Б.ЦУРИШЕВ
' ' ! I '
ОЧЕРК!
НЕМЕЦКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
>ШЛ !

Б.Пурише в
ОЧЕРКИ
НЕМЕЦКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
XV-XVII ВВ.
Государственное издательство
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Москва 19 55

f
ОТ АВТОРА
С древнейших пор в немецком народе жила мечта о
свободе и справедливых общественных порядках, нашед-
шая свое отражение на страницах многих замечательных
памятников немецкой словесности, В Германии не раз
вспыхивало пламя народного гнева. В годину великих ис-
пытаний прогрессивные немецкие писатели не теряли ве-
ры в светлое будущее своей отчизны, бросали смелый
вызов темным силам реакции. Можно сказать, что имен-
но тогда, когда немецкая литература становилась выра-
жением освободительных исканий, когда она ополчалась
против феодального гнета и обскурантизма, когда она
обращала свое оружие против отечественной или между-
народной реакции, она обретала настоящую силу и
крепость.
Так было, например, в XV—XVII веках, отмеченных
событиями большого исторического значения. Очень мно-
гое в литературе того времени до сих пор не утратило
своей жизненной силы. Ведь уже тогда передовыми кру-
гами немецкого общества велась борьба за националь-
ное единство, демократические преобразования и мирное
развитие Германии.
Особого размаха эта борьба достигла в XVI веке, ког-
да в огне Великой крестьянской войны решались истори-
ческие судьбы страны, когда народное восстание грозило
низвергнуть феодально-крепостнические порядки. Все
бурлило и кипело в Германии. Творческая энергия масс
била ключом. То было время расцвета немецкого гума-
низма. Как раз тогда закладывались основы немецкой
з

реалистической литературы, в большом ходу была сатира,
метко поражавшая врагов прогресса.
Голос сатириков продолжал громко звучать и в
XVII веке, когда на Германию обрушились великие бед-
ствия опустошительной Тридцатилетней войны. Передо-
вые писатели дружно выступили против кровавого мили-
таризма. Они проклинали войну, развязанную хищными
феодалами. Они хорошо понимали, что путь войны ведет
к катастрофе, к национальному самоубийству, к страшно-
му падению культуры. И они призывали немцев бороться
за мир, за социальную справедливость, за единую Гер-
манию.
В истории немецкой литературы творения передовых
писателей XV—XVII веков занимают очень заметное ме-
сто. У нас они, к сожалению, известны довольно мало.
Ближе познакомить с ними советского читателя и хочет
автор настоящей книги.

I. ЭПОХА РЕФОРМАЦИИ
И ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОИНЫ
1. ИСТОРИЧЕСКОЕ СВОЕОБРАЗИЕ
ЛИТЕРАТУРЫ НЕМЕЦКОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ
Наряду с другими европейскими странами Германия
с конца XV века вступила в ту «великую эпоху», которую,
по словам Ф. Энгельса, немцы обычно называют «реформ
■мацией, французы — ренессансом, а итальянцы — чинкве-
ченто и содержание которой не исчерпывается ни одним
из этих наименований» К Подошло время большого ду- J
ховного подъема. Молодой немецкий гуманизм быстро
приобретал европейскую известность. В XVI веке здесь
начали появляться «титаны по силе мысли, страсти и ха-
рактеру, по многосторонности и учености», столь характер-
ные для эпохи Возрождения. Не случайно Ф. Энгельс,
говоря о крупнейших деятелях европейской культуры
XVI века, блиставших «в нескольких областях творчества»,
называет имена Альбрехта Дюрера и Мартина Лютера2.
Этот замечательный подъем культуры и литературы
был прежде всего обусловлен быстрым подъемом немец-
ких городов, а также могучим размахом освободитель-
ного антифеодального движения, захватившего Германию
в первые десятилетия XVI века. Не следует упускать из
виду того, что именно в Германии в XVI веке разыгрался
первый акт европейской буржуазной революции, имевшей
огромное международное значение. По словам Ф. Энгель-
са, «реформация — лютеранская и кальвинистская — это
буржуазная революция № 1 с крестьянской войной
1 Ф. Энгельс, Диалектика природы, 1952, стр. 3.
2 Там же, стр. 4.
5

в качестве критического эпизода» *. И хотя революция в
Германии окончилась неудачей, в значительной мере бла-
годаря нерешительности бюргерства, а также разобщен-
ности всех оппозиционных сословий, она все же до осно-
вания всколыхнула страну, поставив перед немецким
обществом ряд важнейших политических, социальных и
идеологических задач.
На протяжении ряда десятилетий Германия жила
крайне напряженной политической жизнью. Все предве-
щало близость больших потрясений. Еще в конце
XV века в одном донесении тревожно сообщалось:
«...Огромный вопль идет по всей нашей земле, говорят о
крупных событиях, которые произойдут в ближайшем
будущем»2. Вскоре в Германии действительно произо-
шли крупные события, подготовленные всем предше-
ствующим ходом немецкой истории.
Что же представляла собой Германия накануне Ре-
формации? В XIV и XV веках значительного подъема до-
стигла немецкая промышленность, главным образом
горная, металлургическая и текстильная. Городское цехо-
вое ремесло, обслуживавшее широкий рынок, заняло
место феодальных 'местных сельских промыслов. Земледе-
лие выходило из своего примитивного средневекового со-
стояния. Больших успехов добилась торговля. Германия
поддерживала тесные торговые отношения с рядом сосед-
них стран. Ганзейские города, достигшие замечательного
расцвета в XIV и XV веках, продолжали и в начале
XVI века играть ведущую роль в северной торговле. Не-
смотря на великие географические открытия, торговый
путь из Индии на Север все еще проходил через Герма-
нию. В начале XVI века в Германии было немало бога-
тых и могущественных городов.
Однако экономическое развитие Германии было край-
не неравномерным. Наряду с областями, достигшими вы-
сокого хозяйственного уровня, в Германии существовало
немало областей, слабо развитых, продолжавших коснеть
в отсталых патриархальных условиях позднего средневе-
ковья. К тому же и общий подъем национального произ-
водства Германии отставал от экономического роста дру-
1 Ф. Энгельс, О реформации и крестьянской войне в Гер-
мании. Архив Маркса и Энгельса, т. X, 1948, стр. 356.
2 М. М. С м и р и н, Очерки истории политической борьбы в.
Германии перед реформацией, М. 1952, стр. 348.
6

гих стран. Население Германии продолжало оставаться
довольно редким. Цивилизация в стране «существовала
лишь местами, сосредоточиваясь вокруг отдельных про-
мышленных и торговых центров», интересы которых были
далеки друг от друга. Все это не могло не повлечь за со-
бой весьма тягостных для Германии последствий. «В то
время как в Англии и Франции подъем торговли и
промышленности привел к объединению интересов в
пределах всей страны и тем самым к политической цен-
трализации, в Германии этот процесс привел лишь к
группировке интересов по провинциям, вокруг чисто
местных центров, и поэтому к политической раздроблен-
ности, которая вскоре особенно прочно утвердилась вслед-
ствие вытеснения Германии из мировой торговли. По мере
того как происходил распад часто феодальной империи,
разрывалась и вообще связь между имперскими землями;
владельцы крупных имперских ленов стали превращаться
в почти независимых государей, а имперские города, с
одной стороны, и имперские рыцари, с другой, начали за-
ключать союзы то друг против друга, то против князей
или императора» К
В этих условиях существенно видоизменилась расста-
новка классовых сил. Огромного могущества достигли им-
перские князья, среди которых было много католических
прелатов. Почти независимые от императора, они облада-
ли большинством суверенных прав. Они вели войны, со-
зывали ландтаги, чеканили монету, облагали население
налогами и т. п. Никогда не упускали они случая округ-
лить свои владения за счет земель, еще принадлежавших
непосредственно империи. И чем сильнее становились
князья, тем слабее становилась Германия. Их успехи не-
избежно являлись успехами феодального партикуляризма,
несовместимого с историческим прогрессом. Последующие
несчастья Германии в значительной мере обусловлива-
лись ее политической раздробленностью. Вальтер Уль-
брихт имел все основания сказать на заседании Народной
палаты Германской Демократической Республики 31 ок-
тября 1951 года: «Германия достаточно долго страдала от
раздробленности. Во всей истории Германии раздроблен-
ность являлась наибольшим препятствием к подъему
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 21—22.
7

страны. Раздор, насаждавшийся ничтожными группами
эгоистических властителей, всегда был большим несчасть-
ем для нашего народа» !.
По мере того как укреплялась мощь крупнейших фео-
далов-князей, заметно ухудшалось положение мелкого
дворянства — рыцарства. Прогресс в области военного
дела лишал рыцарство его былого военного значения.
Развитие товарно-денежных отношений подрывало его ма-
териальную основу. Мелкое дворянство беднело и разо-
рялось. С завистью взирало оно на великолепие князей
и городских богатеев, с еще большей завистью и раздра-
жением относилось оно к привольной жизни откормлен-
ных католических епископов и аббатов, владевших
обширными земельными угодьями. Разбой на больших
дорогах, к которому рыцари о-хотно прибегали, не мог,
конечно, вернуть им былого положения. Поэтому рыцар-
ство с каждым годом все более усиливало эксплуа-
тацию зависимого крестьянства. Из крепостных выжима-
лись последние соки. Вскоре положение народных масс,
на которых вдобавок ложилась своей тяжестью вся иерар-
хия общественного здания, стало совершенно невыноси-
мым. В стране накопилось такое множество горючего
материала, что достаточно было одной искры, чтобы
вспыхнул гигантский пожар.
Огромную роль в подготовке решающих событий сыг-
рала также и ненависть широких общественных кругов
Германии к католической церкви. Пользуясь политиче-
ской слабостью Германии, папский Рим, алчность кото-
рого в эпоху первоначального накопления безмерно воз-
росла, открыто хозяйничал в стране. В ход были пущены
разнообразные средства, чтобы вырвать у населения по-
следний пфенниг и умножить доходы церкви. Такое поло-
жение дел восстанавливало против католической церкви
и ее феодальной верхушки самые различные слои тогдаш-
него немецкого общества. Дворянство надеялось за счет
церковных владений поправить свои дела, пришедшие в
крайний упадок. Народ имел все основания горячо нена-
видеть князей католической церкви и ораву тучных мона-
хов, выжимавших из него семь потов. Бюргеры тяготи-
лись чрезмерно «дорогой» церковью и даже часть импер-
1 Планирование народного хозяйства Германской Демократу*
ческой Республики. Сб. материалов, М. 1952, стр. 10,
8

ских князей примкнула к оппозиции католицизму. К тому
же патриотические элементы Германии, стремившиеся к по-
литическому объединению страны, видели в папском Риме
врага немецкого единства, иноземного хищника, прямо
заинтересованного в ослаблении германской державы.
Атмосфера быстро накалялась. И достаточно было вы-
ступления Лютера в 1517 году, чтобы вспыхнула рефор-
мация, которую Ф. Энгельс рассматривает, как первую из
трех крупных решающих битв, в которых «великая борь-
ба европейской буржуазии против феодализма дошла до
высшего напряжения...» К
Таково было в общих чертах положение Германии в
начале XVI века. Было оно очень сложным и противоре-
чивым. Экономический подъем, рост городов, происходил
в стране экономически и политически распыленной, в
стране, в которой все усиливалась феодально-крепостни-
ческая реакция, а также возрастал гнет римско-католиче-
ской церкви. Церковная реформа была только частью бо-
лее широкой социально-политической реформы, к которой
стремились разнородные силы, принимавшие участие в
реформационном движении. В сущности важнейшей исто-
рической задачей, которая стояла перед Германией в XV
и XVI веках, являлась задача национально-политического
объединения страны. Все усугублявшаяся феодальная
раздробленность Германии была несовместима с буржу-
азным прогрессом. А так как в раздробленности, а сле-
довательно в политическом ослаблении Германии, был
заинтересован папский Рим, то борьба против папского
Рима приобретала глубокий патриотический смысл. Гос-
подствовавший в Германии класс феодалов отнюдь не
стремился к политической централизации; что же ка-
сается до низшего дворянства, носившегося с идеей им-
перской реформы, то его политический идеал Ф. Энгельс
определяет, как «одну из самых грубых общественных
форм», по отношению к которой развитая феодальная
иерархия «представляет собой уже значительно более вы-
сокую ступень» 2, и которая вообще была невозможна в
Германии с ее могущественными городами.
1 Ф. Энгельс, Развитие социализма от утопии к науке,
1952, стр. 16.
2 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 67.
9

Это своеобразие исторической обстановки в Германии
объясняет, почему именно в Германии, экономическое
развитие которой отставало от развития других, более пе-
редовых европейских стран (например, Англии или Гол-
ландии), разыгрался первый акт европейской буржуазной
революции. Однако те же причины, которые поощряли в
Германии борьбу за единство, порождали слабость не-
мецкого бюргерства. Оно не смогло возглавить борьбу
всех бунтарских элементов: плебеев в городе, низшего
дворянства и крестьян в деревне. Тем большее значение
в развитии освободительного движения приобретали на-
родные массы, которым удалось придать Реформации
могучий революционный размах. Именно крестьянское
восстание, образующее критический эпизод Реформации,
являлось, по словам Ф. Энгельса, «высшей точкой рево-
люционного движения того времени».
Феодальные власти еще в начале XV века хорошо по-
нимали, какую огромную опасность может представить
для них мятежное крестьянство, если оно 'выступит не
изолированно, но в тесном контакте с другими элемента-
ми оппозиции. Перед их глазами стоял грозный пример
гуситских войн, поскольку в Чехии антифеодальная борь-
ба крестьянских масс явилась прочной основой победо-
носного общенародного движения против империи.
Тревога властей росла по мере того, как углублялся
кризис германской феодальной 'монархии, и в городах и
в рыцарских кругах ширилась оппозиция против террито-
риальной системы. Тревога господствующих сословий не
была напрасной. Развитие событий показало, что борьба
за свободу народа в Германии неизбежно превращалась
в борьбу против княжеского самодержавия, которое явля-
лось в империи основным оплотом феодально-крепостни-
ческой реакции. Оппозиционные круги все настойчивее
выдвигали идею политического объединения Германии,
идею глубоко прогрессивную и глубоко патриотическую,
особенно, если принять во внимание, что ради своих
классовых выгод немецкие князья и феодалы готовы
были пойти на любое предательство национальных ин-
тересов.
Так случилось, например, в середине XV века, когда
немецкие князья и феодалы, а несколько позднее и Фри-
дрих III, призвали в страну армаиьяков — вооруженные
банды головорезов, находившихся на службе у француз-
10

ского короля. Арманьяки должны были помочь немецкой
знати подавить народное антифеодальное движение, ко-
торое готово было вспыхнуть ярким очистительным пла-
менем. В послании Фридриха III, обращенном к француз-
скому королю Карлу VII, прямо говорилось о том, что
речь идет о деле/которое «касается всех князей, о сер-
вах, поднимающихся против господ, о вилланах, надмен-
но восстающих против знати» '. И хотя немецкие феодалы
отлично знали, что арманьяки — это грабители и насиль-
ники, а французский король посылает свои отряды в Гер-
манию главным образом для того, чтобы округлить вла-
дения Франции за счет «священной Римской империи»,
они готовы были пойти на все ради сохранения своих
феодальных привилегий.
Однако героизм народных масс спас Юго-Западную
Германию, а также Швейцарию от бесчинства иноземных
захватчиков, которым не за страх, а за совесть помогала
немецкая знать. Интересно отметить, что именно во вре-
мя этой народной войны в 1439 году немецкими патрио-
тами впервые было поднято знамя .«Башмака», ставшее
символом освободительной антифеодальной борьбы демо-
кратических, сил Германии. Под знаменем «Башмака» со-
брались тогда «сельчане, подмастерья, а также бюргеры»,
то есть оппозиционные элементы города и деревни, объ-
единения которых так боялись реакционные круги. Когда
же в 1499 году немецкие феодалы начали военные дей-
ствия против швейцарской республики, то не только
швейцарцы, но и немецкие крестьяне пограничных со
Швейцарией районов оказали имперским войскам успеш-
ное сопротивление, совершенно правильно оценивая вой-
ну против Швейцарии как войну несправедливую, про-
диктованную интересами феодальной реакции. Между
прочим, швейцарская авантюра императора Максими-
лиана, столь бесславно окончившаяся для ее инициато-
ров, являлась составной частью программы имперской
реформы, которую реакционная княжеская партия реши-
тельно отстаивала на Вормском рейхстаге 1495 года.
Главная цель этой программы заключалась в том, чтобы
реальную власть в стране передать в руки князей и тем
самым укрепить лагерь феодальной реакции. Князья ста-
новились ответственными блюстителями территориальных
J М. М. С м и р и н, Назв. соч., стр. 187.
11

порядков. Они брали на себя задачу пресекать не только
рыцарский разбой на больших дорогах, но и любое вы-
ступление против существующей феодально-крепостни-
ческой системы. Княжеская партия поощряла также
чуждую национальным интересам Германии агрессив-
ную внешнюю политику. Позорные для империи войны
Максимилиана I (швейцарская война 1499 года, а
также войны в Италии, Бургундии и Шампаньи) яви-
лись достойной расплатой за эту авантюристическую
политику.
В начале XVI века в Германии уже существовала им-
перская организация, окончательно санкционированная на
Вормском рейхстаге 1521 года, по поводу которой
К. Маркс писал в «Хронологических выписках»: «В тоже
время она создала это немецкое уродство (dies deutsche
Monstrum), централизацию власти князей в децентрали-
зованных частях Германии; вместе с этим паршивым кня-
жеским суверенитетом создалось специальное немецкое
«подданство», которое делало крестьян и бюргеров оди-
наково «крепостными» государя; во внешних же отноше-
ниях перед заграницей Германия представляла собой
жалкую фигуру — поэтому с той лоры германская исто-
рия это только развитие княжеской власти путем ограбле-
ния империи» К
Программа имперской реформы, с которой еще в
XV веке выступили идеологи буржуазно-демократической
оппозиции, опиралась на совершенно иные основания.
Как это явствует из популярных в то время политических
памфлетов (особенно примечателен памфлет — «Рефор-
мация императора Оигизмунда», конец 30-х годов XV ве-
ка), вышедших из оппозиционных бюргерских кругов,
последние призывали к коренной реконструкции импер-
ских порядков: к устранению территориальной системы и
феодальной раздробленности, а следовательно, к уничто-
жению «паршивого княжеского суверенитета», к усиле-
нию центральной государственной власти, которая долж-
на прежде всего опираться на имперские города, к
уничтожению всякого рода феодальных вольностей и
привилегий, в той мере, в какой эти вольности и привиле-
гии противоречат общегосударственным интересам, к;
упразднению крепостного права и, наконец, к обузда-
1 Архив Маркса и Энгельса, т. VII, 1940, стр. 97,
12

Ник) католической церкви и конфискации церковные
владений.
Вопрос о реформе церкви не занимал в этих памфле-
тах ведущего места, однако ему уже уделялось большое
внимание и подчас публицисты XV века не только пред-
восхищали отдельные положения лютеровской бюргер-
ской реформации, но и шли значительно дальше Лютера
в вопросе о взаимосвязи реформы церковной и политиче-
ской. Зато религиозная фразеология, окрашенная в ере-
тические тона, была у всех на устах. Заговорщики уже
твердили о «божьей справедливости», подразумевая под
ней порядки, враждебные феодализму. Публицисты писа-
ли о «долге» христианина, подразумевая под ним долг
перед обновленной отчизной. Все это вполне соответство-
вало духу времени. Ведь на протяжении столетий «чувст-
ва массы вскормлены были исключительно религиозной
пищей; по тому, чтобы вызвать бурное движение, ее соб-
ственные интересы должны были представляться ей в ре-
лигиозной одежде» *. Все это дало основание Ф. Энгельсу
рассматривать реформацию, как «единственно возможное
и популярное выражение общих стремлений» 2.
Итак, Германия стояла на пороге больших событий.
Понятно, что немецкая литература конца XV и начала
XVI веков не могла оказаться в стороне от жизни страны.
Сложность и противоречивость социальной обстановки,
широкие народные движения, углубление кризиса фео-
дальной империи — все это накладывало на нее характер-
ный отпечаток.
В начале XVI века немецкая литература была преис-
полнена творческих сил. Она все более приобретала воин-
ствующий антикатолический и антифеодальный характер.
В ней слышались голоса самых различных социальных
группировок, принимавших участие в религиозно-полити-
ческой борьбе того времени. При этом характерно, что
лагерь феодальной реакции не выдвинул ни одного
сколько-нибудь значительного писателя. Попытка импе-
ратора Максимилиана I, прозванного «последним рыца-
рем на троне», (возродить феодально-рыцарский эпос,
окончилась весьма плачевно, а главное не оказала ника-
кого влияния на судьбы немецкой литературы XVI века.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XIV, стр. 675.
2 Архив Маркса и Энгельса, т. X, стр. 357.
13

£ато литература оппозиционного лагеря .находилась на
крутом подъеме. Можно смело утверждать, что немецкая
литература конца XV — начала XVI веков не уступала
современной литературе ряда других европейских стран,
которые, как, например, Англия и Испания, вскоре затем
пережили «свою классическую литературную эпоху»j.
Наряду с другими деятелями эпохи Возрождения, немец-
кие писатели обычно «жили в самой гуще интересов
своего времени, принимали живое участие в практической
борьбе, становились на сторону той или иной партии и
боролись кто словом и пером, кто мечом, а кто и тем и
другим вместе. Отсюда та полнота и сила характера,
которые делают их цельными людьми» 2.
Конечно, в стране, в которой буржуазная революция
потерпела поражение, в значительной мере из-за нереши-
тельности бюргерства, немало было и филистеров. Но
даже бюргерские авторы, достаточно умеренные по своим
политическим воззрениям, охвачены были бурным водо-
воротом Реформации.
Это было время больших масштабов, больших дерза-
ний, больших надежд. Всеобщее внимание было прикова-
но к судьбам отчизны. Рушились вековые устои средне-
вековья. Поэтому комнатно-интимная поэзия не отвечала
требованиям времени. Литература искала для себя об-
ширного поприща. Писатели охотно выходили на площадь
и обозревали многолюдную толпу людей. Они любили на
страницах своих творений устраивать шумные сатириче-
ские карнавалы, участниками которых являлись предста-
вители всех сословий. Они звали на суд правды все
существующее.
Такая литература не могла пройти мимо народа, тем
более что и к жизни она была вызвана прежде всего подъ-
емом демократического движения. Многие произведения
немецкой литературы XV—XVI веков не только прямо
обращались к демократическому читателю, но и отра-
жали воззрения, чаяния и вкусы многочисленных про-
стых людей, наполнявших города и села «священной
Римской империи». Поэтому литература, которую обыч-
но называют бюргерской, нередко являлась собственно
народной в широком смысле этого слова. Она и созда-
4 Ф. Энгельс, Диалектика природы, 1952, стр. 3.
2 Там же, стр. 4.
14

Ёалась при непосредственном участии скромных труже-
ников, вроде Ганса Сакса, подчас представляя собой
литературную обработку различных фольклорных произ-
ведений. Даже ученые гуманисты, гордившиеся тем, что
они пишут на классическом языке Цицерона и Квинти-
лиана, прислушивались к голосу народа. В их произве-
дениях то и дело возникали образы и мотивы, почерпну-
тые из народного обихода.
Все это свидетельствует о том, что в эпоху Реформа-
ции в Германии демократические массы играли огромную
роль не только .в политической, но и в эстетической сфере,
что именно они были главным застрельщиком прогресса,
а посему любое значительное произведение, созданное
прогрессивным автором, в той или иной мере станови-
лось народным. Отсюда и устойчивость литературных
жанров, возникших в свое время в демократической
среде (шванк, фастнахтшпиль 1 и др.); и пристрастие к
площадной буффонаде, скоморошескому комизму, к кар-
навальным маскам; и плебейский задор «народных
книг»; и грубоватый лубочный реализм многих произве-
дений, вызывающих в памяти многочисленные немецкие
гравюры на дереве XV и XVI веков (М. Вольгемут,
Л. Кранах и др.), которые в качестве народных карти-
нок широко распространялись среди населения.
Не всегда, конечно, площадной комизм являлся при-
знаком подлинной народности. Зачастую в плебейскую
форму облекалось мещанское содержание. Так было, на-
пример, с «литературой гробианов», возникшей в первой
половине XVI века, которую К- Маркс подверг уничтожа-
ющей критике в статье «Морализирующая критика и кри-
тизирующая мораль» 2. Явившись типичным порождением
мещанской среды, эта литература сочетала в себе фили-
стерскую морализацию с крайней вульгарностью. Ратуя,
во имя бюргерской «добропорядочности», против грубости
нравов, авторы «гробианских» сочинений на самом деле
упивались всей той грязью, которую они бичевали. Это
была литература лицемерная, одновременно и крикливая
1 Шванк — обычно шутливый стихотворный или прозаиче-
ский рассказ, зачастую нравоучительного или сатирического харак-
тера, в основе которого лежит какая-нибудь занимательная
проделка; фастнахтшпиль (масленичное представление)—весе-
лый народный фарс.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. V, стр. 198—202.
15

И трусливая, йошютившая в себе дух бюргерского фили-
стерства. Но очень характерно для той эпохи, что даже
филистеры драпировались в плебейские одежды.
Наиболее резким проявлением бюргерского филистер-
ства XVI века, отразившим недостаточную политическую
зрелость немецкого бюргерства, явилось «отвлечение от
убогой действительности», «преимущественный интерес к
вещам не от мира сего»» короче говоря, все то, что прида-
ло «немецкой революции XVI века» «специфический бого-
словско-теоретический характер» 1.
В то время когда восставший народ боролся за царст-
во божие на земле, когда Т. Мю-нцер и его единомышлен-
ники использовали библию в целях революционной про-
паганды, последователи М. Лютера, — эти предтечи бур-
жуазных либералов,— делали все, чтобы ограничить
Реформацию узким кругом церковно-богословских вопро-
сов. В этом особенно ясно сказалась историческая слабость
немецкого бюргерства, которое на протяжении столетий
предпочитало витать в сфере абстрактных умозрений.
Впрочем, накануне Реформации, когда бюргер-
ство еще не было озадачено гигантским размахом
народного освободительного движения, абстрактные умо-
зрения не играли столь заметной роли в немецкой ли-
тературе. Все живые силы Германии поднимались на борь-
бу против феодально-католического средневековья. Уче-
ные-гуманисты обрушивали на лагерь реакции тучу
сатирических стрел. Именно в XVI веке сложилась народ-
ная легенда о Фаусте, заключавшая в себе революци-
онный протест против косности средневекового мира, а
также прославление великих творческих сил человека.
Интересно отметить, что прогрессивная немецкая крити-
ка наших дней подчеркивает революционный дух на-
родной легенды о Фаусте. Так, в статье «Проблема Фауста
и немецкая история», не так давно напечатанной в газете
«Новая Германия» 2, «народный Фауст» истолковывается
как «персонификация силы, которая взрывала средневе-
ковые порядки и соединила в себе значительную часть
надежд и чаяний народных». И даже после того, как
бюргерство отшатнулось от народной реформы, в немец-
1 Ф. Энгельс, Заметки о Германии. Архив Маркса и Энгель-
са, т. X, стр. 345.
2 «Neues Deutschland» от 16 мая 1953 года.
16

Кой литературе продолжали громко звучать голоса
прогрессивных авторов, отражавших чаяния демокра-
тических слоев.
2. НЕМЕЦКИЙ ГУМАНИЗМ И ЕГО ОСНОВНЫЕ
ЧЕРТЫ
Крупнейшим событием немецкой культурной жизни
второй половины XV и начала XVI веков явились успехи
гуманистического движения. Гуманисты всемерно содей-
ствовали развитию событий, расшатывая идейные устои
старого порядка. Несмотря на то, что большинство гума-
нистов впоследствии отшатнулось от лютеранской рефор-
мации, гнемецкий гуманизм представлял собою ступень,
которая непосредственно вела к Реформации. Ф. Энгельс ■
в письме к Лассалю от 18 мая 1859 года, говоря о «тео-
ретико-гуманистическом движении», указывал на его
«дальнейшее развитие в теологической и церковной обла-
сти» *, то есть в реформации. Поэтому для немецкого
гуманизма достаточно характерен/ интере£_£. религиозным \/
вопросам, которые в начале XVI века приобретают в
Германии весьма злободневный характер. Даже класси-
ческую филологию немецкие гуманисты деятельно моби-
лизуют для более тщательного изучения «св. писания»,
чем в немалой мере содействуют/пробуждению интереса у
к библии, вскоре ставшей знаменем Реформации. При
этом живой интерес к христианской старине отнюдь не
свидетельствовал о церковном правоверии гуманистов
Германии. Наоборот, их обращение к истокам христиан-
ства вооружало их для борьбы с современным католиче- У
ским догматизмом. Через евангелие от Иоанна или сочи-
нения блаженного Августина они шли к Платону и нео-
платоникам, мистические концепции которых неодно-
кратно на протяжении веков оплодотворяли различные
еретические учения, направленные против церковной
ортодоксии. В известной мере и сами немецкие гумани-
сты являлись опасными еретиками, подготовлявшими кру-
шение идейной гегемонии римско-католической церкви.
В этом смысле их деятельность была весьма плодотворной.
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 145.
2 Б. Пуришев 17

Она содержала в себе возможности революционного раз*
JHUHa. " ""■■—-
Однако теологические увлечения немецких гуманистов
характеризовали только одну сторону их деятельности.
Будучи гуманистами эпохи Возрождения, они, подобно
гуманистам других стран, являлись восторженными почи-
утателями античной культуры, перед светлыми образами
которой на глазах у всех исчезали призраки средневе-
ковья. Правда, в синтезе античного и христианско-бюр-
герского идеала они давали перевес второму элементу
над первым, но все же и заветы античной мудрости были
начертаны на их боевых знаменах. С чисто немецкой ос-
новательностью они /штудировали классическую филоло-
у гию, которая помогала им проникать в мир античного
вольномыслия. Их успех на этом поприще свидетельство-
вал о победе раскрепощенной мысли над мертвыми прин-
ципами средневековой схоластики.
Принимая классическую древность, как царство со-
вершенной красоты, свободного разума и высокой че-
ловечности, гуманисты гордились тем, что они являются
наследниками культурного богатства древнего мира. Они
готовы были признать себя учениками великих масте-
ров античной культуры. И они вовсе не скрывали того,
что в свои писательские закрома о-ни собирали колосья с
классических нив. Они не скрывали этого, потому что и
под античными одеждами они оставались настоящими
немцами.(Горячо_любя Германию, гуманисты хотели ви-
деть ее обновленной, высоко поднятой на вершину про-
,/ гресса.'Оянстремились вывести её из состояния средневе-
кового варварства, освободить от цепей церковно-фео-
дальной реакции. Все они огромное значение придавали
/политическому объединению страны, разорванной ва части
"феодальными хищниками. Их возмущала социальная не-
справедливость. Бедствия отчизны их глубоко .волновали.
Ратоборцы прогресса, они заимствовали из античного
арсенала оружие, которое казалось им достаточно острым,
и это оружие они направляли против всего, что стояло
на пути национального обновления. По той же причине
немецкие гуманисты охотно ^использовали достижения пе-
редовой итальянской гуманистической культуры, хотя язы-
ческий сенсуализм итальянцев, их жизнерадостное воль-
номыслие и не встречали должного понимания в Герма-
нии, стоявшей на пороге Реформации.
18

Впрочем, среди немецких гуманистов пойадались порой
«язычники». Только это были сравнительно редкие фигу-
ры, украшавшие собой главным образом сонм ученых
поэтов латинистов. Они с гордостью носили имя поэтов,
отстаивая высокий взгляд на поэзию и ее воспитательную
миссию. Классическим белым стихом писали они оды,
элегии, эпиграммы, эклоги, героиды, панегирики и т. п.
Отрекаясь от средневекового аскетизма, они воспевали
любовь и природу, а также прославляли порыв к знанию,
затрагивали религиозные, патриотические, социальные и
исторические темы. Немало во всем этом (было_сухой ри-
торики, наивного школьного красноречия. Но в то же
время в этой (_ученой латинской поэзии^ случались такие
яркие вспышки настоящих человеческих чувств, что мы
имеем все основания говорить о расцвете немецкой лирики
на латинском языке в начале XVI века.
Тем не менее [щ^шрическая „поэзия,jHiL;mp^ecTBepHbie
академические речи! (так называемые declamatioj, произ-
носимые по разным поводам и столь излюбленные гума-
нистами, не составляли, так сказать, жизненного лерва
немецкой гу монистической.литературы. Этим жизненным
нервом" являлась сатира, которая, по словам Н. Щедрина,
«йровожает в царство теней все отживающее» К Конечно,
очень характерно, что накануне Реформации в Германии,
представлявшей собой огромные авгиевы конюшни, именно
] сатира стала ведущим литературным средством. Пришло
время разметать вековые горы гнили и всяческой дряни,
которые накопились в «священной Римской империи».
Литература должна была совершить подвиг Геракла.
В этих условиях метла сатиры пришлась как нельзя бо-
лее кстати. Поднимаясь из глубин народного творчества,
сатира появляласьгв "самых различных формах и жан-
рах. Она проникала в гуманистическую школьную драму,
в которой под традиционными античными сценическими
масками выступали типичные представители тогдашнего
немецкого общества. Охотно используя драму для про-
паганды новых этических и педагогических воззрений,
драматурги гуманисты не упускали случая свести в ней
счеты со схоластикой, обскурантизмом, папским Римом
и его клевретами. Проникала сатирами в поэзию..и в про-
заические фацетии2, в которых ~6н1Г~всегда была желан-
1 Н. Щедрин, О литературе, М. 1952, стр. 213.
2 Фацетия (лат. facetia) — небольшой шуточный рассказ.
2* 19

кой гостьей. Ее испытанными формами были сатириче-
ские панегирики и сатирические диалоги, освещенные
авторитетом Лукиана. Пожалуй, из всех античных писа-
7 телейШукиацубыл наиболее близок немецким гумани-
стам. С конца XV века его начинают переводить на не-
мецкий язык. Эразм Роттердамский, Рейхлин, Пиркхей-
мер и другие ученые люди переводят его на язык
латинский. Соревнуясь с\^еликим сатириком древности,
немецкие гуманисты вносят в свои диалоги" жизнь и
движение, остроту сатирических характеристик и почти
драматическую четкость и живость ситуации. В качестве
сатириков они становятся летописцами современной Гер-
мании, достигая значительных для того времени высот
реализма. По глубине типизации они безусловно превос-
ходили писателей позднего средневековья, хотя и не
поднимались до высоты Рабле и Сервантеса.
Широко используя поэтические средства, предоставля-
емые сатирой, [сознательно преувеличивая, заостряя образ,
обращаясь и к гротеску, и к карикатуре, и к сатирической
эмблематике, они подчас с большим успехом раскрывают
сущность того или иного социально-исторического явле-
ния, вызвавшего их справедливое негодование. Срывая
маски с врагов прогресса, выставляя на всеобщее посмея-
ние их внутреннее убожество, немецкие гуманисты де-
лали большое и нужное дело. Не случайно в историю ми-
ровой литературы они вошли прежде всего, как са-
тирики.
~" Правда ранние немецкие гуманисты подчас ограничи-
вали свою деятельность, борьбой за реформу высшего и
среднего образования, пропагандой классической древно^
ста, а также культуры итальянского*Возрождения, изу-
ченйём:филологии и т. п. Но уже тогда отдельные гумани-
сты поднимали свой голос против засилия римско-като-
лической церкви или же обличали невежество
католического клира. В дальнейшем в связи с приближени-
ем буржуазной революции, идейный диапазон немецких
гуманистов заметно расширился, а их инвективы приобре-
ли большую остроту и силу. Вместе с тем, в той мере, в
О какой немецкий гуманизм отражал мировоззрение бюр-
герства, он не мог не отразить и слабых сторон этого ми-
ровоззрения, нашедшего свое наиболее адекватное выра-
жение в лютеровской реформации.
20

3. ПРОГРЕССИВНЫЕ ТРАДИЦИИ
СРЕДНЕВЕКОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
В буржуазном литературоведении принято истоки не-
мецкого гуманизма искать в классической древности, а
также в творчестве итальянских ученых и писателей эпохи
Возрождения. Хорошо известно, как высоко немецкие гу-
манисты ценили античных авторов, с каким уважением
относились они к итальянской гуманистической мысли.
Выше уже говорилось о том, сколь охотно заимствовали
они оружие из классического арсенала, выступая в поход
против темных сил феодально-католической реакции.
Все это, однако, вовсе не указывает на то, что гумани-
сты Германии были чужды немецким национальным куль-
турным традициям. Поскольку гуманисты (одни в боль-
шей, другие в меньшей мере) просвещали умы соотечест-
венников для приближавшейся бюргерской революции,
'^онЙ('Являлись естественными наследниками всей предшест-
^ вующей прогрессивной литературы Германии! независимо
от того, в каких — классических или средневековых —
формах она выступала. Еще в средние века, в то старо-
давнее время, когда немецкие города впервые заявили
о своих правах, вступив в борьбу с феодальной знатью, в
городах и пригородах начала складываться литература,
весьма отличная от литературы феодальной и зачастую
прямо враждебная ей.ЦВ поэзию уверенной походкой вхо-
дил простолюдин: смекалистый, ловкий, озорной, всегда
готовый оставить в дураках заносчивых представителей
господствующих сословий. [Уже__тогда городские поэты
начали тяготеть к реализму и сатире, хотя их творчество
и было, конечно, ограничено возможностями средневеко-
вого мировоззрения.
Поэт Штрикер еще в XIII веке в своих веселых шванках
о похождениях оборотистого попа Амиса осмеивал рели-
гиозные суеверия, схоластические мудрования, алчность
высшего катодического клира, кичливость феодалов и т. п.
Другой выдающийся поэт XIII века Фрейданк жестоко
бичевал князей, наполнявших Германию смутами, грабе-
жами и насилием; утверждал, что истинное благородство
заключено не в знатности рода, но в добродетели; обличал
пороки римско-католической церкви; с сочувствием писал
о простых людях, тяжко страдающих от алчности тол-
стосумов.
21

Сеятель
С гравюры на дереве XV века
В XIV веке поэт Генрих Тейхнер негодовал по поводу
того, что рыцари стали алчными и бессердечными лихо-
имцами, что у богачей сундуки до отказа набиты всяким
добром, в то время как у бедняков сундуки и желудки
пусты. Феодальную знать он уподоблял бесплодному де-
реву, которое никому не приносит никакой пользы и толь-
ко зря обременяет землю. А если дерево не приносит
плодов, его следует с корнем вырвать из почвы.
По мере того как освободительное движение росло и
ширилось, умножалось и количество литературных произ-
ведений, отражающих оппозиционные настроения бюр-
герско-демократических кругов. В XV веке такие произве-
дения начали появляться особенно часто.
Об общественной бесполезности дворянского сословия
2?

писал в «Рыцарском зерцале» (1412—1416) тюрингенский
клирик Иоганнес Роте.
Темные стороны немецкой феодальной действительно-
сти обличала безыменная сатирическая поэма начала
XV века «Сети дьявола» (между 1415 и 1418), написан-
ная в форме диалога между отшельником и чёртом.
Антифеодальные мотивы отчетливо звучали в сатирико-
дидактической поэме Ганса Винтлера «Цветы добродете-
ли» (начало XV века), осуждавшей феодальный эгоизм,
суетное хвастовство дворян старинными гербами, их бес-
сердечное отношение к маленьким людям.
С хищными волками сравнивал феодалов, творящих
беззаконие, поэт Михель Бегейм (1416—1475), бичевав-
ший также пороки высшего духовенства, которое из алчно-
сти и властолюбия разжигает смуты в стране.
О бедственном положении трудового люда писали
нюрнбергские поэты Розенблют и Ганс Фольц (ум. в
1515 г.), автор популярных в свое время фастнахтшпилей,
шпрухов и мейстерзингерских песен. В одном из сюих
шпрухов Фольц с нескрываемым осуждением говорил
о том, что большие господа так рьяно и упорно обирают
простолюдина, что он, наконец, превращается в совершен-
ного бедняка: «И вот он стоит ощипанный, как гусь, а к
тому же еще и остриженный, как овца».
И чем выше вздымались волны освободительного дви-
жения, тем ярче и значительней становилась эта оппози-
ционная литература, очень пестрая по своему социальному
и эстетическому составу. Подчас была она старомодной и
наивной, но в лучших своих образцах отличалась яркостью
и самобытностью. В ней слышались голоса представителей
различных кругов тогдашнего немецкого общества, глав-
ным образом горожан. Особенно звонко звучали голоса
представителей демократических слоев.^Именно она взрых-
лила почву, на которой расцвел немецкий гуманизм.
4. РАННИЙ НЕМЕЦКИЙ ГУМАНИЗМ
Примерно (к середине XV века относится начало гума-
нистического движения Германии. Быстрый подъем горо-
дов создавал благоприятные предпосылки для культур-
ной революции, которую в европейских странах в эпоху
Возрождения повсеместно возглавляли гуманисты.
23

Пришла пора свести счеты со средневековым обскурантиз-
мом. Каждый удар, направленный против невежества,
схоластического мудрования и аскетического изуверства
был одновременно ударом по авторитету католической
церкви и тем самым по всему зданию феодальных по-
рядков. Выступление гуманистов свидетельствовало о
том, что освободительное движение в Германии подни-
малось на более высокую ступень. Нельзя, конечно, счи-
тать исторической случайностью то обстоятельство, что
канун немецкого Возрождения ознаменовался яркой
вспышкой народного антифеодального движения: в 30-х
годах XV века в ряде мест Германии произошли грозные
крестьянские восстания *, а в 40-х годах впервые появи-
лось знамя «Башмака», наводившее такой страх на дво-
рян, прелатов и князей.
^Впрочем, гуманисты, отражавшие чаяния широких
прогресс ив'ных кругов Германии, прежде всего были свя-
заны с городами и развивавшейся городской культурой.
Понятно, чтсгтолько города могли стать оплотом новой
гуманистической образованности. Без активной помощи
городов крестьяне не могли добиться полной победы над
феодалами. Национально-государственная консолидация
Германии также была возможна лишь при достаточной ак-
тивности городских элементов.
Решающую роль в развитии немецкого гуманизма сы-
грали южнонемецкие города, расположенные на великом
торговом пути из Индии на север, который и после от-
крытия Васко да Гамы все. еще продолжал проходить
через Германию. Во второй половине XV века эти города
являлись средоточием весьма значительного для того вре-
мени богатства.
(/ Такие города, как Аугсбург, Нюрнберг и Страсбург
'переживали большой экономический и культурный рас-
цвет. Итальянский гуманист Эней Сильвио Пикколомини,
хотя и приукрашивал положение современной Германии,
все же имел основание писать о богатстве и великолепии
многих немецких городов (1458). Особенно Аугсбург по-
разил его своим богатством.)Как известно, наука и искус-
ство немецкого Возрождения (зодчество, ваяние, живо-
пись) пустили здесь глубокие корни. Уроженцем Аугсбур-
1 История средних веков под ред. Е. А. Косминского и
С. Д. Сказкина, т. I, 1952, стр. 437.
24

га был Гольбейн Младший, иллюстрировавший, между
прочим, «Похвальное слово глупости» Эразма Роттердам-
ского и «Утопию» Томаса Мора. С Нюрнбергом связана
деятельность астронома Региомонтануса, географа М. Бе-
хейма, а также величайшего немецкого художника-гума-
ниста Альбрехта Дюрера, одного из титанов европейского
Возрождения.
|Названные южнонемецкие города были также цен-
трами книгопечатания и книжной торговли, в них печата-
лись сочинения «возрожденных» античных авторов, мно-
гое делалось здесь и для развития общественного обра-
зования в духе новых гуманистических идей.
Раньше, чем где бы то ни было в Германии, здесь про-
будился интерес к культуре итальянского Возрождения,
которая, до выступления Эразма Роттердамского, Томаса
Мора и Франсуа Рабле, занимала ведущее место в духов-
ной жизни Западной Европы. В числе пионеров немецкого
гуманизма мы находим ряд лиц, получивших образование
непосредственно в Италии. Так, например, в Падуанском
университете обучался энергичный противник папы юрист
и историк Грегор фон Геймбург (1410—1472), которого
Эней Сильвию восхваляет в качестве «учителя немецкого
красноречия»; в Италии получили свое образование фило-
логи-гуманисты Петер Лудер и Самуэль Карох, подвиза-
вшиеся в 50-е и 60-е годы XV века в различных универси-
тетах Германии, где они боролись с «кухонной латынью»
и пропагандировали творчество древнеримских писателей.
И хотя деятельность Лудера и Кароха, вызывавшая реши-
тельное противодействие приверженцев старины, не оказа-
ла сколько-нибудь заметного влияния на академическую
жизнь немецких университетов, которые продолжали в
середине XV века сохранять свой традиционный схоласти-
ческий характер, тем не менее она была наглядным симп-
томом приближавшегося культурного перелома.
^последующие десятилетия немецкие университеты
начали высвобождаться от влияния церкви, заметно вы-
росли в числе (с 1456 г. по 1527 г. основано семь новых
университетов), открыли свои двери видным ученым-гу-
манистам, которые активно содействовали их преобразова-
нию, стремясь превратить университеты в оплот гума-
нистической культуры. В соответствии с этим резко повы-
силось значение гуманитарных дисциплин, в частности
филологии.
25

Авторитет схоластических учебников был поколеблен,
зато усердно изучались античные прозаики (Цицерон, Тит
Ливии, Тацит) и поэты (Вергилий, Гораций, Овидий),
произведения которых подвергались тщательному истори-
ческому, филологическому и эстетическому анализу.
С конца XV века гуманистическое направление полу-
чило доступ также в среднюю школу. «Теперь в самых
малых школах читают великие и разнообразные произве-
дения старых и новых авторов в прозе и стихах», — писал
в 1510 году франконец Буцбах. Немалое содействие раз-
витию гуманистической культуры оказали, наконец, уче-
ные общества (Sodalitates literariae), возникавшие во
многих областях Германии, члены которых штудировали
различные отрасли науки, и, в первую очередь, разумеет-
ся, классическую литературу и филологию.
(JHe сразу, однако, немецкий гуманизм достиг идейной
и эстетической зрелости.
В середине XV века гуманизм только еще нащупывал
пути своего развития, не выходя подчас из круга традици-
онных средневековых представлений.
Одним из его деятельных предвестников был Феликс
Гемерлин (1398—1450), каноник, уроженец Цюриха,
смелый обличитель распущенности и ханжества духовен-
ства, неоднократно подвергавшийся преследованиям за
свои смелые нападки на клир. Гемерлин был первым
немцем, оценившим глубокое идейное содержание
итальянского гуманистического движения. Он пенял ог-
ромное значение возрождения классической древности, в
которой усматривал источник духовного и нравственного
блага. Подобно итальянским гуманистам, он в философ-
ском диалоге «О благородстве» наряду с благородными
по крови ставил благородных «по духу», утвердив, таким
образом, на немецкой почве теорию личных достоинств
человека, явившуюся краеугольным камнем новой гума-
нистической этики. При всем том Гемерлин во многом
еще продолжал оставаться человеком вполне средневеко-
вого склада (вера в реликвии, нечистую силу и ведьм).
Плодотворную деятельность в качестве переводчика
развил другой предшественник гуманизма Никлас фон
Виле (умер в 1478 г. или 1479 г.), ознакомивший немец-
кого читателя с рядом произведений античной и итальян-
ской ренессансной литературы (Апулей, Петрарка, Бок-
каччо, Поджо, Эней Сильвио и др.)- Будучи почитателем
?б

классической древности, он сделал попытку преобразова-
ния немецкой прозы путем внедрения в нее элементов
латинского синтаксиса. Он был сторонником украшенной
риторической манеры, излюбленной многими гуманиста-
ми, почитателями цицероновского красноречия. Цветами
гуманистической риторики обильно украшено его по-
хвальное слово женщинам, в котором Виле бросает вы-
зов женофобским концепциям средневековья. В другой
своей работе Виле извлекает из античности и библии
большое количество примеров превосходства женщин
над мужчинами (мудрость, доблесть и пр.), ряд примеров
он заимствует и из современной жизни.
У Виле были последователи и единомышленники.
В 1472 году появился немецкий перевод «Декамерона»
Боккаччо. В 1473 году был издан перевод книги Боккач-
чо «О знаменитых женщинах», сделанный Генрихом
Штейнгевелем (1412—1482), городским врачом Ульма.
Перу Штейнгевеля принадлежат также переводы двух
новелл из «Декамерона» — новеллы о Гризельде («Де-
камерон», X, 10, с латинского перевода Петрарки) и тро-
гательной новеллы о любви простолюдина Гвискардо и
Гисмонды, дочери принца Салернского («Декамерон»,
IV, 1, с латинского перевода Аретино); большой попу-
лярностью пользовался его перевод басен Эзопа (1476),
переведенный в свою очередь на ряд европейских язы-
ков. Вольный перевод двух комедий Плавта опублико-
вал бамбергский клирик Альбрехт фон Эйб (1420—1475),
не пожелавший сохранить античный колорит ориги-
нала (древнеримский быт модернизирован, античные
имена заменены немецкими и пр.). В 1486 году появился
перевод комедии Теренция .«Евнух», сделанный
ульмским бюргермейстером Гансом Нитгартом. В 1499
году был издан полный перевод Теренция на немецком
языке.
Указанные переводы, подчас весьма несовершенные,
имели все же немалое значение. Они содействовали рас-
пространению в Германии новых литературных вкусов и
воззрений, способствовали в известной мере успехам не-
мецкого гуманизма. Последний, однако, по мере своего
созревания все более проникался индифферентизмом к
литературе на немецком языке. Отличительным призна-
ком «истинного» гуманиста стал язык классического
Рима.
§7

На латинском языке писал, например, свои произве-
дения Рудольф Агрикола (1444—1485), голландец по
происхождению, сыгравший, однако, значительную роль
в развитии немецкой гуманистической культуры. Дли-
тельное пребывание в Италии помогло ему обстоятельно
ознакомиться с идейными и эстетическими течениями
итальянского Ренессанса. Это был человек разносторон-
них интересов и дарований. Он был переводчиком (с гре-
ческого на латинский), поэтом и оратором (речи, трактат
по риторике), мастером эпистолярного жанра (письма),
биографом Петрарки, провозвестником гуманистических
идей в области педагогики. Наряду с филологией его за-
нимали философия, естествознание и медицина. Он хо-
рошо знал греческий и латинский языки, итальянский и
французский; в последние годы жизни он начал изучать
древнееврейский язык. По свидетельству Меланхтона, он
был также музыкантом и одаренным композитором.
Агрикола приближался к ренессансному типу «универ-
сального человека». Вместе с тем, как характерный пред-
ставитель северного Возрождения, он стоял в стороне от
жизнерадостного свободомыслия итальянских гумани-
стов. Любовь к языческой древности он сочетал с глубо-
ким христианским благочестием, которое с годами все
усиливалось, пока в конце жизни исполненный забот о
спасении души он не предался всецело занятиям теоло-
логией. Изучение древнееврейского языка также было
связано с его благочестивым интересом к библии. Ряд
видных немецких и голландских гуманистов испытали на
себе его влияние.
Учеником Агриколы был Герман Буш (1468—1534),
один из ревностных насадителей гуманистического обра-
зования в Германии. Как и Агрикола, он обучался в
Италии и в то же время с настороженностью относился
к сенсуализму итальянского Ренессанса. Отстаивая права
филологии как науки, осмеивая схоластику и возвели-
чивая изучение классической древности, он в трактате
«Vallum humanitatis» («Оплот образованности») разви-
вал мысль, что гуманистические занятия, способствуя
развитию ума и сердца, отнюдь не враждебны теологии
и подлинному благочестию и что теологи смогут достичь
значительных успехов, если займутся классической поэ-
зией и красноречием. В доказательство большой пользы
Подобных занятий он приводит примеры из истории,

ссьШаётся йа библию и отцов церкви. Он йоказЫва^,
каким уважением пользовались поэзия и красноречие у
древних народов и у итальянцев XV века, в том числе у
просвещенных пап, вроде Николая V и Льва X. Разве
библейские пророки и святые христианской эры не стре-
мились в торжественных случаях украсить свою речь и
разве отцы церкви не рекомендовали изучение писателей
древности? При этом Буш, в соответствии с ученой тра-
дицией гуманистов, обильно уснащает свой трактат вы-
держками из древних и новейших писателей.
В большей мере теологом, чем гуманистом, был эль-
засец Якоб Вимпфелинг (1450—1528), основатель ученых
обществ в Страсбурге и Шлетштадте, один из реформа-
торов народного образования в Германии. Он не был
безусловным поклонником классической древности и,
стоя на почве церковной морали, усматривал в языческой
литературе (а особенно в поэзии, и не только древней,
но и новой) источник опасных соблазнов. Лишь Верги-
лий, Сенека и Боэций пользовались его признанием, но
в этом он опять-таки не выходил за пределы средневе-
ковой традиции. Зато Вимпфелинг, отчасти с позиций
гуманистических, отчасти с позиций христианской этики
жестоко напал на монахов за их распущенность и презре-
ние к наукам. Его резкие выпады, подкрепленные ссыл-
ками на церковные книги и историю церкви, вызвали
негодование в монашеских кругах. Завязалась горячая
полемика, сыгравшая известную роль в идейной подго-
товке Реформации. Выпады против римской курии со-
держит и комедия Вимпфелинга «Стильфо» (1480), пер-
вая публично представленная гуманистическая комедия,
написанная по античным образцам. Главная тема произ-
ведения — изображение гибельных последствий невеже-
ства наряду с прославлением похвального прилежания
в науках. Герой комедии самонадеянный неуч Стильфо,
служивший при папском дворе, возвращается в Герма-
нию, где он рассчитывает занять ряд доходных церков-
ных должностей. Однако вскоре обнаруживается его
невежество, и он, еще недавно бывший наперсником
кардиналов, становится свинопасом, в то время как друг
его юности, бедный студент Винцентий, ревностно изучав-
ший в университете право, облекается со временем в
мантию епископа. Комедия по своему содержанию при-
мыкает к группе произведений Вимпфелинга, трактующих
29

о.Пользе просвещения (Гейдельбергские речи, педагоги-
ческие сочинения), оказавших, несмотря на всю свою
идейную ограниченность и узкий академический практи-
цизм, решающее влияние на деятельность гуманистов-пе-
дагогов старшего поколения (И. Штурм и др.).
Наряду с другими гуманистами Вимпфелинг ратовал
за объединенную Германию. По его мнению, страна дол-
жна сплотиться вокруг императора, идея общего блага
должна, наконец, увлечь немцев. Вимпфелинг писал о
подъеме немецких городов, об успехах немецкой куль-
туры. Зато к французам он относился с нетерпимостью
(«Германия», 1501). «Французоедство» Вимпфелинга
вызвало резкую и справедливую отповедь со стороны
Томаса Мурнера.
В отличие от Вимпфелинга, подходившего к гумани-
стической поэзии и классической древности с обветша-
лым теологическим критерием, Конрад Цельтис (1459—
1508) не порывался в холодные выси теологии. Он был
талантливым поэтом, единственным подлинно выдаю-
щимся неолатинским лириком немецкого Возрождения.
Классическая древность не была для него, как для мно-
гих его соотечественников, лишь благодарным материа-
лом для филологических изысканий. Подобно гуманистам
Италии, он впитал в себя ее жизнелюбивый языческий
дух, заняв среди современных поэтов место «немецкого
Горация». Он был экспансивен и непоседлив. Его мани-
ли слава и соблазны Венеры. Любовь к странствованиям
и жажда знаний увлекали его из города в город. Нигде
он не поселялся надолго. Он побывал в Италии, где
изучал греческий язык и разыскивал древние манускри-
пты. В 1487 году в Нюрнберге он был увенчан поэти-
ческим венком, которым всегда искренне гордился.
Во время своих блужданий по Германии он развил ин-
тенсивную педагогическую и научную деятельность, чи-
тая лекции в различных университетах, основывая уче-
ные общества, объединявшие сторонников гуманисти-
ческих знаний. Как поэт Цельтис проявил себя преиму-
щественно в области любовной лирики. Обращался он
и к эпической поэзии, но без особого успеха. Его люби-
мыми поэтами были Гораций и Овидий. В подражание
Овидию, он дает собранию своих стихотворений назва-
ние «Amores» (1502). Однако при всей своей любви к ан-
тичным поэтам Цельтис не был холодным подражателем,
30

Ёерсификатором, лишенным творческой самобытности,
как подавляющее большинство неолатинских поэтов
Германии XV—XVI веков. В основе его лирики лежит
подлинно пережитое, его любовные стихотворения прони-
фны жаром (настоящих человеческих чувств. Вот, напри-
мер, одна из его интимных од:
К УРСУЯН И ВИНЕРЕ
Урсула милая, твоею лаской,
Речами нежными, что слаще меда,
Развеяна души моей печаль.
Игрой Венеры и забавой Купидона
Ты увлечешь меня, куда захочешь:
Будь это край, где колесница Феба
Отвесно шлет огонь колес на землю,
Будь это льды в стране суровой готов,
Иль Дакия, где веют аквилоны,
Иль острова неведомых морей.
Лишь позови меня,— неустрашимо
На твой призыв пущусь в просторы моря.
Пусть разжигают ветры ярость волн,
Пусть смертью угрожает мне пучина,—
Я доплыву до гибельных Оркадов \
Где столько кораблей нашло конец,
Когда б любовь Урсулы там обрел.
На берегах холодноводной Вислы
В беседах страстных, ласках и забавах
Справляли мы с тобой любовный праздник.
На берегах широкого Дуная
Вкушал Венеры сладостной дары.
Сегодня воспеваю третью реку:
Меня в плену желаний держит Рейн,
И он теперь томит меня любовью.
Внемли, богов свирепая праматерь,
Что сердце смертное испепеляешь!
Я шлю тебе мольбу под звуки лиры:
Позволь, чтоб нас союзом неразрывным
Твой сын Амур с Урсулою венчал.
(«Книги одь, III, 7. Пер. А. Э. Сиповича.)
В пластических, почти языческих образах раскрывает
Цельтис свое жизнерадостное мироощущение, глубоко
враждебное принципам церковной этики. Стихия чув-
ственных переживаний доминирует в его творчестве. Для
него «на земле нет ничего более прекрасного, чем при-
ветливая женщина», созданная богом для наслаждений.
Четыре книги своих «Amores» он посвящает четырем
1 Оркады — Оркнейские острова.
31

Возлюбленным, сообщая попутно и о Других своих Мимо-
летных связях. С полной откровенностью повествует он о
любовных наслаждениях, которые ему пришлось испы-
тать, немало не заботясь о моральной строгости теологог,
бросавших поэтам-гуманистам упреки в безнравствен-
ности. Наперекор хулителям поэзии он прославляет в
звучных стихах высокое значение последней, видя в по-
эте любимца богов, и провозвестника новых передовых
идей. Правда, современное общество не умеет, по его
мнению, как должно, ценить поэзию, но он не оставит
служение музам, так как «сладостная свобода» духа для
него выше материальных выгод.
Цельтис считал себя первым немецким поэтом, писав-
шим на языке классического Рима. Он гордился, и не без
основания, своей поэтической деятельностью, призывал
молодых поэтов следовать его примеру.
Воспевая любовь, он касался и других тем. В «Книге
од» (1513) он, например, утверждал, что «будущий
философ» должен проникать в природу вещей, должен
уметь объяснять законы природы. Цельтис молит
богоматерь содействовать объединению Германии, поло-
жить конец княжеским междоусобиям, разрушающим
государство, или он проклинает изобретателя пушки,
который, в противоположность изобретателю печатного
станка, обрек человечество на великие бедствия.
Новые пути пытался Цельтис проложить и в области
драматической поэзии. В 1501 году в присутствии импе-
ратора Максимилиана I была представлена сочиненная
Цельтисом мифологическая пьеса о Диане («Ludus Dia-
пае»), очень нарядная и красочная. Значительное место
было отведено в ней музыке, пению и пляске нимф, фав-
нов и менад. Императору Максимилиану была посвяще-
на также разыгранная в Вене ренессансная аллегория,
в которой Феб, музы, Меркурий и Вакх слагают хвалу
императору.
Пьесы эти не оказали значительного воздействия на
развитие неолатинской драмы, которая вскоре приобрела
в Германии протестантский характер. Зато неолатин-
ские поэты XVI века многим обязаны Цельтису, который
если и не был первым латинским поэтом Германии, как
он это склонен был утверждать, то, несомненно, был наи-
более талантливым представителем старшего поколения
поэтов-гуманистов, утверждавших на немецкой почве
32

принципы ренессансной поэзии. Творчество К- Цельтиса
стоит уже на пороге зрелого немецкого гуманизма.
Гуманисты XV века внесли свой вклад в дело обновле-
ния немецкой жизни. Они заложили основы новой, осво-
божденной от схоластических пут образованности; они
знакомили Германию с замечательными произведениями
античной и итальянской ренессансной литературы, стре-
мясь к тому, чтобы перед ее светлыми образами исчезли
призраки средневековья; они боролись за новую прогрес-
сивную этику; ополчались на пороки всемогущей като-
лической церкви; были энергичными гонителями неве-
жества. Вместе с тем пионерам немецкого гуманизма
еще недоставало широты гражданского кругозора и глу-
бины национально-политической мысли. Зачастую их мир
был очень узок и сами они еще во многом являлись
людьми средних веков. В основе этой слабости раннего
немецкого гуманизма, несомненно, прежде всего лежала
недостаточная зрелость освободительного движения в
Германии, которое в XV веке только начинало разверты-
ваться, заявляя о себе лишь отдельными разрозненными
вспышками.
5. СЕБАСТИАН БРАНТ
С конца XV века освободительная борьба немецкого
народа вступила, наконец, в период наивысшего подъема,
и сразу передовая литература Германии поднялась на
большую высоту, обрела силу голоса и значительное
гражданское содержание. Поэтому совершенно прав про-
грессивный немецкий историк Альберт Норден, когда он
в одной из своих статей пишет: «Национальный и соци-
ально-революционный подъем, наступивший накануне
XVI века и длившийся первую четверть этого столетия,
породил поколение немецких художников, творчество
которых приобрело мировое значение» К С конца
XV века и до трагического исхода Крестьянской войны
немецкая литература являла собой зрелище поистине
замечательное. Одно яркое произведение следовало за
другим. Подобно шумному весеннему потоку прорыва-
лась к жизни творческая энергия масс. Наряду с учены-
ми гуманистами в литературе проявляют себя простые
1 А. Норден, Во имя нации, М. 1953, стр. 19.
3 Б. Пуришев 33

люди, имена которых не дошли до потомства. Ведь на-
званный период был не только периодом бурного цветения
гуманистической словесности, но и временем самого вы-
сокого звучания немецкого фольклора.
Перелом наметился с середины 90-х годов. Конрад
Цельтис еще писал свои изысканные языческие стихотво-
рения на языке классического Рима, а в городе Базеле в
1494 году увидело свет первое издание одного из наибо-
лее самобытных произведений немецкой литературы
предреформационного периода — сатирико-дидактическое
«зерцало» «Корабль дураков» («Das Narrenschiff»),
имевшее шумный успех в Германии, а также с интересом
встреченное за ее пределами. Автором этой весьма попу-
лярной книги был ученый юрист Себастиан Брант
(1457—1521), уроженец г. Страсбурга, доктор обоих
прав (канонического и гражданского), одно время про-
фессор Базельского университета, с 1500 года — город-
ской секретарь (канцлер) Страсбурга.
Брант усердно трудился на поприще науки и лите-
ратуры. Он много писал. Как и других гуманистов, его
привлекала классическая древность. Свободно владея
латинским языком, он под руководством Рейхлина изу-
чал также язык древнегреческий. Вергилия он ласково
называл своим другом. Им составлена была книга латин-
ских фацетий (1496), долженствовавших «внушать лю-
дям, особенно юношеству, добрые нравы».
Однако в отличие от многих образованных современ-
ников, которые горделиво драпировались в классические
одежды и считали себя прежде всего гражданами ре-
спублики ученых, Себастиан Брант не пожелал ради ла-
тинского красноречия пренебречь языком немецким.
Он справедливо полагал, что писатель только тогда
выполняет свой гражданский долг, когда он обращается
ко многим, что немцы не должны свою родную литера-
туру приносить в жертву классической филологии.
В назидание прочим Брант даже издал в 1498 году собра-
ние стихотворных изречений немецкого средневекового
моралиста и сатирика Фрейданка, который еще в XIII ве-
ке обрушивался на преступления папского Рима, а также
на произвол князей, подрывавших единство империи.
Весьма характерно, что Брант обратил внимание именно
на Фрейданка, одного из наиболее вольнодумных не-
мецких писателей минувших веков. У Фрейданка Брант,
34

^r^efellen/^umen^arnoc^e^ant
чТЛ'г faren j'nn fc^Puraffen fanbt
Vnb cfllecien Socf} jm mur/vnb fanbt
,&m fctyluraffm fcl)iff
| Hit meyn / vns narren fan аПеуп
OfOir $ant noc$ Sruber cjrof*/vnb fleyti
farm alien fanben iiBer a£
On^nb /i(l vnfer narren 5a?
t .iiij.
Страница из первого издания «Корабля дураков»
Себастиана Бранта. 1494 г.
3*

несомненно, учился и как поэт. Впрочем, сам Брант во-
все не был настоящим вольнодумцем. Его «Корабль ду-
раков» изобилует мещанскими сентенциями, которые, без
сомнения, немало содействовали успеху книги в бюргер-
ских кругах. Но не это главное в «Корабле дураков».
При всех своих слабостях и недостатках книга С. Бран-
та явилась очень ярким, очень выразительным памят-
ником эпохи. В ней нередко слышится голос простых лю-
дей, чающих обновления окружающей жизни. На этом
собственно и основан сатирический замысел книги. Поэт
видит повсюду в Германии великое шатание. «Мир жи-
вет во мраке ночи, слепо погрязая в грехах». Пороки
торжествуют над добродетелями. Чем дальше, тем хуже
идут дела в «священной Римской империи». Неразумие
подчиняет своей власти множество людей. В связи с
этим книгу Бранта наполняют гротескные образы дура-
ков, олицетворяющих разнообразные пороки современ-
ности. Шумной толпой устремляются дураки на корабль,
снаряженный предусмотрительным автором, чтобы ехать
в Наррагонию (страну глупости). Подобный прием дает
Бранту возможность набросать широкую сатирическую
картину немецкой жизни кануна Реформации. Повсюду
находит он дураков, оглашающих воздух нестройным
звоном дурацких бубенцов. «Все улицы и проулки пол-
ны дураками». Неустанно вершат они свои дурацкие
дела. Галерея дураков многообразна. Здесь и ученые
педанты, и шарлатаны врачи, астрологи, искатели кла-
дов, игроки в азартные игры, склочники и болтуны, лю-
бители танцев и кутежей, злые жены, рогоносцы и рас-
путники, праздношатающиеся и вертопрахи, модники и
модницы, бахвалы, завистники, лентяи, взяточники, не-
ряхи, грубияны, сквернословы и многие другие. Автор
стремится собрать на своем корабле всевозможные ви-
ды «глупости». При этом его сатира зачастую приобре-
тает гневный социально-заостренный характер, особенно
в тех случаях, когда поэту приходится говорить о «нера-
зумии» высших сословий.
По мнению Бранта, главным пороком современности,
ведущим к упадку всех сословий и к ослаблению госу-
дарства, является то, что люди все чаще забывают об
общем благе, помышляя лишь о своей личной выгоде.
Корысть (Eigennutz) уродует людей. Она наносит непо-
правимый вред жизни общества. Она изгоняет из мира
36

справедливость, дружбу, любовь и родство. «Того, кто
общей пользой не дорожит, так же как своей собствен-
ной, почитаю я за изрядного дурня, ведь личное неотде-
лимо от общего»,— пишет Себастиан Брант (гл. 10). А тем
временем толпа дурней растет без конца (гл. 54). Все они
золото предпочитают мудрости и первое место отводят
богачу, невзирая на то, что голова его украшена осли-
ными ушами и дурацкими бубенцами. С негодованием
говорит сатирик о том, что достоинства человека в ны-
нешний век измеряются количеством монет, звенящих в
его кармане. Богача торжественно сажают за пиршест-
венный стол, раболепно потчуют всевозможными яст-
вами, в то время как за дверьми стоит бедняк, жестоко
страдающий от голода и холода. Господин Пфенниг
(богатство, деньги) воцарился над миром. Он вопло-
щенная мечта всех корыстолюбцев. Для этих алчных
дурней ни искусство, ни честь, ни мудрость не имеют
никакой цены, если не способствуют их обогащению
(гл. 17). Много раз в «Корабле дураков» С. Брант
касается темы торжествующего корыстолюбия. Его за-
метно волнует и возмущает положение, при котором
культ пфеннига заменяет гражданские и моральные иде-
алы. Он осуждает алчных родителей, которые из ску-
пости превращают своих детей в дураков, приглашая к
ним невежественных «дешевых» учителей (гл. 6).
Он осуждает модные браки, основанные лишь на мате-
риальном расчете (гл. 52). Он обрушивается на рыцарей
и чиновников, питающихся грабежом, «один открыто, а
другой тайком» (гл. 69):
Направь они силы свои на дело,
И каждый долг исполнил бы свой —
Пером один и мечом другой.
Почетна бы их работа была,
Когда б не корыстны их были дела,
Когда б не теснили они народ,
Когда б не пускали насилий в ход.
Однако оба, — ив этом беда, —
Лишь о себе пекутся всегда...
(Пер. О. В. Румера.)
Брант решительно обрушивается также на ростовщи-
ков и перекупщиков, разоряющих бедный люд при мол-
чаливом попустительстве «закона и права» (гл. 43).
Он видит, как алчность гонит людей за моря, сквозь
37

бури, грозы и снегопады (гл. 89), как бюргеры стремят-
ся превзойти дворян роскошью своих нарядов, ибо «там
где деньги—там и высокомерие» (гл. 82). И Брант, от-
ражая протест маленьких людей, восстает против алчных
хищников, которые, корысти ради, готовы пойти на лю-
бое преступление. Из-за них в Германии царят лихо-
имство, душегубство и измена. Правосудие продается
за деньги. На виселицу попадают только мелкие вориш-
ки, ведь и в сетях паука застревают не оводы, а жалкие
комары. И-Бранту приходит на память древняя легенда
о золотом веке, когда никто не помышлял о деньгах,
когда все было общим достоянием и добродетель царила
среди людей, так как каждый довольствовался лишь
самым необходимым. В связи с этим немецкий поэт раз-
вивает свою философию истории. Согласно Бранту,
мужественная бедность явилась началом государствен-
ного устройства, она была строительницей городов и
созидательницей искусств и ремесел. Бедность родст-
венна добродетели. Аристид был беден и справедлив,
Эпаминонд суров и прост. Гомер учен, хотя и беден.
Нет на земле ничего великого, что бы не проистекало из
бедности. Даже римское могущество обязано своим про-
исхождением все той же бедности. Ибо Рим был постро-
ен пастухами и в течение долгого времени успешно
управлялся бедными поселянами, и только богатство до-
вело Римское государство до гибели (гл. 83). Эта аполо-
гия бедности примечательна главным образом тем, что
содержит плебейскую критику темных сторон истори-
ческого прогресса, а также протест против несправедли-
вой власти больших господ, которые, по мнению Бранта,
ведут Германию по гибельному пути. Движимые ко-,
рыстью, забыв о своем патриотическом долге, они слу-
жат не отчизне, но господину Пфеннигу. Поэтому все
идет вкось и вкривь. «Правосудие слепо и мертво».
«Песнь денег» оглушает страну, а зависть, стяжа-
тельство, мздоимство, кумовство, грубая сила и произвол
сокрушают право, науки и искусство. Особенно возму-
щает Бранта поведение немецких князей, которые пекут-
ся лишь о своих частных интересах. Но и с церковью
дело обстоит неблагополучно (гл. 46). Повсюду можно
видеть порочных и невежественных попов, которые при-
нимают духовный сан только ради сытной и привольной
жизни (гл. 73). Не менее бесстыдно ведут себя монахи,
38

Ради денег они готовы пойти на любой обман. Их алч-
ность не знает пределов. Будучи самыми богатыми в
стране, они нагло твердят о своей бедности (гл. 63).
И глаза поэта наполняются слезами при виде неуряди-
цы, царящей в Германии. К тому же надо всем христиан-
ским миром нависла грозная турецкая опасность. Турки
утвердились на Дунае, они прямо угрожают империи.
Лютый волк уже проник в хлев, а пастухи все еще спят
мертвым сном. Вновь Брант с негодованием вспоминает
о князьях, которые, невзирая на опасность, продолжают
усердно ощипывать гуся (то есть государство), каждый
хочет получить хотя бы одно перо, поэтому нет ничего
удивительного в том, что Германия выглядит такой голой
и жалкой. Исполненный патриотических чувств, поэт
призывает немцев вспомнить об «общем благе», подчи-
нить свою частную выгоду интересам единого госу-
дарства. «Восстаньте ото сна, поднимайтесь! — воскли-
цает поэт. — Топор взаправду уже лежит возле дерева»
(гл. 99).
Но Брант понимает, что дело не только в турецкой
опасности и в эгоизме князей. Его острый слух улавли-
вает подземные гулы приближающихся грозных событий.
Он предвидит важные перемены в жизни страны и церк-
ви. «Кораблик св. Петра сильно качается, я боюсь, как
бы он не пошел ко дну, волны с силой бьют в него, бу-
дет большая буря и много горя». При этом грядущие
потрясения в духе времени облекаются у Бранта в фан-
тастические образы апокалипсиса. Интересно отметить,
что в 1498 году, то есть вскоре после выхода в свет пер-
вого издания «Корабля дураков», гениальный немецкий
художник Альбрехт Дюрер обнародовал цикл своих гра-
вюр «Апокалипсис», также наполненных ощущением
надвигающихся грозных событий. «Время близится!
Близится время! — восклицает поэт. — Я опасаюсь, что
антихрист уже неподалеку» (гл. 103).
Как видим, книга Себастиана Бранта, кое в чем пе-
рекликавшаяся с прогрессивной публицистикой XV века,
касалась многих сторон немецкой жизни кануна Рефор-
мации. Это была книга злободневная, горячая, патрио-
тическая. При этом патриотизм Бранта проявляется не
только в его заботе о безопасности и единстве Германии,
но и в большой любви к родной немецкой культуре, коей
подчас склонны были пренебрегать иные умники,
39

раболепствовавшие перед всем иноземным. С каким сар-
казмом писал Брант об этих умниках-дураках, которые,
побывав за границей, возвращались в Германию высоко-
мерными, спесивыми, кичившимися тем, что они обуча-
лись наукам в Болонье, Павии, Париже, Сиенне или
Орлеане, как будто в Германии иссяк источник мудрости
и за мудростью надобно обязательно ехать в чужие
земли. И Брант с чувством национальной гордости гово-
рит об успехах немецкого просвещения, о большом коли-
честве полезных книг, появляющихся у него на родине.
Когда-то, по словам поэта, кладезем познания считались
Афины, затем Италия, теперь Германия стала страной
цветущих наук (гл. 92). О немецкой литературе Брант
ничего прямо не говорит в «Корабле дураков», только
в одном месте он упоминает «Попа из Каленберга» и
шпильманскую поэму «Розовый сад» (гл. 73). Свои
рассуждения он подкрепляет обычно примерами из биб-
лии и классической древности. При всем том Брант
самым тесным образом связан с лучшими традициями
немецкой литературы. От «Корабля дураков» нити
тянутся к Фрейданку (XIII в.), Генриху Тейхнеру
(XIV в.), Гансу Винтлеру (XV в.), Гансу Фольцу (XV в.)
и др. Само «дурацкое» обрамление книги подска-
зано Бранту ходячими театрально-литературными пред-
ставлениями. Гротескные фигуры дураков были
обычны, например, в нюрнбергских фастнахтшпилях
XV века.
Книга Браита рождалась среди гомона немецких яр-
марок и площадей, среди прибауток шутов и буффонады
балаганов. Между прочим, возникновение литературы о
дураках свидетельствовало о новых веяниях. С конца
средних веков поэты все чаще и чаще начали призывать
действительность на суд разума. Теологические критерии
отходили на второй план, заменяясь критериями гума-
нистическими. Традиционное понятие греха уступало ме-
сто понятию неразумия. При этом у Бранта идея челове-
ческой глупости приобретала более глубокий социальный
и нравственный смысл, чем у его предшественников.
Поэт не ограничивался насмешкой и зубоскальством, но
горячо ратовал за исправление «пороков», которые он
рассматривал как проявления социального неразумия.
В стихотворном введении к «Кораблю дураков» Брант
назвал свое сочинение «зерцалом дураков», из лицезре-
40

ния которого всякий может извлечь немалую для себя
пользу. Он не только обличал, но и поучал, хотя за-
частую, как это уже отмечалось выше, его поучения и но-
сили мещанский филистерский характер. Так, его трево-
жил упадок благочестия, распространение еретических
учений, усилившаяся пропаганда «лжепророков» и даже
возросшая жажда мирских знаний, сбивающая, по его
мнению, неустойчивых людей с пути подлинного благо-
честия. В то же время. Брант радовался успехам немец-
кого гуманистического просвещения и дорожил гумани-
стической мудростью. Вслед за Феликсом Гемерлином и
его европейскими единомышленниками он усматривал
истинное благородство не в древности рода, но в лич-
ных достоинствах человека. Знатным человеком считал
он того, кто обладал добрыми нравами, честью и добро-
детелью. «Но тот, кто лишен добродетели, кто лишен
скромности, стыда, чести и добрых нравов, того я не мо-
гу почитать за человека благородного, хотя бы отцом
его и был могущественный князь. Благородство сопутст-
вует добродетели, из добродетели выходит истинное бла-
городство» (гл. 76).
Брант любил рассуждать и поучать своих читателей,
но он любил также с присущей ему живостью и реали-
стической хваткой изображать пеструю череду земных
дел. Шутовская форма «Корабля дураков» лучше всего
уживалась с гротеском, с грубоватой буффонадой. Брант
наделял своих персонажей дурацкими колпаками, что
уже с самого начала вносило в сатиру буффонный эле-
мент. Вместе с тем немецкий поэт избегал сатирического
гиперболизма, оставаясь обычно в кругу вполне обыден-
ных, повседневных явлений. Поэтому многие места
«Корабля дураков»—это незамысловатые бытовые
сценки, из которых мы немало узнаем о повседневной
жизни Германии на рубеже XV и XVI веков.
Автор ведет нас по городам и весям «священной
Римской империи». Перед нами мелькают фигуры клири-
ков и мирян. Вот мы попадаем в «божий храм». На хо-
рах сидят духовные лица. Месса уже началась, но свя-
тые отцы, не обращая никакого внимания на богослуже-
ние, без умолку болтают об итальянской войне, делятся
друг с другом новостями, лгут изо всех сил (гл. 91).
Еще более шумно ведут себя монахи, торгующие святы-
ми реликвиями. При первом удобном случае готовы они
41

всучить простоватому верующему всякий хлам, выда-
ваемый ими за чудотворные предметы. Они громогласно
уверяют, что в их мешке хранится сено из вифлеемских
ясель, на Котором покоился младенец Христос; нога ва-
лаамской ослицы; перо из крыла архангела Михаила;
уздечка коня Георгия-победоносца или башмак св. Кла-
рена (гл. 63). Весьма выразительны также картины
новых мод, над которыми посмеивается Себастиан
Брант. Было время, когда мужчины с честью носили
бороды, теперь бравые немцы усваивают женские по-
вадки, натираются дурацкими мазями, увешивают обна-
женную шею кольцами и золотыми цепями. С помощью
смолы, серы, яичного белка и особой плетенки они
придают своим волосам волнистую форму. Иные посред-
ством солнца и огня делают свои кудри более свет-
лыми. Одежды пошли все в складках. В складках
кафтаны и плащи, рубашки и башмаки, туфли и штаны,
отороченные мехом. Одна мода вытесняет другую, дока-
зывая легкомыслие немцев (гл. 4). Автор «Корабля ду-
раков» очень метко рисует времяпровождение бражни-
ков (гл. 16) у игроков (гл. 77), ночных гуляк (гл. 62)
и т. п.; он знакомит читателя с ядреными словечками #
богохульников и сквернословов (гл. 87); со знанием
дела описывает он дела и дни широкой масленицы
(гл. 112).
Читатель постоянно находится в гуще немецкой жизни.
Он слышит живую немецкую речь. Брант охотно вплетает
в поэтический текст различные народные пословиць! и по-
говорки (загонять свинью в котел, гнаться за двумя зай-
цами, не видеть бревна в своем глазу, с волками жить —
по-волчьи выть, рыть другому яму, держать плащ по
ветру, волосы и горе растут каждый день, и многие дру-
гие). И пишет он .не белым классическим стихом, но риф-
мованным книттельферзом (восьмистопным силлабиче-
ским стихом), столь излюбленным в немецкой поэзии того
времени. Все это придает «Кораблю дураков» глубоко
национальнь*й характер. Нельзя не заметить, что успеху
книги в немалой мере содействовали многочисленные гра-
вюры на дереве, выполненные по рисункам самого Се-
бастиана Бранта.
И современники по достоинству оценили эту самобыт-
ную книгу, которая появилась на пороге бурного XVI века
как призыв к национальному единению, к обновлению не-
42

мецкой жизни. Сатира Бранта выдержала множество из-
даний. Уже в 1497 году она была переведена гуманистом
Я. Лохером на латинский язык, вскоре затем появились
переводы на языки французский (1497), голландский
(1500) и английский (1507).
Огромно было ее влияние и на немецкую литературу.
От «Корабля дураков» ведут свое происхождение произ-
ведения так называемой литературы о дураках (Narren-
litteratur), широко распространенные в Германии в XVI
веке. К «Кораблю дураков» постоянно обращались также
писатели, не связанные непосредственно с литературой о
дураках. Из сатиры Бранта то и дело заимствовались и*ми
крылатые словечки, отдельные образы и поэтические
приемы. Ульрих фон Гуттен мог найти в книге Бранта
прообраз своих знаменитых триад (гл. 64). Из «Корабля
дураков» вышел на свет божий пресловутый Гробиан
(гл. 72) — воплощение грубости, нечистоплотности, не-
воспитанности, прочно утвердившийся в немецкой литера-
туре XVI века. В книге Бранта уже упоминается страна
бездельников — Шлараффенлаид (гл. 108), о которой
позднее Ганс Сакс написал одно из лучших своих шуточ-
ных стихотворений.
6. «РЕЙНЕКЕ-ЛИС»
В 1498 году увидела свет задорная поэма о проделках
Рейнеке-Лиса («Reineke de Vos»), послужившая основа-
нием для популярной поэмы Гете «Рейнеке-Лис». Книга
представляет собой острую сатиру на различные стороны
феодальной Германии. Под масками животного эпоса в
ней обличается произвол рыцарей и князей, развращен-
ность и алчность высшего духовенства и монахов, при-
теснения народа («Dat gemene Volk») правительствен-
ными чиновниками и т. п. Красной нитью через всю поэ-
му проходит мысль, что страной владеют алчные, нена-
сытные хищники. Державный Лев выдает баранов на
съедение медведям и волкам, и волки с той поры на
«законном основании» пожирают беззащитных тварей
(стихи 3235 и след.). Лукавый Лис Рейнеке, владеющий
неприступным замком и крепостными крестьянами (стих
2955), живет разбоем и убийством (стихи 98, 391—397).
Несмотря на то, что он то и дело нарушает земский мир,
двор никак не может без него обойтись, В финале
43

поэмы Рейнеке становится ближайшим советником ко-
роля и канцлером звериного царства (кн. IV, гл. 11).
Его слово приобретает силу закона, а повадкам его
усердно подражают большие господа (IV, 12). По словам
поэта, лисий род царит повсеместно и с каждым днем
умножается в числе. Алчность — его врожденное свой-
ство. Ради наживы родичи Рейнеке, как в замках, так
и в городах, готовы пойти на любые подлости и ковар-
ство (стихи 6756 и след.). В этом осуждении эгоизма, ко-
рыстолюбия, в какие бы социальные формы они ни
облекались, и заключается прежде всего народность поэ-
мы, представляющей собой широкую панораму жизни
феодальной Германии. Поэт прямо указывает на то, что
внимательный читатель увидит в «Рейнеке-Лисе» «тече-
ние земных дел», дела и дни различных сословий (IV,
13). Подчас обличительная тенденция выступает в поэме
совершенно открыто. В этом отношении весьма приме-
чательна речь, которую Рейнеке держит перед барсуком
Гримбартом на пути в королевский замок (кн. II, гл. 7—
9). За Рейнеке в данном случае стоит сам автор. На
этот раз Лис не хитрит и не лукавит. Он говорит только
правду, суровую правду, которая при дворе не могла бы
принести ему никакой выгоды. Выступая в роли обличи-
теля, Рейнеке-Лис прежде всего нападает на короля и
феодальных властителей, живущих грабежом и разбоем.
Без конца можно было бы толковать о кривде, царящей
на земле. Только Рейнеке хорошо знает, что большие го-
спода глухи к жалобам обездоленных. Пострадавший
только даром потеряет время, жалуясь на несправедли-
вость, в крайнем случае он узнает, скснль длинна рука
монарха. В стране царит хищный Лев. Без зазрения со-
вести обирает и обдирает он своих подданных, как будто
последние только и созданы для удовлетворения его
преступной алчности. Монарх любит лишь тех, кто яв-
ляется к нему с богатыми дарами и кто покорно пляшет
под его дудку. У трона ютятся кровожадные медведи и
волки, являющиеся ближайшими наперсниками короля.
От их преступлений стонет вся страна. Здесь вешают
только мелких воришек, зато больших воров и грабите-
лей делают властителями городов и замков. Феодальный
разбой и погоня за наживой движут,здесь поступками
сильных мира сего. Между тем, по мнению поэта, не
происхождение делает людей хорошими или плохими —
44

только тот может быть назван подлинно благородным,
кто творит добрые дела.
Расправившись со светскими феодалами, Рейнеке
обрушивается на католический клир и его пороки. Он'
говорит о конкубинате (незаконном сожительстве), об
изнеженной праздной жизни духовенства, о жадности
монашества. По словам Лиса, только и слышно, как пан-
ские легаты, аббаты, благочинные, прелаты, монахи и
чернецы громко кричат: «Отдай мне свое, оставь мне
мое!» («Gevet mi dat iuwe, latet my dat myn!» (стих 4068).
В Риме царит симония (торговля церковными должно-
стями). Там MiHoro болтают о праве, но помышляют
только о деньгах. Там с помощью золота кривое стано-
вится прямым, зато плохо в городе пап тому, у кого
мошна пуста.
Следует напомнить, что поэма «Рейнеке-Лис», в ко-
торой так громко звучит негодующий протест против
различных пороков и преступлений больших господ,
увидела свет вскоре после появления брантовского «Ко-
рабля дураков». В обоих произведениях ярко отразился
рост оппозиционного освободительного движения.
7. НАРОДНЫЕ КНИГИ
С конца XV века массы становились все более
активными. Все громче в Германии раздавался звонкий
голос народа.
Одним из очевидных доказательств этого явился от-
четливо наметивший с конца XV века подъем литерату-
ры, которая в известной своей части может быть названа
собственно народной. Ученые гуманисты нередко прене-
брегали ею, а она, либо в виде лубочных книг, либо в
виде животного эпоса или различных песен, распростра-
нялась среди простых людей. Понятно, что народная ли-
тература эпохи Возрождения должна была отличаться
от народной литературы средних веков.
Шли века, менялись люди, исчезали былые иллюзии.
Правда, оставался жестокий феодальный гнет, который
даже усугубился в связи с начавшимся экономическим и
политическим падением рыцарства. Но вместе с тем
это падение рыцарства не могло не усилить народных
надежд на близкое освобождение. Повсюду бродили
45

новые силы. Развитие городов, одним из результатов кото-
рого явились успехи книгопечатания, должно было во
многом определить вкусы и представления демократиче-
ских кругов, в том числе крестьянства. На новый лад
начали излагаться старинные легенды. Все более оттес-
няя сказочных богатырей, в литературу входили ловкие
и смышленые простолюдины, перед которыми вынуждены
были отступать сильные мира сего. Массовый читатель
жадно поглощал лубочные, так называемые «народные
книги» (Volksbucher), содержание которых отличалось
очень большой пестротой. Это был причудливый оплав
исторических воспоминаний, поэзии шпильманов \ шу-
товских, рыцарских и сказочных историй, задорных
шванков и площадных анекдотов. Не все «народные
книги» были, однако, подлинно народными по своему
происхождению и по своей идейной направленности.
Подчас это книги —■ написанные для народа пред-
ставителями привилегированных сословий; подчас это
книги, в которых отражены не только оппозиционные,
но также и отсталые, консервативные стороны мировоз-
зрения демократических кругов. Так, наряду с «дерз-
ким, юношески свежим настроением, которое может
служить образцом для любого странствующего ремеслен-
ного подмастерья» с «неукротимым духом оппозиции»,
направленной против деспотизма и тиранического гнета,
в ряде книг сквозит коренящаяся в идеологии средневе-
ковья мысль, «что дворянская кровь лучше бюргерской
крови», вниманию читателя предлагаются «слезливые исто-
рии», «проповедующие смирение» и пассивное страдание2.
Впрочем, в период, непосредственно предшествующий
Великой крестьянской войне, когда в селах и городах на-
растала волна народного протеста против порядков,
основанных на гнете и насилии, в народной литературе
особенно отчетливо проявлялись «дерзкие, юношески све-
жие настроения» и «неукротимый дух оппозиции». В лу-
бочных книгах запечатлена также любовь народа к ост-
рому слову, сверкающей шутке, к яркому поэтическому
вымыслу, способному превратить «каменистое поле»
1 Шпильманы — в средневековой Германии странствующие
народные певцы и музыканты.
2 Ф. Энгельс, Немецкие народные книги. К. Маркс и Ф. Эн-
гельс, Сочинения, т. II, 1929, стр. 26—34.
46

крестьянина в «благоухающий сад», а «мастерскую ре-
месленника и жалкий чердак замученного подмастерья в
мир поэзии, в золотой дворец» 1. Каждый мог найти здесь
поражающие примеры высокой доблести, самоотвержен-
ной любви, преданности и свободолюбия. По словам Эн-
гельса, народные книги «действительно по-настоящему
поэтичны»2. На этом в значительной мере основывается
и их длительная популярность. Они были еще широко
распространены в XVIII веке. В «Поэзии и правде» Гете
вспоминает, как он в детстве охотно покупал за пару
крейцеров невзрачные лубочные издания старинных на-
родных книг, пленявших его детское воображение. И
позднее народные книги продолжали находить своих чи-
тателей, как об этом свидетельствует, например, статья
молодого Энгельса: «Немецкие народные книги».
Первые печатные «народные книги» начали появлять-
ся в Германии с середины XV века. Эти ранние «народ-
ные книги» представляли собой преимущественно прозаи-
ческие переложения рыцарских романов и повестей
иноземного происхождения («Прекрасная Мелузина»,
1456; «Понт и Сидония», 1483; «Тристан и Изольда»,
1484 и др.). Выходили они главным образом из аристо-
кратических кругов и поэтому не могут рассматриваться
как произведения собственно народной литературы. В
них еще продолжала царить средневековая рыцарская
куртуазия. Доблестные рыцари продолжали служить
прекрасным дамам. Закатные огни куртуазной фантасти-
ки подчас освещают волшебным светом страницы этих
старинных книг. Так, героиней «Прекрасной Мелузины»
является очарованная принцесса, которая по суббо-
там превращалась в наяду со змеиным хвостом. У ее
сыновей был также весьма необычный вид; у одного из
них глаза были разного — красного и зеленого—цвета,
у другого на скулах росла львиная грива, у третьего
был только один глаз посреди лба, у четвертого во рту
торчал только один огромный острый зуб и т. п. Все это
не мешало молодым людям преуспевать на рыцарском
поприще, жениться на принцессах и изумлять мир бес-
примерными подвигами. Особенно отличался в этом не-
обузданный Жоффруа Острый зуб, который в соответст-
1 Ф. Энгельс, Немецкие народные книги. К. Маркс и Ф. Эн-
гельс, Сочинения, т. II, 1929, стр. 26.
2 Там же, стр. 27.
47

вии с традицией рыцарского романа без особого труда
побеждал злокозненных великанов. Встретив великана,
он заявлял ему громовым голосом: «Слуга дьявола, не-
чего мне с тобой долго разговаривать, с помощью божи-
ей намерен я одолеть тебя и еще сегодня отсечь твою
голову; посему защищайся, ибо пробил твой последний
час». Понятно, что после этого великану уже не на что
было надеяться.
О великой любви провансальского рыцаря Петра
Серебряные ключи и прекрасной неаполитанской прин-
цессы Магелоны,, о превратностях судьбы ' и конечном
соединении влюбленных, повествует народная книга
«Прекрасная Магелона» (1535), восходящая к француз-
скому оригиналу 'середины XV века. Здесь уже нет ни-
чего волшебного. Здесь царят любовь и верность. Из
любви к Петру, похищенному морскими разбойниками,
Магелона скрывает свою дивную красоту. Не ломышляя
о суетном великолепии придворной жизни, она в ожида-
нии возлюбленного все свои силы отдает хворым и бед-
ным. Тоскуя о Магелоне, златокудрый Петр покидает
пышный двор вавилонского султана, относившегося весь-
ма благосклонно к молодому пленнику. Без Магелоны
нет ему счастья. И вот Петр уже на корабле. «Этой
ночью подул попутный ветер, они подняли паруса и бла-
гополучно прибыли к острову, называвшемуся Сагона.
Там нашли они пресную воду. Петр чувствовал себя уста-
лым, он сошел на землю, не желая все время находиться
на море. Ступив на остров, принялся он ходить по нему
туда и сюда, и увидел он много прекрасных цветов. И
вот сел он среди них и забыл часть своего 'горя. Тут на-
шел он среди цветов один цветок, который был прекрас-
нее всех, как по краскам, так и по аромату. Он сорвал
его и тотчас пришла ему на память прекрасная Магелона.
И начал он говорить: «Подобно тому, как этот цветок
превосходит все другие цветы, так и прекрасная Маге-
лона превосходит своей красотой всех остальных девиц
и женщин». И тут слезы потекли из его глаз и сердце
было пронизано болью, и стал он думать о том, куда
могла деться Магелона». Конечно, говоря о большой по-
этичности народных книг, Энгельс имел в виду и «Пре-
красную Магелону», которую он не только называет сре-
ди повестей, «прославляющих любовь», но и ставит зна-
чительно выше других произведений этого рода.
48

Заметную группу народных книг образуют переложе-
ния средневекового героического эпоса. Эти книги впол-
не народны, как по содержанию, так и по стилю. Энгельс
с похвалой отозвался о некоторых из них. Особенно высо-
кую оценку дал он сказанию о Роговом Зигфриде, ста-
рейший печатный вариант которого относится, видимо,
к началу XVI века («Песня о Роговом Зигфриде»), а бо-
лее поздний — к началу XVIII века («Прекрасная по-
весть о Роговом Зигфриде»). По словам Энгельса, этот
рассказ «полон роскошнейшей поэзии, соединенной то с
величайшей наивностью, то с прекраснейшим юмористи-
ческим пафосом... В рассказе много характера, дерзкого,
юношески свежего настроения, которое может послужить
образцом для любого странствующего ремесленного под-
мастерья, хотя ему и не приходится теперь бороться с
драконами и великанами».
Жажда свободы заставила юного Зигфрида покинуть
отчий дом. Жажда подвигов окрыляла его на жизненном
пути. Любовь к прекрасной принцессе Флоригунде уде-
сятеряла его силы. Богатырский меч героя, как молния,
поражал врагов. Едва возмужав, Зигфрид уже начал
истреблять драконов, для забавы ловить кровожадных
львов и развешивать их на деревьях. Трижды. победил
он могучего великана Куперана (в прозаической версии —
Вольфграмбера), владевшего ключом от скалы, в кото-
рой заточена была Флоригунда. Страх был неведом юному
богатырю. «Или я тебя спасу, или расстанусь с жиз-
нью»,— решительно заявил он принцессе, попавшей во
власть огнедышащего дракона (строфа 103). И он спас
девушку, одолев чудовище в ожесточенной схватке. Скала
тряслась и, казалось, готова была рухнуть от этого по-
единка. Длинные языки красного и синего пламени, выле-
тавшие из пасти дракона, угрожали испепелить отважно-
го витязя. Но Зигфрид умертвил дракона. Флоригунда
была спасена. Даже пророчество мудрого карлика Эйге-
ля (Эгвальда), (предсказавшего ему близкую смерть
(строфа 161), не лишило Зигфрида бодрости духа. До
конца своих дней оставался он смелым, отважным, чи-
стосердечным и любящим. На протяжении всего XVI ве-
ка сказание о Роговом Зигфриде пользовалось в Герма-
нии неизменным успехом.
К этой же группе народных книг относятся «Герцог
Эрнст» (1502) и «Гаймоновы дети» (1535). Первая из
4 Б. Пуришев
49

названных книг, представляющая собой переложение
одноименной шпильманской средневековой поэмы, при-
влекала читателей разработкой волнующей темы о злоклю-
чениях цевинно страдающего человека. В книге повест-
вуется о том, как благодаря проискам завистливого
пфальцграфа Генриха, могущественный император От-
тон возгорелся ненавистью к добродетельному герцогу
Эрнсту. Междоусобия феодалов заливают страну кровью.
Автор не раз указывает на губительные последствия фео-
дальной розни, несущей с собой «грабеж, опустошения
и пожары». Наряду с этим в народной книге значитель-
ное место отведено занимательным сказочным эпизодам.
Опальный герцог Эрнст попадает в страну, населенную
людьми с журавлиными головами, его корабль терпит
крушение у Магнитной горы, гигантские грифы перено-
сят его через море, и он помогает одноглазым циклопам ^
отразить натиск воинственных племен одноногих, висло-
ухих и великанов. В Индии он приходит на помощь
пигмеям и т. п. Всегда герцог Эрнст готов стать на сто-
рожу обиженных и утесненных. Всегда он верен своим
друзьям, храбр и самоотвержен. Зато он враг религи-
озного фанатизма, он твердо убежден в том, что наси-
лие не должно применяться в делах веры (гл. 15).
В народной книге о четырех сыновьях Гаймо'на, вос-
ходящей к французскому героическому эпосу средних
веков, повествуется о длительной борьбе, которую моло-
дые витязи ведут против императора. Все началось с того,
что пылкий Рейнольд (Рено) убил сына Карла Великого
Людвига, нанесшего ему оскорбление. По словам
Энгельса, книгу наполняет «неукротимый Дух оппозиции,
который .с юношеской силой противостоит абсолютному,
тираническому могуществу Карла Великого и не боится
мстить собственноручно даже на глазах государя, за ис-
пытанное оскорбление» К
Симпатия автора всецело на стороне отважных сы-
новей Гаймона, вооруженной рукой отстаивающих свою
свободу. Молодые витязи знают, что такое справедли-
вость, человеческое достоинство, верность и дружба. Зато
могучих венценосцев народная книга чаще всего изобра-
жает жестокими деспотами, людьми вероломными и кро-
1 Ф. Энгельс, Немецкие народные книги.. К- Маркс и Ф. Эн-
гельс, Сочинения, т. II, 1929, стр. 32.
50

вожадными. Так, король Людвиг нагло и в высшей сте-
пени несправедливо обращается с сыновьями Гаймона.
Завидуя красоте и доблести Рейнольда, он всячески тре-
тирует братьев, лишает их еды и питья, обходит их при
раздаче подарков и земельных угодий, задумывает погу-
бить старшего брата Рейнольда Адельхарта и т. п. Как
деспот ведет себя и император Карл, он черной неблаго-
дарностью платит своим верным слугам, собственноручно
убивает рыцаря Гуго Бурбона, осмелившегося ему ска-
зать правду в лицо, затем исступленно преследует сыно-
вей Гаймона, на великодушие Рейнольда отвечая новыми
взрывами ярости. Его злоба распространяется даже на
Рейнольдова коня Баярда, которого он безжалостно
умерщвляет. Справедливое негодование читателей вызы-
вает и король Тараско'нский Иво, который по началу
приютил у себя гонимых братьев, а затем из алчности
попытался предать их безоружными в руки разъяренно-
го императора.
В значительной мере самобытным произведением на-
родного склада является книга «О Фортунате и его ко-
шельке, а также о чудесной шапочке» (1509), окрашен-
ная в сказочные тона. Между прочим, в «Фортунате»
встречается сказочный мотив, использованный позднее
В. Гауфом в сказке «Маленький Мук» (волшебные плоды,
от которых растут и исчезают длинные рога,— у Гауфа
уши — на голове людей). В «Фортунате» много занима-
тельных эпизодов то бытового, то волшебного характера.
Но самое примечательное в этой народной книге то-, что
через нее красной нитью проходит мысль о губительной
силе денег. В книге показано, как алчность толкает людей
на преступления, как она пробуждает в них самые низ-
менные инстинкты.
Однажды в лесу Фортунат встретил фею Счастия,
которая предложила ему на выбор мудрость, богатство,
силу, здоровье, красоту и долголетие. Фортунат предпо-
чел выбрать богатство. Этот шаг не только обрек его на
ряд злоключений, но и послужил причиной гибели обоих
его сыновей. Уже с самого начала книги корысть рас-
крывает свою преступную сущность. Движимый коры-
стью, флорентинец Андреас совершает убийство, за ко-
торое расплачиваются жизнью многие невинные люди.
Фортунат попадает в руки алчного и жестокого графа,
который подвергает его мучительным пыткам. «И взял
4*
51

он нечестно у Фортуната коня и деньги; немало их еще
можно найти, отнимающих у людей их добро против
всякого права», — замечает автор книги по поводу са-
моуправства феодала. Корысть доводит до гибели хозяи-
на гостиницы, грабившего постояльцев. Корысть толкает
принцессу Агриппину на бесчестные поступки. Ослеплен-
ные корыстью, граф Теодоро и граф Лиможский отнима-
ют жизнь у Андолозия, изобретательного сына Фортуна-
та, и в конце концов сами попадают на плаху. Не раз
Фортунат сетует по поводу своего рокового выбора. И
автор, заключая книгу, замечает, что если бы Фортунат бо-
гатству предпочел мудрость, то избавил бы он и себя и
своих сыновей от «стольких испытаний и злоключений».
Подчас народные книги содержат определенные поли-
тические тенденции. Например, патриотическими чувст-
вами, тоской по мирной жизни под сенью справедливого
монарха пропитана народная книга об императоре Фрид-
рихе Барбароссе (1519), повествующая о борьбе импера-
тора с коварным и надменным папой. В этой борьбе пря-
модушный Фридрих погибает, однако, по заверению ав-
тора, он некогда вновь явится на землю вместе со своими
витязями, чтобы отомстить тиранической церкви и вос-
становить былое единство и величие государства. Если
позднее, в XIX веке, легенда о Барбароссе пропагандиро-
валась реакционными романтиками и служила для оп-
равдания антидемократической идеи объединения Гер-
мании сверху, если ныне о Барбароссе чаще всего вспо-
минают реваншисты, то в условиях Германии эпохи Ре-
формации эта легенда должна была звучать весьма пат-
риотически.
Однако наиболее яркими, самобытными и значитель-
ными памятниками немецкой народной повествовательной
литературы конца XV и начала XVI веков явились книги
обличительно-комического характера, тесно примыкавшие
к литературе шванков. Около 1500 года появилось пер-
вое издание (не дошедшее до нас) замечательной народ-
ной книги о веселом бродяге Тиле Эйленшпигеле (на
нижненемецком наречии). Старейший из сохранившихся
вариантов народной книги (на верхненемецком наречии)
восходит к 1515 году («Занимательная книга о- Тиле
Эйленшпигеле»).
Уже и раньше появлялись книги, повествовавшие об
удивительной жизни какого-нибудь проказливого сорван-
52

ца. Прообразы Тиля находим мы в «Попе Амисе» Штрн-
кера (XIII в.), в «Попе из Каленберга» (ок.-1473), в на-
родной книге «Соломон и Маркольф» (1487), а также в
«Баснословной жизни Эзопа», переведенной в XV веке
Г. Штейнгевелем. Как впоследствии Тиль Эйленшпи-
гель, Маркольф и Эзоп насмехаются над своими госпо-
дами, переворачивая смысл их приказаний, фигуральные
выражения толкуя буквально.
Однако книга о Тиле опирается не только на литера-
турные традиции. В основе ее, видимо, лежит историче-
ское зерно. Согласно преданию, в XIV веке в Германии
жил некий озорной подмастерье и бродяга по имени
Тиль, стяжавший себе громкую известность своими шу-
товскими проделками. В Мельне (Шлезвиг) в XVI веке
как местную достопримечательность показывали его над-
гробие. Со временем биография Тиля приобрела леген-
дарный характер. Его образ стал собирательным. К нему
стали относить анекдоты и забавные рассказы, почерп-
нутые из различных источников. Так и возникла народ-
ная книга о крестьянском сыне Тиле Эйленшпигеле,
огромный успех которой затмил популярность других
комических сборников и историй.
В книге около ста шванков, веселых, задорных, неред-
ко грубоватых и даже циничных, из которых читатель
узнает о рождении, детстве, годах странствий и бесконеч-
ных похождениях неугомонного Тиля. Эйленшпигелю не
было еще четырех лет, когда он уже начал дразнить и
дурачить людей. С годами любовь к проказам в нем
только росла, пока он, наконец, не стал подлинным ма-
стером острой издевки и лукавой шутки. Никто не был в
безопасности от его неожиданных проделок. Он насме-
хается над чванливостью и сословными предрассудками
дворян и князей, разоблачает алчность и сластолюбие
духовенства, осмеивает схоластику, веру в святые релик-
вии, людскую косность и скудоумие. Корыстные трактир-
щики терпят чувствительный урон от его посещений, не
оставляет он также в покое крестьян и ремесленников, к
которым он постоянно нанимается в услужение с тем,
чтобы, позабавившись над простоватостью или скупостью
хозяина, сменить его на другого, еще ничего не знающе-
го о шутовских повадках молодого подмастерья.
Многие проделки Эйленшпигеля отличаются остро-
умием и ярким комизмом. Однажды он весело посмеялся
53

над легковерными жителями Магдебурга, пообещав им
подняться на воздух с чердака ратуши. В другой раз
Эйленшпигель разом излечил всех больных, заявив им,
что самого хворого из них он бросит в огонь, чтобы из
его пепла изготовить чудодейственное снадобье для
остальных. В Праге он посрамил на ученом диспуте рек-
тора местного университета, давая забавные ответы на его
глубокомысленные вопросы, в Эрфурте он также оставил
в дураках ученых мужей, взявшись обучать грамоте осла,
который показал свое искусство, зычным голосом
прокричав: «И... а!..» В Кельне он заплатил жадному
трактирщику, требовавшему платы за дым от жаркого,
звоном монеты. Широко известен рассказ о том, как
Эйленшпигель для ландграфа Гессенского писал кар-
тину, которую могли увидеть только рожденные в за-
конном браке.
В главе «О том, как Эйленшпигель стал очечным
мастером и нигде не мог получить работы» Эйленшпи-
гель в беседе с епископом Трирским бесстрашно обли-
чает продажность и беззакония, чинимые «большими
господами»: «...Так как был Эйленшпигель одет весьма
необычно, пожелал епископ узнать, что он за человек.
Эйленшпигель ответствовал 'и сказал: «Милостивый
государь, я занимаюсь изготовлением очков и пришел
сюда из Брабанта. Там нечего делать, поэтому и решил
я отправиться на поиски работы, однако здесь с рабо-
той дело обстоит еще хуже». Епископ сказал: «На мой
взгляд, твое ремесло со дня на день должно стано-
виться все более верным, поелику люди со дня на день
становятся все более хворыми, спадают с Лица, а сле-
довательно, возрастает потребность в очках». Эйлен-
шпигель в ответ епископу молвил: «Да, милостивый
государь, вы совершенно правы, но вот одно обстоя-
тельство причиняет вред нашему ремеслу». Епископ
сказал: «Что же это такое?» Эйленшпигель молвил:
«Кабы я мог это сказать, но так, чтобы не прогневить
вашу милость!» —«Нет,— сказал епископ,— мы уже при-
выкли выслушивать людишек вроде тебя, говори смело
и ничего не бойся». — «Милостивый государь, большой
вред нашему ремеслу, так что оно совсем может погиб-
нуть, причиняет то, что вы и прочие большие господа —
папы, кардиналы, епископы, короли, князья, советники,
судьи, вершители судеб в городах и селах — боже упа-
64

€ in kurftweiliatefettDoit Щ\
a fcin leben \>о!Ьюф £rttt,gc*>ufemer Qtf$i$mh
Титульный лист народной книги о Тиле Эйленшпигеле.
Страсбург, 1515 г.

си— на правое и злое дело подчас смотрите сквозь паль-
цы, нередко подвигнутые к тому деньгами и дарами.
А ведь известно, что в давние времена господа и князья,
сколько их ни есть, своим долгом почитали читать и изу-
чать законы, дабы никто не стал жертвой беззакония, и
для этого потребно им было множество очков, и наше
ремесло от этого процветало. Некогда и попы гораздо
больше внимания уделяли наукам, чем это обычно в на-
ше время, посему и очки шли очень хорошо. Ныне же
стали они от книг такими учеными, что знают наизусть
все, что им нужно, и нередко по этой причине по меся-
цам не заглядывают в свои книги. И наше ремесло от
этого оришло в полный упадок, и я скитаюсь из одной
страны в другую и нигде не могу найти для себя рабо-
ты...» (гл. 63).
Часто, однако, проделки Тиля носят сугубо шутовской
характер. Эйленшпигель превращается в ярмарочного
фигляра, готового осмеять все и вся. Неутомимый бродя-
га, насмешник и сорванец, он ниспровергает обычные
нормы и устои, его озорные выходки ясно свидетельству-
ют о начавшемся распаде вековых средневековых связей.
В то же время в отличие от героев бюргерских средневе-
ковых шванков (Поп Амис) и позднейших плутовских
романов, Эйленшпигель довольно бескорыстен в своих
проделках. Материальный расчет отнюдь не яВгЛяется
основным стимулом его поступков. Его озорство обычно ре-
зультат свободной игры ума, намеренно ищущего преград
и препятствий. Бросая вызов средневековому обществу,
Эйленшпигель в шутовстве находит дрогоценную свобо-
ду, поднимающую его над сильными мира сего, их обы-
чаями и установлениями. Он — воплощение «еоскуде-
вающей народной энергии, изобретательности и вольно-
любия. Его шутки и забавы, при всем их цинизме, несут
в мир апофеоз личной инициативы, ума и бурного жиз-
нелюбия. В этом большое обаяние образа Эйленшпиге-
ля, перешедшего из народной книги в произведения ми-
ровой литературы.
В XVI веке успех книги был огромен. Неутомимый
Ганс Сакс в поисках за сюжетами ие раз обращался к
ней (фастнахтшпиль: «Эйленшпигель и слепцы» (1553),
шванк: «Диспут Эйленшпигеля и епископа по поводу
очечного дела» (1554) и др.). В 1572 году И? Фишарт
выпустил свою стихотворную обработку «Эйленшпигеля».
56

В XIX веке бельгийский писатель Шарль де Костер уве-
ковечил образ расторопного и вольнолюбивого Тиля в
своей замечательной «Легенде о Тиле Уленшпигеле и
Ламме Гудзак».
8. НАРОДНАЯ ЛИРИКА
Наряду с народными книгами в Германии в XV и
XVI веках очень большого подъема достигла народная
песенная лирика. Еще в Лимбургской хронике (XIV в.)
сообщалось о песнях, распеваемых на улицах и постоя-
лих дворах. В первой половине XVI века немецкая пе-
сенная лирика расцвела особенно пышно. Ведь это было
время больших надежд и больших дерзаний, народная
энергия била ключом, народ властно заявлял о своем
существовании. Он проявлял себя в самых различных об-
ластях. Вместе с Рейнеке-Лисом готов он был померить-
ся силами с знатными хищниками, вместе с Тилем Эй-
леншпигелем готов он был посмеяться над царством
больших и малых эксплуататоров. Но люди из народа
любили еще звонко петь. В песнях откликались они на
злобу дня. Землепашец и пастух, рудокоп и охотник,
школяр и ландскнехт, подмастерье и бродяга чистосер-
дечно пели о своих радостях и горестях, о сказаниях се-
дой старины, о современных событиях и происшествиях
или о событиях недавнего прошлого, почему-либо пора-
зивших сознание народа (война с турками, битва при
Павии и пр.).
Именно здесь в безыскусственной народной песенной
лирике находим мы подлинную поэзию, неизмеримо пре-
восходящую тяжеловесную поэзию мейстерзингеров.
Особенно многочисленны дошедшие до нас любовные
песни, включающие в себя страннические песни, песни и
баллады о верности и неверности (например, баллада
«Ein schoner Bremberger» и многие другие), о разлуке и
расставании, о свидании после разлуки и о вечной раз-
луке (например, «Insbruck! Ich muss dich lassen» и многие
другие), 'приветствия возлюбленной и сетования по по-
воду смерти дорогого существа и пр. Особый цикл обра-
зуют застольные песни, песни, рисующие быт и воззрения
различных социальных слоев (например, песни ландск-
нехтов), а также шуточные и сатирические песни. Подчас
среди народных песен находим мы какую-нибудь
67

красочную легенду, например легенду о Тангейзере, про-
ведшем ряд лет в Венериной горе («Tanhauser»). P. Ваг-
нер воспользовался этой легендой при написании своей
оперы «Тангейзер».
У народных певцов всегда свой особый взгляд на
вещи. Их радует земное человеческое счастье, звонкий
смех и хорошее вино. Зато как искренне сетуют они,
например, о судьбе молодой женщины, насильственно
заключенной в монастырь («Gott geb im ein verdorben
jar», «Ich solt ein nonne werden»), или о несчастной люб-
ви, разбившейся о сословные преграды! Они знают цену
радости и свободе и знают, что такое неволя и че-
ловеческое горе. Поэтому столь задушевно поют они о
девушке (frowli zart mit roselechten wangen), которой
удалось вернуть свободу своему милому, заточенному в
мрачную башню графом Фалькенштейном («Herr von Fal-
kenstein»), или о подвиге верной жены, которая, пере-
одевшись монахом-шпильманом, отправилась на Восток,
чтобы освободить из рабства любимого супруга («Graf
von Rom»).
Они многое могут порассказать О' преступлениях гос-
подствующих сословий. Их не обольщает блеск рыцарских
лат. Коварен и кровожаден, например, рыцарь Улингер,
который звонкими песнями заманивает в свои сети довер-
чивых женщин («Ulinger»). Буйными головорезами ри-
суются в народных балладах рыцари-разбойники, напол-
няющие страну смутами и преступлениями. Грабежи,
насилия и поджоги их обычное дело. Зато и кончают они
свою жизнь на плахе или на костре («Lindenschmid»,
«Schuttensam», «Epple von Geilingen» и др.). Народные
поэты ясно видят всю губительность дворянского своево-
лия. Они также горько сетуют по поводу нескончаемых
смут и усобиц, порожденных феодальной раздроблен-
ностью Германии. Внутренний мир, ведущий к политиче-
скому единству Германии, представляется им залогом
могущества и процветания отчизны («Turkennot», стро-
фа 13). Гневно обличают они мироедов, наживающихся
на народной бедности («Bauerkalender», строфы 6 и 12),
изображают тяжелую долю землепашца, задавленного не-
посильным трудом, лишенного самого необходимого, об-
реченного на великие испытания («Домашний инвентарь»,
строфы 8, 9, 11), или прославляют крестьянское сословие
в качестве опоры общественного благополучия.
58

Однако, к каким бы кровавым сюжетам ни обраща-
лись немецкие народные певцы, о каких бы диких зло-
деяниях они не повествовали, их творения лишены мрач-
ного взгляда -на жизнь. К немецкой народной поэзии
вполне применимы слова М. Горького, который в своем
докладе на Первом Всесоюзном съезде советских писате-
лей справедливо отмечал, что «фольклору совершенно
чужд пессимизм, невзирая на тот факт, что творцы фоль-
клора жили тяжело и мучительно,— рабский труд их
был обессмысленен эксплуататорами, а личная жиз^ь —
бесправна и беззащитна. Но при всем этом коллективу
как бы свойственны сознание его бессмертия и уверенность
в его победе над всеми враждебными ему силами» К
Народной поэзии присуща глубокая вера в человека,
в благородство и несокрушимость его естественных
чувств и порывов. Даже смерти не дано восторжество-
вать над силой пламенной людской любви («Der Ritter
und die Maid»), в которой как бы воплощена идея бес-
смертия человеческого рода. По словам народного поэта,
«любовь все одолевает» в здешнем мире («die Lieb
iiberwindet all ding in dieser Zeit», «Der graf bei dem
Brunnen»). И народные поэты не устают петь о любви.
В их дружный хор врываются звонкие голоса вечной
природы. Май рассыпает для них благоухающие цветы
(«Der meie, der meie der bringt uns blumlein vil»).
И каждый цветок имеет для влюбленного особый глубокий
смысл («Weiss mir ein blumli brawe»). Солнце озаряет
влюбленных своими горячими лучами («Schein uns
die Hebe sonne»). Госпожа соловушко (Frau Nachtigal)
служит им верой и правдой («Es stet ein Lind in jenem
tab). Весна и лето прогоняют печаль, даруя любящим
радость и счастье («Herzlich tut mich erfrewen»). Орехо-
вый куст ведет беседу с девушкой («Es wolt ein magdlein
tanzen gen»). Мир напоен могучими силами любви.
Птицы небесные и те справляют веселую свадьбу
(«Vogelhochzeit»). А любовь тем временем творит чу-
деса. Скромную хижину превращает она в волшебный
сад, по которому струится прозрачный ручей, и тот, кто
пьет из этого ручья, навсегда остается юным («Wunder-
garten der Liebe»). Много горести в жизни бедняка,
1 М. Горький, Собрание сочинений в 30 томах, т. 27, М.
1953, стр. 305.
59

но он верит в светлое будущее, верит в торжество
своей любви:
ГЛУБОКИЕ ВОДЫ
Ах, Эльза, моя Эльза,
Мне жить бы тобой одной...
Но текут глубокие воды
Между тобой и мной.
Горе мне сердце гложет,
Самый хороший мой.
Кто нам с тобой поможет,
Самый хороший мой?
Верь, будет все, как нам надо.
Вернусь я в родные края.
И воды — нам не преграда,
Любимая Эльза моя.
{Пер. Е. Маркович.)
Но не только любовь заставляет радостно биться
сердце народного певца. Его неистребимое жизнелюбие
повсюду находит для себя пищу. Ему ласково улыбается
природа. Каждое время года несет ему свои обильные
дары. В его календаре много знаменательных дат, отме-
ченных весельем и радостью. На исходе апреля, в
Егорьев день, крестьянская молодежь водит хороводы.
Первого мая, в праздник св. Вальпургия, пустеют храмы,
зато харчевни наполняются веселящимися людьми. Вновь
танцуют разодетые поселяне в день св. Вейта (14 июня).
Хмельным медом и вином встречают труженики Иванов
день (24 июня). Ко дню св. Якова (25 июля) начинают
тучнеть крестьянские амбары и закрома. А когда насту-
пает день св. Варфоломея (24 и 25 августа), то как
приятно снимать с деревьев сочные сливы и прочие разно-
образные плоды. Изготовлением нового пива и нового
вина приветствуют в дереьне сентябрь. В октябре проис-
ходит сбор репы и капусты. Св. Мартин (16 ноября) за-
ботится о том, чтобы в бочках никогда не переводилось
вино, веселящее душу землепашца. В Николин день
(6 декабря) хозяева режут свиней и изготовляют вкусные
колбасы. Снег и лед посылает на землю св. Фома (21 де-
кабря) ; тогда, по словам поэта, «бежим мы резво в трак-
тир и медленно шествуем в церковь»; а в трактире в это
время дым коромыслом: сбившийся с ног трактирщик
уставляет столы дичью, рыбой и яйцами, а также жаре-
ными утками и гусями, к немалому ущербу для карманов
60

.|Ш1Ш^^^^1
1
Ш
1в
шшшш
Э?4
lit
А. Дюрер. Три крестьянина. Гравюра на меди.
Около 1497 г.

пирующих. Наконец, наступает день св. Павла (25 .ян-
варя). Невесты идут под венец. Свадьба следует за
свадьбой. Человеческий род плодится и размножается
(«Bauernkalender») .v
Народные певцы знали, что такое труд. Они ценили
его и уважали. Недаром в «Крестьянском календаре» та-
кое значительное место отводится сельскохозяйственным
работам, сбору овощей и плодов, изготовлению колбас
и т. п. Вместе с тем народные певцы знали и что такое
веселье. Им была глубоко чужда ханжеская мораль- хму-
рых благочестивцев, осуждающих шумные всплески на-
родного веселья, как дьявольский соблазн, как тлетворное
проявление своевольного языческого духа. А в народной
поэзии, как и в народном быту, действительно продолжал
жить этот неугомонный «языческий» дух. Он проявлялся
в красочных народных обрядах, в прениях Зимы и Лета
(«Sommer und Winter»), в весенних песнях и загадках,
которыми обменивались крестьянские девушки и парни,
ради приобретения победного венка («Kjanzsingen»)
и т. п. Само собой понятно, что и масленичное гулянье с
его веселыми дурачествами, ряженьем и хмельным задо-"
ром не могло не найти отзвука в народной поэзии. В од-
ной из песен выступает масленичный коробейник, который
предлагает веселящемуся люду все, что необходимо для
народного карнавала. Среди его пестрого скарба нахо-
дятся и дурацкие колпаки, и личины, и разноцветные
карнавальные одежды. Для молодых щеголей есть у него
перчатки, ленты и красные шляпы, повязанные шарфом.
Влюбленным парням вручает он венки, петушиные перья
и рубашки, шитые шелком, дабы могли они пленить
сердце своей любезной Греты. Кто хочет нарядиться
крестьянином, покупает у него крестьянские куртки и
извозчичьи шапки. Иные носятся как угорелые, осыпая
встречных золой или обдавая их грязной водой из луж.
Иные, одевшись в звериные шкуры, изображают из себя
медведей, и гогочущая толпа бежит за ними с барабана-
ми и дудками. Вечером на улице раздаются скоромные
карнавальные песни и звуки народных музыкальных ин-
струментов. А вот самодельный оркестр самого удиви-
тельного свойства, состоящий из скалок, горшков, полов-
ников, вертелов и решет. Все это гудит, звенит, ухает и
грохочет. Песнями, плясками, играми, смехом и озорством
встречает народ широкую масленицу («Fastnachtskram»).
62

lie чуждается народная поэзия и радостей винопития. Она
знает цену хорошему вину, веселящему человека. Посмеи-
ваясь над дурачествами пропойц («Schlemmerorden»),
народные певцы умеют сложить похвальное слово- хмель-
ному соку виноградных лоз («Der edelste Brunnen») и не
без юмора прославить сердечного дружка, лежащего з
погребе («Дружок мой в кафтан деревянный одет»).
Народные поэты — глашатаи жизни. Хорошо зная,
как тяжела бывает доля труженика, они не отрекаются от
земного мира. Они верят в жизнь, в ее несокрушимую
мощь. С большой поэтической силой эта вера запечатле-
на в песне «Спор между жизнью и смертью», написанной
в начале XVI века. Смерть хочет уверить всех, что мир
принадлежит ей. Она упрямо твердит, что могильный зев
рано или поздно поглотит все живущее на земле. Ведь
смерть создала чуму и войну. Смерть вырыла для людей
огромную могилу. В свой черед говорит жизнь. Она
знает, что мир принадлежит не смерти, а ей. Разве не
восхваляют ее каждодневно цветы, и птицы, и солнечный
свет? Даже в гробницах, высеченных из мрамора, невоз-
можно похоронить любовь. По воле жизни могилы пре-
вращаются в пашни и вечное семя упадает в плодоносную
землю. Мир принадлежит жизни. Такова мудрость песни,
такова мудрость народа, столь далекая от аскетического
изуверства средних веков.
Бывают немецкие народные песни подчас грубоватыми
и не всегда ладно скроенными. Но зато с какой непосред-
ственностью и как разнообразно отражают они неисся-
каемые жизненные силы народа. Недаром крупнейшие
немецкие поэты последующих столетий, и в их числе та-
кие поэты, как Гете и Гейне, не уставали черпать из
живительного родника народной поэзии. По словам
Н. Г. Чернышевского, народная поэзия «принадлежит
целому народу, потому чужда всякой мелочности и пу-
стоты», «она вообще полна жизни, энергии, простоты,
искренности, дышит нравственным здоровьем. Каково ее
содержание, такова.и форма ее: проста, безыскусственна,
благородна, энергична» 1. Слова великого русского кри-
тика вполне могут быть применимы и к немецкой народ-
ной поэзии XV—XVI веков.
1 Н. Г. Чернышевский, Песни разных народов. Поли,
собр. соч., М. 1949, т. II, стр. 297—298.
63

9. Т. МУРНЕР и И. ПАУЛИ
В обстановке нарастающего демократического подъема
в начале XVI века успешно развивалась сатирическая
литература, продолжавшая традицию «Корабля дура-
ков» Себастиана Бранта.
Видное место здесь занимают сатирические сочинения
Томаса Мурнера (1475—1536), уроженца Эльзаса. Его
сатиры по праву могут быть отнесены к числу наиболее
ярких произведений немецкой обличительной литературы
XVI века. Только кругозор Мурнера сильно ограничен
рамками религиозно-догматического мировоззрения.
Будучи францисканским монахом, доктором теологии
и обоих прав, известным церковным проповедником, Мур-
нер не только принимал деятельное участие в догматиче-
ских опорах того времени, но и поэзию рассматривал
прежде всего как орудие духовного воспитания. Правда,
этот ученый монах, до конца сохранивший верность като-
лической церкви, испытал на себе известное влияние
гуманистической культуры. В юности (1495—1497) он
обучался под руководством гуманиста Я. Лохера, который
приобрел известность своей горячей защитой светской
поэзии от нападок реакционных теологов. В дальнейшем
Мурнер много внимания уделял вопросам классического
стихосложения. Он читал лекции о метрике Вергилия,
даже перевел на немецкий язык «Энеиду», сохранив все
те места, в которых выступают языческие боги. В 1509 го-
ду он опубликовал латинский трактат, в котором доказы-
вал, что клирикам должно быть разрешено занятие клас-
сической литературой. Из «Писем темных людей»
(часть II, письмо 3) явствует, что Мурнер принял сторону
гуманиста Рейхлина, подвергшегося травле со стороны
мракобесов, и будто бы говорил, что «даже мальчик мо-
жет понять всю глупость, вздорность и всю злобу кельн-
ских теологов и их сторонников».
В то же время Мурнер находился в плену у средне-
вековых предрассудков. Он твердо верил в существование
волшебников, ведьм и колдунов. Оправдывая занятие
классической литературой, он в сущности рассматривал
последнюю как скромную служанку богословия. Творения
отцов церкви он ставил значительно выше творений
Вергилия и других классических авторов, не озаренных
64

«светом» христианской религии. Впрочем, и у М. Лютера
были схожие взгляды.
Зато Мурнера глубоко волновало неустройство немец-
кой общественной жизни. Вслед за Брантом с болью ви-
дел он на теле Германии кровоточащие язвы. Вслед за
Брантом вступил он на стезю сатирической поэзии, же-
лая содействовать обновлению немецкой жизни. Его луч-
шие сатиры: «Цех плутов» и «Заклятие дураков» впервые
увидели свет в 1512 году.
Умело используя гротескные личины «дурацкой лите-
ратуры», Мурнер решительно обрушивается на пороки
современности. Он хочет очистить Германию от всяческой
скверны. Ради этого он выступает в красочной роли за-
клинателя дураков. Во вступлении к «Заклятию дураков»
он говорит:
Не спал я ночи напролет,
Все изучал кругом народ;
Слепней и оводов немало
Меня пребольно искусало,
Пока не заслужил я честь
Всех дураков, какие есть,
Заклятьем изгонять из края.
Ведь орден дурней превелик,
Во все-то щели он проник,
На нашей расселясь земле.
Их на дурацком корабле
Привез к нам Брант Себастиан.
Жить с дурнями мученье всем.
Чтоб их искоренить совсем,
Я научишся всю их рать
Реченьем тайным заклинать
И очищать наш край родимый
От всякой дури нестерпимой...
(Стихи 1—7, 19—23, 53—58, Пер. О. Б. Румера.)
В заключение Мурнер предлагает расправиться с дур-
нями так, как в свое время немецкий народ расправился
с арманьяками (стихи 77 и след.).
Этот решительный тон весьма характерен для Мурне-
ра. Он не дает спуску тем, кого считает «дурнями».
А дурнями он был склонен считать очень многих. Внима-
тельно следя за «ходом земных дел» (der Welte louf,
стих 8754), он, подобно Бранту и Эразму, широко охва-
тывает жизнь предреформационной Германии. Он язвит
и поучает, насмехается и угрожает. Ему ясно, что
5 Б. Пуришев
65

Германия стоит перед большими событиями, что назрели
потребность в реформах, что если сильные мира сего не
образумятся, то может произойти великая катастрофа
(«Заклятие дураков», гл. 92, стихи 37 и след.). Его сати-
ры смело обнажали пороки господствующих сословий.
В них затрагивался ряд наболевших вопросов немецкой
общественной жизни.
Наибольшей остротой отличалось «Заклятие дураков».
Жизнь Германии начала XVI века изображена в этой
сатире с особым размахом. Наряду с буйными ландскнех-
тами, кутилами, модницами, продажными девками и пр.
мы встречаем здесь ростовщиков, разоряющих народ
(гл. 67); князей, окружающих себя льстецами и лихоим-
цами и менее всего думающих о благе подданных (гл. 91);
Дворян, промышляющих разбоем на большой дороге и
Дерущих семь шкур со своих крестьян (гл. 24), и особен-
но часто алчных, хищных, порочных клириков всех степе-
ней, от рядовых монахов до высших сановников церкви
включительно. Хорошо зная дела и дни католического
духовенства, Мурнер не мог без негодования писать о том
огромном нравственном падении господствующей церкви,
которое прямо бросалось в глаза накануне Реформации.
Особенно возмущала Мурнера безмерно возросшая
алчность католического клира, несовместимая, по его
мнению, с истинным благочестием. Греховная жажда
мирских богатств влечет церковь на гибельный путь.
Князья церкви, презревшие заветы Христа, утопают в
роскоши и праздности, в то время как их духовное стадо
влачит самое жалкое существование (гл. 56). Мурнер
разоблачает различные ухищрения, с помощью которых
папский Рим выкачивает деньги из карманов доверчивых
немцев. В частности наглым обманом считает он церков-
ные призывы к войне против турок. С сарказмом говорит
он о синих утках (ложные вести), которых попы корысти
ради усердно пускают с церковных кафедр (гл. 32). Не-
годование Мурнера вызывают также толпы ленивых и
праздных монахов, которые рыскают по стране в поисках
легкой поживы и все свои проповеди начинают словами:
«Date, давайте, люди! Несите дары! И вам воздастся
сторицей!» (гл. 25). А кардиналы и епископы? Они пали
так низко, что из пастырей превратились в хищных вол-
ков (гл. 35). Алчность воцарилась в церкви Христовой.
Она вершит там всеми делами. Все стало продажно.
66

И добродетель, и честь, и скромность — все стало ходо-
вым товаром. За деньги продаются церковные должности.
Даже причастия не получишь бесплатно. Если бы Христос
вторично сошел на землю, не имея при себе денег, он бы
встретил здесь самый суровый прием (гл. 42).
Подобно Бранту, Эразму и другим передовым писате-
лям того времени, Мурнер видел в корыстолюбии глав-
ный источник современного «неразумия». По его мнению,
корысть настолько ослепила людей, что они даже готовы
считать богатство признаком благородства (стихи 7350—
7352), между тем погоня за золотом делает людей слу-
жителями дьявола (гл. 64). Ради наживы люди идут на
любые преступления. Рыцари возмущают общественное
спокойствие грабежами и насилиями. Судейские крючки
обирают своих клиентов. Ростовщики, менялы, купцы и
перекупщики доводят людей до нищеты. И всегда от бес-
чинства больших господ и толстосумов прежде всего стра-
дает простой народ.
Мурнера глубоко волнует тяжелое положение трудо-
вого люда. Он много раз возвращается к этому вопросу,
являвшемуся коренным вопросом социальной истории
тогдашней Германии. Особенно были велики страдания
крестьян, на которых огромной тяжестью ложилась вся
общественная пирамида: князья, чиновники, дворянство,
попы, патриции и бюргеры. И вот одна за другой встают
перед нами в сатире Мурнера картины крестьянского
горя. Изображая самоуправство рыцарей, промышляю-
щих разбоем, Мурнер рассказывает, как эти «благород-
ные господа» охотятся за мужиками, как они учат своих
сыновей обирать поселян, «ападать на деревни, засовы-
вать в глотку своей жертвы кляп, привязывать мужика
к дереву, ставить капканы, поджигать избы, словно пе-
ред ними неприятельские владения, опустошать посевы
и виноградники и т. п. (гл. 24). Но дело, конечно, не
только в открытом рыцарском разбое.
Мурнер ясно видел, что крестьянин в Германии нача-
ла XVI века дружными усилиями феодального государ-
ства и привилегированных сословий превращен в подъ-
яремную скотину. Ему приходится нести непосильное
бремя. «Бедняк в такой мере задавлен всякого рода по-
борами, что он уже почти не может жить». Оброк и
барщина, церковная десятина, налоги на вино и на на-
следство, мостовые сборы и многое иное умножают
5*
67

количество вдов и сирот. Большие господа, подобно сороке-
воровке, все время высматривают крестьянское добро.
Мужик без устали должен запускать руку в мешок и
давать им, давать, даже если у него ничего нет. Снесла
ему курица яйцо, мужик уже знает, что должен- отдать
милостивым господам, как желток, так и белок, себе же
на пропитание он вправе оставить лишь скорлупу. А ког-
да миряне закончили стрижку крестьянина, тогда по-
являются попы, которые принимаются «сдирать с него
кожу», чтобы не остаться в накладе. А за попами шест-
вуют монахи, алчущие подаяний, а там за счет мужика
хотят поживиться ландскнехты, бродяги и нищие. «Как же
может существовать злополучный крестьянин,— спраши-
вает Мурнер,— когда все чего-то требуют от него и сди-
рают с бедняги шкуру? Если бы его только стригли, он
бы давал больше, чем прежде» (гл. 33).
Столь решительно говоря о невыносимом положении
крестьянства, Мурнер в то же время осуждает мужицкий
бунт. Он негодует по поводу того, что мужики готовы
пустить в ход кулаки, изгнать из страны дворянство и
истребить всех попов (гл. 79). В своих же собственных
интересах и во имя высшей справедливости власть иму-
щие, по мнению Мурнера, должны одуматься и подавить
в себе необузданное корыстолюбие, уже доведшее страну
до великих испытаний. Пока же в царстве современного
неразумия разумен только тот, кто, не надеясь на веро-
ломных и алчных господ, честным трудом и бережли-
востью пробивает себе путь в жизни. И Мурнер советует
труженикам заняться своим ремеслом, не терять бодрости
духа, всегда быть добропорядочным. Ибо тот, кто может
быть своим собственным господином, не должен идти в
услужение к большим господам (гл. 55). Само собой по-
нятно, что предлагаемый Мурнером выход из создавше-
гося положения был совершенно иллюзорным. Большие
господа продолжали драть с бедняков по три шкуры, а
мещанский идеал независимого труда не мог, конечно,
стать панацеей от всех бед для широких кругов трудя-
щихся, изнывавших под бременем жестокой эксплуатации.
Все же нельзя не видеть заслуги Мурнера в том, что он, во
весь голос заговорив о тяжелой доле немецкого народа,
смело коснулся одной из наиболее страшных язв на теле
немецкой общественной жизни XVI века, превзойдя в
этом отношении многих своих выдающихся современников.
68

Перекликаясь с Себ. Брантом, Мурнер сетовал также
на рост политического партикуляризма, осуждал кня-
зей, дворянство и города, которые ради своих эгоистиче-
ских интересов предавали интересы отчизны. При этом
главную вину он возлагал на феодальную знать, нимало
не заботившуюся об укреплении государственного един-
ства Германии (гл. 92). Имея в виду немецких террито-
риальных князей, Мурнер решительно осуждал произвол
державных дурней, которые управляют страной как за-
правские тираны, измываются над бедными и богатыми,
«загоняют нас в мышиные норы», «и вовсе не думают о
том, что мы такие же люди, как они». «Мир не желает
(больше жить под гнетом насилия»,— заявлял Мурнер и
добавлял к этому многозначительно, что «нередко тира-
нам приходилось расплачиваться за совершенное злодея-
ние» (гл. 51).
Все это были мысли, близкие и понятные широким
(общественным кругам Германии начала XVI века. Близ-
кими и понятными немецким читателям были также за-
рисовки немецкой жизни, наполнявшие сатиру Мурнера.
Даже когда Мурнер касался таких «извечных» пороков,
жак лицемерие, чревоугодие, сквернословие и т. п., он не
утрачивал чувства современности. Для немцев он писал
<о немцах. Его гротеск всегда питался национальными
соками. Поэтому, когда Мурнер, например, изображал
'богатых горожанок, стремящихся роскошью нарядов
превзойти знатных матрон (гл. 37), или бесчинства раз-
нузданной солдатчины, которая все крушит, сжигает,
истребляет на своем пути (гл. 17), он выступал не только
в роли моралиста, но и бытописателя немецкой жизни.
Благодаря Муриеру мы узнаем о том, как одевались, как
изъяснялись, как проводили свое время немцы различ-
ных сословий накануне Реформации. Вот мы по воле
поэта попадаем в людное место. Идет представление ку-
кольного театра. На сцене Волк Изенгрин, вооруженный
луком и стрелами. Как только он встречает нарушителя
супружеской верности, он отстреливает ему нос, затем на
подмостках появляется монах, заигрывающий с аббати-
сой. За один крейцер можно увидеть много занима-
тельного. Толпу забавляют также скоморохи. Один
показывает пляшущего медведя, другой — дрессирован-
ную собачку, третий — говорящую и поющую сороку,
пятый же водит повсюду на веревке слона. Есть здесь
69

и канатоходцы и уморительные обезьяны, потешающие
публику (гл. 59). Мурнер любит заглянуть в гущу жизни
и выхватить из нее полную пригоршню красочных быто-
вых деталей.
К тому же Мурнер умел говорить на языке, который
был хорошо понятен самым простым людям. И книттель-
ферз его отличался большей гибкостью и легкостью, чем
стих ряда немецких поэтов того .времени. Его образам и
сентенциям присущи живость и плебейская выразитель-
ность. Охотно заимствуя примеры и цитаты из библии и
несколько реже из античных источников, Мурнер доволь-
но часто обращается также к народным книгам, из кото-
рых он заимствует излюбленные народом имена и моти-
вы. Он уснащает свой поэтический текст народными
оборотами и прибаутками, например в «Заклятии дура-
ков», где заглавия почти всех глав представляют собой те
или иные народные поговорки или выражения, обозна-
чающие какую-либо глупость, плутовство и т. п., на-
пример: высиживать дурней, стричь обезьяну, хватать с
забора (у нас: с потолка), пус-кать синих уток, подмазы-
вать телегу, перегружать осла, водить за нос, по одежке
протягивать ножки, выплескивать с водой ребенка, и мно-
гое другое. Всем этим в значительной мере объясняется
большая популярность вышеназванных сатир Мурнера.
Они неоднократно переиздавались в XVI веке. Так, «За-
клятие дураков», увидевшее свет в 1512 году, вновь было
напечатано в 1518, 1522 и 1556 годах.
«Кто хочет познакомиться с нравами того времени,
кто хочет изучить немецкий язык во всей его полноте,
тому я советую внимательно читать мурнеровские тво-
рения»,— писал великий немецкий просветитель Лессинг.
К «Заклятию дураков» очень близка по своему харак-
теру (и даже тексту) сатира «Цех плутов», возникшая,
видимо, несколько раньше. Автор выступает здесь в об-
личий цехового писца, регистрирующего вереницу плутов,
как бы образующих обширный цех. И здесь речь идет об
испорченности клира (гл. 10 и др.), о лукавстве и алчно-
сти юристов, которые опутывают простых людей плотной
сетью лжи и обмана (гл. 2 и пр.). И здесь поэт осуждает
корыстолюбие, легкость нравов, бессмысленное мотовство
и т. п. В «Цехе плутов» есть отдельные острые места, но
сатира еще не развернута во всю ширь. В общем «Цех
длутов» производит впечатление беглого, хотя и талант-
70

ливого эскиза, из которого вскоре выросло монументаль-
ное сатирическое полотно «Заклятия дураков».
В дальнейшем Мурнер уже никогда не поднимался до
уровня названной сатиры. В его творчестве обозначился
определенный спад. Сатирическое творчество его приняло
новое направление. Вместо того чтобы бичевать преступ-
ления и общественные пороки старого порядка, Мурнер
обратил острие своей сатиры против порочных женщин,
их пагубного влияния на окружающие нравы. Так воз-
никли стихотворные сатиры «Лужок дураков» (написан-
ная, видимо, в 1514 г., изданная в Базеле в 1519 г.) и
«Швиндельсгеймская мельница» (Страсбург, 1515), в
которых Мурнер с большим ожесточением выступил про-
тив прекрасного пола и его легкомысленных почитателей.
Нельзя сказать, чтобы эта тема была для Мурнера осо-
бенно новой. Еще в ранних своих сатирах поэт с види-
мой охотой клеймил женское лицемерие, вероломство,
распущенность, мотовство, заносчивость, болтливость,
погоню за модами и многое другое. К женщинам Мурнер
всегда относился очень придирчиво. Правда, он постоянно
твердил, что речь у него идет о женщинах порочных, что
женщин добродетельных он не имеет в виду, все же в
его частых нападках на женские прегрешения было что-
то от средних веков, от монашеской нетерпимости.
Иногда, впрочем, более поздние сатиры Мурнера
приобретали живую остроту. В «Швиндельсгеймской
мельнице» мы находим, например, не лишенную остро-
умия тираду мельника,-жалующегося на то, что его осел
приобрел в современном мире необычайный вес. Князья
украсили его державными регалиями, приняли его как
равного в свою среду. Бюргеры предоставили ему место
в городском совете. Император возвел его в дворянское
звание. Его можно увидеть в одежде доктора теологии,
среди церковных вельмож или разношерстной монаше-
ской братии. Разумный мельник осуждает все эти нов-
шества. По его мнению, осел всегда останется ослом, в
какие бы пышные одежды его ни наряжали. Умнее всего
было бы вновь заставить осла носить мешки на мельни-
цу. Это место представляет собой удачную вариацию на
тему, затронутую еще в «Заклятии дураков» (гл. 53).
В годы Реформации Мурнер окончательно порвал с
оппозиционным лагерем. Вступив в полемику с протестан-
тами, он в конце 1522 года издал резкую стихотворную
71

сатиру: «О большом лютеровском дураке и о том, как
его заклял д-р Мурнер», в которой с большой злобой
обрушился на Лютера и Реформацию, широко исполь-
зовав для этой цели поэтический арсенал «дурацкой ли-
тературы», в частности отдельные мотивы своих более
ранних произведений. К периоду Реформации относится
также ряд полемических сочинений Мурнер а, не пред-
ставляющих литературного интереса.
Как писатель Мурнер бесспорно принадлежит к чис-
лу наиболее примечательных явлений немецкой литера-
туры XVI века. Его обличительный пафос, антифеодаль-
ная проповедь личных достоинств человека («Заклятие
дураков», гл. 71), протест против власти золотого тельца
роднят его с писателями гуманистами. В то же время он
далек от ренессансного свободомыслия гуманистов, в нем
всегда чувствуется церковный проповедник, монах, с по-
дозрением взирающий на чувственное великолепие мира.
Зато он видит страдания народа и глубоко симпатизи-
рует незаметным труженикам, подавленным тяжестью
невыносимой эксплуатации, что не помешало ему, одна-
ко, отрицательно отнестись к мужицкому бунту, который
уже в 1514 году заявил о себе в движении «Бедного
Конрада». Великая крестьянская война также не встре-
тила его симпатий. В начале 1526 года ему даже при-
шлось из-за крестьянского восстания бежать из Эгенгейма
в Швейцарию, где он возглавил католическую партию,
боровшуюся с швейцарским реформатором Цвингли и
его последователями.
Веяния времени коснулись также и некоторых других
писателей, которые, подобно Т. Мурнеру, были связаны
с церковными кругами. Даже церковная проповедь не
осталась в стороне от этих веяний. Так, известный про-
поведник Гейлер Кайзербергский (1445—1510) основы-
вал свои латинские проповеди на «Корабле дураков»
С. Бранта. При этом он уснащал их анекдотическими
прикладами, побасенками, шутками и прибаутками, стре-
мясь облечь поучение в живую, яркую, иногда почти
буффонную форму («Корабль дураков», Страсбург,
1511). Характерно, что нравоучительные жанры в начале
XVI века неизменно сливаются с сатирой.
^--Сатирический элемент играет, например, значитель-
ную роль в книге шванков «Смех и дело» («Schimpf und
Ernst»), которую, преследуя нравоучительные цели, опуб-
72

ликовал в 1522 году францисканский проповедник Иоган-
нес Паули (ок. 1455—ок. 1530), между прочим, перевед-
ший на немецкий язык проповеди Гейлера Кайзерберг-
ского. Название книги указывает на то, что в ней забав-
ные истории перемежаются серьезными поучениями и
назидательными прикладами. Полное название книги
Паули гласит: «Смех и дело, называется эта книга, изо-
бражающая деяния мира в серьезных и забавных при-
кладах (exempeln), параболах и историях, полезных и
хороших для исправления людей».
Материал для своего сборника Паули черпает из
разнообразных источников. Ряд анекдотов взят, видимо,
непосредственно из жизни, многие шванки и истории
восходят к книжным или фольклорным источникам. Пау-
ли использует церковную проловедь, литературу сред-
них веков, античности, Востока, европейского и не-
мецкого Возрождения (Валерий Максим, Басни Эзопа,
«Римские деяния», Петрарка, Поджо, Феликс Геммерлин
и др.)- Большая часть шванков Паули написана в сжатой
лапидарной манере, однако от гуманистических фацетий
шванки францисканского проповедника отличаются
своим нарочито утилитарным дидактическим характером.
Паули видит в жизни лишь сумму назидательных при-
меров, его персонажи это обычно типы различных чело-
веческих свойств и пороков. Все же мир Паули достаточ-
но обширен и многообразен. Его наполняет множество
забавных происшествий, г-жа Глупость незримо руково-
дит поступками своих питомцев. Среди последних — туч-
ные фигуры попов и монахов, рыцари, крестьяне, горо-
жане. Паули неутомим в собирании занимательных
анекдотов. Подобно Гейлеру Кайзербергскому он рас-
сматривает жизнь, главным образом, с ее комической
стороны. Книга Паули — это обширный свод веселых
примеров человеческого лукавства, неразумия, причуд,
слабостей и пороков. Вот, например, простоватый
крестьянин ставит черту свечу, чтобы обезопасить себя
от его происков (шванк 94); хитрый вор похищает день-
ги из дарохранительницы,- куда их спрятал алчный поп,
и делает надпись на опустевшем ларце: «Господь вос-
крес и здесь его больше нет» (74), черти тащат в ад
умершего ростовщика, лишенного христианского погре-
бения; священники спорят о том, кто из них прочтет
самую короткую мессу; глупец сжигает свой дом, чтобы
73

избавиться от мух; Сократ испытывает послушание своей
жены, выбрасывая в окно горшки.
Но Паули отнюдь не ограничивается изображением
более или менее безобидных проявлений человеческого
лукавства и неразумия. Подчас его шванки затрагивают
отдельные наболевшие вопросы общественной жизни.
Ведь в то время в Германии все кипело и бурлило. И хотя
Паули был только благочестивым моралистом, он, подоб-
но другим немецким писателям начала XVI века, захва-
ченным волной освободительного движения, нередко под-
нимал свой голос против различных пороков современ-
ного ему общества. Он осуждал междоусобия светских и
духовных феодалов, наносившие великий вред стране
(20 и др.). Он обличал власть имущих за то, что, стре-
мясь больше к «собственной пользе», нежели к «пользе
общественной» (571), они беззастенчиво обирают бедных
граждан, высасывая из них кровавый пот, и губят их (35).
А по стопам дурных правителей идут хищные чиновники,
которые, на радость бесам, довершают разорение злопо-
лучных бедняков (35, 69). Мздоимством заражены судьи.
Корысть торжествует над правом. Крупные воры вешают
малых (350). Купцы и барышники из алчности обманы-
вают покупателей. Ростовщики сдирают три шкуры со
своих злополучных клиентов. Наступил век неправды.
«Никто не смеет говорить правду, никто не желает ее
слушать» (7, 8 и др.). Большое внимание уделяет также
Паули порокам католического клира, хотя он и не являет-
ся сторонником Реформации. Он осуждает его корысто-
любие, жадность и суетность. Князья церкви утопают
в роскоши (158), завидуют друг другу, наполняют мир
смутами, к великому удовольствию князей преисподней
(454). Между словом и делом клириков лежит глубокая
бездна. По словам Паули, «святоши, проповедники, ду-
ховники красиво расписывают умеренность, но от их рук
никто не уйдет. Они говорят о смирении, но сами всех
высокомернее, они толкуют о целомудрии, но некоторые
из них погрязли в блуде. Говорят также о бедности, но
сами всех скупее» (107). Попы невежественны, алчны,
продажны. Среди попов процветают разврат, обжорство,
пьянство и азартные игры. Еще хуже обстоит дело с
монашеством. Когда-то в монашеских орденах были свя-
тые отцы, теперь там подвизаются мошенники и разврат-
ники (672). Да и можно ли удивляться этому, если даже
74

среди святейших пап встречаются великие грешники,
коим уготовано место в аду? (348).
Книга Паули встретила сочувственный прием. Она
выдержала ряд переизданий, дополнялась и перера-
батывалась («Шутка с правдой», 1550), а также
послужила богатым источником для последующих
писателей, мастеров шванка.
10. ГУМАНИСТЫ НАЧАЛА XVI ВЕКА.
Г. БЕБЕЛЬ и В. ПИРКХЕИМЕР
Тем временем немецкий гуманизм продолжал борьбу
за возрождение отчизны. В начале XVI века он достиг
своего наибольшего расцвета. Он возмужал и окреп.
Отражая быстрый рост освободительного движения,
он приобретал все более воинственный характер. Его
успехи встречали горячий отклик в прогрессивных слоях
немецкого общества. «...Какая радость жить!» — воскли-
цал Ульрих фон Гуттен. — Науки процветают, умы пробуж-
даются: ты же, варварство, возьми веревку и приготовься
к изгнанию» (из письма к В. Пиркхеймеру от 25 октября
1518 года). Выдающийся гуманист имел все основания
произносить эти патетические слова. В начале XVI века
немецкий гуманизм вышел победителем из столкновения
со схоластикой. Уже отчетливо вырисовывались кон-
туры новой литературы и науки. Филология побеждала
теологию. Гуманистическим духом пронизаны были
лучшие произведения живописи и ваяния. Крупнейшие
немецкие художники XVI века являлись активными со-
ратниками гуманистов в их борьбе за обновление немец-
кой жизни. Об этом свидетельствует творчество Альбрех-
та Дюрера (1471 —1528), одного из величайших мастеров
европейской культуры эпохи Возрождения.
Живописец, гравер, ученый, поэт, он отличался край-
ней разносторонностью дарования. Его искусство обра-
зует одну из самых высоких вершин в истории немецкого
реализма. Откликаясь на бурные события своего време-
ни, он наполнял библейские сюжеты национальным на-
родным содержанием (циклы гравюр на дереве «Апока-
липсис» (1498), «Жизнь Марии» (1509) и «Страсти»
(1510). Идеями воинствующего гуманизма проникнуты его
гравюры на меди («Всадник, смерть и черт», «Меланхолия»
75

и др.). Глубоким психологом, знатоком человека являет-
ся он в своих замечательных портретах. Много сделал он
также для развития пейзажа и натюрморта в Германии.
Дыханием могучего освободительного движения овеяна
монументальная картина Дюрера «Четыре апостола»
(1526), на которой изображены величавые фигуры бор-
цов за идею, готовых отдать жизнь за правое дело. Ни-
когда не уставал Дюрер внимательно изучать окружаю-
щий мир. Как истинный гуманист, он считал жажду
знания единственной ненасытной страстью в человеке.
«Все побудительные и действующие силы души,— писал
он,— могут быть удовлетворены и даже пресыщены бла-
годаря ежедневному упражнению и чрезмерным занятием
всяким предметом, как бы полезен и занимателен он ни
был, одна лишь жажда знания, вложенная природой во
всякого человека, заколдована от всякого насыщения и
пресыщения».
Среди писателей-гуманистов также было немало
больших людей, горячо преданных передовым идеям,
талантливых мастеров своего дела. Ведя войну против
обскурантов, упорно цеплявшихся за обветшавшие сред-
невековые авторитеты, они обрушивали на них светлые
образы классической древности, тяжело поражали их
клинком своей независимой мысли. В этом отношении
характерна деятельность видного поэта-гуманиста Гелия
Эобана Гесса (1488—1550). Он переводил с греческого
на латинский язык творения Гомера и Феокрита, писал
на языке классического Рима «Буколики» и «Героиды».
Как высшее благо воспел он порыв человека к знанию,
прославлял Эразма Роттердамского в стихотворении,
описывающем поездку автора к знаменитому гуманисту
(1519), почтил память Гуттена стихотворным диалогом,
в котором Гуттен горделиво заявляет пришедшей за
ним смерти, что она не властна над ним и что он, воп-
реки ей, будет жить в веках. В книге латинских дистихов
«О подлинном благородстве» (1515), изобилующей рез-
кими нападками на современное дворянство, поэт утвер-
ждал, что «подлинное благородство коренится лишь в
добродетели и знаниях, только они делают бессмерт-
ными, все остальное тленно».
При всех своих классических симпатиях Эобан Гесс
оставался немецким патриотом. Любовью к отчизне
пронизаны стихотворения, в которых цоэт описывает
76

044"* ч ч A*>t\
"****% ~
Л. Дюрер, Из «Апокалипсиса». Гравюра на дереве.
1498 г.

скромную прелесть сельского пейзажа Тюрингии, либо
восхваляет города и университеты Германии.
Особенно примечателен стихотворный панегирик го-
роду Нюрнбергу — лучший образец панегирической
поэзии гуманистов, посвященной восхвалению городов.
Эобана Гесса пленяет великолепие Нюрнберга (гл. 3).
Он обстоятельно описывает мощные городские укрепле-
ния (гл. 5), повествует о реке Пегниц, на которой стоит
город (гл. 7), о лесах (гл. 10) и садах (гл. 29), его окру-
жающих, об учебных заведениях (гл. 30), архитектурных
сооружениях (гл. 18 и др.) и многом ином. Поэт гор-
дится славным городом, гордится трудолюбием и твор-
ческим гением своих соотечественников.
Талантливым поэтом-сатириком был Эвриций Корд
(ум. в 1538 г.), выходец из крестьянской среды, врач и
филолог, блестящий мастер эпиграммы. Он не ограни-
чивался, как другие латинские поэты эпиграмматики,
перепевами Марциала, но черпал сюжеты из окружаю-
щей жизни, что придает его дистихам большую остроту
и своеобразие. Ядовитые стрелы его эпиграмм поражали
ханжей, лицемерно осуждающих нескромность античной
поэзии, невежд, презирающих науку и литературу, ученых
педантов, лукавых адвокатов, врачей-шарлатанов и т. п.
Он обрушивался на астрологию, бичевал испорченность
духовенства, ратовал за освобождение Германии от
власти папского Рима, вкладывал в уста гессенских
крестьян горькие жалобы на бесчинства и притеснения,
которые им приходилось терпеть от духовенства, дворян-
ства и чиновников. Его крестьяне это не буколические
пастухи, но люди из плоти и крови, честные труженики,
страдающие от нестерпимого гнета господствующих
сословий.
Талантливым обличителем немецких порядков начала
XVI века был гуманист Генрих Бебель (1472—ок. 1518),
«крестьянский отпрыск суровой страны», как он сам себя
называл. Будучи сыном бедного швабского крестьянина,
Бебель достиг видного положения в научном мире Гер-
мании (он был с 1497 г. профессором поэзии и красно-
речия в Тюбингенском университете), и до конца своих
дней Бебель сохранил любовь к народу и его искусству,
которое обычно игнорировалось писателями-латинистами
как создание невежественной толпы. Впрочем, интерес к
народу и народной литературе не мешал Бебелю, подоб-
78

МО другим гуманистам, писать свои произведения (ди-
стихи, оды, гимны, эклоги, комедии, сочинения научного
и учебного характера) исключительно на латинском
языке, за чистоту которого он энергично боролся. Зато
он первый собрал и перевел на латинский язык немецкие
народные пословицы и поговорки, сделав их, таким обра-
зом, достоянием всего культурного мира Европы. С тра-
дицией народной литературы тесно соприкасаются и его
замечательные фацетии (1509—1512), из которых мно-
гие восходят к тем или иным фольклорным источникам
- (народные шванки, сказки, побасенки). Бебель не был
первым немецким писателем, обратившимся к жанру
фацетий. И до него существовали сборники фацетий на
немецком (Август Тюнгер, 1486) и латинском языках
(Себастиан Брант, 1501), но он был, несомненно, наибо-
лее блестящим мастером этого жанра в Германии, ока-
завшим значительное влияние на последующее развитие
немецкой повествовательной литературы XVI века. При
этом интерес к фольклору тесно сочетается у Бебеля с.
прогрессивными антифеодальными и антикатолическими
воззрениями.
Уже в фацетиях Тюнгера резко звучали сатирические
мотивы: осмеяние испорченности духовенства, нападки
на суеверия и пр. У Бебеля обличительный элемент
получает преобладающее значение. Бебель выступает в
фацетиях смелым и благородным борцом с церковным
мракобесием и схоластикой, обнаруживая подчас далеко
идущее свободомыслие (насмешки над церковными
догматами, ироническая трактовка церковных мифов
(1,97 и др.). Остроумно и задорно осмеивает он порочную
жизнь как высшего, так и низшего духовенства, его не-
вежество, грубость, алчность, лихоимство, ханжество.
Попы и монахи погрязают в распутстве, пьянстве, чрево-
угодии. Епископы ведут бойкую торговлю доходными
бенефициями. Папский Рим превратился в вертеп плу-
товства и обмана. Все в церкви прогнило, извратилось и
развратилось. Клирики без зазрения совести обирают на-
род, а затем приносят богу искупительную жертву,
«состоящую из награбленного добра и крови бедняков».
Не щадит Бебель также представителей светских со-
словий: рыцарей, чинящих насилие над крестьянами,
князей, купцов, юристов, ландскнехтов и т. п. Охотно
посмеиваясь над простоватостью, суевериями и неотесан-
79

ностью крестьян, Бебель в то же время хорошо понимает
нужды и горести угнетенного народа, и сатира его, o6paj
щенная против угнетателей, становится грозной, в ней
слышатся глухие раскаты приближающейся Великой
крестьянской войны. Язвительно пишет Бебель о кня-
жеских дворах, при которых процветают ничтожные,
невежественные льстецы и корыстные временщики, в то
время как люди образованные и достойные не имеют
никакой цены (III, 4). Да и сами князья невежественны
и лрубы. Неприглядное зрелище представляют собой
рядовые дворяне. Они высокомерны, распутны, ленивы,
расточительны. С великой легкостью проматывая отцов-
ское состояние, они с такой же легкостью превращаются
в уличных грабителей и даже, «не стыдясь, кичатся
тем, что они — разбойники» (III, 39).
Бебель рисует коварство и жестокость власть иму-
щих по отношению к беззащитным маленьким людям
(II, 26). Подчас его шванки превращаются в страстное
обличение эксплуататоров и насильников. В одном шван-
ке волк, обвиненный в грабеже, заявляет, что его пре-
ступление, вызванное голодом, ничто по сравнению с
преступлениями больших господ. Неразумные мужики его
жестоко преследуют, а «перед своими господами и рыца-
рями, так же как перед бездельниками-попами и жир-
ными монахами, являющимися их величайшими и злей-
шими врагами, они преклоняют колени и относятся к
ним с огромным почтением, в то время как те кормятся
их трудом, их кровью и землями». Мужики ненавидят
волка, но слепо почитают тех, кто отнимает у них не
только плоды, вино, коней, быков, серебро, золото, но
их жен и невинных дочерей, а зачастую и самую
жизнь (III, 82). Подобные обличения в напряженной
социальной атмосфере Германии начала XVI века зву-
чали как удары набатного колокола, хотя сам Бебель
наряду с другими гуманистами и не был сторонником
народной революции.
Фацетии Бебеля реалистичны. В них схвачено мно-
жество колоритных бытовых деталей, передающих нацио-
нальный уклад жизни. В фацетиях мелькают названия
немецких городов и сел, выступают представители раз-
личных кругов немецкого общества. Подчас автор непо-
средственно появляется перед читателями как живой
свидетель того или иного происшествия. Одна фацетия
80

Начинается словами: «Недавно я был в одном трактире,
где мы весело шутили и смеялись...» Такой прием при-
ближает читателя к изображаемому событию. Автор
словно запросто беседует с читателем, как это водится
среди приятелей. При этом Бебель избегает всего лиш-
него, всего не относящегося к делу. Его фацетии обле-
чены в энергичную, сжатую, эпиграмматически заострен-
ную форму. Бебель широко использует в них, хоть и пи-
шет на латинском языке, народное острословие. Многое
услышал он непосредственно из уст народа, многое
почерпнул у античных и новых авторов (в том числе у
Поджо), всегда оставаясь взыскательным мастером
слова, художником острым и самобытным.
Перу Бебеля принадлежит также латинская поэма в
гекзаметрах «Триумф Венеры» — едкая сатира на совре-
менные духовные и светские нравы. Главный объект
сатиры — католический клир. Богиня любви делает смотр
своим верным служителям. В первых рядах торжествен-
но выступает духовенство, как белое, так и черное, здесь
и монахи, и попы, и римская курия во главе со «святей-
шим» отцом. Далее шествуют миряне — от короля до
ландскнехтов включительно. Все приветствуют в Венере
свою владычицу, желают занять места поближе к ее
трону. Однако места эти давно уже заняты нищенству-
ющими монахами, которые и на этот раз не уступают их
иным претендентам. С великолепным сарказмом изобра-
жает Бебель шумную толпу священнослужителей, кото-
рых он клеймит, как «нечистивцев и тунеядцев», нагло
обманывающих «простодушных людей и безответных
крестьян».
Подобно другим гуманистам, Бебель скорбел о поли-
тической раздробленности Германии. В одной элегии он
заставляет Германию горько сетовать по поводу сущест-
вующего порядка вещей. В эклоге «Против хулителей
гуманистических занятий» (1495) он горячо защищал
новую гуманистическую культуру от нападков привер-
женцев схоластического направления.
Сатирические мотивы звучали также в творчестве
нюрнбергского патриция Вилибальда Пиркхеймера
(1470—1530), друга Альбрехта Дюрера,, человека весьма
разносторонних дарований. Пиркхеймер получил блестя-
щее гуманистическое образование в Италии, был люби-
телем и тонким знатоком изобразительных искусств;
б Б. Пуришев
81

Альбрехту Дюреру посвятил он свой немецкий перевод
«Характеров» Феофраста, смерть великого немецкого
художника оплакал он во взволнованной элегии:
Ты столько лет со мной был связан дружбой,
Любезный Альбрехт — часть моей души.
Словами нежными тебе поведать
Хотел бы я, как ты мне дорог был.
Но, отнят у меня жестокой смертью,
Ты не откликнешься на мой призыв...
(Пер. А. Э. Сиповича.)
Пиркхеймер проявил себя так же как дипломат, вое-
начальник, ученый, писатель и музыкант. Его дом,
наполненный выдающимися произведениями древнего и
нового искусства, ценными рукописями и книгами, был
одним из основных центров культурной жизни Нюрн-
берга. Хорошо владея греческим языком, он, по примеру
Эразма, переводил на латинский язык Платона, Ксено-
фонта, Плутарха, Лукиана. Его интересовали вопросы
историографии, и он испробовал свои силы как историк
(описание швейцарской войны Максимилиана I, в кото-
рой Пиркхеймер принимал непосредственное участие, и
другие сочинения). Филология, философия, естественные
науки привлекали его пристальное внимание. Матема-
тика и астрономия не были ему чужды. Как писатель,
он отличался остроумием и изяществом стиля. Радост-
ное жизнелюбие являлось основой его мировоззрения,
окрашенного в эпикурейские тона. Его излюбленным
писателем был Лукиан, и в этом Пиркхеймер сходился с
Эразмом и Гуттеном, высоко ценившими творчество
греческого сатирика. Соревнуясь с Лукианом и Эразмом,
он написал ироническое «Похвальное слово подагре»,
примыкающее к литературе юмористических похвальных
слов, в которых гуманисты1 охотно изощряли свое остро-
умие.
Его наиболее значительным произведением была са-
тира «Обструганный Экк», направленная против инголь-
штадтского богослова Иоганна Экка, непримиримого
противника гуманистов, активного идейного противника
Лютера и Реформации. В гротескных образах Пиркхей-
мер ядовито осмеивает обскурантизм ученых богословов,
их ненависть к новому гуманистическому образованию, не
останавливаясь перед резкими нападками на частную
жизнь Экка, как это было обычно в полемической литера-
82

type XVI века. Иоганн Экк изображается тяжко больным,
его мучат недуги, являющиеся результатом распутной
жизни. По совету друзей он вызывает из Лейпцига опыт-
ного врача, -который в сопровождении богослова Рутеуса
спешит в Ингольдштадт, ухватившись за хвост козла,
предоставленного ведьмой в распоряжение друзей Экка.
Прибыв к больному, врач энергично приступает к лече-
нию. Он велит бить своего пациента до тех пор, пока на
нем не сглаживаются все углы и неровности (Еск — по-
немецки означает угол); затем Экка стригут, освобождая
его голову от схоластических хитросплетений: софизмов,
силлогизмов, пропозиций и королларий; с помощью рвот-
ного врач изгоняет из больного тяжелый груз канони-
ческих знаний; а затем, прибегнув к снотворному, хи-
рургическим путем удаляет его пороки, как то: гордость,
зависть, лицемерие и невоздержанность. Таким образом,
Экк излечивается от всех своих недугов, и его только
тревожит мысль, как бы весть о происшедшем не дошла
до Гуттена и прочих гуманистов. Сатира Пиркхеймера
отличается резкостью и лубочной грубоватостью.
В 1517 году в самый разгар борьбы рейхлинистов с
обскурантами Пиркхеймер издал латинский перевод
лукиановского диалога «Рыбы», предпослав ему посла-
ние, в котором он выступает на защиту Рейхлина и клей-
мит его противников, сознательно стремящихся, по его
мнению, задержать культурное развитие Германии. Он
развенчивает авторитет теологов, заявляя, что лишь
человек, всесторонне образованный и нравственно
чистый, имеет право называть себя теологом, а не те
невежды, которые, прикрываясь этим именем, пресле-
дуют науки и искусства. Теология для Пиркхеймера
прежде всего средство духовного и нравственного воз-
рождения человечества, а не сумма богословских знаний,
безразличных к судьбам человека и его внутреннему
миру. Подобные взгляды свидетельствовали о глубоком
безразличии Пиркхеймера к собственно теологическим
проблемам. Богопознание было для него в конечном
счете человекопознанием. Когда началась Реформация,
Пиркхеймер приветствовал Лютера,-видя в нем союз-
ника по борьбе со схоластикой и средневековьем, сто-
ронника новой «гуманизированной» религии. Когда
же Реформация выявила свое враждебное отношение
к гуманизму и наукам, Пиркхеймер отошел от нее,
6*
83

оставшись верным своим гуманистическим идеалам. Лю-
теранская ортодоксия отнюдь не казалась ему более
привлекательной, чем католическая. Лютеранский фана-
тизм не имел в его глазах никаких преимуществ перед
католическим. Наоборот, он видел, как протестанты без-
жалостно разрушали достижения гуманистической куль-
туры, как они глумились над светлыми образами клас-
сической древности, и он отвернулся от новых обскуран-
тов, духовно надломленный происшедшей катастрофой.
11. ЭРАЗМ РОТТЕРДАМСКИЙ
Выдающуюся роль в истории немецкой культуры сы-
грал великий нидерландский гуманист Дезидерий Эразм
Роттердамский (1469—1535).
Родился Эразм в городе Роттердаме. Он был неза-
конным сыном одного голландского бюргера, рано ли-
шился своих родителей, рано испытал нужду. Начав
обучение в школах Гоуды и Утрехта, он продолжил его
в Девентре, где изучал древние языки, а когда умерли
его родители, удалился в Штейнский монастырь, близ
Гоуды, где надеялся продолжать начатые занятия. Жизнь
в монастыре открыла глаза юному Эразму на непригляд-
ные стороны монашеского быта, воспитала в нем нена-
висть к церковному обскурантизму, с которым великий
сатирик повел впоследствии такую беспощадную борьбу.
В 1493 году Эразм покинул опостылевшую ему мона-
стырскую обитель и стал секретарем архиепископа Кам-
брейского, собиравшегося совершить путешествие в Рим.
Эразма привлекала заманчивая перспектива поездки в
Италию, на родину гуманизма. Поездка, однако, не со-
стоялась, и в 1495 году Эразм перебрался в Париж, где
продолжал свое образование в коллегии Монтегю.
С этого времени начался период его странствований
по Европе. Он много работает, отвергая схоластику, с
увлечением изучает классическую филологию, вступает в
дружеские сношения с выдающимися учеными своего
времени. Однако бедность преследует трудолюбивого гу-
маниста. Меценаты не обнаруживают по отношению к
нему особой щедрости, а он, дорожа независимостью
своего положения и не желая ничем стеснять своих
научных занятий, не искал прибыльных должностей, напри-
84

мер церковных, которые ему могли бы доставить влия-
тельные покровители. В 1500 году появляется первое
значительное создание Эразма — сборник античных по-
говорок, притч и сентенций — «Adagia» («Книга погово-
рок»), обративший на него внимание гуманистических
кругов. Позднее (в 1506 г.) Эразм выпустил второе рас-
ширенное издание этого сборника, окончательно закрепив \
за собой славу выдающегося эрудита и знатока классиче- .'
ской древности. (Он^также переводит на латинский язык
Еврипида (трагедии «Гекуба» и «Ифигения в Авлиде»),
«открывая», таким образом, великого греческого трагика
для европейской культуры эпохи Возрождения. В это
время мы встречаем Эразма в Англии, где его другом
становится великий английский гуманист, автор «Утопии»,
Томас Мор. Тепло встреченный в Англии, он, однако,
вновь мечтает о путешествии на родину Петрарки, и
в 1506 году заветная мечта его приобретает, наконец,
осязаемые контуры. Отсутствие средств мешало Эразму
раньше совершить эту поездку. Теперь обстоятельства
складываются для него благоприятно. В качестве препо-
давателя древних языков он сопровождает в Италию
сыновей лейб-врача английского короля Генриха VII.
Италия издавна манила его своими книгохранили-
щами, в которых он рассчитывал найти ценнейшие ману-
скрипты античных писателей. Как некогда Петрарка, он
с волнением думал об открытии неизвестных доселе ру-
кописей, которые, быть может, покрытые пылью веков,
лежат еще, никому неведомые, в книгохранилищах Ита-
лии. Интерес его к Италии был чисто филологический.
Не только искусство итальянского Ренессанса, но даже
материальные памятники античной культуры не привле-
кали его внимания. На итальянской почве он продолжал
оставаться характерным представителем «северного гу-
манизма», безразличным к чувственной красоте итальян-
ской живописи и пластики. В этом он не был одинок.
Даже Конрад Цельтис, этот немецкий «язычник», не
ощутил в душе никакого волнения, когда впервые уви-
дел классические развалины Рима. «Только добродетели
и сочинения писателей не преходящи!» — воскликнул
он при виде античных руин.
Прибыв в Италию, Эразм прежде всего получил в Ту-
ринском университете степень доктора богословия, которой
ему недоставало. Он побывал далее в ряде итальянских
85

городов, в Болонье, между прочим, присутствовал при"
триумфальном въезде в город воинственного папы
Юлия II. Вид облеченного в панцырь первосвященника,
гордо въезжавшего в покоренный город, произвел на
Эразма гнетущее впечатление. На это событие он наме-
кает в своем «Похвальном слове глупости», в главе о
верховных первосвященниках: «Порой увидишь даже
дряхлых старцев, одушевленных чисто юношеским жаром,'
которых никакие расходы не страшат и никакие труды
не утомляют, которые бывают готовы поставить верх
дном законы, религию, мир и все вообще дела челове-
ческие, ежели им представится в том нужда».
В начале 1509 года Эразм посетил Рим, где ему
была оказана радушная встреча со стороны ученых и
высших сановников папской курии. Ему предлагали на-
/ всегда обосноваться в Риме, соблазняли его блестящей
\ церковной карьерой; в числе его почитателей находился
просвещенный кардинал Джованни Медичи, будущий
папа Лев X. Эразм колебался, однако вступление на
английский престол Генриха VIII, в котором гуманисты
Англии надеялись увидеть друга и покровителя гуманиз-
ма, побудило его отказаться от римских предложений и
предпочесть солнечной Авсонии- туманный Альбион.
В 1509 году он расстался с Италией, а по пути, чтобы
скоротать время, начал сочинять «Похвальное слово глу-
пости», которое закончил уже в гостеприимном доме
друга своего Томаса Мора. В Англии Эразм был встре-
чен весьма торжественно как выдающийся ученый-фило-
лог и богослов. Здесь царствовала совсем не та атмо-
сфера, что в полуязыческом Риме. Вопросы христианской
религии интересовали английских гуманистов в гораздо
большей мере, чем прелатов священного города. Как и в
Германии, здесь уже закладывались идейные основы
Реформации, в связи с чем возрастал интерес к памят-
никам раннего христианства. Не оставляя своих занятий
классической словесностью, Эразм погружается в изу-
чение христианской древности, издает со своими коммен-
тариями творения «отцов церкви», подготовляет крити-
ческое издание греческого текста евангелия и ориги-
нальный латинский перевод его. В течение ряда лет он
1 Преподает в Оксфордском университете богословие, опи-
раясь на подлинные тексты писания, а также греческий
язык.
86

Характерно, что и в своих богословских занятиях
Эразм продолжал оставаться преимущественно филоло-
гом, пытливым исследователем древних текстов. Впро-
чем, в своих комментариях к Новому Завету он не
только обрушивается на схоластический метод, но также
обличает злоупотребления церкви и даже берет под со-
мнение основные догматы католицизма.
По прошествии ряда лет Эразм покидает Англию, ко-
торой не суждено было стать его второй родиной, и
вновь начинает свои разъезды по Европе. Более прочно
он обосновывается в вольном городе Базеле (с 1514),
откуда совершает поездки в Англию и Нидерланды, где
его особенно привлекает Лувен (Лёвен), один из важней-
ших культурных центров тогдашней Европы. Жизнь
Эразма протекает среди довольства и славы. В Базеле
его окружает общество любознательных бюргеров, он
завязывает тесные отношения с местными книгоиздате-
лями (Фробен) и гуманистами.
В 1518 году Эразм публикует первый набросок своих
превосходных «Домашних бесед», посвященных сыну
базельского издателя Фробена, в которых ставит перед
собой задачу преподать юношеству основы разумного
воспитания, ознакомив его с различными заблуждениями
и пороками современности; так возникает ряд сатириче-
ских диалогов, в которых заключена целая галерея ярко
очерченных типов, словно выхваченных из гущи жизни
современной Европы.
К этому времени слава Эразма достигает своего зени-
та. Он признанный авторитет в вопросах культуры, рели-
гии и политики. Посредством обширной корреспонден-
ции он поддерживает тесные связи с выдающимися
людьми Европы. С удовольствием Эразм наблюдает, как
повсеместно пробудившаяся критическая мысль наносит
чувствительные удары схоластике, как исчезают при-
зраки средневековья перед светлыми образами возрож-
денной античности, как складывается новая светская
культура, окрыленная идеями гуманизма, как «мир про-
буждается от глубокого сна». Он видит, что усилия его
не прошли даром, и он как заслуженную дань прини-
мает поклонение современников.
Но вот начинается Реформация. Германию охваты-
вает пламя религиозной и социальной борьбы. В католи-
ческих странах резко усиливаются преследования ерети-
87

ков. Эразма глубоко потрясают все эти события. Рели-
\ гиозный фанатизм всегда вызывал в нем одно только
отвращение. К тому же он собственно никогда не был
трибуном, бойцом, готовым, как Ульрих фон Гуттен,
обнажить меч в защиту своих принципов. Уединение
обставленного книгами кабинета он неизменно предпо-
читал треволнениям общественной жизни. Подобно Гли-
киону, одному из героев «Домашних бесед», он видел
«главное наслаждение жизни» в мирном занятии нау-
ками, а жизненную мудрость усматривал в филистерском
самоограничении, ибо «золотая середина безопасна»
(«Разговор стариков, или Повозка»). Даже в среде гу-
манистов он стремился занять обособленное место, избе-
гая слишком тесного контакта с какой-либо гуманисти-
ческой группировкой. И вот в ученое уединение Эразма
врываются грозные события. Враждущие партии ищут у
него поддержки, обращаются к его авторитету. Проте-
станты видят в дем своего предтечу, врага монашества и
папского Рима, проповедника христианской свободы; ка-
толики также взывают к нему.
В течение некоторого времени, не желая делать
окончательного выбора, Эразм искусно лавирует, под-
держивая отношения с представителями обеих партий,
но когда лютеранство достаточно полно выявляет свою
враждебность гуманизму, он, как и большинство немец-
ких гуманистов, заявляет себя его противником. Он даже
вступает в прямую полемику с Лютером по вопросам,
которые его особенно волнуют, как гуманиста. Он публи-
кует полемические философско-теологические трактаты
(1524, 1527), в которых оспаривает аргументы, приведен-
ные Лютером .в доказательство не свободы воли. Он го-
рячо защищает духовную независимость человека, бла-
городство его природы, резко восставая против мизан-
тропических концепций протестантизма. Вместе с тем
Эразм не оставлял и филологических занятий, о чем
свидетельствует «Апофегмата» (1531)—сборник изре-
чений знаменитых мужей древности, в котором Эразм на
склоне лет как бы вновь вернулся к научным интересам
своей юности.
Открытый разрыв Эразма с лютеранами, естественно,
должен был восстановить против великого гуманиста
сторонников Реформации. Эразм становится мишенью
нападок, а когда протестантизм водворяется в Базеле,
88

Портрет Эразма Роттердамского
работы Ганса Гольбейна Младшего. 1523 г.

он покидает этот излюбленный им город и переселяется
во Фрейбург, где и проводит последние годы своей жизни,
поддерживая дружеские отношения с гуманистами,
подобно ему порвавшими с протестантизмом. Само собой
понятно, что разрыв Эразма с Реформацией вызвал глу-
бокое удовлетворение в католических кругах. Но, с дру-
гой стороны, последние не могли считать автора «По-
хвального слова глупости» вполне надежным сыном
католической церкви. И в этом они были вполне правы,
так как и в пореформационный период Эразм продолжал
сохранять весьма свободный взгляд на религию, который
выработался у него задолго до выступления Лютера.
Он продолжал скептически относиться к обрядовой сто-
роне религии, подвергал сомнению святость библейских
книг и пр.
Литературное наследие Эразма огромно. Оно заклю-
чает большое количество писем (свыше двух тысяч),
критические издания древних текстов, переводы, сочине-
ния в стихах и прозе, в том числе работы на филологи-
ческие, этические, богословские и педагогические темы
(«Настольная книга воина Христова», «Об искусстве
писания писем», «О богатстве выражений», «О христиан-
ском браке», «Екклезиаст или об искусстве проповеди» и
многие другие). Сам Эразм главным своим трудом считал
исправленный текст Нового Завета и комментарии к не-
му, однако в историю мировой культуры он вошел преж-
де всего как автор «Похвального слова глупости» и
«Домашних бесед». Современники высоко ценили сати-
рический гений Эразма.
Особенно шумный успех выпал на долю «Похваль-
ного слова глупости» (1509), которое за корфткий срок
разошлось в нескольких десятках тысяч экземпляров и
сразу же начало переводиться на новые европейские язы-
ки. Появление замечательной сатиры Эразма совпало с
началом великого культурного перелома в жизни стран
Западной и Северной Европы, позднее Италии, вошед-
ших в орбиту ренессансной культуры. В Германии на-
чала XVI века, где обстановка была напряженной и
тревожной, сатира была воспринята как удар грома,
возвещающий близкую грозу, хотя сам Эразм при напи-
сании «Похвального слова глупости» менее всего думал
о насильственном ниспровержении устоев, всё свои
надежды возлагая на образовательную силу разума,
89

1 способного смягчить или, может быть, даже побороть за-
блуждения человечества. «Вы видите, что уже изме-
няется мировая сцена: надо или снять с себя маску, или
каждому играть свою роль!» — восклицает в «Домашних
беседах» просвещенная Магдалия, обращаясь к монаху,
погрязшему в невежестве («Разговор аббата, необразо-
ванной дамы»).
/ Используя традицию литературы о дураках (Narren-
/ literatur), Эразм делает героиней своей сатиры госпожу
' Глупость и рядит в дурацкий колпак представителей
1 различных состояний и сословий, которые, как и в «Ко-
рабле дураков» Бранта, длинной вереницей дефилируют
перед читателем. Эразм безусловно хорошо знал «Ко-
рабль дураков» и в известной мере на него опирался.
f Только Эразм пишет свое произведение латинской про-
1 зой и, отказываясь от жанра сатирико-дидактического
«зерцала», столь характерного для литературы позднего
,'средневековья, избирает популярную у гуманистов фор-
уму шуточного панегирика, освещенную авторитетом ан-
тичной словесности (Вергилий, Лукиан, Синезий и др.).
Себастиан Брант любил поучать, морализировать, втол-
ковывать правила добронравия. Подчас его речь прибли-
жалась к церковной проповеди, а юмор бывал тяжело-
весным. Эразм прежле_§сего сатцрик. Его шутки убий-
ственны. Они бьют наповал, как "хорошо отточенные дро-
'тики. Книга его -г- уничтожающий памфлет, направлен-
ный против всего средневекового порядка жизни. При
этом насмешка Эразма, как впоследствии насмешка
Вольтера, отличается большой тонкостью и своего рода
изяществом. Остроумен самый замысел книги: госпожа
Глупость, обиженная тем, что род людской не удосужил-
ся воздать ей в благодарственной речи похвалу, решает
увенчать себя лаврами оратора и сама прославить себя
в пространном похвальном слове, произнесенном по всем
правилам университетской элоквенции. Она с торже-
ством обозревает ряды своих питомцев, говорит о бла-
годеяниях, которые оказывает миру, не умеющему, одна-
ко, ценить ее заслуг.
Пользуясь этим приемом, Эразм изображает жизнь
средневековой Европы как царство торжествующей глу-
пости. В первых рядах шествуют грамматики, пичкаю-
щие мальчуганов разной чушью, и то и дело для вразум-
ления своих учеников пускающие в ход ферулы, розги и
90

плети (гл. 49), самодовольные правоведы, громоздящие
глоссы на глоссы, толкования на толкования, отчего яс-
ное дело становится запутанным и темным (гл. 51),
длиннобородые философы, своими хитросплетениями на-
пускающие «туману в глаза людям неопытным» (tenebras
offundunt impcritioribus, гл. 52) и прочие мастера схола-
стической культуры. Особо видное место здесь занимают
богословы, наиболее полно воплотившие в себе фанати-^
ческий дух средневекового обскурантизма. «Что до бого-
словов, то, быть может, лучше было бы обойти их здесь
молчанием,— восклицает Глупость,— не трогать этого
смрадного болота, не прикасаться к этому ядовитому
растению! Люди этой породы весьма щекотливы и раз-
дражительны. Того и гляди, набросятся они на меня сот-
ней своих конклюзий и потребуют отречения от моих
слов, а ежели я откажусь, вмиг объявят меня еретичкой.
Они ведь привыкли стращать этими громами всякого,
кого невзлюбят» (гл. 53).
Церковный обскурантизм вызывает глубокое негодо- •
вание Эразма, и сатира его, как только он касается кле-
рикальных кругов, становится прямо убийственной. С не-
подражаемым сарказмом он изображает невежество,
ханжество, бесстыдство и развращенность монашеской
братии, которая с давних пор являлась вернейшим опло-
том феодально-католической реакции. По словам Эраз-
ма, монахи «навлекли на себя такую единодушную не-
нависть, что даже случайная встреча с монахом почи-
тается за худую,примету, а между тем сами они вполне
собою довольны. Во-первых, они уверены, что наивысшее
благочестие состоит в воздержании от всех наук, так что
лучше даже вовсе не-знать грамоты. За сим, читая в цер-
квах ослиными голосами размеченные, но непонятные им
псалмы, они пребывают в убеждении, что доставляют
этим великую усладу святым. Иные из них бахвалятся
своим невежеством и попрошайничеством и с громким
мычанием требуют милостыни у дверей... Своей грязью,
невежеством, грубостью и бесстыдством эти милые лю-
ди, по их собственным словам, уподобляются в глазах
наших апостолам». При этом Эразм хорошо знает, ка-
кую реакционную роль в общественной жизни Европы
играет монашеская свора. «При помощи обрядов, вздор-
ных выдумок и диких воплей», она, по словам сатирика,
«подчиняет смертных своей тирании» (гл. 44).
9!

Поднимая^ по ступеням социальной иерархии,
Эразм не ост^н^)ЗливаетСя перед сатирическим изображе-
нием феодалы^ верхуШКи общества. Он ядовито осмеи-
вает людей, к0т0рые «хоть и не отличаются ничем от по-
следнего про^^та, однако кичатся благородством свое-
го происхожд£Нйя» 1 (Гл. 42). Короли и придв0рнэтгзтга1ъ
также оказыв{1ю1ся среди клевретов глупости. Вместо то-
го, чтобы помьш^ять лишь об общественных делах, «не
отступать ни ца вершок от законов», короли «возлагают
все заботы на богов», ведя разгульную жизнь и думая
лишь о том, «как бы отнять у граждан их достояние и
перевести его в свою казну» (гл. 55). Придворные вель-
можи потакают порочным наклонностям государей, стре-
мятся перещеголять друг друга в низкопоклонстве, роско-
ши и тунеядстве (гл. 56). Не менее богато осыпаны да-
рами глупости и князья церкви во главе с верховным
первосвященником (гл. 57—60). Эразм подчеркивает
контраст между жизнью церковной знати и заветами
раннего христианства. Наследники нищих апостолов уто-
пают в безумной роскоши, из пастырей превратившись
в хищных волков. Наместники Христа на земле готовы
пролить потоки человеческой крови ради сохранения зем-
ного могущества римской курии. Эксплуатируя невеже-
ство и достояние народа, широко используя интердикты
и анафемы, папы возлагают все труды «на Петра и
Павла, у которых довольно досуга, а блеск и наслажде-
ния» «берут себе» (гл. 59).
"j" Только человек мужественный, горячо ненавидящий
темное царство феодально-церковной реакции, мог позво-
лить себе таким образом писать о папах и королях, о епи-
скопах, придворных и монахах, представлявших собой
грозную силу, способных на все, мстительных и злопа-
мятных. Таким образом мог писать только истинный бо-
рец за прогресс и лучшее будущее человечества. Правда,
из осмотрительности Эразм подчас несколько смягчает
острые углы своей сатиры. Прекрасно зная, какую ярость
вызовет его сатира в кругах власть имущих, он з преди-
словии к «Похвальному слову глупости» с напускной
кротостью заявляет, что стремился «более к смеху, не-
жели к поношению». Он даже увещевает своих строгих
1 «Qui cum niWl ab infimo cerdone differant, tamen inani nobili-
tatis titulo mirum ЧЧат s|t>i blandiuntur».
92

судей рассматривать его «ораторское упражненьице» как !
некое безобидное подражание античному острословию.
И тут же, открыто потешаясь над замешательством об-
скурантов, Эразм насмешливо замечает: «Ежели всего,
этого мало, то пусть вообразят строгие мои судьи, что
мне пришла охота поиграть в бирюльки или поездить
верхом на длинной хворостинке».
Но Эразм обличал не только обветшавший средне-
вековый уклад и его духовное убожество. Подобно дру-
гим великим гуманистам эпохи Возрождения, он уже ви-
дел темные стороны буржуазного прогресса и вовсе не
пытался их приукрасить. Он вплотную подошел к той
истине, что мир буржуазного стяжательства не менее
уродлив, не менее враждебен народу, чем уходящий мир
феодального произвола. В этом Эразм перекликался со
своим другом Томасом Мором, которому он и посвятил
«Похвальное слово глупости». Только в отличие от авто-
ра «Утопии» Эразм не намечал контуров того «разумно-
го» царства, которое должно прийти на смену царству
эгоизма, эксплуатации и духовного обнищания. Зато без
всякой пощады осмеивал он отвратительный культ на-
живы, утвердившийся в Европе в эпоху первоначального
накопления. Корыстолюбие отталкивало его и возмущало.
В этом он вполне разделял взгляды Себ. Бранта, него-
довавшего по поводу всемогущества г-на Пфеннига.
Именно корысть рассматривал он как первоисточник'
всеобщего неустройства. Создавая свою особую сатири-
ческую мифологию, он отцом госпожи Глупости сделал
бога богатства Плутоса, этого «единственного настоящего
отца богов и людей». Подобное утверждение, конечно,
несколько попахивало ересью, тем более что Эразм от-\
водил Плутосу ту роль в ходе земных дел, которую бого-
словы отводили обычно небесному промыслу. По словам
сатирика, по мановению Плутоса <<в древности, как и
ныне, свершалось и свершается все — и священное и
мирское. От его приговоров зависят войны, мир, госу-
дарственная власть, советы, суды, народные собрания,
браки, договоры, союзы, законы, искусства, игрища,
ученые труды...— духу даже не хватает,— коротко гово-
ря, все общественные и частные дела смертных. Без его
содействия всего этого племени поэтических божеств,—
скажу смелее: даже самих верховных богов, — вовсе не
было бы на свете или они прозябали бы жалчайшим
93

J образом» (гл. ?). Эразм видел, как повсюду стяжатели
| втаптывали в грязь светлые гуманистические идеалы.
1 С негодованием наблюдал он дела и дни алчных торга-
I шей. С каким презрением говорит он о купцах, для
которых богатство является единственным мерилом чело-
- веческого достоинства! «Глупее и гаже всех купецкая
порода, ибо купцы ставят себе самую гнусную цель в
жизни и достигают ее наигнуснейшими средствами: вечно
лгут, божатся, воруют, жульничают, надувают и при
всем том мнят себя первыми людьми в мире потому
только, что пальцы их украшены золотыми перстнями»
(гл. 48).
Таким образом, согласно Эразму, Глупость состоит в
кровном родстве с Плутосом, которого сатирик, однако,
рисует не дряхлым старцем Аристофана, но юношей бод-
рым и прытким (гл. 7), олицетворяющим собой неугомон-
ный дух стяжательства, охвативший Европу на исходе
\ средних веков. По воле Плутоса мир принимает из рук
Глупости дурацкие колпаки, и Глупость, воцарившись
. среди смертных, руководит комедией человеческой жизни,
которая длится до тех пор, пока хорег 1 не уводит лице-
деев с просцениума, предварительно превратив порфиро-
носного царя в несчастного раба (гл. 29).
Не раз писатели эпохи Возрождения (и среди них
Шекспир) сравнивали жизнь человеческую с театром.
Эразм вкладывает в ajo сравнение многообразный
смысл. Он намекает на бурный драматизм своей эпохи,
чреватой неожиданными поворотами судьбы, острыми
коллизиями if причудливыми ситуациями, при которых
последний прохвост нередко играет роль властелина, а
достойнейший носит одежды бедняка. Согласно Эразму,
лицедейство стало знамением времени. Многое в совре-
менном обществе зиждется только на обманчивой иллю-
зии. Красота прикрывает безобразие, под ученостью
таится невежество, под мощью — убожество, под благо-
родством — низость, а под пользой — вред. Одни хотят
обманывать, другие готовы быть обманутыми. Если рас-
сеять театральные иллюзии, то многое выступит в самом
неожиданном свете. Юноша окажется старцем, «недав-
ний царь — жалким оборвышем, бог — ничтожным смерт-
1 Хорег (хороустроитель) — руководитель актеров в древних
Афинах.
94

ным». Совлекая парадные одежды с войны, которую д\\
горячо ненавидел, Эразм писал: «Война, столь всеми
прославляемая, ведется дармоедами, сводниками, вора-
ми, убийцами, невежественными мужиками, неоплатными
должниками и тому подобными подонками общества»
(гл. 23).
Сатира Эразма срывала маски с лицедеев человече-
ской комедии, помогала увидеть их подлинное лицо.
В ярких гротескных образах воплощал проницательный
гуманист внутреннюю запутанность, противоречивость и
двуличность собственнического мира, движущей силой
которого он считал неразумие. По мнению Эразма, мир
бредет вдалеке от путей разума и природы. Глупость ,
стала режиссером мирского театра. Ее направляющая /
рука чувствуется повсеместно. Ибо, по словам сатирика, I
«глупость создает государство, поддерживает власть,i
религию, управление и суд. Да и что такое вся жизнь че-;
ловеческая, как не забава глупости?» (гл. 27) — не без \
затаенной горечи восклицает Эразм.
Философская концепция Эразма, отчасти предвос-
хищавшая воззрения просветителей XVIII века, для
которых исторический прогресс в значительной мере
сводился к борьбе разума с неразумием, не могла не
революционизировать сознание современников, поскольку
она вела к отрицанию существующих «неразумных» по-
рядков.
Но вместе с тем, поскольку Эразм изображал торже*
ство неразумия, как некое всеобщее состояние, не делая
при этом исключения для обездоленных и угнетаемых,
его книга не содержала непосредственно революционной
тенденции. Утверждая, что^св человеческом обществе все
полно глупости, все делается дураками и ради дураков»
(гл. 25), Эразм мог противопоставить царству неразумия
только одинокого мудреца, лишенного опоры в людской
толпе. Такой мудрец легко может превратиться в мизан-
тропа, но ему не дано стать победителем в схватке с
окружающим обществом. Поэтому перед ним стоит роко-'
вая дилемма: либо он, не желая мириться с царством
глупости, должен, подобно Тимону Афинскому, бежать в
пустыню и там, вдали от всех, «наслаждаться своей муд-
ростью» (гл. 25), либо, уступая требованиям неразумия,
он должен «снисходительно смотреть на толпу и вежливо '
заблуждаться заодно с нею» (гл. 29).
95

Сам Эр^зм Роттердамский не сделал ни первого, titf
второго. 0\\ не бежал в пустыню, не проникся ненавистью
к людям, не пожелал разделить «заблуждений» своего
времени/QjL смело метнул в лицо современному обще-
ству острые стрелы сатиры, он выполнил гражданский
долг писателя-гуманиста, ополчась на царство несправед-
ливости и мракобесия. ^Однако невер!щ__в._созидательные
силы _HapoA£U-J£QTopoe Эразм разделял с рядом гума-
нистов эпохи Возрождения, отдаляло его от борьбы,
заставляло несколько свысока смотреть на треволнения
окружающего мира, окрашивало в меланхолические
тона его жизнерадостную сатиру (гл. 4Б)7 "Эразму ка-
залось, что истинному философу не подобает смешиваться
с грязной толпой, идущее на поводу у неразумия. Пусть
философ хранит заветы мудрости, оставаясь чистым,
созерцая несовершенный мир «холодные взором
мудреца».
Эразм верил в конечную победу разума, в большие
возможности человека. Человек оставался единственным
героем произведений Эразма, развивавшего активную
деятельность на поприще гуманистического просвещения.
Как и для Пиркхеймера, богословие для него в конечном
счете являлось лишь служанкой гуманизма, и безусловно
прав был М. Лютер, в раздражении заявивший, что для
Эразма «человеческое стоит выше божеского». Но в своей
апологии человеческого индивида Эразм не заходил так
далеко, как некоторые итальянские гуманисты XV века,
которые, подобно Марсилио Фичино, обожествляли чело-
века, приравнивали его созидательный гений к гению
творца вселенной.
[Представление Эразма о людях было гораздо более
прозаическим. Он разделял черту, общую всей немецкой
литературе XV—XVI веков, которая, так же как и немец-
кая живопись, /избегала поэтической приподнятости,
^предпочитая изображать людей в их повседневном обли-
чий. Только зрелище будничной прозы, столь умилявшее
некоторых немецких бюргерских писателей XV—XVI ве-
ков, отнюдь не вызывало восхищения в авторе «Похваль-
ного слова глупости». Давая богатую пищу его сатириче-
ским наблюдениям, оно отчасти питало иронический
скепсис Эразма,.'еп^насмешливое отношение к «людской
суматохе», на которую он смотрел с высоты своего фило-
софского уединения.
96

^Задачам гуманистического воспитания служили «До-
машние беседы» (первое изд. 1518 года, расширенное
изд. в 1526 году, к 1530 году книга приобрела свой окон-
чательный вид), в которых сатира тесно переплетена с
дидактикой. Оставляя гротескную форму «Похвального
слова Глупости», Эразм с выдающимся мастерством
разрабатывает здесь жанр сатирического диалога. Стиль
его диалогов изящен и прост, он не подражает, как дру-
гие гуманисты, украшенной многоречивой манере Цице-
рона, канонизации которой он сопротивлялся, как об
этом свидетельствует диалог «Цицеронианец» (1528).
Диалоги отличаются живостью и непосредственностью,
автор вплетает в речи своих персонажей народные обо-
роты, поговорки, анекдоты и побасенки (например, бесе-
да 16-я), искусно зарисовывает сценки из жизни дорефор-
мационной Европы. Перед читателем возникает
гостиница для приезжающих, в которой встречаются
представители различных сословий, комната учителя-
педанта, веселая пирушка, участники которой развлека-
ются рассказыванием забавных историй. Не забыты
беспутные ландскнехты, жизнь которых проходит в бит-
вах, грабежах и буянстве, живо изображены шарлатаны-
алхимики, надутые врачи, плутоватые барышники, свар-
ливые жены, добродетельные девушки, легковерные
паломники, покидающие дом и семью, чтобы посетить
«святые места», где им показывают всякий вздор, выда-
ваемый за святые реликвии.
Большое место отведено сатирическому изображению
клира и его обычаев. Тупость, ханжество, невежество,
алчность и фанатизм монахов и попов подвергаются ядо-
витому дсмеянию. Исповедь, торговля индульгенциями,
церковные проклятия и необдуманные обеты встречают
со стороны Эразма резкое осуждение. Зато он с большой
теплотой рисует образ образованной женщины, без труда
опровергающей все доводы невежественного аббата,
направленные против культурной эмансипации жен-
щин. «Если же вы будете продолжать, как начали,— го-
ворит она монаху,— то скорее гусаки примутся пропове-
довать, чем будут терпеть таких нелепых пастырей,
как вы».
В «Домашних беседах», fK^K и в других своих произ-
ведениях, Эразм выступает ^ревностным борцом за куль-
7 Б. Пуришев 97

турный прогресс. Корысти и фанатизму ой противопо-
ставляет гуманность, суевериям и невежеству — горячую
любовь к научным занятиям, «без которых эта жизнь не
может не быть печальной и непривлекательной»
(«О пользе бесед»).
Эразм всегда был врагом духовного варварства. Еще
в юношеском своем диалоге «Antibarbari» («Противники
варварства») он уже горячо нападал на «готов» (обску-
рантов), стоявших на страже средневекового мракобесия.
Схоластические мудрования, равно как и мистическая
экзальтация, были ему глубоко чужды. Он желал, чтобы
над миром взошло, наконец, солнце разума. Он любил
ясность, естественность и простоту. Подобно Т. Мору и
Ф. Рабле, он верил, что великая матерь Природа создала
человека добрым, вложила в него благие порывы. Зато
безобразным проявлением варварства считал он деспо-
тизм и войны, опустошающие землю. «Народ основывает
и сооружает города, глупость монархов их опусто-
шает»,— гласит одна из сентенций «Книги,поговорок»
(А. 201). В той же книге властители рисуются величай-
шими разбойниками и притеснителями (А. 2601, 2379).
О войне Эразм всегда писал с глубоким возмущением.
Орудия войны он считал порождением дьявола. Побуди-
тельные причины войны он видел в алчности, эгоизме,
злобе и прочих «болезнях духа». Грубую агрессию отка-
зывался он рассматривать как торжество законности и
справедливости (Письмо аббату Антонию, март, 1514 г.).
Во имя разума и гуманности он требовал мира. Прослав-
ляя мирный созидательный труд, Эразм видел в нем за-
лог грядущего процветания человечества. Одно время
ему даже казалось, что Европа уже стоит на пороге зо-
лотого века.
[Успехи знания, освобожденного от пут средневековой
догматики, вселяли в него веру в близкое торжество
принципов гуманизма. Тем горше было ему видеть, как
с развитием Реформации в Германии лютеранство все
более превращалось в жестокого гонителя свободной
научной мысли. «Где господствует лютеранство, гибнут
науки!» — восклицает Эразм. И в другой раз, в связи с
религиозными гонениями в Нидерландах, он патетически
замечает: «Мир может пережить смерть Лютера, но
смерть наук — никогда».
98

11 И. РЕЙХЛИН и «ПИСЬМА ТЕМНЫХ ЛЮДЕЙ»
Наряду с Эразмом выдающуюся роль в развитии не-
мецкого гуманизма в начале XVI века сыграл Иоганн
Рейхлин (1455—1522), прославленный филолог, один из
наиболее влиятельных мастеров гуманистической культу-
ры в Германии. По своим склонностям Рейхлин был ка-
бинетным ученым, превыше всего ценившим занятия нау-
кой и литературой. Тем не менее жизнь его была запол-
нена всевозможными служебными обязанностями. В ка-
честве юриста он развил активную деятельность на служ-
бе у Вюртембергского герцога Эбергардта Бородатого
(с 1481 г.), сопровождал герцога в Италию, неоднократно
выполнял его дипломатические поручения. Попутно он
выступал как педагог, в преклонном возрасте занял в Тю-
бингенском университете место профессора греческого и
древнееврейского языков (1521—1522).
Как и другие выдающиеся гуманисты, Рейхлин отли-
чался широтой умственных интересов. Наряду с правом
и филологией, он изучал историю, философию и богосло-
вие, естественно-исторические науки и даже медицину.
Будучи превосходным знатоком греческого языка и лите-
ратуры, он, подобно Эразму, знакомил современников с
греческими классиками, переводя их произведения на
латинский язык. Ему принадлежат переводы: «Батрахо-
миомахии», книги Ксенофонта о философии Сократа,
«Разговоров в царстве мертвых» Лукиана и др. Как пи-
сатель он испробовал свои силы в драматургии, написав
две сатирические комедии, относящиеся к ранним образ-
цам гуманистической комедиографии. Одна из этих ко-
медий «Генно» (1497), близкая к французскому фарсу
об адвокате Патлене, пользовалась очень значительной
популярностью, как об этом свидетельствуют ее много-
численные издания. Она осмеивает судебные порядки,
корыстолюбие судей, шарлатанство астрологов, обманы-
вающих легковерных людей, обращающихся к ним за
советом. В комедии «Сергий» осмеянию подвергается сле-
пая вера в реликвии, которой пользуется ловкий монах,
выдающий череп некоего грешника за голову святого, с
большой для себя пользой, пока его обман не разобла-
чается и народ не узнает всей правды.
Особенно велики заслуги Рейхлина как филолога.
Выдающийся латинист и знаток греческого языка, он был
7*
99

taK>Ke знатоком древнееврейского языка, изучению ко-
торого он придавал очень большое значение. Он соста-
вил еврейскую грамматику со словарем (1506) и перевел
ряд отрывков из Ветхого Завета, желая указать на недо-
статки существующих переводов библии, которые дела-
лись не с еврейского оригинала и поэтому часто искажали
подлинный смысл «писания». Тем самым он нанес реши-
тельный удар авторитету Вульгаты 1, которая на протя-
жении столетий пользовалась славой почти святой книги,
а вместе с тем и всей церковно-схоластической традиции.
В лице Рейхлина наука одержала победу над средневе-
ковым невежеством. Критическое исследование торже-
ствовало над верой и догмой. Само собой понятно, что
если обскуранты с большой неприязнью относились к
изысканиям Рейхлина, то в среде гуманистов Рейхлин
пользовался огромным уважением. Его обширные позна-
ния вызывали восхищение у современников. Живя для
науки, «только одной истине» поклоняясь «как боже-
ству», Рейхлин всегда был человеком глубоко принци- ^
пиальным. Он умел постоять за свои взгляды, даже если
это грозило ему большими неприятностями. Одно чрезвы-
чайное событие даже сделало его признанным главой
воинствующих гуманистов Германии.
Некто Иоганн Пфефферкорн, ученый еврей, приняв-
ший в 1507 году христианство, выступил с резкими на-
падками на евреев и их религию. В ряде сочинений («Ев-
рейское зеркало», 1507 и др.) он обрушился на еврейские
религиозные книги, в том числе на талмуд и каббалу,
требуя их конфискации и заявляя, что книги эти являют-
ся источником всех мнимых злодейств, чинимых евреями,
и если их уничтожить, то евреи наверное исправятся и
примут христианство. Поддержанный кельнскими доми-
никанцами и рядом влиятельных духовных и светских
лиц, Пфефферкорн в 1509 году добился от императора
Максимилиана указа, согласно которому ему давалось
право конфискации еврейских «священных книг», а так-
же их уничтожения, в случае если Пфефферкорн найдет
те или иные книги противными христианской религии.
С этим указом Пфефферкорн явился к Рейхлину и пред-
1 Так назывался латинский перевод библии, сделанный в IV ве-
ке «отцом церкви» Иеронимом и считавшийся католической цер-
ковью каноническим.
100

ложил знаменитому гебраисту сопровождать его в
путешествии, которое он намерен был предпринять с ука-
занной целью. Рейхлин отклонил предложение Пфеффер-
корна.
Вскоре появился новый императорский указ, ставив-
ший вопрос об еврейских книгах в зависимость от решения
группы экспертов. Расследование было поручено произ-
вести под руководством епископа Майнцского универси-
тетам — Майнцскому, Кельнскому, Эрфуртскому и Гей-
дельбергскому, а также трем ученым: Рейхлину, кельн-
скому священнику Виктору фон Карбсну, известному
своими реакционными взглядами, и кельнскому инквизи-
тору Якову Гоогстратену, заклятому врагу гуманизма.
Оба кельнских теолога вместе с профессорами Майнцского
и Кельнского университетов решительно стали на сторону
Пфефферкорна, ученые Эрфуртского и Гейдельбергского
университетов сочли вопрос не выясненным и потребова-
ли дальнейшего расследования. Только один Рейхлин
мужественно выступил против предложения Пфеффер-
корна. Понимая большое значение еврейских книг для
истории мировой культуры и развития христианства, он
высказался за сохранение этих книг, особенно отмечая
ценность каббалы и талмуда и перенося в конечном сче-
те весь вопрос на почву веротерпимости и свободы со-
вести.
В ответ на представление Рейхлина, написанное в
спокойном академическом тоне, и к тому же адресованное
лично архиепископу Майнцскому, Пфефферкорн выпустил
сочинение «Ручное зеркало» (1511), исполненное клевет-
нических нападок на маститого ученого. Он обвинял
Рейхлина в невежестве, осыпал его площадной бранью и,
наконец, утверждал, что Рейхлин подкуплен евреями.
Оскорбленный наглой выходкой обскуранта, Рейхлин
опубликовал ответ Пфефферкорну под заглавием «Глаз-
ное зеркало» (1511), то есть очки, которые были нарисо-
ваны на заглавном листе. Так началась полемика, разде-
лившая на два враждующих лагеря всю образованную
Германию.
Сторону Рейхлина приняли гуманисты, на стороне
Пфефферкорна были теологи ряда немецких университетов
и все те, кто ненавидел научный прогресс и передовые идеи
гуманизма. Особенную активность в борьбе с Рейхлиным
И его сторонниками развил Кельнский университет.
,Ю}

Столпы кельнской теологии — профессора Арнольд
> Тонгрский и Ортуин Граций — возглавили травлю Рейх-
лина. Иоганн Пфефферкорн, поощряемый своими едино-
I мышленниками, продолжал осыпать знаменитого ученого
; гнусными пасквилями. Инквизитор Гоогстратен делал все,
чтобы добиться осуждения Рейхлина как еретика. Борьба
приобретала все более острый и всеобщий характер.
Рейхлин, ставший главной мишенью ожесточенных
нападок обскурантов, успешно отражал удары врагов.
В 1513 году появилась его резкая «Защита против кельн-.
ских клеветников». В 1514 году он обнародовал сборник
«Письма знаменитых людей» («Epistolae clarorum viro-
rum»), состоявший из писем видных гуманистов, патри-
циев и князей, солидаризировавшихся с ним. Столкнове-
ние гуманистов с обскурантами вскоре переросло грани-
цы Германии. Теологи Парижского университета при-
соединили свой голос к хору противников Рейхлина. На
стороне «рейхлинистов» были многие выдающиеся гума-
нисты Франции, Англии и других европейских стран. «Те-
перь весь мир, — писал гуманист Муциан Руф, — разде-
лился на две партии — одни за глупцов, другие — за
Рейхлина».
Вопросы узко богословские отошли на второй план.
Дело Рейхлина стало кровным делом всех прогрессивных
сил Европы. Было ясно, что полемика «рейхлинистов»
с «арнольдистами» (сторонниками Арнольда Тонгрского,
одного из вождей обскурантов) выходит за пределы
обычного теологического спора, что в данном случае ста-
рый уходящий мир, мир средневекового фанатизма и
мракобесия столкнулся с новым миром, миром гумани-
стической культуры, которая росла под знаком свободо-
мыслия и отказа от средневековых традиций.
И вот в самый разгар борьбы, когда страсти были до
крайности напряжены, появилась книга, нанесшая со-
крушительный удар престижу обскурантов. Это были
сатирические «Письма темных людей» («Epistolae obscu-
rorum virorum») (1ч.— 1515г., II ч.—1517г.), сочиненные
группой гуманистов в посрамление кельнских теологов и
их приспешников.
Сатира представляет собой собрание писем, якобы
написанных различными обскурантами, как действитель-
ными, так и вымышленными, и адресованных главным
образом магистру Ортуину Грацию, «поэту, оратору и
102

теологу», духовному вождю противников Рейхлина.
Письма эти, проникнутые безудержной ненавистью к гу-
манизму (один из авторов рекомендует сжечь Рейхлина
вместе со всеми его писаниями, I, 34), образуют своего
рода аналогию «Письмам знаменитых людей», опубли-
кованным Рейхлиным в свою защиту (obscuri viri — соб-
ственно означает: неизвестные простые люди).
Интересно отметить, что многие обскуранты привет-
ствовали появление «Писем», приняв их сначала за про-
изведение антигуманистической литературы. В Англии
нищенствующие монахи ликовали по поводу появления
книги, отстаивающей их интересы; в Брабанте один до-
миниканец купил несколько экземпляров «Писем», чтобы
сделать подарок церковному начальству, даже в Герма-
нии многие не поняли истинного смысла книги. «Святый
боже! — восклицает во второй части «Писем» вымышлен-
ный гуманистами протонотарий Иоанн Лабия, обращаясь
к магистру Ортуину Грацию,— как я возрадовался в
сердце своем, когда увидел эту книгу, в которой так мно-
го прекрасного, написанного стихами и прозой. Я с боль-
шой радостью и с сладостным восторгом увидел, что у
вас много сторонников — поэтов, риториков и теологов,
которые пишут вам, и при том это все ваши сторонники
в деле против Иоанна Рейхлина». Подобным образом
думали многие незадачливые враги «реихлинистов» в
Германии.
Однако радость обскурантов была кратковременной.
Заключительное письмо второй части книги не оставляло
никаких сомнений относительно истинных намерений
авторов «Писем». В нем магистр Малеотус, умерший в
1457 году, из рая обращается с резкой бранью против
магистра Ортуина; обзывая Ортуина и его единомышлен-
ников «ослиными башками» и «дураками», он осуждает
их за то, что они «принялись мучить так ужасно и таким
плутовством столь благочестивых и умных мужей, как
Иоанн Рейхлин, а также хитро извращать и подделывать
столь благочестивые мысли таких в высшей степени
честных людей», «поэтому на виселицу вас всех! — гнев-
но восклицает автор письма,— пусть вас туда отведет
палач с товарищами!» Ярость обскурантов, понявших,
наконец, подлинный смысл «Писем», не имела границ.
И было отчего прийти в ярость! «Письма темных лю-
дей» — ядовитая сатира на интеллектуальное и мораль-
103

ное убожество «арнольдистов». Уже самый стиль
писем — забавная смесь немецкого языка с «кухонной»
латынью; смехотворные приветствия и обращения (напри-
мер: Николай Люминатор шлет столько поклонов маги-
стру Ортуину Грацию, сколько в продолжение года
родится блох и комаров. I, 39); безвкусные образы и ме-
тафоры; нелепое нагромождение цитат из церковных
книг, приводимых кстати и некстати; жалкие вирши, пре-
тендующие на изящество, совершенное неумение толково
излагать свои мысли — все это служит прямой дискреди-
тации обскурантов, мнивших себя, как, например, Ортуин
Граций, достойными соперниками гуманистов в области
изящной словесности.
С великолепным сарказмом изображают гуманисты
духовный облик схоластов и теологов. Они невежествен-
ны, суеверны, нетерпимы к почитателям языческой древ-
ности. Светская поэзия для них «пища дьявола» (1,5).
Слепо преклоняясь перед обветшалым авторитетом сред-
невековых схоластов, они ненавидят и презирают все
прогрессивное, любое проявление свободной критической
мысли вызывает в них приступ инквизиторской злобы.
Они тупо кичатся своими университетскими званиями,
бессмысленным начетничеством в церковных текстах,
теология и медицина для них равно «умозрительные»
науки. «Весьма искусно и с великой ученостью» изощряют-
ся они в «построении, разрешении и предложении» раз-
ного рода вздорных «вопросов, доказательств и проблем»,
например: смертный ли грех съесть в постный день яйцо,
в котором есть зародыш цыпленка? (I, 26); можно ли го-
ворить об ученом, что он «член десяти университетов»,
поскольку «один и тот же член не может принадлежать
нескольким телам», и не правильнее ли этому ученому
сказать о себе — «Я — члены десяти университетов?»
(II, 13) и т. п.
От письма к письму все шире раскрывается перед чи-
тателем темное царство обскурантов. Крикливые обличи-
тели светской морали гуманистов, они скрывают под мо-
нашеской рясой всяческие пороки. Мотовство, кутежи и
попойки у них самое обыкновенное дело. С откровенным
цинизмом повествуют они о своих любовных похожде-
ниях, ханжескими ссылками на «святое писание» стараясь
оправдать грехи плоти (например, I, 13). Откровенность
их увеличивается от того, что они знают о грехах учите*
104

Ifpiftole Dbfrnroulviromad #>agiftru Ottuinu
' firatiu Daumtrimfem Colonic latinae Utrerae pto
ffrmriho illrfdirtftreoerptiue rifofcdctnoufefiluepiioiil»
£Uganria argued Upotc ac vcnurtate longc fupoioice.
3d£caotem~
flftum IDeradiur clfc ralK riitrt pared
Srida mucararpccroia Sroidds
Da mfl?(frifaman(m&ferateob<kdurtue
Dtfpcrvam nifi mo jc omnia iRifua crunr.
£prroepulmoncm.
ffWlP'iru ■ tf u а и i ■ p г и д и imi д п и 'и и ч г
Титульный лист первого издания второй части
«Писем темных людей». 1517 г.

ля — Ортуина Грация, который вступил в любовную
1 связь с красивой женой Пфефферкорна и потому поне-
воле будет снисходительным к их проступкам. При всем
том они мнят себя безупречными христианами, ибо слепо
. чтут папские декреталии, поклоняются чудотворным ре-
ликвиям, соблюдают все обряды, предписываемые като-
лической церковью. Всякая критика дурных нравов духо-
венства и недостатков церковной организации приводит
их в бешенство. Враги истинного просвещения, они не
хотят также слышать о реформе университетского обра-
зования, начатой гуманистами, прилагают все усилия,
чтобы воспрепятствовать проникновению в университет
новых идей, враждебных традициям схоластики. Гомер
для них вовсе неведомый писатель (II, 44). Кармелит
Баптист Мантуанский — посредственный итальянский
религиозный поэт XV века — превосходит, по их мнению,
«язычника» Вергилия (II, 12), а «Метаморфозы» Овидия
служат им лишь материалом для бесплодных схоластиче-
ских умствований (I, 1).
Написанная остро и живо, сатира имела шумный
успех. Никакие ученые трактаты не могли бы принести
такую пользу Рейхлину и его соратникам, как это забав-
ное произведение, всему миру показавшее подлинный об-
лик «аркольдистов», претендовавших на руководство
умственной жизнью Германии.
Обскуранты всполошились. Сам Ортуин Граций взял-
ся за перо, чтобы поразить ненавистных врагов. Он так-
же избрал эпистолярную форму и в 1518 году опублико-
вал «Сетования темных людей», произведение достаточно
бездарное и пошлое, вовсе лишенное того искрометного
юмора, который пронизывает «Письма темных людей».
С сожалением вспоминает Ортуин о временах старой
церковной дисциплины, когда за провинность отрубали
руки, вырывали язык и вздергивали на виселицу.
Гуманисты торжествовали. Общественное мнение было
на стороне Рейхлина. Исторический спор между схола-
стикой и гуманизмом был разрешен в пользу гуманизма.
Впрочем, «Письма темных людей» нанесли удар не
только схоластике и ее сторонникам. Сатирические стре-
лы гуманистов поражали также наиболее уязвимые сто-
роны римско-католической церкви. Осмеянию подверга-
лись торговля индульгенциями, алчность и распущен-
ность духовенства, особенно монашества.
106

Во второй части «Писем», появление которой совпало
с началом немецкой Реформации, нападки на клир при-
обретают особенно резкий характер. Монахи характери-
зуются, как алчные и распутные тунеядцы, приносящие1
великий вред немецкому народу. В письме 63-м (второй1
части) воспроизводится следующий знаменательный
диалог: «Ваш учитель, Вимпфелинг, очень заблуждается,
коли он пишет... против монахов, так как монахи знаме-
ниты своей ученостью, святостью и приносят много поль-
зы. У церкви нет теперь других столпов, кроме мона-
хов, — говорит магистр Иоанн Швейнфуртский ученику
гуманиста Вимпфелинга, на что последний задорно отве-
чает: «Я делаю различие между монахами, так как их
можно подразделить на три разряда: во-первых, сЁятые /
и приносящие пользу, но они теперь уже на небе; во-вто-
рых, не приносящие ни вреда, ни пользы — их изображе-
ния в церквях; в-третьих, те, которые до сих пор живы —
они очень вредны, и, конечно, они не святые, так как они
более горды, чем любой мирянин, и вдобавок большие
охотники до денег и красивых женщин». Очагом всяче-
ских пороков изображается папский Рим. Сюда стекают-
ся из немецких земель жадные искатели доходных бене-
фиций, обучающиеся в Вечном городе «всяким гадостям»
(qui vadunt Romam, et dicunt nequitias). Благодаря им
«деньги из Германии уходят в Рим» (II, 12). Но недалек
тот день, когда «будут уничтожены» прислужники мрако-
бесия, а «читать проповеди» и «наставлять в вере като-
лической» будут такие теологи, как Эразм Роттердамский
и Иоанн Рейхлин (там же).
«Письма темных людей» принадлежат к числу книг
XVI века, не утративших своего общественного значения
и в последующие столетия. Их охотно читали в эпоху
Просвещения, когда европейская буржуазия вела борьбу
со старым феодально-церковным порядком. У нас великий i
революционер-демократ В. Г. Белинский ставил их в j
один ряд с такими выдающимися произведениями ми- ;
ровой обличительной литературы, как комедии Аристо-
фана, диалоги Лукиана, философские повести и са-
тирические поэмы Вольтера и «Женитьба Фигаро» j
Бомарше !.
1 В. Г. Белинский, Поли. собр. соч. АН СССР, т. VI, 1955,
стр. 478.
107

Кто же были авторы «Писем темных людей»? Вопрос
этот до настоящего времени не вполне ясен. Инициатива,
видимо, исходила из кружка эрфуртских гуманистов.
Крот Рубеан (1480—1540) первый наметил контуры са-
тиры и привел в исполнение замысел, поддержанный
Германом Бушем из Кельна. Соавтором Рубеана, вероят-
но, был также страсбуржец Николаус Гербель. В состав-
лении второй части «Писем» деятельное участие принял
Ульрих фон Гуттен, имевший, можно думать, отношение
также к написанию первой части. В числе возможных
авторов назывались и другие гуманисты, например
Муциан Руф (1471 —1526) из Готы, филолог, правовед и
теолог, ревностный почитатель классической древности,
любовь к которой он старался привить своим ученикам.
Однако участие их в составлении «Писем» сомнительно.
13. УЛЬРИХ ФОН ГУТТЕН
Наиболее яркой и своеобразной фигурой в среде
гуманистов был, несомненно, франконский рыцарь Уль-
рих фон Гуттен (1488—1523), которого Маркс в своем
известном письме к Лассалю от 19 апреля 1859 года1 на-
зывает «даровитым» и «чертовски остроумным».
Пламенный рейхлинист, грозный враг схоластического
обскурантизма, твердо веривший в то, что «гуманитарные
науки вновь оживут», «образование утвердится в Герма-
нии», а «варварство будет изгнано за гиперборейские
горы» (из послания к В. Пиркхеймеру от 25 октября
1518 года), непримиримый противник папского Рима и
княжеского самодержавия, Гуттен был наиболее актив-
ной фигурой среди деятелей лютеровско-бюргерской оп-
позиции.
Ему удалось преодолеть теоретическую абстрактность,
столь характерную для представителей этой оппозиции,
сочетать теорию с политической практикой и очень остро
поставить важнейший вопрос о необходимости государ-
ственного объединения Германии, который на протяже-
нии веков продолжал оставаться животрепещущим во-
просом немецкой национальной жизни.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXV, стр. 250—
253.
108

Все творчество его имело воинствуюжий публицисти-
ческий характер. Его гневные сатиры и памфлеты пора-
жали, как удары рыцарского меча, которым он также
искусно владел, полумеры были ему ненавистны, всегда
готов он был ринуться в самую гущу схватки, рискуя
своей безопасностью и даже жизнью. «Я пробьюсь,— вос-
клицал он незадолго до смерти,— пробьюсь или паду в
битве, ибо жребий уж брошен мною!» Слова Цезаря
о брошенном жребии стали с 1517 года, то на латинском
языке (Jacta est alea), то в немецком переводе (Ich
hab's gewagt—я отважился), девизом Гуттена.
Эта политическая активность Гуттена, стремление
сочетать литературную деятельность с потребностями
общественной борьбы, роднит немецкого писателя с
виднейшими гуманистами эпохи Возрождения, о которых
Энгельс писал: «Но что особенно характерно для них,
так это то, что они почти все живут в самой гуще инте-
ресов своего времени, принимают живое участие в прак-
тической борьбе, становятся на сторону той или иной
партии и борются кто словом и пером, кто мечом, а кто
и тем и другим вместе. Отсюда та полнота и сила харак-
тера, которые делают их цельными людьми» К
Однако, будучи проводником современных идей, Гут-
тен, по словам Энгельса, был «теоретическим представи-
телем немецкого дворянства» 2, тщетно пытавшегося со-
хранить свою политическую независимость в период
укрепления княжеского абсолютизма. Тесная связь Гут-
.тена с дворянскими кругами особенно наглядно прояви-
лась во время восстания ландауского рыцарского союза
под предводительством Франца фон Зикингена (1522),
на которое Гуттен в качестве идеолога союза и ближай-
шего помощника Зикингена возлагал большие надежды.
Утопичны и по существу реакционны были его мечты
о «дворянской демократии». Его программа имперской
реформы, жертвой которой должны были стать князья и
высшее духовенство, при всех своих положительных сто-
ронах, не могла встретить и не встретила общественной
поддержки, поскольку конечной целью этой реформы, по
мысли Гуттена, должно было явиться восстановление
1 Ф. Энгельс, Диалектика природы, 1952, стр. 4.
2Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 67.
109

ГбсподстЬа дворянства. Зато шумный успех имела его
беспощадная критика церковного обскурантизма, его
страстный протест против гегемонии Рима и тирании
князей, отражавший чаяния широких демократически*
кругов немецкого общества. В этом плане деятельность
Гуттена имела глубоко прогрессивный характер.
Ульрих фон Гуттен родился в замке Штекельберг во
Франконии. Его отец, представитель старинного, но обед^
невшего рыцарского рода, предназначал сына к духов*
ному званию. В 1499 году Ульрих был отвезен родителями
в бенедиктинский монастырь Фульды, где он должен был
со временем принять пострижение. Однако жизнь в мо*
настыре тяготила Гуттена, как в свое время и Эразма.
Он рано обнаружил любознательность, острый ум и
жажду знаний, в монастыре же царила затхлая атмосфе-
ра церковного обскурантизма, враждебная гуманистиче-
ским интересам юного Гуттена. Рискуя навлечь на себя
гнев отца, Гуттен решает бежать из монастыря.
В 1505 году, при содействии Крота Рубеана, он осущест-
вляет этот свой замысел и направляется в Кельн, а затем
в Эрфурт и другие университетские города Германии, где
изучает преимущественно гуманитарные науки, выступая
иногда в качестве преподавателя и поэта. Во Франкфурте
он получил степень бакалавра, хотя и отрицал это вш>
следствии, из гуманистического презрения к академиче-
ским степеням. В 1509 году он предпринял поезДку на
север Германии, в 1511 году посетил Вену, которая со
времени Конрада Цельтиса была очагом южнонемецкого
гуманизма. Дважды он побывал в Италии (в 1512—
1513 гг. и в 1515—1517 гг.), где штудировал в угоду отцу
юриспруденцию, а также изучал в оригинале произведе-
ния Аристофана и Лукиана, ставших его любимыми
авторами. В 1516 году он прибыл в папский Рим, который
на него, как и на Лютера, произвел самое тягостное впе-
чатление, о чем Гуттен сообщает в ряде латинских эпи-
грамм, адресованных Кроту Рубеану. Эпиграммы эти,
написанные накануне Реформации, отличаются большой
резкостью, например эпиграмма, начинающаяся словами:
Столицы Авсонии зрели мы стены,
Где продан со всеми святынями бог...
Гуттен гневно обрушивается на роскошь и пороки,
царящие в резиденции папы. Особенно негодует он по
ПО

по&оду безмерной алчности папской курии, которая ё££
небесное и земное превратила в предмет самой наглой
торговли:
Рим продает святыни, честь и бога.
Ведет растленный город гнусный торг.
Продажно все и все там купит злато, —
Как издревле Рим станет золотым •.
{Пер. А. Э. Сиповича.)
В Риме у него, между прочим, произошло вооруженное
столкновение с группой французских дворян, насмехав-
шихся над императором Максимилианом, из которого
Гуттен, несмотря на неравенство сил, вышел победителем.
Этот свой доблестный поступок поэт не преминул про-
славить в шести эпиграммах, также посланных Кроту.
Любовь к странствованиям и приключениям, желание
увидеть мир, честолюбивые мечты, а также поиски
средств к существованию, настойчиво влекли Гуттена к
перемене мест. Сам Гуттен склонен был себя сравнивать
с Улиссом, испытавшим много превратностей на жизнен-
ном пути. Да он, в противоположность Муциану Руфу,
почитателю «благословенной тишины» (beata tranquilli-
tas), вовсе и не искал филистерского покоя. В жизнь он
входил с горделиво поднятой головой, стремительно и
смело. Препятствия он предпочитал сокрушать, а не об-
ходить, осторожно оглядываясь по сторонам. У него был
страстный, несдержанный характер, острый язык, умение
пригвоздить врага ядовитой инвективой. Окрыленный
какой-либо идеей, он был готов без устали «язвить, при-
шпоривать, напирать, не давая отдыха» противникам
или малодушным друзьям. Как писатель он всецело тя-
готел к сатире и памфлету и уже достаточно рано обна-
ружил это свойство своего дарования.
Его первое выступление на поприще обличительной
литературы относится к 1510 году и связано со следую-
щим происшествием: в 1509 году Гуттен вернулся из
поездки на север, измученный, больной и нищий. В Грейф-
свальде его приютил влиятельный бюргер Летц, профес-
сор права и видный клирик. Вскоре, однако, отношения
между хозяином и гостем стали заметно ухудшаться.
1 Античные поэты называли Рим «золотым» (Aurea Roma).
Гуттен намекает на алчность папской курии.
111

Гуттен покинул дом Летцев, но по дороге в Росток был
остановлен слугами его недавнего покровителя, которые
по повелению хозяина сняли с Гуттена (несмотря на то,
что дело происходило в конце декабря) одежды, а также
отняли у поэта книги и рукописи. Исполненный негодова-
ния, Гуттен опубликовал в 1510 году двадцать латинских
элегий «против Лоссиев» (как он называл своих обидчи-
ков: профессора Летца и его отца, негоцианта), в кото-
рых он всячески поносит вероломных злодеев, взывает к
правосудию и к помощи друзей; в VII элегии, обращаясь
к своему двоюродному брату рыцарю Людвигу фон Гут-
тен, он призывает его схватить старика Летца, когда тот
поедет на ярмарку во Франкфурт, и передать пленника
в руки разгневанного поэта (стихи 55 и след.). На элегиях
лежит печать художественной незрелости, однако в них
уже проступают некоторые характерные черты гуттенов-
ского таланта, чего мы не находим в ранних поэтических
опытах Гуттена.
По роду своего таланта Гуттен отнюдь не был лири-
ком или дидактиком, хотя и написал, следуя по пути,
проторенному Вимпфелингом, Бебелем и другими, дидак-
тическую поэму в гекзаметрах «Об искусстве поэзии»
(1510), имевшую немалый успех в гуманистических
кругах. Даже когда он писал о себе, он оставался пре-
имущественно сатириком и памфлетистом, использовав-
шим обстоятельства личной жизни в целях дискредита-
ции враждебных сил. На удары врага он всегда был готов
ответить метким ударом, используя для этого богатый
арсенал своего сокрушительного остроумия. Под его пе-
ром даже безобидная на первый взгляд шутка приобре-
тала значение хорошо отточенного оружия. Так, в
1518 году он издал юмористическое стихотворение «Ни-
кто» («Nemo»), в основе которого лежит старая поэтиче-
ская шутка о несуществующем Никто, которому, однако,
как реальному существу, приписываются различные каче-
ства. Соль стихотворения — в игре слов, в забавном пе-
реходе утверждения в отрицание, дающем подчас сати-
рический эффект. Призрачный Никто выступает
единственным хранителем добродетелей современного
общества, которые тем самым оказываются вполне иллю-
зорными. Этот Никто воздает истинному знанию заслу
женную награду. Никто пробивает себе в свете дорогу
чистотой нравов. Никто воюет с турками, Никто осво-
112

бождает Рим от господства попов, Никто осмеливается
порицать папу и пр.
...Никто обличает продажную церковь,
Никто порицает наместника бога.
Никто образец бескорыстья и дружбы,
Никто за другого пожертвует жизнью.
Никто обещанья всегда исполняет,
Никто неизменен на суше и в море.
Никто наблюдает светила и звезды.
Никто угнетенному — лучший защитник.
...Никто добродетели служит примером.
К наукам, искусствам Никто благосклонен.
Никто обуздал произвол Квиринала:
Никто был для Рима защитой от папы.
Никто выступал против турок походом.
Никто горожанам — оплот и охрана.
Никто помогает крестьянскому люду.
О благе печется Никто благородный.
Никто соблюдает права и законы.
Никто и отважен, и честен, и верен...
(Стихи 36—54. Пер. А. Э. Сиповина.)
В предисловии, предпосланном стихотворению и обра-
щенном к Кроту Рубеану, Гуттен шутливо превращает
самого себя в Никого, а свои сочинения в ничто. Ведь
таково о нем мнение толпы. Разве схоласты не смотрят с
презрением на его гуманистические знания, считая их
ничем, равно как и рыцари, высокомерно взирающие на
всякого, кто погружается в изучение наук? И не лучше ли
быть никем, чем украшать себя академическими титула-
ми, за которыми так жадно гоняются теологи и юристы,
непримиримые враги истинного знания, которое одно
только и может привлекать свободомыслящего человека.
Талант Гуттена креп по мере того, как он от тем узко
личного характера переходил к вопросам, имевшим широ-
кий общественный резонанс. Столкновение с Летцами про-
будило в нем дух памфлетиста. В 1515 году произошло
событие, сильно взбудоражившее Гуттена и давшее бога-
тую пищу его язвительному перу. Герцог Ульрих Вютем-
бергский вероломно убил двоюродного брата Гуттена —
Ганса фон Гуттена, своего приближенного, молодая жена
которого была предметом его любовных домогательств.
Убийство вызвало взрыв негодования в дворянских кругах
Германии. Родственники убитого требовали отмщения.
Ульрих фон Гуттен, как член фамилии Гуттенов, как
представитель оскорбленного рыцарского сословия и как
3 Б. Пуришев
113

i патриот, выступил обличителем герцоги, написав с 1515 по
1519 год пять речей против державного убийцы, получив-
ших большую известность не только в Германии, но и да-
леко за ее пределами. В герцоге Вюртембергском он клей-
мит озверелого тирана, безнаказанность которого означала
бы удар по социальному порядку и престижу Германии.
Если император и князья медлят с наказанием злодея,
заявляет Гуттен во второй речи (1515), то должны вос-
стать подданные тирана, уже не раз терпевшие от его
произвола. Пусть швабы поднимутся на борьбу за свободу,
пусть свергнут с трона «кровожадное чудовище». Ведь
герцог Ульрих «более не князь, не дворянин, не немец и не
христианин. Он даже более не человек». PJ6o человеком
делают нравственность и достойные дела, а не внешний
образ. «Он же сбросил с себя человечность и облекся в кро-
вожадность, свирепость, жестокость и бесчеловечность».
Гуттен не устает обличать убийцу на троне. Он не дает
ему передышки, осыпает проклятиями, ранит его острым
клинком своих памфлетов, требует расправы, справедливо-
го возмездия. Он открыто заявляет, что все силы души и
тела употребит на борьбу против тирана. Он призывает на
голову герцога «всяческие несчастья, все даже самые
горькие беды, все болезни, все муки, короче говоря, все
худшее, что только может случиться с человеком» (речь
четвертая). Самые хлесткие выражения, самые беспощад-
ные эпитеты и сравнения обрушивает он на вюртемберг-
ского деспота. Он называет Ульриха опустошителем отчиз-
ны, предателем рыцарского сословия, губителем всех прав
и законов, позорным пятном Швабии, отребьем Германии,
чумой империи, извергом нашего века (речь первая).
В лице герцога Ульриха Гуттен смело напал на княже-
ский деспотизм, от которого так страдала Германия. Когда
Гуттен обвинял герцога в том, что он установил в Вюр-
темберге «разбойничью систему» гнета и насилия, в том,
что он бесконечными поборами разоряет поселян, жестоко
расправляясь с недовольными (речь первая), Гуттен обна-
жал язвы не одного только Вюртемберга, но многих других
феодальных княжеств «священной Римской империи». Об-
виняя герцога Ульриха в том, что он лишен таких «истинно
княжеских» добродетелей, как верность, человеколюбие,
мудрость, умеренность, справедливость и прямодушие,
Гуттен приходил к выводу, что герцог Ульрих не вправе
занимать княжеский престол. «Ведь ты не таков! — воск-
114

лицал он, обращаясь к герцогу.— Тебе не устоять под
тяжестью этих добродетелей. С ними несовместимы твоя
легкомысленная слабость, твое чванство, твое высокоме-
рие, твои зверские навыки, твое неистовство...» (речь
четвертая).
Гуттен выступал в своих речах не как скромный чело-
битчик, но как грозный судья, пламенный трибун, страст-
ный обвинитель княжеского произвола. Он обращался не
только к правителям Германии, но и ко всем немцам, не
утратившим «любви к свободе». Правда, на этот раз шла
речь только об обуздании герцога Ульриха, но Гуттен при-
дал делу герцога такой размах, что оно превратилось в
дело большой политической важности.
Характерно, что Гуттен постоянно апеллирует к обще-
ственному мнению, которое для него является великой
нравственной силой. Он все время напоминает монархам,
что они ответственны перед страной и потомством. От их
поступков прежде всего зависит добрая слава Германии.
Разве безнаказанность герцога Ульриха не подтвердит хо-
дячее мнение о том, что в Германии «ад сильными мира
сего не властно правосудие? Разве иноземцы не смогут
говорить, что «у германского императора нет империи, а
у империи нет императора»? Пословам Гуттена, «этот день
должен решить, какое мнение в грядущем сложится о Гер-
мании у чужеземных народов; захочет ли она терпеть у
себя тиранов, или отстаивать свою свободу». И Гуттен
уже прямо угрожает немецким князьям приговором обще-
ственного мнения: «Об этом также должны вы поразмы-
слить, князья, что, если вы нас оставите в беде, обществен-
ное мнение выскажется против вас и учинит суд над вами.
Гневом возгорится народ по всей Германии, рыцарство
облечется в печаль, все свободные люди будут стенать
от горя. И все настойчивее будут раздаваться крики о
высокомерии w заносчивости вашего сословия» (речь
третья).
Речи Гуттена звучали уверенно и страстно. Правда, на
наш взгляд они подчас излишне многословны и слишком
риторичны, но таковы были вкусы эпохи. Зато они подку-
пали своим обличительным пафосом. В них уже сверкали
зарницы приближающейся грозы. В них видели справедли-
вый протест против самодержавного деспотизма. Их также
оценивали как выдающийся образец выразительной и силь.
ной латинской ораторской прозы.
8*
115

Индивидуально окрашенный ораторский элемент неиз-
менно выступает на первый план в его лучших произведе-
ниях. К их числу, помимо речей, разнообразных эпиграмм
и «Писем темных людей», следует отнести его замечатель-
ные сатирические диалоги, образующие вершину твор-
ческого развития писателя. От «Домашних бесед» Эразма
они отличаются большей резкостью и общей приподнято-
стью сатирического тона. Эразм был близок к горациан-
ской концепции сатиры («шутя говорить правду»), Гуттен
ближе подходит к Ювеналу, с его непреклонным пафосом
обличения.
Первый из написанных Гуттеном диалогов — «Фала-
ризм» (1517) возник в самый разгар его агитации против
герцога Вюртембергского. По примеру лукиановских раз-
говоров в царстве мертвых, Гуттен переносит действие в
царство мертвых. Герцог Ульрих, руководимый Мерку-
рием, спускается в преисподнюю, чтобы побеседовать с
прославленным своей жестокостью тираном древности
Фаларисом. Последний радостно встречает своего ученика
и любимца. Когда же Фаларис узнает о предательском
убийстве Ганса фон Гуттена и прочих преступлениях
герцога, он, не колеблясь, признает превосходство своего
ученика в делах злодейства. «Поистине, — говорит Фала-
рис герцогу, — ничего подобного я не только не делал, но
даже и не помышлял, ибо я убивал только обвиненных в
заговоре, или тех, кого я сам подозревал в каком-либо
злоумышлении. Ныне же, ветеран тиранства, уступаю я
тебе, новичку в этом деле, первое место». Тираны: «Прими
также и наш привет и продолжай шествовать по стопам
нашим». Герцог Ульрих: «Я приложу все усилия. Прощай,
учитель!» Фаларис: «Мой ученик, прощай!..» На заглав-
ном листе диалога Гуттен впервые поместил свой боевой
девиз: «Jacta est alea» (жребий брошен).
К этому времени Гуттен уже выступает во всеоружии
своего таланта. Обстановка борьбы, все усиливающееся
социальное брожение в стране, столкновение гуманистов
с обскурантами, в котором он играл такую большую роль,
не только как один из авторов «Писем темных людей», но
и как вероятный автор «Триумфа Капниона» (1515),—
стихотворения, прославляющего Рейхлина (Капнион —
греческое прозвище Рейхлина) в его борьбе с мракобе-
сием, начало Реформации — все это закаляло воинствен-
ный гений Гуттена, возбуждало в нем пафос трибуна,
116

готового откликнуться на острые вопросы современности.
Уже в своих сочинениях, направленных против Вюртем-
бергского герцога, Гуттен выходит за пределы узко фа-
мильных интересов. Гибель Ганса фон Гуттена он осмыс-
ляет как факт политической жизни Германии, в лице
герцога он клеймит княжеский деспотизм, угрожающий
целости и величию империи.
Впрочем, и до написания «Речей» Гуттен выступал как
политический писатель. Он поддерживал, например, им-
перские притязания Максимилиана I в Италии, ошибочно
рассматривая их как общенемецкое дело (стихотворное
послание императору Максимилиану, 1512). В сборнике
эпиграмм к императору Максимилиану (1518), написан-
ных главным образом в годы пребывания Гуттена в Ита-
лии, он следил за перипетиями венецианской войны, осме-
ивая противников императора, негодуя на воинственный
пыл папы Юлия II; по мнению Гуттена, последний менее
всего похож на христианского пастыря; он лютый волк,
он залил кровью Италию, он бесстыдно торгует буллами
и индульгенциями, за деньги продавая небо, которым сам
не обладает, одержимый ненасытной алчностью, он грабит
Германию. К эпиграммам примыкает резкая сатира «На
времена Юлия», опубликованная лишь в 1519 году, в кото-
рой Гуттен называет главу католической церкви «разбой-
ником, замаранным всяческими пороками» (latro pollutus
Julius, стих 4) и римским «фигляром», дурачащим народ
своей мнимой властью над христианскими небесами (стих
44 и след.). В 1517 году Гуттен издал трактат италь-
янского гуманиста Лоренцо Баллы о даре Константина,
в корне разрушивший притязания папства на светское
владычество, с чисто гуттеновскои дерзостью посвятив его
папе Льву X. В диалоге «Мисавл; или Придворная жизнь»
(1518) Гуттен, используя свои непосредственные 'впечат-
ления о придворной жизни (в 1517 году он поступил на
службу ко двору курфюрста Альбрехта), ядовито осмеи-
вает придворных, раболепствующих перед князем. Духом
неукротимого вольнолюбия проникнуто это произведение.
Гуттен дает очень резкую характеристику придворной
жизни. Он сравнивает ее с изменчивым морем. Здесь по-
стоянно дуют противные ветры, встречаются рифы и кор-
сары. Здесь порядочный человек должен отказаться от
собственной воли, от самого себя. При дворе процветают
только льстецы, лицемеры, подхалимы, готовые во всем
117

потакать дурным наклонностям князя. О князьях Гуттен
также отзывается без особого почтения. Он обличает их
бессмысленное мотовство, их стремление к пышности, ро-
скоши, разоряющее страну. По словам Мисавла, при дворе
«все испорчено, там нельзя найти ничего здорового, там
плетутся самые удивительные интриги, разоблачаются
тайны, там постоянным занятием стало безделие, там нуж-
но терпеть любые проявления невежества и всю работу
делать только для других».
В 1518 году накануне аугсбургского сейма, который
должен был обсудить папское послание относительно воз-
росшей турецкой опасности, Гуттен пишет яркую речь о
войне с турками, которая бесспорно может быть отнесена
к числу лучших его публицистических творений, «К госу-
рям Германии о войне против турок».
Признавая крайнюю серьезность турецкой опасности,
он горячо призывает немцев выступить против Оттоман-
ской империи. Ведь озверелый враг уже «тревожит набе-
гами Иллирию, он подошел к границам Венгрии и малого
не хватает, чтобы турки, о местонахождении которых мы
еще совсем недавно ничего не знали, сопутствуемые ужаса-
ми войны, оказались в Германии». Они уже «опустошили
Крайну, разгромили Хорватию, почти превратили в пусты-
ню Коринтию и Штейнмарк». Пред лицом смертельной
опасности промедление недопустимо. Война с турками, по
мнению Гуттена, явилась бы справедливой отечественной
войной.
Однако почему Германия должна вносить деньги в
римскую казну, как этого требует папа, и подчиняться
военным планам, выработанным кардиналами? Задача па-
пы сеять слово божие, а не собирать чужие деньги. И так
папский Рим с усердием, достойным иного применения,
успешно опустошает немецкие карманы посредством тор-
говли паллиями, индульгенциями и т. п. Скорее немцы
должны получить свою часть от несметных богатств пап-
ской курии, утопающей в роскоши. По мнению Гуттена,
успешная война с турками укрепит империю и повысит ее
авторитет. Но войну можно выиграть только в том случае,
если в Германии прекратятся раздоры, завоевания и гра-
бежи, чинимые князьями. Без единения Германия все рав-
но погибнет, даже если ей и не будут угрожать турецкие
полчища. Народ утомлен самоуправством и вечными сму-
тами князей. Главная задача немцев — теснее сплотиться
118

вокруг императора, забыть о своих эгоистических интере-
сах. Что касается до средств, необходимых для ведения
войны, то Гуттен предлагает их добывать в первую очередь
у попов и монахов, а также у горожан, кичащихся своими
богатствами.
Послание Гуттена, обращенное к князьям, смело каса-
лось ряда наболевших вопросов немецкой политической
жизни/ Особенно остро ставил Гуттен вопрос о княжеском
произволе. Об этом ему уже приходилось писать в связи
с бесчинствами вюртембергского герцога Ульриха, но
тогда речь шла собственно об обуздании одного тирана.
В послании 1518 года этот вопрос ставится в более широ-
ком плане.
Гуттен рассматривает здесь княжеский сепаратизм
как великое национальное несчастье Германии. Уверен-
ной рукой рисует он картины неугасающей междоусобной
розни немецких князей, повергающих страну в пучину
жестоких бедствий. «Кто не посетует вместе с нами,—
пишет Гуттен,— видя, как некоторые из вас ежедневно
по самым ничтожным поводам вторгаются во владения
друг другу, угоняют скот, сжигают дотла поместья и де-
ревни, опустошают нивы, вытаптывают посевы и все
истребляют вокруг себя, даже города осаждают и берут
приступом и, словно они захватили резиденцию турок,
предают их огню и мечу».
Гуттен сравнивает князей с волками, которым пору-
чено сторожить овец, с козлом, пущенным в огород. Он
требует от князей, чтобы они свои частные интересы под-
чиняли интересам отчизны. Он прямо обвиняет их в том,
что они ведут Германию по пути гибели. Он издевается
над их феодальным чванством, утверждая вместе с дру-
гими гуманистами эпохи Возрождения, что истинное бла-
городство заключено не в знатности рода, но в доброде-
тели. «Никого не будут больше почитать великим лишь
за то, что он богат, облекается в пурпур, либо окружен
телохранителями». «Каждый ценится лишь в той мере, в
какой он проявляет себя в делах и образе мыслей, а во-
все не по степени древности его знатного рода». «Недолго-
вечно будет ваше величие, если оно не сопряжено с вели-
чием духа. Только добродетель является прочной основой
этого бремени. Только она поддерживает подлинное ве-
личие». И Гуттен уже слышит гулы приближающейся
народной революции. Он страшится ее, но считает ее
119

неизбежной, поскольку князья делают все, чтобы довести
народ до отчаяния.
«Если вы не уйметесь, не прекратите ваши бесчин-
ства,— восклицает Гуттен, обращаясь к князьям, — то
немецкий народ, замученный, угнетенный, задавленный
поборами, не станет больше терпеть! Он не станет больше
терпеть, говорю я!..» «Вас поразит, на вас всей своей си-
лой обрушится страшная гроза, откуда бы она ни пришла.
И потоки ливня прольются на землю».
Патриотические призывы Гуттена не оказали влияния
на решение сейма. Под давлением князей представители
сословий отклонили идею войны с турками. Тем не менее
послание Гуттена интересно как документ, в котором от-
четливо проявляются политические концепции Гуттена,
отражавшие не только чаяния рыцарства, с тревогой
взиравшего на усиление власти светских и церковных
князей за счет единства и мощи империи, но и широких
слоев немецкого народа.
В силу сложившихся исторических условий, немецкое
дворянство XVI века было крайне заинтересовано в со-
хранении могущества и единства империи. По словам
Энгельса, «оно сознавало, что ему грозит потеря незави-
симости и подчинение светским и духовным князьям, ко-
торые становились все более могущественными. В то же
время оно видело, что в той мере, в какой опускалось
оно, слабела и имперская власть и империя все более
распадалась на ряд суверенных княжеств. Таким образом,
для дворянства его собственная гибель должна была
отождествляться с гибелью немцев' как нации. К этому
присоединялось также и то, что дворянство, в особенности
непосредственно подчиненное империи дворянство, явля-
лось сословием, главным образом представлявшим импе-
рию и имперскую власть как в силу своей военной про-
фессии, так и в силу своего положения по отношению к
князьям. Оно было самым национальным сословием, и
чем сильнее была имперская власть, чем* слабее и мало-
численнее были князья, чем более единой была Германия,
тем сильнее было и оно. Этим объясняется всеобщее не-
довольство рыцарства жалким политическим положением
Германии, бессилием империи во внешних делах, возра-
ставшим в той же мере, в какой императорский дом при-
соединял к империи путем наследования одну за другой
новые провинции, недовольство рыцарства интригами
120

иностранных держав внутри Германии и заговорами не-
мецких князей с зарубежными силами против имперской
власти» К
Все это толкало немецкое дворянство на борьбу с
княжеским самовластием, делало его сторонником внеш-
ней политики империи и заставляло отстаивать государ-
ственное единство Германии. Политическая активность
дворянства питала и политическую активность Гуттена,
который, в отличие от других представителей лютеровско-
бюргерской оппозиции, никогда не замыкался в узком
кругу богословских вопросов, но рассматривал Реформа-
цию как движение прежде всего политическое, как все-
народный поход против угнетателей родины. Реформация
была для него не столько борьбой за «истинную веру»,
сколько борьбой за «немецкую свободу», которой в рав-
ной мере угрожали князья и римско-католические пре-
латы.
В более поздних своих произведениях (1520—1522),
особенно тех, которые возникли в годы дружбы Гуттена
с Францем фон Зикингеном, военным и политическим
вождем немецкого рыцарства, Гуттен уже не ограничи-
вается призывами к национальному единству, но высту-
пает с планом радикальной имперской реформы, которая,
по мнению Гуттена и Зикингена, должна предотвратить
развал империи, а вместе с тем и поднять значение ры-
царского сословия.
«Путем установления господства дворянства, этого по
преимуществу военного класса, устранения князей, носи-
телей раздробленности, уничтожения могущества попов и
освобождения Германии из-под духовной власти Рима,
Гуттен и Зиккинген надеялись снова сделать империю
единой, свободной и могущественной» 2.
Антипапские и антикняжеские мотивы, звучавшие и
прежде в произведениях Гуттена, в сочинениях позднего
периода получают особенно широкое развитие. Гуттен за-
являет себя непримиримым противником папского Рима,
который, по его мнению, угнетает и обирает Германию,
он горячо ратует за имперскую реформу, бичует врагов
Реформации. Возвращаясь к литературным традициям
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М, 1952,
стр. 66—67.
2 T а м же, стр. 67.
121

«Фаларизма», он публикует два сборника сатирических
диалогов: «Диалоги» (1520) и «Новые диалоги» (1521),
относящихся к самым блестящим созданиям литературы
немецкого гуманизма.
Сборник 1520 года открывается диалогом «Фортуна»,
имеющим автобиографический характер. В нем Гуттен
выводит самого себя, беседующего с богиней счастья, ко-
торая явилась вознаградить его за труды и лишения. Он
рассказывает богине о своей бедности, болезни, скита-
ниях и упорных научных занятиях. Появление Фортуны
вселяет в него надежду, что он сможет, наконец, забыть
о лишениях и вкусить радостей обеспеченной жизни.
К тому же он хотел избрать себе жену по сердцу. Но
Фортуна, будучи слепой, разбрасывает свои дары кому
попало. Богатство выпадает на долю и без того богатых
ростовщиков, а девушка, которую облюбовал для себя
Гуттен, достается придворному хлыщу. Но этого мало.
Несчастный взмах Фортуны, наслав грозу на владения
отца Гуттена, разоряет семью поэта, и Гуттен перестает
возлагать надежды на щедрость изменчивой богини.
Другие диалоги сборника сатирически заострены про-
тив папского Рима и католического клира.
В диалогах «Лихорадка I и II» (1519—1520) остро-
умно осмеивается пышная жизнь духовенства. Лихорад-
ка, которую Гуттен изгоняет из < своего дома, ищет себе
новое пристанище. Гуттен советует ей посетить папского
легата, прибывшего в Германию с поручением от «святого
отца» выжать из немцев деньги, якобы для ведения ту-
рецкой войны (кардинал Каэтано, представитель папы на
Аугсбургском сейме 1518 г.). Он ведет роскошную жизнь,
ест на серебре, пьет из золотой посуды, презирает все не-
мецкое как варварское. А если ей не вкусу этот чахлый
корыстолюбец, то она может найти себе отличный приют
у праздных монахов либо у жирных каноников, ведущих
распутную жизнь. Лихорадка, однако, предпочитает при-
дворного, только что прибывшего из Рима, но вскоре по-
кидает его, так как придворный за короткий срок успел
приобрести уйму всяких болезней, как то: сифилис, по-
дагра, камни в почках и вдобавок ко всему бедность, с
которыми лихорадка не желает жить вместе. Далее Гут-
тен подробно останавливается на конкубинате, который
называет поповской лихорадкой, осуждая безбрачие ду-
ховенства, как естественный повод к развратной жизни.
122

Другой причиной пороков клира являются, по мнению
лихорадки, безделие и богатство. Единственное средство
сделать духовенство добропорядочным — ограничить его
доходы и заставить трудом зарабатывать себе средства к
пропитанию.
По словам Гуттена, невозможно больше терпеть, что-
бы «в ущерб общей пользе такие непутевые, бесполезные
люди могли жить в лени и праздности, и не только полу-
чать все необходимое, но даже становиться владыками и
правителями. Разве ты не видишь, с каким высокоме-
рием властвуют они над людьми? И хотя большая их
часть ведет самый позорный образ жизни, они все же
именуют себя святой христианской церковью; и словно
они от бога, желают они называться клириками, в то
время как никто не отошел так далеко от бога, как они.
Несмотря ни на что, они присваивают себе этот титул,
деспотически обращаются со светскими монархами и так
подчинили себе христианский люд, что он самого ничтож-
ного из них должен приветствовать словом: владыко.
Лихорадка: Теперь я вижу, что ты достаточно
умен и не нуждаешься больше в лихорадке. Однако спер-
ва необходимо очистить Рим, главный очаг всех зол.
Гуттен: Это необходимо сделать».
Следующий диалог «Вадиск, или Римская троица»
(1520), имевший огромный успех, уже всецело посвящен
обличению католического Рима. Это страстный памфлет,
предваряющий такие антиримские сочинения М. Лютера,
как, например, трактат «О вавилонском пленении церкви»
и послание «К немецкому дворянству», появившиеся не-
сколькими месяцами позднее гуттеновского диалога.
Беседу в диалоге ведут Гуттен и Эрнгольд, недавно
вернувшийся из Италии. Постепенно разговор переходит
к резкой критике папского Рима и его грабительской по-
литики. Собеседники негодуют на безграничную алчность
Рима, высасывающего из Германии под различными пред-
логами последние соки. К тому же папская столица давно
уже стала средоточием всяческой скверны. Рим не толь-
ко грабит, но вдобавок и развращает немецкий народ, пи-
тает его суеверия, препятствует развитию в Германии
истинного просвещения. Исчисляя пороки и свойства
папского Рима, Гуттен излагает их в триадах (отсюда и
самое заглавие диалога: Римская троица), сочиненных
некиим Вадиском, который побывал в Риме и поведал
123

Гуттену о своих впечатлениях. Тремя вещами, утверждает
Вадиск, подчиняет себе Рим все: насилием, хитростью и
лицемерием. Три вещи в избытке в Риме: проститутки,
попы и писцы. Три вещи, напротив, изгнаны из Рима:
простота, умеренность и благочестие. Тремя вещами тор-
гуют римляне: Христом, священническими местами и
женщинами. О трех вещах нельзя говорить правду: о па-
пе, об индульгенциях и безбожии. Три вещи совершенно
не ценятся в Риме: благочестие, вера и честность, хотя
их и выставляют напоказ. Трех вещей больше всего
боятся в Риме: чтобы немецкие князья не стали едино-
душны, чтобы народ не прозрел и чтобы не обнаружи-
лись обманы папистов. И только три вещи могли бы
исправить Рим: строгость немецких князей, нетерпение
христиан и войска турок под стенами города.
Триады Вадиска подобно грозной лавине обрушива-
ются на римско-католическую церковь. Гуттен не дает
врагу опомниться. Он громоздит все новые и новые обви-
нения. Он не знает пощады к клевретам папского Рима.
Под его пером диалог превращается в ожесточенное сра-
жение. Удары следуют один за другим. Диалог растет,
становится все более пространным, а Гуттен неутомим,
он продолжает наносить жестокие удары по врагам
«немецкой свободы». Найдется ли в папском Риме «кто-
нибудь, ценящий религию хоть в медный грош? или забо-
тится кто-нибудь в Риме о чем-либо ином, кроме де-
нег?» — саркастически вопрошает он. Все прогнило в
римско-католической церкви: Она. уже давно «состоит из
воров, святотатцев, обманщиков нотариусов, епископов,
повинных в симонии, и льстецов Римского первосвящен-
ника, и притом исключительно из них, так как теперь
хорошие епископы и кардиналы подвергаются удалению
и остаются вне церкви». Папы давно отреклись от заветов
евангелия. Они «не отказываются, подобно Петру, от
светской власти, но ведут из-за царств и власти морские
и сухопутные войны, возбуждая подданных против прави-
телей, проливают кровь и отравляют ядом». Некогда
Христос сказал, обращаясь к Петру: «Паси овец моих»,
а что делают папы? Не доводят ли они до голода кре-
стьян, истощенных папским грабительством, постоянно
сдирают кожу и при стрижке обрезают до мяса свою
паству». И вновь Гуттен мечет триады, ядовитые, острые,
меткие. Три вещи изобретены в Риме, чтобы вынимать
124

золото из чужих стран: торговля индульгенциями, не су-
ществующая война с турками и власть папских легатов в
варварских землях. Три рода князей управляют Римом:
сводники, придворные льстецы и ростовщики. Трех ве-
щей желает всякий в Риме: коротких обеден, старого
золота и жизнь, полную наслаждений. Три вещи запре-
щено вывозить из Рима: мощи святых (подлинность коих
сомнительна), большие камни (которые трудно увезти) и
благочестие (которого там нет совершенно).
Чем дальше заходит беседа, тем более воспламеняются
Эрнгольд и Гуттен. Они уже не только изобличают като-
лический Рим в неисчислимых пороках, но и указывают
путь к освобождению Германии от папской тирании. Не-
ужели же немцы не возьмутся за оружие? восклицает не-
годующий Эрнгольд. Не нагрянут с огнем и мечом, чтобы
сбросить с себя гнет свирепых хищников, «утопающих в
крови и поте немецкого народа?» (§250). «Исчезни, Рим!
Ты, который не имеешь Христовой веры, но почи-
таешь сатанинское учреждение — корыстолюбие, исчез-
ни, корень преступлений и пороков, исчезни ты, откуда
распространяется общая погибель для христианского
мира!» (§ 153).
Последний диалог сборника — «Наблюдатели» (1520),
исполненный лукиановского остроумия, осмеивает пап-
ского легата Каэтано, которого Гуттен уже упоминал в
диалоге «Лихорадка I». Заносчивый прелат, прибывший
в Аугсбург на сейм (1518), отлучает от церкви бога солн-
ца, который вместе со своим сыном Фаэтоном наблюдал с
небес за ходом мирских дел и имел несчастье навлечь на
себя гнев прелата тем, что недостаточно согревал его хо-
леное тело своими лучами.
Попутно Гуттен набрасывает широкую картину обще-
ственной и политической жизни Германии, говорит о за-
силии попов, о раздорах князей, ослабляющих Германию,
восхваляет рыцарство за доблесть, честность и предан*
ность заветам вольнолюбивой старины. По словам Гуттена,
рыцари «еще сохранили склонность к старинному немец-
кому образу жизни и ненавидят иноземные обычаи, про-
никающие в Германию». Зато купцы и вольные города
вызывают его презрение и неприязнь. Он видит в них по-
рождение трусости, изнеженности и лени. В этом сказа-
лась рыцарская антипатия Гуттена к бюргерской среде,
которая никогда его окончательно не покидала. К тому
125

же Немецкое бюргерство, которое, как это показало раз-
витие событий, на самом деле было трусливым и поло-
винчатым, давало Гуттену основание для неприязни и
презрения. Особенно резко осуждает Гуттен немецких
купцов за то, что они наводняют Германию «иноземными
товарами, пряностями, шелком, пурпуром и. т. п., кото-
рые служат лишь ненужной роскоши, мотовству, портят
лучшие, достойные похвалы национальные обычаи, вво-
дят чуждые привычки и изнеженный образ жизни, про-
тивный обыкновению и самой природе немцев». Гуттен с
сочувствием вспоминает о тех полулегендарных временах,
когда германцы еще не искали богатств, не имели золота и
серебра, когда не существовало высокомерных и алчных
горожан, которые «ненавидят дворянство, помышляют о
том, как бы уничтожить, истребить за один раз всю знать».
Впрочем, гораздо хуже купцов, по мнению Гуттена, попы
и монахи. Они не приносят никакой пользы, все они ни на
что не годны, «ибо проводят они свою жизнь в безделии,
преданы обжорству, сну и распутству, вечно пьянствуют,
кутят, развратничают, окружают себя подхалимами, живут
в свое удовольствие». «Народ они пичкают разными суеве-
риями, обманывают и таким образом сбивают с толку, за-
туманивают его рассудок». Но скоро немцы, по мнению
Солнца, поумнеют. Германия стоит накануне болынлх со-
бытий.
Появление «Диалогов» еще выше подняло авторитет
Гуттена как писателя. В них проявились наиболее сильные
стороны его литературного дарования. Гуттен был прежде
всего трибуном, полемистом, обличителем. Он отлично
умел вести спор, поддерживать острую непринужденную
беседу, осыпать противника градом насмешек. А это как
раз и было нужно для сатирических диалогов. Кое-что в
«Диалогах» напоминает Лукиана (перенесение места дей-
ствия в царство мертвых в «Фаларизме», беседа богов в
«Наблюдателях» и пр.), только Гуттен значительно резче
и прямолинейнее греческого сатирика. Он любил идти на-
пролом, крушить врага тяжелым оружием инвективы.
Само собой понятно, что в Германии того времени книга
Гуттена была с радостью встречена в оппозиционных кру-
гах. Восхищались его остроумием, дивились его граждан-
скому мужеству, хотя, конечно, далеко не все требования
и положения франконского рыцаря могли прийтись по
сердцу читателям. Призывы Гуттена нагрянуть «с огнем и
126

мечом» на врагов Реформации звучали дерзко и смело,
особенно если учесть, что Лютер к этому времени уже
перешел к проповеди мирного развития и пассивного со-
противления (см., например, его послание «К немрцкому
дворянству», 1520).
Гуттен находился в зените своей славы. Приближались,
однако, события, оказавшиеся для него и его единомыш-
ленников роковыми. В 1519 году Гуттен тесно сошелся с
Францем фон Зикингеном (1481 — 1523). Они встретились
во время похода, предпринятого швабским союзом против
ненавистного Гуттену Вюртембергского герцога Ульриха и
закончившегося позорным бегством тирана. С этого вре-
мени дружба двух рыцарей стала неразрывной. Гуттен по-
долгу живал в замке Зикингена, где находил радушный
прием и защиту от преследований со стороны гражданских
и церковных властей, рыцари охотно беседовали о литера-
туре, развитии реформационного движения, о политиче-
ском положении и судьбах Германии; взгляды их по важ-
нейшим вопросам сходились. Вскоре Гуттен стал видеть
в З'икингене политического вождя большого масштаба, ко-
торому суждено силой оружия осуществить имперскую ре-
форму.
Между тем положение Гуттена становилось все более
опасным. Римские прелаты были возмущены дерзкими на-
падками Гуттена и требовали от курфюрста Майнцского
примерного наказания богохульника. Гуттену грозили
большие неприятности, .но он менее всего думал о том,
чтобы покорно сложить оружие к ногам сво-их врагов. Так,
в письме к курфюрсту Фридриху от 11 сентября 1520 года
Гуттен горделиво заявлял, что он свободой дорожит боль-
ше, чем жизнью (§ 46). В ответ на преследования он пи-
шет взволнованное послание ко всем сословиям, в котором
просит у своих соотечественников защиты от происков
папского Рима и призывает их расторгнуть узы папского
рабства.
В конце 1520 года он публикует стихотворную «Жало-
бу и предостережение против непомерного нехристианско-
го насилия папы и недуховного духовенства», в которой
он говорит о возбужденном против него преследовании и
обрушивается на тиранию папского Рима, призывая «гор-
дое дворянство» и «благочестивые города», о которых он
совсем недавно писал с нескрываемой насмешкой и не-
приязнью, объединиться пред лицом общего врага. «Не
127
У

оставляйте меня одного бороться,— восклицает ом, —
имейте сострадание к отечеству; примитесь за дело, достой-
ные немцы! Настало время, восстаньте, чтобы получить
свободу!» (стихи 935—940).
Впервые Гуттен писал на немецком языке. Это был ма-
нифест, обращенный к широким кругам населения.
«Я раньше писал по-латьши,— заявляет он,— это не для
всех было понятно; теперь я взываю к отечеству и немец-
кому народу на его языке, чтобы отомстить притесните-
лям» (стихи 262—266).
Борьба Гуттена с Римом и князьями вступала в реша-
ющую фазу. Обращение к немецкому языку открывало
перед ним, как неред политическим писателем, более ши-
рокий горизонт. Отныне он был заинтересован в том,
чтобы его произведения проникли в самую гущу читатель-
ской массы. Исходя из этих соображений, он переводит
на немецкий язык книгу своих латинских диалогов,
латинское послание ко всем сословиям, а также создает
ряд новых произведений, например свою «Новую песню»
(1521), в которой он еще раз заявляет себя стойким бор-
цом с недругами Германии, хотя бы это стоило ему
жизни.
Между тем политическая обстановка становилась все
более напряженной. Франц фон Зикинген энергично го-
товился к тому, чтобы силой рыцарсколо меча воплотить
в жизнь идеалы имперской реформы. Однако, чем ближе
подходили сроки восстания, «чем ближе подходил Гуттен
к практическому осуществлению своего идеала», тем не-
определеннее становились «очертания его имперской ре-
формы» К Гуттен не мог не видеть слабости немецкого
рыцарства, в конце концов не обладавшего нужными си-
лами для осуществления задуманного идеологами дворян-
ства предприятия. «Нужны были союзники, а единственно
возможными союзниками были города, крестьяне и
влиятельные теоретики реформационного движения. Но
города достаточно хорошо знали дворянство, чтобы не
доверять ему и отказываться от всякого союза с ним.
Крестьяне с полным основанием видели в высасывавшем
из них последние соки и жестоко обращавшемся с ними
дворянстве своего злейшего врага. Теоретики же рефор-
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 68.
128

мации были itia стороне либо бюргеров и князей, либо
крестьян. Да и что положительного сулила бюргерам и
крестьянам эта предлагаемая дворянством имперская ре-
форма, главной целью - которой являлось прежде всего
усиление дворянства? При этих обстоятельствах Гуттену
не оставалось ничего другого, как не касаться совсем или
почти не затрагивать в своих пропагандистских произве-
дениях вопроса о будущих взаимоотношениях между
дворянством, городами и крестьянами, возлагать ответ-
ственность за все зло на князей, попов и зависимость от
Рима и доказывать бюргерам, что в предстоящей борьбе
между князьями и дворянством они в своих же собствен-
ных интересах должны по крайней мере держаться ней-
трально» 1.
Незадолго до восстания Гуттен публикует стихотворе-
ние «Жалоба свободных городов немецкого народа»
(1522), в котором он призывает немецкие города дове-
риться дворянству, готовому выступить против тирани-
ческой власти князей, которые, подобно ненасытной
пасти, уже «пожрали дворянство», а теперь .готовятся
проглотить вольные города:
Князья, как волки, нас стремятся съесть.
Страны растоптаны права и честь.
Не знаю как, но я могу сказать:
Дворян простых им удалось сожрать.
Теперь они идут на новый лов:
Настал черед для вольных городов.
Свобод гражданских их хотят лишить,
Надеть на них ярмо, закабалить.
(Стихи 15—22. Пер. А. Э. Сиповича.)
В том же 1521 году вышло последнее крупное лите-
ратурное создание Гуттена: «Новые диалоги», написан-
ные на латинском языке, в которых Гуттен, между прочим,
прославляет Франца фон Зикингена в качестве стойкого
поборника немецкой свободы. Последний взывает к не-
мецкому народу, прося защитить ее от насилий и неспра-
ведливостей, чинимых папской буллой. На защиту пору-
ганной свободы является Гуттен, обеспечивший себе
поддержку Зикингена и всех честных немцев; в конце
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 68.
9 Б. Пуришев 129

концов булла лапается (bulla — по-латыни: пузырь) и из
нее вываливается куча всяческих пороков и преступлений
(диалог «Булла, или Истребитель булл»).
Героями диалогов: «Советчик I и II» выступают
М. Лютер и Франц фон Зикинген, беседующие со знако-
мыми о Реформации и задачах антипапского движения.
Лютер называет Рим ненасытной пастью, нападает на
роскошь папской курии, алчность католического клира,
отвергает папские декреталии и т. п.
Более выразителен второй диалог, в котором Гуттен
набрасывает ждаой портрет Франца фон Зикингена. «Чем
дальше, — говорит Зикинген, — тем все ближе к сердцу
принимаю я политическую и христианскую свободу, и
словно пламя охватывает мою душу, когда я вижу тех,
кто подает такие губительные примеры, и не прекращает
все портить и разрушать... И ты хочешь, чтобы я оставал-
ся спокойным наблюдателем в этом море бедствий, в то
время как все существо человека возмущается при виде
их позорных поступков!» «Ведь явным стало ныне то, что
прежде було сокрыто. Их обманы разоблачены, их ухищ-
рения разгаданы, их лазейки обнаружены». Правда,
Зикингена печалит то, что попы прибирают к рукам мо-
лодого -императора Карла. Но он твердо верит в конечное
торжество Реформации. «Верьте мне, — восклицает он,
обращаясь к католическому духовенству, — придет час,
когда немецкий народ воздаст вам по заслугам за все ва-
ши злодеяния. Этот час придет!» Со своей стороны, Зикин-
ген обещает все время помышлять о мести, и открыта
бросает перчатку в лицо папистам.
^ Наконец, в диалоге «Разбойники» Гуттен защищает
рыцарское сословие от обвинений в разбое, зачисляя в
число подлинно опасных разбойников купцов и ростовщи-
ков, писцов и юристов, и прежде всего монахов, попов и
представителей Римской курии. Выше уже говорилось о
той весьма нелестной характеристике купечества, которую
Гуттен уже давал в диалоге «Наблюдатели». В «Разбой-
никах» он продолжал укорять торгашей за то, что они
выкачивают из Германии золото, наводняя страну ненуж-
ными иноземными предметами роскоши, развращая нра-
вы, порождая войны, убийства, насилия и злодейства
всякого рода. Основой купеческой корпорации он считал
алчность, которая, по его словам, является «корнем
всех зол».
130

Тем не мшее Гуттен ратует за примирение и союз
между рыцарством и вольными городами, денежные бо-
гатства которых могут стать важным фактором в борьбе
рыцарства с могущественным врагом.
Однако призыв Гуттена к немецким сословиям остал-
ся тщетным. Ни горожане, ни крестьяне не поддержали
ландаускии союз рыцарей, когда он под водительством
Франца фон Зикингена, при деятельной поддержке Гут-
тена, поднял в 1522 году знамя восстания против курфюр-
ста архиепископа Трирского. Поход рыцарей окончился
полной неудачей. Зикинген был смертельно ранен во вре-
мя осады его замка, Гуттену пришлось бежать в Швей-
царию. Измученный, больной, без средств к существова-
нию, подавленный неудачным исходом восстания, он при-
был в Базель, рассчитывая, видимо, найти приют или по
крайней мере моральную поддержку у Эразма Роттер-
дамского, проживавшего в городе. Однако осторожный
Эразм не принял беглеца, навлекшего «а себя гнев кня-
зей и католической церкви. Возмущенный Гуттен написал
против Эразма, которого он доселе так чтил и уважал,
резкую статью. Он обвинял знаменитого гуманиста в ма-
лодушии, в измене делу евангелия, в недостойном заиски-
вании перед папой. Эразм не пожелал остаться в долгу
и напечатал ядовитый ответ своему обвинителю, назван-
ный им «Губкой, омывающей гуттеновские брызги». Одна-
ко памфлет Эразма уже не застал Гуттена в живых. Ры-
царь-гуманист умер в величайшей нужде на острове Уф-
нау на Цюрихском озере.
Идея имперской реформы, которой Гуттен отдал по-
следние годы жизни, обнаружила всю свою несостоятель-
ность в условиях Германии XVI века. Победа осталась
за князьями. Притязаниям рыцарства был нанесен же-
стокий удар.
При всем том творчество Гуттена образует одну из
самых ярких страниц в истории немецкого гуманизма.
Конечно, идейная зависимость от рыцарского сословия в
большой мере ограничивала возможности Гуттена как
мыслителя. Нередко Гуттен смотрел не вперед, а назад.
Но основное направление его творчества отвечало
исканиям прогрессивных кругов тогдашней Германии.
И в памяти потомства Гуттен сохранился как пла-
менный патриот, борец за национальное единство Гер-
мании, смелый противник княжеского деспотизма,
9*
131

обличитель церковной реакции, суеверий и невежества,
как блестящий мастер политической сатиры, указавший,
между прочим, на вредоносную сущность буржуазной
морали, основанной на голом интересе, бессердечном
чистогане.
Не случайно имя Гуттена было весьма популярно в
революционной немецкой поэзии 1848 года, а поэт Георг
Гервег одно из своих стихотворений назвал словами гут-
теновского девиза: «Jacta alea est!» («Я дерзнул!»).
14. РЕФОРМАЦИЯ И МАРТИН ЛЮТЕР
Тем временем события б Германии развивались со
стремительной быстротой. Даже представители реакци-
онных кругов понихмали, что Германии не обойтись без
реформ. «Положение дел таково, — писал противник Лю-
тера — Иеро«им Эмзер, — что без серьезной реформы дол-
жен наступить страшный суд». С каждым годом атмос-
фера все более и более накалялась. Только этим можно
объяснить тот огромный успех, который в широких об-
щественных кругах Германии выпал на долю тези-
сов Лютера; против торговли индульгенциями, прибитых
31 октября jjji 17 года к дверям виттенбергской церкви.
В этих тезисах будущий реформатор еще не бросал вы-
зова римскому папе и всей римско-католической церкви.
Он только ополчался против некоторых вопиющих злоупо-
треблений католического клира. Тем не менее выступле-
ние Лютера было воспринято "как призыв к освободитель-
ной борьбе. Начиналась Реформация, всколыхнувшая ши-
рокие слои немецкого народа. Самые различные социаль-
ные слои поднялись и временно объединились в едином
порыве.
Вместе с тем быстрое распространение религиозно-
политических идей немало способствовало кристаллиза-
ции политических связей и антагонизмов, хотя в самом
начале реформационного движения, которое властно увле-
кло в водоворот событий все сословия ,и до основания
потрясло здание империи,' социально-политические анта-
гонизмы не проступали еще с такой большой резкостью,
как в последующий период. Со временем, однако, все
резче начали обозначаться глубокие противоречия, прису-
щие немецкой бюргерской революции, которая, «сообраз-
132

но духу времени, проявилась в религиозной форме — в
виде реформации» К
Наряду с лагерем консервативно-католическим, в кото-
ром собрались защитники существующих порядков, офор-
мились два обособленных лагеря сторонников Реформа-
ции, ставивших перед собой различные задачи. В одном
из них — бюргерско-реформаторском, объединились сто-
ронники умеренной реформы. Социальной основой этой
группировки были владельческие элементы оппозиции,
бюргерство, масса низшего дворянства и даже часть свет-
ских князей. Признанным вождем этого лагеря был Мар-
тин Лютер.
С другой стороны, крестьяне и плебеи образовали на- \
родную партию, требования которой наиболее остро были
сформулированы Томасом Мюнцером.
Поскольку ударной силой революции являлось кресть- !
янство, бюргерство могло рассчитывать на успех лишь в'!
том случае, если бы оно оказало поддержку народному,
движению." Но бюргерство не только не поддержало кре- j
стьянства, но даже прямо выступило против него, напу-1
ганное широким размахом народного восстания. Не под-
держало оно также восстания рыцарства. Будучи наибо-
лее заинтересованной стороной, оно не смогло возглавить
оппозиционные силы, и это в конце концов привело к по-
ражению революции.
Благодаря слабости, нерешительности и трусости бюр-
герства, а также недостаточной организованности угне-
тенных масс, «связанной с их мелкобуржуазным жизнен-
ным положением» 2, основные задачи революции не были
достигнуты. Правда, в различных частях Германии утвер-
дилась более дешевая протестантская церковь, но фео-
дально-крепостнические порядки сохранились, сохрани-
лась и даже усугубилась политическая раздробленность
Германии, в которой по-настоящему заинтересованы были
лишь князья.
Но в самом начале Реформации даже М. Лютер
(1483—1546) прибегал к очень радикальной фразеоло-
гии. Когда он только что выступил на борьбу с папским
Римом, его оппозиция еще не носила того бюргерски-
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 166.
2 В. И. /1 е нин, Сочинения, т. 25, стр. 181,
•133

\ ограниченного характера, какой она приобрела в последу-
1 ющие годы. Он требовал решительных действий против
' «Римского Содома», призывая немцев омыть руки в кро-
ви папистов, «оружием, а не словами» положить конец
«неистовому бешенству» «учителей гибели».
\ В это время Лютер был поистине могучей фигурой.
По выражению Генриха Гейне, он являлся «не только
языком, но и мечом своего времени». Он был велик, ког-
да он дерзко бросил в огонь папскую буллу, предававшую
его анафеме. Он был велик, когда на Вормском рейхстаге
он из обвиняемого превратился в обвинителя, пророка,
трибуна. Он был велик, когда с присущей ему страстно-
стью он разбивал вековые кумиры, пробуждал в людях
жажду свободы, разжигал костер народного гнева. Сила
и величие его были в том, что он отражал могучий народ-
ный протест против мира насилия, косности, духовного
рабства. Стремительная волна народного освободитель-
ного движения подняла Лютера на огромную высоту. Но
вождь Реформации не удержался на этой высоте.
Его разрыв с народными элементами Реформации ста-
новился все более решительным по мере того, как народ-
ная партия переходила к активным действиям. В 1521 го-
ду в городе Цвиккау в Саксонии произошло знаменатель-
ное столкновение между городским советом и сектой ана-
баптистов, выступившей под руководством ткача Нико-
лая Шторха с проповедью духовной свободы, экономи-
ческого равенства, уничтожения частной собственности и
всяких форм зависимости человека от человека. В числе
цвиккауских проповедников находился и Т. Мюнцер.
Движение анабаптистов, отражавшее возросшую оппози-
цию низших городских слоев, встретило в Лютере ожесто-
ченного противника. События в Цвиккау явились прелю-
дией открытых социальных битв, вскоре разыгравшихся
в Германии. Реформация всколыхнула не только широкие
слои городского плебейства, но и крестьянские массы, ко-
торые уже задолго до выступления Лютера пребывали в
состоянии постоянного брожения. Еще в конце XV века
начали появляться тайные крестьянские общества («Со-
юзный Башмак» и «Бедный Конрад»), в программах ко-
торых значилось уничтожение феодальных повинностей,
конфискация части церковных имуществ я т. п. Револю-
ционная пропаганда особенно усилилась после Вормско-
го рейхстага 1521 года. Многочисленные воззвания, пам-
134

флеты и брошюры наводнили Германию. Пламенные речи
проповедников, несших обездоленным евангелие религиоз-
ной и социально-политической свободы, будили в массах ;
мятежный дух. Наконец, в 1524 году начался открытый /
бунт, стремительно переросший в Великую крестьянскую \
войну 1525 года.
Страну охватило пламя гражданской войны. Пред ли-
цом всенародного восстания дворянство, бюргерство,
князья и прелаты, забыв о взаимных противоречиях и раз-
дорах, решительно выступили на борьбу с мятежниками.
Немаловажную поддержку господствующим сословиям
оказал М. Лютер. В начале восстания он относился к -
крестьянам благожелательно, признавая справедливыми j
их экономические требования. Но когда восстание приня-1
ло широкий социальный размах и грозило далеко выйти j
за пределы умеренной бюргерской реформы, Лютер без j
колебаний стал в ряды противников революции. Он при- i
зывал «бить, душить и колоть» бунтовщиков, «тайно и от-
крыто, так же, как убивают бешеную собаку». Заявляя,
что «нет ничего более ядовитого, вредного, дьявольского,
чем восставший человек», он приглашал князей «со спо-
койной совестью» рубить мятежников, «пока руки не
опустятся от усталости». В своем озлоблении против вос-
ставшего народа он зашел так далеко, что заявлял, будто
попытка уничтожить крепостное право совершенно проти-
воречит евангелию. Еще недавно библия подсказывала
ему аргументы против общества, построенного на
феодальной иерархии, теперь с помощью библии он освя-
щал и крепостное право, и безропотное повиновение, и
деспотическую власть князей. Но это уже было «отречение
не только от крестьянского восстания, но и от бунта са-
мого Лютера против духовной и светской власти; Лютер,
таким образом, предал князьям не только народное, но и
бюргерское движение»1.
При всем том Мартин Лютер оставил глубокий след j
в истории немецкой общественной жизни. Видя крайнюю
ограниченность мировоззрения Лютера, осуждая его ■
враждебное отношение к восставшему народу и его капи-!
туляцию перед реакционным княжеским самодержавием,,
мы не можем не признать, что борьба реформатора
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 43.
135

против римско-католической церкви, которая с давних пор
грабила и унижала Германию, была делом несомненно
патриотическим. Не случайно Ульрих фон Гуттен, к на-
чинаниям которого Лютер относился достаточно холодно,
видел в нем национального вождя и стойкого борца за
немецкую «свободу». «Ты найдешь во мне верного по-
мощника при любом обороте дела... — писал он Лютеру
4 июня 1520 года. — Мы отомстим за нее, за общую сво-
боду, разобьем оковы, в которых долго томилась порабо-
щенная отчизна. Сам бог будет сражаться на нашей сто-
роне. А если бог с нами, то кто же посмеет быть против
нас?»
Называя эпоху Возрождения «величайшим прогрес-
сивным переворотом из всех пережитых до того челове-
чеством», Ф. Энгельс одно из важнейших завоеваний
этой эпохи видел в том, что духовная диктатура католи-
ческой церкви была сломлена и что «германские народы
в своем большинстве прямо сбросили ее и приняли про-
тестантизм» К
Конечно, Лютер не в малой мере содействовал ниспро-
вержению этой диктатуры. Он дробил ее молотом своего
пламенного красноречия. Он имел все основания сказать:
«Я напал не только на злоупотребления, но и на учение
папы, я укусил его в сердце». Отлучение от церкви было
им в полной мере заслужено.
В послании «К христианскому дворянству немецкой
нации об улучшении христианского состояния» (1520) он
предъявил римской курии ряд сильных обвинений. Он
признал ее повинной в том, что нужда и притеснения тя-
желым бременем лежат на всем христианском мире, осо-
бенно же на Германии. Он негодовал по поводу того, что
«наследник св. Петра» вместе со своими клевретами уто-
пает в роскоши, в то время как Италия разорена и Герма-
нии из-за алчности курии грозит полное разорение. «Еже-
годно из Германии уходит в Рим свыше трехсот тысяч
гульденов, совершенно зря, без всякой пользы, мы же по-
лучаем взамен только насмешки и позор; и мы еще уди-
вляемся, что князья, дворянство, города, духовенство,
страна и люди становятся все беднее, нам следовало бы
удивляться тому, что у нас еще есть кусок хлеба». С воз-
мущением говорил Лютер о притязаниях папства повеле-
1 Ф. Энгельс, Диалектика природы, 1952, стр. 3—4,
136

вать землей и небом, о беззакониях, чинимых Римом, о
его постыдном корыстолюбии и прочих пороках и престу-
плениях.
В латинском трактате «О вавилонском пленении церк-
ви» (1520) Лютер нападал на некоторые важнейшие дог-
мы католической церкви, попутно вновь и вновь обвиняя
ее в алчности, в том, что она религию превратила в ба-
рышничество, сделала из нее доходный промысел. Мно-
жеством нитей был связан Лютер с еретической мыслью
прошлого, во многом перекликался он с писателями и
публицистами оппозиционного лагеря. Ярость, охватившая
римскую курию, лишний раз подтверждала правоту и
своевременность многих обвинений Лютера. Папский Рим
мог отрешить Лютера от церкви, однако не мог уже вос-
становить своей былой власти над умами людей. Лютер
продолжал громить католическую церковь, глубоко убеж-
денный в том, что «папа — антихрист, а папский пре-
стол—седалище сатаны» (из письма к Спалатину от
11 октября 1520 г.).
В лице Лютера протестантская Германия нашла не
только своего крупнейшего идеолога, но и выдающегося
писателя, оказавшего огромное влияние на развитие не-
мецкой культуры и литературы.
Правда, по своим эстетическим воззрениям Лютер
еще продолжал оставаться на почве средневековых пред-
ставлений, лишь в незначительной мере затронутых влия-
нием гуманизма. Классические увлечения гуманистов были
ему совершенно чужды. Гуманистическая филология при-
влекала его лишь в той, мере, в какой она могла быть
использована для нужд теологии.
В своем послании «К христианскому дворянству» Лю-
тер предлагал сохранить в университетском обиходе лишь
книги Аристотеля о Логике, Риторике и Поэтике, на том
основании, что они «полезны для чтения, для упражне-
ния молодых людей в умении хорошо говорить и пропо-
ведовать». В то же время он советовал, «чтобы книги
Аристотеля: Физика, Метафизика, О душе, Этика, кото-
рые до сих пор считались лучшими, были совершенно
устранены. Как будто у нас нет священного писания, где
мы получаем достаточно поучения обо всем, о чем Ари-
стотель не имел ни малейшего понятия!» Сочинения не-
мецких мистиков XIV зека были несравненно ближе Лю-
теру, чем «Письмд темных людей», Даже в своих
137

церковных песнопениях он не был решительным новато-
ром. Но уже в переводе ряда псалмов (1517) Лютер об-
наружил незаурядное языковое мастерство. А его непре-
взойденный перевод библии (Новый Завот, 1522 г., Библия
в целом— 1534 г., последнее авторизованное издание —
1542 г.) быстро получил огромное распространение по
всей стране и положил основание современной немецкой
прозе. Известно, что до Лютера, в конце XV — начале
XVI веков появилось семнадцать печатных изданий биб-
лии на верхненемецком и нижненемецком диалектах.
Однако ни одно из этих изданий не получило широкого
общественного признания. И дело состояло не в том, что
/ Лютер обратился к греческому и древнееврейскому тек-
стам, которые дали ему возможность избежать множества
укоренившихся ошибок.
Великое историческое значение лютеровского труда
заключалось в том, что ему удалось утвердить нормы
общенемецкого национального языка и тем самым, хотя
бы в языковой сфере, содействовать национальной кон-
солидации Германии. При этом языковая реформа Люте-
ра отнюдь не была чем-то произвольным. Лютер не изо-
брел никакого нового немецкого языка. В области грам-
матической структуры он примкнул к норме, установи-
вшейся в Саксонской канцелярии. «Я не имею своего
особого немецкого языка, — писал Лютер, — я пользуюсь
общим немецким языком (ich brauche der gemeinen
deutschen Sprache), так, чтобы меня одинаково понимали
южане и северяне. Я говорю на языке Саксонской Кан-
целярии, которой следуют все князья и короли Германии;
все имперские города и княжеские дворы пишут на языке
Саксонской Канцелярии нашего князя, поэтому это и
есть самый общий немецкий язык» *.
Но, используя грамматическую форму саксонской кан-
целярской письменности, Лютер в то же время широко
черпал словарный материал из живой народной речи.
При этом он обнаружил изумительное чувство немецкого
языка, его пластических и ритмических возможностей.
В своем «Послании о переводе» (1530) он рассказывает,
с каким тщанием и настойчивостью он и его сотрудники по
переводу (в их числе Меланхтон) подбирали нужные и
1 В. М. Жирмунский, История немецкого языка, изд. 2-е,
Л. 1939, стр. 37-38.
138

выразительные слова, не удовлетворяясь языковой рути-
ной, о том, как они «четырнадцать дней, три, четыре неде-
ли» «тратили на поиски одного какого-нибудь слова и
подчас его все же не находили». Лютер стремился к жи-
вому, подлинно национальному гибкому и богатому язы-
ку. И учиться этому языку он предлагает не у педантов, <
погрязших в латинской учености, но у «матери в доме, у j
детей на улице, у простолюдина на рынке», их речевой
опыт представляется ему замечательной ценностью. По
словам Энгельса, «Лютер вычистил авгиевы конюшни
не только церкви, но и немецкого языка,'создал современ-
ную немецкую прозу»1.
В лютеровской библии немецкий язык дышит силой и
нежностью. Лютер любит яркие и сочные выражения,
насыщенные густым ароматом чувственной жизни. Не
случайно на лютеровской прозе воспитал свой гений
молодой Гете.
Успех библии в XVI веке был колоссальным. Она
быстро вошла в жизнь самых различных слоев населения.
Объективно труд Лютера заложил основы культурной
консолидации Германии, которая в условиях XVI века
была возможной лишь в форме религиозного воспитания.
Лютер сделал для немецкой литературы то, что Данте —
для итальянской. Тем самым эпоха немецкого Возрожде-
ния, при всей отчужденности Лютера от гуманизма и его
светской культуры, нашла в нем одного из своих наибо-
лее значительных корифеев.
Меньшее значение, чем перевод библии, имеют для
истории литературы немецкие трактаты и памфлеты Лю-
тера. Однако и в них подчас проявляется выдающийся
литературный талант Лютера. Как в своем переводе биб-
лии, он широко использует в них'живую и красочную
народную речь. В сущности в нем никогда не умирал сын
рудокопа, умевший при случае блеснуть крепким мужиц-
ким словечком, даже тогда, когда он был на высоте своей
славы, окруженный высокопоставленными покровителя-
ми и льстецами. Впрочем, в этом подчеркнутом пристра-
стии к естественности и народности был, несомненно, за-
ключен и демагогический элемент, связанный со стрем-
лением Лютера возможно шире раздвинуть пределы своего
влияния.
1 Ф. Энгельс, Диалектика природы, 1952, стр. 1.
139

Свою прозу Лютер насыщал выразительными образа-
ми и сравнениями, часто почерпнутыми из мира приро-
ды и человеческой жизни. Здесь и шуты в дурацких
колпаках и Ганс Вурст («Против Ганса Вурста», 1541),
пестрые личины народных фарсов, ярмарочного разгула,
купеческих торжищ, домов веселья, лубочных книг, сати-
рических летучих листков.
Лютер любил наглядность и предметность. Еретиков
он уподоблял мухе, пачкающей все чистое; посланцев
дьявола — прожорливой гусенице, а Христа — древесно-
му червю, который прокладывает себе путь сквозь самый
толстый и твердый ствол. Его воинственные памфлеты, на-
правленные против папского Рима, испещрены различными
образами, взятыми из области борьбы, битвы, сражения.
Так, в послании «К христианскому дворянству немецкой
нации» он призывает сокрушить твердыни римской тира-
нии, он верит, что господь ниспошлет ему трубу, от гро-
могласного звука которой падут во прах стены Иерихона.
И Лютер во всеоружии огромного ораторского таланта
громил папские твердыни. Его проповеди, трактаты и
памфлеты подобно регулярной армии уверенно шли на
приступ вражеской крепости. Когда Лютер повторял сло-
ва Соломона: «Прошло время молчания, наступило время
слов», это означало, что реформатор выступал в поход
против римско-католической церкви, в которой, по его
словам, «чёрт становится святым*и даже самим богом».
При этом Лютер любил наносить хорошо рассчитанные
удары. Он любил облекать свои инвективы в броню па-
раграфов и пунктов (ср. например, папский катехизис
в памфлете «Почему папа и его присные сжигают книги
д-ра Мартина Лютера», 1520).
У него всегда под рукой был огромный запас умело
отточенных доводов и обвинений. Врагу он не давал пе-
редышки. Он теснил его со всех сторон. Он бросал в бой
все новые и новые резервы обличительного красноречия.
Ирония, сарказм, даже грубая площадная брань были
его испытанным оружием. Папский Рим не мог ждать от
него пощады. Для Лютера Рим был цитаделью «тирании,
алчности и суетной роскоши». Там процветают «купля,
продажа, воровство, высокомерие, разврат, мошенниче-
ство и все виды богоотступничества, так что нет возмож-
ности антихристу царить преступнее. Ни в какое сравне-
ние не идут с этой римской ярмаркой, с этим папским
140

торжищем ни Венеция, ни Антверпен, ни Каир. Там все-
таки считаются с разумом и законностью, здесь же все
идет так, как этого пожелает дьявол».
И Лютер призывает немцев воспрянуть, сбросить с
себя многовековое иго папистов. «Ввиду того,— писал он
в послании «К христианскому дворянству»,— что эта
дьявольская держава не только являет собой открытый
разбой, обман и тиранию адских сил, но и губит дух и
тело христиан, обязаны мы приложить все старания, что-
бы спасти христианский мир от этого горя и разорения...
Если мы по праву вздергиваем на виселицу воров и
обезглавливаем разбойников, почему должны мы остав-
лять на свободе римскую алчность, которая является ве-
личайшим вором и разбойником из всех когда-либо су-
ществовавших и могущих существовать на свете, тем
более что все это совершается во имя Христа и св. Пет-
ра? Кто же может долее терпеть это и молчать?»
Наряду с другими бюргерскими писателями XVI века
Лютер питал пристрастие к дидактическим жанрам. На
это указывают его прозаические «Эзоповы басни» (1530),
в которых, по словам автора, читатели могут найти
«наитончайшее поучение, предостережение и назидание».
Очень живо и остроумно изложена в этой книге поучи-
тельная история о льве и осле, оспаривавших друг у
друга престол, прозрачно намекающая на ослиную по-
роду иных царствующих особ. Наряду с баснями о жи-
вотных в сборник включены нравоучительные анекдоты
из жизни людей. Вот, например, один из таких анекдо-
тов: О д-ре Могенхофере. «Повстречался однажды живо-
дер знаменитому доктору Н. Могенхоферу. Он привет-
ствовал его и сказал: «Да благословит господь наше ре-
месло». Доктор сказал: «Откуда ты взял, что твое и мое
ремесло одно и то же?» Живодер молвил: «Ведь вы
юрист, а я живодер. Я сдираю шкуру с дохлых собак, вы
же сдираете шкуру с живых людей».
Свои эстетические взгляды Лютер полнее всего изло-
жил в предисловии к немецкому изданию «Псалтыри»
(1524). В противоположность гуманистам, увлеченным
языческой и светской поэзией, он восхваляет ветхозавет-
ные псалмы как высшее проявление поэзии. Они для него
драгоценное зерцало истинного благочестия, верное оли-
цетворение живой христианской церкви. Читая благодар-
ственные и хвалебные псалмы, «ты глядишь в самое
141

сердце святым, словно в прекрасные веселые сады, или
Даже в небеса, где расцветают нежные, милые, веселые
Цветы всяческих прекрасных, радостных мыслей о боге
и его благодеяниях». «А где найдешь ты более проник-
новенные, жалостные, горестные слова о печали, чем в
покаянных псалмах? Вновь глядишь ты всем святым
вглубь сердца, словно в смерть или даже в самый ад. Так
мрачно и темно это печальное зрелище господнего гнева».
Лютер не случайно так дорожил памятниками ветхо-
заветной религиозной поэзии. Он сам был видным духов-
ным поэтом, автором евангелических песен и шпрухов (сти-
хотворений для чтения). Часто его песни представляют
собой лишь обработку ветхозаветных псалмов. Не прене-
брегал Лютер также старинными латинскими гимнами, ду-
ховными песнями мейстерзингеров, песнями чешских гуси-
тов, а также народными немецкими песнями, из которых
он заимствовал мотивы, элементы композиции, систему
сравнений и даже целые фразы. Так, одну из своих еван-
гелических песен он начинает традиционным для народ-
ной песни зачином — «Ein neues Lied wir heben an». Такие
же обороты, как «So hort und merket alle wohl» или «Bis
willekomm du Edler gast» как бы взяты из обихода шпиль-
манской поэзии. Сам Лютер объяснял свои заимствова-
ния из светской лирики тем, что этим путем он надеется
уменьшить популярность «любовных и плотских» песен.
"Несмотря на то, что Лютер широко использовал раз-
личные литературные источники и подчас являлся соб-
ственно переводчиком, его поэтические творения глубоко
самобытны. Удивительная простота, задушевность, тро-
гательная наивность, столь характерная для многих на-
родных песен, присущи его лучшим поэтическим творе-
ниям. Не без основания Г. Гейне так высоко ценил поэ-
зию Лютера, видя в ней даже начало новой литературной
эры. К тому же песни Лютера очень мелодичны. Музыка
всегда радовала и воодушевляла Лютера. Об этом он,
например, сообщает в стихотворении «Г-жа Музыка». По
словам поэта, нет более высокой радости на земле, чем
пение и музыка. Там, где звучат песни, там нет места для
злобы, гнева, ссор, ненависти и зависти. Там исчезает
печаль, увлекая за собой корысть, заботы и прочие тя-
готы. Музыка пробуждает в человеке самые лучшие
чувства, она разрушает козни сатаны. Как прекрасен
месяи Май! Земля и небо оглашены звонким пением птиц,
142

трели соловья вселяют во всех светлую радость. Как
торжественный гимн во славу творца звучит для восхи-
щенного поэта соловьиная песнь.
Впрочем, песни самого «Виттенбергского соловья»
(так Ганс Сакс назвал Лютера) далеко не всегда вселяли
мир в сердца людей. В религиозной форме отражали
они подчас мятежный дух эпохи Реформации. Бурным
душевным порывом охвачены, например, начальные стро-
ки переложения 129-го псалма: «Из глубокой нужды
взываю я к тебе, господь бог, услышь мой зов!» В иных
песнях Лютер воспламеняет отвагу своих друзей, разжи-
гает ненависть к папистам (например, в «Детской песне,
направленной против двух величайших врагов Христа и
его святой церкви — папы и турок»), прославляет стой-
кость павших за дело «истинной» веры («Песня о двух
мучениках Христовых, сожженных софистами 1 в Брюс-
селе в 1523 году»). По словам Лютера, пепел юных му-
чеников полетит во все концы земли и ничто не сможет
преградить ему путь — ни ручей, ни овраг, ни яма, ни
могила. Этот пепел будет громогласно обличать злодея-
ния папистов, призывать людей к мужеству и мщению.
Лютера не смущают могущество и многолюдство врагов
(переложение псалма 124-го). Он твердо верит в правоту
своего дела.
Охваченный воинственным порывом, пишет он пла-
менный, «пропитанный чувством победы» хорал (перело-
жение псалма 46-го), быстро ставший, по словам Ф. Эн-
гельса, «Марсельезой» XVI века» 2. Все дышит в этом хо-
рале отвагой и боевым пылом. Все говорит о великой бит-
ве, которая предстоит молодой Германии. Тема близкого
сражения определяет и поэтические компоненты хорала.
В песне речь идет о крепости (оплот), обороне, оружии,
вражеской рати, временных успехах противника и о ко-
нечной победе воинства Христова. Подвижный ритм сти-
хотворения как бы подчеркивает стремительность разви-
вающихся событий. Имея в виду этот хорал, Г. Гейне
писал в книге «К истории религии и философии в Герма-
нии»: «Песня, с которой Лютер вступил в Вормс, сопро-
вождаемый своими сподвижниками, была настоящею бое-
вою песнею. Старый собор задрожал от этих новых
1 Так Лютер в данном случае называет католиков.
2 Ф. Энгельс, Диалектика природы, 1952, стр. 4.
143

звуков, а вороны испугались в своих темных гнездах на
вершинах башен. Эта песня, марсельеза Реформации,
до наших дней сохранила свою внушительную силу, и,
быть может, вскоре, в подобных же битвах, грянем и мы
эти громкие и закованные в железо старые слова»:
1
Господь — могучий наш оплот.
Надежный меч и латы.
Нас от напасти он спасет,
Которой мы объяты.
Сам царь адских сил
Сгубить нас решил.
Лукав и силен,
Он в бой вооружен,
И нет ему подобных.
Мы с нашей силой в грозный час
Разбиты скоро будем:
Но муж — защитник есть у нас,
Что богом послан людям.
То — наш властелин,
Христос, божий сын.
Господь Саваоф,
■ И нет иных богов:
Одержит он победу.
И если сонмы духов тьмы
Нас поглотить грозятся,
То их не убоимся мы,
Нам все должно удаться.
Князь мира сего
И слуги его
Для нас не страшны:
Они осуждены,
Словечко их повергнет.
Да, слово истинный завет,
Не тронуто врагами;-
Его дары и дух и свет
Вовеки будут с нами.
Пусть отнял злодей
Добро, жен и детей
И смертью грозит —
Он все ж не победит,
И царство божье — наше.
(Пер. О. Б. Румера.
144

Ёыступление Лютера послужило сигналом к развитию
реформационнсй литературы. Прежде всего оно открыло
путь широкому потоку полемической и дидактической
религиозной литературы, подавляющую часть которой
составляли летучие листки и брошюры, вышедшие из-
под пера сторонников Реформации. Множество листовок
прославляло «подвиг» Лютера, издеваясь над папским
Римом, внушало читателям принципы лютеранства. Пам-
флетисты охотно использовали форму сатирического
диалога, столь широко развернутую гуманистами, в част-
ности Ульрихом фон Гуттеном; библия Лютера давала
им богатый цитатный материал; в целях дискредитации
католичества они пародировали католические молитвы и
жития святых, подчас в самой циничной и грубой манере.
Басни о животных и «Рейнеке-Лис» служат интересам
полемики. Апокалипсис дает противникам образы, сильно
действующие на сознание религиозной массы. Уже Лютер
обратил миф об антихристе против папства, положив тем
начало ожесточенной полемике, в разгаре которой враж-
дующие стороны клеймили одна другую антихристовой
печатью. Однако литературная ценность всех этих бро-
шюр и листовок незначительна, лишь немногие произве-
дения выделяются на фоне необозримой массы реформа-
ционной публицистики.
Следует отметить, например, пятнадцать брошюр
Иоганна Эберлина из Гюнцбурга (Швабия), появив-
шихся незадолго до Великой крестьянской войны, когда
бюргерская реформация еще не обратилась против ре-
формации народной, под названием «Пятнадцать союз-
ников» (1521—1523), в которых автор, широко используя
народную разговорную речь, беспощадно обрушивается
на монашество, требует церковных и социальных пре-
образований, прославляет Лютера в качестве посланца
небес.
Значительную известность приобрел сатирический
диалог швейцарца Иоахима Вадиана «Карстганс» (1521),
направленный против Т. Мурнера и также появившийся
незадолго до Великой крестьянской войны. В центре диа-
лога стоит фигура трудолюбивого крестьянина Карст-
ганса, страдающего от чрезмерных поборов -католической
церкви; выступающий в диалоге Лютер делает ею сво-
им последователем, в то время как Мурнер, также
Ю Б. Пуришсв
145

выступающий в диалоге, всячески осмеивается. Имя
Карстганса вскоре стало нарицательным в немецкой
литературе для обозначения трудолюбивого и бла-
гочестивого крестьянина, примкнувшего к лютеранской
реформации.
15.ПОЭЗИЯ ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ
ВОЙНЫ
Между тем приближалась Великая крестьянская вой-
на 1525 года, которую' Ф. Энгельс в письме к Зорге
от 31 декабря 1884 года назвал «краеугольным камнем
всей немецкой истории». Она властно заявляла о
себе не только в области политической жизни, но и
литературы.
Вопрос о тяжелом положении трудового люда еще в
XV веке привлекал к себе пристальное внимание про-
грессивных поэтов и публицистов. Так, поэт Розенблют
(род. в начале XV века) в стихотворении «Жалоба неко-
торых сословий» выступал на защиту тружеников, кото-
рых без всякой пощады эксплуатируют богатые и знат-
ные. По словам поэта, «работник также жалуется на
свою горькую долю. Несмотря на то, что он трудится от
зари до зари, он едва зарабатывает на кусок хлеба».'
Ради прокормления семьи, вынужден он на самых кабаль-
ных условиях работать на хозяина (стихи 193 и след.).
Ремесленник не меньше терпит от алчного и бессердеч-
ного купца, который заставляет его проливать кровавый
пот (стихи 261 и след.), столь же тяжело положение кре-
стьянства.
О бедственном положении крепостных крестьян, кото-
рых на все лады угнетают надменные, алчные, жестокие
помещики, говорилось в анонимной поэме начала
XV века «Сети дьявола» (между 1415 и 1418 гг.). День
и ночь не покладая рук работает мужик, чтобы не
умереть с голоду. Особенно донимает его тяжелая бар-
щина. По приказу помещика должен он в любое время
бросать не терпящую отлагательства работу на собствен-
ном поле и обслуживать потребности феодалов замка.
При этом нередко помещик прибегает к прямому
насилию:
146

..Сам бог на небе пожалел
Крестьянский горестный удел.
Работает, что хватит мочи,
Крестьянин бедный дни и ночи.
Прожил бы, если феодал
Всех шкур с него бы не сдирал.
Он сеет, пашет или жнет,—
Глядь, фохт к нему идет.
От господина он с приказом:
Бросай-ка все дела и разом
Свою лошадку запрягай,
Да к замку с нею поезжай,—
Работа там тебе найдется:
Возить для барина придется
Дрова, солому иль навоз,—
Грузи, мужик, за возом воз!
Какое дело феодалу.
Что у крестьянина все стало,
Застыл на пашне жалкий плуг?
А вздумал бы крестьянин вдруг
Не подчиниться господину,
Ему прочешут плеткой спину...
(Стихи 7864—7882. Пер. А. Э. Сиповича.)
Примерно в то же время на защиту маленьких людей
выступал поэт Ганс Виытлер. В поэме «Цветы доброде-
тели» (1411) он клеймил хищных и высокомерных фео-
далов, которые, вместо того чтобы защищать трудолюби-
вых бедняков, их самым безжалостным образом обирают.
«О, какой большой позор!» — гневно замечает по этому
поводу автор (стихи 6680—6687). Между прочим, пред-
восхищая негодующий протест Себастиана Бранта и дру-
гих прогрессивных писателей XVI века против всемогу-
щества пфеннига, Винтлер писал: «Какие только чудеса
не творит пфенниг! Он заседает в княжеском совете,
мудрые должны уступить ему место, он покупает храмы
и священнослужителей и лишает женщин их чести. Будь
у кого-нибудь вся мудрость Давида и Соломона и сила
Самсона — все это не имело бы никакого значения без
денег. С деньгами же он хорош, хотя бы он был разбой-
ником и вором».
О бедственном положении крестьян, которыми всяче-
ски помыкали духовные и светские феодалы, с негодова-
нием говорилось также в прозаическом антифеодальном
памфлете «Реформация императора Сигизмунда» (конец
30-х годов XV века): «Им запрещают пользоваться леса-
ми, их облагают поборами, у них отнимают повседневное
пропитание без всякого милосердия. Отнимают у них
10*
147 ■'■*

насильственно и вместе с тем живут за счет их труда.
Ведь без них никто не может существовать! И зверь в
лесу и птица в воздухе пользуются трудом крестьянина».
Автор памфлета решительно выступал также против
крепостного состояния крестьян. При этом его аргумен-
тация, основанная на авторитете библии, непосредствен-
но предвосхищала аргументацию известных «Двенадцати
статей» (ст. 3) времен Крестьянской войны. «Неслыхан-
ное дело и великое беззаконие, принявшее большое рас-
пространение,— пишет он,— должно быть доведено до
всеобщего сведения в священном христианстве, а именно:
что один человек доходит до безрассудства перед .богом
и осмеливается заявить другому: ты — моя собственность.
Надо помнить, что наш господь бог добровольно страдал,
приняв тяжелую смерть, раны и мучения за нас, чтобы
искупить нас и сделать свободными от всех оков, и по-
этому никто не может впредь считаться выше другого,
так как (божьим) искуплением и освобождением мы все
поставлены в равное состояние — знатный или незнат-
ный, богатый или бедный, великий или малый».
Признавая необходимость коренных социально-поли-
тических реформ, автор памфлета уже ставил вопрос о
насильственном ниспровержении существующих поряд-
ков. Он предрекал неизбежность революции, отводя «ма-»
лым» и «простым» решающую роль в грядущих собы-
тиях. По его словам: «Духовное право — в состоянии бо-
лезни, императорская власть и все к ,ней относящееся,
пребывают в беззаконии. Необходимо сломать все это
силой, и обязательно так оно и будет. Когда великие
спят, то должны действовать малые, чтобы (дело) шло
(благополучно)»1. Слова памфлета звучали весьма ре-
шительно. Они свидетельствовали о том, что политиче-
ская атмосфера в Германии начала накаляться задолго до
Великой крестьянской войны. К тому же в соседней Чехии
революционная гуситская армия одерживала одну победу
за другой над силами европейской реакции. В передовых
кругах Германии эти победы находили живейший отклик.
Вспыхнувшее в. 1431 году восстание крестьян г. Вормса
еще более осложнило политическую обстановку.
С конца XV века освободительное движение угнетен-
1 М. М. С м и р и н, Очерки истории политической борьбы в
Германии перед Реформацией, М. 1952, стр. 157—158, 160—161.
^ 148

ных масс приняло небывалый для того времени размах.
Повсюду зреют заговоры. Тайные крестьянские союзы
объединяют множество недовольных. Власти тщетно пы-
таются выкорчевать крамолу. На смену захваченным мя-
тежникам приходят все новые борцы за освобождение.
Крестьянская война стучится во все двери. В 1476 году
в Вюрцбургском епископстве восстали крестьяне, возбу-
жденные еретическими проповедями пастуха Ганса Ду-
даря из Никласхаузена, который ратовал за социальное
равенство и призывал в корне изменить существующие
порядки. В 1493 году в Эльзасе образовался тайный союз
крестьян и плебеев, в котором приняли участие также
представители чисто бюргерской оппозиции и к которому
болев или менее сочувственно относилась даже часть
низшего дворянства К
В 1502 году в епископстве Шпейерском велась дея-
тельная подготовка к народному восстанию, в программу
которого входило требование отмены всех феодальных
поборов, упразднение крепостной зависимости, раздела
церковных имений среди народа и, наконец, призыв не
признавать никаких властителей, кроме императора.
В 1513—1515 годах произошел ряд крупных восстаний
швейцарских, венгерских и словенских крестьян. Одно-
временно в различных частях Германии зрели новые за-
говоры. В Вюртемберге развернулась деятельность «Бед-
ного Конрада», приведшая к открытому восстанию про-
тив деспотического герцога Ульриха. В 1517 году был
раскрыт новый заговор «Башмака».
Однако неудачи не могли сломить воли народных
мстителей.. Участники освободительного движения про-
являли замечательную стойкость и бесстрашие. Господа
были охвачены глубокой тревогой. Еще в XV веке Нико-
лай Кузанский предрекал князьям, «пожиравшим импе-
рию», что они будут в свой черед проглочены народными
массами. В 1514 году император Максимилиан сетовал
на то, что «во всей Священной империи немецкой нации,
как и во всех входящих в ее состав королевствах и зем-
лях, имеют место тяжелые события, восстания и неслы-
ханные заговоры, как никогда раньше при нашем прав-
лении». Господ пугал и рост революционных настроений
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 54.
149

и широта антифеодального движения, а также то, что
наиболее активной силой являлись здесь сами угнетенные
народные массы. Господа опасались, что народу удастся
увлечь за собой все оппозиционные элементы. Ведь даже
часть низшего дворянства принимала участие в народных
заговорах и восстаниях, поскольку народное освободи-
тельное движение ставило перед собой цели, отчасти
близкие немецкому рыцарству. Но подобный союз разно-
родных социальных элементов не мог быть ни длитель-
ным, ни прочным. Последующий ход событий показал
это со всей очевидностью. Крестьянство не могло дове-
рять дворянству, которое с незапамятных времен жестоко -
эксплуатировало крепостной люд и относилось к нему
крайне надменно. К тому же в крестьянской среде все
более крепло чувство собственного достоинства.
Примечательна южнонемецкая песня «Рыцарь и
крестьянин» (из собрания Уланда), в которой воспроиз-
водится спор между рыцарем и крестьянином о том, кто
из них выше и нужнее. Рыцарь, конечно, похваляется
знатностью своего происхождения, походами и пр.,
крестьянин же заявляет, что работа на пашне дело куда
более почетное, к тому же от крестьянского труда зави-
сит самое существование рыцарства.
В бурные десятые и двадцатые годы XVI века уви-
дело свет множество песен, стихотворных и прозаических
(большей частью анонимных) листовок, в которых пред-
ставители различных социальных слоев откликались на
злобу дня, рассказывали о наиболее примечательных со-
бытиях, поражали врагов оружием насмешки. Очень ча-
сто злободневные песни расходились в виде «летучих
листков». В таком виде они играли роль газетной инфор-
мации или газетного фельетона. Знаток немецкой ста-
рины Рохус фон Лилиенкрон собрал большое количество
таких «исторических песен», касавшихся различных со-
бытий XVI века К
Это была литература очень подвижная, быстро воз-
никавшая и быстро доходившая до читателя или слуша-
теля. Особый интерес представляют народные револю-
ционные песни, подкупающие огромным воодушевлением,
1 Die historischen Volkslieder der Deutschen vom 13 bis
16 Jahrhundert gesammelt und erlautert von R. v. Uliencron, Bd. Ill,
Lpz., 1867,
150

силой поэтического выражения и публицистической
остротой. Жаль только, что до нас дошли лишь скудные
остатки немецкого революционного фольклора.
По мере того как в Германии нарастали большие со-
бытия, умножалось количество песен, отмечавших зна-
менательные вехи развертывающейся борьбы. Нередко
песни эти создавались непосредственными свидетелями
или даже участниками описываемых событий. Простые
люди становились летописцами грозных лет. Их многое
волновало. О многом хотели они порассказать. Их вол-
новал, например, вопрос о рыцарском разбое, от которого
страдали как горожане, так и жители сел. Об этом они
писали неоднократно.
В одной из песен рассказывалось о том, как в городе
Нюрнберге был по заслугам казнен в 1512 году ры-
царь-разбойник Себастиан фон Зекендорф, несмотря
на заступничество маркграфа Фридриха (Лилиенкрон,
№ 265). В назидание прочим рыцарям в ряде песен по-
вествовалось о взятии и разрушении войсками швабского
союза замка Гогенкрэен, служившего гнездом рыцарской
вольницы, бесчинствовавшей в области Гегау (Швабия).
Карательная экспедиция против рыцарского замка
(ноябрь 1512 года) вызвала оживленные комментарии
со стороны поэтов. В песне «Der Winter ist vergangen»
(«Зима миновала») (№ 267), вышедшей из бюргерских
кругов, разгром замка Гогенкрэен рассматривался как
акт социальной справедливости. «Пусть помнят об этом
все промышляющие разбоем!» — восклицал поэт (стро-
фа 27). По его словам,* орел (империя) уже прогнал из
гнезда хищных воронов (Кгееп), но это только начало
игры (строфа 32), участниками которой являются досто-
хвальные города Нюрнберг, Ульм и Аугсбург (стро-
фа 31). В «Новой песне о Гогенкрэен» (№ 268) взятие
замка сравнивалось с шумной свадьбой. Под громкое пе-
ние пушек заплясали замковые стены, кровати и по-
душки, лихие повара не жалели перца, пока, наконец,
гусь не был изжарен. По словам поэта, многие господа
чуть не лопнули от бешенства, узнав о падении замка,
считавшегося неприступным. В другом стихотворении
(№ 271) поэт призывал императора Максимилиана и
впредь не щадить нарушителей земского мира, поскольку
от рыцарского самоуправства страдают не только отдель-
ные люди, но и государство в целом.
151

Когда в 1513 году вспыхнули восстания в гг. Кельне
и Швейнфурте поэты не замедлили откликнуться и на
них в ряде песен-листовок (№№ 279—283). Эти восста-
ния свидетельствовали о том, что не только в деревнях,
но и в городах накануне Реформации накопилось немало
горючего материала. Подобно тому, как крестьяне изны-
вали от тирании господ и бесконечных поборов, демокра-
тические слои города тяжко страдали от самоуправства и
налогового произвола патрицианской олигархии, по
своему усмотрению вершившей всеми городскими дела-
ми. Так было в Кельне, так было и в Швейнфурте.
В Кельне в начале 1513 года ремесленные цехи
дружно поднялись против городского совета. Восставшие
добились того, что был создан новый магистрат. Многие
видные патриции и богатеи были либо казнены, либо из-
гнаны из города. Между прочим, представители демокра-
тической партии, как на это указывают песни, обвиняли
своих противников не только в жестокости, тирании и
вымогательствах разного рода, но и в том, что они наме-
ревались передать город в руки французского короля.
Симпатии авторов песен на стороне простых людей, при-
мерно наказавших зазнавшихся толстосумов, которые
ради своих личных корыстных интересов готовы были
стать изменниками родины.
По-иному развернулись события в имперском городе
Швейнфурте. И здесь городской совет, состоявший из бо-
гатых патрициев, в течение долгого времени угнетал и
разорял простых тружеников. И здесь в конце 1513 года
вспыхнуло возмущение городской общины. Горожане
трижды поднимались против своих угнетателей, однако
благодаря вмешательству графа Вильгельма фон Ганне-
берга, которого император назначил своим представите-
лем в Швейнфурте, восстание было подавлено. За этим
последовали казни мятежников. Многие горожане, устра-
шенные свирепой расправой, бежали из города.
До нас дошла интересная песня-листовка об этом со-
бытии, написанная горячим сторонником городской об-
щины, может быть даже участником восстания (№ 283).
В начале листовки поэт, называющий себя Габриэлем,
выражая настроение широких демократических масс го-
рода и деревни, высказывает глубокое недовольство су-
ществующими порядками, при которых повсюду царят
алчность, коварство и обман. В дальнейшем он обличает
т

несправедливость и жестокость больших господ, потопив-
ших в крови народное дело. Он обстоятельно повествует
о том, как на рыночной площади были казнены вожди
восстания. Он всех их называет по именам. Он хочет,
чтобы страна узнала имена борцов против тирании тол-
стосумов и воздала должное их стойкости и преданности
народным интересам. Самую казнь он рассматривает как
святотатство, как надругательство над «богом, честью и
правом» (стих. 157). С возмущением рассказывает он о
том, как господа, чтобы запугать горожан, приказали на-
садить головы казненных на длинные колья, носить их
по городу, а затем прикрепить к городским башням, где
их ежедневно должны были видеть «близкие друзья и
жены казненных, а также маленькие дети и вся город-
ская община». Поэт хочет всем рассказать об этом «по-
зорном и греховном» деле врагов народа. Он приводит
также речь перед казнью одного из руководителей вос-
стания Филиппа Каменотеса, весьма характерную для
того времени. Филипп сказал: «Да помилует нас боже,
трудно приходится нам, бедным! Мы делаем вид, будто
нам не на что жаловаться, а между тем хотят отнять у
нас право, данное императором, и должны мы умереть
столь злою смертью, лишают нас исповеди, покаяния и
святого причастия...!» И все женщины и мужчины громко
стенали и плакали. Он говорил: «Так обратимся же к
матери божьей, непорочной деве, пусть сопутствует она
нам в жизни и дарует нам честную кончину. И да сохра-
нит нас господь со святыми своими дарами». Тут отру-
били ему злодейски голову. Об этом рассказывают как
знатные, так и незнатные» (стихи 132—145).
Подобные листовки должны были сильно действовать
на умы и чувства простых людей, уже охваченных глубо-
ким брожением. Они укрепляли в них ненависть к вла-
сти патрициев, которые всегда готовы были занять место
в лагере врагов народа. Они были понятны не только го-
рожанам, но и жителям сел, издавна стремившимся к
установлению более справедливых порядков. В свой че-
ред горожане с большим вниманием следили за разви-
тием крестьянского освободительного движения. В 1514 го-
ду в Вюртемберге появилась стихотворная листовка,
в которой безымянный автор, видимо горожанин,
сочувственно излагал историю возникновения «Бедного
Конрада». В безыскусственных рифмованных двустишиях
153

повествует он о возмущении крестьян все возрастающи-
ми поборами и самоуправством герцога Ульриха Вюртем-
бергского, о политическом объединении крестьян, об их
твердом решении дать отпор насильнику (№ 285). Поэт
подчеркивает, что речь идет о массовом народном дви-
жении, правда еще довольно умеренном по своим поли-
тическим требованиям, но уже достаточно настойчивом и
дружном. Возмутившиеся крестьяне говорят в листовке:
Нет сил терпеть! Невмоготу!
Грозит разор тут мужику!
Как на осла валят поклажу!
Что день, то дело стало гаже!
Заверещит дитя в утробе,
И мертвый завопит во гробе,
Коль мы снесем такой позор:
Свое вино, как будто вор,
Мужик не смеет вдосталь пить.
Изволь за кружку заплатить,
За мясо собственных скотов
Опять плати! Таких оков
Не знали со времен Адама!
Не стерпим мы такого срама!
Нет, будь что будет, не хотим!
Он ' больше нам не господин!
(Стихи 30 и след.)
Далее поэт рассказывает, как тысячи крестьян собра-
лись в селении Геппах, расположенном в долине реки
Реме, как они избрали своих начальников, клялись быть
верными друг другу, говорили о тирании герцога и при-
няли решение начать вооруженное восстание в случае,
если их требования не будут удовлетворены. Все согласи-
лись на том:
Коли случится злое дело,
Уж не зевать! Сейчас же смело
Палить особую избушку,
Куда и валежник и стружку
Свезли нарочно. Маяком
Взовьется пламя и потом,
Воспомня братские присяги,
Вооружатся все ватаги.
Что-б своеволие пресечь,
На то у мужика есть меч.
(Стихи 105 и след.) 2
1 Герцог Ульрих Вюртембергский.
2 Стихотворный перевод листовки о Бедном Конраде взят из
«Хрестоматии по социально-политической истории Европы в новое и
новейшее время» под ред. В. П. Волгина, М.-Л. 1929, стр. 127—130,
154

В заключение автор выражает надежду на то, что
власть имущие прислушаются к справедливым требова-
ниям народа. Как известно, надеждам этим не суждено
было оправдаться. Крестьянское возмущение в Вюртем-
берге было подавлено вооруженной силой. Герцог Ульрих
и на этот раз оказался вероломным тираном. Несмотря
на примирительную концовку, стихотворение хорошо
отражало напряженность момента, приближение грозных
событий.
Из городских кругов вышла также стихотворная ли-
стовка о заговоре «Крестьянского Башмака» в деревне
Леэн (близ Фрейбурга в Бадене) в 1513 году под руко-
водством талантливого народного вождя Иосса Фрица
(№ 284). Автор листовки, довольно близко следующий
за современной прозаической хроникой Панфилия Ген-
генбаха, сочувствует заговору крестьян и плебеев, напра-
вленному против феодалов и попов, хотя в то же время
и не вполне понимает все огромное значение народного
движения. Тем не менее, полагая, что его стихотворение
может возбудить неудовольствие сторонников реакцион-
ного, лагеря, он смело заявляет, что даже гнев всех не-
мецких князей не мог бы его запугать (стихи 5—14). За
этим следует подробный рассказ о событиях, о которых
господа предпочли бы ничего не слышать, но о которых,
по мнению автора, полезно услышать простым людям.
В листовке повествуется о том, как рос и ширился тайный
народный союз Башмака, как умело вовлекал в него
Иосс Фриц крестьян и какие цели ставили перед собой
участники движения. Они утверждали, например, что не
должно быть отныне никаких господ помимо императора
и папы, только их двух; что лес и воды, а также всякая
дичь должны быть доступны всем; что следует сократить
доходы монастырей, освободить крестьян от ростовщи-
ческой кабалы и т. д. Далее в листовке рассказывается
о том, каким образом находчивый и энергичный Иосс
Фриц добыл для тайного союза знамя, на котором были
изображены: «распятие, дева Мария и св. Иоанн, а так-
же знаки папы и императора, а посреди крестьянин и
крестьянка и большой мужицкий башмак с золотыми
ремнями»; о том, как заговор был раскрыт и как главари
крестьянского союза бежали в Швейцарию, где их схва-
тили и казнили, за исключением Иосса Фрица, которому
удалось скрыться со знаменем.
J 55

Стихотворные листовки 1513—1514 годов примеча-
тельны тем, что в них нашли свое отражение отдельные
яркие эпизоды нараставшей освободительной борьбы де-
мократических сил города и деревни, которая вскоре раз-
разилась грозой 1525 года. Из листовок отчетливо видно,
как все кипело в те годы в Германии, как неумолимо
приближалась Великая крестьянская война. И не только
песни-листовки, вышедшие из оппозиционных кругов,
гласили об этом, но и те, которые писались противниками
освободительного движения, как, например, «Новая
песня о краинских крестьянах» (1516) (№ 298), посвя-
щенная героическому восстанию словенских крестьян на
Крайне, дружно поднявшихся на борьбу за «старую
правду», и жестоко подавленному феодалами.
Тем временем подошла Реформация. Вся Германия
поднялась. Мартин Лютер метал громы и молнии против
папского Рима. Ульрих фон Гуттен призывал рыцарей,
бюргеров и крестьян совместно выступить против тира-
нии папистов и гнета территориальных князей. Крестьяне
и плебеи готовились к решающим социальным битвам.
Поэтому, когда на престол «священной Римской империи
немецкой нации» вступил Карл V (коронован в Аахене
22 октября 1520 года), очень многие в Германии ожидали
коренного изменения имперской политики. Даже Ульрих
фон Гуттен тешил себя надеждой, что молодой импера-
тор окажет поддержку Реформации, в то же время он
уже заявлял, что верность Реформации он ставит выше
повиновения монарху («Советчик II»).
Авторы стихотворных листовок в свой черед призы-
вали нового императора содействовать обновлению не-
мецкой жизни. В листовке «Общая жалоба дворянства,
купцов, ремесленников и мелких торговцев» (1520)
(№ 344), вышедшей из бюргерских кругов и непосредст-
венно обращенной к Карлу V, говорилось о том, что при-
шло время навести порядок в Германии, которая стонет
под гнетом корысти, торжествующей над общей пользой.
Императору следует упразднить пошлины, ростовщиче-
ство, огромные налоги, создать безопасность на суше и
воде для путешествующих, защищать малых от лиходей-
ства больших. Ибо непомерные поборы разоряют населе-
ние и ведут страну к гибели.
Коренной реформы государства от Карла V требовала
другая листовка, посвященная императору (1520)
156

(№ 343). Она решительно нападала на порочную жизйь
католических попов и монахов, говорила о страданиях
простых людей, которых непрестанно угнетают власть
имущие, удушают всевозможные налоги и поборы, разо-
ряют дворяне и аббаты, а также обрушивалась на алч-
ность и прочие пороки папской курии.
Карл V, как известно, не оправдал и не мог оправ-
дать надежд, которые на него возлагались сторонниками
реформы. Борьба продолжалась, достигнув вскоре высо-
чайшего подъема в Великой крестьянской войне, от ис-
хода которой зависели исторические судьбы Германии.
Никогда еще немецкий народ не проявлял такой ки-
пучей энергии. Справедливая освободительная борьба
плебеев и крестьян выдвинула личности, которые, по сло-
вам Ф. Энгельса, «можно поставить рядом с лучшими
революционными деятелями других стран» 1. Она требо-
вала от людей упорства, находчивости, смекалки, творче-
ской инициативы. Она нуждалась не только в огне-
стрельном и холодном оружии. Ее оружием было также
пламенное слово.
Еще во времена Бедного Конрада заговорщики посы-
лали во все концы Германии грамоты, в которых призы-
вали сограждан «помочь справедливому делу и боже-
ственному правосудию». Страну наводняли летучие
листки, пропитанные жгучей ненавистью к угнетателям.
Прогрессивный немецкий историк XIX века В. Циммер-
ман приводит текст одной такой революционной листов-
ки: «С ними, право, всякое терпение лопнет. Долго моро-
чили они людей, чванились, рядились и обезьянили. Если
взглянуть поближе, так это соломенные чучела. Они все
кричат о своем величии и могуществе, но, видно, делишки
их плохи, если они взваливают на бедный люд бремя за
бременем; ведь известно, как произошли их древние пра-
ва: нынче выпрашивали подачку, а через год уже тре-
бовали ее, как должного. Откуда они взяли, что бог дал
им право требовать от нас барщины? В хорошую погоду
мы трудимся для них, а в дурную дождь губит в поле
все, что мы вырастим для себя своим кровавым потом.
Справедливый бог не мог допустить такого ужасного
вавилонского пленения; нас, бедняков, гоняют косить их
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1962,
стр. 19.
157

луга, пахать поля, сеять лен, таскать его, Стлать, коло-
тить, чесать, мыть, прясть, шелушить горох, копать мор-
ковь и спаржу. Упаси боже, чтобы когда-нибудь было
слыхано о таком бедствии. Они кладут оценку на молг
костей наших, выжимают его, да еще заставляют платить
проценты за него. А что делают турнирщики, игроки и
обжоры, которые сытее псов, наевшихся до рвоты? За
жир их платим мы, наши жены и малые ребята; оттого
нет у нас ни хлеба, ни соли, ни сала. Где они? Надо до-
браться до них, с их ленами и правами. Да будут про-
кляты они со своим развратом и грабежами. Где тира-
ны и изверги, позволяющие им брать налоги, пошлины и
поборы, которые они преступно и позорно проматывают,
уверяя, что все идет на пользу страны; и попробуйте-ка
не послушаться их! Они поступят с тобой, как с изменни-
ком; начнется вешание, резание, четвертование; убьют,
как бешеную собаку. В какой главе вычитали они, что
бог дал им подобную власть? Какая тут воля божия? Они
дьявола слуги, и сатана командир их. А богу будет
приятно, когда вытурят этого Моава и Бегемота».
Подобные листовки всемерно раздували пламя рево-
люции. Раздували его и зажигательные речи проповедни-
ков, которые бродили по стране и, опираясь на библию,
беспощадно громили преступления духовных и светских
господ. Толпы горожан и крестьян стекались слушать
живое слово этих апостолов общего дела.
Испытанным оружием борющегося народа являлись
также песни, стихотворные лозунги, меткие изречения,
поэтические и игровые импровизации. Народ с давних пор
любил оперенные рифмой слова. Рифмованные тексты
легче было запомнить. Поэзия делала народные речения
крылатыми и более яркими, а следовательно более дей-
ственными, более массовыми.
Был народ скор на выдумку. В свою пользу с успе-
хом обращал он и затейливое лицедейство и забавные
выходки какого-нибудь остроумца. История крестьянской
войны знает немало примеров такого рода. Так, напри-
мер, вид мужицкой шутки имело по началу ремстальское
тайное братство, которое возникло еще в начале XVI века
в Ремской долине и представляло собой одно из ответ-
влений унтергрумбахского Башмака. Под веселыми вы-
ходками и проказами скрывало оно планы народного
восстания. Во главе братства стоял начальник, носивший
158

Барабанщик и знаменосец в Великой крестьянской войне 1525 г.
С гравюры на меди Г. 3. Бехама. 1544 г.

белый полотняный крестьянский китель и войлочную
шляпу. В братство принимались преимущественно бед-
няки. Начальник принимал в братство ударом по плечу
и раздавал членам владения «на луне», поля и виноград-
ники «на Голодной горе», в «Нетовой земле», на «нищем
Рейне» и в «Пустом округе» и т. п. По словам В. Цим-
мермана, «много было подобных острот, повидимому пу-
стых и забавных, но разъедавших, как едкая соль, нрав-
ственные раны бедного люда» 1.
Когда же в начале 1514 года в Вюртемберге был
установлен новый тяжелый налог на имущество, началь-
ник Бедного Конрада собрал на открытом поле людей,
поднял лопатой большой обруч, положил его на землю,
вошел в этот круг и сказал:
Я Бедный Конрад, таков я, таким останусь,
Кто не хочет злой пфенниг господам платить,
Должен со мной в этот круг вступить.
Желающих оказалось более двух тысяч крестьян и
горожан 2.
Ярким примером народного остроумия, обращенного
против тирании господ, может служить также следую-
щая забавная интермедия, разыгранная начальником
Бедного Конрада Гейспетером. Дело вновь касалось на-
логов, крайне обременительных для. простых людей.
К числу таких налогов принадлежал вновь изобретенный
налог на съестные припасы. Когда он должен был войти
в силу и быть сперва испробован на мясе, Гейспетер
предложил собравшимся испытать на воде — не фаль-
шивы ли гири: «Если они всплывут, то герцог прав, если
же утонут, то правы мы». Собрание весьма одобрило это
предложение. Это происходило в тот день, когда по рас-
поряжению Вюртембергского правительства должны
были в первый раз войти в употребление новые весы.
«Толпа отправилась в ратушу и взяла оттуда хранив-
шиеся там барабаны и трубы; из ратуши пошли к мяс-
нику, где Гейспетер взял новые гири и велел своим това-
рищам нести их. Забили барабаны, заиграли трубы, и вся
толпа пошла к Ремсу, возрастая с каждым шагом. У реки
1 В. Циммерман, История Крестьянской войны в Германии.
М. 1937, т. I, стр. 61—62.
2 T а м же, стр. 62.
160

Гейспетер взял гири у своих товарищей, которые несли
их на шее, и, бросив в воду, сказал: «Если крестьяне
правы, утони, если же герцог прав, всплыви». Гири, ко-
нечно, потонули, и народ воскликнул: «Наша взяла» 1.
Эта шутка представляла собой не только дерзкий вызов,
брошенный герцогу, но и остроумный способ, с помощью
которого члены Бедного Конрада рассчитывали узнать,
насколько крестьяне Ремской долины созрели для от-
крытого политического выступления. Не случайно выдум-
ка с весами была тут же с успехом повторена в Геппахе.
Народное остроумие проявлялось также в крылатых
словечках, поговорках, изречениях, игре слов и т. п., не-
изменно сопутствовавших освободительному движению.
«Мы долго лежали под скамьей, нужно же нам, наконец,
полежать и на скамье»2, — говорили крестьяне власть
имущим. «Мы намерены вымолотить овес, гумном нам бу-
дет служить Гедельбергский замок», — писали властям во-
ины «Ясного ополчения», намекая на фамилию ненавист-
ного им маршала Вильгельма фон Габерн (габер — овес)3.
В другом месте восставшие крестьяне восклицали среди го-
рящих рыцарских замков: «Кто сделал первого князя и
дворянина? И разве у крестьянина не пять пальцев на
руке, точно так же, как у князя или у дворянина?» 4
Но, пожалуй, самым ярким созданием немецкого ре-
волюционного фольклора были песни. И не столько
песни-хроники, о которых уже говорилось выше, сколько
песни-призывы, песни народного гнева, боевые, горячие,
рождавшиеся во время походов, глубоко эмоциональные,
искренние, бившие по врагу с огромной силой, воспламе-
нявшие дух восставшего народа. В песнях мятежные
крестьяне сводили свои счеты с ненавистными феодала-
ми, запятнавшими себя многочисленными преступле-
ниями. Подчас разыгрывалась настоящая песенная вой-
на. С обеих сторон летели обличительные песни, как
стрелы, пущенные из арбалета.
Однажды рыцари-разбойники из вольницы Шенкен-
баха сочинили песенку, в которой глумились над мужи-
ками и бюргерами, угрожали мужикам беспощадной рас-
1 В. Циммерман, История Крестьянской войны в Герма-
нии, М. 1937, т. I, стр. 63.
3 Там же, стр. 354.
3 T а м же, стр. 385.
4 Т а м ж е, т. II, стр. 279.
11 Б. Пуришев 161

правой. Крестьяне не остались в долгу и тут же ответили
песней знатным насильникам. С великим негодованием
клеймили они их злодейства, обещая рыцарям позорную
гибель:
...Хвалились вы заране
Ухлопать дичь в упор.
Эх, господа дворяне,
Не крепок ваш дозор,
Не медлим мы с расправой,
Сведем свой счет кровавый.
А суд не знает правый
Ни смердов, ни господ,
На плаху всех ведет...
(Пер. II. II. Бальмонта.)
Песни сочинялись и пелись при самых различных об-
стоятельствах. Множество людей хотело говорить сти-
хами. В одной из стихотворных листовок 1525 года со-
общается о том, что «каждый ныне поет об удивительных
событиях, каждый хочет сочинять, никто не хочет сидеть
сложа руки» (Лилиенкрон, № 381, стихи 1—4). В той же
листовке сообщается, как осажденный крестьянским опол-
чением гарнизон замка Фрауэнберг, узнав о приближе-
нии отрядов маршала Трухзеса, на радостях заставил
сторожа на башне сыграть песню, сложенную в на-
смешку над крестьянами: «Что ты наделал, Иуда», и
«Если ты раскаялся, то проваливай -восвояси» (стро-
фа 51). В свой черед крестьяне имперского города Галле,
когда местный магистрат старался их запугать Шваб-
ским союзом, потешались над ним, сочиняли и пели раз-
ные иронические песни: «Где союз? Он запутался в меш-
ке, как кошка» и пр. 1 Песни звучали и в селах и в го-
родах, под крышей дома и на воле. Стихи появлялись на
воротах сожженного замка, на стенах трактира. С пес-
нями шли в сражение, в песнях издевались над врагом.
В одной из песен сообщалось: «Мужики сказали: мы по-
ищем у господ вшей; они собрались и стали стрелять.
Господам пришлось плохо» 2. В песнях клокотала справ-
едливая народная ненависть, переливались волны буй-
ного народного веселья. Песни были знаменем восстав-
ших, их боевыми трубами. Об огромном воодушевлении
народа, поднявшегося против насильников, свидетель-
1 В. Циммерман, Назв. соч., т. II стр. 133.
2 Та м же, т. I, стр. 194.
162

к'ликая крестьянская война. Пленение феодала восставшими крестьянами.
С гравюры на дереве Ганса Вейдица. 1539 г.

ствует, например, замечательная песня «бедный Конрад»,
относящаяся, видимо, к 1525 году:
Хейо! Я Бедный Конрад!
Я все еще живой.
С голодных гор, от слезных рек
Шагаю с булавой.
Доколе мне подмоги ждать,
В неволе жить и голодать?
Хочу, чтобы один закон
Имел крестьянин и барон.
Хейо! Я Бедный Конрад!
Коли копьем!
Вали дубьем!
Я здесь, я Бедный Конрад.
Я в поле и в лесу.
Мой шлем горит, начищен щит,
И я Башмак несу.
Нас князь и папа не поймут.
Я сам вершить желаю суд.
Настал для замков смертный час.
Святой завет — вот мой указ!
Я здесь, я Бедный Конрад!
Коли копьем!
Вали дубьем!
Хейо! Я Бедный Конрад!
Я жгу попов и знать.
Пришла пора для топора
По спинам погулять!
Я лишь кнутом и плетью сыт,
Я барами в лепешку сбит.
С нас кожу заживо дерут,
А наших жен к себе берут
Хейо! Я бедный Конрад!
Коли копьем!
Вали дубьем!
(Пер. Е. Маркович.)
Великая ненависть к угнетателям запечатлена в этих
пламенных словах. Подобные песни воспламеняли
сердца, звали на бой, объединяли простых людей в еди-
ном грозном порыве. Вполне понятно, почему господа так
боялись мятежных песен, почему они жестоко преследо-
вали их авторов. Мы знаем, например, как упорно эрц-
герцог Иоанн стремился напасть на след сочинителя не-
большой песни, в которой оплакивалась горестная судьба
одной женщины, по имени Катерина Крейтер, павшей
жертвой княжеского произвола (Лилиенкрон, № 391).
Она, видимо, была сторонницей партии Г. Пфейфера,
164

одного из руководителей восстания горожан в городе
Мюльгаузене, в 1525 году. Была она бедной больной вдо-
вой, никогда, по словам песни, «не поступавшей против
чести». Сперва князья разрешили ей целой и невредимой
покинуть город, а затем предательски умертвили ее. На-
родная песня клеймит подлое вероломство больших гос-
под,- поднявших руку на беззащитную больную женщину.
К сожалению, до нас дошло очень немного песен, в
которых драматические события Великой крестьянской
войны излагались с позиций революционных кругов.
Большая часть известных нам песен-листовок вышла из-
под пера врагов народного лагеря. Княжеская партия
сделала все возможное, чтобы уничтожить любые про-
явления революционного фольклора. Но даже листовки,
враждебные восставшему народу, не могут скрыть герои-
ческого размаха освободительного движения, не могут
скрыть того, что крестьянская война была подлинно на-
родным делом. Мы узнаем из них, как дружно поднима-
лись крестьяне на борьбу против угнетателей, как они
клялись быть верными друг другу и стойкими в бою
(№ 374, строфа 3), как ширился огненный вал народной
войны, испепелявший монастыри и замки, как крестьяне
предали позорной казни графа фон Гельфенштейна
(№ 377), как бедняки города Гейльбронна, не желая вое-
вать против крестьян, заколачивали ружья камнями, мо-
чили или рассыпали порох (там же, стихи 357—372), как
«Светлый отряд» сокрушал врагов народа (№ 384), как
феодалы вынуждены были выполнять требования кресть-
янской рати (№ 379) и пр. Между прочим, в последней
из названных песен упомянут смелый предводитель «Чер-
ного отряда» Флориан Гейер, франконский рыцарь, пе-
решедший на сторону крестьян и погибший в бою в
1525 году. Черный отряд под предводительством Гейера
прошел область Неккара, а затем Вюрцбургскую землю,
всюду разрушая замки и поповские гнезда. Он был гро-
зой князей и папистов. Это был ударный отряд крестьян-
ской войны. Солдаты Черного отряда любили распевать
песнь, которая звучала как удары набатного колокола:
Мы Черный Гейера отряд,
Хейа-охо!
Тираны все от нас дрожат,
Хейа-охо!
Копья вперед!
166

На врага шагай!
Красный петух, монастырь поджигай!
Когда Адам пошел пахать,
Свят, свят, свят...
Кто был мужик и кто был знать?
Свят, свят, свят...
Копья вперед!
На врага шагай!
Красный петух, монастырь поджигай!
Пришел для замков смертный час!
Хейа-охо!
Святой завет—вот наш указ!
Хейа-охо!
Копья вперед!
На врага шагай!
Красный петух, монастырь поджигай!
Ведет нас рыцарь Флориан.
Князей и папы враг
На знамени полки крестьян
Несут Башмак.
Копья вперед!
На врага шагай!
Красный петух, монастырь поджигай!
(Пер. Е. Маркович.)
Народное песнетворчество стало грозным оружием.
Оно являлось также взволнованной летописью народного
движения. Участники и ближайшие свидетели пели о ви-
данном и пережитом, о победах, а также о поражениях
Крестьянской войны, о жестокой расправе, которой под-
верглись восставшие и их единомышленники. Они призы-
вали небесные кары на головы палачей, пророчили им
адские муки, клеймили предателей, оплакивали горькую
участь побежденных. Пафос борьбы сочетался в ряде пе-
сен с глубокой задушевностью. В этом отношении весьма
примечательна песня об усмирении Мюльгаузена, откли-
кавшаяся на один из трагических эпизодов Крестьянской
войны (№ 390). Вольный имперский город Мюльгаузеп
был главным центром революционного движения в Тю-
рингии. В организации Мюльгаузенской революционной
общины деятельное участие принимал Томас Мюнцер л
его ученик Генрих Пфейфер. Восстание.в городе вспых-
нуло 17 марта 1525 года. 19 мая началась осада города
объединенными княжескими войсками. 25 мая Мюльгау-
зен благодаря предательству ряда бюргеров сдался
166

князьям, которые жестоко расправились с вождями и
наиболее активными участниками восстания. Среди каз-
ненных был Г. Пфейфер. Этим событиям посвящена
песня, видимо написанная одним из жителей Мюльгау-
зена, принимавшим непосредственное участие в револю-
ционном движении и заканчивающаяся словами:
...Кто эту песенку сложил,
Тот на земле недолго жил.
Он выпил злую чашу.
Ты песню слышал нашу?
(Пер. И. И. Вильмонта.)
16. ТОМАС МЮНЦЕР
Восстание в Мюльгаузене — один из самых ярких
эпизодов освободительной войны 1525 года. Оно должно
было стать сигналом к всеобщему восстанию в Южной
Германии. В Тюрингии, являвшейся главным очагом ре-
формационного движения, давно уже все кипело и кло-
котало. Широкое хождение имели здесь революционные,
религиозные и политические доктрины. Здесь особенно
широко развернулась деятельность наиболее революци-
онного крыла освободительного движения, возглавляв-
шегося Томасом Мюнцером (ок. 1490—1525).
Он решительно порвал с бюргерской реформацией,
противопоставив ей идеи реформации народной. Именно
в учении Мюнцера народная реформация получила свое
законченное выражение. Видя главную силу революцион-
ного народа в крестьянстве (что было вполне естествен-
но для того времени), Мюнцер в то же время не был не-
посредственным идеологом крестьянских масс, которые с
самого начала Реформации не только постоянно обнару-
живали пагубную местную ограниченность и упрямый
провинциализм, но и не выходили особенно далеко за
пределы бюргерской реформы. Во всяком случае, когда в
Гейльбронне представители восставших крестьян должны
были создать проект имперской реформы, оказалось, что
этот проект в конечном счете предвосхищал пути буржу-
азного развития Германии К
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М 1952,
стр. 87.
167

Программа Мюнцера прежде всего отражала полити-
ческие искания городских низов, при этом она, по словам
Энгельса, «представляла собой не столько сводку требо-
ваний тогдашних плебеев, сколько гениальное предвос-
хищение условий освобождения едва начинавших тогда
развиваться среди этих плебеев пролетарских элемен-
тов»1. Выступление Мюнцера свидетельствовало о том,
что в эпоху Реформации, то есть в годы немецкой бур-
жуазной революции, уже вспыхнуло «самостоятельное дви-
жение того класса, который был более или менее разви-
тым предшественником современного пролетариата»2.
Если Вендель Гиплер, игравший руководящую роль на
Гейльброннском совещании, пришел к предчувствию со-
временного буржуазного общества, то Мюнцер в каче-
стве представителя класса, стоявшего вне всяких суще-
ствовавших до того времени официальных общественных
связей, как феодальных, так и бюргерских,— возвысился
до предчувствия коммунизма 3. Не обладая ни привиле-
гиями, ни собственностью и не имея своей доли ни в фео-
дальных, ни в бюргерских сферах, плебейство не могло
ограничиться одной только борьбой против феодализма и
городского патрициата, но должно было подвергнуть со-
мнению учреждения, представления и взгляды, которые
были свойственны всем покоящимся на классовых проти-
воречиях общественным формам 4. Все это делало пар-
тию Мюнцера крайне революционной, однако само со-
бой понятно, что подобное стремление выйти за пределы
не только настоящего, но и будущего, могло быть лишь
фантастическим 6.
Народная реформация не могла победить, потому что
она не опиралась на достаточно реальные исторические
возможности. При всем том она не осталась в области
мечты. Ее приверженцы принимали деятельное участие в
начавшихся восстаниях. И хотя они имели целью глав-
ным образом будущий всеобщий переворот, идея народ-
ной реформации стала организующей силой вполне ре-
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 46.
2 Ф. Э н г е л ь с, Развитие социализма от утопии к науке,
1952, стр. 34.
3 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 87.
4 Та м же, стр. 37.
6 Т а м же, стр. 37—38.
168

ального общественного движения, вылившегося в Вели-
кую крестьянскую войну 1525 года 1. В этой войне партия
Мюнцера сыграла выдающуюся роль. Сам Томас Мюн-
цер проявил себя как непреклонный революционер, не-
утомимый публицист, глубокий и смелый мыслитель.
В одной из своих статей Ф. Энгельс назвал его «на-
стоящим демократом, насколько это было возможно в
то время» 2.
Мюнцера не страшили преследования и гнев сильных
мира сего. Когда саксонские князья в начале 1524 года
явились в Алыитедт, чтобы успокоить народные волне-
ния, возникшие в результате проповеди Мюнцера, он про-
изнес в их присутствии горячую проповедь, в которой не
только потребовал решительной расправы над попами и
монахами, но и энергично высказался в защиту народа,
доведенного до возмущения тиранией господ и князей
В заключение он смело заявил, что и впредь будет воз-
мущать народ. Ему были ненавистны полумеры, фили-
стерская боязнь крайних средств. Уже в начале своей
деятельности, когда он еще был преимущественно теоло-
гом, он проповедовал беспощадную войну против папи-
стов, призывая «убивать без всякого милосердия» врагов
евангелия. Позднее, решительно порвав с бюргерской ре-
формацией, он открыто выступил в качестве политиче-
ского агитатора, своими пламенными проповедями и со-
чинениями возбуждая в народе мятежный дух. «Пусть
сорняки растут во всю мочь,— писал он.— Живой бог
точит во мне свои косы, дабы я смог затем срезать крас-
ные дикие маки и синие цветочки» (из письма к неиз-
вестному приверженцу, март, 1523 год).
В отличие от Лютера, который склонен был понимать
положения Реформации только духовно, Мюнцер пони-
мал их «телесно», материально. Реформация означала
для него решительный переворот во всех областях об-
щественной жизни.
Но Мюнцер шел дальше Лютера не только в вопросах
политических. Его религиозно-философские воззрения об-
наруживали замечательную смелость и остроту мысли.
По словам Энгельса, «под христианскими формами он
1 М. М. С м и р и н, Народная реформация Томаса Мюнцера и
Великая крестьянская война, М.-Л. 1947, стр. 521.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. V, стр. 17.
169

проповедует пантеизм», местами «соприкасающийся даже
с атеизмом» К
Фактически учение Мюнцера было направлено против
идеи религиозного авторитета и призывало к активности
людей, к утверждению начал человеческой морали и че-
ловеческого разума. Отказываясь видеть в библии не-
преложное божественное откровение, Мюнцер усматри-
вал его в человеческом разуме, посредством которого че-
ловек может возвыситься до божества. В связи с этим
царство божие следует искать не в потустороннем, но в
здешнем мире. Задача верующего — немедленно устано-
вить на земле царство божие, предсказанное пророками
тысячелетнего царства. Для этого необходимо вернуть
церковь ко временам раннего христианства, ничего не
знавшего о феодальной иерархии, устранить имуществен-
ное и социальное неравенство людей, уничтожить классо-
вые различия, сделав народ подлинным властелином
жизни.
Для Мюнцера народ являлся носителем высшей спра-
ведливости и главным двигателем исторического прогрес-
са. Только народу («бедным мирянам и крестьянам»)
дано уразуметь требования божественного закона, по-
скольку только масса бедняков кровно заинтересована в
решительном устранении всех проявлений эгоизма и в
утверждении подлинной социальной гармонии. Поэтому
путь к богу для Мюнцера заключался не в «возвышении»
над миром, но в преобразовании мира, в утверждении
законов общего блага, которые близки и понятны про-
стым людям. Этим последним суждено совершить вели-
кий исторический переворот, «как бы ни противились
этому отдельные лица». На стороне народа нравственная
сила, поскольку народ очищен в горниле страданий и
облагорожен трудом. Ради торжества божественной
справедливости бедняки должны быть возвышены, а
большие господа, погрязшие в пороках и ненавидимые
господом, принижены. И уже сочтены часы тиранов, ибо
вскоре «царство этого мира перейдет навсегда к Христу»,
Смысл этих слов станет вполне понятным, если мы вспо-
мним, что основным политическим тезисом Мюнцера был
тезис о народоправстве. «Власть должна быть дана про*
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война ■ Германии, М. 1952,
стр. 45.
170

Томас Мюнцер. С современной гравюры
И. фон Зихема

стому народу»,— писал он в послании к эрфуртцамот
13 мая 1525 года, перефразируя 27-й стих, 7-й главы
книги пророка Даниила.
Идея народоправства сочетается у Мюнцера с идеей
революционного насилия, которое для него вполне оправ-
дано требованиями божественной справедливости.
Этим требованиям должны были соответствовать так-
же коммунистические принципы Мюнцера, являвшегося
решительным противником частных (эгоистических)
интересов и решительным сторонником общности иму-
ществ. По словам современников, мюнцеровская партия в
своей пропаганде исходила из положения, что, «согласно
требованиям христианской любви, никто не должен воз-
вышаться над другим, каждый человек должен быть сво-
бодным и должна быть общность всех имуществ»
(«История Томаса Мюнцера», приписываемая Ф. Меланх-
тону, § 3). Практически эти уравнительные тенден-
ции были направлены против владычества феодалов и де-
нежных магнатов, узурпировавших достояние всего
мира и обрекших трудовой люд на нищету, кабалу и не-
вежество.
Первым шагом к установлению «царства божия на
земле» должно было в связи с этим явиться упразднение
крепостного права, уничтожение неправедной власти
хищных князей, духовных и светских господ и всяческих
мироедов, привыкших «сдирать шкуру и мясо с бедного
пахаря, ремесленника и всего живого» («Защитительная
речь и отповедь, обращенная против бездушной изне-
женной плоти из Виттенберга», 1524), переход власти к
демократическим общинам. Ратуя за упразднение
феодально-княжеской государственности, которая превра-
щала страну в «разбойничий вертеп», мюнцеровская пар-
тия указывала путь демократического преобразования
Германии.
Этим и объясняется огромный успех мюнцеровской
пропаганды в период Великой крестьянской войны. Пле-
беи и крестьяне стекались под знамена мюнцеровской
партии. Когда вспыхнула Великая крестьянская война,
Мюнцер ободрял восставших, призывал их к упорной и
решительной борьбе. «Пусть ваши мечи,— говорил он,—
не охлаждаются от крови». В апреле 1525 года он вы-
ступил во главе отряда мюльгаузенцев на поле брани,
но был разбит, пойман и казнен 27 мая 1525 года. Веко-
172

ре было жесточайшим образом подавлено и все кресть-
янско-плебейское восстание.
Томас Мюнцер был бесспорно самым выдающимся
публицистом и агитатором Великой крестьянской войны.
Его писательская деятельность достигла особого размаха
в годы 1523—1525, когда из-под его пера вышли много-
численные воззвания, листовки и брошюры, печатав-
шиеся в подпольных типографиях и распространявшиеся
по всей стране.
Он являлся пламенным трибуном плебейско-кресть-
янского лагеря, неподкупным, страстным, горячо убеж-
денным в том, что народная реформация восторжествует
над царством великой неправды. Прежде всего хотел он
быть ратоборцем господнего дела, совершаемого руками
простых людей. Недаром он называл себя: Томас Мюн-
цер с молотом и Томас Мюнцер с мечом Гидеона К Эпи-
графом к одному из своих сочинений он взял слова про-
рока Иеремии: «Знай, что я говорю твоими устами, что я
поставил тебя нынче над людьми и царствами, дабы ты
колол, разбивал, рассеивал и опустошал, сооружал и
сеял».
И Мюнцер силой своих огненных слов действительно
колол и разбивал, рассеивал и опустошал ряды врагов
народной реформы. Ему были чужды елейные, вкрадчи-
вые, льстивые речи. Зато в столкновении с неприятелем
он чувствовал себя уверенно и твердо. Его речь в этих
случаях приобретала тяжесть и мощь железного молота.
В ней была ненависть к тиранам и уверенность в близкой
победе.
Еще в проповеди, которую Мюнцер произнес в
1524 году в присутствии курфюрста Фридриха и герцога
Иоанна Саксонского, громко звучала эта пророческая
нота. Мюнцер смело говорил здесь о торжестве зла и не-
справедливости в феодальной Германской империи, ко-
торую он приравнивал к пятому железному царству, упо-
мянутому пророком Даниилом. Миновали четыре древних
царства, подошло время гибели пятого царства. «А пятое
царство это то, которое мы имеем перед глазами. Оно
также из железа и очень хотело бы угнетать, но его
1 Г и д е о н — библейский герой, уничтоживший служение
языческому богу Ваалу и освободивший иудейский народ от инозем-
ного владычества мадианитян («Книга судей Израилевых», гл. 6—9).
173

железо смешано с грязью, так как мы наблюдаем здесЬ
ясными очами сплошные проделки лицемерия, которые
кишат по всему свету. Ибо тот, кто неспособен обманы-
вать, считается сумасшедшим. На наших глазах объеди-
нились теперь угри и змеи в одну шайку. Попы и все
злые духовные лица — это змеи, как их называет Иоанн
Креститель (Матф. гл. 3), а светские господа и правите-
ли— это угри, как сказано в книге Левит во 2-й главе
о рыбах».
И Мюнцер провидит близкое падение этого «желез-
ного» царства, в котором бесчинствуют господствующие
сословия. «А, любезные господа,— восклицает он,— обра-
щаясь к князьям и их подручным,— как хорошо будет
господь здесь, среди старых горшков, бить железным
шестом! Он, кому дана вся полнота власти на небе и на
земле, сам захочет стать во главе государства». Тогда
наступит царство божие на земле, которое уже сейчас
зорче, чем власть имущие, провидят «бедняки миряне и
крестьяне». А если князья воспротивятся господней
воле, то «у них будет отнят меч» (пр. Даниил, гл. 7).
В речи против Лютера Т. Мюнцер вновь касается
вопроса о том, кому же надлежит владеть мечом власти
земной. Лютер «обвиняет меня в призыве к восстанию,—
пишет Мюнцер,— но умалчивает о самом главном, о том,
что я ясно высказал друзьям. Я объявил им — что всей
общине принадлежит сила меча..., что князья являются
отнюдь не господами, но слугами общины. Они должны
поступать не так, как им нравится, но согласно со спра-
ведливостью».
Мюнцер не устает обличать больших господ, попи-
рающих священные права народа. Много раз возвращает-
ся он к этой теме, то иронизируя, то осыпая угнетателей
язвительными сарказмами, то прямо бросая им в лицо
сокрушительные обвинения. В речи, которую Мюнцер бес-
страшно держал перед саксонскими князьями в Веймаре
в 1524 году, он открыто заявлял, что пути бога и больших
господ глубоко различны. «Вы не можете служить одно-
временно богу и богатству! — патетически восклицал
он.— Тот, кто печется о суетной чести и наживе, тот в
конце концов будет покинут господом, ибо в пятом псал-
ме глаголет господь: сердце их пагуба. Посему все обле-
ченные властью своенравные и безбожные люди должны
быть низвергнуты. Свора безбожных, безумных людей
174

И бласть предержащие неистово свирепствуют и беснуют-
ся против господа и его помазанников». «И вот прини-
маются в наши дни многие свой народ заушать, терзать,
обдирать и скоблить и притесняют весь христианский
мир и мучают и умерщвляют чужих и своих самым
ужасным образом...» Преступления князей Мюнцер на-
зывает «делом Ирода». Вслед за ветхозаветными проро-
ками он утверждает, что «бог во гневе своем дал миру
господ и ^нязей и ныне в ярости своей желает их из-
гнать». По словам Мюнцера, князья «не что иное, как
палачи и живодеры, и это и есть их подлинное ремесло».
С такой же страстностью, с такой же неистовой силой
обрушивается Мюнцер на свору угнетателей и в «Защи-
тительной речи», направленной против Лютера (Нюрн-
берг, конец 1524 года). Он клеймит самоуправство
больших господ и их ненасытную алчность, их фарисей-
ство, их лицемерную мораль. «Смотрите,— пишет он,—
главная причина ростовщичества, воровства и разбоя —
наши господа и князья. Они захватывают себе, что взду-
мается: рыбу в воде, птицу в воздухе, растения на зем-
ле — все должно принадлежать им. И после этого они
распространяют среди бедняков заповеди божий и гово-
рят: бог повелел — не укради! Но для себя они этот за-
прет не считают обязательным. Поэтому они и притес-
няют всех людей, разоряют и грабят бедных земледель-
цев, ремесленников и целый свет. Если же у них кто-либо
возьмет хотя бы самую малость, то его отправляют на
виселицу, а доктор Люгнер («лжец» — так он называет
Лютера) тогда приговаривает: «Аминь!». Господа сами
виноваты, что бедный человек становится их врагом.
Но,— заключает свою речь Мюнцер — народ станет
свободным и господь бог будет единственным его пове-
лителем».
Именно этому грядущему повелителю, а не кому-либо
из земных феодальных князей, торжественно посвящает
Мюнцер свое писание, в котором он решительно обви-
няет Лютера в измене народному делу и в пресмыкатель-
стве перед князьями. «От Томаса Мюнцера из Алынтед-
та. Светлейшему первородному князю и всемогущему
государю Иисусу Христу, счастливейшему из всех монар-
хов, храброму герцогу всех верующих, моему всемило-
стивейшему господину и надежному покровителю, а так-
же покровителю своей опечаленной невесты, бедного
176

Христианского люда»,— Так начинает Мюнцер свою «За-
щитительную речь», обращенную против «бездушной
изнеженной плоти из Виттенберга».
Отлично понимая, что виттенбергский реформатор
перешел в лагерь княжеской реакции, что лютеровская
реформация обернулась против народа, Мюнцер не да -;г
Лютеру спуску. Он то и дело от защиты переходит к
самому яростному нападению. Он стыдит, обличает, поно-
сит своего противника, насмехается над ним, осыпает его
градом бранных слов. Пользуясь любым предлогом, что-
бы заклеймить врага народной реформы, Мюнцер задор-
но обзывает его откормленной свиньей (намекая на
дородство Лютера), пролазой, доносчиком, доктором
Лжецом, целомудренной вавилонской блудницей, сравни-
вает его с лукавым Рейнеке-Лисом и тому подобное.
«Своей подлой пастью ты всенародно обругал меня чер-
том,— пишет он Лютеру.— Так поступаешь ты со всеми
своими противниками. В этом подобен ты лесному воро-
ну, который всегда выкрикивает свое имя». С площадной
фамильярностью говорит Мюнцер Лютеру: «Спи спокойно,
дорогая плоть. Я бы охотнее всего обонял тебя, когда бы
ты жарился в собственном упрямстве на господнем гневе
в горшке или котле у огня. Пусть сваренного в своем
собственном соку сожрет тебя дьявол. Но ведь ты осли-
ное мясо, не скоро ты будешь готов, и' жестким лаком-
ством явишься ты для своих адских сородичей». Понося
таким образом Лютера, срывая с него ореол святости,
Мюнцер был далек от мысли сводить с виттенбергским
реформатором свои личные счеты. В лице Лютера он
клеймит отступника общего дела, княжеского прихвостня,
вставшего поперек пути народной реформации. Для того
чтобы расчистить путь народной реформе, нужно было
низвергнуть авторитет Лютера. Это была простая истина,
которую очень хорошо понимал Мюнцер. Этим прежде
всего и объясняется резкость мюнцеровского тона.
Исключительной напряженности достигла публицисти-
ка Мюнцера в огненном 1525 году. Его перо, превратив-
шееся в меч Гидеона, разило направо и налево. Каждое
слово в его письмах и воззваниях горело ярким пламе-
нем. Библия подсказывала ему крылатые лозунги. Так,
грозно требуя от графов . фон Мансфельд, чтобы они
исполняли волю восставшего народа (12 мая 1525 года),
Мюнцер начинал свое письмо библейским изречением:
176

«Страх и содрогание да будут в сердце каждого, кто тво-
рит злые дела» (Поел, к римлянам II, 9). Он напоминал
графам слова пророка Иезекииля (гл. 39), согласно кото-
рым «господь повелел всем птицам небесным клевать
мясо князей, а неразумным зверям пить кровь больших
господ (der grossen Hansen)». «Полагаешь ли ты, что
господь отступился от своего народа ради вас, тира-
нов?» — вопрошал Мюнцер и тут же напоминал слова
пророка Даниила (гл. 7), утверждавшего, что «господь
всю власть передал общине». «Если ты не пожелаешь
склониться перед малыми,— писал он в письме графу
Эрнсту фон Мансфельд, — то я говорю тебе, что вечно жи-
вой господь повелел силой нам данной сбросить тебя с
престола; ибо ты не приносишь никакой пользы хри-
стианской общине». «Это о тебе и тебе подобных сказал
господь: да будет вырвано и разбито гнездо твое».
Совсем по-иному звучали воззвания Мюнцера, обра-
щенные к трудовому люду. Мюнцер страстно призывал
бедняков подняться на борьбу за народную реформу. Он
хотел, чтобы пламя народной войны разлилось по всей
Германии, чтобы народы всего мира выступили в поход
против заклятого врага.
С каким воодушевлением, с каким подъемом писал он,
например, в мае 1525 года, свое знаменитое письмо манс-
фельдским рудокопам. В этом письме он призывал рудо-
копов немедля подняться на борьбу за правое дело. Он
призывал их быть стойкими, бодрыми, верными, закален-
ными воинами господа. Он говорил о том, что время уже
настало, что уже поднялись Германия, Франция и
Италия, что «господь хочет приняться за дело», что «зло-
деи должны погибнуть». И Мюнцер торопит рудокопов.
Он говорит с ними как посланец бога, он обжигает их
пламенем своего громозвучного глагола. «За дело, за
дело, за дело! — твердит он, обращаясь к сынам наро-
да.— Железо горячо, куйте его!»
Речь Мюнцера особенно в его поздних произведениях,
до крайности напряжена. Широко используя библейские
образы и обороты, он обрушивает на слушателя каскад
жгучих слов, символов и аллегорий. Он грозит всем «вра-
гам царства божия на земле», «древней тирании», вопло-
тившейся в образе церкви и господствующих сословий,
он хочет огласить своды храма освободительным гимном,
способным рассеять египетский мрак, окутавший грешную
12 Б. Пуришев
177

землю, он точит свой серп, чтобы жать колосья, колосья
господнего гнева.
Ораторский пафос Мюнцера все возрастал по мере
развития событий. «Совершенно исчез наивный юноше-
ский юмор предреволюционных памфлетов Мюнцера, не
осталось больше следов спокойной, размеренной речи
мыслителя, которая не была чужда ему раньше; Мюнцер
теперь весь перевоплотился в пророка революции; он
неустанно разжигает ненависть к господствующим клас-
сам, пробуждает самые бурные страсти, употребляет
лишь те могучие обороты речи, которые религиозный и
национальный экстаз вкладывал в уста ветхозаветных
пророков»1. Такой язык был близок и понятен массам,
вскормленным на религиозной пище. Близки и понятны
массам были также ядреные словечки, охотно употребляе-
мые Мюнцером, его плебейская откровенность, а также
его пристрастие ко всему наглядному, предметному, ко
всему, что непосредственно окружает простого человека
в жизни. Не случайно Лютер, примкнувший к княжеской
партии, так настойчиво требовал от князей, чтобы они
пресекли пропагандистскую деятельность красноречивого
трибуна народной реформации.
Восстание народа было потоплено в крови. Победу
одержал лагерь феодальной реакции. В 1526 году остат-
ки отряда зальцбургских повстанцев под предводитель-
ством талантливого крестьянского вождя Гейсмейера
вынуждены были покинуть Германию. В 1535 году была
разгромлена коммуна анабаптистов в Мюнстере.
17. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Многие замечательные люди Германии сложили свои
головы в борьбе за свободу или подверглись жестоким
мучениям. Среди них было немало талантливых мастеров
культуры, выступавших на стороне народа. Рабочий
класс Германии благоговейно чтит память этих мучеников
свободы. Прогрессивные немецкие писатели и художники
с глубоким волнением обращались и продолжают обра-
щаться к героическим событиям XVI века. Еще Гете в
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952
стр. 98.
178

трагедии «Гец фон Берлихинген» (1771 —1773) увекове-
чил бурные события времен Великой крестьянской вой-
ны, призвав современников продолжить дело патриотов
XVI века, выступавших против самодержавного деспо-
тизма и государственной разорванности Германии. К эпо-
хе Реформации и Великой крестьянской войны вновь
обострился интерес в период революции 1848 года. Демо-
кратические писатели 40-х годов искали в XVI веке
образцы высокого гражданского служения. Особенно
привлекал их Ульрих фон Гуттен, заклятый враг церков-
ного обскурантизма и княжеского самовластия. Гуттену
посвящены многие стихотворения Генриха Гейне и Геор-
га Гервега, а также драма Рудольфа Готтшаля «Ульрих
фон Гуттен» (1843), в которой знаменитый гуманист
прославлен как мужественный борец за освобождение
страны от мрачных оков церкви. Огромное значение
революционным традициям XVI века придавали Маркс
и Энгельс. События 1848 года побудили Энгельса напи-
сать «Крестьянскую войну в Германии» (1850). В этой
книге, которая создавалась в годы реакции, Энгельс хо-
тел показать немецкому народу его славное революцион-
ное прошлое, поднять его дух и вместе с тем
преподать ему важнейшие уроки истории. На исходе
XIX века, в обстановке подъема рабочего движения,
передовые немецкие писатели вновь обращаются к рево-
люционным традициям XVI столетия. Г. Гауптман пишет
драму «Флориан Гейер» (1895), участник революции
1848 года Р. Швейхель публикует роман «За свободу»
(1898), посвященный Великой крестьянской войне
1525 года. Удачно изображая широкий размах народного
освободительного движения, писатель-демократ исполнен
горячей веры в грядущую победу народа. Уместно здесь
будет отметить, что и в России в связи с ростом револю-
ционного движения масс события Великой крестьянской
войны привлекли к себе внимание литературных кругов.
В 1906 году вышел написанный для юношества роман
Ал. Алтаева «Под знаком Башмака», живо рисующий
освободительную борьбу немецкого народа под предво-
дительством Т. Мюнцера и других народных вождей (по-
следнее переработанное издание романа увидело свет
в 1952 году).
И в наше время, в новых исторических условиях, про-
грессивные писатели Германии продолжают прислуши-
12*
179

ваться к голосам свободы, доносящимся из немецкого
прошлого. Бурные события XVI века осмысляются ими
по-новому. Понятно, что Великая крестьянская война,
которую Маркс назвал «наиболее радикальным событием
немецкой истории» 1, прежде всего привлекает их внима-
ние. Значительное место Крестьянская война занимает в
творчестве выдающегося драматурга Фридриха Вольфа,
который еще в 1923 году выступил с драмой «Бедный
Конрад», изображающей крестьянское восстание 1514 го-
да. Пьеса не только напоминала о революционных собы-
тиях, незадолго до того развернувшихся в Германии, но
и предрекала близость новых классовых битв, в огне
которых должна родиться обновленная Германия. Через
тридцать лет, наполненных событиями большого истори-
ческого значения, Ф. Вольф вновь обратился к револю-
ционной эпопее XVI века. В героической трагедии «Томас
Мюнцер. Человек с радугой на знамени» (1953) ом до-
стойно отметил величественную попытку немецкого на-
рода добиться социальной справедливости. Драматург
стремится подчеркнуть, что заветы Мюнцера, звавшего к
решительной борьбе против власть имущих, к сплочению
плебеев и крестьян, к объединению Германии, по сей
день не утратили для немцев своего жизненного значения.
События и люди XVI века привлекают также внимание
крупнейшего прогрессивного писателя Германии Иоган-
неса Бехера. В ряде сонетов почтил он память самоотвер-
женных революционеров (Ганс Бегейм из Никласгаузена,
Иосс Фриц), а также мастеров культуры эпохи Рефор-
мации и Великой крестьянской войны (Л. Кранах, Т. Ри-
меншнейдер, М. Грюневальд), творения которых прони-
заны духом освободительного движения. В поэме «Лю-
тер» (из книги «Искатель счастья и семь грехов», 1938)
И. Бехер показал величие и падение вождя Реформации,
не сумевшего до конца остаться на уровне передовых
требований эпохи.
Революционные традиции Великой крестьянской вой-
ны вдохновляли деятелей немецкого сопротивления, вед-
ших борьбу против гитлеровской тирании. В этом отно-
шении весьма примечательно письмо, написанное перед
казнью немецким скульптором-коммунистом Куртом
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 1, 1955,
стр. 423.
180

Шумахером (от 30 ноября 1942 года), в котором стойкий
противник фашизма писал: «По профессии я скульптор
и гравер на дереве; Рименшнейдер, Файт Штосе, Иорг
Ратгеб были моими великими коллегами, перед которыми
я в смирении склоняюсь. Они умерли на стороне револю-
ционеров Крестьянской войны, в борьбе против князей
и церкви, против реакции. Они не могли равнодушно
смотреть на. то, как крестьяне погибали под ярмом. Их
сердце приказывало им быть на стороне повстанцев, про-
тив реакции, которая стремилась из корысти остановить
ход времени. Их художественные творения потому так
совершенны и прекрасны, что они жили жизнью своей
эпохи»1. В наши дни в Германской Демократической
Республике великие патриоты XVI века окружены всена-
родной любовью и уважением. Имена Томаса Мюнцера
и Флориана Гейера с честью носят многие сельскохозяй-
ственные «производственные товарищества». Трудовыми
успехами отмечают немецкие крестьяне память достойных
борцов за народное дело («Neues Deutschland», 14 дека-
бря 1954 года).
1 cAufbau», 1946, № б, S. 577—578.

II. ЛИТЕРАТУРА ПОСЛЕ ВЕЛИКОЙ
КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ
1. германия после великой
крестьянской войны
По словам прогрессивного немецкого писателя
Ал. Абуша, «поражение немецкой свободы в Великой
крестьянской войне явилось для Германии великим со-
циальным несчастьем; оно погрузило во мрак реакции
три века немецкой истории» К Прежде всего непосред-
ственным результатом этого поражения явилось усиление
власти территориальных князей. Они не только востор-
жествовали над вооруженными отрядами крестьян и
плебеев, но и подчинили своей власти дворянство, кото-
рое было спасено от окончательного разгрома лишь кня-
жескими войсками. Города также испытали на себе
тяжелую руку князей.
Церковную реформацию князья направили в русло
собственных интересов, встретив в этом поддержку со
стороны Лютера и идеологов бюргерства. Уже на шпейер-
ском рейхстаге 1526 года большинство немецких владе-
тельных князей выразило сочувствие Реформации, кото-
рая давала им возможность пополнить свою казну за счет
католической церкви и усилить власть местных прави-
тельств. В протестантских областях Германии лютеранская
церковь всецело подчинилась государству. Дворянство и
бюргерство, устрашенные широким размахом народного
движения, поддерживали княжескую реформацию, капи-
тулировав перед самодержавием территориальных князей.
В связи со всеми этими событиями изменило свой
1 A. Abusch, Der Irrweg einer Nation, 1950, S. 28.
182

первоначальный характер и учение реформаторов. Лютер
решительно выступил в защиту авторитета светской вла-
сти в вопросах веры. Он развивал взгляд на монарха,
как на высшего руководителя церкви, как на отца, перед
властью которого должны склониться разрозненные воли
его подданных. Отрекшись от своего былого требования
духовной свободы человека, он закладывает основы нового
протестантского догматизма и схоластики и возглашает:
«Разум — блудница дьявола». Рядом с католическим
обскурантизмом появился обскурантизм лютеранский.
По словам Маркса, «Лютер победил рабство по на-
божности только тем, что поставил на его место рабство
по убеждению. Он разбил веру в авторитет, восстановив
авторитет веры. Он превратил попов в мирян, превратив
мирян в попов. Он освободил человека от внешней ре-
лигиозности, сделав религиозность внутренним миром
человека. Он эмансипировал плоть от оков, наложив
оковы на сердце человека» К
Литература не могла не отразить происшедших сдви-
гов. Следствием изменившейся обстановки явился кризис,
а затем и распад немецкого гуманизма. Решительный по-
ворот немецкого бюргерства в сторону реакции лишил
гуманистов твердой социальной почвы. Бюргерство от-
реклось от своего недавнего свободомыслия. После Ве-
ликой крестьянской войны малейшее проявление свободо-
мыслия казалось господствующим сословиям, властям и
вождям Реформации опасной крамолой. Религиозный
фанатизм, сочетавшийся с социальной реакцией, тормо-
зил дальнейшее развитие гуманизма. Лютер метал громы
и молнии против языческих увлечений гуманистов и их
светского образа мыслей. В назидание прочим он изгнал
из Виттенберга гуманиста Симона Лемниуса, автора лег-
ких эпиграмм и книги любовных стихотворений, в кото-
рых тот следовал по пути античных и ренессансных
эротиков. Позднее Лемниус ответил Лютеру язвительной
сатирой «Война монахов и шлюх» (1539).
Надежды гуманистов на близкое торжество гумани-
стических идеалов рассеялись, как дым. Реформация и
контрреформация оказались равно враждебными их за-
ветным чаяниям. И вот часть гуманистов отшатывается
1 К. М а р к с и Ф. Энгельс, Сочинения, 2-е изд., т. 1, 1955,
стр. 422—423.
183

от Реформации (Эразм, Рейхлин, Пиркхеймер, Крот Ру-
беан и др.)» другая часть пытается подчинить гуманизм
лютеранской ортодоксии. Но подобная попытка «рефор-
мировать» гуманизм, поставить его на службу проте-
стантской церкви, не могла, разумеется, привести ни к
чему хорошему. Под пером благочестивых лютеран лите-
ратура превращается в служанку богословия. «Я пола-
гаю,— писал Филипп Меланхтон, ученик и родственник
Рейхлина, видный филолог и богослов, примкнувший к
лютеровской реформации, которого Энгельс называет
«прообразом филистерского, чахлого кабинетного уче-
ного» !,— что поэзия, подобно музыке, была первоначаль-
но дарована людям ради укрепления веры, и так как
поэтическая одаренность бесспорно является небесным
даром, то обязанность поэтов — применять эту способ-
ность в первую очередь к прославлению божественных
дел». В дистихах, сапфических и асклепиадовых строфах
прославляют отныне реформированные неолатинские
поэты лютеранскую церковь. Георг Фабриций (1516—
1571) обращает свои оды и гимны (1545 и след.) против
«безбожия» упорствующих гуманистов, при этом он в
своих стихотворениях заменяет античную мифологию
христианской. С аналогичными явлениями мы встречаем-
ся и в латинской драме. Но это- уже был полный распад
гуманизма, утратившего все свои наиболее существенные
признаки. Появившись на гребне широкого общественно-
го освободительного движения, подготовляя умы для
бюргерской революции, гуманизм не смог пережить кру-
шения этой революции, разбившейся о лютеранскую
теологию и княжеское самодержавие.
Однако и после поражения немецкой свободы находи-
лись в Германии благородные люди, которые продол-
жали поднимать свой голос против царства социальной
несправедливости. Их выступление свидетельствовало о
том, что в широких демократических кругах Германии
продолжал жить протест против преступных порядков.
Великие события первой четверти XVI века не могли
не оставить глубокого следа в истории немецкого народа.
Врагам свободы удалось потопить в крови народную ре-
волюцию, им удалось отстоять крепостнические порядки,
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 48.
184

а также феодальную разорванность Германии, но им не
удалось поработить живую душу народа, не удалось за-
ставить лучших людей страны отречься от веры в светлое
будущее. Широкие массы крестьянства прошли суровую
школу социальной борьбы. Немецкий народ был уже не
тот, каким он был до Реформации и Великой крестьян-
ской войны. Из его памяти нельзя было вытравить геро-
ических подвигов «Черного отряда», вдохновенных про-
изведений великого Мюнцера, многих славных побед, ко-
торые были одержаны крестьянами над войсками над-
менных и жестоких феодалов.
Немецкий писатель — демократ Р. Швейхель в своем
романе о крестьянской войне («За свободу», 1898) писал
об этих годах: «Зажатому в тиски народу было запре-
щено под угрозой тяжких наказаний вспоминать о собы-
тиях 1525 года. Но в каждой крестьянской хижине про-
должали втихомолку говорить о них... В долгие зимние
вечера, когда соседи собирались вместе и под монотон-
ное жужжание веретена предавались воспоминаниям о
революции, Каспар (герой романа) рассказывал о Фло-
риане Гейере и доставал спасенное им под Ингольштад-
том черное знамя с золотым восходящим солнцем».
Народные певцы в трагическую пору феодально-цер-
ковной реакции продолжали слагать песни о доле бедня-
ка и его чаяниях, сектантские учения, оппозиционные
лютеранству и католицизму, продолжали владеть умами
многих людей. Лучшие писатели протестовали против
гнета и насилия, против тлетворного эгоизма, несовме-
стимого с общим благом. К исходу XVI века немецкой
литературой вновь овладевает сатира. Вместе с тем убо-
жество немецких порядков после 1525 года тяжело да-
вило на литературу, усиливало в ней филистерские черты,
сужало горизонты писателей. Даже наиболее передовым
мастерам культуры трудно было преодолевать давление
окружающего убожества.
2. СЕБАСТИАН ФРАНК
Видное место в немецкой литературе этой эпохи за-
нимает творчество выдающегося мыслителя и ученого
Себастиана Франка (1499—1542/43), автора многочис-
ленных трудов религиозно-философского, этического,
185

исторического и филологического характера. Религиозно-
философские воззрения Франка во многом еще соприка-
саются с воззрениями Т. Мюнцера, однако они несут на
себе отпечаток новой эпохи — крушения народной рево-
люции. Франк уже утратил мюнцеровскую веру в сози-
дательную силу революционного движения и в минуты
горького раздумия мир рисуется ему «господним фар-
сом» (Gottesfastnachtspiel).
Независимый мыслитель, он испытал гонения со сто-
роны власть имущих, скитался по Германии, пока не
окончил свои дни на чужбине. Обладая выдающейся эру-
дицией в различных областях знания, он не уступал гума-
нистам и как знаток античных авторов, в то же время он
не презирал, подобно многим гуманистам, своего род-
ного языка и не только писал все свои сочинения по-
немецки, но и перевел на немецкий язык ряд современ-
ных латинских сочинений, как, например, «Похвальное
слово глупости» Эразма Роттердамского. При этом он
высоко ценил языковое богатство народной речи, охотно
черпал из сокровищницы народных выражений, сравне-
ний и поговорок. Между прочим, ему принадлежит одно
из ранних в Германии собраний народных пословиц и
поговорок (1541).
В ряде сочинений С. Франк подверг суровой критике
общественный строй современной Германии, основанный
на корысти и насилии. Он бичевал тиранию князей и дво-
рян, превратившихся в прожорливых волков, поедающих
свое стадо, вместо того чтобы охранять его от опасности.
По словам Франка, «дворянство, которое по божьему
повелению должно быть благородно, должно быть устра-
шением и бичом злых, защитой и прибежищем добрых,
охранителем вдов и сирот, поступает как раз наоборот.
Те, которые должны быть собаками, охраняющими
овчарню, являются, напротив, сами волками и хватают
все, что только могут, так что беречь и сторожить надо
было бы именно от этих пастухов и сторожей, благород-
ство которых исключительно происходит от их прежнего
блеска. Раньше их благородство находило основание в
добродетели, теперь они доказывают его лишь гордостью,
роскошью, богатством, знатным происхождением и тира-
нией. И как их каждый боится и ненавидит, так и они
должны бояться и ненавидеть. Их друзья — только
186

блюдолизы и лицемеры; в действительности все их слуги
и подданные — рабы...» («Мировая история», 1534). Бла-
городство знати уже не основывается больше на доброде-
тели, но «что же знатность без добродетели? пустой
человек подобно епископу без библии. Что стоит звание
без человека?» Купцы и ростовщики также повинны в
страданиях народа. Их возвышение ведет к нищете мно-
жества людей, их дела — открытый разбой. Мир пережи-
вает тяжелую пору. «Зло и лукавство достигли неслыхан-
ного подъема», «мир должен рухнуть или стать иным».
И вот, перекликаясь со сторонниками народной рефор-
мы, Франк мечтает о строе, не знающем сословной
иерархии, паразитических классов, духовного гнета
церкви. Только, подобно английскому гуманисту Томасу
Мору, он не видит близких путей к этому идеальному
миру.
В своих религиозно-философских взглядах Франк
является пантеистом. Природа ему рисуется воплоще-
нием деятельного божества. Человек должен внимать ее
скрытому голосу. По его мнению, древние были ближе к
истинной мудрости, ибо они «слушали в себе речь бога и
природы». В противоположность Лютеру, приверженцем
которого Франк одно время был, он полагает, что библия
есть человеческий документ, что бог не нуждается в
книжной ортодоксии, что он прежде всего в постоянном
стремлении человека к справедливости и совершенству.
Благочестивый язычник для него столь же дорог, как
благочестивый христианин. Добродетель уравнивает лю-
дей. Будучи врагом религиозной и расовой нетерпимо-
сти, Франк выступал против гонения на евреев, усилив-
шегося в эпоху Реформации. Это был благородный
поступок, достойный смелого и независимого мыслителя.
3. П РОТЕСТАНТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
ПОСЛЕ ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ
На протяжении нескольких десятилетий немецкую ли-
тературу преимущественно наполняют догматические спо-
ры протестантов и католиков, успехи лютеровской рефор-
мации приводят к идейной гегемонии лютеранства,
ставшего оплотом новой церковной ортодоксии и княже-
ского самодержавия.
187

При этом для Лютера и его ближайших последовате-
лей литература представляла ценность лишь в той мере,
в какой она могла служить средством евангелистической
пропаганды и являться разновидностью церковной пропо-
веди, обращенной к толпе, неразумно преданной суетным
забавам и удовольствиям. «Теперь следует преподносить
слово божие и поучение, а также добрые нравы безум-
ному миру и дурно воспитанному юношеству через
посредство проповедей, песнопений, виршей, песен, прит-
чей, представления комедий и трагедий и т. п., дабы тех,
которые не внимают проповеди и вообще не желают со-
блюдать благочиния, можно было уловить с помощью
игрищ и песен»,— писал в 1539 году один из ревностных
последователей Лютера. Как в средние века, литература
должна была стать служанкой церковного благочестия.
При этом особое внимание уделялось жанрам, по самой
своей природе обращенным к широкой аудитории. Таким
жанром была, например, песня, немалое значение имел
также театр, обладавший могучими средствами воздей-
ствия на зрителей. Не случайно драма получила в период
Реформации такое большое развитие (пьесы Г. Наогеор-
га, И. Грефа, П. Ребхуна и др.), хотя обилие протестант-
ских пьес на латинском и немецком языках отнюдь не
означало подлинного расцвета драматургии.
Основной целью всех протестантских драм было нази-
дание и поучение, драматург собственно выполнял мис-
сию проповедника, сценические же образы являлись лишь
рупором той или иной морально-теологической идеи. При
всем том реформационная драматургия не была все же
вовсе лишена определенного чувства жизни, сквозь тео-
логическую оболочку в ней подчас явственно проступали
контуры живых людей, хотя и обрисованных достаточно
примитивно. В своих пьесах немецкие протестантские
драматурги еще связаны с традициями средневековой
духовной драмы (например, восходящая к мистериям ма-
нера широкого хронологического охвата событий: от со-
творения мира до Лютера, или обычные в моралитэ алле-
горические фигуры, как то: Зависть, Вражда, Правда
и т. п.), но также используют опыт латинской ренессаи-
сной драматургии (членение на акты, пролог, введение
хоров, замыкавших действие, и пр.). Народный театр в
свой черед подсказывал им ряд мотивов и приемов.
К числу наиболее излюбленных сюжетов относились
188

сюжеты, почерпнутые из библии, при этом само собой по-
нятно, что в основе подобных драматизации лежала Биб-
лия Лютера. Сам Лютер призывал в 1534 году своих еди-
номышленников использовать для театра ветхозаветные
легендарные истории. В истории Юдифи он видел
«превосходную, серьезную, доблестную трагедию», в
истории Товия — «тонкую, милую, благочестивую коме-
дию». Библия, согласно Лютеру, учила зрителя смирению
перед богом, стойкости и добродетели. Созерцая на сцене
исторую Иосифа и жены Пентефрия, он убеждался в
тщете порока и конечном торжестве добродетели; подвиг
Юдифи, обезглавившей Олоферна, вдохновлял его на
борьбу с новым тираном — папой римским; участь Ионы
служила предостережением всем тем, кто осмеливается
роптать на господа.
Немало назидательных притч и историй заимствовали
драматурги и из евангелия и из житий апостолов. Осо-
бенно привлекала драматургов трагическая судьба Иоан-
на Предтечи, а также притча о блудном сыне, наглядно
иллюстрировавшая основное положение лютеровской тео-
логии о спасении человека посредством веры. Нередко
протестантская драма ставила перед собой и полемиче-
ские цели. Нападкам подвергались догмы и обычаи като-
лической церкви, алчность римской курии, торговля
индульгенциями и реликвиями и пр.
Особенной полемической заостренностью отличались
школьные драмы на латинском языке Томаса Наогеорга
(1511 —1578), оказавшего большое влияние на немецкую
протестантскую драму. Так, например, его пьеса «Пам-
махий» (1538) пропитана глубокой ненавистью к папству
и римско-католической церкви. Паммахий заключает до-
говор с дьяволом, который вручает ему папскую тиару.
Вскоре преступления Паммахия наполняют мир, и тогда
Христос посылает апостола Павла и Истину к благоче-
стивому мужу (Gottelieb — Лютер) на берега Эльбы,
дабы призвать и укрепить его на борьбу с Паммахием и
всем царством сатаны. На этом пьеса обрывается. За-
ключительный акт драмы, по словам Наогеорга, можно
будет увидеть в день страшного суда.
Отдельным представителям этой благочестивой про-
тестантской литературы нельзя отказать в одаренности.
Все же решительным недостатком ее, как, впрочем, и всей
бюргерской реформации, являлся ее «специфически
189

богословский характер», проявлявшийся в «преимуще-
ственном интересе к вещам не от мира сего» и в «отвле-
чении от убогой действительности» К Односторонность
и ограниченность лютеровской реформации, которую
Энгельс без обиняков назвал- «национальным не-
счастьем», приключившимся с немцами 2 в полной мере
проявились в протестантской литературе XVI века. Вос-
паряя в сферы богословского умозрения, эта литература,
за редкими исключениями, была очень далека от подлин-
ных нужд и потребностей широких демократических
масс. Она подменяла вопросами конфессиональной поле-
мики, проповедью покорности и морального усовершен-
ствования насущные вопросы социального и политиче-
ского преобразования Германии, за которое боролись
деятели народной Реформы.
4. ПОЭТ Ы-Б АСНОПИСЦЫ
Однако поток конфессиональной литературы, вызван-
ный к жизни успехами Реформации, не смог надолго
преградить путь светской литературе. С середины XVI ве-
ка эта последняя даже вступает в период нового подъема.
Но этот подъем происходит в обстановке весьма от-
личной от той, которая сложилась в Германии в начале
XVI века. Тогда бюргерство еще выступало против фео-
дально-княжеских кругов. В бюргерской литературе зву-
чали резкие ноты социального протеста. После Великой
крестьянской войны положение изменилось.
Напуганное могучим размахом народного движения,
во время которого за восставшими крестьянами «показа-
лись предшественники современного пролетариата »:
красным знаменем в руках и с требованием общности
имущества на устах»3, бюргерство капитулировало перед
княжеским деспотизмом, в значительной мере утратив
свои былые оппозиционные устремления. И с этого вре-
мени в бюргерской литературе ведущая роль переходит
к дидактическим и развлекательным жанрам. Однако
если Брант и гуманисты начала XVI века сочетали мора-
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 167.
2 Ф. Энгельс, Диалектика природы, 1952, стр. 3.
3 Т а м ж е.
190

лизирующую проповедь с резким обличением разнообраз-
ных пороков современности и тем самым в той или иной
мере расшатывали устои господствующих порядков, то
поэты-дидактики середины и второй половины XVI века,
писавшие после поражения Великой крестьянской войны
и острых схваток Реформации, в значительной мере от-
казываются от социальной сатиры, внимание их преиму-
щественно обращено на этическое усовершенствование
читателей, их проповедь почти лишена патетического
элемента, ее сердцевину образует трезвая житейская
мудрость, долженствующая приостановить «гибельное»
шатание устоев. На смену язвительной «дурацкой лите-
ратуре», которая обрушивалась на «неразумие» суще-
ствующих общественных порядков, приходит нравоучи-
тельная басня, завоевывающая большую популярность в
бюргерских кругах.
Между 1535 и 1559 годами, после почти тридцатилет-
него перерыва, появляется пять новых изданий немец-
кого «Эзопа» — сборника басен, составленного по латин-
ским источникам в конце XV века Генрихом Штейнгеве-
лем. К эзоповской басенной традиции обращается также
Лютер («Эзоповы басни», 1530, изд. в 1557 г.), значи-
тельную известность в качестве баснописцев приобретают
лютеранские клирики Эразм Альбер (ок. 1500 — ок. 1553)
и Буркард Вальдис (1490 — ок. 1556). Первый из них?
сельский пастор, автор полемических сочинений, направ-
ленных против папства и монашества, написал сборник
стихотворных басен «Книга о добродетели и мудрости»
(1534—1550), в котором широко использовал Эзопа, из-
вестного ему по латинскому переводу.
В 1548 году появился «Обновленный Эзоп, перело-
женный в стихи» Б. Вальдиса, состоящий из 400 басен,
притч и повестушек. Перу Вальдиса, принадлежат также
стихотворная обработка псалтыри, протестантская коме-
дия о блудном сыне (поставлена в 1527 г.), заострен-
ная против папского Рима, перевод латинского стихотвор-
ного памфлета Наогеорга «Папское царство», а также
ряд стихотворных памфлетов (1542), направленных про-
тив герцога Генриха Брауншвейгского Младшего, тирана
и самодура, заклятого врага протестантов, которого поэт
именует дикарем, безбожником, поджигателем, убийцей,
мамелюком, антихристом, трусом, лжецом, распутником
и т. п. («Дикарь из Вольфенбюттеля», стихи 271 и след.).
191

Свою книгу басен Вальдис опубликовал, будучи, как и
Эразм Альбер, лютеранским пастором, но до того он про-
жил жизнь, исполненную различных превратностей' и
приключений. В молодости он был монахом, как католик
изведал тюремное заключение, после перехода в люте-
ранство занялся ремеслом оловяничника и торговлей, ко-
лесил по Европе от Риги до Испании, остаток лет провел
в должности пастора на родине в Абтероде (Гессен).
Широко используя популярные эзоповские сюжеты,
Эразм Альбер и Буркард Вальдис не стремятся к педан-
тической передаче античного оригинала. Они придают
старинным басням немецкий колорит, интенсивно разви-
вают повествовательную часть, большое внимание уде-
ляют морализирующим концовкам. Стремясь к конкрет-
ности и бытовому правдоподобию, они обильно вводят в
рассказ реалистические детали, наполняют басни жанро-
выми картинками. Животные приобретают у них челове-
ческий облик, — они не только беседуют и пляшут, но и
распевают латинские и немецкие народные песни (Эразм
Альбер, «Басня о городской и полевой мышах»). В боль-
шом ходу у обоих поэтов прием бытовой и географиче-
ской локализации басни. Одну из своих басен Альбер на-
чинает словами: «Неподалеку от Рейна возле Каутен-
баха лежит городок, именуемый Андермах. В этом городе
жил некий бюргер...» Городские мотивы с особой охотой
разрабатывает Вальдис, в течение многих лет наблюдав-
ший жизнь торговых центров Европы, в то время как
сельский пастор Эразм Альбер больше тяготеет к дере-
венским сценам, обнаруживая при этом незаурядное чув-
ство ландшафта. От Эразма Альбера Вальдис отличается
также широтой своей классической эрудиции, в то же
время он любит рассказать какой-нибудь забавный
шванк, исполненный сочного народного комизма. Эти
шванки уже вовсе не связаны с классической традицией.
В них выступают не звери, но обыкновенные люди, обыч-
но представители различных немецких общественных кру-
гов. Лишь изредка Вальдис, равно как и Альбер, взды-
мает бич сатиры, да и то почти исключительно в пылу
церковной полемики.
Печать незлобивого юмора лежит на баснях обоих
поэтов. Без экзальтации, без гнева поучают бюргерские
баснописцы своих соотечественников, стремясь предосте-
речь их от «гибельного» своеволия, направить их на
192

стезю добрых нравов. Их идеалы тесно связаны с мелко-
буржуазным развитием послереформационной Германии.
В басне «О двух братьях» Вальдис противопоставляет гу-
ляке и моту, безумно расточающему отцовское наслед-
ство, рачительного и домовитого хозяина, зорко при-
сматривающего за слугами, вникающего во все хозяй-
ственные нужды, успешно умножающего доставшееся
ему от отца добро. Человек не должен стремиться к чрез-
мерному, довольство малым — венец добродетели. «Каж-
дый получил от бога свой особый дар», опасно и глупо
желать невозможного, «неразумно» выступать против бо-
лее сильного («О лягушке и быке»), те же, которые
мечтают о социальных переворотах, должны запомнить,
что «господа всегда останутся господами», «посему
молчи, терпи и охраняй свое добро» (Вальдис, «О лисице
и еже»).
Но в произведениях Б. Вальдиса мы находим не
только филистерские черты, составляющие их слабую
сторону. Вальдис отличался большой наблюдательностью
и несомненным даром комического повествования. Он
очень верно подмечал людские слабости и недостатки и
очень живо рассказывал о них в своих веселых баснях и
шванках. Особенно занимательны шванки, представляю-
щие собой красочные жанровые сценки.
Чаще всего достается в них попам и монахам, обычаи
и повадки которых хорошо были известны Вальдису.
В шванке «Об одном отшельнике» Вальдис посмеивается
над бесплодной «мудростью» анахоретов, тщетно пы-
тающихся обрести духовное совершенство вдалеке от че-
ловеческого общества. В шванке «О деревенском старши-
не и его духовнике» Вальдис остроумно повествует о
поповской алчности и находчивости простолюдина. Та
же тема разработана им в превосходном шванке «О двух
ландскнехтах и сельском попе». Распутство, царящее в
женских монастырях, обличает шванк «О бедной мона-
хине». Но и в этом шванке Вальдис не упускает случая
сочувственно изобразить находчивость молодой монахи-
ни, которая заставляет замолчать игуменью, лицемерно
проповедовавшую чистоту монастырских нравов. Острое
словцо, врожденная смекалка, изобретательность и лов-
кость неизменно вызывают сочувствие Вальдиса. Настоя-
щим апофеозом ловкости и находчивости является шванк
Вальдиса «О школяре и мельнике», в котором смышленый
13 Б. Пурншев
193

школяр не без пользы для себя совершает перед
изумленным мельником всяческие «чудеса». В других
шванках Вальдис лукаво рассказывает о женской хитро-
сти («Как молодая женщина исповедовалась»), о про-
делках ярмарочного шарлатана, легковерии и простова-
тости его клиентов («О продавце териака») или о воров-
ливости портного («О портном»), воссоздавая яркую
картину немецких нравов XVI века.
5. ГАНС САКС
На большую высоту немецкую литературу поднял
крупнейший поэт XVI века Ганс Сакс (1495—1576). Сре-
дой, питавшей его творчество, был мелкий ремесленный
люд, наполнявший немецкие города XVI века. Г. Сакс не
был сторонником народной реформы. Его симпатии скло-
нялись на сторону лютеровско-бюргерской реформации.
Его умиляли привычные «патриархальные порядки», ко-
торые все еще продолжали царить в полусредневековых
городах Германской империи. Зато искусство и народ
были для него нераздельны1. Он писал для народа, и
творения его были пропитаны тем жизнерадостным свет-
лым духом, той пленительной наивностью, которые соста-
вляют характерную черту многих подлинно народных по-
этических созданий. К тому же Ганс Сакс всегда очень
охотно черпал из сокровищницы фольклора. В поэзии он
был столь же трудолюбив, как и в своем сапожном ре-
месле. Им написаны многочисленные мейстерзингер-
ские песни2, духовные стихотворения, назидательные
шпрухи, «истории», басни, полемические диалоги, весе-
1 М. Горький, Разрушение личности. Собр. соч. в 30 томах,
т. 24, стр. 36.
2 Мейстерзингеры — средневековые немецкие поэты и
певцы из горожан, преимущественно ремесленников. С XIV века
были объединены в особые певческие школы или союзы. Их
творчество было подчинено строгим, подчас весьма стеснительным
правилам. Для получения звания мастера пения (поэзии) начина-
ющий поэт должен был в обучении «благородному искусству»
мейстерзанга пройти ряд предварительных ступеней. Для своих пе-
сен мейстерзингеры либо использовали старинные средневековые
мелодии, либо сочиняли мелодии новые, носившие подчас причуд-
ливые названия (орлиная мелодия, громовая мелодия, мелодия
скипетра и т. п.).
194

Ганс Сакс. С гравюры на дереве Ганса
Брозамера. 1545 г.
лые шванки, трогательные «трагедии», поучительные
«комедии», забавные фастнахтшпили (масленичные пред-
ставления) , в которых он без труда превзошел всех своих
предшественников и современников.
В немецкой литературе XVI века Ганс Сакс занимает
примерно то же место, что Лукас Кранах в немецком
изобразительном искусстве того времени. Оба они были
далеки от антикизирующих тенденций ученых гумани-
стов. Оба они предпочитали оставаться в кругу чисто
\Ъ*
195

немецких национальных представлений и вкусов. Подоб-
но Кранаху, который наивно облекал античные мифы
или библейские истории в одежды современной ему бюр-
герской Германии (Давид и Вирсавия, Геркулес и Омфа-
ла и др.), Ганс Сакс всегда изображал немецкие обычаи,
порядки и нравы, какие бы сюжеты ему ни приходилось
разрабатывать, будь то сказания классической древности,
христианские легенды или побасенки итальянского Воз-
рождения.
Как и Кранах, он любил жизнь, ее свежие краски и
ароматы. У него глаз настоящего художника. С подку-
пающей живостью изображает он пестрый поток житей-
ских дел, никогда, однако, не упуская случая оттенить
назидательный элемент, заключенный в произведении.
Его поэзия не знает исторической или пространственной
перспективы, глубины или напряжения страстей, обаяние
ее в ее демократической непосредственности и той почти
детской наивности, которая вносит теплоту и свет даже
в наиболее сухие аллегории и параболы, заимствованные
Саксом из обихода средневековой литературы. Прямо-
душный и честный ремесленник, он оставался искусным и
взыскательным мастером и в области поэзии, чем сни-
скал себе впоследствии похвалу Гете, высоко оценившего
самобытное творчество забытого в XVIII веке немецкого
поэта.
Родился Ганс Сакс в Нюрнберге в семье портного,
посещал латинскую школу, после двухлетнего обучения у
сапожных дел мастера отправился в длительное стран-
ствование по Южной Германии. Во время этого стран-
ствования он не только присматривался к жизни немец-
ких городов, но и усердно совершенствовался в «благо-
родном искусстве» мейстерзанга, которым он начал за-
ниматься еще в Нюрнберге под руководством опытного
мейстерзингера ткача Лиенгарда Нунненбека. В 1516 го-
ду он вернулся в родной город, получил права мастера
сапожного цеха, женился, основал школу мейстерзинге-
ров и зажил тихой жизнью трудолюбивого бюргера.
Однако, усердно занимаясь своим ремеслом и поэзией,
Ганс Сакс вовсе не был индифферентным наблюдателем
развивавшихся в Германии событий.
В 1523 году он опубликовал пространное аллегориче-
ское стихотворение «Виттенбергский соловей», в котором
горячо приветствовал выступление Лютера, чей «ясный
196

голос» возвещает приход нового дня; поэт описывает,
как в ослепительных лучах восходящего солнца (истин-
ная вера) меркнет тусклое сияние месяца (ложная вера),
как заблудшее стадо, шедшее во мгле за кровожадным
львом (папа), видит, наконец, свою ошибку и находит
истинный путь, ведомое звонким голосом соловья
(Лютер). В заключение стихотворения, разъяснив смысл
аллегорий, Сакс призывает современников оставить Ва-
вилон и вновь вернуться к заветам евангелия. Успех
«Ёиттенбергского соловья» был огромным. За год стихо-
творение выдержало шесть изданий. Молодой поэт, впер-
ные выступивший с печатным стихотворением, сразу при-
обрел значительную известность.
В 1524 году Сакс испробовал свои силы как полемист, ]
написав четыре прозаических диалога в защиту проте- /
стантизма. Захваченный реформационным движением, он
на время вовсе отошел от светской поэзии и с 1523 года
до 1526 года сочинял (если исключить ряд незначитель-
ных шпрухов) только духовные и полемические произве-
дения. Его полемический задор вызвал даже неудоволь-
ствие нюрнбергского магистрата.
В 1527 году, по инициативе известного лютеранского
проповедника Озиандера, Ганс Сакс сочинил текст к
циклу старых гравюр, обличавших злодеяния папства и
предрекавших его гибель. Произведение, содержавшее
ряд резких выпадов против католического Рима, увидело
свет под названием: «Чудесное пророчество о папстве».
Встреченная весьма сочувственно Лютером книга, однако,
подверглась преследованию со стороны нюрнбергского
магистрата, который сделал строгое внушение Саксу,
предложив ему впредь воздержаться от публикации
«книжонок или стихотворений» и заниматься только «ре-
меслом и башмачным делом». Для литературной дея-
тельности Сакса это распоряжение магистрата, однако,
не имело заметных последствий. При всем своем уваже-
нии к городским властям Сакс не мог и не хотел отка-
заться от поэтического призвания, количество им
написанных произведений все возрастало, пока не до-
стигло к 1567 году тридцати четырех рукописных томов,
о чем престарелый поэт не без гордости сообщает в сти-
хотворении «Valete, или Итог всех моих творений» (1567).
Правда, публицистический элемент, достигший в творче-
стве Сакса наибольшей интенсивности в 1526—1527 годах,
! 97

в дальнейшем заметно пошел на убыль. Своим люте-
ранским симпатиям Сакс, однако, остался верен до
конца дней; в 1546 году во взволнованном стихотворении
он оплакал смерть вождя бюргерской реформации («Эпи-
тафия или скорбная речь над гробом д-ра Мартина
Лютера»).
Впрочем, еще раз гневные ноты зазвучали в голосе
Сакса, когда маркграф Альбрехт, по прозванию Алки-
виад, обрушился в 1552 году на Нюрнберг, подвергнув
вольный город ужасам войны. Как патриот Нюрнберга,
Сакс не мог остаться безразличным к судьбам родного
города и излил свои чувства в ряде стихотворений (не
появившихся в печати), в которых не только сетовал на
тяжесть осады («Жалоба города Нюрнберга», 1552), но
и обличал злодейства маркграфа. Особенно выразительно
стихотворение, повествующее о том, как поэт в сновиде-
нии, ведомый гением, сходит в ад вслед за воинственным
маркграфом, которого на берегу адской реки радостно
встречают знаменитые тираны древности, среди них —
Дионисий, Фаларис и Калигула («Вознесение марк
графа Альбрехта», 1557).
Но и в других своих произведениях Ганс Сакс всегда
оставался патриотом Нюрнберга, который являлся для
; него символом независимой бюргерской культуры. Ганс
\ Сакс гордился тем, что он гражданин «вольного города»,
\ в стенах которого процветают ремесла и всякого рода
' художества. В пространном стихотворении «Похвальное
слово городу Нюрнбергу» (1530), примыкающем к попу-
лярному в XVI веке жанру панегириков в честь городов,
он с любовью и тщанием описывает «Нюрнберга устрой-
ство и бытие». Из стихотворения мы узнаем, сколько
было в вольном городе улиц, колодцев, каменных мостов,
городских ворот и часов, отбивающих время, мы узнаем
о санитарном, общественном и хозяйственном состоянии
города, о негоциантах и Ярмарках, о многочисленных ре-
месленниках, занятых разнообразным и полезным трудом.
Свидетель замечательного расцвета нюрнбергского
искусства, создававшегося такими художниками, как
Адам Крафт, Петер Фишер, Альбрехт Дюрер и др., Ганс
Сакс с гордостью .пишет о «хитроумных мастерах», ис-
кусных в «печатном деле, живописи и ваянии», в литье и
зодчестве, «подобных которым не найти в других стра-
нах». Нюрнберг для него «прекрасный сад», изобилующий
198

удивительными плодами. Стены вольного города отделяют /
поэта от необъятного и шумного мира, на который он с '
любопытством взирает из окна своего опрятного бюргер-
ского жилища, где он в труде и довольстве провел много
лет, окруженный семейным уютом и уважением со-
граждан.
Домашций очаг — его микрокосм. В нем воплощается I
для Сакса идеал бюргерского благополучия и прочность \
земных связей. И подобно тому, как он торжественно и
деловито воспел городское благоустройство Нюрнберга,
воспел он столь же деловито и не без наивного пафоса
примерное благоустройство своего домашнего очага.
В стихотворении «Вся домашняя утварь, числом в триста
предметов» (1544) обстоятельно описывает он вещь за р
вещью всю свою домашнюю утварь, возводя, таким обра-'
зом, бюргерский уют в предмет поэтического панегирика.^
Вместе с тем Ганс Сакс обнаруживает широту интеН
ресов и крайнюю любознательность. Скромный ремеслен-;
ник отличался обширной начитанностью и тонкой наблю- {
дательностью, о чем ясно свидетельствуют его многочис-
ленные произведения. В голове Сакса постоянно роилось
множество красочных образов, заимствованных им из
литературы, истории, природы и окружающей жизни.
Отовсюду черпал он материал для своих мейстерзингер-
ских песен, пьес, шванков и шпрухов. С глубоким уваже-
нием относился он к хорошим книгам, из которых посте-
пенно составил изрядную библиотеку, с обычной тща-
тельностью описанную им в 1562 году. Он хорошо знал
литературу шванков и народных книг, читал итальянских
новеллистов в немецких переводах, в частности «Дека-
мерон» Боккаччо, из античных писателей ему были из-
вестны Гомер, Вергилий, Овидий, Апулей, Эзоп, Геродот,
Плутарх, Сенека, Светоний, Плиний и ряд других, вни-
мательно изучал он исторические сочинения Шеделя и
С. Франка, космографию Мюнстера, просматривал книги
по естествознанию, был знаком с «Римскими деяниями»,
не говоря уже о библии, сочинениях Лютера и современ-
ных немецких писателях. С редким усердием стремился
Сакс обогатить свое творчество все новыми и новыми
сюжетами.
Еще на заре своей поэтической деятельности, в
1515 году, он выступил в защиту творческих прав поэта,
ратуя за расширение тематики мейстерзингерских песен.
199

По мнению Сакса, поэт не должен замыкаться в кругу
религиозных тем, как это обычно было у ранних мейстер-
зингеров, наряду с гимнами в честь творца вселенной он
вправе слагать песни в честь благородного искусства
мейстерзанга, рыцарям он вправе петь о битвах и тур-
нирах, женщинам — о целомудрии, скромности и чести,
поселянам — о плуге, дарах земли и т. п. («Отличное
наставление, о чем должен петь певец»). И призывы
Сакса не остались тщетными. В XVI веке поэтический
диапазон мейстерзанга заметно расширился.
Однако никто из мейстерзингеров не смог превзойти
нюрнбергского мастера в широте поэтического кругозора.
Сакс находил сюжеты для своих песен в библии, в антич-
ной мифологии, в поэзии и истории, германская древ-
ность, средневековые хроники, описания путешествий
подсказывали ему темы и мотивы, ренессансные новеллы,
басни, фацетии и шванки впервые облекались им в фор-
му мейстерзингерской песни. Никто из мейстерзингеров
не обладал таким живым чувством природы, как Сакс,
таким непосредственным ощущением жизни. О чем
только не пел почтенный мейстерзингер, то обращаясь к
«золотому тону» поэта конца XIII века Регенбогена или
к «сладкому тону» Гардера, то к созданной им самим
нежной «серебряной» мелодии, стяжавшей себе в
XVI веке значительную популярность, то к тонам «длин-
ному», «короткому», «утреннему», «розовому» и др. Но
Сакс не ограничивался тем, что разрабатывал какую-
либо тему в форме мейстерзингерской песни, он обраба-
тывал ее затем в форме шпруха, шванка или фастнахт-
шпиля, желая сделать ее достоянием широких кругов чи-
тателей. Многие его произведения расходились в народе
в виде летучих листков, обычно украшенных гравюрами
на дереве.
Вполне в духе XV—XVI веков, когда в стихах, под-
крепленных гравюрами, деловито излагались сведения из
различных областей знания (ср. например, книги Иоста
Аммана: «Описание всех общественных состояний на
земле» (1568), «О различных красивых платьях и одеж-
дах» (1586) и др.), выдержаны дидактические стихотво-
рения Сакса, в которых он ради пользы и поучения чи-
тателей «по порядку» перечислял «всех императоров
Римской империи и сколько каждый царствовал,., вплоть
до ныне царствующего всесильного императора Карла»
200

(1530), повествовал «О возникновении Богемской земли :
и королевства» (1537), описывал сто различных предста-
вителей царства пернатых (1531), либо слагал «Шпрух о
ста животных, с описанием их породы и свойств» (1545).
Во всех этих случаях, а также и тогда, когда Сакс ве-
село рассказывал какой-нибудь потешный шванк, он
всегда прежде всего помышлял о пользе читателей, о
расширении их умственного кругозора, об их воспитании
в духе высокой нравственности. Из массы возможных
сюжетов, которые Сакс находил в литературе и жизни,
особенно привлекали его те, в которых он мог раскрыть
свои этические воззрения, направленные на осуждение
грехов и поощрение добродетели. В конце почти каждого
стихотворения он нравоучительно поднимал палец, обра-
щаясь к читателю с предостережением, добрым советом
или пожеланием. Оставаясь убежденным сторонником
житейской мудрости, основанной на требованиях «здра-
вого смысла», Сакс проповедовал трудолюбие, честность
и умеренность, богачей он хотел видеть щедрыми и от-
зывчивыми, а не скрягами и ростовщиками, детей — по-
слушными родителям, воспитанными и добронравными,
брак был для него святыней, дружба — украшением -
жизни.
Повсюду — в настоящем и прошлом, в былях и небы-
лицах, находил он богатый материал для своих наблю-
дений и поучений. Мир как бы лежал перед ним обшир-
ным собранием поучительных лубочных картинок, где
можно увидеть и обезглавленного Олоферна, и доброде-
тельную Лукрецию, и челядинцев Венеры, и всадников,
гарцующих на турнире, и трудолюбивых ремесленников и
еще многое другое. Как на подмостках средневекового
театра, здесь чинно выступают аллегорические персо-
нажи — г-жа Теология, веселая Масленица, Зима и
Лето, Жизнь и Смерть, Старость и Младость; земная
сфера тесно переплетена с небесной,— по суетному миру
бродит кроткий Христос в сопровождении апостолов,
бог-отец спокойно из рая смотрит на проделки вороватых
горожан, ватага горластых ландскнехтов приводит в
ужас простоватого беса, посланного на землю князем
тьмы для уловления грешников. То Сакс увлекает чита-
теля в сказочную страну лентяев, увековеченную в жи-
вописи Питером Брейгелем, где текут молочные реки, по
воздуху летают жареные куры, гуси и голуби, попадаю-
201

щие прямо в рот ленивцу, где бегают жареные свиньи с
ножом в боку, где за безделье платят деньги, а ленивей-
шего и ни на что не способного выбирают в короли («Das
Schlaweraffen-land», 1530):
] ...Там деньги на хмельное зелье
Дадут любителю безделья.
И если там обманет плут,
..J Ему три крейцера дадут.
Тому ж, солжет кто образцово,
В награду крона там готова.
Но должно всех предостеречь!
Коль чьи поступки или речь
Изобличат наличие рассудка,
Рассердит умник не на шутку
Шларафии веселый люд,—
Ему руки не подадут.
И человека ждет изгнанье,
Когда он склонен к прилежанью.
Такой же ждет и тех удел,
Кто б честно жить там захотел.
Зато любого лежебока
В Шларафии почтут глубоко.
Пред тем, кто превзойдет всех в лени,
Покорно склонят там колени,
И будет он король страны.
И так же будут почтены,
Получат титулы и саны
Глупцы, невежды и болваны.
А кто в шинке вступает в бой,
Фехтуя длинной колбасой,
В Шларафии тот скоро
Заслужит рыцарские шпоры.
И у кого развратный нрав,
В стране той будет знатный граф.
Кто дерзок, груб и полон чванства,
Там удостоится дворянства.
Была Шларафия страна
Фантазьей древних создана
Для молодежи в назиданье:
Туда отправленный в изгнанье,
Любой лентяй и ротозей,
Обжора, лжец иль дуралей,
В стране той взяв уроки,
Возненавидит все пороки,—
Вернувшись станет честно жить,
Лень презирать и труд ценить.
(Пер. А. Э. СиповичаО
Основанное на популярной народной сказке стихотво-
рение Сакса осуждает не только лень, но и тунеядство,
главным образом тунеядство больших господ. Ведь не
202

только в сказочной Шларафии, но и в современной Саксу
Германии свободная мысль подвергалась гонениям, а
феодальная знать являла пример глубокого нравствен-
ного упадка, ди-кости нравов и невежества. Инте-
ресно отметить, что сатирическая тема Шларафии вновь
зазвучала в немецкой литературе на рубеже XIX и
XX веков в романе Генриха Манна «Кисельные
берега» («Im Schlaraffenland») (1900). Страной тунеяд-
цев оказывается капиталистическая Германия, в ко-
торой беззастенчивые аферисты создают себе огром-
ные состояния, оказывают самое губительное влияние
на окружающую жизнь. Новая Шларафия — царство об-
мана, спекуляций, коррупции, глубокого нравственного
падения.
Мир Ганса Сакса многообразен и занимателен. Он \
богат событиями и красочными эпизодами. В нем много
движения, обилие фигур и деталей. Поэт показывает ,
светлые и темные стороны земных дел, в поучение согра-
жданам из мглы времен извлекает он назидательные ч
примеры высокой добродетели, но также вслед за
С. Брантом, Т. Мурнером и другими сетует на возросшую
власть корыстолюбия, скорбит о погибшей г-же Верно-
сти, об угнетенной г-же Истине, о поруганной
г-же Скромности.
Особенно тревожит его разрушительная сила эгоизма, \
корыстолюбия, несовместимая с требованиями общего )
блага. В обширном аллегорическом стихотворении: «Ко- /
рыстолюбие — ужасный зверь» (1527), Ганс Сакс рассма- I
тривает эгоизм, стремление к наживе как основную
причину ;мирской неурядицы. Там, где властвует корысто- |
любие, — там увядают сады и редеют леса, там хиреет \
честное ремесло, села становятся добычей огня, опусто- I
шаются города и государства. Поэт видит, как ради ко- \
рысти большие господа угнетают бедняков, «дерут с них I
кожу, ощипывают и пожирают их живьем». Он видит,
как одни по воле сановных себялюбцев томятся в оковах,
а другие влачат свои дни в тяжелом труде, покрытые ,
кровавым потом, как во славу корысти растут горы тру- i
пов, как повсюду раздаются стенания вдов и сирот. Одер- 1
жимые корыстолюбием, властители разоряют своих
подданных непосильными налогами, барщиной, десяти-
ной и прочими поборами, ростовщики и перекупщики до-
водят до сумы честных тружеников. Корыстолюбие
203

делает людей бессердечными, лживыми, порочными. Там,
где корысть правит людьми,— там нет места для верно-
сти и правды.
Всепожирающий эгоизм повергает Германию в пучину
войн и раздоров. Князья и прочие большие господа раз-
дирают страну на части. Лишь забота об общем благе
могла бы спасти Германию от неминуемой гибели.
Только в единстве и мире, по мнению Сакса, спасение
отчизны. Однако течение событий не внушает поэту осо-
бых надежд на улучшение обстановки. Его искренне
огорчают злоключения родины («Достохвальный раз-
говор богов, касающийся разлада, царящего в Римской
империи», 1544).
При всем том мировоззрению Сакса в значительной
мере чужд собственно трагический элемент. Сакс не
знает больших страстей и напряженных эмоций. Разра-
батывая трагические сюжеты (трагедия «Лукреция»,
1527, 1или шпрух о Юдифи и Олоферне, 1533), он
весьма далек от подлинного понимания трагического, в
равной мере он лишен чувства.героического порыва, пре-
вышающего скромные нормы житейской бюргерской
мудрости, как это явствует, например, из его трагедии
«Роговой Зигфрид» (1557), в которой смелый Зигфрид
превращен в беспутного забияку, гибель которого служит
наглядным предостережением самонадеянному юно-
шеству.
С добродушной усмешкой взирает Сакс на треволне-
ния мира. Он готов отдать должное живописному разно-
образию его образов и коллизий и даже при случае пове-
дать красочную историю «О прелюбодеянии и тирании
царя Ксеркса» (1544) или захватывающую «историю»
«О разрушении могущественного города Трои» (1545).
Однако пестрая череда мировых событий неспособна на-
рушить его неизменного благодушия. Сатира Сакса ли-
шена разрушительной силы, он верит в силу благого на-
зидания, хотя и не переоценивает возможностей человека,
который всегда выступает у него в скромном облике жи-
теля полусредневековой Германии XVI века. Хорошо
зная слабости и грешки своих соотечественников, он с
мягким юмором повествует об их проступках, проказах и
проделках, обнаруживая особое мастерство в изображе-
нии жанровых сценок, исполненных живости и непод-
дельного веселья,
204

Перед читателем проходят представители различных
сословий и профессий, подчас раздается оглушительный
звон дурацких бубенцов, сливающийся с многоголосым
гомоном карнавала. Здесь клирики и миряне, крестьяне,
ландскнехты, рыцари, купцы, школяры, ищущие приклю-
чений, лекари и слуги, ремесленники и воры. Поэт ведет
читателя в трактир, на рынок, в королевский замок и на
кухню, в амбар, мастерскую, сени, в винный погреб и на
луг. Его повествовательный запас поистине неистощим.
К 1567 году им было написано, помимо 208 драматиче-
ских произведений, 4275 мейстерзингерских песен и
1700 шпрухов, басен, шванков и легенд.
Вершину его поэзии бесспорно образуют шванки, в
них он особенно оживлен и естественен. Впрочем, шван-
ковые мотивы проникают и в басни и даже в торжествен-
ные христианские легенды, наполняя их жизнью и дви-
жением. Строгие фигуры небожителей и святых сходят со
своего высокого пьедестала, превращаются в обыкновен-
ных людей, добродушных, мягких, иногда простоватых и
немного смешных. Прост и недогадлив апостол Петр в
шванке «Св. Петр с козой» (1557), в котором Ганс Сакс
посмеивается над людьми, полагающими, что они всегда
все могут устроить лучше, чем другие. Крайнее просто-
душие выказывает Петр также в шванках, где ему отве-
дена роль привратника рая,— то он по доброте душевной
впускает обогреться в райскую обитель плутоватого порт-
ного, который вместо того чтобы скромно сидеть «за
печкой» взбирается на трон господа и начинает по
своему усмотрению расправляться с проступками смерт-
ных («Портной со знаменем», 1563), то он, вопреки пре-
достережениям творца, открывает двери рая шумной ва-
таге ландскнехтов, наивно принимая их богохульные ру-
гательства за благочестивую речь, а затем по наущению
господа прибегает к небольшой хитрости, чтобы избавить
небо от непрошенных головорезов («Петр и ландс-
кнехты», 1557). Однако не только небожители, но и нечи-
стая сила устрашена буйством ландскнехтов. Сам Люци-
фер опасается их нашествия в ад, от которого не ждет
ничего хорошего («Сатана не пускает больше в ад ландс-
кнехтов», 1557). Впрочем, черти Ганса Сакса вообще не
отличаются большой отвагой и сообразительностью. Они
обычно попадают впросак, одураченные лукавым смерт-
ным. Это чаще всего забавные, смешные существа, очень
205
9

мало напоминающие сумрачных и злобных чертей ряда
лютеранских писателей и художников XVI века, кото-
рые широко разрабатывали в духе лютеровских концеп-
ций демонологические сюжеты и мотивы. Нет ничего
грозного и сурового также в образах Саваофа и Христа,
неоднократно появляющихся в творениях Сакса. Они
изображены добрыми наставниками и человеколюбцами,
несущими людям не кары и перуны, но слово мудрости и
прощения.
К повествовательной поэзии Сакса тесно примыкают
его драматические произведения. В сущности это те же
«истории», легенды и шванки, только облеченные в диа-
логическую форму. В поисках за сюжетами он обра-
щается к античной мифологии и литературе (например,
трагедия о «злосчастной царице Иокасте», 1556), библей-
ской истории, германскому эпосу, рыцарской поэзии,
ренессансной новеллистике и народным книгам. Он пер-
вый ввел в немецкую драматическую литературу понятие
«трагедии» и «акта», все же ведущим элементом его пьес
оставалось поучение, которое не только лежало в основе
драматического замысла, но и отчетливо выступало в
эпилоге, разъяснявшем дидактическую тенденцию пьесы.
В своих «трагедиях» и «комедиях» Сакс особенно охотно
разрабатывал вопросы, связанные с браком, семьей и эти-
ческим долгом, как, например, в «жалостной трагедии»
«О Елизавете, купеческой дочери» (1546), на горе себе
полюбившей слугу, или в трогательной комедии о «тер-
пеливой и послушной маркграфине Гризельде» (1546),
стойко переносящей все испытания, уготованные ей му-
жем, решившим проверить силу ее любви и преданности.
Дидактический элемент весьма силен и в фастнахт-
шпилях Ганса Сакса, в которых он отчасти идет по сто-
пам П. Генгенбаха (ум. в 1524 г.), типографщика в Ба-
зеле, создателя нравоучительного фастнахтшпиля («Де-
сять возрастов», 1500, «Лужок любодеев», 1516, «Нолль-
гарт», 1517). Уже в своем раннем фастнахтшпиле «Челядь
Венеры» (1517) Ганс Сакс в назидание зрителям изо-
бражает многолюдную толпу служителей Венеры, над
коими не властны мудрые слова верного Эккарта. Со-
блазны, которые чуть было не погубили Тангейзера,
властно манят к себе неразумных, среди которых можно
увидеть рыцаря, бюргера и мужика, доктора, ландс-
кнехта, игрока, пьяницу, молодую женщину и девушку.
206

В многочисленных фастнахтшпилях осмеивает Сакс раз-
личные слабости и проступки людей, неполадки семейной
жизни, подшучивает над сварливыми женами, над мужь-
ями, покорно несущими ярмо домашнего рабства, над
скупцами и ревнивцами, над обжорством и неотесан-
ностью крестьян, над доверчивостью и глупостью просто-
филь, которых водят за нос ловкие плуты («Школяр в
раю» (1550), «Крестьянин и похититель коровы» (1550),
«Украденная свинья» (1552), «Фюнзингенский конокрад»,
(1553) и др.). Он обличает ханжество и распутство попов
(«Старая сводня и поп» (1551), «Слепой пономарь, поп и
пономариха» (1557), изображает веселые проделки бро-
дяг, хитроумных жен («О том, как ревнивец исповедовал
свою жену», 1553) или крайнее простодушие дурней
(«Высиживание теленка», 1551).
Вполне в духе времени он любит пересыпать речь
персонажей поучительными сентенциями и предостереже-
ниями, обращенными к зрителю. В то же время, продол-
жая традицию нюрнбергских фастнахтшпилей XV века,
он широко использует приемы буффонного комизма,
щедро раздает оплеухи и тумаки, бойко изображает по-
боища, потасовки и перебранки. Он вносит на сцену ве-
селый дух карнавала, облекая лицедеев фастнахтшпиля
в гротескные личины «дурацкой литературы», в период,
когда сумрачная лютеранская ортодоксия беспощадно
обрушивалась на театральную буффонаду. В превосход-
ном фастнахтшпиле «Извлечение дураков» («Das Narren-
schneiden», 1557) Ганс Сакс изображает забавное вра-
чевание занемогшего «глупца», наполненного множе-
ством пороков. Из его раздувшегося живота лекарь тор-
жественно извлекает тщеславие, жадность, зависть,
распутство, чревоугодие, гнев и лень и, наконец, большое
«дурацкое гнездо», усеянное зародышами различных
«глупцов», как то: лживые юристы, чернокнижники, алхи-
мики, ростовщики, льстецы, насмешники, лжецы, грубия-
ны, игроки и др., короче, все те, «кого доктор Себастиан
Брант поместил на своем «Корабле дураков».
Смешные карнавальные маски мелькают также в шу-
товском фастнахтшпиле «Пляска носов» (1550), в кото-
ром изображается невиданный парад носачей, оспари-
вающих друг у друга дурацкое звание короля носатых.
Ряд фастнахтшпилей представляет собой драматиче-
скую обработку веселых новелл Боккаччо («Хитроумная
207
j

любодейка» (1552), «Крестьянин в чистилище» (1552)
и др.), шванков Паули, народных книг или назидательных
историй, почерпнутых из «Римских деяний». К последнему
источнику восходит, например, фастнахтшпиль «Изряд-
ное волокитство» (1551), предостерегающий молодых де-
вушек от легкомысленного увлечения приятной внеш-
ностью и сладкими речами ветреных кавалеров и пред- t
лагающий им искать в женихе положительность характе- '
ра, житейскую мудрость и похвальное постоянство.
Нередко дидактический элемент совсем заглушает ко-
мический элемент фастнахтшпиля. В подобных случаях
пьеса превращается в зерцало морали, в стихотворное
поучение, облеченное в драматическую форму. Ради
вящего осуждения порока и поощрения добродетели
Ганс Сакс подчас вводит в круг персонажей фастнахт-
шпиля фигуру мудрого советчика, направляющего на
путь истины недальновидных юношей либо выручающего
их из беды. Так, в фастнахтшпиле «Ненасытная жад-
ность» (1551) простодушному Симплицию (Simplicius),
попавшему в лапы к алчному ростовщику, оказывает не-
обходимую помощь мудрый Sapiens, самое имя которого
свидетельствует о его сценической функции.
В этом пристрастии к дидактическим фигурам и мо-
рализации проявляется зависимость Сакса от традиций
драматической литературы позднего средневековья. Она
сказывается также в преобладании повествовательного
элемента над живым сценическим действием. Герои
Сакса всегда пространно повествуют о своих намерениях
и поступках, об имеющих произойти, происходящих или
происшедших событиях, нередко зритель только слышит
рассказ о занятной проделке или проказе, которая по
существу является основой комедийного сюжета (фаст-
нахтшпиль «Молодой купец Никола со своей Софией»
(1550), написанный по мотивам «Декамерона», (VIII, 10).
При всем том лучшим фастнахтшпилям Ганса Сакса
бесспорно присуща живость и непосредственность, весе-
лый задор, масленичное балагурство и та очаровательная
наивность, которая столь характерна для всего творче-
ства нюрнбергского мейстерзингера.
В период жестокой реакции, последовавшей за круше-
нием народной реформации, Ганс Сакс поддерживал у
простых людей бодрость духа, укреплял в них веру в
нравственные силы человека, поэтизировал образ просто-
208

людина, наделенного народной смекалкой, неиссякаемой
энергией и неистребимым жизнелюбием. Именно в этом
его сила и значение. Именно поэтому творчество Ганса
Сакса, глубоко человечное в самой своей основе, имело
такой большой успех в широких демократических кругах,
как об этом свидетельствуют многочисленные издания
его сочинений, расходившихся в виде отдельных летучих
листков и книжечек, а. в 1558—1579 годах объединенных
в пяти объемистых томах, из которых первые три тома
выдержали по нескольку изданий каждый. Позднее, в
XVII и XVIII веках Ганс Сакс был забыт. Зато с конца
XVIII века лучшие люди Германии вновь стали обра-
щаться к творческому наследию талантливого немецкого
поэта. Гете почтил его память в стихотворении «Поэтиче-
ское послание Ганса Сакса». По словам писателя-просве-
тителя Виланда, «современники были к нему справед-
ливы; с божьей помощью оценит его и потомство. Ведь
много времени прошло уже с тех пор, как Германия от-
вергла своего поэта, а мы все пренебрегли нашим учите-
лем! Его старомодный, грубоватый, но вместе с тем
задушевный и сильный язык, шероховатость его стихов и
рифм, его ксилографическая дюреровская манера и все
прочее, что являлось данью его времени, не должно ме-
шать нам чувствовать, признавать и любить дух и сердце
поэта, которые живут и проявляют себя во всех его тво-
рениях» («Ганс Сакс», 1776).
В наши дни Г. Сакс пользуется большой симпатией
немецкого демократического читателя. В 1954 году в Гер-
манской Демократической Республике вышел роман
А. Ш. Зеттгаст «Сапожник и поэт», посвященный жизни
народного поэта.
6. СБОРНИКИ ПРОЗАИЧЕСКИХ ШВАНКОВ
Творения Ганса Сакса вплотную подводят нас к ли-
тературе прозаических шванков, которая получила широ-
кое распространение в Германии, главным образом в
середине XVI века. Эта литература, тесно связанная с
народными побасенками и шутейными сказами, подобно
стихотворным шванкам, шпрухам и фастнахтшпилям
Ганса Сакса, явилась своего рода протестом бюргерско-
демократических слоев против унылой монотонности и
14 Б. Пуришев 209

богословской суровости церковной словесности.. Ганс
Сакс в поисках увлекательных сюжетов неоднократно
обращался к многочисленным сборникам прозаических
шванков, которые стали появляться в Германии с на-
чала XVI века. Об одном из таких сборников — о книге
И. Паули «Смех и дело» (1522) —уже говорилось выше.
Реформация не смогла уничтожить популярности
шванковой литературы, несмотря на все старания суро-
вых благочестивцев превратить искусство в служанку
богословия. Собственно именно в эпоху Реформации не-
мецкий шванк и достиг особенно широкого распростра-
нения. В 50-е годы XVI века одна книга шванков быстро
следует за другой. Писатели и читатели как бы стремятся
вознаградить себя за длительное отречение от мирских
соблазнов. Церковная полемика, так долго занимавшая
умы, уступает, наконец, место литературе, зачастую
весьма далекой от лютеранского благочестия.
Начало было положено Иоргом Викрамом (ок. 1520—
ок. 1562), плодовитым писателем и поэтом, опубликовав-
шим в 1555 году забавную «Дорожную книжечку», пер-
вый после Паули значительный сборник прозаических
шванков. Пример Викрама нашел многочисленных под-
ражателей. На протяжении ряда лет сборники шванков
положительно наводняют немецкую литературу. Уже в
1556 году появляется «Общество в саду» Якоба Фрея, в
1557 году — «Развлечение в пути» Мартина Монтана, из-
давшего также вторую часть «Общества в саду»
(ок. 1600). В 1558 году Михаэль Линденер выпускает в
свет сборники шванков: «Книжечка отдыхающих» и «Кат-
ципори». За ними следуют: «Ночная книжечка» (1559)
Валентина Шумана, «На карауле» (1560) Бернгарда
Герцога и, наконец, семитомный сборник шванков «Сред-
ство от тоски» (1563—1603) Ганса Вильгельма Кирх-
гофа. В 1572 году Вольфганг Бютнер собрал в объеми-
стый том анекдоты о придворном шуте Клаусе (Klaus
Narr).
Подобно Паули, авторы шванков широко используют
различные фольклорные и письменные, немецкие и ино-
земные источники. Без смущения заимствуют они также
материал друг у друга, по нескольку раз обрабатывая
один и тот же сюжет. Однако если Паули цель своей
книги видел в «исправлении людей» и ради этого подчи-
нял развлекательный элемент дидактическому заданию,
210

то писатели середины и второй половины XVI века
больше заботились о развлечении читателя, чем об его
нравственном воспитании. В книжечке И. Викрама чита-
тель мог найти много «хороших шванков и историй», ка-
кие обычно «от нечего делать рассказываются во время
путешествий по воде и по суше, а также в цирюльне и
банях, дабы развеселить тех, чей дух охвачен тягостной
меланхолией». Вслед за Викрамом и другие писатели на-
перерыв предлагают читателю свои собрания «отличных,
веселых, забавных и смехотворных историй», способных
развеять дорожную скуку или занять читателей й слуша-
телей в садах, горницах, харчевнях и «на ночь после
еды». Заглавия книг ясно указывают на развлекатель-
ную тенденцию шванков. С легкой руки Викрама возни-
кает особый род «дорожной» литературы. Вместе с
В. Шуманом писатели вверяют свой труд всем тем, кто
«охотно слушает и читает забавные повестушки»
(schimpflich bossen). Б. Герцог даже специально обра-
щается к стражникам, несущим ночной караул, дабы за-
нятным рассказом прогнать сон, подстерегающий их на
посту. При этом особое пристрастие авторы шванков пи-
тают к потешным фарсовым положениям. Пороки людей
для них часто лишь повод к анекдотическому повество-
ванию. Их насмешка обычно лишена злости и негодова-
ния, а хитроумие, ловкость, находчивость и лукавство
вызывают их живейшее сочувствие, хотя бы они и нару-
шали устои житейской морали.
По традиции, твердо установившейся в литературе
эпохи Реформации, в шванках в смехотворном обличий
выступают представители католического клира. Тучные
попы и особенно монахи предаются 'разврату, пьянству,
своим невежеством вызывают остроумные выходки ве-
рующих (шванки Викрама: о том, как некий поп похва-
лялся, что войдет в рай, сказав пять слов; о священнике,
учившем своих прихожан свистеть в ответ на сказанную
кем-либо ложь; о том, каким способом монах извлекал
занозу из ноги девицы).
Без особого уважения, а подчас и с явной непри-
язнью изображено рыцарство и поместное дворянство.
Крестьяне, как обычно в бюргерской литературе, служат
мишенью для всяческих насмешек и издевок, авторы
шванков подтрунивают над неотесанностью, простова-
тостью или коварством мужика, в то время как проис-
14* 211

шествия из жизни горожан — ремесленников и купцов —
изложены в добродушных и мягких тонах; особой симпа-
тией авторов пользуются, однако, веселые ландскнехты и
смышленые школяры, чьи проделки и острые словечки не
только наполняют города и села, но и доставляют заботу
апостолу Петру, охраняющему райскую обитель от не-
прошенных гостей (Я. Фрей: о бедном школяре, которого
простоватая вдова приняла за небожителя [сравнить
фастнахтшпиль Ганса Сакса «Школяр в раю»]; В. Шуман:
шванк о шести студентах, оплативших пирушку ловкой
ложью; Г. В. Кирхгоф: о том, как ландскнехты, отогнан-
ные чертями от врат преисподней, вошли в рай, устыдив
апостола Петра и др.).
Нередко шванки представляют собой яркие жанровые
картинки, приуроченные к тем или иным местностям
Германии. В шванках, преследовавших главным образом
развлекательные цели, как правило, не затрагивались
большие социальные проблемы, Обычно в них изобража-
лись всевозможные чудачества, смешные проступки, за-
бавное неразумие или ловкость, хитроумие и т. п. Из-
любленными героями шванков являются незадачливые
глупцы, лукавые обманщики, лицемеры, честолюбцы, об-
жоры, пьяницы, модники, пронырливые жены, шарлата-
ны-врачи, взяточники-судьи, нерадивые слуги, трусливые
баварцы, глуповатые и жадные швабы («Развлечение в
пути» (6); «Общество в саду!» (18) и пр.). Но далеко
не всегда в шванках все дело сводилось к поверхност-
ному зубоскальству. Подчас насмешка превращалась в
злую издевку (например, сатира на католический клир,
особенно резко звучавшая в шванках Кирхгофа, созда-
вавшихся в период усиления католической реакции).
Подчас авторы шванков выступали на защиту обездо-
ленных и угнетенных. О жалком уделе бедняков писал
Викрам («Дорожная книжечка», 59). Еще шире эту тему
развертывает М. Монтан, отличающийся наиболее демо-
кратическим образом мыслей. Он рассказывает о бедных
родителях, не могущих прокормить своих детей («Обще-
ство в саду», 11, 29, 30). Нередко нищета доводит бед-
няка до преступления («Развлечение в пути» (36),
«Общество в саду» (67). И вину за эти преступления
Монтан, прежде всего, возлагает на больших господ, по
милости которых маленькие люди вынуждены испытывать
жесточайшую нужду. Он отказывается верить в то, что
212

вместе с властью бог даровал большим господам право
выжимать последние соки из их подчиненных. «Я не
верю в то, что это им даровано богом»,— решительно
заявляет он в одном месте («Развлечение в пути», 13).
Викрам выступает также в защиту женщин, к которым
по средневековой традиции многие бюргерские писатели
XVI века продолжали относиться неприязненно. Он вы-
сказывается за взаимное уважение в семейной жизни,
осуждает брак по расчету («Дорожная книжечка», 4,
16, 17, и др.).
За мир и единство Германии ратовал Кирхгоф
(I, 26—30). Он осуждал князей, которые ввергают страну
в пучину междоусобных войн, неизбежно приводящих ко
всеобщему опустошению (I, 31). В пример современным
правителям он ставит князей минувших веков, стремив-
шихся разрешать все споры мирным путем (IV, 62—63).
Описывая в ряде рассказов ужасы и бедствия войны
(III, 31 — 126, V, 174—177 и др.), Кирхгоф призывает
своих современников содействовать упрочению мира.
«Верьте мне,— говорит он,— война — это жестокий боль-
шой зверь. Чем больше его бьешь, тем свирепее он ста-
новится и тем больше наносит вреда» (IV, 94). Слова
Кирхгофа были поистине пророческими. Прошло немного
времени, и немецкие князья спровоцировали опустоши-
тельную Тридцатилетнюю войну, которая довела Герма-
нию до крайней степени падения.
Все эти выступления по вопросам, волновавшим со-
временников, не могли не повышать общественного зна-
чения шванков. К тому же, в этих незатейливых пове-
стушках довольно широко отражалась жизнь Германии
XVI века. Конечно, реализм шванков был еще достаточно
примитивным. Только в редких случаях авторы поднима-
лись до социальных обобщений. Однако обилие красоч-
ных бытовых деталей, сочный разговорный язык, зани-
мательность фабулы придают шванкам большую жи-
вость. Повествовательный элемент развит в них гораздо
сильнее, чем в коротких прикладах Паули, служивших
прежде всего средством религиозно-нравственного поуче-
ния. Вместе с тем стремление во что бы то ни стало раз-
влечь, позабавить читателя увлекало нередко авторов
шванков на скользкий путь. Иные шванки крайне грубы
и откровенно непристойны. Это касается главным обра-
зом сборников Якоба Фрея, Валентина Шумана и особенно
213

Михаэля Линденера, цинично смакующего детали сек-
суальных эпизодов, в то время как Иорг Викрам еще
не выходит за пределы благопристойности и даже особо
отмечает в обращении к «милостивому читателю» отсут-
ствие в своей книжечке всего того, что могло бы пора-
нить целомудренный слух «честных женщин и девушек».
Иорг Викрам подчас вплетает в сборник шванков чув-
ствительные печальные истории, также поступают и не-
которые из его последователей, использующие для этого
сочинения итальянских новеллистов или современную
хронику происшествий. У Монтана, например, наряду со
скабрезными шванками, можно найти трогательную
историю (драматизированную Гансом Саксом) о злопо-
лучной любви Изабетты («Развлечение в пути», 37) или
грустный рассказ о том, как Адам Штегман из Оберна-
гена в Эльзасе убил двух своих детей, которых ему нечем
было кормить («Развлечение в пути», 36).
Эти чувствительные истории образуют как бы переход
к бюргерским романам Иорга Викрама, в которых автор
делает знаменательную попытку преодолеть лубочный
примитивизм и грубоватость современной немецкой про-
зы. Начав со старомодных повествований из рыцарской
жизни во вкусе «Прекрасной Магелены», Викрам в «Зо-
лотой нити» (1554) делает смелый шаг и изображает
горячую любовь принцессы Ангелины и простолюдина
Лейфрида, которая, вопреки сословным ограничениям,
завершается по воле автора счастливым браком. Памят-
ным знаком любви молодых людей является золотая
нить, которую пылкий Лейфрид вложил в рану под серд-
цем и носил в течение ряда лет и по которой Ангелина
узнает в тяжело больном юноше, лишившимся сознания,
своего дорогого возлюбленного.
В последующих своих романах Викрам патетически
воспевает бюргерские добродетели, торжествующие над
предрассудками и пороками феодального мира. Так, в
«Зерцале юности» (1554) недостойному рыцарскому
сыну, который низко падает и даже на время становится
свинопасом, противопоставлен образцовый юноша бюр-
гер, достигающий вершин славы и счастия.
Идеальный образ, воплощающий бюргерские совер-
шенства, намечен Викрамом также в его последней книге
«О добрых и злых соседях» (1556). При этом стремление
к идеальным нормам является у Викрама не только идео-
214

логическим, но и эстетическим принципом. Викрам обле-
кает повествование в более изысканную и в то же время
отвлеченную форму. Герои Викрама изливают свои чув-
ства в галантных письмах и монологах. Их украшенная
речь далека от натуральной речи героев шванков, пере-
сыпанной крепкими выражениями и забористыми сло-
вечками. Автор охотно играет вычурными метафорами и
сравнениями, его красноречие проявляется в тщательном
подборе высокопарных синонимов, в пристрастии к
блесткам гуманистической риторики, в плавных ритмах
округленных периодов.
7. НАРОДНЫЕ КНИГИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ
XVI ВЕКА
С середины XVI века поток немецких народных книг,
почти вовсе иссякший в первые годы Реформации, вновь
начал заметно расти.
О начавшемся подъеме свидетельствует появление
народной книги «Петер Лев» (1550). Примыкая к тради-
циям «Попа из Каленберга», книга изображает проделки
лукавого шваба (прозванного за большую силу львом),
который из подмастерья кожевника превратился в про-
казливого попа. Став служителем церкви, Петер отнюдь
не стал образцом благочестия. Он охотно насмехается
над религиозными верованиями и всякого рода суеверия-
ми окружающих людей, либо извлекает для себя из них
определенную материальную пользу. Ему, например, ни-
чего не стоит выдать пирог, испеченный для него любов-
ницей, за божий дар (гл. 10), заработать несколько гуль-
денов на вере простаков в нечистую силу (гл. 9, 10, 11),
либо надолго обеспечить себя полотном, которое, как он
говорит, необходимо ему для того, чтобы заделать дыру,
образовавшуюся в преисподней (гл. 15).
Прообразом позднейших мюнхгаузениад является со-
ставленная из множества веселых небылиц народная кни-
га «Рыцарь-Зяблик» (ок. 1560), подсмеивающаяся над
безудержным хвастовством и самомнением ничтожных
дворянчиков. Книга повествует о неслыханных похожде-
ниях «превосходного многоопытного г-на Поликарпа фон
Кирларисса, по прозванию Рыцарь-Зяблик», совершен-
ных им задолго до своего рождения, в различных, землях
215

и странах, и о многих удивительных вещах и событиях,
которым он был свидетель.
Удивительными, смехотворными происшествиями на-
полнена также популярная народная книга о жителях
Шильды (Die Schildburger), вышедшая в 1598 году под
шуточным заглавием: «Шильдбюргеры, удивительные,
причудливые, неслыханные и доселе неописанные похож-
дения и деяния вышеупомянутых жителей Шильды из
Миснопотамии, что позади Утопии». К 1597 году относит-
ся первая редакция произведения: «Книга болтунов» —
собрание забавных побасенок о проделках и причудах
горожан, почерпнутых из различных сборников шванков
XVI века. В издании 1598 года эти побасенки были при-
урочены к жителям саксонского селения Шильды, в лице
которых народная книга остроумно осмеивала мещанское
тупоумие и самодурство. Впрочем, шильдбюргеры, стя-
жавшие себе славу отъявленных глупцов, некогда отлича-
лись большой мудростью. Их охотно призывали к себе
князья и вельможи, весьма ценившие их совет и помощь
в делах управления. Однако на жизни родного селения их
длительное отсутствие сказывалось самым губительным
образом. Наконец, женщины Шильды, которым наску-
чило одиночество, решительно потребовали немедленного
возвращения мужчин. Последние возвратились и по сове-
ту старейшин решили искоренить в себе мудрость и пре-
вратиться в глупцов, чтобы никто уже больше не вызывал
их к себе для помощи и совета и они бы могли безмятеж-
но жить в своем родном селении. Так они и поступили,
и вскоре глупость воцарилась в Шильде. Далее следует
длинный ряд самых удивительных по своей нелепости и
причудливости «похождений и деяний» шильбюргеров (о
том, как жители Шильды перепутали ноги, и никто своих
распознать не мог; о том, как жители Шильды собира-
лись при помощи коровы свести траву со старинной сте-
ны; о том, как жители Шильды построили ратушу без
окон и как они носили туда свет в мешках; о том, как
они сеяли соль и пр.), в результате которых прославлен-
ное селение сгорает дотла. Оставшись без крова, шильд-
бюргеры с женами и детьми расселяются по миру, повсю-
ду насаждая глупость.
Так, на исходе XVI века вновь звучит тема глупости,
столь популярная в немецкой литературе начала XVI ве-
ка. Однако сатирические тенденции народной книги о
216

жителях Шильды лишены той социальной остроты, кото-
рая присуща памятникам «дурацкой литературы» начала
XVI века, а также ранним народным книгам. Дураче-
ства жителей Шильды это всего лишь нелепые причуды
смешных глупцов, а не пороки, порожденные социальной
или этической дисгармонией. К тому же глупость шильд-
бюргеров — плод их сознательных устремлений. Они от-
рекаются от разума во имя мещанского уюта, который,
однако, бесследно исчезает в пламени, превратившем
Шильду в груду золы. При всем том книга о шильдбюр-
герах была для своего времени весьма злободневной.
В условиях мелкобуржуазной Германии осмеяние фили-
стерского скудоумия имело глубокий общественный
смысл.
Народная книга о жителях Шильды завершает собой
группу немецких народных книг XVI века комического
содержания. По поводу этих книг Энгельс замечает:
«У немногих народов можно встретить такую коллекцию.
Это остроумие, эта естественность замысла и исполнения,
добродушный юмор, Сопровождающий всегда едкую на-
смешку, чтобы она не стала слишком злой, поразительная
комичность положений — все это, по правде сказать, спо-
собно заткнуть за пояс значительную часть нашей лите-
ратуры. У какого из современных авторов хватило бы вы-
думки, чтобы создать такую книгу, как «Шильдбюрге-
ры»? 1 Популярность «Шильдбюргеров» удержалась на
протяжении ряда столетий. В XVIII веке Виланд удачно
использовал мотивы народной книги в своей остроумной
«Истории Абдеритян».
Наряду с народными книгами комического содержания
в конце XVI и в начале XVII века увидели свет книги,
в основе которых лежат, исполненные силы и драматиз-
ма, сказания, принадлежащие, по словам Энгельса, «к са-
мым глубоким творениям народной поэзии всех народов» 2.
Фантазия народа создала величавые образы, к которым
на протяжении веков вновь и вновь обращались крупней-
шие писатели, искавшие в них созвучия своим мыслям и
стремлениям.
Особенно большое значение для европейской литера-
туры имела легенда о докторе Фаусте. Есть основание
1 К.Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. Н.^1929, стр. 30.
2 T а м же, стр. 29.
217

полагать, что и в данном случае в основе народного ска-
зания лежит историческое зерно. Подобно тому, как
озорной бродяга Тиль, живший в XIV веке, превратился
в героя народной книги, толчок к написанию на-
родной книги о Фаусте был, видимо, дан биографией
некоего Иоганна или Георга Фауста, чернокнижника
и астролога, жившего в первой половине XVI века. Дан-
ные о его жизни крайне скудны. Он родился, повидимо-
му, ок. 1490 года в городе Книттлинген; в 1508 году при
посредстве Франца фон Зиккингена получил место учите-
ля в Крейцнахе, но должен был бежать оттуда, ввиду
преследований своих сограждан. В качестве знатока
«тайных наук» он разъезжал по Европе, выдавая себя за
великого ученого, похвалялся, что может сотворить все
чудеса Иисуса Христа или же «воссоздать из глубин
своего познания все произведения Платона и Аристотеля,
если бы они когда-нибудь погибли для человечества»
(из письма ученого аббата Йог. Тритемия). В 1539 году
след его теряется. В эпоху Возрождения, когда была еще
жива вера в волшебство и чудесное, а, с другой стороны,
выдающиеся победы одерживала раскрепощенная от уз
схоластики наука, многим рисовавшаяся плодом союза
дерзновенного ума с нечистой силой, фигура д-ра Фауста
быстро приобрела легендарные очертания и широкую
популярность. Народное сказание превратило его в сме-
лого искателя истины, ради великого знания заключив-
шего союз с дьяволом. К сожалению, эта народная ле-
генда не дошла до нас в ее подлинном виде.
В 1587 году во Франкфурте в издании И. Шписа по-
явилась первая литературная обработка легенды: «Исто-
рия о д-ре Иоганне Фаусте, знаменитом волшебнике и
чернокнижнике». В книгу вплетены эпизоды, приурочен-
ные в свое время к различным чародеям (Симон волхв,
Альберт Великий и др.). Источником книги, помимо уст-
ных сказаний, служили также современные сочинения по
ведовству и «тайным» знаниям. Однако в книге, издан-
ной Шписом, легенда о Фаусте не нашла своего полно-
ценного художественного воплощения. Сказание о Фаусте
низведено в ней «до уровня банальной истории о ведь-
мах, прикрашенной ординарными анекдотами о волшеб-
стве» К Автор книги, повидимому лютеранский клирик, не
1 К- Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. II, 1929, стр. .30.
218

был способен понять величие легенды. Он стремится раз-
венчать Фауста, который, поправ законы смиренномуд-
рия и благочестия, дерзновенно «отрастил себе орлиные
крылья и захотел проникнуть и изучить все основания
неба и земли». По словам книги, «в его отпадении сказы-
вается не что иное, как высокомерие, отчаяние, дерзость
и смелость, подобная смелости тех титанов, о которых по-
вествуют поэты, что они громоздили юры на горы и хоте-
ли воевать против бога, или подобная смелости злого анге-
ла, который противопоставил себя богу, за что и был низ-
вергнут богом как дерзкий и тщеславный». Заключитель-
ная глава книги повествует о «страшном и ужасном конце»
Фауста: его разрывают бесы, и душа его попадает в ад.
Характерно при этом, что Фаусту приданы черты гу-
маниста. Эти черты заметно усилены в издании 1589 го-
да. Фауст читает лекции о Гомере в Эрфуртском универ-
ситете, по просьбе студентов вызывает тени героев
классической древности и пр. Пристрастие гуманистов к
античности олицетворено в книге как «безбожная» связь
похотливого Фауста и прекрасной Елены. Однако, несмо-
тря на стремление автора осудить Фауста за его безбо-
жие, гордыню и дерзание, образ Фауста в книге все же
овеян известным героизмом: в его лице находит свое от-
ражение эпоха Возрождения с присущей ей жаждой ве-
ликого знания, культом неограниченных возможностей
личности, мощным бунтом против средневековой косно-
сти, обветшалых церковно-феодальных норм и устоев.
Эти революционные черты легенды впервые в европей-
ской литературе широко развил английский драматург
эпохи Возрождения Кристофер Марло, один из талантли-
вейших предшественников Шекспира («Трагическая исто-
рия д-ра Фауста», изд. в 1604 г.).
Впрочем, в «народной книге» мы находим не только
«героические», но также многочисленные комические
эпизоды, окрашенные в грубоватые шванковые тона.
Фауст выступает в этих эпизодах как веселый, озорной,
часто насмешливый волшебник, потешающийся над пред-
ставителями различных общественных слоев. Некоторые
эпизоды этого рода стяжали себе большую известность.
К их числу относится и следующий волшебный шванк:
«Однажды некоторые чужеземные студенты из Вен-
грии, Польши, Каринтии и Австрии обратились с просьбой
к д-ру Фаусту, которого они хорошо знали по Виттенбергу.
219

Просьба эта заключалась в том, чтобы Фауст от-
правился с ними на Лейпцигскую ярмарку, очень уж хо-
телось им поглазеть на тамошние дела, повидать торго-
вый люд, тем более что кое-кому из студентов предстояло
получить у купцов деньги. Д-р Фауст изъявил согласие и
составил им компанию. И вот, когда они взад и вперед
разгуливали по Лейпцигу, знакомясь с университетом и
прочими достопримечательностями города и ярмарочного
торга, подошли они невзначай к одному винному погребу
и увидели, как несколько погребщиков хлопотало около
огромной винной бочки, вмещавшей то ли шестнадцать, то
ли восемнадцать ведер; стремились они ее выкатить из
погреба, однако ничего у них не получалось. Увидел это
д-р Фауст и сказал: «Эй вы, растяпы! Топчетесь вы всей
ватагой безо всякого толку, в то время как один человек
мог бы выкатить бочку, если бы он только как следует
принялся за дело». Погребщиков обозлили такие речи,
и так как они не знали д-ра Фауста, то начали они по
своему обычаю осыпать его всяческими бранными слова-
ми. Когда же владелец винного погреба узнал, из-за чего
разгорелась ссора, сказал он Фаусту и своим подручным:
«Ну, ладно! Тому, кто сумеет один выкатить бочку, отдам
я ее без всяких разговоров». Фауст без промедления спу-
стился в погреб, сел на бочку верхом, как на коня, и
быстренько выехал на ней из погреба, повергнув в пол-
ное изумление присутствующих. При виде этого ужаснул-
ся корчмарь, ибо никак не ожидал он, что все это могло
произойти, однако вынужден был выполнить обещание и
отдать Фаусту бочку с вином. Фауст передал ее своим
спутникам, те же позвали добрых приятелей и в течение
многих дней пировали без устали все вместе, а затем
рассказывали об удаче, выпавшей на их долю в Лейпци-
ге» (гл. 50 по изд. 1589 года).
Народная книга о Фаусте легла также в основу про-
странного сочинения шваба Георга Рудольфа Видмана
(«Достоверная история»), вышедшего в Гамбурге в
1599 году. Видман еще более усиливает моралистические
и клерикально-дидактические тенденции «народной» кни-
ги. Для него история о Фаусте в первую очередь — по-
вествование об «ужасных и отвратительных грехах и
поступках» пресловутого чернокнижника. Все изложение
легенды о Фаусте он педантически уснащает «необходи-
мыми напоминаниями и превосходными примерами», дол-
220

женствующими служить ко всеобщему «поучению и
предостережению». Все это свидетельствует о большом
успехе книги, которая при всех своих недостатках все же
нашла горячий отклик у читателей. Книга неоднократно
переиздавалась, дополнялась, вызывала подражания,
была переведена на английский (английским переводом
и воспользовался Марло), голландский, французский и
другие языки. В 1593 году в качестве продолжения исто-
рии о Фаусте появилась народная книга о его ученике и
преемнике Вагнере, повествующая о чудесных похожде-
ниях новоявленного чародея.
Религиозно-дидактические тенденции проступают так-
же в народной книге об Агасфере, вышедшей в 1602 году
под заглавием: «Краткое повествование о некоем иудее
из Иерусалима по имени Агасфер, который самолично
присутствовал при распятии Христа, а также кричал вме-
сте с другими: «Распни его» — и взывал о Варраве».
Книга описывает встречу шлезвигского епископа Эйцена с
Агасфером, якобы имевшую место в 1542 году, и рассказ
Агасфера о том, как шедший на Голгофу Христос, кото-
рому Агасфер не разрешил отдохнуть около своего дома,
обрек его на вечные скитания, сказав: «Я постою и от-
дохну, ты, однако, пойдешь». В основе книги лежат апо-
крифические сказания, о которых ничего не знает еванге-
лие. По словам М. Горького, «из этих и подобных легенд
сложилась, наконец, красивая и жуткая легенда о челове-
ке, который извечно ходит по земле, бессмертно живет
среди людей, являясь свидетельством их заблуждений
и ошибок, радостей и горя, глупости и зверства. Эта ле-
генда искусно соединяет в себе и заветные мечты чело-
века о бессмертии и страх бессмертия, вызываемый тяж-
кими мучениями жизни» К
8. САТИРИКО-ДИДАКТИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ
КОНЦА XVI ВЕКА
На исходе XVI века вновь оживилась религиозная
полемика, порожденная обострением борьбы сторонников
Реформации и контрреформации.
1 М. Горький, Несобранные литературно-критические статьи
М., 1941, стр. 302.
221

Католическая реакция, начало которой относится еще
к последним годам царствования Карла V, заметно уси-
лилась при Рудольфе II (1578—1612), когда она одержа-
ла ряд побед над протестантами Германии. Римско-като-
лическая церковь укрепляла и перестраивала свои ряды.
Тридентский собор (1545—1563), осудив учение проте-
стантов, обнародовал принципы новой католической
ортодоксии. Папский Рим провел реформу клира. Католи-
ческие теологи и проповедники всемерно боролись за тор-
жество старой церкви. Иезуиты, появившиеся в Германии
со времен Тридентского собора и возглавившие контрре-
формацию, развили кипучую деятельность по уловлению
душ. В интересах католицизма они широко использовали
не только церковное красноречие, но также литературу,
искусство, театр, все то, что могло найти живой отклик
в широких кругах слушателей, читателей и зрителей.
Многочисленные трактаты, катехизисы, проповеди, обли-
чения и предостережения в стихах и прозе, подчас отме-
ченные влиянием испанской католической мистики, на-
водняют Германию. Вновь, как в первоначальный период
Реформации, высоко поднимается волна конфессиональ-
ной полемики, участники которой не останавливаются пе-
ред крайней резкостью и грубостью. Публицисты католи-
ческого лагеря отстаивают и оправдывают догматы като-
лической веры, обрушиваются на протестантов, как на
еретиков, восставших на истинного бога и его установ-
ления. Полемическим целям служит также песня. Появ-
ляются пародии на евангелические гимны лютеран, осмея-
нию подвергается сам Лютер, причем авторы обличи-
тельных песен с пародийными целями используют мело-
дию и отдельные фразы его хоралов.
Из числа наиболее деятельных противников лютеран-
ства второй половины XVI века выделяется фракцискан-
ский монах Иоганнес Нас (1535—1590), бывший некогда
портняжным подмастерьем, проповеди которого с демаго-
гической целью облеченные в «простонародную» форму
и полемические сочинения на немецком языке, пересы-
панные поговорками, плебейскими остротами и комиче-
ской игрой слов, стяжали ему значительную известность.
Однако ведущую роль в литературе контрреформации
играли иезуиты, проявившие себя как неутомимые поле-
мисты, дидактики, проповедники, поэты и драматурги.
Писали они главным образом на латинском языке, но об-
222

ращались также и к немецкой речи, особенно когда нуж-
но было воздействовать на широкие демократические
круги. Их перу принадлежали поэмы во славу Иисуса,
девы Марии, католических святых и мучеников.
Основным жанром являлась драма, которой орден
иезуитов, быстро оценивший воспитательные возможно-
сти театра, уделял преимущественное внимание. На обя-
занности патеров, подвизавшихся в школах иезуитского
ордена, лежало сочинение, либо составление по известным
образцам латинских пьес, способных укрепить католиче-
ские симпатии юношества. Стремясь заинтересовать,
увлечь и поразить зрителя, иезуиты превращали спек-
такль в пышное и нарядное зрелище. Они одевали акте-
ров в роскошные костюмы, устраивали торжественные
процессии, широко использовали чудеса театральной
техники, заказывали великолепные декорации. Все виды
искусств должны были объединиться на сцене ради
триумфа католической церкви: декламация, пение, музы-
ка и живопись.
Само собой понятно, что за внешней помпезностью
контрреформационной литературы скрывалось тлетвор-
ное, глубоко вредоносное содержание. Ради достижения
своих целей иезуиты и их приспешники готовы были при-
бегнуть к любым средствам, к любой, самой безудержной
демагогии. В конечном счете их деятельность была на-
правлена на сохранение в Европе феодальных порядков,
которые на протяжении веков освещались авторитетом
римско-католической церкви, издавна являвшейся интер-
национальным центром европейского феодализма. Поэто-
му пропаганда иезуитов, принимавшая весьма разнооб-
разные формы, была орудием самой черной реакции и
любое выступление против иезуитской своры и всего
воинствующего католицизма должно было иметь большое
положительное общественное значение.
Конечно, пред лицом преуспевавшей католической
реакции протестанты не сидели сложа руки. Они прини-
мали деятельное участие в конфессиональной полемике,
осыпали своих противников неистовой бранью, в согласии
с установившейся традицией клеймили их печатью анти-
христа. Из-под их пера выходили полемические и сатири-
ческие диалоги, памфлеты, песни, поучения, прорицания,
пародии на католические легенды и жития. Борьба про-
тив католической реакции, соответствовавшая интересам
223

широких общественных кругов тогдашней Германии, под-
нимала значение протестантской литературы, придавала
ей новые силы.
Наиболее передовые писатели Германии на исходе
XVI века примыкали к лагерю протестантизма. С яростью
нападали они на папистов, нанося жестокие удары сто-
ронникам контрреформации. В то же время они не огра-
ничивались вопросами религиозной полемики. Их волно-
вали политические судьбы Германии. Социальные вопросы
привлекали к себе их внимание. Особенно громко граж-
данские мотивы начинают звучать в 90-е годы, когда не-
которого оживления достигло народное освободительное
движение, заявившее о себе рядом крестьянских восста-
ний в австрийских землях (1595—1597). В литературе
вновь оживают традиции Себ. Бранта и других граждан-
ских поэтов начала XVI века. Сатира вновь становится
ведущим жанром бюргерско-демократической литера-
туры.
К числу наиболее значительных сатириков конца
XVI века принадлежал магдебургский пастор и педагог
Георг Ролленхаген (1542—1607), автор обширной поэмы
«Война мышей и лягушек» («Froschmausler», 1595), напи-
санной по образцу одноименной древнегреческой ирои-
комической поэмы («Батрахомиомахия»). Обращение к
традициям античного сатирического эпоса сближало
Ролленхагена с немецкими гуманистами начала XVI века,
которые, как известно, особое пристрастие питали к Лу-
киану и другим античным сатирикам. В то же время
Ролленхаген не пренебрегал и самобытными традициями
немецкой сатирической поэзии. Его поэма впитала в себя
богатый опыт отечественного животного эпоса. Роллен-
хаген в предисловии к поэме прямо заявляет, что написал
свое произведение в духе «Рейнеке-Лиса». Высоко ценя
эту народную книгу, Ролленхаген видел в ней правдивую
картину общественной жизни Германии, стоявшей на
пороге больших событий. По словам поэта, в «Рейнеке-
Лисе» «весьма мудро и искусно описаны политические
придворно-государственные порядки, равно как и дела
папского Рима».
«Война мышей и лягушек» должна была, по замыслу
автора, стать новым сатирическим эпосом немецкой
жизни. И хотя творение ученого пастора во многом усту-
пает народной книге, хотя нет в нем той пленительной
224

непосредственности, того яркого плебейского задора, ко-
торые столь характерны для «Рейнеке-Лиса», все же оно
в живой поэтической форме отразило рост оппозиционного
вольномыслия передовых кругов немецкого общества
конца XVI века. Правда, политические взгляды Роллен-
хагена не отличались особым радикализмом. Решитель-
ным и злым поэт становился главным образом тогда,
когда речь заходила о пороках и преступлениях католи-
ческой церкви. Тут он давал полную волю своему сати-
рическому дарованию. Очень выразительно, например,
сатирическое изображение патера Бейскопфа (Beisskopf-
Bischof, то есть католический епископ, в данном случае
римский папа), который с помощью церковного отлуче-
ния, исповеди и т. п. тиранически управляет злосчастны-
ми лягушками, еще так недавно вкушавшими блага па-
триархальной жизни. Открытое возмущение лягушек
(Реформация) кладет, однако, предел тирании Бейскопфа
и его клевретов — ядовитых и лукавых жаб, возведенных
им в сан монахов и кардиналов. «Подобно волку, учив-
шему гусей молиться, а затем их всех пожравшему, воз-
намерился он нас всех разорить, вместо того чтобы охра-
нять нашу веру»,— говорит о Бейскопфе разумная лягуш-
ка (кн. II, часть 1-я, гл. 2). Породила Бейскопфа
св. Жадность. Нечистая сила тайно вскормила его чело-
веческой кровью и потом. Поистине безмерна прожорли-
вость этого заморского чудища; в его бездонной утробе
исчезают и улитка с ее домиком, и жемчужина с ее рако-
виной, и лягушки и рыбы любых пород; желудок Бейс-
копфа без труда переваривает и дерево и камень. Безмер-
на и злоба Бейскопфа, всегда готового кусать и раздирать
всех тех, кого он невзлюбил. Велики его силы, однако со-
храняет он их только во тьме. Ясный солнечный свет
представляет для «святого отца» смертельную опасность
(там же).
Решительно выступая против тирании папистов, меч-
тая о том времени, когда человечество освободится, нако-
нец, от римского «лжеучения», Ролленхаген вместе с тем
заявлял себя противником религиозного фанатизма, свой-
ственного обоим враждующим лагерям. Он полагал, что
«никто не может силой направить сердца на путь веры».
Он требовал равных прав для католиков и протестантов,
которые, по его мнению, могут и должны «честно и мир-
но» жить под одним государственным кровом (II, 6, 2).
15 В. Пуришев
225

Он требовал этого ради «общего блага», ради националь-
но-политической консолидации Германии. Последняя
представлялась ему возможной лишь при наличии силь-
ной, но не тиранической королевской власти (II, 3), кото-
рая бы являлась оплотом гражданской справедливости и
твердой законности. По словам поэта, «законы должны
быть нашим властелином, лишь они должны судить нас.
Мы желаем быть слугами закона, чтобы быть чистыми и
свободными» (II, 5, 5).
Осуждая феодальный произвол, ратуя за равенство
граждан перед законом, Ролленхаген в то же время не
посягал на принципы сословной иерархии. Он только
требовал от больших и малых, чтобы они в своих дей-
ствиях неизменно руководствовались соображениями об-
щего блага, чтобы корысть, эгоизм не вели мир по лож-
ному пути. «Корысть (Eign Nutz) сокрушает все права,
губит общество и семью; корысть позорит церковь, горо-
да и домашний очаг, все баламутит и срамит» (II, 2, 4).
Зато великую силу обретают люди, служа общему делу.
Разве не поучителен в этом отношении хотя бы пример
пчел? Как они ни малы, но, будучи едиными, отражают
они натиск сильного врага, защищают свой улей
(Ш, 1, 8).
Эта апология единства и гражданского долга, конеч-
но, прежде всего поражала князей и больших господ,
которые раздирали Германию на части, наполняли ее
смутами и раздорами. Не случайно сюжетной осью ирои-
комической поэмы Ролленхагена явилась история войны
мышей и лягушек (кн. III), в которую оказались вовле-
ченными даже духи гор и воды (III, 3, 1). Несмотря на
ироническую форму повествования, есть у поэмы, наме-
кающей на немецкие обстоятельства, привкус горечи.
В то же время апология коллективной сплоченности была
поучительна и для простых людей. Она внушала им ту
важную истину, что сила заключена в единении. Резким
контрастом железному царству войн и раздоров является
в поэме легендарный золотой век, о котором любили пи-
сать европейские гуманисты эпохи Возрождения. Для
Ролленхагена наиболее заманчивой чертой этого «минув-
шего» века было торжество мира. «Сколь благодатным
был золотой век, когда повсюду люди жили в мире и
радости, не зная, что такое горе» (I, 1,2),;—замечает
поэт. Появление себялюбцев положило, однако, конец
226

блаженному состоянию лягушек. Оголтелые себялюбцы,
презиравшие родителей и жрецов, все делавшие по свое-
му собственному усмотрению, без всякой пощады начали
убивать тех, кто не желал подчиняться их тирании.
Вскоре в озеро проникли водяные змеи, которые хотя и
расправлялись успешно с нарушителями общественного
спокойствия, но пожирали заодно и мирных лягушек
(I, 1, 1). Если вспомнить, что Т. Мюнцер также говорил
о змеях и угрях, разумея под ними злых клириков, свет-
ских господ и правителей (таков был образный язык
эпохи), то аллегорические образы Ролленхагена приоб-
ретут очень определенный смысл. О том, как опасно про-
стому человеку соприкасаться с миром больших господ,
красноречиво рассказывает басня о полевой и городской
мышах, включенная в первую книгу поэмы. Старинная
басня о лягушках, просивших царя, дала Ролленхагену
повод изобразить прожорливость царя Аиста, который
без всякой церемонии с большим аппетитом истреблял
своих подданных (II, 5, 3).
Ролленхаген любит поучать и предостерегать. Он не
только сатирик, но и дидактик. Любит он также блеснуть
обширной, несколько тяжеловесной эрудицией, либо
своим ораторским искусством. В связи с этим он охотно
вкладывает в уста животных пространные тирады, по-
строенные по всем правилам школьной риторики, обильно
уснащенные цветами античной и библейской учености.
Правда, кое-где, особенно в начале поэмы, Ролленхаген
обнаруживает непосредственность и даже известную эпи-
ческую наивность в изображении природы и мира жи-
вотных, но чаще всего школьно-дидактический элемент
настолько берет верх в поэме, что она превращается в
рифмованный трактат по вопросам политики, религии и
этики, в стихотворную историю Реформации, в которой
Мартин Лютер торжественно выступает в образе мудрой
лягушки.
Другим видным представителем немецкой сатирико-
дидактической поэзии конца XVI века являлся Бартоло-
меус Рингвальд (1530—1599), лютеранский клирик, с
1567 года приходский священник в Ленгефельде (Ней-
марк). Он также поднимал свой голос против окружаю-
щего неустройства, только избегал обращаться к буффо-
наде, говоря о мире с серьезностью и взволнованностью
проповедника. В традициях протестантской духовной
15*
227

драмы написана им пьеса «Зерцало мира (1590), в которой
отразилась жизнь Германии времен контрреформации,
паразитизм знати, страдания и стойкость протестантов,
преследуемых папистами. Однако особую популярность
в широких слоях населения приобрели его сатирико-ди-
дактические поэмы «Истинная правда» (1585) и «Предо-
стережение верного Эккарта» (1588). В первом из на-
званных сочинений (новое издание—1588 и 1597 гг.)
речь идет об обязанностях истинного христианина, кото-
рого Рингвальд сравнивает с примерным воином, сра-
жающимся не ради денег, но ради веры и правды, и т. п.
Самый образ справедливого воителя Христова подска-
зан поэту словами апостола Павла: «Наконец, братья
мои, укрепляйтесь господом и могуществом силы его;
облекайтесь во всеоружие божие, чтобы вам можно
было стать против козней дьявольских; потому что наша
брань не против крови и плоти, но против начальств,
против властей, против мироправителей тьмы века сего,
против духов злобы поднебесных. Для сего примите все
оружие божие,, дабы вы могли противостать в день
злый и, все преодолевши, устоять» (Послание к ефеся-
нам, VI, 10—13). Попутно Рингвальд в гневных стихах
обрушивается на различные пороки и недостатки совре-
менной Германии — на раздоры князей, губительные для
страны, на склонность немцев к пьянству и потасовкам,
на увлечение разорительными модами и прочее. При этом
он обнаруживает острую наблюдательность, языковую
выразительность, меткость характеристик. А наряду с
зарисовками сатирического характера Рингвальд набра-
сывает также с дидактическими целями образы, достой-
ные подражания, заимствованные им преимущественно
из сферы семейной жизни (добродетельный сын, пре-
выше всего чтущий волю родителей, образец трудолюбия
и благочестия, трудолюбивая и честная служанка, благо-
честивый учитель, и пр.).
Но не в этой проповеди бюргерских добродетелей
главное значение «Истинной правды». Рингвальд был не
только моралистом, но и трибуном. Его глубоко волно-
вало трагическое положение Германии, разорванной на
части, задавленной феодальной реакцией, чреватой гроз-
ными потрясениями. По словам поэта, «мир трещит по
всем швам», и уже близок день страшного суда. Осуж-
дая своекорыстие чувств, упрямый эгоизм толстосумов,
228

служащих Маммоне (А. 5), наглое высокомерие больших
господ, презирающих простых людей (гл. 16), Рингвальд,
подобно Ролленхагену, на первый план выдвигает идею
общего блага. Он хочет, чтобы справедливость стала опо-
рой трона, чтобы властители и судьи не поддавались
соблазну, не мирволили богачам, не ставили больших
господ выше скромных тружеников (А. 20), которые, по
мнению поэта, образуют прочную основу общественного
благополучия (гл. 16). Как истинный патриот, Рингвальд
скорбит о феодальной раздробленности Германии. Он
хочет видеть свою отчизну единой и миролюбивой. Он
знает, что в единении — сила, что мир — залог националь-
ного подъема, а война, столь любезная феодалам и ланд-
скнехтам, — великое национальное несчастье (А. 23):
Где мир царит, там, как известно,
Все процветает повсеместно,
Там благоденствие растет,
Во славу бога все поет.
Зато прожорлива Война,
Уничтожает все она.
Крушит, терзает без пощады
Законы, храмы, школы и грады.
Она нападает на всех людей,
Бесчестит дев, умерщвляет мужей,
Могучие крепости низвергает,
Огнем страну опустошает.
О светлый Мир, ты наш оплот!
Блажен, кто под сенью твоей живет,
Кто под покровом твоим лучистым
Вкушает радость сердцем чистым.
Но горе тому, кто пребывает
Там, где Война оружьем сверкает,
Где жизнь великих бедствий полна,
Где миром правит сатана.
(Пер. Б. П.)
В поэме «Предостережение верного Эккарта» гневные
ноты звучат еще резче. В этом произведении Рингвальд
разрабатывает средневековый мотив загробного видения.
Герой поэмы, легендарный страж Венериной горы, верный
Эккарт, удостаивается лицезрения блаженной жизни
праведников в раю и адских мучений нечестивцев. Среди
праведников он видит М. Лютера и Ф. Меланхтона.
229

Посещение Эккартом преисподней дает Рингвальду воз-
можность еще раз изобразить многообразные пороки раз-
личных сословий и профессий. Он выводит перед читателем
греховных пастырей, ростовщиков, дворян, юристов, ще-
голей и других, осужденных на вечные муки. В горест-
ных сетованиях изобличают они пороки, низвергшие их
в царство дьявола, в царство ужаса и страданий. Измен-
ники и тираны (Люцифер, Каин, Нерон, Домициан и др.)
возглавляют сонм грешников, населяющих геенну огнен-
ную. Однако на представителях веков давно минувших
Рингвальд не останавливается подробно. Его внимание
приковано к современной жизни. Тут он чувствует себя
на твердой почве. Он уверенно наносит удары, зная, что
они прямо попадут в цель. С азартом обрушивается он,
например, на князей и прочих больших господ, которые,
пренебрегая обязанностями правителя, ведут разгульную
жизнь, руководствуются во всем своими прихотями, разо-
ряют страну непосильными поборами, доводят людей до
нищеты (Сетования осужденной на вечные муки высокой
особы).
Не менее решительно расправляется Рингвальд с дво-
рянами, для которых, по словам поэта, «лошади и соба-
ки имеют гораздо большую цену, чем слово божие». Эти
высокородные бездельники помышляют только о забавах
и развлечениях, сквернословят и богохульствуют, зате-
вают ссоры с соседями, заставляют голодать своих челя-
динцев, бесчинствуют на все лады, жестокие и упрямые.
Особо отмечает поэт бесчеловечное отношение дворян
к крестьянам. Последних превращают в подъяремный
скот, разоряют, оскорбляют, убивают под горячую руку.
Дворяне убеждены в том, что мужики — существа низшей
породы. Однако поэт предупреждает крепостников, что у
бога свой взгляд на эти вещи, что незаметный труженик
может быть взыскан милостью божией, в то время как
высокомерный дворянин будет обречён на вечные муки.
И Рингвальд изображает мучения дворян в аду: желез-
ная цепь опутывает им ноги, лишая их желанной свобо-
ды, укрощая их своеволие (Сетование дворянина, осуж-
денного на вечные муки).
К числу себялюбцев, заставляющих жестоко страдать
простых людей, относит Рингвальд также ростовщиков.
Все их помыслы обращены к наживе. Корысти ради вы-
сасывают они мозг из костей бедняков, поглощают их
230

скудный достаток (Сетование именитого ростовщика).
При каждом удобном случае осуждает Рингвальд свое-
корыстие чувств, считая его пороком, несовместимым с
общественным благом. Не щадит он и богатых крестьян,
радеющих только о своей личной пользе (Сетования
крестьянина, осужденного на вечные муки).
Большой успех поэмы свидетельствовал о том, что в
ней затрагивались многие важные стороны немецкой
жизни конца XVI века.
9. ИОГАНН ФИШАРТ
На исходе XVI века развернулось также творчество
одного из самых значительных немецких писателей эпохи
Возрождения Иоганна Фишарта, талантливого сатирика,
памфлетиста, поэта и переводчика. Вдохновенный про-
тивник римско-католической церкви, непримиримый враг
монашества, особенно иезуитов, Фишарт не был в то же
время сторонником ортодоксального лютеранства, его
симпатии скорее склонялись на сторону более демокра-
тического кальвинизма, являвшегося, по словам Энгель-
са, идеологией «самой смелой части тогдашней буржуа-
зии» *, хотя с кальвинистами он шел лишь до известного
предела, будучи противником церковного фанатизма в
любых его проявлениях.
Как писатель Фишарт стоит на рубеже двух литера-
турных эпох. ^ литературой XVI века его связывают
прочные нити! Uh продолжает традиции Себастиана
Бранта, Томаса Мурнера, Ульриха фон Гуттена и дидак-
тических поэтов реформационного периода. Он охотно
черпает из произведений Пиркхеймера и Эразма Роттер-
дамского, знакомит Германию с бессмертным романом
Фр. Рабле. Его творчество образует заключительный
подъем в истории немецкой ренессансной сатиры, шван-
ка, комического эпоса, юмористического и нравоучитель-
ного романа. Вместе с тем Фишарт уже прокладывает
пути литературе XVII века.
Живя в напряженный период европейской истории,
когда Германию и Францию раздирали религиозные
1 Ф. Энгельс, Развитие социализма от утопии к науке,
1952, стр. 17.
231

войны, католическая Испания стремилась потопить в
крови Нидерландскую революцию, а гибель непобедимой
Армады свидетельствовала о начавшемся закате могуще-
ственной империи Филиппа II, Фишарт остро ощущал
глубокий драматизм развернувшихся событий. Он видел
вокруг себя «неослабевающую бурю», высоко вздымав-
шую яростные волны мирского моря. В связи с этим его
эстетическое сознание было до крайности напряжено. Он
не ищет благородной ясности и простоты. Его речь бур-
лит, клокочет, разливается шумным пенистым потоком.
Он любит нагромождения неологизмов, плеоназмы (мно-
гословие), пространные асиндетоны1, он готов обрушить
на читателя каскад замысловатых оборотов и выражений,
готов увлечь его в шумный водоворот разбушевавшейся
речевой стихии. Его неистовое словотворчество предве-
щает причудливую прозу Мошероша. От этого его са-
тира приобретает приподнятый, напряженный и в то же
время экстравагантный характер.
Фишарт конденсирует в своих произведениях черты,
отчасти уже проявившиеся в творчестве ряда писателей
середины и второй половины XVI века (памфлеты и
сатиры эпохи Реформации, с их игрой слов, сатириче-
ским искажением имен, названий, терминов; языковая
виртуозность шванков Мих. Линденера, проявляющаяся
в обильных плеоназмах, синонимах, речевых причудах
и др.)» только под пером Фишарта все это еще более
сгущается, намного превышает эстетическую меру. Его
творчество — последний взрыв угасавшей энергии бюр-
герскою Ренессанса.
Иоганн Фишарт (1546—1590) родился в Страсбурге,
в семье овощного торговца, посещал гимназию в своем
родном городе, обучался в Вормсе у поэта и педагога
Каспара Шейта, автора «Гробиана», о котором Фишарт
впоследствии говорил как о «лучшем стихотворце нашего
времени». В 1565—1570 годы Фишарт странствовал по
Европе, посещая различные университеты. Он был в Ни-
дерландах, Лондоне, Париже, в 1568 году он отправился
в Италию, где посвятил себя изучению юриспруденции.
В 1574 году в Базеле Фишарт получил степень доктора
обоих прав. В 1583 году он занял в Форбахе место судьи.
1 Асиндетон —построение речи, при котором отсутствуют
союзы, соединяющие слова или предложения.
232

Подобно видным гуманистам начала XVI века, Фишарт
отличался обширной начитанностью и многообразием
интересов. Он был филологом и правоведом, живо инте-
ресовался музыкой и изобразительными искусствами,
принимал участие в составлении и публикации трудов по
медицине, естествознанию, алхимии, агрикультуре и т. д.
Он хорошо знал античных и средневековых писателей,
произведения теологов и гуманистов, хроники и космо-
графии, конфессионально-полемическую литературу эпо-
хи Реформации. Он владел французским, голландским,
итальянским, а также, разумеется, древними языками,
изучению которых он уделял большое внимание, еще
будучи учеником Страсбургской гимназии, руководимой
ревностным поборником классического образования
И. Штурмом, стяжавшим себе почетное прозвище «на-
ставника Германии».
На литературное поприще Фишарт выступил в 1570 го-
ду в качестве сатирика и полемиста. Он был молод, го-
ряч, в нем уже бродил неукротимый полемический задор,
он страстно ненавидел .иезуитов и их сподвижников из
католического лагеря, ведших ожесточенную борьбу с
протестантизмом. Поводов для полемики было сколько
угодно. Клевреты папского Рима, особенно иезуиты, на
все лады поносили своих противников.
В стихотворном памфлете «Ночной ворон» («Nacht
Rab oder Nebelkrah», 1570) Фишарт с юношеским пылом
выступил против одного из таких хулителей новой рели-
гии, воспитанника иезуитов Якоба Раба, попутно изобра-
зив в карикатурном виде возникновение ордена иезуитов.
Два других стихотворных памфлета он написал в ответ
на язвительную сатиру Йог. Наса (см. выше стр. 222)
«Анатомия Лютера» (1569), в которой изобретательный
францисканец зло осмеял разброд в лагере протестан-
тов, изобразив, как последние кромсают, режут, рубят,
рвут на части обнаженный труп М. Лютера, «каждый по
своему усмотрению». Решив отплатить Насу его же мо-
нетой, Фишарт в гротескных образах изобразил склоку,
царящую среди монашеских орденов. В сатире «Сек-
тантские и монашеские раздоры босоногих» (1570) он
обрушился на францисканцев, отчасти потому, что Нас
был францисканцем и, таким образом, сатира должна
была чувствительно задеть его, но главным образом по-
тому, что именно в этом ордене издавна проявлялись
233

нескончаемые раздоры и несогласия. Со злорадством ри-
сует Фишарт мелочные споры босоногих о цвете и по-
крое одежды, склоку францисканских общин, в пылу
ссоры готовых растерзать основателя ордена. В толпе
монахов он видит также противников францисканцев из
ордена доминиканцев во главе с самим св. Домиником,
который громко хохочет над злосчастием своего просла-
вленного соперника. В сатире — ряд жанровых зарисо-
вок, навеянных Фишарту его личными впечатлениями от
пребывания в Италии (празднество на могиле св. Фран-
циска в Ассизи и др.).
Дальнейшим развитием указанной темы явилась са-
тира «Житие св. св. Доминика и Франциска» (1571),
которую Фишарт задорно посвятил «серому нищенствую-
щему монаху Ф. И. Насу из Ингелыптадта, дабы он
вспомянул и узрел в ней свои бесстыдные наветы, равно
как близость бесов к монахам». Сатира представляет
собой, в противовес насовской «Анатомии Лютера»,
«папскую анатомию», содержащую описание разброда и
вражды среди католического клира, а также бурлескное
изложение легенд о «святых» Франциске и Доминике, в
частности легенд демонологического характера, на приме-
ре которых Фишарт стремится показать тесную связь
монахов с нечистой силой. Не щадя кричащих красок,
Фишарт изображает неутихающую вражду монахов ни-
щенствующих орденов — францисканцев, доминиканцев,
картезианцев и августинцев, он описывает их ссоры при
собирании милостыни или во время проповеди, их пере-
бранки и потасовки из-за наследства у изголовья уми-
рающего. Он неистощим на гротескные сравнения и эпи-
теты, например в пространном юмористическом перечне
разнородных монашеских одеяний. Одни монахи напоми-
нают ему серых воробьев, другие, одетые в светлосерые
сутаны, — кошек, одни белы как снег, другие черны как
вороны, черно-белые клобуки подобны сорокам и вшам,
зелено-синие — гусеницам, иные волчьего, древесного
или угольного цвета, и т. п. Сатира переполнена также
резкими выпадами против Наса. Фишарт использует лю-
бой повод, чтобы втоптать в грязь своего противника.
Он ловко жонглирует его именем, на все лады играет
словами Nas и Nase (Hoc). Он называет сочинение Наса
смрадными соплями (Nasensaft), обещает найти челове-
ка, который поможет францисканцу основательно
234

высморкаться, как бы он при этом ни задирал своего носа,
а также выражает надежду, что его рот заставит, нако-
нец, замолчать этот отвратительный нос. Таков был лите-
ратурный дебют Фишарта.
Ранние произведения его еще весьма несовершенны.
Они растянуты, бесформенны, подчас более циничны, чем
остроумны. Тем не менее в них уже проявляется могучий
полемический темперамент Фишарта, его речевая изобре-
тательность, гробианский задор, острое чувство жизни.
Из окружающей действительности он извлекал массу
красочных образов и деталей, в изобилии разбрасывая их
по страницам своих произведений. Его всегда привлекали
картины публичной жизни, нестройный гомон толпы, пе-
страя суматоха улицы, рынка, чреватая неожиданным
острым словцом, веселой прибауткой, забористой бранью.
«Я поступаю,— писал он впоследствии в «Гаргантюа»,—
по примеру греческих философов, которые отправлялись
на храмовые праздники, ярмарки и базары не для того,
чтобы покупать, но для того, чтобы глазеть на все проис-
ходящее, и были они наблюдателями, а не покупателями
(Gaffleut fur Kaufleut)».
Подобно Себ. Бранту или Гансу Саксу, Фишарт тяго-
тел к широкому охвату жизни, только краски на его по-
этической палитре были более резкими, а восприятие
мира менее уравновешенным. Сатира его обычно неисто-
во громыхает и звенит, в ней всегда есть что-то необуз-
данное, кричащее и напряженное. Характерно в этом
отношении его пристрастие к гиперболам, поражающему
гротеску и неуемному гробианизму.
В подчеркнуто гробианской манере, например, выдер-
жана его стихотворная обработка народной книги о Тиле
Эйленшпигеле — «Рифмованный Эйленшпигель» (1572),
открывающая цикл буффонно-сатирических произведений,
в которых Фишарт выходит за пределы церковной поле-
мики. В народной книге о похождениях озорного под-
мастерья он нашел богатый материал для создания
сатирико-дидактической эпопеи, которая в качестве гран-
диозного «зеркала плутов» должна по мысли автора отра-
зить все пороки и глупости, процветающие в Германской
империи. Фишарт заметно усиливает буффонный, назида-
тельный и сатирический элементы оригинала. Он влагает
в уста Тилю пространную жалобу на грозное засилие
плутов, из которых самыми коварными, злобными и
235

опасными являются ростовщики. Облаченные в шелка и
бархат, они «высасывают и подтачивают страну», они
бессердечны, как камни, для народа они «голод, мор,
град и пожар». За ними идут алчные чиновники, купцы,
склонные к безумной роскоши и ко всему иноземному,
невежественные врачи, схоластики и др. Видное место в
галерее глупцов отводит он также попам и монахам, о
которых всегда говорит с презрением и ненавистью. Он
ядовито осмеивает догматы и обычаи католической церк-
ви, веру в реликвии, исповедь и т. п., используя для
этого малейший повод, малейший намек, заключенный в
народной книге.
На поэме сказывается влияние С. Бранта, Т. Мурне-
ра и в большой мере влияние К. Шейта, которому Фи-
шарт обязан самой идеей стихотворной обработки «Эйлен-
шпигеля». Опираясь на Шейта, Фишарт, в целях
осмеяния распущенности современных нравов, превра-
щает веселого Тиля в доподлинного гробиана. Усиливая
гробианские черты народной книги, он не упускает случая
описать его непристойное поведение, обжорство, пьян-
ство, лень и нечистоплотность. Гробианская трактовка
Эйленшпигеля в известной мере расширяла сатирический
диапазон народной книги. В то же время она лишала ее
героя, поднятого над убожеством окружающей среды,
низводила хитроумного Тиля до уровня злокозненного
гуляки, чревоугодника и лентяя. Идя по стопам «Гроби-
ана», Фишарт комментирует поступки своего героя, заго-
варивает с ним, поучает, оправдывает его или осуждает.
Широко использует он также шейтовские словечки, обо-
роты, сентенции и сравнения. Бурлескный эффект поэмы
еще усиливается от комического использования аппарата
классической мифологии, истории и литературы. Поэма
открывается обращением Эйленшпигеля к музам и кры-
латому ослу — Пегасу озорной поэзии. Себя Эйленшпи-
гель сравнивает с прославленными героями древности —
Ахиллом, Энеем и Улиссом. В мифологическое убранство
облечена история смерти и погребения Тиля. Тем самым
Фишарт прокладывает путь бурлескным шуточным по-
эмам XVII века.
К гробианскому жанру относится также веселая сати-
рическая поэма Фишарта «Травля блох» (1573), имев-
шая большой успех у читателей. В 1577 году появилось
новое переработанное и расширенное издание сатиры, за
236

которым следовал ряд переизданий (1578, 1594, 1601,
1610 и 1619 гг.). Широко использовав средневековый жи-
вотный эпос, басни Эзопа, народные песни, шванки и
юмористические латинские сочинения гуманистов (на-
пример, «Похвальные слова блохе» Калькагнина я
Галисарда), Фишарт создал забавную книгу о борьбе
женщин с блохами, изобилующую красочными жанро-
выми сценками, ярко отражающими быт Германии конца
XVI века.
Сатира состоит из двух частей. Первую часть обра-
зует выдержанная в эпических тонах и обращенная к
Юпитеру жалоба блох на жестокость женщин, из кото-
рой читатель узнает о повадках и обычаях блох и враж-
дующих с ними представительниц прекрасного пола. Дви-
жимые сластолюбием, блохи не удовлетворяются пребы-
ванием у миролюбивых птичниц, кухарок и нянек, но
устремляются к знатным дамам, которые сеют гибель в
рядах насекомых, ловят их, калечат, терзают, давят.
С гробианской откровенностью описывает Фишарт ловлю
блох, тайны дамского туалета, болтовню кумушек на
базаре и пр.
Вторая часть поэмы посвящена апологии женщин,
ведущих борьбу с назойливыми насекомыми. В качестве
блошиного канцлера, облеченного доверием Юпитера,
Фишарт осуждает чрезмерные вожделения ненасытных
блох, которые по праву терпят" поношения и муки, ибо,
рожденные в прахе, они не должны посягать на спокой-
ствие прекрасных дам, вынуждать их нарушать правила
благопристойности, вносить смуту в семейную жизнь. Их
удел — питаться кровью животных. Блохи должны знать
свое место. Границы дозволенного преступать опасно.
Впрочем, если уже допустить прожорливых блох до жен-
щин, то пусть они по крайней мере кусают их за неуго-
монный и лживый язык или гнездятся в бесчисленных
складах новомодных брыжей, придающих красоткам вид
лабиринта, либо нападают на них во время танца, чтобы
отбить у них страсть к этому суетному занятию. Сатириче-
ские намеки на современность наполняют поэму, равно
как множество сатирико-дидактических парабол и исто-
рий, почерпнутых Фишартом из античной и новой лите-
ратуры, естествознания и фольклора. Как всегда, Фишарт
обнаруживает большую изобретательность в сочинении
комических имен и прозвищ (имена блох: Huiauf, Bortief,
217

Nimmerru, Hackinsbacklin, и др.); в нагромождениях
буффонных эффектов и ситуаций.
С годами диапазон сатиры Фишарта расширялся все
более и более. Фишарт не только бичевал пороки католи-
ческого клира или осмеивал упадок современных нравов,
но и выступал на борьбу с различными заблуждениями и
суеверием, владевшими умами многих европейцев в пе-
риод феодально-католической реакции, хотя и сам он,
подобно ряду гуманистов XVI века, не был все же вовсе
свободен от некоторых заблуждений своего времени, о
чем свидетельствуют его переводы и участие в издании
книг по ведовству, демонологии и алхимии. При всем
том он наносил чувствительные удары авторитету схола-
стики, издевался над культом церковных реликвий, хохо-
тал над шарлатанством, над легковерием и самодоволь-
ным невежеством людей, над их пристрастием к чудес-
ному и непонятному.
В 1572 году он опубликовал остроумную сатиру
«Бабушка всех прорицаний» (расширенное издание —
1574), в которой осмеял увлечение астрологией, особенно
возросшее в последней трети XVI века.
Еще сатирики начала XVI века, как, например, Эразм
Роттердамский, Себастиан Брант или Томас Мурнер,
поднимали свой голос против астрологов и их почитате-
лей, в XVI—XVII веках появилась обширная литература
пародий на астрологические календари и гороскопы, по-
лучившая распространение как в Германии, так и за ее
пределами (Рабле, Аретино, Кеведо и др.). Подобно
астрологам, которые по положению планет предсказы-
вали погоду и различные события частной и обществен-
ной жизни (война, болезни, судьбы городив и государств,
теологические прогнозы), авторы пародий, утрируя на-
пыщенное глубокомыслие календарей и гороскопов,
делали свои шуточные предсказания, изобиловавшие са-
тирическими намеками на текущие события.
К этой пародийной литературе и примыкает «Ба-
бушка всех прорицаний» Фишарта, встретившая горячий
прием у читателей, о чем свидетельствуют многочислен-
ные издания сатиры (вплоть до 1635 г.), а также исполь-
зование ее позднейшими сатириками.
Начав с шуточного определения общих астрономиче-
ских и метеорологических свойств наступающего года
(как это было обычно в астрологических календарях),
238

Фишарт, частично используя Рабле и другие источники,
переходит к прорицаниям, представляющим собой забав-
ное нагромождение нелепиц, трюизмов, шуток, сатириче-
ских намеков, игры слов и поговорок. Вслед за составите-
лями календарей он вещает о предстоящем влиянии
планет на судьбы людей, об ожидаемых явлениях в жиз-
ни природы, о погоде, плодах, овощах и вине, а также о
болезнях, врачевании и смертях. «Этот год будет годом
плутов (Schalckjahr),— прорицает многодумный Вингольд
Вустблют из Небельшифа, личный слагатель календарей
короля Артура (шуточный псевдоним Фишарта), — в нем
будет полсотни добрых ленивых понедельников». Есть
основание полагать, что блохи в жару доставят много
неприятностей женщинам, что за ветром последует
дождь, а когда идет дождь, бывает мокро. Осенью лист-
венные деревья потеряют свой зеленый наряд и будут в
стыде и сраме стоять обнаженные. «Август — месяц пыл-
кой любви, ибо солнце вступает в Деву, время это будет
таким ужасно жарким, что черный рак, ежели его сва-
рить, станет совсем красным...»
Из обширного раздела, посвященного влиянию пла-
нет на людей, любознательный читатель узнает, что под
эгидой Юпитера находятся лодыри и тунеядцы, все те,
кто отлынивает от полезной работы, как то: продавцы
индульгенций, блюстители правосудия, монахи и попы,
нотариусы и адвокаты, вообще все бумагомаратели. В на-
ступающем году они сидением больше денег зашибут,
чем обыкновенные труженики, которые в работе спину
гнут. Состоящим же под покровительством медноблещу-
щего Марса головорезам, палачам, убийцам, грабителям,
бродягам, ратникам и прощелыгам, следует опасаться,
что один из них будет возвышен до полевого епископа,
дабы он мог ногами расточать благословение прохожим.
А ратники и рейтеры так себя отменно поведут, что ни
один трактирщик им даже самую малость не задолжает.
В подобной манере выдержаны и другие многочисленные
прорицания.
Этических проблем Фишарт касается в сатирической
«Книжечке утешения при подагре» (1577), в которой
«содержатся две отменных защитительных речи о преиз-
рядном происхождении, родословной, приближенных,
пользе и глубокоусладительном восхвалении высокочти-
мой членовластительной и нежной барышни Подагры».
239

«Книжечка» является вольным переводом двух шуточных
латинских «похвальных слов» подагре, принадлежащих
перу ученого медика Иоганна Карнария (изд. в 1553 г.),
и гуманиста Вилибальда Пиркхеймера (1522). У Карна-
рия Фишарт нашел юмористическую апологию болезни, у
Пиркхеймера подагра, подобно госпоже Глупости Эразма
Роттердамского, по всем правилам красноречия произ-
носит защитительную речь, оправдываясь от нападков
врагов.
Обрабатывая эти сочинения, Фишарт дополняет их
многочисленными вставками как в прозе, так и в стихах,
отражающими его обширную эрудицию. При этом шуточ-
ные сочинения гуманистов он превращает в морализи-
рующую сатиру. Трактуя вслед за писателями-гумани-
стами XVI века подагру как «болезнь богатых», он
осмеивает всеобщую страсть к наслаждениям, возрос-
шую алчность, бичует высокомерие и жестокосердие бо-
гачей, высказывается за простоту, умеренность, осмотри-
тельность в поведении и честность. Таким образом, в
«Книжечке утешения» Фишарт проявляет себя не только
как сатирик, но и как дидактик, не без пафоса утвер-
ждающий бюргерские добродетели. Дидактический эле-
мент выступает здесь подчас в обнаженном виде, не
завуалированный насмешкой, издевкой или буффо-
надой, как в ряде ранних сатирических произведений
Фишарта.
При всем том Фишарт не был сухим педантом-мора-
листом, подобно большинству протестантских писателей
и проповедников того времени. И в качестве дидактика
он сохранял яркое перо, бывал красноречивым, пылким
и даже задушевным. Это сказывается хотя бы в его пане-
гириках в честь брака и семейных добродетелей, напри-
мер в назидательной «Философической книжечке о браке
и воспитании» (1578), тесно примыкающей к традициям
Ehe Literatur (литературы о браке), широко распро-
страненной в Германии эпохи Возрождения и Реформа-
ции (Альбрехт фон Эйб, Эразм Роттердамский, Мартин
Лютер, Эразм Альбер и др.). Используя ряд источников
как античных (Плутарх, Стобей), так и новых (Эразм,
Альбер), Фишарт прославляет нравственное значение се-
мейной гармонии и разумного любовного воспитания де-
тей в качестве краеугольного камня общественной этики.
В своих воззрениях на брак и воспитание он выходит за
240

пределы лютеранской ограниченности, его идеи окраше-
ны в светлые гуманистические тона.
От лютеранской нетерпимости он далек так же в во-
просе о религиозном инакомыслии, который в период
жесточайших конфессиональных гонений приобрел огром-
ную остроту. Рискуя навлечь на себя гнев властей, он
опубликовал в 1584 году два запрещенных стихотворения
Себастиана Франка, в которых великий гуманист про-
тестовал против религиозного фанатизма, а несколькими
годами раньше он издал латинский трактат анабаптиста
М. Цельса, посвященный вопросу о веротерпимости, снаб-
див его предисловием, в котором изложил свои мысли
по данному вопросу. Вслед за Цельсом Фишарт клеймит
церковный фанатизм, заливающий кровью целые страны,
опустошающий цветущие земли. Он обрушивается на
инквизицию, которая утвердила в христианских странах
ужасный магометанский обычай железом и кровью обра-
щать людей в «истинную» веру. Однако «каиново дело»
творят также адепты протестантской церкви. Ссылаясь
на апостолов и отцов древней христианской церкви, Фи-
шарт призывает католиков и протестантов бороться с
инакомыслием не оружием, но словом, убеждением, ибо
кто обрекает еретиков на смерть — сам еретик.
К дидактическим произведениям Фишарта примы-
кает пространное стихотворение «Счастливый цюрихский
корабль» (1576)—превосходный образец описательной
поэзии XVI века. Обстоятельно описывает в ней Фишарт
торжественную поездку цюрихских горожан на праздник
стрелков в Страсбург (июнь 1576 г.), которая должна
была продемонстрировать нерушимость дружбы двух
протестантских городов. Попутно он прославляет отвагу
и расторопность жителей Цюриха, сравнивает их плава-
ние с походом аргонавтов, отдавая пальму первенства
бескорыстным швейцарцам, которые предприняли по-
ездку «не ради золота», но «ради славы и дружбы, ка-
ковые и были их великолепным золотым руном». Достой-
ное зрелище отваги, решимости и энергии дает Фишарту
повод сложить звучный гимн труду и творческим уси-
лиям человечества. «Труд прорывает горы и долины
поднимает ввысь!» — патетически восклицает Фишарт;
он создает города, реки заковывает в камень и по вод-
ным просторам направляет стремительный бег кораблей:
«прилежание и труд» — крылья человека, они несут его
16 Б. Пуришев
241

«через горы и потоки». Стихотворение начинается сле-
дующими строками:
Преданье говорит, что встарь
Великий Ксеркс, персидский царь
(Собрав воителей громаду,
Он шел завоевать Элладу),
Урон от моря потерпев,
Велел, чтоб утолить свой гнев,
Сковать цепей железных пленом
Свободу волн, чьим легким пенам
Металла тяжесть не страшна.
И что ж? Могучая волна
Мгновенно цепи разметала.
Гласят Венеции анналы:
Венецианцы каждый год
Торжественно в пучину вод
Бросали перстень драгоценный,
Желая со стихией пенной
Союз незыблемый скрепить.
Но удалось ли море укротить,
И был ли этот брак счастливым?
Лишь наводненьем и разливом
Волна ответствует на дар.
Чтоб отразить ее удар,
Окончить с морем спор удачно,
Был нужен там не перстень брачный,
А из плотин высокий вал, —
Он моря натиск бы сдержал.
Лишь труд людей и их решимость
Стихий слепых неукротимость
Способны будут обуздать.
Примера лучше не сыскать,
Чем тот корабль, что был недавно
Построен в Цюрихе исправно.
Трудами граждан оснащен,
На воды Тёса спущен он.
На нем поплыли горожане
Принять участье в состязанье
На праздник страсбургский стрелков —
Забаву вольных городов,
К волны капризу равнодушны;
И воды Рейна им послушны.
Не страшны глубина и мель,—
Они свою достигнут цель.
Привел пример я не напрасно:
Руке людей волна подвластна.
Нет ничего во всей вселенной,
Чего б упорный, неизменный
Могучий труд не одолел.
И где для лености предел -
Непреступимая граница,
Там сможет труд всего добиться.
Труд прорывает недра гор,
242

Долины девственный простор
Им возвеличен и украшен:
Возводит ряд домов и башен,
И возникают города —
Плоды великого труда.
Плотины, крепки и высоки»
Зажали бурные потоки,
И рек меняется русло.
Да, руль, и парус, и весло
"Себе служить заставят волны:
Большие корабли и челны
Несет покорная волна,
Трудом людей покорена.
Быстрей, чем в поднебесье птица,
Корабль из Цюриха по водам мчится...
(Пер. Л. Э. Спповича.)
Стихотворение имело заслуженный успех. Читателей
привлекала живость изложения, злободневность темы,
сочетающаяся с высоким гражданским пафосом, аполо-
гия бюргерской независимости, трудолюбия и союза про-
тестантских городов. В «Счастливом цюрихском корабле»
Фишарт проявил себя как незаурядный гражданский
поэт. К стихотворению приложен резкий ответ Фи-
шарта на анонимный памфлет, вышедший из католиче-
ских кругов, в котором подвергается грубому осмеянию
поездка швейцарцев.
Талантливый сатирик и памфлетист, он не только вни-
мательно следил за перипетиями европейской общест-
венной жизни, но и энергично откликался на все, что
занимало умы в конце XVI века. Из-под его неутомимого
пера с 1575 по 1590-е годы (с перерывом в 1582—
1587 гг.) вышло множество летучих листков, «ведомо-
стей», песен и стихотворений, обстоятельно отражавших
события того бурного времени. Фишарт ставил перед со-
бой цель — знакомить немецкого читателя с наиболее
значительными фактами текущей политической жизни
Европы. Для этого он широко использовал иноземные
«ведомости» и летучие листки, однако он не ограничи-
вался переводами чужих текстов или сухим пересказом
событий, но как опытный журналист давал событиям
определенное освещение, уверенно излагая свои полити-
ческие, религиозные и патриотические взгляды.
С особым рвением откликался Фишарт на борьбу
протестантов во Франции, Нидерландах и Швейцарии за
свою религиозную и политическую свободу с силами
16*
243

католической реакции. В качестве единомышленника каль-
винистов он был всецело на стороне французских гугено-
тов, нидерландских инсургентов, реформированных кан-
тонов Швейцарии, связанных узами дружбы со
Страсбургом, на стороне английской королевы Елиза-
веты, боровшейся с католической империей Филиппа II,
он был непримиримым врагом Гизов, Екатерины Меди-
чи, святой Лиги, врагом испанцев, заливавших кровью
Нидерланды. Яркими красками изображает он страдания
иноземных протестантов, призывает немцев-протестантов
к бдительности, к поддержке своих единомышленников
за рубежом, к тесному единению всех патриотов и еван-
гелически мыслящих в государстве. В то же время,- ука-
зывая на грозную турецкую опасность, он призывает в
одном стихотворении от 1579 года «все христианские на-
ции» прекратить братоубийственную рознь, унесшую та-
кое неисчислимое количество жертв.
Обращаясь к Германии, он с болью в сердце отмечает
признаки все усиливающегося ее раздробления, скорбит
по поводу упадка национального чувства среди немцев,
безучастно взирающих на ослабление и деградацию
своего некогда великого отечества. Прошли времена,
когда доблестные немцы боролись за свободу, единство,
верность и честь. Свои былые добродетели променяли
они на легкомыслие и прочие модные пороки («Обраще-
ние к дорогим немцам»). Большое внимание уделяет он
политической жизни соседней Франции. Как журналист-
профессионал, внимательно следит он за развитием собы-
тий в этой стране: от Варфоломеевской ночи до взятия
Парижа Генрихом IV осенью 1590 года. Вместе с гуге-
нотами, памфлеты и листовки которых он переводит на
немецкий язык, Фишарт обрушивается на тиранию ка-
толической церкви, оплакивает поражения французских
протестантов, приветствует их удачи.
Когда погибла непобедимая Армада, он выпустил
пространное стихотворение «Описание испанской Арма-
ды» (1588) и всех событий, связанных с гибелью испан-
ского флота. Он ликует по поводу поражения надменной
Испании, клеймит высокомерие, алчность, честолюбие и
зависть клевретов Филиппа II, насмехается над папой
Сикстом, который благословил поход, долженствовавший
положить мир к ногам католического короля, усматри-
вает в разгроме Армады перст мудрого провидения.
244

Наряду с «ведомостями» и описательными стихотво-
рениями Фишарт публиковал большое количество дидак-
тических стихотворений (духовные песни, переложения
псалмов, краткие библейские истории в стихах (1576),
стихотворение «Евангельская правда» (1579) и др.)» а
также продолжал культивировать жанр сатиры, к кото-
рому всегда питал страстное влечение. При этом като-
лическая церковь вновь стала главным объектом его рез-
ких нападков. С годами его ненависть к папскому Риму
возросла. Он на протяжении ряда лет был свидетелем
того, как во славу католицизма проливались потоки
крови, как «святой отец» благословлял истребление мно-
жества людей, как пламя костров инквизиции обагряло
Европу. Стремительное наступление контрреформации
вселяло в него гнев и жажду борьбы. Он не мог и не
хотел быть спокойным наблюдателем грозных событий.
Папский Рим рисовался ему чудовищной головой Гор-
гоны, которая умертвляет все, на что направлен ее
ужасный взор. Спасение человечества, по мнению Фи-
шарта, заключается в решительной победе над смерто-
носным чудовищем. Поэтому Фишарт вновь обратился к
антикатолической сатире. Только она стала более страст-
ной и негодующей. Фишарт уже больше не удовлетво-
ряется насмешками над раздорами попов и монахов, над
обычаями и суевериями католического клира. В ряде са-
тир он беспощадно клеймит католическую реакцию, воз-
главляемую папским Римом. Он направляет свои удары
непосредственно против папы («Голова Горгоны Меду-
зы», 1577; «Мальхопапа», 1578), либо против римско-
католической церкви в целом (сатирические надписи к
ряду антипапских гравюр). Его ядовитые летучие листки
метко поражали могущественного врага.
Прибегал Фишарт и к более тяжелому роду оружия.
В 1579 году он опубликовал большую сатиру в прозе
и стихах «Улей святого римского пчелиного роя»,
представляющую собой вольный перевод нашумевшей
антикатолйческой сатиры «Улей» (1569) нидерланд-
ского писателя и ученого кальвиниста Ф. Марникса
(1538—1598), которая имела огромный и длительный
успех в протестантских кругах. На немецкий язык она
впервые была переведена в 1576 году (переводчик неиз-
вестен), вызвав резкий отклик Иоганна Наса. Язвитель-
ная, грозная, яркая по форме, она бурно ополчалась на
245

воинствующую римско-католическую церковь, в ней кло-
котал безудержный гнев против жестоких преследова-
ний, которым подвергались нидерландские протестанты
(в 1567 г. в Нидерланды прибыл герцог Альба, организо-
вавший беспощадные гонения на «еретиков»). Скрываясь
под сатирической маской убежденного католика, Мар-
никс иронически прославляет «нашу возлюбленную ма-
терь святую римскую церковь», предает анафеме учения
«лютеран и гугенотов», приводит в защиту католицизма
массу теологических доводов, монашеских легенд и эпи-
зодов из истории средневековой церкви, которые, однако,
лишь подтверждают правоту протестантов; в тоне пол-
нейшего сочувствия повествует он о самых мрачных по-
роках и преступлениях римской церкви, нанося, таким
образом, сокрушительный удар ее моральному автори-
тету. Марникс не щадит своего противника. Он обличает
деспотическое своеволие пап, надменно попирающих за-
веты апостолов и отцов церкви. Он обрушивается на мо-
нахов и особенно иезуитов, приводит многочисленные
примеры тирании, злодейств и греховных деяний святых
отцов, осмеивает католические догматы и верования, би-
чует симонию, алчность, распутство, роскошную жизнь
католического клира.
Фишарт близко следует за текстом Марникса. Однако,
по своему обыкновению, он дополняет оригинал множе-
ством вставок, иногда весьма пространных, придающих
сатире тяжеловесный характер. Стиль Марникса отли-
чает известная пестрота, смешение высокого тона с низ-
ким, обилие поговорок, сентенций, гротескных образов:
Фишарт придает сатире еще более пестрый, гротескный
характер. В изданиях 1580—1581 и 1588 годов эти черты
заметно усилены. Фишарт, впрочем, не ограничивается
тем, что щедрой рукой нагромождает синонимы, имена,
сравнения, примеры, гробианские шутки; он придает от-
дельным эпизодам немецкий колорит, вводит в сатиру
намеки на последние события церковно-политической
жизни, но главное,— делает сатиру более резкой и суро-
вой, умножает антикатолические выпады, бросает в лицо
папскому Риму исполненные гнева и ненависти, подчас
замысловатые и грубые, ругательства и проклятия.
Не успели еще отзвучать сатирические громы «Улья
святого римского пчелиного роя», как Фишарт уже пуб-
ликует новую антикатолическую сатиру r стихах:
246

«Легенда о происхождении четырехрогой иезуитской ша-
почки» (1580),— самую злую и самобытную из написан-
ных им антикатолических сатир. Правда, и в данном слу-
чае Фишарт использует ряд источников (например, ано-
нимную сатиру «О возникновении и чудесном происхож-
дении святого ордена иезуитов», 1577, или стихотворный
гугенотский памфлет «Легенда и описание четырехуголь-
ной шапочки»), однако он творчески перерабатывает за-
имствованные им мотивы, что делает его сатиру одним
из наиболее сильных и оригинальных образцов европей-
ской публицистики конца XVI века.
Непосредственным поводом к написанию названного
произведения послужило призвание в страсбургское епи-
скопство иезуитов в 1580 году, которых Фишарт уже в
ранних своих произведениях клеймил как самых опасных
эмиссаров католической реакции. Иезуитам он поэтому
отводит в сатире главное место. На все лады третирует
он их, как смрадное исчадие ада, самое название нена-
вистного ордена дает ему материал для бесконечных
издевок над последователями Игнатия Лойолы. Он име-
нует их: Jesuwider, Suiter, Widerjesu, Wider Christen,
Sataniter, Schadaniter и т. п. Однако при всем своем
беспредельном злодействе иезуиты лишь ограниченная
часть воинствующей римской церкви. Под сенью анти-
христа покоится вся страшная громада католической
иерархии, возникшая как средство порабощения мира
силами преисподней. В последней и разыгрывается дей-
ствие произведения.
Сатира открывается патетической речью Люцифера,
который обращается к силам ада, к «повелителю кома-
ров Вельзевулу», предводителю саранчи Аббадону, «мор-
скому князю Левиафану», «губительному Аполлиону»,
«быкорогому Бегемоту», Легиону и Аштароту, «неисто-
вому Велиалу» и сонму «земных и полевых бесов». Лю-
цифер жалуется им на то, что со времени пришествия
Христа его власть в мире сломлена, однако он не желает
признать себя побежденным и призывает жителей пре-
исподней вновь неприметно воздвигнуть на земле рог —
символ ада. С этой целью' по его приказу бесы шьют
однорогий монашеский капюшон из «напускного благо-
чиния и_лени», иглой ханжества и ниткой обмана. Вслед
за этим появляется двурогий епископский клобук, сши-
тый из духовного тщеславия иглой земного властолюбия
247

и нитками обирания верующих и украшенный камнем
беспамятства. Но сатана все еще этим не удовлетворен.
Он изобретает трехрогую тиару и шьет ее из мошны
Иуды, симонии, мстительности, зависти, сладострастия,
вероломства, яда, измены, содомии и колдовства иглой
преследования, кровожадности и церковного проклятия,
украшая ее разным жемчугом, как дар Константина, тор-
говлей индульгенциями и прочими церковными дохо-
дами. Так возникает тиара римского папы. Наконец,
силы преисподней создают четырехрогую шапочку иезуи-
тов, которая является венцом дьявольской изобретатель-
ности. В ней соединяется все зло, которое несет с собой
ад: обман, лукавство, мстительность, тирания, идолопо-
клонство, ханжество, зависть, яд, гнев, кровавые престу-
пления, раздор, подстрекательство, схоластические со-
физмы, оскорбления и ложь. Даже самого Люцифера
охватывает ужас при мысли о бедствиях, которые внесет
в мир четырехрогая шапочка. В торжественной обста-
новке слуги ада освящают шапочку, которая чернеет от
дьявольского дыма и копоти. Люцифер возглашает в
честь ее пространную литанию, наполненную сатириче-
ской игрой слов. Затем помрачается день, раздаются
оглушительные удары грома, вызванные гневом небес, и
в самый разгар суматохи иезуитская шапочка улетает
на землю, дабы впредь калечить и мучить людей. Сатира
написана остро и ярко, гротескные образы и ситуации,
пронизанные дерзким гробианизмом, достигают подчас
значительной живописной силы.
Антикатолические мотивы звучат также в наиболее
монументальном создании Фишарта — вольной обработ-
ке первой книги романа Рабле «Гаргантюа и Панта-
грюэль», к работе над которой Фишарт возвращался на
протяжении многих лет. Обработка эта впервые появи-
лась в свет в 1575 году под витиеватым заголовком: «От-
менная необыкновенная гистория о жизни, деяниях и
возлияниях от безделья за полной чашей прославленных
витязей и господ Грангузье, Гаргантюа и Пантагрюэля,
властителей утопии и Нетового государства». Фишарт
близок к французскому оригиналу, он сохраняет текст
Рабле, однако этот текст обрастает таким бесчисленным
количеством вставок, дополнений и отступлений, что перед
читателем в сущности возникает новое произведение, в три
раз( по своему объему превосходящее книгу Рабле.
246

Нимало не заботясь о единстве местного колорита,
Фишарт наполняет роман эпизодами, жанровыми зари-
совками, намеками и речениями, в которых многообразно
отражена культура и жизнь Германии конца XVI века.
С большой изобретательностью перелицовывает он на
немецкий лад французские имена или географические
названия, так что Ла Рош Клермо превращается у него
в Клермальтбург, Бургейль — в Бургвейлер, Гарган-
тюа — в Гургельмана, Гургельдурста, Грангузье — в
Гургельгросса, Гроссгурглера, Гошенгросса и т. д. Не-
редко такие перелицовки приобретают характер сложной
и хитроумной игры, причем Фишарт открыто бравирует
неистощимостью своей языковой выдумки. Эта выдумка
проявляется повсюду. Фишарт не только подыскивает
удачный речевой эквивалент изобретательным неологиз-
мом Рабле, его галльским остротам или поговоркам, но
и безудержно гипертрофирует раблезианский гротеск,
превращая и без того удивительную прозу француз-
ского романа в ошеломляющий читателя фейерверк при-
чудливых словообразований, эпитетов, асиндетонов, шу-
ток, поговорок, шванков, имен, игры слов и многое дру-
гое. Там, где Рабле употребляет одно слово, Фишарт
громоздит двадцать или тридцать синонимов; беглое упо-
минание нескольких предметов разрастается у него в об-
ширный каталог. Автору «Необыкновенной гистории»
доставляет огромное удовольствие в «затейливо ужа-
сающем роде» изобретать и умножать «невозможные
дурацкие варварские омонимы или синонимы», либо на-
ходить слова, «которые тешат слух своим гулом и
звоном».
Однако если Фишарт столь бурно превысил меру
языкового гротеска Рабле, то в качестве представителя
немецкого бюргерского Возрождения он не был способен
охватить всего идейного богатства великого французского
гуманиста. Языческое свободомыслие Рабле было в
основе своей чуждо его протестантскому мировоззрению.
Из «Гаргантюа» он извлекал прежде всего этические
проблемы, в то время как вопросы гуманистической фи-
лософии и науки, а также ' утопические идеалы Рабле
отодвигались им на второй план. Так он без всякого
пиетета подошел к знаменитому эпизоду о Телемском
аббатстве, изложив его в сильно сжатом виде и в тоне
несколько насмешливом. Религиозный индифферентизм
249

телемитов, их гуманистическая разносторонность, подни-
мавшая воспитанников Телема над тесной мещанской
средой, не встретили у Фишарта должного понимания и
сочувствия. Зато он никогда не упускал случая усилить
антикатолическую сатиру Рабле, заострить и умножить
его выпады против церковного обскурантизма и главным
образом против ненавистных ему монахов. Даже в брате
Жане, образ которого с такой теплотой и симпатией
обрисован Рабле, не щадит он монашеских черт. Прини-
мая его заразительную веселость, остроумие, находчи-
вость и отвагу, Фишарт в то же время зло насмехается
над его монашеством. Он изображает в карикатурном
виде ряд его поступков и свойств, заставляет его гово-
рить на плохой «кухонной» латыни (дабы осмеять неве-
жество монахов), перелицовывает на гробианский лад
его галльское жизнелюбие. Впрочем, в обличий гробиа-
нов выступают и другие персонажи романа. Задавшись
целью обличить упадок современных нравов, Фишарт по
примеру «Рифмованного Эйленшпигеля», в духе Каспара
Шейта трактует образы великанов, повелевающих Уто-
пией. С огромным тщанием описывает он детство Гарган-
тюа, погрязшего в лени, тупости, азартных играх и чре-
воугодии. Не ограничиваясь изображением нелепого
времяпровождения молодого великана, он вкладывает
ему в уста пространные речи, в которых тот, в противо-
вес новому воспитателю гуманисту, самым бесстыдным
образом оправдывает и отстаивает свои гробианские на-
выки, полагая, что и без наставника можно отлично пре-
успеть в пьянстве, драке, распутстве и сквернословии.
Обжорой и пьяницей рисует Фишарт также короля вели-
канов Грангузье. В особой главе о «диете Грангузье»
(отсутствующей у Рабле) и в дальнейшем он подробно
описывает гомерическое чревоугодие великана и его при-
ближенных, иронически призывая читателей к безгранич-
ной неумеренности в еде и питье.
Наряду с упадком и огрубением нравов Фишарт би-
чует разнообразные пороки и «безумства» эпохи, злоупо-
требления и бесчинства во всех сословиях, ужасы
религиозного фанатизма, произвол монархов, моральную
распущенность духовенства и знати, жестокость войн,
мошенничество купцов и ремесленников, шарлатанство
врачей, жульничество аптекарей и многое другое. Его
сатира тем более действенна, что он постоянно ссылается
250

на современность, на события, которые являются злобой
дня. Он говорит о Варфоломеевской ночи, о взя-
тии Меца Карлом V, об анабаптистах в Мюнстере, в
более поздних изданиях романа (второе издание уви-
дело свет в 1582 г., третье —в 1590 г.) упоминает об
убийстве Генриха III монахом Жаком Клеманом, о
Дрэке и Форбишере, разгромивших испанскую армаду
и др.
При этом особое внимание уделяет он обличению по-
роков и недостатков в жизни немецкого общества. Он
поднимает свой негодующий голос против галломании,
принижающей национальное достоинство немцев, против
увлечения «превратными и изменчивыми» модами, про-
тив безумной роскоши, все возрастающей грубости нра-
вов, пьянства и кутежей, порчи монеты, лихоимства, суе-
верий. Нередко его сатирические зарисовки являют
собой яркие жанровые сцены, как, например, знаменитая
«Всепьянейшая Литания» (гл. 8), поставленная в связь
с пиршеством Грангузье, в которой в диалогической
форме описывается шумная попойка в немецком студен-
ческом кабачке. С огромной наблюдательностью и реа-
листическим мастерством воспроизводит он речи, песни,
восклицания, соленые шутки, брань и проклятия пьянею-
щих собутыльников. Вот они явились в гостеприимный
кабачок. На длинном столе водружается множество раз-
нообразных стаканов, кубков и кружек. Закусив ветчи-
ной и сыром, гости переходят к выпивке, слуги едва по-
спевают подносить им все нового и нового вина. Веселые
разговоры перемежаются застольными, любовными и
шуточными песнями. Вино попрежнему льется широкой
струей в разгоряченные глотки. Одни пьют трижды во
славу граций, другие осушают девять кружек в честь
муз, иные вслед за Марциалом пьют по числу букв в
имени возлюбленной. По мере того как проходит ночь,
шум в кабачке возрастает все более и более. Речи стано-
вятся бессвязными, циничные остроты, обрывки латин-
ских фраз сливаются с гулом потасовки, с выкриками
подвыпивших гостей.. Хриплые голоса изрыгают хулу и
проклятия. Наступающее утро кладет конец затянув-
шейся пирушке. Несмотря на грубость отдельных сцен
и утомительные длинноты, «Всепьянейшая Литания» —
одно из лучших мест в романе. Она примечательна как
яркий документ быта и как выдающийся литературный
251

памятник, подготовляющий развитие реалистической про-
зы XVII века.
Однако не только издевку и обличение пороков на-
ходим мы в романе Фишарта, но также сочувствен-
ное изображение ряда достойных похвалы обычаев
и нравов любимой им Германии. В сентенциях, шутках,
гневных тирадах, примерах и дидактических рассужде-
ниях раскрывает он свои заветные взгляды по раз-
личным вопросам общественной морали. Он высоко
ценит добродетели немецкой женщины, в пятой главе
романа слагает патетический гимн в честь брака и
семейной жизни, предваряя мысли, изложенные им
вскоре в «Философической книжечке о браке и вос-
питании».
Любовь Фишарта к отечественной культуре прояв-
ляется в том, что он широко использует сокровищницу
немецкого фольклора, народные побасенки и сказки,
собрания немецких пословиц и поговорок (Йог. Агрикола,
Себ. Франк и др.), народные песни, книги шванков, про-
изведения Себ. Бранта, Альбера Эразма, Каспара Шей-
та, проповеди Гейлера Кайзерсбергского, научные труды
и компиляции немецких ученых. Однако, используя'
многочисленные источники, Фишарт никогда не знает
чувства меры. Его роман изобилует пространными отсту-
плениями, неожиданными скачками композиции, непо-
мерным нагромождением частностей и мелочей. Очерта-
ния его причудливы и нестройны, как причудливы
образы героев произведения, как нестроен мир, окружав-
ший автора. «Запутанным бесформенным сколком ныне
запутанного и бесформенного мира» называет свое уди-
вительное творение Фишарт.
В романе рождался новый эстетический принцип, по-
лучивший дальнейшее развитие в литературе XVII века.
Не случайно поэтому влияние романа на писателей сле-
дующего столетия, в том числе на Мошероша. Как автор
«Гаргантюа» и других произведений (в том числе как
переводчик одного из томов романа об Амадисе Галль-
ском) Фишарт не только подводил итог развитию немец-
кой литературы XVI века, но и прокладывал пути про-
заикам и поэтам XVII века.
252

10. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В истории немецкой культуры XVI век занимает вы-
дающееся место. Это было время, когда прогрессивные
силы немецкого общества бросили дерзкий вызов
римско-католической церкви, издавна являвшейся опло-
том феодальной реакции, когда бюргерская реформация
переросла в реформацию народную, пророчески указав-
шую на грядущие классовые битвы, когда литература,
особенно накануне Великой крестьянской войны, нано-
сила жестокие удары церковному мракобесию, борясь за
новую, гуманистическую культуру и всемерно содействуя
историческому прогрессу. Однако трагедия Германии за-
ключалась в том, что немецкое бюргерство не поддер-
жало народную реформацию, потопленную в крови мя-
тежных плебеев и крестьян. Уже в XVI веке немецкое
бюргерство обнаружило свою неспособность к активной
политической борьбе, свою половинчатость и трусли-
вость. Национальные бедствия периода Тридцатилетней
войны явились естественным результатом этой половин-
чатости бюргерства, которое не смогло покончить с фео-
дальным партикуляризмом и революцию религиозную
превратить в революцию политическую. Германии на
протяжении ряда веков пришлось расплачиваться за ка-
питуляцию бюргерства перед силами феодальной
реакции.
При всем том эпоха Реформации показала, что в не-
мецком обществе таились большие возможности. Немец-
кая литература конца XV и начала XVI века была про-
низана прогрессивными освободительными тенденциями.
Самый подъем немецкой литературы этого времени объяс-
няется прежде всего высоким подъемом освободительного
движения, которое хотя и не увенчалось победой, но тем
не менее наложило глубокий отпечаток на всю немецкую
литературу XVI века. Не следует забывать того, что хотя
бы в эстетической сфере немецкому третьему сословию
удалось восторжествовать над феодально-рыцарскими
кругами, которые почти вовсе были вытеснены с литера-
турной арены. На развалинах рыцарской поэзии проч-
но утвердилась / бюргерско-демократическая литература,
которая в своих^шиболее значительных проявлениях
тяготела к реализму и подготовила последующие успехи
немецкой прогрессивной реалистической литературы. Не
253

следует также забывать, что одним из важнейших ре-
зультатов Реформации, которая возникла как широкое
национальное движение, явилось закрепление сперва
письменной, а затем устной нормы общенемецкого на-
ционального языка и, таким образом, был сделан пер-
вый шаг по пути преодоления феодальной распыленности
Германии и ее национальной консолидации. Недаром
крупнейший немецкий реалист XVII века Гриммельс-
гаузен, выступая против литературы аристократиче-
ского лагеря, шел по стопам немецких демократических
писателей эпохи Реформации. В XVI веке немецкий
народ решительно вторгся на отечественный парнас,
и даже вполне благонамеренные бюргерские авторы
не уставали черпать из сокровищницы фольклора. Все
это придавало немецкой литературе эпохи Реформа-
ции ярко выраженный демократический оттенок, застав-
лявший позднейших прециозных авторов и классицистов
XVII века отшатываться от нее, как от литературы
«вульгарной» и «площадной». Впервые в немецкой сло-
весности такое прочное место заняли хитроумные плебеи
и жизнь низших сословий стала достоянием большой ли-
тературы. Впервые так широко развернулась антикатоли-
ческая и антифеодальная сатира, отражавшая освободи-
тельные порывы широких демократических масс.
Все это позволяет рассматривать немецкую литературу
XV—XVI веков (при всех ее слабостях и недостатках)
как самобытное выражение культуры эпохи Возрожде-
ния, которая своими корнями прочно уходила в толщу
народной жизни. По словам М. Горького, «история Воз-
рождения переполнена фактами, которые утверждают,
что в эту эпоху искусство было делом народа и сущест-
вовало для народа, он воспитал его, насытил соком
своих нервов и вложил в него свою бессмертную, великую,
детски наивную душу... Искусство и народ процветают
и возвышаются вместе, — так полагаю я, Ганс Сакс»1.
И чем ближе подходила немецкая литература
XVI века к чаяниям и запросам демократических масс,
тем красочнее и значительнее она становилась, чем
больше она удалялась от своей демократической основы,
1 М. Горький, Разрушение личности. Собр. соч. в 30 томах,
т. 24, 1953, стр. 35—36.
254

тем более выхолощенный, филистерский и поверхностный
характер она приобретала.
В этом отношении весьма поучительно творчество
Фишарта, последнего крупного представителя немецкого
Возрождения. Сила Фишарта в его пламенной ненави-
сти к царству феодально-католической реакции. Эта
ненависть, отражавшая мысли и чувства широких демо-
кратических кругов, сообщала его произведениям энер-
гию и эстетическую действенность. Но когда Фишарт
ради чисто внешнего эффекта уходил в область не-
обузданного речетворчества, когда он начинал зани-
маться словесной эквилибристикой, способной заинтере-
совать только узкий круг литературных гурманов, он
сразу же низко падал. Ибо чем запутаннее и необычнее
становились язык и стиль Фишарта, тем более искус-
ственный, далекий от народа характер приобретали его
произведения.
В наши дни передовые круги Германии с благодар-
ностью вспоминают о гражданском подвиге писателей
минувших веков, боровшихся за обновление немецкой
жизни. Так, в статье «Оттачивать оружие сатиры», на-
печатанной в газете «Новая Германия» («Neues Deutsch-
land», 31 марта 1953 г.) отмечаются выдающиеся за-
слуги перед немецким обществом крупнейших писателей-
сатириков, в том числе сатириков XV—XVI веков Себа-
стиана Бранта, Ульриха фон Гуттена и Иоганна Фишар-
та, наносивших жестокие удары «врагам прогресса и
национального единства».

III. ЛИТЕРАТУРА СЕМНАДЦАТОГО ВЕКА
1. ГЕРМАНИЯ В НАЧАЛЕ XVII ВЕКА
В XVII веке Германия переживала один из наиболее
трагических периодов своей истории. То было время глу-
бокого кризиса экономической и политической жизни
страны. Перемещение мировых торговых путей губительно
отозвалось на состоянии немецкой торговли и ремесла.
Разрывались старинные торговые связи. Распался не-
когда могущественный Ганзейский союз. В упадок прихо-
дили города. Бюргерство утратило свое былое значение.
Германия все более превращалась в отсталую аграр-
ную страну, в которой с новой силой возродились фео-
дальные крепостнические отношения. Особенно жестокие
средневековые формы приобрело крепостничество в сель-
скохозяйственных районах Восточной Германии (Бран-
денбург, Пруссия, Померания, Мекленбург и Силезия).
Экономический упадок сопровождался разгулом фео-
дальной реакции.
Печальное зрелище представляла Германия и в
сфере политической жизни. Власть императора распро-
странялась почти исключительно на наследственные вла-
дения дома Габсбургов. Германией фактически правили
князья, сумевшие извлечь для себя значительные выгоды
из Реформации и трагического исхода Великой крестьян-
ской войны. «Они выиграли не только относительно от
ослабления своих конкурентов: духовенства, дворянства
и городов, но и абсолютно, так как им досталась spolia
opima (главная добыча) за счет всех остальных сосло-
вий. Церковные имения были секуляризированы в их поль-
зу; часть дворянства, наполовину или совершенно разо-
рившаяся, должна была постепенно подчиниться их
256

верховной власти; контрибуции, наложенные на города и
крестьянские общины, текли в их казну, которая, кроме
того, получила в результате упразднения большого чис-
ла городских привилегий значительно более широкий
простор для своих излюбленных финансовых махи-
наций» 1.
К началу XVII века власть региональных правителей
еще более возросла, а вместе с тем усугубилась и раз-
дробленность Германии. В стране отсутствовали обще-
имперские органы управления, общеимперские финансы
и общеимперские войска. Князья нимало не заботились
о государственных интересах страны. Они наполняли им-
перию смутами и междоусобиями, выступавшими в фор-
ме не утихавшей религиозной борьбы. Германия фактиче-
ски распалась на «преимущественно протестантский
Север, на католический по преимуществу, однако, весьма
пестро перемешанный Юго-запад, и на сплошь католиче-
ский Юго-восток» 2. Правда, на рубеже XVI и XVII веков
император, опираясь на помощь католической Испании и
поддержку папы, сделал попытку обуздать своеволие
немецких князей, однако эта попытка, в условиях все воз-
раставшего экономического упадка, ослабления социаль-
ной активности городов и роста влияния феодалов, была
обречена на полную неудачу. К тому же и политика
Габсбургов, тесно связанных с наиболее реакционными
феодально-католическими силами тогдашней Европы, не
сулила Германии ничего хорошего. Борьба Империи с
князьями привела лишь к усилению междоусобной вой-
ны, в которую вскоре вмешался ряд иностранных госу-
дарств, стремившихся использовать политическую сла-
бость Германии в своих корыстных интересах.
События начались с того, что для отпора преуспе-
вающей католической реакции протестантские князья
Южной и Западной Германии объединились в 1508 году
в «Евангелическую унию». В ответ на это католические
князья под предводительством герцога Баварского орга-
низовали в 1509 году свой военный союз под названием
«Католическая лига», находившаяся в тесной связи с
императором, Испанией и папой.
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 107.
2 Архив Маркса и Энгельса, т. X. стр. 345.
17 Б. Пуришев 257

Эта консолидация феодальных сил объяснялась, одна-
ко, не только враждой двух феодальных лагерей, но и
тем, что с конца XVI века в Германии вновь начало на-
растать народное освободительное движение, вызывав-
шее глубокую тревогу господствующих сословий, которые
еще не забыли о народной войне 1525 года. Выше уже
упоминалось о крестьянских восстаниях в австрийских
землях 1595—1597 годов. Дальнейшее ухудшение эконо-
мического состояния Империи привело в движение также
и плебейские, бюргерские низы. Положение осложнялось
национально-освободительным движением народов, по-
давленных господством немецкого юнкерства. В 1618 го-
ду против Габсбургов восстали чехи. Восстание было
беспощадно подавлено католическими войсками. Жесто-
кости, совершавшиеся католиками по всей Чехии после
неудачной для чехов битвы у Белой горы (1620), «дале-
ко превосходили ужасы французских религиозных войн» К
Ободренные успехом католической лиги, в протестант-
ский Пфальц вторглись испанские войска, помогавшие
императору. За испанцами последовали датские, швед-
ские и французские войска. Призывая интервентов, не-
мецкие феодалы (как во времена арманьяков) надеялись
с их помощью истребить революционные элементы в
стране. Вскоре пламя военных действий охватило всю
Германию. Началась опустошительная Тридцатилетняя
война (1618—1648), низвергшая Германию в пучину ве-
ликой национальной катастрофы. Враждующие стороны
заливали страну кровью. Только с помощью интервентов
немецким феодалам удалось уничтожить революционные
силы, таившиеся в тогдашнем немецком обществе. Одна-
ко вовлеченная немецкими феодальными властями во
внутринемецкую войну иностранная интервенция разда-
вила также и реакционную империю. Из Тридцатилетней
войны извлекли для себя выгоду только Швеция и Фран-
ция, увеличившие за счет обескровленной Германии свои
владения, да ряд территориальных князей (Бранденбург,
Саксония, Бавария), не упустивших случая округлить
свои земли. Политические связи между отдельными ча-
стями империи были окончательно порваны. Германия
распалась на множество герцогств, курфюршеств, многие
из которых были карликовыми по размерам.
1 Архив Маркса и Энгельса, т. VIII, стр. 137.
258

Ужасающее разорение страны, сопровождавшееся
усилением феодально-церковной реакции, упадок бюргер-
ства, одичание нравов,— все это должно было наложить
глубокую и трагическую печать на немецкую культуру
XVII века. Даже лучшие люди Германии исполнены были
глубокого уныния, не знали, что собственно следует де-
лать. Страх перед завтрашним днем, зрелище великого
разорения усугубляли религиозно-мистические настрое-
ния. Поэты-мистики искали смысла жизни в религиозном
отречении, в погружении в мистическое небытие (Ангелус
Силезиус, 1624—1677). Подобные настроения всемерно
использовались реакционными кругами, заинтересован-
ными в том, чтобы отвлечь народ от борьбы, опутать его
сознание различными пагубными суевериями.
Другим характерным порождением немецких реак-
ционных порядков XVII века явилось широкое развитие
так называемой прециозной (вычурной, украшенной) ли-
тературы, тесно связанной с салонными аристократиче-
скими кругами. Была эта литература весьма далека от
народа и его жизненных потребностей. Подобно тому, как
поэты-мистики, пренебрегая повседневными нуждами,
воспаряли в царство религиозного вымысла, прециозные
писатели предпочитали уходить как^можно дальше от
трагических буден Германии. Самыистиль их произведе-
ний — до крайности вычурный, жеманный, должен был
свидетельствовать об их решительном презрении к «ме-
щанской» повседневности.
Но и в XVII веке были в Германии писатели, гово-
рившие суровую правду о народных бедствиях. Это были
писатели патриоты, скорбевшие о страданиях отчизны,
писатели, продолжавшие лучшие традиции немецкой
бюргерско-демократической литературы эпохи Возрож-
дения. Во время глубокого национального упадка они
делали большое и нужное дело. Никогда не будет забыт
их страстный протест против войны. Их правдивый рас-
сказ о страданиях народа по сей день волнует сердца
людей[ В то же время слабость демократических сил
Германии, отсутствие широкого антифеодального движе-
ния в стране, разрушенной войной, обусловливали рас-
плывчатость, половинчатостьтйх^положительных идеалов.
Но войну они ненавидели все, все они мечтали о воссое-
динении Германии. Зато во многом прогрессивные писа-
тели XVII века не были похожи друг на друга. Одни,
17*
259

примыкавшие к демократическому крылу, тяготели к ли-
тературе бытописательной, реалистической, отчасти свя-
занной со шванковыми традициями предшествующих
столетий. Другие писатели, связанные с умеренными бюр-
герскими кругами, предпочитали культивировать более
«высокие» поэтические жанры, освященные авторитетом
европейских классицистов XVI — начала XVII века.
В Германии их предшественниками являлись неолатин-
ские поэты эпохи Возрождения, стремившиеся утвердить
на немецкой почве различные классические жанры и
формы.
Однако от гуманистического классицизма XV—XVI
веков немецкий классицизм XVII века заметно отличался
тем, что он уже не подготовлял умы современников к
бюргерской революции. Настали новые времена. Немец-
кие классицисты ищут поддержки при дворах феодаль-
ных монархов, начавших задавать тон в общественной и
культурной жизни Германии, подобно тому как француз-
ские классицисты XVII века связывают свою судьбу с
королевским двором. Только если французский абсолю-
тизм XVII века содействовал национально-политической
консолидации Франции и тем самым играл исторически
прогрессивную роль, то немецкий провинциальный абсо-
лютизм лишь .закреплял политическую распыленность
Германии и поэтому никак не мог выступать «в качестве
цивилизующего центра, в качестве основоположника на-
ционального единства» К
Естественно поэтому, что немецкий классицизм, в той
мере, в какой он отражал интересы феодальных дворов,
обречен был на достаточно жалкое существование. Кро-
хоборчество, педантизм, надутая чопорность — вот его
характерные черты. Не случайно только очень немногие
немецкие классицисты XVII века могут быть отнесены к
числу прогрессивных писателей. При этом знаменательно,
что прогрессивными писателями они становятся именно
тогда, когда поднимаются над жалкими региональными
интересами феодальных дворов, когда ими движут ши-
рокие национальные гражданские интересы. Но в этом
случае они уже перестают быть писателями собственно
придворными.
'К. Маркс и Ф. Энгельс, Революция в Испании, 1937,
стр. 8.
260

2. МАРТИН ОПИЦ
Виднейшим писателем-классицистом начала XVII века
явился в Германии Мартин Опиц (1597—1639). Будучи
главой так называемой 1-й силезской школы поэтов !, он
горячо боролся за «права (немецкого языка,; которыми
пренебрегали многочисленные педанты от науки и лите-
ратуры, 'Предпочитавшие «благородный» латинский язык
языку «'непросвещенной черни». Его защита высокой вос-
питательной миссии литературы в известной мере подго-
товила выступления немецких просветителей XVIII века.
В этом несомненная заслуга Опица.
Происходя из бюргерской среды, Опиц всю свою жизиь
провел на службе у различных именитых вельмож и мо-
нархов, а в 1627 году по ходатайству влиятельного при
венском дворе буркграфа фон Дона был возведен в дво-
рянское звание. На закате своих дней, будучи в Данциге;,
Опиц обратил на себя внимание польского короля Влади-
слава IV, который сделал его своим секретарем и приг
дворным историографом.
С юных лет обнаруживал Опиц живой интерес к во-
просам теории литературы и языка. Еще в своем юноше-
ском трактате «Аристарх» он сетовал на упадок совре-
менного немецкого языка, до крайности засоренного ино-
земными словечками и оборотами, в то время как по
своему словарному богатству он, по мнению Опица, от-
нюдь не уступает любому другому языку. И Опиц при-
зывает немцев приложить все усилия к тому, чтобы с
помощью поэзии поднять немецкий язык на достойную
его высоту. В «Книге о немецкой поэзии» (1624) Опиц
уже прямо указывает пути, по каким, согласно его пред-
ставлениям, должна была пойти отечественная поэзия.
Прежде всего у него очень «высокое» представление о
поэзии и ее возможностях. Опираясь преимущественно
на авторитет античных писателей (Аристотель, Гораций)
и писателей гуманистов (Скалигер, Ронсар), Опиц осо-
бое внимание обращает на воспитательные цели поэзии.
Для него поэзия — не пустая забава, но школа
мудрости и добродетели. Именно поэзии, тво-
рениям легендарного Орфея, Гомера, Гесиода и др.,
1 Так обычно называется группа немецких поэтов-классицистов
первой половины XVII века.
261

обязаны, по мнению Опица, древние люди тем, что
они вышли из состояния дикости, «обратились к более бла-
городному и высокому образу жизни» (гл. 2). Поэтому
Опиц энергично выступает против всех, кто относится к
поэзии с пренебрежением или с безразличием, считая ее
занятием маловажным. «Совершенно глупым» 'называет
он утверждение, будто «поэзия вмещает в себя лишь поэ-
зию». По словам Опица, поэзия «вмещает в себя все виды
искусств и знаний» (гл. 3). Сущность поэзии — не в ус-
ладительном звоне рифм, «о в тех высоких мыслях, кото-
рые развивает писатель. Для Опица Цицерон и Сократ
в большей степени поэты, чем многие современные ему
рифмачи, принижающие поэзию до степени изящной без-
делки. Но в поэзии важна не только мысль, но и совер-
шенная литературная форма. В немецкой бюргерской
поэзии XVI века Опиц не находит образцов, достойных
подражания. Она представляется ему чрезмерно грубой,
примитивной, топорной. Он ищет более «достойного»,
«благородного», величественного стиля, который бы воз-
вышал литературное произведение над мещанским захо-
лустьем и хотя бы в эстетической сфере поднимал немец-
кого поэта над провинциальной раздробленностью Герма-
нии. В связи с этим он обращает свои взоры к античной
литературе, которую он воспринимает сквозь призму со-
временных ему европейских классицистических теорий.
«Поэт, — пишет он, — должен быть весьма начитан в гре-
ческих и латинских книгах, которые должны послужить
для него школой поэтического мастерства» (гл. 4). Он
высказывается за ясность и чистоту литературной речи,
ратует за соблюдение строгих литературных правил, стре-
мится обогатить немецкую поэзию рядом поэтических
форм, до того времени ей почти неизвестных (сонет,
ода, элегия и пр.), а также утвердить на немецкой
почве принципы силлабо-тонического стихосложения. При
этом Опицем движет патриотическое чувство. Не
отрицая заслуг и достоинств поэзии на латинском языке,
подъему которой «после изгнания затянувшегося вар-
варства содействовали многие великие мужи», он горячо
выступает в защиту поэзии на языке немецком. Он хотел
бы видеть ее могучей и цветущей. Ей он обещает отдать
все свои силы. И других поэтов призывает он содей-
ствовать успехам отечественной литературы (гл. 3).
Он льстит себе надеждой, что его «скромный труд» про-
262

Титульный лист первого собрания сочинений
М. Опица. Бреславль. 1625 г.

будит писателей «протянуть руку родному языку и сооб-
щить немецкой поэзии тот блеск, который она давно уже
должна была иметь» (гл. 8).
Под «блеском» Опиц прежде всего разумел совершен-
ную поэтическую форму, соответствующую твердо уста-
новленным правилам. Хорошо понимая, что правила не
делают поэта (гл. 1), что без вдохновения нет подлинной
поэзии (гл. 3), Опиц в то же время видел в правилах
проявление «хорошего вкуса» и «разумного» начала.
Так, он требовал от поэтов, чтобы они соизмеряли худо-
жественную форму с содержанием литературного произ-
ведения, «ибо подобно тому, как одна одежда пристала
королю, а другая частному лицу, у воина один обычай,
у крестьянина—иной, и совсем иной у купца: то и не
следует обо всех явлениях говорить одинаково; но необхо-
димо употреблять простые слова для обозначения явле-
ний низких, важные — для явлений высоких, а для явле-
ний средних — слова средние, не слишком возвышенные
и не слишком обыденные» (гл. 6). Тут же Опиц, в духе
сословно-иерархических представлений того времени, по-
ясняет, что «в низких поэтических жанрах выводятся про-
стые, низкого звания люди, как, например, в комедиях и
эклогах. Посему создаются для них простонародные обы-
денные речения, соответствующие выведенным персона-
жам». «Зато в высоких жанрах, посвященных богам,
героям, королям, городам и т. п., следует прибегать к
речениям важным, полным и сильным, и не просто назы-
вать какое-нибудь явление, но описывать его в словах
роскошных и высоких» (гл. 6). К высоким жанрам Опиц
относит прежде всего эпопею и трагедию. По его словам,
«трагедия по своему величию вполне равна героической
поэме. Она не терпит, чтобы вводились в нее люди низ-
кого звания и что-либо обыденное: ибо трактует она лишь
о деяниях и воле монархов, умерщвлениях, отчаянии,
дето- и отцеубийствах, пожарах, кровосмешениях, войнах
и мятежах, жалобах, стенаниях, воплях и т. д.» (гл. 5).
Немецкая риторическая трагедия XVII века в значитель-
ной мере пошла по пути, который был намечен Опицем.
Литературной реформе Опица, при всей ее педанти-
ческой ограниченности, нельзя отказать в большом по-
ложительном значении. Особенно велики заслуги Опица
в области стихосложения. Предпринятая им реформа вер-
сификации в полной мере соответствовала ритмическому
264

строю 'немецкого языка. В этом плане начинания Опица
имели подлинно национальный характер. Немалое значе-
ние имела также борьба Опица за чистоту немецкого ли-
тературного языка, из которого Опиц стремился изгнать
диалектизмы и варваризмы, и тем самым поднять его над
языковой пестротой, продолжавшей царить в Германии и
после выступления Лютера. «Изящество речи требует, —
пишет Опиц, — чтобы слова были чистыми и ясными. Но
для того, чтобы мы могли чисто говорить, осязаны мы как
можно ближе следовать за языком, называемом нами
верхненемецким, а не обращаться к говорам тех областей,
где изъясняются неправильно». «Весьма неряшливо вы-
глядит также наша речь, когда в нее вплетены разного
рода латинские, французские, испанские и итальянские
словечки» (гл. 6). Наконец, прогрессивный характер име-
ла борьба Опица за ясность литературного стиля, посколь-
ку с конца XVI века немецкие писатели начали терять
чувство эстетической меры и подобно Фишарту злоупо-
требляли «неистощимостью» своей стилистической изо-
бретательности.
В связи с этим Опиц писал: «И подобно тому, как ради
чистоты речи следует избегать чужеземных слов и тому
подобного, следует также ради ясности смысла чуждаться
всего того, что делает наши слова темными и непонятны-
ми» (гл. 6).
Однако, ведя борьбу за идейную насыщенность поэзии,
за высокое литературное мастерство, подчиненное требо-
ваниям «разума» и «хорошего вкуса», Опиц подчас делал
уступки салонным великосветским прихотям. Ему приходи-
лось, например, писать многочисленные стихи на случай,
хотя он и сам понимал, что этот род поэзии принижает
высокую роль поэта. «Доброму имени поэта, — писал
он,— немало' вредят те, которые по каждому поводу, что
бы они ни совершили, неотступно требуют стихов. Ни
одна книга, ни одна свадьба, ни одно погребение не об-
ходится без нашего участия; и словно никто не может
один умереть, сопровождают наши стихи покойника в
царство теней. Нас хотят иметь на всех блюдах и круж-
ках, мы красуемся на стенах и камнях, и если 'некто
сомнительным путем приобрел себе дом, мы должны сво-
ими стихами придать всему делу достойный вид... Дурац-
ким требованиям нет конца. И мы либо приобретаем себе
врагов, отказываясь выполнять их требования, либо
265

наносим заметный ущерб поэзии, соглашаясь на все. Ибо
поэт может писать не тогда, когда он захочет, но тогда,
когда его побуждает к этому вдохновение, которое Овидий
и другие почитали нисходящим с неба» («Книги о немец-
кой поэзии», гл. 3).
В качестве .придворного поэта Опиц переложил на не-
мецкие стихи мифологическую пастораль итальянского
оперного либреттиста начала XVII века Ринуччини «Даф-
на» (1627), в которой изображено торжество Купидона
над высокомерным Аполлоном, позволившим себе насме-
хаться над могуществом крылатого божка. Произведение
это, содержащее льстивые комплименты по адресу знат-
ных покровителей Опица, написано гладкими, довольно
изящными стихами, в нем хор пастухов восхваляет антич-
ных богов, нимфы и поселяне кружатся в вихре пляски,
однако это всего только нарядная безделушка, не содер-
жащая ни ярких глубоких образов, ни больших идей.
Античная мифология выступает здесь лишь в качестве
изящной декорации, которая должна украсить придворные
празднества. И в других произведениях Опица классиче-
ская древность, столь вознесенная поэтом, служит обычно
лишь поэтическим «украшением». Опиц любит наполнять
свои творения античными фигурами и мотивами, которые
прихотливо «вплетаются в излюбленные автором пышные
риторические обороты. Так обстоит дело, например, в
ранних любовных стихотворениях Опица, образующих
весьма значительный раздел его творчества.
Охотно черпая из творений античных поэтов, а также
из европейских лириков XVI и XVII веков, Опиц повторяет
здесь общие у[еста книжной европейской любовной поэзии.
Он предлагает вниманию своих соотечественников стихи,
воспевающие «сладостный яд» любви — это «дивное вол-
шебство» «слепой Венеры» («К немецкой нации»). Он с
нетерпением призывает Аврору впрячь коней в колесницу
и появиться, наконец, облеченной в «багряно-желтые
одежды» («Стихи ко дню рождения»). К его услугам
всегда все боги Греции и Рима, а также самые изыскан-
ные драгоценности Востока и Запада. Так, воспевая не-
сравненную красоту молодой девы, он утверждает, что
блеск ее лучистых глаз заставляет потускнеть звезды,
что даже солнце не источает такого жара, как они; что с
благовонным дыханием красавицы не могут сравниться
никакие пряности Америки; что каждый ее зуб — это
266

драгоценный алмаз; что губы ее цветут ярче роз и пре-
восходят самые благородные кораллы: что волосы ее до-
роже золота и жемчуга («К девушке»). То Опиц сооб-
щает о том, как Венера соединила его с прекрасной
Астеридой, утверждает, что только поэт, этот любимец
богов, может давать людям бессмертие («Астериде».) То
он видит себя среди нимф, которые венчают его лавровым
венком, в то время как муза любовной поэзии Эрато
услаждает себя чтением его стихов («То, что поэзия бес-
смертна»). То он жалуется на сердечные муки, сетует,
что прекрасная Астерида к нему охладела, или с радостью
сообщает, что обрел целый мир в любви Филлиды (ода:
«1st irgend zu erfragen»), и восхваляет нежную пастушку,
которая хотя и не владеет золотом и драгоценностями,
зато дарует поэту неоценимую радость (ода: «Wol dem,
der weit von hohen Dingen»). To, наконец, Опиц упрекает
себя за то, что так много времени провел за чтением Пла-
тона, пренебрегая таким чудесным даром, как вино и
песни (ода: «Ich empfinde fast ein grauen»). Или же тор-
жественно отрекается от любви во имя Добродетели, да-
рующей человеку вечную жизнь (ода: «Asterie mag
bleiben, wer sie wil»).
V Несмотря на некоторую искусственность, лирика
Опица сыграла немаловажную роль в истории немецкой
поэзии. Именно с Опица началось возрождение книжной
лирики на немецком языке, которая пришла почти в пол-
ный упадок в XVI веке. К тому же стихотворения Опи-
ца — это первый значительный и плодотворный опыт не-
мецкого силлабо-тонического стихосложения, в дальней-
шем прочно утвердившегося в немецкой литературе.
Гораздо более содержательным является Опиц в своих
описательных и дидактических поэмах, в которых он стре-
мится выступить в роли -наставника и просветителя умов.
Подчас он затрагивает в них какую-нибудь научную тему.
Так в дидактической поэме «Везувий» (1633), Опиц
касается вопроса о причинах землетрясения и извержений
вулканов. Он восхваляет силу человеческого разума, ко-
торый проникает во все тайны мироздания, восхваляет
познание как высшее проявление человеческих возмож-
ностей, восхваляет науку, дающую человеку возможность
читать «великую книгу» природы (стихи 58 и след.). Он
очень выразительно описывает страдания и гибель людей,
застигнутых внезапной катастрофой (стихи 171 и след.).
26.7

Он готов даже видеть во всем этом грозное предостере-
жение людям, посылаемое (небесами. Разве не разразилась
в Германии страшная катастрофа? Ведь меч войны уже
почти опустошил родину поэта. Рейн в руках врагов.
Эльба красна от крови. Терситы убивают Ахиллов. Сво-
бода, окованная цепями, взывает о помощи. Боги поки-
нули землю, исчезла справедливость, угасла верность,
мир не может найти для себя пристанища. И, обращаясь
к небесам, поэт молит их о ниспослании мира и свободы.
Археологическими экскурсами изобилует описательная
поэма «Златна» (1523).
Дидактические тенденции содержатся также в -напи-
санной прозой и стихами «Пасторали о нимфе Герцинии»
(1630), действие которой развертывается в Судетских го-
рах, отделяющих родину поэта Силезию от Чехии.
Поэт рассказывает о том, как он попадает в Судет-
скую область, как он встречает здесь знакомых пастухов,
весьма изящно беседующих с ним о любви, как он
углубляется с ними в горы и встречает прекрасную нимфу
Герцинию, одетую в прозрачное покрывало. На голове ее
был зеленый венок, правая рука ее опиралась на бело-
мраморную урну, из которой струился ручей. Нимфа
увлекает изумленных спутников в горные недра, обещая
им показать сокровища Судетских гор. В подземной пе-
щере они видят истоки рек, берущих здесь свое начало
(Эльба, Одер, Бобер и др.). Они посещают дивный грот,
излюбленный нимфами, стены которого украшены карти-
нами мифологического содержания, искусно сложенными
из раковин и разноцветных камешков. Затем путники про-
никают в обширное жилище матери нимф Фетиды. Пол
здесь представлял собой мозаику из различных камен-
ных пород. Свод был выложен синими лазуревыми
камнями. Из серебряных чаш били прозрачные струи
воды. Нимфа Герциния обращает внимание путников
на сокровища Судетских гор, таящиеся в земных нед-
рах. Здесь можно найти и белый халцедон, и черный
кристалл, и лилово-коричневый аметист, и коричневый
сапфир, и синеватую яшму, и багровые гранаты, и красно-
желтый гиацинт, и желтоватый берилл, и многоцветный
агат, и прозрачный алмаз и многое другое. Здесь зале-
гают также различные драгоценные и полезные металлы.
Здесь можно найти золото и серебро, олово, медь и желе-
зо. А между тем слепые смертные, обуянные корыстью,
268

забывая об отчизне, по бушующим волнам океана устре-
мляются далеко «а чужбину в поисках за земными сокро-
вищами. Зачем искать золото и самоцветы в обеих Индиях,
когда в сердце Европы таятся такие огромные богатства?
Слепые смертные! Что привлекает вас
В обеих Индиях? Душевных сил запас
Зачем отдали телу вы — рабу души?
Вы мните, будто бесконечно хороши
Богатства, что таит далекий Новый Свет.
Увы! Найдете там источник новых бед.
Ведете по волнам сквозь бури корабли,
Презрев сокровища своей родной земли.
Куда? За благом. Нет, останься здесь. Зачем?
Земля в ответ: Ты здесь владеешь благом всем.
(Пер. А. Э. Сиповича.)
Так, используя форму -пасторали, украшенной цвета-
ми 'Поэтического ©ымысла, Опиц звал человечество к
мирному производительному труду, к мирному освоению
земных недр. Уже в этом призыве немецкого поэта содер-
жался косвенный протест против страшной бойни, раз-
рушавшей и опустошавшей Германию. Но Опиц шел
дальше. Он отнюдь не был безучастным свидетелем гроз-
ных событий, развертывавшихся вокруг него. Он ясно
видел бедствия Тридцатилетней войны. Он глубоко скор-
бел о страданиях своей отчизны. И там, где он выступает
летописцем немецкого разорения, он обретает и поэтиче-
скую силу и гражданский пафос.
В сущности тема народных бедствий всегда глубоко
волновала Опица. Этой темы касается он в своих много-
численных духовных стихотворениях, в которых исполь-
зует библейские образы и мотивы, весьма близкие ему как
протестанту, для отклика на трагические события того
времени. О великом народном бедствии гласят переложе-
ния псалмов 137-го («На реках Вавилонских мы сидели
и плакали») и 85-го. В последнем поэт молит бога сме-
нить гаев на милость, даровать народу мир и покой, да
'наступит, наконец, время (справедливости, (верности и
правды. Еще большим патетизмом пронизаны перело-
жения плача Иеремии (1646). Поэт с глубокой скорбью
рисует картины опустошений, народной нищеты и неволи.
Разорена, на тысячи кусков разбита страна, низвергнуты
крепости и крепкие стены, опрокинуты троны, бездейст-
вуют законы, люди гибнут от голода, улицы завалены
трупами, безмерны страдания женщин и детей, ликует
269

высокомерный враг, видя сокрушенный народ и пламя
неугасимых пожаров. И как бы бросая вызов иноземным
завоевателям, Опиц создает героическую библейскую дра-
му «Юдифь» (1635), в которой он прославляет подвиг
молодой патриотки, убивающей кровавого тирана Оло-
ферна и тем самым освобождающей свой народ от -ино-
земного гнета. Драма завершается монологом Юдифи,
которая молит бога и впредь сокрушать насильников,
обращать их клинки на их же головы. Ее последними
словами являются слова привета дорогой отчизне («При-
ми же мой привет, отчизна дорогая!»).
Все же в духовных произведениях Опица патриотиче-
ская тема завуалирована ветхозаветными образами и мо-
тивами. В своем крупнейшем создании, ib обширной поэме:
«Песни утешения средь бедствий войны» (1621 —1633),
Опиц уже прямо откликается на события XVII века. Кто
не пел о любви? Кто не воспарял в царство вымысла? —
вопрошает он в начале поэмы. Однако пришло время для
иных песен. Он хочет низвести муз с облаков на растер-
занную немецкую землю. Он хочет говорить о жестокой
войне, не прикрашивая бедствий, обрушившихся на не-
мецкий народ. И среди бедствий войны хочет он обра-
титься к нему со словами утешения. Нельзя не признать,
что эти слова утешения, отражавшие всеобщую растерян-
ность, охватившую кровоточащую Германию, наиболее
слабое место поэмы. Опиц находит, например, утешение в
мысли, что все, совершающееся на земле, предначертано
богом, что рано или поздно всем все равно суждено уме-
реть, что земные дела — это прах, тень и сон и т. д. Зато,
когда Опиц повествует о том, чему он был непосредствен-
ным свидетелем, он достигает большой поэтической силы.
С глубоким волнением рассказывает он о немецком разо-
рении. Для этого рассказа непригодны «сахарные слова»
(Zukerworte), которыми иные поэты тешат изнеженных
слушателей. Поэтому речь Опица сурова, как суровы те
события, о которых он не устает петь. Но Опиц отнюдь
не стремится своим рассказом привести людей к безыс-
ходному отчаянию, хотя и признается, что волосы на его
голове становятся дыбом, когда он обозревает бедствия,
терзающие Германию. Поэзия, по его мнению, не должна
быть источником человеческой слабости. Ее задача быть
зеркалом мудрости и твердости. Лишь Добродетель —
основа подлинного блага, но Добродетель не лежит в
270

мягкой постели, испытания войны —ее шпоры. Быть
стойким в несчастиях и испытаниях — вот что достойно
настоящего человека (песнь II, стихи 277 и след.). И вот
Опиц «героическим» (александрийским) стихом повест-
вует об ужасах Тридцатилетней войны. Некогда славная
Германия стала добычей иноземцев. Поля засеяны тру-
пами, обильно политы кровью вместо дождя. Вместо
пения птиц повсюду слышатся громовые раскаты пушек
и дикие воинственные крики. Великие бедствия обруши-
лись на села и города:
...Всего лишен теперь крестьянин, разоренный.
Спешит он прочь, как бедный голубь, устрашенный
При виде ястреба. Усадьбу и амбар
Испепелил дотла бушующий пожар.
Украли у него зерно, угнали стадо,
Растоптан урожай прекрасный винограда.
В саду с корнями вырваны стволы дерев.
Все поглотил, пожрал войны кровавый зев.
Серпы и плуги ныне сменены мечами.
Таков удел села. Какими же словами
Мне описать судьбу несчастных городов,
Что отданы во власть безжалостных врагов?..
(Песнь I, стихи 89- 100. Пер. А. Э. Сиповича.)
Повсюду самоуправство врагов, разрушения, пожари-
ща. Повсюду самые дикие насилия. Язычники никогда не
свирепствовали так, как ныне свирепствуют христиане.
Повсюду опустошения и болезни. Во прах повержены
искусство и право. И надо всем этим торжествует высо-
комерие и наглость иноземцев (песнь I, стихи 61 и след.).
Алчность обуяла людей. А между тем что может быть
драгоценнее благородного мира? Ибо там, где мир, — там
все процветает, где война—там гибель законов, худо-
жеств. Там из пучины преисподней появляется Тизифона
в смоле и дыме, увенчанная черными змеями, которая
швыряет в гущу людей Раздор, Ненависть, Зависть, Брань
и Убийство. Там множатся, плодятся пороки. Легко из-
влечь меч из ножен, но не так легко его вложить обратно.
Лишь тот король достоин похвалы, который из-за клочка
земли не разжигает пламя войны. Мир и единение — за-
вет высшей ' мудрости. Но вместе с тем война не должна
страшить достойного. Ради защиты свободы, отчизны и
веры он вправе обнажить свой меч. И свобода пламенно
взывает к немцам о помощи. Кто может безучастно взи-
рать на гибель отчизны?- Ведь отчизна—это мать,
271

которой мы обязаны всем. Ради нее каждый должен ра-
достно отдать свою жизнь. Такая война — война за свобо-
ду и отчизну — поистине законна и благородна. И правое
дело всегда победит, как свидетельствует об этом пример
Нидерландов, вступивших с испанцами в борьбу за свобо-
ду. Испании не помогли ее заморские богатства. Свобо-
долюбивый народ одержал победу над насильниками. И
пусть немцы следуют достойному примеру нидерландцев.
Уже и Греция, попранная «чумой народов» —турками, взы-
вает к немцам о помощи. Ведь равен богам тот, кто про-
тягивает братскую руку угнетенным народам (песнь III).
Зато проклятия достойны те, кои из корыстных побужде-
ний натравливают врагов на отчизну. Но пусть трепе-
щут изменники и тираны, ибо не уйти им от заслуженного
возмездия (песнь IV).
Как видим, поэма Опица, отразившая горячий про-
тест широких общественных кругов Германии против
опустошительной войны, разжигавшейся иноземными дер-
жавами, глубоко патриотична. Она изобилует высокими
гражданскими мыслями и настроениями. При всем том,
гражданская риторика Опица чаще всего достаточно
расплывчата и абстрактна. И, конечно, в этом не столько
вина, сколько беда Опица. Ибо в те годы никто собствен-
но в Германии не знал, что именно следует сделать, чтобы
отстоять национальные интересы страны и положить ко-
нец войне, которая все продолжалась и продолжалась,
пока «по истечении тридцати лет» она, наконец, не «уга-
сла, вследствии всеобщего истощения» К Поэтому Опиц
при всем гражданском складе его мысли, свои последние
надежды возлагает не столько на мужество и «свободо-
любие» немцев, сколько на милосердие божие, к которому
он не раз взывал как в духовных стихотворениях, так и
в «Песнях утешения». Поэтому, удрученный бедствиями
войны, Опиц в ряде произведений так настойчиво воспевал
тихие радости уединенной сельской жизни. Об этом гласят
его «Стихи похвальные поселянскому житию» (1623) и
описательно-дидактические поэмы: «Златна, или Стихи о
душевном спокойствии» (1623), и «Фильгут» (1629).
О, сколь блажен тот человек, который вдалеке от сра-
жений, от забот, скорбей и страха, живя в покое и безо-
1 Ф. М е р и н г, История Германии с конца средних веков, М.
1923, стр. 66.
272

лаености, может мирно возделывать свой скромный кло-
чок земли! — восклицает Опиц в первом из вышеназван-
ных произведений («Lob des Feldlebens»). О, сколь бла-
жен тот, кого не будят оглушительные звуки боевых труб,
кого не устрашают громы и молнии осадных орудий!
И Опиц набрасывает идиллическую картину мирной жизни
поселянина, ничего не знающего об излишествах, сует-
ности и пороках «большого света». Весна и лето, осень
и зима несут ему свои дары. Яблоки и бобы ему больше
по вкусу, чем лимоны и прочие изысканные яства. Жена
его не носит маски, не знает модных прикрас, зато ее
украшением является добродетель и трудолюбие. А как
радуется сердце поселянина, когда он видит тучных овец,
возвращающихся с пастбища, или крепких коней, влеку-
щих плуг! Но, конечно, подобные идиллические картинки
могли в самый разгар Тридцатилетней войны существо-
вать лишь в пылких мечтах поэта.
Войне не предвиделось конца. Опиц это понимал. По-
нимал он также и то, что война, разразившаяся в Герма-
нии, не была мимолетным капризом фортуны, не была чем-
то случайным. Отчасти предвосхищая воззрения англий-
ского философа материалиста XVII века Томаса Гоббса,
Опиц в «Похвальном слове богу войны» (1628) стремится
показать, что насилие (олицетворяемое в поэме в образе
бога войны Марса) с древнейших пор сопутствует исто-
рии человечества. По мнению Опица, насилие явилось
повивальной бабкой цивилизации. Когда-то люди жили
как звери. Они питались желудями, пили из ручья, не
умели возделывать ни пашен, ни виноградников, не знали,
что такое золото, не сооружали кораблей, не делали раз-
личия между моим и твоим (стихи 393 и след.). Марс по-
ложил конец этому первобытному состоянию человече-
ства. Он кровью и пороховым дымом отметил дорогу
прогресса. По воле Марса враждуют между собой со-
словия и государства (стихи 529 и след.). Стремясь за
богатой добычей, европейцы проникли в самые отдален-
ные страны. Огнем и мечом утвердили они свою власть
в заморских землях. Их алчность возбуждают и драго-
ценное сандаловое дерево, и слоновая кость, и китайский
фарфор, и прочие редкости Азии и Африки. В Бенгалии
они захватывают сверкающие алмазы, в Пегу (Бирма) —
алые рубины, на острове Ява — пряности, мускат и пе-
рец. Свирепые конкистадоры овладели Вест-Индией. Они
18 Б. Пуришев
273

обрушили на туземцев громы и молнии. «Их корабли
изрыгали огонь, в ужас пришла голубая соль (так
Опиц называл море), несчастный народ бежал», приняв
хищных завоевателей за могущественных богов. Колумб
связал воедино оба полушария. Отважный Магеллан
проник в самые сокровенные области земного шара.
«Бог ландскнехтов» — Марс щедрой рукой раздает
смельчакам золото, серебро, пряности и прочие дра-
гоценности, требуя для себя только жизнь людей.
В «Похвальном слове богу войны» Опиц, таким обра-
зом, подходит к верной мысли, что поступками людей
руководят материальные интересы, что современное об-
щество основано на насилии и на глубоких внутренних
противоречиях. Как уже отмечалось выше, немецкий поэт
предвосхищал отдельные -положения Гоббса, который в
своем «Левиафане» (1651) ярко изобразил волчьи зако-
ны собственнического мира.
Однако, весьма трезво наблюдая кровавую изнанку
буржуазного прогресса, Опиц был очень далек от того,
чтобы прославлять железную поступь бога войны. Его
панегирик Марсу в основе своей глубоко'ироничен. Опица
отнюдь не радует то обстоятельство, что «война все
перевернула в мире и свирепо наносит удары во все сто-
роны» (стихи 287—288). Горькой иронией звучат слова
поэта, когда он восхваляет Марса за то, что тоу содейст-
вует торжеству добродетели, а также «облегчает» участь
людей, лишая их всякого достояния (стихи 701 и след.).
Ведь человек, лишенный имущества, не должен платить
налогов, не имеет основания бояться грабителей и т. п.
С болью в сердце описывает Опиц бедствия войны. Он
говорит о бесчинстве ландскнехтов, которые врываются в
жилища мирных граждан, шныряют по всем углам, раз-
бивают двери и сундуки, в поисках за сокровищами за-
лезают в погреба, пускают по ветру целые деревни (стихи
639 и след.). Поэт создает грандиозную аллегорию войны,
колесницу Марса влекут два коня: ужас и страх. Одесную
Марса восседает его супруга — богиня войны Беллона.
У нее волосы цвета крови, в руке она держит пламя. За
нею шествуют полчища служителей Марса: разбой, голод,
жажда, ненависть, бледная зависть, пожар, неистовство,
мор и чума (стихи 563 и след.). Подавленный этим гроз-
ным зрелищем, Опиц умоляет Марса пощадить Германию.
Пусть ярость кровавого бога обратится против Турции,
274

которая с давних пор черной тучей нависает над народами
Европы (стихи 837 и след.). «Похвальное слово богу вой-
ны» — произведение большой поэтической, философской и
политической силы. Оно обобщает наблюдения Опица
над европейской (и, конечно, прежде всего над немецкой)
жизнью той бурной, исполненной потрясений эпохи.
Выступление Опица было с восторгом встречено совре-
менниками. Его прославляли как основоположника новой
немецкой «классической» поэзии. Сторонники ученого
классицизма считали его великим поэтом. В :нем видели
одновременно немецкого Горация, Гомера, Вергилия и
Пиндара.
3. ПАУЛЬ ФЛЕМИНГ
У Опица было множество соратников и последовате-
лей. ^Однако лишь немногие заслуживают внимания как
тгоэты. Подобно своему наставнику, последователи Опица
пишут светские и духовные стихотворения, стремясь ло
возможности разнообразить строфические и метрические
формы немецкой поэзии. Даже духовные песнопения обле-
каются подчас в античные сапфические строфы (И. Хер-
ман). Поэты воспевают возлюбленных под различными
вымышленными буколическими именами (Цинтия, Фили-
рена, Филозетта и т. п.). Они*взывают к Амуру, нимфам
и гамадриадам, либо декламируют о величии бога, о бы-
стротечности всего земного, восхваляют христианское сми-
рение, рассуждают о вечности, слагают похвальные
слова дружбе, искусству и пр.
Среди массы последователей Опица, влекущих тяже-
лый груз классицистических и догматических формул,
пожалуй, только один поэт выделяется яркостью и само-
бытностью своего поэтического дарования. Это Пауль
Флеминг (1609—1640) —виднейший немецкий лирик на-
чала XVII века.
Он родился в Гартенштейне (Саксония), изучал меди-
цину в Лейпциге. Во время Тридцатилетней войны жил в
Голштинии. Наиболее значительным событием в его
недолгой жизни явилось путешествие в Россию и Персию,
которое он в 1633 и 1636 годах предпринял с посольством
герцога Голштинского. Подобно Опицу, Флеминг отдал
дань увлечениям и обычаям своего времени, создавая мно-
гочисленные стихотворения на случай (поздравительные,
18*
276

свадебные, похоронные и пр.), а также стихотворения
религиозного содержания. Вполне в духе ученого клас-
сицизма нанизывает он мифологические и пасторальные
образы, риторические фигуры или облекает ов рифмы хо-
дячие догматические представления.
Но, будучи классицистом, Флеминг всегда оставался
поэтом весьма своеобразным. Его поэзия окрашена в глу-
боко личные тона. Он очень далек от филистерского пе-
дантизма, который в природе и мире видел только удобный
повод для назидательных декламаций. Подобно «бурным
гениям» XVIII века, Флеминг ценит в человеке прежде
всего неукротимую энергию, кипучий дух, волю к победе.
Тот, кто обладает всем этим, будь он самым худородным,
становится неизмеримо свыше королей и вельмож, имею-
щих за собой лишь знатность происхождения. Такой че-
ловек вправе сказать шро себя: «Знатность рода не
служит мне, вот этот меч делает меня знатным: я сам —
мое рыцарское поместье; мое тело — мой дворец» («По-
хвальное слово войну на коне»).
Повсюду видит Флеминг кипение страстей. Они бурно
изливаются в любовном порыве, в жажде радости и ве-
селья, в сладостных зовах весны, в сверканье знойных
красок. И природа для Флеминга отнюдь не «мертвая
природа», бесчувственная к человеческим горестям и ра-
достям. В природе он находит отклик своим чувствам.
Природа говорит с ним на понятном ему языке, на звон-
ком языке страстей и порывов. Вот поэт, охваченный бур-
ным вихрем веселья, пускается в неистовый пляс, а вокруг
него, сомкнувшись в гигантский хоровод, пляшет и ликует
вселенная. Под звуки свирелей на зеленом лугу пляшут
стада, охваченные любовным томлением. В небе под му-
зыку сфер пляшут звезды, разодетые словно на свадьбу.
Под пение дождевого ветра пляшут хмурые черные тучи.
Внемля пению нимф, пляшут волны, обнимая одна другую.
Даже пестрая толпа цветов, как бы движется в неугомон-
ной пляске, когда влюбленный ветерок припадает к их ро-
систым головкам («Танец»). Повсюду ликует, «ричит,
поет и пляшет любовь. Мир содрогается от ее властной
поступи. «Я хочу, я должен, я обязан тебя любить!» —
восклицает Флеминг, обращаясь к строптивой красавице
(«Любовная жалоба»). Он гонит прочь «бледную печаль»
(erblaste Traurigkeit), для которой нет места на пирше-
стве земной любви («Утешение в разлуке»). Он знает, что
276

влюбленная природа будет радоваться его счастью; ним-
фы будут смеяться и танцевать, сплетая пестрые венки,
прислушиваясь к веселым звукам его пастушеской флейты
(«Лишь бы она захотела»).
Мир выступает в праздничных одеждах. Приветствуя
новобрачных, на землю льются золотые солнечные лучи;
набухло чрево земли перед близкими родами; вздымается
зеленое оззро; источники брызжут из земных жил; пест-
рый сонм цветов расписывает сады; скалы стоят освежен-
ные; принарядились долины, изукрасились поляны;
блещет убранство гор; растут волосы лесов; и небо и
солнце, поля и озера, источники, сады и скалы, долины,
леса и горы — все поет сладостную брачную песню (сонет
«На одну свадьбу»). Любовь обновляет землю. Она
повсюду. Сияет солнце радости. И одряхлевший мир
влюбленными пальцами стирает морщины со своей кожи,
влюбленными глазами смотрит он из всех долин и лесов
(«На бракосочетание Шеркеля»). И поэт -погружается в
радости любви, как в необъятное море. И оно несет его
на своих высоких волнах. Его счастье в бурной земной
любви. Возлюбленная дороже для него всех сокровищ
мира («Похвальное слово одной»). О, как хотел бы он,
чтобы все его тело стало сплошным ртом, созданным для
поцелуев! («К ее устам»).
Но не только хмельная любовь, превращающая по
воле поэта мир в вакхический брачный пир, влечет к себе
Флеминга. Его радуют и восхищают звуки, ароматы и
краски раскинувшейся вокруг него вселенной. Природа
несет ему тучные гирлянды своих плодов. И Флеминг
как истинный язычник, приемлет эти роскошные дары
природы. Он смотрит на них восхищенным взором.
Ветхий классический реквизит не является для него чем-то
внешним, как для большинства классицистов, погрязших
в книжной пыли. Он действительно слышит голоса дриад,
ореад и сильванов. Он действительно видит, как пле-
щутся на реке наяды. Ибо он, как язычник, влюблен в
красочное великолепие мира. Не случайно он так любит
цветы. Цветы сплетаются у него в многоцветные венки.
Май разукрашивает цветами девичьи щеки («Для одной
девушки»). Даже на могилу возлагает он корзину, напол-
ненную анемонами («На смерть Тимотея Поли новорож-
денной дочери Христины»). Мир не существует для него
без красочного убранства. Поэтому солнечные лучи у
277

Флеминга непременно золотые, озеро — зеленое, тучи —
черные, щеки — алые и белые, а печаль — бледная.
И природа не застыла для него наподобие холодного
гипсового слепка. Небеса ласково улыбаются людям,
долины наряжаются, а у лесов растут волосы. И надо
всем сияет лучезарный Феб — утешение людей, краса
богов («Печаль»).
В поэзии Флеминга заключена неукротимая жажда
жизни, которая роднит ее с лучшими образцами европей-
ской лирики эпохи Возрождения. Одновременно бурный
сенсуализм Флеминга представлял собой стихийный про-
тест и против мистических порывов Ангелуса Силезиуса,
и против засилия религиозной поэзии, получившей ши-
рокое распространение в Германии в начале XVII века,
(Фридрих фон Шпее, И. Херман, П. Герхард и др.),
поэзии, которая манила людей в потусторонний , мир,
призывала их отречься от соблазнов здешнего мира.
При всем том в языческой поэзии Флеминга есть нечто
тревожное. Уж очень напряжены его страсти, уж очень
афиширует поэт свое клокочущее жизнелюбие. Как будто
стремится он оглушить себя каскадом чувственных радо-
стей. Не следует забывать того, что Флеминг писал в тра-
гические годы Тридцатилетней войны, которая вносила
в Германию смерть и разрушение. Его неистовое весе-
лие своего рода пир во время чумы. От ужасов всеоб-
щего разорения Флеминг бежит в поэзию, как он бежал
от военных бедствий в Россию и Персию. В этом корень
его неистовства, его ничем не утоляемой жажды мирских
радостей. В вихревую пляску Флеминг готов увлечь за
собой даже звезды и тучи, озера и леса. Но за взрывами
бурного веселья неотступно таится мысль о быстротечно-
сти всего земного, поэтому Флеминг лихорадочно торо-
пится жить, спешит срывать цветы доступных наслажде-
ний. Поэтому он призывает возлюбленную ловить минуты
кратковременных радостей, пока зима увядших лет еще
не подернула серебром копну ее золотых волос («Побуж-
дение к радости»). Поэтому он верит только себе (сонет
«К себе») и в то же время ощущает себя утлым челном,
который волей судеб влечется за большим кораблем
жизни (сонет «К Германии»). Поэтому, наконец, в упое-
нии воспев солнце радости и радость солнца («О Sonne
der Wonne! О Wonne der Sonne!»), Флеминг заявляет,
что душа человека больна (сонет «Он все совершил
278

достойно»), и в приступе меланхолии даже отрекается от
мира, который он так любил, называя его «чадом», скоп-
лением вредных паров (сонет «Новое намерение»). Во
всем этом уже чувствуются мрачные веяния, столь харак-
терные для немецкой поэзии XVII века. В то же время
Флеминг еще тесно связан с традициями ренессансного
гуманизма. В нем не иссякла вера в человека. Его наряд-
ная лирика утверждает права людей на светлую радость.
Только эту радость поэт обретает в очень узком кругу
личных переживаний.
Это не означает, однако, что Флеминг вовсе не откли-
кался на события общественной жизни. Подобно другим
поэтам опицианцам, он был патриотом, скорбевшим об
упадке Германии («Сонет, обличающий теперешних нем-
цев»). Он то шумно прославлял победы союзника про-
тестантской Германии шведского короля Густава Адольфа
(«Благодарственная песнь», 1632), то с глубокой сердеч-
ной болью писал о страданиях «любимой отчизны», кото-
рую почти невозможно узнать, так изменило горе ее
облик; еще не умерев, она уже кажется мертвой («Гос-
подину Олеарию», 1636). Бога войны Марса он называл
«врагом искусств» («Элегия к отчизне», 1636), в стихо-
творений «Похвальное слово пехотинцу» он набросал
выразительный портрет немецкого ландскнехта, помыш-
ляющего главным образом о грабеже и добыче, готового
продать себя за деньги кому угодно. С особой страстно-
стью протестовал он против войны и ратовал за мир в
«Оде на новый, 1633 год»:
Дважды ты разорена
Злым врагом, моя страна.
Мейсен1 милый, край родной,
Что же сделали с тобой?
Все поля обнажены;
Горек вкус речной волны:
И обилен и глубок
Слез людских течет поток.
Все селенья прах и тлен.
Городских нет больше стен.
У Саксонии сынов
Отнят хлеб и отнят кров.
1 Мейсен — старинное название Саксонии.
279

Да, последний наш запас
Злобный враг отнял у нас,
И исчерпана до дна
Королевская казна.
Ты цвела, моя страна;
Как вдова, теперь бедна,
У детей твоих в сердцах
Лишь смятение и страх.
Вспомни, враг: лишь мир благой
Дарит счастье и покой.
Длинный ряд твоих побед
Нам оставил страшный след.
Марс кровавый, перестань;
Прекрати войну и брань,
Ты сними доспехи с плеч
И отбрось копье и меч.
Пусть воинственный шелом
Станет ласточки гнездом.
Пусть, когда придет весна,
Защебечет в нем она.
Чтобы даром не пропал
И меча литой металл,
Перекован в мирный плуг,
Будет меч нам верный друг.
Так минуй же, злая ночь;
Вы, чума и распри, прочь!
Пусть вздохнет теперь народ,—
Наступает новый год.
(Пер. А. Э. Сиповича.)
Путешествие по России и Персии не умалило патрио-
тических чувств Флеминга. На чужбине он даже острее
ощущал горе своей отчизны. В Астрахани им написано
вышеназванное патриотическое стихотворение «Господи-
ну Олеарию». Любовью к отчизне наполнены и другие
стихотворения, созданные им вдалеке от Германии.
В то же время Флеминг с большим интересом отнес-
ся к России. В ряде стихотворений он откликнулся на
свое пребывание в Московском государстве. Некоторые
из этих стихотворений были включены немецким ученым
Адамом Олеарием (ок. 1599—1671) в его обстоятельное
описание путешествия в Россию и Персию («Новое опи-
сание путешествия на Восток», первое изд., 1647). Книга
Олеария, сразу же привлекшая к себе внимание широких
280

кругов читателей, ясно свидетельствовала о возросшем
интересе к России в странах Западной Европы. Сам
Олеарий был человеком весьма ученым. Современники,
склонные ко всякого рода классическим аналогиям, тор-
жественно именовали его «голштинским Плинием». Его
знали при московском дворе. Царь Михаил Федорович
даже приглашал его поступить на русскую службу, ибо
был Олеарий, по словам царской грамоты, «гораздо
научон и навычен астрономии, и географии, и небесного
бегу, и землемерию, и иным многим надобным мастер-
ствам и мудростям». И хотя в своем «Описании» Олеа-
рий часто бывает несправедлив к нашим предкам, его
наблюдения представляют значительный интерес, так как
они знакомят читателя с общественной и частной жизнью
России XVII века. Немецкий путешественник не прошел
мимо экономических успехов Московского государства.
Он отметил, что «в России находится много больших и
по-своему великолепных городов, среди которых знат-
нейшие — Москва, Великий Новгород, Нижний-Новгород,
Псков» и другие. Особенно поразил его московский
Кремль, украшенный множеством «великолепных, по-
строенных из камня зданий, дворцов и церквей», а также
Красная площадь — торговое средоточие столицы (кн. III,
гл. 1). Отмечен им также Архангельск, который «славит-
ся из-за многочисленных купцов и заморской торговли»
(там же). Счел Олеарий также нужным сказать, что
русские «являются храбрыми и смелыми солдатами»
(III, 6) и что «у них нет недостатка в хороших головах
для учения». По его словам, «между ними встречаются
люди весьма талантливые, одаренные хорошим разумом
и памятью» (III, 22). Коснулся Олеарий так же народ-
ных волнений, вызванных боярским гнетом (описание
соляного бунта, III, 16). Значительный интерес пред-
ставляют страницы книги, посвященные тяжелому поло-
жению трудового люда Лифляндии, беспощадно эксплуа-
тируемого немецкими помещиками. По словам Олеария,
господа оставляют латышам и эстонцам «одну лишь
жизнь и ничего больше», да и та находится все время под
угрозой, поскольку свирепые подручные помещиков «му-
чат этих бедных людей так, что те доходят до отчаяния»
и даже накладывают на себя руки. В связи с этим Олеа-
рий приводит лесенку, сочиненную лифляндцами «ввиду
рабской и тяжкой жизни их», в которой народ -поет о
281

своем великом горе, о том, что юнкеры и попы нещадно
эксплуатируют его подневольный труд. Олеарий говорит
о ненависти лифляндцев к немецким баронам, о народ-
ных восстаниях, о том, что лифляндцы не забыли еще,
«что предки их владели этой землей, но были покорены
и порабощены немцами» (II, 9).
П. Флеминг был близким другом Олеария. Ему он
посвятил ряд стихотворений. Видимо, именно Олеарий
привлек его к голштинской экспедиции, направлявшейся
на Восток. И Флеминг стал, по замечанию А. В. Шлеге-
ля, Орфеем немецких аргонавтов (сонет «К Флемингу»).
В пространном стихотворении отозвался он на корабле-
крушение, которое претерпел Олеарий у острова Гохлан-
да в ноябре 1635 года (Олеарий, II, 6). В сонете «К го-
роду Москве» он восторженно пишет о величии, велико-
лепии, красоте и богатстве «златоглавой Москвы»,
* которая впервые предстала перед взорами путешествен-
ников. Покидая столицу России, поэт просит Москву-реку
сообщить Волге о предстоящем прибытии голштинцев,
устремляющихся в Гирканию (Персию). Он тепло про-
щается с «русскими наядами», выражая при этом надеж-
ду, что они расстаются как друзья. «И ты, о великий го-
род,— восклицает он, обращаясь к Москве,— будь
счастлив! Всего хорошего!» («Когда голштинское посоль-
ство выехало из Москвы в Персию в июне 1636 года»).
Увидев перед собой Волгу, поэт заклинает ее оказать
покровительство путешественникам, избавить их от ли-
хих людей, нападающих на корабли, плывущие по вели-
кой реке (сонет «К Волге у Нижнего»). Подплывая к
Каме, Флеминг просит бога этой реки, чтобы бурые воды
Камы помогли голштинскому кораблю благополучно ми-
новать мели и устремиться дальше к намеченной цели
(Олеарий, IV, 7). В дальнейшем Флеминг облекает в
форму сонетов волжские сказания и легенды о Девичьей
горе, Цареве кургане (IV, 7) и Казацкой горе, которая
незадолго до того служила пристанищем казацкой воль-
нице (IV, 8), рассказывает о своем прибытии в Астрахань
(VI, 21). Вдалеке от родины поэт с горечью вспоминает
о военных бурях, терзающих Германию («Элегия к свое-
му отечеству», 1636). Он хочет верить, что к тому вре-
мени, когда голштинское посольство вернется с Востока
в Германию, там уже не будет больше ужасной войны,
опустошающей страну («К голштинским посланникам»).
282

Зато Россия привлекает его мирным трудовым течением
своей жизни. Он советует не верить тем, которые хулят
эту северную державу, которые свысока называют ее
варварской. Он говорит о том, что встретил здесь людей,
достойных самой высокой похвалы. Флеминг повествует
об одной русской супружеской чете, которая пленила
его своей добродетелью и трудолюбием. Главе семьи не
досталось в наследство никакого богатства. Своими соб-
ственными руками построил он для себя небольшой дом,
разбил перед ним сад. Природа дает ему все самое не-
обходимое. Любя труд, он не стремится к безудержному
накопительству, не посягает ради наживы на жизнь лю-
дей, как это делают степные кочевники. Зато он бодр и
здоров. Жена — его верный друг и помощник. И Фле-
минг заканчивает это стихотворение строками:
Так, значит, здесь сошла ты в наше поколенье,
Святая простота, святое украшенье,
Ушедшее от нас? Так, значит, вот страна,
Что честью, правдою и да сих пор полна?
(Олеарий, III, 32. Пер. А. М. Ловягина.)
Эта новгородская идиллия (по сообщению Олеария,
мысли данного стихотворения «внушены русскими,
преимущественно теми, которые живут в новгородских
землях») воплощает мечты Флеминга о мирной жизни,
далекой от хищного стяжательства и военных бедствий,
сотрясавших в то время Германию. Это своеобразный
протест против кровавого милитаризма и всех его пре-
ступлений. Это также привлекательные слова дружбы,
обращенные к простому русскому человеку.
Лучшие стихотворения Флеминга подкупают своей
непосредственностью и силой чувств. В этом он превос-
ходил многих поэтов начала XVII века, являвшихся чаще
всего холодными риторами и надутыми педантами.
Был, однако, вопрос, который глубоко волновал всех.
Это был вопрос о войне и судьбах отчизны. Различные
поэты начала XVII века горячо протестовали против бес-
смысленной бойни.
О бедствиях военного времени писали также Д. Чепко
(«Коридон и Филлида»), И. Рист («Зерцало войны и
мира»), Г. Р. Векерлин, который призывал Германию
залить пожар войны кровью тиранов (сонет «Гер-
мания»), укротить их ярость, сокрушить их ярем,
283

цепи и бичи (ода «За дело, смелые солдаты»), С. Дах
и др. Подчас поэты школы Опица выступали в роли обли-
чителей различных темных сторон общественной жизни.
Упомянутый Векерлин восстал против лжи, свившей
себе гнездо во всех сословиях («Ложь»), И. Рист осмеи-
вал паразитизм придворной жизни («Похвальное слово
придворной жизни»). Однако, следуя заветам Опица,
который требовал, чтобы поэзия описывала «явления не
в том виде, в каком они являются, но в том виде, в ка-
ком они могли бы быть, или же должны были быть»,
поэты классицисты чаще всего уходили в вымышленный
поэтический мир, в мир безоблачной идиллии, в котором
царствует ничем не нарушимая гармония, довольство и
радость. Так поступал уже сам Опиц («Златна», «Стихи
похвальные поселянскому житию» и др.). Мир радости
и веселья на лоне ликующей природы воздвигал в своих
стихотворениях Флеминг. Золотой покой («goldene Ruh»)
под сенью благоухающего сада воспевал Симон Дах
(«Horto recreamur amoene»). Но жизнь властно стуча-
лась в двери немецкой поэзии. «Золотой покой» был все-
го лишь утешительной сказкой.
4. ФРИДРИХ ЛОГАУ
Пламя войны пожирало города и села. Феодальная
реакция как черная туча нависала над страной. Герма-
ния истекала кровью. Безмерно страдало крестьянство,
разорялось бюргерство. Все здание немецкой обществен-
ной жизни шаталось и, казалось, готово было рухнуть.
В сердцах у людей накопилось много горечи, в них под-
нимался гнев против тех, кто раздувал пламя войны, кто
превращал страну в юдоль слез и страданий.
Выразителем этого законного гнева явился крупней-
ший немецкий поэт-сатирик XVII века Фридрих фон
Логау (1605—1655). Он не стремился, подобно Фле-
мингу, увлечь своих соотечественников в призрачное
царство вакхического ликования. Не пытался, подобно
Опицу, выступать в роли красноречивого утешителя. Он
говорил о Германии суровую правду. Он писал о време-
ни, которое потомки будут, по его словам, не воспевать,
но оплакивать («beheulen, nicht besingen»). Он писал о
Германии (Deiitschland), которая превратилась в страну
284

страха и ужаса (Scheuland), где торжествует злоба, за-
висть, война, насилие, разбой и убийства. Он писал об
этом, исполненный великой скорби и великого негодова-
ния. Его стихия — эпиграмма, острая, гневная, смелая,
разившая, как отточенный дротик. В 1638 году Логау
опубликовал двести эпиграмм, в 1654 году он выпустил
в свет объемистый том, содержавший 3553 эпиграммы.
В них он откликался на злобу дня, бичевал различные
пороки и преступления в форме сжатой и выразительной.
Подчас его эпиграммы представляют собой философские
или лирические миниатюры. В этом он продолжал тра-
диции античных (главным образом древнегреческих)
поэтов, у которых эпиграмма вовсе не исчерпывалась
обличительным содержанием. Многое связывает Логау с
поэзией старинных немецких шпрухов (стихотворных из-
речений) , а также с народными пословицами и поговорка-
ми. Все же именно сатирическая тенденция была в по-
эзии Логау ведущей. Чаще всего эпиграммы Логау пред-
ставляют собой краткие рифмованные изречения. Иногда
это сатирические картины более пространные по объему.
Лессинг, который совместно с Рамлером издал в 1752 го-
ду книгу избранных эпиграмм Логау, высоко оценил
сатирический дар поэта, забытого в его время. Он при-
числял Логау к крупнейшим поэтам Германии, говорил
о нем как об одном из наиболее талантливых последо-
вателей Опица.
Происходил Логау из старинного дворянского рода,
был приближенным одного герцога, но творчество его
отнюдь не окрашено в аристократические придворные
тона. Напротив того, оно отражает протест широких де-
мократических кругов Германии против преступлений
феодальной реакции, против бессмысленной бойни, раз-
дуваемой иноземцами, против социального и экономиче-
ского гнета. Впрочем, жизнь при дворе не прошла для
Логау бесследно. Она дала ему ценный жизненный опыт,
научив его глубоко презирать высокомерное ничтожество
«высшего» света, показав ему грязную изнанку княже-
ского самодержавия. При этом Логау был не просто
талантливым поэтом-сатириком. Он был поэтом вольно-
думцем, на что он сам указывает в одной из своих эпи-
грамм («О моих стихах»). Он не скрывает своего на-
смешливого отношения к церкви, которая стремится
искоренять в людях способность к самостоятельной
285

мысли К Он иронически относится к господствующим
религиозным верованиям. Он с издевкой пишет об анг-
лийском короле Карле I, казненном пуританами. Его
симпатии на стороне простого народа, столь презирае-
мого и угнетаемого большими господами. Зато с каким
сарказмом пишет Логау о господствующих сословиях!
Он начинает с самых высоких ступеней сословной
пирамиды. Он обличает властителей, которые из често-
любия и алчности повергают страну в пучину бедствий.
Они не только стригут своих подданных, но обдирают с
них кожу. Охота на кабанов занимает их гораздо боль-
ше, чем попечение о людях. Если бог предоставляет вла-
стителям возможность стать земными богами, то власти-
тели стремятся из богов стать идолами. На троне воссе-
дает корысть, а справедливость томится в тюрьме. Кня-
жеские милости подобны рекам, бегущим с гор в долины,
их направление случайно, их бег полон прихоти. Князья,
которые не пекутся о стране и людях, подобны каплунам,
неспособным исполнять свои петушиные обязанности.
Такие князья не годятся для трона, они годятся только
для столовой. Властители (ОЬгеп) убеждены, что народ
(Untren) существует ради их интересов и выгод, но кому
нужны пастухи без стада? И пусть князья не тешат себя
мыслью, что они вечно будут помыкать людьми. Так пи-
шет Логау о князьях и правителях.
Не менее резко отзывается Логау о придворной жиз-
ни, которую он хорошо изучил за годы своей придворной
службы. По его словам, князья не желают иметь слуг,
которые бы заботились о совести и общем благе. При
дворе до седых волос доживают только льстецы и лице-
меры. Придворные должны быть обезьянами своих
господ. Кто хочет жить при дворе, должен, как осел,
реветь неизменно: да (ja). При дворе нельзя говорить
свободно, там каждый должен уподобиться попугаю.
О правде при дворе никто не похлопочет:
Не смеет —кто б хотел, кто смеет —тот не хочет...
(Пер. Б. Тимофеева.)
Люди обычно давят блох и вшей, досаждающих им
своими укусами, но никому не позволено защищаться от
1 Церкви и ее попам вы беспрекословно верьте.
И тогда не нужно вам мыслить вплоть до самой смерти.
(Пер. О. Б. Румера.)
286

тех, кто присосался к большим господам. При дворе про-
цветает только одно умение: умение быть бесстыжим.
Что значит быть политичным? — Сокрытым лежать в
кустах, изящно надувать и вежливо обманывать. У двора
есть свои излюбленные орудия и инструменты (Hofwerk-
zeug): плащи, чтобы покрывать, маски, чтобы скрывать,
кафтаны, чтобы переряжаться, ножницы, чтобы обрезать,
клещи, чтобы ущемлять, прессы, чтобы выдавливать, ки-
сти, чтобы золотить, пузыри, чтобы награждать, подуш-
ки, чтобы убаюкивать, веера, чтобы поднимать ветер, и
очки для забавы. У большого света есть также свои
искусства: казаться не тем, чем являешься; думать одно,
говорить другое; все хвалить, все принимать; всем
льстить; держать паруса по ветру; услуживать всем без
разбору; все делать и все сочинять; заботиться лишь о
собственной пользе. Не удивительно поэтому, что
Те, что в кандалах томятся, часто меньшие злодеи,
Чем сидящие на креслах с цепью золотой на шее.
(Пер. О. Б. Р у мера.)
Излив свой гнев на придворных, Логау обрушивается
на дворянство. Чем кичатся дворяне? Они громко кричат
о знатности происхождения и о древних предках. Но разве
не все люди произошли из земного праха? Иные похва-
ляются купленными за большие деньги грамотами, да-
рующими дворянство. Но ведь в таком случае любая
мышь, невзначай сожравшая подобную грамоту, может
считать себя дворянкой. Пестро размалеванные гербы
только пустой звук. Истинное благородство — в доброде-
тели. Ни древние предки, ни громкие титулы не могут
сделать порочного благородным.
Напрасно также бюргеры, по мнению Логау, считают
себя солью земли, презирая мужиков, как людей низшей
породы. Кто такие бюргеры? — Пожиратели (Verzehrer);
кто такие крестьяне? — Питатели (Ernahrer). Первые
делают навоз' из хлеба, вторые из навоза делают хлеб;
какие же основания у бюргеров считать себя выше
крестьян? Но крестьяне страдают не только от высокоме-
рия горожан. Их душат всякого рода подати и оброки.
Подати высасывают из земли последние соки. Подати не
знают насыщения. Так пусть адский пламень пожрет
проклятые подати!
287

Другим страшным бичом поселян, по мнению Логау,
является затянувшаяся война, наполняющая страну бес-
чинствами разнузданной военщины. Ландскнехты буй-
ствуют по деревням и селам. Поселяне вынуждены угож-
дать всем их требованиям и прихотям. Крестьянин
(Landesmann) дает, ландскнехт (Landesknecht) берет,
страх крестьянина — сила ландскнехта. Солдат суще-
ствует пожирая, поселянин погибает созидая. Некогда
древнеримские полководцы сажали на хлеб и воду
солдат, укравших петуха у землепашца, ныне солдаты
могут безнаказанно варить и жарить мужиков; они го-
товы сожрать целые деревни, лишь бы не есть сухого
хлеба. Что же в таком случае представляет собой госу-
дарева военная служба? — Прибыль воякам, разорение
крестьянам; крестьянин несет тяжелую службу, вояка
говорит о ней, а после всего вояку награждают, крестья-
нина же карают. Но зато сколь печальна участь солдата,
когда его увольняют в отставку и он, оборванный, изра-
ненный, нравственно надломленный, возвращается, нако-
нец, к своему разрушенному домашнему очагу, в то время
как иноземцы радуются прибыли, извлеченной из немец-
кой войны. В стихотворении «После окончания войны»
Логау пишет:
Рубищем покрыты,
Только горем сыты,
Без гроша в кармане,
С болью в каждой ране,
С духом сокрушенным —
К оскверненным женам,
К чужеродным детям,
К опустевшим клетям
Тянутся солдаты.
На войне проклятой
Понабили ранцы
Только иностранцы.
(Пер. О. Б. Румера.)
Логау не устает скорбеть о бедственном положении
Германии, опустошенной Тридцатилетней войной. Он
болеет душой за свою отчизну, пришедшую в полный
упадок. Согласно Логау, отчизну следует любить даже
тогда, когда она сурово обходится со своими детьми.
Его не радует даже мир, которого все так страстно
ждали. Он ясно видит, какой ужасной ценой, ценой
всеобщего истощения, достигнут этот мир. «Немецкий
288

мир», по словам Логау, куплен ценою долгих лет опусто-
шительной бойни, ценой седых волос, потоков крови.
К тому же Логау не верит в ею прочность. Он сравни-
вает немецкий мир с троянским конем, чреватым боль-
шими опасностями. Он готов одобрить войну, если она
ведет к миру, но мир — ведущий к войне, вызывает его
негодование. Что дала война немцам? Только все самое
худшее. Пользу извлекли для себя из войны лишь ино-
земные державы. Особенно резко обрушивается немецкий
сатирик на шведов. Он пишет об опустошениях, которы-
ми Германия обязана шведам. По его словам, даже воды
Одера не хватит, чтобы смыть все те черные пятна пре-
ступлений, которыми запятнали себя шведы. Пусть гос-
подь даст шведам в благодарность за их «помощь» то,
что шведы дали Германии. Германия уже заплатила шве-
дам пять миллионов за то, что они сделали немцев ни-
щими. Шведы — это новые северные алхимики, делаю-
щие золото из немецкой крови.
Но война разрушила не только благосостояние наро-
да. Она повергла страну в пучину невежества и мораль-
ного одичания. В эпиграмме «Мир и ноев ковчег» Логау
писал:
Наш современный мир — совсем как тот ковчег:
В нем всюду виден зверь и редок человек.
(Пер. Б. Тимофеева.)
Повсюду торжествуют пороки. Настало время для
святош и лицемеров. Преуспевать могут теперь только
люди без страха и совести. Все стали такими «целомуд-
ренными», что не могут больше видеть обнаженной
истины. Теперь венцом героизма является способность
называть белое белым, а черное черным.
В упадок пришла также национальная гордость нем-
цев. Немцы раболепствуют перед иностранщиной. Подоб-
но обезьянам, перенимают они французские обычаи и
моды. Подобно тому как лакеи носят ливреи своих гос-
под, немцы стараются во всем следовать за французами.
Разве это не позор для свободного народа? Уж лучше
напиваться по старинному немецкому обычаю, чем пере-
нимать у иноземцев нелепые моды. Ведь за модными
одеждами (Alamode — Kleider), неизбежно следуют мод-
ные помыслы (Alamode — Sinnen). Когда-то Германия
была оплотом честности и добронравия (Redlichkeit),
19 Б. Пуришев
289

теперь она превратилась в склад пороков, выброшенных
другими нациями. Немецкий язык утратил свою былую
чистоту, он засорен множеством слов, текущих в Гер-
манию из Франции, Италии и Испании. Ныне тот не
пользуется уважением, кто не болтает по-французски.
А между тем немецкий язык вовсе не такой грубый и не-
отесанный, как говорят о нем рыцари моды. Логау лю-
бит свой родной язык, как он любит отчизну. В порыве па-
триотизма он готов даже утверждать, что ни один народ
не говорит так проникновенно о любви, как немцы.
В условиях Германии XVII века эпиграммы Логау
звучали как голос подлинного патриота. Его нападки на
раболепие перед иностранщиной, которому покровитель-
ствовали аристократия и князья, имели глубокий социаль-
ный смысл. Его нападки на придворную жизнь, на фео-
дальных властителей и господствующие сословия отра-
жали справедливый гнев народных масс.
Лессинг имел все основания высоко оценить творче-
ство Логау, который в одной из своих эпиграмм заявлял,
что счастье заключается не в том, чтобы продавать свою
совесть надменным властителям и мечтать о пурпурных
одеждах, но в том, чтобы быть свободным человеком,
живущим для себя и для своих близких. Характерно, что
в кругах «большого света» эпиграммы Логау не вызыва-
ли интереса, и только великому просветителю Германии
Лессингу мы обязаны тем, что творчество талантливого
сатирика не было окончательно предано забвению.
При этом Лессинг ценил не только патриотизм, граж-
данский пафос Логау, но и его поэтическое языковое
мастерство. С удовлетворением указывал он на то, что
Логау всегда дорожил чистотой немецкой речи, «и то,
что он мог выразить с помощью немецкого слова, он ни-
когда не выражал с помощью слова латинского или
французского, несмотря на то, что французский язык
почитался его современниками совершенно необходи-
мым». Ценил Лессинг также большую точность поэтиче-
ской речи Логау, ее полное соответствие стихотворному
содержанию. По словам Лессинга, речь Логау всегда
«выразительна и сильна, когда он поучает; патетична и
громозвучна, когда он бичует; нежна, вкрадчива, мело-
дична, когда он говорит о любви; весела и наивна, когда
он шутит; забавна и игрива, когда он просто хочет за-
ставить людей смеяться».
290

5. МОШЕРОШ
Эпиграммы Логау были знамением времени. Ведь все
кругом буквально кричало о глубоком политическом и
моральном упадке Германии. Перед сатирической лите-
ратурой открывались огромные просторы. Наряду с
поэтическими жанрами, пафосом обличения пронизан
также немецкий нравоописательный роман, возникший в
40-е годы XVII века.
Его основоположником явился уроженец Эльзаса
Иоганн Михаэль Мошерош (1601—1669), занимающий
выдающееся место в ряду немецких сатириков-прозаиков
XVII века.
Он не раз становился жертвой разнузданной солдат-
чины. Он хорошо знал кровавые будни злополучной вой-
ны. «Среди своеволия и неистовства необузданной и не-
укротимой военщины», среди «величайших бедствий и
опасностей» написал он назидательную книгу «Insomnis
сига parentum. Христианское завещание, или Необходи-
мое предостережение преданного отца» (1643).
В этой книге Мошерош преподает своим детям прави-
ла житейской мудрости. Он хочет видеть их трудолюби-
выми, добродетельными и образованными. А если «злое
время» лишит их возможности заняться наукой, то пусть
они изберут для себя какое-нибудь ремесло. «Право
же,— пишет Мошерош,— нет ничего постыдного для чест-
ного человека, ежели он обучится ремеслу: это куда
лучше, чем служить Дьяволу на войне или же стать
большим барином, вроде тех, каких сейчас много разве-
лось; эти господа не идут на врага, не ищут чести и
добродетели, но посредством грабежей, разбоя и убийства
доводят до отчаяния своих лучших друзей и бедных по-
селян» (гл. 8).
Мошерош вменяет своим детям в обязанность избе-
гать высокомерия и всегда гуманно относиться к трудо-
вому люду: «Если будут у вас слуги, то обращайтесь с
ними не как со скотом, но как с людьми, подобно вам
имеющими владыку на небесах, который на суде своем
не делает никакого различия между вами и ими» (гл. 25).
Что же касается до земных владык, то Мошерош сове-
тует не слишком полагаться на их изменчивые милости
(гл. 12). Опасным, ненадежным местопребыванием пред-
ставляются ему владения князей, графов и прочих
19*
291

знатных господ, держащих нос по ветру. Только в боль-
ших имперских городах еще можно, по мнению Мошеро-
ша, найти какую-то твердую почву под ногами.
Автор не перестает скорбеть о том, что все в Германии
«наполнено войной, залито кровью, сотрясается от раз-
боя и убийств» (гл. 31). И он молит бога о мире на зем-
ле, как о самом драгоценном даре (гл. 28).
Однако крупнейшим созданием Мошероша явился
сатирико-дидактический нравоописательный роман «Ди-
ковинные и истинные видения Филандера из Зиттеваль-
да» (Страсбург, 1640), вызвавший живейший интерес
среди современников. На большой успех книги указывают
как ее многочисленные переиздания (1640, 1642—1643,
1650, 1665, 1677), так и ряд «пиратских» изданий романа,
от которых Мошерош счел себя вынужденным отмеже-
ваться в предисловии к авторизованному страсбургскому
изданию 1650 года, поскольку предприимчивые издатели
дополняли роман главами, не принадлежавшими перу
автора «Филандера».
Трагическим духом веет от шумной, многоцветной,
неуемной, бурной сатиры Мошероша, отражающей жизнь
Германии времен Тридцатилетней войны. Не случайно
автор открывает перед читателем врата преисподней, в
которой развертывается действие шестого «Видения»
(«Детища ада»). Образы ада сопутствуют персонажам
романа и на земле. Ибо, между адом и подлунным миром
стерлись все прежние границы. По словам беса, которого
католический поп пытается в первом «Видении» изгнать
из судебного пристава, в преисподней гораздо больше
порядка и государственного устроения, чем на земле.
Прошли времена, когда люди должны были страшиться
чертей, теперь черти начинают страшиться людей. На-
прасно поп говорит о приставе, что он одержим бесом.
Гораздо правильнее сказать, что бес одержим приставом,
или назвать служителя правосудия чертовым приставом,
ибо гораздо легче людям с помощью крестного знамени
избавиться от чёрта, чем от судебного пристава, который
без устали, неотступнее, чем адские духи, преследует по
пятам свои жертвы, находя в пороках людей свое ежеднев-
ное пропитание. И, конечно, нет ничего удивительного
в том, что блюстители правосудия стали хуже чертей, ибо
Правда переселилась за моря, а правосудие улетело на
небо, как рассказывает об этом словоохотливый бес
292

Филандеру из Зиттевальда, отправившемуся странство-
вать по миру в поисках справедливости (I, 1).
Было время, когда Правда (Veritas) и Правосудие
(Justitia) порешили жить вместе и вместе ходить по
земле. Но не нашлось никого, кто бы захотел их у себя
принять. Ибо Правда была совсем нагой, и не было на
ней почти никаких украшений; Правосудие же имело
весьма кислый вид и не обращало внимания на людей.
В конце концов после неудачных попыток найти для себя
подходящее пристанище, пришлось Правде завернуть к
немому. А Правосудие, после того как оно убедилось,
что одно только его имя нужно людям, которые употреб-
ляют его для прикрытия всякого рода несправедливостей,
тирании и живодерства, решило покинуть землю и вновь
удалиться на небо, откуда оно пришло. Посему Правосу-
дие спешно оставило дворы князей и больших господ, где
ей много пришлось претерпеть от придворных шаркунов
и льстецов. Оно оставило затем большие города, в кото-
рых кумовство и лицеприятие торжествуют над законами,
и завернуло в одну захудалую деревеньку к некоему
крестьянину по имени Бедняк (Pauper), жену которого
звали Простота (Simplicitas). Но так как знатные госпо-
да из городов Коварство (Malitia) и Беззаконие (Injuria)
продолжали его злобно преследовать, перебралось оно в
другую деревню, желая хоть где-нибудь найти для себя
приют. Но как только Правосудие называло себя по
имени, захлопывали люди дверь перед его носом, говоря,
что не знают такого. Так и пришлось Правосудию совсем
покинуть землю, и с тех пор никто уже больше не видел
его и ничего о нем не слыхал. Правда, имя Правосудия
присвоено жезлам и скиптрам, но это только одна види-
мость, с помощью которой власть имущие держат зло-
счастный народ (das arme Volk) в ежовых рукавицах,
оковывают, обманывают и разоряют более безжалостно,
чем то могли бы сделать разбойники с большой дороги
(I, 1; «Чёртов пристав»).
Так начинает Мошерош свой роман с картины вели-
кой неправды, царящей на земле. Постепенно книга его
превращается в грандиозную сатирическую панораму,
охватывающую самые различные стороны немецкой и
европейской жизни начала XVII века. Герой романа в
поисках справедливости попадает из одного места в дру-
гое: его посещают видения, в которых мирские дела
293

предстают перед ним без масок и обманчивых прикрас.
Вот он бродит по аллегорическому городу, название кото-
рого Мир (Welt). На главной улице города, именуемой
улицей Лицемерия, он встречает: крикливо одетого купца,
купившего себе дворянство, молодящегося старика, наду-
того придворного, окруженного толпой слуг, портного,
одевающегося, как дворянин. Все хотят носить громкие
титулы, пускать пыль в глаза, все лицемерят и обманы-
вают друг друга (I, 2: «Бытие Мира»). То Филандер по-
падает в богатые владения Венеры, где царят галантные
нравы, порожденные v праздностью и глупостью (I, 3:
«Венерины дурни»). То он, волей судеб, становится сол-
датом и наблюдает бесчинства разнузданной военщины.
На его глазах солдаты чинят самые страшные насилия
над мирными жителями, грабят, безобразничают, сквер-
нословят. Мошерош подробно описывает пытки, с по-
мощью которых вооруженные головорезы вымогают
деньги у людей, имевших несчастье попасть к ним в руки.
Повсюду стоит стон, льется кровь, страна приходит в
невероятный упадок. По пути Филандеру попадаются
сожженные и обезлюдевшие деревни, разрушенные зам-
ки, дома, давно уже лишенные дверей и окон. По обни-
щавшей и разоренной Германии рыскают шайки оголте-
лых мародеров. Они нападают на села, замки и
монастыри. В поисках за спрятанными сокровищами они
разрывают могилы, тревожа покой мертвецов. Они пус-
кают ко дну корабли, обрекая на гибель женщин и детей.
Они угоняют скот у крестьян и горожан. Они давно за-
были о целях войны. Их буйство не знает удержу и пре-
дела. Всегда с оружием в руках, всегда на конях, ночь
превращая в день и день превращая в ночь, они без
устали вынюхивают, высматривают добычу. У них целая
армия лазутчиков и соглядатаев, которые наводят их на
след богатой поживы. Невзирая на всеобщее разорение,
они прожигают свою жизнь в диких оргиях, опиваясь до-
рогим вином, обжираясь дичью, птицей, рыбой, жарким,
горланя пьяные песни, пускаясь в неистовый пляс, бах-
валясь злодеяниями, убийствами, грабежом. У них свои
повадки, поговорки, ругательства, клятвы, словечки. Они
похваляются тем, что острая сабля — их пашня, что раз-
бой — их плуг. У них своя солдатская библия, состоя-
щая из следующих изречений: к чёрту того, кто милосерд;
к чёрту того, кто не убивает; к чёрту того, кто не все бе-
294

рет; к чёрту того, кто не сквернословит, не пьянствует,
не распутничает: к чёрту того, кто благочестив; к чёрту
того, кто подает милостыню. Для мародеров нет разницы
между своим и чужим. Корысть и своеволие — их закон.
Горожане вынуждены охранять свои города от ландс-
кнехтов, как от самых лютых врагов. Крестьяне рабо-
тают на поле под охраной вооруженных односельчан.
Германия превратилась в огромный осажденный лагерь.
Все идет вверх дном. Никто уже больше не знает, на
чьей стороне правда, кому надо служить, к какой партии
примкнуть. (II, 6: «Солдатская жизнь»).
С большой силой рисует Мошерош трагедию сво-
ей отчизны. Страницы, посвященные бедствиям Три-
дцатилетней войны, принадлежат к лучшим местам его
романа. Они напоены горечью и гневом. Мошерош
скорбит о страданиях народа. Он возвышает свой
голос против бессмысленной бойни, опустошившей
страну, растлившей людей, превратившей Германию в
царство смерти.
От ужасов земли Филандер, по воле автора, перехо-
дит к ужасам преисподней. Ад раскрывает перед ним
свой черный зев. Филандер бродит по царству греха, как
бродил он по путям и перепутьям Германии. Но ад — это
тот же мир, та же Германия. Здесь все знакомо Филан-
деру. Здесь то же необузданное лицемерие, та же погоня
за титулами, то же своекорыстие чувств. Только в аду
пороки людей более обнажены, а черти чувствуют себя
более уверенно. Филандер видит огромную толпу грешни-
ков. Перед ним проходят: духовные и миряне, императо-
ры, папы, короли, кардиналы, епископы, князья, графы,
бароны и дворяне, крестьяне, богатые и бедные, пасторы
и патеры, монахи и монахини, ученые и дурни,— короче
говоря, вся иерархия земного мира. Невообразимый шум
и гвалт царят в преисподней, ибо черти, вопя, хохоча и
ликуя, на все лады терзают и мучают грешников, среди
которых Филандер увидел алхимиков, астрологов, знаха-
рей и прочих разносчиков суеверий. Впрочем, не мень-
ший шум поднимают здесь также служивые солдаты и
ландскнехты, целыми полками сошедшие в ад под води-
тельством своих командиров. Они и в преисподней чув-
ствуют себя, как на бивуаке или в кабаке.
Но все-таки первое место в аду по праву принадле-
жит благородным дворянам. С убийственным сарказмом
295

обрушивается Мошерош на феодальные круги Германии,
изображая тупое высокомерие, сословное чванство, пара-
зитизм и моральное одичание немецкого дворянства. Он
говорит устами рассудительного беса о безмерной спеси
и гордыне титулованных ничтожеств. Последние готовы
облаять и оскорбить любого честного добропорядочного,
мужественного человека на том лишь основании, что он
купчина или чернильная душа, «как будто кровь чест-
ного человека не столь же красна, как родившегося в
дворянстве», или будто они «испечены из лучшего теста,
нежели самый грязный и вонючий пентюх и конюх на
земле». Что может быть глупее хвастовства знатностью
происхождения и древностью предков? И кому по силам
из древности рода вывести честного человека? Разве не
берет дворянство своего начала из разного рода темных
проделок, разбоя, насилия и убийств? Не лучше обстоит
дело и ныне. Каких только тягот и повинностей не взва-
ливают дворяне на «несчастный, разоренный народ»! То
подать, то оброк, то пени, так что злополучные труже-
ники «чувствуют себя ничем не лучше несчастных рабов,
живших во времена языческие». Из года в год выжи-
мают, выдавливают, вышибают, выбивают дворяне по-
следние соки из своих крепостных. И все это лишь затем,
чтобы проводить большую часть своей жизни в распут-
стве и чревоугодии. Когда-то в рыцарских кругах верным
признаком благородства считалась защита вдов и сирот,
охрана дев и их чести. Ныне праздношатающиеся дво-
рянчики только и думают, как бы обольстить, опозорить,
лишить чести, изнасиловать благонравную дочь какого-
нибудь бедняка-крестьянина. Но, может быть, на войне
проявляют себя немецкие дворяне с иной, лучшей сто-
роны? Ничуть не бывало! Не помышляя о рыцарских
подвигах, они с головой ушли в разбой, кражу, уличные
грабежи, погоню за добычей. Их главная забота: «гра-
бить бедных крестьян и бюргеров». Но и этого им мало.
Они готовы грабить собственных солдат, не выплачивая
им положенного жалования. Они втирают очки князьям,
выманивая у них деньги на вымышленные расходы. Чего
же можно требовать от рядовых ландскнехтов, «если
командиры и интенданты сами являются первостепенны-
ми ворами»? Зато при случае дворянчики всегда готовы
с три короба наврать о великих подвигах, якобы ими со-
вершенных, о схватках и битвах, ранах и шрамах. Чтобы
296

прослыть за героев, они ножом делают дыру в своей шля-
пе или украшают свой лоб царапиной.
Внимательно выслушав рассказ беса об обычаях и
нравах дворянства, Филандер увидел, как в большой
огненной печи горели злополучные дворянчики со всеми
зачинателями и учредителями дворянства, как то: Каи-
ном, Хамом, Нимвродом, Исавом, Камбизом, Ромулом,
Тарквинием, Нероном, Калигулой, Домицианом, Гелио-
гобалом и другими «героями». Он увидел среди казни-
мых — людей, которых он хорошо знал, это были дворя-
не, которые приобрели или возвеличили свое дворянство
во время Тридцатилетней войны не доблестью и добро-
детелями, но «огнем, мечом и виселицами, разбоем и
кроволитием, тиранической жестокостью и пороками»
(I, 6: «Детища ада»).
Движимый желанием найти, наконец, правду на
земле, Филандер становится придворным. Однако он
очень скоро убеждается что между адом и двором су-
ществует тесное родство. Где двор — там ад (zu Hof —
zu H611). Сам Люцифер — великий наставник и кормчий
придворных. Три чудища, вырвавшиеся из преисподней:
Гофмейстерина или Наушница, Шут и Льстец всем вер-
тят и заправляют при дворе. Придворная жизнь — сущая
пагуба и адское проклятие, ибо из-за гордыни, мститель-
ности и отчаяния при дворе, как в аду, все переворачи-
вается вверх дном. «О, проклятая жизнь! — восклицает
Филандер.— Как черти, были мы все друг на друге и
друг против друга: господа и слуги, высокие и низкие.
Там царили: вечные распри, вечная ненависть, вечная
склока, вечная злоба, вечная неприязнь, вечная ложь,
вечное брюзжанье, так что каждый глядел на другого,
как на своего врага, как на своего палача, как на своего
чёрта, и от тех, которые подъезжали к другим с велики-
ми любезностями, можно было ожидать всего самого
худшего». Филандер рвался на свободу, но был опутан
по рукам и ногам. Ему казалось, что он уже больше не
на земле, а в преисподней, среди бесов, среди сонма чер-
тей. Никто уже больше не знал друг друга, не обращал
внимания друг на друга, не любил друг друга. Все
только хотели терзать и мучить друг друга, и даже черти
не были в безопасности от придворных.
Во введении к главе «Урок придворным» Мошерош
знакомит читателя с катехизисом придворной жизни. Кто
297

хочет быть при дворе, должен уметь: поддакивать своему
повелителю; низко гнуть перед ним спину; верить в то,
во что он верит; говорить то, что он говорит; делать так,
как он делает; усердно служить, не требуя вознагра-
ждения; каждый день рассказывать что-нибудь. новень-
ское, будь это самая несусветная чушь. Когда господин
улыбается — смейся. Когда он хвалит какого-нибудь
осла — называй его титаном учености. Следует уметь
одно и то же лицо то восхвалять, то порицать, то прини-
жать, то возвышать в соответствии с волей и капризами
господина. Говоря ложь, не красней и не смущайся, ибо
смущение при дворе почитается великим позором. Много
обещать, мало выполнять. Лукавить и льстить, пока не
достигнул цели. Держать нос по ветру. В итоге: ты дол-
жен прислуживать денно и нощно, вместе с повелителем
пить, блевать, плясать, разъезжать; думать только о том,
как бы удержать и сохранить его милости, щедроты и
благоволение. Господин при дворе господь бог.
При этом Мошерош обличает не только придворных
шаркунов, увивающихся вокруг трона. Его сатирические
стрелы поражают и тех, кто восседает на троне. Он же-
стоко обрушивается на произвол, высокомерие, деспо-
тизм и прочие пороки державных монархов. Он обвиняет
их в том, что они, подобно мясникам, сдирают кожу с
несчастных крепостных, доводя их до гибели вечными
поборами, вечным голодом и вечной жаждой. Он обви-
няет государей в том, что они насилиями и тиранией
изводят своих верных слуг, их вдов и сирот.
В уста мудрому Солону вкладывает он обличитель-
ную речь, направленную против самодержавного произ-
вола, повергающего страну в пучину величайших бед-
ствий. Пренебрегая интересами своих подданных, госу-
дари все свое время посвящают охоте и прочим бессмыс-
ленным забавам. Они не терпят возле себя достойных и
прямодушных советников, людец проницательных и уче-
ных, всех тех, кто своим умом и честностью превосходят
высокомерного самодержца. Благосклонность государей
изменчива и неуловима, как ртуть. Их дела исполнены
всевозможных пороков. Даже камни вопиют о престу-
плениях монархов. Мошерош выводит на сцену извест-
ных тиранов древности: Нерона, Домициана, Коммода,
Каракаллу, Гелиогобала, Фалариса, Бузириса, Дионисия
Сиракузского, а также жертв их тиранического произ-
298

вола: Сенеку, Сеяна, Велисария и других, заставляя
последних горячо обрушиваться на монархический про-
извол, который, подобно чуме, сеет среди лучших людей
гибель и горе (кн. I, гл. 7).
Само собой понятно, что, обращаясь к тиранам древ-
ности, говоря о великих бедствиях народа, подпавшего
под власть тирании, Мошерош имел прежде всего в виду
современную ему Германию, в которой на костях бюрге-
ров и крепостных процветали бесчисленные захолустные
деспоты, вовсе не помышлявшие о благе страны и
счастье своих подданных.
Мошерош видел множество язв, разъедавших тело
Германии. Он видел глубокое политическое и социальное
падение своей отчизны. Он видел пламя Тридцатилетней
войны, бесчинства разнузданной военщины, одичание
дворянства, тиранический произвол князей.
Его глубоко волновало немецкое разорение, особенно
же — трагическое положение крестьянства, на плечи ко-
торого всей своей тяжестью ложились тяготы Тридцати-
летней войны, усугублявшиеся разгулом феодальной кре-
постнической реакции. Поэтому в уста крестьянину Мо-
шерош вкладывает горькую жалобу на то, что бедным
мужикам за всех приходится отдуваться во время войны
(II, 6). А в другом месте своего романа он заставляет
беса признаться, что в аду совсем нет бедняков, ибо они
уже обрели свой ад на земле (I, 1).
При этом многие бедствия, постигшие Германию,
Мошерош, подобно Логау, склонен был объяснять тем,
что немцы утратили чувство своего национального до-
стоинства, забыли о древней «немецкой свободе», о древ-
ней «немецкой честности», что они раболепствуют перед
всем иноземным, перед иноземными обычаями, перед
иноземными модами, перед иноземными мыслями, пре-
вращаясь в жалких фигляров, обезьян, лакеев, носящих
чужую ливрею, пресмыкающихся перед теми, кто созна-
тельно губит Германию, стремится довести ее до крайней
степени падения. Это уже не только легкомыслие и глу-
пость, это — измена народу, стране, нации.
Обличению раболепия немцев перед иностранщиной
посвящена одна из наиболее ярких плав романа Моше-
роша (II, 1: «A la Mode. Kehrauss»). По воле автора,
Филандер попадает в замок древнегерманского полковод-
ца Ариовиста, который некогда вел борьбу с легионами
299

Юлия Цезаря. Здесь царят древние простота и умерен-
ность. Повсюду видны поучительные надписи о правед-
ном, нелицеприятном суде, о призрении вдов и сирот, о
равенстве людей перед законами, о преступности,
мздоимстве и проч. Филандера, одетого по моде
XVII века, древнегерманские витязи, и в их числе побе-
дитель римлян Герман (Арминий), принимают за рим-
ского лазутчика. Строгие судьи не верят утверждениям
Филандера, что он прирожденный немец, ибо, по мнению
судей, его изобличают во лжи: иноземное имя, иноземная
прическа, иноземные одежды, иноземные ухватки и ма-
неры, засоренность языка многочисленными иноземными
словами и словечками. Все это дает древним германцам
повод резко осудить глубокое национальное падение
своих потомков, которые с утратой национальных одежд,
обычаев .и нравов утратили былые национальные добро-
детели, переняв у иноземцев все самое губительное, са-
мое худшее.
Германские витязи сетуют на то, что соотечественники
Филандера преступно расточают национальное добро,
стремятся к тунеядству, роскоши, чревоугодию и распут-
ству. Куда делись былая честность, прямота и доблесть?
Они уступили место коварству, двоедушию и трусости,
прикрываемой громкими словами. С глубоким негодова-
нием говорят могучие богатыри о нелепой манере модни-
ков и модниц загромождать немецкий язык иностран-
ными словами и фразами, в результате чего «порядочно-
му человеку никак нельзя понять, что это за разговор».
Появление нравоописательного романа Мошероша зна-
меновало начало демократической реакции на придвор-
ный классицизм. Классицисты стремились украшать
жизнь, изображать ее не такой, какой она была в дей-
ствительности, но такой, какой она представлялась их
поэтическому воображению. Отсюда их тяготение к га-
лантной пасторали, к миру «идеальной» красоты, гармо-
нии и буколического благолепия. Отсюда их интерес к
живописным античным мифам, их стремление облечь со-
времеников в величавые классические одежды.
В противоположность классицистам Мошерош прежде
всего хочет быть верным жизненной правде. Он ясно ви-
дит пороки и недостатки современного общества. Свою
задачу он усматривает не в том, чтобы сеять среди лю-
дей тщетные иллюзии, скрывая глубокие язвы мира под
300

призрачным покрывалом поэтического вымысла, но в
том, чтобы показать людям, как в зеркале, их кривые
пути и перепутья, дабы они смогли, наконец, избрать
для себя более прямой и достойный путь. На цель ро-
мана прямо указывает его витиеватое заглавие: «Дико-
винные и истинные видения Филандера из Зиттевальда,
в коих выведены напоказ, отражены, словно в зеркале,
для всеобщего обозрения дела мирские с их натуральны-
ми красками, суетностью, насилием, лицемерием и ду-
ростью».
Мошерош не хочет быть утешителем. Он хочет быть
грозным обличителем пороков, неподкупным судьей и в
то же время любящим наставником. Его пером движет
пламенный патриотический порыв. Видя страдания до-
стойных людей, слыша их «стенания и законные пени»,
вопиющие к небу о бедствиях отчизны, утратившей свою
былую честность, Мошерош берет на себя смелость ска-
зать погрязшим в пороках немцам всю горькую правду
об их великом падении, в надежде на то, что настанет,
наконец, время, когда воцарится в Германии «благород-
ный мир», который соединит воедино и заставит возрадо-
ваться «преследуемых ныне» едва уцелевших «верных
патриотов», хотя Мошерош и уверен, что «злобный мир»
не простит ему его стремления сказать людям «слишком
много правды». Ибо, по мнению Мошероша, мир во что
бы то ни стало хочет казаться не тем, чем он является
на самом деле.
«Я читал летописи мира,— сообщает Мошерош,— но
я видел все не в том свете, в каком это было описано;
я прислушивался к людским речам, но видел все не та-
ким, каким это было в их словах; я присматривался к
людям, но видел их не такими, какими они казались.
Каждому явлению давалась, правда, соответствующая
ему форма, но это* была только внешняя форма: ибо со-
держание было совсем иным. Снаружи выглядело все
великолепно, но достаточно было только протянуть руку,
как великолепие оказывалось тенью и исчезало между
пальцами. Оно блестело безмерно, но на самом деле
вовсе не было золотом, а только обманчивой позолотой.
Я никогда не знал, как мне все это следует разуметь или
как мне приноровиться к этим раскрашенным, принаря-
женным, сокрытым ухищрениям. Одним словом, мне ка-
залось, что бытие всех людей это только внешняя личина,
301

только суетное лицемерие, принятое почти у всех слоев
общества».
Мошерош читал в книгах, что философы — мудрей-
шие из людей, но с прискорбием находил, что часто они
бывают величайшими глупцами; он читал, что юристы
должны быть оплотом правосудия, но убеждался в том,
что никто не приносит такого вреда законам и справед-
ливости, как именно они; он читал, что в теологах
следует .видеть святых непорочных людей, но прихо-
дил к выводу, что на самом деле очень многие из них
одержимы непримиримой злобой и завистью, что они
погрязли в честолюбии, алчности и прочих грехах и по-
роках (I, 1).
По мнению Мошероша, мир драпируется в'роскошные
одежды, но если совлечь с него эти одежды и заглянуть
людям в самое сердце, то все окажется совсем иным.
Согласно Мошерошу, лицемерие свило себе прочное гне-
здо в обществе. Оно во всем и повсюду. В мире види-
мость не совпадает с сущностью. Поэтому писатель не
должен обольщаться призрачной видимостью, но прони-
кать в самую глубь явлений. Он должен заходить в мир
с черного хода, ибо только таким путем проникнет он
во все углы и закоулки человеческой жизни. Он должен
смело срывать размалеванные личины, которыми мир
прикрывает свои темные дела.
Во всем этом Мошерош вступает в прямое противо-
речие с классицистами, которые увлекали читателей в
царство иллюзорного великолепия. Он отказывается со-
оружать воздушные замки, которые на деле оказы-
ваются вертепами порока и насилия. В связи с этим Мо-
шерош не раз обрушивается на поэтов, стремящихся пле-
нить воображение читателя нагромождением вымышлен-
ных красот, раболепствующих перед Нептуном, Вакхом,
Венерой, Купидоном, Меркурием, Юпитером, Аполло-
ном, Фебом и прочими античными богами, в надежде на
то, что они воспламенят их сердца для поэтического па-
рения (I, 1). В то время когда придворные круги зачи-
тывались романами о галантных похождениях Амадиса
Галльского и классицистическими пасторалями, Моше-
рош с негодованием называет романы об Амадисе «лжи-
выми», а пасторали «глупыми», причисляя их к разряду
«дурацких книг» (II, 3). Даже в аду, куда поэты-клас-
сицисты устремляются густой толпой, их не называют
302

иначе как сумасбродами (Fantasten), ослами и дура-
ками. Они продолжают упрямо кичиться цветами латин-
ской элоквенции, либо «мысленно распутничать» с какой-
нибудь Клориндой, Сильвией, Лесбией, Роземундой, Фло-
риндой, Кассандрой, Флорой или Лаурой. В своих га-
лантных стихах и шеснях они развозят всех этих красо-
ток на золотых колесницах и в каретах, как будто они
имеют дело с принцессами или богинями. Они не устают
описывать и восхвалять их золотые волосы, хрустальные
лбы, лучезарные очи, жемчужные зубы, коралловые гу-
бы, сахарные речи, хотя за всем этим великолепием и
скрывается подчас какая-нибудь неопрятная скотница
или судомойка. И на все эти «воображаемые богатства»
не могут себе поэты купить даже фунта хлеба или поста-
вить заплату на башмак (I, 6).
Мошерош решительно отвергает искусство суетное,
лживое, льстивое. Такое искусство на руку только тем,
кто не стремится исправлять пороки, врачевать язвы,
разъедающие тело злосчастной Германии. Мошерош тре-
бует от художника суровой жизненной правды. По его
словам, «если художник, рисуя глупца, изображает его в
образе умного, такое произведение не может быть на-
звано удачным. Только тот является подлинным масте-
ром, кто пишет дурака на самый дурацкий манер»
(I Немецкое приложение Филандера).
Подобное утверждение наносило удар еще одному
принципу эстетики придворного классицизма. Предпочи-
тая идеальное реальному, классицисты стремились об-
лечь свои творения в идеальную гармоническую форму.
Отсюда их учение о «высоком», «благородном» стиле, в
котором должен найти свое отражение утверждаемый
ими мир прекрасной эстетической видимости. Для Моше-
роша эта «идеальная» форма, тяготеющая к завершен-
ным пропорциям, изяществу и орнаментализму,— лишь
одно из проявлений великосветского лицемерия.
Живя в мире, в котором клокочут caivfbie страшные
пороки, и не желая наводить глянец на этот превратный
мир, Мошерош не стремится облечь свое повествование
в чеканные гармонические формы. Его роман перепол-
нен гротескными образами и мотивами. В нем нет плав-
ных изящных линий, здесь все бурлит и становится на
дыбы, все охвачено каким-то бешеным вихрем, все за-
вивается в какую-то тревожную, дикую спираль. Одно
303

диковинное событие громоздится здесь на другое. Самый
язык пенится и вздымается, как горячая лава.
Понятно, что за образец Мошерош не мог взять для
себя ни благообразного Вергилия, ни галантные пасто-
рали XVI—XVII веков, на которые он так решительно
нападает в романе, осмеивая их и даже пародируя при
каждом удобном случае. Ему гораздо ближе экстрава-
гантная проза испанского писателя Кеведо, сатирические
«Сновидения» (1635) которого легли в основу первой
части его романа. Во многом ему близок также Фишарт.
Стремясь изображать дураков «на самый дурацкий
манер», то есть выдвигая гротеск в качестве ведущего
художественного принципа, Мошерош наполняет свой ро-
ман причудливыми фигурами служителей порока и мо-
рального одичания, в результате чего его книга превра-
щается в некий диковинный карнавал людской глупости,
низости, алчности, подлости, суетности и прочих видов
человеческого падения.
Мошерош решительно восстает против порчи родного
языка. В то же время он с сатирическими и пародийными
целями пересыпает свой роман многочисленными ино-
язычными текстами, отчего произведение его приобретает
в конце концов чрезвычайно тяжеловесный и замыслова-
тый характер. Эта тяжеловесность усугубляется еще тем,
что автор при каждом удобном и даже неудобном случае
стремится блеснуть обширной эрудицией, постоянно ци-
тируя писателей, поэтов, ученых, философов и богословов
всех веков и народов. Ратуя за древнюю простоту, Мо-
шерош на самом деле оказывается в плену у самого
необузданного маньеризма. В этом он разделял сла-
бость большинства немецких писателей того времени.
Ведь даже М. Опиц, стремившийся облечь немецкую
поэзию в величавые, «благородные» формы, то и дело
впадал в надутую манерность или блистал заимствован-
ными красотами.
Творчество Мошероша отражает противоречия совре-
менной ему немецкой общественной мысли. Его сила —
в обличении, в изображении современных нравов. Тут ом
обнаруживает смелость, ясность мысли, высокий граж-
данский пафос. Но, будучи талантливым сатириком, бу-
дучи смелым обличителем великой неправды, царящей в
Германии по воле господствующих сословий, Мошерош
в сущности не знает, что именно нужно сделать, чтобы
304

извлечь Германию из пучины ужасных бедствий. Его
положительные идеалы отличаются смутностью и наив-
ностью. То он сетует на то, что немцы забыли бога и
поэтому терпят кары за свои прегрешения, то он идеали-
зирует германскую старину, полагая, что, отрекшись от
древних обычаев и взглядов, немцы утратили былую
«германскую свободу». Он мечтает о прочном мире и
национальном единстве немцев, однако возлагает все
свои надежды только на бога, так как в современной
Германии не видит сил, которые бы могли положить
конец царству зла (II, 6). То он, подобно церковным
проповедникам, переносит противоречия жизни в самую
природу человека, полагая, что жизнь человеческая —
это вечная война, борьба человека с самим собой, ибо
«врагами нашей души» являются: мир (Welt), бес, тело,
сластолюбие, похоть очес и надменность (I, 6).
Подобные взгляды Мошероша свидетельствовали об
его растерянности, а также о крайней слабости и беспо-
мощности демократических кругов тогдашней Германии,
мировоззрение которых Мошерош отражал в своих про-
изведениях. По словам Энгельса, Германия в XVII веке
дошла до такой степени приниженности и бессилия, что
для угнетенных классов «исчезла всякая возможность
самопомощи, и спасение могло явиться только извне» К
Вот почему, будучи горячим патриотом и демократом,
будучи выдающимся сатириком, Мошерош столь траги-
чески беспомощен, когда перед ним встает вопрос о
борьбе с феодальной реакцией, о спасении страны, обес-
кровленной затянувшейся войной.
6. ШОТТЕЛЬ
А война тем временем все продолжалась, опустоши-
тельная, бессмысленная, дикая, преступная, вызывая глу-
бокую скорбь и негодование в сердцах тех, кому дорого
было благо отчизны. По словам одного современника,
«когда разгорелась война, бесследно исчезли законность
и правосудие. Насилие и беззаконность всплыли на по-
верхность. Все, чем владели бюргеры и крестьяне, стало
добычей солдат. Никто не мог выйти за ворота, не под-
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XV, стр. 643.
20 Б. Пуришев 305

вергаясь опасности. Опасность грозила каждому крестья-
нину, где бы он ни находился — у себя в деревне, в своем
доме, возле своего плуга или даже в храме. Достояние
купцов без всякого страха похищалось на большой дороге
вместе с лошадьми и повозкой, купцы и ямщики преда-
вались смерти. Непомерные налоги, чудовищные вымо-
гательства и неслыханные насилия проникали во все
концы нашего дорогого отечества, подобно тому, как
чума проникает в человеческую кровь. Города, замки,
селения, деревни и дома превращались в пепел, люди те-
ряли кров, родители — детей и повергались в пучину
бедствий. Злосчастных людей пытали, колесовали, истя-
зали, многие тысячи были разрублены, зарезаны, зако-
лоты, утоплены, сожжены или лишены жизни иными
жуткими способами. Сотни городов, а также тысячи ме-
стечек и деревень были до такой степени опустошены,
что ни одна собака, не говоря уже о человеке, не могла
там найти себе пристанища. Зато волки шныряли там
стаями. Земля не возделывалась. Там, где некогда были
нивы, плодовые сады или иные угодья, произрастали ко-
лючки и кустарники. В садах нередко можно было ви-
деть конские кости и внутренности, в полях — черных во-
ронов и коршунов, сидящих на падали. Повсюду царила
чума, злокачественная лихорадка и прочие ужасные и
смертельные болезни. Промеж людей шествовал мрачный
горький голод, который был столь могуч, что люди вы-
нуждены были, подобно животным, собирать в лугах
траву, срывать листья с деревьев, варить их и глотать,
иные даже считали большой удачей, когда им удавалось
урвать кусок от полусгнившей падали, ради насыщения
своего отощавшего желудка. Поистине весьма печальным
и вдобавок отталкивающим было зрелище, когда десять
или двенадцать изголодавшихся людей дрались на живо-
дерне из-за какой-нибудь гниющей твари, а затем пожи-
рали один другого. Поэтому нет ничего удивительного в
том, что в результате всех этих ужасов нашей Германии
пришел конец...» (из письма М. Мериана шведскому ко-
ролю Карлу X Густаву, 1652).
Естественно, что в это трагическое время все лучшие
люди Германии страстно мечтали о мире. В прочном
мире видели они единственное спасение отчизны. На мир
возлагали все свои надежды. О мире грезили поэты, про-
заики и драматурги. Даже придворные писатели хулили
306

грозного ненасытного Марса, призывая Мир снизойти к
мольбам растерзанной, кровоточащей Германии. Чем
ниже падала Германия, тем громче, тем настойчивее
раздавались голоса людей, проклинавших кровавую бой-
ню и прославлявших благодеяния мирной жизни.
Среди них выделяется ученый и писатель Юст Георг
Шоттель (1612—1676), который на исходе Тридцатилет-
ней войны написал аллегорическую пьесу «Победа мира»
(«Friedens Sieg»). В 1642 году она была с успехом пред-
ставлена и напечатана в 1648 году. В предисловии к
своему произведению Шоттель взволнованно пишет, что
даже «сердце тигра не может без содрогания созерцать
и без слез достойно оплакать приходящее в окончатель-
ный упадок благосостояние и безмерно прискорбные беды
и горестное положение ныне обнищавшей Германии, до
коего она доведена в результате этой нескончаемой запу-
танной войны. Германия уже стала посмешищем и добы-
чей иноземцев, она стала страшилищем для самой себя,
и навсегда останется она предметом изумления и сожа-
ления наших далеких потомков. Можно ли найти в этом
нашем дорогом отечестве хотя бы одно место, где бы ца-
рили добрый покой и тихий достаток? Каменные руины,
горы золы, кучи праха, безлюдные местности, разоренные
области и голые пустыни повсюду предстают перед
нами, наводя страх и ужас. А там, где еще сохранились
люди, там главенствуют преступная жажда убийств, раз-
дор, угнетение ближнего, своекорыстие чувств и забве-
ние страха господня. Великим потопом зла залито наше
время, и нет надежд на благую перемену».
Только мир, по мнению Шоттеля, может спасти Гер-
манию. Только «прекрасный золотой мир» может послу-
жить ей «отрадой и утешением» и избавить ее от неми-
нуемой гибели. И автор уже слышит шаги приближаю-
щегося мира. «Все гласит о близком мире. Каждый
охотно прислушивается к этим благовестиям. Все набож-
ные сердца искренне жаждут узреть когда-нибудь боже-
ственный лик несравненной золотой богини мира. По-
сему никто из миролюбивых людей не посетует на нас и
не истолкует превратно наше намерение вывести в этой
пьесе золотую колесницу мира, а также изобразить опас-
ную суетную любовь к кровопролитиям, равно как и из-
менчивые щедроты войны». «Да сгинет война, да
восторжествует мир и добродетель».
20*
307

И вот развертывается действие пьесы. Беснуется сви-
репый Марс, восхваляющий ужасы войны. Ему вторят
воинственный Испанец и Турок. Торжественно выступает
изменчивая Фортуна. Удрученный несчастиями Немец
бросает ей в лицо горькие упреки. Он предлагает ковар-
ной богине насытить свой алчный дух лицезрением «клу-
бящегося дыма бедствий», которым насквозь пропита-
лась и от которого почернела вся Германия. «Посмотри
на поля и луга, как они сияют и белеют мертвыми костя-
ми; посмотри, как воды текут кровавыми потоками; по-
смотри на хищных зверей, как они, полакомившись слад-
ким человеческим мясом, облизывают свои окровавлен-
ные пасти; посмотри, как люди почернели и побледнели
от голода; посмотри, как дети жадными зубами разди-
рают и пожирают тело родителей, а родители поедают
детей; посмотри, как вся страна дымится и пылает от
огня и крови» (акт первый). Едва узнают Германию
вождь древних херусков Арминий и король Генрих-Пти-
целов, которые в сопровождении Меркурия сходят на
землю. Германия стала юдолью великих страданий. Ее
топчут и попирают полчища иноземцев. По словам Арми-
ния, «испанцы и венгры, хорваты, французы, итальянцы,
лапландцы и финны, шведы и датчане, поляки, ирланд-
цы, шотландцы и англичане» превращают ее в груду
развалин. Места былой славы стали местами позора и
унижения. Крестьяне стали жертвой разнузданной сол-
датчины. А кавалеры, раболепствующие перед всем
иностранным, разучились даже говорить по-немецки. Во
всем подражая врагам Германии, они высокомерно счи-
тают свой родной язык варварским и старомодным.
И Германия устами многострадального Немца молит
германских витязей спасти ее от окончательной гибели.
Только мир может сохранить жизнь Германии. Мир — ее
надежда, ее утешение, ее оплот. «Война и раздор,— гово-
рит Немец,— сломили мои силы, победные трофеи стали
для меня тяжелыми узами, до мозга костей проникла в
меня отрава военного угара. Из моей отчизны почти по-
всеместно изгнаны древнее доверие и немецкая чест-
ность, добродетель со чадами повержена во прах, зато
обласканы и приняты раздор, недоверие, военное бешен-
ство, множество пороков, вкупе с проклятой склонностью
ко всему иноземному. И вот я стою на краю гибели,
меня ожидают падение и смерть, если благосклонная бо-
308

гиня мира в ближайшем будущем милостиво не протянет
мне живительного напитка». И Арминий с Генрихом-
Птицеловом решают просить богов о даровании Германии
долгожданного мира. Тем временем продолжает бесно-
ваться кровожадный Марс, окруженный свитой из
Смерти, Голода, Нищеты и Несправедливости. «О лю-
ди,— поют они,— поймите, что только нам четверым вой-
на приносит победу!» (акт второй).
Но несмотря на происки темных разрушительных сил,
немецким витязям удается даровать золотой мир изне-
могшей Германии. На землю спускается с небес богиня
Мира в сопровождении истинного Разума, благородной
Добродетели, дорогого Правосудия, подлинного Един-
ства, верного Страха божьего и плодоносной безмятеж-
ной богини Благоденствия. Их появление заставляет
исчезнуть все исчадия кровавого безумия. «Я несу с со-
бой,— торжественно возглашает богиня Мира,— благо-
уханную весну времен, под сенью которой все зеленеет,
цветет и радостно произрастает. Мой приход обновит и
возродит лик земли. Все доброе будет вознаграждено,
все злое наказано, утвердятся закон и правосудие, храмы
и школы процветут и умножатся, пашни и сады будут
возделаны, появятся новые села и города. Млеко и мед
текут по моим следам, полными пригоршнями раздаю я
людям богатства и благо. И только я, одна я, по свиде-
тельству богов и людей, являюсь насадительницей и
охранительницей человеческого блаженства». Радостно
приветствует Немец «сладчайшую, золотую и приятней-
шую богиню», несущую жизнь и обновление опустошен-
ной и растерзанной Германии. Генрих-Птицелов не без
умысла вспоминает о том, как он трудился над полити-
ческим объединением Германии. Музы Эвтерпа, Талия,
Мельпомена и Каллиопа поют о злодеяниях войны и
благодеяниях мира (акт третий):
Эвтерпа
Мир златой, ты нам отрада.
Талия
Ты ж, война, страшнее ада.
Мельпомена
Что несет нам мир?
Каллиопа
Успокоенье
309

Мельпомена
Что несет война?
Каллиопа
Одно мученье.
Эвтерпа
Мир златой, он нас питает.
Талия
А война все пожирает.
Мельпомена
Что несет нам мир?
Каллиопа
Богатства клад.
Мельпомена
Что несет война?
Каллиопа
Жестокий глад.
Эвтерпа
Мир творит и созидает.
Талия
А война лишь разрушает.
Мельпомена
Что несет нам мир?
Каллиопа
Несет любовь.
Мельпомена
Что несет война?
Каллиопа
Пожар и кровь.
Эвтерпа, Талия, Мельпомена
Что несет нам мир?
Каллиопа
Закон и право.
Эвтерпа, Талия, Мельпомена
Что несет нам мир?
Каллиопа
Почет и славу,
310

Эвтерпа, Талия, Мельпомена
Что несет нам мир?
Каллиопа
Все совершенства.
Эвтерпа, Талия, Мельпомена
Что несет нам мир?
Каллиопа
Восторг, блаженство.
(Пер. А. Э. Сиповича.)
Успех пьесы Шоттеля, обладавшей весьма скромными
художественными достоинствами, прежде всего свиде-
тельствовал о широком развитии антивоенных настрое-
ний в различных кругах немецкого общества. Мечта о
мире стала заветной мечтой всех патриотов, всех тех,
кто не хотел допустить окончательной гибели Германии.
Поэты писали о мире, как о самом высоком благе. Они
призывали покончить с бессмысленной бойней, пока еще
пламя войны не превратило в пепел всей Европы. «Ах,
верьте мне, — восклицал А. Скультет в стихотворении
«Песнь во славу мира и в осуждение войны», — что го-
раздо лучше единожды избавиться от всех войн, чем
тысячу раз одержать блистательные победы».
7. АНДРЕАС ГРИФИУС
В 1648 году закончилась, наконец, Тридцатилетняя
война, до основания потрясшая всю общественную
жизнь Германии. Страна лежала в развалинах.
По словам Ф. Меринга, «Германия была отброшена
в своем развитии назад лет на двести; до двухсот лет
потребовалось ей для того, чтобы снова достигнуть того
экономического уровня, на котором она стояла в начале
Тридцатилетней войны. По вестфальскому миру» «Фран-
ция захватила самые богатые области Западной Герма-
нии; на севере Швеция отбила устья Одера, Эльбы и
Везера; обе страны получали право вмешиваться в гер-
манские дела. Безвозвратно исчезли последние остатки
императорской и имперской власти»1.
1 Ф. М е р и н г, История Германии с конца средних веков, М.
1923, стр. 66. , V
' 311

Положение Германии было самое безотрадное.
В стране, распавшейся на множество захолустных неза-
висимых княжеств, царила феодальная анархия, по-
скольку «полный упадок центральной власти» открывал
широкий простор княжескому своеволию. Нимало не
заботясь об интересах народа и государства, «немецкие
князья наживались на Вестфальском мире, соревнуясь
между собой в том, кто выгоднее продаст себя за-
границе» К
Уныние и отчаяние царили в широких общественных
кругах. Крестьянство, совершенно разоренное войной,
стонало под невыносимым гнетом жестокой феодальной
эксплуатации. Бюргерство переживало период глубочай-
шего падения. Бедственное положение страны, почти до
основания разрушенной Тридцатилетней войной, вели-
кое разорение народа, катастрофическая деградация
бюргерства, некогда игравшего ведущую роль в хозяйст-
венной и культурной жизни Германии, и, наконец, раз-
гул феодально-крепостнической и церковной реакции,
подготовленной всем ходом немецкой истории после
разгрома крестьянско-плебейского движения 1525—
1535 годов, — все это порождает мрачные настроения в
творчестве ряда выдающихся деятелей немецкой лите-
ратуры середины века.
Безысходным отчаянием веет подчас от их произве-
дений. Не столько гнев, сколько ужас вызывает у них
зрелище мирского неустройства. Они не верят больше в
прочность земных связей. Повсюду видят они только
прах и тлен, распад, гниение и смерть. Мир перестал
быть для них цветущим плодоносным садом, он превра-
тился в юдоль слез и неизбывной печали, из которой
нет выхода в царство земной человеческой радости. Да-
же творчество передовых писателей этого времени не-
редко окрашено в мрачные трагические тона.
Печать глубокого трагизма лежит на произведениях
Андреаса Грифиуса (1616—1664), талантливого поэта и
драматурга, которого Иоганнес Бехер назвал в числе
лучших представителей немецкой культуры2.
Был Грифиус уроженцем Силезии. Еще в детстве по-
теряв отца, он испытал много лишений и горя. Одно вре-
1 Архив Маркса и Энгельса, т. X, стр, 345.
2 «Правда» от 5 февраля 1953 года.
312

мя он служил домашним учителем у одного пфальц-
графа, затем ради пополнения своего образования
посетил Нидерланды и Италию (1638—1646). С годами
Грифиус стал одним из самых образованных людей Герма-
нии. Он знал одиннадцать языков и был сведущ в са-
мых различных отраслях знания. Закончил Грифиус
свои дни в родном городе Глогау, где он исполнял обя-
занности синдика.
Творчество Грифиуса весьма разнообразно. Оно на-
чалось в годы страшной войны и закончилось в услови-
ях мирного времени. Однако на протяжении ряда деся-
тилетий трагические мотивы с большой силой звучали в
его произведениях.
Многое поддерживало скорбь Грифиуса. Прежде
всего, разумеется, неслыханное разорение Германии,
страдания народа, бедствия Тридцатилетней войны, от
которых Грифиус искал спасения в чужих странах, но
также злоключения личной жизни поэта: болезни, тяже-
лое ранение, опустошительные пожары, смерть близких
людей.
Скорбью и горечью пронизаны многие лирические сти-
хотворения Грифиуса, представляющие собой взволно-
ванную исповедь писателя. Он видит вокруг себя «пла-
мя и убийства, чуму, бурю и булат» (сонет «Аппае
Erhardinae», 1628). В сонете «Слезы отчизны» (1636)
он рисует потрясающие картины немецкого разорения:
Вот наш предел опустошенья и распада:
Проходит по стране свирепый враг с мечом;
Как зверь ревет труба, грохочет пушек гром.
Мы стали жертвой нищеты и глада.
В огне пылает башен городских громада,
Во прахе ратуша, поруган божий дом;
Мужей ждет смерть, покрыты девушки стыдом.
Пожар, чума и над телами тучи смрада.
Уже прошло осьмнадцать лет, как вновь и вновь
Теченье наших рек в себя приемлет кровь
И трупы в них легли, подобные запруде.
Но я смолчал о том, что хуже смертной тьмы,
Чудовищней пожара, голода, чумы:
Что там сокровище души теряют люди.
(Пер, А, Э, Сиповина.)
313

Поэт не устает источать горестные слезы. Каждый
год приносит все новые и новые бедствия (сонет «На
последнюю ночь своего XXV года», 1641). Даже окон-
чание войны не вселяет в него настоящей радости. Сре-
ди ликующих толп Грифиус продолжает чувствовать себя
трагически одиноким (сонет «К Евгении», 1648). Мир,
воцарившийся в стране, не принес мира его истерзан-
ной душе (сонет «На начало года 1650»). Как мрачная
тень за Грифиусом всегда следуют помыслы и воспоми-.
нания о пережитых несчастьях. Так, предлагая внима-
нию читателей сборник своих юношеских сонетов, поэт
считает нужным сообщить, что сонеты эти написаны им
среди лютых скорбей, когда он был сокрушен острым
булатом и небывалым пожаром, смертью и злоключе-
ниями любимых друзей, когда пала его родина, превра-
тившись в игралище обезумевших врагов («О своих вос-
кресных и праздничных сонетах», 1633—1636?). В дру-
гом стихотворении Грифиус с сокрушением вспоминает
о днях своей юности, когда лютая смерть сделала его
сиротой и «ночь печали» окутала его глубоким мраком;
жестокий недуг надломил силы поэта, он изнемогает от
непрерывной муки, деля свое время между вздохами,
нуждой и стенаниями; рухнули столпы его надежд, от-
ныне в полном одиночестве суждено ему влачить свое
безысходное горе (сонет «Dominus de me cogitat»).
Мир рисуется Грифиусу юдолью слез и страданий.
В памяти его неотступно звучат скорбные речения Ек-
клезиаста 1 о быстротечности и суетности всего земного.
Временные бедствия Германии превращаются в его соз-
нании в извечное горе жизни. Веселье для нею всегда
неразлучно со страхом, а радость — со стенаниями. Он
глубоко убежден ;в том, что на дне человеческой души не-
изменно гнездятся змеи печали. Обозревая свой терни-
стый жизненный путь, он открыто признается, что с тех
пор, как свет солнца начал озарять его «бледный лик»,
он не прожил ни одного дня, который бы не был отрав-
лен чувством страха (сонет «Мирское наслаждение»).
Вопя и рыдая, влачится Грифиус по жизненному пути
(«Перед концом»). В земной жизни он видит прежде
всего роковые заблуждения и призраки, суету сует, из-
менчивость, прах и тлен. (Оды: «Vanitas mundi»,
Екклезиаст — одна из книг Библии.
314

«Vanitas! Vanitatum Vanitas» и др.). Его глаза не вы-
носят яркого солнечного света, к которому был так
привязан Флеминг. Его манят полутона, сумерки, ночной
мрак (сонет «Полночь»). Мир представляется ему кло-
кочущим гибельным хаосом. Его воображение влекут
ураганы, пропасти, страдания и мучения людей. Зады-
хаясь от горя и ужаса, описывает он, например, страш-
ную засуху, унесшую множество человеческих жизней:
горят медные облака; пылает багровое солнце; полыхают
леса, лишенные лиственного покрова; погибают звери и
птицы; живые скелеты молят о спасении, едва шевеля
запекшимися губами; дети умирают на высохшей материн-
ской груди; вся страна превратилась в сплошной безды-
ханный труп («Слезы по случаю великого голода»).
Грифиус остро чувствует человеческое горе. Он всег-
да хочет быть там, где страдают люди. Он знает, что
страдания людей огромны. Только мир страданий пред-
ставляется ему запутанным лабиринтом, из которого
нет выхода. Грифиусу даже порой кажется, что земное
существование подобно смерти, более того — это сама
смерть. «То, что вы, смертные, называете жизнью, — го-
ворит он,— это смерть». И он молит бога поскорей вы-
рвать его из юдоли тьмы и страданий; стоя на пороге
смерти, он радостно прощается с «проклятым м.иром»,
этим «морем, чреватым жестокими бурями», предвку-
шая блаженство вечной жизни в светлых чертогах все-
держителя (сонеты: «Вечер» и «К миру»).
В отличие от Флеминга Грифиус не находит утеше-
ния в чувственном великолепии зримого мира. Когда
он видит красивую розу, он думает не о ее красоте, но о
том, что она скоро увянет (сонет «К Евгении»). Мир
простирается перед ним необъятным кладбищем. Повсю-
ду он находит гробницы, скелеты, косу смерти, свер-
кающую холодным блеском («Кладбищенские мысли»,
1656, «Погребальные стихи», 1660). Даже в Риме его
не столько привлекают величавые творения зодчих, вая-
телей и живописцев, сколько гробницы христианских му-
чеников, сокрытые во тьме подземелий (сонет «О под-
земных гробницах святых мучеников в Риме»). Он вкла-
дывает в уста мертвецов патетические тирады о тщетно-
сти и суетности земных дел («Мертвый живущему»).
Все кружится в какой-то дикой пляске скелетов. Гри-
фиус словно бредит наяву. Его речь исполнена трепета,
31Б

экстаза, неистового клокотания. Он любит нагромож-
дать один жуткий образ на другой. Он всегда готов об-
рушить на читателя ураган кипящих риторических обо-
ротов. При этом особое пристрастие питает Грифиус к
антитезам, в которых наглядно проявляется трагический
дуализм его мировоззрения. Он любит также контраст-
ные сопоставления, как то: увеселительный сад и буря,
красота и могила, ночь любви и кладбище, богатство и
руины, радость и горе и т. п. Мир в представлении Гри-
фиуса наполнен трагическими противоречиями. Ища вы-
хода из этих противоречий, Грифиус подчас устрем-
ляется к небесам, к мистическим высям «вечного бы-
тия». Но это вовсе не означало, что Грифиус был чужд
или хотя бы безразличен к земным интересам. Именно
потому, что он так сильно любил свою отчизну, любил
свой народ, именно поэтому бывал он столь мрачен и
недоверчив к жизни.
Представляя себе мир юдолью слез и страданий,
ареной неутихающей борьбы враждующих сил, Грифиус
вполне закономерно обратился к жанру трагедии, которая
в XVII веке почиталась самым «высоким» поэтическим
жанром, долженствовавшим касаться наиболее значи-
тельных нравственных и политических проблем. К тому
же в трагедии Грифиус мог дать полный простор своему
риторическому дарованию, а также своему пристрастию
к резким поэтическим контрастам.
До Грифиуса риторическая трагедия в Германии де-
лала только первые шаги. Грифиус явился первым вы-
дающимся немецким «ученым» драматургом, стремив-
шимся привить - немецкой драматической литературе
формы новейшей европейской риторической драмы,
основанной на определенных «классических» правилах,
отчасти восходивших к античной театральной тради-
ции. Будучи полиглотом, человеком разносторонне обра-
зованным, Грифиус мог непосредственно опираться
на опыт различных европейских драматургов XVI—
XVII веков, равно как и на творческое наследие драма-
тургов древнего мира. Подчас он брал себе за образец
древнегреческих авторов, например, вводя в свои траге-
дии хоры, по своему построению приближавшиеся к.
хорам Софокла.
Свою первую оригинальную трагедию «Лев Армя-
нин» (1648) Грифиус написал, когда Тридцатилетняя
316

война уже была на исходе. Приближался долгожданный
мир, однако не нужно было быть пророком, чтобы пони-
мать, что положение Германии и впередь останется
крайне тяжелым. Источником народных бедствий явля-
лась не только затянувшаяся бойня, но и господство
реакционных сил в стране, одним из проявлений которо-
го являлась наглая тирания феодальных монархов. В усло-
виях XVII века, после того как народное восстание,
угрожавшее сбросить князей в помойную яму истории, бы-
ло раздавлено княжескими войсками, в стране, разорен-
ной, истощенной ужасной войной, тирания феодальных
властителей стала особенно циничной, вызывающей, тя-
желой как свинец.
Вопрос о тирании занимает центральное место в тра-
гедиях Грифиуса. Тираноборческими порывами пронизана
трагедия «Лев Армянин», драматизирующая события из
византийской истории начала IX века. Обращаясь к
тираноборческой теме, Грифиус изображает заслуженную
гибель коронованного деспота императора Льва V, пре-
ступно захватившего византийский трон. Не без подъема
рисует Грифиус образ главного военачальника Михаила
Бальба (Заики), организующего заговор против узурпа-
тора. Собственно Михаил, а не император Лев, именем*
которого названа трагедия, является ведущим персона-
жем пьесы. Грифиус придает Михаилу черты пламенного
тираноборца. Михаил готов омыть свои руки в крови
венценосного деспота. Гневно бичует он в кругу заговор-
щиков преступления императора, вопиющие к нему о
мщении. Он говорит о бедственном положении государ-
ства, изнывающего под бременем тирании. Жизнь, ис-
полненная забот, свирепый нрав монарха, разлад в им-
перии, раздоры в церкви, неверность в государственном
совете, волнения в городе — все это терзает его душу и
призывает к действию. Двор стал притоном убийц, лого-
вом предательств, жилищем головорезов. Император
купается в крови своих подданных. Обуянный алчностью,
он посягает на имущество граждан (I, 1). Бесследно ис-
чезла свобода, при дворе задают тон временщики и
льстецы, повсюду царят страх и ужас (I, 4). И Михаил
во имя попранной свободы, во имя славы и справедли-
вости поднимает стяг мятежа.
Михаилу нельзя отказать в пылкости, красноречии
и гражданском пафосе. Многое в его речах звучало
317

злободневно для Германии середины XVII века, растер-
занной междоусобиями, подавленной произволом феодаль-
ных монархов. При этом не только люди судят тирана.
Грифиус обращает против него гнев небес. Согласно
Грифиусу, заговорщики — орудие в руках небесных
сил, издавна предрешивших гибель императора-злодея.
Все начинания императора оборачиваются против него.
Он как бы вращается в- заколдованном кругу. Его неиз-
бежное падение предрекает древняя рукопись, украшен-
ная символическими изображениями (I, 1). О предстоя-
щей гибели монарха возвещает дух, вызванный чароде-
ем Ямвлихом (IV, 2). Императрицу Феодосию посещают
устрашающие пророческие видения (V, 1). Наконец,
призрак покойного патриарха Тарасия обрушивает на
императора жуткое пророчество о его близкой погибели.
Тарасий говорит о божьем гневе, о том, что скиптр Льва
будет сломлен волей всевышнего, о том, что кровь не-
винных жертв, загубленных императором, вопиет к не-
бесам. Он уже видит обезглавленный растерзанный труп
тирана, влачимый во прахе по улицам города. «Твоя ги-
бель неминуема», — говорит он Льву. «Никакая кре-
пость, никакой щит, никакой меч, никакой храм, ника-
кой алтарь не смогут спасти, когда господь захочет мет-
нуть свои перуны» (акт III, стихи 1312—1313). Эта
мысль, ловторенная на разные лады, красной нитью
проходит через всю трагедию. В этих условиях импера-
тору остается только трепетать, покрываться холодным
потом и ждать часа расплаты (III, 3). Он жертва
божьего гнева. Ничто не может утолить его глубокой
тоски. Даже когда Михаила ввергают в темницу и при-
говаривают к смертной казни, он не обретает спокойст-
вия. Жизнь представляется ему юдолью бедствий. Его
устрашает собственный меч. Легкие одежды грозно сжи-
мают его тело. Отныне он понимает, что золото скип-
тра не стоит тех забот, которые с ним связаны (III, 1).
И когда ночью в темнице Лев находит спящего Ми-
хаила, украшенного знаками царского достоинства, он
понимает, что наступили сумерки его жизни (III, 4).
Действительно, вскоре заговорщики убивают императо- .
ра в храме. Грифиус изображает гибель тирана, как де-
ло небес. По словам заговорщиков, всевышний руками
людей низвергает тирана и утверждает свой закон
(V, 2). Подобные мысли звучали довольно смело в фео-
318

дальной Германии, стонавшей под пятой бесчисленных
деспотов. Заговорщики настигают императора в храме,
у алтаря, во время богослужения в пасхальную ночь.
Они пронзают его мечами и кинжалами, невзирая на то,
что Лев всем телом прильнул к «животворному» кресту,
на котором (согласно легенде) был распят Христос, в
результате чего кровь узурпатора запятнала древо, оба-
гренное некогда кровью «спасителя». Так подтверждают-
ся слова Тарасия о том, что ни храмы, ни алтари не
могут спасти обреченного богом на гибель. Но во всем
этом есть и другая сторона: деспот повержен, однако
торжество Михаила воздвигается на предательском
убийстве и святотатстве. События в храме бросают зло-
вещий свет на грядущие судьбы нового императора.
Недаром императрица Феодосия, являющаяся в траге-
дии своего рода рупором христианской морали, не толь-
ко обличает Михаила за то, что он достиг трона путем
крови и обмана, но и предрекает ему судьбу повержен-
ного узурпатора. Ведь от трона до темницы — один толь-
ко шаг, а высота и бездна неразлучны (V, 3). Напрасно
цари мнят себя земными богами. В мире все изменчиво
и бренно. Эта мысль всплывает в разных местах траге-
дии и по разным поводам. Ее высказывает, между про-
чим, и хор придворных, комментирующий события, ко-
торые развертываются в пьесе. Хор поет об изменчиво-
сти счастья, о том, что жизнь — это запутанный сон, о
том, что все на земле обречено гибели (II, 6).
Подобные екклезиастические мотивы, конечно,
несколько приглушают тираноборческое звучание
трагедии. При всем том «Лев Армянин» входит в исто-
рию немецкой литературы как замечательный образец
гражданской трагедии, отразившей протест лучших
людей Германии против произвола коронованных дес-
потов.
Однако, когда в Англии в 1649 году восставший на-
род казнил короля-тирана, Грифиус не только не понял
огромного исторического значения английской буржуаз-
ной революции, но и осудил казнь «венценосца» в траге-
дии «Убиенное величество, или Карл Стюарт король Ве-
ликобритании», первая редакция которой написана в
1649 году под свежим впечатлением казни короля. Гри-
фиус окружает образ Карла I ореолом мученичества,
а пуритан, сокрушивших королевский трон, рисует
319

извергами рода человеческого. В заключительном акте
трагедии хор убиенных королей по воле автора взывает к
небесам о мщении за смерть английского самодержца.
Все это говорит о том, что политические идеалы Грифиу-
са были довольно смутными, что его свободолюбие (как
это неоднократно бывало в бюргерской Германии) ви-
тало в мире абстракций. Однако весьма характерно, что
Грифиус, нарушая традиции классицистов, все-таки по-
ложил в основу своей трагедии современное событие.
Он не прошел мимо грандиозного политического ката-
клизма, разыгравшегося в Англии. Падение королевской
власти, потрясшее гордый Альбион, лишний раз убеж-
дало его в непрочности существующих порядков.
К событиям недавнего прошлого обращена и траге-
дия-мартиролог «Екатерина Грузинская» (изд. в 1657 г.).
В ней Грифиус изобразил судьбу армянской (у Грифиуса:
грузинской) царицы Екатерины, которую персидский
шах Абас повелел в 1624 году предать лютой казни за
то, что она отказалась отречься от христианства и стать
его супругой. Екатерина в трагедии обнаруживает бес-
примерную стойкость. Решительная моральная победа
на ее стороне. Ради небесного жениха готова она вы-
терпеть самые страшные пытки. Смерть ее не страшит.
Мученический венец представляется ей высшей награ-
дой. Поэтому с восторгом выслушивает она свой смерт-
ный приговор. «О хартия, несущая радость! О расторгну-
тые узы!», «О смерть! Желанная смерть! О утешитель-
ный дар!» — в упоении восклицает она (акт IV, стихи
236, 242 и след.).
В противоположность* Екатерине, обретшей внутрен-
нюю цельность в религиозном подвижничестве, шах
Абас исполнен глубокого внутреннего смятения. Любовь
борется в нем с ненавистью и жаждой мести. Он словно
весь соткан из непримиримых противоречий, которые в
конце концов доводят его до порога безумия. В истолко-
вании Грифиуса, шах Абас зоплощает в себе мир дес-
потизма, дурных эгоистических страстей, чреватый раз-
дорами, смутой, устрашающими контрастами и преступ-
лениями, в то время как жертва царского произвола —
Екатерина олицетворяет собой нравственную чистоту,
и могущество духа. Правда, Екатерина велика только в
стойкости и страдании. Ее царство — не от мира сего.
Все же пьеса Грифиуса, клеймившая религиозный де-
320

спотизм, звучала достаточно злободневно в Германии,
раздираемой на части борьбой католиков и протестан-
тов, сотрясаемой разгулом религиозной нетерпимости.
С обличительными тенденциями встречаемся мы так-
же в трагедии «Великодушный правовед, или Умираю-
щий Эмилий Павел Папиниан» (изд. в 1659 г.), в кото-
рой Грифиус вновь обращается к теме самодержавного
произвола. Опираясь на античные источники, он изобра-
жает в ней трагическую гибель знаменитого римского
юриста Папиниана, который предпочел умереть, но не
уступить тираническим проискам императора Каракал-
лы. Автор не щадит черных красок при изображении
деспотизма. Его восхищает гражданское мужество и
нравственное благородство Папиниана. Только Папини-
ан уже ничем не напоминает мятежного тираноборца
Михаила Бальба из трагедии «Лев Армянин». Ненавидя
тиранический произвол, Папиниан оказывает ему только
пассивное сопротивление. Он такой же подвижник и му-
ченик, как Екатерина Грузинская. Оба они способны
одерживать лишь «моральные» победы. Их царство —
это царство «духа», поднятое над миром реальных зем-
ных противоречий.
Развивая свои взгляды на древнегреческую траге-
дию, В. Г. Белинский писал о ее героях: «...Но почему
же герой есть герой? Что делает человека героем? —
Неизменная возможность трагической гибели, этот па-
фос к идее, простирающийся до веледушной готовности
смертью запечатлеть ее торжество, принести ей в жерт-
ву то, что дается на земле только раз и никогда не
возвращается, и чего, следовательно, нет драгоценнее —
жизнь, и иногда жизнь во цвете, в поре надежд, в виду
милого, ласкающего призрака счастья...»1 Герои Гри-
фиуса также готовы «смертью запечатлеть» торжество
исповедуемой ими идеи. Благородный Папиниан готов
скорее погибнуть, чем уступить беззаконию самодержца.
Екатерина Грузинская ради высокой добродетели радост-
но принимает смерть. В этом плане трагедии Грифиуса
являлись школой мужества и моральной чистоты. Одна-
ко, жертвуя жизнью, такие герои Грифиуса, как Екате-
рина, уже собственно выступают за пределы героизма,
1 В. Г. Белинский, Поли. собр. соч., изд. АН СССР, т. VI,
1955, стр. 18—19.
21 Б. Пуришев 321

Поскольку смерть для них драгоценнее жизни, faK как
именно в смерти рассчитывают они обрести начало
«истинного» бытия. В силу этого у Грифиуса трагическое
носит иной характер, чем у древних греков. Оно подчас
подменяется кровавым и злодейским, а героическое —
«возвышенным» и «патетическим». В трагедию в каче-
стве безыменного героя врывается потусторонний мир.
К нему тянутся многочисленные нити. О нем напомина-
ют призраки, встающие из могил; о нем гласят вещие
сны; хоры погибших, вещающие о быстротечности жиз-
ни; монолог Вечности в прологе трагедии «Екатерина
Грузинская» и т. п.
Подчас сверхъестественные силы, которые, по мысли
Грифиуса, должны олицетворять неусыпную бдитель-
ность и всемогущество небес, непосредственно вторгают-
ся в ход мирских дел, обуздывая греховные влечения
людей и тем самым спасая их от когтей дьявола. Так
дело обстоит, например, в трагедии «Карденио и Це-
линда» (изд. в 1657 г.), героями которой выступают не
монархи и придворные (как обычно было в драматургии
классицизма), но простые, «обыденные» люди, в силу
чего названную трагедию можно рассматривать как один
из ранних опытов немецкой «мещанской» драмы. К то-
му же в пьесе отсутствует и обычная для «высоких»
трагедий кровавая развязка. Все заканчивается вполне
«благополучно» и весьма назидательно. Но, конечно,
пьеса Грифиуса только отчасти соприкасается с более
поздней «мещанской» драмой, тяготевшей к очень
«трезвому» рационалистическому изображению повсе-
дневных будничных событий и происшествий. «Карденио
и Целинда» — это прежде всего драматизированная но-
велла о «демонической» страсти, украшенная всеми цве-
тами поэтического вымысла. Страсть заставляет студен-
та Карденио помышлять об убийстве своего счастливого
соперника, и только вмешательство потусторонних сил
(появление призрака) разрушает его преступные планы.
Безумная темная страсть толкает гетеру Целинду на
путь святотатства. Желая вновь привязать к себе Кар-
денио, полюбившего другую женщину, Целинда по совету
колдуньи Тихе спускается в гробницу некоего рыца-
ря, убитого в свое время Карденио, чтобы добыть серд-
це покойника, необходимое для колдовства. Но вновб
вмешательство потусторонних сил (говорящий мертвец)
322

",#*
™трщ**ыш
■ /~-уЦ§|
жиншдажш^^мвЗ
£——
™
*Wi*V
шЩ
^«i^V
<у&21&|
ж?
1Р^
^Шшй''
■да-1
(МИМ
Сцеяа из трагедии А. Грифиуса «Екатерина Грузинская».
С гравюры И. Узинга. 1655 г.

разрушает преступные планы. Потрясенные пережитым,-
Карденио и Целинда принимают твердое решение на-
всегда покинуть «суетный» мир. Это решение по замыс-
лу автора должно свидетельствовать о нравственной
победе, одержанной героями трагедии. И хотя победу над
дурными страстями им удалось одержать только благо-
даря вмешательству таинственных сил, приведенных в
действие благими небесами, тем не менее их нравствен-
ное очищение знаменует торжество в человеке светлого
начала над темными силами преступных влечений. Толь-
ко характерно, что средством нравственного очищения
являются в трагедии Грифиуса страх и ужас.
Ужасом веет от описания пыток, убийства и казней,
в изобилии приводимых в трагедиях. О суетности земно-
го могущества неумолимо твердит Вечность, появляю-
щаяся на сцене, «заваленной трупами, статуями, корона-
ми, скипетрами, мечами и т. п.» («Екатерина Грузин-
ская», пролог). Мрачный колорит пьес усугубляется
жуткими сценами колдовства («Лев Армянин», акт IV,
сцена 2), изуверств, святотатств, появлений призраков.
Все в трагедии Грифиуса до крайности напряжено, все
чревато внезапными катаклизмами, наполнено резкими
диссонансами. Увеселительный сад мгновенно превра-
щается в «отвратительный пустырь», юная дева — в ске-
лет мертвеца, угрожающий смертоносными стрелами
(«Карденио и Целинда», IV). Храм становится ареной
кровавой расправы («Лев Армянин, V). Любовь порож-
дает смерть («Екатерина Грузинская»).
Грифиус не устает нагромождать кричащие антитезы
и оксюмороны («бессильная сила», «безжизненная
жизнь», «беззаконный закон» и пр.). Он любит пышные
риторические формы и в этом отчасти продолжает тра-
диции поэтов-классицистов. Однако если последние тя-
готели к риторике праздничной, величавой, торжествен-
ной, хотя и несколько холодной, то в трагедиях Грифиу-
са звучит речь, клокочущая бешенством или пронизан-
ная бурным отчаянием, иногда почти бессвязная. Так,
увидев изуродованное тело Екатерины, шах Абас в по-
рыве горя, любви и раскаяния, неистово восклицает
«Царевна! Молю о мести! Ах! Ах! Ах! Прочь, скипетр,
прочь! Шах во всем повинен сам...» («Екатерина Гру-
зинская», конец V акта). Подчас пространные монологи
героев Грифиуса почти целиком состоят из восклица-
324

тельных предложений, оборотов и междометий, кото-
рые, как бушующие волны, налетают друг на друга,
подавляют читателя своим бешеным клокотанием («Лев
Армянин», II, 6).
Но Грифиус писал не только кровавые трагедии, пе-
реполненные убийствами, казнями, пытками, стонами и
страданиями. Его перу принадлежит также ряд комедий,
относящихся к лучшим образцам немецкой комедиогра-
фии XVII века.
В комедиях Грифиусу уже не нужны высокие котур-
ны. В них он ближе к повседневной жизни. Он даже
готов в них осмеять надутую прециозность риторических
трагедий, либо в нелепом и смешном виде выставить со-
циальные уродства своего времени. Пародийные тенден-
ции содержит комедия «Господин Петер Сквенц» (изд.
в 1657 г.), представляющая собой вольную обработку
известного эпизода из шекспировской комедии «Сон в
летнюю ночь». Под руководством хитроумного писаря и
школьного учителя Петера Сквенца простоватые ремес-
ленники разыгрывают перед царской четой «хорошее
действо» о любви Пирама и Физбы, «веселое и печаль-
ное для исполнителей и для зрителей». В исполнении
наивных простолюдинов действительно печальная лю-
бовная история, украшенная пышными цветами класси-
цистической риторики превращается в веселый фарс.
Галантная жеманность придворной трагедии самым за-
бавным образом «приземляется», обнаруживая всю свою
внутреннюю фальшь. Между прочим, среди исполните-
лей «хорошего действа» перед публикой появлялась
гротескная фигура популярного шута Пиккельгеринга —
завсегдатая немецких комедий XVII века.
Гротескные маски наполняют также многоязычную
комедию «Хоррибиликрибрифакс» (изд. в 1663 г.).
Грифиус вплетает в пьесу слова и целые фразы: фран-
цузские, итальянские, латинские, древнегреческие, гол-
ландские и еврейские. Парад монстров открывают
здесь два «хвастливых воина», носящие причудливые
громокипящие имена. Это — «высоко — и велико — благо-
роднорожденный, несравненный, необоримый, мужест-
венный» капитан Хоррибиликрибрифакс от Громовой
Стрелы и капитан Даридиридатумтаридес Ветрогон от
Тысячи Смертей, в лице которых Грифиус не без остро-
умия высмеивает высокомерных, кичливых, заносчивых
325

бездельников в офицерских мундирах, которые по окон-'
чании Тридцатилетней войны наводняли Германию,
мечтая о легкой наживе и привольной, праздной жизни.
Хвастовство их не знает границ. Они готовы приписать
себе все победы минувшей войны. На языке у них
самые страшные клятвы и самые громкие слова. Капи-
тану Даридиридату, например, ничего не стоит заявить,
что великий шах персидский трепещет, когда он ступает
по земле; что турецкий султан не раз через посланников
предлагал ему свой трон; что монархи Европы из стра-
ха заискивают перед ним; что в порыве великодушия
он подарил своим приятелям захваченную им Африку
и т. п. Когда же «непобедимые» капитаны сталкиваются
с малейшей опасностью, они постыдно трусят и ищут
спасения в бегстве.
Среди гротескных масок комедии видное место зани-
мает также ученый педант Семпроний, исполненный
крайнего самомнения. Из него, как из рога изобилия,
непрерывно сыплются греческие и латинские фразы,
перемежаемые цитатами из классических авторов, с точ-
ным указанием литературного источника. Семпроний
ухаживает за молодыми девушками, но в конце концов
вынужден жениться на старой безобразной своднице
Кирилле, которая оказывается гораздо хитрее и прак-
тичнее высокоученого мужа.
Гротескным маскам комедии под стать «разборчивая
невеста» — молодая дворянка Селена, которая падает
жертвой своего безмерного честолюбия. Отвергнув ряд
достойных претендентов, которые казались ей недоста-
точно богатыми, знатными и галантными, она отдает
свою руку нищему проходимцу капитану Даридиридату,
сумевшему ослепить ее своими «великосветскими» мане-
рами и мнимым богатством. Но и капитан попадает
впросак, так как Селена, на богатство которой он воз-
лагал все свои надежды, оказалась такой же нищей,
как и он сам.
Однако в этом мире корысти, лицемерия, бахваль-
ства, самомнения, ученого педантизма, обмана и лу-
кавства Грифиус все же находит светлые образы. Ока-
зывается, в мире не все прогнило, не все затянуто тиной
порока. В лице бедной и добродетельной девушки Со-
фии, которая готова скорее голодать и даже умереть,
чем вступить на стезю порока, автор прославляет нрав-
326

ственную красоту человека. Только конечное торжество
Софии куплено дорогой ценой. На каждом шагу ее под-
стерегают опасности. Ее целомудрию грозят соблазны и
насилие. И лишь подвижническая стойкость безупречной
девушки открывает ей врата радости и благополучия.
Судьба Софии придает комедии трагический оттенок.
Самая жизнь ее висит на волоске. Уродливые маски по-
рока обступают ее тесным кольцом. И только счастли-
вый случай спасает ее от нищеты и гибели.
«Хоррибиликрибрифакс» является превосходной ко-
медией нравов. Перед глазами автора стояла Германия,
переживавшая период глубокого общественного и нрав-
ственного падения. Правда, Грифиус переводит свои
наблюдения в план гротеска и буффонады, но за гроте-
скными личинами скрываются образы, не лишенные
жизненной правды. Драматург имел все основания
горько сетовать на высокомерие, алчность и нравствен-
ную испорченность немецкой знати; надутое чванство и
паразитизм офицерских кругов; происки своден, размно-
жившихся в период всеобщего разорения; заносчивый
педантизм последышей гуманизма, презиравших все не-
мецкое и «вульгарное».
Реалистические черты проступают также в «крестьян-
ской» комедии «Возлюбленная Роза» (1660), написан-
ной на крестьянском силезском диалекте. Комедия (или
точнее: комическая интермедия, включенная в пьесу
«Влюбленный призрак») всецело посвящена жизни
силезских крестьян. В то время, когда на востоке Гер-
мании свирепствовали крепостники, когда придворные
поэты либо вовсе игнорировали жизнь поселян, либо
рисовали ее как некую безмятежную вымышленную идил-
лию, Грифиус заговорил о крестьянах как о живых лю-
дях, способных любить и страдать, показав попутно
процесс социальной дифференциации немецкой крепо-
стной деревни XVII века.
Героями комедии выступают: бедный крестьянский
парень Грегор Корнблюме (василек) и крестьянская
девушка Лиза Дорнрозе (шиповник, роза), горячо лю-
бящие друг друга. Однако соединению молодых людей
препятствует застарелая вражда их близких родичей, а
также происки крестьянского парня Маца Ашеведеля,
влюбленного в Лизу, который то пытается с помощью
некоей сводни приворожить девушку, то — похитить ее»
327

В свой черед сводня влюблена в Грегора. Она то без-
успешно соблазняет его своим богатством, то стремится
хитростью добиться своей цели. В конце концов весь
этот сложный узел распутывает арендатор местной де-
ревни богатый крестьянин Вильгельм, творящий над кре-
постными крестьянами суд и расправу. Он осуждает
вечно враждующих мужиков, отдает Лизу Грегору, а
Маца Ашеведеля заставляет жениться на сводне.
Комедия изобилует выразительными бытовыми дета-
лями (например, ссора мужиков из-за петуха и собаки).
С большой теплотой автор рисует нехитрую историю
деревенских влюбленных, нимало не напоминающих га-
лантных пастушков из аристократических пасторалей.
Из-за любви к Розе Грегор лишается крова, но ничто
не может заставить его отказаться от возлюбленной.
Весьма колоритны и другие персонажи комедии, в част-
ности арендатор Вильгельм, который, как deus ex
machina разрешает в финале пьесы все сложные кон-
фликты.
В образе Вильгельма Грифиус рисует деревенского
кулака, мечтающего со временем пролезть в дворян-
ство. Это человек «деловой», неглупый, однако уже*с
первых шагов обнаруживающий свою волчью природу.
На крепостных крестьян он глядит, как на рабочий
скот, которому не следует давать спуска. Любитель по-
честей и громких титулов, он считает себя «меленьким
князем» в своих владениях. Без церемонии захватывает
он крестьянские угодия, намереваясь и впредь держать
мужиков в ежовых рукавицах. Алчный и хитрый стя-
жатель, каких немало было в немецкой деревне сере-
дины XVII века, начавшей оправляться от военных
бедствий, он даже и суд над крестьянами вершит из
расчета, надеясь строгим, но справедливым приговором
поднять свой хозяйский авторитет среди поселян. За-
слуга Грифиуса в том, что он одним из первых в евро-
пейской литературе нарисовал портрет кулака-мироеда.
Комедия «Возлюбленная Роза» — наиболее реалисти-
ческое и демократическое произведение Грифиуса, сви-
детельствующее о том, что Грифиусу в конце жизни
удалось ближе подойти к народу и его повседневной
жизни. Если в ранних своих произведениях Грифиус
находился во власти мистических порывов, если мир
рисовался ему юдолью праха и ужаса, то в комедиях,
328
s

завершающих его творческий путь, он обнаруживает
несравненно большую трезвость мысли. И поэтическая
манера его становится более спокойной. Грифиус уже
больше не громыхает, не сотрясает театральные под-
мостки неистовой риторикой. Он уже прокладывает путь
бытовой немецкой драме, которая своего расцвета
достигла лишь в XVIII веке.
8.ПРЕЦИОЗНАЯ ЛИТЕРАТУРА
Между тем все настойчивее и настойчивее в немец-
кой литературе XVII века заявляли о себе представи-
тели феодально-дворянских кругов. Еще не так давно,
в предшествующем XVI веке бюргерство почти нераз-
дельно царило в культурной жизни Германии. Уделом
дворянства были главным образом феодальные смуты
и разбой на больших дорогах. Среди немецких писате-
лей XVI века только в виде редкого исключения встре-
чаются представители феодальных кругов. В фацетиях
и шванках XVI века дворянство чаще всего изобража-
лось в весьма сомнительном свете. Поэты с умилением
воспевали бюргерские добродетели.
В XVII веке положение резко изменилось. В связи с
экономическим упадком Германии, бедствиями военного
времени и укреплением княжеской власти бюргерство
быстро теряет почти все свои былые позиции. Исчезают
городские вольности. Дворянство становится надежной
опорой княжеского абсолютизма, сыгравшего решаю-
щую роль в разгроме крестьянско-плебейской револю-
ционной оппозиции. Оно предъявляет свои права не
только на политическую, но и на культурную гегемонию.
Успехи феодальной реакции открывают перед ним боль-
шие возможности. Как во времена Вольфрама фон
Эшенбаха (XII—XIII вв.), немецкие дворяне устремля-
ются в литературу. Они делают все, чтобы привить ей
придворные аристократические вкусы. В орбиту новой
придворной литературы втягиваются также выходцы из
бюргерской среды, склоняющиеся перед властью владе-
тельных князей и их феодальных клевретов. Сами князья
охотно выступают в качестве «покровителей» и держав-
ных корифеев придворной литературы, стремясь, таким
образом, подчеркнуть ее исключительное положение
329

в духовной жизни страны. Из литературы изгоняется всё
«низкое» и «вульгарное». На новой основе возрождается
в ней рыцарская куртуазия, долженствующая противо-
стоять миру простонародной «грубости». Возникает пре-
циозная литература, тесно связанная с лагерем феодаль-
ной реакции К
Первым значительным симптомом «возрождения»
феодальной литературы в Германии, относившимся еще
к концу XVI века, явился успех испанского рыцарского
романа «Амадис Галльский», переложенного по поруче-
нию герцога Вюртембергского на немецкий язык (двад-
цать четыре книги, 1569—1595). В этом памятнике за-
поздалой испанской куртуазной литературы, столь язви-
тельно осмеянной Сервантесом, немецкий читатель
находил призрачный мир доблестных рыцарей и пре-
красных принцесс, высоко вознесенных над «будничной»
жизнью простых смертных, не имеющих счастья вра-
щаться в «высоких» придворных сферах. Переполненный
самыми удивительными приключениями и фантастиче-
скими эпизодами, роман заставлял на время забыть о
противоречиях и бедствиях реальной жизни, а также
прививал читателям реакционную мысль об «естествен- *
ном» превосходстве «благородного» аристократа над
людьми «низшей породы». К тому же «Амадис» был
написан очень вычурным высокопарным языком,4 пред-
восхищавшим «изысканный» стиль прециозных писате-
лей XVII века. Эти последние и явились главным опло-
том наиболее реакционных течений в немецкой литера-
туре указанного столетия.
Впервые пышного цветения прециозная литература
достигла в годы Тридцатилетней войны, когда существо-
вали условия, весьма благоприятные для разгула фео-
дальной реакции. Значительное содействие укреплению
прециозной литературы оказали так называемые языко-
1 Многие немецкие исследователи текущего века, имея в виду
прециозную литературу, а также другие явления немецкой литера-
туры XVII века, говорят об «эпохе Барокко». Самый термин—Барок-
ко (ит. ваггоссо — вычурный) заимствован ими из истории изобра-
зительных искусств. Однако в применении к литературе этот термин
утрачивает свою историческую конкретность. В «литературу Барок-
ко» немецкие исследователи обычно включают самые разнородные
явления. В связи с этим снимается вопрос об общественной природе
и функции немецкой литературы XVII века и ее внутренней со-
циальной дифференциации.
330
/

вые ордена (академии), возникавшие в различных
частях страны при благосклонном содействии феодаль-
ных монархов. В той мере, в какой эти языковые акаде-
мии ставили перед собой задачу очищения немецкого
языка от засилия иностранных слов, диалектизмов и пр.,
они делали нужное патриотическое дело. Борясь за уни-
фикацию немецкого национального языка, они продол-
жали дело, начатое М. Лютером. На письменную норму
языка лютеровской библии опирались наиболее автори-
тетные лингвисты XVII века, в том числе выдающийся
ученый и писатель Шоттель, автор грамматического
трактата (1663), сыгравшего значительную роль в нор-
мализации немецкого национального языка К Однако,
посвящая свою деятельность «защите и украшению» род-
ного немецкого языка, языковые общества усматривали
это «украшение» в тяжеловесной изысканности ритори-
ческого стиля, присущею ряду западноевропейских ли-
тератур XVII века.
Наиболее влиятельным обществом в первой половине
XVII века являлось старейшее «Плодоносное общество»
в Веймаре (1617 и след.), принявшее с 1651 года назва-
ние «Ордена пальмы», во главе которого стоял князь
Ангальтский. Характерен социальный состав названного
общества, включавшего в число своих членов многих
видных аристократов: трех герцогов, веймарского гоф-
маршала и других. Бюргеры, сравнительно поздно допу-
щенные в орден (так, Опиц был принят в орден лишь
после того, как император в 1627 году даровал ему дво-
рянство), рассматривались в качестве неизбежного зла.
На них глядели, как на людей, коим надлежало
постоянно «пребывать в состоянии приличествующего их
званию смирения и верноподданнической готовности».
Виднейшим теоретиком общества был вышеназванный
Шоттель, заостривший свою «Поэтику» (1645) против
ученого классицизма Опица, не пользовавшегося осо-
быми симпатиями руководства ордена. Шоттель уже
выступает в качестве провозвестника прециозной поэзии,
наиболее видным представителем и пропагандистом
которой в середине века был поэт Г. Ф. Гарсдерфер
(1607—1658), основатель нюрнбергского «Общества
1 В. М. Жирмунский, История немецкого языка, изд. 2-е,
Д. 1939, стр. 42 и след.
331

пегницких пастухов» (1642 и след.), иначе называвше-
гося «Увенчанный цветочный орден», куда, помимо
Гарсдерфера, входили пастор И. Клай, пфальцграф фон
Биркен и др.
Уже самое название ордена указывало на то, что
члены его, выступавшие в одеждах легендарных буко-
лических пастушков, как бы принимали участие в не-
коем поэтическом маскараде. Все здесь было крайне
далеко от обыденной, повседневной жизни. Все было
жеманством и игрой. В период жесточайшей крепостни-
ческой реакции, когда свободный крестьянин стал такой
же редкостью, как белая ворона, когда в Германии гос-
подствовали палка и кнут \ «Пегницкие пастухи» воспе-
вали приятности сельского бытия, времена года, дары
природы (Гарсдерфер: «Цветочная песнь» и т. п.). Рез-
вясь и играя, готовы они были скользить по поверхности
жизни. По мнению И. Клая, «педант» Опиц обретал поэ-
зию среди «школьной пыли», в то время как в былые,
более «счастливые» времена она занимала место «при
дворах рядом с рыцарскими играми, турнирами и состя-
заниями» («Похвальное слово немецкой поэзии», 1645).
Для «Пегницких пастухов» поэзия прежде всего досуг
праздных часов, изысканное украшение салонов, приют-
ная забава. Ее душой должна быть музыка, ее одеж-
дами — живописные сочетания из «эффектных» метафор,
аллегорий, красочных натюрмортов и т. п. Для Гарсдер-
фера, например, основанием поэзии служат не идеи,
облеченные в ясную чеканную форму (как у Опица),
но самоцельная игра звуками (прихотливое сплетение
метров, рифм, ассонансов, аллитераций, звукопись), за-
гадками и логогрифами, пышными поэтическими «карти-
нами», даже внешним видом стихотворения (фигурные
стихотворения в виде венка, флейты, башни, бокала и
т. п). Подчас формалистические устремления «Пегниц-
ких пастухов» приобретали до крайности экстравагант-
ный и даже дикий характер. Под пером Гарсдерфера,
Биркена и других поэзия превращалась в легковесную
погремушку, долженствовавшую «поражать» и развле-
кать литературных гурманов.
«Пегницкие пастухи» открывают в Германии дорогу
влияниям европейской прециозной литературы, будь то
1 К-МарксиФ. Энгельс, Сочинения, т. XV, стр. 643.
332

испанский гонгоризм или итальянский маринизм1. Они
ценители испанской пасторальной поэзии (Монтемайор),
восторженные поклонники «Астреи» д'Юрфе, «Верного
пастуха» Гварини. Гарсдерфер даже прямо указывал на
законность и необходимость самых широких литератур-
ных заимствований и подражаний. В своих произведе-
ниях, перекликаясь с европейской прециозной литерату-
рой, пегницкие поэты жеманно играют в золотой век,
в пастушескую Аркадию, забавляясь тем, что представ-
ляют «князей и дворян в пастушеских одеждах». Сад,
а не пашня и луг, — их место действия, вымышленный
аркадский пейзаж с благоухающими цветами и подстри-
женными деревьями, в сени которых пасутся нежные
овечки и барашки. Вся их поэзия — блестящий маска-
рад, затеянный кучкой бюргеров и аристократов в разо-
ренной страшной войной стране,' среди невероятной
нищеты и опустошений.
Впрочем, не всегда «пегницкие пастухи» воспевали
журчание серебристых весенних ручьев, сбросивших с
себя ледяную «броню», гудение «пчелиного торжища»
среди зарослей нарциссов, фиалок, гвоздик и майорана
(Гарсдерфер, «Весна») или идиллическую стрижку туч-
ных овец (Гарсдерфер, «Лето»). Подчас они выходили
за пределы узкого круга буколических тем, откликаясь
на злобу дня, настраивая свою лиру на религиозный лад
или затрагивая вопросы философского и этического по-
рядка. Но в этом случае они обычно уныло твердили о
быстротечности и непрочности всего земного, о суетности
человеческих начинаний, о бессилии разума и неодоли-
мой силе смерти.
Наряду с прециозной поэзией развертывается в се-
редине XVII века аристократический прециозный (га-
лантно-героический) роман, первым крупным представи-
телем которого может считаться Филипп фон Цезен
(1619—1689), за которым следуют А. Бухольц (1607—
1671), Ансельм фон Циглер (1653—1696) и др. Если в
свое время И. Викрам проповедовал бюргерские добро-
детели, делал мещан героями романа, то галантно-
героические романы преподают кодекс новой аристокра-
1 Гонгоризм и маринизм — поэтические направления
XVII века, характеризующиеся крайней вычурностью и темнотой
стиля. Названы по имени испанского поэта Гонгоры (1561—1627) и
итальянского поэта Марина (1569—1625).
333

тической морали, охотно рисуют галантные нравы
представителей знати и т. п. По определению Биркена
преииозные романы представляли собой «подлинные
школы двора и знати». Иногда эти романы не что иное,
как местные придворные хроники, вставленные в раму
исторического либо экзотического повествования, напри-
мер романы Антона Ульриха Брауншвейгского (1633—
1714): «Арамена» и «Римская Октавия», выросшие, по
словам автора, «при дворе, а не среди школьной пыли»,
«не загрязненные связью с обществом черни, повествую-
щие весьма учтиво, истинно княжески о княжеских
деяниях». Как и в прециозной поэзии, в прециозном ро-
мане на первом плане — любование эффектной декора-
цией, словесным орнаментом (в прециозной прозе обыч-
ны звукопись, ассонансы, рифмы и т. п.), виртуозностью
в обрисовке красочных деталей и пр. Все «эффектное»,
«поражающее», декоративное, экзотическое находит теп-
лый прием у прециозных романистов. В «Африканской
Софонизбе» и «Ассенате» (1670) Цезена в быстрой
смене мелькают убийства, переодевания, погони, земле-
трясения, разбойники, плавающие люльки, оракулы,
пожар Рима, буря на море, кубки с ядом, гробницы и
руины, египетские пирамиды, мемфисские пещеры, лаби-
ринт и т. п., и главное — драгоценные камни, ткани,
предметы, металлы, как из рога изобилия низвергаю-
щиеся со страниц романа. Для прециозных романи-
стов мир — это ярко освещенный, богато украшенный
дворцовый зал, открытый лишь для «избранных» и «бла-
городных». Влияние «Амадиса»,. французских романи-
стов О. д'Юрфе, Ла Кальпренеда и М. де Скюдери
образуют литературный фон развития немецкого галант-
но-героического романа.
Первенцем этого жанра в Германии был роман Фи-
липпа фон Цезена «Адриатическая Роземунда» (1645),
в предисловии к которому автор писал: «Поелику до сей
поры отверженный Купидон почти никого из немцев не
мог подвигнуть на то, чтобы уста его вещали о любви,
а перо писало о ее могуществе, то и вынужден был зло-
счастный мальчик пребывать главным образом в Испа-
нии, Италии и Франции». Настали, однако, новые вре-
мена. В Германии жадно поглощают любовные истории,
переведенные с иностранных языков. Пора бы и немец-
ким писателям достойно проявить себя в новом ПОЭТИ-
ЗМ

ческом роде й «через посредство таких приятных вещей,
ласкающих слух и зрение, наилучшим образом» «поднять
и украсить» немецкий язык («К здравомыслящему чи-
тателю»).
Любовь царит в прециозном романе Цезена, любовь
до крайности возвышенная, трепетная, велеречивая, за-
ставляющая влюбленных все время вздыхать, бледнеть,
стенать, терять сознание, проводить ночи без сна, сочи-
нять изящные послания в стихах и прозе, испещрять
кору деревьев дорогими именами, «дабы память об их
любви росла вместе с деревьями» (кн. 2). У прециозной
любви свой особый ритуал. Ее окружают галантные сим-
волы, аллегории, эмблемы. Даже предметы домашнего
обихода гласят в романе о могуществе и прелести
любви. Цезен описывает, например, затейливый под-
свечник из позолоченной меди, увенчанный фигурой
богини любви Венеры, держащей пламенеющее сердце,
вокруг которой реют двенадцать амуров в венках из роз
с зажженными свечами в руках (кн. 1). Картины, укра-
шающие комнату, гласят о любви. Эмблема верной люб-
ви вырезана на печати героя романа Маркхольда: два
сердца соединены цепями, причем из одного сердца
растет цветущий розовый куст, из другого — пальмовое
дерево, отягощенное плодами. Когда Маркхольд впервые
увидел прекрасную венецианку Роземунду, ему показа-
лось, будто «чудодейственные лучи ее светозарных очей
сокрушили его глаза, или этот неземной свет лишил его
зрения». Молодая девушка сразу же удостаивается эпи-
тетов «неземная», «сверхчеловеческая» и т. п. О ее кра-
соте Маркхольд говорит с благоговением. Прециозное
красноречие призвано поднять Роземунду на самый
высокий пьедестал. По словам Маркхольда, ее прелесть
«неизреченна», а уста ее подобны «только что рас-
пустившейся розе, увлажненной нежной утренней
росой» (кн. 1).
Впрочем, в романе великолепны не только женщины
(восхвалению женской красоты прямо посвящена одна
из вставных новелл романа, представляющая собой
прециозную вариацию на тему суда Париса (кн. 3).
Великолепен также нарядный стаффаж, украшающий
повествование (обстановка комнат, увеселительный сад,
роскошный фонтан и пр.). Подобно другим прециозным
авторам Цезен любит водружать пышные декорации. Оц
335

любит не спеша показывать читателям какие-нибудь за-
мысловатые произведения ваяния, зодчества или живопи-
си. Таково, например, описание великолепного грота,
украшенного драгоценными ракушками, ветвями красно-
черных кораллов, зеркалами, статуями, колоннами из
мрамора, кристалла и алебастра и т. п. (кн. 5).
Читателя не покидает ощущение, что он перенесен в
какую-то волшебную, «зачарованную» страну. Между
тем действие романа развертывается в Голландии и
Франции в годы Тридцатилетней войны. Это, однако, не
помешало Цезену ввести в «Адриатическую Роземунду»
совершенно условные пасторальные эпизоды, возможные
только на сцене придворного оперного театра (кн. 2).
В ожидании своего возлюбленного несравненная Розе-
мунда становится пастушкой. Она пасет ов;ечек в пре-
лестной местности. На ней легкое летнее платье из блекло-
голубого (sterbeblau) атласа на алой шелковой подклад-
ке, каковое, по словам Цезена, «обычно носятластушки»
(кн. 1). В другой раз прекрасная венецианка выступает
в белом атласном платье. Ее волосы перехвачены золо-
той цепочкой. Ее пастушеский посох увенчан венком из
красных и белых роз. Пастушеская хижина ее вся укра-
шена роскошными коврами блеклоголубого цвета, пол
хижины искусно вымощен блеклоголубыми камнями,
повсюду виднеются самые изысканные предметы (кн. 2),
Само собой понятно, что пастухи и пастушки в рома-
не Цезена обмениваются пышными речами (prunk-ra-
den), распевают галантные «пастушеские песни», не рас-
стаются с табличками, на которых они записывают
поэтические импровизации. И только иногда рассеивает-
ся этот прециозный мираж и перед читателем возникают
очертания вполне реального мира. Такова, например,
сцена дуэли (кн. 2), описание карнавала в Руане
(кн. 3) или же вставная новелла о верной любви, на-
толкнувшейся на алчность отца, из сребролюбия гото-
вого загубить счастье собственной дочери (кн. 6).
Автор решительно ополчается против «бешеного золотого
дьявола» (Geld — Teufel), который ослепляет людей, ка-
лечит их, толкает в бездну порока. Он также горячо
осуждает «беспощадность проклятой войны, которая
довела до погибели» множество людей (кн. 3). Особен-
но страстно звучат слова Маркхольда о великих .бед-
ствиях, переживаемых Германией (кн. 5). Прежде всего
336

Маркхольд клеймит князей, которые из эгоистических
побуждений разжигают пламя военного пожара. Их
междоусобные распри опустошают страну. «Немецкие
князья заняты взаимным истреблением, многие из них
заключают союзы с иноземцами против своей отчизны
и тем самым содействуют ее гибели. Да, с полным
правом могу я говооить о гибели отчизны, поскольку
красивейшие города, усладительнеишие и великолепнейшие
замки и господские палаты не только умышленно
опустошаются, сжигаются, превращаются в пепел, но
даже вовсе стираются с лица земли. Небеса содрогаются
от этого, облака преисполняются грусти, звезды шест-
вуют в печали, солнце скрывает свой лик, бледнеет
луна, трепещут земные твари, когда они устремляют
свои взоры и видят кровавые и ничем не оправдываемые
опустошения...» (кн. 5).
В дальнейшем немецкий прециозный роман стал тя-
готеть либо к восточной экзотике (Ансельм фон Циг-
лер: «Азиатская Баниза», 1688), либо ко временам
древних римлян и германцев. Обстоятельный экскурс в
историю древних германцев находим мы уже в «Адриа-
тической Роземунде» (кн. 5).
Наиболее значительным образцом прециозного романа
на древнегерманскую тему является обширная эпопея
Д. К. фон Лоэнштейна (1635—1683) «Арминий и Тус-
нельда» (изд. в 1689 г.), полное заглавие которой гласит:
«Великодушный полководец Арминий или Герман, доб-
лестный защитник германской свободы, со своей светлей-
шей Туснельдой, в остроумном повествовании о делах
государства, любви и доблести изображенный, отечеству
на пользу, немецкому же дворянству во славу и в под-
ражание». '
Герой романа— Арминий, князь херусков, нанесший
в 9 году н. э. жестокое поражение римским легионам в
Тевтобургском лесу. Лоэнштейн ставит своей задачей
изобразить жизнь древних германцев и римлян, однако,
подобно французским прециозным романистам, он на-
деляет своих героев чертами аристократов XVII века.
Так, под маской героев-херусков скрыты габсбургские
кайзеры (Арминий — Леопольд I), друиды — это като-
лические клирики, барды — лютеране, Готард—Густав-
Адольф, и т. д. Свою речь Лоэнштейн украшает про-
странными метафорами и сравнениями, самыми прихот-
22 Б. Пуришев 337

ливыми риторическими фигурами (гиперболы, метони-
мии и проч.). Все у него непомерно, колоссально, вели-
чественно, «эффектно», все пронизано «высокопарностью»
и тем «громокипящим пафосом», о которых впоследствии
иронически отзовется Ф. Энгельс К При всем том стремле-
ние Лоэнштейна прославить немецкое дворянство в об-
разе воинственных соратников Арминия, как и его при-
страстие к помпезной театральности, далекой от реаль-
ной жизни, вызывали восторг в немецких аристократи-
ческих кругах XVII века. Впрочем, роман Лоэнштейна
имел и более широкое общественное звучание, поскольку
в период национального и государственного упадка Гер-
мании он разрабатывал патриотический сюжет, почерп-
нутый из германской истории.
Уже в первой книге романа сообщалось о патриоти-
ческом подвиге Германа, освободившего Германию от
невыносимого римского гнета. В священную рощу, дви-
жимые любовью к отечеству, стекаются на тайное сове-
щание германские князья. Вождь херусков Герман
торжественно клянется не щадить врагов отчизны. Пре-
старелый жрец горячо приветствует замыслы Германа.
Медлить уже больше нельзя, ибо каждый день приносит
все новые и новые свидетельства римской тирании.
С грустью и возмущением узнают князья о трагической
судьбе молодой княжны сикамбров Вальпургис,* кото-
рая покончила с собой, чтобы спасти свою честь от низ-
кого посягательства римского наместника Вара. Вновь
произносит Герман торжественную клятву. Он клянется
отомстить за страдания немецкого народа. Он страстно
обрушивается на римский деспотизм. При Юлии Цезаре
границы римского государства проходили по Рейну.
Сейчас римские легионы бесчинствуют в сердце Герма-
нии. И Герман призывает своих соотечественников объ-
единиться. Германские вожди принимают решение вы-
ступить на защиту «золотой свободы». Германа изби-
рают военачальником германской рати. Далее Лоэн-
штейн обстоятельно описывает битву в Тевтобургском
лесу, доблесть Германа и других борцов за германскую
свободу (I, 1). Симпатии автора всецело на стороне
древнегерманских витязей, поднявшихся на борьбу с
иноземной тиранией. Простые суровые нравы германцев
1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. II, 1929, стр. 43./
338

противопоставляет он изнеженности и нравственной
испорченности римской знати.
Многое звучало в романе весьма злободневно. Ведь
в конце XVII века иноземные войска вновь вторглись в
пределы Германии. Особенно бесцеремонно хозяйничали
в ней войска Людовика XIV. В этих условиях патриоти-
ческие призывы героя романа Лоэнштейна, несомненно,
имели большой общественный смысл. Только, конечно,
воздавая должное патриотизму древних германцев,
Лоэнштейн их чрезмерно идеализировал, а также чрез-
мерно преувеличивал роль дворянства в истории Гер-
мании.
С чертами помпезной театральности, придававшей
отдельным главам «Арминия и Туснельды» чисто «опер-
ный» колорит, встречаемся мы также в трагедиях Лоэн-
штейна («Ибрагим Басса», «Агриппина», «Клеопатра»,
и др.). Грандиозные битвы, воинские парады, торжествен-
ные выходы монархов, сопровождаемые звоном труб и
грохотом барабанов, факельные триумфальные шествия,
фейерверк, пышность сценической обстановки, а также —
ради вящего «эффекта» — воспроизведение кровавых
злодеяний, ужасов, пыток и т. п. образуют постоянную
основу его «главных и государственных действ» К
Другим характерным представителем- аристократи-
ческой прециозной литературы второй половины
XVII века был поэт Гофман фон Гофмансвальдау
(1617—1679), признанный вождь так называемой
«Второй силезской школы» поэтов, к которой в качестве
лирика примыкал также Лоэнштейн2. Только Лоэнштейн
пытался облечь современных феодалов в суровые «ге-
роические» одежды, в то время как Гофмансвальдау не
выходил за тесные пределы придворных зал, в которых
царили галантные нравы, альковные интересы и самое
необузданное прожигание жизни. В его произведениях
маринизм пустил особенно глубокие корни. Поэзия Гоф-
мансвальдау густо окрашена в эротические тона. Галант-
ные намеки, галантные сравнения, метафоры и аллегории
обильно уснащают мадригалы, рондо, серенады, «герои-
1 «Главные и государственные действа» (Haupt — und Staats —
aktion) — так назывались высокопарные исторические пьесы, рас-
пространенные в Германии в XVII веке.
2 Вторая силезская школа поэтов объединяла представителей пре-
циозного направления.
22* 339

ды» и прочие произведения «немецкого Овидия». «Сладо-
страстие» для него «сахар нашего времени», «людей
высшее благо»; Эпикур (понимаемый крайне вульгарно,
как проповедник легких нравов)—незаменимый настав-
ник всех, обладающих вкусом и живостью ума (стихо-
творение «Сладострастие»).
Человек превращается у Гофмансвальдау, как и у
других аристократических прециозных поэтов, в изящ-
ный манекен, составленный из драгоценностей: его
руки — слоновая кость, груди — алебастр, глаза — ага-
ты, губы — пурпур, волосы — золото или серебро,
кожа—атлас, зубы — жемчуг, душа — диамант и т. п.
Роль неизбежных «украшений» в стихотворении играют
бесконечные ряды метафор, пуэнтоз, оксюморонов, до
крайности отягощающих своей цветистой массивностью
смысловую ткань произведения. Поэзия Гофмансвальдау
и его соратников по «Силезской школе» — это поэзия
придворных вертопрахов, коротающих жизнь между
бесконечными празднествами, балами и любовными по-
хождениями. Правда, аристократический эпикуреизм
Гофмансвальдау весьма далек от религиозного ханже-
ства, широко распространенного в Германии XVII ве-
ка, но вместе с тем необузданное «жизнелюбие» прециозно-
го поэта имело глубоко ущербный, тлетворный ха-
рактер. Оно легко переходило в культ аморализма.
Как будто высший свет изо всех сил стре-
мился вознаградить себя за неудобства и лише-
ния недавнего военного времени. При этом любовь под-
менялась сладострастием, красота — искусственными
прикрасами, изящество — жеманством. Под бога-
тыми пурпурными одеждами таились гниение и тлен.
Не случайно гедонистическое творчество поэтов «Силез-
ской школы» зачастую нарушалось мотивами уныния и
тревоги. Тот же Гофмансвальдау, который воспевал сла-
дострастие в качестве «высшего блага людей», называл
жизнь — длительной смертью, любовь — застенком, сето-
вал на то, что стрелы Купидона отравлены полынью и
что Венера не в силах предложить людям яств, которые
бы не имели вкуса уксуса и желчи (стихотворение
«Песня о непостоянстве счастья»). В другом месте Гоф-
мансвальдау сравнивает земные утехи с потешным
шаром (Wunderball), наполненным легким ветром (сти-
хотворение «Радости мира»), а жизнь человеческую —
340

с увеселительным спектаклем, длящимся краткий срок.
Когда опускается занавес и гаснут свечи, когда пустеет
сцена, исчезают обманчивые видения радости и красоты
и только ночь и дым царят там, где еще так недавно
высился сказочный замок («Героиды», «Эрменгарда Ру-
дольфу», стих 22 и след.). А в стихотворении «Мир» Гоф-
мансвальдау именует мир обманчивым блеском; приютом
рабов; роскошной гробницей, наполненной тленом.
Ощущение бренности, зыбкости и обреченности всего
земного лежит в основе творчества Гофмансвальдау.
Культ наслаждений сочетается у него с ужасом и стра-
хом перед жизнью. Да и самый этот культ является
следствием его неуверенности в прочности земных
связей. Для Гофмансвальдау реален только миг. В бур-
ном водовороте чувственных радостей ищет он забвения
от суровой правды жизни. Его поэзия — это сладкая
отрава, это зыбкий мираж, которым тешили себя дво-
рянские круги, вознесенные на гребень жизни потоком
феодальной реакции. Однако немецкое дворянство не
могло не сознавать, что его паразитическое благополу-
чие, купленное ценой невероятного разорения страны, в
основе своей непрочно. Торжество феодальной реакции
опиралось на зыбкую почву. Оно означало торжество
политического хаоса и всенародной нищеты. Вестфаль-
ский мир не дал Германии ничего кроме глубокого на-
ционального унижения. Растерзанная и обескровленная,
Германия стояла на краю гибели. Все было в ней шатко,
ничтожно и гнило. Отсюда и проистекали растерянность
и пессимизм прециозных писателей, прикрываемые
изысканной поэтической формой и проповедью безудерж-
ных наслаждений. Отсюда бегство в экзотические страны
или в далекое «героическое» прошлое. Отсюда, наконец,
стремление уйти в мир вымышленных буколических
пастухов и пастушек, в котором царит небывалая гармо-
ния, не нарушаемая воплями и проклятиями униженных
и оскорбленных.
9.ИОГАНН ГРИММЕЛЬСГАУЗЕН
Несмотря на все величайшие бедствия, пережитые
страной, демократические силы Германии не только не
утратили своей жизнеспособности, но и вступали в по-
лосу нового подъема. Значительных успехов демократи-
зм

веская литература достигает во второй половине
XVII века. Она в значительной мере опирается на тра-
диции Мошероша и немецких реалистов XVI века. Она
отвергает высокопарный аристократизм прециозных
писателей, глядевших на мир из окна пышного дворцо-
вого зала. На смену жеманным пастушкам, безупречным
принцессам и галантным героям шли шумные толпы
пронырливых ландскнехтов, бродяг и прочих искателей
удачи, каких немало было в Германии, разоренной воен-
ными бедствиями. На чопорном немецком Парнасе рас-
положился плутовской роман, наполненный гамом и су-
толокой обыденной жизни. Миновало не так много лет
со дня появления первого прециозного романа Ф. фон
Цезена, А. Г. Бухольц только что издал оба своих при-
дворных романа, посвященных жизни древнегерманских
князей (1659), как плутовской роман уже заявил о
своем существовании в творчестве Иоганна Якоба Кри-
стофеля Гриммельсгаузена (1625—1676), одного из круп-
нейших писателей немецкой литературы XVII века.
Правда, и Гриммельсгаузен, покорствуя распростра-
ненной моде, писал галантные романы, приближавшие-
ся по своему характеру к творениям прециозных авто-
ров («Непорочный Иосиф», 1667, «Дитвальд и* Аме-
линда», 1670, и «Проксим и Лимпида», 1672). Но по всему
складу своего дарования, а также по своим социаль-
ным воззрениям Гриммельсгаузен был в сущности глу-
боко чужд и даже враждебен придворной литературе,
которая избегала «низкой» жизненной прозы и поэтому
витала во мгле времен или же в вымышленном мире
рыцарской куртуазии. Не случайно Гриммельсгаузен
так охотно нападал на рыцарский роман об Амадисе
Галльском, стоявший у истоков немецкого галантно-
героического романа. По мнению Гриммельсгаузена,
«Амадис» ничего не содержит, кроме галантных компли-
ментов и соблазнительных авантюр, только развращаю-
щих юношество («Побродяжка Сорви-голова», гл. 5).
Обращаясь к читателям, он высказывает надежду, что
чтение его плутовской повести принесет им гораздо
больше пользы, нежели чтение «Амадиса» («Волшеб-
ное гнездо» I, 20). Примерно в том же духе пишет
Гриммельсгаузен и о знаменитом пасторальном романе
«Аркадия» английского придворного поэта XVI века
•ф, Сиднея, который был на немецкий язык переведен
342 ;

М. Опицем и пользовался в немецких придворных
кругах значительным уважением («Симплициссимус»,
III, 18).
Гриммельсгаузен ставит перед литературой иные за-
дачи. Он_не хочет услаждать досуг праздных щеголей.
Он обращается к массе тружеников, желая своим «весе-
лым пером» доставить хотя бы некоторое удовольствие
людям, проводящим свой дни в «тяжелой работе» (там
же, III продолжение). Но вместе с тем Гриммельсгау- *
зен отнюдь не был плоским развлекателем. Его творени-
ям присуще глубокое социальное и политическое содер-
жание. Отражая чаяния широких демократических кру-
гов Германии, он поднимался до постановки больших
общественных проблем. Недаром Иоганнес Бехер отнес
Гриммельсгаузена к числу крупнейших мировых «поли-
тических» писателей, «в высоком смысле этого слова» К
Творчество Гриммельсгаузена ясно свидетельствовало
о том, что, несмотря на поражение крестьянского вос-
стания 1525 года, несмотря на бедствия Тридцатилетней
войны, которая окончательно обескровила и сковала не-
мецкий народ, в недрах его все еще продолжал жить
протест против кошмарных феодальных порядков. Вот
почему Гриммельсгаузен начинает свой творческий путь
с того, что воскрешает традиции социальной сатиры Мо-
шероша («Сновидение о тебе и обо мне», 1660). Вот по-
чему он также обращается к жанру плутовского романа,
который под его пером становится подлинным эпосом
маленьких людей Германии. Соприкасаясь во многом с
испанским плутовским романом, который в Германии
XVII века пользовался значительной известностью» (еще
в 1607 году вышел в свет немецкий перевод «Ласарильо
с Тормеса», сделанный Н. Уленхартом, Э. Альбертин
перевел «Гусмана де Альфараче» Матео Алемана, 1615,
и т. д.), плутовской роман Гриммельсгаузена отличается
большой самобытностью. Он глубоко коренится в тог-
дашней немецкой действительности. Именно ей он и обя-
зан своим возникновением.
Гриммельсгаузен возвращает своих читателей к тра-
гическим временам Тридцатилетней войны, которая яви-
лась одним из самых мрачных периодов в истории не-
мецкого народа. Он показывает, как война ворвалась в
1 I. Becher, Deutsches Bekenntnis, Berlin, 1946, S. 20.
343

мирную жизнь -людей, как она все поставила вверх
дном, как она разоряла крестьян, духовно и физически
калечила молодежь, превращая невинных подростков в
оголтелых искателей приключений, алчных проходимцев,
бродяг и плутов. Он показывает, какой ужасный след
оставила война в жизни страны, привела ее на самый
край гибели.
Его плутовские романы это не просто собрание зани-
мательных историй, это правдивая летопись трагических
судеб немецкого народа, поставленного перед великим
историческим испытанием. Самый образ «плута», то есть
человека, выбитого из привычной социальной колеи, си-
лой обстоятельств брошенного в водоворот грозных со-
бытий, вынужденного карабкаться по шатким ступеням
успеха, то поднимаясь, а то низко падая, этот образ был
выхвачен Гриммельсгаузеном из самой гущи немецкой
жизни. Думая о настоящем и будущем Германии, Грим-
мельсгаузен вполне закономерно обращался к недавнему
прошлому, ибо к Тридцатилетней войне тянулись все ни-
ти послевоенной немецкой истории. Зеркалом великого
социального кризиса явился немецкий плутовской роман
XVII века, самая авантюрность которого неотделима от
шаткой, запутанной и изменчивой немецкой действитель-
ности того времени. ♦
В известной мере предшественником и отчасти учите-
лем Гриммельсгаузена на поприще плутовского романа
был Мошерош, который в своем «Филандере» уже на-
бросал правдивую картину немецкого разорения. Только
у Мошероша собственно «плутовской» элемент играл
лишь подсобную роль. Его Филандер, хотя и стоит в
центре повествования, не является в то же время настоя-
щим средоточием романа. Главное внимание автора об-
ращено на внешний мир, окружающий его героя. Похож-
дения Филандера служат только средством, с помощью
которого Мошерош добивается смены многочисленных
сатирико-бытовых картин, образующих подлинное содер-
жание его произведения.
Совсем иное находим мы у Гриммельсгаузена. Каж-
дый его плутовской роман — это обстоятельная история
одной человеческой судьбы, в которой, как в фокусе, от-
ражены судьбы тогдашнего немецкого общества. Поэто-
му чем богаче, чем ярче такая история, тем шире раз-
вертывается эпическое полотно Гриммельсгаузена. Одно
344
/

происшествие сменяется другим, оставляя неизгладимый
след в жизни героя. Последний не является условной
фигурой, выполняющей какие-то особые задания автора.
Он сам является главным предметом и целью романа,
поскольку Гриммельсгаузен в личной судьбе человека
видит отражение больших социальных процессов. Борясь
за свое право на жизнь, герои Гриммельсгаузена все
время испытывают на себе воздействие окружающей
жизни, как бы подтверждая слова Аристотеля о том,
что душа человеческая подобна чистой доске, которую
внешняя среда покрывает своими письменами («Сим-
плициссимус», I, 9). В соответствии с этим Гриммельсга-
узен не ограничивается только жизнеописанием зрелого
человека, но раскрывает перед читателем жизненный
путь своего героя, начиная с его ранних лет, что сооб-
щает плутовскому роману Гриммельсгаузена характер
романа «воспитательного».
Эпос больших дорог превращается в летопись всена-
родных бедствий, порожденных эгоизмом господствую-
щих сословий. Воспитательный роман превращается в
горький рассказ о том, как маленький человек вступает
в единоборство с изменчивой фортуной и либо вынужден
бежать от тлетворного мира, либо превращается в лука-
вого хищника, либо становится бездомным бродягой.
Первый плутовской роман Гриммельсгаузена «По-
хождения Симплициссимуса» (1668 и след.) является
крупнейшим памятником немецкой литературы XVII
века.
Автор вводит нас в самую гущу частной и общест-
венной жизни тогдашней Германии. Герой романа юный
Симплиций (прозванный так за свое крайнее простоду-
шие) нимало не напоминает высокопарных героев пре-
циозных эпопей, стоящих на самых высоких ступенях со-
циальной лестницы. Симплиций — бедный приемыш. Его
подбирает и воспитывает крестьянская чета в Шпессар-
те (Бавария). Только иронически может он говорить о
княжеском своем происхождении, а также о великолеп-
ном дворце, в котором провел он свои детские годы. По
словам Симплиция, был этот дворец его батьки (Кпап)
расписан глиной и вместо «бесплодного шифера, холод-
ного свинца и красной меди покрыт соломой, на которой
произрастали благородные хлебные злаки». Все горницы,
залы и покои этого дворца были изящно покрыты черной
345

копотью. Тончайшая паутина заменяла в них дорогие
шпалеры. Заместо пажей, лакеев и конюхов имел его
батька овец, козлов и свиней, аккуратно одетых в свои
природные ливреи. Вся эта дворцовая челядь прислужи-
вала Симплицию на пастбище, а когда их служба стано-
вилась ему в тягость, то гнал он их от себя и загонял
домой. Подобно римскому военачальнику, командовал
батька Симплиция когортой волов. Его фортификацион-
ные работы заключались в вывозе навоза, пахота была
его военным походом, а очистка хлева — его дворянской
забавой и увеселительным турниром (I, 1).
В этой обстановке рос молодой Симплиций, как поле-
вой цветок. Никто не заботился о его воспитании. Был он
крайне невежественен, но зато чистосердечен и просто-
душен. Но вскоре все изменилось. Война, подобно ура-
гану, ворвалась в мирную резиденцию крестьянской четы.
Буйные ландскнехты разгромили, расхитили и сожгли
владение батьки Симплиция. Самому Симплицию уда-
лось бежать в лес, где он встречает отшельника, который
обучает его грамоте, учит его переносить тяжелую жизнь
и служить богу. Но война не оставляет в покое Симпли-
ция даже в лесной глуши. Мушкетеры обирают его до
нитки, и волею судеб простодушный деревенский парень
попадает в бушующий мир, содрогающийся от военной
непогоды. Принятый за вражеского лазутчика, он стоит
на краю гибели. Но стечение обстоятельств делает его
пажом одного губернатора. Затем из чувства самосохра-
нения он вынужден разыгрывать роль полоумного шута.
Новые злоключения бросают Симплиция из одной опас-
ной переделки в другую, пока он не становится, наконец,
солдатом.
Суровая жизнь рассеивает его детские иллюзии. По-
всюду он видит торжество- самых гнусных пороков, усу-
губляемых бедствиями военного времени, столь несоглас-
ных с теми представлениями о нравственности, которые
когда-то в лесу ему внушал седобородый отшельник.
Жизнь кромсает его и коверкает на все лады. Симпли-
ций утрачивает свое былое простодушие. Он научается
лукавить, красть, предаваться разгулу. Постепенно он
все больше и больше втягивается в разгульную солдат-
скую жизнь. Испытания его закаляют. Из наивного роб-
кого мальчика, каким мы застаем его в самом начале
романа, Симплиций превращается в литого рейтара,
346

Иллюстрация к роману И. Гриммельсгаузена
«Симплициссимуо. Из изд. 1684 г.

изобретательного и отважного охотника за военной до-
бычей. Имя его начинает греметь по округе. Неизменная
удача сопутствует всем его дерзким начинаниям. Он свы-
кается с походной обстановкой. Война становится для
него источником славы и обогащения. Перед бывшим
пастушонком как будто открывались блестящие перспек-
тивы. Симплиций уже мечтает об офицерском чине, ко-
торый должен увенчать его старания и личные способно-
сти. Он становится щеголем, живущим на широкую ногу.
И по мере того как растут богатство и слава Симпли-
ция, начинают расти его тщеславие, высокомерие,
спесь,— возбуждающие глухую ненависть высокородного
офицерства, которое не хочет простить заносчивому пле-
бею его удачи.
Вскоре, однако, все опять переворачивается вверх
дном. Шведский плен прерывает военную карьеру Симп-
лиция. Зато в Париже он неожиданно обнаруживает
актерские таланты. Его выступления в операх и балетах
приносят ему большой сценический успех. Парижские
дамы наперебой зазывают к себе «красивого немца»
(Beau Alman). Звезда Симплиция как будто опять под-
нимается высоко. Но успех Симплиция оказывается ми-
молетным. На возвратном пути в Германию он быстро
утрачивает все деньги, приобретенные в Париже, и всю
свою недавнюю красоту. Оспа делает его безобразным и
хилым. Чтобы не умереть с голоду, он превращается в
странствующего лекаря-шарлатана. А затем военная не-
погода вновь начинает его вертеть и* крутить. Он стано-
вится рядовым мушкетером, примыкает к орде мародеров.
Однако былая удача его покидает. Жизнь Симпли-
ция становится тяжелой и трудной. Скользя по наклон-
ной плоскости, он волею судеб делается грабителем на
большой дороге. Приходит, наконец, время, когда война,
повергшая Германию- в пучину бедствий, начинает его
тяготить. Его мучают укоры совести. Его ужасает то,
что он грешит не от неведения, но в силу злой воли
(IV, 11). С грустью обозревает он свой извилистый жиз-
ненный путь, горько оплакивая «утраченную невинность,
которую он вынес из леса и которую он среди людей так
щедро растратил» (V, 1). Надломленный войной, он в
качестве паломника устремляется в Швейцарию, чтобы
посмотреть на страну, в которой царит благословенный
мир. С волнением видит он здесь поселян, зднимаю-
348

Щихся созидательным трудом, свободных от страха перед
озверелой военщиной (V, 1). Вскоре Симплиций и сам
обзаводится крестьянской усадьбой. Однако нужда го-
нит его на чужбину. Он отправляется в Россию, где, со-
стоя на царской службе, занимается изготовлением по-
роха, а также участвует в войне с татарами. После ряда
приключений Симплиций опять попадает на родину и,
подведя неутешительный итог своей жизни, решает на-
всегда покинуть превратный мир и вновь, как некогда,
стать отшельником.
Однако и в лесном уединении Симплиций не находит
подлинного утешения. Его смущает и коробит праздное
бесплодное существование вдалеке от человеческого об-
щества. Он хочет видеть мир, хочет бродить по земле,
как пилигрим, живя в добровольной бедности и благо-
честивом воздержании. Между тем уже погасло пламя
Тридцатилетней войны, и Симплиций без особых помех,
принимаемый одними за пророка, другими за Вечного
Жида, смог отправиться в дальний путь. Пройдя через
Швейцарию и Италию, он уже надеется вскоре увидеть
святую землю, как вдруг новые злоключения делают его
добычей африканских разбойников. В конце концов,
освободившись от рабства, он становится жертвой ко-
раблекрушения и находит пристанище на необитаемом
острове, затерявшемся среди просторов Индийского
океана.
Все на этом острове благоприятствует жизни много-
страдального странника — и мягкий климат, и плодоро-
дие почвы, и изобилие плодов земных. Симплиций обре-
тает здесь долгожданный душевный покой. Он проводит
свое время в приятном труде, ибо жизненный опыт под-
сказывает ему, что «человек рожден для труда, как
птица для полета», в то время как «праздность поро-
ждает многочисленные болезни души и тела, а затем,
когда этого меньше всего ждешь, ввергает тебя в пучину
погибели» (VI, 23). Симплиций становится свободным
человеком на свободной земле, и когда европейские море-
плаватели, случайно прибывшие на остров, предлагают
ему вернуться с ними в Европу, решительно отвергает
столь заманчивое предложение. Проведя много лет в ти-
шине, труде и покое, он не хочет уже больше испыты-
вать новые треволнения. «Здесь мир,— говорит он море-
ходам,— там война, здесь ничего не знаю я о тщеславии,
349

об алчности, гневе, зависти, горячности, лукавстве, об-
мане, о разного рода заботах, связанных с пропитанием и
одеждой, равно как с честью и репутацией; здесь тихое
уединение без злобы, распрей и ссор, здесь безопасность
от суетных вожделений, защита от многообразных беспо-
рядочных желаний... Когда я жил в Европе (сколь
горько, что должен это я говорить христианам), было
там все наполнено войной, пожарами, убийством, раз-
боем, погромами, насилиями над женщинами и девуш-
ками и т. п. Когда же милость божия освободила людей
от всех этих страшных мучений, вместе с болезнями и
ужасающим голодом, и вновь ниспослала на радость не-
счастному утесненному народу благородный мир, то по-
явились многочисленные пороки, порожденные похотью,
как чревоугодие, пьянство и азартные игры, волокитство,
разврат и супружеские измены, которые влекут за собой
уйму других пороков, и, наконец, дело заходит так да-
леко, что иные открыто стремятся возвыситься за счет
угнетения других, ради чего они не пренебрегают ни-
каким лукавством, никаким обманом, никакой полити-
ческой изворотливостью» (VI, 27). Чтобы не быть сви-
детелем всех этих позорных деяний, Симплиций решает
остаться на острове и ради вразумления людей на паль-
мовых листьях описывает свою превратную жизнь. На
этом в сущности и заканчивается роман Гриммельсгау-
зена, хотя автор, окрыленный успехом «Симплициссиму-
са», трижды пытался его продолжать, только все эти
продолжения, в которых Симплиций вновь попадает на
родину, ничего уже не добавляют к основному замыслу
произведения.
* Не все в романе Гриммельсгаузена гладко и ладно.
В нем много шероховатых и даже просто нечистоплот-
ных мест, соответствовавших огрубевшим вкусам того
времени. Некоторые части его заметно растянуты. Психо-
логический рисунок подчас приобретает примитивный лу-
бочный характер. Гриммельсгаузен нередко отдает дань
различным суевериям XVII века (призраки, привидения,
зачарованные клады, вера в ведовство, полет Симпли-
ция на шабаш ведьм, II, 17, 18). Иногда в реалистиче-
ское повествование неожиданно врывается чудесный
сказочный элемент (легенда о Муммель-озере, царство
водяных, путешествие Симплиция к центру земли,
V, 12—16). Но все эти нескладицы, противоречия и недо-
350

статки сторицей искупаются выдающимися достоинства-
ми талантливого романа.
Представляя собой страстный протест против крова-
вых военных авантюр, которые разоряли и унижали
народ, принося выгоду только большим господам, роман
Гриммельсгаузена правдиво рисует , жизнь широких об-
щественных кругов Германии и, прежде всего, дела и
дни разноплеменных военных полчищ. Мы видим отряды
немцев, шведов и хорватов, которые опустошают, топчут
и выжигают немецкую землю, охваченную «пламенем
войны, голодом и мором» (II, 14). Гриммельсгаузен зна-
комит нас с их обычаями, повадками, нравами и похож-
дениями. Они предстают перед нами во время походов,
стычек, экзекуций, драк, потасовок и погромов. Наиболее
удачливые из них,— обычно это лихие кавалеристы,-—
набивают себе карманы захваченным добром. Остальные
влачат жалкое, скудное, тупое существование. Без-
отрадна, например, жизнь рядовых мушкетеров, которым
суждено «всю свою жизнь проторчать в каком-нибудь
гарнизоне, питаясь только сухим хлебом, да и то впро-
голодь» (IV, 9). Люди сражаются без подъема, без пат-
риотического порыва. Все в Германии перепуталось, рас-
кололось, распалось. Солдат одолевают болезни и вши,
с которыми им приходится вести регулярные сражения
(II, 28). Походы их изматывают и изнуряют. Зато на
досуге, желая урвать у жизни все, что возможно, они
предаются самому необузданному разгулу. К услугам
солдат маркитантки, продажные девки и азартные игры.
Гриммельсгаузен подробно описывает, как солдаты,
галдя, сквернословя и чертыхаясь, расстелив на земле
плащи, неистово играют в кости. То там, то сям вспыхи-
вают драки. Большая часть денег уходит' в 'карманы
ловких предпринимателей, которые устраивают эти
игрища. Неудачники распродают последние свои вещи.
Повсюду шныряют шулера, пускающие в ход фальши-
вые кости. Алчные торгаши по дешевке скупают у игро-
ков кольца, одежду или драгоценности, которые те только
что выиграли. Потасовки, взаимные оскорбления, по-
единки и убийства завершают э-fy картину (II, 20). Иные
проводят время в трактире за пивом и вином, бахвалясь
и переругиваясь (III, 9). Гриммельсгаузен знакомит чи-
тателя с массой самых отборных солдатских клятв и ру-
гательств (I, 26).
351

Тем временем и большие господа, невзирая на всеоб-
щее разорение, не упускают случая попировать и пове-
селиться. Их столы буквально ломятся от самых изы-
сканных яств. «Я видел,— говорит Симплиций,— что
гости пожирали все кушанья, как свиньи, после того
лакали, как коровы, а при этом вели себя, как ослы, а
под конец все блевали, как отравленные собаки. Здоро-
венными чарками вливали они себе в брюхо благородное
гохгеймерское, бахерахское и клинкенбергское, которое
тотчас же ударяло им в голову». С недоумением и
грустью наблюдал молодой Симплиций, как знатные
бездельники «безрассудно губили столько яств и напит-
ков, вместо того чтобы накормить бедного Лазаря во
образе многих сотен изнывавших у нашего порога без-
домных скитальцев, у которых от голода глаза на лоб
лезли, ибо, как говорится: «Голод не тетка, пирожка не
подсунет» (I, 30).
А Германия в это время стонет и истекает кровью.
Пламя войны пожирает города и села. Однажды Сим-
плиций забрел в Гельнгаузен, только что разгромленный
императорскими войсками. Он не нашел в городе «ни
одной живой души, зато были улицы города завалены
мертвыми телами, из которых многие были раздеты
вплоть до рубашки» (I, 19). Еще более ужасны страда-
ния крестьян, которых одичалые орды ландскнехтов без
устали грабят, насилуют, заушают и пытают. В статье
«Марка» Ф. Энгельс писал о положении Германии вре-
мен Тридцатилетней войны: «В течение целого поколения
в Германии вдоль и поперек хозданичала самая разну-
зданная солдатчина, какую только знает история. По-
всюду налагались контрибуции, шли грабежи, поджоги,
производились насилия, убийства. Больше всего терпел
крестьянин там, где в стороне от больших войск на соб-
ственный страх и риск самостоятельно действовали мел-
кие вольные отряды или, вернее, мародеры. Опустоше-
ния и обезлюдение было безгранично. Когда наступил
мир, Германия лежала беспомощной, растоптанной, рас-
терзанной, истекая кровью; но в самом бедственном по-
ложении оказался, опять-таки, крестьянин»1. Роман
Гриммельсгаузена служит как бы яркой иллюстрацией к
этим словам Энгельса. С огромной силой описывает, на-
1 К- Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XV, стр. 642.
352
\

пример, Гриммельсгаузен, как озверевшие мародеры
громят и жгут крестьянскую усадьбу отчима Симплиция,
подвергая поселян всевозможным пыткам и издеватель-
ствам. Симпатии Гриммельсгаузена всецело на стороне
злополучных крестьян, которые своим потом и кровью
поливают немецкую землю.
Но Гриммельсгаузен не ограничивается тем, что прав-
дивй рисует ужасы Тридцатилетней войны. Он решитель-
* но выступает против несправедливых социальных поряд-
ков, при которых трудовому люду достаются нищета и
страдания, в то время как страной управляют знатные
тунеядцы, утопающие в роскоши и всевозможных поро-
ках. Он влагает в уста малолетнего Симплиция песенку,
прославляющую крестьянское сословие, столь презирае-
мое привилегированными классами. По словам автора,
крестьянство является наилучшим сословием в стране.
Тот, кто присмотрится к нему поближе, не устанет его
восхвалять. Что бы теперь делалось в мире, если бы
Адам не возделывал земли; ведь мотыгой снискивал себе
первоначально пропитание тот, от кого произошли
князья. И разве кайзер, которому бог поручил охранять
народ, не живет трудами крестьян так же, как и солдат,
который, однако, причиняет им столько зла? Крестьяне
доставляют мясо к столу, изготовляют вино, выращивают
хлеб. Земля была бы совершенно бесплодной и печаль-
ной, если бы землепашец не прикладывал к ней своих
"рук. Посему следует высоко ценить того, кто всех насы-
щает. Ведь даже природа питает любовь к крестьянину,
а бог благословляет его труды (I, 3).
Между тем положение крестьянства повсюду самое
жалкое. Им помыкают, его презирают большие господа.
Прошли времена, когда землепашцы и пастухи достигали
высоких почестей. Некогда библейский царь Давид был
пастухом. Пастухами были Авель, Авраам, Исаак, Яков,
его сыновья и Моисей. Многие знатные римские роды
вели свое происхождение от пастухов. Ромул и Рем
были пастухами. Пастухом был и Спартак, «перед кото-
рым трепетало могущество Римской державы». Пастухами
были Приамов сын Парис и Анхис — отец троянского
царя Энея. Сам языческий бог Аполлон пас стада фес-
салийского царя Адмета. По словам античного философа
Филона, пастушеское занятие является подготовкой и
началом государственной деятельности (I, 2). Но все это
23 В. Пуришев
353

прошло и предано забвению Теперь трудовой люд согнут
в бараний рог. Над ним измываются власть имущие.
И снится Симплицию диковинный сон. Кажется ему,
что все деревья вокруг его дома преображаются и выгля-
дят совсем иначе. «На каждой верхушке восседал кава-
лер, а на сучьях вместо листьев красовались всякого рода
молодцы. У одних были в руках длинные копья, у других
мушкеты, разное рукопашное оружие, протазаны, пра-
поры, а также барабаны и рожки... Корень же дерева
состоял из всяких смердов, как то: мастеровых, поден-
щиков, а по большей части из мужиков и им подобных,
которые давали дереву силу и снова добавляли ее, когда
оно временами ее теряло; да вдобавок заменяли они
опавшие листья собственными, к еще большему для себя
ущербу. При этом они испускали вздохи, досадуя, и не
без основания, на тех, кто сидел на ветвях, так как вся
тяжесть дерева ложилась на них и так их давила, что
выжимала у них все деньги из кошельков, будь они хоть
за семью замками; а когда деньги переставали выте-
кать, то комиссары скребли смердов батогами, что назы-
валось военной экзекуцией, отчего у них стоны лились из
сердца, слезы из глаз, кровь из-под ногтей и .мозг из
костей» (I, 15). Не слишком завидным было также поло-
жение ландскнехтов, красовавшихся на ветвях. Все они
стремились подняться, как можно выше, но только очень
немногим это удавалось и то лишь на склоне лет. Ибо
дворянство тщательно следило за тем, чтобы простолю-
дины всегда пребывали в состоянии подчиненном. Между
тем, по словам одного фельдфебеля, поседевшего в боях,
выходцы из низов часто обладает гораздо большими до-
стоинствами, чем сиятельные кавалеры, которые «закры-
вают перед ними двери» к чинам и почестям. Ведь «по-
добно тому, как среди крестьян погибают многие достой-
ные таланты, ибо из-за недостатка средств они не смогли
своевременно получить образование, так до старости
остается мушкетером иной доблестный солдат», который
бы со славой мог командовать полком (I, 17).
Таким образом, Гриммельсгаузен ясно видит, что
иерархия современных общественных отношений по-
коится на социальной несправедливости. Наиболее по-
лезные члены общества низводятся власть имущими до
положения рабочего скота. Перед простолюдином закры-
ты все пути к ответственным должностям, будь то в
354
\

гражданской или военной сфере. Его удел — это непо-
сильный труд, бедность и унижения. Но чем же так ки-
чатся дворяне, презирающие смердов и в то же время
живущие их трудом? Свое право на господство они пы-
таются оправдать тем, что благородство якобы присуще
дворянину от рождения (Адельхольд в споре с фельдфе-
белем, I, 17). Гриммельсгаузен находит, что сказать в
ответ. Во-первых, <$н вкладывает в уста простодушного
Симплиция аргумент, к которому с давних пор прибе-
гали идеологи антифеодальных народных движений. Уви-
дев титулярную книгу, содержавшую перечень различных
громких титулов, как то: светлейший, сиятельный, нео-
долимый, Симплиций заявляет, что, как известно, все
люди произошли от Адама и обязаны своим возникнове-
нием земному праху, поэтому нелепы и ничем не оправ-
даны существующие иерархические различия между
людьми (I, 27). Вслед за этим Гриммельсгаузен выдви-
гает другой аргумент, взятый из арсенала гуманистов
эпохи Возрождения, который он также вкладывает в уста
своего излюбленного героя. Однажды Симплицию при-
шлось услышать, что среди потомков Адама были люди,
которые «посредством редких достоинств, как, например,
мудрость, героические деяния и изобретение благородных
искусств, в такой мере облагородили себя и свое потом-
ство», что были вознесены превыше звезд и даже причис-
лены к лику богов. «Скажи мне,— вопрошает своего со-
беседника Симплиций,— какие же это были совершены
великолепные деяния и созданы достойные искусства,
коих вполне достаточно для того, чтобы облагородить
целый род из поколения в поколение после кончины ге-
роев и художников?/Разве доблесть героев и мудрость
художников не умерли вместе с ними?» По мнению
Симплиция, дети не вправе претендовать на громкие ти-
тулы своих родителей, поскольку личные достоинства
родителей далеко не всегда передаются по наследству
потомству. «Я хвалю тех,— говорит Симплиций,— кото-
рые сами себя делают благородными достойными своими
делами» (II, 10).
Переводя благородство из категории сословной в ка-
тегорию нравственную, Гриммельсгаузен тем самым по-
сягает на основы феодального правопорядка; покоивше-
гося на идее сословно-фамильных привилегий. Вдобавок
он выносит суровый приговор современному дворянству,
23*
355

погрязшему во всевозможных пороках и, следовательно,
далекому от истинного благородства. Он с большой си-
лой рисует моральное одичание феодальных кругов, бес-
чинствующих среди военных бедствий. Даже лучшие
представители привилегированных верхов обнаруживают
в романе все признаки глубокой моральной деградации.
Чего стоит, например, хотя бы один губернатор, кото-
рый сперва приютил и обласкал одинокого Симплиция,
а затем, в угоду своим варварским прихотям, чуть было
не лишил его рассудка! (II, 5—6). Поэтому так убий-
ственно звучат слова разбойника Оливьера, который в
оправдание своего преступного ремесла ссылается на
пример власть имущих. По его мнению, разбой является
в современных условиях самым благородным, самым
дворянским занятием. Ведь сколько королевств и кня-
жеств захвачено или сколочено самым разбойничьим об-
разом! А кто из монархов когда-либо стыдился своих
доходов, лишь потому, что они некогда были преступно
узурпированы их предками? Да и законы поражали,
как известно, только мелкую сошку, оставляя безнака-
занными крупных преступников. Где и когда правосудие
карало больших господ за то, что они разоряли своих
подданных. Если бы Оливьеру удалось путем разбоя
основать монархию, никто уже не посмел бы читать ему
никаких нотаций (IV, 15).
В словах головореза Оливьера и простодушного Сим-
плиция звучала горькая правда. Во времена Гриммельс-
гаузена вопрос о княжеском деспотизме стоял особенно
остро, поскольку Вестфальский мир, окончательно закре-
пивший политическую и национальную раздробленность
Германии, сделал ее жертвой самого необузданного кня-
жеского своеволия. Гриммельсгаузен хорошо видел
страдания своей отчизны. Он видел, как расшатывались
общественные нравы, как произвол глумился над пра-
вом, как феодальный партикуляризм превращал Герма-
нию в глухие задворки Европы.
Сама жизнь ставила перед писателем трагический
вопрос: что же дальше? Какой должна стать обновлен-
ная Германия? А то, что немецкие порядки нуждались в
решительном обновлении, это было, конечно, совершенно
ясно.
И Гриммельсгаузен делает попытку ответить на этот
вопрос. Только он облекает свой ответ в диковинную
356

фантастическую форму. Однажды в руки бравому Сим-
плицию, промышлявшему с отрядом солдат на большой
дороге, попал странный безумец, вообразивший себя все-
могущим богом Юпитером. Этого мнимого Юпитера не-
отступно преследовала мысль о справедливом наказании
злых и сохранении достойных. Ради этого он торжест-
венно обещал Симплицию пробудить ото сна Немецкого
Витязя (Teutschen Held), который без помощи войск, не
разжигая губительной войны, силой своего волшебного
меча утвердит на земле справедливые порядки. Сильней-
шие крепости падут при его приближении, самые могу-
щественные монархи должны будут признать его власть,
и воцарится повсюду новая жизнь на радость богам и
людям. Без всякой помощи истребит сказочный Витязь
всех волшебников и волшебниц, убийц, ростовщиков,
воров, пройдох, распутников, блудниц и негодяев. Он со-
берет со всех концов Германии отменно умных и нели-
цеприятных мужей, из которых будет составлен немец-
кий парламент. Он навсегда соединит воедино все не-
мецкие города и области, упразднит крепостное право,
вкупе со всеми таможенными пошлинами, налогами и
сборами. При новых порядках забудут люди о барщине,
о всякого рода тяжелых и разорительных повинностях,
о ростовщичестве и о войнах, и станет их жизнь более
блаженной, чем на Елисейских полях. И сойдут тогда
на немецкую землю все древние боги, проводить свою
жизнь в мире среди виноградников и плодовых садов.
И любезная поэтам гора Геликон 'водрузится посреди
Германии и будут, как прежде, обитать на ней музы, и
три грации осыплют немцев множеством удовольствий.
И великое изобилие воцарится в Германии. И отринет
тогда Юпитер греческий язык и будет он говорить толь-
ко на языке немецком. Что же касается до князей и
вельмож, которые привыкли помыкать народом и считать
себя солью земли, то Немецкий Витязь не будет с ними
особенно церемониться. Самых испорченных и недостой-
ных решительно покарает ом вместе с другими преступ-
никами, остальным же предоставит сделать выбор: тот,
кто любит свою отчизну и согласится жить жизнью
обычных граждан, сможет остаться в Германии, тех же,
кто отравлен ядом самодержавия, Немецкий Витязь
удалит из Германии вместе с их воинственными клевре-
тами; пусть они повелевают другими народами, оставив
357

в покое немцев, освобожденных от уз деспотизма и мили-
таризма. Засим Немецкий Витязь обуздает турок, вос-
становит Римскую империю и повелит в центре Германии
построить обширный город. В этой столице немецкого
государства он воздвигнет великолепный храм, украшен-
ный со всей возможной роскошью. Здесь же будет соору-
жена грандиозная кунсткамера, наполненная всевозмож-
ными редкостями, собранными со всех концов земли.
И будет каждый немец любить свою отчизну, будет он
образцом честности и добродетели, наподобие римляни-
на Фабриция. И на всем земном шаре утвердится всеоб-
щий мир, не омрачаемый кровопролитными войнами
(III, 4) и религиозными разногласиями, ибо Немецкий
Витязь из множества враждующих между собой культов
создаст единую христианскую веру, основанную на заве-
тах древнего христианства. И тот, кто посмеет посягнуть
на религиозное единство народов, будет подвергнут суро-
вым карам, как опасный еретик и враг всеобщего мира
(Ш, 5).
Пламенным патриотизмом пронизаны политические
мечтания Гриммельсгаузена. В период глубочайшего по-
литического и социального упадка Германии, отражая
чаяния наиболее передовых демократических кругов,
Гриммельсгаузен грезит о национальном и государствен-
ном единстве своей страны, об отмене крепостного права,
об упразднении деспотической власти князей, о всенарод-
ном парламенте, о мире во всем мире, о гражданском
равенстве, о плодотворном труде под сенью справедли-
вых законов, о возрождении искусств, о преодолении цер-
ковного фанатизма и религиозного антагонизма, который
такую мрачную роль сыграл в общественной жизни
Германии XVII века. По многим животрепещущим
вопросам своего времени Гриммельсгаузен обнаружи-
вает замечательную глубину и силу политической
мысли, необычную для немецкой литературы XVII века.
Правда, подчас Гриммельсгаузен вступает на ложный путь.
Он носится с обветшавшей идеей всемирной Рим-
ской империи, давно уже осужденной всем ходом
исторических событий, надеясь в ней обрести залог
всеобщего мира.
Но в основе своей политические мечтания автора
«Симплициссимуса» безусловно соответствовали корен-
ным интересам демократических кругов тогдашней Гер-
358

мании и требованиям исторического прогресса. Беда,
однако, заключалась в том, что в Германии не существо-
вало в то время реальной силы, которая бы могла поло-
жить конец самоуправству княжеской своры и опроки-
нуть дикие крепостнические порядки. О государственном
и социальном преобразовании Германии можно было в
те печальные годы только мечтать. И Гримхмельсгаузен
это ясно понимал. Вот почему свою социальную и поли-
тическую утопию вложил он в уста вдохновенного безум-
ца, возомнившего себя отцом богов. Любые слова о еди-
ной, процветающей, миролюбивой, народной Германии
в тогдашних трагических условиях звучали как бред бе-
зумца, одержимого диковинными фантазиями. По той же
причине место народа-преобразователя в утопии Грим-
мельсгаузена занимает сказочный Немецкий Витязь, ко-
торый все общественные проблемы решает с помощью
своего волшебного меча, выкованного для него божест-
венным кузнецом Вулканом.
Но, может быть, если не в Германии, то где-нибудь в
другом месте живут все-таки люди, которые, несмотря на
царящее повсеместно зло, сделали попытку создать более
справедливые и достойные человека порядки? Грим-
мельсгаузен с радостью называет таких людей. Это —
анабаптисты, с которыми проворный Симплиций сопри-
коснулся однажды в Венгрии. Правда, Гриммельсгаузеи
решительно отвергает их религиозные еретические
«мудрования», однако во всем остальном они представ-
ляются ему достойными самого глубокого уважения
Симплиций с сочувствием рассказывает о хозяйственном
и нравственном укладе свободной анабаптистской общи-
ны. Будучи людьми зажиточными, анабаптисты никогда
не расточают бессмысленно своего достояния. Все у них
чинно и благопристойно. Все заняты полезным трудом.
Большой заботой окружены у них женщины. Есть у ана-
баптистов родильные дома и ясли, очень опрятные, хо-
рошо устроенные и доступные для всех. Одни женщины
прилежно ткут, другие стирают белье или моют посуду,
иные ухаживают за скотом, ведают погребом и т. п.
Столь же четко распределены трудовые обязанности и
среди мужчин. Больным всегда оказывается надлежащая
общественная помощь. Определенные часы отведены у
них для еды и сна, но ни одной минуты <не отводится
на ^игры и прогулки, исключение составляет только
359

молодежь, которая под руководством опытного наставника
ради укрепления здоровья обычно гуляет после обеда.
Не нашел Симплиций у анабаптистов ни гнева, ни зави-
сти, ни мстительности, ни вражды, ни высокомерия, ни
алчности, ни склонности к азартным играм или пляскам.
Все было здесь гармонично, и казалось, что людьми вла-
дела только забота о достойном продолжении рода чело-
веческого. Все звали друг друга братьями и сестрами, и
с таким почтительным доверием относились один к дру-
гому, что не было там поводов для разврата и супруже-
ских измен. На Симплиция дела и дни анабаптистской
коммуны произвели столь сильное впечатление, что воз-
мечтал он устроить у себя на родине нечто подобное.
Однако многоопытный отчим охладил его пыл, заметив,
что никогда не удастся ему в Германии собрать таких
молодцов (V, 19).
Не случайно анабаптистская община попадает в поле
зрения Гриммельсгаузена. Когда-то во времена Т. Мюн-
цера движение анабаптистов представляло собой яркое
выражение крестьянско-плебейской оппозиции феодаль-
ным порядкам. Эта оппозиция «требовала восстановле-
ния ранне-христианского равенства в отношениях между
членами религиозной общины, а также признания этого
равенства в качестве нормы и для светского мира. Из
«равенства сынов божьих» она выводила гражданское
равенство и уже тогда отчасти даже равенство имуществ.
Уравнение дворянства с крестьянами, патрициев и при-
вилегированных горожан с плебеями, отмена барщины,
оброков, налогов, привилегий и уничтожение по крайней
мере наиболее кричащих имущественных различий — вот
те требования, которые выдвигались с большей или
меньшей определенностью как необходимые выводы из
учения раннего христианства» *.
Во времена Гриммельсгаузена анабаптисты уже не
играли былой революционной роли. Разгром мюнстер-
ской коммуны княжескими полчищами, а также общее
поражение плебейско-крестьянского восстания XVI века
нанесли движению анабаптистов жестокий удар. Тем не
менее, как это видно из романа, для Гриммельсгаузена
анабаптисты продолжали оставаться живым укором
1 Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, М. 1952,
стр. 36.
360

миру социальной несправедливости. Их порядки пред-
ставлялись ему скорее «ангельскими, чем человеческими»
(V, 19). Но их воззрения в известной мере переклика-
лись с его собственными политическими мечтаниями. Это
мечта о свободном и мирном труде, являющемся крае-
угольным камнем общественной нравственности.
И не только в главе об анабаптистах звучит эта со-
кровенная мечта Гриммельсгаузена. Она красной нитью
проходит через весь его роман. Симплиций начинает с
того, что поет песенку о благословенном крестьянском
труде (I, 3). Затем, удрученный военными невзгодами,
насмотревшись на ужасы, творившиеся во время «немец-
кой войны», он устремляется в Швейцарию, чтобы «ли-
цезреть эту единственную страну, в которой еще зеле-
нел достохвальный мир» (I, 1). Здесь с радостью и вол-
нением увидел он людей, которые проводили свою жизнь
в мирном труде, в хлевах было много скота, крестьян-
ские дворы изобиловали курами, гусями и утками, ничто
не угрожало путникам на дорогах, трактиры были пере-
полнены веселящимся людом. Не было там никакого
страха перед врагом. Никто не опасался грабежей, никто
не боялся потерять свое добро или самую жизнь. Каж-
дый жил в безопасности среди своих виноградников и
смоковниц, и по сравнению с другими немецкими земля-
ми в веселии и радости, так что Симплицию представля-
лась эта «суровая страна» доподлинным «земным раем»
(V, 1), подобно тому, как земным раем представилась
ему позднее мирная коммуна анабаптистов в Венгрии.
Наконец, настоящим гимном свободному человеческо-
му труду являются заключительные главы романа, в ко-
торых Гриммельсгаузен подробно описывает привольную
жизнь Симплиция на далеком необитаемом острове. Сюда
не долетают тлетворные ветры европейской цивилизации.
Правда, подчас бес строит здесь свои козни (VI, 20),
однако благочестие, жизненная мудрость и трудолюбие
спасают Симплиция от происков нечистой силы. С каж-
дым днем его жизнь становится более удобной и устроен-
ной. Подобно Робинзону Крузо, сооружает он для себя
хижину, добывает огонь (VI, 19), занимается охотой и
рыбной ловлей. Его спутник (первоначально Симплиций
живет на острове с одним плотником, который, однако,
вскоре умирает) изготовляет из черного дерева, отличаю-
щегося необычайной прочностью, мотыги и лопаты, с по-
24 Б. Пуришев
361

мощью которых невольные островитяне отводят морскую
воду в канавы и таким образом добывают соль. Возле
хижины разбивают они нарядный сад. Находчивость и
сообразительность помогают им изготовлять из глины и
обжигать необходимую для кухни и стола посуду. Вскоре
у них появляется пальмовое вино и новая одежда, со-
тканная из кокосовых волокон. И так, не испытывая ни
в чем нужды, живут они на острове, подобно людям зо-
лотого века (VI, 22).
Представляя собой первую в истории европейской
литературы робинзонаду, заключительные главы «Сим-
плициссимуса» во многом предвосхищают роман Даниэ-
ля Дефо. Задолго до автора «Робинзона Крузо» Грим-
мельсгаузен прославил находчивость и творческий труд
человека, волею судеб попавшего на безлюдный остров.
Однако если пребывание Робинзона на острове было
вынужденным и он, дорожа благами буржуазной цивили-
зации, с радостью покинул уединенную землю, то Симп-
лиции именно на безлюдном острове обретает долгождан-
ный душевный покой. Цивилизованный мир, зараженный
многообразными пороками, представляется ему отныне
чуждым и даже враждебным. Вот почему он решительно
отклоняет предложения капитана, случайно со своими
людьми попавшего на новуйэ родину Симплиция, вернуть-
ся в Европу. К тому же европейцы ведут себя на острове
как настоящие варвары, разрушают хижину Симплиция
и уничтожают плоды его многолетних трудов (VI, 24).
Их бесчинства укрепляют в Симплиции отвращение к
европейскому «варварству», одержимому корыстью и
разрушительным духом. Одиночество предпочитает он
мирской суете, свободу и мирный *груд — сомнительным
похождениям и жизни под властью деспотизма. Он вновь
превращается в благочестивого отшельника, гнушающе-
гося соблазнами мирского бытия.
Лишь в отречении от порочного мира находит для
себя Симплиции выход из трагических противоречий
людского общества. Подобный конец придает всему ро-
ману меланхолический оттенок. Гриммельсгаузен как бы
хочет сказать, что в современной ему Германии, подав-
ленной княжеским произволом, до основания разрушен-
ной кровавой войной, нет места для человека, мечтающего
о полезном труде и свободе. В мире уже нет больше ни-
чего святого, ничего незыблемого. По словам Гриммельс-
362

гаузена, только одно непостоянство постоянно в мире
(III, 8). К этой мысли автор не раз возвращается на
протяжении романа.
Однажды Симплиций, гуляя по лесу, нашел изваяние
древнегерманского бога Бальдандерса (Baldanders), оли-
цетворяющего собой мирское непостоянство. Бальдандерс
сообщает изумленному Симплицию, что он неизменно
сопутствовал ему на жизненном поприще, делая его «то
большим, то ничтожным, то богатым, то бедным, то вы-
соким, то низким, то веселым, то печальным, то злым, то
добрым, короче говоря, то таким, то сяким» (VI, 9).
Благодаря Бальдандерсу Симплиций долго носился по
бушующему морю жизни. Однако только в редких слу-
чаях кумир Бальдандерса вступал в беседу "с людьми.
Впервые, еще в 1532 году, в то время, когда в Германии
свирепствовала феодальная реакция, вызванная пораже-
нием народного восстания, Бальдандерс беседовал с
нюрнбергским сапожником и поэтом Гансом Саксом
(VI, 9). Спустя много десятилетий, в годы еще более сви-
репой реакции, развязанной Тридцатилетней войной,
Бальдандерс заявил о своем существовании многостра-
дальному Симплицию. Его время приходит тогда, когда
Германия вступает в период великих шатаний, когда все
начинает падать, разрушаться, раскалываться; когда вол-
на грозных событий то высоко взметает человека, то
стремительно бросает его на самое дно; когда судьбу
народную треплет и рвет, как парус во время бури. В свя-
зи с этим фантастический образ Бальдандерса приобре-
тает в романе Гриммельсгаузена глубокий социальный
смысл. Делая Бальдандерса неразлучным спутником
Симплиция Симплициссимуса, Гриммельсгаузен тем са-
мым как бы превращает своего героя в олицетворение
превратных судеб немецкого народа в эпоху тяжелых
испытаний.
Однако меланхолические настроения Гриммельсгау-
зена отнюдь не переходят в тот безнадежный пессимизм,
который был характерен для творчества некоторых писа-
телей XVII века. Герои Гриммельсгаузена стойко борют-
ся за место под солнцем. Им присуща огромная жизнен-
ная энергия. Любовь к жизни, находчивость, изобрета-
тельность, отвага, жажда свободы и плодотворной дея-
тельности, удивительная цепкость, умение преодолевать
любые препятствия — их характерные черты.
24*
363

За Симплициссимусом последовав ряд новых героев,
удивительные похождения которых продолжают или до-
полняют его собственные похождения. Почти все эти ге-
рои так или иначе связаны с Симплицием, который под-
час самолично появляется на страницах новых плутов-
ских романов, освещая их лучами своей славы. Так,
«Симплициссимус» пускает побеги, из которых постепен-
но вырастает целая роща симплицианских писаний. При
этом новые герои Гриммельсгаузена не являются про-
стым повторением Симплиция. У них свои судьбы, свои
интересы, обычаи и нравы. Эпос больших дорог от рома-
на к роману разрастается все шире и шире, превращаясь
в многоцветную эпопею человеческих и народных судеб,
развертывающихся на фоне немецкой жизни военного и
послевоенного времени. Пламя войны, в течение долгого
времени потрясавшей Германию, бушует и в этих рома-
нах. В свой огненный водоворот оно захватывает не
только мужчин, но и женщин.
Об одной такой женской судьбе повествует, например,
роман Гриммельсгаузена: «Назло Симплицию, или Об-
стоятельное и диковинное жизнеописание великой об-
манщицы и побродяжки Сорви-головы» (1670?). Героиня
названного романа некогда (правда, очень недолго) была
любовницей Симплициссимуса. Обиженная тем, что он
в своем жизнеописании упоминает о ней без особого
почтения, она, назло Симплицию, ничего не тая, пове-
ствует о своей жизни, а также о том, как ей удалось
насолить своему легковерному любовнику. Перед чита-
телем возникает очень колоритная фигура ловкой и без-
застенчивой авантюристки, достаточно типичная для
Германии времен Тридцатилетней войны. Когда-то Лю-
бушка (таково собственно имя героини романа) была
благонравной и скромной девочкой. Являясь побочной
дочерью одного из вождей чешского восстания, которое
послужило поводом для начала Тридцатилетней войны,
она тихо жила в чешском городке Брагодице под надзо-
ром своей мамки. Вторжение в Чехию императорских
войск, все предававших огню и мечу на своем пути, ли-
шило ее привычного крова. С этого времени и началась
ее бурная жизнь. Очень скоро Любушка приспособилась
к изменившимся обстоятельствам. В ней пробудились
находчивость, смелость и ловкость. Борясь за жизнь,
она искусно пускала в ход свои женские чары. В нее
364

влюблялись офицеры и солдаты. Она попеременно была
женой ротмистра, капитана, лейтенанта и, наконец, ря-
дового мушкетера. Однако война неотступно преследо-
вала ее по пятам, вновь и вновь делая ее одинокой вдо-
вой. Но героиня романа не теряла присутствия духа.
Быстро сообразив, что только деньги могут обеспечить
ей приличное место в жизни, она превратилась в рас-
четливую и лукавую хищницу, не пренебрегающую ни-
какими средствами для умножения собственного достоя-
ния. Военная кутерьма и разгульная жизнь солдат стали
ее привычной стихией. В мужской одежде, сидя на муж-
ском седле, вооруженная пистолетами и турецкой саблей
(гл. 6), она охотно принимала участие в стычках и сра-
жениях, особенно когда эти стычки сулили ей богатую
поживу. За лихость и отвагу солдаты прозвали ее Сорви-
голова (Courage). Co временем военный пыл Сорви-го-
ловы улегся, она превратилась в полковую маркитантку,
продающую по двойной цене пиво и вино и не хуже са-
мого заядлого ростовщика умеющую маклеровать и вы-
колачивать деньги из солдатских кошельков (гл. 15).
Многочисленные любовные похождения, а также различ-
ные плутовские проделки наполняли ее жизнь. Однако
плутовство и распутство таили в себе большие опасности.
Французская болезнь завершила ее любовные проказы.
За одной неудачей следовали другие. Сорви-голова те-
ряет свою былую красоту. Теряет она и достояние, на-
житое среди военных потрясений. Но склонность к при-
вольной жизни ее не оставляет. Как-то раз, встретив
табор кочующих цыган, она с радостью присоединяется
к ним и уже никогда больше, даже по окончании войны,
не оставляет своих новых друзей и соратников. «Цыган-
ская жизнь,— говорит Сорви-голова,— как нельзя лучше
соответствовала моему нраву, так что я не променяла бы
ее на звание полковницы. За короткое время у одной
цыганской старухи я научилась гадать и предсказы-
вать, лгать и воровать я уже умела прежде...» С тех
пор «обрыскала я с ними все уголки Европы и столь-
ко придумала всяких плутовских проделок и воров-
ских уловок, что понадобилась бы целая кипа бумаги,
ежели бы я решила их все описать одну за другой»
(гл. 27).
С первыми двумя плутовскими романами Гриммельс-
гаузена тесно связан его третий плутовской роман «Уди-
365

вительный Шпрингинсфельд», героем которого выступает
ближайший соратник Симплиция Симплициссимуса и
верный любовник Сорви-головы бравый солдат Шприн-
гинсфельд. Встретив однажды случайно в трактире Сим-
плиция, который уже давно покинул уединенный остров
и бродил по миру не то в качестве пилигрима, не то в
качестве фокусника, Шпрингинсфельд рассказывает
своему былому другу и господину историю своей шумной
и превратной жизни. Будучи сыном одного албанского
скомороха, он еще подростком попал в самую гущу
военных событий. Война закрутила молодого человека.
Шпрингинсфельд участвовал в различных походах, иско-
лесил ряд стран, сперва был барабанщиком, затем муш-
кетером и драгуном, плутовал, куролесил, не упускал
случая набить свой карман, проявлял находчивость, лов-
кость, сообразительность, был не то мужем, не то слугой,
не то шутом Сорви-головы, попадал в плен, обогащался
и все терял, мечтал стать офицером, но не пошел дальше
капрала, болел чумой, страдал от раны, ловил рыбу в
мутьой воде, чуть не был съеден волками, которые стая-
ми бродили по обезлюдевшим немецким деревням; когда
же, наконец, закончилась Тридцатилетняя война, он стал
трактирщиком, но вынужден был вскоре оставить это ре-
месло. Наконец, побыв некоторое время- скоморохом,
Шпрингинсфельд на склоне лет вновь превратился в
солдата. В тяжелых условиях сражался он против турок
на острове Крите, но, потеряв в этой войне ногу, он дол-
жен был навсегда проститься с военной профессией. И
вот Шпрингинсфельд опять в Германии. Постукивая де-
ревянной ногой, бродит он по немецким деревням и
селам. Игра на скрипке поддерживает его существова-
ние. Его привлекает свободная независимая жизнь,
которую он ведет. Все дороги равно открыты перед
ним. Люди радуются приходу веселого музыканта.
И Шпрингинсфельду даже кажется, что нет у него
оснований мечтать об иной, «более блаженной жизни»
(гл. 27).
У перечисленных героев Гриммельсгаузена при всем
индивидуальном своеобразии их нравов и судеб, есть,
несомненно, нечто общее. Все они прошли суровую шко-
лу жизни. Все они явились жертвами великой катастро-
фы, которую в XVII веке переживала Германия. И все
они, каждый на свой лад, стремились отстоять свои
366

человеческие права среди неслыханных бедствий и надру-
гательств над человеческой личностью, порожденных
опустошительной войной и разгулом феодальной реакции.
В этом главным образом и заключаются истоки их «плу-
товства», которое не столько свидетельствует об их
нравственном падении, сколько является своеобразным
выражением их неоскудевающего жизнелюбия. В глуби-
не души каждого из героев Гриммельсгаузена теплится
мечта о радостной жизни и свободе, которая в уродливых
немецких условиях XVII века не могла найти для себя
достойного воплощения. Симплиций Симплициссимус
обретает свободу и независимость только на пустынном
острове, где он радостно трудится, не опасаясь всемогу-
щих насильников, свободный человек на свободной зем-
ле. Пронырливая Сорви-голова находит свободу среди
шумной ватаги вольнолюбивых цыган, не знающих над
собой ничьей деспотической власти. Наконец, хитроум-
ный Шпрингинсфельд, который на собственной шкуре;
изведал, к чему приводит служба сильным мира сего,
находит свободу и независимость в жизни странствую-
щего музыканта, своим искусством доставляющего ра-
дость и удовольствие простому люду.
Но Гриммельсгаузен был не только правдивым лето-
писцем народных и человеческих судеб времен Тридцати-
летней войны, до основания потрясшей Германию. Жизнь
послевоенной Германии также привлекала его присталь-
ное внимание. Уже улеглись военные бури, страна начала
постепенно залечивать глубокие раны, общественный быт
входил в более прочную и постоянную колею, однако
последствия недавних потрясений были заметны на каж-
дом шагу. Попрежнему бедствовали широкие круги
крестьянства, из которого высасывалась последняя капля
крови; чиновники не уставали брать взятки; страна ки-
шела нищими, бродягами, ворами и разбойниками; по-
шатнулось положение мелкого юнкерства, сильно потре-
панного войной; религиозные распри продолжали отрав-
лять общественную атмосферу; дух стяжательства и на-
копительства овладел средними классами; глубоко пали
нравы во всех сословиях.
Обо всем этом повествует Гриммельсгаузен в нраво-
описательном романе «Волшебное гнездо» (1672), пред-
ставляющем собой непосредственное продолжение «Уди-
вительного Шпрингинсфельда».
367

Стремясь показать жизнь самых различных общ.,
ственных слоев, в ее натуральном, неприкрашенном виде,
автор наделяет героя произведения молодого солдата
некиим волшебным гнездом, которое делает своего обла-
дателя невидимым. В свое время это гнездо принадлежа-
ло пронырливой жене Шпрингинсфельда, которая за
свои проделки поплатилась жизнью («Удивительный
Шпрингинсфельд», главы 23—26). Став невидимкой, мо-
лодой солдат бродит по Германии, повсюду наблюдая
обычаи и нравы людей. Нередко, исполнившись негодо-
вания, он карает преступников и людей порочных, иног-
да приходит на помощь обиженным и страдающим. С не-
доумением наблюдает он, как молодой обедневший дво-
рянин и обедневшая дворянская девица, мечтающая о
выгодном браке, усердно обманывают друг друга, ки-
чась несуществующим богатством. Ведь если будущие
супруги аристократы, размышляет сам с собой неви-
димка, столь бессовестно и коварно дурачат один дру-
гого, то как же^ёудут они поступать с людьми, которых
они почтут стоящими ниже себя? (I, 3). В дальнейшем
невидимка убеждается, что лицемерие и обман царят
не только в феодальных замках. Он видит, как го-
родской ' голова лицемерно на людях отвергает прино-
шения просителей, в то время как его супруга охотно
принимает их с заднего крыльца (I, 17). Он видит, как
трактирщики разбавляют вино водой (I, 7), а ловкие
бродяги выманивают милостыню у сердобольных лю-
дей, выдавая себя за нищих слепцов, увечных, убогих
и т. п. (I, 3), как сластолюбивый поп коварными
речами соблазняет простоватую девицу (I, 7), а моло-
дая жена ждет не дождется смерти своего старого бога-
того мужа (I, 6).
Гриммельсгаузен показывает, как своекорыстие
чувств, как страсть к наживе, обуявшая многих в после-
военной Германии, губительно отзывается на обществен-
ной нравственности, разрушая семейные устои, морально
калеча людей, доводя иных до преступления и гибели.
Мы видим, как алчный крестьянин толкает на путь греха
свою дочь, отказываясь выдать ее замуж, чтобы не поте-
рять в ней даровую работницу (I, 5); как воры и раз-
бойники нападают в лесу на бедных студентов (I, 8),
торгуют краденым скотом (I, 12), грабят богатого купца
и в конце концов либо погибают от руки сообщни*
368

ков (I, 12), либо кончают свою жизнь на виселице
(I, 15).
Одна бытовая зарисовка следует в романе за другой.
Гриммельсгаузен проводит своего героя по всем ступеням
социальной лестницы. В романе мелькают феодальные
замки, монастыри, сельские трактиры, ярмарки, дома
купцов, крестьян, врачей, попов, ремесленников, градо-
начальников и сборщиков податей. Во все концы Герма-
нии бегут большие дороги, по которым движутся толпы
пестрого, разношерстного люда. Мы видим, как одни уто-
пают в роскоши, а другие влачат самое жалкое суще-
ствование. В довольстве живут тучные монахи, которые
под сводами храма кажутся сущими ангелами, а на са-
мом деле преисполнены суетных вожделений и разнооб-
разных пороков (I, 14). От обильных изысканных яств
ломятся столы городских богачей, обитающих в роскош-
ных дворцах (I, 10), в то время как задавленные нуж-
дой крестьяне обречены на голод и страдания (I, 11).
Как всегда, к злополучным крестьянам Гриммельсгаузен
проявляет особую любовь и жалость. Их горькую судь-
бину рисует он с исключительной силой. При этом ха-
рактерно, что описание крестьянского разорения в рома-
не непосредственно следует за картиной неслыханного
великолепия, царящего в хоромах надменных богачей.
Перед читателем предстают две Германии —одна Гер-
мания праздных тунеядцев, пользующихся всеми блага-
ми жизни, другая Германия трудолюбивых тружеников,
низведенных господствующими классами на положение
бесправных и беззащитных рабов.
Покинув роскошный дворец, невидимка попадает в
убогую хижину бедняка крестьянина. Все говорит здесь
о крайней нищете. До захода солнца не покладая рук
трудится крестьянская семья, не могущая, однако, свести
концы с концами. В довершение бед судебный пристав,
сопровождаемый двумя солдатами, уводит за недоимки
у крестьянина единственную козу, которая питала восемь
его малолетних детей. Гриммельсгаузен описывает безыс-
ходное горе семьи, обреченной на голодную смерть. Мы
слышим стенания матери, плач детей и негодующие воз-
гласы крестьянина, который в невыносимом феодальном
гнете справедливо усматривает единственную причину
своих бедствий. «Вчера ты был у богача, сегодня
ты "у бедного Лазаря»,— говорит сам себе невидимка,
369

глубоко опечаленный зрелищем человеческого горя
(I, и).
Вопрос о бедности и богатстве, затронутый в «Вол-
шебном гнезде», вырастает в центральную проблему в
книге «Советы Плутоса», которая как бы замыкает
цикл симплицианских произведений Гриммельсгаузена.
В этой книге все главные герои плутовских романоз
Гриммельсгаузена встречаются друг с другом на мине-
ральных водах, близ Оффенбурга (Баден) и заводят раз-
говор о том, каким образом избежать бедности и
приобрести богатство (гл. 2). В беседе участвуют много-
опытный Симплиций Симплициссимус, его престарелые от-
чим и мачеха, побродяжка Сорви-голова, потрепанный
жизнью Шпрингинсфельд, а также ряд новых персона-
жей — путешествующий дворянин, хозяин гостиницы с
дочерью и женой, купец, ростовщик, ремесленник, коме-
диантка и, наконец, некий швед, от лица которого ведет-
ся повествование.
Значительная часть книги состоит из афоризмов собе-
седников, затем следуют назидательные истории. При
этом далеко не все, что говорят участники беседы, нужно
принимать за чистую монету. Гриммельсгаузен очень
часто прибегает к излюбленному им ироническому при^
му: с серьезным видом излагает он мысли и дает советы,
противоположные его собственным (ср. тираду Симпли-
ция о ходе мирских дел, которую он произносит на дне
Муммель-озера в присутствии водяного царя, «Симпли-
циссимус», V, 15, или сатиру «Мир, вывернутый наизнан-
ку», 1672?—1673). В соответствии с этим книга Грим-
мельсгаузена приобретает характер своего рода зерцала
ходячей эгоистической морали.
Участники беседы, не смущаясь, проповедуют филосо-
фию стяжательства и самого бесцеремонного своекоры-
стия чувств. Обнажая движущие пружины лицемерной
морали общества, стремящегося к одной только выгоде,
Гриммельсгаузен обнаруживает большую проницатель-
ность и силу критической мысли. По словам Симплиция,
образ мыслей которого автор многозначительно называет
«сатирическим» (Der satyrice gesinnte), желающий разбо-
гатеть, «не должен особенно считаться со своей совестью».
Вторя Симплицию, купец советует без зазрения совести
обманывать покупателей, выдавая дрянной товар за хо-
роший, «ибо кто страшится чёрта, тот не разбогатеет».
370

Согласно ростовщику, не следует никому давать денег,
если это не приносит верной прибыли. Вокруг этих запо-
ведей стяжательства располагаются в книге Гриммельс-
гаузена и другие, не менее поучительные: заискивай перед
богачами, с собачьей покорностью раболепствуй перед
ними, пока ты не урвешь куска от их богатств; в то же
время людей, приносящих пользу, всегда держи в бед-
ности и рабской зависимости; если ты любишь деньги,
то подпускай к себе только тех, которые тебе ничего не
стоят; всегда стремись спихнуть преуспевающего и за-
нять его место; ложь и обман умножают богатство; если
хочешь разбогатеть, отрекись от милосердия; отрекись
также от дружбы, если'друг перестал тебе приносить
ощутимую выгоду; женись только из-за денег или не
женись вовсе.
Таким образом, Гриммельсгаузен ясно показывает,
что путь к богатству, поднимающему человека на более
высокие ступени социальной лестницы, в современном
ему обществе неотделим от разнообразных пороков и са-
мого черствого эгоизма. По словам ремесленника, от тру-
дов праведных — никто еще не наживал палат каменных.
Но, может быть, есть на свете другой способ избежать
гнетущей нищеты? Этот способ также указывается в
книге. Заключается он в трудолюбии, мужицкой береж-
ливости, в отказе от всякого рода излишеств. Симпатии
автора, не раз выступавшего в своих произведениях за-
щитником и певцом трудового крестьянства, видимо, в
известной мере склоняются именно к этому пути. Харак-
терно, что защитниками названного способа Гриммельс-
гаузен делает, прежде всего, престарелых родителей
Симплиция, всю свою жизнь проведших в тяжелом му-
жицком труде. Они не мечтают о золотых горах. Они
слишком многое изведали на своем веку, чтобы питать
иллюзии относительно возможностей трудовой крестьян-
ской жизни. Поэтому их житейская мудрость очень буд-
нична и узка. Это мудрость патриархальной деревни,
покоящаяся на поговорке — по одежке протягивай нож-
ки. Чета земледельцев советует довольствоваться са-
мым необходимым, не делать лишних затрат, все, что
можно, изготовлять самим и таким образом обезопасить
себя как от ростовщических тенет, так и от других воз-
можных опасностей, ведущих к разорению. Собеседники
подхватывают мысли стариков, заявляя, например., что
371

гораздо разумнее приобретать отечественные товары, чем
переплачивать большие деньги за товары иноземные.
Вскоре, однако, апофеоз бережливости окрашивается у
Гриммельсгаузена в иронические тона. Симплиций, на-
пример, не моргнув глазом, расхваливает некую хозяй-
ку, которая дошла в своей бережливости до того, что
днем варила суп в горшке, который ночью употребляла
в качестве ночной посуды (гл. 2).
Выступление Симплиция свидетельствует о том, что
Гриммельсгаузен отчетливо видел слабость патриархаль-
ной мудрости, которая народную бедность возводила в
повседневную норму. В то же время Гриммельсгаузен
хорошо понимал, что житейская философия отчима Сим-
плиция продиктована бедственным положением немец-
кого крестьянства, которое вынуждено было нести на
своих плечах непосильную тяжесть жестокой эксплуата-
ции. Поэтому во второй части книги он влагает в уста
умудренного жизнью землепашца горькую жалобу на
утеснения, которым немецкие мужики подвергаются со
стороны различных сословий. Отчим Симплиция сетует
на то, что господа дворяне, не знающие пощады к поселя-
нам, прочно сидят у них на горбу, что купцы и трактир-
щики усердно выжимают из них последние соки, что сол-
даты, бродяги, ремесленники, бурмистры и прочее на-
чальство в такой мере их стригут и обдирают, что посе-
ляне не видят белого света. Если бы крестьян, наконец,
оставили в покое, то они через какую-нибудь пару лет
могли бы серебром обивать свои плуги. Кое-кто из собе-
седников пытается возразить старику, доказывая, что на
все господня воля, но крестьянин твердо стоит на своем,
он знает, что каждый без зазрения совести «ощипывает
мужиков, желая обогатиться за их счет, и что живодер-
ству и обиранию нет конца и края» (гл. 9).
Следовательно, причиной народной бедности являют-
ся несправедливые порядки, при которых крестьянство
вынуждено влачить самое жалкое существование. Одна-
ко, что нужно сделать, чтобы эти порядки изменились,—
об этом Гриммельсгаузен ничего не говорит в рассмат-
риваемой книге. Вместо этого он влагает в уста собесед-
ников ряд назидательных историй: о вознагражденном
человеколюбии и наказанном бессердечии (гл. 4), о по-
хвальном благочестии и покорности отцовской воле
(гл. 6), о том, что нельзя одновременно служить богу н
372

Маммоне (гл. 7), о гибельных последствиях алчности
(гл. 8) и расточительности (гл. 16). В заключение книги
Симплиций иронически советует власть имущим вести
несправедливые бесполезные войны, а также без устали
грабить и притеснять своих подданных, ибо таким спо-
собом они вернее всего лишатся того, чем владеют
(гл. 16).
Таковы самые значительные произведения Гриммельс-
гаузена, принадлежавшего к числу наиболее демократи-
ческих писателей Германии минувших веков.
Демократизм Гриммельсгаузена проявляется не толь-
ко в его протесте против крепостного гнета и феодаль-
ных бесчинств, не только в широком изображении народ-
ных судеб, но и в самом эстетическом строе его лучших
творений.
В противоположность прециозным авторам, которые,
тщательно избегая всего «простонародного» и «обыден-
ного», стремились замкнуться в мире великосветских вку-
сов и представлений, Гриммельсгаузен любит воспроиз-
водить сочную народную речь, любит изображать непри-
крашенную правду жизни, столь пугавшую аристократи-
ческих писателей. Он, как дома, чувствует себя в убогой
хижине поселянина, на сельской ярмарке, среди шум-
ных солдатских толп. Его произведения пересыпаны
солеными площадными шутками, народными послови-
цами, поговорками и прибаутками. При каждом удоб-
ном случае ссылается он на те или иные народные
былины, сказки или побасенки. Он упоминает о роговом
Зигфриде, Дитрихе Бернском, Кримхильде, Мелу-
зине, Фортунате, Тиле Эйленшпигеле, докторе Фаусте,
Агасфере, о стране лентяев (Шлараффенланд) и многих
других.
Его привлекает безыскусственная демократическая не-
мецкая литература XVI века, традиции которой в про-
тивовес прециозным авторам Гриммельсгаузен стремится
сохранить в своем творчестве. Особенно близки ему Ганс
Сакс, у которого Гриммельсгаузен заимствует ряд моти-
вов (главным образом в аллегории Бальдандерса, «Сим-
плициссимус», VI, 9), народная книга о жителях Шильды,
осмеивающая непролазную глупость мещан (ср. «Сорви-
голова; гл. 26) и веселые насмешливые шванки, возни-
кавшие на широкой народной основе. В традиции шван-
ка написаны многие главы «Симплициссимуса» и других
373

плутовских романов Гриммельсгаузена. В немецкой ли-
тературе XVII века Гриммельсгаузен особенно ценит
произведения писателей-реалистов и сатириков Мошеро-
ша, Б. Шуппа и Логау. Одну из эпиграмм Логау
он даже приводит в «Симплициссимусе» (VI, 11).
Ближе других ему Мошерош, заложивший основы
немецкого реалистического обличительного романа
XVII века.
Творчество Гриммельсгаузена имело большой успех
в широких демократических кругах. Его борьба за реа-
лизм, за правдивое изображение жизни маленьких лю-
дей, не могла не найти отклика у демократического чита-
теля. Выступление Гриммельсгаузена знаменовало нача-
ло нового подъема немецкой антифеодальной литературы,
заглохшей было в условиях жестокой феодальной реак-
ции. У писателей-аристократов появился опасный сопер-
ник. Правда, автору «Симплициссимуса» не удалось
полностью подорвать престиж галантно-героического
романа, который до самого конца XVII века продолжал
пышно цвести на крепостнической почве Германии; тем
не менее самый факт появления и большого успеха плу-
товских романов, окрашенных в демократические тона,
свидетельствовал о том, что приближался конец идейной
гегемонии прециозной литературы. Творчество Грим-
мельсгаузена подготовило могучий подъем немецкой
прогрессивной литературы следующего столетия. Демо-
кратическую и реалистическую традиции XVII века про-
должили великие просветители XVIII века.
10. X. РЕЙТЕР
Весьма видное место среди передовых писателей кон-
ца XVII века занимал Христиан Рейтер (1665—?), выхо-
дец из крестьянской семьи. Он выступал против пре-
циозной ходульности, против надутого чванства, против
кривды в искусстве и жизни. В бытность свою студентом
Лейпцигского университета, Рейтер написал две озорные
комедии «Честная женщина» (1695) и «Болезнь и кончи-
на честной госпожи Шлампампе» (1696), в которых он
осмеял нравственное убожество мещан, лезущих в дво-
рянство (трактирщица Шлампампе и ее наглые дочери),
а также пародировал поэтов Второй силезской школы
374

(музыкальная интермедия: «Свадебный пир Арлекина»,
сцены 2-я и 10-я). За комедиями последовал задорный
плутовской роман «Шельмуфский, правдивое описание
истинных, любопытных и преопасных странствований на
воде и на суше» (1696).
«Шельмуфский» — плутовской роман совсем особого
рода. События, излагаемые в. нем, заведомо неправдо-
подобны, как неправдоподобны события, о которых спу-
стя сто лет расскажет читателям изобретательный лжец
барон Мюнхгаузен. Можно даже считать Шельмуфского
из Шельменроде (Schelm — по-немецки плут, обманщик,
мошенник) прямым предшественником знаменитого ба-
рона. Он такой же неугомонный враль, как и Мюнхгау-
зен. Только во вранье Шельмуфского гораздо меньше
изящества, выдумки и йлеска. Объясняется это прежде
всего тем, что Шельмуфский (уже появлявшийся в коме-
диях Рейтера в качестве сына трактирщицы Шлампампе),
охотно повествующий о своих мнимых «преопасных» пу-
тешествиях и приключениях, представляет собою доста-
точно невежественного парня из бюргерской среды, ко-
торый, не питая никакого влечения к наукам или полез-
ному труду, с ранних лет проявлял себя только в области
незамысловатого озорства (стрельба из рогатки по окон-
ным стеклам и воробьям). Со временем он превратился
в заурядного забулдыгу, постоянно околачивающегося
в кабаке. В известной мере Шельмуфский близок к ге-
роям обычного плутовского романа, которые чаще всего
вращались в более .низких социальных кругах и нередко
опускались на самое дно жизни. Однако от традицион-
ных «плутов» Шельмуфского отличает то, что из кабака
он каждый раз возвращается домой ободранным и без
гроша в кармане. Зато, будучи лентяем и забулдыгой,
Шельмуфский непременно хочет прослыть за доблестного
и галантного кавалера, якобы изумляющего мир свои-
ми подвигами и похождениями. Ради этого он лжет изо
всех сил, выдумывая одну удивительную историю за
другой.
В соответствии с этим роман Рейтера предстает как
бы в двух планах. С одной стороны, это реалистическая
жанровая картинка из жизни бюргерских кругов Герма-
нии конца XVII века. С другой стороны, это широковеща-
тельный рассказ о вымышленных приключениях, подви-
гах,'любви и славе. В обоих случаях «Шельмуфский»
375

непосредственно обращен против прециозного галантно-
героического романа, который на рубеже XVII и XVIII
веков доживал свои последние годы *.
Через все произведение Рейтера проходит ясно выра-
женная пародийная тенденция. Посмеиваясь над вымыш-
ленными неправдоподобными деяниями Шельмуфского,
автор намеренно придает им очертания, заимствованные
из арсенала прециозного романа. По воле рассказчика
действие неизменно переносится в различные иноземные,
в частности экзотические страны (Швеция, Голландия,
Англия, Италия, Индия). Шельмуфский всегда хочет
изумить читателя. Буря на море, кораблекрушение, на-
падения пиратов, поединки, любовные сцены, говорящие
призраки, картины роскошной жизни, сладкогласные
сирены, капризы фортуны, галантные письма и мадри-
галы, высокопарные тирады, милость монархов, чудеса
храбрости, благородства и куртуазности,— как в самом
доподлинном прециозном романе уснащают страницы
«Шельмуфского». Только галантно-героический элемент
всегда выступает у Рейтера в комическом свете, посколь-
ку источником его является самонадеянное вранье неве-
жественного пропойцы.
У Шельмуфского самое, смутное и нелепое представ-
ление об окружающем его мире. Он то и дело попадает
пальцем в небо. Желая казаться галантным кавалером,
в которого якобы целыми толпами влюбляются богатые
и знатные красавицы, с которым водят дружбу графы и
государи, Шельмуфский в то же время говорит на чрез-
вычайно вульгарном кабацком жаргоне, наглядно сви-
детельствующем о его крайней неотесанности и грубости.
Естественно, что и самое его представление о жизни
является крайне вульгарным. О чем бы он ни рассказы-
вал, какие бы небылицы он ни плел, он не способен вый-
ти за пределы своего узкого кабацкого кругозора. Ему
подчас верхом галантности и куртуазности кажется то,
что на самом деле является проявлением мещанской
сиволапости. Из-под заимствованных павлиньих перьев
у Шельмуфского всегда предательски торчат собствен-
ные вороньи перья. Между царством его лихого вымысла
1 Автором последнего значительного прециозного романа «Рим-
ская Октавия» (1685-—1701) был Антон Ульрих, герцог Брауншвейг-
скцй.
376

to подлинной жизнью зияет Непроходимая пропасть. Рей-
тер на каждом шагу разоблачает своего героя. Если еще
кто-то может поверить, что Шельмуфский однажды
одержал победу над тридцатью головорезами (I, 2), или
что он одним махом осушал двадцать четыре кружки
вина (I, 4), то для каждого мало-мальски сведущего
человека ясно, что Шельмуфский никогда не бывал ни в
Венеции, ни в Риме, о которых он рассказывает с таким
апломбом, ибо, по словам Шельмуфского, вокруг Вене-
ции нет ничего, кроме песчаных гор, а сама Венеция
расположена на высоченной каменной скале и обнесена
превосходным валом, что в городе остро ощущается не-
достаток воды (II, 3), в то время как Рим, весь соору-
женный из камыша и тростника, со всех сторон окружен
полноводной рекой Тибром/ которая буквально кишит
самыми высокосортными солеными селедками, наводняю-
щими все рынки мира (II, 5). Вранью Шельмуфского
нельзя отказать в забавности и занимательности. Шель-
муфский является как бы последним (только, конечно,
бурлескным) воплощением героя прециозного романа,
подобно тому, как знаменитый дон Кихот был последним
(и тоже бурлескным) воплощением Амадиса Галль-
ского.
Под язвительным пером Христиана Рейтера поэтиче-
ское парение прециозных бардов превратилось в самое
пошлое залихватское вранье кабацкого завсегдатая. Если
плутовские романы Гриммельсгаузена нанесли первые
чувствительные удары аристократической эстетике Вто-
рой силезской школы, то бурлескный роман Рейтера
окончательно развеял ее обаяние. Здравый смысл при-
ходил на смену эстетике необычайного. Литература фео-
дальной реакции исчезала, напутствуемая громким сме-
хом демократического писателя.
11. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Наследие немецкой литературы XVII века свидетель-
ствует о том, что даже в период самой свирепой фео-
дально-церковной реакции, когда Германия переживала
величайшую национальную катастрофу, передовые не-
мецкие писатели не капитулировали перед силами деспо-
тизма и мракобесия. Как раз в это время в немецкой
25 Б- Пуришсв 377
3

прогрессивной литературе раздаются громкие голоса
протеста против преступлений господствующих сословий,
против крепостного гнета, самоуправства больших гос-
под и тлетворного эгоизма. Как раз в это время Грим-
мельсгаузен мечтает о единой, миролюбивой и народной
Германии, сбросившей с себя ярмо феодальной тирании.
Именно в XVII веке в борьбе с упадочной прециозной
литературой складывается немецкий реалистический
плутовской роман, превратившийся в эпос простых людей,
решительно заявлявших о своем праве на жизнь и сво-
боду. Можно даже сказать, что в XVII веке немецкая
реалистическая литература, возникшая на широкой де-
мократической основе, поднялась на более высокую сту-
пень своего развития. Во многом она еще была связана
с традициями предшествующего столетия. Не подлежит
сомнению родство плутовского романа с непритязатель-
ными, озорными и грубоватыми шванками эпохи Воз-
рождения. Подобно шванкам, роман XVII века все еще
тяготел к разного рода анекдотическим происшествиям.
При всем том идейный и эстетический диапазон плутов-
ских романов отличается гораздо большей широтой.
Романисты не ограничиваются коллекционированием за-
бавных анекдотов,— но выступают в роли летописцев на-
родной судьбы. Это было несомненным завоеванием
передовой немецкой литературы XVII века, которая не
раз впоследствии привлекала к себе внимание прогрес-
сивных кругов Германии.
В литературе XVII века громко звучал справедливый
протест против войны, против тех господ, которые из
эгоистических побуждений всегда готовы раздуть пламя
опустошительной бойни. Кровавые годы Тридцатилетней
войны остались в истории как грозное предостережение
грядущим поколениям. Еще Ф. Шиллер, озабоченный
судьбами отчизны, пытливо всматривался в трагические
события первой половины XVII века. Если в эпоху Ре-
формации и Великой крестьянской войны встал вопрос о
путях дальнейшего развития Германии, поставленной
между' революцией и реакцией, то в XVII веке вопрос
стоял уже о самом существовании Германии. Понятно
поэтому, что для передовых людей Германии произведе-
ния писателей-патриотов XVII века представляют инте-
рес не только как выдающиеся памятники литературы,
но и как жизненные документы огромной воспитательной
378

силы. Прежде всего это, конечно, можно сказать о реа-
листических обличительных романах Гриммельсгаузена,
высоко ценимых в передовых кругах Германии. Именем
Симплициссимуса был назван прогрессивный сатириче-
ский иллюстрированный журнал, выходивший в Герма-
нии с конца XIX века. В наше время Бертольдт Брехт в
пьесе «Матушка Кураж и ее дети» воскресил образ
героини Гриммельсгаузена. О Гриммельсгаузене и его
трагической эпохе написал поэму И. Бехер. С большой
силой звучат з наше время также трагические стихотво-
рения Грифиуса, напоминающие о разрушительных силах
войны. Выступая в 1952 году на немецком конгрессе «За
мир и взаимопонимание», И. Бехер обратился к сонету
Грифиуса «Слезы отчизны». «Дело идет о том,— сказал
он, — чтобы закончить, -наконец, закончить, наконец, не-
мецкую трагедию. Дело идет о том, что долго, слишком
долго текли «слезы отчизны», как это сказано у Андреа-
са Грифиуса...» ! О Грифиусе Бехер упомянул и в своей
речи при вручении ему 4 февраля 1953 года Междуна-
родной сталинской премии мира. В этот знаменательный
день, говоря о борьбе передовых людей Германии за мир
и прогресс, Иоганнес Бехер, естественно, обратил свои
взоры к немецкому прошлому, к той великой прогрес-
сивной традиции немецкой культуры, которая помогает
строить новую Германию и которая является залогом
того, что немецкий народ победит в решающей схватке
с черными силами реакции. «...Эта гуманистическая
Германия наполняет нас всех чувством гордости,—
сказал Бехер.— Это она дала миру таких прекрасных
гениев, как Андреас Грифиус, Иоганн Себ. Бах, Альбрехт
Дюрер, Гельдерлин, Лессинг, Гегель и Гете, Маркс и
Энгельс. Это Германия, которая возникла в боях гер-
манцев за свободу, против римских завоевателей, это
Германия, побежденная, но не сломленная в героиче-
ских крестьянских войнах, озаренная героической
емертью Томаса Мюнцера, это Германия, которая возро-
дилась в мартовские дни 1848 года и которая последо-
вала под руководством Карла Либкнехта и Розы
Люксембург в 1918 году за знаменем великой рус-
ской революции 1917 года, это Германия, воплощенная
в образе Эрнста Тельмана,— это моя Германия, это
1 «Tagliche Rundschau» от 29 ноября 1952 года.
379

миролюбивая Германия, это наша Германия, ко-
торая стала Германской Демократической Респуб-
ликой» К
И мы высоко ценим великие прогрессивные традиции
немецкой культуры. Мы находим в немецком прошлом
волнующие примеры служения народному делу. Лучшие
немецкие писатели с давних пор боролись за единство
и процветание своей отчизны, за успехи мирного созида-
тельного труда. Они горячо приветствовали «золотой мир»
и не менее горячо осуждали безумие кровавого Марса.
Все это делает их близкими и понятными советскому чи-
тателю.
1 «Правда» от 5 февраля 1953 года.

ПЕРЕВОДЫ НА РУССКИЙ ЯЗЫК
НЕМЕЦКИХ ПИСАТЕЛЕЙ XV-XVII ВЕКОВ
Народные песни, а также стихотворения М. Лютера, Г. Сакса
и М. Опица в переводах П. Вейнберга, Д. Минаева и К. Случев-
ского напечатаны в книге: сНемецкие поэты в биографиях и образ-
цах» под ред. Н. В. Гербеля, Спб. 1877.
В «Хрестоматии по западноевропейской литературе, Эпоха Воз-
рождения», составленной Б. И. Пуришевым, изд. 3-е, М. 1947, приве-
дены образцы немецкой литературы XV—XVI веков (С. Брант,
Т. Мурнер, Г. Бебель, «Письма темных людей», У. фон Гуттен,
М. Лютер, поэзия времен Великой крестьянской войны, народные
песни, народные книги о Тиле Эйленшпигеле, д-ре Фаусте и
Шильдбюргерах, шванки И. Паули и И. Викрама, Ганс Сакс,
И. Фишарт. Переводы Н. Вильмонта, Д. Дмитревского, Д. Дэге,
Н. Куна, В. Протопопова, Б. Пуришева, О. Румера, Б. и Г. Ярхо).
В «Хрестоматии по истории западноевропейского театра», со-
ставленной С. С. Мокульским, т. 1, изд. 2-е, М. 1953, приведены
образцы немецкой драматургии XVI—XVII вв. (Якоб Руоф, Ганс
Сакс, комедия о прекрасной королеве Эсфири и о горделивом Амане,
А. Грифиус. Переводы Э. Глухаревой, М. Замаховской, Е. Полонской,
Г. Соловьевой, Б. Ярхо, а также материалы по истории немецкого
театра того времени).
В «Хрестоматии по истории средних веков» под ред. Н. П. Гра-
цианского и С. Д. Сказкина, т. Ill, M. 1950, помещены извлече-
ния из произведений Т. Мюнцера, М. Лютера, У. фон Гуттена,
С. Франка и др., а также материалы по истории Германии
XVI и первой половины XVII века.
381

Вирши о «Бедном Конраде» (1514) в «Хрестоматии по со-
циально-экономической истории Европы в новое и новейшее вре-
мя», под ред. В. П. Волгина, М.—Л. 1929.
Песни времен Крестьянской войны. Перевод Н. Н. Вильмонта,
журнал «Интернациональная литература», 1938, № 4.
Три главы из народной книги о Тиле Эйленшпигеле в пере-
воде Д. Дэге (как Эйленшпигель в Праге диспутировал со студен-
тами; как Эйленшпигель в Эрфурте научил осла читать книгу; как
Эйленшпигель выманил лошадь у регенсбургского священника) на-
печатаны в журнале «Тридцать дней», 1937, № 10.
Эразм Роттердамский, Похвала глупости. Перевод
А. И. Кирпичникова (1884), П. Н. Ардашева (2-е изд., Юрьев, 1903)
и П. К- Губера («Похвальное слово глупости», М.—Л. 1931).
Эразм Роттердамский, Похвальное слово глупости, Пе-
ревод П. К. Губера, «Домашние беседы». Перевод. М. М. Покров-
ского, М. 1938.
«Письма темных людей». Перевод Н. А. Куна, М. 1907 («Источ-
ники по истории Реформации», вып. II). Новое издание, М.—Л.
1935.
Ульрих фон Гуттен, Диалоги: «Вадискус, или Римская
троица», «Зрители» и «Разбойники» в переводе и пересказе В. Про-
топопова («Источники по истории Реформации», вып. 1, М. 1906).
Мартин Лютер, Христианскому дворянству немецкой на-
ции об улучшении христианского состояния, и др. сочинения в книге
«Источники по истории Реформации», вып. 1, М. 1906.
Ганс Сакс, Перевод В. Рогачевского. В книге: В. Рога-
ч ев с кий, Ганс Закс. Башмачник —поэт, Харьков, 1895.
Ганс Сакс, Школяр в раю. Перевод Е. Г. Полонской, М.~Л.
1930. Напечатано в серии «Школьный клуб».
Ганс Сакс: шванк «Немецкая масленица», фастнахтшпили
«Эйленшпигель со слепцами», «Корзина разносчика» и «Фюнзинген-
ский конокрад и вороватые крестьяне» — в книге: Борис Па^
стер на к, Избранные переводы, М. 1940.
382

Адам Олеарий, Подро-бное описание путешествия голштин-
ского посольства в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах.
Перевод П. Барсова, М. 1870. То же под заглавием: «Описание пу-
тешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно».
Перевод А. М. Ловягина, Спб. 1906.
И. Гриммельсгаузен. Сокращенный текст романа «По-
хождения Симплиция Симплициссимуса», вышел в 1925 г. в издании
«Зиф» под заглавием «Чудаковатый Симплициссимус», в переводе
Е. Г. Гуро. В журнале «Резец», (№ 6, 1934) напечатан перевод
V—VII глав второй книги «Симплициссимуса» («Как Симплицисси-
мус стал шутом»), сделанный А. А. Морозовым.
Хрестоматия по западноевропейской литературе XVII в., состав-
ленная Б. И. Пуришевым, йзд. 2-е, М. 1949 (М. Опиц, П. Фле-
минг, Ф. Логау, И. Мошерош, И. Гриммельсгаузен, А. Грифиус,
Г. Гофмансвальдау, Д. Лоэштейн, С. Дах, И. Мемель, Авраам от
св. Клары, X. Вейзе, X. Рейтер, Ф. Каниц. Переводы Ф. Ге, М. За-
маховской, Б. Лейтина, А. Морозова, Б. Пуришева, О. Румера,
Б. и Г. Ярхо).

ИМЕННОЙ
Абуш А.—182.
Августин— 17.
Агасфер —221, 373.
Агрикола И.— 252.
Агрикола Р.— 28.
Алеман М. — 343.
Алтаев Ал.—179.
Альба, герцог — 246.
Альбер Эразм—.191—192, 240,
252.
Альбертин Э.—343.
Амадис Галльский — 252, 302,
330, 334, 342, 377.
Амман И.—200.
Ангелус Силезиус —259, 278.
Антон Ульрих Брауншвейгский—
334, 376.
Апулей —26, 199.
Аретино —27, 238.
Аристотель—137, 218,261,345.
Аристофан — 94, 107, НО.
Арнольд Тонгоский—102.
Баптист Мантуанский—106.
Барбаросса Фридрих — 52.
Бебель Г. — 78—81. 112.
Бегейм Г.—180.
Бегейм М.—23.
УКАЗАТЕЛЬ
Белинский В. Г.—107, 321.
Бехер И.—180, 312, 343, 379.
Биркен 3.— 332, 334.
Боккаччо Дж. —26, 27, 199,
207.
Бомарше—107.
Боэций—29.
Брант С—33—43, 64,65, 67,
69, 72, 79, 90, 93, 147, 190,
203, 207, 224, 231, 235, 236,
238, 252, 255.
Брейгель П.—201.
Брехт Б.—379.
Бухольц А.—333, 342.
Буцбах — 26.
Буш Г.—28—29, 108.
Бютнер В.—210.
Вагнер —221.
Вагнер Р.—58.
Вадиан— 145—146.
Валерий Максим —73.
Валла Л.— 117.
Вальдис Б.—191—194.
Васко да Гама — 24.
Векерлин Г. Р.—283.
Вергилий —26, 29, 34, 64, 90,
106, 199, 275, 304.
384

Гоббс —273—274.
ГольбейнГ.— 25.
Гомер—76, 199, 219, 261, 275.
Гонгора — 333.
ГоогстратенЯ.— 101—102.
Гораций —26, 30, 261, 275.
Горький М.—59, 221, 254.
Готтшаль Р.— 179.
Гофмансвальдау Г.— 339—341.
Греф И.— 188.
4 Гриммельсгаузен И.—254, 342—
374, 379.
Грифиус А.—312—329, 379.
Грюневальд М.— 180.
Густав-Адольф — 279.
Гуттен У. фон —43, 75, 76,82,
88, 108—132, 136, 145, 156,
179, 231, 255.
Видман Г. Р.—220.
Викрам И.—210, 211, 214—215,
333.
Виланд —209, 217.
Виле Н.—26—27.
ВимпфелингЯ.—29—30, 107, 112.
Винтлер Г.—23, 40, 147.
Вольгемут—15.
Вольтер— 107.
Вольф Ф.— 180.
Вольфрам фон Эшенбах — 329.
Гаймоновы дети — 49—51.
Галисард — 237.
Ганс Дударь— 149.
Гардер — 200.
Гарсдерфер Г. Ф. —331—333.
Гауптман Г.—179.
Гауф В.—51.
Гварини —333.
Гегель —379.
Гейер Флориан—165, 166, 179,
181, 185.
Гейлер Кайзербергский — 72—73,
252.
Геймбург Г.—25.
Гейне Г.—63, 134, 142—144, 179.
Гейспетер К.—160—161.
Гельдерлин — 379.
Гемерлин Ф. —26, 41, 73.
Генгенбах П.—155, 206.
Генрих IV —244.
Генрих VIII —86.
Гербель Н.— 108.
Гервег Г.—132, 179.
Геродот—199.
Герхард П. —278.
Герцог Б.— 210—211.
Гесиод — 261.
Гесс Эобан —76—78.
Гете И.В.—43, 47, 63, 139, 178,
196., 209, 379.
Гиплер Вендель — 168.
Данте—139.
Дах С—284.
Дефо Д.—362.
Дюрер А.—5, 25, 39, 75—76, 81,
82, 198, 379.
Еврипид — 85.
Екатерина Медичи — 244.
Зеттгаст А. Ш.—209.
Зигфрид Роговой —49, 204, 373.
Зикинген Ф.— 109,121,127—131,
218.
Иосс Фриц— 155, 180.
Калькагнин — 237.
Карбен В.—101.
Карл 1—286, 319.
Карл V—156, 157, 222,251.
Карл VII —11.
Карнарий И.—240.
Карох С —25.
Квинтилиан—15.
Кеведо —238, 304.
385

Кирхгоф Г.В. —210, 212—213.
Клай И.—332.
Колумб —274.
Корд Эвриций — 78.
Костер Ш.—57.
Кранах Л.—15, 180, 195—196.
Крафт А.—198.
Крот Рубеан — 108, ПО, 111,
113, 184.
Ксенофонт — 82, 99.
Ла Кальпренед —334.
Лассаль Ф.— 17, 108.
Лев X —86, 117.
Лемниус С.— 183.
Лессинг — 70, 285, 290, 379.
Либкнехт К.—379.
Ливии Тит —26.
Лилиенкрон Р.— 150.
Линденер М.—210, 214, 232.
Логау Ф. —284—290, 299, 374.
Лойола И.— 247.
Лохер Я.—43, 64.
Лоэнштейн Д. К.—337—339.
Лудер П. —25.
Лукиан —20, 82, 90, 99, 107,
НО, 126, 224.
Людовик XIV— 339.
Люксембург Р.—379.
Лютер М.—5,9, 13, 16, 65,72,
82, 83, 88 — 89, 96, 98, 110,
123, 127, 130, 132—146, 156,
169, 174—176, 178, 182—183,
187—189, 191, 196—199, 222,
227, 229, 233, 240, 265, 331.
Магеллан —274.
Магелона—48, 214.
Максимилиан 1—11—13, 32, 100,
111, 117, 149, 151.
Манн Г.—203.
Марино —333.
Маркс К.—12, 15, 108, 179, 180,
183, 379.
Марло К. —219, 221.
Марникс Ф.—245—246.
Марциал —78, 251.
Меланхтон Ф.—28, 138, 172,
184, 229.
Мелузина —47, 373.
Мериан М.— 306.
Меринг Ф.— 311.
Монтан М. —210, 212, 214.
Монтемайор —333.
Мор Т.—25, 85, 86, 93, 98,
187.
Мошерош И.—232, 252, 291 —
305, 342, 344, 374.
Мурнер Т.—30, 64—72, 145,
203,231,236, 238.
Мюнстер— 199.
Мюнхгаузен — 215, 375.
Мюнцер Т.—16, 133, 134, 166,
167—181, 185—186, 227,
360, 379.
Наогеорг — 188, 189—191.
Нас И. 222,233-234, 245.
Николай Кузанский—149.
Нитгарт Г.— 27.
Норден А.—33.
Нунненбек Л.— 196.
Овидий —26, 30, 106, 199, 266,
340.
Озиандер — 197.
Олеарий А.—279—282.
Опиц М. —261—275, 284, 304,
331, 332, 343.
Ортуин Граций—102—104, 106.
Орфей —261.
Паули И.—73—75, 210, 213.
Петер Лев — 215.
Пиккельгеринг — 325.
Пикколомини Эней Сильвио—
24—26.
386

Пиндар — 275,
Пиркхеймер В.-—20, 75,81—84,
96, 108, 184, 231, 240.
«Письма темных людей»— 102—
108.
Петрарка —26, 27, 28, 73, 85.
Плавт — 27.
Платон—17, 82, 218, 267.
Плиний— 199, 280.-
Плутарх —82, 199, 240.
Поджо — 26, 73.
«Поп из Каленберга» — 40, 53,
215.
Пфейфер Г.— 164, 166—167.
Пфефферкорн И. —100—102, 106.
Раб Я.—233.
•Рабле Ф.—20, 25, 98, 231^, 238,
239, 248—250.
Рамлер —285.
Ратгеб И.— 181.
Ребхун П.— 188.
Регенбоген — 200.
Рейтер X.—374—377.
Рейхлин И. —20, 34, 64, 83,
99—102, 103, 107, 116, 184.
Рейнеке-Лис — 43—45, 57, 145,
176, 224, 225.
Рименшнейдер Т.—180, 181.
Рингвальд Б.—227—231.
Ринуччини — 266.
Рист И.—283, 284.
Розенблют — 23, 146.
Ролленхаген Г.—224—227, 229.
Ронсар —261.
Роте И. —23.
Рудольф II—222.
Руф М.—102, 108, 111.
Сакс Г.—15,43, 56, 143, 194—
209, 212, 214, 235, 254, 363.
Светоний — 199.
Сенека—29, 199, 299.
Сервантес — 20.
«Сети дьявола»—23, 146.
Сидней Ф. —342.
Синезий — 90.
Скалигер—261.
Скультет А, —311.
Скюдери М. —334.
Сократ —99, 262.
Солон —298.
Софокл — 316.
Стобей—240.
Тангейзер —58, 206.
Тацит— 26.
Тейхнер Г. —22, 40.
Тельман Э.—379.
Теренций — 27.
Тритемий И.—218.
Тюнгер А. —79.
Уланд — 150.
Уленхарт Н. — 343.
Ульбрихт В.— 7.
Ульрих герцог Вюртембергский —
113—117, 119, 127, 149, 154,
155.
Фабриций Г.— 184.
Фауст—16, 217—221, 373.
Феокрит — 76.
Феофраст — 82.
Филипп И —232, 244.
Фичино М.— 96.
Фишарт И.—56, 231—252,
255.
Фишер П.— 198.
Флеминг П. —275—284, 315.
Фольц Г.—23, 40.
Фортунат —51—52, 373.
Франк С. — 185—187, 199, 241 ,
252.
фрей Я.—210, 212—213.
Фрейданк —21 , 34 , 40,
387

Фридрих III —10—И.
Фробен — 87.
Херман И.—275, 278.
Цвингли — 72.
Цезен Ф.—333—337, 342.
Цельс М. — 241.
Цельтис К. — 30—34, 85, ПО.
Циглер А.—333, 337.
Циммерман В.—157, 160.
Цицерон —15, 26, 97,262.
Чепко Д.—283.
Чернышевский Н. Г.—63.
Швейхель Р.—179, 185.
Шедель—199.
Шейт К.—232, 236, 250, 252.
Шекспир —94, 219, 325.
Шиллер Ф.—378.
Шильдбюргеры —216—217, 373.
Шлегель А. В.— 282.
Шоттель Ю.— 307—311, 331.
Шпее Ф.—278.
Шпис И.—218.
Штейнгевель Г. —27, 53, 191.
Штрикер —21, 53.
Шторх Н. —134.
Штосе Ф.— 181.
Штурм И.—30, 233.
Шуман В.—210—213.
Шумахер К.—180—181.
Шупп Б,—374,
Щедрин— 19.
Эберлин И. —145.
Эзоп —27, 53, 73, 191, 199,237.
Эйб А.—27, 240.
Эйленшпигель Т.—52—57, 218,
235—236, 250, 373.
Экк И.—82—83.
Эмзер И.— 132.
Энгельс Ф. —5, 9, 10, 13, 17,
47 — 50, 109, 120, 136, 139,
143, 146, 157, 169, 179, 184,
190, 217, 231, 305, 338, 352,
379.
Эразм Роттердамский — 20, 25,
65, 67, 76, 82, 84 — 98, 107,
110, 116, 131, 184, 186, 231,
238, 240.
Эрнст, герцог — 49—51.
Ювенал— 116.
Юлий II—86, 117.
Юрфе О.—333—334.

СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Сеятель. С гравюры на дереве XV века
Страница из первого издания «Корабля дураков» Себастиана
Бранта. 1494 г.
Титульный лист народной книги о Тиле Эйленшпигеле. Страс-
бург, 1515 г.
А. Дюрер. Три крестьянина. Гравюра на меди. Около 1497 г.
А. Дюрер. Из «Апокалипсиса». Гравюра на дереве. 1498 г.
Портрет Эразма Роттердамского работы Ганса Гольбейна
Младшего. 1523 г.
Титульный лист первого издания второй части «Писем темных
людей». 1517 г.
Барабанщик и знаменосец в Великой крестьянской войне
1525 г. С гравюры на меди Г. 3. Бехама. 1544 г.
Великая крестьянская война
Пленение феодала восставшими крестьянами. С гравюры на
дереве Ганса Вейдица. 1539 г.
Томас Мюнцер. С современной гравюры И. фон Зихема
Ганс Сакс. С гравюры на дереве Ганса Брозамера. 1545 г.
Титульный лист первого собрания сочинений М. Опица.
Бреславль. 1625 г.
Сцена из трагедии А. Грифиуса «Екатерина Грузинская».
С гравюры И. Узинга. 1655 г.
"Иллюстрация к роману И. Гриммельсгаузена «Симплицис-
симус». Из изд. 1684 г.

СОДЕРЖАНИЕ
От автора 3
I. ЭПОХА РЕФОРМАЦИИ
И ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ
1. Историческое своеобразие литературы немецкого
Возрождения 5
и-2. Немецкий гуманизм и его основные черты . . 17
3. Прогрессивные традиции средневековой литера-
туры . 21
4. Ранний немецкий гуманизм 23 V
5. Себастиан Брант 33 *
6. «Рейнеке-Лис» 43
7. Народные книги . 45
8. Народная лирика 57
9. Т. Мурнер и И. Паули 64
10. Гуманисты начала XVI века. Г. Бебель и
В. Пиркхеймер . . ! ! ! Г 75
(U. Эразм Роттердамский 84у
112. И. Рейхлин и «Письма темных людей» , 99 - _
ЦЗ. Ульрих фон Гуттен .... 108^
14. Реформация и Мартин Лютер . . 132
15. Поэзия Великой крестьянской войны 146
16. Томас Мюнцер . . 167
17. Заключение . 178
v
390

П. ЛИТЕРАТУРА ПОСЛЕ ВЕЛИКОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ
1. Германия после Великой крестьянской войны 182
2. Себастиан Франк 185
3. Протестантская литература после Великой кре-
стьянской войны . 187
4. Поэты-баснописцы . 190
5. Ганс Сакс 194»
6. Сборники прозаических шванков 209
7. Народные книги второй половины XVI века 215
8. Сатирико-дидактическая поэзия конца XVI века 221
9. Иоганн Фишарт . 231
10. Заключение . 253
III. ЛИТЕРАТУРА XVII ВЕКА
1. Германия в начале XVII века 256
2. Мартин Опиц . 261
3. Пауль Флеминг 275
4. Фридрих Логау 284
5. Мошерош ". 29]
6. Шоттель . . 305
7. Андреас Грифиус . . 311 .у
8. Прециозная литература 329
9. Иоганн Гриммельсгаузен 341 -*
10. X. Рейтер . . 374
11. Заключение * 377
Переводы на русский язык немецких писателей
V XV—XVII веков 381
Именной указатель 384
Список иллюстраций . 389