонажей любимицей его, однако, оставалась Параша. Пред-
ставляя свою парголовскую героиню, он подчеркивал:
.. .Прошу внимательных друзей
Побочной дочерью моей.
214
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ПАРГОЛОВСКОЕ ЛЕТО
Побочной дочерью Параша стала именоваться с легкой руки Варвары
Петровны. Та объявила ее своей побочной внучкой. Это понравилось и за-
помнилось.
Легкомысленная парголовская поэма была написана очень скоро. Он
пометил дату ее окончания: «16 июня, с. Парголово».
Но, закончив ее, он не вернулся к «Разговору». На очереди была еще
одна «безделка».
«ДВЕ СЕСТРЫ»
Новая «безделка», которую он начал, закончив свою легкомысленную
поэму, и на этот раз была навеяна «Театром Клары Гасуль». Это была третья
попытка — за два года — создать драму в манере Мериме. В перерыве меж-
ду работой над «Разговором», среди размышлений над другими замыслами,
он посвятил ей немного времени, быть может, всего лишь несколько дней:
драма осталась неоконченной, написано было всего лишь две сцены.
По ее названию — «Две сестры» — можно было ожидать мелодрамы.
Он приписал под заголовком: «Драма в одном действии». «Драма», а не ко-
медия, как называл Мериме пьесы «Театра Клары Гасуль», хотя в них на
самом деле были элементы и мелодрамы, — в традиции старинного испан-
ского театра, где комедиями называли пьесы далеко не комедийные.
Тургенев предпослал новой драме предисловие, чего никогда не делал
ни до, ни после, назвав его «Вместо предисловия». Оно заканчивалось до-
вольно неожиданно: «Кончаю небольшим признанием: “Театр Клары Га-
суль”, известное сочинение остроумного Мериме, подал мне мысль напи-
сать безделку в его роде... Что делаю:
Чему-нибудь и как-нибудь.
Уж не писалась ли новая драма только «для собственной забавы», не для
печати? Шутливо-ироническое признание в последних двух строках, да и
общий тон предисловия заставляли об этом думать.
Свою новую драму он писал без того воодушевления, с которым соз-
давалось «Искушение святого Антония». На этот раз и помарок, вычерков
и переделок было немного. Она была совсем не похожа на «Искушение»,
пьесу фантастическую, байроническую, философскую. Персонажи «Двух
сестер» были земными, и им предназначалось испытывать жестокие стра-
сти, совершать страшные поступки, поражать читателей и зрителей.
Первоначально автор дал всем действующим лицам испанские имена.
«.. .Мы как-то привыкли (впрочем, не без причины), — объяснял он в преди-
215
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
словии, — воображать себе Испанию страной любовных и необ1 ове
приключений. Но некий испанец, — уточнял он все в том же насмешливо-
ироническом тоне, — которому он прочитал свое произведение, указал, что
действующие лица этой драмы “так же похожи на испанцев, как и на китай-
цев”». Потому он и «дал всем особам имена совершенно произвольные и не
принадлежащие ни одному народу в особенности». Действие, таким образом,
происходило в неизвестной, но, видимо, экзотической стране: слуга герои-
ни — «немой негр», в клетке висит голубой бразильский попугайчик, собаку
кормят пряностями, убранство комнат довольно диковинное и т. д.
Тема драмы ясна: соперничество двух сестер, любящих одного и того же
человека, их ревность. Младшая, семнадцатилетняя Антониетга, была заду-
мана как жестокое существо, не останавливающееся перед преступлением.
Она-то и должна была, видимо, стать центральным персонажем, обуревае-
мым роковыми страстями. Но пока в самой первой сцене она хладнокровно
убивала маленького попугайчика, беззаботно висевшего на перекладинке в
своей клетке. Что она могла сделать дальше — остается гадать, пьеса обры-
валась на второй сцене.
Антониетга поет своей сестре-сопернице песенку, и песенка эта нам
хорошо знакома. Тургенев не стал писать нового романса, непременной
принадлежности всех его вариантов «Театра Клары Гасуль» (романс есть и
в «Неосторожности»), а вкладывает в уста Антониетгы песенку Аннунци-
аты из «Искушения святого Антония». В свое время эта песенка очень ему
нравилась, он даже посылал ее Бакуниным. Теперь он ее переделал, весьма
удачно, и первый куплет звучал так:
Засыпает город сонный.
Полночь! Звучно бьют часы...
Ходит юноша влюбленный
Под окном своей красы.
Первая сцена, кажется, была написана очень быстро. Но затем его по-
тянуло продолжить остальные начатые работы. «Две сестры» остались не-
оконченными.
Замысел пьесы не затерялся в его творческой лаборатории. К теме сорев-
нования двух женщин он еще вернется, но уже не подражателем «чему-нибудь
и как-нибудь» — в духе литературной романтической мистификации, а зрелым
мастером. Его героями станут не экзотические родственники персонажей «Теа-
тра Клары Гасуль», а живые люди и хорошо всем знакомые типажи.
СЕМЕЙНЫЕ ДЕЛА
В министерство этим летом он ездил далеко не каждый день. Зато, когда
ездил, много времени уходило на переезды на лошадях, в каждый конец по
216
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ПАРГОЛОВСКОЕ ЛЕТО
14 верст. Варвара Петровна корила его за это: в Петербурге в департамент
пешком бы ходил, а тут надо «всё омнибусы нанимать». Она была недоволь-
на его переселением в Парголово: «.. .Мот, мот, ну на что тебе дача, эта лиш-
няя трата деньгам... Когда в кошельке ничего нет — не будет и в брюхе...»
Отношения с нею ухудшались. Тон ее писем изменился. Они были пол-
ны упреков, жалоб, иногда и раздражения, и эти письма, пожалуй, больше
мешали работе, чем переезды на лошадях из Парголово в Петербург. Непри-
ятно, разумеется, было читать: «Сейчас получила твой портрет — и не хочу
смотреть на него. Он так похож, что мне хочется вцепиться в густые вихры
и драть их, как драла ребенком. Не лги... не лги... где же чепцы? Ты их не
заказывал... Не лги... не лги. Гадко, лжи не могу терпеть...»
Дело было, конечно, не в том, что он плохо исполнял ее поручения, как
и не в том, что тратил слишком много денег («назначь тебе 20 тысяч, про-
живешь 25»), хотя это вызывало бесконечные неудовольствия, дело было в
отчуждении, которое день ото дня все ясней обнаруживалось в их отноше-
Варвара Петровна пыталась объяснить это разлукой. Но между ними,
бесспорно, образовалась пропасть. Она не понимала его целей, не одобря-
ла его занятий, и ее несбывшиеся надежды вызывали разочарование. Ему
были чужды ее взгляды и понятия, несносны ее поступки — отчуждение
должно было расти.
Еще минувшей осенью в ее письмах прорывались новые ноты, невоз-
можные раньше: «Мне кажется, Иван, ты насмехаешься надо мною... я из
рук не выпускаю Евангелие, ты мне прислал журнал, где изображены чер-
ти... Всё это мне не нравится. Мы перестали понимать друг друга, отвыкли,
и лучше, ежели мы будем розно, совсем не писать друг к другу, чем писать
непонятное друг другу». Она порывалась ехать в Петербург, чтобы «все ис-
править», объявляла о своем отъезде: «Всё уложено, и карета под крыль-
цом», — но вдруг отменяла его.
К лету 1844 года тягостная история, разыгравшаяся с братом Николаем,
еще больше отдалила их друг от друга. Николай женился против воли ма-
тери. Узнав о его связи с исчезнувшей из Спасского камеристкой, Варвара
Петровна пыталась остановить его: «Сын мой, о тебе пронесся слух, глу-
боко огорчающий меня. Ты мог дать себя увлечь преступной страстью! Не
полагайся на обещания страстей, они исчезают, а с ними и клятвы, данные
от чистого сердца... Я не понимаю тебя! Ты так благоразумен, кроме всего
прочего, ты знаешь хорошо обязанности, налагаемые обществом и положе-
нием, в которое ты поставлен».
Жена Николая Сергеевича была женщиной в самом деле заурядной. Но
Николай любил ее, и полный разрыв, которого требовала Варвара Петров-
217
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
на, был для него равносилен смерти. Она писала Ивану о брате: «Ежели
он, как мне говорил, может умереть от этого, — с радостью увижу его в
гробу мертвого, но чистого». А теперь, этим летом, снова повторяла: «Он
мне сказал, что он зачахнет, умрет. Но! что такое смерть в сравнении с ро-
дительским негодованием».
Николай с женой не порвал. Тогда она прекратила посылать ему деньги,
поставив в тяжелое положение. Из Петербурга шли известия одно другого
тягостнее, однако на Варвару Петровну это не оказывало никакого влияния.
«Ты говоришь, что брату пришли такие обстоятельства хоть в петлю, — пи-
сала она Ивану Сергеевичу. — Он сам натянул ее себе на шею». Он «ходит
в рубище и голодает» — новый отклик: мы все равны теперь, в каком бы
положении и состоянии брат твой ни находился, он сам избрал себе это.
Ивану приходилось делиться с братом, давать ему деньги из своей доли —
у того уже появился ребенок, но это еще больше увеличивало неудовольствие
матери: «Я знаю, что ты, сколько можешь, ему даешь, невзирая на мои прось-
бы. И даешь ему способ жить публично на большой дороге с мерзавкою, и
сам составляешь их общество». И сейчас же ее начинали обуревать опасения,
как бы Иван не наделал долгов, и она спешила предупредить его: «Я тебе объ-
являю, что копейки твоего долгу более не заплачу, пока жива, а после меня
хоть трава не расти».
Московские знакомые, рассчитывавшие на богатого жениха, подогрева-
ли гнев Варвары Петровны.
Эти тягостные семейные отношения, мутные дрязги, приоткрывающие
завесу над душевным миром Варвары Петровны, действовали на братьев
удручающе.
«РАЗГОВОРНЫЙ СУМБУР» И «АНДРЕЙ КОЛОСОВ»
«Разговор» писался, видимо, трудно. Лето шло уже к концу, и дни стали
короче, когда Тургенев наконец поставил заключительную точку. Как всег-
да, он отметил дату окончания — 20 августа.
Белинскому на первых порах поэма нравилась, но Краевский — она
предназначалась для «Отечественных записок» — опасался цензуры: ста-
рик, представитель прежнего поколения, в первоначальном варианте поэмы
именовался монахом, и опытный Краевский понимал, что это не понравит-
ся цензуре. Нужно было хлопотать, вести переговоры, объяснить, что монах
в поэме «человек весьма почтенный», а это значило «нанимать омнибусы»
и ездить в город.
Квартиры в доме Гусева больше не существовало: брат переехал, дол-
жен был найти себе квартиру и Иван. А покуда он продолжал жить в опу-
стевшем Парголово. На пороге осени здесь было неуютно: моросил дождь,
218
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ПАРГОЛОВСКОЕ ЛЕТО
ветер насквозь продувал плохо сколоченную дачку, рано темнело и писать
можно было только при свече.
Предоставив цензурным авторитетам размышлять о «Разговоре». Тур-
генев принялся за новую работу. Его новое произведение называлось «Ан-
дрей Колосов», подзаголовок — повесть. Это слово никогда еще не появ-
лялось в его рукописях. Он приступал к своему первому прозаическому
произведению, ведь «Подпоручик Бубнов» был лишь шуткой.
Начало работы над прозой не было чем-то неожиданным или случай-
ным. Он давно намеревался попробовать свои силы во всех жанрах.
Действие повести развертывалось на московском фоне. Андрей Коло-
сов и его товарищи — все студенты Московского университета. В атмос-
феру Белокаменной автор окунулся совсем недавно: весной, вскоре после
отъезда Виардо из Петербурга, когда провел в Москве почти три месяца.
Отчасти так вышло по случайности. В феврале, взяв двухнедельный от-
пуск, он отправился в Москву, чтобы повидаться с матерью, однако в самый
день отъезда заболел и пролежал с воспалением легких больше двух меся-
цев. Кризисы сменяли один другой. Его часто навещали московские друзья.
Мир, простиравшийся за стенами дома на Остоженке, — литературный
мир и мир ученый, а также мир гостиных, его собственные воспоминания, в
том числе университетские, Москва и ее люди живо заявили о себе во время
этого долгого и безвыездного заточения по болезни. Он вернулся из Москвы
за месяц до парголовской дачной жизни. Не потому ли для «Андрея Колосо-
ва» был выбран московский фон? Еще были свежи впечатления от Москвы,
воспоминания о ее людях.
И все же повесть трудно считать автобиографической. «Андрей Коло-
сов» — произведение надуманное, неуверенное и скороспелое, видимо, как
и все, что он написал летом, за исключением «Разговора», начатого раньше.
Белинский не был им доволен: он находил, что Тургенев сделал вдвое мень-
ше, чем мог.
Тургенев сознавал неудачу своего первого опыта в прозе. Давно заду-
манной серии рассказов не последовало.
Еще в конце лета по Петербургу ходили слухи, что Полина Виардо не
приедет. Говорили, к огорчению ее поклонников, что она больна, что Ита-
льянская опера приедет без нее. Слухи, однако, оказались ложными. Уже в
середине сентября — даже раньше, чем ожидалось, — вместе с итальянца-
ми приехала и Полина, как всегда, жизнерадостная, бодрая, и очень доволь-
ная, что опять оказалась в «своем хороша городе» Санкт-Петербурге.
И снова мир для Тургенева озарился ярким светом, снова возникли для
него и божество, и вдохновенье. Жизнь убыстрялась.
С Парголово было покончено.
219
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Он нанял в Петербурге квартиру, хотя и малоподходящую. На работу
времени не хватало, а по вечерам он снова спешил к ярко освещенному
зданию Большого театра. И снова начиналось волшебство: огромная пере-
полненная зала, восхищенные люди, потрясенные чудным даром великой
актрисы, дивные звуки божественного голоса.
Та же волшебная сила снова и снова, как в первый раз, покоряла, за-
хватывала, подчиняла, и он не владел собой, на глазах его блистали слезы.
Слезы появлялись и на глазах Полины, растроганной бурным восторгом
зрителей, этими невиданными, несмолкаемыми овациями.
Он чаще, чем минувшей зимой, посещал чету Виардо в их маленьких
комнатках у Демидова. Здесь он тоже слушал ее божественное пение. Ино-
гда она пела только для него, и это были счастливейшие минуты. Полина,
живая и пленительная, не уставала подолгу с ним разговаривать.
Проносились неделя за неделей.
Жизнь Тургенева была жизнью в искусстве. Даже у Аничкова моста он
бывал теперь реже. Белинский добродушно посмеивался над ним. Он не
понимал значения этого увлечения Тургенева.
ВАРВАРА ПЕТРОВНА И ЕЕ ПИСЬМА
Нынешней осенью Тургенев не слишком аккуратно посещал здание у
Чернышева моста. Служба его клонилась к концу. Видимо, оставалось толь-
ко расставить последние точки.
Варвара Петровна, для которой было ясно, что служит он спустя рукава,
начала требовать каких-то решений. На литературную работу она смотре-
ла как на забаву, на развлечение между делом: «...Хотя ты и пишешь, что
очень много работаешь, но! эта работа — не работа, она ни к чему тебя не
ведет, никакой пользы никому не делает».
И снова принималась его уговаривать. Он получал от нее огромные
послания, полные увещеваний: «...Умоляю тебя именем нашей к тебе не-
ограниченной нежности остепениться и подумать, что надо уже начать ка-
кую-нибудь путную карьеру. До сих пор ты сам не знал, чего ты хочешь».
Она хотела, чтобы он либо занялся серьезно службой, либо защитил маги-
стерскую диссертацию — тщеславие мучило ее.
Ей хотелось жить вместе с ним: «Мать должна быть при старости своей
под покровом, под защитой детей... неужели меня оставили без отрады —
особенно ты, Иван. Ты знаешь, что с колыбели был моей жизнью».
Дискуссия, начатая Варварой Петровной в письмах касательно его бу-
дущего, напоминала их дебаты в Спасском о том, чтобы дать Порфирию
вольную, вообще о крепостном праве: только будущая разлука и надежды
умеряли их несогласия. Сейчас время надежд для Варвары Петровны про-
220
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ПАРГОЛОВСКОЕ ЛЕТО
шло, и она торопилась внести определенность в их положение, считая его
общим.
Если бы он решился всерьез делать служебную карьеру, она приехала
бы в Петербург. И она рисовала ему возможные картины будущей жизни:
«... Нанимаю квартиру... всем обзавожусь и обзавожу тебя: и люди, и ло-
шади, и экипаж — всё, всё, мое, приличное и пристойное. Vous aurez votre
argent de poche1. Пришел домой — всё готово: и стол, и лакомствы, и ласки,
в глаза глядят, по обыкновению, — что Иван Сергеевич прикажет — что лю-
бит. Ты знаешь, что я не притеснительница. Где был, куда идешь, — лишь
бы тебе было там приятно. Когда мой Иван со мною, зимою на мне шуба,
тепло мне. Летом прохлада, отрадно мне... Без тебя и душно и грустно».
Но она предлагала и другой вариант: «Я не требую службы, на что
тебе, ты любишь писать, гулять, стрелять, путешествовать, кто тебе ме-
шает. Живи зиму в Петербурге, веселись, будь в театре, слушай музыку
от Святок до Святой. Весною поедем в деревню, займись своею соб-
ственностью, дай пищу жизни дяде, обожающему тебя. Лето проведем в
вояжах — в Одессу, куда тебе угодно. Осень стреляй, охоться с собака-
ми, утешайся, живи, дай нам жить около себя. Кажется, не тяжкое иго мы
на тебя налагаем. Начни жить и скажи нам: я вот что хочу. Поэтому-то я
и умоляю тебя приняться за диссертацию, пиши ее год, два, ты занят, ты
работаешь, ты занимаешься своею будущностью. Потом ты магистр. Мо-
жет быть, на доктора будешь держать. Ты свободен, руки твои развяза-
ны. А между тем время течет, обстоятельства меняются... Я умираю, ты
исполнил против меня свою обязанность, совесть твоя покойна, имения
еще остается довольно, живи и наслаждайся. Вместо того, что теперь мы
все сжаты, никто не знает, что в семье делается. Я не знаю про вас иначе
как от Митьки, что вы, слава богу, здоровы. В твоих руках счастье всего
твоего семейства, а ты от лени, от беспечности, всех печалишь. Мы не
знаем, где мы будем, потому что не знаем, где будет наш Иван, а без него
жизнь не жизнь».
Она придавала этому письму громадное значение: от ответа на него за-
висела, как она писала, «вся ее старушечья карьера». Она старалась вло-
жить в письмо всю силу убеждения. Она взывала: «Я прошу тебя, ради Бога
моего Создателя, прочти ты со вниманием письмо мое. Решись на что-ни-
будь... Устрой сам себя, устрой нас всех. Я буду ждать твоего ответа с не-
изъяснимым нетерпением».
Но свой дар убеждения Варвара Петровна тратила напрасно. При боль-
шом своем уме она не понимала, что дорога избрана сыном навсегда, что
никакими силами нельзя заставить его с нее сойти. Картины, которые она
вас будут деньги на карманные расходы (фр.).
221
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
рисовала, уже не могли его соблазнить. Она не понимала и величайшего
значения появления в его жизни Полины Виардо.
на «Парашу»,
РАБОТА НАД СТАТЬЕЙ О «ФАУСТЕ»
Цензурные исправления в «Разговоре» оказались несерьезными: монах
был превращен в отшельника и лишился своих четок. Однако переговоры и
переделки отняли много времени, и в октябрьскую книжку «Отечественных
записок» поэма не попала. В результате явилось намерение издать ее от-
дельной книжкой. Тургенев снова стал посещать пропахший типографской
краской дом на Большой Офицерской, получать от Эдуарда Праца корректу-
ры, править их, размышлять то над одним, то над другим стихом.
На этот раз он получил помощь, о какой не мог и мечтать: одну из кор-
ректур просмотрел Белинский. Возвращая ее Тургеневу, Белинский в запи-
ске, где перечислял свои очень немногие замечания, приписал: «А между
тем что за чудная поэма, что за стихи! Нет правды ни на земле, ни в небе-
сах — прав Сальери: талант дается гулякам праздным. В эту минуту, Турге-
нев, я и люблю вас, и зол на вас...»
Поэма «Разговор», маленькая книжка, внеш!
вышла в свет в начале нового, сорок пятого года.
После продолжительного перерыва, когда он с головой ушел в мир Ита-
льянской оперы — мир Полины Виардо, он снова работал. Занят он был
статьей о новом переводе «Фауста», недавно появившемся. Этот перевод
дал ему повод для большой статьи о «Фаусте» Гёте, написанной с велико-
лепной эрудицией. Он погрузился в немецкий романтический и философ-
ский мир, совсем недавно столь ему близкий, а теперь столь далекий. Уж не
вспоминался ли ему Вердер, диктующий вторую часть «Фауста», которую
Тургенев теперь подвергал беспощадному анализу?
В своей статье он опирался на левогегельянскую критику, на работу,
напечатанную в левогегельянском журнале еще в то время, когда гулял по
берегам Шпрее. В его воспоминаниях теперь обнаруживались фейербахов-
ские положения. Статья о «Фаусте», полная свежих и интересных мыслей,
показывала, как он менялся, шагая в ногу с Белинским.
В этом, сорок четвертом году, он был занят и легкомысленным «По-
пом», и серьезной поэмой, и драмой, отдал дань прозе, а заканчивал год
серьезной критической статьей. Эта новая встреча с «Фаустом» во многом
по-новому укрепила его старые связи с ним.
БЕНЕФИС ПОЛИНЫ ВИАРДО
День 6 февраля 1845 года в анналах Итальянской оперы был выдаю-
щимся. Такой бури восторгов под сводами Большого театра еще не видыва-
222
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ПАРГОЛОВСКОЕ ЛЕТО
ли. Давали «Дона Паскуале», оперу Доницетти. Этого дня ждали — бене-
фиса Полины Виардо.
И снова, как всегда, и даже более чем всегда, она покоряла чарующей,
волшебной силой своего таланта, своего дивного голоса. Волнениям не
было конца, и венки летели из зала на сцену в таком множестве, что испол-
нительница была не в состоянии унести их даже с помощью Рубини и Там-
бурини. Несколько раз Рубини и Тамбурини надевали венки ей на голову, но
она их снимала. Она устала в этот вечер кланяться.
Не один Тургенев был взволнован в этот вечер. Взволнованы были ты-
сячи людей — в переполненной сверху донизу зале, на сцене, за кулисами.
Для всех этот день остался памятным. Гастроли Итальянской оперы закан-
чивались. В конце февраля группа уезжала в Москву, чтобы затем покинуть
Россию.
Но и перед Тургеневым теперь открывались новые перспективы. Еще
в начале января, когда он дописывал последние страницы статьи о «Фау-
сте», его положение стало для него очевидным. Он принял решение бросить
службу, и весной, по окончании гастролей Виардо в Москве, уехать за гра-
ницу. На этот раз отъезд Полины не должен был стать началом мучительно-
го ожидания новой встречи — он ехал вслед за ней. Гора свалилась с плеч.
У него была и «официальная» причина — болезнь глаз, требовавшая ле-
чения. В конце февраля он отправился в Москву, где начинались двухмесяч-
ные гастроли Итальянской оперы. На службе он взял двухмесячный отпуск.
Два необычайных весенних месяца в Москве — вблизи Виардо, пронес-
лись, разумеется, с удивительной быстротой. При всей необычности этих
московских месяцев и многих обязанностях, связанных с пребыванием в
одном доме с Варварой Петровной, он все же работал. Новая поэма «По-
мещик», начатая еще в Петербурге, была окончена. Другая — «Андрей» —
значительно подвинулась вперед.
Жизнь на Остоженке была нерадостна. Все попытки Варвары Петровны
обратить его на путь истинный, убедить принять ее план жизни обрушились
как карточный домик, и мотивы его отъезда за границу стали для нее ясны,
как и бессилие что-либо изменить.
Из Москвы он послал в министерство прошение об отставке. В мини-
стерской регистратуре дело о его службе наконец закрывалось: проставив
дату окончания, можно было сдавать его в архив.
Он уехал из Москвы в конце апреля, а через несколько дней Варвара
Петровна писала одной из своих приятельниц: «Иван уехал отсюда дней
пять с итальянцами, располагает ехать за границу с ними же или для них».
Ей нельзя было отказать в проницательности. Она знала сына, несколь-
ко утрируя, она таким рисовала его характер: «буйный, страстный, безум-
223
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ный, всё и всех забыл, летит-летит, парит, пока солнце крылья ему не под-
палит, тогда он падает — мрачен, несчастлив, опомнится на минутку, меня
нет — опять кровь закипела, опять буйствует, теряет здоровье, недоволен
собой и всем. Вот — Иван».
В конце мая один из первых пароходов увозил отставного коллежского
секретаря Тургенева, как именовался он в заграничном паспорте, из Петер-
Надолго ли он уезжал? Он не знал. Но он ехал, и в груди теснилось
множество надежд.
С Белинским он тепло простился.
Часть седьмая
ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
КУРТАВНЕЛЬ
За время знакомства с Виардо Тургенев немало слышал о Куртавнеле
от его хозяев — они подолгу жили там в те немногие месяцы, когда нахо-
дились во Франции, в перерывах между продолжительными поездками по
Европе.
Милый старый Куртавнель!
Пепельно-серые древние стены с большими окнами, каменный ров,
наполненный зеленоватой водой, переброшенный через него подъемный
мост, поросшая мхом кровля, старинные ворота с железными прутьями,
старые деревья парка — все они стояли перед его мысленным взором таки-
ми, какими он увидел их впервые.
Этот небольшой средневековый замок, возвышающийся среди долин
Иль-де-Франс, показался ему тогда сказочным — приютом доброй волшеб-
ницы. И всё в этом замке и вокруг него представало не только прекрасным и
безущербным, как во сне, но и подотчетным таинственному замыслу: тихий
шепот деревьев вокруг, бессчетные сверкающие звезды, улыбающиеся с
высоты, другие необыкновенные дары, посланные ему неслучайно...
С течением времени каждый из дней, проведенных здесь, разлитых кру-
гом тепла и сияния, не утратил ни грана от своей полноты.
Он всегда останавливался перед коваными воротами, медлил перед ши-
рокой лестницей под высокими сводами, когда уже входил в замок, — при-
слушиваясь, предчувствуя появление его владычицы, даже если знал, что
она сейчас далеко.
Маленький старинный дворец превратился для него в одно из самых
дорогих мест на земле.
БАКУНИН, ОГАРЕВ И ДРУГИЕ
В Париже время убыстрялось. Уже одного того, что Василий Боткин
в это время находился в Париже, было достаточно, чтобы узнать с самых
разных сторон новый Вавилон, как иной раз называли Париж.
Боткин, приехавший из Италии и собиравшийся в Испанию, теперь на-
слаждался жизнью в культурной столице мира — ибо он всегда чем-нибудь
наслаждался. Знаток и тонкий ценитель музыки и живописи, литературный
критик, человек, живо интересовавшийся современной ему наукой, он от-
личался, однако, и незаурядной страстью к эпикурейству и чувственным
225
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
наслаждениям. Париж он великолепно знал, побывав здесь впервые еще в
1835 году, и ему были хорошо знакомы не только исторические места и па-
мятники.
Среди множества впечатлений дни мелькали с великой быстротой. И од-
ним из самых ярких был день, когда Тургенев познакомился с Жорж Санд.
Знакомство с ней он считал подарком судьбы. Она возбуждала в нем
восторженное удивление. Люди, которые были ему наиболее дороги, пре-
клонялись перед ней: для Белинского она была кумиром, в семье Виардо
культ Жорж Санд был незыблем. Чувство же, которое питала к ней Полина,
можно было назвать обожанием. Теперь это знакомство, о котором он мог
только мечтать, наконец состоялось. Познакомила его с Санд, однако, не
чета Виардо, несмотря на их близкое знакомство, ей представил Тургенева
Мишель Бакунин.
Бакунин, избравший эмиграцию взамен покорности, развивал теперь свою
кипучую деятельность в Париже. Прежнего Мишеля, с его религиозно-фило-
софскими исканиями, уже не существовало. Его целиком поглощали интересы
европейского революционного движения. Тургенев и Бакунин далеко ушли
друг от друга и мало напоминали прежних горячих друзей. Те очки, сквозь ко-
торые Тургенев еще недавно смотрел на друга, были потеряны, и мир револю-
ционных баталий, вне которого он жил, не мог поглощать его.
Бакунин, при всех своих слабостях, отличался удивительной целеу-
стремленностью и обладал даром покорять людей, даже очень проницатель-
ных. В Берлине умный Фарнгаген считал его одним из самых замечательных
людей столетия. В Париже в него уверовала — едва ли не восторженно —
Жорж Санд. К ней и повез Тургенева Бакунин, как некогда в Берлине Турге-
нев привез его к Бегтине.
Москва в Париже летом 1845 г. была представлена щедро: кроме Бот-
кина и Бакунина Тургенев нашел здесь Николая Огарева, уже не первый
год странствовавшего по Европе, Сатина, друга Герцена, сопутствовавшего
Огареву, Сазонова, близкого в прошлом друга Герцена, теперь, как и Баку-
нин, ставшего эмигрантом. Если бы мог приехать сюда и сам Герцен, весь
его ранний московский кружок начала тридцатых годов был бы в сборе. На-
конец в Париже находился Фролов. Он слушал здесь лекции Огюста Конта,
приобретая в поте лица ученость.
Когда Тургенева утомлял шум парижского столпотворения, когда ему
хотелось тишины, покоя и уединенных раздумий, он шел в сад Тюильри.
В саду дремала тишина. Каштаны, крепостной ров, кованые решетки
напоминали Куртавнель — столь дорогой ему Куртавнель!
Под сенью старых деревьев Тургенев отдавал себя во власть размышлений.
Первостепенное место в них принадлежало Полине Виардо.
226
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
ПОЕЗДКА В ПИРЕНЕИ
В конце июня Боткин и Сатин отправлялись в Пиренеи, первый — что-
бы оттуда ехать в Испанию, второй — лечиться от ревматизма в Бареже,
деревушке в горах, известной сернистыми источниками. Они звали с собой
Тургенева. Трудно было отказаться от соблазна побродить в Пиренеях.
Он подумывал о путевых записках.
Дней через пять, после утомительной дороги в тряском дилижансе, они
прибыли в древнюю Байону, город, расположенный на земле басков. От-
сюда до Испании было рукой подать — об этом говорили костюмы и нрав
народа. Из Байоны двинулись на запад, проводить Сатина в Бареж.
Боткин остался с Сатиным в Бареже дня на два, а Тургенев, распростив-
шись с друзьями, отправился путешествовать по Пиренеям.
Пиренеи, горы на южных задворках Европы, мало напоминали швей-
царские, по которым он хаживал во времена, казавшиеся теперь далекими.
Там ослепляли снеговые вершины, но и много было приветливых долин,
пышной зелени, здесь же — бедная растительность, узкие и глубокие уще-
лья. Селенья, как и сами долины, смотрели на путешественников строго,
даже сурово, немногие из них веселили глаз. Но люди, жившие по обеим
сторонам хребта, потомки иберийцев, нравились Тургеневу больше про-
заических швейцарцев, они были красивы и смелы, даже неустрашимы в
своей страсти к свободе, неустанно трудились и хранили обычаи старины.
Для пришельца издалека это был новый, своеобразный мир, возбуждав-
ший симпатию.
Странствуя в одиночестве по этим суровым местам, труднопроходимы-
ми тропами и вьючными путями, иногда с проводником, Тургенев лишь на
один-два дня останавливался передохнуть — в глухом селении или на ку-
рорте в долине.
По ту сторону хребта — высокой стены, отделявшей Францию от Испа-
нии, дальше за басками, жили испанцы. Сколько волнующего было в самом
этом слове — Испания! — говорившем о единственной испанке на земле,
которую он знал и образ которой всегда был с ним. Казалось, над его голо-
вой простираются те же жгучие небеса, проносится тот же горячий ветер,
что и за хребтом, в стране «любовных и необыкновенных приключений»,
как он писал в предисловии к «Двум сестрам». И все, что он видел, напол-
нялось для него неизъяснимым значением.
Разумеется, он думал о Полине и в Парголово, сидя в своей наспех ско-
лоченной дачке, и в Петербурге, и в Париже — всюду, где бы он ни был,
но здесь, под этим небом, думать о ней было радостней: казалось всё, что
открывалось взгляду, всё, что он узнавал, имело к ней прямое отношение.
В конце августа перед Тургеневым снова засверкали огни Парижа.
227
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
К шуму и треску центра мира после великолепной тишины привыкать
было нелегко. Но его ждал Куртавнель, тихий и прекрасный — на этот раз
в красках осени, полная внутреннего напряжения и счастья жизнь вблизи
Полины.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕТЕРБУРГ
Поздней осенью, почти зимой, после полугодового отсутствия Тургенев
возвратился в Петербург. Почти одновременно с ним прибыла и чета Ви-
ардо. Полина начинала свой третий сезон в Итальянской опере. Это было
радостной неожиданностью для Тургенева. Не будь этого, бог весть когда
он вернулся бы в Россию!
В Петербурге жизнь медленно входила в свою колею. Петербург в ноя-
бре был неуютен. Дожди сменялись снегопадами, казалось, изморозь про-
низывает до костей. Неужели еще недавно он бродил по Пиренеям, сидел на
берегу Средиземного моря? В полутемном городе под мрачными небесами
в это верилось с трудом.
За истекшие полгода он немало поколесил по французской земле, видел
много прекрасных уголков, одни впечатления сменялись другими. Постепен-
но очертания всего увиденного начинали заволакиваться дымкой, и только
воспоминания о Куртавнеле, замке Виардо, оставались такими же яркими.
Белинский искреннее обрадовался возвращению Тургенева, ему недо-
ставало их бесед.
Повседневность российских порядков — их полицейская обыденность
приобретала все более уродливые черты. Рогатки реакции, на которые мыс-
лящий человек натыкался на каждом шагу, ощущались повсюду. Белинский
задыхался как будто в тисках: «Ведь я не могу печатно сказать все, что ду-
маю и как думаю, — писал он Герцену. — А черт ли в истине, если ее нельзя
популяризировать и обнародовать? — мертвый капитал».
Истину нельзя было высказать не только печатно, но и устно, тут же
расползались доносы. При страстности натуры Белинского, при его «домо-
гательстве истины», дружеские беседы, в которых он мог высказаться, были
для него и необходимы, и живительны. Но с кем он мог их вести? Приятели
его жили в Москве. С Герценом он нечасто обменивался письмами, да и то
при оказии. И письма, конечно, не могли заменить бесед. Из всех москов-
ских друзей чаще всего приезжал в Петербург Боткин, но уже больше двух
лет его не было в России.
Петербургский кружок Белинского был невелик, в нем не насчитыва-
лось и десятка людей. Человек пять-шесть навещали его ежедневно, и поч-
ти половину кружка составляли не литераторы. Добряк и прихрамывающий
толстяк, неутомимый острослов Михаил Языков не имел отношения к лите-
228
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
ратуре, хотя был дружен со всеми петербургскими литераторами и пользо-
вался их симпатией. В своем «Попе» Тургенев, перечисляя своих будущих
читателей, писал:
Языков сам, столь важный, столь приятный,
Языков был искренне предан Белинскому и пользовался его располо-
жением.
Другой постоянный участник кружка Белинского Николай Тютчев, од-
нофамилец поэта, тоже не был литератором, хотя имел большие литератур-
ные знакомства, у него, как и в гостеприимном доме Языкова, чаще всего
собирался весь кружок.
Неопределенной фигурой был третий из нелитературных приятелей
Белинского — Иван Маслов, состоявший адъютантом у коменданта Петро-
павловской крепости Скобелева, правда, человека преоригинального и даже
не чуждого литературе. Тургенев, познакомившись с Масловым у Белин-
ского, был тронут его умом.
Из литераторов в кружок Белинского входили Панаев, Некрасов и Павел
Анненков. Панаев, человек легкомысленный, не мог быть близок и интере-
сен Белинскому. У Белинского было достаточно поводов относиться к нему
критически. Молодому Некрасову он покровительствовал, заметив в нем
талант, но и с ним было немного общего. Один Анненков, по своей умерен-
ности и осторожности мало походивший на Белинского, был интересным
собеседником — с его умом, серьезностью, любовью к литературе и, глав-
ное, интересом к общественным проблемам. Но и он, хотя Белинский ценил
его дружбу, не мог заменить Тургенева, не обладая ни его блестящими зна-
ниями, ни даром удивительного рассказчика. В кружке, где все это высоко
ценилось, Тургенева часто вспоминали, но чаще всех — Белинский.
С тех пор как Тургенев снова появился в Петербурге, он стал ежедневно
бывать в доме у Аничкова моста.
Тургенев застал Белинского сильно изменившимся. Кашель, и прежде
мучивший его, стал еще сильнее, он постарел, сгорбился: за месяц до воз-
вращения Тургенева он перенес воспаление легких, из которого с трудом
выкарабкался. Однако он мгновенно оживился — просиял, как только уви-
дел огромную фигуру Тургенева. В разгаре беседы он уже не выглядел сгор-
бленным, поникшим, состарившимся.
Беседа была для него бесконечно интересна. Тургенев и на этот раз рас-
сказывал о том, что интересовало Белинского больше всего. Ведь Гегель,
Шеллинг, Вердер стали для Белинского далеким прошлым. В Германии его
прежде всего интересовал Фейербах, властителями дум стали Прудон, Леру,
229
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Кабе и, разумеется, Жорж Санд. Каждый ее роман был для него событием, и
о каждом они говорили без конца.
Белинский жаждал узнать самые последние новости, и Тургенев мог
порадовать его и новостями, и личными впечатлениями. Все прошедшие
месяцы он был окружен людьми, близкими к Жорж Санд, соприкасавшими-
ся с ней повседневно. Полина и Луи Виардо были ее близкими друзьями, и в
Куртавнеле о ней часто говорили. Полина вела с ней постоянную переписку.
Тургенев мог знать то, что было неизвестно широким кругам ее почита-
телей, во что были посвящены только близкие — о ее творческих тайнах,
планах и сокровенных чаяниях.
Новости о Жорж Санд доходили до него с разных сторон. Бакунин успел
стать одним из ее друзей, и в Париже ее гостиная заменила ему берлинскую
гостиную Боткина. Здесь, как некогда там, он вел многочасовые беседы, и
блестящую мадам Санд покорила сила его красноречия. Ее вера в Бакунина,
пожалуй, была не меньшей, чем когда-то у его московских адепток Натали
и Александрин Беер.
Связующим звеном между Тургеневым и знаменитой Авророй был не
только Бакунин. С ней был знаком и Василий Баткин. Даже Сатин, направ-
ляясь в Париж, позаботился о том, чтобы взять у Василия Боткина в Берли-
не, откуда он прибыл, рекомендательное письмо к властительнице дум не-
скольких поколении французов и русских. Свидетельства ее популярности
встречались в самых неожиданных местах: на пути к Пиренеям у Тургенева
под стук колес дилижанса завязался разговор о ней с молодым французом,
случайным спутником.
Теперь Тургенев рассказывал о Жорж Санд Белинскому — как не рас-
сказывал здесь никто, как умел он один, недаром Анненков называл его Си-
реной, а после него и весь кружок. Белинский то задавал вопросы, то весело
смеялся, то в волнении принимался расхаживать по комнате или, прерывая
Тургенева, сам начинал говорить, и даже кашель как будто меньше мучил его.
Тургенев называл имена людей, к которым Белинский испытывал
острейший интерес: Прудон — о нем в Петербурге можно было говорить
только шепотом, к нему был близок Бакунин; Пьер Леру — в кружке Бе-
линского в целях конспирации его называли Пьером Рыжим; новые рабо-
ты Мишле и Монье; умственная и политическая жизнь Франции, Гизо и
Луи-Филипп и, наконец, опять-таки Мишель Бакунин, его трудности, его
новейшие установки и последние увлечения — обо всем этом можно было
говорить без конца. А Боткин? О нем Белинский мог получить самые по-
следние, самые живые известия.
Разумеется, для того чтобы рассказать обо всем этом, одного вечера
было мало.
230
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
ДОСТОЕВСКИЙ
В литературе за время отсутствия Тургенева произошло событие, взвол-
новавшее Белинского и весь его кружок. На литературном небосклоне по-
явилась новая звезда, и оказался ею молодой человек, дотоле никому не
известный, по фамилии Достоевский. Некрасов, первым прочитавший его
роман, прибежал к Белинскому в сильном волнении:
— Новый Гоголь появился, — кричал он Белинскому, едва влетев в ком-
нату и протягивая рукопись, — вот, прочитайте.
Белинский отнесся к такому необычайному известию с недоверием, но,
прочитав, сам взволновался: роман «Бедные люди» произвел на него силь-
нейшее впечатление. Он предсказывал автору великую будущность.
— Да и понимает ли он сам, что написал, — рассказывал Белинский
Тургеневу, — даже не знаю.
Еще одна литературная новость выходила из ряда вон: в редакции «От-
ечественных записок» лежали первые главы новой повести Герцена «Кто
виноват?». Белинский считал ее событием, произведением величайшего
значения.
Рассказывая обо всем этом Тургеневу, он как бы спрашивал его: «Ну а
вы, батенька, что дадите? Не все же разъезжать, пора и за работу приняться».
Через некоторое время Тургенев увидел наконец новую звезду. Это был
молодой человек, худенький, небольшого роста, бледный, с некрасивыми
мутными глазами. Он в самом деле был весьма невзрачным, однако вступал
в литературу с блеском, поразившим литературные круги.
Белинский тотчас их познакомил.
Тургенев, уже успевший прочитать роман Достоевского в рукописи,
был от него в не меньшем восторге, чем Белинский: он считал Достоевского
гением и оказывал ему всяческие знаки внимания.
Достоевский, в свою очередь, был очарован Тургеневым, поэтом, на-
писавшим «Разговор», — талантом! — к тому же красивой и благородной
внешности, очень простым в обращении. Трудно было сказать, в чем при-
рода отказала Тургеневу. И характер Тургенева — «неистощимо прямой» —
показался Достоевскому прекрасным.
Оба они едва ли ни влюбились друг в друга, как отзывался об этом зна-
комстве автор «Бедных людей» в письме к брату. Белинский тоже считал,
что «всякий, кто живет и, следовательно, чувствует себя постигнутым бо-
лезнию нашего века — апатиею чувства и воли при пожирающей деятель-
ности мысли, — всякий с глубоким вниманием прочтет прекрасный, поэти-
ческий “Разговор”».
Герцену Тургенев, с которым они познакомились не так давно в Москве,
не понравился, напомнив Хлестакова, — «образованный и умный, внешняя на-
231
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
тура, желание высказаться и fatiute sans homes'...» Герцен даже послал упрек
Белинскому: «.. .И такие-то люди кажутся Белинскому чуть ли не гениями». Но
первое впечатление иногда обманывало умного Герцена, и предвзятость сказа-
лась в видимом противоречии его слов: если образованный и умный, то уже не
Хлестаков. Однако для замечания о безграничном фатовстве были основания.
Сам Тургенев говорил о нем как о пороке своих молодых лет.
Белинский, до которого должна была дойти эта оценка, не изменил, од-
нако, своего мнения о молодом друге, и оно основывалось не на мимолет-
ном знакомстве, как это было у Герцена, а на впечатлениях близкого обще-
ния, перешедшего в дружбу. «Тургенев написал “Парашу”, — говорил он
еще в начале их знакомства недоброжелателям, трезвонившим о промахах
автора, — пустые люди таких вещей не пишут».
Иногда он добродушно подтрунивал над своим молодым другом:
«Мальчик, берегитесь, — говаривал он, — я вас в угол поставлю». И весело
смеялся.
Знакомство у Белинского двух молодых литераторов — Тургенева и До-
стоевского — произошло на фоне острейших споров «Отечественных запи-
сок» и «Москвитянина», западников и славянофилов. К. С. Аксаков уже во
втором номере «Москвитянина» за 1845 год резко критиковал поэму «Раз-
говор», и вопрос об истинном патриотизме в полемике двух лагерей был
одним из центральных. Достоевский был на стороне Белинского.
«ИСПОВЕДЬ»
Варвара Петровна, немало корившая сына за разные грехи, объясняла
их очень просто — тургеневская наследственность. Тургеневых она цени-
ла невысоко. Провинился он в легкомысленном поступке или уклонился от
истины — виноваты Тургеневы, и дядя Петр Николаевич был таков, и дядя
Алексей Николаевич не лучше. Промотал много денег — так и на дядю Ни-
колая Николаевича нельзя полагаться, да и отец Сергей Николаевич денег
считать не любил. Зато его хорошие качества, его способности, которыми
она гордилась, находили объяснение в лутовиновской породе. Брат Николай
был ниже его по способностям, и она писала Ивану: «он — Тургенев, ты —
Лутовинов».
В добрые минуты она повторяла: «Vous, qui etes Loutovinoff»2. Она была
довольна, когда он избрал своим псевдонимом буквы Т. Л., т. е. назвал себя
и Лутовиновым, даже просила подписывать свои произведения только фа-
милией Лутовинов. В нем действительно было много лутовиновского. Не
только лицом он был похож на мать, можно думать, и его одаренность ско-
232
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
рее восходила к материнскому роду. Кругозор отца и его родни был иным.
В библиотеке Спасского среди огромного количества книг только на одном
собрании сочинений Вольтера были надписи Сергея Николаевича, но и эти
тома остались неразрезанными.
Предания о лутовиновских предках, среди которых было немало людей
ярких, интересных и незаурядных, жили в памяти Ивана Сергеевича. С дет-
ства о них напоминали портреты, до пожара висевшие на стенах старого
спасского дома. Что они сказали бы о нем, его жизни?
Наступал новый 1846 год. Хотя Тургенев разделял мысли Белинского,
находившего, что «условные вехи, столбы и станции на бесконечной дороге
жизни в сущности ничего не значат», все же в канун нового, сорок шестого,
года он предавался традиционным раздумьям о будущем. Но мысль его об-
ращалась и к настоящему.
Все, что его окружало, было тягостно и беспросветно. Могущественные
темные силы владычествовали. Борьба с ними все еще была немыслима, и в
размышлениях рождались горькие истины. На этот раз они послужили матери-
алом для стихотворения, многозначительно названного «Исповедь». Оно было
датировано 31 декабря 1845 года и содержало много беспощадных строк:
Нам тягостно негодование,
И злоба дельная — смешна,
Но нам не тягостно молчанье:
Мы равнодушны, как могилы;
Мы, как могилы, холодны...
И разрушительные силы —
И те напрасно нам даны.
Как звери мы друг другу чужды...
И что ж? какой-нибудь чудак
Затеет дело — глядь! без нужды
Проговорил красноречиво
Все тайны сердца своего...
И отдыхает горделиво,
Не сделав ровно ничего.
Мы недовольны нашей долей —
Но покоряемся... Судьба!!
Хохочем хохотом раба.
233
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Эти невеселые мотивы не были новостью. О них велись разговоры с
друзьями. Они звучали когда-то даже в разговорах с Татьяной Бакуниной —
в безвозвратно минувшие дни их горячей дружбы. Это она писала ему тог-
да: «Здесь нет жизни— здесь мертво всё— здесь страшное рабство...»
С тех пор ничего не изменилось. Он писал в «Исповеди»:
Привыкли мы к томленью скуки...
Лучи живительной науки
Мерцают нехотя...
Слова осуждения стали теперь еще более резкими.
В окружении Белинского эти мысли высказывались, разумеется, не раз.
«У всех на языке одна и та же фраза: “Надо делать!” — кипел Белинский. —
И между тем все-таки никто ничего не делает!»
«Исповедь» не предназначалась для печати. Об этом нельзя было и ду-
мать: в ней было слишком много беспощадных слов. Стихотворение роди-
лось в часы тягостных раздумий, чтобы отвести душу. Но мотив этого сти-
хотворения еще не раз найдет отражение в его творчестве.
КРИЗИС
Новый, третий сезон Итальянской оперы, начавшийся осенью, незадол-
го до возвращения Тургенева в Петербург, проходил с обычным успехом.
Полина Виардо производила фурор в «Севильском цирюльнике», «Любов-
ном напитке», в особенности в «Доне Паскуале». Тургенев не пропускал ее
выступлений. Он присутствовал на всех тридцати семи спектаклях, в кото-
рых она выступила в этом сезоне.
На правах старого друга он посещал чету Виардо достаточно часто.
Одно сознание того, что Полина в одном с ним городе, неподалеку, вносило
в его душу гармонию.
Бенефис Полины Виардо, как и в предыдущие годы, состоялся в февра-
ле. И на этот раз, в 1846 году, он превратился в настоящий праздник искус-
ства. Приветствиям, бурным выражениям восторга не было конца.
Однако начались грустные неожиданности. Сразу же после бенефиса
Полина заболела. Решено было немедленно покинуть Петербург, не дожи-
даясь окончания сезона. Ей мог навредить петербургский климат. Быстро
собравшись, чета Виардо покинула Петербург задолго до конца назначен-
ного срока.
Эти события произошли в течение нескольких дней, и прощание было
печальным. Впереди— неизвестность, в Петербурге гастроли заверши-
лись, а на будущий сезон Полина была приглашена в Германию.
234
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
Жизнь Тургенева снова тускнела. Да и у Белинского назревали пере-
мены. Он принял решение уйти из «Отечественных записок», где, теряя
последние силы, подвергался беззастенчивой эксплуатации. Тургенев был
одним из немногих ближайших к Белинскому лиц, посвященных в эти пла-
ны. На первых порах Белинский собирался издать большой литературный
альманах— «Левиафан», который облегчил бы его положение, конечно,
при участии Тургенева.
Литературные перспективы Тургенева по-прежнему не прояснялись,
более того, никогда еще они не были столь неопределенными. Он начал
сомневаться в своем поэтическом призвании. В значительной степени его
сомнения были внушены Белинским.
Белинский постепенно охладевал к поэмам Тургенева. Всего лишь год
назад, в феврале 1845 года, он посвятил «Разговору» панегирическую рецен-
зию. В ней он утверждал, что Тургенев — поэт в истинном и современном
значении этого слова: «Крепкий, энергичный и простой стих, выработан-
ный в школе Лермонтова, и в то же время стих роскошный и поэтический,
составляет не единственное достоинство произведений г. Тургенева: в них
всегда есть мысль, ознаменованная печатью действительности и современ-
ности и, как мысль даровитой натуры, всегда оригинальная». Он находил,
что «Разговор» по сравнению с «Парашей» — большой шаг вперед. Мысль
в нем «не высказана никакою сентенциею: она вся в изложении содержа-
ния, вся в звучном, крепком, сжатом и поэтическом стихе».
Теперь, через год, в своем обзоре литературы за 1845 год, говоря о
«Разговоре» и вновь отмечая, что поэма «написана удивительными сти-
хами, какие теперь являются редко, исполнена мысли», он прибавлял:
«... Но вообще в ней слишком заметно влияние Лермонтова, — и, прочи-
тав новую поэму г. Тургенева1... нельзя не заметить, что в этом последнем
роде талант г. Тургенева гораздо свободнее, естественнее, оригинальнее,
больше, так сказать, у себя дома, нежели в “Разговоре”». Вслед за тем в
статье о «Петербургском сборнике» он горячо хвалил «Помещика»: «лег-
кая, живая, блестящая импровизация, исполненная ума, иронии, остроу-
мия и грации... Стих легок, поэтичен, блещет эпиграммою». При этом он
отмечал: «Кажется, здесь талант г. Тургенева нашел свой истинный род, и
в этом роде неподражаем».
Не значило ли это, что все прежние поэмы Тургенева являются родом,
чуждым его таланту, которым заниматься не следует? Тургеневу, бесспорно,
было над чем призадуматься.
Его работа в разных жанрах и переход от одного жанра к другому не
были для него случайностью и совсем не означали каких-то бессистемных
235
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
поисков: он с самого начала ставил себе целью работать и в стихах, и в про-
зе, и в драме и следовал этой задаче.
Но в драме он еще не сделал ничего заметного. В прозе только «Три пор-
трета» говорили о том, что от него многого можно было ожидать в будущем.
Зато именно в поэтическом творчестве он достиг наилучших результатов —
можно было думать о настоящем успехе. О его успехе как поэта Белинский
писал в рецензии на «Разговор»: «Только истинный, неподдельный талант
мог быть причиною такого быстрого и прочного успеха».
Но Белинский приходил к убеждению, что «этот род поэзии» не его
область. «Помещика» же, в котором обнаружился «истинный род талан-
та» Тургенева, Белинский считал не поэмой, а «физиологическим очерком
помещичьего быта». Этот новый взгляд Белинского, печатно сформулиро-
ванный позднее, был, надо думать, известен Тургеневу. Он и сам начинал
охладевать к своим стихам.
Результатом неожиданных сомнений стало отсутствие ясных планов.
Тургенев не работал, и это было показателем кризиса.
РАЗДУМЬЯ
«Физиологические очерки» — описания быта и нравов разных слоев
общества, «русского быта и русского мира», как писал Белинский, были в
моде. Предприимчивый Некрасов уже успел выпустить двухтомный сбор-
ник «Физиология Петербурга», куда вошли его собственные «Петербург-
ские углы», «Петербургские шарманщики» Григоровича, «Петербургский
дворник» Даля.
До сих пор такие очерки не интересовали Тургенева, но теперь, под
влиянием высказываний Белинского, он стал размышлять о создании сво-
ей серии коротких очерков. Раздумья были долгими и трудными. Иногда
являлось намерение и вовсе оставить литературу — так велико было воз-
действие охлаждения Белинского, да и его собственного к прежней поэти-
ческой деятельности.
Возвращаясь к мысли о серии очерков, он обдумывал возможные темы.
Их оказывалось много, и все это были темы для самых заправских «фи-
зиологических» очерков в духе Даля и его сподвижников. Он попробовал
записать их. Лист почтовой бумаги большого формата был весь исписан.
Среди тем, он называл их «сюжетами», были «Сенная со всеми подроб-
ностями», «Один из больших домов на Гороховой», «Физиономия Петер-
бурга ночью» (извозчики и т. д.; здесь можно было поместить «Разговор с
извозчиком»), «Толкучий рынок с продажей книг», «Внутренняя физионо-
мия русских трактиров», «Какая-нибудь большая фабрит i со множеством
рабочих», «Бег на Неве (разговор при этом)», «О Невском проспекте, его
236
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
посетителях, их физиономиях»; «Об омнибусах, разговорах в них» и т. д.
Всего у Тургенева явилось десять «сюжетов»-тем.
Листик этот остался свидетельством нелегких раздумий, но и только, ни
к одной из тем Тургенев так и не приступил. Закономерность? Видимо, да.
У авторов «физиологических» очерков и в самом деле память преоб-
ладала над воображением. А в его памяти хранились живые картины род-
ной природы и помещичьего быта, недаром Белинский считал «Помещика»
«физиологией» и восхищался живыми сценками, невольно возникавшими
перед глазами. Тургенев просто не мог писать о том, что плохо знал, — быте
городских окраин, их обитателях, они не захватывали его, а значит, писать о
них было незачем. Он продолжал раздумья и не брал пера в руки.
Месяц за месяцем трудного сорок шестого года проходили в раздумьях.
Он молчал.
СНОВА В СПАССКОМ
Варвара Петровна с горечью наблюдала за перипетиями жизни любимо-
го сына. Все ее планы рухнули — это было очевидно. Увещевания не имели
смысла: он не служил, не писал диссертации. Однако и не жил с ней, что
огорчало больше всего. Видела она его мало. Он приезжал к ней не чаще,
чем раз в год, да и то на короткое время.
Весной сорок шестого года она настойчиво звала его в Спасское. Они
не виделись целый год, а в Спасском, если не считать его кратковременного
приезда весной сорок третьего года, он не жил с лета сорок второго. Открыв
последнее письмо Варвары Петровны, он понял — пора! — так захотелось
после прошлогодних странствий и зимы в Петербурге подышать благодат-
ным воздухом спасских просторов.
Май был в разгаре. Под щедрыми лучами солнца орловские деревушки,
лепившиеся к оврагам, с избушками, крытыми соломой, уже не казались
столь убогими. Лишь только въехали на высокую гору, с которой хорошо
был виден Мценск, он почувствовал волнение, как обычно с ним и происхо-
дило. И радость, с которой его встретили в Спасском, когда наконец он «от-
бился от колокольчика», как говорила Варвара Петровна, — когда очутился
под сенью родного дома, была отрадна.
Варвару Петровну он нашел сильно постаревшей. Болезнь и душевные
бури сказывались на ней явственно. Но в доме царила тишина — та, кото-
рую он помнил с детства, в раскрытые окна врывался несравненный воздух,
напоенный запахами нагретых солнцем полей, и ему казалось, что только
здесь он обретает мир и покой.
Он поселился в маленьком флигельке возле дома. Впервые за последние
годы он приехал в Спасское надолго. И впервые за много лет ничем боль-
237
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ше не был связан с Петербургом — ни службой, ни занятиями. Торопить-
ся было некуда. Впрочем, в этом доме издавна не любили спешить. Жизнь
здесь текла как текла— медленно и неторопливо. На этот раз у Тургенева
было предостаточно времени для размышлений и созерцаний.
В доме произошли заметные перемены. Дяди Николая Николаевича Тур-
генев уже не застал. Он женился, за его женитьбой последовала размолвка
с Варварой Петровной, и он покинул Спасское. Дядя был долголетним не-
пременным членом здешнего мирка, и его отсутствие сильно ощущалось.
Зато другое лицо становилось все более заметным. Это была воспитанница
Варвары Петровны — Биби.
Варвара Петровна недаром звала ее своей Ундиной: она души в ней не ча-
яла. Биби, как и все в доме, была воспитана в поклонении Ивану Сергеевичу.
Когда он впервые уезжал в Берлин, она была пятилетним ребенком. В редком
письме к сыну Варвара Петровна не упоминала о ней. То «ундина моя всё хо-
рошеет, всё умнеет», то «умна, понятлива, добра». Теперь Биби была тринадца-
тилетним подростком, и в ней уже определенно угадывался сильный характер.
Для Варвары Петровны Иван по-прежнему был солнцем. Но солнце это
все больше отдалялось от нее — она это чувствовала, и готова была на все,
даже на одно только «общее с ним небо».
Старший Николай так и не захотел отказаться от своей «немки». Те-
перь и Николай Николаевич, человек, всегда необходимый — он управлял
всеми ее имениями, — покинул ее. И по мере того, как все близкие от нее
отдалялись, увеличивалось разочарование в них, росла нежность к Биби,
последней ее привязанности, не сулившей, как считала Варвара Петровна,
огорчений. Биби все больше выдвигалась на первый план.
Неизменным оставался в Спасском штат дворовых. Люди, которых Тур-
генев знал мальчишками, теперь были великовозрастными людьми, однако
по-прежнему именовались своими мальчишескими кличками. Даже тех, у
кого появилась седина в волосах, продолжали звать Андрюшками, Митька-
ми, Алексашками, Сеньками. Одного лишь Егорку Губошлепа теперь даже
Варвара Петровна именовала Егором — во внимание к его универсальным
способностям: он был и лакеем, и садовником, и «фортепьян-настройщи-
ком», а готовился стать и поваром, и полотером.
Количество дворовых теперь немного сократилось — результат страш-
ной холеры, посетившей Спасское летом 1844 года, когда не успевали хоро-
нить мертвых и остановились полевые работы. Но все-таки дворовых было
великое множество — выполняющих разнообразнейшие обязанности под
верховным наблюдением Варвары Петровны.
При всех изменениях, происходивших с годами, атмосфера в доме мало
менялась.
238
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
Время охотничьих странствий еще не наступило, до начала охоты оста-
валось больше месяца, но Тургенева с самых первых дней тянуло взглянуть
на знакомые места. Он объехал и близкие, и отдаленные окрестности, ино-
гда совершая дальние переезды, и снова мелькали перед ним луга, овраги,
речки, пастбища, деревушки.
Верховая лошадь, приготовленная для него Варварой Петровной —
прекрасная светло-гнедая английская кобыла, носившая звучное имя Queen
Victoria', так прозвала ее старая англичанка — гувернантка Биби мисс Блэк-
вуд, была изумительно вынослива.
Он всегда подъезжал к одному и тому же неказистому домику — в нем
помещалась почта. На письмах, которые он вручал почтмейстеру, значился
один и тог же адрес: во Францию, в департамент Сены и Марна, в замок
Куртавнель, близ городка Розе-ан-Бри. Эти письма он не доверял форейтору
Гаврюшке.
Обратно он ехал не торопясь. Двигаясь почти шагом, Тургенев был по-
гружен в задумчивость. Так бывало всегда, когда он возвращался в Спас-
ское из Мценска, с почты.
Уже у крыльца дома радостный лай старого и безобразного грифона,
носившего удивительную кличку Paradise2, сильно привязанного к Тургене-
ву и всегда бурно радовавшегося ему, выводил его из задумчивости.
С АФАНАСИЕМ И ПИФОМ
Охота началась месяца через полтора. Для Тургенева, «охотника душой
и телом», жизнь наполнялась новым содержанием. В обществе своего посто-
янного спутника егеря Афанасия, высокого, тощего, чудаковатого человека,
он отправлялся теперь в долгие охотничьи странствия. Иногда совершал
дальние переезды из Мценского уезда в Волковский, оттуда перебирался
в Жиздринский Калужской губернии, иногда в обратном направлении —
на север, в Чернский уезд Тульской губернии, где находилось имение отца
Тургеневе. В поисках раздольных мест охотники готовы были отправиться
за тридевять земель.
Они останавливались в городках, селениях, в деревенских избах и на
постоялых дворах, в помещичьих усадьбах. Люди знакомого с детства мира
были повсюду: мужики, дворовые, приказчики, старосты, однодворцы, по-
мещики, попы. Бесконечной чередой проходили они перед глазами Турге-
нева, со своими причудливыми судьбами, и к старому запасу впечатлений
прибавлялись новые, возбуждавшие волну сочувствия к тем, кого называли
«господскими людьми», не перестававшими мечтать о лучшей доле. Его
239
тевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
старая великая неприязнь к нестерпимому злу— рабству крепостниче-
ства — окрашивалась в особые тона.
Однако ни до начала охоты, когда было много свободного времени, ни
после нее он не работал. Затянувшаяся пауза говорила о том, что кризис
продолжался. Часы уходили не на работу, а на размышления. Частыми сви-
детелями этих долгих раздумий были тенистые липы в старом саду.
Нельзя сказать, чтобы он совсем не брал пера в руки. За летние ме-
сяцы в Спасском он написал несколько стихотворений. Но они писались
от случая к случаю, когда впечатления от родной природы, от которой он
был оторван так долго, хорошо знакомого ему быта переполняли его. Но
это был скорее поэтический дневник, в котором постепенно появлялись
новые строфы.
.. .Люблю заброшенный и запустелый сад
И лип незыблемые тени... —
писал он в первом из этих стихотворений. И далее:
Задумчиво глядишь на лица мужиков —
И понимаешь их; предаться сам готов
Их бедному, простому быту...
Впечатления от постоянного общения с природой давали повод для но-
вых записей-стихотворений: лес в жаркие дни, безлунная ночь, гроза... Ни-
чего другого он не писал.
Впервые за последние годы не было никаких замыслов. Их и не мог-
ло быть: его дальнейший путь оставался неясен. И хотя он писал стихи,
это была последняя дань прошлому, в глубине души уже созрело решение
навсегда отказаться от поэтического творчества. Вопрос стоял так: продви-
гаться по пути прозаика и драматурга, на котором он сделал лишь несколько
нетвердых шагов, или вовсе отказаться от литературы. Разрешить этот во-
прос не удавалось: с самого детства он привык считать себя поэтом.
Снова он обращался к мысли о физиологических очерках. В сущности
он никогда от них не отказывался. Но под воздействием новой волны де-
ревенских впечатлений размышления о них наполнились новым содержа-
нием. Стало ясно, что писать надо не о городской жизни, городском люде,
недостаточно знакомом, а о деревенском — мире патриархальных усадеб.
После «Помещика», названного Белинским «физиологическим очерком
помещичьего быта», нужно было приняться за другие физиологические
очерки — быта крепостного крестьянства. Огромная вереница мужиков
прошла перед ним за эти летние месяцы, людей разнообразных характеров,
разных судеб, склонностей и интересов, страждущих, угнетенных, но не
утерявших живой души.
240
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
Это были только первые проблески мысли, и он не мог предвидеть, на-
сколько плодотворной она окажется. Однако это было и сложившееся, твердое
намерение, оставалось только решить, на каком материале он остановится.
С наступлением осени охота поглотила его. Едва успев отдохнуть, он
снова отправлялся на охоту с Афанасием и неутомимым псом Пифом. Дома
его видели мало.
Пребывание в Спасском близилось к концу. Варвара Петровна сокруша-
лась из-за его предстоящего отъезда, а еще больше — из-за неизвестности
впереди. Когда они увидятся снова? Этого не знал никто.
В октябре выпал первый снег — напоминание о близости зимы. Пора
было возвращаться. Теперь уже тянуло вернуться туда, откуда весной он
ехал разочарованный и полный сомнений.
В тетради стихов, в своем поэтическом дневнике этого лета, под заголовком
«Первый снег» он сделал последнюю запись, которая заканчивалась словами:
Падай обильнее, снег! Зовет меня город далекий;
Хочется встретить опять старых врагов и друзей.
ИЗВЕСТИЕ О НОВОМ ЖУРНАЛЕ
За пять месяцев деревенской жизни Тургенев оторвался от своего петер-
бургского круга. Еще больше он был оторван от Полины Виардо, не зная о
ней ничего, не получая никаких известий.
Белинского с ранней весны не было в Петербурге. Присоединившись к
Щепкину, отправившемуся из Москвы на гастроли в южные города, он уже
около полугода странствовал по югу, томясь и скучая по покинутым близким.
Среди многого, что влекло Тургенева в Петербург, Белинский был на
первом месте. В то же время теплилась надежда уехать на Запад — туда, где
находилась Полина. Жить вдали от нее стало почти невыносимо.
Итальянская опера в новом сезоне 1846 года продолжала гастроли в Пе-
тербурге, но без Виардо — к огорчению поклонников, не желавших при-
мириться с ее отсутствием. Ходили слухи, что она все же приедет, что ей
предложены огромные деньги. Все это были, однако, слухи.
Тургенева тянуло в театр — туда, где он пережил незабываемые часы,
и в первые же дни после возвращения в Петербург он поспешил в Большой
театр, чтобы окунуться в его атмосферу, вдохнуть ни с чем не сравнимый
запах — масляных свечей, канифоли, дорогих тканей и надушенных волос,
холода, увядающих цветов — экстракт театральных мистерий, столь волну-
ющий воображение.
Давали «Норму», но с другой, увы, второстепенной примадонной. Те-
атр уже не походил на потревоженный улей, как это было в прошлом сезоне.
Без Виардо и Рубини полных сборов не знали.
241
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Когда подняли занавес, сердце Тургенева болезненно сжалось: знако-
мые лица хористов — все тот же хор, кое-кто из старых солистов, но не
было Полины, не слышно было голоса, приводившего в трепет, исторгав-
шего слезы восторга. К тому же Джули старалась подражать Виардо, и это
раздражало знатоков. Но музыка — он давно был ее лишен — столько раз
слышанная «Норма» — вносила в душу упокоение.
Через два дня он писал Полине.
Полина выступала в Берлине. Его письмо из Петербурга в Берлин не
должно было затеряться, как, может быть, затерялись предыдущие. Однако
писать после ее долгого молчания было трудно: «...Пишу вам в надежде,
что Вы не совсем забыли меня и что Вы не без некоторого удовольствия
получите весточку из города, где Вас так любили и любят до сих пор».
Он не мог удержаться от упрека: «А знаете, милостивая государыня, что
с Вашей стороны было большой жестокостью не написать мне ни слова из
Куртавнеля... Переписка, слава богу, возобновилась, — прибавлял он в конце
письма, — и лишь от вас будет зависеть ее продолжение. Ваше молчание и без
того уже достаточно печалило меня... Позвольте же мне, прежде чем кончить
письмо, выразить самые искренние пожелания Вам счастья, и верьте, что, раз
узнав Вас, так же трудно Вас забыть, как трудно не привязаться к Вам».
Когда он окончил письмо и запечатал его, на душе стало легко, как будто
он уже получил ответ. Теперь он верил, что увидит ее.
План поездки в Париж явился у него еще ранней весной, когда чета Ви-
ардо внезапно покинула Петербург. План этот был трудно осуществим, и то
разлетался как дым, то вновь воодушевлял — казался выполнимым.
Белинский приехал через неделю. Он удивительно переменился. Турге-
нев увидел человека сильно загоревшего, бородатого. За время своих стран-
ствий Белинский отпустил бороду и очень был ею доволен. Он сильно устал
от путешествия, соскучился по близким и радовался тому, что вернулся до-
мой, в свой уголок:
— Нет, больше не пущусь в такие авантюры, слуга покорный.
Он не хотел говорить ни о себе, ни о путешествии и торопился перейти
к тому, что его целиком занимало:
— Новость-то, новость какова! Слыхали? — спрашивал он радостно.
Новость, уже известная Тургеневу, в самом деле была незаурядной. Речь
шла о рождении нового журнала, да еще такого, в котором главная роль, как
предполагали, отводилась Белинскому. Хотя разрешения на издание новых
журналов правительство не давало и радо было закрыть уже существую-
щие, которые можно было сосчитать по пальцам, издатели журналов имели
право передавать их другим лицам. Фактически это означало возникнове-
ние под старым названием нового журнала.
242
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
Мысль об издании своего журнала пришла предприимчивому Некра-
сову вкупе с Панаевым в те самые месяцы, когда Белинский разъезжал по
дорогам Малороссии, а Тургенев странствовал вокруг Спасского, стрелял
дупелей и бекасов. Некрасову и Панаеву удалось договориться с Плетне-
вым об уступке им «Современника». Теперь, ко времени возвращения в
Петербург Белинского и Тургенева, объявления о выходе в свет нового «Со-
временника», отпечатанные огромными буквами на зеленой бумаге, рассы-
лались по всей России.
Единомышленники Белинского отныне могли не зависеть от бесприн-
ципного Краевского, издателя «Отечественных записок». Перед Белинским,
еще раньше порвавшим с Краевским, открывалось новое поле деятельно-
сти. Новому журналу он передавал весь материал, собранный для «Леви-
афана». Но для того, чтобы продолжать издание журнала, наполнять его
достойным материалом, нужна была мобилизация всех сил.
Белинский, еще не успев как следует осмотреться после возвращения
в Петербург, уже был занят делами журнала. Неудивительно, что Тургенев
скоро услышал от него вопрос:
— Ну а вы, батюшка, что дадите для «Современника»?
Этот же вопрос он услышал от Некрасова и Панаева.
Ответить на него было все еще трудно.
РАБОТА И ВИАРДО
Через несколько дней Тургенев сел за работу. Теперь колебаться не оста-
валось времени. Содействовать успеху нового журнала он считал своим дол-
гом. На «Современник» Тургенев смотрел как на журнал Белинского, журнал
всего его кружка и как на свой собственный. Он так и говорил: «наш журнал».
Необходимо было, хотя бы временно, прекратить сомневаться и работать.
Он писал поэму. Это была настоящая жертва с его стороны: решение от-
казаться от поэтического творчества уже созрело. Но журналу нужны были
стихи, прозаического материала было предостаточно.
Среди своих поэтических замыслов он не видел ничего достойного
«Современника». И поэма, над которой он теперь работал, под названием
«Маскарад», видимо, находилась в каком-то дальнем резерве его замыслов.
Не появись на свет новый «Современник», он, быть может, и не приступил
к ней. Она была недостаточно обдумана, и без внутренней убежденности
писалась с трудом. Но он хотел сдержать обещание и упорно работал.
В своей новой квартире из трех небольших уютных комнат, в узком,
немного мрачноватом, но тихом Кирпичном переулке он вел жизнь трудо-
любивого отшельника. Отсюда было близко до Большого театра, но бывал
он там редко. Итальянская опера отталкивала своей заурядностью. Зато не-
243
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
сколько воспоминаний он хранил о днях, когда в этом здании царил энту-
зиазм. Погружаясь в воспоминания, он забывал даже о работе над «Маска-
радом».
В новую квартиру на Кирпичный переулок он перевез все свои книги,
впервые за последние годы собрав их из нескольких мест. Он всерьез устра-
ивал свое гнездо, но в то же время не мог твердо сказать, проведет ли здесь
зиму. Он мечтал уехать к Полине, он рвался к ней всей душой, и только
материальные препятствия, пока еще трудно преодолимые, удерживали его
в Петербурге.
Очень скоро, в начале ноября, от нее пришло наконец желанное письмо,
теплое и дружеское, вселившее в него бодрость и новые надежды. Он узнал,
что только почта была виновницей мучительного перерыва в их переписке,
их письма — его к ней и ее к нему — затерялись. Это его поразило — своей
нелепостью и какой-то смешной простотой. Теперь ему было известно, что
она делала, какие у нее были планы на будущее, и жажда увидеть ее завла-
дела им целиком. Назавтра он писал: «.. .Я читаю все статьи прусских газет,
в которых говорят о Вас, прошу Вас этому верить, и я был очень счастлив,
очень доволен Вашим триумфом в “Норме”... Боже, как я был бы счастлив
слышать Вас этой зимой!..»
У него была некоторая надежда уехать в январе, но уверенности не
могло быть, и в утешение оставалась только переписка: «...Теперь, когда
плотина прорвана, я затоплю вас письмами... — в приподнятом, почти ли-
кующем тоне сообщал он. — До свидания в один прекрасный день! Ах, уж
конечно, он будет прекрасен, этот день!»
В ожидании этого дня надо было много работать.
ГОНЧАРОВ
Здоровье Белинского не улучшилось в результате долгой поездки, а мо-
жет, даже стало хуже. Но, как всегда, он с головой ушел в работу. В кружке
царило оживление. Приходя к Белинскому, Тургенев почти всегда заставал
у него кого-нибудь из друзей. Но по-прежнему Белинский радовался ему
больше, чем кому-либо другому. Сколько бы они ни говорили, им всегда не
хватало времени, чтобы обсудить все, что накопилось в душе.
В один из ноябрьских вечеров, когда у Белинского не было посторон-
них, между ними сразу завязался оживленный разговор. Белинский сидел
на диване, на котором любил отдыхать, а Тургенев расхаживал по комнате,
держа в руке лорнет, с которым в последнее время не расставался: уже с год
как у него болели глаза — им требовалась подмога. Его огромная фигура —
Варвара Петровна в добрые шутливые минуты звала его «моя Александров-
ская колонна» — в маленькой тесной комнате казалась еще больше.
244
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
Но они недолго оставались одни, скоро в комнату вошел новый посе-
титель. Тургенев видел его в первый раз. Это был человек среднего роста,
очень полный, лысоватый, как будто не первой молодости, с немного одут-
ловатым лицом и глазами, которые больше всего хотелось назвать тусклы-
ми, весьма тщательно одетый. Без особой проницательности было ясно:
человек этот весьма рассудителен.
Белинский их познакомил. Имя нового посетителя — Иван Алексан-
дрович Гончаров — прозвучало для Тургенева интригующе. Уже с пол-
года как в кружке Белинского имя Гончарова упоминалось не раз. Пожа-
луй, после того как здесь прогремело имя Достоевского, ничье другое не
упоминалось так часто. Гончаров был второй после Достоевского звездой,
неожиданно вспыхнувшей на литературном небосклоне, правда, не наде-
лавшей столько шума.
Все это произошло весной, до отъезда Белинского на юг. Михаил Язы-
ков принес ему рукопись Гончарова— роман «Обыкновенная история»,
чтобы узнать, «годится ли». Гончаров, скромный чиновник, неведомый в
литературных кругах, еще не напечатал ни единой строчки. И снова Белин-
ский пришел в восторг. Правда, он не потерял головы, как с Достоевским,
он даже находил, что у Гончарова талант не первоклассный, хотя и сильный,
замечательный. С обычным своим воодушевлением он расхваливал роман,
всем говорил о нем, и очень скоро, еще до выхода романа в свет, Гончаров
стал широко известен в литературных кругах.
Однако человек этот, талант которого столь высоко ценил Белинский,
целиком принадлежал к миру, который был полностью чужд и даже враж-
дебен Белинскому и всему его кружку. Не был он и «юным Достоевским»,
на которого можно было как-то влиять. Вполне сложившийся человек,
Гончаров не выражал никакого желания менять свои убеждения. Он радо-
вался своему литературному успеху, был окрылен им, и как новый лите-
ратор усердно посещал то Белинского, то Панаева, то Тютчева, когда там
собирался весь кружок, по-настоящему не сближаясь ни с кем, — этому
мешала разность в понятиях и взглядах. Как благонамеренный чиновник,
обнаруживший в кружке Белинского «крайности отрицания», он их осу-
ждал.
Гончаров при всей жажде литературной славы не собирался отказы-
ваться от чиновничьей карьеры, она была важна для него. Это был человек,
всегда стремившийся к тому, чтобы и «волки были сыты, и овцы целы». Для
Белинского все это не составляло секрета. Отдавая дань таланту Гончарова,
он считал его человеком пошлым.
Тургенев и Гончаров с интересом посматривали друг на друга. Тургенев
не только знал Гончарова по отзывам Белинского и других членов кружка,
245
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
он уже успел познакомиться с «Обыкновенной историей», и его несколько
любезных слов прозвучали искренне.
Гончаров тоже много слышал о Тургеневе — в кружке Белинского о нем
говорили как о талантливом литераторе, блестящем собеседнике — и те-
перь разглядывал нового знакомого. Необычайно строгий к своим собрать-
ям по перу, он сразу же заметил, что Тургенев рассматривает картины, ви-
севшие на стенах, в лорнет, хотя, вероятно, хорошо их знает, — стало быть,
позирует, «небрежничает».
Не понравился Гончарову и голос Тургенева — не то женский, не то
старческий — в общем, писклявый и, несмотря на то что глаза очень вы-
разительны, голова большая, но красивая, пропорциональная корпусу, и
вообще все вместе представляло крупную, рослую и эффектную фигуру,
он не преминул счесть нос аляповатым, отметил про себя некрасивый
подбородок, придававший всему лицу довольно скаредное выражение.
Таков был отзыв Гончарова о Тургеневе.
Тургеневу Гончаров показался чиновником и телом, и душой.
РАБОТА ДЛЯ ЖУРНАЛА. «ХОРЬ И КАЛИНЫЧ»
К концу ноября будущее больше не скрывалось от Тургенева в тумане.
Он принял решение ехать в Берлин и собирался отправиться в путь после
Нового года. К Новому году Варвара Петровна должна была прислать день-
ги на очередные три месяца — она высылала деньги вперед на квартал, рас-
считывал он и на литературный заработок.
И все же предстоявшее путешествие в денежном отношении было да-
леко не благополучным: сам переезд по зимнему пути на лошадях стоил
дорого. На Варвару Петровну, недовольную, разумеется, его очередным
отъездом, особенно полагаться было нельзя, она могла и вовсе прекратить
высылку денег. Но он готов был ни с чем не считаться.
К январю он собирался закончить все, что обещал «Современнику». Это
решение, принять которое было нелегко, обретенная наконец уверенность
в том, что через два месяца он увидит Полину, бросали на окружающее от-
свет тепла, вселяли бодрость. Он уже написал ей о своей радости: «Ведь ка-
кая превосходная вещь — уже одна возможность сказать вам до свидания!»
Но до тех пор — в ожидании всего прекрасного, что ожидало его впере-
ди, — надо было работать с полной отдачей сил.
Первый номер «Современника» должен был появиться к Новому году.
Для его издателей наступила горячая пора. Участие Тургенева в этом номе-
ре было необычайно разнообразным: из четырех отделов журнала он уча-
ствовал в трех. Издателям некому было поручить фельетон «Современные
заметки», и Тургенев, отбросив в сторону «Маскарад», принялся за рабо-
246
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
ту над фельетоном. Он был написан в виде живой беседы о петербургской
культурной жизни, о мастерах искусства, об Итальянской опере — предме-
те, столь ему близком, даже о цирке, и очень понравился Белинскому.
В отделе критики Тургенев выступил с обширным — больше двадцати
страниц журнального текста — разбором трагедии Н. С. Кукольника «Гене-
рал-поручик Паткуль», написанным, как и все критические статьи Тургене-
ва, с блеском великолепной эрудиции и провозглашавшим тезис, ранее уже
высказанный Белинским: «У нас нет еще драматической литературы и нет
еще драматических писателей...» Статья должна была возбудить негодова-
ние поклонников Кукольника — «юного гения».
В отделе поэзии печатались стихотворения Тургенева, написанные
минувшим летом в Спасском, теперь объединенные в цикл под названием
«Деревня». «Современнику» не хватало стихов, и, быть может, этим объяс-
нялось его согласие выступить с ними в печати. Быть может, сказывалась и
неуверенность в том, что плохо подвигавшийся «Маскарад» когда-нибудь
будет окончен.
Завершив все это, он, однако, и теперь не продолжал «Маскарада». Эта
поэма перестала его занимать, и работать над ней не хотелось. Произведе-
ние, к которому он приступил, было озаглавлено лаконично и на первый
взгляд даже не совсем понятно — «Хорь и Калиныч». О нем издатели «Со-
временника» не были осведомлены, и Тургенев даже не знал, будет ли он
когда-либо напечатан. Этот очерк родился в результате того кризиса, в кото-
ром он жил с весны, но и под влиянием последних месяцев, проведенных в
Спасском, ожививших его деревенские впечатления.
Длинная вереница крестьян снова и снова проходила перед его глаза-
ми — людей разных характеров, склонностей, ума. Среди них были и ре-
алисты-практики, и идеалисты-мечтатели, люди разных судеб, мыслящие,
мечтающие и страдающие. В сущности, все они были поверхностно знако-
мы как друзьям Тургенева, западникам, так и его врагам, московским славя-
нофилам, хотя те и рядились в армяк.
Этот очерк он писал без уверенности, что находится на правильном
пути, считая его опытом, но работал с отрадным чувством. «Хорь и Кали-
ныч» был написан как настоящий физиологический очерк, со всеми прие-
мами этого жанра. Вместе с тем фигуры двух крестьянских друзей, столь
несхожих и в то же время столь близких друг другу, вышли настолько живы-
ми, материал очерка был настолько нов и необычен для читателей, что, без
сомнения, должен был произвести огромный эффект. Но Тургенев об этом
не думал, увлеченный работой.
Последний, четвертый отдел «Современника» носил заголовок
«Смесь». Это был огромный отдел: в первом номере он занимал восемь-
247
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
десят четыре страницы очень мелкого, убористого шрифта. Его содер-
жание вполне оправдывало заголовок. Отдел в самом деле был смесью
разнородных материалов, напечатанных без всякой системы. Чего здесь
только не было! Вслед за статьей о хлебных ценах в Англии шла заметка
о железной дороге из Петербурга в Кронштадт, вслед за ней — заметка
«Русское гуано», а за ней — написанные Тургеневым и трактовавшие
вопросы искусства «Современные заметки». За тургеневскими «Замет-
ками» снова шел самый разнородный материал, а вслед за ним — «Роман
в девяти письмах» Достоевского, даже не начатый с новой страницы,
набранный тем же шрифтом, что и статья о хлебных ценах в Англии и
«Русское гуано».
В этом отделе ведавший им Панаев собирал все, что ему попадалось
под руку, печатая и беллетристику, хотя ей был посвящен в журнале первый
и основной отдел — «Словесность». Материалы разных жанров буквально
сваливались в общую кучу, и читателям обнаружить попавшую сюда белле-
тристику было нелегко.
В начале декабря, когда очерк «Хорь и Калиныч» был уже завершен, Тур-
генев встретился с Панаевым. С ним и Некрасовым он виделся часто. Пер-
вый номер «Современника» был почти готов, и только отдел «Смесь» все еще
оставался незаполненным. Панаев жаловался, что ему не хватает материала.
— Я могу, пожалуй, дать кое-что, — сказал Тургенев, думая о «Хоре и
Калиныче».
Разумеется, он знал, что повесть Достоевского печатается в отделе
«Смесь», и рассказал Панаеву о своем очерке.
— Так давайте скорее, давайте сегодня же.
— Не знаю, подойдет ли, — ответил Тургенев.
Он искренне колебался, настолько не был уверен в своем очерке.
- Годится, конечно, годится, наверное годится, — настаивал Панаев.
- Да ведь вы его не читали.
— Уверен, что хорошо.
Панаев при всей своей из рук вон выходящей пустоте — Белинский го-
ворил, что его пустоту никаким инструментом не измеришь, — был челове-
ком добродушным, даже доброжелательным.
Так «Хорь и Калиныч» попал в «Смесь» первого номера «Современни-
ка», в беспорядочное собрание порой нелепых материалов, где можно было
его и не заметить.
В БЕРЛИН
В середине декабря в «Петербургских ведомостях», где печатались спи-
ски отъезжающих за границу, в очередном списке значился «Иван Сергее-
248
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
вич Тургенев, отставной Коллежский Секретарь; в Кирпичном переулке, в
доме Брунста».
Появление этого объявления означало, что отъезд Тургенева становится
реальностью. Он собирался выехать вскоре после Нового года, дождавшись
выхода первой книжки «Современника».
В оставшиеся до отъезда недели он чаще встречался с Белинским.
По-прежнему в беседах с ним пламенный Виссарион отводил душу. Он ис-
кренне любил Тургенева — своего «юного друга», «мальчика», как иногда,
бывало, называл его. Постоянно окруженный людьми, Белинский все же
предвидел одиночество, ожидавшее его с отъездом Тургенева, вокруг не
было никого, кто мог бы заменить «юного друга».
Теперь, ввиду их скорой разлуки, оба спешили наговориться.
Здоровье Белинского с некоторых пор внушало серьезные опасения.
Для «Современника» он уже не мог работать сколько хотел, не хватало сил.
Ежедневные приходы Тургенева оживляли его. К тому же Тургенев был
единственным из его петербургских друзей, кто был посвящен во все дета-
ли взаимоотношений с издателями «Современника». Эти взаимоотношения
сложились далеко не так, как предполагали Белинский и его московские
друзья.
Несмотря на близость отъезда, Тургенев продолжал работать, но не над
«Маскарадом», а над новым очерком, который обещал выслать издателям
«Современника» из Берлина.
Работа, которой он был занят, доставляла ему удовольствие: она пе-
рекликалась с «Хорем и Калинычем», любезным его сердцу. Но это был
уже не физиологический очерк, подзаголовок рукописи гласил: «рассказ».
И снова его героями были люди из мира крепостных усадеб, люди, уничто-
женные крепостным гнетом и произволом. Под пером Тургенева они выхо-
дили живыми и не могли забыться.
Некоторое беспокойство внушала цензура, которой было к чему при-
драться. Как, она, например, расценила бы такой отрывок: «Смотрю: едет ко
мне исправник; а исправник-то был мне человек знакомый, Степан Серге-
евич Кузовкин, хороший человек, то есть, в сущности, человек нехороший.
Вот, приезжает и говорит: так и так, Петр Петрович, — как же вы это так?..
Ответственность сильная и законы на этот счет ясные. Я ему говорю: “Ну,
об этом мы, разумеется, с вами побеседуем, а вот не хотите ли перекусить
с дороги?” Перекусить-то он согласился, но говорит: “Правосудие требует,
Петр Петрович, сами посудите”. — “Оно, конечно, правосудие, говорю я;
оно, конечно... а вот, я слышал, у вас лошадка есть вороненькая, так не хо-
тите ли поменяться на моего Лампурдоса?.. А девки Матрены Федоровой у
меня не имеется”. — “Ну, — говорит он, — Петр Петрович, девка-то у вас,
249
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
мы ведь не в Швейцарии живем... а на Лампурдоса поменяться лошадкой
можно; можно, пожалуй, его и так взять...»
Но он ничего не изменил в этом пассаже и продолжал работать. Он то-
ропился закончить рассказ для второго номера «Современника» и сильно
надеялся на изворотливость Некрасова. Закончив, он изменил название
рассказа: первоначально он назывался «Русак», теперь — «Петр Петрович
Каратаев».
В начале января 1847 года Тургенев тронулся в путь.
Зимний путь до Берлина был долгим и нелегким. До открытия пароход-
ного сообщения оставалось четыре месяца, но он не согласился бы ждать и
четыре дня. Теперь, когда препятствия были наконец преодолены, он доро-
жил каждым днем.
Главнейшим из препятствий было противодействие Варвары Петровны,
великолепно понимавшей истинные причины его отъезда.
Конечно, он мог уехать раньше, если бы не работа для «Современника»,
интересы которого он принимал близко к сердцу. Теперь он испытывал чув-
ство удовлетворения: все свои обязательства он выполнил, за исключением
неоконченного «Маскарада». Дождался наконец и первой книжки журна-
ла — она была не так хороша, как можно было ожидать, но выход ее в свет
все же был радостным событием.
На Запад он увозил не только свое сердце, но и живейший интерес к
«Современнику», намерение продолжать сотрудничать в нем.
С Белинским, единственным человеком в Петербурге, к которому он
был искренне привязан, Тургенев тепло простился. Он был уверен, что
отправляется в небольшое путешествие по Европе, а значит, уезжает не-
надолго.
Белинский едва ли был в этом уверен.
ПЕРЕМЕНЫ
С осени 1846 года Полина Виардо выступала в Итальянской опере в
Берлине, а с января нового года начинались ее гастроли в берлинской Коро-
левской опере, где она пела по-немецки. Она в совершенстве владела немец-
ким языком, говорила без акцента. Эти гастроли были большим событием
для немецких поклонников оперного искусства, тем более значительным,
что она выступала в новом репертуаре.
В Берлине, в самый день приезда, Тургенев увидел на афише у здания
Оперного театра, отстроенного после пожара 1843 года, ни с чем не сравни-
мые для него три слова: Pauline Viardot-Garcia1. Уже четвертый год волнова-
ли его эти слова и, кажется, должны были волновать всю жизнь.
250
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
Поднимаясь назавтра по деревянной лестнице дома, где жили Виардо,
он чувствовал «стеснение в груди» не меньше, чем осенью 1843 года, когда
входил в подъезд дома Демидова. Он был радостно взволнован, но к радо-
сти примешивалось и беспокойство.
Но как только он увидел ее — нет, как только услышал в соседней ком-
нате легкие быстрые шаги, покойная радость мгновенно обняла сердце. Он
нашел Полину в цветущем состоянии: она была оживлена, бодра, довольна
своими успехами в Берлине и, как видно, занята с утра до вечера. И она
была рада его приезду.
Все было теперь позади: отвратительная тоска, мучительные мысли о
ее здоровье, терзавшие его с того дня в феврале прошлого года, когда она
заболела и внезапно покинула Петербург. Минувшей осенью, стоило ему
прочитать в «Allgemeine Zeitung»1 о ее новом нездоровье, — а он читал в
Петербурге все прусские газеты и журналы, где надеялся найти о ней изве-
стия, — покой был окончательно потерян.
Снова он жил с ней в одном городе. Если бы потребовалось поехать на
край света, он сделал бы это не задумываясь.
Внешне Берлин изменился мало. На его улицах с тех пор, как по ним за-
думчиво ходил Станкевич, почти не появилось новых зданий. Вечером, уже
к десяти часам, как и в те далекие времена, можно было встретить одних
только сонных сторожей. Меланхоличные извозчики восседали на козлах в
своих странных лакированных котелках. На Унтер-ден-Линден днем цере-
монно прогуливались только детишки со своими няньками.
Кое-что, впрочем, изменилось. Появились тяжелые грузные омнибусы,
которые тянули упитанные лошади — Берлину очень хотелось походить на
заправскую столицу. Зато с углов улиц исчезли знаменитые берлинские по-
сыльные, издавна славившиеся своими остротами.
Скоро Тургеневу стало ясно, что во внутренней жизни здесь произошли
важнейшие перемены. Устремления и интересы молодого поколения — и
не только молодого — изменились. Никто, как когда-то, уже не воодушев-
лялся при одном имени Вердера. Он еще читал лекции в университете,
по-прежнему с жаром комментировал «Логику» Гегеля, но в полупустой
аудитории. Никто больше не интересовался и Бруно Бауэром, вызывавшим
столько шума своим сколком левого гегельянства. Молодое поколение не
воспламенялось при имени Бегтины фон Арним. Только Фейербах, с бле-
ском и смелостью выступивший с критикой гегельянцев и религии, оста-
вался властителем дум.
Молодое поколение совершило здесь путь, проделанный за те же годы и
самим Тургеневым под влиянием Белинского — от Гегеля к Фейербаху. Еще
251
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
тлели и богословские распри. Во всех слоях общества люди чего-то ждали,
и эту атмосферу всеобщего ожидания нетрудно было почувствовать.
В первые дни пребывания Тургенева в Берлине прусский король Фри-
дрих-Вильгельм IV издал «патент» о созыве Соединенного ландтага про-
винциальных собраний. Главной задачей этого ландтага было обсуждение
вопросов о налогах. Неожиданное для всех появление королевского па-
тента вызвало огромное возбуждение. Либеральные круги, вопреки оче-
видности, надеялись, что созыв ландтага явится первым шагом к введе-
нию в стране долгожданной конституции.
Но надежда эта омрачилась не только сопротивлением со стороны ре-
акционных кругов, но и опасениями внешних осложнений: из-за злобной
реакции царя Николая I, усмотревшего в созыве ландтага чуть ли не изме-
ну Союзу трех императоров.
Состояние умов в Берлине, как показалось Тургеневу, прежде всего
говорило о том, что литературная, теоретическая, философская — фанта-
стическая эпоха германской жизни, кажется, кончена, начиналась полоса
революционного подъема.
В то время как в стране происходили важные исторические события и
страсти бушевали, в мире искусства жизнь шла своим чередом. Гастроли
Виардо в Королевской опере проходили с огромным успехом. В «Гугено-
тах» она производила фурор.
Сразу после приезда, в первые же дни, Тургенев отправился в Орега-
haus — Королевскую оперу. Он не слышал Полину на сцене почти год, и
возможность снова услышать ее, пережить ее выступление, была для него
величайшей радостью.
Здание Operahaus, столь знакомое по прошлым годам, было перестрое-
но. Зрительный зал, роскошно, но безвкусно отделанный, казался перепол-
ненным. В те времена, когда Тургенев бывал здесь вместе с Грановским и
Станкевичем, никогда не собиралось столько зрителей. В те времена слу-
чалось, что и Тургенев вместе с Грановским изо всех сил кричали «Clebe,
clebe!»1, вызывая какую-нибудь знаменитость. Но если бы Тургеневу на-
помнили об этом, он, без сомнения, сказал, что попросту был смешон.
Сегодня, как всегда, когда выступала Полина, в зале ощущалась торже-
ственность большого дня. А когда поднялся занавес и зазвучал дивный го-
лос, Тургенев позабыл все на свете. Он снова не мог шелохнуться, глубоко
взволнованный, потрясенный.
Зал взрывался овациями, зрители неистовствовали.
Кто же назвал ее даром небес? Он не мог припомнить. Но то были точ-
ные слова.
252
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
ФАРНГАГЕН ФОН ЭНЗЕ
Старик Фарнгаген фон Энзе был чутким барометром общественного
мнения. Внимательный и осведомленный наблюдатель, влиятельный не в
одном только литературном мире, он лучше, чем кто-либо, был знаком с
настроениями прогрессивных кругов. Тургенев посетил его в одно из вос-
кресений.
Разговор вращался вокруг последних событий и, разумеется, вокруг
того мрачного влияния, которое оказывал русский царь на положение дел
в Пруссии. Ходили слухи об угрозах его прямого вмешательства, об уве-
личении русских войск на границах Польши и Пруссии. Это казалось тем
более правдоподобным, что Николай I вынудил Пруссию участвовать в по-
давлении Краковского восстания. В адрес официальной России раздавались
проклятия прогрессивных немецких кругов. Об этих проклятиях Тургенев
знал не только от Фарнгагена.
В одно из следующих посещений Тургенев принес Фарнгагену стихо-
творение — отклик на коллизию, которая больно отзывалась в сердцах мно-
гих, заставляя отмежеваться от позиции властей:
Теперь, когда Россия наша
Своим путем идет одна —
И, наконец, отчизна ваша
К судьбам другим увлечена,
Теперь, в великий час разлуки,
Да будут русской речи звуки
Для вас залогом, что года
Что, чуждый немцу с колыбели,
Через один короткий век
Что, если нам теперь по праву
Проклятия гремят кругом —
Мы наш позор и нашу славу
Искупим славой и добром...
Всему сочувствуем и мы;
И мы желаем мира, света.
Не разрушенья — и не тьмы.
253
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВ/
У Виардо, которых он усердно посещал, он оказывался во французском
мире. Луи Виардо совсем недавно вернулся из Парижа с самыми последни-
ми новостями.
Он мало знал о жизни Полины за последний год, и его интересовало
все, что имело к ней хотя бы мельчайшее касательство. Каждая пуговка на
ее платье была для него дороже всех земных сокровищ.
Это было ясно не только ему, но и ей.
«ЗАПИСКИ ОХОТНИКА»
Из Петербурга шли приятнейшие известия. «Хорь и Калиныч» и «Кара-
таев», напечатанный во втором номере «Современника», имели огромный
успех. «Хорь и Калиныч» был в центре внимания. Этот маленький очерк,
затерянный в хаотической «Смеси», стал гвоздем первого номера. Некрасов
писал Тургеневу: «Мне эти Ваши рассказы по сердцу пришлись». О том,
что они всем нравятся, писал и Панаев: «Да и не могут не нравиться, потому
что они истинно хороши».
В Берлине Тургенев с удивительной быстротой написал еще один
очерк — «Ермолай и мельничиха». В конце января он отослал его в Петер-
бург. Заголовок этого нового очерка таил в себе нечто новое. Если в подза-
головке «Хоря и Калиныча» стояло «Из записок охотника», то новый очерк
был озаглавлен «Записки охотника. Ермолай и мельничиха». Эта переста-
новка была сделана неспроста.
«Хорь и Калиныч», задуманный как физиологический очерк, создавал-
ся в полосе кризиса, в раздумьях, с большими колебаниями. Это был проб-
ный камень. Тургенев не рассматривал его как начало серии крестьянских
очерков, да и замысла такой серии у него не было. Подсказанный Пана-
евым подзаголовок — «Из записок охотника» — он вставил, когда очерк
был уже готов, и эта вставка не говорила о намерении автора продолжать
записки. «Каратаева» с «Хорем» роднила только общность материала, не
более того.
Успех «Хоря» еще не определился, когда Тургенев уезжал из Петербур-
га. Однако одобрение, с которым встретили этот очерк те, кто читал его в
рукописи, много значило для автора. Тогда-то, уже после окончания «Кара-
таева», написанного перед самым отъездом, явилось желание создать новые
очерки, посвященные миру крепостной усадьбы, а вместе с этим и понима-
ние того, что найден наконец правильный путь.
В Берлин Тургенев приехал с решением писать серию очерков, разуме-
ется, под названием «Записки охотника». Таким образом «Хорь и Калиныч»
стал первым очерком будущей серии.
254
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
ПРИЕЗД БЕЛИНСКОГО
В первых числах марта, когда вслед за «Ермолаем и мельничихой» в
Петербург был отослан еще один очерк — «Мой сосед Радилов», пришло
письмо от Белинского, первое после отъезда Тургенева из Петербурга.
Только на последней странице очень длинного письма Белинский пе-
реходил к «Запискам охотника»: «Ваш “Русак”1 — чудо как хорош, удиви-
телен, хотя и далеко ниже “Хоря и Калиныча”. Вы и сами знаете, что такое
“Хорь и Калиныч”. Это общий голос. “Русак” тоже всем нравится очень.
Мне кажется, у Вас чисто творческого таланта или нет, или очень мало, и
Ваш талант однороден с Далем. Судя по “Хорю”, вы далеко пойдете. Это
Ваш настоящий род... Найти свою дорогу, узнать свое место — в этом всё
для человека, это для него значит сделаться самим собой. Если не ошиба-
юсь, Ваше призвание — наблюдать действительные явления и передавать
их, пропуская через фантазию; но не опираться только на фантазию. Еще
раз: не только “Хорь”, но и “Русак” обещает в Вас замечательного писателя
в будущем... А “Хорь” Вас высоко поднял — говорю это не как мое мнение,
а как общий приговор».
Голос Белинского был, разумеется, важнейшим. Найти свою дорогу
было великим делом. И она была найдена, Белинский это подтверждал. Тем
сильней становилось желание идти по ней.
Для Белинского с отъездом Тургенева из Петербурга жизнь потускнела.
Он писал об этом Баткину: «Без Тургенева я осиротел плачевно». Писал он
об этом и самому Тургеневу: «Когда Вы собирались в путь, я знал вперед,
чего лишаюсь в Вас, но, когда Вы уехали, я увидел, что потерял в Вас боль-
ше, нежели сколько думал, и что Ваши набеги на мою квартиру за час перед
обедом или часа на два после обеда в ожидании начала театра, было одно,
что давало мне жизнь». Белинский теперь смертельно скучал.
Хуже всего было то, что болезнь его снова резко обострилась. Прихо-
дилось опасаться за его жизнь. Врачи советовали ехать за границу, на воды.
Денег на путешествие за границу у Белинского не было, но друзья — более
всего Боткин — энергично взялись за дело, и деньги были собраны. В кон-
це февраля уже твердо решилось, что весной Белинский поедет в Зальц-
брунн — «закрепить готовый развязаться и расползтись узел жизни».
Анненков, находившийся в Париже, и Тургенев из Берлина откликну-
лись горячо. Анненков решил отказаться от путешествия в Грецию и Кон-
стантинополь, чтобы поехать к Белинскому в Зальцбрунн. Тургенев намере-
вался встретить Белинского в Штеттине, сопровождать его и поселиться с
ним в Зальцбрунне. Он сообщил, что приедет в Штеттин и, подобно Моине,
255
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
героине озеровской трагедии, бродя по морскому берегу, будет ждать своего
Фингала — Белинского.
В начале мая берлинская жизнь подходила к концу. Полины в городе
не было, она выступала теперь в Дрездене, и Берлин потерял для него ин-
терес. Он чувствовал себя «на отлете»: со дня на день собирался ехать в
Штеттин — встречать Белинского, оттуда вместе с ним — в Зальцбрунн,
дальнейшее — неясно.
Накануне отъезда в Штеттин Тургенева целый день не было дома. До-
мой, на свою тихую Barenstrasse1, он вернулся только вечером. Быстро, как
всегда, он взбежал по довольно крутой лестнице на третий этаж, вошел в
прихожую и остановился в изумлении: на полу стоял большой незнакомый
чемодан, рядом с ним — дорожный мешок и какой-то баул.
Тургенев сразу узнал в бауле русский багаж — в Берлине таких не быва-
ло. Но когда он увидел висевшую на вешалке огромную хорьковую шубу —
она-то была ему хорошо знакома — стремглав бросился к своей комнате.
Через мгновение Белинский уже обнимал его, потом, борясь с кашлем,
рассказывал о своих дорожных злоключениях: убедившись в Шеггине, что
Тургенев его не встретил, он один, не зная языка, добрался до Берлина, а
там искал Barenstrasse.
Тургенев не мог даже радоваться — так его поразил вид Белинского.
Исхудалый — казалось, он похудел вдвое за месяцы их разлуки, мертвен-
но-бледный, Белинский был похож на старика. Тем более было досадно,
что он не встретил его в Штеттине, а Белинский досадовал, что по вине
Некрасова не привез Тургеневу пятый номер «Современника», вышедший
перед самым его отъездом.
В пятом номере под общим заголовком «Записки охотника» были на-
печатаны четыре очерка: «Ермолай и мельничиха», «Мой сосед Радилов»,
«Однодворец Овсяников». Последние два очерка были написаны Тургене-
вым в течение марта.
Но теперь друзья были вместе, под одной крышей.
Белинский привез с собой большой запас новостей: в письмах не обо
всем можно было рассказать.
ЗАЛЬЦБРУНН
Маленький захудалый курортный городишко Зальцбрунн, что в Силе-
зии, появлялся в жизни Тургенева не впервые. Весной и летом 1839 года в
нем жили Грановский и Станкевич. Тургенев получал иногда из Зальцбрун-
на письма, в которых Грановский описывал их тамошнее житье. Оттуда
Станкевич отправился в Италию, в свою последнюю поездку.
256
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
Полагали, что зальцбруннские воды, с их несколькими минеральны-
ми источниками, помогают при легочных заболеваниях. Несколько тысяч
человек, искавших облегчения, ежегодно съезжались сюда за исцелением.
Помогали им эти воды или нет, толком не знал никто. Зато было достовер-
но известно, что местный врач, он же владелец заведения по изготовлению
особой сыворотки, из года в год изрядно увеличивал свои капиталы.
Окруженный живописными окрестностями, городишко Зальцбрунн
был неказист и тесен. По благоустройству это был наихудший курорт в Гер-
мании.
Когда Тургенев и Белинский в начале июня добрались до Зальцбрунна,
погода напоминала больше осень, чем начало лета, и озябший Белинский
жалел о своей хорьковой шубе, оставленной в Берлине.
За две недели они совершили небольшое путешествие по Германии.
Тургеневу хотелось хотя бы немного показать Белинскому страну, сыграв-
шую в развитии всех его друзей, как и его самого, столь значительную
роль. Но великий и страстный Виссарион был уже слишком болен, слиш-
ком утомлен, чтобы отдаваться с прежней живостью новым впечатлениям.
К тому же он скучал по семье, особенно по недавно родившейся дочери, по
России. Вне России — Тургенев смог в этом окончательно убедиться — он
как рыба, вынутая из воды, чах и замирал.
Впечатлений за эти две недели было даже слишком много: Берлин и
Дрезден, картинная галерея, знакомство с Полиной Виардо, и не только
знакомство: Белинский дважды слушал ее в Дрездене — в «Гугенотах» и
в концерте, красоты так называемой Саксонской Швейцарии, развалины
замков, древние крепости... Но все это мало трогало смертельно больного
человека, он мечтал поскорее добраться до Зальцбрунна, где его ожидала
шестинедельная оседлость.
Пожалуй, какой-нибудь год тому назад пение Полины Виардо могло во-
одушевить, вызвать восторг у Белинского, теперь этого не случилось. Зато
остались в памяти ее попытки говорить по-русски. Она хотела спросить,
лучше ли он себя чувствует, говорила по-русски коверкая слова, хохотала, а
Белинский был уже не в состоянии ответить на ее любезность в том же духе.
Через неделю к ним прибыл Анненков, исполнивший свое обещание.
Началось житье троих друзей в скучном Зальбрунне.
Скромный, небольшой домик, в котором они расположились, на главной
улице, громко именовался Мариенгоф, в честь какой-то Марии. Тургенев и
Белинский занимали две небольшие опрятные комнатки внизу, Анненков
поселился в верхнем этаже.
День начинался рано утром, когда Белинский уходил пить воду, и тя-
нулся долго. Друзьям хватало времени не только на чтение, но и на долгие
257
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
разговоры. Между Белинским и Тургеневым возникали споры. Белинский
даже писал об этом жене: «С Тургеневым я беспрестанно бранюсь, пото-
му что для моего здоровья необходимо кого-нибудь бранить. А впрочем,
мы живем хорошо и пока еще друг другу не надоели». Тургеневу в этих
спорах не раз приходилось слышать от Белинского одну и ту же угрозу:
«Мальчик, берегитесь — я вас в угол поставлю». «Мальчик», а иногда —
«мальчишка», уже привык к этой угрозе, звучавшей достаточно добро-
душно.
Тургенев занимался не одними спорами, он работал. Склоняла к ра-
боте сама обстановка третьесортного курортного городка. Разумеется, он
был занят продолжением «Записок охотника». Здесь, в тихом немецком
захолустье, перед его мысленным взором снова возникали родные орлов-
ские просторы — с их «площадями»1, балками, оврагами, усадьбами, са-
дами, деревеньками, оживал старый и страшный крепостной мир.
В Зальцбрунне Тургенев писал «Бурмистра». К середине июня
вчерне очерк был готов и прочитан Белинскому и Анненкову. На по-
лях рукописи — как всегда, огромных, Тургенев, отвлекаясь от работы,
по-прежнему чертил, делал зарисовки и разнообразные записи. На полях
«Бурмистра» среди разных начертаний появилась запись: «Bakounine
1840, 1842»2.
Появление здесь фамилии берлинского приятеля Тургенева неудиви-
тельно. Во время долгих разговоров с Белинским в Зальцбрунне о Баку-
нине говорилось, разумеется, немало. Все трое — Белинский, Тургенев,
Анненков — из Зальцбрунна направлялись в Париж, где, конечно, должны
были увидеться с Бакуниным. Написав возле его фамилии «1840, 1842»,
Тургенев вспоминал даты начала их знакомства и фактического окончания
дружбы.
Гораздо большее значение имели другие записи на полях «Бурмистра».
На одной из страниц рукописи можно было прочитать следующий пере-
чень, написанный мельчайшим почерком с сокращениями:
1847
1. Хорь и Калиныч 1-й
3. Мой приятель Радилов 5-й
4. Однодворец Овсянников 5-й
6. Бурмистр 8-й
«Бакунин 1840,1842» (фр).
258
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
7. Бедное семейство 8-й
8. Русский немец 8-й
10. Человек Екатерининского времени 12-й
Это был план цикла «Записок охотника», всего из двенадцати очерков.
Тургенев намерен был закончить их в течение 1847 года. С окончанием
«Бурмистра» оставалось осуществить еще шесть замыслов — половину
плана. Цифры справа означали номера «Современников». Против одних —
номера, в которых они были напечатаны, против других — в которых он
предполагал их напечатать.
Впоследствии план подвергся многим изменениям. Исключались одни
очерки, прибавлялись новые, изменялся порядок, общее их число увеличи-
лось. Работе над очерками суждено было растянуться надолго.
К концу июня пребывание в Зальцбрунне близилось к завершению.
Это радовало всех: слишком уж скучным захолустьем был Зальцбрунн.
Здоровью Белинского он помог мало. Все трое собирались в Париж. Бе-
линский — для того, чтобы по совету Анненкова встретиться с тамошним
врачом, специалистом по чахотке, которого, впрочем, многие считали шар-
латаном.
Тургенев был целиком поглощен работой, когда письмо из Берлина не-
ожиданно нарушило его покой, изменило планы и внесло сумятицу в душу.
Письмо было от Полины. В тот день, когда Тургенев расстался с четой Ви-
ардо в Дрездене, дальнейшие их планы еще не прояснились. Теперь Полина
кратко сообщала об их отъезде в Лондон.
Именно это коротенькое сообщение, без всяких пояснений, сильно его
взволновало, и желание увидеть ее, успеть поговорить с ней до отъезда,
подчинило все его чувства. Разумом он еще подыскивал доводы, которые
оправдывали бы его поспешное бегство из Зальцбрунна, но в глубине души
он уже знал, что уедет сегодня же. С Белинским оставался Анненков — на-
дежная нянька, но сказать о своем скором отъезде оказалось нелегко.
Через несколько часов, после суматошных сборов он уже сидел в поч-
товой коляске, увозившей его во Фрайбург, оттуда до Берлина можно было
доехать поездом.
Белинский не так уж сильно удивился отъезду Тургенева. Недаром еще в
Петербурге, когда он думал о Тургеневе, ему вспоминались прекрасные стихи:
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом...
259
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
К тому же Тургенев был «мальчишка», а значит, человек легкомысленный
гостей. Однако без этого «мальчишки» стало скучней.
Белинскому и Анненкову Тургенев сказал, что едет на несколько дней —
проститься с друзьями, и, возможно, еще успеет вернуться в Зальцбрунн.
Если же нет, встреча назначалась в Париже.
ПАРИЖ
AVENUE MARIGNY1
Весной 1847 года в одном из домов на нарядной парижской улице Мари-
ньи появились новые жильцы, многочисленное семейство — одних взрос-
лых пять человек, да еще дети. И хотя все они, от мала до велика, быстро
приобрели элегантный парижский облик, опытный глаз парижан быстро
угадывал в них иностранцев.
Здесь, на этой улице, начинался новый этап заграничной жизни Герце-
на. На первых порах в этом доме господствовало воодушевление, горячий
интерес ко всему окружающему. Вырвавшись наконец после многих лет
ожидания за пределы николаевского царства, Герцен спешил знакомиться с
Парижем Луи-Филиппа, скорого падения которого никто не предвидел, — с
центром европейской политической жизни, где кипели политические стра-
сти, столь необычные для русских.
На первых порах у Герцена были опытные гиды: Бакунин, теперь тесно
связанный с польскими эмигрантскими кругами, с жаром и со своей обыч-
ной энергией отдавшийся пропаганде польского дела, Сазонов, один из ран-
них московских друзей Герцена, уже много лет бесполезно существовав-
ший в Париже и порядком офранцузившийся, а в самом начале и Анненков,
до своего отъезда в Зальцбрунн.
Когда в последних числах июля Белинский с Анненковым приехали на-
конец в Париж, они сразу же, едва успев переодеться в гостинице, поспеши-
ли на Avenue Marigny, где были встречены с величайшей радостью.
Казалось, они снова на Сивцевом Вражке: остроумные речи оживленно-
го Герцена, его столь знакомый смех — недаром Анненков писал, что своим
смехом он наполнил весь Париж, оживление всегда сосредоточенной ум-
ницы Натали и добрейшей Марии Федоровны Корш, приехавшей вместе
с Герценами из Москвы, — обе они особенно напоминали о московском
герценовском круге, все это заставляло Белинского забыть дорогу из Зальц-
брунна и все нестроения вынужденной поездки за границу. Здесь Белин-
ский мог почувствовать себя в своей тарелке.
Назавтра, когда Белинский в маленьком отеле Мишо, где он остановил-
ся, ожидал приезда парижского доктора, в коридоре послышались быстрые
шаги, а вслед за тем раздался стук в дверь.
261
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
— Entrez1, — сказал Белинский своим глухим голосом, и в дверях тот-
час же показалась могучая фигура Тургенева.
— Святители! — закричал Белинский, вскакивая со стула. — С неба
свалился! Ну с неба свалился! — говорил он, обнимая Тургенева.
В самом деле, со времени отъезда Тургенева из Зальцбрунна Белинский
и Анненков не имели от него никаких известий.
Тургенев приехал в Париж сегодня и уже успел побывать на улице Ма-
риньи — чтобы узнать, где Белинский, и тотчас поспешил в отель Мишо.
Белинский мало что мог рассказать Тургеневу о времени, прошед-
шем с тех пор, как они расстались, если бы не событие, случившееся в
последние дни его пребывания в Зальцбрунне. О нем-то он и начал рас-
сказывать Тургеневу, и интерес, с которым тот его слушал, позабыв обо
всем остальном, говорил о важности случившегося. В эти дни, до отъез-
да из Зальцбрунна, Белинский получил письмо от Гоголя, пересланное
ему из Петербурга. Это было весьма многозначительное и симптоматич-
ное письмо.
Гоголевские «Избранные места из переписки с друзьями» вышли на
полгода раньше, произведя совсем не тот эффект, на который рассчитывал
автор. Одни, как Белинский, увидели в этом сочинении «артистически рас-
считанную подлость», другие, как Боткин, — всего лишь результат напы-
щенного невежества, третьи, склонные к всепрощению, — произведение
больного полупомешанного автора. В печати книгу хвалил один лишь Бул-
гарин. Отвернулись от Гоголя даже славянофилы.
В условиях подцензурной печати Белинский не мог по достоинству
оценить «гнусную книгу Гоголя». В статье, которую он напечатал о ней во
втором томе «Современника», он сделал только то, что можно, чтобы оха-
рактеризовать основные черты «зловредной книги». Однако «отдаться не-
годованию и бешенству», как ему хотелось, не удалось, к тому же цензура
немало вымарала в его статье.
Но даже эта статья уязвила Гоголя. В Зальцбрунн пришло письмо, в ко-
тором Гоголь сообщал, что с прискорбием прочел статью Белинского, услы-
шав в ней голос человека, «на него рассердившегося». Белинский вспых-
нул: «А он не понимает, за что люди на него сердятся, надо растолковать
ему. Это я и буду отвечать в письме», — сказал он Анненкову.
Судьба на этот раз дала Белинскому редкостную возможность писать
свободно, не опасаясь цезуры, ибо он и Гоголь находились за границей, т. е.
вне интереса Третьего отделения. Белинский тотчас же принялся за работу.
Три утра, последних в Залцьбрунне, сильно взволнованный Белинский пи-
сал письмо к Гоголю.
Войдите (фр.).
262
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ПАРИЖ
Прежде чем отправить письмо, он снял с него копию и прочитал ее Ан-
ненкову, первому своему слушателю. А вчера, в самый день приезда в Па-
риж, прочитал письмо и Герцену, на которого оно произвело сильнейшее
впечатление. Но Герцен больше всего был поражен видом Белинского. Он с
глубокой грустью распознал на его лице печать близкой смерти.
Для Герцена это письмо было завещанием Белинского.
Торопясь в отель Мишо, Тургенев и представить себе не мог, какая его
ожидает новость. Белинский сейчас же приступил к чтению письма. Но для
его слабых сил это была нелегкая задача. Он опасался говорить громко, раз-
говор в полный голос вызывал у него приступы кашля.
Книга Гоголя была предметом бесед друзей и в Петербурге, и в Зальц-
брунне. В письмах к Тургеневу Белинский не раз возвращался к Гоголю
и его книге. Взгляды Белинского, высказанные в этом письме, факты,
которые он излагал, были Тургеневу хорошо известны. Во всем, что ка-
салось «Избранных мест», они были единомышленниками. Но все-таки
письмо Белинского произвело на Тургенева неизгладимое впечатление.
Написанное с великой страстностью, с беспощадной резкостью, форму-
лировавшее основные острейшие нужды России, оно казалось чем-то
большим, чем просто письмо, — скорее символом веры, манифестом,
декларацией. Тургенев, третий слушатель письма, почувствовал это наи-
более остро.
Больше месяца тому назад в Зальцбрунне он читал Белинскому только
что оконченного «Бурмистра». И обе рукописи, одна — страстный полити-
ческий документ, другая — маленькая новелла, перекликались друг с дру-
гом. «Бурмистр» получился блестящей иллюстрацией к письму Белинского.
Такой же иллюстрацией был и уже начатый Тургеневым, проникнутый теми
же идеями, следующий очерк. Да и все очерки из цикла «Записок охотни-
ка» должны были стать подобными иллюстрациями — настолько они были
пропитаны тем же настроением, теми же идеями, которые бурно и прямо
вырывались в письме Белинского к Гоголю.
Прочитав письмо, усталый Белинский спрятал его в глубокий карман
своего длиннополого сюртука — больше десятка листков почтовой бумаги.
Он и не предполагал, что, даже ненапечатанное, это письмо найдет ши-
рокую дорогу и во многих списках будет гулять по городам и весям матуш-
ки Руси.
В ЗАМКЕ
В Париже Тургенев находился проездом. Виардо уже жили в Куртавне-
ле, Тургенева там ждали. Торопясь в Куртавнель, он остановился в Париже
только на несколько дней.
263
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
На третий день, накануне отъезда в Куртавнель, Тургенев отправился к
Белинскому, перебравшемуся в лечебницу доктора Тира в Пасси, затеряв-
шуюся в небольшом парижском пригороде среди цветущих клематисов и
бальзаминов. Был тихии погожий день. Белинскому предстояло прожить
здесь больше месяца. Прощаясь с Белинским, он обещал изредка приезжать
в Париж.
На следующий день, выйдя из кабриолета, запряженного резвой лошад-
кой, доставившей его в Куртавнель из городка Розе-ан-Бри, Тургенев на-
конец очутился перед большими воротами замка, полный радостного ожи-
дания. Он приехал надолго. Возможность видеть Полину — быть может,
не только каждый день, но даже час, бесед, прогулок наполняла его душу
необыкновенным теплом.
За этой изящной оградой, столь хорошо ему знакомой, он легко рас-
ставался со всем, что беспокоило, замутняя душу, — всё отступало перед
миром, в который он входил, в который стремился с неизменным биением
сердца. Этот мир не был французским или испанским, хотя здесь и говори-
ли на испанском языке, это был мир искусства.
Работал он, разумеется, над продолжением «Записок охотника». Только
что в Париже, в самый день приезда, он получил известие из России, кото-
рое сильно его воодушевило. Писал Некрасов, вернувшийся из поездки в
Москву. Он сообщал приятнейшие новости: «Успех Ваших рассказов повто-
рился еще в большей степени в Москве, — все знакомые Вам москвичи от
них в восторге и утверждают, что о них говорят с восторгом и в московской
публике. Нисколько не преувеличу, сказав Вам, что эти рассказы сделали
такой же эффект, как романы Герцена и Гончарова... — этого, кажись, до-
вольно!»
В самом деле этого было довольно. Роман Гончарова «Обыкновенная
история», появившийся после отъезда Тургенева за границу, произвел «фу-
рор неслыханный». Тургенев знал об этом от Белинского. Хорошо он знал
и об огромном успехе герценовского романа «Кто виноват?». Теперь, со
своими крестьянскими рассказами, печатавшимися понемногу, он догонял
корифеев. А ведь большая часть рассказов из «Записок охотника» была впе-
реди. Некрасов писал и об этом: «Нас то и дело спрашивают, будут ли в
“Современнике” еще Ваши рассказы. Вот оно куда пошло!»
Неожиданный блестящий успех и, судя по всему, неслучайный, кружил
голову. После известия об огромном успехе очерков явилась мысль об изда-
нии их отдельной книгой. Раньше он об этом не думал.
В один из августовских дней, работая в Куртавнеле над окончательной
отделкой «Бурмистра» и задумчиво чертя на полях рукописи какие-то надпи-
си и рисунки, он набросал на отдельном листе проект титула будущей книги:
264
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ПАРИЖ
ОТРЫВКИ
из
ЗАПИСОК ОХОТНИКА
И. Тургенева
С.-Петербург
1848
Нужно было, однако, торопиться. Последние очерки были напечатаны в
майской книжке. В августе он перебелил «Бурмистра», закончил «Контору»
и отправил их в Петербург. Они должны были поспеть в десятую книжку.
И тотчас же приступил к следующему очерку — «Два помещика».
В середине августа, чтобы съездить на несколько дней в Париж и про-
ведать Белинского, он прервал свою радужную куртавнельскую жизнь. Бе-
линского он нашел по-прежнему в тихом Пасси — скучающим, но значи-
тельно окрепшим.
Белинский собирался переезжать в Париж, а в сентябре пуститься в
обратный путь. Путь этот, дальний и трудный, — поездом, дилижансом,
пароходом — пугал его, и был ему одному непосилен. С этим соглашался
Анненков, тоже приехавший навестить Белинского. Тургенев, едва зашел
разговор об отъезде, вдруг объявил, что поедет проводить Белинского до
Берлина, а может быть, и до Штеттина. Между тем он собирался прожить
в Куртавнеле безвыездно до октября. И все же он легкомысленно обещал
сопровождать друга в трудной поездке, нисколько не сомневаясь, что так
оно и будет.
Белинский не придал большой цены его словам. Тургенев, едва появив-
шись в Париже, уже торопился обратно в Куртавнель. Душой он был там, и
нетрудно было сделать вывод, что надежда на него плоха.
Обещав Белинскому приехать в середине сентября, Тургенев умчался.
До Куртавнеля от Розе-ан-Бри, куда он прибыл поездом, насчитывалось
шесть километров — томительных шесть километров. Как только показа-
лись высокие серые стены, замшелая кровля, старые вязы за оградой, его
буквально подхватило — он выпрыгнул из кабриолета и поспешил по до-
роге к замку.
Боже! Из окна верхнего этажа неслись божественные звуки. Он остано-
вился. Ничего на земле ему не было нужно, кроме этой минуты...
Снова потекли мирные счастливые дни в Куртавнеле. Времени с Поли-
ной Тургенев проводил не так уже много, но ее присутствие ощущал везде,
в любом уголке замка.
265
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
День в замке был строго распределен, и в этом была заслуга его хозяй-
ки. Никто не бездельничал. Трудолюбивая по природе, Полина сама много
работала, подавая пример другим. Бесспорно, у нее было композиторское
дарование, и в Куртавнеле, вдали от суеты, она много сочиняла. Нельзя
было не восхищаться богатством ее натуры, разносторонностью талантов.
Тургеневу здесь хорошо работалось.
По вечерам, когда все собирались в большой гостиной, Полина пела,
иногда играла. Она была блестящей пианисткой, и Тургенев переживал
часы блаженства.
Теперь, в эти первые дни ранней осени, он мог заметить то, чего не за-
мечал раньше: как теплеют, обращаясь к нему, ее прекрасные глаза. Может
быть, это говорило о благодарности — за его преданное, беззаветное обо-
жание? Или это было признанием чего-то гораздо большего, о чем он мог
только мечтать?
Он благодарил небо за все, хотел, чтобы эти дни продолжались вечно,
и мало думал о том, что происходит за оградой замка, в большом и безжа-
лостном мире.
Однако этот мир скоро должен был напомнить о себе.
ОТЪЕЗД БЕЛИНСКОГО
В середине сентября утром сельский почтальон, разносивший почту по
всей округе, добродушный старик в кепи с огромной сумкой через плечо,
совершая свой обычный обход, позвонил у куртавнельских ворот и, передав
письмо вышедшему на звонок слуге, сказал:
— Pour Monsieur Tour1...
Первая половина фамилии произносилась легко, но вторая... Не прео-
долев ее, он многозначительно добавил:
— Са vint de Paris!2
Передавая Тургеневу письмо, слуга также счел своим долгом добавить:
— Qa vint de Paris, Monsieur3.
Письмо, вернее, записка была от Анненкова. Белинский уезжал в бли-
жайшие дни, и Анненков извещал его об этом. Надо было срочно ехать в
Париж. Но не для того, чтобы оттуда проводить Белинского до Берлина, —
об этом теперь не могло быть и речи, а для того, чтобы проститься. И вдруг
появилась малодушная мысль — не ехать вовсе, проститься письмом.
Обстоятельства складывались для Тургенева неудачно: через две неде-
ли чета Виардо уезжала на гастроли в Германию, почти на год. Предстоя-
Для месье Тур... (фр.)
266
ла долгая разлука, Тургенев собирался переселиться в Париж. Каждый из
остававшихся считанных дней в Куртавнеле был ему особенно дорог. От-
правившись в Париж к Белинскому, он терял два или три драгоценных дня,
а может быть, и целую неделю.
Он великолепно понимал, что Белинский не поймет его. Слово «маль-
чишка», вероятно, не раз сорвется с его губ, и на этот раз уже не в шутку.
Поехать теперь? Это значило увидеть удивленные, недовольные, а может
быть, и огорченные глаза Полины. Не колеблясь, он взял лист почтовой бу-
маги и заскрипел пером.
Письмо было не длинное, но теплое. Он в самом деле горячо любил
Белинского, с которым, однако, не поехал проститься. «Вы едете в Рос-
сию, любезный Белинский; — писал он, — я не могу лично проститься с
Вами — но мне не хочется отпустить Вас, не сказавши вам прощального
слова... Мне нечего Вас уверять, что всякое хорошее известие об Вас меня
обрадует; я хотя и мальчишка — как вы говорите — и вообще человек лег-
комысленный, но любить людей хороших умею и надолго к ним привязы-
ваюсь». Письмо заканчивалось тепло и искренне: «А теперь прощайте. Ото
всего сердца желаю, чтобы Ваша поездка не оказалась бесполезной и дала
бы Вам новые силы. Крепко обнимаю Вас. До свидания».
Через две недели Белинский уезжал из Парижа. Обитатели Avenue
Marigny с глубокой грустью прощались с ним. Анненков проявлял величай-
шую заботливость. Здесь был и Бакунин, дружески простившийся с Белин-
ским, они встретились после восьмилетнего перерыва. У Герцена в горле
стояли слезы. Он понимал, что никогда больше не увидит друга.
Если бы под сводами Куртавнельского замка у Тургенева хотя бы на миг
явилась мысль, что, посылая свое письмо, он отказывается от последнего
свидания с тем, кто верил в него и нуждался в нем, что никогда не услышит
его голоса, не увидит его добрых глаз, он бросился бы в Париж без оглядки.
Но мысль эта не пришла ему в голову.
Из Берлина Белинский написал Анненкову. Свое «горячее дружеское
спасибо» он просил разделить с Герценом. Он посылал «тысячу приветов
и добрых слов» Наталье Александровне и Марии Федоровне, крепко жал
руку Бакунину, кланялся Сазонову и другим друзьям. Он просил поблаго-
дарить даже повара Герцена Константина, вспомнив, что «второпях проща-
ния» забыл это сделать.
Только одной фамилии не было в этом списке — Тургенева.
УСПЕХ «ЗАПИСОК ОХОТНИКА»
Октябрьская книжка «Современника», вышедшая в свет в начале меся-
ца, оказалась блестящей. В ней печатались — после пяти месяцев переры-
267
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ва — два новых очерка из «Записок охотника»: «Бурмистр» и «Контора», и
одного этого было бы достаточно, чтобы привлечь к Тургеневу внимание.
Но сверх этого в номере появились и парижские письма Герцена —
«Письма с Avenue Marigny», в которых он с фейерверочным блеском изла-
гал свои впечатления о Франции Луи-Филиппа и Гизо. Эти письма создава-
лись в месяцы парижской жизни и не раз служили темой бесед и споров в
дружеском кругу, собиравшемся у Герцена на улице Мариньи. Напечатан-
ные в «Современнике», они снова возбуждали интерес и споры.
В Париж, куда Тургенев перебрался на зимнюю квартиру, известия об
успехе его новых очерков дошли скоро. В середине месяца Боткин писал
Анненкову из Москвы: «Какая прелесть “Записки охотника”. “Певцы” и
“Контора”, помещенные в 10-м номере “Современника». Какой артист Тур-
генев! Я читал с таким же наслаждением, с каким, бывало, рассматривал
золотые работы Челлини».
Тургенев в Париже часто виделся с Анненковым. Почтенный Павел
Васильевич славился своим верным и строгим, придирчивым вкусом. Но
пришедшее вслед за тем письмо Некрасова было, пожалуй, еще более ве-
ским. Он сообщал о своем намерении издать «Записки охотника» отдельной
книжкой и добавлял: «Рассказы Ваши так хороши и такой производят эф-
фект, что затеряться им в журнале не следует».
Все это воодушевляло, поддерживало желание работать. Тургенев тру-
дился, готовя новые очерки. Впереди как будто уже было маячило оконча-
ние всего цикла.
Контраст между жизнью в Куртавнеле — в постоянном общении с По-
линой, полнокровной жизнью в искусстве, где дни проносились молние-
носно и каждый из них был дорог, и тихой, почти уединенной жизнью в
шумном Париже был более чем разительным. Дружественных ему людей в
Париже теперь было мало. Светлая квартира на улице Мариньи опустела:
Герцен с чадами и домочадцами уехал в Италию. С Бакуниным Тургенев
виделся редко. Дороги их стремительно расходились.
Чаще всего он посещал Анненкова в его маленькой квартирке на улице
Комартэн. Толстый Анненков был источником новостей из России. Имен-
но ему теперь писал обстоятельные и большие письма вернувшийся в Пе-
тербург Белинский. Из Москвы он получал частые письма от Боткина — с
петербургскими и московскими новостями. Герцен писал ему из Италии, а
заглядывавший сюда Бакунин был источником новостей из парижских эми-
грантских и оппозиционных кругов. Анненков был умным, бесстрастным
наблюдателем, оценивающим окружающее весьма умеренно, но Тургенев
ценил его литературный вкус. Их встречи приносили много удовольствия
обоим.
268
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ПАРИЖ
Тургеневу в общем нравилась тихая и размеренная жизнь в Париже.
С утра, не пропуская ни одного дня, он работал. В два часа дня выходил из
дому. В Пале-Рояль, он жил неподалеку, в кофейной, сидя за одним из сто-
ликов под навесом, за чашкой кофе он читал газеты. В погожие дни гулял
в Тюильри, под солнцем, светившим сквозь ветви старых каштанов. Без-
мятежная тишина нарушалась лишь голосами нарядных детишек, гуляв-
ших под присмотром излучавших здоровье нянюшек. Прогулка освежала и
успокаивала после нескольких часов работы.
Ежедневно он посещал madame Garcia1, мать Полины. Этот визит со-
вершался при любых обстоятельствах, одна болезнь могла бы помешать
Тургеневу отправиться к ней. Тут его считали своим. Он питал ко всем оби-
тателям этого дома величайшую приязнь: к «доброй tnaman», как он назы-
вал madame Garcia в письмах, к брату Полины Мануэлю, которого здесь
встречал, к сеньоре Сичес, жившей в этом доме. Они были близкими к По-
лине людьми, и этого было достаточно.
Все они, как и он сам, с нетерпением ждали ее писем, восторгались
ее успехами, обсуждали подробности, беспокоились из-за малейшего ее
нездоровья. Каждое письмо сначала прочитывалось дважды вслух. Долж-
ность чтеца исполнял Тургенев, такой здесь установился порядок. Потом
обсуждали письмо, снова читали вслух, и уже после этого каждый читал
его про себя, порой по множеству раз. Иногда в письмах Полины к матери
Тургенев находил приписку для себя.
Неудивительно, что он приходил сюда иногда по два раза в день, здесь
был парижский штаб Полины. Чтобы быть еще ближе к ее семейству, гово-
рить с ними на одном языке, он нашел себе учителя испанского языка.
Вскоре в его письмах к Полине появились испанские фразы. Он писал
ей часто — большие письма, письма-дневники или письма-отчеты. Он спе-
шил сообщить ей все свои мысли, высказать замечания о книгах, которые
он читал в Париже, а она — в Германии, часто это были обзоры парижских
спектаклей, характеристики актеров и различные парижские новости. Разу-
меется, он писал ей и о своей работе.
Все его письма пересыпали благословения и самые лучшие пожелания.
«ЗЕМЛЯ ПОЗОРА И УНИЖЕНИЯ»
Нужно было полностью уйти в свой собственный мир, чтобы не слиш-
ком близко принимать к сердцу развитие событий, в арену которых превра-
тился бурлящий Париж.
К 1847 году печальные итоги царствования короля Луи-Филиппа были
очевидны для самых широких кругов как внутри страны, так и за ее преде-
269
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
лами. Никогда еще ни при каком режиме разложение правящей верхушки не
достигало таких масштабов, а продажность, взяточничество не были столь
циничными. В Париже толпа встречала появление министров возгласами
«Долой воров!». К концу 1847 года глухой рокот слышался повсюду.
Своим положением были разочарованы даже широкие слои буржуа-
зии — той французской буржуазии, для которой стяжательство и нажива
составляли цель жизни. Внешняя политика правительства— раболепная
перед великими державами, грубая с малыми, была столь же недостойна,
как и внутренняя. Престиж Франции пал ниже некуда. Летом этого года
Белинский по дороге из Зальцбрунна в Париж писал Боткину: «О Фран-
ция — земля позора и унижения! Ее лицо теперь — плевательница для всех
европейских государств». Французы болезненно переживали унижение
Франции, а к концу 1847 года едва ли кто-нибудь захотел оправдывать пра-
вительство Гизо, это было невозможно. Широкое движение за проведение
реформ охватило всю страну. Прежде всего повсеместно устраивались бан-
кеты, ужины со сбором средств, на которых звучала критика в адрес прави-
тельства и выдвигались требования реформ. Атмосфера в Париже накаля-
Герцен после полугодия, проведенного в Париже, а въезжал он в него
«с робостью, с трепетом сердца», был глубоко удручен. Другой Париж, тай-
ных обществ и угнетаемых рабочих, после почти двадцатилетнего правле-
ния короля буржуазии был невидим для иностранцев. Герцену Париж пред-
ставлялся краем «нравственного растления, душевной усталости, пустоты,
мелкости, апатии». Уезжая осенью 1847 года в Италию, он горестно писал о
Франции «Смерть в литературе, смерть в театре, смерть в политике, смерть
на трибуне».
Тургенев, живя в Париже, разумеется, был в курсе событий. Не без
интереса он просматривал газеты, даже не прочь был, сидя за столиком в
кофейной, перекинуться парой слов с каким-нибудь экстравагантным фран-
цузом на злободневные темы. Но падение правящих слоев Франции не за-
девало его так глубоко, как Герцена.
Однако в оценке общей картины их мысли кое в чем совпадали.
«Смерть в литературе» — восклицал Герцен, и, словно вторя ему, Тур-
генев писал Виардо, что произведения последних лет «воняют литературой,
деланностью, религией, условностью». «Смерть в театре»— продолжал
Герцен, имея в виду, собственно, не столько театр, где подвизались Рашель,
Фредерик-Леметр и многие другие, сколько драматургию. Тургенев, меч-
тая о комедии в духе Аристофана, сокрушался в письме к Виардо: «Но нет,
мы навеки отданы во власть Скриба». Только на горестный возглас Герцена
«смерть в политике, смерть на трибуне» ответа у него не было.
270
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ПАРИЖ
В конце ноября в письме к Белинскому он признавался: «Вы, небось, за-
хотите от меня теперь парижских новостей? ... Музыкальные новости Вас
мало интересуют — политических я не знаю...»
Для Герцена последняя фраза, разумеется, была немыслима.
ЗАТВОРНИК
Всего через несколько дней Тургеневу пришлось узнать политическую
новость, и такую, которая не могла не задеть его и не взволновать. На этот
раз заставил говорить о себе Бакунин. В Париже на собрании польских
эмигрантов, приуроченном к годовщине поражения польского восстания
1831 г., в присутствии полутора тысяч человек он произнес громовую речь,
обратившую на него внимание властей, которые не терпели демонстраций.
Бакунин призывал польских эмигрантов не идти на примирение с вра-
гом. Он давал неслыханно резкую, разящую картину состояния царской
России. Во многом она была близка к картине, нарисованной Белинским
в его письме к Гоголю. Но в отличие от трезво оценивавшего обстановку
Белинского Бакунин верил в близкое падение царского режима, в скорую
победу революционных сил в России.
Еще летом в спорах с Белинским Бакунин поразил его этой неоправдан-
ной верой. С тех пор в своих письмах к Анненкову Белинский иронически
называл Бакунина своим «верующим другом». Белинский осуждал эту веру.
Он считал ее «поблажкой праздным фантазиям», «способностью все видеть
не так, как оно есть на деле, а как нам хочется и нужно, чтобы оно было.
Страшная глупость эта вера».
Речь Бакунина привлекла к себе огромное внимание. Правительство
Гизо, пресмыкавшееся перед царским правительством, поспешило выслать
Бакунина из Парижа. Провожаемый сочувствием «невидимого» Парижа,
Бакунин должен был оставить «видимый» и перебраться в Брюссель.
Круг Тургенева еще больше сузился — с Бакуниным они хотя изредка,
но дружески встречались, теперь оставался только Анненков, единствен-
ный русский друг. С ним, и больше ни с кем, можно было обсуждать вести
из России и делиться замыслами.
В маленькой гостиной Анненкова Тургенев появлялся часто.
Работал он с небывалым рвением. Каждую неделю в Петербург уходили
толстые пакеты с рукописями. К началу декабря в редакции «Современника»
лежали уже четыре новых очерка, а вскоре должны были прибыть еще два.
Теперь, погруженный в работу, он иногда неделями не выходил из ком-
наты. Из Петербурга приятно удивленный Некрасов писал ему: «Очевидно,
Вы начинаете привыкать к труду и любить его — это, друг мой, великое
счастье!»
271
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Почти в это же время Тургенев сообщил Полине, что будет продолжать
«обламывать целую уйму работы»: «.. .Никогда еще мысли не приходили ко
мне в таком изобилии; они являлись целыми дюжинами. Я сам себе казал-
ся беднягой-трактирщиком в маленьком городке, которого застает врасплох
целая лавина гостей: он в конце концов теряет голову и не знает, куда ему
поместить всех своих постояльцев...»
Новые замыслы теснили друг друга во множестве.
МОЛЧАНИЕ
Вести из Петербурга продолжали радовать, но среди писем, приходив-
ших оттуда, не было ни одного от Белинского, а его письма обрадовали бы
Тургенева больше других.
Ответа на свое письмо Тургенев так и не получил. Он недоумевал: «Что
ж это вы не откликнитесь, отец и командир? — писал он Белинскому в се-
редине ноября. — Четыре недели тому назад пустил я к Вам письмо! — и
хоть бы строчку в ответ. Нехорошо, ей-богу, нехорошо». За этим шутливым
тоном скрывалось беспокойство. «Отец и командир» по-прежнему не от-
кликался. В течение двух месяцев Анненков тоже не получал от Белинского
писем, несмотря на теплоту, которой окрасились их отношения минувшим
летом.
Стороной доходили до Парижа известия, что Белинский возвратился
бодрым и свежим и ревностно принялся за работу.
Только в декабре Анненков наконец получил долгожданное письмо. Вы-
яснилось, что Белинскому было не до переписки с друзьями. Не успев по
возвращении как следует осмотреться, он должен был приняться за работу
и в шесть дней написал три с половиной печатных листа — статью «Ответ
“Москвитянину”», важную для «Современника», а значит, и для него само-
го. После этого он сообщал: «Теперь одеревенелая рука отошла, дела нет,
все улажено и уставлено1, и я пишу к тебе». Письмо — в полтора авторских
листа — касалось главным образом «Современника». Все это было Белин-
скому не по его силам. Надо было, однако, писать и писать.
Лишь в самом конце длинного письма вспоминал он о Тургеневе, по-
святив ему несколько шутливых строк: «Я очень рад, что мальчишка наш
нашелся. Подлинно, чему не пропасть, то всегда найдется. Кланяюсь ему,
но писать теперь некогда, а на письма его отвечу через некоторое время...
Смотрите за ним.
И в Тюильри гулять водите».
272
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ПАРИЖ
От этого шутливо-иронического тона, усвоенного по отношению к Тур-
геневу, Белинскому уже не суждено было освободиться. Боткину он писал:
«Рад, что этот несовершеннолетний юноша не пропал, а нашелся», а в пись-
ме Кавелину, уточняя, что не называет его «мальчишкой», прибавлял: «Из
всех моих друзей и приятелей этим именем я называю только Тургенева».
Через десять дней, при занятости, непосильной даже для здорового че-
ловека, он снова писал Анненкову, и снова огромное письмо, но и в нем, в
самом конце, говорилось о Тургеневе немного: «Тургеневу буду отвечать,
теперь недосуг, и это письмо измучился, пиша урывками». Еще была при-
бавлена несколько сердитая фраза — о неосторожности Тургенева, назы-
вавшего в письмах, посланных по почте, имя «верующего друга», т. е. Ба-
кунина.
Белинскому в самом деле «было недосуг», но писать Тургеневу, видимо,
и не хотелось. На появление в «Современнике» «Бурмистра», «Конторы»
он никак не откликнулся. У него не возникло желания откликнуться и на
те четыре новых, еще не напечатанных очерка, которые уже находились в
редакции и, значит, могли быть им прочитаны.
Тургенев ждал этого отклика, ждал отзыва Белинского. Жалуясь на его
молчание, он сетовал, как оно «непоощрительно для нашего брата, который
готов исправиться, но требует, чтобы его за хорошее намерение по головке
погладили». Однако молчание было, кажется, необратимым.
Мальчишка, легкомыслие которого сердило Белинского, продолжал на-
стойчиво работать. «Записки охотника», с их резонансом, имели для «Совре-
менника» большое значение при остром соперничестве с «Отечественными
записками». Это хорошо понимал Некрасов, писавший Тургеневу: «Радуюсь
за Вас и за “Современник”, на такую отличную дорогу Вы попали».
Белинский, приходивший в отчаяние, когда кто-нибудь из москвичей от-
давал свои статьи в «Отечественные записки», теперь равнодушно относил-
ся к тому, что делал Тургенев. Явственнее сказывалось то мучительно-тя-
гостное состояние, которым были окрашены последние месяцы его жизни.
Уже в ноябре, через полтора месяца после возвращения, он признался Бот-
кину: «Когда бы ты знал, как мне тяжело жить на свете, как все тяжелей и
тяжелей день ото дня, чем больше старею и хирею!»
ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
Франции снова предстояло поразить мир. День 24 февраля 1848 года
потряс не один Париж, не одну Францию, он потряс народы и правитель-
ства всей Европы.
В результате народного восстания в Париже была провозглашена респу-
блика. Старый король, переодевшись в платье английского моряка и сбрив
273
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
свои седые бакенбарды, бесславно бежал. Его трон, вытащенный из Тю-
ильри, был сожжен на площади Бастилии. Народ ликовал.
Июльская монархия рухнула с легкостью, всех порадовавшей. Сами
участники событий были как будто удивлены. «Уж не сон ли это?» — во-
прошал один из членов Временного правительства. Но это был не сон. Рес-
публика стала свершившимся фактом.
Тургенева между тем в этот великий день в Париже не было. Не было
его и в предшествующие два дня, полных драматического напряжения. Не-
задолго до этого он уехал в небольшое путешествие в Брюссель. Никто не
мог предвидеть близости великих событий. Но едва лишь весть о переворо-
те достигла тихого Брюсселя, он примчался обратно. После переезда, пол-
ного приключений, 27 февраля, на четвертый день республики, он был в
Париже.
Кое-где еще уцелели баррикады, на глазах Тургенева их разбирали во-
оруженные рабочие в блузах. Вооруженные блузники встречались на ка-
ждом шагу. На улицах — огромные людские массы, а в саду Тюильри, бы-
лом царстве тишины и покоя, — толпы рабочих. Стоя под каштанами, они с
энтузиазмом слушали речи ораторов.
Новая атмосфера Парижа, атмосфера подъема, кружила головы. Март
был медовым месяцем республики, и тучи, которым предстояло затянуть ее
небосклон, маячили в отдалении.
Тургенев смотрел вокруг с жадным любопытством, расспрашивал, слу-
Постепенно жизнь входила в свою колею.
Он снова много работал, писал Полине письма-отчеты — она все еще
находилась в Германии, посещал, как и прежде, maman.
Много беседовал с Анненковым, с интересом наблюдавшим за ходом
событий, — прежде всего о том, как отзовется переворот во Франции на
родине.
Известий из России приходило мало. Белинскии молчал более двух ме-
сяцев. У Тургенева была и своя причина ждать вестей из Петербурга. В фев-
ральском номере «Современника» были напечатаны шесть новых очерков
из «Записок охотника» — все те, над которыми он работал в Париже с осени
до декабря.
В начале марта Анненков получил долгожданное письмо от Белинского.
Белинский был настолько слаб, что уже не мог писать, и продиктовал
письмо жене.
Разумеется, невозможно было не коснуться новых очерков Тургенева.
Он это и делал, но в каком-то ворчливом, брюзжащем, несколько пренебре-
жительном тоне.
274
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ПАРИЖ
Увы, с тех пор, как Белинский вернулся из-за границы, он уже не мог
выйти из этого тона, лишь только речь заходила о Тургеневе. «С чего вы
это, батюшка, так превознесли “Лебедянь” Тургенева, — писал он Аннен-
кову. — Это один из самых обыкновенных рассказов его, а после ваших
похвал он мне показался даже довольно слабым... “Малиновая вода” мне
не очень понравилась... В “Уездном лекаре” я не понял ни одного слова,
а потому ничего не скажу о нем; а вот моя жена так в восторге от него —
бабье дело! Да ведь и Иван-то Сергеевич — бабье порядочное! Во всех
остальных рассказах много хорошего материала, даже очень хорошего, но
вообще они мне показались слабее прежних... Да воздержите вы этого
малого младенца от звукоподражательной поэзии — “Ррракалиооон! Че-
о-эк!”. Пока это ничего, да я боюсь, чтобы он не пересолил, как он пере-
саливает в употреблении слов орловского языка, даже от себя употребляя
слово “зеленя”, которое так же бессмысленно, как “лесеня и хлебеня” вме-
сто леса и хлеба».
Белинский хорошо знал, что его суровые оценки тургеневских очерков
не разделяет никто. В этом же письме он писал: «Последние рассказы Тур-
генева все без исключения очень нравятся Боткину и всем нашим друзьям,
публике тоже». Как бы в подтверждение этому Анненков получил письмо
и от самого Боткина, в котором были такие строки: «“Записки охотника”
Тургенева доставили мне истинное наслаждение, и в этом отношении я
совершенно расхожусь с мнением Белинского. Каждый из рассказов пре-
красен по-своему, и я в затруднении, которому из них отдать преимуще-
Мнение Боткина больше, чем чье-либо, прежний Белинский ценил
очень высоко. Но теперь, глубоко измученный, умирающий, он не всегда
сдерживал раздражение, и Тургенев, которому он не мог простить летних
прегрешений, оказывался «бабьем порядочным», а ведь всего лишь годом
раньше в письме Боткину он утверждал, что с отъездом Тургенева «оси-
ротел плачевно». Тогда же он писал Тургеневу: ваши посещения — «одно,
что давало мне жизнь». Раздражение брало верх во всем и над всем.
В последних строчках письма Анненкову нашлись, однако, несколько
теплых слов и для Тургенева: «Тургенева обнимаю и мыслию, и руками».
Но дальше следовали какие-то туманно-иронические фразы: «Слышал
я, дела его плохи, а живет он черт знает где и черт знает зачем1, и по всему
этому представляется мне каким-то мифом».
Эти странные фразы, далекие от действительности, были последними,
которые Белинскому суждено было написать о Тургеневе.
тать «чем» (примеч. автора).
275
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ДЕНЬ 15 МАЯ
На безоблачном небе новой республики показались первые тучки.
17 марта в ответ на симптомы оживления реакции парижские пролетарии
вышли на улицу.
В этот день Тургенев впервые увидел грандиозную народную демон-
страцию. Двести тысяч вооруженных рабочих, построенных колоннами,
со знаменами своих политических клубов в строгом порядке прошли по
улицам Парижа. То в одной, то в другой колонне пели «Марсельезу». Бес-
конечное множество людей, суровые лица рабочих производили сильное
впечатление.
Обстановка в Париже постепенно накалялась. Правительство все больше
пятилось назад. Недовольство рабочих возрастало в геометрической прогрес-
сии — выборы в Национальное собрание не сулили им ничего хорошего.
Через месяц, 16 апреля, рабочие снова собрались для мирной демон-
страции на Марсовом поле, но правительство выставило против них Наци-
ональную гвардию — сто тысяч вооруженных до зубов человек. На этот раз
дело едва не закончилось кровопролитием.
Два лагеря, вставших друг против друга, обретали плоть и кровь. Буду-
щее было неясно и тревожно.
Вновь избранное Национальное собрание должно было собраться
5 мая. Его ждали во всей Франции. Ожидал его и Тургенев — нельзя было
жить в Париже и не интересоваться событиями мирового значения. В день
открытия Национального собрания он намеревался пробраться на трибуны,
а описание всего увиденного послать Полине.
К этому Собранию — представителей буржуазии, враждебному респу-
блике, народ с самого начала отнесся с недоверием. Первые же заседания
показали его истинное лицо. Народ был возбужден, резкая критика и угро-
зы звучали повсеместно. Чувства, вызванные «жалким Собранием», прор-
вались 15 мая.
На этот день была назначена демонстрация в поддержку Польши, пе-
реросшая в грандиозное выступление против Национального собрания.
Народ, ворвавшийся во дворец Бурбонов, где шло заседание, требовал ро-
спуска собрания. Бланки произнес пламенную речь против безработицы,
за улучшение положения трудящихся. Кто-то объявил собрание распущен-
ным. Начали составлять списки членов нового правительства.
Казалось, победа будет за теми, кто мечтал повторить февраль. Но верх
взяла вооруженная сила. Выступление было подавлено, лидеры схвачены.
Победило правительство.
В этот жаркий удушливый день Тургенев с полудня и до вечера оста-
вался на улицах Парижа — наблюдателем, внимательным свидетелем. Стоя
276
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ПАРИЖ
на ступеньках церкви Св. Мадлен, он вглядывался во взволнованные лица
людей, следовал за процессией вдоль бульваров, смешивался с толпой на
площади Согласия, стоял у решетки Дворца Собраний.
Толпа то прорывалась сквозь стражу и устремлялась на штурм Собра-
ния, то отступала, потом ринулась к ратуше — развязка была неясна. В тол-
пе то тут, то там раздавались возгласы: «Да здравствует Польша!» Тургенев
видел подъезжавшие с грохотом пушки, линейные войска, уланов.
К вечеру все было кончено.
На этот раз Тургенев смог дать в письме Полине подробное описание
событий, происходивших в Париже. Длинное письмо он так и озаглавил:
«Точное донесение о том, что я видел в течение дня в понедельник, 15 мая».
Однако он не мог дать себе отчета в чувствах народа: «Я не был в состоянии
угадать, чего они хотели, чего они боялись, революционеры они или реак-
ционеры, или же просто друзья порядка. Они, казалось, ожидали окончания
Заканчивал он свое письмо вопросом: «Что же такое история?.. Прови-
дение, случай, ирония или рок?»
Герцен, также проведший весь этот день на улицах Парижа, не задавал
себе подобных вопросов. Он был полон горечи. Пятнадцатое мая «прове-
ло косой» по его заветным надеждам. Смысл происшедшего для него был
ясен: «Республика ранена насмерть, ей остается только умереть».
Часть девятая
В ТЕНИ ОЖИДАНИЯ
В ДОМЕ ФЕНЗИ
В мае 1848 года в одном из залов на Елисейских Полях, недалеко от
Триумфальной арки, в трехэтажном доме гражданина Фензи русская речь
определенно доминировала над французской. Первый этаж занимал Герцен
с семьей, вернувшейся из Италии, третий этаж — русская семья Тучковых,
друзей Герцена и еще в большей степени Огарева. Они приехали в Париж
несколько раньше Герцена и тоже из Италии, где жили вместе.
С тех пор как дом Фензи стал оглашаться русской речью, жизнь для
Тургенева обрела новые краски. У Тучковых он стал бывать еще до возвра-
щения Герцена, его привел к ним Анненков, а с тех пор, как там поселились
Герцены, он появлялся у тех и у других ежедневно.
Герцен возвратился в Париж в начале мая. Он ехал в республиканскую
Францию полный радужных надежд. Он верил в начало новой эры. Однако
события 15 мая сняли повязку с его глаз. Он переживал их горестно. Впере-
ди была гроза — он ощущал ее.
Дом его наполнился иностранцами. Среди них были политические эми-
гранты из разных стран, в их числе Георг Гервег, немецкий поэт. Несмотря
на свой блистательный ум, Герцен не всегда и не сразу распознавал истин-
ный облик людей, с которыми встречался. Так было и с Гервегом, отрица-
тельные черты которого были еще скрыты от Герцена. Гервег и его жена
Эмма стали здесь ближайшими людьми.
Из русских постоянными посетителями оставались Анненков и Тур-
генев. Взгляды Анненкова, «хладнокровного наблюдателя всего происхо-
дящего», как он сам себя называл, бесконечно далеко отстояли от герце-
новских. Между ними лежала пропасть. Казалось, не могло быть и речи о
дружеском согласии. Между тем, хотя Герцен и осознавал, что «наш друг
Поль... не может никак стать обеими ногами на революционный terrain1»,
в доме Фензи его ожидали друзья. К нему, больше чем к Тургеневу, благо-
волила и Натали, жена Герцена, — существо, исполненное противоречий.
Умный Анненков умел ладить со всеми, не ссорился ни с кем. Он «хро-
мал с хромым», как говаривала Варвара Петровна. Тургенев занимал сре-
динную позицию между ними.
Разумеется, Тургенев тоже не встал «обеими ногами на революционный
terrain» и смотрел на вещи не так, как Герцен, и все же он не мог, не спосо-
278
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. В ТЕНИ ОЖИДАНИЯ
бен был, сидя в революционном Париже, говорить о «тихой и счастливой»
николаевской России и предаваться ностальгии, как Анненков в своих пись-
мах к братьям.
Тургенев не умел быть трезвым, он увлекался, поддавался влияниям и,
расходясь с Герценом во взглядах, не соглашаясь с его оценками и прогно-
зами, горячо любил в нем человека. Да и трудно было не любить несравнен-
ного Герцена!
Как приятели они были на «ты», и все, что их отдаляло, вместе с тем и
сближало, спаянное неподдельным интересом друг к другу: не столь боль-
шая давность знакомства, разница в годах почти в семь лет, немалая в их
возрасте, разный жизненный опыт — нелегкий у Герцена и отсутствие та-
кового у Тургенева, отношение к моральным основаниям политической де-
ятельности.
Своим Тургенева в парижском доме Герцена считало все многочислен-
ное семейство, от мала до велика. Он проводил здесь много времени, и в
первом, и в третьем этажах, успев за короткое время подружиться с семей-
ством Тучковых. Впрочем, обитатели этих этажей нередко перемешивались,
часто у Герценов Тургенев заставал Тучковых, и наоборот.
Тучковых было пять человек. С отцом, приятным человеком с кроткой
улыбкой, Тургенев часто играл в шахматы, но больше всего времени он про-
водил в обществе младшей из двух его дочерей — Натали. Среди довольно
многочисленного женского общества он определенно отдавал ей предпо-
чтение, что несколько удивляло обитателей этого дома.
Натали — ее звали так же, как жену Герцена, прелестной дурнушке, было
девятнадцать лет. Ее трогательная молодость очаровывала, особенно тех, кто
считал себя старым, имеющим «ношу за плечами», как ощущало себя боль-
шинство обитателей этого дома. Все у маленькой Натали было впереди, и
трудно было сказать, что из нее выйдет. Но она смотрела на мир умными глаз-
ками, для своего возраста много знала и казалась существом необыкновен-
ным. Герцены искренно любили ее, в особенности Наталья Александровна, а
в далекой пензенской деревне по ней вздыхал скучающий Огарев.
Тургеневу нравилось беседовать с маленькой Натали. Ни с кем из здеш-
них дам он не был столь откровенен. Он не только говорил ей о своей работе,
но и рассказывал о своих замыслах. Это было доказательством величайшего
доверия. Он говорил ей даже о святая святых — Полине Виардо. Никогда и
никому он не говорил о ней так, не произносил дорогого имени, только для
этого юного существа было сделано исключение. Можно ли было не ценить
такое доверие?
Иногда у него появлялись причуды, на которые смотрели как на удиви-
тельные фантазии: то он просил позволения кричать петухом и делал это
279
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
великолепно, то хотел представить сумасшедшего. Natalie Герцен, которая
решительно предпочитала эмпиреи, это весьма не нравилось.
— Вы такие длинные, Тургенев, всё тут переломаете... — говорила она.
Но все-таки он представлял сумасшедшего, и с большим искусством —
зрителям даже делалось жутко. Кажется, он хотел позабавить своих прия-
тельниц, совсем как когда-то в Спасском, когда развлекал маленькую Биби
и затевал с ней нескончаемые шумные игры. Но иногда он приходил молча-
ливый и мрачный и не произносил ни слова.
Два мира, два его собственных мира, поглощали его: один — мир По-
лины Виардо, другой — мир его литературной работы. Были они на первом
плане и в эти тревожные революционные недели.
ИЮНЬСКИЕ ДНИ
Весной 1848 года, после довольно значительного перерыва, Тургенев
работал над «Записками охотника». На этот раз он писал давно задуманный
очерк «Помещик Чертопханов и дворянин Недопюскин».
В минувшем году его работа над «Записками» была особенно плодо-
творной. За один год — с конца сорок шестого до конца сорок седьмого —
были написаны пятнадцать очерков, пятнадцать маленьких новелл. Теперь
не так далеко было до окончания всего цикла. Он считал, что кроме «Чер-
топханова» остается написать два очерка — «Гамлет Щигровского уезда» и
завершающий очерк «Лес и степь».
Но чем ближе он подходил к окончанию задуманного цикла, тем чаще
его мысль обращалась к новым замыслам, над которыми он собирался рабо-
тать, закончив «Записки охотника». Замыслы эти явились в конце прошлого
года. Теперь он обдумывал пьесу, вернее, пьесы.
Новое обращение к театру не было случайностью. Со времени «Стено»
вот уже пятнадцать лет время от времени он неизменно обращался к работе
над драмой. До сих пор — он ясно ощущал это — опыта у него было мало,
теперь же работа над «Записками охотника» обогатила его. Тесно связан-
ные с ними по материалу замыслы уже обращались в интересные и живые
картины, словно выхваченные из жизни, увлекавшие его самого.
Этой бурной весной среди великих исторических потрясений работать
было трудно.
В середине июня, когда отчетливо ощущалось приближение политиче-
ской грозы, в Париже получили печальное известие: умер Белинский. Дру-
зья Белинского, здесь и в Петербурге, знали, что дни его сочтены, но это
известие больно отозвалось в их сердцах.
Тургеневу было тяжелее, чем другим. Воспоминание о минувшей осени
мучило его неотступно — он не поехал проститься с умирающим другом,
280
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. В ТЕНИ ОЖИДАНИЯ
отказался от последней встречи с ним, и камень на сердце, чувство вины,
он знал это, должен был нести до конца своих дней. «Да что ты за несчаст-
ный такой: все мрут, кого ты любишь!»— как-то сказала мать. Эти слова
звучали почти как приговор. Очевидно стало и значение Белинского для его
жизни — одного сознания того, что он есть, существует на свете.
Он написал Некрасову письмо, которым просил сообщить всё, что тот
знает о последних днях Белинского.
Скоро новые грозные события, более страшные, чем думали те, кто их
предвидел, прокатившись по многострадальной парижской земле, вытес-
нив печальные размышления.
Начались они в душный жаркий день 23 июня: сначала по улицам про-
несся барабанный бой — троекратный, которым обычно созывалась Нацио-
нальная гвардия, затем над городом поплыл тревожный звук набата — с ко-
локольни собора Св. Сульпиция, на левом берегу Сены, призывавший народ к
оружию. В узких кривых улицах и переулках Сент-Антуанского предместья,
да и в других местах по всему Парижу строились баррикады.
Едва лишь Тургенев услышал о появлении баррикад, как тотчас устре-
мился из дома. Очень скоро на Итальянском бульваре он увидел первую
баррикаду. Через некоторое время показалась колонна Национальной гвар-
дии, развернувшаяся к ней фронтом. Над самой головой Тургенева что-то
затрещало и рявкнуло — это был залп. Тургенев и другие немногочислен-
ные зрители побежали вдоль домов, потом свернули в переулок. Мимо,
спотыкаясь и охая, проскользнул национальный гвардеец. С рукава его
мундира капала кровь. Позади, на бульваре, слышался неумолчный треск
выстрелов.
Так начинались страшные июньские события — восстание парижских
пролетариев против реакционного правительства.
Назавтра и на следующий день войска беспощадно подавляли восста-
ние. Баррикады уничтожались артиллерией. Беспрерывно лились потоки
крови. Сидеть дома безмолвным, беспомощным свидетелем трагедии было
мучительно, но иного выхода Тургенев не видел: по улицам нельзя было
сделать и шагу, чтобы не быть задержанным. В раскрытые окна час за ча-
сом, днем и ночью неслись звуки битвы: барабанный бой, выстрелы, крики.
В разгар схватки по вымершим улицам проезжали омнибусы, наполненные
убитыми, на носилках несли раненых, вели пленных со связанными руками.
На третий день, к вечеру, послышались более близкие, частые, короткие
залпы — озверевшие победители расстреливали пленных.
На четвертый день, когда восстание было окончательно подавлено, Па-
риж имел странный и зловещий вид: редко встречались прохожие на еще
оцепленных улицах, бульварах, площадях, тут же— палатки, лошади,
281
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
раскиданное по мостовой сено, валяющиеся солдатские седла. Париж был
похож на поле зловещих битв.
Когда Тургенев смог наконец выйти на улицу, он направился к дому
Фензи. Герцена он нашел потрясенным и постаревшим. В третьем этаже, у
Тучковых, царили грусть и растерянность.
Через несколько дней улицы наполнились разноликой толпой, откры-
лись рестораны. Пьяные на бульварах распевали песню «Mourir pour la
Patrie...» («Умереть за родину— счастливая участь...») из пьесы Дюма.
Она звучала трагически.
Торжество реакции, террор были оглушительными, за ними следовало
ожидать разгула реакции во всех концах Европы.
«ГДЕ ТОНКО, ТАМ И РВЕТСЯ»
Тургенев снова ежедневно посещал дом на Елисейских полях, Аннен-
ков — тоже. Они приходили «сердиться и грустить на родном языке». Од-
нако внутренняя жизнь и обитателей дома, и посетителей переменилась.
Июньские дни, по выражению Герцена, «взошли в кровь». Время стало по-
двигаться медленней, подавляя своей тягучестью.
Герцену выпало на долю «полоть с корнем упования, взлелеянные целой
жизнью». Чтобы «дать волю речи, слезам, мысли, желчи», он «схватился за
перо и... с каким-то внутренним озлоблением убивал прежние упования и
надежды». Ломавшая и мучившая его сила «исходила этими страницами
заклинаний и обид».
Снова взялся за перо и Тургенев. Разумеется, задачи перед ним стояли
другие. Он просто возобновил то, что было прервано. Однако работал те-
перь более интенсивно, несмотря на болезненное состояние, напоминавшее
берлинское сорокового года. На столе у него появилась хорошо перепле-
тенная объемистая тетрадь, озаглавленная «Драматические очерки». К ним
отныне в основном и будет приковано его внимание. На новой странице
тетради было написано название нового сочинения: «Где тонко, там и рвет-
ся», с подзаголовком «Комедия в одном действии».
Драматических замыслов в это время у него было несколько. Среди них —
многообещающая психологическая драма, над которой он начал работать еще в
первые месяцы этого года, но затем отложил ее. «Где тонко, там и рвется» была
наименее значительным из всех замыслов, но, видимо, наиболее продуманным.
Работу эту можно было закончить быстро — в ней все было ясно. В сущности
это была проба пера, перед тем как приступить к большим задачам.
Он писал эту одноактную пьесу в форме комедии — театрализованной
пословицы, в которой блестяще подвизался Альфред де Мюссе. В таких
пьесах — пьесах-провербах — не было искусно сплетенной интриги, мало
282
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. В ТЕНИ ОЖИДАНИЯ
в них было и действия. Они строились на блестящем, ярком и остроумном
диалоге, в котором заключалась вся прелесть пьесы. В силу этих особенно-
стей их иногда считали больше пьесами для чтения, чем для театра. Судьба
театра Мюссе, однако, эффектно опрокидывала такой взгляд.
Тургенев обратился к жанру проверба с большим воодушевлением: пье-
сы Мюссе, начиная с «Каприза», поставленного прошлой осенью, произ-
водили в Париже фурор. Эта пьеса была новостью театрального Парижа,
но в Петербурге она шла на сцене французского театра четырьмя годами
раньше. В ней с шумным успехом играла мадам Аллан, блистательно дебю-
тировавшая осенью 1847 года, а еще раньше — на сцене Комеди-Франсез в
сезоне 1843-1844 годов, столь знаменательном для Тургенева, когда Полина
Виардо впервые гастролировала в Петербурге.
«Каприз», написанный в тридцатых годах, теперь, с конца сорок седь-
мого года, околдовывал публику Парижа, и модный театральный критик,
отмечая необычайную историю пьесы, имел основание писать, что мадам
Аллан привезла ее в своей муфте из заснеженного Петербурга. Успех «Ка-
приза» побудил этот театр поставить и другие пьесы Мюссе, раньше нахо-
дившиеся в забвении. Его легкие и грациозные провербы приковывали к
себе интерес театралов и ценивших остроумие парижан.
Тургенев лишь пробовал свои силы в этом своеобразном жанре. «Где
тонко, там и рвется» была мастерски сделанным типичным провербом, со
всеми его особенностями. Легковесность интриги искупалась блестящим,
живым диалогом, в котором как будз о соревновались действующие лица, а
пословица не только служила названием пьесы, но и звучала как заключи-
тельная сентенция.
Однако пьеса Тургенева напоминала Мюссе одной лишь формой, искус-
ным воспроизведением его стиля. Тема, интрига, сюжет не имели ничего
общего с театром Мюссе. Персонажи тургеневской пьесы были близкими
родственниками людей, обретавших жизнь на страницах «Записок охот-
ника». Они могли бы стать персонажами этой серии. Тургенев наделил их
чертами хорошо знакомых, близких ему лиц. А некоторые из них имели
прототипов, живущих рядом.
Прототипом центральной героини пьесы, Веры, была Натали Тучко-
ва, дружеское расположение к которой в последние месяцы Тургенев вы-
казывал столь очевидно. В списке действующих лиц Тургенев называл
возраст Веры — 19 лет, точный возраст Натали Тучковой, родившейся в
1829 году. Он не прибавил и не убавил ни одного года. Устами Горско-
го Тургенев так характеризовал главную героиню: «Она тонка, умна, с
характером; и сердце-то у ней нежное, и пожить-то ей хочется, и эгоист
она большой».
283
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Эти скупые и одновременно содержательные слова как нельзя лучше
подходили маленькой Натали. Зная ее дальнейшую жизнь, можно оценить
проницательность подобной характеристики, сейчас же, в свою раннюю
пору, она «еще сама вся бродила, как молодое вино». Можно думать, что и
прототип Вериной гувернантки был тут же рядом: Mlle Michel1, гувернант-
ка Натали Тучковой и ее сестры, игравшая в доме немаловажную роль.
Других действующих лиц Тургенев также наделил чертами издавна зна-
комых и близких ему людей. Некоторые черты матери Веры, madarne de
Libanoffe2, перекочевали к ней прямиком от Варвары Петровны, как, напри-
мер, пристрастие к преферансу, одна из характерных ее слабостей: шатал
не мыслила жизни без этой карточной игры. В свое время она даже не за-
хотела остаться в Петербурге, у старшего сына Николая, потому что он не
играл в преферанс и играть там было не с кем.
Любовь к цветам madame Libanoffe также напоминает фанатическую
страсть к ним Варвары Петровны, а один из «самых приятных посетите-
лей» г-жи Либановой доктор Карл Карлович Гутман, человек молодой, кра-
сивый, с шелковистыми бакенбардами, который «дела своего не смыслит
вовсе, но ручки у Анны Васильевны целует с умилением», напоминал док-
тора Андрея Евстафьевича Берса, в былые времена постоянно обретавше-
гося в тургеневском доме и памятного Тургеневу с детских лет.
Эта умная, легкая и грациозная пьеса была, видимо, мила автору. Она пи-
салась легко, и к концу июля оставалось только «перебелить» ее, переписать
набело — процесс трудный и очень не любимый автором. Но делать было
нечего. Он стал переписывать пьесу начисто. Написал заголовок и подзаго-
ловок, ниже тщательно вывел: «Посвящена Наталье Алексеевне Тучковой».
Тургенев редко посвящал кому-нибудь свои вещи, и только людям, сы-
гравшим в его жизни значительную роль. Натали Тучкова не сыграла в его
жизни никакой роли, он чувствовал всего лишь приязнь к этому юному,
милому и умному существу. Но результатом их знакомства явился замысел
пьесы о молодой девушке, умной «бестии» с проницательными глазами,
оказывающейся победительницей в поединке со скучающим скептиком.
Пьеса родилась в результате знакомства с Натали Тучковой, и посвяще-
ние говорило не только о приязни, но и о признательности.
«НАХЛЕБНИК»
В августе третий этаж дома Фензи на Елисейских полях опустел: Туч-
ковы уехали в Россию. В первом этаже Тургенев по-прежнему бывал еже-
дневно. Он все больше сближался с Герценом. Тот писал о нем в Москву:
Мадмуазель Мишель (фр.).
Мадам Либановой (фр.).
284
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. В ТЕНИ ОЖИДАНИЯ
«В нравственном отношении он очень развился, и я со своей стороны им
доволен». Это значило, что последние остатки скептического отношения
к Тургеневу, возникшего у Герцена в прежние времена в Москве, теперь
исчезли. В устах Герцена такая оценка звучала веско.
В Париже все еще царил мрак, второй месяц он находился на осадном
положении. Жестокая реакция не знала удержу. Тысячи людей высылались
из Франции без суда и следствия. У Герцена с Тургеневым было слишком
много поводов «грустить и сердиться на родном языке».
Тургенев был поглощен работой. Два больших новых очерка— «Гам-
лет Щигровского уезда» и «Чертопханов и Недопюскин» — теперь были
окончательно отделаны и отправлены в Петербург. «Записки охотника»
Тургенев считал законченными. Он собирался написать в конце года только
один очерк — «Лес и степь», и все его внимание было приковано к драма-
тургическим замыслам.
Один из них, центральный, особенно его занимал. В сущности, он про-
думывал его весь год — то начинал работу, то оставлял. Это был замысел
психологической драмы, первоначально названной «Чужой хлеб», позже
переименованной в «Нахлебника». Правда, он назвал эту драму комеди-
ей — следуя примеру старого испанского театра, где всякое драматическое
произведение называлось комедией, но это ничего в ней не меняло.
«Нахлебник», как и «Записки охотника», уводил в мир крепостной
усадьбы, близко знакомый автору. Центральная фигура пьесы — фигура
приживальщика, разорившегося дворянина-помещика, живущего «на хле-
бах», а иногда состоящего шутом, была необыкновенно характерна для
этого мира.
Человеческий тип нахлебника, сугубо русский, не раз появлялся на стра-
ницах «Записок охотника». Фигура нахлебника Кузовкина в пьесе не так уж
далека от Тихона Недопюскина из очерка «Чертопханов и Недопюскин»,
законченного незадолго до того, как он приступил к усиленной работе над
«Нахлебником». Тургенев помнил приживальщиков в своем родном доме.
На страницах «Записок охотника» еще не появлялся образ такой траги-
ческой силы, какой рождался теперь в пьесе.
Некоторые образы были вызваны старыми воспоминаниями. Например,
кастеляншу Елецких, «сухое, злое и желчное существо», он назвал Праско-
вьей Ивановной — дал ей имя подлинной кастелянши Варвары Петровны,
знакомой ему с детских лет. И остальные дворовые, выхваченные из самой
гущи жизни, повторяли черты своих собратий из «Записок охотника».
Тургенев стремился создать пьесу с сильной центральной ролью, доми-
нировавшей над остальными. Пьеса создавалась для Щепкина, ему пред-
н< тачалась и роль Кузовкина. В поисках подходящей для своего бенефиса
285
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
роли умница Щепкин обратился к Тургеневу. И не появись «Записки охот-
ника», ему, вероятно, не пришло бы это в голову.
Задача Тургенева была не из легких. Результат, однако, оказался не-
обыкновенно удачным. Трудно представить себе роль, которая подходила
бы больше к особенностям дарования Щепкина.
Этой роли суждено было стать любимейшей для многих крупнейших
мастеров.
ПУТЕШЕСТВИЕ
В сентябре уехал в Россию Анненков.
В Куртавнеле, так долго стоявшем пустым, жизнь возобновилась — его
хозяева наконец-то вернулись. И, покинув Париж, в том же сентябре Турге-
нев поспешил к ним.
События, пережитые Францией, разумеется, волновали и обитателей
Куртавнеля. Виардо были близки к Жорж Санд, а Луи — и к ее радикаль-
ным друзьям. Развитие событий действовало на них угнетающе. И все же
мир искусства, господствовавший в Куртавнеле, умерял волнения и трево-
ги социальных бурь. В дивных звуках музыки, волшебном голосе Полины
Тургенев нуждался как никогда. И он радовался светлым дням, наступив-
шим для него, — каждому из них. Но дней этих выпало немного, чета Ви-
ардо снова отправлялась на гастроли.
Тургенев тоже покидал Куртавнель — он ехал на юг, к морю, к теплу,
столь необходимым для его расстроенного здоровья. Он ехал поспеш-
но, делая лишь кратковременные остановки. Один за другим следовали
Лион, Баланс, Авиньон, Ним, Арль, Марсель, Тулон. Почти отовсюду
он писал длинные письма Полине, шаг за шагом рассказывая о своем
путешествии. И, конечно, все его письма, как всегда, заканчивались бла-
гословениями.
Наконец он достиг цели своего путешествия — живописного Йера, го-
рода на Средиземном море, с целительным климатом. Из своего окна он
видел море, а вдали Йерские острова. Это напоминало Неаполитанский
залив и вид на Капри. Но небо затягивала облачная пелена, дождь лил не
переставая с утра до вечера.
В такую погоду хорошо работалось. Он привез с собой тетрадь, в ко-
торой писал «Нахлебника». Можно было надеяться, что он будет окончен.
ЧИТКА
Поздней осенью, когда Тургенев возвратился из своего путешествия,
Париж был неуютен. Выпал небывало ранний снег, он быстро превращался
в грязь, дул холодный, пронизывающий ветер. После благословенного юга
насупившийся город показался неприветливым.
286
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. В ТЕНИ ОЖИДАНИЯ
Париж по-прежнему находился в состоянии ожидания. В ноябре, после
провозглашения новой конституции, рожденной Национальным собрани-
ем, должны были состояться президентские выборы. Тень Луи-Наполео-
на или, как говорил полный острого негодования Герцен, «косого кретина
Луи-Бонапарта», нависла над Францией.
У Герцена Тургенев бывал ежедневно. Дом Герцена был наполнен ино-
странцами, эмигрантами, нахлынувшими из разных стран, и Тургенева, те-
перь единственного русского друга, здесь ждали. В этом доме он проводил
помногу часов. Душевное состояние Герцена было тяжелым, озлобленным
и грустным одновременно.
В один из первых после возвращения дней, улучив час, когда в доме не
было посторонних, Тургенев прочитал Герцену и Наталье Александровне
оконченного в Йере «Нахлебника». Первый акт был уже переписан начисто,
второй оставалось переписать.
С первых же строк пьеса их увлекла, словно повеяло на них каким-то
свежим дуновением. Пьеса была так необычна! Люди и среда были жиз-
ненно правдивы, знакомы, особенно вся группа «униженных и оскорблен-
ных» — от трогательного Кузовкина до семидесятилетнего портного Анпа-
диста. А диалоги между Кузовкиным и его робким и скептичным другом!
Но от пьесы веяло и глубоким трагизмом.
Герцен, как всегда, нашел меткое слово:
— Ну, брат, — сказал он Тургеневу, — это просто объядение.
Натали слушала чтение с неподдельным вниманием, пьеса ее взволно-
вала. Казалось, в глазах ее стоят слезы.
Это был для Тургенева хороший день. Герцен был судья строгий, даже
суровый. На его отзыв можно было положиться.
В том же месяце «Нахлебник» был отправлен в Москву Щепкину.
«ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ ЗАПИСКИ»
В это время в Петербурге в «Современнике» появилась пьеса «Где тон-
ко, там и рвется». Ей сопутствовал успех. Некрасов писал Тургеневу: «Без
преувеличения скажу Вам, что вещицы более грациозной и художественной
в русской нынешней литературе вряд ли отыскать».
Издатели «Современника» не могли Тургеневым нахвалиться: «Вы и
Дружинин теперь два лица наиболее читаемые, хвалимые и любимые пу-
бликой и действительно наиболее заметные в русской литературе», — пи-
сал Некрасов.
Отношение Тургенева к «Современнику» изменилось. Он смотрел на
него новыми глазами. «Современник» всегда был для него журналом, соз-
данным для Белинского, им вдохновляемым, — «нашим журналом». Без
287
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Белинского, с Некрасовым и Панаевым, он стал для него чужим. Оба редак-
тора были не на высоте. Смерть Белинского это ярко подчеркнула. В июнь-
ском номере — он пришел в Париж в октябре — извещение от редакции
о смерти этого величайшего человека поражало своим убожеством —
какой-то десяток равнодушных строк.
Герцен не мог сдержать гнева: «И что это за свиньи редакторы! — как
глупо, пошло известили они о смерти Белинского». Он полагал, что «сбли-
зиться с “Отечественными записками” благопристойнее, а еще благопри-
стойнее ни с кем не иметь литературных дел...». А ведь «Отечественные
записки» по-прежнему издавал Краевский, которого Белинский не уставал
клеймить как эксплуататора, жадного торгаша и даже кровопийцу.
Тургенев был недоволен Некрасовым по многим причинам. И все
они — так или иначе — связывались с Белинским. К тому же Некрасов,
случалось, запаздывал с высылкой денег, а между тем денежные дела Турге-
нева находились в тревожном состоянии. Варвара Петровна, раздраженная
его долгим пребыванием за границей, почти не высылала денег. Следовало
ожидать, что она и вовсе перестанет это делать. Работая много и плодотвор-
но, Тургенев не получал за свою работу даже самого необходимого.
Работа на два журнала должна была облегчить его положение. И в ноя-
бре, уже не раздумывая, Тургенев предложил Краевскому возобновить со-
трудничество.
Какое торжество для Краевского! С его журналом, который делался все
более и более бесцветным.
ПОСТАНОВКА «ПРОРОКА»
Полина Виардо проводила эту зиму в Париже. Она была приглашена в
Гранд-Опера для выступления в новой опере Мейербера «Пророк».
Тургенев снова был с ней в одном городе, и это долгожданное событие
меняло его жизнь. Больше не надо было лихорадочно ждать писем, писать
самому, ходить за новостями к matnan.
Однако всё теперь было по-другому. В доме Виардо на улице Дуэ он
бывал нечасто. Полина была поглощена работой. Готовя свою трудную пар-
тию в «Пророке», она, как всегда, самоотверженно трудилась. К тому же
в Париже она почти всегда была окружена людьми. Приходя в особняк на
улицу Дуэ, он обычно заставал ее в гостиной — той маленькой китайской
гостиной, в которой она принимала посетителей. Ему оставалось только
вздыхать, вспоминая о незабвенных днях в Куртавнеле, и мечтать о насту-
плении новых.
Однако он, как и раньше, посвящал ее во все детали своей жизни: она
знала и о его работе, и о его замыслах, знала, что он читает и что видел в
288
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. В ТЕНИ ОЖИДАНИЯ
театрах, его мнение о прочитанном и увиденном. Он собирался даже пере-
вести на французский язык «Нахлебника» и «Где тонко, там и рвется» —
чтобы прочитать их ей. Без этого жизнь теряла для него смысл.
Большой мир. напоминавший о себе в последнее время столь часто, все
еще был полон тревоги и неуверенности. 10 декабря должны были состо-
яться выборы президента. Париж переживал состояние напряженного ожи-
дания. И когда у власти оказался все тот же Луи-Наполеон, народ вздрог-
нул — очередная страница истории Европы обещала грозные бури.
Так полный волнений сорок восьмой год двигался к своему концу. За-
канчивался и второй год пребывания Тургенева за границей. Будущее для
него было окутано неопределенностью. Он не собирался оставаться за гра-
ницей навсегда, но не мог и уехать: уехать надолго могло означать навсегда.
Оставалось ждать.
Постановка оперы Мейербера «Пророк» была крупнейшим событием
в музыкальном мире, и не одного только Парижа, но и всей Европы. После
того как «Гугеноты» совершили свое триумфальное шествие по лучшим
сценам мира, новой оперы знаменитого композитора ждали с величаишим
интересом. Интерес к этому представлению подогревался и тем, что одну из
главных партий — Фидес, немолодой простой женщины, — должна была
исполнять Полина Виардо.
Для нее это представление было не менее важным и волнующим собы-
тием, она уже давно не выступала на парижской сцене.
Из-за политической напряженности в Париже подготовка спектакля
сильно затягивалась, и только 16 апреля 1849 года долгожданная премьера
наконец состоялась.
Взволнованный Тургенев, давно не видевший Полину на сцене, занял
свое место в переполненном зале, сверкающем огнями. Обстановка, как
всегда, была торжественной. Занавес наконец поднялся, и начался первый
акт. «Пророк» шел без увертюры.
Первый акт не принадлежал к лучшим в этой пятиактной опере, но ско-
ро стало ясно, что ее музыка достойна автора «Гугенотов». В первом акте
Виардо участвовала в грациозном дуэте, напоминавшем Моцарта, но даль-
ше ее талант, ее дарование, раскрывалось во всей полноте: арию во втором
акте многие сочли перлом всей оперы, четвертый акт ошеломлял, а большая
ария, которую она исполнила в пятом акте, производила фурор.
Трагедия матери в исполнении гениальной актрисы ставила оперу на
небывалую высоту. Успех оперы был оглушительным.
Тургенев был потрясен. Кажется, еще никогда с тех пор, как он впер-
вые услышал Полину в Петербурге, ее пение не производило на него такого
действия. Пел ли так кто-нибудь до нее? Тургеневу казалось, что нет. Может
289
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
быть, только великая Малибран, ее сестра, — во всяком случае они стояли
в одном ряду.
Мнение величайших знатоков было таким же.
СУДЬБА «НАХЛЕБНИКА»
Незадолго до появления на парижской сцене «Пророка» определилась
и судьба «Нахлебника». Известия, которые Тургенев начал получать еще с
февраля, были для него полной неожиданностью. Ему даже не приходило в
голову, что цензура может придраться к этой пьесе. Никак не думал этого и
Герцен. Но цезурные чиновники сначала в Москве, а потом в Петербурге с
яростью набросились на его пьесу.
В московской драматической цензуре в ней усмотрели оскорбление нрав-
ственности и дворянского сословия, а в петербургских цензурных канцеля-
риях, куда представил пьесу Краевский, желая напечатать ее в «Отечествен-
ных записках», запретили как «совершенно безнравственную и наполненную
выходками против русских дворян, представленных в презрительном виде».
Можно было только сокрушаться, но, увы, ничего нельзя было поделать.
Тургенев отнесся к этому грустному известию с большим спокойствием.
Краевскому в ответ на известие о запрещении «Нахлебника» он писал: «Мир
его праху. Трудно, говорит Священное Писание, переть против рожна».
Е го спокойствие отчасти объяснялось тем, что к этому времени он успел
написать еще одну пьесу. Мысли его, естественно, были прикованы к ней, а
старая пьеса — по крайней мере временно — отодвигалась на второй план.
Как раз перед премьерой «Пророка» он отправил в Москву в двух толстых
пакетах новую комедию — «Холостяк», и снова Щепкину. Эта пьеса писа-
лась для Щепкина и предназначалась для его очередного бенефиса.
Пьесу «Холостяк» никак нельзя было поставить в один ряд с «Нахлеб-
ником». Она менее удалась автору, и к ней гораздо в большей степени под-
ходили слова, сказанные Тургеневым о «Нахлебнике»: «Вся пьеса была на-
писана для одной роли».
Но зато какой роли! Благородного, трогательного добряка, старого хо-
лостяка Мошкина. Этот жизненно правдивый, цельный и трогательный
образ был невероятно близок Щепкину. Он давал ему, а позже Мартынову
благодарнейший материал. К тому же самой яростной цензуре здесь нече-
го было делать. Тургенев обращал на это внимание Краевского: «В этом
произведении цензуре не только нечего вычеркивать — но, напротив, она
должна меня наградить за мою примерную нравственность».
Он работал сразу над несколькими вещами. «Вечеринка» еще не была
отделана и переписана, он собирался заняться ею после окончания «Нахлеб-
ника», как уже был начат «Холостяк». Теперь ее надо было закончить.
290
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. В ТЕНИ ОЖИДАНИЯ
В его портфеле лежал и завершенный первый акт новой пятиактной
драмы «Студент», которой суждено было занять центральное место в его
драматургии. Вчерне была закончена большая повесть «Дневник лишнего
человека». Он придавал ей большое значение.
Работы предстояло много.
ХОЛЕРА В ПАРИЖЕ
Во второй половине мая чета Виардо переехала в Куртавнель, правда, все-
го на месяц. В конце июня Полина отправлялась в Лондон, чтобы выступать
там в «Пророке». Лондон торопился поставить «Пророка» вслед за Парижем.
В Куртавнель на этот месяц должен был приехать и Тургенев. Его ждали
к концу мая. Это было условлено давно, и он с нетерпением ждал дней, за
которые отдал бы годы.
В Париже между тем царило беспокойство, вместе со страхом и рас-
терянностью. И дело было не только в политических потрясениях: город
терпел бедствие — на него обрушилась эпидемия холеры. Началась она в
апреле, а в мае, с наступлением сильной жары, приняла угрожающие мас-
штабы. В Париже начался настоящий мор. Не хватало дрог для вывоза тру-
пов. Трупы лежали в домах по нескольку дней.
Холера не первый год гуляла по Европе. Прошлым летом она совер-
шила неслыханные опустошения в России. Известия, которые доходили
до Тургенева, были чудовищными. Недаром на черновой рукописи «Гам-
лета Щигровского уезда», над которым он работал летом 1848 года, среди
разнообразных надписей, рисунков, фамилий, которые он чертил на полях,
появилось написанное латинским буквами слово «Cholera». Впрочем, еще
раньше, осенью 1847 года, на полях рукописи «Уездного лекаря» среди раз-
ных зарисовок тоже было написано это слово, только по-русски, вероятно,
после получения известия о первой ее вспышке в родных краях.
Летом 1848 года, когда слово «Cholera» появилось в черновике «Гам-
лета Щигровского уезда», размах, с которым свирепствовала холера в Рос-
сии, был небывалым. В Петербурге в разгар эпидемии заболевало за день до
тысячи человек. Напуганный народ бежал из города, Петербург явственно
опустел. Не лучше было положение в Москве, да и во всей России. Выми-
рали целые деревни. В народе царили страх и отчаяние. Это бедствие про-
должалось до поздней осени.
В двадцатых числах мая приготовления к переезду в Куртавнель были за-
кончены. Истекал и срок найма квартиры на скромной улице Тронше, дом № 1,
где Тургенев поселился в прошлом году, вернувшись осенью из Йера. До этого
он целый год жил в самом центре, на углу кипучего Итальянского бульвара и
улицы Мира, где шумная жизнь Парижа не прекращалась даже ночью.
291
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Здесь, на улице Тронше, было тихо, как в Петербурге на Шестилавоч-
ной. Но и эту квартиру он не оставлял за собой, так плохи были его денеж-
ные дела.
Собираясь выехать в Куртавнель завтра, Тургенев на день перебирался
к Герцену, давно сменившему Елисейские поля на бульвар Мадлен или, как
он сам говорил, — на Магдаленовый бульвар.
Герцен и здесь жил на широкую ногу. В его гостеприимном доме, как
в былые времена у Аксакова на Сивцевом Вражке, стол ежедневно накры-
вался на двадцать человек. Двери его дома были широко открыты для поли-
тических эмигрантов, бежавших в Париж из разных стран. Он оказывал им
разнообразную помощь.
Стояла нестерпимая жара, небывалая в начале лета. В эти дни число
жертв холеры было особенно велико.
Весь день Тургенев чувствовал себя плохо, но приписывал это духо-
те. Вечером, однако, облегчения не наступило, а ночью стало ясно: холера!
Все ее признаки были налицо. Страшная болезнь, название которой, словно
предчувствуя, он чертил на своих рукописях, схватила его в свои страшные
«Все кончено», — думал он.
Среди ночи он разбудил Герцена. Начались мучительные дни между
жизнью и смертью. Герцен отправил семью за город, в Ville-d’Avray1, а сам
остался с больным.
Через неделю безжалостные тиски болезни начали медленно раз-
жиматься. Еще через несколько дней опасность миновала могучий ор-
ганизм справился со смертельным заболеванием. Теперь Герцен смог
уехать к семье.
Тургенев остался доживать на Магдаленовом бульваре один.
ВЕНГЕРСКОЕ ВОССТАНИЕ
Не было ничего удивительного в том, что русский император Нико-
лай I — европейский жандарм — не только объявил мобилизацию армии
при первом же известии о революции во Франции, но и начал интервенцию
в Венгрию. Еще осенью венгерская национальная армия сражалась с ав-
стрийскими войсками, а весной 1849 года, когда положение австрийского
правительства стало критическим, Николай двинул в Венгрию огромную
армию во главе с И. Ф. Паскевичем.
Это вызвало бурю негодования у всех демократов в Европе.
Тургенев, едва оправившийся от болезни, с напряженным вниманием
следил за драматическими событиями в Венгрии. Когда до него дошел слух
292
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. В ТЕНИ ОЖИДАНИЯ
о том, что русские войска разбили венгров, он писал об этом Полине в Кур-
тавнель и добавлял: «К черту всякие национальные чувства! Для человека
с сердцем есть только одно отечество — демократия, а если русские побе-
дят, ей будет нанесен смертельный удар...» Это говорил единомышленник
Герцена.
Однако Луи Наполеон, совсем недавно взобравшийся на президентское
кресло, вызвал еще большее негодование всего левого лагеря. Он начал ин-
тервенцию в Италию, отправив французские войска для действий против
Римской республики. Целью было восстановление власти папы, реакцион-
ная внутренняя политика которого возбуждала гнев в левых кругах. Нема-
лое количество газет, возмущенных деятельностью правительства, призы-
вало французов взяться за оружие. Рассказывая об этом в письме к Полине,
Тургенев писал: «И они правы. Сколько обнаружилось неумелости, само-
надеянности, сколько коварства и цинизма! Завтра и послезавтра ожидают
взрыва...»
Взрыв хотя и произошел, но оказался не опасным для правительства.
Состоялась лишь демонстрация, организованная Горой, то есть левой ча-
стью Законодательного собрания. Ее называли так в память Гбры монтанья-
ров Великой революции.
Новая Г бра, как и следовало ожидать, была слабосильна, неумела и го-
дилась для разговоров, а не для дела. Парижский пролетариат не поддержал
демонстрации, и она быстро была рассеяна войсками. «Явилась Гора од-
на-одинохонька и разбежалась, не родивши даже мыши», — писал Герцен.
Но, оценивая эту демонстрацию скептически, он все же участвовал в ней.
Правительство поспешило объявить осадное положение.
Тургенев к этому времени был уже в Куртавнеле — он уехал из Парижа
через несколько дней после «взрыва», как только позволили силы, когда уз-
нал из газет об арестах среди революционных эмигрантов, участвовавших
в демонстрации. Он был полон тревоги за Герцена. Он не знал, что Герцен,
чтобы избежать ареста, через несколько дней после демонстрации уехал с
чужим паспортом в Швейцарию.
Дом на Магдаленовом бульваре опустел.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В ПУСТОМ КУРТАВНЕЛЕ
На письма, которые этим летом доставал из своей огромной сумки де-
ревенский почтальон, почти на все, были наклеены английские марки —
письма приходили из Лондона.
С начала июля Полина гастролировала в Лондоне.
Старый деревенский почтальон исполнял двоякие функции: он не толь-
ко приносил почту, но и принимал письма для отправки. На письмах, кото-
рые вручал ему Monsieur Tourgueneff, всегда был один и тот же лондонский
адрес. Случалось, что почтальон неожиданно приходил рано утром, когда
Тургенев еще спал. Тогда, вскочив с постели, он писал короткую записку,
лишь бы не отпустить почтальона с пустыми руками. Но такие случаи быва-
ли редко. Обычно почтальона уже ожидало пухлое, солидного веса письмо.
Тургенев был во власти безденежья. Этот бич отравлял ему жизнь. Еще
никогда он не был в таком положении. От петербургских журналов он по-
лучил всё, что ему причиталось, и всё давно было израсходовано. Варвара
Петровна денег не высылала, перестала и писать.
Предложение Полины поселиться в опустевшем Куртавнеле говорило о
ее заботливости, давало возможность спокойно пережить трудное время и
усиленно работать. Но жизнь предстояла невеселая.
Он приехал сюда не один, его сопровождали супруги Сичес. С сеньором
Пабло, родным дядей Полины, братом мадам Гарсиа, и его женой Турге-
нев был хорошо знаком, они и раньше проводили немало времени в замке.
Семейство Полины давно уже считало Тургенева своим — он принимал
участие в их фамильных собраниях и обедах. Их связывал величайший ин-
терес, который они питали к Полине, ее успехам, каждому ее шагу. К тому
же Тургенев говорил с ними по-испански.
На этот раз синьор Пабло и его маленькая, тщедушная и очень добрая
жена, казавшаяся крошечной рядом с Тургеневым, приехали в Куртавнель
ненадолго. После их отъезда он должен был остаться один.
Куртавнель показался ему немного сонным. Дорожки на дворе заросли
травой, овраг — тростником, в комнатах ощущалась затхлость. Они прие-
хали вечером. Очень скоро Тургенев и супруги Сичес, взяв в столовой каж-
дый по подсвечнику, отправились по своим комнатам.
Наутро Куртавнель был совсем другим. Двор и сад были залиты солн-
цем. В большие окна, растворенные во всех комнатах, врывался живитель-
294
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
ный теплый воздух. Синьор Сичес весело шутил и сам громко смеялся сво-
им шуткам.
Тургенев в это солнечное утро почувствовал прилив грусти. Видимо, к но-
вому положению нужно было привыкнуть. В тот же день он писал Полине:
«.. .В сущности я маленький мальчик; поджал хвост и сижу себе смирехонько,
как собачонка, которая чувствует, что над ней смеются, и глядит куда-то в сто-
рону, прищурив глаза как бы от солнца... вернее, я немного грустен и задум-
чив, но это пустяки. Я все-таки очень доволен тем, что нахожусь в Куртавнеле».
Супруги Сичес уехали через несколько дней. Ему и самому казалось
странным, что он один в замке.
Впрочем, он был не совсем один: с ним оставалась старая служанка Ви-
ардо Вероника, неустанно о нем хлопотавшая. Тургенев не без грусти шу-
тил в письме к Полине: «Уж не жениться ли мне на ней в вознаграждение
за ее услуги, принимая во внимание, что в настоящее время всякая иная
монета для меня только химера!»
С самого начала, как только он поселился в Куртавнеле, его письма к
Полине наполняли уверения: «Скучать я не буду, я в этом уверен. Буду мно-
го работать, да! очень много», «Клянусь вам, что я не скучаю. По утрам я
много работаю, прошу Вас верить этому, и я представлю Вам доказатель-
ство». Кажется, он в самом деле опасался, что она не верит в его прилеж-
ность. Еще через десять дней он снова убеждал ее: «Я много работал в эти
дни. Я покажу Вам листки по вашем возвращении».
Скоро он привык к своей уединенной жизни. Времени хватало на все: и
на работу по утрам, и на чтение — в замке была прекрасная библиотека, и
на прогулки. Ежедневно он подолгу бродил по окрестностям в сопровожде-
нии Султана, охотничьего пса Луи Виардо. Вероника, постоянно читавшая
Султану нотации, уверяла, что у него нет совести, что не мешало, однако,
степенному псу стать добрым спутником Тургенева в одиноких прогулках по
равнинам Бри. «Я ни минуты не скучаю и положительно веду жизнь очень
приятную», — сообщал он Полине.
Ему было знакомо каждое дерево вокруг замка, и в один из первых
дней он начал подыскивать им имена— это была любимейшая игра в
Куртавнеле: «Я забавлялся тем, что разыскивал в окрестностях деревья,
которые имели бы собственную физиономию, индивидуальность, и давал
им имена... Каштановое дерево, что во дворе, я прозвал Германом и по-
дыскиваю ему Доротею. В Мезонфлере есть береза, которая очень похожа
на Гретхен; один дуб окрещен Гомером, другой — испуганной добродете-
лью, одна ива названа г-жой Ванденборгт».
Наблюдения над деревьями весьма занимали его: «Я заметил... что
тополя при безветрии имеют вид весьма школярский и глупый; по-иному
295
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
бывает лишь вечером, когда на розовом фоне неба листья кажутся почти
черными... Но в таком случае все должно быть совершенно тихо, только
листьям на верхушке деревьев дозволено чуть-чуть шевелиться». Вид дуба,
когда солнце вставало из-за леса и освещало его снизу, вызвал такое замеча-
ние: «Вообще я нахожу, что в освещенных деревьях есть нечто фантастиче-
ское и таинственное, что действует на воображение».
День не удалось бы заполнить, если бы не чтение. Он послал Полине
список всего прочитанного — меньше чем за месяц, со своими отзывами
и оценками. Рядом с «Русской историей» Устрялова соседствовал Коран,
с «Орлеанской девственницей» Вольтера — перевод Вергилиевых «Геор-
гии», рядом с письмами леди Монтегю — испанская книжка, прочитан-
ная для упражнения в языке. К этому списку он считал нужным приба-
вить: «Пусть Виардо знает, что я привел в порядок библиотеку que es un
primor1».
Эта приписка о многом говорила: постоялец хотел быть полезным, не
упускал ни одной возможности отблагодарить хозяев замка. После библио-
теки он принялся за другую работу: вместе с приехавшим в имение лакеем
Виардо Жаком начал чистить рвы вокруг замка, давно заросшие высоким
тростником.
Скоро в Лондон была послана реляция: «Нет более тростников! Ваши
рвы вычистили, и Человечество вздохнуло свободно. Но это далось не без
труда. Мы работали как негры в течение двух дней... Если бы Вы меня ви-
дели, особенно вчера, выпачканного, вымокшего, но сияющего! Тростник
был очень высокий, и его было очень трудно вырывать, тем труднее, чем
более он был ломким. Но дело сделано!»
Появилась и другая забота — олеандры, деревца в кадках, кружившие
голову тонким ароматом, которые вдруг приобрели жалкий поникший вид,
они едва не погибли! Не полагаясь на нового садовника, слишком беспечно-
го, Тургенев сам поливал цветы и полол сорную траву в цветнике.
Эта работа доставляла ему огромное удовольствие.
ВЫЛАЗКА В ПАРИЖ
Находясь под хмурым лондонским небом, Полина знала по письмам
Тургенева, что происходит в милом ее сердцу Куртавнеле. Знала она и о
том, что он ведет деятельную жизнь. Но еще лучше она знала, что душой
он был на берегах Темзы. Конечно, если бы это было возможно, он тотчас
же покинул бы Куртавнель, чтобы отправиться в Лондон, «но когда человек
нищ, подобно Иову, нечего и думать об экскурсиях в Англию».
Так, что просто чудо (исп.).
296
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Самые теплые, полные любви слова в своих письмах он приписывал
по-немецки. «Sie sind das Beste, was es auf der Erbe gibt»,’— восклицал он
на улице Лафит перед самым отъездом в Куртавнель. Вскоре появились еще
более многозначительные фразы: «Heute war ich den ganzen Tag wie in emen
Zaubertraum versunken — hier — allein. Alles, alles, die ganze Vergangenheit.
Alles was geschehen ist kam mir so unwiderstehlich, so leicht vor die Seele.
Ich bin ganz hin. Ich gehore ganz und gar tneiner lieben Herrin. Gott segne Sie
tausendmal...»2
Письма Полины были для него единственным источником сведений о ее
выступлениях в Лондоне. «Во имя неба, я должен знать заранее день перво-
го представления, — писал он. — В этот вечер в Куртавнеле лягут спать не
раньше полуночи. Сознаюсь вам, я ожидаю очень, очень большого успеха».
Сведений, которые сообщала Полина, ему не хватало. Он хотел знать
мельчайшие подробности ее гастролей, его интересовали отзывы англий-
ских музыкальных критиков. В английских газетах он мог бы все это
найти — в Париж газеты поступали в изобилии, но как выбраться туда?
В кармане у него было тридцать франков — их оставила ему, уезжая из Кур-
тавнеля, добрая мадам Сичес. Это был весь его капитал.
Соблазн, однако, был велик. И он решился.
Его неожиданный отъезд, хотя он и обещал вернуться уже завтра, вы-
звал настоящий переполох. Встревоженная Вероника провожала его до во-
рот. Султан порывался бежать за ним, а Кирасир, дворовый пес, сидевший
на цепи, чувствуя, что происходит что-то необычное, надрывался от лая.
Тургенев вернулся через два дня вполне удовлетворенным. Он про-
читал ворох английских газет и журналов. Все они — «Times», «Morning
Chronicle», «Morning Post», «Morning Herald», «Daily News», «San»,
«Stanford» и другие — превозносили Полину до небес. Это была огромная
радость. В кармане у него, правда, осталось только четыре франка — двад-
цать шесть были израсходованы, но он не унывал.
Полине он написал: «Я живу здесь, как в волшебном замке: меня кор-
мят, меня обстирывают, чего же еще нужно одинокому человеку? Надеюсь,
что этот денежный голод скоро кончится и что в конце концов там скажут
себе: однако! Да чем же он существует?»
«Там» означало на другом конце континента, в другом мире, в Спас-
ском-Лутовиново. За этим коротеньким словом крылось грустное недоуме-
297
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ние. Трудно было надеяться, что Варвара Петровна сменит гнев на милость
и пришлет ему деньги. Он мог рассчитывать только на свою работу.
Вернувшись из Парижа, он писал больше. И дней через десять смог со-
общить Полине, которая живо интересовалась его писательскими трудами:
«Милая сударыня, я сочинил одноактную комедию; клянусь тенями моих
предков, — которые, по всей вероятности, были татары, уродливые, как коз-
лы, и вонючие, как обезьяны, что я написал, переписал и отправил одноакт-
ную комедию в 50 страниц!»
Дни проходили, мало отличаясь один от другого. По-прежнему он много
работал, подолгу бродил в окрестностях Куртавнеля, по утрам с тем же бес-
покойством ждал почтальона, по вечерам писал Полине свои письма-днев-
ники. Он писал их в поздние часы, сидя за круглым столом в большой
гостиной, где висел ее портрет. Глубокая тишина царила в доме. Слышно
было только жужжание горящей лампы. В эти часы в Лондоне Полина пела.
«Пророк» шел с возрастающим успехом, вызывая шумный восторг
даже у сдержанных англичан.
Закончив очередное письмо-дневник, Тургенев, прежде чем лечь спать,
совершал небольшую прогулку по двору. Ему нравилась исполненная покоя
тишина, обступавшая его в темноте, звуки теплой ночи, звездное небо —
необдуманное творчество мира, как он называл волнующую жизнь приро-
ды. В одном из своих писем он послал Полине зарисовку такой прогулки —
звуки ночи, услышанные с моста:
Шорох, неустанный шёпот листьев.
Стрекот кузнечиков; их было четыре в деревьях...
Походивший на звук поцелуя.
Время от времени с тихим серебристым звуком капала капля.
Вот глухой звук... что это? шаги на дороге? или звук
И вдруг тончайшее сопрано комара, которое раздается над
В большой гостиной все мелочи были связаны с Полиной.
Однажды он сделал драгоценную находку. Под зеленым чехлом рояля
он обнаружил ее музыкальные тетради. В Куртавнеле она писала музыку,
записывала в них свои сочинения. Тургенев принялся разбирать, но, увы, не
смог разобрать некоторые записи. Но все же он нашел, что ее новые вещи
свободнее прежних.
298
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
В двух тетрадях не было никакой музыки — только переписанные рус-
ские стихотворения и начало какой-то грамматики. Это было трогательно.
В письме, которое он написал в тот день, он приписал: «Vy ponimaiete? Hi
uzhe pozabyli?»1
Из дома он по-прежнему не получал ни писем, ни денег. Полное от-
сутствие известий из России действовало на него угнетающе. В один из
августовских дней, бродя по окрестностям, он увидел на одном из полей,
примыкавших к замку, ворону, расположившуюся на кочке, обыкновенную
ворону, но ему показалось, что они прилетела из далекой России.
Вечером он писал Полине: «Вид этой соотечественницы волнует
меня; я снимаю шляпу и прошу у нее вестей о моей родине. Право, я
почти тронут».
Состояние неизвестности, какой-то тягостной неопределенности, про-
должалось и говорило о неизбежности принятия решений.
В середине августа произошли важные события: вернулись супруги Си-
чес. И хотя их было только двое, казалось, они заполнили собой весь замок.
Еще через два дня приехала Берта, сестра Луи, с маленькой Луизой. А
через две недели ожидался приезд самой повелительницы куртавнельских
владений.
Под одним кровом с ней Тургеневу предстояло провести целый месяц.
Тогда-то и пал с высоты своего пьедестала куртавнельский почтальон
Лежере.
НЕВЕСЕЛЫЕ ЗАБОТЫ
Декабрь 1849 года оказался для Тургенева самым трудным месяцем за
все три года заграничной жизни. Безденежье, с тех пор как он вернулся из
Куртавнеля в Париж, стало не просто тягостным, оно стало угрожающим.
Этой тяжелой осенью он даже не был уверен, хватит ли ему средств дожить
до Нового года. Не раз приходилось вспоминать слова Варвары Петровны:
«Пусто в кошельке — пусто и в брюхе».
Варвара Петровна решительно не хотела наполнить его кошелек. Как
некогда она лишила средств старшего сына, прогневившего ее, так теперь
она поступала с младшим, в былые времена ее любимцем. К тому же страш-
ный неурожай минувшего года, невиданная холерная эпидемия и беспоря-
дочное управление имениями принесли свои плоды — имения находились
в расстроенном состоянии.
Тургенев не мог свести концы с концами, литературного заработка не
хватало. За три года заграничной жизни он написал «Записки охотника»,
почти все очерки, и четыре пьесы. Но, пожалуй, даже если бы он написал в
299
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
два раза больше, ему не удалось бы исправить положение. Пример Белин-
ского, жившего одним литературным трудом, лихорадочно работавшего и
крайне нуждавшегося, был весьма красноречив.
Вернувшись в Париж, Тургенев получил письмо от брата. Из этого пись-
ма стало окончательно ясно, что рассчитывать на деньги из родительского
дома не приходится. Он был вынужден обратиться к крайним мерам: взять
у Луи Виардо взаймы четыреста франков и просить Краевского срочно вы-
слать деньги «в счет будущих работ», а самое главное, неустанно работать.
Впервые за все три года рядом не было никого из русских друзей. Гер-
цен по-прежнему находился в Швейцарии. Исчезновение его гостеприим-
ного дома только прибавляло тусклых оттенков теперешней жизни.
Он часто вспоминал Герцена. Летом, приехав в Париж из Куртавнеля,
он написал ему в Швейцарию: «...Приехав на два дня в Париж, не хочу
пропустить случая пожать тебе заочно руку».
Зато в доме Виардо ярко сияли огни. Полина снова проводила зиму в
Париже. Ее присутствие в городе было для Тургенева источником вооду-
шевления. Каждую неделю по субботам он бывал на ее журфиксах. В эти
дни в ее гостиной было многолюдно. Огромная элегантная фигура Турге-
нева — «русского великана» — пугающе выделялась среди щупленьких
французов и обращала на себя внимание. Помимо официальных свиданий
он видел ее не часто, душой же он был на улице Дуэ.
Впервые за все три года он жил в гостинице неказистой, неуютной, зато
недорогой. Она носила звучное название «Порг-Магон» и помещалась на
улице с тем же названием. Жизнь в гостинице как бы подчеркивала непроч-
ность, бивуачность его теперешнего парижского жития.
Что дальше? Отшучиваться— «это знает один Всевышний», как он
писал летом Герцену, было уже нельзя. Остаться за границей? Отказаться
от возвращения в Россию, скованную тисками жестокой реакции? На это
решился Герцен, не пожелавший переступить рубеж «царства мглы, произ-
вола, молчаливого замирания, гибели без вести, мучений с платком во рту».
Но и Герцену дорого стоило это решение, сердце его обрывалось при мысли
о «вечной разлуке». Многое было принесено в жертву «человеческому до-
стоинству, свободной речи».
Тургенев был не способен на такое решение. Да и положение его во
всех отношениях отличалось от герценовского. Даже если в часы тревож-
ных раздумий мысль последовать примеру Герцена и возникала, то тут же
отметалась: его положение и сейчас было затруднительным, но тогда оно
стало бы безвыходным. Он должен был повидаться с матерью — последо-
вать ее давним и настойчивым призывам после разлуки, продолжающейся
годы. Это значило, что нужно ехать в Россию — теперешнюю Россию,
300
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
где власти душили «с удвоенным ожесточением всякое умственное дви-
жение».
Покинуть Францию было нелегко. Жизнь вдали от Полины казалась
бессмысленной, невозможной. Летом, когда она уехала в Лондон, он писал
ей: «Viele 2 Monate sind eine lange Zeit»1. Даже два месяца разлуки были
тяжким испытанием. А теперь? Кто мог сказать, когда они увидятся, если
он уедет. Спустя годы? И сможет ли вернуться? Кто знает!
И все же в глубине души он был уверен, что заграничная жизнь идет
к концу. Он размышлял об этом давно. Минувшей осенью он даже сомне-
вался, сможет ли продержаться в Париже несколько месяцев. Следуя своей
давней привычке писать на полях черновиков разные разности, отражавшие
его мысли, он делал записи, говорившие об этих сомнениях.
Работал он над «Дневником лишнего человека». Эта повесть была нача-
та еще в начале года, но он не раз отвлекался от нее, хотя придавал ей боль-
ше значения, чем другим своим работам, и писал ее «с любовью». В ней
в самом деле встречались проникновенные страницы.
В один из осенних дней 1849 года, прервав работу, он погрузился в раз-
мышления. Взяв в руку перо, он написал на полях одной из страниц:
Пап.2 1850 ?
Вопросительный знак говорил о том, что он не знал, где будет первого
числа. Отъезд раньше Нового года, таким образом, не исключался. А вслед
за тем под этой строкой он начал записывать свое местопребывание 1 янва-
ря предыдущих лет — видимо, увлекшись этой работой, уносившей его в
прошлое. Дальше он дошел до детских лет.
Проходила, вернее, проносилась в памяти жизнь последних двадцати
лет. Он помечал тут же и отдельные свои путешествия, приезды и отъезды,
а кое-где и важнейшие события своей жизни:
I Jan. 1849 Paris
I Jan. 1848 Paris
I Jan. 1847 Petersbourg, depart pour la France par terre..?,
доведя перечисление до 1829 г. и набросав оригинальный документ, свое-
образный план будущей автобиографии.
Из лаконичного перечня, сухих пометок против отдельных дат, на него
вдруг хлынул поток живых воспоминании и размышлений. Одни события с
неизбежностью влекли за собой другие, и не будь в 1843 году «Connaissance
Петербург, отъезд во Францию сухим путем... (фр.)
301
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
avec Р.»’, жизнь последующих лет была бы другой. В ней было бы меньше
волнений, но она была бы неизмеримо более тусклой.
Здесь, в жалкой гостинице на улице Порт-Магон, его угнетали заботы,
но на улице Дуэ для него ослепительно сияло солнце.
ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ
В самом конце года тучи окончательно сгустились. Тиски безденежья
безжалостно сомкнулись. Спасение явилось в самый день западного Рож-
дества в виде перевода от Краевского на 300 рублей серебром. Краевский,
известный своей скупостью, доходившей до жадности, посылал ему деньги
вперед. Это показывало, что означало для него сотрудничество с Тургене-
вым и как он жаждал отбить его у издателей «Современника».
Тургенев писал Краевскому: «Эти деньги решительно спасли меня от
голодной смерти — и я намерен доказать Вам мою благодарность». Он по-
сылал Краевскому переписанную треть «Дневника»: «Я Вам посылаю это
для того, чтобы доказать Вам, что этот “Дневник” не миф; над остальным я
буду трудиться денно и нощно — и будь я Булгарин, если через две недели
Вы не получите окончания...»
Он объяснял Краевскому создавшееся положение: «Порукой в моей
деятельности может Вам послужить то обстоятельство, что мой разрыв с
маменькой окончательно состоялся — и мне приходится зарабатывать свой
насущный хлеб».
В этом письме впервые было сказано о возвращении. Он написал Кра-
евскому о своем твердом намерении вернуться весной: «Пора — как Вы
говорите. В начале мая — я у Вас в кабинете».
Срок возвращения отодвигался все же до весны.
Несколько позже в биографическом перечне, сделанном на черновике
«Дневника», к первой строке, заканчивающейся вопросительным знаком:
«I Jan. 1850?», он приписал: «а Paris»2. Зато рядом сбоку добавил новую
строку: «1851—?». Этот новый вопрос означал, что он не знает, останется
ли в России до следующего 1851 года, или же сумеет вернуться в Париж.
Он заранее тревожился, что ему помешают, что он не сможет и к этой
новой строке приписать «4 Paris».
РАБОТА НАД «СТУДЕНТОМ»
Едва ли не в тот самый день, когда до него дошел спасительный перевод
из Петербурга, пришло и еще одно приятное известие: в Париж вернулся
Герцен. Он приехал на несколько месяцев для устройства своих денежных
«В Париже» {фр.).
302
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
дел, иначе, разумеется, не приехал бы: после июньских дней Париж ему
опротивел. Франция была для него средой «нравственной пытки, постоян-
ного раздражения, бешенства, негодования».
Повидать его было радостью для Тургенева. После смерти Белинского
не существовало на земле человека, исключая, разумеется, Полину Виардо,
кого он любил так, как Герцена.
В душе Герцена царили мрак и отчаяние. После июньских событий
«ни разу луч близкой надежды» не проникал в его грудь. Неудивительно:
за сорок восьмым последовал страшный сорок девятый. Герцен прокли-
нал его: «год крови и безумия, год торжествующей пошлости, зверства,
тупоумия... все в тебе преступно, кроваво, гадко, все заклеймено печатью
отвержения». Эти строки Герцен писал в самом конце года, перед поезд-
кой в Париж.
Всего несколькими ь гсяцами раньше почти в тех же словах Тургенев
говорил в письме к Полине об июньских событиях — времени, «когда по-
пирают ногами самые священные права, когда кровь льется потоками, когда
несправедливость, грубая сила или лицемерие торжествуют...». Герцену
хотелось «бежать, уйти... отдохнуть, уничтожиться бесследно, бессозна-
тельно», Тургенев после венгерских событий не переставал предаваться
мрачным предчувствиям: «Честный человек в конце концов не будет знать,
где ему жить...»
Многое, разумеется, отделяло их друг от друга, достаточно хотя бы
признания Тургенева об отсутствии у него «den politischen Pathos»1, и это
неизбежно должно было сказаться в будущем. Однако в оценке событий,
последовавших за революционной бурей сорок восьмого года, они были
единомышленниками и судили о них почти в одних и тех же словах.
Время от времени Тургенев теперь совершал пешую прогулку от своей
гостиницы на улицу де ля Пэ, где жил Герцен и где можно было отвести
душу — предаться занятию, некогда особенно ценимому их общим другом
Белинским.
В начале января Тургенев наконец отправил Краевскому «Дневник лиш-
него человека» и снова заверил его: «Вы можете рассчитывать на литера-
турную деятельность с моей стороны. Голод не тетка, и я имею свирепые
намерения на Ваш карман».
Краевскому обещаны были две пьесы: все та же «Вечеринка», нуждав-
шаяся в переделке, и большая комедия «Гувернантка».
Отправив «Дневник», Тургенев в самом деле сейчас же сел за работу,
однако не над этими пьесами. Он продолжал работать над «Студентом»,
начатым давно. Он предназначался для «Современника». Эта пьеса интере-
303
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
совала Тургенева больше других. Но и обстоятельства заставляли его торо-
питься с ее окончанием, несмотря на все недовольство журналом.
Причин для недовольства было много. Некрасов не торопился с высыл-
кой денег, а Тургенев находился в крайности. Тургеневу упорно не присы-
лали номеров «Современника» вопреки его бесконечным просьбам. Дру-
гие его просьбы тоже плохо исполнялись. Это вызывало раздражение, и в
декабре Тургенев жаловался Краевскому: «Никогда горох не отскакивал от
стены так, как мои неотступные моления от покрытых панцирями грудей
моих приятелей».
Некрасов время от времени оправдывался, ссылаясь на разные беды и
на свою занятость. Однако до Тургенева доходили слухи, заставлявшие от-
носиться настороженно к этим оправданиям. Они стали известны из писем
в Париж Авдотьи Яковлевны Панаевой закадычной своей приятельнице
Марии Львовне Огаревой.
Минувшей зимой в тот недолгий период, когда Огарева была еще вхожа
в дом Герцена, Панаева писала ей: «Не могу понять, что стало с Некрасо-
вым. Бывало, ложится в семи вечера, а встает в шести, а теперь в 12 ночи
уходит и возвращается утром». Герцен догадывался об источнике осведом-
ленности Огаревой. Он писал ее мужу: «Видно, Авдотья Яковлевна пишет
не одни только романы».
Некрасов, для которого возобновление сотрудничества Тургенева с
Краевским было жестоким ударом, не только оправдывался, но и молил:
«Будьте друг, сжальтесь над “Современником” и пришлите нам еще Вашей
работы, да побольше». Через некоторое время он снова писал: «...Ради
бога, поторопитесь с комедией и вышлите ее на первую книжку — этим по
гроб обяжете, а если уж нельзя, то не позже второй. Пошлите, друг! Денег
вышлю, как скоро будет...»
В январе Тургенев уже освободился от «Дневника лишнего человека».
Некрасов выслал деньги и снова стал взывать: «Тургенев! Я беден, очень
беден! Ради бога, вышлите мне скорей Вашу работу и, сверх того, дайте
слово, что если эта работа почему-нибудь не пойдет, то Вы первым Вашим
произведением после этого удовлетворите мой долг».
Делать было нечего. Пьесу для «Современника» нужно было закончить,
тем более что она была наиболее значительной среди всех его драматиче-
ских произведений. Он отдавал себе в этом отчет. И хотя она была доведена
до третьего акта, работа предстояла большая. Нужно было в самом деле
работать «денно и нощно».
Как никогда раньше, Тургенев чувствовал себя этой зимой отрезанным
от России. Письма приходили редко, журналов ему не присылали. Русская
литература, жаловался он, стала для него «чем-то необычайно загадочным и
304
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
крайне неизвестным». Это было тягостно. Между тем именно сейчас, когда
Тургенев, сидя в своей скромной гостинице, предавался грустным размыш-
лениям, в России его популярность росла. Не только издатели журналов, но
и читающая публика с нетерпением ждали его новых произведений.
Его пьесы в этом сезоне стали появляться на сцене. Осенью в Петербурге
в бенефис Щепкина состоялась премьера «Холостяка», встреченного с жи-
вым интересом. Некрасов посвятил ей статью в «Современнике». Перед этим
пьеса появилась в «Отечественных записках». В декабре в Петербурге был
поставлен и с большим успехом прошел «Завтрак у предводителя». Хотя к
печати даже эта невинная «сцена из уездной жизни» была запрещена — оста-
новлен ее набор для десятого номера «Современника», она все-таки смогла
попасть на сцену — с небольшими купюрами театральной цензуры. В январе
премьера «Холостяка» с участием Щепкина состоялась в Москве.
Запрещенный «Нахлебник» распространялся в списках в Москве и Пе-
тербурге. Щепкин не раз читал пьесу на закрытых вечерах. «Студент» еще
не был окончен, а Некрасов торопился объявить в «Современнике», что но-
вая пьеса «уже обещана автором редакции “Современника” и мы надеемся
скоро представить эту комедию нашим читателям».
До Парижа, где Тургенев чувствовал себя отрезанным от России, эта
живительная волна не докатывалась. Погруженный в работу на хмурой ули-
це Порт-Магон, он имел о ней лишь самые отдаленные и случайные пред-
ставления.
Пожалуй, ни одна из его пьес не была для него так трудна, как «Сту-
дент». Правда, еще никогда он не писал пятиакгной пьесы. По количеству
актов она была равна «Нахлебнику» и «Холостяку», вместе взятым. Одна-
ко преодоление трудностей, которые вели к ее окончанию, доставляло ему
большое удовольствие.
Работа близилась к окончанию, и 22 марта он поставил последнюю точ-
ку и вздохнул с облегчением. А назавтра, в той же самой тетради, в которой
он писал «Студента», он заполнил новую страницу — только одну, но она
была результатом долгого размышления и давно обдуманного замысла:
КОМПАНЬОНКА.
Комедия в пяти действиях.
Действующие лица —...
Список действующих лиц был огромным — их было девятнадцать!
Тургенев оказался в затруднении: он обещал Краевскому не посылать
«Современнику» «Студента» до тех пор, пока не будет закончена и выслана
обещанная ему «Компаньонка» (первоначально — «Гувернантка»). Одна-
305
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ко «Студент» был закончен, приходилось торопиться с его отправкой, а к
«Компаньонке» он только собирался приступить.
И снова нужно было просить Краевского о деньгах: впереди был отъезд
в Россию, на который требовались деньги. Делать было нечего: он написал
Краевскому в тот же день. В конце письма, в постскриптуме, он добавлял:
«От Вас будет зависеть, в скором ли времени я Вам лично пожму руку».
Теперь он приступил к переписыванию «Студента» набело. Это была
огромная работа: в черновой рукописи было около полутораста страниц.
Наконец, закончив переписывать, он надписал черновик:
«Кончена 22-го марта 1850 г. (rue et Hotel de Port-Mahon1), переписано и
отправлено в Петербург 8-го апреля 1850 г.».
ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ В КУРТАВНЕЛЬ
Близость отъезда волновала, лишала спокойствия. Работать Тургенев не
мог. Бесспорно, предстоящий отъезд не был обыкновенным, каких насчиты-
валось в его жизни последних лет много. Теперь он расставался не с Фран-
цией, не с друзьями, а с той, без кого жизнь теряла смысл, и расставался на
неопределенный срок. Он уезжал в страну, выезд из которой был крайне
затруднен. Его впускали, но дверь за ним захлопывалась. Откроется ли она?
И все же надо было ехать.
Время до отъезда, вероятно, было бы тягостным и беспокойным, если
бы не Полина, всегда умевшая находить решения в самых сложных ситуа-
циях: на оставшиеся недели она пригласила его в Куртавнель. И хотя сама
она должна была приехать позднее, это предложение сделало его счаст-
ливым.
Он собирался переехать в Куртавнель в первых числах мая.
Покидал Париж и Герцен. Власти наполеоновской республики, по про-
искам Третьего Отделения, отдали приказ о его высылке из Франции. Тур-
генев надеялся застать Герцена в Париже, когда вернется из Куртавнеля, но
они уже теперь простились.
Отъезд Тургенева не мог быть для Герцена заурядным событием. Турге-
нев, последний из его русских друзей, живших на Западе, в скором времени
должен был оказаться в Москве — там, где остались ближайшие из близ-
ких. Два года назад, когда уезжал Анненков, у Герцена вырвалось: «Жутко
будет вам в России». Тогда же он писал в Москву: «Страшно подумать, ка-
кая у вас должна быть жизнь». Однако при одной мысли, что он уже никогда
не увидится с друзьями, у него «кровь стыла в жилах».
Герцен посылал с Тургеневым письма и другие бумаги. Связь с Россией
по почте давно уже была опасной, а оказий случалось все меньше.
306
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Договорились и о способах связи на будущее. Тургенев обещал посы-
лать почту по адресу банкирского дома Ротшильдов, который вел денежные
дела Герцена, через него приходила и почта — на имя девицы Эрн, близкой
к семейству Герцена, остававшейся в Париже. Если же появится необходи-
мость известить о чем-нибудь важном, решено было поместить объявление
в «Journal des Debats»1: «Господин Louis Morisset de Caen2 извещает...»
Они простились горячо и дружески.
ПРОЩАНИЕ
Когда Тургенев в середине мая подъезжал к Куртавнелю и еще издали уви-
дел прекрасные и строгие очертания замка, волна счастья охватила его.
Вот и ворота, подвесной мост, ограда...
Даже не отдохнув как следует с дороги, он отправился поздороваться с
парком, с Германом и Доротеей, с окрестными полями.
Он приехал на несколько недель. Прежде всего надо было дождаться
Полину. Это задерживало его отъезд в Россию, но иначе поступить он не
мог. В тот же день он написал ей «Россия подождет, — это огромная и
мрачная фигура, неподвижная и туманная, как сфинкс Эдипа. Она поглотит
меня позднее. Мне кажется, что я вижу ее тяжелый, неподвижный взгляд,
устремленный на меня с холодным вниманием, как и следует каменным гла-
зам. Будь спокоен, сфинкс, я вернусь к тебе, и тогда ты можешь поглотить
меня в свое удовольствие, если я не разгадаю твоей загадки».
Куртавнель не пустовал, как в прошлом году. Тургенев застал там се-
стру Луи Виардо с маленькой Луизой. На этот раз здесь жили и совсем но-
вые люди — композитор Шарль Гуно, тогда еще малоизвестный, и его мать.
Тургенев не раз встречал Гуно в гостиной Виардо.
Их появление в замке было неожиданным, но имело свое объяснение:
у Гуно в апреле умер старший брат, и Полина, отзывчивая и неизменно по-
могавшая друзьям, предложила им поселиться в Куртавнеле. Тихая жизнь
поместья, среди прекрасной природы, должна была подействовать на них
исцеляюще.
Но если бы даже Куртавнельский замок был пуст, как в прошлом году,
Тургенев не чувствовал бы себя как тогда. Все теперь было решено, приве-
дено в ясность, и мучительные колебания, поиски выхода, остались позади.
Да и торопиться с работой было не нужно. Он и не работал. Дни проходили
в долгих прогулках. Он будто заново изучал лес, зеленеющие приветливые
долины, дороги, хорошо знакомые и столь дорогие его сердцу, зная, что
увидит их не скоро, посещая места, любимые Полиной.
«Газете Дебатов».
307
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Он задал ее и считал дни, оставшиеся до ее приезда.
Гуно много работал, он писал свою первую оперу «Сапфо». Тургенева
восхищали его настойчивость и упорство. Но когда вдохновение покидало
композитора и что-то ему не удавалось, он впадал в безудержное отчаяние.
Тургенев стремился его утешить — как поверенный творческих мук, ста-
рый мудрый товарищ, хотя на самом деле они были однолетками. И, вдох-
нув бодрость в своего друга по куртавнельскому житью, он очень радовал-
ся. Гуно много играл Тургеневу, чем повергал его в восторг. Музыка Гуно
его покорила.
Природа и музыка! Жизнь без них теряла для Тургенева прелесть.
Наконец и Полина приехала в Куртавнель. Начались дни, которых он
ждал. Их было отпущено мало, но он помнил их потом годы. Полина скры-
вала печаль от его предстоящего отъезда. Ее смех, очаровательный, искрен-
ний и вместе с тем лукавый, который он так любил, был, как всегда, невы-
разимо милым, но он улавливал за ним и беспокойство, будившее в душе
бесконечную нежность.
День отъезда в далекую страну на неведомый срок неумолимо прибли-
жался.
Все в доме выказывали ему трогательные знаки внимания, но этот
день— 17 июня, который Тургенев и Полина долго помнили, все же на-
ступил. Приготовления к отъезду были закончены, все слова сказаны, про-
гулки завершены: одни бесконечно грустные, настоящие, — их прогулки,
другие — прикрытые улыбкой, но не менее дорогие.
Тургенев, которого провожали все обитатели замка, уселся в кабриолет,
Жан взял в руки вожжи, и Комор, старый куртавнельский лошак, тронул.
Провожавшие все разом заговорили, закричали, но Тургенев слышал только
один голос, видел только одну руку, приветливо и грустно махавшую ему
вслед.
Давно скрылся изящный силуэт с поднятой рукой, а он все смотрел на
удалявшийся замок, пока его очертания вовсе не исчезли из виду.
Быстро доехали до Розе. Попрощавшись с Жаном, Тургенев уселся на
вокзале в ожидании поезда. Ждать пришлось недолго, зато переезд в душ-
ном вагоне показался томительно долгим.
Париж встретил его, как всегда, шумом и грохотом.
Назавтра он прежде всего отправился в отель Мирабо, где жил Гер-
цен. — Monsier Herzen est a la maison?1 — спросил он у французика, сидев-
шего за конторкой перед двумя рядами огромных ключей.
— Mais il est parti, Monsieur2, — ответил тот, даже не глядя на Тургенева.
308
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
— Ah, mon dieux!1 — сказал Тургенев с таким огорчением, что францу-
зик с удивлением поднял на него глаза.
Оказалось, что Герцен уехал вчера, за час до того, как Тургенев вышел
из поезда.
Надо было по крайней мере написать Герцену — ничего другого теперь
не оставалось. «Я приехал из деревни, любезный Александр, час спустя по-
сле твоего отъезда — ты можешь себе представить, как мне это досадно, —
писал он через несколько дней Герцену, — я бы так был рад еще раз с тобой
повидаться перед возвращением в Россию. Да, брат, я возвращаюсь... —
продолжал он. — Бог знает, когда мне придется тебе писать в другой раз;
бог знает, что меня ждет в России — quand le vine est tere, il faut le boire2...
Прощай, милый Герцен... я от твоего имени обниму всех твоих друзей...
мы много будем говорить о тебе с ними... Будь здоров и действуй по воз-
можности...»
Через два дня ранним утром небольшая извозчичья каретка везла Тур-
генева, никем не провожаемого, по еще полупустому, полусонному Парижу
на дальний Северный вокзал.
После тихих улиц в эти ранние часы шум, безобразная сутолока, резкие
крики и приказы вокзальных командиров задевали то светлое чувство про-
щания, с каким он хотел покинуть дорогих ему людей. Он редко чувствовал
себя так, как сейчас — холодным, еле живым, и только ежился в мягких
потоках заполняющего вокзал ясного дня.
Наконец раздался звонок, пассажиры были вытолкнуты на дебаркадер
и заняли свои места в вагонах.
Поезд прогудел и постепенно начал набирать скорость, Париж исчез.
Часть одиннадцатая
ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
«ЦЕНКЕР И К°»
В России Тургенева ждали с нетерпением.
В Петербурге о его скором приезде знали от Краевского. В Москве, сто-
ило об этом узнать Боткину, новость моментально разлетелась по городу.
С особым нетерпением ждали Тургенева на Остоженке, в доме Лошаковско-
го, где по-прежнему жила Варвара Петровна, ни в чем себе не изменявшая,
только здоровье ее сильно ухудшилось.
В царстве Варвары Петровны произошли немаловажные изменения в
конце прошлого года в Москву, по ее зову, переехал старший сын Николай.
Она вынуждена была наконец признать его женитьбу, против которой вела
пятилетнюю войну. Неподалеку от ее дома, на Пречистенке, для Николая
был куплен дом, в который он переехал с семьей.
Невестку Варвара Петровна к себе не допускала, отношения с сыном
были натянутыми. Однако упорство Варвары Петровны росло, посколь-
ку появился подвластный ей филиал. И по-прежнему она не чаяла души в
Биби.
Биби исполнилось уже семнадцать лет, и значение ее в доме сильно уве-
личилось. В то время как своих сыновей Варвара Петровна лишала денег,
на Биби, ее учителей, гувернанток, компаньонок, дорогие туалеты, даже
бриллианты, тратились большие средства. Биби жила в роскоши.
Ивану Сергеевичу, хотя он и известил maman о своем приезде, она все
никак не могла собраться отправить деньги на дорогу. Только весной, когда
нездоровье ее внезапно обострилось, она спохватилась, и Биби было велено
ехать в банкирскую контору.
Биби уже могла самостоятельно исполнять поручения Варвары Петров-
ны. Взволнованная важной ролью, которую она играла в этом деле, Биби
мчалась в новой роскошной карете, специально для нее заказанной, на Куз-
нецкий мост, в банкирскую контору Ценкер, держа в руках пакет с деньга-
ми, врученный ей Варварой Петровной.
Она быстро вбежала по лестнице во второй этаж и, протянув конторщи-
ку деньги, сказала по-немецки — здесь был немецкий мир, а Биби хорошо
владела тремя языками: «Filr den Herr Turgeneff nach Paris!»1
Весь ее вид говорил о том, что дело было для нее внове, и толстый не-
мец улыбнулся, принимая от нее деньги.
310
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
Очень скоро Варвара Петровна держала в руках квитанцию об оправ-
ке денег, а светлые глаза Биби сверкали ледяными искорками — она была
счастлива, что хорошо исполнила поручение.
ПОЛОЖЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ
В петербургских литературных кругах Тургенева встречали с большим
энтузиазмом. Возвращался не тот молодой литератор, который был изве-
стен лишь небольшому кругу ценителей, а писатель, известный широкой
публике. «Записки охотника», сделавшие его известным, привлекали к нему
симпатии.
За время его отсутствия положение литературы резко изменилось. Те,
на кого возлагали наибольшие надежды, неожиданным образом выбыли:
Достоевский находился на каторге, Герцен, оставшийся за границей, исчез
для русского читателя, Гончаров, хотя и благополучно существовал, замол-
чал, и, видимо, надолго. Но и у тех, кто оставался, перо вываливалось из рук
под ударами небывалого цензурного террора, начавшегося после революци-
онных событий на Западе.
В России действовали теперь двенадцать разных цензур, в том числе
Негласный Комитет, который был учрежден правительством для надзора за
цензурой. Под гнетом всех этих цензур литература захирела, уровень жур-
налов резко упал, количество подписчиков уменьшалось.
«Журналистика сделалась до того бесцветной, — писал Герцен в Па-
риже, — что нельзя читать, литература приостановлена». А в Петербурге
благонамеренный Никитенко, перекликаясь с ним, заносил в свой дневник:
«Наша литература в последнее время... так скромна, что люди образован-
ные вынуждены обращаться к иностранным, особенно французским, кни-
гам». И меланхолически добавлял: «Общество быстро погружается в вар-
варство: спасай, кто может, свою душу!»
Тургенев должен был теперь еще раз почувствовать всю силу цензур-
ных ударов: обе лучшие его пьесы — «Нахлебник» и «Студент» — были
под запретом. «Дневник лишнего человека», напечатанный в «Отечествен-
ных записках», вышел сильно покалеченным.
Желание оставить перо являлось само собой.
В Петербурге Тургенева встречали с распростертыми объятьями, одна-
ко не все из его старых друзей были в городе. Да и сам Тургенев торопился,
он направлялся в Москву. В Петербурге он собирался пробыть недолго.
Больше всего, разумеется, им интересовались в двух редакциях— в
«Современнике» и «Отечественных записках». И тут и там он был желан-
нейшим гостем. Положение журналов было трудное, под гнетом цензурно-
го террора печатать было нечего. На Литейном у Некрасова и в роскошных
311
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
апартаментах на Невском у Краевского на него смотрели с упованием. Но
он не знал, что обещать. С того момента, как он покинул свой парижский
кров и пустился в путь, его планы снова были неясны. Он не знал ни того,
где будет в ближайшие месяцы, ни того, когда начнет работать.
Имя Белинского было запрещено упоминать в печати. Смерть избавила
его от страшных бедствий.
Старые добрые друзья Тютчевы жили в своей прежней квартире у Анич-
кова моста, в доме, где когда-то жил Белинский. У них он и остановился.
Уже через неделю Тургенев сидел в дилижансе — некогда столь при-
вычном экипаже, теперь уже позабытом.
Наконец дилижанс двинулся. Тургенев с интересом смотрел по сторо-
Смотреть по сторонам предстояло целых трое суток.
НА ОСТОЖЕНКЕ
В первых числах июля к дому Лошаковского на Остоженке подкатили
дрожки, и, хотя это были самые обыкновенные, ничем не замечательные
дрожки, их появление вызвало на улице и во дворе страшную суматоху. Тур-
генев прибыл в тот момент, когда ожидание в доме достигло кульминаци-
онной точки.
Через несколько минут плачущая Варвара Петровна уже обнимала его,
появился и брат Николай, похудевший и даже казавшийся теперь сухопа-
рым. Биби, эта совсем взрослая девица, сконфуженная, с радостным ожив-
лением выпорхнула из залы. Трудно было ее узнать, он видел ее последний
раз тринадцатилетним подростком.
Порфирий, наученный многолетним опытом, уже нес из буфетной лав-
ровишневые капли на серебряном подносе. Наверно, наготове была и его
обычная фраза: «Извольте, сударыня, успокоиться», производившая на Вар-
вару Петровну, вместе с его видом «сонного человека», нужное впечатление.
Варвара Петровна была поражена: Ванечка, ее Вениамин, как она ино-
гда его называла, приехал совсем другим человеком. В его густых длинных
волосах поблескивала седина, а усы и борода, которые он стал носить, со-
всем изменили его облик. Борода, однако, шла ему. Его большая, красивая
голова приобрела теперь благородную законченность, а его элегантная фи-
гура стала еще более эффектной.
В глубине души ей было жалко, что он уже не был похож на того юно-
шу, которого изображал берлинский акварельный портрет, сделанный в
1838 году, по-прежнему стоявший у нее на столе в спальной. Но он был
ласков, как всегда, так же, как раньше, приветлив со всеми. В глазах его
светилась доброта.
312
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
Тургенев снова поселился в комнатках наверху, в мезонине, в которых го-
товился стать магистром в ту памятную зиму, когда вернулся из Берлина. Здесь
было женское царство: девичья да комнаты гувернантки и компаньонки.
Утра проходили в долгих беседах с Варварой Петровной. Все шло хоро-
шо. Казалось, она была довольна: ее Ванечка наконец был с ней. О будущем
пока не говорили и больных вопросов не касались. Варвара Петровна заслу-
шивалась его рассказами.
Разумеется, и Биби была здесь же. Это маленькое существо, выпесто-
ванное Варварой Петровной, еще не совсем было ясно. По природе она,
по-видимому, не была зла, но ложное положение, в котором она выросла, не
могло на ней не сказаться.
Он помнил ее проказы с глухим Михайло Филипповичем, ведавшим в
Спасском «бакалейным шкафом», когда она бессовестно пользовалась его
глухотой, а из-за ее «искренности» с maman, другими словами, доносов, до-
ставалось слугам, трогательно ее опекавшим. Тайно от барыни они прино-
сили бедной сиротке пирожное или еще что-нибудь, что можно было неза-
метно пронести в оранжерею или зимний сад, где среди цветов и щебетанья
птиц, обитавших там по велению Варвары Петровны, — дроздов, синиц и
снегирей, в наказание за какую-нибудь шалость она сидела весь день вза-
Хуже всего было положение брата Николая. В его доме на Пречистенке
царило уныние. Николай был в тупике. В Петербурге, живя скромно, он
кое-как сводил концы с концами. Теперь, поселив его на широкую ногу в
новом доме и наделив многочисленным штатом прислуги, Варвара Петров-
на не давала на это денег. Николай ждал приезда Ивана Сергеевича, чтобы
принять какое-то решение.
Бури, сотрясавшие Европу, не докатывались ни до Спасского, ни до
дома Лошаковского на Остоженке. Разумеется, Варвара Петровна чита-
ла царский манифест от 14 марта 1848 года, призывавший анафему на
голову нечестивцев, покусившихся на старый порядок, — его читали в
церквях и печатали в газетах. Газеты сообщали и кое-какие другие но-
вости. Толки и пересуды об этих событиях доходили и до нее. Но она
лишь больше обыкновенного негодовала на сына, который, несмотря на
царскую анафему, отказывался вернуться. На укладе ее жизни эти со-
бытия отразились не больше, чем извержение какого-нибудь потухшего
вулкана на краю света.
Да и помнила ли она волнения и заботы, свои и мужа, о Сергее Кривцо-
ве, их друге? А может быть, слишком хорошо помнила судьбу декабристов?
Не произвели на нее большого впечатления ни страшная холера
1848 года, ни пожар в Орле, сгоревшем почти дотла летом того же года. В ее
313
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
царстве все до мелочей шло так, как и десять лет тому назад, как двадцать
лет тому назад, как испокон веку.
Через свою домовую контору она писала приказы, издавала правила,
касавшиеся всех ей подвластных людей и душ вплоть до домашних. Все
дела и развлечения были распределены по часам и минутам и записаны в
соответствующей бумаге. Но в них уже не было пунктов об образовании
слуг, программ театральных представлений, не было и списков подарков к
празднику для детей из усадьбы.
С годами тяготение Варвары Петровны к мелочным письменным упраж-
нениям принимало карикатурные формы, как будто струп, о котором она
когда-то писала ему, — «струп снаружи и струп внутри», поглотил и ее ум.
В первые дни после своего возвращения, когда Тургенев еще мало выхо-
дил из дома, он увидел в домовой конторе у толстого конторщика несколько
произведений, составленных Варварой Петровной в годы его отсутствия.
Один из них был озаглавлен «Порядок в доме на 1848 год» с французским
подзаголовком: «Regies etablies pour la discipline de la maison» — «Правила,
установленные для порядка в доме».
В «Правилах», состоявших из 25 пунктов, были удивительные:
В доме к семейству принадлежат: Дамы — 1-е Питомки, Госпожи
Компаньонки, экономка, живущие, гости.
Мужчины: дети и ближние родственники — управляющий имением,
домоуправитель...
Компаньонки занимают гостей до 12-ти часов.
После обеда, в 5-ть часов, Госпожа отдыхает. Дамы, как угодно,
остаются или в доме, или идут отдыхать до 7-ми часов, в 7-мь часов
В 9-ть часов чай кушают — и закуска вместо ужину.
В 11-ть часов в доме уже никого нету, гасются огни.
Порядок на 1849 год был почти таким же:
Госпожа выходит в половине 7-го.
В 7-мь кушают чай.
В 10-ть играет органчик «Боже, царя храни», до 11-ти домашние
болтают.
Хотя это было совсем недавно, казалось, это сон — наполненный до
отказа театр, божественный голос в арии Фидес, подчинивший себе мно-
жество людей, задерживающих от волнения дыхание, величественная
церковь Св. Магдлен, наполненная притихшей, печальной и торжествен-
314
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
ной толпой, собравшейся у гроба Шопена, где снова звучал тот же голос
потрясая сердца.
Ему представлялось тогда, да и везде, где он слышал музыку Шопена,
Бетховена, Моцарта, Баха, исторгающую из глубины души слезы умиления
и восторга, что она наполняет собой весь мир, до краев, отзываясь и здесь,
в сердце, умевшем находить в ней счастье - пьянящую радость, ее простор,
торжество любви и покой, придающие сил... Он еще не забыл ее помоло-
девшее лицо на концерте Листа в Москве.
Ничто, однако, не напоминало о тех годах, даже в оживленном настрое-
нии Варвары Петровны было что-то незнакомое.
Каждый день в десять часов вечера органчик играл «Боже, царя храни».
Это не предвещало ничего хорошего.
БОТКИН
Москва, как всегда в разгаре лета, была пуста. Тургеневу некому было
отдать письма и бумаги Герцена. Грановский находился в Полтавской гу-
бернии, уехал Корш, где-то странствовал Николай Кетчер.
Сонная Москва была скучна и убога.
Зато в Москве каким-то образом застрял Боткин. Появление Тургене-
ва привело его в восторг. Беседа с Тургеневым, наконец-то приехавшим с
запретного Запада, была для него бесконечно интересной. Но и Тургенев
мог узнать от умного Боткина, теперь уже немного оправившегося от
испуга, перенесенного в 1848 году, о положении дел в Российском госу-
дарстве. Несколько позже Боткин писал о Тургеневе в письме к Анненко-
ву: «Воротился он самым милым, любезным и самым добродушнейшим
человеком в мире. Это — сама простота. Я обрадовался ему как родному
брату».
Через несколько дней Тургенев снова поехал к Боткину на Маросейку.
Про этого «маросейского андалузца» — так называл его Герцен — люди,
близко его знавшие, говорили, что он умеет быть и нестерпимо острым,
и елейно-сладким. На этот раз Боткин был и мил, и сладок: как великий
почитатель не только «Записок охотника», но и их автора. Еще до прихода
Тургенева он прожужжал уши своим домашним, что ждет свидания с ним
как с любимой женщиной.
Боткин жил в окружении многочисленных братьев и сестер, среди ко-
торых занимал место патриарха, он был самым старшим. Любовь одной
из них, совсем юной, к поэзии не прошла для Тургенева даром. У нее, раз-
умеется, был «альбом для стихов». Имея Василия Петровича братом, она
собрала автографы многих корифеев. Могла ли она не воспользоваться при-
ходом Тургенева?
315
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
— На этот раз вам не отделаться, друг мой, — сказал ему Боткин, — да
еще непременно в стихах, иначе она не любит.
Отступать было нельзя, и Тургенев написал в альбом милой Марии Пет-
ровне стихи о том, что он больше не способен писать стихов:
Альбомчик Ваш перебирая,
Хотел бы я в один момент
Придумать лестный комплимент
Для Вас — других не обижая.
Но нет! Пришла моя пора.
Мне рифма — страшная обуза;
И прежде не была бодра
Моя болезненная Муза —
Теперь же, надорвав живот,
Как старый конь, она лягнет,
А с места вовсе не идет.
Ив. Тургенев
Москва.
12-го июля 1850.
Еще в прошлом году, жалуясь Полине Виардо на то, что не в состоянии
придумать и двух рифм, он иронизировал: «Мой Пегас теперь не более, как
старая разбитая кляча, которая не в состоянии ступить и шагу». Это сравне-
ние, вероятно, осталось у него в памяти, и он вернулся к нему.
Оказалось, однако, что его Пегас не так уж дряхл. Он был еще в состо-
янии передвигаться.
Разумеется, все остались довольны.
РАЗРЫВ
На Остоженке в доме Варвары Петровны атмосфера накалялась. Что-
бы успокоить Николая, она обещала ему, а заодно и Ивану, выделить
какие-то доли принадлежащего ей состояния. Но вскоре стало ясно, что
она играет комедию. Желая оставить их в зависимости от себя, она не
намеревалась сдержать слово. Гроза приближалась. Никто, правда, не
думал, что она разразится так скоро. Еще десяти дней не прошло со дня
его приезда.
Назавтра из нового тургеневского дома на Пречистенке запыхавшиеся
от спешки люди выносили чемоданы и сундуки, грузили их в экипажи, до-
жидавшиеся во дворе.
В экипаж уселись Николай Сергеевич с Анной Яковлевной, так называ-
емой «немкой», из-за которой в свое время столько было испорчено крови и
316
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
пролито чернил, двинулись в путь. Заехали за Иваном, захватив его самого
и его вещи, и покатили по направлению к Орловской дороге. Они ехали в
деревню.
Это решение скоропалительно было принято вчера, после событий на
Остоженке. Мгновенно собравшись, братья торопились в деревню. По-
спешный отъезд был похож на бегство, словно они остерегались оставаться
в Москве по соседству с Варварой Петровной.
Ехали они, конечно, не в Спасское — теперь оно было для них под за-
претом. Решено было отправиться в Тургенево. Самое название этого име-
ньица говорило о том, что оно было отцовским. Эта небольшая деревенька
была единственным его собственным владением, и сыновья имели на него
наследственное право. До сих пор оно находилось в руках Варвары Петров-
ны. Теперь они решили оформить свои права.
Иван Сергеевич стремился в Тургенево как в тихую обитель, ему нужен
был покой.
От Спасского до Тургенево насчитывалось всего пятнадцать верст. Оно
находилось в Чернском уезде Тульской губернии, в четырех верстах от уезд-
ного городишки Чернь, больше похожего на село, чем на город. В былое
время Тургенев исхаживал этот уезд вдоль и поперек, особенно когда охо-
тился на перепелов. Здесь не было немилых его сердцу мест.
И все же Тургенево не заменяло Спасского, куда он неизменно приез-
жал с волнующим биением сердца. Судьба поступала с ним немилостиво —
он не мог вернуться в дорогие ему места.
Через три дня окна небольшого дома в Тургенево были раскрыты на-
стежь. В них щедро лился воздух окрестных полей. Но давно обветшалые
комнатки долго еще продолжали источать сырой и затхлый запах старого
брошенного жилья. С окрестных просторов тянуло горьковатой полынью,
нагретым на солнце разнотравьем, но едва уловимого пьянящего аромата
лип в нем не было. Тургенев жадно вдыхал бесконечно родные для него
запахи, но от прелести хорошо знакомых мест грустных мыслей только
прибавлялось.
Будущее не обещало ничего радостного.
Он расположился не в доме, а в здании бумажной фабрики, в последнее
время бездействующей, построенной когда-то отцом, — в комнатке с видом
на большой луг, реку, ее обрывистый берег на другой стороне, вдоль кото-
рого тянулись ивы и деревенские избушки.
Утром, переполненным золотистым прозрачным светом, этот вид по-
казался великолепным. Природа была для него утешительна и правдива...
И добрые письма Полины — он получал их, где бы ни был, — оставались
драгоценным источником бодрости и надежды.
317
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Через два дня Тургенев отправился в Спасское. Нужно было торопить-
ся. Там в скором времени ожидали Варвару Петровну, и с ее приездом
дверь в Спасское должна была захлопнуться — как думали братья, на-
всегда.
ДВА МЕСЯЦА В ДЕРЕВНЕ
Помимо желания повидать свое старое гнездо у него был еще один по-
вод побывать в Спасском. Там среди дворни при прачечной, на руках у чу-
жих людей, жила его маленькая дочка Пелагея, отнятая Варварой Петров-
ной у ее матери, Дуни Ивановой.
Поленьке-Пелагее исполнилось уже восемь лет. Сходство девочки с от-
цом, бросающееся в глаза, служило для нее источником бесконечных му-
чений: ее злорадно называли «барышней» и, вымещая на ней свою злобу,
заставляли делать непосильную работу.
Варвара Петровна нисколько ею не интересовалась. Между тем другую
девочку такой же судьбы — дочку дяди Николая Николаевича от спасской
крестьянки — она взяла к себе в дом. Девочка была необычайно мила и для
Варвары Петровны стала чем-то вроде куклы.
Картина, которую он застал в Спасском, оказалась даже безобразней
той, которую он ожидал увидеть. Ему показали маленькую замарашку, ис-
пуганно смотревшую на чужого огромного барина. Люди, заслуживающие
доверия, рассказали об истинном ее положении. Он уехал из Спасского по-
глощенный тяжкими раздумьями.
В глубине души он уже знал, что начнет с шага трудного, вынужденно-
го, но необходимого — напишет обо всем Полине, попросит у нее совета.
Сделать это было в самом деле очень трудно: написать письмо-исповедь.
Однако мысль о том, что он отдаст судьбу девочки в ее добрые руки, при-
носила облегчение в эти дни, которые будоражили его совесть, проливая
безжалостный свет на жизнь его семьи.
Назавтра трудное письмо было написано и отправлено. Ответа можно
было ждать только через месяц.
Охота для Тургенева была великой отрадой. Так было всегда, теперь же,
этим нерадостным летом, — больше, чем прежде.
Он надолго уходил из дому с ружьем и желто-пегой Дианкой, по всем
статьям великолепной собакой. Снова перед ним были дубовые лески, бе-
резовые рощи, пологие холмы, овраги, луга и лощины, вспоминавши! i в
Зальцбрунне, Пере, Париже. Он захаживал в крестьянские избы, помещи-
чьи усадьбы, деревенские кабачки, господские конторы, и люди, с которы-
ми он встречался, казались старыми знакомцами, теми, о ком он рассказал
в «Записках охотника».
318
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
Снова вокруг него был патриархальный крепостной мир, с которым
он не соприкасался почти четыре года. Новые впечатления, новые на-
олюдения давали темы и материал, просившийся на бумагу. Возникло
желание продолжить «Записки охотника», которые до этого он считал
законченными.
Однако он взялся за перо не сразу. Работать в Тургеневе было непросто,
страсти здесь еще не улеглись. Николай, которому он решил уступить свою
половину отцовского имения, был занят бесконечными хлопотами, связан-
ными с переходом к нему наследства. Нужно было участвовать в долгих
переговорах, и времени на работу не оставалось.
Кажется, никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким. Разрыв с
матерью был фактом, и людей, окружавших его, он мало интересовал. По-
лина, без которой он не мыслил себе жизни, находилась бесконечно далеко.
Он думал о Куртавнеле. Сейчас, наверно, жизнь бьет там ключом. Замок
наполнен ярким светом, звучит музыка, слышны детские голоса. Помнят ли
его там? Письма, приходившие оттуда, говорили, что да, и это было един-
ственным утешением.
Счастливые дни, проведенные в Куртавнеле, он помнил удивительно
отчетливо. Он видел вдохновенное лицо Полины, сидящей за фортепьяно,
видел ее в парке под тополями, идущую по дороге, ее платье, шляпу. Вос-
поминания о пережитых счастливых часах проносились перед ним светлой
чередой, но их снова вытесняли дрязги и неприглядность его положения.
Через месяц пришел ответ на письмо о маленькой Пелагее. Он поразил
его до глубины души и преисполнил невыразимой благодарностью. При
всей своей огромной вере в мудрость Полины, ее доброе сердце он не мог
предвидеть такого ответа. Она предлагала прислать девочку к ней и обеща-
ла воспитывать ее вместе со своей дочерью Луизой. В России, писала она,
никакое образование не выведет ее из ложного положения. Тургенев, взвол-
нованный, ответил согласием.
Однако необыкновенный прыжок маленькой Пелагеи из крепостной
дворни в Париж требовал большой подготовки.
Через некоторое время от Полины пришло еще одно теплое письмо.
И Тургенев писал ей: «Добрый день, дорогой, добрый, благородный, чу-
десный друг, добрый день, о Вы, лучше которой нет ничего в мире!.. Итак,
я должен Вам сказать, что Вы ангел доброты и что письма Ваши сделали
меня счастливейшим из людей! Если б Вы знали, что значит дружеская
рука, которая издалека отыскивает Вас, чтобы так нежно Вас коснуть-
ся! Чувство моей благодарности доходит до поклонения. Да благословит
Вас бог тысячу раз! ... Я так нуждаюсь сейчас в душевной привязанно-
сти, я так здесь одинок. И я не сумею вам выразить, как люблю тех, кого
319
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
люблю... и кто ко мне расположен». В этом письме он снова говорил о
дочери: «Относительно маленькой Полины, вы уже знаете, что я решил
следовать Вашим приказаниям и думаю лишь о средствах исполнить это
быстро и хорошо. Из Москвы и Петербурга я изо дня в день буду писать
Вам, что я буду делать для нее. Это долг, который я исполняю, и я счастлив
исполнять его, раз Вы им интересуетесь. Si dios quiere1, она скоро будет в
Париже».
Лето уже кончилось. Над именьицем простиралось серое небо. Дул
холодный ветер. В березах чирикали синицы, предвещая близкие холода.
Большие стаи журавлей летели на юг, оглашая небеса своим торжествен-
ным криком. До отъезда оставалось не так уж много времени, Тургенев
Теперь, на пороге осени, он засел за работу. Он снова писал «Записки
охотника».
Очерк, которым он возобновлял свой цикл, был начат под непосред-
ственным впечатлением состязания двух народных певцов, весьма ориги-
нальных фигур, на котором ему довелось присутствовать в деревенском
кабачке. Писал он con amore2. Очерк, который он назвал «Притынный каба-
чок», успешно подвигался вперед, но окончательная его отделка требовала
большой работы.
Не закончив его, он начал другой — «Свидание». Этот небольшой очерк,
написанный уверенной рукой — в нем не прозвучало ни одной фальшивой
ноты, к которому нельзя было ни прибавить ни единого слова, он написал в
короткий срок и из Тургенево отослал Некрасову. Это было естественным и
благим последствием его пребывания под здешними небесами. Небольшой
очерк «Свидание», которым он возобновил свой цикл, был написан рукой
зрелого мастера.
Из Куртавнеля приходили теплые письма — коллективные пись-
ма, написанные всеми обитателями замка, писали и «добрая maman»,
и Гуно, и даже мать Гуно. В них были вложены засушенные цветы из
куртавнельского парка. Эти письма тронули его до слез.
«...Я часто с волнением думаю о стольких добрых и благородных
сердцах, которые оставил вдали, — писал он в ответ. — ... Я вижу вас
всех за столом, — вас много, вам весело, вы оживленно болтаете... Быть
может, вы вспоминаете обо мне — даже произносите мое имя. Хорошо у
вас. А я сижу один в маленькой комнатке и пишу вам это письмо; на дворе
очень холодно. ... Голова моя полна “Записками” г-жи Ролан, которые я
перечитывал в постели прошлую ночь, — и я думаю о ней, о Куртавнеле,
320
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
о Вас в особенности... Я думаю также о маленькой Полине, о ее путе-
шествии и о множестве других вещей. На сердце у меня тяжело. Воспо-
минания теснятся толпою, многочисленные, ясные— но мимолетные...
Хотелось бы “проехаться” в Куртавнель, но не хватает решимости... Ну,
что ж, приходится терпеть».
Наступил наконец и день, когда все дела, задерживавшие его в деревне,
были закончены. Николай был устроен. В Петербурге ждали многочислен-
ные хлопоты и работа. Он быстро собрался. Перед отъездом в коротком
письме Полине он благодарил ее: «Я покидаю деревню, где пробыл два ме-
сяца, так часто думая о Вас. Вы знаете, что, где бы я ни был, нет сердца
более преданного Вам, чем мое. Спасибо за все Ваши дорогие, очарователь-
ные письма — они мне очень, очень помогли, спасибо за Ваши добрые дела,
спасибо за всё... С глубокой нежностью и почтением целую Ваши руки,
опускаясь на колени».
Два месяца в деревне, к счастью, миновали.
В СТОЛИЦЕ
На этот раз в Петербурге все были в сборе. Тургенева принимали с рас-
простертыми объятьями. Некрасов и Панаев не преминули устроить в его
честь роскошный обед.
Панаев теперь не очень много значил в журнале, истинным его хо-
зяином был Некрасов. Он, однако, сильно изменился за годы отсутствия
Тургенева. Авдотья Яковлевна, посвященная во все тайны жизни Не-
красова, вес которой в этом доме и в редакции был велик, не напрасно
удивлялась в письмах к своей интимной приятельнице Марье Львовне,
что «возвращается он теперь под утро». Он прожигал жизнь. «Грязной
Мессалине предместий», как называл Огареву Герцен, она писала откро-
венно о многом.
Под влиянием среды и сама Авдотья Яковлевна сильно изменилась.
Огрубели не только ее манеры, но и понятия, а остатки доброты заме-
нило нарастающее озлобление. Только что вернувшаяся из-за границы, в
великолепном платье и дорогих бриллиантах, она держалась надменно и
вызывающе.
В кругу «Современника» появились новые лица. Заметное место зани-
мал в журнале Дружинин, первые шаги которого на поприще беллетристи-
ки горячо, даже более горячо, чем они того заслуживали, приветствовал ког-
да-то Белинский. Позднее он стал подвизаться на поприще критики. Теперь
Тургенев познакомился с этим молодым человеком — высоким, флегматич-
ным на вид, имевшим длинное, немного лошадиное лицо, старательно под-
черкивавшим свое англоманство, правда, добродушное.
321
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Появились переехавшие в Петербург видные москвичи, в частности Ев-
гений Корш, брат Марии Федоровны, с которой Тургенев много встречался
у Герцена на Авеню Мариньи, — человек, очень близкий к Герцену и еще
более близкий к Грановскому и Кавелину, близкий им всем и любимый в
свое время Белинским. Зато отсутствовал Анненков, уже два года находив-
шийся в провинции, и это было досадно.
Редко бывал здесь и почивавший на лаврах Гончаров. Он был постоян-
ным посетителем салона Майковых, где его считали своим, а на два дома
его не хватало. Впрочем, в редакции «Современника» на него не возлагали
особых надежд.
Появление Тургенева, возобновившего продолжением «Записок охотни-
ка» свое сотрудничество в «Современнике», было большим событием для
журнала. Но «Притынный кабачок» был еще не окончен, и сразу же при-
шлось засесть за работу: его очерки журналу требовались срочно. Редакция
была от них в восторге. Некрасов писал Анненкову: «Тургенев написал два
рассказа... Один из них “Певцы”1 — чудо! И вообще это поправка бедно-
му “Современнику”, который в нынешнем году не может-таки похвастаться
беллетристикой».
Жизнь в Петербурге начиналась с работы.
Тютчевы были добрыми и радушными людьми. В их скромной квартире
на Фонтанке возле Аничкова моста гости не переводились. К этому все уже
привыкли. Но осенью 1850 года здесь появилась необычная гостья— ма-
ленькая девочка, довольно странная, во всяком случае не петербургского
В тот день, когда она там оказалась, она была и напугана, и изумлена.
Неудивительно! Из села Спасского, единственного известного ей до сих пор
места, она попала в страшный и непонятный мир, к «чужим людям». И хотя
эти люди были добры и ласковы с ней, она охотно убежала бы в Спасское,
где ее заставляли таскать тяжелые ведра с водой.
Маленькая Полина всерьез переезжала в Париж, и квартира Тютчевых в
Петербурге стала для нее промежуточной станцией.
Это было трудное и сложное дело. Надо было прежде всего найти на-
дежного человека, который взялся бы везти девочку в Париж. Наконец та-
кой человек был найден. Через две недели Поленьку, успевшую уже привы-
кнуть к доброй Александре Петровне Тютчевой, усадили в экипаж вместе с
француженкой мадам Робер. Француженка получила от Тургенева препро-
водительную записку для передачи Полине: «Вот Вам, дорогая госпожа Ви-
ардо, маленькая Полина, — писал Тургенев. — Записку эту Вам передаст
322
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
г-жа Робер, которая любезно взяла на себя заботу о девочке...» Он заранее
благодарил Виардо за доброе отношение к малышке.
На глазах у Александры Петровны стояли слезы. Судьба девочки печа-
лила ее — забитого существа, нуждавшегося в матери и оторванного от нее,
теперь расстаюшеися со всем своим привычным миром и уезжающей не
куда-нибудь, а во Францию, которой она так мало подходила. Как хорошую
мать ее тревожили тихие глазки девочки и весь ее покорный вид.
Через несколько дней Тургенев писал большой Полине: «Маленькая
Полина, должно быть, находится в данный момент на пути из Варшавы в
Берлин. Надеюсь, что она приедет здоровой. Об ее характере мне мало оста-
ется прибавить к тому, что я уже сказал: думаю только, что она более вос-
приимчива, чем я считал раньше, за две недели своего пребывания у Тютче-
вых она, по-видимому, сильно изменилась к лучшему. Пока я не чувствую к
ней большой нежности; может быть, это придет позднее. Но я твердо решил
с этого времени делать для нее всё, что будет от меня зависеть».
Тургенев был сильно занят. Дни его были заполнены с утра до вечера,
но времени не хватало. Дело было не в хлопотах, связанных с отправкой во
Францию дочери, и не в обедах, вечерах и приеме гостей — хотя на все это
уходили часы и часы. С первых же дней в Петербурге он много работал.
Едва окончив «Певцов», он приступил к пьесе — снова пьеса! — и притом
ее надо было закончить в короткий срок, к середине ноября. Она предназна-
чалась для бенефиса, на этот раз петербургской актрисы Надежды Самой-
ловой.
С бенефисом получилось совсем неожиданно. Его попросили написать
пьесу для Самойловой еще летом, когда он был в Петербурге проездом в
Москву, и он без большой охоты согласился. Потом, в Тургенево, он об-
думывал пьесу и в Петербург приехал уже с планом одноактной комедии
«Провинциалка». Она помешала ему писать новые очерки для «Записок
охотник: туманные там же, в Тургенево.
Видимо, комедия была обдумана до мельчайших подробностей. Толь-
ко поэтому удалось написать ее с удивительной быстротой — не более
чем в три недели. Так же, как «Нахлебник» был написан ради роли Кузов-
кина для Щепкина, так и «Провинциалка» была создана ради центральной
женской роли для Самойловой. Но наряду с ней и другие действующие
лица, несмотря на водевильность некоторых положений, были живыми,
дававшими великолепный материал для актеров. В сущности это была
шутка, которая должна была позабавить не только зрителей и читателей,
но и самого автора.
Тем не менее он был грустен: разлука с Полиной тяготила его. Тягостна
была и неопределенность впереди: «Нет дня, чтобы Ваш милый образ не
323
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
возникал передо мной сотни раз; нет ночи, чтобы я не видел Вас во сне...»,
«Прошу небо ниспослать мне терпение и не слишком отдалять тот тысячу
раз благословляемый момент, когда я Вас снова увижу!».
Когда же должен был наступить долгожданный и благословенный мо-
мент? Летом, в Тургенево, где было достаточно времени для раздумий, он
строил планы уехать осенью будущего года. Последний, перед закрытием
навигации, пароход в Гавр уходил 20 октября.
Мысль об этом пароходе часто приходила в голову. Гавр... Он был в
Гавре, путешествуя по Франции еще в сорок пятом году. В памяти возника-
ли корабли на рейде, лес мачт. Оттуда близко было до Парижа... а там — rue
de Douai... Это были сладостные мечтания. Но для того, чтобы уехать в
будущем октябре, надо было упорно работать. И он напряженно работал с
самого возвращения в Петербург.
Полине он писал: «Завтра я начну новое письмо, №1, и буду просить
бога, чтобы число писем не дошло до 50». Если считать по одному письму
в неделю, это означало опять-таки просьбу о том, чтобы разлука не продли-
лась более года. Покуда же он отправлял письма Полине чаще, чем раз в
неделю. Поводов было много.
28 октября он сообщал: «Сегодня — день моего рождения, и Вы легко
поймете, что я не мог пропустить его, не протянув Вам обе руки». Испол-
нилось семь лет со дня знакомства с ней, и он стремился поделиться с ней
радостью: «.. .Мне радостно сказать нам по истечении 7 лет, что я ничего не
видел на свете лучше Вас, что встретить Вас на своем пути было величайшим
счастием моей жизни, что моя преданность, благодарность и привязанность
к Вам не имеют границ и умрут только вместе со мною... Вы — всё, что есть
самого лучшего, благородного и милого мне на земле». А через несколько
дней вслед за тем появились еще более красноречивые строки: «Mein Gott,
ich mochte mein ganzes Leben als Teppich unter Ihre lieben Fiisse, die ich 1000
mal ktisse, breiten... Sie wissen, dass ich Ihnen ganz und auf ewig angehore!!!»’
Все это писалось во время работы над «Провинциалкой». И пьеса бы-
стро подвигалась к концу. Уже десятого ноября Тургенев смог вручить
готовую рукопись Краевскому, ибо он обещал отдать ее «Отечественным
запискам». Вместо пятиактной «Гувернантки» Краевский получил одноакт-
ную «Провинциалку», да еще радовался, что она, миновав «Современник»,
попала к нему.
Тургенев собирался, передохнув несколько дней, приступить к продол-
жению «Записок охотника».
Казалось, для них наступила настоящая пора.
324
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
СМЕРТЬ ВАРВАРЫ ПЕТРОВНЫ
В Москве, на Остоженке, царил мрак. Варвара Петровна с ранней осени
тяжело болела.
Печально проходили ее дни в обществе компаньонок, сиделок и Биби.
Николай жил в Москве, но доступ в дом для него был по-прежнему закрыт.
Ивану в Петербург ничего не сообщали. Все, что было у Варвары Петровны
на душе, она поверяла только дневнику, который слабой уже рукой продол-
жала вести карандашом. Это был новый дневник, последнего месяца. Ста-
рый давно был сожжен. Но и этот предназначался для сожжения, и она была
в нем вполне откровенна.
В октябре положение Варвары Петровны стало безнадежно, дни ее были
сочтены. Она осознавала это явственно — ее душила водянка, и все-таки не
звала к себе сыновей, не хотела о них слышать. Раздраженное самолюбие
было сильнее материнской любви. В пору своей старой ссоры с Николаем
она писала Ивану: «Я более самолюбива, чем чадолюбива». И она не окле-
ветала себя.
Варвара Петровна продолжала поверять дневнику свои мысли, но не
сдавалась — истинная представительница лутовиновской породы — о при-
мирении не могло быть и речи. На пороге смерти сыновьям была объявлена
война, и нужно было торопиться вести военные действия. В ноябре во все
деревни был отправлен подписанный ею приказ — срочно продать за бес-
ценок хлеб, а непроданный — сжечь. Она хотела разорить своих сыновей,
оставив им руины.
Этот акт потребовал от нее напряжения последних сил. Ей оставались
считанные часы.
В ноябре, числа десятого, Николай наконец написал Ивану. Он извещал,
что Варвара Петровна при смерти. Слишком поздно: письмо не могло дойти
меньше чем за шесть дней.
Пятнадцатого ноября в доме раздались звуки музыки — в гостиной по
приказу Варвары Петровны играл оркестр. Она умирала, а оркестр в сосед-
ней комнате играл веселые польки.
Мог ли кто-нибудь ей перечить, ослушаться? Уже начиналось хрипение
агонии — под бравурные звуки, несшиеся из гостиной, но никто не смел
остановить оркестр.
16 ноября, почти в полночь, Варвары Петровны не стало.
Через два дня на тихом уедине:
свежей могилы появилась надпись:
стыря у
Варвара Петровна Тургенев:
1787-1850
325
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Тургенев получил письмо, извещавшее о безнадежном положении Вар-
вары Петровны, в самый день ее смерти — 16 ноября. Надо было ехать в
тот же день, но не оказалось мест ни в одной из шести контор дилижансов.
Он смог выехать только назавтра. Эти сутки, до отъезда, были невероятно
мучительны.
Еще через четыре дня, после томительного переезда, он был наконец в
Москве. С душой, полной тревоги, он устремился на Остоженку.
Быстро миновав показавшийся ему безжизненным двор, он вошел в
дом — двери были открыты, его никто не встречал. Никого не было и в
официантской, и в буфетной. Странное дело: в доме было полно народу, но
дом казался пустым.
По этой пустоте и по виду мебели, сдвинутой со своих мест, — от их
прежней щеголеватой аккуратности ничего не осталось — он понял, что
опоздал. Его сердце сжалось, тягостно осело — неожиданно для него
самого.
Навстречу выскочила Биби и с криком бросилась ему на шею, а за нею с
разных сторон набежал весь штаб Варвары Петровны, все население дома.
Тургенев с трудом пытался отбиться от них, кинувшихся к нему с привет-
ствиями, причитаниями и лобызаниями.
Теперь судьба всех этих людей была в его руках.
Не успел он справиться с охватившим его волнением, как пришлось
погрузиться в гущу практических дел. Они требовали немедленного раз-
решения. С братом нужно было обсудить множество свалившихся на них
хлопот. Варвара Петровна, любительница строжайшего порядка, оставила
свои дела в полном беспорядке.
В этом царстве, пропахшем лавровишневыми каплями и мелочными
счетами, удушливом, казавшимся сумасшедшим, внезапно потерявшем
своего владыку, бушевали страсти. У приближенных Варвары Петровны
развязались языки. В своей жажде свести старые счеты, вознаградить себя
за прошлые обиды и свалить вину на других они непрерывно разоблачали
друг друга. Остановить их было трудно. Наследникам пришлось выслуши-
вать бесконечный хор обвинений.
Какие низости торопились раскрыть эти люди! Хотелось поскорее вы-
браться на свежий воздух, бежать подальше от этого дома. В новом свете
представала теперь и Биби. Удрученный Тургенев писал Полине: «Благо-
даря всем этим неприятностям я сделал одно приобретение: тип Тартю-
фа-женщины, смесь почти детского добродушия и дьявольской хитрости,
тип очень оригинальный и очень отталкивающий».
Между тем впереди ожидали еще более трудные испытания. Через две
недели были сняты печати с бумаг Варвары Петровны. Их оказалось не-
326
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
много: большую часть она сожгла перед смертью. Среди бумаг нашелся ее
дневник, писанный в последние месяцы и уцелевший каким-то чудом. Тур-
генев читал его всю ночь.
Дочитав до конца, он не смог сомкнуть глаз. Трагизм ее исповеди по-
тряс его. Тайн в ее жизни для него более не существовало, и многое стано-
вилось понятно. Сильная натура, обуреваемая страстями, всю свою жизнь
она вела с кем-нибудь борьбу, воевала, не разбираясь в средствах. Жизнь,
сначала искалеченная обстоятельствами, потом придавленная угнетающей
тайной, закончилась трагической смертью.
Это, однако, была его мать.
Сильно взволнованный, он писал Полине: «Какая женщина, друг мой,
какая женщина! Всю ночь я не мог сомкнуть глаз. Да простит ей бог все...
Но какая жизнь... Право, я совершенно потрясен. Да, да, мы должны быть
правдивы, добры, справедливы, хотя бы для того, чтобы не умереть так,
как она... Когда-нибудь я покажу вам этот дневник... Вам известно всё, что
было до сих пор; Вы будете знать все до конца, если только Вы сами не
предложите мне замолчать».
В эти дни мысль о Полине — и только она одна — была для него под-
держкой, давала ему облегчение и бодрость: «Дорогой, дорогой друг! Одна
мысль о Вас... действует на меня как мягкое сияние чистых лучей», «не
могу выразить все, что я чувствую, когда Ваш дорогой образ, не покидаю-
щий меня никогда, встает живым передо мной».
В его письмах и письмах Полины большое место занимала новая тема:
маленькой Полины. Она приехала в Париж, понравилась большой Полине,
и та ее уже полюбила. Тургенев был взволнован и растроган: «Чувствую,
что она становится мне дорога, потому что она у Вас». Этот мотив повторя-
ется: «Сознание, что она находится на Вашем попечении, делает ее дорогой
для меня; она с полным основанием называет Вас маменькой — ведь это Вы
сделаете из нее настоящую мою дочь».
Теперь в письмах появляются совсем неожиданные новые просьбы:
«Напишите мне, какого цвета самое красивое ее платье». «Пришлите
мне прядь ее волос, у меня их нет». Эти просьбы имели свою причину:
«Чувствую нежность к этому ребенку, который Вас любит». Образ его
владычицы никто и ничто не могло затмить. В одном из московских пи-
сем, написанном вскоре после приезда, он восклицал: «Bei Ihren lieben
Fussen will ich leben und sterben. Ich kiisse sie stunden-lang und bleibe auf
ewig Ihr Freund»1. Могло ли что-нибудь быть красноречивее этого при-
знания?
327
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Но в том тусклом мире, который окружал его в Москве, все еще буше-
вали страсти, и, кажется, им не было конца. Одной из главных создательниц
неурядиц на Остоженке оказалась Биби. Она причиняла братьям Тургене-
вым много хлопот и вызывала раздражение. Тургенев охарактеризовал ее
очень злыми словами: «...Фальшивая, злая, хитрая и бессердечная. Невоз-
можно изобразить Вам все зло, которое сделала эта маленькая гадюка. Она
опутала моего брата, который по своей наивной доброте принял ее за анге-
ла; она дошла до того, что гнусно оклеветала своего родного отца». Разуме-
ется, все это он писал Полине.
Возможно, он немного преувеличивал. Он был между двух огней: с од-
ной стороны — «маленькая гадюка», с другой стороны — «немка», жена
брата, которую он, по своей доброте, еще принимал за славную и добрую
женщину. Конечно, под влиянием этой «доброй женщины» сгущались кра-
ски, которыми был нарисован портрет Биби. Но в основном портрет, види-
мо, был верен. Биби не была овечкой и в достижении своих целей прибегала
к любым средствам. Тургенев жаловался, что, уличенная в какой-то интри-
ге, она держалась с поразившим его апломбом.
Что было делать? Берс, ее отец, не хотел взять ее к себе: у него уже была
большая семья. Он, видимо, боялся, что откроется тайна ее происхождения.
Однако нельзя же было выгнать ее на улицу. Наконец один из его приятелей,
тоже врач, согласился поселить ее у себя. В уплату по векселю на 15 тысяч
серебром, оставленному Варварой Петровной на имя Биби, братья Тургене-
вы выдали ей заемное письмо на 60 тысяч рублей ассигнациями. Это была
немалая сумма, но сами они получали миллионное состояние.
Биби, казалось, была довольна. Сознавала ли она, что ей уже никогда не
увидеть Спасское, свой родной дом? Она, видимо, дорожила тургеневскими
реликвиями, с которыми было связано все ее детство. Вместе с перламу-
тровым ларцом в виде гроба, подаренным ей Варварой Петровной, вместе
с альбомчиками и другими вещами, она увозила с собой и юношеский ак-
варельный портрет Тургенева, сделанный в Берлине, много лет стоявший
на столике у Варвары Петровны. Никто в доме этим портретом теперь не
интересовался.
Когда все эти тягостные дрязги закончились, листки календаря показы-
вали первые числа января нового пятьдесят первого года.
ГРАНОВСКИЙ
В Москве Тургенев мог в полной мере почувствовать, какие симпатии
возбудили к себе «Записки охотника» и, как следствие, насколько вырос его
вес за годы пребывания за границей. Как раз незадолго до его приезда в Мо-
скву появилась нарядная книжка «Современника» со «Свиданием» и «Пев-
328
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
цами». Большой успех «Певцов» был бесспорным. И впервые Тургенев мог
сам наблюдать свой успех.
Желания вести светский образ жизни у него не было совсем, и посещал
он немногих. Все так же сиял от удовольствия, увидев его, Боткин. С радо-
стью встречал радушный старик Щепкин. Многолюдный дом Щепкина на
Самотеке, неподалеку от старого тургеневского дома, доставлял Тургеневу
немало удовольствия. Милым умным Щепкиным нельзя было не восхи-
щаться, нельзя было его не любить! К тому же дом Щепкина был центром
московской театральной жизни, а она интересовала Тургенева, «Холостяк»
с успехом шел на сцене Малого театра, теперь Тургенев привез «Провин-
циалку».
Наконец Тургенев смог побывать у Грановского. За последние десять
лет, с тех пор как Грановский поселился в Москве, они виделись редко и
случайно.
Грановский переживал тягчайшую полосу в своей жизни. Он был по-
давлен страшным террором, последовавшим за событиями 1848 года на
Западе. У Грановского появились трагические ноты: «Благо Белинскому,
умершему вовремя».
Но причина была не только в этом. Судьба была немилостива к нему:
близкие, ближайшие из близких, уходили от него. Прошло десять лет с тех
пор, как умер Станкевич, унесший с собой «что-то необходимое» для его жиз-
ни. Вот уже три года, как Герцен окончательно укоренился на Западе, и не
было надежды когда-либо с ним увидеться. Дружба с Герценом, прикреплен-
ным к его душе «такими нитками, которых нельзя перерезать, не захватив жи-
вого мяса», была кульминационным моментом его жизни. Фактически ушел
и Огарев, хотя он еще и жил в России. Совсем недавно переехал в Петербург
старый ближайший друг Корш. Еще раньше уехал Константин Кавелин.
Люди, группировавшиеся вокруг Грановского, смотрели на него с бла-
гоговением, но они не могли заменить ему тех, ушедших. За свидание с
Герценом он отдал бы — «без фразы» — несколько лет жизни. Старому
приятелю Януарию Неверову Грановский писал в канун нового 1850 года:
«Тяжело, брат! Близкие ушли, кто совсем, а кто далеко. Кругом пустота».
Он считал, словно предчувствуя раннюю смерть, что все прекрасное, все,
что украшало лучшие дни его жизни, покидает его навсегда.
Появление Тургенева для Грановского было чудесным событием —
лишь с полгода прошло, как Тургенев расстался Герценом, и это было важ-
нее всего. Он надеялся получить драгоценные для себя сведения и начал
бывать в небольших комнатках тургеневского мезонина на Остоженке вме-
сте с Щепкиным и Боткиным. Эти трое, пожалуй, были ярчайшими из мо-
сквичей.
329
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Но все же многое пролегло между их давнишними добрыми чувствами,
когда Грановский в Берлине надписывал Тургеневу том Шекспира — «Со
страхом... и верой приступите», и даже уважение к таланту Тургенева не
сблизило их. Слишком были задеты близкие к Грановскому лица.
Жену Грановского Лизавету Богдановну, которую тот считал «драгоцен-
ным даром судьбы», Тургенев, блеснув в очередной раз остроумием, назвал
«неудавшимся < гихотворением Уланда». Эти слова были сказаны, видимо,
очень метко. А в «Студенте», написанном еще в Париже, у одного из дей-
ствующих лиц, далеко не симпатичной компаньонки, персонажа несколь-
ко гротескного, было то же имя, что и у жены Грановского. Вряд ли это
было случайным совпадением, вряд ли он не думал о Лизавете Богданов-
не, урожденной Мюльгаузен. Еще и Бодиско — кузина Грановского, одно
из ближайших к чете Грановских лиц, которую он назвал «отвратительной
Бодиской». А хуже всего, что ближайшим другом Грановского был теперь
Фролов.
Фролов появился в Москве после отъезда Герцена. В списки своих дру-
зей Грановский даже поставил Фролова на третье место после Герцена и
Огарева — очень высокое место. «Друг Грановского» было чем-то вроде
звания Фролова, дававшего этому слабоодаренному человеку немалые пре-
имущества.
Грановский, выказывая ему дружеское расположение, находился в пле-
ну своих давнишних светлых воспоминаний о берлинских годах, когда Фро-
лов, муж блестящей Лизаветы Павловны, купался в лучах ее славы. С тех
пор его истинная физиономия стала ясна для многих. Дружба Грановского с
Фроловым исключала возможность его сближения с Тургеневым, посколь-
ку Фролов питал к Тургеневу давнюю неприязнь.
Но и к ряду других лиц, окружавших теперь Грановского, можно было
относиться только скептически. Грановский иногда отдавал себе в этом яс-
ный отчет.
ГРАФИНЯ САЛИАС
К графине Салиас де Турнемир Тургенева впервые привез Боткин, и со-
всем неожиданно Тургенев почувствовал себя у нее прекрасно, лучше, чем
в других давно знакомых московских домах.
Несмотря на свою французскую фамилию, хозяйка дома была коренной
москвичкой и до замужества именовалась Елизаветой Васильевной Сухо-
во-Кобылиной. От мужа ей остались звучная фамилия и далеко не приятные
воспоминания.
Графиня Салиас не один раз удивляла знакомых неожиданными по-
воротами своей судьбы. Недавно она стала писательницей, напечатала в
330
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
«Современнике» повесть, имевшую успех, писала роман. Московские гла-
шатаи уже предвещали ей блестящую литературную будущность. Взбал-
мошную и склонную к экстравагантным увлечениям графиню немногие
считали умной, но она была не без дарования и отличалась редким добро-
душием.
Тургенева она встретила восторженно. Со своим обычным блеском он
рассказывал о Франции и, разумеется, очаровал всех.
Графиня Салиас произвела на него приятное впечатление: ее недостат-
ки с первого раза не бросались в глаза, к тому же она пылала энтузиазмом.
Вскоре после знакомства с ней он писал Полине, что графиня прелестная
женщина, с большим умом и талантом, которая, хотя и писательница, все же
не «синий чулок», и позже пояснял: «Она остроумна, добра, искренна; в ее
манерах есть что-то напоминающее Вас... Она немолода, нехороша собой,
но располагает к себе, так как с ней сразу чувствуешь себя непринужденно.
Это, как Вы знаете, хороший признак, а к тому же у нее и вправду настоя-
щий талант».
Разгадку этих преувеличенно горячих похвал найти нетрудно: в манерах
графини Салиас было что-то, напоминающее Полину Виардо. Этого, разу-
меется, было предостаточно, чтобы ее общество было и приятно, и нужно.
В доме Салиас важнейшую роль играл учитель ее детей Евгений Фе-
октистов — молодой человек, студент университета, ее правая рука и ли-
тературный советник. Феоктистов восторженно внимал речам Тургенева,
весьма благосклонно отнесшегося к способному молодому человеку, к тому
же горячо преданному одинокой барыне.
У графини Салиас постоянно бывал кружок ее друзей. Грановский зани-
мал среди них видное место.
Ничей дом в Москве Тургенев не посещал так часто, как квартиру гра-
фини Салиас де Турнемир.
АКСАКОВЫ
Хотя у Тургенева не было намерения и желания вести светский образ
жизни, он начал посещать московские салоны. Он читал свою «Провинци-
алку» у графини Соллогуб, привлек к себе внимание на вечере у поэтессы
Евдокии Ростопчиной. У той же Ростопчиной ему пришлось познакомиться
с Погодиным, которого так презирал Герцен. Чаадаеву, которого Герцен лю-
бил, он подарил рукописный экземпляр своего запрещенного «Нахлебни-
ка» — «в знак искренней дружбы».
Стал он бывать и в семействе Аксаковых. С сыновьями Аксаковыми
Тургенев был знаком еще с сороковых годов, но с отцом, Сергеем Тимофее-
вичем, знакомство началось только теперь.
331
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВ?
В былое время Тургенев, автор стихотворений и поэм, совсем не им-
понировавших Аксаковым, мало их интересовал. Он был лишь мишенью
для злобных выпадов Константина, писавшего свои тяжеловесные рецен-
зии под псевдонимом Имярек и получавшего в ответ разительные кон-
тратаки Белинского. Но автор «Записок охотника» возбуждал в этом доме
обостренный интерес. Даже непримиримый Имярек был готов позабыть,
что Тургенев — «столичная штучка», как он назвал его когда-то, к тому же
сотрудник петербургских журналов и, что самое страшное, близкий друг
Белинского.
Чтобы протянуть друг другу руки, обеим сторонам нужно было забыть
многое. Аксаковым — Любозвонова в «Однодворце Овсяникове», а в осо-
бенности «умницу московскую» в «Помещике», что людей бранит и «пишет
донесения». Тургеневу же — резкие отзывы, написанные в «горячечное™,
переходящей в необоснованную запальчивость», как выражался Белинский,
еще до появления «Хоря и Калиныча», который вызвал у Аксаковых горя-
чие похвалы.
Белинский, вероятно, не одобрил бы появления Тургенева в этом доме
и осудил руку, протянутую «шуту» Аксакову. Он вспомнил бы, вероят-
но, как Тургенев изображал Константина «с его казенным идеализмом», а
он «пьянел от удовольствия». Беседы и споры с Аксаковыми, ярчайшими
представителями ненавистного Белинскому лагеря, отныне, так случи-
лось, были важны для Тургенева. Правда, трудно было предугадать, как
долго эти беседы продлятся.
Патриархальный дом Аксаковых, в котором жили два поколения талант-
ливых и оригинальных людей, был интереснейшим в Москве. Сюда, в ста-
рый покосившийся особнячок в одном из арбатских переулков, частенько
приходил к Сергею Тимофеевичу и старик Щепкин, а уж он ли не был близ-
ким к Белинскому человеком! Он приходил обычно прямиком из Троицкого
трактира, и у Аксаковых уже привыкли к пятнам на его жилете и лацканах
сюртука. Своим, близким человеком был здесь и Гоголь.
Появление Тургенева у Аксаковых стало для них далеко не ординарным
событием.
Из всех прочих Тургеневу был ближе всех Сергей Тимофеевич, хотя их
разделяла существенная разница в возрасте — почти тридцать лет. Разгадка
заключалась не только в их общей любви к природе и страсти к охоте, но и
в том, что в Сергее Тимофеевиче не было узости и одностороннее™ его сы-
новей, в особенности «умницы московского» Константана, беседы с кото-
рым превращались для Тургенева в споры и неприятности. Этот человек, в
отличие от своего более симпатичного брата Ивана, соединял аскетическую
сухость и фанатазм с неприятной запальчивостью, столь чуждыми их отцу.
332
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
Тургенев быстро сближался с Сергеем Тимофеевичем, отношения с
Иваном — его Белинский в свое время называл славным юношей — носили
дружелюбный характер, с Константином прежняя добрая ссора сменилась
хмурым миром. Обе стороны желали продолжения отношений, а Сергей
Тимофеевич благоволил к автору «Записок охотника».
К новому году пребывание Тургенева в Москве подходило к концу.
Тягостные наследственные дела были завершены. На Остоженке страсти
улеглись. Биби навсегда покинула этот дом. Здесь теперь командовала Анна
Яковлевна, «немка», и тем дворовым, которые не были отпущены на волю и
попали к ней, позавидовать было трудно.
Тургенев с облегчением готовился к отъезду, ему пришлось перенести
здесь немало тяжкого. В день Нового года он писал Полине: «Не хочу на-
чинать новый год, не обратившись к моей ласковой и дорогой патронессе и
не призвав на нее благословение неба». Накануне, когда пробило полночь,
разумеется, его тост мысленно был обращен к ней: «Все мое существо рва-
лось к моим друзьям, к дорогим, далеким друзьям... Да хранит их небо!
Мое сердце всегда с ними...»
В Петербурге его, без сомнения, ждали письма Полины. Собираясь вы-
ехать в ближайшие дни, он распорядился не пересылать их в Москву. Через
два дня он давал прощальный обед друзьям.
Этим обедом завершалось его пребывание в Москве. Отъезд он назна-
чил через два дня. Накануне отъезда он снова писал Полине: «Мне больше
не посылают писем в Москву; они ждут меня в Петербурге... До завтра.
Tausend Kiisse den lieben Fussen»1.
Однако назавтра, в день, когда он собирался сесть в дилижанс, он за-
болел. Об отъезде не могло быть и речи. Он рвался в Петербург, в контору
Языкова, где его ожидали несколько писем дорогой «патронессы», сгорал
от нетерпения и досады на себя.
Он не мог знать, что эта непредвиденная задержка обернется радостны-
ми переживаниями.
«ПРОВИНЦИАЛКА»
К бенефису Щепкина в Малом театре, назначенному на 18 число, гото-
вили тургеневскую «Провинциалку». Задержка в Москве давала Тургеневу
возможность посмотреть спектакль.
Еще месяц назад он впервые смотрел в Малом театре «Холостяка».
Никогда раньше он не видел своих пьес на сцене. Он отправлялся в театр
со страхом: «Второй акт холоден, как лед». Однако опасения оказались
напрасными. Пьеса шла с успехом и принималась горячо. Щепкин в роли
333
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Мошкина «был великолепен, полон правды, вдохновения и чуткости». Роль
провинциала, приятеля Мошкина, исполнял Живокини, к которому в былое
время был неравнодушен Станкевич.
Для Тургенева это посещение постановки его пьесы оказалось полным
значения: «Но как поучительно для автора присутствовать на представле-
нии своей пьесы! Что там ни говори, но становишься, чувствуешь себя пу-
бликой, и малейшая длиннота, малейший ложный эффект поражают сразу,
подобно электрической искре». Выводы его были оптимистичны: «В об-
щем — я очень доволен. Опыт этот показал мне, что у меня есть призвание
к театру и что со временем я смогу писать хорошие вещи».
За день до спектакля он не преминул подчеркнуть свое хладнокровие,
почти равнодушие: «Если буду чувствовать себя не слишком плохо, пойду
на первое представление. До сих пор не ощущаю ни малейшего волнения.
Посмотрим, что будет завтра».
По мере приближения спектакля его настроение менялось, и волнение
быстро росло: «Итак, сегодня вечером. Это начинает волновать меня...
Думаю, что я пойду, хотя чувствую себя скверно, лихорадит дьявольски».
В тот же день, в семь часов вечера он добавлял: «Пульс восемьдесят в ми-
нуту, а я иду в театр. Не могу оставаться дома. Крепко пожимаю Вам руку и
еду. Что напишу Вам, вернувшись?»
Театр был переполнен донельзя. На бенефис Щепкина пришла вся Мо-
сква. Здесь были и те, кто никак не мог симпатизировать автору пьесы. Вол-
нение Тургенева было таким, что в момент, когда занавес поплыл вверх, он
тихо произнес имя Полины — священное имя. Он призывал ее на помощь.
Роль графа Любина исполнял талантливый Сергей Шумский, молодой
актер, которому покровительствовал Щепкин. Он был превосходен. Зал го-
рячо принимал пьесу. Налицо были все признаки успеха. Наконец занавес
опустился, раздался гром аплодисментов. Автора так бурно вызвали, что
Тургенев бросился бегом из ложи, а затем — из театра.
К одиннадцати часам он уже был дома и сейчас же взялся за перо.
Разумеется, он писал Полине: «Вот уже точно, я ожидал всего, но только
не такого успеха! Вообразите себе, меня вызывали с такими неистовыми
криками, что я убежал, совершенно растерянный, словно тысячи чертей
гнались за мной, и брат сейчас рассказал мне, что шум продолжался до-
брую четверть часа и прекратился только тогда, когда Щепкин вышел и
объявил, что меня нет в театре... Когда поднимали занавес, я тихо произ-
нес Ваше имя, и оно принесло мне счастье; но надо лечь, у меня сильная
лихорадка».
На следующий день в тургеневском мезонине посетителей было боль-
ше, чем когда-нибудь, все его поздравляли. Пришел и Щепкин — «обнять
334
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
и побранить за бегство». Успех, видимо, превзошел все ожидания. Тур-
генев снова сел за письмо Полине: «Позвольте еще поблагодарить Вас за
мой вчерашний успех. Мне кажется, что, не произнеси я Вашего имени,
дело приняло бы совсем другой оборот. Я так счастлив, что могу связы-
вать всю свою жизнь с дорогим и милым воспоминанием о Вас, с Вашим
влиянием. Целую Ваши руки с благодарностью и нежностью. Да хранит
Вас небо!»
Теперь он готовился к отъезду. Он рвался к письмам, ожидавшим его в
Петербурге.
Через несколько дней он смог сесть в дилижанс. Эти последние дни
были скрашены отзвуками успеха, доносившимися до него с разных сторон.
Затянувшееся двухмесячное пребывание в Москве, начавшееся с груст-
ных, трагических дел, негаданно закончилось для него весьма приятно.
Часть двенадцатая
ЧЕРЕЗ ГОД
СНОВА НА РАСПУТЬЕ?
В начале 1852 года — спустя год после московской премьеры «Провин-
циалки» — Тургенев был в Петербурге и находился в состоянии хандры,
неудовлетворенности, тягостной скуки.
Началось все с болезни. Вскоре после возвращения из Москвы он за-
немог. В последние годы изнуряющая болезнь заявляла о себе не раз. Это
ввергало в уныние. В конце концов она отпустила, но все-таки он не вос-
прянул духом. С трудом верилось, что в 1848 году в Париже, страдая той же
болезнью, он писал «Нахлебника». Теперь болезнь влекла за собой бездей-
Но дело было не только в плохом самочувствии, безнадежность, бес-
силие что-либо изменить, ставшие очевидными для чувств, неослабный
гнет пронизывали жизнь, казалось, даже в мелочах. «Выхода нет живо-
му», — писал Грановский Герцену. Литература была подавлена, цензура
неистовствовала. «Горячечный террор, продолжавшийся до конца венгер-
ской войны, перешел в равномерный гнет, перед которым понизилось все
в безвыходном и бесполезном отчаянии», — в этих словах Герцена, подво-
дившего итог кровавой странице недавних событий, не содержалось преу-
величений, всё в них была правда.
Переписка Тургенева красноречиво свидетельствовала о его состоянии.
В одном из писем он жаловался: «Скука такая же, как в Москве». Из Мос-
квы же Боткин писал ему: «Скучно здесь до смерти».
Никогда не было таких жалоб в письмах Тургенева!
В петербургском окружении не оставалось близких людей — не было
никого, с кем можно было бы отвести душу. Панаев был верен себе, Не-
красов находился в упадочном состоянии. Грановский, приезжавший в
Петербург, убедившись в том, как изменилась к худшему Авдотья Панае-
ва, восклицал в оправдание: «Мир, ее окружающий, в состоянии задавить
кого хочешь».
Но и московская среда уже не была похожа на ту, что сложилась при
Герцене. Об этом напоминал тот же Грановский. О Боткине, некогда бли-
жайшем друге Белинского, столь близком к кружку Герцена, Грановский го-
ворил теперь Коршу: «Ты знаешь, как упорно я держался в память прошло-
го Баткина. Боюсь, что мне скоро придется отказаться от него. Он так скоро
пошел вниз, что скоро нельзя будет далее идти. Подчас хочется ударить ку-
336
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕРЕЗ ГОД
лаком в этот призрак прошлой дружбы и разбить ее навсегда, а потом жаль
становится».
Истекший год был для Тургенева почти бесплодным. Никогда еще он не
писал так мало. В начале года в двух номерах «Современника» появились два
очерка из «Записок охотника»: «Бежин луг» и «Касьян с Красивой Мечи». И
только через год, в начале 1852, снова в «Современнике», были напечатаны
статья о романе графини Салиас «Племянница» и рассказ «Три встречи».
Статья о «Племяннице» имела большой успех. Ее хвалили все: и за-
падники, и славянофилы. От нее был в восторге Боткин, за нее благода-
рил Грановский, благодарил и Константин Аксаков. Осталась недовольна
статьей Тургенева только сама графиня. Рассказ «Три встречи» Тургенев
трезво назвал «пустой вещицей», «ничтожным рассказом». Он объяснял его
появление в печати своим неумением противиться усиленным просьбам из-
дателей. Некрасов в самом деле молил его о помощи.
Что же дальше?
«Записки охотника» он считал оконченными. И это решение — не про-
должать их — он принял не только потому, что у него появилось желание
перейти к большим полотнам, но и под влиянием непрошенных московских
советчиков, уговаривавших перейти на новую, более широкую дорогу. Он
прислушивался к ним. В его памяти уже потускнели слова Белинского —
«хоть целые томы таких рассказов».
Отвечая одному из советчиков, самонадеянному, хотя и неглупому юно-
ше Феоктистову, он писал: «Даю Вам честное слово, что “Записки охотника”
прекращены навсегда — я намерен долго ничего не печатать и посвятить себя
по возможности большому произведению, которое буду писать con amore и
не торопясь — без всяких цензурных arridre pensees1, а там что бог даст!»
Но эта декларация была скорее отпиской, сделанной не слишком се-
рьезному корреспонденту. Гораздо большее значение имели признания,
сделанные позже в письме к Аксакову. Здесь слышатся иные, более близкие
к истине, более продуманные и более значительные потки. Он говорил о
нежелании писать, «которое усиливается с каждым днем. Мне, с одной сто-
роны, хочется не говорить — а слушать — ас другой — о чем говорить и
как говорить — теперь?».
Вопрос этот разрешить было до крайности трудно. И новый 1852 год он
встретил грустно, едва оправившись от болезни.
Разумеется, и на этот раз, когда пробило полночь, мысли его были обраще-
ны к Полине — ей он посылал свои благословения. Начиная новый год, он, как
всегда, всем сердцем был с ней. И год тому назад, 1 января 1851 года, он писал:
«Неужели пройдет весь этот год, а я так и не буду иметь счастья Вас видеть?»
337
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВ;
Но долгий год прошел, а он по-прежнему не знал, когда наступит же-
ланный день. Положение было сложным. В одном из писем, написанных из
Москвы в декабре 1850 года, еще раз возвращаясь к мечте увидеть Поли-
ну, он многозначительно заявлял: «Aber wenn ich es auch konnte, ich komme
nur, wenn Sie mich rufen»1. В течение всего пятьдесят первого года зеленый
сигнал так и не был показан. Да он и не мог быть показан: Полина была
беременна и ожидала ребенка в начале 1852 года. Разумеется, теперь нельзя
было надеяться на зов.
Неопределенность, неясность впереди угнетали не меньше, чем «рав-
номерный гнет» или «приниженность» жизни. Весной он собирался ехать в
Спасское. Петербург ему смертельно надоел.
В Спасское, его чудесную тишину, тянуло неодолимо, но до весны оста-
валось еще несколько месяцев. Если бы не письма Полины!.. Без них жизнь
и вправду оскудевала. Он будто слышал ее совсем близко, когда глаза каса-
лись ее почерка, — ее голос, полный страстной печали и, конечно, смех —
только ее, веселый, искренний.
Он продолжал писать ей письма-дневники. Каждое писалось по несколь-
ку дней. Письмо, начатое 21 февраля, к 24 еще не было окончено. Он соби-
рался продолжить его, когда ему подали письмо от Боткина из Москвы.
СМЕРТЬ ГОГОЛЯ
С Боткиным он переписывался регулярно. Переписка с Москвой те-
перь чудесно облегчалась: уже три месяца, как по новой Николаевской
железной дороге открылось движение. Из Петербурга в Москву поезд шел
ровно сутки. Письма из Москвы теперь приходили через двое-трое су-
ток — настоящее чудо!
Письмо Боткина было написано 21-го числа. Он пометил даже часы:
«5 час. вечера». По началу письма никак нельзя было предположить, что
в нем сообщается что-нибудь необычайное. «Сегодня я обедал у Гранов-
ского, — так начинал письмо Боткин, — и говорили за обедом о сплетне,
которую тебе сочинили на меня». И далее две страницы были посвящены
«пошлой сплетне», сочиненной, по мнению Боткина, Коршем. И только ис-
черпав эту тему, уже на третьей странице, Боткин писал: «Теперь скажу
тебе весть печальную: сегодня в 8 часов вечера — умер Гоголь».
Это неожиданное известие, тем более неожиданное, что следовало за
таким вступлением, остро и больно ранило Тургенева. Глубоко взволнован-
ный, он продолжал читать: «.. .Странные обстоятельства предшествовали его
смерти». Они действительно были фантастичными. Боткин нарисовал их кар-
тину: Гоголь накануне болезни ночью сжигает свои бумаги, потом жалуется.
338
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕРЕЗ ГОД
что лукавый подсунул ему под руку те, которые он хотел оставить. Потом
заболевший Гоголь отказывается от лекарств, просит только воли Божьей.
Боткин излагал историю этой страшной смерти, похожей на самоубий-
ство: «Я без разбора сообщаю тебе дошедшие до меня слухи, может быть,
есть неточность в подробностях, — но они верны в основе: Гоголь умер в
помешательстве...»
Тургенев был потрясен. Тяжесть утраты — самой тяжелой со времени
гибели Пушкина — усугублялась страшным фактом уничтожения рукопи-
сей, видимо, и долгожданного второго тома «Мертвых душ».
Тургенев уже не мог продолжить свое письмо к Полине. Он вышел из
дому. В этот день в зале Дворянского собрания разыгрывалась благотвори-
тельная лотерея. Панаев и Некрасов, по всей вероятности, находились там,
Тургеневу нужно было отвести душу.
Панаев все уже знал. Порхая по залу от одного человека к другому, он
каждому что-то шептал, ввергая всех в горестное изумление. Он был, види-
мо, доволен тем, что раньше всех узнал важнейшую новость и первым о ней
говорил. Это был все тот же Jeannot-свистун.
СТАТЬЯ
Тургенев, пробыв в зале очень недолго, направился к выходу. Он спе-
шил домой. Теперь у него явилось намерение написать хотя бы небольшую
газетную статью об этой страшной смерти. Это было результатом внутрен-
ней необходимости высказать острую скорбь, возбужденную горестным из-
вестием и данью благодарности автору «Мертвых душ».
Вернувшись домой, он тотчас же сел за работу. «Гоголь умер! — писал
он. — Какую русскую душу не потрясут эти два слова?., мы не в силах го-
ворить теперь спокойно о Гоголе... самый любимый, самый знакомый образ
неясен для глаз, орошенных слезами...»
Из глаз в самом деле текли слезы. Кажется, в первый раз бумага, на ко-
торой он писал, была орошена слезами. «Мы не могли взглянуть в послед-
ний раз на его безжизненное лицо; но мы шлем ему издалека наш прощаль-
ный привет — и с благоговейным чувством слагаем дань нашей скорби и
нашей любви на его свежую могилу, в которую нам не удалось, подобно
москвичам, бросить горсть родимой земли!»
Статья вышла совсем небольшая. Он предназначал ее для «Санкт-Пе-
тербургских ведомостей», издателем которых был теперь Краевский. Ста-
тью он не подписал. Ему казалось, что выставить перед ней или после нее
свое имя «было бы бесстыдством и почти святотатством».
Когда статья была закончена, явилось желание говорить с Полиной. Он
снова взял неоконченное письмо. «.. .Я не могу продолжать это письмо так,
339
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
как его начал... — писал он. — Великое несчастье поразило нас: Гоголь
умер в Москве, умер, предав всё сожжению...» Тургенев, однако, был на
этот раз краток. Он опасался, что Полина, как иностранка, мало знавшая
Гоголя, не сможет понять его. «Нет русского, сердце которого не обливалось
бы кровью в эту минуту. Для нас он был не просто писатель: он открыл нам
нас самих...»
Последние дни он все еще находился под впечатлением смерти Гоголя.
Мысленно он снова и снова видел Гоголя — таким, каким узнал его в Мо-
скве всего лишь четырьмя месяцами раньше. В октябре прошлого года он с
ним познакомился, находясь в Москве проездом из Спасского.
Лестные отзывы о Гоголе доходили до него давно, но знакомиться повез
его Щепкин. Десятилетием раньше Щепкин привез Гоголя и к Аксаковым,
в доме которых тот стал очень близким человеком.
Тургенев увидел Гоголя в темном длинном сюртуке, зеленом бархатном
жилете и коричневых панталонах — он стоял за конторкой с пером в руке.
Усевшись между Тургеневым и Щепкиным, Гоголь встретил их очень ра-
душно, много и оживленно говорил. Тургеневу понадобилось немного вре-
мени, чтобы убедиться в разности их миросозерцаний, но непроходимой
пропасти между ними не было, и слушал он с благоговением: перед ним
был великий писатель, произведения которого он знал чуть ли не наизусть.
Гоголь был страшно худ. В своей тогдашней настроенности он изнурял
себя постами, иногда за целый день съедал лишь одну просфору. Взгляд его
казался усталым, а в лице можно было угадать какую-то затаенную боль и
тревогу, какое-то грустное беспокойство. Глядя на него, Тургенев невольно
думал: «Какое ты умное и странное, и больное существо!»
Через два дня Гоголь снова читал у себя дома «Ревизора» — актерам
Малого театра, участвовавшим в спектакле. Тургенев присутствовал на
этом чтении, и оно явилось для него «настоящим пиром и праздником». Но
пир этот, конечно, кончился. Тургенев расставался с побледневшим уста-
лым Гоголем, чтобы уже никогда больше его не увидеть.
Мог ли тогда кто-нибудь знать, что дни Гоголя сочтены?
СУДЬБА СТАТЬИ И ПЕРЕПИСКА С ДРУЗЬЯМИ
Из Москвы между тем приходили новые письма. И снова они касались
смерти Гоголя.
Феоктистов описывал похороны. Иван Аксаков, глубоко потрясенный
этой смертью — «точно будто хоронил самого себя», — высказывал мысли,
чрезвычайно близкие мыслям Тургенева: «И вот он сам сжигает и, сжегши,
умирает. Все это полно страшного, огромного смысла». В деятельности Го-
голя, сожжении «Мертвых душ» и его смерти Аксаков усматривал «такое
340
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕРЕЗ ГОД
огромное историческое событие, с таким необъятным значением, от кото-
рого дух захватывает».
Тургенев, за несколько дней до получения письма Аксакова, писал Феок-
тистову: «Я чувствую, что в этой смерти этого человека кроется более, чем ка-
жется с первого взгляда, — и мне хочется проникнуть в эту грозную и горест-
ную тайну». Аксакову он отвечал: «Скажу Вам без преувеличения, с тех пор
как я себя помню, ничего не произвело на меня такого впечатления, как смерть
Гоголя, — всё, что Вы говорите о ней, сказано мне прямо из души. Эта страш-
ная смерть — историческое событие — понятна не сразу; это тайна, тяжелая,
грозная тайна...» Феоктистову он жаловался: «Тяжело, Феоктистов, тяжело,
мрачно и душно... Мне, право, кажется, что какие-то темные волны без плеска
сомкнулись над моей головой, — и иду я на дно, застывая и немея».
Статья, написанная в день получения известия о смерти Гоголя, в газете
не появилась. Странное дело: эта невинная статейка, не более чем выраже-
ние глубокой скорби по поводу трагической кончины великого писателя, с
самого начала вызывала у всех опасения.
Сам Тургенев не был уверен в том, что она пройдет через цензурный
порог. Он послал ее копию Феоктистову — свои «несколько слов» — «в не-
известности, пропустят ли их и не исказит ли их цензура». Не был уверен в
этом и Краевский, отославший статью, как полагалось, в цензуру. Не осме-
лился разрешить ее и цензор, хотя она ни в чем не противоречила цензур-
ным правилам и право ее быть напечатанной было бесспорно. Он предпо-
чел представить ее на рассмотрение начальства.
Попечитель учебного округа, а вместе с тем и председатель Цензурно-
го комитета Михаил Николаевич Мусин-Пушкин долго не размышлял. Ему
все веяния были хорошо известны. Власти не желали никаких откликов на
смерть Гоголя. Из всех слоев общества писатели находились под наиболь-
шим подозрением, притом все: славянофилы, западники, правоверные и
вольнодумцы. Всех их нужно было опасаться. Правительство боялось не
только живых писателей, но и общественного сочувствия к мертвым.
Статью Тургенева Мусин-Пушкин прочел с негодованием. Великими
ш елями он соглашался признавать только Державина и Карамзина. Го-
голь был для него писателем лакейским. Высказав свое кредо в Цензурном
комитете, он объявил, что хвалебных статей о Гоголе он не потерпит. Статья
Тургенева была запрещена.
Слова Мусина-Пушкина, переданные Краевскому, очень скоро дошли
до Тургенева. Под свежим впечатлением он писал Ивану Аксакову все в
том же письме: «Попечитель здешнего университета г. Мусин-Пушкин не
устыдился назвать Гоголя публично писателем лакейским. Это случилось
на днях по поводу нескольких слов, написанных мной для “СПб. Ведомо-
341
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
стей” о смерти Гоголя... Гр. Мусин-Пушкин не мог надивиться дерзости
людей, жалеющих о Гоголе. Честному человеку не стоит тратить на это сво-
его честного негодования. Сидя в грязи по горло, эти люди принялись есть
эту грязь — на здоровье. Благородным людям должно теперь крепче, чем
когда-нибудь, держаться за себя и друг за друга. Пускай хоть эту пользу
принесет смерть Гоголя...»
Писать об этом в письме, отправленном по почте, было неосторожно-
стью. Письма перлюстрировались. Третье отделение занималось этим в
широких масштабах. Тургенев, конечно, знал историю Герцена, пострадав-
шего из-за невинного письма, посланного отцу по почте, но, захваченный
своими чувствами, позабыл об осторожности. Между тем для сокровенных
писем ждали оказий.
Аксаковы были осмотрительнее. Иван Аксаков сообщал Тургеневу не-
сколько позже: «Я не писал к Вам до сих пор потому, что писать письма по
нашей почте при таких любопытных почтмейстерах скучно».
Неосторожное письмо Тургенева испугало Аксаковых. Они спешили
предупредить его. Уже через несколько дней Баткин в письме, отправлен-
ном с оказией, писал ему: «Мне поручено попросить тебя, чтобы ты был
несколько осторожнее в своих письмах. Именно письмо твое к Ив. Аксако-
ву, где ты писал о цензуре, — было причиной тому, что просят тебя быть в
Было, однако, уже поздно. В секретных делах Третьего отделения, оза-
главленных «Частные сведения, полученные гр. А. Ф. Орловым», скоро по-
явилась копия письма Тургенева к Аксакову, аккуратно переписанная.
Тургенев не мог примириться с тем, что петербургские литераторы никак
не отозвались на смерть Гоголя. Он сделал еще одну попытку. Одновременно
с письмом Аксакову он написал и Боткину: «Нельзя ли попробовать напе-
чатать то, что я написал о Гоголе (разумеется, без подписи), в “Московских
ведомостях”, как отрывок из письма. Je voudrais sauver I'honneur des honnetes
gens qui vivent ici1...» Непрошенная рука сняла копию и с этого письма перед
тем, как отправить его в Москву. Третье отделение имело теперь достаточную
информацию. Оно узнало, что статью, запрещенную в Петербурге, предпола-
галось напечатать в Москве. И, конечно, это нужно было пресечь.
За подписью его светлости графа Алексея Федоровича Орлова, руково-
дителя Третьего отделения и шефа жандармов, московскому генерал-губер-
натору его превосходительству графу Арсению Николаевичу Закревскому,
по прозвищу Чурбан-паша, отправили предупреждение: петербургский ли-
тератор Тургенев статью, запрещенную цезурным комитетом, намерен на-
печатать в «Московских ведомостях».
342
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕРЕЗ ГОД
Номер «Московских ведомостей» от 13 марта получился незаурядным.
В нем были напечатаны две статьи о Гоголе. Одна — старика Аксакова, дру-
гая — Тургенева, многострадальная статья. Она была озаглавлена «Письмо
из Петербурга» и подписана, хотя он и просил ее не подписывать, — Т в,
совершенно ю с первое его стихотворение в плетневском «Современнике».
Статья смогла появиться, несмотря на действия Третьего отделения, по
нехитрой причине: Боткин и Феоктистов оказались более расторопными,
чем ведомство графа Орлова. Они не мешкая отдали статью в газету, мо-
сковский цензор ее разрешил — и статья появилась раньше, чем Закревский
получил предупреждение из Петербурга. Ему оставалось только сообщить
об этом Орлову.
Тургенев, конечно, ничего не знал о закулисной деятельности жандар-
мов. Поэтому для тревоги у него не было никаких оснований. Напротив, он
радовался как человек, которому вопреки всем препятствиям удалось вы-
полнить свой долг.
ИЗДАНИЕ «ЗАПИСОК ОХОТНИКА»
Двумя неделями раньше — прошла только неделя после смерти Гого-
ля — в московский цензурный комитет к цензору князю Владимиру Влади-
мировичу Львову явился Кетчер.
Львов, сам не чуждый литературы, он писал для детей, обладал зна-
комствами в литературных кругах, но шумный Кетчер— он всюду был
шумен — пришел к нему в этот раз по цензурному делу. Он официально
сдал ему на просмотр рукопись в двух частях. Это была рукопись «Записок
охотнике Он передавал ее в комитет, разумеется, по поручению Тургенева.
И не просто передавал: Тургенев подарил ему авторское право на отдельное
издание «Записок охотника».
Давным-давно Тургенев предложил Кетчеру попробовать осуществить
это издание, но Кетчер, как говорил Боткин, «всё мямлил». Конечно, дело
было трудное. В петербургской цензуре об этом нечего было и думать. Толь-
ко после того, как Львов, слывший более либеральным, чем другие цензо-
ры, по просьбе Тургенева просмотрел рукопись в неофициальном порядке,
причем Тургенев, прислушавшись к совету Боткина, сам отметил сомни-
тельные места (их оказалось не так уж много), «Записки охотника» были
сданы на официальное рассмотрение.
Еще через неделю Кетчер получил обе части рукописи с начертанной на
них магической формулой: «Печатать разрешается с тем, чтобы в Цензур-
ный комитет было представлено указанное число экземпляров». Цезором
был подписан каждый лист рукописи: «Князь Львов, Ценсор, Статский со-
ветник и Кавалер». В обеих частях им было сделано всего 14 купюр.
343
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Через два дня Тургенев в Петербурге получил это радостное известие,
а Кетчер с Боткиным поспешили в типографию. Еще через несколько дней
Тургенев читал письмо Боткина от 10 марта: «Я с Кетчером пил третьего дня
за начало печатания “Записок охотника». Умница я, дело вышло, как я гово-
рил. Мы с Кетчером выбрали уже бумагу и шрифты — отличные. Шрифт
новый— еще нетронутый. Издание будет славное... Сегодня приступают к
печатанию».
На этот раз судьба, кажется, улыбнулась Тургеневу. Давнишняя мечта
его исполнялась в такое время, когда на это меньше всего можно было на-
деяться. Боткин обещал, что к приезду Тургенева в Москву, а он собирал-
ся там быть в начале апреля проездом в Спасское, будет готова корректура
первой части.
Все это было сюрпризом, радостным и удивительным.
Но и другие неожиданности уже готовились для него, на это раз не в
Москве, а в Петербурге.
В ТРЕТЬЕМ ОТДЕЛЕНИИ
Необычайно громкий звонок, раздавшийся в квартире Тургенева в один
из последних дней марта, удивил его и всех его домочадцев. Никто еще ни-
когда не сотрясал звонок входной двери с такой силой.
Через минуту в дверях тургеневского кабинета показался не камерди-
нер, отворявший дверь, а жандармский офицер.
Он приступил к делу без лишних слов.
— Генерал Дубельт просит вас пожаловать к себе, — сказал он с под-
черкнутой жандармской вежливостью вопросительно смотревшему на него
Тургеневу.
— Куда? — спросил его Тургенев, не спрашивая никаких объяснений,
хотя это посещение было для него величайшей неожиданностью.
— Генерал сейчас у себя и ожидает вас.
Это была обычная манера. Когда у начальства Третьего отделения яв-
лялось намерение кого-либо видеть, за ним тут же посылали гонца. Жан-
дармские офицеры, звеня шпорами и гремя саблями, кидались исполнять
поручение.
— Хорошо, — сказал Тургенев, — я сейчас приеду.
Через четверть часа Тургенев вышел из дому, полный тревоги. Он не
имел понятия, в чем причина его вызова к Дубельту, причин могло быть
множество. Визит не предвещал, разумеется, ничего хорошего.
Тургенев жил на углу Малой Морской и Гороховой, в каких-нибудь ста
метрах от дома на углу Большой Морской и все той же Гороховой, где в со-
роковых годах жил Герцен и к нему являлись такие же посетители.
344
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕРЕЗ ГОД
Направляясь сейчас к Дубельту, в его всем известную резиденцию у Цеп-
ного моста, перебирая в уме возможные причины, он, без сомнения, думал
больше всего о Герцене. Статья о Гоголе даже не приходила ему в голову.
Леонтий Васильевич Дубельт, с умным исхудалым лицом и каким-то
лисьим выражением, с длинными, теперь уже поседевшими усами, — его
внешность была хорошо знакома Тургеневу по описаниям, принял посети-
теля с большой учтивостью.
— Скажите, — внезапно он задал вопрос, — состоите ли вы в родстве с
Николаем Ивановичем и Александром Ивановичем Тургеневыми?
— Нет. Если они и приходятся мне родственниками, то столь дальними,
что степень родства я даже затруднился бы определить.
— Я полагаю, вы догадываетесь, почему мы пригласили вас сюда?
— Нет, генерал, я даже представить себе этого не могу.
— Гм! Вы, однако, напечатали в Москве статью, запрещенную председа-
телем Петербургского цензурного комитета. Вот у меня в деле выписка есть.
Тургенев, еще не дослушав Дубельта, мысленно вздохнул с облегче-
нием. Он не мог себе представить, что дело идет о факте столь незначи-
тельном. Он не знал, что это ведомство занимается пустяками, высасывает
дела из пальцев, делает из мух слонов, хотя в результате такой деятельности
люди, попавшие в поле его зрения, жестоко страдают.
— Но ведь она напечатана с разрешения Московского цензурного ко-
митета.
- Вы как литератор должны знать, что все, что запрещено Цензурным
комитетом, а не цензором, является окончательным, не подлежит рассмо-
трению ни одним из комитетов. Московскому комитету было неизвестно,
что статья запрещена Петербургским. Представление ее туда — явное нару-
шение правительственного постановления.
— Но, генерал, у меня не было сведений о запрещении статьи. Здешний
Цензурный комитет меня не вызывал.
В сущности, теперь все было ясно.
Задав Тургеневу еще несколько незначительных вопросов, Дубельт от-
пустил его все с той же любезной учтивостью, сказав на прощание:
— Ну хорошо, я доложу графу Алексею Федоровичу, а он уже предста-
вит доклад государю.
Самый факт нарушения цензурных правил, достаточно малозначитель-
ный, не должен был сильно интересовать Третье отделение. Дело было не
столько в нарушении, сколько в нарушителях, поскольку перлюстрирован-
ное письмо Тургенева давало возможность им заинтересоваться.
Еще до вызова Тургенева к Дубельту был отправлен запрос в Москву
к Закревскому, в котором спрашивалось, «с какой стороны» известен ему
345
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Боткин и «некий» Феоктистов, а также «какого звания они, и ежели состоят
на службе, то где именно». О Тургеневе же сведения были, разумеется, со-
браны на месте, и эти сведения были, с точки зрения Дубельта, далеко не в
его пользу и заставляли насторожиться.
Прежде всего Тургенев был литератор, то есть представлял обществен-
ный слой, находившийся под наибольшим подозрением, вызывавшим нас-
тороженность. Он был другом Белинского, то есть, с точки зрения Третьего
отделения, другом государственного преступника. И, наконец — и это, по-
жалуй, хуже всего — целых три года провел за границей, а в 1848 году был
в Париже. Последнего было достаточно, чтобы попасть под подозрение.
Впрочем, и одного перлюстрированного письма к Аксакову, изобличавшего
«свободный образ мыслей», было достаточно для установления за Тургене-
вым секретного наблюдения.
Дело было только в этих основных биографических фактах, а не в ха-
рактере его литературной деятельности, не в «Записках охотника», которым
пока ничего не угрожало.
Тургенев, узнав, что причиной вызова к Дубельту была все та же ста-
тья о Гоголе, уже не придавал этому вызову большого значения. Казалось
невероятным, чтобы чисто формальный проступок мог повлечь за собой
серьезные последствия.
Жизнь вошла в свой прежний ритм. Теперь он обдумывал статьи о толь-
ко что появившейся книге С. Т. Аксакова «Записки ружейного охотника
Оренбургской губернии». Он высоко ценил эту книгу. Она была вдвойне
мила ему и как литератору, и как завзятому охотнику. Небольшую заметку о
ней он уже успел напечатать в апрельском номере «Современника».
Больше всего его занимал предстоящий отъезд. Вторжение Третьего от-
деления повлияло на его планы. К тому же весна стояла сырая и грязная.
Из двери в дверь стучалась эпидемия тифа. Хотелось скрыться в тишине
Спасского.
9 апреля он писал Ивану Аксакову: «Выезжаю я отсюда через неделю»,
т. е. шестнадцатого. На этот счет у него не было никаких сомнений.
ЦАРСКАЯ РЕЗОЛЮЦИЯ
В начале апреля в Третьем отделении, получив от Закревского сведения
о Боткине и Феоктистове, приступили к составлению «всеподданнейшего»
доклада царю.
О каждом деле, каким бы малозначительным оно ни было, о каждом
человеке, попавшем в орбиту Третьего отделения, о малейших пустяках по-
давали такой доклад. Царь этого требовал. Налагая резолюции, он творил
суд и расправу.
346
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕРЕЗ ГОД
К 15 апреля Орловым наконец был составлен доклад. За подробным
рассказом всего происшествия следовало заключение: «Всеподданнейше
докладывая о сем Вашему Императорскому Величеству и находя, с одной
стороны, что в нынешнее время литераторы являются действующими ли-
цами во всех бедственнейших для государства смутах и на них необходимо
обратить строгое внимание, а с другой — что Тургенев должен быть чело-
век пылкий и предприимчивый, я полагал бы пригласить Тургенева в Ш-е
отделение Собственной Вашего Императорского Величества Канцелярии, а
Боткина и Феоктистова — к Московскому военному генерал-губернатору,
сделать им строжайшее внушение, предупредить их, что правительство об-
ратило на них особенно бдительное внимание и учредить над ними надзор
полиции».
Царь никогда не смягчал наказаний, предложенных Третьим отделени-
ем. Вместо этого он часто жестоко их усиливал. Известны были царские ре-
золюции, поражавшие своей бессмысленной жестокостью даже видавших
виды современников. И граф Орлов, пожелав смягчить доклад, выкинул из
него слова «строжайшее» и «особо бдительное».
Царь и на этот раз был верен себе. На докладе, представленном Орло-
вым, он написал, имея в виду «пылкого» Тургенева: «Полагаю, этого мало,
а за явное ослушание посадить его на месяц под арест и выслать на житель-
ство на родину, а с другими предоставить графу Закревскому распорядиться
по мере их вины».
«Посадить под арест» было излюбленной мерой, применявшейся царем
очень широко, даже по отношению к цензорам. Царь мог назначить срок от
одного дня до каторги. Цензоров А. В. Никитенко и С. С. Куторгу, профес-
соров, было приказано в свое время посадить под арест на ночь. Третье от-
деление, предлагая учредить за «пылким и предприимчивым» литератором
надзор и объявить ему, что на него обращено внимание, стесняло его дея-
тельность. Рассчитывали, что, страшась новых неприятностей, литератор
станет тих и скромен.
И все это достигалось без огласки.
Царь, однако, в своем полицейском рвении испортил все дело. Определен-
ная им мера не давала Третьему отделению никаких выгод. Арест и высылка
ни в чем не повинного известного писателя, неизбежно огласившись, должны
были вызвать осуждение правительства и сочувствие к жертве грубого произ-
вола, то есть то, что было менее всего желательно Третьему отделению.
НА СЪЕЗЖЕЙ
Грубые полицейские меры, предписанные царем, были глупостью, ко-
торую никак не мог одобрить умный Дубельт.
347
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Жандармская машина сейчас же пришла в движение. Из Третьего отде-
ления полетели бумаги: одна — министру внутренних дел, другая петербург-
скому военному генерал-губернатору. От губернатора распоряжение о приве-
дении дела в исполнение было направлено к обер-полицмейстеру Галахову.
Назавтра, 16 апреля, в день, назначенный Тургеневым для отъезда в
Спасское, он был посажен под замок — на съезжую при 2-й Адмиралтей-
ской части. Обер-полицмейстер Галахов был родным братом Елизаветы
Павловны Фроловой, урожденной Галаховой.
На съезжую, в полицейский участок, с «арестным помещением» при нем,
приводили воров, бродяг, забулдыг и разный нищий народ, арестованный
на улицах. Иного рода людей там не бывало. Съезжая 2-й Адмиралтейской
части, неподалеку от Большого театра, ничем не отличалась от остальных.
Появление там орловского помещика Тургенева — так именовался он в пе-
реписке обер-полицмейстера — бесспорно, было удивительным событием.
Однако прием, который был оказан этому помещику, арестованному за
ослушание «по высочайшему повелению», стал для него самого сюрпризом.
И частный пристав, и его подручные были не только удивительно учтивы,
но даже почтительны. Через несколько часов, проведенных в антураже, ха-
рактерном для этого заведения, его поместили в отдельный, довольно про-
сторный и чистый кабинет, мало напоминавший о тюрьме. Он остался один.
Царская резолюция была ему объявлена. Он знал, что его ожидает. Но
именно потому, что все теперь было ясно и миновала неизвестность, он был
покоен, даже бодр. Во всем этом поразительном происшествии, свалившем-
ся на него словно снег на голову, говорило, как он считал, неизбежное: о
заграничном паспорте нечего было и думать. Свидание с Полиной отдви-
галось в туманную даль. Увидятся ли они когда-нибудь? Привыкать к этой
мысли было труднее всего.
Однако в арестной комнате он находился один недолго. К концу того же
дня в ней появились первые два посетителя — Панаев и Некрасов. Изве-
стие об аресте Тургенева произвело в кругу «Современника» впечатление
разорвавшейся бомбы. Сильно взволнованные Панаев и Некрасов броси-
лись на съезжую. Вне всякого сомнения, смерть Гоголя не произвела на Па-
наева столь сильного действия, как арест Тургенева — одно из ее прямых
последствий. Глубоко был поражен и Некрасов.
Известие об аресте Тургенева быстро распространилось по городу, вы-
зывая негодование.
А. В. Никитенко свидетельствовал в своем дневнике: «Страшное, удру-
чающее впечатление произвела на меня беда, стрясшаяся над Тургеневым.
Давно не помню, чтобы меня что-нибудь так трогало и огорчало». Потом,
снова возвращаясь к этому событию, он выразил чувство, овладевшее все-
348
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕРЕЗ ГОД
ми: «Да, тяжело положение, ... потому только, что природа одарила вас не-
которыми умственными силами и общество признало в вас их, вы чувству-
ете себя каждый день, каждый час в опасности погибнуть так, за ничто, от
какого-нибудь тайного доноса, от клеветы, недоразумения и поспешности,
от дурного расположения духа других, от ложного истолкования ваших по-
ступков и слов».
Некрасов и Панаев словно показали дорогу. Вслед за ними к Тургеневу
поспешили другие посетители. Никогда еще ни один заключенный не при-
нимал такого их количества. Приходили не только близкие знакомые, но и
малознакомые лица. Некрасов и Панаев приезжали ежедневно. К дому, в ко-
тором помещалась съезжая, теперь подкатывали и кареты и коляски, они по-
долгу стояли у входа. Скоплялись извозчичьи дрожки. У частного пристава
и его людей количество хлопот увеличилось. Рассказывали, что пришлось
поставить человека, чтобы расставлять кареты и коляски. Тургенев не мог не
почувствовать волну сочувствия к себе.
О притоке посетителей на съезжую 2-й Адмиралтейской части было,
конечно, известно, и Дубельту. Он тем не менее не вмешивался. Видимо,
не хотел еще больше привлекать внимания к делу, и без того получившему
широкую огласку.
Сведения о посетителях Тургенева докатились наконец до Аничкова
дворца.
Обычно здесь занимались более всего развлечениями: устройством
балов и dejeuners dansants1. Но ввиду отъезда царя из столицы наследник
обратился к государственным делам. Вопрос о посетителях Тургенева на
съезжей он, видимо, счел государственным делом. От наследника в Третье
отделение был послан запрос. Дубельт, ответив, что посетители допуска-
лись с разрешения обер-полицмейстера, вынужден был добавить: «Более
посетители допускаться к нему не будут».
Назавтра ни один из посетителей к Тургеневу не был допущен. И сутки
потянулись томительно долго. Он считал и пересчитывал дни, оставшиеся
до освобождения. К счастью, у него были книги, их могло быть сколько
угодно — это разрешалось. И он занялся изучением польского языка, кото-
рое начал за месяц до ареста. Теперь в заключении это было подходящим
делом, правда, далеко не заполнявшим досуга.
Из комнаты его не выпускали. Прогулки во дворе были запрещены. Сна-
чала он подолгу расхаживал по комнате, но потом ввел строгий порядок:
в одном конце комнаты положил карты — две колоды по 52 карты, всего
104 карты, брал по одной карте и переносил каждую в другой конец комна-
ты, делая таким образом 208 концов.
349
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Он занимался этим аккуратно два раза в день, утром и вечером, проходя
таким образом 416 концов по 8 шагов в каждом, или около двух километров.
Два километра по душной и жаркой комнате. Но в тот день, когда он этого
не делал, он чувствовал себя плохо: казалось, вся кровь бросается в голову.
Тревожные мысли были связаны с Полиной — без писем от нее, без воз-
можности писать ей он падал духом. Неожиданно появилась возможность
передать ей письмо: знакомые, отъезжавшие за границу, были готовы доста-
вить письмо, это приободрило его, к тому же означало, что можно не только
написать ей, но написать «с открытым сердцем и не опасаясь любопытства
полиции». Тургенев узнал об этой возможности в те дни, когда друзья еще
посещали его, но написано письмо было 1 мая.
Передать письмо было нетрудно. Ежедневно камердинер Иван привозил
ему обед от Панаевых. Через него Тургенев поддерживал связь с внешним
миром, через него он мог передать и свое письмо. Оно было адресовано «го-
сподину и госпоже Виардо» — на этот раз нельзя было иначе, имея в виду
способ доставки, что сказывалось и на тоне письма. В письме он уверял, что
теряет мужество, но хотел и успокоить Полину: «Правду сказать, несчастие
и не особенно велико: 1852 год будет для меня без весны; вот и все», «Самое
же грустное во всем этом то, что надо окончательно проститься со всякой
надеждой выехать за границу».
И все же, несмотря на все старания, письмо было пронизано грустью,
которую не удавалось скрыть: «Ваши письма и воспоминания о прошед-
ших днях Куртавнеля — вот всё мое богатство... Вы хорошо знаете, что мое
сердце всегда с вами, и сказать это я могу особенно теперь... Моя жизнь
кончена, в ней нет больше очарования; я съел весь свой белый хлеб: бу-
дем жевать оставшийся пеклеванный... Прощайте, мои дорогие и добрые
друзья; будьте счастливы, а я буду радоваться своему счастью, насколько
смогу... Целую вас всех и посылаю вам тысячу благословений. Милый Кур-
тавнель, посылаю также привет и тебе! Прощайте, прощайте; пишите мне
часто. Еще раз целую вас. Прощайте!»
Закончив это грустное послание и запечатав его, он почувствовал облег-
чение. Всякое общение с Полиной, даже на бумаге, доставляло ему радость,
то бурную, то тихую, наполнявшую все его существо.
Несколькими днями раньше он был занят другим письмом — «Госуда-
рю Наследнику Цесаревичу Александру Николаевичу». Общение с этим
адресатом никак не могло доставить удовольствия. Тургенев находился в
заблуждении, он не знал, кто был истинным виновником его ареста, и ис-
кренне полагал, что Третье отделение в докладе царю преднамеренно ис-
казило обстоятельства дела и, представив его виновным в «умышленном
ослушании», таким путем добилось санкции на его арест.
350
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕРЕЗ ГОД
Он глубоко был бы поражен, узнав правду, и теперь наивно возлагал
надежду на наследника — на то, что тот информирует царя об истинных
обстоятельствах дела. Он уверял цесаревича Александра: «Осмелюсь удо-
стоверить Ваше Императорское Высочество, что, отсылая статью в Москву,
я не только не думал ослушаться начальства или противиться его воле — но
не имел даже помышления о том, что делаю что-нибудь противозаконное».
Он прибегал к «высокому представительству»: «Удостойте, всемилости-
вейший государь, довести мое искреннее изложение дела до сведения Его
Величества, чем, быть может, мне доставится возможность оправдать по
крайней мере свои намерения перед Государем императором».
Нелегко было писать подобное письмо. Дело в том, что предстояла вы-
сылка, срок которой даже не был определен.
Дубельт, к которому попало письмо, не послал его дальше. Он-то хо-
рошо знал, кто был инициатором распоряжения об аресте и высылке и кто
интересовался, почему к Тургеневу допускают посетителей на съезжую.
«МУМУ»
После 1 мая — оставалось две недели до освобождения — время уже не
тянулось так невыносимо медленно, несмотря на прежнее полное одиночество.
Он больше не занимался польским языком. И хотя переноска карг из од-
ного конца комнаты в другой продолжалась, но уже с меньшей аккуратно-
стью: иногда он даже забывал взять очередную каргу, иногда останавливался
в раздумье, так что вся операция отнимала теперь гораздо больше времени.
Раздумья, которыми он был поглощен, относились к числу тех, что за-
ставляют не замечать времени и не касаются окружающего, это были твор-
ческие раздумья. Он работал. На единственном в комнате столе лежали ли-
сты писчей бумаги, как всегда, удивительно мелко исписанные. На первой
странице наверху был написан заголовок, состоявший всего из четырех
букв — «Муму», ниже подзаголовок — рассказ.
С тех пор как он написал первую фразу: «В одной из отдаленных улиц
Москвы, в сером доме с белыми колоннами, антресолью и покривившимся
балконом жила некогда барыня, вдова, окруженная многочисленной двор-
ней», работа поглотила его. Он писал легко и быстро. Мысли его были
прикованы к дому на Остоженке, в котором Варвара Петровна прожила
последние восемь лет, ибо, разумеется, именно этот дом стал местом дей-
ствия нового рассказа. Впервые в творчестве Тургенева появлялась Варвара
Петровна, ее образ, обрисованный с беспощадной правдой. С этих пор он
будет возвращаться к нему не раз.
Снова Тургенев обратился к крепостному миру, к помещичьей усадьбе,
расположенной, однако, не в степной Орловской губернии, а на одной из
351
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
московских улиц, к этому столь знакомому ему миру. Рассказ быстро под-
вигался вперед, доставляя автору живейшее удовольствие.
Крепостной мир, в который Тургенев снова ушел с головой, напоминал
о себе и на съезжей, притом непредсказуемым образом. Помещики, прожи-
вавшие в городе, присылали сюда своих провинившихся дворовых для пор-
ки. И здесь, на съезжей, их секли. Вопли женщин и мужчин, кричавших от
боли, доносились до него, причиняя невыразимые душевные мучения — он
не выносил рукоприкладства ни в какой форме и с детства был заступником
для своих крепостных.
Несмотря на свое особое положение, Тургенев смог увидеть здесь лю-
дей, каких ему нигде не привелось бы встретить. Для него, поглощенного
работой над «Муму», бег времени значительно ускорился. Дни, один за дру-
гим, проносились стремительной чередой.
16 мая ворота съезжей наконец распахнулись. На смену гнилой угрю-
мой весне, провожавшей его сюда, пришли ясные тихие дни. На деревьях
уже появились листья — только пробившиеся, крошечные, нежной дымкой
наброшенные на деревья, — первый кружевной наряд весны, всегда трогав-
ший его, целительный и для глаз, привыкших к полутемной арестантской
комнате.
Экипаж вез его домой. С Большой Морской свернули на Гороховую,
вдали на фоне Адмиралтейства показался и Александровский сад, в тех же
нежно-дымных кружевах. Он ощущал невероятный прилив бодрости.
Вот и дом Гильерме! Он быстро взбежал по лестнице. Наконец он был
дома...
Свобода, которую он обрел, не была полной — на съезжей он дал под-
писку, что в ближайшее время покинет Петербург и безостановочно просле-
дует в Спасское.
В ССЫЛКЕ
В конце мая Тургенев уже полной грудью вдыхал чудесный спасский
воздух. Но к радости, с которой он всегда подъезжал к Спасскому, на этот
раз примешивалось чувство беспокойства: он не знал, что его ждет, как дол-
го он здесь пробудет — год или годы?
И все же он снова был в Спасском! Стояли теплые безмятежные дни,
которые он так любил.
Впереди была охота. Эта перспектива выглядела заманчиво.
В конце концов и жандармская история имела свою благотворную сто-
рону. Она вызвала симпатии к нему в самых разных кругах. Нельзя было не
воспрянуть духом! Живительная волна участия не иссякала: он чувствовал
ее в Петербурге, после освобождения, в Москве, где остановился проездом
352
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕРЕЗ ГОД
на один день. В тот же день он получил первое дружеское письмо от всех
троих Аксаковых, которых не застал в Москве.
В Спасском Тургенева встречали друзья. Еще весной прошлого года из
Петербурга сюда перебрался Тютчев со всем семейством — в качестве управ-
ляющего тургеневскими имениями. При теперешних обстоятельствах трудно
было придумать что-нибудь лучше. Александра Петровна, жена Тютчева, с ее
верным чувством прекрасного, и ее сестра Констанция были музыкантшами,
и музыкальный голод, столь для него тягостный, не должен был мучить его.
Тютчевы заняли дом Варвары Петровны. Тургенев поселился во фли-
геле, одноэтажном, низкорослом, но вместительном домике. И как хорошо:
сразу в аллею, в березы, как когда-то восхищалась maman. Можно было
осмотреться, еще раз оценить случившееся и подумать о будущем.
Через месяц началась охота. Тургенев отдался ей полностью. В Спас-
ском, несмотря на плохую погоду, его видели мало. Быстро промчался
июль, а в августе очень важное событие даже охладило его охотничий пыл.
Это событие было замечательным при всех обстоятельствах, но теперь —
в особенности, в ссылке после ареста. Два довольно пухленьких томика, при-
сланных Кетчером из Москвы, стали причиной огромной радости. «Записки
охотника», наперекор всему, мирно и беспрепятственно вышли в свет, обе
части. Стопкой они лежали теперь в тургеневском флигеле на столе.
Боткин был прав: они были изданы хорошо, набраны строгим и скром-
ным шрифтом, напечатаны на хорошей бумаге. Лаконичный титульный
лист объявлял:
ЗАПИСКИ ОХОТНИКА
Сочинение
Ивана Тургенева.
Сидя на съезжей, Тургенев думал, что его арест помешает опублико-
ванию «Записок охотника», даже примирился с этим. Не зная всей подо-
плеки дела, он был убежден, что правительство намеревалось «наложить
эмбарго» на всю его литературную деятельность. На самом деле царю было
спокойнее, когда литератор, «пылкий и предприимчивый», находится по-
дальше от столицы. Это не мешало его произведениям, если они, конечно,
преодолевали цензуру, быть напечатанными.
Еще в Москве Тургенев узнал от Кетчера, что «Записки» отпечатаны и
даже получено разрешение на выпуск их в свет, но тогда решили, из осторож-
ности, повременить. Тургенев не хотел снова привлекать к себе внимание.
Он держал книжку в руках и недоумевал: не только потому, что она вышла,
но еще и потому, что в ней отсутствовало посвящение в виде трех звездочек,
которые были проставлены в рукописи. Книга посвящалась Полине Виардо.
353
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Через некоторое время в перерыве между охотничьими странствиями, не
прекращавшимися, несмотря на дурную погоду, он начал перечитывать книгу.
Ему показалось, «многое вышло бледно, отрывчато, многое только что намё-
кнуто, иное неверно, пересолено, или недоварено — зато иные звуки тонко вер-
ны и не фальшивы — и эти-то звуки спасут всю книгу». Он писал Анненкову:
«Я рад, что эта книга вышла; мне кажется, что она останется моей лептой, вне-
сенной в сокровищницу русской литературы, говоря слогом школьных книг».
И он не ошибся.
Мирно перечитывая «Записки охотника», Тургенев не знал, какие гроз-
ные тучи висели над ним в течение всего лета. Только к осени они рассеялись.
Еще в середине мая Московский цензурный комитет отправил «Записки
охотника» в Петербургский цензурный комитет, Главное управление цензу-
ры, где особый штат чиновников осуществлял «бдительный надзор за ду-
хом и направлением выходящих в свет книг». Целых три месяца здесь чита-
ли и перечитывали «Записки охотника» и подавали о них рапорты министру
народного просвещения, который особенно интересовался этой книгой, так
как она была разрешена цензором князем Львовым, бывшим не только у
него, но и у Дубельта на дурном счету.
Наконец в середине августа министром был подан царю секретный до-
клад, в котором испрашивалось «высочайшее соизволение» на увольнение от
службы цензора князя Львова за «пропуск» «Записок охотника». В своем до-
кладе царю министр писал об этой книге: «Значительная часть помещенных
в ней частей имеет решительное направление к унижению помещиков, кото-
рые представляются вообще или в смешном и карикатурном, или в предосу-
дительном для их чести виде... Распространение столь невыгодного мнения
на счет помещиков, без сомнения, послужить может к уменьшению уважения
к Дворянскому сословию со стороны читателей других состояний».
К докладу была приложена и особая записка министра: «О содержании
книги “Записки охотника” с выписками из нее».
Резолюцию царя нетрудно было предугадать. Она была лаконична:
«Отставить за небрежное исполнение своей должности». Обратив весь
свой гнев против цензора, царь ни словом не обмолвился о самой книге.
Это было большой удачей — книга тем самым была спасена, а между тем
можно было опасаться изъятия ее из продажи. Но гнев царя против цензора,
пропустившего книгу, умалявшую достоинства дворянского сословия, был
так велик, что о самой книге он позабыл. А может быть, не хотел принимать
против нее меры, чтобы не привлекать к ней еще больше внимания.
Книга была теперь окончательно спасена и чудом попала к читателям.
Те, кто был знаком с цензурными нравами, искренно удивлялись ее вы-
ходу в свет. Иван Аксаков писал Тургеневу: «Я сам перечитываю теперь
354
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕРЕЗ ГОД
“Записки охотника” и не понимаю, каким образом Львов решился пропу-
стить их. Это стройный ряд нападений, целый батальон огня против по-
мещичьего быта. Все это дает книге огромное значение независимо от ее
литературных достоинств».
На эту сторону, пожалуй, обращалось больше внимания. «Voila un livre
incendiaire!»— восклицала одна из московских поэтесс графиня Евдокия
Петровна Ростопчина. «Вот замечательная книга!» — так переводилась эта
фраза. Однако в ее устах она скорее имела иное значение: «Вот поджига-
тельная книга!», и в других кругах книгу считали слишком смелой.
Но читатели с жадностью ухватились за нее. Уже через два месяца из ти-
ража в полторы тысячи экземпляров была продана тысяча. А еще через месяц
книга была распродана. Это был невиданный успех. Книга Аксакова «Запи-
ски об уженьи рыбы», вышедшая незадолго до «Записок охотника», расхва-
ленная во всех журналах, разошлась только в количестве 15 экземпляров.
Кетчер подсчитывал барыши. Очень скоро книга стала библиографиче-
ской редкостью, но о втором издании нечего было и думать.
НАЧАЛО ЗИМЫ
После холодного и дождливого лета и совсем короткой осени грянула
небывало ранняя зима. Охоту она отрубила как топором. Первого октября
еще было множество вальдшнепов, второго они почти исчезли.
Еще через десяток дней начались метели. Вокруг тургеневского дома
свирепствовал ураган, невиданный в это время года. Никто не помнил по-
добных метелей в эту пору.
Предстояла долгая зима в деревне — первая деревенская зима со вре-
мен детских лет, и суровое ее начало заставляло насторожиться. «На дворе
такая страшная кура и мятель, — писал он Анненкову, — что дает самый
лучший avant-gout1 предстоящих зимних наслаждений...»
Источником бодрости и надежды были письма Полины. В один из пер-
вых дней мрачной октябрьской непогоды перед Тургеневым лежало толь-
ко что полученное письмо из Куртавнеля. Оно преобразило его. Через не-
сколько дней он отвечал:
«.. .Ваши письма всегда делали меня счастливым, а теперь они мне осо-
бенно необходимы. Я сейчас прикован к деревне на неопределенное время
и должен довольствоваться собственными средствами: ни музыки, ни дру-
зей— да что! Нет даже соседей, чтобы скучать вместе... Что же остается
мне? Работа и воспоминания. Но для того, чтобы работа была легка, а воспо-
минания менее горьки, мне нужны Ваши письма, с отголосками счастливой,
деятельной жизни, с запахом солнца и поэзии, который они ко мне доносят...
3S5
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Ах, мой дорогой друг, — писал он под неумолчные завывания вьюги, —
какая дрожь охватывала меня при воспоминаниях о наших сиестах под то-
полями, листья которых, отделяясь от веток, так легко и мягко падали на
нас! О, да! Какое синее было тогда небо... Боюсь, что никогда уже больше
не увижу такой красоты. Впечатление, оставшееся у меня от всего этого,
так глубоко и живо, что стоит мне только закрыть глаза, как я слышу ясный
шепот этих листьев, уже мертвых, но ослепительно ярких в синеве неба, их
омывающей! Я, как и Вы, говорю о деревьях, которые как будто опускаются
Перед тем как отправить письмо, еще до завтрашнего дня, он при-
писал: «Я сейчас открыл на мгновение дверь моего балкона... Брр! Ка-
кая волна мрачного холода, ледяного ветра и снега... Диана вскочила и
отшатнулась в ужасе. Ах, бедняжка! ты не привыкла к такому климату.
Бедная ты француженка! Давай сядем рядышком и будем вспоминать о
Куртавнеле».
Начало зимы означало для него и начало работы. Он сел за работу в
тот день, когда выпал первый снег. В течение всего лета он не брал пера в
руки. Статья об аксаковских «Записках ружейного охотника», книги «мно-
гочитанной и многолюбимой», начатая еще в Петербурге, до ареста, теперь
подвигалась вперед легко и быстро.
Как хорошо писалось в тишине, даже тогда, когда она прерывалась за-
вываниями ветра. Через две недели статья была вчерне закончена, и уже
назавтра начата большая повесть, из русской жизни, — «Постоялый двор».
Теперь в письмах к друзьям он говорил, что начнет новый этап в сво-
ем творчестве. Поводом для подобных высказываний были их отклики на
«Записки охотника». Но прорывались и давние его раздумья. Он смотрел
на «Записки охотника» как на пройденный этап, плод «старой манеры».
«Всё, что Вы говорите, — я чувствую так же ясно, как и Вы, — писал он
Анненкову, убеждавшему его перейти к созданию крупного произведе-
ния, — это истина неоспоримая — .. .и я подписываюсь под каждое слово.
Надобно пойти другой дорогой — надобно найти ее — и раскланяться на-
всегда со старой манерой. Довольно я старался извлекать из людских ха-
рактеров разводные эссенции — triple extraits1 — чтобы влить их потом в
маленькие скляночки, — нюхайте, мол, почтенные читатели, — откупорьте
и нюхайте — не правда ли, пахнет русским типом? Довольно — довольно!
Но вот вопрос: способен ли я к чему-то большому, спокойному! Дадутся ли
мне простые, ясные линии... Этого я не знаю и не узнаю до тех пор, пока не
попробую — но поверьте мне — Вы от меня услышите что-нибудь новое —
или ничего не услышите...»
I Ш)-
356
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕРЕЗ ГОД
Несколько раньше, также отзываясь о «Записках охотника» как о старой
манере, он признавался Аксакову: «Но достанет ли у меня сил идти впе-
ред — как Вы говорите — не знаю. Простота, спокойство, ясность линий,
добросовестность работы, та добросовестность, которая дается уверенно-
стью, — все это еще пока идеалы, которые темно мелькают передо мной».
На очереди было создание романа. Роман был задуман давно — все его
стихии давно бродили в душе. Но Тургенев не приступал к нему: не чув-
ствовал в себе «ни той светлости, ни той силы, без которых не скажешь ни
одного простого слова».
Покуда он работал над «Постоялым двором», надеясь, что эта повесть
будет шагом вперед.
СТАРАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
В старом спасском доме все напоминало о Варваре Петровне. В комна-
тах стояла все та же старая лутовиновская мебель, из окон были видны ее
любимые цветники, полностью теперь запорошенные снегом, в библиотеке
на книгах то и дело попадалась знакомая надпись — «Barbe de Tourgueneff».
Тургенев редко и неохотно вспоминал о ней. Воспоминания были слиш-
ком тяжкими и мучительными.
В одном из бюро в той комнате, которая при жизни Варвары Петров-
ны называлась «казино», теперь лежала огромная связка писем — писем
к нему, начиная с 30-х годов и до последних лет. Всю свою жизнь Варва-
ра Петровна писала: дневники, различные записки, выдержки из книг. За
год до смерти здесь же, в Спасском, она их сожгла. Сохранились кое-какие
хозяйственные записи да связка старых лутовиновских бумаг — в том же
бюро, что и письма к нему.
Как-то, в один из долгих октябрьских вечеров, он стал просматривать
в бюро старые бумаги. Вынув большую пачку, он заметил небольшую кни-
жечку в сафьяновом старинном переплете, потемневшем от времени. Вся
она была исписана твердым почерком Варвары Петровны. Это была ее за-
писная книжка, каким-то образом сохранившаяся и сразу заставившая нас-
торожиться: ее дневник, прочитанный в мрачные ноябрьские дни 1850 года,
был еще свеж в его памяти.
Но, бегло просмотрев ее, он увидел крупно написанные ранние даты:
1816,1817,1818. Это была та книжечка, в которую Варвара Петровна записы-
вала семейные события в первые годы замужества. На одной из первых стра-
ниц Тургенев прочитал: «1818-го года 28 октября — в понедельник родился
сын Иван — ростом 12-ти вершков в Орле в своем доме, в 12 часов утра».
Первое упоминание о нем! Волей случая он прочитал его в записной
книжке, о существовании которой не подозревал.
357
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Старые воспоминания невольно нахлынули на него, сменяясь одно дру-
гим: они с братом в саду, возятся в траве, между ними соревнование — игра
в царства, и Сереже весело, смех матери где-то далеко, ее горячие глаза,
полные нежности, — она еще молода, и лицо отца в профиль, когда он смо-
трит его журнал, мало похожее на обычное, — насупленное, как у мальчика,
«Манон Леско», ее загадочная красота, дядя Николай, первая охота...
Однако странное дело — он сделал неожиданное открытие — а ведь он
на год старше, чем думал. Он считал, что через несколько дней, 28 октября,
ему исполняется тридцать три года, а из старой книжечки, на которую он
натолкнулся, выходило — тридцать четыре. И в его густых волосах, давно
посеребренных, теперь видны были целые пряди седых волос — последние
два года не прошли бесследно.
В самый день его рождения, 28 октября, метель разыгралась с небы-
валой силой. Старый спасский дом сотрясал ураганный ветер. За окнами
кружилась белая мгла. «...Какая ярость в этом вихре,— писал Тургенев
Некрасову, — этого описать нельзя — кажется, ему хотелось бы сорвать
долой все — в воздухе мутная и безумная кутерьма, завывание — судорож-
ные порывы... Чёрт знает что такое! Вот тут и живи в деревне!»
В этот день, разумеется, он писал и Полине: «Во все более или менее
выдающиеся дни моей жизни я естественно и неизбежно думаю о Вас». Он
сообщал ей, что ему «стукнуло тридцать четыре года» — «Черт, черт, черт!
Вот я уже и не молод, вовсе, вовсе не молод. Что делать!»
Он и Некрасову писал, что ему «стукнуло 34» и прибавлял: «Порядоч-
ное количество лет — а куда все эти годы ушли — и на что! Опять-таки черт
знает. Впрочем, я не чувствую особенной хандры — что-то дальше будет».
Он в самом деле не хандрил, ибо легко и много работал. А между тем
двумя неделями раньше, в письме к Полине промелькнули печальные строки:
«Я чувствую, как жизнь моя уходит капля за каплей, словно вода из полуза-
крытого крана; я не сожалею о ней; пусть уходит... что мне с ней делать?..»
Молодость свою он считал законченной. Позади была половина жизни.
Позади была старая манера, плодом которой стало великое свершение — он
сам назвал его «лептой в сокровищницу русской литературы» — «Записки
охотника».
Вряд ли он знал мнение Гоголя: «Есть работа — есть жизнь. Нет рабо-
ты — нет жизни», — но подписался бы под этими словами обеими руками.
Н. С. Тургенев, старший брат
писателя. Художник Э. Дессен,
1845 г.
Н. Н. Тургенев, дядя писателя.
Фотография 1850-х гг. (?).
В. П. Тургенева (?). Фотография
2-й половины XIX в.
с дагеротипа 1845-1849 гг.
iCatirnr ir !s pnssr.
Луи Виардо. Библиотека Оперы.
Палина Виардо. Художник К. Нефф, 1842 г.
Замок Куртавнель. Рисунок Полины Виардо, 1859 г. (?).
Тургенев. Рисунок Полины Виардо, конец 1850-х гг.
Иван Тургенев и Мануэль Гарсиа за шахматами.
Рисунок Полины Виардо.
Захаров пруд. Современный вид.
ПРИМЕЧАНИЯ
Дополнительные сведения
к тексту повести1
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДВЕ СТОЛИЦЫ
В оранжереях Спасского, «кроме тропических растений, находились
деревья грунтовых абрикосов, персиков, слив и виноградные лозы, при оран-
жереях — теплица для ананасов», — садоводством, особенно цветоводством,
увлекалась Варвара Петровна Тургенева (Твой друг и мать Варвара Тургенева.
Письма В. П. Тургеневой к И. С. Тургеневу (1838-1844). Тула, 2012. С. 114).
Орловщина преобразилась после войны 1812 г., когда Орел «стал прибе-
жищем еще со времен недавней войны покинувших сгоревшую Москву и до-
живаших свой век в усадьбах "екатерининских орлов”. Тут помнили, а иногда
и встречали, членов одной из самых влиятельных масонских лож. В городе
были свои драматурги и поэты, в поре расцвета находился театр графа и бое-
вого генерала С. М. Каменского... В отечественной литературе оставил свой
скромный след только один из орловцев той поры — баснописец Герасим Лу-
занов»; здесь «обосновались культурные дворянские семьи — Плещеевы, Про-
тасовы, Киреевские, Чернышовы, Цуриковы, Тепловы. Сюда часто приезжал
молодой Василий Жуковский». В Орле и его окрестностях размещался 2-й ка-
валерийский корпус, «носились в воздухе настроения раннего “декабризма”»,
офицеры «создавали в орловских казармах ланкастерские школы для солдат»,
«в Орле же находилась штаб-квартира корпусного начальника, героя войны
1812 г. генерал-адъютанта Ф. К. Корфа» {Чернов Николай. 1) Спасско-Луто-
виновская хроника. (1813-1883). [Тула], 1999. С. 19, 14; 2) Тревожная осень
turgenev.org.ru/e-book/ chemov/ 1818.htm (дата обращения: 15.08.1015); далее
отсылки к работам Н. М. Чернова, размещенным на этом сайте, приводятся в
сокращении).
опубликования литературного памятника, создававшегося более полувека назад, за что
367
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Варвара Петровна Тургенева (Лутовинова) (1787-1850)— по отцу из
потомков литовских дворян, осевших на Орловщине в начале XVII в.; пер-
вую жизненную трагедию пережила в детстве — «сирота при живой матери»,
«одна в мире», как она писала. Появившись на свет спустя месяц с неболь-
шим после скоропостижной смерти отца П. И. Лутовинова, страдала от кру-
того нрава матери в ее новой семье, в атмосфере «осуждения и неприязни»,
окружавшей гражданский брак Е. И. Лутовиновой (в девичестве Лавровой) и
молодого красавца помещика С. А. Сомова, жена которого, двоюродная сестра
Е. И. Лутовиновой, была еще жива. В 16 лет барышня Варвара Петровна бе-
жала при участии няни Натальи Васильевны к брату отца — И. И. Лутовинову,
которому наконец было передано опекунство над ней (см., напр.: Чернов Н. М.
Тревожная осень 1818 года). Дети, родившиеся у Е. И. Лутовиновой-Сомовой
до венчания, носили фамилию Дунаевских. В имении Петровском, принадле-
жавшем отцу Варвары Петровны, где она выросла, она устроила богадельню:
там жили пять или шесть малоимущих старушек разного звания, в основном
дворянок (так называемые «петровские старухи»), которые занимались «дво-
рянскими» женскими делами: вязали чулки, плели кружева, вышивали шелком
и гарусом, а также варили варенье и делали другие заготовки на зиму. На их
домике была вывеска «Дающего рука да не оскудевает!».
Е. Н. Левина, автор вступительной статьи к публикации писем В. П. Тур-
геневой к сыну «Твой друг и мать Варвара Тургенева», в оценке ее лично-
сти склоняется, скорее, к мнению В. Н. Топорова, высказанному в его работе
«Странный Тургенев» 1998 г.: «.. .Была она женщиной страстной, с душой пла-
менной, сердцем безудержным, и с этими своими масштабами она сильно вы-
делялась среди своего окружения. Судить о заложенных в ней возможностях
сейчас трудно, но были они, видимо, немалыми: одни из них, к сожалению,
не получили развития, другие не были востребованы. Бросать в нее камень
не хочется: ее судьба и без того трагична, и эта трагичность была, по край-
ней мере в общем, предопределена — она тоже дикого лутовиновского рода»;
вместе с тем исследовательница приводит и оценку А. Н. Лескова, который
считал, что заботами «умной и образованной» матери у писателя был воспитан
«просвещенный и благоустроенный ум» (Твой друг и мать Варвара Тургенева.
Письма В. П. Тургеневой к И. С. Тургеневу (1838-1844). Тула, 2012. С, 8,11). В
повести Л. С. Утевского, где много цитируются еще неопубликованные письма
Варвары Петровны, она предстает и «страстной, с душой пламенной» — безу-
держной, и умной, образованной, тонко чувствующей, одновременно просле-
живается деформация ее личности, связанная с жизненными разочарованиями
и тяжелыми заболеваниями.
Сергей Николаевич Тургенев (1793-1834), из старинной служилой се-
мьи, разорившейся в результате войны 1812 г., почти не продвигался в чинах,
поскольку не имел досточных средств для службы в кавалергардском полку,
где традиционно служили Тургеневы. Только в Отечественную войну 1812 г.,
368
ПРИМЕЧАНИЯ
после Бородино и Витебска, был произведен в корнеты. За «неустрашимость в
бою» был награжден Георгиевским крестом, в Бородинском сражении ранен в
руку. После женитьбы на Варваре Петровне, затратив большую сумму на пол-
ковой «ремонт», стал штабс-ротмистром. В феврале 1821 г. вышел в отставку
«по домашним обстоятельствам» с чином полковника. До 1825 г. поддержи-
вал товарищеские связи с декабристами С. И. Кривцовым, 3. Г. Чернышевым.
Н. М. Муравьевым, к заговору оказались причастны около 20 кавалергар-
дов, служивших или раньше состоявших в том же полку. «Причины опасать-
ся за свою судьбу и судьбу своей семьи у С. Н. Тургенева были», как пишет
Н. М. Чернов. Самым преданным товарищем С. Н. Тургенева стал Родион Его-
рович Гринвальд (1797-1877), из древнего рода эстляндских дворян. В 1814 г.,
когда Гринвальд заболел тифом, эскадронный командир Сергей Тургенев и его
младший брат Николай выходили его. После декабрьского восстания Грин-
вальд (прообраз генерала Шенцеля из «Безденежья») был направлен в Москву,
Орел и Курск производить аресты среди офицеров своего полка. К 1849 г. —
опекал его детей, во время болезни В. П. Тургеневой в 1838 г. почти ежедневно
навещал ее.
«Ремонтирство», «ремонт» — снабжение полка лошадьми, входившее в
обязанности младших офицеров, которым для этого предоставлялся годичный
отпуск. На ярмарках и конских заводах они закупали «стратегический ресурс»
своего времени (проводилась даже всеобщая конская перепись) — строевых
лошадей и лошадей «под пушки», причем каждому полку требовались своя
порода и своя масть. Тургеневы не увлекались коневодством, но отлично раз-
бирались в лошадях (Чернов Н. 1) Отец Тургенева и его судьба // Библиоте-
ка «Русский писатель И. С. Тургенев»'., 2) Лебедянь: конная ярмарка и рассказ
Тургенева И Библиотека «Русский писатель И. С. Тургенев»), При С. Н. Турге-
неве в Спасском сохранялся конный завод И. И. Лутовинова на 34 стойла, где
разводили упряжных лошадей красивой орловской породы (Твой друг и мать
Варвара Тургенева. С. 40).
Родители Тургенева венчались 14 января 1816 г. в усадебном храме Спаса
Преображения, построенном И. И. Лутовиновым взамен старого, деревянного
(освящен 26 июня 1809 г.). Как пишет Н. Левин, «Спасская церковь является
одним из элементов большого усадебного ансамбля и представляет собой ин-
тересный образец усадебных храмов начала XIX века в стиле зрелого клас-
сицизма» (Вопросы литературы. 2002. № 6), в это же время была возведена и
усыпальница Лутовиновых. На обустройство храма хозяином усадьбы были
сделаны значительные пожертвования. Во внутреннем убранстве выделял-
ся богатый иконостас; стены, на которых размещались иконы, были распи-
саны «под мрамор». Здесь же хранилось старинное рукописное евангелие. В
1800—1842 гг. настоятелем храма был отец Федор (Федор Иванович Гедео-
новский). Возможно, его портрет создан писателем в «Степном короле Лире».
369
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
В 1835 г. Варвара Петровна подарила храму мраморное распятие, привезенное
из Италии. Иконы (сохранился список 20) находились также в самом доме, в
специальной молельной комнате, в том числе знаменитая реликвия Лутови-
новых — Спас Нерукотворный XVII в. (Твой друг и мать Варвара Тургенева.
С. 75). В приданое С. Н. Тургенев получил 936 душ крепостных (Чернов Нико-
лай. Спасско-Лутовиновская хроника. С. 9).
И. С. Тургенев родился в доме, который его мать купила в Орле в 1814 г. «у
коллежского асессора и деревенского соседа А. А. Глазунова. Двухэтажный, в
форме глаголя “деревянного строения на каменном фундаменте”, дом был рас-
положен на углу Большой Дворянской и Георгиевской улиц, в приходе Бориса
и Глеба. При доме — флигель, сад, огородное место, каретные сараи» (Твой
друг и мать Варвара Тургенева. С. 91).
Ивана Сергеевича Тургенева крестили в Орле, в Борисоглебской церкви,
ныне не существующей, кафедральном соборе после перенесения сюда в
1819г. архиерейской кафедры. Крестным отцом И. С. Тургенева был «умный и
преоригинальный» генерал-майор Ф. С. Уваров, участник войны 1812 г., брат
министра, будущий начальник С. Н. Тургенева по кирасирской бригаде, крест-
ной матерью — Федосья Николаевна Теплова, жена внука знаменитого екате-
рининского вельможи (Чернов Николай. 1) Спасско-Лутовиновская хроника.
С. 18; 2) Тревожная осень 1818 года).
Николай Николаевич Тургенев (1795-1880)— дядя и опекун братьев
Тургеневых после смерти старшего брата, один из пяти сыновей Тургеневых.
Служил в том же полку, что и С. Н. Тургенев. Юношей участвовал в Боро-
динском сражении, в отличие от старшего брата был участником заграничного
похода, вошел в Париж поручиком и командиром эскадрона. Поражал фран-
цузов необыкновенной физической силой, легко поднимал, без дополнитель-
ных средств, груженую телегу. Увлекался охотой и лошадьми. Его отличали
веселый нрав, отличная физическая подготовка, искренняя любовь к детям
(Чернов Н. Отец Тургенева и его судьба // Библиотека «Русский писатель
И. С. Тургенев»), И. С. Тургенев был его любимым племянником. Не имея соб-
ственного состояния (каждый из братьев Тургеневых получил по небогатой
деревне, пятый сын Дмитрий к моменту раздела умер), неженатый Николай
Николаевич жил в семье брата, помогал ему в управлении имениями. Сопрово-
ждал его семью в длительной поездке за границу (дома остался полуторагодо-
валый Сережа). Тургеневы посетили Берлин, Дрезден, Карлсбад, Швейцарию.
В Швейцарии, в Берне, будущий писатель едва не упал в знаменитую Медве-
его спас отец ухватив за ногу. Несколько месяцев семья провела в Париже.
Здесь Сергей Николаевич встретился со своим давним сослуживцем, отстав-
ным генералом А. Н. Авдулиным. На обратном пути посетили Страсбург. В
следующем году, в августе, возвратились в Спасское. В 1941 г. Николай Ни-
370
сала Варвара Петровна, этой должностью. Практика Николая Николаевича в
«Завтрак у предводителя») (Чернов Николай. Спасско-Лутовиновская хроника.
С. 24-25, 75). Был первым учителем племянника в охоте; в охотах принимали
участие другие домочадцы — семейный врач Тургеневых А. Е. Берс, музыкант
М. О. Купфершмидт и др. В 1843 г. Николай Николаевич начинает строить
рядом со спасским домом флигель, в котором жил в качестве управляющего.
В нем любили располагаться братья Н. С. и И. С. Тургеневы, когда бывали в
Спасском. В музейном комплексе «Спасское-Лутовиново» это строение полу-
чило название Флигеля изгнанника, поскольку здесь, а не в «большом доме»,
И. С. Тургенев жил во время ссылки.
Предводитель уездного дворянства — выборный глава уездного дворян-
ства, утверждался губернатором, служил без вознаграждения, поэтому долж-
ность была почетной; после трех трехлетних сроков уездные предводители
получали чин V класса (статский советник). В первую очередь предводитель
дворянства был обязан оказывать помощь попавшим в трудное положение дво-
рянам, в том числе материальную, кроме того он должен был держать откры-
тым стол, принимать в любое время суток тех, кто к нему обращался, и т. д. По
словам проф. Л. В. Выскочкова, «должность уездного предводителя была осо-
бенно ответственной и потому, что административная система Российской им-
перии не предусматривала единого руководителя и единой администрации на
уездном уровне (в отличие от губернского)». Предводителем дворянства был
и другой персонаж повести — А. А. Тучков, отстраненный от этой должности
после ареста и высланный из Пензенской губернии.
Форейтор (нем. Vorreiter) — помощник кучера в экипажной конской
упряжке (четвертней, шестерней, цугом, гусем), сидевший в особом седле на
одной из передних лошадей. Обычно в форейторы определяли подростков или
мужчин маленького роста (более подробно о транспортных средствах и осо-
бенностях повседневной жизни в Николаевсккую эпоху см.: Выскочков Л. В.
1) Николай I. Муж. Отец. Император. М., 2000; 2) Николай I. 2-е изд. М., 2006;
2) Император Николай I на улицах Санкт-Петербурга и дорогах Санкт-Петер-
бургской губернии // Труды исторического факультета Санкт-Петербургского
университета. 2010. №1; 3) Будни и праздники Императорского двора. СПб.,
2011; 4) Записные книжки великого князя Николая Павловича как историче-
ский источник. (К публикации дневников 1822-1825 гг. из фондов ГАРФ) //
Петербургский исторический журнал. 2015. № 3(07) и др.)
Со времен И. И. Лутовинова в Спасском-Лутовиново существовал
домашний оркестр, «музыкальный штат» из 20-25 крепостных музыкантов,
при церкви содержался хор из 36 человек, певший по рукописным нотам, кото-
рые хранились в церковном архиве. В качестве копельмейстера домашнего ор-
кестра в Спасское Тургеневыми был приглашен Михаил Осипович Купферш-
мидт вместе с семьей, он руководил всеми увеселениями. Его жена Элеонора
371
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
считалась отличной музыкантшей. Детей Тургеневых обучал музыке пианист
Теодор Гардорф, известный в лучших московских семьях. С Купфершмидта-
ми И. С. Тургенев поддерживал отношения в течение нескольких десятилетий.
Сын Купфершмидтов Александр стал приятелем Тургенева, служил в оркестре
императорского Большого театра, содержал в Москве артистический костю-
мерный магазин (Чернов Н. 1) Провинциальный Тургенев // Библиотека «Рус-
ский писатель И. С. Тургенев»', 2) Деревенское детство Тургенева // Библиоте-
ка «Русский писатель И. С. Тургенев»), При домашнем театре в Спасском была
театральная школа для девочек, о которой упоминает Д. Н. Мамин-Сибиряк.
Актрис из нее «отпускали по оброку» (Твой друг и мать Варвара Тургенева.
С. 66, 122). По предположению Н. М. Чернова, Элеонора Ивановна Купферш-
мидт могла стать прототипом Элеоноры Карловны Ратч из повести «Несчаст-
ная». В усадьбе, согласно увлечениям того времени, ставились спектакли с
участием хозяев.
Прекрасная дама картинной галереи Спасского — Екатерина Алексан-
дровна Новосильцева (урожд. Торсукова) (1755-1842), жена сенатора Петра
Ивановича Новосильцева (1745—1805), бывшего орловского губернатора. Его
портрет тоже был в галерее — это «старик в красном сенаторском мундире». С
семейством Новосильцевых Тургеневы издавна поддерживали дружеские от-
ношения; по воспоминаниям, «ничего не было страшнее взгляда и голоса» Но-
восильцевой, «ничего добрее ее сердца». В 1816 г. Новосильцева и Тургенева
как «старейшины в дворянском роде женского пола» в воспоминание «о слав-
ном 1812 г.» были награждены медалями (Твой друг и мать Варвара Тургенева.
С. 76, 115). Были здесь и портреты Сергеевых: двоюродного брата Варвары
Петровны, сына ее тетки и крестной матери Анны Ивановны Сергеевой (рожд.
Лутовиновой), он изображен «в темно-зеленом мундире с красными отворо-
тами и маленькими золотыми пуговицами (Преображенского полка)», прото-
тип Алексея Сергеевича Телегина из рассказа «Старые портреты». В 30-х гг.
И. Тургенев бывал у него Больших Озерках. Имелся в картинной галерее
Спасского и портрет его жены Клеопатры Владимировны (рожд. Давыдовой),
московской красавицы, — «в сером платье с белой отделкой и серой лентой
в локонах». Описание потретов содержится в каталоге выставки 1909 г. в па-
мять Тургенева, проходившей в Академии наук (Там же. С. 57). Известный
портрет отца писателя (красивый молодой человек в форме унтер-офицера
кавалергардского полка) датируется 1809-1811 гг., что соответствует началу
его службы в 1810 г. Награды, внесенные в послужной список С. Н. Тургенева,
были пририсованы позже (Твой друг и мать Варвара Тургенева. С. 34).
Речь идет о широко известном в России переиздании книги
Н. М. Амбродика «Емблемы и символы» 1809 г., впервые напечатанной в
1705 г. в Амстердаме по указу Петра I. Особенно Тургеневу запомнились «Ры-
кающий лев» и «Арап, едущий на единороге». Видимо, «страшную книгу»
вместе с Тургеневым смотрел крепостной стихоплет Леон Серебряков — при-
372
мечательная фигура из крепостных Варвары Петровны, «сданный в рекруты»
за независимый нрав, ставший офицером и отличившийся на Кавказе, тем не
менее не допущенный хозяйкой к своей семье, когда, вернувшись с Кавказа,
он хотел с ней повидаться. Получил вольную по завещанию В. Н. Тургеневой.
Дом на Самотеке — дом №7 на Садово-Самотечной улице; был продан
в декабре 1825 г., через год после приобретения, «когда Сергей Николаевич
в деревню». «Самотечинский» дом был сдан гр. Г. И. Чернышеву, сын и зять
которого были уже арестованы. Считается, что именно туда в начале 1827 г.
заезжал А. С. Пушкин проститься с А. Г. Муравьевой перед ее отъездом в Си-
бирь и передал с ней послание декабристам и стихотворение для И. И. Пущи-
на «Мой первый друг, мой друг бесценный...» («В тебе полагала я всю славу
мою...». Письма В. М. Тургеневой к сыну Ивану / публ., вступление и коммент.
Л. И. Скоковой // Октябрь. 2004. №8; Чернов Н. М. Тургенев в Москве // Библи-
отека «Русский писатель И. С. Тургенев»),
В пансионе И. Ф. Вейденгаммера, куда принимали детей из знатных и
состоятельных семей, готовили к поступлению в военные школы, кроме рус-
ского и латыни обучали трем европейским языкам. Николай доучивался в этом
пансионе, приготовляясь к военной службе, Ивана, с его слабым здоровьем и
незаурядными способностями, отец решил определить в университет. Атмос-
фера в пансионе, как пишет Н. М. Чернов, нашла отражение в повести «Яков
Пасынков», протипом Пасынкова стал товарищ Тургенева Николай Рейнгольд.
Идея «журналов» (записей дневникового характера) принадлежала отцу
писателя, заботившемуся об образовании сыновей. «Порядок учения» впервые
Николая, когда был сделан отбор книг, стихов и «бесед». Особое значение Сер-
гей Николаевич придавал изучению родного языка, что было необычно для
кавалергарда тех лет. «Вы всё пишете мне по-французски и по-немецки, —
укорял он сыновей в письме 1830 г., — а за что пренебрегаете наш природный?
Если вы в оном очень слабы, это меня удивляет. Пора! Пора! Уметь хорошо не
только на словах, но и на письме изъясняться по-русски — это необходимо. И
для того вы можете писать ваши журналы следующим образом: понедельник
по-французски, вторник по-немецки, середа по-русски и так далее в очередь».
Еще в одном письме он просит писать ему только по-русски (Тургенев И. С.
Поли. собр. соч.: в 30 т. Письма: в 18 т. 2-е изд, испр. и доп. Т.1. 1831-1849.
М., 1982. Комментарии). По убеждению Т. П. Дэн, С. Н. Тургенев был знаком
с педагогической системой Н. И. Новикова и использовал ее для образования и
воспитания сыновей (Твой друг и мать Варвара Тургенева. С. 46).
Иван Петрович Клюшников (1811-1895) — учитель истории И. С. Турге-
нева, о котором он вспоминает в своей автобиографии, брат известного доктора
медицины П. П. Клюшникова, один из старейших членов кружка Станкевича,
где получил за острый ум прозвище Мефистофиля. Начал печататься как поэт
373
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
в журналах в конце 30-х гг. Преподавал историю в 1838-1839 гг. в Московском
дворянском институте. В связи с болезнью и смертью Н. Станкевича пережил
духовный кризис, тяжелую депрессию. В. П. Боткин писал о И. П. Клюшни-
нился. Нет уже прежних скептических неисчерпаемых фантазий — этой часто
горькой эпиграммы на бога и человечество, — все это разрешилось в глубокое,
просветленное религиозное чувство, от него веет мне благоуханием вечной
жизни, чем-то таинственно-святым. Он поэт примирения. И вот почему Вис-
сарион] как-то неясно понимает его стихи» (Белинский в неизданной перепи-
ске современников (1834-1848). М., 1950. С. 122). Сам И. Клюшников считал,
что его творчество на новом этапе понимает один В. Боткин (Там же. С. 120).
К этому времени Белинский постепенно отходил от позиции «примерения с
гнусной расейскою действительностью», в том числе в религиозной форме,
одновременно внутренне расставаясь и с некоторыми из друзей, хотя по-преж-
нему работал преподавателем под началом С. Т. Аксакова в Константиновском
межевом институте, был своим человеком в его доме, находил в юном Кон-
стантине Аксакове «и силу, и глубокость, и энергию», полагая его «даровитым,
теплым», пусть и «обретающимся в мире призраков и фантазий». После пере-
езда Белинского из Москвы в Петербург Клюшников на 40 лет заперся в сво-
ем имении в Харьковской губернии. В этот период была опубликована только
его психологическая повесть «Любовная сказка» («Отечественные записки»,
1849 г.), хотя он продолжал писать стихи. Вошел в историю литературы как
«яркий молодой талант» (Гинзбург Л. Я. О лирике. Л.,1974. С. 146-147), на его
стихи писали романсы. В тяжелых обстоятельствах бедной одинокой старости
Клюшникова г одерживали поэт Я. Н. Полонский, И. С. Тургенев, сблизив-
шийся с Полонским, и брат Н. Станкевича А. Станкевич.
Широко распространенное выражение «две столицы» было обоснован-
ным: Москва сохраняла статус второй столицы, так как там проводилась коро-
Дорога из Москвы в Петербург на третьи сутки пути, действительно,
могла показаться почти завершенной, так как обычно, если ехали на дилижан-
сах, она занимала около четырех суток, о чем узнаем, как заметил Л. В. Вы-
скочков, из письма П. А. Вяземского (июнь 1830 г.). «Впрочем, — отметил уче-
ный, — были путешественники, любившие быструю езду не на дилижансах, а
на почтовых — А. С. Пушкин и Николай I. В 1835 г. А. X. Бенкендорф писал
о поездке с императором по зимней первопутке: “Для перезда из Москвы в
Царское Село нам не хватило 38 часов, несмотря на то, что дорога устоялась, и
два раза нам пришлось пересаживаться из саней в коляску”» (Бенкендорф А. X.
Воспоминания. 1802-1837 / публ. М. В. Сидоровой, А. А. Литвина. М., 2012.
Держать экзамены в университет могли юноши, достигшие 17 лет, и
Сергей Николаевич Тургенев, чтобы получить разрешение на сдачу сыном
374
вступительных экзаменов, 10 июня посетил директора училищ Московской
губернии М. А. Акулова, который на следующий день обратился за разреше-
нием к министру С. С. Уварову (Чернов Николай. Спасско-Лутовиновская хро-
ника. С. 44). Тургенев стал студентом, когда ему было 14 лет 11 месяцев. Среди
13 сдаваших экзамены он оказался на третьем месте.
Преподавательский состав в Санкт-Петербургском университете не
был слабым, но своей официозной атмосферой по сравнению с Московским
неприятно удивил юного Тургенева, особенно ему не понравились настроения
студентов. Впечатления будущего писателя согласуются с замыслом автора,
поставившего своей задачей раскрыть своеобразие внутреннего мира молодо-
го человека, далекого от научных сфер. «В Санкт-Петербургском университе-
те, — как подчеркнул в своих консультациях Л. В. Выскочков, — преподавали
статистик Е. Ф. Зябловский, историк Н. Г. Устрялов (с августа 1831 г. — по
кафедре русской истории, с 17 января 1834 г.— экстраординарный профес-
сор), филолог П. А. Плетнев (с 28 сентября 1832 г. — ординарный профессор
по кафедре русской словесности, с 17 января 1834 г. — экстраординарный про-
фессор), филолог А. В. Никитенко (с 1837 г. — экстраориднарный профессор).
В июле 1834 г. по рекомендации П. А. Плетнева адъюнкт-профессором по ка-
федре всеобщей истории был принят на непродолжительное время Н. В. Го-
Согласно пояснениям Л. В. Выскочкова по Уставу Санкт-Петербург-
ского университета 1835 г., действовавшему до 1850 г., был образован фило-
софский факультет, первое его отделение составил историко-филологический
факультет. После 1850 г. 1-е отделение философского факультета, на котором
учился И. С. Тургенев, снова стало историко-филологическим факультетом
(Санкт-Петербургский университет. 275 лет. СПб., 1999. С. 116-117). Таким
образом, И. С. Тургенев в 1836 г. окончил университет действительным сту-
дентом, а в 1837 — кандидатом философии. «11 мая 1837 г. он подает проше-
ние о допуске к экзаменам на степень кандидата, сдает их в течение мая-июня,
но не полностью. Аттестат им получен не полностью» (Чернов Николай. Спас-
ско-Лутовиновская хроника. С. 55).
«Иван, потрясенный мученической смертью родителя», как пишет
Н. М. Чернов (имея в виду неудачное лечение почечно-каменной болезни, ког-
да по словам писателя, отца «поджарили»), «перенос тяжелый нервный шок.
К осиротевшим сыновьям, чтобы выразить им сочувствие, приезжали друзья
С. Н. Тургенева, в том числе и М. И. Глинка» (Чернов Н. М. Отец Тургенева и
его судьба // Библиотека «Русский писатель И. С. Тургенев»), Отсутствие опи-
сания в повести физических мучений ее действующих лиц еще раз подчерки-
вает намерение автора представить пространство их душевных переживаний,
в таком случае подробности физических проявлений состояния болезни, в том
числе главного героя (которым уделяет немало внимания А. Труайя), диссо-
нировали бы с общей манерой автора - фиксации наблюдаемого «на волне»
375
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
душевного развития (соответственно обозначений болезней «для себя», как
происходит в так называемом «потоке сознания»), актуализирующей важную
составляющую личности - устойчивость ее психики, умение не «застревать»,
по терминологии психологов, на разрушающих эмоциях.
Варвару Петровну в ее путешествии за границу, которым она надея-
лась поправить здоровье, сопровождали барон Петр Иванович Черкасов, сосед
и дальний ее родственник по Бибиковым, участник войны 1812 г., приятель
В. А. Жуковского, и жена провизора Елизавета Ивановна Берс (урожд. Вуль-
ферт), мать братьев Берсов, а также прислуга. К ним должен был присоеди-
ниться Сергей Николаевич Тургенев, но он скончался. В письме к М. М. Кар-
повой Варвара Петровна писала: «Мой бедный Сережа лежал уже на столе, а
ему принесли заказанные им сапоги, ехать ко мне» (Твой друг и мать Варвара
Тургенева. С. 41, 33).
В. П. Тургенева была знакома не только с М. Н. Загоскиным, но и
с В. А. Жуковским, однажды он посетил Спасское, часто посещал Тургене-
ву в Москве. В «Литературных и житейских воспоминаниях» И. С. Тургенев
рассказывает о двух встречах с В. Жуковским (Твой друг и мать Варвара Тур-
Экипаж (фр. equipage) — общее название повозок, карет, дрожек, коля-
сок, в том числе ландо, получившего свое название от г. Ландау, известного
в XVIII в. каретным делом, — экипажа с открывающимся верхом и двумя ря-
дами сидений, расположенных напротив друг друга; типы карет и закрытых
ландо были разнообразными: «двухместные», «двухместные четверкой», «че-
тырхместные», использовались и такие экипажи, как кабриолет, двуколка (у
нее была одна колесная ось), линейка; зимой ездили на санях «в одну» или
«две лошади».
Коляска — четырехколесный рессорный экипаж с открывающимся вер-
хом, запрягавшийся тройкой или «четырьмя лошадьми рядом»; существовали
«городская коляска», «городская коляска, запряженная четырьмя лошадьми
рядом», «дорожная коляска», «английская коляска», «английская двухместная
коляска», «четырехместная английская коляска».
Дрожки («дрошки») — небольшая четырехколесная повозка с упряжкой в
одну, две, три лошади; использовались дорожные и городские дрожки разных
Дилижанс (фр. diligence) — большая четырхколесная повозка с закрытым
кузовом и местами для пассажиров. Багаж размещался на крыше. «Дилижансы
использовались для регулярных междугородних поездок и доставки почты. В
городах имелись станции дилижансов. Начали дилижансы ходить по первому
шоссе Петербург-Москва, построенному в 1816-1833 гт. общей протяженно-
стью 724 км (25 станций) (в переводе с французского слово “шоссе” означает
“обутая”, т. е. это дорога с насыпным полотном из щебня и песка). В России
шоссе строили сначала по системе Трезанге (в частности, из Петербурга в Мо-
376
ПРИМЕЧАНИЯ
скву), а при Николае I — по системе Мак-Адама. В 1820 г., вскоре после начала
строительства нового Московского шоссе, М. С. Воронцов возглавил акцио-
нерную компанию для устройства регулярного движения дилижансов между
двумя столицами. Дилижансы представляли собой длинные обтянутые кожей
возки, с двумя оконцами, спереди и сзади, пассажиры сидели посередине дву-
мя рядами, спинами друг к другу, их разделяла перегородка. Зимой дилижансы
брали четырех пассажиров, летом — шестерых, еще двое могли поместиться
рядом с кучером. Поездка в дилижансе обходилась дорого, одно место внутри
экипажа стоило 100 руб. (в два раза больше жалования мелкого чиновника), на
открытом воздухе — 75 руб., вследствие чего этим видом транспорта пользо-
валась только “чистая публика”. Отправлялись дилижансы по расписанию, два
раза в неделю, по пути делали остановки на ночь в придорожных городах и на
станциях. В царствование Николая I развернулось широкомасштабное стро-
ительство усовершенствованных шоссе». Мы сочли уместным привести эту
и другие подробные характеристики транспортных средств, предоставленные
Л. В. Выскочковым, так как И. С. Тургенев на время повести значительную
ющие в ней немало места, не всегда были легкими и приятными, что отрази-
лось на состоянии его здоровья.
Пароход, на котором Тургенев отправился в Кронштадт, — знаменитый
пароход «Ижора». Как указал Л. В. Выскочков, «это был первый колесный
вооруженный пароход Балтийского флота. Заложен на Ижорском заводе и спу-
щен на воду 4(16) мая 1826 г., а в 1829 г. введен в состав Балтийского флота.
Длина парохода составляла 46, 63 м, ширина без обшивки — 6,7 м, осадка —
4,1 м. На пароходе была установлена паровая машина мощностью 100 л. с.
Вооружение судна составляли восемь 6-фунтовых карронад. Первое продол-
жительное плавание в открытом море пароход совершил в Стокгольм, после
чего в июле 1831 г. перевез в Штеттин гостившего у императора Николая I
прусского принца Карла со свитой. С мая по июль 1834 г. совершал плавания
в Мемель (Клайпеда) и Пиллау (Балтийск) с прусскими принцем и принцес-
сой на борту. В августе Николай 1 предпринял на пароходе морскую поездку в
Шведт с целью встречи с австрийским императором и прусским королем, но
разыгравшийся шторм сорвал планы императора, вынудив пароход вернуться
из Ревеля в Кронштадт. В 1862 г. пароход “Ижора” был продан на слом». В из-
дании писем В. П. Тургеневой к сыну этот пароход охарактеризован не совсем
верно (Твой друг и мать Варвара Тургенева, С. 113-114).
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕРЛИН
Находившийся в Гамбурге Николай I через своего адъютанта послал пас-
сажирам, пострадавшим от пожара на пароходе его имени, «материальную
помощь» — 20 тыс. серебром (так называемые «деньги Государя»), которую
мужчины на общем совете решили передать дамам.
377
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
События, связанные с пожаром на пароходе, подорвали здоровье первой
жены поэта Ф. И. Тютчева Элеоноры Петерсон, урожденной графини Ботмер,
и в 1838 г. она скончалась. Поэт, проведший рядом с ее гробом всю ночь, пол-
ностью поседел. Их старшая дочь Анна вышла замуж за Ивана Аксакова.
И. С. Тургенев публично опровергал старую сплетню, которую сделал до-
стоянием гласности в своих воспоминаниях П. В. Долгоруков, приводя мольбу
о помощи юного Тургенева: «Спасите меня, я единственный сын у матери!»;
отрывок из воспоминаний Долгорукова пересказал А. С. Суворин в фельето-
не «Недельные очерки и картинки» в «Санкт-Петербургских ведомостях» за
1868 г. (7/19 июля). По поводу этого фельетона Тургенев написал редактору
письмо, в котором говорилось: «Близость смерти могла смутить девятнадцати-
летнего мальчика — и я не намерен уверять читателя, что глядел на нее равно-
душно; но означенных слов, сочиненных одним остроумным князем (не Дол-
горуковым), я не произнес» (Санкт-Петербургские ведомости. 1868. № 186.
10/22 июля) (Твой друг и мать Варвара Тургенева. С. 179).
Я. Неверов, «добрейший Януарий», носил затемненные очки, так как ему
грозила слепота.
К Порфирию Тимофеевичу Кудряшову (1813-1880), приставленному к
Тургеневу матерью в качестве камердинера на время учебы за границей, он
относился по-товарищески. Приобрел Порфирию гардероб на 1000 рублей, не
препятствовал его посещениям медицинского факультета, что позволило сыну
незамужней крепостной крестьянки, отец которого был неизвестен, куплен-
ному Варварой Петровной у тетки, генеральши Е. И. Аргамаковой, усовер-
шенствовать свой медицинский талант. И. С. Турегенев предложил Порфирию
остаться за границей, чтобы избавиться от крепостного состояния, но тот отка-
зался. За грозную внешность друзья Тургенева прозвали Порфирия Перфилом:
он был огромного роста с бесцветными глазами под мохнатыми бровями, с
густой темной бородой. Варвара Петровна иногда называла Порфирия Порфи-
роносцем, имея в виду его величественный вид.
Камердинер — термин, заимствованный из немецкого языка в конце XVII
в. (Kammerdiener; от Kammer — комната и Diener — слуга), личный слуга, по-
могавший господину одеваться, бриться, причесываться.
Имеется в виду горничная Варвары Петровны Авдотья Кирилловна
Тоболеева.
Николашка, которого грозилась высечь Варвара Петровна, был младшим
братом Порфирия по матери, звали его Николай (Хрисанфович) Прокофьев. В
предыдущем письме Варвара Петровна уведомляла о нем Порфирия, сообща-
ла, что мальчик здоров и хорошо учится. В том же ноябре она писала о своем
житье: «Ох! Как дни длинны, скучно мне, признаюсь, без тебя и брата, без
театру и музыки, без городской жизни. Монотония ужасная, бабушка стара
и... очень упала рассудком [Елизавета Петровна Тургенева], Дунаевская — всё
дураевская, дядя — всё фабрикант и всё с тряпкой возится [тряпки использо-
378
вались при производстве дешевой бумаги], Биби мала. А я не очень больна,
но! И не совсем здорова, а притом... Ох,., скучаю... очень, очень, очень. Но!
Только бы вы веселились. Деньги к вам посланы, до нового года не требуй ни
копейки — более прислать не могу. А Порфириевы деньги целы будут. Про-
сти, целую и благословляю тебя». На имя Порфирия — «твоего фаворита», как
шутливо писала Варвара Петровна, ею был составлен процентный вексель на
сумму 1500 руб., 150 руб. процентов она платила сама (Твой друг и мать Вар-
вара Тургенева. С. 93-94; Чернов Николай. Спасско-Лутовиновская хроника.
С. 63-62). Комментируя письма Варвары Петровны, в которых говорится о Ни-
колае Прокофьеве, Н. М. Чернов опровергает менение о том, что Порфирий
был сыном С. Н. Тургенева.
Федор Иванович Лобанов (1815-1879)— секретарь, дворецкий и до-
веренное лицо В. П. Тургеневой, из потомственных дворовых, камердинер
С. Н. Тургенева. По воспоминаниям о Спасском В. Н. Колотаевой, «это была
весьма симпатичная личность, постоянно одетая щеголевато в синий без-
укоризненно сшитый фрак с бронзовыми блестящими пуговицами и белый
галстук... Утро Варвары Петровны начиналось тем, что она в своем каби-
нете выслушивала доклады Федора Ивановича и в то же время отдавала ему
приказания на текущий день». Воспитанница Варвары Петровны В. Н. Жи-
това (Биби) вспоминала, что научилась у Федора Ивановича читать, писать и
четырем правилам арифметки; он свободно говорил по-французски, а также
писал, в совершенстве знал русский язык, даже сочинял в молодости стихи.
Иногда под диктовку он писал письма Варвары Петровны к сыну. Был женат
на ее любимой горничной Дуняше (Авдотье Кирилловне Тоболеевой). Все
Лобановы после смерти Варвары Петровны получили вольную, но продол-
жали служить И. С. Тургеневу, получая жалованье (Твой друг и мать Варвара
Тургенева. С. 32).
Елизавета Павловна Фролова (1800-1844) — сестра известных Галахо-
вых, глубоко привязанных к ней: Александра Павловича, генерал-майора сви-
ты царя и в дальнейшем санкт-петербургского обер-полицмейстера, и Ивана
Павловича, рано умершего друга Герцена и Огарева. И. С. Тургенев нарисо-
вал ее портрет в «Воспоминаниях о Станкевиче»: она была немолода, с совер-
шенно расстроенным здоровьем, но «привлекала своим умом и грацией», хотя
говорила немного, — «каждое ее слово не забывалось». Муж Елизаветы Пав-
ловны— Николай Григорович Фролов (1812-1855), сын генерала, убитого
под Полтавой, выпускник Пажеского копуса, прапорщик лейб-гвардии Семе-
новского полка, слушал лекции в Дерптском, Берлинском и др. университетах
(подробнее о Е. П. Фроловой и других персонажах повести см.: И. С. Тургенев.
Новые исследования и материалы / отв. ред. Н. П. Генералова, В. А. Лукина.
М.; СПб., 2012).
Карл Август Фарнгаген фон Эйзе (1785-1858), давно знавший Бет-
тину фон Арним, несмотря на дружеское отношение к ней, не одобрял экс-
379
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
травагантности некоторых ее поступков, в частности, широко известного
из Веймара.
Елизавета (Беттина) фон Арним (1785-1859), мать семерых детей, на
время знакомства с русскими студентами занималась опубликованием про-
изведений покойного мужа, поэта-романтика Иахима фон Арнима, автора в
том числе «народных баллад». Он был ближайшим другом ее брата Клеманса
Брентано, тоже романтического поэта. К этому времени вышла запрещенная
цензурой «Эта книга принадлежит королю» — беседы Богородицы с королем
(1843). Через девять лет появились знаменитые «Беседы с демонами» (1852),
в которых писательница выступила за отмену смертной казни, права жещин
и евреев. Была знакома с К. Марксом и испытала его влияние. Благодаря ее
заботам получили место в Берлинском университете братья Я. и В. Гримм, гей-
дельбергские романтики и собиратели фольклора, авторы всемирно известных
сказок. Здесь они и подготовили первый научный словарь немецкого языка.
Таким образом, это событие произошло в какой-то мере благодаря участию
Бетгины фон Арним. Во время холеры в Берлине ухаживала за больными в
бедных кварталах. В 1985 г. в Германии создано Общество Бетгины фон Ар-
ним, пропагандирующее ее творчество.
Стихотворение брату Николаю включало еще две строфы:
Поверь, умею я ценить
Всю пользу дружеских нападок,
Но дух беспечен, плоть слаба,
Увы, к грехам я слишком падок.
Пока напиток жизни сладок...
Я всв тяну и не гляжу,
Как старший брат Николай Тургенев считал своим долгом наставлять
младшего, призывал быть внимательней к любимой матери и меньше «сорить»
Тургенева его сближением с богачом А. Г. Демидовым и Д. Г. Розеном, сыном
известного героя войны 1812 г., во время первого путешествия по Германии
в 1838 г. Тургенев намеревался отправиться со своими новыми приятелями в
Париж и Италию, но эта поездка не состоялась. Как считали Варвара Петровна
и Николай Тургенев, в таком случае, дабы не «уронить фамилию», пришлось
бы тратить слишком много денег.
Причиной пожара в Спасском стало окуривание хлева во время падежа
травами и горячими углями, угли просыпались, и мгновенно вспыхнули сено
и солома, так как стояла жаркая погода (Твой друг и мать Варвара Тургенева.
380
ПРИМЕЧАНИЯ
Старый дом, сгоревший более чем наполовину, имел форму «отлогой под-
ковы», в середине — деревянное здание с колоннами но фасаду, с большими
окнами (3, 55 м высотой) и множеством комнат, парадная зала была «в два
света»; от этого здания расходились полукругом каменные галереи, заканчи-
вающиеся флигелями. В 40-е годы после пожара В. П. Тургенева сделала к
отремонтированному дому, бывшему левому флигелю с галереей, пристройки,
где разместились «казино» и библиотека. Название «казино» получила ком-
ната со стеклянной стеной на солнечной стороне, «к которой был прикреплен
стеклянный улей, покрытый занавеской из зеленой тафты». Варвара Петров-
на, увлекавшаяся пчелами, «сидя перед ним с лорнеткой в руке, следила за
работой пчел» (Там же. С. 39; по воспоминаниям В. Н. Колонтаевой). Весной
1880 г. И. С. Тургенев начал ремонт и перестройку дома, когда на его фасаде и
появилась ажурная деревянная резьба.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 1840 ГОД
Павел Иванович Кривцов (1806-1844)— сын друзей, соседей и род-
ственников Тургеневых, брат декабриста С. И. Кривцова, которому С. Н. Тур-
генев отправлял вещи и книги в Сибирь. С 1823 г. Павел Кривцов — актуари-
ус Министерства иностранных дел, а с 1834 г. — старший секретарь русской
миссии при Святейшем престоле в Риме, с 1835 г. — камергер. В 40-х годах
курировал русских художников, посылаемых Академией художеств за границу
(Твой друг и мать Варвара Тургенева. С. 121). Вся семья Кривцовых с особым
уважением относилась к С. Н. Тургеневу, отчего нередко довольно нелицепри-
ятно критиковала Варвару Петровну. Иван Сергеевич писал о нем: «... Се-
кретарь посольства, пробивший по-своему себе дорогу, человек рассудка...
хранящий как последнюю святыню — сентиментальное поклонение Шиллеру,
презирающий философы© и честолюбивый, впрочем, добрый, родной... про-
фан в художестве» (Там же).
Фузина — один из пригородов Венеции.
Александр Павлович Ефремов (1815-1876) — сын крупного костром-
ского чиновника, старейший член кружка Станкевича, в дальнейшем — про-
фессор Московского университета, где занимал кафедру всеобщей географии.
В 1837 г. вместе с Белинским жил и лечился в Пятигорске. В круг их общения
входили Н. М. Сатин, которому разрешили выехать для лечения из ссылки в
Пятигорск, М. Ю. Лермонтов, приятель Лермонтова Н. В. Майер, штаб-лекарь
«при Командующем войсками Кавказской линии и в Черномории», с 1834 г.
находившийся «под политическим подозрением» (прототип Вернера из «Ге-
роя нашего времени»). Претензии Ефремова на остроумие были предметом
постоянных шуток его друзей. В Третьяковской галерее сохранился портрет
А. П. Ефремова — рисунок художника-баталиста А. И. Дмитриева-Мамонова
(1840-е гг), сохранился также рисунок И. С. Тургенева, изображающий Ефре-
мова в котелке и с тростью.
381
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
«Русский отель» в Риме существует по сей день.
Холм Пинчо (Monte Pincio) не входит в число семи римских холмов.
Алексей Тарасович Марков (1802-1878) получил право на поездку за
границу после картины «Сократ перед кончиною беседует с учениками о бес-
смертии души». В Италии им было создано полотно «Фортуна и нищий», при-
обретенное Николаем I. А. Т. Марков участвовал в росписи храмов, в частно-
сти, храма Христа Спасителя в Москве.
Карл Людвиг Рундт (1802-1868) — художник-пейзажист, многие из кар-
тин которого утрачены во время Второй мировой войны. По-видимому, Рундт
дал Тургеневу несколько уроков рисования.
Ветурин — извозчик.
Пьяцца-ди-Треви — площадь в центре Рима.
Шушу— Александра Николаевна Ховрина (1823-1901), в замужестве
Бахметева, в будущем — писательница, излагала для детей и народа в доступ-
ной форме библейскую, церковную и гражданскую историю (см. Православ-
ную энциклопедию). В светском кругу ее называли «академиком в чепце».
А. Н. Ховриной И. С. Тургенев посвятил — «подмахнул», как он пишет, два
стихотворения:
Что я тебя не люблю —
Что не любишь ты меня —
С тихой грустью вижу я.
Не любим ли кто другой?
Отчего по целым дням
Твой ли голос прозвенит —
Сердце вспыхнет и дрожит.
И встречать тебя боюсь,
И боюсь и привлечен...
Неужели я влюблен?
(Послано в письме Н. В. Станкевичу 8 мая 1840 г.)
Луна плывет над дремлющей землею
Меж бледных туч,
Но движет с вышины волной морскою
Волшебный луч.
Моей души тебя признало море
Своей луной —
382
И движется и в радости и в горе
Тобой одной.
Тоской любви и трепетных стремлений
И тяжко мне; но ты чужда смятений,
Как та луна.
(Послано в письме М. А. Бакунину и А. П. Ефремову
из лечебницы в Мариенбаде 15 сентября 1840 г.;
с небольшими изменениями его произносит
в «Дворянском гнезде» Паншин.)
В связи с увлечением Тургенева Шушу Ховриной Варвара Петровна в сво-
их письмах обрушивалась на ее мать, Марию Дмитриевну, в девичестве Лу-
жину, хозяйку московского салона, женщину «без правил», слишком экстрава-
гантную, чтобы ее дочери могли стать хорошими женами. Вспоминая княгиню
Е. Л. Шаховскую, «погубившую» ее мужа, едва из-за нее не лишившегося рас-
судка, она писала: «А, эти поетки... Выйдет Шиховская. Уморят и умрут — и
детей оставят, и своих и чужих сирых» (Твой друг и мать Варвара Тургенева. С.
254), Е. Л. Шаховская, в замужестве Владимирова, умерла в 1836 г., ненадолго
пережив Сергея Николаевича. Эпитафия на ее могиле гласила:
Мой друг, как ужасно, как сладко любить!
Весь мир так прекрасен, как лик совершенства!
О том, что, что Варвара Петровна была знакома с поэмой Е. Л. Шаховской
«Сновидение. Фантасмагория» (издана в 1833 г.), свидетельствуют аллюзии на
эту поэму в письме к сыну (Твой друг и мать Варвара Тургенева. С. 274).
Чепец — женский или детский головной убор, к 1920-м годам изготав-
ливался из тюля или муслина с кружевами. Согласно пояснениям Л. В. Вы-
скочкова, «в первой половине XIX в. чепец не только указывал на семейное
положение женщины (замужем), но и соотносился со временем суток. Обычно
молодые женщины носили чепец с утра или до выезда в театр, на бал или
прием. Очень пожилые женщины появлялись на балах в чепцах, но более на-
рядных и дорогих. Чепцы отделывались лентами, кружевами, цветами, обычно
ткань чепца была белого цвета, отделка — любых модных оттенков, как прави-
ло, в тон платья или капота. Для простолюдинок чепец, как и шляпа, означал
более высокое социальное положение. Существовали также ночной и утрен-
ний чепцы, чтобы не спутать волосы, такие чепцы употреблялись в сочетании
с пеньюаром. Только с 1860-х годов в дамских журналах появляются советы
спать с непокрытой головой». В. Н. Богданович-Житова в своих воспоминани-
ях подчеркивает вкус Варвары Петровны, ее умение одеваться, элегантность
даже в домашней обстановке. Блондовые чепцы, о которых упоминает в своей
переписке с сыном Варвара Петровна, — «это чепцы, отделанные “блондами”
383
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
(от фр. blonde — золотистый), кружевами золотистого цвета. Они изготавли-
вались из шелка-сырца, были предметом роскоши, получившим широкое рас-
пространение уже в XVII в.; стали особенно популярными в первой половине
XIX в.; изготавливались блондовые изделия во Франции, в городах Канн, Байе,
«Фоссише цайтунг» (1721-1934) — старейшая берлинская газета.
Нови — современный Нови Лигуре, город на северо-западе Италии.
Н. Станкевич умер в ночь с 24 на 25 июня 1840 г. в возрасте 27 лет от
туберкулеза; А. П. Ефремов сопровождал его до самой смерти. Константин Ак-
это меня поразило [...] Если Виссарион не знает об этом, ты скажи ему, милый
Иван. Скажи ему, что Ефремов с Станкевичем спали в одной комнате — поутру
Ефремов встал будить его ехать, а он уже умер. Ефремов в волнении ужасном:
письмо его от 14 июля нашего стиля. Он отправляет Станкевича в Россию [...].
для Ключникова и Грановского [...]» (Белинский в неизданной переписке со-
Имеется в виду «Энциклопедия философских наук» Гегеля, сохранив-
шаяся в библиотеке Тургенева в Орле.
Видимо, автор хорошо знакомый с известными вопоминаниями «Три не-
дели в России» Оскара Венцеля Гаффнера, адьютанта шведского принца, в ко-
торых описываются праздничные парады и забавы в Петергофе, в частности,
парад кадетов, когда рядом с собой Николай Павлович поставил двух внуков —
в красной и зеленой бархатных курточках, отчасти противопоставляет им
И. Тургенева и М. Бакунина, избравших не военное поприще, а философию,
изучение которой в России практически было запрещено (Гаффнер О. В.
Три недели в России // Исторический вестник. 1914. Т.135, № 1; см.: Выскоч-
кой Л. В. Будни и праздники императорского двора. СПб., 2012).
Фельмаршал И. Ф. Паскевич вел личные переговоры с вступившим на
престол королем Фридрихом-Вильгельмом IV ввиду угрозы «французского
реваншизма» в Европе и англо-французского соперничества в Египте. Как пи-
сал в своих воспоминаниях А. X. Бенкендорф, «одна Россия оставалась на-
зыблемой и грозной наблюдательницей» «европейского разгула». В этих же
воспоминиях он замечал: «Италия была под влиянием пропаганды Парижа и
корбонариев, которые были особенно влиятельны в Неаполе, Риме и северо-
итальянских государствах, австрийские войска поддерживали здесь спокой-
ствие», «трудно было запрячь в австрийскую телегу Италию, Венгрию, Боге-
мию, Голицию и Иллирию, которые все стремились в разные стороны, желали
своей национальной независимости и имели свои собственные интересы»
(Бенкендорф А. X. Воспоминания. 1802-1837. С. 554).
В 1840 г. в ряде российских губерний сложилось настолько тяжелое
положение, что правительство начало создавать комитеты по борьбе с голо-
384
дом. Крестьянам рекомендовалось добавлять в муку кору дуба, желуди, свек-
ловицу и даже глину (Твой друг и мать Варвара Тургенева. С. 219).
В кошмаре И. С. Тургенева отразились тяжелые впечатления, в частно-
сти, от письма матери от 13/25 ноября 1838 г., в котором она писала об Алек-
сандре Ивановиче Рибопьере, посланнике при прусском и мекленбургском
дворах, о голоде; Тургеневых она обычно критиковала примерно в тех же сло-
Переписанные стихи считались хорошим подарком, наряду со стихами,
писавшимися в альбомы, кроме того, это была принятая практика распростра-
нения интересных произведений, в том числе неопубликованных.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. БЛУЖДАНИЯ
Красивый особяняк на Остоженке был нанят у чиновника горного ведом-
ства Н. В. Лошаковского за 4 200 руб. в год (современный адрес — ул. Осто-
женка, 37). Известен как «дом Тургеневых», хотя Тургеневым никогда не при-
надлежал. С 2007 г. — Музей И. С. Тургенева.
Главная кастелянша Прасковья Ивановна— экономка Варвары Пе-
тровны, «сухое, злое и желчное существо» из «Нахлебника».
Речь идет о знаменитых русских медиках — выдающемся хирурге Николае
Ивановиче Пирогове, основателе военно-полевой хирургии, и Федоре
Ивановиче Иноземцеве, впервые в России использовавшем во время опера-
ции эфирный наркоз. Ф. И. Иноземцев наблюдал Варвару Петровну с 1848 г.
Атмосферу первого этапа в жизни Премухино (совр. Прямухино), ска-
завшегося на втором, когда уже наступал охарактеризованный в повести тре-
тий этап, передают стихи хозяина имения из его поэмы «Осуга» — Александра
Михайловича Бакунина, автора трудов «История России», «Опыт мифологии
русской истории»:
Когда вечернею порою
Сберется вместе вся семья,
То я счастливее царя.
.. .Кто с книгою, кто с рукодельем
Беседуют вокруг стола,
Мешаючи дела с бездельем,
Михаил Бакунин действительно не вернулся в родное имение, посетив его
проездом в 1857 г., по дороге из Шлиссельбургской крепости в сибирскую ссыл-
ку. Жандармы разместились тут же, в доме. Отец, много «хлопотавший» о его
помиловании, к этому времени скончался. Михаила Бакунина ожидали родные,
съехавшиеся в Премухино, и соседи, наслышанные о нем. Он почти ни с кем не
говорил и рано утром в сопровождении жандармов покинул имение.
385
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Александрин Беер — Александра Беер, сестра участников кружка Стан-
кевича Алексея и рано умершего Константина (1817-1847), старшая сестра
Натали Беер (в замужестве фон Вейсенфельд) — близкого друга Белинского,
которой он «прощал» непростительные для него «баронство и фон». Натали
Беер, как она писала, цитируя Белинского, «чувствовала себя слишком дале-
ко от “холодности бездушного эгоизма”» в отличие от сестры. Имение Бееров
Шашкино упоминается в рассказе «Бежин луг». С братьями Беерами как сосе-
дями Тургенев был знаком по охоте до знакомства с Бакуниными.
Варвара Петровна нередко называла сына именем библейского
Вениамина, отличавшегося добрым открытым характером и приносивше-
го много радости престарелому отцу Иакову. Действительно, в этот период
между ними еще не было отчуждения. К одному из приездов сына в Спасское
Варвара Петровна приобрела пять свор борзых, девять «смычков» гончих и
лошадей вместе с седлами. По в< 1ям В. Н. Житовой, несмотря на
то, что ее здоровье после перенесенной операции (видимо, в 1837 или 1838 г.)
значительно ухудшилось, в отношениях с любимым сыном еще не было от-
чуждения. Иван Сергеевич откладывал охоту, чтобы побыть с матерью, вместо
лакея возил ее по саду во время прогулок в «коляске с ремнями», которой
она пользовалась как инвалидным креслом. Однажды, когда во время грозы
она не возвратилась из своего обычного объезда угодий, он готов был ехать за
ней, а по возвращении вынес на руках из кареты. Рассказала В. Н. Житова и о
таком эпизоде: доставляя Варвару Петровну на один из домашних концертов
Ф. Листа в Москве, лакеи забыли «коляску с ремнями», и Тургенев, подхватив
мать на руки, по высокой лестнице сам донес ее до входа в зал (видимо, в апре-
ле-мае 1843 г.).
Намечавшееся расхождение Белинского с друзьями-славянофилами Акса-
ковыми, всячески опекавшими его в Москве (С. Т. Аксаков, например, как дирек-
тор межевого института безуспешно добивался включения Белинского в число
штатных преподавателей) взорвалось непримиримой войной после рецензии
Белинского на трехтомное собрание сочинений М. В. Ломоносова, в ко-
торой критик обрушился на официальную историографию, противопоставив
гениального ученого одописцу (Отечественный записки. 1840 г. 11-я кн.). Кон-
стантин Аксаков дал слово ответить Белинскому диссертацией о Ломоносове.
После полемики по поводу Гоголя Белинский своего прежнего друга К. С. Ак-
сакова называл «жалко ограниченным человеком» и «шутом» (Белинский в
неизданной переписке. С. 146). Расхождения славянофилов и западников были
столь волнующими для оппонентов, что могли привести к дуэли, как это едва
не произошло с П. В. Киреевским и Т. Н. Грановским, когда они разошлись во
мнениях относительно памфлета Н. М. Языкова «К ненашим». Суть отноше-
ния читающей публики к начинающему критику передают «Куплеты на Бе-
книжной лавке»:
386
Читать нет средства этих вздоров!
Его критических разборов
Сам черт не мог бы разобрать.
Весь образом каким-то дивным
Он бесконечно просветлел;
Всем абсолютно надоел.
Салон Авдотьи Петровны Елагиной (1789-1877), по первому мужу
Киреевской, матери Ивана и Петра Киреевских, племянницы Жуковского,
в начале 1840-х гг. стал центром дискуссий между славянофилами и запад-
никами.
Дмитрий Николаевич Свербеев (1799-1874) в своих воспоминаниях,
изданных посмертно, много писал о значении литературы в общественной
жизни (Записки. 1799-1826: в 2 т. М., 1899). На его «пятницах» тон задавала
жена, в девичестве кн. Е. А. Щербатова, близкий друг П. Я. Чаадаева, мно-
гим запомнившаяся своим строгим и скромным нарядом — одним и тем же на
этих вечерах. В 40-50-е гг. Свербеев арендовал дом 25 по Тверскому бульва-
ру, где родился Герцен, этот дом принадлежал дяде Герцена по отцу, сенатору
А. А. Яковлеву. Сейчас здесь находится Литературный институт.
Николай Христофорович Кетчер (1809-1886), московский врач швед-
ского происхождения, близкий друг Герцена, познакомился с И. С. Тургене-
вым около 1843 г., активно участвовал в литературной борьбе 1845 г. Пережил
части в неудаче этого брака винила себя и свою семью Наталья Александровна
Герцен, слишком поздно, как она считала, составившая верное представление
об этой девушке, нравственно неразвитой, в отношении которой был избран
слишком доброжелательный тон.
Профессор И. И. Давыдов, по воспоминаниям современников, более все-
го отличался раболепием. Он отказывал в таланте Державину, а Пушкин для
него не существовал. И. П. Клюшников написал о Давыдове несколько эпи-
грамм, в одной из них говорилось:
В нем грудь полна стяжанья мукой,
Полна расчетов голова,
И тащится он за наукой,
Как за Минервою сова.
Впоследствии Давыдов был назначен директором Главного педагогиче-
ского института в Москве.
«Изобретатель Клары Гасуль»— П. Мериме, автор пьесы «Жещина-
дьявол, или Искушение святого Антония» (1825). У Мериме действие тоже
387
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
перенесено из Фифиады, где жил в IV в. святой Антоний, основатель отшель-
ничества, в более близкие современным читателям времена — Испанию XVIII
в., что не было случайностью: в эпоху романтизма интерес ко всему испанско-
му был огромным. «Театр Клары Гасуль» «вышел в 1825 г., был переиздан в
И. Тургенев и познакомился с оригинальной драматургией Мериме» — «сме-
сью романтизма и нового реализма», но у Тургенева «стилизованная драма-
тургия Клары Гасуль, которую французские исследователи сближают с ме-
лодрамой и театром ужасов, становится... лиричной и философской. Это уже
первые проблески будущей тургеневской повести», — пишет Л. П. Гроссман,
анализируя романтическую трилогию в драматургии Тургенева, завершающу-
юся «Двумя сестрами» (Гроссман Л. П. Драматургические замыслы Тургене-
ва // Изв. Академии наук СССР, Отделение литературы и языка (ОЛЯ). 1955.
метить св. Антония Римлянина Новгородского, иконы которого получили
распространение в России с XVI в., основателя монастыря Рождества Богоро-
дицы в Новгороде. Соласно житию этого святого, из Италии, где разыгралась
буря, отшельник на упавшем в море камне достиг берега Волхова и, чудес-
ным образом спасенный к дню Рождества Богородицы, дал обет построить в
ее честь обитель. На иконе он держит в руках модель Рожественского собора,
преподнося его Богородице с младенцем, либо храм «вырастает» из свитка —
как воплощение обета. «В разветвленной и прихотливой символике» культа
этого святого в России, как пишет Г. В. Вдовин, обстоятельства его появле-
ния на камне в Новгороде (Новгород — несостоявишийся Рим, в отличие от
Москвы — Третьего Рима и Санкт-Петербурга — Четвертого)», то, что этого
святого «соотносили со своеобразным “петропавловским культом” XVIII —
начала XIX в., прочитывалось как обещание великой будущности “каменной”
России», и часто икону этого святого размещали рядом с портретом императо-
щение единства власти земной и небесной (так, например, было в Останкино
у Шереметева согласно описи 1802 г.), таким образом за св. Антонием, очень
возможно, и закрепилась «репутация покровителя масонов и масонства», в до-
мах которых его образ не был чем-то диковинным (Вдовин Г. В. Персона — Ин-
Сохранились также иконы с изображением этого святого у раскольников.
Можно думать, размышления И. С. Тургенева о св. Антонии были следствием
не только увлечения Мериме, но и распространенности в его кругу в начале
XIX в. икон с изображением этого святого. Работа над драмой «Искушение
святого Антония», второй ее сценой, как о ней рассказывает автор повести,
указывает на знакомство Тургенева со средневековыми легендами о сатанизме,
влиявшими на практику инквизиции.
388
«Предварительные тезисы к реформе философии» (1842 г.), — произве-
дение, в котором Л. Фейербах выступил с «религией человекобожества», счи-
тая, по словам С. Н. Булгакова, что вера в Христа есть вера в человека, человек
человеку — Бог.
Касторский Михаил Иванович (1809-1866)— секретарь философского
отделения Петербургского университета в 1841-1949 гг., читал на этом отделе-
нии лекции по славянской филологии, преподавал древнюю географию, воспи-
танник Костромской семинарии и Главного педагогического института, учил-
ся в Берлине, Париже, Праге: «Начертание славянской мифологии», изданное
в 1841 г., было подготовлено для получения степени доктора философии, как
значилось на титульном листе этой книги. В повести передается чувство нелов-
кости, которое испытывает главный герой рядом с ученым по призванию, не со-
мневающимся в способностях и желании Тургеньева посвятить себя науке.
С именем Татьяны Бакуниной связаны стихи «Долгие, белые тучи
плывут», «Осенний вечер... Небо ясно», «Дай руку — и пойдем мы в поле»,
«Заметила ли ты», «Нева», «Когда с тобой расстался я», «Вариации». В пове-
сти цитируются два стихотворения:
Осенний вечер... Небо ясно,
Ищу глазами я напрасно:
Нигде забытого листа...
Нет — по песку аллей широких
Все улеглись — и тихо спят,
Безмолвно спит печальный ряд...
(Послано с письмом Алексею Бакунину
от 30 апреля /12 мая 1842 г.)
Заметила ли ты, о друг мой молчаливый,
О мой забытый друг, о друг моей весны,
И в этой тишине есть что-то неземное,
Невыразимое... душа молчит и ждет:
О смерти вспомнит и замрет.
О, если в этот миг невольною тоскою
Подумай, что стою я вновь перед тобой,
Что я гляжу тебе в глаза.
389
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Любовь погибшую ты вспомни без печали;
Прошедшему, мой друг предаться не стыдись...
Мы в жизни хоть на миг друг другу руки дали,
Мы хоть на миг с тобой сошлись.
(Передано Татьяне Бакуниной в Шашкино.)
Евдокия (Авдотья) Ермолаевиа Иванова (в замужестве Калугина) — бе-
лошвейка матери И. С. Тургенева, работавшая по найму в Спасском, мать един-
ственной дочери Тургенева Пелагеи-Полинет. Судя по записям в «Мемориале»,
что дает возможность предположить, что их отношения оыли не совсем такими,
какими он стремился представить их П. Виардо. Версия автора, таким образом,
заслуживает внимания. Варвара Петровна вскоре после рождения Пелагеи-По-
леньки определила ее в семью дворового Федора Ивановича Лобанова, где та
прожила до 8 лег, но затем, по мнению ряда исследователей, все же вернула де-
вочку матери. Тургенев впервые увидел дочь в Москве в 1850 г.
Зефир — в греческой мифологии западный ветер; в Италии — мягкий ве-
тер, возвещающий весну; Фавоний, римский аналог Зефира, — нежный теплый
бриз; он появляется на картинах С. Ботичелли вдыхающим жизнь во Флору и
переносящим по воздуху Венеру Анадиомену (Кто есть кто в античном мире/
сост. Бетти Редис; пер. с англ. [М.; Таллинн], 1983. С. 108). В стихотворении
И. С. Тургенева 1837 г. «К Венере Медицейской», в котором «нежный лик»
прекрасной богини разбивает «рукою дерзновенной» «сын злой Азии», ска-
зывались и образованность автора, и его размышления о символике античной
культуры. В этом стихотворении, в частности, были такие строки:
Как я люблю тот вымысел прекрасный!
К равнине водяной
Припал зефир: в тот миг таинственный и нежный
И стала над волной!
Тебя приял Олимп! Плененный грек тобою,
И неба и земли назвал тебя душою,
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ЧУДЕСНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
Типография Карла Эдуарда Праца была известной в Петербурге, здесь
печатались научные издания, редкие источники, как например, Лавреньевская
и Троицкая летописи, журналы «Современник», «Время», «Эпоха» и др., про-
изведения Н. Некрасова, Ф. Достоевского и других поэтов и писателей.
390
Брат Николай— Николай Сергеевич Тургенев (1816-1879); закончил
юнкерскую артиллерийскую школу в Петербурге, в 1840 г. вышел в отставку
из гвардейской конной артиллерии. Уволен поручиком, проведя «ремонт», на
который дала деньги Варвара Петровна. За этот «ремонт» в 1840 г. получил
особую благодарность вел. кн. Михаила Павловича. В 1841 г. зачислен чи-
новником в департамент Министерства государственных имушеств, в 1842 г.,
поскольку матери не нравилось, что он начинал гражданскую карьеру с «пис-
цов», по протекции, о которой она хлопотала, причислен к Министерству вну-
тренних дел. В 1843 г. за выслугой произведен в коллежские советники (под-
робнее см.: Чернов Николай. Спасско-Лутовиновская хроника). Осенью 1844 г.
перешел из Министерства внутренних дел на службу в Главное управление
путями сообщения, в департамент железных дорог, в качестве помощника сто-
Жил в Петербурге. Отношения с младшим братом, мнением и дружбой которо-
го он дорожил и к которому был глубоко привязан, выразительно характеризу-
ет его приписка к письму матери: «Милый друг, Ваня. Я жив и здоров. Живу в
Москве, с нетерпением ждём твоего возвращения, по твоему обещанию, к 20
мая надеюсь видеть тебя в Москве. Желание моё видеть и обнять тебя столь
велико, что я надеюсь дожить. Даже не могу умственно себе представить ми-
нуту нашего свидания. Прости, милый друг, писать более не имею, мысленно
тебя обнимаю, истинный твой вечный друг Ник. Тургенев» (Твой друг и мать
Варвара Тургенева. С. 306, 380).
На поступление И. С. Тургенева в Министерство внутренних дел требо-
валось Высочайшее разрешение, поскольку, выдержав магистерские экзамены,
он не защитил диссертации. С запросом о Тургеневе Л. А. Перовский обращал-
ся к министру народного просвещения.
Важно отличать, как обратил внимание проф. Л. В. Выскочков,
в Особенную (Особую) канцелярию Министерства внутренних дел в годы
службы в ней И. С. Тургенева и Особенную канцелярию министерства в 1810—
1826 гг., функции которой были переданы Третьему Отделению Собственной
его Императорского Величества Канцелярии, что не всегда отчетливо звучит в
литературе научно-популярного характера. При Тургеневе в Особенную кан-
целярия была собственно канцелярией министра, его секретариатом, который
после переезда в Петербург в 1841-1849 гг. возглавлял писатель В. И. Даль, по-
лучивший должность секретаря и чиновника особых поручений при Л. А. Пе-
ровском (брате оренбургского военного губернатора), который в эти годы был
и товарищем министра уделов (1841-1852), и министром внутренних дел
(1841-1852). В этой канцелярии велась, например, переписка по преобразо-
ванию губернских правлений, земской полиции, о различных «раскольничьих
сектах», как вспоминает А. В. Головин, служивший здесь в то же время, что и
И. С. Тургенев. В Особую канцелярию министр передавал дела, которые же-
лал вести под своим наблюдением. «Кратковременная служба в Министерстве
391
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
внутренних дел была небесполезной для будущего автора “Записок охотни-
ка”, — считает Л. В. Выскочков. — Составленная им записка “Несколько за-
мечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянине” свидетельствует о том,
вопроса”, главного вопроса дореформенной России».
Имеется в виду дом Лопатина (так называемый Литературный дом, Не-
вский 68, ныне не существующий), где жили И. И. Панаев, В. Г. Белинский,
А. А. Краевский, А. А. Комаров и др.
геевич Тургенев.
Первый критик России настолько нуждался, что взялся за литературную
обработку учебного пособия Г. Гурцова для глухонемых, переданного ему
по протекции кн. В. Ф. Одоевского, стремившегося как-то помочь Белинскому.
Пособие Гурцова, педагога, основавшего в Одессе первое училище для глухо-
немых, однако, не было одобрено к печати в Министерстве народного просве-
щения, и Белинский, проделавший огромную работу, получил только аванс,
составлявший примерно треть общей суммы гонорара, но и этими 100 руб.
«остался доволен».
Анонимный отзыв на «Парашу» в «Инвалиде», военной газете, был
хвалебным, что вызвало необыкновенное восхищение Николая Николаевича
Тургенева прежде всего самой газетой. Варвара Петровна не слишком высоко
ставила литературные вкусы деверя, потому и высмеивала его. Некоторые ис-
следователи считают, что этот отзыв — перепечатка статьи Белинского.
На сезон 1843-1844 гг. труппа была приглашена по распоряжению Ни-
колая I. Царь был пленен талантом Рубини весной 1843 г. и распорядился
возобновить Итальянский театр в Петербурге, поручив Рубини подготовку
хоров и оркестра из местных артистов для предстоящих представлений. «Го-
сударь, оценивший гениального певца», — вспоминает В. А. Панаев, дво-
юродный брат беллитриста, — распорядился пригласить его на весь сезон
1843-1844 гг. и сформировать труппу; за «хлопоты по подготовке хоров и
оркестра [из русских музыкантов] он приказал вручить Рубини дирижерскую
палочку с огромным рубином, осыпанную бриллиантами. Впоследствии, же-
лая вознаградить певца за то эстетическое удовольствие, которое он достав-
лял, император Николай дал ему мундир VIII класса [соответствовал чину
коллежского ассесора]. Тогда же было учреждено звание солиста его величе-
ства, которое давало право носить мундир придворного ведомства, и Рубини
была пожалована золотая медаль на Андреевской ленте, украшенная брил-
лиантами стоимостью в десять тысяч франков. Таким образом, положено
было начало возобновлению итальянской оперы в Петербурге. Из итальян-
ских артистов были только Рубини, Тамбурини, Виардо...» (Григорович Д. В.
Литературные воспоминания/ вступит, статья, сост., подг. текста и коммент.
Г. Г. Елизаветиной. М., 1987. Приложение). Итальянская опера деиствитсль-
392
но возобновлялась, так как на постоянной основе она была основана уже в
1760 г., когда в Санкт-Петербург была «выписана» за счет казны итальян-
ская оперная группа, упраздненная в 1798 г. Павлом I. В 1829 г. «итальянские
спектакли» снова ставились в Большом театре, но продолжались только до
1831 г. Как отмечает Л. В. Выскочков, «италомания» затронула Николая I в
меньшей степени, чем общество, и, отчасти уступая этому настроению, он
распорядился устроить в Петербурге «отборнейшую оперу», которая могла
бы соперничать с парижской. С 1834 г. до 1885 г. контракты заключались
ежегодно. На афишах тогда писали «Паулино Виардо-Гарция» или «Г-жа
Виардо-Гарция», но аутентичное написание имени певицы автор повести не
приводит, впрочем, как и А. Розанов, в научном труде которого оно появ-
афишу «Большого прощального вокального и инструментального концерта»
в зале Дворянского собрания в Петербурге 26 апреля ст. ст. 1853 г. Возможно,
это объясняется значением в повести «линии» Полины Виардо, противопо-
ставленной «линии» матери Тургенева, именно во второй акцентировано все
характерное для своего времени (подробнее о сезонах Полины Виардо в Рос-
сии см. основополагающую монографию о творчестве певицы: Розанов А.
Полина Виардо-Гарсиа. 2-е изд., доп. Л.,1973).
Большой, или Каменный, балетно-оперный театр был открыт напротив
здания нынешнего Мариинского в 1783 г.; после пожара 1811 г., продолжавше-
гося двое суток, полностью истребившего богатое убранство его интерьеров,
как пишет Л. В. Выскочков, был восстановлен архитекторами А. К. Модюи и
И. И. Гольбергом при участии «каменных дел» мастеров Доменико и Антонио
Адамини, «интерьеры были расписаны художником Скотти, фасады, суще-
ствовавшие прежде, сохранены. Театр открылся 3 февраля 1818 г. Этот театр
и посещал И. С. Тургенев во время гастролей П. Виардо. В 1859 г. сгорел рас-
положенный напротив Большого театра Театр-цирк. На его месте архитектор
Альберто Кавос построил новый театр, названный в честь супруги Алексан-
дра II Марии Александровны. Первый театральный сезон в новом здании от-
крылся 2 октября 1860 г. оперой М. И. Глинки “Жизнь за царя”; устаревший
Большой театр прекратил свое существование 23 февраля 1886 г. постановкой
оперы Бизе “Кармен”. В этом же году здание театра было отдано Русскому
музыкальному обществу для перестройки под Консерваторию, а его репер-
туар полностью передан Мариинскому театру». Приверженность петербурж-
цев театру, на которую обращает внимание Л. В. Выскочков, позволяет уяс-
нить не только «волшебство» Итальянской оперы в обрамлении изысканного
убранства театра, но и обоснованность отмечаемого в повести разочарования
главного героя интерьерами Королевской оперы в Берлине — «роскошно, но
безвкусно переделанной».
В те годы билет в Большой театр стоил в среднем 8 руб., а фунт хлеба
(400 г с небольшим) — примерно 6 коп.
393
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
В своем отзыве о первом выступлении Итальянской оперы в России с уча-
стием П. Виардо поэт А. Н. Яхонтов (1820—1890) писал, что ее «игра, умная
и изящная, веселая, отличалась особенной, ей свойственной благородной про-
стотой и прелестью» (Русская старина. 1886. Т. 52 С. 735-748).
Впервые И. С. Тургенев увидел П. Виардо в роли Розины в опере Д. Рос-
сини «Сивильский цирюльник» 27 или 29 октября 1843 г., этой оперой откры-
вался сезон. По отзывам в «Северной пчеле», она поражала своей естествен-
ностью, тем, что «поет как дышит» (по выражению А. Мюссе), со своими
«грудными нотами, от высочайшего сопрано до низкого контральто», «жем-
чужными руладами», необыкновенной прелестью, которую она приобретала
на сцене. В стихотворении 1846 г. А. Н. Плещеев писал:
Порой являлась мне Розина молодая,
И, голосу волшебному внимая,
В тот благородный край стремился я душой,
Где вечной синевой блистает небосвод...
Один из лучших портретов Полины Виардо принадлежит Тимолеону
Карлу фон Неффу, родом из Эстляндии (на русской службе Тимофею Андре-
евичу фон Неффу), который исполнял живописные работы для малой церкви
Зимнего дворца, в том числе образ «Тайная вечеря», оформлял капеллу в Алек-
сандрии в Петергофе, выполнил часть работ для храма Христа Спасителя в
Москве, Исаакиевского собора в Петербурге, кроме того, он был автором пор-
третов светских красавиц, а также красавиц-итальянок более простого проис-
хождения. Им были выполнены портреты императрицы Александры Федоров-
ны, дочерей Николая I Марии и Ольги.
В своем письме — «крике души» — Варавара Петровна цитирует с неболь-
шими неточностями последнюю строфу стихотворения А. Мюссе (приводит-
ся в дословном переводе):
Мое разбитое сердце уснет навсегда,
Вспомни обо мне, когда одинокий цветок
На моей могиле тихо раскроется, вспомни обо мне.
Я не увижу тебя больше, но моя бессмертная душа
Предстанет тебе, как верная сестра.
Слушай же в ночи голос, зовущий тебя,
Помни обо мне.
(Цит. по: Твой друг и мать Варвара Тургенева. С. 492.)
Виардо выступала в ролях Дездемоны («Отелло» Д. Россини), Амины
(«Сомнамбула» В. Беллини, она называлась «Невеста-лунатик»), «погружая
394
ПРИМЕЧАНИЯ
весь театр в слезы», как писал П. Анненков, Лючии («Лючия ди Ламмермур»
Г. Доницетти), Церлины («Дон Жуан» Моцарта), Ромео и Танкреда (соответ-
ственно в «Капулетти и Монтекки» Беллини и «Танкреде» Россини). По-
сещал ли Тургенев благотворительные концерты, начавшиеся после окончания
спектаклей, неизвестно. До окончания гастролей Итальянской оперы, получив
14(26) февраля отпуск, он уехал в Москву, где слег с воспалением легких, вер-
нулся в Петербург только в мае.
Считается неверным сообщение И. Д. Гальперина-Каминского о
совместном участии в охоте И. С. Тургенева и Л. Виардо, которое будто бы
явилось поводом к их знакомству. В этом сообщении приводятся и часто ци-
тируемые слова Полины Виардо: «Мне его представили со словами: “это мо-
лодой русский помещик, славный охотник, интересный собеседник и плохой
поэт”». Охоту в окрестностях Петербурга и прилегающих губерниях Л. Виар-
до описал в ряде очерков, изданных в 1844-1845 гг. и переизданных в 1846 г.,
где своих русских приятелей, в обществе которых он охотился, называл под
буквами, и установить их имена не удалось. «Охотничьи» очерки Л. Виардо
содержали критические замечания о крепостничестве. В это время Л. Виардо
изучал художественные собрания Эрмитажа, Зимнего и Таврического дворцов,
галерей графа Кушелева, графа Ростопчина и др. (в 1844 г. вышла его книга
«Музеи Германии и России»).
Дом Демидова был известен в Петербурге под названием Демидовской го-
стиницы, это были меблированные комнаты, сдававшиеся приезжим артистам
негоциантом, «тосканским подданным» Филиппо Мориччи (совр. Невский,
54). Скромная жизнь семьи Виардо, отсутствие стремления жить «на широкую
ногу», заставляли недоброжелателей из светского общества говорить о их не-
воспитанности и скаредности, как это произошло и с В. П. Тургеневой. Так же
могло быть воспринято и то, что Полина Виардо сама делала эскизы к своим
театральным костюмам.
В число поклонников Полины Виардо входили П. В. Зиновьев, А. М. Гу-
левич, А. Ф. Львов, командир царского конвоя и автор музыки гимна Рос-
сийской империи «Боже, царя храни» (на слова В. А. Жуковского), С. А. Ге-
деонов, сын директора театров, археолог и литератор, на фоне которых, как
пишет П. Анненков, начинающий поэт Тургенев, «которого не знали», опре-
деленно проигрывал. Длительные дружеские контакты установились у певи-
цы с Матв. Ю. Виельгорским, виолончелистом и композитором, основателем
Русского музыкального общества, она посвятила ему свой романс «Весенний
день». В переписке с Матв. Ю. Виельгорским, принадлежавшим к высшему
свету, Виардо не скрывала своих демократических убеждений, писала, что
республику во Франции препочитает «всякому другому образу правления».
«Ее мировоззрение, — пишет исследователь биографии и творческого пути
певицы, композитор и музыковед А. Розанов, — несомненно сложилось под
влиянием идей Ж. Санд и в первую очередь Луи Виардо. В 1844 г. Виардо по-
395
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
знакомилась с М. А. Бакуниным, тогда уже политическим эмигрантом. В марте
1849 г. она стала посредником между ним и своей подругой Ж. Санд, пересы-
лая Бакунину ее письма. Известна дружба Полины Виардо и с немецким соци-
алистом Г. Мюллер-Штрюбингом (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа. С. 73).
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ПАРГОЛОВСКОЕ ЛЕТО
Женой Белинского стала Мария Васильевна Орлова, классная дама мо-
сковского Александровского института, из духовного звания. Они венчались
12 ноября 1843 г. Их познакомил А. Д. Галахов, инспектор этого института и
товарищ Белинского по изданиям Краевского. До Александровского института
она работала гувернанткой в семье племянницы И. И. Лажечникова. Решение
соединить свои судьбы было принято ими после переписки. Свояченица Бе-
линского Аграфена Васильевна Орлова так описала их дачу под Парголово:
«Дача у нас была омерзительная, построенная из барочного леса и оклеенная
самыми жалкими обоями. Ветер гудел беспрестанно под полуотклеившимися
обоями; в комнатах было так холодно, что мы все трое с ногами усаживались
на диван и с нами две молодые собачонки, чтобы лучше согреться, и со стола
1962. С. 399).
Автор, скорей всего, имеет в виду пьесу «Месяц в деревне», с ее «ста пуда-
ми любви», самую репертуарную в драматургии И. С. Тургенева, «вошедшую
в золотой фонд русской драматургии наряду с “Горе от ума“ А. С. Грибоедова,
ницей” А. Н. Островского, “Чайкой” А. П. Чехова и “На дне” А. М. Горько-
го» (Потапенко С. Н. Природа конфликта в драматургии И. С. Тургенева: дис.
канд. филол. наук. Вологда, 2002).
Анна Яковлевна Шварц (1820-е - 1872), из рижских немцев, — каме-
ристка Варвары Петровны. Отношение к ней Ивана Сергеевича менялось, но
неизменным оставалось уважение к брату, беззаветно преданному жене. Види-
мо, Анна Яковлевна произвела на Н. С. Тургенева неизгладимое впечатление
во время пожара в Спасском в мае 1839 г. Оба они проявили отвагу: он бро-
сился в огонь, чтобы вытащить из полыхающего флигеля полупарализованную
няню Варвары Петровны Наталью Васильевну, когда-то помогавшую барышне
бежать из Петровского, Анна спасала имущество хозяйки, преследовала вора,
чтобы отнять у него шкатулку с 20 тыс. Неприязнь к Шварц, не достойной,
как считала Варвара Петровна, Тургеневых-Лутовиновых, усиливало ее разо-
чарование в ci не, не стремившемся ни к какой карьере, хотя она и понимала,
что вряд ли «увидит сыновей министрами». В своих переживаниях Варвара
Петровна совещалась с мужем— разговаривала с его портретом 1831 г., на
котором он был изображен в последний период жизни: «с исхудалым страдаль-
ческим лицом, со впалыми глазами и длинной бородой». Потому, вероятно,
его именем она и просила «своего Вениамина» «заклинать» старшего брата,
396
пав перед ним на колени у могилы отца (братья намеревались посетить Смо-
ленское кладбище в день смерти С. Н. Тургенева, 30 октября) и не вставать
до тех пор, пока Николай не даст слова прекратить связь со «злодейкой», без-
нравственной женщиной, которая погубит его, «сумасшедшего, несчастного
оптимиста», как когда-то кн. Е. Л. Шаховская погубила его отца. По воспоми-
наниям О. В. Аргамаковой, кабинет Сергея Николаевича «был «святилищем»,
в которое никто не допускался, «тих, уединен», обвешан картинами, одну из
которых — портрет Сергея Николаевича, сделанный в Париже, — закрывала
«занавеска» (Твой друг и мать Варвара Тургенева. С. 83). Варвара Петровна,
как она писала младшему сыну, теперь сама была близка к помешательству —
тому, чтобы отправиться на «седьмую версту Петербурга», т. е. в больницу
для душевнобольных, открытую в 1832 г. на Петрегофском шоссе в бывшей
летней резиденции князя Потемкина — «Всех скорбящих», названной по од-
ноименной церкви (Там же). В светском обществе семейные драмы Тургене-
вых не были тайной. Но если имя Шаховской оберегалось, то Шварц — нет.
О гражданском браке сына Варвара Петровна узнала от знакомых, пристально
следивших за упущенным богатым женихом. Из Спасского Анна Яковлевна
«исчезла» в марте 1841 г.: «оставила службу у Варвары Петровны под предло-
гом того, что отец не дает ей “вида на жительство”, и переехала к Н. Тургеневу
(см.: Б. В. Богданов В. П. Тургенева и А. Я. Шварц (к истории семейной драмы
// Спасский вестник. Вып. 9. Тула, 2002. С. 170-172)» (Там же. С. 318).
Второй сезон 1844-1845 гг. Итальянской оперы в России открывал-
ся для П. Виардо 9 октября «Сомнамбулой» на сцене Большого театра в Пе-
тербурге. 16 октября впервые в Большом театре шел «Любовный напиток»
Доницетти, и «ничего привлекательнее, грациознее» г-жи Виардо в роли ко-
кетливой крестьянки «невозможно было представить». В свою партию она
вставила партию, написанную Берио для Малибран, «исполненную всяких
трудностей» (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа. С. 48). Другой крупной ро-
лью была Норма («Норма» Беллини, спектакль 18 ноября), а 26 декабря —
«Золушка» (из одноименной оперы Россини), вторая дебютная роль в репер-
туаре Полины Виардо, с которой она впервые выступила в 1839 г. на сцене
Королевского театра в Лондоне. В этой роли ярко проявился ее драматический
талант. По словам Т. Готье, ее Золушка имела «восхитительный вид смирения
и скрытой насмешки». Успех в Лондоне был таким, что слушать 17-летнюю
Полину Виардо пожелала королева Виктория в Букингемском дворце. Имен-
но тогда, как предполагается, на нее и обратил внимание один из директоров
Итальянской оперы Луи Виардо, хорошо знакомый с семьей Виардо, но, как
многие, воспринимавший младшую дочь блистательного Мануэля Гарсиа
лишь в качестве аккомпаниатора великой Малибран. Во время второго сезона
в Петербурге Полина Виардо исполнила также партию Бьянки, дочери Сфор-
29 января), восторженно принятую официальной прессой. По поводу Нормы
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Мих. Ю. Виельгорский писал дочери Анолит: «...Г-жа Виардо подняла боль-
шую полемику своей Нормой, которую она поет и играет восхитительно, не-
смотря на то, что для этой роли внешность ее несколько хрупка и слишком
дуэта из II акта, такой банальный, был повторен 3 раза...» Большое впечат-
ление произвела ария из оперы «Манон Леско» М. Балфа, «грациозная»,
вставленная в оперу «Дон Паскуале», оперу-буфф, как и «Обними меня» из
«Сомнамбулы» (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа. С. 13, 14,49-50). Во время
в Париже в 1843 г. с надписью: «Генералу-маэстро Алексею Львову, на добрую
память о Полине Виардо. С.-Петербург 1 января 1844 г.» (на фр.), хранящийся
в библиотеке Ленинградской-Петербургской филармонии. В сборник вошли
8 романсов и песен на стихи французских поэтов, других поэтов в переводе
на французский язык, а также народных песен. В апреле прошли концерты в
Москве. В апреле 1846 г. Варвара Петровна побывала на одном из утренних
концертов Виардо, когда, вероятно, и произнесла свою знаменитую фразу, ко-
торую приводит В. Н. Житова: «А надо признаться, хорошо проклятая цыганка
поет!» В сцену урока Розины П. Виардо обычно вставляла интересные номера:
бьева, то «Тройку удалую» А. Н. Береговского.
Репутация Порфирия как хорошего «крепостного доктора», которому
не хотела давать вольную Варвара Петровна, хотя и выписывала ему медицин-
ские книги, далеко выходила за пределы уезда, его личность заинтересовала
даже знаменитого Ф. И. Иноземцева, лечившего Тургеневу, который позво-
лил Порфирию присутствовать при приеме больных вместе с его учениками,
обращаться к себе за консультациями. Порфирий увлекался гомеопатией, его
лавровишневые капли собственного изобретения были эффективными. Удач-
но лечил Биби-Житову в 1840 г. от ветряной оспы. По ее воспоминаниям, от
броту; он в совершенстве владел немецким языком. После смерти Варвары
Петровны Тургенев выделил ему усадьбу— 15 десятин земли в Спасском (к
югу от Варнавицкого колодца). Когда в 1862 г. Порфирий оказался в трудных
обстоятельствах (по настоянию родителей жены-художницы пробовал быть
фотографом в Воронеже, рыбным торговцем, но разорился) Тургенев просил
М. Я. Языкова и Д. Я. Колбасина подыскать ему место в акцизном или удель-
ном ведомстве. Помогал Порфирию деньгами и лесом, пытался разрешить
института, которого Порфирий считал «нигилистом» и на этом основании со-
бирался лишить наследства. В последние годы жизни числился (как дантист)
земским лекарем в южной части Мценского уезда в с. Мертвеце. Похоронен
в Спасском-Лутовиново возле церкви. Послужил прототипом домашнего ле-
каря из «Муму» и фельдшера Павла Андреевича из «Конторы» (подробнее
398
см.: В. П. Житова Воспоминания о семье И. С. Тургенева. Тула, 1961; Чернов
землей и других своих слуг-друзей: унтер-офицера Василия Афанасьева и
кронштадтского мещанина Захара Балашова (протип Онисима из «Петушко-
ва»), бывшего у него в услужении в качестве камердинера в 40-х — середине
60-х гг.. прозванного Лепорелло, чудковатого, не умеющего говорить, «точно
ему язык вывихнули, но очень честного и хорошего человека», Турегенев вы-
плачивал ему пенсию в связи с тяжелой болезнью глаз. Земля Захара распола-
гались за прудом в Спасском, почему пруд и получил название Захарова пруда.
Потрясенный смертью Тургенева, Балашов прислал Я. П. Полонскому письмо
«К вечной памяти Ивана Сергеевича Тургенева» с просьбой прочитать его на
похоронах: «Дорогой благодетель ты мой, посылаю тебе на гроб твой мои ду-
шевные горячие слезы вместо дорого венка. Любил и предан тебе был я всей
душой и гордился тем, что был твой слуга» (Твой друг и мать Варвара Тургене-
ва. С. 512). Захаров пруд иногда называют прудом Савиной, поскольку к при-
езду в Спасское в 1861 г. актрисы М. Г. Савиной, любившей купаться бросаясь
в глубину, здесь были устроены специальные мостки. В честь ее приезда был
организован празник с участием крестьян, получивших угощенье и подарки.
Еще в ранней юности И. С. Тургенев пробовал переводить Шекспира
(«Отелло», «Короля Лира»), и переводы Михаила Павловича Вронченко
(«Гамлета», «Макбета» Шекспира, «Манфреда» Байрона) были ему особенно
интересны; статья о переводе Вронченко «Фауста» Гёте давала возможность
критически пересмотреть романтическую формулу индивидуализма, о кото-
рой И. С. Тургенев много размышлял. О Тургеневе-критике см. публикацию
Э. Г. Гайнцевой «Письма Е. М. Феоктистова к И. С. Тургеневу (1851-1861):
в 2 частях» в Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1998—
1999 и 2002 гг..
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ
Куртавнель— замок эпохи Франциска I, недалеко от Парижа, до сих
пор значащийся в списке достопримечательностей Франции; был приобретен
Л. Виардо в 1844 г. Во время гастролей Полины Виардо в Вене в нем нача-
лись ремонтные работы. Был продан перед франко-прусской войной и около
1864 г. перестал существовать при загадочных обстоятельствах, сохранилось
только здание фермы Куртавнель (об исчезновении замка см.: Waddington Р.
The Strange History of Dr. F. and the Dismantling of Courtavenel // The Modem
Language Review. 1970. Vol. 65. N 2. P. 330-354). Куртавнель представлял со-
бой живописную достопримечательность равнин Иль-де-Франс: «От шоссе к
решетчатым воротам парка вела аллея из толстых яблонь... Перед домом рас-
стилалась лужайка с цветочными клумбами, окаймленная бордюром из геор-
гинов и роз, окруженная кленами, каштанами и тополями. Под окнами вдоль
замкового фасада стояли оранжерейные растения и деревца. С этой стороны
399
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
двухэтажный дом с толстыми стенами и высокими замшелыми крышами имел
“вид лавочника”, по словам Полины Виардо, другая же сторона — с башен-
ками и подъемным мостом — имела более благородный вид. По небольшому
Угловая гостиная была “на два света”. Хозяйством ведали госпожа Гарсиа и
мадемуазель Берга, пожилая незамужняя сестра Луи Виардо... Попугаи, обе-
зьяны и кошки благоденствовали в доме. Недалеко от дома на пригорке возвы-
шался великолепный вяз». «Нигде я не видела столько неба, как в Куртавне-
Друзья В. Боткина (1811-1869) считали его сибаритом во всем: сохрани-
лись воспоминания о том, как он штудировал Шекспира, сравнивая разные его
издания, устроив себе «изящный кабинет» в особой беседке в саду. Эти перво-
начальные штудии вылились в статью для «Отечественных записок» о книге
А. Джемсон «Женщины, созданные Шекспиром» (1841 г.) и перевод двух глав
из нее («Юлия» и «Офелия»). В дальнейшем был пропагандистом творчества
Шекспира. Эрудиция Боткина-Анчара могла быть разящей:
К нему читатель не спешит,
И журналист его боится,
Один Панаев набежит,
И, кочась в муках, удалится.
литературы, содержавший цитаты из брошюры Ф. Энгельса, — «Шеллинг и от-
кровение. Критика новейшего покушения реакции на свободную философию».
Жорж Санд — псевдоним писательницы и общественной деятельницы
Авроры Дюпен, правнучки Морица Саксонского и дочери адъютанта Мюрата
Мориса Дюпена, в замужестве баронессы Дюдеван, принявшей литературное
мужское имя по настоянию бабушки, матери отца, в имении которой она вырос-
ла. С детства, проведенного в Ноане, Аврора Дюпен носила мужскую одежду,
так как увлекалась верховой ездой. Учеба в Августинском монастыре привила
будущей писательнице особое религиозное чувство, в дальнейшем она считала
и социализм Пьера Леру, который стал ее хорошим товарищем, они неизменно
поддерживали друг друга, вместе написали роман («Спиридион»). Редактиро-
вала «Бюллетень Республики» после падения буржуазной монархии. Обычно,
характеризуя личность Санд, цитируют ее слова, приводимые Моруа в его кни-
ге « Лелия, или Жизнь Жорж Санд»: «Каков ни был цвет вашего знамени, лишь
бы ваши флаги шли к республиканскому будущему во имя Иисуса, у которого
остался на земле только один апостол, во имя Вашингтона и Франклина, кото-
новья не задумываясь выполняют божественную и страшную задачу (храни их
господь...), лишь бы добро взяло верх, лишь бы те, кто верит, доказали это...
400
ПРИМЕЧАНИЯ
Я просто маленький солдат, примите меня...» (М., 1990. С. 237). Даже этих
слов достаточно, чтобы понять, как мог быть принят у Жорж Санд М. Бакунин,
скоро ставший ее другом. В своем творчестве Ж. Санд поднимала проблемы
равенства полов и интимные проблемы брака. Познакомившись с Ф. Шопеном
в 1837 г., когда он уже был тяжело болен, резко изменила привычный образ
жизни, посвятив себя заботам о нем. Однако характер композитора не позволял
ему долго оставаться «безмятежным», «малейшим шум был для него ударом
грома», кроме того, он страдал вдали от родины, куда потомку славного рода
Кшижановских не удалось вернуться в 1835 г. Приступы мучительного кашля
(вероятно, туберкулезного происхождения) учащались, увеличивалась физиче-
ская слабость, он с трудом переносил «салонные» общения, не говоря уже о
политических собраниях и всем том, чем жил Париж в эпоху революционных
событий. Поэтому многие, наблюдавшие этот гражданский брак, дливший-
ся 10 лет, считали Шопена «крестом» Жорж Санд, ее «злым гением». Ссора
Шопена с сыном Авроры Морисом послужила поводом для окончательного
разрыва. Вскоре, в 1849 г., Шопен умер, простившись перед смертью только с
на прекрасного ангела», давним другом, которую попросил в знак прощания
спеть, с нежно любимой сестрой и другими лицами из своего польского круга
общения, а также со своим учеником Адольфом Гутманом, не отходившим от
него 17 октября: прощаясь, в знак признательности, что тот оставался с ним в
этот трудный час, значение которого было понятно обоим, Шопен поцеловал
ему руку. Ф. Лист в своей книге о Шопене, рассказывая о последней любви
композитора, подчеркивал незаурядность Санд, «это великодушное и страст-
ное сердце», «широкий, благородный ум», и видел трагизм ее гражданского
брака в том, что Шопена изо дня в день заметно покидали физические силы,
что причиняло ему душевные страдания, и приводил слова писательницы: «В
любви бывают только начала!..» (Лист Ф. Ф. Шопен. М., 1958. С. 387, 389,
462-463). Ценившая в людях прежде всего свободолюбие, преклонявшаяся пе-
ред остротой ума и возможностями человека, открывающимися в его дарова-
ниях, Ж. Санд была глубоко привязана к чете Виардо.
Существует мнение, частично основанное на письмах В. Боткина брату,
что Тургенев отправился в путешествие в Пиренеи вместе с ним.
Николай Михайлович Сатин (1814-1873)— поэт и переводчик, член
кружка Герцена и Огарева, вместе с ними был арестован летом 1834 г., после
10-месячного заключения сослан на родину. Сатина отличали наблюдатель-
ность и острый ум, но, с точки зрения Е. Феоктистова, он был «ничтожеством»
из окружения Герцена.
Павел Васильевич Анненков (1812-1887)— сын богатого симбирского
помещика, первоначально учился в Горном корпусе, затем был вольнослуша-
телем историко-филологического факультета Петербургского университета,
некоторое время служил в канцелярии Министерства финансов. Как белли-
401
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
трист заявил о себе в 1847-1848 гг. повестью «Кирюша» и рассказом «Она по-
нужен поэту, а для рассказчика гораздо больше таланта, чем необходимо.
«Отечественные записки», в которые Белинский привлекал своих дру-
зей, уже начали окупаться, однако А. А. Краевский платил сотрудникам по-ни-
щенски. Он «обирал» Белинского и в другом смысле, настаивая на анонимно-
сти публикаций в разделе критики и библиографии, которые выдавал за свои.
Как писал С. И. Барановский, товарищ Тургенева по Петербургскому универ-
ситету, в будущем профессор русского языка Гельсингфорского университета.
Краевский работал «единственно для денег», ради которых не щадил «никого
и ничего», был «он довольно хитер» и обладал даром «загребать жар чужими
менников. С. 13,172).
Книга одного из теоретиков анархизма П.-Ж. Прудона «Что такое соб-
ственность? Или исследование о принципе права и власти» была издана в Па-
риже в 1840 г. Вскоре должна была появиться «Философия нищеты». За его
творчеством следил весь кружок Белинского.
Пьер Леру — сен-симонист, основатель знаменитой газеты «Глоб»; Бе-
линский заинтересовался Леру, прочитав «Новую энциклопедию», редактором
которой тот был и где были напечатаны его статьи. В кругах творческой ин-
теллигенции влияние социалистического пантеизма и спириутализма Леру в
это время было огромным. Герцен считал его «абстрактным романтком», как
и Луи Блана.
Публицист Этьен Кабе издавал две газеты — «Le Populaire» («Народ»)
и «Le Populaire de 1841» («Народ 1841 года»), в которых критиковал режим
июльской монархии и выступал поборником демократии; автор утопии «Путе-
шествие в Икарию» (1840), которую попытался реализовать, создав коммуну в
Америке, в Техасе, где получил в 1849 г. участок земли для своих эксперимен-
тов. Отзвуки интереса к воззрениям Кабе исследователи находят в произведе-
ниях Ф. М. Достоевского.
Третьему сезону Полины Виардо в России в 1845-1846 гг. предшество-
вала поездка в июне-августе 1845 г. по приглашению Мейербера в замки прус-
ского короля Штольценфельс и Брюль, где по случаю приезда королевы Викто-
рии и принца-супруга Альберта прошли придворные торжества с концертами,
совпавшие с открытием памятника Бетховену в Бонне; приехали Лист, Бер-
лиоз, Шопен, из Петербурга— Н. Греч. П. Виардо исполнила, в частности,
отрывки из «Орфея» К. Глюка. Все программы составил Д. Мейербер, он же
аккомпонировал певцам. 17 сентября Виардо выехали в Россию, взяв с собой
маленькую Луизетту, по пути остановились в Берлине, где П. Виардо высту-
пала. В этом сезоне в России П. Виардо довольно долго не появлялась в но-
вых партиях, только 1 декабря она исполнила партию Марии в опере «Мария
де Роган» Доницетти, 19 декабря — партию Ревекки в опере «Храмовник»
402
О. Николаи, настолько слабой, что даже великая певица и актриса, как отме-
чалось в печати, не смогла полностью ее спасти. В этот сезон звучали и другие
критические отзывы. В середине января 1846 г. П. Виардо заразилась коклю-
шем, ухаживая за заболевшей дочерью, и была «уволена» по срочному про-
шению, с обязательством после 11 февраля немедленно покинуть Петербург.
Семейство Виардо выехало из Петербурга в Париж 14 февраля 1846 г., сделав
остановку в Тильзите и надолго остановившись в Берлине ввиду холодной по-
годы и весенней слякоти. Певице было предписано молчать, врачи опасались
за ее голос (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа. С. 58-62).
Николай Николаевич Тургенев женился на Елизавете Семеновне
Белокопытовой, дочери инженера-строителя Кронштадтских укреплений
(Чернов Николай. Спасско-Лутовиновская хроника. С. 103-104), 23-летней
компаньонке В. П. Тургеневой, и полностью обосновался в своем наследном
Юшково. Четырех сестер Белокопытовых, с которыми он приезжал в Спасское,
Тургенев называл «курицами». В день получения разрешения покинуть Спас-
ское, т. е. окончания ссылки, у Николая Николаевича родилась дочь Варвара.
Вторым браком была за мужем за С. И. Мосиным, конструктором знаменитой
винтовки, вскоре ставшим директором Сестрорецкого оружейного завода и ге-
нералом. До революции винтовка называлась «трехлинейная винтовка образца
1891 г.», и хотя она прошла испытания в конкуренции с оружием Лебеля, Ман-
дихера и Нагана, из ее названия император все же вычеркнул слово «русская»,
а всем известное название пришло из практики. С. И. Мосин добивался брака
с Варварой Николаевной 16 лет, даже дрался на дуэли с ее мужем помещиком
Арсеньевым, который дал согласие на развод только получив большую сумму
денег (судя по датам, видимо, из тех 200 тыс. руб., которые были получены за
изобретение) (об этой «тургеневской» истории см.: Бурт Валерий. Интересные
факты о винтовке Мосина и ее кострукторе // Свободная Пресса. 2016. 12 авг.
URL: svpressa.ru (дата обращения: 12.08.2016)). Белокопытовы сыграли нема-
ющим Спасского, который противился проведению реформ, и племянником,
позже писатель был вынужден продать виллу в Баден-Бадене, чтобы заплатить
по векселю, предъявленному Н.Н. Тургеневым.
Биби — Варвара Николаевна Богданович (1833-1900), воспитаница Вар-
вары Петровны, появилась в Спасском после ее заграничного вояжа в 1835 г.
вместе с камеристкой Анной Шварц. По мнению В. М. Чернова, есть «вероят-
ность того, что события, изображенные в “Первой любви”, находятся в опре-
деленной связи с тем, что составляло тайну воспитанницы В. П. Тургеневой.
Некоторые исследователи склонны считать ее дочерью жившего в доме Тур-
геневых молодого доктора А. Е. Берса и Варвары Петровны. Не исключено,
что ситуация, воспроизведенная в комедии “Нахлебник”, содержит намек на
необычные обстоятельства ее появления: неверность мужа вынуждает оскор-
403
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
бленную женщину решиться из чувства мести на столь необычный протест».
Изучив архивные материалы, в том числе материалы Третьего отделения, где
зафиксированы перемещения С. Н. Тургенева в Москве, привлекая автобио-
графический конспект И. С. Тургенева «Мемориал», не предназначавшийся
для печати и опубликованный французским ученым А. Мазоном в 1964 г.,
В. Н. Чернов проясняет многие события этого периода. В результате архив-
ных разысканий исследователю удалось установить имя «рокового» для семьи
Тургеневых увлечения С. Н. Тургенева — кн. Е. Л. Шаховской, 18-летней поэ-
тессы. Тургеневы в это время жили уже «на два дома». Княжна, как и Сергей
кунина, брата премухинца, где тогда жил ее дядя, культурный деятель и дра-
матург кн. А. А. Шаховской, в домашних постановках пьес которого она уча-
ствовала. Стихами Шаховской были увлечены дочери Бакунина, одна которых,
Прасковья, сама была поэтессой, другая, Евдокия, — художницей (невеста
ной (будущей сестры милосердия в Крымскую войну), когда она обиделась
за романтическую «Фантасмагорию» Шаховской, которую он счел «нелепы-
ми претензиями» на поэтичность, хотя это произведение и вызвало хвалебные
отзывы в печати. Здесь же, в учебном заведении для девочек, вроде панси-
она, устроенном небогатыми Бакуниными, работал В. Белинский. Бывали в
этом культурном центре Москвы М. Н. Загоскин, Н. И. Кривцов. По мнению
Н. М. Чернова, Шаховскую «сломила личная катастрофа» и как будто «пресле-
довало проклятие Варвары Петровны»: через год после смерти С. Н. Тургенева
она вдруг «выскочила» замуж за 33-летнего вдовца из обер-полицейских детей
помощником контролера в почтовое ведомство, а Шаховская меньше чем через
год умерла, на шестой день после родов. Владимиров хлопотал о введении его
с сыном в дворянское звание. Отношение писателя к прототипу Зинаиды из
«Первой любви» «было сложным»: «он сострадал этой понапрасну погибшей
случайно в фантазиях Зинаиды из «Первой любви» обнаруживается отсвет по-
эзии кн. Е. И. Шаховской (Чернов Н. М. Первая любовь И Библиотека Русский
писатель И. С. Тургенев). В поэме Шаховская прямо высказывала свою сме-
лую жизненную позицию (что особенно ранило Варвару Петровну, считавшую
«поэтку» обольстительницей мужа, его погубившей, активной стороной их
романа, тем более, что С. Н. Тургенев, вопреки распространенному мнению,
не всегда был несчастлив в браке и считал, что «его бабу нельзя выкинуть из
первого десятка»). Автор эпитафии на могиле Е. Л. Шаховской не установлен.
Н. М. Чернов, многое уточнивший в жизни семьи Тургеневых, не утверждает
с полной определенностью, кого следует считать матерью Биби. Исследова-
тели, подготовившие к печати письма Варвары Петровны, не считают Биби
дочерью В. П. Тургеневой, не отрицая ее происхождения от А. Е. Берса (см.
404
ПРИМЕЧАНИЯ
также исследование Б.В. Богданова «В.П. Лутовинова — мать писателя»). Не-
давно появилась новая версия о том, что Биби была дочерью С. Н. Тургенева
и кн. Е. Л. Шаховской, выдвинутая научным сотрудником Музея И. С. Турге-
нева на Остоженке Е. М. Грибковой (Грибкова Е. М. Очерки о жизни Варвары
Николаевны Житовой // Житова В. Н. Воспоминания о семье И. С. Тургенева.
М., 2016. С. 185-200). По мнению исследовательницы, эта версия «снимает
все противоречия и не порождает новых. Екатерина родила от Сергея Тургене-
ва девочку в 1833 либо в самом начале 1834 г. Для барышни-аристократки —
скандал и позор. Сергей Николаевич в этом случае мог принять лишь одно-
единственное решение — любой ценой избавить возлюбленную от ужасного
клейма... Он отправляется к жене и заключает с ней соглашение примерно
такого содержания: младенца берут в семью в качестве приемного ребенка, но
пошатнувшийся брак сохраняется. “Грех” отцовства принял на себя Андрей
Берс, в жизни которого этот факт никогда никакого значения не имел. ... Вар-
вара Петровна могла гордиться собой: образ идеальной жены, хотя бы в соб-
ственных глазах, она себе все-таки создала» (Там же. С. 186, 189). Е. М. Гриб-
кова черты облика Биби находит в Зинаиде из «Первой любви», сравнивая
характеристики литературного персонажа с суждениями Варвары Петровны о
своей воспитаннице в письмах к сыну (Грибкова Е. М. Очерки о жизни Варва-
ры Николаевны Житовой. С. 194-200) (о дальнейшей судьбе Биби см. примеч.
к части одиннадцатой).
Афанасий — Афанасий Тимофеевич Алифанов (ок. 1802-1872) — дворо-
вый, страстный охотник; был куплен Варварой Петровной для сына в качестве
егеря у соседа, помещика П. А. Черемсинова, прототип Ермолая из «Записок
охотника» (Твой друг и мать Варвара Тургенева. С. 38-39). Сохранилось сви-
детельство об этом оригинальном человеке И. П. Борисова, соседа и приятеля
И. С. Тургенева, орловского помещика, женатого на сестре А. Фета Н. А. Шен-
шиной, остановившегося во время охот в сентябре 1861 г. вместе с С. А. На-
рышкиным в Спасском: «Дня два гонялись за волками, но неудачно — пойма-
ли только двух и одного из них пристукнул Афанасий. Но, боже мой, как он
постарел и едва ли будет уже в силах на прежние подвиги. Старик грустит по
Вас, любит Вас как охоту, а более-то что ему любить, разве чарочку...» (цит.
по: Чернов Николай. Спасско-Лутовиновская хроника. С. 215).
Охотничьи маршруты Тургенева проходили через отцовское Тургенево,
дядино Юшкова, Лутовиновку, принадлежавшую «заберезуйской барыне»,
где он жил иногда по несколько недель на берегу речки Березуйки, в 20 км
от Спасского. Березуйка принадлежала Авдотье Ивановне Логривовой, по-
луприятельнице-полукомпаньонке Варвары Петровны со времен пансиона,
«милому другу Дуняше», дочери Кромского городничего Губарева. В ее судь-
бе Варвара Петровна принимала живейшее участие: подарила ей, как пред-
полагается, две крепостные деревни (Лутовиновку, Дичково). Муж Дуняши,
губернский секретарь Сергей Логривов (носивший усеченную фамилию отца,
405
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
помещика Кологривова как незаконнорожденный) присутствовал на венчании
в 1816 г. Варвары Петровны и Сергея Николаевича в Спасском. По некото-
рым воспоминаниям, Тургенев изобразил Логривова в поэме «Помещик». У
Авдотьи Ивановны сохранилась знаменитая миниатюра с портретом Варва-
ры Петровны, ей подаренная (подробнее см.: Чернов Н. 1) Провинциальный
Тургенев. М., 2003; 2) Деревенское детство Тургенева // Библиотека «Русский
тьей Ивановной во время тяжелой болезни в 1822 г. мальчика И. Тургенева
выхаживал мценский доктор И. И. Креенер. Проходили маршруты Тургенева
и через Петровское — именьице деда Лутовинова, где среди липового пар-
ка был большой дом и устроена «приютная ферма». В «Записках отхотника»
хинскими кустами, Синдеевской рощей, Шаламова, Красными Холмами) есть
упоминание о Слободке (в «Бежином луге») — деревне В. П. Тургеневой в
Чернском уезде Тульской губерии Стеклянная Слободка, на берегу речки Сне-
жедь в 2 верстах от Тургенево (Твой друг и мать Варвара Тургенева. С. 308).
Своеобразной «охотничей столицей» на Орловщине было Шаблыкино Кара-
чевского уезда, граничившее с Юшково и принадлежавшее Николаю Василье-
вичу Киреевскому, сослуживцу С. Н. и Н. Н. Тургеневых по кавалергардскому
полку, крестному отцу Сережи Тургенева и дальнему родственнику Тургене-
вых. «Огромное состояние Киреевского позволяло ему вести широкую жизнь,
многие помещики составляли обычную свиту этого барина, сопровождя его
на псовую охоту». Жизнь в Шаблыкине была «шумной и полной всякого до-
вольства. .. Часто многие из бедных дворян жили здесь по нескольку месяцев,
не смея из скромности представиться хозяину...» (Твой друг и мать Варвара
Тургенева. С. 84, 322; цитируются «Былые чудаки Орловской губернии» (2-е
изд.)— Орел, 1997). Н. В. Киреевский, прообраз Александра Михайлыча Г.
из «Гамлета Щигровского еузда», напечатал в 1865 г. рассказы «Сорок лет
постоянной охоты. Из воспоминаний старого охотника. Рассказы, посвящен-
ные собрату К. М. Фролову». В этом же жанре проблистал тонким знанием
народного языка, гибкостью речи С. Т. Аксаков. «Охотничьи» очерки оста-
вались популярным жанром и в середине XIX в. Андрей Евстафьевич Берс,
один из наставников И. С. Тургенева в охоте, с началом службы с 1839 г. при
Московской дворцовой конторе продолжал участвовать в различных охотах.
Софья Андреевна Толстая, дочь А. Е. Берса, писала о нем: «Как сейчас вижу
я высокую фигуру отца с седой бородой, сидящего в ... шарабане, в оливко-
любимым сеттером, сидящим рядом с моим отцом. Вообще все мое детство
прошло в дружбе с разными охотничьими собаками моего отца. Сначала у нас
были пойнтеры, белые с красно-жетыми пятнами, потом были черные сетте-
ра, из которых последний, кажется, Спорт, был продан по случаю болезни мо-
его отца поэту Некрасову за 3 509 рублей» (цит. по: Твой друг и мать Варвара
406
ПРИМЕЧАНИЯ
Тургенева. С. 227). А. Е. Берсом была выведена порода красных сеттеров. Он
оставался другом Варвары Петровны до последних ее дней, тепло относил-
ся к И. С. Тургеневу. Поддерживал контакты с Тургеневыми и его старший
брат Александр Берс (1807-1871), «гофмедик, лейб-медик, врач канцелярии
Военного министерства, дирекции Петербургских театров, Государственного
коммерческого банка, впоследствии — действительный статский советник»,
тоже страстный охотник (Там же. С. 42).
Варвара Петровна называла сына Александровской колонной, так как
Сообщение о переходе «Современника» в руки Белинского и Некрасова
вызвало возмущение в правых реакционных кругах. Н. М. Языков так коммен-
тировал в письме Гоголю это событие: «“Современник” купили Никитенко, Бе-
линский, И. Тургенев и прочие такие же, следственно с будущего 1847 г. сей
журнал, основанный Пушкиным, будет орудием щелкоперов» (Белинский в не-
изданной переписке современников. С. 184).
После трех сезонов в Петербурге Полина Виардо удалялась в блеске
успеха: они дали возможность развернуться ее талантам и сформировали ее
как певицу и актрису, и она не преувеличивала, называя Россию своей «второй
родиной», однако в Петербурге ей уже нечего было делать, для нее «важно
было закрепить за собой положение одной из европейских примадонн, а для
этого снова появиться на крупных сценах Западной Европы... Момент для ухо-
да был выбран удачно. Виардо удалялась из Петербурга в блеске успеха». И
поскольку «двери парижских театров оставались для нее закрытыми, она под-
писала контракт с Берлинским оперным театром» (подробнее см.: Розанов А.
Полина Виардо-Гарсиа. С 60-64).
Бруно Бауэр, теолог, когда-то читал лекции на богословском факультете
Берлинского университета, но затем за свою «Критику евангельской истории
синоптиков» (1840) лишился доцентуры. В ней он обосновывал сомнения в
подлинности Евангелия от Иоанна, посланий апостола Павла. Переселился в
Бонн. Примыкал к младогегельянцам, среди которых был К. Маркс. Разочаро-
вавшись в будущности германской культуры, одно время видел в России стра-
ну грядущей цивилизации.
Особые дружественные отношения между И. С. Тургеневым и
К. А. Фарнгагеном фон Энзе подчеркивает то, что из ссылки через Полину Ви-
ардо Тургенев передал немецому критику первое издание «Записок охотника».
В опере Д. Мейербера «Гугеноты» Полина Виардо исполняла партию
Валентины де Бри, теряющей свою любовь накануне Варфоломеевской ночи.
Как правило, в странах с многочисленным католическим населением основной
сюжет оперы — борьба между католиками и протестантами — вуалировался, и
на первый план выходили любовные перипетии. Россия не была исключением
в цензурных ограничениях, которые заставляли менять названия опер и дру-
гих музыкальных произведений, например, «Сицилийские вечерни» Д. Верди
407
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
назывались «Иоганна-ди-Гусман», опера «Гугеноты» Мейербера— «Рауль и
Валентина», «Пророк» — «Осада Гента» и т. д. Необыкновенный артистизм в
новой постановке «Гугенотов» и виртуозность Полины Виардо отмечались в
печати.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ПАРИЖ
«Письма из Avenue Marigny» Герцена включены в первый цикл его «Пи-
сем из Франции и Италии», печатались за подписью Искандер в «Современни-
ке» в 1847 г. (под названием «Письма из Франции»), «Письма с того берега»
писались после поражения июньского восстания.
«Штаб» Полины Виардо составляли ее родственники, те, кто когда-то
входил в труппу ее отца, знаменитого тенора Мануэля Гарсиа (1775-1832),
ведущего артиста Итальянской оперы в блестящий период Наполеоновской
империи, покорившего публику «дьявольским темпераментом» и «огненной
страстностью» (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа. С. 6), первого тенора и в
Неополитанском театре, восхищавшего Иоахима Мюрата. Мануэль Гарсиа был
также композитором, автором популярных опер и песен, которые распевали на
улицах в Испании, а родился в цыганском квартале Севильи под фамилией Ро-
дригес, его мать была марранкой. Впервые выступил в качестве композитора,
поставив в Малаге комическую оперу «Пленник по любви», вскоре — еще не-
сколько опер, в одной из которых прозвучала его песенка «Я контрабандист»,
ставшая особенно популярной. Ему принадлежали и другие популярные пес-
ни: «Кораблик» и «Рики-рики», слова к которой написала его жена Хоакина. С
Россини встретился в 1816 г. В первом представлении оперы Россини «Севиль-
ский цирюльник» он исполнил партию Альмавивы. Всего Гарсиа были напи-
саны 42 оперы, в том числе «Флористан» — на сюжет, послуживший канвой
для «Фиделио» Бетховена. «Случайный принц» и «Калиф Багдадский» имели
большой успех, что заставило Гарсиа уехать в Англию, подальше от интриг
руководителя истальянской труппы в Париже Анжелики Каталани. На сцене
Лондонского королевского театра состоялся дебют старшей дочери Мануэля,
композиции. Полина Виардо на всю жизнь сохранила восторженную любовь к
отцу, разделяла его убеждение в том, что настоящим певцом может стать толь-
ко настоящий музыкант (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа).
Центральной фигурой в «штабе» Полины Виардо была ее мать, Хоакина
когда-то украшение Мадридского театра, глубоко религиозная и хорошо обра-
зованная для своего времени оперная актриса, по семейным легендам — не-
Брюссель, к старшей дочери Малибран, в особняк, построенный ее вторым
мужем — скрипачом Шарлем Огюстом де Берио — в предместье Иксель, и
целиком посвятила себя воспитанию младшей дочери, в которой видела даро-
408
вание певицы, а не только пианистки, «изучала с ней упражнения, написанные
отцом для страшей дочери». По воспоминаниям, Хоакина отличалась ясным
умом и строгостью. Первое выступление Полины как певицы состоялось в
Бельгии, затем она концертировала с мужем сестры. Успех выступления в кон-
церте в парижском театре «Ренессанс», после которого А. Мюссе сделал пе-
вице предложение, воодушевил Хоакину остаться в Париже, где жил старший
из ее детей Мануэль. Хоакина принимала деятельное участие в судьбе дру-
зей дочери, в том числе Тургенева. Во второй семье Мануэля Гарсиа жила его
дочь от первого брака, тоже певица и участница семейной труппы Жозефина
Гарсиа-Руец (подробнее о семье и детстве Полины Виардо см.: Чайковская И.
Полина Виардо: возможность дискуссии// Нева. 2012. №11). Как пишет А. Зви-
гильский, мать Радилова из рассказа «Мой сосед Радилов» своим внешним
обликом напоминает Хоакину Гарсиа: это была «старушка небольшого росту, в
коричневом платье и белом чепце, с добреньким и худеньким лицом, робким и
печальным взглядом» (подробнее см.: Звигилъский Александр. Тургенев и Ма-
рия Малибран // Звигильский Александр. Иван Тургенев и Франция. Сб. ста-
тей. М., 2010. С. 60). Похоронена в Брюсселе, там же, где ее старшая дочь
Малибран.
Мария Малибран-Берио (1808-1836), старшая сестра Полины Виар-
сов. Ее искренний характер не всегда понимали и принимали современники.
Первый брак, на котором настоял ее отец Мануэль Гарсиа, с пожилым амери-
канским негоциантом Э. Малибраном, заключенный во время «американских
гастролей», не был счастливым. Вскоре Малибран полностью разорился. Это
послужило одним из мотивов отъезда труппы из Нью-Йорка Мануэля Гарсиа,
потерявшего довольно много денег, вложенных в театр. В 1827 г., после отъез-
да отца, Мария возглавила итальянскую оперную антрепризу и частично вер-
нула долги мужа отцу и кредиторам. Вскоре вернулась во Францию ив 1835 г.
получила развод, консультировал ее юрист Л. Виардо (подробнее см.: Розанов
А. Полина Виардо-Гарсиа. С. 8). Ушла из жизни в 28 лет в результате падения с
лошади во время гастролей в Англии. Учеными рассматривается версия само-
убийства. По мнению А. Звигильского (см. его статью «Тургенев и Мария Ма-
либран»), трагическая история, услышанная Турегеневым от Полины Виардо
о ее старшей сестре, повлияла на замысел двух его рассказов — одного «охот-
ничьего», «Мой сосед Радилов», и рассказа «Три встречи». В своеобразном
ракурсе история Малибран и Берио предстает в повести «Клара Милич. После
смерти». Печаль, которой веяло от арии, сочиненной Малибран в ранней мо-
лодости — «Вот сей плачевный час» на слова Метастазио, не оставляла Турге-
нева всю жизнь. На могиле Малибран в Брюсселе высечены стихи Ламартина,
где есть такие строки:
Что впечатано в трепетный взор и в звучание губ колдовское...
409
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Мануэль Гарсиа-младший (1805-1906), имея посредственный голос,
стал вокальным педагогом, развивал методики, разработанные отцом, к 1838 г.
профессор консерватории; автор трудов по теории и практике певческого ис-
кусства; участник похода 1830 г. в Алжир, изобретатель современного ларин-
госкопа (1854/1855 г.), доктор медицины. Был женат на певице Евгении Майер.
Их дети также стали музыкантами.
В «штаб» Полины Виардо входили, кроме того, ее дядюшка Пабло Сичес,
младший брат матери, певец, его жена Мирикита, их дочь Антония, ставшая
певицей, ученица Мануэля Гарсиа-младшего. Она участвовала во втором сезо-
не Полины Виардо в России. Мужем Антонии был Губерт Леонард ди Менди
(возможно, А. Розанов имеет в виду Юбера Леонара, бельгийского скрипача), с
которым они выступили вместе с Полиной Виардо 10 марта 1853 г. в Петербур-
ге в Дворянском собрании, исполнив несколько народных песен и романсов.
Франсуа Гизо (1787-1874)— двенадцатый премьер-министр Франции;
внутренняя политика Луи-Филиппа, «короля-буржуа», и Гизо привела к рево-
люционным событиям и падению «июльской монархии». Особенности этой
политики вытекали из результатов революции 1830 г., свидетелем которой
азные либералы, возглавившие народное движение против королевского про-
извола, в защиту конституции, не допустили провозглашения республики, и
дворянскую монарахию Бурбонов сменила буржуазная монарахия во главе с
Орлеанской династией. Новая монархия опиралась в борьбе против республи-
дию. Яркую характеристику Гизо как государственного деятеля и личности
дал А. И. Герцен в «Письмах из Франции и Италии», где писал о Гизо как
«методическом, холодном, притеснительном по характеру и властолюбивом
донельзя» человеке, талантливом и дерзком фанатике, приучившем власть к
в общественном мнении (Герцен А. И. Соч.: в 9 т. Т.З. М., 1956. С. 143-148).
Свои «Письма» автор не случайно назвал «перчаткой»: она была брошена в
защиту необычной для западников темы — разоблачения западной буржуазии
и ее господства.
Так называемые «реформистские банкеты»— ужины со сбором
средств, на которых звучала критика в адрес правительства и выдвигались тре-
бования реформ, прежде всего избирательного права. В частности, предлага-
лось понизить имущественный ценз для избирателей, на что Гизо якобы ска-
зал: «Обогащайтесь, и вы станете избирателями!». «Реформистские банкеты»
были запрещены Гизо в феврале 1847 г.
Э. Скриб — популярный драматург, автор занимательных пьес, текстов к
операм, в частности, опере-балету Д. Обера «Бог и баядера», операм Д. Мейер-
бера «Гугеноты» и «Пророк» и др. Вольно трактуемые исторические сюжеты в
его либретто приобретали занимательность и мелодраматизм.
410
А. А. Тучков приехал из Рима в Париж с женой Натальей Аполлоновной и
дочерьми Натальей и Еленой и прожил здесь весну и лето 1848 г.
Демонстрация в поддержку Польши была организована демократиче-
скими клубами Парижа, ее целью было заставить Учредительное собрание
послать французские войска на помощь полякам, восставшим в Прусии и Га-
лиции. В Париже после польского восстания 1831 г. появились сильные эми-
грантские организации, боровшиеся за возрождение Польши, в частности, за
практически упраздненную Николаем I конституцию. Одно время Польский
национальный комитет в Париже возглавлял историк Иоахим Левелель, ока-
завший влияние на Михаила Бакунина. Высланный из Парижа в 1833 г., Леве-
лель жил в Брюсселе.
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. В ТЕНИ ОЖИДАНИЯ
Георг Гервег(1817-1875) — еропейскаязнаменитость,революционный
демократ, участник революции в Германии, красавец и поэт— «железный
жаворонок» по словам Г. Гейне. С 1845 г. жил с женой в Париже на ее сред-
ства, где в 1847 г. сблизился с Герценом. Уязвленным чувством Гервега к
жене Герцена, которая была глубоко привязана к мужу, объясняют его край-
не непорядочное поведение, когда он превратил неожиданно вспыхнувшее
к нему влечение Натальи Александровны в безобразный скандал, стремясь
унизить Герцена не без участия в этом своей супруги (Желвакова Ирена. Гер-
цен. М., 2010). К 1849 г., когда в доме Герцена читался «Нахлебник», Наталья
Александровна находилась в тяжелом душевном состоянии, «сбежала бы в
Америку», как она писала маленькой Натали (Тучковой), цитируя печальные
строки поэта Кольцова:
Отчего ж на свет
Глядеть хочется,
Душа просится...
Судя по книге воспоминаний Т. П. Пассек «Из дальних лет», Наталья
Александровна Герцен считала Тургенева «хорошим человеком», повторяя эту
оценку в своих письмах, хотя он вызывал у нее впечатление «нежилой комна-
ты», ей не хватало в нем тепла.
Один из братьев Павла Анненкова Иван Анненков, с которым они были
особенно дружны, в будущем генерал, служил под началом П. П. Ланского,
хива поэта для дальнейшего опубликования собрания сочинений Пушкина.
Выпустила 1849 г. «Историю лейб-гвардии конного полка с 1731 до 1848 г.» —
к неудомению старшего брата, не совсем понимавшего, «для кого она будет
напечатана», между тем это издание продолжало другое, приуроченное к праз-
нованию в 1846 г. шефства Николая Павловича над конногвардейским полком.
411
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Ланской, командир этого полка, подарил императору альбом «Лейб-гвардии
Конный полк» в акварелях Гау и Пиратского (1847), причем по просьбе импе-
ратора на первой странице был размещен не его портрет, а портрет жены гене-
рала Н. Пушкиной-Ланской (подробнее см.: Выскочкой Л. Будни и праздники
Императорского двора).
которой не сохранилась, содержала ответ Ю. Самарину, его статье «О мнениях
“Современника”, исторических и литературных» («Москвитянин, 1847, ч.2),
где автор критиковал «направление» «Современника», в котором не видел
единства и последовательности, в пример он приводил статьи: В. Г. Белинско-
правлении литературы», К. Д. Кавелина «Взгляд на юридический быт Древней
России», в которой доказывалась неизбежность разложения общины. Статья
Белинского о русской литературе за 1846 г. замыкала цикл его работ в рам-
ках борьбы со славянофилами, но была сильно искажена в цензуре, например,
невозможно было понять, что Белинский стремился «сразить» Надеждина и
Шевырева. Появилась в «Современнике» в 1847 г. (т. VI, № 11).
Слова «Уж не сон ли это?» произнес «тронутый», как пишет А. И. Гер-
цен, Кремьё в первые дни республики. «Да, гражданин министр, это был сон,
в том-то и вся беда; теперь мы не спим, и уже вы не спросите, сон ли это
на страницах своих писем Герцен (Герцен А, И. Соч.: в 9 т. Т.З. С. 162-163).
Жорж Санд принимала активное участие в редактировании «Бюллетеней Ре-
спублики», выпускавшихся Временным правительством. Предполагается воз-
можность участия Тургенева в издании П. Леру, Ж. Санд и Л. Виардо «Revue
Independante» («Независимом журнале»), — сообщениями «материалов о рус-
ской литературе». Через Ж. Санд Тургенев был знаком с французскими сен-си-
монистами.
В баррикадной борьбе самое деятельное участие принимали члены тай-
ных революционных обществ — «Общества новых времен», «Общества ра-
знаменитее «Общество прав человека и гражданина», переставшее существо-
вать после подавления республиканского восстания 1834 г., его целью было
прав человека и гражданина» и конституции 1793 г.
Такие политические клубы появились еще во времена революции 1789—
1794 гг. как «клубы секций», т. е. частей Парижа, на которые он был поделен, и
предместий Св. Антония и Марсо.
смерти Белинского, тем не менее теперь испытывал невыразимую боль утра-
ты: «...А теперь мысль, что уже (его) нет, вдруг обдает душу таким жгучим
412
Осадное положение, введенное в Париже с началом восстания 23 июня,
было снято лишь 19 октября. В подавлении июньского восстания принимали
участие генералы Кавеньяк, Ламорньер и другие завоеватели Алжира.
Имеется в виду песня жирондистов из драмы А. Дюма (отца) и О. Маке
«Шевалье де Мизон-Руж» (о попытке спасти Марию Антуанетту), музыка при-
пева в новой оранжировке принадлежала Руже де Лиллю, автору «Марселье-
Йер — один из старинных курортов на юге Франции на берегу Средизем-
ного моря (часть французской Ривьеры, Лазурного берега).
А. И. Герцен писал «Письма с того берега». Впервые книга вышла на
немецком языке в 1850 г., на русском — в 1855 г. в Лондоне (под псевдонимом
Искандер).
Под многообещающей психологической драмой, вероятно, имеется в виду
«Вечеринка», писавшаяся в 1848 г., канва которой изложена в воспоминани-
ях Н. А. Тучковой-Огаревой: от нечего делать группа студентов забавляется
злыми шутками над своим товарищем. Неожиданно он умирает, тогда и от-
крывается, каким он был необыкновенным человеком, умным, нравственным
и достойным; завершалась драма «тяжелым молчанием».
«Нахлебник» («Чужой хлеб») во время читки у Герцена еще не был за-
вершен.
Мартынов Александр Евстафьевич (1816-1860)— петербургский ак-
тер, художник нового типа — естественной и непринужденной игры реалисти-
ческого театра, или, как стали называть такой театр, — театра Островского;
Мартынов, как и Михаил Семенович Щепкин (1788-1863) и его протеже Пров
Михайлович Садовский (Ермилов, 1812-1872), актеры московского Малого
театра, умел, по словам И. И. Панаева, «смешить и трогать публику», играл
без фарса. И. С. Тургенев называл Мартынова «гениальным Мартыновым».
В «Холостяке» Мартынов первоначально исполнял роль Шпуньдика, друга
Мошкина, позже — Мошкина. Унижение, отчаяние «маленького человека» ве-
ликие актеры передавали с огромной выразительностью.
Александр Васильевич Дружинин (1824—1864), выпускник Пажеского
корпуса, по здоровью не продолживший военную карьеру, происходил из се-
мьи видного чиновника. Как писатель стремился к занимательности, мягкому
юмору, бытовой достоверности и в то же время светлой тональности, испове-
дальное™ рассказа о смешных вещах. Особенно его прославили фельетоны о
денные им в «Современнике» регулярные обзоры зарубежной литературы и
критики, в которых особенное внимание уделялось Англии и ее «корифеям».
Он был одним из немногих, о ком А. Панаева в своих воспоминаниях написала
с необыкновенными теплом.
Дом на ул. Дуэ — небольшой особняк у подножия Монмартского холма,
приобретенный четой Виардо «новом» Париже, т. е. среди полей, на окраине,
413
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
на свежем воздухе, где они жили с 1848 г окруженные тишиной». В 1851 г.
прямо напротив окон дома была установлена колоссальная статуя обнаженно-
го Наполеона I, изображающая его в образе Прометея, которую убрали только
через несколько лет. Впоследствии здесь появился памятник Берлиозу. Дом от
улицы отделяла стена с решеткой, по которой вился плющ. В первом этаже
размещались гостиные и столовая (так называемая «желтая гостиная»), во вто-
ром — спальни и кабинеты, в третьем — помещение для Луизы, комнаты для
друзей и др. В большой гостиной стоял орган Кавайе-Коль с медальоном, на
котором была изображена хозяйка дома в образе св. Цецилии, покровительни-
цы музыки (работы Ари Шеффера). Имелся зимний сад, позднее перестроен-
ный в картинную галерею. Украшением собрания картин Л. Виардо был пор-
трет инфанты Марии-Терезии Австрийской Веласкеса, в его коллекции были
также картины других мастеров — Гойи, Риберы, Гварди, Тенирса и др. Ценой
«многочисленных жертв» Л. Виардо приобрел рукопись-автограф «Дон Жуа-
на» Моцарта (Розанов А. Полина Виардо Гарсиа. С. 76-77).
Партия Фидес в «Пророке» была написана Мейербером специально для
Полины Виардо. В основу оперы был положен исторический сюжет, борьба
анабаптистов с католиками, создание Иоанном Лейденским, последователем
идей Томаса Мюнцера, коммуны, казнь «короля-портного» в 1536 г. Иоанн
Лейденский — Пророк — представал в опере тщеславным авантюристом, его
невеста— бесправным забитым существом, кончающим жизнь самоубий-
ством, анабаптисты — жестокими фанатиками. Мать Иоанна, простая кре-
стьянка Фидес, отрекалась от сына ради его спасения. В России постановку
этой оперы разрешали с цензурными изменениями и под другими названиями:
«Осада Гента, или Испанцы во Фландрии», «Иоанн Лейденский». Как и Норма,
эта роль считается одной из вершин в творчестве Полины Виардо, соединив-
шей на небывалой высоте драматическое и оперное искусство.
Репетиции «Пророка» были столь напряженными, что иногда Полина
Виардо приезжала в театр по два раза в день. Постановка «Пророка» затяги-
чтения» обозреватель Б. Дамке. Успех оперы был полным, во многом благода-
ря глубокому психологизму, с которым Полина Виардо исполняла роль Фидес,
как «Малибран и Рашель, соединенные воедино». В этой роли особенно ярко
проявилось дар >вание Полины Виардо как драматической актрисы (Розанов А.
Полина Виардо-Гарсиа. С. 77-78). Первоначально Тургенев, которому нрави-
лась старая итальянская музыкальная школа— оперы Россини, Доницетти,
Беллини, рассчитанные на высочайшую вокальную технику, ценил в мастер-
оперное искусство. Талантом Полины Виардо как оперной актрисы восхища-
лись Ш. Гуно, Г. Берлиоз, К. Сен-Санс, Ф. Лист, Ф. Шопен, Н. А. Римский-Кор-
саков, А. Н. Рубинштейн, с которым певицу связывала близкая дружба, и др.
Признанием новаторства ее творчества была не только громкая слава, но и
414
то, что ей посвятили свои романсы Н. А. Титов («Отдохнешь и ты» на слова
М. Лермонтова) и А. Е. Варламов («Ты не пой, душа-девица»), стихи — поэты
А. Н. Плещеев, В. Г. Бенедиктов, Аполлон Григорьев и др.
Революция в Венгрии 1848-1849 гг. была подавлена при участии рос-
ции, действительно, ускорила развитие революционных событий в Европе, в
том числе в Германии, где уже в марте начались народные волнения. 18 марта
1848 г. берлинские рабочие подняли вооруженное восстание, завершившееся
сменой правительства и появлением конституции. В Италии была провозгла-
шена Римская республика (после побега 24 ноября 1848 г. папы Пия IX). Од-
нако уже 3 июля 1849 г. в результате интервенции Австрии, Франции, Испании
и Неаполя светская власть папы была восстановлена, о чем объявил француз-
ский генерал Удино. Это означало, по общепринятому выражению, «победу
реакции в Европе».
Европейский жандарм (жандарм Европы — gendarme de ГЕигоре) —
«ярлык», навешиваемый на Николая 1 и в наши дни, по мнению ряда истори-
ков, мешает понять истинные его мотивы — «достаточно умного и трезвого
политика, беспокоившегося прежде всего о своем доме». Как подчеркивает
Л. В. Выскочков, до июня 1848 г. царя волновало предотвращение революции
в своей стране, и во внешней политике приходилось довольствоваться чисто
прагматическими соображениями. На втором этапе развития революции в Ев-
ропе (лето — зима 1848 г.) силы котрреволюции постепенно усиливались, в
России были подавлены крестьянские выступления. Введение царской армии
в Дунайские княжества летом 1848 г. ознаменовало начало открытой борьбы
с европейскими революциями за пределами России. Подавление Июньского
восстания в Париже было с удовлетворением воспринято в Петербурге. Ни-
колай I поручил русскому послу в Париже Н. Д. Киселеву лично выразить ге-
нералу Л. Э. Кавеньяку свое восхищение. Но к определенным компромиссам
Николай был готов. Официальное признание Второй республики во Франции
состоялось в начале мая 1849 г., что совпало с манифестом о венгерском похо-
де. Только на третьем этапе революции (весна — лето 1849 г.) Николай I смог
осуществить крупномасштабную интервенцию в Центральную Европу для
подавления венгерской революции в ответ на обращение 9 (21) апреля 1849 г.
австрийского правительства, потерявшего надежду разбить венгров собствен-
ными силами. В марте 1849 г. из польских губерний России и Дунайских кня-
жеств русские войска, выполняя союзнические обязательства трех монархов
(Россия, Австрия, Пруссия) по Берлинской конвенции 3 (15) октября 1833 г.,
посвященной «общим действиям против революционеров», двинулись в пре-
делы Австрийской империи. По мнению многих современников, без этой во-
енной помощи Австрийская империя развалилась бы на части. От Австрии им-
ператор ничего не потребовал взамен, даже Галицию. Интересно, — замечает
историк, — что за три года до этого, в письме к И. Ф. Паскевичу от 14 (16)
415
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
марта 1846 г. по поводу судьбы Кракова он писал: «Но ежели хотят австрий-
цы поменяться и отдать мне Галицию взамен всей Польши по Бзуру и Вислу,
отдам сейчас, ибо наш старый край» (Выскочков Л. В. Николай I. Муж. Отец.
Император. М„ 2000. С. 515).
А. И. Герцен, преследуемый парижской полицией, уехал в Женеву 1(13)
июля 1849 г.
М. Бакунин после подавления Дрезденского восстания в мае 1849 г. был
заключен в тюрьму, о чем Тургенев, вероятно, не знал.
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. ВОЗВРАЩЕНИЕ
Музыку П. Виардо сочиняла с ранней юности, преимущественно вокаль-
ные произведения, хотя, как считается, крупным композиторским даровани-
основным свойствам ее произведений относят: «музыкальность, отдельные
свежие мелодические обороты, гармонические находки в аккомпанементе,
хорошее ощущение колористических возможностей фортепьяно, декламаци-
онное разнообразие вокальной партии, удобной для голоса». Уроки гармонии
ей давал известный в Париже чех Антонин Рейха, учитель Г. Берлиоза и Ф.
Листа, игры на фортепьяно — Ш. Мейзенберг и Ф. Лист. Теоретический ба-
гаж в дальнейшем позволял ей очень быстро осваивать и запоминать парти-
туру. В композиторском творчестве Полины Виардо, как и вокальном, было
несколько этапов. Романтический обнаруживает себя в альбоме, подаренном
А. Ф. Львову (1843 г.) Второй альбом (1850 г.) был более салонным, где
«скорбь стала меланхолическими вздохами», «из леса действие перешло в
парк, из хижины в гостиную» (в этот альбом вошли романсы, посвященные
Матв. Ю. Виельгорскому. А. Ф. Львову, Г. Берлиозу, на слова салонных фран-
цузских поэтов). К 60-м годам относятся наиболее выдающиеся вокальные
сочинения П. Виардо — романсы на слова русских поэтов (Пушкина, Фета,
Тургенева, среди них «Синица» на слова Тургенева) и Э. Мёрике, это издание
было повторено А. Ф. Иогансеном. В 1865 г. он выпустил второй альбом с
романсами на слова русских поэтов, среди которых появились Кольцов, Лер-
монтов, Тютчев. Через три года, в 1886 г., Иогансеном была напечатана третья
версия романсов Виардо на стихи русских поэтов: «Пять стихотворений Лер-
монтова и Тургенева, положенные на музыку Полиною Виардо-Гарсиа». В этот
альбом вошла и «Разгадка» — ст ихотворение Тургенева, созданное на основе
текста Р. Поля, не уступающее оригиналу по выразительности. Как отмечает
В. А. Доманский, хотя Тургенев и ставил «вокальные переводы» ниже своего
стихотворного творчества (требующие в отличие от стихов особой отделки под
пение), они показывают его высокий профессионализм (Доманский В. А. Тур-
генев — переводчик Рихарда Поля: немецко-русский дискурс // И.С. Тургенев.
Новые исследования и материалы. Вып.З. М.; СПб., 2012. С.249). «Вокальное»
стихотворение Тургенева «Разгадка», возможно, повлияло на написание такой
416
ПРИМЕЧАНИЯ
зарисовки повести, как «1 ноября» — о дне знакомства Тургенева с Полиной
Виардо в доме Демидова в Петербурге, покоренного не испытанным прежде
чувством, открывшим ему самого себя:
Как приливала к сердцу
Когда в меня вперялись
Лучи твоих очей!
Мне долго непонятен
Был их язык немой...
Со страхом и тоской...
Вдруг все сомненья пали
И страх навек забыт...
В один блаженный миг.
В один блаженный миг,
В один блаженный миг.
Часть романсов, в том числе на слова русских поэтов, не была опублико-
вана, о них Тургенев писал П. Анненкову в письме от 4/16 октября 1863 г. Эти
романсы на стихи русских поэтов стояли ближе всего к неоромантизму в не-
мецкой музыке середины XIX в. В свое время они имели огромный успех (со-
временное исследование композиторского творчества П. Виардо см.: Amy Yo.
Hansaker Pauline Viardo’s Russian compositions. Nevada, 2010; см. также: Map-
хасев Л. Серенада на все времена. Книга о русском романсе и лирической
песне: рассказы, заметки, впечатления. Л., 1988. С. 77-88). Последний период
в творчестве Виардо отмечен близостью к современному французскому ро-
мансному творчеству (Массне, Массе, Паладиле). В певческий репертуар Ви-
ардо эти романсы не вошли. Важное место в ее творчестве занимают также
аранжировки народных песен, сочинений композиторов XVIII в. и Шопена.
Ею были написаны пьесы для фортепьяно и скрипки с аккомпанементом
фортепьяно; для скрипки, фортепьяно и тамбурина. Тургенев упоминает
о написанном ею военном марше (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа, С. 196—
204). Как пишет исследователь, «в конце марта 1848 г. Виардо сочинила гимн
“Молодая Республика” на слова П. Дюпона; Ж. Санд убедила Ледрю-Рол-
лена заказать певице “новую Марсельезу”. На конкурсе, объявленном на со-
чинение национальных песен”, “Молодая Республика” получила бронзовую
медаль в числе 33 гимнов, отобранных жюри из 800 представленных произ-
ведений ... 6 апреля “Молодую Республику” торжественно исполнили на ор-
ганизованном Ж. Санд “национальном представлении” в театре Революции
(так назывался тогда Французский театр)». Это представление, на котором
417
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
присутствовали члены Временного правительства, Тургенев описал в очерке
«Наши послали». Ж. Санд считала «кантату» Полины шедевром (Розанов А.
Полина Виардо-Гарсиа. С. 73-74). В своей редакции Полина Виардо опубли-
ковала испанские песни отца. Ее обработки 10 народных тосканских песен
Порт-Магон — город-порт в Испании, названный в память карфагенского
полководца Магона; название улицы и гостиницы, в которой жил Тургенев,
действительно было «звучным» для человека, хорошо знакомого с древней
историей.
Полное название издания— «Jomal des Debats Politiques et Litteraires»
(«Газета политических и литературных дебатов»), влиятельная парижская
газета консервативного направления, издавалась в 1789-1944 гг.
Улица де ля Пэ, улица Мира — одна из самых престижных улиц в центре
Парижа, во времена Наполена Бонапарта носила его имя, здесь располагались
кафе, концертный зал, лучшие торговые салоны.
Стремление к конспирации, на которое указывала договоренность
поместить объявление в газете «Journal des Debats» («Господин Louis
Morisset de Caen извещает...»), говорило о том, что к этому времени у Герцена
окончательно созрело решение не возвращаться на родину, с чем, видимо, от-
части связаны и размышления Тургенева об этом.
Шарль Гуно после окончания консерватории в начале своего творческого
пути был органистом и регентом церкви Иностранных миссий в Париже, сочи-
нял мессы, реквиемы, романсы на духовные темы.
Отец братьев Гуно — известный художник Франсуа-Луи Гуно, был при-
глашен Людовиком XVIII в качестве учителя рисования к пажам, Гуно вместе
с семьей была предоставлена «казенная» квартира на улице Сюрентенданс, где
выросли братья. Юрбэн Гуно, известный архитектор, скончался 6 (18) апреля
1850 г., оставив на руках вдовы двух маленьких детей (Гуно Шарль. Воспоми-
нания артиста. М., 1962).
Первая опера Ш. Г уно «Сапфо» не имела особого успеха, который во мно-
гом определяли постановка дивертисментов, декорации, костюмы и либретто.
Публика, ожидавшая яркого развлечения, сочла представление скучным. Тем
не менее с этой оперы Гуно начали воспринимать как «нового Моцарта», по
Ранние его произведения исполнялись на домашних концертах Виельгорских.
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ
В 1849 г. Николай Сергеевич Тургенев получил от матери разрешение
лезни». Выйдя в отставку, остался без средств, поскольку мать отказывалась
выделить ему часть наследства, зарабатывал уроками французского языка. По-
418
догреваемая знакомыми, Варвара Петровна продолжала считать, что старший
сын «осрамился», «для всех стал жалок» — с его «немкой», у которой не было
ни хороших манер, ни хорошего знания французского языка, к тому же немо-
лодой и малопривлекательной. По воспоминаниям В. Н. Колонтаевой, Анна
Яковлевна была «весьма некрасива собой, высокого роста, худая, с темно-
желтым цветом лица». «Ее место было в уборной, где она постоянно занима-
лась кройкой и шитьем и приготовляла для “госпожи”... утренний, денной и
ночной туалеты», шила она и для Биби. Смерть троих маленьких детей, веро-
ятно, зимой 1845-1846 гг., одного за другим, только укрепила этот брак. Вен-
чались Тургенев и Шварц 6 ноября 1949 г. в Казанском соборе в Петербурге.
Больше детей у них не было. В. Житова выразительно рассказала о безутеш-
ном горе Николая Сергеевича, когда Анна Яковлевна скончалась. В последнее
время появились публикации, в которых отношение к внешности А. Я. Шварц
объясняется модой на «роскошных» красавиц и предубеждением против ее
неаристократического происхождения; опубликована картина, где она изобра-
жена с племянницей Анной Маляревской (Гос. музей им. А. С. Пушкина) и не
производит отталкивающего впечатления: у нее тонкое строгое лицо, задумчи-
вые глаза — облик обаятельной пуританки.
Драма «Студент» позже получила название «Завтрак у предводителя».
Значительнее всего пострадали от цензурных вмешательств из про-
изведений этого периода «Дневник лишнего человека», «Постоялый двор»,
«Три встречи», из пьес — «Неосторожность», «Безденежье», «Где тонко, там и
рвется», «Холостяк», «Завтрак у предводителя», «Месяц в деревне». Рассказы
«Помещик» и « Гри портрета» вызвали, как «излишне тенденциозные», резкое
Тургенева, «пятницы» которого он когда-то посещал. Никитенко был пригла-
шен ответственным редактором в «Современник» Некрасовым после положи-
тельного отзыва о «Петербургском сборнике» (Библиотека для чтения. 1846.
Кн. III и IV). Лишь после «Дворянского гнезда» отношение Никитенко к Тур-
геневу-прозаику изменилось.
В церкви Св. Мадлен (Марии Магдалины) 30 октября 1849 г. проходило
прощание с Шопеном, Полина Виардо наряду с Жанной Кастеллан исполня-
ла одну из сольных партий в «Реквиеме» Моцарта (в инструментовке А. Робе-
ра) — с тактом и «совершенством», которые отличали ее исполнение духовной
музыки. Реквием Моцарта звучал на похоронах Шопена по его завещанию.
В исполнении Реквиема участвовал также знаменитый бас Лаблаш, который
во время погребения Бетховена в 1827 г. пел Tuba mirum Реквиема Моцарта.
Мейербер открывал с кн. Адамом Чарторыйским похоронное шествие. Концы
гробового покрова держали кн. Александр Чарторыйский, Делакруа, Фран-
ком и Гутман. В начале панихиды, по свидетельству Ф. Листа, был исполнен
похоронный марш из Большой сонаты Шопена, органист Лефебюр-Вели пе-
ред «Санктус» исполнил две прелюдии Шопена, ми минор и си минор, также
419
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
М., 1956. С. 390-391).
П. Анненков находился в наследном селе Чириково Симбирского уезда,
куда уехал в декабре 1848 г. Весной 1850 г. к нему приезжал Н. В. Гоголь.
Евгений Корш, по словам И. И. Панаева, уступавший многим в литера-
турной деятельности, отличался необыкновенным и «ядовитым остроумием»;
переводчик, издатель, крайний западник. В 1855-1859 гг. под его редакцией
выходил «Атеней», журнал критики, современной истории и литературы.
К. Д. Кавелин, близкий к Грановскому и Герцену, выразил свое настрое-
ние в Записке об освобождении крестьян с землей за выкуп при помощи госу-
дарства, распространявшейся в списках.
Бумажная фабрика в Тургеневе была построена отцом писателя. Родо-
вое имение Тургеневе находилось в 18 верстах от Спасского, само село поя-
вилось в начале 1780-х годов на месте деревни Вязовны, в нем была каменная
церковь, построенная дедом писателя Николаем Алексеевичем Тургеневым,
расширившим земли усадьбы за счет покупки земель у соседей Сухотиных.
Господский дом, деревянный, с садом, располагался неподалеку от р. Снеже-
дь, на которой имелась мельница. Фабрика в Тургеневе выпускала товара на
сумму 19 935 руб. в год. На бумаге этой фабрики И. С. Тургенев писал первые
свои произведения. Впоследствии здание использовалось как зимний флигель.
Летом 1850 г. Тургенев написал здесь рассказ «Певцы», работал над «Сви-
данием» и «Бежиным лугом». Эта фабрика упоминается в рассказе «Бежин
луг». Здание сохранилось до наших дней (Твой друг и мать Варвара Тургенева.
М.-Ж. Ролан — одна из выдающихся женщин эпохи Великой француз-
ской революции, жена министра Ж.-М. Ролана де Ла Платьер; с утратой влия-
ния жирондистами была заключена в тюрьму, где писала мемуары; казнена. В
мемуарах поведала о любви и преданности мужу, много ее старше, и о нежном
Жизнь дочери Тургенева Пелагеи-Полины (1842-1919) сложилась во
Франции несчастливо. У Виардо, к которым маленькая Полина относилась
ревниво, семьи она не обрела; получив здесь начальное образование, воспи-
тывалась в пансионе Ренар. В 1860-1863 гг. жила с отцом и гувернанткой.
«повзрослеть ее сердцу», как считал Тургенев. По мнению П. Анненкова, в
дочери Тургенева и следа не было «художественного начала», она была «по-
ложительна, одарена здравым смыслом», но все «романтическое, мечтатель-
ное было ей чуждо». В то же время у нее был довольно капризный характер.
Вышла за муж за владельца стекольной фабрики в Ружмонде Гастона Брюэра,
который в 1882 г. разорился, «убухав», по словам Тургенева, приданое жены
в 150 тыс. франков. По совету отца, бежала от Брюэра с детьми, опасаясь де-
420
вой (Е. Ардов), которая «встретила однажды у Тургенева «господина с лицом
французского капиталиста и полную высокую женщину с круглым русским
лицом, говорившую слегка нараспев и не помнившую России, с ними были
мальчик и девочка— внуки Тургенева» (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа.
С. 147). Для поддержки дочери Тургенев был вынужден продать свое собрание
картин. После его смерти Гастон Брюэр безуспешно судился с П. Виардо, став-
шей наследницей И. С. Тургенева по его завещанию; согласно воле писателя,
П. Виардо выплачивала его дочери пенсию в 400 франков. Ни одна из них,
однако, не смогла унаследовать его земельное имущество в России, первая —
потому, что оно не могло передаваться по завещанию, вторая— потому, что
была признана дочерью Тургенева по французским, а не российским законам.
Жила уроками музыки. Внук Тургенева Жорж-Альбер умер в 1924 г. Внучка,
Жанна Брюэр-Тургенева, писала стихи, часть которых была положена на му-
зыку, хорошо рисовала, жила в Париже в скромной двухкомнатной квартире,
где хранила семейные реликвии: фотографии, пианино, когда-то подаренное
ее матери, переписку, бюст Тургенева работы М. М. Антокольского. Умерла
в 1952 г. (о потомках писателя см.: Иллюстративная Россия (Париж, на русск.
яз.). 1933. № 23; см. также: Дом Тургенева в Буживале. URL. studia.panorama.
jimdo.com (дата обращения: 16.02.2017). В последней публикации передаются
воспоминания русского журналиста Е. Хохлова, побывавшего на ул. Мозар у
Жанны Брюэр-Тургеневой незадолго до ее смерти. Представление о личности
дочери Тургенева можно составить по статье Т. Звигильской «Тургенев и его
дочь в их переписке» (Генералова Н. П. Обзор...).
Надежда Васильевна Самойлова (1818-1899) — из известной актерской
династии; роль Дарьи Ивановны из «Провинциалки» сыграла, однако, не она,
а ее сестра Вера Васильевна. Упоминание автора о том, что роль писалась для
Н. В Самойловой, немаловажно, так как указывает на отношение актерского
сообщества к Тургеневу и вместе с тем объясняет не слишком психологически
мотивированное «дуэтино» в 19-м явлении, в котором упрекали автора, встав-
и она любила вводить в свои роли музыкальные номера; этот номер она долж-
на была исполнять с братом, для которого писалась роль Любина. «Театраль-
ными причинами» исследователи объясняют вариант текста, набросанный на
полях рукописи (Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем: в 30 т. Соч. Т. 2. М.,
1978. С. 664).
В. Боткин уходил из жизни в 1869 г. почти так же, как Варвара Петровна:
уже парализованный и ослепший, он устраивал у своей постели великолеп-
ные концерты и настоящие пиршества для друзей, утверждая, что «райские
птицы» поют у него на душе (Гинзбург Л. Я. О психологической прозе.
С. 89-90), хотя для участников этих пиршеств они были тяжелым испытанием.
Заказала себе «отходную» при жизни и мать Варвары Петровны Е. И. Лутови-
нова-Сомова.
421
Л. С.Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Варвара Николаевна Богданович (в пансионе она училась под фами-
лией Лутовинова) после смерти Варвары Петровны была определена в семью
Николая Богдановича Анке (1803-1872), профессора медицины, университет-
ского товарища А. Е. Берса. Вышла замуж за помещика Д. П. Житова, служа-
к поступлению в средние учебные
[ых егорьевцев,
года, давала уроки «хорошего тона». Активно участвовала в благотворитель-
ной деятельности, писала рассказы, очерки, пьесы. Художник И. Э. Грабарь
вспоминал ее уроки музыки, которые посещал, когда с родителями жил в Его-
рьевске, хорошую библиотеку. Сохранила акварельный портрет Ивана Сергее-
вича, приписываемый К. А. Горбунову, он был куплен у ее внука Л. М. Змиёва
в 1938 г. московским литературным музеем. Переписывалась с И. С. Турге-
невым, высказывала готовность ухаживать за ним во время тяжелой болезни.
воспоминания Житовой о семье И. С. Тургенева появились в «Вестнике Ев-
ропы» в 1884 г. (№ 11-12), переиздавались триады (Тула, 1961; Красноярск,
1986; М., 2016). О своих родителях Варвара Николаевна не строила предпо-
ложений, хотя и писала об Андрее Евстафьевиче Берсе, женившемся в 1842 г.
браке, знали о существовании Биби. В воспоминаниях Софьи Андреевны
(Толстой) и Татьяны Андреевны Кузминской нарисован живой портрет отца,
где он предстает обаятельным, прямодушным, хотя и взрывным, — добрым,
тонким человеком, с его страстью к музыке и безупречным музыкальным вку-
сом. Софья Андреевна вспоминает также понравившуюся ей Полину Виардо.
В книге воспоминаний «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне» Т. А. Кузминская
подробно рассказывает о повседневной жизни семьи гофмедика в Кремле,
куда приходил Л. Н. Толстой, атмосфере тепла и любви, отличавшей эту се-
мью, о роде Берсов, появившихся в России при Елизавете Петровне, о бабуш-
ке Елизавете Ивановне (сопровождавшей Варвару Петровну в ее заграничный
вояж, после которого в Спасском появились маленькая Биби). «Литературный
портрет» А. Е. Берса, кроме Карла Карловича Гутмана с его «шелковистыми
бакенбардами», исследователи предполагают в молодом докторе Арсении Се-
меновиче Шанском, одном из героев ненаписанного романа Тургенева «Два
Ивановны, похожей на Варвару Петровну, ее сын Дмитрий напоминает брата
писателя Николая, девушка Елизавета Михайловна Богданова — Шварц. План
романа составлялся после 23 марта 1850 г., и, по мнению А. Мазона, обнару-
жившего его во Франции, в этом произведении должна была прозвучать «тема
страсти», общая для многих произведений рубежа 1840-1850-х гг. {Мазон А.
Из Парижского архива И. С. Тургенева: в 2 т. Т. 1. Неизвестные произведе-
ния И. С. Тургенева. М., 1964 (Литературное наследство. Т. 73, кн. 1). Е.М.
422
Грибкова черты облика Биби, как упоминалось, находит в Зинаиде из «Первой
любви», сравнивая характеристики литературного персонажа с суждениями
Варвары Петровны о воспитаннице в письмах к сыну (Грибкова Е. М. Очерки
о жизни Варвары Николаевны Житовой. С. 194-200).
Как писал И. С. Тургенев В. Боткину о «Племяннице» де Тур, «он не мог
не взглянуть иронически на героев романа», на них смотрел трезво даже Е. Фе-
октистов, из друзей графиню «подогревал» в ее обиде лишь П. Н. Кудрявцев,
ученик Т. Грановского и профессор всеобщей истории в Московском универ-
ситете, — «педант, варёный на меду», как назвал его Тургенев в эпиграмме, по
всеобщему мнению — узнаваемо. Узнавали в эпиграмме и графиню — по эпи-
тету «хамоватая», что, видимо, не умаляло в глазах И. С. Тургенева ее обаяния.
Николай Григорьевич Фролов после смерти жены переехал в Москву.
В конце 40-х гг. опубликовал в «Современнике» «Исправительные тюрьмы в
Швейцарии» и «Александр фон Гумбольдт и его Космос». Издавал журнал
«Магазин землеведения и путешествий». Вторым браком был женат на сестре
Станкевича, которая вскоре умерла, унаследовал ее состояние. Белинский был
возмущен появлением в «Современнике» статей Фролова о Гумбольдте и его
переводами, с их «нескладным», «варварским» языком, эти статьи были при-
няты в журнал Некрасовым и Панаевым «от друга Грановского», с которым,
как и со Станкевичем и Бакуниным, Фролов сблизился за границей. Биография
Станкевича, которую Фролов долго готовил к печати, так и не вышла: в ней
было слишком много цензурных исправлений. Антипатия между Фроловым
и Тургеневым была взаимной. Туренев изобразил Фролова в «Гамлете Щи-
гровского уезда», в образе «отставного поручика, удрученного жаждой знания,
весьма, впрочем, тупого и не одаренного даром слова». В отличие от Белин-
ского, считавшего Фролова «человеком хорошим», В. Н. Щепкин, сын актера,
тоже женатый на одной из сестер Станкевича, отзывался о нем как о «холод-
ном, настойчивом, скрытно-корыстном и рассудочном человеке».
ЧАСТЬ ДВЕНАДЦАТАЯ. ЧЕРЕЗ ГОД
Для пассажирского движения железная дорога из Петербурга в Москву
была открыта 1 ноября 1851 г. Как указал проф. Л. В. Выскочков, в положении
для пассажиров говорилось, что время в пути составляет 18 часов, на самом
деле, судя по практике, поезд шел примерно 23 часа.
Петербургский цензор М. Н. Мусин-Пушкин в письме к шефу жандар-
мов гр. А. Ф. Орлову от 25 марта 1852 г. писал о статье Тургенева: «Прочитав
статью, я не дозволил оную в печать. Мне казалось неуместным писать о
Гоголе в таких пышных выражениях, едва ли приличных, говоря о смерти
Державина, Карамзина или некоторых других знаменитых наших писателей,
и представлять смерть Гоголя как незаменимую потерю...» (Тургенев И. С.
Поли. собр. соч. и писем: в 30 т. 2-е изд, испр. и доп. Письма: в 18 т. т. 2. М.,
423
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Дубельт Леоний Васильевич (1792-1862)— с 1839 г. начальник штаба
Отдельного корпуса жандармов, одновременно до 1856 г. Управляющий Тре-
тьим отделением Собственной его Императорского Величества Канцелярии.
На основании письма к отцу, в котором Герцен рассказывал, как стал
свидетелем убийства будочником прохожего с целью ограбления, копия
которого скоро попала в Третье Отделение, его перевели в 1841 г. из Петербур-
га на службу в Новгород, под надзор полиции, — за «разглашение» слухов об
этом убийстве.
Доклад А. Ф. Орлова назывался «О Тургеневе, Боткине и
Феоктистове». М. Катков, В. Боткин и Е. Феоктистов были допрошены, два
последних поставлены под надзор полиции (до 1856 г.). Графиня Салиас де
Турнемир увезла Феоктистова в Таврическую губернию, где он довольно долго
не мог найти работу (подробнее о Феоктистове см.: Письма Е. Ф. Феоктистова
к Тургеневу (1851-1861) / публ. Е. Г. Гайнцевой).
Съезжая — полицейский арестный дом при 2-й Адмиралтейской части,
находился между Офицерской улицей и набережной Екатерининского канала.
на Сенную: первый — из-за появления в «Сыне отечества» повести П. В. Ефе-
бовского «Гувернантка», описание в которой военной формы оскорбило офице-
ров Клейнмихеля, пожаловавшегося государю; второй — из-за «мистических»
немецких стихов. В декабре 1850 г. появилось постановление о чиновниках,
согласно которому начальник получал право «исключать чиновника из службы
за неблагонадежность», не объясняя причин, увольнять за недоказанные про-
ступки, лишь по подозрению. В гимназиях вводилась «учеба фронту» (Ники-
Однако, как подчеркнул в своих консультациях Л. В. Выскочков, «ни один
цензор дореволюционной России на каторгу не был сослан. При Николае I мог-
ли посадить на гауптвахту, под домашний арест или уволить со службы». Эта
тема освещена в ряде новейших работ. Подобного рода эмоционально заря-
женное утверждение (о возможности быть отправленным на каторгу) встре-
чается и у Ю. Г. Оксмана, когда он пишет, что за Зальцбруннское письмо «вы-
приговорен только Ф. М. Достоевский).
7 (19) апреля 1852 г. царь уехал из Санкт-Петербурга в Варшаву, а затем
говорил с наследником о И. С. Тургеневе уже 21 апреля.
Аничков дворец был собственностью Николая Павловича, подарен ему в
1817 г. к бракосочетанию Александром I. Здесь Николай I жил с семьей во вре-
мя реконструкции Зимнего дворца после пожара в декабре 1837-1839 гг., здесь
семья проводила первую и Страстную недели Великого поста, здесь же устра-
ивались неофициальные балы большого света, так называемые Аничковские
балы, которые имеет в виду автор повести. В Зимнем дво; влявшем
424
ПРИМЕЧАНИЯ
собственность короны, переходившем от монарха к монарху, при реконструк-
ции после пожара 1837 г. для цесаревича Александра Николаевича были устро-
ены апартаменты; после его женитьбы в 1841 г. великокняжеская чета посели-
лась в первом и втором этажах юго-западного корпуса. Только после смерти
императрицы Александры Федоровны, которая получила Аничков дворец в
пожизненное владение по Духовной супруга, этот дворец перешел собствен-
ность Александра Николаевича (подробнее см.: Выскочков Л. В. 1) Николай
I. 2-е изд. М., 2006; 2) Будни и праздники Императорского двора. СПб., 2011;
Пашкова Т. Л. Император Николай I и его семья в Зимнем дворце: в 2 частях.
4.2. 1838-1855. СПб., 2014).
Обеды с танцами — способ времяпрепровождения, до сих пор сохранив-
шийся в Западной Европе, дающий возможность хорошо поесть и потанце-
вать; в ресторанах этого направления оборудованы специальные танцполы.
Подобного рода увеселения при дворе Николая Павловича освещены в книге
Л. В. Выскочкова «Будни и праздники Императорского двора». Как отмечает
ученый, наиболее детальная классификация великосветских балов принадле-
жит М. А. Корфу и изложена в его дневнике (Дневник 1838 и 1839 гг. М., 2010;
Дневник. Год 1843-й. М., 2004). «М. А. Корф называет: 1) балы по “большо-
му этикету”, которые проводились при дворе, в посольствах, во дворцах ари-
стократов (они могли посещаться членами императорской фамилии); 2) балы
в домах тех, кто был представлен ко двору, и дипломатов; 3) в собраниях и
клубах — для тех, кто в них записан или платил за вход; 4) в частных домах.
кольного характера. Аничковские балы устраивались не в праздничные дни, а
когда вздумается повеселиться, раз шесть или более в зиму». Приглашения в
этом случае делались «не по званиям и не по степеням государственной служ-
бы, а по особому разбору: зовется именно только большой свет, но и то не
весь», и для петербургских модников было заветным желанием прикоснуться к
аничковскому обществу. Балы у членов императорской фамилии были более
узкими, как, например, танцевальный вечер у наследника в Золотой комнате
И. С. Тургенев передал Кетчеру авторское право на издание «Записок
охотника», чтобы помочь ему материально.
Вопрос об отставке цензора князя В. В. Львова — за небрежное испол-
нение своей должности — был поставлен еще в мае 1852 г., когда он пропустил
в печать статью о Гоголе И. С. Аксакова (в составе «Московского сборника»),
«До истории с “Записками охотника”, — пишет Н. М. Чернов, — Тургенев если
и не относился к числу лиц, близких с князем В. В. Львовым, то был достаточ-
но наслышан о нем и его многочисленном семействе»; среди братьев Львовых
Н. М. Чернов выделяет Георгия, видного чиновника Морского ведомства, жена-
того на сестре декабриста Елизавете Давыдовой, с которым Тургенев был «до-
верительно знаком» и который был дружен также с Львом Толстым, Евгения,
42S
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
отца будущего премьера Временного правительства Г. Е. Львова (1861-1925),
также близкого к Л. Н. Толстому. «Почитаемым местом дружеского и светско-
го общения Тургенева в Петербурге был салон незамужней сестры цензора
великого князя Михаила. «Та тоже благоволила к Тургеневу и охотно собирала
вокруг себя людей искусства и представителей либеральной аристократии. Ди-
рижировала всем этим (если можно так выразиться) ее фрейлина». «Великой
княгине льстило, что ее называли в конце 50-х годов главой партии умеренных
блиотека «Русский писатель И. С. Тургенев»), Князь В. В. Львов, женатый на
сестре знаменитых Перовских, был пишущим человеком, о чем упоминается в
повести. «До получения в 1849 г. места цензора в Москве В. В. Львов снискал
известность как успешный автор религиозно-нравоучительных статей и худо-
жественных книг для детей. Первая из них [“Красное яичко для детей”] появи-
лась в 1831 г. А вышедшая в 1836 г. книжка “Серый армяк” — о приключениях
мальчика в период войны с Наполеоном — долгие годы потом переиздавалась.
Тургенев, вероятно, знал это сочинение с юности. Заслуга Львова-литератора
состояла в том, как тогда считали, что вместо переводных переделок он вы-
бирал темы из русской старины и истории». В 50-х годах появились произве-
дения князя В. В. Львова с фольклорным налетом — «Сказка о трех братьях:
Семене, Пахоме да Иване» (1852 г.), «Сказка о двух Иванах» (1852 г.), в 1856 г.
вышло изложение русской истории для народа «Сказание о том, что есть и
была Россия». По словам В. П. Боткина, В. В. Львов «был честный и благо-
родный цензор». В. В. Львову должность цензора была возвращена в декабре
1855 г., а весной 1856 г. он скончался. Как отмечает Н. М. Чернов, «судьбы двух
достойных людей как бы соединились вместе... Чувство признательности по
отношению к князю Львову никогда не оставляло Тургенева. Он лично позна-
комился с его вдовой и всем семейством покойного. Навещал их в Москве, в
Карлсбаде» — всюду, где оказывался рядом с ними (Там же).
Суммируем обстоятельства ареста Тургенева 16 (28 апреля) 1852 г. и
его высылки на родину, в Спасское, под надзор полиции. Как подчеркнул
Л. В. Выскочков, «формально репрессии обрушились на писателя за публика-
цию в Москве статьи о Гоголе, которая была запрещена в Петербурге, однако
сам Тургенев был убежден и неоднократно повторял, что арестовали его и от-
правили на жительство в деревню в сущности за “Записки охотника”». «Арест
и высылка Тургенева не приостановили печатания книги. Непосредственным
лишением пенсии) цензора Львова. “Отставить за небрежное исполнение сво-
ей должности”, — написал Николай I на “всеподданейшем представлении” по
этому вопросу П. А. Ширинского-Шихматова. Возникшая в связи с разбира-
тельством дела о пропуске в печать сочинения, признанного “неблагонамерен-
ным” — “высочайшая резолюция!” — и все следствие, ей предшествовавшее»,
426
ПРИМЕЧАНИЯ
не могли не отразиться на отношении к этому произведению и их автору. Пре-
имущественное внимание в повести Л. С. Утевского к статье о Гоголе, давшей
повод к аресту, понятно: это давало возможность представить особенности
функционирования репрессивного аппарата; однако автор упоминает и об изу-
чении «Записок охотника» в цензуре для доклада царю, и о невозможности их
переиздания в сложившихся обстоятельствах.
Видимо, посвящение Полине Виардо в виде трех звездочек было снято
Н. Кетчером по инициативе В. Боткина в последний момент в связи с особым
положением автора, дабы не давать лишней пищи для любопытства. В сохра-
нившемся подцензурном экземпляре «Записок охотника» звездочки сохрани-
Статья С. Т. Аксакова, опубликованная в «Московских ведомостях», с ее
тихим и вдумчивым голосом, называлась «Письмо к друзьям Гоголя». Дей-
ствительно, старший Аксаков, и сейчас на «тихой лире пел любовь», как в
своей вскоре опубликованной знаменитой «Семейной хронике» (1856 г.) или
сказке «Аленький цветочек» (1858 г.), ставшей народной. Дружеские отноше-
ния Тургенева с С. Т. Аксаковым, о начале которых мы узнаем из повести, к
настоящему времени подробно освещены в научной литературе, доверие меж-
ду столь разными по своим установкам людьми, определялось многим: непри-
ятием царизма, с его попранием элементарных человеческих прав, любовью к
родине, ее природе, увлеченностью театром и таким спортом, как охота. Еще
в 1830-е гг. на старшего Аксакова как на «неблагонадежного» в Третьем от-
делении было заведено дело, и он не был выслан из Москвы (как цензор и
журналист) только благодаря вмешательству кн. А. А. Шаховского. Нуждаясь
в деньгах, он работал инспектором Константиновского межевого института,
в этот период принимал живейшее участие в судьбе Белинского, отчисленно-
го из университета. Острое идеологическое противостояние славянофилов и
з шадников положило конец этой дружбе, а дом С. Т. Аксакова на Сивцевом
Вражке превратился в центр славянофильства, который посещали самые оди-
озные фигуры в истории этого умонастроения (подробнее см.: Машинский С. .
Вступительная статья И Аксаков С. Т. Собр. соч: в 5 т. Т.1. М., 1966).
В цезуре из «Записок охотника» больше всего пострадали при первой
публикации «Гамлет Щигровского уезда» и «Чертопханов и Недопюскин»,
появившиеся в 1849 г. При подготовке отдельного издания 1852 г. большая
часть цензурных купюр была восстановлена, внесены стилистические изме-
нения и дополнения. Порядок следования рассказов в книге не совпадал с по-
следовательностью их опубликования в «Современнике». У некоторых расска-
зов изменилось название. Так, рассказ «Лебедянь» первоначально назывался
«Ярмарка», «Гамлет Щигровского уезда» — «Обед». Некоторые замыслы не
были реализованы («Русский немец и реформатор», «Землеед», «Приметы»,
«Незадача»). О своем намерении продолжить серию очерков после успеха
«Хоря и Калиныча» в 1847 г. автор сообщал в обращении к читателю перед
427
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
очерком «Лес и степь» в февральском номере «Современника» за 1849 г. Из
рассказов, вошедших в собрание «Повестей и рассказов» 1856 г., наиболее по-
страдали при первых публикациях «Дневник лишнего человека» (1850) и
«Постоялый двор» (1855) (с его «взлетом противоречий нестерпимых, нече-
ловеческих», как писал об этом рассказе П. Анненков). Рассказ «Муму», напи-
санный в конце апреля — начале мая 1852 г., был напечатан в «Современнике»
к «безвинно утесняемому крестьянину», получил «предупреждение». Повесть
«Андрей Колосов» (1844), не произведшая особого впечатления на публику,
в последующем увлеченно читалась молодежью, особенно демократической.
Рассказ «Три встречи» (1852), который Тургенев считал «пустою вещицей»,
увлекал читателей и даже подвиг польского композитора М. Карловича на
создание симфонической поэмы «Эпизод на маскараде».
Особенно много нареканий в цензуре вызывали пьесы Тургенева, с
их противоречивыми героями и проблемой смены идеалов, отношений поко-
лений. Как и рассказы, они становились известными еще до опубликования,
преимущественно в Москве и Петербурге, благодаря «читкам» и распро-
странению в переписанных копиях, эта практика сложилась в среде русской
дворянской интеллигенции с XVIII в. «Неосторожность», опубликованная в
1843 г. в «Отечественных записках», при жизни автора никогда не ставилась,
хотя Белинский считал пьесу умной, «искусно изложенной». «Безденежье»,
опубликованное в 1846 г. тоже в «Отечественных записках», ставилось на сце-
не Александрийского театра трижды, впервые в 1852 г. — спустя 6 лет после
выхода в свет. «Где тонко, там и рвется», появившаяся в «Современнике» в
1848 г., была существенно искажена в цензуре (в частности, была вычеркнута
сказка Горского о царе, поскольку запрещалось упоминать коронованных особ;
он считал заслугой автора умение «отыскать содержание и занимательность
там, где вошло в обыкновение предполагать отсутствие всех интересов», т. е.
за жизненность и психологизм. Впервые была поставлена в Александрийском
театре 10 декабря 1851 г. Пьеса успеха не имела, после третьего спектакля
была снята и при жизни автора больше не ставилась. Публика, привыкшая к
водевилям, находила пьесу малозанимательной, несмотря на ее живые диало-
ги. П. А. Каратыгин написал в связи с этой постановкой эпиграмму на Турге-
жешь нехотя: где тонко, там и рвется». «Нахлебник» был опубликован только
в 1857 г. (под названием «Чужой хлеб»). Драматическая цензура полагала, что
эта пьеса «оскорбляет и нравственность, и дворянское сословие». Впервые
была поставлена 30 января 1862 г. на сцене Московского Большого театра в
бенефис М. С. Щепкина. «Холостяк», опубликованный в 1849 г., был постав-
лен в Петербурге 14 октября 1849 г., в Москве — 25 января 1850 г. Ставился в
Александрийском театре еще три раза, в 1899 г. — после смерти автора. В цезу-
428
ре были изменены авторские характеристики персонажей, почти полностью
изъят диалог Фонка и Шпуньдика, рассуждения о браке Мошкина как «воль-
ные», внесены другие изменения. В сентябрьской книжке «Отечественных за-
писок» за 1849 г. появился третий вариант пьесы, частично текст, исключен-
ный цензором, был восстановлен. «Завтрак у предводителя», написанный в
Куртавнеле летом 1849 г., был поставлен 23 ноября в Москве, 9 декабря 1849 г.
на сцене Александрийского театра в бенефис П. А. Каратыгина, где шел под
названием «Завтрак у предводителя, или Полюбовный дележ». Был разрешен
к постановке театральной цензурой, более либеральной, чем литературная, —
как «картина провинциальных нравов». В печать цезура пьесу не пропуска-
ла — ни в «Современник», ни в «Отечественные записки». Была напечатана
только в 1856 г. в «Современнике» (вторые редакции своих пьес перед их
опубликованием И. С. Тургенев дорабатывал). По мнению Ф. Кони, это было
«бесспорно лучшее произведение из всех, какие в последние два года являлись
на русской сцене» (см. его отзыв в январском номере «Пантеона и репертуара
русской сцены» за 1857 г.), это был «успех правды», по словам И. И. Панае-
ва. «Месяц в деревне» (первое название — «Студент»), законченный в марте
1950 г. и запрещенный цензурой, был опубликован с большими искажениями
в «Современнике» в 1855 г. Попытка опубликовать пьесу под названием «Две
женщины» в учено-литературном альманахе Щепкина «Комета» не увенчалась
успехом. Тургенев возобновил хлопоты только в 1854 г. В цензуре из пьесы
было исключено все, что касалось социального характера столкновений меж-
ду дворянами и разночинцами, бедности народа. Сам Тургенев убрал намеки
на Белинского, связанные с фактами его биографии. Опубликованную пьесу
встретили прохладно. Была поставлена 13 января 1872 г. в Московском Малом
театре. Текст был значительно сокращен. Драматическая сцена «Разговор на
большой дороге» 1850 г., предназначенная для чтения на концертах, издание
«Кометы» 1851 г., вызвала неприязненные отклики. С. Т. Аксаков, например,
назвал ее «грабежом Гоголя» со стороны «иностранца».
вид и состав, сложившиеся в годы жизни Варвары Петровны. Господский
дом — допожарный правый флигель с пристройками 1840-х годов. В одной
ограде с домом — церковь. Вторая усадьба, Петровское — примерно в вер-
сте от господского дома. В несколько улучшенном виде она сохранялась еще
с 1780-х гг. При этой усадьбе — старый дедовский сад, а также парк вокруг
пруда — сажалки, с сосновыми и липовыми аллеями. Дом — длинное, крытое
тесом строение с “парадным” крыльцом. Фасадная часть дома-флигеля обра-
щена в сторону спасской церкви». Отсюда открывался вид на новую сравни-
тельно с Петровским роскошную усадьбу И. И. Лутовинова, построенную в
1802-1808 гг., — Спасское-Лутовиново. К середине 50-х годов в господском
флигеле Петровского размещалась «приютная ферма», во втором флигеле —
спасская «портретная галерея», переехавшая сюда, по-видимому, после пожара
429
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
1839 г. за неимением места в господском доме. «Позади этого флигеля — при-
стройка, где были училище и аптека. Недалеко — еще одно строение под тесо-
вой крышей, богадельня с больницей. В больнице, в особом отделении, поме-
усадьба была хотя и ветхая, старомодная, но гораздо поместительнее после-
пожарной барской. В дальнейшем здесь все изменилось, когда последователь-
но сменявшиеся управители превратили Петровское в хозяйственный хутор»
(Чернов Николай. Спасско-Лутовиновская хроника. С. 125-126).
имением, И. С. Тургенев отпустил значительную часть дворовых, уступил тем,
кто выкупался, 1/5 часть выкупного. По раздельному акту он получил 1925
душ, его брат— 1360. В. Н. Богданович (Биби) было выплачено по заемно-
му письму 14300 руб., трем Сливицким — дальним родственникам Варвары
Петровны, 12000 руб. (в том числе Мавре Тимофеевне Сливицкой, о которой
вспоминает В. Н. Богданович-Житова, тоже воспитаннице В. П. Тургеневой,
двоюродной племяннице «с левой стороны», по словам самой Тургеневой)
(ЧерновНиколай. Спасско-Лутовиновская хроника... С. 152; Твой друг и мать
Варвара Тургенева. С. 40). Описание сада в Спасском можно найти в романе
Диана — собака, привезенная Тургеневым из Куртавнеля.
21 мая 1852 г. у Виардо родилась вторая дочь Клоди, названная по одно-
му из имен отца, — любимица Тургенева, ее мольберт стоял в его кабинете в
Буживале; он советовался с ней по самым разным вопросам. Была замужем за
издателем Ж. Шамро. Всего у Полины Виардо было четверо детей.
Старшая дочь Луиза (1841-1919), певица, музыкант, композитор, оказа-
лась связана с русским оперным искусством. Покинув мужа, французского
консула в Южной Африке, затем в Дании, и сына Луи-Жан-Поля, она отпра-
вилась в Петербург, куда в 1868 г. ее пригласили преподавать пение в Кон-
серватории. Весной 1871 г. неожиданно оставила преподавание и появилась в
опере А. В. Серова «Рогнеда» (в партии княгини). Дебют не принес ей успеха.
К этому времени она усвоила «образ» нигилистки: ходила в сапогах с коротко
стриженной головой. Жила у В. С. Серовой и пела в концертах «для народа»,
отказываясь от средств, предлагаемых мужем и родителями. Хотела открыть
к удивлению родных, она уехала в имение знакомых в Екатеринославскую гу-
бернию, где жила «на хлебах» (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа. С. 132-133).
Неуживчивый характер Луизы портил ее отношения со многими людьми, в том
числе с Тургеневым и его дочерью.
Марианна (1854-1913), третий ребенок в семье Виардо, в 1874 г. вышла
замуж за композитора А. Дювернуа. Клоди и Марианна вместе с мужем сопро-
вождали Тургенева в последний путь на родину и участвовали в похоронном
ритуале на Волковой кладбище.
430
ПРИМЕЧАНИЯ
Поль Виардо (1857-1941), к которому Тургенев испытывал нежные чув-
ства, как ко всем детям Полины Виардо, неустойчивостью характера напоми-
нал сестру Луизу, и его отношения с Тургеневым, «бросавшим тень на его се-
матери. Стал известным скрипачом, совершил турне по России, которое было
тщательно подготовлено Тургеневым, предвидевшим возможную сдежанность
публики из-за приезда в это время в Россию Пабло де Сарасате. Поль Виардо
проявил себя во время турне скандально, как «ужасный тип, настоящий мер-
завец, дерзкий, наглый», презирающий все русское, по свидетельству кн. Ба-
рятинской, которой его рекомендовал Тургенев. В «Воспоминаниях артиста»,
опубликованных в 1910 г., когда Поль уже помирился с матерью, намеки на
Тургенева редки. Был дирижером Парижской оперы, сочинял как композитор,
написал две книги по истории музыки. Жизнь закончил в г. Алжир в должности
временного директора консерватории (Звигильский Александр. Поль Виардо //
Звигильский Александр. Иван Тургенев и Франция. Сб. статей. М., 2010. С. 46-
57). Ему посвящены «Колыбельная» для скрипки и фортепьяно К. Сен-Санса,
соната Г. Форе; шесть пьес для скрипки и фортепьяно написала для него По-
лина Виардо.
Полина Виардо покинула сцену в 1861 г., т. е. меньше чем через 10 лет
сравнительно со временем ссылки Тургенева. К 60-м годам их отношения при-
обрели тту стабильность, которая сменила «жизнь на краешке чужого гнез-
да», — гнездо стало своим и приносило много радости и счастья, когда «все
сердечные огорчения ушли в прошлое», по словам писателя. А. Розанов задает
вопрос, который биографы Тургенева, исследователи его творчества задают и
сейчас: «Что же заставило Виардо пересмотреть свое отношение к Тургене-
ву? Быть может, прожив трудную артистическую жизнь и все-таки не завоевав
пружестве, постаревшая и уставшая, она наконец оценила преданное постоян-
ство любви Тургенева? И ее тронуло глубокое чувство человека, способного на
подлинное проявление большой и верной дружбы? Во всяком случае, со свой-
ственной ей решительностью она приняла положение, казавшееся странным
современному европейскому обществу, и с той поры Тургенев стал членом се-
мьи Виардо» (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа. С. 113). Вместе они жили в
Баден-Бадене, Париже, Буживале. Для переезда в Баден-Баден у семьи Виардо
было несколько причин: прежде всего коррупция Второй империи, невыноси-
мая для республиканца Виардо, затем — состояние его здоровья, он страдал
ревматическими и невралгическими болями, которые излечивали, по мнению
врачей, баденские воды. В 1865 г. в Баден-Бадене Тургенев приобрел участок
земли, прилегавший к вилле Виардо. Строительство особняка было закончено к
концу 1867 г. У Тургенева появлялась радовавшая его возможность «охотиться
в Шварцвальдских лесах и на горных лугах, где в изобилии водились перепела,
фазаны, зайцы, лани и даже вепри». Однажды после охоты вместе с охотни-
431
Л. С. Утевский. МОЛОДЫЕ ГОДЫ ИВАНА ТУРГЕНЕВА
чьими трофеями он принес стихотворение «Синица», поразительное по своей
задушевности, хотя давно не считал себя поэтом (как написал об этом 20 лет
спустя Л. Пич в некрологе о писателе); стихотворение было положено на музы-
ку П. Виардо и впервые опубликовано в альбоме ее романсов в 1864 г. Побли-
зости в своем особняке жила Клара Шуман. Почти каждое лето гостил Брамс.
Вилла Виардо находилась в центре Тиргартена, но, не смотря на близость к
курортным местам, была местом «необыкновенных покоя и тишины». Здесь
Полина Виардо давала уроки пения, образовалась даже целая колония учениц,
пишет А. Розанов, — “слившийся с похоронным звоном” по империи Наполе-
она III, ворвался в этот вихрь веселья в середине июля 1870 г.». По окончании
франко-прусской войны Виардо вернулись из Лондона во Францию. Дом на
улице Дуэ, хотя и оказавшийся в центре боев на Монмартре, избежал разру-
шения и теперь ожил. Тургенев снимал здесь квартиру. В гостиной П. Виардо
бывали писатели и художники с мировыми именами, играли едва ли не все
музыкальные знаменитости. С конца 1871 г. певица возобновила концертную
серватории, писала. Чтобы лучше слышать ее уроки из своего кабинета, Тур-
генев приобрел особую акустическую трубку, которую назвал «телефоном»,
Полина Виардо — «ухом Тургенева». Полине Виардо принадлежат учебники
по вокальному искусству, не потерявшие своего значения до наших дней. В
Парижской консерватории установлен ее бюст, как и ее сестры Малибран. О
знаменитых ученицах Полины Виардо подробно написал в своей монографии
А. Розанов. В октябре-ноябре 1874 г. в Буживале, старининном городке неда-
леко от Парижа, где первоначально Виардо и Тургенев арендовали помещения
на лето, были приобретены «Ясени», вилла с парком. Буживаль и его окрест-
ности привлекали своей живописностью (как известно, неподалеку любили
работать Ренуар, Моне, Мане, Сислей, писавшие Сену); собственная вилла
принадлежала в Буживале и семье декабриста Николая Ивановича Тургенева.
К началу сентября 1875 г. в «Ясенях» во флигеле, построенном рядом с виллой
Виардо, закончились отделочные работы и здесь поселился И. С. Тургенев. В
этом небольшом уютном доме, где висел «Московский дворик» Поленова, пи-
сатель завершил свой земной путь, окруженный заботами любящих его людей.
Как писала о Полине Виардо Ж. Санд, «слушая ее, я забывала все, и злове-
щее впечатление от побежденной Франции, и ее оскверненную столицу...»,
такие мгновения, по словам Г. Флобера, «утешают в том, что мы принуждены
жить...». В этой необыкновенной женщине, всегда оживленной, энергичной
и отзывчивой, и в семейном кругу «жизнь била ключом и проливалась на все
окружающее» (Розанов А. Полина Виардо-Гарсиа. С. 137, 116).
И. С. Тургенев находился в ссылке с мая 1852 по ноябрь 1853 г. Осе-
нью 1853 г. он начал хлопотать о ее прекращении, но безрезультатно. В декабре
1852 г. условия ссылки даже ужесточились: ему был запрещен выезд из Спас-
432
ПРИМЕЧАНИЯ
ского в другие имения. По совету С. И. Мещерской и А. К. Толстого, лично
близкого к наследнику, Тургенев написал великому князю Александру Нико-
лаевичу письмо, которое взялся доставить генерал А. П. Галахов и которое
было передано наследником царю. Предполагается, что Тургенев встретился
с Александром Николаевичем. Так или иначе, но 17 (29) ноября 1853 г. граф
А. Ф. Орлов подписал официальное письмо о разрешении Тургеневу выехать
из Спасского и возвратиться Петербург, т. е. об окончании ссылки. Это письмо
Тургенев получил 23 ноября (5 декабря) 1853 г.
источники
ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Флигель изгнанника. Гравюра Алексея Мищенко // На родине Тургенева
[Худ. путеводитель по тургеневским местам Орловщины]. М., 1968. С. 69.
Н. С. Тургенев, старший брат писателя. Худ. Э. Дессен, 1845 г. Бумага, па-
стель. ГМЗ «Спасское-Лутовиново» // Твой друг и мать Варвара Тургенева.
Письма В. П. Тургеневой к И. С. Тургеневу (1838-1844). Тула, 2012. Вкл.
3. Н. Н. Тургенев, дядя писателя. Фотография 1850-х годов (?), копия. ГМЗ
«Спасское-Лутовиново» // Твой друг и мать Варвара Тургенева. Письма
В. П. Тургеневой к И. С. Тургеневу (1838-1844). Тула, 2012. Вкл.
4. В.П. Тургенева (?). Фотография 2-й половины XIX в. с дагеротипа 1845-
1849 гг. Из семейного альбома Дунаевских. ГМЗ «Спасское-Лутовиново»
// Твой друг и мать Варвара Тургенева. Письма В. П. Тургеневой к И. С.
Тургеневу (1838-1844). Тула, 2012. Вкл.
5. Луи Виардо. Библиотека Оперы // Cahiers Ivan Tourgueniev, Pauline Viardot
et Maria Malibran. 1979. N. 3. P. 27.
Полина Виардо. Худ. T. К. Нефф, 1842 г. Литературный музей в Москве //
Dulong Gustave. Pauline Viardot, tragedienne lyrique / Association des Amis
Замок Куртавнель. Рисунок Полины Виардо, 1859 г. // Dulong Gustave.
Pauline Viardot, tragedienne lyrique / Association des Amis d’lvan Tourgueniev,
Pauline Viardot et Maria Malibran. Paris, 1987. P. 85.
Иван Тургенев. Рисунок Полины Виардо, 1858 г. И Dulong Gustave. Pauline
Viardot, tragedienne lyrique / Association des Amis d’lvan Tourgueniev, Pauline
Viardot et Maria Malibran. Paris, 1987. P. 65.
Иван Тургенев и Мануэль Гарсиа за шахматами. Рисунок Полины Виардо,
1857 г. // Cahiers Ivan Tourgueniev, Pauline Viardot et Maria Malibran. 1998.
Хоакина Синес-Гарсиа, мать Полины Виардо. Фотография Пьера Пети.
Библиотека Королевской консерватории в Брюсселе // Cahiers Ivan
СОДЕРЖАНИЕ
ОТ РЕДАКТОРА ........................5
МОЛОДЫЕ ГОДЫ
ИВАНА ТУРГЕНЕВА
Часть первая. ДВЕ СТОЛИЦЫ .........111
Часть вторая. БЕРЛИН...............131
Часть третья. 1840 ГОД ............147
Часть четвертая. БЛУЖДАНИЯ.........169
Часть пятая. ЧУДЕСНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ .194
Часть шестая. ПАРГОЛОВСКОЕ ЛЕТО ...213
Часть седьмая. ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ ....225
Часть восьмая. ПАРИЖ...............261
Часть девятая. В ТЕНИ ОЖИДАНИЯ... 278
Часть десятая. ВОЗВРАЩЕНИЕ.........294
Часть одиннадцатая. ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ..310
Часть двенадцатая. ЧЕРЕЗ ГОД ......336
ПРИМЕЧАНИЯ ..........................367
ИСТОЧНИКИ ИЛЛЮСТРАЦИЙ ...............434
Л.С. Утевский
МОЛОДЫЕ ГОДЫ
ИВАНА ТУРГЕНЕВА
ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ
Редактор И. П. Комиссарова
Корректор Л. А. Галаганова
Компьютерная верстка С. Е. Еременко
ООО «Издательство „Евразия"»
197110, Санкт-Петербург, ул. Барочная,
д. 2, лит. А, пом. 3-Н
гсл.-печ. л. 28. Формат 60x90 Vie, Гарнитура «Times New Roman»,
«Т8 Издательские Технологии» 109316 Москва,
Волгоградский проспект, дом 42, корпус 5
Тел.: 8 (499)322-38-30
ц06££0 L ц Z 0 8 9 8 Zn 61
snnjroasdaii
‘ЛЭЭЭ иатгахвэип зеоюд ‘иэиэхвэип ееотоэ
woMDHHaaodaag оя киохэо^ *i4<LCiBdaxHK и
гкШявЛя noaaoXd HHdoxoH я aadaxHH
ояхэиоявне oiredjro инеиж oja a urod oiXHWodjQ
HHHBwdaj ‘ишгвхи 3 квяндоп шйтопгояэй oj/
(woj/ иияонияшХц) яЛвн иииэйвяу iidXxBdaxHir
HoaaaXd эхЛхихонц ndn оаоннваонэо ‘jj х-0261
ей нийо ‘BxaxnodasHHX ojOMat'Bdjodxajj хехчиЛявф
HHMoabHltHdca киьнояве ‘aidXgdaxay-xHHBg я
Bairnfod (096Т-Д681) иииэяаьд ьияоииоивэ aajf