Автор: Суханов Н.Н.
Теги: история российского государства история события революции
ISBN: 5-250-01405-4
Год: 1992
Текст
Н.Н.СУХАНОВ
О?
Н.Н.СУХАНОВ
Записки
о революции
ТомЗ
Книги 5-6-7
Москва
Издательство ’’Республика”
1992
ББК 63.3(2)711
С91
Примечания кандидата исторических наук А. А. Корникова
г 0503020400—159 О1
079(02) —92
ISBN 5 — 250 - 01175 —6
ISBN 5 -250 -01405 -4 (т.З)
© Предисловие, комментарии
А. А. Корников, 1992
© Оформление В. Логинов, 1992
Книга
пятая
Реакция и контрреволюция
8 июля — 1 сентября
1917 года
1
ПОСЛЕ ’’ИЮЛЯ”
Керенский и его эпоха.— Вторая коалиция.— Репрессии.— Ленин из подполья.— Стеклов
в бесте1.— Перекидной огонь буржуазии.— В провинции.— На фронте.— Вопрос о диктатуре
в ЦИК.— ’’Правительство спасения революции”.— Почва для диктатуры.— Депрессия и реакция
в массах.— ’’Успокоение” флота и Кронштадта.— Выдача вождей.— Восстановление смертной
казни.— Церетели в роли Плеве.— Гонения на печать.— Военная цензура.— Министерские цир-
куляры.— Злость и слабость второй коалиции.— История с финляндским сеймом.
Да, имеют герои свою судьбу!.. Демократия была для Керенского абсолютной
ценностью. Он искренне видел в ней цель своего служения революции. Он
самоотверженно служил ей при царском самодержавии. Начиная с эпохи возглав-
ления им полулегальных кружков, когда Керенский волею судеб был главным
открытым выразителем всего скрытого, подпольного движения, и до сих пор, до
эпохи возглавления им правительства и государства, Керенский являлся миру
в образе пламенного поборника и — если угодно — поэта демократии... Ныне,
после июльских дней, Керенский стал главой правительства и государства. И эта
эпоха — эпоха, называемая его именем, именем ’’керенщины”,— была эпохой
разложения, удушения, гибели демократии. Керенский был тут главным, самым
активным и самым ответственным героем.
Не в добрый час началось его премьерство и не добром оно кончилось. Оно
началось под знаком контрреволюционных потуг и покушений. Эти покушения
не удались: революция сохраняла еще слишком много накопленных сил, а у плу-
тократии не было ничего, кроме ярости, клеветы и жалких, распыленных
обрывков царизма. Контрреволюция не удалась во время июльской смуты. Но
наступила прочная, упорная, глубокая реакция.
Эта реакция была и раньше. Уже два месяца назад, с началом первой
коалиции, революция после некоторых зигзагов и колебаний вышла на прямую
дорогу деградации и упадка. Но до сих пор этот процесс имел пассивный
характер; теперь, при Керенском, реакция стала активной. До сих пор реакцион-
ные классы оборонялись-, теперь буржуазный блок перешел в наступление.
Раньше, до июльских дней, реакция выражалась в свободе саботажа, в невозб-
ранном пренебрежении нуждами революции; сейчас, при Керенском-премьере,
началась действенная ликвидация рабоче-крестьянских завоеваний. Правитель-
ство цензовика Львова вело с революцией борьбу на истощение; правительство
демократа и социалиста Керенского повело эту борьбу на сокрушение... Факты
и итоги мы увидим в этой книге.
* * *
Вторая коалиция, созданная 7 июля под предводительством Керенского,
прожила недолго — всего две недели2. Срок совершенно недостаточный ни для
того, чтобы ’’спасти”, ни для того, чтобы погубить революцию. Но совершенно
достаточный для того, чтобы как следует показать себя.
Это было сделано с полным успехом.
Новое правительство прежде всего энергично продолжало начатые обыски,
аресты, разоружения и всякие преследования. Оно делало это в лице советского
лидера, министра внутренних дел, меньшевика Церетели, но — не только в его
лице. Военные власти во главе с quasi-советским Керенским также действовали
вовсю. Определенно взятый правительственный курс развязал широкую част-
ную инициативу. Самочинные группы офицеров, юнкеров, а кажется, и золотой
молодежи бросились ’’помогать” новой власти, которая явно стремилась проявить
себя в качестве "сильной власти"... Разоружались не только мятежные полки
и батальоны. Едва ли не большее внимание было устремлено на рабочие районы.
4
Там разоружалась рабочая Красная гвардия. Оружия собирались огромные
массы. Особенно лихой набег был произведен на Сестрорецкий завод3, где
победители насильничали и бесчинствовали, как в завоеванном городе. Попутно
производились аресты, но большинство задержанных приходилось распускать.
Большевиков ловили и сажали всех, кто попадется. Керенский и его военные
соратники определенно стремились стереть их с лица земли и перевести на
нелегальное положение. Но советские сферы сдерживали патриотический восторг
победителей. Объявить формально большевизм, как таковой, за пределами легаль-
ности все-таки не удалось — согласно известной нам резолюции ЦИК... Впрочем,
репрессии сыпались непосредственно только на большевистское ’’офицерство” и на
массовиков. Из генералов в июльские дни был арестован, кажется, один Каменев;
затем через несколько дней при возвращении из Стокгольма была арестована на
границе Коллонтай — разумеется, ”с важными документами”, и, наконец, та же
участь постигла Рошаля; Ленин и Зиновьев скрылись, так сказать, официально.
Троцкий, Сталин, Стасова и многие другие пока что не ночевали дома и находились
’’неизвестно где”. Раскольников отсиживался в Кронштадте, под охраной своей
армии. Но надо сказать, что полицейский аппарат революционного правительства
хотя и восстанавливался, но был еще очень слаб, и второстепенных большевистс-
ких вождей, имена которых не фигурировали в газетах, власти просто не знали.
Ленин и Зиновьев из своего подполья прислали к нам в ’’Новую жизнь”
письмо, подписанное и Каменевым4. Письмо, строк на 60, заключало в себе
оправдания по существу дела и полемику с обвинителями и клеветниками. Не
следует сомневаться в том, что все конкретные (иной раз — довольно мелочные)
утверждения этого письма решительно ни в чем не расходились с истиной. Но все
же письмо произвело на нас пренеприятное впечатление. Газетная полемика, по
существу из подполья, была тут явно ни при чем: дело слишком далеко выходило
за ее пределы. Совсем не было охоты судить на основании этого письма, получали
ли большевики какие-нибудь деньги через Козловского из-за границы, знали ли
авторы письма госпожу Суменсон и т. д. Большевикам можно было бы совсем
пренебречь обвинениями и не отвечать на них по существу. Это была бы
как-никак линия поведения. Но требовать реабилитации и полемизировать из-за
пределов досягаемости — это было совсем странно. Редакция, не желая в то время
ставить на вид эту ’’странность”, сделала к письму Ленина кислую приписку,
написанную Тихоновым; она гласила, что ведь имеется следственная комиссия,
которая и разберет существо дела. Наряду с этим наша газета чуть не ежедневно
подчеркивала тогда всю лживость и гнусность клеветы против Ленина. Но это не
помешало большевикам обвинять ’’Новую жизнь” чуть ли не в том, что она
присоединила свой голос к буржуазной травле и клевете... Между прочим, Ленин
и Зиновьев восклицали в своем письме: ’’Захотят ли партии эсеров и меньшевиков
сделать канун созыва Учредительного собрания в России началом дрейфусиады
на русской почве!”5 Читатель сам оценит со временем этот пафос...
Так или иначе, все большевистские вожди после июльских дней временно
исчезли с горизонта. Налицо были Луначарский, Рязанов, да еще, для пред-
ставительства ЦИК, был прислан москвич Ногин, одна из важнейших фигур
Московского Совета, один из старейших большевиков — небольшого, однако,
внутреннего содержания. Может быть, при этих фигурах в ЦИК были и еще
какие-нибудь безымянные лица, но решительно не помню кто... Стеклов в то
время направо и налево открещивался от большевиков; при этом он усиленно
ухаживал за нами, меньшевиками-интернационалистами, убеждая нас, ввиду
разгрома большевизма, объединиться с его обрывками и стать во главе крайней
левой. Но дипломатии Стеклова тут было недостаточно.
Да и самому Стеклову не помогли его экивоки. В ночь на 10 июля, когда на
финляндской даче Бонч-Бруевича ретивый отряд юнкеров разыскивал Ленина,
то Ленина он там не нашел, но был удовлетворен другой лакомой добычей в лице
знаменитого Стеклова, которого под усиленным конвоем и привезли в Петербург,
прямо в Главный штаб. Так как он ”с большевиками не имеет решительно ничего
общего”, то его скоро отпустили. Но он не отправился домой. Много дней спустя
его в самое неурочное время можно было видеть в Таврическом бесте, где он
бродил, как тень, и отвечал на удивленные вопросы:
5
— Я не выхожу отсюда ни днем ни ночью. Я тут живу. Разве можно! Убьют...
Вы знаете, что против меня...
А юнкера гонялись не только за Стекловым, ”не имеющим ничего общего
с большевизмом”. Разгромив большевистские организации, de jure легальные, они
пошли дальше и совершили набег на самих правительственных меньшевиков,
партию коих возглавлял министр внузренних дел. Как будто это было уже
слишком? Но это было в полном соответствии с ’’общими настроениями”, а в ча-
стности — с курсом буржуазной печати. Эта печать, видимо, считала, что
с большевиками дело покончено, и, добивая приниженного, павшего, презренного
врага, кадетская ’’Речь” с ее бульварными подголосками чем дальше, тем больше
начинала бить правее: по Чернову, по Церетели, по меньшевикам и эсерам, по
Совету вообще. Это было неизбежно, вполне последовательно и дальновидно.
В интересах буржуазной диктатуры, ставшей такой близкой и возможной, надо
было именно Советы стереть с лица земли. Ведь именно в них, с точки зрения
плутократии6, заключался первородный грех революции, источник ’’двоевла-
стия” и корень зла. Кампания стала развертываться совершенно открыто.
С другой стороны, еще не совсем исчезли факторы, питающие слева эту
кампанию. Левые эсеры, которые объявили в эти дни о своей свободе действий
внутри эсеровской партии (и уподобились в этом отношении меньшевикам-интерна-
ционалистам), вдруг призвали в своей газете ’’Земля и воля” к новой манифестации
на ] 5 июля — день убийства царского министра Плеве эсером Егором Сазоновым7.
А кроме того, и Раскольников в кронштадтском советском органе пытался назначить
новое ’’мирное выступление”. Он выбрал для этого 18 июля8. Это было уже серьезнее
— если не для судеб революции, то для успеха реакционного натиска. На деле из этих
призывов, разумеется, ничего выйти не могло. И сколько-нибудь серьезные левые
элементы хорошо оценивали весь их вред. Петербургская организация меньшевиков
(бывшая, как известно, в руках интернационалистов) выпустила в эти дни воззвание
к провинциальным товарищам: в нем заключалось требование во что бы то ни стало
’’удержать рабочий класс от открытого боя в данный момент отлива”...
* * *
Июльские события не могли остаться без отклика в провинции. В ряде
городов отзвуки июльской катастрофы выразились в виде солдатских бунтов или
вспышек... Надо сказать, что в результате наступления 18 июня ’’большевизм”
среди провинциальных гарнизонов разлился широкой рекой. Солдат решительно
не хотел, то есть армия решительно не могла воевать. В Петербурге, как мы
знаем, большевики господствовали именно среди пролетариата: всецело в их
руках была именно рабочая секция, тогда как солдатская составляла преторианс-
кую когорту ’’звездной палаты”. В Москве и в провинции, с их более отсталым,
полумужицким, эсеровским пролетариатом, было обратное соотношение: боль-
шевизм в Советах расцветал за счет солдат*. И в июльские дни эти солдаты там
и сям сыграли роль кронштадтцев.
Но движение повсюду было подавлено довольно легко. Командующий войс-
ками Московского военного округа, будущий министр, полковник Верховский10
в изданном им приказе пишет: ”В полном согласии с Советом рабочих, солдатс-
ких и крестьянских депутатов я пушками беспощадно подавил контрреволюцию
в Нижнем Новгороде, Липецке, Ельце и Владимире и так же я поступлю со
всеми, кто с оружием пойдет против свободы, против решений всего народа”.
Очень содержательно...
* * *
Вообще июльские дни глубоко встряхнули всю страну, все отношения внутри
государства. Наличной власти, какова бы она ни была, непременно требовалось
проявить быстроту и натиск. Особенно же потребность эта вызывалась положе-
нием дел на фронте. Там наши неудачи продолжались. О победоносном наступле-
* Объясняется это в значительной степени тем обстоятельством, что Петербургский гарнизон
был почти гарантирован от вывода на фронт — в силу первоначального, мартовского соглашения.
Провинциальные же тыловики пребывали под постоянной угрозой окопных тягот и самой смерти9.
6
нии уже не было речи. На очереди было спасение от полного военного разгрома
— в результате июньской авантюры Керенского. Военный же разгром грозил
величайшими осложнениями, особенно в обстановке послеиюльских дней.
К 10-му числу была совершенно разбита 11-я армия — та, которая начала
наступление. Но деморализация распространялась по всему необъятному фрон-
ту. Армия быстро теряла боеспособность. Авторитеты больших газет,— быть
может, преувеличивая опасность, — писали, что под ударом уже находятся Киев,
Минск и даже Петербург. Положение, во всяком случае, было очень напряжен-
ным. Комитет 11-й армии 9 июля послал на имя Временного правительства,
Верховного главнокомандующего и ЦИК такую телеграмму: ’’Начавшееся немец-
кое наступление разрастается в неизмеримое бедствие, угрожающее, быть может,
гибелью революционной России. В настроении частей, двинутых недавно вперед
героическими усилиями сознательного меньшинства, определился резкий и ги-
бельный перелом. Большинство частей находится в состоянии всевозрастающего
разложения. О власти и повиновении нет уже и речи. Уговоры и убеждения
потеряли силу. На них отвечают угрозами, а иногда и расстрелом. Некоторые
части самовольно уходят с позиций, даже не дожидаясь подхода противника... Па
протяжении сотни верст в тыл тянутся вереницы беглецов с ружьями и без них,
здоровых, бодрых, потерявших всякий стыд, чувствующих себя совершенно
безнаказанными... Члены армейского и фронтового комитетов и комиссары
единодушно признают, что положение требует самых крайних мер... Сегодня
главнокомандующим Юго-Западным фронтом и командиром 11-й армии, с со-
гласия комиссаров и комитетов, отданы приказы о стрельбе по бегущим. Пусть
вся страна узнает правду, пусть она содрогнется и найдет в себе решимость
беспощадно обрушиться на тех, кто малодушием губит и продает Россию и рево-
люцию”...
Такова была картина на фронте. Керенский в ответной телеграмме горячо
одобрил расстрел бегущих ’’свободных граждан”. Это была логика положения.
Но отыграться на этих мерах было явно немыслимо... Послали на фронт самого
Скобелева и... Лебедева11. Они объезжали части, произнося речи против Виль-
гельма и большевиков. Но все это уже слышали. Это не было средством...
Рассчитывать на нашу армию было нельзя. Больше надежд приходилось
возлагать на ограниченные возможности и соответственные — не широкие
— планы самих немцев. Но при таких условиях положение было тем более
критическим.
* * *
При таких условиях естественно и неизбежно на очередь становился вопрос
о диктатуре. Естественно и неизбежно — не только у буржуазной, но и у советс-
кой части коалиции возникло неудержимое стремление к сильной власти. Дик-
татура была объективно необходима... Вопрос был только в том, какая именно
диктатура требовалась при данных условиях?..
Сейчас, когда носителем государственной власти являлся Керенский, речь
могла идти только о буржуазной диктатуре. Если бы при данных условиях
установилась диктатура, то по своей крутонаклонной плоскости она мгновенно
скатилась бы к неограниченному господству плутократии. Но тут возникал
другой вопрос: возможна ли при данных условиях действительная диктатура
Керенского, прикрывающего плутократию? Удастся ли установить подобную
диктатуру?
При всем стремлении к полноте власти проблематичность этого не скрывал от
себя и сам Керенский. По возвращении из действующей армии он говорил
журналистам: ’’Главной задачей настоящего времени, исключительного по тяже-
сти событий, является концентрация и единство власти... Опираясь на доверие
широких народных масс и армии, правительство спасет Россию и скует ее
единство кровью и железом, если доводов разума, чести и совести окажется
недостаточно... Вопрос, удастся ли это?”...
Да, это был вопрос... Но как бы то ни было, Керенский был, конечно,
главным застрельщиком в попытках реализовать диктатуру новой коалиции
и вполне развязать руки самому себе. При этом, с точки зрения Керенского, связывал
7
руки и ’’путался в ногах” именно Совет, и именно от этой ’’частной” и классовой
организации надо было освободиться сильной власти; ведь черносотенный думский
комитет, состоявший из ’’представителей всех партии”, был, конечно, учреждением
внеклассовым и притом вполне официальным. Правда, Всероссийский съезд
Советов, который не решился поднять руку на Государственную думу, постановил
распустить думский комитет. Но не все ли равно, что постановил Всероссийский
съезд! Во всяком случае Керенский в эти дни являлся в думский комитет, чтобы
заимствовать оттуда благодати, и имел с Родзянкой продолжительную беседу — по
словам газет — ’’чрезвычайной государственной важности”. Боевым лозунгом
Родзянки ведь тоже была ’’независимость государственной власти”, то есть
независимость ее от большинства населения, от советской демократии...
Прочие ’’общественные” слои консолидировались в кадетской партии и ею
возглавлялись. Эта партия, как известно всем, была также надклассовой, общена-
родной. Зависимость правительства от этой партии не могла при таких условиях
быть вредной. Но, разумеется, со своей стороны Милюков с друзьями настаивали
в первую голову на независимости власти. То есть вся российская ’’революцион-
ная общественность” требовала от Керенского самым решительным образом,
чтобы он освободил власть от влияния Совета. А не такой человек был Керенс-
кий, чтобы не внять голосу этой общественности и не подчиниться ему.
И в результате через три дня после назначения Керенского премьером
’’звездная палата” выступила перед ЦИК с требованием диктатуры.
В воскресенье, 9-го, к вечеру, в Белом зале началось объединенное (с кре-
стьянским ЦИК) заседание и опять продолжалось чуть не всю ночь. Правые
хозяйственные мужички, помесь черносотенства и эсерства, истинная социальная
опора нового правительства — Керенского и Церетели — выглядели хозяевами
положения. Когда Войтинский, докладывая итоги июльских событий, сказал, что
их не вызывала и в них не виновна ни одна советская партия, мужички рычали,
радуя слух Чайковского и Авксентьева... Но это была не главная часть заседа-
ния. Главную провел, конечно, Церетели.
Церетели вернулся к кризису власти, отметил, как благополучно и удачно он
был разрешен, а затем нарисовал мрачную и, можно сказать, страшную картину
нашего внутреннего и военного положения. В частности, он огласил приведенную
мною телеграмму с фронта. Это были предпосылки. А выводы были те, что
необходимо сделать новое правительство сильной властью, снабдив его неог-
раниченными полномочиями.
На подмогу выступил и Дан. Исходя из левых соображений, он поставил,
в интересах правых, все точки над ”и”.
— Мы не должны закрывать глаза на то,— сказал он,— что Россия стоит перед
военной диктатурой. Мы обязаны вырвать штык из рук военной диктатуры. А это мы
можем сделать только признанием Временного правительства Комитетом обществен-
ного спасения. Мы должны дать ему неограниченные полномочия, чтобы оно могло
в корне подорвать анархию слева и контрреволюцию справа... Не знаю, сможет ли
уже правительство спасти революцию, но мы обязаны сделать последние попытки.
Только в единении революционной демократии с правительством спасение России...
В это время советское начальство окончательно взяло за правило ограничи-
вать прения в ЦИК одними фракционными ораторами. Выступали с обвинени-
ями министерских сфер и с требованиями единого советского фронта — Мартов,
Луначарский, Ногин. От меньшевистской фракции поносил большевиков Либер,
от эсеров — Авксентьев, от энесов — Чайковский. Кроме того, всесильное
большинство находило способы увеличивать число своих ораторов и фракций
ради ’’отповеди” большевикам первого и второго сорта. Так что известный нам
эсерствующий кадет Виленкин ’’давал отповедь” от фронта (!), а новая знамени-
тость, недалекий, но обладающий огромной седой бородой мужичок Зенкин,
отчитывал большевиков ”от крестьян” (!)12.
Но безразлично — были ли прения или их не было, принятие резолюции
Дана было обеспечено. Эта резолюция гласила: ’’Признавая положение на
фронте и внутри страны угрожающим военным разгромом, крушением револю-
ции и торжеством контрреволюционных сил, объединенное собрание ЦИК Сове-
та рабочих, солдатских и крестьянских депутатов постановляет: 1) Страна и рево-
8
люция в опасности. 2) Временное правительство объявляется правительством
спасения революции. 3) За ним признаются неограниченные полномочия для
восстановления организации и дисциплины в армии, решительной борьбы со
всякими проявлениями контрреволюции и анархии и для проведения той про-
граммы положительных мероприятий, которая намечена в декларации (8 июля).
4) Обо всей своей деятельности министры-социалисты докладывают объединен-
ному ЦИК не менее двух раз в неделю”.
На следующий день, после тех же примерно докладов и речей, та же резолюция
была принята в Петербургском Совете... Не знаю, кому это пришло в голову
— воскресить на фоне наших июльских дней слова Великой французской
революции. Но во всяком случае в этой оболочке не было души 93-го года. Осталась
одна риторика, и притом безвкусная. Официальные формулы об ’’опасности”
и ’’спасении” были совершенно бесплодны и, будучи не в нашем стиле, нисколько не
ласкали слуха. Но и в деловой своей части (в передаче правительству неограничен-
ных полномочий) резолюция не имела никакого значения... Казалось бы, кадетским
сферам оставалось только радоваться освобождению правительства от Совета, но
даже милюковская ’’Речь” сочла нужным отметить ’’гипноз слов”, юридическую
никчемность и фактическую бессодержательность резолюции о диктатуре.
И в самом деле, юридически диктатура не доделана, так как часть министров
обязывается постоянной отчетностью Совету (обязан ли ею глава государства
Керенский, является ли он ныне советским или подотчетным Родзянке или
одному господу богу — по-прежнему никому не известно). А фактически прави-
тельство и без того делало и впредь могло бы делать все, что только считало
нужным; фактически оно давно было совершенно независимо в своих действиях,
ибо Совет одно игнорировал, а другое одобрял post factum; так могло бы
продолжаться и впредь безо всякого шума о диктатуре... Резолюция о неог-
раниченных полномочиях имела бы практический смысл только тогда, если бы
она действительно сделала кабинет Керенского сильной властью. Но об этом не
могло быть речи. Правительство не имело по-прежнему ни авторитетного ап-
парата, ни реальной силы в своем ’’свободном” и ’’независимом” распоряжении.
Что оно могло сделать со своей ’’диктатурой”? Политически — все, что
угодно, оно могло делать и без нее. И оно доказало это за две недели целым рядом
кричащих эксцессов, контрреволюционных актов, плохо мирившихся даже с со-
знанием советского большинства. Для этих актов не требовалось ни государствен-
ного аппарата, ни реальной силы, а только — своего рода смелость. Но техничес-
ки^ "органически" — где требовались аппарат и сила — новое правительство,
даже с дарованными ему ’’полномочиями”, не могло сделать ровно ничего. Оно не
могло ни водворить в стране порядок, ни восстановить дисциплину в адгмии, ни
реставрировать фактическую диктатуру капитала — в соответствии со своей
фактической (а не декларированной) программой*.
Поэтому такая ’’диктатура” правительства ни в какой мере не могла удовлет-
ворить плутократию. На фоне этой ’’диктатуры” плутократия мечтала и заботи-
лась о другой. Но тут уж никакие советские резолюции нисколько не могли
помочь. Тут надо было возложить надежды на перемену объективных условий,
на послеиюльскую реакцию в народных массах, на изменение нашей "неписаной
конституции ".
* * *
Обстановка для этого, казалось, была вполне благоприятна. Почва для
действительной буржуазной диктатуры основательно подготовлялась. Ибо реакция,
депрессия, упадок духа в народных массах были огромны после июльских дней.
Уже самое голосование резолюций о ’’диктатуре” было в этом отношении
очень показательно. Конечно, в объединенном ЦИК за резолюцию голосовало
подавляющее большинство; но любопытно, что вся оппозиция при голосовании
воздержалась (это были меньшевики-интернационалисты, ’’междурайонцы”, ле-
вые эсеры и большевики). В Петербургском же Совете, где рабочая секция была
* Командующий войсками Половцев в приказе потребовал, чтобы солдаты надели погоны., но
и этого ’’диктатуре” достигнуть не удалось. Не надели — и все тут.
9
чуть ли не вся большевистской, против резолюции голосовало 8—10 человек.
’’Диктатура” ненавистных Керенского и Церетели уже казалась лучше многого
другого, что могло бы случиться...
Вполне естественно, что инициативные буржуазные группы набросились на
Петербургский гарнизон, чтобы закрепить его за ’’полномочным” правитель-
ством, служащим плутократии. Пользуясь растерянностью масс, кто-то из офи-
церско-кадетских сфер созвал собрание представителей гарнизона 10 июля
в Преображенском полку. Все собрание, в котором участвовал командующий
округом Половцев, было сплошной травлей большевиков и закончилось прова-
лом резолюции о доверии ЦИК, предложенной Войтинским! Президиум солдатс-
кой секции тогда потребовал, чтобы такие самочинные собрания гарнизона
впредь не созывались, и созвал свое — официальное. По настроению оно
отличалось немногим, но приняло резолюцию ’’звездной палаты”; в ней Совет
уже оставался в тени, и выражалась преданность Временному правительству
в таких ярких выражениях, которые напоминали антисоветские резолюции
второй половины марта. Подобные резолюции, иногда прямо заостренные против
Совета, стали в огромном количестве фабриковаться и в воинских частях.
Офицерство же на своих собраниях громило Совет наряду с большевиками
в самых разнузданных выражениях.
Положение ’’звездной палаты” было не из легких. Она настояла на устране-
нии Половцева, который со своим главным штабом был источником и покрови-
телем всей этой кампании. Но такие меры ничего не меняли в общей ситуации...
Борьба за армию развернулась во всю ширь, вернувшись к мартовскому периоду
революции. Но сейчас не было единого советского фронта. Сейчас Совет хотя
и видел опасность, хотя и стремился сидеть сразу на двух стульях, но все же
определенно прикрывал собой контрреволюцию.
Особенно показательна депрессия, наступившая среди матросов красного
флота. Флотские организации и общие собрания кораблей вслед за частями
гарнизона стали обращаться с повинными — с просьбами ’’снять позорные
обвинения” и с полным доверием новой коалиции... Газеты запестрели заголов-
ками об ’’успокоении”. Ультиматум Керенского о подчинении и выдаче зачин-
щиков июльского мятежа был принят с полной покорностью. Матросы выража-
ли полную готовность беспрекословно подчиняться правительству и только
просили назначить следственные комиссии, чтобы те сами нашли зачинщиков.
Так поступил и красный Кронштадт. Он сообщил об этом через особую
делегацию, направленную известному нам Дудорову, автору телеграммы о пото-
плении судов. Воспользовавшись таким настроением, от кронштадтцев потребо-
вали выпуска офицеров из кронштадтских тюрем, и на этот раз требование было
немедленно исполнено.
Тогда главный военно-морской прокурор предъявил кронштадтцам, казалось
бы, совершенно нестерпимое требование: выдать своих вождей — Раскольникова,
Рошаля и некоего Ремнева13. Требование было подкреплено наглой (и невыпол-
нимой) угрозой — блокировать Кронштадт в случае отказа. Дело обсуждал
Кронштадтский Исполнительный Комитет и решил удовлетворить требование.
Дело перешло затем в пленум местного Совета, и он постановил то же самое...
Действительно, это было ’’успокоение”.
Ультиматум прокурора имел смысл только в качестве нарочитой и жестокой
экзекуции. Ясно, что при данной конъюнктуре кронштадтских вождей можно
было арестовать попросту и без затей, - как Каменева, Коллонтай и других.
Сейчас Раскольников и Ремнев были арестованы волею своей собственной
армии... Рошаль же сначала было последовал примеру Ленина и Зиновьева. Но
раздумал и вскоре сам отдался в руки властей.
Реакция и депрессия глубоко проникли и в самый авангард, в самую надеж-
ную опору революции — в толщу петербургских рабочих. В самые июльские дни
мы уже видели заводские резолюции против большевиков. Это был шок
и Katzenjammer*. Теперь было хуже. Целый ряд заводов, отмежевываясь от
большевиков, вслед за воинскими частями горячо поддерживал новую коалицию.
* Похмелье (нем.).
10
Мы были отброшены далеко назад. Огромный запас сил революции был
выпущен на ветер. Массы были принижены и расслаблены. Буржуазия воспря-
нула и рвалась в бой. Атмосфера прочной, глубокой реакции хорошо ощущалась
всеми. Почва для действительной диктатуры была благоприятной.
Но еще оставались надежды! Надежды — не только на неиссякшие развязан-
ные силы и пробужденное сознание народных масс. Были еще надежды и на
самую коалицию. Не ее ли предшественница за два месяца так воспитала массы,
как было не под силу легионам Лениных? Не беспомощность ли буржуаз-
но-советского блока, не его ли государственная мудрость, не его ли эксцессы
бросили массы в объятия большевиков? И не та же ли ’’звездная палата’’ ныне
осталась у власти?
Ныне она получила новые полномочия, ’’неограниченные” права. На что она
употребит их, как не на доказательства своей ’’лояльности” перед плутократией,
как не на развязывание рук ’’законной” буржуазной власти в ’’буржуазной”
революции? Или ослабла ее государственная мудрость? Или сейчас, в упоении
победой, коалиция откажется от контрреволюционных эксцессов?.. Нет, верить
в это не было никаких оснований. Несравненные наглядные уроки массам были
обеспечены. Они должны вернуть массам сознание, веру, волю к действию
и снова сплотить их под знаменами революции.
* * *
Каковы же были дела новой коалиции?.. Уже немало дел ее мы знаем. Теперь
Россия уже не была ’’самой свободной в мире страной” и уподобилась ’’великим
демократиям Запада” (а также варварской Германии), где революционные элеме-
нты — противники войны — прочно сидели по тюрьмам. Но — дальше в лес,
больше дров.
11 июля три доблестных воина — известный нам авантюрист, эсер Борис
Савинков, состоящий (при Корнилове) комиссаром Юго-Западного фронта, с дву-
мя не столь известными товарищами, со своим помощником Гобечиа14 и комис-
саром 8-й армии Филипенко15 — послали на имя Керенского очень содержатель-
ную и торжественную телеграмму. Ее напечатали жирным шрифтом и должным
образом комментировали во всей ’’большой” прессе. Телеграмма в патетических
выражениях требовала смертной' казни на фронте ’’тем, кто отказывается риско-
вать своей жизнью для родины, за землю и волю”.
’’Смертная казнь изменникам — только тогда будет дан залог того, что недаром
за землю и волю пролилась священная кровь!..” Одновременно и сам генерал
Корнилов в совершенно своеобразной для ’’солдата” форме опубликовал в печати
свое требование: ’’Армия обезумевших темных людей, не ограждаемых властью от
систематического развращения, потерявших чувство человеческого достоинства,
бежит. На полях, которые нельзя даже назвать полями сражения, царит сплош-
ной ужас, позор и срам... Необходимо немедленно, в качестве временной меры,
введение смертной казни и полевых судов на театре военных действий”...
В общем, дело совершенно ясно. Сказано — сделано. Через двое суток, 13 июля,
в газетах было опубликовано восстановление смертной казни на фронте. ”В
полном сознании тяжести лежащей на нем ответственности Временное правитель-
ство учреждало ’’военно-революционные суды” и устанавливало смертную казнь
через расстреляние за нижеследующие преступления: за измену, за побег к неприя-
телю, за бегство с поля сражения, за уклонение от участия в бою, за подстрекатель-
ство или возбуждение к сдаче, к бегству или уклонению от сопротивления” и т. д.
Это была, конечно, логика положения. Но это было совсем не блестящее^
положение. А эта логика совсем не устраивала массы, которые видели, к чему она
ведет... Буржуазная пресса должна была ликовать. Но вместо того она завыла от
гнева по случаю допущенной несправедливости. Как?! На полях сражений, перед
лицом смерти малодушие карается расстрелом,— а здесь, в тылу, лодыри,
предатели и немецкие агенты будут по-прежнему растлевать армию, государство,
народное тело и душу! Не заслуживают ли они смертной казни во сто крат?..
Но потерпите же немного, всему есть свой черед.
Вечером того же, 11-го, числа на улицах столицы обыватели и рабочие
читали расклеенное объявление министра внутренних дел, меньшевистского
]]
и советского лидера Церетели. Объявление, между прочим, гласило: ’Временное
правительство приняло решительные меры к предотвращению событий 3—5
июля... I) Министерству юстиции поручено произвести строжайшее расследование
событий. 2) Все лица, прямо или косвенно (?) виновные в этих событиях,
арестуются следственной властью и предаются суду. 3) Всякие шествия и уличные
сборища в Петрограде, впредь до нового распоряжения, воспрещаются. 4) Призы-
вы к насилию и попытки к мятежным выступлениям, откуда бы они ни исходили,
будут подавляться всеми мерами, вплоть до применения вооруженной силы”...
Очень хорошо! Согласно этому приказу, мы, советская оппозиция, и мы,
сотрудники ’’Новой жизни”, должны были быть арестованы вместе с тысячами
’’безответственных” партийных деятелей, агитаторов, рабочих и солдат. Этого,
несомненно, и хотела ’’диктаторская” коалиция. Но одного хотенья было мало...
Пожалуй, еще любопытнее был пункт третий объявления. Припомним апрельс-
кое восстание два с половиной месяца назад. После него была принята чрезвычай-
ная мера: были воспрещены уличные манифестации и митинги, причем советские
лидеры хорошо понимали всю исключительность этой меры, принятой сроком на
три дня» Но кто тогда решился на нее? Мы знаем: ее вотировал тысячный пленум
рабочего и солдатского Совета. Сейчас ее объявляет, без срока, грозя оружием
и тюрьмами, министр внутренних дел, никого об этом не спрашивая, в силу своих
’’неограниченных полномочий”... Даже кадетская ’’Речь”, отмечая это, удивля-
лась, как далеко ушла революция... Куда? Конечно, возможность для министра
Церетели осуществить свои меры, даже расстрелами и арестами, внушала сильные
сомнения. Но ’’добрая” воля тут была налицо — без всяких сомнений.
Однако разрозненные действия, как известно, не ведут к цели; надо действовать
систематически. Надо вести осаду со всех сторон. И Временное правительство 12
июля постановило: ”Во изменение и дополнение постановления Временного
правительства от 27 апреля 1917... (NB!) — предоставить в виде временной меры
военному министру и управляющему министерства внутренних дел закрывать
повременные издания, призывающие к неповиновению военным властям... и содержа-
щие призывы к насилию и к гражданской войне”... На этом основании Керенский
закрыл 14-го числа всю большевистскую прессу (’’Правду”, кронштадтский ’’Голос
правды”, ’’Окопную правду”). В царские времена в таких случаях указывали
непосредственные причины: за призыв к тому-то в статье такой-то и т. п. Керенский
ничего подобного не сделал. Его действия были чистейшим произволом: в больше-
вистских газетах велась боевая политическая агитация, из которой можно было
делать в иных случаях определенные выводы. Но никаких призывов к насилию
и неповиновению в них не заключалось. Юридически — демократ и юрист Керенский
допустил полнейшее безобразие. Но и фактически — он не имел оправдания.
Разгром рабочей печати без суда и следствия мог бы быть произведен
’’законно” только среди острого кризиса, в огне восстания и гражданской войны.
Но ведь теперь же было ’’успокоение”! Большевики теперь были раздавлены
и пока безопасны. Нельзя же было утверждать всерьез, что армия бежит из-за
большевистских призывов к неповиновению.
Да и бегство к 14-му числу было уже в общем приостановлено. Газеты
констатировали улучшение на фронте. ’’Речь” писала, что ’’немцам придется
призадуматься”. Во всяком случае, немцы прекращали наступление, и русский
фронт как будто снова стал впадать в состояние анабиоза.
Но как бы то ни было, устремления новой власти и тут не совпадали с ее
возможностями. Распорядиться о закрытии газет и совершить тем самым контр-
революционный акт было совсем нетрудно. Но оградить страну от злокозненной
агитации ’’диктаторская” власть была не в состоянии. Несмотря на разгром
большевистских организаций, их издания безотлагательно возобновились и про-
должали выходить под другими названиями.
Тогда же правительство распорядилось о восстановлении военной цензуры»
Правящие сферы по этому поводу заявляли, что формально военная цензура
собственно и не была отменена, а существование ее необходимо и принято во всех
демократиях... Охранные отделения, кажется, тоже формально не были от-
менены, а в существовании военной цензуры не было никакой необходимости,
так как ни одна газета не имела ни малейших поводов писать о всяких ”дис-
12
локациях”, и никогда за пять месяцев революции, конечно, не выдала ни одной
военной тайны. Но ведь всякому известно, что военная цензура во всех демокра-
тиях совсем не есть военная, а есть политическая цензура, и для этой именно цели
она существует под предлогом войны. И сейчас, в обстановке послеиюльской
реакции, это должно было явиться средством обуздания печати в руках демокра-
та Керенского...
Но одно дело объявить военную цензуру и продемонстрировать этим свою
преданность свободе, а другое дело осуществить это благое начинание. Конечно,
из него не вышло ровно ничего. Печать не пожелала подвергаться цензуре и не
подвергалась ей.
Дня через три снова подал голос министр внутренних дел. 17 июля он обратился
по двум адресам с тремя циркулярами, очень пространными — в виде газетных
статей, богатых пустопорожней риторикой, но бедных деловым содержанием. Один
циркуляр был адресован областным, губернским и городским комиссарам (гене-
рал-губернаторам, просто губернаторам и полицмейстерам). Он призывал местных
агентов министра преследовать анархию и контрреволюцию, опираясь на демокра-
тическую общественность и работая в контакте с Советами. Второй циркуляр,
направленный тоже по адресу комиссаров, подробно размазывал прежние такие же
циркуляры Львова о борьбе с земельными захватами и всякого рода аграрными
самочинствами. Но в устах Львова все это звучало совсем не столь одиозно, сколь
в устах советского лидера в атмосфере контрреволюции. Третий же циркуляр был
адресован всяким местным общественным организациям, и в том числе Советам.
Предпосылки о недопущении ’’призывов”, ’’насилий”, ’’попыток” и т. д. кончались
требованиями полного содействия новой ’’сильной” власти, ’’наделенной чрезвы-
чайными полномочиями во имя обороны революции и спасения страны”...
Все вышеописанные мероприятия новой коалиции кричали одновременно об
ее реакционной сущности и об ее слабости. Все это были громкие покушения на
завоевания народа, но все неудачные... Атмосфера депрессии, реакции масс, их
усталости и разочарования, казалось бы, должна была способствовать успеху
всей этой правительственной ’’системы”. Но ’’полномочные” министры, очевидно,
слишком спешили, слишком кричали. С одной стороны, победительница-буржу-
азия все выше поднимала голову, все больше предъявляла требований, все более
подчиняла себе коалицию и ’’звездную палату”. Но с другой стороны — ’’писа-
ная” реакция, очевидно, далеко обгоняла ’’неписаную”. Массы, даже в своей
депрессии, чувствовали, что опасность грозит из Мариинского дворца. Это отрезв-
ляло массы, сдерживало их реакцию, вновь пробуждало их волю и заставляло
сплачивать ряды. А отсюда — снова бессилие реакционной власти и неуспех ее
покушений на народные права.
* * *
Казалось бы, Керенским и Церетели для начала могли быть довольны даже
дезертировавшие из правительства кадеты. Они и были довольны. Но мы помним,
что они дезертировали именно на почве пренебрежения их коллег принципом
российской великодержавности, на почве потворства украинскому сепаратизму...
Послеиюльское правительство, правительство демократа Керенского, должно
было дать кадетам реванш. Ведь эта надклассовая, общенародная партия была
самой могущественной базой плутократии. Нельзя же было революционной
власти не расшибить себе лба в поисках доверия и милости этих ’’общественных
кругов”. И реванш кадетской великодержавности, кажется, был дан в полной мере.
В самый разгар июльских событий (но, разумеется, независимо от них)
финляндский сейм сделал постановление о независимости Финляндии от России
в ее внутренних делах. Редакция этого постановления не только соответствовала
духу, но почти совпадала буквально с резолюцией по финляндским делам,
принятой на Всероссийском советском съезде. Резолюция же эта была, конечно,
предварительно санкционирована ’’звездной палатой”... Я уже писал о том, что
Финляндия была при этом юридически неуязвима и совершенно лояльна. В воен-
ном и дипломатическом отношении все оставалось по-прежнему, а с точки зрения
права — революция уничтожила зависимость Финляндии, прогнав царя, кото-
рый был великим князем финляндским и представлял собой ’’личную унию”.
13
Но, разумеется, патриотическая пресса подняла гвалт. Дневной грабеж и на-
рушение ’’жизненных интересов” обожаемой родины!.. ’’Государственные” элеме-
нты требовали репрессалий и аннулирования предательского акта... 12 июля
финляндский сейм в разъяснение и оправдание своего шага обратился е ’’адре-
сом” к Временному правительству. Ссылками на законы, на историю, на здравый
смысл, на демократические принципы в самых лояльных и предупредительных
выражениях финляндский сейм объяснялся с российским правительством и об-
ществом, ’’уповая”, что Россия признает неотъемлемые права Финляндии.
Но не тут-то было. Руководящие буржуазные сферы заняли совершенно
непримиримую и боевую позицию. Снискать их расположение без реванша в этом
пункте ’’звездной палате” было невозможно. Зато здесь единение душ могло бы
быть особенно красочным. Это было бы своего рода гарантией покорности
советских сфер. И эти гарантии были даны...
Дня через два-три после ’’адреса” финны прислали делегацию в ЦИК
— нащупать почву, попросить поддержки. Делегация указала, что постановле-
ние сейма не расходится с резолюцией советского съезда. Им ответили, что
действительно не расходится, но вопрос в том, как на дело посмотрит Временное
правительство. Финны возразили, что правительство, согласно постановлению
ЦИК, должно ведь руководствоваться постановлениями съезда, а основное ядро
коалиции, министры-социалисты, находятся ведь и в формальной зависимости от
полномочного органа революционной демократии. Им ответили, что все это
совершенно верно, но весь вопрос в том, как посмотрит на дело Временное
правительство... О, мы были дипломатами, не лыком шитыми! И чего другого
— а уж достоинство свое мы поддержать умели...
А ]8 июля торжественным ’’манифестом”, выдержанным в стиле царских
’’рескриптов”, Временное правительство ’’сочло за благо” сейм распустить и со-
звать новый не позднее 1 ноября. Оно сочло за благо мотивировать это тем
’’соображением”, что ”с отречением (?) последнего императора вся полнота власти
и в том числе права великого князя финляндского могли перейти только к об-
леченному народом российским высшей властью Временному правительству”...
Ну хорошо, допустим, что господа июльские министры стали в совокупности
великим князем; допустим, к ним перешли эти права Николая, как его права на
цивильный лист, на разгон Думы, на распоряжение секретным фондом и т. д.
Разве дело в этих правах? Ведь вопрос идет об их применении. Цивильного листа
министры не имели и Государственной думы не распустили. А требования
элементарнейшего демократизма они нарушили самым настоящим николаевским
кулаком... ’’Манифест” еще ссылался на невозможность для него ’’предвосхищать
самочинно волю будущего Учредительного собрания”. Но разве ’’облеченный”
великий князь, если бы он не пожелал пользоваться варварскими правами, должен
был бы ждать Учредительного собрания?.. Очень неумно и весьма отвратительно.
В Гельсингфорсе генерал-губернатор (да, еще был и такой: это был не самый
умный из либерально-монархистских помещиков М. Стахович) заявил финляндс-
кому сенату, что все средства соглашения исчерпаны и правительство, не желая
прибегать к силе, апеллирует к самому финскому народу! Сенат и сейм после
тяжелых размышлений решили подчиниться. Но было бы любопытно посмот-
реть, что было бы в противном случае?
В Гельсингфорсе весь гарнизон и флот были на стороне финнов. Попытка
’’прибегнуть к силе” была бы конфузом на всю Европу. Но июльские министры
были готовы на все, чтобы после июльской провинности угодить биржевикам, их
кадетским идеологам и контрреволюционному мещанству... Надо, впрочем, от-
метить, что ’’манифест” подписали только восемь министров. Подписей Чернова
и Скобелева — не знаю почему — под ним нет. Но, конечно, красуются на своих
местах блестящие имена Керенского, Пешехонова, Церетели.
2
СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА
Погоня за новыми буржуазными министрами.— Керенский усовершенствует кабинет.— Чехар-
да кандидатов.— Кадетские биржевики и просто биржевики.— Новый кабинет готов.— Церетели
сконфужен.— ’’Приемлемые” условия контрреволюционеров.— Совет путается в ногах неограничен-
ного премьера.— Керенский ’’взрывает” бедную Россию.— В Таврическом.— Экзекуция над большеви-
ками.— В ком бьется русское сердце.— Глубокомысленное начинание Керенского.— Государственное
совещание.— Похороны казаков.— Позор ЦИК.— Пленум верховного органа.— Армейские организа-
ции.— Троцкий об июльских событиях.— Подозрительные настроения в ЦИК.— Неприятности
’’звездной палаты”.— Отчеты министров-социалистов.— Земельные дела.— На продовольственном
фронте.— Экономический совет.— ’’Железный день” вместо регулирования промышленности.— Дело
мира при второй коалиции.— Патриоты или хамы?— Мартов о конъюнктуре.— ’’Выбор” Керенского.
Я написал выше, что все эти кричащие, контрреволюционные акты проделы-
вались главным образом для одной ’’высокополитической” цели — для умилости-
вления плутократии. Ее доверие надо было заслужить, чтобы она сменила гнев
на милость и вновь, в лице кадетов и биржевых тузов, согласилась вернуться
в правительство — володеть народом и Советом. Это была контрреволюция, но
она была ’’законна”, ибо ведь революция у нас была буржуазная!.. Правда,
Керенский, как вполне буржуазный министр, как российский расхлябанно-крик-
ливый и малосмыслящий Бриан1 или Мильеран2, проделывал все это "по
убеждению99, считая это своим государственным или ’’революционным” долгом,
не видя во всем этом никакого компромисса. Но советские лидеры — Церетели,
Чхеидзе, Дан, Чернов — не могли не видеть во всем систематических уступок
буржуазии, которые проделывались именно ради указанной цели.
Где доказательства, что дело обстояло именно так?.. Доказательства в том,
что весь период второй коалиции был периодом непрерывной, бешеной, самозаб-
венной погоней Керенского и Церетели за новыми буржуазными министрами.
Вторая коалиция организовалась ’’самочинно”. Но она была недоделана:
нескольких министров в ней, как мы знаем, не хватало. После июльского удара
Керенский, став главой кабинета, с чисто ребяческим увлечением принялся
формировать свое собственное министерство. Быстро потеряв всякую меру, он как
бы нарочито стал демонстрировать свой произвол в этих операциях. Не дожида-
ясь от ЦИК никаких ’’полномочий”, он сейчас же после 7 июля принялся
разыскивать себе ’’дополнительных” подручных и коллег. А когда ЦИК раз-
вязал ему руки формально, он уж прямо поставил себе целью сформировать
совершенно новый кабинет — третью коалицию — по своему вкусу.
При этом, ради прочности и солидности, он устремил свое главное внимание,
конечно, на кадетов. Но надо было привлечь их так, чтобы они состояли при
Керенском. Понятно, что со вчерашними беглецами из министров тут хлопот
было немало. Но Керенский не щадил энергии, доходя до полного извращения
всех идей власти и ее ’’верховных носителей”. Керенский бросался портфелями
и назначениями, как мячиками. Министры на пять минут стали сменяться одни
другими. Этим неудержимо расшатывалась ’’диктаторская” власть, ибо прини-
мать ’’диктаторов” всерьез не было никакой возможности. Очень скоро все стало
походить на скверную оперетку. Но Керенский не замечал этого и продолжал
свою потеху.
Сказка про белого бычка была такова. Сформировав вторую коалицию
и выступив с декларацией 8 июля, Керенский начал формирование третьей
с обращения к некой ’’радикально-демократической” партии3. Это была фиктив-
ная величина, о которой у меня доселе, кажется, не было случая упомянуть, да
и впредь, вероятно, не будет такого случая. Эту ’’партию” составляли несколько
человек катедер-социалистов4 и радикальных буржуа, ради персональной круж-
ковщины отошедших от прогрессистов и не вошедших к кадетам... Собственно
15
говоря, переговоры с этой партией начались с того, что Керенский пригласил
к себе своего близкого друга, выше упоминавшегося Ефремова, и предложил ему
занять любой пост в его кабинете. В ответ на это красноречивое предложение
Ефремов, математик по образованию, выбрал портфель юстиции; но предложил
захватить и еще одного члена ’’радикально-демократической партии” — московс-
кого торгово-промышленного туза Барышникова. Отчего же нет? Для старого
друга Керенский охотно согласился и дал Барышникову портфель ’’призрения”.
Затем пошла чехарда кандидатов, министров и ’’управляющих”. Промельк-
нули ’’финансисты” — Бернацкий5, Титов6; путейцы — Ливеровский7, Тах-
тамышев8. Из этих почтенных людей (неопределенной партийности) прочно
сидел на месте фактического министра торговли и промышленности один только
знаменитый Пальчинский... Но все эти люди, никого в кабинете не представля-
вшие, не придавали ему ни малейшей солидности.
Его глава, видя это, стал не на шутку сердиться и искать способов вновь
связаться с кадетами. Для этого надо было, конечно, преодолеть сопротивление
советской части кабинета. Ведь советские министры только что заткнули массам
рот декларацией 8 июля. Бумажонка была дрянная и лживая, но все же для
кадетов одиозная, по крайней мере в данной, послеиюльской конъюнктуре.
Сейчас кадеты, конечно, держали курс на изничтожение и этой бумажонки со
всем Советом. ’’Звездная палата” должна была сопротивляться.
Но все же 13-го числа при помощи истерики Керенский ’’изнасиловал”
советских министров. И ’’весь кабинет предоставил свои портфели в распоряже-
ние Керенского”. То есть попросту согласился на то, чтобы Керенский заново
составил министерство, как ему заблагорассудится.
Зарвавшийся ’’премьер” понял это en toutes lettres* и немедленно приступил
к делу. В тот же день и в первую голову он обратился к кадетам; но так как
кадеты были партией надклассовой, общенациональной, то Керенский, знающий
толк в общественных отношениях, обратился еще к объединенной классовой
организации крупнейшего отечественного капитала — к ’’Совету съездов”
и к ’’Совету всероссийского союза промышленности и торговли”. Однако он
обратился не в официальные органы, а персонально к лидерам кадетов и бир-
жевиков. Тонкий политик поступил так потому, что он желал создать вполне
независимое правительство, свободное решительно от всяких влияний, чтобы ни
одна организация не могла навязывать ему свою волю. Превосходно! И кадеты
и биржевики стремились совершенно к тому же. И они ”в принципе” согласились
с полной готовностью, едва сдерживая свой бурный восторг по поводу такого
оборота дела.
Конечно, они не только согласились. Они, можно сказать, вцепились в открыв-
шиеся перспективы власти — в обстановке послеиюльских реакций. Воскресли
все их былые надежды. Тут надо не упускать своего, но держать ухо востро
и смотреть в оба!.. Кадеты немедленно потребовали гарантий независимости,
формального разрыва с Циммервальдом (?) и... удаления Чернова, против кото-
рого шла бешеная травля все эти дни, бешеная, но никого не убеждавшая, так как
наемные перья, не знавшие, что, собственно, сказать, говорили самые несуразные
вещи.
Требования кадетов, кроме ликвидации Совета как фактора политики, означа-
ли и перемену правительственной программы. Керенский замялся. Тогда кадеты
уступили. Их Центральный Комитет больше не требовал удаления Чернова. Но
вот горе какое: сами кадетские кандидаты в министры — Кокошкин, Астров
и Набоков — ни за что не соглашались делить власть с эсеровским лидером...
В ночь на 15 июля Керенский, по сообщению газет, вел переговоры о пор-
тфелях со следующими лицами: с Кишкиным (внутренних дел), с Новгород-
цевым (просвещений)9, Набоковым (юстиции), Астровым (государственного конт-
роля), Кокошкиным (исповеданий), Третьяковым (торговли и промышленности),
Авксентьевым (земледелия) и Плехановым (труда)... Первые пятеро были каде-
ты, шестой — кандидат биржи, как таковой, в дополнение к Терещенке...
Советским представительством в этом проекте новой коалиции, как видим, и не
* Целиком, без сокращений; в переносном смысле — откровенно (франц.).
16
пахнет. Вся революционная демократия представлена такими странными кан-
дидатами, как Авксентьев и Плеханов. Что же касается советского лидера,
бывшего столь необходимым в правительстве два месяца назад, то ныне, в тот
самый момент, когда он сочинял свои циркуляры, преподающие всей России
лояльный образ действий, в этот самый момент его жалкие ризы были с него уже
содраны, и их примерял на себя махровый кадет Кишкин. Общая картина
положения была совершенно ясна...
При виде этой картины Церетели почувствовал себя неловко. Этому не могла
помешать даже вся его беззаветная преданность идее буржуазной революции.
И Церетели рискнул выступить с такого рода публичным заявлением (через
комитет журналистов): ’’Муссируемые в последние дни печатью слухи о кризисе
Временного правительства и о возможности пересмотра его программы совершен-
но не соответствуют действительности. Плодом фантазии являются и сообщения
о предстоящих будто бы перетасовках в правительстве. Ввиду исключительной
серьезности положения Временное правительство действительно желало бы при-
влечь в свой состав новых лиц из тех кругов, которые готовы стать на почву
общенародной платформы 6 мая или 8 июля. Переговоры велись не с партиями,
а с деятелями, которые могли бы полностью и без урезок принять программу
правительства. Если таких лиц не окажется, правительство будет в нынешнем
составе продолжать бороться за спасение страны... Это есть мнение всего прави-
тельства”,— категорически подчеркнул в заключение советский лидер.
Что и говорить — положение было неприятное. Однако подобные заявления
не были достойным выходом из него. Газеты сообщали не слухи, подлежащие
опровержению, а факты, которые опровергать было нельзя. В номере ’’Речи” от
16 июля (как и в других газетах) непосредственно под заявлением Церетели
красуется ответ Керенскому вышеназванных организаций торгово-промышлен-
ного класса. Ответ содержал минимальные условия, при которых наш трестиро-
ванный капитал соглашался осчастливить страну и революцию своим участием
в кабинете: 1) ’’Вся власть Временному правительству — оно не делит ее
ни с какой общественной, классовой или политической организацией в стра-
не”; 2) Боевая мощь и железная дисциплина — до конца; 3) ”Не место в прави-
тельстве лицам, представляющим лишь самих себя, за которыми нет опоры
в общественном мнении и доверия страны”; 4) Временное правительство не
вправе предпринимать кореннущ ломку существующих социальных отношений
до Учредительного собрания; те лица, которые... ”не в силах поступиться своими
партийными требованиями, не входят в состав правительства”; 5) ’’Промышлен-
ность и торговля имеют государственное значение,— недопустимо разрушение
этих устоев хозяйственной жизни”... и т. д. Здесь очень хорошо выражена
позиция буржуазии в период контрреволюционной весны.
Тогда же опубликовали свой ответ и кадетские кандидаты в министры. Но
надклассовая партия тут, конечно, ничего прибавить не могла — разве только
красок. Так, гг. Астров, Кишкин и Набоков требовали ответственности ’’ис-
ключительно перед своей совестью”. Во внутренней политике общенациональ-
ные интеллигенты требовали, чтобы все основные социальные реформы и раз-
решение вопросов о форме государственного строя (позвольте, но ведь они
недавно высказывались за республику!) были безусловно отложены до Учреди-
тельного собрания, а во внешней политике дело укладывается в очень простую
формулу ’’полного единения с союзниками”.
Еще кадеты настаивали в особом пункте, чтобы ’’выборы в Учредительное
собрание были произведены с соблюдением всех гарантий, необходимых для
выражения подлинной народной воли”. Это означало, что кадеты предполагали
отложить Учредительное собрание ad calendas graecas*; спекулируя на даль-
нейшем углублении реакции и лелея перспективы буржуазного большинства (не
в пример органам самоуправления), кадеты в последнее время взялись кричать на
всех перекрестках, что это немыслимое дело — созвать со всеми ’’гарантиями”
Учредительное собрание к 30 сентября...
* До греческих календ (лат.). Выражение, приписываемое римскому императору Августу;
близко по значению русскому ’’После дождика в четверг”.
17
Керенский, со своей стороны, признал условия кадетов и биржевиков для себя
приемлемыми. Они, правда, исключали только что подписанную им программу.
Но ведь не могло же, в самом деле, это быть серьезным препятствием!.. Хуже
было заявление Церетели, которое очень дурно подействовало на настроение
кандидатов. Правда, и его можно было игнорировать. Ведь Керенский же
получил полномочия отвечать только перед своей совестью и кроить, и шить
дюжину всероссийских самодержцев, как ему взбредет в голову. Но так-то так,
а все же тут, пожалуй, будут хлопоты с Советом: хоть он и покорен, но еще не
умер, а заявления его лидера, да еще такие обязывающие, что-нибудь да значат...
Было необходимо выяснить дело до конца и получить формальные гарантии.
Кадеты, уже присосавшиеся к призраку власти, приостановили переговоры
и набросились на Церетели и Совет под аккомпанемент всей буржуазной прессы.
А затем они потребовали, чтобы Керенский письменно ответил им о приемлемости
для него условий, ”не упоминая о предыдущих декларациях прежних составов
правительств”.
Казалось бы, исполнить это требование для Керенского легче легкого. Но
опять-таки тут путалось в ногах заявление Церетели: в дело вмешалась ’’звездная
палата”. Хотя 13-го числа Керенский получил ”в свое распоряжение” все
портфели, а в ночь на 10-е — ’’неограниченные полномочия”, но все же советские
лидеры стали делать ему ’’представления”: с коалицией-де не все в порядке. До
вечера 19-го Церетели и Гоц решительно не имели успеха,— Керенский был готов
удовлетворить кадетов по всей линии. Но ночью на 20-е он вдруг ’’перешел на
точку зрения Церетели” — насчет программы 8 июля ’’полностью и без урезок”.
И 20-го числа Керенский послал кадетским кандидатам письмо со ссылками на
декларации 2 марта, 6 мая, 8 июля. Кадеты ответили, что в таком случае говорить
не о чем. Переговоры были прерваны...
Стало быть, Совет одержал верх? Пустяки!.. Не мог же Керенский на самом деле
внять убеждениям. Не мог же он верить угрозам. Не мог же он изменить тому, чему
предавался с такой страстью чуть ли не две недели своего премьерства... Когда кадеты
отказали, Керенский выдумал еще одну, последнюю комбинацию: он предложил
кадетам такую взятку, что все вокруг — и враги, и друзья — только ахнули. А когда
и она не помогла, то Керенский, не будучи в состоянии спасти Россию созданием
правильно сконструированного кабинета, 21-го числа ’’вышел в отставку” и даже
немедленно уехал в Финляндию! А за премьером вышли в отставку и прочие
министры — не советские, однако, а буржуазные: Некрасов, Терещенко, Годнев,
святейший Львов, Ефремов... Россия была обезглавлена. Отечество в опасности!
Пустяки! На кого, в самом деле, Керенский мог оставить Россию? Ну как он
мог всерьез так вдруг и покинуть вожделенную верховную власть?..
К тому же только накануне Керенский ’’уволил” Брусилова, назначив главноко-
мандующим знаменитого Корнилова, при нем комиссаром — проходимца Филонен-
ко, а своим помощником — подозрительного авантюриста Савинкова. И в ожидании
уничтожения чинов и орденов, согласно программе 8 июля, Керенский только что
произвел несколько своих подручных в полковники и генералы. Только что —
неизвестно почему — он перенес резиденцию правительства из Мариинского
в Зимний дворец. Только что раззудилось плечо, размахнулась рука — и вдруг...
Пустяки!.. Все это было не больше как новым вымогательством свободы рук
разгулявшегося бонапартенка. Что же, в самом деле? ’’Предоставили портфели”,
обещали полную свободу действий, а не дают принять ’’приемлемые условия”.
Ну, так вот же вам, господа ’’звездная палата”: вместо истерики — Финляндия!
Теперь, небось, дадите.
А насчет последней взятки кадетам речь будет впереди.
* * *
Но что же делал в это время ЦИК? О чем думал ’’полномочный орган”
демократии, глядя на эту свистопляску? Как реагировал он на это разграбление
революции?
В Таврическом дворце после ’’июля” не наблюдалось больших перемен. За
двухнедельный период второй коалиции процесс умирания отнюдь не был
приостановлен, но он был затушеван частыми, бурными и многолюдными ”объ-
18
единенными” заседаниями в Белом зале, посвященными ’’высокой политике”. Эти
заседания не были проявлением жизни; напротив, они — содержанием своим —
ярко подчеркивали одряхление и упадок. Но внешнее оживление, многолюдство
и кутерьма могли ввести в заблуждение постороннего наблюдателя, вроде знаме-
нитого Отто Бауэра, посетившего в эти дни ЦИК проездом из сибирского плена
на родину10.
Деятельность высокого учреждения протекала под руководством и присмот-
ром все тех же лиц. По-прежнему бессменно царствовал, не управляя, Чхеидзе.
При нем же, как и раньше, неотлучно состоял фактический управитель, ’’прави-
тельственный комиссар” Церетели. Не в пример его советским коллегам, много-
сложные обязанности министра внутренних дел не оторвали Церетели от Совета.
Во время длинных и бесплодных заседаний, с начала до конца, Церетели можно
было видеть на председательской эстраде, часто жующим корку черного хлеба
или, в лучшем случае, яблоко: этот спартанец по привычкам явно не успевал
поесть как следует, в надлежащих местах, — ив таком виде я живо представляю
его себе на фоне огромной, безобразной, задернутой холстом дыры, пробитой
в стене Белого зала (по случаю ремонта). Скобелев, Чернов и даже Гоц были
видны гораздо реже.
13-го числа в заседание ЦИК явился нежданно-негаданно сам новый ми-
нистр-президент — для приветствия ’’демократии” и произнесения тронной речи.
Что это значит? Откуда эта невиданная высочайшая милость?.. Самая речь
Керенского, произнесенная среди оваций, этого еще не объяснила. Напротив, она
заключала в себе не совсем ясные места. Но к концу заседания все объяснилось.
— От имени Временного правительства я заявляю, — говорил премьер, — что
оно верит в разум и совесть русского народа (очень, очень хорошо!)... Эту веру
дают мне последние дни,— продолжал Керенский,— когда ЦИК нашел в себе
достаточно мужества, чтобы решительно, раз навсегда устранить ту опасность,
которая гнездилась в органах самой демократии... ЦИК должен оказать полную
поддержку власти. Только решительным уничтожением элементов, преследу-
ющих свои групповые интересы и ставящих их выше блага всей России, может
быть укреплено Российское государство. Я прошу отмежеваться от тех, кто своей
деятельностью поддерживает контрреволюцию...
На эту министерскую декларацию торжественно отвечал Чхеидзе; потом
переполненный зал встает и долго рукоплещет среди возгласов в честь Керенс-
кого; потом растроганный министр-президент целуется с Чхеидзе; потом, окон-
чательно потрясенный, он снова вскакивает на трибуну и провозглашает:
— От имени Временного правительства я даю торжественное обещание, что
всякая попытка восстановления монархического строя будет подавлена самым
решительным и беспощадным образом...
Боже, как жалко было этого главу государства, не понимавшего, как это
смешно!.. Но все это не существенно. К деловому порядку дня собрание направил
Дан, предложивший на обсуждение резолюцию от имени фракций меньшевиков
и эсеров. Резолюция очень любопытна, хотя и не стоит передавать ее потомству
целиком. Она была направлена с начала до конца против большевиков и была не
чем иным, как политической экзекуцией. Впрочем, она заключала в себе и свя-
тые истины, при всей своей юридической несостоятельности.
Резолюция прежде всего напоминает о прежних постановлениях насчет обяза-
тельного подчинения меньшинства советскому большинству и требует впредь от
всех фракций выполнения всех решений ЦИК. Между тем большевики ’’вели
среди рабочих и солдат безответственную демагогическую агитацию”, содействуя
этим гражданской войне и военному поражению. Дальше ЦИК признает себя
заинтересованным в суде над большевиками, обвиняемыми в мятеже и в получе-
нии немецких денег, а потому, осуждая поведение Ленина и Зиновьева, ЦИК
требует того же от своей большевистской фракции. Все привлеченные к суду
члены ЦИК устраняются до приговора. А в заключение Петербургскому Совету
’’рекомендуется” как можно скорее произвести перевыборы всего своего состава...
Экзекуция, учиненная ЦИК над Лениным и Зиновьевым, была по существу
вполне справедлива. Но это совсем не значит, чтобы она была политически
допустима. И, собственно, было бы даже непонятно, чем вызвана эта запоздалая
19
расправа, если бы не наличие Керенского, предвосхитившего резолюцию
в своей тронной речи. Конечно, этот мудрый акт был совершен по его
настоянию. А он за это оказал невиданную милость и согласился своим личным
присутствием ознаменовать единение власти и демократии...
Надо, впрочем, прибавить, что от слова ЦИК — уже "не станется": боль-
шевистская фракция и не подумала выразить осуждение своим вождям, а Петер-
бургский Совет — объявить всеобщие перевыборы. Соответственно этому и эк-
зекуция над большевиками не имела иных последствий, кроме удовольствия
Керенского.
Между прочим, через два дня в кронштадтском ’’Пролетарском деле”
(вместо закрытого ’’Голоса правды”) появилось новое письмо Ленина
и Зиновьева, где они объясняют, почему они скрылись от суда11. Письмо
продолжает уже начатую ими полемику по существу дела, а объяснения
заключаются только в том, что ’’отдать себя в руки Переверзевых
и Милюковых значило бы отдать себя в руки разъяренных контрреволюци-
онеров”, которые не желают знать ’’даже таких конституционных гарантий,
какие существуют в буржуазных упорядоченных странах” (?). ’’Учредительное
собрание одно только будет правомочно сказать свое слово по поводу приказа
о нашем аресте” (!)12.
Выступления фракционных ораторов были бурны, по не давали ничего
нового. Рязанов, Ногин и Мартов добросовестно, но безуспешно громили ко-
алицию и ’’звездную палату”. Церетели, Авксентьев и новая звезда трудовиков,
довольно пошлый обыватель, бывший думский депутат Булат13, защищались,
наступая на большевиков первого и второго сорта. Церетели говорил, между
прочим:
— Все те, кто понимает, что сейчас не время для проведения узких, эго-
истических, партийных платформ, все те, в ком сильно чувство любви к родине,
должны откликнуться на призыв правительства. А правительство должно дать
гарантии, что тот удар, который был нанесен в спину революции, не повторится.
Разве не характерно, что здесь говорили (оппозиция) обо всем, но ни словом не
обмолвились о восстановлении смертной казни...
Но это было неверно. Мартов от имени нашей группы требовал слова для
оглашения специального протеста, но слова ему не дали... ’’Трудовик” же Булат
оперировал на трибуне с письмом Троцкого к Временному правительству. В этом
письме, напечатанном утром того же дня в газетах, Троцкий в ярких выражениях
заявляет о своей солидарности с партией Ленина и требует распространения и на
него приказа об аресте. Свое невхождение в большевистскую партию Троцкий
объясняет ’’историческим прошлым, ныне утратившим всякое значение”. Кроме
того, в письме содержится описание того, как большевики относились к событиям
3 июля: глубокой ночью на 4-е выступление решили отменить, но утром возоб-
новили призывы... Однако Троцкий, требуя своего ареста, с 6-го числа не
появлялся в советских сферах и пребывал ’’неизвестно где”. И Булат к восторгу
собрания изливал свое презрение к Троцкому по поводу того, что в своем письме
он, требуя своего ареста, не указывает своего адреса (впрочем, эта полемическая
’’вольность” была подсказана Даном)...
Резолюция принималась в атмосфере разыгравшихся страстей, ненависти
и улюлюканья по адресу кучки левых, прикрывающих германских агентов
и шпионов. Кто-то из патриотических мужичков в избытке благородных чувств
потребовал с кафедры поименного голосования.
— Пусть, — сказал он, — все знают, в ком бьется русское сердце!..
Мартов, не дав мужичку окончить, вне себя от гнева бросился на трибуну.
Протестуя против черносотенного выступления эсера, он заявил, что оппозиция
опубликует свои имена. Увы! Этих имен в ЦИК было сейчас всего 11 или 12...
А мужички из крестьянского ЦИК вскоре, по перемене обстоятельств, массовым
способом перекочевали из правых эсеров в левые, а потом и в ’’коммунисты”...
Так действовал полномочный орган революционной демократии в то время,
как коршуны буржуазной ’’общественности”, чуя добычу, вились вокруг ’’хва-
стунишки” Керенского и вцеплялись в призрак власти над российскими народа-
ми... ЦИК, если бы он был органом революции, конечно, еще мог бы, еще имел
20
силу одним духом разогнать и развеять весь этот сброд из Мариинского дворца.
Но он не был органом революции и только расстилал красное сукно перед
бонапартистами... Именно в день этого заседания министр-президент, не удовлет-
ворившись ’’радикально-демократической партией”, пошел от имени революции
на поклон к сильнейшей партии контрреволюции — добывать министров из
кадетов.
* * *
В своей выше цитированной речи Керенский официально поведал миру об
одной замечательной затее новой коалиции. Об этой затее говорили уже несколь-
ко дней, и здравомыслящие люди были полны недоумения. Что такое, почему,
зачем, скажите толком? Во всем, что предпринимается, как-никак должен быть
какой-нибудь смысл, хороший или дурной. А тут не видно никакого смысла... Но
вот Керенский сказал толком и обнаружил всю неизреченную мудрость лидеров
коалиции.
— В ближайшем будущем,— сказал он,— в Москве будет созвано совещание
всех общественных групп и слоев. На этом Всероссийском совещании Временное
правительство обратится с призывом и требованием спасения государства и рево-
люции. На это совещание будут приглашены общественные организации, пред-
ставляющие всю Россию. Я обращаюсь к ЦИК с просьбой, чтобы он в полном
составе прибыл на это совещание, где будут представлены также Государствен-
ная дума, петроградская и московская городские думы, университеты, представи-
тели торгово-промышленного класса, всероссийские кооперативные и професси-
ональные союзы и еще другие общественные организации. С полной откровен-
ностью Временное правительство сообщит Всероссийскому совещанию о дейст-
вительном положении государства. Мы категорически укажем, что управление
государством должно быть построено на коалиционном принципе. Мы полагаем,
что в настоящий момент все живые силы государства, враждебные реакции,
должны объединиться вокруг Временного правительства, послав в его состав
своих представителей.
Поистине и смех, и грех!.. Что касается места этого милого ’’совещания”, то
Москва была выбрана, конечно, из боязни петербургских масс: ведь Церетели
требовал, чтобы в Москве собрался даже и пленум ЦИК. Что касается состава,
то, судя по приглашению 300 советских делегатов, состав предполагался тысяч-
ным: буржуазия, кадеты, биржевики должны были получить и удесятерить свое
представительство под всевозможными соусами14. Но цели? Каковы же цели этого
предприятия? ’’Сообщить то, что, разумеется, всем наизусть известно, и ’’при-
звать” к тому, к чему ежедневно призывает тысячами глоток буржуазная печать?
Но ведь это же нестерпимо глупо!.. Может быть, голос всей России был необхо-
дим для того, чтобы указать, как надо составить власть? Так могло бы казаться.
Но дело-то в том, что создание власти не откладывалось до совещания; наоборот,
совещание несколько раз откладывалось — пока Керенский, ответственный
перед разумом и совестью, не составит окончательно власть. Единственный
микроскопический смысл этого необычайно громоздкого предприятия мог заклю-
чаться в том, чтобы симулировать перед демократическими группами желатель-
ное ’’общественное мнение” страны путем удесятеренного представительства
буржуазии. Это должно было способствовать окончательному освобождению от
Совета. Так некогда Львов и Милюков во время препирательств с ’’рабочими
депутатами” в контактной комиссии приглашали туда Родзянку и думский
комитет, чтобы опереться на это ’’общественное мнение” в борьбе с Советом. Но
все это было ребяческой наивностью, притом совершенно ненужной теперь, когда
Совет определенно вышел на стезю прямого прикрытия контрреволюции...
Однако пресса трубила изо всех сил, рекламируя совещание. Обывателя
заставляли чего-то ждать от него. Через несколько дней его стали называть уже
’Государственным совещанием”. В канцелярии Керенского стряпали представи-
тельство, высасывая изо всех пальцев все новые и новые ’’общественные группы”
живых сил плутократии. Было очень противно.
И все это, между прочим, совершалось под аккомпанемент совершенно раз-
нузданных, еще неслыханных в революции речей в ’’частных совещаниях” все
21
еще существующей в наличной ’’конституции” Государственной думы. Там уже
ставили все точки над ”и”, говоря на темы о буржуазной диктатуре, о разгоне
Советов, о coup d’etat*. Милюков там был из левых, а героем был Пуришкевич.
ЦИК, обязанный настаивать (на основании постановлений съезда), чтобы эту
свору, по крайней мере, лишили казенного жалованья, разумеется, молчал
и требовал покорности от масс.
* * *
Но поддерживать так поддерживать по всей линии. А если поддержка состоит
в капитуляции, доходящей до неприличия, так надо капитулировать и совершать
неприличия по всем статьям... В те же дни ЦИК (или, вернее, его бюро) избрал
комиссию во главе с Чхеидзе ’’для руководства предстоящими 15 июля похорона-
ми воинов, павших при исполнении революционного долга в дни 3—5 июля”. Эти
воины были не кто иные, как казаки, числом семеро. О других жертвах июльских
дней речи не было, их похоронили особо, безо всякой помпы. Но казаки заведомо
стреляли в отряды большевиков. Совет съезда казаков (нам известный) и думс-
кий комитет (известный еще лучше) видели в павших казаках героев, погибших
от руки германских агентов, и настаивали на особо торжественных похоронах.
Керенский был на поводу у думского комитета, который открыто требовал
разгона Совета; Церетели был на поводу у Керенского, который втихомолку
мечтал о том же.
А потому церемониал похорон был утвержден, был разработан Советом
съезда казаков и комиссией ЦИК. И церемониал этот... начинался с божествен-
ной литургии в Исаакиевском соборе, продолжался певчими, духовенством,
венками...
Часов в 12 дня в понедельник 15 июля я ехал куда-то в автомобиле из
Таврического дворца. Попытка пересечь Невский около Литейного не удалась:
Невский был оцеплен и запружен народом. Я поехал в объезд, но все же был
остановлен на Екатерининском канале, саженях в ста от Невского. Отсюда, из
автомобиля, я и наблюдал огромную, еще невиданную контрреволюционную
манифестацию — под видом похорон казаков. Торжественный крестный ход,
погребальный звон, два хора певчих, ’’Коль славен”15, ничего красного — только
черный цвет. В собор стеклись Родзянко с товарищами, дипломатический корпус,
иностранные послы, министр-президент со всеми высшими военными и гражданс-
кими властями. Делегации и венки — от всевозможных общественных организа-
ций, от кадетской партии, от черносотенного союза георгиевских кавалеров и... от
обоих (рабоче-солдатского и крестьянского) ЦИКов. Гробы выносили на руках
Керенский, Львов, Милюков, Родзянко. Министр-президент не преминул на
паперти произнести ’’замечательную” речь, в которой ”во имя крови невинно
погибших” клялся впредь ’’беспощадно пресекать анархию и беспорядки”...
Невский был запружен несметной толпой обывателей, чувствовавших немалое
удовлетворение от всего этого зрелища и мотавших себе на ус.
* * *
Но все это было предварительно, начерно. Вспомним, что мы ведь ждали
пленума ЦИК, созванного в июльские дни для окончательного решения вопроса
о власти. Правда, после июльских дней вопрос о власти был уже решен. Мало
того: это решение состояло в том, что ЦИК в ’’неправомочном составе” отказался
от участия в высокой политике, передав все свои права кружку Керенско-
го—Церетели. Но так или иначе депутаты, вызванные телеграммами, съез-
жались, и пленум должен был состояться. Его задачей — с точки зрения
мудрости и добросовестности ’’звездной палаты” — ныне являлось не окон-
чательное решение политических проблем, а окончательное утверждение того
факта, что отныне Совету не пристало вмешиваться в высшую политику. Со-
бственно говоря, с точки зрения ’’звездной палаты”, при данных условиях
пленум ЦИК был совершенно излишен: делать ему было нечего и приходилось
думать о том, чем бы занять его — более или менее безобидным.
* Государственный переворот (франц.).
22
Сессия пленума открылась в воскресенье, 16-го. Белый зал был почти
заполнен депутатами объединенных центральных исполнительных комитетов.
В порядок же дня ’’звездная палата” для начала поставила действительно
безобидную тему: доклады с мест. Очень интересен, объективен и корректен был
доклад меньшевика Венгерова, специалиста по военным делам, прибывшего из
армии. Как и другие представители фронта, от утверждал, что армия не может ни
наступать, ни воевать — совсем не по причине злонамеренной большевистской
агитации, а прокламированные ныне репрессии — расстреливания, аресты,
смертные казни и преследования армейских организаций — не поведут к добру...
Интересны были и многие доклады из провинции. Они вскрыли картины полней-
шего безвластия, разрухи и начавшегося разочарования масс; способность ко-
алиции отвечать на требования народа одними репрессиями совсем не ’’спасает
страну и революцию”. Провинциальные члены ЦИК принадлежали исключи-
тельно к правящему блоку, но они вкусрли подлинной жизни и принуждены
были силой вещей делать выводы. Они призывали Совет к твердости, а массы
к сплочению вокруг него... ’’Звездной палате” слышать все это было не особенно
по вкусу. Такой пленум был решительно ни к чему.
Но доклады с мест были не более как интермедией. Центральным пунктом
был все-таки вопрос о власти, который снять было нельзя. Вопрос этот был
поставлен на следующий день при столь же торжественной обстановке и перепол-
ненных хорах... Подходя к Таврическому дворцу, у самых ступеней портика,
в том самом месте, где ровно две недели назад сидел в автомобиле арестованный
Чернов, я встретил Троцкого, также идущего в заседание. Я от души обрадовался
этой встрече и не преминул тут же высказать мое удовольствие: исчезновение
Троцкого в течение послеиюльских дней, особенно после его письма (от 10 июля),
меня шокировало и удивляло... Троцкий в ответ на мои приветствия сделал вид,
что появлению его нечего придавать значение, так как оно в порядке вещей.
Заседание, однако, не представляло ни малейшего интереса. Характерны
были разве только отдельные штришки... Несмотря на то что все ожидали
обсуждения вопроса о власти, Чхеидзе предоставил слово Дану ’’для доклада
о событиях 3—5 июля”. Я потребовал сначала дать мне слово ”к порядку”.
В запальчивом и раздраженном стиле я настаивал, чтобы вместо доклада об
июльских днях гг. министры в первую голову дали пленуму отчеты и, в частно-
сти, поведали бы нам о том, какие эксперименты проделываются в Мариинском
дворце над созданием революционного правительства...
На крайней правой зала стоял взволнованный Троцкий, который потребовал
слова против моего предложения. Было очевидно, что ему надо просто занять
трибуну — для своих целей. Чхеидзе, не дав Троцкому слова, заявил в ответ мне
ледяным тоном, что гг. министры выступят в общем порядке, когда они того
пожелают, а собрание подняло руки.
Затем экономический отдел ЦИК усиленно хлопотал перед президиумом
о том, чтобы его представителю, правому меньшевику Череванину, было пред-
оставлено в пленуме слово для доклада об угрожающем экономическом положе-
нии страны. Доклад лояльнейшего сторонника Церетели должен был заключать
в себе некоторые разоблачения действий клики Керенского; кроме того, экономи-
ческий отдел, как мы знаем, вообще ”не понимал линии Совета”, будучи подозри-
тельным по своему критическому направлению. И Череванину слова не дали.
Наконец Мартов от имени фракции меныпевиков-интернационалистов после
немногих, но ярких вступительных слов внес резолюцию об отмене смертной
казни. Резолюцию сняли, как неуместную в данном заседании. Предложили
обсудить этот вопрос сначала по фракциям.
В докладе Дана и в последующих речах июльские события перепутались
с проблемой власти, а травля большевиков — с акафистами коалиции. Был
блестящ Мартов и совершенно неистов Либер. Но останавливаться на всем этом
решительно не стоит. Возвращение Церетели к защите смертной казни и прочих
’’суровых мер борьбы с анархией” уже не вносило ныне ничего нового. Не
любопытна и резолюция, объединившая в себе все предыдущие послеиюльские
резолюции ЦИК — о ’’спасении революции”, о большевиках и анархии, о неог-
раниченных полномочиях и коалиции живых сил.
23
Следует упомянуть разве только о добавлении к этой резолюции, которое был
вынужден принять пленум после докладов армейских делегатов: констатируя,
что под предлогом восстановления военной дисциплины делаются попытки раз-
рушить армейские организации, ЦИК предлагает не допускать таких попыток
и призывает сплачиваться вокруг Советов всех рабочих, солдат и крестьян...
Любопытно было также эпизодическое выступление Троцкого. Взяв слово по
существу обсуждаемого вопроса (точно неизвестно — какого), Троцкий вернулся
к делам июльских дней. Читатель помнит мою личную версию в четвертой книге,
а потому я приведу его слова без всяких комментариев.
— Неправда, — говорил Троцкий, — что большевики организовали выступ-
ление 3 и 4 июля. Накануне, 2-го числа, я на митинге удерживал пулеметчиков от
выступления и на других митингах я говорил то же. Единственным нашим
лозунгом был ’’Вся власть Советам!”. Это говорили мы тогда, это я говорю
и теперь. Но к вооруженным выступлениям, к авантюрам мы не звали... Когда
кадеты вышли из министерства, чья-то преступная рука инсценировала попытку
ареста Керенского и Чернова (крики с мест: ’’Это сделали кронштадтцы, краса
и гордость революции!”)... Кто присутствовал при этой попытке, тот знает, что ни
рабочие, ни матросы не видели и не слыхали того, что происходило у колонн
Таврического дворца. А именно — у колонн находилась куч^а негодяев и черно-
сотенцев, которые пытались арестовать Чернова. И еще раньше, чем они пыта-
лись это сделать, я говорил Луначарскому, указывая на них: вот это — провока-
торы (Луначарский с места: ’’Верно!”). И на этой клевете строится 3/* всей
конструкции этого якобы вооруженного восстания... Ведь не было ни попытки со
стороны демонстрантов захватить какой-либо стратегический пункт или полити-
ческий центр. О восстании тут говорить не приходится... Создается невыносимая
атмосфера, в которой вы так же задохнетесь, как и мы. Я говорю об атмосфере
клеветнических обвинений (голоса: ’’Правильные обвинения!”). Здесь, в зале,
есть люди, бросающие обвинения Ленину и Зиновьеву в том, что они — наемники
Вильгельма. Ленину, революционеру, всей жизнью своей доказавшему свою
преданность пролетарскому делу! Дело революционной диктатуры — распра-
виться с большевистскими вождями, если они совершили преступление против
революции. Но не позволяйте в этом учреждении говорить об их подкупности.
Ибо это голос подлости16...
Троцкого так или иначе дослушали до конца. И то хорошо. Но в общем
центральный день пленума, конечно, ничего не внес в наличную конъюнктуру.
В общем он подтвердил Керенскому и ’’звездной палате”: чего изволите... это
было в тот самый день, когда Керенский — где-то там, в неведомых сферах —
признал ’’приемлемыми” условия контрреволюционных кадетов, коих он призы-
вал володеть революцией.
В общем пленум ЦИК тут ничего нового не дал. Но в частности кое-что дал.
В речах провинциальных людей слышны были весьма ’’вольные” и протесту-
ющие ноты. Они, как мы видели, даже склонили большинство к довольно
дерзкой — специальной резолюции, защищающей армейские комитеты... Но
и в основной резолюции имеется место, где определенно подчеркивается, что
соглашение с буржуазией возможно только на почве последовательно проводи-
мой программы 8 июля... О, правда, это немного! Это значит только то, что
полномочный орган демократии еще имеет какое-то свое мнение насчет ’’ком-
бинаций” премьер-министра. Из этого ровно ничего не следует, и ’’полномочного”
Керенского это ровно ни к чему не обязывает. Но нельзя сказать все же, что это
мнение ЦИК, выработанное на фракционных заседаниях, силами партийной
оппозиции прямоскачущему министру Церетели,— ни к чему не обязывало
самого Церетели. Его это партийно-советское постановление все же обязывало.
И, очевидно, этим-то и объясняется его выступление перед журналистами с выше
цитированным заявлением: заявление это, как мы знаем, всунуло палку в колес-
ницу премьерских ’’комбинаций” и произвело смуту в рядах почтенных контр-
агентов Керенского.
Но пленум ЦИК продолжал и дальше чуть-чуть портить обедню премьера
и его камарильи.
24
* * *
Со следующего дня, с 18-го числа, Временное правительство обосновалось,
как мы знаем, в Зимнем дворце, а первый министр там и поселился. С этого же
дня и ЦИК начал понемногу перебираться из Таврического в Смольный...
После долгих поисков резиденции для будущего Учредительного собрания
пришлось остановиться на том же Таврическом дворце. Но он нуждался в боль-
шом ремонте, а, в частности, Белый зал не мог вместить всего предполагаемого
состава ’’конституанты”, исчисляемого примерно в 1000 человек. Дворец поэтому
нуждался в перестройке, которая была поручена архитектору Щуко. Родзянко
же, доселе мнивший себя здесь хозяином и льстивший себя надеждами на
фактическое восстановление в правах, уже давно и не без ехидства заявлял
в печати, что Таврический дворец ’’необходимо нуждается в ремонте и дезинфек-
ции”...
Хозяйственные люди ЦИК уже давно подыскивали подходящее помещение
для центрального советского органа. Это было нелегко. И в конце концов
Н. Д. Соколов, который взялся за это дело, остановился на Смольном институте,
ныне эвакуированном от благородных девиц. Туда предстояло перенести центр
русской и мировой революции. И с 18-го числа туда уже начали переезжать
некоторые отделы... Мне было очень жаль расставаться с Таврическим дворцом.
В этот день на шесть часов вечера было назначено следующее заседание
пленума. Но оно не состоялось. Оппозиционные настроения внутриправящих
фракций дали себя знать; провинциалы и фронтовики ’’мутили” заскорузлую
столичную публику, терроризированную июльскими днями, а в частности и в осо-
бенности фракциям задала работу резолюция нашей группы, внесенная накануне
Мартовым, резолюция об отмене смертной казни. Во всяком случае, фракционные
заседания к шести часам не окончились и продолжались до глубокой ночи.
Я, конечно, не участвовал в работе ’’лабораторий” меньшевистско-эсеровского
блока. Но целый день в Таврическом дворце передавали сенсации о заседаниях
фракций. Речи говорились и о власти, и об общей политике, и о частных
вопросах, особенно задевших сознание партийных масс. Много времени занял
опять вопрос о Государственной думе: я уже упоминал, что в эти дни проис-
ходили ее ’’частные совещания” с откровенно контрреволюционными, неслыхан-
но разнузданными речами. Пуришкевич именовал ’’полномочный орган демокра-
тии” шайкой проходимцев, фанатиков и немецких агентов, называвших себя
’’Исполнительным Комитетом”17, а остальные восклицали зычным хором: разо-
гнать все Советы и комитеты!..
Этого решительно не мог вынести слух даже лояльных элементов блока.
И говорили, будто бы фракции на этом пункте раскололись: одни требовали
немедленных решительных мер против своры Родзянки (против этого источника
вдохновения Керенского), а другие, во главе с Гоцем и Церетели, требовали
умеренности, воздержания, выжидательной позиции. Эти — ничего, выносили.
Но желание — отец мысли, а оппозиционное раздражение — отец политичес-
ких разногласий. К вечеру в кулуарах говорили, что обе руководящие фракции
раскололись и по вопросу о смертной казни. Это было серьезнее. Во-первых,
казалось бы, что это средство спасения от Вильгельма должно было объединить
в восторженных чувствах всех ’’патриотов”, то есть межеумков и обывателей
советского блока: это была линия очень большого сопротивления для советской
крамолы. Во-вторых же, это дело, в случае капитуляции ЦИК перед Мартовым,
ставило в невыносимое положение ’’звездную палату” и всю коалицию: ведь
Церетели с похвальной храбростью так громогласно афишировал себя защитни-
ком смертной казни и, надо сказать, уже взял все это дело на себя... При таких
условиях хлопот было много.
’’Звездная палата” делала, что могла: она затягивала дело, разлагая боевое
настроение в атмосфере бездействия и нудной толчеи. В Таврическом дворце
было возбуждение и даже летучие митинги, как в большие дни. Но заседание все
не назначалось; оно так и не состоялось — не только 18-го, но и 19-го, до позднего
вечера.
А тем временем, испытывая неожиданное давление (и от кого же? — от ею же
вызванного духа! от ею же созванного пленума!), ’’звездная палата” видела себя
25
вынужденной оказать, со своей стороны, давление на министра-президента...
Конечно, ни с отменой смертной казни, ни с разгоном Государственной думы
нечего было соваться к Керенскому. Но приходилось почтительнейше доложить,
что если не сделать каких ни на есть уступок, если, скажем, продолжать
самодержавную вакханалию с портфелями, если полностью удовлетворить ка-
детскую контрреволюцию и формально отказаться от только что подписанной
программы 8 июля — то кто знает, что может случиться в результате? Вон ведь
что говорят провинциалы и фронтовики! Вон северный областной съезд Советов
два-три дня назад вынес прямое порицание ЦИК за капитуляцию перед буржу-
азией! Ведь если так пойдет дальше, то советский блок может расшататься.
А ведь за советским блоком, в руках которого — имя Совета, по-прежнему стоит
и вся реальная сила, и армия, и крестьянство, и рабочие массы. Ведь все они шли
в сторону большевиков именно в силу ненависти к политике коалиции. Теперь
большевики притаились. Но кто знает?.. Кто знает, не придется ли и впрямь...
отменить смертную казнь и распустить Думу, если будет продолжаться так, как
теперь.
Эти мысли, собственно, не были новы для ’’звездной палаты” и до пленума.
Мы знаем, что в ее собственной среде завелась некая ’’левая” — в образе,
главным образом, Дана. Начав свою линию с 6 июля, Дан продолжал ее до сих
пор. Это видно хотя бы и по передовицам советских ’’Известий” того времени.
В моменты самого дикого разгула репрессий их редактор обращал свои стрелы
направо и протестовал против дальнейшей капитуляции... Но Дан был в мень-
шинстве (если не в единственном числе) в ’’звездной палате”. После эфемерного
успеха, достигнутого при помощи Керенского в тот момент, когда тому надо было
устранить Львова, Дан был уже бессилен в своей крохоборской борьбе. И только
сейчас, после давления пленума, ’’звездная палата” была вынуждена заговорить
с Керенским языком Дана.
Разговоры эти начались после того, как Керенский обещал удовлетворить
кадетов, отказавшись от программы 8 июля, и продолжались в течение суток —
до вечера 19-го числа. Но, как мы знаем, в течение этого срока разговоры ни
к каким результатам не привели. Не таков был Керенский. О, этот человек был
тверд как камень! Раз он сказал, что будет отвечать только перед своим разумом
и совестью, то с этого его уж не сдвинешь! Раз он так сказал, то уж он никого не
станет слушать — кроме Милюкова и Родзянки.
* * *
Заседание пленума возобновилось только в среду, 19-го, в 10 часов вечера.
’’Звездной палаты” налицо не было. Гоц, Церетели, Дан были, очевидно, заняты
в Зимнем... Но какой же порядок дня? Вероятно — смертная казнь?..
О нет, это дело было замазано, затерто и снято с очереди. Но зато пленуму
было дано ’’удовлетворение”: в порядок дня были поставлены отчеты минист-
ров-социалистов. Правда, это не были политические отчеты. Если бы было так,
то сюда бы включался и вопрос о смертной казни и о репрессиях, и о финляндс-
ком сейме, и обо всем том, что составляло сущность контрреволюционной
политики второй коалиции. Обо всем этом должен был бы докладывать если не
министр-президент, то, по крайней мере, министр внутренних дел. Однако док-
лада Церетели, которого не было налицо, совсем не предполагалось. Налицо
были ’’экономист” Скобелев, продовольственник Пешехонов и селянский Чернов.
Ясно, что ’’отчеты” должны быть не политические, а "органические99... Но все же
это были "отчеты99, которые пригодились, чтобы заткнуть рот расходившейся
оппозиции. В тонкостях разбираться не к чему.
По поводу этих отчетов в заседании 19 июля будет небесполезно отметить
в двух словах, как обстоит дело с творческой революционной работой второй
коалиции, далеко ли подвинула она осуществление программы революции на
трех ее основных фронтах: земли, хлеба и мира, a priori это, конечно, вполне
ясно. Но зачем же произносить приговор на основании априорных умозаключе-
ний?
Чернов был встречен бурной овацией большинства. И говорил он в весьма
свободном, оппозиционном тоне, косвенно направляя стрелы против правительст-
26
ва, а прямо и решительно — против кадетов. Чернову на этот раз было чем
похвастаться. На фронте земли, при второй коалиции, за демократией числилась
победа: 14-го числа как-то совершенно внезапно был наконец принят правитель-
ством декрет о запрещении земельных сделок без разрешения земельных комите-
тов и без утверждения министра земледелия. Это была действительно победа; это
был акт, который был предметом вожделений, борьбы и волнений огромных
крестьянских масс; это было ближайшее требование Совета. И коалиция наконец
пошла на эту уступку ужасному Чернову...
Как и почему это случилось, мне неизвестно. Правда, не только советские
министры, но и эсер Керенский уже давно и публично обещал этот акт. Быть
может, взамен покорности и прижима большевиков он согласился выбросить эту
подачку. Но это было тем более неожиданно, что друг Керенского, новый
министр юстиции Ефремов, только что успокоил помещичьи сферы, заявив себя
решительным противником проекта о земельных сделках. Послеиюльская пресса
встретила это с полным ’’удовлетворением”.
Но тем более негодовала, рвала и метала она теперь... Разве это не дневной
грабеж? Необходима немедленная и полная сатисфакция!.. Разумеется, надо
сейчас-де устранить Чернова. Да ведь он же участвовал и в циммервальдских
конференциях! Он же пораженец! И трудно, очень трудно, даже совсем немыс-
лимо здравому рассудку поверить, что Чернов... ну, если не за деньги, как Ленин,
то будто бы не на службе, или если и не на службе, то будто бы не агент... ну,
а если и не агент, то не пособник или не сторонник, — ну, словом, не верный
слуга Вильгельма... Особенно тщательные исследования на этот счет, в самых
великосветских выражениях, производились на ’’совещаниях Государственной
думы”. А так как создание министерства полномочным Керенским было кровным
делом Родзянки, то ясно, что как бы там ни говорили официальные кадетские
органы, но общественное мнение России решительно не может претерпеть Черно-
ва в министерстве.
Победителю Чернову ничего не оставалось, как пускать в эти сферы пар-
фянские стрелы из пленума ЦИК... Как-никак, но ему на этот раз было чем
похвастаться. Вопрос только вот в чем: какова будет судьба вожделенного
декрета? Это определялось весом земельных комитетов на местах. И вот именно
сейчас поступили сведения о том, что в провинции, после июльских дней,
начались аресты земельных комитетов агентами коалиции... В ’’органической
работе” первого кабинета Керенского, видимо, надо строго различать теорию
и практику.
Чернов же на трибуне ЦИК имел большой успех. Его и проводили, как
встретили, большой овацией.
На фронте хлеба, как мы знаем, должна была производиться двоякая работа:
во-первых, собственно продовольственная — по проведению хлебной монополии,
по усовершенствованию продовольственного аппарата и, во-вторых, общехозяй-
ственная -- на основе известной нам программы Исполнительного Комитета J6
мая... О чисто продовольственных делах докладывал министр Пешехонов, кото-
рый с первого же слова объявил положение угрожающим. Об этом писали
и говорили очень много. Армия уже давно перебивалась кое-как, и огромное
дезертирство было в огромной степени связано именно с голодом. На местах
начинались голодные беспорядки. Снабжение крупных центров падало день ото
дня. Рынки быстро пустели и требовали бешеных средств, которые имелись
только у буржуазии. Карточный же паек уже был вполне голодным. В Петер-
бурге он равнялся тогда для лиц, занятых физическим трудом: хлеба 1 ’/2 фунта
в день, крупы 3 фунта в месяц, мяса 1 фунт в неделю, масла 3/в фунта в неделю
и 5 яиц в неделю18. Но опять-таки это была только теория, которая далеко не
совпадала с практикой.
Что же надо было делать? Как думал помочь, что проектировал, над чем
работал советский министр Пешехонов?.. Он требовал ”не только твердой, но
и единой власти”, которая справилась бы с анархией и прекратила бы законода-
тельство на местах. Иных проектов ЦИК не услышал.
— Вы знаете,— говорил Пешехонов,— какая опасность кроется в расстройст-
ве хозяйственной жизни страны. При крайне неуравновешенном состоянии на-
27
родной психики, при склонности масс поддаваться демагогическим призывам нам
угрожает серьезнейшая опасность: не давая хлеба, крестьяне во многих местах
начинают упрекать Временное правительство в неумении организовать народное
хозяйство. При таких условиях мы можем прийти к катастрофе.
Я привел эти слова не для полемики, а для характеристики ’’советской
делегации” в министерстве. Комментировать тут нечего... На самом деле ясно, что
делу могло помочь только решительное вмешательство государства, но осущест-
вить его не только не умела, но и не хотела вторая коалиция. В этом направлении
не было сделано по-прежнему ровно ничего реального. Поговаривали о разных
монополиях и взятиях под контроль. Но эти разговоры с избытком компен-
сировались жесточайшей травлей против самой идеи ’’регулирования”. Вбивая
осиновый кол в программу 16 мая, вся буржуазия хором вопила о ’’свободе”.
А ведь теперь в министры снова протискивались биржевые тузы; тут было
действительно не до ’’регулирования”.
Правда, на этих днях предполагалось открытие Экономического совета... Не
знаю, какими судьбами в состав советского представительства были включены
Рязанов и я (всего было четверо или пятеро, но кто были остальные — не
помню). 21 июля мы отправились на открытие в Мариинский дворец. В довольно
торжественной обстановке премьер Керенский произнес довольно невразумитель-
ную, но очень ’’благожелательную” речь, в которой без надлежащего повода
подчеркивал, что государственное управление отныне будет все более сосредото-
чиваться в одних (конечно, его собственных) руках, каковым фактом не следует
смущаться... Но Керенский не пояснил, не следует ли этому смеяться.
Почтив рукопожатием каждого из присутствующих, министр-президент оста-
вил председательствовать Прокоповича, а сам удалился к себе в Зимний дворец.
Первое заседание Экономического совета было, конечно, посвящено организаци-
онным мелочам и привычным, путающим докладам о критическом положении
страны, особенно транспорта. Дальше началась академическая говорильня, кото-
рая демонстрировала практическую беспомощность. Никаких сомнений быть не
могло: в наличной общей конъюнктуре это учреждение было ни к чему. Ни
о каком ’’регулировании” не могло быть и речи. Теперь шел уже не саботаж,
а прямое искоренение революции.
Как далеко ушло у нас дело с ’’организацией народного хозяйства и труда”,
недурно иллюстрирует и такой факт. Разговоры на эти темы в правительствен-
ных учреждениях направлялись, главным образом, в сторону организации снаб-
жения деревни, которая без этого перестает давать хлеб. Но так как это дело
было безнадежно, а деревня вопила, то селянский министр Чернов напал на
плодотворную мысль: устроить "железный день” цля деревни. Чернов объявил,
чтобы все, кому дороги интересы отечества, несли в такой-то день, в указанное
место гвозди, подковы, дверные скобки и всякий железный хлам. Все это для
нужд деревни!.. Вот это и было ’’регулирование промышленности”.
В заседании пленума ЦИК 19 июля было наконец предоставлено слово на эту
тему докладчику экономического отдела, меньшевику Череванину. Докладчик
при всей своей лояльности коалиции был вынужден придать своему выступле-
нию форму ’’запроса”, обращенного к правительству. И действительно, он
раскрыл перед ЦИК удручающую картину. Он рассказал, как ввиду явного
саботажа коалиционной власти неизбежный в революции процесс регулирования
хозяйственной жизни силою вещей переходит к самочинным демократическим
органам. Это — организация снабжения, которое создается на местах приблизите-
льно по одному типу, слагаясь мало-помалу в довольно стройную систему.
Однако эта творческая деятельность демократии встречает активное противодей-
ствие со стороны правительства, главным образом в лице члена министерства
г. Пальчинского.
Этот господин, один из преданнейших и способнейших наемников российского
организованного капитала, являлся в те времена главным воротилой коалицион-
ной экономической политики. Занимая одновременно несколько важнейших
должностей, он продолжал политику царского режима и расхищения народных
производительных сил. Под его давлением Экономический комитет (исполнитель-
ный орган Экономического совета)19 в первом же своем заседании отказался
28
утвердить Московский районный комитет снабжения, который уже успел предот-
вратить развал металлургической и текстильной промышленности Московского
района... Между прочим, в качестве руководителя важнейшего учреждения по
топливу (Осотоп) Пальчинский держался с таким цинизмом по отношению
к демократическим организациям, что из этого учреждения принуждены были
уйти не только представители Совета, но и делегаты старых земств и городов
(Земгор); но зато в нем остались представители Государственной думы и Государ-
ственного совета...
Докладчик экономического отдела предлагал пленуму ЦИК обратиться с за-
просом к министрам-социалистам: намерены ли они терпеть дальше такое поло-
жение дел и принимают ли они меры к решительному пресечению деятельности
г. Пальчинского?
Правому меньшевику Череванину отвечал его товарищ по партии, большой
экономист и притом циммервальдец, министр труда Скобелев. Не в пример
интерпеллянту20, он утверждал, что Временное правительство относится к демо-
кратии вполне благожелательно; но, конечно, самочинных действий оно признать
не может; надо подождать, пока Экономический совет выработает общие положе-
ния и общегосударственные законы. Надо подождать... Спасение же в сильной
власти. Да, ни в чем ином. И демократия это поймет и коалицию поддержит...
Так обстояло дело на втором главнейшем внутреннем фронте. Прибавлять тут
нечего. Разве только присовокупить случайно попавшуюся сейчас на глаза
газетную заметку: того же 19-го числа Гоц на Невском судостроительном заводе
призывал рабочих подписываться на ’’заем свободы”. Вот это реальное дело для
государства!
* * *
В пленуме ЦИК не было доклада о нашей внешней политике, о революцион-
ной политике мира: дипломатия не была уделом ’’подотчетного” министра-социа-
листа и находилась в руках Терещенки. Но все же посмотрим, кстати, что
происходило при второй коалиции на этом самом важном из всех фронтов.
Можно ли сомневаться в том, что для мира теперь ни правительством, ни
Советом не делалось ровно ничего. Теперь о мире даже не говорили — хотя бы в тех
лживых словах, которых так много произносили раньше. За более важными
делами теперь забыли о мире. Вся*послеиюльская обстановка способствовала тому,
что говорили теперь не о мире, а о войне ”в согласии с доблестными союзниками”...
Вся советская работа для мира выражалась ныне разве только в деятельности
советских делегатов за границей. В то время они находились в прекрасной Франции,
где газеты травили их, как свора собак. На родине революций им приходилось более
туго, чем где-либо. Правда, их принимали, с ними заседали на банкетах разные
высокопоставленные лица. Но, разумеется, ни о каких дипломатических успехах
тут не могло быть речи. В вялых трафаретных репликах, в набивших оскомину
формулах о борьбе за право и справедливость французские правители "отводили”
все ’’представления” русских пацифистов. Все их предварительные дипломатичес-
кие открещивания от сепаратного мира решительно не помогали делу...
Конечно, делегаты, собственно, не для того и приехали, чтобы кривя душой
поставить международных пиратов ”на точку зрения русской революции”. Коне-
чно, настоящий сферой их воздействия были социалисты. Но и здесь, при всем
своем щедро проявленном оппортунизме, наши делегаты добились не многого.
Все их усилия были направлены, собственно, в одну точку: на Стокгольмскую
конференцию. Французская социалистическая партия, как мы знаем, согласи-
лась участвовать в ней. Но из этого ровно ничего не последовало. Ведь правители
ее не желали, а действительной борьбы не велось... На этих днях Стокгольмская
конференция была снова ’’окончательно” назначена на 27 августа.
Борьба же не велась в Европе прежде всего потому, что русская революция,
этот самый могучий фактор мира, уже была в качестве такового ликвидирована
до конца. Перед лицом мирового империализма дело обстояло теперь так, как
будто в России незыблемо стоит до сих пор царское самодержавие. Русское
наступление, смертельно ранив развернувшееся европейское движение в пользу
мира, подвело незыблемый фундамент под будущие ’’Брест” и ’’Версаль”21...
29
Именно в половине июля состоялась союзная ’’конференция по балканским
делам”, давно рекламированная Церетели. Разумеется, к миру она не имела ни
малейшего отношения и о мире там не было сказано ни одного слова. Порок уже
открыто отказался платить дань добродетели. Но, если угодно, я продемонст-
рирую, как на ’’балканской” конференции говорили о войне. ’’Перед закрытием
конференции,— сообщало агентство Гаваса22,— члены ее сочли нужным сделать
следующее единодушное заявление: союзные державы ныне объединены теснее,
чем когда-либо, для защиты прав народов, в особенности на Балканском полуост-
рове, и решили сложить оружие лишь тогда, когда будет достигнута цель, по их
мнению, господствующая над всеми другими целями, то есть сделать невозмож-
ным повторение преступных нападений, вроде того, ответственность за которое
падает на империализм центральных империй”... Когда международные разбой-
ники и убийцы так говорили в 1914 году, это было еще полгоря. По сейчас, после
русской революции, это была катастрофа.
Новый германский канцлер г. Михаэлис23, ссылаясь на русское наступление,
бесконечно его укрепившее, теперь нагло размахивал ’’бронированным кулаком”.
Вильгельм, забыв обо всех дипломатических уроках, делал снова публичные
каннибальские заявления. А опираясь, в свою очередь, на них, этим немецким
крокодилам вторили из-за Рейна французские и английские. Бонар-Лоу и Рибо
излагали ’’право и справедливость” примерно в тех же выражениях.
Между прочим, в эти дни при помощи немецких шпионов из наилучшего
и патриотичнейшего французского общества германский канцлер разведал и обна-
родовал довольно сенсационный факт: президент Пуанкаре заключил с царем
Николаем совершенно тайное и почти приватное единоличное соглашение — что
война должна отдать Франции весь левый берег Рейна с его немецким населени-
ем24... В газетах сообщалось, что эти разоблачения Михаэлиса подействовали даже
на нашего Терещенко, который выразил по этому поводу неудовольствие фран-
цузской дипломатии. Однако Терещенко опроверг это в печати. То есть опроверг не
разоблачения, а будто бы он выражал неудовольствие... Все в порядке.
В тот самый день заседания пленума ЦИК, 19 июля, было опубликовано
торжественное обращение Временного правительства к союзным державам по
случаю третьей годовщины войны. Трудно вообразить себе более тнусный доку-
мент! Мы помним, какие результаты имела предательская нота Милюкова (18
апреля) для него самого. Но эта нота совершенно меркнет в свете документа 19
июля, подписанного ’’циммервальдцами” Церетели, Скобелевым и Черновым. Тут
не было не только ни намека на мир, на обещанные конференции и на что-либо
подобное. Тут были вместо этого не только одни клятвы ”в непреклонной
решимости продолжать войну, не отступая ни перед какими трудностями”, и ”с
новым мужеством делать все нужные приготовления для дальнейшей кампании”...
Тут было, кроме того, совершенно холопское оправдание за неудачу наступления
путем шельмования русской армии, ’’забывшей свой долг под влиянием агитации
безответственных элементов, использованных неприятельскими агентами и вызва-
вших восстание в Петрограде”... Таким языком говорила ныне русская революция!
Комментировать это неприличие я не стану. Но результатов — не в пример
милюковской ноте — это не имело никаких. Теперь после ’’июля” на это никак не
реагировали ни ЦИК, ни массы... Так обстояло дело на третьем, на самом важном
внутреннем фронте во время второй коалиции.
* * *
Министерские ’’отчеты” кончились в пленуме поздно ночью. Ни прений, ни
резолюций не было. Предполагалось, что эти ’’отчеты” имеют ’’информационный
характер”: ведь, собственно, нужно было только "занять ” пленум и отвлечь его
от скользких вопросов вроде смертной казни.
Предполагалось, что перед пленумом — для смягчения сердец — появится
и Керенский. Но до поздней ночи этого не случилось. Председатель Чхеидзе,
утешив собрание тем, что премьер придет завтра, предложил разойтись. Решили
собраться завтра опять, в шесть часов вечера.
Министру-президенту в эти часы, конечно, было не до пленума. В эти часы на
него делала последний натиск ’’звездная палата”. Она защищала свою ничего не
30
стоящую бумажонку 8 июля под давлением партийных настроений в Тавричес-
ком дворце. Но Керенский все не уступал. А Церетели не мог справиться
с Даном, за которым стояли компактные группы меньшевистского ’’офицерст-
ва”... Что же в конце концов перетянет: бумажонка Церетели или страсть
к кадетской контрреволюции?
Во всех вышеописанных конкретных фактах отлично отражалась наличная
общая конъюнктура; на их фоне отлично вырисовывались и перспективы рево-
люции. Я не могу отказать себе в удовольствии охарактеризовать эту конъюнк-
туру, наметить эти перспективы — словами Мартова. В этот период лидер нашей
группы, склонившись на мои просьбы, написал ряд статей в ’’Новой жизни”.
Писание впопыхах не мешало им отличаться свойственным Мартову блеском
и бить в самый центр ’’текущего момента”. Одну из них я и процитирую.
’’Если верно, — писал Мартов в эти дни, — что в беседе с буржуазными
претендентами па портфели Керенский заявил, что при новом, облеченном
’’полнотой власти”25 министерстве Советы ’’будут играть не ту роль, какую
играли прежде”, то это заявление демократия может принять и санкциониро-
вать только в одном смысле: что Советы будут играть гораздо более активную
и заметную, чем прежде, роль в деле государственного управления, превра-
щенного в дело революционного творчества и революционной организации.
Так жизнью поставлен вопрос. Или контрреволюционная ликвидация
революции, или ее продолжение и развитие путем диктатуры, осуществля-
емой силами организованной демократии и осуществляющей задачи револю-
ционного творчества.
Нынешний кризис власти весь целиком сводится к обнажению этого
основного вопроса. От его решения не отвертеться ни декларациями, ни
хитроумными комбинациями распределения, дележа, накопления и перемеще-
ния портфелей.
В переговорах, которые ныне повел девятичленный нынешний кабинет
с различными ’’министериабельными” особами, этот вопрос стал на первый
план. С большей или меньшей последовательностью различные группы
профессионалов политики, как и влиятельные плутократические и милита-
ристские группы, ставят условие^м своей кооперации с членами нынешнего
правительства "полноту власти" над демократией и приостановку всякого
революционного творчества (это называется ’’национальная, а не классовая
или партийная платформа”).
При содействии определенной части демократической и социал-патри-
отической прессы на революционную демократию производится энергичный
нажим, дабы заставить ее самоубийственно согласиться на министерскую
комбинацию, в основу которой была бы положена подобная платформа.
Надо быть ослепленным безумцем или безнадежным доктринером полити-
ческого компромисса, чтобы не видеть, к чему неминуемо привело бы при
современных условиях осуществление программы, навязываемой революции
октябристами и кадетами — Потресовым и Плехановым.
Правительство ’’гражданского мира” и ’’национального единения” было
бы на деле правительством гражданской войны и национального разложения.
Правительство продолжения войны до полной победы осуществилось бы как
правительство военного разгрома”.
Все было именно так, как писал Мартов. Но этого не хотели понимать
’’ослепленные безумцы” и ’’безнадежные доктринеры компромисса”. К удоволь-
ствию кадетской ’’Речи”, в лице ’’Рабочей газеты”, органа Церетели, они урезони-
вали ’’монополистов демократии и революционного творчества”... ’’Быть может,
— писали там против Мартова,— пролетариат совместно с крестьянством сделает
буржуазную революцию без буржуазии?.. Или, быть может, Мартов, как старый
марксист, открыл более высокую степень развития производительных сил наших
в эту вторую революцию!”... Против такой учености, конечно, уж ничего не
поделаешь!
Церетели разделял ее в полной мере. Дан колебался. Настроение пленума
ЦИК угрожало и давило. И в конце концов бумажонка 8 июля перетянула.
’’Звездная палата”, в руках которой была сила, не уступала. Пришлось уступить
31
Керенскому, за которым числились только хотения бонапартенка. Поздно ночью
Керенский дал обещание составлять кабинет только на платформе, подписанной
им 8-го числа. А на другой день, 20-го, он написал кадетам известное нам письмо,
и ’’комбинация” с ними была объявлена несостоявшейся.
Но ведь знаменитые ’’разум и совесть” говорили министру-президенту, что эта
внеклассовая партия необходима в его кабинете. Ведь таково было убеждение
этого спасителя революции... Так как же быть? Как же привлечь к себе Милюко-
ва на ’’платформе 8 июля”, приемлемой для его партии в мае и в июне и одиозной
теперь? Как же убедить Милюкова и его друзей, что ведь бумажонка-то на деле
ровно ничего не стоит и кадеты канителят зря? Какие дать им доказательства,
гарантии, залоги, что ’’полноту власти над демократией” они вместе будут
реализовывать и на платформе 8 июля?
О, не такой был человек Керенский, чтобы этого не придумать! К вечеру 20-го
план был готов.
3
СИНЯЯ ПТИЦА В РУКАХ
Пленум занимают, чтобы не скучал.— Официальный доклад о советской внешней политике.—
Что привезет йз Зимнего "звездная палата".— Выдача Чернова.— Чернов в роли взятки.— Дающие
и берущие.— Еще одно "историческое заседание".— Ночь на 22 июля.— Повторение капитуляции 20
апреля.— В ожидании coup d’etat*.— Совещание советской оппозиции.— Канитель в Зимнем.—
Некрасов и Милюков поддерживают Церетели.— Керенский восстановлен в роли спасителя.— Смоль-
ный "присоединяется".— Новый главковерх также "перед богом и совестью".— Синяя птица пой-
мана: третья коалиция составлена.— Ее представляют Совету и ЦИК.— Дело идет не столь
гладко.— Диктатура буржуазии подтверждена и закреплена.— Другая сторона медали.— Массы
оправляются.
К вечеру 20-го стал снова собираться пленум ЦИК. В порядке дня снова был
доклад о создании новой революционной власти. Но в Зимнем дворце советским
начальством по заданию премьера решалась слишком трудная задача. А потому
собранию было объявлено, что товарищи министры-социалисты прибудут не
раньше одиннадцати часов. В Зимнем дворце была занята и вся ’’звездная
палата”. А без нее какое же заседание!
Такие отсрочки заседаний волею начальства были делом довольно обычным.
Они вызывали досаду и возмущение, но не удивление. Однако с иногородними
элементами, можно сказать с гостями, так поступать было все же неловко.
Гостей надо было обязательно чем-нибудь занять. И вот от имени президиума
оставленный для присмотра Либер предложил выслушать доклад известного
В. Н. Розанова, только что вернувшегося из Стокгольма. Этот бывший ин-
тернационалист, один из старейших русских социал-демократов, начинал в то
время катастрофически праветь, отойдя от ’’Новой жизни” и начав вполне
’’понимать линию Совета”. В Стокгольм он отправился вместе с нашей загранич-
ной делегацией и остался там для переговоров с международными органами
(голландско-скандинавским комитетом и бернской комиссией) о созыве Сто-
кгольмской конференции.
Розанов сделал очень длинный и монотонный доклад — более или менее
умозрительного характера — насчет политической конъюнктуры в Европе и ша-
нсов германской революции. Разумеется, шансы были невелики, а потому надо
поднимать престиж русской революции, остерегаясь повторения июльских дней
и укрепляя боевую мощь армии... Затем докладчик рассказывал о том, как он
легко вошел в полнейший контакт с германским социал-демократическим мень-
шинством (интернационалистами). Что же касается шейдемановцев, то с ними
было очень много возни: их (как и французское большинство) пришлось тащить
за волосы...
Но дело-то было в том, что ни шейдемановцев, ни французских со-
циал-патриотов тащить на конференцию совсем не следовало. Конференция
с ними, то есть с классовыми врагами пролетариата, была бы только срывом
задачи, а не фактором мира. Циммервальдская бернская комиссия поступила
совершенно правильно, отказавшись от участия в такой конференции. За это
Розанов отчитал ее, как подобало.
Совершенно неожиданно, без всякого обсуждения от ’’фракции меньшевиков”
вносится резолюция по поводу этого информационного доклада Розанова. Я при-
веду содержание этой резолюции для тех, кому угодно иметь официальный
документ, характеризующий отношение ’’звездной палаты” к борьбе за мир
в данный момент. ЦИК ’’констатирует, что единственным серьезным средством
ликвидировать войну в кратчайший срок и при наиболее выгодных для демокра-
тии условиях является расширение и усиление согласованной борьбы за мир ’’без
* Государственный переворот (франц.).
2 Н. Н. Суханов. Т. 3 33
аннексий” и т. д., которую ведет авангард пролетариата и трудовой демократии во
всех воюющих и нейтральных странах”. Ввиду этого ЦИК поручает своему бюро
принять меры: 1) к созыву Стокгольмской конференции; 2) обратиться с новым
воззванием к народам мира; в этом воззвании надлежит отметить то трагическое
положение, в какое ставит русскую революцию продолжение войны, а также в нем
’’должно быть определенно указано на необходимость для народов всех воюющих
стран добиться от своих правительств провозглашенной Временным правитель-
ством формулы мира и готовности вступить в переговоры о всеобщем мире...”
Понятно, что все это ныне звучало самой отвратительной насмешкой меньшевист-
ско-эсеровских лидеров — и над русской революцией, и над западными товарища-
ми, и над самими собой. Мы можем, не останавливаясь на этом, пойти дальше.
С докладом Розанова и с нашей героической борьбой за мир было покопчено
часам к одиннадцати. Но о начальстве не было ни слуху ни духу. Ждали —
вот-вот приедут: сейчас в Зимнем дворце самый критический момент перегово-
ров... Депутаты, уже не столь многочисленные, как в начале пленума, уныло
бродили по залу и кулуарам. Всем было смертельно скучно. Но явцо просачива-
лось и в депутатские массы сознание бесплодности всей этой толчеи, а также
и неприглядности своего собственного ’’полномочного” положения.
Мужички, разогретые во фракциях оппозиционными речами благонадежных
людей, даже пытались фрондировать перед лицом советской левой. Иные из
наших интернационалистов на досуге увлеклись даже персональной агитацией,
говоря, что тут можно добиться многого, недоступного левому оратору с трибу-
ны... Проходя мимо одной такой интимной группки, я услышал слова какого-то
мужичка:
— Конечно, и ваши, бывает, правильно говорят. Вот Мартов — насчет разума
неотразим, а Спиридонова — так берет сердцем...
От скуки читали ходившие по рукам клочки бумаги. Это были списки
будущего министерства: уже не в первый раз тут в качестве главы фигурировал
Ленин, а с ним Зиновьев, Радек, Ганецкий, госпожа Суменсон, анархист Блейх-
ман и я, Суханов. Все это должно было служить сатирой на оппозицию. Кажется,
это генерал Либер шутить изволил.
Уже около часа стали созывать в заседание. Но тревога оказалась ложной...
В коридоре, у Белого зала, мы затеяли длинный cnop-causerie* с Троцким,
а потом держали пари: Троцкий утверждал, что ’’звездная палата” привезет нам
кадетов-министров, а я — по молодости, неопытности и благодушию — держал
за то, что комбинация с буржуазией лопнет...
Наконец уже около двух часов ночи раздались взволнованные возгласы: едут,
едут!.. Все направились в залу. На горизонте действительно появились Чхеидзе,
Дан, Церетели, Гоц... Но среди них обращал на себя внимание какой-то стран-
ный, удрученно-торжественный Чернов. О нем что-то уже говорят в зале...
Настроение депутатов и на переполненных хорах мгновенно повышается. Оно
достигает очень больших градусов, когда Чхеидзе безо всяких предисловий
предоставляет слово селянскому министру... Мужички, еще не зная, в чем дело,
стоят твердо на своих позициях: Чернова опять встречают бурной и долгой
овацией, демонстрируя ему свое доверие.
С первых же слов Чернов объявляет, что он подал просьбу об отставке,
которая уже принята Временным правительством... Сенсация была настолько
велика, что зал молчал, как мертвый, в ожидании объяснений. Но едва ли в зале
была хоть одна душа, которая не чувствовала бы, что дело нечисто, что за всем
этим кроется какая-то грязь. Все ждали.
Дело, оказывается, в том, что против Чернова уже давно ведется неистовая
и безобразная травля. Предлоги для нее избираются самые разнообразные. Но за
последние дни ’’слухи приняли более определенный характер”; при этом переда-
ют о наличии в руках определенных лиц неких ’’изобличающих” Чернова
документов. Чернов уже обращался к этим определенным лицам с соответст-
вующими запросами. Но получил от них ответ, что эти лица сами документов не
видели, но слышали об их существовании от третьих лиц.
* Непринужденный разговор, легкая беееда (франц.).
34
— Ввиду того, — говорил Чернов, — что речь шла об определенных лицах,
я решил публично потребовать к ответу клеветников... Я прошу вас не удивлять-
ся тому, что прежде чем призвать к ответственности клеветников, я счел нужным
сложить с себя свое официальное звание... Я еще потому считал необходимым
сделать это, что не хотел вредить Временному правительству, тем более что до
меня дошли слухи, что меня не хотят разоблачить лишь потому, что опасаются
поколебать престиж Временного правительства...
Но что же, наконец, за обвинения тяготеют над злополучной главой Чернова?
О, обвинения чрезвычайно тяжелые! Обвиняли Чернова в том, что он пораженец.
Помилуйте, департамент полиции это твердо установил и изготовил на этот счет
неопровержимые ’’документы”. В них был перечислен целый ряд пораженческих
брошюр, написанных Черновым за границей. А ныне даже всем известно, что
брошюры эти Чернов недавно переиздал в Петербурге. Кроме того, ’’получили
огласку документы, из коих видно”, что издававшийся Черновым заграничный
журнал ”На чужбине” распространялся среди русских военнопленных в Герма-
нии и Австрии при содействии немецких властей.
— Я обратился,— говорил в заключение Чернов,— к Временному правитель-
ству с требованием обследовать все обстоятельства этого дела и вынести решение.
Я считаю это тем более необходимым, что тенденциозный поход против меня
начался не со вчерашнего дня — теми кругами, которым я стал поперек дороги
при образовании нового Временного правительства в этот исключительно тяже-
лый момент. И я прошу вас одобрить это мое решение.
Чернов кончил. Но что же было делать депутатам? Нелепость и гнусность
всего происходящего была для всех очевидна. Объяснения Чернова были явно
нечленораздельны; его решение — дезертировать с боевого поста революции,
чтобы ’’обладать свободой действий частного лица при преследовании своих
клеветников”, — одобрить было невозможно. Что Чернов был просто жертвой
политиканства Керенского, ’’звездной палаты” и своего партийного ЦК — в этом
сомнений, пожалуй, не было ни у кого в собрании. Что было делать депутатам?
Уже во время речи взволнованного Чернова со скамей оппозиции щедро
сыпались возгласы возмущения и презрения. Большинство же могло сделать
только одно: когда Чернов кончил, депутаты встали всей массой и устроили
Чернову большое чествование, какое не часто видел Белый зал... ’’Мамелюки”,
по совести, не могли сделать большего. Ибо положение было странно и необычно.
Ведь Чернов был не только жертвой кадетов, биржевиков, помещиков и пре-
мьер-министра — он был жертвой собственных партийных лидеров, советских
эсеров и меньшевиков. Увы! Он был своей собственной жертвой; он сам пришел
защищать их дело и свою отставку.
Морально Чернов мог чувствовать себя удовлетворенным, наивно рядясь
в тогу благородства и встречая сочувствие мужичков. Но политически он был
банкротом, бежав с поля сражения, от правого дела — в угоду зарвавшимся
политиканам из Таврического дворца и контрреволюционерам из Зимнего. Ведь
если бы даже обвинения были членораздельны и серьезны, если бы обвинители
были налицо, если бы привлечение их к суду действительно было необходимо
и реально, то все же не могло быть оснований уходить для этого в отставку. Но
Чернов капитулировал и пришел сам защищать это скверное дело.
Мы ждали, что будет дальше. А дальше вышел на трибуну мужественный
и благородный Церетели. Министр внутренних дел оглашает прежде всего
заявление правительства в ответ на просьбу Чернова об отставке. Эти рыцари
неприглядного образа — Керенский, Ефремов, Терещенко, Церетели, Скобелев
и прочие,— разумеется, выдали Чернова грязной улице с головой. Зная о ’’пора-
женчестве” Чернова уже три года, не веря ни на йоту никаким ’’изобличениям”,
эти господа вместо окрика клеветникам, вместо солидарной защиты ’’чести”
и ’’престижа” выразили Чернову ’’полную уверенность”, что он защитится
своими средствами, и признали вместе с тем ’’законность его желания иметь
полную свободу действий”; ввиду этого рыцари ”не нашли возможным отказать
Чернову в освобождении от обязанностей члена Временного правительства”...
Другими словами, авторы ’’махинации” не сочли нужным в официальном до-
кументе как следует прикрыть от ’’публики” и народных масс свое собственное
35
лицемерие и всю грязную подоплеку этой грязной истории: официальный доку-
мент, оглашенный Церетели, расписывается в том, что Чернова надо было просто
выдать кадетам в виде взятки.
Но зато в своей речи перед пленумом ЦИК Церетели тщательно занялся
замазыванием всей этой лжи, хотя, конечно, и не достиг цели.
— Безответственные элементы буржуазии и помещики,— говорил министр
внутренних дел и советский лидер,— не дерзают выступить против правительства
и потому выбирают для нападения отдельных лиц. Вначале Чернов, а затем
последует удар на Керенского и вообще на всех тех, кто любит и спасает Россию
(казалось бы, все это отлично свидетельствует против оратора!)... Мы понимаем,
что они хотят сделать из дела т. Чернова исходный пункт для дальнейших ударов,
и для того, чтобы это пресечь, есть один способ — побольше света (?)... В настоящее
время революционная власть должна быть укрепляема и политически, и мораль-
но. Нет такой жертвы, которая не должна быть принесена всеми гражданами во
имя укрепления революционной власти и спасения России. И в лице Чернова
враги революции увидели грозный облик борца, который укрепляет революцион-
ную Россию и революционную власть (?)... Клеветнические слухи против него
проникли в печать и получили широкое распространение. Но люди, распространя-
ющие эти слухи, заявляют, что они не могут говорить полным голосом, так как
щадят Временное правительство. Чернов своим решением заставит их дать ответ,
заставит ударить его, не щадя. Вот что сделал т. Чернов...
Все это так странно и невразумительно, что я укажу даже источник, откуда
я цитирую эту речь: кадетский центральный орган, № 169, пятница 21 июля,
19171. Но я и сам эту речь слышал, и в других, менее заинтересованных органах
она воспроизведена почти так же. Сказать благородному вождю Совета было явно
нечего.
А затем без прений была принята резолюция: ’’Заслушав объяснения
тт. Чернова и Церетели о выходе т. Чернова из состава Временного правительст-
ва, ЦИК... выражает ему свое полное доверие и желает скорейшего возвращения
его на пост, где он отстаивал и будет отстаивать интересы трудового крестьянства
и всей демократии во имя спасения и укрепления революционной России”.
Собрание подняло руки, а затем — уже под утро — разошлось по домам
с головами, полными сумбура, и с сердцами, преисполненными печали и конфуза.
Итак, Чернов был выдан кадетам в виде взятки. Это случилось после того,
как ’’звездная палата” изнасиловала министра-президента, заставив его наста-
ивать на бумажонке 8 июля и отвергнуть ’’приемлемые” кадетские условия.
Сделка тогда была объявлена несостоявшейся. И в выдаче Чернова Керенский
видел путь к возобновлению переговоров с Милюковым и с московской биржей...
Никаких подробностей этой скверной истории я не знаю. Кто убедил Керенского,
что кадеты променяют программу 8 июля на устранение Чернова? Какими
способами он заставил ’’звездную палату” променять Чернова на декларацию
8 июля? Как именно происходил торг? Ничего этого я не знаю.
Но я уже писал, что позорная сделка была напрасной: кадеты не удовлет-
ворились, Керенский оказался не в состоянии создать на рациональных основах
революционную власть. И вот тут-то на другой день, 21-го числа, он вышел
в отставку, отбыв немедленно в Финляндию.
Как могли кадеты не удовлетвориться этой взяткой, я также не знаю и недо-
умеваю. Ведь должны же были они, вцепившись во власть, понимать то, чего не
дано было понять ’’звездной палате”: что реальная выдача ненавистного Чернова
означает фактический отказ и от эфемерного 8 июля и от чего угодно, гораздо
более серьезного. ’’Звездная палата”, конечно, не умела понять, что, отдавая
журавля из рук, неумно хвататься за синицу в небе. Но, вероятно, дело было так,
что кадеты, отлично поняв это, решили, что теперь, если быть твердыми, можно
получить и журавля, и синицу, и все, что угодно.
В самом деле, любопытно вспомнить, чего стоила революции за двухнедель-
ный период премьерства Керенского эта погоня за властью кадетов.
После июльских дней все завопило ”о порядке" и советские министры учини-
ли такой разгул репрессий, что о недавней свободе остались одни воспоминания.
В результате июльской авантюры создалось трудное положение на фронте
36
и советские патриоты дали удовлетворение в виде санкции массовых расстрелов
и смертной казни в действующей армии. Союзное ’’общественное мнение” было
недовольно неизбежным поражением русских войск, и революционная власть
в холопских выражениях дала невыполнимое обещание загладить вину и воевать
без конца вместо разговоров о мире. Кадеты, недовольные санкционированной
’’автономией” Украины, стали ворчать о великодержавности в атмосфере после-
июльских дней, и социалистическое правительство разогнало сейм законно-неза-
висимой Финляндии. Помещичьи круги в целях срыва аграрной реформы в виде
реванша за декрет о сделках стали травить Чернова, и Чернов был им выдан
с головой. Чего же еще надо для выяснения ситуации?
Керенский вышел в отставку и уехал в Финляндию. Он знал, что делал. Этим
своим актом при данной конъюнктуре он имел все шансы устранить последнюю
тень своей зависимости от советских сфер. Неужели теперь, когда создался
роковой ’’всеобщий кризис”, гибельный для революции, Церетели, снявший
голову, не уступит плутократии этого последнего волоска? Ведь это же только
клочок бумаги, это его собственная программа, не больше!..
* * ♦
Бесплодность взятки и ее злокачественность выяснились перед очами Керенс-
кого днем 21-го. Кадеты взяткой не удовлетворились, и весь ЦИК был глубоко
шокирован. Кажется, ЦК эсеров тогда же днем счел себя вынужденным заявить
Керенскому, чтобы ’’дело Чернова” выяснилось в самом экстренном порядке,
дабы немедленно открыть Чернову путь к возврату в министерство...
Министру-президенту, можно сказать, ничего не оставалось делать, как толь-
ко ’’взорвать власть” и вынудить наконец своих несговорчивых контрагентов
действительно предоставить ему полную свободу рук. Свое письмо об отставке
Керенский вручил заместителю своему Некрасову часов около шести вечера.
’’Тревожные слухи о всеобщем кризисе” немедленно дошли до Таврического
дворца. Депутатская масса, бродившая по кулуарам в ожидании одного заседа-
ния, казалась довольно равнодушной.
Но зато верхи очень суетились и делали вид, что они встревожены ’’обостре-
нием кризиса” и ’’катастрофическим положением страны”. Керенского нет, и ни-
какого правительства нет. Как же теперь быть и что делать?
После долгих шушуканий ц торжественных приготовлений часу в девятом
было открыто закрытое заседание. Но оно было непродолжительно. Министр
внутренних дел и комиссар Зимнего дворца при Таврическом сделал сообщение
о новом печальном положении дел. И он прибавил, что министры наметили такой
выход: отставки Керенского не принимать, а созвать сегодня же вечером в Зимнем
дворце в целях очной ставки течений и выяснения конъюнктуры совещание из
представителей крупнейших партий. Этими крупнейшими партиями являются:
кадеты, радикально-демократическая партия, меньшевики, эсеры, энесы. Кроме
того, на совещании должны присутствовать председатель Государственной думы,
председатель рабоче-солдатского ЦИК Чхеидзе и председатель крестьянского
ЦИК Авксентьев.
После Церетели на трибуну вышел Дан — с предложением не устраивать по
этому поводу прений, прервать заседание и не покидать Таврического дворца до
возвращения с этого совещания представителей демократии. При этом Дан
успокоил, что совещание в Зимнем дворце не примет никаких окончательных
решений, обязательных для Совета. Ознакомившись с результатами, ЦИК потом
окончательно решит дело.
Это говорила устами Дана левая ’’звездной палаты”! Картина была нестер-
пимая... Может быть, читатель помнит кризис апрельских дней и историю 20
апреля. Тогда также предлагали отложить решение до совещания с Милюковым
и Родзянкой в ’’историческом заседании” ночью на 21-е. Этим рассосали тогда
остроту положения и сорвали, распылили накопленную активность масс. Но
тогда дело было внове. Тогда была еще возможна плодотворная борьба с неокреп-
шим большинством ’’мамелюков” и с их слепыми предводителями. И я шаг за
шагом описывал (в третьей книге) весь ход борьбы оппозиции и капитуляции
большинства.
37
Теперь — дело было уже привычное, капитуляция неизбежной, борьба
безнадежной... Я живо помню чувства возмущения и презрения, охватившие
нашу группу, случайно расположившуюся в первом ряду. Но никакой актив-
ности не было, хотелось просто махнуть рукой... Все же с резкими протестами
вышли Троцкий и Мартов.
Да, это был тот самый всемогущий Совет, который некогда мог в пять минут
’’рассчитать” революционное правительство, за которым и сейчас стояла вся
наличная реальная сила государства. Он еще продолжал принимать резолюции
о власти и ее программе. Но он не только на деле, а даже и на словах отстранился
от высокой политики. Ведь этого требовала от частного учреждения госпожа
плутократия, которая — согласно всем умным теориям — должна была вершить
судьбы буржуазной революции. И всемогущий Совет не мог не подчиниться. Все
его участие в создании новой революционной власти должно было теперь
выразиться в посылке своего представителя — по выбору господина Некрасова
— на совещание в Зимний дворец. Такое же участие в этом деле должна была
принять и столыпинская Государственная дума... которую даже ’’мамелюки”
считали источником контрреволюции...
И что же, это совещание должно было создать власть и определить судьбу
революции? Это должно было сделать — совещание партий. Каких партий?
’’Крупнейших”... К таковым относились радикал-демократы и энесы, которые,
вместе взятые, могли поместиться в одном трамвае2. Представительство же
рабочего класса было, с одобрения ’’звездной палаты”, устранено совсем. Пролета-
риат целиком, а петербургский в особенности, шел с большевиками и интернаци-
оналистами. Июльские дни, смешав его ряды и приведя их в расстройство, не
изменили этого положения дел: меньшевики и эсеры, кроме старых партийных
людей, включали в свой состав одно мещанство... Но партий советской оп-
позиции на совещание не приглашали, так же как не приглашали туда ЦИК.
Докладчики ’’звездной палаты” — Церетели и Дан — сделали вид, что все это
само собой разумеется и что все это в порядке... Правда, Дан, чуявший правду,
невнятно промямлил о том, что совещание будет совещанием, а решение примем
мы. Но никто из разумных людей не мог поверить этому.
Итак, делегаты советских партий отбыли в Зимний дворец. Там делались
торжественные приготовления. Буржуазно-бульварные репортеры бесновались
по случаю ’’большого дня”. И разумеется, как по уговору, мгновенно провозг-
ласили его ’’историческим”...
Но в Таврическом дворце настроение было довольно мрачное. Мало того:
некоторые члены ЦИК, старые партийные люди, даже из правых, собираясь
в группы, заговорили о своем беспокойстве. Обстановка была такая, что напра-
шивалась мысль о возможном покушении на государственный переворот со
стороны Гучковых и Родзянок. Никаких прямых указаний, кажется, на это не
было. Но атмосфера была так густа, что это казалось вполне вероятным.
Инициативная комбинация из элементов главного штаба и думского комитета,
собрав сводный отряд тысячи в две-три человек, быть может, не без успеха могла
бы попытаться разрешить по-своему создавшийся ’’всеобщий кризис”. Ведь дело
шло тут только о ликвидации центрального советского органа: правительствен-
ные учреждения по-прежнему находились в руках буржуазных сфер, которые
в худшем случае поддержали бы, а в лучшем претерпели бы переворот, вплоть
до самых радикальных, то есть плехановско-энесовских. А обезглавленный
гарнизон, распыленный и подавленный июльской катастрофой, можно было
надеяться одолеть небольшими сплоченными силами...
Об этом говорили в частных совещаниях в Белом зале, в кулуарах, а главным
образом в комнатах ЦИК, где собрались советские старожилы. В результате этих
частных совещаний были приняты меры обороны. Были вызваны некоторые
надежные части с пулеметами и броневиками для охраны Таврического дворца.
Распоряжался опять главным образом Б. О. Богданов. И через час или два, около
полуночи, снова превратился Таврический дворец в вооруженный лагерь. У всех
дверей стояли караулы; там и сям виднелись пулеметы; вдоль Екатерининского
зала тянулся бивуак; какая-то рота в полной боевой готовности расположилась
в полуциркульном зале, в который смотрела из Белого огромная пробитая в стене
38
(по случаю ремонта) брешь. Перед дворцом, в сквере, и позади него, в саду,
стояли броневые машины, грузовики с пулеметами и несколько маленьких
пушек. Вокруг расположились лагерем какие-то части. По ближайшим улицам
шныряла конная разведка.
Конечно, начальства из Зимнего дворца скоро не ждали. Депутаты в большом
количестве разошлись пока по домам. Я также сбегал на минутку к Манухину,
чтобы перекусить в ожидании нового всенощного бдения.
Когда около часа я вернулся, меня позвали в комнату № 7 (или 8), рас-
положенную в малознакомых мне сферах, в правом коридоре напротив выхода
из Белого зала, как и № 10, но по другую сторону его. Туда собирались фракции
оппозиции, чтобы обсудить положение дел. Нашего лидера, Мартова, не нашли
и вообще меньшевиков-интернационалистов было два-три человека. Но боль-
шевики всех названий были налицо во главе с Троцким, Луначарским и,
кажется, вновь появившимся Преображенским3. Несколько ораторов, в том числе
и лидеры, довольно вяло говорили на тему об опасности coup d’etat* и о способах
обороны. Но не чувствовалось в их речах ни действительного сознания опас-
ности, ни воли к действию. Взвешивали шансы Родзянки, оценивали настроение
советских сфер, но в общем это совещание левых ни к каким результатам не
пришло. Говоря уже в конце, я, пожалуй, резюмировал его итоги: без Совета,
если его лидеры не надежны, нам не справиться со штабом, с его юнкерами и со
всей контрреволюцией, нацелившейся на нас; если же Совет проявит твердость
и боеспособность, то покушения не опасны, переворот неизбежно сорвется,
единый демократический фронт без труда раздавит объединенную плутокра-
тию... Заседание кончилось, и мы разбрелись кто куда по дворцу.
Но, видно, еще не приспело время. От нестерпимой атмосферы до боевых
действий, видимо, было еще не так близко... Но во всяком случае ночь прошла
безо всякой тревоги... Разошедшиеся рабочие и крестьянские депутаты начали
подходить снова. Все слонялись, как сонные мухи, решительно не зная, что
делать. В комнатах ЦИК шли негромкие приватные разговоры — по вольно
разбившимся группам. Иные спали на диванах, креслах и стульях, склонившись
на столы и подоконники.
Из полуциркульного зала через пробитую стену, по доскам, служившим
плотникам и штукатурам, я вышел в сад. Мимо броневиков, пулеметов и подозри-
тельно смотревших солдат я спустился к пруду. Он блестел от яркой полной
луны. В роскошной рамке старых деревьев, кустов и лужаек начавший зацветать
этот старый потемкинский пруд среди полной тишины предрассветного часа
представлял собой чарующее зрелище. Ни души не было близ меня. Улегшись
у самого берега, я наслаждался минут двадцать, чувствуя себя за тридевять
земель от оглушительных событий революции, и от ее цитадели, и от самого
Петербурга.
Вдруг позади меня послышался шум и тревожные солдатские голоса. Кого-то
изловили в саду, непричастного к советским сферам и без документов... Мимо
подозрительных солдат, по тем же доскам, положенным плотниками и штукату-
рами, через ту же брешь я вернулся в залы.
* * *
Между тем в Зимнем дворце происходило следующее. Часам к десяти начали
съезжаться приглашенные. Их было немало. Представительство ’’крупнейших
партий” было не ограничено. Кроме ораторов было по несколько любопытных.
Затем были налицо неизбежные журналисты и всякая публика... В половине
одиннадцатого заместитель премьера Некрасов открыл ’’историческое заседание”
в Малахитовом зале. Сотрудник меньшевистской ’’Рабочей газеты” так описывал
его бытовую обстановку: ’’Анфилада тяжелых пустых комнат знаменитого Зим-
него дворца. Покровительственно-презрительное отношение лакеев. Простота
и демократизм так не гармонируют с обстановкой и воспоминаниями Зимнего
дворца. Министры и гости сами носят себе стулья, сами ходят за чаем. И харак-
терное знамение времени: к чаю нет сахару”...
♦Государственный переворот (франц.).
39
Некрасов огласил прошение Керенского об отставке, сообщил, что отставку
министры пока не приняли, и просил ’’крупнейшие партии” высказаться о том,
что делать... Ораторов было без конца — Годнев, Терещенко, святейший Львов,
Милюков, Церетели, Ефремов, Пешехонов, Либер, Авксентьев, Савинков, Чхеид-
зе, Некрасов, Чернов, Дан, Брамсон, Аджемов, Винавер и снова — Терещенко,
Церетели, Милюков, Чхеидзе и Некрасов... Интересного, оригинального, содер-
жательного было немного. Но были любопытные штришки.
Прежде всего Талейран-Терещенко дал своему языку оригинальное употреб-
ление. Он счел конъюнктуру благоприятной для того, чтобы заставить свой язык
не скрывать, а выражать мысли. Без видимого повода обнаглевший протеже
Церетели заявил, что "сейчас уже никто не думает о мире, ибо все понимают,
что ныне он невозможен"... А затем обрушился на неумеренные требования
рабочих, на ’’Приказ № 1” и на Советы, породившие позор родины. Все это было
столь же симптоматично, сколь красноречиво.
И все ’’крупнейшие партии” буржуазии, как бы сговорившись, повторяли то
же самое — даже, пожалуй, не на разные, а на один и тот же лад. И все, единым
фронтом, кончали единым практическим выводом.
— Надо предоставить Керенскому, который обладает всем необходимым
авторитетом и всеми качествами для этой задачи, — говорил, например, Милю-
ков, — составить кабинет из лиц, которых он сочтет нужным пригласить. Могут
сказать, что Керенский уже пытался это сделать, но задача не удалась. Но теперь
он будет чувствовать себя уполномоченным на это дело. Раньше он одним концом
натолкнулся на кадетов, а другим на Советы. А теперь он будет иметь возмож-
ность решить, на какую сторону падет его выбор.
Предлагая Керенскому полномочия, Милюков — как и его соратники из
’’крупнейших партий” плутократии, — очевидно, не мог сомневаться в том, что
Керенский предпочтет кадетов... Такие ’’социалисты”, как Савинков и Пешехо-
нов, остерегаясь резких форм и ударяя па патриотический пафос, по существу,
всецело поддерживали Милюкова. Вся эта ’’конъюнктура” заставила и кадетс-
кого бывшего ’’турка”, а ныне отщепенца Некрасова бросить свои экивоки
и говорить напрямик. После отеческого вразумления советских людей насчет
страшной ответственности за гибель отечества Некрасов говорил так:
— Я должен вам наконец сказать всю правду, товарищи из Совета рабочих
и солдатских депутатов. В том, что сейчас происходит, повинны и вы. Разве вы
не держали под вечным страхом возможного недоверия министров-социалистов?
Разве вы не заставляли их являться к вам два раза в неделю и давать вам отчеты
о каждом своем малейшем шаге?.. Разве это могло содействовать спокойствию
работы Временного правительства? Ведь уход одного поскользнувшегося минист-
ра неизбежно создавал правительственный кризис. И вы ничего не делали для
того, чтобы облегчить нашу работу. Так возьмите же лучше эту власть в свои
собственные руки и несите ответственность за судьбы России. Если же у вас нет
решимости это сделать, то предоставьте власть коалиционному кабинету и тогда
уже не вмешивайтесь в его работу. В сегодняшнюю ночь не должно быть
половинчатых решений. Или вы доверяете всецело Керенскому и тем, кого он
призовет к власти, или вы не доверяете им. Тогда составьте чисто социалистичес-
кий кабинет, и мы уступим вам власть...
Во всем этом было столько наивной лжи и цинизма, сколько, пожалуй, нельзя
было даже ожидать от ех-кадетского4 ’’государственного человека”. Пользуясь
своей левой репутацией, Некрасов взял быка за рога и поставил вопрос ребром,
предъявив ультиматум той самой ’’звездной палате”, за счет которой он жил
и дышал. Поистине тут вспоминалась крыловская свинья под дубом. Но Некра-
сов, конечно, знал, что делал. И его враг Милюков немедленно доказал это,
’’всецело присоединившись” к Некрасову в специальном внеочередном заявлении.
Все это наступление единым плутократическим фронтом заставило наших
советских делегатов несколько насторожиться, сбиться в кучу и оказать некото-
рый отпор, забыв на время о большевиках.
С большим достоинством и правильно по существу говорили Чхеидзе и Дан,
левая ’’звездной палаты”. Оба они протестовали против требований дальнейшего
самоограничения и показали действительное место Советов, без которых не было
40
бы никакой власти вообще, а коалиции в особенности. Дан заявил даже, что
ультиматум Некрасова не испугает Совет и он возьмет всю власть, когда сочтет
это нужным. А Чернов, говоря с меньшим достоинством, грозил ’’народным
возмущением”.
Даже Либер бойко оборонялся и либерально увещевал буржуазию признать
не вредной работу демократии. Но увы! И тут не нашел приличных слов и был
поистине жалок Церетели. Среди трафаретной, свойственной ему и надоевшей
всем риторики он только тужился ’’доказать”, что программа 8 июля есть
общенациональная программа, необходимая для самой буржуазии.
— Мы понимаем, что для проведения программы, которая должна сделаться
общенациональной и объединить все живые силы страны, необходима твердая
власть, облеченная самыми широкими полномочиями... Временное правительство
не проводило и не проводит партийной программы, оно считает, что программа его
всенародная... Я думаю, что под влиянием этой страшной опасности, которую мы
все ощущаем, все партии придут к сознанию необходимости создать национальную
власть, которая наиболее отвечает коренным интересам народа, и эта власть ни
перед чем не остановится, чтобы восстановить государственный порядок в стране
и провести в жизнь все то, что намечено трудовой демократией... В области
внешней политики мы сознаем, что не может быть иного решения вопроса, как
продолжать войну до тех пор, пока народ с честью не выйдет из нее и не обеспечит
себе те революционные завоевания, которым угрожает военное порабощение...
Я думаю, что стоило потратить десять строк на этот классический со-
циал-предательский набор слов советского лидера. Во-первых, все это — элемен-
ты для его характеристики (от которой я в своем месте уклонился), а во-вторых,
ведь в конце концов он остался победителем в своей жалкой игре... Милюков
заявил, что под программой Церетели ’’можно подписаться обеими руками”, но
все же ведь он — ’’циммервальдец” (о, дьявольская ирония!), а Советы с их
’’Приказом № 1” — все же корень зла.
В шестом часу утра при свете дня кончились речи. Общей резолюции принято
не было. Но каждая из ’’крупнейших партий” огласила свое собственное заявле-
ние. Эсеры и меньшевики заявили слово в слово, что они ’’вполне доверяют А. Ф.
Керенскому составление коалиционного кабинета с привлечением в него пред-
ставителей всех партий, готовых работать на почве программы, возвещенной
правительством под председательством Керенского 8 июля”. Энесы заявили, что
Керенскому необходимо предоставить составление кабинета, не стесняя его ника-
кими условиями. Кадеты заявили, что Керенскому должна быть дана ’’власть
образовать правительство, стоящее на общенациональной почве и состоящее из
лиц, не ответственных ни перед какими организациями и комитетами”. А ради-
кально-демократическая партия предлагала Керенскому определить и состав
министерства, и его программу...
Но какие же выводы? Выводы, по-видимому, те, что надо призвать Керенс-
кого и просить его поступать, как хочет. Правда, кадеты и советский блок
’’доверяют” ему на разных условиях. Но тем больше оснований поступить так,
как подсказывают ’’радикал-демократы”, то есть не считать обязательными ни
тех, ни других условий. Кадеты и Советы друг с другом явно не споются — из-за
формы. Но по существу дело ясно. Керенскому, не желавшему знать ни ’’ответст-
венности”, ни ’’программы”, надо отбросить и то, и другое... По существу это
будет то, чего хотят кадеты. Совет, конечно, может снова начать канитель. Но
неужели он решится на это после всего происшедшего?..
С такими результатами ’’исторической ночи” советские делегаты около шести
часов утра отбыли в Таврический дворец.
* * *
А в Таврическом дворце нетерпение тех, кто бодрствовал, уже давно достигло
крайних пределов. Па рассвете в Зимний дворец послали гонца — поторопить
и разузнать, что там делается. Гонец вернулся с пучком стенограмм, посмотрев на
Малахитовый зал и поговорив с начальством...
Приехал, приехал! Бодрствующие стали будить спящих. Все бросились
навстречу и, даже не дав гонцу войти в залу, остановили его в буфете. Ему
41
пришлось взобраться на стол и сбивчиво рассказывать вышеописанные малоин-
тересные вещи о ходе ’’исторического” заседания. Депутаты были разочарованы:
они ждали чего-то большего, настоящего. Стали читать стенограммы. Но понем-
ногу, один за другим, махнув рукой, депутаты стали расходиться из буфета.
Уже было светло. Комнаты ЦИК по-прежнему являли картину сна, томле-
ния, беспорядка и досужих вялых разговоров... Но наступил-таки конец и ’’ис-
торической ночи”. К шести часам явилось начальство. Встряхнувшись, все
отправились в Белый зал. Заседание предполагалось открытое, но хоры были
совершенно пусты в этот неурочный час. Да и депутаты далеко не заполняли
скамей.
С официальным сообщением выступил опять-таки Дан. Он вкратце рассказал
о том, что более или менее было уже известно. И кончил тем, что кадеты явно не
хотят работать на платформе 8 июля. Но выводов никаких Дан не сделал, он дал
только информацию. Однако с выяснением -сути дела выступили Мартов и Троц-
кий.
— Заседание в Зимнем дворце, — говорит Мартов, — вопреки обещанию
Дана, носило далеко не информационный характер. Скорее дело обстояло так:
нас призвали для того, чтобы осведомить о том, что происходило без нас и без
нашего ведома. Формула, принятая меньшевиками и эсерами, есть отказ от
ответственности министров-социалистов перед ЦИК... Совет создал самодержав-
ную олигархию, передав Керенскому все права. Керенского необходимо вызвать
сюда для объяснений.
— Удивительную растерянность проявили советские вожди во время кризиса
власти, — продолжал Троцкий. — Кризис тянется три недели, а вожди качают-
ся, как челн без руля. Они компрометируют перед народом органы демократии.
Достойный удивления факт: могущественная партия эсеров, опирающаяся на
огромное большинство, боится взять власть в свои руки и отдает себя в рабство
монархистам-кадетам, готовым ликвидировать революцию. Вручение неограни-
ченных прав Керенскому — это классическое начало бонапартизма...
Протестует против позиции советского блока и ’’сенатор” Соколов — в своей
черной шапочке, ныне сменившей ’’чалму” на его разбитой голове. Но в защиту
ликвидации Совета выступает Либер... Однако при этом обнаруживается, что
половина высокого собрания, изнуренная ’’кризисом власти”, крепко спит, скло-
нившись на пюпитры. Возникает вопрос, не закрыть ли собрание? Бодрст-
вующие снова будят спящих, чтобы те подняли руки. Но большинство голосует
за продолжение заседания: собраться еще раз и говорить все о том же — пред-
ставляется большинству нестерпимым. Лучше кончить сейчас.
И снова говорят фракционные ораторы. Умный Саакиан5, защищая кадетов,
указывает, что эта партия очень богата культурными силами. Несколько оживил
собрание очередной скандал с Рязановым, которого жестоко и грубо преследовал
Чхеидзе. Левая шумит и учиняет род обструкции — полная уныния, презрения
и злобы.
В заключение принимается формула меньшевиков и эсеров, оглашенная
в Зимнем дворце. Но все же характерно: за нее подано 146 голосов против 47 при
42 воздержавшихся6. Отрицательные и колебательные настроения, как видим,
вышли далеко за пределы официальной оппозиции... Часов около десяти заседа-
ние было закрыто. На улицах уже давно продавали газеты с описаниями
’’исторической ночи”.
* * *
Ну и что же теперь?.. ЦИК снова упомянул о ’’неприемлемой” программе
8 июля. Официальный докладчик Дан ворчал с трибуны по адресу кадетов
и громко рычал на них в ’’Известиях”. Но всем было( очевидно, что отсюда ничего
не следует и не последует. Прежде всего это было очевидно для Керенского,
который был с кадетами душой и телом.
С утра 22-го ’’полномочный глава страны и правительства” (как он отныне
называл себя) был уже в Петербурге. И в тот же день он выпустил прокламацию,
где возвещается, что Керенский приемлет на себя тяжкий долг, возложенный на
него совещанием партий. Он предполагает при этом ’’исходить из тех начал,
42
которые были преемственно выработаны и изложены в декларациях”. А затем
еще прибавляет нечто — непредусмотренное ни ’’историческим”, ни каким-либо
другим совещанием. ’’Вместе с тем, — объявляет он, — я как глава правительства
нахожу неизбежным ввести изменение в порядок и распределение работ прави-
тельства, не считая себя вправе останавливаться перед тем, что изменения эти
увеличат мою ответственность в делах верховного управления”... Это не совсем
понятно по существу, но не вызывает никаких сомнений по тенденциям зазнав-
шегося бонапартика. Впрочем, это нисколько не страшно, а только немножко
смешно.
Керенский безотлагательно возобновил свое любезное занятие — перекройку
’’полномочного” кабинета и жонглирование портфелями. Передавали, что дело
двигается чрезвычайно успешно... Еще передавали, что ’’реабилитация” Чернова
движется еще успешнее и уже приближается к концу. Будто бы даже для него
открывается возможность снова вступить в министерство... Но этому здравый
смысл не позволял верить. Выдать такого рода всенародную расписку в своем
самодурстве, в недостойной, почти уголовной игре чужой честью, в мелких
обывательских плутнях — это можно было только в оперетке, но нс в револю-
ции... Но подождем — увидим.
А пока небезынтересно отметить, что в тот же день новый Верховный
главнокомандующий генерал Корнилов выступил со своей собственной деклара-
цией7. Тон его телеграммы на имя Керенского мало соответствовал обычному
тону доклада, адресуемого "солдатом” верховной власти. Командование Кор-
нилов принял, но он post factum предъявляет ультиматум. Он требует полного
невмешательства в его оперативные распоряжения и в назначение командного
состава. Затем — распространения на тыл смертной казни и проч, по отношению
к воинским чинам. Главное же, и этот ’’диктатор” объявляет свою ’’ответствен-
ность только перед собственной совестью и всем народом”!.. Ну что ж! Хорошие
примеры заразительны. Буржуазные газеты приветствовали этот твердый язык.
’’Верховная власть” приняла декларацию к сведению. Поживем — увидим, что
из этого вышло.
А пока, в самый разгар чехарды портфелей, в ночь на 23 июля, на своих
квартирах были арестованы Троцкий8 и Луначарский. Их обвиняли в июльском
восстании... Может быть, этот акт справедливости помог, со своей стороны,
образованию кабинета. Но, во всяком случае, дело шло настолько гладко, что на
следующий день, 23-го, кабинет был уже вполне готов.
Выглядел он таким образом. Керенский оставил себе портфели военного
и морского министров, а заместителями своими по морским и военным делам
назначил известных нам Савинкова и Лебедева (оба эсеры, но фигуры нарочито
одиозные для демократии). Некрасов, заместитель по председательству в Совете
Министров, получил портфель финансов. Терещенко, Скобелев и Пешехонов
остались на своих местах. Ефремов получил государственное призрение, Проко-
пович — промышленность и торговлю, а Авксентьев — внутренние дела. Мини-
стром юстиции ныне оказался Зарудный, также личный друг Керенского, беспар-
тийный радикал9. Для почт и телеграфов вызвали из Москвы адвоката Никити-
на, считавшегося социал-демократом, но на деле бывшего к социал-демократии не
ближе, чем Прокопович. Затем шли четыре вожделенных кадета: Кокошкин —
государственный контролер, Карташев — обер-прокурор Синода, Юренев — ми-
нистр сообщений и Ольденбург — просвещения. И все это увенчивалось...
циммервальдцем и пораженцем Черновым. Такова была третья коалиция. Ни
малейшей программы или декларации от нее не последовало.
Но, собственно, можно ли было назвать это коалицией? Какими путями,
какой игрой стихий в голове Керенского попал сюда Чернов, мне неведомо.
Очевидно, это должно было служить доказательством неограниченных возмож-
ностей премьера. И Чернов не посовестился снова поспешить на зов, чтобы стать
в прежнее нестерпимое положение... Но во всяком случае Чернов и Скобелев
были единственными советскими людьми и социалистами в этом кабинете. И по-
стольку этот кабинет, пожалуй, не был коалицией, а просто имел двух залож-
ников-социалистов в стане буржуазии. Ибо остальные ’’социалисты” — Керенс-
кий, Авксентьев, Прокопович, Никитин, Савинков, Лебедев, Пешехонов — были
43
такими элементами, на которых (в лице Брианов и Мильеранов) искони держалась
буржуазная диктатура в прекрасной Франции. Остальные были уже официальные
и откровенные орудия биржи — отечественной и союзной.
При первом взгляде на состав нового кабинета обращают на себя внимание
таинственное исчезновение из него советского лидера Церетели. Об этом было
пересудов без конца. Но факт тот, что Церетели, несомненно, был не особенно
пригоден для пассивной роли заложника. Влекомый своей идейкой, он был
безропотно покорен ’’живым силам страны”. Но его идейка все же не мешала ему
оставаться некой личностью, да еще опасной тем, что за ним стоял Совет, армейские
организации и все то, чему совсем не следовало бы существовать на свете. Поэтому
полномочный Керенский постарался вытеснить, выдавить советского лидера из
своего кабинета. Об этом Церетели прямо говорил в частных беседах. Но молчал об
этом публично — в интересах престижа коалиции ’’живых сил”...
Так стряпала кучка политиканов полномочную и безответственную револю-
ционную власть в эпоху упадка...
* * *
При создании первой коалиции требовалась еще одна маленькая формаль-
ность: благословение Совета, которое было дано 6 мая. Теперь не требовалось
и этой формальности. Частная организация была ныне совершенно ни при чем
в делах высокой политики...
Но ведь советское начальство в лице того же Церетели делало вид, что все
в порядке; с другой стороны — ведь новую коалицию нужно было "поддержи-
вать”, то есть тащить ее по-прежнему на советских плечах. Стало быть, новый
кабинет, не желавший знать Совета, надо было ему представить, прося его
любить и жаловать новых спасителей отечества.
В понедельник, 24-го, для этой цели было созвано в Александрийском театре
заседание Петербургского Совета. Чтобы позолотить пилюлю расшатанной,
растерянной и присмиревшей оппозиции, ’’звездной палатой” был командирован
словоохотливый Скобелев. Пугая, с одной стороны, делами на фронте, он,
с другой стороны, уверял, что ’’Советы явятся оплотом нового правительства, что
министры-социалисты ’’будут черпать свои силы только в руководстве демокра-
тии” и что ее ’’вотумы недоверия будут сигналами для ухода министров с постов”...
Скобелева прерывали криками: ’’Почему в министерстве нет Церетели?” Но
Чхеидзе очень сердился и резко пресекал эти беспорядки.
Церетели счел за благо выступить с объяснениями сам. Я приглашаю снова
немного послушать его. Приглашаю оценить, как далеко ушел этот человек по
пути предательства революции (бессознательство — о, конечно, бессознательно!
— только в силу своих социалистических убеждений). Приглашаю понять то, что
непонятно мне: почему же этот человек, уже превратившийся из Шейдемана
в Мильерана и как будто бы вполне способный заменить Керенского на его посту,
все еще считался главой Совета и не был признан плутократией необходимым
элементом нового буржуазного правительства?
— Сознание опасности, грозящей с фронта и принявшей в последние дни
особенно острую форму, определили действия демократии, — так говорил Цере-
тели. — Единая власть, спасающая страну, власть, над созданием которой
билась демократия, наконец создана... Керенский предложил мне вступить в со-
став нового кабинета. Но в результате переговоров стал на мою точку зрения
и согласился, что теперь, когда необходимо объединение всех сил демократии, мне
лучше всего посвятить себя деятельности в рядах Совета... Прежняя организация
власти должна быть перестроена. Внешняя опасность готовит гибель самому
существованию страны. Для восстановления армии нужно дать армейским ор-
ганизациям возможность возродить в армии дисциплину... Что может сейчас
вызвать воодушевление и энтузиазм в стране и в армии? Только та власть,
которая направит все силы страны на ее защиту. Великая Россия, свободная
Россия не погибнет. Мы глубоко верим в это... Не в программе сущность власти,
а в соотношении сил, дабы власть имела на что опираться. И для власти этой
силой может быть только революционная демократия. Настоящее правительство
есть правительство соглашения всех живых сил страны. Это правительство
44
взаимных уступок. Однако уступкам мы положили предел. Это программа
8 июля. Правительство должно обладать диктаторскими полномочиями для
спасения страны. Но власть не должна переходить за указанную нами черту...
Рабочие — это огромная часть населения. Но это не вся страна, а мы должны
идти под знаменем общенациональной платформы. Полномочия революционных
организаций должны быть ограничены...
Репортер кадетской ’’Речи”, записавший все эти слова, не мог удержаться от
лирической ремарки: ’’Речь Церетели, ни разу не упоминавшего слова ’’социа-
лизм” и говорившего о великой России и ее мощи, произвела сильное впечатление
на собрание”... Да, все это были слова из другого лагеря, из вражьего стана.
Надо, однако, отметить вот что. Еще в начале пленума ЦИК, как мы знаем,
обнаружились и дали знать себя левые, оппозиционные настроения внутри
правящих советских фракций. Пропустив перед своими глазами всю панораму
’’создания власти”, старые партийные меньшевистско-эсеровские элементы укре-
пились в своей оппозиционности по отношению к курсу неистово-слепого Цере-
тели. А у иных вся совокупность событий последних недель породила убеждение
в том, что ныне все группы буржуазии отброшены в стан контрреволюции, что
никакая ’’честная коалиция” с ними уже невозможна, что надо ныне держать
курс на создание чисто демократического правительства из советских партий.
Это течение было, правда, не смело и не сильно. Оно едва-едва решалось
формулировать свои выводы и не выступало с ними публично. Но оно давало
себя знать внутри советских лабораторий, внутри фракций эсеров и меньшеви-
ков... Самым ярким и настойчивым выразителем этого течения из старых советс-
ких деятелей был меньшевик-оборонец Богданов.
Не знаю, почему это случилось, но на заседании (Совета 24 июля Богданов
выступил от имени бюро ЦИК. И выступил он с такой примерно речью.
— Для торжества революции необходимы социальные реформы. Новое
правительство, наряду с самой активной борьбой на фронте, не смеет забывать
принципов демократии... Это не то правительство, которого многие ожидали
здесь, — это правительство коалиционное, означающее лишь один из этапов
революции. Но как бы оно ни называлось, оно может существовать лишь при
живой поддержке демократии. Формальная власть находится у Временного
правительства. Мы же сохраняем ту власть, которой мы фактически обладали
и будем обладать...
На радостях ’’мамелюков”, при растерянности разбитых левых на эти ’’тона”
не обратили тогда должного внимания. Кадетам, дорвавшимся до вожделенной
власти, в эти дни было не до каких-нибудь речей в каком-то Совете. Но речь
довольно характерна — по своей несвоевременности и неуместности, дерзости
и бестактности. Ведь если бы все случилось по слову Богданова, то это был бы
возврат чуть ли не к апрельской эпохе двоевластия. Что тут общего с заявлени-
ями Церетели, забивающего в мертвые Советы осиновый кол?.. Тут было отчего
забить тревогу, завыть всем хором — от Пуришкевича до Пешехонова... Но это
была случайная речь — не больше. И на нее не обратили внимания так же, как
на резолюцию, предложенную Богдановым от имени бюро и принятую Советом.
Резолюция в общем соответствовала цитированной речи. И еще прибавляла:
”]) Никаких посягательств на органы революционной демократии... 2) никаких
отступлений от демократических принципов в международной политике; 3) недо-
пущение борьбы с целыми политическими течениями; 4) решительная борьба
с контрреволюцией; 5) скорейшее проведение ряда аграрных, социально-полити-
ческих и финансовых реформ на основе декларации 8 июля”...
Как хотите, тут что-то не ладно! Либо Совет превратился в ’’частное учрежде-
ние”, резолюции которого заведомо для всех (и в том числе для ’’звездной
палаты”) не имеют большего значения, чем любая ’’безответственная” речь на
уличном митинге. Либо все эти заявления, требования, представления — а более
всего их тон — совершенно возмутительны и ни на йоту не соответствуют всему,
что произошло на ’’линии Совета”...
На этом заседании не было ни одного присяжного большевистского оратора.
Ныне все они сидели в тюрьмах Керенского, хотя Пуришкевич гулял на
свободе... На этом заседании от объединенных интернационалистов выступал
45
Юренев, а от большевиков — совсем новый, еще не виданный в советских сферах
молодой человек, с неприятным акцентом, но со складной, не глупой и не
бестактной речью. Это был Володарский10. Этим знаменитым в близком будущем
оратором с полным основанием поспешили большевики заткнуть образовавшую-
ся брешь... Володарского слушали, как слушали Богданова. Кто знает, может
быть, послушают еще немного июльские жертвы и понемногу придут в себя?..
Володарский, Юренев и десятки маленьких, безымянных, неизвестных, не пой-
манных Керенским и Церетели, с утра до вечера ходили с заводов в казармы, из
казарм на заводы. Там тоже слушали.
* * *
Надо было представить новую коалицию и высшему советскому органу.
Заседание ЦИК, состоявшееся в тот же день, было пышно и многолюдно, но
нимало не интересно. Выступали по очереди, вслед за докладчиком, тем же
Скобелевым, некоторые министры-социалисты: Авксентьев, Пешехонов, Чернов,
встреченный с восторгом. По на этот раз начальство было предусмотрительнее.
Резолюции Богданова тут не было. Тут Дан предложил другую. В самом деле,
ведь Петербургский Совет, обращаясь с дерзкими требованиями, забыл о главном
— о ’’поддержке”! ЦИК ’’призывает демократию к самой активной поддержке”...
Но, боже, и тут тоже — как кисло и как шероховато! Поддержка (не
’’полная”, и не ’’безусловная”, а просто ’’поддержка”) относится не к правительст-
ву, а к ’’мероприятиям, направленным к защите страны и закреплению завоева-
ний революции на основе программы 8 июля”... Затем ’’неограниченные полномо-
чия”, данные второй коалиции, ныне — для третьей, не были подтверждены ни
единым словом. Но вместо того было подчеркнуто право ЦИК отозвать из
правительства министров-социалистов ”в случае уклонения их деятельности от
демократических задач”. Наконец, был обращен призыв к Советам, армейским
и флотским организациям — сплачивать вокруг себя демократические массы,
и тут же дается обещание ’’противодействовать со всей энергией всяким покуше-
ниям па права и свободу деятельности этих организаций”...
Да, и тут было не все в порядке. Слова были неуместные, бестактные, не
соответствующие той общей конъюнктуре послеиюльских дней, которая прояв-
лялась в полном безудержном и бсзаппеляциопном произволе кучки буржуазных
политиканов по отношению к судьбам революции. Слова, сказанные Советом при
виде послеиюльских итогов, не соответствовали той жалкой роли, какую играл
Совет в эту эпоху.
Но — увы! — зато соответствовали дела. А положение дел было таково, что, кроме
этих слов, Совет ни на какие дела не был способен. Эти ’’дерзкие” слова не могли
иметь никаких результатов. И на них по праву никто не обратил никакого внимания.
Итак, все было кончено. ’’Единая власть, спасающая Россию, власть, над
созданием которой так долго билась демократия, наконец создана”. Был закончен
бурный период родовых мук. Мы были у тихой пристани — у источника
творческой революционной работы. Теперь должен был начаться ’’органический
период”. Так вытекало из слов советского лидера — прости ему, господи!
Однако что же на деле представлял собой этот продукт усилий ’’демократии”?
Сомнений тут быть не может: это была буржуазная диктатура. То, над созданием
чего так долго билась ’’звездная палата”, было наконец создано. Судьбы револю-
ции и страны были вручены Керенскому и десятку его подручных, фактических
клевретов биржи. Их полномочия были ничем не ограничены. По крайней мере,
на основании существующей писаной и неписаной конституции, на основании
соглашения или ’’легального” давления не было ни малейшей возможности,
ограничить произвол клики Зимнего дворца. Это была буржуазная диктатура.
* * *
К счастью, однако, дело обстояло не так страшно, как может казаться.
Диктатура была формальной. Фактически ее быть не могло, так как реальной
силы у правительства никакой не было. Все это мы знаем. Ни вотум ’’неог-
раниченных полномочий”, ни создание крепко спаянного кабинета, жаждущего
спасать революцию ее удушением, не могли придать Керенскому и его друзьям
46
атрибутов действительной власти... Правительство, имевшее в своем распоряже-
нии ничтожные полицейские силы из офицеров, юнкеров и ’’свободных” группок,
по-прежнему было способно на всякого рода ’’эксцессы” вроде арестов, разгромов
газет или смертной казни. Но оно по-прежнему не было ни сильной властью
в частности, ни властью вообще. Ни ’’водворить в стране порядок”, ни создать
боеспособную армию, ни выполнять настоящую государственную работу кабинет
Керенского заведомо не мог...
Правительство, как говорил Богданов, формально обладало властью. Мы же,
то есть Совет, по его словам, сохраняли фактическую власть, которой обладали
раньше и будем обладать впредь. Первое было святой истиной. Увы! Второе
было заблуждением. Некогда Совет обладал огромной мощью. Но он не умел и не
хотел пользоваться ею. И эта мощь атрофировалась к эпохе формальной дик-
татуры буржуазии. Это значит, что государство разлагалось, а силы революции
день ото дня беспощадно растрачивались, проматывались, пока Совет тихо
умирал среди вялых, сонных, бесплодных разговоров, а Керенский на своих
подмостках крикливо и бурно размахивал картонным мечом.
Но все это была одна сторона дела. Это была только половина впечатлений
в момент создания формальной диктатуры буржуазии...
К этому моменту я приурочил свой отъезд из Петербурга — недели на две, на
отдых, в деревню. И я уехал не только с этими впечатлениями упадка и гибели
великой революции... Накануне отъезда, в воскресенье, 23-го, в цирке ’’Модерн”
на Петербургской стороне наша группа устроила митинг. Должны были высту-
пить Мартов, Мартынов, Семковский и я. Огромный цирк был набит битком,
и уже при нашем появлении дал себя знать напор левых настроений среди
рабочих низов. Наилучше впитывались и активно воспринимались те места
наших речей, где содержались нападки на буржуазию, на коалицию, на со-
циал-патриотов, на советское большинство. Мое сообщение об аресте Троцкого
и Луначарского истекшей ночью было встречено такой бурей негодования, что
минут десять—пятнадцать нельзя было продолжать митинг. Раздавались воз-
гласы, чтобы немедленно всей многотысячной толпой пойти демонстрировать
свой протест перед властями. Мартову едва удалось свести дело к принятию
наскоро изготовленной резолюции протеста...
Да, правительство демократа Керенского поработало не бесплодно две недели
после июльской катастрофы. Передовой боец, петербургский пролетарий, немно-
го оправившись от удара, отлично видел всю вышеописанную картину. А темный
мужик-солдат на высокий стиль Керенского и Церетели мог отвечать по-прежне-
му только своей тоской по дому и деревне. Тот и другой не видели никакого
просвета и чувствовали одну трясину под ногами... Пока Керенский привычным
языком требовал всенародной поддержки своему кабинету ’’спасения”, а Цере-
тели щедро раздавал ее всем коалициям ”от имени всей демократии”, — в это
время пролетарские низы уже понемногу оправлялись от разгрома. Ряды их час
от часу сплачивались вновь. Веря в те же лозунги, они собирались под теми же
знаменами. И против опереточной диктатуры, против гнилого советского мелко-
буржуазного большинства вновь создавались крепкие боевые легионы — для
нового штурма.
Этого совсем не видели ни плутократия, упоенная июльскими победами, ни
коалиция, оглушающая себя ’’патриотическими” воплями своих газет, ни едино-
спасающий Керенский, ни слепец Церетели. За одними было ’’все общество”, за
другими — ’’вся демократия”, и из-за этих деревьев им леса было не видать.
Но я — под впечатлением митинга — уехал 25-го числа не в плохих
настроениях. Еще найдется порох в пороховницах.
4
ДЕЛА И ДНИ ТРЕТЬЕЙ КОАЛИЦИИ
В провинции.— Новый съезд кадетов.— ’’Костлявая рука голода”.— Буржуазия высоко держит
голову.— Снова закрыты газеты.— Съезд губернских комиссаров.— Александр всероссийский и Георг
британский.— Дело о ’’Стокгольме”.— Нота о ’’Новой жизни”.— Керенский борется с капиталом
и охраняет труд.— Перевод Романовых в Тобольск.— Бесплодные брожения в ЦИК.— Подергивания
влево и вправо.— ’’Совещание по обороне”.— Народ и Совет ’’взяли дело войны в свои руки”.— Третья
коалиция возрождает большевизм.— Объединительный съезд большевиков.— В рабочей секции Сове-
та.— Опять большевики!
От центра, от пекла я оторвался впервые. Новой России я еще не видал. Но,
собственно, не пришлось мне увидеть ее и во время отпуска. Жил я в деревне под
Ярославлем, предаваясь беллетристике, солнцу и лени. Впечатления мои от
провинции были случайны и скудны. Я посетил — в губернаторском доме, на
берегу Волги — местный Совет, находившийся в руках меньшевиков. На заседа-
нии я не был, масс не видел. Но был в Исполнительном Комитете, в центре,
в лаборатории. И наблюдал воочию картину провинциального безлюдья и неве-
роятной концентрации партийно-политических функций в руках двух-трех чело-
век. Было ясно: если бы изъять их из города, то замерла бы деятельность Совета,
прекратилась бы агитация, закрылся бы советский орган и исчезли бы кан-
дидаты в городскую думу и Учредительное собрание. Между тем в руках Совета
была вся местная власть, без которой был сущей марионеткой губернский
комиссар и все прочие официальные власти. Местный представитель нового
министра внутренних дел, высокоталантливого Авксентьева, сидя на плечах
Исполнительного Комитета, обращался к его председателю поминутно и нуждал-
ся в нем по всяким пустякам... Но в общем в губернии, равной по территории
Бельгии или Голландии, население ныне ’’самоуправлялось”.
В дни моего пребывания в Ярославле там были большие хлопоты: готовились
выборы в городскую думу. В соседней Костроме они уже состоялись и дали
абсолютное большинство большевикам. В Ярославле была несомненна победа
правящего советского блока, с перевесом меньшевиков. Но и большевики были
далеко не в упадке... Случайно попав на предвыборное собрание, я слышал
корявого, третьестепенного (на столичный масштаб) оратора — местного лидера
большевиков. При своих скудных данных, побеждаемый в словопрениях, он
имел, однако, довольно победоносный вид, а также определенный успех у поло-
вины аудитории: вся солдатчина шла за большевиками.
Вообще говоря, июльская встряска очень немного коснулась провинции.
Никакого перелома, никакого узла на линии развития революции июльские
события здесь не образовали. Отклики ’’июля” были только в психологии верхов:
кадеты, энесы и примыкающие играли на июльском разгроме перед лицом масс.
Но массы, не видевшие воочию событий, реагировали слабо. Здесь продолжался
’’нормальный” процесс завоевания низов большевиками.
В частности, я — столичный житель — был удивлен широкой уличной
жизнью демократического люда: столица в этом отношении уже давно сжалась
и стала походить на старый Петербург в своей ’’июльской” атмосфере. В Ярос-
лавле мой глаз радовали свободные манифестации рабочих, у нас ’’воспрещен-
ные” и вышедшие из употребления.
В те же дни в Ярославле собралась меньшевистская губернская конференция.
Это было довольно жалкое зрелище. Съехавшийся десяток людей проявлял
очень низкую степень политического и партийного сознания. Между прочим,
отличить официальных меньшевиков от меньшевиков-интернационалистов мест-
ным деятелям было не под силу. Дана легко отличали от Ленина, но не от
Мартова. Мне это казалось довольно странным: я полагал, что, если не те-
оретически, то исторически, практически, им было легче смешать Мартова
48
с Лениным, чем с Даном (как делала вся буржуазия). Но нет, видно, слово
’’меньшевик” в отличие от ’’большевика” здесь имело решающее значение. Слово
знали довольно хорошо, а к углублению понятий были не подготовлены и не
имели к этому интереса.
Это было для меня неожиданно. И я, можно сказать, стал в тупик, когда
думал: как же быть при таких условиях с расколом меньшевиков, который
представлялся мне неизбежным и необходимым в столице? Было ясно, что
в данный момент раскол для этих провинциалов был бы непонятен, непереварим.
И, стало быть, он неосуществим... Все это по приезде в Петербург я рассказывал
Мартову — к его большому удовольствию.
Впрочем, ни малейшего активного участия в местных делах я не принимал.
Единственно, что я сделал за эти недели на общественном поприще, это прочитал
публичную лекцию в городском театре, лекцию очень скучную и неудачную,
посвященную ’’путям революции”. Я не предполагал, что местные официальные
меньшевики, лояльные Дану и Церетели, окажут мне в этом содействие. Но они
— согласно предыдущим строкам — проявили недостаточную степень ’’созна-
тельности” и устроили эту лекцию в пользу нашей ’’Искры”, которая все еще не
выходила.
* * *
Я жил в деревне, впервые оторванный от кипучего котла революции. Личных
воспоминаний за этот период я, стало быть, не имею. Но газеты все же доходили
до меня. И издалека я смотрел на ’’дела и дни” революции, проходившие без
меня.
В Ярославле я решил пробыть до московского Государственного совещания,
назначенного на 12 августа. Я хотел заехать туда и потом вернуться в Петербург
вместе с делегатами ЦИК. И за это время я вычитал в газетах нижеследующие
достопримечательные факты.
Из них новый кадетский съезд был не столь достопримечателен1. Победители,
вернувшиеся к власти, были настроены, правда, очень торжественно. Но речи их
в общем не отличались от того, что говорилось на совещаниях Государственной
думы или ежедневно писалось в правительственной прессе. По существу своему
съезд ’’народной свободы” большого интереса не представлял.
В прессе же по-прежнему на все лады старались добивать Советы. Снова
обратились к травле отдельных персонажей, и в том числе коллеги по кабинету
— Чернова. Снова занялись вплотную ’’Приказом № 1”. Снова стали есть поедом
армейские организации... Затем обрадовались какому-то письму о растрате в фи-
нансовом отделе ЦИК и пролили море слез по поводу трудовой копейки рабочего
и солдата... Словом, буржуазная армия отнюдь не успокоилась на лаврах
— в своем стремлении к настоящей, реальной диктатуре плутократии на место
диктатуры бутафорской.
4 августа освободили Каменева, не досидевшего нескольких дней до одного
месяца. Оказалось, что его ни разу не допрашивали, что состава преступления
нет и во всяком случае он ведь не скроется, так как под арест явился доброволь-
но. Новый министр юстиции Зарудный, добродушный обыватель, политическая
мысль которого ограничивалась пределами его ’’патриотических” настроений,
оказал Каменеву милость, изменив ’’меру пресечения”. Но этого не могли претер-
петь на бирже. И приказали незамедлительно утопить Каменева, оставив боль-
шевиков с одним Володарским. Газетчики не больше как дня через два-три
выполнили задание: Каменев, по самым достоверным сведениям, оказался аген-
том царской охранки (служил в Киеве)... Через несколько дней, 8 августа, был по
тем же причинам освобожден и Луначарский, просидевший две недели. Но его, по
тем же причинам, постигла та же участь: оказалось, что он служил в Нижнем
Новгороде.
Но все же травля большевиков теперь, можно сказать, уже вышла из моды.
Сейчас и пресса, и кадетские митинги, и партийные лидеры плутократии гораздо
больше занимались советским руководящим блоком, ’’звездной палатой”, офи-
цальными ’’Известиями”. Крыловская свинья под дубом без отдыха и срока
поносила Церетели... В эти дни в Москве состоялся съезд промышленных
49
организаций2. Там Рябушинский, буквально задыхаясь от злобы, вбивал осино-
вый кол в разложившийся и безвредный ’’полномочный орган демократии”.
Забыв о всех правилах хорошего тона, он ругался площадными словами на
вождей эсеров и меньшевиков, сваливая их в одну кучу с христопродавца-
ми-ленинцами. А на революцию он призывал ’’костлявую руку голода”, которая
должна была задушить ее... Это было очень красноречивое знамение времени.
Буржуазия быстро поднимала голову. Ограничиться достигнутым она, конеч-
но, не могла и подготовляла нечто более реальное. Всему этому соответствовало
несколько своеобразное поведение ’’солдата” Корнилова, который ездил в Петер-
бург объясняться с Керенским, фрондировал, давал интервью, видимо подготов-
ляя ликвидацию армейских организаций. Ведь действительная диктатура буржу-
азии предполагала военную силу в ее руках. Фактический обладатель этой силы,
Совет, умирал быстротечной смертью и, казалось, уже не в силах был ею
распорядиться. Но армейские организации еще существовали. За них держалась
солдатская масса на фронте: они служили ей опорой против генералов, к которым
не могло быть ни тени доверия. Но поэтому-то армейские комитеты и являлись
боевым вопросом для командиров, преданных телом и душой делу реставрации.
Общие тенденции этого периода были хорошо видны не только из проявлений
политической борьбы, но и из ’’органической работы” третьей коалиции. В услови-
ях растущего голода и бестоварья вел раза два в неделю странные академические
словопрения Экономический совет: тут не было не только практического подхода
к делу, но не было и постановлений, резолюций — одни доклады и возражения,
как в добропорядочном ученом обществе. Между тем потихоньку продолжали
подготовлять пресловутую "разгрузку Петербурга”, то есть разгрузку его от
красного, передового пролетариата и распыление последнего. Такою же никчем-
ной говорильней являлся и Главный земельный комитет, где воз тащили лебедь,
рак и щука, то есть бесплодно препирались эсеровские фанатики социализации
с кадетскими фанатиками земельной собственности. Никакого движения аграрных
дел, никакой реальной подготовки реформы не замечалось по-прежнему.
Наряду с этим возник затяжной конфликт между петербургской городской
думой (и не ею одной) и Временным правительством — в лице, главным образом,
министерства внутренних дел, руководимого высокоталантливым Авксентьевым.
Новое городовое положение (до Учредительного собрания) было проникнуто
таким реакционным духом, что даже муниципалы из правительственных партий
стали в тупик. ’’Революционная власть” связывала ’’коммуну” по рукам и ногам
— не только в больших вопросах социального строительства, но и в нудных
мелочах. Возникла острая тяжба — совсем как в доброе старое время. Но
переговоры и ’’представления” кончались ничем.
Да это и понятно: ведь городской думой, как нам известно, руководил
прочный кадетско-эсеровский блок. Его агенты, ’’разоблачая” и интригуя, прав-
да, умели открыть поход против продовольственной управы, возглавляемой
советским Громаном: с целью развести новую мутную волну вокруг Совета — да
еще на почве продовольственной неурядифя — руководители петербургского
муниципалитета добились ревизии продовольственной управы и бросили тень на
Громана. Это они сделали с успехом и охотой. Но бороться с контрреволюцион-
ным правительством у них не могло быть ни охоты, ни сноровки.
Числа 5-го или 6-го (августа) Временное правительство даровало министру
внутренних дел право внесудебных арестов3. Практически тут ничего нового не
было, но дело заключалось в создании нового ’’революционного права”. А 11-го
числа снова был ликвидирован центральный орган большевиков ’’Рабочий и со-
лдат”, несколько номеров которого вышло вместо ’’Правды”. Это было безо
всякого юридического повода: большевики ныне писали сдержанно и осторожно,
соблюдая академический стиль. Ликвидация в административном порядке была
произведена просто за резкое противоправительственное направление.
Я упоминал, что кадеты вели упорную кампанию в пользу отсрочки Учреди-
тельного собрания. В Совете Министров они, очевидно, без большого труда
убедили Авксентьева, что его ведомству не справиться с организацией выборов
к 30 сентября. Авксентьев убедил в том же ’’звездную палату”. И созыв Учреди-
тельного собрания был отложен на 12 ноября...
50
В те же дни происходил съезд губернаторов — губернских комиссаров,
местных агентов того же Авксентьева. Это почтенное сословие представляли на
съезде очень компактные кадетские группы. Они и провели съезд под своим
знаком... Известно, что единственной функцией губернских комиссаров было
бессильное брюзжание на Советы, при которых они играли роль молчаливых
свидетелей, а без которых они были бы жалким игралищем стихий. Но это не
меняло их классовых позиций. И они дружно выли о независимости местной
высшей власти, которой они не могли создать. А Керенский и Авксентьев,
смягчая их сердца, в плоских фразах уверяли, что все образуется и кончится
добром в дружной патриотической работе.
Но самое важное за этот период было сделано в области международной
политики. 1 августа глава Британской империи король Георг и глава Российской
республики гражданин Александр Керенский обменялись дружественными телег-
раммами, касающимися судьбы их народов: в телеграммах кроме взаимных
любезностей они обещали друг другу посылать свои народы на войну "до
конца"... Патриотам было принято слушать, а народам... полезно. О войне до
конца ’’советский ставленник” Керенский, известный демократ и социалист, еще
не говорил до сих пор публично. Очевидно, это и были ныне ’’идеалы русской
революции” в области международной политики.
А затем началась интересная история о Стокгольмской конференции. В это
время к французским социалистам (меньшинству и большинству) присоедини-
лась и британская рабочая партия, постановившая на конгрессе принять участие
в ’’Стокгольме”. Это был существенный успех — за отсутствием чего-либо более
реального во всей Европе после русского наступления. Вся социалистическая
печать трубила об этом успехе. Но тут правители союзных стран и вынуждены
были принять решительные меры. Они начали с артиллерийской подготовки:
печать выливала на предателей родины невероятное количество грязи и клеветы;
официальные лица, вроде Асквита4, заявляли, что они не допустят аннулирова-
ния всех принесенных жертв по воле неразумных элементов, подлежащих реши-
тельному обузданию во имя общественного блага, а услужающие им ’’социали-
сты”, вроде Тома, убеждали не говорить на конференции, если она состоится, ни
о чем, кроме ответственности Германии за войну. Впрочем, и наш Плеханов в эти
дни лишний раз запятнал свою память обращением к французскому социалисти-
ческому большинству, убеждая его совсем не ехать на конференцию, вопреки уже
принятому решению.
Но после этой подготовки правительства всех союзных стран — Франции,
Италии, Англии и Соединенных Штатов — заявили уже официально, что своим
социалистам они паспортов не дадут... Если бы дело происходило два месяца
назад, то можно было бы спросить, что скажет на это революционная Россия?
Теперь такого вопроса уже не было. Но все же любопытно, что сказала на это
революционная Россия?
После вотума британской рабочей конференции в пользу ’’Стокгольма”
Ллойд Джордж в грубой форме уволил в отставку своего верного Гендерсона,
бывшего одновременно членом кабинета и секретарем рабочей партии. При этом
Ллойд Джордж если не прямо объявил, то ’’дипломатически” намекнул на то, что
именно развязало ему руки: отношение к Стокгольмской конференции нового
русского правительства. Впрочем, как заявил британский премьер в палате
общин, он не считает уместным распространяться на этот счет. Но коллеги его
были более откровенны: у них имеются данные утверждать, что отношение новой
русской власти к Стокгольмской конференции совсем не таково, каким оно было
у первого коалиционного кабинета. Но что же это за данные?
Данные заключались в телеграмме Керенского на имя неизвестных, но весьма
высокопоставленных лиц — из числа правителей Англии и Франции. В этой
телеграмме, доведенной до сведения Гендерсона, Керенский выражал свое от-
рицательное отношение к Стокгольмской конференции. И Ллойд Джордж, уволь-
няя Гендерсона, ставил ему на вид, зачем он на конференции рабочей партии не
огласил этой телеграммы и способствовал тем самым положительному решению
вопроса о ’’Стокгольме”. Сам Ллойд Джордж предпочел не бросать этого аргумен-
та на чашу весов, чтобы не доставить затруднений Керенскому (кто знает, что
51
у него там на этой почве может выйти с Советом?). Но от Гендерсона он этого
все-таки требовал... Всю эту историю и разоблачил Гендерсон — в ответ на
предъявленные ему обвинения: он уверял, что по-прежнему стоит за войну до
конца, и на конференции он добросовестно боролся против ’’Стокгольма”, но
телеграмму все же огласить не мог, так как выступал не в качестве министра,
а в качестве секретаря партии... Гендерсон, со своей точки зрения, тут был
вполне прав. Ллойд Джордж, увольняя его, просто продемонстрировал свое
нежелание стесняться в своем отечестве и полную возможность ныне обойтись
и без Гендерсона. Но дело совсем не в этом.
Дело в том, что революционная Россия устами Керенского не только вырази-
ла свое ’’отрицательное отношение” к ’’Стокгольму”, но, можно сказать, была
виновницей дружного отказа в паспортах всем союзным социалистам. Это было
действительно совершенно ново. Предыдущие кабинеты, до Керенского, и не
мечтали об этом. Понятно, что у нас это вызвало сенсацию.
Кадеты были в полном восторге. Наконец-то правительство нашло в себе
силы официально порвать с ’’Циммервальдом”... Но в советских сферах это
вызвало глубокое возмущение. Даже обыватели и ’’социалистические” межеумки
были шокированы неожиданным проявлением ’’личного режима” новоявленного
Вильгельма II. ’’Звездная палата”, видимо, была потрясена и делала внушитель-
ные ’’представления”. И тогда историю с телеграммой стали заминать — так,
чтобы и овцы были целы, и волки сыты. Посол Британии г. Бьюкенен в газетном
интервью уверял, что о телеграмме ему ничего не известно. Но, разумеется,
прибавлял он, союзные правительства поступили необычайно мудро, не дав
социалистам паспортов. Впрочем, изволил шутить обнаглевший сановник, Мак-
дональду следовало бы дать паспорт, с тем чтобы не впускать его обратно
в Англию...
Сочло себя вынужденным выступить с объяснениями и Временное правитель-
ство. Прямо не отрицая телеграммы, оно решительно отмежевалось от Сто-
кгольмской конференции: в паспортах-де мы не отказываем (!), но вся эта затея
— совершенно частное дело; вопрос о мире будет решать исключительно оно,
правительство, в согласии с доблестными союзниками, а мнения всяких кон-
ференций для него значения не имеют... Хорошенькое ’’объяснение”! Понятно,
что советских сфер оно нимало не успокоило.
Более убедителен был наш дипломат Терещенко, созвавший журналистов для
разъяснения истины. Истина Терещенки состояла в том, что Керенский в этом
деле ничуть не замешан, а заявление русского правительства о ’’Стокгольме”,
разоблаченное Гендерсоном, принадлежит нашему поверенному в делах г. Набо-
кову5... Очень хорошо!
Однако этим дело не кончилось. В ’’Новой жизни” появилась статья ’’Вопросы
и ответы”, где путем сопоставления фактов была довольно убедительно доказана
лживость объяснений Терещенки и подлинность выступления Керенского. Статья
попала не в бровь, а прямо в глаз. Дипломаты Зимнего дворца рассвирепели
и забыли дипломатию. Вот каким языком заговорил на другой день г. Терещенко
в официальном сообщении министерства иностранных дел. ’’Все утверждения
газеты ’’Новая жизнь” являются сплошным и притом злостным извращением
фактов... Можно быть уверенным, что русское общество оценит должным образом
недостойную выходку и заклеймит презрением людей, которые стремятся поколе-
бать международное положение России и тем ослабить ее оборону”.
Мне было очень лестно прочитать эту ноту в моей ярославской деревне. Но
еще больше удовольствия доставило специальное постановление Временного
правительства, сделанное по этому поводу 9 августа. Проглотив пилюлю ’’Новой
жизни”, кабинет Керенского, чтобы впредь разоблачение дипломатов было непо-
вадно, решил: ’’Виновный в оскорблении дружественной державы, ее верховного
главы, ее правительства, посла, посланника или иного дипломатического агента
(и вола его, и осла его, и его дворника, и собаки его дворника) — словом, в печати,
в письме или изображении наказывается заключением в крепости или в тюрьме
на срок не свыше трех лет”...
Это было великолепно. Комментариями, пожалуй, можно испортить и этот
прелестный инцидент, и всю историю о ’’Стокгольме” в эпоху третьей коалиции.
52
Из прочих подвигов нового кабинета, описания коих я читал в моем тихом
далеке, стоит отметить ’’финансовый план”, с которым носилась пресса. Это было
нечто, не столь важное, как ’’Стокгольм”, но нечто столь ясе изумительное по
наглости. Достаточно сказать, что у ’’Речи” этот ’’план” не вызвал ’’никаких
возражений”. Его суть состояла в открыто формулированном ограждении про-
мышленной прибыли, то есть военных сверхприбылей...
Не только дела, но и слова революции ликвидировались быстро и дружно
кабинетом Керенского. Однако было бы несправедливо умолчать и о его деятель-
ности в пользу рабочего класса: 8 августа было принято постановление об
ограничении ночной работы женщин и детей — между 10 и 4 часами ночи. Вы
слышите?.. Это постановление должно было войти в силу с 1 октября.
О, Керенский — это был известный демократ и социалист!.. В непрерывных
своих работах о торжестве и преуспеянии революции он совершил в эти дни еще
один сенсационный подвиг. В очень таинственной обстановке из Царского Села
был вывезен лично премьером бывший царь Николай, с семьей, с приближен-
ными и челядью, в числе 40 душ. Керенский довез Романовых до поезда, помог
бывшему самодержцу взобраться на ступеньку вагона и отправил неизвестно
куда6. Через недельку было сообщено, что Романовых перевели в Тобольск.
Говорили, что эта операция была предпринята ввиду происков и спекуляций
контрреволюционных, то есть монархических, групп. Никаких подробностей не
знаю. Совета эти дела ныне уже не касались.
* * *
Ныне даже сторонним наблюдателям, буржуазным газетчикам, пришлось
отметить, что ’’жизнь Совета совершенно дезорганизована”. Петербургский Совет
и его секции почти не собирались. Спохватились урегулировать это дело перед
самым отъездом на московское совещание, но, естественно, не успели... ЦИК со
всеми своими отделами в это время переехал из Таврического в Смольный.
Покончив с созданием вожделенной власти, перейдя от ’’больших дней” к тихой
пристани, ЦИК пробовал собираться в заседании для текущей работы. Но
— увы! — из этого ничего не выходило: кворума не было. Разложение ’’полно-
мочного органа” било в глаза.
Но все же — в каком направлении он действовал? Какова ныне была ’’линия
Совета”?.. О, в этой линии не замечалось прежней твердости, резкости, опреде-
ленности. Правда, она шла все в том же направлении — слева направо. Но в этой
линии стали видны зигзаги, из прямой она превратилась в ломаную. А под этой
линией была очевидна растерянность, разброд и некоторая истерика советских
руководящих групп.
В самом начале третьей коалиции ЦИК принял резолюцию Мартова (что
случилось? Это неслыханно!) с протестом против арестов большевиков и против
неприличных приемов ведения судебного следствия. Но через два-три дня Чхеид-
зе официально разъяснил в печати — в ответ на поднятый гвалт, — что эта
резолюция не имеет никакого значения, да и принята-то она при ничтожном
числе депутатов.
На десятый день жизни новой коалиции в ЦИК явился Керенский. Очевидно,
его пригласили для ’’серьезных объяснений”. И опять произошло невиданное:
премьера встретили гробовым молчанием. Новая тронная речь главы нового
кабинета была набором фраз безо всякого содержания. Самым интересным было
настойчивое заявление, что он, Керенский, ’’пока обладает властью, не допустит
никаких попыток к возвращению самодержавия”. А затем, констатируя ’’какое-то
смущение, сомнение в рядах демократии”, премьер просил бросить это и — ’’ве-
рить”...
Дальше выступал министр внутренних дел Авксентьев. Но не ему было
прибавить содержания к речам премьера. После долгого перерыва, во время
которого в тяжком раздумье совещались фракции, выступали советские люди.
Церетели с большим удовольствием прослушал речь министра-президента, но
(слышите, слышите? — но) он полон сомнений: удастся ли прарительству
преодолеть все трудности? ...И в огромной резолюции, написанной дрянным
либеральным языком, Церетели от имени руководящего блока обнаруживает
53
некоторые признаки понимания сложившейся конъюнктуры. ’’Значительные
слои буржуазии” явно наступают на революцию и стремятся ликвидировать
организованную демократию. Власть же не обнаруживает твердости и даже
делает ошибки. Поэтому, приветствуя заявления Керенского и Авксентьева
и надеясь на последовательное выполнение программы 8 июля, ЦИК призывает
массы теснее сплотиться вокруг Советов.
Сквозь все благоволение к ’’созданной наконец” революционной власти тут
все же просвечивает нечто напоминающее оппозицию его величества... Недурную
отповедь этому старческому шамканью Церетели дал только что освобожденный
Каменев. И, о ужас! Собрание, встретившее мрачным молчанием минист-
ра-президента, встретило ’’уголовного” большевика громом рукоплесканий. ’’Сму-
щение и сомнение” в рядах депутатов было, несомненно, налицо.
Но все это было совершенно бесплодно. ’’Серьезные объяснения” с Керенским,
конечно, кончились ничем. В частности, относительно ’’самой большой ошибки”
— по делу о ’’Стокгольме” — в ЦИК 6 августа была отвергнута резолюция
Мартова, требующая от правительства объяснений в связи с историей Гендерсона
— Керенского. Вместо того была принята резолюция официозного Розанова, где
лишь подчеркивалась солидарность Советов с европейскими рабочими, борющими-
ся за конференцию. И только... Понятно, что при таких условиях Совет оконча-
тельно губил не только дело мира вообще, но и дело ’’Стокгольма”, в частности.
Сейчас созыв Стокгольмской конференции можно было уже признать безнадеж-
ным. И это хорошо понимал П. Б. Аксельрод, бывший официальным и ответствен-
ным советским организатором конференции. ЦИК поручил ему это дело, несмотря
на его интернационализм, ввиду его огромного авторитета среди всех европейских
партий. Но сейчас Аксельрод объявил, что он слагает с себя и свое звание, и свою
ответственность... Собственно говоря, это могло означать только признанный крах
’’Стокгольма”. Так была обязана оценить ’’звездная палата” отставку Аксельрода.
Но ’’звездная палата” приняла ее безропотно. И тем кончилось дело...
* * *
Я отметил некоторую ’’оппозиционность”, фрондирование, искания и подер-
гивания влево. Но среди этого разложения тогда же имели место искания
и подергивания вправо... В эти дни моего отсутствия осуществилась, не знаю чья,
никчемная и бесплодная, но характерная затея: при ЦИК было организовано
некое ” совещание по обороне”. Увы! Душой этой затеи был тот самый Богданов,
который из всех оборонцев проявлял, пожалуй, максимальный здравый смысл
в послеиюльскую эпоху.
Целью этого нового учреждения была не политическая, или не столько
политическая, сколько органическая советская работа на оборону, то есть на
войну: всестороннее содействие правильной работе заводов, борьба с дезертир-
ством и всякие прекрасные ’’меры для организации активного общественного
участия в деле обороны страны”... Сначала было создано небольшое организаци-
онное бюро (Богданов, Дан, Чхеидзе), а потом в эти дни созывались многолюд-
ные совещания из представителей всяких правительственных органов и частных
объединений. Буржуазия относилась ко всему этому очень покровительственно,
но большого значения этой затее не придавала. На открытии жаждали и ждали
Керенского, но он не приехал, прислав все того же Авксентьева.
7 августа в Смольном Чхеидзе открыл совещание и посильно изложил его
задачи. О, как это было красноречиво! Помнит ли читатель (из второй книги
’’Записок”), как Чхеидзе диктовал мне фразы для воззвания ”Ко всем народам
мира” 14 марта: „Наступило время народам взять дело мира в свои руки”? Теперь
Чхеидзе говорил так: „Народ взял дело войны в свои руки, и только те, кому
стремления революции мешают, могут убеждать, что революционные организа-
ции ничего не сделали для обороны страны”...
Вообще тут все суждения шли под знаком оправдания Советов перед буржу-
азией, обвинявшей их в дезорганизации обороны. Докладчик Богданов, говори-
вший после Чхеидзе, так прямо и заявил, что ’’демократия” приступает к этой
работе в ответ на обвинения... Вообще этот доклад Богданова был не особенно
умен, но весьма возмутителен.
54
— Призыв русской демократии к миру, — говорил он, — нашел себе слабый
отклик среди союзников. Наша революция не зажгла всемирного пожара, как мы
мечтали пять месяцев назад. И теперь перед русской демократией резко ставится
в порядок дня другая задача: укрепление боеспособности русской революции
путем укрепления боеспособности русской армии. Вот почему органы русской
демократии намерены взять на себя дело обороны страны.
Черт знает что такое! Мы некогда сказали хорошее слово о мире — с тем
чтобы стереть самую память о нем своими скверными делами. А когда при таких
условиях наше слово не подействовало, то переменим фронт на 180 градусов
и вместо достижения мира будем укреплять империалистскую войну... Ну что ж!
Да здравствует союз логики и преданности революции!.. Немудрено, что в этом
почтенном собрании имел редкий успех кадетообразный энес Чайковский, неког-
да вызывавший в Исполнительном Комитете только дружные взрывы смеха.
Большевики (на следующем заседании) объявили о своем уходе из этого
милого учреждения. При этом они огласили декларацию, вполне правильно
оценивавшую всю эту затею. Ну и досталось же большевикам — от всех фракций
по очереди! Жаль только, что их налицо уже не было и приходилось кричать
филиппики в пространство...
* * *
Такова была картина революции в эпоху перед московским Государственным
совещанием. Но это была, конечно, не вся революция, а только небольшая часть
ее: это была только ее поверхность, только лицевая ее сторона... Газеты слишком
мало отражали недра революции, самую ее толщу, а личных наблюдений
и воспоминаний я не имею. Но сомнений тут быть не может: основные процессы
совершались в массах. И этой, внутренней, стороны дела надо коснуться в двух
словах.
Перед глазами масс после ’’июля” развертывалась вся описанная картина
деятельности Совета и новой коалиции. Картина была совершенно удручающая.
Как бы ни рассуждали массы, но они, во всяком случае, разочаровывались,
озлоблялись, приходили в полное отчаяние. И уже по одному этому процессы,
происходившие в рабоче-солдатских недрах, были неразрывно связаны с судьбами
большевизма, который подсовывал под настроение рабочих и солдат простую,
яркую идеологию, бьющую в самую точку и отвечающую их пробудившемуся
классовому самосознанию... Июльские события разгромили большевизм. Но
прошел месяц, и дружная работа Керенского — Церетели пробудила его снова.
Оправляясь сами от разгрома, массы вливали жизнь и силы в большевистскую
партию. Они росли вместе с ней. Она росла вместе с ними.
Уже в конце июля состоялся новый съезд большевиков7. Это был уже
объединительный съезд, на котором формально слились партия Ленина, Зиновь-
ева и Каменева с группой Троцкого, Луначарского и Урицкого... Вождям не
пришлось быть на этом съезде — они могли только издали вдохновлять его. Но
справились кое-как и без главных лидеров.
На этом съезде большевики привели в порядок свою послеиюльскую иде-
ологию. В общих своих основах она, конечно, оставалась прежней. Но боевые
большевистские лозунги претерпели характерные изменения. ’’Вся власть Сове-
там!” — был снят с очереди. Этот лозунг, уже ставший до ’’июля” привычным
и своим для масс, был заменен более расплывчатым, менее рафинированным:
революционная диктатура рабочих и крестьян и т. п... Причина этого была
двусторонняя. Во-первых, ’’Вся власть Советам” был как-никак сильно потрепан
июльскими событиями, а во-вторых, стало уже слишком очевидно и дало себя
знать на практике противоречие между этим лозунгом и неизбежной фактической
борьбой против существующих Советов. Ведь Советы в лице ЦИК определенно
вступили на путь поддержки контрреволюции. Совсем не стоило требовать
власти для таких Советов.
Характерный и чуть ли не единственный в своем роде факт: фракция Мартова
обратилась к этому съезду большевиков с приветствием, где подчеркивала наши
разногласия (большевистский анархо-бланкизм), но выражала свою солидарность
в борьбе против коалиции и протест против преследования партии пролетариата.
55
Я уже упоминал, что поражение большевизма в июле коснулось, главным
образом, столиц, но очень немного затронуло провинцию. Провинциальные
делегаты съезда своими докладами о продолжающихся успехах влили в партию
много энергии и бодрости. Партия вновь подсчитала силы и была опять готова во
всю ширь развернуть борьбу. Ее семена должны были пасть на отличную почву.
И работа в массах уже шла на всех парах.
Результаты этой работы быстро сказались и внутри Петербургского Совета,
где ныне подвизались только второстепенные большевистские лидеры — Воло-
дарский, Кураев8, знакомый нам Федоров и другие. Рабочая секция Совета в эти
дни создала свой президиум, которого раньше не имела. И этот президиум
оказался большевистским — с Федоровым во главе... Собственно, состав секции
оставался прежним, то есть имел огромное большинство депутатов, избранных
под большевистским флагом. Но мы видели, как велика была депрессия и как
неустойчиво было поведение рабочей секции после июльских дней. Можно было
предполагать, что большевистская фракция расшатана, дезорганизована и ее
члены изменили партии. Однако этого в конечном счете не случилось. Избрание
президиума отдало руководство секцией в твердые большевистские руки. Теперь
надежда правых могла быть только на перевыборы. Но — надежда довольно
слабая.
А рабочая секция под предводительством большевиков уже приступила к де-
лу, уже перешла в наступление. В тот самый день, когда открывалось ’’совеща-
ние по обороне”, 7 августа, рабочая секция не больше, не меньше как приняла
резолюцию об отмене смертной казни на фронте... По газетам я не вижу, как
именно было дело, кто именно боролся за и против9. Но результаты были
малоприятны (и, конечно, неожиданны) для ’’звездной палаты”.
Однако этого было мало. Большевики па следующий день прислали своего
докладчика по тому же вопросу в лагерь преторианцев, в солдатскую секцию
(руководимую все еще тем же эсером Завадье). Большинство этой секции охотно
согласилось поставить вопрос о смертной казни и выслушало доклад большеви-
ка. Насилу уговорил председатель не принимать сейчас резолюции — с тем
чтобы ультимативно предложить советским властям немедленно поставить этот
вопрос в пленуме Совета... На это согласились. Но до отъезда властей в Москву
пленум Совета не собрался.
Наконец того же 7 августа в Смольном открылась вторая конференция
фабрично-заводских комитетов. Она не была так грандиозна и шумна, как
первая, майская. Весь ее размах был значительно уже. Постановка вопросов
была более скромная, более деловая, менее политико-демагогическая. Это была
дань поражению, заставившему съежиться бунтарей и утопистов. Но состав
конференции был опять большевистский. Руководство было опять целиком в ру-
ках партии Ленина.
А в общем ко времени московского совещания, через месяц с небольшим после
июльских дней, уже было вполне ясно, что движение народных масс вышло на
прежний путь. Третья коалиция, как и предыдущая, висела в воздухе. За
меньшевистско-эсеровским Советом шли довольно компактные группы мещанст-
ва. Но за ним не было рабочих и солдатских масс. Народные низы по-прежнему
обращали свои взоры на одних только большевиков — пока Церетели и его
друзья выступали перед буржуазно-помещичьей Россией и перед пролетарской
Европой от имени ’’всей демократии”.
5
МОСКОВСКОЕ ПОЗОРИЩЕ
Для чего оно? — Состав Государственного совещания. — Подготовка. — Крупная буржуазия,
творящая контрреволюцию. — Мелкая буржуазия, попустительствующая контрреволюции. — Про-
летариат, борющийся с контрреволюцией. — В день открытия в Москве. — Большевики скандалят
в хорошем обществе. — В Большом театре. — Керенский грозит, но никому не страшно. — Мини-
стерские речи. — Корнилов и Каледин. — От Иверской на трибуну. — Чхеидзе ”от имени всей
демократии”. — Совет равен увечному воину. — Декларация 14 августа. — Предательство ”по мере
возможности”. — Профессор Милюков и другие. — Церетели на аркане у Бубликова. — Плеханов
спасает совещание. — Последний аккорд и неисправности „органчика”. — Итоги. — Дела в Финляндии.
С самого начала августа вся буржуазия и ’’вся демократия” готовились
к сенсационному Государственному совещанию. Однако не было людей, которые
знали бы, для чего ныне предпринимается это странное и громоздкое дело.
Газеты усиленно заставляли обывателя интересоваться этим предприятием
— и не без успеха. Обыватель, как и все прочие, видел, что у нас, в революции,
что-то решительно не ладится. Как ни садятся в Мариинском и в Зимнем, все не
выходит ничего. Ну, может быть, что-нибудь ’’даст” московское совещание...
Способствовать созданию власти это предприятие было не предназначено ни
в какой мере: власть ныне была создана, все были ею довольны, лучше не
требуется. Служить суррогатом парламента совещание также не должно было:
зачем? ведь Керенский и его коллеги ответственны только перед своей совестью.
Вскрыть и сказать что-нибудь новое ”о пользах и нуждах страны”? Помилуйте:
ведь это было временем расцвета тысячеголосой прессы, превзойти которую
было явно немыслимо... Оставалось одно: подавить мнение ’ всей демократии”
мнением ’’всей страны” — ради окончательного и полного освобождения ’обще-
национальной власти” от опеки всяких рабочих, крестьянских, циммервальдс-
ких, полунемецких, полуеврейских, хулиганских организаций. Заставить Советы
окончательно стушеваться перед лицом подавляющего большинства остального
населения, требующего ’’общенациональной” политики. А вместе с тем, пожалуй,
заставить замолчать некоторых выскочек справа, слишком неумеренно крича-
щих о генеральском кулаке как о единственном средстве... Все это было до
странности плоско и наивно. Но я решительно не могу отыскать в истории иных
объяснений для этой глупости.
Состав совещания, рассчитанный тысячи на две душ, своей нелепостью
и искусственностью соответствовал почтенному назначению всего предприятия1.
Тут было 100 делегатов от ЦИК, столько же от профессиональных союзов, затем
сколько-то от кооперативов, сколько-то от крестьянских организаций — и все это
считалось, по-видимому, представительством демократии. Дальше шли ’’вне-
классовые” учреждения: армия, земства и города, духовенство, учебные заведе-
ния и всякие другие. За ними следовали классовые организации имущих классов:
земельные собственники (крупные и мелкие), биржа, союзы всяких промышлен-
ников, торговцев, четыре Государственные думы, разного вида казаки и прочие,
им же имя легион. ’’Представительство” было, между прочим, смехотворно
потому, что большинство представленных учреждений находило одно на другое
и делегат каждой организации был одновременно ’’избирателем” в большинстве
других: представитель какого-нибудь профессионального союза был членом
Совета, муниципалитета, кооператива, казацкой организации и т. д. Но как
бы то ни было, рабочие и солдатские органы совершенно тонули в массе
’’всего населения”. Это и требовалось — для правильного выявления воли
страны2... Что же касается программы Государственного совещания, то предпо-
лагалось только взаимно выслушать заявления друг друга, а затем с миром
разойтись.
57
* * *
Буржуазные фракции совещания и весь ’’цвет российской общественности”
в лице их лидеров съехались в Москве уже в первых числах августа. Частные
совещания следовали одно за другим. И очень быстро образовался блок плуток-
ратии, который стал заседать в университете на Моховой под именем ’’совещания
общественных деятелей”. В тесном контакте с ним была и ставка, и весь
генералитет. Номинальным и почетным главой этого комплота был думский
патриарх Родзянко. Но фактически вдохновляли и руководили кадеты.
За два дня до открытия ’’земского собора” (так выражались иные о затее
Керенского) это ’’совещание общественных деятелей” против нескольких голосов
приняло резолюцию, предложенную Милюковым... Каков был смысл этой резо-
люции, в чем заключался стержень всех этих пересудов, к чему сводились все
цели и вожделения, совершенно ясно: это была полная ликвидация политичес-
кого влияния ’’советов и комитетов”; это была фактическая диктатура буржу-
азии, созданная на основе ныне существующей, формальной и номинальной; это
было, в частности, закрепление армии — абсолютно и безраздельно — за
официальной военной и гражданской властью, ныне послушной плутократии.
Поэтому, в частности и в особенности, боевым пунктом всех вожделений, пересу-
дов и резолюций тут являлось уничтожение выборных армейских организаций
и передача всей власти командному составу... Военные сферы уже давно мус-
сировали этот вопрос. Главнокомандующий Корнилов после своего ультиматума
именно в эти дни делал решительные ’’представления” Керенскому, который
колебался. И в общем наступательный союз генералов с империалистами-бир-
жевиками был заключен на этой почве в начале августа у всех на глазах.
Какие-то решительные выступления этого союза стали в эти дни даже связывать-
ся с самим Государственным совещанием. Так обстояло дело с крупной буржу-
азией, готовящей контрреволюцию.
В заседании 10 августа вопрос о московском совещании был поставлен
в ЦИК. Докладчики Вайнштейн и Либер указывали, что совещание созывается
на предмет получения опоры и расширения базы правительства. Но темные силы
хотят воспользоваться совещанием, чтобы нанести удар революции и нынешнему
составу правительства. Поэтому кто не пойдет на совещание, тот не желает
участвовать в спасении страны. ЦИК должен принять участие в его работах,
развернуть свою программу (8 июля) и призвать к жертвам имущие классы...
Левые эсеры, потребовав закрытия дверей, сообщили известные им ’’факты”
о том, что к моменту совещания приурочивается реализация заговора правых.
Большевики и группа Мартова требовали решительных мер против заговоров, но
предлагали не участвовать в московском съезде, чтобы не придать ему дейст-
вительно ’’государственного” авторитета... Однако было решено: участие в сове-
щании принять.
И затем был принят весьма характерный ’’регламент” для делегации ЦИК.
Смысл его заключался в том, чтобы перед внешним миром, в хорошем обществе
не допустить ни малейших проявлений вредного духа советской оппозиции. Ни
члены делегации, ни даже фракции согласно этому ’’регламенту” не могли ни
выступать на совещании, ни даже подписывать заявления. Не признающие этого
не могут участвовать в делегации. Делегация же (100 человек) пользуется на
съезде всеми правами ЦИК. Вся оппозиция заявила свой протест против всей
этой предусмотрительности и даже покинула зал заседаний. ’’Регламент” был
принят в отсутствии левых. Но правые, сконфузившись, все-таки включили
в делегацию интернационалистов и даже большевиков.
Перед самым отъездом делегации в Москву стало известно, что помощник
Керенского, управляющий военным министерством Савинков, вышел в отставку.
Савинков был полнейшим единомышленником Корнилова, и они только что
вместе подали Керенскому доклад, где требовали скрутить армейские комитеты
и ввести смертную казнь в тылу. Керенский колебался между Ставкой и ’’звезд-
ной палатой”, которая не соглашалась и давила через эсеровский партийный
Центральный Комитет. Корнилов при таких условиях решил идти своими
путями, а Савинков подал в отставку. В этом можно было усматривать рецидив
влияния Совета. Но это пустяки: отставка была несерьезной — это была скорее
58
фронда. Ведь Савинков, alter ego* Корнилова, был не кадет, а свой человек
— министр-социалист и знаменитый террорист-эсер...
Но вот Пальчинский, наперсник Керенского, был действительно уволен
в отставку чуть ли не в тот же день. Это можно было бы на самом деле признать
уступкой требованиям демократии. Но дело в том, что, ’’уволив” Пальчинского от
должности товарища министра торговли (Прокоповича), Керенский, конечно, не
думал отказываться от ближайшего сотрудничества с этим почтенным деятелем:
вскоре мы встретимся с Пальчинским в качестве петербургского ”генерал-губер-
натора”.
В ночь на 11-е делегация ЦИК выехала в Москву. Там она встретилась
с другими демократическими делегациями — профессиональными союзами,
кооперацией, частью земств и городов, частью казаков, частью педагогов и т. д.
В течение дня и следующей ночи, также в университете на Моховой, происходили
непрерывные совместные совещания. Целью их было, однако, не создание
комплота, не создание оборонительного или наступательного союза революции,
не сговор всех элементов демократии против объединенного фронта буржуазии.
Целью разговоров тут было просто-напросто выступление на совещании с единой
декларацией ”от имени всей демократии”. Это, видите ли, должно было усилить
вес каждого ее слова, а также и вес демократии вообще...
Основы декларации и вырабатывались на предварительных заседаниях. При
этом эсеровские земства и города, а особенно шумная, вполне обывательская
кооперация, конечно, неудержимо тянули вправо. Рабоче-солдатский ЦИК
в ’’интересах единства”, конечно, уступал. И само собой разумеется, что де-
кларация ”в интересах единства” вышла урезанной, трусливой и бессодержа-
тельной даже в сравнении с жалкой программой 8 июля. Так обстояло дело
с мелкой буржуазией, попустительствующей контрреволюции...
Мы можем наблюдать характерные черты даже в подготовке к московскому
совещанию: в густой атмосфере какого-то подготовляемого покушения крупная
буржуазия вышла усиленной из предварительных приватных комбинаций, а про-
межуточные группы — резко ослабленными. И все это было при несомненной
гегемонии Совета среди демократических организаций... Формально номинально
предварительными совещаниями руководил Чхеидзе, а фактически вдохновлял,
’’тащил и не пущал” Церетели. Второго, левого столпа ’’звездной палаты” в это
время не было в Москве — ввиду семейного горя: у Дана только что умерла
страстно любимая дочь, ребенок выдающихся способностей.
Советская оппозиция, особенно большевики, относилась к совещанию резко
отрицательно. Сама по себе московская затея уже давно служила предметом их
издевательства. А в связи со слухами о покушениях на coup d’etat** массы
всерьез ополчились на это почтенное предприятие. В Петербурге было кон-
статировано брожение в рабочих районах. На Невском оно откликнулось в виде
слухов о предполагаемых новых выступлениях большевиков. Начальство немно-
го встревожилось, но ему было уже некогда: экстренный поезд в Москву стоял
уже под парами. Впрочем, меры были все же приняты: городскому голове,
либеральному эсеру Шрейдеру было предложено остаться в Петербурге. Авто-
ритет почтенного мэра, конечно, был гарантией спокойствия столицы. Министры
уехали, оставив двоих или троих для текущих дел.
Но и в Москве, на патриархальность и смирение которой уповали многие,
рабочие районы неожиданно оскалили зубы. Местные большевистские организа-
ции призывали рабочих к демонстративной забастовке в день открытия совеща-
ния. И были все основания ждать, что забастовка удастся. Это было бы совсем
неприличной встречей правительства и ЦИК. На то ли перенесли совещание из
красного, большевистского, опасного Петербурга? И куда же девать после этого
Учредительное собрание?..
В дело вступила тяжелая артиллерия в лице Московского Совета. Пока
Церетели и Чхеидзе вели дипломатию с кооператорами насчет тех, а не этих слов
в общедемократической декларации, в Московском Совете накануне совещания
Второе ”я” (лат.).
Государственный переворот (франц.).
59
происходил жаркий бой. В результате его было решено 354 голосами против 304
не устраивать однодневной забастовки в связи с московским совещанием3. Одна-
ко большевики продолжали призывать к ней. Они опять спорили с Советами. Ну
что ж! Грядущий день покажет, где авторитет и сила. Он в значительной степени
может показать и то, кому пристало ныне говорить от ’’имени всей демократии”...
Так обстояло дело в пролетарских низах, продолжавших борьбу за револю-
цию.
* * *
Вечером 11-го числа я выехал в Москву из ярославской деревни. Я вошел
в поезд, шедший из Костромы, на одной из станций за Ярославлем. Но поезд был
уже набит битком, и в вагонах всех классов можно было только стоять на ногах
всю ночь. В Ярославле, опираясь на свое звание члена ЦИК, я проник в какой-то
служебный, воинский, почти пустой вагон. Солдаты пустили меня довольно
охотно, и я был в восторге от такой удачи. Но из этого вышел довольно
неприятный анекдот. Я имел наивность снять ботинки, которых не оказалось на
месте в тщательно охраняемом воинском вагоне, когда я случайно проснулся часа
через два. Сознание исключительной глупости моего положения уже не дало мне
больше заснуть. А на московском вокзале, удивляя толпу моими голыми носками,
я пробрался к коменданту и от него часа два вызванивал по случайным телефо-
нам, не может ли кто из моих знакомых привезти мне на вокзал пару сапог... Все
это были довольно характерные штришки для тогдашних путешествий.
Знакомого с лишней парой сапог я наконец отыскал. Но привезти их оказа-
лось труднее, чем можно было ожидать. Трамваи в Москве не ходили. Да
и извозчиков почти не было на улицах. В Москве была забастовка... Она не была
всеобщей, но была очень внушительной и достаточной для демонстрации воли
масс. Бастовал ряд фабрик и заводов. Бастовали все городские предприятия, за
исключением удовлетворяющих насущные нужды населения. Бастовали ресто-
раны, официанты и даже половина извозчиков... Вся эта рабочая армия пошла за
большевиками против своего Совета*. К вечеру демонстрация должна была стать
еще более ощутительной: Москва должна была погрузиться во мрак, так как
газовый завод бастовал в числе других предприятий.
В чужих огромных сапогах я пешком отправился разыскивать советскую
делегацию. Мимоходом я зашел в бюро журналистов (где-то около почтамта)
повидаться с корреспондентом ’’Новой жизни”, присланным на совещание. Это
был старый сотрудник ’’Современника”, ’’Летописи”, а затем и нашей газеты
Керженцев, впоследствии яростный укрепитель основ большевистского строя
и посол в Швеции от РСФСР. В те времена и много после он еще не внушал
никаких подозрений по большевизму...
В бюро журналистов было вавилонское столпотворение: целые сонмы почтен-
ной ’’пишущей братии” боролись все против всех за места на совещании. Шум,
волнение и игра страстей достигли совершенно исключительных пределов. На
этой улице был поистине праздник и большой день. И уже одной этой картиной
беснования газетчиков определялась вся огромная историческая важность мо-
сковского Государственного совещания. Ведь добрые две трети его удельного веса
зависели от заинтересованности в нем газетных репортеров. Среди кутерьмы
и всеобщей свалки я,‘конечно, не нашел Керженцева и поспешил выбежать вон.
Отыскать в Москве советскую делегацию оказалось не так легко. Я зашел
в Московский Совет, в знаменитый генерал-губернаторский дом, жизнь которого
я наблюдал много лет тому назад, из пункта моего первого заключения, из
тверского участка, расположенного напротив. В этом доме сейчас бегали и жуж-
жали массы людей, занятых какими-то серьезными делами. Но насчет местопре-
бывания ЦИК мне давали смутные и неустойчивые показания. Наконец благо-
даря случайным встречам я разыскал делегацию в ее общежитии, где-то на
Тверской, в пустующем лазарете для раненых.
Там я застал наших советских людей уже на ходу: все уже собирались на
открытие совещания... Но кроме того, тут явно произошел какой-то скандал.
В разных местах группы делегатов о чем-то ожесточенно спорили и что-то
рассказывали про большевиков. Мимо меня пробежал с кем-то Чхеидзе, чре-
60
звычайно удрученный и озабоченный. Мы не остановились поговорить после
долгой разлуки и едва поздоровались друг с другом. Наши прежние не близкие,
ио взаимно благожелательные отношения уже давно отошли в область преда-
ний...
Скандал, как оказалось, состоял в том, что большевистская фракция ныне
обнаружила свои действительные намерения: большевики решили огласить на
совещании свою декларацию и затем демонстративно покинуть зал. О ужас! Ведь
это может произвести переполох, может нарушить атмосферу ’’взаимного понима-
ния”, может набросить тень на ’’всю демократию”. Да кроме того, ведь это
противоречит принятому регламенту. И зачем это ’’брали с собой” этих боль-
шевиков, вечно стоящих поперек дороги!
Большевистскую фракцию прижали к стене и решительно потребовали от-
каза от ее намерений. Большевики без серьезного сопротивления уступили
и возвратили свои билеты на совещание. Для них, бывших с массами, для них, за
которыми шли массы, все это дело, вместе взятое, не стоило борьбы. Да я и не
помню, чтобы кто-нибудь из их крупнейших лидеров приехал ради совещания
в Москву. Налицо не было ни Каменева, ни Луначарского, и лишь второстепен-
ные персонажи, провожая меньшевиков и эсеров, спешивших в Большой театр,
желали им счастливых объятий с Милюковым и Родзянкой5.
Кстати сказать, в день открытия совещания газеты сообщили, что Родзянко
ходатайствует о принятии его в состав донского казачества. Добрый путь в Ново-
черкасск для счастливых объятий с вереницей будущих главнокомандующих
контрреволюционными войсками!.. И в тот же день у нас в ’’Новой жизни”
появилось подробное сообщение о том, как Родзянко в недавнюю дореволюцион-
ную эпоху наживался на поставке для армии негодных ружейно-ложевых бол-
ванок. Не очень уместна была эта выходка ’’презренной” газеты в торжествен-
ный для биржевого патриота день! Дерзкая же и бестактная газета была обязана
этой сенсацией не кому другому, как своему сотруднику в отделе хроники,
будущему знаменитому большевистскому дипломату и министру — Карахану...
Впрочем, это не надо понимать так, будто Карахан не был и не остается честным,
заслуженным революционером и исключительно милым человеком, на личных
качествах которого — не в пример всеобщему правилу — никак не отразилось
потом его чрезвычайно высокое положение.
* * *
Великолепный зал Большого театра сверкал всеми своими огнями. Снизу
доверху он был переполнен торжественной и даже блестящей толпой. О, тут был
поистине весь цвет русского общества! Из политических малых и больших
’’имен” не было только случайных несчастливцев... Вокруг театра густой цепью
стояли, держа охрану, юнкера — единственно надежная для Керенского сила.
Тщательный, придирчивый контроль останавливал на каждом шагу и внутри
театра. Но все же, войдя в партер, я едва мог пробраться к своему месту через
плотную, сгрудившуюся у дверей, сверхкомплектную толпу...
Я опоздал к началу. И, еще не видя, я слышал, как Керенский патетически
заливается на высоких нотах, произнося свою первую речь от имени Временного
правительства.
Я, конечно, не стану следить за ходом Государственного совещания. Всего на
выступления ораторов было заранее ассигновано 22 часа. Говорили немного
больше. Я не буду ни излагать, ни перечислять речей, даже наиболее крупных.
Отмечу только наиболее характерные, на мой взгляд, моменты совещания.
Как явствует из предыдущего, большого интереса ко всему этому предпри-
ятию я не питал. Был я, кажется, не на всех заседаниях и почти всегда сильно
опаздывал. Некоторые ’’кульминационные пункты” были достигнуты без меня.
Но и виденного и слышанного мною было за глаза достаточно.
Па огромной сцене театра, расширенной за счет оркестра, было негде упасть
яблоку. Там помещался целый полк журналистов, русских и иностранных, затем
почетные гости, особо приглашенные ветераны революции, затем не знаю, кто
еще. А на авансцене, с левой стороны, стоял длинный торжественный стол, за
которым сидели министры. Позади Керенского обращали на себя внимание два
61
адъютанта, стоявшие, как истуканы, все 22 часа. С правой стороны авансцены
возвышалась ораторская трибуна, задрапированная красным... Блестящий зри-
тельный зал довольно резко разделялся на две половины: направо (от председа-
теля) располагалась буржуазия, а налево демократия. Направо, в партере и в ло-
жах, видно было немало генеральских мундиров, а налево — прапорщиков
и нижних чинов. Против сцены в бывшей царской ложе разместились высшие
дипломатические представители союзных и дружественных держав... Наша груп-
па, крайняя левая, занимала небольшой уголок партера в 3-м или 4-м ряду.
Речь министра-президента была не только патетической, но раздраженной
и вызывающей — налево и направо. Керенский, казалось бы, должен был
произнести программную речь от имени правительства. Но никакой программы
он не дал. Мало того: было бы напрасно искать в его полуторачасовой речи
какого-либо делового содержания. Этого не было... Но с неожиданной щедростью
премьер сыпал угрозы направо и налево, всем врагам революции, уверяя, что он,
Керенский, имеет в своих руках всю власть, огромную власть, что он силен,
очень силен и сокрушит, и сумеет подчинить себе всех, кто станет на пути
спасения родины и революции. Кроме того, в речи было немного великодержав-
ности, немного общесоюзного патриотизма и целое море мещанской, обывательс-
кой публицистики. Впрочем, пышно-расплывчатые фразы Керенского дышали
неподдельной искренностью и искренней любовью к родине и свободе. Несомнен-
но, в этой речи он дал высокие образцы политического красноречия. И опять был
на высоте Великой французской революции, но — не русской.
Конечно, при упоминании о доблестных союзниках и о дружбе с ними ”до
конца” последовала неистовая овация воего зала по адресу послов. Все встали
и обернулись к царской ложе — только мы, человек двадцать—тридцать,
остались сидеть. Раздались соответствующие возгласы: ’’Встаньте!”, ’’Немец-
кие!”... ’’Позор!”... Это было первое искушение страстей.
Почти все первое заседание было занято министерскими речами. В речи
Авксентьева каждое слово твердило всем присутствующим о нестерпимой бездар-
ности министра внутренних дел. Но все же можно и должно отметить: второй
эсеровский министр, как и Керенский, давно забыл и ’’землю и волю” и прочие
специфические лозунги. Теперь Авксентьев напирал на единственный — общена-
циональный лозунг: ’’Государственность и порядок!”... Государственность и по-
рядок — это звучит очень хорошо. Господь его знает, Авксентьева! Говорил ли он
так потому, что позабыл о Тьере, или потому, что вспоминал о нем...
Другое дело Некрасов. Тут было все ясно и просто. Заместитель минист-
ра-президента в качестве министра финансов развернул удручающую картину
нашего финансового хозяйства. Причины: ведение непосильной войны? Отсутст-
вие налоговых поступлений и т. п.? Ничего подобного. Разоряют потребности
революции: содержание продовольственных и земельны < комитетов и увеличе-
ние заработной платы рабочим казенных предприятий... А программные меры:
прекращение войны? Обложение имущих?.. Нет, Некрасов заявил: экономия
расходов — во имя войны, а с имущих классов, уже переобремененных, взять
больше нечего, иначе промышленность погибнет... Некрасов умел учитывать
конъюнктуру — это был ’’государственный человек”. Он знал, где и когда
подобная наглость пройдет безнаказанной и встретит поддержку.
Министр торговли Прокопович дал сводный цифровой отчет, за себя и за
Пешехонова. О нем сказать нечего... Правительственные выступления были
кончены. Остальные министры не выступали. Иные были ясны без слов.
А Чернов, хотя дебют его здесь был бы до крайности любопытен, слова не
получил, чтобы не дразнить гусей. Он, сидя за красным министерским столом,
помалкивал и посмеивался, но — едва ли от большого веселья.
* * *
На следующий день пленарного заседания не было. Совещание разбилось по
делегациям, которые отдельно обсуждали правительственные речи. Утром я за-
шел в университет, в аудиторию № 1, так хорошо знакомую по студенческим
годам. Там заседали меньшевики. Говорили все одно и то же, и скука была
нестерпимая. Я записался к слову, но ушел, не дождавшись очереди... Затем я по
62
личному делу уехал на этот день из Москвы и вернулся только через сутки,
к концу утреннего заседания пленума.
Когда я вошел в залу, на трибуне* стоял знаменитый казачий генерал
Каледин6, один из крупнейших вождей контрреволюции в будущей гражданской
войне. Весь зал был наэлектризован. Одна часть собрания яростно ощетинилась
на другую. Было очевидно, что сегодня что-то дало обильную пищу страстям.
— Для спасения родины, — говорил Каледин, — мы намечаем следующие
главнейшие меры. Армия должна быть вне политики. Полное запрещение митин-
гов и собраний с партийной борьбой и распрями. Все Советы и комитеты должны
быть упразднены, как в армии, так и в тылу, кроме полковых, ротных, сотницких
и батарейных, при строгом ограничении прав и обязанностей в области хозяйствен-
ных распорядков. Дисциплина в армии должна быть укреплена самыми реши-
тельными мерами. Вождям армии должна быть предоставлена полная власть.
Все эти заявления, конечно, встречались бурей восторга со стороны правого
большинства собрания... Но оказалось, что это только продолжение. Начало
положил целый ряд ораторов объединенной буржуазии. А незадолго до Каледи-
на с тою же программой выступал главнокомандующий Корнилов. Его выступ-
ление было сплошным и продолжительным триумфом, в котором за вычетом
нашей кучки приняла участие и ’’демократия”: помилуйте, ведь мы же все
патриоты, а это выступает вождь нашей революционной армии!..
Корнилова торжественно приветствовал и министр-президент, заявивший, что
правительство вызвало Корнилова на совещание доложить о состоянии и нуждах
фронта. Но это была дипломатическая неправда: Корнилов явился самовольно,
вопреки выраженной воле Керенского. И после демонстративного посещения
знаменитой Иверской часовни ’’солдат” без лишних слов очутился на всероссийс-
кой политической трибуне как розоперстая заря надежд объединенной плуток-
ратии.
Корнилов в ярких красках, с фактами в руках нарисовал печальную картину
развала, царящего в армии. И всенародно требовал немедленного проведения тех
мер, которые он наметил в вышеупомянутом докладе правительству. Каледин
повторил их целиком, упустив разве только смертную казнь и полевые суды
в тылу. И я уже упомянул, что эта программа Корнилова была принята
’’совещанием общественных деятелей”, то есть всем буржуазным большинством,
в качестве ударного боевого пункта момента.
Конечно, буржуазия в этом не ошиблась. За полгода революции она от мала
до велика осознала, где корень зла. А ее верхи отлично понимали, что ее борьба за
армию сейчас может иметь только такую форму. Ведь в открытом, ’’честном”
споре с Советом буржуазия была побеждена ”до конца”: армия была в полном
распоряжении Совета... поскольку этому не мешало влияние большевиков. И те-
перь у буржуазии мог быть только один лозунг: ликвидация ’’комитетов и сове-
тов” и полная власть командирам. В конечном счете этим достигалось все, этим
убивались оба зайца — и ’’полная победа” (для командиров-”солдат”), и полная
власть для буржуазии.
Но что отвечала на это левая часть собрания?.. Как раз вслед за Калединым
на трибуну поднялся Чхеидзе. Ему было поручено выступить ”от имени всей
демократии”. Чхеидзе перечислил длинный ряд всяких демократических ор-
ганизаций, от имени которых он выступает. Подлинной демократией, рабочими
и крестьянскими массами здесь и не пахло; говорить от их имени Чхеидзе на деле
уже не имел права; для них Чхеидзе уже был в числе тех, против кого массы
устроили забастовку протеста. Sic transit*. Это была только уродливая тень
главы того Совета, который некогда повелевал народными стихиями, поднимая
волны с самого дна и укрощая ураганы одним своим волшебным словом. Тяжко
было видеть эту тень Чхеидзе перед лицом вражьей армии, оскалившей волчьи
зубы. И смешно было слышать наивные заявления от имени ’’всей демократии”,
когда на деле за спиной оратора стояли лишь группы мещан, принимаемых им за
народные массы.
* Начало известного латинского выражения ”Sic transit gloria mundi” (’’Так проходит земная
слава”).
63
Но был тут и еще грех. Перечисляя организации, от имени которых он
выступает, Чхеидзе, инспирированный друзьями, и не заметил, что среди всевоз-
можных союзов служащих, комитетов увечных воинов и ’’председателей продо-
вольственных комитетов” он утопил, без стыда и жалости утопил единый,
’’полномочный” Совет. И в самом деле — если так, то зачем он нужен?..
Но что же говорил Чхеидзе ”от имени всей демократии”?.. Чхеидзе огласил
декларацию. Это была новая ’’программа демократии”, программа 14 августа —
в дополнение и развитие предыдущих. Она длинна, и цитировать ее я не стану.
Мне пришлось достаточно говорить о жалкой бумажонке 8 июля. Новый до-
кумент по существу не давал ничего нового, но он несравненно ярче демонстриро-
вал полную капитуляцию Совета перед наступающей плутократией.
Буржуазные верхи сделали своим боевым лозунгом уничтожение армейских
комитетов и полновластие командиров. Это был путь к диктатуре буржуазии; но
легальным предлогом для этого была ’’война до конца”. Может быть, ’’демокра-
тия” разоблачила это, поставив на вид, что цель преступна, а предлог не легален?
Может быть, она ’’полномочно” заявила, что на очереди стоит мир, а не война,
и всю дискуссию, если она нужна, следует перенести в эту плоскость?.. Увы! Все
это воспоминания далекого прошлого. Ведь теперь такой авторитет, как Терещен-
ко, заявил на днях, что уже никто не думает о мире. И ’’демократия” должна
была это доказать. В декларации есть мимолетное упоминание о мире, но гораздо
более неопределенное и менее обязывающее, чем обычные заявления Ллойд
Джорджа и Рибо.
И это вполне понятно. Ведь вся декларация имела целью доказать, что
Советы, комитеты и их программа совершенно безвредны для буржуазии, ибо они
’’общенациональны”. ”В лице своих Советов революционная демократия не
стремилась к власти, не искала монополии для себя, а поддерживала всякую
власть, способную охранять интересы страны и революции... Требуя от власти
более последовательного выполнения программы 8 июля, демократия защищает
не исключительно интересы каких-нибудь отдельных классов, а общие интересы
страны и революции”... И т. д.
Ни слова обвинений буржуазии за саботаж и контрреволюцию: во всем
виноват старый режим. ’’Армейские комитеты должны получить законодательное
закрепление своих прав” — каких?..
Программа мероприятий по внутренней политике изложена очень детально
и топит существенное в совершенных пустяках. При этом ’’требования”, пред-
полагающие диктатуру буржуазии как совершившийся факт (опять ’’право
коалиций”!), пересыпаны вводными фразами: ”по мере возможности”, ’’посколь-
ку это возможно”... А в ответ обещается и ’’борьба с несознательностью рабочих
масс”, и содействие размещению займов, и другие блага.
Впрочем, борьбы с земельными захватами и напряжения всех сил для
обороны ’’демократия” не обещает; этого она требует от правительства, чтобы
как можно больше походить на помещиков и биржевиков. И в заключение,
конечно, призыв ”к поддержке Временного правительства, облеченного всею
полнотой власти”...
В общем, документ этот было тошно слушать, и теперь противно вспоминать.
Но после заседания обыватели говорили, а газетчики писали, что совещание,
видимо, не удалось, что цель его не достигнута: взаимного понимания не видно,
слияния душ не замечается. Ораторы, как и все собрание, делятся на две части.
Одни из них присоединяются официально к Чхеидзе, другие к Родзянке и к его
декларации от имени Государственной думы. Трещина не замазана, правительст-
во не укреплено.
Однако совершенно ясно, что господином положения тут была буржуазия.
И она никуда сдвинуться с места не могла. Она свободно и легко тащила на
аркане ’’всю демократию”. Замазывать трещину, стало быть, приходилось имен-
но лидерам мещанства. Нельзя же, в самом деле, чтобы совещание не достигло
цели и чтобы правительство не было укреплено.
На следующий день трещину стал замазывать Церетели. Он жонглировал,
увещевал, совершал диверсии, призывал и обещал — на совесть. Мы жертвуем
всем, но пусть жертвуют и другие! Советы перестанут играть роль, но нельзя
64
убирать леса, пока не достроено здание революции. Мы стоим за армейские
организации, но разве при Гучкове, а не при Керенском армия пошла в наступле-
ние? Мы требуем всей власти демократическому правительству и опасаемся
кознед справа, но разве мы не пошли на все, на самые крайние меры борьбы
с большевиками?..
Все это было очень искусно и тонко. Но трещины не замазывало. Все это
были-святые истины, которые вся буржуазия знала. Но в том-то и дело, что этого
ей было недостаточно. Ей надо было не замазать трещину, а просто превратить
в ничто тех, кто был по другую сторону... Когда после Церетели вышел
Милюков, он отдал дань ухищрениям Церетели, но поспешил сам взять быка за
рога. Речь Милюкова на совещании является довольно замечательным истори-
ческим документом. Он изложил в пей в общем довольно правильно историю
взаимоотношений между буржуазией в лице Временного правительства и демо-
кратией в лице Совета. И он дал яркие иллюстрации слабости, дряблости
и политической незрелости наших имущих классов, бесконечно облегчивших
победу над ними советских ’’низов”. ”Но теперь, — говорил Милюков, — сознание
государственных элементов вполне прояснилось. Теперь ситуация ясна”...
Вот тут Милюков и вспомнил наш старый разговор с ним в Мариинском
дворце — на тему о том, где центр и гвоздь нашей революционной конъюнктуры:
— Революционные партии, получившие силу потом, с самого начала разви-
вали ту тактику, точную формулировку которой я слышал тогда, в первые дни
революции, от одного видного социалистического деятеля: все зависит теперь от
того, за кем пойдет армия, за вами или за нами? Такая постановка вопроса была
для нас неожиданна, и я вспомнил доклады, представленные на конференции
в Кинтале Аксельродом, Мартовым и Лапинским. Там значилось: армия должна
быть демократизирована для того, чтобы обезоружить буржуазию...
Это, очевидно, также было неожиданно. Вообще профессор Милюков, выпол-
няя свою историческую миссию, не сознавал, видите ли, ее действительной
сущности и потому выполнял ее не особенно хорошо. Но теперь он достаточно
проникся классовым самосознанием. И хотя воздержался в своей речи от ’’окон-
чательного вывода”, но все же отлично выявил перспективы. Советские главари,
’’циммервальдцы”, и большевики mutatis mutandis* — едино суть. И не только
отдельные лица преступны: преступны самые идеи, до сих пор торжествовавшие
в революции. Поддержку правительству, провозглашающему лозунг ’’Государст-
венность и порядок”, мы дадим, говорил Милюков. Но правительство должно же
понимать, какое употребление оно должно сделать из этой поддержки. А не то...
В совещании с большим любопытством ждали выступления Рязанова, единст-
венного большевика, получившего слово от имени профессиональных союзов.
Рязанов считался enfant terrible**; и не только ввиду его большевизма, но,
главным образом, ввиду его темперамента во время его выступления ожидался
скандал. Рязанов знал об этом и проявлял признаки большого волнения, сидя
в бенуаре7, в двух шагах от моего кресла... Но скандала не получилось. Рязанов
был скромен в выражениях. А когда же начался шум и возгласы и Керенский
стал унимать ’’патриотов”, Рязанов неожиданно кончил речь и ушел с кафедры.
В своем волнении он истолковал слова председателя в том смысле, что его срок
истек... Но в конце концов Рязанов, со своей стороны, не мог не способствовать
углублению трещины. Рязанов говорил, а Корнилов и Родзянко, слушая, дума-
ли: ведь и Церетели с Чхеидзе таковы же, только прикидываются!
А затем пошли банковские тузы и акулы биржи — Озеров, Кутлер, Дитмар,
Рябушипский8. Эту серию увенчал гражданин Бубликов, выступивший с вакхичес-
ким гимном промышленности и торговле. Чем должны быть они? Всем — ради
родины и самой демократии. Что они сейчас? Ничто: промышленность дышит на
ладан, разоряемая революцией, а торгово-промышленные классы устранены от
государственной работы. Il faut changer tout cela!*** У всей правой части загорелись
глаза. Трещина превращалась в пропасть... Совещание решительно не удавалось.
* Изменив, что надо изменить (лат.).
** Ужасный ребенок (франц.).
*** Надо все это изменить (франц.).
3 II. Н. Суханов. Т. 3 65
Но вдруг Бубликов, сойдя с трибуны, подошел к Церетели и всенародно
протянул ему руку. Церетели встал и ответил тем же. Весь зал внезапно
умилился и задрожал от рукоплесканий. Как будто бы что-то преломилось
в настроении собравшихся... А ведь, пожалуй, совещание и нельзя будет считать
определенно неудавшимся... А? Как вы думаете?.. Еще бы, ведь эти две сцеплен-
ные руки и изображали тот аркан, на котором помещик и биржевик тащили ’’всю
демократию”.
Но — ”по общему голосу” — совещание спас вождь и основатель российской
социал-демократии Г. В. Плеханов. Представляя на совещании только самого
себя, Плеханов был вызван Керенским на трибуну в числе других ’’икон”
русской революции — Кропоткина, Брешковской. И Плеханов нашел ’’насто-
ящие” слова, нашел ’’общий язык” для двух частей собрания, создав иллюзию
взаимного понимания и сотрудничества — для безнадежных обывателей. Слова
Плеханова были просты, язык незатейлив, хотя речь его была красна... Разве,
с одной стороны, не твердят советские лидеры, что мы делаем буржуазную
революцию? И разве можно делать ее без буржуазии? А с другой стороны, может
ли существовать развитое капиталистическое общество без рабочего класса и его
организаций?.. Если нет, протяните друг другу руки, придите к соглашению во
что бы то ни стало, не изображайте тех двух кошек из ирландской сказки,
которые дрались так жестоко, что от них остались одни хвосты.
Ну что ж! Если ничего другого нет, то для газетчиков сойдет и это. Ведь обыватель
так многого ждал от московского совещания, хотя и неизвестно, чего именно. Ведь
сами же газетчики так рекламировали его историческое значение! Так не лучше ли,
чем разочаровывать его ’’неудачей”, представить дело так, будто бы нужные слова
были все же сказаны, что цели достигнуты, что все в конце концов друг друга поняли,
а революционная власть из Москвы вышла укрепленной и спрыснутой живой водой.
В заключение всех речей снова выступил Керенский. Очевидно, он был
измучен и нервно потрясен до последней крайности. Его речь была гераклитовски
темной9, если не сказать сумбурной, и наконец он замолк среди совершенно
неясных фраз и выкриков.
Так кончилось Государственное совещание — в ночь на 16 августа... Ника-
кого политического дела, конечно, из него не вышло. Но все же вышел довольно
любопытный всенародный смотр буржуазии и промежуточных, мелкобуржуаз-
ных групп, оторванных от масс, которые в конечном счете были призваны
решить судьбы революции.
* * *
В один из этих дней нашего пребывания в Белокаменной за Москвой-рекой,
в Коммерческом институте (впоследствии ’’Карла Маркса”), был устроен митинг
меньшевиков-интернационалистов. Огромная аудитория была набита битком
и с энтузиазмом приветствовала Мартова при нашем появлении. Это было
любопытно и показательно. Но еще любопытнее было то, что Мартову как
лидеру нашей группы был прочтен ’’адрес” от имени местного комитета боль-
шевиков. В нем отмечались выдающиеся заслуги Мартова и выражались пожела-
ния, чтобы в ближайшем будущем состоялось наше объединение...
Между прочим, после речей в числе других Мартову был задан вопрос:
следовало ли устраивать забастовку-протест против совещания? Мартов ответил,
что однодневную демонстративную забастовку устроить было, пожалуй, полезно,
но Совет высказался против нее, а нарушать его волю не следовало.
Из Москвы мы выехали со специальным поездом в ночь на 17-е. Иные не без
сожаления покидали гостеприимную древнюю столицу, а в частности, наш
лазарет-общежитие, где нас кормили на убой давно невиданными яствами:
в Петербурге большинство нас уже давно начало порядочно голодать, и разница
в продовольственном положении столиц была тогда огромная.
Для номера ’’Новой Жизни” от 18-го числа я уже подводил итоги Государст-
венному совещанию. Лежащая передо мной статья в общем правильно их
оценивает, но — она называется ’’Пиррова победа на московском фронте”. Это
неудачно: очевидно, тогда мне было не столь ясно, что у ’’победителей”, не
в пример царю Эпира10, не было никакого войска еще до победы.
66
Но, спрашивается, почему же ’’победа”, почему ’’победители”?.. Да, как это ни
странно, но межеумочные газеты — и представьте: с ’’Известиями” во главе
— уже трубили ’’победу демократии” на московском ’’земском соборе”. То же,
зевая, повторяли ’’мамелюки”, то же строго, не допуская возражений, объявляли
приближенные ’’звездной палаты”...
Где? Откуда? Какими логическими путями доходили эти люди до таких
умозаключений?.. Этого я объяснить не могу. Но не правда ли, хороши были
советские перспективы, когда лидеры ухитрялись принимать за свою победу
утерю последних остатков своих сил, самостоятельности и достоинства?
* * *
В своей вступительной речи на московском совещании Керенский бросил
грозный окрик по адресу Финляндии, обещая использовать — в случае чего
— всю полноту своей неограниченной власти. В самом деле, финны решили
собрать самочинно свой распущенный сейм и назначили этот бунт против
российской государственности на 16 августа... Разумеется, были приняты реши-
тельные меры. Они выразились в том, что 16 августа здание сейма было занято
каким-то отрядом войск — очевидно, ’’сводным” — ив это здание никого не
пропускали. Это было очень внушительно. Но что же дальше?
Дальше было бы еще более внушительно, если бы финны пошли на даль-
нейшее развитие конфликта и апеллировали к наличной силе — к Гельсинг-
форсскому Совету солдатских и матросских депутатов. Но финны на это не
рискнули. Финская ’’государственность” не стала связывать свою судьбу с под-
линной российской демократией. Финны удовольствовались тем, что показали
себя хозяевами положения, а петербургских правителей — нереальной вели-
чиной... Сейм собрался в другом месте. Но правые партии не явились, и депутатов
оказалось не больше половины. Работать при таких условиях сейм не стал
и ограничился протестом против насилия демократического правительства.
Но, разумеется, депутаты могли бы явиться in согроге* и провести сессию
с полным успехом. Порукой в том было состоявшееся накануне чрезвычайное
собрание местного Совета. Там была принята резолюция, признавшая, что
роспуск сейма не соответствует принципам демократии; собрание признало недо-
пустимым участие в разгоне сейма военных сил, имеющих представительство
в Совете. Настроение моряков было гораздо более решительным. Но явившиеся
в Совет финские социал-демократы разъяснили, что они вовсе не желают конф-
ликта и просят за них не заступаться, что собрание сейма им нужно всего на один
час для решения спешных вопросов и т. д.; при этом, однако, финны напомнили,
что поводом к разгону сейма был его акт, предпринятый в полном соответствии
с решением Всероссийского съезда Советов... Тогда собрание солдат и моряков
решило ограничиться поддержанием порядка в городе и создало для этого особые
вооруженные кадры... Впрочем, 16 августа и не было никаких попыток нару-
шить порядок. После протеста депутаты разошлись.
В полном составе (лат.).
6
ОТ ДИКТАТУРЫ БУТАФОРСКОЙ К РЕАЛЬНОЙ ДИКТАТУРЕ
Дело о смертной казни в Совете. — Поражение Церетели. — Дело об арестах. — ’’Звездная
палата” шатается. — Государственная дума или Учредительное собрание? — Две армии. — ЦИК
мечется между ними. — Всероссийская конференция меньшевиков. — Выборы в городскую думу.
— Видят ли теперь большевиков? — Маленькое предупреждение справа. — В Смольном. — Прорыв
под Ригой. — Донесения комиссаров. — Позиции буржуазии. — Пораженчество патриотов. — Реля-
ции Ставки. — Ее разоблачение. — Поражение на фронте и демократия. — Петербургский гарнизон.
— В ЦИК. — Я ’’хуже Володарского”. — Закрывают ’’Пролетарий”. — Солдатская секция о выводе
гарнизона. — Большевиков — на фронт, казаков — в Петербург. — Политическая программа
контрреволюции. — Генералы и биржевики готовы. — Выдача Пешехонова.
По приезде в Петербург я как-то не поспешил отправиться в Смольный.
Очевидно, я был преисполнен сознанием бесплодности и скуки там происходяще-
го. Должно быть, были все основания предчувствовать удручающую атмосферу
разложения... Раньше, чем в Смольный, я попал в заседание Петербургского
Совета. Оно было назначено 18-го числа почему-то в огромном оперном театре
Народного дома. И здесь после долгого отсутствия мне пришлось наблюдать
неожиданную и довольно знаменательную картину.
В порядке дня стоял доклад о московском совещании. Однако большевики
внесли предложение сначала поставить вопрос о смертной казни, потом об
арестах большевиков, а уж после заняться московскими делами. Чхеидзе воз-
ражает от имени Исполнительного Комитета, который имел суждение о порядке
дня и решил его в пользу московского совещания.
Мы помним, что рабочая секция уже приняла резолюцию об отмене смертной
казни, а солдатская — соглашалась отложить вопрос только под условием
обсуждения его в первом же пленуме. При таких условиях уклонение лидеров от
постановки на очередь вопроса о смертной казни было, конечно, беззаконием,
трусостью и бестактностью.
И тут случилось нечто невиданное в истории. Представитель эсеровской
фракции поддержал предложение большевиков. Оно, следовательно, было при-
нято подавляющим большинством голосов... Собрание согласилось только выслу-
шать предварительно сообщение Брамсона ”о порядке ознаменования полугодов-
щины революции”, предстоящей 27 августа: предполагались митинги, но боже
сохрани от манифестаций и шествий. Не те времена!
Докладчиком о смертной казни по соглашению с большевиками выступил
Мартов. В длинной речи, со свойственным ему углублением в предмет Мартов
разобрал вопрос всесторонне — с точек зрения моральной, правовой, историчес-
кой, политической. Все это не могло быть особенно ново вообще. Но это не могло
не быть интересно для этой аудитории, которая слушала не шелохнувшись.
Что она думала? Что она решит в конечном счете?.. После долгого отсутствия
мне все это было не ясно. Я с любопытством смотрел со сцены в огромный зал:
там было темно и мрачно: посторонней публики почти не было, депутаты не
заполняли партера, а на балконах виднелись одинокие фигуры. Опять казалось,
как на первом советском съезде: тщедушная фигурка Мартова противостоит
какой-то неодолимой стихии, пути которой неисповедимы... Но — кажется, я не
ошибаюсь — в таком свете я видел Мартова чуть ли не в последний раз за этот
период упадка демократии, до самого Октября.
Мартов кончил доклад и предложил резолюцию. В ней выражается протест
’’против введения смертной казни на фронте, как против меры, преследующей
явно контрреволюционные цели”; резолюция требует от Временного правитель-
ства ее отмены. Далее предлагается ’’заклеймить ведущуюся милитаристскими
и буржуазными кругами агитацию за дальнейшее распространение смертной
68
казни и ’’выразить недоумение и протест против того, что ЦИК не нашел в себе
решимости поднять вопрос о смертной казни”.
Выступают большевистские ораторы, Юренев и Володарский. Совет во время
их резких речей начинает вести себя так бурно, что Чхеидзе в своем трудном
и незавидном положении обещает закрыть собрание. Но настроение большинства
уловить нельзя: одни бурно аплодируют, другие топают и кричат, — но каких
сколько?
Выходит полномочный оратор эсеровской фракции. Он начинает за здравие:
смертную казнь вводили Керенский и Савинков, а они — наши. Вопрос серьез-
ный и тяжелый и т. д. Но совершенно внезапно дело оборачивается самым
невероятным образом. Оратор в заключение речи предлагает резолюцию, тож-
дественную с резолюцией Мартова — за вычетом протеста против ЦИК...
Это был такой удар в спину ’’звездной палате”, правящему блоку, всем
традициям революции, что от него остолбенели даже левые. Как это могло
случиться — не умею сказать. Сейчас я могу приписать это только небрежности
подготовки собрания и расхлябанности эсеровских верхов. Надо сказать, что
никого из ответственных лидеров налицо не было. Полагали, что советскую
массу достаточно ’’управят” люди третьей степени. К Совету в это время был
эсерами приставлен молодой студент Каплан, который и командовал фракцией.
Мелькали и другие, более или менее неизвестные люди. И вот они-то и изменили!
Они-то и наделали затруднений, которым ’’звездная палата”, поглощенная всеце-
ло Зимним дворцом, не придавала, впрочем, существенного значения. Ведь это же
только мнение Совета! Это позиция низов — не больше!
Мартов поспешил снять свою резолюцию и присоединиться к эсеровской,
чтобы не разбивать голосов1... Но после жестокого предательского удара с муже-
ством отчаяния бросился в бой Церетели. Его встретили бурными рукоплескани-
ями. Это было не ново. Но наряду с ними раздавался неистовый шум и возгласы
протеста. Это было еще ново. И опять нельзя было разгадать сфинкса, лежа-
вшего предо мной в полутемном партере.
Однако лидер треснувшего советского блока был более заносчив и смел, чем
убедителен. Он не защищал смертную казнь по существу, а нападал на ее
противников... ’’Министры, — говорил он, — отчитывались перед ЦИК. Почему
их не обвиняли тогда в восстановлении смертной казни? Потому, что тогда на
большевиках лежал позор июльских событий. Тогда у них не могло быть ни
гордых слов, ни гордо поднятых голов”.
Это, в сущности, была довольно дешевая аргументация — независимо даже от
того, что в ней не все соответствовало истине... Но вместе с тем аргументация
была вызывающей, и в зале поднялась невообразимая кутерьма. Таких собраний
Церетели еще не видел перед собой в революции. И масса ныне шла против него.
Чхеидзе прилагал невероятные усилия, усмиряя бурю. Но это удалось не скоро.
Президент был потрясен: ему впервые приходилось отстаивать свободу слова для
своего друга и ’’вождя всей демократии”.
А Церетели схватился за последние аргументы. В своей слепоте он не видел,
что выступать с ними здесь смешно. Но что же делать, если для него здесь был
некий абсолют, дальше которого идти некуда, и святое святых, не требующее
дальнейших доказательств?.. Он сказал:
— Ведь ваша резолюция означает недоверие Временному правительству!
И что же, если отмены смертной казни не последует? Будете ли вы добиваться
дальше отмены смертной казни либо свержения правительства?
Скандал возобновился и усилился. Раздались возгласы: ”Да, да! Снова
пойдем на улицы!” Другие выкрикивали насчет Бубликова и рукопожатия.
Третьи свистали и стучали. Четвертые бешено аплодировали. Чхеидзе выбивал-
ся из сил, бессильный водворить порядок... Но Церетели махал рукой: он не
верил, что они снова пойдут на улицы свергать коалицию.
Резолюция, предложенная от имени эсеров, была принята всеми голосами
против четырех. Три из них затерялись в темном зале2. Четвертый был у всех на
виду, за столом президиума. Это был голос Церетели, бывшего лидера Совета.
Против него ныне шли не только петербургские рабочие, но и его собственные
преторианцы. А он, слепой раб своей идейки, по-прежнему прямо шагал, возглав-
69
ляя всю буржуазную армию против революции. Было жалостно и жутко смот-
реть на его одиноко поднятую руку - за смертную казнь.
Ио надо же отдать справедливость ныне поверженному, жестокому и вред-
ному, но честному врагу. Его преемники, сейчас восстававшие против смертной
казни, а потом казнившие массовым способом без признаков суда и следствия,
никогда не проявляли и тени того мужества: в открытом, честном и равном
всенародном споре защищать смертную казнь.
Затем, уже поздней ночью, был поставлен вопрос об арестах большевиков.
Эсеры положительно были не в себе. Они и тут выступили застрельщиками. Их
докладчик, констатируя новое усиление революции после июльского разгрома,
требовал выступления против произвола и беззаконий правительства. Чхеидзе,
совершенно обескураженный, невнятно выговаривал какие-то ’’разъяснения”. Из
зала раздается голос:
— Говорите громче, товарищ, вы не помираете!..
Вся группа лидеров шаталась. Ее почва стала зыбкой и больше как будто не
держала ее... Конечно, почти без прений была принята резолюция: она выража-
ла решительный протест против незаконных арестов и эксцессов, требовала
немедленного освобождения тех, кому не было предъявлено обвинений и скорей-
шего суда над остальными.
Внушительная резолюция была принята. Но каковы же ее результаты?
Результатов не было и не могло быть никаких. Какое кому дело до того, что
говорит и делает Совет — да еще против Церетели, против ЦИК!.. Если бы эти
акты исходили от ЦИК и Церетели, то и тут можно и должно было их
игнорировать, как игнорировались все остальные. Но мнение ’’местного” Петер-
бургского Совета, направленное одновременно против коалиции и против своего
собственного всероссийского полномочного органа! В лучшем случае можно
предложить ’’звездной палате” цыкнуть на Петербургский Совет.
Ведь на то и существует ныне ’’общенациональный” (подобно кадетам) ЦИК,
чтобы прикрывать ’’общенациональную” контрреволюцию. Ведь под его при-
крытием, после его побед на московском фронте наши либералы, монархисты
и прочие реставраторы заговорили опять новым языком и, как никогда, подняли
гордые головы...
* * *
Пока Петербургский Совет в сознании возрождающейся силы принимал свои
резкие резолюции, доблестный Родзянко, опираясь на общественное мнение всей
страны (”за исключением” и т. д.), вновь выступал от имени Государственной
думы, которую Всероссийский советский съезд объявил трупом больше двух
месяцев назад. Гражданин Родзянко в письме к министру-президенту требовал ни
больше ни меньше как отмены хлебной монополии — в интересах всей страны.
Затем он объявлял третьеиюньскую столыпинскую думу совсем не трупом,
а „единственным источником власти”. Наконец, он интересовался: кончаются ли
полномочия Государственной думы... с созывом Учредительного собрания?
Что могла поделать тут ’’звездная палата” со своими ’’мамелюками”? Она
косилась и покачивала головами. Больше ничего она сделать не могла. Только на
это, не больше, она оставила силы ’’полномочному органу”, пустив на ветер,
отдав на потребу Родзянке всю свою былую власть. Развязав руки реакции
и связав их себе, она могла только стоять смирно, покусывая губы и лепеча
о своей вере в победу. Это вытекало непреложно из всего ее прошлого, из всей
знаменитой ’’линии Совета”...
Но надо сказать, что и сам ЦИК с его ’’звездной палатой” был тенью
прошлого. Ведь его создал первый Всероссийский съезд, делегаты которого
выбирались по всей России в мае месяце, в раннюю весну коалиции. Пи
соотношения демократических сил, ни настроения масс ’полномочный орган”
теперь не выражал ни в малейшей степени. Но он продолжал существовать
в качестве единственного полномочного органа и ’’действовал” от имени всей
демократии. И, путаясь в ногах у ощетинившихся враждебных армий, мешая
развернуться борьбе, это общенациональное средоточие организованного мещан-
ства лило целые водопады воды на мельницу буржуазной диктатуры.
70
А враждебные армии явно готовились в бой. Вопрос был в том, которая
раньше бросится на противника. Буржуазная пресса уже вопила о новых
’’выступлениях” большевиков и даже вынудила официальное опровержение от
имени всех советских партий. Стало быть, реставраторы готовились прыгнуть
первыми...
Как бы то ни было, но, по-видимому, был вполне прав некий Н. Л.,
выступавший иногда в большевистском ’’Пролетарии”, который сменил ’’Прав-
ду”. Этот Н. Л., то есть, конечно, сам Ленин, заявлял, что ныне исчезли все
надежды на мирное осуществление подлинно демократических лозунгов; теперь
надо готовиться к тяжелым и суровым формам борьбы. Это была, по-видимому,
правда. Ленин забывал только прибавить, что надежды на мирное развитие
революции исчезли со времени июльских дней3...
Во всяком случае, за 25 дней моего отсутствия из Петербурга дела ушли
далеко вперед.
* * *
На другой день, 19 августа, в огромном зале Лесного института (за городом)
открылась ’’объединенная социал-демократическая конференция”4... Ее созывала
вместе с меньшевиками упоминавшаяся выше группа, близкая к ’’Новой жизни”,
стоявшая на точке зрения объединения социал-демократии.
Делегатов с решающими голосами съехалось 200 человек; они представляли
200-тысячную армию. Картина партейтага была, можно сказать, грандиозная. Во
время жалких меньшевистских конференций ’’советской” эпохи о ней мы вспоми-
нали, как о событии ’’золотого века”... Однако конференция, конечно, не вышла
’’объединительной”. Большевики отказались в какой бы то ни было форме
участвовать в ней. Не была представлена и другая ’’крайность” — группа
Плеханова: помимо своей ничтожной численности, она уже числилась вне со-
циал-демократии, и приглашение ее исключало всякую возможность сговора
с интернационалистским крылом.
Представлены же были следующие течения и группы. На крайнем правом
фланге была группа Потресова — группа закоренелых оборонцев и правоверных
шейдемановцев, официальным органом которых был ’’тоже социалистический”
День .
Центр составляли правые советские меньшевики, возглавляемые Церетели.
С ними тоже было немало оборонцев, но официально эта группа отнюдь не
признавала себя шейдемановской: наоборот, она считала, что служит ’’Циммер-
вальду”. Это было столь же правильно, сколь утверждение Ленина, что между
этим течением, Милюковым и Пуришкевичем нет никакой разницы.
Налево были меньшевики-интернационалисты во главе с Мартовым. Я был
в их числе. Но рядом с нами на конференции фигурировала еще одна со-
циал-демократическая группа: ’’новожизненцы”... Да, уже много недель как
возникла такая организация, имевшая свои ячейки не только в обеих столицах,
но и во многих провинциальных городах. Эти элементы, стоявшие на позиции
нашей газеты, теоретически ровно ничем не отличались от меньшевиков-ин-
тернационалистов, но исторически — это почти всегда были большевики, не
пошедшие ныне за Лениным. К ним присоединились и разные другие одиночки
и отщепенцы — из тех, кто не хотел иметь ни малейшей видимости организацион-
ной связи с официальными меньшевиками.
Возникновение этой ’’партии” — одно время приобретшей довольно солидный
вес — было явлением довольно любопытным. Основывая нашу газету, мы,
’’группа вольных интеллигентов”, менее всего стремились и надеялись создать
вокруг себя какое-либо подобие политического ’’новообразования”. Если мы,
в частности, рассчитывали сослужить службу социал-демократической партии,
как таковой, то именно содействием ее объединению. Но вместо того вышла
самостоятельная группа...
Очевидно, это было стихийно неизбежно и отвечало объективным потреб-
ностям движения. Мы знаем, что ’’Новая жизнь”, вообще говоря, пришлась ”ко
двору”. И мало-помалу в разных местах России небольшая часть ее постоянных
читателей — с революционным прошлым или без него — стала организационно
71
объединяться вокруг ее позиций. На этот счет стали поступать материалы
в редакцию. Провинциальные группы стали понуждать ’’вольных интеллиген-
тов” возглавить их нарождающиеся организации. Стали требовать всероссийской
конференции и создания всероссийского центра...
Внефракционная редакция газеты пошла навстречу, и в конце концов ’’пар-
тия” образовалась. В ее организационный центр вошли все члены нашей редак-
ции, кроме меня и Горького. Еще — из ’’имен” — туда входили Рожков5,
Лозовский, Линдов... Меня также обыкновенно считали ’’новожизненцем”, но
я организационно принадлежал к меньшевикам-интернационалистам. И даже
смотрел скептически и свысока на новую ’’партию”, называя ее в шутку ’’обще-
ством любителей партийно-социалистической деятельности”.
Считали — одни из полемики, другие из ’’объединенческого” патриотизма,
— что на конференции в лице ’новожизненцев” представлены большевики. Но
это было не так: от мартовцев их, в общем и целом, было невозможно отличить
даже под микроскопом. Что же касается соотношения сил, то оно было сначала
неясно... Но оно вскоре выяснилось.
Конференция открылась при большом стечении публики и журналистов,
понаехавших в Лесной, несмотря на трудности сообщения... Программа кон-
ференции была, быть может, излишне обширной: она была чуть ли не равна
программе июньского советского съезда. С точки зрения ее ’’объединительных”
целей, было бы, пожалуй, лучше сосредоточить все внимание на основных
проблемах революционной политики, оставив в стороне такие органические пунк-
ты, как аграрный вопрос или Учредительное собрание. Это было бы тем более
целесообразным, что дебаты в силу особых свойств конференции неизбежно
должны были быть очень громоздки: по каждому пункту выступало по два, по
три, а то и по четыре докладчика — от каждой из наличных фракций.
Перед тем как приступить к первому пункту программы — к докладам
о ’’политическом положении страны”, — один из левых делегатов устроил
’’каверзу”. Он предложил конференции присоединиться к вчерашнему вотуму
Петербургского Совета о смертной казни. Церетели мужественно выступил против,
Мартов — за. Все ждали первого голосования как показателя соотношения сил.
Результаты были: за Церетели 81 голос, за Мартова 65, при 12 воздержавшихся. Это,
казалось, было лучше, чем можно было ожидать. Увы! Дальнейшее не замедлило
показать, что меньшевистское офицерство безнадежно завязло в болоте оппортуниз-
ма и обывательщины. Голосование резолюции о ’’политическом положении” дало
докладчику Церетели уже 115 голосов, а содокладчику Мартову — только 79...
В конечном итоге конференция к объединению не привела. ”Новожизненцы”
сохранили свою полную обособленность. А группа во главе с Мартовым выступи-
ла с декларацией, где заявила, что она и впредь сохранит за собой полную
свободу действий, ибо конференция определенно стала на путь сотрудничества
классов, не совместимого с принципами революционного марксизма. Но в этой
группе насчитывалось только 25 делегатов6...
Главными действующими лицами, как всегда, были столичные лидеры.
Церетели, Либера и их армию почти ничто не отделяло от потресовцев. Напро-
тив, их сплачивала в единый монолит ожесточенная борьба против Мартова
и прочих наличных ’’большевиков”... Дан все еще был выбит из строя своим
личным несчастьем и в конференции не участвовал. Так что ’’звездная палата”
была представлена совершенно ’’неумеренно”. Насколько, можно сказать, невме-
няем был Церетели, видно из таких, например, отрывков его речей.
— На московском совещании впервые после 3 июля представители всех
трудовых элементов пытались сговориться об объединении революционного фро-
нта... Опасность изоляции рабочего класса была ликвидирована созданием общей
платформы, выработанной передовой частью рабочего класса.
Таков был лидер меньшевистского большинства. Такова, стало быть, была
и его армия. Конечно, были в ней и ’’недовольные” элементы. Иные почтенные
деятели не только косились и вздыхали, но и мотались между большинством
и меньшинством. Таковы были Абрамович, Горев, отчасти покойный Исув. Но
к меньшинству они не присоединялись — ’’ради ’’единства” и страха большевистс-
ка”.
72
По вопросу о войне вслед за правым докладчиком Либером и левым Аб-
рамовичем должен был выступить докладчик ’’новожизненцев” — Базаров. Но
он почему-то уклонился, и группа уполномочила на это дело меня. Это было не
вполне удобно, но впоследствии это случалось со мной (и с ’’новожизненцами”) не
раз. С разрешения президиума и своей собственной группы я выступил и был
жестоко ’’разнесен” Церетели.
Как раз в эти дни в Лондоне состоялась социалистическая конференция
союзных стран. Наши советские заграничные делегаты, не имея полномочий,
присутствовали на ней ”с информационной целью”. Началась эта почтенная
конференция еще не так плохо. Но самый принцип ее созыва — по взаимоот-
ношениям правительств, всюду враждебных социализму и пролетариату, — зна-
меновал собой банкротство идеи классовой международной пролетарской солида-
рности... Был выражен протест против отказа в паспортах. Была отвергнута
чья-то резолюция о недопустимости каких бы то ни было сношений с социалиста-
ми вражьих стран. Но затем вопрос о ’’Стокгольме” немедленно утопили в раз-
говорах о том, что, собственно, будет делать Стокгольмская конференция? Шови-
нисты и предатели выдвинули свой обычный козырь: прежде всего надо обсудить
в Стокгольме вопрос ”об ответственности за войну”. Разумеется, это исключало
возможность соглашения. К восторгу нашей ’’большой” печати Лондонская
конференция кончилась ничем. Дело было сдано в комиссию...
А тут и английские тред-юнионы высказались против ’’Стокгольма”. Конфе-
ренция снова была отложена. Теперь она окончательно могла считаться безна-
дежной. Нашим делегатам больше было нечего делать за границей. И, разумеет-
ся, главным фактором срыва было падение престижа русской революции. Про-
тивники ’’Стокгольма” опять-таки ссылались на Керенского, которого поддержи-
вал Церетели. Все это имело прямое отношение к нашим дебатам в Лесном.
Объединенная конференция длилась около недели. Приходилось совершать
дальние поездки, урывая время для редакции и почти забросив советские сферы.
Это было тем более неудобно, что вся наша редакция была сейчас вплотную
занята ’’партийными” делами и была привязана к конференции. Газета была
в забросе.
♦ * ♦
На воскресенье, 20 августа, были назначены выборы петербургской централь-
ной городской думы. До сих пор, как мы знаем, наша ’’коммуна” была временно
составлена из делегаций районных дум, избранных в мае. Сейчас предстояло
избрать прямыми общегородскими выборами ее окончательный состав.
Этим выборам все партии, конечно, придавали огромное значение. Было
неизвестно, как обернутся дела революции. И могли наступить обстоятельства,
когда столичная ’’коммуна” могла быть выдвинута на решающую роль — как
в эпоху Робеспьера, Паша7 и Шометта8... Но вместе с тем отовсюду слышались
указания на усталость и индифферентизм народных масс; ожидался большой
абсентеизм9 на выборах. Особенно часто указывали на это правосоветские элеме-
нты и газеты вроде ”Дпя”.
И какими-то странными, неисповедимыми путями они отсюда умозаключали:
при таких условиях невозможно отрицать коалицию и бороться с ней; при таких
условиях не остается ничего, как ее поддерживать. Казалось бы, наоборот?
Усталость, разочарование, упадок духа ведь порождены именно коалиционной
политикой, втянувшей революцию в непролазную трясину. Казалось бы, конец
коалиции будет означать возрождение, к которому и не существует иных путей.
Но нет, ’’мамелюки” и обыватели рассуждали иначе.
Однако вы не особенно удивляйтесь. Логика и здравый смысл тут были ни
при чем. Ведь аргументы об усталости и индифферентизме были специально
выдуманы для того, чтобы сказать хоть что-нибудь в пользу коалиции. Ведь
членораздельных аргументов в ее пользу уже давно не существовало в природе.
Так или иначе, все партии давно и бешено готовились к выборам. Всего
фигурировало 13 партийных списков. И никаких блоков между собой партии не
заключали. Особенно широко раскинули агитацию кадеты, и, по-видимому, они
с большим успехом ловили обывателя в мутной послеиюльской атмосфере...
73
От меньшевиков фигурировал единый список. И он был целиком интернаци-
оналистским. На недавней городской конференции Мартов одержал крупную
победу над Даном. Петербургская организация меньшевиков оставалась, как
была, интернационалистской... Перед выборами со стороны правых была сдела-
на попытка войти в соглашение и включить в список Церетели. Левый комитет
как будто сначала согласился на это. Но потом, к ужасу буржуазной печати,
выбросил Церетели из списка — под давлением масс. В результате список № 12
хотя и не блестел множеством первоклассных имен, но был целиком выдержан
в пролетарском духе. Этот список поддерживала и наша ’’Новая жизнь”.
В день открытия ’’объединенной” конференции, накануне выборов, Ларин
(уже без малого большевик) предложил к вечеру прервать заседание и всем
разойтись по городу для выборной агитации — за меньшевистский список.
Предложение, конечно, было отклонено. Для большинства этот список был
попросту одиозным. Но левая часть конференции почти вся вернулась в город
и рассеялась по митингам.
Я лично был командирован в два места: сначала на пролетарскую Выборгс-
кую сторону, а затем на буржуазную Моховую. В ’’Сампсониевском братстве”
я должен был выступить на эсеровском митинге, а в Тенишевском училище10
— на кадетском... Под впечатлением толков об индифферентизме я был настроен
довольно вяло. И действительно, несмотря на оживление пыльных ’’демократи-
ческих” улиц Выборгской стороны, в зале митинга я застал небольшую скучную
группку рабочих, сонно слушавших эсеровского оратора. Выступать было тоск-
ливо и бесполезно... Я полагал, что буржуазия мобилизуется гораздо энергичнее.
Но, придя в Тенишевское училище, я тщетно разыскивал назначенный там
митинг. По-видимому, он не состоялся совсем... Нестерпимо усталый, я невесело
побрел в редакцию.
Однако выборы дали неожиданные результаты. Избирателям надоели митин-
ги, но это совсем не означало, что они собираются пренебречь своими гражданс-
кими обязанностями. Об индифферентизме не могло быть и речи. Усталость
отнюдь не проявилась в абсентеизме. Петербург был полон активности.
Всего 20 августа было подано 549,4 тысячи голосов1’. Я не берусь сказать
точно, какой это составит процент избирателей. Но пет сомнения, что к урнам их
явилось подавляющее большинство. Нет сомнения, что такого процента участ-
ников не знают довоенные муниципальные выборы в Европе... Впрочем, я не
стану делать отсюда выводов против коалиции.
Но не активность масс была главным ударом для слепцов и обывателей.
Главный удар был впереди. ’’Симпатии” петербургского населения, оказывается,
были таковы. Первое место сохранили за собой эсеры: за них было подано
свыше 200 тысяч, или 37 процентов, голосов, но сравнительно с майскими
выборами это была не победа, а солидный ущерб. Июльские победители — каде-
ты — также удержались на своих позициях со времени районных выборов: они
привлекли на свою сторону одну пятую всех голосов. Жалкие 23 тысячи голосов
собрал наш меньшевистский список. Остальные же просто шли не в счет...
Где же главный и единственный победитель, отвоевавший избирателя у всех
остальных партий? Это были большевики, столь недавно втоптанные в грязь,
обвиненные в измене и продажности, разгромленные морально и реально, напол-
нявшие столичные тюрьмы по сей день. Ведь казалось, они уничтожены навеки
и больше не встанут. Ведь их уже почти перестали замечать. Ведь ’’изоляции
пролетариата” удалось избежать на московском совещании, где пролетарский
авангард в лице меньшевиков Церетели и Чхеидзе выступал перед Россией
и Европой от имени всей демократии. Откуда же взялись они снова? Что это за
странное дьявольское наваждение?..
Большевики на августовских столичных выборах собрали без малого 200
тысяч, то есть 33 процента, голосов. Треть Петербурга. Снова весь пролетариат
столицы, гегемон революции!.. Граждане Церетели и Чхеидзе, лидеры полномоч-
ного органа, ораторы всей демократии - - вы теперь видите большевиков? Вы
теперь понимаете, что это означает?
Нет! Они не видят и не понимают. Они все-таки ничего не видят, они все-таки
не понимают, что происходит вокруг них...
71
* * *
Милюков, Родзянко и Корнилов — те кое-что видели и понимали. Их пресса
была, во всяком случае, ошеломлена успехом большевиков. И эти доблестные
герои революции начали в спешном порядке, хотя и втихомолку, готовить свое
’’выступление”. А для его прикрытия стали усиленно кричать, что большевики
вот-вот ’’выступают”. Правда, иной раз они испускали неуместные ноты и,
можно сказать, проговаривались. Так, например, солидная кадетская ’’Речь”
в ответ на бодрый тон кронштадтской советской газеты огрызнулась в несвойст-
венном ей легковесном стиле — огрызнулась ’’двумя очень хорошими русскими
пословицами”: ’’Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела” и ’’Хорошо
смеется тот, кто смеется последний”...
Кошечка, нацелившись прыгнуть, собиралась хорошо посмеяться последней.
Однако нельзя сказать, чтобы это было уж так очень легко. Заговор некоторых
монархических элементов с участием великих князей Романовых был составлен
в половине августа. Но он был своевременно раскрыт, и его участники вместе
с Романовыми были арестованы. Буржуазная пресса, из своих соображений, не
сделала из этого заговора большой сенсации. Но хозяева этой прессы все же
намотали себе на ус, что голыми руками республику не возьмешь, и надо
готовиться солиднее. Впрочем, не подействовало это маленькое предупреждение
на сонный, полуразложившийся ’’общенациональный” ЦИК...
* * *
Как-то — между редакцией и конференцией в Лесном — я в эти дни заглянул
в Смольный. Надо же было посмотреть, что делается в новой резиденции
’’полномочного органа”. Но я получил мало удовольствия и еще меньше пользы.
Вообще я не любил Смольного и неустанно сожалел об утрате Таврического.
Помещается этот знаменитый пункт на краю столицы и поглощает у всех массу
времени на передвижения. В нем хорошо было консервировать ’’благородных
девиц”, но не делать революцию с пролетариатом и гарнизоном столицы. Впро-
чем, не знаю, могло ли тут нравиться и детям, и девицам. Правда, по соседству
были чудесные памятники архитектуры во главе с монастырем: я лично помню,
как я ахнул и остановился как вкопанный, увидев его впервые. Кроме того,
в институте есть замечательный небесно-чистый, стройно-законченный актовый
зал: здесь и была отныне главная (так сказать, внутренняя) арена революции. Но
эти бесконечные темные, мрачные, тюремно-однообразные коридоры с камен-
ными полами! Эти казарменно-сухие классы, где не на чем было отдохнуть
глазу!.. Было скучно, неуютно, неприветливо.
Жизнь сосредоточивалась главным образом во втором этаже, наиболее свет-
лом и ’’парадном”. Тут большой актовый зал тысячи на полторы-две человек
занимал все правое, выступающее вперед крыло. Там заседали секции и пленум
Совета, ЦИК и второй Всероссийский советский съезд. К этому залу (уже по
коридору, под прямым углом) примыкала огромная комната, где всегда заседало
бюро, а иногда ЦИК. Напротив, по другую сторону коридора, был неуютный
буфет с грубыми столами и скамьями и очень скудной пищей; неподалеку был
кабинет президиума. А все остальные классы были заняты отделами ЦИК.
Мебели было явно недостаточно. Не было ни порядка, ни чистоты.
Вспоминая Таврический, я с грустью обошел новую цитадель революции.
Было пустынно и тоскливо. И в отделах, и в заседании бюро было до странности
мало людей. Но мне показалось, что среди них до странности много новых лиц...
Чхеидзе восседал на каком-то необыкновенном вольтеровском кресле. Но это не
придавало торжественности заседанию бюро. Зачем оно собиралось, о чем гово-
рили — решительно не помню. Но хорошо помню: чувствовалось, что это
совершенно безразлично, о чем бы тут ни говорили.
Итак, две враждебные армии уже сжимались и напрягали мышцы для
прыжка друг на друга. Они не боялись, вопреки Плеханову, что от них самих, от
родины и революции останутся одни хвосты. Но между ними, хватаясь голыми
руками за скрещенные шпаги, стоял полномочно-беспомощный, общенациональ-
но-межеумочный ЦИК; он в сознании своих полномочий боялся всего на свете
и тащил за собой в непролазное болото и обе армии, и отечество, и революцию.
75
Этому вполне соответствовали объективные условия момента. Общий развал
государства и его экономики усиливался с каждым днем. В провинции все
продолжались эксцессы, и начались новые, несколько странные явления вроде
взрывов военных складов. В столицах гарнизоны окончательно выходили из
повиновения, развалились и не несли никакой службы. Продовольственные дела
обострились до крайности. В частности, Корнилов заявлял печатно, что дейст-
вующая армия находится на краю полного голода. Не в лучшем положении
находился транспорт. Газеты трещали об ’’агонии железных дорог”. А вместе
с тем железнодорожники, доведенные до полного отчаяния, именно в эти дни
были готовы объявить всеобщую забастовку. Под угрозой ее страна жила
несколько дней. Но, разумеется, опять вмешался ЦИК, который приложил
к делу огромные усилия и замариновал и рассосал его в своей комиссии...
В главном земельном комитете шли мелкие пререкания. Экономический совет
переставал собираться даже для пустых разговоров. Вообще никаких перспектив
не было видно. Картина была безотрадная.
И вот в этот момент по стране и по столице, как хлыстом, ударили новые
события на фронте... К вечеру 21-го снова собрался Петербургский Совет — для
обсуждения вопроса о московском совещании. Начальство считало положительно
необходимым популяризировать эту ’’победу демократии” и беспокоить для этого
сотни людей. Совет собрался опять в Народном доме: к Смольному массы
привыкали туго. И вот тут перед началом заседания были получены первые
телеграммы о большом прорыве нашего фронта под Ригой. Была оглашена
телеграмма на имя Чхеидзе, присланная Войтинским, ныне помощником комис-
сара Северного фронта. Войтинский подробно описывает события и, в частности,
характеризует поведение наших войск. Весьма шовинистически настроенный и,
можно сказать, специализированный на борьбе с разложением армии, этот
деятель констатировал в своей телеграмме, что ’’войска дрались честно и доблест-
но”, ’’вели бой до поздней ночи”... ’’много раз переходили к удару в штыки
и теснили противника, несмотря на огромные потери”... ’’солдаты за 10 верст
выносили на руках своих раненых офицеров и товарищей”... ’’огромное боль-
шинство раненых явилось на пункты с оружием в руках”... ’’один полк почти
уничтожен”, ’’другой целый день сражался безо всякой связи с другими”, ’’третий
на несколько верст теснил превосходящего силами противника”... ”в районе боев
нигде не встретили паники”... ’’настроение бодрое”... ’’армия честно исполняет
свой долг”.
По поводу всех этих сообщений выступил Богданов. Он указал, что события
на фронте могут отразиться на внутреннем положении столицы: могут возник-
нуть паника, массовое бегство, попытки заговоров и возмущений. Необходимо
привести гарнизон в боевой вид и организовать охрану Петербурга...
Затем перешли к важному делу о московской ’’победе”. Церетели в бесплод-
ной полемике отгрызался от большевистских ораторов, дразнивших его Буб-
ликовым и капитуляцией... Он говорил лживый вздор о том, будто бы его голос
в вопросах мира ’’звучал неизмеримо сильнее, пока шло наступление, и зазвучит
опять сильнее, если удастся организовать оборону страны и повести полки
в наступление”.
Как бы то ни было, сейчас на очереди было опять военное поражение и угроза
Петербурга. Взоры были обращены сюда. Но события тут приобрели довольно
’’своеобразный” колорит...
Мы только что познакомились с компетентным свидетельством поведения
наших войск во время германского нажима. Это свидетельство дано очевидцем
и участником событий. Казалось бы, большего нельзя было ни ожидать, ни
требовать от нашей армии, давно ошельмованной и, можно сказать, отпетой
и нашими реакционерами, и их западными союзниками. Во всяком случае,
августовское поражение ни в какоем случае нельзя было приписывать разложе-
нию наших войск. Мало того: главнокомандующий Корнилов всенародно заявил
на московском совещании, что наше отступление на Северном фронте неизбежно
в силу объективных условий и что удержать Ригу нам невозможно. На следу-
ющий день действительно пришли известия об оставлении нами Риги. Это вызвало
панику среди обывателей столицы. Петербург начали спешно ’’разгружать”.
76
Но еще накануне, до падения Риги, весь буржуазный лагерь, как сговорив-
шись, стал кричать в один голос о разложении и развале армии, открывающей
немцам дорогу в Петербург. В момент самой острой борьбы на залитых кровью
полях все наши патриоты от мала до велика — газетные рецензенты, кадетские
ораторы, военные авторитеты — стали твердить направо и налево, что на фронте
сплошное бегство и паника в результате полного развала армии на почве
агитации большевиков и политики Совета.
’’...Психология наших солдат ныне такова, — умозаключает известный реце-
нзент ’’Речи”, сидя в редакции, — что строить твердые расчеты, базируясь на
соотношении сил, невозможно... Попытки восстановить положение контратаками
не удались, главным образом вследствие того, что некоторые из наших частей
самовольно оставили позиции и начали отход на север”... Какие же именно
части? Назовите, ошельмуйте, накажите и расформируйте!
В тот же день, то есть в самом начале, начальник управления главного штаба
генерал Романовский так излагал печатно свое компетентное мнение: ’’...тяжелые
события явились, главным образом, результатом неустойчивости наших войск,
несмотря на численный перевес их на этом фронте. Неустойчивость эта, тесно
связанная с общим развалом армии, особенно рельефно сказалась в рижской
армии, где пропаганда свила себе прочное гнездо. Только ослаблением духа
можно объяснить, что противнику удалось форсировать такую могучую реку,
как Западная Двина”...
Конечно, мнение такого авторитета очень ценно и убедительно для обыва-
тельских масс. Но было бы интересно также его разъяснение, сколько могучих
рек успешно форсировали немцы до пропаганды? А также почему Корнилов,
заявляя всему миру и России, и Германии о невозможности удержать Ригу, не
пожелал предупредить ’’тяжелые события” своевременным отводом армии на
более надежные позиции? Зачем понадобился ему новый ужасный позор, на
который он не переставал плакаться с момента своего назначения?..
Цитированные речи говорили стратеги. А политики тут же комментировали
вот как: ’’Теперь ясно, что у правительства выбора нет и если оно не хочет
потерять смысла своего существования, по выражению резолюции IV думы, то
ему нужно решительно и окончательно порвать со своей зависимостью от Советов
и принять предложения генерала Корнилова. Недаром говорил Верховный
главнокомандующий, что если его предложения не будут приняты тогда же, то их
придется принять и исполнить после падения Риги”. (Передовица ’’Речи” от 22
августа.)
Однако все это писалось до падения Риги. А после него шельмование армии
и кампания против демократии удесятерилась. Тут в хор вступил высший
авторитет — сама Ставка Верховного главнокомандующего. В реляции от 22
августа она сообщала так: ’’Утром 21 августа наши войска оставили город Ригу
(почему? при каких обстоятельствах?)... и в настоящее время продолжают отход
в северо-восточном направлении. Дезорганизованные массы солдат неудержи-
мым потоком устремляются по псковскому шоссе”...
А вот донесения Войтинского: ’’Положение в районе двинского прорыва
становится все более грозным... Наши части отходят с боем, не будучи в состоянии
удержаться долго на позициях... Решающее значение имеет перевес артиллерии
противника”... ”На долю войск в районе прорыва выпала задача арьергардными
боями сдерживать натиск противника, чтобы обеспечить другим возможность
отхода. При такой задаче целые дивизии обрекаются на истребление и гибель
в огне. Порученные им задачи наши войска, в районе прорыва, выполняют
беспрекословно и честно, но они не в состоянии долго выдерживать натиск врага
и медленно, шаг за шагом отступают, неся огромные потери и задерживаясь на
указанных им рубежах. Считаю необходимым отметить высокую доблесть ла-
тышских стрелков (сплошь большевистских), остатки которых, несмотря на полное
изнеможение, были снова двинуты в бой. Почти полностью погибли”... и т. д. ”Не
скрывая, что войска наши слабо обучены и потому недостаточно стойки в бою,
вместе с тем вновь подтверждаю: армия, отступая, все время честно бьется с врагом.
Пусть же вынужденное отступление не падет пятном на нашу армию, пусть никто
не вменит ей в вину и позор то, что является несчастьем для нее и для родины”.
77
На следующий день к Войтинскому присоединился комиссар Северного фрон-
та, известный нам Станкевич, человек идеальной честности, но находящийся
всецело в сфере буржуазного влияния. В телеграмме на имя Керенского Стан-
кевич, не скрывая неустойчивости некоторых частей и значительного дезертирст-
ва, ’’категорически протестует против официальных сообщений, опубликованных
Ставкой, в которых с первых дней боев дается тенденциозное, а в некоторых
случаях совершенно неправильное освещение положения на Северном фронте”.
И дальше Станкевич рисует ту же картину, что и Войтинский, до героизма
латышских полков включительно.
А затем повторил то же самое приехавший в Петербург для доклада ЦИК
представитель 12-й армии, правый меньшевик и известный печальник, о раз-
ложении нашей военной силы. Он кончил свой доклад словами: ’’Революционная
армия обнаружила небывалую стойкость и сознательность”. После этого доклада
бюро ЦИК постановило предложить правительству создать следственную комис-
сию для выяснения причин рижского разгрома — с участием представителей
демократии...
25 августа в ЦИК была получена телеграмма за подписью Станкевича
и Войтинского, где говорилось, что армия укрепилась на новых позициях, что
германское наступление остановлено, что общая опасность миновала, что поря-
док на фронте восстанавливается, настроение бодрое, а потери еще больше, чем
предполагали сначала; ’’грубой клеветой являются порочащие армию слухи,
проникшие в печать”.
Между тем если эти ’’слухи проникли” благодаря официальным сообщениям
Ставки, то можно представить себе, какую симфонию разыграли на тему о пре-
дательстве армии все прочие, менее ответственные, но не менее старательные
группы буржуазии. И само собой разумеется, что вопрос ’’обсуждался” под углом
выяснения роли большевиков, Совета и его пропаганды в рижском поражении.
Тут все сознательные газетчики моментально поняли, в чем дело! Даже из-за
границы, из Парижа, корреспондент ’’Речи” спешил телеграфировать, что вся
парижская пресса, возмущенная событиями на нашем Северном фронте, едино-
гласно приписывает их пагубной политике Совета...
Вся эта кампания на общественных ’’верхах” имела вид настолько гнусный,
что даже большевистские ’’низы” (наименее ’’патриотический” элемент общества)
реагировали из одного чувства возмущения... В среду, 23-го, в Смольном со-
бралась рабочая секция. Вопрос стоял о перевыборах Совета. Однако от имени
эсеровской фракции было внесено предложение обсудить сначала поведение
суворинских газет и выше отмеченные выступления Родзянки. Предложение,
разумеется, было принято. Эсеровский оратор указывал на телеграммы Войтинс-
кого, которые свидетельствуют о доблести нашей армии, и на поведение буржуаз-
ной прессы, которая обливает солдат грязью и обвиняет их в измене, а суворинс-
кие органы, сменившие ’’Маленькую Газету”, прямо призывают к погрому
демократических организаций, ссылаясь на рижские события.
Володарский от имени большевиков расширяет вопрос, присоединяя к безот-
ветственной прессе высокоответственную Ставку. Несмотря на свидетельства
столь официальных лиц, как Войтинский и Станкевич, меньшевики и эсеры не
идут на такое расширение вопроса: нельзя же бросать тень на ’’честную ко-
алицию”! Но голосами большевиков принимается резолюция, которая обращает
внимание ЦИК на нижеследующее: ”]) из Ставки продолжают усиленно рас-
пространяться лживые и клеветнические сообщения о бегстве наших войск,
геройски умирающих на Рижском фронте; 2) такие же сведения распространяют-
ся и чинами генерального штаба; 3) вся буржуазная пресса, в особенности же
суворинские ’’Русь” и ’’Живое слово”, ведут систематическую и преступную
травлю против нашей армии; 4) последнее поражение снова используется контр-
революцией для нанесения удара завоеваниям рабочего класса”. Ввиду всего
этого ЦИКу предлагается ’’принять необходимые меры для охранения умира-
ющей на полях сражения армии от похода контрреволюции и ее прессы”... Не
правда ли, как любопытно перемешались все карты, переместились все отноше-
ния в делах патриотизма и защиты чести армии? О, это имело глубочайшие
причины, лежавшие в корне всей конъюнктуры революции!..
* * *
Советская демократия, правильно оценив опасность со стороны Вильгельма,
вообще показала себя на высоте патриотизма в эти дни. Я упомянул, что при
первом известии о рижском наступлении немцев Богданов поставил в Совете
вопрос об обороне столицы и приведении гарнизона в боевой порядок. Сказано
— сделано. На другой же день в Смольном состоялось собрание полковых
комитетов столицы и окрестностей. Был поставлен вопрос о практических
задачах гарнизона в связи с событиями на фронте. Собрание прошло под знаком
сплочения всех партийно-советских элементов. Было постановлено бросить все
силы на восстановление дисциплины и приведение всех полков всеми средствами
в боевую готовность. Был указан целый ряд конкретных мероприятий...
Гарнизон встряхнулся при первом известии о действительной опасности.
И этого можно было достигнуть только силами демократических организаций.
Правительство с его ’’неограниченными полномочиями” тут ровно ничего сделать
не могло.
Но оно сделало то, что ему было доступно. Правительство в тот же самый
день выработало ’’особое положение об управлении Петроградом” в связи с собы-
тиями на фронте. Это ’’положение” состояло в том, что гражданское управление
Петербурга поручается органу с чрезвычайными полномочиями — гене-
рал-губернатору. А военное управление подчиняется Верховному главнокоман-
дующему Корнилову. Так! Очень хорошо...
Далее. За дело защиты Петербурга взялись не только солдаты, но и рабочие.
Вечером того же 22-го числа в Смольном собрались опять большевистские
фабрично-заводские комитеты вместе с представителями профессиональных со-
юзов. Ораторы во главе с Лариным требовали гарантий, что пролетариат,
бросивший свои силы на оборону столицы, не явится игрушкой в руках контр-
революции; в качестве этих гарантий необходимо удаление реакционных генера-
лов, контроль над штабом округа, вооружение рабочих, создание кадров граж-
данской милиции и т. д.
Было бы совершенной нелепостью думать, что все эти меры были излишни
и не были действительно необходимыми. Недаром по поводу этих предложений
так неистовствовала на другой день буржуазная пресса... Но вместе с тем, будучи
в большинстве, ответственные большевистские ораторы (Шляпников, Залуцкий
и другие) горячо призывали к ‘сплочению и к уничтожению той пропасти,
которая давно образовалась между петербургским пролетариатом и капитуля-
торским ЦИК.
Этот ЦИК также собрался в пленарном заседании 24-го числа, после очище-
ния Риги. Полномочный ’’общенациональный” орган, как видим, далеко не так
спешил, как местные столичные — более ’’партийные” и ’’классовые” — рабочие
и солдатские организации. Проводя много времени в Лесном, я не был в описан-
ных заседаниях полковых комитетов, рабочей секции и фабрично-заводских
ячеек. Но в заседание ЦИК — в большом зале Смольного — я попал. Там
министр Скобелев призывал оставить принцип ’’поскольку-постольку” и забыть
обо всем, кроме содействия правительству в деле обороны. Затем Богданов
предложил резолюцию примерно о том же, намечая вместе с тем конкретные
меры борьбы с внешней опасностью. Однако эта резолюция все же настаивает на
немедленном выполнении программы 8 июля, требует борьбы с контрреволюцией
и протестует против клеветы на армию.
Богданов выразил уверенность, что критическое положение на фронте заста-
вит и левых забыть обо всем, кроме обороны. Я, однако, не так понимал задачи
момента и свои собственные задачи. Во время доклада я подошел к еще незнако-
мому наличному лидеру большевиков — Володарскому, чтобы столковаться
о совместном выступлении. Но был изумлен его горячим заявлением о солидар-
ности его фракции с докладом и с предлагаемой резолюцией. Я отошел, немного
шокированный и оставаясь при своем.
Володарский, выступая от имени своей фракции, открыл прения оборонческой
речью. Он заявил, что в настоящий момент дело обороны — самое важное
и большевики готовы принести для него все жертвы; пусть только правительство
перестанет колебаться и определенно обратится за помощью к народным массам.
79
Получив слово, я, со своей стороны, не возражал ни против мер обороны, ни
против резолюции. Но я определенно признал ее недостаточной и затемняющей
корень вещей. Я требовал дополнения ее категорическими требованиями немед-
ленных мирных выступлений русского правительства. В ответ на шум и проте-
сты я заявил, что именно теперь об этом уместно вспомнить более чем когда-либо:
на рижском фронте мы пожинаем плоды нашей общей политики и саботажа
мира. И впредь дело обороны будет проиграно, если не будет развернута
действительная борьба за мир.
Уж и досталось мне за эту речь и в печати, и в среде ’’мамелюков”! Мне
ставили в пример Володарского, который оказался на высоте момента... Сейчас
дело не в том, кто прав, кто виноват. Но, во всяком случае, верховный советский
орган, конечно, оказался на высоте задач обороны. И большевики были солидар-
ны с меньшевистско-эсеровским блоком в оценке этих задач.
Как же реагировало на это, со своей стороны, правительство Керенского? Так,
как было доступно его разуму, его межклассовому положению и его техническим
возможностям. В тот же день вместе с погромной суворинской газетой, об-
служивающей столичные подонки, оно закрыло ’’Пролетарий”, центральный
орган большевистской партии, за которой шел весь петербургский пролетариат.
Все это было под ураганное улюлюканье тысячеголосых газет и ораторов
объединенной плутократии.
* * ♦
25 августа собралась в Смольном солдатская секция. Она должна была
обсуждать вопрос о перевыборах Совета. Но этот вопрос был вытеснен другим.
Секции было доложено, что расформирование некоторых полков, принимавших
участие в июльском восстании, штаб решил приостановить. Вместо того он
только что издал приказ о выводе этих полков из Петербурга в полном составе.
Представители солдатской секции в штабе ставят вопрос: чем это вызвано?..
Присутствовавший в заседании помощник командующего округом капитан Козь-
мин дает компетентное разъяснение. Штаб распорядился вывести бывшие повста-
нческие полки, с тем ’’чтобы они загладили свое участие в событиях 3- 5
июля”... Очень хорошо.
Чисто политический характер этой меры был вполне очевиден. Ведь если
требовалось подкрепление на фронте, то нельзя же было выбирать для этого
наиболее ’’разложившиеся” большевистские полки. Ведь они же могли только
повредить в боях. Если не допускать, что июльские полки отправлялись на
фронт специально для содействия разгрому, то, стало быть, приказ об их выводе
был подписан рукой чистейшей контрреволюции. Морально-педагогическое объ-
яснение капитана Козьмина не было особенно мудрым и убедительным.
Но все же и при таких условиях солдатская секция не стала оспаривать
приказа. Она потребовала от полков беспрекословного подчинения. И это — вви-
ду рижских событий — был первый случай массового удаления из столицы
революционного гарнизона: до сих пор уводились только отдельные части,
’’маршевые роты”... Секция подчинилась, указав только в своей резолюции на
’’необходимость объединения деятельности штаба с военным отделом Совета”.
Но кроме того, секция дала еще урок военного такта и патриотизма тому же
Козьмину, выражавшему позиции всей гнусной буржуазно-”патриотической”
банды. Резолюция секции считала необходимым отметить, что ’’отправление на
фронт ни в каком случае не может считаться наказанием и выполнение воинских
обязанностей должно быть возлагаемо на полки вне всякой зависимости от их
политических выступлений”.
Так поступила среди рижских событий наиболее заинтересованная
— в ’’шкурном” отношении — демократическая организация... Ну а наша
революционная, честно-коалиционная власть? Как она, со своей стороны, прояв-
ляла свой патриотизм и преданность революции?
На том же заседании тот же капитан Козьмин в ответ на поставленный в упор
запрос объявил, что в Петербург для его ’’охраны” движутся некие кавалерийс-
кие части, гораздо более преданные революции, чем большевистские июльские
полки. Очень хорошо...
80
А с другой стороны, в буржуазном лагере определенно назначили повое
’’выступление большевиков” на воскресенье, 27 августа. Я упоминал, что на этот
счет было опубликовано официальное опровержение, со ссылками на решения
всех советских партий. Это опровержение было подписано Петербургским Испол-
нительным Комитетом, бюро фабрично-заводских комитетов и профессиональ-
ных союзов. Как будто это было достаточно авторитетно: ведь большевистские
центры были представлены во всех этих органах и играли в них решающую
роль...
Но тем не менее командующий округом генерал Васильковский, ввиду пред-
стоящих выступлений большевиков, 26 августа поставил столицы (насколько это
было ему доступно) на военное положение. Он занял рабочие центры своими
отрядами, назначил усиленные патрули и в особом воззвании обещал ’’всеми
средствами военной власти в самом зародыше подавлять все попытки вызвать
в Петрограде волнения и беспорядки”... Генерал же Васильковский, коман-
дующий петербургским военным округом, был, как мы знаем, подчинен Верхов-
ному главнокомандующему генералу Корнилову.
* * ♦
Такова была картина событий накануне полугодовщины революции. Но все,
что я сказал, характеризует собственно стратегию, тактику буржуазии. А како-
ва же была ее программа? Сомнений тут нет: она сводилась к захвату всей власти
цензовыми элементами и к реализации их диктатуры. Форма этой диктатуры,
соус, под каким она должна быть приготовлена, не имели существенного значе-
ния. Может быть — монархия, может быть — столыпинская дума, может быть
— военная власть. Это неизвестно и безразлично. Конечные цели, во всяком
случае, совершенно ясны.
Но как же официально подготовлялась, как проводилась в массы эта програм-
ма? Что писали и говорили в этой сфере буржуазные дельцы?.. Собственно, мы
уже знакомы с центральной, хотя и схематичной, официальной формулой:
’’Окончательно ликвидировать влияние Советов и принять предложения генерала
Корнилова”... На фоне рижских событий по этой канве вышивались очень
искусные узоры, отлично распределяющие свет и тени. С одной стороны, что же
в самом деле прикажете делать с такими организациями, с такими общественными
элементами, которые на краю гибели продолжают вносить раздор своими требо-
ваниями немедленного выполнения неприемлемой узкопартийной программы
8 июля? Ведь это прямая измена не только родине, которая для них не существу-
ет, но и той же революции, о которой они кричат. Отсюда — программный пункт:
уничтожение демократических организаций.
А с другой стороны, разве существующее правительство не беспомощно
колеблется, не желая ’’сделать выбора” между революционной маниловщиной
и твердым общенациональным курсом? Разве это правительство идеалиста Ке-
ренского и бездарного Авксентьева не доказало своей никчемности перед всей
Россией, еще на московском совещании?.. И отсюда второй программный пункт,
с неожиданной прямотой сформулированный ’’Речью”, немедленно после паде-
ния Риги: ’’После рижской катастрофы основной вопрос спасения России — ор-
ганизация власти и создание боеспособной армии — требует властно немедленного
разрешения; все частные вопросы поглощаются этой общей задачей, выдвинутой
столь рельефно еще на московском совещании; сюда сходятся все пути, здесь узел
всех необходимых в данную минуту мер”...
Вопрос об организации власти?.. Да еще ’’выдвинут на московском совеща-
нии”, где была обещана полная поддержка кабинету Керенского? Вы не понима-
ет€^ — как же это так? Но ведь это только конечная программная формула. А вы
почитайте комментарии к ней ”от корки до корки” всей прессы. Тогда легко
поймете.
К этой программе и приспособлялась вся тактика реставраторов в эти дни.
И эта программа и эта тактика без труда расшифровывались компетентными
кругами. В советских ’’Известиях” по поводу отмеченной телеграммы Станкевича
мы находим такие комментарии: ’’...Ставка своими сообщениями ведет определен-
ную политическую игру против Временного правительства и революционной
81
демократии. Ясно, что при Ставке свило себе прочное гнездо ядро контрреволю-
ции, которое, не надеясь открытыми выступлениями против Временного правите-
льства добиться каких-либо результатов, так как солдатская масса за ними не
пойдет, старается запугиваниями грозными событиями на фронте терроризиро-
вать Временное правительство и если его не свалить, то, во всяком случае,
принять целый ряд мер, направленных прямо и косвенно против революционной
демократии и ее оргапизиций”.
’’Известия” выражаются расплывчато и ’’либерально”. Ио они понимают
программу и тактику. И как будто бы если все так, как они пишут, то ждать
нельзя. Надо действовать. Если карты раскрыты, то что-нибудь одно: либо надо
немедленно хватать за горло, бить в сердце, либо предстоит немедленно быть
схваченными и пораженными... ’’Известия” либерально добавляли, что прави-
тельство хорошо видит козни и уже направляет удар на Могилев. Но это был
самообман и обман ’’революционной демократии”. Это была неправда. Правду
говорили газеты биржевиков: правительство беспомощно толклось на месте. Но
и газеты биржевиков говорили не всю правду: не решаясь на открытый союз со
Ставкой, правительство все же сделало "выбор”. Он был в пользу Ставки против
революции.
К вечеру 26-го числа стало известно об отставке министра-”социалиста”
Пешехонова, занимавшего, пожалуй, наиболее ответственный и трудный пост.
Отставка находилась в связи с некоторыми ’’важными продовольственными
мероприятиями”, принятыми Советом Министров. Попросту Керенский по требо-
ванию Родзянки и помещиков повысил вдвое твердые цены на хлеб, нарушая все
здание хлебной монополии. Об этом вполне правильно — en toutes lettres*
— сообщил в интервью столь развязный ныне Некрасов.
Правительство сделало выбор, но не решалось вступить в открытый союз
и беспомощно толклось на месте. Однако когда карты раскрыты, то толочься на
месте уже нельзя. Надо либо хватать, либо вступать в союз и быть вместе, либо
быть схваченным и погибнуть. Как будто бы, с точки зрения здравого смысла,
рассуждать надо именно так.
Но история не всегда рассуждает с точки зрения здравого смысла. Как же
рассудила она?
Целиком, без сокращений; в переносном смысле — откровенно (франц.).
7
’’ВЫСТУПЛЕНИЕ” ОБЪЕДИНЕННОЙ БУРЖУАЗИИ
Полу годовщина революции. — 28 августа. — Корнилов идет на Петербург. — В Смольном. —
Благословенная гроза. — Краткая история корниловщины. — Диктатура буржуазии и правительст-
во Керенского. — Необходимые условия переворота. Корнилов. — Подготовительная кампания. —
Казачество. — „Общественные деятели9'. — Роль московского совещания. — Передвижения корниловс-
ких полков. — „Меры” Керенского. — Керенский „соглашается” на военное положение. — Керенский
вручает Корнилову власть над Петербургом. — Керенский вызывает в Петербург корниловскую
гвардию. — История движения 3-го корпуса. — Юридические тонкости и политическая сущность. —
„Выступление” Корнилова. — Заговор особого рода. — Меркурий-Львов. — Макиавелли-Керенский. —
Неизреченное глубокомыслие. — Несравненный диалог мятежника с законной властью. — „Решитель-
ные меры” министра-президента. — В правительстве. — Снова кризис. — „Великая провокация”. —
27-е в Зимнем и в Смольном. — Конечный смысл грязного дела.
Воскресенье, 27 августа, было днем полугодовщины революции. Это был
довольно печальный юбилей. Он не только не был пышен и шумен, но был
малозаметен в отвратительной атмосфере этих дней. Все дело ограничилось
несколькими митингами и ’’торжественным” заседанием ЦИК, на котором я не
был, да и вообще мало кто был. Это заседание состоялось почему-то накануне
и было посвящено нескольким речам мемуарно-исторического характера. Глав-
ным организатором тут был Соколов, который пытался и меня привлечь к делу
в качестве советского ’’историка”. Но я почему-то уклонился. Вообще я отстал от
смольно-советских дел, и меня мало тянуло в Смольный.
В день полугодовщины, в 10 часов утра, я читал лекцию для рабочих
в каком-то кинематографе, недалеко от Николаевского вокзала. Сейчас в одной из
газет я случайно увидел, что темой моей лекции было московское совещание. Это
мне кажется странным. Правда, лекция, читанная 27-го, была, очевидно, назна-
чена около 20-го, сейчас же по приезде из Москвы. Но все-таки — зачем среди
текущих событий мне нужно ‘было говорить с рабочими об этом дурацком
предприятии?.. Очевидно, была мода.
После лекции, как было условлено раньше, я отправился на Петербургскую
сторону, в цирк ’’Модерн”, где читал лекцию Луначарский — что-то о греческом
искусстве. Популярного оратора и его неведомые рассказы с большим интересом
слушала огромная рабочая аудитория. Лекция уже подходила к концу. Мы,
собственно, условились только встретиться, чтобы потом вместе пообедать и про-
вести праздничный день.
Втроем или вчетвером — с моей женой и еще с кем-то — мы пешком побрели
в ’’Вену”. А потом долго бродили по улицам и набережным, предаваясь эстетичес-
ким и ’’культурным” разговорам... Уж небо осенью дышало... Незабвенное лето
было на исходе, и солнце рано склонилось к морю. Мы не могли налюбоваться на
наш удивительный Петербург... Через Троицкий мост, по Каменноостровскому
мы, уже усталые, брели к нам, на Карповку, куда я уже переехал из редакции
’’Летописи”. Там за чаем и беседой мы просидели до темноты.
Зазвонил телефон. Это был кто-то из Смольного:
— Почему же вы дома? Ведь бюро заседает с утра, сейчас начнется пленум
ЦИК. Смольный полон... Почему вас нет?
Но в чем же дело?
Как? Вы не знаете? Корнилов с войском идет с фронта на Петербург.
У него корпус... Здесь организуется...
Я бросил трубку, чтобы бежать в Смольный. Через две минуты мы с Луна-
чарским уже вышли. Я передал ему услышанные в телефон два слова, и мы оба
получили от них совершенно одинаковый толчок. Мы почти не обсуждали
оглушительного известия. Его значение сразу представилось нам обоим во всем
объеме и в одинаковом свете. У нас обоих вырвался какой-то своеобразный,
83
глубокий вздох облегчения. Мы чувствовали возбуждение, подъем и какую-то
радость какого-то освобождения.
Да, это была гроза, которая расчистит невыносимо душную атмосферу. Это,
может быть, настежь открытые ворота к разрешению кризиса революции. Это
исходный пункт к радикальному видоизменению всей конъюнктуры. И во всяком
случае, это полный реванш за июльские дни. Совет может возродиться! Демокра-
тия может воспрянуть, и революция может быстро выйти на свой законный,
давно утерянный путь...
Что Корнилов может достигнуть своих целей — в это мы не поверили ни на
одну секунду. Что он может дойти до Петрограда со своим войском и здесь
установить свою реальную диктатуру — этого мы настолько не допускали, что,
кажется, даже и не упомянули об этом в нашей беседе по дороге в Смольный.
Настолько-то еще было пороха в пороховницах! Если не дошел до Петербурга ни
один эшелон царских войск в момент мартовского переворота, в момент путаницы
всех понятий, при наличии старой дисциплины, старых офицеров, вековой
инерции и страшного неизвестного нового, — то не сейчас утвердить свою власть
над армией и столицей царскому генералу. Теперь у нас демократически ор-
ганизованная новая армия и мощная пролетарская организация в столице.
Теперь у нас свои командиры, свои идейные центры и свои традиции...
Царский генерал Корнилов, конечно, имеет за собой всю организованную
буржуазию. Может быть, за ним есть и небольшой военный аппарат в Петербур-
ге, имеющий центр в штабе и руководимый сообщниками Корнилова*. Но у него
нет реальной силы... Корнилов может иметь только ’’сводный отряд”, хотя бы
и очень большой. Но Петербург встретит его, как должно, если действующая
армия сейчас же не локализует и не рассосет его.
С этой стороны опасности нет. Тут революция ничего не потеряет; но сколько
выиграет она от того, что Корнилов, Родзянко и Милюков уподобились Ленину,
Зиновьеву и Сталину! Правда, большевики в июле поспешили сорвать незрелый
плод и отравились. Плод созрел бы и тогда пошел бы на пользу революции.
Корниловцы не совершили такой грубой ошибки: их плод дозрел, дальше он мог
уже сгнить, а революция могла в каждый момент вырвать с корнем самое дерево.
Не в пример большевикам корниловцы могли основательно бояться упустить
момент и могли основательно считать данную конъюнктуру наиболее благоприят-
ной для ’’выступления”.
Но эта субъективная сторона дела не имеет значения. Объективно Корнилов
с друзьями, проиграв игру, возьмет на себя все ее последствия, как большевики
в июле. ’’Выступление” генералов и биржевиков, да еще связанное с открытием
ими фронта Вильгельму — как было недоступно в миллионной доле никаким
большевикам — перемещало центр тяжести всей ситуации в противоположную
сторону. А остальное... Остальное, правда, еще неизвестно, но ведь оно в огром-
ной степени зависит от нас самих... Едем же скорее в Смольный!
♦ * *
Смольный действительно был полон. По коридорам, как всегда тускло осве-
щенным, сновали вереницы людей. Ярко освещен был только актовый зал,
блестевшей своими белоснежными колоннами. Здесь был сейчас центр Смоль-
ного. Но заседания ЦИК не было, несмотря на то что налицо были многочислен-
ные депутаты и чуть ли не все лидеры... В зале ’’митинговали”, собирались
группами, бродили парами. Понурый и удрученный, по зале с кем-то из боль-
шевиков прогуливался Церетели. Подойдя, я услышал вяло брошенную им
фразу:
— Да, что ж, теперь на вашей большевистской улице праздник. Теперь вы
подниметесь опять...
* Со времен написания этих строк вышло немало хороших материалов по истории корнилов-
щины — второй том ’’Истории” Милюкова, мемуары генерала Лукомского (в V томе ’’Архива
революции”) и др. Лукомский, в частности, сообщает, что военный аппарат в Петербурге, состоявший
из офицерских и юнкерских кадров, действительно имелся в распоряжении Ставки и даже насчиты-
вал много тысяч. Это была бы достаточная сила, если бы1...
84
Так! Стало быть, мы с Луначарским не ошиблись. Церетели чувствует себя
плохо, предвидя те же результаты корниловщины, какие предвидели и мы. Стало
быть, действительно можно воспрянуть духом перед открытыми новыми горизон-
тами.
Пленарное заседание началось часов в десять... Но надо сказать, что я не
помню его хода и исхода. Только газетные отчеты пробуждают во мне смутные
проблески воспоминаний, совершенно недостаточные для связного изложения,
сколько-нибудь заслуживающего доверия. И вообще, как это ни странно, кор-
ниловщину я помню смутно и недостаточно, хотя и по драматизму, и по
историческому значению она стоит июльских дней... Не то это неисповедимые
законы памяти, не то это потому, что я в период Смольного совсем отстал от
советских дел, перенеся центр внимания на газету и на выступления среди масс.
В ’’Новой жизни” был период отпусков, и мне приходилось заменять товари-
щей, а Петербургский комитет меньшевиков-интернационалистов, в который,
кажется, входил и я сам, стал в это время усиленно командировать меня по
рабочим клубам и заводским митингам... Словом, мои воспоминания о Смольном
и обо всем этом периоде — до Октября — ныне как будто сокращаются до совсем
ничтожного масштаба, сравнительно с предыдущим. Но вместе с тем я не хочу
прерывать начатого связного рассказа, как бы он ни был неполон, однобок,
’’неправилен” и ”не историчен”. Поэтому в данном случае я разрешу себе самое
широкое пользование материалами — газетами и документами, впрочем, безо
всякого обязательства исчерпать их, научно разобраться в них и представить
читателю историческую истину. И прежде всего восстановлю наскоро историю
корниловского выступления до 27 августа.
Вкратце — совсем вкратце — эта история такова.
* * ♦
Послеиюльское правительство Керенского было бутафорской диктатурой
буржуазии. Но буржуазия нуждалась в своей диктатуре — не бутафорской,
а реальной. Этого мало. Керенский был ’’социалист”; его кабинет включал в себя
едва ли не большинство бывших ’’неблагонадежных” людей, далеких от биржи,
мелкобуржуазных интеллигентов, и разорвать последнюю ниточку, протянутую
из смольных антигосударственных сфер, глава правительства так и не решался.
Это не годилось. ’’Речь” ворчала: какая же тут дружная общенациональная
работа? Какое тут может быть ’’примирение”, если Советы все еще твердят
о программе 8 июля, а правительство их слушает?
Это не годилось. Нужна была диктатура, во-первых, реальная, а во-вторых,
— под собственной, вполне благонадежной фирмой. Что в самом деле за марка
— Керенский — для русской буржуазной государственности, освобожденной,
наконец, от оков распутинского царизма? Конечно, мало ли с чем приходилось
раньше мириться! Но ведь сейчас организованная демократия, владевшая всей
реальной силой, удушила себя сама во имя ’’идеи” буржуазной революции.
Сейчас советская реальная сила распылена между Советом и восстающими
против него большевиками. Сейчас советская армия не боеспособна на внутрен-
нем фронте. А большевики так опростоволосились в июльские дни, что создали
густую реакционную атмосферу среди обывателя. Сейчас условия благоприятны,
как никогда. Надо действовать, и притом скорее.
Сознательная буржуазия в лице легиона ее военных и штатских лидеров
стала действовать тут же после ’’июля”, с самого возникновения бутафорской
’’сильной власти” третьей коалиции. В немного недель были достигнуты большие
успехи. Ведь старому думскому ’’Прогрессивному блоку” — ’’конституционным”
помещикам, биржевым тузам и генералам — не приходилось спорить о програм-
ме, о целях ’’выступления”. Ясна была и "тактика", метод действия, уже
описанный выше. Было ясно, во-первых, что реальная сила, необходимая для
coup d’etat*, может быть почерпнута только из армии, а следовательно, формаль-
ным инициатором переворота, официальным носителем диктатуры может быть
только тот или иной военачальник. Было ясно, во-вторых, что все дело переворота
* Государственный переворот (франц.).
85
можно успешно довести до конца только под видом, под флагом, под соусом
внешней опасности, ’’патриотизма”, обороны страны, восстановления боеспособ-
ной армии... Все это было ясно без лишних слов. Можно было прямо переходить
к делу.
Генерал Корнилов был, с этой точки зрения, крайне удачным выбором
Керенского в верховные главнокомандующие. В общественных отношениях или,
как говорят, в политике этот боевой ’’солдат” не понимал ничего ровным счетом.
Следовательно, этот обладатель реальной силы был ни в какой мере не опасен ни
Родзянко, ни кадетам, ни биржевикам. ’’Общественные круги” могли вертеть
реальной силой, вместе с ее обладателем, как им было угодно. Но, с другой
стороны, генерал Корнилов был человек решительный, мужественный, хотя
и слишком экспансивный. Он был способен пойти на большую игру и постоять за
себя, когда потребуется. А кроме того, в качестве царского генерала и в качестве
солдата-патриота он был ’’хорошо” настроен по отношению к ’’социалисту”
Керенскому, не говоря уже о ’’советах и комитетах”.
Самое назначение его на высокий пост сопровождалось не только фрондой,
но, можно сказать, озорством против министра-президента и всего Временного
правительства. И так же дело продолжалось. Корнилов начал с ’’требований”
и ультиматумов и даже, как мы знаем, печатал в газетах свои обращения
к верховной власти. А затем, установив прецедент, он уже не оставлял правитель-
ства в покое. Не проходило недели, сообщает Керенский в своих показаниях по
делу Корнилова, чтобы Верховный главнокомандующий не обратился к главе
государства с каким-нибудь ультиматумом... Вообще лидерам плутократии в их
поисках ’’диктатора” Корнилов с самого начала стал подавать большие надежды.
♦ ♦ *
Уже в конце июля, вскоре после назначения Корнилова, к нему в Ставку
началось паломничество разных предприимчивых людей. Тут были и просто
авантюристы, ходившие вокруг да около политически наивного генерала (вроде
известного члена I Государственной думы Аладьина2); тут были и ’’посредники”
небольшого удельного веса, работавшие на других (вроде знакомого нам бывшего
святейшего прокурора Львова); тут были и ответственные лидеры буржуазных
партий и групп...
К началу августа были намечены предварительные практические действия. По
родственным организациям, долженствующим представить ’’общественное мнение
страны”, был дан знак к началу единообразной кампании: это была кампания за
несменяемость Корнилова. Как по команде, военные и штатские организации одна
за другой выносили на своих собраниях такого рода резолюции. На экстренном
собрании Совета казачьих войск 6 августа было постановлено ’’довести до сведения
Временного правительства и распубликовать в газетах, что... генерал Корнилов не
может быть сменен, как истинный народный вождь, и, по мнению большинства
населения, единственный генерал, могущий возродить былую мощь армии и выве-
сти страну из крайне тяжелого положения", ’’Совет Союза казачьих войск
считает нравственным долгом заявить Временному правительству и народу, что он
снимает с себя ответственность за поведение казачьих войск на фронте и в тылу
при смене генерала Корнилова” и ’’заявляет громко и твердо о полном и всемерном
подчинении своему вождю-герою, генералу Лавру Георгиевичу Корнилову”...
На следующий день, 7 августа (вспомним — когда в Смольном открывалось
’’совещание по обороне”, а также большевистская конференция фабрично-заводс-
ких комитетов), другая военная организация, Главный комитет союза офицеров
армии и флота, повторила в телеграфном обращении к правительству почти то
же самое, присовокупив, что будет поддерживать требования Корнилова ”до
последней капли крови”... Через несколько часов, ночью на 8-е, к этому едино-
гласно присоединилась конференция ’’Союза георгиевских кавалеров”, обещая
в случае смещения Корнилова ’’немедленно отдать боевой клич о выступлении (!)
совместно с казачеством”. То же объявила еще какая-то ’’Военная лига” и другие
организации.
Но все это были технические исполнители политического плана. А где же его
вдохновители?.. Открыто и скопом они объявились в те же дни. Это было
86
известное нам Совещание общественных деятелей, заседавшее в Московском
университете перед московским совещанием. Этот цвет думского ’’Прогрессивного
блока” под предводительством Родзянки счел своевременным выступить хотя
и под флером, но всенародно. Очевидно, уже наступила пора подготовлять
обывателя, продемонстрировать перед ним факт борьбы истинных патриотов
с дряблым, колеблющимся правительством и призвать обывателя стать на
сторону сильной, истинно национальной власти. Совещание общественных дея-
телей 9-го или 10-го числа послало в Ставку приветственную телеграмму, где
’’заявляется, что всякие покушения на подрыв вашего (Корнилова) авторитета
в армии и в России (?) совещание считает преступным и присоединяет свой голос
к голосу георгиевских кавалеров, офицеров и казачества. В грозный час тяжкого
испытания вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой”...
Вообще, как авторитетно констатирует Керенский в своих ’’показаниях”3,
московское совещание было чрезвычайно важным этапом за утверждение в Рос-
сии военной диктатуры. По его словам, ’’здесь русская республиканская (?)
реакция окончательно осознает себя; здесь своеобразный русский буланжизм4
окончательно выбирает себе вождя, здесь производится подсчет сил, здесь объ-
единяются те общественные круги, которые идейно и материально питают это
движение; здесь сильно увеличивается круг активных конспиративных работни-
ков; здесь, наконец, впервые был представлен России ее будущий диктатор”...
Как мы знаем, он сам пожаловал на московское совещание — против желания
министра-президента. И здесь, действительно, его положение уже достаточно
’’оформилось”. В колокола при его въезде, правда, не звонили. Но все же
церемониал был соблюден хоть куда. Из вагона ’’верховный вождь” проследовал
по проторенному царскому пути прямо к Иверской. А в вагоне Корнилов
принимал визиты и доклады нотаблей, ему, казалось бы, нисколько не подведом-
ственных и даже не интересных. Московские газеты сообщали, что крупнейшие
финансисты такие-то докладывали Верховному главнокомандующему о финансо-
вом положении России; тот же господин Аладьин был ”с докладом” о международ-
ном положении; ’’представлялся” Пуришкевич, ’’был принят” Милюков... Воен-
ные, конечно, особо. Все это было как нельзя более красочно и недвусмысленно.
♦ ♦ ♦
Но всего этого мало. Дело тут не ограничивалось одной подготовкой. Факты
говорят о том, что переворот связывался именно с моментом и местом московского
совещания. В среде преторианцев буржуазии, юнкеров ходили слухи, что именно
в Москве в эти дни будет провозглашена диктатура; но на чью сторону они
встанут, это был вопрос.
Затем, в это время в Москву двигался 7—й казачий Оренбургский полк,
вызванный в экстренном порядке. До Москвы он не дошел. Он был остановлен
в Можайске. Но история с этой экспедицией имела уже совсем странный вид.
Москва была городом сравнительно мирным; большевистские ’’выступления”
были там пока неведомы и не ожидались; казачий, преданный Корнилову полк
двигался, можно сказать, безо всякого повода. Это был полк корниловского
переворота... Но откуда же двигали его патриоты и защитники отечества от
коварного внешнего врага? Они двигали его с фронта, где положение было
критическим, где Рига была при последнем издыхании, где доблестный казачий
полк был необходимым цементом среди большевистского разложения... Однако
самое интересное: кто же вызвал и двигал полк без малейшего ’’законного”
повода в ущерб обороне государства? Показания Керенского на этот счет замеча-
тельно любопытны. ”Я не знаю, для чего двигался казачий полк, — сообщал
следственной комиссии глава правительства в начале октября. — Вероятно, для
поддержания каких-то требований. К каким результатам пришло расследование
этого случая, я не знаю. Кем был вызван полк, точно не установлено. Известно
было, что, помимо командующего Московским округом, помимо Временного
правительства и военного министра... Мы ничего не знаем”... Больше ничего.
Комментарии излишни.
Казачий полк, вкупе и влюбе с юнкерами, пожалуй, мог бы обслужить
стратегическую часть переворота — при условии его внезапности и в обстановке
87
распыления гарнизона между Советом и большевиками. Разумеется, это был бы
переворот на час. Но его вершители, во всяком случае, могли питать свои тщетные
надежды и на эту незначительную силу. Ведь нельзя же было так, под шумок, без
ведома всех подлежащих властей, перетащить с фронта целый корпус!..
Но оставался красный Петербург, который, на несчастье, все еще оставался
столицей государства. Задача более трудная состояла в том, как покорить его.
Заговорщики не могли не понимать, что только тогда можно рассчитывать на
успех... И оказалось, что это было предусмотрено. В те же дни на Петербург
двигался из Финляндии (по соседству) ] -й кавалерийский корпус князя Долгору-
кова. Зачем и почему двигался? Это правительству и военной власти опять было
неизвестно. Но заговорщики слишком спешили и действовали неряшливо. Стран-
ное ’’движение” войск и тут было несвоевременно замечено и было приостанов-
лено.
Надо думать, что именно в силу этих технических причин попытка переворо-
та не была предпринята во время московского совещания. Дело ограничилось
тревогой, слухами, нервностью ЦИК и внушительными предостережениями
большевиков. Но самый-то интересный вопрос заключается в том, что думало
и делало, глядя на все это, полномочное и неограниченное, демократическое
и полусоветское Временное правительство?
* * *
Керенский в показаниях заявляет, что, обозрев всю эту картину, он ’’был
очень доволен, так как то, что ему нужно было, он совершенно учел и знал где,
что и как”. Ну и какие же меры он принял? Бросился ли ’’демократ” и ’’социа-
лист” если не к подлинной демократии, то ко ’’всей демократии” верховного
советского органа? Открыл ли он перед ними карты заговорщиков? Составил ли
с ними единый фронт защиты революции? Раздавил ли он генерала, идущего
в поход на законную верховную власть и открывающего фронт Вильгельму?
Искоренил ли он источник заговора всей диктаторской силой демократии? Ведь
все это обязан был сделать глава демократического правительства. И все это он
мог сделать с величайшей легкостью, в мгновение ока.
Но мы знаем, что вместо всего этого сделал Керенский. Он произнес на
открытии совещания очень сердитую речь с выпадами и угрозами не только
налево, но и направо. Он кричал: ’’Пусть еще более (кроме левых) остерегаются
те, кто думает, что настало время, опираясь на штыки, низвергнуть революцион-
ную власть!.. Ныне я с такой же решительностью (как 3—5 июля) с помощью
всего Временного правительства поставлю предел стремлениям великое несчастье
русское использовать во вред общенациональным интересам. И какой бы кто мне
ультиматум ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти.
Всякая попытка большевизма наизнанку найдет предел во мне”.
Очень хорошо говорил министр-президент Керенский. Левая часть собрания
на всякий случай аплодировала от имени всей демократии. Но, собственно, почти
никто не понимал, что это за намеки делает глава государства. Не то для этого
есть реальные основания, не то это — тоже на всякий случай. Ничего членораз-
дельного Керенский об опасности переворота не сказал. На том дело и кончилось.
По возвращении в Петербург, как мы знаем, был ’’раскрыт” и ’’ликвидиро-
ван” некий заговор, в коем участвовали фрейлины и великие князья. Я упомя-
нул, что этому тогда никто не придал серьезного значения. А потом Керенский
признал, что это раскрытие заговора было попыткой направить внимание прави-
тельства на ложный след. По действительному следу верховная власть не шла
и по-прежнему помалкивала. Для ликвидации заговора в Ставке — заговора,
известного Керенскому, — правительство не делало и не сделало ничего.
Но совершенно ясно, что деловых его участников испугать и разогнать
окриками премьера было невозможно. Если дело сорвалось на московском
совещании, то надо продолжать его после совещания, но при этом надо тщательно
подготовиться, благо никто зггому не мешает... Родзянко, Гучков, Милюков
и Корнилов стали продолжать дело с удвоенным вниманием.
Через два дня начался разгром на Северном фронте. Его можно было
избежать, но это не было сделано, ибо он входил в подготовку заговора. Была
88
инсценирована опасность для столицы; была официально оклеветана армия
в лице солдатской массы; разгром был приписан измене солдатских ’’толп”
— в результате советской политики. И были сделаны выводы — не особенно
логичные, но очень практичные: после прорыва у Риги, то есть за неделю до
’’выступления”, Керенский стал получать из Ставки настоятельные требования
ввести в Петербурге военное положение и передать все войска округа в распоряже-
ние Верховного главнокомандующего.,.
Впрочем, Ставка мотивировала это требование еще и тем, что у нее имеются
вполне достоверные сведения о предстоящем на днях ’’выступлении” большеви-
ков. Никаких подобных сведений у Ставки, разумеется, не было. Это
— во-первых. Во-вторых, эти дела ей ни в какой степени подведомственны не
были: следить за политическими движениями было не ’’солдатское” дело, особен-
но когда своих хлопот, казалось бы, должен быть полон рот, ведь ’’беспорядочное
бегство” армии в эти дни было в полном разгаре... Но вместе с тем ссылки на
большевиков все же придавали домогательствам Ставки тень логичности и убеди-
тельности.
Как же отвечала на них наша верховная власть? Керенский, обязанный после
московских демонстраций разгромить Ставку, этого не сделал. Но во всяком
случае он не переставал знать, что в Ставке сидят заговорщики. Это
— во-первых. Во-вторых, Керенский подчеркивает в своих показаниях несколь-
ко раз, что никаких выступлений большевиков не предполагалось. Это он знал
наверное, на этот счет он категорически заверял Временное правительство в ответ
на запросы министров. Большевистских ’’выступлений” не было, в его глазах,
”ни признака”.
Ну как же он мог при таких условиях реагировать на домогательства Ставки?
Если (из высших соображений) Керенский и терпел Корнилова с его военной
и штатской кликой, то на домогательства ежовых рукавиц для столицы, одетых
на руки заговорщиков, премьер мог ответить только окриком: провокация! по-
дальше подозрительные руки!.. Нельзя ждать иного от дрябло-крикливого, но
демократического премьер-министра.
Увы! Мы уж условимся ничему не удивляться и ждать самого неожиданного...
Керенский согласился на военное положение. Вместе со всем своим кабинетом он
признал это необходимым, и ’’никакого возражения ни с чьей стороны это не
встречало”. Керенский в показаниях подчеркивает, что Совет на этот счет не
оповещали, но ведь в правительстве было достаточное количество советских
представителей — Авксентьев, Скобелев, Чернов...
Но зачем же и почему военное положение? Ведь Рига тут была явно ни при
чем, а большевистского ’’выступления” заведомо не предполагалось. Ведь если
у Ставки, у заговорщиков была тень логики, то, видимо, у Керенского ее не было.
Если у Ставки тут была очевидная деловая цель, то демократический ми-
нистр-президент тут как будто бы является в образе бабочки, летящей в гибель-
ный огонь... Как же, однако, сам Керенский объясняет вводимое им военное
положение? Вот как: ’’Временное правительство хотело одного — гарантировать
столицу от неожиданностей и экспериментов”. Больше ничего.
Но если Керенский категорически отрицал заговор справа, то, может быть,
военное положение должно было гарантировать от экспериментов и неожидан-
ностей именно со стороны Корнилова?.. Ставка требовала не только военного
положения, но и предоставления всех войск Петербургского округа в распоряже-
ние Верховного главнокомандующего. Керенский в показаниях подробно рас-
сказывает о том, как он протестовал в Совете Министров против этого. Он
требовал, чтобы Временное правительство ’’передало Ставке все, что ей нужно,
по стратегическим соображениям”, но вместе с тем сохранило бы свою самосто-
ятельность и ”не отдавало бы себя совершенно в распоряжение Ставки”.
Видя, стало быть, в Ставке врага, врага правительства, в качестве революци-
онной меры борьбы с ним Керенский настаивал на выделении Петербурга как
политического центра и на его независимости от Ставки в военном отношении.
Военное положение в столице должно было быть введено, но — ’’под непосредст-
венным наблюдением Временного правительства, а не Верховного главнокоман-
дующего”... Керенский сообщает, что он ’’около недели вел борьбу за принятие
89
этого плана и в конце концов удалось привести к единомыслию всех членов
Временного правительства”...
Так, это было очень хорошо. Но к какому именно единомыслию? Ведь из
предыдущего мы твердо знаем, что 24 августа было введено новое ’’положение об
управлении Петербургом”. Согласно этому положению все войска и военные
учреждения Петербургского округа подчиняются именно Ставке... Тут что-то не
в порядке.
Пойдем дальше. Мы знаем, что после Риги была предпринята попытка
очистить Петербург от большевистских полков. При содействии солдатской
секции эта попытка удалась. Представители гарнизона постановили: ввиду тяже-
лого положения на фронте беспрекословно подчиниться провокационному прика-
зу о его выводе в массовом масштабе. Все правительство во главе с Керенским,
несомненно, участвовало ближайшим образом в проведении этой меры...
Но на место старого гарнизона с фронта двигались какие-то новые ’’кавале-
рийские” части. Об этом мы также знаем. Но мы еще не знаем, что это за ’’части”,
зачем они двигались и по чьему приказу. А дело обстояло так.
* * *
В Петербург двигался 3-й казачий корпус. В его настроениях (хотя бы после
приведенной резолюции Совета казачьих войск) сомневаться нет никаких основа-
ний. Это была отборная гвардия Корнилова. Она была готова грудью постоять за
’’народного вождя” против кого угодно — и, в частности, против Временного
правительства: ведь резолюция казачества была заострена именно против мини-
стра-президента... Однако это далеко не исчерпывает вопроса.
Кто вызывал контрреволюционные войска?.. Керенский ’’показывает”, что
’’мысль о вызове 3-го корпуса появилась только после взятия Риги”. Допустим,
так. По у кого же ’’возникла мысль”? Мысль возникла, по всем данным,
у Савинкова, единомышленника и друга Корнилова, ближайшего сотрудника
и наперсника Керенского.
Мы знаем, что перед отъездом на совещание в Москву он подал в отставку; это
произошло на почве колебаний Керенского полностью удовлетворить требования
Корнилова. Но это было несерьезно — заведомо для всех. Это было наивное
вымогательство у расхлябанного Керенского, причем Савинков исходил из пра-
вильной предпосылки, что серьезных и принципиальных разногласий между
премьером и Главковерхом нет. По возвращении из Москвы было сообщено
официально, что Савинков остается.
Итак, Савинков, эта ’’воплощенная личная уния кабинета и Ставки”, был,
с точки зрения Керенского, инициатором вызова в столицу 3-го корпуса. На деле
тут Савинков был, конечно, только заинтересованным посредником, за страх и за
совесть выполнявшим волю Корнилова и его штатских руководителей. Но
министр-президент выслушал предложение от Савинкова и охотно пошел на
него. Он только ревниво оберегает свою самостоятельность и потому в ’’показани-
ях” сообщает невнятно, завуалированно: ”мысль”-де о вызове 3-го корпуса
пришла им обоим — и премьеру, и управляющему военным министерством.
ТТу, хорошо... А кто же это сделал формально? Кому принадлежит честь, на
ком лежит ответственность за приказ о движении в Петербург 3-го корпуса?..
Проходил ли вопрос через Временное правительство?.. Керенский на вопрос
следователей по делу Корнилова подробно разъясняет, в каком порядке проис-
ходили тогда заседания и совещания Временного правительства. Но вопрос
о вызове надежных войск формально в кабинете не ставился: ’’Это было в поряд-
ке переговоров... чтобы вызвать определенно 3-й, или 5-й, или 12-й, вообще
разговоров не было; просто спросили, достаточно ли вы были обеспечены,
а военный министр ответил: ’’Меры принимаются”... Вот на этом основании
и были приняты меры”.
23 августа Савинков приезжает в Ставку и передает Верховному главнокоман-
дующему предложение министра-президента направить в распоряжение Времен-
ного правительства отряд войск. 24-го Савинков уезжает из Ставки, получив от
Корнилова ’’согласие” па посылку конного корпуса. 25-го Савинков возвращает-
ся в Петербург и докладывает Керенскому об этом ’’согласии” Корнилова. 26-го
90
Корнилов подписывает приказ о сформировании ’’петербургской армии”. Вот кто
и как двинул в Петербург 3-й корпус.
По зачем, цля какой цели это было сделано? Как объясняли этот свой акт
сами действующие лица?.. Керенскому следователи в упор ставят вопрос: стоял
ли вызов казачьего корпуса в связи с ожидаемым выступлением большевиков?
Керенский совершенно определенно отрицает: нет, ’’тогда внимание было со-
средоточено в другую сторону, после московского совещания для меня (Керенс-
кого) было ясно, что ближайшая попытка удара будет справа, а не слева”.
И Керенский еще прибавляет несколько слов насчет своего ’’напряженного
настроения в связи с неизбежностью конфликта” между правительством и Став-
кой.
Вы, конечно, ничего не понимаете, читатель? Вы не понимаете, как же это
глава кабинета, нуждаясь в твердой опоре и притом именно против Ставки,
предложил именно этому гнезду контрреволюции, предложил именно самим
заговорщикам сформировать и прислать ему в Петербург преторианскую гвар-
дию? Да, конечно, это не совсем обычные отношения между Цицеронами и кати-
линами5. Но все же вы не спешите с выводами. Ибо это еще не единственное и не
последнее слово Керенского. Он ’’показывает” еще так: ”3-й корпус, который
сюда двигался, должен был быть той военной силой, которая должна была
поступить в распоряжение не Верховного главнокомандующего, а Временного
правительства — на всякий случай. Для чего понадобятся эти войска, определен-
но не устанавливалось. Вообще на всякий случай. Еще неизвестно, в какую
сторону надо будет их употребить. Да я и не думал, что их придется пустить
в ход... Когда началась вся эта история, многие, кто был ближе ко мне,
спрашивали: не помню ли я, как возникла эта история, почему 3-й корпус,
— и мы никто не могли вспомнить, как это началось, почему и что — настолько
не фиксировано это было у нас здесь” (с. 88—89)6...
Если читателю больше нравится эта версия, то пусть примет ее. Я коммен-
тировать ее не стану. Однако позвольте, при малейшей степени достоверности
этих показаний и при малейшей серьезности, не полной ребячливости главы
государства, ведь нужны все-таки какие-нибудь элементарные гарантии того, что
сформированные в гнезде заговорщиков войска поступят действительно в рас-
поряжение Временного правительства, а не обратятся против него.
Забудем даже о том факте, что военное ’’управление Петроградом”, согласно
постановлению верховной власти, находится именно в руках Ставки. Пойдем
навстречу Керенскому значительно дальше здравого смысла. Условимся не
считать его ’’показаний” ни лживыми, ни бессмысленными, а самого главу
государства — ни бесконечно смешным, ни явно преступным. Постараемся
вычитать в ’’показаниях” — в строках и между строк — все, что противоречит
этому, и попытаемся понять, как же в самом деле произошла эта странная
’’история”, как это началось, почему и что?
Разумеется, показания, объясняющие дело, имеются у Керенского... Оказыва-
ется, министр-президент, посылая Савинкова в Ставку с предложением выслать
корпус, определенно поставил условия, чтобы войска поступили в распоряжение
Временного правительства, а к Верховному главнокомандующему ’’никакого
отношения не имели бы”. Так... однако я решаюсь утверждать, что это еще
недостаточно. Не только Керенский мог поставить такое условие, но и Корнилов
мог его легко принять — безо всякого для себя риска и безо всяких конкретных
обязательств. Я спрашиваю, какие были гарантии, самые элементарные и мини-
мальные?
Гарантии такие. Посылая в Ставку Савинкова с предложением Корнилову
направить в Петербург надежное войско, Керенский поставил два конкретных
и притом непременных условия: 1) чтобы во главе отряда не было генерала
Крымова и 2) чтобы с отрядом не посылалась Туземная Кавказская (’’Дикая”)
дивизия. Савинков, докладывая Керенскому о своих переговорах с Корниловым,
сообщил (25-го числа), что Главковерх ’’согласился” и на эти условия. Вот и все,
что мы находим в апологии Керенского — то есть в его ’’показаниях” — в качест-
ве гарантии независимости преторианского отряда от Ставки и его верности
Временному правительству.
91
ш Когда на московском совещании Керенский убедился в наличии грандиозного
заговора справа, то он... накричал на заговорщиков. Когда теперь ему была
нужна верная воинская сила, способная в первую голову защитить революцию от
Ставки, то Керенский... отводит одного из кандидатов в начальники формиру-
емого Ставкой отряда и требует, чтобы отряд был составлен из кого угодно, но не
включал в себя такую-то дивизию.
Я решаюсь утверждать, что самим заговорщикам, как и следственной комис-
сии, как и всем современникам, и потомству, и кому угодно,— все эти требования,
’’гарантии” и ’’непременные условия” обязательно должны показаться не больше
как детскими игрушками, которыми тешится беспомощный глава государства...
Ну кто такой генерал Крымов? Почему за ним признана монополия контр-
революционности и ненадежности? Генерал Крымов — один из тысяч царских
генералов, политически известный, кажется, только одним своим участием в до-
революционном дворцовом заговоре против Николая Романова и Григория Рас-
путина. Может быть, как честный человек, он не скрывал своих убеждений и тем
привлек к себе внимание министра-президента, а сотен других генералов, соглас-
ных и на Романова, и на Распутина, Керенский просто не знал.
Корнилов без малейшего риска мог согласиться и на это ’’непременное
условие”; трудно сомневаться в том, что он мог заменить Крымова другим
матерым, хотя бы менее честным, монархистом...
Что касается Дикой дивизии, то как будто бы и на ней свет не сошелся
клином. Для Корнилова она явно не могла иметь монопольного значения, если
в его распоряжении были все казаки, упомянутый корпус Долгорукова и прочий
материал для сводных отрядов. Действительность показала, что Дикая дивизия
для Корнилова оказалась не лучше, а хуже, чем заведомо могли бы быть многие
другие части... ’’Гарантии” Керенского были не больше как ребячьими игруш-
ками, которыми тешился бутафорский премьер.
Чтобы вернее ’’гарантировать” себя — не от Корнилова, а от Крымова,—
министр-президент числа 24-го или 25-го подписал указ о назначении Крымова
командиром 2-й армии. Казалось бы, это чисто военное назначение не могло
состояться без Корнилова; казалось бы, Корнилов обязательно должен был этим
быть шокирован и обозлен; но Керенский показывает, что это было сделано для
его, Керенского, ’’успокоения”. Крымов отослан во 2-ю армию, ’’вопрос кончен”,
Керенский спокоен.
Однако Корнилов, несмотря на заявление Савинкова о его ’’согласии”, не
выполнил ’’непременных условий” Керенского. Не знаю, что была ему за
крайность пойти наперекор Керенскому в столь несущественных пунктах. Но
начальником петербургской армии он назначил все-таки Крымова, а головным
отрядом пустил на Петербург все-таки Дикую дивизию. И вот здесь (с формаль-
ной, судебно-юридической точки зрения) мы подошли к центральному пункту.
Двигалась ли на Петербург контрреволюционная армия в силу соглашения главы
правительства с Верховным главнокомандующим? Керенский отвечает: нет.
Почему? Потому что предложение министра-президента прислать в его рас-
поряжение отряд на определенных условиях выполнено не было. Корнилов от-
вечает: ”Да, отряд вызван самим Керенским, он был сформирован и отправлен
именно в силу соглашения”.
На основании всего предыдущего тут как будто прав Керенский. Корнилов
действовал независимо от соглашения: условий Керенского он действительно не
выполнил, и, стало быть, соглашение надо считать несостоявшимся.
Однако тут любопытна прежде всего фактическая сторона дела. Керенский
’’предложил” Корнилову прислать войско на определенных условиях. Что же, на
этот счет имеется документ (кроме ’’указа” о назначении Крымова во 2-ю
армию)? Имеется соответствующий приказ или ’’отношение” министра-президен-
та к Главковерху? Нет, этого не имеется. Переговоры шли через достопочтенного
Савинкова, друга и помощника обеих сторон. Керенский просил Савинкова
передать свои условия Корнилову. Вернувшись из Ставки, Савинков сообщил
о ’’согласии” Корнилова. В показаниях Савинкова (цитируемых по Керенскому)
точно так же говорится, что ’’Корнилов обещал не назначать командиром корпуса
генерала Крымова и заменить Туземную дивизию регулярной кавалерийской
92
дивизией”. Что ’’показывал” Корнилов по этому пункту, я не знаю. По нейтраль-
ный человек Савинков, кум и сват обеих сторон, когда давал свои показания, уже,
конечно, не мог быть корниловцем и был обязан независимо от истины лить воду
на мельницу Керенского.
Однако пусть уста этого почтенного человека извергают одну только
святую истину. Нам любопытно то, чего они не извергают, чего нет
в его показаниях. В самом деле, не имея от Керенского официального
письменного приказа, как именно, в какой форме, в каком тоне он беседовал
в Ставке со своим другом и единомышленником Корниловым? Передал
ли ему управляющий военным министерством официальный ультиматум
верховной власти? Или же Савинков, только что выходивший в отставку
из-за неполного удовлетворения требований Корнилова, передал Главковерху
мнение Керенского, убеждая, со своей стороны, пойти ему навстречу
в таких пустяках.
И что же в точности ответил Корнилов? Сказал ли он: слушаюсь! Или он
"согласился" удовлетворить Керенского при малейшей к тому возможности?
И "обещал " принять все меры к тому, чтобы все кончилось к общему удовольст-
вию и т. п.? Савинков по возвращении говорил Керенскому, что Корнилов
’’согласился” на его условия и ’’обещал” удовлетворить его насчет Крымова
и Дикой дивизии. Но мало ли что говорил Савинков Керенскому о положении
в Ставке! Он говорил, например, что в первый день его пребывания в Могилеве
(23 августа) Корнилов рвал и метал против Керенского, а при отъезде Савинкова
выяснилось, что Корнилов желает с Керенским работать и ’’предан” ему. Нет,
гражданин Керенский, так нельзя! Так государственные дела не делаются.
И вот теперь мы имеем свидетельские показания. Непосредственным, хотя
и мало разумеющим дело, свидетелем был начальник штаба Корнилова генерал
Лукомский. Без задних мыслей, чуждый адвокатскому крючкотворству, он
описывает так разговор Савинкова с Корниловым в части, касающейся ’’усло-
вий” премьер-министра и ’’обещаний” Главковерха.
’’...При них (Корнилове, Лукомском, Романовском, Барановском) Савинков
еще раз повторил о том, что после утверждения Временным правительством
согласованных с требованиями Главнокомандующего мероприятий неминуемо
в Петрограде выступление большевиков; что для подавления этого выступления
генерал Корнилов в полном согласии с Временным правительством направляет
к Петрограду конный корпус и что теперь надо определить тот район, который
необходимо объявить на военном положении при приближении корпуса к Петро-
граду...
Прощаясь с генералом Корниловым, Савинков выразил уверенность, что все
пройдет хорошо, и неожиданно для нас добавил:
— Только начальником отряда не назначайте генерала Крымова.
На это Корнилов ничего не ответил.
После отъезда Савинкова и Барановского в кабинет Корнилова были
приглашены Крымов, Завойко7 и Аладьин. Корнилов передал им все, что было
сказано Савинковым, и добавил, что теперь все действительно согласовано
с Временным правительством, что никаких трений не будет и все пройдет
великолепно”.
Впрочем, я решительно не имею ничего против, если какой-нибудь суд,
взвесив на аптекарских весах все юридические тонкости, оправдает Керенского
по этому пункту и скажет: нет, поход Корнилова на Петербург под командой
Крымова с Дикой дивизией во главе состоялся не по соглашению Корнилова
с Керенским. Такого соглашения между ними не было. Охотно и с радостью готов
признать это. Но ведь это же такие пустяки, о которых не стоит, нет смысла
говорить перед лицом истории.
Ну не все ли равно политически, входил ли в состоявшееся соглашение
Крымов или другой генерал, входила ли в него Дикая дивизия или другая,
верная Корнилову часть? Разве это меняет политический смысл того факта, что
Керенский без малейшей угрозы слева для общенационального правительства
предложил гнезду заговорщиков двинуть в Петербург надежное войско и занять
столицу корниловской силой?
93
Но вы, читатель, стало быть, опять ничего не понимаете? Что же делать!
Может быть, в дальнейшем кое-что прояснится...
Я, со своей стороны, не вижу ни нужды, ни возможности подробнее останав-
ливаться на подготовке корниловского похода. Теперь мы обратимся к самому
"выступлению ”. Драма развертывалась в таком порядке.
* * *
24 августа, пока Савинков пребывал еще в Ставке, 3-й корпус был окон-
чательно сформирован под командой генерала Крымова. Именно в этот день
особым приказом Главковерха Крымову была подчинена и Дикая дивизия. 25-го
Савинков в Петербурге докладывает Керенскому, что к столице уже движется 3-й
корпус (с. 99). Под чьей командой — министр-президент не знает, но он уверен,
что с корпусом не идет ни Крымов, ни Дикая дивизия, и потому премьер
99 99
спокоен .
Официальный приказ о формировании петербургской армии Корнилов под-
писывает только 26-го, но правительству о нем не сообщает. Ночью на 27-е
Корнилов посылает в Петербург Савинкову телеграмму, которая начинается
такими словами: ’’Корпус сосредоточится в окрестностях Петрограда к вечеру 27
августа...” ’’Правительству, — пишет Керенский, — предоставлялось думать, что
это тот самый отряд, который без Крымова и Туземной дивизии должен был
прийти в распоряжение правительства”.
Какие же директивы были даны корпусу и его начальнику? Директивы такие:
”В случае получения от меня (Корнилова) или непосредственно на месте сведений
о начале выступлений большевиков немедленно двигаться на Петроград, занять
город, обезоружить части петроградского гарнизона, которые примкнут к движе-
нию большевиков, обезоружить население Петрограда и разогнать Советы...”
Это — в случае выступлений большевиков. Очевидно, либо Корнилов не
раскрывал карт даже перед Крымовым, либо перед Корниловым не раскрывали
карт его штатские, политические руководители: так или иначе, в решительный
момент Корнилов делал исходным пунктом большевистское выступление, кото-
рого заведомо не предполагалось.
Ну а что делать Крымову со своим корпусом, если большевики будут сидеть
смирно? Этого не предусматривали задания, полученные Крымовым, уезжавшим
из Ставки 26-го вечером догонять свой отряд... Но как же так? Почему же это не
было предусмотрено? Корнилов показывает: ’’Невыполнение Крымовым воз-
ложенной на него задачи объясняется тем, что с ним была прервана связь и он не
мог получить моих (Корнилова) указаний; особых мер для поддержания с ним
связи не было принято потому, что корпус направлялся в Петроград по требова-
нию Временного правительства, и я не мог предвидеть такого положения, что
связь его со Ставкой будет прервана приказом правительства же”.
Да, во всем этом разобраться не так легко... Корнилов от имени всероссийской
плутократии 26-го числа приступил к выполнению плана установления буржуаз-
ной диктатуры. Он должен был ликвидировать демократические организации,
зажать красный Петербург в кулак военного положения, реорганизовать власть,
водворить прочный буржуазный порядок и кончить революцию. Опубликован-
ные ныне материалы свидетельствуют о том, что Корнилов предполагал ’’снять
с революции голову”, физически уничтожив ЦИК (плюс Петербургский Совет)
и перевешав сотню-другую партийных лидеров. В этих пределах все совершенно
ясно...
Но не ясно обстоит дело между Корниловым и Временным правительством...
ведь пока мы не видим в действиях Корнилова ничего направленного против
носителя верховной власти. Его действия легальны, за исключением все того же
Крымова и Дикой дивизии, нелегально включенных в отряд. Но это не сущест-
венно... Заговор против существующего порядка — очевиден, а против Керенс-
кого — едва заметен. Может быть, его и не было?
О нет! Такой вывод, на котором настаивает сам Корнилов, был бы слишком
поспешен. Заговор странный и мудреный — слов нет. Но он, конечно, был
налицо. Мы уясним себе его ’’физиономию”, как только перейдем от стратегичес-
кой стороны дела к политической.
94
* * *
26-го к вечеру Корнилов снаряжал Крымова вдогонку за его корпусом, уже
шедшим на Петербург.
В тот же час в Зимний дворец к министру-президенту явился знакомый нам
бывший духовный прокурор В. П. Львов. Он уже несколько часов добивался
аудиенции — по делу чрезвычайной важности. Но Керенский был занят, и толь-
ко около шести часов Львов был допущен к нему в кабинет... Это был уже не
первый визит Львова после его отставки. Незадолго он приходил еще раз для
политической беседы с Керенским. Но в прошлый раз беседа носила неоп-
ределенный характер8. Львов выступал тогда от имени каких-то общественных
групп, точно не называя их; он требовал ’’пополнения” правительства правыми
элементами, предупреждая о грозящих Керенскому опасностях в случае отказа
и ссылаясь на наличие реальной силы у тех, кто стоит за его, Львова, спиной.
Керенский, не уясняя себе, что это за группы и что у них за сила, не придал, по
его словам, никакого значения этой беседе; и она кончилась ничем.
Сейчас, вечером 26-го августа, Львов объявил, что он является официальным
парламентером Корнилова. Почему Корнилов и его товарищи остановились на
этой довольно странной фигуре?.. Очевидно, потому, что он, подобно китайскому
кули, был многовынослив и малотребователен. Абсолютно неспособный по
удельному своему весу ни к какой самостоятельной роли, Львов был подходящим
типом для черной работы на других... Однако в данном случае центральные
руководители явно не оценили всей сложности технического поручения. В Ставке
у Корнилова для такой функции могли бы найтись и более подходящие, более
ловкие люди, вроде двух проходимцев — ординарца Завойко или верховного
комиссара Филоненко, поставленного на этот пост доблестным Савинковым.
Правда, эти господа выполняли у Корнилова и более ответственные роли: я не
касался их, чтобы не загромождать без нужды изложения. Но во всяком случае,
святейший Львов в качестве вестника ’’диктатора”, как сейчас увидим,
оказался не на должной высоте.
Допущенный, наконец, в кабинет министра-президента, он долго ходил вок-
руг да около: говорил об опасностях, грозящих Керенскому, о своем желании
спасти его и т. д. А затем изложил следующее.
Генерал Корнилов через него, Львова, заявляет, что при данных условиях
Корнилов не окажет никакой помощи Временному правительству против боль-
шевиков; что за безопасность Керенского Главковерх не может поручиться нигде,
кроме как в Ставке. Но это — в частности. А вообще — дальнейшее пребывание
Временного правительства у власти более недопустимо. Корнилов предлагает
Керенскому немедленно, сегодня же побудить кабинет вручить всю полноту
власти Главковерху. До сформирования Корниловым нового кабинета управ-
лять текущими делами должны товарищи министров. Во всей России должно
быть объявлено военное положение. Лично же Керенский и Савинков благоволят
в ту же ночь выехать в Ставку, где им в новом кабинете предназначены портфели
— первому юстиции, а второму военный... Насчет этих портфелей сообщалось
Керенскому по секрету — не для оглашения в Совете Министров9.
Выслушав эти содержательные предложения, Керенский, по его словам, был
’’изумлен, скорее даже потрясен этой неожиданностью”. И он ’’решил еще раз
испытать и проверить Львова, а затем действовать. Действовать немедленно
и решительно! Голова уже работала, не было ни минуты колебаний, как
действовать. Я не столько сознавал, сколько чувствовал всю исключительную
серьезность положения... если слова Львова хоть в чем-нибудь соответствуют
действительности”.
Львова надо было испытать и проверить. Керенский предложил ему письмен-
но изложить требования Корнилова. Львов очень охотно и быстро написал для
Керенского и истории следующий документ: ”1. Генерал Корнилов предлагает
объявить Петроград на военном положении. 2. Передать всю власть военную
и гражданскую в руки Верхорного главнокомандующего. 3. Отставка всех мини-
стров, не исключая и министра-председателя, и передача временно управления
министерствами товарищам министров впредь до образования кабинета Верхов-
ным главнокомандующим. В. Львов. Петроград. Августа 26-го дня 1917 года”.
95
Итак, вот что Корнилов со своей компанией предпринял политически...
Конечные результаты корниловского ’’выступления” с очевидностью показали,
как неловко, неумело, без учета и понимания обстановки действовали заговор-
щики. Но все же Ставка не могла не понимать одного важнейшего обстоятельства:
надо до возможного максимума держаться в легальных пределах; подготовляя
переворот, надо впредь до самой крайней к тому необходимости не выступать
против Временного правительства и действовать до последней возможности
в контакте с ним...
Мы видели, что технические, стратегические мероприятия Корнилова были
почти легальны. 3-й корпус на предмет введения военного положения двигался
к Петербургу с ведома и согласия и даже по предложению правительства.
Шероховатость заключалась только в начальнике корпуса и Туземной дивизии.
Но и тут, с точки зрения Корнилова, никакой нелегальности, пожалуй, не было:
ведь Керенский, по его словам, узнал от Савинкова 25-го числа, что корпус уже
выступил в поход, и он не поинтересовался тогда же узнать, кто его начальник
и выполнены ли Корниловым его ’’непременные условия”. Керенский прошел
мимо этого, и, стало быть, действия Ставки перед лицом министра-президента
были вполне легальны до самого вечера 26 августа, до самого разговора со
Львовым.
Тут нелегальность и заговор, как таковой, выступили перед Керенским впер-
вые. Потому-то он и был ’’потрясен” от ’’совершенной неожиданности”. Правда,
для здравомыслящего, уравновешенного человека тут не могло быть ничего
неожиданного и потрясающего. О заговоре Керенский знал давным-давно; сам же
он заговорщиков легализировал, действуя совместно с ними; отношение Ставки
к нему и к его бутафорско-диктаторскому кабинету не могло внушать никаких
сомнений. Какая же тут неожиданность?
Корнилов желает достигнуть максимума легальности и в политической сфе-
ре,— как она без* труда далась ему в руки в области стратегической. Ведь
в стратегии против революции они — так или иначе — действовали совместно.
Разве он не мог надеяться, что они могут найти почву для соглашения и в полити-
ке?.. И вот Корнилов подсылает своего вестника с политическим ’’предложени-
ем”: уступите премьерство ему, Главковерху, который создаст новое правительст-
во, и идите в это правительство сами со своим ближайшим подручным Савин-
ковым.
Это, конечно, заговор и контрреволюционный переворот. Но — не против
Временного правительства. Правда, ’’солдату” совсем не подобает выступать
перед главой правительства с такими ’’предложениями”. По ведь это же и не
более как предложение, сделанное через совершенно частное лицо. Ни речь, ни
документ Львова не заключает в себе никакого ультиматума. И ни в какой мере
Керенский не поставлен действиями Корнилова перед каким-либо неожиданным,
уже совершившимся фактом. Ведь только в речи Львова имеется намек на
ультиматум. Но какой? Правительству не будет оказано помощи против боль-
шевиков. Это должно было бы только насмешить премьера, твердо знавшего, что
никакой опасности ему отсюда пока не угрожает...
Корнилов выступает с предложением. Керенскому предоставляется принять
его или отвергнуть. Допустим, он его отвергнет. И тогда — пока что — все
остается по-старому: в Ставке по-прежнему заговорщики, корпус на Петербург
по-прежнему движется и т. д. Что тут потрясающего?
Так или иначе, но вот факт. Все было в порядке, премьер занимался
текущими делами, ничто его не потрясало — пока Львов не передал ему
неподобающего, дерзкого и бестактного, но легального предложения уступить
Корнилову верховную власть. Правда, Корнилов ’’подкреплял” свое предложе-
ние походом 3-го корпуса. Но ведь Керенский-то не знал, что его пожелания не
выполнены и что корпус идет с Крымовым во главе.
С точки зрения Ставки, переворот, совместно начатый, мог быть ’’легально”
завершен по взаимному соглашению. Но потрясенный последней черточкой,
логически вытекающей из всего предыдущего, Керенский взорвался, взбунтовал-
ся и решил ’’действовать” против мятежников... ”У меня, — пишет Керенский,
— исчезли последние сомнения! Было только одно стремление, одно желание
96
пресечь безумие в самом начале, не давая ему разгореться, предупреждая возмож-
ное выступление сочувствующих в самом Петрограде”... Пу, отлично. И как же
он стал действовать?
’’Испытав и проверив Львова”, убедившись, что он точно представляет
Корнилова, что ”ни ошибки, ни шутки здесь нет”, Керенский предпринял такие
решительные действия. Между ним и Львовым тут же ’’было решено, что об
отставке (правительства) генерал Корнилов будет извещен телеграфно, а я (Ке-
ренский) в Ставку не поеду”... Другими словами, министр-президент заявил
представителю Корнилова, что он принимает предложение мятежников и немед-
ленно известит их об этом, но только сам не войдет в новый кабинет, составлен-
ный Главковерхом. Почему же в этой части Керенский не принял предложения?
Об этом в показаниях сказано так.
”— Ну, а вы что же, поедете в Ставку? — спросил Львов.
Пе знаю, почему этот вопрос как-то кольнул, насторожил меня и почти
неожиданно для самого себя я ответил:
- Конечно, нет, неужели вы думаете, что я могу быть министром юстиции
у Корнилова!”
Львов, со своей стороны, очень обрадовался такому решению Керенского из
личных к нему симпатий: вестник Корнилова был уверен, что Главковерх
готовит Керенскому ловушку в Ставке. Но и вообще Львов был очень доволен
исходом дела — это ясно и без пояснений Керенского.
— Это очень хорошо,— говорил Львов,— теперь все кончится мирно. Там
считали очень важным, чтобы власть от Временного правительства перешла
легально...
Вы, читатель, не только ничего не понимаете, но совсем запутались. Я это
отлично вижу. Вы, правда, не прочь полюбоваться этой прелестной классической
опереткой, перед которой меркнет Оффенбах. Но вам мешает то, что действие
происходит не на сцене легкого жанра? Вы запутались, я вижу. Но подождите,
подождите! Сейчас я вам все разъясню.
Вы, как и Львов, приняли начавшиеся ’’действия” Керенского за. чистую
монету. Но это был только ловкий и тонкий дипломатический прием, дьявольс-
кая, макиавеллиевская хитрость... ”Я сознавал все с поразительной ясностью!
— пишет Керенский.— Мгновения, пока писал Львов, мысль напряженно рабо-
тала. Нужно было сейчас же установить формальную связь Львова с Кор-
ниловым, достаточную для того, чтобы Временное правительство этим же вече-
ром могло принять решительные меры. Нужно было сейчас же ’’закрепить”
самого Львова, то есть заставить его повторить весь разговор со мной в присутст-
вии третьего лица”.
Ага! Теперь вы начинаете понимать, в чем дело. Правда, Керенский сознавал
с поразительной ясностью всю картину начавшегося мятежа. Правда, формаль-
ная связь Львова с Корниловым, поскольку премьер не принимал Львова за
человека явно рехнувшегося, вытекала из его собственных уверений. Правда,
присутствие третьего лица мог заменить собственноручно начертанный документ
Львова. Правда, дело шло как будто бы не о том, чтобы уличить Львова
в содействии мятежу, а о том, чтобы ликвидировать ’’безумие, не дав ему
разгореться”... Но все же вы теперь понимаете: Керенский согласился на пред-
ложения Корнилова только для виду, только для того, чтобы вернее ликвидиро-
вать мятеж.
И он продолжил свою хитрость. У него ’’явилась мысль по прямому проводу
получить подтверждение от самого Корнилова”. Ну, и что же Львов? ’’Львов
ухватился за это предложение, и мы сговорились, что к восьми с половиной часам
съедемся в дом военного министра для того, чтобы совместно переговорить по
Юзу с Корниловым”... Вы теперь видите и понимаете, что, обнадежив и проведя
за нос простодушного Львова, Керенский на деле ни минуты не колебался и не
солидаризировался с Корниловым, а, напротив, выполнял свой план ликвидации
корниловщины.
План, как видим, в целом еще не ясен, а в частности — довольно рискован.
А простодушный Львов, доверенный Корнилова, оказался явно не на высоте.
Керенский сам предложил ему поговорить совместно с Корниловым в пределах
4 Н. Н. Суханов. Т. 3 97
достигнутого соглашения (для вида), а Львов согласился ждать целых полтора
часа. Он не потащил сейчас же Керенского к аппарату, чтобы заставить его — без
раздумья, без разговоров с ненадежными эсеровскими друзьями — немедленно
подтвердить по Юзу свое согласие и сжечь свои корабли! Не сумел Львов
воспользоваться обстоятельствами, чтобы со своей стороны "закрепить ” минист-
ра-президента. Или он слишком хорошо знал Керенского?
Львов ушел из кабинета в семь часов, рискнув оставить Керенского на
произвол ’’советчиков”. Керенский пишет, что за оставшееся время он рассказал
”о происшедшем” некоему своему приближенному Вырубову10, почему-то вошед-
шему в кабинет по выходе Львова; затем заказал прямой провод, а к девяти часам
приказал вызвать к себе во дворец помощника начальника главного управления
по делам милиции и помощника командующего военным округом. Больше Ке-
ренский ничего не сообщает о своих действиях за это время, направленных
к спасению республики. А я сам тоже об этом ничего не знаю и, чего не знаю,
сочинять не стану.
К назначенному сроку, к восьми с половиной часам, министр-президент уже
был у прямого провода. А этот странный Львов не только не спешил по рукам
и ногам связать Керенского, заставить его легализировать мятеж и запечатлеть на
ленте Юза официальное согласие премьера на предложения Ставки, но он даже
не явился к аппарату! Или он уже так хорошо знал Керенского?.. И Корнилов,
и Керенский ждали Львова у разных концов провода минут 20—25. У минист-
ра-президента в эти минуты ’’еще теплилась надежда”, что... Корнилов не
заговорщик, что он не покушается на верховную власть, что он не присылал
Львова и не поймет вопросов Керенского, заданных на основании заявлений
Львова... Однако Львов все не являлся. И Керенский решил говорить один, ’’так
как характер предстоящего разговора делал присутствие или отсутствие одного
из нас у аппарата совершенно безразличным: ведь тема разговора была заранее
установлена”.
Позволяю себе, однако, думать, что Керенский недооценивает всех преиму-
ществ разговора в отсутствие Львова, так же как Львов недооценил возможных
выгод от его присутствия. Тема-то разговора была действительно установлена.
Но на одну и ту же тему можно вести разговоры разного содержания и тем более
в разной редакции. Для судьбы всего предприятия, не говоря уже о суде истории,
эта редакция могла иметь решающее значение. Разговор же по проводу (тексту-
ально, полностью, по сохранившейся ленте Юза) был таков.
Министр-председатель Керенский ждет генерала Корнилова.
У аппарата генерал Корнилов.
Керенский: Здравствуйте, генерал. У аппарата В. Н. Львов и Керенский.
Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям,
переданным Владимиром Николаевичем.
Корнилов: Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте, Владимир Ни-
колаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляет-
ся страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу, вновь
заявляю: события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют
вполне определенного решения в самый короткий срок.
Керенский: Я, Владимир Николаевич, вас спрашиваю — то определенное
решение нужно исполнить, о котором вы просили известить меня Александра
Федоровича — только совершенно лично, без этого подтверждения Александр
Федорович колеблется вполне доверить.
Корнилов: Да, подтверждаю, что я просил вас передать Александру Федорови-
чу мою настоятельную просьбу приехать в Могилев.
Керенский: Я, Александр Федорович, понимаю ваш ответ как подтверждение
слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать и выехать
нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?
Корнилов: Настоятельно прошу, чтобы Борис Викторович (Савинков) при-
ехал вместе с вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой
степени относится и к Борису Викторовичу. Очень прошу не откладывать вашего
выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответствен-
ности момента заставляет меня так настойчиво просить вас.
98
Керенский: Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут
слухи, или во всяком случае?
Корнилов: Во всяком случае.
Керенский: До свидания, скоро увидимся.
Корнилов: До свидания.
Этот исторический диалог Керенский считает ’’классическим образцом усло-
вного разговора, где отвечающий с полуслова понимает спрашивающего, так как
им одним известен один и тот же предмет разговора”. Ну и что же понял
спрашивающий Керенский? Он понял, во-первых, что Львов действительно
является уполномоченным Корнилова, а во-вторых, что вестник вполне точно
передает слова пославшего. Стало быть, вышеприведенный документ, написан-
ный Львовым, может считаться как бы подписанным самим Корниловым...
Однако, на мой взгляд, этого сказать нельзя. Возможно, что Львов был
совершенно точен. Но ответами Корнилова это в полной мере еще не подтвержда-
ется. Керенский спрашивает: действительно ли Корнилов ’’предлагает” передать
ему власть, ввести военное положение, выехать в Ставку и проч.? Корнилов
отвечает: ”Да, подтверждаю мою настоятельную просьбу выехать в Ставку”.
Керенский, имея в виду все предложения, заявляет, что ’’сегодня это сделать
и выехать нельзя”. Корнилов, игнорируя или не понимая туманного ’’этого
сделать”, настаивает: ’’Очень прошу вас не откладывать вашего, выезда позже
завтрашнего дня”... Возможно, что Львов был совершенно точен. Но Корнилов
в ответах на вопросы не подтвердил этого, за исключением одного пункта
о выезде премьера в Ставку. Инициатору разговора Керенскому этот разговор
(юридически) мог дать только одно: Львов действовал по полномочию. Но зачем
же было сомневаться в этом и раньше?
Однако ведь в условном разговоре, затеянном Керенским, надо полагать, не
только спрашивающий ’’понимал” и делал заключения. Что другое, но отрицать
за Корниловым способность понимать по-русски и право делать заключения
— было бы неправильно и несправедливо. Что же должен был понять Кор-
нилов?
’’Надеюсь выехать завтра... Скоро увидимся”. Так говорил Керенский
по-русски. Что должен был заключить Корнилов? Что предложение его, пере-
данное Львовым, Керенским принято. Как будто бы ясно, что ничего иного из
данного разговора Корнилов заключить не мог. Вопрос только в том, что это за
предложение? Керенский полагает, что Корнилов целиком подтвердил документ
Львова со всеми его требованиями. Тогда, стало быть, Корнилов обязан был
заключить, что Керенский согласен на военную диктатуру и на передачу власти
Главковерху...
Но, повторяю, могло быть, что Корнилов подтвердил только просьбу о выезде
Керенского. Тогда Корнилов не имел права сделать вывод о легализации своей
диктатуры... Вот тут-то и нужна была более точная редакция вопросов. Если бы
Львов был более находчив и своевременно явился к аппарату, то в интересах
своего доверителя он должен был бы уточнить вопрос: подтверждаете ли также
предложение о кабинете — или какое-нибудь другое ’’полуслово” в этом роде?
Но, согласитесь, довольно и того, что было сказано в ’’классическом” раз-
говоре. Так или иначе, но в нем Керенский вполне развязал руки Корнилову
и сжег свои корабли. Погнавшись за жалким, ненужным, фиктивным результа-
том — установить подлинность мандата Львова, глава правительства и государ-
ства документально санкционировал мятеж и формально предоставил себя в рас-
поряжение Корнилова — с правительством и государством в придачу.
Как же так?.. Ах, боже мой! Теперь мы этому уже не удивляемся. Теперь,
после сделанных выше разъяснений, мы знаем, что на самом деле это было
совсем не так. На самом деле это была дьявольская, макиавеллиевская хитрость
— в целях скорейшей и успешной ликвидации ’’безумия”... Но, говоря серьезно,
мы не должны сомневаться в одном: этот человечек ”с напряженно работавшей
мыслью”, ’’сознававший все с поразительной ясностью”, не сознавал того, что он
совершает "великую провокацию".
99
* * *
Как же воспользовался Корнилов после разговора по Юзу своими развязан-
ными руками?.. Приближенный Корнилова Трубецкой рассказывает: ’’После
этого разговора из его груди вырвался вздох облегчения, и на мой вопрос:
’’Значит, правительство идет вам навстречу во всем?” он ответил: ”Да”... Однако
Корнилов понял согласие Керенского более узко, чем он имел на то право. Он не
заключил, что Керенский уже признал его диктатором, а сделал определенно
только тот вывод, что Керенский едет в Ставку для окончательного и полюбов-
ного с ним раздела риз революции.
На следующий день, 27-го, Корнилов говорит Савинкову по тому же Юзу': ’’Вчера
вечером, во время разговора с министром-председателем по аппарату, я подтвердил
ему переданное через Львова и был в полном убеждении, что министр-председатель,
убедившись в тяжелом положении страны и желая работать в полном согласии со
мной, решил сегодня выехать в Ставку, чтобы принять окончательное решение”.
И дальше Главковерх так излагает свое поручение Львову: ”Я заявил ему, что, по
моему глубокому убеждению, я считаю единственным исходом установление
военной диктатуры и объявление всей страны на военном положении. Я просил
Львова передать Керенскому и вам, что участие вас обоих в составе правительства
я считаю безусловно необходимым; просил передать мою настойчивую просьбу
приехать в Ставку для принятия окончательного решения”.
Как будто бы действие, которое ’’предлагалось” Корниловым Керенскому,
действительно только одно: приехать в Ставку. Как будто бы остальное — только
"глубокое убеждение ", о котором поручалось Львову довести до сведения Керенс-
кого. Как будто бы неловкий Львов пошел значительно дальше границ данного
ему поручения и совершенно напрасно взорвал, взбунтовал Керенского... Кор-
нилов и в политической сфере, как в стратегической, был почти легален и ос-
новательно надеялся тихо и гладко, вкупе и влюбе с министром-президентом,
довести свой план до конца.
’’Полагая, что между ним и министром-председателем установилось полное
принципиальное согласие, Верховный главнокомандующий отдал распоряжение
— в подкрепление к уже данным ранее приказаниям — об отправке к Петрограду
нужных воинских частей. В то же время он обратился к некоторым видным
политическим деятелям с приглашением прибыть в Ставку для обсуждения
создавшегося положения, имея в виду привлечь их вместе с членами Временного
правительства (Керенским, Савинковым) к составлению нового кабинета, кото-
рый, по мнению генерала Корнилова, должен был осуществлять строгую демо-
кратическую программу”... Так продолжает свой рассказ тот же приближенный
Главковерха Трубецкой.
Вызванные в Ставку общественные деятели были — Милюков, Маклаков,
Родзянко... Тогда же ночью Корнилов послал Савинкову упомянутую телеграм-
му, что 3-й корпус расположится в окрестностях столицы к вечеру 27 августа.
’’Итак,— восклицает Керенский,— картина совершенно ясная: 28 августа в Став-
ке вокруг Главковерха оказались бы ’’старейшины нации” — министр-председа-
тель с военным министром, ’’согласившиеся” передать власть генералу Кор-
нилову, а в Петербурге — войска Крымова, обезглавленное Временное правите-
льство, ’’большевистское большинство Советов, на это правительство давящее”,
и... правительство это ’’лояльно” перестало бы существовать”...
Эту картину Керенский представил себе вполне точно. Но можете ли вы себе
представить, как это Керенский не подозревал, что он не только нарисовал
картину, но и создал для нее натуру... Вам это представить нелегко, ибо едва ли
мое слабое перо достаточно ярко изобразило Керенского на протяжении всех
моих ’’Записок”. Но я лично знал Керенского, и я могу себе это представить.
Итак, Корнилов в Ставке, облегченно вздохнув после разговора с минист-
ром-президентом, ночью 27-го принимал последние стратегические и политичес-
кие меры к введению военной диктатуры. Ну а что же делал Керенский,
убедившись, что Корнилов мятежник, а его гонец Львов говорит сущую правду?
О, этот Бонапарт-Макиавелли умел найтись в чрезвычайном положении.
Василий Шибанов-стремянный11 хоть и опоздал к аппарату, но все же к концу
разговора явился на телеграф. И вместе с премьером они поехали в автомобиле
100
в Зимний дворец. Для какой надобности? О, тут еще предстояло дело очень
важное для ликвидации мятежа. ’’Теперь оставалось только (вы слышите?
Керенский пишет: теперь оставалось только) закрепить в свидетельском показа*
нии третьего лица мой разговор с Львовым”... Тут уж вы меня не спрашивайте,
зачем, почему, до того ли? Тут уже я объяснить ничего не могу: не моего
негосударственного ума это дело.
Но так или иначе, по возвращении с телеграфа Керенский снова ведет Львова
в свой кабинет и повторяет с ним весь прежний разговор. А в углу, в тени, так,
чтобы Львов не видел, министр-президент сажает своего агента с записной
книжкой в руках12. Львов приписывает эту репетицию колебаниям премьера
и просит министра скорее принимать решение. А помощник Керенского все это
записывает, записывает. Вот так попался Василий Шибанов! Ну, тут уже — это
было около десяти часов вечера — Керенский приказывает взять его под стражу.
’’Началась ликвидация!” — воскликнул министр-президент.
И как же она продолжалась?.. После ареста Львова собралось Временное
правительство. Керенский отмечает, что оно не было созвано в экстренном порядке,
а должно было и так состояться в этот день. Керенский, видимо, рассказал
о событиях и прочитал ’’оба документа”, то есть записочку Львова и разговор по
Юзу. ’’Были ли возражения?” — спрашивают Керенского следователи. ’’Никаких
возражений не было”,— насколько помнит министр-президент. Но что же предло-
жил глава правительства? ’’Мое предложение тогда,— сообщает он,— сводилось
к тому, чтобы Корнилов сдал должность и больше ничего”... Гм! Корниловские
войска приближаются к столице, факт мятежа установлен со всей юридической
тонкостью, и поднявший знамя восстания виновник гражданской войны, прямой
пособник немецкого штаба карается... в дисциплинарном порядке. Или дело тут не
в каре, дело в ликвидации? Но слыхано ли, чтобы мятежник, уже открывший свои
карты и выступивший в поход, сложил оружие по приказу свергаемой им власти?
Однако Керенский ”не помнит, употреблялось ли слово мятеж; вообще
говорилось о чрезвычайно серьезной обстановке и явном неповиновении Корнило-
ва, попытке ниспровержения Временного правительства”. Так... Савинков предло-
жил немедленно поговорить с Корниловым по телеграфу: он ’’считал необходи-
мым исчерпать все средства для мирной и без огласки ликвидации конфликта”.
В этом была своя логика. Ведь надо же было, черт возьми, оповестить
Корнилова, что правительство с .ним не совсем солидарно и к предложениям,
изложенным его гонцом, оно относится на деле не очень благожелательно... Но
Керенский отказал. Ибо тут, на его взгляд, был ”не конфликт, а преступление,
которое нужно было ликвидировать мирно, но не переговорами, а волей правите-
льства”... Для Керенского Корнилов был преступник и мятежник, когда еще
только снаряжал Львова, а его собственное ’’согласие” по прямому проводу не
имело значения. В этом не было логики...
Ну, хорошо. Стало быть, с Корниловым надо было обойтись как с преступни-
ком; но как это так, что это значит — ликвидировать преступление мирно, не
переговорами, а волей? По-видимому, принуждением, силой. Но тогда это не
особенно мирно. Тут логики не было. И не было ее потому, что не было воли
к действию. А воли к действию не было потому, что преступления Корнилова
Керенский хотя перенести и не мог, но в действительности не чувствовал его как
преступление. Положение премьера было двойственное, жалкое, ложное.
Итак, Керенский предложил уволить Корнилова, отказав в просьбе одному из
своих коллег вступить с мятежником в переговоры. Для увольнения Главковерха
требовался указ Временного правительства. Согласились ли на это прочие члены
кабинета? Керенский показывает: ’’Это сейчас же решили”. Но был ли указ?
Керенский ”не знает, имеется ли в письменной форме, так как было бурное
заседание”. ’’Телеграмма была наспех составлена”, неизвестно как редактирова-
на, подписана просто ’’Керенский”, в исходящий журнал не внесена, послана без
номера и в Ставке ее подлинника потом не оказалось. Тем не менее Керенский
настаивает, что увольнение Корнилова — по-видимому, около полуночи — было
законным актом всего правительства, а не его личным актом. Хорошо.
Что было дальше? Дальше Керенский ’’указывал на необходимость, чтобы
ему была предоставлена некоторая свобода действий”. ’’Перед этим были уже
101
довольно трудные взаимоотношения внутри Временного правительства. И те-
перь, при создавшейся обстановке, едва ли могли быть быстро приняты все
нужные меры. В борьбе с заговором, руководимым единоличной волей, государ-
ство должно противопоставить этой воле власть, способную к быстрым и реши-
тельным действиям”... Керенскому были немедленно даны полномочия для
ликвидации мятежа.
Как же это надо понять? Были ли все члены кабинета или большинство их
вполне солидарно с Керенским? Считала ли вся коалиция Корнилова мятежни-
ком и преступником? Считала ли она необходимым принять против него быстрые
и решительные меры?.. Может быть, она даже санкционировала ’’великую
провокацию” министра-президента?
К сожалению, я ничего не знаю о ходе этого бурного заседания, о позициях,
занятых отдельными членами кабинета13. Но ясно, что до солидарности тут
было, как до звезды небесной, далеко... Прежде всего, кто из министров был
налицо? Керенский помнит, что мест за столом было занято много, но кто именно
участвовал в бурных прениях, он не помнит. Он называет только своих помощ-
ников. Однако по косвенным данным налицо были кадеты, был Терещенко,
а затем — Чернов. И Керенский указывает, что ”не было сплоченности и солида-
рности в правительстве”. Вообще подходящей властью сейчас ”не могла быть
никакая коллегия, тем более коалиционная”. ”В особенности затрудняла поляр-
ность Кокошкина и Чернова. Это были элементы, которые едва ли могли
действовать или даже быть вместе в этот час”.
Сомнений для здравомыслящего человека тут быть не может: все наличные
кадеты были солидарны в полной мере не с Керенским, а с Корниловым. Они
никак не могли ни идти с Керенским по пути ’’ликвидации” Корнилова, ни
— в частности — идти навстречу предложениям премьера. Независимо от их
индивидуальности и фактического поведения в данные минуты, независимо от их
"юридической" причастности к заговору — фактическая их позиция не может
внушать сомнений. Или вообще я настолько искажаю всю историю корнилов-
щины, настолько не понимаю всего смысла этого ’’выступления”, что читателю
следует немедленно бросить это пустое чтение.
Терещенко не был кадетом. Но что он был также корниловец, об этом также
нечего спорить, и я не стану тратить времени на доказательства. В ’’показаниях”
Керенского желающий найдет некоторые характерные подробности о недавней
поездке в Ставку этого почтенного господина... Вероятно, были и еще люди
в кабинете, которые высоко оценивали ’’патриотические побуждения” Главковер-
ха (Зарудный, например). Определенно и безоговорочно могли стоять за Керенс-
кого и за предложения одни только ’’советские” министры — Авксентьев, Скобе-
лев и Чернов.
Так или иначе, большинства за Керенским как будто бы не насчитывалось.
В результате увольнение Корнилова состоялось не по форме, а в порядке
предоставления премьеру полномочий — совсем в неопределенном виде... Я,
грешным делом, думаю, что было так: Керенский делал свои сообщения и пред-
ложения в запальчивой и раздраженной форме, тоном, не допускавшим возраже-
ний, употребляя яркие термины, вроде "мятежник" и ’’преступник”. Минист-
ры-корниловцы и примыкающие после такого террористического выступления
не решались прямо солидаризироваться с Корниловым и прямо отказать Керенс-
кому. Возражения их были расплывчаты и слабы. Керенский воспользовался
тем, что ’’возражений нет”, и поступил согласно своему усмотрению.
Но тогда министры-корниловцы сделали нечто другое, что было не только
актом солидарности с Корниловым, но было явным, хотя и косвенным участием
в мятеже. Министры-корниловцы тут же заявили о своей отставке. Это был с их
стороны вполне последовательный и рациональный шаг: это была изоляция
Керенского и дезорганизация той власти, которая подвергалась штурму. Ничего
иного кадеты и их друзья не могли сделать и ничего не могли придумать... Но как
это ни странно, наши-то советские министры не придумали ничего лучшего, как
тут же в заседании последовать примеру корниловцев. Они тоже заявили о своей
отставке, создавая кризис власти и удирая со своих постов в решительный час.
Вот жалкие, неразумные, дряблые мещане!
102
Керенский заявляет, что он не принял отставок, что его целью было
восстановление деятельности кабинета в его целом, а большинство министров
фактически оставалось при делах и ’’всемерно содействовало прекращению
мятежа”. Но все это надо понимать условно: министры (кроме Некрасова) были
далеки от действительного сотрудничества с Керенским, а премьер за этим и не
гонялся. Он взял себе ’’полномочия” и действовал по своему собственному
разумению.
Разные лица, кроме Савинкова, министры и не министры, штабные генералы
и полковники и прочая челядь главы государства убеждали его в том, что
тут — недоразумение, что дело можно кончить миром и компромиссом, что
к этому необходимо стремиться во избежание и т. д. Но премьер действовал,
как велели ему его разум и совесть. Тут же ночью или утром (это из
показаний не ясно) было составлено от его имени обращение к стране о мятеже,
поднятом Ставкой14. Кто составил это обращение, Керенский не помнит.
Окружающие настоятельно просили задержать эту прокламацию, чтобы из-
бежать предварительной огласки и не отрезать путей для компромисса и со-
глашения. Но Керенского с его ’’позиции сбить было уже невозможно”...
Правда, рассылка этой решающей прокламации по радио была задержана,
но не по этим, а по другим мотивам. Однако Керенский не разъясняет,
по каким именно.
Во всяком случае, Керенский не послушался приближенных и апеллировал
к населению без всяких попыток объясниться и договориться с Корниловым после
выраженного им (Керенским) согласия приехать в Ставку и совместно с Кор-
ниловым произвести переворот. Это был второй акт ’’великой провокации”...
Зачем, почему так поступал Керенский? Qui prodest?..* Не ищите тут политичес-
кого смысла. Примиритесь с тем, что на слабые, непригодные плечи взвалила
история свое огромное бремя...
Обращением к народу Керенский сжег свои корабли. Теперь надо было
действительно ликвидировать мятеж решительными мерами. Что же делал ми-
нистр-президент, получивший на то специальные полномочия и формально
принявший на себя всю ответственность после отставки коллег? Принял ли он
меры к изоляции Ставки при помощи верных и надежных войск? Что сделал он
для остановки движения 3-го корпуса? Для обороны и охраны столицы?
Как это ни странно, но в ’’показаниях” мы не находим на этот счет никаких
конкретных указаний. Керенский ограничивается ссылками на некие неизвест-
ные принятые им меры. Кроме того, он делает глухое заявление, что ’’главную
роль тут играли железнодорожники, которые извещали (кого, гражданин Керенс-
кий?) о малейших изменениях”. Больше ничего. Но этого мало.
Керенский положительно уклоняется от разъяснений, какие реальные меры
им принимались и принимались ли они. Следователи вполне основательно
ставят в упор вопросы — хотя Керенский, казалось бы, заинтересован в том,
чтобы осветить эти пункты и без вопросов. Следователи спрашивают: ’’Как
относительно Крымова, 3-го корпуса? Были отданы распоряжения о задержке,
о порче пути и т. д.”... Но Керенский не отвечает и переводит ’’показания” на
другие темы. Так мы и не знаем, что же было сделано для ликвидации мятежа
до утра 27-го.
Вообще, надо сказать, ’’показания” Керенского замечательно любопытны
с точки зрения личности Керенского. Этот государственный муж эпохи великой
революции в острейший и напряженнейший ее момент в своих собственных
описаниях воссоздает типичнейшую дворцовую обстановку восемнадцатого века.
Тут нет революции; тут нет ни признака величайшего движения и бурления
народных недр; тут нет небывалого доселе активного и прямого участия масс
в государственной жизни; тут нет никакого народа, ни даже ’’общества” в лице его
противоречивых и борющихся групп. Тут ничего нет, кроме дворца, как не было
— для правителей — в восемнадцатом веке. Тут одни нотабли15 и приближенные,
вхожие во дворец, то есть одни маленькие человечки, ходящие по маленькой
сцене и говорящие, что им господь на душу положит. И вы почитайте, что
* Кому выгодно? (лат.)
103
говорят они в грозе и буре! Они говорят об их собственных взаимоотношениях,
передают на ухо один другому о фразах, сказанных третьим, устраивают на этот
счет очные ставки, проводят битые часы в досужих пересудах о комбинациях
друг с другом, как будто все они, вместе взятые, действительно что-нибудь значат
для хода событий, в убеждении, что они чем-то ’’правят” и могут с чем-то
справиться. С точки зрения исторического чтения, все это необыкновенно смешно
при своей поучительности. Но беллетристика тут довольно-таки лубочная.
* * *
Итак, ночь на 27 августа прошла. Наступил день полугодовщины революции.
Но до сих пор о событиях знали только в самом тесном круге людей, вертевшихся
около правительства. Мы не будем удивляться тому, что Керенский о наступле-
нии мятежников на столицу не подумал довести до сведения ЦИК. Но любопыт-
ны его подчеркивания того факта, как даже в редакции ’’Известий” руководители
Совета были чужды малейших подозрений: когда в Зимнем дворце Керенский
и его камарилья были в полном курсе дела о начавшемся восстании буржуаз-
но-помещичьей России, в ’’Известиях” писали статьи на тему о выступлении
большевиков...
О ходе событий в воскресенье, 27-го, я имею довольно скудные сведения.
С вечера почтенная компания Зимнего дворца еще не разобралась в событиях
и находилась под шумно-бестолковым давлением Керенского. С утра наперсники
премьера лучше разобрались, в чем дело. Я разумею при этом не кадетов,
определенных сторонников Корнилова, агентов биржи и аграриев, то есть опреде-
ленных заговорщиков, стремившихся к диктатуре имущих классов без всяких
компромиссов с промежуточными слоями и с мещанскими верхами демократии.
Я разумею именно те промежуточные верхи, выразителем которых должен был
явиться Керенский. Лично Керенский действовал бестолково, непоследователь-
но, по-ребячьи, против своего ’’класса” и против самого себя. Но окружающие его
сотрудники с того же поля, из тех же сфер, разобравшись к утру в событиях,
заняли совершенно естественную, ’’единственно разумную” позицию, вытека-
ющую и из всей их предшествующей линии поведения, и из их классового
самосознания.
С утра они стали осаждать Керенского и настаивать на том, что между
правительством и Ставкой происходит "недоразумение", которое необходимо
кончить взаимным объяснением и компромиссом. Я, признаться, не сомневаюсь
в том, что этим людям, во главе коих стоял, конечно, Савинков, было совершенно
ясно, где заключается источник ’’недоразумения”: едва ли они могли не видеть,
что виновник его — это Керенский с его тонкими макиавеллиевскими ухищрени-
ями, с его вернейшими способами изобличить и ликвидировать мятеж. Но,
осаждая Керенского, его наперсники, конечно, этого прямо не высказывали.
И премьер наивно ’’показывает”: ”На другой день, 27 августа, стала популярной
мысль о том, что произошло ’’недоразумение”, — в силу того, что ’’Львов
напутал”.
Ну и что же отвечал теперь Керенский осаждавшим? Он заявлял по-прежне-
му, что ”о переговорах не может быть и речи”: ’’Если Корнилов действовал,
добросовестно заблуждаясь, то все же действовал он преступно”. Но, отказыва-
ясь от переговоров, Керенский предлагал осаждавшим... ’’самим вести перегово-
ры”, то есть не какие-нибудь переговоры, а ’’просил их оказать на него (Кор-
нилова) возможное воздействие для того, чтобы он подчинился Временному
правительству”. И дальше премьер непосредственно продолжает: ”Не только я не
мог допустить каких-либо переговоров со стороны правительства, я не мог
допустить даже малейшего промедления в принятии мер... Только в быстроте
и решительности пресечения дальнейшего развития событий я видел возмож-
ность избежать кровавых потрясений”... Очень хорошо.
Но воспользовавшись разрешением, в котором было отказано вчера, Савин-
ков, наперсник Керенского, немедленно поскакал к прямому проводу. Утром он
разговаривал с наперсником Корнилова, своим полным единомышленником,
верховным комиссаром, вышеупомянутым проходимцем Филоненко. А вечером,
часу в седьмом, как мы знаем, Савинков разговаривал с самим Корниловым.
104
В этом разговоре, уже цитированном мной, Корнилов объяснял свой образ
действий: замыслил он переворот и военную диктатуру, исходя из своего понима-
ния наличной политической ситуации, а предпринял реальные шаги в убеждении
своей полной солидарности с Керенским.
Но вместе с тем Корнилов в этом же разговоре отказался сдать должность
Главковерха. Это было вполне последовательно: ’’солдат” не собирался играть
в игрушки”, серьезное дело ’’для спасения страны” им было задумано и начато,
и если завершение его не удалось в наилучших, легальных формах, то это еще не
значило, что от него следует отказаться. Этот отказ от подчинения Временному
правительству (хотя бы и его приказу, переданному в необычной форме телег-
раммы без номера, без надлежащих подписей и проч.) был формально первым
нелегальным, мятежническим актом Корнилова.
Как же реагирует его собеседник Савинков? Также очень последовательно со
своей точки зрения: Савинков сейчас же (около восьми часов вечера) скачет
обратно во дворец и снова убеждает министра-президента ’’попробовать исчер-
пать недоразумение и вступить с генералом Корниловым в переговоры”. Но
глава государства по-прежнему непреклонен и тверд как кремень. Его по-прежне-
му осаждают, но он, как и раньше, отвергает переговоры с мятежником и стоит за
решительные меры.
Судя по всем данным, Корнилов до вечера 27-го получил телеграмму о своем
увольнении и принял решение не подчиняться. Но это было в пределах негласных
взаимоотношений Главковерха и министра-президента. Страна тут была еще ни
при чем. Обращение же Керенского к народу, задержанное с вечера и, видимо,
разосланное днем, стало известно в Ставке именно вечером 27-го, уже после
разговора с Савинковым. Ответная апелляция со стороны Корнилова была
помечена им также 27-го.
Бесплодная толчея, в которой провел глава правительства весь этот день,
создавалась не только ’’соглашателями”. Ведь кабинет вышел в отставку,
и формально Керенский единолично правил страной и решал ее судьбы! Это,
конечно, имело свои приятные стороны, но создавало и многие неудобства.
В результате Керенскому пришлось уделить добрую половину внимания в этот
решительный день привычному и, вероятно, не очень претившему ему занятию:
министерским комбинациям и созданию власти...
На предмет ’’быстрых и решительных действий” естественно выплыл вопрос
о небольшой диктаторской коллегии, которая тут же получила крылатое имя
"директории”. К удовольствию репортеров, этим основательно занимались
в Зимнем дворце 27 августа в кругу приближенных. Но как будто бы нечего
пояснять, что это занятие было самое пустое. Во всей этой оперетке на Дворцовой
площади эта бутафория могла иметь наименьшее значение — если репортеров
оставить в стороне.
Керенский снова говорит о своих мероприятиях по ликвидации заговора
и обороне столицы. Но что это были за мероприятия, мы опять-таки не знаем.
* * *
Еще утром — кажется, в те часы, когда я читал лекцию в кинематографе близ
Николаевского вокзала, — слухи о корниловском выступлении дошли до Смоль-
ного. Там было в это время немного людей, которые собирались разойтись по
митингам — в честь полугодовщины революции...
Попытались созвать бюро. Заседание вышло жалким и едва ли правомочным.
Оно ’’вполне одобрило решение Временного правительства и меры, принятые
А. Ф. Керенским”... Какие именно меры, я не знаю, и бюро, in concreto*, надо
думать, тоже не знало. Одобренное же решение относилось к отставке мятеж-
ника.
Бюро, собравшееся в небольшом, случайном составе, собственно, и не могло
принять иного постановления. Не только потому, что это была его естественная
линия, спасительная во всех случаях жизни — поддерживать коалицию и во всем
к ней присоединяться. Но ведь бюро и не подозревало всей действительной
* В действительности, на самом деле (лат.).
105
картины событий, выше описанных мной. Из всего предыдущего в Смольном
знали только одно: генерал Корнилов, только что сдавший Ригу, ’’выступил”
против Временного правительства в качестве претендента на власть, а Керенс-
кий, снова оставшийся единственным министром, объявил его мятежником
и принимает против него решительные меры. Разумеется, это надо было только
одобрить.
Я полагаю, что в эти дневные часы в Смольном был известен один только
эпизод со Львовым, предъявившим требования от имени Корнилова. Вероятно,
насчет похода на Петербург и движения 3-го корпуса тогда еще ничего
не сообщали. Популяризировать эту сторону дела компании Зимнего дворца
не было расчета. С другой стороны, если бы в Смольном об этом знали,
то, надо думать, — как-никак — не оставили бы этого без внимания. Между
тем, в ЦИК до самого вечера занимались совсем другим: опять-таки кризисом
власти и министерскими комбинациями... Общего заседания, правда, не было,
и народа было немного. Но все же собрались фракции и толковали о ди-
ректории и о конструкции новой власти... Понятно, что толковали они
об этом впустую, как всегда было теперь в ЦИК. Никто об этом у Смольного
не спрашивал; вопрос должен быть решен в Зимнем и только в Зимнем,
а ’’Речь” тут же отметила дерзость и бестактность самого факта этих разговоров:
о власти разговаривают те самые органы, независимость от коих и зажгла
весь сыр-бор.
Смольного, как мы знаем, совершенно не касался не только вопрос
о власти, но и вопрос о корниловской опасности. Керенский не только
не оповестил на этот счет ЦИК, но и в своих ’’показаниях” ставит себе
в нарочитую заслугу, что в критический момент он не обратился к органам
демократии...
Зато он обращался к черносотенному сверх-Корнилову, к известному нам
генералу Алексееву, бывшему Главковерху при царе. Когда к вечеру 27-го
соглашательская фаланга, атакующая Керенского, пробила брешь в его камен-
ном сердце, в его стальной голове, он вызвал телеграммой генерала Алексеева.
Приближенные справа его прочили в... начальники штаба при Корнилове
— немедленно по ликвидации ’’недоразумения”: это было бы, конечно, полной
гарантией против дальнейших покушений на революцию со стороны Ставки... Но
Керенского учить нечего. Не видят, что ли, советчики, что их шушуканья ни
к чему не ведут? Глава правительства сам решает государственные дела, пользу-
ясь полнотой власти! Он знает сам, зачем он вызвал генерала Алексеева...
И вот тут-то, часов в десять вечера, в симфонию вступил ЦИК. Его партия
была нелегкой. Сейчас мы увидим, как он провел ее. Но сначала два слова
— резюме всего предыдущего... Собственно, все недоумения уже разрешены
нами. Корнилов с его военными и штатскими друзьями был нам кристально ясен
с самого начала. Он был ’’математической точкой” буржуазной диктатуры,
идущей на смену диктаторской бутафории, чтобы ликвидировать революцию...
Вызывал у нас недоумения, ставил нас в тупик только министр-президент
Керенский, глава третьей коалиции. Но и эти недоумения, вероятно, теперь уже
давно рассеяны перед читателем. Они, конечно, имели частичный, локальный
характер, а не общий. Общая роль Керенского, также вполне очевидная,
вскрыла перед нами смысл отдельных темных мест в ходе драмы. А эта общая
роль его нуждается, конечно, не в выяснении, а разве только в краткой
формулировке.
Керенский, совершенно так же, как и Корнилов, поставил себе целью введе-
ние буржуазной диктатуры (хотя, как и Корнилов, он не понимал этого). Две эти
’’математические точки” спорили между собой за то, кому быть носителем этой
диктатуры. Один представлял биржу, капитал и ренту; другой то же самое
плюс еще в большей степени промежуточные группы: группы мелкого, демокра-
тического ’’промысла”, интеллигенции, ’’третьего элемента”, наемных верхов
отечественной промышленности и торговли.
Ни тот, ни другой — ни Корнилов, ни Керенский не могли самостоятельно
справиться с делом водворения буржуазной ’’государственности и порядка” на
место революции. Тот и другой нуждались друг в друге: такова была еще не
106
растраченная сила народных масс. Спорящие стороны были вынуждены к союзу,
но оставались спорящими сторонами.
Каждый стремился использовать другого для своих собственных целей, дикту-
емых интересами своих классов и выражаемых устами их лидеров в Ставке
и в Зимнем дворце. Корнилов стремился к чистой диктатуре биржевого капитала
и ренты, но должен был принять Керенского как заложника демократии.
Керенский стремился создать диктатуру блока крупной и мелкой буржуазии, но
должен был уплатить тяжелую дань союзнику как обладателю реальной силы.
И каждый был за то, чтобы у призового столба оказаться фактически и формаль-
но хозяином положения.
Отсюда все ’’взаимоотношения” двух союзников-врагов, иногда странные,
нелепые и непонятные. Отсюда все ’’неясности” этого довольно грязного, но не
темного дела16.
8
ЛИКВИДАЦИЯ КОРНИЛОВЩИНЫ
ЦИК ночью на 28-е. — Прокламация Керенского.— Снова канитель о власти. — ЦИК снова
вотирует коалицию. — Керенский требует директории. — Прокламация Корнилова. — Мудрость
Скобелева, доблесть Церетели. — ЦИК отменяет коалицию: все спасение в директории. — Меры
обороны. — Военно-революционный комитет. — Роль и позиция большевиков.— Меры Воен-
но-революционного комитета.— Разрушение путей.— Вооружение рабочих.— "Междурайонное
совещание”.— Военно-революционный комитет становится властью.— В Зимнем 28-го.— Снова
жонглирование портфелями.— Смольный путается в ногах.— Корниловец Савинков во главе войск
против Корнилова.— Генерал Алексеев и Милюков у Керенского.- - "Решительные меры” 28-го. —
Ход мятежа. — Корнилов и генералитет. — Корниловщина и армия. — Силы Корнилова. —
Поход. — В Луге. — В окрестностях столицы. — Рабочий Петербург поставлен на ноги.— "Новая
жизнь” и "Новое время”.— Восстановление единого демократического фронта.— Аресты Воен-
но-революционного комитета в ночь на 29-е.— Перелом.— Утро 29-го.— Повинная казаков.—
Мятежники "преданы суду”.— Керенский — Верховный главнокомандующий.— Творчество
Савинкова.— В Смольном выясняется роль Зимнего.— 30 августа.— Назначен генерал Алексеев,
уволен Савинков, назначен Нальчикский, назначены Верховский и Вердеревский.— Толчок влево.—
Буржуазия бьет тревогу.— Буржуазия закрепляет послеиюльские позиции.— Керенский идет
навстречу.— Смольный упирается.— Столица снова кипит. — Реванш за июльские события.—
Окончательная ликвидация.— Генерал Крымов.— Мятеж Каледина.— 31 августа.— Директория
составлена.— Оппозиция в Смольном.— "Звездная палата” бунтует.— Закрыты "Рабочий”
и "Новая жизнь”.— 1 сентября.— "Измена Керенского”.— В штабе.— Г. Нальчикский.—
Мятежники согласились арестоваться.— Корнилов под охраной почетного караула.— Повинная
Дикой дивизии.— Советские люди покидают Зимний: Керенский победил.— Бутафорская дик-
татура восстановлена.— ЦИК поддерживает директорию.— Все по-прежнему.— Буржуазия
снова наступает.— ЦИК снова предает.— Но массы сами вернули силу.— Революция двинута
вперед.
И вот тут-то вступил ЦИК... Я довольно смутно помню это ночное
заседание, на которое прибежали мы с Луначарским. Я помню только
некоторую суматоху в зале и беспорядок в ведении собрания. Казалось бы,
депутаты должны были подобраться, подтянуться, преисполниться революци-
онной энергией и сознанием серьезности момента. Но этого было не видно.
Я уже говорил: в действительную опасность здесь никто не верил, а к драмати-
ческим положениям уже так привыкли, притерпелись за революцию. Поход
Главнокомандующего на Петербург и начало гражданской войны перед лицом
наступающей германской армии действовали на воображение теперь не больше,
а меньше, чем некогда какая-нибудь уличная манифестация против царского
произвола.
На следующий день, в понедельник, по специальному соглашению с печат-
никами должны были выйти газеты. Мне звонили об этом из редакции ’’Новой
жизни”. Я не имел намерения отправиться туда, но во время заседания был
крайне озабочен передовицей для завтрашнего экстренного выпуска, которой,
впрочем, так и не написал. При помощи этих понедельничных выпусков газет
я восстанавливаю ход заседания в следующем виде.
Докладчиком выступил Дан, который прежде всего огласил воззвание Ке-
ренского ко всем гражданам, теперь уже разосланное по радио. Во избежание
недоразумений я приведу это воззвание, хотя оно не стоит того1.
”26 августа генерал Корнилов прислал ко мне члена Государственной
думы Вл. Ник. Львова с требованием передачи Временным правительством
генералу Корнилову всей полноты военной и гражданской власти, с тем что
им по личному усмотрению будет составлено новое правительство для управ-
ления страной. Действительность полномочий члена Государственной думы
Львова сделать такое предложение была подтверждена затем генералом
Корниловым при разговоре со мною по прямому проводу.
1()«
Усматривая в предъявлении этого требования, обращенного в моем лице
к Временному правительству, желание некоторых кругов русского общества
воспользоваться тяжелым положением государства для установления в стране
государственного порядка, противоречащего завоеваниям революции, Времен-
ное правительство признало необходимым:
Для спасения родины, свободы и республиканского строя уполномочить
меня принять скорые и решительные меры, дабы в корне пресечь всякие
попытки посягнуть на верховную власть в государстве и на завоеванные
революцией права граждан.
Все необходимые меры к охране свободы и порядка в стране мною
принимаются, и о таковых мерах население своевременно будет поставлено
в известность.
Вместе с тем приказываю:
1. Генералу Корнилову сдать должность Верховного главнокоман-
дующего2, главнокомандующему армиями Северного фронта, преграж-
дающему пути к Петрограду. Генералу Клембовскому немедленно3 вступить
в должность Верховного главнокомандующего, оставаясь в Пскове (!)
2. Объявить Петроград и Петроградский уезд на военном положении4.
Призываю всех граждан к полному спокойствию и сохранению порядка,
необходимого для спасения родины.
Всех чинов армии и флота призываю к самоотверженному и спокойному
выполнению своего долга защиты родины от врага внешнего”...
Здесь как будто бы надо отметить некоторое противоречие с ’’показаниями”,
где Керенский утверждает, что Корнилов был уволен не его приказом, а постано-
влением Временного правительства, вынесенным до отставки министров. Воен-
ный министр не имел права отрешить Главковерха, а Корнилов не был обязан
подчиняться ему. Если точное изложение факта содержится в воззвании, а не
в ’’показаниях”, то можно утверждать, что Корнилов до сей минуты, до позднего
вечера 27-го, не совершил еще ничего нелегального и отказался сдать должность на
законных основаниях. Но бог с ними, с этими юридическими тонкостями!.. Нам
важнее отметить, что в прокламации опять-таки нет ни слова о походе контр-
революционных войск на Петербург. Рассылая по радио беллетристическое сооб-
щение, он об этом, о самом важном, страну не оповещает.
Но теперь об этом в Смольном уже все знали. И прения в ЦИК пошли по двум
линиям — после того, как Дан в своем выступлении настаивал на сплочении всех
революционных сил вокруг единого центра. Первая линия вела к созданию новой
власти, вторая — к организации обороны столицы от корниловских войск.
Ораторы руководящего блока снова твердили о том, что дело образования власти
надо отдать всецело на усмотрение Керенского: хочет — пусть создаст дирек-
торию, не хочет — пусть ’’пополнит” свой развалившийся кабинет. Пусть только
по-прежнему стоит на платформе 8 июля.
О да, он стоит на ней твердо, как вкопанный!.. Иные из большинства
твердили, что лучше всего не производить никаких изменений в форме власти,
а иные настаивали на самой решительной борьбе с контрреволюцией.
Дан в качестве фракционного оратора меньшевиков требовал создания особо-
го представительного органа, который действовал бы до самого Учредительного
собрания. Этот орган должен быть создан по образцу московского совещания, но
с исключением из него представителей Государственной думы всех созывов. Пред
этим учреждением отныне должно быть ответственно Временное правительство
(довольно, стало быть, неограниченных полномочий!). И там меньшевики будут
добиваться немедленного провозглашения демократической республики, роспус-
ка Государственной думы, аграрных реформ, обращения к рабочим и крестьянам
о поддержке революции и других ужасно страшных и революционных вещей.
Из левых — Мартов решительно возражал против директории и требовал
немедленного проведения демократической программы. Он поддерживал, со своей
стороны, мысль о ’’демократическом совещании” для регулирования деятель-
ности правительства, но Мартов настаивал, чтобы оно имело революционный
характер и было избавлено от реакционных элементов: их центром и ядром
должны быть Советы.
109
От имени большевиков на трибуне появилась новая звезда третьей величины
в лице Сокольникова, будущего знаменитого покорителя несчастной Бухары
и водрузителя коммунистического знамени на плоскогорьях Памира5. Соколь-
ников нападал на коалицию и Керенского, правильно утверждая, что им не верит
и ни при каких условиях не поверит пролетариат, но никаких конкретных
лозунгов относительно должной власти оратор не выдвигает... Кроме того, он
оглашает проект длинной и интересной резолюции, выработанной во фракции
при участии самых больших лидеров. Вначале там дается отличная харак-
теристика общей конъюнктуры и, в частности, корниловского выступления.
А затем выставляется политическая программа, немедленное осуществление
которой фракция считает необходимым условием спасения революции. Програм-
ма, выдвинутая в огне корниловщины, состоит в отмене решительно всех мер
репрессивно-контрреволюционного характера, начиная со смертной казни, а за-
тем идет замена генералов выборным военным начальством, немедленная пере-
дача всех земель в распоряжение земельных комитетов, рабочий контроль в бан-
ках и на заводах, отмена тайных договоров и предложение всеобщего мира,
демократизация финансового хозяйства, декретирование республики и немедлен-
ный созыв Учредительного собрания... Что же касается власти, то в конце
довольно глухо и неопределенно сказано: ’’Единственным путем для осуществле-
ния этих требований является переход всей власти в руки революционных
рабочих, крестьян и солдат”.
Вопрос о власти был подвергнут голосованию. Весь ’’правящий” блок при
воздержавшейся оппозиции голосует за оставление Временного правительства
в прежнем виде и за пополнение его на месте ушедших кадетов демократическими
элементами. ’’Директория” собирает незначительное число голосов. ’’Демократи-
ческий предпарламент” принимается огромным большинством, причем и боль-
шевики голосуют за него — с условием, что его состав будет революционный.
Затем, около двух часов ночи, наличные члены президиума отправляются
в Зимний дворец для переговоров с Керенским о создании власти. Ах, какие
нудные, докучливые люди! И что они пристают к главе государства, ’’все
осознавшему с поразительной ясностью” и ’’принимавшему решительные меры”.
Ведь ясно, что их вмешательство только осложняет и без того трудное положение.
Ведь ясно, что спасение государства связано именно с их невмешательством. Ведь
ясно, что в конце концов министр-президент создаст для спасения революции
такие комбинации, какие ему понравятся... Не потому, что это было умно,
искусно, революционно и государственно, а потому, что советские люди не имеют
за душой ни смелости, ни энергии, ни идеи, во имя которой они могли бы заменить
свои нудные и докучливые представления чем-нибудь похожим на борьбу.
И несколько раз в эту ночь на 28 августа разные советские люди с деловым
видом скакали в Зимний и обратно в Смольный, где изнывал до утра ЦИК.
Около четырех часов утра заседание возобновилось, и выяснилось, что
министр-президент относится без всякого сочувствия к постановлениям ’’револю-
ционной демократии”. Он не желает ни пополнения кабинета демократическими
элементами, ни парламента. Он настаивает на директории из 6 лиц по его выбору
и на всей полноте власти... С решительными протестами выступают Мартов
и Луначарский. Прения шли долго, и, наконец, было постановлено: ’’Еще раз
обратиться к Керенскому с просьбой согласиться на первоначальное предложе-
ние ЦИК”... Не угодно ли? Какие упорные в своей докучливости люди!..
Но в этот момент Керенский вызвал в Зимний дворец Церетели и Гоца,
а затем Чернова. Ну, стало быть, снова надо прервать заседание и подождать, что
будет. Заседание возобновилось снова в семь часов утра. Прискакали вызванные
люди со Скобелевым во главе. Генерал Скобелев сделал длиннейший доклад,
в котором сообщил чрезвычайную новость, только что ставшую известной
в Зимнем дворце. Генерал Корнилов, получивший поздним вечером обращение
Керенского ”Ко всем гражданам”, наконец выступил совершенно открыто в каче-
стве мятежника против законной верховной власти. По всем учреждениям,
железнодорожным станциям, а главное, по армии он тут же разослал такую
телеграмму:
Объявление Верховного главнокомандующего.
Телеграмма министра-председателя «за №4163 по всей своей первой части
является сплошной ложью; не я послал члена Государственной думы Влади-
мира Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне как посланец
министра-председателя. Тому свидетель член Государственной думы Алексей
Аладьин.
Таким образом свершилась великая провокация, которая ставит на карту
судьбу ОТЕЧЕСТВА.
РУССКИЕ ЛЮДИ!
Великая родина наша умирает.
Близок час кончины.
Вынужденный выступить открыто, я, генерал Корнилов, заявляю, что
Временное правительство под давлением большевистского большинства Сове-
тов действует в полном согласии с планами германского генерального штаба,
одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье,
убивает армию и потрясает страну внутри.
Тяжелое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти гроз-
ные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей РОДИ-
НЫ. Все, у кого бьется в груди русское сердце, все, кто верит в бога, в храмы,
молите Господа Бога об объявлении величайшего чуда, спасении родной
земли. Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина6, заявляю всем и каж-
дому, что мне ничего не надо, кроме сохранения Великой России, и клянусь
довести народ — путем победы над врагами — до Учредительного собрания,
на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад своей новой государст-
венной жизни.
Предать же Россию в руки ее исконного врага — германского племени
— и сделать русский народ рабами немцев я не в силах и предпочитаю
умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама русской земли.
Русский народ! В твоих руках жизнь твоей родины!
27 августа 1917 год.
Генерал Корнилов.
Керенский говорит, что это воззвание было заготовлено заранее, еще днем или
утром 27-го, и только начало приставлено в последний момент, по ознакомлении
с радио премьера. Я не вижу доказательств такого мнения, но не стану спорить.
Воззвание мятежника с первой буквы до последней составлено до такой степени
неловко, неухмно, безыдейно, политически и литературно неграмотно, что как
будто бы денщик или писарь Корнилова ляпнул его именно в самый последний
момент7...
Читая его, я испытываю просто-напросто чувство ущербленной националь-
ной гордости. Ведь это же прокламация нашего 18 брюмера, хотя бы и сорвав-
шегося. Ведь это как-никак наш отечественный Бонапарт, ударивший ва-банк
ради водворения государственности и порядка. И вдруг такая низкопробная
подделка под суздальщину!
Прежде всего, тут нет ни малейшей политической мысли и программы. Чего
конкретно хочет Главковерх, ’’открыто выступая”, что собирается он сделать,
в чем надлежит ему содействовать ’’верящим в храмы” и проч., — это никому не
известно. Молить господа бога о величайшем чуде — это было скучно в те
времена даже захолустной просвирне8... А затем — исходный пункт Корнилова:
предание русского народа германскому племени, обвинение коалиции в контакте
с немецким штабом на фоне собственного похода с фронта на Петербург! Можно
ли придумать что-нибудь более лубочное, корявое, нелепое, неискусное, подры-
вающее собственное дело?
Что касается приставки насчет радио, то она так же наивна и нелепа (зачем
Львов приехал к Корнилову как посланец министра-председателя?), и, конечно,
Керенский, со своей стороны, объявляет ее сплошной ложью. Я полагаю, что тут
можно обойтись без подозрений в грубой и элементарной лжи и Керенского,
и Корнилова. Тут дело, вероятно, в вышеупомянутом первом разговоре посланца
Львова с главой правительства. Разговор этот был туманным и неопределенным.
Львов явился из сфер, связанных или потом связавшихся со Ставкой. Керенский
] 11
допытывался, что именно у него имеется за душой. Львов потом у Корнилова
опирался на этот разговор и запросы Керенского. И в конечном результате
вышло поручение премьера поговорить с Корниловым на высокополитические
темы... Тут дело могло бы осветить показания самого заплутавшегося гонца,
— если есть основания им верить. Но право же, совсем не стоит заниматься этим
пунктом. Он абсолютно безразличен для нас и юридически, и исторически. Ведь
если бы Корнилов был хоть на йоту более ловким и искушенным в дипломатии,
он бы и не стал упоминать о сомнительной посылке к нему Львова неизвестно
с чем; не стал бы упоминать, чтобы не давать адвокатских аргументов для
апологии Керенского. Ведь для Корнилова было за глаза достаточно известной
нам ленты Юза плюс ’’предложения” о посылке войск. ’’Великая провокация” не
требует большего.
Итак, министр Скобелев доложил ЦИК об ’’открытом выступлении Кор-
нилова”. По сведениям Зимнего дворца, к Корнилову присоединились многие
генералы и воинские части. Вообще положение грозно. И оно осложняется
кризисом власти. При этом Скобелев остроумно уверяет собрание, что ’’кризис
этот имеет не политический, а деловой характер”... Видите ли, оказывается,
дело-то какое! Ну, конечно, все поняли Скобелева и поверили ему.
Однако он должен был только подготовить почву для дальнейшего. А в даль-
нейшем, конечно, выступил Церетели, который рассказал о переговорах с Ке-
ренским насчет власти. Керенский настаивает на директории из солидарных
с ним людей, ’’чтобы дать решительный отпор Корнилову”. При этом директория
должна пользоваться безоговорочной поддержкой советской демократии. Если же
ее верховный орган на это не согласен, то ’’Керенский слагает с себя ответствен-
ность, чувствуя себя не в силах при таком положении отразить удар Корнилова
с достаточной энергией”... Очень хорошо! Надо ли прибавить, что Церетели
требовал немедленного согласия на эти вымогательства и настаивал на немедлен-
ной отмене резолюции, принятой несколько часов назад?..
Лидера ’’звездной палаты” поддерживали один за другим ораторы мень-
шевистско-эсеровского блока. Особенно очарователен был... Виктор Чернов,
который требовал забвения всех свар, зависти и злости и объединения вокруг
Керенского для борьбы с контрреволюцией. Он пояснил при этом, что ушел из
кабинета, ’’дабы облегчить образование нового правительства и не затруднять
своим присутствием его солидарной работы”... Черт знает что такое!
Само собой разумеется, что принятая резолюция была отменена и было
постановлено: ’’Предоставляя товарищу Керенскому сформирование правитель-
ства, центральной задачей которого должна являться самая решительная борьба
с заговором генерала Корнилова, ЦИК обещает правительству самую энергич-
ную поддержку в этой борьбе”... Это было, конечно, ’’поскольку-постольку”. По
ведь теперь это было нимало не опасно: ’’двоевластия” никакого давно не было.
Был старческий маразм, ’’чего изволите”, и больше ничего.
* * ♦
Однако дело о кризисе власти — это только одна из линий, по которым пошел
ЦИК в ночь на 28-е. Другая линия гораздо важнее и любопытнее. Это была
линия военно-технической обороны революции и, в частности, красной столицы.
Еще с вечера не кто иной, как правый меньшевик Вайнштейн от имени своей
фракции предложил: создать особый „комитет для борьбы с контрреволюцией,
в который должны войти три представителя от большевиков, три — от эсеров,
один — от энесов и три — от меньшевиков, по пять человек — от рабо-
че-солдатского и крестьянского ЦИК, два — от центрального совета професси-
ональных союзов и два — от Петербургского Совета”. Что же должен делать этот
особый комитет? Это было инициаторам не вполне ясно. Во всяком случае,
должен оказывать всяческую техническую помощь официальным органам вла-
сти в деле борьбы с Корниловым.
Разумеется, предложение меньшевиков было принято. В дальнейшем новое
учреждение получило название Военно-революционного комитета9. Именно это
учреждение вынесло на себе всю тяжесть борьбы с корниловским походом.
Именно оно и только оно ликвидировало заговор (если оставить в стороне
112
неблагоприятную общую среду, которая исключала успех Корнилова, независи-
мо от деятельности каких бы то ни было учреждений)...
Но несмотря на эту исключительную роль Военно-революционного комитета
в ликвидации корниловщины, советский блок все же, надо полагать, не взял бы
на себя инициативы в этом деле, если бы предвидел роль этого органа в будущем.
Мы же отныне не будем по возможности терять из виду этот Военно-революцион-
ный комитет, который после корниловщины не умер, но только впал в состояние
анабиоза, чтобы возродиться потом на иных основаниях и высоко взвиться
в октябре.
Каждому, способному вникнуть в общую конъюнктуру того момента, должен
быть ясен основной вопрос: какую позицию займет большевистская партия по
отношению к этому органу? Именно большевики должны были определить весь
характер, судьбу и роль нового учреждения. ’’Звездная палата” и ее ’’мамелюки”
этого более или менее не понимали. Но это было так. Военно-революционный
комитет, организуя оборону, должен был привести в движение рабочие и солдатс-
кие массы. А эти массы — поскольку они были организованы — были ор-
ганизованы большевиками и шли за ними. Это была тогда единственная ор-
ганизация — большая, спаянная элементарной дисциплиной и связанная с демо-
кратическими недрами столицы. Без нее Военно-революционный комитет был
бессилен; без нее он мог бы пробавляться одними воззваниями и ленивыми
выступлениями ораторов, утерявших давно всякий авторитет. С большевиками
Военно-революционный комитет имел в своем распоряжении всю наличную
организованную рабоче-солдатскую силу, какова бы она ни была. Какую же
позицию занимали большевики?
Еще с вечера устами Сокольникова большевики заявили, что их партия уже
приняла меры к осведомлению масс о грозящей опасности и создала особую
комиссию для организации обороны. Эта комиссия ’’войдет в контакт” с вновь
создаваемым органом ЦИК. В Военно-революционный комитет большевики
послали своих представителей, несмотря на то что они должны были находиться
там в ничтожном меньшинстве. А затем, уже утром, когда голосовалась резолю-
ция о свободе рук Керенского, большевики, голосуя против., заявили: ’’Если
правительство будет действительно бороться с контрреволюцией, то они готовы
согласовать все свои действия с действиями Временного правительства и заклю-
чить с ним военно-технический союз”.
Начало было отличное. Большевики проявили чрезвычайный такт и полити-
ческую мудрость, не говоря о действенной преданности революции. Правда, идя
на несвойственный им компромисс, они преследовали некие особые цели, непред-
видимые их союзниками. Но тем более велика была их мудрость в этом деле.
* ♦ ♦
Той же ночью и утром 28-го ЦИК разослал ряд воззваний и директив разным
организациям демократии. Прежде всего — армейским и фронтовым комитетам
и Советам. Затем — железнодорожникам, почтово-телеграфным служащим, Пе-
тербургскому гарнизону. В этих обращениях излагались события и предъяв-
лялись требования: не выполнять приказаний Ставки, следить за движением
контрреволюционных войск и чинить ему всяческие препятствия, задерживать
корреспонденцию заговорщиков, исполнять немедленно приказы советских ор-
ганов и Временного правительства. Еще указывалось, что заговор не имеет
глубоких корней и его можно преодолеть напряжением, сплочением и натиском.
А затем рекламировалось Временное правительство, которое принимает, конечно,
все самые решительные меры и потому должно быть центром сплочения.
К полудню 28-го уже начал работу Военно-революционный комитет. Он
действовал в эти дни непрерывно, помещаясь в нижнем этаже Смольного, в ком-
нате № 21. Председателем комитета был избран известный нам заслуженный
в революции эсер Филипповский, более или менее военный человек. Членами
комитета были Мартов, Каменев, Рязанов, Невский, Вайнштейн, Либер, Элиава,
Синани, Лазимир, Заварин и другие, хорошо не знаю, кто именно.
Как видим, Военно-революционный комитет, вообще говоря, не особенно
блистал именами. Но мы видим также, что состав коллегии был довольно
113
характерен: правый советский блок в лице своих звезд первой величины продол-
жал действовать по преимуществу в сфере ’’высокой политики”, на паркетах
Зимнего дворца, а в Военно-революционном комитете известные имена были
левые. И несмотря на то что они были в меньшинстве, совершенно ясно: в Воен-
но-революционном комитете гегемония принадлежала большевикам. Это вытека-
ло из самой природы вещей. Во-первых, если комитет хотел действовать серьезно,
то он должен был действовать революционно, то есть независимо от Временного
правительства, от существующей конституции, от действующих официальных
учреждений. Так могли действовать только большевики, но не советские ’’со-
глашатели”. Во-вторых, для революционных действий только большевики имели
реальные средства — в виде владения массами.
В комнате № 21, в примыкающих и в нижнем коридоре происходила с утра до
ночи невообразимая кутерьма. Здесь был штаб обороны от Корнилова. Вереницы
штатских и военных людей проходили тут, получая директивы по политике
и стратегии. Комнаты были наполнены десятками и сотнями каких-то совершен-
но новых лиц, неизвестно откуда взявшихся и поспешивших на службу револю-
ции в критический час...
Военно-революционный комитет 28 августа начал с обследования и локализа-
ции возможных корниловских баз в Петербурге: таковыми были, конечно,
всякого рода юнкерские училища и офицерские организации. Тут были, несом-
ненно, прочные контрреволюционные ячейки, деятельность которых было необ-
ходимо парализовать. Впрочем, перед лицом советских эмиссаров доблестные
юнкера усиленно перекрашивались в коалиционный и правосоветский цвет.
Аресты пока были исключением...
Затем были приняты меры к преграждению путей корниловским войскам.
Возможно, что некоторые распоряжения тут были отданы и Керенским, хотя это
более чем сомнительно. Но во всяком случае организации железнодорожников
находились в полном распоряжении Совета. И в тот самый час, когда ми-
нистр-президент совещался с фактическими инициаторами корниловщины от-
носительно соглашения, Военно-революционному комитету было уже доложено
(около 3 часов дня) об исполнении важнейших его приказов: около Луги был
разрушен железнодорожный путь, было устроено крушение и загромождение
полотна, расчистка и поправка которого должна была занять не меньше суток.
Но, пожалуй, наиболее существенными мерами, принятыми в тот же день, были
меры по вооружению рабочих. Разумеется, тут была не только инициатива, но
ультимативное требование большевиков. Это, насколько я знаю, было условием их
участия в Военно-революционном комитете, условием передачи в его распоряжение
всех большевистских организационных средств. Большинство комитета не могло не
принять этого условия, если смотрело серьезно на свои задачи. Но оно хорошо
оценивало все принципиальное значение этой меры, и оно уступало не без борьбы.
Однако нельзя же в самом деле взять на себя ответственность за возможный успех
Корнилова, если его объявил мятежником и преступником даже Керенский...
Военно-революционный комитет постановил: ввиду необходимости ’’противопоста-
вить вооруженным силам контрреволюции мобилизованные силы рабочих, при-
знать желательным вооружение отдельных групп рабочих для охраны рабочих
кварталов, фабрик и заводов под ближайшим руководством районных Советов и под
контролем комитета. В случае необходимости группы эти вливаются в действующие
воинские части и всецело подчиняются общему военному командованию”.
* * *
В тесном контакте с Военно-революционным комитетом начало работать еще
одно учреждение, недавнего происхождения. Это был фактический центр всей
петербургской советской организации. Но — увы! — это не был Петербургский
Исполнительный Комитет. Ко времени корниловщины этот орган, со столь
почтенным историческим прошлым, уже совершенно одряхлел и являлся вели-
чиной, ничего не значащей. В нем по-прежнему господствовало старое оппор-
тунистическое большинство, которое, во-первых, ровно ничего не делало в каче-
стве местного столичного органа, а во-вторых, совершенно противоречило новым
настроениям не только рабочей, но и солдатской секции.
1И
Мы уже видели, как лидер Церетели остался чуть ли не в единственном числе
в пленуме Совета — по важнейшему вопросу о смертной казни. В Совете
с каждым днем менялось не только настроение, но с постепенными непрерыв-
ными перевыборами менялось и партийное большинство; к эпохе корниловщины
этот процесс как раз достиг перевала, и теперь пленум Совета с его преоб-
ладающей солдатско-мужицкой массой как раз делал поворот лицом к Ленину,
спиной к Церетели... Но перевыборы Исполнительного Комитета все откладыва-
лись начальством — до перевыборов Совета.
И тогда новые советские массы, пойдя по линии меньшего сопротивления,
нашли такой выход. Районные Советы или исполнительные комитеты столицы
составили путем делегаций общегородской советский исполнительный орган под
именем междурайонного совещания... Оно начало действовать еще в Таврическом
дворце, при гегемонии в нем левых элементов. В эпоху же Смольного междурайон-
ное совещание совершенно вытеснило бездействующий, разложившийся, одиоз-
ный для масс старый Исполнительный Комитет. Понятно, что междурайонное
совещание стало действовать в дни корниловщины совместно с Военно-революци-
онным комитетом, послав своих представителей в его состав. Главное свое
внимание оно обратило именно на создание рабочей милиции или Красной гвардии
согласно особой, выработанной им инструкции. Из этих красногвардейских частей
были выделены летучие отряды для чисто полицейских функций. Для этой цели
районными Советами составлялись списки рабочих... Затем междурайонное сове-
щание установило связь с районными думами и командировало своих комиссаров
во всевозможные местные учреждения, имевшие значение для обороны. Само оно,
однако, проводило в жизнь директивы Военно-революционного комитета.
Насколько быстро и глубоко вошел Военно-революционный комитет в роль
действительного штаба и центра осаждаемой столицы, видно, например, по таким
проявлениям его ’’органической работы”, того же 28 августа: в этот день ему
сделали доклады о продовольственном положении столицы товарищ городского
головы Никитский и председатель Центрального продовольственного комитета
Громан. Военно-революционный комитет постановил: мобилизовать все органы,
обслуживающие продовольствие, к особо напряженной работе под руководством
соответствующих профессиональных союзов и — уменьшить в столице хлебный
паек до полуфунта на карточку.
Из окрестностей Петербурга, от демократических организаций, военных
и профессиональных, Военно-революционный комитет получал телеграммы о го-
товности их поступить в его полное распоряжение. Кронштадтский Совет без
лишних слов устранил послеиюльское начальство и поставил своего коменданта
крепости. Центрофлот также перешел на революционное положение и был готов
к бою — морскому или сухопутному — по первому требованию ЦИК.
Уже с ночи и с раннего утра в рабочих районах развивали лихорадочную
деятельность большевики. Их военная организация (которую и представлял Не-
вский в Военно-революционном комитете) организовала митинги во всех казар-
мах. Повсюду давалась и исполнялась директива стоять под ружьем, чтобы
выступить по первому требованию... В общем и целом Смольный встречал
Корнилова с зажженными светильниками.
* * *
Но что происходило в Зимнем? Что-то поделывал ”в грозный час” глава
правительства и юсударства, единственная надежда и опора революции?.. Ведь
он один ныне олицетворял собой законную верховную власть — ответственный
только перед своим разумом и совестью. И даже бывали часы, когда он физичес-
ки оставался одиноким в покоях старого дворца — пока прочие (приближенные
и ответственные) нотабли спешили ’’покинуть это гиблое место” и умыть свои
белоснежные руки где-нибудь подальше от него...
”Я никогда, — пишет Керенский, — не забуду мучительно долгие часы
понедельника и особенно ночи на вторник. Какое давление мне приходилось
испытывать все это время, сопротивляться и в то же время видеть против себя
растущее смущение. Эта петербургская атмосфера (!) крайней психической подав-
ленности делала еще более непереносимым сознание того, что безначалие на
115
фронте, эксцессы внутри страны, потрясение транспорта могли каждую минуту
вызвать непоправимые последствия для и без того скрипевшего государственного
механизма. Ответственность лежала на мне в эти мучительно тянувшиеся дни
поистине нечеловеческая. Я с чувством удовлетворения вспоминаю, что не
согнулся я тогда под ее тяжестью, с глубокой благодарностью вспоминаю тех, кто
тогда просто по-человечески поддержал меня”.
Таковы были чувства нашего тогдашнего главы. Они были очень почтенны.
Но на чем же основывалось ’’удовлетворение” Керенского? Что же он делал
и сделал полезного для родины и революции — в сознании своей ’’нечеловечес-
кой ответственности”?.. О, в этот день, 28 августа, у него было по горло самых
высокогосударственных дел. Кажется, с самого утра он предавался со страстью
своему излюбленному занятию — награждению чинами и постами приближен-
ных и доверенных людей, изысканию ’’комбинаций”, жонглированию портфеля-
ми и прочими должностями, по своему наитию и вдохновению.
Керенский, ради спасения революции и скорейшей ликвидации корнилов-
щины, как мы знаем, настаивал на директории. В Зимнем дворце в принципе
против этого не спорили, а в Смольном сказали: чего изволите. В самом деле, тут
не до коалиции, не до тонкостей воплощения в общенациональном кабинете всех
живых сил страны. Тут нужно небольшую, подвижную, боевую коллегию
единомышленников, одухотворенных единым порывом в борьбе с корниловским
бонапартизмом. Господи боже мой! Ну разве же этого не понимают вожди всей
демократии? Разве они не понимают, что предложенная ими с вечера резолюция
против директории, за коалицию, была каким-то наваждением, объяснимым
только спешкой, потрясением и кутерьмой. Конечно, первый консул — pardon...
первый директор, единственная надежда и опора — знает что делает, когда
требует директории для спасения революции и для сокращения корниловщины.
И вот в день 28 августа Керенский, для начала, пожаловал в указанных
целях директорские портфели следующим законченным и безупречным кор-
ниловцам: Савинкову, Терещенке и Кишкину. Этот последний, занимавший пост
московского ’’губернатора” и бывший на ножах с Советом, был вызван в Петер-
бург настолько в экстренном порядке, что уже в час или в два часа дня мог
представиться главе государства; при этом газеты сообщали, что для такого
случая гражданин Кишкин выразил готовность выйти из кадетской партии. О,
это был тончайший ход!.. Да и вообще корниловщина разлетелась бы в пух
и прах, развеялась бы, как дым по ветру, при одном имени такой директории.
Но помешали все те же нудные и надоедливые люди, которым собственно и на
свет не стоило являться, будь они даже и партийные товарищи. Опять явились из
Смольного Церетели и Гоц! Опять стали урезонивать: как же, мол, так?!
Простым людям не понять всей этой ’’нечеловеческой” мудрости... Насколько
можно судить по многим данным, Керенский сначала ответил: ну, ладно, — ше-
стое место в директории можно предоставить представителю революционной
демократии — Никитину, например. Но скучные люди из Смольного все упира-
лись, требуя большей близости к Совету и представительства в директории для
эсеров и меньшевиков.
Тогда комбинация расстроилась. Но ведь Корнилов — черт возьми! — не
ждет, пока образумятся и перестанут вмешиваться не в свои дела нелепые люди
из Смольного. Ведь надо действовать немедленно, хотя бы и без ’’комбинации”!..
Тогда глава государства назначил Савинкова генерал-губернатором Петербурга
и его окрестностей. Савинкову подчинялись и все войска Петербургского округа. На
Савинкова таким образом возлагалась вся официальная тяжесть борьбы с Корнило-
вым. А на Керенского возлагалась вся ответственность (перед его разумом и совестью!)
за такой... непонятный выбор. Ведь как будто Савинков был заведомым для
Керенского корниловцем. Ведь он многократно заявлял о своей с ним солидарности,
подавал несогласному премьеру прошение об отставке и уже сейчас, в день 28 августа,
продолжал настаивать на корниловской программе. Допустим, главе государства
было действительно не под силу рассмотреть корниловцев в Терещенке или Маклакове
(оба — посетители Ставки). Но насчет Савинкова как будто сомнений быть не могло...
Что говорит на этот счет сам злополучный бонапартик? Он ’’показывает”:
’’...Савинков, когда под утро 28 августа узнал не только то, что Корнилов
116
отказался сдать должность, но и то еще, что он задержал Филоненко и двинул
в авангард конного корпуса Туземную дивизию, а командиром корпуса назначил
генерала Крымова, то есть не исполнил ’’данных обещаний”, он понял, что ’’при
этом положении дел уже невозможно было вступить с генералом Корниловым
в переговоры”... Больше ничего.
Стало быть, это только кажется сверхъестественной нелепостью. На самом
деле это была логика положения Керенского, которой он сам, конечно, не
сознавал. Ведь не мог же он, в самом деле, вместо этой недостойной, отвратитель-
ной игры начать серьезную борьбу против Корнилова. Не понимая, он чувствовал,
что этого он не может: ибо сам он был корниловцем — только с условием, чтобы
во главе корниловщины был он сам, а все те элементы, на которые он хотел
опираться, были корниловцами безоговорочными и безусловными... При такой
конъюнктуре Керенский и не мог для борьбы с заговором сделать ничего другого,
как назначить заведомого соучастника заговора полномочным и официальным
начальником всех сил, мобилизованных для его ликвидации.
Но почему же Смольный не объявил это явным предательством? Или ’’звезд-
ная палата” была также соучастницей Корнилова?
О нет, в этом она прямо неповинна. Но дело, повторяю, в том, что Смольный
не знал ничего о кляузах и крючках Зимнего. Он по-прежнему знал только одно:
Корнилов идет с войском на Петербург, чтобы установить военную диктатуру,
а Керенский объявил его мятежником и принимает решительные меры к защите
революции... Корнилов в своем воззвании ”К русским людям” так неловко, так
топорно ’’разоблачил” Керенского, что революционный престиж премьер-мини-
стра в глазах Смольного только укрепился. Истина начала лишь понемногу
просачиваться среди переполоха, и то, пожалуй, только в последующие дни.
Среди явных, полуявных и скрытых корниловцев, представлявших в глазах
Керенского ’’всю страну”, он не мог действовать иначе, не мог поступать с кор-
ниловщиной так, как поступают с мятежом, как поступил бы он, если бы мог, во
время июльских событий...
Во втором часу дня из Москвы по его вызову прискакал ’’общенациональный”
кадет Кишкин для участия в директории. Что же сказал Кишкин во время
аудиенции? Он заявил, что единственным выходом из создавшегося положения
является обращение к генералу Алексееву для образования кабинета. Коммен-
тарии излишни.
Другие, как мы знаем, настаивали на назначении Алексеева Главковерхом.
Керенский вызвал его к себе в спешном порядке, но еще неизвестно, для какой
цели... Премьер уже имел с ним под утро продолжительную беседу наедине, но,
как сообщили ’’Известия”, она ’’держится в строгой тайне”. И вот доблестный
черносотенный генерал явился снова к Керенскому 28-го в три часа дня. Но
явился не один, а с Милюковым. Собственно, будучи вызван премьером, он
только конвоировал названного лидера контрреволюционной плутократии и за-
кулисного вдохновителя Ставки. Он, Алексеев, во время беседы молчал все
время. Говорил Милюков. Но Керенский не стесняется выставить на всенародное
глумление свою простоту, когда в ’’показаниях” заявляет: ’’Тогда, в четыре часа
дня 28 августа, мне и в голову не приходило, что передо мной сидят единомыш-
ленники”... Да, поистине змеиной мудростью обладал тогда у нас глава государ-
ства!
Генерал Алексеев в своих собственных показаниях говорит так о целях этого
визита: ’’Так как представлялось весьма вероятным, что в этом деле генерал
Корнилов действовал по соглашению с некоторыми членам Временного правите-
льства, и только в последние дни, 26—28 августа, это соглашение было или
нарушено, или народилось какое-то недоразумение, то в три часа дня 28 августа
Милюков и я отправились еще раз (?) к министру-председателю, чтобы сделать
попытку к командированию в Могилев нескольких членов правительства для
выяснения и соглашения или уже в крайнем случае к продолжению переговоров
по Юзу. Но в этом нам было решительно отказано”.
Но тут Керенский гордо прерывает генерала, заявляя: ’’Милюков в разговоре
28 августа даже не намекнул на такую мотивировку — иначе ’’ему... не пришлось
бы свою беседу довести до конца”. Очень хорошо!
117
Но что же говорил Милюков?.. Кадетский лидер, по словам Керенского,
аргументировал необходимость соглашения ’’интересами государства, патриотич-
ностью мотивов выступления Корнилова, заблуждающегося только в средствах,
и, наконец, как ultima ratio* он привел мне (Керенскому) решающий, по его
мнению, довод — вся реальная сила на стороне Корнилова...”.
На это народный герой Керенский ответил, что он предпочитает погибнуть, но
силе право не подчинит, и только удивляется, как можно являться к минист-
ру-президенту с подобными предложениями, после того как Главковерх ’’осме-
лился объявить министров немецкими агентами”. Керенский был ’’взбешен”, что
сам Милюков на это не реагирует, хотя в министерстве сидят его партийные
друзья... Да, в этом, конечно, была разница между Керенским и Милюковым.
Так или иначе, министр-президент ’’отказал” Милюкову. Он заявил, что его
отношение к корниловщине не может быть иным, чем к восстанию большевиков
в июле. Правда, Керенский ”не отрицал разницы мотивов преступления” боль-
шевиков и корниловцев, то есть для почтенного премьера корниловцы были
хорошими, но заблуждающимися патриотами, а большевики — преступными
агентами Вильгельма. Но все же этот тончайший юрист и политик только
удивлялся, как это Милюков на основании разницы мотивов требует различного
отношения к самому преступлению. ’’Передо мной, — воскликнул Керенский,
— был июльский Мартов наизнанку”. И даже, прибавляет он, ’’передовицы
’’Речи” этого времени соответствовали передовицам ’’Новой жизни” времени
большевистского восстания”...
Тончайший юрист и политик, как видим, оказывается способен к проник-
новенным историческим аналогиям. Забыты совершенные пустяки, о которых не
стал бы и говорить менее придирчивый писатель. Во-первых, Мартов не был
большевиком, а был решительным противником июльского эксперимента; тогда
как Милюков был одной из главнейших фигур данного ’’выступления” плуток-
ратии. Во-вторых, Мартов и его друзья были всегда в глазах Керенского почти
теми же преступниками, ’’разрушителями” и пособниками немцев, какими были
и большевики, а ведь друзья Милюкова сидели с Керенским в министерстве
в качестве необходимейших его элементов и цвета российской государственности.
В-третьих, ни Мартов, ни его друзья не думали являться к премьеру Львову
в июльские дни для переговоров о соглашении с июльскими повстанцами: и для
Мартова, и для коалиции, и для повстанцев это было бы в высокой степени
неуместно; тогда как здесь вся логика и ’’государственность”, конечно, были на
стороне Милюкова... Требовать от Керенского понимания всего этого, разумеется,
нельзя.
Но Милюков поступил совершенно правильно. Ведь даже переговоры премье-
ра о директории — час или два назад — были не чем иным, как соглашатель-
ством с Корниловым. Ведь за это соглашение говорило все. И особенно говорило
наличие реальной силы... Если первоначальный план Корнилова завершить
переворот с максимумом легальности потерпел крах, то Милюков вполне логично
и ’’государственно” спешит вместе с Алексеевым восстановить прежнее положе-
ние, насколько это возможно. И вдруг слышит в ответ трескотню адвокатских
фраз о силе, о праве и прочем... Да, тут была разница между Керенским
и Милюковым.
Посетители ушли ни с чем от взбешенного министра-президента. Но надо
сказать, что со слов Милюкова этот визит был описан несколько в иных топах,
чем в показаниях Керенского. Дело нешуточное. Мы предоставим слово и Милю-
кову.
А. Ф. Керенский, читаем мы в ’’Речи”, в ответ па предложение ”посредничест-
ва” нашел ’’неудобным для себя, как власти, вести какие бы то ни было
переговоры с лицами, нарушившими закон. В то же время он допускал, однако,
возможность передачи власти новому кабинету, который мог бы вступить в сно-
шения с Корниловым. При обсуждении этого вопроса в состоявшемся затем
частном совещании с подавшими в отставку министрами выяснилось, что боль-
шинство из них считает передачу власти наиболее целесообразным способом для
* Последний довод (лат.).
118
скорейшего прекращения гражданской войны. Лицом, наиболее подходящим для
образования нового кабинета, признавался при этом генерал Алексеев. Однако,
несмотря на настояния в этом смысле министров — членов партии народной
свободы, А. Ф. Керенский в конце концов отказался от мысли об обращении
к генералу Алексееву и вступил в деятельные переговоры с представителями
Исполнительного Комитета гг. Гоцем и Церетели”.
Затем генерал Алексеев из кабинета Керенского перешел в кабинет Савинкова
и имел с ними длинную и тайную беседу. А в кабинет Керенского пришли
советские люди. Никому не известно, что рассказал им Керенский и что сохранил
пока от них ”в строгой тайне”. Но ведь отдать власть Алексееву, как и Кор-
нилову, премьеру не улыбалось. Нет, ради спасения революции он должен
оставаться во главе правительства! И советские люди могли только поддержать
его в этом приятном убеждении.
Но как же директория? Не составлять же ее, так необходимую для борьбы
с Корниловым, без корниловцев, без кадетов? И чего это кадеты после шерохова-
тостей с Корниловым уперлись так на Алексееве!.. ’’Нет, этого он не может!” ’’Вся
демократия” не поддержит, а ведь Керенский же демократ и социалист, черт
возьми...
Но как же быть? К вечеру Керенский собрал старых министров и просил их
пока что остаться в своих должностях. Министры в большинстве согласились.
Только кадеты, разумеется, воспротивились и сдали дела товарищам. Да еще
отряхнул прах от ног своих доблестный Чернов... Так к вечеру 28-го по случаю
неудачи директории у нас остался прежний, но куцый кабинет. Так, с утра до
вечера 28-го ’’комбинировал” Керенский то с Савинковым, то с Кишкиным, то
с Алексеевым, то с Гоцем — ради спасения революции.
* * *
Ну а как же все-таки насчет ’’решительных мер” против мятежников? В тече-
ние этого дня Керенский послал телеграммы железнодорожникам и начальникам
дорог. Телеграммы страдали фразами вроде: ’’Творите волю единственно самого
русского народа”. Делового в них было — только директивы не исполнять
приказов Корнилова. Затем премьер издал приказ по войскам Петербурга. Тут
также подчеркивается, что Корнилов изменил родине и восстал против законной
власти. Это подчеркнуть, вообще говоря, не мешало. Но в приказе имеются также
места, издающие — за подписью Керенского — несколько неприятный запах:
’’Корнилов, заявивший о своем патриотизме... взял полки с фронта, ослабив
сопротивление нещадному врагу-германцу, и все это войско отправил против
Петрограда. Он говорит о спасении родины и создает братоубийственную войну.
Он говорит, что стоит за свободу, и посылает на Петроград Туземную дивизию”...
А затем: ”Я, ваш министр, уверен, что вы без страха до конца исполните свой
долг”... Да, запах сомнительный. И долго, долго еще не знали, что это обвинение
в измене может быть отнесено к самому нашему министру...
Наконец, вечером еще одна ’’решительная мера”. Керенский явился на созван-
ное в Главном штабе собрание командиров петербургских полков и представителей
полковых комитетов. И, квалифицировав Корнилова мятежником, он заявил, что
”не доверия ищет от революционных полков, а верности революционному делу!”...
Так. Очень хорошо!.. Ни о каких других ’’решительных мерах” я решительно
не нахожу никаких сведений. Но мы же видели, что у премьера день-деньской
и без того было хлопот по горло. Да никаких мер от него для обороны и не
требовалось. Петербург был поставлен на ноги без участия предателей из Зим-
него — против них. Он был поставлен на ноги Смольным, надежными вождями
революции, Военно-революционным комитетом.
* * ♦
Но пора посмотреть, как же шло ’’восстание”. Что делалось в Ставке и на
новом, на петербургском фронте гражданской войны 28 августа...
’’Выступая открыто” в ночь на 28-е, официальный глава мятежников сейчас
же принял меры к тому, чтобы закрепить за собой всю действующую армию. Он
разослал по всему фронту свое воззвание и приказ главноначальствующим
119
генералам повиноваться ему, поддерживая его ’’выступление”. Для командующих
фронтами тут, несомненно, не было ничего неожиданного: среди них, вероятно, не
было ни одного не корниловца. Но, очевидно, большинство все же рассчитывало
не на войну с правительством, а на разгром революции ”при максимуме
легальности”.
На призыв Корнилова немедленно откликнулся известный нам казачий
атаман Каледин. Затем — еще более известный Деникин, командовавший
Юго-Западным фронтом. Далее, была получена благоприятная для Корнилова
телеграмма от Балуева, командира Западного фронта... Наконец, достойный
избранник Керенского, назначенный им же на место Корнилова, командующий
самым важным Северо-Западным фронтом генерал Клембовский — не только
телеграфно, но и фактически перешел на сторону мятежников: получив приказ
остановить 3-й корпус и не выполнять приказаний Корнилова (вместо того, чтобы
незамедлительно раздавить его в Ставке), генерал Клембовский подтвердил
приказ отрешенного Главковерха о дальнейшем движении войск на Петербург10.
Но как будто бы тем и кончилось распространение корниловщины в армии.
По крайней мере, как будто бы не было никаких ее дальнейших внешних
проявлений. Здесь, конечно, сыграла первостепенную роль демонстративная
позиция, занятая Керенским как главой правительства: объявив корниловщину
мятежом против законной власти, переведя ее на нелегальное положение, Керенс-
кий тем самым потребовал от корниловских генералов открытого, активного
повстанческого выступления. На это большинство не решалось, и это внесло
замешательство, колебания, разложение в корниловскую среду. Как бы ни
сочувствовали они Корнилову, как бы ни презирали премьера, но к такой форме
выступления они совершенно не готовились и не были готовы. Выступить
активно и внезапно против законного кадетско-эсеровского общенационального
правительства они были не в состоянии.
Командные верхи не объединились вокруг мятежного центра, не поступили
в распоряжение Корнилова. И это нанесло жестокий удар корниловщине в са-
мый решительный час. Прочие, кроме названных, главнокомандующие стали
запрашивать Петербург, что им делать. Иные, как Балуев, немедленно пошли на
попятный и стали работать ”в контакте” с правительственными комиссарами.
Официальные же корниловские сторонники просто ничего активного не пред-
принимали и упускали драгоценные минуты.
Но самая армия? Прочий командный состав? Офицерство? Солдатская масса?
Мы знаем, что в ночь на 28-е ЦИК уже разослал циркулярные директивы своим
армейским организациям. И этим корниловщина перед лицом действующей армии
в целом была предупреждена. Приказы Корнилова были достоянием одних только
фронтовых штабов, где были задержаны советской агентурой, и до армии не дошли.
Напротив, среди офицерства и солдат дружными усилиями армейских органов уже
с утра 28-го широко популяризировалась позиция верховной власти и Совета.
Результаты здесь были очевидны. Армейские части никуда не выступали против
Корнилова, ибо ниоткуда не получали приказаний. Но о поддержке мятежа не
могло быть и речи. Если нельзя сказать, что Ставка была изолирована, то во всяком
случае ее мятеж был локализирован в первый же решительный момент.
Интересно, как сами мятежники в этот момент оценивали свои реальные
силы? На этот счет мы имеем любопытное документальное свидетельство. Утром
28-го упомянутый выше корниловский приближенный Трубецкой*1 послал за
№ 282 по адресу друга Терещенки такую телеграмму, предварительно прочитан-
ную и одобренную Корниловым.
’’Трезво оценивая положение, — полагает штаб восстания, — приходится
признать, что весь командный состав, подавляющее большинство офицерс-
кого состава и лучшие строевые части армии пойдут за Корниловым. На его
сторону станет в тылу все казачество, большинство военных училищ, а также
лучшие строевые части. К физической силе следует присоединить превосход-
ство военной организации над слабостью правительственных организмов,
моральное сочувствие всех несоциалистических слоев населения, а в низах
растущее недовольство существующим порядком, в большинстве же народной
и городской массы, притупившейся ко всему, равнодушие, которое подчиняет-
120
ся удару хлыста... С другой стороны, последние события на фронте и в тылу
с наглядной очевидностью выяснили картину полной несостоятельности ны-
нешнего порядка вещей и неизбежность катастрофы, если не произойдет
перелом”...
Очень интересно. Здесь есть многое. Здесь есть полная готовность развернуть
кровавую гражданскую войну во всю ширь, в тылу и на фронте. Здесь есть
признание того, что события на Рижском фронте имели особо важное показатель-
ное значение и служили прямой подготовкой ’’выступления” Ставки. Здесь есть
примитивное хвастовство своей силой и вместе с тем правильные указания на
состояние духа низов, разочарованных существующим порядком и растративших
революционную энергию в бесплодном советском политиканстве... Но здесь нет
и тени понимания общей конъюнктуры, нет и признака серьезного учета своих
действительных реальных сил.
Во всяком случае, действительность разочаровала Ставку через несколько
часов после посылки этой телеграммы. Генеральско-буржуазного мятежа не
поддержала не только страна, но и не поддержали сочувствующие верхи армии.
Не только довести до конца, но и поднять восстание в такой форме было явно не
под силу даже и ’’влиятельной” группе наших политических авантюристов. Силы
революции были растрачены, но для ликвидации такого ’’выступления” у нее
было слишком достаточно сил... Если нельзя сказать, что Ставка была изо-
лирована уже с утра 28-го (ибо за нее стояла вся плутократия, облепившая главу
государства), то во всяком случае мятеж был локализирован уже в тот момент.
В конце концов все реальные расчеты мятежников могли теперь строиться на
одном только 3-м казачьем корпусе, который шел на Петербург... Как мы знаем,
корпус должен был расположиться в окрестностях столицы еще к вечеру 27-го.
Такие директивы были даны командиру Крымову. Но они не были выполнены.
Почему? Корнилов ’’показывает”: ”С Крымовым была прервана связь, и он не мог
получить моих последних указаний...” Но эта связь была прервана позже, только
ночью на 28-е. Очевидно, Крымов запоздал в силу каких-нибудь технических
препятствий. В частности, головная Дикая дивизия застряла на узловой станции
Дно в мистическом пункте, где некогда застрял и Николай II, чтобы пойти ко дну
после телеграфного разговора с Родзянкой, некогда описанного мной.
. * * *
С утра 28-го корниловские эшелоны стали прибывать к городу Луге. Всего
прибыло 8 эшелонов во главе с самим Крымовым. Войска заняли город, цент-
ральные учреждения, помещения Совета; но везде был порядок и спокойствие.
Сопротивления не было оказано. Совет не показывался. Крымову тут нечего
было делать. Но дальше ехать было нельзя, так как путь был разобран.
Прибывшие части перемешались с лужским гарнизоном. Местные партийные
и советские элементы немедленно развили широчайшую агитацию среди кор-
ниловцев, а Крымов, не имея связи со Ставкой, колебался ликвидировать их
и начать по личному почину серьезную политику ежовых рукавиц. Среди
бездействия и агитации корниловские казаки, естественно, начали разлагаться.
И подход к ним оказался довольно прост.
Само собой разумеется, что командиры поскольку подготовляли их к походу,
постольку ссылались на начавшиеся в Петербурге бунты немецких аген-
тов-большевиков. У советских же агитаторов были в руках документы, что 3-й
корпус мятежник-генерал ведет против законной власти, а никаких бунтов в Пете-
рбурге нет. Полнейшая смута среди корниловцев была неизбежна. Могли помочь
решительные действия, чтобы некогда было думать. Но для этого не было
директив.
Местные советские власти стали быстро поднимать голову. Часов около
восьми вечера собрался местный Исполнительный Комитет с участием делегатов
воинских частей. Выяснилось, что на пути к Луге находится еще несколько
эшелонов. Было решено остановить их во что бы то ни стало, хотя бы открыв
сражение. Теперь ликвидировать Лужский Совет и гарнизон было уже поздно.
При помощи наличных эшелонов это было уже невозможно... Крымов был
в довольно нелепом положении.
121
Утром же 28-го со станции Дно по другой дороге вышли эшелоны Дикой
дивизии. В четыре часа дня два эшелона подошли к 42-й версте от Петербурга,
где был разобран путь и опрокинуты вагоны с дровами и лесом. Из корниловс-
кого поезда вышел небольшой отряд на разведку. С другой стороны им навстречу
вышла особая делегация из мусульман и кавказцев, специально посланная ЦИК
для воздействия на своих земляков из Дикой дивизии. Делегаты предложили
отвести их к эшелонам. Отряд охотно согласился, дав честное слово насчет
неприкосновенности парламентеров. Дорогой успели объясниться — все на ту же
простую тему... Вышедшая группа корниловских офицеров, однако, не пропусти-
ла делегацию к эшелонам. После долгих и бурных пререканий, уже в десятом
часу, делегатам пришлось уехать обратно. Ио уже было достаточно сделано для
разложения отряда: ’’дикие” были осведомлены о действительном положении
дел... Потом они рассказывали, под каким соусом их вели на Петербург; сначала
им объявили, что их переводят севернее Риги для обороны от немцев; после Дна
их уверили, что в Петербурге происходит большевистская резня и надо сейчас же
унять этих изменников и предателей, а для большей убедительности неподалеку
от Дна в эшелон была брошена провокаторская бомба, которая подняла настро-
ение... Но настроение легко спадало от простой информации. За 28 августа, пока
Милюков, Корнилов и Трубецкой уверяли, что в их руках вся реальная сила, эта
реальная сила, в виде изолированного корпуса, уже трещала по всем швам.
Вечером 28-го Корнилову были заграждены уже все пути не только разруше-
нием железных дорог, но и живой силой. Гарнизоны всех близлежащих городов
— Гатчины, Павловска, Царского, Красного, поставленные под ружье, были
развернуты боевым фронтом около железнодорожных линий и шоссейных путей.
Вокруг Петербурга расположились части столичного гарнизона, перемешанные
с рабочей Красной гвардией. Для усиления их Военно-революционный комитет
вызвал некоторые части из Финляндии, и они прибыли моментально. Я сам был
свидетелем их нашествия у Финляндского вокзала и смешался с солдатской
толпой: часть их, как будто бы меньшая, сознательно шла на защиту революции;
часть, с деловым, привычным видом исполняла, не рассуждая и не вникая,
полученный приказ. В меньшинстве были сознательные пролетарии, в большин-
стве корявые, неуклюжие деревенские парни, но меньшинство служило достаточ-
ным цементом для всей армии.
Окрестности Петербурга были превращены в огромный лагерь. Полки объез-
жали комиссары Смольного. А среди них был... селянский министр Чернов,
произносивший речи от имени всего крестьянства и выпустивший с разрешения
крестьянского ЦИК шумное воззвание от своего собственного имени. Воззвание
было выдержано в стиле Керенского по адресу самого автора (”Я ваш министр,
ваш избранник, которому вы верите, говорю вам” и т. д.) и было выдержано
в самых лояльно-рекламных тонах по адресу Временного правительства.
В недрах самого Петербурга шла неустанная, кипучая работа — весь день
и ночь. На окраинах шло вооружение рабочих... Откуда брать оружие? Отов-
сюду, где оно есть. О юридических нормах никто не спрашивал. Совершенно
достаточно было того, что вооружение шло планомерно, под руководством
органов Военно-революционного комитета12. В частности, немало оружия на-
шлось бы на Путиловском заводе, который предоставил его целиком Смольному
для вооружения красногвардейских масс. Официальная власть в главном штабе
около корниловца Савинкова ворчала, фыркала, негодовала, выходила из себя.
Но это не имело значения. Было совсем не до нее... Ни малейших эксцессов
в Петербурге не наблюдалось.
А в общем было совершенно ясно, что, несмотря на наличие Зимнего дворца
среди революционного лагеря, часы Корнилова сочтены.
* * *
Ранним вечером 28-го я ехал в новожизненском автомобиле в Смольный
вместе с издателем этой книги Гржебиным, тогда обслуживавшим финансирова-
ние нашей газеты. Не помню, что именно ему нужно было устроить для ’’Новой
жизни” в смольном правительстве. Но Гржебин был, во всяком случае, расстроен
до крайности. Он ехал прямо из типографии суворинского ’’Нового времени”,
122
где мы печатались и где нас терпели с трудом, грозя ежедневно нарушением
контракта.
Сейчас Гржебин застал суворинскую администрацию в полнейшем торжестве по
случаю нашествия Корнилова и обеспеченных его успехов. А в частности, там
говорили: придет Корнилов, водворит новые порядки, ’’Новая жизнь”, конечно, будет
закрыта, и сохранять с ней контракт уже, конечно, не будет никаких оснований. И без
того сколько времени пришлось на своей груди отогревать змею, проскользнувшую
в их обитель каким-то способом! Это означало, что ’’Новая жизнь” должна оказаться
”на улице”. Другой подходящей типографии нет в Петербурге. Мы должны будем
погибнуть, если даже будущая власть со временем согласится на наше существование.
Гржебин был расстроен до крайности, сидел как на иголках, требовал от меня
сочувствия и разъяснений: как же нам теперь быть?.. Но я ничем не мог отвечать
ему, кроме как веселым смехом.
— Бросьте, забудьте, — говорил я ему. — Вы лучше посмотрите, как
замечательно интересно вокруг! Никаким Корниловым не видеть Петербурга, как
своих ушей. Вашим нововременцам вы бы сказали, что теперь-то революция
и двинута вперед. А в суворинской типографии теперь, пожалуй, будет дейст-
вительно просторнее. Только закрыта будет не ’’Новая жизнь”, а ’’Новое время”.
Отлично! Мы теперь выберем для себя любые машины...
Гржебин, человек из потустороннего мира, мрачно слушал, не веря, тоскуя
и качая головой.
— Вы, конечно, говорите пустяки и невероятные вещи,— проговорил он
наконец.— Но если что-нибудь из того, что вы говорите, случится, то вы
— гениальный человек... Скажите,— прибавил он, помолчав,— что подарить
вам, если это действительно случится?..
Увы! Решительно никакой гениальности не требовалось для того, чтобы
видеть очевидное для всякого наблюдателя из нашего, из смольного мира. Вся
картина событий, взятая в целом, говорила сама за себя...
* * *
Что в ней было на первом плане?
На первом плане было то, что было давно утрачено революцией, чего в ней не
было уже много месяцев к великому ее ущербу. Это был единый демократический
фронт против объединенной буржуазии. В корниловщину — на один только
момент — он был восстановлен. Пропасть между пролетарским авангардом
и мелкобуржуазной демократией была засыпана Корниловым. Меньшевист-
ско-эсеровская армия — какая ни на есть — оторвалась от плутократии и спа-
ялась для борьбы против нее с пролетариатом, бросив где-то в лабиринте Зимнего
дворца своих официальных вождей... Единый демократический фронт был
восстановлен, и этим сказано все. Стало быть, легкая, почти безболезненная
победа обеспечена. А ’’выступление” Корнилова при таких условиях могло
только развязать спутанные силы революции и бросить ее далеко вперед.
День 28 августа был наиболее острым и критическим. К ночи кризис стал
явно рассасываться, хотя напряжение было еще очень велико, главным образом
ввиду неизвестности положения дел в лагере мятежников.
Военно-революционный комитет заседал непрерывно. В Смольном, который
усиленно охранялся всю ночь, сменялись одна за другою толпы военных и штатских
людей. В нескольких комнатах шло вооружение и снаряжение рабочих отрядов,
отправляемых на фронт. Проходили по коридорам вереницы солдат в походном виде
и в полном вооружении под предводительством офицеров. Видимо, многие кадры
— быть может, отборных, охотников, сознательных — формировались непосредст-
венно в Смольном и оттуда выступали в поход... Но вместе с солдатами на фронт
пачками отправлялись агитаторы, которым придавалось никак не меньшее значение.
В эту ночь Военно-революционный комитет предпринял широкие меры поли-
цейского характера. Между прочим, по его ордерам был произведен обыск
в знаменитой петербургской гостинице ’’Астория”. Во время войны она была
специально приспособлена для нужд проходящего высшего офицерства. А в на-
стоящее время тут, конечно, свили себе прочное гнездо контрреволюционные
элементы армии. Во время корниловщины здесь шли совершенно открытые
123
разговоры, гораздо более ’’содержательные”, чем в редакции суворинского ’’Но-
вого времени”... Мне неизвестно, насколько серьезны были результаты произ-
веденного там повального обыска. Арестовано было всего 14 офицеров.
Вообще по городу Военно-революционный комитет арестовал несколько деся-
тков человек. Но все же не было никаких признаков террористической атмос-
феры. Явные и заведомые корниловцы, кадетские лидеры, столичные генералы,
думский комитет и проч, и проч, спокойно оставались на свободе и были далеки
от мысли попасть в те обители, которые до сих пор были наполнены июльскими
большевиками.
Это странно, нелогично и непрактично. Но ведь арестовать ближайших
контрагентов Керенского, арестовать Милюкова или генерала Алексеева означа-
ло бы решительно разорвать с законной властью и объявить против нее мятеж
слева. Тогда пришлось бы арестовать и самого министра-президента. На это
Военно-революционный комитет пойти не мог — уже по одному тому, что это
немедленно поставило бы Ставку на твердую почву... Поэтому Военно-революци-
онный комитет в области внутренней охраны ограничился паллиативами и самы-
ми верхоглядными мероприятиями. Если бы в лагере Корнилова дело обстояло
лучше, они не помогли бы. Но так — сошло.
Большевики, не ставя дела ультимативно, все же энергично требовали освобо-
ждения своих товарищей. Об этом твердили и районы, и центральные люди
в Военно-революционном комитете и в ЦИК. Положение, когда Алексеев шушу-
кается с Керенским, а Троцкий сидит в тюрьме, было совершенно нестерпимо...
Лидеры советского большинства в лице Гоца и Церетели усиленно "хлопотали"
перед Керенским об освобождении большевиков, но успеха не имели. Однако всем
известно, что Керенский был мудр и справедлив. Чтобы смягчить то, что было
нелепостью в глазах ’’звездной палаты”, он приказал в ту же ночь... арестовать
Пуришкевича и с ним двух-трех защитников распутинского мракобесия.
Под утро в коридоре Смольного встречаю Дана. Он настолько в хорошем
настроении, что чуть ли не обращается прямо ко мне:
— На фронт, против Дикой дивизии сейчас снова послали депутацию. В нее
входит Шамиль, внук знаменитого Шамиля13... Это сильное средство. Им не
устоять. Да и вообще уж...
* * *
Наступило утро 29-го. Керенский в покоях Зимнего переживал в это время те
мучительные часы, о которых он вспоминает с благодарностью, переживал,
иногда оставаясь физически одиноким. Рано утром в течение нескольких часов
ему пришлось заняться делом Филоненки. Но этот материал из ’’показаний”
Керенского я предоставляю использовать авторам пошлейших исторических
романов или опереток.
С утра 29-го настроение министра-президента, во всяком случае, сильно
улучшилось. И к тому были самые солидные основания. Кризис стал рассасы-
ваться очень быстро. Приватные занятия Керенского с Филоненкой, очные ставки
придворных, патетические допросы — произносил ли Филоненко ужасные фразы
или не произносил — были прерваны появлением делегации от корниловских
казачьих полков. Казаки пришли с повинной. Они заявили, что были обмануты
Корниловым и посланы им против бунтующих большевиков. Выступления же
против законной власти они не могут и помыслить, готовые грудью защищать ее...
В сущности, исход корниловщины решался этим окончательно. Но события
развивались с каждым часом. Пришли известия, что официальные корниловцы
— генерал Корнилов и Эрдели14 — арестованы со своими штабами15. Затем
сообщили, что Псков, Витебск, Дно находятся в руках войск, верных правитель-
ству. Мятежный генерал Клембовский, только что назначенный преемником
Корнилова, фактически на другой же день оказался не у власти. Днем стало
известно, что Ставка также окружена правительственными войсками. И наконец,
движение на Петербург было окончательно приостановлено; эшелоны же Дикой
дивизии замкнуты плотными кольцами революционных войск.
Ко второй половине дня крах мятежа стал так очевиден, что в Петербурге
одно за другим стали созываться делегатские собрания частей, долженствовав-
124
ших стать опорой Корнилова при его появлении в столице: казаки, юнкерские
училища и прочие выносили резолюции о верности законной власти... К вечеру
было получено сообщение, что отряды, прибывшие с Крымовым в Лугу, от-
правились вместо Петербурга в Нарву; таким образом, последние остатки знаме-
нитой корниловской "реальной силы”рассеялись как дым. Насколько я представ-
ляю себе дело, все выступление генералов и биржевиков было ликвидировано без
выстрела... Между тем газеты того же дня принесли весть, что накануне биржа
ответила на корниловский мятеж дружным повышением ценностей.
Настроение Керенского и его приближенных вполне основательно поднялось
с утра. И тут, на переломе, оказалось хлопот немало. О положении дел надо
было известить всю страну. За подписью Керенского была послана радиотелег-
рамма, которая начиналась словами: ’’Мятежная попытка генерала Корнилова
и собравшейся вокруг него кучки авантюристов остается совершецно обособлен-
ной от всей действующей армии и флота”. И дальше это иллюстрируется
ссылками на поведение главнокомандующих, армий и провинций, сплотившихся
вокруг законной власти. Керенский требует спокойствия и неограниченного
подчинения.
В своем улучшенном и приподнятом настроении министр-президент ныне,
после фактического провала мятежа, решился еще на одну решительную меру: он
издал пять указов об отчислении от должностей ”с преданием суду за мятеж” пяти
генералов — Корнилова, Деникина, Лукомского (начальника штаба Главковер-
ха), Маркова и Кислякова. Вот как действовали Керенский с Савинковым! О, им
поистине пальца в рот не клади... Насчет других генералов-корниловцев указов
почему-то тоже нет. Ну, да ведь это не большевики: мы знаем, что ’’разницу
мотивов” Керенский хорошо видел. Вообще тут комментировать нечего...
Затем был смещен и новый Главковерх, генерал Клембовский. Но насчет
предания его суду я не нахожу в газетах никаких указаний. Нельзя же было
в самом деле сердить Кишкина, который еще мог согласиться спасать Россию,
войдя в директорию...
Однако вот роковой вопрос: как же быть с должностью Верховного главно-
командующего? Это была задача... Конечно, не могло быть кандидата лучше
генерала Алексеева, это ясно. Долгие интимные беседы с ним Керенского и Сави-
нкова демонстрировали тут полный контакт с Кишкиным и Милюковым: если на
предоставлении Алексееву кресла премьера спеться не могли, то видеть его
Главковерхом одинаково желали и официальные и неофициальные корниловцы.
Но ведь опять этот нелепый Смольный! Ведь конфликты с Советом из-за
черносотенного царского генерала уже были не раз, а в мае месяце уже пришлось
устранить Алексеева от должности Главковерха. Как тут назначить его снова?..
А между тем надо решать...
И вот — risum, risum teneatis*, уважаемые читатели. Ибо из песни слова не
выкинешь, а песня получается смешная, а смеяться в драме неприлично. При-
сяжный поверенный Керенский назначил Главковерхом самого себя16...
Конечно, это был способ поставить во главе армии того же Алексеева,
который тут же был назначен начальником штаба. Но, во-первых, какой это был
способ! Во-вторых, был ли это только способ отдать армию в руки Алексеева?
В-третьих, не правда ли, к какой прекрасной цели вел этот способ?
Если бы Керенский умел действовать не в стиле оперетки, то он, разумеется,
мог бы найти на пост Главковерха вполне благонадежного, не одиозного для масс
и компетентного генерала или хотя бы офицера, и фактическое военное руковод-
ство Алексеева получило бы здесь благоприличный, а может быть, и рациональ-
ный вид. Но вряд ли я ошибусь, если скажу, что умысел иной тут был:
подмостки Керенский любил. И надо было не только прикрыть Алексеева, а и...
последовать хорошим примерам перед лицом современников и потомства. Ведь не
столь давний глава правительства и государства, убогий Николай II, также
назначил себя Главковерхом во время одной армейской передряги17...
Советские ’’Известия” комментировали: ’’Решение А. Ф. Керенского взять на
себя командование армией является в настоящий момент, когда необходимо
* Удержитесь ли от смеха (лат.).
125
с корнем вырвать и подавить мятеж, организованный командным составом,
решением, вполне отвечающим интересам революционной демократии. Безуслов-
но, это решение внесет успокоение в ряды солдатских масс, так как явится
гарантией того, что никто из виновников этого мятежа не избежит заслуженной
кары”... Ну и господь с ними, с этими комментариями и с советскими вождями.
Пусть читатель сам, чтобы оценить эту ’’позицию”, вспомнит всю совокупность
обстоятельств.
Но, спрашивается, как же так: взял Керенский, да сам себя назначил. А что
же окружающие, по крайней мере официальные лица? ’’Решение” было принято
по соглашению с наличными министрами, составлявшими ’’кружок” наперсников
министра-президента. Керенский много заседал с ними в этот день. И газеты
писали: директория, формально отвергнутая, фактически осуществилась и ныне
функционирует.
* * *
Генерал-губернатор Савинков в этот день был тоже не без дела. Этот господин
29 августа был занят введением в столице военного положения. Он составлял
приказы такого содержания. В одном воспрещалось органам печати предавать
гласности распоряжения мятежников, а также неофициальные мероприятия
законной власти, затем воспрещались призывы к низвержению и ложные сведе-
ния, сеющие панику. Эти решительные меры, конечно, очень хороши. Но
и опубликованы-то они могли быть только на другой день, когда от корнилов-
щины осталось, можно сказать, одно неприятное воспоминание...
В другом приказе новый громовержец воспрещал всякого рода собрания на
улицах и площадях, а равно и подстрекательство к таким собраниям, причем
виновные и т. д. Это тоже очень хорошо. Очевидно, бунтующие генералы
и биржевики делали попытки собираться на площадях и подстрекали рабочих
собираться вместе с ними. Однако дело-то в том, что писания господина Савин-
кова были в то время никому не только не любопытны, но и не заметны. Никому
ничего он воспретить не мог, и не было в столице ни старого, ни малого, кому бы
пришло в голову его послушать. Никакой тут власти не было.
Другое дело — некоторые отдельные операции, которые генерал-губернатор
мог осуществить при помощи десятка юнкеров. Такие операции в этот день
осуществлялись. А именно, в Москве было закрыто знаменитое ’’Русское слово”18,
вдруг взявшее на себя роль корниловского официоза. В Петербурге же было
закрыто в этот день "Новое время ” и еще один суворинский листок, заменивший
известную нам ’’Маленькую Газету”. Причиной послужила ’’вполне определен-
ная тенденция”, выразившаяся в подробном изложении корниловских документов
и в неподробном изложении — законных. На следующий день суворинские газеты
не вышли. Нежданно-негаданно мое обещание, данное Гржебину, оправдалось.
Кроме того, Савинков продолжал производить аресты среди черносотенных
элементов ’’высшего столичного общества”. Это было не вредно и не полезно, но,
во всяком случае, доступно нашей официальной власти. Из действительных
участников и зачинщиков мятежа корниловец Савинков, конечно, не арестовал
никого...
Зато в тот же день советский орган, армейский комитет 12-й армии, арестовал
где-то близ Луги нашего старого знакомого А. И. Гучкова с некоторыми второ-
степенными друзьями. На следующий день по приказу Керенского Гучков был
освобожден... Не знаю, приглашал ли его премьер в директорию. Но во всяком
случае, в данный момент Керенский мог с полной свободой казнить и миловать
Гучковых — как хотел.
Крах авантюры был уже настолько очевиден, что даже союзные послы,
собравшись на совещание, выразили осуждение Корнилову. А корниловская
’’Речь”, изготовившая с утра передовицу во здравие мятежа, в последний момент
принуждена была снять ее и вышла на другой день с двумя белыми столбцами
под заголовком ’’Петроград, 30 августа”. Эту сенсационную передовицу долго
потом передавали в Смольном из рук в руки — в корректурных оттисках.
’’Мамелюки” возмущались и пропитывались яростью против кадетов. Оппозиция
старалась разъяснить советским обывателям истинное положение дел.
126
Вечером 29-го в Смольном состоялось заседание Петербургского Совета, но
кворума далеко не было, и вышло скорее ’’частное совещание” — человек в 400...
В Смольном обнаружился определенный рост настроения против Керенского
и всего ’’дружественного” Зимнего дворца. Депутаты, явившись из поднятых недр
столицы и выражая их настроение, злобствовали против неофициальных кор-
ниловцев и официальных правителей. Выражались очень резко — независимо от
партийной принадлежности. Говорили прямо об измене Керенского. И любопыт-
но, что это настроение было свойственно не только депутатской массе; оно
разделялось и лидерами, особенно близкими к Военно-революционному комитету
и занятыми вплотную ликвидацией корниловщины. Особенно хорошо я помню
лояльного эсера Филипповского, который усиленно посылал к черту и Керенс-
кого, и коалицию, и все официальные власти, и верноподданную ’’звездную
палату”...
Острейший, смертельный конфликт зрел между ’’законным” правительством
и советским Военно-революционным комитетом. Но раз этот орган был создан
в данной обстановке, для данных целей, он также развивался по своим непрелож-
ным законам. Военно-революционный комитет не мог уступить ни в чем сколь-
ко-нибудь существенном, какие бы экивоки ни выделывала на паркетах высоко-
политическая ’’звездная палата”.
Настроение росло. Министров-социалистов, порхавших между Смольным
и Зимним, встречали нескрываемой иронией и злобой. Но все же среди большин-
ства ЦИК это было только настроение. Новая политическая мысль оформ-
лялась слабо. Только среди правых меньшевиков образовалась небольшая груп-
па во главе с Богдановым, которая демонстрировала свою оппозицию ’’звездной
палате” и громко кричала против коалиции. И кроме того, с Кавказа, от друзей
наших лидеров — Церетели и Чхеидзе, от Гегечкори и /Иордания — в этот день
была получена характерная телеграмма: кавказские единомышленники ’’звезд-
ной палаты” в ней резко протестуют против всяких дальнейших соглашений
с буржуазными элементами.
Петербургский Совет (или ’’частное совещание” его членов) слушал доклады
о положении дел... Входя на председательскую эстраду, я увидел сидящего на
ступеньке, давно не видного на советских горизонтах Войтинского. Мы знаем, что
он уже несколько недель состоял помощником комиссара Северного фронта
и пребывал в действующей армии/У него был необычный боевой вид — кожаная
куртка и еще какие-то доспехи. Кажется, он прилетел с фронта на аэроплане...
Через несколько минут Войтинский очутился на трибупе и сделал доклад
о Корнилове и его роли в последних военных поражениях. Рассказывая о собы-
тиях, недавно прошедших у него перед глазами, Войтинский обвинял Корнилова
почти в прямой измене. Во всяком случае, он нарисовал такую картину патрио-
тического разложения Ставки и командиров, что Совет окончательно разволно-
вался. Настроение Смольной периферии еще повысилось на несколько градусов.
* * *
На другой день, 30-го, с утра начались переговоры по прямому проводу между
Петербургом и Ставкой. Это были уже не политические переговоры о соглаше-
нии. Это были переговоры о капитуляции, о сдаче. Но переговоры велись между
единомышленниками и друзьями, между мятежником Корниловым и новым
начальником штаба Алексеевым. Пусть кто хочет принимает это за переговоры
двух сторон...
Мятежники из Ставки выразили готовность сдаться на каких-то условиях.
Петербург убеждал сдаться без сопротивления и добровольно отдаться в руки
правосудия — без всяких условий. Впрочем, газеты, смотря по направлению,
в различном тоне описывают этот разговор (а в ’’показаниях” Керенского об этом
нет ни слова).
Корниловская ’’Речь” пишет так: ’’Генерал Алексеев вызвал к прямому
проводу бывшего начальника штаба генерала Лукомского и сообщил ему как
о своем назначении на пост начальника штаба, так и о том, что Временное
правительство признало необходимым предать генерала Корнилова и генерала
Лукомского военно-революционному суду за мятеж... По словам одного из
127
виднейших представителей Временного правительства, правительство считает
невозможным входить в обсуждение условий генерала Корнилова и предложит
(?) ему определенно заявить (?), намерен ли он предать себя в руки правосудия
без всяких условий или нет (не правда ли, совсем стиль Церетели?). Генерал
Корнилов будет предан военно-революционному суду с участием присяжных
заседателей. Ввиду того, что генерал Корнилов находился и действовал на
фронте, ему грозит смертная казнь...”
Министр-президент совместно с министром юстиции Зарудным отыскали
в царском уложении статьи, по которым следовало судить Корнилова. Но
читатель, конечно, уже давно заметил: приказа об аресте Корнилова й его
ближайших друзей в Ставке наша ’’законная” власть не давала. Сообщение
’’Речи” свидетельствует, что отношения законной власти и мятежников сохраня-
ли свой эпический характер. Да и как же могло быть иначе, если ликвидация
Ставки была поручена Алексееву ?..
Великолепный генерал-губернатор, знаменитый автор ’’Коня Бледного”19, тем
временем продолжал свою полезную литературную деятельность. В это утро
Савинков строчил новые и новые обязательные постановления. Одно из них
гласило: виновные в ношении неприсвоенной форменной одежды подвергаются
и т. д. Другое: виновные в самочинной реквизиции имущества подвергаются и
т. д. Третье: виновные в скупке у воинских чинов съестных припасов, оружия,
предметов обмундирования и снаряжения подвергаются и т. д. Умел человек
попасть в самый центр! Неужели ему не приведет господь еще править нами?
Но вот что необыкновенно странно. Керенский не мог оценить по достоинству
и этой генерал-губернаторской деятельности. Именно в этот день Савинков снова
подал в отставку, а Керенский ее принял. И на место Савинкова в гене-
рал-губернаторы тут же пожаловал Нальчикского. Великолепно. Удачнее кан-
дидата по всей совокупности обстоятельств не мог бы и в три года выдумать
другой глава правительства и государства.
Но почему же все-таки он расстался с Савинковым? Этого как
следует я не знаю. Дело слишком интимное, и истина о нем, быть
может, не выходила за пределы покоев Александра III. Но газеты
приписывают отставку Савинкова его ревности к новым людям. Дело
в том, что в этот день Керенский пожаловал высоким чином не
одного Пальчинского. Став Верховным главнокомандующим, Керенский
сложил с себя звания военного и морского министров. Но Савинкова,
управляющего министерством, он обошел тем постом, который прочил
для него Корнилов в своем кабинете.
На пост военного министра глава правительства назначил немного известного
нам командующего Московским округом полковника Верховского, с произ-
водством его в генералы. Это был не особенно глубокомысленный, но весьма
экспансивный и еще молодой человек, в общем не без способностей, но
без широкого опыта, честный, несколько играющий своей ’’независимостью”
и не знающий чувства меры. В корниловщину Ставка, конечно, очень ну-
ждалась в нем, и Корнилов поспешил снестись с ним относительно ’’под-
чинения” Московского округа, но Верховский дал Корнилову резкий и де-
монстративный отпор, держась и далее по отношению к мятежникам очень
агрессивно... Кто знает, может быть, это и прельстило Керенского в день
30 августа?
Морское министерство ныне было выделено. И его главой Керенский
пожаловал не кого другого, как адмирала Вердеревского, того самого,
который ’’преступно” передал матросскому Центральному комитету про-
вокаторскую телеграмму о потоплении неблагонадежных кораблей в июльские
дни. С тех пор Вердеревский находился под судом и чуть ли не
содержался до сих пор под стражей. Но тут Керенский распорядился
дело о нем прекратить, а его пожаловал в министры. Хочу казню,
хочу милую. Вы, советские и кадетские, ну-ка поспорьте!.. Впрочем,
на этот раз игривая прихоть премьера действительно привела к удачному
кандидату. Адмирал был действительно честным, умным и серьезным
демократом.
128
А затем Керенский, уже в качестве Главковерха, учинил послекорниловскую
чехарду на длинном ряде военных постов, крупнейших и не столь крупных. Что
за люди были пожалованы милостью, я не знаю. Именами их пестрят газеты, но
они едва ли заслуживают упоминания. В частности, новым главой Петербургс-
кого округа был назначен некий чиновный генерал Теплое.
Вместе с тем целый день Зимний дворец был снова и снова поглощен
министерскими ’’комбинациями”. Их изыскивал не только Керенский, но и лиде-
ры всех правящих буржуазных партий, которые вились и кружились над
Зимним дворцом, как над лакомой добычей. Ибо дело обстояло таким образом.
Благоприятный перелом революции, полный реванш за июльские дни и,
в частности, усиление большевизма в результате корниловщины были очевидны
не только для меня, Луначарского и Церетели. Теперь, после краха авантюры,
это стало очевидным и для Керенского, и для Милюкова, и для всей реакции.
Теперь эта ’’опасность” стала в порядок дня перед лицом объединенной плуток-
ратии.
Газеты, пока Корнилов был еще у ворот, уже пугали большевиками, снова
захватившими улицы, призывающими к борьбе, вооружающими рабочих. ”На
улицах,— с ужасом оповещала ’’Речь”,— уже появились толпы вооруженных
рабочих, путающие мирных обывателей. В Совете большевики энергично требу-
ют освобождения своих арестованных товарищей. В связи со всеми этими
фактами все выражают глубокую уверенность, что, как только выступление
генерала Корнилова будет окончательно ликвидировано, большевики, на кото-
рых большинство Совета опять уже перестало смотреть как на предателей
революции, употребят всю свою энергию для того, чтобы заставить Совет
вступить на путь осуществления, хотя бы частичного, большевистской програм-
мы”.
В довольно наивных терминах общая конъюнктура обрисована не так уж
плохо. Но какие же выводы? Выводы ясны. Надо спешно строить плотины,
подпорки, баррикады. Надо в экстренном порядке закреплять позиции, занятые
после ’’июля”, занятые на московском совещании, до корниловщины. Как это
сделать? Впоследствии детали выяснятся, а пока необходимо во что бы то ни
стало сохранить максимум власти в руках послеиюльских, то есть корниловских
элементов. И кадеты во главе биржевиков, торгово-промышленников и генералов
вцепились в развалины правительства, требуя власти. Они кричали, что не
откажутся от этой великой жертвы отечеству, и предъявили условия: 1) пригла-
сить представителей армии в кабинет на военные посты, то есть привлечь
к политической власти генералов; 2) пригласить (кроме них, кадетов, еще)
представителей торгово-промышленного класса; 3) подавлять корниловщину без
нарушения единства в армии, то есть без репрессий по отношению к контр-
революционному генералитету... Все это было очень последовательно и уместно.
Со своей стороны Керенский был, разумеется, расположен к кадетам всей
душой. Словоохотливый Некрасов, дававший репортерам ежедневно колоссаль-
ные интервью, сообщал ЗО-го, что Авксентьев удаляется на место Чернова, а для
уврачевания внутренних дел назначается доктор Кишкин, бог весть почему
ставший любимым кадетским героем Керенского в эти дни. Некрасов же сообщал,
что новый кабинет ”не будет коалиционным”, ибо не явится продуктом соглаше-
ния партий; но он, конечно, будет независимым и не сдвинется ни вправо, ни
влево... Словом, Керенский по-прежнему держал в своей слабой голове твердый
курс на буржуазную диктатуру — с участием промежуточных элементов на пиру
биржевиков.
Вопрос был в том, как отвечал на это Смольный, взявший на себя в револю-
ционном порядке подавление корниловщины и являвший ныне картину вос-
становленного единого демократического фронта?.. Вечером 30-го в большом зале
Смольного опять собрался ЦИК. Дан докладывал о деятельности Военно-рево-
люционного комитета, подчеркивая, что Временное правительство неудержимо
тяготеет к компромиссу с Корниловым и на него приходится сильно давить; но,
конечно, старания увенчиваются полным успехом. Дальше выступил министр
Скобелев с рекламой Зимнего дворца и с требованием дальнейшей коалиции,
которая "оправдала себя в последних событиях"... Этот обладатель горячего сердца
Н. Н. Суханов. Т. 3
129
и холодного рассудка был готов прикрыть своей мощной фигурой и весь Зим-
ний дворец, и его компромиссы.
На таком фоне благоприятно выделился даже сменивший Скобелева Авксен-
тьев, который резко напал на Корнилова, подчеркивая военное значение его
измены. Мало того, Авксентьев оказался настолько ’’проницательным”, что
протянул нить от Ставки к московскому совещанию, а от него далее и к кадетской
партии. И он требовал коалиции, но без кадетов. При этом он выражал точку
зрения эсеровского Центрального Комитета. Стало быть, если у правых мень-
шевиков ныне объявилась фракция, требующая разрыва с коалицией и создания
чисто демократической власти, то советские правящие эсеры стали требовать
коалиции, но без единственной партии, представляющей организованную бур-
жуазию... Мы запомним это, но не станем пока останавливаться на политическом
смысле этого факта, то есть точнее — на отсутствии политического смысла
у ’’самой большой российской партии”.
Но так или иначе, идейка коалиции после корниловщины в Совете затрещала.
Ее идеолог, ее певец, ее раб оказался снова в затруднительном положении,
которое он, впрочем, предусматривал с момента выступления Корнилова. И он,
Церетели, пошел в обход. Его речь на этом заседании была переполнена комп-
лиментами энергии и разуму советской демократии, составившей единый фронт,
о который разбилась контрреволюция. ”В этот страшный час революционная
демократия оказалась ядром, вокруг которого сплотились все живые силы стра-
ны” (?!) И длинная вереница пустопорожних фраз увенчалась несмелым, но
определенным выводом: ’’Когда тов. Скобелев сказал нам, что оправдался при-
нцип коалиционного правительства, то мы все почувствовали внутреннюю право-
ту этих слов. Вокруг нас сплотились все еще не организованные, но сознательные
силы страны”... Конечно, элементы, явно замешанные в мятеже, должны быть
’’отметены” от власти. Но идея должна быть сохранена. А в качестве гарантии
великолепный вождь мещанства настаивал ныне на революционнейшей мере: на
роспуске Государственной думы!
Тем дело пока и кончилось. Заседание было закрыто, не дав ничего нового.
У депутатской массы было настроение, но не было ни смелости, ни идеологии,
и от лидеров она оторваться при таких условиях не могла. Смольный, завершив
для Керенского ликвидацию корниловщины, по-прежнему продолжал свою ли-
нию фактического и формального развязывания рук министру-президенту.
* * *
Плутократия спешно закрепляла позиции для новых нападений. Промежу-
точный ЦИК изменял и предавал. Но основные и важнейшие процессы на почве
корниловщины происходили в массах. Массы снова всколыхнулись в эти дни до
самых недр. Провинция, как и столица, стала на ноги. Инициатива и руководство
немедленно перешли к левым, оппозиционным советским партиям. Но к этому
времени немало провинциальных Советов уже имело левое большинство, руково-
димое большевиками. Во многих городах возникали местные военно-революцион-
ные комитеты. Движение провинции было огромно. В ЦИК получались со всех
концов сотни телеграмм о мобилизации местных демократических сил — с требо-
ваниями беспощадной ликвидации корниловщины и решительного отпора колеб-
лющемуся Зимнему дворцу. Страницы ’’Известий” заполнялись этими телеграм-
мами, но далеко не поглощали всей их массы.
Но, разумеется, особенно глубоко движение захватило столицу. Рабочие
районы поголовно митинговали, организовывались, вооружались. И гегемония
снова перешла всецело в руки большевиков... Однако тюрьмы были по-прежнему
заполнены их партийными товарищами, среди которых сидел и Троцкий. И мас-
сы озлоблялись, и движение заострялось против официальных правителей,
которые на глазах у всех снова заключали союз с мятежниками и держали
в тюрьме представителей пролетарского авангарда, спасавшего революцию.
Военно-революционный комитет, со своей стороны, негодовал и требовал
немедленного освобождения политических, но не решался на радикальные меры
— на самостоятельное открытие тюрем: это значило бы окончательно ликвидиро-
вать ’’законную власть” и учинить переворот слева.
130
Вместо того по настояниям Военно-революционного комитета ’’звездная пала-
та” делала несколько раз почтительные представления Керенскому. ’’Звездную
палату” водили за нос, обещая и снова обещая. Об этих обещаниях доводилось до
сведения всего Смольного. Но надежды были напрасны: никого не освобождали.
Ведь мы уловляли Кишкина...
Возбуждение же масс на этой почве было так сильно, что Военно-революци-
онный комитет был вынужден издать по этому поводу специальное обращение
к рабочим: все меры-де принимаются, воздерживайтесь от самочинных действий,
ибо Корнилов еще у ворот. Призыв ЦИК, конечно, не имел бы никакого успеха.
Военно-революционного комитета массы послушались, и самочинных выступле-
ний не было... Но столица снова кипела.
* * *
В это время в ее окрестностях бродили разрозненные отряды армии
Корнилова, но они были уже не опасны — эти обрывки тучи грозовой.
Разрозненные, запутавшиеся в собственном положении, покидаемые колеб-
лющимся начальством, они спешили направо и налево демонстрировать свою
лояльность и перемешаться с воинскими частями, высланными против них.
В этот вечер, ЗО-го, по всему фронту вокруг столицы усиленно происходило
братание.
Но, спрашивается, что же происходило с главноначальствующим над кор-
ниловским войском? Что делал теперь генерал Крымов, которого мы оставили
в Луге, или что делалось с ним?.. Не знаю, в этот день или накануне глава
правительства и государства в непрестанных своих заботах о мирной ликвидации
кризиса послал к Крымову в Лугу некоего ’’офицера, который когда-то у него
служил, для того чтобы он разъяснил ему обстановку”20. Понимал ее Крымов до
того или не понимал, но во всяком случае он давно знал то, что знала и его
армия: что идет он не против большевиков, а поднимает перед лицом внешнего
врага мятеж действующей армии против ’’законной власти”. Мало того: если его
армия была ’’обманута” перед походом, то Крымов действовал с открытыми
глазами еще в Ставке. Правда, его исходным пунктом был ’’максимум легаль-
ности”. Однако перед заключительным актом переворота, каков бы он ни был,
Крымов как будто бы не должен был остановиться ни в каком случае — если
только позволит соотношение .реальных сил... Но вот легальность срывается,
и мятеж разоблачается на первых его стадиях. Связь же со Ставкой прерывается,
и начальник войск, действующих против революции, предоставляется самому
себе. Понимает ли он ныне обстановку и умеет ли сделать надлежащие выводы?
Накануне, утром 29-го, когда перелом определился, но дело еще не было
бесповоротно проиграно, Крымов показал, что он обстановки не понимает. Утром
29-го он издал в Луге приказ по своей армии за № 128. В этом приказе видна одна
только растерянность: тут и волки не сыты, и овцы не целы... Крымов не
находит ничего лучшего, как опубликовать в этом приказе заявления обеих
сторон: Керенского — о мятеже и Корнилова — о провокации. Затем, ссылаясь
на авторитет Главковерха Клембовского, объявляет ’’для руководства” (!), что
Корнилов по постановлению казаков несменяем^ а все командующие фронтами
ему подчиняются. И наконец, Крымов оповещает о начавшихся в Петербурге
бунтах, угрожающих голодом столице... Больше ничего. Спасти положение при
такой ’’позиции” было невозможно.
Итак, посланный Керенским офицер должен был разъяснить Крымову об-
становку. Его ’’миссия” удалась. 30-го числа Крымов вместе с офицером объявил-
ся в Петербурге21... Вы, конечно, понимаете дело так, что этот офицер арестовал
и привез под конвоем главного технического руководителя мятежа и фактичес-
кого открывателя фронта? Нет, вы не понимаете обстановки: ведь это не был
командующий большевистскими повстанческими войсками... Генерал Крымов
просто приехал в столицу и немедленно направился во дворец.
Далее следует сцена, подробно воспроизведенная Керенским. Ее целиком
должны использовать авторы будущих исторических мелодрам для невзыска-
тельной публики. Дело было так: ’’Когда мне было доложено, что явился генерал
Крымов, я вышел к нему, просил его войти в кабинет, и здесь у нас был разговор.
131
Вначале генерал Крымов говорил, что они шли отнюдь не для каких-либо
особых целей, что они были направлены сюда в распоряжение Временного
правительства, что никто никогда не думал идти против правительства, что как
только выяснилась вся обстановка, то все недоразумение разъяснилось, и он
остановил дальнейшее продвижение. Потом он добавил, что имеет с собою по
этому поводу приказ. Сначала этот приказ он не показал мне, но... видимо, у него
было некоторое колебание, и наконец он отдал мне этот (известный нам) приказ
такого яркого и определенного содержания... Я прочел приказ. Я знал Крымова
и относился к нему с большим уважением... Я встал и медленно стал подходить
к нему. Он тоже встал. Он видел, что на меня приказ произвел особенное
впечатление. Он подошел сюда, к этому столу (показывает Керенский следствен-
ной комиссии), я приблизился к нему вплотную и тихо сказал: ”Да, я вижу,
генерал, вы действительно очень умный человек. Благодарю вас”. Крымов
увидел, что для меня уже ясна его роль в этом деле”. — ’’Сейчас же я вас вызвал,
— продолжает Керенский, обращаясь к председателю следственной комиссии, —
и передал вам”, то есть что передал? Крымова? Нет, председатель следственной
комиссии тут же подчеркивает, что передал приказ.
Дальше Керенский стал допрашивать мятежного генерала, а генерал стал
давать поневоле сбивчивые показания. ’’Тогда я (Керенский) расстался с ним, то
есть отпустил его, не подав ему руки... Пусть никто не думает, что я перестал
уважать его, отказывая ему в рукопожатии. О, совсем нет!” После нескольких
иллюстраций мужества и благородства Крымова министр-президент продолжает:
’’Все это так ярко характеризует честную, мужественную и сильную сущность
этого человека. Но я был официальнейшим лицом в официальной обстановке,
среди официальных лиц: передо мной, министром-председателем и военным
министром, стоял генерал, государственный преступник, и я не мог, тз имел
права поступить иначе”.
Вы теперь, конечно, поняли, читатель, почему Керенский не мог, не имел
права подать Крымову руку? Ну вот... Вы, читатель, теперь, наверное, совсем
хорошо поняли, что такое *был у нас Керенский? После корниловской эпопеи тут,
кажется, все стало ясно как стеклышко.
Крымов ушел из дворца, ушел невозбранно. Никому из официальных людей
в этом официальном месте не пришло в голову, что государственного преступ-
ника, согласно июльским прецедентам, пожалуй, следовало бы задержать. По
меньшей мере, его надлежало допросить в официальном порядке... Но не успели.
Через час или два по выходе из покоев Керенского генерал Крымов застрелился.
Не станем больше трогать его праха.
* * *
Корнилов и его соратники в Ставке все еще не были арестованы. С ними и на
следующий день продолжались переговоры о том, не желают ли они арестовать-
ся? Генерал Алексеев лично собирался понемногу в Ставку — очевидно, в целях
окончательного ’’урегулирования” этого дела, а больше для принятия дел от
своих доблестных предшественников...
Это была кричащая демонстрация против организованной демократии— быть
может, несознательная, но тем не менее наглая. Видя ее, вышел из терпения даже
генерал Верховский, уже назначенный военным министром. Он требует у Керенс-
кого разрешения снарядить в Ставку военную экспедицию, ч!обы окончательно
ликвидировать гнездо заговорщиков. И в то же время он телеграфирует началь-
нику штаба Алексееву: ’’Сегодня выезжаю в Ставку с крупным вооруженным
отрядом для того, чтобы покончить с тем издевательством над здравым смыслом,
которое до сих пор имеет место. Корнилов и другие должны быть немедленно
арестованы — это является целью моей поездки, которую считаю совершенно
необходимой”... Министр-президент сообщает, что ’’только с громадным напряже-
нием, пуская в ход все свое влияние и настойчивость, ему удалось предотвратить
возможное осложнение в Ставке”... Да, это вам не^ача Дурново! Если мятежники
и преступники, не желающие быть арестованными, состоят в генеральских
чинах, то тут надо употребить все влияние и настойчивость, чтобы не идти
дальше переговоров. И пока не шли.
132
А между тем в это время в Петербурге уже было известно, что Корнилов,
фактически ликвидированный, имеет подражателей и продолжателей. Кор-
ниловщина перекинулась за тысячу верст, с северо-запада на юго-восток
России. Явление начало обнаруживать признаки раковой опухоли и нуждалось
в немедленной хирургической операции... Дело в том, что известный нам
казачий атаман Каледин стал мобилизовать свои казачьи войска для
поддержки и выручки Корнилова. Он сделал своей базой некоторые
территории области Войска Донского и там концентрировал все верные
реакционные войска. Туда, к Каледину, уже направлялись эшелоны
и с фронта.
В общем, предприятие это было совсем не страшное. Начатое самостоятельно,
оно было бы гораздо менее опасно, чем поход Корнилова. Теперь же, после
провала корниловского заговора, это было совершенно наивное искушение,
с негодными средствами. Время юго-восточной казачьей Вандеи22 еще далеко не
приспело...
Известие о ’’выступлении” Каледина распространилось еще накануне. Како-
ва бы ни была степень его опасности, но ликвидировать его было необходимо
в самом экстренном порядке. Уже одного того факта, что на юго-восток двигались
эшелоны с фронта, казалось бы, было достаточно для ’’решительных мер”
нашей верховной власти...
Однако о каких бы то ни было мерах ничего не было слышно. В газетах также
я не нахожу никаких следов деятельности Керенского и его товарищей по
отношению к попытке Каледина. И только тот же Верховский, еще не покину-
вший своего Московского военного округа, публично грозил казачьему атаману
уничтожить все его эшелоны, идущие с фронта через его территорию.
* * *
Главе правительства и государства было в этот день совсем не до Каледина.
Проводив Алексеева в Ставку, Керенский с особой лихорадочной энергией
занялся переброской портфелей. И к вечеру 31-го числа Некрасов уже объявил
журналистам, что новое правительство готово. Журналисты получили даже
и список министров. Сам Некрасов почему-то из кабинета ушел, но ему подобные
получили портфели. Из новых Керенский пожаловал министрами возлюблен-
ного Кишкина, затем известного нам москвича Малянтовича (юстиции), некоего
эсера Архангельского (просвещения)23 и трудовика Ливеровского (сообщения)24.
Остальные нам известны. Из них многие, для блага отечества, обменялись своими
портфелями. Всего оказалось в кабинете: три эсера, четыре меньшевика (со-
бственно настоящий — один Скобелев), четыре кадета, два ’’радикал-демократа”
и проч. ...Вот это называется энергия, государственная мудрость, уменье найтись
в трудных обстоятельствах. В один день такое дело сделать!..
Ну а ЦИК? ЦИК снова собирался и продолжал вчерашние словопрения. На
это раз там выступали ораторы оппозиции. Очень умно и тактично говорил
Каменев. Он указывал, что единственная законная коалиция — коалиция советс-
ких партий, коалиция красных кронштадтцев, рабочих и крестьян, создавшаяся
в дни корниловщины, только что спасла революцию и оправдала себя. Но ее
хотят разорвать. Вместо этой коалиции хотят создать другую — коалицию с той
самой буржуазией, которая питала корниловский мятеж. Сейчас отвергают каде-
тов. Но это единственная партия организованной буржуазии. Другие, наскоро
сколоченные группы не лучше, а хуже. Если быть логичным, то надо соглашать-
ся на кадетов. Но это заведомые мятежники и корниловцы. Совету сейчас надо
делать выбор. Либо с революцией и пролетариатом, либо против них, с буржу-
азией и контрреволюцией.
Вероятно, я не ошибусь, если скажу, что большинство ’’мамелюков” слушало
и сочувствовало, но не смело содействовать: во фракциях, которые в этот день
заседали с утра, происходили ожесточенные битвы. Брожение среди правых
советских элементов было огромно. Но лидеры путали июльскими большевиками
и не давали оформиться настроениям. В результате сходились на беспринципном
компромиссе, подсунутом эсеровскими обывателями: коалиция без кадетов каза-
лась рациональным и достойным выходом.
133
Каменев после речи огласил резолюцию, которая, если я не ошибаюсь, была
циркулярно предложена большевистским ЦК для внесения в столичные и прови-
нциальные Советы. Эта резолюция имела свою историю, и нам надо познакомить-
ся с нею поближе. Впрочем, ничего нового и оригинального она собой не
представляет. ’’Перед лицом контрреволюционного мятежа генерала Корнилова,
— говорится в ней, — подготовленного и поддержанного партиями, представи-
тели которых входят в состав Временного правительства (во главе с партией
кадетов), ЦИК считает долгом провозгласить, что отныне должны быть решите-
льно прекращены всякие колебания в деле организации власти. Не только
должны быть отстранены представители к.-д. партии, открыто замешанной
в мятеже, и представители цензовых элементов вообще, но должна быть отверг-
нута в корне та политика соглашательства и безответственности, которая создала
самую возможность превратить верховное командование и аппарат государствен-
ной власти в очаг и орудие заговора против революции. Нетерпимы далее ни
исключительные полномочия Временного правительства, ни его безответствен-
ность. Единственный выход — в создании власти из представителей революцион-
ного пролетариата и крестьянства”. Программа этой власти нам в общем уже
известна: декретирование демократической республики, роспуск Государствен-
ной думы и Государственного совета, немедленный созыв Учредительного собра-
ния, отмена частной собственности на помещичью землю — с передачей ее
в заведование земельных комитетов, рабочий контроль над производством и рас-
пределением, национализация важнейших отраслей промышленности, беспощад-
ное обложение капиталов и прибылей, прекращение всяких репрессий против
рабочих организаций, немедленное предложение мира и т. д.
От имени нашей группы, меньшевиков-интернационалистов, в этом заседании
ЦИК выступал Лапинский, известный деятель ППС25 и неразлучный спутник
Мартова. Он также огласил резолюцию, но я совершенно не помню, кем, где
и когда она составлялась. Во всяком случае, я, по-видимому, не принимал в этом
никакого участия. Иначе бы я помнил то неизбежное столкновение с Мартовым,
которое я испытал бы при ее обсуждении. Резолюция была совершенно неудов-
летворительна. Предпосылки были правильны, но выводы дряблы и двусмыс-
ленны. Резолюция требует, то есть не требует, а ’’полагает, что при создавшихся
условиях только власть, непосредственно опирающаяся на революционные демо-
кратические классы и их органы и ответственная перед ними, способна завоевать
себе доверие широких народных масс” и т. д.; правительственная же коалиция
’’совершенно дискредитировала себя перед народом в роли посредника между
революцией и контрреволюцией” (?!), и резолюция ’’отвергает возможность
участия в министерстве представителей партии кадетов, этих истинных полити-
ческих вдохновителей и руководителей корниловского мятежа”...
Вся эта вреднейшая и возмутительная размазня решительно никуда не годи-
лась. Да, в сущности, она и не соответствовала речам Мартова в этот период.
К сожалению, я лично запустил дела нашей фракции и не могу объяснить
происхождение этого печального документа. Но все же полагаю, что он явился
продуктом не столько поправения, сколько разложения нашей группы, дейст-
вующей в ЦИК, — в полном соответствии с разложением всего верховного
советского органа, взятого в целом.
Его заседание 31 августа, как и предыдущие, кончилось ничем. Даже никакая
резолюция принята не была. Часов около восьми вечера немногочисленные
депутаты, выслушав речи оппозиции, мирно разошлись кто куда... Во-первых,
говорили, что большой зал Смольного нужен для заседаний Петербургского
Совета, который уже начал собираться. Во-вторых, кроме этой важной причины
была другая: лидеры были заняты в своих партийных центральных комитетах,
решая там окончательно вопрос о власти.
* * *
К ночи они его решили. Часов в 11 в тот же день по поручению эсеровского
ЦК в Зимний дворец прискакали Гоц и Зензинов и заявили Керенскому, что
эсеры не войдут в правительство, если туда будут приглашены кадеты... Что
касается меньшевиков, то они, быть может, были более смелы и логичны,
134
а может быть, их доблестный лидер затащил их направо несколько
дальше; насчет кадетов они были не столь категоричны, но все же
более или менее тащились за эсерами, поддерживая их. При этом они
усиленно кивали на будущее демократическое совещание, которое-де все
рассудит.
Но как же сам премьер Керенский? Разве эсеры мыслили министерство
без него? Или они решили поставить этого своего члена в твердые
рамки, лишая его полномочий образовать любое министерство?.. О нет,
так далеко, конечно, не шли эсеры. Они заявили только то, что заявили:
что сами они (то есть их лидеры) не войдут в правительство, если
там будут кадеты. А для Керенского была сделана специальная оговорка:
ЦК не запрещает отдельным членам партии за свой страх и риск
входить в правительство. Если же Керенский пригласит кадетов, то
он будет считаться действующим не от имени партии и не может требовать
ее поддержки.
Для министра-президента это был во всяком случае некоторый сюрприз. Ведь
новый коалиционный кабинет был уже готов и даже прорекламирован. Там были
и эсеры и кадеты... Керенский стал тянуть и упираться. Во-первых, он слишком
связан с Кишкиным, который ’’даже голосовал за эсеровскую резолюцию о кор-
ниловщине”. А во-вторых, если так, то он вообще ни за что не ручается и ставит
вопрос о своем дальнейшем пребывании у власти... Пререкания пока что не
привели ни к чему. Только что составленный кабинет пришлось отменить, чтобы
назавтра приступить к делу снова.
* * *
Впрочем, Керенский и назначенная им администрация среди этих важнейших
дел по жонглированию портфелями отнюдь не забывали и органической работы
на благо отечества. К вечеру в Смольном я узнал, что генерал-губернатор
Пальчинский приказал закрыть две столичных газеты. Одна из них была
’’Рабочий”26, а другая ’’Новая жизнь”. Первая была центральным органом
крупнейшей пролетарской партии. Вторая была беспартийным независимым
органом, проводившим последовательную политику интернационализма и клас-
совой борьбы пролетариата. Их прикрыли в момент обороны революции от
нападающих царских генералов и биржевиков, в момент сплочения и солидар-
ности всей советской демократии.
Никакого формального повода, никакой видимой причины не было для
прикрытия газет. Это был просто реванш за ’’Новое время”. Это была такая
звонкая и наглая пощечина, которая заставила ахнуть далекие от пролетариата
и совершенно незаинтересованные слои. Пощечина, во-первых, всему российс-
кому рабочему классу, ставшему, как один человек, на защиту революции
и самого Керенского. Пощечина, во-вторых, всей свободной, независимой печати,
ополчившейся прямо и честно против корниловщины, официальной и закулис-
ной, прямой и косвенной... На другой день даже ’’Известия” назвали этот
правительственный акт, черным по белому, гнусной провокацией. При этом
вскоре выяснилось, что г. Пальчинский был скорее исполнителем предначерта-
ний, данных министром-президентом. Очень хорошо!
Я узнал эту новость в Смольном, во время вечернего заседания Петербургс-
кого Совета, куда явились встревоженные Авилов и Гржебин. Надо было
что-нибудь предпринять. Но было поздно, и выпуск завтрашнего номера был
сомнителен. Практического значения приказу ’’верховной власти” мы, конечно,
не придавали. Но надо было решить, как действовать с формальной стороны.
Большевистский ’’Рабочий” поступил очень просто. Он игнорировал приказ
и выпустил очередной номер, захватив на всякий случай небольшой вооружен-
ный отряд для охраны своей типографии. Не такие были сейчас условия, чтобы
гг. Пальчинский и Керенский, бывшие официальной властью, могли фактически
применять полицейскую силу против рабочих...
У нас же в ’’Новой жизни” возникли разногласия: действовать ли в явно
революционном порядке или соблюдать какой-то минимум ’’лояльности”. Дело
в том, что из редакции в этот момент были в Петербурге только Авилов и я.
135
Горький же, наиболее ответственное лицо, находился в Крыму, и снестись с ним
тут же было нельзя. Это обстоятельство останавливало нас. И кроме того,
типография ’’Нового времени” чинила всяческие препятствия к выпуску закры-
той газеты. Словом, в тот же вечер мы мобилизоваться не успели, и на следу-
ющий день наша газета не появилась.
* * *
На следующий день, 1 сентября, я с утра отправился в Смольный — главным
образом по делам ’’Новой жизни”. На лестнице встретил Карахана, который
приветствовал меня: ”А, один из лучших представителей мелкобуржуазной
демократии!” Я вытаращил глаза, но Карахан, смеясь, проследовал дальше. То
же самое произошло при встрече еще и еще с кем-то... Наверху дело разъяс-
нилось: мне сунули в руки номер ’’Рабочего” с большим, посвященным мне
фельетоном Ленина, где в первых строках он рекомендует меня в качестве одного
из лучших представителей мелкобуржуазной демократии. Мои новожизненские
статьи дали Ленину в его подполье повод для высоких теоретических постро-
ений. Фельетон, озаглавленный (по моему адресу) ’’Корень зла”, тогда не пока-
зался мне особенно интересным27. Но сейчас, напротив, он кажется мне в высокой
степени поучительным, и, может быть, впоследствии я еще вернусь к этим
рассуждениям великого революционера.
Помню, тут же меня подхватил под руку вечно колеблющийся, ветреный
и легковесный меньшевик Элиава28, член Военно-революционного комитета; он
потащил меня в конец коридора, в крайнюю комнату налево, напротив кабинета
президиума. Там происходило какое-то немноголюдное, беспорядочное заседание.
Оказалось, что это особая комиссия при Военно-революционном комитете — наш
доморощенный ’’комитет всеобщей безопасности”, выполняющий полицейские
функции. Почему-то на меня набросились с вопросами, кого именно сейчас еще
следует арестовать, кто представляет собой, по моему мнению, опасность в каче-
стве продолжателей и пособников Корнилова? Дело шло, главным образом,
о штатских людях, о лидерах буржуазии...
Но ведь нового заговора-то сейчас не было. Индивидуальные аресты сейчас
были ни к чему. Поля для деятельности комитета всеобщей безопасности
теперь, собственно, также не было. Оно могло бы открыться при иной полити-
ческой конъюнктуре, при иных целях демократии, при ликвидации Керенского
и создании революционной власти. Это не ставил сейчас на очередь ни
Смольный в его целом, ни поднявшийся, руководимый большевиками, столич-
ный пролетариат... В ответ на обращенные ко мне вопросы я только отмахивал-
ся и смеялся.
В малой зале, где обыкновенно заседало бюро, я увидел министра внутренних
дел Авксентьева и хотел расспросить его насчет ’’Новой жизни”. Около него
стояла группа людей и допрашивала его о делах в Зимнем.
— Ну, а что же вы скажете об измене Керенского? — наивно спросил вдруг
кто-то из левых рабочих.
Авксентьев помолчал в полном недоумении.
— Об измене?.. Не понимаю. О какой измене тут может быть речь!..
Авксентьев из Зимнего дворца действительно не понимал того, что было
общепризнанной истиной на рабочих окраинах столицы.
По поводу ’’Новой жизни” министр внутренних дел находился также в пол-
ном недоумении. Он не только не принимал участия в ее прикрытии, но и ни
о чем не осведомлен, и не в состоянии ничем помочь. Если я хочу разъяснить дело
и чего-нибудь добиться, то мне следует поговорить с ’’генерал-губернатором”
Пальчинским... Это, собственно, я знал и сам. К этому меня понуждали и в редак-
ции. Но я не решался на этот визит. Ехать разговаривать с двусмысленным
parvenu* из полукорниловского штаба, бессильным и бутафорским, но нагло
играющим в верховную власть, — ехать и разговаривать мне, члену ЦИК, и т. д.
— это решительно не мирилось с моим достоинством и самосознанием. Я ук-
лонялся и отнекивался, насколько было возможно. Но на меня давили,
* Выскочка (франц.).
136
и я все-таки поехал из Смольного в Главный штаб, где имел пребывание так
называемый генерал-губернатор.
Мы ехали в автомобиле вместе с Филипповским, председателем Воен-
но-революционного комитета. И я имел лишний случай убедиться, какой резкий
перелом произвела корниловщина в головах ’’лояльных элементов”.
— Вы едете в штаб, — говорил мне Филипповский, — вы увидите, какая там
гнусность и наглость. Из вашего разговора с Пальчинским ничего не выйдет... Да
вы чего колеблетесь? Ведь вышел же ’’Рабочий”. Возьмите себе 30 человек
матросов-кронштадтцев и выпускайте завтра. Пойдут с полной готовностью...
Анархия? Непоследовательность?.. Э-э, плюньте! Теперь не до того...
В штабе меня немедленно охватила атмосфера самой наглой контрреволюции.
Сначала я прошел в комнату нашей советской делегации, где пребывали на
дежурстве двое-трое наших смольных военных людей. Это были люди из боль-
шинства, мои противники. И они удивили меня дружеским приемом, который
объяснялся именно тем, что здесь, на территории Зимнего, они чувствовали себя
в глубоко враждебной атмосфере. Здесь эти люди, разбивавшие себе лоб на
’’поддержке и доверии” ’’неограниченной” коалиции, решительно отбрасывались
к единому смольному демократическому фронту.
Эти люди ’’дежурили” в штабе, но они, собственно, ничего не делали — толь-
ко томились и злобствовали в своем бессилии. Здесь, на территории верховной
законной власти, их игнорировали и даже третировали так же, как на всей
территории России игнорировали и третировали бутафорскую верховную
власть...
Зачем я приехал? По делу ’’Новой жизни”? Дежурные скептически ус-
мехались. Они ничего сделать не могут, кроме как показать, в каких покоях
пребывает ’’генерал-губернатор”. Но мне, собственно, и не нужно большего.
Довольно шумные, беспорядочные, несколько поблекшие за революцию
апартаменты. Непроницаемые, изысканно вежливые часовые-юнкера. Давно
забытые старорежимные, трусливо-надутые, нагло-подхалимные чиновничьи
физиономии. Лощеные, блестящие, звенящие, скользящие по сомнительному
паркету офицеры. Как в инородное тело, в меня со всех сторон вонзались
любопытно-презрительные взгляды. Я не замедлил механически подтянуться
и принять невольно крайне высокомерный вид. На вопрос подплывшего адъюта-
нта я назвал себя и предложил доложить Пальчинскому, отказавшись пояснить
цель визита. Началось шушуканье, взгляды удвоились. На меня показывали
глазами проходящим офицерам и генералам. Впрочем, Пальчинский не заставил
себя ждать...
В видимом сознании полноты своей власти он сидел за столом, как-то странно
поставленным впереди огромного кабинета. Я сел напротив. Разговор был очень
краток, но не лишен характерных черт.
— Намерены ли вы отменить ваше распоряжение о закрытии ’’Новой жизни”?
— Нет, не намерен. Собственно, это распоряжение сделано по личному
желанию министра-председателя. Ваша газета не может быть терпима. В такой
трудный момент она ведет свою прежнюю резкую агитацию против государствен-
ной власти, призывает к прямым беспорядкам... И какие у вас приемы! Как-то...
ваша газета всегда... подчеркнет,.,
Пальчинский помог себе жестом, и на его физиономии проявилась неподдель-
ная ненависть к газете, немало травившей лично его... Я, однако, не имел
оснований поддерживать разговор в такой плоскости.
— Но ведь вы знаете, — сказал я, — что мы можехМ эту же газету завтра
выпустить под другим названием? И мы, конечно, это сделаем. В результате если
кто-нибудь проиграет, то...
Пальчинский как будто несколько обрадовался такому моему заявлению.
— A-а! Вы хотите выпустить? А вы читали декрет, который я подписал
специально на этот случай? По этому декрету вам за это...
Никакого декрета я не читал, но как бы то ни было, продолжать разговор
было явно бесполезно. Не дослушав речи об ожидающих меня карах, я встал.
В этот момент на столе зазвонил телефон, и Пальчинский заявил не без
торжественности, как бы заключая аудиенцию:
137
— Сейчас меня требует к себе министр-председатель.
Мы одновременно вышли из кабинета и направились в разные стороны...
После моего доклада в редакции вопрос стоял так: выпускать ли завтра ’’Новую
жизнь” как таковую под старым названием, или изменить название для той же
газеты. И в том, и в другом случае (принимая во внимание новый ’’декрет”)
необходимым условием выпуска был вооруженный отряд в типографии. Его без
труда можно было достать в Смольном... Формально ответственного лица, Горь-
кого, в Петербурге не было. Действовать в резко революционном порядке можно
было только за его счет, то есть при его ведоме и согласии. Поэтому было решено
действовать в более мягких формах: выпустить газету вопреки декрету, но под
другим названием29... Тут же было составлено от редакции заявление для
напечатания на первом месте: ’’Редакция не считает возможным немедленно
продолжать выпуск газеты, так как не может быстро снестись с ответственным
редактором газеты Максимом Горьким, находящимся в Крыму”...
В это самое время в Могилеве происходит заключительный акт корниловской
трагикомедии... Начальник штаба Алексеев находился в Ставке уже с утра и...
по-видимому, был принят Корниловым лично. Алексеев по-прежнему настаивал,
чтобы мятежники арестовались. Но Корнилов и Лукомский по-прежнему от-
казывались. Алексеев настаивал, чтобы дело было ликвидировано без кровопро-
лития, но уверял, что правительство ”не остановится и перед решительными
действиями”. Увы! Даже и такие аргументы не производили желаемого впечатле-
ния. Что тут делать?
Генерал Алексеев тогда вызвал к прямому проводу министра-президента.
И доложил ему, что мятежники арестованными быть не хотят, а войска в Ставке
разделились на два лагеря: большинство за Корниловым, а меньшинство — за
законную власть. Что тут делать?
Однако Керенский, как всегда, был тверд и непреклонен. Он приказал
Алексееву исполнить то, что уже было приказано еще накануне. Керенский, по
словам газет, присовокупил, что приказ об аресте Корнилова должен быть
исполнен через два часа. Иначе Петербург будет считать Алексеева „пленником”
(?) Корнилова и пошлет войска ему на выручку... Это было часа в два.
В восьмом часу вечера Алексеев телеграфно донес, что войска в Ставке
благополучно переменили настроение и теперь все согласны подчиниться новому
Верховному главнокомандующему... Тем временем из Орши в Могилев на ’’вы-
ручку” Алексеева уже двигался отряд полковника Короткова30. Алексеев поспе-
шил разъяснить, что в этом ныне нет нужды. А в 11 часов вечера того же
1 сентября он телеграфировал, что Корнилов, Лукомский и другие вожди
заговорщиков благополучно арестованы и находятся под стражей... Никаких
столкновений не было. В Ставку уже прибыла следственная комиссия и начала
работу.
Корнилов был заключен в тюрьму в городке Быхове. Заключение это было
очень относительно. Когда оно грозило не столь шуточным и даже рискованным
арестом (при большевиках), Корнилов легко бежал. Пока же о степени серьез-
ности ареста можно судить на основании того факта, что кроме обычной стражи
Корнилова ’’охраняли” его собственные текинцы, то есть особо преданный ему
почетный конвой, с которым он, в частности, явился в Зимний к Керенскому
в момент конфликта перед московским совещанием... Против такого способа,
можно сказать, добровольного заключения не раз протестовали армейские и со-
ветские организации. Но безрезультатно.
* * *
В те же часы в Смольном происходил другой заключительный акт корниловс-
кого эпизода... Идя туда, часов около восьми вечера, я встретил на лестнице
Мартова.
— Идите скорее, — сказал он мне, — там любопытная сцена. Дикая дивизия
пришла с повинной. Президиум и другие принимают ее делегатов.
Зала бюро была битком набита бешметами, папахами, бурками, позументами,
кинжалами, черными блестящими усами, удивленными рачьими глазами и запа-
хом лошадей. Это были выборные, сливки, во главе с ’’туземными” офицерами
138
— всего, пожалуй, человек 500. Толпа хранила глубочайшее молчание, тогда как
делегаты отдельных частей, с бумажками в руках, на ломаном языке говорили
речи от имени их пославших. Говорили все в общем одно и то же. В наив-
но-высокопарных выражениях они воспевали революцию и заявляли о предан-
ности ей до гроба, до последней капли крови. Ни один человек из их части, ни
один человек из народа не шел и не пойдет против революции и революционной
власти. Произошло недоразумение, которое было рассеяно простым восстановле-
нием истины. ’’Дикие” приносили торжественные клятвы.
Ни один из ораторов не преминул подчеркнуть свою особую гордость, что во
главе российской революции стоят его земляки, которые сейчас и принимают их
от имени ’’великого” Совета. Каждый посвятил часть, а то и добрую половину
речи председателю Чхеидзе, а особенно Церетели; к нему иные обращались даже
на ”ты”, называя его ’’великим вождем”... Церетели отвечал землякам в очень
симпатичной речи. Его характерное ораторское свойство, констатированное его
другом Даном, а именно бедность его лексикона, отражающая, на мой личный
взгляд, объем всего его идейного содержания, на этот раз компенсировалась
необычайной "задушевностью” тона. И, разумеется, Церетели также говорил не
только как лидер Совета. Он приветствовал ’’диких” и как кавказцев, как
уроженцев тех же гор, из которых вышел он сам...
За столом президиума сидел и Каменев, а за ним в группе советских людей
стоял Рязанов. Протиснувшись через толпу, я убеждал Каменева непременно
выступить от имени большевиков. Он и сам сознавал, что это необходимо, но не
решался. Между тем ’’дикие”, осязая ныне Совет, объединяя его с ’’законной
властью” и с революцией, по-прежнему представляли себе большевиков в виде
злодеев из некоего неведомого потустороннего мира. Надо думать, что на боль-
шевиков они были готовы броситься с прежней яростью и теперь. Необходимо
было тут же, в момент благорастворения воздухов, продемонстрировать перед
ними это страшилище; надо было дать элементарные понятия о большевистской
партии, выражающей интересы рабочего класса, и, в частности, надо было
подчеркнуть единый советский фронт с большевиками перед лицом корнилов-
щины... Насколько помню, Каменев так и не выступил. Но выступил Рязанов,
говоривший очень волнуясь, в довольно расплывчатых чертах.
* * *
В этот вечер, 1 сентября, ЦИК собирался снова. Зачем?.. Да все для тех же
праздных разговоров о власти. Разговоры начались часов в девять — все тем же
нудным словоизвержением Скобелева о необходимости коалиции, ибо революция
у нас буржуазная. Затем Богданов снова толковал о диктатуре демократии, но не
Советов, а кооперативов, новых дум и земств и т. д. Резко обрушился на
коалицию Рязанов. Выступал кто-то еще. В общем, было скучно и нелепо...
К тому же ’’звездной палаты” налицо не было. Она снова хлопотала в Зимнем.
Керенский упирался в течение всего дня, настаивая на привлечении кадетов
и угрожая своей отставкой. Вечером он созвал заседание с участием ’’звездной
палаты”. Возникли все те же прения: с одной стороны, устранение кадетов
усилит контрреволюцию и дискредитирует власть перед лицом армии (то есть
генералов); с другой стороны, привлечение кадетов вызовет отпор советской
демократии. Так говорила ’’звездная палата”, заявив, что это ее последнее слово
и что кадетов ЦИК не потерпит... ’’Звездная палата” покинула заседание около
одиннадцати часов. Министры же Скобелев и Авксентьев оставались, и прения
продолжались в том же духе еще часа два. Вся буржуазная часть собрания
(включая Керенских, Никитиных, Верховских) настаивала на кадетах, считая
Совет за величину, не стоящую внимания. Тогда советские министры заявили
о своей отставке.
Сомнения едва ли возможны: Керенский рассчитывал на такой исход и,
вероятно, считал его желательным, то есть, по крайней мере, наименьшим злом...
И сейчас же была решена вожделенная директория или — совет пяти. В него
вошли Керенский, Терещенко, Никитин, Верховский и Вердеревский. ’’Вся
полнота” была, как видно, у главы правительства и государства. То есть ’’вся
полнота” среди проходимцев адъютантов и лакеев Зимнего дворца...
139
Но все-таки как же Совет-то, с единым рабоче-крестьянским фронтом в прида-
чу?.. О, нашему доброму народу были даны солидные компенсации! Во-первых,
тут же было решено распустить Государственную думу и ее Временный комитет.
Во-вторых, было постановлено провозгласить Россию республикой. В-третьих,
было условлено, что ’’совет пяти” будет временной властью — впредь до решения
Демократического совещания, созываемого ЦИК... Обо всем этом было состав-
лено официальное заявление, помеченное еще 1 сентября. Подпись Керенского
скрепил министр юстиции Зарудный, который, впрочем, тут же почему-то вышел
в отставку...
В заявлении было, однако, отмечено черным по белому: ’’Временное прави-
тельство будет стремиться к расширению своего состава путем привлечения
в свои ряды представителей всех элементов, кто вечные и общие интересы
родины ставит выше временных и частных интересов отдельных партий или
классов”... Как видим, это законченная, классическая кадетская формула. Да
и вообще все это, вместе взятое, и, в частности, провозглашение Российской
республики в уплату за ’’директорию” — нельзя назвать иначе как политическим
хулиганством.
Я помню, как в Смольный среди все тех же речей о власти в заседании
ЦИК с шумом вернулась из Зимнего ’’звездная палата”, а за ней и вновь
отставленные министры. Я помню, как Авксентьев в исступлении, какого
я еще не видывал, бил кулаком о кафедру и кричал, что больше он
не министр... Но что было в заседании дальше, я уже не видел и не
слышал. Я должен был уйти из Смольного — за мной пришли и торопили
меня.
А в Смольном дальше все шло так, как только и можно было ожидать...
Выкинутый и оскорбленный министр внутренних дел тут же обрушился с об-
винениями... на ЦИК и на Военно-революционный комитет за помехи, чинимые
Керенскому, за ’’самоуправство”, выразившееся в самовольном передвижении
войск и судов. При этом он оперировал с документом, которым только что пугал
его Керенский в Зимнем дворце. Но документ оказался подложным...
Затем по обыкновению говорили лидеры фракций — Либер, Мартов, Каме-
нев. Говорили знакомые нам речи. А в заключение выступил Церетели, конечно,
посрамивший оппозицию: ибо он, как всегда, был победителем в борьбе с буржу-
азией. ’’Керенский, — говорил лидер большинства, — мог бы нанести нам удар,
если бы оставил нас без правительства. Но на каких бы принципах ни была
создана власть, она создана и способна бороться с контрреволюцией. Цензовые
элементы (вы слышите, читатель, благородного вождя?) удалены по нашему
желанию. И мы должны сказать, что это правительство мы будем поддержи-
вать”.
Это говорил человек, которого часом раньше его собственные ’’живые силы”
выкинули из Зимнего дворца со всеми его ’’идеями” и со ’’всей демократией”
в придачу.
После речи Церетели была огромным большинством принята его резолюция,
где говорилось: в настоящем трагическом положении необходима ’’сильная рево-
люционная власть, способная осуществить программу революционной демокра-
тии и вести деятельную борьбу с контрреволюцией и внешним врагом. Такая
власть, созданная демократией и опирающаяся на ее органы, должна быть
свободна от всяких компромиссов с контрреволюционными цензовыми элемен-
тами”...
Это предпосылки, и мы видим, что они не так плохи. Но вот выводы: ”ЦИК
постановляет: 1) немедленный созыв съезда всей организованной демократии
и демократических органов местного самоуправления, который должен решить
вопрос об организации власти... 2) до этого съезда ЦИК предлагает (вы слыши-
те? они предлагают!) правительству сохранить свой теперешний состав и привет-
ствует первый шаг его — провозглашение демократической республики, рас-
считывая, что оно будет вести в тесном единении с органами революционной
демократии решительную борьбу с контрреволюционными заговорами; 3) ЦИК
находит необходимым, чтобы правительство действовало в тесном контакте
с Военно-революционным комитетом; 4) ЦИК требует от демократических слоев
140
не поддаваться провокации и с полной выдержкой ожидать решения демократи-
ческого съезда, воздерживаясь от самочинных выступлений". И наконец, ЦИК
обещает новому правительству энергичную поддержку...
Все ясно. Комментировать не стану.
* * *
Может быть, читатель помнит, куда и зачем мне нужно было удалиться
с половины этого заседания... С отрядом матросов человек в двадцать пять
Авилов, Гржебин, я и еще несколько близких сотрудников двинулись из Смоль-
ного в типографию ’’Нового времени”, чтобы выпустить нашу газету. Отряд
расположился частью у ворот, частью близ помещений, нам необходимых: ведь
в этой типографии мы только печатали, матрицы изготовлялись в нашей со-
бственной — на Шпалерной. Задача была в том, чтобы от полноты власти
Пальчинского охранять стереотипную и ротационную...
Очень спешили и волновались, но все же запаздывали. Стереотипы были
готовы только около четырех утра. Генерал-губернатору, если он желал пресечь
наши злодеяния, уже пора было присылать свои вооруженные силы... Но вот
стереотипы уже в машине, вот машину уже пускают.
Мы все собрались около, поминутно выбегая проверять посты. Противника не
видно. Все мы и нововременские рабочие в возбуждении и азарте: если и помеша-
ют, то хоть бы тысячу отпечатать и разнести по городу, из принципа...
Пущенная машина остановилась. Бумага рвется, и еще, и еще раз. Незадача!
Переменяют бумажный вал, но не налаживается, казалось, долго, долго... Но вот
колеса завертелись, посыпались сложенные номера ’’Свободной жизни” от 2 сен-
тября. Их охапками подбирают работницы и уносят.
Уже светло. Газетчики уже столпились у входа в ожидании своих порций...
Вот тысяча, вторая, пятая, десятая, и дальше, и дальше. Вот уже семь часов.
Колеса все вертятся, дружно, без помехи. Газета вышла...
Отряд больше не нужен, его отпустили и стали расходиться сами. На углах
газетчики уже оделяли прохожих нашей газетой, где все было на своем месте
и было по обыкновению „подчеркнуто” то, что следовало. Пальчинский, как
и надо было ожидать, не сунулся со своей полной властью. Впрочем, гене-
рал-губернатор получил отставку того же 2 сентября.
♦ * ♦
Так было ликвидировано корниловское ’’выступление”... Бутафория Зимнего
дворца сохраняла свой прежний характер; буржуазия по-прежнему наступала,
стремясь закрепить докорниловские, послеиюльские позиции и превратить свою
формальную диктатуру в реальную. Клика Керенского, Терещенки и Кишкина
по-прежнему имела целью ликвидировать всякое влияние организованной демо-
кратии и установить диктатуру капитала... А Смольный, ’’звездная палата”,
советское большинство по-прежнему предавали революцию в руки буржуазии.
Воссозданный на мгновение единый революционный фронт они немедленно
разорвали — ради своей мещанской идеологии, в силу своего классового положе-
ния между молотом и наковальней. Правда, законный брак мещанства с крупной
буржуазией был расторгнут корниловским ударом. Но фактическое сожительст-
во было продемонстрировано всенародно в день окончательной ликвидации
корниловского эпизода. Вся наличная реальная сила и власть, принадлежавшая
Совету, была снова положена к ногам контрреволюционной плутократии.
Вопрос, однако, в том, что это была теперь за сила и какое употребление
могли сделать из нее бонапартята Зимнего? Вопрос заключается именно в этом...
Увы! Необъятные силы Совета, попавшие в руки лидеров-мещан, они уже
позорно промотали... ЦИК меньшевиков и эсеров одряхлел, пребывая в старчес-
ком маразме и до корниловщины. Он попустительствовал контрреволюции имен-
но тем, что развеял по ветру свою силу и разложил ее в своем самоупразднении.
А вместе с тем он обессилил и разложил вообще государственную власть, которая
могла возродиться только на новых основаниях.
Теперь же, после корниловщины, у ’’звездной палаты” уже ничего не осталось
за душой, кроме избитых фраз и жалких резолюций. Из них клика Керенского
141
не могла сделать нужного употребления. Из них она не могла создать вожделен-
ной диктатуры плутократии... Будет ли восстановлен законный брак крупной
и мелкой буржуазии, или не будет, но не в пример тому, что было в мае, теперь
Совет уже не принесет прежнего приданого. Оно общими усилиями промотано до
конца.
Но и других источников нет для создания реальной диктатуры плутократии.
Если их признаки явно обозначились после июля, то их рассеяла корниловщина.
Пусть наступает Зимний, пусть изменяет Смольный. Пусть стоит грязное болото
на том месте, где была некогда великая революция. Мы увидим, что это не
страшно и не надолго...
И Зимний, и Смольный остались на своих местах и на своих позициях после
корниловского похода. Но это только внешность, это — поверхность, которая не
должна скрывать от нас существа дела. Огромный толчок, данный Корниловым
справа, окончательно выбил революцию из атмосферы ’’июльской” реакции; он
отбросил ее далеко влево и двинул далеко вперед.
Январь—май 1921 года.
Книга
шестая
Разложение демократии
1 сентября — 22 октября
1917 года
Период от ликвидации корниловщины до победы Советской
власти (с 1 сентября по 1 ноября 1917 ) был первоначально описан
мною в одной книге. В процессе печатания пришлось эту — шес-
тую — книгу ввиду слишком большого ее объема разделить
пополам. По содержанию это вполне возможно и удобно. В седь-
мую книгу выделен октябрьский переворот и его "артиллерийская
подготовка". Но, к сожалению, не в пример предыдущим книгам,
здесь не вполне выдержана хронология: подготовка к Октябрю
описана мной начиная с первых чисел месяца, тогда как в насто-
ящей (шестой) книге Предпарламент описан до самого начала
восстания. Для читателей, имеющих намерение прочитать все
написанное мной — от корниловщины до конца, — такое рас-
положение материала, конечно, не представляет никаких не-
удобств. Для тех же, кто интересуется специально октябрьским
переворотом, выделение седьмой книги имеет свои выгоды.
19 сентября 1922 года
Автор
1
ПОСЛЕ КОРНИЛОВЩИНЫ
Поверхность и недра. — На другой день. — Мобилизация "низов”. — Порождения корниловщины.
— Избиения офицеров в Выборге. — Министры снова апеллируют к ЦИК. — ЦИК уже бессилен. —
Урок Троцкого. — В Петербургском Совете. — "Кризис президиума”. — Поражение "звездной
палаты". — Ти Га voulu*... — Перерождение Смольного. — Рост большевизма. — Сдвиг советского
большинства. — У эсеров. — У меньшевиков. — Бесплодные потуги Дана. — "Самая глупая газета”.
— Среди мартовцев. — Кризис меньшевизма. — "Компромисс" Ленина и "программа” Зиновьева. —
Брожение в ЦИК. — Слова и дела верховного советского органа. — Дело о роспуске военно-революцион-
ных комитетов. — Рабочая милиция. — Кто же спасет буржуазию?
Кто будет писать историю, а не мемуары, подобно мне, тот, изучая послекор-
пиловский период, должен будет устремить свое главное внимание на процессы,
происходившие в недрах народных масс. Остальное было эфемерно, преходяще
и бесследно. Остальное было полно ’’драматизма”, но лишено всякого историчес-
кого значения. То есть, точнее, все остальное было не больше как рамкой, фоном,
на котором развивалась революция. Притом рамка эта была не нова. Фон этот
был все тот же старый фон капитуляций Смольного и контрреволюции Зимнего.
’’Работа” правительства и ЦИК была ’’совокупностью обстоятельств”, сопутст-
вующих и, если угодно, содействующих бурному движению к Октябрю. Но эти
сопутствующие обстоятельства уже не были определяющим, решающим фак-
тором.
Судьба революции была решена, и ход ее был определен еще до корниловс-
кого покушения. Корниловщина дала ей могучий толчок вперед. А жалкое
барахтанье ’’господствующих” капитул яров1 и реакционеров лишь создавало
обстановку для основного исторического процесса — процесса движения народ-
ных масс.
Весть о выступлении буржуазии глубоко всколыхнула поверхность и недра
России. Вся организованная демократия стала на ноги. Вся советская Россия
ощетинилась и стала под ружье — не только в переносном, но сплошь и рядом
в буквальном смысле. Сотни тысяч и миллионы рабочих, солдат и крестьян,
втянутых в революцию, в дело активного устроения собственной судьбы, опол-
чились против классового врага — для обороны и для нападения...
После корниловщины их воля к борьбе, к решительному бою росла неудер-
жимо, не по дням, а по часам. Тут был и классовый инстинкт, и небольшая доля
классового сознания, и идейно-организационное воздействие гигантски растущих
большевиков; больше же тут была усталость от войны и других тягот, разочаро-
вание в бесплодности революции, доселе ничего не давшей народным массам;
озлобление против господ и богачей-правителей; жажда пустить в ход накоплен-
ную силу и использовать приобретенную власть. Но так или иначе, непосредст-
венно вслед за корниловской встряской, настроение окрепло чрезвычайно, и,
в соответствии с ним, лихорадочным темпом началась постройка в боевые
колонны — против коалиции и буржуазии, против Керенского и соглашателей,
против официальной власти и ее верных слуг, изменников рабочего класса.
Впрочем, здесь надо соблюдать перспективу, последовательность, градацию.
В самые дни корниловщины, как мы знаем, ведь был восстановлен единый
демократический фронт. Пока мятеж не был ликвидирован, движение направ-
лялось, главным образом, против корниловских (’’безответственных”) групп; по
отношению к центральному советскому органу, дискредитированному и раз-
ложившемуся, всегда демонстрировалась полная солидарность, а иногда выража-
лись чувства лояльности и по адресу ’’законной власти”...
* Ты сам этого хотел (франц.).
145
Толчок справа налево дал себя знать, главным образом, на другой день после
корниловщины. Вскрылась роль Зимнего; ’’социал-предатели” из Смольного не
замедлили разорвать рабоче-крестьянскую, советскую коалицию с буржуазией.
И тут, ”на другой день”, обнаружилась вся непроходимая пропасть между двумя
крыльями Совета, не говоря уже о сферах Зимнего.
Я упоминал, что уже по одним сотням резолюций и телеграмм со всех концов
России можно судить, как реагировали на корниловщину столица и провинция.
Но в ’’Известиях” печаталась только небольшая часть такого рода документов.
Документы же далеко не обязательно появлялись на свет в результате советских
постановлений и бесчисленных народных собраний на заводах, в казармах и на
площадях... Уже одни столбцы ’’Известий” в дни после корниловщины говорят
о том, что подлинная демократия вооружилась до зубов и готова к бою: сейчас
против корниловцев, завтра — против их пособников и попустителей. Рабо-
че-крестьянские массы спешно мобилизовались, становясь под знамена боль-
шевиков.
Но не только в этой мобилизации проявились результаты корниловского
похода. Огромный сдвиг влево произошел по всей линии и выразился в самых
разнообразных формах. Нам надо остановиться на нескольких фактах, способ-
ных иллюстрировать послекорниловские дни.
♦ * *
Еще в разгар корниловщины, 30 августа, как только весть о покушении
буржуазии распространилась по стране, события нашли себе отклик среди
балтийских матросов и воинских частей, расположенных в Финляндии. Этот
отклик был очень резким и вылился в безобразные формы.
Началось в Выборге с избиения генералов и офицеров рассвирепевшими
и впавшими в панику матросско-солдатскими толпами. Офицеров, избивая,
бросали с моста в воду и добивали в воде. Убито было в Выборге человек 152.
Затем самосуд распространился и на другие города, Гельсингфорс, Або, а также
и на некоторые суда, стоявшие в Финляндии...
Немедленно в дело вступились власти: Керенский издал громоподобный
приказ, ЦИК выпустил негодующее воззвание, но главным образом воздействие
оказали местные армейские организации. Самосуды были локализированы
в Финляндии и быстро прекращены. Всего, насколько я могу учесть по газетным
сведениям, заплатили жизнью за корниловщину не больше 25 офицеров. Но все
офицерство в это время продолжало жить как на действующем вулкане. И продо-
лжалось такое положение — по крайней мере в Финляндии — недели две.
ЦИК разослал эмиссаров для увещевания. Теперь ’’звездная палата” уже не
стремилась посылать своих доверенных лиц: они уже давно были дискредитиро-
ваны и совершенно бесполезны. Теперь ’’звездная палата” стремилась привлечь
для этой службы именно оппозиционные, новые элементы, а особенно боль-
шевиков. Но большевики не проявляли к тому никакой охоты. И вообще дело
сильно осложнялось тем, что местные армейские организации, где большевики
играли огромную роль, не то что попустительствовали, а без достаточного
натиска боролись с разыгравшейся стихией...
Эмиссары ’’звездной палаты” состояли, главным образом, из левых неболь-
шевистских элементов. В частности, в «Гельсингфорс был командирован Н. Д.
Соколов, который, как мы знаем, уже был раз избит солдатской толпой при
выполнении подобной же миссии.
В заседание ЦИК 9 сентября (происходившее за немноголюдством в зале
бюро) явились два новых министра — военный и морской: Верховский и Верде-
ревский. О выступлении первого речь впереди. Второй же пришел апеллировать
к Совету специально о взаимоотношениях между флотской массой и офицерами.
Положение было не ново. Ныне Зимний дворец еще меньше, чем некогда
Мариинский, мог разрешить проблему ’’доверия” солдат к командному составу.
По-прежнему тут мог помочь только Совет, к которому прибег Вердеревский, как
некогда прибегал Гучков. Благодаря Совету и его армейским органам отношения
верхов и низов в армии за последние месяцы имели как-никак такие формы,
какие допускали сотрудничество на поле битвы. Корниловщина вновь сорвала
146
достигнутый статус. Если и можно было надеяться на его восстановление, то
исключительно усилиями Совета.
Однако дело в том, что удельный вес Совета был теперь совсем не тот.
Неограниченная власть тех групп, которые были готовы беззаветно служить
интересам буржуазии и ее ’’отечества”, была промотана почти без остатка.
Теперь решающей силой и монополистами влияния среди масс были большевики.
Теперь приходилось апеллировать к ним. Но это было рискованным предприяти-
ем: ведь большевиками были по-прежнему наполнены тюрьмы. На апелляцию
прямо к большевикам не рискнули бы даже самые ’’либеральные” представители
Зимнего.
Но не только не рискнули бы; дело в том, что ни одной голове Зимнего
и недоступна была та простая мысль, что большевики — это не кучка злоумыш-
ленных слуг Вильгельма, а источник движения необъятных народных масс
и решающая сила в революции... Большевики были еще бессильны в верховном
советском органе, в ЦИК, который был создан на июньском съезде. Это’обсто-
ятельство создавало иллюзию даже у мудрых смольных ’’мамелюков”, что
существует ’’вся демократия”, во-первых, и большевики — во-вторых.
Но это была совсем дешевая иллюзия. ЦИК, подобно Временному правитель-
ству, уже почти висел в воздухе и располагал силой только в едином фронте
с большевиками. Как только по миновании опасности большинство ЦИК разо-
рвало этот фронт для привычных объятий с цензовиками, так в тот же час он
вернулся к своему обычному состоянию: он стал не более как полуразложившим-
ся собранием неразумных мещан и бесплодных политиков, копошащихся an und
fiir sich*...
Впрочем, даже большинство ЦИК уже было теперь не то: корниловщина
многих научила многому. Военно-революционный комитет был хорошей школой
и создал такой ’’прецедент”, который сильно расшатал основы и нарушил
традиции. Это мы воочию увидим дальше. Но, во всяком случае, советские лидеры,
проводя свою прежнюю линию, спотыкались не столько на непослушании своего
большинства, сколько на бессилии всего верховного советского органа в целом:
реальная сила уплыла к большевикам. И вот при таких условиях что получалось из
попыток Зимнего снова и снова в трудном положении апеллировать к Смольному.
Адмирал Вердеревский, достаточно умный, тактичный и испытанный в демо-
кратизме человек, произнес искреннюю и даже трогательную жалобу на невыно-
симое для него положение дел. Он отметил возвращение к мартовской эпохе
войны между солдатами и офицерами. Казалось, она изжита. Но министр
признает, что ныне корниловщина вновь подвела под нее прочный фундамент.
Министр, однако, настаивал на полной лояльности командного состава. Со своей
стороны он торжественно обещал не допускать никаких покушений на мат-
росские организации. Но требовал от ЦИК помощи в деле установления ’’таких
отношений во флоте, без которых жить нельзя”. ’’Скажите ваше властное слово,
— говорил министр, — помогите и против безответственной, лишенной всякого
идейного содержания агитации, направленной на углубление недоверия к офи-
церскому составу. Только опираясь на демократию, я могу вести свою работу во
флоте. Только в тесном единении с ней я буду работать, и, когда не увижу
доверия, я покину флот”.
Эти речи держал, несомненно, лучший представитель Зимнего, вызывая шум-
ные аплодисменты советского большинства. И он искал ’’властного” слова
’’звездной палаты”, кивая на ’’безответственных” большевиков. Тут явно не было
надлежащего понимания дела, и лучший из министров не замедлил получить
урок...
После долгих прений, не приведших ни к чему, кроме посылки делегаций,
стали формировать делегацию в Гельсингфорс. И правые настаивали, чтобы
в нее вошли не только большевики вообще, но вошел, в частности, Троцкий,
который был тут же, в заседании.
Троцкого освободили из тюрьмы 4 сентября так же внезапно и беспричинно,
как и арестовали 23 июля. Юстиция Керенского не постыдилась предъявить
* Сами по себе (нем.).
147
Троцкому в качестве обвинительного материала известный нам документ прово-
катора Ермоленко, послуживший основанием и для обвинения Ленина в государ-
ственной измене, и для грязной клеветы против всех большевиков. Газеты
сообщали одновременно об освобождении Троцкого и Пуришкевича, арестован-
ного в корниловские дни. Но Пуришкевич вышел из тюрьмы чистый как голубь,
а Троцкого присоединили к ’’делу Дрейфуса” и взяли с него залог в три тысячи
рублей... Троцкий немедленно вернулся на свой пост — уже в качестве члена
единой с Лениным партии: мы знаем, что полулегальный июльский съезд
большевиков вотировал объединение с бывшими ’’междурайонцами”... И вот
Троцкому-то и пришлось дать маленький урок политики лучшему министру
’’директории”. Троцкий решительно отклонил свою кандидатуру в состав делега-
ции и мотивировал это так.
— Прежде всего, — сказал он, — мы решительно отвергаем ту форму
сотрудничества с правительством, которую защищал Церетели. Совершенно
независимо от революционных организаций правительство ведет в корне лож-
ную, противонародную и бесконтрольную политику, а когда эта политика упира-
ется в тупик или приводит к катастрофе, на революционные организации
возлагается черная работа по улажению неизбежных последствий. Ненормаль-
ность и фальшь взаимоотношений между властью и революционными организа-
циями ярче всего раскрывается как раз в данном случае. Адмирал Вердеревский,
который явился к нам за поддержкой, недавно привлекался, как известно,
к судебной ответственности. Вместе с тем были арестованы по тому же делу
матросы. В то время как адмирал стал министром, арестованные матросы
остаются под следствием, а Дыбенко, председатель Центрального комитета Бал-
тийского флота, пребывает в ’’Крестах”. Какое представление об официальном
правосудии может быть у матросов ввиду таких фактов? Какое доверие к нынеш-
ней власти? И какое право имеем мы выступать с представителями нынешнего
правительства и нести за них ответственность перед массой?..
Смотрите дальше. Вы хотите, чтобы представитель нашей партии, ввиду ее
большого влияния во флоте, вступил в вашу делегацию. Одной из задач этой
делегации, как вы формулируете, является расследование в составе гарнизонов
’’темных сил”, то есть провокаторов и шпионов. Разумеется, если там имеются
шпионы, то их надо изловить и устранить. Но вы закрываете глаза на то, что
агенты того самого правительства, на помощь которому вы сейчас призываете
нашу партию, возвели на вождей и работников этой партии самые гнусные из
всех возможных обвинений — в государственной измене, в сообщничестве с гер-
манским кайзером, в работе на пользу немецкого империализма... В борьбе
с самосудами мы идем своими путями. Мы считаем эти самосуды глубоко
вредными, дезорганизующими и деморализующими с точки зрения самого рево-
люционного самосознания солдатской и матросской массы. С самосудами мы
ведем борьбу. Эту борьбу мы ведем не рука об руку с прокурорами и контрразвед-
чиками, а как революционная партия, которая организует, убеждает и воспиты-
вает...
Немножко жаль, что этот блестящий урок адмирал Вердеревский получил
только при помощи печати. Как ни важно было ходатайство, с которым явились
министры в советские сферы, но все же их достоинство не позволяло им слишком
долго задерживаться в Смольном. Произнеся свои речи и пожав аплодисменты,
они сочли свою миссию поконченной, свое дело переданным в надежные руки
и — отбыли в Зимний дворец.
А насчет Троцкого кстати замечу. Тогда, в сентябре 1917 года, он выразил
резко отрицательное отношение к самосудам, как к явлению ’’глубоко вредному”
с точки зрения революционного самосознания. Впоследствии же, в приватном
едко-полемическом разговоре со мной, среди издевательств над моими ’’либераль-
ными” взглядами, он заявил примерно так:
— Вот когда после корниловщины разъяренные солдаты взялись крушить
направо и налево контрреволюционный офицерский сброд, вот это было прояв-
ление настоящего революционизма и классового сознания!
Я только отмахивался от этого настоящего революционизма. Для меня в 1920
году, как и в 1917-м, стихия народной паники и мести не имела ничего общего ни
148
с революцией, ни с каким-либо самосознанием. Но Троцкий? Уклонился ли он от
своей собственной истины в 1917 году, будучи тогда в меньшинстве и говоря
публично? Или истина уклонилась от Троцкого в 1920 году, когда Троцкий был
правителем, когда он уже нес на своих плечах кровавую полосу террора и бес-
плодно искал оправдания своим былым ошибкам?... О, тут сомнений быть не
может! В 1917 году Троцкий не кривил душой и возвещал бесспорную истину.
Тогда Троцкий и его товарищи были бесспорно блестящими, замечательными
революционерами, которые и не подозревали, в каких беспомощных и сомнитель-
ных ’’государственных людей” предстоит им превратиться...
Того же, 9 сентября резолюция о самосудах, предложенная большевиками,
была принята в Петербургском Совете3. Эта резолюция резко осуждала самосуды
и призывала солдатские массы воздерживаться от самочинных насилий, подры-
вающих дело революции. Во время обсуждения произошел скандал, так как
большевистский докладчик Лашевич пытался вскрыть истинную роль эсера
Керенского в деле Корнилова. Да и резолюция в своей мотивировке направлена
больше против Зимнего и его политики, чем против разгулявшейся солдатской
стихии. Но это не помешало ее принятию...
Вообще, Петербургский Совет — это был не ЦИК. Это был уже не тот
Петербургский Совет, с которым мы имели дело на протяжении чуть ли не целого
полугодия. Нам надо посмотреть, что происходило в эти дни в этом старейшем
учреждении революции. Толчок корниловщины здесь отразился очень сильно
и характерно.
* * *
Я упоминал в своем месте, что в самую корниловщину заседание Петербургс-
кого Совета состоялось 31 августа. Но я не остановился на этом заседании, так
как был занят другими темами. К этому заседанию необходимо теперь вернуться:
ибо, так или иначе, оно начало новую эру в истории революции.
Дело обстояло очень просто и с виду нисколько не импозантно. Начать с того,
что среди волнений и хлопот в районах на заседание явилось ничтожное число
депутатов, не больше трети. Да и самый акт, совершенный Советом, был
чрезвычайно далек от какого-нибудь решительного, героического, ’’историчес-
кого” действия. Просто-напросто была принята резолюция общего характера...
Но дело в том, что резолюция эта была предложена большевиками и, по словам
Керенского, ’’заключала в себе программу переворота 25 октября...”. Содержание
ее нам уже известно. Это та самая резолюция, которая в тот же день была внесена
(но, конечно, не была принята) в ЦИК. Я частью излагал, частью цитировал ее
выше, отметив, что большевистский Центральный Комитет после корниловщины
разослал ее в цикулярном порядке по градам и весям на предмет принятия
и популяризации4.
Настоящего большевистского большинства в Петербургском Совете еще не
было. Но оно уже почти было. Большевистские предложения небольшой важ-
ности уже принимались в Совете не раз, оставляя в стороне известную нам
особую историю о смертной казни. В зависимости от того или иного наличного
состава депутатов большевики сейчас могли провести и желательные им важные
решения. Это и случилось в ночь на 1 сентября...
Принятие программной резолюции большевиков поразило ’’звездную палату”
в самое сердце. Петербургский Совет — это как-никак авторитетный орган для
петербургских масс, тех самых, которые подняли июльское восстание, а завтра
могли поднять и сентябрьское. Когда Совет был против масс, когда рабочие или
хотя бы солдатские депутаты были преторианцами советских лидеров, ’’линия
Совета” еще кое-как скрипела, а огромные массы удавалось обуздывать.
Но как же быть теперь, когда Петербургский Совет был с массами против
’’звездной палаты”? Ведь именно этого, как мы знаем, и недоставало июльскому
восстанию. Ведь столичные массы всегда решали судьбы революции — ив 1789-м,
и в 1848-м, и у нас в феврале. И они же решат дело в сентябре или октябре, если
будут действовать вместе со своей собственной организацией, а не против нее...
’’Звездной палате” было от чего прийти в величайшее беспокойство. Правда,
для всех, от мала до велика, уже давным-давно было очевидно, что так должно
149
было случиться не нынче, так завтра. Вопрос был только в сроке, и притом очень
небольшом. Ведь еще в мае большевики начали господствовать в рабочей
секции... Однако это было очевидно для всех, но не для ’’звездной палаты”, доселе
упивавшейся сознанием, что она выражает волю ’’всей демократии”.
’’Группа президиума” ахнула не только от полученного удара, но и от его
внезапности. И немедленно решилась на радикальные меры. Какие? Единствен-
ные, какие ей диктовало ее фактическое бессилие, с одной стороны, и наивное
ослепление власть имущих — с другой.
’’Группа президиума” решила подать в отставку... Формальных оснований
для этого не было никаких. Президиум Совета никто никогда не уполномочивал
быть ответственным исполнительным органом, долженствующим проводить опре-
деленную линию политики. Правда, фактически президиум присвоил себе полно-
мочия действовать от имени Совета — как в исполнительной, так и в законода-
тельной сферах. Но формально это был не более как орган внутреннего распоряд-
ка, нимало не призванный ни проводить политику, ни отвечать за нее. ’’Звездная
палата”, составлявшая (вместе с Керенским) президиум Петербургского Совета,
брала на себя слишком много, принимая себя за Исполнительный Комитет.
Но она брала на себя и еще значительно больше. Вступая на путь бойкота,
создавая президентский кризис, она рассчитывала, что без нее Совет никак не
справится с самим собою и со своими задачами. Она рассчитывала на взрыв новой
конъюнктуры и на дальнейшее приведение к покорности нового большинства. Не
знаю, какие пути для этого мерещились почтенным деятелям, но что такого рода
заблуждения свойственны ’’правителям” — это известно всем.
’’Группа президиума” решила подать в отставку, убежденная, что большеви-
ки ’’править” не сумеют и за это дело не возьмутся. Большевики действительно не
форсировали перевыборов — ни президиума, ни Исполнительного Комитета.
А ’’звездная палата”, приняв решение, однако, не особенно спешила с ним, так
как дело было все же сомнительное.
5 сентября состоялось заседание Петербургского Исполнительного Комитета,
где большевики подняли вопрос о его перевыборах. Мы знаем, что на этом целые
полгода настаивали именно меньшевики и эсеры, так как Исполнительный
Комитет был значительно левее своего Совета. Но сейчас уже было наоборот,
и советский блок решительно возражал против перевыборов — впредь до
окончательного обновления состава всего Совета. Эти господа все еще надеялись,
что петербургские рабочие будут с ними... Большевики указывали на то, что
с 1 сего сентября Петербургский Совет определенно вступил на новый путь
и требует нового исполнительного органа для проведения новой политики. И вот
тут в прениях в ответ на требование перевыборов Исполнительного Комитета
Дан объявил о решении старого президиума выйти в отставку. Дан пояснил при
этом, что решение состоялось немедленно после вотума, знаменовавшего переме-
ну политики, но ’’ближайшие друзья” настаивали, чтобы с исполнением повреме-
нить; к тому же ведь заседание Совета, на котором присутствовало и голосовало
не больше 500 человек, пожалуй, и нельзя считать законным. Однако вопрос
о перевыборах президиума все же будет поставлен в ближайшем заседании,
9 сентября... Все это ’’было принято к сведению”.
* * *
Газеты, не только социалистические, но и буржуазные, хорошо оценили
значение этих событий в Смольном. Смысл превращения Петербургского Совета
из меньшевистско-эсеровского в большевистский, смысл превращения его из
главного орудия защиты буржуазии в цитадель борьбы с нею был вполне
доступен разуму всякого обывателя. Газеты много возились с отставкой президи-
ума и подготовляли ’’общественное мнение” к заседанию 9 сентября.
Я очень хорошо помню это заседание. Оно открылось под председательством
Чхеидзе в большом зале Смольного, часов около восьми. Собрание было на этот
раз довольно многолюдным; к этому большому дню все фракции усиленно
созывали своих людей; налицо было примерно 1000 человек... Чхеидзе, открывая
заседание, официально объявил об отставке президиума в результате принятия
решения Советом ’’резолюции, отвергающей политику, которой все время дер-
150
жался президиум и большинство Совета...”. Фракции немедленно продемонстри-
ровали, что они хорошо приготовились в этому заявлению. От имени большевиков
выступил Каменев. Со снисходительной тактичностью победителя он подчеркнул,
что прежнюю тактику Советов, коалицию с буржуазией, отвергает не принятая
резолюция, а самый ход вещей, корниловский заговор, который вскрыл контрре-
волюционность кадетов. От имени своей фракции он предлагает избрать президи-
ум на началах пропорциональности и при этом уже без снисхождения добавляет:
если эсеры и меньшевики признавали коалицию с буржуазией в правительстве,
то, я думаю, они согласятся на коалицию и с большевиками в президиуме.
Предложение было в полной мере разумно и корректно. К нему немедленно
присоединился не только Мартов, но и представитель ’’трудовиков”... В самом
деле, читатель, может быть, помнит, как варварски решал дело о президиуме
бывший правящий советский блок: вопреки своим крикам о демократизме, вопре-
ки всей существующей парламентской буржуазной практике меньшевики и эсеры
не только не пускали в президиум никого из оппозиции, но и в крайне грубой
форме отвергали покушения на ’’однородность” своей власти в Совете. Соглаша-
ясь быть в меньшинстве в буржуазном правительстве, они решительно от-
казывались быть даже в большинстве в советском распорядительном органе.
’’Лояльность” победителей-большевиков была бы при таких условиях, пожалуй,
необъяснима, если бы не предположить, что они еще чуть-чуть побаивались
’’полноты власти”, еще не раскачавшись для нее и лишь постепенно входя
в новое положение. Впрочем, и новое большинство было еще сомнительно.
Спекулируя именно на этом и расчитывая на взрыв, президиум был совсем не
склонен тихо и мирно решить вопрос дополнительными выборами в президиум от
оппозиционных фракций. ’’Звездная палата” решила рискнуть и пустила в ход
своих присных. От имени эсеров было сделано предложение не принимать
отставки президиума; пусть он будет пропорциональным, но только после перевы-
боров всего Совета.
От имени меньшевиков Богданов взял быка за рога: вопрос, заявил он,
поставлен не о технической организации президиума, а о политической линии
Совета; принятие программной большевистской резолюции означало осуждение
всей тактики Совета; если Совет одобряет прежнюю политику президиума в ее
целом, то пусть он не примет отставки; это и надо поставить на голосование,
а о дополнительных выборах и о пропорциональности можно решить потом...
Меньшевистско-эсеровский блок играл ва-банк. Он сегодня мобилизовал все свои
силы и рассчитывал иметь большинство.
И опять-таки с умеряющими, примирительными, ’’благожелательными” нота-
ми выступил большевик Троцкий, которому устроили бурную овацию.
— Вопросы политики и тактики, — сказал он, — будут по существу
разбираться особо, в других пунктах порядка дня. Вопрос о президиуме не надо
с ними смешивать. Товарищи, взявшие на себя инициативу отставки, должны
были бы поднять вопрос и о пополнении президиума большевиками. Было бы
глубочайшей ошибкой откладывать перевыборы президиума, так как 180 тысяч
петербургских пролетариев, пославших большевиков в городскую думу, могут
принять эту оттяжку за игнорирование их существования... Надо немедленно
дополнить президиум представителями большевиков и создать его на коалицион-
ных началах.
Но в решительный бой бросился прямо скачущий Церетели:
— Смешивать вопрос политический и технический — значит только затем-
нять дело. Быть может, в организации президиума была сделана ошибка, но
оправдание его работы было в том, что он исполнял волю большинства. Сейчас
большинство изменилось, и президиум подает в отставку. Собрание должно дать
ответ: признает ли оно новую линию поведения и принимает ли оно нашу
отставку. Дело идет не о доверии отдельным лицам и не об их чести, а о системе
политики. В прошлый раз Советом была одобрена тактика, с которой мы в корне
расходимся. Пусть Петербургский Совет открыто и смело покажет свое полити-
ческое лицо всей России и прямо поставит вопрос.
Лидер ’’всей демократии” был убежден, что показать России неприличное
большевистское лицо Совет, конечно, не посмеет. Но не удержался и к своему
151
смелому вызову прибавил... глупость. ’’Если над Корниловым, — присовокупил
он, — была одержана величайшая бескровная победа, то в этом мы видели заслугу
той тактики, которую защищали мы...” Комментировать тут нечего.
На подмогу выступил и Чхеидзе, однако не столь смело:
— Резолюция 1 сентября всеми рассматривалась как коренной перелом.
Президиум решил подать в отставку, чтобы проверить, так ли это? Мы думаем, что
большинство на последнем собрании было довольно случайным. Поэтому сегодня
и надо решить, действительно ли произошел такой перелом во взглядах Совета.
Пожалуй, что ’’папаша” и напрасно всенародно приоткрыл спекуляцию
’’звездной палаты”. Но, впрочем, в оглашенной затем меньшевистской резолюции
имеется также указание на неполноту собрания 1 сентября. Перед голосованием же
ее произошел инцидент, который сильно помог левой части собрания. В оглашен-
ном списке попадавших в отставку не было имени Керенского, который все еще
числился в президиуме Петербургского Совета — с самого 27 февраля... Большеви-
ки заметили это и вернулись к своему предложению: раз уже изменили президиум,
исключив Керенского, то почему бы и не продолжить изменения, дополнительно
избрав большевиков? Но тут обнаружилась только ’’наивность” большевистских
лидеров. Ибо благородный Церетели немедленно бросился на защиту Керенского:
никто-де его не думал устранять, но Керенского нет в Петербурге и за него решать
никто не может, хотя бы его решение и было несомненно. С тем же, в обычных
плоских выражениях, выступил и партийный товарищ Керенского — Гоц...
Понятно, что все это было на руку большевикам. Троцкий поспешил выступить
с заявлением, в котором было столько же демагогии, приноровленной к нуждам
момента, сколько непререкаемой истины, вечной во всех временах.
— Мы были глубоко убеждены, — сказал Троцкий, что президиум считает,
ввиду всего поведения Керенского по отношению к Совету, ввиду того, что он не
спрашивал Совет ни по одному вопросу, которые волновали страну, ввиду того,
что он не явился в солдатскую секцию, когда вводил смертную казнь для солдат,
что Керенский в составе президиума состоять не может. Мы заблуждались.
Сейчас между Даном и Чхеизде сидит призрак Керенского. Помните, что,
одобряя линию поведения президиума, вы будете одобрять линию Керенского.
Несомненно, в послекорниловской атмосфере это произвело надлежащее впе-
чатление на бродящие солдатские умы. К голосованию меньшевистской резолю-
ции приступили в очень разогретой и напряженной атмосфере. Представители
фракций в новых репликах напоминали о решающем значении этого вотума
и звали каждый в свой лагерь — во имя революции... Возбуждение еще увеличи-
лось оттого, что решено было голосовать путем выхода в двери. Депутаты
встали, перемешались, образовали митингующие группы; во всех концах зала
шла страстная агитация. И в ней вотируемый пункт был видоизменен, формула
была упрощена: голосовали за или против коалиции. И это вполне отвечало
действительному положению дел... Момент был, действительно, определяющий.
Часть депутатов должна была выйти через двери, выходящие в залу бюро.
Кому же выйти и кому остаться на местах? Очевидно, выйти следовало меньшинст-
ву, это проще. Но на какой стороне меньшинство? Распорядители и сама ’’звездная
палата” были, видимо, тайно убеждены, что большинство за старую, ’’испытан-
ную” тактику: выйти предложили тем, кто принимает отставку президиума.
Но со всех концов к дверям потянулась среди шума, волнения и агитации что-то
слишком густая вереница, конца которой еще не видать. В дверях непрерывные
споры; стороны осыпают друг друга нелестными комплиментами, в шутку и всерьез.
Слышится то ’’корниловцы”, то ’’июльские герои”... Вся процедура тянется около
часа. ’’Группа президиума” в нервном ожидании пребывает на президентской эстраде,
нежданно превратившейся в скамью подсудимых... Уже вышло сотни три человек,
среди которых и лидеры оппозиции. Все мы столпились в коридоре у главного входа
в Большой зал, но нас не пускают обратно, чтобы мы снова не прошли в контрольную
дверь. В скуке и нетерпении мы ждем, пока выйдут все наши. Но это ужасно долго.
Сквозь щель в дверях происходят какие-то пререкания с церберами. Слышен какой-то
скандал в зале. Но всему бывает конец. Кончено — мы хлынули в зал5.
У эстрады результат уже известен. За нами, за оппозицией, против коалиции
— большинство. Вотум 1 сентября утвержден многолюдным и вполне законным
152
собранием. Перелом действительно наступил. Оппозиция стала решающей силой,
а бывший правящий блок стал оппозицией — на важнейшем посту революции...
’’Группа президиума” сидит в некотором оцепенении. Она не могла еще за эти
несколько минут оправиться ни от удара, ни от... удивления. Ну что ж! Ягодки-то
еще впереди. Они, эти доблестные деятели, сами того хотели.
Оглашаются результаты голосования. Они таковы: за президиум и коалицию
— 414 голосов, против — 519, воздержалось — 67... ’’Оппозиция”, то есть бывшая
оппозиция, без стеснения долго рукоплещет. Ничего, пусть привыкают — ягодки
еще впереди!.. Чхеидзе не может скрыть своего подавленного духа, заявляя:
— Таким образом, президиума сейчас нет. Сейчас наше место займут президи-
умы рабочей и солдатской секций.
Вереница низвергнутых правителей под торжествующими взорами тысячной
массы в молчании сходит с эстрады. Только Церетели, отдавая дань кавказскому
темпераменту, не воздерживается от горячей реплики, от прощального напутст-
вия, от грозного предостережения. Увы! Удар только взорвал, но не протрезвил
злосчастного слепца.
— Мы сходим с этой трибуны, — закричал он медным голосом, — в сознании,
что мы полгода держали высоко и достойно знамя революции. Теперь это знамя
перешло в ваши руки. Мы можем только выразить пожелание, чтобы вы так же
продержали его хотя бы половину этого срока!
Скованный по рукам и ногам раб своей негодной идейки, Церетели был плохим
политиком. Полагаю, что он был во всяком случае не лучшим пророком... Я не
стану комментировать его последних шагов, не более славных, чем были и первые.
Желаю только от всей души, чтобы они действительно были последними. Даже
четыре без малого года большевистской власти не могли стереть в моем мозгу всей
горечи воспоминаний об этом человеке, стоявшем некогда во главе революции. Да
не будут легким пухом эти четыре года на этой политической могиле!
На место ’’звездной палаты” немедленно взошли президиумы рабочей и солдатс-
кой секций. В рабочей секции был уже переизбранный, коалиционный президиум
— с большевистским большинством и с известным нам Федоровым во главе.
Солдатская же секция имела старый меньшевистско-эсеровский президиум с предсе-
дателем Завадье, который — чтобы не было слишком резкого перехода — и занял
сейчас председательское место... Впрочем, следующего доклада об общих перевыбо-
рах Совета уже, кажется, никто не слушал. На сегодня было достаточно.
♦ ♦ ♦
Но эсер Завадье недолго усидел на председательском месте, всего несколько
дней. В солдатской секции через несколько дней состоялись выборы, и власть
также перешла к большевикам6. Оставалось избрать новый большевистский
президиум пленума Совета. Но уже и теперь была налицо радикальная перемена
— ив Смольном, и в столице. Не нынче завтра должен был быть переизбран
Исполнительный Комитет и окончательно утверждена большевистская власть
в Петербурге. В Смольном начала перестраиваться канцелярия и некоторые
отделы: началось бегство с постов шокированных сторонников меньшевист-
ско-эсеровского блока. При этом не обошлось дело и без ’’шероховатостей”. Так,
после ухода старого президиума внезапно обнаружилось, что у Петербургского
Совета нет ни одного автомобиля. Их было немало с первого дня революции, но
теперь оказалось, что все они принадлежат ЦИК. Так, говорят, хорошие дельцы
из опасения неприятностей заблаговременно ’’переводят” имущество ”за жену”.
Здесь, правда, неприятностей никто не ожидал, но среди кутерьмы междуцарст-
вия, при отсутствии строгих норм был полный простор для такого рода операций.
Описанным перерождением Петербургского Совета не ограничился сдвиг низов
— под непосредственным впечатлением корниловщины, ускорившей (но не вызва-
вшей) ликвидацию прежней конъюнктуры. В те же самые дни в Московском Совете
произошли совершенно аналогичные события. 6 сентября в московском пленуме
была принята та же циркулярная большевистская резолюция7. А на другой день
вышел в отставку президиум во главе с Хинчуком. В новый президиум вошли
московские большевистские лидеры: Ногин, Смидович, Бухарин, пока подвизав-
шийся в Московской городской думе, — в ожидании пантеона истории.
153
В провинции в руках большевиков уже был длинный ряд не только уездных,
но и губернских Советов. То есть в руках партии Ленина там была фактическая
административная власть, и притом ничем не ограниченная. В таких городах
ощетинившиеся Советы выделяли из себя чисто большевистские местные воен-
но-революционные комитеты, которые во время корниловщины выпустили свои
неуклюжие, но острые коготки, а после корниловщины не хотели распускаться...
Мы знаем, что в это время большевистские центры уже восстановили в правах
свой лозунг ’’Вся власть Советам!”. И понятно, как при таких условиях общая
корниловская ситуация отражалась в незатейливых головах местных больше-
вистских лидеров. Почти механически, без сколько-нибудь ясного представления
о смысле собственных действий местные большевистско-советские органы стали
’’аннулировать” официальную власть и использовать свои возможности в самых
широких размерах. Это был новый огромный взрыв ’’анархии”, с точки зрения
’’директории” и всех лояльных элементов. Но как бы ни называть этот процесс,
ясно одно: большевизм расцвел после корниловщины пышным цветом и глубоко
стал пускать корни по всей стране.
Как далеко дело уже тогда заходило в отдельных случаях, можно видеть,
например, по такой иллюстрации, вносившей довольно яркий штришок в тогдаш-
нюю не слишком монотонную жизнь. В Кунгуре Пермской губернии 3 сентября на
кадетское собрание явился гражданин с таким мандатом, написанным на бланке
местного Совета, за надлежащими подписями и печатью: ’’Предъявитель сего, П. С.
Щербаков, действительно член комитета революционной власти г. Кунгура,
командируется на собрание партии народной свободы 3 сентября в доме Алаевой
для контролирования собрания, с правом закрытия такового, если он найдет
нужным”. Собравшиеся кадеты разошлись. А кунгурский комитет революционной
власти (’’Кукоревласть”) постановил, чтобы впредь собрания созывались только
по его разрешению; вопрос же об аресте местных кадетов остался пока открытым...
Было бы напрасно думать, что это единичный случай в местах не столь
отдаленных. Совершенно та же картина наблюдалась в корниловские дни в большом
центре, в Самаре, и в других местах. Наряду с большевистским расцветом начиналось
большевистское засилье, повергавшее все ’’государственные” элементы в панику и гнев.
Мы знаем, что еще до корниловщины, перед падением Риги, после московс-
кого совещания, вся буржуазная печать забила тревогу по случаю большевистс-
кой опасности в связи с ’’достоверными сведениями” о предстоящих ’’выступлени-
ях” большевиков. Но это была ложная тревога, это была демонстрация с целью
направить общественное внимание на ложный след и прикрыть заговор Ставки.
Теперь было не то. ’’Большая пресса” снова рвала и метала. Но эта паника
и этот гнев уже были вполне искренны. ’’Опасность” была налицо. Уже не одни
только центральные, столичные Советы, лидеры всех прочих в руках Ленина
— уже одно это имело решающее значение. А действующая армия! А тыловые
гарнизоны!.. Ведь все это означало перетекание всей реальной силы и всей
государственной власти уже не к ручным, полуразложившимся, самоупразднив-
шимся Советам, а в руки ’’потусторонних”, крепко спаянных с массой боль-
шевиков. Было от чего забить неподдельную тревогу.
* * *
Но корниловщина вызвала не только ускоренную большевизацию Советов
и рабоче-крестьянских масс. Она резко отразилась и на текущей политике
советских противников Ленина. Меньшевики и эсеры, господствующие в ЦИК,
были по-прежнему далеки от большевизма, но и они сдвинулись со своих мест
и откатились налево.
31 августа ЦИК, как мы знаем, снова преклонил колена перед Зимним дворцом,
приняв резолюцию о полноте власти полукорниловца министра-президента. Церетели
снова доставил эту победу демократии и революции. Но этот безнадежный больной все
же больше не определил политики верховного советского органа и даже не всегда был
в состоянии увлечь за собой свою ’’звездную палату”.
Начнем с эсеров... Чернов, освободившись от министерского портфеля, в том
же заседании развел такую фронду, что небу жарко стало. Он каламбурил, как
никогда, декламировал в стихах и прозе, делал такие жесты по адресу Зимнего и такие
154
глазки аудитории, что совершенно покорил не только своих эсеров, но и ’’мамелюков”
вообще. А затем Чернов открыл противоправительственную кампанию в ’’Деле
народа”. Он в нескольких статьях переложил эту свою речь о том, как ’’все на свете сем
превратно, все на свете коловратно”, как ’’времен коловращенье” бросило революцио-
неров в ряды контрреволюции, как у нас норовят сделать Сеньку по шапке, а не
шапку по Сеньке, как вредны в политике ’’волевые импульсы” впечатлительного
главы правительства, как далеки мы от демократизма и прочих идеалов... Словом, на
другой день после корниловщины Чернов перешел в оппозицию. ’’Большая пресса”
заулюлюкала. Да и не без основания: за Черновым стояли очень компактные группы
мещанства и львиная доля тех рабочих, которые еще не ушли к большевикам...
Вообще, уход Чернова из правительства и его вступление в политическую
и литературную борьбу имели немалые последствия для эсеровской партии,
которая по-прежнему была решающей силой — если не в Петербургском Совете,
то в рабоче-солдатском и крестьянском ЦИК.
Раньше у эсеров были течения. Теперь, после корниловщины, сформирова-
лись фракции. Направо была группа ’’Воли народа”8 — Брешковская, Керенс-
кий, Савинков, Лебедев и другие; в центре было ’’Дело народа” — Зензинов, Гоц,
Ракитников, Чернов; но особенно резкой грани между этими течениями не было,
и они мирно (хотя и не без недоразумений) сотрудничали в партийном ЦК.
Далеко налево была группа эсеровских интернационалистов — Камков, Каре-
лин, Малкин, Спиридонова — с газетой ’’Земля и воля”9. Эти составляли реши-
тельную оппозицию, и даже автономную, подобно группе Мартова у мень-
шевиков.
Сейчас, после корниловщины, когда Чернов стал фрондировать и протесто-
вать против коалиции с кадетами, он получил большинство в Центральном
Комитете. Официальный партийный центр принял его формулу и ударился
далеко влево. Этого не вынесла правая часть и подняла на всю Россию знамя
протеста, мобилизуя силы вокруг борьбы с черновским ЦК. Образовались две
борющиеся фракции. За Черновым было, пожалуй, меньшинство. Но за ним
было большинство советских эсеров. Вместе с тем левые эсеры после корнилов-
щины уже перестали выносить единство фирмы с Керенским и Савинковым. Они
объявили себя независимыми и выпустили свой манифест10. Договорные отноше-
ния с партией они еще сохранили, но уже вступили с ней в открытую борьбу...
В общем, эта промежуточная партия, эта главная опора коалиционных
правительств в городах, уже растратила огромную долю своего веса, уступив его
большевикам; в деревнях она его еще сохраняла. Но ее внутреннее разложение с эпохи
корниловщины пошло быстрым темпом, а ее центр тяжести переместился влево.
* * *
В общем, тот же сдвиг наблюдался и у меньшевиков. У этих ’’марксистов”
потресовский ’’День” и плехановское ’’Единство” соответствовали эсеровской
’’Воле народа”. Эти, разумеется, никуда не сдвинулись. Но они, собственно,
и числились всегда в буржуазном лагере и даже не были формально представ-
лены в Совете. ’’День” в эту эпоху ради посрамления прислужников Вильгельма
над своей первой страницей стал протягивать огромный плакат: ’’Вне коалиции
нет спасения”. И остроумно, и убедительно!
Церетели, (бывший!) советский лидер, образом мыслей, надо сказать, ничем
не отличался от Потресова и Плеханова. Он отличался от них только образом
жизни. Церетели работал в советских органах и в меньшевистском партийном
ЦК, и если это считать ’’почвой”, то от этой почвы он никогда не отрывался. Но
вопрос в том, как обстояло дело с его влиянием и лидерством?
Тут, несомненно, корниловщина выбила у него из-под ног и Центральный
Комитет, и меньшевистскую часть ’’звездной палаты”. Если мы впредь и будем
свидетелями еще одной его победы, то это уже не за счет его влияния, а за счет
полной растерянности этих гамлетизированных преподавателей социализма и за
счет отсутствия у них положительной программы. Из меньшевиков ’’звездной
палаты” кроме Церетели самостоятельную величину представлял, в сущности,
один Дан. Мы видели, что уже с самых июльских событий он стал представлять
вместе с тем левую ’’звездную палату”. Уже с тех пор началась эмансипация Дана
155
и его самостоятельная линия внутри правящей группы. Сейчас, после корниловщины,
эта эмансипация завершилась, а его линия, подобно линии Чернова, стала
недвусмысленно оппозиционной по адресу Зимнего дворца, этой святыни Церетели.
Керенский в своих ’’показаниях” по делу Корнилова отмечает как симптом, что на том
же заседании ЦИК, 31 августа, Дан по поводу закрытия ’’Новой жизни” и ’’Рабочего”
дерзко и бестактно протестует против безответственности и бесконтрольности
правительства... Но главное дело в том, что в руках Дана находились советские
’’Известия”. И по ним можно проследить, как далеко ушел Дан в своей оппозиционно-
сти, ежедневно бомбардируя не только кадетские, но и вполне официальные сферы, по
адресу которых требовалась и даже обещалась только одна ’’поддержка”. Буржуазные
газеты выходили из себя по поводу того странного факта, что центральный советский
орган захватили в свои руки большевики!.. С идеей коалиции Дан, правда, не порывал;
он ясно видел, что мысль о коалиции без кадетов не больше как игрушка и фикция; но,
стоя на официальной позиции ЦИК, не решаясь порвать со своими славными
традициями, боясь попасть в рабство к большевикам, он nominatium* помалкивал
в ’’Известиях” о коалиции, фактически дискредитируя и разоблачая ее по мере сил.
При таких условиях сдвинулась с места и советская периферия ’’звездной
палаты”. Группа ’’лояльных” меньшевиков, ратовавших против коалиции, росла
очень быстро. Богданов, положивший начало этой группе в пределах Смольного,
был теперь чуть-чуть не в большинстве.
Я хорошо помню заседания меньшевистской фракции (в комнате № 34),
посвященные все тому же вопросу о власти, перед Демократическим совещанием.
Было очень бурно и многолюдно. Приходили меньшевистские лидеры, не работа-
вшие в советских органах, главным образом члены ЦК. Казалось, уже было
сказано решительно все, что только можно. Но парламентские ухищрения сторон
были поистине неисчерпаемы. Было глубоко бесплодно, но не особенно скучно...
Во всяком случае, среди советских меньшевиков положение было такое, что
при помощи черновских эсеров к Демократическому совещанию от коалиции
могло остаться в ЦИК одно воспоминание.
Но не лучше, пожалуй, обстояло дело и в меньшевистском партийном центре.
Для иллюстрации конъюнктуры в меньшевистском ЦК можно отметить следу-
ющее. 9 сентября там была принята резолюция — опять-таки о власти. В ней
была огромная масса слов о том, что власть должна быть вполне добропорядоч-
ной, ’’способной действительно проводить программу, принятую объединенной
демократией (!) на московском совещании (!), вести энергичную борьбу с контрре-
волюцией, реорганизовать армию и действовать в открытом и тесном сотрудниче-
стве с демократическими организациями”. К участию в такой власти следует
привлечь и цензовиков, причем в этом случае должен быть создан правомочный
Предпарламент. Если же на указанных основах цензовики не пойдут, то надле-
жит образовать правительство из ’’объединенной демократии”... Все это, как
видим, не слишком содержательно. Все это гнется туда и сюда — и к Церетели,
и к Дану, и к Мартову — и не достигает ни до одного. Вероятно, это было сделано
для более единодушного и авторитетного голосования. Но увы! Резолюция была
принята девятью голосами против семи при двух воздержавшихся.
Церетели было хорошо порхать между Смольным и Зимним. Но ведь партийные
организации были призваны, вообще говоря, вести работу среди масс. И пролетари-
ат после корниловщины энергично подхлестывал меньшевистские центры. Массы,
независимо от лидеров, откатились далеко по направлению к большевикам. И во
избежание полного разрыва их приходилось догонять волей-неволей.
Конечно, сохраняя капитал, надо было соблюсти и невинность по части
большевизма. Поэтому, центральный литературный орган партии — ’’Рабочая
газета”, поспешно плетясь за ’’Известиями”, усиленно ковыляла и хромала на
обе ноги. Кадетская ’’Речь” не знала, как и быть. Сегодня она поставит в пример
разбушевавшимся ’’Известиям” благонравие ’’органа Церетели”. А завтра прину-
ждена вылить по ушату помоев на обоих. ’’Рабочая газета” после корниловщины
решительно не знала, куда приклонить скорбную главу: она перепробовала всего
понемногу — и коалицию вообще, и коалицию без кадетов, и даже богдановское
* Точно, ясно (лат.).
156
’’однородное правительство”. Но ни на чем окончательно так и не остановилась.
Каждому свое: кто передвинулся с одного места на другое, а кто, выбитый из
седла, вообще остался без места.
В эти времена над почтенным органом любил потешаться Троцкий.
— Посмотрите,— говаривал он мне, — что пишет газета нашей партии...
Знаете, что я вам скажу: эта газета вашей партии — самая глупая газета. Из всех
существующих — самая глупая!
Эта газета ’’моей партии” фигурировала у нас в беседах постоянно. Я, вообще
говоря, не столь часто соглашался с Троцким. Но по данному предмету даже
в шутку не спорил с ним.
* * *
Однако ’’Рабочая газета” была органом ’’нашей партии” ровно настолько же,
насколько органом Камкова и Спиридоновой было ’’Дело народа”, которому
’’Рабочая газета” соответствовала по своему направлению и внутрипартийному
положению. Между нами, интернационалистами группы Мартова, и централь-
ным органом меньшевиков по-прежнему не было ничего общего. Нашим литера-
турным выражением служила не ’’Рабочая газета”, а ’’Новая жизнь”. ’’Искра”
все еще не выходила. Меньшевистские же центры были для нас сферой чуждой,
враждебной, а обычно и неведомой.
Идейно леветь под влиянием корниловщины мы как будто бы не имели никаких
оснований. Уже давным-давно наша фракция утвердилась на позиции диктатуры
советской демократии. От большевиков нас отделяла не столько теория, сколько
практика, которая тогда определенно предвкушалась и впоследствии дала себя
знать; нас разделяли не столько лозунги, сколько глубоко различное понимание их
внутреннего смысла. Этот смысл, о котором мы еще успеем вдоволь наговориться,
большевики приберегали для употребления верхов и не несли в массы. Но это уже
была не левизна Ленина, а его метод. Корниловщина нам его привить не могла.
Однако она далеко не прошла бесследно для меньшевиков-интернационалистов.
Как известно, они имели в своих руках всю столичную меньшевистскую организа-
цию: Петербургский комитет состоял из одних мартовцев. Рабочие районы,
особенно Васильевский остров, как мы знаем, уже давным-давно настаивали на
окончательном и формальном расколе с официальным меньшевизмом. Все лето
дело тянулось и, можно сказать, саботировалось усилиями старых и влиятельных
меньшевиков, близких Мартову. Но сейчас фирма Церетели стала окончательно
невыносимой для многих петербургских лидеров и для солидных рабочих кадров
в районах. Начался массовый уход из организации. Пример показал Ларин, вслед
за которым ушел не один десяток активных работников. И почти все ушли прямо
к большевикам. А затем, в первых числах сентября, произошел раскол в наиболее
сильной из наших рабочих организаций — на Васильевском острове. И ко времени
Демократического совещания район чуть ли не всей своей массой вошел в партию
Ленина. Это вызвало брожение и в других районах, перекинулось и в провинцию.
Кризис меньшевизма начался по всей линии и развивался быстро.
Он довольно сильно отразился на известном нам политическом ’’новооб-
разовании” — на партии новожизненцев, официально — ’’объединенных ин-
тернационалистов”. Эта ’’партия” (куда ныне вошел и достославный Стеклов)
стала довольно сильно расти за счет меньшевиков благодаря незаменимому
средству — большой и многочитаемой газете. Наша редакция стала проявлять
усиленную ’’партийную” деятельность. Готовилась не нынче завтра и всерос-
сийская конференция провинциальных ’’новожизненских” групп.
* * *
Что касается большевиков, то им также было некуда сдвигаться влево. Их
дело было только поспевать строить ряды своей армии, растущей не по дням, а по
часам. Но после корниловщины можно было внимательному взору заметить, как
большевики стали вновь предвкушать, можно сказать, осязать руками власть,
сорвавшуюся в июле... Ленин и Зиновьев, пользуясь досугом, стали углублять
очередную программу и тактику. Это была тактика законченного якобинства
и программа всеобщего взрыва на поучение пролетарской Европе.
157
В одном из первых номеров ’’Рабочего пути” (взамен ’’Рабочего”, ’’Пролета-
рия” и ’’Йравды”) Ленин предлагал ’компромисс1. Пусть меньшевистско-эсе-
ровский блок, прогнав буржуазию, создаст власть, безусловно ответственную
перед Советами. Большевики не будут чинить этому препятствий при условии:
во-первых, полной свободы агитации, а во-вторых, передачи Советам всей власти
на местах. Что для рыцарей коалиции это был ’’компромисс”, вполне очевидно.
В чем заключался ’’компромисс” для Ленина, это, наоборот, не особенно ясно12.
Но вполне ясны важнейшие перспективы, представлявшиеся уму Ленина. Если
большевистская партия ныне растет как снежный ком и уже становится реша-
ющей силой, то на ближайшем съезде Советов у Ленина обеспечено большинство.
Помимо ’’свободы агитации” этому способствует весь объективный ход вещей,
а в частности, тот неизбежный бег на месте в угоду буржуазии, который
предпримут меньшевики и эсеры в случае своего согласия на ’’компромисс”.
Тогда правящий блок можно будет прогнать от власти (или еще подальше), не
прибегая к рискованным экспериментам 10 июня и 4 июля. Партия Ленина
безболезненно и наверняка будет у ’’полноты власти”. Ну и что она сделает?
В общем, ее программу мы знаем. Но ныне, в ’’Рабочем пути”, Зиновьев
дополняет и конкретизирует: ’’Отказ в уплате долгов, сделанных в связи с вой-
ной, будет одним из первых шагов правительства, порвавшего с буржуазией.
Частичная экспроприация крупнейших богачей в пользу государства будет
вторым шагом”...
Спору нет: это очень соблазнительно... И заметьте, при отсутствии элементар-
ной экономической программы, при систематической подмене марксистских поня-
тий анархистскими лозунгами (’’организованный захват”, рабочий контроль,
комментированный выше, и т. п.) — какие термины употребляет гражданин
Зиновьев: богачи! И научно, и государственно, и... доступно пониманию любого
люмпен-пролетария. Вот почему правильные теоретические формулы большеви-
ков о рабоче-крестьянской диктатуре и не могли привлечь в партию Ленина
крайне левые марксистские элементы. Я лично говаривал в те времена — помню,
говаривал Луначарскому,— что если бы не эти постоянные подозрительные
и скверные ноты в их ’’идеологии”, то и я мог бы войти в партию большевиков.
Но не вошел и хорошо сделал...
* * *
Сдвиг меньшевиков и эсеров, конечно, знаменовал собой и значительное
полевение курса официальной советской политики, то есть курса ЦИК... Прежде
всего надо вспомнить опять-таки о резолюции 31 августа. Она, правда, снова
развязала руки Керенскому и санкционировала ’’директорию”, обещав ей пре-
словутую поддержку. Но — это было на время, и притом на очень короткий срок,
только до созыва Демократического совещания. А вместе с тем ЦИК постановил,
что вопрос о власти в окончательной форме (до Учредительного собрания) будет
решен именно этим Демократическим совещанием, созываемым 12 сентября. Тем
самым ЦИК отказался предрешить коалицию, которая только что была пропис-
ной истиной для большинства. И тем самым был фактически утвержден принцип
диктатуры демократии: цензовая Россия устранялась от решения вопроса о вла-
сти, это признавалось монополией одной левой части московского совещания.
Правда, внимательный читатель видит, что это совсем не ново для Совета.
Так обыкновенно и бывало у нас. В мае Исполнительный Комитет безапелляци-
онно решал, быть или не быть коалиции вместо чисто буржуазного кабинета
Гучкова — Милюкова. В июле пленум ЦИК решал, быть ли чисто демократи-
ческому правительству вместо коалиции. Голос буржуазии тут в расчет не
принимался. Верховные советские органы решали как полновластные государст-
венные учреждения.
Но в том-то и дело, что с мая и июля утекло бесконечно много воды. С тех пор
Зимний дворец (то есть буржуазия) получил неограниченные полномочия -— по-
своему кроить власть и решать наши судьбы. И Зимний дворец пользовался этим
так широко, так демонстративно, что вся страна уже привыкла к этому новому
положению, к отстранению Совета с политической арены, к диктатуре буржуазии,
хотя бы и номинальной. С мая и июля революция успела растратить столько сил,
158
успела пасть так низко, что возвращение к прежнему статусу было теперь
"прогрессом”. Передача проблемы власти на решение органа демократии знаменовала
несомненное полевение меньшевистско-эсеровского большинства.
Правда и то, что ЦИК был теперь уже бессилен, что он полуразложился,
и как бы ни были хороши его слова, но он больше ни к чему не способен на деле,
кроме дальнейшей капитуляции. И это верно... Но ведь мы уже давным-давно
отказались и от приличных слов. А сейчас ведь речь идет о резолюции: от
словесной резолюции нельзя и требовать большего, чем она обещает на словах.
Между тем Демократическое совещание уже собиралось в спешном порядке
и должно было действительно открыться 12 сентября.
Правда, наконец, и то, что самая мысль о Демократическом совещании была
признаком и продуктом революционного бессилия, а со стороны верховодящих
лидеров это была обычная уловка, обычная оттяжка, испытанное средство
сорвать разумное решение. В июле гражданин Церетели прятался за пленум
ЦИК, считая обычный состав его неправомочным; в сентябре он прятался за
кооператоров, казаков и еще черт знает кого, считая пленум неправомочным. Это
все также не подлежит сомнению... Но, повторяю, о безнадежно больных я не
говорю. Я говорю об их жертвах. Для советской массы, приученной только
кричать ”ура” Керенскому и Терещенке, даже возврат к доиюльским дням
знаменовал собой полевение. Забитой и униженной революции для ’’прогресса”
теперь требовалось так мало! И этот ’’прогресс” был налицо.
После корниловщины встряхнутые ’’мамелюки” немного расправили затек-
шие члены и даже чуть-чуть воодушевились. Они были убеждены, что власть
будет действительно создана по воле демократии; они не стеснялись фрондиро-
вать и уже обрекать коалицию на слом...
Но ведь Зимний дворец, конечно, рассуждал иначе. Не только рассуждал, но
и пытался действовать. Мы знаем, что в самые дни корниловщины ми-
нистр-президент по преимуществу занимался жонглированием портфелями — по-
ка это невинное бильбоке13 не было прекращено вмешательством Совета. Был
образован ’’совет пяти”. Но Керенский тут же заявил, что он намерен вновь
предаться пополнению правительства...
В итоге мы имели перед собой явный конфликт между ’’частной организаци-
ей” и ’’независимой верховной властью”.
Помню, в заседании бюро 4 сентября по какому-то поводу снова говорили
о власти и предстоящем Демократическом совещании. Я указал на наличность
крупного ’’недоразумения” между Зимним и Смольным, из которых каждый
себя образует власть. Я предлагал объясниться с Керенским и сделать ему
’’предупреждение” — в надлежащих, хотя бы мягких, но недвусмысленных
тонах. Это было отвергнуто. Церетели заявил, что на этот раз он ’’левее” меня
и находит нужным делать свое дело, никого не предупреждая... Ну что ж!
* * *
Однако все это слова. О сдвиге же ЦИК можно было судить и по делам его.
Самым серьезным делом в корниловщину было дело Военно-революционного
комитета. Но мы знаем, что ’’этот комитет всеобщей безопасности” при ’’частной
организации” и не думал ликвидироваться по миновании острой опасности. Мало
того, ЦИК постановил предложить правительству в области охраны порядка
действовать в тесном контакте с Военно-революционным комитетом. Само собой
разумеется, что этим санкционировались и местные органы этого института со
всеми их чрезвычайными функциями.
Понятно, что для ’’законной власти” это было нестерпимо. Ведь немало если
не кандидатов в министры, то их ближайших друзей пострадало от Воен-
но-революционного комитета прямо на глазах у ’’главы правительства и государ-
ства”. Главное же — принципы... Керенский, незыблемый как скала, разумеется,
не мог полеветь, как и не мог поправеть, после корниловщины. Но... ему
пришлось немножко присмиреть в это время. Беспрекословно пришлось претер-
петь ему беззакония и самочинства в дни кризиса. А после кризиса пришлось
’’мучительно поколебаться”. Но все же он решился того же 4 сентября. Ми-
нистр-президент и Верховный главнокомандующий писал так: ”В целях борьбы
159
с мятежом Корнилова в городах, деревнях, на железнодорожных станциях, как
в тылу, так и в районе действующей армии, по почину самих же граждан (?!),
образовались особые комитеты спасения и охраны революции... Эти комитеты...
сумели защитить и укоренить завоевания революции... оказав весьма существен-
ную помощь правительственной власти. Ныне, когда мятежники сдались, аресто-
ваны и преданы суду... цели комитетов спасения тем самым уже достигнуты.
Свидетельствуя от имени всей нации о чрезвычайных заслугах этих комитетов,
Временное правительство приглашает всех граждан вернуться к обычным усло-
виям жизни, с восстановлением законного порядка деятельности каждого органа
власти... Самочинных же действий в дальнейшем допускаемо быть не должно,
и Временное правительство будет с ними бороться, как с действиями самоуправ-
ными и вредными республике”. Очень хорошо, как видим, писал ми-
нистр-президент! Разница между мыслью и словом была, конечно, также данью
корниловщине.
Но дело в том, что результаты получились такие, на которые Керенский не
рассчитывал. В официальных советских ’’Известиях” приказ о роспуске воен-
но-революционных комитетов был напечатан на скромном месте скромным
шрифтом. А в том же номере от 5 сентября красовался плакат, возвещавший, что
отныне заседания Военно-революционного комитета будут происходить тогда-то
и тогда-то, каждую неделю... На другой день последовала громовая передовица
Дана против ’’поддерживаемого” главы правительства, по поводу его акта 4 сен-
тября. А затем со стороны самого Военно-революционного комитета при ЦИК
последовал отказ подчиниться верховной власти. ЦИК это санкционировал без
сучка и задоринки... Это был огромный сдвиг Смольного. Но это, как видим, был
сдвиг и всей конъюнктуры... в результате злосчастного заговора биржи и Ставки.
Этого мало. В те же дни при ЦИК было разработано и опубликовано
’’Положение о рабочей милиции”. Это было не что иное, как вооружение
рабочих... Помнит ли читатель апрель месяц, когда Исполнительный Комитет
был против создания Красной гвардии? Помнит ли читатель июнь, когда Цере-
тели требовал разоружения столичного пролетариата? Теперь было не то, теперь
вооружалась большевистская гвардия с соизволения ЦИК.
Вся страна видела это. И, в частности, хорошо оценивали создавшееся положение
все серьезные элементы буржуазии. Солидная кадетская ’’Речь” чуть не ежедневно
разрабатывала тему о том, как Смольный, недавняя надежная опора, попал ныне
в лапы большевиков. Он говорит теперь словами Ленина и действует его методами...
Буржуазных публицистов, политиков и профессоров нисколько не утешают
декорумы ’’Известий”, ’’Рабочей газеты” и ’’Дела народа”. Попытки Дана и Чернова
замазать разницу между прошлым и настоящим, попытки соблюсти достоинство
солидных, зрелых, устойчивых политиков и доказать иммунитет от большевизма,
эти попытки никого обмануть не могут. Факт большевистского пленения налицо.
Но вывод? Каков вывод публицистов, биржевиков и профессоров — если не
для всенародной печати, то для самих себя? Увы, вывод до крайности печальный.
Травить Смольный можно и должно по-прежнему, как клевретов Ленина, Виль-
гельма и дьявола. Но опереться-то на него, как прежде, надеяться-то на него
нельзя... Спрашивается, на кого же можно опереться сейчас, после краха корнило-
вщины?
2
ЛИЦО И ИЗНАНКА ДИРЕКТОРИИ
В надзвездных сферах.— Керенский заметает следы корниловщины.— Его разоблачают слева
и справа.— "Прогрессивный” состав „директории”.— Военный министр Верховский и его програм-
ма.— Ликвидация генерала Алексеева.— Перемены в штабе Петербургского округа.— Царское спасибо
господина Палъчинского.— Обманчивое лицо и действительная сущность.— Недосмотры, дипломати-
ческая игра и стечения обстоятельств.— Министр-президент „стиснул зубы”.— Его „волевые
импульсы”.— Покушения на эвакуацию и разгрузку Петербурга.— Продолжение истории с финляндс-
ким сеймом.— Новая сказка про белого бычка.— Новые милости корниловцам.— Кто же будет
формировать власть? — Керенский бросается портфелями без достаточной осторожности.— Мо-
сковские тузы и их условия.— Керенский ухитрился взорвать Потресова.— Директория и страна.—
На основных фронтах органической работы.— Развал.— Корниловщина на юге.— Дела войны — „Мир
за счет России”.— С чем вернулась заграничная советская делегация.
Так было в Смольном. Ну а как в Зимнем? Что наблюдалось после корниловс-
кой трагикомедии в самых высоких надзвездных сферах?
С первого взгляда и там наблюдалось некоторое ’’полевение”. Как будто бы
и там встряска чуть-чуть отрезвила и создала видимость ’’прогресса”.
Только что пришлось отметить, что Керенский как будто присмирел, со-
кратился и перестал сыпать пощечинами по адресу революционных организа-
ций. Даже в очень щекотливом случае он нашел приличный язык для своих
предложений... Когда же его предложения (насчет упразднения военно-револю-
ционных комитетов) не были приняты, то он замолчал и сидел смирненько.
Насчет Демократического совещания, которое должно было по слову ЦИК
решить его судьбу безапелляционно, Керенский также не вступал ни в какие
пререкания.
Впрочем, начало сентября так называемый Верховный главнокомандующий
провел в своей Ставке, откуда вернулся в столицу только к 12 сентября. В Ставке
Керенский занимался, очевидно., делами армии. Но известно также, что очень
много времени он посвятил там ликвидации дела Корнилова. В Ставке тогда
работала созданная им следственная комиссия. Комментируя свои показания,
Керенский впоследствии жаловался, что комиссия была недостаточно бесприст-
растной: она держала руку Корнилова и стремилась представить его роль не
мятежной, а легальной; тем самым комиссия топила Керенского. И сомнений
быть не может: пребывая в Ставке, глава правительства, сознательно или
инстинктивно, немного заметал следы своей работы в корниловские и предшест-
вующие дни. Во всяком случае, делом Корнилова он занимался вплотную,
участвуя в следствии и даже лично производя допросы...
Между тем его роль в этом деле с каждым днем разоблачалась все больше
и делалась достоянием страны. Об этом старались люди, группы, газеты по обе
стороны Керенского — и левые, и правые противники его. Я уже упоминал, что
большевистский докладчик в Петербургском Совете при шуме и протестах эсеров
10 сентября изложил в общих чертах истинную историю корниловщины. Но еще
раньше в бюро ЦИК за подписью Троцкого и Каменева поступило заявление
такого рода: в печати-дс появились многочисленные разоблачения относительно
действий некоторых министров и их агентов в связи с подготовкой корниловского
заговора; эти разоблачения, совпадая друг с другом, соответствуя общеизвестным
фактам и не встречая официальных опровержений, кажутся вполне убедитель-
ными. Изложив далее некоторые хорошо известные нам факты, авторы заявле-
ния в интересах рабочего класса и всей страны требуют немедленных мер по
освещению ’’политической стороны дела”. И в первую голову они предлагают
запросить бывших членов кабинета, советских министров, обо всем том, что им
было известно в Зимнем дворце по делу Корнилова... Бюро не оставалось ничего
делать, как принять это ’’предложение”. Уже в газетах репортеры оповестили,
6 Н. Н. Суханов. Т. 3 161
что на днях Авксентьев, Скобелев и Чернов в ответ на запрос выступят с сообще-
ниями об интимной стороне корниловщины. Но эти ’’сообщения ’, конечно, не
состоялись.
Со своей стороны корниловцы также усиленно занимались вскрытием кор-
ниловского выступления и препарированием отдельных частей его. Их газеты,
собственно, и разоблачили Керенского с его соратниками. В ’’Новом времени”,
в ’’Утре России”1, в ’’Русском слове” печаталось множество документов и матери-
алов. Их сейчас немало лежит предо мной. Они могли бы дополнить историю
корниловщины, изложенную в пятой книге, но ни исправить ее, ни внести в нее
новые существенные черты они не могли бы. Пусть моя ’’история” останется как
она есть, а полностью пусть материал используют историки.
* * *
Итак, Керенский сидел в Ставке и как будто был немножко придавлен
корниловским эпизодом, выбившим из-под него прежнюю почву и создавшим
новую конъюнктуру в революции. Но — помимо ’’сокращения” Керенского
— Зимний дворец на первый взгляд, подобно Смольному, был как будто от-
брошен корниловщиной налево. Об этом свидетельствовал ряд фактов.
Как известно, в те времена нами мудро правил ’’совет пяти” — ’’директория”
тож. И был прежде всего крайне ’’прогрессивен” (сравнительно со всем преды-
дущим) самый состав этой верховной власти. Не только из одиозных лиц, но
даже и из цензовиков в ’’совете пяти” пребывал только один Терещенко. Беспар-
тийные Верховский и Вердеревский заслуживали доверия больше, чем все
министры-социалисты, вместе взятые, когда-либо действовавшие в Мариинском
или Зимнем дворце согласно инспирациям Церетели. Четвертым членом дирек-
тории был москвич Никитин, которого считали даже партийным социал-демокра-
том, с прошлым и т. п. (ну, конечно, Ленин и самого Чхеидзе называл околопар-
тийным,— так разве на него угодишь!). И наконец, возглавлял директорию все
тот же известный демократ и социалист Керенский. Лучшего состава правитель-
ства, впредь до полномочного Демократического совещания, нельзя было и же-
лать. Но послекорниловская ’’прогрессивность” проявлялась не только в составе,
айв делах ’’директории”.
Когда мы в ЦИК еще не были знакомы лично с новым военным министром
— Верховским, мы уже были достаточно о нем наслышаны. Это был человек
очень шумный. Но его политическая и военно-техническая репутация как будто
бы не позволяла ставить ему в укор эту шумливость, а, наоборот, заставляла
смотреть на него с надеждой. Я уже упоминал о его действительном контакте
с революционными органами и о его энергичной деятельности на посту началь-
ника Московского военного округа... По приезде в Петербург он не замедлил
развернуть самые широкие планы реорганизации армии. Я не буду излагать их
по газетным сообщениям и интервью. Целью его было, конечно, воссоздание
боевой мощи, но идти к этой цели он пытался разными путями — и техническим,
и политическим. В частности, его проекты предполагали сильное сокращение
численности армии. Это должно было иметь первостепенное значение и для
экономики, и для финансов истощенного государства. Но главное, что вызывало
сенсацию,— это предполагаемые крутые меры по адресу наличного командного
состава2.
7 сентября Верховский, следуя своим московским обычаям, явился пред-
ставиться в Смольный. Он попал в заседание бюро, где произнес большую
приветственную программную речь. Человек молодой и в политике неискушен-
ный, он не рассчитал. Половина его речи была по меньшей мере излишней. Она
была посвящена ни больше ни меньше как агитации смольных циммервальдцев
и пацифистов по части опасностей, грозящих нам от германского бронированного
кулака. Министр вдался в экономические изыскания, воспроизводя перед нами
всю мудрость бульварно-шовинистской прессы эпохи войны. При этом, несколь-
ко злоупотребляя ораторскими приемами, министр кричал, стучал и жестикули-
ровал свыше меры. Слушать его в Смольном, даже пообтесавшимся ’’мамелю-
кам”, было конфузно. Общее впечатление было значительно испорчено. Между
тем деловая часть речи Верховского заслуживала всякого внимания и одобре-
162
ния... Объявив себя убежденным сторонником армейских организаций, министр,
между прочим, продолжал так:
— До сих пор правительство говорило, что хотя командному составу нельзя
доверять политически (да? разве говорило?), но он подготовлен технически
и потому с ним надо мириться. Теперь решено с этим покончить. Правительство
стало на такой путь: весь командный состав, не пользующийся доверием, будет
заменен людьми, которым доверяют, независимо от их чина, лишь бы они были
надежны политически и подготовлены технически. В течение одиннадцати лет
я состою в рядах армии, и я знаю много людей сравнительно молодых, бывших
полковниками и подполковниками в начале войны, которым можно доверить
армию. Прежде всего должны быть убраны все люди, которым мы не верим.
Ставка уже реформируется. Все ее руководящие деятели будут смещены, ибо они
не могли не знать о корниловском заговоре...
Все это в нашем парламенте ’’произвело вполне благоприятное впечатление”.
Спрашивается, почему все это оказалось возможным и почему все это было
сказано в сентябре, а не в мае? Не была ли бы тогда сохранена огромная доля
боеспособности нашего фронта? Не получил ли бы совсем иное место в нашей
истории больной вопрос об армейских организациях?.. Ведь потому-то они
и расцвели, быть может, свыше меры, что армию упорно не желали изъять из
рук заведомо контрреволюционного командного состава. Ведь потому-то в тяжбе
комитетов с командирами и разлагалась армия, что подготовленных людей,
способных стать на уровень событий, упорно не хотели видеть на месте высоких
чинов.
Верховский от имени правительства предложил далее пополнить корниловс-
кую следственную комиссию советскими людьми (что и было сделано). И,
наконец, министр сообщил выдающуюся новость:
— Генерал Алексеев не может оставаться на своем месте — он не понимает
психологии современного войска.
Новый начальник штаба, только что пожалованный Керенским, действитель-
но, в этот самый день подал в отставку. Конечно, что-нибудь одно: либо
Верховский, либо Алексеев. Несомненно, благодаря Верховскому и сошел ныне
окончательно с арены революции этот обломок старого порядка.
А уж он было начал свою высокополезную деятельность на новом посту под
крылом Керенского. Официальный телеграф только что сообщил, что по его
приказу был ’’демобилизован отряд полковника Короткова” — тот самый отряд,
который не в пример другим двинулся в Могилев и Оршу для локализации
корниловской Ставки. Это было, конечно, преступно со стороны полковника
Короткова. Ведь полагалось только по прямому проводу убеждать Корнилова
сесть на гауптвахту... Керенский на прощание с Алексеевым издал милостивый
рескрипт, от которого исходил очень дурной запах. Но все же дело было сделано.
Вместо Алексеева был налицо Верховский. Этим мы были обязаны корниловщине.
Военный министр через два дня снова посетил Смольный (вместе с Вердеревс-
ким) и излагал свою программу перед пленумом ЦИК. Его хорошо встречали, он
имел хорошую левую прессу. А Церетели изрек свою сакраментальную фор-
мулу: ’’Наша программа принята Временным правительством”.
* * *
’’Сдвиг” как будто бы наблюдался не только в Зимнем, но и в известном нам
одиознейшем штабе Петербургского округа. Туда назначен был ныне опять
новый глава, некий полковник Полковников3 — очевидно, креатура энергичного
Верховского. Назначение состоялось 8-го, а на следующий день командующий
округом явился в солдатскую секцию Совета для генерального выступления.
В солдатской секции массы уже шли за Лениным, но Полковников имел большой
успех. Из заседания бюро я зашел в Большой зал уже в конце его речи.
Солдатские депутаты толковали, что таких слов от людей из штаба они еще не
слышали. А президиум секции — еще старый, эсеровский президиум — был,
можно сказать, полон энтузиазма и говорил о наступивших новых временах.
И наконец, сам Пальчинский, эта притча во советских языцех, этот баловень
биржевиков, этот наперсник главы правительства и государства, стал решитель-
163
но не ко двору, стал окончательно невозможен при нынешних обстоятельствах.
На другой день после ликвидации Корнилова он погиб жертвой общественного
мнения и куда-то исчез — впрочем, нс навсегда. Он находился где-то поблизости
к покоям министра-президента, и он еще промелькнет перед нами в роковые дни...
Газеты определенно сообщали, что генерал-губернатор пострадал за неумеренно
административную ретивость: за ’’ликвидацию” ’’Новой жизни” и ’’Рабочего”.
Эта пощечина, данная без всякого повода в напряженнейший момент, дейст-
вительно вызвала резкую реакцию со стороны левой и правой демократии. Но
Пальчинский т^т, во всяком случае, пострадал невинно, за други своя. Известно,
что, ’’закрывая” газеты (и не сумев их закрыть), он выполнял только директиву
находчивого министра-президента.
Увольняясь в отставку, Пальчинский кстати прихватил с собой и все свое
’’генерал-губернаторство”. Этот почтенный институт был тут же упразднен за
явной ненадобностью. Но уход генерал-губернатора ознаменовался и еще одним
довольно комическим инцидентом. Пальчинский, с отставкой в кармане, задумал
лягнуть петербургский пролетариат выражением ему своей всенародной благодар-
ности. За что? За то, что тысячи рабочих в корниловские дни с оружием й без
него потянулись на новый фронт, рыли окопы, возводили укрепления, готовы
были грудью встретить врага. За то, что они стояли на страже революции
и спасли ее. Вы только подумайте: без нескольких секунд корниловец Пальчинс-
кий всенародно объявляет за это свое спасибо петербургскому пролетариату, на
дела которого смотрит с изумлением весь мир!..
Ну а как же, кстати сказать, обстояло дело с закрытыми газетами? У нас все еще
выходила ’’Свободная жизнь” под редакцией Авилова4, а ’’Рабочий” из существи-
тельного стал прилагательным к маленькому, чуть заметному ’’путь”5. Горького
в Петербурге все не было. И я давно хлопотал о легализации ’’Новой жизни”
— впрочем, в порядке телефонных переговоров с сановниками директории.
Я убедился здесь, что порядка и деловитости не слишком много было в ее
центральных учреждениях. ’’Настоящих” министров было всего пять человек, из
коих один (Никитин) управлял почтой и телеграфом. Иные ведомства были без глав.
Иные главы не то были при ведомствах, не то пребывали где-то в пространстве... чуть
не написал в прострации. Министерством внутренних дел, которое должно было
ведать дела о печати, управлял некий Салтыков, социал-демократ из II Государст-
венной думы — тоже, как видим, очень левый для Зимнего, совсем советский человек.
Что ему было министерство, что он был министерству, сказать не могу. Но во всяком
случае, при первом же телефонном разговоре Салтыков, даже несколько конфузясь,
заявил, что легализация и свобода выхода всех газет сама собой разумеется. Однако
еще много дней я канителился с этим делом в ожидании формальностей. ’’Новая
жизнь” все еще была нелегальной и вышла в настоящем виде только 9 сентября.
Итак, Зимний как будто бы ’’полевел” вслед за демократией и обратил
к Смольному свой благожелательный лик... Но увы! Это, конечно, только на
первый, невнимательный, ’’безответственный” взгляд. Ведь не перестал же быть
твердый как скала Керенский самим собою. Ведь не изменил же он своих
отношений к ’’государственности”, к своей ’’независимости”, к кадетам и к Сове-
там. Ведь Керенского мы достаточно видели в самые дни корниловщины. И виде-
ли, как, науськиваемый общенациональными кадетами, он начал активное насту-
пление на демократию по миновании кризиса...
А между тем ясно, что директорией-то на деле был один Керенский, единомы-
шленник Терещенки. Верховский и Вердеревский в политическом отношении
были нулями и для министра-президента — подставными людьми. А левый
Никитин, которого я, кстати, не видывал в глаза ни в Смольном, ни на партий-
ных собраниях, ни вообще, оказался в Зимнем совсем ручным зверем. Керенский
и его пожаловал в директорию за полную безличность. А он сумел даже показать
кое-какое милое Керенскому лицо и быстро сделал карьеру...
Так или иначе, директория — это был Керенский. И по существу дела
о полевении, тем паче о новых временах здесь, в Зимнем, речи быть не могло.
Ведь не полевел же царь Николай II во время революции 1905 года — он просто
уступил силе обстоятельств, которые у него не спрашивали позволения. Не
полевел и Керенский. А что было с ним, он сам хорошо выразил в ’’показаниях”:
164
в послекорниловские недели ему пришлось, ” стиснув зубы”, смотреть на то, как
нахлынувшей слева стихией разрушалась наша государственность.
У бутафорского самодержавия 1917 года еще меньше могло хватить сил
бороться с этой стихией, чем у царя Николая в 1905 году. Но, разумеется, по мере
сил Керенский выполнял свой долг и ставил подпорки нашей государственности.
Мы уже видели его патриотическую попытку ’’пресечь” самочинство ’’частных”
организаций и ликвидировать военно-революционные комитеты. Другие дела
директории делались иногда с большим, иногда с тем же успехом. Но они всегда
были в том же духе. И все вышеописанные признаки ’’сдвига” были в действитель-
ности либо ’’недосмотром”, либо стечением обстоятельств, либо дипломатической
игрой. Недосмотром, и очень крупным, допущенным благодаря волевому импульсу,
был шумный и энергичный Верховский; в этом можно убедиться и из дальнейшего
хода истории, и из ’’показаний” министра-президента, который отзывается о своей
злосчастной креатуре совсем недвусмысленно. Стечением обстоятельств было
устранение Алексеева, который исключался всей объективной конъюнктурой,
несмотря на ’’волевой импульс” Керенского. Дипломатической игрой было удале-
ние Пальчинского во внутренние покои в качестве жертвы стихии.
Истинный же курс ’’стиснувшего зубы” премьера, воплощавшего директорию,
был прежним и совершенно ясным после всего сказанного в предыдущей книге.
Уместны будут лишь несколько маленьких иллюстраций — из крупнейших дел
директории.
* * *
На другой же день ее правления в газетах появилось сообщение, в виде
’’слуха”, что правительство переселяется в Москву. Идея, как мы знаем, была
совсем не нова. Петербургский пролетариат — в революции, как и до нее, — был
опаснейший внутренний враг, а внешняя опасность после Риги была хорошим
предлогом. Керенский хорошо оценил резолюцию Петербургского Совета от
1 сентября. От большевистского города всенародной власти необходимо быть
подальше. Правда, и Москва во время Государственного совещания показала
себя не слишком благожелательно... Но все же.
Тема об эвакуации правительства на все лады трепалась несколько дней.
А 7 сентября ту же большевистскую резолюцию принял и Московский Совет6.
И древняя столица оказалась. в руках большевиков. Бежать было некуда.
Последовало опровержение ’’слухов”: никуда правительство не собирается.
Но тогда к тем же целям пошли иными путями. Вновь занялись и несколько
недель вплотную занимались опять все той же разгрузкой Петербурга. Нельзя
убежать от врага — так нельзя ли удалить врага? Дело было длинное, канитель-
ное, но малоуспешное. Рабочие под предводительством большевиков давали
решительный отпор — ив рабочей секции, и в правительственных учреждениях.
Политическая подкладка предприятия разоблачалась быстро и легко. Выяс-
нилась техническая невозможность и экономическая несостоятельность проекта.
При этом вскрывалась масса пикантных деталей об ухищрениях и спекуляциях
промышленных и банковских тузов... Разгрузка не вышла. Но в числе добрых
намерений директории она занимает свое место.
Затем следует отметить эпизод с укреплением российской государственности
среди окрестных народов, а именно в Финляндии. Мы помним историю с роспус-
ком финляндского сейма в июле. Этого урока показалось недостаточно, и теперь
были предприняты дальнейшие шаги к укреплению престижа российской власти.
На место М. Стаховича финляндским генерал-губернатором был назначен сам
Некрасов — ”с оставлением Стаховича членом Государственного совета” (вы
понимаете?). Некрасов сейчас же объявил журналистам свою ’’программу”: она
заключалась в ’’последовательном и твердом отстаивании прав России — при
благожелательном отношении к правам Финляндии”. Генерал-губернатор приба-
вил, что эта линия ’’соответствует настроению широких общественных кругов
и единственным исключением явилась резолюция Всероссийского съезда Сове-
тов” (которую мы хорошо знаем).
Между тем финляндский тальман7 назначил на 15 сентября созыв новой
сессии распущенного сейма. Предстоял неизбежный рецидив конфликта. В Гель-
165
сингфорсе собрался Совет матросских и солдатских депутатов с участием коман-
диров русских частей, и постановили придерживаться своей старой резолюции
о невмешательстве и об отказе служить орудием в руках великодержавной власти
для репрессий против финнов. Положение Некрасова и всего нашего правитель-
ства было не то что трудно, а неприглядно. Генерал-губернатор, однако, рискнул.
Он приказал запечатать здание сейма. Этого было явно недостаточно, судя по
прецеденту. Но большего он не мог сделать, а меньшего ни за что не хотел. В день
созыва сейма печати по приказанию тальмана были без труда сорваны. Депута-
ты проникли в залу при помощи подобранных ключей, открыли заседание,
приняли законы о правах верховной власти, о еврейском равноправии, о рабочем
страховании, о восьмичасовом рабочем дне. Всего заседали 35 минут, а затем
разошлись, условившись вновь собраться по созыву тальмана, независимо от
распоряжений русских властей... Надо сказать, что в заседании участвовало одно
левое крыло, социал-демократы. Буржуазные партии de verbo* были лояльны
’’верховной власти”, a de facto хотели сорвать принятие одиозных законов.
Впрочем, кворум был налицо, и постановления имели законную силу...
Опять-таки намерения директории были глубоко предосудительны, но воз-
можностей осуществить их не было, и получился конфуз, как с разгрузкой, как
с эвакуацией, как с роспуском военно-революционных комитетов, как с закрыти-
ем газет.
* * *
Однако в конечном счете физиономию директории определяли не методы ее
управления, а ее основное занятие в течение трех педель. Основным же ее
занятием было конструирование нового правительства,.. Керенский, воплоща-
вший ’’совет пяти”, ’’стиснув зубы”, смотрел на подготовку Демократического
совещания, которое должно было разделить его ризы. Но он, из преданности
революции, конечно, и не думал уступать Смольному поле сражения. Керенский
действовал. Своего любимого занятия он не оставлял ни на минуту — с первого
же момента создания директории, когда он вопреки решению ЦИК печатно
заявил, что ’’правительство будет пополнено”. Керенский действовал, но только
действовать ему приходилось с опаской и с оглядкой.
Самый факт этой деятельности министра-президента означал открытый кон-
фликт со Смольным. Но не лишен интереса и самый ход дел... Прежде всего надо
отметить, что назначения, сыпавшиеся как из рога изобилия, касались не одних
только министров. Формально Керенский, пожалуй, имел право жаловать посты
вне кабинета. Но по существу...
Место начальника штаба Верховного главнокомандующего занял ныне генерал
Духонин — о нем я не слышал и не читал ничего дурного. Но вот известный автор
провокаторской телеграммы о потоплении неблагонадежных кораблей — капитан
Дудоров, разоблаченный нынешним министром Вердеревским. Этого господина
Керенский произвел в адмиралы и назначил на важнейший пост в Японию... Еще
более кричащим и бьющим по нервам демократии было назначение кадета
Маклакова. Этот правейший кадет и заведомый активный корниловец получил
пост нашего посла в Париже. Комментарии тут излишни. Но эта наглость,
впрочем, даром не прошла. Левая печать, при моем личном участии, выпустила
такой залп по избраннику, а особенно по избравшим, что назначение было тут же
взято обратно. И даже разъяснено: ввиду песочувствия левых элементов.
Но главное дело было в новых министерских комбинациях. ’’Стиснувший
зубы” премьер на объяснения со Смольным не решался. Но Демократическое
совещание он обязательно должен был поставить перед совершившимся фактом.
Только действовать надо тонко и дипломатически. К тому же ведь дипломатия
требовалась и налево и направо. Вся буржуазия в лице члена директории
Терещенко требовала, чтобы новое правительство было создано именно до
Демократического совещания, именно независимо от смольных сфер. Терещенко
на этой почве даже продемонстрировал свою отставку. А это уже было немыс-
лимо. Что стало бы с Россией?
* На словах (лат.).
166
Для начала были привлечены либеральные профессора Салазкин8 и Бернац-
кий9. Так как правил „совет пяти\ то приглашенные лица как бы не были
в правительстве, но вместе с тем они как бы были в правительстве. Между
прочим, этот Салазкин, долженствовавший управлять просвещением (Бернацкий
— финансами), по непонятной причине распорядился закрыть все высшие
учебные заведения на текущий учебный год. И студенты, и преподаватели
выносили многочисленные резолюции протеста.
Затем, 6-го числа, когда Керенский был в Ставке и наблюдал за ходом
корниловского дела, из Москвы был вызван известный нам Малянтович для
занятия поста министра юстиции. Это был социал-демократ, а не какой-нибудь
цензовик. Ну что же может иметь против Смольный, если он будет назначен до
Демократического совещания? Малянтович уже был чуть-чуть не распублико-
ван. Но подоспели люди из ’’звездной палаты” и пресекли эту операцию.
В газетах вместо указа о назначении появился рассказ о неудачном покушении.
Рассказ этот нисколько не увеличивал престижа верховной власти.
Но что же ей было делать? Надо продолжать. Министр почт и телеграфов
Никитин, во-первых, тоже социал-демократ, во-вторых, не новый человек, а член
директории. Не сойдет ли его назначение министром внутренних дел, если
с Кишкиным дело безнадежно?.. Эта комбинация удалась. Один из важнейших
постов в кабинете был замещен независимо от Смольного. И Никитин на другой
же день оправдал себя ”в общественном мнении”. Именно в это время московский
губернский комиссар Кишкин был вынужден к отставке — после конфликта
с Московским Советом, которым овладели большевики. В ответ на телеграмму
Кишкина новый министр внутренних дел послал ему трогательную, но настой-
чивую просьбу остаться на посту; при этом министр подчеркнул высокополезную
деятельность на благо республики издавна одиозного демократии Кишкина...
Удача с назначением Никитина придала смелости министру-президенту.
Быть может, тут даже помог уход — не то что из правительства, а из Зимнего
дворца — последнего, совсем не политического и в кабинете ни на что не нужного
кадета, святого Карташева; он демонстративно, с выгодой для Керенского,
мотивировал свой уход ’’ясно определившимся засильем социалистов и невозмож-
ностью подлинной коалиции”.
Так или иначе, прибыв из Ставки 12 сентября, первый директор повел дело
быстрым темпом и притом гораздо дальше, чем можно было даже ожидать.
Правда, тут же ночью он призвал во дворец людей из ’’звездной палаты”, своих
партийных товарищей — Зензинова, Авксентьева и Гоца и долго уламывал их
дать ему свободу. Но эти благожелательные люди ни с какой стороны не были
правомочны сказать премьеру что-либо утешительное. Между тем Керенский еще
до приглашения эсеров вызвал из Москвы тамошних кадетов и биржевиков для
переговоров с ним о власти. Газеты, кстати, сообщили, что переговоры эти
Терещенко вел перманентно с первого дня директории.
Гг. Кишкин, Бурышкин10, Коновалов, Третьяков11, Смирнов12 пожаловали
в Петербург 14-го числа и немедленно имели совещание в Зимнем. Еще один
знаменитый московский туз, Четвериков13, также был приглашен, но не пожало-
вал. Но, помилуйте, и без того революция еще не видела в правительстве такого
букета! В первом чисто буржуазном кабинете наряду с профессорами, интел-
лигентами и мечтательными кающимися дворянами были из биржевых тузов
только Гучков и Терещенко да еще Коновалов с былым его благодушием
и нерастраченным пиететом к революции. Теперь в дополнение к интеллигентам
и профессорам нам предлагали пятерых озлобленных и жгуче ненавидящих
корниловцев-Гучковых — прямо с биржи. Этого мы еще не видели.
В утреннем совещании 14-го числа Керенский объяснил приглашенным, что
он намерен создать коалиционное правительство, не исключая, конечно, кадетов.
Биржевики, за которыми так бегали, несмотря на все трудности и даже опас-
ности, видимо, проявили большую сдержанность и солидность. Они немедленно
предъявили свои ’’условия”: 1) они разговаривают с Керенским как с независи-
мым представителем и главой верховной власти, 2) правительство также должно
быть безусловно независимо от всех ’’безответственных групп”, 3) оно должно
объявить решительную борьбу всем проявлениям анархии и 4) не останавливать-
167
ся ни перед какими мерами для восстановления боеспособности армии... Объявив
это, промышленники отбыли в Центральный Комитет кадетской партии. А Ке-
ренский пригласил их вечером вторично прибыть в Зимний дворец.
Так судили-рядили Керенский с Терещенкой наши судьбы. Тут, казалось бы,
не все должно быть ясным и самим московским тузам: именно в тот же день, 14
сентября, в газетах было распубликовано об окончательном и формальном
назначении правомочными министрами Салазкина и Бернацкого. Такие проявле-
ния ’’личного режима” или, попросту, такая степень самодурства потрясла даже
убогий ’’День”, казалось ничего не слышавший из-за собственных воплей о том,
что ’’вне коалиции нет спасения”. ’’День” объявил, что он больше не может
переносить этого издевательства, этой пляски теней в залах Зимнего, от которой
в мозгах мутится. И он требовал... такого же совещания всех государственных
партий, какое состоялось в Малахитовом зале в ночь на 22 июля, перед созданием
третьей коалиции14. Но увы! И от этого послеиюльского эпизода прошла целая
эпоха разложения и упадка демократии.
Самое пикантное было в том, что всенародные сношения с кадетами и бан-
ковскими воротилами возобновились за сутки до открытия демократического
совещания. А утреннее заседание с промышленниками кончилось ровно за
полчаса до него. Вечерний визит промышленников был назначен вне всякой
зависимости от того, что произойдет на ’’полномочном” съезде. А на следующее
утро дележ его риз продолжался в Зимнем, как будто бы этого съезда совсем не
существовало в природе...
Утром 15-го Керенский бросался портфелями вне всяких границ рассудка
и корректности — одинаково занятыми и свободными. Кадеты и промышленники
наседали. Их единое естество тут нечего и комментировать: даже формально
почти все промышленники были кадетами. Даже и Коновалов, снова кандидат
в министры, но уже не с пальмовой ветвью, а с камнями в руках, в кармане и за
пазухой, даже и он теперь вступил в кадетскую партию... Однако, желая кого-то
обмануть в союзе с Керенским, промышленники и кадеты действовали в качестве
двух различных групп, из которых каждая добивалась почтенного веса в прави-
тельстве. Торговались, как на бирже, не желая ’’ограниченного числа мест”
и отвергая ’’второстепенные посты”. Снова излагали в вариантах свою программу
диктатуры плутократии и корниловского переворота... Оказавшийся налицо
социал-демократ Малянтович заявил, что он присоединяется к программе, разви-
той промышленниками. Да и вообще все шло успешно. Дело обещало наладиться
в два-три дня. Остановка была не за Керенским, а за промышленниками, которые
отложили окончательный ответ до объяснений с торгово-промышленными ор-
ганизациями. Со своей стороны некоторые члены директории подчеркивали, что
переговоры ведутся вне всякой зависимости от хода работ Демократического
совещания и задержка объясняется отнюдь не ожиданием его результатов...
О том, что из всего этого вышло, речь впереди. Но вот каков был в действительно-
сти Зимний после корниловщины. Тут никакого сдвига, как видим, не было. Если
угодно — напротив. Послекорниловский сдвиг демократии и огромное усиление
большевиков заставили Керенского и его клику теснее прижаться к корниловцам
и биржевикам. Они все, вместе взятые, были совершенно беспомощны и бессильны.
Но они одинаково впали в панику и ощетинились все вместе — для защиты
государственности от ’’грядущего хама”. Зимний дворец со всем его содержимым был
пустым местом, ровно ничего не значащим в жизни России и в ходе революции; он
был стеклянным колпаком, который изолировал какие-то надутые марионетки от
прочего стомиллионного населения и от творящих историю масс. Но он, этот Зимний
дворец, теперь, в послекорниловской атмосфере, был злобен и нагл, как никогда.
* * *
Разумеется, среди ’’наблюдений” за делом Корнилова, среди ’’комбинаций”
защиты государственности было некогда и не было возможности думать о стране.
Никакого управления, никакой органической работы центрального правительст-
ва не было, а местного — тем более. Какая тут органическая работа! Министров
нет либо не то есть, не то нет. А когда они есть, от этого не лучше. Кто из
населения признает их? Кто из сотрудников им верит? Ни для кого не авторитет-
168
ные, ни к чему не нужные, они дефилируют и мелькают как тени под презритель-
ными взглядами курьеров и писцов. А их представители, их аппараты на местах
— о них лучше и не думать. Развал правительственного аппарата был полный
и безнадежный.
А страна жила. И требовала власти, требовала работы государственной
машины... О земельной политике теперь не было и речи. Даже разговоры о земле
застопорились на верхах, в то время как волнение низов достигало крайних
пределов. В Зимнем дворце даже не было и ответственного человека, не было
министра, а по России катилась волна варварских погромов, чинимых жадными
и голодными мужиками...
С продовольственными делами было не лучше. В Петербурге мы перешли
пределы, за которыми начался голод со всеми его последствиями. Но никакого
выхода не виделось в перспективе... Органическая работа была нулем, но полити-
ческий курс давал отрицательную величину. Не нынче завтра армия должна
была начать поголовное бегство с фронта, ибо голод — прежде всего. Во всех
промышленных центрах, особенно в Москве, не прекращались забастовки, в ко-
торых по очереди участвовал, кажется, весь российский пролетариат. Положение
на железных дорогах становилось угрожающим. Движение сокращалось от
недостатка угля. И железнодорожная забастовка, несмотря на все усилия Гвоз-
дева и Богданова, министерства труда и Смольного, была признана уже непредот-
вратимой: рабочие требовали хлеба насущного... Что могла ответить на это
верховная власть?
В бюро ЦИК лояльнейший и правый меньшевик Череванин держал тоск-
ливую, жалобную речь, что наш высший экономический орган, Экономический
совет, давно перестал собираться и как будто почил смертью праведных. Было не
до него... Вся пресса, сверху донизу, в разных аспектах, с разными тенденциями
и выводами, но одинаково громко и упорно вопила о близкой экономической
катастрофе.
Чисто административная разруха также была свыше меры. Там, где в кор-
ниловщину возникли бойкие военно-революционные комитеты, уже не было
речи о законной власти, действующей согласно общегосударственным нормам
и директивам из столицы. По и там, где положение было ’’нормально”, также не
осталось ничего от того уклада, того порядка, той государственности, которые
якобы воплощал Керенский в .Зимнем дворце. О независимых большевистских
республиках теперь не столь много кричали не потому, чтобы их не было,
а потому, что теперь они не были сенсацией и уже набили оскомину. Ровно
ничего тут коалиция Керенского поделать не могла.
* * ♦
На юге же тем временем разыгрывалась комедия с казаками и с доблестным
их атаманом Калединым. В дни корниловщины, как нам известно, было получе-
но известие, что донские казаки ’’отложились” и Каледин поднял восстание на
поддержку Ставке. Газеты сообщали, что Каледин собирается отрезать весь юг
с Донецким бассейном, занять узловые станции и чуть ли не двинуться с казачь-
ей армией на Москву. Военно-революционный комитет вместе с железнодорож-
ным союзом приняли свои меры, чтобы помешать передвижениям. ’’Законная
власть” отдала приказ арестовать Каледина. Ио ее не послушали. Завязались
переговоры по прямому проводу. С юга уверяли, что слухи о мятежных действи-
ях и планах лживы и провокационны, но весь славный Дон, от мала до велика,
стоит за атамана Каледина: арестовать его и сместить нельзя, ибо он лицо
выборное. Он даст отчет ’’казацкому кругу”, на днях собираемому, а также для
дачи показаний готов явиться и в Могилев. Хотя лучше бы эти показания дать
тут же, на Дону.
Казачий войсковой круг заседал в Новочеркасске в количестве 400 человек
в начале сентября. Для участия в сессии из Москвы и Петербурга было послано
несколько почтенных лиц от демократии, и даже сам Скобелев от ЦИК. Их
принимали не очень хорошо. Большинство горой стояло за Каледина. Но все
выслушали обычные речи без крупных инцидентов. И с миром отпустили,
подтвердив все то, что говорили по телеграфу.
169
В некоторых активных попытках Каледина поддержать Корнилова сомнений
быть не может, так же как в его огромном влиянии среди казачьих верхов.
Корниловское движение среди этих верхов, несомненно, было очень сильно. Может
быть, и были предприняты некоторые самочинные операции некоторыми команди-
рами и самим Калединым. Но картина локализации Корнилова и его молниеносный
крах разбили эти попытки и рассеяли движение раньше, чем что-либо успело
оформиться. Казачьи низы, во всяком случае, не были сдвинуты для похода против
’’законной власти”. Опасность корниловщины на юге быстро рассосалась и пока не
имела серьезных последствий. При буржуазной коалиции, да к тому же бессильной,
нереальной, существующей в абстракции, время казачьей вандеи еще не приспело.
Однако все же нельзя сказать, чтобы подобный эпизод совершенно неспособен
характеризовать собой наш порядок и нашу государственность того времени.
* * *
Но главное, самое главное заключалось, конечно, в делах войны... Положение
на фронте после рижского разгрома, по общему признанию, стало более или
менее устойчивым. Армия, насколько было можно, оправилась, закрепилась на
новых позициях, и ее дух все еще кое-как держался. Так или иначе, она
по-прежнему удерживала на русском фронте, в интересах доблестных союз-
ников, огромную долю германских вооруженных сил. Однако брожение в армии
после корниловщины было огромное. Ни масса, ни комитеты больше не могли
верить командному составу. При данном ее состоянии армия не была надежной,
она была безнадежной.
Корниловские дни, когда можно было пожать небывалые военные лавры,
немцы почему-то упустили. Не то прозевали, не то не хватило сил. Но в начале
сентября они возобновили наступление на Северном фронте и снова заняли ряд
пунктов. Военное положение снова стало угрожающим и заставило кричать
о себе... Что мы не можем воевать и выдержать зимнюю кампанию по всей
совокупности обстоятельств, казалось, было ясно всякому ребенку.
Основной проблемой нашего государственного и революционного бытия было
по-прежнему немедленное заключение мира. Но надо ли говорить, что о мире, как
о прошлогоднем снеге, забыли в Зимнем, потому что забыли в Смольном?..
Правда, именно в эти дни разговоров о мире было немало. Но говорили по
особому поводу и под особым углом зрения.
В эти дни святейший папа, конечно в силу своих христианских обязанностей
и таковых же добродетелей, опять обратился с нотой к воюющим державам
и призывал их кончить кровопролитие15. Германский союз вскоре официально
ответил на эту ноту... в обычных нечленораздельно-дипломатических, но в об-
щем благожелательных тонах. Союзники же, как всегда, дипломатически огры-
знулись. Подобные выступления, как мы знаем, бывали не раз, и теперь, как
прежде, они привести ни к чему не могли, так как немецкие каннибалы непремен-
но желали всеобщего Брестского мира, а англо-французские — Версальского.
Однако на этот раз вся эта история имела особый смысл. Нота папы имела
целью создать почву для новой мирной ориентации воюющей Западной Европы:
тогдашняя победительница — Германия, не обижая стран Согласия, может
и должна быть компенсирована за счет России. Союзники официально сделали
вид, что они шокированы. Но их влиятельная пресса соблазнилась и начала
разрабатывать эту тему — и на континенте, и за проливом. Это было не очень
серьезно. Ведь не могли же, в самом деле, союзники отказаться от мысли
о полной ликвидации Германии как могучей экономической державы. Не могли
они всерьез думать в те времена о полюбовном разделе, да еще об усилении ее на
Востоке... Но отчего же не попугать лишний раз Терещенко, Милюкова и самого
первого директора? Отчего же не сорвать зло за неудачу? Ведь только что
союзная печать дружно и восторженно приветствовала патриотический мятеж
Ставки и биржи. Надо же возместить себя за конфуз...
Но наши патриоты сделали вид, что они всерьез поверили опасности. Нача-
лись вопли о мире за счет России, даже с ’’дипломатическим” нарушением
пиетета по отношению к союзникам. И все это производилось с одной целью
— посрамления и уничтожения тех, кто ’’даже теперь бесстыдно твердит о мире”.
170
Дело мира было теперь в положении совершенно безнадежном. ’’Стокгольм”,
если даже считать его серьезным фактором мира, потерпел крах. И потерпел он
крах именно в силу падения русской революции, которая в действительности
была единственным огромным фактором мира. Не только ’’Стокгольм”, но и все
мирное движение европейского пролетариата было обеспложено в результате
измены русской революции. Это мы не выполнили своих обещаний и погубили
своими руками дело всеобщего демократического мира.
В начале сентября из долгих и дальних странствий вернулась наша загранич-
ная советская делегация. Результаты ее странствий и добросовестных трудов,
равные нулю, были налицо. При данном объективном положении в России
и в данном своем составе делегация и не могла ничего сделать. Европейские
социал-патриоты вообще не хотели слушать о мире. Европейские социалистичес-
кие меньшинства и циммервальдцы, естественно, стояли перед вопросом: где же,
славные русские товарищи, ваша собственная, начатая и обещанная впредь,
борьба? Почему мы ее не видим? Мы от вас ничего не слышим, кроме призывов?
Не пали ли вы сами с необъятной высоты вашей ’’революционной силы”
в грязное болото самого дрянного оппортунизма? Не барахтаетесь ли вы, герои,
в цепких руках вашей империалистской буржуазии, которой вы недавно дикто-
вали свою волю? Чего же вы хотите от нас, еще придавленных вековым гнетом?..
На эти вопросы не могло быть ответа у нашей делегации. Мы могли все и не
сделали ничего. Мы взялись вести и — скрылись в первую подворотню. Нашей
делегации было нечего делать в Европе.
Числа 8-го от ее имени знакомый нам Эрлих делал длинный доклад в бюро
ЦИК. Доклад изобиловал интереснейшими деталями, но был, в сущности,
историей неудач. Прений почти не было — только вопросы. Я был полон
величайшего негодования и не мог удержаться от злобных и презрительных
замечаний. Весь доклад, на мой взгляд, был жесточайшим обвинительным актом
против предательского советского большинства... Но нет! Находились люди,
и Эрлих в том числе, которые данное положение дел, обрисованное в докладе,
приписывали именно циммервальдцам из советской оппозиции. Я недоумевал,
как же это так рассуждают люди. Очевидно, я был наивен. Рассуждали!..
12-го тот же Эрлих делал свой доклад уже в публичном пленуме ЦИК
в Большом зале. Но это была больше политическая речь — все с теми же
назиданиями, все с той же философией капитуляции. Практически Эрлих,
конечно, предложил новое воззвание к европейскому пролетариату. Боритесь,
пока мы, герои и гегемоны, будем поддерживать Терещенко в его прежней войне
ради прежних целей. Да — рассуждали!..
Так жили-были мы после корниловщины, под мудрым правлением ’’совета
пяти”.
3
ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ СОВЕЩАНИЕ
Первый подлог 'звездной палаты”. — Зачем собирают совещание?— Как наилучше подтасовать
его? — Окончательный состав совещания. — Оно представляет несколько миллионов населения. —
Буржуазия предрекает провал своему кровному делу. — Движение провинции. — Смольный о совеща-
нии и коалиции. — Петербургский Совет избирает делегацию: Ленин и Зиновьев. — ЦИК удержал
коалицию на ниточке. — Но коалиция оказалась без кадетов. — Наши экономисты. — Неограниченный
’’совет пяти” о Демократическом совещании. — В ’’куриях” и во фракциях. — Земляки подвели
Церетели. — Совещание открыто. — Керенский защищается. — Жалкое зрелище. — Первые речи. —
Соотношение сил неясно. — Снова по фракциям и ’’куриям”. - — Новое покушение Ленина? —
Церетели борется беззаветно за свою прекрасную даму. — Церетели проваливается у меньшевиков.
— Трюк ’’звездной палаты”: выступления бывших людей. — Церетели промахнулся. —
Сонная одурь. — Советские декларации. — Заблуждение или обман? — Три кита совещания. — Речь
Троцкого. — Классический образец. — Чем богат Церетели. — ’’Решительный момент”. —
Голосование. — Нет большинства. -- Коалиция без кадетов. — Провал совещания. — Что делать?
Демократическое совещание должно было собраться 12-го, но было
отложено до 14 сентября. Это должен был быть большой съезд, для
которого долго искали помещение и наконец остановились на Александринском
театре1.
31 августа ЦИК постановил созвать Демократическое совещание с целью
окончательного и авторитетнейшего решения вопроса о власти. Надо, однако,
отметить, что наши ’’звездные” дипломаты остались верны себе. В официальном
приглашении провинции они на всякий случай прибавили немножко (да и не
настолько мало, чтобы это было лояльно) воды и неопределенности к этой
довольно точной формуле. Они телеграфировали: ЦИК постановил ’’собрать все
силы страны, чтобы организовать ее оборону (?), помочь в ее внутреннем
строении и сказать свое решающее слово в вопросе об условиях, обеспечивающих
существование сильной революционной власти”(?!). Это было немножко не то...
Но значения это не имело. Все знали, что в программе совещания один-единствен-
ный пункт и говорить будут только за и против коалиции. Практически вопрос
заключался только в правомочиях: будет ли собрание ’’учредительным” и источ-
ником временной власти или будет ’’совещательным”, призванным вынести
авторитетное, но необязательное решение? Однако эта сторона дела уже зависела
всецело от самого собрания и от соотношения сил. Если ЦИКу было угодно
признать Демократическое совещание более авторитетным, чем самого себя, то
совещание само и определит свои полномочия, смотря по ходу дел.
Но, стало быть, тут приобретает особое значение состав съезда. Состав
определял всю политическую роль совещания. Но именно потому-то он и был
нарочитый. Ведь старые советские лидеры именно за этот состав желали спря-
таться от советской демократии и даже от самого ненадежного ЦИКа. Понятно,
что ’’звездная палата” постаралась.
Формально на совещание должны были явиться все те демократические
организации, которые месяц назад в Москве подписались под дрянной деклараци-
ей, оглашенной Чхеидзе от имени ’’объединенной демократии”. Главным весом
в этом конгломерате пользовались кооператоры и представители городов
и земств. Те и другие стояли далеко направо от Советов — особенно от нынеш-
них. Это и соблазнило советских лидеров, уже висевших в воздухе.
Но дело-то в том, что на московском совещании — сначала съехались, а потом
политически объединились. Здесь же приглашали по политическому признаку.
И, разумеется, получился nonsens — и практический, и ’’государственно-право-
вой”. Прежде всего — на предмет совершения совсем неподходящего для них
акта, нелояльного правительству и даже революционного — приглашались
земства и города. Кем приглашались эти государственные учреждения? Частным
172
органом — Советом. Для чего приглашались они без санкции правительства? Для
того чтобы решить судьбу этого правительства. Тут дело было не в порядке... Но
сами муниципалитеты со своей стороны охотно пошли на совещание; мало того,
признав себя важнейшими организациями демократии, они потребовали себе
половину мест.
Но, разумеется, начав приглашать по политическому признаку, мы должны
были залезть и в дальнейшие дебри. Если пригласили тех, кто фактически
подписался под декларацией Чхеидзе, то почему не пригласить и тех, кто мог бы
под ней подписаться? Ведь нет никаких оснований пригласить просто часть
московского совещания... С другой стороны, длинный ряд всяких ’’демократичес-
ких организаций”, руководствуясь именно этим, усиленно добивался участия
в съезде. В результате на каждом заседании бюро ЦИК приходилось возвращать-
ся к составу совещания и дополнять его все новыми и новыми учреждениями или
корпорациями.
Конечно, главным образом, неразбериха и бессмыслица создавались за счет
’’трудовой интеллигенции”. На московском совещании были почтово-телеграф-
ные, торгово-промышленные служащие, учительский союз и, кажется, жур-
налисты. Но где основания обойти врачей? Почему миновать адвокатов? А когда
допустили врачей, то решительно потребовали мест фельдшеры и фармацевты.
Разве они не демократическая организация? Фармацевтов допустили, но акушер-
кам отказали. И получили ядовитейшую отповедь в ’’Речи” за подписью ’’оби-
женная акушерка”... Печать начала издеваться напропалую. Спрашивали: поче-
му, черт возьми, нет персонала родовспомогательных заведений, а также — где
охотничьи клубы? Разве там нет добрых патриотов? Должно быть, Совет, как
в сказке, хочет того — не знает чего, идет туда — не знает куда.
В конце концов были утверждены такие нормы представительства: от всех
советских организаций, центральных и местных, рабоче-солдатских и крестьянс-
ких — 300 голосов; от профессиональных союзов — 100; от земцев и городов
— 500; от кооперативов — 150; от железнодорожных и почтово-телеграфных
работников — 35; от продовольственных, земельных и других экономических
органов — 50; от фронта и тыловых частей — 150. Затем шли мелкие группы—
врачи, журналисты, казаки, увечные воины, православное духовенство и прочее
и прочее.
Центр абсурдности тут заключался в том, что все эти ’’курии”, или по
крайней мере крупнейшие из них, находили одна другую, а каждый член
совещания — обладатель решающего голоса — мог быть одновременно членом
большинства ’’курий”. Так, например, известный нам Ф. И. Дан был врач,
находящийся на военной службе (по случайности, правда, не увечный), много лет
состоящий в журналистах, виднейший советский деятель, гласный городской
думы, конечно, причастный и к профессиональным и к кооперативным органам.
Другими словами, на высокополитическом собрании, к которому очень часто
применяли тогда название ’’конвент”, одно и то же население ради искусственной
комбинации голосов было представлено во многих видах... А если бы собрание
было составлено ’’честно”, на обычных основах политического представительст-
ва, если бы каждая ’’курия” исключала другую, то Демократическое совещание,
очевидно, представляло бы собой несколько миллионов населения. Так подсчиты-
вал и гремел Рязанов в заседаниях бюро.
Подбор организаций, названных выше, уже сам по себе достаточно определял
физиономию совещания. Всего решающих голосов было 14252. Из них 500
муниципальных голосов плюс 150 кооператоров плюс 30 торгово-промышленных
служащих плюс офицеры, увечные, некий ’’крестьянский союз” и ’’советские
комиссары”, а всего 52, уже создавали как будто большинство для Терещенки
и Церетели... Новые земские и городские деятели — это были обыватели,
нахлынувшие к эсерам и избранные большею частью в послеиюльские дни.
Кооператоры были уже совсем реакционные лавочники под стать кадетам, за
исключением небольшой группы ’’рабочей кооперации”. Остальные названные
группы были того же поля ягоды...
Но не все члены?.. Конечно, не все. Однако и в других больших ’’куриях” не
все были на стороне левых» Ведь в огромной советской ’’курии” половина была
173
хорошо известные нам мужички, да и рабоче-солдатский ЦИК, как мы знаем,
только бродил, но еще не отказывал в верности Терещенке и Церетели...
Нет, больших неприятностей для Зимнего тут быть не могло. На то и подбира-
ли в Смольном, не боясь ни глупого, ни смешного. Но для наивных газетчиков,
служащих перепуганной буржуазии, все же результаты были неясны. Да и дей-
ствительно!.. Всякое могло случиться в наше время.
Этого было достаточно, чтобы волноваться, глубоко ненавидеть и неистово
злобствовать. Глупцы! Ведь это ваше собственное дело!..
♦ * *
Съезду предшествовало значительное оживление во всех слоях общества.
Всевозможные организации, учреждения и корпорации обсуждали свое отноше-
ние. Вопросов было два. Во-первых, принимать ли участие в этом предприятии
Смольного. Во-вторых, с какой платформой, то есть попросту за коалицию или
против нее.
Вся буржуазная часть общества с ее прессой была вообще настроена против
этой затеи крайне резко. Тясячеголосые газеты ежедневно предрекали совеща-
нию ’’позорный провал” — не ясно, в каком именно смысле. По своему чисто
формальному признаку затея была действительно революционная...
Во многих учреждениях, приглашенных на ’’конвент”, играли видную роль
и кадеты. По этому случаю Центральный Комитет кадетской партии опублико-
вал свое постановление: участие членов партии на съезде, а равно и в выборах
является крайне нежелательным, ибо, во-первых, уже было московское совеща-
ние, во-вторых, ныне собираются лишь группы, разделяющие декларацию Чхе-
изде, в-третьих, стало быть, осведомительная роль совещания будет недостаточ-
ной, а для решающей оно неправомочно...
К такой позиции в общем примкнули и крайние правые фланги советских
партий — эсеры из ’’Воли народа” и ’’социал-демократы” из ’’Дня”. Они же
пытались вдохновить и кооператоров. В один прекрасный день ’’Речь” с востор-
гом сообщила, что кооперация не будет участвовать в съезде. По это был бы
действительно скандал. Что стал бы делать Церетели без этих кадетских оруже-
носцев? На кооперативном съезде в Москве в начале сентября кооператоры,
однако, сменили гнев на милость. Разумеется, своим представителям они строго
наказали стоять за коалицию, да и присматривать за тем. чтобы частное совеща-
ние не брало себе воли.
Отказались явиться адвокаты — не знаю, приглашали ли их3. Казаки,
обсуждавшие дело под председательством знаменитого Дутова4, поставили свое
решение в зависимость от того, как официально отнесется к съезду Временное
правительство... Вообще, среди промежуточно-обывательских групп повсюду
шли собрания и выносились резолюции по высокой политике. Для истории,
например, далеко не безразлично, какую позицию заняли зубные врачи: так
я могу сказать, что большинство их, даже огромное большинство, высказалось за
коалицию.
Отказы участвовать в съезде слышались не только справа. Например, боль-
шевистский Совет города Луганска телеграфно известил, что свое участие, равно
как и все предприятие, он считает совершенно лишним... Но в общем отказов
было очень мало, хотя ’’Речь” и уверяла, что совещание отвергает ’’треть
России”...
Напротив, была масса протестов со всех концов по поводу странной ор-
ганизации совещания. Одни требовали просто-напросто съезда Советов, другие
телеграфировали о необходимости разумного представительства. Профессио-
нальные союзы протестовали против ослабления представительства пролетари-
ата.
Во всяком случае, интерес был довольно большой. Устно и печатно судили
и рядили враги и друзья. Обывателя, втянутого в политику, до крайности
волновали вопросы, будет ли большинство у Ленина, как оно стало в Советах?
Ну а что будет, если у него будет большинство? Ведь все равно советские лидеры,
бывшие министры-социалисты и их друзья, от этого не изменятся. А они до сих
пор стоят за коалицию и за буржуазию. Церетели только что сказал, что чисто
демократическая власть была бы безумием. И Авксентьев к нему вполне
присоединился. Как же Демократическое совещание при таких условиях возьмет
власть? Нельзя же без лидеров образовать противное их духу министерство?
Стало быть, либо коалиция, либо большевики. Ну а ведь не испугались же вчера
покушения справа. Дадим завтра отпор и налево... Так судил и рядил обыватель
при содействии своей прессы накануне съезда.
* * *
Советские органы, подобно всем другим, имели специальное суждение о плат-
форме для своих делегатов. Мы уже знаем, что фракции Смольного в начале
сентября заседали о коалиции. И коалиция в Смольном, вообще говоря, висела на
волоске. Но все же висела... Рецептов во всех фракциях (не говорю о боль-
шевистской) был целый калейдоскоп. Одни были за коалицию ’’всех живых сил”,
другие — кроме кадетов, третьи — кроме кадетского Центрального Комитета,
четвертые — за коалицию на определенной платформе, пятые — за коалицию,
ответственную перед Советами, шестые — за коалицию, ответственную перед
Демократическим совещанием, седьмые — за коалицию, ответственную перед
особым Предпарламентом, насчет состава которого были ’’существенные” разног-
ласия.
Но все это проявлялось только в ораторских речах. Голосования же
производились только за и против коалиции, а когда не было определенного
большинства, то на помощь привлекалась ’’коалиция, но без кадетов”... Любуясь
этим разбродом мнений в Смольном, буржуазная печать с удовольствием
предвосхищала, что на Демократическом совещании, пожалуй, нельзя будет
создать никакого большинства и оно кончится ничем. Оно уже отцвело, не успев
расцвесть, кричали газеты, указывая на нудную и бесплодную толчею в Смоль-
ном.
В пленуме Петербургского Совета вопрос о совещании обсуждался 10 и 11
сентября. Его судьба здесь была предрешена вполне. Большевистское большин-
ство было, правда, еще сомнительным (несмотря на ликвидацию президиума,
состоявшуюся вчера), но из меньшевиков преобладали интернационалисты, а эсе-
ровская фракция только что вынесла постановление — против коалиции. Тут уже
прениями в пленуме не поможешь. Но все же прения были горячи. За коалицию
выступал Дан, против него с блестящей филиппикой — Троцкий.
— Вам протягивают руку с двух сторон, — кончает он, обращаясь к капиту-
ляторам, — решайте же сами, с кем вы — с рабочим классом или с его врагами.
От эсеров выступил левейший человек с резолюцией, которая, по словам
Каменева, ничем не отличалась от большевистской. Коалиция была отвергнута
всеми против 10 при 7 воздержавшихся. Кроме того, в резолюции, принятой
двумя третями голосов, содержится в качестве наказа делегации известная нам
большевистская программа; затем в ней имеется очень удачное резюме наличной
политической конъюнктуры и, наконец, требования создания власти ”из упол-
номоченных представителей рабочих, крестьянских и солдатских организаций
(не только Советов), под контролем которых эта власть должна работать до
Учредительного собрания”.
Надлежало избрать делегатов на Демократическое совещание. Фракции были
полномочны назвать кого им угодно. Володарский от имени большевиков назвал
Ленина и Зиновьева. Поднялся неистовый шум и протесты — увы! — со стороны
ничтожного меньшинства.
Ух как разъярилась буржуазно-бульварная пресса! С одной стороны — на-
глый вызов, пощечина, которую не в состоянии перенести русское общество.
Разыскать, арестовать, посадить! Да и получены достоверные сведения, что
Ленин приехал из Финляндии и сейчас здесь, в Петербурге... С другой стороны
— caveant consules*, спасайте же, смольные люди, — Ленин идет, уже слышен
разбойничий посвист, уже дрожит мать сыра земля от топота дикой пугачевской
рати. Ведь Демократическое совещание — это от Ленина, это для Ленина, это
— сам Ленин. Спасайте!
Пусть будут бдительны консулы (лат.).
175
Спасти-то — как спасешь, если осталось 10 голосов при 7 воздержавшихся?
Но верховная власть все же бестрепетно исполнила свой долг. Министр внутрен-
них дел отдал приказ и просмаковал его в печати: арестовать Ленина в сей же
час, как только кто-либо его увидит. Правильно! Это не Каледин, а Демократи-
ческое совещание — не войсковой круг донских казаков... Газеты же гадали:
явится или не явится?
* * *
Затем, 12 сентября, после доклада Эрлиха вопрос о Демократическом совеща-
нии был поставлен и в ЦИК. Здесь было так скучно и бледно, что не на чем
остановиться. Все было сказано во фракциях. Но каковы результаты. Заседание
было очень многолюдно, все силы были мобилизованы. За коалицию было 119
голосов, против 101. Еще на ниточке висела!.. Один член ЦИК воздержался. Это
был лидер третьей части эсеровской партии Виктор Чернов.
В эту счастливую ночь из Ставки приехал Керенский. По его вызову Зен-
зинов и Гоц поскакали в Зимний с радостной вестью. Но боюсь, не поспешили ли
они. Богданов внес поправку: коалиция, но без кадетов. Либер внес поправку
к поправке: коалиция хотя бы и с кадетами, но без членов Центрального
Комитета кадетской партии. На уловку Либера не пошли, но поправку Бог-
данова с удовольствием приняли. Прошла коалиция без кадетов.
Однако и уловка, и поправка были обе довольно глупы. От хорошей жизни
таких не предложишь и не примешь. Церетели разъяснил, что без кадетов — это
и значит без коалиции... Хочу того — не знаю чего, иду туда — не знаю куда. Что
же делать? Не сладить было ’’мамелюкам” ни с ситуацией, ни с самими собой...
В заключение от имени большевиков выступил Карахан. Обратим внимание
на его заявление. Он напомнил о том, чего не забыть некогда условились и мы:
что первый Всероссийский съезд Советов поручил ЦИК созвать второй съезд
через три месяца, то есть в начале сентября. Но ЦИК об этом не думает. Вместо
того он прячется от Советов за странный конгломерат, нарочито собранный
с бору да с сосенки... Карахан заявил, что волю подлинной демократии может
выразить только советский съезд, который согласно постановлению высшего
советского органа и должен быть созван немедленно, еще до Демократического
совещания. Заявление было ’’внеочередным”, не обсуждалось и не голосовалось.
Напрасно! ’’Звездная палата” и ее ’’мамелюки” прикусили язычки. Возразить
было нечего. Только один нашелся: потребовал занести в протокол, что боль-
шевики своим заявлением наносят оскорбление отечественной кооперации, новым
земствам и городам. О, преторианцы Церетели — это не краснобаи, а люди дела!
На Демократическое совещание возлагал кое-какие надежды экономический
отдел ЦИК. Может быть, потому, что все надежды его иссякли и больше некуда
было обратить взор. ’’Регулирование промышленности” не пошло дальше проек-
та сахарной монополии, никогда не осуществленного. ’’Совет съездов представи-
телей промышленности и торговли” занимался исключительно вопросами о при-
жиме рабочих. Правительство не делало ничего. А ЦИК поддерживал прави-
тельство... Экономический отдел, отчаявшись в советском начальстве, задумал
апеллировать к Демократическому совещанию.
Меня позвали на предварительное заседание в Мраморный дворец5, где поме-
щалось министерство труда. Кажется, был и министр Гвоздев, которого мы ныне
никогда не видели в Смольном. Но предводительствовал все тот же Громан.
Человек из 12 присутствующих огромное большинство были меньшевики — и да-
леко не левые. Официально они все еще стояли за коалицию, хотя больше
помалкивали на этот счет. Но тут же в заседании они с фактами в руках дали
такую уничтожающую картину коалиционной экономической политики, какую
были бы бессильны дать самые гениальные политические агитаторы. Как укла-
дываются в их головах их взгляды, было неясно. Но выводы из их речей были
для меня ясны вполне. Я предлагал экономистам выступить на совещании
с выяснением экономической конъюнктуры и с непреложным выводом: долой
коалицию! Громан тут мог бы быть более убедителен, чем Троцкий или Мартов...
Увы! Экономисты уклонились. ”Мы изложили экономическую часть, а остальное
не наше дело”. Пусть совещание само делает свои выводы... Что тут поделаешь?
176
Но проблем a-то состояла в том, чтобы добиться выступления на съезде. То же
бывало с экономистами перед каждым съездом, ибо ’’звездная палата” этой
публики не жаловала. На доклад рассчитывать было нельзя. Разве только
можно выступить в порядке очередных ораторов, от имени ’’экономической
группы”, которая в числе прочих была включена в Ноев ковчег.
* * *
Теперь остается только один роковой вопрос: какую же позицию занимает по
отношению к съезду сама верховная власть... О ее фактическом отношении
распространяться нечего. Но, подобно прочим смертным, Временное правительст-
во имело свое официальное суждение о ’’конвенте”, и притом дважды. Положение
было довольно щекотливо. С одной стороны, послекорниловская конъюнктура
связывала по рукам и по ногам. Надо соблюдать такт и осторожность. Но,
с другой стороны, каково выслушать от государственных элементов, и притом
публично, такие истины: ”До сих пор эсеры делали все, что им угодно. Достаточ-
но было Гоцу и Зензинову съездить в Зимний дворец, и министры летели, как
кегли. Даже после исторической ночи в Малахитовом зале, когда вся полнота
власти была предоставлена Керенскому, они сумели свести эту полноту к полно-
му нулю. Доверчивый Керенский вообразил, что он действительно в силах
составить министерство... Но пришли ночью к полновластному Гоц и Зензинов
и сказали: Чернов или никто. Ультиматум был исполнен. С тех пор ультиматумы
сыпались как из мешка. Но теперь, кажется, им поставлен предел. О, конечно, не
со стороны обладающего всей полнотой власти председателя Совета Министров,
а со стороны Ленина с товарищами,,. Наступило время и ему поцарствовать.
Вероятно, Демократическое совещание обратится в прославление Ленина”...
Не правда ли, недурно? Ведь это пишет ’’Речь”, газета кадетов и промышлен-
ников — желанных, но строптивых сподвижников ”в трудах гражданства и вой-
ны”. Не слишком ли дорого запросят они при таком престиже правительства: не
заменить тебе Корнилова, о полновластный!..
Итак, необходимо дипломатично и осторожно наплевать на Демократическое
совещание. Временное правительство после суждения 5 сентября постановило:
Демократическое совещание совсем не то, что московское — то было ’’государст-
венное”, а это просто ’’общественное”, ’’частное”. Правительство, как таковое,
в нем не примет участия. Но все же выступить там может, как и на всяком другом
съезде. А по возвращении Керенского из Ставки было дополнено: никакой
обязательной силы решения съезда для правительства, конечно, иметь не могут.
И выступать на нем не обязательно... Разве только как перед частным учрежде-
нием... Экспансивный Верховский тут заявил, что он непременно выступит перед
совещанием со своей программой. Как угодно! Что касается главы правительства,
то он выступит с приветственной, а не программной речью.
Так сказал Керенский и пошел встречать москвичей, промышленников и ка-
детов — независимо, совсем независимо от Демократического совещания.
* * *
Съезжаться начали, как всегда, за несколько дней. В Смольном и в делегатс-
ких общежитиях в эти дни происходили совещания ’’курий” и фракций. Партий-
ные центры повсюду рассылали своих лидеров: ввиду колебательных настро-
ений агитация на предварительных собраниях могла иметь некоторый успех...
На заседании эсеровской фракции выступали три докладчика от трех фрак-
ций — Авксентьев, Чернов и левый Карелин. Говорили все то же, но течения
у эсеров ныне так размежевались, что спорить пришлось главным образом о том,
сохранять ли единство фракции при голосованиях или вотировать в пленуме
сообразно взглядам. Незначительное большинство все же набралось в пользу
единства.
Любопытно было и у меньшевиков. В частности, я уже упоминал о правовер-
ной кавказской группе, которая взбунтовалась после корниловщины и требовала
по телеграфу решительного разрыва с коалицией. Ныне несколько кавказцев
лично прибыли в Петербург для участия в совещании и для воздействия на
упорных столичных лидеров. Во главе группы стоял один из столпов меныпевиз-
177
ма, знаменитый Жордания, будущий правитель Грузии. Доселе я не видел этого
деятеля. Сношения наши ограничились тем, что в начале войны он прислал мне
в ’’Современник” ультрашовинистскую, правоплехановскую статью, а я ему,
помнится, не очень любезно ответил, возвращая рукопись. Теперь он был
лидером левых меньшевиков и, кажется, первый поднял на Кавказе знамя борьбы
против дальнейшего соглашательства.
— Жордания, как огромная глыба, как старый кавказский Эльбрус, вдруг
оторвался от родного хребта и величественно поплыл к другому берегу, — смеясь,
говорил мне про него Луначарский, как всегда походя рассыпая свои образы и краски.
Кампания, поднятая кавказскими сородичами, и самый факт их оппозиции
доставили большие неприятности нашим Церетели и Чхеидзе. Первый, сердясь
и волнуясь, сохранял твердость и мужество, идя напролом ради идеи. Но второй,
уже совсем через силу и окончательно подавленный, плелся за своим мучителем.
Кавказцы дебютировали, кажется, и в меньшевистском ЦК, где коалиции уже
приходилось туго. Но все же кое-как великая идея держалась.
Во фракции Демократического совещания у меньшевиков было уже не три,
а четыре докладчика. В Смольном объявился Потресов, уже не раз подвизавший-
ся во фракционных заседаниях на тему о коалиции. Он должен был представлять
собой правейшее течение (ибо Плеханов был не в счет), но разницу между
Потресовым и Церетели не мог бы обнаружить никакой микроскоп. Третьим
докладчиком был Жордания, он выступал против коалиции в качестве оборонца
и лояльного партийного меньшевика, заменив собой Богданова. Четвертый же
был представитель нашей автономной, нелояльной группы из циммервальдского,
большевистского лагеря; это был старый Мартынов, прекраснейшая личность, но
не особенно сильный, не слишком авторитетный политик и оратор. В сущности,
он заменял Мартова только в силу своего огромного стажа.
Говорили без конца. Записалось несколько десятков ораторов, из которых,
как всегда, успела высказаться ничтожная часть. Говорили на все лады, но уже
все надоело.
Между собой толковали о сенсации, произведенной Жордания, и уверяли, что
большинство провинциалов против коалиции. Однако голосование дало перевес
принципу коалиции в четыре голоса, а после этого коалиция без кадетов была
принята большинством в 26 голосов. Я только заглянул в Большой зал Смоль-
ного, где шло заседание, и поспешил к более интересным делам: в газете в эти дни
мы вели жестокую кампанию.
* * *
Итак, Демократическое совещание открылось 14 сентября, ровно через месяц
после Московского государственного. В торжественный день открытия, пока
министр-президент увещевал промышленников и кадетов насчет принятия ими
власти, в те же утренние часы мы в газетах читали интересные сообщения.
Во-первых, стачечный комитет железнодорожников телеграфно сообщил по
четырем магистралям, что через неделю в случае неудовлетворения требований
надлежит приступить к забастовке. Во-вторых, группа заключенных большеви-
ков сообщала, что завтра, 15-го, она возобновляет голодовку, которая была
начата, но приостановлена по просьбе ЦК большевистской партии. Заключен-
ным большевикам не предъявлялось никаких обвинений. Но на их освобождение
власти соглашались только при условии огромного, заведомо непосильного для
них залога. Это было издевательством, на какое не часто пускался царизм.
В числе заключенных был известный Крыленко6, арестованный на фронте
и бывший заведомо вне столицы в июльские дни. Состоялся было приказ о его
освобождении, но потом был приостановлен... Все эти сообщения газет в торжест-
венный день 14 сентября производили очень благоприятное впечатление.
Открытие было назначено в четыре часа. Площадь Александрийского театра
была оцеплена придирчивым караулом, энергично оттеснившим толпу. Вокруг
театра стоял ’’хвост” делегатов, из коих не все проявляли терпение. Получение
билетов было осложнено какими-то формальностями и двигалось туго. Делегаты
раздражались. Недалеко от меня в хвосте двигался Мартов, но меня не хотели
пропустить к нему, хотя наши места были рядом, на сцепе. Мимо хвоста, на
178
улице, проходят какие-то господа и заглядывают в лица. Не ищут ли Ленина
и Зиновьева? Их приказано арестовать при входе, но не в зале. Они, однако, не
явились.
После долгих мыканий из комнаты в комнату, где сидели разные коменданты,
комиссары, распорядители, мы наконец на сцене блестящего театра. Он уже
почти полон, да и на сцене мест почти нет. Но еще не открывают, хотя скоро
пять7. Говорят, ждут Керенского. Непонятно, почему запоздал он. Утреннее
заседание с биржевиками давно кончилось, для вечернего еще рано. В Александ-
рийском театре об этом, впрочем, ничего не знали. Почему-то многие ждут, что
премьер даст объяснения по корниловскому делу. Разоблачения были на самом
деле так внушительны, что ’’править” государством и явиться перед лицом
’’демократии”, не реагируя на них, оказалось невозможно.
В ложе, отведенной для иностранных представителей, виднелось уже много
фигур каких-то дипломатов. В оркестре были набиты журналисты, как сельди
в бочке; сидеть было негде, едва стояли... Вот в царской ложе появились какие-то
люди из Зимнего. Должно быть, сообщили, что Керенский изволит выезжать.
Появился Чхеидзе и открыл заседание небольшой безразличной речью. О зада-
чах совещания он высказался совершенно неопределенно. И действительно, как
ни подбирали состав, но совещания фракций и ’’курий” показали, что коалиция
трещит по всем швам. Стало быть, пора было понемножечку лишать собрание его
’’учредительных” полномочий и выдавать его за ’’совещательное”, съехавшееся
со всех концов просто от избытка времени.
Президиум был, как всегда, избран во фракциях. Сейчас он был только
оглашен и молчаливо утвержден собранием. В нем было несколько новых людей
из муниципалов и прочих еще не виданных у нас ’’курий”, но больше были
старые знакомцы, которых нечего и перечислять.
Во время речи Чхеидзе в зале появился Керенский, но энтузиазма, как
в былые времена, он не вызвал и речи председателя, как прежде, не прервал. Но
все же, когда ему предоставили слово, овация была шумной и продолжительной.
Какая часть рукоплещет? Сколько оппозиции? Этого еще сказать нельзя.
Керенский волнуется, говорит с минутными паузами, переходит с места на
место. Но как будто немножко ’’сдал”; запальчивости и раздражения как будто
меньше, чем месяц тому назад, на Государственном совещании. Но что же он
говорит?
Говорит как будто совсем лишнее и не говорит насущного. О политической
конъюнктуре, об организации власти, о правомочиях и задачах совещания — ни
полслова. Премьер ограничился тем, что потребовал доверия и поддержки.
Великолепно...
Оценка конъюнктуры состояла в хорошо знакомых нам выкриках об анар-
хии, о личной травле, о генерале на белом коне и снова о личной травле. Но
главная часть речи состояла в том, что Керенский в меру своего разумения
и такта действительно отчитывался по делу Корнилова. Молчать из престижа
власти об основных проблемах, для решения которых собрался съезд, и вместе
с тем давать показания в качестве обвиняемого без малейшего формального
повода! Это совсем странно и ни с чем не сообразно.
Однако эта странность совершенно естественна. Обвинения попадали в слиш-
ком наболевшее место, и молчать было нельзя. Выступить, правда, было не
с чем. но все же приходилось рискнуть. И вышло дело так.
— Временное правительство поручило мне приветствовать настоящее собра-
ние... но я не могу говорить, прежде чем не почувствую, что здесь нет никого, кто мог
бы мне лично бросить упреки и клевету, которые раздавались в последнее время...
Керенский не успел кончить фразы, как раздались шумные массовые воз-
гласы: ’’Есть, есть!” Поднимается шум. Чхеидзе тщится водворить порядок.
Возобновляется овация... Совершенно ясно, что в собрании с такой сильной,
организованной и ненавидящей оппозицией Керенскому доселе в революции
выступать не приходилось.
— Позвольте мне поэтому,— продолжает глава государства,— изложить
в кратких чертах то, что называется корниловщиной, и то, что я могу сказать по
праву, было мною вскрыто и уничтожено.
179
Снова негодование и протесты из лож. Кричат: ’’Нет, нет, не вами, демократи-
ей и Советами!..” Но я склонен думать, что несчастный Керенский действительно
верил в те нелепости, которые он говорил.
— Да, демократией,— продолжал он,— так как все, что я делал ее именем...
И дальше Керенский в своей апологии хватается за самые наивные аргумен-
ты, которые собрание тут же оценивает цвишенруфами8 и междометиями. Он,
Керенский, о предполагаемом выступлении справа знал давным-давно, он пред-
упреждал о нем в не совсем и не всем ясных словах на московском совещании; он
сейчас же арестовал корниловского вестника Львова; конный корпус был вы-
зван, так как уже было известно о заговоре (о, боже!) и т. п. Надо сказать, что
к этому времени картина августовских дней была уже достаточно выяснена
печатью и знакома всем, кому было интересно. Трудно было бы понять, как
можно решаться теперь на подобные публичные заявления, если бы их делал не
Керенский.
Но Керенский проявляет ту же наивность, то же непонимание обстановки —
в какую бы сторону ни бросилась его безудержная мысль.
— Не ошибитесь,— вдруг заявил он,— не думайте, что если меня травят
большевики, то за мной нет сил демократии. Не думайте, что я вишу в воздухе.
Имейте в виду, что если вы что-нибудь устроите, то остановятся дороги, не будут
передаваться депеши (одни рукоплещут, другие смеются).
Не менее неожиданно и не менее нерасчетливо было следующее.
— Я должен заявить собранию, что Временное правительство ежедневно
получает со всех сторон сведения о все более развивающейся в стране анархии.
Только сегодня мы получили из Гельсингфорса телеграмму, где Временное
правительство предупреждается, что гельсингфорсские революционные силы не
дадут никому воспрепятствовать явочному открытию закрытого сейма.
Раздался гром аплодисментов и возгласы: ’’Правильно, правильно!”... Оратор
ничем не мог на это ответить, кроме дешевой ссылки на другую телеграмму,
несомненно апокрифическую, будто бы ’’немецкая эскадра, знакомая с положени-
ем дел, приближается к Финскому заливу...”. Никакого отношения к преды-
дущему это не имело, немецкая эскадра так и не приблизилась, но в зале истины
не знали, и Керенский среди начавшегося скандала уже счел себя победителем.
Он заканчивает снова в мажоре:
— Когда я прихожу сюда, я забываю все условности положения, какое
я занимаю, и говорю с вами как человек. Но человека не все здесь понимают,
и я скажу вам теперь языком власти: каждый, кто осмелится покуситься на
свободную республику, кто осмелится занести нож в спину русской армии, узнает
власть революционного правительства, которое правит доверием всей страны.
Так выполнил глава правительства свою задачу. Очень большая часть собра-
ния провожала его долгой овацией.
Дальше с большим успехом говорил военный министр Верховский, уже явно
заслуживший у нас значительную популярность. Она позволила ему довольно
смело и совершенно безвозбранно касаться некоторых больных вопросов: изби-
ений офицеров, выборности командиров, к которой министр относится отрица-
тельно. В общем, Верховский произнес — как бы в парламенте — вполне
деловую речь, посвященную делам армии. В общем, он повторил те же свои
мысли и ту же программу, которую он излагал в ЦИК.
А затем съезд приступил к своему основному, ненужному, нудному и ’’нело-
яльному” делу: приступил к обсуждению того, надлежит ли у нас быть коалиции
или чисто демократическому правительству.
Странно: никаких официальных докладчиков не было. Начались прямо речи
фракционных ораторов, и притом выбираемых случайно, без видимой системы.
Первым говорил Чернов, затем Каменев, Богданов и Церетели. Чернов защищал
коалицию без кадетов, но больше напирал на программу правительства; он был
из всех ораторов самым витиеватым, расплывчатым и беспочвенным. Богданов
настаивал на чисто демократической власти, по не советской, а именно той,
какую представляет Демократическое совещание. Каменев и Церетели были
флангами — их программы известны и совершенно определенны. Но ни одна из
речей решительно не заслуживает изложения. Все уже слышано и читано — без
180
остатка. Собрание еще забавляется цвишенруфами, но уже немного скучает.
Впрочем, каждый оратор имеет свой успех у большой части собрания.
Соотношение сил пока установить сколько-нибудь точно нельзя. Большевики
— в меньшинстве. Но в каком меньшинстве? Такого еще не видел ни один
Всероссийский съезд демократии. Их примерно треть. Но с ними уже обеспечен
постоянный союз левых эсеров-интернационалистов. Имеются и примыкающие
группы — меньшевики-интернационалисты, ’’новожизненцы”, многие беспартий-
ные... Вся оппозиция правительству как будто приближается к половине. Но
черновское болото может склонить и туда и сюда.
После речей названных ораторов в двенадцатом часу заседание было закры-
то. На следующий день было решено пленума не устраивать. Целый день был
предоставлен снова заседаниям фракций и ’’курий”.
♦ ♦ ♦
Надо сказать, что заседания ’’курий” в течение этого дня были довольно
малолюдны. Редко где собиралось больше половины ’’курии”. Большинство
делегатов, уже набивших оскомину коалицией, предпочитало хоть немного вку-
сить столицы. В газетах того времени можно найти отчеты о заседаниях ’’курий”,
но, право, в них остановиться не на чем, разве только на конечных результатах.
Они были показательны и, в сущности, решали дело... В ’’курии” городов 73
голосовало за коалицию, 74 — против; примерно так же разбились голоса и при
оценке правомочий Демократического совещания. Значительно правее оказались,
как и в былое время, земства: за коалицию — 54, против — 6 при 17 воздержавших-
ся. На крайнем правом фланге, конечно, кооператоры: только два голоса против
коалиции. Но крестьянские организации дали снова равновесие: 66 — за, 57 —
против; ’’спас” Чернов, получивший 95 за коалицию без кадетов. Не приняли
решения фронтовики и военные. Но и там, очевидно, соотношение было то же.
Большинство за коалицию, собранное у крестьян, кооператоров и земцев,
уравновешивалось левыми ’’куриями”: советской профессиональной и фабрич-
но-заводской. Эта последняя, впрочем, не собиралась, так как ей обсуждать было
нечего: там были все большевики. Профессиональные союзы дали 8 голосов за
коалицию и 73 против; 53 голоса в этой ’’курии” было подано за власть Советов
и 20 — за власть Демократического совещания. Но самая интересная, конечно,
советская ’’курия”. Здесь, несмотря на усиленное представительство старых,
июньских ЦИКов, провинция отдала половину ’’курии” в руки большевиков, а из
эсеров чуть не половина оказалась левых, да и из меньшевиков больше трети
принадлежало к нашей группе, интернационалистов. Споры о коалиции здесь
были также излишни. Выступить же с декларацией от имени Советов курия
уполномочила Мартова... Да, это было уже не 3 июня, когда в ’’кадетском
корпусе” делегатская масса лезла на Мартова с кулаками и пеной у рта, не имея
для него иных эпитетов, кроме — ’’Вильгельмов провокатор”...
А вечером те же люди из всех ’’курий” собрались уже по политическому
признаку, собрались по фракциям. Для фракционных заседаний почему-то были
отведены помещения в Технологическом институте, довольно отдаленном и не-
знакомом. Там было оживленно и шумно вечером 15 сентября. В сущности, в этот
вечер определялись там конечные итоги ’’совещания”. С сильным запозданием
и без большого интереса я также приехал в Технологический институт. Кажется,
было заседание нашей группы, но, вероятно, я попал к шапочному разбору. Да,
впрочем, и судить нам было почти не о чем — разве только заняться организаци-
онными вопросами.
А потом, как водилось, наша автономная фракция, приняв свои решения,
отправились in согроге* в заседание официальных меньшевиков, чтобы там
давить на их решения речами и голосами... Я вошел в отведенную фракции
битком набитую, неудобную комнату в тот момент, когда Либер бился в истерике,
выводя филиппику на высочайших нотах и потрясая какой-то бумажонкой.
Листок оказался только что выпущенным воззванием большевистского Пе-
тербургского Комитета. Оно было адресовано к петербургским массам и приуро-
* В полном составе (лат.).
181
чено к Демократическому совещанию. ’’Трудно думать,— говорилось в нем,—
чтобы Демократическое совещание стало на революционный путь: ведь для того
оно и созвано, чтобы противопоставить воле революционных рабочих и солдат
волю элементов политически более отсталых — земств, кооперативов и др.”... И,
бросив тень на ’’авторитетнейший орган всей демократии”, комитет говорил так:
’’Поднимите же свой голос вы, широкие массы солдат и рабочих Петрограда,
скажите громко и внятно, что... вы вместе с вашим Советом, что вы за линию,
намеченную им, что вы против нового торга и соглашательства... Оставаясь
спокойными и хладнокровными, не поддаваясь на провокацию агентов и слуг
контрреволюции, не веря ни одному слову продажной желтой буржуазной
прессы, посылайте от всех заводов и фабрик и мастерских, от всех казарм, всех
полков и воинских частей делегации с наказами, содержащими ваши требования.
Пусть узнает Демократическое совещание вашу непреклонную волю. Скажите
им громко и спокойно, как и подобает сильному, уверенному в себе и своей
конечной победе авангарду революции, что вы против коалиции, за твердую
революционную власть, против помещиков, за землю крестьянам, против фаб-
рикантов и заводчиков, за рабочий контроль, против империалистов, за справед-
ливый мир”.
Рекомендую со вниманием отнестись к этой прокламации. Соединяя в себе de
verbo* скромные призывы (’’скажите, что вы против...”) с фактическим мак-
сималистским бунтарством (’’...против фабрикантов” и пр.), эта прокламация
чрезвычайно характерна для всего направления и тона большевистской агитации
того времени... А в данном конкретном случае что же, собственно, предлагалось?
Кому именно надо было ’’сказать громко, спокойно и уверенно в себе”? Куда
направлять делегации? И сколько же их — от заводов и мастерских, от казарм,
полков и прочих частей? Сотни, тысячи? И в каком составе?.. Подача ли это
заявлений или, скорее, ’’мирная манифестация”? Не шли ли и в июле ’’сказать,
что власть должна принадлежать Советам”?..
Во всяком случае, Либер имел если не солидные основания, то некоторые
поводы для беспокойства... Он кричал, что перед нами новый заговор, что
большевики в скрытой форме опять зовут к выступлению, что это снова апел-
ляция к вооруженному меньшинству, которое хочет навязать свою волю полно-
мочному органу всей демократии. Революция в опасности!.. Следующий оратор
начал было призывать к хладнокровию. Но я не дослушал: я отправился
разыскивать большевиков, чтобы разузнать, в чем дело.
Большевистская фракция заседала где-то далеко во дворе, но зато в удобной
и просторной аудитории. Народу было, пожалуй, не меньше трех сотен человек9.
Среди них виднелись фигуры, которые впоследствии пришлось видеть на важ-
нейших государственных постах. Тут был и новоиспеченный большевик Ларин.
Председательствовал, кажется, Каменев. Но главную роль играл Троцкий, быв-
ший докладчиком. Меня встречали широко раскрытыми глазами, но достаточно
дружелюбно. Я сошел по амфитеатру в самый низ, к столу президиума и, улучив
минутку, отозвал в сторонку Каменева:
— Скажите, каков смысл вашего листка по поводу Демократического совеща-
ния? Действительно ли вы готовите ’’выступление”?.. Листок толкуется именно
так и уже вызывает смятение...
— Что за листок? — удивился Каменев. — Ничего не знаю. Ни о каких
выступлениях не было речи. Это, очевидно, что-нибудь — местная, петербургс-
кая организация... Вот спросим.
Каменев подозвал Володарского, очевидно члена Петербургского Комитета,
и спросил, что они готовят и к чему призывают.
Володарский отвечал напористо и даже немного запальчиво, видимо продол-
жая полемику, происходившую и в Петербургском Комитете:
— Да, мы призываем заводы и казармы давать наказы о власти Советов
и посылать делегации к Демократическому совещанию. Ничего, решительно
ничего тут нет страшного! Это наше право. Это просто способ мобилизации масс
вокруг наших лозунгов. Не можем же мы останавливаться из-за того, что...
* На словах (лат.).
182
— Ну, это мы с вами давайте потолкуем,— прервал Володарского Каменев,
как будто определенно не сочувствуя начинанию, но не желая здесь, в моем
присутствии, решать партийные дела...
Во всяком случае, как бы ни обстояло дело в Петербургском Комитете, но
большевистский самодержавный центр как будто бы не склонен ’’выступать”. Да
ведь всего два дня назад за его подписью было опубликовано официальное
сообщение, что все слухи о новых выступлениях большевиков исходят из
провокаторских источников. Как будто бы Либер пока что может быть спокоен.
С согласия начальствующих большевиков я остался некоторое время в заседа-
нии их фракции — посмотреть, послушать. Докладчик Троцкий говорил о ’’бли-
жайшей задаче на Демократическом совещании: необходимо бороться самым
энергичным образом и приложить все силы к тому, чтобы заставить съезд взять
власть в свои руки; это будет первый этап к переходу власти в руки Советов”.
Это была одна тактическая линия большевиков. Троцкий здесь как бы
продолжал свою ’’эволюционную” линию, выявленную на наших глазах еще на
июньском Всероссийском съезде. Тогда было ’’двенадцать Пешехоновых”, сейчас
— власть Демократического совещания... Несомненно, и Каменев был на стороне
той же тактики.
Впоследствии, однако, я узнал, что была и другая линия. Ленин из какого-то
своего далека в эти дни слал письмо за письмом к своим ближайшим товарищам10.
Из своего далека он требовал, чтобы они, нимало не медля, оцепили и арестовали
полуторатысячное Демократическое совещание. О, сил для этого было достаточ-
но! Столько их в Петербурге еще не было никогда. Военно-техническая сторона,
хотя бы и с трудностями, и с огромными жертвами, была бы, вероятно, выпол-
нена с успехом. Но каков политический смысл этого акта — этого мне не понять.
Снова меньшинство, или — будем говорить — советская половина, давит единым
духом, кулачной расправой другую половину, вместе с земствами, городами,
фронтовиками, и производит величайший всероссийский кавардак, путаницу,
действительную анархию и всеобщую свалку. Ведь сейчас еще по-прежнему
пришлось бы объявлять (хотя бы временную) диктатуру партийного больше-
вистского ЦК. А тут бы опять выиграл Керенский со своими Кишкиными
и Бурышкиными. Политическая бессмыслица была не только перворазрядная,
но, можно сказать, и испытанная... Но Ленин, так же как и Троцкий, продолжал
свою старую июньскую линию бесшабашного, импрессионистского, медвежьего,
всесокрушающего наскока — на авось11...
Не терпелось Ленину в его далеке! Но, надо сказать, среди своих соратников
он на этот раз не имел никакого успеха. Его блестящий план блестяще провалил-
ся в его собственном ЦК... Возможно, что в приведенной петербургской прокла-
мации до известной степени отразились именно настояния Ленина. Но и только.
Во время Демократического совещания не было никаких большевистских высту-
плений — не только попыток переворота, но даже и делегаций с наказами и со
’’смелым, самоуверенным словом”... А Демократическое совещание и не подозре-
вало, что над ним висит большевистский дамоклов меч.
♦ ♦ ♦
Я вернулся к меньшевикам. Народу там уже оставалось значительно меньше,
но прения были страстны. Оказалось, что коалицию уже голосовали, и она
прошла ничтожным числом голосов. Однако речи, а главным образом реплики не
прекращались. Очевидно, оппозиция зацепилась за какой-то формальный по-
вод... Говорили больше крупнейшие лидеры многочисленных ’’течений”. Ярост-
но нападал Жордания, еще пуще — Мартов. Церетели боролся геройски за свою
прекрасную даму. Падая в революции со ступеньки на ступеньку, развеяв по
ветру уже почти целиком свою власть и свой авторитет, он до сих пор крепко
держал в руках свой талисман и сейчас делал последнюю ставку. Еще и еще раз
коалиция и — победа! Но коалиция уже не давалась, и Церетели в последней
схватке, напрягая все силы, достигал огромных степеней виртуозности. Нельзя
было не любоваться его искрометными репликами и замечаниями, которыми он
без стеснения, в самозабвении, перебивал ораторов. Таким блестящим я его еще
не видел никогда... Увы! Его блеск и виртуозность ограничивались сферой
183
диалектики. Ни государственного смысла, ни логики, ни простой деловитости
в них не было...
Турнир длился до глубокой ночи. И наконец состоялось новое голосование.
Впервые у меньшевиков коалиция провалилась большинством в три или четыре
голоса. Это была величайшая сенсация. Поднялся шум, протесты, споры. Страсти
разыгрались — как будто перед лицом большевиков.
Пересчитать вновь!.. Не надо!.. Голосовать, нуждается ли в проверке голосо-
вание!.. Решено проверить. Считают снова — на скамьях с горящими глазами
стоит и считает целый десяток добровольцев. Верно!..
Церетели потерял и меньшевиков. Но это еще не значит, что все окончательно
потеряно. Еще могут быть ’’комбинации”...
Все расходятся и в возбуждении совершают длинный путь по пустым темным
улицам из Технологического института.
Не помню, в этот ли или в другой вечер и по какому именно случаю я попал
и во фракцию эсеров. Я посидел с полчаса. Там правые травили докладчика
Чернова за оппортунизм, беспочвенность, расплывчатость, бессодержательность,
за то, что хочет того — не знает чего, идет туда — не знает куда. Иронически
улыбавшийся Чернов не имел победоносного и уверенного вида. Не имел и боль-
шинства.
♦ * ♦
16-го состоялся пленум съезда. Тут ожидал нас сюрприз, уготовленный
президиумом. Это, надо думать, вдохновенная мысль того же Церетели бросилась
сюда в поисках выхода, в жажде реванша и победы, в растерянности и смелости.
Сюрприз состоял в том, что вопреки регламенту, торжественно распубликован-
ному, слово предоставили с самого начала бывшим министрам-социалистам! Без
тени формальных оснований выступили почему-то пятеро ’’бывших”: Скобелев,
Авксентьев, Пешехонов, опять Церетели и... Зарудный, тоже попавший в бывшие
социалисты. Сделано это было, очевидно, в целях особого назидания колеб-
лющимся. Наивность этого мероприятия заставляла бы хорошо посмеяться над
ним, если бы безудержное самодурство все той же ’’звездной палаты” не шокиро-
вало даже верноподданных. Назидания, во всяком случае, не получилось, не
говоря уже о том, что самые речи оказались для этой цели неподходящими.
Некоторые ’’пикантности” можно, пожалуй, отметить только у Пешехонова
и Зарудного. Первый из них был довольно скоро сбит с толку шумом, смехом
и возгласами левой части, но все же он с упорством твердил о необходимости
самоограничения и жертв, чтобы стала возможна новая коалиция, без которой
спасения нет. Оратора прерывали: но ведь первые коалиции дали только развал,
ведь коалиция четыре месяца доказывает, что она — орган саботажа. Пешехонов
протестует и обещает доказать, что ничего подобного нет, но он тут же забывает
сделать это... Это было нечто изумительное! Ведь так говорил человек, только что
вытесненный, выброшенный из правительства — именно саботажем его собствен-
ных начинаний. Если бы дело касалось не Пешехонова, то я бы сказал, что это
было или глупо, или недостойно. Что сказать о Пешехонове, я не знаю.
Зарудный был любопытен совсем с другой стороны. Прежде всего он заявил,
что едва-едва подчинился требованиям организаторов выступить со своими ’’вы-
водами”, ибо ему очень тяжело это сделать. А ’’выводы” таковы. Необходимо
немедленно Учредительное собрание, но не видно, когда будет улита. Затем *—
диктатура пролетариата у нас существует с 27 февраля, но до сих пор она была
в скрытом виде, и это было ничего; теперь же стремятся к окончательной, и это
будет гибельно. А почему происходит это движение? Потому, что во Временном
правительстве, несомненно, большие непорядки. Зарудный подробно и красочно
описывает ’’личный режим” Зимнего и протестует против него. Он рассказывает,
как Керенский ’’намекнул” на необходимость своей диктатуры в момент выступ-
ления Корнилова. Все министры послушно взяли по листу бумаги и написали
просьбы об отставке. Он, Зарудный, не видел связи между мятежом и своей
отставкой. Да и другие также. Но это ни к чему не привело. Министров
призывали, с ними советовались, но отставили в конце концов... Все это потому,
что правительство ни на что не опирается и не на что ему опереться. Оно
184
бесконтрольно толчется в Зимнем и ничего не делает для страны. Отсутствие
контроля и ответственности особенно видно на внешней политике. У нас говорят
в печати и на собраниях о всеобщем демократическом мире. Говорят, это програм-
ма правительства. Но Зарудный работал в Зимнем полтора месяца и ни разу не
слышал там слова ’’мир”.
Все это на самом деле было назидательно. Зарудный был человек, чуждый
политике; она была ему не ”по зубам”. Но его прекрасные личные свойства, его
удивительная искренность сделали свое дело на совещании. Большевики, напря-
женно слушая враждебного министра, хорошо оценивали, какая это великолеп-
ная агитация болотной массы — против коалиции... Церетели тут промахнулся.
Недаром свою министерскую речь он посвятил полемике с Зарудным — под
видом продолжения и дополнения ’’выводов”: в личном-де режиме, конечно,
виноват не Керенский и не дарованные ему неограниченные полномочия, а вино-
вата сама революция. Да, ни больше ни меньше... Промахнулся Церетели12.
А затем на Демократическом совещании началась бесконечная волынка, для
которой оно и созывалось. Читались декларации, и произносились речи о ко-
алиции от имени групп, ’’курий” и фракций. Это продолжалось три дня. В один
только день 17-го на трибуне Александрийского театра продефилировало 47
ораторов. У бесконечных ’’курий” и подкурий были нередко большинство и мень-
шинство, выступавшие с отдельными речами и декларациями; иногда из ’’курии”
выделялись еще и фракции. Вообще же фракции выступали помимо ’’курий”...
Внимание быстро притупилось; коридоры и буфет были переполнены. Пожалуй,
делегаты удерживались в Александринке только ожиданием какой-нибудь сен-
сации, скандала, а также надеждой, что в один прекрасный час будут прекраще-
ны осточертевшие прения и они понадобятся для ’’решающего” вотума.
Реакция на полемические выводы ораторов становилась все слабее. И уже
совсем казенно, хотя и дружно, раздавалось при всевозможных разоблачениях
коалиции большевистское ’’Позор, позор!”... Помню, часа полтора мы зевали
рядом с Луначарским в одном из первых рядов партера, уже давно зиявшего
пустотами. Как-то нечаянно, среди сонной одури, после какой-то совсем ней-
тральной фразы неинтересного оратора у меня вырвалось: ’’Позор!” По театру
пронесся раскат смеха. Нашлись было подражатели, но в общем классический
’’позор” был сорван.
Ни в памяти, ни в газетах за 16-е и 17-е я не нахожу ничего, что можно было
бы отметить. Все эти кооператоры, ’’представители крестьянства”, делегаты
национальностей, целый букет разных казаков, увечные воины, интеллигенция,
муниципалы — сторонники коалиции, муниципалы большинства, муниципалы
меньшинства, муниципалы-большевики, земства большинства, земства меньшин-
ства, журналисты, профессиональные союзы в целом, профессиональные союзы
в отдельности, мусульмане, исполкомы, грузины-воины, всякие экономические
комитеты проходили перед нами утром, днем и вечером без всякого впечатления
и следа.
Я усиленно занимался тут же своей газетой: читал рукописи и писал статьи.
Пожалуй, наиболее яркими моментами в эти дни были ’’разоблачения”
железнодорожников и ’’страховой группы”, пригвоздившей доблестного Скобеле-
ва ”к позорному столбу”. С интересом или, скорее, с любопытством слушали
бурного Рязанова, который говорил, главным образом, о корниловцах-кадетах
и даже огласил передовицу ’’Речи” от 30 августа, замененную в свое время
конфузливым белым пятном.
Некоторое оживление наступило только к вечеру ]8-го. Пришла очередь
советской ’’курии”, а затем и фракционных ораторов... Советская ’’курия”, по
примеру меньших братьев, разделилась на две части. От большинства выступал
Мартов, от меньшинства — Дан. Уже это само по себе было сенсационно
и знаменательно. ’’Вся демократия” видела воочию, как быстро все течет и что
конъюнктура первого Всероссийского советского съезда за три месяца успела
превратиться в собственную противоположность. Не видел этого только кружок
самого Дана...
Советская декларация была составлена отлично, но выдержана в довольно
академических тонах. Она была посвящена, главным образом, выяснению ис-
185
торической роли Советов в нашей революции. Кончалась же декларация таким
аккордом: ’’Обращаясь к представителям всех демократических организаций,
собравшихся на Всероссийское совещание, делегация Советов рабочих и солдатс-
ких депутатов призывает решительно отвергнуть всякое соглашение с цензовыми
элементами, всякую безответственную власть, власть единоличную или коллек-
тивную, и приложить свои силы (?) к делу создания истинно революционной
власти, способной разрешить неотложные задачи революции и ответственной
впредь до Учредительного собрания перед полномочным представительством
трудящихся народных масс...”
Декларация советского меньшинства, оглашенная Даном, была, в сущности,
только особым мнением ’’звездной палаты” и изолированной кучки ’’мамелюков”
из старого, висящего в воздухе ДИК. Среди советских людей число сторонников
коалиции было ничтожно. Бывшие всемогущие советские лидеры, тащившие за
собой миллионные советские массы, были уже без всякой армии. Оставаясь
генералами, они искали себе армию, но с трудом находили себе опору среди все
более отсталых, буржуазно-обывательских, мещански-заскорузлых групп... Эти
генералы говорили так:
’’...Верные советской традиции, мы считаем нужным и теперь звать к уча-
стию во власти все цензовые элементы, способные осуществлять неотложные
задачи революции, готовые идти революционным путем и не скомпрометиро-
вавшие себя ни прямым, ни косвенным участием в корниловском мятеже... Мы
считаем нужным энергично звать их для действительного и энергичного
проведения в жизнь платформы, выработанной объединенной демократией на
московском совещании13... Для того чтобы обеспечить состав власти, способ-
ной проводить в жизнь эту программу, объединенная демократия должна сама
взять дело переговоров о формировании нового кабинета в свои собственные
руки. И вместе с тем демократический съезд должен выделить из себя
представительный орган, в котором были бы представлены все крупные силы
и перед которым правительство должно быть ответственно...”
А кончалась декларация так:
’’При согласии цензовых элементов принять участие в составлении Вре-
менного правительства, их делегаты должны быть допущены в это пред-
ставительное учреждение. А в случае их отказа пусть вся страна знает, что
отказ вызван не чем иным, как нежеланием подчинить свои интересы делу
спасения страны и революции. И тогда демократия, столько раз вынесшая на
своих плечах революцию и столько раз спасавшая страну, в полном сознании
своей ответственности должна будет взять почетную ношу, возложенную на
нее историей”.
Надо думать, что этот документ, составленный недавними лидерами револю-
ции, был призван в сжатой форме отразить все то, что было за душой и у всех
прочих ’’демократических” сторонников коалиции. Кому же и книги в руки, как
не Дану и Церетели? С кого же и спрашивать, как не с них? Очевидно, больше
ничего за душой у них и не было.
По-прежнему в нашей буржуазной революции несть власти аще не от буржу-
азии. Стало быть, коалиция необходима. И существуют среди буржуазии элемен-
ты, ’’способные осуществлять неотложные задачи революции, готовые идти
революционным путем” — хотя бы в пределах программы 14 августа14, которая
ныне является идеалом. Стало быть, коалиция возможна. И да будет она...
Что тут поделаешь?.. Революция наша буржуазная, это уже дано от бога,
установлено от века, об этом спорить совершенно нелепо. И перед лицом этого
обстоятельства не существует ни империалистской войны, ни всеобщего развала,
ни той самой гибели страны, о которой вопят они сами вместе со всей плутократи-
ей. Трудно было бы отрицать, что семь месяцев у нас существовала коалиция
и что к этой гибели мы пришли с ней, а не со страшной демократической властью.
Стало быть, коалиция есть понятие метафизическое, есть потусторонний религи-
озный догмат или табу дикарей. Смерть, но не нарушение табу! Война, развал
и гибель, но не разрыв с коалицией!.. Тут спорить нечего.
В бесконечных, нудных, нестерпимых спорах грамотные политики Смольного
старались идти по другой линии: доказывать не отсутствие необходимости.
186
а отсутствие возможности. Как составить ныне, после корниловщины, в период
небывалого обострения классовой борьбы, когда революция уже уперлась в гра-
жданскую войну, как составить теперь коалицию из этих воюющих элементов?
Где конкретный материал для нее? Ведь эти ’’способные” и ’’готовые на револю-
ционный путь” слои буржуазии существуют только в абстракции. И сама
коалиция, как говорил Мартов, это при таких условиях есть просто некая
’’праведная земля”, которую всю жизнь искал полублаженный (но хитренький)
горьковский Лука15. Коалиция при таких условиях была давным-давно ’’синей
птицей”, которой в природе не существует, которую, по крайней мере, никогда не
разыскали и не разыщут малолетние герои Метерлинка... И наши дети изрядного
возраста в наших тоскливых, до слез обидных спорах не указали конкретно
никогда, с кем же, с какой буржуазией, с какими ее слоями, с какими представи-
телями можно и должно идти на коалицию. Ибо в природе не было буржуазии
"способной" и "готовой".
И возникает вопрос: ну, могли ли наши деятели, как бы они ни были слепы,
все же не видеть и не понимать, что они зовут и навязывают своим невинным
сторонникам, навязывают революции все тех же, прежних, испытанных запра-
вил и пленников биржи? Ведь на их же глазах Гучков непосредственно участвует
в заговоре, Милюков в качестве посредника выгораживает мятежников, Конова-
лов не выносит самого появления на свет экономической программы Совета,
Львов вытесняется в лагерь контрреволюции призраком земельной реформы,
Некрасов ”из экономии” упраздняет экономические комитеты и объявляет всена-
родно о невозможности обложения сверхприбылей, Терещенко работает адъю-
тантом у сэра Бьюкенена и выводит из себя даже Зарудного... Могли ли не видеть
и не понимать люди из ’’звездной палаты”, что все такие, что иных нет? Могли ли
не понимать они, что замена кадетов торгово-промышленниками есть издеватель-
ство над самими собой, перед лицом современников и потомства?.. Допустим, они
действительно не понимали, что ’’синяя птица” и ’’праведная земля” есть выраже-
ние идеала, а коалиция есть источник войны, развала и гибели. Но лживость
своих фраз о создании "честной коалиции" с ’’революционной” буржуазией они,
кажется, понимать были должны. Они не могли не знать, в частности, что,
получив под этот дутый вексель вотум Демократического совещания, они сейчас
же побегут ’’звать” к власти своих старых друзей, все тех же ’’беспартийных”
Терещенко и Бурышкиных, все. тех же кадетов Кокошкиных, Мануйловых
и Кишкиных. Как будто бы они это сами хорошо знали. Но это не останавли-
вало их... Таких ’’недоразумений”, пожалуй, не прощает история.
Декларация советских огрызков при этом носит на себе явные следы внутрен-
ней предварительной борьбы. Скажем примерно так: Дан писал, а Церетели
вносил поправки. Дан пишет: демократия должна взять на себя дело формирова-
ния власти. Церетели поправляет: дело переговоров о формировании власти. Дан
пишет: в случае отказа цензовиков демократия должна будет взять на себя бремя
власти. Церетели поправляет: взять почетную ношу, возложенную историей, и
т. п. Как видим, поправки очень существенны. Слабость и оппортунизм перешли
в лицемерие и недостойное политиканство. Ради ’’идеи”, конечно. О, это разумеет-
ся само собой!
♦ ♦ ♦
В Технологическом институте в описанном фракционном заседании мень-
шевиков в мое отсутствие произошло, между прочим, следующее. Московский
делегат, покойный Исув из ’’левого центра”, поднял вопрос о том, что Керенский
уже в дни совещания, по достоверным сведениям, предпринимает решительные
шаги к сформированию правительства. Исув квалифицировал это как вызов
демократии и предлагал энергично протестовать. После небольших прений была
принята такая резолюция: ’’Фракция РСДРП демократического съезда заявляет,
что в случае, если новыми назначениями, о которых сообщают газеты, состав
Временного правительства будет изменен до выявления воли демократического
съезда, то партия сочтет себя обязанной протестовать против этого самым
решительным образом и снимет с себя всякую ответственность за действия
правительства и отдельных членов его...”
187
Очень хорошо, что здесь авторитетнейший меньшевистский орган формально
признал свою несомненную ответственность за действия Керенского и коалиции;
впоследствии меньшевики были совсем не прочь отрясти этот прах от своих ног.
Но сейчас дело не в этом. Дело в том, что меньшевики Демократического
совещания, во-первых, отвергли коалицию, а во-вторых, настаивают на полномо-
чиях Демократического совещания в деле образования власти.
Это не годится. Это необходимо было замазать, свести на нет. И в декларации
советского меньшинства это сведено на нет. Дело примерно было так. Дан
и Церетели, оба вместе, против своей фракции, против советского большинства,
провозгласили коалицию, а один Церетели, против своей фракции, против своего
ЦК, против постановления ЦИК (от 31 августа) и против Дана замазал полномо-
чия съезда в деле создания правительства. Это было очень важно и получило
дальнейшее развитие.
Обе советские декларации, как видим, настаивают на создании особого пред-
ставительного органа, перед которым должно быть отныне ответственно прави-
тельство. Мысль эта была выдвинута еще в корниловские дни и с тех пор была
принята всеми руководящими центрами. С принципом безответственности прави-
тельства и его неограниченных полномочий как будто бы наступил решительный
разрыв. Все, не исключая и самого Церетели, ныне признавали, что, какова бы
ни была власть, она должна быть ответственной перед особым представитель-
ным органом до Учредительного собрания.
В результате мы можем пока запомнить три проблемы, связанные с работами
демократического съезда: 1) структура правительства, коалиция или демократи-
ческая власть, 2) правомочия совещания самостоятельно создать власть или
только участвовать в этом, в той или иной форме, и 3) ответственность власти
перед особым органом, созданным съездом, или независимость власти — будет
такой орган или не будет создан... Мы скоро увидим, что вышло из всего этого.
♦ * *
Начались (или продолжались?) выступления фракций. С большим интересом
выслушали, что скажет Мартов, выступавший от меньшевиков-интернационали-
стов. Мартов ударил в самый центр вопроса и потому... не сказал ничего нового,
не мог захватить, оживить, бросить горящий факел в аудиторию. Это очень умно,
искусно и правильно. Но все это знакомо, из всего этого ткались бесконечные
статьи и речи уже два месяца, это не щекочет больше ни нервов, ни интеллекта.
Иначе поступил Троцкий, выступавший от имени большевиков. Он распылил
свою речь, ходя вокруг да около, ухватываясь за конкретные факты, штришки,
иллюстрации и лишь временами возвращаясь к центральному пункту. Но все же
в рамке повседневной публицистики тут предстала не только искомая боевая идея
момента, но, можно сказать, и общая философия истории. Это было, несомненно,
одно из самых блестящих выступлений этого удивительного оратора16. И я никак
не могу подавить в себе желание украсить страницы моей книги почти полным
воспроизведением этой великолепной речи. Если найдет мой труд читателей
в грядущем — как, скажем, находит их доселе невысокого полета книга Ламар-
тина, — то пусть судят по этой странице об ораторском искусстве и политической
мысли наших дней. И пусть делают заключение: полтораста лет прожило
человечество недаром, и герои нашей революции оттесняют далеко на задний
план прославленных деятелей эпохи 89-го года.
Зал Александрийского театра встрепенулся при самом имени Троцкого. Офи-
циальное выступление большевистской партии в связи с данным ее представи-
телем обещало наиболее яркий момент за весь съезд. На мой взгляд, эти
предвкушения оправдались. Но, конечно, кооператоры и ’’мамелюки” поспешили
в сердцах своих вытеснить любопытство злобой и готовностью к отпору.
Троцкий со своей стороны хорошо готовился. Стоя на сцене в нескольких
шагах позади него, я видел на пюпитре основательно исписанный лист, с подчер-
кнутыми местами, с отметками и стрелками синим карандашом... Говорил Троц-
кий без всякого пафоса (на высоту которого он, по нужде, умеет подниматься!),
без малейших ораторских поз и ухищрений — совсем просто. На этот раз он
разговаривал с аудиторией: иногда выходя к ней шага на два и снова кладя
188
локоть на пюпитр. Металлическая четкость речи, законченность фразы, свойст-
венные Троцкому, нехарактерны для этого выступления и, пожалуй, даже не
в стиле его.
— Здесь, — тихонько начинает он, — здесь перед вами, товарищи и граждане,
выступали министры-социалисты, входившие в состав двух коалиционных мини-
стерств. Перед ’’полномочными” органами министрам вообще полагается высту-
пать с отчетами. Наши министры вместо отчетов пожелали дать нам советы. За
ваши советы мы приносим вам благодарность, но отчета мы требуем от вас... Не
совета, а отчета, граждане министры! — тихонько повторяет оратор, постукивая
по пюпитру.
Отлично! Сколько раз — без числа — я вспоминал эти слова потом, когда
большевистские министры решали судьбы миллионов, распоряжались всем до-
стоянием государства, измышляли и проводили свои нелепые эксперименты из
своих первобытных, но недосягаемых канцелярий, работая втихомолку за часто-
колом штыков, без признака контроля, как в средние века, как в своей вотчине,
не отдавая народу ничего похожего на отчеты и угощая вместо них митинговыми
речами своих приближенных, созванных ня парадные заседания! Не знаю,
вспоминал ли когда-нибудь сам Троцкий об этих своих словах на Демократичес-
ком совещании. Память у Троцкого превосходная... Но оставим сейчас все это.
С Троцким и его друзьями-правителями мы еще успеем познакомиться вплотную.
Сейчас послушаем великого революционера и сказочного героя, двигавшего
сотнями тысяч людей.
— Мы слышали, — продолжал он, — советы министра Скобелева, но он ни
слова не сказал о том, как он осуществлял свою программу с Коноваловым
и Пальчинским. А ведь он обещал сто процентов! Мы хотели бы знать, на каком
проценте остановился он в своей работе с Пальчинским и Коноваловым...
Министр Авксентьев, дававший здесь советы вместо отчетов, так же как и в ЦИК,
в самый трагический момент, когда еще не была ликвидирована авантюра
Корнилова, вместо того чтобы рассказать, как Савинков вызывал третий корпус,
советовал оказать доверие и поддержку ’’пятерке”, в которую тогда намечались
Савинков — полукорниловец, Маклаков — полусавинковец, Керенский, которого
вы знаете, Кишкин и Терещенко, которых вы также знаете. Даже Пешехонов
прочел нечто вроде стихотворения в прозе о преимуществах коалиции. Он нам
рассказал о том, что министры-кадеты не занимались саботажем, а сидели
и выжидали и говорили: ”А вот посмотрим, как вы, социалисты, провалитесь”.
Ну а что же такое саботаж?.. Самая интересная речь была, пожалуй, речь
министра Зарудного, который, помимо нескольких советов, рассказал нам, что
было в правительстве. Он поучительно резюмировал для нас: я тогда не понимал
и теперь не понимаю, что там происходит... Я должен сказать, что другой
министр-кадет подвел итог этому опыту в более решительных политических
терминах. Я говорю о Кокошкине. Он мотивировал свой уход тем, что, после того
как Временное правительство предоставило Керенскому чрезвычайные полномо-
чия, имеющие, по существу, диктаторский характер, он считает свое пребывание
в составе Временного правительства, куда входил как политический деятель,
излишним; быть же в роли простого исполнителя приказаний министра-председа-
теля он не считает для себя возможным. Это — язык политического и человечес-
кого достоинства... Если у вас и много разногласий, то я все же спрашиваю вас:
есть ли у вас разногласия относительно того правительства, которое сейчас
правит именем России? Я здесь не слышал ни одного оратора, который бы взял
на себя малозавидную честь защищать ’’пятерку”, директорию или ее председа-
теля...
’’Мамелюки” умозаключили, что раз никто из их лагеря не защищал Керенс-
кого, то этого достаточно, чтобы тут устроить Троцкому первый скандал. Среди
аплодисментов левой поднялся шум, послышались возгласы: ’’Довольно!”,
’’Вон!”, ”Да здравствует Керенский!” Оратору не дают продолжать. Троцкий
ждет, пока стихнет, как будто все это его не касается.
— Я вам скажу, товарищи и граждане, что та речь, которую произнес...
(однако о Керенском говорить не дают и снова кричат: ’’Вон!”, ’’Довольно!”)...
в той речи, которую Керенский произнес здесь перед вами, он о смертной казни
189
сказал: ”Вы меня проклянете, если я подпишу хоть один смертный приговор”.
Я спрашиваю: если смертная казнь была необходима, то как он решается сказать,
что он не сделает из нее употребления? А если он считает возможным обязаться
перед демократией не применять смертную казнь, то я говорю, что он превращает
ее восстановление в акт легкомыслия, стоящий в пределах преступности.
На этом маленьком примере, — продолжает Троцкий, — где безответственное
лицо превращает смертную казнь в свое политическое орудие, которое пускается
в ход или временно сдается в арсенал, сказывается вся униженность Российской
республики, которая не имеет своего полномочного представительства и ответст-
венной перед ним власти. Мы все, расходящиеся по многим вопросам, сойдемся
в том, что недостойно великого народа иметь власть, которая концентрируется
в одном лице, безответственном перед собственным революционным народом...
Ведь если здесь многие ораторы говорили о том, как трудно в настоящую минуту
бремя власти, и предупреждали молодую русскую демократию от того, чтобы это
бремя возложить на свои коллективные многомиллионные плечи, я спрашиваю
вас, что же сказать об одном лице, которое во всяком случае не выявило ничем ни
гениальных талантов полководца,«ни гениальных талантов законодателя...
Снова поднимается неистовый шум, снова крики, протесты. Троцкий стоит
молча несколько минут. Молчит некоторое время и Чхеидзе, но наконец просит
собрание успокоиться... Оратор продолжает:
— Я очень жалею, что та точка зрения, которая сейчас находит в зале такое
бурное выражение, не нашла своего политического выразителя и членораздельно-
го выражения на этой трибуне. Ни один оратор не вышел сюда и не сказал нам:
’’Зачем вы спорите о прошлой коалиции, зачем задумываетесь о будущей. У нас
есть Керенский, и этого довольно”... Именно наша партия никогда не была
склонна возлагать ответственность за этот режим на злую волю того или другого
лица. Вина за создавшееся положение падает на партии советского большинства,
искусственно создавшие тот режим, где наиболее ответственное лицо, независимо
от собственной воли, становится математической точкой приложения бонапартиз-
ма (шум, крики: ’’Ложь!”, ’’Довольно!”, ’’Вон!”...). В эпоху революции, когда
массы, впервые осознав себя как классы, начинают стучаться во все твердыни
собственности, в такую эпоху классовая борьба получает выражение самое
страстное и напряженное. Объектом этой борьбы является государственная власть,
как тот аппарат, при помощи которого можно либо отстаивать собственность, либо
произвести глубокие социальные изменения. В такую эпоху коалиционная власть
есть либо высшая историческая бессмыслица, которая не может удержаться, либо
высшее лукавство имущих классов для того, чтобы обезглавить народные массы,
чтобы лучших, наиболее авторитетных людей взять в политический капкан, потом
предоставить массы самим себе и утопить их в собственной крови...
Повторение опыта коалиции теперь, после того как она завершила свой цикл,
не будет уже только повторением старого опыта... Здесь говорят, правда, что
нельзя обвинять целую партию в том, что она была соучастницей корниловского
мятежа. Говорят, чтобы мы не повторяли старых ошибок, совершенных в июльс-
кие дни по отношению к большевикам, и не возлагали ответственности на всю
партию. Но в этом сравнении есть маленький недочет: когда обвиняли боль-
шевиков в июльском восстании, то речь шла не о том, чтобы пригласить их
в министерство, а о том, чтобы пригласить их в ’’Кресты”. И тут вот есть
некоторая разница: если вы желаете тащить кадетов в тюрьму за корниловское
движение, не делайте этого оптом, а каждого отдельного кадета исследуйте со всех
сторон. Но когда вы будете приглашать в министерство ту или другую партию
— возьмем для парадокса, только для парадокса, партию большевиков, — то
если бы вам понадобилось министерство, которое имело бы своей задачей раз-
оружение пролетариата, вывод революционного гарнизона, приглашение 3-го
корпуса, то я скажу, что большевики для этого не годятся... Если бы речь шла
о введении кадетов в министерство, то решающим для нас является не то, что тот
или иной кадет находился в закулисном соглашении с Корниловым, а то, что
в тот момент, когда сердца рабочих и солдат учащенно бились под закинутой над
революцией петлей, не было ни одной буржуазной газеты, которая бы отражала
наш страх, или нашу ненависть, или нашу готовность к войне. А ведь буржуаз-
но
ная печать отражает на всех языках — лжи, мысли, чувства и желания
буржуазных классов. Вот почему у нас нет партнеров для коалиции. Чернов
говорит: подождем! Но, во-первых, вопрос о власти стоит сегодня, а во-вторых,
там, где выступает пролетариат как самостоятельная сила, там каждый его шаг
не усиливает, а убивает буржуазную демократию. Вся политическая карьера
социалистической партии и пролетариата, как главного ее носителя, в том
и состоит, что она вырывает из-под ног мелкобуржуазной демократии и ее
идеологии все более широкие рабочие массы, отбрасывая ее вместе с тем в лагерь
буржуазного общества. И поэтому надежда на то, что в эпоху высокоразвитого
мирового капитала, когда классовые страсти напряжены до высшей степени
и когда пролетариат русский, несмотря на свою молодость, является классом
высшей концентрации революционной энергии, ожидать возрождения буржуаз-
ной демократии — значит создавать самую великую утопию, которая когда-либо
могла быть создана. Не случайно же наши социалистические партии заняли то
самое место, которое во французскую революцию и во всех буржуазных обще-
ствах на заре их юности занимало то, что вы называете честной буржуазной
демократией. Наши социалистические партии заняли это самое место и теперь вас
пугают, и вы пугаетесь: так как вы называетесь социалистами, то вы не имеете
права выполнять ту работу, которую выполняла буржуазная демократия, чест-
ная, смелая, которая не носила высокого имени социалистов и которая поэтому не
боялась самой себя.
Троцкий кончил17. Немало высказанных здесь истин он впоследствии хотел
бы видеть только в воображении своих врагов... С другой стороны, не все
высказанное им может претендовать на роль непреложной истины — в ис-
торико-философской части. Но как отражение взглядов Троцкого все это, во
всяком случае, имеет чрезвычайный интерес.
На Троцкого, как всегда, немедленно набросился Церетели. Уж не знаю, от
чьего имени он выступал этот раз — под председательством Чхеидзе для него
никакие законы были не писаны. ’’Мамелюки” понимали, что взять на Церетели
реванш — это дело их чести, и аплодировали они бешено. Церетели же был
довольно ловок по внешности и совершенно убог по существу. От большевиков он
пытался отделаться все теми же неистощимыми июльскими днями. Но главное
внимание он направил на болотные черновско-жорданиевские группы, которые
и должны были решить дело в кцнечном счете... Стало быть, эти эсеры и мень-
шевики осуждают свою собственную прошлую политику? Или они не видят
плодов революции, которая вся шла под знаменем коалиции? А свобода народам
России? А демократические земства и города? И разве не наша цензовая буржу-
азия санкционировала наши избирательные законы? Цензовая буржуазия в тече-
ние шести месяцев была вынуждена идти вместе с демократией и шла с ней.
— Я перед вами отстаиваю, — кончает Церетели, — славную традиционную
тактику. Отдайте себе отчет, что, отвергая коалицию в будущем, вы отвергаете
коалицию в прошлом, а наша коалиция в прошлом — это российская революция.
Церетели был уже не вождь, он уже был банкрот. И всю эту тошнотворную
снедь, которой он — в последний раз — угощал свое верное мещанство, можно
спокойно оставить без всяких комментариев.
Выступали еще три фракционных эсера — Минор — правый, Камков
— левый и Чернов — средний. Затем читается речь больного и отсутствующего
Плеханова — в пользу коалиции с кадетами. Наконец, от имени ’’объединенных
интернационалистов” выступает старый знакомый — Стеклов... Он был совсем
молодым18, но, кажется, самым активным членом этой юной ’’партии”; но партия,
бедная силами, несомненно, тяготилась этим ’’лидерством” Стеклова. Незадолго
до его выступления один из центральных ’’новожизненцев”, москвич, жаловался
мне, что им некого ’’выпустить”, так как против Стеклова решительно возража-
ют. Кто и почему именно — было неясно, но возражают. Такова была его судьба.
Я защищал Стеклова и убеждал ’’выпустить” его. В конце концов его выпустили,
но возражавшие скоро взяли реванш: Стеклова не выбрали в создаваемый
представительный орган, в Предпарламент. Этого удара он, конечно, не мог
вынести и скоро вышел из партии ’’новожизненцев”, чтобы в дни переворота
примкнуть к победителям.
191
Выступление Стеклова на совещании было довольно удачно. Оно, между
прочим, сопровождалось любопытным мелким штрихом. Как только председа-
тель назвал фамилию оратора, из первой левой (не литерной) ложи бельэтажа,
где в данный момент пребывали Н. Д. Соколов, Н. К. Муравьев и лицо близкое
Керенскому, послышался женский ненавидящий и наивный возглас:
— Нахамкис!19
Вот куда заводят политические страсти совсем не политических людей —
в данном случае прекрасную, нежную женщину, привлекавшую к себе всеобщие
симпатии...
♦ ♦ ♦
Днем 19-го было назначено голосование. В президиуме возник вопрос о по-
именном голосовании, но там долго препирались и запоздали. Пленум решил
голосовать попросту. От имени кооператоров было объявлено, что голосовать они
вообще согласны, хотя совещание частное и ровно ни к чему их группу не
обяжет... К вотуму приступили только в четвертом часу. Голосовать в театре
очень неудобно. Но были приняты рациональные меры к быстрому и правиль-
ному подсчету — по ярусам, выставлявшим огромные цифры своих голосов. Все
же ушло несколько часов, а результаты были такие. За коалицию 766 голосов,
против — 688, воздержалось — 38 во главе с Черновым. Перевес коалиции дали
крестьяне, кооператоры, земства и ’’прочие” мелкие... Итоги совещанию, каза-
лось, были подведены.
Однако вот тут-то и началось... Конечно, были внесены поправки. Их было
две. Первая требовала устранения из коалиции причастных к корниловскому
заговору. При ее голосовании произошла некоторая путаница понятий: против
голосовали и те, кто устранял корниловцев, и те, для кого это само собою
разумелось и, стало быть, кому поправка казалась неуместной. В результате —
ее отклонили20.
Вторая поправка устраняла из коалиции кадетскую партию. Эта поправка
была принята 595 голосами против 48321 при 72 воздержавшихся... В зале
смятение. Съезд кончился решением явно нелепым и спрятал свою голову под
свое крыло... Предстояло голосовать резолюцию, в целом гласящую: съезд за
коалицию, но без кадетов. К трибуне бросается целый ряд ораторов по мотивам
голосования.
Гоц от имени своей фракции заявляет, что эсеры будут голосовать ’’против
резолюции в целом и снимают с себя всякую ответственность за создавшееся
положение”. Каменев заявил, что большевики также будут голосовать против
резолюции; они предупреждали, что этому съезду не решить вопроса о власти,
это решит съезд Советов. Дан заявил, что меньшевики также будут голосовать
против и ответственность лежит на левом крыле. Кооператор заявляет, что его
сословие также будет голосовать против, ибо никакая коалиция без кадетов
невозможна. То же заявляют земства, с одной стороны, и новожизненцы — с дру-
гой...
Что за высшие соображения явились вдруг в голове у Мартова, я понять не
могу. Очевидно, это была высокая теория, безотносительно к практике, так как
против резолюции уже давно было обеспечено огромное большинство. Но Мартов
заявил, что меньшевики — противники коалиции будут голосовать за коалицию
без кадетов... Резолюция, конечно, с треском проваливается — большинством 813
голосов против 18022 при 80 воздержавшихся.
Было от чего растеряться. Вот будет издевательств со стороны буржуазии,
’’идущей шесть месяцев вместе с демократией!”.. Но, может быть, тут-то в конце
концов и зарыт источник спасения для славной политики прошлого?..
Вы вникните. Ведь испытанный и верный метод спасения, вообще говоря,
состоит в том, чтобы уклониться от воли масс и от ее выполнения. Миллионные
массы сплотились вокруг Советов, и от Советов мы как будто бы довольно удачно
спрятались за ’’всю демократию” безобразно подобранного совещания. Совеща-
ние до последнего момента ’’вывозило”, но под конец сорвалось. Очевидно,
потому, что и на этом тысячном съезде все же кое-как проявилась воля народных
масс. Теперь итоги его явно нелепы. Дальнейшие какие-то шаги и меры необ-
192
ходимы. Ие дает ли нелепость итогов отличного повода уклониться от воли
и этого тысячного собрания? Ведь в течение всего нашего славного прошлого мы
с таким успехом пользовались формулой: ’’Передать в президиум”...
Председатель Авксентьев заявляет, что необходим перерыв: президиум выра-
ботает новую формулу голосования. Ведь в президиуме у друзей Кишкина
и Терещенки своя рука владыка.
Заседание возобновляется только во втором часу ночи. Президиум трудился
несколько часов. Решение его объявляет Церетели. Президиум, оказывается,
находит необходимым воссоздать единство воли демократии. В этих целях он
считает нужным устроить экстренное совещание, на котором будут рассмотрены
способы слить воедино выяснившиеся настроения съезда. Это экстренное совеща-
ние должно происходить при расширенном составе президиума. Он должен быть
дополнен представителями всех групп и течений. Если это совещание придет
к какому-либо решению, то оно будет передано на обсуждение сначала фракций,
а затем пленума. Вместе с тем президиум предлагает принять такое решение:
’’Демократическое совещание постановляет не расходиться до тех пор, пока не
выработает условий сформирования и функционирования власти в приемлемой
для демократии форме”.
Все это было без возражений принято. Ведь никто не знал, как поступить
иначе. Иные даже заключили, что от такого героического решения полезно
прийти в некоторый энтузиазм... ’’Расширенное совещание” было назначено
с утра в Смольном. Утро вечера мудренее. Все измотались до крайности в этой
нелепой толчее.
Когда расходились, кажется, уже брезжил свет. Газеты уже были готовы
разнести по всей стране весть о блестящих итогах Демократического совещания.
7 Н. Н. Суханов. Т. 3
4
ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ
’’Передали в президиум”. — Керенский нащупывает почву. — Предварительно выслушать прави-
тельство! — Выдают первого кита. — Керенский в Смольном. — Керенский в лаврах победителя. —
Пленум совещания. — Подтасовка лидера. — Выдают второго кита. — Нотариус и два писца. —
Большевики ушли. — Единодушие всей демократии. — Дело кончено. — ’’Звездная палата” избирает
сама себя, Чтобы предать совещание. — Церетели в Зимнем. — Предательство не до конца не
удовлетворяет корниловцев. — В Смольном. — Большевики прокламируют войну с будущим прави-
тельством. — Призыв к мобилизации. — Но ведь это ’’одни только большевики”! — Новое ’’историчес-
кое заседание” в Малахитовом зале. — Выдают третьего кита. — Последний пленум совещания. —
Церетели пишет декларацию Набокова. — Они предают до конца. — Корниловцы готовы удовлет-
вориться. — Они предают сверх действительной потребности. — ’’Демократический совет”. — В за-
лах городской думы. — Во фракциях. — Лебединая песня Церетели. — Пособник Дан. — ’’Провокация”
большевиков. — Церетели торжествует. — Зимний восстановлен в июльских правах. — Буржуазная
диктатура реставрирована.
Часу в двенадцатом я приехал в Смольный. ’’Расширенное совещание” было
назначено в зале бюро. Кажется, начальство распорядилось сделать его закры-
тым и поставило часовыми каких-то чужих людей. Я едва проник в залу...
Представителей ’’групп и течений” набралось вместе с президиумом довольно
много — не меньше 120 человек. Заседание началось около полудня.
Тем временем Керенский в Зимнем дворце делал свое дело. Конечно, он в тот
же час был осведомлен о ’’крахе Демократического совещания” и извлекал из
этого свою пользу. Не ясно ли, в самом деле, что теперь уже нет никаких
оснований считаться с этим никчемным и бессильным съездом. Теперь всякий
признает, что единственный свет может исходить только от Временного прави-
тельства, то есть от него, от Керенского. Да, в конце концов, результаты
совещания, каковы бы они ни были, можно даже и использовать... Ведь боль-
шинство демократии как-никак высказалось за коалицию. Ну, стало быть, вся
Россия и подавно. Керенский теперь смело может создавать коалицию от имени
всей России. Надо только действовать с расчетом и не оступиться.
Тогда же, утром 20-го числа, перед открытием ’’расширенного совещания”
в Смольный явился один из приближенных Керенского, немного знакомый мне
радикальный адвокатик, некто Гальперн1, состоявший при Керенском в качестве
управляющего делами. Первый министр прислал erq, ’’нащупать почву”. Этот
Меркурий2, поймав Церетели и Дана, заявил им ”в порядке частной инфор-
мации”, что Керенский-то, собственно, намерен опубликовать состав нового
правительства 21-го сего числа... Дан и Церетели ответили, что такое намерение,
несомненно, вызовет ’’совершенно отрицательное отношение” со стороны Демо-
кратического совещания. По эта беседа натолкнула наших лидеров на весьма
плодотворную мысль. Она напомнила им еще об одном ’’испытанном средстве”.
Церетели сообщил о намерении Керенского выступить в заседании президиума
и предложил выслушать премьера непосредственно, пригласив его для этого
в Смольный или в Александринку... Мы хорошо знаем, что означало для рыхлой,
колеблющейся массы ’’предварительно выслушать правительство”. Это средство
уже действовало не раз, сбивая настроение, внося разложение, угашая оппозици-
онный дух. Вспомним ’’исторические ночи” 20 апреля и 21 июля... Предложение
выслушать Керенского было принято при протестах многих большинством голо-
сов.
’’Расширенное заседание” приступило к своим работам. В первую голову
было предложено высказаться от имени центральных комитетов социалистичес-
ких партий. Начал Дан. Он отметил, что ведь конструкция власти — это не
единственный вопрос, стоящий перед совещанием; коалиция расколола съезд, но
многое ведь всех объединяет: программа 14 августа, необходимость работы прави-
194
тельства в открытом контакте с демократическими учреждениями и, наконец,
непременная ответственность правительства перед органом, который создаст
съезд. От имени меньшевистского ЦК Дан предложил резолюцию именно в таком
смысле.
Как видим, это был отличный ход — под благороднейшим предлогом. Не
станем вообще говорить о том, что нас раскалывает; постановим единодушно то,
что нас объединяет. Снимем с порядка дня вопрос о коалиции или демократичес-
кой власти; это решит сам орган, который будет выделен совещанием. Но зато
строго определим условия работы власти... Это — выход из положения!
Эсеры пошли дальше. От имени их Центрального Комитета другой член
’’звездной палаты” — Гоц заявил, что ввиду разделения на два лагеря задача
создания сильной революционной власти — демократии вообще не по плечу; надо
заявить, что приемлема всякая власть, опирающаяся на широкие круги демокра-
тии; но этого мало: теперь мы так укрепили директорию и кадетов, что не можем
взять на себя почина и в деле создания Предпарламента, перед которым была бы
ответственна власть. Dixit*. Умные речи приятно было и слушать.
Каменев от имени большевиков искал общий язык: конечно, коалиция теперь
была бы насилием над волей демократии и провоцировала бы гражданскую
войну... ведь она была бы с кадетами; но чисто демократическому правительству
большевики не станут чинить препятствий; пусть оно явится на будущий Всерос-
сийский советский съезд и ищет там себе поддержки...
Мелких партий и подпартий перечислять не стоит. После них выступают
и приватные ораторы, но я их очень смутно помню. Вносится множество
резолюций, а затем объявляется перерыв — для окончательного плана кампании
’’звездной палаты”.
Рискнули снова проголосовать структуру власти. За коалицию поднялось 50
рук, против — 60. Опять нет ни устойчивого большинства, ни единодушия. Но
среди избранной публики дело обстоит значительно хуже, чем даже среди ’’всей”
кооперативно-земско-увечной ’’демократии!”...
Затем подавляющим большинством или единогласно были утверждены следу-
ющие пункты: 1) программа 14 августа, как обязательная для правительства,
с дополнением ’’активной внешней политики”; 2) ответственность перед Предпар-
ламентом; 3) поручение этому Предпарламенту предпринять все необходимые
шаги к организации власти; 4). организация Предпарламента путем пропорци-
онального представительства партий Демократического совещания.
И вот подоспел Керенский. Он счел — и по справедливости, — что игра стоит
свеч. Умаление престижа и независимости настолько ничтожно, что кадеты не
взыщут; они поймут, что этими легкими способами можно достигнуть многого.
И Керенский прискакал в Смольный в разгар ’’расширенного совещания”.
В довольно нескладной, но ’’дипломатической” речи Керенский первым делом
снова попугал анархией и контрреволюцией. Затем он мотивировал необходи-
мость коалиции ужасной экономической разрухой, которая требует всеобщего
сотрудничества и, в частности, интенсивного действия ’’частного торгово-промы-
шленного аппарата”. И наконец, он сделал выводы: решению Демократического
совещания он готов подчиниться и очистить место даже для чисто демократичес-
кого правительства, но сам в него не войдет...
Очень хорошо! Демократическое совещание созывалось и заседало вот уже
почти три недели. Керенский работал у себя в Зимнем независимо от него.
Сейчас, когда оно в его глазах опозорилось и провалилось, он заявляет, что готов
подчиниться ему. Очень хорошо! Ну прямо Талейран! Куда Талейрану — прямо
Макиавелли... И тут же прихлопнул это самое Демократическое совещание,
наделенное новыми полномочиями: если провалите мое мнение, то разорвете со
мной.
Нет споров и сомнений: ничего нет святее права Керенского отказаться от
участия в правительстве, в которое он не верит. Не только право, но можно
сказать обязанность честного деятеля... Однако соображениями права и морали
не затемнить действительного положения дел. Суть была не в коалиции. Суть
* Он сказал (лат.).
195
была в независимости. Керенский одинаково не верил ни в коалицию, ни
в смольное правительство, если не он его создает и не он им управляет. Он верил
и в то и в другое, если он сам подберет его и будет держать министров на
положении своих секретарей. Так высоко залетел петербургский адвокат, лидер
Трудовой группы, патетический оратор интеллигентских полулегальных круж-
ков!
Надо было добиться неограниченных полномочий — ив составлении кабинета,
и в его функционировании. Готовность ’’подчиниться” была хлороформом, а уль-
тиматум был операцией. Керенский отлично знал, что дряблое, ’’опозорившееся”,
бессильное совещание такого ультиматума сейчас не' вынесет. Не в первый раз!
Но теперь удар наверняка.
Сказал и вышел... Ну что же делать? Чем же кончить?.. Немедленно кончили
тем, что предлагала ’’звездная палата”. После реплики Церетели, назидательно
вскрывшей, ’’куда мы идем”, вопрос о коалиции был снят с совещания. Все прения
последних трех недель были аннулированы. ’’Представительный орган сам
решит, быть ли коалиции или демократической власти.
Но другие два основных пункта были утверждены в прежнем радикальном
духе: во-первых, правительство должно иметь своим источником Демократичес-
кое совещание, а во-вторых, власть должна быть ответственна перед ним в лице
созданного им Предпарламента.
Избрали особую комиссию для окончательной формулировки резолюции.
В комиссию вошло по два представителя от крупных партий и по одному — от
мелких и от ’’курий”... Сомнений не было: если этот ’’компромисс” будет утверж-
ден в ’’расширенном президиуме” (где коалиция провалилась), то на него, конеч-
но, пойдет пленум совещания.
Пока до позднего вечера снова заседали фракции. Я не был ни на одном из
этих заседаний, но, согласно газетным отчетам, на них и не произошло ничего
достойного внимания. Интерес сосредоточивался именно в этой компромиссной
комиссии, вырабатывавшей платформу. Но я в ней тоже не был и о процессе
стряпни в этой кухне ничего не знаю. Результаты же стряпни знаю. Их совер-
шенно достаточно.
* * *
А Керенский тем временем вернулся в Зимний дворец уже в лаврах победи-
теля. Сейчас же он созвал министров и сообщил, что дело в шляпе. Правда,
особенно форсировать и кричать не следует: это может ослабить позиции его
идолопоклонников в Смольном. Но времени терять нечего. Ведь промышленники
и кадеты взяли себе только двухдневный срок — в убеждении, что кабинет
формируется совершенно независимо от всяких совещаний. Надо удовлетворить
их. Журналистам, не столько русским, сколько иностранным, было сообщено,
что кабинет готов. И в Лондон, Париж и Нью-Йорк сейчас же полетели
телеграммы с именами новых министров: Кишкин, Бурышкин, Коновалов,
Третьяков... Это должно было произвести очень благоприятное впечатление.
В Смольном же днем кроме фракций заседала еще рабочая секция Совета.
Чисто большевистскому собранию Троцкий докладывал о положении дел. Жела-
тельным разрешением кризиса Троцкий считал ликвидацию директории и вруче-
ние власти исполнительному органу, выделенному демократическим съездом
— впредь до съезда советского. Но, по всем данным, говорит он, политика
меньшевиков и эсеров приведет к новой коалиции. Благодаря этому, вероятно,
будет отсрочен созыв советского съезда, обострятся классовые отношения и воз-
никнет гражданская война.
* * *
Пленум Демократического совещания в довольно напряженной атмосфере
открылся только в одиннадцать часов вечера... Церетели докладывает:
— Два пункта, программа и ответственность, объединяют огромное большин-
ство. Другие вопросы, по которым нельзя было достигнуть соглашения, подчине-
ны двум первым. Совещание президиума предлагает не делать новому пред-
ставительному органу никаких ограничений в организации власти. Ограничение
196
уже имеется в программе и в ответственности... Мы предлагаем сегодня уже
уполномочить президиум избрать из своей среды пять человек, чтобы они
немедленно предприняли практические шаги для проведения в жизнь этих
решений. В своей деятельности они, конечно, будут давать полный гласный отчет
представительному органу. Если бы оказалось, что в результате шагов, пред-
принятых демократией, организовалось бы правительство с участием тех или
иных цензовых элементов, то представительному органу пришлось бы пополнить
свой состав и этими элементами, но с непременным преобладанием в нем демокра-
тии.
В полном соответствии с этими словами Церетели предложил и резолюцию...
Охватить точно и детально ее смысл, оценить полностью ее значение тысячному
собранию, истрепанному и разлагавшемуся, было, разумеется, не под силу. Но,
я надеюсь, читатель, имея перед глазами документы, внимательно следит за
всеми стадиями этого скверного дела...
Мы видим, что, устранив основной вопрос о коалиции, совещанию ’’предлага-
ют” утвердить два пункта: никчемную ’’программу”, которая (в лучших редакци-
ях) была налицо всегда, и ответственность перед Предпарламентом. Ну а кто же
создаст власть? Как обстоит дело с третьим пунктом, с полномочиями демократи-
ческого съезда? Об этом незаметно, но красноречиво умалчивается. Но место не
остается пусто. Под условием отчетности предлагают уполномочить ’’звездную
палату”. Боже мой! Но ведь так же делалось всегда и раньше — в ’’историческую
ночь” на 22 июля и в других случаях. Ведь для этого никогда не собирали еще
тысячных съездов ’’всей демократии”. Однако на что же уполномочить надо
’’звездную палату” во имя спасения революции? ’’Предпринять практические
шаги”. Не правда ли, ловко сделано — ради великой идеи? Это значит, что
’’звездная палата” пойдет шушукаться с Керенским, делить ризы которого мы
собрались на основании резолюции ЦИК, принятой под ударом Корнилова. Это
значит, что власть будет создана на основании соглашения Церетели, Керенс-
кого, Коновалова и Третьякова... То есть все, что было приобретено после
корниловщины, все, что послужило основанием к созыву демократического
съезда, все, что было предметом его работ, — все идет насмарку, за исключением
пункта об ответственности.
Но этого, конечно, не могло полностью оценить истрепанное и рвущееся по
домам тысячное совещание. Церетели произнес в заключение своего доклада
несколько звонких высокопатриотических фраз, и при шумных аплодисментах
было решено голосовать без прений.
По мотивам голосования Троцкий заявил, что большевики будут голосовать
за пункт об ответственности, воздержатся по пункту о том, перед кем будет
ответственна власть, и будут голосовать против резолюции в целом, так как она
допускает коалицию. Все фракции советского большинства заявили о своем
преклонении перед мудростью президиума. От имени нашей группы вышел
Абрамович, все еще стоявший одной ногой в лагере Дана, другой — в лагере
Мартова. Он заявил, что меньшевики-интернационалисты воздержатся по пунк-
ту о непредрешении структуры власти и будут голосовать за резолюцию в целом.
Не знаю, кто именно давал полномочия Абрамовичу, но я в этом не участвовал.
Заметим: Мартов воздерживается по вопросу о коалиции и поддерживает советс-
кое большинство. Высшая теория или боязнь всего на свете?..
Но тут остановка вышла с кооператорами. Они ”по совести” заявили, что не
смогли ориентироваться в вопросах и просили сделать перерыв для размышле-
ния и детального ознакомления. Но перерыв был недолог. Кооператоры почти
единогласно решили голосовать за резолюцию. Церетели оглашает ее снова. Она
гласит:
”1) При решении вопроса о создании сильной революционной власти
необходимо требовать осуществления программы 14 августа, деятельной вне-
шней политики, направленной на достижение всеобщего демократического
мира, и ответственности правительства перед представительным учреждением
впредь до Учредительного собрания. 2) Выделяя из своей среды постоянный
представительный орган, съезд поручает ему содействовать созданию власти
на вышеуказанных основаниях, причем в случае привлечения и цензовых
197
элементов... орган этот может и должен быть пополнен представителями
буржуазных групп. 3) В органе этом должно быть сохранено преобладание
демократических элементов. 4) Правительство должно, санкционировав этот
орган, быть подотчетно ему и ответственно перед ним. 5) Съезд поручает
президиуму представить к завтрашнему дню проект выборов постоянного
учреждения из состава съезда, а также избрать из своей среды пять представи-
телей, которые немедленно предприняли бы необходимые практические шаги
для содействия образованию власти на вышеуказанных началах...”
Голосуют по пунктам. Несмотря на дряблые, нарочито беспозвоночные, ни
к чему не обязывающие, столь типичные для либерального Церетели выражения
(’’необходимо требовать” — и как поступать в случае отказа?), первый пункт был
принят 1150 голосами против 171. Второй принимается 774 голосами против 383.
Третий — 941 против 8 при 274 воздержавшихся.
При голосовании пункта четвертого возник шум: откуда взялась ’’санкция”
правительства для Предпарламента? Не благодаря ли кооперации с кооператора-
ми во время перерыва? Церетели дает разъяснения: резолюция никем не редакти-
ровалась; он писал и вставлял, что находил нужным, имея в виду, что все будет
поставлено на голосование, но он готов выбросить слова о ’’санкции”. Без них
четвертый пункт принимается 1064 голосами против 1 при 123 воздержавшихся.
Последний пункт прошел 922 голосами против 5 при 233 воздержавшихся.
Результаты голосования были, как видим, вполне удовлетворительны. Боль-
шевики проявили большую мягкость и уступчивость. Можно сказать, что на этот
раз съезд проявил достаточное единодушие... Однако тут сомнений быть не
может; причиной этого послужила именно нелепая постановка работ. В три часа
ночи невероятно бурного и нудного дня, без текста ’’никем не редактированной”
резолюции в руках, огромное собрание было совершенно не способно ни к дело-
вой работе, ни к простому пристальному вниманию. Иначе такая резолюция,
в сотни раз худшая, чем коалиция, пройти не могла бы...
Ца оплошность и была замечена. Перед голосованием резолюции в ее целом
требует слова Луначарский. Он говорит так:
— Ораторы от группы и фракций здесь говорили по мотивам голосования. Их
заявления строго соотносились с текстом, который был предложен. Граждане
кооператоры просили два часа на размышление. Через полчаса они заявили, что
резолюция приемлема. Но увы! Смысл резолюции после перерыва оказался
значительно измененным... В резолюции появилось выражение, которое понят-
ным образом шокирует некоторых товарищей. Создаваемый орган, оказывается,
содействует организации власти. Если бы орган, выбранный в каком-нибудь
государстве для того, чтобы создать власть, был затем превращен в такую
организацию, которая содействует власти, это называлось бы переворотом, а не
стилистической поправкой... Мы предполагали, что вы хотите создать полномоч-
ный представительный орган...
Председатель Авксентьев перебивает:
— Я, как председатель, утверждаю, что в первоначальной редакции было
слово ’’содействует”.
Луначарский продолжает:
— А я утверждаю, что у всех нас было твердое убеждение, что дело идет
о создании такого представительного органа, который творит из себя власть.
Теперь нам говорят, что этот орган содействует какому-то другому органу
в создании власти, причем степень этого содействия остается неопределенной.
В такой редакции резолюция нас совершенно не удовлетворяет, и мы будем
голосовать против нее в целом...
Вот тут Церетели, оскорбленный в своих лучших чувствах, и бросил среди
шума, протестов и беспорядка свое знаменитое изречение:
— С этих пор, имея дело с большевиками, я буду всегда брать с собой
нотариуса и двух писцов!..
Впрочем, он тут же добавил:
— По соглашению со всем президиумом я вношу следующую поправку,
которая будет способствовать единодушию. Вместо слов ’’содействовать созданию
власти” президиум предлагает: ’’принять меры к созданию власти”.
198
Церетели ’’идет навстречу”, но поправка его ровно ничего не стоит: формаль-
но и фактически она ни на йоту не улучшает дела. О единодушии никакой речи
быть не может. Но этого мало: от имени большевиков тут выступает знакомый
нам Ногин, только что избранный председателем Московского Совета и большой
специалист по части бойкотов и уходов. Он заявляет, что большевики оскорбле-
ны заявлением Церетели и, если его не призовут к порядку, их фракция покинет
зал. Но как можно призвать к порядку Церетели? Из зала кричат: ’’Сделайте
милость! Пожалуйста, уходите!” Начинается скандал. Но безответственным
’’мамелюкам” хорошо кричать, а ведь президиуму нужно единодушное залезание
в болото. Объявляется перерыв.
Возобновляется заседание около четырех часов утра. Но большевиков в зале
нет. В пользу Церетели против Луначарского выпускается целый ряд свиде-
телей, начиная с воздерживающегося Чернова и кончая голосующим за левым
меньшевиком Ерманским. Церетели объясняет, что, говоря о писцах, он не имел
в виду всю партию.
Наконец, голосуют резолюцию в целом в отсутствие большевиков: за — 829,
против — 106, воздержалось — 69... Дело кончено. Но, позвольте, где же
единодушие? Ведь сейчас большинство меньше, чем было за коалицию. Только 829
вместо 866. А ведь тогда признали, что большинства, в сущности, нет, что
совещание раскололось и провалилось, что ’’создавшееся положение” нетерпимо,
что половина демократии силой навязывает другой свою волю. Теперь сохраня-
ют ли силу все эти высокие соображения? О нет! Теперь формально развязаны
руки ’’звездной палате”, и больше ничего не требуется. Демократическое совеща-
ние сделало свое дело во спасение революции, и теперь оно может уйти.
Собрание расходится уже под утро. Ему осталось только ’’выделить из себя
представительный орган”. Все остальное сделают без него.
Ну и что же, была это сознательная интрига? Обвиняю ли я в сознательном
обмане, в заведомых недостойных ’’махинациях” — ради чести и власти? О нет.
Я совершенно чужд малейших подозрений. Я глубоко убежден, что дело обстоит
совсем не так. Полтораста лет мы прожили недаром. Нашу революцию от начала
до конца возглавляли бескорыстные, глубоко идейные люди. Нет, здесь, с одной
стороны, самозабвенная, слепая преданность ’’идее”, а с другой — рыхлая,
политически темная, мещанская и притом смертельно усталая масса...
Но от этого мне не легче.
* * *
Едва отдо-хнув три-четыре часа, ’’звездная палата” со своими приближенными
уже работала снова. В это серое осеннее утро 21-го она работала в две руки.
Верному Войтинскому было сдано дело организации ’’представительного
органа”: вечером на пленуме совещания нужно было уже утвердить способ
и нормы ’’представительства”. Сама же ’’звездная палата” перешла к самому
важному делу. Мы знаем, что она потребовала права для пяти лиц — немедленно
’’принять меры к созданию власти”. Еще бы! Ждали, ’’поддерживая” дирек-
торию, битых три недели, а сейчас невтерпеж дождаться завтрашнего дня, когда
будет сформирован Предпарламент. Подавай сейчас же, в четыре часа утра, все
права пяти лицам.
Не знаю, кто и когда их выбрал, но, едва передохнув после хлопотливой ночи,
к десяти часам утра они бросились в Зимний дворец, в бывшие покои Александ-
ра III. Что это были за лица? Не было ли, хоть на смех, среди них представителя
половины совещания, не вполне разделяющей светлые идеи Церетели? Не было
ли хоть кооператора? Ведь каши маслом не испортишь.
Нет, зачем же! Тут все свои. Тут ’’звездная палата” и никого больше, а пуще
ни нотариуса, ни писцов. Словом, во дворец с утра явились Чхеидзе, Церетели,
Авксентьев и Гоц... Не правда ли, они явились и сказали, что пришли создать
новую власть, пришли решить судьбу Керенского?.. Пустяки, дело было так.
Я изложу его, во избежание недоразумений, по официальным ’’Известиям”, за
редакцию которых отвечает член ’’звездной палаты” Дан.
Керенский немедленно принял делегатов и выслушал от них сообщение обо
всем происшедшем накануне: ”Из переговоров выяснилось, что органы демокра-
199
тии готовы, по-видимому, признать, что инициатива в деле образования нового
кабинета должна принадлежать Временному правительству”... После перегово-
ров с представителями Демократического совещания Временное правительство
сочло вопрос настолько подвинувшимся к разрешению, что журналистам было
передано для опубликования следующее официальное сообщение: ”Из осведом-
ленных правительственных кругов сообщают, что политический кризис, вызван-
ный корниловским заговором, накануне благополучного разрешения. Ночное
заседание Демократического совещания подтвердило уверенность правительства,
что государственно мыслящие круги демократии сумеют освободиться от анар-
хического дурмана. Однако все события последних недель указывают на такое
усиление процесса разложения в стране, что в правительственных кругах полага-
ют настоятельно необходимым сплотить вокруг коалиционного правительства
представителей всех слоев народа для постоянного совещания”.
Хорошо? Не правда ли, заявление Церетели стоит ответа Керенского? Такой
стремительной наглости не вынес бы никто на месте ’’звездной палаты”. Но
Керенский знал, с кем он имеет дело. В части, касающейся Предпарламента,
царский дьяк Булыгин3 в 1905 году не решился бросить кость в такой форме
нашим не столь либеральным помещикам... Но откликнется так, как аукнется.
Если Церетели заявляет, что совещание передало инициативу создания власти
в руки Керенского, то неужели он заслуживает корректного обращения с собой?
Но прошу вас не ослаблять внимания, читатель. Нам осталось немного.
Следите за всеми стадиями предательства.
Керенский тут же, в одиннадцать часов утра, созвал сначала директорию,
а потом и всех своих министров и объяснил им, что Демократическое совещание
в лице своего президиума не ставит больше никаких препятствий. И надо
спешить. Надо сейчас же вызвать из Москвы уже решенных министров — Киш-
кина, Бурышкина, Третьякова, Смирнова, и пусть разбирают свои портфели.
Впрочем, члена директории Терещенки налицо не было. Он еще накануне,
после дебюта Керенского в Смольном, ускакал в Москву успокаивать биржу
и умолять ее не взирать на позорище в Александринке. Терещенку также
потребовали немедленно в столицу.
Однако в этот день, 21-го, желающие читали мою статью в ’’Новой жизни”, где
я утверждал, что коалиция при данных условиях все же состояться не может. Ведь
буржуазные кандидаты всех видов и сортов все полгода вопили именно о независи-
мости правительства, о его самодержавности как основном условии их работы.
Ну с какой стати они пойдут в кабинет, ответственный перед Предпарламентом?
Правда, буржуазии нужна власть. И после корниловщины необходимо закрепить
послеиюльские позиции хотя бы при помощи компромисса. Но такой компромисс,
по существу дела, для них приемлем меньше всего. Лучше они поступятся
составом кабинета, лучше подпишутся обеими руками под любой программой...
Ведь резолюция съезда гласит о сохранении в Предпарламенте "демократического
большинства". Этот пункт об ответственности и о Предпарламенте ’’звездная
палата” непредусмотрительно поставила в самой отчетливой и недвусмысленной
форме и держалась этого до последнего момента, не делая попыток замазать его...
Я писал в газете, что коалиции при таких условиях нам состряпать не удастся.
И вот к вечеру 21-го из Москвы пришла роковая весть: промышленники
категорически отказываются войти в правительство. Они мотивируют нежелани-
ем быть ответственнымикроме своего разума, совести и биржи, еще перед
Предпарламентом. Ведь главной целью их вхождения в кабинет была борьба
с анархией, поднятие армии и проч., а Предпарламент с демократическим
большинством воспрепятствует осуществлению их программы. Промышленники
при этом пеняли на Керенского: ”ответственность”-де есть нарушение уже достиг-
нутого соглашения с московской группой...*
Как видим, здесь кадеты и промышленники официально объявляли принцип
диктатуры плутократии. Но на Керенского москвичи пеняли напрасно: никаких
авансов он Церетели не давал и был верен ’’народной свободе”, как Лепорелло4.
Впрочем, во главе с Терещенкой москвичи лично этой ночью скакали в Петербург.
* См.: Известия. № 178. 1917. 22 сентября.
200
Это было в Зимнем. А в Смольном днем собралась большевистская фракция
Демократического совещания. Надо было обсудить, что делать после вчерашнего
великого исхода. Бесконечно долго велись пустопорожние суждения — о смысле
оскорбительного выпада Церетели и обо всей его ’’дипломатии”. Это не столь
интересно. Но возник и интересный вопрос: участвовать ли в Предпарламенте?
Споры были горячие, и голоса разделились. За участие особенно ратовал Ряза-
нов и, кажется, Каменев, но Троцкий был против. Жаль, что неизвестна его
мотивировка, имеющая — по ряду соображений — принципиальное значение.
Как будто с Троцким было большинство5. Но все же решено было кораблей не
сжигать, участвовать в выборах, а там будет видно.
В это время Троцкого ждал собравшийся в Большом зале экстренный пленум
Петербургского Совета, чтобы выслушать от него доклад о Демократическом
совещании. Пока занялись другими делами и, в частности, постановили переизб-
рать Исполнительный Комитет... Но Троцкий все не являлся, и доклад пришлось
делать гастролеру — знаменитому московскому большевику Бухарину. Бухарин
разгромил корниловщину, потом коалицию, потом меньшевиков и эсеров
— и уже больше громить было некого, но заседание фракции все не кончалось,
и Троцкий все еще не мог придти. Оратору присылали вестников с просьбой
поговорить еще десять минут, потом еще пять, потом еще три минуты. Бухарин
послушно начал свои погромы сначала.
Троцкий появился в конце вялых реплик третьестепенных оппонентов, на
которых был по-прежнему брошен лидерами (как нестоящее учреждение) Петер-
бургский Совет. Троцкий сделал второй доклад, разобрав по ниточке резолюцию
совещания со всеми ее причинами и следствиями.
В итоге Петербургский Совет 21 сентября сделал довольно содержательное
постановление, на которое — в пылу жарких объятий в Зимнем — ни буржуазия,
ни ’’демократия” не обратили никакого внимания. Резолюция 21 сентября обрисо-
вала сложившуюся конъюнктуру как совершенно безысходную. Корниловская
контрреволюция снова наступает под откровенным и активным прикрытием
’’соглашательских” элементов. Вместе с войной и разрухой они задушат револю-
цию. Поэтому дело спасения лежит на одних Советах. ’’Советы должны сейчас
мобилизовать все свои силы, чтобы оказаться подготовленными к новой волне
контрреволюции и не дать ей захватить себя врасплох. Везде, где в их руках
находится полнота власти, они ни в каком случае не должны ее упускать.
Революционные комитеты, созданные ими в корниловские дни, должны иметь
наготове весь свой аппарат. Там, где Советы всей полнотой власти не обладают,
они должны всемерно укреплять свои позиции, держать свои организации в пол-
ной готовности, создавать по мере надобности специальные органы по борьбе
с контрреволюцией и зорко следить за организацией сил врага. Для объединения
и согласования действий всех Советов в их борьбе с надвигающейся опасностью
и для решения вопросов об организации революционной власти необходим
немедленный созыв съезда Советов рабочих, солдатских и крестьянских депута-
тов”.
Хорошо?.. Прежде всего, Петербургский Совет, игнорируя ЦИК, снова вы-
ступает в качестве всероссийского органа. А затем — его директивы, в сущности,
уже означают, так сказать, официально объявленную анархию — начатое
восстание и гражданскую войну... И господа на паркетах Зимнего при таких
условиях толковали о сильной коалиционной власти! Ведь, кажется, что-нибудь
одно. Или из Зимнего надо, как крысам, разбежаться, или надо единым духом
раздавить этот новый Смольный со всеми его филиалами, рассеянными по всей
стране.
Но для того чтобы его раздавить, надо иметь очень большую силу. А ведь сил
не было совсем никаких. Все силы были у нового Смольного, какие только можно
было извлечь из народных недр на службу политике...
Увы! Не только сил не было, не было и элементарного понимания. В Зимнем
не только не могли раздавить, но не умели и видеть. Призыв к восстанию не
привлек ничьего внимания среди гвалта о портфелях... Что такое? В Смольном?
Но ведь там же никого, кроме большевиков. Ведь вся демократия...
201
’’Вся демократия”, кроме большевиков, собралась в семь часов на пленум
совещания. Но на этом заседании нам задерживаться нет нужды. Войтинский
сделал доклад об основах образования Предпарламента. Каждая группа, фракция
или ’’курия”, избирает из своей среды 15 процентов своего состава в члены нового
’’представительного органа”. Долгие споры в зале и в кулуарах о том, выбирать ли
по ’’куриям” или по фракциям, опять затянули собрание до глубокой ночи. Решили,
что каждый может выбирать, как ему угодно, примкнув к фракции или к ’’курии”...
Самые же выборы должны были состояться завтра, в специальных собраниях
групп... Большевики также назначили в Смольном свое выборное собрание.
А в это время глава правительства, получив из Москвы роковую весть, бросился
к центральным кадетам, привлекая их не то в министры, не то в свидетели того, что
он в сдаче позиций ’’всей демократии” не виноват ни сном ни духом...
Не то утешать, не то вымогать прилетели в Зимний доблестные Набоков
и Аджемов. Судили, рядили. Ничего-де, Предпарламент так Предпарламент. Но
надо, чтобы цензовики не были подавлены демократией. Сами ведь понимаете,
дело ясное. Ведь когда вы с нашим Корниловым двигали третий кор... то есть, нет
— мы не то хотели... Да, так, стало быть, чтобы все, решительно все обществен-
ные группы были в нем, в этом Предпарламенте, представлены. А главное — это
опять-таки вы сами понимаете — ну, разве можно ’’ответственность”? Что, вы
сами-то хуже предпарламентов смыслите в государственных делах? Полнота
власти — это, конечно, первое дело. Без этого и думать нечего.
По словам газет, было ’’намечено”, что правительство будет нести перед
Предпарламентом „моральную ответственность”, но не ’’юридическую”... Умри,
Денис, лучше не скажешь!
Практически же было решено завтра, 22-го, ровно через два месяца после
’’исторического” заседания в Малахитовом зале, устроить второе заседание
— в Малахитовом же зале. Первое решило третью коалицию, второе пусть решит
четвертую. Пригласить надо всех министров, москвичей, кадетских представи-
телей и уполномоченных всей демократии...
Так Демократическое совещание ’’принимало меры к созданию власти”.
* * *
Дележ революции на другой день начался в Зимнем с утра. Сначала шли
’’частные совещания”, причем Керенский, считая все общие проблемы решен-
ными, занимался одним перебрасыванием портфелей от одних лиц к другим. Раз
уже москвичи приехали, то все разъяснится и уладится. Нечего время терять...
А в пятом часу открылось новое ’’историческое заседание” в указанном составе.
’’Всю демократию” представляла теплая компания, состоявшая из Чхеидзе,
Церетели, Гоца, Авксентьева с добавлением столичных городских голов, эсерствую-
щих кадетов Руднева и Шрейдера, кооператора Беркенгейма6 и просто обывателя
Душечкина7. ’’Представительство” демократии, как видим, было организовано не
только самочинно, но с большой наглостью и цинизмом — на глазах у Демократичес-
кого совещания, которое еще не закрылось. Вся делегация состояла из заведомых
единомышленников Керенского или Набокова и так же мало могла представлять
Демократическое совещание, как само это совещание могло представлять демократию.
И результаты мы сейчас увидим. Чтобы читатель мог проследить все стадии
предательства, я немного остановлюсь на ходе ’ переговоров”... Заседание открыл
Керенский очень интересной речью. Ввиду ’’сложной” и неблагополучной конъ-
юнктуры в стране он, глава государства, счел за благо созвать это совещание,
’’прежде чем опубликовать новый состав правительства”. Решения Демократи-
ческого совещания не обязательны для него как для общенациональной власти.
Но правительство очень серьезно прислушивается к его мнениям. Выдвинутая им
идея Предпарламента приемлема. Предпарламент должен сплотить вокруг пра-
вительства все живые силы страны. Власть должна быть коалиционной. Прави-
тельство считает для себя обязательной ’’охрану единого источника власти,
исходящего из революции 27 февраля, —- власти общенациональной, единой,
суверенной и независимой”. Правительство продолжает стоять на той точке
зрения, что организация власти и пополнение состава правительства принад-
лежат ныне только Временному правительству. Оно руководствуется програм-
202
мой, выработанной в его среде; выработка новых программ и деклараций — ’’ра-
бота тщетная”. Предпарламент не может иметь функций и прав парламента,
и правительство не может нести перед ним ответственность. Наоборот, организа-
ция Предпарламента будет принадлежать правительству, которое и привлечет
в его состав представителей разных классов. Само собой разумеется, что прави-
тельство будет стремиться к солидарной деятельности с Предпарламентом...
Новая власть должна быть создана сегодня же. Буржуазия и демократия должны
сплотиться для борьбы с анархией, от которой гибнет страна.
Керенский знал, что делал, изрекая все это. Любой революционер и демо-
крат, мало-мальски себя уважающий, не затруднился бы разоблачить опереточ-
ный характер этого ’’суверена” и дать отпор его наглости, как бы ни была она
наивна. Но перед Керенским не было революционеров и демократов. Люди,
пришедшие, чтобы предать, конечно, должны были позволить оплевать себя
совершенно безвозбранно... Слово от имени ’’всей демократии” было, конечно, за
Церетели. Но для того чтобы окончательно загнать в угол бывших советских
людей, биржевики взялись предварительно разъяснить ситуацию. Это сделал,
во-первых, оратор единственного партийного ЦК, представленного на совещании,
кадет Набоков, а во-вторых, делегат московской биржи Третьяков.
— Конечно, — заявили они, — мы совершенно солидарны с Керенским. Но
любопытно, что нам на все это скажут представители демократии. Ведь, кажется,
между ними и Керенским целая пропасть. Керенский считает правительство
единственным источником власти, а демократический съезд для создания власти
прислал сюда правомочную делегацию. Керенский заявил, что для общенаци-
онального правительства программа 14 августа не обязательна, а съезд поручил
исходить из этой программы. Керенский рассматривает Предпарламент как
совещание при правительстве, которое оно само для себя организует, а съезд
принял резолюцию, согласно которой правительство ответственно перед Пред-
парламентом... Тут пропасть, а не единение. Пусть граждане демократы перебро-
сят через нее мост, а потом будем разговаривать.
Ну как мог ответить на все это Церетели? В ответ цензовикам, взявшим быка
за рога, Церетели говорил так:
— По вопросу об источнике власти между нами разногласий нет. С начала
революции и при всех многочисленных кризисах власть санкционировалась,
с одной стороны, цензовиками, • с другой — демократией. Теперь также необ-
ходимо соглашение... Затем, у правительства должна быть яркая демократичес-
кая платформа. И мы считаем необходимым, чтобы программа 14 августа была
положена в основу деятельности нового правительства... Далее, оторванность
власти от общественного базиса должна быть устранена. Для этого необходим
Предпарламент. Функции его должны заключаться в контроле над деятель-
ностью правительства, в предъявлении правительству права запросов и в праве
выражать правительству свое доверие или недоверие...
Это совершенно не удовлетворяет цензовиков. Они всей массой бросились
в бой, ибо было ясно, что здесь, при борьбе до конца, они достигнут полной
победы. Один прямо потребовал отмены программы 14 августа. Другой прямо
потребовал отмены ответственности. Что же касается ’’источников власти”, то тут
требовать было нечего, так как Церетели уже отменил резолюцию съезда и со-
гласился поставить ’’полномочную демократию” в хвосте свиты Керенского.
После десятков пустых речей, уже после полуночи, Церетели резюмирует так:
— Дело не в том, чтобы в декларации правительства была ссылка на
программу 14 августа, а в том, чтобы правительство осуществляло те меры,
которые объединенная демократия перечислила в декларации Чхеидзе в Москве.
Что же касается ответственности, то присутствующие представители революци-
онной демократии считают возможным согласиться на то, чтобы Предпарламент
был созван Временным правительством, которое должно выработать и формы
его конституции, и чтобы Временное правительство не носило формальной,
в парламентском смысле, ответственности перед Предпарламентом...
Впрочем, дать окончательный ответ, а равно и решить вопрос о декларации
Церетели предлагал уже завтра. Сейчас было уже три часа ночи, и ’’историческое
совещание” разошлось по домам.
203
♦ ♦ ♦
А пока судили и рядили в Зимнем, Демократическое совещание успело
закрыться. Оно ведь было больше не нужно и могло спокойно разъезжаться.
Церетели с Рудневым все отлично сделают сами. Надо было только утвердить
состав ’’представительного органа”. Кажется, на заседание собрались часу в ше-
стом. Долго ждали ’’звездную палату” из Зимнего, но наконец решили обойтись
без нее. Я помню заседание фракции меньшевиков-интернационалистов, состояв-
шееся тут же на сцене и посвященное выборам. Помню, список был общий
с официальными меньшевиками (’’наша партия!”), причем после каждых двух
официальных кандидатов вставлялся один мартовец. Мы составляли треть
меньшевиков, тогда как на июньском советском съезде мы составляли не больше
одной пятой.
Потом, в ожидании ’’звездной палаты”, я был сильно занят завтрашней
передовицей для ’’Новой жизни”. Сначала я писал за столом президиума, но очень
мешали. Я тогда пошел в одну из артистических уборных, которые были
разобраны газетами и превращены в редакционные комнаты, с машинками
и прочим; тут, в уборной ’’Новой жизни”, сидя перед огромным зеркалом, я кончил
свою передовицу. Упоминаю о ней по тому случаю, что против двух-трех абзацев
этой передовицы от 23 сентября Ленин немедленно направил большую часть
своей книжки, вышедшей уже после Октября и озаглавленной ’’Удержатся ли
большевики у власти?”8. Я, как всегда, защищал единый демократический фронт,
диктатуру советского блока, предостерегая против диктатуры пролетарского
авангарда в мелкобуржуазной и хозяйственно распыленной стране. Я не упустил
сделать это даже в тот момент, когда все внимание, всю полемику, всю силу
негодования было естественно обращать против социал-предателей, хлопотавших
над созданием буржуазной диктатуры... Ленин же, из своего подземелья, подводил
идеологический фундамент именно под диктатуру большевиков.
Наконец последнее заседание открылось. Список членов ’’демократического
совета” был утвержден. Это был 15-процентный ’’микрокосм” совещания — в чи-
сле 308 человек... Порядок дня был этим исчерпан. Но тут Дан, не участвова-
вший в переговорах Зимнего, от имени меньшевистской фракции предложил
Демократическому совещанию обратиться с воззванием к ’’демократии всего
мира”. Текст этого воззвания, оглашенный Даном, должен быть ясен заранее.
В нем указывается на критическое положение русской революции и все народы
призываются ’’подняться” на ее защиту. Защитить ее можно всеобщим демокра-
тическим миром. Народы должны добиться его. Себе же в актив русская демокра-
тия может поставить: манифест 14 марта, акт 27 марта и отказ от сепаратного
мира... Комментировать нам тут нечего.
Председатель предлагает принять воззвание без прений. Но это вызывает
бурные протесты левых. Дан разъясняет, что воззвание одобрено большинством
фракций и, в частности, Мартовым (?). По это не убеждает оппозицию. И в ин-
тересах единства решено передать воззвание в будущий ’’демократический совет”.
Затем Рязанов берет слово для внеочередного заявления и оглашает де-
кларацию от имени большевиков. Она гласит, между прочим: ’’Работы президи-
ума 21 сентября с участием представителей партий имели своей официально
заявленной целью изъятие источников власти из рук безответственных лиц
и передачу их в руки организованной демократии. Ответственные руководители,
однако, внесли на общее собрание резолюцию с дополнением, смысл которого
состоит в том, что совещание ставит свои решения в зависимость от безответствен-
ных лиц и через них от буржуазии. Внесенная в резолюцию формулировка
о ’’содействии созданию власти” и дополнение о санкциоцировании Предпар-
ламента имели то крупнейшее значение, что обнаружили вполне смысл и содер-
жание закулисной соглашательпой работы. Поправки были взяты обратно после
решительного протеста части совещания только потому, что выражавшаяся
в этих поправках капитуляция на деле проводится вождями совещания. Эти
поправки, явившиеся плодом закулисной сделки и в корне противоречащие тем
общим положениям, которые обсуждались и голосовались в президиуме, явились
попыткой найти выход из положения, вынудив у демократии окончательное
отречение от права на власть...”
204
Тут все — святая истина, против которой ничего возразить нельзя... А в за-
ключение большевики заявляют, что они идут в Предпарламент только для того,
чтобы ”в этой новой крепости соглашательства развернуть знамя пролетариата
и облегчить Советам создание истинно революционной власти...”. Аналогичное
заявление делают и левые эсеры. И не естественно ли после этого, что председа-
тель, закрывая Демократическое совещание, с удовлетворением отметил, что оно
нашло-таки ’’общий язык”?..
Запели ’’Интернационал”, потянулись из Александринки и растеклись по
лицу земли русской, не дождавшись завершения сделки чугунного котла с глиня-
ным горшком в Малахитовом зале.
♦ ♦ ♦
А между тем в Малахитовом зале работали на совесть, и сделка двигалась на
всех парах... Церетели лично изготовил проект правительственной декларации,
и к полудню 23 сентября торги уже начались снова. Газеты на другой день
меланхолически подводили итоги. ’’Принято о привлечении к продовольствен-
ному делу частного торгового аппарата”. ’’Исключено указание на государствен-
ное синдицирование промышленности”... Было констатировано, что ’’налог на
военную прибыль установлен в размерах, угрожающих самому существованию
промышленности”. ’’Принят поимущественный налог, но без указания, что он
должен быть высоким и единовременным” (’’убить курицу, несущую золотые
яйца” и т. д.). ’’Отвергнуто требование принудительного размещения займа”.
’’Признана совершенно неприемлемой передача земель в руки местных комитетов
— представители демократии отказались от этого требования”. ’’Отвергнуто
требование, чтобы комиссары на местах избирались и утверждались правитель-
ством”. ’’Признано совершенно неприемлемым признание за народностями права
на полное самоопределение”. ’’Встретило возражение требование присутствия на
предстоящей союзной конференции представителя демократии; решено, что демо-
кратия назовет своего кандидата, но пошлет его правительство”... Наконец,
’’после возражений кадетов и промышленников представители демократии не
сочли возможным требовать роспуска Государственной думы”...
Так был решен вопрос о программе 14 августа, сакраментальной и непрелож-
ной. О Предпарламенте и ответственности сообщалось так: ”0т цензовых
элементов должно войти в него 120—150 человек... Признано необходимым,
чтобы правительство в ближайшие дни выработало и опубликовало положение
о Предпарламенте и его регламент... Функции Предпарламента определены
следующим образом: он имеет право обращаться к правительству только с воп-
росами, но не с запросами. Он разрабатывает законодательные предположения,
которые поступают на рассмотрение правительства в качестве материала. Нако-
нец, Предпарламент будет обсуждать вопросы, которые будут ему переданы
правительством или возникнут по его собственной инициативе... Вопрос о фор-
мальной ответственности был отвергнут почти без прений... Представители
демократии настаивали на моральной ответственности, но промышленники и ка-
деты категорически возражали против всякой ответственности: нельзя декретиро-
вать моральную ответственность... Представители демократии пошли на уступки.
Никакой ответственности правительства перед Предпарламентом не установ-
лено”.
Все пункты договора были пройдены. Кадеты и промышленники заявили,
что они со своей стороны могут считать соглашение окончательным. ’’Демокра-
ты” же просили подождать до завтра: им надо еще получить санкцию от
выделенного ’’совещанием” ’’демократического совета”... Дело было уже вечером.
Отложили до утра.
Некоторые подробности об этих переговорах сообщает в своих воспоминаниях
один из их активнейших участников — Набоков (см.: берлинский ’’Архив
русской революции”, статья ’’Временное правительство”9). Я очень рекомендую
интересующимся заглянуть в эти воспоминания. Там, между прочим, описано,
как Церетели убеждал биржевиков. Основным его аргументом, по словам Набо-
кова, было то, что ’’всей демократии” с кадетами и промышленниками надо
составить единый фронт для борьбы с большевиками. Большевистская опасность
205
была его коньком и исходной точкой. ’’Разве вы не видите, — восклицал
Церетели, обращаясь к Набоковым и Третьяковым, — что будет, если к власти
придут большевики?”... Ни в каких газетах я не видел отголоска подобных речей
бывшего советского лидера. Очевидно, эти аргументы он употреблял в приват-
ных переговорах, когда налицо не было нотариуса и двух писцов. Но Набокову
приходится верить. Ведь ему бы не предположить и не сочинить того, что
Церетели хлопотал о новой коалиции именно ради борьбы с большевиками.
Между тем Набоков продолжает. Во время переговоров-де выяснилось, что
Церетели уезжает на Кавказ и не будет участвовать в Предпарламенте. Набоков
спросил тогда: а с кем же вести без него переговоры и соглашения? Церетели
указал как на своих наследников на Дана и Гоца. Действительно, когда новая
коалиция уже работала, а Церетели уехал, пришлось свидеться с Гоцем и Даном.
И вот. когда речь зашла о большевиках, Дан деликатно отвел эти разговоры как
неуместные и недопустимые в такой компании. Набоков в изумлении вскричал:
помилуйте! Как? Да ведь мы для того и вступали в соглашение, чтобы единым
фронтом бороться с большевиками! Дан с не меньшим изумлением удалился и,
кажется, больше не возвращался...
Да, эти приемы ’’политики” были монополией Церетели. К ним — ’’ради
идеи” — не прибегали даже его ближайшие политические и личные друзья...
Прав ли Набоков в том, что Церетели в его хлопотах о коалиции руководствовал-
ся именно большевистской опасностью? Этого я не думаю. Во-первых, Церетели
этой опасности не видел и реальной ее не признавал; иначе он не шагал бы до
последнего момента в те самые дебри, в которых зародилась и развивалась
большевистская опасность. А во-вторых, что же за средство против большевизма
была коалиция? Каких же сил мог прибавить ему Набоков, союз с которым
окончательно двинул в наступление большевистские полки?..
Нет, Церетели большевиков не боялся. Но других пугал ими благородный
советский дипломат. В процессе переторжки при помощи большевиков он играл
на понижение второстепенных кадетских требований, уступив им, по совести, во
всем основном. Однако дипломат-то был благородный, но жалкий. Ему не
уступили ни йоты, а он уступил все, что имел и чего не имел. Он проиграл все
в пределах данных ему прав, а в придачу проиграл и все права Демократического
совещания.
* * *
Теперь надо было получить санкцию всем этим подвигам в новоиспеченном
’’демократическом совете”. Он должен был собраться днем 23-го в большом зале
городской думы. Я лично явился туда около четырех часов и оставался в здании
думы чуть ли не до утра. Действие происходило в Александровском зале.
Среди вялого и беспорядочного настроения заседание открыл эсеровский
патриарх Минор. Он предлагает начать с конструирования, избрать президиум
и хозяйственные органы. Кандидатов, конечно, намечать по фракциям. Объявля-
ется перерыв, который затянулся до бесконечности и, можно сказать, извел как
депутатов, так и вольную публику. Меньшевики заседали в кабинете городского
головы. В числе необычных людей, не из Смольного, помню группу кавказцев во
главе с Жордания, а также Н. К. Муравьева, который счел за благо присо-
единиться к меньшевикам. Обсуждали и голосовали что-то очень скучное, а затем
выбирали членов президиума и ’’совет старейшин”. Помню, произошел малень-
кий скандал из-за того, что я и еще .один или два левых пошли обедать в ресторан
на Михайловской улице, а в это время в ’’совет старейшин” прошел Богданов
вместо интернационалиста... Но в общем фракции покончили свои дела довольно
скоро. А пленум, конечно, не открывался, так как делать было нечего: ’’комис-
сия” все еще не возвращалась из Зимнего дворца.
Депутаты, приученные к терпеливому ожиданию начальства, редко испыты-
вали такое томление духа, как в этот необыкновенно скучный осенний день...
Основная масса ’’демократического совета”, или будущего Предпарламента, была
все та же, хорошо знакомая нам по Смольному и Таврическому. Но все же налицо
здесь было 300 человек, и партийная периферия была значительно расширена.
Большевистская фракция насчитывала 66 человек, причем сюда были коман-
206
дированы сливки столиц и провинции. Такого кадра большевистских генералов
и штаб-офицеров мы в Смольном не видели.
Больше всего было, конечно, эсеров. Но эта ’’самая большая партия” служи-
ла единственным предметом развлечения собравшихся в думе в этот нудный день.
Начав заседать в зале думских заседаний, эта фракция вскоре разделилась на
три части, борьба между которыми и занимала нас. В числе прочей знати
в ’’демократическом совете” оказалась Брешковская, которая вкупе с кооперато-
рами и либералами возглавила правую часть. Налево была весьма компактная
группа интернационалистов во главе с Камковым, Карелиным и Спиридоновой;
эти держались еще более независимо и непримиримо. Но официальные-то эсеры
были в середине: Центральный Комитет шел туда — не зная куда и т. д. И во
главе этой средней подфракции стоял воздерживающийся Чернов.
Все это было бы еще туда-сюда. Но дело в том, что официальные эсеры
вместе с ЦК и Черновым были самой маленькой подфракцией. Они заседали до
самого вечера, пока не открылся пленум. Чернов говорил бесконечно, но это не
помогало. Крошечная армия признанного лидера, монопольного теоретика, един-
ственного крупного деятеля партии таяла все больше... Из зала думских заседа-
ний по временам выходили угрюмые фигуры эсеров. На них бросались с ирони-
ческими вопросами: ну, что? Как у вас?.. Они только сердито отмахивались.
В те же часы в Смольном состоялось немноголюдное заседание ЦИК. Там
Троцкий поднял вопрос о взаимоотношениях между ЦИК и ’’демократическим
советом”. Не будет ли поглощен ЦИК новым учреждением со всеми его функци-
ями, органами и средствами? В принятой формуле перехода, однако, было
разъяснено, что ЦИК остается на своем месте и право распоряжения его ор-
ганами и имуществом принадлежит только советскому съезду.
В порядке дня заседания и был, собственно, вопрос о созыве этого съезда.
Большевики справедливо обрушились на лидеров за нарушение конституции,
согласно которой съезд должен был собраться уже в середине сентября. Боль-
шевики теперь требовали передачи дела созыва съезда в руки двух столичных
Советов или по крайней мере особой комиссии. Но Дан заявил, что ЦИК никому
не передоверит своих функций и немедленно приступит к работам по созыву
съезда. Сроком после долгих пререканий было назначено 20 октября...
* * *
Наконец часов около восьми измученных и голодных депутатов стали созывать
на пленум ’’демократического совета”. Многие не выдержали и ушли. Но все же было
налицо человек 220... Провозгласили президиум. Большевики протестовали против
Чхеидзе — за его пристрастие на съезде и на совещании. Но все же он при поддержке
друзей сел на свое место и предоставил слово докладчику — о создании власти.
Церетели, однако, был верен себе: как и раньше в щекотливых положениях,
он потребовал закрытия дверей... Возмущение было велико — и слева, и со
стороны посторонней публики, томившейся в ожидании сенсации целый день.
Начались было горячие реплики в пользу гласности. Тайны от народа! В первом
же заседании новоявленного парламента!.. Но ничто не помогло. Церетели
заявил, что при нотариусе и писцах он не сможет говорить достаточно полно
и откровенно. В пользу закрытия дверей набралось 105 голосов, против — 70.
Публика с проклятиями удалилась, и Церетели приступил к ’’отчету”.
Он был потом полностью напечатан в ’’Известиях” от 26 сентября. Но я на
нем останавливаться не стану... Не забудем о том, что известные нам условия
’’соглашения”, напечатанные на другой день во всех газетах, в этот момент еще не
были известны никому из депутатов. И Церетели излагал их совсем не в том
виде, как они приведены мною выше. Он сделал все, чтобы притупить внимание
огромной массой пустопорожних технических подробностей ’’исторических сове-
щаний”. Самые же ’’пункты” были изложены не только в сокращенном, но
и в замазанном виде — особенно насчет ответственности и Предпарламента
(’’ответственность при том строе, который мы устанавливаем, фактически неиз-
бежна...”). Закончил же оратор просьбой принять ’’этот наиболее приемлемый
выход из кризиса, дающий возможность довести страну с наименьшей опас-
ностью потрясений до Учредительного собрания”.
207
Церетели был верен себе. Однако он не мог не видеть, что его дело с начала до
конца основано на сомнительных махинациях и его собственная роль хотя
и направлена ко благу отечества, но выглядит не особенно привлекательно. Те,
кто присутствовал на этом заседании, вероятно, помнят, что таким Церетели они
еще никогда не видели и не слышали. Выступивший потом Троцкий формулиро-
вал правильно: ’’Доклад произвел странное впечатление: можно было подумать,
что докладчик старался больше убедить себя, чем других, или считал, быть
может, что если собрание сделает выводы, противоположные задаче доклада, то
он сам с этим примирится как с неизбежностью: убежденности и уверенности
в тоне и в аргументах не было...”
Таким Церетели мы еще не видели. Уж не чудилась ли ему пропасть,
в которую он тащит революцию?.. Увы, поздно. Дело сделано, раскаиваться
и думать некогда. Церетели сошел с трибуны — и уже не вернулся на нее: это
было его последнее публичное выступление в качестве ’’ответственного” лица
в революции. А все это дело было его последней победой.
Был снова объявлен перерыв для обсуждения во фракциях. У меньшевиков
дело прошло очень быстро — не потому, что положение было незатруднительно,
а потому, что время было позднее и уже не было силы тянуть дальше эту
канитель. Положение же было явно затруднительное: с одной стороны, из
меньшевиков не было ни одного человека, который считал бы сделку удовлет-
ворительной; с другой — большинство этих мягкотелых, бескровных оппор-
тунистов явно не могло взять на себя риск сорвать эту сделку. Почти без прений
решили санкционировать соглашение. Момент был очень напряженный, ибо
большинство получилось всего в один или максимум в два голоса (единодушие
всей демократии!). Но санкция выражалась в такой резолюции, которая, каза-
лось бы, в других условиях никак не могла удовлетворить самих авторов сделки
— в случае их минимального уважения к тем, кто дает санкцию, или к самим
себе. Резолюцию эту наспех составил Дан:
’’Демократический совет, заслушав доклад т. Церетели, признает образо-
вание Предпарламента, перед которым правительство обязано отчетностью,
крупным шагом в деле создания устойчивой власти и проведения в жизнь
программы 14 августа... Демократический совет находит необходимым устано-
вить формальную ответственность правительства перед Предпарламентом и,
признавая в данных условиях приемлемым намеченное соглашение, заявляет,
что власть может принадлежать такому правительству, которое пользуется
доверием Предпарламента”.
Для комментариев мне жаль времени и места. Замечу только, что за ’’отчет-
ность” тут, по дружбе, выдано "право вопросов", а ’’крупный шаг” считается
с того момента, когда сама ’’звездная палата”, питая послеиюльскую реакцию,
снабдила Зимний дворец неограниченными полномочиями.
Эта ’’историческая” резолюция была немедленно передана для руководства
в другие фракции. Но в большинстве их также дело порешили скоро: ни
кооператорам, ни большевикам спорить было не о чем... Во втором часу ночи
стали звать на пленум. Но никак не могли дозваться эсеров, которые заперлись
в соседнем зале думских заседаний и также демонстрировали там единодушие
демократии. За резолюцию Дана там решительно не набиралось большинства.
Правые были готовы снизойти до нее с высоты своего кадетства; левые были
решительно против. Но левые, камковцы, ведь были автономны и безнадежны.
Вопрос заключался в соотношении брешковцев и черновцев. Первых оказалось
большинство, но Черновцы решительно отказывались ему подчиниться и голосо-
вать за резолюцию Дана. Все, на что они соглашались, — это воздержаться ради
партийной дисциплины... Наконец эсеры появились. Иронии со всех сторон по
адресу Чернова не было конца. Положение старого лидера было незавидным и со
стороны казалось довольно смешным. Самому развеселому экс-министру было,
однако, теперь не до смеха.
Прения, конечно, были ограничены выступлением фракционных ораторов.
Первым выступил Троцкий. Говорил он отлично, но не использовал впопыхах
всего уничтожающего материала, который давала вся отвратительная картина
сделки. Констатируя, что делегаты действовали в Зимнем не только в проти-
208
воречии с волей народных масс, но и вопреки полученным директивам, Троцкий
от имени большевиков требовал прекращения переговоров с буржуазией и при-
ступа к созданию истинно революционной власти. В том же духе говорил
Карелин от имени левых эсеров.
Дан от имени меньшевиков очень кисло отзывался по существу о совершен-
ной сделке, но снова распинался за коалицию, не видя иного выхода... Велико-
лепно говорил Мартов, разоблачая и незаконность, и нелепость действий делега-
ции. Затем выступал правый эсер Руднев, потом еще мелкие фракции и в заклю-
чение, сверх программы, ’’бабушка” Брешковская... Но ясно, что споры были
бесполезны — во фракциях дело уже был о.решено.
Вносится несколько резолюций, но ”за основу”, конечно, принимается резо-
люция Дана. Как же обстоит дело с единодушием демократии? За резолюцию
поднялось 109 человек, против 84, воздержалось 22 — группа Чернова. Все это,
вместе взятое, было совершенно скандально. Но ведь, по существу дела, резолю-
ция отразила только то, что было в действительности в среде нарочито подобран-
ной демократии. А формально цель была достигнута — санкция получена.
И Церетели мог скакать с радостной вестью в Зимний дворец.
Однако возбуждение было слишком велико; слишком широко разлился пафос
презрения. И ’’историческая” ночь не кончилась без скандала... Каменев, чтобы
сорвать резолюцию (как было на Демократическом совещании) вносит в нее
поправку: первыми актами вновь создаваемого правительства должны быть
отмена смертной казни и роспуск Государственной думы.
Поднимается шум, слышатся возгласы о провокации, воцаряется полный
беспорядок. Дан немедленно разоблачает: Троцкий заявил президиуму, что
поправки вносятся в целях срыва коалиции! Троцкий бросается на трибуну
и подтверждает это во всеуслышание. Каменев, стоящий на трибуне со своими
поправками, бьет кулаками по столу и кричит: да, да! Мы хотим сорвать коалицию!..
Начинаются среди безнадежного шума и хаоса всякие разъяснения, увещева-
ния, угрозы. Наконец поправка Каменева проваливается.
Но впоследствии многие вспоминали об этой поправке, сделанной большеви-
ками, когда, став властью, они в застенках стали лить кровь, как воду, без суда...
Я же лично помню, как мой личный друг, немножко знакомый нам доктор
Вечеслов, замечательной и честнейшей души человек, устроил тут же истерику
по случаю провала большевистских поправок. Тогда меньшевик-интернациона-
лист (избранный в Предпарламент), он вскочил с места и неистово закричал:
— Позор! Я вижу врачей, голосующих против отмены смертной казни. Этого
никогда еще не видела российская общественность! Я протестую против этого позора...
Впоследствии доктор Вечеслов, вслед за юными своими сыновьями, ушел
к большевикам и упорно помалкивал насчет смертной казни. Это всегда для меня
служит уроком: разоблачай гнусность и борись с ней, но никогда не суди
о личности, ad hominem*, в революции. Знай раз навсегда: тут возможны самые
невероятные психологические комбинации...
После провала большевистской поправки по тому же пути пошли левые
эсеры. Они внесли: первым актом правительства должна быть передача земель
в ведение земельных комитетов... Тут началось уже нечто невообразимое. Дело
было уже под утро, все были изнурены и взвинчены до крайности, собрание
утеряло всякое подобие организованного сборища, председатель выбивался из
сил... С этой поправкой дело было сложнее: эсерам предстояло голосовать против
земли, что было почти немыслимо для эсеровского массовика.
Снова начались увещевания, разоблачения, угрозы... Иные пытаются из
протеста уйти. Но их удерживают для вотума. Чернов сходит с президентской
эстрады и расхаживает по проходу, иронически наблюдая, кто как голосует. Его
осыпают руганью... Наконец поднимаются руки и поправка о земле отвергается.
Мы расходимся по мокрым, холодным, пустым улицам около шести часов
утра. Коалиция торжествует, Церетели победил. С большинством в три голоса
в кармане (с ’’санкцией всей демократии”) он может скакать в Зимний дворец
и вручать самодержавную власть друзьям Корнилова.
* Применительно к человеку (лат.).
209
* * *
И Церетели поскакал, лишь только наступило утро... Его довольно сурово
встретили в Малахитовом зале. Ночная резолюция, конечно, не удовлетворила
биржевиков. Ведь там опять речь идет об ответственности правительства! При
таких условиях соглашение должно считаться несостоявшимся.
Но Церетели от имени ’’всей демократии” стал успокаивать цензовиков. Они
не так поняли резолюцию. Смысл ее в том, что ’’демократический совет” одобряет
соглашение, состоявшееся накануне. Он, правда, является сторонником ответст-
венности, но он не требует ее как условия, а будет ее добиваться парламентским
путем в самом Предпарламенте...
Так говорил Церетели. В ответ ему кадеты и промышленники сказали, что
они вполне удовлетворены его разъяснениями и считают соглашение достигну-
тым. Об этом довели до сведения самого Керенского, которому оставалось только
опубликовать состав нового правительства.
Дело было кончено. Период междуцарствия, директории, правления ’’пяти”
— период, тянувшийся ровно месяц, — был благополучно завершен новой,
четвертой коалицией10.
Я слишком затянул, размазал, просмаковал этот эпизод Демократического
совещания? Я это хорошо вижу... Но ведь читатель всегда имеет полную
возможность сократить свой читательский труд и ускоренным темпом пробегать
страницы. Мне же хотелось, не щадя времени и места, оставить на бумаге весь
этот материал. Пусть не пропадет для желающих ни один штрих в этой
печальной картине разложения и упадка нашей ’’советской демократии”, некогда
всесильной и славной во всех народах. Пусть те, кто хочет, всмотрятся подольше
в эту картину и оценят всю глубину унижения нашей некогда могучей Февральс-
кой революции.
5
ДЕЛА И ДНИ ПОСЛЕДНЕЙ КОАЛИЦИИ
Сноба бутафория. — Но где власть?— Кто ’’правил” нами. — Нарушение традиции. — Троцкий
— председатель Совета. — Война вместо ’’поддержки”. — Вся власть у большевиков. — В Петер-
бургском Исполнительном Комитете. — У меньшевиков-интернационалистов. — Дела Учредитель-
ного собрания. — Справа или слева опасность? — Милая сценка в ’’совете старейшин”. — Вокруг
будущего Предпарламента. — В забытой стране. — Железнодорожная забастовка. — Братцы
рабочие и министр-президент. — Подвиги министра Никитина. — Дело Центрофлота. — Новые
попытки удаления ’’контрреволюционных” и ввода ’’революционных” войск. — Экономическая разруха.
— Кризис топлива. — В Донецком бассейне. — Забастовки. — Анархия и погромы в деревне. —
’’Меры” неограниченного правительства. — Как спасает ЦИК. — Солдатские буйства. — События
в Туркестане. — В действующей армии. — Немецкий десант. — Доблесть красного флота. — Воевать
больше нельзя. — Парижская конференция союзников. — Зимний продает Россию. — В Смольном. —
’’Похабный мир”. — ЦИК вспомнил о мире. — Но что он сделал? — Его закрытые заседания. — Его
замечательное решение. — Наш великолепный делегат на Парижскую конференцию. — ’’Наказ
Скобелеву ”. — Попытка бегства правительства от внутреннего врага. — Куда бежать? — Избира-
тельный бюллетень или заряженная винтовка.
Итак, мы вернулись к старой, послеиюльской, докорниловской конъюнктуре.
Четвертая безответственная коалиция восстановила и вновь утвердила формаль-
ную диктатуру буржуазии... Эта новая ’’неограниченная” буржуазная власть
была создана ровно через два месяца после образования третьей коалиции, ровно
через месяц после выступления Корнилова и ровно за месяц до... Но не будем
предвосхищать событий. Пусть идут своим чередом. Напомним только о том, что
уже, по-видимому, не требует особых пояснений. Диктатура биржи была фор-
мально налицо, но фактически ее не было ни признака. Это была по-прежнему
одна бутафория. Но в отличие от прежнего, когда некоторые атрибуты власти
находились в руках друзей и пособников буржуазных ’’диктаторов”, теперь вся
наличная реальная сила находилась в руках их заведомых классовых врагов.
В июле и в августе мелкобуржуазный Совет еще сохранял обрывки своей власти;
теперь же с Советами в придачу эта власть ушла к большевикам. И вся
конъюнктура была нелепа и нестерпима пуще прежнего. Государственной власти
не было, государства не существовало.
Это было так ясно, что даже буржуазно-бульварная печать не ликовала.
Новую коалицию встретили без всякого энтузиазма. Лучше других — с виду
— были настроены ’’победители” Демократического совещания. Правая часть
демократии демонстративно, хотя и неубедительно, радовалась на свое детище.
А ’’Известия” по должности подпевали. Зато левая, интернационалистская часть
взялась за дело вплотную и, не давая ни отдыха, ни срока, взяла прямой курс на
свержение новой ’’власти”.
Но надо же познакомиться хоть чуть-чуть поближе с этим продуктом месяч-
ной стряпни. Что за новые люди правили нами?.. Большинство мы, собственно,
уже знаем. А новые были: Коновалов — министр торговли и промышленности
и заместитель министра-председателя; Ливеровский — министр путей сообще-
ния; председатель Московского областного военно-промышленного комитета Сми-
рнов — государственный контролер; Кишкин — министр призрения; председа-
тель Московского биржевого комитета Третьяков — председатель Экономического
совета; Малянтович — министр юстиции, а министр труда — Кузьма Гвоздев.
Уже одно наличие Коновалова (ныне кадета) показывало всю глубину паде-
ния революции. В половине мая он был вытеснен ее напором, был выброшен из
среды господствующих элементов, будучи не в состоянии вынести ее очередных
дел и задач. Теперь эти задачи были отменены и дела забыты. Коновалов как ни
в чем не бывало явился на свой пост и даже замещал главу правительства.
Что же касается социалистов, создававших коалицию, то фракция их состо-
яла ныне из Никитина, Прокоповича, Малянтовича и Гвоздева. Кроме послед-
211
него, тут все заведомо ничем не отличались от кадетов. Гвоздев же, единствен-
ный человек, некогда пребывавший в Таврическом дворце, был меньше всего
способен и склонен к какой-либо политической оппозиции. Словом, социалистов
в кабинете не было и коалиции тоже не было. Было обыкновенное буржуазное
министерство — по составу гораздо худшее, чем первое революционное прави-
тельство Гучкова—Милюкова. Но об этом, о составе, об одиозных лицах и т. п.,
наша полномочная комиссия ныне и не заикалась. Керенский жаловал порт-
фели, а Церетели с признательностью принимал всякое даяние. И от имени
всей демократии объявил этот махровый букет цензовиков коалицией всех
классов.
Новое правительство опубликовало и декларацию. Ее составил Церетели
и исправили биржевики. Но нам с ней делать нечего. Во-первых, эти клочки
бумаги (их уже было много), как бы ни были широки их обещания, никогда не
служили ни для чего, кроме удовольствия глупых советских Маниловых и ’’маме-
люков”. А во-вторых, ведь мы знаем: программа 8 июля была сильно урезанной
декларацией 6 мая; декларация 14 августа была сильно урезанной (ради единст-
ва) программой 8 июля; программа же 26 сентября была окончательно урезанной
декларацией 14 августа. Увы! Этого не могли скрыть даже ’’Известия”, с веселой
миной глотая слезы, хлопотавшие о доверии и поддержке...
Сейчас биржевики держали себя полными хозяевами положения и дейст-
вительно были ими — если не в стране, то на территории Зимнего. Правда,
послекорниловская конъюнктура выбила из-под них почву и заставила рас-
теряться; но ’’готовность” Церетели, действовавшего от имени ’’всей”, замазала
конъюнктуру, исправила дело, поставила на твердую почву цензовиков. Сейчас
они не имели нужды унижаться до лицемерных обещаний. И пусть желающие
сравнят декларации наших правительств за разные периоды революции.
Вместо ’’мира без аннексий и контрибуций” ныне появился ’’дух демократи-
ческих начал, возвещенных революцией”. Вместо ’’усиления прямого обложения
имущих классов” — ’’повышение существующих и введение новых косвенных
налогов”. Вместо ’’мысли о переходе земли в руки трудящихся” — ’’упорядоче-
ние поземельных отношений и существующих форм землевладения”. Вместо
’’государственной организации производства” — ’’широкое использование частно-
го. торгового аппарата”. Наконец, вместо ’’полного и безусловного доверия всего
народа”, как необходимого условия работы, в новой декларации мы видим одни
только "долг присяги" и принцип самодержавности1.
* ♦ ♦
Но так или иначе новое правительство создано — с его контрреволюционной
программой и с его безответственностью. Теперь, казалось бы, надо поступить
согласно традиции, на основании шестимесячного опыта. Надо броситься в пле-
нумы советских органов и потребовать беззаветной поддержки новых благоде-
телей. В Центральном Исполнительном Комитете дело обстояло более чем
сомнительно. Большинство трех голосов в ’’демократическом совете”, конечно,
принадлежало не советским элементам. Лучше не ставить этого вопроса в верхов-
ном советском органе. Как-нибудь обойдемся и без его резолюции о поддержке.
Пусть дело понимается так, будто бы ’’демократический совет” заменил собой
законный всероссийский центр Советов.
Ну а Петербургский Совет? Ведь он начал революцию и был источником
революционной власти, что бы там ни лепетали на этот счет в Зимнем дворце.
Петербургский Совет решал и первую коалицию. И с тех пор он, как страж
революции, был, можно сказать, восприемником каждого нового правительства.
Не правда ли, ’’звездная палата” и теперь должна броситься в Петербургский
Совет, отдавая под его крыло свое новое детище?
Увы! Сейчас об этом не могло быть даже и помышления. Уже три недели как
оттуда выгнали ’’звездную палату” — именно за ее коалиционное помешательст-
во. Нет, Церетели больше не сунет носа в эту твердыню революции ни со своими
’’идеями”, ни со своей стряпней... Да ведь, в сущности, Петербургский Совет уже
достаточно высказался о новой власти в резолюции 21-го числа; он уже объявил
ей войну, настоящую войну — всей организацией масс и силой оружия, если она
212
потребуется. Нет, о поддержке теперь думать поздно. Надо теперь ухитриться
править революцией без этой поддержки. Церетели и Коновалов, очевидно,
полагают, что они сумеют править без поддержки. Ну что ж, попробуйте! Ведь
неограниченная власть в ваших руках. Об этом писали даже в газетах.
♦ ♦ ♦
Церетели не пошел в Петербургский Совет. Но это не помешало Совету
всенародно объявить свое суждение о новой власти. В самый день оформления
коалиции в Смольном состоялось заседание Совета. Заседание было довольно
знаменательно. На место временного президиума, командированного секциями,
сейчас предстояло избрать президиум настоящий и постоянный. Кто же займет
место Чхеидзе, с отсутствием которого все еще не хотел мириться привычный
советский глаз.
Большевики исполнили свое обещание, несмотря на то что большинство их
уже окончательно окрепло: они пошли на коалиционный президиум. Большеви-
кам — пропорционально численности фракций — приходилось занять четыре
места, эсерам — два и меньшевикам — одно. Эсеры командировали Чернова
и молодого Каплана, специально состоящего при Петербургском Совете. У мень-
шевиков же к Совету был приставлен Бройдо... Четверо большевиков были:
Троцкий, Каменев, Федоров и, новый на петербургских горизонтах, старый
большевистский работник Рыков.
Председателем стал Троцкий, при появлении которого разразился ураган
рукоплесканий... Все изменилось в Совете! С апрельских дней он шел против
революции и был опорой буржуазии. Целых полгода служил он плотиной
против народного движения и гнева. Это были преторианцы ’’звездной палаты”,
отданные в распоряжение Керенского и Терещенки. И во главе их стояла сама
’’звездная палата”... Теперь это вновь была революционная армия, неотделимая
от петербургских народных масс. Это была теперь гвардия Троцкого, готовая по
его знаку штурмовать коалицию, Зимний и все твердыни буржуазии. Спаянный
вновь с массами, Совет вернул себе свои огромные силы.
Но конъюнктура была уже совсем не та, что прежде. Совет Троцкого не
выступал как открытая государственная сила, ведущая революцию. Он не
действовал методами оппозиции, давления и ’’контакта”. Он был скрытой, потен-
циальной революционной силой, собирающей элементы для всеобщего взрыва...
Эта скрытость и потенциальность затемняла глаза и жалким, бутафорским
’’правителям”, и обывателю, и деятелям старого советского большинства. Но дело
от этого не менялось. И успех будущего взрыва был обеспечен. Ничто не могло
противостоять новой сокрушающей силе Совета. Вопрос заключался только
в том, куда же поведет его Троцкий? Чем еще богат он, кроме сокрушения?.. Ну,
поживем — увидим.
А сейчас в своей первой председательской речи Троцкий напомнил о том, что,
собственно, не он занял место Чхеидзе, а, наоборот, Чхеидзе занимал место
Троцкого: в революцию 1905 года председателем Петербургского Совета был
Троцкий; но сейчас перспективы не те; новому президиуму приходится работать
при новом подъеме революции, который приведет к победе...
Впрочем, Троцкий прибавил тут еще несколько слов, искренне веря, что ему
со временем не придется презирать эти слова и сочинять теории для оправдания
противоположного. Он сказал:
— Мы все люди партий, и не раз нам придется скрестить оружие. Но мы
будем руководить работами Петербургского Совета в духе права и полной
свободы всех фракций, и рука президиума никогда не будет рукою подавления
меньшинства.
Боже, какие земско-либеральные взгляды! Какая насмешка над самим собой!
Но дело-то в том, что примерно через три года, в час, когда мы вместе с Троцким
предавались воспоминаниям, Троцкий, задумавшись на минуту, мечтательно
воскликнул:
— Хорошее было время!..
Да, чудесное! Может быть, ни одна душа на свете, не исключая его самого,
никогда не вспомнит с такими чувствами о времени правления Троцкого...
213
На этом же заседании, 25 сентября, Каменев сделал доклад о новой коалиции.
Пробовал было выступить в ответ бывший министр Скобелев — опять не
с отчетом, а с советом, но из всего огромного пленума его резолюция собрала
только 19 голосов... Эсеры еще кое-как держались в приличных размерах. Но
меньшевики неудержимо и быстро-быстро теряли кредит среди масс... Огромным
большинством по поводу образования новой власти Совет принял такую резолю-
цию: ’’...новое правительство войдет в историю революции как правительство
тражданской войны. Совет заявляет: правительству буржуазного всевластия
и контрреволюционного насилия мы, рабочие и гарнизон Петрограда, не окажем
никакой поддержки. Мы выражаем твердую уверенность в том, что весть о новой
власти встретит со стороны всей революционной демократии один ответ: в отстав-
ку!.. Совет призывает пролетарские и солдатские организации к усиленной
работе по сплочению своих рядов вокруг своих Советов, воздерживаясь от всяких
частичных выступлений...”
Такими необычайными приветствиями встретил Петербургский Совет новую
власть. А накануне в описанном заседании ’’демократического совета” Троцкий
перечислял те крупнейшие провинциальные Советы, которые заведомо скажут то
же самое, то есть — уже находятся в руках большевиков: Московский, Кавказский
краевой, Финляндский областной, Одесский, Екатеринбургский, Донецкого бас-
сейна, Киева, Ревеля, Кронштадта, почти всей Сибири и прочая и прочая... Вы,
граждане Коновалов и Керенский, полагаете, что сможете управлять революцией
без их поддержки? Ну что ж, попробуйте! Ведь вы получили из рук Церетели
’’всю полноту власти”.
Мы спускались по лестнице Смольного, рассуждая о новых делах.
— Эй, Володарский! — крикнул кто-то сверху. — Завтра где?
— Завтра? — ответил шедший со мной Володарский, — завтра на Патрон-
ном2...
Да, большевики работали упорно и неустанно. Они были в массах, у станков
повседневно, постоянно. Десятки больших и малых ораторов выступали в Петер-
бурге на заводах и в казармах каждый божий день. Они стали своими, потому что
всегда были тут — руководя и в мелочах, и в важном всей жизнью завода
и казармы. Они стали единственной надеждой хотя бы потому, что, будучи
своими, были щедры на посулы и на сладкие, хоть и незатейливые сказки. Масса
жила и дышала вместе с большевиками. Она была в руках партии Ленина
и Троцкого.
* ♦ ♦
В те же дни тайным голосованием на пропорциональных основах был
переизбран Петербургский Исполнительный Комитет. Из 44 избранных членов
две трети были большевики. Меньшевиков было всего пять человек. Наша же
группа, меньшевиков-интернационалистов, группа, составлявшая основное ядро
первого Исполнительного Комитета, начавшего революцию, не получила ни
одного места... Это было для нас, быть может, и печально, но совсем не
удивительно. Дело было, собственно, не в том, что нам пришлось взять на себя
грехи официального меньшевизма, с которым группа Мартова до сих пор окон-
чательно не порвала. Дело было и не в том, что у группы до сих пор не было
литературного органа, основного орудия агитации и пропаганды, ибо ’’Искра” все
еще никак не могла выйти. Дело, наконец, было и не в том, что мы, лидеры,
совершенно забросили советскую работу, почти не показывались в Смольном
и оторвались от его ’’низов”... Нет, дело было не в ’’частностях”, а в основном:
наша позиция, по крайней мере в своей положительной части, была не нужна,
излишня для масс. В отрицательной, критической части мы, мартовцы и новожи-
зненцы, совпадали с большевиками. На арене тогдашней борьбы против коалиции
и буржуазии мы стояли рядом с ними. Мы не сливались потому, что некоторые
штрихи положительного большевистского творчества, а также и приемы аги-
тации вскрывали перед нами будущий одиозный лик большевизма. Это была
разнузданная, анархистская мелкобуржуазная стихия, которая только тогда
была изжита большевизмом, когда за ним уже снова не осталось масс. Этой
стихии мы боялись.
214
Но массы не боялись ее, ибо не могли ни разглядеть ее, ни оценить ее
значение. И от землелюбивой эсеровщины, от мещанского меньшевизма эпохи
всеобщего благодушия массы легко и неизбежно перекатывались через наши
головы к тем, кто — как и мы — был готов сокрушить ненавистную керенщину,
но — не в пример нам — был щедр на сладкие, топорно-простые фантазии
и примитивной демагогией апеллировал к творчеству самих масс, разнуздывая
мелкобуржуазную стихию...
Наши марксистские теории, как живая препона растущим настроениям и не-
удержимо вздымающейся стихии, были непонятны и досадны массам, едва-едва
вкусившим благ свободного политического развития. Наша последовательная
пролетарская классовая идеология была не нужна и обидна рабочим и солдатам
нашей мелкобуржуазной страны. Разочарованные, усталые и голодные массы
перекатывались через наши головы — от эсеровско-оппортунистской обыватель-
щины к большевистскому сокрушительному гневу, к всеобщему разделу и неве-
домому благоденствию. Наша пролетарско-марксистская позиция не находила
себе места среди бушующей стихии. Наша ’’промежуточная” группа легко пере-
тиралась между огромными катящимися валами близкой гражданской войны.
В новом Петербургском Исполнительном Комитете, где мы некогда играли
руководящую роль, мы не получили теперь ни одного места. Впрочем, об этой
нашей роли в первый период революции не только не помнили, но и не знали
массы — в калейдоскопе головокружительных событий. О ней знали только
вожди. И, очевидно, в память о первых славных неделях большевистский
Исполнительный Комитет в первом же заседании постановил кооптировать
нашу группу с совещательным голосом: меня, Соколова, Капелинского, Соко-
ловского, нашего лидера Мартова и, кажется, Стеклова.
Не могу сказать, как воспользовались другие своими правами, исходившими
от любезности новых хозяев Совета. Я лично, к сожалению, припоминаю единст-
венный раз, когда я участвовал в заседании Исполнительного Комитета. Пред-
седательствовал Троцкий, все люди были новые, все было по-новому. Не знаю,
почему я не привился там. Но, впрочем, и новое положение не особенно затяги-
вало в новую работу.
* ♦ *
В группе же меньшевиков-интернационалистов продолжалось сильное броже-
ние. Петербургская организация таяла. Массовики и активные работники, мас-
совым и единичным способом, перетекали к большевикам. Надо было серьезно
заняться ’’положением дел в организации”. Начались усиленные партийные
собрания, и снова ребром стал на очередь вопрос о расколе. Пребывание в единой
партии с Потресовым и Церетели стало действительно нестерпимым для боль-
шинства. Ведь баррикада была уже воздвигнута между нами, и ежечасно мог
начаться бой. Помимо теории и морали, было очевидно, к чему на практике
приводит уния с Даном и Церетели... За раскол было большинство. Но реши-
тельно против был Мартов с группой ближайших заграничных друзей — Мар-
тыновым и Астровым. Все же решили отозвать интернационалистов из Цент-
рального Комитета. Но в общем положение было по-прежнему неопределенным.
И партия разлагалась.
Вопрос о расколе особенно обострялся предстоящими выборами в Учреди-
тельное собрание. К ним уже начали основательно готовиться и партии, и госуда-
рственные учреждения. Газеты ежедневно печатали всякие распоряжения и ука-
зания насчет техники выборов, а также и партийные кандидатские списки.
У меньшевиков дело было сложно. Надо было быстро решить, допустимы ли
общие списки с оппортунистами. Раздельные списки и отказ от блока, в сущ-
ности, означали раскол. Вопрос был решен именно в пользу раздельных списков.
И вообще говоря, практические выгоды и невыгоды для обеих частей партии
взаимно компенсировались. Но, в частности, в отдельных случаях, получались
скандалы. Так, петербургская организация, бывшая в руках интернационали-
стов, составила список только из своих людей. Этим выбрасывались все лидеры
официального меньшевизма, что было совершенно неприлично для последнего.
После долгих хлопот и ходатайств Мартова решили было внести в список
215
Церетели. Но это вызвало такой отпор в районах, что Церетели — к ужасу
и негодованию буржуазной печати — был спешно вычеркнут опять. Официаль-
ный меньшевизм остался не представленным в столице. Но зато крыло Потре-
сова, также независимое от ЦК, решило выступить с собственным списком.
Впрочем, все это характеризует только положение дел у меньшевиков, но
никак не среди избирателей. Меньшевики вообще и в столице в частности уже
почти не имели шансов. Даже и эсеры в качестве промежуточной партии быстро
стирались с арены революции, а меньшевики тем более. Промежуточный избира-
тель быстро дифференцировался и спешил примкнуть к одному из двух воору-
женных лагерей, между которыми должна была произойти схватка, — это были
крупная буржуазия и пролетариат, кадеты и большевики...
Именно в дни создания новой коалиции произошли показательные выборы
в московские районные думы. Совсем недавно в Москве эсеры монополизировали
центральную городскую думу. Сейчас они собрали вдвое меньше голосов, чем
большевики. На втором же месте оказались кадеты. Меньшевики из 560 мест
получили только 25. Из 17 тысяч голосов гарнизона 14 тысяч было подано за
большевиков. ”Интеллигентный” же обыватель цеплялся за корниловцев. Так
разделялась Россия. И бывший всемогущий блок промежуточных партий уже
был почти оттеснен с поля битвы.
Я помню в эти дни одно заседание нашего — мартовского — ’’центра”,
посвященное выборам в Учредительное собрание. Мы собрались в новом для
меня помещении — в Смольном, в третьем этаже, поблизости от хоров, смотре-
вших в Большой зал. Велись долгие прения о раздельности списков, причем
Мартов был направо, и вопрос был решен против него. Но я был склонен идти
дальше. Я поставил вопрос о блоке с большевиками. Некоторые отнеслись
сочувственно. Но Мартов решительно восстал и, между прочим, сказал в своей
речи:
— Тяготение к большевикам в настоящий момент совершенно несвоевременно.
Сейчас для революции предстоит опасность слева, а не справа!..
Быть может, Мартов проявил здесь большую прозорливость и умение нахо-
дить истинную дорогу среди отвлекающих попутных огней. Но должен признать-
ся, что для меня лично после корниловщины, после Демократического совещания
и реставрации буржуазной диктатуры движение слева представлялось не в аспек-
те опасности, а в аспекте спасения... ,
Вопрос о блоке с большевиками был, насколько помню, окончательно не
решен: он споткнулся на те соображения, что большевики ни в каком случае не
пойдут на блок с нами: для этого они слишком сильны и ’’самодовлеющи”
и слишком энергично ведут свою подготовку к выборам, уже повсюду выставив
готовые списки, возглавляемые в большинстве случаев самим Троцким.
Но считаю нелишним заметить, что наши разногласия с Мартовым в эту
эпоху как будто стали систематическими. В нашей группе стали намечаться два
течения. С Мартовым была группа старых меныпевиков-заграничников — Сем-
ковский, Астров, Мартынов, тяготевших к старому партийному лону. Налево же
вместе со мной были петербуржцы, и в частности работники старого Испол-
нительного Комитета... Мартов довольно ревниво оберегал свое влияние и пред-
ставительство всей организации близкими ему элементами. Именно в эти дни
вышла наконец ’’Искра” в виде еженедельной газеты. Редакция не только была
составлена помимо меня, но и ни разу всерьез не пригласила меня писать
в ’’Искре”. Между тем в ряду ее ближайших сотрудников (не считая самого
недосягаемого Мартова) я был, несомненно, довольно заметной писательской
силой.
♦ ♦ ♦
Кажется, в тот же самый день, когда мы судили об Учредительном собрании
(по некоторым признакам — 28 сентября), после вечерней работы в редакции
я отправился в Смольный. Мне хотелось повидать Троцкого и ’’нащупать почву”
относительно выборных блоков большевиков с мартовцами. Троцкий был
в Смольном, но заседал в зале бюро, в ’’совете старейшин” будущего Предпар-
ламента.
216
Положение о Предпарламенте ’’спешно”, но не особенно быстро вырабатыва-
лось в некоем юридическом совещании при правительстве3. Там под предводи-
тельством кадета Аджемова дело о Предпарламенте решали ’’лучшие научные
силы”. Ездил туда и Церетели, чтобы выторговать от имени всей демократии
какие-то знаки препинания. Но, видимо, успеха не имел.
Я зашел за Троцким в залу заседания, шокируя своим одиозным видом все тех
же хорошо нам знакомых ’’старейшин”. Уж не хочет ли этот Суханов пустить
что-нибудь лишнее в газету?.. Большевики (Троцкий и Каменев) сидели в сторон-
ке на своих обычных местах справа от председателя. Троцкий был в каком-то
необычном виде: длинное серое пальто и очки в металлической оправе вместо
пенсне.
Насчет блоков с меньшевиками-интернационалистами он отозвался коррект-
но, но настолько сдержанно, что исход дела был ясен... Я сел рядом с Троцким
послушать, что говорят ’’старейшины”. И услышал филиппику Церетели против
права запросов, на котором, видимо, настаивал кто-то из присутствующих. Нет,
в интересах революции — только право вопросов, но зато уже на них должен
быть дан ответ в определенный срок... Затем последовали еще какие-то пункты
положения о Предпарламенте. И Церетели, который явно ничего не выторговал
в Зимнем, с жаром возражал в Смольном против ’’расширения” функций и прав.
Но и без того столыпинская Дума, под сапогом Распутина, казалась идеалом
всевластного, преисполненного величием парламента сравнительно с этим неска-
зуемым плодом тупости и предательства...
Я хорошо помню этот вечер. Я еще никогда не испытывал такого резкого
и нестерпимого чувства унижения и стыда: до чего довели великую революцию!..
Я помню, я стал задыхаться, не то от гнева, не то от чего-то еще подступавшего
к горлу.
— Что же это делается? — наивно и ’’бессознательно” обратился я к Троц-
кому.
Но Троцкий только посмеивается своим беззвучным смехом с полуоткрытым
ртом... Я тогда не понял его равнодушия. Но, в сущности, оно было ясно. Ведь
для Троцкого все вопросы были тогда окончательно решены. Он жил уже по ту
сторону. А что творилось по эту, его не касалось. Пожалуй, чем хуже, тем
лучше...
Я вернулся на Шпалерную,, в ’’Новую жизнь”, выпускать газету. Мы в это
время нещадно и необыкновенно дружно бомбардировали Керенского, Коновало-
вых и всю их благодетельную власть. В газете у нас была хорошая атмосфера,
а внимания нам уделяли все больше — и враги, и друзья...
Вообще, насколько помню, от газеты я испытывал удовлетворение — больше
прежнего. Но помню также, как угнетали меня физические факторы. Я все еще
жил на Карповке, и бесконечные путешествия туда после выпуска мокрыми
осенними петербургскими ночами мне вспоминаются уже совсем иначе, чем
очаровательные прогулки по улицам Петербургской стороны в розовые, щебечу-
щие утра незабвенной весны...
♦ ♦ ♦
Да, новая коалиция занялась вплотную высокой политикой, утверждением
своих неограниченных прав и обузданием своего еще невидимого врага, чреватого
кознями Предпарламента. Друзья Корниловых и Керенских уже заранее ахали,
вздыхали и кивали. ’’Новое время” путало, как бы Предпарламент не превратил-
ся в Конвент с Маратами и Сен-Жюстами4. ’’Речь” извергала потоки презрения
и сарказмов. Но и ’’социалистический” ’’День” нашептывал обывателю, что
сходство этого совещания с настоящим законодательным учреждением, пожалуй,
взвинтит головы ленинцам и полуленинцам. Пожалуй, Предпарламент потребует
настоящих прав, да еще сорвет коалицию, и, конечно, Россия тогда немедленно
погибнет... Понятно, что, слушая и мотая на ус, всевозможные Аджемовы
старались. И не уступали Церетели ни одной запятой.
Не заботились ли они при этом о правах Учредительного собрания? Не
боялись ли они предвосхитить их благодаря искусственно состряпанному Пред-
парламенту?.. Пустяки!.. Они помнили только об одном: в Предпарламенте будет
217
большинство из демократии и нет решительно никакой возможности состряпать
в нем свое собственное, надежное корниловское большинство...
Что же касается Учредительного собрания, то ведь обманывать себя было
невозможно: цензовая Россия там будет в совершенно ничтожном меньшинстве.
И вместе с тем для него уж никак не выработать подходящей конституции ни
Аджемову, ни самым ’’лучшим научным силам”. Для охраны своего самодер-
жавия нашим неограниченным правителям остается только одно: оттянуть его
созыв насколько возможно в надежде на счастливые случайности — ’’июльского”
или корниловского свойства...
В Москве уже давно заседало знакомое нам ’’Совещание общественных
деятелей”, возникшее перед московским совещанием, месяца полтора тому
назад. Керенский официально заявлял, что это частное учреждение, в его
глазах, стоит на одной доске с частным Демократическим совещанием. И вот
там, на первых порах последней коалиции, реакционные помещики и генералы
’’подняли голос” о том, что в настоящее время невозможно технически и полити-
чески производить выборы ввиду анархии в стране. Да и власть к Учредитель-
ному собранию еще не подготовлена и никаких законопроектов не выработано...
Правительство не принимало этих речей к обязательному исполнению, но
к авторитетному голосу внимательно прислушивалось. Наоборот, неустанными
защитниками Учредительного собрания и его скорейшего созыва являлись
у нас тогда большевики. О, божественная Клио5, как злы иногда бывают твои
шутки!
Однако вся эта высокая политика, все это утверждение конституции, все эти
старания ’’правителей” укрепить свою диктатуру нисколько не затрагивали
жизни страны. Между тем страна жила, и жизнь ее была неблагополучна.
Неограниченные правители пытались вмешиваться и управлять, по из этого
решительно ничего не выходило. Каждая такая попытка была вызовом и прово-
кацией народного возмущения. Иного результата и значения эти попытки не
имели. И постольку ’’правление” новой коалиции нельзя считать вредным.
Огромный вред ее для страны заключался не в ее действиях, а в самом ее
существовании. Ибо нельзя было стране существовать тогда без правительства,
способного к творческой революционной работе.
♦ ♦ ♦
День рождения последней коалиции ознаменовался не только избранием
Троцкого6 и резолюцией бывших преторианцев об отказе в поддержке7. В тот же
знаменательный день началась недавно обещанная, но давно ожидаемая желез-
нодорожная забастовка8. Это было огромным ударом и величайшим позором
для революционного правительства... Железнодорожники обнаружили не толь-
ко огромную сплоченность и дисциплину. Даже обывателю импонировала
удивительная корректность, солидность и патриотизм их руководителей, стоя-
вших во главе колоссальной армии. На фоне поведения стачечников резко
и всенародно выделялось поистине хлестаковское поведение властей — с мел-
ким обманом, из ряда вон выходящей небрежностью и с глупым фанфарон-
ством.
Мы знаем, что терпение железнодорожников испытывалось уже дав-
ным-давно — при содействии ЦИК, всегда готового служить буржуазному
государству против рабочих. Стачечники требовали ни больше ни меньше как
проведения в жизнь уже принятых правительством и уже опубликованных
правил о повышении их нищенских ставок (правила 4 августа за подписью
товарища министра путей сообщения Ус^ругова). В течение пяти с лишним
недель правительство, занятое гораздо более важными делами, не сделало ничего
для проведения своих собственных декретов. Железнодорожники тогда предъяви-
ли ультиматум, выше мною упомянутый, об удовлетворении их в недельный
срок. Но сдержать всю армию главари были все же бессильны. Частичные
забастовки начались раньше срока. При этом вся страна была оповещена не
только о причинах стачки, как единственно оставшегося ныне средства воздейст-
вия, но и о том, что забастовка совершенно не затронет ни обороны, ни
продовольствия страны: из сферы забастовки совершенно исключались все
218
прифронтовые дороги, все оперативные, военные и продовольственные поезда,
откуда и куда они бы ни направлялись.
Получив ультиматум, правительство через два-три дня назначило большую
и весьма авторитетную комиссию. Но комиссия никак не могла собраться.
Помилуйте, ведь это было в самый разгар переговоров о власти! До того ли было
министрам! Конечно, они не являлись. Было испробовано и самое радикальное
средство: авторитетнейшее и всеми чтимое лицо — сам Керенский выпустил
воззвание-приказ к железнодорожникам9. Сравнительно с этим документом, зна-
менитое обращение царского министра Витте к ’’братцам рабочим” может почи-
таться образцом такта и корректности. Министр-президент, заявив, что ’’меры
приняты”, прошелся по части измены родине, чего он не потерпит, по части
’’суровых мер”, какие он будто бы может предпринять.
В дело, как всегда, вмешался ЦИК. Он взял на себя обязательство во что бы
то ни стало удовлетворить железнодорожников — только отмените забастовку.
Происходили долгие и тяжелые заседания. Но теперь было поздно. Если некото-
рые из вождей были не прочь последовать увещеваниям, то масса не могла
больше ни верить советским меньшевикам, ни подчиняться их новым призывам
к патриотизму. Верховный советский орган не имел больше никакого авторите-
та...
За двое суток до срока представители стачечников и ЦИК были совместно
у главы государства. Керенскому было совсем не до того, но все же он нашел
выход. Он назначил новую комиссию взамен старой — только из трех минист-
ров. Может быть, хоть три-то явятся!
Все это, вместе взятое, совершенно вывело из себя железнодорожных рабо-
чих. Их движение по всей стране за эти дни стало приобретать политический
характер. Как из рога изобилия посыпались резолюции, выражающие глубокое
презрение негодной власти и требующие ее отставки. Огромная армия квалифи-
цированных рабочих, играющих исключительную роль в жизни государства,
была отброшена влево, в лагерь большевиков.
Всероссийская забастовка началась ночью 24-го. Тут стачечники уже рас-
ширили свои требования рядом пунктов. Но все же забастовка прошла только
тремя голосами в Центральном комитете железнодорожников. Это означало, что
правительство должно было хотя бы только дать повод к ее прекращению, и она
будет прекращена. Так и быдо. Дороги стояли только двое суток. Власти
заявили, что они уступают. Правительство уже без комиссий декретировало
новые нормы, частично удовлетворяющие железнодорожников. Этого было до-
вольно. Посредники обязались уладить остальное, и забастовка, по мановению
своего центра, была прекращена.
Роль правительства была жалкой и вызывала презрение. Встряска же рабо-
чих была огромная... Может быть, однако, надо поверить Коновалову и Бернац-
кому, что государство не могло, не имело средств удовлетворить своих нищенст-
вующих рабочих?.. Пустяки! Ведь для перестройки и пополнения государствен-
ного бюджета не было по-прежнему сделано ничего. Нельзя же было одновременно
делать заявления о неприкосновенности военных прибылей и предлагать пове-
рить непреодолимым бюджетным препятствиям.
Во время железнодорожной забастовки истинным министром-социалистом
показал себя известный социал-демократ Никитин. В качестве министра почт
и телеграфов он отдал приказ: не передавать телеграмм железнодорожного
союза. Почтово-телеграфный союз отказался исполнить: будем передавать телег-
раммы и правительства, и стачечников, право сношений будем охранять и оруди-
ем ни в чьих руках служить не станем... Министр заявил, что он ’’прекращает
с почтово-телеграфным союзом всякие сношения”. Союз же подавляющим боль-
шинством выразил Никитину недоверие. При этом лишь немного голосов не
хватило и для недоверия всему правительству... Неограниченный кабинет имел
суждение: как быть с недоверием министру? Решил — игнорировать. Министр
продолжал свою высокополезную деятельность. Но Центральный Комитет мень-
шевиков предложил этому министру оставить партию... Как будто все это
достаточно красноречиво.
219
♦ ♦ ♦
Только что начав ’’править”, коалиция успела испортить себе отношения
еще с третьей категорией населения, непосредственно подчиненного правитель-
ству. Это был флот. Впрочем, здесь морской министр держался безупречно, как
истинный демократ и товарищ, а Центрофлот10 явно зарвался и проявил
ребячливость не в меру. Дело началось из-за таких пустяков, о которых
и упоминать не стоит; причем первая же попытка ’’прервать сношения”
с министром вызвала отставку Вердеревского. Тогда Центрофлот стал бить
отбой, и конфликт был бы легко ликвидирован. Но правительство постановило
распустить Центрофлот. Это взорвало матросов, которые немедленно повысили
свои требования до пределов высокой политики. Вмешался ЦИК. И правитель-
ству пришлось отменить роспуск Центрофлота. Но отношения обострились до
крайности. Флот решил опять-таки прервать сношения” с правительством
и опять-таки был целиком отброшен к большевикам... Впрочем, что касается
службы и выполнения боевых приказов, то в этом отношении флот держался
безупречно.
Все эти взаимные ’’прекращения сношеций” были бы, конечно, очень смеш-
ны, если бы они не означали развала государства.
А наряду со всем этим власти возобновили свои перемещения войск — с по-
литическими целями. В Смольный поступало одно известие за другим: выводят-
ся такие и такие-то части; на место их вводятся казаки... После корниловщины
подобные операции были совершенно немыслимы. Правительству и Керенс-
кому уже никто не верил. В политических целях этих мероприятий уже не
сомневался никто. И результаты были я£ны. Приказы не выполнялись.
Делегации направлялись в Смольный, выступали с речами в Петербургском
Совете или в солдатской секции, а потом принимались постановления: не
выполнять приказов о перемещениях войск без предварительной санкции
советских органов... Для правительства был один конфуз, а государство
разлагалось.
♦ ♦ ♦
Ликвидация железнодорожной забастовки не избавила нас от величайших
затруднений с транспортом, грозивших парализовать нашу хозяйственную
жизнь. У железных дорог не было топлива. Не было его и у промышленности,
и газеты ежедневно сообщали о закрытии десятков предприятий. Правда, для
этого не всегда были объективные причины. Локаутное движение развивалось по
всей стране как никогда. Промышленники еще никогда не имели более благопри-
ятной политической конъюнктуры для наступления на рабочих. Если теперь,
после корниловщины, неограниченная власть попала в руки биржи, то, стало
быть, дело налаживается, революция остановлена и реакция прочна. Осталось
только скрутить ’’анархию”... И иные, хорошо понимающие публицисты стали
уже с удовлетворением проводить параллели между настоящим и недавним
прошлым. Пресловутый Амфитеатров в своем сатирическом журнале11, с высоты
теперешнего благополучия, с презрением высмеивал ’’изжитую эпоху”, когда
сотни тысяч ходили по улицам с плакатами: ’’Долой десять министраф-капитали-
стаф!”...
Однако вся эта видимость реставрации, воплощенная в неограниченных
правителях — Коновалове, Смирнове, Третьякове и Терещенке, могла только
форсировать локауты, но не могла изменить общей картины разрухи.
Вместе с транспортом разваливался другой базис народной экономики. Повто-
ряю, не было топлива. До сих пор недостаток топлива объяснялся кризисом
транспорта, разрушенного войной. Ныне расстройство транспорта стало зависеть
и от недостатка топлива. Главный его источник, Донецкий бассейн, не давал
больше самого урезанного минимума. Предстояло огромное сокращение питания
железных дорог, муниципальных предприятий и промышленных центров. Нашу
металлургию ожидал близкий крах. А с ней была неизбежна и всеобщая
хозяйственная катастрофа.
Чем объяснялось положение в Донецком бассейне? Наши ’’господствующие”
группы и их печать знали только одно объяснение: ’’анархия” и ’’эксцессы”
220
рабочих. Но это была неправда. Эксцессов тут не было, но было налицо
сильное понижение производительности труда, порождаемое бестоварьем.
Не было смысла зарабатывать денежные знаки, лишенные покупательной
силы.
Это была первая причина. Устранить ее было возможно только организацией
снабжения рабочих. План такой государственной организации (районный коми-
тет снабжения) был уже давно разработан. Но Коновалов и Третьяков решитель-
но отказывались утвердить его. Это был их метод управления. Со стороны
советских органов они ныне не встречали ни отпора, ни давления, ни контроля,
и — готовился крах.
Вторая причина развала в Донецком бассейне заключалась в следующем.
Правильная разработка копей требует больших и дорогих подготовительных
работ, которые с началом войны почти прекратились. Угольный синдикат
(’’Продуголь”)12 ограничивался хищнической выработкой того, что было подгото-
влено раньше. Его политикой было сокращение производства и повышение цен.
Были известны случаи, когда отдельные предприятия получали от синдикатов
сотни тысяч премии за неразработку своих пластов. Но, с другой стороны,
подготовленный фонд все же исчезал, и рост продукции был уже невозможен...
Делу могло помочь и тут только одно решительное вмешательство государства.
Однако государственное синдицирование, как известно, было вычеркнуто из
программы последней коалиции. Оно, правда, не осуществлялось бы и в том
случае, если бы сохранилось на этом клочке бумаги. Но, во всяком случае, все
’’социалистические утопии” ныне уже были отвергнуты формально, и серьезные
государственные умы той эпохи все свои надежды громогласно возлагали на
частную инициативу компетентных торговцев и промышленников... Это был
метод управления, который готовил крах.
Забастовок в Донецком бассейне в это время не было. Но новая сильная
власть в некоторые пункты все же послала казаков. Это вызвало волнения
и угрозу забастовки.
У второго же основного источника нашего топлива, на Бакинских нефтяных
промыслах, в эти дни началась стачка... Стачечные волны вообще перекатыва-
лись тогда сплошь по всей России и стали совсем бытовым явлением. Бастовали
все, но из этого ровно ничего не получалось. Деньги дешевели с каждым часом.
К этому времени в стране обращалось уже на 2 миллиарда бумажек13.
Повышение денежной платы — когда им кончались забастовки — нисколько не
помогало рабочим. Но и успех имели стачки не всегда. Наоборот, предпринима-
тели энергично наступали и без стеснения нарушали данные обязательства.
Знаменитое ’’общество фабрикантов”14 отказалось от соглашения, заключенного
в июле. В результате готовилась забастовка солидных и неповоротливых
’’служащих”. И снова бастовали казенные и муниципальные работники...
О восьмичасовом рабочем дне не было теперь и помину. Министерство труда во
главе с Гвоздевым билось как рыба об лед, но на него никто не обращал
внимания.
♦ * *
Но были и гораздо более серьезные признаки нашего тогдашнего благо-
получия. "Беспорядки" в России принимали совершенно нестерпимые, поистине
угрожающие размеры. Начиналась действительно анархия. Бунтовали и город,
и деревня. Первый требовал хлеба, вторая — земли. Новую коалицию встретили
голодные бунты и дикие погромы по всей России. Передо мной случайные
сообщения о таких бунтах — в Житомире, Харькове, Тамбове, Орле, Екатерин-
бурге, Кишиневе, Одессе, Бендерах, Николаеве, Киеве, Полтаве, Ростове,
Симферополе, Астрахани, Царицыне, Саратове, Самаре и т. д. Всюду посыла-
лись войска, где можно — казаки. Усмиряли, стреляли, вводили военное
положение. Но не помогало... В Петербурге не громили, но просто голодали
и — выжидали.
Мужички же, окончательно потерявшие терпение, начали вплотную решать
аграрный вопрос — своими силами и своими методами. Им нельзя было не давать
земли; их нельзя было больше мучить неизвестностью. К ним нельзя было
221
обращаться с речами об ’’упорядочении земельных отношений без нарушения
существующих форм землевладения”...
Но это была сущность коалиции. И мужик начал действовать сам. Делят
и запахивают земли, режут и угоняют скот, громят и жгут усадьбы, ломают
и захватывают орудия, расхищают и уничтожают запасы, рубят леса и сады,
чинят убийства и насилия. Это уже не ’’эксцессы”, как было в мае и в июне.
Это — массовое явление, это — волны, которые вздымаются и растекаются по
всей стране. И опять случайные известия за эти недели: Кишинев, Тамбов,
Таганрог, Саратов, Одесса, Житомир, Киев, Воронеж, Самара, Чернигов, Пенза,
Нижний Новгород... ’’Сожжено до 25 имений”, ’’прибыл для подавления из
Москвы отряд”, ’’уничтожаются леса и посевы”, ’’для успокоения посланы
войска”, ’’уничтожена старинная мебель”, ’’убытки исчисляются миллионами”,
’’идет поголовное истребление”, ’’сожжена ценная библиотека”, ’’погромное
движение разрастается, перекидываясь в другие уезды”... и так далее без
конца15.
Ну и что же неограниченная коалиция? Она, конечно, имела суждение.
Докладывал Никитин. Постановлено — ’’решительные меры, не останавливаясь
перед...” На следующий день (29-го) придумали еще нечто: ’’особые комитеты
Временного правительства”16. Они должны быть при губернских комиссарах
и вообще иметь строго официальный характер. Это подчеркнуто. Ибо власть ведь
совершенно неограниченна, самодовлеюща, ни от каких Советов и комитетов не
зависит, никаких ’’частных” органов не знает и знать не желает... Но, по
существу, это, конечно, было всегдашней апелляцией к организованной демокра-
тии в трудных обстоятельствах. Ее представители должны были войти в комите-
ты и воздействовать на население... Боже, какое жалкое зрелище!
Но ’’революционная демократия”, конечно, вняла и пошла навстречу. Она
и сама видела, что положение становится невыносимым... В самых первых
числах октября ЦИК имел самое тщательное суждение об анархии и погромах.
Было принято постановление об экстренной организации на местах советских
и партийных комиссий; они должны, во-первых, развить самую широкую проти-
вопогромную агитацию, а во-вторых, силами местных Советов пресекать бес-
порядки в самом зародыше, ”не останавливаясь перед...” и проч...
ЦИК рассматривал погромное движение в аспекте контрреволюции. Это было
правильно лишь в очень небольшой степени. В значительно большей степени
ЦИК хотел прикрыть такой постановкой вопроса свою жалкую позицию...
Разумеется, по существу, нельзя возразить ни против агитации, ни против
вооруженной силы. И моральное, и полицейское воздействие не возбраняются
государству.
Но все же как не удивляться старому, одряхлевшему на службе коалиции
ЦИКу, который согласен рассматривать себя как учреждение педагогическое или
полицейское, но не согласен — как политическое?.. Прячась сам от себя, боясь
стать на путь оппозиции, он не видел, что погромное движение есть политическая
проблема... Каждый либерал старого порядка хорошо понимал разницу между
механическим и органическим воздействием. Он говорил царским приказным: не
налегайте на бесполезные репрессии, искорените причины. Наш жалкий ЦИК
уже далеко отстал от старых либералов. Он уже не понимал, что крестьянин
громит и бунтует, отчаявшись в земле, а рабочий — обезумев от голода. И ЦИК
уже не смел сказать своим жалким идолам: гарантируйте землю, добудьте хлеб,
организуя товарообмен с деревней. Живой труп, возглавляющий Советы, не смел
пролепетать свою собственную программу 14 августа... Кого он обманывал,
подсовывая вместо нее педагогику и полицейскую силу, мораль и свинец, манило-
вщину и корниловщину?
Но увы! И господа из Зимнего ныне тщетно надеялись на испытанную
защиту советской демократии. У их друзей в Смольном уже не было за душой
ни слова, убедительного для голодных и усталых, ни штыка, опасного для
погромщиков. Эти промотали все, чем были богаты. Управляйте сами как
умеете!
Кроме аграрных и голодных немало смуты вносили еще и специальные
солдатские бунты — собственно ’’буйства” темных вооруженно-сильных людей.
222
Происходили погромы и стычки уже совершенно бессмысленные, порожденные
подневольной злобой, казарменной тоской и нервной подозрительностью... Ели-
заветград, Орел, Могилев, Иркутск, Саратов, Феодосия. Особенно же
мелкие провинциальные центры, а также железные дороги страдали от
солдатских бесчинств. Отношения к командирам и офицерам, окончательно
взорванные корниловщиной, продолжали оставаться невыносимыми. Не
верили никому — разве только редким экземплярам большевистского
офицерства. О самосудах, правда, не сообщала даже кадетская ’’Речь”.
Но в Балтийском флоте история послекорниловских избиений все еще
была не ликвидирована. В ЦИК вернулась из Финляндии его специальная
делегация (Соколов и др.), которая докладывала, что расследование убийств
там не движется и саботируется, а общая атмосфера остается тяжелой
и напряженной. ЦИК вторично принял резолюцию (30 сентября), но
это были пустые звуки.
Все еще не ликвидирована была и громкая история с туркестанским
бунтом17. Началась эта история еще за сутки до Демократического совещания.
Но в Петербургском Совете‘ташкентская делегация докладывала ее 2 октября,
жалуясь на полное извращение истории в печати и на поведение официальных
властей... Движение началось на почве голода в связи с явными злоупо-
треблениями должностных лиц. Солдаты взялись самочинно бороться с ними.
Последовали репрессии. Солдатская масса требовала устранения местного
официального правительства и передачи власти своим советским выборным.
В Совете и в Исполнительном Комитете было эсеровское большинство. Но
после репрессий оно легко пошло навстречу солдатам, арестовало местную
власть и захватило город. Другие города Туркестана стали разделяться
за и против законной власти... Воевали не особенно серьезно, непрерывно
шли переговоры и публичные объяснения. Надо думать, что вскоре все
бы успокоилось и вошло бы в норму. Но престиж власти этого допустить
не мог. Керенский наполеоновским штилем отдал приказ о посылке в Ту-
ркестан карательного корпуса с артиллерией и прочим. ”Пи в какие пе-
реговоры с мятежниками не вступать... в 24 часа... понесут наказание по
всей строгости” и т. д. Ну еще бы! Ведь Туркестан — не Дон; Совет рабочих
и солдатских депутатов — не войсковой круг; ташкентцы подняли ’’мятеж”
и ’’отложились” не как донские казаки, не под корниловскими лозунгами.
А во главе движения стоит не Каледин, а... партийные товарищи мини-
стра-президента.
Не лишен некоторой колоритности такой эпизод. Радикальнейший член
Временного правительства, большой демократ и социалист Верховский призвал
к себе представителей этих самых корнидовских донских казаков и потребовал от
этих надежнейших элементов содействия в деле усмирения Туркестана. Он
заявил, что Донской бригаде уже отдан приказ двинуться в Ташкент. Представи-
тели Вандеи, однако, ответили министру-социалисту, что ни на какое усмирение
они не пойдут. Уже раз Корнилов вел их против большевиков, а вышло, что
Керенский вместе с Верховским объявили их мятежниками. Довольно!.. Как
чувствовал себя лучший из министров коалиции после этого ответа, в газетах не
сказано.
Но зато в карательной экспедиции принял видное участие верный оруженосец
Церетели, член ЦИК, некий Захватаев — по существу октябрист, но официально
’’социал-демократ” из газеты ’’День”. Suum cuique!*
Ташкентская история была очень громкой, но совсем не исключительной.
Если в Ташкенте ’’отложился” и захватил власть эсеровский Совет, то это с тем
большей последовательностью проделывали Советы большевистские. Каратель-
ных отрядов хватить не могло. Если так отвечали славные донцы, то как же
надеяться на прочих? В распоряжении Керенского были одни ’’наполеоновские”
окрики. Этого было явно недостаточно, и государство разлагалось.
Однако хуже всего было положение в действующей армии. Здесь был, как
и раньше, корень и центр всей конъюнктуры... Надо сказать, что обещанные
* Каждому свое (лат.).
223
реформы Верховского двигались очень туго — даже в пределах устранения
высшего командного состава, замешанного в корниловщине. Верховный главно-
командующий, несомненно, оказывал этому самое сильное сопротивление. В кон-
це Демократического совещания к нам в ’’Новую жизнь” прислал письмо за
официальными подписями Могилевский (там была Ставка) исполнительный ко-
митет Совета рабочих и солдатских депутатов. В письме говорилось: напрасно
обольщаются те, кто верит Верховскому; Ставка, за исключением арестованных
главарей мятежа, находится доселе в неприкосновенности... При таких условиях
армия не только не могла возрождаться, но можно было ежеминутно ожидать
эксцессов и даже всеобщего рокового взрыва.
Это была одна сторона дела. Другая была все в том же голоде, который
принимал на фронте ужасающие размеры. Было очевидно для всякого до-
бросовестного зрителя, что наша армия хотя и держит на Восточном фронте 130
германских дивизий, но не может выдержать ни зимы, ни далее осени.
Уже 21 сентября на известном нам заседании Петербургского Совета (когда
принималась резолюция о начале восстания) выступил один офицер, прибывший
с фронта, и сказал:
— Солдаты в окопах сейчас не хотят ни свободы, ни земли. Они хотят сейчас
одного — конца войны. Что бы вы здесь ни говорили, солдаты больше воевать не
будут...
Это произвело сенсацию даже в большевистском Совете. Послышались воз-
гласы: ’’Этого не говорят и большевики!..” Но офицер, не большевик, продолжал
твердо, с сознанием выполняемого долга:
— Мы не знаем и нам неинтересно, что говорят большевики. Я передаю то,
что я знаю и о чем передать вам меня просили солдаты.
Среди ’’правителей” Верховский был не только ответственным, но и добросовест-
ным человеком. И он с конца сентября забил тревогу не только в качестве военного
министра, но и в качестве патриота. Он тоже видел, что армия не выдержит и воевать
больше не может. И он поднял голос не только о ее усилении, о ее избавлении от
голода, но и о прекращении войны... Однако мы знаем, что министр Верховский
совмещал свою гражданскую добросовестность с некоторой долей политической
наивности. С его бесплодными стараниями мы еще встретимся дальше.
А пока на фронте снова грянул гром. 29 сентября немцы под прикрытием
своего флота высадили десант в Рижском заливе, на острове Эзель. Это было
прямым последствием падения Риги. Предотвратить это мы при данных условиях
никак не могли. Но это никак не могло ослабить впечатления от нового удара.
Через несколько дней весь Рижский залив был в руках немцев. Неприятель
получал ныне огромные преимущества в коммуникации. И даже открывалась
возможность воздушных налетов на Петербург.
Однако пока что дело на этом остановилось. Очевидно, немцы не рассчиты*
вали на то сопротивление, какое встретили со стороны нашего буйного и многоок-
леветанного красного флота. Соотношение сил было для нас убийственно, но
флот проявил не только стойкость: он проявил подлинный и всеми признанный
исключительный героизм. На долю министра Вердеревского выпало счастье
официально его засвидетельствовать. Были зарегистрированы победоносные
стычки с превосходными силами. Один миноносец, получив 19 пробоин, продол-
жал сражаться. Другой под огнем дважды пытался взять его на буксир и спас
команду. Вызывала удивление защита шестью матросами с одним пулеметом
Моонской дамбы. Броненосец ’’Слава”, смертельно подбитый, был затоплен
в назначенном месте, и вся команда его под огнем спасена... Кронштадтцы
требовали выхода в море.
Флот был жив. Но это не меняло общей картины и оставляло в силе все
выводы... Флот был жив, но бессилен предотвратить катастрофу. Армия также
не состояла из трусов и негодяев, как уверяли биржевые акулы и их клевреты из
Зимнего дворца. Новый командующий Северным фронтом генерал Черемисов18
горячо протестовал в печати против ’’гнусного поклепа” на солдат, будто бы
’’имеющих намерение” бросить окопы и двинуться по домам; он призывал дать
дружный отпор клеветникам, бросающим грязью в армию, которая самоотвер-
женно защищает свободу и честь России, безропотно неся тяжелые лишения
224
в сырых и холодных окопах... Но тут же генерал Черемисов подчеркивает эти
’’безмерные” лишения — голод, холод, отсутствие обуви, платья, белья. Если
так, то ни при чем "намерения" солдатской массы. Она не состоит из трусов
и негодяев, но она будет сломлена нечеловеческими тяготами. Она не выдержит
не только зимы, но и осени.
♦ ♦ ♦
Положение было ясно. Делегаты с фронта всех направлений прибывали
в Петербург все чаще и говорили все одно и то же. Отвлек свои тусклые взоры от
Зимнего даже полумертвый ЦИК. С 30 сентября до 5 октября он посвятил ряд
заседаний положению в действующей армии. Заседания были закрытые. Прези-
диум со всем тщанием заботился о том, чтобы страна не знала истины, а обыва-
тель, науськиваемый печатью, по-прежнему вопил бы о войне до конца. Чхеидзе
неустанно подчеркивал секретность информации и наших суждений. Но все же
на эти заседания в эти холодные и мокрые осенние дни набиралось человек по
150 всякого рода ’’своих людей”: обычные заседания никогда не собирали теперь
больше двух-трех десятков.
Докладывали о положении на фронте эмиссары самого ЦИК; докладывал
компетентный и авторитетный Станкевич, новый правительственный комиссар
при Ставке; докладывали министры Верховский и Вердеревский, снова посети-
вшие Смольный. Дополняли разные свидетели, депутаты и должностные лица.
В общем, информация была такова, что выводы были бесспорны: нам не
продержаться, если в ближайшем будущем не наступит какая-либо радикальная
перемена — в объективном положении и в психике армии.
Обывательское старое советское большинство было совершенно подавлено
открывшейся перед ним картиной. Неожиданного в ней, собственно, ничего не
было. Я лично, приемля на себя эпитет ’’изменника”, говорил Временному
правительству об этом моменте еще в ’’историческую ночь” на 21 апреля и тогда
же делал из этого политические выводы о том, что нужно кончать войну. Но ведь
советское большинство не хотело видеть, как с тех пор целых полгода затягива-
лась петля на шее армии — поскольку разваливалась страна и падала револю-
ция. Советское большинство задумалось только теперь, когда беда надвинулась
вплотную. Теперь, когда не большевики и новожизненцы, а официальное началь-
ство, люди из Зимнего, сам военный министр в закрытом заседании утвер/кдал,
что к концу ноября армия побежит домой и затопит своим потоком города,
деревни, дороги, — только теперь советские межеумки поняли, что дальше так
нельзя.
Ну а как же надо? Что же делать?.. Что же делать-то?.. Новое воззвание было
выпущено уже дня три тому назад, сейчас же после десанта. Но ведь не грудные
же младенцы были эти люди. Ведь воззвания годились тогда, когда еще можно
было играть в игрушки и иметь от этого утешение. Сейчас воззвания не могли
утешить, ибо было не до игрушек... Но что же делать-то?
Надо принять все меры к укреплению армии, к снабжению сапогами и одеж-
дой, к подвозу провианта и т. д. Но разве мы тут можем помочь? Ведь это дело
неограниченного правительства. Мы будем всячески содействовать и даже
возьмем на себя смелость торопить. Но...
И вот вялая, слабая, сонная, трусливая мысль советских лидеров вновь
толкнулась на старую, давно забытую и одиозную стезю: вспомнили, что если
никак нельзя продолжать войну, то, может быть, возможно принять ка-
кие-нибудь меры к ее прекращению. Сами бы об этом не вспомнили, но Верховс-
кий подсказал. Так или иначе, в этих закрытых заседаниях 2—5 октября в стенах
Смольного вновь заговорили о мире.
♦ ♦ ♦
Дело европейского мира находилось в прежнем положении. Стокгольмская
конференция была провалена; наша советская делегация вернулась из Европы
ни с чем; правители воюющих держав уперлись друг в друга лбами и стояли как
вкопанные на прежних благородных позициях; во Франции на социалистическом
конгрессе обнаружился в эти дни рецидив отвратительного шовинизма и было
8 Н. Н. Суханов. Т. 3
225
восстановлено старое union sacree*... Все это в большей или меньшей степени
было результатом измены Смольного.
И в этой смрадной атмосфере, как рыба в воде, купалась нашд последняя
коалиция. В дни ’’соглашения” делегаты ’’демократии” пролепетали привычные
слова о всеобщем демократическом мире, но они присовокупили нечто оригиналь-
ное — насчет участия в мифической ’’Парижской конференции” представителя
советской демократии. Терещенко оказался если не умнее, то опытнее Коновало-
ва и Третьякова. Не в пример им он не стал спорить и ограничился маленькой
поправкой. Он отлично знал, что от слова не станется. Ведь битых полгода он
ведет ’’соглашения” с Церетели по случаю все новых кризисов и программ. Ведь
тот факт, что в мае он подмахнул страшное ’’без аннексий и контрибуций”, не
помешало же Терещенко в июле заявить, что о мире никто не думает, а в сентябре
вернуться официально к войне до победного конца.
Сейчас, через несколько дней после создания сильной и независимой власти,
Терещенко поспешил взять реванш за маленькую капитуляцию, допущенную им
в дни послекорниловского смятения. В правах парижского посла революционной
России был восстановлен злостный корниловец Маклаков19. А затем началась
дипломатическая работа над этой самой Парижской конференцией союзников.
Эта конференция, если помнит читатель, была обещана еще в апреле, затем
была отложена на август, затем — на октябрь. Теперь, 4 октября, было получено
известие, что конференция снова откладывается — пока что на ноябрь... Почему,
собственно, не желали ее созвать англо-французские хозяева, не совсем ясно.
Ведь ее цели, официально сформулированные, были совершенно невинны. Со-
гласно нашей собственной, демократической, самой благожелательной формуле,
конференция должна была собраться ’’для пересмотра союзных договоров”. Это
можно было сделать без малейшего ущербления военных программ союзников.
Наоборот, наша военная слабость давала все поводы отказаться от всяких
обязательств по отношению к России при дележе завоеваний. Пересмотр до-
говоров не был одиозен и мог быть выгоден для наших союзников. А к делу мира
конференция могла не иметь ни малейшего отношения... Но все же ее не
собирали. Предпочитали обещать; но не собирать.
Однако назначенный срок был не за горами, и в Зимнем, и в Ставке, где
пребывал Керенский, вплотную занялись конференцией. В газетах глухо сооб-
щалось, что были суждения о сроке, о программе конференции, о том, с чем
выступить на ней от имени России. Но дипломатия была тайной. Что именно
судили и решили, об этом было неизвестно стране. Судя по комбинации газетных
заметок, больше всего интересовало и беспокоило ’’правителей”, что делать
с представителем демократии, которого навязывали им. Эта линия суждений
была более привычной и более доступной нашим бутафорским диктаторам: это
была торная дорога защиты своей независимости от демократии. И произнесли
суд правый, скорый и милостивый. Министр иностранных дел разъяснил, что
двоякое представительство от Временного правительства и от демократии безус-
ловно недопустимо; совершенно недопустимо, чтобы правительство выступало на
конференции с одними заявлениями, а демократия с другими. Временное прави-
тельство выразило полную солидарность с министром иностранных дел...
Но ведь участие демократии только что было опубликовано в декларации! На
этот счет только что состоялось ’’соглашение”! Это, конечно, все знают и помнят.
Но тут-то и проявился опыт Терещенки. Он легко ’’соглашался” именно для того,
чтобы нарушать и издеваться, а Церетели для того и подписывал ’’соглашения”,
чтобы соглашаться получать пощечины. Так было и так будет, пока будут
Терещенко и Церетели. Весь вопрос только в том, будут ли?
Ну а кто же поедет представлять ’’русскую точку зрения”, защищать честь
и принципы революционной России?.. Вот это не скрывалось, и газеты широко
разнесли радостную весть. Россию представлять будут двое: он сам, наш Талей-
ран, и наш общий друг заговорщик Маклаков. Но сообщали еще и о третьем
представителе, если не официальном, то официозном: на конференцию еще едет
генерал Алексеев... Ну, дальше уж идти некуда.
* Священный союз (франц.).
226
* * *
Вернемся в Смольный, к ЦИК, где в лексикон ’’соглашателей” было
снова введено слов ’’мир”... Поздно! Теперь это слово вернулось с подлым,
но неизбежным эпитетом. Один фронтовик, обращавшийся в полном отчаянии
к ’’полномочному Совету”, сказал, что окопам нужен мир во что бы то
ни стало, какой угодно, хоть бы "какой-нибудь похабный”, но все же мир,
а не теперешнее невыносимое положение. Фронтовик хорошо оценивал свои
слова. В подлом эпитете он сам выразил всю силу собственного солдатского
презрения к такому миру. Но этим и подчеркнул и доказал он, что другого
выхода нет.
Свора ’’патриотов” и на Невском, и в редакциях, и в Смольном с яростью
набросилась на требование ’’похабного мира”, выражая свое презрение...
кому? Но выхода никто не указывал. И дряблая, трусливая мысль бывших
людей Смольного была так или иначе втянута в орбиту понятий о прекращении
войны.
Что же могли придумать и сделать эти люди? Конечно, они остались верны
себе. Ни на что реальное, достойное революционера, они были не способны.
Довольно было того, что они изменили себе и своим традициям, вспомнив о мире
наряду с обороной. Вспомнив о мире, они, конечно, пошли по линии наименьшего
сопротивления. Они просто-напросто схватились за эту злосчастную Парижс-
кую конференцию, уверяя себя и других, что это верный, скорый и единственный
путь к миру. Убедившись в необходимости мира, во избежание всеобщего краха
сделаем то, что доступно нашей совести, разуму и воле! Закроем глаза на то, что
конференция созывается совсем не для изыскания способов прекращения войны,
а для наилучшего ее продолжения; сделаем вид, что — независимо от программы
конференции — мы можем сделать на ней нечто большее, чем санкционировать
сговор империалистов против народов, и направим внимание ’’всей демократии”
на эту мифическую конференцию, отвлекая ее от действительной борьбы за мир.
В закрытых заседаниях ЦИК 2—5 октября разговоры о положении на
фронте перешли непосредственно в суждения о мире, а эти суждения вылились
немедленно в планы ’’использования Парижской конференции”. Прения были
долгие, упорные и нервные. Большевики протестовали против какого бы то ни
было участия в этом сговоре империалистов. Мартов был не против участия, но
резко полемизировал с оборонцами, выдающими конференцию за путь к миру.
Дан воспевал ’’дальнейший шаг вперед”. Церетели, кажется, не было. А эсеры,
не имея ничего за душой, в отсутствие Чернова возложили на Дана свои
патриотические надежды.
Приближаясь к концу нашей печальной повести о славном господстве мень-
шевистско-эсеровского блока, нелишним будет вспомнить линию его гибельной
внешней политики. В марте, отвергая всенародное давление на буржуазную
власть, советское большинство путем ’’соглашения” получило лживую бумажку
(27 марта) об отказе от аннексий. В апреле оно тем же путем добивалось
’’дальнейших шагов” — предложения насчет пересмотра договоров и т. п. В мае,
ничего больше не добившись, оно объявило, что мы уже много сделали для мира
и должны теперь призвать к борьбе других. В июне, потеряв надежды на
дальнейшие шаги и прячась от борьбы, оно заявило, что для мира мы уже
сделали все возможное; что дипломатических мер борьбы за мир вообще больше
не существует и теперь мы должны ждать движения пролетарской Европы; сами
же должны наступать на врага. В июле, августе и сентябре мы молчали и ждали,
преподавая Европе в воззваниях хорошие мысли о борьбе и требуя от нее нашего
спасения. В октябре, после того как воевать мы кончили, а сами стали бывшими
людьми, мы снова вспомнили некоторые слова о мире и обратились именно к той
дипломатии, которую некогда признали исчерпанной; мы сказали: нас спасет
конференция Ллойд Джорджа, Рибо, Терещенки и Маклакова, если на нее поедет
кто-нибудь из нашей среды.
Прения в закрытых заседаниях ЦИК были бурны и полны озлобления.
Я помню исключительно резкое столкновение между Мартовым и Даном. На
меня поднялся возмущенный крик, когда я предложил Терещенко кандидатом
в создаваемую комиссию. Они были, видите ли, шокированы и оскорблены
227
этим!.. Но единодушия среди старого большинства далеко не было. Был
разброд и развал под угнетающим впечатлением рассказов с фронта. Внесено
было пять резолюций, из которых ни одна не собрала большинства. За
большевиков — 19, за Мартова — 10, за Богданова — 9, за эсеров — 31, за
Дана — 27. Резолюции Дана и эсеров сдали в комиссию для согласования
к следующему дню. 5 октября был окончательно принят документ, представ-
ляющий собой заключительный акт борьбы за мир старого Совета в условиях
уже разразившейся катастрофы... Не правда ли, в интересах ’’беспристрастия”
надо процитировать этот документ?
”Обсудив современное международное положение России и принимая во
внимание ту жажду мира, которая пробуждена во всех народах Европы
неслыханными бедствиями трехлетней мировой войны, ЦИК находит необ-
ходимым, чтобы междусоюзническая конференция состоялась в самое бли-
жайшее время и чтобы русская делегация добивалась на ней устранения всех
разногласий в опросе о целях войны, которые могут до сих пор существовать
между Россией и ее союзниками, и выработки общей линии внешней и воен-
ной политики.
В соответствии с этим делегация должна добиваться на конференции
пересмотра союзных договоров в духе провозглашенных русской революцией
принципов, опубликования этих договоров и составления от имени всех
союзных держав декларации с выражением готовности немедленно присту-
пить к мирным переговорам на основе этих принципов, лишь только страны
враждебной коалиции заявят свое согласие на отказ от всяких насильствен-
ных захватов.
ЦИК рассчитывает, что пролетариат всех воюющих и нейтральных
стран, являющийся главной опорой движения к миру, энергично поддержит
эти шаги русской делегации, которая должна также настаивать перед союз-
ными правительствами на уничтожении всех препятствий, мешающих созыву
Стокгольмской конференции, и, в частности, на выдаче паспортов делегатам
всех социалистических партий и фракций, желающих принять участие в кон-
ференции.
В то же время ЦИК считает обязанностью всех демократических ор-
ганизаций напрячь все усилия для поднятия организованности и боеспособ-
ности армии, снабжения ее всем необходимым, доставления ей пополнений,
обученных и способных к боевой службе, и укрепления моральной связи
с демократией. Только таким путем будут созданы условия, обеспечивающие
интересы революционной России при заключении мира”.
Напечатание этого документа в ’’Известиях” крупным шрифтом на первой
странице (7 октября) сопровождалось торжественной передовицей, которая начи-
налась так:
’’Напечатанная ниже резолюция ЦИК является важным решением, приня-
тым в ответственный момент. Ностановив опубликовать это решение, ЦИК тем
самым отдает на суд своего и всех других народов свою внешнюю политику...”
Да, лучше не скажешь. Судите же, народы! Без суда не бросайте грязью. Но после
праведного суда бросайте без сожаления. По заслугам! Куда же, как не к позор-
ной гибели могли вести революцию люди, принимавшие это героическое решение
в ответственный момент?
Передовица продолжает: ’’Большего для дела мира в настоящий момент
сделать невозможно”. И кончает: ’’Принятые решения говорят ясно — мы не
хотим войньт с корыстными целями, но мы будем бороться всеми силами против
покушения германского правительства на нашу землю и нашу свободу...” Я спра-
шиваю в результате всего этого, по всей совокупности обстоятельств: что же
называется предательством, если это есть достойный образ действий ответствен-
ных представителей революционной демократии?..
Впрочем, необходимо тут, кстати, отметить, что с 1 октября Дан, не помню
почему, отряхнул от ног своих прах советских ’’Известий”. Редакция перешла
в руки знакомого нам Розанова, специалиста по иностранным делам, некогда
чуть-чуть интернационалиста, даже немного писавшего в ’’Новой жизни”, теперь
же все больше кренившегося в сторону махрового шовинизма и реакции.
228
Кроме принятия важной резолюции ’’ответственный момент” еще требовал
избрания представителя демократии для поездки в Париж, а также снабжения его
наказом. Кого же послать?.. Над этим трудились немало, а когда решили
в частнопартийном порядке, то долго не решались оформить, чтобы дать привык-
нуть к имени избранника. Правда, это имя было достаточно известно. Но
известность имени тут не избавляла от смеха сквозь слезы. Представителем
всероссийской демократии в Европе был выдвинут бывший министр труда, но
универсальный государственный ум — Скобелев.
Сначала речь шла о двух представителях. Эсеры от крестьянского ЦИК
предполагали еще послать Чернова. Но тут Зимний так нахмурил брови, что
второй кандидат был поскорее снят. Остался один меньшевистский Скобелев,
который несколько дней, вызывая сенсацию в прессе, фигурировал в качестве
’’предполагаемого делегата демократии”. А в конце бурного закрытого заседания
5 октября был наконец формально избран.
Однако дело в том, что большевики от выборов уклонились, а без боль-
шевиков Скобелев получил большинство в 2 или 3 голоса. То есть представитель
’’всей демократии” был апробирован не особенно большим меньшинством старого,
полумертвого, никого не представляющего, ни для кого не авторитетного, неза-
конно существующего на свете ЦИК. Если бы большевики голосовали, они могли
бы совсем сорвать выборы и все предприятие. Но, во всяком случае, даже и тут,
в ЦИК, все те, кто имел право говорить от имени российской демократии,
высказались против посылки Скобелева. И в качестве кандидата, и в качестве
избранника он оставался продуктом келейно-закулисной сделки, глубоко одиоз-
ной для демократии.
Но самого Скобелева это, видимо, не смутило. Еще до выборов, или (по его
собственному выражению) пока ’’назначение его еще не прошло через некоторые
формальности”, он уже давал интервью, посещал министров и вообще развил
широкую дипломатическую деятельность*...
♦ ♦ ♦
Но избрать достойного и авторитетного представителя — это еще только
половина дела. Надо было, кроме того, выработать ему наказ — ’’точку зрения
российской революционной демократии”. Сутки или двое работала комиссия,
избранная ЦИК. В нее отказались войти и большевики, и меньшевики-ин-
тернационалисты. Тем больше было простора для настоящей, большой, скобе-
левской дипломатии... Наказ был выработан, утвержден и напечатан в ’’Извести-
ях” в том же номере от 7 октября под цитированной резолюцией о войне и мире.
Наказ заключал в себе ’’точку зрения” демократии по длинному ряду конк-
ретных вопросов — о территориях России, Польши, Литвы, Латвии, Армении,
Эльзас-Лотарингии, Бельгии, Балканских государств, Италии и т. д.; о колониях,
о свободе морей, о контрибуциях и возмещении убытков; о торговых договорах,
о гарантиях мира, о тайной дипломатии, о разоружении и системе милиции,
о Стокгольмской конференции и о путях к миру. По всем этим пунктам наказ был
действительно выдержан в духе демократической внешней политики.
* Впрочем, об этом дипломате я лучше скажу чужими, более интересными словами. Я уже
несколько дней в редакции "Новой жизни" требовал от самого талантливого нашего сотрудника Раф.
Григорьева, всегда способного в случае нужды обслужить любую тему, чтобы он посвятил новому
дипломатическому светилу несколько теплых строк. Григорьев несколько дней отнекивался. А потом
нехотя сел за стол и написал:
"Он положительно великолепен, этот государственный мужчина... Почитать его "заявления"
о Парижской конференции — величайшее эстетическое наслаждение. Что может быть величествен-
нее, чем Скобелев, авторитетным и властным тоном "заявляющий": "Все муссируемые в обществе
слухи о каких-то переговорах между союзниками и центральными империями, в основе которых
лежит мысль о заключении мира за счет России, абсолютно неверны и тенденциозны. Я могу это
категорически опровергнуть..." Нахмурив мудрое чело, вчерашний циммервальдец распекает
русскую демократию за то, что она "не сочла нужным конкретизировать условия мира: широкое
содержание формулы не всегда дает возможность решить вопросы, выдвинутые войной", — захлебы-
ваясь от восторга перед собственной государственностью, продолжает Скобелев и с упованием взирает
на западных экзаменаторов... Англичанам очень нравятся картинки, на которых изображены веселые
шалунишки в папиных фраках и цилиндрах. Узрев перед собой в Париже эдакого очаровательного
русского беби, Ллойд Джордж ущипнет его за пухлую щеку и скажет: ол-райт..."
229
Но дело в том, что этот документ носил вполне академический характер. Не
только потому, что все заявления по наказу оставались бы на конференции
гласом вопиющего в пустыне. Не только потому, что наказ обходил мимо, а его
авторы не хотели понять самый центр, смысл, существо европейской воен-
но-политической конъюнктуры. Не только потому, что было нелепо, методоло-
гически неправильно подходить к шайке международных бандитов со всеми
этими демократическими принципами и стремиться осуществить их путем
убеждения и соглашения. Наказ был академическим главным образом потому,
что все его директивы били мимо основной цели, не затрагивали той основной
задачи, которую нужно было авторам решить на конференции. Разве дело было
в конкретных условиях мира и в формах его заключения? Дело было в том,
чтобы добиться самого факта, чтобы заставить выступлениями на конференции
союзных правителей предпринять немедленные практические действия, направ-
ленные к прекращению войны. В наказе это не было совсем обойдено. Но что
было сказано?
’’Как бы конкретно ни были формулированы цели войны, в договоре (?)
должно быть указано и опубликовано, что союзники готовы начать мир-
ные переговоры, как только противная сторона изъявит свое согласие
на мирные переговоры при условии отказа всех сторон от всяких наси-
льственных захватов”. Ну что это такое, как не постыдное издевательство
советских дипломатов над здравым смыслом и над самими собой? Вместо
категорического требования немедленных мирных переговоров (которое еди-
нственно имело бы смысл) речь идет о каком-то ’’договоре”, который должен
быть заключен на конференции. Что в нем должно быть? То, что тысячи
раз уже заявлялось во всевозможных формах — и правителями, и парламентами,
и прессой, и главами государств. ”Мы готовы, лишь только они откажутся...”
Но ведь центральные державы, кстати сказать, уже не раз заявляли (конечно,
ложно!), что они отказываются от захватов и насилий. Ведь теперь, через
семь месяцев революции, всем малым детям было очевидно, что все эти
обоюдные (лживые) заявления ровно никуда дела не двигают и сдвинуть
его не могут. Вероятно, авторы наказа все это знали. Но что же им
было делать? Если не говорить пустопорожний вздор, то это значит — бороться.
Бороться с Коноваловым, Терещенкой и Керенским. Бороться, а не ’’со-
глашаться” с ними. Этого они не могли, этого их природа не переносила.
И наказ был утвержден.
Но пока ведь все еще это было внутри Смольного. А что же скажет
Зимний? Как отнесется ’’общественное мнение”?.. Разумеется, все это пред-
приятие — и самую посылку делегата, и наказ ему — приняли артил-
лерийским ураганом. И разумеется, в некоторой части и пресса, и правители
были правы. ’’Двоякое представительство” на конференции, действительно,
было нелепостью, измышленной Церетели в страстном, но утопическом же-
лании угодить и тем и этим. Либо Терещенко и Скобелев должны были
говорить одно и то же, либо они должны были вступить в конфликт. И то
и другое практическая бессмыслица. Но и юридически тут было не больше
смысла. Международное представительство ’’частной” организации на кон-
ференции государств было бы только темой для сатирических журналов
Европы.
Выход для авторов всей этой затеи был, конечно, только один: посадить
Скобелева на место Терещенки, а весь Смольный — на место Зимнего. Тогда
’’голос демократии” (скверный голос!) был бы в надлежащем порядке доведен до
ушей Европы. Но, как известно, такой выход был бы гибелью, самоубийством,
крахом, позором и еще разными несказанными ужасами. И во избежание их
вышла смехотворная глупость. Тут правители и их газеты были совсем недалеки
от истины.
Однако не меньше громили и самый наказ. ’’Представления” из Зимнего были
настолько внушительны, а заграничная пресса подняла такой гвалт, что наказ
скоро пришлось выдать за ’’неокончательный”. Тут помог крестьянский ЦИК.
Он, не имея своего представителя, видите ли, пожелал внести поправки... Но все
это дело еще будет иметь свое продолжение. Скоро мы вновь на арене Предпар-
230
ламента столкнемся лицом к лицу с кадетско-корниловской ’’властью” и с ее
друзьями. Тогда нам придется мимолетно вернуться к этим дипломатическим
делам.
Так жили мы в многообильном русском государстве, так делали мы политику,
так спасали революцию в ’’ответственный момент”.
* * *
Что еще сказать о нашей жизни за первый, ’’допарламентский” период
’’правления” последней коалиции?.. Нельзя, пожалуй, миновать вот чего, дабы
доблесть лучших людей, стоявших у власти, предстала во всей красе. Как
только грянул немецкий десант, как только был занят Рижский залив
и заговорили о цеппелинах20, Временное правительство сочло уместным вновь
вернуться к своему излюбленному плану: улепетнуть из Петербурга, Опас-
ность со стороны немцев была еще не близка. Но, во всяком случае, тут было
одно из двух: либо паника, либо некрасивая политическая игра. То и другое
было одинаково похвально. Но гораздо вероятнее было второе. Ведь цеп-
пелины издавна летали в Париж и Лондон, а союзные правительства там
работали.
И вот ради большевистской опасности, из жажды покинуть раскаленную
почву Петербурга правительство объявило столицу в опасности и решило ее
эвакуировать. Но вывезти промышленность, необходимую для обороны, было
невозможно. И на этот случай ”в правительственных кругах указывали, что
угроза Петрограду вопроса о войне не решает” (’’Речь”, 6 октября). Это была
заведомая неправда. Без Петербурга воевать было нельзя. Это немедленно было
доказано цифрами. Но мы видим: перед страхом большевизма померкли даже
интересы войны, которую правители отказывались кончить ради достоинства
и спасения родины.
В левой печати поднялись протесты, увещевания, издевательства. В рабочих
районах эта готовность правящих патриотов бросить столицу немцам и бежать
самим вызвала величайшее негодование.
Солдатская секция 6 октября приняла резолюцию: ’’...секция категорически
протестует против плана переселения правительства из Петербурга в Москву,
так как такое переселение означало бы предоставление революционной столицы
на произвол судьбы. Если Временное правительство не способно защитить
Петроград, то оно обязано заключить мир либо уступить место другому
правительству. Переезд в Москву означал бы дезертирство с ответственного
боевого поста”.
Все это была святая правда...
Правящие кадетско-корниловские ’’живые силы” были живой провокацией
народного гнева и неизбежным источником гражданской войны. Но они были
и бессильны в любом государственном деле. Они не могли ни вести войну,
ни заключить мир. Ни дать хлеба без ’’государственного вмешательства”,
ни дать его силами государства. Ни поднять промышленность ’’частной ини-
циативой”, ни избавить ее от разрухи при помощи государственной организации.
Ни допустить анархию, ни искоренить ее. Ни разрешить дело с землею,
ни обойтись без его разрешения... Коалиция Керенского и Коновалова ни
в одной из насущнейших нужд страны не могла сделать ни шагу. Она
не умела ничего. Провокация гражданской войны была единственной функцией,
доступной этому жалкому плоду растерянности Смольного и авантюризма
Зимнего.
И в довершение всего этого бутафорское правительство являлось стране
в образе злостных узурпаторов власти, никем не признанных, бестактных,
лицемерных, тупых, трусливых, с единственной заботой об охране своей самоде-
ржавной власти...
Так существовать было нельзя. Эту власть надо было вырвать с корнем.
Я ежедневно, сотней тысяч голосов, твердил об этом в своей газете. И был
прав.
Но как же покончить с таким положением?.. ”Я не знаю, — говорил на этих
днях Мартов в ’’демократическом совете”, — других способов творения власти,
231
кроме двух: или жест гражданина, бросающего бюллетень в избирательную
урну, или жест гражданина, заряжающего ружье...” Последняя коалиция была
создана как раз третьим способом. Но сейчас перед нами стояли два первых.
Какой-нибудь из них решит дело в ближайшем будущем.
Открывался Предпарламент — бесправный, немощный, чуждый и против-
ный всякой революционности. Но рядом с опереточным правительством он был
фактической силой. Он мог решить судьбу ’’правящей” коалиции первым спосо-
бом, парламентским путем. С какими результатами — другой вопрос. Но самая
возможность не подлежит сомнению.
А если нет? Тогда капитуляция Смольного и провокация Зимнего сделают свое
дело. Ведь подлинная демократия России уже зарядила ружье.
6
ПРЕДПАРЛАМЕНТ
Мариинский дворец. — Состав Предпарламента. — "Лучшие люди" демократии и цензовиков. —
Печальное открытие. — "Пистолетный выстрел" большевиков. — Маленькая философия большевистс-
кого исхода из Предпарламента. — То, чего не было. — После исхода большевиков. — "Органическая
работа". — В нашей фракции. — Мартов размышляет. — Прения об обороне. — Л ибер громит
небольшевиков. — Дело об эвакуации. — Наказ Скобелеву в Предпарламенте. — Союзные господа
и отечественные холопы. — Где же союзный флот? — Мятеж русских войск во Франции. — Наши
холопы стараются. — Республика на Кубани. — Ее аннексии и контрибуции. — Казаки у Керенского
и у Бьюкенена. — Министр Маслов. — Группировки в Предпарламенте. — Правая и левая оппозиция.
— "Правительственный центр". — В поисках правительственного большинства. — Роковое голосова-
ние. — Большинства нет! — Крах Предпарламента. — "Большой день". — Выступление Терещенки.
— Положение обостряется. — В комиссии по обороне. — Большевик Верховский. — Прения по
иностранной политике. — Профессор Милюков. — Интеллигент Петр Струве. — Демонстрация
о Корнилове. — Советские ораторы. — Коалиция разваливается. — Верховский принесен в жертву. —
Образование левого блока. — Между фр акционное совещание. — Оно не успело кончить...
Пожалованное ему официально название гласило: "Временный совет Российс-
кой Республики". Открытие было назначено на 7 октября... Искали помещения.
Хотелось найти такое, чтобы было как раз по чину. Не слишком примитивное
и захолустное, ибо там должно было часто пребывать само правительство
и самые почтенные (не рабоче-солдатские) общественные элементы. Но и не
слишком торжественное и официальное, ибо это не Государственная дума и не
какой-нибудь правомочный орган. ”У нас, слава богу, нет парламента...” ’’Речь”
находила, что очень подходящее помещение — Смольный институт. И, в сущ-
ности, совершенно свободное: там только ЦИК и Петербургский Совет, которым
и на свет родиться не следовало. Но разве очистишь Смольный от большевиков?..
Многоточия означали: был бы Корнилов!..
Но подходящего помещения не находилось. Пришлось остановиться на Мари-
инском дворце, резиденции самого Государственного совета. Это было явно не по
чину... Спешно приспособили роскошную уютную залу. Убрали глубокие кресла,
располагающие ко сну, и заменили их более убористыми стульями (ибо кресел не
хватало для членов Предпарламента), завесили царские эмблемы, затянули
холстом знаменитую картину Репина, висевшую над президентской эстрадой1.
Назначили солидную чиновную комендатуру, перевели из Думы опытную и дисци-
плинированную приставскую часть. А в общем извне вышел парламент хоть куда!
Хоть в Европу... если бы только не это отечественное демократическое большинст-
во. Смирно-то оно смирно. А большевиков и мартовцев будем вместе улюлюкать
и ’’изолировать” перед лицом всего русского общества. Но все-таки сомнительно...
’’Демократическое” большинство состояло, как нам известно, из 308 человек2.
Из них было 66 большевиков, человек 60 официальных меньшевиков, 120 эсеров,
из которых человек 20 были левые5. Затем к ’’демократии” относились также
кооператоры, в группу которых входили правейшие меньшевики и эсеры, и еще
кроме ’’трудовиков” выделилась некая группа ’’эсеров-государственников”. Это
были, очевидно, единомышленники Савинкова, все еще состоявшего в партии, но
вскоре тут исключенного...
Наша фракция, меньшевиков-интернационалистов, насчитывала около 30
человек — такого количества членов наша фракция никогда не имела. Такой
массой мы могли, во всяком случае, производить достаточный шум или, по
европейскому образцу, устроить словесную обструкцию...
Цензовики сначала потребовали 120 мест, но потом увеличили до 150. Потом,
кажется, торговались еще, но этим довольно мало у нас интересовались. Цензови-
ки по примеру демократии тоже нагромоздили самых невероятных общественных
классов, слоев и групп в самых невероятных комбинациях. К цензовикам от-
носились и казаки... Кадетов было человек 75. Большинство остальных, коман-
233
дированных всевозможными организациями промышленников и землевладель-
цев, было правее: старые октябристы и националисты. Почему-то они до сих пор
упорствовали формально влить свои ручьи в кадетское море. Но фактически они
признавали кадетскую гегемонию и имели все ту же программу: железную
диктатуру плутократии.
Но были среди цензовиков и ’’интеллигенты”, например "академическая ”
делегация, профессора. Иные делились так: общество журналистов было пред-
ставлено среди демократии, а общество редакторов получило место среди цен-
зовиков.
Это общество редакторов ежедневных газет избрало одним из двух своих
представителей в ’’совете Республики” знаменитого Леонида Андреева. В мяг-
ко-роскошных залах Мариинского дворца мы встретились с ним после трехлетнего
перерыва сношений. Наше знакомство с ним началось еще в 1905 году, в стенах
московской Таганки, куда его привезли вместе с полным составом объединенного
социал-демократического ЦК, заседавшего в его квартире. Я был страстным
почитателем этого замечательного художника и провел немало прекрасных часов
в обществе этого редкого, блестящего собеседника — между прочим, на его
знаменитой даче в Райволе... Но любимый писатель нанес мне удар прямо в сердце,
спустившись до самого пошлого и мелкого шовинизма после объявления войны.
Господь с ней, с его скверной и невежественной, но ужасно кричащей публицисти-
кой!4 Гораздо хуже: он написал пьесу, где бульварный шовинизм погубил и стер
в порошок художника5. С тех пор я гнал от себя с отчаянием всякое воспоминание
об этом замечательном и дорогом человеке. При мимолетной встрече с ним
в военные годы (у Горького) мы только косились друг на друга. А в Предпарламен-
те всякий раз здоровались и спешили разойтись в разные стороны.
Этот Предпарламент был формально бесправным, смешно состряпанным,
недостойным революции, жалость вызывающим учреждением. Но этот плод
любви несчастной между Церетели и Набоковым имел интересное свойство не
в пример многим и, пожалуй, большинству настоящих парламентов. Состав его
был исключительно блестящ. Он сосредоточивал в себе поистине цвет нации. Этим
он обязан был именно невиданному способу его составления. Все политические
партии и общественные группы посылали в Предпарламент лучших людей, не
подвергая их риску уступить на выборах место популярному, но незначительному
герою местного провинциального муравейника... Людей без всероссийского имени
здесь было поэтому довольно мало. А все "имена"были налицо. В Предпарламен-
те были представлены in согроге* все партийные центральные комитеты; исключе-
ния были случайны и несущественны. Уже одно это знаменовало собою концент-
рацию всей политической силы, квинтэссенцию всей политической мысли страны...
Кадетская фракция, кажется, собрала весь цвет парламентариев всех четырех
Государственных дум. Биржевики с Ильинки и синдикатчики с Литейного
послали свои лучшие силы. Цензовая Россия дала все, чем была богата. Но
демократическая часть не только не уступала, а явно превосходила своих
противников интеллектуальным и культурно-политическим багажом. Багаж этот
был накоплен десятилетиями борьбы, ссылки, тюрьмы и эмиграции. Школа,
пройденная нашими социалистическими лидерами, была так велика и движение
наше было так богато крупными вождями, что наше идейное влияние стало (и
остается до сих пор) исключительным среди старого социализма Европы. И все
эти вожди ныне готовились собраться в Предпарламенте.
Не было налицо единиц. Не было старого, больного, не принятого событиями
и не принявшего событий Плеханова; он не участвовал в революции вообще.
И не было Ленина: приказы о его аресте еженедельно возобновляла наша
сильная и решительная власть; он по-прежнему скрывался ”в подземельях”, но
не в пример Плеханову участвовал, сильно участвовал в текущих событиях.
Ленина, однако, с успехом возмещал Троцкий. Теперь уже прошло время, когда
в большевистской партии, как в Первом Интернационале, после самого громо-
вержца долго, долго, долго не было ничего. Теперь был тут же рядом Троцкий.
Это был совсем другой и, вообще говоря, заменить совершенно не способный.
* В полном составе (лат.).
234
Но — я склонен думать — не меньший, которого заменить не мог Ленин и без
которого не могли обойтись дальнейшие события.
И еще одного не было — не было Церетели. Он уехал на Кавказ отдохнуть
”на три недели”. Ему не пришлось вернуться — политически, а не физически.
Его роль была сыграна, кончена. Напортил, напачкал, нагубил, сколько было
под силу одному крупному человеку. И уехал... И довольно. Не стану больше
говорить о нем — все сказано.
* * *
3 октября было опубликовано ’’Положение о Временном совете Республики”.
Нового для нас в нем ничего не заключалось. Но некоторые нюансы, пожалуй, не
были лишены прелести. Члены ’’совета” "приглашаются" правительством ”по
представлению общественных организаций”. Заключения ’’совета”, конечно, не
обязательны. Проекты вносятся или не вносятся по благоусмотрению министров.
Инициатива ’’совета” осуществляется при условии письменного заявления 30
членов, так же как и вопросы. На эти вопросы правительство, вообще говоря,
отвечает в недельный срок. Но может не ответить и вовсе — по соображениям
государственной безопасности...
Положили нам и приличное для советников жалованье: по 15 рублей в сутки
и по 100 рублей единовременно. А также освободили от воинской повинности
и дали иммунитет от арестов и от предания суду.
Демократическая часть Предпарламента уже давно сконструировалась: из-
брала бюро фракций, президиум, ’’совет старейшин”. Теперь приходилось нес-
колько перестроиться и потесниться. Соглашение с цензовиками также было
достигнуто заранее. Председателем наметили "демократа"., наиболее любезного
цензовикам, высокоталантливого Авксентьева. Составили и ’’сеньорен-конвент”,
который Набоков, вице-президент Предпарламента, благоволил окрестить ’’сине-
дрионом”6, ибо большинство в нем составляли евреи. Секретарем был также
еврей, ученый-государственник, правый эсер Вишняк7, мой старый знакомый,
будущий секретарь Учредительного собрания.
* * *
В пять часов дня 7 октября, в дождь и слякоть, Керенский открыл Предпар-
ламент. Это вам не Демократическое совещание! На этот раз Керенский не
опоздал. И случилась невиданная вещь в революции: Предпарламент открылся
в назначенный час. Никто не мог этого предвидеть. И потому, говорят, в зале
было не слишком многолюдно, а в Мариинском дворце было так же тоскливо
и скучно, как на улицах Петербурга.
Я опоздал довольно сильно и, почему-то попав с незнакомого подъезда, долго
плутал по бесконечным коридорам и комнатам дворца. Вышел я какими-то
путями на хоры, в ложу журналистов, и оттуда слушал конец тронной речи.
Глава правительства и государства говорил в пусто-официальных, но высокопат-
риотических тонах. Ни одной живой конкретной мысли я не помню и не могу
выловить из газетных отчетов. Но, во всяком случае, вся речь была проникнута
’’военной опасностью” — под впечатлением последних событий на фронте и толь-
ко что полученного известия: немцы произвели десант и на материке, создавая
угрозу Ревелю.
Затем старейшая в зале ’’бабушка” Брешковская была вызвана, чтобы устро-
ить выборы президиума, и произнесла внушение насчет обороны и земли. За
Авксентьева было подано 228 записок — немного. Но это по случаю пустоты
в зале, фракции же были единодушны. Авксентьев также произнес речь, читая ее
по бумажке. Тут уж и искать нечего какого-либо содержания. Но надо отметить
прочитанное Авксентьевым дипломатическое обращение к нашим доблестным
союзникам: ”С нами всегда великие союзные народы, с нами спаяны они кровью,
с нами слиты они в счастье и в несчастье, в стремлении к скорейшему почетному
миру, и мы им шлем свой горячий братский привет”. Аплодисменты преврати-
лись в овацию по адресу присутствовавших послов и дипломатических пред-
ставителей. Весь зал — от Гучкова и генерала Алексеева до Чернова и Дана
— встал и, аплодируя, обернулся к нам, интернационалистам и большевикам,
235
сидевшим на крайней левой: за нашей спиной стояли в своей роскошной ложе
и раскланивались дипломаты. Но рукоплещущий зал смотрел не с умилением на
’’спаянных” союзников, а с гневом и презрением на нас. Мы сидели неподвижно,
спиной к чествуемым: нас было около трети всего зала, и как субъекты, так
и объекты овации, вероятно, предпочли бы,, чтобы ее не было.
Товарищами председателя быстро и без труда были избраны кадет Набоков,
правый меньшевик Крохмаль и вместо отказавшегося большевика представитель
микроскопической группы — энес Пешехонов... Но, собственно, весь политичес-
кий интерес первого дебюта Предпарламента заключался именно в большевиках.
* * *
Вся их большая фракция явилась с опозданием, почти одновременно со мной.
У большевиков было важное и бурное заседание в Смольном, которое только что
кончилось. Большевики решали окончательно, что им делать с Предпарламентом:
уйти или оставаться? После первого заседания, где вопрос остался висеть в воздухе,
у большевиков по этому поводу шла упорная борьба. Ею очень интересовались, как
пикантным инцидентом, в смольных сферах... Мнения большевиков разделились
почти пополам, и, к чему склонится большинство, было неизвестно. Передавали, что
Ленин требует ухода. Его позицию защищал с большим натиском и Троцкий. Против
ратовали Рязанов и Каменев. Правые требовали, чтобы исход из Предпарламента
был, по крайней мере, отложен до того момента, когда Предпарламент проявит себя
хоть чем-нибудь, например откажется принять какое-нибудь важное постановление
в интересах рабочих масс. Говорили, что иначе исход будет непонятен, не будет
оценен народом. Но Троцкий, для которого все вопросы были решены, настаивал,
чтобы не было никаких неясностей, чтобы корабли были сожжены окончательно
и всенародно. Пусть видят и понимают обе враждебные армии!
Во время перерыва, когда происходили выборы, в кулуарах Мариинского дворца
распространился сенсационный слух: Троцкий победил большинством двух или трех
голосов, Рязанов извергает громы, считая решение гибельным, и большевики сейчас
уйдут из Предпарламента8. Мало того, лидеры меньшевиков и эсеров с беспокой-
ством передавали, что большевики перед уходом устроят грандиозный скандал. Уже
начинали из уст в уста переходить самые невероятные слухи. Возникал род паники.
К большевикам отрядили кого-то из официальных лиц для приватного запроса.
— Пустяки! — ответил Троцкий, стоя неподалеку от меня, в ротонде,
примыкающей к залу заседаний, — пустяки, маленький пистолетный выстрел...
Троцкий, однако, казался довольно нервным — в ожидании ’’выстрела”
и в результате вынесенной борьбы, окончившейся не бл'естяще. Правые боль-
шевики, около Рязанова, ворчали и были злы. Мне вся эта история была очень
неприятна, и я не подошел к Троцкому.
В конце заседания Авксентьев дал ему слово для внеочередного заявления
сроком на 10 минут, согласно наказу Государственной думы, принятому и для
Предпарламента. В зале сенсация. Для большинства цензовиков знаменитый
вождь лодырей, разбойников и хулиганов еще невиданное зрелище.
— Официально заявлявшейся целью Демократического совещания, — начи-
нает Троцкий, — являлось упразднение личного режима, питавшего корнилов-
щину, создание подотчетной власти, способной ликвидировать войну и обес-
печить созыв Учредительного собрания в назначенный срок. Между4 тем за
спиной Демократического совещания путем закулисных сделок гражданина Ке-
ренского, кадетов и вождей эсеров и меньшевиков достигнуты результаты прямо
противоположные. Создана власть, в которой и вокруг которой явные и тайные
корниловцы играют руководящую роль. Безответственность этой власти закреп-
лена формально. Совет Российской Республики объявлен совещательным учреж-
дением. На восьмом месяце революции безответственная власть создает для себя
прикрытие из нового издания булыгинской Думы. Цензовые элементы вошли во
Временный совет в таком количестве, на какое, как показывают все выборы
в стране, они не имеют права. Несмотря на это, именно кадетская партия
добилась независимости правительства от совета Республики. В Учредительном
собрании цензовые элементы будут занимать, несомненно, менее благоприятное
положение, чем во Временном совете. Перед Учредительным собранием власть не
236
может быть не ответственной. Если бы цензовые элементы действительно готови-
лись к Учредительному собранию через полтора месяца, у них не было бы
никаких мотивов отстаивать безответственность власти сейчас. Вся суть в том,
что буржуазные классы поставили себе целью сорвать Учредительное собрание...
Поднимается скандал. Справа кричат: ложь! Троцкий старается проявлять
полное равнодушие и не повышает голоса.
— ...В промышленной, аграрной и продовольственной областях политика
правительства и имущих классов усугубляет разруху, порожденную войной.
Цензовые классы, провоцирующие восстание, теперь приступают к его подавле-
нию и открыто держат курс на костлявую руку голода, которая должна задушить
революцию и в первую очередь Учредительное собрание. Не менее преступной
является и внешняя политика. После 40 месяцев войны столице грозит смертельная
опасность. В ответ на это выдвигается план переселения правительства в Москву.
Мысль о сдаче революционной столицы немецким войскам нимало не вызывает
возмущения буржуазных классов, а, наоборот, приемлется как естественное звено
общей политики, которая должна облегчить им контрреволюционный заговор...
Скандал усиливается. Патриоты вскакивают с мест и не дают продолжать
речь. Кричат о Германии, о "запломбированном вагоне” и т. п. Выделяется
возглас: мерзавец!.. Я подчеркиваю: в течение всей революции, и до, и после
большевиков, ни в Таврическом, ни в Смольном, как бы ни были бурны
заседания, как бы ни была напряжена атмосфера, на собраниях наших "низов”
ни разу не раздавалось подобного возгласа. Достаточно было попасть нам
в хорошее общество Мариинского дворца, в компанию вылощенных адвокатов,
профессоров, биржевиков, помещиков и генералов, чтобы немедленно восстанови-
лась та кабацкая атмосфера, которая царила в цензовой Государственной думе...
Председатель призывает собрание к порядку. Троцкий стоит, как будто все
это его не касается, и наконец получает возможность продолжать:
— Мы, фракция социал-демократов большевиков, заявляем: с этим прави-
тельством народной измены и с этим ’’советом” мы...
Скандал принимает явно безнадежный характер. Большинство правых встает
и, видимо, намерено не дать продолжить. Председатель призывает оратора
к порядку. Троцкий, начиная раздражаться, кончает уже сквозь шум:
— ...С ними мы ничего не имеем общего. Мы ничего не имеем общего с той
убийственной для народа работай, которая совершается за официальными кули-
сами. Мы ни прямо, ни косвенно не хотим прикрывать ее ни одного дня. Мы
взываем, покидая Временный совет, к бдительности и мужеству рабочих, солдат
и крестьян всей России. Петроград в опасности, революция в опасности, народ
в опасности. Правительство усугубляет эту опасность. Правящие партии усугуб-
ляют ее. Только сам народ может спасти себя и страну. Мы обращаемся к народу:
да здравствует немедленный, честный демократический мир, вся власть Советам,
вся земля народу, да здравствует Учредительное собрание!..
Троцкий сходит с кафедры, и несколько десятков человек крайней левой
среди шума и возгласов покидают зал. Большинство провожает их презритель-
ными взглядами, машут руками: скатертью дорога! Большинство ничего не
поняло и не видело: ведь это только шестьдесят человек особой, звериной породы
ушли из человеческого общества. Только одни большевики! Скатертью дорога.
Без них спокойней и приятней.
Мы, ближайшие соседи большевиков и их соратники, сидели совершенно
удрученные всем происшедшим.
♦ * *
Несмотря на всю силу и блеск своего выступления, Троцкий, как видим,
отнюдь не доказал необходимости исхода. Не доказал потому, что не хотел
договорить до конца. Но, со своей точки зрения, уходящие были достаточно
логичны. Если они б^>1ли по ту сторону всего этого строя, то им действительно
нечего было делать в Предпарламенте и вносить неясность.
Но именно так и надо было понимать дело: если им тут делать нечего и они
ушли, то, стало быть, они — по ту сторону. Из Предпарламента им только одна
дорога — на баррикады. Бросая избирательный бюллетень, необходимо взять
237
винтовку. А твердо решив все вопросы, твердо решив взять винтовку, нечего
делать с бюллетенем... Так все и было. Но большинство этого не поняло, этого не
видело, этому не верило. Мы, соседи и соратники, это понимали. Но мы это не
считали правильным.
’’Только одни большевики”... Для предпарламентского большинства это была
кучка, которую можно было ликвидировать путем репрессий. Для нас это была
подавляющая часть рвущегося в бой, пышущего классовой ненавистью пролета-
риата, а также истерзанной солдатчины, а также отчаявшихся в революции
крестьянских низов. Это была огромная народная лавина. Это были миллионы.
Справиться с ними при помощи репрессий, да еще нашей опереточной власти!..
Для нас, интернационалистов, вопрос ставился совсем не в этой плоскости. Не
в том дело, что нельзя ликвидировать большевиков, ибо это — сам народ,
творящий новую жизнь. Дело в том, что пролетариат, солдатчина и крестьянские
низы, возглавляемые большевистской партией, находясь по ту сторону сущест-
вующей ’’государственности”, идут теперь с оружием в руках против всего
старого мира, чтобы на свой страх и риск сровнять с землей всю созданную
веками государственность и вырвать с корнем тысячелетний буржуазный строй.
Силами одной своей партии пролетарского авангарда, окруженного миллионами
случайных и ненадежных попутчиков, они хотят создать новое невиданное
пролетарское государство и новый невиданный социально-экономический строй.
Они хотят сделать это в нашей разоренной, полудикой, мелкобуржуазной,
хозяйственно распыленной стране. Они хотят сделать это против организован-
ных мелкобуржуазных элементов, против единого буржуазного фронта, поставив
окончательно крест на едином фронте демократии.
Это роковая ошибка. Это неправильно поставленная задача, это гибельная
программа и тактика революции.
Новая революция была допустима, восстание было законно, ликвидация
существующей власти была необходима. Но все это было так при условии единого
демократического фронта,.. Это означало борьбу с оружием в руках только
против крупного капитала и империализма. Это означало только ликвидацию
политического и экономического господства буржуазии и помещиков. Это не
означало окончательного разрушения старого государства и отказа от его наслед-
ства. Это не означало ликвидации экономических и социальных основ всего
старого общества. Это означало правомочное участие мелкобуржуазных, мень-
шевистско-эсеровских групп в строительстве нового государства вместе с пролета-
риатом и крестьянством. Они все были безусловно необходимыми элементами
новой государственности, возникающей на развалинах государства эксплуата-
торского меньшинства. И это было единственно правильной постановкой пробле-
мы в условиях нашей революции.
Для этого был необходим единый фронт, теснейший союз революционных
низов с мелкобуржуазной серединой. Достигнуть его было крайне трудно, если
только вообще возможно. Меньшевики и эсеры, действительно, были опорой
реакции и крепко прилепились к кадетам и корниловцам. И они не вмещали, не
принимали, не понимали насущных задач революции. Оторвать их от полукорни-
ловщины Зимнего дворца и толкнуть их к другому лагерю, чтобы туда прилепи-
лись эти промежуточные группы, было крайне трудно, если возможно. Но иного
выхода не было. Такова была объективная конъюнктура. И в том-то и состояла
бы настоящая мудрость пролетарской революционной партии, чтобы всей своей
политикой обеспечить единый фронт, притянуть к союзу мелкобуржуазные
группы, без которых нельзя было вывести на правильный путь революцию
и основать на прочном базисе новое рабоче-крестьянское государство в нашей
мелкобуржуазной стране. При правильном понимании задач, при правильной
оценке конъюнктуры, при надлежащей мудрости пролетарской партии это труд-
ное дело было возможно. Направив к этому всю политику, можно было обеспе-
чить этот союз — если не убедив в его необходимости, то вынудив его силой.
Но руководители большевистской партии были чужды и враждебны всему
сказанному. Они неправильно ставили основную задачу революции. И они всегда
вели не политику союза, а противоположную политику разрыва, раскола и вза-
имной изоляции.
238
Уход большевиков из Предпарламента был знаменательным шагом. Бросив
избирательные бюллетени, большевики на глазах у всех, имеющих их, чтобы
видеть, схватили винтовки. Они не имели никаких шансов вызвать этой демо-
нстрацией сочувствие меньшевиков и эсеров и имели все шансы их далеко
оттолкнуть. Большевистские лидеры прямо шли и рассчитывали на это.
И не то удручало нас, интернационалистов, что большевики ушли к оружию,
на баррикады, делать законную революцию. Не тот факт вызывал смущение, что
тут корабли были сожжены. Удручающе действовал тот факт, что при объявле-
нии гражданской войны ’’демократический фронт” был почти безнадежно разо-
рван большевиками, что они направляли оружие против элементов, необходимых
для них самих и для осуществления правильно поставленных задач революции.
Ну а что было бы, если бы большевики остались в Предпарламенте? Что
было бы, если бы они в этом жалком, но судьбою данном учреждении в деле
ликвидации керенщины обнаружили бы склонность к некоторому контакту со
старым советским блоком, как то было в краткий миг ликвидации корниловщины?
Об этом мы не то что не станем, а во всяком случае подождем гадать. Отметим
себе только два обстоятельства. Во-первых, новая коалиция, как и всякая другая
керенщина, существовать больше не могла. Судьба ее была предрешена всей
конъюнктурой, и в частности хотя бы тем фактом, что вся реальная сила была
уже в руках большевиков. Во-вторых, большевики были бы в Предпарламенте
очень сильным инициативным меньшинством; вместе с интернационалистами
и примыкающими эсерами меньшинство это могло составить процентов 30;
в случае обострения ситуации и раскола меньшевистско-эсеровского блока (как
то бывало в Смольном со времени корниловщины) на стороне прежней советской
левой было бы большинство Предпарламента... Все эти абстрактные подсчеты
имели бы значение на тот случай, если бы большевики не были большевиками
и понимали бы значение единого демократического фронта. Тогда впоследствии
можно было бы увидеть, что вышло бы из этого. Но сейчас мы все же оставим то,
чего не было. Обратимся к тому, что было.
* * *
После ухода большевиков на крайней левой осталась наша группа. Мы
занимали только переднюю часть левого сектора. Возле нас были и левые эсеры,
которые действовали с нами в .полном контакте. Из ’’объединенных интернаци-
оналистов” (новожизненцев) я припоминаю, собственно, одного москвича Вол-
гина9, но, кажется, их было человек пять, среди которых — увы! — не было
Стеклова; не будучи признан, он как будто уже вышел из этой ’’партии”, но еще
не был у большевиков... Всего непримиримая левая насчитывала в лучшем
случае около 50 человек.
Всей же ’’демократии” теперь оставалось человек 250. Буржуазии было свыше
150. И в результате в ответственных голосованиях дело решали кооператоры, энесы
и т. п. Эта ’’демократия”, как будет видно, не прочь была голосовать с цензовиками.
Прочного большинства против корниловцев в Предпарламенте ныне не было. Да
и вообще без большевиков изменилась не только физиономия Предпарламента, но,
можно сказать, и самая его природа, весь его объективный смысл.
Среди правой части, кстати сказать, немедленно возник проект поделить
большевистские места между остальными фракциями. Так хорошо подействовал
исход на настроение буржуазии. Но проект был снят по протесту левых.
В тот же вечер наша предпарламентская фракция собралась, чтобы обсудить
положение, создавшееся в результате исхода большевиков. Среди нас не было
людей, которые одобряли бы Троцкого. Но были сторонники того мнения, что
ныне окончательно ’’извращен” Предпарламент и пребывание в нем после ухода
большевиков недопустимо. Большинством, однако, решили остаться в Предпар-
ламенте, но мотивировать наши цели в особой декларации. Мартов написал ее,
а один из членов фракции, известный рабочий Волков, при шуме и смехе
высокого собрания огласил ее в заседании 10 октября.
Документ этот вначале повторяет почти в тех же выражениях тезисы приве-
денной речи Троцкого. А продолжает так: ’’...ввиду создавшегося положения
значительная часть рабочего класса, справедливо возмущенная, повернулась
239
спиной к этому Предпарламенту и ищет выхода на таком пути, который может
стать опасным для судеб революции. Предостерегая рабочие массы от этого пути,
мы остаемся в ’’совете Республики” в твердом убеждении, что временный упадок
революции, отразившийся в нерешительности и колебаниях непролетарских
слоев демократии, неизбежно сменится новым подъемом революции и что недо-
статочная политическая зрелость этих слоев скоро будет преодолена горьким
опытом неизбежных разочарований в политике коалиции. Мы остаемся в ’’сове-
те”, видя в нем одну из арен классовой борьбы, на которой социал-демократ имеет
возможность бороться за интересы революции, против цензовых элементов и тем
отрывать отсталые слои демократии от коалиции с буржуазией. С трибуны
’’совета” мы будем разоблачать контрреволюционный характер всего режима
коалиции, политику провокации гражданской войны и капитуляцию перед цен-
зовыми элементами социалистического большинства...”
* * *
С 10 октября началась ’’нормальная жизнь” Предпарламента. Жужжали
уютно-роскошные кулуары, действовал буфет, шмыгали, прислушивались и со-
бирали новости журналисты... Сообщали сенсацию, будто бы министр внутрен-
них дел Никитин, только что исключенный меньшевиками из партии, получил
отставку: наш глава, вернувшись из Ставки, имел с ним крупный разговор и резко
выражал ему недовольство за нераспорядительность по части анархии. Счита-
лось, что этого достаточно для отставки министра. Злые языки прибавляли, что
анархия есть только повод для нашего владыки осуществить свою заветную
мечту: посадить кадета Кишкина на место министра внутренних дел. Ну что ж!
Salus populi suprema lex!..* Впрочем, насчет нераспорядительности Никитина наш
тучесобиратель, видимо, преувеличивал. Никитин только что внес проект особых
комитетов или чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией. Если
припомнить, что контрреволюцией в Зимнем называлось по преимуществу боль-
шевистское движение, то какая же тут нераспорядительность?.. Вот только что не
успел — и осуществлять проект пришлось самим большевикам. Никитину потом
пришлось лично на себе испытать результаты своей инициативы. Не могу только
сказать, обвиняли ли его большевики в анархии...
Фракции обзавелись собственными отличными помещениями, каких никогда
не было ни в Таврическом, ни в Смольном. Комфортабельная комната нашей
’’многолюдной” фракции была в самом конце нижнего коридора. Неподалеку
были ’’большие” меньшевики. Особо устроились поблизости и левые эсеры.
Буржуазия же расположилась в парадных апартаментах наверху. Помещения
всем хватало. Повсюду радовали глаз совершенно непривычные в революции
комфорт, чистота и порядок. В библиотеке были налицо справочники и все
газеты. В зале заседаний не валялись окурки. Контраст с грязным, темным
Смольным, пропитанным солдатскими запахами, был разительный. Среди всего
этого великолепия хотелось отдыхать, забыть о трудах и борьбе, о голоде
и войне, о развале и анархии, о стране и революции. Хотелось прочно сесть
в вольтеровское кресло и взять в руки ’’Одиссею” либо ’’Евгения Онегина”.
* * *
В Мариинском дворце не было ни революции, ни настоящего дела. Все это
было в темном, грязном и заплеванном Смольном. Здесь была только вялая,
равнодушная, искусственная инсценировка настоящего дела и настоящего пар-
ламента... Надо было, быть начеку. Неправильный уклон деятельности ’’совета
Республики” и, в частности, неправильная линия поведения нашей фракции
могут немедленно превратить это учреждение во вреднейшее орудие укрепления
коалиции.
Совершенно ясно, что правая часть его, то есть сторонники безответственной
власти, будут стремиться всеми силами лишить Предпарламент всяких полити-
ческих функций: это должно быть совещание при правительстве для обсуждения
органических мероприятий. В этих целях было постановлено образовать множест-
* Благо народа да будет высшим законом (лат.).
240
во парламентских комиссий, как бы рассчитанных на долгую органическую
работу. А правительство уже объявило, что оно вносит в Предпарламент целый
ряд законодательных предположений — совершенно не политического и вообще
никчемного характера.
Эту тенденцию надлежало немедленно ’’ухватить” и принять все меры к тому,
чтобы она не восторжествовала. В частности, нам, революционному меньшинст-
ву, надлежало стремиться всеми силами превратить Предпарламент в политичес-
кую арену, в орудие разоблачения и удушения коалиции. На этот счет мы имели
суждения в нашей фракции...
Было очевидно, что спасти положение и предотвратить ’’изолированное”
выступление большевиков было теоретически мыслимо только одним путем
— немедленной ликвидацией керенщины и созданием власти из советских элемен-
тов. Я настаивал на немедленных и самых активных атаках. Вопрос об отставке
Керенского и его товарищей было необходимо сейчас же поставить ребром. Уже одна
его парламентская постановка в связи с общей ситуацией внесет разброд в меньшеви-
стско-эсеровский блок и волей-неволей втянет его в борьбу с коалицией. Средства
этой борьбы будут мирны; но в случае обострения конъюнктуры — при появлении
особых поводов — эта борьба может иметь решительные результаты. Несмотря на
юридическое бесправие, против Предпарламента коалиция существовать не могла.
Однако мои сокрушительные тенденции встречали во фракции отпор со
стороны самого Мартова... Мартов у нас был единственный. После него в нашей
организации также долго, долго не было никого. Его авторитет, исторически
сложившийся, был непререкаем. И борьба с Мартовым имела много препятствий
помимо чисто логических... Но все же у нас во фракции образовалось два течения
и даже два крыла. Одно активное, другое кунктаторское10, поссибилистское11,
нерешительное. На стороне последнего было большинство, хотя и незначитель-
ное. Главное же — Мартов у нас был официальным оратором, который, так
сказать, сам собой разумелся. По всем центральным политическим вопросам
приходилось непререкаемо выступать ему. И надо сказать, он любил и хотел
выступать. Да никто из нас, конечно, и не мог бы делать это с равным
искусством. Мартов вместе с тем был монопольным и несравненным писателем
всех резолюций... Линия же, которую он проводил в речах и в резолюциях, была
линия резких нападок и разоблачений, но мягких выводов.
Я не только не сочувствовал, но, собственно, и не понимал в конечном счете его
позиции и реагировал на нее со свойственной мне раздражительностью. Заседания
нашей фракции были упорны и довольно бурны. Мартов старался проявлять
товарищескую и... отеческую мягкость. Но систематически голосовал против меня
— не только при обсуждениях, но и при всех выборах (в комиссии, в ораторы,
в делегации). Однако левое крыло не было угнетенным и иногда боролось с успехом.
Состав нашей фракции был не только более многолюден, чем когда-либо, но
и качественно был достаточно высок. Кажется, все без исключения были пригод-
ны для ответственных и активных ролей, и налицо были специалисты по всем
отраслям государственной жизни. Мартов был нашим представителем в ’’сеньо-
рен-конвенте”. В бюро фракции вошли Астров, Ерманский, Мартынов, Семковс-
кий и я. Кроме того, в комиссиях работали Лапинский, Никитский, Капелинс-
кий, Волков, Вечеслов, Мандельберг, Е. Громан, Пилецкий, Броунштейн и др.
Другие фракции также ’’самоопределялись”. Судили о задачах и платформах,
взаимно ’’зондировали почву”, заключали блоки и соглашения. ’’Демократичес-
кие” земцы предложили цензовым казакам совсем слиться в единую фракцию
’’ввиду единства платформы”; казаки согласились, брак был по любви, но не
берусь сказать, кому пошел на пользу.
♦ * *
В Предпарламент был внесен целый ряд ’’органических” проектов. Однако
текущая работа началась с больших прений по обороне государства. Очевидно,
власть предполагала, что тут последует одна только демонстрация высокого
патриотизма, полезная для страны и приятная для дружественной Европы. Но
прения все же не были лишены политических неприятностей. Впрочем, не надо
думать, что эти тягучие, безбрежно расплывшиеся разговоры были способны
241
что-либо изменить в ходе дел или доказать, будто бы эта вновь заведенная
громоздкая и дорогая машина на что-нибудь нужна государству.
Доклады делали министры Верховский и Вердеревский. Маленькая полити-
ческая пикантность состояла в том, что беспокойный военный министр
— как-никак представлявший правительство — очень рассердил правую часть
и развил в ней оппозиционные настроения. Прежде всего, в несдержанных
выражениях он отозвался о клеветниках и поносителях армии, которые угашают
этим ее дух и являются истинными пораженцами. Эти клеветники и поносители,
патриотические кадеты и корниловцы, сидели тут же, лицом к лицу с оратором,
и, конечно, очень рассердились... Затем, говоря о состоянии армии, министр
бестактно отметил два фактора ее ’’разложения”: корниловщину, вырывшую
пропасть между солдатом и офицером, и непонимание солдатской массой, за что
она воюет... К счастью для цензовиков, тут молодой генерал несколько сбился,
проявив полное непонимание ’’высокой политики”... Дальше министр изложил
свою ’’большевистскую” программу и кончил среди возгласов цензовиков о дис-
циплине: армейские организации — основа для восстановления дисциплины;
’’усмирением” и ’’карами” ничего не добиться, а кто ждет и жаждет именно этих
мер, тот дождется и получит их — от немцев.
Возмущение патриотов было очень сильное. Верховскому бросали лестные
эпитеты, и в том числе ’’Марков 2-й”... Все это было любопытно в том отноше-
нии, что теперь давление на коалицию справа было неизбежно. Министры
кадеты и биржевики претерпеть таких речей не могли. Против Верховского,
назначенного среди корниловской паники, должна начаться закулисная кампа-
ния. И новой коалиции была суждена трещина независимо от работы демократи-
ческого большинства. Тем скорее должна была рухнуть последняя коалиция.
Верховского продолжал Вердеревский. По существу он говорил в том же духе,
но по форме он был очень корректен и академичен. Он не очень рассердил
патриотов, но и не вызвал большого удовольствия... ’’Спасать положение” при-
шлось генералу Алексееву от имени московских ’’общественных деятелей”. Пра-
вые инсценировали большой энтузиазм. Но что мог сделать Алексеев? Он склонял
слово ’’дисциплина”, несмело ворчал на армейские комитеты, а в общем повторил
ту же свою речь, которую с этой же трибуны он произнес в конце апреля,
обращаясь к нарочито приглашенным членам Исполнительного Комитета (см.
третью книгу ’’Записок”). Он сделал те же выводы и кончил речь словами: ’’Пусть
смолкнет проповедь мира, пусть русский народ заклеймит наименованием измен-
ников всех тех, кто толкает его на путь позора и рабства...” Больше ничего этот
высший авторитет предложить не мог. Это была, конечно, не программа, а просто
абстракция. Без помощи корниловщины проповедь мира прекратить было нельзя.
Программой была именно корниловщина. Но корниловщина была тоже абстрак-
цией — буржуазно-военная диктатура была недостижима. Да, наконец, дело же
было и не в проповеди мира. Ну, пусть большевики и ’’Новая жизнь” замолчат.
Изменит это теперешнее объективное положение армии?.. Нет, буржуазия ровно
ничего предложить не могла, кроме безответственных словесных абстракций. Но
не сдавалась, не делала выводов и патриотически толкала к катастрофе.
Замазывать неловкости прений вышел и сам Керенский. Он кланялся и напра-
во и налево, играл и демократизмом и патриотизмом, очень угодил большинству,
но не сказал ровно ничего членораздельного. Ему устроили овацию, вставши всем
залом. Налево сидели всей фракцией мартовцы; направо — одиноко — Милюков.
Прения ”по обороне” продолжались чуть ли не три дня. Говорили только
фракционные ораторы, но ведь фракций и групп был легион. Говорили по
поводу обороны решительно обо всем — больше всего о внешней политике. Было
очень нелепо и досадно, ибо полная бесплодность всего этого была очевидна
и заведома. Однако нельзя сказать, чтобы митинг, если бы он был гораздо короче,
не был бы интересен. Как-никак два лагеря тут встретились лицом к лицу
впервые, и они мерялись силами со старанием и даже с энтузиазмом...
Одним из первых выступал Мартов, который произвел сильное впечатление,
как ни старались делать гримасы цензовики. От имени нашей фракции он
прочитал проект резолюции. В своей критической части резолюция была очень
удачна, но выводы были совершенно недостаточны. В интересах обороны там
242
требовались среди других мер отмена смертной казни и немедленное предложение
всем воюющим державам приступить к мирным переговорам. Это было правильно
по существу, но не было указаний на то, что этих требований не может выполнить
существующая власть; не было требований немедленной ликвидации существу-
ющего правительства ради осуществления указанных целей. Я считал это цент-
ром выступления и требовал этого во фракции, но надлежащего успеха не имел.
Из других ораторов трехдневного митинга упомяну яростного кадета Аджемова,
взявшего очень высокие и решительные ноты. Наибольший внешний успех имела
представительница кооператоров, известная москвичка Кускова; речь (как и ора-
тор) была совершенно без стержня и без устойчивой мысли, но высокий кадетский
патриотизм и обывательские сетования на левых, в комбинации с демократическим
’’именем”, очень угодили и цензовикам, и правым ’’демократам”...
Но интереснее всех, как явление Предпарламента, был меньшевистский оратор
Либер. Таким мы его никогда не видели и, увидав, не узнали. В Таврическом
и Смольном он не умел ни о чем говорить и, казалось, не умел думать, кроме всяческого
ущемления большевиков, и их отцов, и их детей, и их знакомых. Зимний дворец со всем
его антуражем в изображении Либера перед советскими сферами являлся как собрание
добрых демократов и невинных агнцев. Теперь большевики были где-то там, по ту
сторону, а Зимний — перед глазами. И только что в лице Аджемова он показал волчьи
зубы, почти не прикрыв их лисьим хвостом... Наш Либер совсем преобразился. Его
речь была сильна, ярка и целиком обращена направо. Он набросился на буржуазию по
всей линии. Он разоблачал подоплеку травли революционной армии, порицал
командный состав, резко обрушился на саботаж дела мира, вскрыл истинное
понимание ’’анархии” своей возлюбленной коалиционной властью, красочно
иллюстрировал взаимоотношения кадетов, правительства и Каледина, реставрировал
первоначальную советскую формулу активной политики мира как необходимого
условия обороны. А кончил Либер требованием немедленной отмены смертной казни,
которая, ’’кроме озлобления и ослабления, ни к чему не приведет”. Все эти пункты
были выражены в декларации, которую огласил Либер от имени меньшевиков.
В общем, это выступление было характерно и симптоматично. Может быть, тут
отчасти сказалось отсутствие тяжелого давления реакционного Церетели, от которого
не могли эмансипироваться меньшевистские вожди. Но главное, конечно, было не это:
с одной стороны, мысль начинала докапываться до сознания неминуемой катастро-
фы, с другой — очная ставка несколько отрезвила чувства... Шансы разрыва старого
буржуазно-советского блока, шансы отрыва от контрреволюции промежуточных
групп, несомненно, увеличились за время политической работы последней коалиции.
* ♦ ♦
К концу заседания 13 октября ’’оборона” сменилась ’’эвакуацией”. Глава
правительства пожелал сам выступить с докладом и с разъяснениями. Они
сводились к опровержению газетных сведений о предполагаемом бегстве прави-
тельства и о возможной сдаче Петербурга.
’’Однако, имея в виду возможность осложнения весной, Временное правительство
считает необходимым проводить в жизнь план постепенной эвакуации тех учрежде-
ний, которые не так тесно связаны с основными функциями управления. Поэтому
Временное правительство предполагает подготовить на случай надобности в Москве
достаточно помещений и удобные условия работ Учредительного собрания и других
центральных учреждений...” Это, как видим, совсем неясно: ибо нельзя считать
доказанным, что Учредительное собрание, а также и другие центральные учрежде-
ния не связаны с основными функциями управления. Но, во всяком случае, наш
верховный владыка ударил отбой и в конфузе отменил эвакуацию правительства.
От нашей фракции в ответ Керенскому отлично говорил Никитский; в ’’пар-
ламентских” тонах он сказал все, что нужно, и о политической и о деловой
стороне вопроса.
Министр-президент, взорванный этой речью, бросился снова на трибуну. И,
дав волю сердцу, он начал с ’’шантажных газеток”, а кончил большевиками:
— Здесь говорится, что население волнуется вопросом о съезде 20 октября
(хотя, кажется, об этом не произносилось ни одного слова!). Я должен заявить, что
Временное правительство в курсе всех предположений и полагает, что никаких
243
оснований для паники не должно быть. Всякая попытка противопоставить воле
большинства и Временного правительства насилие меньшинства встретит доста-
точное противодействие. Я человек обреченный, мне уже безразлично и смею
сказать: это совершенно невероятная провокация, которая сейчас творится в горо-
де большевиками... Нет сейчас более опасного врага революции, демократии
и всех завоеваний свободы, чем те, которые под видом демократических лозунгов,
под видом углубления революции и превращения ее в перманентную социальную
революцию развращают и, кажется, развратили уже массы до того, что они
перестали отличать борьбу с властью от погромов, забыли, что Россия многие
годы боролась за то, чтобы выйти свободными борцами на мировую арену не
с запачканными невинной кровью руками. Мы стоим на необходимости защиты
слова и печати и ждем, когда само общественное мнение заставит исчезнуть те
органы печати, которые под видом свободы служат шантажу, погрому и разврату
масс — будь это под левым или правым соусом, правительству безразлично.
Керенский кончил. Он не особенно деловым образом, но все же достаточно
объяснился. О характере и достоинствах этого объяснения судите сами.
Я не слышал всей филиппики премьера, войдя в зал уже к концу ее. Между
тем председатель на основании соответствующих параграфов наказа предложил
желающим воспользоваться правом слова после разъяснений министра. Товари-
щи по фракции за отсутствием Мартова бросились на меня с требованием идти на
трибуну. Но это означало — в неблагоприятной обстановке, когда депутаты уже
начали расходиться, — говорить экспромтом общеполитическую речь. К негодо-
ванию соседей, я не решился, и Керенский остался без ответа. Потом за это
пробирал фракцию отец-Мартов.
Но уже был вечер. Я отправился в редакцию и отвел душу в завтрашней
передовице.
* ♦ ♦
Парламентские речи об обороне^ конечно, не привели ни к чему. Но неболь-
шие результаты имели и разговоры об этом в подлежащих правительственных
органах. Оборона была сейчас злобой дня. Но сделать для нее что-либо реальное
власть была не способна.
Однако мы знаем, памятуя о ’’закрытых заседаниях” в Смольном, что в глазах
советских элементов проблема обороны снова стала преломляться в проблему мира.
И пока политики разговаривали про оборону, сонмы фронтовых делегатов
с петициями и наказами продолжали упорно напоминать о мире. Постольку
и проблема мира стала злобой дня. Внешняя политика и мирная программа стали
вызывать столько разговоров, сколько мы еще, пожалуй, не слышали в революции.
При этом толки шли главным образом среди саботажников мира, среди
промежуточных, меньшевистско-эсеровских групп. И толки эти стали очень
нервными, а нервность перешла в довольно резкую оппозиционность. Тому были
свои причины.
Началось дело из-за копеечной свечки, из-за наказа Скобелеву. Мы знаем, что всю
эту затею под давящими вестями с фронта едва-едва удалось протащить в Смольном
— при резком отпоре со стороны сильного меньшинства. Отступать уже было, можно
сказать, некуда. Но со стороны Зимнего и его прессы поднялся ураганный огонь.
Наказ Скобелеву имел огромный ’’успех скандала”. Кадетская ’’Речь” уверяла, что
’’скандальное впечатление, производимое этим документом, обусловливается прони-
кающим его духом чудовищного легкомыслия; забавных иллюстраций поразительно-
го невежества и феноменальной несерьезности составителей можно было бы привести
сколько угодно”. Помилуйте, опубликование договоров, отмена тайной дипломатии,
самоопределение Эльзаса, нейтрализация проливов! И в публицистической, и в бел-
летристической форме изображали, как с подобными заявлениями Скобелев
выступит среди серьезных и понимающих людей. Всю затею квалифицировали как
явно несерьезную, об осуществлении которой не должно быть и речи.
Терещенко и его коллеги не предавались беллетристике, но были полны
патриотического негодования и заявляли о совершенной невозможности всего
предприятия. Но главное началось, когда наказ попал в Европу. Разумеется,
союзная печать, как дважды два, сейчас же доказала его германское происхожде-
244
ние. Осыпая инициаторов площадной руганью, лучшие органы цивилизованного
мира заявляли, что никаких „демократий” и никаких „наказов” союзники на
конференцию не допустят.
Пресса точно выражала позицию правительств. Уже 7-го числа союзные
послы посетили нашего Талейрана и сделали свои внушительные представления.
Они заявили без всякой тайной дипломатии: пока у нас вся эта история не
койчится, мы конференции не соберем. Затем поехали и к главе государства,
повторив ему свой ультиматум об ’’отсрочке”... Наши неограниченные правители
могли только расшаркаться перед своими господами. Но большого огорчения они,
впрочем, не испытали: ведь они взялись выхлопотать эту насквозь лживую
конференцию именно под давлением Совета; против своей воли они обязались
хлопотать о ней в декларациях 6 мая, 8 июля и 25 сентября, и если теперь
союзники от нее отказываются из-за глупости самого Совета, то дело власти
— сторона... Как видим, позиция крайне патриотическая и весьма достойная.
В европейской прессе иной ориентации появились заметки, что в затяжке
конференции виноваты сами демократические организации. Они-де сами не только не
торопили, но даже высказывались против большой спешки в этом деле. ’’Известия”
в официальном порядке горячо протестовали против этой ’’инсинуации” и уверяли,
что подобных заявлений со стороны демократии никто никогда слышать не мог. Но
это было неверно. Церетели за спиной у своих друзей шушукался с Терещенкой
о том, что было бы неплохо выждать, пока европейский пролетариат и т. д...
Однако теперь было не то. Обезглавленная „звездная палата” и ее сторонники
теперь настаивали и на конференции, и на Скобелеве, и на наказе. Они нер-
вничали, раздражались и были готовы всерьез начать оппозицию.
Числа 15-го в английском парламенте левыми депутатами была сделана
интерпелляция12: что означает поднявшаяся травля и состоится ли при таких
условиях Парижская конференция? Британский министр иностранцых дел ком-
петентно разъяснил в ответ на это: задачи конференции не имеют ничего общего
с вопросами, затрагиваемыми в наказе предполагаемому советскому депутату;
конференция созывается не для обсуждения целей войны, а способов ее ведения...
Это были уже не собственные выводы русских интернационалистов. Это было
официальное заявление первенствующего союзного правительства. Возникает
вопрос: знало или не знало об этих целях конференции наше правительство?
Если знало, то, подписав свои обязательства, оно заведомо обманывало демокра-
тию. Если не знало, то английские хозяева перед лицом всего мира третируют
наших самодержцев как своих лакеев, не считая нужным ни войти в соглашение,
ни осведомить их о своих истинных планах.
Если заявление британского министра было неожиданным, то, выслушав его,
как же должны были поступить наши правители? Чего требовал патриотизм?
Чего требовало достоинство России, о котором они вопили?.. Казалось бы, по
меньшей мере требовало запроса, протеста, представления. Но ничего подобного
не было ни сделано, ни предположено. Было предположено другое: Временное
правительство решило почтить состоящее при нем ’’совещание”, то есть все тот
же Предпарламент, большим политическим выступлением министра иностран-
ных дел. Газеты сообщили о том, для чего это нужно по мнению правительства:
надо официально разнести наказ Скобелеву; пусть союзники имеют гарантии, что
между точкой зрения правительства и Совета нет ничего общего.
Между прочим, г. Бонар Лоу в своем ответе на интерпелляцию еще прибавил:
ему совершенно неизвестно, что в России республика. Никто его не извещал об этом.
Все это, вместе взятое, шокировало и раздражало промежуточные группы.
Тут дело было не в сложных и недоступных идеях Циммервальда. Тут были
вполне доступные понятия об элементарной лжи и правде, о чести и достоинстве
родины, которые отнюдь не были пустым звуком для всякого обывателя.
Между тем правительство не остановилось на этом. ’’Попрание чести” и ’’на-
циональный позор” были еще сильно углублены в это время некоторыми
кричащими фактами... Керенский и Вердеревский в описанном заседании Пред-
парламента были вынуждены громко и ярко засвидетельствовать исключитель-
ную доблесть наших моряков во время последних военных событий. Но наш
флот был заведомо не способен предотвратить наши неудачи. И вот в европейс-
245
кой социалистической печати тут же был поставлен вопрос: а где же был
всемогущий британский флот, когда русские моряки геройски погибали в борьбе
за общее дело? Почему не было сделано никакой попытки прийти на помощь
союзнику?.. Из европейской прессы это перекинулось и в нашу. Не только левые,
но и буржуазные газеты (из ’’безответственных”) стали выражать горькую обиду.
Но этим дело не ограничилось. Вместо помощи ’’кровью спаянные” союзники
взялись осыпать наших моряков самой зловонной грязью и заведомой клеветой...
Эта милая картина была способна удручить и возмутить хоть кого — не только
честных демократов, какими были советские мещане и обыватели.
Как же реагировали патентованные патриоты из Зимнего дворца, понужда-
емые к протесту честной печатью?.. Разумеется, они слушали и помалкивали.
Достаточно и без того неприятностей у господина Бьюкенена...
Но и этого мало. В те же дни наше правительство по доброй воле напечатало
длинное официальное сообщение о мятеже русских войск во Франции13. Сообще-
ние было составлено в самых гнусных тонах и пропитано все той же клеветой
против русского солдата. Действительное положение дел там не выясняется ни
единым словом. Ничего, кроме классической ссылки на большевистскую агита-
цию. В результате этой агитации наш несчастный отряд, брошенный французс-
кому капиталу для непосредственного потребления, потерял при усмирении
8 человек убитыми и 44 ранеными.
Действительное положение дел было описано в телеграмме собственного
корреспондента ’’Новой жизни”. Российское пушечное мясо содержалось в пре-
красной Франции так же, как содержались там ’’цветные войска”, на положении
скотины. Русских держали изолированно, не допуская сношений с внешним миром,
кормили плохо, обещания вернуть на родину не выполняли в течение полугода.
’’Большевиков” сочинили для оправдания кровавой расправы... Все эти сведения
ходили по заграничной печати. Но ведомство Терещенкираспорядилось задержать
телеграмму нашего корреспондента. Мы получили ее окольными путями.
Не правда ли, чувство ’’национального позора” при виде этого поистине
хамского поведения могло охватить даже потусторонних циммервальдцев... Ну что
было делать с таким правительством? Ну как можно было терпеть его?.. В меньше-
вистско-эсеровских головах происходило брожение. Обстановка Предпарламента
способствовала полевению. Ведь когда смотрели на все это из Смольного, то перед
старым советским блоком стоял роковой ультиматум: либо апелляция к народу,
либо келейные переговоры в кабинете Александра III, и, разумеется, всегда
решали в пользу келейного соглашения. Здесь же можно развернуть и некоторую
борьбу: она будет совершенно мирная, но все же... необходимо бороться.
* ♦ ♦
Кстати сказать, ведомство Терещенки задержало не одну только нашу телеграмму
о мятеже во Франции. Та же участь постигла телеграфные выдержки из европейской
демократической печати о назначении Маклакова парижским послом. Маклаков уже
поскакал в Париж пресмыкаться в передних и распинаться за корниловщину.
А европейские социалисты недоумевали. Что же, совсем погибла русская революция?
Терещенко задержал телеграммы. Но ведь всего было никак не задержать!
Например: разве Дану и Гоцу было более приятно слышать, как Набоков на
кадетском съезде в Москве хвастался новой правительственной декларацией?14
Ровно ничего-де в ней от прежнего не осталось! А тоже задирали нос! Мы
— революционная демократия! А вот и осталось от вас пустое место!.. Нет, Дану
и Гоцу это было неприятно.
Или история с казаками. История очень интересная. В ней отразилась не
только объективная ситуация, но и истинная ценность идеи российской великоде-
ржавности в глазах нашего дрянного либерализма. Мы хорошо знаем, как
кадетско-корниловские группы стойко охраняли в революции суверенитет вели-
кой державы российской. Если без большого успеха, то с огромным азартом, не
взирая ни на что. Мы знаем историю с Кронштадтом и прочими ’’республиками”.
Мы помним, как реагировали эти группы на сепаратизм Украины, как относи-
лись к независимости Польши, как попирали законнейшие права Финляндии.
Единство и неделимость Великой России защищались не меньше, чем при царе.
246
И вот вместо Кронштадта, Ташкента или Финляндии выступила российская
Вандея. Да еще как выступила!.. Перед самым открытием Предпарламента
в петербургских газетах появилась такая телеграмма из Екатеринодара: ’’Кубанс-
кая республика является равноправным членом великого союза народов, населя-
ющих Россию. Кубанская республика управляется законодательной радой. Во
главе исполнительной власти стоит кубанское правительство и войсковой атаман,
облеченный правом налагать вето на законы, издаваемые радой. Никакая власть
не может вмешиваться в правление республикой, имеющей при центральной
власти своего посла”15.
Через два-три дня появилась вторая телеграмма (казенного агентства). В ней
значилось, что войсковая рада молодой, но энергичной республики постановила
присоединить к своим владениям области Терского, Донского и Астраханского
войска, горцев Северного Кавказа и ещр некоторые территории. Однако казацкие
империалисты, заботясь об аннексиях, не забывали и контрибуций, а также
и о водворении порядка в соседних государствах. В Донецком бассейне появились
оккупационные отряды казацкой республики. Под предлогом восстановления
нормального хода работ они заняли отдельные шахты. Вместе с тем республика
заявила решительный протест против посылки в Донецкий бассейн правительст-
венного комиссара... Это вам не дипломаты Зимнего перед лицом союзников!
По всей совокупности условий Донецкий бассейн мог быть целиком оккупиро-
ван и отторгнут от России со дня на день. Последствия ясны. Наш новый
грозный сосед был явно опаснее Вильгельма.
Ну и что же? Патриоты забили в набат? Развели они в России волну
воинственного одушевления? Забились сердца в священном патриотическом порыве?..
А правительство? Обратило оно на нового врага хоть часть ташкентской карательной
экспедиции? Двинуло на Кубань и Дон 3-й или другой корпус с фронта. Торопили ли
с этим Керенского кадеты-министры под угрозой немедленной отставки?
Надо ли говорить! Ничего подобного не произошло в этих сферах. За дело
взялась левая пресса, но не встретила ни малейшего отклика. Так и промолчала
вся, взятая в целом, буржуазная Россия, как будто не произошло ничего.
Но казаки на этом не успокоились. Депутация доблестных донцев явилась в эти
дни к министру-президенту. Говорили они не как подданные ’’неограниченного”,
а можно сказать, как люди, власть над ними имущие. Во-первых, Каледина они не
выдадут и требуют особого ’’акта’’, который восстанавливал бы его в правах атамана.
Во-вторых, если Керенский будет продолжать свою преступную связь с Советами, то
он будет лишен доверия. В-третьих, ”в настоящих условиях войско не усматривает
нужды употреблять усилия для доказательства своей верности родине и революции”.
Что же, Керенский приказал их арестовать как изменников? Или выгнал вон
как людей не в своем уме? Или просто накричал на них как на забывшихся
глупцов?.. Нет, Керенский так отвечал им, по пунктам, в дальнейшей дружеской
беседе. По пункту первому, текстуально: ’’Временное правительство смотрит на
это сквозь пальцы”. По пункту второму: с Советами он ничего общего не имеет,
ибо в их глазах он деспот и тиран; он только считается с фактом их существова-
ния. По пункту третьему наш владыка ничего не ответил. Ни слова не сказал.
А казаки пошли дальше. Они отправились еще... к сэру Бьюкенену. Любопытно,
что было бы, если бы российский посол в Лондоне принял депутацию шинфейне-
ров16 или повел бы мирную беседу с представителями индийских повстанцев. Как
реагировал бы Ллойд Джордж и Бонар Л оу? Что писали бы ’’Times”17 и ’’Morning
Post”18?.. Мы не знаем, что за тайную дипломатию вели наши мятежники
с английским послом в Петербурге. Газеты сообщали, что казаки добиваются своего
представительства на Парижской конференции. Может быть, об этом... Но наше
правительство и буржуазные газеты, во всяком случае, промолчали. Не сказали ни
слова.
Вся эта картина нашего ’’правления” и нашего положения так же отлично
действовала на настроение правых социалистов. Если не Гоцу, то Дану было, во
всяком случае, неприятно... Гуляя по кулуарам Мариинского дворца, меньшеви-
ки и эсеры покачивали головой и разводили руками. Что-нибудь приходится
предпринять. Что-нибудь надо сделать. Непосредственное общение с кадет-
ско-корниловскими сферами все более отталкивало влево.
247
Специальные причины для ворчания имели землежадные эсеры. Я забыл
своевременно упомянуть о ’’важном” обстоятельстве. Пост министра земледелия,
остававшийся с неделю вакантным, был ныне занят старым эсером С. Л.
Масловым19. Это было недурное приобретение для коалиции. Ибо этот человек
ничему помешать и ни на чем настоять заведомо не мог... Однако он все же внес
проект передачи земель в ведение земельных комитетов. Эсеры настаивали на
этом. Ибо как-никак было ясно, что без этих минимальных гарантий земельной
реформы аграрное движение будет бесконечно расти... Для коалиции тут боль-
шого риска не было. Правительство заявило, что рассмотрит проект. Несколько
статей, действительно, рассмотрело, а потом положило под сукно. Новый ми-
нистр жаловался своим товарищам. Эсеры ворчали.
♦ ♦ ♦
Как же при всех этих условиях слагались группировки в Предпарламенте?..
Ведь его политическая миссия состояла в том, чтобы ’’поддерживать” коалицию
и демонстрировать перед всей страной благодетельность этой власти. Стало быть,
надо было не спать, а демонстрировать это. Ибо никто не решился бы утверж-
дать, что наш добрый народ беззаветно чтит своих олигархов и пламенно верит
им. Надо было укреплять и поднимать веру в то, что иного ’’нет спасения”.
Этим с первых же дней были, естественно, обеспокоены некоторые группы
Предпарламента. Какие?.. Ясно, что это не был генерал Алексеев. Это не были
Гучков и Рябушинский. Это, наконец, не были кадеты.
В коалиции все они принимали участие, но странно было бы говорить, что
правительство Керенского и его бутафорская диктатура были для этих элементов
путем к спасению. Это был, конечно, компромисс и способ выжидания. Среди
всеобщей разрухи они закрепляли послеиюльские позиции. Среди явно неустой-
чивого положения они собирали элементы новой корниловщины и настоящей
буржуазной диктатуры. Но действительно поддерживать и популяризировать
керенщину они не могли. Они не отказывались, конечно, войти в правительствен-
ную комбинацию, чтобы подпереть ее против советских элементов. Но быть
застрельщиком в этом деле они, ”по совести”, не могли. Особенно после воз-
мутительных парламентских выступлений Верховского и Вердеревского... Начи-
ная с кадетов, была правая, чисто корниловская часть Предпарламента.
Но советские элементы по всей совокупности обстоятельств также утеряли
вкус к делу разбивания себе лба на защите Кишкина и Терещенки. Они, правда,
отнюдь не порвали со своими славными традициями, не изменили своей идее”
и также не отказывались подпереть коалицию, только что созданную их усили-
ями путем прямой измены демократии. Но в данной обстановке каждая неделя
равняется университетскому курсу политики. Настроения уже были не те.
Меньшевики и эсеры были уже оппозицией, а не правительственными партиями.
Они только еще ле самоопределились...
Впрочем, эсеров надо было уже отличать от меньшевиков. Большинство
эсеров еще недалеко ушло от Церетели. Оппозиционный Чернов был в меньшин-
стве — если оставить в стороне автономных левых. У меньшевиков же Дан,
а пожалуй, и Либер были равны Чернову и руководили оппозиционным большин-
ством... В общем, старый блок дифференцировался. Меньшевики взяли довольно
твердый курс налево; эсеры же колебались и кое-как тащились на буксире.
Правительственными ’’партиями” без оговорок — за совесть, а не за страх
— были всякие земцы, казаки, кооператоры, энесы, ’’государственники”, ’’женс-
кое равноправие” и т. п. Это был центр Предпарламента между цензовиками
и демократией. Именно эти группы и находились в непрестанных заботах
о поддержке коалиции. И энергично взялись за образование прочного правитель-
ственного большинства. Несмотря на то что Предпарламент был (по ’’положе-
нию”) приглашен правительством, наличность такого большинства была пробле-
матична. Надо было работать.
Работа началась в роскошных кулуарах. Но как будто бы двигалась не очень
успешно. Правительственные группы были малы и никчемны, их лидеры не
слишком авторитетны. Предварительные попытки как будто не имели большого
успеха. Но вопрос должен был решиться на деле. Первое голосование политичес-
248
кого вопроса решит, есть ли у правительства настоящее большинство, прочно ли
оно и возможно ли его образование.
Предстояло голосование ’’формулы перехода” после прений об обороне. Это
было серьезной пробой. Кооператоры созвали предварительное совещание фракций,
способных, по их мнению, стать на демократическую и вместе с тем патриотическую
точку зрения. Пришли кадеты и более левые группы: казаки, эсеры. Меныиеви-
ки-оборонцы отказались,.. Но и среди явившихся обнаружился разброд.
Эсеры не требовали ни предложения мира, ни отмены смертной казни, но они
требовали передачи земель в ведение земельных комитетов. Против этого требо-
вания (выходящего за пределы правительственной декларации) не возражали
кооператоры, но возражали кадеты и энесы. В результате осталась крошечная
формула без всякого политического содержания. По существу против нее никто
не возражал, но эсеры голосовать за нее отнюдь не обещали...
Над правительственным блоком продолжали биться и впредь. Но все усилия
оставались тщетными... Со своей стороны меньшевики пытались создать прочное
левое большинство. Они привлекали, с одной стороны, эсеров, с другой — ин-
тернационалистов. Но это была также невыполнимая задача. Приходилось
ждать, что будет на деле.
Пробный день наступит не так скоро, только 18 октября, когда голосовалась
’’формула перехода” по обороне. При предварительном голосовании техничес-
кого характера правая половина получила большинство в 4 голоса (131 против
127). Но если это окрылило кооператоров, то совершенно напрасно.
Формул же было внесено целых пять. Кооператоры требовали положения об
армии, борьбы с самосудами и ’’твердой экономической политики”. За это — под своей
содержательной формулой — они собрали голоса кадетов, энесрв, промышленников
и прочих мелких правых. Но утратили крупнейших эсеров. Эсеры же требовали
ясности целей войны и энергичной мирной политики, передачи земель комитетам
и немедленной отмены смертной казни. Это было недурно. Но меньшевики все же
выступили со своей формулой. Она вытекала из речи Либера, требовала ’’исчерпания
всех возможностей для немедленного открытия мирных переговоров” и отличалась от
формулы мартовцев только отсутствием пункта о ’’немедленном перемирии”.
Момент — в пределах Мариинского дворца — был довольно напряженный.
Стороны волновались и обменивались комплиментами... Формула нашей фрак-
ции собрала 42 голоса, левых эсеров — 39, меньшевиков — 38, эсеров — 95
против 127 при 50 воздержавшихся. Кооператоры же и корниловский блок
собрали 135 голосов против 139...
Не прошла ни одна формула. Большинства не было ни у кого. Наши
парламентарии были в отчаянии. Патриотическая пресса вздыхала и плакала над
жалким Предпарламентом, демонстрирующим один разброд перед лицом всей нации.
Но все же я в скобках замечу: 95 эсеровских голосов плюс 50 воздержавшихся
давали уже большинство наличного кворума. Между тем многие с крайней левой
голосовали против. Формула же эсеров выходила далеко за пределы правитель-
ственной декларации и была по существу оппозиционной. Ведь всего три недели
назад эсеры и меньшевики со скандалом отвергали (на первом заседании ’’демо-
кратического совета”) ’’провокационные” большевистские предложения о земле
и о смертной казни... Конечно, все это еще не говорило в пользу левого
оппозиционного блока и не предрешало его возможности. Но это характеризо-
вало предпарламентские настроения.
В заседаниях комиссий систематически проявлялся все тот же разброд. Везде
левые, до эсеров включительно, наступали, везде встречали отпор, и нигде не было
большинства... Между прочим, правительство в своей неизреченной мудрости решило
упразднить пресловутый Экономический совет ввиду того, что ныне существует
экономическая комиссия Предпарламента! Конечно, Экономический совет все равно
ничего не делал. Но нельзя же так глупо демонстрировать его ненужность
и равноценность бесправнейшей, ’’совещательной” комиссии с целым министерством
гражданина Третьякова. В Предпарламенте разводили руками. Здравомыслящие
люди были совершенно шокированы самодурством несмышленых правителей.
Кстати сказать, предпарламентской экономической комиссии предстояло удо-
вольствие: рассмотреть вопрос о забастовке, ныне начавшейся в Донецком бассейне.
249
* * *
Парламентское выступление министра иностранных дел состоялось 16 октяб-
ря. Это был, конечно, ’’большой день”. К нему готовились фракции. Во дворце
были шум и возбуждение... Можно было, действительно, ждать кое-чего интерес-
ного если не от самого выступления Терещенки, то от его результатов...
А в тот же самый день правительство вновь имело суждение о предстоящем
"выступлении ” большевиков. Разумеется, было условлено ”не останавливаться
перед самыми решительными мерами”. Впрочем, некоторые члены правительства
успокаивали других: ведь замысел большевиков раскрыт, а если он заранее
раскрыт, то выступления и не будет. На всякий случай авторитетное и популярное
правительство решило обратиться к населению с предупреждающим воззванием.
Другие власти это уже сделали, именно в тот же день. Городской голова Шрейдер
умолял ”не устраивать беспорядков во избежание верного голода в столице”.
Начальник военного округа Полковников, ссылаясь на ’’упорные слухи о вооружен-
ном выступлении”, апеллировал к патриотическим и революционным чувствам; он
подтверждал ”к неуклонному исполнению постановления Временного правительства
о запрещении на улицах всякого рода собраний, митингов и шествий, кем бы они ни
устраивались”, и оповещал, что ’’для подавления всякого рода попыток к нарушению
порядка” им, Полковниковым, ’’будут приниматься самые крайние меры”.
Так!.. Мы сейчас не будем вдаваться в комментарии, но, во всяком случае, это
была обстановка Петербурга в тот момент, когда члены Предпарламента жуж-
жали в залах Мариинского дворца в ожидании речи Терещенки.
Министр иностранных дел говорил достаточно ясно и толково. Молодой
человек был неглуп и довольно ловок. Но, лягнув Милюкова, он всю свою
дипломатию свел к рабскому подражанию своему предшественнику. И, конечно,
был не в состоянии проявить оригинальность или самостоятельную мысль. Речь
была выдержана целиком в плоскости защиты ’’независимой России” и ее
’’интересов”. В своих общих положениях Терещенко тут ровно ничего не мог
прибавить к обычной лживой фразеологии международного империализма. И
только в ядовитых иллюстрациях министр проявлял собственную хитрость,
шитую не живыми нитками, а целыми морскими канатами.
Как и все человечество, мы жаждем мира, но не такого, который был бы
унизителен и нарушал бы наши интересы. Мир могло бы дать июньское наступ-
ление. Но оно было сорвано. Это все, что было сказано насчет мира... Правда,
Германия не раз предлагала мир и будет предлагать еще. Это министр знает
наверное. И это вполне понятно. Германия отнюдь не есть победительница и уже
со времени битвы на Марне перешла к активной обороне.
Как надо ответить на мирные предложения Германии, министр не сказал. Но
его хитрость тут ударила не только по Смольному, но и по Парижу. Если немцы
не победили, обороняются и просят мира, то как же назвать позицию доблестных
союзников?.. Дальше было в таком роде.
Терещенко, конечно, сторонник самоопределения и противник аннексий. Необ-
ходимо добиться самоопределения для народов, стонущих под игом Австрии.
Хитро, не правда ли? Что же касается Эльзаса, Прибалтики, Польши и т. д., то
тут выступают "интересы"... Затем шли ’’насущные нужды” промышленности,
которая погибнет, когда хлынут немецкие товары. Очень верно и оригинально,
молодой человек! Наконец, чтобы окончательно утереть нос Милюкову, против-
ник аннексий пустил даже словечко о ’’свободном море”, то есть о необходимости
для нас проливов с Константинополем в придачу. Этого оратор не развил, чтобы
не поняли сиволапые люди из Смольного. Но кому ведать надлежит, тем ясно...
Ну, мелкие промахи, конечно, не в счет! Министр уверял, например, что на
будущей Парижской конференции союзники встретятся впервые. Понятно, что он
ничего не знал об экономической союзной конференции 1916 года20: в те времена
бойкий дипломат занимался еще одним балетом21.
Но оставалась еще главная цель выступления: разнести демократическое
представительство в Париже и ошельмовать наказ Скобелеву. Ну, тут было уж
совсем топорно, хотя и патриотично. В образец наказу министр поставил известную
декларацию голландско-скандинавского комитета. В ней нет упоминания о самоопре-
делении Польши, Литвы и Латвии. Зачем же это есть в наказе? Это противоречит
250
интересам России, говорит сторонник самоопределения. С этим нельзя выступить на
конференции. За это осудит русский народ... В столь же ярких и сильных
выражениях министр разнес и некоторые другие пункты... После маленького гимна
Великой России Терещенко сошел с кафедры при аплодисментах направо и в центре.
Как видим, выступление революционного министра, иногда рискованное для
союзников и наших биржевиков, было совершенно неприлично с точки зрения
демократии...
Прения были отложены. Трибуну занял министр продовольствия Прокопович,
который требовал решительного прекращения анархии. Между прочим, он подтвер-
дил ужасающее продовольственное положение действующей армии. И цитировал
телеграмму командующего Северным фронтом генерала Черемисова: голод является
"главной причиной морального разложения армии..", В общем, министр продовольст-
вия совершенно убедительно показал, что хлебная монополия, несмотря на удвоение
цен, в условиях бестоварья оказывается недействительной. Он заявил, что при
данном положении дел для хлебных заготовок придется употребить воинскую силу.
Однако Прокоповича слушали довольно плохо. Все находились под впечатле-
нием речи Терещенко. В кулуарах опять было людно и возбужденно. Меньшеви-
ки и эсеры имели несколько растерянный и сосредоточенный вид. Так нельзя!
Что-нибудь не миновать сделать. Придется что-нибудь предпринять...
В общем, ’’парламентская борьба” заметно обострялась. Цензовики теперь
ждали серьезного натиска. Отношения между двумя лагерями приобретали не
вполне парламентский характер. Атмосфера становилась нервной*.
* * *
На следующий день пленарного заседания не было. Но заседали фракции
и ’’сеньорен-конвент”. В нем был поставлен вопрос о способах сокращения
дальнейших прений, которые растянулись невыносимо. Нельзя же по каждому
вопросу разговаривать три дня. По докладу Терещенки уже записалось 27
ораторов. Из них человек 10 — фракционные ораторы, время которых неог-
раниченно... С нашей, левой точки зрения все это было не так плохо. При таких
условиях Предпарламент превратился в политическую трибуну по преимущест-
ву. Но ведь ’’лояльные” элементы жаждали ’’деловой работы”, до которой
Предпарламенту при данных условиях никогда бы не добраться. Надо сказать,
что вся оппозиция уже изготовцла огромное количество всяких ’’вопросов”, по
которым хватило бы чисто политических прений недели на две... ’’Сеньо-
рен-конвент” постановил принять ’’решительные меры”.
Во фракциях же шли разговоры о вчерашнем выступлении Терещенки.
У меньшевиков-интернационалистов по существу его не было двух мнений.
* Кстати, я помню случай из области личных отношений, который был единственным в моей
жизни и произвел на меня сильное впечатление. Выходя в толпе депутатов из залы Предпарламента
после одного из первых заседаний, я увидел среди группы цензовиков профессора А. А. Кауфмана22,
старого кадета. Наши дружеские с ним отношения начались уже несколько лет назад и всегда были
безоблачны. С крайним радушием я всегда был принят и в его семье. Кауфман был не только
авторитетным моим наставником в научной области и не только человеком замечательной души.
Я имел случай убедиться и в его гражданской твердости. Я говорил ему, что он в этом случае
действовал совсем не по-кадетски. Это было его выступление в печати по поводу присуждения мне
премии Академией наук за одну мою книгу. Кауфман не был рецензентом, и вообще с формальной
стороны дело его ничуть не касалось. Но когда в академии вышла заминка под давлением одного
консервативного академика, то Кауфман взял на себя риск выставить в печати недоказуемое
положение: дело тормозится потому, что книга — социалистическая... Уже во время войны мы по
некоторым пунктам находили с ним общий язык и, например, вместе брезгливо морщились от
каннибальских выступлений известного либерального профессора Чупрова-сына23, который упивал-
ся голодным вымиранием Германии (на столбцах гуманнейших и культурнейших ’’Русских ведомо-
стей”)... Припоминаю также, что этот кадет дал одну статью в нашу ’’Летопись”. Но за месяцы
революции мне не удалось повидать Кауфмана ни разу. Теперь, столкнувшись с ним в Предпар-
ламенте, я радостно бросился к нему. Но он окатил меня ледяной водой, заявив прямо, со свойствен-
ной ему искренностью, что ’’при теперешней моей роли” он совершенно не разделяет выраженных
мной чувств и не склонен продолжать со мной беседу. Совершенно обескураженный, я пробормотал,
что моих чувств это все же изменить не может, и затем уже старался избегать Кауфмана в Мариинс-
ком дворце... Впоследствии не в пример другим Кауфман, оставаясь профессором, оказывал немалые
услуги в сфере статистики и ’’большевистскому” государству. Но мне, к великому моему огорчению,
уже не пришлось встретиться с ним до самой его смерти.
251
Вопрос был в том, какие сделать выводы? До революции было еще очень далеко,
и мы ею пока не занимались. Надо было только наметить ораторов и общее
содержание официальной речи. От имени фракции, по предложению Мартова, на
трибуну был командирован Лапинский. Затем должны были записаться Мартов
и я. Но надежды получить слово ввиду мероприятий ’’сеньорен-конвента” было
мало.
Я настаивал на одном центральном положении официальной речи: дело мира
неотложно, но ни Терещенко, ни вся коалиция к нему не способны; насущные
интересы страны требуют немедленной ликвидации существующей власти... Мне
отвечали уклончиво: конечно, необходимо сделать все, чтобы в этом не остава-
лось сомнений... Я был совершенно неудовлетворен и был обозлен этим. Но
Мартов, видимо, держал курс на ’’контакт” с соседями — с Либером и Даном.
Как будто он был склонен к компромиссу ради образования левого блока.
У соседей же, официальных меньшевиков, настроение было действительно
недурное. Терещенко взорвал немало колеблющихся элементов и усилил левое
крыло, где действовали Горев, полуинтернационалист Абрамович и завтрашний
большевик Элиава. Официальным оратором был избран довольно твердо настро-
енный Дан...
Я не знаю, что происходило у эсеров. Левые, конечно, выставили соответст-
венного непримиримого оратора. Но как будто бы и остальным Терещенко дал
щелчок справа, заставив их отшатнуться влево. Официальным эсеровским орато-
ром был избран выразитель недавнего меньшинства Чернов.
А вечером состоялось соединенное заседание двух комиссий: по обороне и по
внешней политике. Заседание было очень сенсационным. О нем говорили заранее.
На нем открывались важнейшие государственные тайны, и потому вход был
воспрещен даже членам Предпарламента... В заседании должны были выступать
Верховский и Терещенко.
Часам к девяти члены двух комиссий наполнили обширный кабинет дворца
— тот самый, где некогда заседала контактная комиссия... Военный министр
сделал в общем тот же доклад, который он месяц тому назад делал в Смольном;
но, во-первых, прошел месяц, во-вторых, сейчас доклад делался не в ’’частном”,
а в высоком государственном учреждении и притом крайне конспиративно;
и Верховский сильно обострил свои выводы. Он заявил прямо, что немедленный
мир необходим во избежание страшной катастрофы на фронте.
Терещенко со своей стороны ограничился высокопарными дипломатическими
пустяками. Но, оскорбленный в своих лучших чувствах, он вместе с правой
частью собрания в качестве министра в самых недипломатических тонах набро-
сился на Верховского. Заявлял ли военный министр что-либо подобное в совете
министров? Нет, не заявлял! Какое право он имеет выступать с подобным
докладом в комиссии неправомочного учреждения?..
Однако расходившегося министра постарались ввести в рамки. Вся эта фор-
малистика — дело второстепенное и нас мало касающееся. Не угодно ли объяс-
ниться по существу. Что намерено предпринять дипломатическое ведомство при
данных условиях, описанных столь компетентным и официальным лицом?..
Терещенко, не владея собой, отвечал с большой наглостью. Резкое столкновение
у него вышло с Даном. Вот тут-то Терещенко и удружил старому другу Церетели,
разоблачив его нашептывания насчет отсрочки союзной конференции... Вскоре
Терещенко совсем вышел из себя и ушел из заседания. Это уже был скандал.
Собрание, кажется, кончилось ничем среди волнения и беспорядка. На пред-
парламентских ’’демократов” все это произвело удручающее впечатление. Так
нельзя!.. Но не в лучших настроениях были и кадеты. В самом деле, что же это
происходит? В недрах коалиции сидит большевик и взрывает основное дело
государства. Внутри общенационального правительства столкнулись ’’два миро-
воззрения”. Такая коалиция вредна и невозможна. Терпеть это нельзя ни одного
дня. Либо государственность, либо капитуляция перед большевиками. Либо
оборона, либо сдача на милость Вильгельма. Либо Терещенко, либо Верховс-
кий... А вообще развал и черт знает что такое! Так думали и ворчали депутаты,
расходясь в разные стороны холодной осенней ночью по мокрым полутемным
улицам столицы.
252
Что же касается Верховского, то он действительно до сих пор не выступал
со своими идеями во Временном правительстве. Но эти идеи сидели в нем
твердо. И со свойственной ему энергией он старался пустить их в оборот
и достигнуть целей... Набоков рассказывает в своих воспоминаниях, как
Верховский обращался к кадетскому центральному комитету, желая его сагити-
ровать по части прекращения войны. В квартире Набокова состоялся несколь-
кими днями раньше все тот же доклад Верховского перед кадетскими лидерами.
Судя по Набокову, возразить против фактов слушатели ничего не умели; как
вести при данных условиях войну — не указали, но неприличные речи
встретили с недоумением. Верховский ”не встретил сочувствия” и уехал ни
с чем.
Затем военный министр пытался войти в такой же приватный контакт
и с лидерами демократии. В один из этих дней он пригласил представителей
социалистических партий на совещание. По поручению своей фракции я от-
правился в военное министерство, на Мойку, где некогда нас собирал Гучков. Но
заседание тогда не состоялось... Вообще же все это делает честь энергии и патри-
отизму Верховского, но привести это ни к чему не могло. Тут нужен был и не тот
человек, и не те методы.
* * *
На следующий день, 18-го, с утра голосовалась ’’формула по обороне”.
Мы знаем, что это голосование сильно увеличило впечатление правитель-
ственного развала. Затем обсуждался "вопрос ” нашей фракции насчет земельных
комитетов. Защищая его, я воспользовался случаем пройтись насчет ’’са-
модержавной власти, присвоенной себе правительством”. Авксентьев прервал
меня. Но не обвинил меня в ’’непарламентских выражениях”, а вступил
в полемику по существу. Слева зашумели, полемика не кончилась удачно
для председателя, его позиция не была выигрышной, и лучше бы ему по-
малкивать.
Но в Предпарламенте ожидали больших прений по иностранной политике.
Они должны были состояться после перерыва. А во время перерыва по
кулуарам ходил сенсационный слух. Частичный правительственный кризис!
Получил отставку Терещенко!.. В Зимнем признали, что его выступления
окончательно подорвали возможность создания предпарламентского правитель-
ственного большинства. Ожидаются резкие нападки со стороны меньшевиков
и эсеров, что совершенно несвоевременно ввиду возможного ’’выступления”
большевиков. Решено выдать Терещенко. Вероятно, ему не ехать и на Парижс-
кую конференцию.
Так говорили в кулуарах Предпарламента. Неизвестно, сколько тут правды
и в чем правда. Но ясно: в коалиции-то неблагополучно, она трещит. Я полагал:
надо ударить по ней со всей силой, не стесняясь объявлять ее с трибуны жертвой
будущего восстания. Мартов полагал: процесс разложения идет и без того быстро,
надо дать возможность меньшевикам и эсерам оформить и осознать свои новые
ориентации, не следует путать большевистской опасностью, чтобы це достигнуть
обратных результатов.
Прения по иностранной политике начал Милюков. Его ждали с величайшим
любопытством. Как-никак он оставался до сих пор идейным главой всей нашей
плутократии... Однако нельзя сказать, чтобы наша плутократия имела особенно
счастливую судьбу. И до известной степени это именно потому, что ей суждено
было иметь во главе профессора. Как публичная лекция речь Милюкова была
полна своеобразного интереса. Он и читал ее как лекцию, не отрывая глаз от
лежащей перед ним тетрадки и кладя на строку палец, когда нужно было
ответить на возгласы из аудитории... Но как политическая речь выступление
Милюкова страшно разочаровало. Оно было посвящено главным образом ’’разо-
блачениям” российского циммервальдизма, ”от которого доселе официально не
отрекся и Керенский”. Профессор мобилизовал тут всю свою ученость. Но это не
избавило его от грубых передержек, тут же поставивших его в неловкое положе-
ние. Он взялся доказать на основании заграничной литературы, что Мартов
призывал солдат уйти из окопов. Но цитат найти никак не мог, несмотря на
253
упорные требования слева. Между тем с подобными планами окончания войны
никогда не выступал даже Ленин.
JIo совсем жалкое зрелище получилось тогда, когда оратор перешел к критике
наказа Скобелеву. Основные положения и в устах Милюкова были не чем иным,
как повторением шаблонной империалистской фразеологии. Но частности! Это
было уж свыше меры: Милюков филологически доказывал германское проис-
хождение наказа (’’приступ” — не русское слово и появилось в результате
перевода (Г немецкого!).
Дерзкого своего преемника, который милюковским добром пытался ему же
бить челом, оратор пощипал лишь немного: он был слишком занят левыми.
Щипал же он его, помимо очень удачных личных выпадов, за ’’официальное
лицемерие”, за стиль подлаживания к Совету, за умолчание о чести России и за
слабую защиту ’’интересов”. Возможно, что Милюков, со своей личной точки
зрения, был прав в этих упреках. В свое время он показал себя действительно
честнее Терещенки, отказавшись сказать то, что он не намерен был сделать. Он
и сейчас, несмотря на всю смехотворность этого, несмотря на удручающее
несоответствие этого реальным задачам политики, опять выпалил свою ’’идею”
и выговорил всеми словами то, на что ’’тонко” намекнул Терещенко: Констан-
тинополь и проливы — вот ’’наше национальное дело”! Это, конечно, своего рода
честность, недоступная пи Терещенко, ни многим, многим другим. Но боже! Какое
же употребление из нее могла сделать ’’нация” или хотя бы сама русская
буржуазия? Политически это было полное банкротство и младенческое неразу-
мие.
Кончил Милюков ’’почтительным преклонением головы перед доблестными
союзниками”. В своей тетрадке он написал в их честь довольно красноречивый
гимн. Он снова и снова требовал, чтобы революция склонилась перед их принци-
пами, направленными к ’’осуществлению идеала и к созданию мировой политики,
объединяющей народы в союз, в котором справедливость будет фундаментом,
а свобода краеугольным камнем”.
Я не выдержал этого.
— Ведь вы же не верите тому, что говорите! — крикнул я в отчаянии от этой
беспредельной слепоты.
Обернувшись налево, Милюков приложил руки к груди и ответил тоном,
исключавшим фальшь и неискренность:
— Это мое глубокое убеждение, я верил и верю в это!..
Что делать! Тем хуже было для действительного ’’национального дела”. Тем
хуже было, есть и будет для самого профессора...
Прения по иностранной политике продолжались и в следующих заседаниях,
20-го и 23-го. Но все же из неофициальных ораторов успел получить слово один
Мартов. Говорили подолгу. Из правых был интересен, как всегда, Петр Струве,
выступавший от ’’общественных деятелей”. Политически это было так же убого
и гораздо более бессодержательно, чем у Милюкова. Но как литературное
произведение человека, привыкшего к интенсивной мысли в кабинете, как
profession de foi* высококультурного и талантливого реакционера эта речь была
замечательна. К нашей внешней политике она не имела слишком большого
отношения, и, если бы я стал ее цитировать, я отвлекся бы от темы. Но как не
упомянуть о некоторых словечках такого любопытного явления, как Петр
Струве!
— В речах Чайковского, Аксельрода, Кусковой было здоровое национальное
чувство и здравый государственный смысл. Но почему эти здоровые левые
элементы бессильны и русское государство превратилось в какой-то аукцион, где
народная душа предлагается тому, кто, не справляясь ни со своим карманом, ни
со своей совестью, готов дать наибольшую цену? Нам этот аукцион внушает
отвращение, ибо на нем победа остается за бесстыжими и зычными, которые
готовы дать любые векселя, чтобы потом убежать от платежа. Мы живем
в каком-то сумасшедшем доме, где здоровые, честные и нормальные люди
исходят в борьбе с буйными больными, систематически подстрекаемыми к неле-
* Убеждение, кредо (франц.).
254
пым самоубийственным действиям. Достаточно взять любую вашу газету, даже
самую левую, чтобы в ней прочитать вопль о том, что разбужена стихия,
с которой совладать вы не сможете... Пора понять, что германские со-
циал-демократы прежде всего немцы и добрые буржуа. Как немцы, они не
будут бунтовать во время войны, а как добрые буржуа, они вообще не
способны делать революцию. И смею вас уверить, самый смирный русский
кадет гораздо более революционер, чем самый свирепый германский со-
циал-демократ. Европейские социалисты потому ближе русских к социализму,
что, для того чтобы стать в массе настоящими социалистами, надо прежде всего
стать добрыми буржуа... Что такое большевизм? Это смесь интернационалисти-
ческого яда с русской сивухой. Этим ужасным пойлом опаивают русский народ
несколько неисправимых изуверов, подкрепляемых кучей германских агентов.
Давно пора этот ядовитый напиток заключить в банку по всем правилам
фармацевтического искусства, поместить на ней мертвую голову и надписать:
яд!.. Я ненавижу анархию, но ценою мира, недостойного России, я, как русский
патриот, не желаю покупать избавления от ненавистной анархии. И как бы
нам ни казалась временами непосильной, тяжкой и скорбной борьба с собствен-
ным бессилием и малодушием, мы должны выстоять до конца, так же как
выстояли русские люди в ужасную и в то же время славную эпоху Смутного
времени...
Пора кончить, как ни хотелось бы продолжать. Все это, конечно, не полити-
ка, это — беллетристика. Но надо же нам было хоть чуть-чуть вкусить сокровен-
ных дум и настроений наших буржуазно-интеллигентских верхов, застигнутых
великой бурей. Это крошечный кусочек быта революции, которого я совсем не
видел и не могу отразить в моих записках.
Но выступление Струве ознаменовалось и колоритным штрихом политичес-
кого характера. В ответ на чью-то реплику слева, упомянувшую о Корнилове,
оратор заявил в упор социалистам:
— Корнилов — это честное имя, и мы готовы положить за него жизнь!
Давно не видевшие живой буржуазии, мы даже несколько опешили от
неожиданности. Справа же раздались дружные и громкие рукоплескания... Вот
как?.. Я встал со своего места, как бы желая обозреть лагерь мятежников.
В ответ поднялся, демонстративно аплодируя, Милюков и крикнул в нашу
сторону:
— Да, да, Корнилов честный человек!
За Милюковым встала целая толпа правых; напротив же выстроились левые,
и с минуту две силы стояли друг против друга, как петухи, готовые броситься
в бой... Теперь я лучше понимаю этого рукоплещущего Милюкова, чем понимал
тогда. Во-первых, теперь — история, а тогда была публицистика. Во-вторых,
я довольно слабо знал тогда внутреннюю сторону корниловского дела и роли
отдельных его героев. Сейчас я допускаю для себя возможность присоединиться
к этой формуле: если угодно — Корнилов был честный человек.
* * *
Серию левых ораторов начал Дан. Это была великолепная речь, сжатая,
яркая, насыщенная фактами, безупречно логичная. Но этого мало: Дан в Мари-
инском дворце оказался так же далек от Дана в Смольном, как и Либер был здесь
далек от старого привычного Либера. Дан произнес чисто интернационалистс-
кую речь — такую, на какие он полгода обрушивался, громя советскую оп-
позицию. Он мобилизовал огромную долю обычной интернационалистской ар-
гументации.
И крайняя левая дружно аплодировала Дану, хотя, конечно, и не понимала,
как при всем этом можно было ’’поддерживать” и навязывать стране все новые
и новые коалиции... Сделав, что было можно, для защиты "наказа", Дан
отметил, что замалчивается его центральный пункт: о декларировании союз-
никами готовности вступить в мирные переговоры, ’’лишь только все народы
в принципе откажутся от захватов”... Но тут Дан поставил точку и поспешил
умолкнуть. Из прекрасной аргументации не было сделано настоящих выводов.
За миром нас по-прежнему отсылали к несчастной Парижской конференции.
255
А на конференции мир должен быть достигнут оглашением формулы,
решительно ни к чему не обязывающей даже в случае ее принятия.
То есть в конце концов на деле не было сделано ни шагу вперед...
На плечах Дана в его фракции висел Потресов, который вслед за
Струве шамкал, что мы еще не доросли до идеи патриотизма, и дальше
ни с места.
От имени эсеров без конца говорил Чернов. Представитель меньшинства
своей фракции, он был связан гораздо больше Дана. На его плечах висело
человек шестьдесят Потресовых, не столь культурных и талантливых, не веда-
ющих марксизма, но так же ’’чувствующих”, как думал Потресов. В результате
речь Чернова была винегретом из самых пустяковых и непитательных овощей.
Ни новой мысли, ни практической программы, ни революционной твердости тут
не было ни тени.
От имени нашей фракции очень интересно говорил Лапинский. Практически
он продолжал Дана:
— Наступил тот момент, когда страна должна сказать союзникам, что
мы воевать больше не можем, не должны и не намерены. Теперь, когда
страна живет на вулкане, затягивать войну без определенных целей есть
величайшее преступление или безумие... Настал момент, когда нужно обратиться
к союзникам и потребовать от них согласия на немедленный приступ к мирным
переговорам. А если союзники отвергнут?.. Тогда надо выступить самосто-
ятельно!.. Но ту политику, о которой мы говорим, может вести только
подлинное правительство демократии, каким не может быть коалиционное
правительство...
Лапинский действительно высказал все те мысли, каких требовал момент. Но
как высказал? Высказал в стиле преподавателя, а не политического борца. Его
положения вообще не имеют формы требования, О категоричности же, об
ультимативности требований нет и речи. Это не борьба, а изложение своей ’’точки
зрения”. Промежуточные, меньшевистско-эсеровские группы, к которым должна
была по преимуществу апеллировать речь Лапинского, отнюдь не чувствовали
себя взятыми на буксир среди начинающейся бури...
Зато после речей левых официальных ораторов вырисовывалась перспектива
оппозиционного блока. Не было бы поздно с этим кунктаторством, нерешитель-
ностью, академичностью! Ведь нас, левых (с эсерами), всего человек пятьдесят...
Картина была бы иная, если бы налицо были большевики и в парламентскую
борьбу — без парламентского кретинизма, при помощи всех реальных и потенци-
альных сил — вступил бы сильнейший блок интернационалистов. Промежуточ-
ные, несамостоятельные группы, которым волею судеб назначено от века приле-
пляться к тому сильному, который не отталкивает их, уже давно были бы
окончательно оторваны от правоцентровых элементов. А коалиция давно не
существовала бы.
* * *
Слухи о внутреннем развале коалиции все продолжались и усиливались.
20 октября они приняли совсем осязательную форму, но вместе с тем и они
приняли иное направление, чем прежде. Оказалось, Терещенко остается на
своем месте. Довольны им правые или недовольны, но они подняли шум
и мобилизовали средства закулисного давления: нельзя из-за недовольства
левых отставлять министра на глазах у всей Европы. Ведь это же будет
не только опять старая зависимость от безответственных организаций — это
будет демонстрацией фактической ответственности перед Предпарламентом'.,,
Ну можно ли было Керенскому и его товарищам устоять перед таким ар-
гументом?
Однако, как мы уже знаем, что-нибудь одно: либо Терещенко, либо Верховс-
кий. Оголтелая патриотическая пресса во главе с Бурцевым уже несколько дней
вопила: долой изменника Верховского! Закулисные ’’представления” также бы-
ли, несомненно, крайне внушительны. Устранение Верховского, конечно, не
знаменовало собой зависимости нашего неограниченного правительства от кого
бы то ни было.
256
И вот получились достоверные вести: Верховский ушел из кабинета24. Мутить
Смольный больше некому, вносить разложение в коалицию — тоже, демонстри-
ровать большевизм в правительстве — тоже, проводить реформу в армии — то-
же. Все это ликвидировано.
Все это, конечно, очень огорчило многих промежуточных искренних демокра-
тов, но все это было очень благоприятно с точки зрения объективной конъюнк-
туры, а в частности — с точки зрения растущих парламентских настроений.
Процесс оформления непримиримой оппозиции теперь должен обостриться.
Как-никак в глазах многих Верховский был ныне единственным прикрытием
коалиции. И вот он отдан в жертву Терещенке.
Лояльные элементы начинали терять терпение... И со всех сторон их подсте-
гивали разные факторы. С одной стороны, в Смольном уже собирался съезд
Советов. Тут полными хозяевами были большевики; съезд, что бы там ни
говорить, являлся довольно серьезным фактором, а намерения большевиков... во
всяком случае сулили неприятности.
С другой стороны, казачество, привлекавшее к себе взоры уже давно, начало
позволять себе полные безобразия: в Калуге 20-го числа казачий отряд осадил
местный Совет и потребовал сдачи, а когда сдача произошла, все же открыл
пальбу и перебил нескольких членов Совета25. Сегодня Калуга, завтра Полтава,
послезавтра Москва...
С третьей стороны, внутреннее разложение коалиции прогрессировало у всех
на глазах. Керенский только и делал, что связывал свой рассыпавшийся кабинет,
чтобы он продержался до Учредительного собрания и ”не погубил самой идеи
коалиции”. О Терещенке и Верховском мы знаем. Но неприятности были и с Ма-
лянтовичем, который стал неумеренно допускать поблажки сидящим большеви-
кам. Были и с Ливеровским, который еще не мог расхлебать последствий
железнодорожной забастовки. Продолжались и с Никитиным, у которого почто-
во-телеграфная забастовка была на носу...
Что же это? Так нельзя! Ведь это в глазах рабочих и солдат явное оправдание
большевизма. Да и как справиться с тем же большевизмом при таких условиях?
Лидеры официальных меньшевиков, широко раскинувшихся (от Потресова
до Абрамовича), доселе старались наладить левоцентровый блок: отсекая слева
мартовцев и левых эсеров, связаться направо — с эсерами, земцами, энесами
и кооператорами. Теперь ориентация изменилась. Вместо левоцентрового Дан
хлопотал о левом блоке. Он протягивал руку Мартову. Это значит, что он готов
был пожертвовать центровиками и рассчитывал окончательно втянуть эсеров
в оппозицию.
* * ♦
Уже пора было заботиться о резолюции по внешней политике. Наша группа
получила от меньшевиков предложение выступить совместно, причем приглаша-
лись и все группы, делегированные Демократическим совещанием... В субботу,
21 октября, мы обсуждали это предложение в нашей фракции. Попытка не
пытка, но, во всяком случае, я стоял за полную чистоту и непримиримость нашей
позиции. Со мной было около половины членов фракции. Другая половина не то
чтобы проповедовала компромисс, но виляла и так и сяк. Пререкались упорно...
Надо было избрать двух делегатов на междуфракционное совещание. Мартов
голосовал против меня, а я против Мартова. Избрали Мартова и меня.
Междуфракционное совещание собралось вечером в воскресенье, 22-го. Это
был День Петербургского Совета26. Иные оспаривали, говоря, что это день
Казанской божьей матери. По этому случаю казаки организовали было большой
крестный ход. Это грозило некоторыми осложнениями по некоторым причинам.
Так что правительство распорядилось запретить крестный ход... Нет, это, несом-
ненно, был День Петербургского Совета.
На совещание пришел и Пешехонов с кем-то от энесов, и Кускова с кем-то от
кооператоров. Они в этот день испытали некоторые впечатления. Их речи были
довольно расплывчаты и не остры. Не то ораторы были настроены не очень
твердо и примирительно, не то их имманентная аргументация разбивалась о бо-
лее твердые позиции левого центра.
9 Н. Н. Суханов. Т. 3
257
Левый же центр ныне сдвинулся вплоть до отказа от Парижской конферен-
ции как от панацеи в деле мира. Он ныне требовал немедленного обращения
к союзникам и декларирования ими готовности приступить к мирным перегово-
рам, как только противная сторона в принципе откажется от аннексий и конт-
рибуций... Наша фракция протестовала против этого предварительного условия
и требовала немедленного предложения мирных переговоров всем воюющим
государствам.
...Но мы не кончили наших прений. Мы не успели кончить их. Левый центр
сползал влево с каждым часом. События тащили за ним и безнадежных промежу-
точных обывателей, не имевших классового станового хребта. События тащили
тех, кто не хотел идти добровольно... Еще немного — и мы пришли бы тут же,
в Мариинском дворце, к концу коалиции.
Но мы не успели кончить наших прений. Мы не успели... Вы не совсем меня
понимаете, читатель? Так я постараюсь все объяснить вам сейчас, как помню
и как знаю.
9 июня — 14 июля 1921 года
Книга
седьмая
Октябрьский переворот
3 октября — 1 ноября
1917 года
1
АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ ПОДГОТОВКА
Философия, политика и стратегия переворота. — Задачи агитатора. — Как велась агитация. —
Ударные пункты. — Большевики и Учредительное собрание. — Положительная программа. —Дема-
гогия. — Марксизм Ленина и Троцкого. — Социализм в программе переворота. — Тактика
и стратегия. — Проблема восстания. — История II съезда Советов. — Решительное заседание ЦК
большевиков. — "Парочка товарищей". — Новая фаза. — Настроение масс. — В Петербургском
Исполнительном Комитете. — "Штаб обороны" в Смольном. — Создание Военно-революционного
комитета. — Бессильные протесты прежних владык. — Столица кипит. — Истерика буржуазной
прессы. — В лагере советских противников. — Выступление Горького. — Массы не внемлют. — Что
думают и делают в Зимнем. — ЦИК 14 октября. — Допрос с пристрастием. — Философия
восстания. — Апеллируют к Марксу на свою голову. — Что же думают большевистские вожди? —
Объяснения "парочки". — "Письмо к товарищам" Ленина. — Один дурак и десять умных. — "Пароч-
ка" капитулировала.
В мягко-блестящих залах Мариинского дворца не было никакой революции.
Вся революция была в Смольном, в рабочих районах столицы, в городах
и уездах провинции. И вся эта революция катилась по наклонной плоскости
к какой-то развязке... Большевики ушли из Мариинского дворца только для того,
чтобы развязать революцию на улицах, в массовом движении народа. Большеви-
ки решительно вышли на путь революционного, насильственного сокрушения
коалиции и замены ее властью Советов. Большевики непосредственно и вплот-
ную взялись за дело государственного переворота. Сюда неудержимо катилась
революция.
Сюда мы должны устремить все наше внимание... При этом нам придется
иметь дело с тремя группами проблем. Ибо каждый государственный переворот
имеет, во-первых, свою идеологию или философию, во-вторых, свою политику и,
в-третьих, свою стратегию. Можно, пожалуй, это выразить и несколько конкрет-
нее, в более скромной форме. Нам предстоит иметь дело с программой переворо-
та, с его тактикой и с его организацией.
Но мы не станем вести наше изложение в таком ’’ученом”, строго
систематическом порядке. Для моих безответственных записок такой
порядок был бы, пожалуй, искусственным. Лучше будем по-прежнему
следить за событиями так, как они наслаивались в голове наблюдателя —
в порядке скорее хронологическом, а вернее, в порядке ’’вольном”.
То есть попросту — в беспорядке... В этом беспорядке событий мы
будем иметь много случаев исследовать и идеологию переворота, и его
политику, и его стратегию.
* * *
Долой буржуазное правительство Керенского, Коновалова и Кишкина —
правительство народной измены! Да здравствует власть рабочих, крестьянских
и солдатских Советов!.. Это был двуединый лозунг эпохи. Но это только
лозунг. В нем, собственно, нет еще ни программы, ни тактики, ни организации
переворота. Почему и для чего вместо керенщины нужна власть Советов?
Какими политическими методами она может и должна быть достигнута?
Какими техническими средствами должен и может быть осуществлен
переворот?.. Без научной системы, а в порядке наслоения фактов дело
обстояло так.
После Демократического совещания, с момента образования последней ко-
алиции, огромная и сильная большевистская партия развернула по всей стране
колоссальную, лихорадочную агитацию за власть Советов, против правительства
народной измены... Коалиция была сама по себе вопиющим фактом, а ее
политика была сплошной провокацией. Правительство Керенского и Кишкина
слетело бы и без всякой агитации — от внутреннего развала, от предпарламенте-
260
кого натиска или от совершенно стихийного народного взрыва. Но существовать
и править эта власть не могла.
Это значит, что почва для агитации против нее была необыкновенно
благоприятна, результаты ее исключительно успешны, а процесс ее, то есть
функции агитаторов были крайне легки и общедоступны. Нужны мир, хлеб,
земля. Нужны так, что без них народ больше не мог жить и государство
существовать. И нужны такие вещи, которые решительно всем известны
и понятны, каждому неграмотному деревенскому полудикарю. Ему понятно
и то, что этих вещей у него нет в руках. Стало быть, власть не дает их. Стало
быть, власть дурна, нежелательна, подлежит устранению. Чего проще
и логичнее?
Но может ли власть вообще дать землю, мир и хлеб... Тут, конечно,
уже затруднение. Но тут-то и начинает выполнять свои функции пропаганда.
Да, власть вообще может дать немедленно землю, мир и хлеб. Если
вместо буржуазной будет рабоче-крестьянская власть, то она это и сделает.
Если керенщина будет заменена властью Советов, то народные нужды
будут удовлетворены. Так говорят сведущие люди, преданность которых
народному делу испытана ссылкой, тюрьмой и каторгой. Чего вернее и ре-
альнее?..
Что коалиция больше нестерпима, это масса понимает и без агитатора. Но тем
более агитатор, не мудрствуя лукаво, не имея за душой ни политического, ни
социалистического багажа, может отлично разжевать массе необходимость для
рабочих и крестьян ликвидировать эту власть буржуазии и помещиков. Для
этого надо только описать рабочим и крестьянам их собственное положение
и указать, что виноваты в нем имущие классы, которые держат в своих руках
власть. Выводы укладываются в головах массы непреложно и твердо — они
вбиваются в головы самим объективным положением вещей.
Но агитатор может сделать и больше. Одних логических выводов мало. Он
может и должен возбудить классовую ненависть и зажечь волю к действию. Он
должен создать материал для формирования революционных батальонов, штур-
мовых колонн... И тут помимо общей конъюнктуры он может и должен использо-
вать против существующей власти все особо кричащие, противонародные ее
свойства и ее акты.
* * *
Начиная с последних чисел сентября ударными пунктами устной и печатной
большевистской агитации были следующие. Прежде всего, последняя наша
коалиция была шайкой узурпаторов, захвативших самодержавную власть в силу
келейного соглашения двух десятков человек. Это была неоспоримая и позорная
истина, которую большевики стремились довести до сознания каждого рабочего
и солдата... Кроме резолюции Петербургского Совета, отказавшего в поддержке
новорожденной коалиции, по обеим столицам и по всей провинции немедленно
прокатилась волна митингов; сотни тысяч рабочих и солдат протестовали против
самого факта образования нового буржуазного правительства, обещали реши-
тельную борьбу с ним и требовали власти Советов.
Затем, существующее правительство — это не только шайка узурпаторов: это
правительство мятежников контрреволюции. Что таким мятежником был Кор-
нилов, это известно всем. Это было объявлено официально. Но ведь теперь-то
дело уже достаточно разоблачено. Керенский был в стачке с Корниловым и сам
вызывал 3-й корпус для разгрома Советов, соглашаясь войти в кабинет Кор-
нилова. Большевики, в частности, предъявляли вопрос по корниловскому мяте-
жу, и бюро ЦИК его приняло, но министры и не подумали объясниться...
’’Рабочий путь”, временно заменяющий ’’Правду”, не уставал печатать все новые
разоблачения и запросы, убийственные для Керенского и втаптывающие его
в корниловскую грязь...
Далее*, из этого следует, что существующее правительство, корниловское по
природе, Ле может не готовить новой корниловщины. Не нынче завтра оно может
сделать решительный натиск на революцию, и тогда прощай все завоевания!
Надо обороняться. Надо быть готовыми к отпору...
261
С другой стороны, это правительство заговорщиков и контрреволюционеров
позволяет себе гнусные издевательства над рабочим классом, над его прессой, над
его представителями. По корниловскому делу арестовано ровным счетом пять
человек, которые сидят под охраной собственного почетного караула и могут
бежать, когда им заблагорассудится1. А настоящие тюрьмы полны большеви-
ками, которые устраивают голодовки, не будучи в состоянии добиться ни освобо-
ждения, ни членораздельного обвинения... В Минске же только что закрыт
большевистский ’’Молот”2, который обслуживал армию...
С особой яростью была подхвачена позорная попытка эвакуации и бегства
правительства в Москву. Заговорщики предают революционную столицу!
Неспособные оборонить ее, они и не желают этого... Немцы продолжают
свои морские операции, матросы кладут свои головы, союзники не шевелят
пальцем для помощи и обливают грязью наших героев. А правительство?
Оно не только бежит в Москву, подготовляя сдачу Петербурга... ’’Как
нам достоверно известно, оно стремится обезоружить ряд укрепленных
пунктов, стоящих на пути к Питеру, требует снятия с укрепленных
мест пушек, которые можно установить в другом месте только через
полгода... Все это делается для того, чтобы выполнить свои контрре-
волюционные планы, чтобы разоружить революцию и ее центры... Это
заговор правительства и ’’союзников” против Петрограда и его революционных
защитников. Запомним это, товарищи матросы и солдаты!” (’’Рабочий
путь” № 33 от 11 октября).
К тем же целям направлены и новые требования правительства
относительно вывода из столицы революционных войск. На фронте тяжко,
и нужны подкрепления. В это мы верим. Но есть ли хоть один
рабочий или солдат, который поверил бы, что Керенский выводит
войска не в политических целях? Нет, после корниловщины верить
этому глупо и преступно. Мы все пойдем на фронт. Но пойдем тогда,
когда будем уверены, что закроем этим дорогу немцам, а не откроем
ее контрреволюции...
Но как же при таких условиях быть с обороной? Выход один: надо
взять ее в свои руки. Мы готовы защищать революцию от немцев, как
защищали ее наши братья, герои-матросы и латышские стрелки. Но мы
не можем сказать гарнизону: отдай себя в руки Керенского, который обратит
тебя против рабочего класса. Положение нелепое и невыносимое. Да и еди-
нственный способ изменить его — это ликвидировать правительство народной
измены...
Следующий факт может одновременно характеризовать и состояние обороны,
и настроения политически активных масс. Наш Верховный главнокома-
ндующий, который (по ближайшем ознакомлении с делом) публично пре-
клонялся перед несравненной доблестью моряков, несколькими днями раньше
обратился к тем же морякам с обычным бестактным окриком: флот разлагается
и ненадежен, надо загладить свои преступления перед революцией и т. д.
В ответ на это второй съезд моряков Балтийского моря3 вынес такую
резолюцию: ’’...требовать от рабоче-солдатского и крестьянского ЦИК не-
медленного удаления из рядов Временного правительства социалиста в ка-
вычках и без кавычек, антиполитического авантюриста Керенского, как
лица, позорящего и губящего своим бесстыдным политическим шантажом
в пользу буржуазии великую революцию, а также вместе с нею весь
революционный народ. Тебе же, предавшему революцию Бонапарту-Керенс-
кому4, шлем проклятия в тот момент, когда наши товарищи гибнут под
пулями и снарядами и тонут в волнах морских, призывая защищать ре-
волюцию, и когда мы все, как один человек, за свободу, землю и волю
сложим свои головы5, погибнем в честном бою в борьбе с внешним врагом
и на баррикадах — с внутренним, посылая проклятия тебе, Керенский,
и твоей компании...”
Документ, несомненно, не лишен красочности... Впрочем, едва ли ’’нижние
чины” когда-либо обращались в таком стиле к действительному Бонапарту.
Напротив, подобные взаимоотношения между армейской массой и ее верховным
262
вождем нельзя признать нормальными для армии, способной жить и побеждать...
Конечно, можно было отделываться фразами о разложении, о разбойниках
и убийцах. Но ведь это был вздор. Флот как боевая величина был на высоте. Флот
жил своей органической жизнью, которая могла стать нормальной, но не в суще-
ствующих условиях*.
* * *
Я перечислил главнейшие ударные пункты большевистской агитации тех
недель. Вся эта агитация шла по линии полного отсутствия сопротивления. Но
был еще особый пункт, на котором приходилось сосредоточить силы... Что
коалиция была нетерпима и преступна — это было доказано миллион раз и ясно
без доказательств. Но этого недостаточно... Если нельзя выносить коалицию, то
ведь скоро Соберется Учредительное собрание — тут будет спасение, и мир,
и хлеб, и земля. Так мог думать рабочий, крестьянин и солдат. Тут были его
надежды...
Это не годилось. Этот выход из положения надо было замуровать. Веру
в Учредительное собрание надо было разрушить. То есть надо было доказать,
что при коалиции оно невозможно... Мы знаем, что именно сюда направили
большевики свое особое внимание.
Буржуазия и коалиция срывают Учредительное собрание! Без этого не
обходилась ни одна большевистская речь, резолюция, декларация, газетная
статья. Можно сказать, что вся агитация велась под знаменем Учредительного
собрания и его защиты. Как будто весь большевистский сыр-бор горел из-за
Учредительного собрания.
Людям сведущим — но сведущим не особенно — это может показаться
несколько странным. Ведь Ленин тут же, через час по приезде, обрушился на
парламентарную республику и отвергал всякие правительства, кроме Советов.
Лозунг ’’Советской власти”, ставший затем ”во главу угла” большевизма, также
не предполагал, что Советское правительство будет временным правительством.
Этот лозунг означал, конечно, форму правления и ’’идеальный политический
строй”. Учредительное собрание как будто всем этим определенно исключалось...
Правда, в свое время противникам Учредительного собрания было лучше
о нем помалкивать. Но, казалось бы, только до тех пор, пока лозунг ’’Советской
власти” не получит достаточйого признания среди масс. По укреплении же
позиций, казалось бы, можно было и раскрыть карты. По крайней мере можно
было бы продолжать помалкивать — ради большей чистоты своего учения, во
избежание путаницы и слишком грубого политического обмана.
Но нет, большевистская партия поставила дело иначе: долой коалицию и да
здравствует Советская власть во имя Учредительного собрания! Во-первых, она
не помалкивала, а страшно громко кричала. Во-вторых, она делала это не по
* Как он жил сейчас, об этом свидетельствует воззвание того же балтийского съезда — не
только уже вполне грамотное, но поистине замечательное, полное силы, убеждения, достоинства
и революционного пафоса. Читатель только выиграет, если я приведу хоть часть его: ’’Братья,
в роковой час, когда звучит сигнал боя, сигнал смерти, мы возвышаем к вам свой голос, мы посылаем
вам привет и предсмертное завещание. Атакованный превосходными германскими силами наш флот
гибнет в неравной борьбе. Ни одно из наших судов не уклонится от боя6. Оклеветанный, заклеймен-
ный флот исполнит свой долг перед великой революцией. Мы обязаны твердо держать фронт
и оберегать доступы7 к Петрограду. Мы выполним свое обязательство. Мы выполним его не по
приказу какого-нибудь жалкого русского Бонапарта, царящего долготерпением революции. Мы идем
в бой не во имя8 договоров наших правителей с союзниками, опутывающих цепями руки русской
свободы. Мы исполняем верховное веление нашего революционного сознания. Мы идем к смерти
с именем великой революции на недрожащих устах и в горячем сердце бойцов. Русский флот всегда
стоял в первых рядах революции. Имена моряков вписаны на почетном месте в книгу великой борьбы
с проклятым царизмом9. И эта борьба... не на жизнь, а на смерть дает нам святое право призвать вас,
пролетарии всех стран, призвать вас твердым голосом, перед лицом смерти, к восстанию против своих
угнетателей. Сбросьте с себя оковы, угнетенные! Поднимайтесь на борьбу! Нам нечего терять в этом
мире, кроме цепей! Мы верим, мы дышим верою в победу революции!.. Мы знаем, что близок
решительный час. Разгорается великая борьба, дрожит горизонт пламенем восстания угнетенных
всего мира. В час, когда волны Балтики окрашиваются кровью наших братьев, когда смыкаются
воды над их трупами, мы возвышаем свой голос. С уст, сведенных предсмертной судорогой, мы
поднимаем последний горячий призыв к вам, угнетенные всего мира! Поднимайте знамя восстания! Да
здравствует всемирная революция! Да здравствует справедливый мир! Да здравствует социализм!”10
263
мере ’’законной” дипломатической необходимости, не при первых нетвердых
шагах, а в решительный час, перед самым выступлением, когда почти все
активные массы были уже с нею.
В своем месте я отмечал, что, собственно, не большевистской партии в целом
приходилось помалкивать об Учредительном собрании, а просто ее глава, Ленин,
помалкивал о нем и не раскрывал карт в пределах большевистской партии.
Ленин конспирировал от партии, а партия, не связав концы с концами, принима-
ла Учредительное собрание за чистую монету и распиналась за него. Так было
вначале... Но неужели так могло продолжаться до сих пор? Что же это за
азиатское вероломство вождя? Что же это за безграничная невинность партийно-
го ’’офицерства”?
Конечно, и того и другого здесь было в значительной дозе. Но этим дело не
исчерпывалось. Дело было в том, что Ленин, дав первоначально пинка Учреди-
тельному собранию, а затем решив дипломатически помолчать о нем, скоро
пришел к идее использовать его. Задумано — сделано. Учредительное собрание
стало прикрывать ’’власть Советов”. Ленин не только не помалкивал, но кричал
вместе с партией. В своем центральном органе он писал о том, ’’как обеспечить
успех Учредительного собрания”. Его ближайшие друзья в официальнейших
выступлениях сделали его исходным пунктом своей политики. Соответствующий
материал уже можно найти в предыдущих главах. Его можно было пополнить
безгранично... ’’Если власть перейдет к Советам, судьба Учредительного собрания
будет в надежных руках; если буржуазия сорвет переход власти к Советам, она
сорвет и Учредительное собрание”. Так, агитируя, уверяла большевистская
партия на столбцах своего ’’Рабочего пути” (3 октября)...
Но ведь были же на ceete люди, которые не могли не помнить о пинке Ленина
парламентарной республике и Учредительному собранию? Как же быть с этим
теперь, перед началом боевых действий? Очень просто: ’’Ленин был против
Учредительного собрания и за республику Советов”, — утверждают наши про-
тивники. Утверждение явно неверное. Никогда Ленин не был ’’против” Учреди-
тельного собрания. Вместе со всей нашей партией он с первых же месяцев
разоблачал Временное правительство за оттяжки Учредительного собрания. Что
эти наши обвинения были правильны, доказано теперь жизнью... Вот и все. Так
разъяснял ’’Рабочий путь”.
Ну а как же все-таки с новой теорией государственного права? Ведь нельзя же
без конца рассчитывать на то, что все готовые идти за большевиками должны
быть доверчивы, как младенцы, недальновидны, как бараны, невежественны, как
папуасы. Ведь надо же было иметь какую-нибудь ’’теорию”, которая соединяла
бы несоединимое, прикрывала тайны дипломатии, замазывала зияющую логи-
ческую пустоту. Конечно! И такая теория была создана — отнюдь не с большими
трудностями, чем были опровергнуты злостные выдумки о позиции Ленина.
’’Республика Советов, — гласит эта теория, — отнюдь не исключает Учредитель-
ного собрания, как и обратно, республика Учредительного собрания не исключа-
ет существования Советов. Если нашей революции не суждено погибнуть, если ей
суждено победить, то мы увидим на практике комбинированный тип республики
Советов и Учредительного собрания...” Вот и все11.
Эта статья в ’’Рабочем пути” (4 октября) не подписана скромным автором.
Но... о, доблестный Зиновьев! Мне кажется, я за тысячи верст узнаю твою
несравненную смелость мысли, твое прославленное мужество при защите труд-
ных позиций!.. Правда, кроме центральной газеты у партии большевиков
имелся в те времена еще проект программы. В нем нельзя было найти
признаков ’’комбинированного типа”; там была налицо именно советская ра-
боче-крестьянская диктатура, исключающая буржуазно-парламентарное Учре-
дительное собрание. Но это неважно. Всякий понимает, что одно дело — те-
оретический документ для самих себя, а другое — практическая идея для
всеобщего употребления.
И вероломство пастыря, и невинность овец во всем этом налицо. Но мы
видим, что и то и другое, вопреки нашему первоначальному впечатлению, тут
имеет совсем не грубо примитивный, а, напротив, весьма квалифицированный
характер. Как видим, речь тут идет не о каком-нибудь сравнительно мелком
264
и приватном обмане, направленном в упор против своих друзей и соратников.
И речь идет не о простой ребячьей готовности быть обманутыми. Тут обман имеет
массовый всеобщий характер, общегосударственный масштаб. Известно, что
массовое убийство в государственном масштабе есть не какое-либо предосуди-
тельное действие, а есть доблесть и подвиг. Обман в таких случаях носит
название дипломатии, или тактики, или политики. Для субъекта обмана он
должен рассматриваться в аспекте — sui generis* — государственной мудрости.
А для объектов — в аспекте идейной сплоченности и партийной дисциплины,
тоже sui generis.
* * *
Итак, ’’долой коалицию” и ”да здравствует власть Советов” во имя Учредитель-
ного собрания! Только тогда, когда власть будет у Советов, судьба Учредительного
собрания будет в надежных руках. Ну а что же еще дает нам власть Советов?..
До сих пор мы уделяли внимание только одной стороне большевистской
агитации: эта сторона — отрицательная, направленная к уничтожению керен-
щины. Практически этого, пожалуй, было достаточно: воля к решительному
действию могла быть создана у масс хотя бы и одной только ненавистью
к существующему порядку... Но ведь мы, слава богу, жили в двадцатом веке.
Вызывать стихийный сокрушительный бунт не могло быть нашей задачей. Мы
шли не к стихийному взрыву, а ко второй, рабоче-крестьянской револю-
ции, у которой обязательно должна быть своя положительная программа. Само
собой разумеется, что она должна покоиться на незыблемом основании марксиз-
ма и всего опыта современного рабочего движения. Это не значит, что вся
программа с ее теоретическими и практическими основами должна быть целиком
проявлена в агитации. Но все же агитация пред решительным боем должна была
отвечать на вопрос: для чего нужна, что сделает и что даст власть Советов?
Власть Советов есть не только гарантия Учредительного собрания, но и его
опора. Во-первых, ’’капиталисты и помещики могут не только надсмеяться над
Учредительном собранием, но и разогнать его, как разогнал царь первые две
думы”. Советы этого не позволят. Во-вторых, Советы будут аппаратом для
проведения в жизнь предначертаний Учредительного собрания. ’’Представьте себе,
что 30 ноября оно декретировало конфискацию помещичьих земель. Что могут
сделать для действительного проведения в жизнь этого требования городские
и земские самоуправления? Почти ничего. А что могут сделать Советы? Все...”**
Дальше. Само собой разумеется, что Советы призваны осуществлять все то,
без чего больше не могли жить массы и чего не могла дать коалиция: мир, земля,
хлеб... Это так просто и понятно, это так естественно заполняло все статьи и речи
большевиков того времени, что останавливаться на этом нет нужды. Это была
просто другая сторона борьбы против керенщины; это было то центральное
и насущное, что поистине разумелось само собой.
Вопрос мог заключаться только в том, как именно и когда именно дадут
Советы землю, мир и хлеб?.. Тут с землей дело обстояло просто и ясно: землю
крестьянам Советы предоставят немедленно. С миром дело обстояло не столь
определенно: мир Советская власть сейчас же предложит воюющим государствам,
апеллируя к разоряемым и истребляемым народам; можно ожидать с полной
уверенностью, что мы получим всеобщий справедливый мир.
Уже совсем неопределённо было дело с хлебом: это была сложная совокуп-
ность понятий (добыча хлеба в натуре из деревни, повышение реальной заработ-
ной платы и т. д.), и в соответствии с этим тут требовалась система различных
мер; но в процессе агитации эта сложность не была лишена и положительных
сторон, позволяя всякому нагородить с три короба, не сказав ничего... Да ведь,
в конце концов, вдаваться в подробности, изъяснять, как именно что будет
сделано, было совсем не обязательно. При данных условиях было совершенно
достаточно демонстрировать твердую волю партии осуществить насущнейшие
требования народа.
Специфической, своеобразной (лат.).
’’Рабочий путь” от 3 октября.
265
Однако совершенно ясно, что все эти условия и весь этот характер агитацион-
ной кампании неудержимо толкали на путь самой беспринципной демагогии.
И большевики, разогревая атмосферу, стали на этот путь. Демагогия была
безудержной и беззастенчивой. Тут было не до науки, не до принципов, не до
элементарной истины и не до здравого смысла... И не только рядовые агитаторы,
у которых ничего этого не было, показали себя на поприще демагогии. Лидеры
тут действовали с такой же примитивностью и так же мало стеснялись.
Ленин, ’’немедленно предоставляя” землю крестьянам и проповедуя захват,
фактически подписался под анархистской тактикой и под эсеровской программой.
То и другое было любезно и понятно мужичку, который отнюдь не был фанати-
ческим сторонником марксизма. Но то и другое, по меньшей мере 15 лет, поедом
ел марксист Ленин. Теперь это было брошено. Ради любезности и понятности
мужичку Ленин стал и анархистом, и эсером.
Троцкий же так разрешал одним духом все продовольственные затруднения,
что небу становилось жарко... В каждую деревню Советская власть пошлет
солдата, матроса и работницу (на десятках митингов Троцкий говорил почему-то
именно работницу); они осмотрят запасы у зажиточных, оставят им сколько
надо, а остальное бесплатно — в город или на фронт... Петербургская рабочая
масса с энтузиазмом встречала эти обещания и перспективы.
Понятно, что всякая ’’конфискация” и всякая ’’бесплатность”, рассыпаемые
направо и налево с царской щедростью, были пленительны и неотразимы в устах
друзей народа. Перед этим не могло устоять ничто. И это было источником
самопроизвольного и неудержимого развития этого метода агитации... Богачи
и бедняки; у богачей всего много, у бедняков ничего нет; все будет принадлежать
беднякам, все будет поделено между неимущими. Это говорит вам ваша собственная
рабочая партия, за которой идут миллионы бедноты города и деревни, — единствен-
ная партия, которая борется с богачами и их правительством за землю, мир и хлеб.
Все это бесконечными волнами разливалось по всей России в последние
недели... Все это ежедневно слышали сотни тысяч голодных, усталых и озло-
бленных... Это было неотъемлемым элементом большевистской агитации, хотя
и не было их официальной программой.
* * *
Но возникает деликатный вопрос: был ли социализм в этой ’’платформе”? Не
пропустил ли я социализма? Приметил ли я слона?..
Нет, я констатирую, что о социализме как цели и задаче Советской власти
большевики в прямой форме тогда не твердили массам, а массы, поддерживая
большевиков, и не думали о социализме. Но в косвенной, неясной форме проблема
’’немедленного социализма” была все же поставлена. Вообще центральные вожди
большевизма, видимо, твердо решили произвести социалистический эксперимент:
этого требовала и логика положения. Но перед лицом масс опять-таки никакие
точки над ”и” не ставили.
Социализм есть, как известно, проблема экономическая по преимуществу.
В своем месте я уже указывал, что у большевиков с этим дело обстояло слабо. Ни
Ленин, вырабатывая программу для своей партии, ни Троцкий, вырабатывая ее
для бывших ’’междурайонцев”, не только не оценили значения именно экономичес-
кой программы, не только не поставили ее в первую голову, но оба попросту почти
забыли о ней. Уже сейчас, в октябре, новоявленный большевик Ларин громко
плакался на то, что вместо экономической программы у большевиков имеется
’’почти пустое место” (’’Рабочий путь”, 8 октября). Его требовалось заполнить
в экстренном порядке. И тот же Ларин, в такой крайности не замедливший стать
верховным теоретиком, стал экстренно заполнять его. Он предлагал аннулирова-
ние государственных долгов, обязательность коллективных договоров, распрост-
ранение рабочего законодательства на прислугу, ежегодные отпуска рабочим
и многое другое очень хорошее. Но собственно о социализме тут нет речи.
Советская власть рассчитана на существование частнохозяйственного строя.
Если мы обратимся к официальной декларации, оглашенной Троцким на
Демократическом совещании, то там экономическая программа Советской власти
изложена так: только Советская власть ’’способна внести макс имум достижимой
266
сейчас планомерности в распадающееся сейчас хозяйство, помочь крестьянству
и сельским рабочим с наибольшей плодотворностью использовать наличные
средства сельскохозяйственного производства, ограничить прибыль, установить
заработную плату и в соответствии с регламентированным производством обес-
печить подлинную дисциплину труда, основанную на самоуправлении трудя-
щихся и на их централизованном контроле над промышленностью...”. Все это
очень неясно и несолидно, но совершенно чуждо утопизма. Декларация отнюдь
не ставит социализма в порядок дня Советской власти. Ее содержание, в сущ-
ности, не выходит за пределы знакомой нам экономической программы 16 мая,
принятой старым Исполнительным Комитетом для проведения ее коалиционным
правительством. Коалиция ее провести, конечно, не могла. Ибо эта программа
в корне подрывала экономическое господство капитала. Для Коновалова это
было равно социализму. Но, по существу, до социализма тут было далеко...
Это была экономическая платформа большевистской партии перед решитель-
ным выступлением.
Однако все же в ней существовал пункт, который для нас имеет особое
значение. Это известный нам рабочий контроль над производством. Это был
боевой пункт на всех пролетарских собраниях. Как специально рабочее требова-
ние он фигурировал наряду с землей. И вот, если угодно, здесь, и только здесь,
большевистские деятели подходят к публичному декларированию принципов
социализма. Однако ’’социализм” этот все же крайне робок и скромен: в своей
теории большевики идут по другой дороге, но не идут дальше правого меньшевика
Громана с его программой ’’регулирования” или ’’организации народного хозяй-
ства и труда”.
Я возьму последнее слово о рабочем контроле. 18 октября, когда Милюков
сенсационно выступал в Предпарламенте, на Всероссийской конференции фаб-
рично-заводских комитетов, заседавшей тогда в Петербурге, большевики прово-
дили свой рабочий лозунг. Один из тезисов доклада гласил: ’’Установление
рабочего контроля в различных отраслях хозяйственной жизни, и в особенности
в области производства, есть лишь первоначальная форма, которая путем посте-
пенного расширения и углубления превращается в регулирование производства
и всей хозяйственной жизни”. Резолюция же, принятая по этому докладу,
в одном из пунктов так выясняет сущность рабочего контроля: ’’Фабрич-
но-заводской комитет образует контрольную комиссию в целях контроля как над
правильностью и обеспеченностью снабжения предприятия материалами, топли-
вом, заказами, рабочими и техническими силами и всякими потребными пред-
метами и мероприятиями, так и в целях контроля над согласованностью всей
деятельности предприятия со всем хозяйственным планом; управление обязано
сообщать все данные, предоставлять возможность их проверки и открывать все
деловые книги предприятия”. Контрольные комиссии должны объединяться
в целях контроля над всей отраслью. А затем рабочий контроль должен быть
осуществлен в общегосударственном масштабе. Но ’’конференция приглашает
товарищей уже и теперь осуществлять его в той степени, в какой это возможно по
соотношению сил на местах, но объявляет несоединимым с целями рабочего
контроля захват рабочими отдельных предприятий в свою пользу”.
Эту резолюцию сочинил тот же Ларин. Как понимала его конференция, как
понимала конференцию масса, этого никто не ведает. Дело-то было немножко
новое, а вразумительности и конкретности во всем этом довольно мало. Понимал
каждый массовик и каждый ’’генерал” так, как им господь бог клал на душу... Но
я и не подумаю разбирать сейчас эту теорию и предусматривать ее результаты на
практике. Во всяком случае, это было все, что имело отношение к социализму
в платформе будущей Советской власти.
* * *
Итак, я в общем описал все, с чем приходили к массам большевики, развившие
колоссальную энергию, развернувшие лихорадочную деятельность по всей стране
в эпоху последней коалиции. Я изложил те идеи, которые сплачивали народные
массы под знаменем большевистской партии и строили их в боевые колонны под
лозунгами: ’’Долой коалицию!” и ”Да здравствует Советская власть!”.
267
Но что же, собственно, надлежало делать с этими идеями и лозунгами...
Допустим, их усвоили отлично. Допустим, рабочие и солдатские массы по
первому зову готовы выполнить все директивы большевиков. Что дальше?..
Призывала ли партия к штурму, к восстанию, назначая для того время,
вырабатывая диспозиции? Или, может быть, переворот должен быть совершен
иными путями? Что говорила большевистская партия?
Насколько я себе представляю, почти до самого октября большевики ограничи-
вались общими формами агитации. Они стремились только сделать свои лозунги
своими и кровными для масс, и они стремились пробудить в массах волю к действию
под своими знаменами... Не надо думать, что таков был сознательный план и расчет
большевистских центров. Нет, они сами тогда не имели определенного маршрута
к своей цели. Они имели только методы-, они приняли некоторые предварительные
меры, очень внушительные, но ни к чему не обязывающие (резолюции Петербургс-
кого Совета 21 сентября), и теперь только разводили агитационные пары.
В сущности, до самого исхода из Предпарламента, до 7 октября, можно было
допускать, что большевики готовы реализовать свои лозунги совершенно мир-
ным, soit dit* — парламентским путем. Так могли понимать идущие за большеви-
ками массы. Так могли понимать и обширные группы партийного офицерства:
именно та (почти) половина большевиков, которая боролась против исхода из
Предпарламента...
Да ведь и Ленин, который в приватных письмах требовал ареста Демократи-
ческого совещания, печатно, как мы знаем, предлагал ’’компромисс”: пусть всю
власть возьмут меньшевики и эсеры, а там — что скажет советский съезд... То же
самое упорно проводил и Троцкий на Демократическом совещании и около него:
надо его заставить взять власть в свои руки, а затем новое демократическое
правительство, состоящее из советских партий, пусть ищет себе доверия на
советском съезде. Переворот предполагался или допускался совсем мирного,
’’эволюционного” характера. Массы имели все основания понимать дело именно
таким образом...
После Демократического совещания, после узурпации власти Керенским
и Третьяковым наступил несомненный перелом. Партийное большинство пошло
из Предпарламента на путь насильственного переворота. Но ведь это понимай
кто умеет! Это достаточно только для умудренных. Массам это растолковано еще
не было. Массам на вопрос, что делать с разведенными парами, отвечали только
так: держать пары готовыми; 20-го числа соберется Всероссийский съезд, кото-
рый решит дело. Больше ничего не знали и не представляли себе массы.
* * *
Со съездом же дело обстояло так. Мы знаем, что еще во время Демократичес-
кого совещания ЦИК заявил, что созовет его 20 октября. Законный срок уже
давно был упущен; иное заявление было бы вопиющим беззаконием, а кроме
того, и кричащей бестактностью со стороны подотчетного съезду ЦИК. Тем не
менее, лишь только разъехалось Демократическое совещание, как в меньшевист-
ско-эсеровских кругах началась ожесточенная кампания против съезда. А затем
вопрос был поставлен официально. Уже 27 сентября в бюро ЦИК выступил Дан
с предложением отсрочить съезд: он помешает созыву Учредительного собрания,
оторвет на местах необходимые агитационные и организационные силы и т. п.
На всем протяжении кампании против съезда это было, в сущности, единст-
венной сферой, откуда черпались аргументы... Конечно, нельзя отрицать, что
политические мотивы противников съезда были очень вески: поскольку мень-
шевики и эсеры действовали на советской арене, постольку было очевидно, что
съезд их устранит совсем с политической арены. Но все же их аргументация,
помимо беззаконности и бестактности, была очень жалкой. От нее морщились
даже ’’мамелюки” и отнюдь не убеждались ею. Возмущались даже самые правые,
вроде плехановца Бинасика12. Но что же было делать ’’звездной палате”?
Дан внес предложение запросить местные Советы. Но бюро отклонило это
и назначило созыв съезда на 20 октября. Тогда к делу были привлечены другие
*Так сказать (франц.).
268
авторитетные органы и мобилизованы местные силы. Военная секция при ЦИК
после долгих прений постановила: запросить фронтовые организации, созывать
ли съезд. Бюро крестьянского ЦИК решило 28 сентября не созывать съезда. Дело
перешло в пленум крестьянского ЦИК, который 5 октября признал съезд
’’опасным и нежелательным” и предложил своим местным органам отказаться от
посылки делегатов.
Как видим, это была уже не только кампания, а действенный бойкот съезда,
советской конституции и советских добрых нравов. Съезд срывали и ничем не
стеснялись при этом... Начался на этой почве раскол в провинции и в армии.
’’Известия” энергично печатали вереницы постановлений против съезда: из
армии таких было особенно много, но и из провинции — отовсюду, где господ-
ствовал старый советский блок.
Все это было неприглядной дезорганизацией того дела, которое нельзя было
не сделать. 3 октября официальная телеграмма ЦИК о созыве съезда и о присыл-
ке делегатов была послана. Кампания и саботаж были теперь не только безобраз-
ны, но и довольно рискованны. Но что же делать? Разбитые меньшевики и эсеры
принуждены были хоть в этом находить утешение... Их организации на местах,
их фракции в Советах стали отказываться участвовать в выборах делегатов. Но
от этого они не выигрывали. Делегатов законно выбирали без них. Дело было
неладно.
Только 19 октября ’’звездная палата” повернула фронт и телеграфно потребо-
вала мобилизации всех местных сил для выборов на съезд. Было несколько
поздно, но все же... Однако и после этого ’’Известия” не отказывали себе
в удовольствии печатать списки тех, кто против съезда.
Разумеется, большевикам все это ничуть не мешало. Напротив... Их почва
была совершенно твердой — и фактически, и юридически. Примитивные безза-
кония противной стороны поднимали их престиж; бойкот и попытки дезорганизо-
вать съезд усиливали их представительство... Троцкий в одром из заседаний
заявил, что съезд, который срывают законные власти, будет созван неконститу-
ционным путем, Петербургским и Московским Советами. Даже и тут большевики
ничего не проиграли бы. Полнота съезда была бы все равно обеспечена, а ’’некон-
ституционными” были бы, конечно, без труда признаны действия ЦИК... Уже 20
октября Дан в бюро докладывал, что из 917 советских организаций только 50
ответили согласием прислать делегатов; они уже собираются, но ’’без всякого
воодушевления”. Это, конечно, очень утешительно. Но, очевидно, делегатов
просто посылали — без предварительного выражения согласия.
При таких условиях собирался второй съезд. Он был отложен до 25 октября.
Но сорвать его не пришлось — ни фактически, ни юридически.
* * *
Итак, массы политически готовы к ликвидации керенщины, готовы к Советс-
кой власти. Они ждут призыва к техническому действию, но, вообще говоря,
о нем вовсе не думают.,Им говорят: подождем, что 20 или 25 октября решит съезд.
Впервые иную ноту я констатирую того же 7 октября, в день исхода из
Предпарламента. Но это не более как нота, правда внушительная, но еще ни
малейших кораблей не сжигающая, никого ни к чему не обязывающая. В ураган-
ной статье Ленина, посвященной крестьянскому восстанию13, мы читаем: ’’Нет ни
малейшего сомнения, что большевики, если бы они дали себя поймать в ловушку
конституционных иллюзий, ’’веры”14 в созыв Учредительного собрания, ’’ожида-
ния” съезда Советов и т. д., — нет сомнения, что такие большевики оказались бы
жалкими изменниками пролетарскому делу”.
Ленин считает, что крестьянское восстание, охватывающее Россию, решает
дело. ’’Снести подавление крестьянского восстания в такой момент, значит дать
подделать выборы в Учредительное собрание совершенно так же и еще хуже,
грубее, как подделали Демократическое совещание и Предпарламент... Кризис
назрел. Все будущее русской революции поставлено на карту. Все будущее
международной рабочей революции15 поставлено на карту. Кризис назрел...”
Троцкий, уведя свою армию из Предпарламента, определенно взял курс на
насильственный переворот. Ленин заявил, что преступно ждать съезда Советов.
269
Больше пока ничего. Массы — в том же положении. Но ясно, что внутри партии
вопрос: как? — поставлен на ближайшую очередь. Он должен быть тут же решен.
10 октября он был поставлен в верховной инстанции. Собрался полностью
большевистский партийный Центральный Комитет16... О, новые шутки веселой
музы истории! Это верховное и решительное заседание состоялось у меня па
квартире, все на той же Карповке (32, кв. 31). Но все это было без моего ведома.
Я по-прежнему очень часто заночевывал где-нибудь вблизи редакции или Смоль-
ного, то есть верст за восемь от Карповки. На этот раз к моей ночевке вне дома
были приняты особые меры: по крайней мере, жена моя точно осведомилась
о моих намерениях и дала мне дружеский, бескорыстный совет — не утруждать
себя после трудов дальним путешествием. Во всяком случае, высокое собрание
было совершенно гарантировано от моего нашествия.
Для столь кардинального заседания приехали люди не только из Москвы
(Ломов17, Яковлева18), но вылезли из ’’подземелья” и сам бог Саваоф со своим
оруженосцем... Ленин явился в парике, но без бороды. Зиновьев явился с боро-
дой, но без шевелюры. Заседание продолжалось около 10 часов, часов до трех
ночи. Половине высоких гостей пришлось кое-как заночевать на Карповке.
Однако о ходе этого заседания и даже о его исходе я, собственно, толком знаю
немного. Ясно, что вопрос был поставлен о восстании. Видимо, стоял также
вопрос о его отношении к советскому съезду: должна ли тут быть временная
и внутренняя зависимость?.. Вопрос о восстании был решен в положительном
смысле. И, видимо, было решено поднимать восстание по возможности скорее
— в зависимости от хода его спешной технической подготовки и от наиболее
благоприятных внешних обстоятельств. Советский съезд можно поставить перед
совершившимся фактом; политические условия это позволяют; в поддержке
и санкции съезда не может быть никаких сомнений. Но, кроме того, по ряду
веских соображений съезд должно поставить перед совершившимся фактом. Ибо
для вражьего лагеря ведь ясно, что съезд решит взять власть и — по меньшей
мере — попытается осуществить это. Было бы абсурдно, если бы правительст-
во, не собираясь добровольно склониться перед большевиками, стало ожидать
этого момента. Ясно, что оно постарается предупредить выступление съезда. Оно
сделает все возможное, чтобы не допустить, или разогнать, или расстрелять
съезд. Если решено восстание, то ждать этого нелепо. Здравый смысл требует,
чтобы народ в свою очередь предупредил нападение правительства. Это элемен-
тарная тактика и стратегия... Было решено начинать восстание по возможности
скорее, в зависимости от обстоятельств, но независимо от съезда.
В Центральном Комитете партии это решение было принято всеми голосами
(не знаю сколькими)19 против двух. Несогласными были, как и в июне, все те же
— Каменев и Зиновьев... Разумеется, это не могло смутить громовержца. Он не
смущался и тогда, когда оставался чуть ли не один в своей партии. Теперь с ним
было большинство. Правда, партийное большинство, как и массы, над всем этим
в упор не думало. Но не могло же оно уподобиться меньшевикам и эсерам! Если
бы перед партией поставить вопрос, то огромное большинство, конечно, крик-
нуло бы: рады стараться! И кроме большинства с Лениным был Троцкий. Я не
знаю, в каких степенях это оценивал сам Ленин. Но для хода событий это имело
неизмеримое значение. Это для меня несомненно... А в общем именитая ’’парочка
товарищей” осталась пока что при своем особом мнении, но без всякого внимания
со стороны остальных. Постановление было принято, и дела пошли своим
порядком.
* * *
Принятое решение ставило события на новую почву. Корабли были сожже-
ны. И началась уже прямая подготовка к восстанию — политическая и техничес-
кая. Ясно, что восстание против коалиции и ее разгром возлагались на петер-
бургский пролетариат и гарнизон. Официальным органом восстания являлся при
таких условиях Петербургский Совет. Политическая и техническая работа
должна была исходить оттуда.
Однако само собою разумеется, что решение партийного ЦК не было доведено
ни до сведения петербургских масс, ни до сведения Совета. Политическое измене-
270
ние сказалось только в некоторых добавлениях к прежней агитации. ’’Медлить
больше нельзя”.’’Пора от слов перейти к делу”. ’’Настал момент, когда револю-
ционный лозунг ’’Вся власть Советам!” должен быть наконец осуществлен”*.
’’Революционные классы возьмут власть”. ”0т топтания на месте — на прямую
дорогу пролетарско-крестьянской революции”. И так далее.
Ясно, что необходимо восстание. Ясно, что предстоит ’’выступление”. Проле-
тариат и гарнизон должны быть готовы в каждый момент выполнить революци-
онный приказ... Такова была новая политическая фаза движения.
Спрашивается: готов ли был петербургский пролетариат и гарнизон к актив-
ному действию, к кровавой жертве — так же как он был готов к восприятию
власти Советов со всеми ее благами? Способен ли он был не только принять
грозную резолюцию, но и действительно пойти на бой? Пылал ли он не только
ненавистью, но и действительной жаждой революционного подвига? Крепко ли
было его настроение?
На все это отвечают по-разному. Это очень существенно... Не потому
существенно, что от этого зависел исход движения; успех переворота был
обеспечен тем, что ему ничто не могло быть противопоставлено. Это мы
уже давно знаем и об этом не будем забывать. Но настроение масс, которым
предстояло действовать, существенно потому, что это перед лицом истории
определяло характер переворота.
На вопрос этот отвечали по-разному. И я лично, как свидетель и участник
событий, не имею единого ответа. Настроения были разные. Единой была только
ненависть к керенщине, усталость, озлобление и жажда мира, хлеба, земли...
Именно в эти недели я, больше чем когда-либо, между редакцией, Предпарламен-
том и Смольным ходил по заводам и выступал перед ’’массой”. Я имел определен-
ное впечатление: настроение было двойственное, условное. Коалиции и сущест-
вующего положения больше терпеть нельзя, но надо ли выступать и надо ли
пройти через восстание — этого твердо не знали... Многие хорошо помнили
июльские дни. Как бы опять чего не вышло!..
Я говорю о среднем настроении среднего массовика. Это не значит, что
большевики не имели возможности составить, вызвать и пустить в бой, сколько
требовалось, революционных батальонов. Наоборот, эту возможность они, несом-
ненно, имели. Передовые, активные, готовые к жертве кадры были у них
в достаточном количестве. Наиболее надежными были рабочие и их Красная
гвардия; затем боевой силой были матросы; хуже других были солдаты гар-
низона... Боевого материала было достаточно. Но доброкачественный боевой
материал был небольшой частью того, что шло тогда за большевиками. В сред-
нем настроение было крепко большевистское, но довольно вялое и нетвердое
применительно к выступлению и восстанию20.
Итак, после решения большевистского центра, после 10 октября, массам было
заявлено, что ныне пора от слов перейти к делу. Больше им пока ничего не
сказали. Это было вполне естественно. Главные результаты вотума 10 октября
должны были сказаться не здесь. Политика могла оставаться почти той же, но
теперь она должна была уступить стратегии свое первенствующее положение.
Непосредственная подготовка восстания должна была теперь перейти в штаб.
Диспозиции нельзя вырабатывать перед лицом всей армии, на глазах неприя-
теля. Пусть неприятель ничего не знает, а армия стоит наготове, с разведенными
парами.
* * *
Дело было так... Я уже упоминал (описывая прения в Предпарламенте), что
в эти дни ввиду острого положения на фронте повсюду шли разговоры об
обороне; в правительственных и ’’частных” учреждениях изыскивались меры
отстоять Петербург... 9 октября, еще до решения партийного ЦК, этот вопрос
был поставлен и в Петербургском Исполнительном Комитете. Конечно, это было
вызвано по преимуществу политическими соображениями. И самое обсуждение
было слито все с тем же вопросом о выводе войск из столицы. Говорилось так.
* См.: ’’Рабочий путь” от 13 октября и многие другие.
271
Требования штаба о выводе войск на фронт имеют, как всегда, политический
источник, а доверять правительству в деле обороны вообще невозможно. Поэтому
надо, во-первых, организовать контроль над штабом и разрешить вывод войск
в зависимости от обстоятельств, а во-вторых, надо взять дело обороны в свои
руки и создать для этого особый орган — комитет революционной обороны.
Меньшевики и эсеры говорили о двоевластии и неуместности создания со-
бственного штаба. Но в общем, видя нетвердость своей позиции, они сдались
и сами предложили резолюцию, которая была принята большевистским Испол-
нительным Комитетом (впрочем, 13 голосами против 12)21. Эта резолюция в глав-
ных своих частях требует: 1) создания при командующем войсками округа
коллегии из представителей Петербургского Совета и Центрофлота, причем
вывод той или иной части производится с ведома этой коллегии; 2) ’’принятие
экстренных мер к чистке командного состава” и 3) ’’создание комитета революци-
онной обороны, который выяснил бы вопрос о защите Петрограда и подступов
к нему и выработал бы план обороны Петрограда, рассчитанный на активное
содействие рабочего класса”.
В тот же день вопрос был вынесен и в пленум Петербургского Совета.
Началось это многолюдное и долгое заседание так, как начиналось тогда каждое
заседание Совета, секций, съездов, конференций: дефилировали депутаты с фро-
нта, которые требовали немедленного мира; читались наказы ’’окопников”; про-
ходили потрясающие картины фронтовой жизни и истерзанных душ; раздава-
лись с трибуны мольбы и угрозы: давайте мир! Если не дадите, возьмем сами!..
Затем в этом заседании долго и горячо препирались о состоявшемся выходе
большевиков из Предпарламента. И наконец перешли к докладу об обороне
и о выводе войск. Однако резолюция Исполнительного Комитета, предложенная
меньшевиками, был? провалена. Была принята большевистская резолюция. В ней
говорится о необходимости Советской власти, которая немедленно предложит
мир; о необходимости до заключения мира взять оборону столицы и всей страны
в руки Советов; о необходимости вооружения рабочих ради обороны. А Испол-
нительному Комитету, солдатской секции и представителям гарнизона поручает-
ся организовать революционный комитет обороны, который ’’сосредоточил бы
в своих руках все данные, относящиеся к защите Петрограда и подступов
к нему...”.
’’Все данные” — это довольно удачное выражение... Но все же мы видим: дело
идет пока под флагом военной обороны. Это все было до заседания на Карповке
большевистского ЦК.
После 10 октября во исполнение резолюции Совета состоялось новое заседа-
ние Исполнительного Комитета. Это было 12 октября. Заседание было закры-
тым. В таком деле, как оборона (sic!), большевики сочли необходимым нарушить
принципы, из-за которых они еще продолжали распинаться. Однако это была
еще не тайная дипломатия: это была конспирация. Впрочем, надо иметь в виду,
что она не могла осуществиться в полной мере; в этом закрытом заседании не
могло быть свободы суждений, ибо в Исполнительном Комитете было несколько
человек ’’социал-предателей”. Стало быть, тут говорилось одно и разумелось
другое. А также и опубликованное решение фактически имело не тот внутренний
смысл, который являлся миру в нижеследующих печатных строках.
Было постановлено: ,
’’Военно-революционный комитет организуется Петербургским Исполни-
тельным Комитетом и является его органом. В состав его входят: президиумы
пленума и солдатской секции Совета, представители Центрофлота, Финляндс-
кого областного комитета железнодорожного союза, почтово-телеграфного
союза, фабрично-заводских комитетов, профессиональных союзов, представи-
тели партийных военных организаций, союза социалистической народной
армии (!), военного отдела ЦИК и рабочей милиции, а также лица, присутст-
вие которых будет признано необходимым. Ближайшими задачами Воен-
но-революционного комитета являются: определение боевой силы и вспомога-
тельных средств, необходимых для обороны столицы и не подлежащих
выводу; затем учет и регистрация личного состава гарнизона Петрограда и его
окрестностей, а равно и учет предметов снаряжения и продовольствия; раз-
272
работка плана работ по обороне города, меры по охране его от погромов
и дезертирства; поддержание в рабочих массах и солдатах революционной
дисциплины.
При Военно-революционцом комитете образуется гарнизонное совещание,
куда входят представители частей всех родов оружия. Гарнизонное совещание
будет органом, содействующим Военно-революционному комитету в проведе-
нии его мероприятий, информирующим его о положении дел на местах
и поддерживающим тесную связь между комитетом и частями.
Военно-революционный комитет разделяется на отделы: 1) обороны,
2) снабжения, 3) связи, 4) информации, 5) рабочей милиции, 6) донесений,
7) комендатуры.
Мы видим, что все это не есть легальное и лояльное содействие в деле
обороны. Это есть, по существу, нелегальное вытеснение, устранение от дела
обороны ’’законных” органов власти и переход всех их функций к Петербургс-
кому Совету. Но этого мало: под флагом обороны от внешнего врага Испол-
нительный Комитет сосредоточивает в своих руках всю военную власть в столице
и в губернии. 'I’o есть официально присваивает себе всю реальную власть вообще.
Фактически эта власть, как известно, была давно в распоряжении боль-
шевистского Совета. Значит ли это, что при таких условиях постановления 12
октября уже сделали переворот совершившимся фактом? Нет, не значит. Но
только потому, что сами большевики приняли меры к ’’сенатскому” толкованию
акта 12 октября в самом ’’благожелательном” смысле: ничего тут нет, кроме
содействия внешней обороне. Такие разъяснения давались большевиками вплоть
до 23 октября.
Однако меньшевики, бывшие в закрытом заседании Исполнительного Коми-
тета, вскрыли истинный смысл постановлений. Военно-революционный комитет
— это аппарат для государственного переворота, для захвата власти большеви-
ками. ’’Парочка” меньшевиков протестовала, голосовала против и требовала
занести это в протокол. В протокол занесли, но все это не имело никакого
значения.
На следующий день положение о Военно-революционном комитете было
утверждено солдатской секцией: 283 голоса против одного при 23 воздер-
жавшихся*.
А 16 сентября, в тот вечер, когда в Предпарламенте кончал свою речь министр
иностранных дел, ’’положение” было представлено на утверждение пленума
Совета. Горячо протестовал меньшевистский оратор, фракция которого насчиты-
вала в этом тысячном собрании 50 человек.
’’Большевики не дают ответа на прямой вопрос, готовят ли они выступление.
Это — трусость или неуверенность в своих силах (в собрании — смех). Но
проектируемый Военно-революционный комитет — это не что иное, как револю-
ционный штаб для захвата власти... Мы имеем много сообщений с мест, что массы
не сочувствуют выступлению. Даже Центрофлот, считавшийся большевистским,
признал выступления гибельными. Совет должен предостеречь массы от замыш-
* В этом заседании после обычных выступлений окопного люда с наказами и с требованиями
мира произнес очень красочную речь флотский человек, ответственный большевик Дыбенко. Речь не
только красочная, но и крайне характерная и имевшая оглушительный успех. Нам будет очень
любопытно и полезно познакомиться с этим выступлением. Дыбенко рассказывал: ’’Перед началом
последних операций командующий Балтийским флотом запросил наш второй съезд, будут ли
исполнены боевые приказы. Мы ответили: будут —- при контроле с нашей стороны. Но никаких
приказаний Временного правительства мы исполнять не будем. И если мы увидим, что флоту грозит
гибель, то командующий первым будет повешен на мачте. Контроля мы добились... В бою с нашей
стороны участвовали только 15 миноносцев, тогда как у немцев было 60 миноносцев, 8 дредноутов, 15
броненосцев, крейсера, тральщики, транспорты... Матросы умрут, но нс запятнают себя предатель-
ством революции. Мы сражаемся не потому, что хотим искупить свою вину, как думает Керенский, но
потому, что защищаем революцию и ее конечные цели... К нам в Гельсингфорс были присланы для
усмирения казаки. Но через несколько времени они стали большевиками и левыми эсерами. Вам здесь
говорят о необходимости вывести Петербургский гарнизон, в частности, для защиты Ревеля. Не
верьте. Мы можем защитить Ревель сами. Оставайтесь здесь. У нас есть верные сведения, что
в Петроград направляются четыре ударных батальона, которым место на фронте. Оставайтесь здесь
и охраняйте революцию... Ее цели будут достигнуты, если уцелеет революционный Петербург...” Так
говорили большевики в солдатской секции.
273
ляемых авантюр... При ЦИК образован временный военный комитет, имеющий
целью действительное содействие обороне Северного фронта. Петербургский
Совет должен послать туда своих представителей и отвергнуть предлагаемый
проект о Военно-революционном гщмитете...
Выступил Троцкий. Задача его в данном собрании была не особенно трудна.
— Представитель меньшевиков добивался, готовят ли большевики вооружен-
ное выступление? От чьего имени он задавал эти вопросы: от имени ли Керенс-
кого, или контрразведки, или охранки, или другого учреждения?
Это имело бурный успех. Но и без этого положение о Военно-революционном
комитете было бы утверждено подавляющим большинством Совета в заседании
16 октября...
Военно-революционный комитет был создан и быстро развернул свою де-
ятельность. И меньшевики, и правые эсеры отказались войти в него. Левые
эсеры вошли. Его главными деятелями были Троцкий, Лашевич22, затем руково-
дители большевистской военной организации Подвойский и Невский, Юренев,
Мехоношин23, левый эсер Лазимир24 и другие доселе не столь известные в рево-
люции имена.
* * *
В лагере буржуазии и промежуточных групп началась тревога... Вопли
и жалобы по поводу ’’предполагаемых большевистских выступлений”, собственно,
никогда и не прекращались. Они были перманентные. По сейчас кроме ’’слухов”
были реальные поводы. Общая атмосфера была так сгущена, что страна и массы,
видимо для всех, задыхались. Кризис был очевиден всякому. Движение масс явно
выходило из берегов. Рабочие районы Петербурга кипели на глазах у всех.
Слушали одних большевиков и только в них верили. У знаменитого цирка
’’Модерн”, где выступали Троцкий, Луначарский, Володарский, все видели
бесконечные хвосты и толпы людей, которых уже не вмещал переполненный
огромный цирк. Агитаторы звали от слов к делу и обещали совсем близкое
завоевание Советской власти. И наконец в Смольном заработали над созданием
нового, более чем подозрительного органа ’’обороны”... Для тревоги были реальные
поводы. Несмотря на то что крики печати были привычными и давно притупили
страх, буржуазия и промежуточные группы всполошились основательно.
Не то чтобы боялись успеха большевиков. Этого не было. Но было другое.
У правых, у буржуазных газет это было основой агитации в пользу немедленных
решительных репрессий в пользу применения ’’атрибутов действительной власти”
(вспомним золотые слова Гучкова!), то есть в пользу новой корниловщины.
У эсеров же и меньшевиков тревога в печати означала действительную боязнь
— но не успеха большевистских начинаний, а боязнь новых июльских дней.
Кадетская ’’Речь” в передовице от 21 октября (!) писала о глубоком кризисе
в большевизме; если они рискнут выступить, то будут раздавлены тут же и без
труда; но это вызовет реакцию в умах, которая навлечет на большевиков проклятия
всех совращенных ими с пути... Сумбурный подголосок, под именем ’’Отечества”25,
выражался так: ’’Нет сомнения, что нам предстоит увидеть новую попытку
насиловать несомненную волю большинства страны; однако в стране достаточно
здоровых элементов, на которые можнц опереться, и мы рассчитываем, что на этот
раз Временное правительство найдет в себе достаточно решимости, чтобы дать
наконец должный моральный и физический отпор не знающему границ анархизму;
гроза предстоит, но она, быть может, и очистит атмосферу...” Бульварная ’’Русская
воля” волновалась так: ’’Просто не верится, что, в то время как бунтари так открыто
бросают преступный вызов, власть ходит вокруг да около, собирает сведения
и ждет, приведут ли большевики свои угрозы в исполнение или не приведут”.
’’Живое слово”, погромная газетка Суворина, выражалась проще: ’’Немецких
агентов надо арестовывать, а не сражаться с ними...” А ее родная сестра ’’Новая
Русь”26 по поводу ’’ожидаемых выступлений” взывала: ’’Русские люди! Нужен
человек сильного духа. Когда вы встанете грудью за права России и предложите
присяжному поверенному Керенскому передать власть достойнейшему?..”
Все это крики о большевиках в надежде и чаянии Корнилова. В страхе
корниловщины и срыва революции писали так. ’’Рабочая газета”: ’’Разве не
274
видят эти люди, что никогда еще петроградский пролетариат и гарнизон не были
так изолированы от всех других общественных слоев? Разве они не видят, что
и среди рабочих и солдат массы не пойдут за ними и что их лозунги способны
толкнуть на улицу лишь небольшие кучки разгоряченных рабочих и солдат,
которые неминуемо будут разгромлены?..” ’’Новая жизнь”: ’’Выступление, а тем
более вооруженное, имеющее все шансы вылиться в гражданскую войну, ничего
не разрешает и ничего не облегчает; есть только одна партия, которой это
послужит на пользу, — это партия Корнилова”... Орган меньшевиков-интернаци-
оналистов ’’Искра” твердила об июльских событиях и их результатах.
Кроме этой печатной и устной агитации появилась серия воззваний от имени
партий, от некоторых учреждений и, конечно, от ЦИК. Эти воззвания были все
в том же духе: уличное выступление под сепаратным знаменем большевиков
сыграет на руку контрреволюции. Одно из таких воззваний было опубликовано
и группой мартовцев за несколькими нашими подписями. 18 октября с горячей
статьей выступил Горький: ’’Все настойчивее распространяются слухи о ’’выступ-
лении большевиков”. Могут быть повторены отвратительные сцены 3—5 июля.
Значит, снова грузовые автомобили, тесно набитые людьми с винтовками и ре-
вольверами в дрожащих от страха руках, и эти винтовки будут стрелять в стекла
магазинов, в людей, куда попало. Будут стрелять только потому, что люди,
вооруженные ими, захотят убить свой страх. Вспыхнут и начнут чадить, отрав-
лять злобой, ненавистью, местью за все темные инстинкты толпы, раздраженной
разрухой жизни, ложью политики, — люди будут убивать друг друга, не умея
уничтожить своей звериной глупости... Одним словом, повторится та кровавая
бессмысленная бойня, которую мы уже видели и которая подорвала во всей стране
моральное значение революции, пошатнула ее культурный смысл. Весьма вероят-
но, что на сей раз события примут еще более кровавый и погромный характер...
Центральный Комитет большевиков... ничем не подтвердил слухов о выступле-
нии, хотя и не опровергает их. Он обязан их опровергнуть, если он действительно
является сильным и свободно действующим политическим органом, способным
управлять массами, а не безвольной игрушкой настроений одичавшей толпы, не
орудием в руках бесстыднейших авантюристов или обезумевших фанатиков...”
Агитация против ’’выступления” имела некоторое отражение в низах. Но
совершенно ничтожное, не имеющее значения. На нескольких заводах и в ма-
стерских были приняты резолюции против ’’выступления”. То же было и среди
верхушек гарнизона. Между прочим, один из броневых отрядов на собрании
солдат и офицеров заявил, что он ’’для предотвращения анархических выступле-
ний и насилий не остановится перед самыми крутыми мерами”.
Значительно большее движение было вызвано вне Петербурга, на фронте;
оттуда поступало много телеграмм с протестами против выступления и с обеща-
ниями дать отпор. Но это было отнюдь не массовое и не серьезное явление...
А вообще говоря, противники переворота в результате своей кампании не могли
похвастаться ничем, кроме ’’спокойного” или ’’вялого” настроения в районах.
В ответ на эту кампанию большевики только удвоили энергию и продолжали
свое дело. В частности, со времени образования Военно-революционного комите-
та с оружейных заводов различные организации усиленно стали требовать под
разными предлогами винтовки, револьверы, патроны и проч. ЦИК издал строгий
приказ никому не выдавать оружия без его, ЦИК, разрешения27. Как всегда
в таких случаях, коленопреклоненный ЦИК, существующий для ’’поддержки
правительства”, забыл о существовании правительства, которого дело чуть-чуть
касалось. Сейчас было не до ’’соблюдения форм”. Это верно. Но любопытно,
кому бы пришло сейчас в голову послушать приказа ЦИК?
* * *
Что же, однако, думало и делало правительство? Ведь на него были все
надежды! На то ему некогда вручили ’’неограниченную власть” и даже назвали
правительством ’’спасения революции”...
Мы уже знаем, что о предполагаемых ’’беспорядках” оно имело суждение
в день парламентского выступления Терещенки и окончательного утверждения
Военно-революционного комитета — 16 октября. Мы знаем и результаты. Самые
275
решительные меры будут приняты и уже принимаются... Какие меры приняты,
простые смертные не знали. Какие меры вообще могло принять наше правитель-
ство, также было никому не известно.
Впрочем, тревоги тут не было. Тут царила спокойная уверенность сильной
власти. Во-первых, выступление считалось сомнительным, раз уже планы рас-
крыты. Во-вторых, все эти планы были отлично известны правительству, так
хорошо организованному. Начальник штаба округа28 докладывал главе государ-
ства: большевики готовят „демонстрацию протеста против правительства, демо-
нстрация будет носить мирный характер, но тем не менее рабочие выйдут на нее
вооруженными”. Начальник штаба сообщил о мерах, какие ”он намерен принять
для предотвращения возможности развития демонстрации в беспорядки...” Меры,
очевидно, были очень хороши, так как были одобрены главой государства.
Вообще, впадать в панику могут только обыватели, а отвлекаться от серьез-
ных государственных дел ради этих толков никаких оснований нет. Ведь, в конце
концов, тут одни только большевики. А против них — вся страна, которая
— с правительством.
Говоря серьезно, только полной наивностью и ребячливостью нашего опере-
точного правительства можно объяснить, что оно не пыталось в это время
принять хоть какие-нибудь действительные меры самообороны. Конечно, при-
сяжный поверенный29 Керенский не мог выиграть этого дела. Но он мог и должен
был попытаться. Ведь на дворе был не май и не июнь. Теперь ему терять было
нечего. Надо было рисковать, действуя ва-банк.
На политические уступки Керенский не шел — из соображений высшей
государственной мудрости. Следовательно, метод был один — корниловщина.
Разумеется, Керенский был на это готов: ведь он был со всей страной и с ее
демократией против ее врагов. Но он был слаб. У ’’Верховного главнокоман-
дующего” не было никакого войска. Ему бы не довести до конца своей корнилов-
щины...
Пусть так. Но надо рисковать. Тысяча юнкеров и офицеров у него найдется
в Петербурге. Найдется и чуть-чуть больше30. Это уже сила. Можно пытаться
парализовать большевистские центры, обезглавить партию, арестовать сотню
человек в подходящих для этого условиях. Это могло бы быть такой дезор-
ганизацией, которая могла бы сорвать движение... В мае и июне этот прием не
годился. Это только обыватели, крепкие задним умом, плачутся, не понимая дела.
В мае, июне, даже в июле репрессии и разгромы только способствовали подъему
движения. Но тогда атмосфера была совсем иная, а революция еще не ставила
ребром непреложного ультиматума: либо полный разгром, либо полная победа
большевизма. Теперь, когда терять было нечего и было необходимо рисковать,
попытка сорвать движение бурным смелым натиском была единственным выхо-
дом для тех, кто назывался правительством.
Но для этого надо было хоть что-нибудь понимать и видеть. Надутые
марионетки Зимнего ничего не понимали и не видели. Они не тревожились
в сознании своей власти и занимались более важными государственными делами.
Они сказали друг другу, что меры приняты и будут приняты... И написали
приказ для сведения всего народа: самые решительные меры вплоть до... Больше
ничего.
* * *
В дневные, но серые и мрачные часы 14 октября в большом зале Смольного
состоялось заседание ЦИК. В эпоху Предпарламента заседания пленума ЦИК
почти прекратились: заседало только бюро. Депутатов и сейчас было очень мало,
публики почти не было, зал был пустой... Помню, большевики почему-то не
сидели на местах, а небольшой группой столпились по левую сторону эстрады,
как бы окопавшись там, в своем лагере, от осаждающего большинства. Но ни
Троцкого, ни Каменева налицо не было. Группу возглавлял Рязанов.
Снова проходят окопные люди, снова читают наказы, снова молят и угрожа-
ют, требуя мира, хотя бы ’’похабного”... Находчивый, мудрый, демократичный
и государственный председатель Гоц не полез в карман за словом, зная, что
прилично сказать в таких обстоятельствах:
276
— Мы знаем, как тяжело положение фронта, и прилагаем все усилия к тому,
чтобы добиться мира. Но я не могу поверить, чтобы в русской революционной
армии нашлись такие части, которые согласились бы на позорный сепаратный
мир, и я уверен, что армия в серьезный момент до конца исполнит свой долг перед
страной и революцией.
В порядке дня стояла оборона столицы. С докладом выступил, конечно, Дан.
Сказав, что полагается, об угрожаемом положении столицы, он, однако, быстро
и решительно повернул дело к вопросу о ’’расколе в среде демократии”.
— Как раз в эти дни опасности со стороны большевиков ведется агитация,
вносящая смуту в рабочие и солдатские массы. Мы должны определенно спро-
сить своих товарищей большевиков, к чему они ведут эту политику... Знают ли
они, как воспринимается их агитация солдатами и рабочими? Берут ли они на
себя ответственность за те последствия, которые возникнут от этой агитации?
Большевики должны заявить с этой трибуны, правильно ли их понимает револю-
ционный пролетариат. Я требую, чтобы партия большевиков прямо и честно
ответила на этот вопрос: да или нет?..
Свой доклад по обороне столицы Дан заключил такой резолюцией: всем
рабочим, крестьянам и солдатам сохранять спокойствие и исполнять свой долг;
всякие же выступления совершенно недопустимы и способны только развязать
погромное движение, толкая тем к гибели революции.
Настроение в зале очень повышенное. Головы оборачиваются к кучке боль-
шевиков, из которой раздаются протесты и презрительные возгласы. Это выводит
из себя правых. Большевики, посовещавшись две минуты, посылают на трибуну
Рязанова, с тем чтобы снять вопрос о ’’выступлении” и локализировать внимание
на обороне.
Возникают долгие пререкания по формальным поводам, но они только раз-
дражают большинство; вопроса же с очереди не снимают. Большевики видят, что
им приходится объясниться по существу, и требуют перерыва для обсуждения
резолюции, которая им была доселе неизвестна... В отсутствие лидеров, ответст-
венных за призывы ”от слов к делу”, положение группки нелегкое. Томительный
и нудный перерыв длится до вечера. Лидеров все нет...
Заседание возобновляется, и на трибуне снова бледный, как никогда, взвол-
нованный Рязанов. Он был тут жертвой партийного долга. Но он выполнил его
геройски. Однако что было сказать ему? Перед ним ведь стояла задача объяс-
ниться, не давши прямого ответа... Он начинает:
— Я искренне жалею, что такой серьезный вопрос мы обсуждаем в пустом
зале. Но я не хочу вдаваться в формальности и ставить вопрос о кворуме. Я хочу
только вспомнить о наших заседаниях в июне и июле...
Однако председателя не проведешь: он не дает предаться воспоминаниям
и просит быть ближе к делу. Рязанов переходит ближе и ходит около часа вокруг
да около.
— Пока дело обороны будет в руках коалиции, оно будет в том же жалком
положении, как и теперь. Исходя из этого, мы создали Военно-революционный
комитет, против которого голосовали меньшевики... У вас нет решимости сказать
правительству ’’прочь”. Стало быть, не говорите, что вы серьезно хотите
оборонять революцию. Если вы хотите, чтобы к вашим словам относились
серьезно, вы должны передать в руки Советов оборону и всю власть... Нас
спрашивают, когда мы хотим устроить восстание, но Дан знает, что мы
марксисты и восстания не подготовляем. Восстание подготовляется политикой,
которую вы поддерживали семь месяцев. Восстание подготовляют те, кто создает
в массах отчаяние и индифферентизм. Если политика впредь будет та же и если
в результате произойдет восстание, то мы будем находиться в первых рядах
восставших...
Ленин сделал большой комплимент Рязанову за эту речь31. Но слушатели
были больше возмущены, чем удовлетворены ею... Однако что же делать? Так
пусть и запишут: ведь силой ответа не выжмешь...
Последовали выступления фракционных ораторов. От меньшевиков Бог-
данов заявляет: ’’Рязанов не дал определенного ответа, но, во всяком случае,
ясно, что большевики готовят вооруженное восстание; но массы на улицу не
277
выйдут, выйдут кучки, которые будут раздавлены правительством; резолюция
Дана слаба и бледна, она рассчитана на вотум большевиков, но придется
голосовать за нее”.
От нашей фракции Мартов заявляет, что он также будет голосовать за
резолюцию, хотя не сходится с большинством в оценке положения. Выступле-
ние на улицу он также считает авантюрой. Говорить, что в интересах обороны
надо изменить структуру власти, — это самообман. Гражданская война не
принесет пользы обороне; вот почему сейчас нельзя видеть в поднимающейся
стихии способ создать нужную нам власть. Рязанов прав — восстание подготов-
ляется правительством. Но и каждая партия есть политический фактор. Мы
обязаны бороться против попыток поднять стихию и должны предостеречь
массы. Мы не можем рассчитывать, что большевики нас послушают. Но,
исполняя свой долг, мы должны заявить массам, что восстание явится источни-
ком контрреволюции.
Не только правые, но и левые эсеры присоединились к резолюции Дана.
Одной резолюцией стало больше...
И сами деятели старого советского большинства обратились к очередным
делам, немного уделяя внимания тем вопросам, которыми они занимались в засе-
дании 14 октября.
* * *
Выступление Рязанова на допросе ЦИК и его ссылки на марксизм вызвали
цемедленный отклик в ’’Новой жизни” со стороны нашего присяжного теоретика
Базарова. Этим началась, с позволения сказать, теоретическая дискуссия на тему
о восстании... На травлю ехать — собак кормить. Дискуссия вышла довольно
жалкой. Но ее политическое значение состояло в том, что только тут были
поставлены точки над ”и” и было признано официально, что ’’перейти от слов
к делу” — это значит сделать восстание. Но и то — признание было сначала
‘косвенное, академическое, для масс ничего не изменяющее. Только 21 октября,
уже заключая дискуссию, Ленин сказал настоящими словами, что он зовет
к восстанию32... Только тут завершилась политическая подготовка, и оставались
лишь технические указания. Казалось бы, это было немного поздно. Но ничего
— сошло. Ведь плод так созрел, что сам падал в руки.
Базаров (в статье 17 октября) дал, в сущности, очень мало теории: Рязанов,
писал он, заявил, что ”мы” станем во главе восставших; если ”мы” — это
личности, то до этого никому нет дела; если ”мы” — партия, то это преступление,
ибо партия, включившая в себя весь рабочий класс, будет разгромлена вместе
с восстанием и откроет путь к полному краху революции. Разгром неизбежен
потому, что ’’отчаяние и индифферентизм”, провозглашенные Рязановым, еще
никогда не побеждали; марксизм же требует объективного учета шансов восста-
ния. Среди самих большевиков имеются многочисленные и авторитетные против-
ники; они обязаны выступить перед массами и бороться всенародно против
авантюры; между тем они выпустили только рукописный листок, который ходит
из рук в руки.
Все это было, как видим, совсем не страшно, а выступление ’’Новой жизни”
против большевистских планов и методов было далеко не первое. Но каждый
укол нашей газеты действовал на большевиков сильнее, чем ураганный огонь
всей прочей прессы, взятой вместе. То были враги; их нападки только проясняли
и укрепляли. А мы были до сих пор союзниками; это было ’’запутывание” мозгов
и гибельная дезорганизация... Большевики рассвирепели. Надо было напрячь все
силы, чтобы отбросить ’’Новую жизнь” в лагерь Сувориных и втоптать ее в грязь
перед лицом пролетариата. Сделать это было тем более необходимо, чем более это
было трудно: нашу газету читали и считали своей многие тысячи петербургских
передовых рабочих.
Публицисты ’’Рабочего пути” немедленно взялись за дело. На другой же день
среди ушата помоев они продемонстрировали интересную цитату из Маркса,
полагая, что она говорит в их пользу. Маркс в книжке о ’’революции и контр-
революции в Германии” дает две очень важные и красноречиво изложенные
директивы: ’’Во-первых, не затевайте восстания, пока вы не приготовились
278
вполне справиться с последствия ми вашей затеи... во-вторых, раз вступив на
путь революции, действуйте с величайшей решимостью и как нападающая
”33
сторона .
Очевидно, большевистские теоретики на основании всего этого считали свою
позицию твердой: они собирались нападать и действовать решительно. И это
было правильно, как дважды два — четыре. Но вся суть в этом ’’раз вступив”, то
есть — если нужно было вступить... Вся суть в том, нужно ли? Когда нужно?
Когда можно?.. Только тогда, когда ’’вполне приготовились справиться с последст-
виями ”.
Этого не было ни в какой степени. Базаров сейчас же подхватил это
в новой статье на следующий день. Но он опять-таки, на мой взгляд, устремил
внимание не на центр вопроса. Он снова говорил о шансах победы и разгрома
восстания; он снова указывал на недостаточность материальных и моральных
сил. Эти утверждения были не более как пессимизмом самого писателя,
но не могли служить теоретической базой для его выводов. Между тем
положение Маркса било в самый центр большевистской позиции и ранило
ее смертельно.
* * *
Надо быть готовыми справиться с последствиями. Последствия победоносных
восстаний могут быть и бывали в истории чрезвычайно различны. Не всегда
рабочий класс поднимал восстание для того, чтобы взять потом государство
в собственные руки. На этот раз было именно так. И вот, несмотря на все шансы
победить в восстании, большевики заведомо не могли справиться с его последстви-
ями*. заведомо не могли по всей совокупности обстоятельств выполнить воз-
никающие государственные задачи.
Это показала практика, но она показала это впоследствии; в то время
практики быть не могло. Но в то время должна была быть теория; большевики
должны были иметь ясные представления, точные предположения и планы, что
будут делать они с завоеванным государством, как будут им управлять, как будут
выполнять в наших условиях задачи нового пролетарского государства и как
будут удовлетворять непосредственные, насущные, породившие восстание нуж-
ды трудовых масс?.. Я утверждаю, что этих представлений и планов большевики
не имели. Справиться с последствиями они не были готовы. И я лично — ив уст-
ных выступлениях, и в статьях (см. упомянутую передовицу от 23 сентября)
— обращал внимание именно на эту сторону дела34.
Я утверждаю, что у большевиков ничего не было за душой, кроме немедлен-
ного предоставления земли для захвата крестьянам, кроме готовности немедлен-
но предложить мир, кроме самых путаных представлений о ’’рабочем контроле”
и самых фантастических мыслей о способах выкачать хлеб при помощи ’’мат-
роса” и ’’работницы”... Были еще ’’мысли” у Ленина, целиком заимствованные
из практики Парижской коммуны и из посвященной ей книжки Маркса, а также
и... Кропоткина. Тут было, конечно, разрушение кредитной системы и захват
банков; тут была коренная смена всего правительственного аппарата и замена его
новыми правителями из рабочих (это в мужицкой, необъятной, полудикой,
царистской России); тут была всеобщая выборность чиновников; тут была
обязательная заработная плата специалистам не свыше среднего рабочего... Тут
было и еще несколько фантазий, которые все пошли насмарку при малейшем
соприкосновении с действительностью. Но всех этих ’’мыслей” было, во-первых,
так несообразно мало при необъятных задачах, а во-вторых, они были настолько
никому не известны в среде большевистской партии, что можно сказать — были
совершенно не в счет.
Брошюра Ленина о государстве вскоре должна была стать евангелием. Но,
во-первых, это евангелие, как всегда, служило только для того, чтобы им
клясться, но сохрани бог что-нибудь делать по его нереальному слову!
А во-вторых, это евангелие еще не было опубликовано35.
Пока были налицо только ’’Материалы” для программы. И в этих ’’Матери-
алах”, по слову Ларина, вместо финансово-экономической схемы красовалось
’’пустое место”.
279
Большевики не знали, что они будут делать со своей победой и с завоеван-
ным государством. Они действовали против Маркса, против научного
социализма, против здравого смысла, против рабочего класса, когда путем
восстания под лозунгом ’’власти Советов” стремились отдать своему партийному
ЦК всю полноту государственной власти в России. Власть одного изолирован-
ного пролетарского авангарда, хотя бы и опирающегося на дйверие миллион-
ных масс, обязывала новое государство и самих большевиков к выполнению
задач, которые для них были заведомо непосильны. Вот где был центр
проблемы. Большевистская партия проявила утопизм, взявшись за выполнение
этих задач. Большевистская партия совершила роковую ошибку, поскольку
она поднимала восстание, не думая об этих задачах и не готовясь к их
выполнению36.
* * *
Однако вернемся к тогдашней дискуссии... Базаров упоминал о рукописном
листке двух видных большевиков, которые протестуют против восстания. База-
ров предположил (и, конечно, вполне справедливо), что в партии существует
течение, несогласное с официальным курсом. Но ’’Рабочий путь” немедленно
разъяснил: ничего подобного — авторы листка пребывают в блестящем одино-
честве... Разумеется, это были не кто иные, как известная ’’парочка товарищей”
— Каменев и Зиновьев.
Раз уже сор из избы вынесен и терять нечего, Каменев решил дать публичные
разъяснения. В ’’Рабочий путь” его для этого, разумеется, не пустили. ’’Сообще-
ние” появилось в ’’Новой жизни”37... Он, Каменев, и Зиновьев обратились
с письмом к крупнейшим партийным организациям и в нем ’’решительно выска-
зывались против того, чтобы партия брала на себя инициативу каких-либо
вооруженных выступлений в ближайшие сроки”. Никаких сроков партия и не
назначала: ’’Все понимают, что в нынешнем положении не может быть и речи
о чем-либо подобном вооруженной демонстрации” (позволяю себе перебить:
правительство и начальник штаба этого отнюдь не понимали). ’’Речь может идти
только о захвате власти вооруженной рукой*, идти на какое-либо массовое
’’выступление” можно только, ясно и определенно поставив перед собой задачу
вооруженного восстания. Не только я и тов. Зиновьев, но и целый ряд товари-
щей-практиков находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания
в данный момент, при данном соотношении сил, независимо и за несколько дней
до съезда Советов, было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и рево-
люции шагом”. Конечно, партия большевиков стремится к осуществлению своей
программы при помощи завоеванной государственной власти. Конечно, она не
зарекается и от восстания. Но ’’сейчас оно было бы обречено на поражение”.
’’Ставить на карту судьбу партии, пролетариата и революции и ’’выступать”
в ближайшие дни значило бы совершать акт отчаяния. А партия слишком
сильна, перед ней слишком большая будущность, чтобы совершать подобные
шаги отчаяния”.
Если и не особенно глубоко, то очень красноречиво. Во всяком случае, мы
видим, что аргументация Каменева дает не больше и не меньше того, что
говорили в то время социалисты других партий. Внимание и здесь устремляется
на шансы восстания и на его разгром в неблагоприятных для него условиях. Это
свидетельствует, что основных вопросов о том, что дальше, у большевиков не
ставили на первую очередь даже и противники восстания. Но оценка шансов
как-никак была очень убедительна в устах большевика.
Впрочем, надо обратить внимание вот на что. Каменев протестует, собственно,
против выступления в ’’ближайшие сроки” и в ’’ближайшие дни”, ”до и независи-
мо от съезда”. Очевидно, только в этих пределах вопрос вызвал разногласия
в партийном ЦК, в заседании на Карповке. Очевидно, ’’парочка товарищей” не
хотела выступать до съезда. Ареопаг же решил именно до съезда, чтобы — со-
гласно Марксу — действовать обязательно в качестве нападающей стороны.
Может быть, в ’’рукописном листке” все это было основательно изложено.
Может быть, у нас в редакции и был этот листок. Но я его, кажется, не видел
и содержания как следует не знаю. В то время все мое внимание было устремлено
280
в другую сторону. Пока Базаров ломал копья с большевиками, я неустанно
атаковал Керенского и его друзей. В конце концов это могло оказаться более
действенным средством предотвратить вредные формы неизбежного и спаситель-
ного переворота.
Ленин жил в те времена где-то на расстоянии нескольких часов езды от
Петербурга38. Он получил номер ’’Новой жизни” со статьей Базарова того же
17-го числа в восемь часов вечера. В это время он дописывал длиннейшее
’’Письмо к товарищам” в противовес письму ’’парочки”. Он не предназначал
’’письма” для печати и не предполагал тем самым публично произносить слово
’’восстание” применительно к партийным планам. Но статья Базарова взорвала
Ленина. Увидев в ней указание на рукописный листок, попавший из партийных
рук к ’’дурачкам из ’’Новой жизни”, Ленин распорядился немедленно напечатать
и его письмо. ’’Если так, то надо агитировать и за восстание”.
Письмо было напечатано в трех больших фельетонах (19—21 октября).
Ленин опасается, что ’’парочка” вызовет смуту в рядах партии, и спешит
вмешаться, несмотря на то что он ’’поставлен волею судеб несколько в стороне от
главного русла истории”. О, конечно, не это остановит Юпитера!.. Однако дело
в том, что документ, предназначенный расправить мозги товарищам в роковой
час, не дает ровно ничего для ’’теории” восстания. Если оставить в стороне
экзекуцию несогласных, произведенную с присущей Ленину силой, то в осталь-
ном этот документ есть совершенно пустопорожнее место. И письмо можно было
бы оставить без внимания, если бы оно не было документом эпохи, памятником
великого акта истории. Тут уж, каков есть, таким и берите.
’’Отказ от восстания есть отказ от перехода власти Советам и ’’передача” всех
надежд и упований на добренькую буржуазию, которая ’’обещала” созвать
Учредительное собрание. Либо переход к либералам и открытый отказ от
лозунга ’’Вся власть Советам!”, либо восстание. Середины нет. Либо сложить
ненужные руки на пустой груди и ждать, клянясь ’’верой” в Учредительное
собрание, пока Родзянко и К° сдадут Питер и задушат революцию, либо
восстание. Пока это только грозные предварительные замечания. Пока Ленин
только пугает страшными словами. Середины нет”...
Дальше, впрочем, не то. Дальше Ленин ведет счеты с аргументами против-
ников. Что ж, послушаем. Такова наша обязанность.
Ленин цитирует противников:. ”В международном положении нет, собственно,
ничего, обязывающего нас выступить немедленно; скорее мы повредим делу...
если дадим себя расстрелять”. Ответ на ’’великолепный довод, лучше которого не
придумал бы сам Шейдеман”; немцы, имея одного Либкнехта, без газет и собра-
ний устроили восстание во флоте, а мы с десятком газет, с большинством
в Советах и т. д. откажемся от восстания!39 ’’Докажем свое благоразумие. Примем
резолюцию сочувствия немецким повстанцам и отвергнем революцию в России”.
Нелепо было бы упорствовать: это очень сильно. Но это совсем мало: comparasion
n’est pas raison*.
Следующий аргумент: ’’Все40 против нас. Мы изолированы. И ЦИК, и мень-
шевики-интернационалисты, и новожизненцы, и левые эсеры выпустили и выпу-
стят воззвания против нас”. Ответ на ’’пресильный довод”: ”Мы до сих пор били
колеблющихся, мы этим приобрели сочувствие народа и завоевали большинство
Советов; теперь воспользуемся завоеванными Советами, чтобы и нам перейти
в стан колеблющихся. Какая прекрасная карьера большевизма!..41 По случаю
предательства крестьянского восстания Мартовыми, Камковыми, Сухановыми
и нам предлагают предать его. Вот к чему сводится политика ’’киваний” на левых
эсеров и меньшевиков-интернационалистов.
По-видимому, для агитируемых товарищей этого довольно, чтобы убедиться
в безопасности и даже в пользе своей изоляции. Сделаем пролетарское государст-
во против партий, то есть против субъективной воли и объективных классовых
интересов подавляющего большинства населения”. Ну что ж, сделайте!
Дальше: ”Но у нас нет даже прочных связей с железнодорожниками и почто-
выми служащими, а можно ли победить без них?” Ответ: ’’Дело не в том, чтобы
Сравнение — не доказательство (франц.).
281
заранее запастись связями, дело в том, что только победа пролетарского
и крестьянского восстания может удовлетворить массы в армиях железно-
дорожников и почтово-телеграфных служащих!..” Здесь совсем по-детски упро-
щается дело! Нет, не победа восстания удовлетворит эти массы, а правильная
организация и надлежащее функционирование нового государства. Так же
ли это просто, как победить в восстании при десятках газет и при большинстве
в Советах? Или это несколько труднее?
’’Хлеба в Питере на 2—3 дня. Можем ли мы дать хлеб повстанцам...”
Ответ: ’’Скептики всегда могут сомневаться и ничем, кроме опыта, их не
убедишь; именно буржуазия готовит голод; нет и не может быть иного
средства спасения от голода, кроме восстания крестьян против помещиков
в деревне и победы рабочих над капиталистами в городе и в центре;
промедление в восстании смерти подобно — вот что нужно ответить тем,
кто имеет печальное мужество смотреть на рост разрухи и отсоветовать
рабочим восстание...” Комментарии после сказанного, видимо, не нужны.
Пойдем дальше.
”В положении на фронте еще нет опасности; если солдаты даже
сами заключат перемирие, то это еще не беда”. Ответ: ”Но солдаты
не заключат перемирия; для этого нужна государственная власть, которой
нельзя получить без восстания. Солдаты просто убегут. Ждать нельзя,
не рискуя помочь сговору Родзянки с Вильгельмом...” Вот это было
бы верно... если бы вместо большевистского восстания с утопическими
целями говорить о диктатуре советской . демократии, идущей на смену
кадетско-корниловской коалиции, для выполнения реальной программы
революции.
”А если мы возьмем власть и не получим ни перемирия, ни мира, то солдаты
могут не пойти на революционную войну. Что тогда?”... Тут уже громовержец
потерял терпение: ’’Один дурак, — ответил он, — может вдесятеро больше задать
вопросов, чем десять умных могут разрешить... Мы не отрицали никогда трудно-
стей власти, но... не дадим себя запугать трудностями революции”.
Три столбца посвящает Ленин тому аргументу, с каким мы встречались не
только у ’’парочки”, но и у прочих советских людей и партий: ”В массах нет
рвущегося на улицу настроения, как передают все”... Ленин, ’’поставленный
в стороне от русла”, поправляет: во-первых, все говорят, что настроение
’’сосредоточенное и выжидательное”; во-вторых, рабочие не хотят выходить для
демонстрации, но ”в воздухе носится приближение общего боя”; в-третьих,
’’широкие массы близки к отчаянию, и на этой почве растет анархизм”;
в-четвертых, ’’возбуждения” и не надо, а нужно именно ’’сосредоточен-
но-отчаянное настроение”... Ну, тут уже разбирайтесь кто угодно! Я лично всегда
был решительно не согласен с тем, что настроение масс исключало успешное
восстание. Вопрос был разве только в том, сколько их может выйти на
баррикады? Но ведь баррикад-то требовалось всего меньше... И все же в этой
словесности Ленина, хотя бы и направленной к тому же выводу, я не вижу
нужды копаться.
Последний аргумент противников был таков: ’’Марксистская партия не может
сводить вопрос о восстании к вопросу о военном заговоре”. Это, по существу,
правильно. Но и Ленин на этот раз прав в том, что это никакого отношения
к делу не имеет. Говорить о военном заговоре вместо народного восстания, когда
за партией идет подавляющее большинство народа, когда партия фактически уже
завоевала всю реальную силу и власть, — это явная нелепость. Со стороны
врагов большевизма это злостная нелепость. А со стороны ’’парочки” — абер-
рация на почве паники. Тут Ленин прав... Хотя на этом основании я никак не
могу отказаться от сделанной оценки всего документа. Я не виноват в том, что
’’парочка” говорила нелепости.
Итак, аргументы исчерпаны. И теоретический материал того времени также,
кажется, весь исчерпан. Теперь мы знаем всю тогдашнюю философию восстания.
Другой не было. Имевший подходящие уши — слышал.
Что же касается ’’парочки товарищей”, то они как будто только и ждали
окрика. Через два дня Зиновьев опубликовал письмо, что он ’’откладывает спор
282
до более благоприятных обстоятельств” и ’’смыкает” ряды. То же заявил в Совете
и Каменев в самый день обнародования его взглядов в ’’Новой жизни”.
Все спрашивали друг друга: а как Луначарский? Что думает он? Вероятно, он
против ’’всего этого”?.. Я лично в это время видел его редко. Писать в ’’Новой
жизни” ему давно запретило партийное начальство. Он много времени проводил
в городской думе, где был товарищем городского головы. Он начал увлекаться
вплотную культурно-муниципальной работой и говорил мне, что хочет совсем
уйти в нее. Это имело причиной, главным образом, тот факт, что партия не
пускала его в ’’большую политику” и держала его в черном теле... О боль-
шевистских делах и планах мне в эти времена, кажется, с ним говорить не
пришлось. Что он думал, не знаю. Но по поводу всяких газетных слухов,
порочащих его позиции, он рядышком с Зиновьевым печатно заявил: я с партией
солидарен.
Однако пора оставить ’’идеи”. В те дни, собственно, было не до ’’идей”.
2
ПОСЛЕДНИЙ СМОТР
Последняя мобилизация. — В Москве. — На фронте. — В окрестностях столицы. — Северный
областной съезд. — Переворот прокламируется по радио. — Рабочие конференции. — Троцкий.
— В Петербургском Совете. — Юбилей Горького. — Трамвайный пятак и социалистическая
революция. — Диспозиция восстания. — Свердлов. — Три собрания гарнизона. — Последние приготов-
ления. — Гарнизон подчиняется Военно-революционному комитету. — Все готово. — В Смольном
спокойны. — В Зимнем тоже. — На Путиловском заводе. — Окончательный смотр. — День
Петербургского Совета. — В Народном доме. — Восстание начато. — В Мариинском дворце тоже
спокойно. — Занялись своими делами. — Но не успели.
В те дни происходила последняя мобилизация и последний смотр сил. Повсю-
ду в провинции в это время происходили советские съезды и почти везде давали
преобладание большевикам. Принимались все хе же резолюции. Кроме губернс-
ких состоялся целый ряд и областных съездов. Большевики оказались господами
положения на съездах Поволжья, Урала, Западной и Северо-Западной областей.
Меньшевики и эсеры ожесточенно боролись и иногда кончали демонстративным
уходом. Но это не производило впечатления. Судя по отчетам ’’Рабочего пути”,
это производило "хорошее" впечатление... Только на съезде Центральной (Мо-
сковской) области большинство было еще за старым блоком. Но что до того! Ведь
Москва — в руках большевиков. А кроме того, ярославский губернский съезд
немедленно опротестовал все решения области.
Между прочим, в Москве движение стало снова выходить на улицы. 15-го
числа состоялась большая манифестация с самыми буйными лозунгами, особенно
солдатскими: ’’Лучше умрем в Москве на баррикадах, чем пойдем на фронт!” И
т. п... В Совете и Исполнительном Комитете констатировали, что сдерживать
дальше московские массы уже невозможно... В других углах России, даже где не
было крестьянских восстаний, движение под лозунгами Советской власти уже
явно переливалось через край.
В общем, сомнений не было: Москва поддержит целиком и активно; про-
винция поддержит на большей части территории; остальное будет ’’ассими-
лировано”.
Больше сомнений внушал фронт. Па фронте партийное влияние было
пестрым. Но там вообще было не до политики. Там ни о чем не хотели знать
и думать, кроме мира... Против большевиков настраивало то, что они не
выпускали из столицы Петербургский гарнизон для подкрепления. Команду-
ющий Северным фронтом генерал Черемисов на этой почве развел довольно
большой шум уже около 20 октября... Но тут у большевиков была вся надежда
на немедленное предложение мира. Против власти, которая предложила мир,
едва ли можно было собрать сколько-нибудь реальную силу. На Петербург не
пошли бы. А большего не нужно.
Но и на фронте были солидные большевистские организации. Корпуса,
дивизии, батареи и прочие части присылали в газеты множество большевистских
резолюций. Происходили и съезды под монопольным влиянием большевиков.
В ’’Рабочем пути” я вижу целый ряд отчетов о таких съездах; их резолюции
варьируют хорошо знакомые нам темы, перечислять и цитировать их не стану.
Мне хочется по поводу фронта упомянуть только вот о чем. Фронтовые
делегации не только снова ходили вереницами в Смольный и не только выступа-
ли на больших советских собраниях со своими наказами и речами. Они, кроме
того, упорно искали интимной беседы и непосредственных авторитетных разъяс-
нений от старых советских лидеров. Но было не до них. Их почти не принимали.
Когда удавалось поймать лидера, он отсылал в ’’отдел” за казенной справкой.
Беспартийные или эсерствующие делегаты, разочарованные и озлобленные,
284
немедленно обращались в сторону большевиков. В Смольном они изливали им
душу, а на фронте становились проводниками их влияния... Нашу редакцию
(как, вероятно, и другие) люди из окопов в те времена буквально заваливали
письмами. Это были замечательные человеческие документы. Изливая свои души
до конца, солдаты показывали, во что превратила их нестерпимая страда войны.
Только конец ее — больше ничего не нужно. Безразличны и партии, и политика,
и революция. Поддержат всех, кто покажет хоть призрак мира...
В общем, тут не могло быть опасений. Если фронт не поддержит активно, то
он не будет активно враждебен. Если не будет полезен, то не будет и вреден.
Беспартийная и эсеровская масса будет легко ассимилирована большевистским
меньшинством. И надо думать, что даже ’’сводные отряды” нелегко развернут
свои операции против большевиков в такой атмосфере.
Кроме советских организаций в руках большевиков были и некоторые муни-
ципалитеты. Думы Царицына, Костромы, Шуи — детища всеобщего голосова-
ния — были в распоряжении Ленина. Как-никак переворот при таких условиях
решительно не напоминал ни военного заговора, ни бланкистского эксперимента.
* * *
Но активная решающая роль принадлежала Петербургу, а отчасти его
окрестностям. Силы мобилизовались, и смотры устраивались больше всего здесь,
на главной арене драмы.
В первых числах октября в Кронштадте состоялась Петербургская губернс-
кая конференция Советов. Она, конечно, оказалась большевистской. Участвова-
ли главным образом гарнизоны уездных городов — Гатчины, Царского, Красно-
го, Ораниенбаума. В случае чего — на них лежала задача дать отпор войскам,
посылаемым с фронта для подавления восстания. Резолюции этого съезда были
преисполнены самых ярких красок. Комплименты, которыми наделяет эта армия
своего Верховного главнокомандующего, дышат полной независимостью духа
и непосредственностью выражений.
Но вот ужас! К этим резолюциям немедленно и громогласно присоединился
Петербургский губернский Совет крестьянских депутатов. Эта недавняя армия
Авксентьева как ни в чем не бывало вдруг сделала налево кругом и перешла
в ’’левые эсеры”. Это было тогда в обычае и происходило по всей России.
Авксентьевская армия таяла не по дням, а по часам, и распухали свыше меры
Камков и Спиридонова.
В разгар предпарламентского турнира на тему об обороне в Смольном от-
крылся Северный областной съезд Советов1. Налицо было 150 делегатов от 23
пунктов Финляндии и Северной области. Съезд был созван с ведома ЦИК
Финляндским областным комитетом. Соотношение фракций явствует из состава
президиума: в него вошли два большевика, один эсер и один меньшевик. Но дело
в том, что эсер был левый, так как почти вся фракция была левой. Председателем
был знаменитый прапорщик Крыленко.
ЦИК, видя такую картину, вспомнил о своих правах: от его имени съезд был
’’опротестован” на том основании, что созывал его не ЦИК, а только один из
комитетов области. Это было несколько поздно и шито белыми нитками. Собра-
ние приняло резолюцию, в которой объявляет себя законным съездом, созванным
с ведома ЦИК. Тогда меньшевики сейчас же проявили большевистскую тактику
— бойкот: они не будут участвовать в работах и остаются только с информацион-
ной целью. Как угодно!.. Да, нелегко было привыкать всемогущей группе
к большевистскому ярму.
Характер съезда понятен сам собою. В соответствии с решением на Карповке
и с новым этапом агитации большевистские лидеры твердили: ”На этом съезде
мы должны практически и действенно поставить вопрос о переходе всей власти
к Советам — в этом подлинное содержание работ съезда...” Центральной фигурой
на съезде был, конечно, Троцкий, который не щадил ни сил, ни красок в своем
стремлении вызвать ’’действенный подъем”.
Но и без того дело шло прекрасно. Один за другим делегаты выходили
и заявляли: положение становится все острее, удержать массы от выступлений
становится все труднее; если Всероссийский съезд Советов не возьмет в свои руки
285
власть, то катастрофа неминуема. Фронтовики предъявляли ультиматум: новая
Советская власть должна заключить перемирие не позднее 16 ноября.
Резолюцию по текущему моменту Троцкий внес по соглашению с левыми
эсерами. Он предлагает принять ее единогласно, "что будет означать переход от
слов к делу". Резолюция требует немедленного перехода всей власти в руки
Советов. Советская же власть ’’немедленно предложит перемирие на всех фронтах
и честный демократический мир всем народам; немедленно передаст все земли
и живой инвентарь земельным комитетам до Учредительного собрания; реквизи-
рует скрытые продовольственные запасы для голодающей армии и городов;
беспощадно обложит имущие классы; немедленно приступит к демобилизации
промышленности и к обеспечению крестьян сельскохозяйственными орудиями,
чтобы в обмен на них получить хлеб. Советское правительство созовет в назна-
ченный срок честно избранное Учредительное собрание”.
Без присмотра Мартова, подвизавшегося сейчас в Мариинском дворце, Капе-
линский от имени нашей фракции поддержал эту резолюцию. Но все же его
выступление встретило очень недружелюбный прием.
Затем обсуждались военно-политический и земельный вопросы. Докладчиком
был довольно известный большевик, в данный момент военный, Антонов-Овсеен-
ко. По земельному вопросу он предложил резолюцию, которая кончалась слова-
ми: ’’Организуйтесь, братья крестьяне! Захватывайте землю!..” Это шокировало
даже лидера ’’эсеров-максималистов” (по существу, анархистов), который выра-
зил опасение насчет возможной ’’дезорганизации в деревне”. Большевики со-
гласились на его поправку: вместо ’’захватывайте землю” поставили ’’организуй-
тесь для планомерной борьбы за переход земель” и т. д. Вот куда мы пришли
в неустанном нашем стремлении действовать по Марксу!
Последним был вопрос о Всероссийском съезде Советов. Докладчик Лашевич
говорил главным образом о попытках меньшевиков и эсеров сорвать съезд.
А предложенное им воззвание гласит так: ”На 20 октября назначен Всероссийс-
кий съезд Советов; его задача: предложить немедленно перемирие, передать
крестьянам землю и обеспечить созыв Учредительного собрания в назначенный
срок...” Не правда ли, любопытно? Здесь даже не упомянуто, что сначала съезд
должен стать властью. Это уже само собой разумелось. Мысль уже перескаки-
вала через эти ’’формальности”...
Выбрали областной комитет, вполне подчиненный партийному, большевистс-
кому ЦК. А перед пением ’’Интернационала” представитель ’’красной Латвии”
среди бурных оваций предложил в распоряжение будущих повстанцев 40 000
латышских стрелков. Это были не одни слова. Это была настоящая сила.
Областной Северный съезд был важным этапом в мобилизации сил, непосред-
ственно нужных восстанию... Между прочим, ввиду саботажа правых советских
групп, ввиду упорных толков, что Всероссийского съезда не будет, большевики
опубликовали приказ делегации областного съезда: не разъезжаться, не подда-
ваться на провокацию, ждать в Петербурге 20 октября.
А 17-го числа упомянутое воззвание Лашевича было послано по радио всем,
всем, всем... Вся Европа и Америка могли узнать, что через несколько дней будет
предложено перемирие, будет передана крестьянам земля и т. д. А кроме того,
в воззвании говорилось: ’’Срыватели съезда губят армию и революцию, наруша-
ют постановление первого Всероссийского съезда, превышают свои полномочия
и подлежат немедленному переизбранию; солдаты, матросы, крестьяне, рабочие
должны опрокинуть все препятствия и обеспечить представительство на съезде 20
октября”.
’’Срыватели”; собственно, ничего не могли1 возразить на это. Бюро ЦИК
только протестовало против самочинства областников и против включения
перемирия в программу съезда... Положение вчерашних правителей было не из
завидных.
В те же дни состоялись смотры чисто пролетарских сил. В разных пунктах
России состоялись местные конференции фабрично-заводских комитетов. В нача-
ле октября они происходили в обеих столицах. Всюду большевики были пол-
ными господами, вели свою агитацию и организацию, проводили свои резолюции
все того же содержания... 16 октября в Петербурге открылась и Всероссийская
286
конференция фабрично-заводских комитетов2. Мы уже знаем ее постановление
о рабочем контроле3. Но, разумеется, она главным образом занималась полити-
кой. Все дороги вели ведь к власти Советов. Обычная большевистская резолюция
была принята против 5 при 9 воздержавшихся. Очень характерны эти воздержав-
шиеся, которых было больше, чем голосовавших против. Это было непротивлен-
ство недавних противников большевизма. Это был процесс ассимиляции, процесс
подчинения силе и авторитету своей классовой рабочей организации.
В те же дни собралась, казалось бы, совсем ’’специальная” — Всероссийская
конференция заводов артиллерийского ведомства4. Но и она, во-первых, занима-
лась политикой, во-вторых, оказалась большевистской и прибавила каплю своего
меда в общий лйхорадочно жужжащий, бродящий, кипящий улей. Все это были
местные лидеры будущего восстания.
Но главная работа велась, конечно, среди петербургских рабочих и солдатс-
ких масс. Собственно, они были уже вполне готовы. Они были и ’’сагитированы”,
и достаточно организованы. Они знали и свои лозунги, и свои задачи, и своих
вождей. С ними ’’занимались” ежедневно все те же привычные, знакомые,
получившие доверие люди. Ячейки, подрайоны, районы знали свои места.
Настроение?.. Да, все дело было в нем. И его надо было довести до точки
кипения. Это делалось, и это было сделано. Популярные и способные агитаторы
работали неустанно...
Лично Троцкий, отрываясь от работы в революционном штабе, летал с Обу-
ховского на Трубочный, с Путиловского на Балтийский, из манежа в казармы и,
казалось, говорил одновременно во всех местах. Его лично знал и слышал
каждый петербургский рабочий и солдат. Его влияние — ив массах, и в штабе
— было подавляющим. Он был центральной фигурой этих дней и главным
героем этой замечательной страницы истории.
* * *
Вечером 18 октября после предпарламентского выступления Милюкова я от-
правился в Смольный. Там было заседание Совета. Большой зал ярко блестел
своей люстрой и белоснежными колоннами. Зал заполняла густая толпа. Настро-
ение было явно повышенное. В душной, прокуренной атмосфере из-за облаков
табачного дыма на трибуну смотрела бесконечная масса возбужденных лиц.
Проход и боковые места за колоннами были переполнены беспорядочными
группами.
Уже давно прошла вереница окопных людей. Потом были избраны на
Всероссийский съезд пять большевиков, два эсера и один меньшевик... Когда
я пришел, на трибуне о чем-то горячо говорил Троцкий.
Я пробрался на эстраду. У меня была некая, совсем особая цель. В воск-
ресенье, 22-го, предстоял юбилей Горького — 25 лет его писательской деятель-
ности. Значение этого, в частности для петербургского рабоче-солдатского Совета,
казалось мне очевидным. Но о юбилее почти никто пе знал. Мне хотелось, чтобы
Совет принял по этому поводу постановление и послал приветствие писателю.
Однако как это сделать? Выступить от своего имени значило только внести
замешательство и, может быть, кончить дело скандалом. Собрание обратит
вопрошающие взоры на лидеров, а что скажут лидеры?.. Дело в том, что пашу
газету вместе с ее ответственным руководителем большевики взяли ныне под
особо энергичный обстрел. А Горький как раз в этот день, 18 октября, выступил
со своей статьей (’’Нельзя молчать!”) против восстания...
Я хорошо знал: не таковы большевистские традиции и не таков момент, чтобы
большевики могли различить сейчас мирового писателя, художественного ’’иде-
олога” пролетариата и своего политического противника по очередному вопросу
тактики. Ведь по адресу ’’филеров” и ’’презренных дурачков” из ’’Новой жизни”
было только что заявлено: ’’Революция не умеет ни хоронить, ни жалеть своих
мертвецов...” После столь внушительного предупреждения выступать мне с пред-
ложением чествовать Горького было более чем рискованно.
Я стал искать на эстраде человека, с которым можно было бы сговориться
предварительно... Обращаться к Троцкому мне не хотелось: мы не встречались
уже около трех недель, в течение которых наши пути основательно разошлись;
287
особо дружеский разговор сейчас едва ли мог завязаться, а вопрос был довольно
деликатный. Я осматривался, выискивая кого-нибудь другого. И напал на очень
подходящую фигуру.
Это был Рязанов. В его сочувствии я не сомневался. Но, к удивлению, он
стал впопыхах давать сбивчивые ответы и что-то путал. Сам он выступить
отказался, но обещал передать Троцкому, когда тот кончит речь. Я стал
ждать...
Но о чем же это так горячо говорит Троцкий? Почему так возбуждены
солдатские лица?.. Троцкий разоблачает возмутительный факт. Он дает отпор
наглому посягательству на кровные солдатские интересы. Вот почему4 оратор
патетичен, а в зале возбуждение.
Петербургская городская управа, чтобы хоть чуть-чуть помочь своей окон-
чательно разоренной казне и избавить от быстрого разрушения свои трамвайные
вагоны, решила взимать с солдат плату за проезд в размере 5 копеек вместо 20,
платимых всеми простыми смертными, не исключая и рабочих. Совершенно
праздный Петербургский гарнизон до сих пор ездил бесплатно, заполняя цели-
ком трамваи, хотя бы ехать надо было одну-две остановки. Страдали жестоко
— и население, и городское хозяйство. И наконец была решена реформа, идущая
вразрез с интересами революции.
Тут же па эстраде я видел группу большевистских гласных городской думы
во главе с Иоффе, будущим знаменитым дипломатом и послом. Эти гласные
уже выясняли вопрос в городской управе и признали, что предложенная мера
вполне рациональна. Тем не менее они явились в Совет для компетентной
поддержки Троцкого. Все должно смолкнуть перед соображениями ’’высшей
политики”!
Троцкий же, проводя эту ’’высшую политику”, в ярких красках описывал
солдатам всю возмутительность и несправедливость трамвайного пятачка... Это
было не случайно. Уже накануне в ’’Рабочем пути” была напечатана заметка
о ’’возмутительном обирательстве” солдат. Да и чего же ожидать от эсеровской
управы, кроме подобных злодейств. Сейчас Троцкий требовал отмены этой меры.
Совет должен поручить Исполнительному Комитету войти в управу с соответст-
вующими требованиями. А пока — солдатам в трамваях не платить.
Завтрашний правитель в своей демагогии не останавливался перед про-
поведью элементарного самочинства и анархии. Завтра разберем! Сегодня же
— это необходимо... А в общем картина была печальная и, можно сказать,
безобразная... Но из песни слова не выкинешь: это был эпизод артиллерийской
подготовки...
В ’’Рабочем пути” я вижу отчет обо всем этом в значительно ’’смягченной”
форме (см. номер от 20 октября). Но я убежден, что моя память мне не изменяет,
а клеветать на Троцкого мне совсем не по настроению. Отчет же смягчен,
вероятно, потому, что большевики несколько сконфузились и на другой день
внесли в солдатскую секцию компромиссное предложение: распределение между
солдатами известного числа бесплатных трамвайных квитанций...
Предложения почтить Горького я так и не дождался. Видимо, Троцкий
не проявил сочувствия. Совет прошел мимо юбилея писателя, принявшего
на свою голову бесконечное количество ударов, грязи и клеветы за свою
службу революции.
♦ ♦ ♦
В конце заседания Троцкий выступил снова с таким заявлением:
— Последние дни печать полна сообщений, слухов, статей относительно
предстоящего выступления, причем выступление это приурочивается то к боль-
шевикам, то к Петроградскому Совету. Решения Петроградского Совета публику-
ются во всеобщее сведение. Совет — учреждение выборное, и каждый член его
ответствен перед выбравшими его рабочими или солдатами. Этот революционный
парламент не может иметь решений, которые не были бы известны рабочим
и солдатам. Мы ничего не скрываем. Я заявляю от имени Совета: никаких
вооруженных выступлений нами не было назначено. Но если бы Совет по ходу
вещей был вынужден назначить выступление, рабочие и солдаты выступили бы,
288
как один человек, по его зову. Буржуазные газеты днем выступления называют
22 октября. Но этот день был единогласно установлен Исполнительным Комите-
том как день агитации, пропаганды, сплочения масс под знамя Совета, как день
сборов в пользу Совета. Указывают далее, что я подписал ордер на 5000 винтовок
от Сестрорецкого завода. Да, подписал — в силу решения, принятого еще
в корниловские дни, для вооружения рабочей милиции. И Совет будет и впредь
организовывать и вооружать рабочую гвардию...
Как видим, дипломатия чрезвычайно искусная. Нельзя было сказать меньше,
но и нельзя было требовать больше... Троцкий продолжал цитатой из ’’Дня”,
который очень помог ему. В этой газете накануне был напечатан ’’план” выступ-
ления большевиков. В ’’плане” были намечены маршруты, по которым должны
были идти колонны, и пункты, которые должны быть захвачены. Не забыли
даже указать на то, что у одной из застав большевики должны захватить с собой
’’темные элементы”... Разумеется, по залу мало-помалу разливается неудер-
жимый веселый смех.
— Я прошу слушать, — продолжает Троцкий, — чтобы знать точно, каким
путем должна идти каждая армия... Цель же кампании ясна. У нас с правитель-
ством имеется конфликт, который может принять очень острый характер. Это
вопрос о выводе войск. Буржуазная печать хочет создать атмосферу вражды
и вызвать ненависть к петербургским солдатам на фронте. Другой острый вопрос
— о съезде Советов. Буржуазии известно, что Петербургский Совет предложит
съезду взять власть в свои руки, чтобы предложить мир и дать крестьянам
землю. И они пытаются обезоружить Петроград, выведя из него революционный
гарнизон, и спешат к моменту съезда вооружить, распределить все, что им
подчиняется, чтобы все свои силы двинуть для срыва представительства рабо-
чих, солдат и крестьян. Как артиллерийская пальба подготовляет атаку, так
теперешняя кампания лжи и клеветы подготовляет вооруженную атаку против
съезда Советов. Нужно быть наготове! Нужно постоянно ожидать нападения
контрреволюции. Но при первой ее попытке сорвать съезд и перейти в наступле-
ние мы ответим контрнаступлением, которое будет беспощадным и которое мы
доведем до конца5.
Не только сильно, но и чрезвычайно искусно. Отметим подчеркивание ’’конф-
ликта” по поводу вывода войск (как будто тут был конфликт!): для революци-
онного штаба это имело коренное значение — с точки зрения восстаниям для
самого же гарнизона это также имело коренное значение — не с точки зрения
восстания. Трудно представить себе более удачный исходный пункт политики
этих дней.
♦ * *
Мы вышли из заседания уже глубокой ночью. В сквере Смольного нас
встретила кромешная тьма с проливным дождем вдобавок. Настроение было
неважное. Но тут еще удовольствие! Как добраться на другой конец города, на
Карповку, с туберкулезной женой6, которая, видите ли, никак не могла не пойти
на это заседание и не пропустить всех трамваев... В темноте сквера целая толпа
спорила у пары пыхтящих автомобилей, которые большевистскому Совету уда-
лось оттягать у меньшевистско-эсеровского ЦИК. У автомобилей дело было,
конечно, безнадежно. К ним подошел было и председатель Троцкий. Но, постояв
и посмотрев минуту, усмехнулся, потом зашлепал по лужам и скрылся во тьме.
Отправившись было пешком, мы узнали, что к Смольному для депутатов
были поданы специальные трамваи, которые стояли на площади. Мы бросились
туда. Новая удача! На Петербургскую сторону вагон уже ушел. Все, что можно
было сделать, это доехать до угла Садовой и Инженерной. Но оттуда еще добрых
пять верст.
Стоя на площадке трамвая, я был зол и мрачен чрезвычайно. Около нас стоял
какой-то небольшой человек скромного вида, в пенсне, с черной клинышком
бородкой и с лучистыми еврейскими глазами. Видя мою злость и мрачность, он
пытался было меня ободрить, утешить или рассеять каким-то советом насчет
дороги. Но я односложно и нелюбезно отвечал ему.
— Кто это? — спросил я, когда мы сошли с трамвая.
10 Н. Н. Суханов. Т. 3
289
— Это наш старый партийный работник, гласный думы — Свердлов...
В моем дурном настроении я бы непременно развеселился и много бы смеялся,
если бы кто-нибудь сказал мне, что этот человек через две недели будет формаль-
ным главой Российской Республики.
* * *
Петербургский гарнизон был первостепенным, самым важным фактором. Это
было ясно всякому... С солдатской секцией в эти времена ’’занимались” чуть не
каждый день. Но этого было недостаточно. Надо было исследовать и закреплять
гарнизон всеми путями.
В тот же день, 18-го, военный отдел Петербургского Совета разослал телег-
рамму по всем частям. В ней были довольно содержательные директивы: 1)
воздержаться от всяких самочинных выступлений и 2) выполнять распоряжения
окружного штаба только после их санкции военным отделом. А для личных
объяснений телеграмма приглашала в Смольный в тот же день.
В соседних сферах, в ЦИК, эту телеграмму задержали. Но все же
в Смольный были вызваны и явились представители большинства частей.
От имени ЦИК собрание было объявлено неправомочным. Как угодно!
Оно все же состоялось, и, конечно, Троцкий делал доклад. Кто-то из
членов ЦИК просил слова на этом неправомочном собрании. Но ему слова
не дали.
Однако представителей частей собрали не для того, чтобы их снова агитиро-
вать, а для того, чтобы их выслушать. ’’Доклады с мест” в конечном счете
были похожи один на другой: измайловцы, егеря, волынцы, гренадеры,
кексгольмцы, семеновцы, стрелки, павловцы, электротехнический батальон,
Московский полк, 89-я вологодская дружина, Балтийский экипаж и другие
говорили одно и то же: власть Советам; выступят по первому зову; недоверие
и презрение правительству, а иногда в придачу и ЦИК... Из наличных только
кавалерийские части заявляли либо о своей пассивности, либо об отказе от
каких бы то ни было выступлений7. Это был ’’нейтралитет”. Такой термин
тогда нередко употреблялся.
Делегатам сообщили о некоторых технических мероприятиях, насчет связи
с частями. А затем с миром отпустили, строго наказав не дремать...
На следующий день, 19-го, ЦИК созвал другое, "правомочное ” собрание
гарнизона. Па этот раз инициаторы, видимо, предпочитали говорить, но не
слушать. С докладом выступил Дан. Он и тут счел нужным заявить, что
советский съезд, по его мнению, сейчас ’’нецелесообразен”, хотя никто не думает
его срывать. По главным образом он, конечно, говорил о ’’нецелесообразности”
и гибельности выступления. Ему оппонировал Троцкий — в обычном духе. Но
выступили и сами делегаты, показав ’’звездной палате” вчерашнюю картину:
беспрекословно повинуемся Петербургскому Совету и только по его зову выступим.
Были предложены и резолюции. По... представитель военного отдела объ-
явил собрание неправомочным, ибо оно было созвано без его ведома. Собрание
это признало и отказалось от резолюций. Скушали?
Наконец в субботу, 21-го, снова состоялось собрание полковых и ротных
комитетов всех частей. Опять — Троцкий. Опять единый ’’текущий момент”,
но три постановления. Во-первых, собирается советский съезд, который возьмет
власть, чтобы дать землю, мир и хлеб; гарнизон торжественно обещает отдать
в распоряжение съезда все силы до последнего человека. Во-вторых, ныне
образован и действует Военно-революционный комитет; гарнизон его привет-
ствует и обещает ему полную поддержку во всех его шагах. В-третьих, завтра,
в воскресенье, 22-го, День Петербургского Совета, день мирного подсчета сил;
гарнизон, никуда не выступая, будет на страже порядка и даст в случае
нужды отпор провокационным попыткам буржуазии внести смуту в рево-
люционные ряды.
Вышли маленькие недоразумения с делегатами казаков, которые ссылались
на фельетоны Ленина и беспокоились, не будет ли завтра восстания; они,
собственно, собирались завтра на крестный ход, а кроме того, на коленях у немца
мира просить не станут... Сначала пошумели, но потом нашли ’’общий язык”:
290
к братьям-казакам составили обращение, приглашая их, как дорогих гостей, ”на
наши митинги и собрания в день нашего праздника и мирного подсчета сил”.
Против резолюций Троцкого не голосовал никто. Только 57 человек держали
нейтралитет и воздержались. Кажется, можно было быть спокойным. Тут до-
статочно крепко...
21 октября Петербургский гарнизон окончательно признал единственной вла-
стью Совет, а непосредственным начальствующим органом — Военно-революци-
онный комитет.
За два дня до этого командующий округом снова докладывал минист-
ру-президенту: ’’Нет никаких оснований думать, что гарнизон откажется выпол-
нять приказания военных властей”. Можно было быть спокойными. В Зимнем
были спокойными. Меры приняты.
* * *
В этот день, 21-го, я не был в Смольном. День у меня выдался и без того
довольно хлопотный. Как я уже сообщал, с утра в Мариинском дворце заседала
наша фракция Предпарламента, где обсуждалась мирная формула в связи
с назревавшим ’’левым блоком” и избирались представители в междуфракцион-
ную комиссию. Около двух часов я попал в редакцию, но не успел войти в курс
дел. Меня вызвали за тридевять земель, на Путиловский завод, где, оказывается,
был заранее объявлен митинг с моим участием. Надо было немедленно ехать.
На Путиловском заводе, в одном из дворов, вокруг постоянно действующей
и хорошо устроенной трибуны, уже стояла толпа тысячи в четыре человек. Она
уже слушала каких-то ораторов. А сверху на толпу сыпал дождь... Пред-
седательствовал местный рабочий-большевик, встретивший меня крайне недру-
желюбно.
— Едва ли дадут говорить, — сказал мне бывший на трибуне товарищ по
фракции мартовцев, специально приставленный к Путиловскому заводу. — На-
строение очень крепкое. Активно, конечно, меньшинство, но его достаточно,
чтобы сорвать митинг.
Я и сам в ожидании очереди видел, что настроение крепкое. Эсеру — правда,
совсем неудачному — не давали произнести двух слов подряд. Но несомненно,
что действовало меньшинство, и притом небольшое: местная большевистская
молодежь. Большинство стояло молча с ’’выжидательным и сосредоточенным”
видом. Бородачи недоуменно или сокрушенно покачивали головами...
Это были те самые путиловцы, которые в количестве 30 тысяч ’’выступили”
4 июля, чтобы передать власть Советам. Они все без исключения ненавидели
и презирали керенщину. Но они помнили, чем кончились июльские дни. Власть
Советов — отличное дело. Но выступление...
Говорить мне все же дали. Во-первых, меня знали как новожизненца.
Во-вторых, я с первых слов набросился на коалицию, чтобы дать правильные
перспективы, а также и получить кредит. Однако, когда дело дошло до ’’выступ-
ления”, начался скандал. Председатель не мешал ему. Большинство унимало
крикунов собственными силами. Но ведь одной их сотни было за глаза достаточ-
но... Моей целью было показать, что по общему ходу дел керенщина может быть
ликвидирована без уличных выступлений. Перекрикивая толпу, я несколько раз
возобновлял речь. Две-три минуты слушали, но потом начиналось снова. После
нескольких попыток я бросил это дело. Ничего не выходило... А дождь моросил
на нас все сильнее.
Да, подтверждаю: настроение было условное, двойственное. Большинство
было готово ”в нерешительности воздержаться”. Но меньшинство, способное
составить значительную боевую силу, несомненно, рвалось в бой. Во всяком
случае, плод созрел. Ждать еще и еще нет никаких оснований, не говоря
о возможности. Настроение лучше не будет, но может понизиться. Зрелый плод
надо рвать. При первом успехе вялое настроение перейдет в твердое. Если дело
не сорвется на диких сценах бессмысленного кровопролития, то поддержат все.
Я снова попал в редакцию уже в шестом часу. Надо было написать две статьи
— одну по поводу завтрашнего Дня Петербургского Совета. Но в семь или
в восемь часов у меня была назначена лекция в партийной школе меныпеви-
291
ков-интернационалистов — где-то в недрах Петербургской стороны. В бесконеч-
ных трамваях шли споры о том, будет ли завтра ’’выступление”. Темы лекции
— что-то об империализме — совсем не шли на ум.
Только в одиннадцатом часу по тем же бесконечным трамваям я вернулся
в редакцию, написал свои статьи, ’’выпустил” номер и в третьем часу побрел на
Карповку.
На Карповку я побрел потому, что завтра, в День Совета, часов в двенадцать
дня, я должен был выступать на митинге в Народном доме в том же районе8...
Дело в том, что в распубликованные списки официальных ораторов, назначен-
ных для этого Дня и прикрепленных к определенным пунктам, были внесены
и меньшевики-интернационалисты. Это, конечно, не обещало ничего, кроме
’’диссонанса”. Но это было наиболее удобным способом продемонстрировать, что
большевики в своей лояльности не монополизируют Совета и дают слово мень-
шинству. Однако не выпускать же в торжественный и решительный день правого
эсера!..
* * *
Торжественный и решительный день наступил... Циклопическое здание На-
родного дома было битком набито несметной толпой. Она переполняла огромные
театральные залы в ожидании митингов. Но были полны и фойе, буфет,
коридоры. За кулисами ко мне приступили с допросом: о чем именно я намерен
держать речь? Я отвечал, что, конечно, по ’’текущему моменту”. Это значит
— против выступления?.. Меня стали убеждать говорить по внешней политике.
Ведь это же моя специальность!.. Объяснения с организаторами приняли такой
характер, что я совсем отказался выступать. Да это было и бесполезно.
Обозленный я уходил из-за кулис, чтобы из зала посмотреть, что будет. По
коридору навстречу мне летел на сцену Троцкий. Он злобно покосился на меня
и пролетел мимо, не поклонившись. Это было в первый раз... Дипломатические
отношения были прерваны надолго.
Настроение трех тысяч с лишним людей, заполнивших зал, было определен-
но приподнятое; все молча чего-то ждали. Публика была, конечно, рабочая
и солдатская по преимуществу. Но было видно немало типично мещанских
фигур, мужских и женских...
Как будто бы овация Троцкому прекратилась раньше времени — от любопы-
тства и нетерпения: что он скажет?.. Троцкий немедленно начал разогревать
атмосферу — с его искусством и блеском. Помню, он долго и с чрезвычайной
силой рисовал трудную (своей простотой) картину окопной страды. У меня
мелькали мысли о неизбежном несоответствии частей в этом ораторском целом.
Но Троцкий знал, что делал. Вся суть была в настроении. Политические выводы
давно известны. Их можно и скомкать — лишь бы сделать с достаточной
рельефностью.
Троцкий их сделал... с достаточной рельефностью. Советская власть не
только призвана уничтожить окопную страду. Она даст землю и уврачует
внутреннюю разруху. Снова были повторены рецепты против голода: солдат,
матрос и работница, которые реквизируют хлеб у имущих и бесплатно отправят
в город и на фронт... Но Троцкий пошел и дальше в решительный День
Петербургского Совета:
— Советская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопникам.
У тебя, буржуй, две шубы — отдай одну солдату, которому холодно в окопах.
У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему...
Это были очень хорошие и справедливые мысли. Они не могли не возбуждать
энтузиазма толпы, которую воспитала царская нагайка... Как бы то ни было,
я удостоверяю в качестве непосредственного свидетеля, что говорилось именно
так в этот последний день.
Вокруг меня было настроение, близкое к экстазу. Казалось, толпа запоет
сейчас без всякого сговора и указания какой-нибудь религиозный гимн... Троцкий
формулировал какую-то общую краткую резолюцию или провозгласил ка-
кущ-то общую формулу, вроде того, что ’’будем стоять за рабоче-крестьянское
дело до последней капли крови”.
292
Кто — за?.. Тысячная толпа, как один человек, подняла руки. Я видел
поднятые руки и горевшие глаза мужчин, женщин, подростков, рабочих, солдат,
мужиков и типично мещанских фигур. Были ли они в душевном порыве? Видели
ли они сквозь приподнятую завесу уголок какой-то ’’праведной земли”, по
которой они томились? Или были они проникнуты сознанием политического
момента под влиянием политической агитации социалиста?,. Не спрашивайте!
Принимайте так, как было...
Троцкий продолжал говорить. Несметная толпа продолжала держать подня-
тые руки. Троцкий чеканил слова:
— Это ваше голосование пусть будет вашей клятвой — всеми силами, любыми
жертвами поддержать Совет, взявший на себя великое бремя довести до конца
победу революции и дать землю, хлеб и мир!
Несметная толпа держала руки. Она согласна. Она клянется... Опять-таки
принимайте так, как было: я с необыкновенно тяжелым чувством смотрел на эту
поистине величественную картину.
Троцкий кончил. На трибуну вышел кто-то другой. Но ждать и смотреть
больше было нечего.
По всему Петербургу происходило примерно то же самое. Везде были послед-
ние смотры и последние клятвы. Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч людей...
Это, собственно, было уже восстание. Дело было уже начато...
* * *
Часов в пять или в шесть — не помню, для чего именно, — было назначено
заседание нашей предпарламентской фракции в Мариинском дворце. Но фракция
не явилась чуть ли не целиком. В читальном зале я застал двух или трех
товарищей, которые лениво перебрасывались словами из глубоких кресел.
Я стал рассказывать о том, что сегодня видел и слышал. Но, кажется, это не
произвело сильного впечатления. Доктор Мандельберг, переходя к делу, начал
было говорить о том, что предстоит в Предпарламенте во вторник или в среду.
— Как?.. — остановил я его. — Вы полагаете, что во вторник и в среду еще
будет существовать Предпарламент? Не обольщайтесь! Через два или три дня
Предпарламента уже не будет...
Но на меня иронически махали руками... Прошло часа два. Уже истек срок
заседания нашей фракции. Я не .уходил потому, что часов в восемь или в девять
было назначено междуфракционное заседание по вопросу о мирной формуле.
В ожидании я бродил по пустым полутемным залам... Внезапно появилась
группа людей из других фракций — Пешехонов, Кускова, Скобелев и кто-то еще.
Они уже искали других делегатов, чтобы начать совещание. А ну, что они сегодня
видели и слышали? Что они думают?.. Я подошел и сразу бросил:
— Стало быть, восстание началось!.. Какие у вас сведения и впечатления?
Группа долго смотрела на меня в молчании, исподлобья, не зная, что
сказать. Восстание? Нет, они ничего не знают. Верить ли мне и что сказать
мне в ответ?.. Верить или не верить, но, во всяком случае, не вступать
в. такого рода разговоры. Ведь если восстание действительно началось, то
Суханов в нем, конечно, участвует...
Началось междуфракционное заседание. Я уже писал, что кооператоры
обнаружили большую расплывчатость и мягкотелость. Формула по внешней
политике кренилась влево... Но мы не успели кончить.
Мы не успели. Нас прервала группа людей, прилетевших из Смольного
с чрезвычайными вестями.
293
3
УВЕРТЮРА
Когда произошел переворот? — Путаница понятий. — Смольный делает первый ход. — Зимний
не понимает. — „Дальнейший шаг”. — Телефонограмма Военно-революционного комитета. — Война
объявлена. — Боевых действий нет. — В Главном штабе заседают. — „Соглашение возможно”.
— Меры Керенского. — Все в порядке. — В Предпарламенте как всегда. — В Смольном 23-го.
— Почти как всегда. — Большевики кричат, что они восстали. — Их не слышат. — Правительство
и его дядьки. — Троцкий „берет” Петропавловскую крепость. — В Мариинском все говорят речи.
— Бюро ЦИК о том, что делать. — Заседание Совета. — В нашей редакции. — Главный штаб
действует: он запрещает выступать. — Отличные приказы штаба. — Чем богат штаб, тем и рад.
По существу дела, переворот совершился в тот момент, когда Петербургский
гарнизон, долженствующий быть реальной опорой Временного правительства,
признал своей верховной властью Совет, а своим непосредственным начальством
— Военно-революционный комитет. Такое постановление, как мы знаем, было
принято на собрании представителей гарнизона 21 октября. Но этот акт в данной
беспримерной обстановке имел, можно сказать, абстрактный характер. Его
никто не принял за государственный переворот...
Не мудрено. Ведь это постановление фактически не изменило положения;
ведь реальной силы и власти у правительства не было и раньше: вся реальная
сила в столице уже давно была в руках большевистского Петербургского Совета,
а между тем Зимний оставался правительством, а Смольный — частным учрежде-
нием. Теперь гарнизон объявил официально, urbi et orbi*, что он не признает
правительства и подчиняется Совету. Но мало ли что говорится в Смольном, где
нет никого, кроме большевиков!
Между тем это факт: уже 21 октября Временное правительство было низверг-
нуто и его не существовало на территории столицы... Керенский и его коллеги,
называясь министрами, сохраняли полную свободу распоряжения собой и что-то
делали у себя в Зимнем; на многих территориях страны их еще признавали
правительством (где Советы не были большевистскими); кроме того, Керенский
и его коллеги могли иметь реальную опору вне столицы и могли, говоря
теоретически, разгромить большевиков вместе с их Петербургским гарнизоном;
главное же — никакая новая власть не была объявлена, и положение было
временным, переходным. Положение было такое же, как 28 февраля, когда
гарнизон столицы обратился против царского правительства, а новой власти
никакой не было; когда царь Николай был на свободе и что-то делал в Ставке;
когда он еще признавался властью на многих территориях страны и еще мог
найти верные войска, чтобы разгромить восставшую столицу...
И все же правительство было ужс^ низвергнуто 21 октября, как царь Николай
— 28 февраля. Теперь оставалось, в сущности, завершить сделанное дело.
Оставалось, во-первых, оформить переворот, объявив новое правительство,
а во-вторых, фактически ликвидировать претендентов на власть, достигнув тем
самым всеобщего признания совершившегося факта.
Значение этого факта, совершившегося 21 октября, было неясно не только
обывателю и стороннему наблюдателю, оно не было ясно и самим руководителям
переворота. Загляните в воспоминания одного из главнейших деятелей октябрьс-
ких дней, секретаря Военно-революционного комитета Антонова-Овсеенки. Вы
увидите полную ’’несознательность” в области внутреннего развития событий.
Отсюда проистекала и бессистемность, беспорядочность внешних военно-тех-
нических мероприятий большевиков. Это могло бы кончиться для них совсем не
так удачно, не имей они дело с таким противником. Было счастье, что противник
Городу (Риму) и миру (то есть всему миру) к общему сведению (лат.).
294
был не только несознателен, но и совершенно слеп, и не только слеп, но и равен
нулю в смысле реальной силы...
Но тут надо считаться вот с чем: ни Смольный, ни Зимний не могли сознавать
полностью смысл событий. Он затемнялся историческим положением Совета
в революции. Путаница понятий неизбежно происходила оттого, что уже полгода
вся полнота реальной власти была в руках Совета, а наряду с этим существовало
правительство, да еще независимое и неограниченное. Совет по традиции не
признавал себя властью, а правительство по традиции не сознавало себя чистей-
шей бутафорией... Да ведь и гарнизон-то, в частности, сколько раз выносил
резолюции, почти тождественные его вотуму 21 октября. Сколько раз он прися-
гал в верности Совету! И после июльских событий, и в дни корниловщины...
А ведь это не только не было переворотом, но даже производилось-то во славу
коалиции. Где же тут заметить, что сейчас произошло нечто совсем иное!..
Этого никак не могли заметить в Зимнем. Но этого не оценили и в Смольном.
Если бы заметили в Зимнем, то отчаянная попытка в ту же минуту разгромить
Смольный была, казалось бы, неизбежной. Если бы оценили в Смольном, то
неизбежность такой попытки со стороны Зимнего, казалось бы, должна была
быть очевидной, и для ее предотвращения было бы необходимо ликвидировать
Зимний немедленно, единым духом...
Но нет, дело переворота обеими сторонами считалось еще не начатым. Зимний
после вотума 21 октября и ухом не повел. А Смольный потихоньку, ощупью,
осторожно и беспорядочно приступил к тому, что казалось сущностью переворо-
та, а на деле было лишь его оформлением и фактическим завершением.
* * *
Через несколько часов после собрания гарнизона, в ночь на воскресенье 22
октября, представители Военно-революционного комитета явились в Главный
штаб, к командующему округом Полковникову. Они потребовали права контрас-
сигновать1 все распоряжения штаба по гарнизону. Полковников категорически
отказался. Представители Смольного удалились.
Главный штаб — это был главный штаб враждебной армии. Правильная
тактика (по Марксу) требовала, чтобы повстанцы, будучи нападающей стороной,
сокрушительным натиском, внезапным нападением разгромили, разорили, пара-
лизовали, ликвидировали этот, центр всей вражеской организации. Отряд в 300
человек добровольцев — матросов, рабочих, партийных солдат — мог сделать
это без малейшего затруднения. В это время никому и в голову не приходила
возможность такого набега... Но Смольный поступил иначе. Большевики пришли
к врагу и сказали: мы требуем себе власти над вами.
Акт Военно-революционного комитета в ночь на 22 октября был совершенно
излишним. Он мог оказаться весьма опасным, если бы вызвал достойный ответ со
стороны штаба. Но он оказался совершенно безопасным. Командующий округом
не понял этого акта и не дал достойного ответа. Он мог арестовать делегатов
’’частной организации”, которая (подобно Корнилову 26 августа) требует себе
власти над высшей военной властью и вступает определенно на путь мятежа.
Затем Полковников мог, собрав 500 юнкеров, офицеров и казаков, сделать
попытку разгромить, разорить, парализовать Смольный, и в данный момент он
имел немало шансов на удачу. Во всяком случае, казалось бы, ему больше ничего
не оставалось делать.
Но штаб ничего не понял. Да и в самом деле: ведь это не в первый раз Совет
желает контрассигновать его распоряжения. Ведь в апрельские дни нечто подо-
бное было объявлено по гарнизону даже без всякого предупреждения: коман-
дующему не выводить войск из казарм без разрешения таких-то советских
меньшевиков и эсеров. И никакого тут не было мятежа и переворота. Отлично
объяснились с Гучковым и Милюковым в контактной комиссии. Зачем же сейчас
думать о переворотах, о мятежах?.. Полковников ответил категорическим от-
казом. Делегаты ушли ни с чем. Все в порядке.
На другой день, в воскресенье, командующий округом давал журналистам
компетентные разъяснения о сущности происшедшего конфликта. Дело, видите
ли, в том, что правительство не пожелало утвердить комиссара, присланного
295
в штаб Петербургским Советом. Правительство не хочет признать на таком посту
большевика. К тому же при штабе уже есть комиссар, присланный ЦИК. Кроме
того, в частях Петербургского гарнизона в последнее время усиленно идут
перевыборы комиссаров частей: меньшевики и эсеры выбрасываются, а на место
их всюду ставятся большевики. Правительство опротестовывает выборы... Вот
в чем сущность конфликта. Но надо надеяться, что он будет улажен. Тем более
что День Совета, как видим, проходит спокойно.
Все внимание Зимнего и штаба было приковано к уличным выступлениям. На
случай их ’’меры приняты”. Но выступлений нет. Стало быть, все в порядке.
Можно заниматься очередными делами.
В воскресенье, 22 октября, совет министров ими занимался. Подписана отстав-
ка Верховскому. На его место был пожалован реакционный генерал Маниковс-
кий2. Не признано возможным отказаться от посылки Терещенки на Парижскую
конференцию. Но в качестве дани назревающему оппозиционному предпарла-
ментскому блоку была решена уступка: в члены делегации кроме Терещенки
были пожалованы Коновалов и Прокопович.
Впрочем, глава правительства вник и в дело охраны порядка. Он хорошо
усвоил себе существо конфликта между штабом и Смольным. Полковников
подробно доложил ему, в чем дело. Умных и государственных людей не собьешь
с толку: Москва некогда сгорела от копеечной свечки; мировая война не столь
давно началась из-за убийства австрийского наследника, а конфликт между
Смольным и штабом возник из-за неутверждения комиссаров...
Ясно-то оно ясно, но все-таки Керенский, по слухам, стоял за окончательную
ликвидацию Военно-революционного комитета. Керенский был решителен. Но...
его убедил Полковников немного подождать: он уладит! А кроме того, как
сообщают ’’Известия”, Керенский в воскресенье имел на эту тему беседу с некото-
рыми членами ЦИК (не с Гоцем ли, почтенные ’’Известия”?), которые ему
заявили, что ”в этом конфликте они безусловно на его стороне, но просят его
воздерживаться пока от активной борьбы, так как надеются разрешить конфликт
мирным путем, посредством переговоров членов ЦИК с Петербургским Советом”.
Очень хорошо и мудро! Керенский стал ждать...
* * *
Между тем в Смольном стал собираться на экстренное заседание Совет.
Депутаты собрались кое-как. Большинство их митинговало по заводам и другим
местам. Но не в депутатах было дело. Дело было опять в представителях полков,
которых снова собрали в экстренном порядке... К ним прилетел Троцкий,
который и разъяснил им новое положение дел. Штаб, оказывается, не согласен
подчиниться контролю Военно-революционного комитета. Не правда ли, это
очень странно?.. Но так или иначе это обязывает к ’’дальнейшему шагу”.
Дальнейший шаг был предложен и сделан в виде телефонограммы, немедлен-
но разосланной по всем частям гарнизона. Телефонограмма была дана от имени
Совета и гласила:
”На собрании 21 октября революционный гарнизон Петрограда сплотился
вокруг Военно-революционного комитета, как своего руководящего органа.
Несмотря на это, штаб Петроградского военного округа не признал Воен-
но-революционного комитета, отказавшись вести работу совместно с предста-
вителями солдатской секции Совета. Этим самым штаб порывает с революци-
онным гарнизоном и с Петроградским Советом рабочих и солдатских депута-
тов. Порвав с организованным гарнизоном столицы, штаб становится орудием
контрреволюционных сил. Военно-революционный комитет снимает с себя
всякую ответственность за действия штаба... Солдаты Петрограда! Охрана
революционного порядка от контрреволюционных покушений ложится на вас
под руководством Военно-революционного комитета. Никакие распоряжения
по гарнизону, не подписанные Военно-революционным комитетом, не дейст-
вительны. Все распоряжения Совета на сегодняшний день — День Петро-
градского Совета остаются в полной своей силе. Всякому солдату гарнизона
вменяется в обязанность бдительность, выдержка и неуклонная дисциплина.
Революция в опасности! Да здравствует революционный гарнизон!”3
296
В этом документе предпосылки вполне пустопорожни и никчемны; это только
страшные агитационные слова с очень наивным содержанием. Но выводы крайне
существенны: гарнизону не исполнять приказаний законной власти.
Это уже был определенно акт восстания. Теперь враждебные действия были
определенно начаты перед лицом всего народа... Но, не правда ли, вместе с тем
были двинуты войска для занятия штаба, вокзалов, телеграфа, телефона и дру-
гих центров столицы? А также были отправлены отряды для ареста Временного
правительства? Ведь нельзя же определенно и недвусмысленно перед лицом
страны и армии объявить войну и не начинать боевых действий в ожидании, пока
инициатива перейдет в руки неприятеля.
Однако дело было именно так. Война была объявлена в терминах, не допуска-
ющих сомнений, а боевые действия не начинались. Никто не покушался ни на
штаб, ни на Временное правительство... Мягко выражаясь, это было не по
Марксу. И все же такой образ действий оказался вполне безопасным.
Получив объявление войны, но не будучи ни арестован, ни связан в своих
действиях, взял ли штаб инициативу в свои руки? Бросился ли он на мятежников
в последней отчаянной попытке отстоять государство и революцию от антигосу-
дарственных большевиков?.. Ничего похожего штаб не сделал.
Вместо боевых действий Полковников назначил заседание в штабе. На
него были приглашены представители ЦИК, Петербургского Совета и полковых
комитетов. Из Смольного на это заседание прислали известного большевистского
прапорщика Дашкевича4 с двумя-тремя представителями только что закон-
чившегося гарнизонного собрания. Дашкевич без долгих разговоров повторил
постановление этого собрания, то есть содержание приведенной телефонограммы:
все распоряжения штаба должны контролироваться, без чего выполняться
не будут... А затем делегация Смольного удалилась, не пожелав выслушать
противника.
В штабе начали судить-рядить, что делать. Немногочисленные представители
гарнизонных комитетов докладывали о настроении своих частей. Они, конечно,
не могли сказать ничего утешительного для начальника округа. Но тогда (см.
газеты) представители штаба стали утешать сами себя: ведь конфликт произошел
из-за неутверждения комиссара; это ничего; это произошло только потому, что
уже раньше был утвержден избранник ЦИК. Как-нибудь уладится... В газетах
затем читаем: ’’После непродолжительного обмена мнений никаких определен-
ных решений не было принято; было признано необходимым выжидать разреше-
ния конфликта между ЦИК и Петроградским Советом” (’’Речь” № 250).
Очень хорошо. Но как же в самом деле: были ли большевики робки,
несознательны, корявы, или они знали, с кем имели дело? Был ли с их стороны
преступно-легкомысленный риск, или они действовали наверняка?
♦ ♦ ♦
Заседание в штабе состоялось уже вечером. Одновременно с Дашкевичем,
направлявшимся в штаб, из Смольного выехала группа товарищей — неболь-
шевиков, примиренчески настроенных. В их присутствии была принята мятеж-
ная телефонограмма. Они видели, что смягчить формы кризиса можно только
немедленным соглашением советских партий — на платформе немедленной
ликвидации керенщины. Из Смольного эта группа бросилась искать лидеров
советских партий. И она нашла их в Мариинском дворце.
Мы заседали там в междуфракционном совещании, отыскивая общую форму-
лу по внешней политике. Люди из Смольного прервали нас. Они рассказали
о чрезвычайных событиях, происшедших в эту ночь и сегодня днем после
бесчисленных, решительных, многотысячных митингов Дня Совета. Люди из
Смольного, в числе которых помню Капелинского, поставили вопрос: что де-
лать?.. Но ведь мы знаем со слов ’’Известий”: ’’Члены ЦИК были безусловно на
стороне Керенского...” Во всяком случае, сейчас в Мариинском дворце случайная
группа ни до чего не договорилась. Да и подлинно ли серьезно дело? Авось...
Чем временем командующий округом Полковников снова докладывал о новом
положении министру-президенту. Керенский и другие министры вновь выдвига-
ли вопрос об окончательной ликвидации Военно-революционного комитета: ”Са-
297
мая идея его организации является прямым вмешательством в компетенцию
военных властей”. Но... Полковников убедил подождать: с Военно-революцион-
ным комитетом ведутся переговоры об ’’увеличении числа представителей Совета
при штабе, соглашение возможно”. Было решено ’’пока ограничиться требовани-
ем отмены телефонограммы”.
Глупо? Непонятно? Оперетка?.. Да, но вы забываете, что в апреле было
то же...
Однако Керенский после ночного заседания правительства отправился из
Зимнего в штаб и провел там ночь за работой. Он собирал силы на случай
’’выступления большевиков”. При этом премьер сотрудничал с начальником
штаба округа генералом Багратуни: командующий Полковников возбудил недо-
вольство Зимнего своей нерешительностью...
Какие же были силы у Керенского? Конечно, прежде всего это был вообще
гарнизон столицы. Ведь вся полнота власти в руках Временного правительства;
военные власти на своих местах, и их доклады нам известны: ’’Нет никаких
оснований думать, что гарнизон не исполнит приказов”. Если бы не было такого
убеждения, то, конечно, вся картина поведения Зимнего и штаба была бы иная...
Но все же против большевиков могут потребоваться особо надежные части, на
которые можно опереться без всякого риска и в любых пределах. Это ведь было
признано еще тогда, когда вызывался с фронта 3-й корпус, то есть в августе.
И с тех пор изыскивались эти особо надежные кадры, которые могли понадобить-
ся против внутреннего врага. Этот самый 3-й корпус, во главе которого еще
Корниловым был поставлен реакционнейший генерал Краснов, был расположен
в окрестностях Петербурга. Керенский в первых же числах сентября шифрован-
ной телеграммой на имя Краснова приказал разместить этот корпус в Гатчине,
Царском и Петергофе. В последнее время корпус частью растащили по ближай-
шей провинции ради усмирения бунтовавших гарнизонов. Все же красповские
казаки были бы серьезной угрозой большевикам... если бы большевики по
соседству серьезно не поработали среди казаков, не вошли бы с ними в контакт,
не обещали бы им мира и немедленной отправки на любезный Дон...
Но во всяком случае, эти части считались особо надежными. Керенский
снова, как в августе, первым делом обратился к ним. Однако большевики
приняли свои меры. Северный областной советский съезд достаточно скрепил их
военную организацию. Передвижению казаков были оказаны всякие технические
препятствия. И в течение трех ближайших суток казаки не попали в Петербург.
Впрочем, я не утверждаю, что Керенский в ночь на 23-е приказал красновцам
выступить. Скорее он приказал только быть наготове5.
Кроме казаков особо надежными считались, конечно, юнкера. Большевики
— частью убеждением и угрозами, частью техническими средствами воздей-
ствовали и на них. Из уездов по приказу Керенского в Петербург явилось их не
так много. Но во всяком случае, Зимний с 23-го числа охранялся по преимущест-
ву юнкерами. Наиболее активными оказались Николаевское инженерное и Ми-
хайловское училища. Вместе с юнкерами на охрану правительства и порядка
был двинут женский ударный батальон. Он по частям также стал теперь
дежурить в Зимнем.
Видимо, в ту же ночь Керенский и Багратуни распорядились о вызове
в Петербург батальона самокатчиков. Батальон было двинулся, но потом решил
запросить Смольный: зачем его зовут и надо ли идти? Смольный ”с братским
приветом”, конечно, ответил, что совсем не надо...
Вообще с вызовом особо надежных войск дело обстояло негладко, очень
негладко. Но особенно тревожиться нечего. Ведь это только на всякий случай.
Может быть, никакого выступления не будет. День Совета прошел без всяких
эксцессов... Правда, большевики осуществили свое решение: распоряжения шта-
ба действительно контролируются на местах комиссарами частей. Но все же
распоряжения исполняются.
Какие же именно штаб делал распоряжения в эту ночь и на следующий день?
Это были распоряжения о караулах и нарядах. Их контролировали, по выпол-
няли. И караулы, и наряды несли в эти сутки, можно сказать, блестяще.
Полковников ставил это на вид. Стало быть, все в порядке.
298
* * *
В понедельник, 23-го, с утра в Предпарламенте при довольно пустом зале
мирно текли скучные прения по внешней политике. Вчера была какая-то тревога,
был бурный День Совета, но все миновало, и серьезные люди перешли к своим
очередным делам... Говорили разные микроскопические фракции. С ораторами
лениво перекрикивались зевающие депутаты.
Я не помню оживления и в кулуарах. Не помню никакой особой реакции на
чрезвычайные события. Большевики? Ну ведь они всегда... Я атаковал товари-
щей по фракции и требовал обсуждения общеполитической проблемы. Но,
несмотря на сочувствие многих, из этого ничего не выходило. Мартов и его
верные Мартынов, Семковский, Астров решительно саботировали, ссылаясь на
то, что еще будут наши выступления, будет резолюция по внешней политике
и мы скажем все, что надо. Мартов по-прежнему считал несвоевременными
решительную атаку и курс на немедленную коренную ликвидацию керенщины...
* * *
А в Смольном в эти часы все шло своим порядком. Заседал Военно-революци-
онный комитет. Тут же для связи находились представители от каждого полка.
Работа была непрерывной. Но работали одни большевики. Их партийная воен-
ная организация, конечно, поступила в полное распоряжение комитета... Было
избрано бюро: председатель Лазимир, его товарищ Подвойский, секретарь Ан-
тонов6, члены Садовский, Сухарьков7. Как видим, все люди не особенно имени-
тые, а иные просто никчемные. Но тут же работали и крупные организаторы:
Свердлов, Лашевич и — всему венец — Троцкий.
Смольный в эти дни сильно преобразился. Отделы ЦИК почти не работали.
Их чистенькие комнаты во втором этаже были закрыты. Но Смольный гудел
новой толпой совсем серого вида. Было грязно, заплевано, пахло махоркой,
сапогами, мокрыми шинелями. Всюду сновали вооруженные группы матросов,
солдат и рабочих. Непрерывной чередой тянулись всякие ходоки и делегаты
частей по лестнице в третий этаж, где пребывал Военно-революционный комитет.
Но главная толкотня была внизу, около комнаты № 18, где помещалась боль-
шевистская фракция Совета...
В эти дни тут уже было несколько сотен провинциальных делегатов, приеха-
вших на съезд. Это были кадрьгполезных работников, первоклассных провинци-
альных организаторов и ораторов, поступивших в распоряжение Военно-револю-
ционного комитета. Однако эти слова надо понимать весьма относительно: эта
квалификация не исключает очень низкого культурного уровня и совсем нежного
политического возраста огромного большинства из этой делегатской массы. Если
на первом, июньском съезде в кадетском корпусе мы имели дело с меньшевист-
ско-эсеровской интеллигентской обывательщиной, мещански косной и находя-
щейся в плену у бульварной прессы, то сейчас перед нами была совсем серая
масса, ’’серая сотня”, носительница стихийного духа, разгулявшегося по лицу
русской земли.
Ныне были ’’приняты меры” к охране Смольного. У некоторых дверей стояли
вялые часовые. Внизу дежурили караулы. А в подъезде между колоннами под
чехлом дремала трехдюймовка. Но сомнений тут быть не могло: хороший отряд
в пятьсот человек был совершенно достаточен, чтобы ликвидировать Смольный
со всем его содержанием... Так же как было достаточно такого отряда 28 февраля,
чтобы разгромить Таврический дворец и направить всю революцию совсем по
иному руслу...
В заседании Военно-революционного комитета решались важные дела. Пре-
жде всего была составлена и отдана для распубликования следующая проклама-
ция к населению Петербурга8:
”В интересах защиты революции и ее завоеваний от покушений со сторо-
ны контрреволюции нами назначены комиссары при воинских частях и особо
важных пунктах столицы и ее окрестностей. Приказы и распоряжения,
распространяющиеся на эти пункты, подлежат исполнению лишь по утверж-
дении их уполномоченными нами комиссарами. Комиссары, как представи-
тели Совета, неприкосновенны. Противодействие комиссарам есть противо-
299
действие Совету. Советом приняты меры по охранению революционного
порядка от контрреволюционных и погромных покушений. Все граждане
приглашаются оказывать всемерную помощь комиссарам. В случае возник-
новения беспорядков надлежит обращаться к комиссарам Военно-революци-
онного комитета в ближайшую воинскую часть”.
Какое практическое значение могла иметь эта прокламация? Разумеется, ни
малейшего. Большевистской защите от контрреволюции обыватель не поверит,
а рабочим районам и казармам эта дипломатия не нужна. Что же касается
каких-то беспорядков, то никто из ’’граждан”, конечно, не стал бы обращаться за
содействием к каким-то большевистским комиссарам... Результат прокламации
мог быть только один: население столицы могло усвоить то, что ему вбивали
в голову: мы, большевики, начали восстание против законной власти.
Зачем это вбивалось в головы всем и каждому при полном воздержании от
боевых действий, мне не вполне ясно. Но положение правительства казалось
теперь совсем невыносимо. Казалось, после этой всенародной пощечины должна
немедленно произойти схватка.
Но все было тихо... Делает ли Смольный глупости или играет с Зимним, как
кошка с мышью, провоцируя его нападение? Решил ли уже Зимний сдаться за
безнадежностью борьбы или ’’мудро” не идет на провокацию, выжидая момента?
* ♦ *
Что предпринимали в штабе и в Зимнем в эти часы, мне совершенно неизвест-
но. Вероятнее всего, ждали, пока меньшевистско-эсеровские лидеры уладят
’’конфликт”, отстояв для неограниченных и полномочных правителей их пре-
жние положения опереточных министров.
Однако, насколько я знаю, ни ЦИК, пи ’’звездная палата” не предпринимали
никаких мер воздействия на Смольный. Бесполезность переговоров была очевид-
на. Не рискуя быть жестоко осмеянными, Дан и Гоц могли бы явиться в Смоль-
ный только в том случае, если бы они решительно поставили крест на всяком
контакте с буржуазией и категорически присоединились бы к большевистской
платформе мира и земли. Но до этого было далеко.
Именно в эти дневные часы Дан был в Смольном. Но не для переговоров
с большевиками. Он собрал меньшевистских делегатов и наставлял их по ’’теку-
щему моменту”. Коренная реконструкция власти, говорил он, сейчас несвоев-
ременна, но частичное обновление кабинета возможно и нужно в связи с ’’новым
курсом политики демократии”. Новый курс состоит в решительной политике
мира. Для нее, пожалуй, придется пожертвовать Терещенкой. Мирные перегово-
ры, по мнению Дана, это дело ближайшего будущего.
Все это, конечно, был существенный прогресс, по идти к большевикам для
переговоров о ’’ликвидации конфликта” с таким багажом было бесполезно. Да
советские лидеры об этом, видимо, и не думали, занимаясь текущими делами
в своих фракциях и в Предпарламенте... Впрочем, на вечер 23-го было назначено
заседание бюро ЦИК. Оно должно было состояться в Мариинском дворце.
В порядке дня было большевистское ’’выступление”...
А пока все, что сделал ЦИК для ’’ликвидации конфликта”, выразилось
в прокламации, опубликованной комиссаром ’’звездной палаты” при Главном
штабе. Таковым состоял некто Малевский9. И за душой у него не нашлось ровно
ничего, кроме голого требования спокойствия и порядка во избежание гражданс-
кой войны, которая будет на радость врагам революции.
Этого было явно недостаточно. Если правительство, ничего ’’решительного”
не предпринимая, ждало, пока ЦИК ликвидирует конфликт, то ведь так всегда
было. Ведь здесь искони сосредоточивались все надежды наших полномочных,
независимых, неограниченных. Ведь таков был древний закон и порядок: в ’’нор-
мальное” время неприхотливым звездоносцам давали пинка, требуя, чтобы они
помалкивали на задворках и не совали нос в государственные дела; в острые же
моменты им кричали: спасайте, на то вы и существуете!.. И до сих пор малых
ребят из Зимнего всегда спасали дядьки Смольного.
Но сейчас дядьки были выжиты из Смольного. Там теперь жили серые волки.
А дядьки оказались не только беспомощны, но и нераспорядительны. Они
300
забыли свои обязанности и занимались текущими делами, когда волк уже
разинул пасть. Ведь это прямая измена! Ведь они предают неограниченных!..
Малое дитя, если бы видело как следует опасность, имело бы все основания
кричать не только от страха, но и от обиды. Но дело-то в том, что дядьки
прозевали опасность не только для господского дитяти: ведь пасть была разинута
и для них самих.
* * *
А серые волки продолжали свое дело. Военно-революционный комитет пере-
шел к следующему пункту порядка дня. Этот пункт — важности чрезвычайной.
Комиссар10, назначенный в Петропавловскую крепость, явился с сообщением,
что комендант крепости отказывается признать его и грозит арестом. Крепость,
таким образом, считается в руках правительства. Это создает огромные осложне-
ния — помимо того факта, что в Петропавловке находится арсенал со 100
тысячами винтовок. Брать крепость силой после начала боевых действий более
чем рискованно. Между тем правительство может укрыться там, пока войска
придут на выручку с фронта.
Петропавловку надо взять немедленно — раньше, чем правительство кончит
заседать и начнет что-нибудь делать для своей защиты. Способов овладения
крепостью было предложено два. Антонов предложил сейчас же ввести надеж-
ный батальон павловцев и разоружить гарнизон крепости. Это, во-первых, было
связано с риском, а во-вторых, это было основательное боевое действие, после
которого надо тут же атаковать и ликвидировать правительство... Троцкий
предложил другое. Поехать ему, Троцкому, в крепость, провести там митинг
и захватить не тела, а души гарнизона. Во-первых, тут нет риска, а во-вторых,
может быть, правительство и после этого будет пребывать в нирване и позволит
Смольному безвозбранно хозяйничать все шире и дальше.
Сказано — сделано. Троцкий сейчас же отправился вместе с Лашевичем. Их
речи встретили восторженно. Гарнизон почти единогласно принял резолюцию
о Советской власти и о своей готовности с оружием в руках восстать против
буржуазного правительства. Комиссар Смольного был водворен в крепость, под
охрану гарнизона, и не признавал коменданта. Сто тысяч лишних винтовок были
в руках большевиков.
Что при этом подумало правительство, что сказали в Главном штабе, я не
знаю. Но ни там, ни здесь ничего не сделали в течение всего дня до поздней ночи.
* * *
После перерыва, в предвечерние часы, в Предпарламенте возобновились
прения по внешней политике. Не помню, чтобы в кулуарах говорили о событиях,
и, кажется, ничего не знали о взятии Петропавловки... Но в зале было несколько
повеселее. Депутатов было много. Любопытно говорил патентованный советский
дипломат Скобелев. В пошло-истасканных, бессодержательно-общих фразах он
’’излагал” дипломатическую мудрость Рибо и Бопар Лоу. Это подражание
взрослым и умным было с удовольствием отмечено на другой день... ’’Новым
временем”. А слушать было очень смешно.
Затем Потресов изливал свою мудрость насчет того, что мир нам нужен не
всякий, не такой, за который нас проклянут будущие поколения... Но центром
было выступление Мартова. Пожалуй, это была самая блестящая его речь из
слышанных мною. Да и правые от своих думских златоустов не слыхивали
таких речей. Они сердились и перебивали. Но это подливало масла в огонь.
Мартов извергал целый фейерверк художественных образов, сливая их в целост-
ный художественный монолит. Нельзя было остаться не захваченным силой
этого ораторского искусства. И слушатели должным образом оценили его.
Но вот вопрос: о чем говорил Мартов? Он говорил о революции, о ее кризисе,
о его причинах и условиях. Это было не только блестяще, но и замечательно
в отношении ума и глубины. Содержание речи далеко перелилось за пределы
внешней политики. Это была философия момента. И это было страстное обличе-
ние правящих кругов. Но... эта речь не была политическим актом, которого
требовал момент. Тут не было должных политических выводов. Речь проходила
301
мимо текущих огромных событий. В критический момент революции Мартов не
нашел необходимых слов и не совершил необходимого посильного акта.
Я слушал, отдавая дань Мартову-оратору, но — глубоко возмущенный этим
выступлением в конечном счете... Выступал с беззубой полемикой Терещенко.
Но зал уже начал редеть. Дело было к вечеру... На министерских местах
промелькнула бледная, измученная фигура Керенского и - исчезла. Керенский
не выступил. Часов около восьми заседание закрылось.
— Какая блестящая речь Мартова! — обратился ко мне в кулуарах Лапинс-
кий даже с некоторым оттенком удивления.
Я в ответ только злобно махнул рукой.
* * *
После заседания стали созывать советских людей вниз, в комнату мень-
шевистской фракции. Там должно было состояться заседание бюро ЦИК. Яви-
лось человек 30—35. Большевиков не было. Их и не приглашали, так как хотели
обсудить, что с ними делать, без их участия. Стало быть, это ни в каком случае не
было законным заседанием бюро. И я сейчас же поставил это на вид при
открытии собрания... Хорошо, было сказано в ответ, пусть будет частное совеща-
ние советских деятелей!
Разговоры начинались туго. Лидеры не знали, что делать и что сказать.
Более правые просто осуждали большевиков, более левые прибавляли к этому
историко-философские объяснения их образа действий. Послушав, я нехотя, ”по
должности”, заявил:
— Если говорить серьезно об устранении кризиса, то путь к этому только
один. Старый меньшевистско-эсеровский блок должен сейчас же решить полную
ликвидацию существующего правительства, признать диктатуру демократии,
объявить о своей готовности создать власть из блока советских партий и в спеш-
ном порядке провести полностью демократическую программу...
Неизвестно, что могло бы дать сейчас подобное решение старого ЦИК.
Было уже поздно, и было немного шансов на успех: ведь дело иметь при-
ходилось с большевиками. Но никаких* иных путей и здравых решений
заведомо быть не могло. Да были и некоторые шансы. Подобное выступление
промежуточных групп могло бы не только ’’разложить” и захватить изнутри
советский съезд, но могло бы расколоть и большевистские верхи. Ближайшие
дни показали, что, вопреки уверениям Ленина, ’’парочка товарищей” не
была одинока, а имела за собой длинный ряд большевистских генералов.
Но они не имели никакой опоры извне. Выступление ЦИК дало бы им
эту опору.
Но помилуйте! Как же так, взять да и объявить то, с чем боролись
полгода и на чем расшибли себе лоб? Это совершенно невозможно. Если
бы большевики подождали хоть три-четыре дня, чтобы дать привыкнуть...
А сейчас это немыслимо.
Однако многие и многие, несомненно, чувствовали, что я говорю правду, хотя
бы и неосуществимую. Даже Дан не замахал на меня руками и не крикнул
грубо-уничтожающей реплики, а молча с минуту смотрел на меня круглыми
глазами и думал про себя. С самого же правого советского фланга внезапно
сорвался плехановец Бинасик, советский специалист по военным делам, и подбе-
жал ко мне.
— Внесите ваше предложение официально, — заговорил он, — мы в Смоль-
ном сами так думаем. Теперь это пройдет! Многие будут голосовать... Внесите
сейчас же и поставьте на голосование.
Бинасик, конечно, ошибался. Сейчас это пройти не могло. Еще не
привыкли. А опасность со стороны Смольного все еще не казалась
реальной. Ведь даже со своей собственной фракцией я не мог договориться
на эти темы...
Записалось десяток ораторов. Говорили неопределенно и в конце концов пи
к чему не пришли. Я хотел было записаться снова. Но практическая бесполез-
ность этого была очевидна: надо было еще три дня сроку... Мне же было
необходимо бежать в редакцию. Было уже около десяти часов. Сегодня я должен
302
был ’’выпускать” и еще написать передовицу. Если я был бессилен убедить
в чем-либо советских меньшевиков и эсеров, то, во всяком случае, завтрашней
газеты ждала армия в 150 тысяч наших читателей...
На улицах весь день и сейчас, вечером, было совершенно спокойно. Никаких
беспорядков и эксцессов... Ничего похожего на ’’выступление”...
* * *
Пока в Мариинском заседал парламент, в Смольном снова собрались пред-
ставители гарнизона. На этот раз не явились казаки: 1, 4 и 14-й Донские полки...
Но заседать делегатам было незачем. Их собрали просто для связи и контакта.
Собравшихся пригласили на заседание Совета, которое открылось часов в семь
и было очень многолюдным.
Началось оно с обычного типа агитации, совсем не напоминавшей о том, что
уже начался ’’последний решительный бой”. Москвич Ломов докладывал о раз-
громе казаками Калужского Совета; докладчик, разумеется, объявил это началом
общего похода против Советов и призывал к самозащите; но он кончил доклад
предложением ’’предъявить спешный запрос правительству о калужских событи-
ях...”. Затем прошла обычная серия окопных людей. О текущих событиях
напомнил только Антонов, сделавший сообщение о деятельности Военно-револю-
ционного комитета.
Картина была странная. Начальник штаба повстанческих войск делал громо-
гласный доклад обо всех мероприятиях и тактических шагах штаба. И его
слушала не только собственная, но и враждебная армия с ее штабом. Командир
повстанческих войск объявлял во всеуслышание: мы начали завоевывать и обез-
оруживать врага так-то и так-то и будем продолжать это дело потихоньку да
полегоньку, как нам заблагорассудится.
Антонов докладывал: Военно-революционный комитет официально начал
действовать с 20-го числа. И с тех пор он провел следующие меры (определенно
мятежного характера): 1) все ’’подозрительные” типографские заказы проходят
ныне через его санкцию, 2) во всех частях гарнизона имеются комиссары, через
которых проходят все распоряжения штаба, 3) комиссар имеется и в Петропав-
ловской крепости и ныне распоряжается крепостным арсеналом, 4) оружие со
всех заводских и прочих складов выдается только по ордерам Военно-революци-
онного комитета... Далее докладчик рассказывает:
— Комиссары были штабом опротестованы, но это ничего не изменило. Вчера
штаб предложил Военно-революционному комитету вступить с ним в перегово-
ры, но эти разговоры тоже ничего не изменили. Сегодня штаб потребовал отмены
телефонограммы о предварительном контроле его приказов; кроме того, штаб
предложил вместо Военно-революционного комитета образовать при штабе сове-
щание без права вето, но Военно-революционный комитет отклонил эти требова-
ния. Сегодня же во всех частях комиссары проводили митинги; гарнизон подтвер-
дил, что он на стороне Военно-революционного комитета.
Докладчика спрашивают: известно ли ему, что в Петербург стягиваются
верные правительству войска из разных пунктов фронта и из окрестностей?
Какие меры предпринимает Военно-революционный комитет? Докладчик от-
ветил: о вызове и передвижении войск известно; одни из этих войск задержаны,
другие сами отказались выступить, нет сведений только о некоторых юнкерских
отрядах.
Итак, все слышали, как идет восстание. Не угодно ли кому высказать свои
мнения?.. Меньшевики и эсеры говорили, что происходит восстание, что боль-
шевики захватывают власть и что все это грозит гибелью... Меньшевик-ин-
тернационалист Астров, очень злой полемист, особенно подчеркивает гибель-
ность раскола демократии: это не имеет оправданий уже потому, что большевики
сами не единодушны в вопросе о восстании; ничего не выйдет, кроме кровавой
свалки... Астров довел собрание до того, что председатель Троцкий отказался
председательствовать. Но тем больший успех он имел в качестве оратора.
— Да, — говорил он, — происходит восстание, и большевики в лице
большинства съезда возьмут в свои руки власть. Меры Военно-революционного
комитета — это меры захвата власти...
303
Все слышали? Или все еще недостаточно ясно?
Приняли резолюцию: меры Военно-революционного комитета одобряются;
ему поручается принять, кроме того, меры против погромов, грабежей и других
попыток нарушить порядок и безопасность граждан.
В этот же вечер в Смольном была получена телеграмма из Гельсингфорса от
Балтийского флота. Флот заявил, что он чутко прислушивается ко всякому
движению в обоих станах. По первому зову Смольного он двинет свои силы
против контрреволюции... Это была не только надежная, но и активная сила
большевиков. Решительный удар без этой силы был бы рискованным до крайно-
сти. Но пока что Смольный не звал ее.
* * *
Около одиннадцати часов я сидел в редакции и наспех кончал свою передови-
цу. Она была на ту самую тему, которую я час назад формулировал в заседании
бюро. Переворот, отдающий власть большевистской партии, есть опасная аван-
тюра. Предотвратить ее и выпрямить революцию можно только решительной
переменой фронта со стороны меньшевистско-эсеровских руководящих сфер...
С этой передовицей произошла маленькая странность. Я прочитал ее Базаро-
ву и Авилову, ожидавшим, пока я кончу писать. Авилов, уже давно и далеко
ушедший от Ленина, вдруг решительно восстал против выражения: ’’Большеви-
ки готовят государственный переворот”. Ему казалось это все еще сомнительным
и такое выражение нетактичным. Меня это вывело из себя, Базаров меня
поддерживал, но Авилов уперся. Все были нервны. Базаров стал кричать на
Авилова, Авилов па Базарова, оба на меня, и я на обоих. Я бросил статью
в корзину, но она была нужна. Извлекли и, продолжая ворчать друг на друга,
побрели к выходу. Авилов и Базаров пошли по домам, а я — в типографию
выпускать номер. Уже в двенадцать часов я сдал в набор передовицу. Надо было
спешить. Я принялся за работу...
* * *
В те же ночные часы, на 24-е, шла работа и в Главном штабе. Туда снова
явился на ночь Керенский. Что же ему делать?.. Как будто бы пора действовать.
Как ни рассуждать, как ни прятать от самих себя опасность, но, очевидно,
больше ждать нельзя. Петропавловка взята, арсенал захвачен, требование штаба
о снятии комиссаров отвергнуто и заявлено подлинными словами: я, Смольный,
обязательно съем тебя, керенщину, когда захочу... Надо действовать — теперь
или никогда.
Особо надежные части были уже все вызваны. Если не идут, то тут ничего не
поделаешь. Но все же отряды сформировались для защиты Зимнего, несли
караулы. В городе, конечно, были верные если не части, то элементы. Из
юнкеров, ударниц, инженерных войск и казаков можно было сформировать
отряд в несколько тысяч человек. Такой сводный отряд мог быть вполне актив-
ным. По надо было твердо решить действовать и нападать.
Штаб не попытался создать сводного отряда. Он растерялся и колебался.
И он стал ’’действовать” в обычной форме, совершенно безопасной для против-
ника, но не связанной ни с каким риском для самих действующих. В эти ночные
часы штаб написал целую кучу приказов. Во-первых, во избежание захвата
автомобилей повстанцами было приказано всем владельцам доставить автомоби-
ли в распоряжение штаба; за неисполнение обещано ”по всей строгости законов”;
но, разумеется, ни один лояльный буржуа на это не откликнулся, и штаб
в течение суток растерял даже те автомобили, которые имел. Во-вторых, снова
запрещались всякие выступления ’’под страхом предания суду за вооруженный
мятеж”, а также запрещалось ’’исполнение войсками приказов”, исходящих от
’’различных организаций”. В-третьих, в обращении к ротным, полковым и бри-
гадным комитетам заявлялось о необходимости исполнять приказы командующе-
го округом; ’’при штабе находятся комиссары ЦИК, и поэтому (!!) неисполнение
приказов будет дезорганизацией и распылением революционного гарнизона...” Со
своей стороны комиссар ЦИК ’’вторично подтвердил исполнение приказов шта-
ба”, указывая, что ’’они издаются с его ведома...”.
304
Вы смеетесь, читатель? Картина кажется вам слишком жалкой? Я ничего
не могу тут поделать. Полномочная и неограниченная власть, не зависимая
ни от каких частных организаций, могла испускать только этот бессодер-
жательный лепет против ’’различных организаций”, робко прячась за ’’раз-
личные организации.
Но неужели она даже не смела назвать своего врага не намеком, а настоящим
именем? Неужели она не могла даже позволить себе в кабинете — с глазу на глаз,
Керенский и Полковников, — написать что-нибудь имеющее реальное содержа-
ние. Ведь бумага все терпит. Смелее, смелее!
Керенский и Полковников еще написали: ’’Ввиду незаконных действий пред-
ставителей Петроградского Совета, командированных в качестве комиссаров
частям, учреждениям и заведениям военного ведомства, приказываю: 1) всех
комиссаров Петроградского Совета впредь до утверждения их правительственным
комиссаром округа отстранить, 2) обо всех незаконных действиях произвести
расследование для предания военному суду, 3) обо всех незаконных действиях
немедленно донести мне с указанием фамилии комиссаров. Полковников”.
Вы видите, что отчаяние придает смелость. Язык — хоть куда. Ну, насчет
предания суду — это, конечно, прежняя беллетристика. А вот ’’отстранить
комиссаров” — это дело... Только — как же это отстранить? Кто их отстранит?
Ведь в частях приказ попадет именно в руки комиссаров, которые уже от-
странили всех, кто им не повинуется... Выходит, что смело-то оно смело, но не
очень деловито.
Но этим деятельность штаба в эту ночь не ограничилась. К утру штаб
окончательно осмелел или пришел в отчаяние. И он решил открыть боевые
действия... Что же, не послал ли он отряд захватить Смольный, где уже не было
демократии, а были одни мятежники-большевики?.. Нет, это было бы слишком.
Штаб предпринял нечто иное. Подчеркиваю: принципиально это было не мень-
шим нарушением конституционных гарантий и свобод, не меньшим актом наси-
лия, чем был бы захват мятежного Смольного. Но зато предпринятая мера была,
во-первых, привычна, во-вторых, трусливо-доступна, в-третьих, бессодержатель-
на и бесполезна. Это было именно то, на что хватило мудрости и распорядитель-
ности Временного правительства.
В шестом часу утра по ордеру Полковникова несколько юнкеров во главе
с комиссаром милиции явились в редакции большевистских газет ’’Рабочего
пути” и ’’Солдата” и объявили, что газеты закрыты. Выпускающий встретил
’’законную власть” широко раскрытыми глазами: как! Разве еще существует
Полковников и вообще какая-нибудь власть, кроме Военно-революционного
комитета?.. Его уверили, что существует, испортили матрицы, запечатали типог-
рафию, уничтожили напечатанные номера.
Вот на это хватило! Выдавать свою слабость и трусость за демократизм,
а слепоту и простоту за преклонение перед свободой после этого не приходилось
(как не приходилось и раньше этого). Большевистские газеты, видите ли, призы-
вали к восстанию, и за это их разгромили, чтобы они завтра же возобновились.
А Смольный и комиссары в частях уже давно делали восстание, и их не тронули
пальцем — из демократизма и любви к свободе!
Между тем все данные говорят за то, что сцену в типографии можно было бы
с успехом повторить и в Смольном. Там также до такой степени не верили
в Полковникова, что хорошему сводному отряду было бы немного хлопот.
Сопротивление, вероятно, было бы оказано. Дело не обошлось бы без свалки. Но
ликвидировать Смольный было можно. Если руководители восстания не позабо-
тились распорядиться о сохранении единственных газет повстанцев, то, стало
быть, немало простоты надо предполагать и на долю мудрецов из Смольного.
И опять тот же вопрос: почему не нападал и не наносил решительного удара
Военно-революционный комитет? Если имеет raison d’etre* мнение, что можно
было разгромить Смольный, то уже не может быть никаких сомнений в том, что
занять штаб и перехватить министров можно было без всякого труда. В конце
концов, ответ может быть только один: из политических соображений отклады-
♦ Разумное основание (франц.).
305
вали до съезда, тянули с последним ударом до 25-го. Это был огромный риск, на
который, кажется, было бы невозможно пойти, если бы хладнокровно рассчитать
все возможные случайности. Но в этом и заключается самая характерная черта
этого беспримерного восстания: лагерь повстанцев, не видя перед собой никакой
реальной силы противника, действовал с совершенно развязанными руками,
играючи, позволяя себе то, что невозможно ни на войне, ни на маневрах, ни
в шахматной игре.
В те же предрассветные часы на 24 октября, когда Керенский открывал
боевые действия налетом на большевистскую печать, к Петербургу из Гельсинг-
форса подплывали два миноносца. Их послал Балтийский флот для поддержки
восстания. Смольный пока что не звал их. Но их прислали сами матросы под
предлогом ’’приветствия съезду”.
4
24 ОКТЯБРЯ
Закрытые газеты выпущены. — Смольный собирается начать боевые действия. — Зимний
решает то же. — Керенский апеллирует к Предпарламенту. — Бессилие или ’’принципы”.
— ’’Состояние восстания”. — Предпарламент совещается. — Правительство ’’ждет ответа”.
— Мартов готов возглавить большинство Предпарламента. — ’’Доверие” сомнительно. — ’’Звездная
палата”, действует. — Отцы города у Троцкого. — Последнее заседание Предпарламента.
— Принята формула Мартова. — ’’Звездная палата” скачет извиняться. — Новая сцена
из ’’Бориса Годунова”. — Керенский согласен остаться у власти. — Смольный не согласен
на это. — 12 матросов выступают. — 12 матросов недостаточно. — В Петербургском
Совете. — Последнее заседание ЦИК. — Дан умоляет, грозит и обещает. — ’’Поздно,
слыхали!” — Первородный грех Советской власти. — ’’Комитет спасения”. — Силы ’’пра-
вительства ”.
Рано утром 24-го Военно-революционный комитет узнал о разгроме своей
прессы. Он сейчас же принялся за дело. Он занял город, штаб, Зимний - не
правда ли? О нет, он сделал вот что.
Во-первых, по всем воинским частям он разослал телефонограмму: ’’Петро-
градскому Совету грозит опасность; ночью контрреволюционные заговорщики
(очень хорошо!) пытались вызвать юнкеров и ударные батальоны; предписываем
привести полк в состояние боевой готовности и ждать дальнейших распоряже-
ний... За председателя: Подвойский. Секретарь: Антонов”.
Затем в типографии закрытых газет были отправлены отряды литовцев1
и саперов. Типография была распечатана и пущена в ход под охраной войск
Военно-революционного комитета.
Дальше были составлены два воззвания. В одном говорится: ’’Враги народа
ночью перешли в наступление и замышляют предательский удар против Совета;
поэтому полковым и ротным комитетам вместе с комиссарами заседать непрерыв-
но; из казарм никому не отлучаться; сохранять твердость, избегать сомнений.
Дело народа в твердых руках...” Второе воззвание говорит о борьбе с погромами
и беспорядками. Военно-революционный комитет — на страже; преступни-
ки-погромщики и агенты контрреволюции будут стерты с лица земли; население
призывается задерживать хулиганов и черносотенных агитаторов.
Но наряду со всем этим Военно-революционный комитет счел необходимым
опубликовать такое свое постановление от 24 октября: ’’Вопреки всякого рода
толкам и слухам, Военно-революционный комитет заявляет, что он существует
отнюдь не для того, чтобы подготовлять и осуществлять захват власти, но
исключительно для защиты интересов Петроградского гарнизона от контр-
революционных и погромных посягательств...” Репортер ’’Новой жизни” утвер-
ждает, что это постановление было принято единогласно. Это — специальное
издевательство над Временным правительством. Больше никто этому поверить
не мог бы.
Наконец, наряду с приказом по гарнизону о боевой готовности был сделан
еще важный шаг. За подписью Свердлова была послана в Гельсингфорс пред-
седателю областного Финляндского комитета Смилге2 условная телеграмма:
’’Присылай устав”. Это значило: присылай на помощь 1500 отборных матросов
и солдат... Они, однако, в лучшем случае, если никто и ничто не помешает, могли
быть в Петербурге только через сутки.
И вот только теперь, днем и вечером 24-го, к Смольному стали стягиваться
вооруженные отряды красноармейцев и солдат для охраны штаба восстания.
Насколько они были надежны и стойки, сказать нельзя. Настроение, как мы
знаем, было среднее. Солдаты были благожелательны, но едва ли надежны.
Рабочие были надежны, но едва ли были стойки, не видя отроду пороху. Однако
все же к вечеру 24-го охрана Смольного стала на что-то похожа.
307
* * *
А в Зимнем с утра собралось Временное правительство. Занимались
’’органической работой”, продовольствием и проч. Затем перешли ^’созда-
вшемуся положению”. Керенский снова настаивал на аресте Военно-ре-
волюционного комитета. Но возражал министр юстиции Малянтович и кто-то
еще. Тогда Керенский решил апеллировать к Предпарламенту и собрался
сейчас же отправиться туда... Это было совершенно не нужно и смешно.
Неограниченные полномочия были налицо. Практика, традиция, привычка
также позволяли произвести любые аресты и разгромы: ведь сотни боль-
шевиков по-прежнему сидели и голодали в тюрьмах, тщетно ожидая допросов
и предъявления обвинений; за агитацию по-прежнему хватали и сажали
походя, как только представлялась возможность. Почему же возник какой-то
особый вопрос об аресте нескольких большевиков, представлявших собой
центр явного и уже начатого мятежа? Не потому ли, что здесь был риск
— свалки и кровопролития? Пустяки! Ведь снаряжали же экспедиции
на дачу Дурново — с разгромом и кровопролитием... Нет, тут просто
не было решимости и смелости, а была дряблость и бессилие ’’неогра-
ниченных”.
Но пока, во всяком случае, были решены дальнейшие боевые действия.
Какие? Какие были под силу и по разуму. Было приказано: чтобы помешать
выступлению, развести все мосты, кроме Дворцового. Для этого сил хватило; эта
мера была уже испытана 5 июля; она была никчемна и даже вредна.
Разводка мостов сейчас же создала в городе обстановку совершившегося
’’выступления” и начавшихся беспорядков. Вся столица, доселе совершенно
спокойная, взволновалась. На улицах стали собираться толпы. Задвигались
вооруженные отряды: надо было помешать разводке, а где уже развели, навести
снова. Для этих операций Военно-революционный комитет двинул рабочих,
красноармейцев. У мостов происходили небольшие столкновения или, лучше
сказать, пререкания, трения. Ни та ни другая сторона не была склонна к серьез-
ной склоке. Смотря по численности, уступали то красноармейцы, то юнкера.
И мосты в этот день несколько раз сводились и разводились.
Возбуждение и скопление были единственным результатом новой меры пра-
вительства. Но беспорядков все же не было. Стрельба нигде не наблюдалась. Зато
’’слухи” летали по городу самые тревожные в течение целого дня. 24-го ’’выступ-
ление” все стали считать начавшимся.
* * *
В первом часу дня открылся Предпарламент. Началось и тут с ’’органической
работы”. Министр внутренних дел докладывал об анархии на местах и о захва-
тах продовольственных грузов. Но во время его речи появляется Керенский
и сейчас же, после Никитина, спешит на трибуну. Бледный, возбужденный,
с воспаленными от бессонницы глазами, но несколько торжественный, он гово-
рит, что правительство поручило ему сделать заявление. Но произносит длинную
речь.
Близко Учредительное собрание и закрепление революции. Временное прави-
тельство охраняет свободу и права населения. Но враги государства — справа
и слева — ведут к катастрофе, призывая к диктатуре и к восстанию. Большевики
готовят переворот. Тому имеются несомненные доказательства. Керенский долго
доказывает это, цитируя ’’Рабочий путь” и известные нам фельетоны государст-
венного преступника Ленина-Ульянова. А затем делает диверсию — и это в то
время, когда правительство за три недели до Учредительного собрания ’’обсужда-
ет в окончательной форме вопрос о передаче земель в руки земельных комитетов”
и отправляет делегацию в Париж, где ”в числе прочих вопросов вниманию
союзников будет предложен вопрос о мерах к приближению окончания войны...”.
Затем министр-президент излагает текущий ’’конфликт” Смольного и штаба.
Власть предложила в ультимативной форме отменить телефонограмму о конт-
роле над штабом. ’’Хотя здесь и было наличие всех данных для того, чтобы
немедленно приступить к решительным мерам, но военная власть считала нуж-
ным дать сначала людям возможность исправить свою сознательную или бессоз-
308
нательную ошибку” (возглас справа: ’’Вот это-то и плохо!”). ”Мы должны
были сделать это еще и потому, что никаких реальных последствий этого
приказа в первые сутки его объявления в войсках не наблюдалось”. ”Я,
— говорит Керенский, — вообще предпочитаю, чтобы власть действовала более
медленно, но зато более верно, а в нужный момент и более решительно...” Но
ответ на ультиматум Смольный затянул. Только в три часа ночи был дан
неопределенно-условный ответ. Он был принят как заявление, что ’’организато-
ры совершили неправомерный акт, от которого они отказываются” (Милюков
с места: ’’Оригинально!”). Но, разумеется, это была хитрость со стороны
Смольного: по полкам отмена телефонограммы не объявлена. И теперь Керенс-
кий констатирует, что часть населения Петербурга находится в ’’состоянии
восстания”. Теперь власть начала ’’судебное следствие”. А также ’’предложено
произвести соответствующие аресты”... ’’Временное правительство предпочитает
быть убитым и уничтоженным, но жизнь, честь и независимость государства не
предаст”.
Керенскому устраивают овацию. Публика на хорах и весь зал встает и руко-
плещет — кроме интернационалистов. Кадет Аджемов в энтузиазме выбегает
вперед и кричит, указывая на нас пальцем: ’’Дайте фотографию, что эти
сидели!”... Керенский продолжает:
— Временное правительство упрекают...
— В бестолковости! — кричит Мартов среди шума и волнения.
Председатель призывает Мартова к порядку. Керенский продолжает:
— ...в слабости и чрезвычайном терпении. Но, во всяком случае, никто не
имеет права сказать, что за все то время, пока я стою во главе его, да и до этого,
оно прибегало к каким бы то ни было мерам воздействия раньше, чем это грозило
непосредственной опасностью и гибелью государству.
Дальше Керенский говорит о своей прочной опоре на фронте. У него целый
ряд телеграмм, требующих решительных мер против большевиков и обещающих
поддержку... Но тут к оратору подходит Коновалов и передает ему новую
телефонограмму Военно-революционного комитета, нам уже известную: она тре-
бует немедленного приведения полков в боевую готовность. Керенский прочиты-
вает документ и затем оглашает: ”На языке закона и судебной власти это
именуется состоянием восстания”.
Следует патриотическое заявление об угрожающем внешнем враге, снова
о достоинстве государства и снова о преданности принципам демократизма.
И наконец министр-президент заключает речь, с одной стороны, предупреждени-
ем, с другой — требованием, обращенным к Предпарламенту:
— Пусть население Петербурга знает, что оно встретит власть решитель-
ную... Я прошу от имени страны, я требую, чтобы сегодня же, в этом дневном
заседании, Временное правительство получило от вас ответ, может ли оно
исполнить свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания!..
Снова все встают и рукоплещут — кроме интернационалистов.
В общем, выступление Керенского, как видим, было совершенно излишним.
С формальной стороны правительство было совершенно полномочно, и его самые
’’решительные” меры были законны. Фактически же контакт достигался обыч-
ными, привычными переговорами со ’’звездной палатой”: с ней мог быть конф-
ликт на любой почве, но привычные аресты большевиков в данной обстановке,
разумеется, прошли бы без сучка и задоринки... Керенский выступил просто
потому, что ничего другого не мог сделать. Он выступил, вместо того чтобы
что-нибудь сделать реальное...
Но все же прочтите его речь: ведь этот человек действительно верил, что он
нечто делает, так же как верил в то, что он на самом деле не громит Смольный
именно из демократизма, из чувства законности и прочего. Таков уж он был...
После речи Керенского порядок дня был, конечно, нарушен. Было решено
немедленно дать ответ главе государства. Но для этого был неизбежен перерыв,
совещания и сговоры фракций... Все поднялись — среди волнения и шума.
Я остановился с кем-то в конце среднего большого прохода, ведущего от кафедры
к аванзалу. И увидел издали, что прямо па меня из глубины зала идет бледный
и мрачный Керенский в сопровождении своих адъютантов.
309
Сойти с дороги и избежать встречи в упор? Мы не сталкивались уже несколько
месяцев. Теперь между нами баррикада sans phrases*. Я ежедневно шельмовал его
в печати. Он закрывал мою печать... Керенский издали увидел меня своими
прищуренными глазами. Мы смотрели друг на друга, как Петр I и стрелец
в знаменитой картине Сурикова. Подойдя на два шага, Керенский, видимо, не
знал, что делать. Потом как-то вдруг решительным жестом, но с мрачным видом
протянул мне руку.
С тех пор я не видел Керенского.
Перерыв тянулся несколько часов, почти до вечера. По правительство, насколько
можно судить по длинному ряду признаков, больше ничего не предпринимало. Даже
не заседало. Ничего не было слышно и о том, что же вышло из ’’предложения”
Керенского ’’произвести соответствующие аресты”... Все это понятно. Помилуйте,
ведь Предпарламенту задан вопрос! Теперь правительство, естественно, ждет ответа,
В газетах можно только найти сообщения о том, что в течение дня министры
внимательно следили за ходом прений во фракциях Предпарламента. Их ин-
тересовало, как будет выглядеть формула ’’доверия и поддержки”. Конечно, это
важнее всего. Что же можно предпринять, не зная ее в точности!
Впрочем, нельзя, конечно, сказать, чтобы законная власть пребывала в полном
бездействии. В эти часы министр-президент позвонил в Сенат, предложил прервать
заседание Сената и всем сенаторам немедленно собраться в Зимнем — ввиду
событий чрезвычайной важности. Сенаторы поступили по слову Керенского, но что
они делали в Зимнем — это в исторической науке считается до сих пор не
установленным... Затем, около трех часов, Керенский явился на несколько минут из
штаба в Зимний и приказал удалить из дворца всех женщин. Это произвело панику,
но было все сделано по слову Керенского. Чем вызвано было это распоряжение,
история также пока не открыла... Пребывал Керенский в штабе до самого вечера.
Должен сказать, что я решительно не помню, как заседала и что решила наша
фракция. Не помню, был ли у нас проект выступить с самостоятельной форму-
лой, обсуждалась ли она и боролись ли за нее наши левые и правые. Вполне
возможно, что тут же сразу была сделана попытка столковаться в порядке
междуфракционном. Эту попытку я помню...
Кадеты и кооператоры тянули к себе меньшевиков и эсеров, предлагая без
лишних слов вотировать полную поддержку Керенскому во всех ’’решительных
мерах” против большевиков. Но меньшевики и эсеры это отвергли. Они об-
ратились к нам и предложили собрать большинство под левой, оппозиционной
формулой... Кажется, по молчаливому соглашению на совещание левых фрак-
ций от нас отправились прежние делегаты — Мартов и я.
Собрались мы внизу — как будто в апартаментах эсеровской фракции.
В огромные окна, выходившие на Исаакиевскую площадь, смотрел мрачный
дождливый день глубокой петербургской осени... На этот раз не было ни
кооператоров, ни энесов. Были налицо Гоц, Зензинов, Дан и кто-то еще из
меньшевиков, всего шестеро. Мы неудобно расселись за двумя маленькими
столиками в простенках. Мартов, кажется, строчил проект общей левой форму-
лы. Но заседание не начиналось. То один из нас, то другой, то все вместе
отвлекались тревожными слухами из города и с окраин. Говорили о начавшихся
выступлениях — то здесь, то там.
Однако ’’выступлений” не было... Мы знаем, что комиссар ЦИК при штабе
запретил солдатам выходить на улицы. Но то же самое приказал и Воен-
но-революционный комитет. Наконец, то же самое приказал и командующий
войсками. Чей бы приказ ни казался войскам наиболее убедительным, но они не
выходили из казарм. Я лично больше всего приписываю это настроению гар-
низона. Он был на стороне большевиков, но выступать и действовать, то есть
рисковать, он не имел намерения. Без приказа он, во всяком случае, никуда бы не
выступил. Хорошо, если найдутся желающие выступить по приказу Смольного,
когда понадобятся вооруженные массы!
Но все же на улицах было тревожно. Разводка мостов и патрули юнкеров
вызвали некоторую панику в центральных районах города. Группки юнкеров не
* Без преувеличения, без прикрас {франц.).
310
только сторожили у мостов, пререкаясь и бескровно воюя с группками рабочей
Красной гвардии. Юнкера крошечными отрядами разместились и на вокзалах,
и в разных пунктах города, на электрической станции, в министерствах и т. п.
Пикеты юнкеров стояли на центральных улицах, останавливали и реквизиро-
вали автомобили, отправляя их в штаб.
В результате часов с двух стали закрываться учреждения и магазины.
Публика Невского спешила по домам. Среди сумятицы появились хулиганы,
которые начали грабить весьма дерзко, срывая с прохожих одежду, обувь
и драгоценности... К вечеру, к наступлению ранней осенней темноты, улицы
совершенно опустели. Слухи же принимали самые чудовищные образы.
В атмосфере этих слухов и заседала наша междуфракционная комиссия.
Насколько помню, Мартов оказался beatus possidens — счастливым обладателем
готовой формулы. Она, естественно, легла в основу обсуждения. В ней не было
ничего похожего на доверие и поддержку, которых требовал Керенский. В ней
констатируется, что движение большевиков вызвано политикой правительства
и потому в данный момент необходимо немедленное предложение мира и переда-
ча земель комитетам. Что же касается борьбы с анархией и возможными погрома-
ми, то борьбу эту следует возложить на особый ’’Комитет общественного спасе-
ния”; он должен быть составлен из представителей городского самоуправления
и органов революционной демократии и должен действовать в контакте с Времен-
ным правительством.
Это, конечно, не удовлетворило партийных товарищей Керенского. Но не
удовлетворило и меня. Гоц и Зензинов требовали хоть какой-нибудь ’’поддерж-
ки”. А я настаивал на немедленной ликвидации... К негодованию Гоца, я заявил,
что меньшевикам-интернационалистам, может быть, и придется голосовать за эту
’’формулу”, но лишь после провала нашей собственной, которую мы внесем
отдельно... В общем же, насколько помню, мы не пришли к окончательному
решению.
* * *
Я уже высказывал свое мнение о ’’текущем моменте”. Именно меньшевист-
ско-эсеровские группы могли сказать тогда решающее слово. Это было последним
и единственным, хотя и не очень надежным, средством повернуть ход событий.
Но для этого старый советский блок должен был сделать поворот на 180 градусов
от своей традиционной линии. Надо было решительно оторваться от Зимнего
и вступить в союз со Смольным.
Между тем, как видим, промежуточные группы метались и колебались,
но все еще не могли обрубить канат, который связывал их с традиционной
базой. Они отказались от доверия и поддержки, признав, что на прежнем
пути будет гибель. Но перед лицом страшной большевистской лавины они
готовы были защищаться если не под высокой рукой неограниченного Ке-
ренского, то рядом и в контакте с ним.
В день 24-го были зарегистрированы нижеследующие акты, произведенные от
имени ЦИК. Во-первых, энергичное воззвание к гарнизону — забыть о безумных
попытках ’’выступления” и слушаться только приказов штаба. Во-вторых, об-
ращение к Военно-революционному комитету с требованием отменить телефоног-
рамму о комиссарском контроле над штабом (Военно-революционный комитет
ответил, что даст ответ, но ответа не дал). В-третьих, при телеграфной передаче
утренней речи Керенского комиссарам действующей армии было прибавлено:
ЦИК всецело находится на стороне Временного правительства и даже переезжает
из Смольного в помещение Главного штаба.
Я констатирую, что пи пленум ЦИК, ни бюро не собирались и не обсуждали
этих вопросов в эти дни. Если все эти акты совершила ’’звездная палата”, то они
были самочинны и незаконны. Это были акты растерянных и колеблющихся
лидеров, которые уклонялись от политической солидарности с правительством,
но оставляли его у власти; которые боялись попасть в сети корниловцев, но
оказывали им техническое содействие.
Если бы ’’звездная палата” не действовала узурпаторски, а прислушалась
к своей собственной армии, если бы дело обсудил ЦИК, то результаты могли бы
311
быть и несколько иные. В этом отношении показательны заседания меньшевистс-
кой и эсеровской фракций будущего советского съезда. Они состоялись в те же
часы предпарламентского перерыва. Я там не был, но, кажется, Дан и Мартов
успели слетать туда после нашего междуфракционного совещания. Прения про-
винциалов, возглавляемых москвичами и петербуржцами, были очень бурны.
Мнения разделились. Но большинство высказалось в пользу следующих положе-
ний: 1) немедленная полная реконструкция власти и образование ее из одних
только демократических партий, 2) отрицательное отношение к методам боль-
шевиков, 3) отпор всяким попыткам раздавить движение вооруженной силой...
При голосовании частных вопросов только один высказался за коалицию, а двое
— за власть Советов.
Что же касается фракции эсеров, то тут большинство были левые. А в общем
ясно, что лидеры действовали не только самочинно и незаконно, но как будто
вопреки ’’общественному мнению” своих партий...
Кстати сказать, во фракции эсеров выступил представитель Семеновского
полка. Он уверял, что его полк стоит за чисто демократическую власть из всех
советских партий и он поддержит именно тех, кто стоит за такую власть. Ни
в каком случае не следует игнорировать это типичное выступление. Если бы
поскрести ’’большевизм” тогдашнего Петербургского гарнизона и пролетариата,
то под ним очень легко обнаружилась бы такого рода позиция — в самых
широких слоях. ’’Большевизм” в них был не чем иным, как ненавистью к ко-
алиции и тягой к земле и миру.
♦ ♦ ♦
В те же часы этажом выше, в Смольном, состоялась довольно интересная
беседа... События дня, естественно, произвели огромный переполох в столичном
муниципалитете. Катится лавина, противодействие ненадежно, жизнь и имуще-
ство населения миллионного города с минуты на минуту могут быть отданы на
поток и разграбление. Надо ’’принимать меры”. Но сначала надо толком разуз-
нать, в чем дело... Недолго думая, городская управа снарядила делегацию
в Смольный. Ее принял сам Троцкий.
’’Выступление?”... Никакого приказа Совет не отдавал. Захват власти? Это
подлежит компетентному решению съезда. Если съезд не пойдет на это, Петер-
бургский Совет подчинится. Но поручиться за такой исход дела трудно. Вместе
с тем Совет сегодня выступать не думает, но правительство провоцирует. Отдан
приказ об аресте Военно-революционного комитета. На это рабочие и революци-
онная армия могут дать один ответ: беспощадная вооруженная борьба... Далее,
эксцессы, грабежи, самочинные обыски? Это предусмотрено. Для борьбы с этим
все будет поставлено на ноги... Ну а если городское самоуправление, как высший
выборный орган, не согласится с программой действий Совета? Тогда — кон-
ституционный метод: роспуск городской думы.
Все очень хорошо, складно и ясно. Но переполоха в думе это не уменьшило.
Вечером собралось большое и бурное заседание. Выступали Луначарский, Милю-
ков и другие первоклассные, ответственные парламентарии. Решили: протестовать
против насилия большевиков, призвать население сплотиться вокруг верховной
и авторитетнейшей гражданской власти, какой является дума; образовать ’’Коми-
тет общественной безопасности” из представителей центральной и районных дум.
Но это было уже около полуночи. Вернемся к раннему вечеру.
♦ ♦ ♦
Заседание Предпарламента возобновилось в шесть часов... Я только что
побывал на минутку в редакции, а потом забежал чего-нибудь поесть в ’’Вену”,
в двух шагах от Мариинского. И на улицах, и в шумном ресторане было
совершенно пусто. Только один стол занимали необычные гости — вооруженные
матросы. У подъезда я встретил известного нам правого меньшевика Гольденбер-
га, сию минуту вернувшегося из-за границы. Он бросился на меня с расспросами:
что происходит?.. Я, по обыкновению, начал решительно полемизировать с собе-
седником, но оказалось, правый оборонец успел за границей полеветь чуть не до
большевизма. Мы никак не могли столковаться с ним...
312
В зале Предпарламента было немноголюдно, но очень оживленно. На трибу-
не был Камков и при шуме правых всячески поносил Временное правительство,
требуя его отставки и демократической власти. Так или иначе, это были единст-
венно здравые выводы, больше никем не формулированные с трибуны Предпар-
ламента.
Затем бледный, растерянный, обиженный министр труда Кузьма Гвоздев
убеждал в том, что он настоящий рабочий и рабочего знает и что Временное
правительство, вопреки басням большевиков, пользуется доверием... Но
опять-таки нам всего интереснее официальные представители меньшевист-
ско-эсеровских групп. Эсеры, впрочем, не выставили оратора. От имени всего
блока говорил Дан:
— В массе своей рабочий класс не пойдет на ту преступную авантюру, на
которую его толкают большевики... Но, желая самым решительным образом
бороться с большевизмом, мы не желаем быть орудием в руках той контрреволю-
ции, которая на подавлении этого восстания хочет сыграть свою игру. Обязан-
ность каждого из нас принять все меры к мирному разрешению конфликта...
Необходимо вырвать почву из-под ног большевизма. Прежде всего надо удовлет-
ворить вопль народных масс о мире. Не от слабости, а от революционной силы мы
должны сказать, что мы требуем немедленного приступа к мирным переговорам.
Далее, необходимо поставить вопрос о земле так, чтобы ни у кого не было
сомнений... Мы не хотим кризиса власти, мы готовы защищать Временное
правительство. Но пусть оно даст возможность демократии сплотиться около него.
Вот чем были богаты промежуточные группы в последний час. Они хромали,
ковыляли, припадали на обе ноги. Не хотим быть орудием корниловцев, но будем
защищать правительство (и уже защищаем его). Нашли в последний час насто-
ящие слова о мире, но заявляем всенародно, что настоящее дело способно сделать
буржуазное правительство, и не желаем кризиса... Кое-чему научились, многое
забыли. Но плод недозрел. Еще бы немного, и Дан заговорил бы в Мариинском,
как его фракция в Смольном. Но не успели...
На трибуну, прихрамывая на одну ногу, входит Мартов.
— Министр будущего большевистского кабинета! — доносится справа.
— Я близорук, — отвечает Мартов, — и не вижу, не говорит ли это бывший
министр кабинета Корнилова.
В одних рядах с корниловцами мы не будем ни при каких условиях, — про-
должает он. — Слова министра Керенского, позволившего себе говорить о черни,
когда речь идет о движении значительной части пролетариата и армии, хотя бы
и направленном к ошибочным целям, — слова эти являются вызовом гражданс-
кой войны. Но я не теряю надежды, что та демократия, которая не участвует
в подготовке вооруженного выступления, не допустит торжества людей, стремя-
щихся остановить развитие революции. Слишком много сделано для того, чтобы
вызвать гражданскую войну. Демократия должна заявить правительству, что
никакой поддержки оно от нее не получит, если правительство немедленно не
даст гарантий реализации насущных нужд страны... Если это невозможно для
правительства в нынешнем составе, то оно должно реорганизоваться... Я уверен,
что бестолковая политика репрессий и необдуманные меры могут вызвать в мас-
сах отчаянное стремление принять участие в восстании, которого они не хотят.
Первый агрессивный шаг правительства явился нападением на печать — этот
пункт наименьшего сопротивления для всех бездарных правительств... Техничес-
кие меры охраны, какие может принять правительство в меру своих сил, не могут
предотвратить острый социальный конфликт. Вот почему наша фракция об-
ращается с призывом ко всем элементам демократии — принудить официальные
круги, правящие от имени России, вести демократическую политику и тем
предотвратить гражданскую войну.
По существу, Мартов сказал почти все, что следовало. Но в этом почти было
главное. ’’Если невозможно для нынешнего правительства...” Но суть в том,
возможно ли в действительности? ’’Принудить правящих...” Но это ли реальный
путь в последний час?.. По форме это была парламентская дипломатия. Место ли
было ей среди огня? Официальный оратор нашей фракции, припадавший на
одну ногу, был не на высоте момента.
313
Зато он имел парламентский успех... Был снова объявлен небольшой пере-
рыв. И левые фракции в экстренном порядке сговорились окончательно голосо-
вать за формулу Мартова. Эту формулу мы в общем уже знаем. Она, во-первых,
выражает отрицательное отношение к большевистскому восстанию; во-вторых,
констатирует, что почва для него создана политикой правительства, и требует
немедленных гарантий относительно мира и земли и, в-третьих, технические
меры борьбы с восстанием предлагает возложить не на правительство, а на
’’Комитет общественного спасения”, действующий в контакте с официальной
властью.
Другая формула кадетов и кооператоров — ’’доверяет”, ’’поддерживает”
и требует решительных мер против восстания.
Усталые депутаты нервничают, волнуются, перебраниваются... Перерыв
принес целую кучу тревожных слухов. Большевики уже начали... К Мариинс-
кому дворцу уже идет отряд от матросов для ареста ’’совета Республики”...
Появился Терещенко, который сообщил, что уже образовано новое правительст-
во: во главе Ленин, а на посту военного министра, конечно, враг Терещенки
— Верховский. Депутаты в тоске и растерянности нервничают и злятся.
Начинается голосование. Формула Мартова проходит большинством в 122
голоса против 1023... На левой буря аплодисментов. Правая поражена, как
громом. Во-первых, ведь утром интернационалисты казались совершенно изо-
лированными; все остальные участвовали в овации Керенскому. Во-вторых, что
же делать?
Заседание закрыто в половине девятого. Но депутаты не расходятся. В зале
гомон и митинги. Правые бросились на меньшевиков и эсеров. Что же они
наделали? У них просили поддержки, и ее ждут в Зимнем. А они, по существу,
выразили недоверие! Ведь правительство должно уйти в отставку. В критический
час оно оставлено без поддержки, а страна без всякой власти.
Такая оценка формулы, по существу, была правильна. Но меньшевики
и эсеры под натиском кадетов и кооператоров не замедлили растеряться и стали
быстро пятиться назад. Помилуйте! Такого смысла мы совсем не вкладывали
в формулу. Мы считаем кризис несвоевременным. Мы просто хотели... что, мол,
нужно все-таки осуществлять обещанную программу... Нет, мы ничего... мы
разъясним, убедим...
* * *
Однако в Зимнем ждали формулы. Ведь она была необходима для ’’решитель-
ных действий”. Надо было мчаться с ней к правительству и... разъяснять,
убеждать. В девять часов вечера правительство как раз собралось в Малахитовом
зале. Председатель ’’совета Республики” тут и подоспел с формулой.
Министр-президент, бегло ознакомившись, выразил удивление: почему нет
обычного парламентского доверия? Авксентьев не полез в карман за словом: его
нет... по недосмотру. Министр-президент, вчитавшись глубже, заявил: по ведь тут
в скрытой форме даже имеется недоверие?!... В Малахитовом зале все потрясены.
Никто не ожидал подобного сюрприза. Никто не сомневался, что подавляющее
большинство Предпарламента станет несокрушимой стеной вокруг своей сильной
власти и подчеркнет полную изолированность кучки интернационалистов.
Керенский заявил, что он при таких условиях считает необходимым сложить
полномочия. Пусть президиум Предпарламента образует другое правительство...
Тут уже президент ’’совета Республики” не нашелся.
— Подождите, — сказал он, — я позову на подмогу парочку товарищей.
Сказано — сделано. Через пятнадцать минут подмога была в Малахитовом
зале. Уламывать Бориса Годунова стали все втроем: страшно умный Авксентьев,
страшно влиятельный Гоц и страшно осторожный Дан... Помилуйте, мы совсем
этого не вкладывали! Наоборот, Керенский сам заявил утром, что правительство
заботится и о земле, и о мире. И мы это поддерживаем. Мы подчеркнули это,
чтобы вырвать у большевиков их козыри, а также разрушить легенду, будто
правительство и Предпарламент — враги народа...
Керенский выслушал, но продолжал мягко выговаривать напроказившим
школьникам: да, но эти удовлетворительные комментарии не меняют самой
314
формулы, ведь страна поймет ее именно как недоверие и престиж правительства
будет подорван.
Это было резонно. Тут, видимо, Дан не нашелся, хотя и считал ’’кризис
правительства несвоевременным”. Судя по газетам, тяжесть последнего аргумента
выпала на долю эсеров.
— Формула, — заявили они, — вообще явилась плодом недоразумения. Ни
у кого из эсеров не могло быть мысли о недоверии. Это неудачная редакция,
результат спешки. Это все печально, но неумышленно.
Керенский тут уже не мог не склониться к мольбам. Он заявил, что посовету-
ется с коллегами. А коллеги как раз собрались, чтобы обсудить решительные
меры против большевиков — на основании формулы о поддержке... Министры
посоветовались и в силу патриотических соображений решили на этот раз
простить Предпарламент, чтобы не оставить Россию без сильной власти в гроз-
ный момент. Кабинет решил остаться у кормила правления. Все хорошо, что
хорошо кончается, — гласит народная мудрость.
♦ * ♦
Не успели разъехаться из Зимнего представители ’’всей демократии”, как
министру-президенту было доложено: на улицах все спокойно, порядок не нару-
шается, но отрядом в 12 матросов во главе с отлично вооруженным комиссаром
занято правительственное телеграфное агентство. Комиссар уже хозяйничает там
и наводит цензуру на телеграммы в провинцию4...
Чувствуя себя укрепленным новой капитуляцией бывших советских лидеров,
правительство сейчас же приняло ’’решительные меры”. В телеграфное агентство
был отправлен отряд юнкеров с броневым автомобилем. Двенадцать матросов
сдались без боя превосходящему силами неприятелю5. Агентство было очищено
от мятежников... А затем тут же была проведена и другая решительная
мера. По приказу властей телефонная станция выключила все аппараты
Смольного. Военно-революционный комитет оказался отрезанным от гарнизона.
Сообщаться можно было только при помощи курьеров. Это было очень су-
щественное неудобство.
Две эти решительные меры, как видим, очень показательны для хода и для
характера восстания. Дело, несомненно, ставилось Смольным без достаточной
серьезности. Двенадцати матросов, конечно, было мало. А упустить такой ’’кар-
динальный” пункт, как телефонная станция, это значило вообще опоздать
с развитием боевых действий. Это не имело значения в конечном счете, и это
можно было позволить себе только перед лицом данного противника (которому,
”по недоразумению, не выразили доверия и не оказали поддержки”). Но так или
иначе, действия спустя рукава были налицо.
* * *
По что же в это время происходило в Смольном?.. Смольный теперь имел вид
довольно неприступный. Отряды матросов, солдат и вооруженных рабочих
расположились вокруг и внутри огромного здания. В сквере кроме пушки стояло
немало пулеметов. Оглушительно пыхтели грузовики, на которых толпились
люди с винтовками и прочим вооружением... Теперь арестовать Военно-револю-
ционный комитет было уже нельзя. Прийти отряду в 500 человек и занять это
гнездо восстания было теперь также невозможно. Теперь можно было только
штурмовать и осаждать Смольный. Это уже было бы не простое ’’мероприятие”
сильной власти; это был бы акт гражданской войны. При скоплении достаточ-
ных сил на стороне правительства, при участии артиллерии, при активности
и искусстве правительственных войск успех, я думаю, еще не был исключен
совершенно. Но шансы бесконечно понизились. Момент был упущен. Сил для
осады и штурма в столице собрать было, пожалуй, нельзя.
Когда в Предпарламенте голосовалась формула Мартова, в Смольном от-
крывалось заседание Совета. Депутатов было очень немного. Но зал наполняли
делегаты съезда, представители полков и всякая публика. Заседание было объяв-
лено информационным — только для доклада о событиях минувшей ночи
и истекающего дня. Докладывает Троцкий.
315
— И ночь, и день были тревожны и полны событий. Ночью шли переговоры
со штабом (уже известные из предыдущего). К утру они были прерваны... Вместо
окончательного ответа из штаба были получены сведения о том, что из Царского
вызваны ударники, из Ораниенбаума — школа прапорщиков, из Павловска
— артиллерия. Военно-революционный комитет принял меры. Были посланы
агитаторы большими группами — по 30—50 человек. В результате ударники
и артиллерия отказались выступить, а прапорщики раскололись, выступило
меньшинство. Типографии большевистских газет охраняются надежными от-
рядами; выход газет обеспечен. На Неве, у Николаевского моста, стоит крейсер
’’Аврора”, его команда верна революции. Правительство отдало приказ крейсеру
покинуть невские воды, но ’’Аврора” не подчинилась и стоит на страже. Керенс-
кий в Предпарламенте назвал чернью пролетариат и гарнизон столицы; он
требовал содействия в решительной борьбе против Совета. В намерения боль-
шевиков не входит наносить последний удар у порога съезда. Съезд сделает сам,
что решит, и возьмет власть в свои руки. Но если правительство воспользуется
оставшимися 24 часами и вступит в открытую борьбу, то Совет ответит на удар
ударом и на железо сталью.
Троцкому задают вопросы. На сколько дней имеется в Петербурге хлеба?
Хлеба имеется на три дня. Верны ли слухи о повальных обысках? Самочинные
обыски и грабежи не будут допущены, но будут осмотры складов и других
помещений в целях реквизиции лишнего в пользу народа и армии...
Затем информационное собрание было закрыто.
* * ♦
Часов в одиннадцать вечера в Смольном было назначено соединенное заседа-
ние рабоче-солдатского и крестьянского ЦИК. Забежав снова в редакцию, я часов
около десяти отправился в Смольный... И снаружи, и внутри этого вооруженного
лагеря требовали пропусков. Однако решительного вида и заявления: член ЦИК
— было достаточно, чтобы попасть в его недра... Лестницы и коридоры были
наполнены вооруженной толпой. В Большом зале почему-то неполное освеще-
ние. Но зал переполнен, и чрезвычайно много оружия всяких родов.
Пробравшись через незнакомую и новую в Смольном толпу, мы с Мартовым
нашли два свободных места во втором или в третьем ряду. Членов ЦИК почти не
было заметно среди массы пришлецов, не уступавших мест членам ’’верховного
советского органа”. И спереди, и с боков, и сзади мы видели серые шинели
и серые физиономии большевистской провинции. И настроение тоже было серое.
Физиономии были усталые, скучные и даже мрачные. Не было заметно никакого
подъема.
Заседание началось около двенадцати. На большой, слабо освещенной эст-
раде за столом одиноко сидел Гоц. Конечно, он дал слово Дану для доклада по
’’текущему моменту”. Но Дан видел воочию, что находится совсем не в собрании
соединенных ЦИК, а среди непосредственных участников восстания. И свою
речь он обратил именно к ним. Убеждения Дана были довольно слабы. Это были
скорее мольбы — воздержаться от гибельного выступления и не слушаться
большевиков. Собрание слушало без особых протестов, но и без интереса.
— Слабо, — говорил я Мартову, — сказать ему явно нечего. Нельзя убедить
голыми просьбами...
А из залы раздавались вялые, но сердитые возгласы:
— Ладно!.. Слыхали!.. Восемь месяцев терпели!
И снова выговаривали сквозь зевоту:
— Восемь месяцев слушаем... С кровопийцем с вашим, с Керенским... С прово-
катором!..
Дан пытался ’’идти навстречу”: он сознавался, что советская политика мира
несколько затянула дело, и обещал идти впредь ’’другим, более ускоренным
путем”. Он ссылался на сегодняшнюю резолюцию Предпарламента, которую
ЦИК обязательно проведет в жизнь. Затем он пугал голодом, предсказывал
немедленное падение большевиков, переход власти к народной стихии, торжество
контрреволюции... Напрасно! Из залы доносилось равнодушное:
— Поздно!.. Слыхали!..
316
Против Дана вышел Троцкий, который был поистине блестящ, но все же не
пробудил большого энтузиазма в усталой аудитории. Позиция его на фоне
попыток Дана поспеть за революцией была вполне прочной. Что такое, в самом
деле, представляют собою эти новые открытия Предпарламента, хотя бы его
резолюция на этот раз — не в пример другим меньшевистским резолюциям
— была принята для того, чтобы обязательно провести ее в жизнь? Ведь это то
основное и элементарное, что искони говорят большевики и что завтра же
осуществит власть Советов. Эта власть — истинно народная. Это своя власть для
каждого рабочего, крестьянина и солдата. Советы обновляют свой состав непре-
рывно. Они не могут оторваться от масс и всегда будут лучшими выразителями
их воли. И напрасно пугают гражданской войной.
— Ее не будет, если вы не дрогнете, так как наши враги сразу капитулируют,
и вы займете место, которое вам принадлежит по праву, место хозяина
русской земли.
От имени меньшевиков Либер, обративший в Смольном лик налево, щедро
сыпал булавочными иголками, но их не заметило собрание. Затем эсер Гендель-
ман рассказывал о том, как накануне в Петропавловке из армии Троцкого ему
кричали: ’’Как фамилия? Ага! Стало быть, жид!..”
Но в это время на эстраде замешательство. С корректурным листом в руке
Дан вне себя от гнева снова бросается на ораторское место.
В Смольный только что явился метранпаж ’’Известий крестьянского ЦИК”
и сообщил: в типографию явился небольшой отряд красноармейцев во главе
с назначенным комиссаром в лице доблестного Бонч-Бруевича. Этот комиссар
немедля принялся за цензуру ’’Известий” и, в частности, изъял одну статью,
корректура которой находится в руках Дана.
Рассказ этот произвел удручающее впечатление не только на нас с Мартовым.
На трибуну вышел член Военно-революционного комитета Сухарьков, который
заявил, что комитет никого не уполномочивал цензуровать ’’Известия”. Рети-
вость Бонч-Бруевича вновь смутила большевистских генералов. Напротив, серой
массе это пришлось очень по вкусу.
— А ежли статья контрреволюционная? — полуобернувшись в нашу сторону,
проворчала одна из серых фигур, сидевших в первом ряду.
Это было им по вкусу. Со дня рождения у этой массы не было иного средства
воспитания, кроме царской нагайки. Народные недра ничего не знали, кроме нее.
И все государство представлялось им с младенческих лет в образе урядника
и околоточного. Теперь они сами становились государственной властью. Они уже
входили в свою роль, а революция уже вкушала ее прелести.
В ночь на 25 октября, когда Временное правительство по халатности
не было бескровно ликвидировано; когда повстанцы только что прозевали
свой телефон и телеграфное агентство; когда еще существовала вся буржуазная
пресса и могла завтра в миллионе экземпляров напечатать для столицы
решительно все, что угодно, — в эту ночь в форме маленькой гадости в ти-
пографии ’’Известий” мы увидели прообраз будущего универсального, но со-
вершенно бессмысленного насильничества большевистской власти. Это про-
извело удручающее впечатление.
Прения продолжались. На трибуну вышел Мартов. Его небольшая речь была
никуда не годной. Меньшевики и интернационалисты ”не противятся” (!) перехо-
ду власти к демократии. Но они протестуют против большевистских методов.
А что они предлагают? Предлагают принять резолюцию, принятую сегодня
Предпарламентом...
Далее, левый эсер Колегаев говорил о том, что одним большевикам власть
вручить нельзя, так как за ними нет крестьянства: крестьянство идет за левыми
эсерами и их Центральный Комитет уже собирает Всероссийский советский съезд
крестьян... Нам, кстати сказать, не мешает запомнить это обстоятельство.
Дан в заключительном слове сорвал свою злобу и отчаяние; его угрозы и его
пророчества сулили большевикам все египетские казни. А затем ЦИК была
принята резолюция — последняя в его жизни и в истории советского правления
меньшевиков и эсеров. Резолюция говорит, что вооруженные столкновения на
улицах развязали бы руки хулиганам и погромщикам, привели бы к торжеству
317
контрреволюции; обрекли бы на голод армию и етолицу и подвергли бы Петер-
бург опасности военного разгрома; поэтому рабочие и солдаты должны сохранять
спокойствие. А для борьбы с выступлениями необходимо создание ’’Комитета
общественного спасения” из представителей города, солдатских, профессиональ-
ных и партийных организаций. В то же время собрание констатирует, что
движение имеет глубокие политические корни, поэтому оно обещает <”со всей
энергией продолжать борьбу за удовлетворение народных нужд, а в частности
— за мир и землю”.
Панацея в виде ’’Комитета спасения”, очевидно, выдвинута потому, что
завтра ЦИК должен был сложить полномочия, а его лидеры сойти со сцены.
И вот сегодня он пишет это завещание, полное глубокой государственной муд-
рости. Неужели авторы серьезно могли думать, что хоть один солдат или
рабочий Петербурга примет всерьез их обещания и советы?
— Ладно... Слыхали... Слушали и терпели восемь месяцев...
Собрание закрылось часа в четыре утра.
* * *
А пока глубокой ночью так разговаривали промежуточные группы, оба
враждебных штаба не спали. Один действовал, другой пытался действовать...
В двенадцать часов ночи в Гельсингфорсе была получена телеграмма Свердлова:
’’Присылай устав”6. В тот же миг закипела работа. В каких-нибудь два часа
были сформированы эшелоны. Вместо обещанных 1500 в Петербург уже катило
1800 вооруженных матросов с пулеметами и боевыми припасами7.
Керенский же около полуночи принимал в Зимнем дворце депутацию от
союза казачьих войск во главе с председателем Грековым. Депутация настаивала
на борьбе с большевиками и обещала свое содействие при условии, что борьба
будет решительной. Керенский очень охотно согласился: да, борьба должна быть
решительной. Тогда сейчас же была составлена и послана телеграмма генералу
Краснову па Северный фронт: немедленно двинуть на Петербург его конный
корпус... Это был, как мы знаем, тот самый корпус, который некогда был
испрошен Керенским у Корнилова, а затем был объявлен мятежным. Керенский
ныне звал его опять. Но телеграмму кроме Главковерха на всякий случай
подписал и Греков.
Впрочем, тут никакие подписи Зимнего дворца были не действительны. Без
имени Совета, под знаменем Временного правительства, теперь никакие войска не
могли быть мобилизованы на фронте для похода на Петербург. И Керенскому
пришлось в этот решающий час снова мобилизовать верные силы Совета. Когда
и как именно это произошло, я не знаю. Но ввиду явной недостаточности приказа
Главковерха корпусному командиру в ночь на 25-е из Петербурга был дан
параллельный приказ ’’звездной палаты” советскому человеку на фронте, комис-
сару Северного фронта Войтинскому. Только именем Совета, при ближайшем
участии советского авторитетного лица можно было организовать разгром фрон-
товыми войсками революционной столицы.
В ночь па 25-е по прямому проводу с Войтинским беседовал Гоц. Он требовал
немедленной посылки надежной армии против большевиков. Войтинский не был
достаточно осведомлен о положении дел в Петербурге. И он спрашивал, дается
ли приказ от имени ЦИК. Гоц попросил подождать, пока он переговорит, с кем
надо (с Даном, Авксентьевым, Скобелевым?). Через несколько минут Гоц заявил
по прямому проводу, что приказ дается именем президиума ЦИК... Войтинский
немедленно стал действовать. Но возможностей у него было немного, выбора,
в сущности, не было. Очень скоро для него ’’свет клином сошелся” на том же
казачьем корпусе верного царского слуги Краснова.
Обо всем этом через несколько лет после событий мне рассказывал сам
Войтинский. И необходимо как следует оценить всю историческую ценность
этого свидетельства. Роль самого Войтинского тут сравнительно мало интересна8.
Но надо знать, кто именно сделал максимум для разгрома революционной
столицы и законного представительства рабочих, крестьян и солдат. Это была
’’звездная палата”. И действовала она путем подлога — именем Совета, которого
заведомо не было за ней.
318
Временное правительство в эту ночь разошлось из Зимнего довольно рано,
около двух часов. Может быть, Керенский отдохнул, но не больше часа. Он
спешил в штаб...
Там были получены очень тревожные известия. Сейчас же было решено
двинуть в дело казачьи части, расположенные в столице. Но пойдут ли?.. В 1,
4 и 14-й Донские казачьи полки была передана телефонограмма: ”Во имя
свободы, чести и славы родной земли выступить на помощь ЦИК, революцион-
ной демократии и Временному правительству”. Подписали начальник штаба
Багратуни и комиссар ЦИК Малевский.
Казаки, однако, приказа не исполнили. Собрали митинги и начали торговлю.
А пойдет ли с ними пехота?.. Сейчас же компетентные люди разъяснили, что
пехота за правительством и ЦИК ни в каком случае не пойдет. Тогда полки
заявили, что представлять собой живую мишень они не согласны и потому от
выступления ’’воздерживаются”.
В штабе на эти полки не особенно и надеялись. Это видно уже из текста
приказа: во-первых, приказ агитирует, а во-вторых, неограниченное правительст-
во робко прячется за ЦИК... Но эти полки были во всяком случае последней
надеждой. Наличные юнкера или ударницы, собранные все вместе, может быть,
годились для защиты какого-нибудь одного пункта. Но для защиты всего города
их было недостаточно.
Да и надежны ли столичные привилегированные, старорежимные юнкера?
Павловское училище также отказалось выступить: юнкера боялись расположен-
ного по соседству гренадерского полка (который, несомненно, боялся их еще
больше).
Из окрестностей не пришла ни одна часть. Сообщили, что половина броне-
виков перешла на сторону Смольного; остальные — неизвестно... Город был без
защиты.
5
25 ОКТЯБРЯ
Решительные операции. — Заняты многие пункты столицы. — Зимний, штаб и министры
свободны. — Керенский созывает министров. — Керенский уезжает ’’навстречу верным войскам ”.
— Где же столичные власти?— Министры заседают. — Кишкин пишет приказы. — Повстанцы не
наступают. — Министры пишут воззвания. — Настроение "чьищупающих”. — Как-разогнали
Предпарламент. — Где же министры? — В Смольном. — Почв <• ние Ленина. — Троцкий* немного
спешит. — Ленин излагает новую программу. — Мы быстро движемся к социализму. — Перед
открытием съезда. — В Зимнем заседают. — Министры в ’’мышеловке”. — Зачем? — Что делать
верным войскам?— Ультиматум. — ’’Аврора” и Петропавловка. — Пушки не стреляют. — Первые
атаки Зимнего. — Охрана тает. — Во фракциях съезда. — Вопрос об уходе оппозиции. — Куда
уходит Дан? — Куда уходит Мартов? — Борьба в нашей фракции. — Открытие съезда. — Делегаты.
— Предложение Мартова. — Исход ’’чистых”. — Экзекуция Троцкого. — Мартов спешит. — В горо-
дской думе. — Как отцы города собрались умереть. — Как они умирали. — Создан штаб контр-
революции в виде ’’Комитета спасения”. — Министры все еще томятся. — Взятие Зимнего.
— Министры ’’уступают силе”. — Что значит: учинить кровопролитие? — Заседание съезда
продолжается. — Снова в нашей фракции. — Мартов победил. — Мое преступление. — Власть
Советов.
Решительные операции Военно-революционного комитета начались около
двух часов ночи1...
Выработать диспозицию было поручено трем членам Военно-революционного
комитета: Подвойскому, Антонову и Мехоношину2. Антонов свидетельствует, что
был принят его план. Он состоял в том, чтобы первым делом занять части города,
прилегающие к Финляндскому вокзалу: Выборгскую сторону, окраины Петер-
бургской стороны и т. д. Вместе с частями, прибывшими из Финляндии, потом
можно было бы начать наступление на центры столицы... Но, понятно, это лишь
на крайний случай, на случай серьезного сопротивления, которое считалось
возможным.
Однако сопротивления не было оказано. Начиная с двух часов ночи не-
большими силами, выведенными из казарм, были постепенно заняты вокзалы,
мосты, осветительные учреждения, телеграф, телеграфное агентство. Группки
юнкеров не могли и не думали сопротивляться. В общем военные операции
были похожи скорее на смены караулов в политически важных центрах
города. Более слабая охрана из юнкеров уходила, на ее место становилась
усиленная охрана гвардейцев.
С вечера ходили слухи о стрельбе, о вооруженных автомобилях, которые
рыщут по городу и нападают на правительственные пикеты. Но, по-видимому,
это были фантазии. Во всяком случае, начавшиеся решительные операции были
совершенно бескровны, не было зарегистрировано ни одной жертвы... Город был
совершенно спокоен. И центр, и окраины спали глубоким сном, не подозревая,
что происходит в тиши холодной осенней ночи.
Не знаю, как выступали солдаты... По всем данным, без энтузиазма и подъ-
ема. Возможно, что были случаи отказа выступить. Ждать боевого настроения
и готовности к жертвам от нашего гарнизона не приходилось. Но сейчас это не
имело значения. Операции, развиваясь постепенно, шли настолько гладко, что
больших сил не требовалось. Из 200-тысячного гарнизона едва ли пошла в дело
десятая часть3. Вероятно, гораздо меньше. При наличии рабочих и матросов
можно было выводить из казарм одних только охотников. Штаб повстанцев
действовал осторожно и ощупью — можно сказать, слишком осторожно и слабо
нащупывая почву...
Естественно было прежде всего стремиться парализовать политический и во-
енный центр правительства, то есть занять Зимний дворец и штаб. Надо было
прежде всего ликвидировать старую власть и ее военный аппарат. Без этого
восстание никак нельзя было считать завершенным. Без этого две власти — одна
320
’’законная”, другая только будущая — могли вести гражданскую войну с боль-
шими шансами на стороне первой. Надо было раньше всего сделать ее несущест-
вующей. Телеграф же, мосты, вокзалы и прочее приложатся.
Между тем повстанцы в течение всей ночи и не пытались трогать ни Зимнего,
ни штаба, ни отдельных министров... Можно против этого сказать, что лик-
видация старой власти — это заключительный момент восстания. Это самое
трудное и рискованное. Ибо сюда направлен центр обороны. Но так ли было
в особых условиях нашего октябрьского восстания? Была ли Смольным до-
статочно нащупана почва в его осторожных действиях? Была ли произведена
самая примитивная разведка — путем посылки курьера к штабу и к Зимнему
дворцу? Нет, не была. Ибо охрана пустого Зимнего в эти часы была совершенно
фиктивна, а Главный штаб, где находился глава правительства, не охранялся
вовсе. Насколько можно судить по некоторым данным, у подъезда не было даже
обычной пары часовых. Главный штаб вместе с Керенским можно было взять
голыми руками. Для этого требовалось немногим больше людей, чем их состояло
в Военно-революционном комитете.
И так продолжалось всю ночь и все утро. Только в семь часов утра, когда
была занята телефонная станция, были выключены телефоны штаба4. Вот вам
в отместку за такую же операцию над Смольным!.. В общем, это было совсем не
серьезно. Но, во всяком случае, мы запомним абсолютно достоверный факт.
Керенский (как и все министры на своих квартирах) мог быть захвачен в штабе
без малейшего труда и препятствия. Это можно было, конечно, сделать и раньше:
сейчас я разумею период после начала решительных боевых действий...
Ранним утром войска стали располагаться цепями по некоторым улицам
и каналам. Но артиллерии тут не было. И самый смысл этой операции был более
или менее неясен. Идея, казалось бы, должна была заключаться в том, чтобы
осадить Зимний и расположенный рядом Главный штаб. Но этого, во всяком
случае, не было достигнуто. Цепи в том виде, как я лично видел их, не были
боевой, а скорее полицейской силой. Они не осаждали, а в лучшем случае
оцепляли. Но и эта полицейская задача выполнялась ими очень слабо, без
малейшего сознания смысла операций.
* ♦ ♦
В пять часов утра Керенскрй вызвал в штаб военного министра Маниковс-
кого, которому пришлось ехать с Петербургской стороны. У Троицкого моста
автомобиль беспрекословно пропустили. У Павловских казарм задержали. Гене-
рал пошел объясняться в казармы. Там перед ним извинились и заявили, что он
может ехать дальше. То есть может ехать в штаб и принимать свои меры
к разгрому восстания.
В девять часов утра Керенский спешно вызвал в штаб всех министров.
У большинства не оказалось автомобилей. Явились Коновалов и Кишкин,
а потом подоспел Малянтович. Штаб по-прежнему никем и никак не охранялся.
В подъезд входили и из него выходили сплошные вереницы военных людей всех
родов оружия. Что это были за люди и зачем они шли — никому не было
известно. Никто не требовал ни пропусков, ни удостоверений личности. Все
входившие могли быть агентами Военно-революционного комитета и могли в лю-
бую секунду объявить Главный штаб перешедшим в руки Смольного. Но этого не
случилось.
В штабе находится глава правительства, но проходящие люди не знают, где
он, и им не интересуются. Должен знать дежурный офицер, но его нет на своем
месте. К услугам проходящих только его стол, заваленный бумагами. Но нет
желающих ни унести бумаги, ни положить бомбу, ни произвести что-либо
противоправительственное...
Керенский пребывал в кабинете начальника штаба. У дверей ни караула, ни
адъютантов, ни прислуги. Можно просто отворить дверь и взять министра
— кому не лень.
Керенский был на ходу, в верхнем платье. Он собрал министров для последних
указаний. Ему одолжило автомобиль американское посольство, и он едет в Лугу,
навстречу войскам, идущим с фронта для защиты Временного правительства.
11 Н. Н. Суханов. Т. 3
321
— Итак, — обратился Керенский к Коновалову, — вы остаетесь за-
местителем.
Глава правительства вышел, сел в автомобиль и благополучно выехал за
город, легко миновав все цепи. А министры спрашивали друг друга: разве в самом
Петербурге нет верных войск?.. Но этого министры не знали. А какие же войска
идут на помощь и сколько их? Этого также не знали: кажется, батальон самокат-
чиков... Глава правительства, оставляя столицу, скачет навстречу батальону
самокатчиков, который должен спасти положение. Плохо!..
Но где командующий войсками? Где начальник штаба? Что они делают? Ведь
у них должны быть сведения о верных войсках. Они должны доложить, что
делается и что может быть сделано для подавления мятежа. Надо призвать их.
Если их нет, то их помощников. Если уже никого нет, то, видимо, министрам надо
самим взяться за оборону. Может быть, министры разъедутся по юнкерским
училищам и по более надежным частям, чтобы побудить их выступить? Ведь так
делали не менее штатские члены ЦИК в критические моменты. Может быть, они
еще соберут тысячу-две юнкеров и офицеров, несколько броневиков, разгонят
цепи, освободят занятые пункты, сделают попытку штурмовать Смольный,
выступят на митинге в Петропавловке и мирно отвоюют крепость. Все это очень
трудно. Но что же делать? Другой выход — сдаться. Но сдаться нельзя:
Керенский и самокатчики могут скоро выручить. Тогда третий выход — скрыть-
ся и подождать помощи.
Однако министры пошли по четвертому пути. Они единодушно решили, что
надо в Зимнем собрать весь кабинет и устроить заседание. Поехали в Зимний,
стали вызывать коллег. Через час коллеги явились, кроме Прокоповича, кото-
рый почему-то был арестован на извозчике, но через несколько часов был
освобожден. Стали заседать. Взвешивали шансы. Шансов, казалось, немного, но
положение отнюдь не было признано безнадежным.
Было очевидно: надо назначить кого-нибудь для единоличного верховного
руководства ’’подавлением” и обороной. Военный министр заранее отказался.
Начальствующие лица округа пребывали неизвестно где и делали неизвестно
что. Назначили Кишкина. Составили указ Сенату (не как-нибудь!) и подписали
его по очереди все. Кишкин сейчас же ушел в штаб.
♦ ♦ *
Вход и выход в штабе и в Зимнем были по-прежнему свободны для жела-
ющих. Кишкин сейчас же принялся за дело. Он стал писать приказы. Он
назначил своими помощниками двух штатских, но энергичных людей с перво-
классными революционными именами: это были Пальчинский и Рутенберг5 (друг
и alter ego* Савинкова, только что претерпевший большой скандал с кадетст-
вующими эсерами из городской думы)... Кишкин писал дальше: на основании
указа и т. д. он, Кишкин, вступил в должность. На основании и т. д. коман-
дующего войсками округа Полковникова уволить. На основании и т. д. на его
место назначить Багратуни.
Какие еще меры приняты Кишкиным, история нам не сохранила. Может быть,
были вызваны к Зимнему все группки юнкеров. Тех, кто пришел, оказалось не так
уж мало. Кажется, было по две роты Павловского и Владимирского военных
училищ, две роты ораниенбаумских прапорщиков, две роты Михайловского
артиллерийского училища с несколькими пушками, две сотни каких-то казаков,
женский батальон6. Для всего города это было очень мало. Но для защиты одного
пункта это было очень хорошо. По мере того как к Зимнему стягивались со всего
города эти группки, Зимний переставал быть беззащитным. А так как там
собралось теперь Временное правительство, то он требовал теперь осады и штур-
ма. По халатности Смольного положение теперь существенно изменилось.
Но Главный штаб по-прежнему оставался без всякой охраны... Часа через
полтора-два Кишкин вернулся из штаба в Малахитовый зал, где заседали
министры. Чем же они занимались в это время? Они составили и сдали в печать
обращение к армии и к стране. Оно было весьма общего и расплывчатого
* Второе ”я” (лат.).
322
содержания; политика перемешивалась со стратегией, а в результате министры,
ссылаясь на ЦИК, требовали от фронта ’’решительного отпора изменнической
агитации и прекращения бесчинств в тылу”. Эта литература, конечно, годилась
только от нечего делать...
Потом стали обсуждать, что же предпринять дальше. Разойтись ли или
заседать тут? Решили, против двух, заседать тут, и притом непрерывно, впредь
до окончательного разрешения кризиса.
Но о чем же разговаривать? Разговаривать не о чем. Разве только вести
совершенно приватные беседы... Третьяков, сидя на диване, стал жаловаться
и негодовать на то, что Керенский бежал и всех их предал. Другие возражали.
Ну, зачем же такие резкие выражения!..
Вернувшийся Кишкин доложил: положение неопределенное. Помощник Па-
льчинский смотрел на дело более оптимистически: большевики не переходят
в наступление; может быть, все дело ограничится угрозой; стягиваются главным
образом красноармейцы; их, пожалуй, без большого труда можно будет разогнать.
Большевики действительно не наступали. В первом часу их цепи были все
в прежнем виде и положении. Доступ в Зимний был свободен: его не осаждали.
Министров даже посещали гости, хотя и скоро благоразумно удалялись (напри-
мер, Набоков). Положение как будто все еще не было безнадежным...
Однако никаких активных действий ’’законная власть” не предпринимала. Во
дворце и у дворца было шесть пушек и около тысячи людей. Может быть, для
павловцев, только что извинявшихся перед военным министром вместо того,
чтобы арестовать его, и для слабой цепи, стоявшей на Мойке, было достаточно
одного удара? Полуфиктивный успех создал бы моральный перелом. Ведь
гарнизон совершенно не был испытан, не видев никакого сопротивления. Устрой-
те хоть демонстрацию! Дайте пару холостых выстрелов! Может быть, разбегутся
так же, как в июльские дни. Неужели в Петербурге нет к услугам кадетов
и биржевиков двух-трех лихих генералов или полковников, способных схватить
военную ситуацию и использовать юнкеров? Невероятно! Однако не было пред-
принято никакого активного шага7...
Между тем время было едва ли не упущено. Это надо было сделать тогда,
когда писались воззвания, приказы самим себе и указы Сенату. А теперь,
в первом часу, на Николаевской набережной стал высаживаться транспорт
кронштадтцев. Вместе с ними на помощь крейсеру ’’Аврора” пришли из Кронш-
тадта три или четыре миноносца и стали рядом на Неве, у Николаевского моста.
Это была первая серьезная боевая сила Смольного, которая заведомо могла
выдержать сопротивление и могла преодолеть его в активных операциях.
* ♦ *
В Смольном же оценивали положение так. Когда без сопротивления были
заняты важные пункты города, а цепи — soit dit* — были расположены не столь
далеко от Зимнего и штаба, Военно-революционный комитет ударил в колокола.
Уже в десять часов утра он написал и отдал в печать такую прокламацию ”К
гражданам России”8: ’’Временное правительство низложено. Государственная
власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских
депутатов, Военно-революционного комитета, стоящего во главе Петроградского
гарнизона и пролетариата9. Дело, за которое боролся народ — немедленное
предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на зем-
лю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства
— обеспечено10. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!..”
Приблизительно то же самое было послано по радио всей стране и фронту.
Тут было еще добавлено, что ’’новая власть созовет Учредительное собрание”,
что ’’рабочие победили без всякого кровопролития”11.
На мой взгляд, все это было преждевременно. Временное правительство еще
не было низложено. Оно еще существовало в качестве признанной официальной
власти и организовало в столице оборону, а вне ее — подавление мятежа.
В десять часов утра 25-го положение, на мой взгляд, ничем не отличалось от того,
* Так сказать {франц.).
323
что было накануне и неделю назад. Пользуясь своим фактическим влиянием,
Смольный вывел войска из казарм и разместил их в определенных пунктах
города. Правительство, не пользуясь фактической властью, не могло этому
воспрепятствовать ни накануне, ни неделю назад. Но низложено оно будет
только либо тогда, когда оно будет в плену, либо тогда, когда оно перестанет
признавать себя правительством и фактически откажется от власти. Сейчас,
днем 25 октября, этого достигнуть труднее, чем накануне или неделю назад:
глава правительства уехал в действующую армию устраивать поход на
Петербург, а его коллеги окружены такой охраной, какой у них никогда
в жизни не было... Стало быть, рано говорить о победе вообще, а о бескровной
особенно...
♦ * *
В начале первого часа я шел в Мариинский дворец. Не могу вспомнить,
откуда именно я шел. Но путь мой лежал через Невский и Мойку. На улицах
было оживленно, но не тревожно, хотя все видели начавшееся ’’выступление”...
Однако магазины частью были закрыты, частью закрывались. Банки, едва
начав, кончали свои операции. Учреждения не работали. Может быть, тревога не
замечалась потому, что ’’выступление” оказалось с виду совсем не страшным.
Нигде не было по-прежнему ни свалки, ни пальбы.
На середине Мойки я уткнулся в цепь, заграждавшую дорогу. Что
это была за часть, не знаю — ”не мастер я полки-то разбирать”12.
Может быть, тут были и пулеметы: глаз за революцию так привык
к таким картинам, что не замечал этих страшных вещей. Но, во всяком
случае, солдаты, скучая, стояли вольно и притом негусто. Не только
для организованной воинской силы, но и для толпы эта цепь не была
страшной. Деятельность ее заключалась в том, что она не пропускала
прохожих.
Я, однако, проявил настойчивость. Тогда ко мне подлетел командир — из
новых, выборный и доверенный. Я имел при себе разные документы, и в том
числе синий членский билет Петербургского Исполнительного Комитета за
подписью председателя Троцкого. Но я предъявил билет контрреволюционного
Предпарламента, заявив, что я туда и иду. Это показалось командиру убедитель-
ным. Он не только охотно приказал пропустить меня, но предложил дать мне
в провожатые солдата: ибо, по его расчетам, до Мариинского дворца меня должна
была остановить еще одна цепь. От провожатого я отказался, и, насколько
помню, больше меня не остановили. Командир же, отпуская меня, был не прочь
побеседовать и говорил так:
— Непонятно!.. Приказали выступить. А зачем — неизвестно. Свои же против
своих. Странно как-то...
Командир сконфуженно ухмылялся и, видимо, на самом деле не улавливал
сути происходящего. Сомнений не было: настроение нетвердое; никакого настро-
ения нет, такое войско драться не станет, разбежится и сдастся при первом
холостом выстреле. Но некому было выстрелить.
Я подошел к Мариинскому дворцу. У подъезда-галереи стоял грузовик.
А в самой галерее меня встретила группа матросов и рабочих, человек 15—20.
Кто-то из них меня узнал. Обступили и рассказали, что они только что разогнали
Предпарламент. Во дворце уже больше никого нет, и меня они туда не пустят. Но
они меня не арестуют. Нет, я им не нужен. Членов ЦИК они вообще не тронут.
А вот не знаю ли я, кстати, где Временное правительство? Они его искали
в Мариинском дворце, но не нашли. Министров они бы обязательно арестовали,
но только не знают, где они. А попадись им Керенский или кто-нибудь!..
Впрочем, беседа была вполне благодушная.
* * *
В Предпарламенте же без меня дело было так. Все произошло очень просто.
Депутатов к полудню собралось немного. Вместе с журналистами они обменива-
лись новостями. Занято одно, занято другое... Вдруг обнаружилось, что выклю-
чены телефоны Мариинского дворца. Смольный совсем хорошо воспринял вче-
324
рашний урок Зимнего... Кускова рассказывает в одном углу, как арестовали
Прокоповича и повезли в Смольный, но не хотели арестовать ее. Авксентьев
рассказывает в другом углу, что Керенский ненадолго поехал на фронт и скоро
вернется.
Но заседание не начиналось. Совещались по углам фракции. Потом собрался
расширенный ’’совет старейшин”. Поставили, как всегда, роковой вопрос: что
делать? Но решить не успели. Сообщили, что к Мариинскому дворцу подошли
броневик, отряды Литовского и Кексгольмского полков и матросы гвардейского
экипажа. Они уже расположились шпалерами по лестнице и заняли первую
залу. Командиры требуют, чтобы помещение дворца было немедленно очищено.
Впрочем, солдаты не спешили и никакой агрессивности не проявляли. ’’Совет
старейшин” успел наскоро обсудить новую ситуацию и выработать резолюцию
для пленума. Затем ’’старейшины” явились в зал заседаний, где виднелась сотня
депутатов. Президент предложил постановить: 1) ’’совет республики” не прекра-
тил, а временно прервал свою деятельность, 2) в лице своего ’’совета старейшин”
’’совет республики” входит в ’’Комитет спасения”, 3) председателю поручается
выпустить воззвание к народу, 4) депутатам не разъезжаться и собраться при
первой возможности. Затем, конечно, был выражен протест против насилия, и,
наконец, 56 голосов против 48 при двух воздержавшихся решили, уступая
насилию, разойтись по домам.
Солдаты и командиры терпеливо ждали. Депутаты, выполнив свои дела,
стали расходиться...
Никакого эффекта и драматизма во всем этом, как видим, не было, так
и говорили очевидцы. Вы скажете: термидорианцы проявили гораздо больше
энергии и достоинства в день 18 брюмера13. Но то была революционная буржу-
азия, и она всегда открыто исповедовала это. А у нас буржуазия с первого дня
была в стане контрреволюции и всегда тщательно скрывала это. Правая часть
Предпарламента вотировала против добровольного ’’временного” роспуска. Но
на большее не пошла. Не те были традиции и не тот дух. Левая же часть при
всем своем моральном возмущении находилась в политически трудном положе-
нии. С одной стороны, нельзя беспрекословно подчиниться приказу Смольного.
С другой — нельзя плечо с плечом с генералом Алексеевым, без всяких раз-
говоров отражать грудью натиск большевиков.
Пожалуй, самое интересное было при выходе депутатов, спускавшихся с вели-
колепной лестницы между шпалерами матросов и солдат. Начальники отряда
требовали депутатские билеты и с необыкновенной тщательностью рассматри-
вали их — и наверху, и у самого выхода. Предполагали, что будут аресты.
Кадетские лидеры уже были готовы ехать в Петропавловку. Но их пропускали
с полнейшим, даже обидным равнодушием. Неискушенная новая власть испол-
няла только букву приказа, данного спустя рукава: арестовать членов Времен-
ного правительства. Но ни одного министра тут не было. Что тут делать? А ведь
их очень нужно арестовать. Выпустив без внимания Милюкова, Набокова и дру-
гих козырей корниловщины, командиры набросились на правого меньшевика
Дюбуа14; в его документах значилось: товарищ министра труда. Один попался!..
Но возникли споры. Ведь это социалист, сидел в тюрьмах и т. д... Солдаты
упирались: было очень нужно добыть министра. Но позвольте же, ведь этот
Дюбуа в корниловские дни арестовал на фронте Гучкова! Перед этим не устояли
и отпустили странного министра... Но где же остальные? Очень бы их нужно,
и никто не знает, где они?..
Да, вот где они? Это хорошая загвоздка для Военно-революционного ко-
митета.
♦ * *
От Мариинского дворца я отправился в Смольный... На Морской никакой
цепи нет. У Невского, около арки, восходящей на дворцовую площадь, говорят,
что у дворца прочно засели юнкера и будто бы стреляли. Я не слышал ни одного
выстрела... Но ходили туда и сюда какие-то отрядики. На улицах становилось,
кажется, все более оживленно. Винтовки могли начать стрелять сами. Но настро-
ение не было боевое. Винтовки не стреляли.
325
В Смольный я попал около трех часов. Картина была в общем та же.
Но людей было еще больше, и беспорядок увеличился. Защитников налицо
было много, но сомневаюсь, чтобы защита могла быть стойкой и органи-
зованной.
По темному, заплеванному коридору я прямо прошел в Большой зал. Он был
полон, и не было ни малейшего намека на порядок и благообразие. Происходило
заседание. Троцкий председательствовал. Но за колоннами плохо слушали,
и сновали взад и вперед вооруженные люди.
Когда я вошел, на трибуне стоял и горячо говорил незнакомый лысый
и бритый человек. Но говорил он странно знакомым хрипловато-зычным
голосом, с горловым оттенком и очень характерными акцентами на концах
фраз... Ба! Это — Ленин. Он появился в этот день после четырехмесячного
пребывания в ’’подземельях”. Ну, стало быть, тут окончательно торжествуют
победу.
Заседал опять Петербургский Совет. Открывая его до моего прихода, Троцкий
среди аплодисментов, шума и беспорядка говорил так:
— От имени Военно-революционного комитета объявляю, что Временное
правительство больше не существует. Отдельные министры подвергнуты аресту,
другие будут арестованы в ближайшие дни или часы. Революционный гарнизон
распустил собрание Предпарламента... Нам говорили, что восстание вызовет
погром и потопит революцию в потоках крови. Пока все прошло бескровно. Мы
не знаем ни одной жертвы. Я не знаю в истории примеров революционного
движения, где были бы замешаны такие огромные массы и которые прошли бы
так бескровно... Зимний дворец еще не взят, но судьба его решится в течение
ближайших минут... В настоящее время Советам солдатских, рабочих, крестьянс-
ких депутатов предстоит небывалый в истории опыт создания власти, которая не
знала бы иных целей, кроме потребностей рабочих, крестьян и солдат. Государ-
ство должно быть орудием масс в борьбе за освобождение их от всякого рабства...
Необходимо установить контроль над производством. Крестьяне, рабочие и со-
лдаты должны почувствовать, что народное хозяйство есть их хозяйство. Это
основной принцип Советской власти. Введение всеобщей трудовой повинности
— одна из ближайших наших задач.
* * *
Эти программные перспективы не совсем ясны и не более как агитация. Но не
отражают ли они довольно смелого и быстрого движения вперед, к большевистс-
кому социализму? По мере приближения к власти в голове Троцкого как будто
происходил этот благодетельный процесс. Тривиально, но верно говорят: noblesse
oblige*...
Затем Троцкий ’’представил” собранию Ленина и дал ему слово для доклада
о власти Советов. Ленину устроили бурную овацию... Во время его речи я про-
шел вперед и с кем-то из знакомых стал за колоннами с правой от входа стороны.
Я не очень хорошо слушал, что говорит Ленин15. Кажется, меня больше ин-
тересовало настроение массы. Несмотря на широковещательные заявления Троц-
кого, я не замечал ни энтузиазма, ни праздничного настроения. Может быть,
слишком привыкли к головокружительным событиям. Может быть, устали.
Может быть, немножко недоумевали, что из всего этого выйдет, и сомневались,
как бы чего не вышло.
— Ну что, товарищ Суханов? — раздался позади меня невысокий женский
голос с чуть-чуть пришепетывающим выговором,— не ожидали вы, что такой
быстрой и легкой будет победа?
Я обернулся. Позади меня стоял незнакомый мужчина с бородой, коротко
остриженный, и протягивал мне руку. Основательно всмотревшись, а больше
припомнив, кому принадлежит этот довольно приятный контральто, я наконец
узнал Зиновьева. Он преобразился радикально.
— Победа? — ответил я ему.— Вы уже празднуете победу? Подождите же
хоть немного. Ликвидируйте хоть Керенского, который поехал организовать
* Благородство обязывает (франц.).
326
поход против Петербурга... Да и вообще мы тут с вами едва ли вполне
сойдемся...
Зиновьев молча смотрел на меня с минуту, а потом отошел шага на два
в сторону. Ведь он только что высказывался и даже пытался вести кампанию
против восстания — из опасения, что оно будет раздавлено. И вдруг дело идет
так гладко! Но, с другой стороны, о Керенском и многом другом он действительно
забыл и слишком поспешил поздравить чужого человека. В голове Зиновьева,
несомненно, шло брожение.
— Нет, нет, я выступать сейчас не буду,— донесся до меня контральто в ответ
на предложение посланца от президиума выступить перед Советом.
А Ленин тем временем говорил:
— ...Угнетенные массы сами создадут власть. В корне будет разбит старый
государственный аппарат, и будет создан новый аппарат управления в лице
советских организаций. Отныне наступает новая полоса в истории России, и эта
третья русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе
социализма. Одной из очередных задач наших является необходимость немедлен-
но закончить войну. Но для того чтобы кончить эту войну, тесно связанную
с нынешним капиталистическим строем,— ясно всем, для этого необходимо
побороть самый капитал. В этом деле нам поможет то всемирное рабочее
движение, которое уже начинает развиваться в Италии, Германии, Англии...
Внутри России громадная часть крестьянства сказала: довольно игры с капита-
листами, мы пойдем с рабочими. Мы приобретем доверие крестьян одним декре-
том, который уничтожит помещичью собственность. Мы учредим подлинный
рабочий контроль над производством. У нас имеется та сила массовой ор-
ганизации, которая победит все и доведет пролетариат до мировой революции.
В России мы должны сейчас заняться постройкой пролетарского социалистичес-
кого государства. Да здравствует всемирная социалистическая революция!
Программа новой власти, с которой ее глава обращается к своей гвардии, не
очень ясна, но очень подозрительна. Подозрительна по явно сквозящему нежела-
нию считаться с двумя обстоятельствами. Во-первых, с текущими задачами
государственного управления: разбить в корне весь старый государственный
аппарат в отчаянных условиях войны и голода — это значит довершить раз-
рушение производственных сил страны и не выполнить насущнейших задач
мирного строительства, напрарленного к культурно-экономическому подъему
трудящихся масс. Во-вторых, как же обстоит дело с общими основами научного
социализма: построить (уже не только советское, но) ’’пролетарское, социалисти-
ческое государство” в мужицкой, хозяйственно распыленной, необъятной стране
— это значит брать на себя заведомо невыполнимые обязательства, заведомо
утопические задачи... Сейчас в устах Ленина, голова которого не переварила
мешанины из Маркса и Кропоткина, в устах Ленина это пока еще неясно. Но
крайне подозрительно.
А затем на трибуне с приветствием оказался Зиновьев.
— Мы находимся сейчас в периоде восстания,— сказал он,— но я считаю, что
сомнений в его результате быть не может. Я глубочайше убежден, что громадная
часть крестьянства станет на нашу сторону после того, как ознакомится с нашими
положениями по земельному вопросу.
Поздравлял Совет также и Луначарский... Прений по докладу Ленина
решили не устраивать. К чему омрачать торжество меньшевистскими речами?
Прямо приняли резолюцию. В ней кроме всего хорошо нам известного было
сказано так16: ’’Совет выражает уверенность, что Советское правительство твердо
пойдет к социализму, единственному средству спасения страны... Совет убежден,
что пролетариат западноевропейских стран поможет нам довести дело социализ-
ма до полной победы...”
Очень хорошо! Мы уже быстро двигались к социализму. Но пока что
председатель Троцкий сделал такое заявление:
— Только что получена телеграмма, что по направлению к Петрограду
движутся войска с фронта. Необходима посылка комиссаров Петроградского
Совета на фронт и по всей стране для осведомления о происшедшем широких
народных масс.
327
Раздаются голоса с мест: ”Вы предрешаете волю съезда!”... Троцкий рас-
писывается под этим:
— Воля съезда предрешена огромным фактом восстания петроградских рабо-
чих и солдат, происшедшего этой ночью. Теперь нам остается только развивать
нашу победу.
* * *
Съезд должен был открыться только вечером. Но во всех фракциях шла
хлопотливая подготовительная работа. Выбирали бюро, собирали своих членов,
толковали о том, что делать перед лицом совершившегося факта. Иные начали
официальные заседания фракций, иные пока вели приватные беседы. Но везде
было возбуждение, везде разыгрывались страсти... Коридоры Смольного были
наполнены не только оружием, но и высокой политикой.
В этот день было зарегистрировано 860 делегатов17. Партийная принадлеж-
ность многих была не выяснена. Но значительное абсолютное большинство
было у большевиков. Эсеры насчитывали около 200 человек. Но большинство из
них оказались левьиии. Кажется, крылья и не пытались столковаться между
собой...
Меньшевиков того и другого толка было около 70 человек. На этот раз
меньшевики разделились поровну; маленький перевес, если не ошибаюсь, был
даже на стороне интернационалистов. Но тут расстояние между флангами было
значительно меньше; были элементы нейтрально-болотного типа, и шли толки об
общей платформе и совместном выступлении. Были горячие сторонники такого
объединения. Однако пока до него еще не договорились. Я помню толчею, споры,
калейдоскоп мнений, но не помню конкретных платформ... Делегатская масса
была в растерянном состоянии. ’’Шла туда — не знала куда, хотела того — не
знала чего”...
Затем, человек 25—30 было новожизненцев, объединенных интернационали-
стов. У этой ’’партии” не так давно состоялась всероссийская конференция,
происходившая в помещении редакции нашей газеты. В конце концов эта группа
не только приобретала право гражданства, но и шансы на полезное будущее. Она
росла за счет банкротства меньшевизма. Но у нее был большой изъян: не было
лидеров. Ее центральное бюро состояло главным образом из членов нашей
редакции, отчасти непригодных, отчасти не склонных к политическому лидерст-
ву... Сейчас, в Смольном, фракцией новожизненцев руководил Авилов.
Наконец, избирался десяток представителей прочих партий. Но о них гово-
рить нечего. А в общем левые, интернационалистские фракции, бывшая советская
оппозиция, составляли подавляющее большинство съезда. Некогда всемогущий
советский блок, разъединенный внутренней ржавчиной, представлял сейчас гора-
здо более ничтожную величину, чем была кучка большевиков в кадетском
корпусе на первом съезде... Видимо, надо было иметь не только несчастную
судьбу, но и особое искусство, чтобы так позорно промотать, в такой срок
развеять по ветру такую огромную силу.
Темнело, когда я выбрался из кутерьмы Смольного. Я пошел домой. В эти
дни я покинул свою Карповку и переехал на Шпалерную, ближе к редакции,
к советско-смольным сферам и... к Учредительному собранию, для которого был
уже почти готов Таврический дворец. Я пошел домой, чтобы пообедать
в перспективе нового ночного бдения в Смольном. Очень характерный факт
— этот мой обед с огарком свечки в квартире, еще совсем не приспособленной
для жилья. В былое время среди подобных событий мне не могла бы прийти
в голову странная мысль: уйти хотя бы на два часа из самого пекла, чтобы сесть
за обед. А сейчас эта мысль довольно легко пришла мне в голову. Дело было
— не у одного меня — в притуплении остроты восприятия. Очень привыкли ко
всяким событиям. Ничто не действовало. Но вместе с тем давало себя знать
и ощущение бессилия. Конечно, что-нибудь надо делать, нельзя не бороться. Но
это имеет так мало значения! Арена занята почти полностью. Ход событий
предрешен вулканическим извержением наших черноземных недр и монополи-
стами момента.
328
* * ♦
А события шли своим чередом. Уже вечерело, когда доступ в Зимний был
прекращен. Прокопович, освобожденный из-под ареста, не мог уже попасть туда.
Около дворца стояла большая толпа, которая смешивалась с отрядами красноар-
мейцев. Сомкнулись ли наконец цепи солдат — не знаю. Кажется, ко дворцу
были двинуты только более надежные элементы: матросы и рабочие18. Но ни
правильной осады, ни попыток штурма все не было. Вообще никакие боевые
действия не начинались.
Что поделывали министры?.. Кишкин опять ушел в Главный штаб. Осталь-
ные ’’пребывали на своем посту” в Малахитовом зале... Но зачем же, наконец?
И что же они там делали?
Один из министров, Малянтович, в своих интереснейших воспоминаниях
об этом дне пишет19: ”...в огромной мышеловке бродили, изредка сходясь
все вместе или отдельными группами на короткие беседы, обреченные люди,
одинокие, всеми оставленные... Вокруг нас была пустота, внутри нас пустота,
и в ней вырастала бездумная решимость равнодушного безразличия...” Иные
усиленно звонили по телефону — больше личным друзьям. Искали Авксентьева,
но не нашли.
Очень интересовались, что же делают для их спасения меньшевист-
ско-эсеровские лидеры. Министрам сообщали, что идут партийные заседания,
что все партии высказываются против большевиков, что большевики ’’изо-
лируются”. И...
Вы полюбопытствуйте, читатель, загляните в воспоминания Малянтовича.
Только тогда вы оцените все очаровательное остроумие этого господина. Он
совершенно бесподобен в своей горькой иронии по поводу того, как их покинули
и предали люди, обязанные грудью стать на их защиту. Одна демократическая
организация за другой — плачет он — привели в действие свои говорильни
и ’’изолируют” большевиков во фракциях, в городской думе, в ’’Комитете
спасения”, на советском съезде. Будет, видите ли, общая резолюция. О, сколько
мужества, решимости, страсти проявляют эти подлинные защитники демокра-
тии... пока им, министрам, готовят расстрел или Петропавловскую крепость...
Министру юстиции в тот роковой день было так обидно, что даже много
спустя, в день писания воспоминаний, он не смог заметить, как это было смешно...
Этот самый Малянтович при. образовании злосчастной последней коалиции
’’присоединился к программе промышленников”, главный пункт которой состоял
в том, чтобы получить всю полноту власти в полную независимость от ’’всяких”
органов демократии. Получили, как желали. У этих министров была в руках
вожделенная полнота власти. А демократическим органам дали ’’пинка” и от-
швырнули их на естественный шесток ’’частных организаций”... И теперь с ’’пу-
стотой внутри и вокруг” они бродят по своей ’’мышеловке”, не ударяя палец
о палец во исполнение взятого на себя долга, в горечи и обиде на неблагодарных,
ленивых и лукавых рабов, в глубоком убеждении, что дело их защиты не есть их
собственное дело, а прямая обязанность советских меньшевиков и эсеров!..
— Что грозит дворцу, если ’’Аврора” откроет огонь?
— Он будет обращен в кучу развалин,— компетентно сообщает коллегам
адмирал Вердеревский.
И снова бродят министры в ’’бездумной решимости равнодушного безраз-
личия”.
Министр земледелия Маслов написал и послал друзьям записку, которую
называет ’’посмертной”: он, министр Маслов, умрет с проклятием по адресу
демократии, которая послала его в правительство, а теперь оставляет без защиты.
Но каков же, наконец, смысл, какова идея этого сидения министров — в пол-
ной праздности и предсмертной тоске, под ненадежной охраной тысячи человек,
готовых разрядить свои пушки и винтовки по российским гражданам, залив
кровью Дворцовую площадь? Заключается ли эта идея в физической защите
Коновалова, Третьякова, Малянтовича, Гвоздева и прочих? По-видимому, нет.
Ведь министры даже по окончании всех своих дел, после написания всех
приказов, указов и прокламаций могли тысячу раз разойтись по таким местам,
где они были бы в полнейшей безопасности.
329
Нет, тут были идейные, политические соображения. Правительство должно
остаться на посту; ему вручена верховная власть, которую оно может передать
только Учредительному собранию; очистить же место для мятежников оно не
может... Очень хорошо. Однако это предполагает не состояние праздности,
а активнейшие действия, направленные к поражению врага. Если, допустим, для
этого нет объективной возможности, то, казалось бы, необходимо сделать то, что
всегда в минуты внешней или внутренней опасности делали все правительства от
сотворения мира. Надо, оставаясь правительством и никому не сдавая власти,
бежать в Версаль, то есть в Ставку, в Лугу или в какую-нибудь другую
временную резиденцию. Пусть там в качестве правительства, хотя бы в бездейст-
вии, отсиживаются юстиция, призрение, просвещение, дипломатия, промышлен-
ность и торговля, пока говорят пушки. Ведь могучий враг — Смольный по своей
халатности и неловкости открыл для этого полную возможность.
Но нет, министры остались в самом пекле, на съедение могучему врагу и ждут
смерти — в качестве правительства! Ну хорошо... Но ведь на этой нелепой, почти
безнадежной позиции предстояло что-нибудь одно: либо признать ее безнадежной
и сдаться большевистской силе, либо считать ее не безнадежной и защищать ее
своей силой.
Сдаться нельзя, пишет от имени всех своих коллег министр Малянтович:
достоверно неизвестно, на чьей стороне сила, и ведь Керенский может выручить.
Сдаться — это может означать, что правительство без крайности бежит с поста...
Ну, тогда защищаться, отбиваться до выручки или до поражения. Защищаться
тоже нельзя: достоверно неизвестно, имеются ли шансы у министров; может быть,
у большевиков заведомый перевес силы; тогда произойдет бессмысленное крово-
пролитие и выйдет, что оно происходит только для личной защиты, а правитель-
ство, как таковое, могло на законном основании уступить силе и до кровопролития.
Ну, так как же быть? Как же рассуждали министры в течение долгих, долгих
часов рокового дня? Ведь тысяча человек казаков, юнкеров и ударниц со своими
пушками были готовы во всяком случае учинить огромное кровопролитие —
раньше, чем разбежаться. Надо было дать им определенный приказ...
Начальник охраны дворца Нальчикский дал им приказ стойко защищаться.
Но юнкера желали поговорить с самим правительством. Около семи часов вечера
они пришли и спросили: что прикажете делать? Отбиваться? Мы готовы до
последнего человека. Уйти домой? Если прикажете, мы уйдем. Прикажите, вы
— правительство.
И министры сказали: так и так, мы не знаем, мы не можем приказать ни того
ни другого. Решите сами — защищать нас или предоставить нас собственной
участи. ”Мы не лично себя защищаем, мы защищаем права всего народа и усту-
пим только насилию... А вы за себя решите: связывать или не связывать вам
с нами свою судьбу”.
Так сказало правительство. Оно уже с утра делало все самое худшее, самое
недостойно»* и нелепое из возможного. И сейчас, отдавая последний приказ около
семи часов вечера, избрало самое худшее, нелепое и преступное... Министры не
понимали того, что сейчас же поняли юнкера: не отдавая никакого приказа,
отсылая к личной совести, к частному усмотрению юнкеров, министры перестали
быть правительством. Так, как говорили они со своей армией, не может говорить
никакая власть. Так могут говорить только частные люди.
Но ведь вместе с тем они агитировали и апеллировали к совести своей армии,
говоря о ’’правах народа” и т. п. Самим фактом своего сидения они поощряли
и вынуждали остаться на постах тех честных людей, которые им верили как
законной власти. Этим самым министры готовили своими руками бессмысленное
кровопролитие.
Смысл, идея праздного, пассивного сидения в Малахитовом зале заключалась
в том, чтобы остаться на своем посту и избежать крови. И правительство,
осуществляя эту идею, сбежало с поста и организовало бессмысленное побоище.
Юнкера пошли обсуждать странные и непонятные министерские речи. Их
молодым солдатским головам предстояло решить основную проблему политики
в труднейший момент. Эту миссию возложило на них сбежавшее от своих
обязанностей правительство...
330
Но пока юнкера совещались, из Главного штаба снова пришел Кишкин. Он
получил ультиматум от Военно-революционного комитета и приглашал минист-
ров обсудить его. Военно-революционный комитет давал Временному правитель-
ству 20 минут срока для сдачи. После этого будет открыт огонь с ’’Авроры” и из
Петропавловской крепости. Однако с момента получения ультиматума прошло
более получаса... Министры быстро решили совсем не отвечать на ультиматум.
Может быть, это пустая словесная угроза. Может быть, у большевиков нет сил
и они прибегают к хитрости... Решили не сдаваться. Отпустили парламентера
с заявлением, что никакого ответа не будет.
А сами в ожидании обстрела перешли в другое помещение. Малахитовый зал,
который смотрит на Неву недалеко от угла, ближайшего к Николаевскому мосту,
был как раз под обстрелом и ’’Авроры”, и Петропавловки. В огромном дворце
было сколько угодно гораздо более удобных помещений, где министров можно
было бы искать и не находить две недели... Перешли в комнату, которую
Малянтович, по слухам, называет кабинетом Николая II.
Но по его описанию — насколько я знаю эту часть дворца,— я скорее признал
бы эту комнату бывшей столовой Александра II20, некогда взорванной Халтури-
ным. Вход в эту комнату, по словам Малянтовича, лежит из ”коридора-зала” через
другую, меньшую комнату. ”Коридор-зал” — это, по-видимому, так называемый
’’темный коридор” — очень широкий; он идет от комнат, выходящих на Дворцо-
вую площадь (в них был лазарет) к круглой ротонде, имеющей выход в Малахито-
вый зал. По этому пути налево из ’’темного коридора” ближе к Неве расположены
комнаты Николая II, но они — и кабинет в том числе — смотрят (через сад) на
Адмиралтейство. Ближе к Дворцовой площади по той же линии расположены
покои Александра II, но одна из его комнат, столовая, лежит направо из ’’темного
коридора” и смотрит во двор. Очевидно, в ней и расположились министры.
Юнкера внутри дворца расположились частью в ’’темном коридоре”, частью
на лестницах, ведущих из него в нижний этаж к Салтыковскому подъезду (в сад),
к Собственному и к Детскому подъездам (на набережную) и во двор, уставленный
поленницами дров. Извне же охрана прилепилась к дворцу со всех сторон. Где
стояли пушки и пулеметы — не знаю.
Атаковать дворец, чтобы захватить правительство, можно было также с раз-
ных сторон. Но больше всего шансов было подвергнуться штурму со стороны
двора, смотрящего чугунными.воротами на Дворцовую площадь. Эта огромная
площадь, как и набережная, как и площадь Адмиралтейства, были наполнены
толпой.
Из темноты слышались одиночные ружейные выстрелы. Они становились
чаще. Но никакой попытки штурма все еще не было...
Кишкин около восьми часов собрался снова идти в штаб. Но сообщили
новость: штаб, то есть соседний дом на Дворцовой площади, занят неприятелем.
Штаб до сих пор не охранялся ни единой душой. Кто и что там делал целый
день, неизвестно. В Смольном тоже не знали этого. Может быть, о положении дел
в штабе доложил парламентер, приносивший ультиматум. Тогда пришли 5—10
большевиков и заняли Главный штаб Республики... начальник всех вооружен-
ных сил столицы доктор Кишкин остался в Зимнем.
Однако почему же не выполняется ультиматум? Почему не стреляет Петропа-
вловка?.. Ультиматум еще с утра написал Антонов, и он же сейчас лично
хлопотал в крепости о том, чтобы немедленно начать обещанный обстрел
Зимнего. Но в самый критический момент военные люди Петропавловки ему
докладывают, что стрелять никак нельзя. Причин много: снаряды не подходят
к пушкам, нет какого-то масла, нет каких-то панорам. В ответ на возражения
одна причина сменяет другую. Ясно, что ни одна не действительна. Все — фик-
тивны. Просто артиллеристы не хотят стрелять... Митинг — это одно, а актив-
ные действия — другое. Ни убеждения, ни настроения нет налицо.
Однако как же быть? Ведь отсюда могут произойти большие неприятности.
Было с утра условлено, что по сигналу Петропавловки начнет стрелять холос-
тыми ’’Аврора”. Антонов дал приказ выпалить из сигнальной пушки (по которой
петербуржцы ежедневно в полдень проверяют свои часы). Но сейчас не полдень,
и сигнальная пушка не стреляет. Около нее суетятся, возятся... Не стреляет!
331
Прошел час, полтора после крайнего срока ультиматума. Антонов зачем-то
скачет на автомобиле к Зимнему и попадает в Главный штаб. Вокруг дворца
учащаются выстрелы. Но молчат и Петропавловка, и ’’Аврора”.
Министры ждали... Загасили верхний свет. Только на столе горела лампа,
загороженная от окна газетой. Кто сидит, кто полулежит в креслах, кто лежит на
диване. Короткие, негромкие фразы коротких бесед...
Шел девятый час. Вдруг раздался пушечный выстрел, за ним другой... Кто
стреляет? Это охрана министров по напирающей толпе.
— Вероятно, в воздух, для острастки,— компетентно разъяснил адмирал
Вердеревский.
Опять говорили по телефону, который — не в пример штабу и Мариинскому
дворцу — до конца не был выключен. Говорили с городской думой, соединялись
с окрестностями. Откуда-то сообщили, что к утру придут казаки и самокатчики.
Что ж, может быть, до утра продержатся! Вот только не дали приказа
защищаться...
Вдруг раздался пушечный выстрел — совсем иного тембра. Это — ’’Аврора”.
Минут через 20 вошел Пальчинский и принес осколок снаряда, попавшего во
дворец. Вердеревский компетентно разъяснил: с ’’Авроры”21. И положили оско-
лок на стол в виде пепельницы.
— Это для наших преемников,— сказал кто-то из обреченных, но не сда-
ющихся людей.
Снова вошел Пальчинский и сообщил: казаки ушли из дворца, заявив, что им
тут нечего делать. По крайней мере, они не знают и не понимают, что им делать
тут... Ну что ж, ушли так ушли! В полутемной комнате, где сидели министры,
ничто не изменилось. Шел десятый час. Какие-то ружейные выстрелы слыша-
лись все чаще.
♦ * *
Вероятно, было около восьми часов, когда я снова пришел в Смольный.
Кажется, беспорядок и толкотня еще увеличились... При входе я встретил
старика Мартынова, из нашей фракции.
— Ну что?
— Заседает фракция. Конечно, уйдем со съезда...
— Что такое? Как уйдем со съезда?.. Наша фракция?
Я был поражен как громом. Мысль о чем-либо подобном мне не приходила
в голову. Такого рода мнение — о необходимости уйти со съезда — я слышал
и днем от кого-то из правых меньшевиков. Считалось возможным, что правые
применят специфическую большевистскую тактику и подвергнут съезд бойкоту.
Но для нашей фракции такая возможность представлялась мне совершенно
исключенной. Я допускал любой выход, но не этот.
Во-первых, съезд был совершенно законным, и его законности никто не
оспаривал. Во-вторых, съезд представлял самую подлинную рабоче-крестьянс-
кую демократию и надо сказать, что немалая часть его состояла из участников
первого, июньского съезда, из членов кадетского корпуса. Из той сырой делегатс-
кой массы, которая шла некогда за меньшевистскими патриотами, многие были
соблазнены Лениным, а правые эсеры в большинстве стали если не большеви-
ками, то левыми эсерами... В-третьих, спрашивается: куда же уйдут с советского
съезда правые меньшевики и эсеры? Куда уйдут они из Совета?
Ведь Совет — это сама революция. Без Совета она никогда не существовала
и могла ли она существовать? Ведь в Совете, боевом органе революции, всегда
были организованы и сплочены революционные массы. Куда же уйти из Совета?
Ведь это значит формально порвать с массами и с революцией.
И почему? Зачем?.. Потому, что съезд объявит власть Советов, в которой
ничтожному меньшевистско-эсеровскому меньшинству не будет дано места! Я сам
признавал этот факт роковым для революции. Но почему это связывается
с уходом из представительного верховного органа рабочих, солдат и крестьян?
Ведь ’’коалиция” была большевикам не меньше ненавистна, чем Советская власть
старому советскому блоку. Ведь большевики недавно, в эпоху диктатуры ’’звезд-
ной палаты”, представляли собой такое же бессильное меньшинство, как теперь
332
меньшевики и эсеры. Но ведь они не делали, не могли делать выводов, что им
надо уйти из Совета.
Старый блок не мог переварить своего падения и большевистской диктатуры...
В Предпарламенте и в коалиции — другое дело. С буржуазией и с корниловцами
можно, а с рабочими и крестьянами, которых они своими руками бросили
в объятия Ленина,— с ними нельзя.
Единственный аргумент, который пришлось слышать от правых: больше-
вистская авантюра будет ликвидирована не нынче завтра; Советская власть не
продержится дольше нескольких дней, и большевиков в такой момент надо
изолировать перед лицом всей страны; их надо бить сейчас всеми средствами
и загнать их в угол всеми бичами и скорпионами.
Я также был убежден, что власть большевиков будет эфемерна и кратков-
ременна. Большинство их самих тогда было убеждено в том же. Изолировать их
позицию и противопоставить ей идею единого демократического фронта я также
считал полезным и необходимым. Но почему для этого надо уйти? Мало того,
каким образом этого можно достигнуть, уйдя из Совета, от организованных масс,
от революции? Этого можно достигнуть только на арене советской борьбы.
Но дело в том, что большевистской позиции противопоставлялся не единый
демократический фронт. Меньшевики и эсеры, по крайней мере их лидеры,
сегодня, как и вчера, противопоставляли Советской власти все ту же коалицию...
Это, конечно, в значительной степени меняло дело. Если вчера это была слепота,
то сегодня это — фактически — определенная корниловщина. Это программа
буржуазной диктатуры на развалинах большевистской власти. Только так сейчас
могла быть реставрирована коалиция. Если так, то тут, конечно, не до Советов, не
до революции и не до масс. Если так, то аргументация в пользу ухода со съезда
имеет свои резоны и кажется не такой бессмысленной.
Однако ведь так рассуждать могли только некоторые правые советские
элементы, вчерашние сторонники коалиции. Но какое отношение все это могло
иметь к нашей фракции?.. Авксентьев и Гоц уйдут из Совета туда, где будет
буржуазия. Уйдут хотя бы в этот несчастный ’’Комитет спасения”, который
должен взять на себя ликвидацию большевистского предприятия — ’’без бур-
жуазии, силами одной демократии”. Допустим, туда же, держась по традиции
скопом, вслед за Авксентьевым уйдет из Совета Дан. Но куда уйдет Мартов?
Куда пойдем мы — сторонники диктатуры демократии, противники коалиции,
спаянные с пролетариатом и его боевой организацией? Нам идти некуда,
мы должны погибнуть, оторвавшись от советской почвы, как гибнет улитка,
оторванная от своей раковины.
Я не формулировал всего этого после встречи с Мартыновым, среди суеты
и гомона Смольного. Но все это давно сидело прочно в моем сознании.
Сообщение Мартынова меня совершенно ошеломило. Я бросился искать фрак-
цию, и в частности Мартова. Фракция сейчас не заседала, и Мартова налицо
не было. Но мне сообщили, что среди нас много сторонников ухода, и Мартов,
хотя и не очень решительно, также склонен последовать примеру Дана и Ав-
ксентьева. Ну, плохо дело!
Мое возмущение разделяли многие — не только левая часть предпарламентс-
кой фракции, но и провинциалы... Окончательного решения фракция еще не
вынесла. Заседание было совместное с правыми. У нас же — на чьей стороне
будет большинство — еще неизвестно. Надо было собирать фракцию.
* * *
Но до открытия съезда, по видимому, было еще не близко. Вместо заседания
фракции я должен был сейчас же отправиться в качестве ее представителя
в междуфракционное совещание — по делам внутреннего распорядка съезда.
Говорили, насколько помню, о составе президиума, о программе съезда, но,
кажется, затрагивали и какие-то более принципиальные пункты: я смутно вспо-
минаю довольно горячие прения, в которых я принимал участие. Большевики
прислали на это совещание своего будущего большого сановника, ’’государствен-
ного секретаря”, потом государственного контролера и одновременно подручного
большевистского Футе, а пока что новоиспеченного революционера некоего
333
Аванесова22. Очень грубый, но не хватающий с неба звезд человек с черными как
смоль волосами и низким лбом, он своим тяжело-мрачным взглядом исподлобья,
может быть, не прочь был копировать Сен-Жюста, но у него выходил только
околоточный надзиратель... Этот Аванесов неповоротливо и упорно ставил тогда
какие-то ультиматумы. Но в чем именно была суть дела, к чему пришло это
междуфракционное совещание, я припомнить не могу.
Как только оно кончилось, я с несколькими единомышленниками сейчас же
созвал фракцию меньшевиков-интернационалистов. Она собралась в незнакомой
большой комнате — не там, где всегда собирались меньшевики (№ 24), а примерно
напротив. Около примитивного стола с простыми скамьями столпилось что-то очень
много людей. Вероятно, было немало из официальных меньшевиков, а может быть,
и из новожизненцев, и из левых эсеров, которые старались держаться в контакте
с нами. Кажется, Мартов подоспел к концу. По вопросу об уходе он колебался
и извивался. Но из его ближайших подручных людей были определенные
сторонники ухода. Если не ошибаюсь, в этом заседании на правах интернационалиста
горячо выступал за уход Абрамович. Но мы, левые, боролись честно и не уступали.
Стало известно, что меньшевистский Центральный Комитет постановил
’’снять с партии ответственность за совершенный военный переворот, не прини-
мать участия в съезде и принять меры к переговорам с Временным правитель-
ством о создании власти, опирающейся на волю демократии”. Кроме того,
меньшевистский Центральный Комитет постановил образовать ’’комиссию из
меньшевиков и эсеров для совместной работы по вопросам общественной безопас-
ности...” Разумеется, правые эсеры также решили покинуть съезд.
Эти известия различно подействовали на членов нашего совещания. Одни
отшатнулись вправо — по мотивам сплоченности и дисциплины. Другие, напро-
тив, воочию увидели во всем этом банкротство правых и полный их разрыв
с революцией; возможность солидаризации с этими элементами была для них
исключена, и это укрепило их левую позицию...
В общем, определенного решения относительно ухода принято не было.
Мартов отвел дело несколько в сторону, предложив такой выход: фракция
требует от съезда согласия на образование демократической власти из представи-
телей всех советских партий; впредь до выяснения результатов соответствующих
партийных переговоров съезд прерывает свои занятия... Большинство голосов
остановились на этом. Вопрос об уходе был отложен: он будет своевременно
поставлен и решен в зависимости от хода дел.
Делегаты нервно бегали по фракциям и коридорам, собирались в кучки,
загораживая проход? сплошной толпой стояли в буфете. Всюду мелькали винтов-
ки, штыки, папахи. Усталая охрана дремала на лестнице; солдаты, матросы,
красногвардейцы сидели на полу коридора, прижавшись к стенам. Было душно,
грязно... Съезд открывался далеко не в торжественной обстановке; он открывался
среди огня и, казалось, среди самой спешной и черной деловой работы.
* * *
Только к одиннадцати часам стали звонить и созывать в заседание23. Зал был
уже полон все той же серой, черноземной толпой... Бросалась в глаза огромная
разница: Петербургский Совет, то есть, в частности, его рабочая секция, состоя-
вшая из Петербургских середняков-пролетариев, в сравнении с массой второго
съезда казалась римским сенатом, который древний карфагенянин принял за
собрание богов. С такой массой, с авангардом петербургского пролетариата,
кажется, на самом деле можно соблазниться попыткой просвещать старую
Европу светом социалистической революции. По этот несравненный тип есть
исключение в России. Рабочий-москвич отличается от петербургского пролета-
рия, как курица от павлина. Но и москвич, мне знакомый не меньше, чем
петербуржец, не ударит лицом в грязь и шит не лыком... Тут же, на съезде, зал
заполняла толпа совсем иного порядка. Из окопов и из медвежьих углов повылез-
ли совсем сырые и темные люди; их преданность революции была злобой
и отчаянием, а их ’’социализм” был голодом и нестерпимой жаждой покоя. Это
был неплохой материал для экспериментов, но эксперименты с ним были риско-
ванны.
334
Зал был полон этими мрачными равнодушными лицами и серыми шинелями.
Через густую толпу, стоявшую в проходе, я пробирался вперед, где для меня
должно было быть занято место. В зале не то было опять темновато, не то клубы
табачного дыма заслоняли яркий свет люстр между белыми колоннами... На
эстраде не в пример вчерашней пустоте толпилось гораздо больше людей, чем
допускали элементарный порядок и организованность... Я искал глазами Ле-
нина, но, кажется, его не было на эстраде... Я добрался до своего места в одном из
первых рядов, когда на трибуну вошел Дан, чтобы открыть съезд от имени ЦИК.
За всю революцию я не помню более беспорядочного и сумбурного заседания.
Открывая его, Дан заявил, что он воздержится от политической речи: он просит
понять это и вспомнить, что в данный момент его партийные товарищи, самоот-
верженно выполняя свой долг, находятся в Зимнем дворце под обстрелом.
У Аванесова в руках был готовый список президиума. Но представители
меньшевиков и эсеров заявляют, что они отказываются участвовать в нем. От
имени нашей фракции кто-то сделал заявление, что мы "пока воздерживаемся”
от участия в президиуме, впредь до выяснения некоторых вопросов. Президиум
составляется из главных большевистских лидеров и из шестерки левых эсеров24.
Они едва рассаживаются — от тесноты и беспорядка на эстраде... В течение всего
съезда председательствует Каменев. Он оглашает порядок дня: 1) об организации
власти, 2) о войне и мире, 3) об Учредительном собрании...
Слова о порядке дня требует Мартов.
— Прежде всего надо обеспечить мирное разрешение кризиса. На улицах
Петербурга льется кровь. Необходимо приостановить военные действия с обеих
сторон. Мирное решение кризиса может быть достигнуто созданием власти,
которая была бы признана всей демократией. Съезд не может оставаться равно-
душным к развертывающейся гражданской войне, результатом которой может
быть грозная вспышка контрреволюции.
Выступление Мартова встречается шумными аплодисментами очень большой
части собрания. Видимо, многие и многие большевики, не усвоив духа учения
Ленина и Троцкого, были бы рады пойти именно по этому пути. Ленин же
с Троцким ныне были вполне единодушны. Мы ведь хорошо помним различия
между ними на первом советском съезде и много позже. Теперь, в октябре, Троцкий,
испытывая рецидив своих идей 1905 года, неудержимо полетел в раскрытые
объятия Ленина и слился с ним вполне. Большевистская масса еще недостаточно
понимала великие идеи своих вождей и довольно дружно аплодировала Мартову.
К предложению Мартова присоединяются новожизненцы, фронтовая группа,
а главное — левые эсеры... От имени большевиков отвечает Луначарский:
большевики ровно ничего не имеют против, пусть вопрос о мирном разрешении
кризиса будет поставлен в первую очередь. Предложение Мартова голосуется.
Против — никого.
Никакого риска для большевиков тут нет. На съезде, как и в столице, они
— хозяева положения. По все же дело оборачивается довольно благоприятно...
Ленин и Троцкий, идя навстречу своей собственной массе, вместе с тем выбивают
почву из-под ног правых: уходить со съезда, когда большинство согласилось вместе
обсудить основные вопросы, считавшиеся уже предрешенными,— это не только
кричащий разрыв с Советом и с революцией ради все тех же старых, дрянных,
обанкротившихся, контрреволюционных идей; это уже просто бессмысленное
самодурство контрреволюционеров. Если меньшевики и эсеры уйдут сейчас, то
они поставят крест на самих себе и бесконечно укрепят своих противников... Надо
думать, правая сейчас этого не сделает, и съезд при колеблющемся большинстве
станет на правильный путь создания единого демократического фронта.
Но меньшевики и эсеры это сделали. Ослепленные контрреволюционеры не
только не видели контрреволюционности своей линии, но и не замечали совер-
шенной абсурдности, недостойной ребячливости своих действий... После того как
было принято предложение Мартова, но раньше, чем его начали обсуждать, от
имени меньшевистской фракции выступил ее представитель — будущий боль-
шевистский сановник и канцелярский буквоед Хинчук:
— Единственный выход — начать переговоры с Временным правительством
об образовании нового правительства, которое опиралось бы на все слои... (в зале
335
поднимается страшный шум, возмущены не только большевики, оратору долго
не дают продолжать)... Военный заговор организован за спиной съезда. Мы
снимаем с себя всякую ответственность за происходящее и покидаем съезд,
приглашая остальные фракции собраться для обсуждения создавшегося по-
ложения.
Это блестящее выступление сейчас же оборачивает настроение против ’’со-
глашателей”. Большевистская масса сжимается вокруг Ленина. Негодование
выражается очень бурно. Слышны крики:
— Дезертиры!.. Ступайте к Корнилову!.. Лакеи буржуазии!.. Враги народа!..
Среди шума на трибуне появляется эсер Гендельман и от имени своей
фракции повторяет то же заявление... Настроение в зале еще поднимается.
Начинаются топот, свист, ругань.
На трибуне Эрлих: он присоединяется от имени Бунда к эсерам и меньшеви-
кам... Зал начинает выходить из берегов. ’’Чистые” уходят небольшими группка-
ми, но это почти незаметно25. Их провожают свистом, насмешками, бранью...
Подобие порядка окончательно исчезает. На эстраде, где остается Мартов за
невозможностью выбраться и передвигаться, толпа навалилась на плечи членам
президиума. Скоро она так окружит оратора, что не будет видно, кто говорит.
* * *
’’Чистые” ушли... Что же, теперь без них будет обсуждаться предложение
Мартова? Теперь это утеряло львиную долю своего смысла. Но, кажется, пока
и не до этого. Градом посыпались ’’внеочередные заявления” от имени всяких
организаций и от имени самих ораторов... Пресловутый правый меньшевик
Кучин, всегда выпускаемый от имени фронта, также обвиняет большевиков
в противонародном военном заговоре и также со своей ’’фронтовой группой”
покидает съезд. Его, по обыкновению, сейчас же разоблачают: он был избран
в армейский комитет восемь месяцев назад и уже полгода не выражает мнения
армии. Фронт идет вместе с большинством съезда. Кроме фронтового меньшевика
выступал фронтовый эсер. Но собрание уже начинало терять терпение.
Вышел Абрамович ”от группы Бунда”. Во-первых, он повторяет Эрлиха.
Во-вторых, сообщает: начался обстрел Зимнего дворца; меньшевики, эсеры,
крестьянский ЦИК и городская дума решили идти к Зимнему и подставить себя
под пули.
Это очень эффектно и драматично, но решительно не вызывает сочувствия.
Среди шума выделяются насмешки, частью грубые, частью ядовитые... Однако
до сих пор у нас в революции все же стреляли не каждый день. На очень многих
сообщение Абрамовича произвело тягостное впечатление. Но его рассеял Ряза-
нов, заявивший от имени Военно-революционного комитета:
— Часа полтора тому назад к нам явился городской голова и предложил взять
на себя переговоры между Зимним дворцом и осаждающими. Военно-революци-
онный комитет послал своих представителей. Таким образом, он делает все,
чтобы предупредить кровопролитие.
Рязанов известен всем как человек, не склонный к кровопролитию. Ему
верят... Но когда же начнется обсуждение предложения Мартова?
Его, по-видимому, начинает сам Мартов, когда получает слово среди бесконеч-
ной серии внеочередных заявлений.
— Сведения, которые здесь поступают...— начинает он.
Но собрание, которое час назад единогласно приняло его предложение, теперь
уже раздражено против всякого вида ’’соглашателей”. Мартова прерывают:
— Какие сведения? Что вы нас пугаете? Как вам не стыдно!..
Мартов довольно подробно развивает мотивы своего предложения. А затем
вносит резолюцию: съезд должен принять постановление о необходимости мир-
ного разрешения кризиса путем образования общедемократического правительст-
ва и избрать делегацию для переговоров со всеми социалистическими партиями...
С ответом Мартову выступает Троцкий, который стоит рядом с ним в толпе,
переполняющей эстраду. У Троцкого в руках готовая резолюция. Сейчас, после
исхода правых, его позиция настолько же прочна, насколько слаба позиция
Мартова.
336
— Восстание народных масс, — чеканит Троцкий, — не нуждается в оправда-
нии. То, что произошло, это восстание, а не заговор. Мы закаляли революцион-
ную энергию петербургских рабочих и солдат. Мы открыто ковали волю масс на
восстание, а не на заговор... Народные массы шли под нашим знаменем, и наше
восстание победило. И теперь нам предлагают: откажитесь от своей победы, идите
на уступки, заключите соглашение. С кем? Я спрашиваю: с кем мы должны
заключить соглашение? С теми жалкими кучками, которые ушли отсюда или
которые делают это предложение. Но ведь мы видели их целиком. Больше за
ними нет никого в России. С ними должны заключить соглашение как равноправ-
ные стороны миллионы рабочих и крестьян, представленных на этом съезде,
которых они не первый и не в последний раз готовы променять на милость
буржуазии. Нет, тут соглашение не годится. Тем, кто отсюда ушел и кто
выступает с предложениями, мы должны сказать: вы — жалкие единицы, вы —
банкроты, ваша роль сыграна и отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит
быть: в сорную корзину истории...
— Тогда мы уходим! — крикнул с трибуны Мартов среди бурных рукопле-
сканий по адресу Троцкого.
Нет, позвольте, товарищ Мартов!.. Речь Троцкого, конечно, была ярким
и недвусмысленным ответом. Но гнев на противника и состояние аффекта
Мартова еще не обязывают фракцию к решающему и роковому акту... Мартов
в гневе и аффекте стал пробираться к выходу с эстрады. А я стал в экстренном
порядке созывать на совещание свою фракцию, рассеянную по всему залу.
В это время Троцкий читает резкую резолюцию против ’’соглашателей”
и против их ’’жалкой и преступной попытки сорвать Всероссийский съезд”; ’’это
не ослабляет, а усиливает Советы, очищая их от примесей контрреволюции”...
Мы собрались в комнате меньшевиков. А в Большом зале продолжались
ненужные внеочередные заявления. Усталость, нервность и беспорядок все воз-
растали. При выходе мы слышали заявление от имени большевистской фракции
городской думы:
— Думская фракция большевиков явилась сюда, чтобы победить или умереть
вместе со Всероссийским советским съездом.
Зал рукоплескал. Но ему начинало надоедать все это... Было около часа ночи.
♦ * ♦
В эти же часы, когда в Смольном заседали фракции и пленум съезда,
бушевала буря на Невском — в городской думе. Тут происходили сцены высоко-
го драматизма. Но, как у Шекспира, эти сцены были пересыпаны довольно
комическими положениями. А что тут разыгрывалось в конечном счете, драма
или оперетка, об этом судите сами.
В девятом часу открылось заседание думы. Городской голова26 сообщил, что
через несколько минут загремят выстрелы и под развалинами Зимнего дворца
будут погребены те, кого народ послал защищать интересы и честь России.
Бросил ли их Петербург в лице своего законного и полномочного представитель-
ства? Откажется ли он прийти на помощь своим собственным избранникам?
Однако большевики сообщают, что беспокоиться не о чем: правительство уже
сдалось. Начальник же милиции докладывает, что пальба только что началась...
Городской голова удалился для наведения точных справок. А в заседании одна за
другой произносились патетические речи; среди героического энтузиазма гласные
обличали, протестовали, молили, грозили, призывали, проклинали.
Вернулся городской голова. Он говорил по телефону с самими министрами:
они не сдались и не думают сдаваться. Наоборот, ждут помощи...
Теперь надо оказать помощь. Но только сначала среди шума и истерических
возгласов надо излить негодование на большевистских лжецов, давших неверные
сведения. Кстати, можно и вновь, хоть немного, попротестовать и пообличать...
Но что же можно сделать? Решили сейчас же послать три депутации: на
’’Аврору”, в Смольный и в Зимний. По три человека сейчас же были избраны
и разъехались в разные стороны. А заседание было пока прервано.
Городской голова (это мы знаем со слов Рязанова) поехал в Смольный.
Остальным путь был не так далек... К одиннадцати часам возвращается первая
337
депутация. Заседание возобновляется, чтобы ее выслушать. Делегации не уда-
лось попасть на ’’Аврору”. По дороге ее задержал патруль Военно-революцион-
ного комитета и во избежание ’’агитации” решительно отказался пропустить
гласных дальше. Депутация тогда вернулась. Но она не была арестована. Что ее
заставило объясняться по дороге с патрулем, как узнал патруль о ее намерениях
и почему, миновав патруль, она не достигла своей цели — все это осталось
невыясненным.
Но эта неудача, во всяком случае, сильно подействовала на некоторых
гласных. Поднялась буря протестов против действий Военно-революционного
комитета в лице его патруля... Тут мой старый приятель и противник, правый
эсер Наум Быховский27 выступил с радикальным проектом.
— Дума не может остаться безучастной, когда достойные борцы за народ,
покинутые в Зимнем дворце, готовятся к смерти. Вся дума полностью должна
сейчас же отправиться в Зимний дворец, чтобы умереть там вместе со своими
избранниками!..
В собрании энтузиазм достигает высшей точки. Зал встает и приветствует этот
проект бурными рукоплесканиями... Масла в огонь подливает оказавшийся
налицо министр Прокопович; со слезами в голосе он выражает свою горечь по
поводу того, что он не разделил участь своих товарищей; в час, когда они
умирают, надо забыть партийные счеты, надо всем пойти защищать их либо
умереть с ними.
Кадеты заявляют, что они вместе с другими идут умирать к Зимнему.
Городской голова Брянска и гласный саратовской думы просят взять их с собой:
они хотят умереть вместе с Временным правительством. О том же просят
представитель крестьянского ЦИК, представитель думских журналистов и дру-
гие лица. Все эти заявления встречаются овациями.
Большевистская фракция пытается просить думу не выходить на улицу;
лучше по телефону убедить министров не доводить дело до кровопролития,
а они, большевики, о том же будут говорить со Смольным... Но это вызывает
только бурю презрения. Гласные твердо решили, что правительство должно
умереть и дума вместе с ним... Только подождите: надо устроить поименное
голосование. Сейчас выяснится с полной наглядностью, кто не желает умереть
с правительством!
В ответ на вызов имен 62 человека заявили, что они идут умирать! Четырнад-
цать большевиков заявили, что они идут в Смольный; три меньшевика-ин-
тернационалиста заявили, что они никуда не идут и остаются в думе. Министрам
позвонили в Зимний: к ним идет дума во главе с Прокоповичем; опознайте друзей
по двум фонарям, которые понесет Прокопович, и пропустите думу во дворец...
Гласные в героическом настроении всей толпой двинулись на улицу. По в вести-
бюле они встретили свою вторую депутацию, ездившую в Зимний. Ей не удалось
подойти ко дворцу. На Дворцовой площади их обстреляли защитники Зимнего.
Но теперь предупредили по телефону. Теперь из дворца стрелять по ним не
станут. Да наконец, раздаются голоса гласных, если не удастся подойти к Зим-
нему, то можно стать перед орудиями, стреляющими в Зимний, и можно сказать:
стреляйте через нас во Временное правительство... Решили идти.
Но тут сообщили, что весь крестьянский ЦИК идет в думу. Тогда решили
подождать, а кстати, ведь надо же оставить завещание. Избрали ’’организацион-
ный комитет” для руководства делами города. Потом стали ждать крестьянских
депутатов. Наконец они явились. И во главе с Прокоповичем с двумя фонарями
отцы революционной столицы вышли из думы умирать28.
Большевики же из думы отправились в Смольный. Теперь мы уже не
удивляемся ’’внеочередному заявлению” их фракции, которая сообщила: мы
пришли сюда, чтобы победить или умереть вместе со Всероссийским съездом.
В Смольном все были ужасно далеки от смерти. Это гласные-большевики привез-
ли из думы.
А гласные с двумя фонарями всей толпой, вместе с крестьянским ЦИК мерно
отбивали шаг по темному, довольно пустынному Невскому. В эту холодную
осеннюю ночь они шли принять смерть от большевистских пуль и ядер, со
своими избранниками, за свободную родину и революцию29...
338
Короткий конец этой длинной истории был таков. Пройдя несколько сажен,
у Казанского собора morituri* встретили патруль Военно-революционного коми-
тета. Патруль, естественно, не мог не заинтересоваться этой процессией. Началь-
ник заявил, что дальше он ее не пропустит. Тогда гласные вернулись в думу.
Вернувшись в думу, они нашли там меньшевиков, эсеров, бундовцев, фрон-
товых меньшевиков и прочих ’’чистых”, ушедших с советского съезда. Эта
встреча друзей обещала вознаградить обе стороны за... некоторые неудачи этого
дня. Открыли совместное заседание.
Поставили вопрос ни больше ни меньше как об образовании нового Времен-
ного правительства. Записалась масса ораторов. Но правительства образовать
пока что не удалось. Решили до поры до времени ограничиться воззванием.
Однако воззвание это довольно содержательно...
’’Власти насильников не признавать... Всероссийский Комитет спасения
родины и революции возьмет на себя инициативу воссоздания Временного
правительства, которое, опираясь на силы демократии, доведет страну до
Учредительного собрания”.
’’Комитет спасения” был образован на месте упомянутого ’’Комитета обще-
ственной безопасности”. Но, как видим, его задачи и функции были уже не
технические, а высокополитические. ’’Комитет спасения”, по существу дела,
объявил себя источником и, стало быть, временным носителем власти30.
Вы, конечно, понимаете значение этого акта в данной обстановке... Что же
касается состава этого источника спасения, то вы его уже знаете: прежде всего
в него вошли представители думы, твердо решившие умереть, но потом здраво
рассудившие, что лучше жить для отечества, чем умереть за него. Затем это были
партии и группки, покинувшие советский съезд. Из них я не упомянул только
про две могущественные организации — партию энесов (трудовиков) и плеха-
новское ’’Единство”.
* * *
Но пока развертывалась на Невском проспекте эта важная и интересная
страница в нашей истории, старое Временное правительство все еще томилось
в тихой полутемной комнате Зимнего дворца. Со своей стороны оно совсем не
решило умереть. Напротив, оно надеялось на помощь и на сохранение своих
жизней и своих постов. Но все ж,е оно томилось мучительно.
Казаки ушли из дворца. Охраны стало меньше... Сообщили по телефону, что
из думы во дворец идут гласные и другие, человек 300. Предупредили юнкеров,
чтобы в них не стреляли: два фонаря...
Пальчинский докладывал: толпа напирала несколько раз, но после выстре-
лов юнкеров отступала. Стреляли-де в воздух... Но трескотня ружей и баханье
пушек становились все чаще... Вдруг шум и выстрелы в самом дворце: ворвалось
30—40 вооруженных людей, но уже обезоружены и арестованы.
— Большие трусы, — сообщает Пальчинский и уверяет, что дворец продер-
жится до утра.
Снова шум, крики, топот и — один за другим два взрыва. Министры вскочили
с мест. Бомбы! Во дворец забрались несколько матросов и бросили две бомбы
с галерейки, идущей вдоль ’’темного коридора”, в верхней его части. Бомбы
упали на пол, близ входа в комнаты Николая II и легко ранили двух юнкеров.
Доктор Кишкин подал им медицинскую помощь. Матросы арестованы. Но как
они могли проникнуть? То 40 человек ворвалось силой, то несколько матросов
проникло тайно. Видно, Пальчинский со своим гарнизоном были не слишком на
высоте.
Доложили: женский ударный батальон ушел домой. Захотел и ушел, как
казаки. Видимо, осаждающая армия пропускала вражеские отряды, как решето
воду. Никакой осады все еще не было.
Но перестрелка начинала принимать характер основательного сражения.
Невероятно, чтобы стреляли только в воздух и чтобы не было жертв. Кровопро-
литие в тех или иных размерах, несомненно, происходило. Почему, зачем?
* Обреченные на смерть (лат.).
339
Потому, что Военно-революционный комитет не догадался раньше арестовать
правительство и даже отпускал арестованных. Затем, чтобы министры, сбежа-
вшие с поста, еще могли утешаться мыслью, что они не сбежали.
Доложили: юнкера такого-то училища ушли. Ушли так ушли. Правительст-
во их не удерживало, но давало в город бюллетени по телефону: отбиваемся, не
сдаемся, нападение отбито в таком-то часу, ждем подкреплений... Вот какие у нас
были правители!
Снова шум в коридорах. Ворвалось человек 100 ’’большевиков”. Охрана
приняла их за депутацию из думы. Вражья сотня дала себя без труда обез-
оружить... Доложили: юнкера такой-то школы ушли. Нельзя не отметить:
стороны настроены фанатически и дерутся как львы.
Опять ворвалась толпа и обезоружена; опять ушла какая-то часть из охраны.
Сколько же осталось? Кого же теперь больше во дворце — защитников или
пленных? Не все ли равно! Министры равнодушны. Но за стенами стреляют
по-прежнему... Был второй час.
Опять шум внизу. Он растет — ближе и ближе. Он уже в ’’темном коридоре”
и подкатывается, нарастая, к самым дверям. Очевидно, дворец ’’штурмовали”
и ’’взяли” его... К министрам влетает юнкер и, вытянувшись, рапортует:
— Готовы защищаться до последнего человека. Как прикажет Временное
правительство?
— Не надо, бесцельно. Сдаемся... Не надо крови!.. Весь дворец уже занят?
— Занят. Все сдались. Охраняется только это помещение.
— Скажите, что мы не хотим кровопролития и сдаемся. Мы уступаем силе...
— Идите, идите скорей! Мы не хотим крови!..
Вы скажете: теперь министры начали кое-что понимать и пришли к разум-
ному решению. Наоборот, для разумного решения было уже поздно, а министры,
окончательно утратив всякое понимание, не видели, как отвратительно и смешно
их лицемерие.
Юнкер за дверью доложил решение министров победоносным повстанческим
войскам, которые шумели нестерпимо, но не шли дальше: ни шагу против воли
этих серьезных юнкеров. Шум сразу принял иной характер.
— Сядем за стол, — сказали министры и сели, чтобы походить на занятых
государственных людей.
Двери распахнулись. Комната сразу наполнилась вооруженными людьми во
главе с самим Антоновым. Но тут ловко подскочил Пальчинский:
— Господа, мы только что сговорились с вашими по телефону. Подождите,
вы не в курсе дела!..
Главари отряда чуть было не смутились, но сейчас же оправились.
— Объявляю вам, членам Временного правительства, что вы арестованы! —
закричал Антонов. — Я член Военно-революционного комитета...
— Члены Временного правительства подчиняются насилию и сдаются, чтобы
избежать кровопролития, — сказал Коновалов.
— Кровопролития! А сами сколько крови пролили, — раздался возглас,
сочувственно подхваченный толпой. — Сколько полегло наших!
— Это неправда! — крикнул возмущенный Кишкин. — Мы никого не
расстреливали. Наша охрана только отстреливалась, когда на нее нападали!
Кишкин это крикнул, Малянтович сочувственно описал. Может быть, найдутся
и еще столь же остроумные люди. Я вижу, что необходимо пояснить: правительство
именно учинило кровопролитие — одним тем фактом, что организовало свою
охрану, свою защиту, оборону; обязательная задача и функция обороны всегда
в том и состоят, чтобы ’’отстреливаться от нападающих” или — в более общей
форме — отражать нападение; охрана, не выполняющая этих функций, по самой
идее не есть охрана, организуемая для обороны; При развертывании боевых
действий кровопролитие есть совершенно неизбежный результат правильного
функционирования охраны, организованной для обороны; в случае нежелательно-
сти кровопролития надлежит либо не организовать охраны и обороны, либо
упразднить охрану, отменить оборону (приказать сдаться) до начала или при самом
начале боевых действий... То есть в данном случае надлежало утром поступить
так, как министры поступили уже после "взятия приступом" Зимнего дворца.
340
Если же при этом были жертвы, то в них повинны наши жалкие министры,
так же как организаторы восстания31. Смольный виновен в том, что не избежал
кровопролития, несмотря на полную к тому возможность. Однако его оправдание
было в идее, от которой он, по существу дела, не мог отказаться. Но что могли бы
сказать в оправдание своей преступной бессмыслицы государственные люди
последней коалиции? Они предпочитают не признавать самого факта учиненного
ими кровопролития. Но это только прибавляет им либо трусости, либо глупо-
сти... Людовик XVI 10 августа поставил себе в Тюильри32 сильную охрану из
швейцарцев, приказал ей защищаться и устроил кровопролитие. Он хорошо
знал, что он защищал монархию и свой собственный трон, идею, интересы
и личность. Его преступление имеет определенный смысл, исторический и логи-
ческий. А эти наши мудрые правители и либерально-гуманные интеллигенты?
Чего хотели они?..
Настроение ворвавшейся толпы, с ног до головы вооруженной, было очень
повышенное, мстительное, злобное, рискованное. Антонов унимал особенно рас-
ходившихся матросов и солдат, но не имел достаточно авторитета. Начали
составлять протокол. А министры агитировали завоевателей. Особенно кипятил-
ся Кузьма Гвоздев, убеждая направо и налево, что он свой брат — рабочий.
Настроение то повышалось, то остывало. Сильно подействовало сообщение, что
Керенского нет налицо. Раздались крики, что необходимо остальных переколоть,
чтобы не убежали вслед за Керенским.
После довольно долгой процедуры опросов, записей, перекличек двинулись
арестантской колонной к выходу. Путь лежал в Петропавловскую крепость.
В темноте, в третьем часу ночи, среди густой возбужденной толпы двигалась
колонна по Миллионной и Троицкому мосту. Не один раз жизнь бывших
министров была на волоске. Но обошлось без самосуда.
За восемь месяцев революции Петропавловка принимала в своих стенах
третий вид арестантов: сначала царские сановники, потом большевики, теперь
друзья Керенского, ’’избранники” меньшевистско-эсеровской демократии...
Что-то еще предстоит видеть этим невозмутимым стенам?..
♦ ♦ ♦
В Большом зале Смольного огромное собрание стало явно разлагаться от
беспорядка, тесноты, усталости и напряжения. По поводу резолюции, внесенной
Троцким, выступали ораторы оставшихся фракций. И левые эсеры, и новожиз-
ненцы категорически осуждали поведение правых групп, но высказывались
против резкой резолюции... Затем снова появились ’’внеочередные ораторы”. Но
собрание взмолилось. Был объявлен перерыв33.
Тем временем наша фракция в огромном напряжении и нервности обсуждала
положение дел. Расположившись в беспорядке у самого входа, частью стоя,
частью сидя на каких-то садовых скамьях, человек 30 ожесточенно спорили.
Впрочем, говорили немногие. Я решительно нападал, кипятясь и не сдерживаясь
в выражениях. Мартов, отдавши дань аффекту в пленарном заседании, оборо-
нялся более спокойно и терпеливо. Казалось, он совсем не чувствовал твердой
почвы под ногами. Но вместе с тем он сознавал, что вся совокупность обсто-
ятельств непреложно заставляет его разорвать со съездом и пойти за Даном
— хотя бы полдороги...
Вошел Авилов с поручением от новожизненцев войти с нами в контакт. Он
очень корректно и толково изложил позицию свой фракции: политически они
стоят на одной с нами платформе, но тактически они считают разрыв со съездом
совершенно ошибочным и недопустимым; новожизненцы остаются на съезде,
чтобы в среде демократии бороться за свои принципы... Авилову сказали, что мы
еще обсуждаем дело и скоро сообщим ему о результатах.
Я боролся честно и сделал все, что мог. Насколько помню, за всю революцию
я не отстаивал своей позиции с таким убеждением и с такой горячностью.
И казалось, на моей стороне не только логика, политический смысл и революци-
онно-классовая элементарная истина; на моей стороне были и формально-тех-
нические соображения: ведь вопрос, поставленный Мартовым, все еще не обсуж-
дался на съезде и за ответ съезда мы пока принимаем только речь Троцкого. Уход
341
со съезда сейчас был бы не только преступным вообще, но и недобросовестным,
несерьезным в частности.
Увы! В Мартове явно побеждала меньшевистская нерешительность. Еще бы!
Ведь разрыв с буржуазно-соглашательскими элементами и прикрепление
к Смольному обязывали к самой решительной борьбе в определенном лагере. Ни
для какой нейтральности, ни для какой пассивности тут не оставалось места. Это
пугало. Это было совсем несвойственно нам... Мартов, подобно Дану, но не вместе
с Даном ’’изолировал” большевиков. Дан при этом имел точку опоры, неприем-
лемую для Мартова, а Мартов не имел никакой точки опоры. Но... остаться
в Смольном, с одними большевиками — нет, это не под силу нам.
Фракция разделилась. Примерно четырнадцатью голосами против двенадца-
ти победил Мартов... Я чувствовал себя потерпевшим такой крах, такое бедствие,
какого еще не испытывал в революции. Я вернулся в Большой зал в состоянии
полного одеревенения.
* * *
Там только что кончился перерыв, и заседание возобновилось. Но депутаты
не отдохнули. Беспорядок был все тот же. Люди стояли и с вытянутыми шеями
прислушивались к заявлению председателя Каменева, который выговаривал
с особым весом:
— Мы получили сейчас следующую телефонограмму. Зимний дворец взят
войсками Военно-революционного комитета. В нем арестовано все Временное
правительство, кроме Керенского, который бежал... и т. д.
Каменев перечисляет всех арестованных министров. При упоминании об
аресте Терещенко, названного в конце, раздались бурные аплодисменты. Широ-
кие массы успели, видно, особо оценить деятельность этого господина и одарить
его своими особыми симпатиями.
Кто-то из левых эсеров выступает с заявлением о недопустимости ареста
министров-социалистов. Ему сейчас же отвечает Троцкий. Во-первых, сейчас не
до таких пустяков; во-вторых, нечего церемониться с этими господами, которые
держали в тюрьмах сотни рабочих и большевиков. То и другое было, в сущности,
правда. Гораздо важнее был политический мотив, которого не коснулся Троцкий:
переворот не был доведен до конца и каждый министр, оставленный на свободе,
представлял собою законную власть, мог явиться — в данной обстановке — ис-
точником гражданской войны... По все же заявление, то есть главным образом
тон Троцкого, произвело (даже в наличном Смольном) далеко не на всех хорошее
впечатление. Этот новый правитель в первый же день по "пустякам ” показывает
зубки. Из него будет прок.
Опять ’’внеочередное заявление” — все положительного, приятного харак-
тера. Царскосельский гарнизон ’’стойко защищает подступы к столице”. Самокат-
чики, вызванные против Смольного, отказались служить буржуазии... Извест-
ный прапорщик Крыленко сообщает: армии Северного фронта образовали воен-
но-революционный комитет; его признал командующий фронтом Черемисов;
северные армии не пойдут против Петрограда: правительственный комиссар
Войтинский сложил свои полномочия.
Все эти известия очень укрепляют настроение. Масса чуть-чуть начинает
входить во вкус переворота, а не только поддакивать вождям, теоретически им
доверяя, но практически не входя в круг их идей и действий. Начинают чув-
ствовать, что дело идет гладко и благополучно, что обещанные справа ужасы как
будто оказываются не столь страшными и что вожди могут оказаться правы и во
всем остальном. Может быть, и впрямь будет и мир, и хлеб, и земля... При
оглушительных рукоплесканиях посылается приветствие военно-революционно-
му комитету Северного фронта.
Тут с ’’внеочередным заявлением” на трибуне появляется наш Капелинский.
На долю этого левого члена фракции почему-то выпала тяжелая обязанность
— объявить об уходе меньшевиков-интернационалистов. Мартов сам не явился
мотивировать этот акт... Стоя в конце зала, я почти не слышал слов Капелинс-
кого. Но, собственно, что было ему сказать. С большой натяжкой он заявляет: так
как предложение нашей фракции вступить в переговоры со всеми социалистичес-
342
кими партиями о создании демократической власти не встретило сочувствия
съезда, то мы покидаем его...
На собрание после всего происшедшего это, разумеется, не производит ни
малейшего впечатления. А тут, как на грех, друг Мартова Лапинский от фракции
Польской социалистической партии заявляет: эта фракция остается на съезде
и будет работать с ним.
Но дело было еще хуже. Председатель Каменев откликнулся на заявление
группы Мартова. Он сказал: съезд постановил единогласно обсудить в первую
очередь именно тот вопрос, который так настойчиво выдвигают меньшеви-
ки-интернационалисты; но это единогласное решение пока не выполнено потому,
что съезд непрерывно занимается внеочередными заявлениями; если мартовцы
уходят до обсуждения этого вопроса, то, стало быть, их мотивы неискренни и их
уход был заранее предрешен.
Все это окончательно и справедливо топило нашу фракцию в глазах съезда.
Каменев-де довершил наше унижение своей корректностью: он предложил снять
резкую резолюцию Троцкого против эсеров и меньшевиков.
Итак, дело было сделано. Мы ушли, неизвестно куда и зачем, разорвав
с Советом, смешав себя с элементами контрреволюции, дискредитировав и унизив
себя в глазах масс, подорвав все будущее своей организации и своих принципов.
Этого мало: мы ушли, совершенно развязав руки большевикам, сделав их
полными господами всего положения, уступив им целиком всю арену революции.
Борьба на съезде за единый демократический фронт могла иметь успех. Для
большевиков, как таковых, для Ленина и Троцкого она была более одиозна, чем
всевозможные ’’комитеты спасения” и новый корниловский поход Керенского на
Петербург. Исход ’’чистых” освободил большевиков от этой опасности. Уходя со
съезда, оставляя большевиков с одними левыми эсеровскими ребятами и слабой
группкой новожизненцев, мы своими руками отдали большевикам монополию
над Советом, над массами, над революцией. По собственной неразумной воле мы
обеспечили победу всей линии Ленина, о которой речь будет впереди.
Я лично в революции совершал немало промахов и ошибок. Но самым
большим и несмываемым преступлением я числю за собой тот факт, что я немед-
ленно после вотума нашей фракции об уходе не порвал с группой Мартова и не
остался на съезде... Я скоро исправил свою личную ошибку. Да и вообще
положение дел скоро изменилось. По до сих пор я не перестаю каяться в этом
моем преступлении 25 октября.
Снова внеочередные ораторы. Помню чернобородого матроса с ’’Авроры”,
имевшего огромный успех. Он сообщил, что ’’Аврора” стреляла холостыми...
Откуда же был осколок снаряда, принесенный Пальчинским и опознанный
Вердеревским как снаряд с ’’Авроры”? Кто тут был прав — мне неизвестно34.
К концу заседания, несмотря на полное разложение, настроение заметно
поднялось. Луначарский оглашает воззвание съезда к рабочим, солдатам и кре-
стьянам. Его прерывают дружными рукоплесканиями. Но это, собственно, не
воззвание. Это величайшей важности официальный акт, оформляющий полити-
ческую сущность переворота. Очевидно, авторы совсем не оценили его истинного
значения. Ибо другого акта, в сущности, не было. А о содержании его, право,
следовало оповестить не только рабочих, солдат и крестьян, но и буржуазию,
и помещиков, и друзей, и врагов, и все население.
Без всякого политического доклада, без обсуждения и голосования съезд
объявил в воззвании35: ’’...опираясь на волю громадного большинства рабочих,
солдат и крестьян, опираясь на совершенное в Петрограде победоносное восста-
ние рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки. Временное правительст-
во низложено. Полномочия соглашательского ЦИК окончились36... Съезд поста-
новляет: вся власть на местах переходит Советам рабочих, солдатских и кре-
стьянских депутатов, которые и должны обеспечить подлинный революционный
порядок”.
Затем воззвание излагает известную нам программу новой власти. Что же
касается действующей армии и дел войны впредь до заключения мира, то
воззвание, в сущности, повторяет здесь положение первого революционного
манифеста 14 марта: ’’Революционная армия сумеет защитить революцию от
343
всяких посягательств империализма, пока новое правительство не добьется за-
ключения демократического мира...”
Так политически был завершен и оформлен октябрьский переворот. Воззва-
ние было принято всеми голосами против двух при 12 воздержавшихся. Заседа-
ние было закрыто в шестом часу утра37.
Делегаты густой толпой валили из Смольного после трудов, впечатлений
и событий всемирно-исторического дня. Свидетели, участники, творцы этих
событий густой толпой валили мимо пушки и пулеметов, стоящих у колыбели
’’мировой социалистической революции”. Но прислуги около них не было замет-
но. Охрана Смольного уже вкушала отдых: дисциплины не было. Но не было
и нужды в охране. Ни у кого не было ни сил, ни импульсов для нападения...
Над Петербургом уже занималось холодное осеннее утро.
6
26 ОКТЯБРЯ
Пробуждение столицы. — Слухи. — Заговор или восстание народа?— Разгром печати. — В штабе
контр переворота. — Что делать?— Первые дебюты новой власти. — Бойкот. — Все средства позволены.
— Две РСДРП. — В Военно-революционном комитете. — Второй корниловский поход на Петербург.
— Силы Военно-революционного комитета. — Корнилов уехал из тюрьмы. — Среди новых правителей.
— Совет Народных Комиссаров. — "Кабинет” Ленина. — В старом ЦИК. — Похищение денежных
сумм. — Второе заседание съезда. — Декрет о мире. — Оценка этого акта. — Настроение крепнет.
— Декрет о земле. — Вопрос о бывших министрах-социалистах. — Вопрос о новом правительстве.
— Я у левых эсеров. — Что думает Каменев. — Выступление оппозиции. — Я в роли зрителя.
— Троцкий кривит душой. — Выступление железнодорожника. — Новый ЦИК. — Гимн Луначарского
Через два-три часа столица проснулась, не отдавая себе отчета, кто же ныне
володеет и правит ею... События совсем не были грандиозны извне. Кроме
Дворцовой площади, повсюду были спокойствие и порядок. ’’Выступление”
довольно скромно началось и довольно быстро кончилось. Но чем — обыватель
не знал... В Зимнем финал наступил слишком поздно ночью. А со Смольным
были слабы связи.
Обыватель бросился к газетам. Но он не так много уяснил себе из них.
В рубрике ’’последних известий” везде сообщалось в нескольких строках о взятии
Зимнего и об аресте Временного правительства. Отчеты о съезде Советов состояли
из одних ’’внеочередных заявлений” и свидетельствовали об ’’изоляции” боль-
шевиков, но они совершенно не характеризовали создавшегося политического
статуса. Передовицы писались раньше последних ночных известий. В общем, они
были все на один лад: патриотические вопли о несчастной родине, обвинения
большевиков в узурпаторстве и насилии, предсказания краха их авантюры,
характеристика вчерашнего ’’выступления” как военного заговора.
Кстати сказать, этим военным заговором меньшевики и эсеры утешались потом
несколько месяцев, тыча им в глаза большевикам. Непонятно! Очевидно, восстание
пролетариата и гарнизона в глазах этих остроумных людей непременно требовало
активного участия и массового выступления на улицы рабочих и солдат. Но ведь
им же на улицах было нечего делать. Ведь у них не было врага, который требовал
бы их массового действия, их вооруженной силы, сражений, баррикад и т. д. Это
— особо счастливые условия нашего октябрьского восстания, из-за которых его
доселе клеймят военным заговором и чуть ли не дворцовым переворотом.
Эти остроумные люди лучше бы посмотрели и сказали: сочувствовал или не
сочувствовал организаторам октябрьского восстания петербургский пролетариат?
Был ли он с большевиками, или большевики действовали независимо и против
его воли? Был ли он на стороне совершившегося переворота, или он был
нейтрален, или был против него?
Тут двух ответов быть не может. Да, большевики действовали по полномочию
петербургских рабочих и солдат1. И они произвели восстание, бросив в него столько
(очень мало!) сил, сколько требовалось для его успешного завершения... Виноват:
большевики бросили в него по халатности и неловкости гораздо больше сил, чем
было необходимо. Но это не имеет никакого отношения к самому понятию восстания.
♦ ♦ ♦
Итак, обыватель 26 октября был отдан во власть слухов. И конечно, он очень
волновался. На улицах, в трамваях, в общественных местах говорили только
о событиях. На бирже, разумеется, была паника, хотя в длительность боль-
шевистской власти не верил решительно никто. Напротив, обыватель не со-
мневался, что кризис разрешится не нынче завтра.
Да и что за власть большевиков? Ведь никакого правительства они еще не
создали. Что это такое за ’’власть Советов”... Но все же магазины открывались
345
туго. Банки не начинали операций. В учреждениях собирались митинги служа-
щих и рассуждали о том, что им делать в случае, если большевики пришлют свое
начальство. Почти везде решали — такого начальства не признавать, а пока
к работе не приступать. Бойкот!..
Да, впрочем, и без бойкота, и без по литики сейчас не до работы. Спокойно ли
все дома? Говорят, с часу на час начнутся грабежи и погромы. Говорят, хлеба
в городе нет совсем, а что было — уже разграбили. Говорят, матросы ходят по
квартирам и реквизируют шубы и сапоги. Говорят...
Но были и факты, которые достаточно сильно подействовали на воображе-
ние... На другой же день после победоносного восстания петербуржцы недосчита-
лись нескольких столичных газет. Не вышли 26 октября ’’День”, ’’Биржевые
ведомости”, ’’Петроградская газета”2 и какие-то еще буржуазно-бульварные газе-
ты3. Их закрыл Военно-революционный комитет за травлю Советов и тому
подобные преступления. Почтенные Подвойский, Антонов и другие, действова-
вшие по указке Ленина, не были изобретательны: они заимствовали свои мотиви-
ровки из лексикона старой царской полиции. Но в силу своего положения
революционеров и социалистов они позволили себе роскошь выражаться более
примитивно и менее грамотно. Можно было бы и лучше было бы совсем не
мотивировать.
Кроме того, Подвойский и Антонов вообще очень топорно выполнили рас-
поряжение своего вождя. Они почему-то бросились на мелкие сошки и второ-
степенные органы, оставив без внимания руководящие корниловские официозы.
Это надо было исправить. С утра были посланы матросы в экспедицию ’’Речи”
и ’’Современного слова”. Все наличные номера были конфискованы, вынесены
огромной массой на улицу и тут же сожжены. Невидимое доселе аутодафе
вызвало большое стечение публики.
В это время мимо проехал транспорт суворинского ’’Нового времени”. Мат-
росы остановили было фургон, но потом отпустили. Что же с них спрашивать,
если сам Военно-революционный комитет так непоследовательно проводит при-
нципы новорожденного пролетарского государства?..
А в течение этого дня была прикрыта вся столичная буржуазная пресса.
Были разосланы приказы, а при них военные караулы. Наборщикам было
предоставлено оставаться в типографиях, но с условием — не набирать закры-
тых газет.
Больше ни в чем новая власть пока не проявилась. Но этот дебют ее
произвел с непривычки очень сильное впечатление. Подобных массовых
расправ с печатью никогда не практиковал царизм... Была ли к тому необ-
ходимость? Какой был смысл этого дебюта? Тут естественно обратить взоры
к трудности и остроте положения новой власти в огне гражданской войны. Но
это пустяки. Не было налицо ни гражданской войны, ни особой трудности
положения. Теперь, через сутки, восстание действительно уже победило. Трудно-
сти могли начаться после успехов Керенского на фронте. Но о них ничего
слышно пока не было. До сих пор вести на этот счет были вполне утешитель-
ны... Да и при походе па Петербург буржуазная пресса не могла сыграть
никакой роли. Если угодно, опаснее была пресса социалистическая. Но ее не
трогали.
Разгром буржуазной печати, будучи полной практической бессмыслицей,
сильно повредил большевикам. Он отпугнул, отшатнул, возмутил, заставил
насторожиться решительно все нейтральные и колеблющиеся элементы, каких
было немало. Вот как начинает править новая власть! Больше пока ничего нет,
по погром и бессмысленное насилие уже есть. Оплевание ценностей революции,
втаптывание в грязь принципов демократической грамоты уже налицо...
Впрочем, в пролетарско-солдатских низах этот дебют новой власти отнюдь не
вызвал протеста и неудовольствия. Ибо там за восемь месяцев революции еще не
успели укорениться принципы. Там было дело значительно проще — без при-
нципов: нас били, и мы, взяв дубинку, будем громить направо и налево. Так
рассуждала стихия. Так — без принципов — рассуждали и ее выразители
в Смольном.
346
♦ ♦ ♦
В середине дня — не помню, по какому именно случаю, — я зашел в горо-
дскую думу. Там был не только переполох, но и большое скопление посторонних
элементов. С минувшей ночи городская дума стала центром всей нашей старой
общественности, вчера представлявшей лицо, а сегодня изнанку революции. Все,
что было против Смольного, ныне тяготело к думе. Но гегемонами тут были
правые демократические элементы, эсеровские кадеты и наследники Церетели.
Вся эта огромная толчея шла здесь под фирмой ’’Комитета спасения родины
и революции”.
Не знаю, почему я попал сюда 26-го — в первый и в последний раз. Во всех
апартаментах думы царил основательный беспорядок, оставшийся от бурной
ночи. В боковых комнатах, кажется, заседали разные фракции, а может быть,
и партийные центры... В этот день вообще лихорадочно заседали все партийные,
профессиональные, военные и всякие другие организации. Все обсуждали, что
делать, определяли свои отношения к Смольному, составляли резолюции и воз-
звания. Но мы до поры до времени не будем вдаваться в исследование этой
работы. Мы пока только проследим до конца события, относящиеся к самому
факту переворота.
В Большом зале была беготня и маленькие митинги по углам. Городской
голова Шрейдер в величайшем раздражении сообщал о том, что Смольный уже
посягает на права города: он назначил своих комиссаров в разные отделы
управы. А кроме того, был Луначарский и, с одной стороны, так красноречиво
призывал к ’’контакту”, а с другой — так упорно убеждал управу в ее полной
безопасности, что у головы не осталось сомнений: либо думу совсем разгонят,
либо будут чинить насилия над ней и заткнут за пояс щедринских губернаторов.
Надо обсудить, что делать, и выпустить воззвание к населению...
Бегает Авксентьев от одной кучки к другой. Он собирает ’’совет старейшин”,
или президиум Предпарламента. Надо обсудить, что делать, и выпустить воззва-
ние к населению.
Президиум Предпарламента в этот день, кроме того, посетил британского
посла, а может быть, и других приказчиков наших западных хозяев. Авксентьев,
Набоков и Пешехонов ездили ’’извиняться” за происшедшую неприятность,
обещая в скором времени уладить дело. Но сэр Бьюкенен не был милостив к этим
обломкам российской ’’государственности”. Прозевали власть-то! Как теперь
будете поставлять ’’великим западным демократиям” клятвенно обещанное пу-
шечное мясо?.. Сэр Бьюкенен был очень холоден.
В газетах даже сообщили, что союзные послы, не добившись толком, сколько
войск идет во главе с Керенским на Петербург, решили укладывать пожитки. Но
это было опровергнуто: вопрос об отъезде послов, а равно и об отношении к их
’’комитету, заседающему в Смольном”, пока не поднимался.
Ко мне подошел один из видных деятелей ЦИК, много раз упомянутый выше
оборонец, но относящийся к категории ’’разумных”; я не могу назвать его сейчас,
так как попечительное начальство, во власти которого мы все находимся в дан-
ный момент, может сделать из этого свое употребление.
— Слушайте, Николай Николаевич, — тихо сказал он мне в упор, — как вам
не стыдно писать такие передовицы!
Он разумел сегодняшнюю передовицу в ’’Новой жизни”, содержащую про-
стую информацию с комментариями самого общего и неопределенного характера.
Я, как всегда в критические моменты, не показывался в редакции, а в октябрьс-
кие дни, кажется, по разным местам и делам разбрелись и другие. Газету
обслуживал один Строев, который на свой страх и риск не решился, а может
быть, и не имел сказать большего... Я согласился с моим обвинителем, что
передовица более или менее не позволительна.
— Но скажите вы, что надо делать?
— Что делать? — заговорил ’’адским шепотом”, но в искреннем гневе мой
собеседник, с искаженным лицом потрясая передо мной кулаками. — Что делать?
Собрать войска и разогнать эту сволочь. Вот что делать!..
Это было не только настроение. Это была программа меньшевистско-эсеровс-
ких обломков крушения в те дни. Под флагом ’’Комитета спасения” меньшевики,
347
соединившись с почти-кадетами, Авксентьевыми и Шрейдерами, начали работать
над реставрацией керенщины. Добрая половина их по-прежнему стояла за
коалицию. Остальные либо ’’признавали законную власть Временного
правительства”, либо считали необходимым создать новую власть в противовес
Смольному, либо просто стояли за ликвидацию Смольного всеми средствами
и путями. Фактически все эти элементы — микрокосм сентябрьского
Демократического совещания без большевиков — были верными союзниками
Керенского, шедшего на Петербург корниловским походом. С идеями
и течениями, торжествовавшими в эти дни, мы, может быть, подробнее
познакомимся впоследствии. Но надо знать и помнить: ’’Комитет спасения” не
был нейтральной, не был третьей силой между последней коалицией
и Смольным; ’’Комитет спасения” был именно рычагом и средством возрождения
керенщины.
Правда, добрая половина из этих промежуточных групп вовсе не хотела
новой керенщины. Еще важнее было то, что керенщина теперь была и неосуще-
ствима. Ибо возродить ее можно было бы только одной удачной, успешной,
победоносной корниловщиной. А это повело бы к полному разгрому революции
— не к бутафорской диктатуре Керенского, а к действительной, к корниловской
диктатуре биржи и штыка... Но этого не понимали и не хотели понимать в то
время обломки старого всемогущего советского блока. Никто не хотел корнилов-
щины, половина не хотела керенщины, и все работали на жестокую контр-
революцию, мобилизуя силы на помощь Керенскому для военного разгрома
Смольного.
Правда, эти силы были невелики; возможности ’’Комитета спасения” были
сомнительны. Но это мы увидим на деле, а сейчас говорим только о добрых
намерениях этого ’’политического новообразования”. И во всяком случае, велики
или малы, реальны или фиктивны были возможности и силы ’’Комитета”, но они
были больше, реальнее, чем силы и возможности разбитой, распыленной, аб-
солютно бессильной буржуазии, на которую работали ее старые, заслуженные,
верные в несчастьях ’’чистильщики сапог”.
Комитет же ’’спасения родины и революции” действительно без лишних слов
объявил себя не просто ’’новообразованием”, а именно полномочным политичес-
ким центром, не только источником, но и суррогатом, временным заместителем
’’законной власти”. Он объявил об этом всенародно в одной из своих многочис-
ленных прокламаций. Между прочим, он обращается с требованием к Воен-
но-революционному комитету ’’немедленно сложить оружие, отказаться от захва-
ченной власти и призвать шедшие за ним войска к подчинению распоряжениям
’’Комитета спасения родины и революции”... Кроме того, он принял меры
к образованию своих филиалов в провинции, разослал своих комиссаров, вообще
пытался конституироваться как новая власть... Не шутите: вот что такое ’’Коми-
тет спасения”.
В зале городской думы около меня слышались не одни только гневные,
обличительные и патетические речи... Большевики у власти! Это не только
узурпация, кощунство, бедствие, преступление, но и веселый анекдот. Ленин
и Зиновьев с полуграмотной своей армией, сменив лучших представителей
’’общества”, будут управлять государством!
Рассказывали о том, как сегодня утром Урицкий, назначенный главой рос-
сийских дипломатов, министром иностранных дел4, дебютировал в своем ведомст-
ве. Явился да прямо и выпалил:
— А где у вас тут тайные договоры?
Урицкого встретили лучшие экземпляры нашей дипломатической школы и со
свойственным им лоском предложили головотяпскому министру разобраться
в целом море мудренейших актов. Сконфузили Урицкого, и он ретировался...
Впрочем, чины ведомства объявили, что они со Смольным работать не
намерены. Вообще государственные учреждения не работают и не будут рабо-
тать. ’’Комитет спасения” со своей стороны призвал чиновников и служащих
к бойкоту и к отказу от повиновения большевистским властям. Вооруженной
борьбы нашим демократам было недостаточно. Они стали на путь саботажа
государственной работы, дезорганизации снабжения столицы, разрушения про-
348
изводительных сил среди голода, войны и разрухи. Это уж было полное умопом-
рачение... Невинные жертвы не пугали. Все средства были хороши для борьбы
с таким врагом. И припомните об этом издевательстве истории: во главе обоих
лагерей стояли организации, из которых каждая называла себя — Российская
социал-демократическая рабочая партия!
♦ ♦ ♦
Тем временем шла работа в Смольном... Военно-революционный комитет
принимал посильные меры к охране порядка и к поддержанию престижа
новой власти. Он не только закрыл газеты и разослал своих комиссаров
всюду, куда только мог придумать. Он объявил, что городская милиция
переходит отныне в ведение Совета; приказал открыть все торговые заведения
и в оных производить торговлю, как всегда, обещая иначе считать владельцев
врагами революции и карать их по всей строгости закона (?), взял все
пустующие помещения города под свой контроль (то есть объявил об
этом) и т. д.
Но еще больше в этот день Военно-революционный комитет занимался
выпуском воззваний. Прежде всего он обратился к казакам столицы и фронта,
убеждая их не противиться революции и не идти на Петербург. Это воззвание,
распространенное в большом количестве, несомненно, оказало свое действие
на сильно предубежденных, но отнюдь не рвущихся в бой казаков. Затем
Военно-революционный комитет убеждал железнодорожников обслуживать дви-
жение полностью и с особым вниманием; призывал государственных и особенно
военно-штабных служащих не прерывать работы под страхом революционного
суда и т. д.
Но, разумеется, главной заботой была защита от Керенского, идущего похо-
дом на Петербург. Об этом походе достоверно ничего не было известно, но,
во-первых, факт этого похода был a priori* ясен. Во-вторых, из правых кругов об
этом истекали вполне определенные слухи: называли и пункты, где находится
Керенский, и количество войск, находившихся в его распоряжении. Обывательс-
кие и общественные сферы утешали этим себя и пугали Смольный. Воен-
но-революционный комитет принял посильные меры...
Кроме печатной и устной агитации, отлично организованной на путях к сто-
лице, навстречу предполагаемым полчищам Керенского были посланы некото-
рые отряды. Но сил было крайне мало. Желающих выступать и сколько-нибудь
надежных среди гарнизона не находилось. Кое-как из 200-тысячной армии
набрали две-три роты. Надежды в большей степени приходилось возлагать на
рабочих-красноармейцев. Но ведь надеяться можно было только на их настро-
ение. Боеспособность же этой армии, никогда не нюхавшей пороха, не видавшей
до последних дней ружья, не имевшей понятия о военных операциях и о дисцип-
лине, была более чем сомнительна. В довершение всего этого совсем не было
офицеров.
Серьезной силой могли оказаться только матросы. Кронштадт мог выставить
тысячи три-четыре надежных бойцов. И кроме того, 1800 матросов, как мы знаем,
приехали из Гельсингфорса; они попали в Петербург, когда тут было уже все
кончено; но они сейчас же могли быть использованы против Керенского.
Это было, как видим, немного. И эта ’’армия” еще страдала от одного
чрезвычайного дефекта: у нее очень плохо обстояло дело с артиллерией. Налицо
были только винтовки и пулеметы. Под самым Петербургом предполагалось
использовать артиллерию судов, стоящих в Неве и на побережье моря. Но ведь
надо было не довести дела до сражения под самыми стенами столицы.
Насколько неудовлетворительно было дело с артиллерией и насколько куста-
рны были принимаемые меры, видно и из такого факта. Путиловский завод
’’обещал” Военно-революционному комитету железнодорожную бронеплощадку
для установки пушек. Но было совершенно неизвестно, выполнит ли завод
обещание. Дело же при всей своей сомнительности и ничтожности считалось
в Смольном настолько важным, что сам Ленин вместе с самим Антоновым среди
* Изначально, независимо от опыта (лат.).
349
невероятных трудов и кутерьмы первых дней отправились на Путиловский завод
агитировать и торопить рабочих. В результате, кажется, ничего не вышло5...
Вообще, приходилось рассчитывать отнюдь не на солидную военную силу.
Приходилось рассчитывать на слабость Керенского, на невозможность для
него собрать и двинуть большую армию, на неизбежность разложения этой
армии еще в пути. Агитация, идейное воздействие были несравненно более
надежной опорой Смольного, чем военные операции. Возлагать же надежды
на ’’духовные” факторы можно было с полным основанием после всех уроков
революции. Ведь на Петербург шел Николай II, потом шел Корнилов — и ни
тот ни другой не дошли "без выстрела". В самые октябрьские дни ’’моральные”
факторы уже парализовали всю деятельность Керенского и штаба в Петербурге.
Как же не надеяться сейчас теми же путями ликвидировать третий поход
на Петербург семнадцатого года?
О личности, о роли и о походе Керенского также было выпущено и распрост-
ранено весьма красочное воззвание. Во всяком случае, среди первобытного хаоса
того первого дня Советской власти принимались, как я сказал, все посильные
меры как духовного, так и военного отпора.
Кроме всего этого Военно-революционный комитет развил некоторую де-
ятельность чисто полицейского характера. По городу производились многочис-
ленные аресты. Они носили совершенно случайный и бесцельный характер
и производились больше в силу революционной инициативы всех тех, кому было
не лень этим заниматься. Но целые вереницы арестантов с разных концов
тянулись в Смольный. Это очень раздражало и отталкивало пассивную часть
населения. Смольный же стал не только резиденцией нового правительства, не
только главным военным штабом, но и верховным полицейским учреждением,
и верховным судилищем, и тюрьмой.
Наконец, в этот день Военно-революционный комитет выпустил еще одно
специальное воззвание — приказ к армейским комитетам: немедленно доставить
генерала Корнилова и его соучастников в Петербург для заключения в Петропа-
вловской крепости и для суда над ними... Что же это, собственно, значит? Почему
воззвание к армейским комитетам, а не телеграмма в Быховскую тюрьму о пере-
воде корниловцев?.. Потому, что 26-го по Петербургу распространилось совер-
шенно достоверное известие: Корнилов бежал из Быховской тюрьмы.
Попросту Корнилов, услышав о перевороте, решил уехать. Правительства
своих друзей он нимало не опасался и соглашался до поры до времени пожить
в Быхове под охраной своих надежных текинцев. Но с большевиками дело могло
оказаться рискованным, да и не имело смысла. Корнилов решил уехать6. Ника-
ких технических препятствий у него для этого не было и раньше.
* * *
Днем 26-го в Смольном работал не только военный штаб, но и политический
центр. Там заседал Центральный Комитет большевиков с участием приближен-
ных партийных людей. Обсуждался вопрос о правительстве, о верховном испол-
нительном органе Советской власти...
Будущая советская конституция (ни одной минуты на практике не действова-
вшая) еще довольно смутно вырисовывалась в умах создателей ’’самого совер-
шенного политического строя”. Теоретическую идею этой конституции мне приве-
лось слышать только одну: долой Монтескье7 и да здравствует соединение
исполнительной власти с законодательной! Эту политическую философию мы
сейчас оставим в покое. Сейчас было не до нее и нашим новым правителям.
Вопрос надо было решить чисто практически.
Предыдущая советская практика уже давала некоторые готовые формы,
созданные без большевиков такими элементами, которым не приходило и в голо-
ву, что Советы когда-нибудь станут государственными учреждениями в силу
конституции Российской Республики. Местные Советы объединялись всероссийс-
кими съездами, которые выделяли из себя ЦИК. Центральный Исполнительный
Комитет силою вещей ныне становится и верховным законодательным органом.
Будучи учреждением представительным, состоящим из разных фракций и при-
том очень громоздким, ЦИК становился органом по преимуществу законодатель-
350
ным. Это был советский парламент. Для функций управления он не годился. Для
подобных (исполнительных) целей и раньше существовало бюро — также,
впрочем, слишком громоздкое и не приспособленное для деловых функций.
Вместо прежнего бюро предстояло создать исполнительный орган, соответст-
вующий Совету Министров. И этим, в сущности, ограничилась очередная задача
советского политического строительства.
Как-то в эти дни я спрашивал мимоходом у Каменева:
— Скажите, как же вы будете управлять? Создадите министров и министерст-
ва по образу и подобию буржуазного строя.
Каменев разъяснил то, что, видимо, вентилировалось в верховных боль-
шевистских сферах:
— Коллеги будут управлять, как в Конвенте... Председатели коллегий
составят верховный орган управления.
Так и было оформлено 26 октября. Только как назвать этот советский кабинет
министров? Это, конечно, не очень существенно, но все же очень хочется, чтобы
термины не были заимствованы из буржуазной практики. Пусть уже будет все
по-новому, по-особому в новом пролетарском государстве.
Думали, гадали, и наконец Троцкий предложил название, которое всем
пришлось по душе. Советское министерство решили назвать: Совет Народных
Комиссаров... Я лично не очень восхищаюсь этой великой реформой. Может
быть, порвать с буржуазной политической терминологией было и очень приятно:
но филологически слово ’’министр” звучит вполне корректно; напротив, термин
’’комиссар” определенно связывается с полицейскими функциями. Но это, конеч-
но, дело вкуса (а может быть, духа новой государственности?).
Впрочем, кроме одного названия, в способах образования нового правительст-
ва пока ничего не изменилось. "Коллегии" пока не были и не могли быть
сформированы. Составлялся только Совет Народных Комиссаров. И составлялся
он так же, как всегда составляются министерства.
Политически дело обстояло так. Уход со съезда меньшевиков и эсеров сильно
упростил и облегчил положение Ленина и Троцкого. Теперь никакая оппозиция
не путалась в ногах при создании пролетарского правительства. Можно было без
помехи взять власть одной только большевистской партии и даже возложить весь
одиум за это на самих меньшевиков и эсеров. К такому положению стремился
Ленин с июня.
Правда, на съезде оставалась довольно сильная группа левых эсеров, кото-
рые были не прочь монополизировать представительство крестьян. Но, во-пер-
вых, левые эсеры были в незначительном меньшинстве. Во-вторых, эти левые
ребята, как претенденты на власть, были абсолютно безвредны ввиду полного
отсутствия у них всякого подобия солидности и ввиду полной возможности
’’обернуть их вокруг пальца”. В-третьих, привлечь левых эсеров в Советское
правительство при их указанных свойствах было даже полезно: ибо это было бы
видимостью довольно популярного "соглашения " внутри Совета и ’’расширением
базы” нового правительства за счет партии революционного крестьянства.
В-четвертых, левые эсеры совершенно не претендовали на раздел власти с боль-
шевиками: они стояли за власть советского блока, за общедемократическое
правительство.
И в результате Центральный Комитет в заседании 26 октября с участием
приближенных лиц сформировал первое Советское правительство из представи-
телей одного только большинства съезда, из членов одной только большевистс-
кой партии... Большевики брали власть одни. Совет Народных Комиссаров
должен был действовать по директивам большевистского партийного ЦК. Ныне
было достигнуто то, что безуспешно пытался осуществить Ленин — ’’при
благоприятном стечении обстоятельств” — 10 июня и 4 июля.
Был выработан такой проект постановления съезда:
’’Образовать для управления страной впредь до созыва Учредительного
собрания временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет
именоваться Советом Народных Комиссаров. Заведование отдельными отрас-
лями государственной жизни поручается комиссиям, состав которых должен
обеспечить проведение в жизнь провозглашенной съездом программы, в тес-
351
ном единении с массовыми организациями рабочих, работниц, матросов,
солдат, крестьян и служащих. Правительственная власть принадлежит кол-
легии председателей этих комиссий, то есть Совету Народных Комиссаров.
Контроль над деятельностью народных комиссаров и право смещения их
принадлежит Всероссийскому съезду Советов и его Центральному’Испол-
нительному Комитету”8.
Оставалось наметить состав первого Советского правительства. Казалось бы,
перед большевистским Центральным Комитетом тут должны были встать вели-
чайшие затруднения. Откуда было взять людей, способных управлять государ-
ством в данной совокупности обстоятельств?.. Я, конечно, не был на этом
собрании большевистских лидеров, но смею высказать убеждение, что, оно не
испытало особенных трудностей при выборе министров из своих партийных
людей. Оно дало лучших и старейших своих пропагандистов, агитаторов и ор-
ганизаторов. Трудности же проблемы государственного управления не стояли
в полном своем объеме перед взором высокого собрания. Я надеюсь, что сумею
достаточно иллюстрировать это мое положение, когда буду описывать, как
управляли большевики российским государством.
Ленин был намечен в министры-президенты без портфеля. Троцкий (а не
Урицкий) стал народным комиссаром по иностранным делам, а Луначарский
— по народному просвещению. Писателю-экономисту Скворцову были предостав-
лены финансы. ’’Профессиональный” работник, известный нам Шляпников по-
лучил портфель труда. Автор брошюры о сельскохозяйственных рабочих Ми-
лютин был назначен министром земледелия. Сталин — по национальным делам.
Коллегия из Антонова, прапорщика Крыленко и матроса Дыбенко — по делам
военным и морским. Рыков, нам доселе не встречавшийся, — по внутренним
делам. Москвич Ногин — по делам промышленности и торговли. Ломов — по
делам юстиции. Теодорович — по продовольствию. И Глебов — по делам почт
и телеграфов.
Все это были очень почтенные деятели большевистской партии, за которыми
числились десятилетия революционной работы и десятилетия ссылки и тюрьмы.
Но в качестве верховной власти Республики, в качестве государственных дея-
телей, которым вручена судьба революции и страны, эту коллегию в целом надо
признать малоубедительной. Большинство новых правителей мы знаем как
революционеров. В будущем мы познакомимся с ними как с государственными
людьми и, кстати, убедимся, что блестящая деятельность на трибуне, в «подполье
и в эмиграции, в партийных кружках и редакциях отнюдь не гарантирует
достоинств правителей. Но о тех, кого мы не встречали на предыдущих стра-
ницах, не хочется и говорить: часть из них покинула свои посты, едва вступив на
них, а часть вообще не заслуживает упоминания. Я сделал исключение только
ради торжественного момента.
Среди большевистских правителей мы не видим двух звезд первой величины,
не видим ’’парочки товарищей”: Каменева и Зиновьева. Их отсутствие в прави-
тельстве могло иметь целый ряд уважительных причин. Во-первых, будучи
немного в оппозиции, они могли уклоняться. Во-вторых, из тактических соображе-
ний не мешало, по возможности, сократить число министров еврейского происхож-
дения (исключение было сделано для одного Троцкого). В-третьих, не забудем, что
министерские посты фактически не были отныне важнейшими в государстве:
звезды первой величины делали всю ’’высокую политику” из партийного ЦК.
В-четвертых, Каменев был намечен в председатели ЦИК, который формально
был высшим государственным учреждением, а Зиновьев получил высокое назна-
чение в редакторы официальной правительственной газеты — ’’Известий ЦИК”.
Так пока что конструировалась новая власть нового пролетарского го-
сударства.
В это заседание большевистского Олимпа явился Мартов. Он явился с хода-
тайством об освобождении министров-социалистов. Надо представить, как нелепо
приходилось чувствовать себя перед лицом этого странного нового начальства
такому ходатаю по подобным делам... Старого соратника, а для большинства
учителя — Мартова выслушали холодно и сдержанно. Но министров-социали-
стов вес же переместили под домашний арест.
352
* * *
Зиновьев был назначен редактором ’’Известий”. Стало быть, не только в Петер-
бурге и в Республике, но и в Смольном все стало вверх дном... Старый ЦИК,
сбежавший в лице своего большинства и в лице своих лидеров, должен был,
конечно, формально сложить свои полномочия, сдать дела и отчитаться в денеж-
ных суммах... Очень странно, прямо невероятно! Но старый ЦИК, сбежав из
Смольного в другой вооруженный лагерь, не сделал ни того, ни другого, ни третьего.
Отделы перестали работать, и большинство служащих разбрелось кто куда.
Это еще довольно понятно и непредосудительно. Но денежные суммы? Пред-
ставьте себе: старый ЦИК унес их с собой! Служащие — кассиры, бухгалтеры
и барышни по распоряжению низложенных властей набили кредитками свои
карманы, напихали их, куда возможно, под платье и унесли из Смольного всю
кассовую наличность. Это было проделано лидерами большинства без ведома
и согласия оппозиции. Полное ослепление в пылу битвы и в злобе к (классовому)
врагу! Этот акт остается мне доселе непонятным. Мобилизация вооруженных сил,
дезорганизация государственного аппарата и все прочие средства борьбы я могу
себе объяснить разного рода причинами. Но эту финансовую операцию я совер-
шенно отказываюсь понять.
Конечно, все было бы в порядке, если бы деньги были унесены с целью их
сохранения и отчета в будущем. Ответственные люди могли опасаться за их
целость — среди необычной обстановки Смольного. Но дело обстояло совсем не
так. Большинство ЦИК захватило деньги в целях дальнейшего распоряжения
ими по своему усмотрению: их употребляли в дальнейшем на политические цели
меньшевиков и эсеров... И все это было проделано без всяких попыток отрицать
законность второго съезда и его ЦИК. Невероятно, но вполне достоверно.
Факт захвата денег, однако, не был простой уголовщиной, хотя бы и соверша-
емой в политических целях. Он был именно результатом ослепления и в опреде-
ленных пределах имел свою логику. Дело в том, что ЦИК, убегая из Смольного,
не сложил своих полномочий и не собирался сложить их. Пользуясь захвачен-
ными средствами, старое советское большинство продолжало действовать под
фирмой верховного советского органа.
Мы уже знаем, что с умопомрачающей бестактностью бывшие советские
лидеры уже использовали эту фирму, подписавшись в качестве представителей
ЦИК под конституцией ’’Комитета спасения”. Но это было только начало.
В день 26 октября некие люди от имени ЦИК, который, конечно, не собирался,
разослали телеграмму по провинции и по армейским организациям; в ней клей-
мится авантюра, учиненная большевиками, и содержится призыв к сплочению
вокруг демократических организаций, то есть ’’Комитета спасения”... И в даль-
нейшем мы встретимся с подобной деятельностью тех же людей под той же
фирмой. Не оспаривая законности нового ЦИК и не собирая заседаний старого,
они пользовались и именем, и материальными средствами бывшего советского
центра в своей войне против нового строя.
В дальнейшем мы увидим финал этой истории. Странные приемы деятель-
ности и борьбы ослепленных врагов Смольного не увенчались ни малейшим
успехом. Моральный урон не был возмещен никакими материальными выгодами.
♦ * *
Второе заседание съезда открылось в 9 часов вечера... Я довольно сильно
опоздал. Помню, я пришел на него издалека, от Горького, с Петербургской
стороны9. Зачем я мог попасть туда в такой чрезвычайный день? Может быть, мы
— редакция ’’Новой жизни” — собирались, подобно всем организациям и круж-
кам столицы, чтобы обсудить положение дел и дальнейший курс газеты? Не
помню... Но, во всяком случае, я спешил в Смольный.
Председатель Каменев при шумных рукоплесканиях огласил последние меро-
приятия Военно-революционного комитета: отменена смертная казнь на фронте
и, стало быть, вообще в России; освобождены арестованные коалицией члены
земельных комитетов.
Опять внеочередные заявления: объединенная еврейская партия покидает
съезд, но часть меньшевиков-интернационалистов, разрывая со своей группой,
12 Н. Н. Суханов. T. 3
353
остается на съезде. К сожалению, эта группа провинциалов сговорилась и высту-
пила в мое отсутствие. Сейчас не могу ручаться, но считаю возможным, что
я к ней присоединился бы, если бы знал о ней. Но это, разумеется, не снимает
с меня ответственности за то, что я не проявил инициативы.
Затем слово предоставляется Ленину для доклада о войне и мире. Но Ленин
не делает доклада. Вопрос, по его словам, настолько ясен, что можно без всяких
предисловий прочитать проект обращения Советской власти к народам всех
воюющих стран... Ленин читает длинный документ, который я изложу вкратце10.
Рабоче-крестьянское правительство, созданное революцией 25 октября, пред-
лагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно перегово-
ры о справедливом демократическом мире без аннексий и контрибуций. Российс-
кое правительство, со своей стороны, готово сделать без малейшей оттяжки все
решительные шаги. Под аннексиями оно понимает присоединение к большому
или сильному государству малой или слабой народности (?) без ее желания;
время аннексии, культурно-экономический уровень присоединяемой страны и ее
местоположение — безразличны. Дезаннексия при отсутствии права полного
самоопределения приравнивается к аннексии. Но эти условия правительство не
считает ультимативными; оно согласно рассмотреть и другие условия, настаивая
лишь на скорейшем их предложении и на ясной, открытой, недвусмысленной
формулировке. Рабоче-крестьянское правительство отменяет тайную диплома-
тию; оно немедленно приступит к опубликованию тайных договоров и объявляет
отныне недействительным их содержание. Открытые переговоры о мире российс-
кое правительство согласно вести любым способом: письменно, по телеграфу или
на конференции. Вместе с тем правительство предлагает всем воюющим странам
немедленно заключить перемирие сроком на три месяца, каковой срок достаточен
для завершения мирных переговоров и для ратификации мира. Обращаясь со
всем изложенным к правительствам и народам воюющих стран, рабоче-кре-
стьянское правительство апеллирует в особенности к рабочим передовых капита-
листических стран Англии, Германии и Франции; победившие русские рабочие
и крестьяне не сомневаются в том, что пролетарии Запада помогут им довести до
конца дело мира, а вместе с тем дело освобождения трудящихся от всякого
рабства и эксплуатации.
Ленин, отказавшийся от доклада, заключает небольшим послесловием.
— Мы обращаемся, — говорит он, — к правительствам и народам, так как
обращение к одним народам могло бы повлечь затяжку мира. Рассмотренные
в течение перемирия условия мира будут утверждаться затем Учредительным
собранием. Предложение мира встретит сопротивление со стороны империалистс-
ких правительств, мы не закрываем на это глаз. Но мы надеемся на приближение
революции во всех воюющих странах... Русская революция 25 октября открыва-
ет эру социалистической революции во всем мире. Мы, конечно, будем всемерно
отстаивать нашу программу мира; мы не будем отступать от нее, но мы должны
выбить из рук наших врагов возможность сказать, что их условия другие
и потому нечего вступать с нами в переговоры. Мы должны их лишить этого
выигрышного условия и потому не должны ставить наши условия ультимативно.
Мы не боимся революционной войны, но мы не ставим ультиматумов, которые
могли бы облегчить отрицательный ответ на паше предложение.
И самый документ, получивший название Декрета о мире, и комментарии
к нему Ленина весьма замечательны... Мы оставим в стороне научные изыскания
насчет того, что означает слово ’’аннексия”. Новое правительство тут, несомнен-
но, проявило максимум теоретического демократизма или, можно сказать, иде-
ализма: оно объявило аннексией все, что противоречит принципам самоопределе-
ния народов — до чернокожих и тихоокеанских дикарей включительно, и оно
объявило своим условием прекращения войны предоставление всем народам мира
права на самоопределение — хотя бы факт покорения большинства аннек-
сированных народов и не имел никакого отношения к мировой войне в глазах
воюющих правительств. Но это совершенно академическая часть вопроса о мире.
Нам интереснее политическая сторона декрета. И с этой стороны декрет надо
признать чрезвычайно удачным и вполне соответствующим всей совокупности
обстоятельств. Принцип мира был провозглашен — без аннексий и контрибуций
354
для всех воюющих стран. Этот принцип был комментирован даже с утрирован-
ной принципиальностью. И в комментариях было указано, что мы не боимся
революционной войны за осуществление этого принципа. Но тут же сделано все
для того, чтобы Декрет о мире был не пустой революционной фразой, а реаль-
ным политическим актом.
Прежде всего, он обращается и к народам, и к правительствам, то есть это не
только призыв к революции победившего пролетариата, но и дипломатический
акт воюющего правительства. Этот акт должен был либо вызвать ответ прави-
тельств и втянуть Европу в процесс мирных переговоров, либо в случае отказа
правителей от ответа должен был поднять бурю среди разоряемых и истребля-
емых народов.
Затем в ту же самую точку бил отказ от ультимативности и априорное
согласие рассмотреть условия противников. Ибо практический центр вопроса
заключался именно в том, чтобы заставить империалистские правительства
путем давления народов начать переговоры. После начала переговоров и после
длительного перемирия приданной конъюнктуре в Европе бойня не имела ника-
ких шансов возобновиться. Отстаивание же демократических и справедливых
условий мира было делом последующей агитации и дипломатии, открыто прово-
димой перед лицом всей Европы.
Далее в ту же точку било умолчание относительно всеобщего или сепаратного
мира. Предложен всеобщий мир. Но ни словом не упомянуто, как поступит
рабоче-крестьянское правительство в случае отказа союзных стран вступить
в мирные переговоры. Это тот же отказ от ультимативности, от забегания
вперед... Он не давал законного повода противникам поднять вопли о готовности
большевиков к сепаратному миру. Но он оставлял новому правительству раз-
вязанными руки — и для дальнейшей войны в согласии с союзниками, и для
разрыва с союзниками, и для революционной (сепаратной) войны, и для сепарат-
ного мира в случае победы империализма над народами в ’’великих демократиях
Запада”.
Наконец, весь акт 26 октября признает, что война не может быть кончена по
желанию одной стороны. И в случае упорства другой стороны возможно продол-
жение войны, возобновление военных действий. А стало быть, армия, видя, что
правительство делает все возможное, должна пока быть на посту и сохранять
свою боеспособность.
В общем, акт 26 октября — это именно то самое, что должно было
сделать правительство революции несколько месяцев назад. Большевики, едва
оказавшись у власти, выполнили это дело и уплатили западному пролетариату
по обязательствам 14 марта. И большевики сделали это в достойной и пра-
вильной форме.
Но было поздно. Время было упущено, и условия были не те. За несколько
месяцев революции разруха и истощение России увеличились во много раз.
И армии сейчас, в конце октября, уже не было в России. Сейчас мы воевать уже
не могли. Подкрепить наше предложение было теперь нечем. И те миллионы
людей, которые до сих пор удерживали на фронте 130 германских дивизий11, уже
не давали никакого срока: они начинали бежать по домам от голода и холода.
Наше мирное выступление 26 октября объективно уже было сдачей на милость
победителей.
Это только одна сторона дела. Другая — та, что это мирное выступление
совершили большевики — правительство, ”не признанное” не только в Европе, но
и в России. Перед лицом мирового империализма и перед лицом западных
пролетариев русское "общество" выставляло ’’Декрет о мире” как выступление
кучки мятежников, узурпировавших власть законного правительства. Это бес-
конечно подрывало значение акта 26 октября.
Правительство, существовавшее у нас волей старого советского большинства,
могло сделать то же самое несколько месяцев назад совершенно при иных
условиях и с иными результатами... Но могло ли? Если не сделало, то, стало
быть, не могло. А если не могло, то и вины тут нет перед лицом истории?.. Нет,
так рассуждать я не согласен. Не могли Милюков с Терещенко и не могли Чернов
с Церетели — это огромная разница. Первые выполняли миссию российской
355
буржуазии; они действительно не могли, и я согласен обвинять вместо них
объективный ход вещей, хотя и очень условно: ибо могла же германская империа-
листская буржуазия пойти ради своего спасения на Версальский мир. Но меньше-
вики и эсеры действовали от имени рабочих и крестьян; эти не могут ссылаться
на непреложность своего классового положения; пусть примут вину на себя.
Я пришел в Смольный во время ’’послесловия” Ленина. Картина в общем
немногим отличалась от вчерашней. Меньше оружия, меньше скопления народа.
Я без труда нашел свободные места в задних рядах, где, кажется, сидела
публика. Увы! Впервые за революцию я явился в подобное собрание не полно-
правным членом его, а в качестве публики. Мне это было крайне грустно
и досадно. Я чувствовал себя оторванным и отброшенным от всего того, чем
я жил восемь месяцев, стоивших десятилетий. Такое положение было для меня
совершенно невыносимо, и я знал, что изменю его, но не знал, как именно...
Ленин кончил. Раздался и долго не смолкал гром рукоплесканий... К декрету
’’присоединялись” представители левых эсеров и новожизненцев. Они только
жаловались, что текст этого документа первостепенной важности доселе не был
известен никому из присутствующих и они не могут внести поправок. Эсеры
и новожизненцы многого захотели. Эти требования буржуазного парламентариз-
ма у нас не выполнялись и в лучшей обстановке. Но неудобство действительно
было огромное.
В общем, прений, можно сказать, не было. Все только ’’присоединялись”
и приветствовали доморощенные представители национальных групп12. Декрет
о мире без всяких поправок был поставлен на голосование и принят единогласно.
И тут можно было отметить несомненный подъем настроения. Долгие овации
сменились пением ’’Интернационала”. Затем снова приветствовали Ленина, кри-
чали ”ура”, бросали вверх шапки. Пропели похоронный марш в память жертв
войны. И снова рукоплескали, кричали, бросали шапки.
Весь президиум во главе с Лениным стоял и пел с возбужденными, одухот-
воренными лицами и горящими глазами. Но интереснее была делегатская масса.
Ее настроение начинало основательно крепнуть. Переворот шел так гладко, как
большинство не ожидало; он уже казался завершенным. Сознание его успеха
распространялось, ’’интерполировалось” и на его результаты. Массы проника-
лись верой, что все будет хорошо и дальше. Они начинали убеждаться в близости
мира, земли и хлеба. И они даже начинали чувствовать в своей душе некоторую
готовность активно постоять за свои вновь приобретенные блага и права. Руко-
плескали, кричали ”ура”, бросали вверх шапки... Но я не верил в победы,
в успех, в ’’правомерность”, в историческую миссию большевистской власти.
Сидя в задних рядах, я смотрел на это торжество с довольно тяжелыми чувст-
вами. Как бы я хотел присоединиться к нему, слиться в едином чувстве и настро-
ении с этой массой и ее вождями! Но не мог...
♦ * *
На очереди следующий вопрос — о земле. Докладчик — опять Ленин13. Но он
опять не делает доклада, а прямо начинает читать текст предлагаемого Декрета
о земле. Декрет на этот раз не только не размножен, не роздан и никому не
известен: он написан так плохо, что Ленин при чтении спотыкается, путается
и наконец останавливается совсем. Кто-то из толпы, сгрудившейся на трибуне,
приходит на помощь. Ленин охотно уступает свое место и неразборчивую
бумагу... Содержание ее таково.
Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выку-
па. Помещичьи земли, равно как и удельные, монастырские, церковные, со всем
инвентарем и постройками переходят в распоряжение волостных земельных
комитетов и уездных Советов впредь до Учредительного собрания. Порча кон-
фискуемого считается тяжким преступлением. Уездные Советы принимают меры
учета и охраны всего конфискуемого имущества. Для руководства при осуществ-
лении этих мер должен служить крестьянский наказ, составленный на основании
242 местных крестьянских наказов редакцией ’’Известий крестьянского ЦИК”.
Этот крестьянский наказ, составленный эсеровскими деятелями, представляет
собой не что иное, как изложение эсеровской аграрной программы. Основные ее
356
положения сводятся к следующему. Всякая земельная собственность, не ис-
ключая мелкокрестьянской, отменяется в России навсегда, и все земли в границах
государства становятся достоянием всего народа. Земельный оборот на рынке
уничтожается во всех формах и видах (купля, аренда, залог). Земля переходит
в пользование трудящихся на ней. Хозяйства и те земельные недра, за которыми
будет признано особое значение, переходят в непосредственное пользование
государства. Усадебные и городские земли остаются в пользовании бывших
владельцев, но земельная рента конфискуется в виде налога. Весь инвентарь
конфискованных земель переходит в пользование государства или общин в зави-
симости от его значения.
Право пользования землей получают все граждане государства при условии
ее обработки собственными силами семьи. Наемный труд не допускается. Земле-
пользование должно быть уравнительным, то есть земля распределяется между
трудящимися по трудовой или потребительной норме. Земельный фонд подлежит
периодическим переделам — в зависимости от прироста населения и изменения
в приемах сельского хозяйства. Основное ядро надела при этом остается неприко-
сновенным. Из малоземельных районов в многоземельные государство организу-
ет переселение...
Затем, в противоречии с пунктом первым самого декрета, наказ гласит: земли
рядовых казаков и рядовых крестьян не конфискуются. И наконец, дважды
упоминается о том, что в окончательной форме и во всем объеме вопрос о земле
может решить только Учредительное собрание.
Я лично с самого начала моей общественно-литературной деятельности был
определенным сторонником этой эсеровской аграрной программы, сформулиро-
ванной Вихляевым в 1905 году. Такие мои взгляды считались признаком пута-
ницы в моей голове, и эта эсеровщина вызывала иронию и недоумение среди
моих единомышленников, ’’последовательных марксистов”. Я, однако, до сих пор
стою на своем. И утверждаю, что именно в таком виде возможна и рациональна
социалистическая аграрная программа в России.
Эта программа устанавливает основы мелкобуржуазного строя в деревне. Но
иного и не может быть в нашей стране. С другой же стороны, эта программа
сохраняет в деревне возможный максимум элементов социализма, поскольку
отрицает частную земельную собственность. Это дает в руки пролетариата
огромный козырь при борьбе с реакционным классом мелких хозяйчиков. Вместе
с тем эта программа идет по линии законов аграрной эволюции. И наконец, она
обеспечивает условия развития производительных сил в деревне. Социалистичес-
кие же формы сельскохозяйственного производства могут быть реализованы (по
Марксу) только переворотом в средствах производства...
Однако, чтобы признать рациональными основы эсеровской аграрной про-
граммы, необходимо ее очистить от утопических и реакционных примесей,
придающих ей совершенно абсурдный и довольно безграмотный вид. В изложен-
ном наказе такие примеси налицо. Этот наказ пытается декретом изменить
экономические отношения. Это вредный вздор.
Земельную собственность можно оторвать от хозяйственных форм. Это известно
всякому из практики буржуазного строя. Но нельзя декретом отменить эти формы.
Это также должно быть известно грамотному человеку. Стало быть, нельзя сказать,
что отныне аренда (между соседями-крестьянами) запрещена. Нельзя объявить, что
’’наемный труд не допускается”. Это негодное покушение на непреложные основы
экономики, которые могут органически изменяться, но не могут подчиняться
велениям государства. А вместе с тем это — подрыв производительных сил деревни.
Кстати сказать, первую в моей жизни печатную работу (в приложении к № 75
подпольной ’’Революционной России”, 15 сентября 1905 года) я посвятил именно
разоблачению эсеровских утопий — отменить законами аренду и наемный труд...
Теперь Ленин во главе своей ’’марксистской” партии полностью воскресил
и проводит в жизнь эту допотопную эсеровщину. Для Ленина семнадцатого года
это только цветочки, только робкое начало. Ягодки начнутся тогда, когда Ком-
мунистическая партия начнет сокрушать декретами сплошь все основы товар-
но-капиталистического строя; когда полицейским воздействием, отменами, запре-
щениями и всяческими разгромами она станет творить социалистический строй...
357
Тогда, в октябре, еще была пресса. И досталось же Ленину от эсеров за этот
дневной грабеж! Эсеры кричали: хорош марксист, травивший нас 15 лет за нашу
мелкобуржуазность и ненаучность с высоты своего величия и осуществивший
нашу программу, едва захватив власть! А Ленин огрызался: хороша партия,
которую надо было прогнать от власти, чтобы осуществить ее программу!.. Все
это было немножко не по существу, а скорее как между соседками на базаре. Это
было дешево, но очень мило, тем более что обе стороны были правы.
Сейчас, 26 октября, Ленин очень интересно комментировал — также в ’’после-
словии” — оглашенный Декрет о земле.
— Здесь раздаются голоса, что наказ и самый декрет составлен эсерами.
Пусть так. Не все ли равно, кем он составлен? Как демократическое пра-
вительство, мы не можем обойти постановление народных низов, хотя бы
мы с ним были не согласны. Жизнь — лучший учитель, и она укажет,
кто прав. Пусть крестьяне с одного конца, а мы с другого будем разрешать
этот вопрос. Жизнь заставит нас сблизиться в общем потоке революционного
творчества... Мы должны следовать за жизнью, мы должны предоставить
полную свободу творчества народным массам... Мы верим, что крестьянство
лучше нас сумеет правильно разрешить вопрос. В духе ли нашем, в духе
ли эсеров — не в этом суть. Суть в том, чтобы крестьянство получило
твердую уверенность, что помещиков больше нет в деревне, и пусть крестьяне
сами решают все вопросы, пусть сами они устраивают свою жизнь.
’’Народные массы”, слушая главу ’’демократического правительства”, были
в полном восторге. Долго не смолкала новая овация... Но слова Ленина дейст-
вительно интересны и важны. Кто хочет понять дух политики Советской власти
в первый период ее деятельности, тот обязательно должен усвоить и запомнить
эти слова.
* * ♦
Очень странно, что по Декрету о земле не последовало никаких прений.
Вместо того начались опять внеочередные заявления. Выступает член крестьянс-
кого ЦИК и представитель 3-й армии. Но они говорят не о земле, а снова требуют
освобождения министров-социалистов. В противовес им крестьянин Тверской
губернии требует ареста всего крестьянского ЦИК, продавшегося буржуазии.
Собрание восторженно приветствует этого оратора. А от имени правительства об
аресте министров довольно длинную речь произносит Троцкий. Смысл ее тот, что
министров-социалистов уже перевели под домашний арест, но их следовало бы
держать в Петропавловке...
В это время я сидел и раздумывал о том, что у большевиков нет на
съезде никакой оппозиции: единственная численно солидная группа никак
не проявляет себя. Будет ли так и продолжаться, когда дело дойдет до
образования правительства?
Я остановил кого-то из левоэсеровских лидеров — Камкова или Карелина.
— Что же, вы выступите с вашей платформой о власти? Опротестуете чисто
большевистское правительство? Собираетесь чинить оппозицию или подписыва-
етесь под всем, что делают большевики?
Мне ответили, что об этом как следует суждения еще не имели. Как и с чем
выступить, еще не знают... Я настаивал, чтобы левые эсеры потребовали пере-
рыва и сейчас же обсудили положение.
Перерыв был действительно объявлен. Я принимал деятельное участие в ста-
раниях лидеров собрать левых эсеров в комнате бюро... Скоро собралось очень
много народу — человек 150. По предложению лидеров мне, как ’’почетному
гостю”, было предоставлено первое слово — если угодно, для доклада. Среди
очень беспорядочной обстановки я произнес речь на тему о необходимости
единого демократического фронта и создания власти из блока советских партий;
я резко отозвался о партиях, ушедших со съезда, не исключая своей собственной
фракции; я признал, что в данный момент большевикам ничего не остается, как
взять власть одним; но я призывал не мириться с таким положением дел,
протестовать против его закрепления и выступить с решительным требованием
соглашения.
358
Меня, однако, слушали довольно неодобрительно. Входящие во вкус пред-
ставители новой власти были не прочь откреститься от всех на свете, и в первую
голову от ’’соглашателей”. Тут я впервые убедился, что левые эсеры, несмотря на
свою ’’оппозиционную” платформу, большевиков: их масса, будучи
деревенской стихией, была темнее, а их лидеры были совершенно несерьезны. Их
’’оппозиция” при таких условиях ровно ничего не стоила.
С ответом мне выступил один из членов их ЦК — Малкин14. По существу он
не возражал, но все же старался дискредитировать мое выступление, гладя по
шерстке полуграмотную аудиторию... Впрочем, я не дослушал до конца. Сказав
то, что я считал нужным, я ушел, чтобы не быть непрошеным свидетелем чужих
семейных дел...
Из переполненного толпой коридора я попал в буфет. Там была давка
и свалка у прилавка. В укромном уголке я натолкнулся на Каменева, впопыхах
глотающего чай:
— Ну что же, стало быть, вы одни собираетесь нами править?
— А вы разве не с нами?
— Смотря по тому, в каких пределах и смыслах. Вот только что, во фракции
левых эсеров, я убеждал всеми силами препятствовать вам установить диктатуру
одной вашей партии...
Каменев рассердился:
— Ну если так — о чем же нам с вами разговаривать! Вы считаете уместным
ходить по чужим фракциям и агитировать против нас...
— А вы считаете это неприличным и недопустимым? — перебил я. — Быстро!
Стало быть, своим правом слова я не могу пользоваться в любой аудитории? Ведь
если нельзя в Смольном, то нельзя и на заводе...
Каменев сейчас же смягчился и заговорил о блестящем ходе переворота:
говорят, Керенскому удалось собрать совсем ничтожную и неопасную армию...
— Так вы окончательно решили править одни? — вернулся я к прежней теме.
— Я считаю такое положение совершенно скандальным. Боюсь, что, когда вы
провалитесь, будет поздно идти назад...
— Да, да, — нерешительно и неопределенно выговорил Каменев, смотря
в одну точку.
— Хотя... почему мы, собственно, провалимся? — так же нерешительно
продолжал он.
Каменев был не только посрамленным ныне противником восстания. Он был
и противником чисто большевистской власти и сторонником соглашения с мень-
шевиками и эсерами15. Но он боялся опять быть посрамленным. Таких было
немало...
♦ * *
Возобновилось заседание. Опять винегрет внеочередных заявлений. Между
прочим, сегодня пришел в Петербург батальон самокатчиков, посланных против
Совета; батальон устроил митинг и присоединился к Совету.
Без всяких прений и поправок ставится на голосование Декрет о земле. Он
принят против одного голоса при восьми воздержавшихся... Снова масса рукопле-
щет, встает с мест и бросает вверх шапки. Она твердо верит в то, что получила
землю, о которой тосковали отцы и деды. Настроение все крепнет. Масса,
колебавшаяся ’’выступить”, теперь, пожалуй, готова взять оружие и защищать
свои новые завоевания. Пока это только в Смольном. Но завтра об этом узнают
подлинные массы в столице, на фронте и в недрах России...
Остается только один вопрос — о правительстве. Президиум не предполагает
принципиальных прений и ставит вопрос в самой конкретной форме. Каменев
попросту оглашает известное нам положение о Совете Народных Комиссаров
и предлагает съезду утвердить намеченных министров... Из них аудитории
знакомы только трое: Ленин, Троцкий и Луначарский. Их имена они встречают
шумными приветствиями.
Где же оппозиция и чем она богата? Ее положение сейчас уже явно безнадеж-
но. Условия теперь крайне неблагоприятны, а силы крайне незначительны...
Тяжесть основного выступления по вопросу о власти пришлось взять на себя
359
новожизненцу Авилову. Он сделал все, что мог. Но ему не удалось не только
увлечь, но и привлечь внимание своих слушателей. Все было уже решено, дело
было уже сделано, и усталому, торжественно настроенному съезду казалось, что
эта оппозиция мешает совсем понапрасну. Не сильную и тягучую, но вполне
дельную и серьезную речь Авилова слушали с нетерпением и досадой. Авилов же
остановился главным образом на трудностях, стоящих перед революцией, пре-
одолеть которые не под силу изолированным силам большевиков. Новая власть,
в том виде, как она намечается, не в состоянии справиться с разрухой; ее
предложение мира не найдет отклика в Европе, а между тем корниловская
реакция собирает свои силы и грозит удесятерить опасность. Спасение в том,
чтобы устранить раскол внутри демократии; власть должна быть создана по
соглашению между советскими партиями; для этой цели съезд должен избрать
временный Исполнительный Комитет... От имени новожизненцев в этом смысле
была предложена резолюция.
Затем выступили и левые эсеры в лице Карелина. Он говорил примерно в том
же духе... Левым эсерам предлагали вступить в правительство, но они отклонили
это, полагая, что такой союз не достигнет цели. Левые эсеры не хотят идти по
пути изоляции большевиков, ибо с ними ныне связана судьба революции. Но они
протестуют против образования партийного большевистского правительства
и будут голосовать против него. Левые эсеры настаивают на создании временного
органа власти, который должен быть преобразован по соглашению с прочими
советскими партиями.
Защищать власть одних большевиков вышел Троцкий. Он был очень ярок,
резок и во многом совершенно прав. Но он не желал понять, в чем состоит центр
аргументации его противников, требовавших единого демократического фронта...
Изоляцией пугают напрасно. Она не страшна. Ею пугали и до восстания, но оно
кончилось блестящей победой. Изолированы не большевики, ибо они с массами.
Изолированы те, кто ушел от масс. Коалиция с Данами и Либерами не усилила
бы революцию, а погубила бы ее... Трудности и непосильные задачи? Но оратор
не понимает, почему объединение с Либером и Даном поможет делу мира и даст
хлеб... Однако нельзя обвинять большевиков в непримиримости.
— Несмотря на то что оборонцы в борьбе против нас ни перед чем не
останавливались, мы их не отбросили прочь. Мы съезду в целом предложили
взять власть в свои руки. Как можно после этого говорить о нашей непримиримо-
сти. Когда партия, окутанная пороховым дымом, идет к ним и говорит, возьмем
власть вместе, они бегут в городскую думу и там объединяются с явными
контрреволюционерами. Они предатели революции, с которыми мы никогда не
объединимся...
Тут Троцкий, отдавая справедливую дань своим врагам, изложил свои со-
бственные позиции в таком виде, какой не имел ничего общего с действитель-
ностью. Большевики никогда не сделали ни шагу для соглашения с Данами
и Либерами. Они всегда отвергали его. Они вели политику, исключающую
соглашение. Они стремились взять власть одни. И это вполне понятно. Ведь
Троцкий и другие не понимали, для чего им нужны Либеры и Даны, если у них
есть массы.
Троцкий всегда ярок и искусен. Но не надо увлекаться его красноречием.
Надо ясно видеть, где он не связывает концы с концами, и относиться критически
к его дипломатии перед лицом масс. Между прочим, он кончает характерными
словами, которых я не стану комментировать, но которые предлагаю отметить.
— Не надо нас пугать миром за наш счет. Все равно, если Европа останется
как могучая капиталистическая сила, революционная Россия неизбежно должна
быть раздавлена. Либо русская революция приведет к движению в Европе, либо
уцелевшие могущественные страны Запада раздавят нас.
Таковы были убеждения и ауспиции16 этой центральной фигуры Октябрьской
революции.
Далее произошел довольно характерный эпизод с выступлением представи-
теля Всероссийского железнодорожного союза. Группа железнодорожников объ-
единилась на съезде с новожизненцами и была сторонницей соглашения советс-
ких партий. От ее имени говорил рабочий — и говорил в очень повышенном тоне.
360
Он начал с заявления, что железнодорожный пролетариат всегда был ’’одним из
самых революционных пролетариатов”, но это не значит, что он будет поддержи-
вать авантюры большевиков. Железнодорожный союз требует соглашения и го-
тов подкрепить свое требование решительными действиями — вплоть до всеоб-
щей железнодорожной забастовки.
— И вы, товарищи, примите к сведению. Без нас вам не справиться пи
с Корниловым, ни с Керенским. Я знаю, вы сейчас послали отряды испортить
путь на подступах к столице. Так ведь без нас вы не сумеете и этого. Ваши
отряды наделали то, что мы только смеялись. Поправить всю их порчу можно
в 20 минут... Тут помочь могут только железнодорожники. Но мы вам заявляем:
мы не окажем вам помощи и будем с вами бороться, если вы не пойдете на
соглашение.
Это выступление произвело большой эффект, как ушат воды, вылитый на
голову собранию. Но у президиума был наготове свой собственный железнодо-
рожник. Его немедленно выпустили с заявлением, что предыдущий оратор не
выражает мнения масс. Однако это было не так... Только напрасно представитель
союза утверждал, что съезд неправомочен. Это было неверно: съезд сохранил
свой законный кворум даже после исхода всех чистых.
Совет Народных Комиссаров был поставлен на голосование и утвержден
подавляющим большинством. Большого восторга по этому поводу я не помню...
Но съезд уже совсем разлагался — от крайнего утомления и пережитого нервного
подъема... Конкурирующая резолюция новожизненцев собрала около 150 голо-
сов. За нее голосовала вся наличная оппозиция, в том числе железнодорожная
и левые эсеры.
Заключительным актом было избрание нового ЦИК. Среди полного беспоряд-
ка при быстро пустеющем зале оглашается длинный ряд незнакомых имен. Всего
избирается 100 человек, из них 70 большевиков, а затем левые эсеры, новожиз-
ненцы и национальные группы17. Кроме того, было постановлено: ЦИК над-
лежит пополнить делегатами профессиональных союзов, военных и других
организаций. И наконец, была предоставлена возможность группам, ушедшим со
съезда, восстановить свое представительство в ЦИК.
Около пяти часов утра заседание было закрыто. Усталые и вялые, торопясь
по домам, поредевшие ряды снова огласили Смольный нестройными звуками
’’Интернационала”. И повалили к выходу... Знаменательный съезд был кончен.
Я ждал Луначарского, который должен был идти ко мне ночевать на новую,
близко лежащую квартиру... Захватив еще одного делегата, знаменитого цари-
цынского Минина18, моего товарища по ссылке, мы шли небольшой группой
к Таврическому саду. Было еще совсем темно. Луначарский был в крайне
повышенном настроении, близком к энтузиазму, и болтал без умолку. К сожале-
нию, я не отвечал ему тем же и был молчаливым, даже довольно мрачным
слушателем.
— Сначала Ленин не хотел войти в правительство. Я, говорит, буду работать
в ЦК партии... Но мы говорим — нет. Мы на это не согласились. Заставили его
самого отвечать в первую голову. А то быть только критиком всякому приятно...
Что? Продовольственные склады? Склады охраняются с первого момента. В пол-
ной безопасности...
— Эх, не хочет с нами работать! Не хочет! — продолжал Луначарский по
моему адресу. — А какой был бы министр иностранных дел! Идите к нам. Ведь
нет друге го выхода для честного революционера... Самокатчики? Да, их встреча-
ли, но сразу стало ясно, что тут никакой опасности нет... Будем работать!
Я собирался в городской думе. Теперь придется расширить. Да, это мировые
дела! Потомки потомков будут склоняться перед их величием...
Мы подошли к дому. Моя усталая голова отказывалась переварить неисчер-
паемый материал минувших дней.
7
ПЯТЫЙ АКТ
Переворот в провинции. — На фронте. — Очередные дела. — Заседания нового ЦИК. — Керенский
в Гатчине. — Вести из Москвы. — В ’’Комитете спасения”. — Доклады о настроениях. — „Комитет
спасения” переходит от слов к делу. — Его союзники. — Керенский в Царском. — Сколько же у него
войска? — Среди отцов города. — События в Москве. — Контрреволюционный заговор в Петербурге.
— Кровавая свалка. — Настроение окончательно окрепло. — Собрание гарнизона. — Керенский
разбит. — Интересная история его похода. — В Пскове. — От Пскова до Пулкова. — Маленькое
Ватерлоо. — Заключительный акт. — Новая страница истории.
Второй советский съезд был самым коротким в нашей истории. Местным
делегатам надо было спешить по домам — закладывать фундамент пролетарского
государства. А центру было не до заседаний. Хлопоты, труды и трудности,
несмотря на ’’легкую, бескровную и блестящую победу”, являлись с каждым
часом все в большем числе, как головы гидры.
Прежде всего, как обстоит дело в провинции? Как идет переворот на местах?..
Больших трудностей тут, вообще говоря, нельзя было предвидеть. На местах
давным-давно не было иной власти, кроме Советов. Со времени корниловщины
они, как мы знаем, стали довольно быстрым темпом оформлять свое положение.
В огромном большинстве мест, где Советы были в руках большевиков, переворот
надо было не сделать, а только провозгласить. Но и меньшевистско-эсеровские
Советы, также обладавшие фактической властью, не могли послужить помехой
к установлению нового строя: максимум, что они могли сделать, это принять
неблагожелательную резолюцию. Но она не меняла дела. И вообще говоря, во
всей провинции переворот должен был пройти совершенно легко и бескровно. Его
проводником из столицы была большевистская партийная организация. Она
имела время и возможность подготовить переворот — идейно и организационно.
Сопротивление же было возможно чисто словесное — со стороны местных ’’обще-
ственных” сфер. Против них не требовалось военных действий, а только поли-
цейское воздействие... Тыловые же гарнизоны, находившиеся в руках боль-
шевиков, были всегда настолько же готовы к полицейскому ущемлению буржуев,
насколько не расположены к риску в бою.
Провинция, вообще говоря, не внушала особых опасений. Под вопросом
стояли только отдельные пункты. И определенно не было надежды на южные,
казачьи области. Но все же было необходимо иметь точные сведения о недрах
России.
Важнее был фронт, из которого Керенский черпал сводные отряды для
подавления ’’мятежа”. Пока Керенский не ликвидирован, нельзя иметь спокойст-
вия духа. Да и формально нельзя считать переворот завершенным, пока глава
старого правительства не приведен к покорности, не сложил полномочий, не взят
в плен. Пока это не достигнуто, ведь вся страна — формально — может делать
выбор: кого считать законной властью, а кого мятежником... Надо было лик-
видировать поход Керенского, и только тогда можно думать об очередных делах.
Но очередные дела не ждали. У нового правительства не было ни признака
аппарата. Мы знаем, что старый аппарат, во-первых, считался негодным и под-
лежащим полному уничтожению, а во-вторых, он считал негодным новое прави-
тельство и отказывался с ним работать. Между тем аппарат был необходим не
только для органической работы, с которой нельзя было ждать, но и для
поддержания элементарного порядка.
Столица была взбудоражена до самого дна. Город был на военном положении.
Целые дни туда и сюда зачем-то шныряли отряды солдат, матросов и красноар-
мейцев. Но они вызвали не успокоение, а панику у обывателей. Все ждали
ежечасно погромов и всяких насилий. Домовые комитеты созывали общие собра-
362
ния жильцов; спешно устраивали вооруженную охрану, добывали оружие,
распределяли дежурства... От кого? От уголовного элемента — в контакте с новой
властью или от новой власти и от ее армии?..
В городе целый день кто-то почему-то постреливал.
* * *
К вечеру 27 октября собрался впервые новый ЦИК. Я там не был, а газетные
отчеты о нем довольно скудны. Дело в том, что Смольный был поставлен на
самое строгое военное положение. Это выразилось больше всего в том, что был
введен самый строгий контроль всех входящих. А также были удалены жур-
налисты, как элемент совершенно лишний и даже вредный. Кажется, впрочем,
сотруднику ’’Новой жизни” было разрешено остаться — в виде особой милости...
Все эти мероприятия проводил, насколько я знаю, новый управляющий делами
правительства, все тот же доблестный Бонч-Бруевич.
По рассказам очевидцев, заседание ЦИК представляло собой картину полной
неразберихи, как в первые дни революции. Разница была та, что теперь заседа-
ние отличалось большим многолюдством: зала прежнего бюро была наполнена
новыми депутатами, смешанными с публикой. И кроме того, делегаты — серые,
безымянные люди — не принимали в заседании никакого участия. Они были не
более как статистами, свидетелями разговоров, происходящих между дву-
мя-тремя лидерами фракций... Может быть, этот совершенно нечленораздельный
состав ЦИК был создан нарочито: деловые и культурные элементы были до
крайности нужны на местах, а ’’законодательствовать” посадили людей, ни на
что не нужных. С этим единственным в своем роде составом ЦИК мы еще
встретимся в дальнейшем.
Председателем был избран Каменев, а секретарем — вышеупомянутый Аван-
есов... Среди полнейшего хаоса были вынесены такие постановления. В срочном
порядке созвать Всероссийский крестьянский съезд; при этом войти в контакт
с левой частью старого крестьянского ЦИК. А затем было принято обращение
к местным Советам, которое между прочим гласило: ’’Съезд 26 октября избрал
новый полномочный руководящий орган; тем самым кончились полномочия
прежнего ЦИК... так же, как и полномочия всех его комиссаров и представителей
в армии и на местах; всякие организации и лица, прикрывающие себя именем
ЦИК, но не уполномоченные вторым съездом, являются самозваными; обязан-
ность каждого товарища — давать отпор таким попыткам...”
Но главное, что надо отметить, — это информация, данная на этом заседании
Военно-революционным комитетом... В два часа дня были получены сведения,
что на станции Дно и в Гатчине сосредоточены эшелоны казачьих войск
с артиллерией1. Туда были посланы эмиссары и агитаторы. Однако парламен-
теры казаков заявили, что они пойдут на Петербург и разгромят большевиков.
В Гатчине стоит 7 эшелонов... В пять часов сообщили, что казаки заняли
в Гатчине вокзал и телеграф. Навстречу высланы войска, но столкновения еще
не было.
Кроме того, железнодорожники сообщили: в семь часов вечера они получили
телеграмму о том, что в Гатчине находится Керенский с войсками и тяжелой
артиллерией. Все эти сведения были не очень точны и определенны. Но тем
более они были тревожны.
Более утешительна была информация о положении дел в Москве. События
последних двух дней описывались в таком виде. В полдень 25-го большевистский
президиум получил известия о петербургских делах. В пять часов собрался
Совет, где резолюция о присоединении к перевороту была принята 394 голосами
против 106. Был избран Военно-революционный комитет из семи лиц. Ночью
воинские части, действовавшие от его имени, заняли все вокзалы, типографии,
Государственный банк, телеграф, арсенал... Меньшевики и эсеры не вошли
в Военно-революционный комитет2. Вместе со штабом Московского округа и с го-
родской думой они образовали ’’Общедемократический комитет” — филиал
’’Комитета спасения”. 26-го состоялось собрание полковых комитетов. Все пять
расположенных в Москве пехотных полков, артиллерийский дивизион и некото-
рые другие части отдали себя в распоряжение Военно-революционного комитета.
363
Но на стороне штаба и ’’Комитета спасения” оказались казаки (3—4 сотни),
юнкера, школа прапорщиков и броневики... Никаких боевых действий до сих пор
не было. Стороны договорились считать для себя обязательными решения Все-
российского советского съезда.
Все эти сведения были довольно благоприятны. Но все же могло быть
и лучше. Как-никак у ’’Комитета спасения” в Москве была армия. А договор со
штабом был ненадежен. Если петербургские меньшевики и эсеры "не признали"
съезда, то и москвичи изменят позицию, как только узнают об этом.
* * *
Между тем в Петербурге, в сферах центрального ’’Комитета спасения”, также
было хлопот без конца. Здание городской думы было по-прежнему полно полити-
ческими деятелями минувшей эпохи, и весь воздух был насыщен ’’высокой
политикой”.
Городская дума заседала целый день — и утром и вечером. Начали было
рассуждать о голоде, неминуемом в Петербурге через несколько дней. Но очень
скоро вернулись к большевистским зверствам. Смольный разгромил литератур-
ный орган Петербургской думы под тем предлогом, что в городской типографии
печатаются воззвания против Советской власти. Однако рабочие продолжали
печатать воззвания... Дума решила печатать бюллетени на ротаторе и завести
подпольную типографию!..
Еще большую сенсацию вызвало сообщение об убийствах и избиениях в Пет-
ропавловке арестованных юнкеров. Этими известиями был взволнован и весь
город. В думе снова произошли очень бурные сцены. Но известия не подтвер-
дились. Те, кто распространял эти слухи, сильно предупреждали события...
Городского голову все же командировали в Петропавловку — расследовать дело.
Сообщили о взятии Гатчины войсками Керенского. Войска с фронта наступа-
ют, большевики сдаются. Решили послать эмиссаров, которые взяли бы на себя
посредничество и убеждали бы мятежных большевиков подчиниться законному
правительству.
О настроении масс были переданы благоприятные сведения. Во многих
полках ’’замечается перелом настроения”. Один из членов управы рассказывал
о посещении миноносца: даже матросы ’’колеблются и начинают понимать, что
их ввели в заблуждение”. Решили разослать эмиссаров по гарнизону. И была
выражена надежда, что Петербургский гарнизон ’’если и не перейдет на сторону
’’Комитета спасения”, то не будет выступать против него”.
Наконец, в числе прочих мелких дел было циркулярно приказано комиссарам
милиции: лицам, являющимся от имени Военно-революционного комитета, не
подчиняться и дел не сдавать; в случае применения физической силы обращаться
в районные ’’комитеты безопасности”.
В три часа дня в том же здании заседал и ’’Всероссийский комитет спасения”...
Тут первую скрипку взял в руки известный дипломат, а ныне снова боевой
генерал Скобелев. Он сообщил приятную весть: ’’Комитет спасения” пополнился
кооператорами, президиумом Предпарламента, представителями почтово-телег-
рафного союза и еще какими-то ’’живыми силами”. Затем Скобелев сообщил еще
более приятную весть: железнодорожный союз выразил желание работать с ’’Ко-
митетом спасения”, с ’’центром, объединяющим всю демократию”. Эта весть была
чрезвычайно приятна, но совершенно не соответствовала действительности: же-
лезнодорожный союз прислал свою делегацию не для предложения услуг, а толь-
ко для оповещения о своей позиции. Позиция же союза железнодорожников не
имела ничего общего с позицией ’’Комитета спасения”: железнодорожники наста-
ивали на соглашении со Смольным, а ’’Комитет спасения” готовил его разгром.
Кроме приятных деловых вестей генерал Скобелев сообщил курьез: вчера ночью
в Смольном образовалось "какое-то новое правительство ". Но список министров еще
не полон. Рязанов отказался от портфеля министра путей сообщения.
Что касается задач ’’Комитета спасения”, то они пока были намечены не
очень полно, но достаточно ясно. Надо концентрировать силы... Делегаты съезда,
покинувшие его, должны отправиться на места и всюду организовать ’’комитеты
спасения”. Помимо ’’всей демократии” в них надо привлекать органы, владеющие
364
транспортом, почтой, телеграфом и другими нервами и центрами государства.
’’Общими усилиями нужно положить предел авантюризму...”
Скобелев недоговаривал и не называл вещей своими именами. Но дело шло
именно об организации гражданской войны в условиях внешней войны и голода
против революционной власти, утвержденной Всероссийским съездом Советов.
Важное сообщение сделал делегат из Луги. Тридцатитысячный гарнизон
города, с некоторыми батареями при условии приступа к мирным переговорам
и передачи земель комитетам предоставляет свои силы в распоряжение ЦИК
— против большевиков... Затем ораторы призывали прекратить слова и немед-
ленно перейти к действиям.
Но сообщили о новом большевистском зверстве: городская дума окружена
войсками... Действительно, выходы были заняты моряками и самокатчиками.
В ’’Комитете спасения” произошла трагическая сцена. Но войска так же внезапно
исчезли, как появились. Это было одним из многих ’’самочинных действий” этих
дней...
Скобелев недоговаривал. И ораторы, призывающие к действию, тоже не
высказались полностью. Но, по всем данным, какие-то действия подготовлялись.
А между тем в этот день в Петербурге была получена такая телеграмма из
южной казачьей вандеи, от знаменитого донского атамана Каледина: ’’Ввиду
выступления большевиков и захвата власти в Петрограде и других местах
войсковое правительство в тесном союзе с правительствами других казачьих
войск окажет полную поддержку существующему коалиционному правительст-
ву. Временно, с 25 сего октября до восстановления порядка в России, войсковое
правительство приняло на себя полноту исполнительной власти в Донской
области...”
Это был готовый союзник ’’Комитета спасения”. ’’Демократы” не хотят его? О,
конечно! Но они делают его дело. Уже ходили слухи и печатались в газетах, что
Каледин движет войска на Харьков.
Но позиции ’’Комитета спасения” российская контрреволюция разделяла
только на словах. На деле, соблюдая конспирацию и такт, она ставила вопрос
более деловым способом.
Военно-революционный комитет перехватил довольно любопытный разговор
по прямому проводу. Представитель петербургского казачества дает директивы
киевскому казачьему съезду: ’.’Передайте Каледину, что необходимо захватить
всю Волжскую флотилию, сверху и снизу, и подчинить себе все войска Кубани
и Терека с Туземным корпусом. Керенский в критический момент выбыл в неиз-
вестном направлении. Пусть казачество не связывает свою судьбу с этим прохо-
димцем. В тылу он потерял всякое влияние. Взять его к себе, конечно, надо, как
поживу для известного сорта рыбы. Правительство должно быть организовано
в Новочеркасске в контакте с московскими общественными деятелями. Это
объективная логика событий...”
Да, это была объективная логика событий. Только слепые и жалкие деятели
’’Комитета спасения” не понимали этого в своем неудержимом стремлении перей-
ти от слов к делу.
* * *
Логика событий всегда берет свое. 28 октября не вышла меньшевистская
’’Рабочая газета”. Военно-революционный комитет (soit dit!) начал громить
прессу советских партий3. Я уже говорил, что для Смольного социалистическая
пресса была вреднее буржуазной. Но разгром ее, будучи более преступен, был
менее полезен власти. Это был обычный шаг по линии меньшего сопротивления.
Надо было пресечь дело, и потому задушили слово. Не поможет!
Из Москвы же в этот день было получено известие: штаб сдался, установлена
Советская власть, вся буржуазная пресса закрыта... Сначала было колебались,
закрыть ли такой столп русской культуры, как ’’Русские ведомости”. Но решили
закрыть4.
Однако победа Советской власти в Москве больше пока ни в чем не прояви-
лась. Эта победа была подозрительна. Сдача штаба, обладающего живой силой
и артиллерией, при его тесных связях с политическим центром в лице ’’Комитета
365
спасения” была маловероятна. Не потому ли было проявлено это людоедство
в делах печати?.. Впрочем, ведь это — принципы азиатского интернационалиста
Ленина...
В течение всего дня 28-го получались очень тревожные сведения о наступле-
нии Керенского. Бюллетени Военно-революционного комитета гласили: ’’Царс-
кое Село подверглось артиллерийскому обстрелу. Гарнизон решил отступить
к Петербургу”; ”В Красном Селе бой, два наших полка дрались геройски, но под
давлением превосходящих сил отступили”; ’’Царское занято войсками Керенс-
кого, отступаем к Колпину...”
Однако из других сообщений явствовало, что война идет ненастоящая. Как
будто бы повторялся корниловский поход. Все сообщения пестрят рассказами
о братании, о переговорах, о делегатах, агитаторах и деятельных сношениях
между враждебными армиями... Кроме того, железнодорожники путали все
расчеты стратегов, разбирая полотно согласно постановлению своего союза.
Но в общем сведения были крайне неопределенны. О действительных раз-
мерах опасности никто не знал. Относительно численности контрреволюционной
армии ходили самые противоречивые слухи. Военно-революционный комитет
объявил: ”В Петрограде распространяются приказы бывшего министра Керенс-
кого о его победах... Известия эти распространяются с целью вызвать панику. По
доставленным сведениям, у Керенского только 5000 казаков. Среди них начался
раскол. Половина отказывается идти на Петроград, другая колеблется...”
Пять тысяч! Совершенно ничтожная, смехотворная цифра. По вероятна ли
она? Неужели Керенский не мог на фронте сформировать хотя бы один корпус?..
С другой стороны, имеются ли у Смольного силы, чтобы раздавить пять тысяч?
Все это совершенно неясно.
Во всяком случае, Смольный лихорадочно действовал. С утра до вечера 28-го
на фронт двигались войска, главным образом красноармейцы. По Литейному,
Садовой, Загородному на Балтийский и Варшавский вокзалы прошло и несколь-
ко броневиков, и автомобили Красного Креста... Массы рабочих были двинуты
за город для рытья окопов. Петербург опутывался колючей проволокой... Но все
же настроение было сомнительное.
* * *
Опять целый день была кутерьма в городской думе. Но работа отцов города
окончательно потеряла русло, распылилась, извратилась. Долго рассказывали
историю о том, как делегаты думы ездили на фронт предупреждать кровопроли-
тие. Так уже повелось в думе: делегаты не доехали до места. Их задержали на
вокзале, а Гоца отправили в Смольный, но он оттуда ’’бежал”. Затем без конца
спорили о положении арестованных в Петропавловке, сообщали достоверные
факты о большевистских зверствах, тут же опровергали их и избирали комиссии
для окончательного расследования. Кипятились, волновались и толковали обо
всем: то уезжают союзные послы, которые это уже опровергли, то приговорен
к смерти бывший военный министр Маниковский, который был освобожден в то
же утро...
И опять сообщали утешительные новости о переломе настроения. Делегаты
думы дружески были приняты на ’’Авроре”; матросы просили удостоверить, что
они не выпустили по Зимнему ни одного боевого заряда. А 9-й кавалерийский
полк просит прислать для собеседования представителя городского самоуправле-
ния: полк сочувствует его позиции.
Во время заседания думы на Невском почему-то началась перестрелка.
Была убита девочка лет двенадцати, и тело ее было принесено в думу.
Снова произошли очень бурные сцены, которые кончились новым воззванием...
В городе же опять целый день постреливали то там, то сям. Кто и почему,
конечно, неизвестно.
’’Комитет спасения” в этот день не заседал — видимо, для постороннего глаза.
Но, несомненно, он проявлял деятельность. Он устроил в полках целый ряд
митингов. Часть из них кончилась довольно благоприятно для противников
Смольного. В электротехническом батальоне отказались подчиняться Воен-
но-революционному комитету и стали на позицию железнодорожников (новожиз-
366
ненцев), требуя соглашения всех советских партий. В Петропавловке же
гарнизон и самокатчики ’’раскаивались в своих заблуждениях”... Вообще,
гарнизон столицы находился по-прежнему в пассивно-колебательном на-
строении.
Темные и развращенные праздностью солдатские массы еще далеко не прони-
клись сознанием некой достигнутой победы, как это было с партийной массой на
съезде и даже среди рабочих масс. Да и какие же пока плоды победы имели они
в руках? Декрет о мире? Но ведь, говорят, из этого, может быть, ничего и не
выйдет. А вот пока что — после победы-то — с часу на час могут приказать
собираться в поход против Керенского...
* * *
Вечером снова заседал новый ЦИК. Интересна была опять только инфор-
мация. По сведениям Смольного, переворот произошел совершенно безболезненно
в целом ряде городов: в Минске, в Харькове, в Самаре, в Казани, в Уфе,
в Ярославле, а также в Могилеве, где была Ставка... Затем поставили было
вопрос о печати, но благоразумно сняли.
В этом заседании ЦИК вечером 28-го сообщалось также о сдаче штаба и об
установлении Советской власти в Москве. Но эти сведения к тому времени уже
значительно устарели...
Как и следовало ожидать, штаб округа, связанный с ’’Комитетом спасения”,
в действительности вовсе не собирался подчиняться решениям советского съезда.
Вооруженный мир в Москве продолжался только до вечера 27-го. Лишь только
были получены сообщения из Петербурга, как штаб Московского округа во главе
с командующим Рябцевым5 перешел в наступление. Военно-революционному
комитету был предъявлен ультиматум, а затем были открыты боевые действия.
В ночь на 28-е казаки, драгуны, юнкера, прапорщики с артиллерией начали
наступать с окраин к центру. Военно-революционный комитет с его большими, но
качественно слабыми силами был застигнут врасплох. Завязалась жаркая и бес-
порядочная стрельба, в результате которой жертвы исчислялись сотнями. Это
было самое жестокое побоище за всю революцию. Это была гражданская война,
начатая ’’Комитетом спасения”, в самом широком масштабе.
В семь часов утра 28-го войсками штаба и местного ’’Комитета спасения” был
занят Кремль. Перестрелка вокруг Кремля и центральных пунктов города
продолжалась непрерывно целый день. Число жертв, по сведениям, не особенно
достоверным, к вечеру достигало уже около 20006. Главным образом, как всегда,
это были случайные люди, женщины, дети.
У большевиков были отбиты телеграф и телефонная станция. Но, кроме того,
военный и политический центры — командующий Рябцев и городской голова
Руднев — ждали из провинции подкреплений, артиллерии и конницы. В Петер-
бург ’’Всероссийскому комитету спасения” была дана самая утешительная телег-
рамма, между прочим гласившая: ’’Подавление мятежа обеспечено; раздражение
велико. Жертв очень много с обеих сторон и мирного населения, расстрелива-
емого с крыш большевиками. Командующий войсками полковник Рябцев дей-
ствует решительно в полном согласии с ’’Комитетом общественной безопасности”.
Смольный же, где вечером 28-го заседал ЦИК, по-видимому, не имел обо всем
этом никакого представления — именно потому, что телеграф и телефон в Москве
были отбиты контрреволюционными войсками.
Попытки Военно-революционного комитета выбить противника из захвачен-
ных центров были безуспешны. Военные действия продолжались двое суток. Они
возобновлялись с рассветом 29-го и снова продолжались целый день. Только
к вечеру 29-го было заключено перемирие. Оно состоялось в результате энергич-
ного вмешательства железнодорожного союза.
Сроком перемирия были одни сутки — с полуночи 29-го до полуночи 30-го.
Войска сторон должны были при этом оставаться на своих местах. Но важны
были политические условия перемирия. Оно было заключено на платформе
железнодорожного союза и новожизненцев: признание необходимости образова-
ния общедемократического правительства на основе соглашения советских пар-
тий ”от большевиков до энесов”.
367
Эта политическая платформа была неприемлема и одиозна для обеих воюющих
сторон. Обе стороны, очевидно, пошли на такое перемирие из соображений военной
хитрости. И это перемирие было явно непрочным. Оно не было преддверием мира.
Но спрашивается: как же это так, буржуазно-демократическая Москва от-
крыла гражданскую войну в невиданных еще размерах на свой страх и риск?
Ведь даже самая блестящая победа ее не могла иметь решающего значения
и была бы аннулирована большевистским Петербургом в союзе с советской
провинцией. Какой же политический смысл этого решительного, но изолирован-
ного выступления?
Вопросы эти разрешаются очень просто. Москва была тесно связана с петер-
бургским буржуазно-демократическим центром. И ее выступление не было изо-
лированным. В эти дни успехов Керенского, в дни его подступа к Петербургу
’’Комитет спасения” выступил сразу в обеих столицах.
Он перешел от слов к делу совсем не на шутку. Расплываясь в публичных
речах о концентрации сил и о ликвидации авантюры, он за кулисами новой
общественности, в подполье Петербурга устроил в эти дни вполне реальное
покушение на ниспровержение нового строя.
* * *
В ночь на воскресенье 29 октября юнкера произвели набег на Михайловский
манеж и захватили там несколько броневых машин. В это же время были
ликвидированы караулы Военно-революционного комитета при юнкерских учили-
щах... Руководил операциями знакомый нам Полковников, отрешенный от долж-
ности Кишкиным, а ныне поступивший в распоряжение ’’Комитета спасения”.
Рано утром с отрядами юнкеров в инженерное училище явился сам Полков-
ников в сопровождении чинов бывшего штаба. Сняв с караула солдат, отряд
занял училище и превратил его в штаб ’’Комитета спасения”. Сюда не замедлили
явиться и политические руководители ’’Комитета”.
В девятом часу утра отрядом юнкеров после небольшой, но кровавой стычки
была занята телефонная станция. В воротах была поставлена броневая машина,
а поблизости расставлены сторожевые посты. Немедленно были выключены
телефоны Смольного и Петропавловки.
Полковников разослал по казармам приказ — не подчиняться Военно-рево-
люционному комитету. А ’’Комитет спасения” тогда же утром выпустил бюл-
летень № 1 с воззванием следующего содержания:
’’Войсками ’’Комитета спасения родины и революции” освобождены почти
все юнкерские училища и казачьи части, захвачены броневые и орудийные
автомобили, занята телефонная станция, и стягиваются силы для занятия
оказавшихся благодаря принятым мерам совершенно изолированными Петро-
павловской крепости и Смольного института, последних убежищ большеви-
ков. Предлагаем сохранять полнейшее спокойствие, оказывая всемерную
поддержку комиссарам и офицерам, исполняющим боевые приказы команду-
ющего армией спасения родины и революции Полковникова и его помощника
Краковецкого, арестовывая всех комиссаров так называемого Военно-револю-
ционного комитета. Всем воинским частям, опомнившимся от угара больше-
вистской авантюры, приказываем немедленно стягиваться к Николаевскому
инженерному училищу. Всякое промедление будет рассматриваться как изме-
на революции и повлечет за собой принятие самых решительных мер”.
Подписи под этим замечательным документом были такие: председатель
’’Совета республики” Авксентьев, председатель ’’Комитета спасения” Гоц, член
военного отдела ’’Комитета спасения” Синани, член военной комиссии Централь-
ного комитета партии социалистов-революционеров Броун, член военной секции
социал-демократической рабочей партии (меньшевиков) Шахвердов*.
* На следующий день все названные лица заявили печатно, что такого документа они не
подписывали. Между тем в редакции нашей газеты он был получен в том же порядке и в том же виде,
как получались и все прочие документы ’’Комитета спасения”. Доселе они нс опротестовывались.
Наша редакция со своей стороны доказывала подлинность документа и его полное соответствие
политической конъюнктуре. Ответа заинтересованных лиц нс последовало... В таком виде, не
вдаваясь в изыскания, я и передаю этот эпизод.
368
Выступление ’’Комитета спасения” началось с виду довольно солидно. Если
бы тут действительно подоспел Керенский, то были бы неизбежны очень бурные
и кровавые события. Но Керенский не выручил, и предприятие было лик-
видировано — если не безболезненно, то довольно быстро.
Военно-революционный комитет своевременно получил вести о ’’выступле-
нии” спасителей родины и революции. Сейчас же отрядами красноармейцев
и матросов, а отчасти и солдат были оцеплены все юнкерские училища. Почти
вся живая сила ’’Комитета спасения” была этим локализирована раньше, чем
успела выступить в поход... Началась осада. В большинстве случаев дело
ограничивалось небольшими стычками. После этого юнкера сдавались и раз-
оружались. Но все же везде были жертвы. Это были первые относительно
крупные жертвы октябрьских дней.
Но одно из юнкерских училищ, Владимирское, оказало упорное сопротивле-
ние. Пальба с обеих сторон шла из ружей и пулеметов. Затем осаждавшие
получили на подмогу несколько пушек. Стороны ожесточились, и дело окон-
чилось большим кровопролитием. Убитыми и ранеными обе стороны потеряли до
200 человек7... Юнкеров разоружали, частью избивали и тащили по тюрьмам8.
Петербургские рабочие получили боевое крещение и вкусили крови в еще
невиданных размерах.
Штаб ’’Комитета спасения” выпустил еще бюллетень. Там говорилось:
’’...бойня, начатая в Петрограде, — подлинная гибель революции. Во имя
свободы, земли, мира сплачивайтесь вокруг ’’Комитета спасения”... С войсками,
идущими к Петрограду, идет председатель ЦК партии эсеров, член ЦИК и почет-
ный председатель крестьянского всероссийского Совета В. М. Чернов...” Очень
любопытно! Фактически работая на царских генералов, официально — на
Временное правительство, организаторы восстания не смели сунуться к массам
ни с теми, ни с другими. Они недостойно прятались за свою собственную
оппозицию.
Но штаб ’’Комитета спасения” недолго усидел в инженерном училище. Его
стали оцеплять, и все штатские вместе с Полковниковым поспешили заблагов-
ременно ретироваться. Остались одни жертвы авантюры, несчастные юнкера.
Начался обстрел, юнкера сдались и были арестованы.
До вечера держалась только телефонная станция. В течение дня делалось
много попыток к ее очищению. ^Онкера открывали огонь из винтовок и броневи-
ка. Только около восьми часов вечера начался штурм большими силами матросов
и рабочих. Стреляли ожесточенно. Юнкера частью прорвались, частью бежали
переодетые через соседние дома. Броневик также было прорвался, но неподалеку
испортился и был захвачен. Убито и ранено здесь было около 20 человек.
Так началось и кончилось в Петербурге предприятие ’’Комитета спасения”.
* * *
Вот это — не в пример восстанию большевиков — был заговор. Он был
учинен чисто конспиративным путем — без всякого участия масс, против их
воли, без их ведома, у них за спиной. Это был заговор. И это был заговор
контрреволюционный, корниловский не только по возможным последствиям, но
и по самому существу. Это был заговор, устроенный кучкой обанкротившихся
политиканов, против законного Петербургского Совета, против законного Всерос-
сийского съезда, против подавляющего большинства народных масс, в котором
они сами были так же неприметны, как в океане щепки и обломки разбитого
бурей корабля.
Эти политиканы устроили заговор против полномочных выразителей воли
демократии, устроили потому, что оказались в меньшинстве, устроили потому,
что им глубоко не нравились Петербургский Совет и Всероссийский съезд. Что
же делать? Других сейчас у революции не было. Политиканы это видели
и устроили кровавый заговор против революции.
Было время, когда Петербургский Совет и Всероссийский съезд были, напро-
тив, вполне по душе нынешним заговорщикам и повиновались им. Тогда в роли
заговорщиков приходилось выступать нынешней ’’октябрьской” власти. И вы
помните, сколько было обвинений, негодования, крика и слез по поводу наруше-
369
ния воли демократии! Сколько было презрения к заговорщикам! Но разве тогда
— 10 июня и 4 июля — было что-нибудь похожее на нынешний классический
контрреволюционный заговор? Тогда была брандмейстерская, анархо-бланкистс-
кая тактика — не больше. Но это была тактика огромной массовой партии,
имевшей за собой петербургский пролетариат и производившей свои покушения
именно его силами. А сейчас? Сейчас это закулисный сговор отставных советских
столпов и отставных штабных агентов кадетско-корниловской коалиции, обрека-
ющих на заклание несколько сотен буржуазных юнцов ради реставрации буржу-
азной диктатуры. Великолепная картина! Достойные цели и средства старых
революционеров и социалистов!
Июльское покушение имело свои последствия — и мы знаем какие. Заговор 29
октября тоже имел свои последствия. Я утверждаю: только теперь, после этой
кровавой авантюры, окончательно окрепло настроение сторонников октябрьского
переворота. Это я видел воочию, и это подтверждали очевидцы.
— А, так вы так?! — сказали рабочие районы и подтянулись, напряглись,
ощетинились на врага. Классовый инстинкт тут сделал свое дело. От колебаний,
от созерцательности, от расхлябанности почти ничего не осталось в какие-нибудь
сутки. Теперь знали твердо: надо защищать свое дело от буржуазии. И авангард
петербургского пролетариата стал, без фраз и без преувеличения, рваться в бой.
Достаточно было посмотреть на улицах отряды обучавшихся красноармейцев,
чтобы увидеть перелом, созданный воскресеньем 29 октября. Смешные, небреж-
ные, неуклюжие толпы равнодушных людей с винтовками превращались
в стальные рабочие батальоны. Они знали, что сейчас пойдут делать важное
дело, и сознательно, серьезно готовились к кровавой жертве.
А тут вожди формулировали и логический смысл этого окрепшего настро-
ения. В тот же день, 29-го, докладывая в Петербургском Совете о заговоре
’’Комитета спасения”, Троцкий говорил так:
— Мы хотели заключить соглашение без кровопролития, но теперь, когда
кровь пролилась, остался лишь путь беспощадной борьбы. Было бы ребячеством
думать, что победы можно добиться другими средствами. Сейчас — критический
момент. Мы показали, что можем взять власть. Покажем, что мы можем и удер-
жать ее. Я призываю вас к беспощадной борьбе...
Кстати сказать, на этом заседании Совета Троцкий наглядно продемонстриро-
вал свои собственные настроения. Во-первых, он среди множества пустопорожних
речей и заявлений просто-напросто не дал слова представителю меньшевиков.
— Сейчас, — сказал он, — я не могу допустить принципиальных дискуссий...
Во-вторых, Троцкий расшаркался перед каким-то оголтелым господином,
предложившим закрыть вообще все газеты, кроме ’’Вестника народных комис-
саров”.
— Ваше предложение, — сказал он, — будет передано для обсуждения...
* * *
На следующий день после заговора были собраны представители гарнизона9.
Надо было проверить настроение и возобновить связи. Ибо надо было кончать
с походом Керенского. И Москва, и Петербург выступали под его знаменем. Пока
Керенский не ликвидирован, до тех пор налицо и политические, и стратегические
основания для новых передряг в тылу. Наоборот, Троцкий правильно заявлял
в Совете 30 октября: как только Керенский будет раздавлен, будет вырвана почва
из-под ног у московских и петербургских заговорщиков.
Собрание гарнизона было очень важно. Выступали и Троцкий, и сам Ленин.
В своих предпосылках вожди хлопотали около больного пункта, наиболее ’’раз-
лагавшего” солдат: они доказывали, что большевики не против соглашения, но
они не виноваты, что меньшевики и эсеры сами сбежали к корниловцам. Ленин
так и говорил: мы приглашали всех в правительство и хотели коалиционной
Советской власти... А выводы былй те, что необходимо немедленно раздавить
Керенского... Представители гарнизона заверяли, что настроение прежнее
и очень твердое. Солдаты-де желают бороться с Керенским.
Да, после заговора 29 октября с Керенским было решено покончить одним
ударом. 30-го числа Военно-революционный комитет и советский главнокоман-
370
дующий Муравьев10 опубликовали об этом приказы: момент критический, впе-
ред!.. На фронт были двинуты целиком отряды кронштадтских и гельсинг-
форсских матросов. Отбыл туда и сам Троцкий, отныне неизменно пребывавший
в самых критических пунктах государства.
В Москве перемирие продолжалось не до полуночи, а только до четырех
часов дня. На этот раз оно было нарушено советскими войсками. Было решено
наступать и покончить с Москвой. Нельзя было нц ждать, пока штаб Рябцева —
Руднева возьмет в свои руки инициативу, ни принимать всерьез ультиматума
железнодорожников о соглашении советских партий. Надо было немедленно
победить. Надо было поставить перед фактом своей победы как контрреволю-
цию, так и новых соглашателей...
Смольный решил напрячь все силы и нанести сокрушительный удар. Керенс-
кий был центром, Москва — ’’приложится”... И уже в конце ночи с 30-го на 31-е
Троцкий сообщал из Пулкова в Петербург: ’’Ночь с 30-го на 31-е войдет
в историю. Попытка Керенского двинуть контрреволюционные войска на столи-
цу получила решающий отпор. КЕРЕНСКИИ ОТСТУПАЕТ, мы наступаем.
Солдаты, матросы и рабочие Петрограда показали, что умеют и хотят с оружием
в руках утвердить свою волю и власть демократии...”
Керенский с его контрреволюционными войсками был сломлен. Если сейчас,
после четырехдневного наступления и собирания войска, он покатился назад, то,
очевидно, песня его спета. Очевидно, его армия и весь его поход, действительно,
повторяли корниловщину. Стало быть, теперь осталось только добить его...
И новая власть будет единственной ’’законной” властью в России.
* * *
До сих пор мы имели о походе Керенского довольно смутное представление.
Сведения о нем в Петербурге получались отрывочные, расплывчатые, противо-
речивые. Мы знаем этот поход так, как он представлялся петербуржцу тех дней.
Но история не была безжалостна. Этот несравненный поход был описан во
всех деталях его участником и вождем генералом Красновым11. И великолепно
описан, с такими красками, какие я не в силах дать. Но ведь надо же нам знать,
надо прослушать заключительный аккорд великой трагедии... Я расскажу в двух
словах, заимствованных у генерала Краснова, об этом походе и о последних днях
незабвенного Александра Керенского*.
Мы уже знаем, что в полночь на 25 октября Верховный главнокомандующий
совместно с председателем союза казачьих войск Грековым послали телеграмму
командиру 3-го конного корпуса Краснову: ’’Спешно отправить в Петербург 1-ю
Донскую дивизию...” Корпус Краснова состоял из тех самых частей, которые
в августе вел на Петербург Корнилов. Для Керенского он продолжал оставаться
наиболее надежным, и в опасности он снова обратился к нему. Корпус был
расположен в разных городах, ближайших к столице. Вновь назначенный
командир убежденный реакционер Краснов уже после корниловщины много
работал над укреплением духа и организации корпуса. И добился значительных
результатов. Офицерство заявляло официально: мы корниловцы и глубоко
презираем Керенского. Но и казаки проявляли максимум стойкости и реакцион-
ности... Беда была только в том, что за последние недели корпус растащили по
разным городам Северного района для усмирения бунтующих рабочих и гар-
низонов. Это нанесло удар организации корпуса.
Керенский утром 25 октября сел в автомобиль на Дворцовой площади,
благополучно вырвался из Петербурга и покатил в действующую армию. Он
надеялся в Луге встретить корниловские войска Краснова, но не встретил их
и помчался дальше. К вечеру он прилетел во Псков, где была ставка главно-
командующего Северным фронтом генерала Черемисова...
* Затем, в 1922 году, этот поход был описан и самим Керенским12. Злосчастный правитель
очень недоволен описанием Краснова. Но на деле он нисколько не противоречит ему, только
подтверждая правильность красновской версии. Только в единственном пункте показания соратников
расходятся. Керенский утверждает, что Краснов в последний момент изменил ему и выдал его.
Краснов же уверяет, что он, напротив, спас презираемого правителя, а ему самому изменили казаки.
Я склонен думать, что в большей мере прав Краснов.
371
Но Верховный главнокомандующий не явился в штаб своего подручного
генерала. Какими-то путями он узнал, что в ставке Северного фронта неблагополу-
чно: тут образовался военно-революционный комитет, генерал Черемисов признал
его и начал совместную работу, а комиссар Войтинский сложил полномочия...
Керенский, соблюдая строгую тайну, остановился у своего родственника и сотруд-
ника полковника Барановского.
Тут он виделся с Войтинским. Войтинский действовал целую ночь и весь день
25-го в силу приказа ’’звездной палаты”. Но он не имел никакого успеха. И не мог
иметь в силу позиции, занятой командованием Северного фронта.
Керенский составил и послал в Петербург приказ от 25 октября за № 81413. Во
всех ротах, сотнях, командах, батареях, эскадронах, на судах и проч, приказывается
прочесть, что Керенский сохраняет свои посты и того же требует от всех начальников
и комиссаров в дни смуты, вызванной безумием большевиков... Но дальше
Керенский, видимо, не знал, что делать; надежных войск вокруг не было. Измена
ставки Северного фронта обрушилась на него решительным ударом. Все его действия
были парализованы. Надежда оставалась на корпус Краснова. Но что с ним?..
Краснов утром получил телеграмму в своем штабе, в Острове. Сейчас же он
отдал распоряжения о походе в соседние пункты и города, где была расположена
1-я Донская дивизия. Начали готовить эшелоны. Но дело не ладилось. В сосед-
них пунктах войска не грузились. Когда по истечении надлежащего срока это
выяснилось, Краснов сделал запрос о причинах. Начальники местных гар-
низонов телеграфно отвечали: войска не грузятся по приказу командующего
Северным фронтом.
Итак, Главковерх приказывает одно, Главкосев — другое. Ничего не остава-
лось делать, как выяснить недоразумение с самим Черемисовым. Краснов поле-
тел в автомобиле во Псков и приехал туда уже ночью, когда в Смольном заседал
съезд, а Зимний был при последнем издыхании.
Черемисов заседал в местном Исполнительном Комитете. Сначала он было
уклонился от приема Краснова, а потом принял очень ’’странно”. Его маловразу-
мительный ответ был: сидите подобру-поздорову на месте и никуда не суйтесь —
будет лучше и для дела, и для вас самих14.
Глубокой ночью, не зная, что предпринять, Краснов отправился искать
знакомого ему комиссара Войтинского. Он жил в своем ’’комиссариате”, но его
там не оказалось. Он явился под утро, когда министры уже были в Петропавлов-
ке, а заседание съезда подходило к концу... Войтинский был совершенно потря-
сен встречей с Красновым.
— Сам бог вас послал сюда, — воскликнул социал-демократ, увидев нежданно-
го, но надежного союзника в лице активнейшего сторонника Романовской династии.
Войтинский немедленно снарядил Краснова к Керенскому. Краснов глубо-
чайше презирал Керенского, но твердо шел по холодным, залитым луной улицам
древнего Пскова, чтобы предоставить в распоряжение этого демократического
адвоката свою шпагу и жизнь. Иного выхода, иных путей к ’’освобождению
родины” не было никаких.
Не спавший несколько ночей, изможденный, истрепанный вконец Керенский
встретил Краснова с начальственным удовлетворением. С обычной крикливо-
стью, заменяющей государственность и солидность, он стал перечислять, какие
части он ’’даст” Краснову в дополнение к его корпусу для похода на Петербург:
37-я пехотная дивизия, 1-я кавалерийская и весь 17-й корпус... Довольно?
Разумеется! Весь Петербургский гарнизон — это не сила. Керенский перечислял,
адъютант записывал, Краснов соглашался. Но все это казалось каким-то не
серьезным, а инсценированным, игрушечным действием... Ведь все эти войска не
пойдут! Керенский не опровергает этого. Но что же делать?
* * *
Ранним утром, еще в полутьме, Керенский и Краснов мчатся в автомобилях
обратно в Остров. Надо захватить с собой эшелоны, которые начали грузиться,
и немедленно наступать. Остальные подтянутся. Теперь, когда налицо сам
Верховный главнокомандующий, приказ о погрузке, надо думать, будет выпол-
нен.
372
Керенский велел собрать комитеты частей и, изнемогая от усталости и потря-
сений, обратился к ним с агитационной речью. Слушали казенно. Но и тут
раздались отдельные большевистские голоса... Хуже было на улице, перед
домом. В ожидании Керенского собрались дамы с цветами, но собралась и толпа,
настроенная враждебно. Она влияла на настроение казаков, идущих в поход. Она
частью отражала, частью создавала и общее настроение всего города.
Дело не ладилось. На словах была полная готовность со всех сторон, но на
деле ничего не выходило. Не было вагонов, паровозов, машиниста... На вокзале
прибегли к демонстрации ’’почетного караула”. Это немного подействовало. Но
все же пришлось ехать с каким-то собственным машинистом15. С эшелоном
поехал и сам Керенский. Зачем?.. Смысла в этом не было никакого. Но в этом
признаки безнадежности. Керенский, не видя благоприятных условий, не бросил-
ся ни в Ставку — собирать сводные войска со всего фронта, ни к тем частям,
которые были предназначены в армию Краснова, но могли не выступить без его
понуждения. Очевидно, Главковерх не надеялся на силу понуждения. Но все же,
казалось бы, он обязан был собирать войска в качестве политического центра,
а не сопровождать армию, мешая полководцу, в качестве коронованной особы.
Ехать приходилось снова мимо враждебного Пскова. Его проехали без оста-
новки... Тащились целый день — нудно и мрачно. По-прежнему везде встречали
сочувствие, но не содействие. Проехали Лугу...
Встретили офицеров, ехавших из Петербурга. Они рассказывали, что юнкера
защищают Зимний. Произошла характерная сцена. Керенский протягивает руку
офицеру-рассказчику, который вытянулся перед ним. Офицер продолжает сто-
ять вытянувшись, с рукой под козырек. Керенский ставит на вид: ’’Поручик,
я подаю вам руку”. Поручик рапортует: ”Г. Верховный главнокомандующий,
я не могу подать вам руки, я — корниловец”...
Совершенная фантасмагория! Керенский идет на революционный Петербург
во главе войск, недавно объявленных им мятежными. Среди их командиров нет
человека, который не презирал бы Керенского как революционера и губителя
армии. Не вместе ли с большевиками отражал и шельмовал эти войска два
месяца назад этот восстановитель смертной казни, этот исполнитель корниловс-
кой программы, этот организатор июньского наступления?
Эшелон приближался к Гатчине. Там придется ждать, пока стянутся другие
эшелоны. Но, может быть, придется брать город с бою?.. Необходимо хоть
немного отдохнуть. Но Керенский упустил сделать важное дело. Он выходит из
своего купе, поднимает задремавшего Краснова и декламирует:
— Генерал, я назначаю вас командующим армией, идущей на Петроград!
Поздравляю вас, генерал!
Так не сочинить было генералу Краснову, видевшему Керенского в первый
раз в жизни. Но тут живой Керенский. Лучше не скажешь16... Но, позвольте, что
же, наконец, это за армия? Сколько же войска идет с Керенским? Воен-
но-революционный комитет в утешение рабочим и солдатам публиковал, что
Керенский ведет всего пять тысяч. Сам вновь назначенный командующий точнее
посчитал свою рать: шесть сотен 9-го и четыре сотни 10-го Донских полков, по 70
человек в сотне — всего 700 всадников, а если спешиться, то 466 человек.
К ночи на 26-е17, когда уже началось второе заседание съезда, подъехали
к Гатчине. Стали выгружаться и сейчас же столкнулись с неприятелем. В это же
время на станции выгружалась рота, прибывшая из Петербурга. Это были
измайловцы и матросы. Поставили было на полотно орудие. По пешие казаки
с офицером, в числе восьми человек, атаковали роту, обезоружили и взяли
в плен. Сопротивления не было... Подошла еще рота из Петербурга. С ней
поступили так же. Сомневаться в правдивости показаний врага нет никаких
оснований.
Гатчина была занята без выстрела... Керенский от 27 октября приказал
объявить во всех ротах и проч., что он, командующий всеми вооруженными
силами республики, прибыл с фронта во главе войск, преданных родине; город
взят без кровопролития; роты кронштадтцев, семеновцев, измайловцев и моряки
беспрекословно сдали оружие; мятежники отступают... Тут было некоторое
преувеличение. Но это неважно...
373
* * *
В Гатчине провели целый день. Пленных распустили, скорее, разогнали.
С ними делать было нечего... Прибыли еще два эшелона: две сотни и два орудия.
Получили сведения, что из Луги движется 1-й осадный полк и обещан броневик.
Больше ничего. Погрузку отменяют то Черемисов, то начальники гарнизонов. До
вечера больше никто не подошел. Гатчинские юнкера также отказались присо-
единиться... К вечеру едва хватало людей для прикрытия артиллерии.
Пришли новости из Петербурга. Там все кончено. Образовано большевистс-
кое правительство. Но можно дело еще поправить! Гарнизон — ничто, только
матросы и рабочие — это силы в 100 тысяч человек... Керенский провел день во
дворце в нервности и бездействии. Он оставил всякую мысль о мобилизации
новых сил личным воздействием. Положился на волю божью и на наличную
армию. Керенский требовал немедленного наступления. Петербургский гарнизон
— за ним, говорил он, не найдя хотя бы одного сводного полка на фронте.
В два часа ночи на 28-е двинулись в поход по направлению к Царскому Селу.
Надо было обеспечить тыл, и войск осталось меньше, чем было: 480 всадников
и 320 человек в пешем строю.
Наткнулись на заставу. Ей предложили сдаться, и она сдалась. Так можно
взять и Петербург... Уж видно Царское. Его защищает какой-то батальон. Он
открывает огонь из винтовок и пулеметов. Но это — ’’ненастоящий” огонь
батальона. Потерь нет... 30 человек обходят батальон, и он отступает.
У ворот Царского большая толпа, чуть ли не весь гарнизон. Казаки посылают
парламентеров: сдавайтесь! Переговоры идут долго и кончаются неопределенно.
Перед строем казаков прогуливается некто в штатском. Это — Савинков... А позади
шум автомобиля: это догоняет из Гатчины Керенский с какими-то дамами. Он как
бы ехал на пикник и натолкнулся на препятствие в лице собственной армии. Он
был недоволен, казаки шокированы... Керенский настаивает на атаке. Но у ворот,
в толпе, настроение крепнет. Краснов выдвинул артиллерию. Первое! Второе!..
Толпа разбежалась. К вечеру 28-го ’’занято” Царское.
* * *
В это время шло побоище в Москве и делались последние приготовления
к завтрашнему выступлению в Петербурге. Может быть, как раз подоспеет и армия
Керенского?.. Но Керенскому 29-го пришлось сделать дневку в Царском Селе.
Настроение там было крутом крайне враждебное. Идти же больше было нельзя: надо
было оставить гарнизон, чтобы не напали с тыла. Армия таяла. Надо было подождать
каких-нибудь подкреплений. Какая-то часть к вечеру подошла. Всего сейчас
насчитывалось: 630 всадников и 420 пеших, 18 орудий, броневой автомобиль и поезд.
Но казаки за этот день успели сильно разложиться. Работали агитаторы. Еще
большее влияние оказывала окружающая масса... Громко выражали возмущение
Керенским, который не дает подкреплений. Казаки, признавая Краснова, уже не
хотели идти под знаменем Керенского и стали требовать удаления ’’его — прово-
катора”... Все это не обещало ничего хорошего.
Подступил к Краснову и искуситель в лице Савинкова: уберем Керенского,
арестуем его. Его фирма никому не нужна — ни для стратегии, ни для полити-
ки... Краснов не поддался искушению, но уговаривал Керенского уехать и ждать
в Гатчине. Керенский не соглашался...
При этой черносотенной армии, разлагаемой большевиками, оказались и во-
енные комиссары Войтинский и Станкевич. Они выбивались из сил, убеждая
армию остаться верной Керенскому, но вместе с Красновым уговаривали Глав-
коверха уехать из армии. Керенский наконец согласился и отбыл в Гатчину.
Кое-как, при содействии комиссаров, заключили соглашение: царскосельский
гарнизон не ударит в тыл. Но казаки, проведя больше суток в разлагающей
атмосфере, отказались выступить дальше. Они заявили, что это бесполезно, так
как пехота не идет...
Это было правильно. Но что-нибудь одно: либо ждать в Царском окончатель-
ного разложения, либо поправить конъюнктуру решительными успехами. Крас-
нов убедил казачьи комитеты произвести ’’рекогносцировку”. Если будет неуда-
ча, вернутся в Царское и будут ждать.
374
30-го выступили и пошли на Пулково. Оттуда начали постреливать. Окре-
стное население, привыкшее к царским маневрам, сбежалось посмотреть. Убежде-
ния разойтись не действовали: царь и тот не прогонял, видали! Мужички и девки
не могли взять в толк, что это не маневры.
Но это были не маневры. Пулковская гора была черна от усыпавших ее
красноармейцев. Были видны и отряды матросов... Краснову донесли, что
подходит большой неприятельский отряд до 10 000 человек. Это был Измайловс-
кий полк. Против него послали поезд и 30 человек18. Полк не заставил себя ждать
и бежал в полном составе.
Но настоящий враг был впереди. И тут разыгралось то единственное сражение,
о котором сообщал Троцкий в ночь на 31 октября... Главнокомандующий сообра-
жал, на что ему решиться. Может быть, целесообразнее всего была артиллерийс-
кая подготовка. Но в это время сотня оренбургских казаков, помня о прежних
удачах, бросилась в атаку. Это был решающий и все решивший момент. Рабочие
побежали, но матросы устояли. Они отбили атаку и сохранили позиции.
Сотня потеряла 18 человек. Эта цифра существенно отличалась от полутора
тысяч, указанных в донесении Военно-революционного комитета19. Но эпопея была
кончена. Повторять попытки наступления было немыслимо. Надо было отступать.
Еще во время боя были получены тревожные вести из ближнего тыла, из
Царского. Там в ответ на требование отказали в патронах и грозят с минуты на
минуту нарушить нейтралитет. Пришлось, минуя Царское, отступать прямо
к Гатчине. Там предполагалось отсиживаться, ожидая подкреплений. Краснов
издал приказ, гласивший: ’’Рекогносцировка выяснила, что сил недостаточно”...
* * *
В час ночи на 31-е армия докатилась обратно до Гатчины. Это были одни
обрывки прежней армии, сохранявшей подобие микроскопической, но организо-
ванной военной силы. Пулково было Москвой нашего Бонапарта. А сам Керенс-
кий ждал во дворце, где некогда протекали дни гатчинского ’’военнопленного
русской революции”20. Гатчине предстояло стать Ватерлоо21.
Гатчину надо было превратить в крепость. Но вместо того город совсем не
охранялся. Краснов отдал приказ выставить пикеты. Но приказ не был выпол-
нен. Армии уже не было. Эпопея была кончена.
Утром 31-го пришла телеграмма от железнодорожников. Они требовали пере-
мирия и настаивали на своей политической платформе. Перемирие было единст-
венно возможным выходом. Не выходом вообще, но выходом на несколько часов.
Другое дело — политическая платформа железнодорожников.
Произошла жалкая сцена. Законная и неограниченная революционная власть
в лице Керенского обсуждала положение с Савинковым и Станкевичем. Савинков
настаивал на одном: продолжать боевые действия. Станкевич утверждал, что
большевиков необходимо и полезно допустить в правительство. А Керенский,
признавая невозможность боевых действий, не допускал большевиков к власти...
Краснов был молчаливым свидетелем этой сцены: не дело солдата вмешиваться
в политику*.
Разговор о ’’новожизненской” платформе окончить не удалось... Из Петербур-
га, из Смольного, прибыли парламентеры. Но они разговаривали не в залах
дворца, не с Керенским и не с Красновым. Они атаковали казацкую массу и легко
достигли своих целей... В качестве парламентера явился известный нам матрос,
ныне морской министр Дыбенко. Огромный, чернобородый, красивый, веселый
человек — он без труда нашел надлежащий тон в беседе с казаками. По словам
Краснова, он в мгновение ока очаровал не только казаков, но и многих офицеров.
Чего он требовал? Официально он также явился с предложением перемирия.
Но, разговорившись, он очень быстро перешел к существу дела: выдайте Керенс-
кого!.. Дыбенко сыпал шутками и предлагал Керенского поменять на Ленина.
* Все это описание дано мною неполно, а может быть, и не совсем точно. В деле участвовал еще
и Войтинский22, а также и Чернов23. Что они, собственно, делали и говорили в Гатчине в последние
моменты драмы, мне в точности неизвестно. Но, во всяком случае, это решительно не изменило хода
истории.
375
После всего происшедшего для бедных казачьих мозгов это было непо-
сильным испытанием. Что им Керенский? Не с ним ли вышла у них грязная
история несколько недель назад? Скажут ли о нем хоть одно доброе слово
их собственные командиры? А ведь большевики предложили мир. Большевики
обещают через неделю отправить их на родной Дон. И кроме того, за Керенского
получат Ленина, которого тут же повесят.
Казаки бросились к Краснову. Выдадим!.. Краснов, по его словам и вопреки
утверждениям Керенского, убеждал, усоветцал и прогнал казаков. Но дело было
плохо. Керенский, одиноко сидя в дальних покоях дворца, чуял правду. Силы
и мужество оставили его. Бледный, растерянный, он обращался к Краснову:
— Меня выдадут?!
Краснов ходил, высматривал, разузнавал... К вечеру он сказал Керенскому:
— Из дворца есть выход, который никем не охраняется. Там будет ждать
автомобиль.
Казаки приняли окончательное решение. Или просто к гатчинскому дворцу
подоспела вооруженная группа рабочих и матросов. Вместе с ней был и Троц-
кий... Керенского искали по всему мрачному и унылому дворцу. Но не
нашли. Керенский бежал в автомобиле. Под вечер, в солдатской шинели
и фуражке, через толпу, заполнявшую двор и стоявшую в воротах, Керенского
вывел мелкий авантюрист и будущий крупнейший эсеровский провокатор
Семенов24, состоявший в каком-то качестве при войсках нашего Бонапарта
в момент его Ватерлоо25.
* * *
Так кончились исторические ’’дела и дни”, так кончилась замечательная
политическая карьера бурного темпераментом, слабого духом, расхлябанного
русского интеллигента, искреннего демократа, театрально-шумливого, но бес-
сильно-неумелого диктатора, присяжного поверенного Керенского. Это был по-
зорный финал. Керенский пожал то, что посеял... Его личность не заслуживала
такой судьбы.
Ликвидацией Керенского был завершен октябрьский переворот. Москва еще
была полем ожесточенной битвы. Враги и сторонники военного разгрома боль-
шевиков еще далеко не сложили оружия. Но сейчас в Смольном была единая
и нераздельная власть республики. Ее вооруженные враги стали мятежниками
— бесспорно и безусловно...
Переворот, поставивший во главе первоклассной мировой державы проле-
тарскую партию, был закончен. Открылась новая страница в мировом рабочем
движении и в истории государства российского.
Июнь — август 1921 года
Примечания
КНИГА ПЯТАЯ
Реакция и контрреволюция
8 июля — 1 сентября 1917 года
1. После ’’июля”
1 Бест — основанное на старинном обычае право убежища на территории некоторых священных
и неприкосновенных мест в Иране (мечети, гробницы, посольства); сесть в бест — укрыться от
преследований.
2 Автор дает не совсем точную хронологию событий. Значительная часть членов 1-го
коалиционного правительства ушла в отставку еще 2 июля. 7 июля вышел в отставку пре-
мьер-министр правительства Г. Е. Львов. А. Ф. Керенский был назначен на пост главы
правительства 8 июля, но само формирование 2-го коалиционного правительства растянулось
до 24 июля.
3 После июльских событий в Петрограде Временное правительство начало разоружение
отрядов Красной гвардии. В Сестрорецке эту акцию провел отряд войск Временного
правительства под командованием штабс-капитана Гвоздева. Этот отряд разоружил кра-
сногвардейцев Сестрорецкого завода. Были арестованы председатель завкома завода
С. П. Восков и еще несколько человек. Но данная акция не имела какого-то значения,
так как завод был оружейным и у красногвардейцев была всегда возможность взять
то оружие, которое производило их предприятие.
4 Речь идет о ’’Письме в редакцию ’’Новой жизни”, опубликованном в № 71 за 11 июля 1917 года
(см.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 34. С. 6—7).
5 Автор неточно цитирует источник. В подлиннике так: ’’захотят ли эти партии канун созыва
Учредительного собрания в России сделать началом дрейфусиады... на русской почве?” (Ленин В. И.
Поли. собр. соч. Т. 34. С. 7).
6 Власть богачей — политический строй, при котором государственная власть принадлежит
богатой верхушке господствующего класса.
7 Плеве В. К. (1846—1904) — реакционный государственный деятель царской России, занимал
посты директора департамента полиции, министра внутренних дел. Убит 15 июля 1904 года эсером
Е. С. Сазоновым (1879— 1910), впоследствии покончившим жизнь самоубийством на царской каторге
в Горном Зерентуе.
8 В мемуарах Ф. Ф. Раскольникова этот факт не находит подтверждения (см.: Раскольников Ф. Ф.
Кронштадт и Питер в 1917 году. М.; Л., 1925).
’Автор допускает неточность. В ряде Советов крупных промышленных районов (Донбасс,
Центрально-промышленный район) большевики доминировали благодаря поддержке рабочего клас-
са, а не только солдат тыловых гарнизонов. Например, в Иванове-Вознесенске еще в марте 1917 года
в городском Совете из 113 депутатов 65 были большевиками.
10 Верховский А. И. (1886—1938) — военный деятель, генерал-майор (1917), комбриг
(1936). Участник русско-японской и первой мировой войн. В июле — августе 1917 года
командующий войсками Московского военного округа, в августе — октябре военный министр.
Был сторонником выхода России из войны и демобилизации армии. Из-за несогласия с этим
Временного правительства 22 октября 1917 года вышел в отставку. После Октябрьской
революции отказался признать Советское правительство. Участвовал в попытке Ставки Главковерха
создать антибольшевистское правительство. В феврале 1918 года порвал с контрреволюцией
и вступил в Красную Армию, где занимал различные должности. С 1921 года на преподавательской
работе.
11 Лебедев Б. Н. (1883— 1919) — эсер, экономист и публицист. В 1909—1910 годах член ЦК
партии эсеров. В годы первой мировой войны социал-шовинист. В 1917 году управляющий делами
морского министерства.
12 Зенкин В. К. — член ВЦИК крестьянских депутатов 1-го созыва, участник Московского
государственного совещания.
13 Ремнев А. И. — член большевистской партии, подпоручик, служил в машинной школе
в Кронштадте, участник гражданской войны (см. о нем: Раскольников Ф. Ф. Кронштадт и Питер в 1917
году. С. 153— 154).
377
14 Гобечиа В. — эсер, помощник комиссара Юго-Западного фронта.
15 Филонснко М. М. — адвокат, комиссар Временного правительства при Верховном глав-
нокомандующем. После Октябрьской революции эмигрировал в Париж, член масонской организации
в России.
2. Сказка про белого бычка
1 Бриан Л. (1862— 1932) — французский государственный деятель, дипломат. Политическую
карьеру начал как социалист, затем был исключен из социалистической партии. В течение многих
лет занимал посты министра иностранных дел, премьер-министра Франции.
2 Мильеран Л. (1859— 1943) — французский политический деятель. Политическую деятельность
начал как радикал, затем вступил в социалистическую партию. В 1899 году вошел в буржуазное
правительство, и это был первый случай участия социалиста в буржуазном правительстве. В 1904
году исключен из соцпартии Франции. Занимал различные министерские посты. С 1920 по 1924 год
президент Франции.
3 Радикально-демократическая партия — буржуазно-либеральная группировка, образовавшаяся
летом 1917 года из части бывших прогрессистов, левых кадетов. Лидеры — И. Н. Ефремов, Н. В.
Некрасов, М. В. Бернацкий. Центральный печатный орган — газета ’’Отечество”. Распалась осенью
1917 года.
4 Катедер-социализм — течение в немецкой буржуазной политической экономии, возникшее
в 70-х годах XIX века; представители его выступали за мирный переход к социализму с помощью
реформ.
5 Бернацкий М. В. (род. в 1876 году) — профессор политической экономии. С 1915 года один из
лидеров радикально-демократической партии, министр финансов в 3-м коалиционном Временном
правительстве. Этот же пост занимал и в контрреволюционных правительствах Деникина, Врангеля,
эмигрировал в 1920 году за границу, член масонской организации в России.
6 Титов Л. Л. — промышленник, миллионер, по образованию инженер-химик, член партии
энесов, товарищ (заместитель) министра продовольствия Временного правительства, член масонской
организации в России.
7 Ливеровский А. В. (1867— 1951) — ученый, специалист в области строительства
железных дорог и мостов. Входил в 3-е коалиционное Временное правительство, а затем,
после Октябрьской революции,— в подпольное Временное правительство. В конце 1917
года признал Советскую власть. Участвовал в разработке первого пятилетнего плана, с 1939
года заместитель директора Института мерзлотоведения АН СССР. Являлся членом масонской
организации в России.
8 Тахтамышсв С. Г. — правый эсер, занимал пост министра путей сообщения в переходном
правительстве Л. Ф. Керенского до 24 июля.
9 Новгородцев П. И. (1866— 1924) — кадет, профессор Московского университета, фило-
соф-идеалист, член I Государственной думы. В 1917 году член ЦК партии кадетов. После Октябрьс-
кой революции эмигрант, сотрудничал в журнале ’’Русская мысль”.
10 Бауэр Отто (1882— 1938) — один из лидеров австрийской социал-демократической партии, II
Интернационала. Во время первой мировой войны как офицер запаса был призван в авст-
ро-венгерскую армию и попал в плен в Россию. Летом 1917 года возвратился в Австрию. Занимал
пост министра иностранных дел Австрии, был одним из основателей венского 2 */а
Интернационала.
11 Речь идет о ’’Письме в редакцию ’’Пролетарского дела” (см.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 34.
С. 8—9).
12 Автор, передавая основной смысл статьи, не совсем точно цитирует ее текст.
13 Булат (Булота) А. А. (1872— 1941) — литовский общественный деятель, депутат II и III
Государственных дум, адвокат. В III Государственной думе — лидер фракции трудовиков. В 1917
году был кооптирован во ВЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов 1-го созыва от партии
эсеров. В 1940— 1941 годах заведующий юридическим отделом Президиума Верховного Совета
Литовской ССР. В 1941 году расстрелян немецкими оккупантами.
14 На Московском государственном совещании 12—15 августа 1917 года присутствовало около
2500 человек.
15 Монархический гимн.
16 Речь Л. Д. Троцкого на пленарном заседании ЦИК и Исполкома Советов крестьянских
депутатов по вопросу об июльских событиях 17 июля в подробном изложении газеты ’’Известия”
помещена в Собрании сочинений Л. Д. Троцкого (Т. 3. Ч. 1. М., 1924. С. 167— 170). Этот текст
несколько отличается от пересказа Н. Н. Суханова.
17 С таким заявлением выступил нс В. М. Пуришкевич, а А. М. Масленников (род. в 1858 году,
член Государственной думы III и IV созывов, прогрессист) на заседании 18 июля (см.: Буржуазия
и помещики в 1917 году. М.; Л., 1932. С. 196— 197).
378
18 Автор допускает неточность. Указанные им нормы действовали весной 1917 года.
К июлю 1917 года они уменьшились и составляли: хлеба — 1 2 3/л фунта на человека в день,
масла — */“* в неделю, крупы — 2 фунта в месяц. Русский торговый фунт равнялся 409 граммам.
19 Экономический совет был создан Временным правительством 21 июня 1917 года с целью
разработки общего плана организации народного хозяйства и его регулирования. В совет входили
министры правительства, представители ВЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов, бур-
жуазных представительных, кооперативных и других организаций. Возглавлял совет премь-
ер-министр правительства.
20 От слова ’’интерпелляция” — особый вид запроса правительству по отдельному вопросу.
Интерпеллянт — человек, вносящий запрос.
21 Имеются в виду заключенное в Брест-Литовске 3 марта 1918 года мирное соглашение между
Советской Россией, с одной стороны, Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией, с другой,
и подписанный 28 июня 1919 года Версальский мирный договор между странами Антанты и Германи-
ей, который официально завершил первую мировую войну.
22 Французское информационное агентство, основанное в 1835 году парижским коммерсантом Ш.
Гавасом, существовало до 1940 года.
23 Михаэлис Г.— канцлер Германии в июле — октябре 1917 года, ставленник германского
военного командования.
24 Имеется в виду договор, заключенный во время приезда Р. Пуанкаре в Россию в июле 1914
года, накануне первой мировой войны.
25 В тексте: ’’полнотой революционной власти” (Мартов Ю. О. Революционная диктатура //
Новая жизнь. 1917. 18 июля).
3. Синяя птица в руках
1 Имеется в виду газета ’’Речь”.
2 Такую оценку численности данных партий со стороны автора нужно рассматривать не более
как остроумное сравнение, так как только в партии энесов в 1917 году состояло около 10 тысяч. Что
касается численности радикал-демократов, то эти сведения отсутствуют.
3 Преображенский Е. А. (1886— 1937) — член Коммунистической партии с 1903 года, делегат
I Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, VI съезда РСДРП(б), участник
Октябрьской революции на Урале. В 1921 — 1927 годах член коллегии Наркомфина и член президи-
ума Комакадемии, председатель финансового комитета ЦК и СНК, председатель Главпрофобра, один
из редакторов ’’Правды”. Исключен из партии в 1936 году. Незаконно репрессирован, реабилитиро-
ван посмертно.
4 Н. Н. Суханов намекает на то, что летом 1917 года Н. В. Некрасов вышел из кадетской партии
и вступил в радикально-демократическую партию.
5 Правильно Саакьян С. С.
6 В ряде источников даются другие сведения об итогах голосования по данному воп-
росу: ”за” голосовало 147 человек, ’’против” — 45, воздержалось 42 (см: Известия. 1917.
23 июля).
7 Телеграммы, о которых идет речь, были посланы Л. Г. Корниловым 19 и 20 июля 1917 года,
а не 22 июля, как утверждает Н. Н. Суханов.
8 Л. Д. Троцкий был арестован на квартире С. Д. Лурье.
9 А. С. Зарудный был представителем Трудовой народно-социалистической партии.
10 Володарский В. (наст. фам. и имя Гольдштейн М. М.) (1891 — 1918) — участник Октябрьской
революции. С 1905 года член Бунда, затем меньшевик. После Февральской революции примкнул
к межрайонцам, вместе с которыми был принят па VI съезде РСДРП(б) в члены большевистской
партии. Член Петербургского комитета РСДРП(б). С сентября 1917 года член Президиума Петросове-
та. Делегат II съезда Советов, член ВЦИК. Убит эсером Сергеевым летом 1918 года.
4. Дела и дни третьей коалиции
1 Речь идет о IX съезде партии кадетов, открывшемся 23 июля в Москве, а затем продолжавшем
свою работу в Петрограде.
2 Имеется в виду 2-й торгово-промышленный съезд, проходивший 3 — 5 августа 1917 года
в Москве.
3 Постановление Временного правительства о предоставлении министрам военному и внутренних
дел исключительных полномочий, включая право на внесудебные аресты, было издано 2 августа
1917 года (см.: Революционное движение в России в июле 1917 г. Июльский кризис: Документы
и материалы. М., 1959. С. 329—330).
379
4 Асквит Г. Г. (1852— 1928) — английский политический и государственный деятель, лидер
партии либералов. В 1908—1916 годах премьер-министр. В декабре 1916 года Асквит вышел
в отставку, после чего никаких официальных постов не занимал.
5 Набоков К. Д. — посол царского правительства в Великобритании, дядя известного писателя
В. Набокова, член масонской организации в России.
6 Семья бывшего императора и его приближенные были отправлены из Царского Села 14 августа
1917 года и 19 августа прибыли в Тобольск.
7 VI съезд партии большевиков проходил с 26 июля по 3 августа 1917 года в Петрограде. 157
делегатов с решающим голосом и НО с совещательным представляли 240 тысяч членов партии. На
съезде произошло объединение с группировкой межрайонцев (меньшевиков-интернационалистов,
большевиков, отколовшихся от партии), насчитывавшей около 4 тысяч человек. На съезде произош-
ла смена курса партии. Лозунг ’’Вся власть Советам!” был временно снят, и взят курс на подготовку
вооруженного восстания.
8 Кураев В. В. (1892— 1938) — член Коммунистической партии большевиков с 1914 года. В 1917
году делегат I и II Всероссийского съездов Советов, член ВЦИК, участник Октябрьского вооружен-
ного восстания в Петрограде. Участник гражданской войны. С 1920 года на государственной работе,
член ВЦИК.
9 При обсуждении вопроса о смертной казни на заседании рабочей секции выступил лидер
группы меньшевиков-интернационалистов Ю. О. Мартов, и именно он предложил резолюцию об
отмене смертной казни.
5. Московское позорище
1 В советской историографии принято считать, что созыв Временным правительством Государст-
венного совещания преследовал цель консолидации правых сил: помещиков, буржуазии, реакцион-
ной военщины (см.: Минц И. И. История Великого Октября. М., 1978. Т. 2. С. 615).
2 На Государственном совещании присутствовало около 2500 человек, в том числе 488
депутатов Государственной думы всех созывов, 313 — от кооперации, 150— от торгово-промышлен-
ных кругов и банков, 176 — от профсоюзов, 147 — от городских дум, 118 — от земств, 117 — от
армии и флота, 129 — от Советов крестьянских депутатов (делегация Исполкома), 100 — от
Советов рабочих и солдатских депутатов (делегация ВЦИК), 99 — от научных организаций, 83
— от интеллигенции, 58 — от буржуазных националистических организаций, 33 комиссара и 15
членов Временного правительства, 24 — от духовенства и проч. Местные Советы на совещании не
были представлены.
3 Автор допускает неточность. 11 августа во время голосования на объединенном пленуме
Московского Совета рабочих и солдатских депутатов 364 депутата выступили против забастовки,
304 — за.
4 В этот день в Москве бастовало около 400 тысяч рабочих.
3 Представители партии большевиков приняли участие в работе совещания в составе делегаций от
профсоюзов, кооперативов и еще некоторых других.
6 Каледин А. М. (1861— 1918) — генерал от кавалерии. 17 июня 1917 года был избран атаманом
донского казачества. На Государственном совещании выступил с программой подавления
революционного движения. После Октябрьской революции принимал активное участие
в контрреволюционном движении. 29 января 1918 года после подавления поднятого им мятежа
застрелился.
7 Нижний ярус лож в театре на уровне партера или немного выше.
8 Озеров И. X. — представитель Комитета съездов представителей акционерных земельных
банков. Кутлер Н. Н. — делегат от совета съездов представителей промышленности и торговли.
Дитмар Н. Ф. — от совета съездов горнопромышленников юга России. Рябушинский 11. П. —
председатель московского отдела Союза торгово-промышленных организаций.
9 Гераклит из Эфеса (ок. 530 — 470 гг. до н. э.) — древнегреческий философ-матсриалист, один из
основоположников диалектики.
10 Пирр (319 — 272 гг. до н. э.) — царь Эпира — государства в Греции, одержал ряд
побед над римлянами, в частности в 279 г. до н. э. при Аускулуме. Эти победы достались
ему ценой больших потерь, и в конечном счете он проиграл войну с Римом. Отсюда выражение
’’пиррова победа”.
6. От диктатуры бутафорской к реальной диктатуре
1 Автор допускает неточность. Резолюция Ю. О. Мартова была поставлена на голосование
и незначительным большинством — 428 голосов против 377 при 48 воздержавшихся — отвергнута.
2 Вместе с И. Г. Церетели против отмены смертной казни голосовали Н. С. Чхеидзе, Ф. И. Дан,
М. И. Либер.
380
3 Н. II. Суханов допускает неточность. Во многих своих работах, написанных в этот период,
В. И. Ленин неоднократно подчеркивал данную мысль (см., например, Поли. собр. соч. Т. 34.
С. 29 — 81).
4 Объединенный съезд партии меньшевиков проходил с 19 по 26 августа в Петрограде
в здании Политехнического института. На нем присутствовало 222 делегата с решающим
голосом, представлявших 193 тысячи (по другим сведениям, 205 тысяч) членов партии, в том
числе 17 тысяч бундовцев и 2,6 тысячи членов меньшевистской части социал-демократов
Латышского края.
5 П. А. Рожков не являлся ’’новожизненцем”, а входил в группу московских социал-демократов
объединенцев, и в отличие от ’’новожизненцев”, ушедших со съезда, он был даже избран
в члены ЦК.
6 Группа Ю. О. Мартова объединила на съезде двадцать шесть человек и выступила с документом
под названием ’’Заявление 26-ти”.
7 Паш Ж. Н. (1747— 1823) — французский политический деятель швейцарского происхождения
эпохи Великой французской революции (октябрь 1792 года — февраль 1793 года), военный министр,
с февраля 1793 по май 1794 года мэр Парижа, был близок к якобинцам. После ареста в 1794 году не
принимал участия в политической деятельности.
8 Ш ометт П. Г. (1763— 1794) — политический деятель эпохи Великой французской революции,
левый якобинец, с декабря 1792 года прокурор Парижской коммуны, один из основателей ’’культа
разума”. Казнен по приговору революционного трибунала якобинцев.
9 Уклонение избирателей от выборов. От латинского слова absens (отсутствующий).
10 Тенишевское реальное училище названо по имени его основателя (1896 год) князя О. Н.
Тенишева, предпринимателя, ученого.
11 В муниципальных выборах в августе по Петрограду приняло участие 649 тысяч человек. Это
было на 43 процента меньше по сравнению с выборами в мае—июне 1917 года.
7. ’’Выступление” объединенной буржуазии
1 Читатель, заинтересовавшийся подробностями корниловского мятежа, может обратиться к но-
вейшей работе по данной проблеме Г. 3. Иоффе ’’Белое дело. Генерал Корнилов” (М., 1989).
2 Аладьин А. Ф. (род. в 1873 году) — один из лидеров трудовиков, член I Государственной думы,
состоял в масонской организации. До 1917 года жил за границей, затем возвратился в Россию.
Принимал активное участие в контрреволюционной деятельности. По некоторым сведениям, был
агентом английской разведки (см.: Минц И. И. История Великого Октября. Т. 2. С. 612). После
Октябрьской революции эмигрировал за границу.
3 Здесь и далее Н. Н. Суханов ссылается на книгу А. Ф. Керенского ’’Дело Корнилова” (М., 1918),
представляющую собой стенограмму показаний А. Ф. Керенского следственной комиссии Временного
правительства и его комментарии к ним.
4 Буланжизм — шовинистическое движение во Франции в конце 80 — начале 90-х годов XIX
века, объединявшее представителей мелкой, средней буржуазии и монархистов. Свое название
получило по имени возглавлявшего это движение генерала Ж. Э. Буланже (1837—1891). Движение
потерпело полный крах, а Буланже покончил жизнь самоубийством.
5 Цицерон М. Т. (106—43 гг. до н. э.) — древнеримский политический деятель, оратор, писатель.
Будучи консулом Римской республики в 63 г. до н. э., разоблачил, а затем разгромил заговор Сергия
Катилины (108—62 гг. до н. э.) — римского политического деятеля.
6 Здесь и далее Н. Н. Суханов цитирует книгу А. Ф. Керенского ’’Дело Корнилова”.
7 Завойко В. С. — украинский помещик, предприниматель, редактор журнала ’’Свобода в борьбе”.
Весной 1917 года становится советником генерала Корнилова. Был одним из организаторов кор-
ниловского мятежа.
8 Эта беседа В. Н. Львова с А. Ф. Керенским состоялась 22 августа 1917 года.
9 От себя лично В. Н. Львов добавил во время этой встречи, что он не рекомендует
А. Ф. Керенскому ехать в Ставку, так как в Могилеве его могут арестовать или даже убить.
10 Вырубов В. В. — помощник начальника штаба Верховного главнокомандующего по гражданс-
ким делам, близкий друг А. Ф. Керенского. Член масонской организации России.
11 Шибанов Василий — слуга князя А. М. Курбского, эмигрировавшего в 1564 году в Литву. За
свою преданность князю он был публично казнен Иваном IV в Москве. Н. Н. Суханов использует
здесь известную легенду о том, как якобы В. Шибанов вручил лично царю послание Курбского на
Красном крыльце в Кремле.
12 За ширмой в углу кабинета А. Ф. Керенский посадил помощника начальника главного
управления по делам милиции полковника С. А. Балавинского (см.: Керенский А. Ф. Дело Корнилова.
С. 108—110).
13 На этом заседании совета министров министры-кадеты (Ф. Ф. Кокошкин, А. В. Карташев,
II. П. Юренев и С. Ф. Ольденбург) заявили об отставке. Свое решение они формально объяснили
381
нежеланием предоставлять А. Ф. Керенскому диктаторские полномочия. В действительности же они
хотели вызвать кризис правительства и тем самым помочь Л. Г. Корнилову.
14 Сообщение правительства о мятеже Л. Г. Корнилова было передано днем 27 августа, а в газетах
(основном источнике информации в то время) опубликовано только 28 августа. Причем в сообщении
очень двусмысленно и туманно передавалась суть происшедшего (см.: Сборник документов
’’Революционное движение в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа”. М., 1959. С.
445 — 446).
15 Нотабли — представители сословий (духовенства, дворянства, городской верхушки), пригла-
шаемые королем во Франции в XIV — XVIII веках для обсуждения различных вопросов.
16 В связи с данными суждениями Н. Н. Суханова о Л. Г. Корнилове и А. Ф. Керенском интересно
будет привести и следующую оценку В. И. Ленина: ’’Керенский — корниловец, рассорившийся
с Корниловым случайно и продолжающий быть в интимнейшем союзе с другими корниловцами”
(Ленин В. И. Ноли. собр. соч. Т. 34. С. 250).
8. Ликвидация корниловщины
1 Н. Н. Суханов пропускает начало: ”От министра-председателя”.
2 Пропущено: ’’генералу Клембовскому”.
3 В подлиннике: ’’временно”.
4 В тексте далее: ’’...распространив на пего действие правил о местностях, объявленных состо-
ящими на военном положении” (Свод законов. Т. 2. Общественные учреждения губернии, ст. 23,
приложение к изданию 1892 года по продолжению 1912 года).
5 Сокольников Г. Я. в августе 1920 года был назначен председателем Туркестанской комиссии
ВЦП К, принимал активное участие в свержении бухарского эмира и создании Бухарской Народной
Советской Республики.
6 Л. Г. Корнилов действительно родился в простой казачьей семье в станице Каркалинской
Семипалатинской области. Но его отец дослужился до чина хорунжего (подпоручик в регулярной
армии), а выйдя в отставку, занимал должность волостного писаря. Сам Л. Г. Корнилов закончил
Омский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище, а затем — Академию
Генштаба.
7 Заявление генерала Л. Г. Корнилова было написано его помощником В. С. Завойко. Оценку
этого документа см. в книге Г. 3. Иоффе ’’Белое дело. Генерал Корнилов”. С. 124— 126.
8 Просвирня, или нросвирница,— женщина в церковном приходе, приставленная для выпечки
просвир (освященного хлеба).
9 Этот орган назывался: Комитет народной борьбы с контрреволюцией при ВЦИК Советов
рабочих и солдатских депутатов.
10 Все командующие фронтами поддержали Л. Г. Корнилова. Только главнокомандующий
Кавказским фронтом генерал А. М. Пржевальский и командующий Московским военным округом
А. И. Верховский заявили, что находятся па стороне правительства.
**Князь Г. Н. Трубецкой в период корниловского мятежа являлся начальником дипломатической
канцелярии Ставки Верховного главнокомандующего.
12 На вооружение рабочих было передано около 20 тысяч винтовок (подробнее об этом см.:
Октябрьское вооруженное восстание. Семнадцатый год в Петрограде. Л., 1957. Кн. 2. Вооруженное
восстание. Победа социалистической революции. С. 149— 166).
13 Шамиль (1799— 1871) — руководитель освободительного движения горцев Дагестана и Чечни
против царских колонизаторов и местных феодалов. В 1834 году был провозглашен имамом
и в течение 25 лет руководил освободительной войной. В 1859 году был взят в плен царскими
войсками и находился на поселении в Калуге до 1870 года, когда ему было разрешено выехать
в Мекку.
14 Эрдели И. Г. (1870— 1939) — генерал от кавалерии, командующий XI (Особой) армией,
участник корниловского мятежа, бежал из Быховской тюрьмы, принимал участие в формировании
Добровольческой армии, в 1920 году эмигрировал во Францию.
15 Автор допускает неточность. Л. Г. Корнилов был арестован не 29 августа. Вечером 1 сентября
он был посажен под домашний арест генералом Алексеевым, а днем 2 сентября Л. Г. Корнилов был
официально арестован членами чрезвычайной комиссии, посланной Временным правительством.
16 А. Ф. Керенский был назначен на пост Главковерха 30 августа 1917 года, а не 29 августа, как
пишет автор.
17 Н. Н. Суханов имеет в виду тот факт, что после неудач военной кампании первой половины
1915 года в августе того же года с должности Верховного главнокомандующего русской армией был
смещен великий князь Николай Николаевич и на его место встал сам Николай II.
18 ’’Русское слово” — либерально-буржуазная газета, выходила в Москве в 1895—1917 годах.
Издатель — И. Д. Сытин.
382
19 ’’Копь бледный” — повесть Б. В. Савинкова, написанная им в 1909 году; в ней отразилось
разочарование автора в террористической борьбе.
20 Утром 30 августа для переговоров с генералом Крымовым был послан полковник Самарин,
служивший когда-то под командованием генерала в Уссурийской казачьей дивизии. Во время
корниловского мятежа Самарин занимал должность в кабинете военного министра.
21 Генерал А. М. Крымов приехал в Петроград утром 31 августа.
22 Вандея — департамент во французской провинции Пуату. В период Великой французской
революции стала известна контрреволюционными роялистскими выступлениями зажиточного кре-
стьянства, руководимого духовенством и дворянством. В дальнейшем само слово ’’Вандея” стало
синонимом контрреволюции и реакции.
23 Архангельский В. Г. — член ЦК партии эсеров.
24 О партийной принадлежности министра путей сообщения А. В. Ливеровского имеются проти-
воречивые сведения. В частности, имеются указания на его принадлежность к партии эсеров (см.:
Владимирова В. Революция 1917 года (хроника событий). Л., 1924. Т. 4. С. 272).
25 ППС — Польская социалистическая партия, основана в 1893 году. Ланинский П. Л. состоял
в 1917 году в ППС-левице — партии из левого крыла Польской социалистической партии. В 1918
году ППС-левица вместе с организацией Социал-демократия Королевства Польского и Литвы
(СДКПиЛ) объединились в Коммунистическую партию Польши.
26 ’’Рабочий” — газета, орган ЦК РСДРП(б), одно из названий, под которым выходила преследу-
емая Временным правительством ’’Правда”. Всего в период с 25 августа по 2 сентября вышло 12
номеров газеты. Тираж газеты — 50 тысяч. Временное правительство закрыло газету 2 сентября.
3 сентября она вышла под названием ’’Рабочий путь”.
27 Имеется в виду раздел первый ленинской работы ”Из дневника публициста” (Ленин В. И.
Поли. собр. соч. Т. 34. С. 122— 132).
28 Автор допускает неточность: Ш. 3. Элиава был членом большевистской партии.
29 Газета ’’Новая жизнь” в период со 2 по 8 сентября выходила под названием ’’Свободная жизнь”.
30 Коротков А.— полковник, член временного ревкома Западного фронта, был назначен коман-
диром отряда, в задачу которого входило блокирование Ставки и при необходимости арест
Л. Г. Корнилова. Отряд численностью около 4 тысяч был сформирован в Орше и в ночь на
1 сентября двинут на Могилев, но необходимость вступления в сам Могилев отпала, так как 1 сентября
Л. Г. Корнилов и его приближенные были арестованы.
КНИГА ШЕСТАЯ
Разложение демократии
1 сентября — 22 октября 1917 года
1. После корниловщины
1 Правильно — капитулянтов.
2 30 августа 1917 года в Выборге были арестованы командир 42-го армейского корпуса, комендант
Выборга и некоторые другие офицеры гарнизона ввиду отказа подчиниться приказу Временного
правительства о присылке войск в Петроград. При аресте в них была обнаружена переписка
с Корниловым. Вечером этого дня на гауптвахты, где сидели арестованные, пришли солдаты, вывели
арестованных и устроили самосуд.
3 Автор допускает неточность. Данная резолюция была принята 11 сентября (текст резолюции
см.: ’’Революционное движение в России в сентябре 1917 г.: Общенациональный кризис.” М., 1961.
С. 163— 164).
4 Полностью с этим документом читатель может ознакомиться в кп.: ’’Революционное движение
в России в августе 1917 г. Разгром корниловского мятежа: Документы и материалы” (М., 1959.
С. 87 — 88).
5 Н. Н. Суханов не совсем точно описывает процедуру голосования 9 сентября. Порядок был
следующим. Все депутаты вышли из зала заседания. Затем каждый должен был войти в зал,
предъявив свое депутатское удостоверение. У дверей, ведущих в зал, было поставлено два стола: за
одним отмечали тех, кто голосовал за резолюцию большевиков, за другим тех, кто против. При этом
сверяли фамилию депутата в удостоверении и списке Совета. В результате голосование затянулось до
четырех часов утра (см.: Злоказов Г. И. Петроградский Совет на пути к Октябрю. М., 1978.
С. 143— 144). Об этом подробно рассказывает в своих воспоминаниях С. С. Гончарская (Как
Петроградский Совет стал большевистским.— В кн.: Октябрю навстречу. Воспоминания участников
революционного движения в Петрограде в марте — сентябре 1917 года).
6 Перевыборы президиума солдатской секции состоялись 13 сентября.
383
7 Резолюция объединенного заседания Совета рабочих и солдатских депутатов Москвы о власти
была принята 5 сентября 1917 года.
8 ’’Воля народа” — газета, орган правого крыла партии эсеров, выходила ежедневно с 29 апреля
до ноября 1917 года в Петрограде. Некоторое время выходила под разными названиями. Окончатель-
но закрыта в феврале 1918 года.
9 ’’Земля и воля” — газета, орган Северного областного комитета партии эсеров. Выходила
в Петрограде с марта по октябрь 1917 года. Вследствие того что в Северном областном комитете
преобладали левые эсеры, данная газета стала рупором левого течения партии.
10 По-видимому, под этим манифестом П. П. Суханов имеет в виду декларацию группировки
левых эсеров, опубликованную 9 июля в газете ’’Земля и воля”, где говорилось о своей свободе
действий и независимости от линии, проводившейся правым руководством партии. Возможно, под
манифестом автор понимал и публикацию в центральном органе партии эсеров ’’Деле народа”
11 августа резолюции меньшинства (то есть левых эсеров) на VII Совете партии. В резолюции, не
принятой на Совете партии, открыто говорилось о борьбе за преобладание в партии эсеров.
11 Имеется в виду статья В. И. Ленина ”0 компромиссах”, опубликованная 6 сентября в газете
’’Рабочий путь” (см. также: Поли. собр. соч. Т. 34. С. 133— 139).
12 Это не совсем так. В. И. Ленин достаточно четко сказал о компромиссе со
стороны большевиков. Он заключался в том, что большевики стали бы поддерживать
эсеро-меньшевистское правительство, опирающееся на Советы, и, как пишет В. И. Ленин,
’’отказались бы от выставления немедленно требования перехода власти к пролетариату
и беднейшим крестьянам, от революционных методов борьбы за это требование” (Поли,
собр. соч. Т. 34. С. 135).
13 Бильбоке — игра привязанным к палочке шариком, который подбрасывается и ловится на
острие палочки или в чашечку.
2. Лицо и изнанка директории
1 ’’Утро России” — буржуазная газета, орган московских промышленников, выходила в Москве
в 1907— 1918 годах (с перерывами).
2 Читатель, заинтересовавшийся этой политической фигурой, может обратиться к воспо-
минаниям А. И. Верховского ”На трудном перевале” (М., 1959), где автор приводит очень
любопытные сведения о данном периоде. Отрывок из воспоминаний А. И. Верховского, от-
носящийся к сентябрю—октябрю 1917 года, опубликован в книге ’’Октябрю навстречу” (С.
284—327).
3 Полковников Г. П. (1883— 1918) — полковник, с июля 1917 года командир 1-го Амурского
казачьего полка 3-го конного корпуса генерала А. М. Крымова, член масонской организации. Во
время корниловщины перешел на сторону Временного правительства. С 16 сентября по 25 октября
командующий Петроградским военным округом, был отстранен от должности Временным правитель-
ством. Один из организаторов юнкерского мятежа в Петрограде. После разгрома мятежа бежал на
Дон, где был арестован органами Советской власти в марте 1918 года и расстрелян. Г. II. Полков-
ников был приятелем и соратником А. И. Верховского.
4 Под таким названием газета ’’Новая жизнь” выходила до 8 сентября 1917 года.
5 Имеется в виду ’’Рабочий путь” — одно из названий газеты ’’Правда”, под которым она
выходила с 3 сентября по 26 октября 1917 года.
6 Как отмечалось ранее, резолюция была принята 5 сентября.
7 Тальман — председатель финляндского сейма (парламента). Обязанности тальмана в это время
выполнял финский социал-демократ К. Маннер, который в июле 1917 года возглавлял депутацию
сейма, вручившую Временному правительству адрес с предложением о реформировании верховной
власти в Финляндии.
8 Салазкин С. С. (1862— 1932) — ученый-биохимик, примыкал к кадетам, член масонской
организации. После Февральской революции председатель Рязанского губисполкома крестьянских
депутатов. С 25 сентября по 25 октября министр народного просвещения. Вскоре после Октябрьской
революции отошел от политической деятельности. Был на преподавательской работе, в 1927— 1932
годах директор Ленинградского института экспериментальной медицины.
9 Бернацкий М. В. (род. в 1876 году) — профессор, экономист. С 1915 года один из лидеров
буржуазной Радикально-демократической партии. Министр финансов в 3-м коалиционном Временном
правительстве. Участвовал в борьбе против Советской власти, эмигрировал в 1920 году, член
масонской организации в России.
10 Ход этих переговоров П. А. Бурышкин описал в своих мемуарах (Москва купеческая.
Нью-Йорк, 1954. С. 341 — 344).
11 Третьяков С. Н. (1882— 1944) — мануфактурист и банкир, сын владельца картинной галереи,
с 1912 года — член московского комитета партии прогрессистов, состоял в масонской организации.
В 1917 году входил в состав Московского комитета общественной безопасности, Торгово-промышлен-
384
ного союза. На Московском совещании общественных деятелей (август 1917 года) был избран
заместителем председателя ’’Совета общественных деятелей”. С 25 сентября председатель Экономичес-
кого совета и Главного экономического комитета Временного правительства. Боролся против Советс-
кого правительства, эмигрировал в 1920 году. Расстрелян немецкими оккупационными властями
в Париже.
12 Смирнов С. А. (род. в 1883 году) — крупный московский промышленник, член партии
прогрессистов, входил в состав ЦК Всероссийского союза городов. Государственный контролер в 3-м
коалиционном Временном правительстве. Член масонской организации.
13 Четвериков С. И. — крупный промышленник, входил в состав руководства Всероссийского
союза торговли и промышленности.
14 В исторической литературе принято называть это правительство 2-м коалиционным.
15 Речь идет о ноте римского папы Бенедикта XVI от 29 августа к правительству
воюющих стран с призывом к заключению перемирия. Предложение было отвергнуто странами
Антанты под тем предлогом, что перемирие может послужить Германии для восстановления
своей мощи.
3. Демократическое совещание
1 Александринский театр — ныне Ленинградский академический театр драмы им. А. С. Пушкина,
старейший русский театр. Здание театра было построено в 1832 году архитектором К. И. Росси
в стиле ампир.
2 Об общем количестве участников совещания в литературе даются противоречивые сведения.
К моменту открытия совещания было выдано 1050 мандатов (см.: Революционное движение в России
в сентябре 1917 г.: Общенациональный кризис. С. 248). По вопросу о коалиции 20 сентября
голосовало 1492 человека (см. там же. С. 253). В справочной литературе указывается также, что всего
на совещании присутствовало 1582 делегата (см.: Великая Октябрьская социалистическая революция.
Энциклопедия. М., 1987. С. 146).
3 В первоначальном списке организаций, приглашенных на Демократическое совещание, ад-
вокатам отводилось два мандата.
4 Дутов А. И. (1879— 1921) — генерал, в 1917 году председатель Совета ’’Союза
казачьих войск”. С сентября 1917 года атаман оренбургского казачества. Руководил мятежом,
поднятым уральскими казаками в ноябре 1917 года против Советской власти. В 1918—1919
годах командовал Оренбургской казачьей армией у Колчака. В 1920 году бежал в Китай,
где был убит.
5 Мраморный дворец сооружен в 1768— 1785 годах по проекту архитектора А. Ринальди для
фаворита Екатерины II графа Г. Орлова. Свое название дворец получил по мраморной облицовке.
Ныне здесь располагается филиал Центрального музея В. И. Ленина.
6 Крыленко Н. В. (псевдоним Абрам) (1885— 1938) — советский, государственный и партийный
деятель. Член Коммунистической партии с 1904 года. В 1917 году председатель полкового, дивизион-
ного, армейского комитетов 11-й армии. Делегат I Всероссийского съезда Советов, член ВЦИК 1-го
созыва от большевистской фракции. Являлся членом Центрального бюро Всероссийской военной
организации при ЦК РСДРП(б). В июне—августе находился под арестом по приказу Временного
правительства. Активный участник Октябрьской революции. С ноября 1917 по март 1918 года
Верховный главнокомандующий. В дальнейшем находился на государственной работе, занимал
видные посты в органах советской юстиции. В 1938 году незаконно репрессирован. Посмертно
реабилитирован.
7 Демократическое совещание открылось в 17 часов 25 минут.
я Реплики (нем.).
9 Большевистская фракция на Демократическом совещании составляла 136 человек.
10 Имеются в виду работы В. И. Ленина ’’Большевики должны взять власть”, ’’Марксизм
и восстание”, написанные 2—14 сентября в Гельсингфорсе (см.: Поли. собр. соч. Т. 34.
С. 239 —247).
11 Письма В. И. Ленина обсуждались 15 сентября на заседании ЦК РСДРП(б), которое
состоялось после заседания большевистской фракции Демократического совещания, описанного
Н. Н. Сухановым. Предложение В. И. Ленина о немедленном вооруженном выступлении было
отвергнуто. Было принято решение о сохранении всего одной копии писем В. И. Ленина.
Вместе с тем было принято решение о созыве в ближайшее время совещания по тактическим
вопросам (см.: Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б). Август 1917 — февраль 1918.
М., 1958. С. 55).
12 Читатель, заинтересовавшийся выступлением А. С. Зарудного, которое действительно было
разоблачительным по отношению ко всей политике Временного правительства, может обратиться
к сборнику документов ’’Революционное движение в России в сентябре 1917 г.: Общенациональный
кризис” (с. 250—253), где дается сообщение ’’Известий ВЦИК” об этой речи. Выступление
А. С. Зарудного привлекло внимание и В. И. Ленина; развернутую оценку этому выступлению он
13 Н. Н. Суханов. Т. 3 385
дал в своей работе ”0 героях подлога и об ошибках большевиков” (см.: Поли. собр. соч. Т. 34. С.
248 — 256).
13 Автор неточно цитирует текст декларации. В декларации: ”Мы считаем нужным звать их для
действительного и энергичного проведения в жизнь платформы...” И далее как у Н. Н. Суханова (см.:
Новая жизнь. № 132. 1917. 20 сентября).
14 Имеется в ви платформа, с которой выступил председатель ВЦИК Н. С. Чхеидзе на
Московском государственном совещании. Основные положения этой платформы предусматривали
продолжение войны, отказ от немедленного решения земельного вопроса и т. д.
15 Персонаж пьесы А. М. Горького ”На дне”.
16 Речь Л. Д. Троцкого на заседании Демократического совещания опубликована полностью в кн.:
Троцкий Л. Д. Соч. Т. 3. Ч. 1. 1917. С. 285 — 293.
17 После окончания выступления Л. Д. Троцкий огласил декларацию фракции большевиков на
Демократическом совещании.
18 В 1917 году Ю. М. Стеклову исполнилось 44 года, поэтому здесь нельзя согласиться
с мнением автора, что Стеклов ’’был совсем молодым”; для деятелей социалистических партий
он был скорее человеком ’’пожилого” возраста. Если же Н. Н. Суханов имел в виду под
’’молодостью” время пребывания Стеклова в группировке объединенных социал-демократов,
то и в этом случае он не был прав: еще с весны 1917 года Ю. М. Стеклов входил в состав
сначала внефракционных социал-демократов, затем новожизненцев и, наконец, объединенных
социал-демократов.
19 Нахамкис — настоящая фамилия Ю. М. Стеклова. Н. Н. Суханов в этом выкрике видит
антисемитский выпад.
20 В действительности поправка была принята 798 голосами, против 139 и 196 воздержавшихся.
21 Против голосовало 493.
22 За резолюцию в целом проголосовало 183 депутата.
4. История одного преступления
1 Гальперн А. Я. — социал-демократ, меньшевик, управляющий делами Временного правительст-
ва; занимал видное место в Верховном Совете масонской организации России. После Октябрьской
революции эмигрировал за границу.
2 Меркурий — римский бог торговли. В иносказательном значении это имя означает также
вестник, посланец.
3 Булыгин А. Г. (1851 — 1918) — министр внутренних дел России с 22 января по 22 октября 1905
года. В соответствии с манифестом Николая II от 6 августа 1905 года им был разработан проект
созыва Государственной думы. Данный проект, отличавшийся консервативностью и реакционностью,
в условиях нараставшего революционного движения осенью 1905 года был отвергнут, и царское
правительство издало 17 октября 1905 года Манифест о созыве Думы на более демократических
условиях.
4 Лепорелло, верный слуга своего господина — персонаж трагедии А. С. Пушкина ’’Каменный гость”.
5 В действительности во время голосования в большевистской фракции Демократического
совещания 77 человек высказались за участие в Предпарламенте, против участия (то есть за
предложение Л. Д. Троцкого) — 50 (см.: Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б). Август 1917
— февраль 1918. С. 65).
6 Беркенгейм А. М. (1880—1932) — эсер, деятель кооперации. После Февральской
революции — председатель Московского продовольственного комитета. В 1922 году эмигрировал
за границу.
7 Душечкин — деятель земского движения.
8 Работа В. И. Ленина правильно называется ’’Удержат ли большевики государственную
власть?”. Она написана в конце сентября — 1 октября 1917 года и опубликована в теоретическом
органе ЦК РСДРП(б) журнале ’’Просвещение” (номера 1—2) в октябре 1917 года.
9 Имеется в виду Публикация: Набоков В. Временное правительство// Архив русской революции.
Берлин, 1921. Т. 1.
10 В советской историографии принято считать правительство, созданное в конце сентября 1917
года, 3-м коалиционным, а не 4-м, как его называет Н. Н. Суханов.
5. Дела и дни последней коалиции
1 С текстом декларации Временного правительства от 25 сентября 1917 года читатель может
ознакомиться в сборнике документов ’’Революционное движение в России в сентябре 1917 г.:
Общенациональный кризис” (С. 233—236).
2 Имеется в виду Петроградский патронный завод в Выборгском районе города. В начале 1917
386
года на заводе работало около 8 тысяч рабочих. В период Октябрьского вооруженного восстания
завод сыграл важную роль, выдав отрядам Красной гвардии 182 тысячи патронов.
3 Юридическое совещание — консультативный орган при Временном правительстве 22 марта
1917 года; председателем его был сначала член ЦК партии кадетов историк права Ф. Ф. Кокошкин,
а затем Н. И. Лазаревский. Совещание включало еще семь членов, назначенных правительством
в основном из кадетов-юристов. Составление проекта положения о Временном совете Российской
республики было поручено М. С. Аджемову.
4 Конвент — высший законодательный и исполнительный орган Французской Республики
периода Великой революции. Существовал с 21 сентября 1792 года по 26 октября 1795 года. В период
якобинской диктатуры (июнь 1793 — июль 1794) Конвент вместе со своими Комитетом общественного
спасения и Комитетом общественной безопасности и другими комитетами составлял революционное
правительство. Марат Ж. П. (1743—1793) и Сен-Жюст Л. А. (1767—1794) — деятели Великой
французской революции, депутаты Конвента, руководители якобинцев — политической организации
революционно-демократической буржуазии.
5 Клио — дочь Зевса и Мнемосины, муза истории в греческой мифологии.
6 25 сентября были избраны новые президиум и Исполком Петросовета, председателем которого
стал Л. Д. Троцкий.
7 Имеется в виду резолюция Петроградского Совета от 25 сентября, в которой новое правительст-
во было названо антинародным. Совет призывал рабочих и солдат Петрограда не оказывать ему
поддержки. Таким образом, Петроградский Совет, являвшийся ранее опорой Временного правительст-
ва, превратился в его врага.
8 Всероссийская железнодорожная забастовка была начата в ночь с 23 на 24 сентября и продол-
жалась до 27 сентября 1917 года.
9 Обращение А. Ф. Керенского к железнодорожникам было подписано 21 сентября 1917 года
(текст см.: Революционное движение в России в сентябре 1917 г.: Общенациональный кризис. С. 232).
10 Центрофлот — Центральный исполнительный комитет военного флота при ВЦИК Советов
рабочих и солдатских депутатов, являлся высшей инстанцией для центральных комитетов флотов
и флотилий. Центрофлот, избранный на I Всероссийском съезде рабочих и солдатских депутатов,
состоял в основном из эсеров и меньшевиков. Председателем Центрофлота был избран правый эсер
М. Н. Абрамов.
11 Имеется в виду сатирико-юмористический еженедельник ”Бич”, издававшийся в Петрограде
в 1916—1917 годах, издатель — И. И. Дабужский. С двадцатого номера в 1917 году редактором
журнала был А. В. Амфитеатров.
12 ’’Продуголь” — Общество для торговли минеральным топливом Донецкого бассейна, крупней-
шая монополия в добывающей промышленности дореволюционной России, организованная фран-
ко-бельгийским капиталом в мае 1904 года в виде акционерного общества и существовавшая до
декабря 1915 года.
13 Автор дает не совсем точные сведения. С 1914 по 1917 год царским правительством было
выпущено 8,3 миллиарда бумажных денег. Временное правительство выпустило за восемь месяцев
бумажных денег еще на сумму свыше 9,5 миллиарда рублей. Временное правительство разрешило
казначейству выпускать примитивные государственные деньги на плохой бумаге без подписи и дат
достоинством в 20 и 40 рублей. В народе их презрительно называли ’’керенками”.
14 По-видимому, автор имеет в виду Петроградское общество фабрикантов и заводчиков, которое
в сентябре 1917 года перешло в наступление на права рабочих.
15 В исследованиях, посвященных истории Октября, отмечается, что осенью 1917 года характер-
ным для крестьянского движения было резкое увеличение погромов помещичьих имений. Если
в августе отмечалось 112 погромов, то в сентябре их было 389, а в октябре — 609 (см.: Минц И. И.
История Великого Октября. М., 1978. Т. 2. С. 725).
16 Это были комитеты порядка, созданные для борьбы с крестьянскими выступлениями. Решение
об их создании Временное правительство приняло 28 сентября 1917 года.
17 12 сентября 1917 года на многотысячном митинге рабочих и солдат г. Ташкента был создан
Временный революционный комитет в составе 14 человек (5 левых эсеров, 4 большевика, 2 меньшеви-
ка-интернационалиста, 2 анархиста). Ревком взял власть в свои руки в городе. 16 сентября из Казани
Временное правительство направило карательную экспедицию в Ташкент. 24 сентября экспедиция
вступила в город, и движение было подавлено.
18 Черемисов В. А. — генерал, главнокомандующий Северным фронтом, член масонской ор-
ганизации.
19 Маклаков В. А. (1869—1957) — адвокат, один из лидеров партии кадетов, член ее ЦК, член
Государственной думы II, III, IV созывов, с июля 1917 года посол России во Франции. После
Октябрьской революции остался в Париже, вел активную антисоветскую деятельность. Его брат —
Маклаков Н. А. (1871—1918), министр внутренних дел в 1912—1915 годах, был расстрелян по
приговору советского суда.
20 Цеппелин — дирижабль жесткого типа (с металлическим каркасом), наполненный газом легче
воздуха (водородом, гелием), использовавшийся немецкой армией в годы первой мировой войны
в качестве бомбардировщика. Назван по имени конструктора Ф. Цеппелина (1838—1917).
387
6. Предпарламент
1 Имеется в виду картина И. Е. Репина ’’Торжественное заседание Государственного совета”,
выполненная совместно с художниками Б. М. Кустодиевым и И. С. Куликовым в 1901—1903 годах;
ныне находится в Русском музее в Санкт-Петербурге.
2 Демократические организации получили в Предпарламенте 388 мандатов, а цензовые — 167.
3 По неполным данным, партийный состав Предпарламента был следующим: эсеров — 135,
меньшевиков — 92, энесов — 30, кадетов — 75, большевиков — 58.
4 Имеется в виду военная публицистика Л. Н. Андреева, печатавшаяся в газетах ’’Биржевые
ведомости”, ’’День”, ’’Утро России”, ’’Русская воля”. Отдельным изданием она вышла в 1915 году
в сборнике ”В сей грозный час” (Пг., 1915).
5 Драма ’’Король, закон и свобода” (1914) была посвящена бельгийскому королю Альберту I.
В ней Л. Андреев призывал к разгрому германского ’’цезаризма”.
6 Синедрион — собрание, совет (греч.) — совет старейшин в древней Иудее, до падения
Иерусалима, выполнявший роль высшего религиозного, правительственного и судебного учреждения.
7 Вишняк М. В. (род. в 1883 году) — правый эсер, юрист, журналист. Во время первой мировой
войны социал-шовинист. В 1917 году член Московского государственного совещания, секретарь
Предпарламента, а затем, в 1918 году, — Учредительного собрания. В 1919 году входил в контр-
революционный ’’Союз возрождения”. В 1919 году эмигрировал за границу. Оставил интересные
воспоминания: Дань прощлому. Нью-Йорк, 1954.
8 Вопрос об участии большевиков в Предпарламенте был решен на заседании ЦК РСДРП(б)
5 октября 1917 года, где большинством голосов было принято решение уйти из Предпарламента
в первый же день по прочтении своей декларации. Против голосовал только Л. Б. Каменев (см.:
Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б). Август 1917 — февраль 1918. С. 76).
9 Волгин В. П. (1879—1962) — советский историк и общественный деятель, академик (1930).
В революционном движении с конца 90-х годов XIX века. В 1917 году входил в состав группировки
новожизненцев, с созданием организации объединенных социал-демократов интернационалистов
(конец августа — начало сентября 1917 года) являлся одним из ее лидеров. В 1918 году группировка
’’объединенцев” создала свою партию РСДРП (интернационалистов), которая в 1919 году влилась
в партию большевиков.
10 Кунктатор — медлительный (лат.).
11 От латинского поссибилис — возможный; так называлось реформистское течение во французс-
ком социалистическом движении конца XIX — начала XX века.
12 Интерпелляция — особый вид запроса депутата парламента правительству или отдельному его
члену по определенному вопросу.
13 В 1916 году по просьбе французского правительства во Францию было послано несколько
русских пехотных бригад. К весне 1917 года их численность составляла около 44 тысяч солдат
и офицеров. Русские войска принимали участие в боевых действиях на Западном фронте. Весной
1917 года ряд подразделений русских войск из Франции были переброшены в Грецию на
Салоникский фронт. Оставшиеся войска были сведены в 1-ю Особую пехотную дивизию
в Ла-Куртине. Солдаты, возглавляемые созданным ими Советом депутатов, отказались идти воевать
и потребовали возвращения в Россию. 3 сентября лагерь русских войск был подвергнут артиллерийс-
кому обстрелу, и французские войска во взаимодействии с оставшимися верными Временному
правительству подразделениями к 10 сентября подавили выступление русских солдат. Часть из них
была брошена в тюрьмы, отправлена на каторгу. В 1919—1921 годах основная масса солдат
вернулась в Россию.
14 Имеется в виду X съезд партии кадетов, проходивший 14— 16 октября в Москве.
15 24 октября на сессии Кубанской краевой войсковой рады — казачьей сословной организации —
было избрано краевое правительство, которое объявило себя верховной областной властью. Н. Н.
Суханов допускает ошибку, относя создание Краевой рады ко времени открытия Предпарламента (7
октября).
16 Шинфейнеры — члены созданной в начале XX века ирландской политической организации,
объединявшей в своих рядах патриотические круги ирландской национальной буржуазии и интел-
лигенции и ставившей своей целью провозглашение независимости Ирландии от британского колони-
ального гнета.
17 ’’The Times” (’’Времена”) — буржуазная консервативная газета, издаваемая в Лондоне
с 1785 года.
18 ’’The Morning Post” (’’Утренняя почта”) — английская ежедневная буржуазная консервативная
газета, выходила в Лондоне в 1772—1937 годах.
19 Маслов С. Л. (1873—1943) — экономист и публицист, правый эсер. После Февральской
революции член Исполкома Всероссийского Совета Крестьянских депутатов. С 3 октября 1917 года
министр земледелия в 3-м коалиционном Временном правительстве. После Октябрьской революции
отошел от политической деятельности, работал в хозяйственных и научных учреждениях страны.
20 Экономическая конференция страп антантовской коалиции состоялась в июне 1916 года
в Париже. В ней приняли участие Англия, Франция, Россия, Италия, Бельгия, Сербия и Япония. На
388
ней обсуждались вопросы развития экономики стран Антанты в условиях войны и намечались меры
по восстановлению хозяйственной жизни после ее окончания.
21 М. И. Терещенко, фабрикант и заводчик, был известен как большой любитель балета.
22 Кауфман А. А. (1864—1919) — русский буржуазный экономист и статистик, профессор. Один
из лидеров партии кадетов. После Октябрьской революции принимал участие в работе центральных
статистических учреждений.
23 Чупров А. А. (1874—1928) — известный русский теоретик статистики. В 1902—1917 годах
руководил кафедрой статистики в Петербургском политехническом институте. В 1917 году уехал за
границу и умер в Женеве. Сын А. И. Чупрова (1842—1908) — экономиста и статистика, чле-
на-корреспондента Петербургской академии наук.
24 А. М. Верховский вышел в отставку 22 октября 1917 года.
25_ В октябре 1917 года солдаты Калужского гарнизона и Калужский Совет солдатских
депутатов отказались выполнить распоряжение командования военного округа о передислокации
ряда частей. В ответ на это командование прислало в Калугу 17-й Нижегородский драгунский
полк и две сотни казаков. 19 октября был разогнан Совет, многие большевики, входившие
в Совет, арестованы, а части Калужского гарнизона разоружены. Некоторые из них были
высланы на фронт.
26 Решение о проведении Дня Петроградского Совета было принято Петроградским Советом но
предложению междурайонного совещания районных Советов города Петрограда 12 октября 1917 года.
В этот день предполагалось провести серию платных митингов, концертов с целью пополнения кассы
Совета. Проведение данного мероприятия было связано с тем, что ВЦИК после большевизации
Совета отказал ему в финансовой поддержке. Мероприятия Дня были широко использованы боль-
шевистской партией для подготовки вооруженного восстания.
КНИГА СЕДЬМАЯ
Октябрьский переворот
3 октября—1 ноября 1917 года
1. Артиллерийская подготовка
1 По ’’делу Корнилова” было арестовано 32 человека, которые содержались в здании бывшей
женской гимназии в Быхове — маленьком городке в 50 километрах от Могилева. Ко времени
Октябрьской революции около половины было освобождено. Последняя пятерка арестованных
— генералы Л. Г. Корнилов, А. И. Деникин, А. С. Лукомский, И. П. Романовский, С. Л. Марков
— была освобождена по приказу Главковерха Н. Н. Духонина 19—20 ноября 1917 года.
2 ’’Молот” — одно из названий газеты ’’Звезда” — органа Минского комитета РСДРП(б). Под
названием ’’Молот” газета выходила с 15 сентября по 6 октября 1917 года и являлась органом
Северо-Западного областного бюро РСДРП(б). После закрытия Временным правительством газета
стала выходить под названием ”Буревестник”, а с 1 ноября — вновь под названием ’’Звезда”.
3 Имеется в виду II съезд делегатов Балтийского флота, открывшийся 25 сентября 1917 года
в Гельсингфорсе. Подавляющее большинство делегатов были большевики или им сочувствующие.
4 В подлиннике слово ’’Бонапарт” со строчной буквы (см.: Октябрьское вооруженное восстание
в Петрограде: Документы и материалы. М., 1957. С. 153).
5 В подлиннике на этом месте предложение оканчивается и дальше начинается со слов: ”Мы
погибнем...” (см. там же).
6 Далее опущено: ”...ни один моряк не сойдет побежденным на сушу” (см. там же).
7 Так в тексте.
8 Опущено: ’’исполнения”.
9 Пропущено: ”...и в яркие дни развивающейся революции моряки всегда шли в авангарде борцов
за ее конечные цели — до полного освобождения всех трудящихся” (Октябрьское вооруженное
восстание в Петрограде: Документы и материалы. С. 155).
10 К этому нужно добавить, что текст воззвания был передан по радио в Германию.
11 В. И. Ленин и руководство большевистской партии действительно никогда не абсолютизиро-
вали лозунг Учредительного собрания, рассматривали его всегда в зависимости от развития
революции, от укрепления роста влияния Советов. В этом отношении характерно высказывание
Ленина на Апрельской конференции: ’’...дело не в том, как называется учреждение, а в том, каков
политический характер и строй этих учреждений” (Поли. собр. соч. Т. 31. С. 411). Подробнее об
этом читатель может узнать в книге О. Н. Знаменского ’’Всероссийское Учредительное собрание”
(М., 1976).
389
12 Новоседский М. С. (лит. псевд. Бинасик) (1883—1938) — социал-демократ, меньшевик, по
профессии адвокат. В 1917 году член Исполкома Петроградского Совета и ВЦИК 1-го созыва. После
Октябрьской революции председатель коалиционного правительства во Владивостоке, позднее на
хозяйственной работе.
13 Имеется в виду статья В. И. Ленина ’’Кризис назрел” (Поли. собр. соч. Т. 34. С. 272—283).
I—III и V главы работы были опубликованы 7 октября в газете ’’Рабочий путь”.
14 Пропущено: ’’съезд Советов и в...”.
15 Пропущено: ”за социализм”.
16 Па заседании 10 октября присутствовало 12 членов ЦК партии из 21, избранных на VI съезде
РСДРП(б).
17 Ломов Л. (паст. фам. и имя Оппоков Г. И.) (1888—1938) — государственный и партийный
деятель, член Коммунистической партии с 1903 года. В 1917 году член Московского областного
бюро и Московского городского комитета РСДРП(б), заместитель председателя Моссовета, на
VI съезде партии избран кандидатом в члены ЦК. В 1918—1921 годах заместитель председателя
ВСНХ. С 1921 года на политической и государственной работе. Незаконно репрессирован, посмертно
реабилитирован.
,я Яковлева В. Н. (1884—1941) — член Коммунистической партии с 1904 года. В 1917 году
секретарь Московского областного бюро РСДРП(б). На VI съезде партии избрана в члены ЦК. Вела
протокол на заседании ЦК РСДРП(б) 10 октября 1917 года. После Октябрьской революции на
хозяйственной, государственной и партийной работе. Незаконно репрессирована, реабилитирована
посмертно.
19 За подготовку вооруженного восстания проголосовало 10 человек, против — 2 (см.: Протоколы
Центрального Комитета РСДРП(б). Август 1917 — февраль 1918. С. 86).
20 В этом отношении интересными являются итоги чрезвычайного закрытого заседания Петер-
бургского Комитета РСДРП(б) 15 октября, на котором присутствовало 35 представителей боль-
шевистских комитетов разных районов столицы. Из 19 выступавших восемь отмстили, что массы
наороены по-боевому и готовы выступить. Шесть представителей сообщили, что у них преобладает
безразличие, и пятеро заявили, что у масс нет желания выступать.
21 Автор допускает неточность. В основу резолюции, принятой Исполнительным Комитетом
утром 9 октября, была положена резолюция меньшевика М. А. Бройдо, а нс та, которая была
предложена большевиками. О резолюции большевиков А. Г. Шляпников в своих воспоминаниях
написал так: ’’...наша фракция предложила резолюцию, в которой подчеркивалось недоверие страте-
гии Временного правительства со стороны Совета и предлагалась мера спасения Питера: переход
власти в руки Советов” (Пролетарская революция. 1922. № 10. С. 16).
22 Чашевич М. М. (1884—1928) — член Коммунистической партии с 1901 года. С 1915 года
в армии. После Февральской революции секретарь, а затем председатель фракции большевиков
Петросовета, член Петербургского Комитета РСДРП(б). В период подготовки делегат II Всероссийс-
кого съезда Советов. С 1918 года на командных должностях в Красной Армии.
23 Мехопошин К. А. (1889—1938) — член Коммунистической партии с 1913 года. Член
Петербургского Комитета РСДРП(б), Всероссийского бюро военных организаций при ЦК
РСДРП(б), заместитель редактора ’’Солдатской правды’*. В октябрьские дни член Петроградского
ВРК, комиссар ВРК штаба Петроградского военного округа. После Октябрьской революции
заместитель наркома по военным делам, затем на советской и научно-преподавательской
работе. Участник гражданской войны. Член ВЦИК. Незаконно репрессирован, реабилитирован
посмертно.
24 Лазимир П. Е. (1891—1920) — военный фельдшер, в 1917 году левый эсер. С 1918
года член Коммунистической партии. Член Исполкома Петросовета, председатель солдатской
секции. Один из авторов проекта ’’Положения о ВРК”, первый председатель ВРК. В ноябре
1917 — начале 1918 года член коллегии НКВД, Наркомата по военным делам. Участник
гражданской войны.
25 ’’Отечество” — ежедневная политическая газета, издававшаяся в Петрограде в 1917 году,
редакторы Н. М. Соколов и И. В. Титов.
26 ’’Новая Русь” — газета внепартийных социалистов. Ответственный редактор — П. С.
Еремеев, издатель — А. А. Суворин. Выходила с 27 августа (взамен газеты ’’Русь”) до 28 октября
1917 года.
27 Объявление военного отдела Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов
рабочих и солдатских депутатов о запрещении выдачи оружия рабочим было помещено 18 октября
в газете ’’Новая жизнь”, которую постоянно использовал при написании мемуаров Н. Н. Суханов.
28 Должность начальника штаба Петроградского военного округа в дни Октября исполнял
генерал-майор Я. Г. Багратуни.
29 Присяжный поверенный — адвокат, числящийся на службе при окружных судах и судебных
палатах царской России.
30 По подсчетам историков, Временное правительство могло опереться в Петрограде на армию
примерно в 30 тысяч вооруженных человек (см.: Ерыкалов Е. Ф. Октябрьское вооруженное восстание
в Петрограде. Л., 1966. С. 304).
390
31 Имеется в виду оценка выступлению Д. Б. Рязанова, данная В. И. Лениным в работе ’’Письмо
к товарищам” (Поли. собр. соч. Т. 34. С. 417—418).
32 По-видимому, Н. Н. Суханов имеет в виду завершение публикации статьи В. И. Ленина
’’Письмо к товарищам” в газете ’’Рабочий путь” 21 октября 1917 года.
33 Имеется в виду работа Ф. Энгельса ’’Революция и контрреволюция в Германии”
(Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8). Эту мысль Ф. Энгельса В. И. Ленин приводит в послесловии
к работе ’’Удержат ли большевики государственную власть?” (Поли. собр. соч. Т. 34.
С. 335), а затем повторяет в ’’Письме к товарищам” (Поли. собр. соч. Т. 34. С. 415—416).
В данных работах В. И. Ленина автором ’’Революции и контрреволюции в Германии”
указывается К. Маркс. Дело в том, что это произведение впервые было опубликовано
в одной из американских газет в 1851—1852 годах под авторством К. Маркса. Под этим
именем оно было переведено на русский язык. И лишь в 1913 году из переписки К.
Маркса и Ф. Энгельса стал известен настоящий автор (см.: Примечания // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 593). В. И. Ленин работал с публикацией, изданной в 1907
году (см.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 34. С. 335).
34 Критику аргументов, выдвинутых в передовой статье газеты ’’Новая жизнь”, В. И. Ленин дал
в своей работе ’’Удержат ли большевики государственную власть?” (Поли. собр. соч. Т. 34.
С. 287—339).
35 Книга В. И. Ленина ’’Государство и революция” вышла в свет в 1918 году.
36 Вопрос об объективных предпосылках Октябрьской революции, как и программа
социалистических преобразований большевистской партии накануне революции, ее утопичность
и отсутствие объективных предпосылок для социализма в России широко обсуждается
в современной исторической литературе. Многие авторы высказывают вполне аргументированные
суждения о недостаточной разработанности этой программы (см., напр.: Социализм: между
прошлым и будущим. М., 1989. С. 103; Булдаков В. П. У истоков советской истории: путь к Октябрю
II Вопросы истории. 1989. № 10. С. 68). Любопытно отметить, что один из авторов первой работы
для доказательства тезиса о неразработанности программы социалистических преобразований
большевистской партии ссылается на семитомные записки Н. Н. Суханова (см. там же. С. 121).
37 Оно было опубликовано в ’’Новой жизни” 18 октября 1917 года.
38 В этот период В. И. Ленин жил в Петрограде на конспиративной квартире, принадлежавшей
М. В. Фофановой, по адресу: Сердобольская ул., д. 1 (ныне здесь находится квартира-музей В. И.
Ленина).
39 Н. Н. Суханов, передавая основной смысл ленинской работы, цитирует ее не совсем точно.
40 У В. И. Ленина это слово взято в кавычки (см.: Поли. собр. соч. Т. 34. С. 408).
41 Автор здесь и далее неточно цитирует, очень вольно передает текст работы В. И. Ленина
’’Письмо к товарищам”.
2. Последний смотр
1 Съезд Советов Северной области проходил в Петрограде с 11 по 13 октября
1917 года. На съезде были представлены Советы Петрограда, Москвы, Новгорода, Старой
Руссы, Боровичей, Ревеля, Юрьева, Архангельска, Кронштадта, Гатчины, Царского Села,
Сестрорецка, Выборга, Гельсингфорса и др. На съезде присутствовало 94 делегата, из
них 51 большевик.
2 Всероссийская конференция фабрично-заводских комитетов работала в Петрограде с 17 по 22
октября 1917 года. Две трети ее членов были большевики.
3 Имеется в виду резолюция конференции о рабочем контроле, предложенная большевиками
и принятая 20 октября 1917 года.
4 Всероссийская конференция рабочих складов и полигонов артиллерийского ведомства проходи-
ла с 4 по 9 октября 1917 года в Петрограде.
5 К тому, что было сказано Н. Н. Сухановым, нужно добавить то, о чем он не знал тогда. На
заседании ЦК РСДРП(б) 20 октября Л. Д. Троцкий потребовал занести в протокол, что его
выступление в Петроградском Совете было связано с тем, что Л. Б. Каменев собирался предложить
свою резолюцию против восстания (см.: Протоколы Центрального Комитета РСДРП(б). Август 1917
— февраль 1918. С. 107). То есть выступление Л. Д. Троцкого далеко не отражало его истинные
взгляды и преследовало цель скрыть от непосвященных подготовку большевиками вооруженного
восстания.
6 По имеющимся в нашем распоряжении сведениям, Г. К. Флаксерман — вторая жена Н. Н.
Суханова — была больна не туберкулезом, а хронической астмой. В 1934 году из-за обострения этой
болезни она вынуждена была выйти на пенсию.
7 О своем нейтралитете заявил также гвардейский артиллерийский дивизион. В поддержку
Временного правительства выступили только представители 2-й Ораниенбаумской школы прапор-
щиков, и то при условии поддержки их ВЦИКом.
391
8 Народный дом в Петрограде был открыт 25 декабря 1899 года на Кронверкском проспекте.
В нем помещались Комитет петроградского попечительства о народной трезвости, драматический
театр, библиотека-читальня. В 1910—1912 годах к дому пристроен оперный театр. В 1917 году
Народный дом был местом митингов и собраний. Старое здание дома сгорело в 1932 году, и на его
месте построены театр им. Ленинского комсомола и планетарий.
3. Увертюра
‘То есть разрешать, санкционировать.
2Маниковский А. А. (1865—1920) — русский военный деятель, генерал от артиллерии (1916), член
масонской организации. После Февральской революции помощник, а с 22 сентября заместитель
военного министра, с 22 октября управляющий военным министерством. Арестован вместе с другими
членами Временного правительства во время взятия Зимнего дворца. По предложению Советского
правительства продолжил работу в военном ведомстве. В 1918—1919 годах занимал различные
должности в Красной Армии.
’Автор, публикуя данный документ, в основном правильно передает его текст, но допускает
отдельные неточности. В частности, постановляющая часть документа дается в подлиннике с разбив-
кой на подпункты; опущена также подпись ’’Военно-революционный комитет Петроградского Совета
рабочих и солдатских депутатов” (см.: Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде: Документы
и материалы. С. 234).
4Дашкевич П. В. (1888—1942) — участник Октябрьской революции в Петрограде, член Ком-
мунистической партии с 1910 года. В 1917 году один из руководителей Военной организации при
Петербургском Комитете и ЦК РСДРП(б), член ВЦИК и Петроградского ВРК. В дальнейшем на
советской и хозяйственной работе. В момент описываемых событий II. В. Дашкевич имел чин
подпоручика, а не прапорщика.
5Вечером 22 октября начальник штаба Петроградского военного округа генерал Я. Г. Багратуни
вел переговоры с комиссаром Временного правительства на Северном фронте В. С. Войтинским
о возможности посылки в Петроград специального военного отряда. Но немедленного приказа о такой
посылке не было отдано.
6Имеется в виду В. А. Антонов-Овсеенко.
7Сухарьков Г. Н. — левый эсер, член Петроградского ВРК.
8Н. Н. Суханов опускает в этом обращении Петроградского ВРК начальную фразу: ”К сведению
рабочих, солдат и всех граждан Петрограда объявляем”.
9Малевский — комиссар ВЦИК при штабе Петроградского военного округа, был назначен на
свой пост за несколько дней до Октябрьской революции. Каких-то других сведений о нем в литерату-
ре не сообщается.
*°Комиссаром в Петропавловскую крепость Петроградский ВРК назначил Г. И. Благонравова
(1895—1938) — члена Коммунистической партии с марта 1917 года, прапорщика. Комендантом
крепости был полковник Васильев.
4. 24 октября
‘Имеются в виду солдаты Литовского резервного гвардейского полка.
2Смилга И. Т. (1892—1938) — член большевистской партии с 1907 года. В 1917 году
член Кронштадтского комитета РСДРП(б), председатель областного исполнительного комитета
армии, флота и рабочих Финляндии. После Октябрьской революции член Реввоенсовета
Республики, заместитель председателя ВСНХ. Незаконно репрессирован, посмертно реабили-
тирован.
’Формула перехода, выдвинутая меньшевиками и эсерами, была поддержана 123 голосами,
против 102 и 26 воздержавшихся.
4Эта операция была проведена комиссаром ВРК Л. Н. Старком — редактором большевистской
газеты ’’Прибой” в Гельсингфорсе.
5Н. Н. Суханов допускает неточность. Временное правительство действительно предпринимало
попытку захватить Петроградское телеграфное агентство в ночь с 24 на 25 октября, но эта попытка
оказалась безуспешной.
6Автор допускает неточность. Данная телеграмма была послана Центробалту от имени ВРК
В. А. Антоновым-Овсеенко и получена в Гельсингфорсе около 20 часов 24 октября (см.: Октябрьское
вооруженное восстание в Петрограде: Воспоминания активных участников революции. Л., 1956.
С. 370).
7Помимо этого утром 25 октября в Петроград было послано четыре эсминца и одно
сторожевое судно.
392
8В организации посылки войск 11. Н. Краснова на Петроград В. С. Войтинский сыграл очень
активную роль. Вопреки мнению большинства членов Северо-Западного военно-революционного
комитета, избранного общественными организациями Северного фронта, он добился посылки каза-
чьих войск (см. об этом публикацию ’’Вокруг Гатчины” // Красный архив. 1925. № 2. С. 187—192).
5. 25 октября
'Вопрос о начале Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде является дискуссионным
в советской историографии. Одни историки связывают начало восстания вечером 24 октября с полу-
чением руководством партии ’’Письма членам ЦК” В. И. Ленина (см., напр.: Ерыкалов Е. Ф.
Ленинское ’’Письмо членам ЦК” и развитие событий 24 октября 1917 г. // Вопросы истории КПСС.
1989. № 1). Другие историки связывают начало восстания с решениями заседания ЦК РСДРП(б)
утром 24 октября (см.: Астрахан X. М. Что же было решено на утреннем заседании ЦК РСДРП(б) 24
октября 1917 г. II Там же).
*В. А. Антонов-Овсеенко в своих воспоминаниях называет Н. М. Подвойского, П. В. Дашкевича
и себя (см.: Антонов-Овсеенко В. А. В семнадцатом году. М., 1933. С. 302).
9Петроградский гарнизон к октябрю 1917 года насчитывал около 150 тысяч солдат и офицеров,
а с воинскими частями в пригородах — около 240 тысяч человек.
4Телефонная станция была захвачена ротой солдат Кексгольмского полка под командованием
комиссара ВРК М. М. Лашевича и комиссара полка П. С. Калягина.
9Рутенберг П. М. (1878—1942) — эсер, член боевой организации партии, организатор
казни священника Г. Гапона в 1906 году. В дальнейшем отошел от эсеров и примкнул
к сионистам. После возвращения из эмиграции, в 1917 году, был заместителем командующего
войсками Петроградского военного округа по гражданской части. В 1922 году эмигрировал
в Палестину.
6По подсчетам исследователей, количество защитников Зимнего дворца к концу дня 25 октября
насчитывало около трех тысяч человек, включая пехоту, кавалерию, артиллерию и один броневик.
Среди них были военнослужащие 2-й ПетергоЛской школы прапорщиков, 2-й Ораниенбаумской
школы прапорщиков, Михайловского артиллерийского училища, 1-го Петроградского женского
батальона, 14-го Донского казачьего полка, школы прапорщиков инженерных войск, школы
прапорщиков Северного фронта. Помимо этого во дворце были солдаты обслуживающей команды,
офицеры-добровольцы, группы ударников. Н. Н. Суханов ошибочно указывает Павловское
и Владимирское училища, военнослужащих этих училищ во дворце не было (см.: Старцев В. И.
Штурм Зимнего. Л., 1987. С. 8, 85; Ерыкалов Е. Ф. Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде.
С. 435—436).
7Такая попытка была предпринята, но только не генералом или полковником, а поручиком В. Д.
Станкевичем, являвшимся комиссаром Временного правительства при Ставке Верховного главно-
командующего. В своих воспоминаниях он писал, как предпринял попытку во второй половине 25
октября с ротой юнкеров захватить телефонную станцию: ”Но вдруг со стороны Мариинской
площади затрещали выстрелы. Вмиг от моей роты юнкеров осталось на улице только несколько
человек, остальные попрятались по подворотням, в подъездах домов” (Станкевич В. Б. Воспомина-
ния. 1914—1919. Л., 1926. С. 133).
8Эта прокламация была написана В. И. Лениным (см.: Поли. собр. соч. Т. 35. С. 1).
9Н. Н. Суханов переставил слова. В подлиннике: ”во главе петроградского пролетариата и гар-
низона”.
10В подлиннике: ’’это дело обеспечено”.
"Имеется в виду обращение Петроградского военно-революционного комитета к фронту и тылу
о поддержке Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и передаче власти на местах
в руки Советов ”К тылу и фронту” (см.: Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде:
Документы и материалы. С. 353).
,2Автор перефразирует реплику одной из героинь ’’Горе от ума” А. С. Грибоедова: ”Не мастерица
я полки-то различать”.
1918 брюмера VIII года республики (по календарю, введенному в период Великой французской
революции), или 9—10 ноября 1799 года по григорианскому календарю, произошел государствен-
ный переворот, совершенный генералом Наполеоном Бонапартом. В результате переворота был
свергнут режим Директории, установившийся после термидорианского переворота 1794 года,
и установлен режим военной диктатуры в форме Консульства, а затем с 18 мая 1804 года —
империи.
"Дюбуа А. Н. (псевдоним Горский А. В.) (род. в 1881 году) — меньшевик. Сотрудничал
в журнале ’’Возрождение”, ’’Новой рабочей газете” и других изданиях меньшевиков-ликвидаторов.
В годы первой мировой войны стоял на шовинистических позициях. В 1917 году депутат Петросовета.
После Октябрьской революции активно боролся против Советской власти, затем эмигрировал из
страны.
393
15На заседании Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, открывшемся 23
октября в 14 часов 35 минут. В. И. Ленин выступил с ’’Докладом о задачах власти Советов’*
(см.: Поли. собр. соч. Т. 35. С. 2—3).
,6Н. Н. Суханов не совсем точно цитирует текст резолюции Петроградского Совета,
написанной В. И. Лениным (см.: Поли. собр. соч. Т. 35. С. 4—5). В подлиннике так:
’’Совет, выражая непоколебимую уверенность, что рабочее и крестьянское правительство,
которое как Советское правительство будет создано революцией и которое обеспечит поддержку
городскому пролетариату со стороны всей массы беднейшего крестьянства, что это правительство...”
— и далее, как у автора.
,7Автор допускает неточность. К вечеру 25 октября было зарегистрировано 649 делегатов, из них
большевиков — 390, эсеров — 160, меньшевиков — 72, социал-демократов интернационалистов — 14,
социал-демократов объединенцев — 6, украинцев-социалистов — 7. В ходе работы съезда прибывали
запоздавшие депутаты, и количество зарегистрированных делегатов достигло 670, но в связи с ухо-
дом части депутатов (меньшевиков, правых эсеров) к концу съезда численность составила 625
человек (см.: Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. М.; Л., 1928.
С. LXI, 171).
1В11о подсчетам некоторых историков, в вооруженном восстании принимало участие около 50
тысяч солдат, непосредственно во взятии Зимнего — около 8 тысяч. В их числе были солдаты семи
гвардейских полков, броневого дивизиона и многих мелких подразделений. Всего же на взятие дворца
ВРК направило около 20 тысяч красногвардейцев, солдат, матросов. Их поддерживали девять боевых
судов, стоявших на Неве, не менее десяти бронемашин, значительное количество орудий, десятки
пулеметов (см.: Ерыкалов Е. Ф. Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде.
С. 433—434).
’’Имеются в виду воспоминания П. Н. Малянтовича ”В Зимнем дворце 25—26 октября 1917 года”
(см.: Былое. 1918. № 12. С. 111—141). Читатель может ознакомиться с этим источником в книге
’’Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. Воспоминания активных участников революции”
(Л., 1956).
20Министры Временного правительства были арестованы в Малой столовой Николая II, рас-
положенной рядом с Малахитовым залом.
2,Этот факт Н. Н. Суханов приводит по воспоминаниям П. Н. Малянтовича. Но
в действительности стакан, принесенный министрам, был не от снаряда, выпущенного
’’Авророй”, а от трехдюймового шрапнельного снаряда, выстреленного пушкой из Петропавловской
крепости.
22Аванесов В. А. (наст. фам. и имя Мартиросов С. К.) (1884—1930) — член РСДРП с 1903 года,
большевик с 1914 года. В 1917 году член большевистской фракции Моссовета и его Президиума.
В октябрьские дни член Петроградского ВРК, возглавлял его отдел печати и информации. Делегат II
съезда Советов, член ВЦИК. В 1917—1919 годах член Президиума и секретарь ВЦИК. В 1920—1924
годах заместитель наркома РКИ. В 1922—1927 годах член ЦИК СССР. Называя его ’’подручным
большевистского Фуше” (французского политического деятеля, жившего в 1759—1820 годах и являв-
шегося министром полиции во многих правительствах), автор намекает на то, что Аванесов в течение
длительного времени был членом коллегии ВЧК с марта 1919 года, а председателем ВЧК, как
известно, был Ф. Э. Дзержинский.
23Официалыю II съезд Советов рабочих и солдатских депутатов начал работу в 22 часа 40
минут. На нем присутствовали представители 402 Советов страны. Из них 195 объединенных
Советов рабочих и солдатских депутатов, 119 Советов рабочих, солдатских и крестьянских
депутатов, 46 Советов рабочих депутатов, 22 Совета солдатских и матросских депутатов, 19 Советов
крестьянских депутатов и 1 Совет казачьих депутатов. От армии и флота присутствовало около 200
представителей.
24В состав президиума были включены 14 большевиков, 7 эсеров, 3 меньшевика и 1 мень-
шевик-интернационалист.
25По подсчетам, имеющимся в литературе, со II съезда Советов ушло от 25 до 51 человека (см.:
Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов: Сборник документов. М., 1957.
С. 418).
26Им был Г. И. Шрейдер — член партии эсеров.
27Быховский Н. Я. — член ЦК партии эсеров, член Исполкома Совета крестьянских депутатов
и член совета Главного земельного комитета в 1917 году.
28Нужно добавить: к этому времени вернулась третья делегация во главе с городским головой
Шрейдером, ездившая в Смольный и получившая разрешение пройти в Зимний дворец.
29К картине, нарисованной Н. Н. Сухановым, можно добавить еще одну деталь. Шедший в голове
колонны министр Временного правительства С. Н. Прокопович, представительный, хорошо одетый
человек, в одной руке держал фонарь, а в другой — зонтик (см.: Рид Д. Десять дней, которые
потрясли мир. М., 1957. С. 96—97).
’“Председателем комитета был избран один из лидеров партии эсеров — А. Р. Гоц.
3,11о подсчетам советских историков, общее число жертв за период Октябрьского вооруженного
восстания составляло: убитых 10—15 человек и раненых — около 50—60. Что касается жертв во
394
время взятия Зимнего, то они составляли 6 убитых и несколько раненых (см.: Ерыкалов Е. Ф.
Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. С. 461—462).
32Тюильри — дворец в Париже, служивший резиденцией французских монархов. 10 августа
1792 года в ходе Великой французской революции восставшие парижане взяли штурмом
дворец, оборонявшийся швейцарцами-наемниками. Взятие Тюильри привело к падению ко-
ролевской власти и установлению республики. 21 января 1793 года король Людовик XVI
был казнен.
”26 октября в 2 часа 40 минут был объявлен перерыв в работе II съезда Советов.
34См. примечание 22 к этой же главе.
’’Воззвание ’’Рабочим, солдатам и крестьянам!” было написано В. И. Лениным (см.: Полн. собр.
соч. Т. 35. С. 11—12).
36Н. Н. Суханов здесь не совсем точно цитирует текст воззвания, переставляя отдельные
предложения документа.
’’Заседание закончилось в 5 часов 15 минут утра 27 октября.
6. 26 октября
’В этой связи определенный интерес представляет сборник документов ’’Октябрьский переворот”,
подготовленный в 1918 году (Пг., 1918) группой меньшевистских авторов, среди которых был
известный меньшевистский историк Н. Рожков. Составители сборника в дни Октябрьского вооружен-
ного восстания вынуждены были признать, что рабочие Петрограда ”в общем и целом шли за
большевиками” (с. 301). Авторы сборника с разочарованием отмечают, что все их попытки об-
наружить какие-то документы о ’’враждебном отношении к перевороту” были бесплодны (с. 361).
2ВРК были закрыты еще газеты ’’Речь”, ’’Новое время”, ’’Вечернее время”, ’’Русская воля”,
’’Народная воля”.
’’’Петроградская газета” — политическое и литературное издание, выходившее в Петрограде
с 1867 года. Редакторы — А. К. Гермониус и П. И. Шошин. Издатель — С. Н. Худеков.
4Автор допускает неточность. М. С. Урицкий был назначен в октябрьские дни комиссаром при
министерстве иностранных дел. Министром же или, правильнее сказать, наркомом иностранных дел
был назначен Л. Д. Троцкий.
5В действительности Путиловский завод отправил на борьбу с войсками Керенского—Краснова
2 блиндированные платформы, 4 автомобиля с четырьмя зенитными пушками, 2 санитарных
автомобиля, 23 орудия с прислугой и бронепоезд. На фронт отправилось 200 путиловцев-красногвар-
дейцев (см.: Октябрьское вооруженное восстание: Семнадцатый год в Петрограде. Кн. 2. М., 1967.
С. 390—391).
“Как уже отмечалось ранее, генерал Л. Г. Корнилов до 20 ноября находился в тюрьме в Быхове.
’Монтескье Ш. Л. (1689—1755) — французский политический мыслитель, писатель, социолог
и историк, является родоначальником теории о разделении властей — законодательной, исполнитель-
ной и судебной. Их равновесие, по мнению Монтескье, является необходимым гарантом идеального
государства.
8Автором постановления был В. И. Ленин (см.: Полн. собр. соч. Т. 35. С. 28—29).
’Петербургская сторона (в 1917 году Петроградская сторона) — северная, самая старая
часть Петрограда — в 1917 году составляла основную территорию Петроградского района,
где были расположены административные, советские, партийные учреждения, промышленные
предприятия.
’“Имеется в виду ’’Доклад о мире 26 октября” {Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 13—18).
”К концу 1917 года на русском фронте находилось 74 германские дивизии, что составляло
31 процент всех германских сил (см.: Ростунов И. И. Русский фронт первой мировой войны.
М., 1976. С. 373).
,2Среди них были представители Польской социалистической партии (ППС), народники-социали-
сты Литвы, социал-демократы Польши, Литвы, Латвии.
”См.: Ленин В. И. Доклад о земле 26 октября (Полн. собр. соч. Т. 35. С. 23—27).
14Малкин Б. Ф. (1891—1938) — член партии эсеров с 1908 года, один из организаторов
партии левых эсеров и член ее ЦК. После Октябрьской революции член Президиума
ВЦИК II и VI созывов, руководил Петроградским телеграфным агентством, был одним
из редакторов ’’Известий”. Весной 1918 года вступил в большевистскую партию. Работал
директором Изогиза.
’’Каменев Л. Б. после Октябрьской революции выступил сторонником создания ’’однородного
социалистического правительства” из большевиков, меньшевиков, эсеров и энесов.
’“Здесь в значении: предзнаменования, виды на будущее.
’’Состав ВЦИК, избранный на II съезде, был следующий. Из 101 члена 62 — большевики, 29
— левые эсеры, 6 — объединенные социал-демократы интернационалисты, 3 — украинские социали-
сты и 1 — эсер-максималист.
395
,8Минин С. К. (1882—1962) — член Коммунистической партии с 1905 года. В 1917 году
председатель Царицынского Совета и комитета партии, делегат VI съезда большевиков,
II Всероссийского съезда Советов, участник Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде.
В декабре 1917 — июне 1918 года председатель штаба обороны Царицына, горвоенком. Участник
гражданской войны. В дальнейшем на военно-политической, административно-хозяйственной
работе.
7. Пятый акт
‘По сведениям, имеющимся в нашей литературе, А. Ф. Керенский имел под своим командованием
десять казачьих сотен, полтора дивизиона легкой артиллерии, бронепоезд и броневик (см.: Октябрьс-
кое вооруженное восстание: Семнадцатый год в Петрограде. Кн. 2. С. 376). Примерно о таком же
количестве войск сообщает в своих мемуарах и генерал П. Н. Краснов (см.: На внутреннем фронте.
Л., 1925. С. 80—84).
2Эсеры действительно не вошли в Московский ВРК, но от меньшевиков вошло два человека —
М. И. Тейтельбаум и М. Ф. Николаев.
’’’Рабочая газета” — центральный орган меньшевиков, была закрыта ВРК 30 ноября.
4Газета ’’Русские ведомости” — буржуазно-либеральная газета, издававшаяся в Москве с 1863
года, была закрыта Советским правительством 14 марта 1918 года.
’Рябцев К. И. (1879—1919) — полковник, эсер. С сентября 1917 года командующий войсками
Московского округа. В октябрьские дни возглавил контрреволюционные силы в Москве. 2 ноября
смещен с должности Московским ВРК. Арестован и расстрелян белогвардейцами в Харькове,
обвинившими его в выступлении против корниловщины и недостаточной активности в борьбе
с большевиками в Москве в октябре 1917 года.
6По подсчетам советских историков, всего за время боев в Москве было убито около одной тысячи
человек (см.: Игнатьев Г. С. Октябрь 1917 года в Москве. М., 1964. С. 133; Грунт А. Я. Москва 1917:
Революция и контрреволюция. М., 1976. С. 349).
7Читатель, заинтересовавшийся этим драматическим эпизодом, может обратиться к интересным
мемуарам участника событий, бывшего юнкера Владимирского училища И. Кремлева (см.: Былое:
Из воспоминаний. М., 1959).
8По имеющимся в нашей литературе сведениям, 200 человек — это общее количество убитых
и раненых во время мятежа юнкеров во всем Петрограде, а не только во время взятия Владимирского
училища (см.: Октябрьское вооруженное восстание: Семнадцатый год в Петрограде. Кн. 2. Л.,
1967. С. 390).
9Совещание представителей воинских частей Петроградского гарнизона было созвано ВРК
вечером 29 октября для обсуждения вопросов организации обороны города от войск Керенско-
го— Краснова. На нем присутствовали делегаты 40 воинских частей. Выступления В. И. Ленина см.:
Поли. собр. соч. Т. 35. С. 36—40.
‘“Муравьев М.. А. (1880—1918) — левый эсер, подполковник. В 1917 году возглавлял в Пет-
рограде Оргбюро Всероссийского центрального комитета для вербовки волонтеров в армию.
В октябрьские дни предложил свои услуги Сцветскому правительству, был назначен 28 октября
начальником обороны Петрограда. Во время командования Восточным фронтом он изменил
Советской власти и поднял в июле 1918 года мятеж. Убит при вооруженном сопротивлении
аресту. Начальником штаба и обороны был назначен полковник II. Вальден, комиссаром
— К. С. Еремеев.
“Имеются в виду воспоминания П. Н. Краснова (На внутреннем фронте // Архив русской
революции. Берлин, 1922. Т. 1. С. 97—190).
,2См.: Керенский А. Ф. Гатчина. М., 1922; Издалека: Сборник статей. Париж, 1922.
‘’Приказ К. Ф. Керенского войскам с требованием подчинения Временному правительству издан
под № 314 (см.: Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде: Сборник документов и материалов.
Л., 1957. С. 594).
14В исторической литературе поведение генерала В. А. Черемисова объясняют по-другому.
В частности, отмечается, что его позиция обусловливалась нежеланием спасать опостылевшее для
многих генералов и офицеров Временное правительство. Выдвигается также версия о том, что В. А.
Черемисов преследовал свои эгоистические цели, претендуя на роль Наполеона (см.: Иоффе Г. 3.
Белое дело: Генерал Корнилов. М., 1989. С. 200—201).
‘’Железнодорожники отказались вести состав с контрреволюционными войсками. Паровоз повел
командир конвоя генерала 11. Н. Краснова есаул Коршунов, служивший в прошлом на железной
дороге помощником машиниста.
16Утром 27 октября А. Ф. Керенский издал приказ о назначении генерала II. Н. Краснова
командующим вооруженными силами Петроградского военного округа.
“Отряд Керенского—Краснова подошел к Гатчине утром 27 октября.
‘“Автор допускает неточность. Все революционные силы, сосредоточенные к 30 октября на линии
Пулково—Красное Село, насчитывали около 10 тысяч человек.
396
1911о свидетельству II. H. Краснова, его войска потеряли в боях под Пулковом 3 убитых и 28
раненых (см.: Краснов П. Н. На внутреннем фронте. Л., 1925. С. 107).
20Имеется в виду Александр III (1845—1894) — российский император с 1881 года. Вступив на
престол после убийства народовольцами своего отца — Александра II — и боясь новых покушений,
он большую часть своего царствования прожил в Гатчинском дворце.
21Ватерлоо — селение в Бельгии, около Брюсселя. 18 июня 1815 года здесь объединенные
англо-голландские и прусские войска разгромили французскую армию Наполеона. Это сражение
привело к окончательному крушению наполеоновской империи.
22О роли В. С. Войтинского см. примечание 8 к главе 4 ”24 октября”.
29О позиции В. М. Чернова один из участников событий, Г. Семенов, в своих воспоминаниях
пишет, что Чернов в тот момент не возлагал больших надежд на выступление войск П. Н. Краснова
и еще до бегства А. Керенского уехал из Гатчины (см.: Семенов Г. Военная и боевая работа партии
социалистов-революционеров за 1917—1918 гг. М., 1922).
24Семенов Г. — эсер, был назначен А. Ф. Керенским комиссаром 3-го конного корпуса II. Н.
Краснова, он же возглавлял небольшую эсеровскую дружину, двигавшуюся с войсками
Керенского—Краснова и выполнявшую роль личной охраны бывшего главы Временного
правительства. Называя его ’’провокатором”, Н. Н. Суханов имеет в виду его роль, которую он
сыграл во время процесса по делу партии эсеров в 1922 году, когда тот дад подробные сведения о ее
деятельности (см.: Семенов Г. Военная и боевая работа партии социалистов-революционеров за
1917—1918 гг.).
25Именно Г. Семенов вместе с одним из эсеровских дружинников переодели А. Ф. Керенского
в матросскую одежду, на глаза надели автомобильные очки и тайным ходом вывели из дворца
(см.: Семенов Г. Военная и боевая работа партии социалистов-революционеров. За 1917—1918 гг.
С. 7).
Именной указатель
А
Абрамов М. Н., эсер, председатель Центро-
флота — 385
Абрамович Р. А., один из лидеров Бунда
— 72—73, 197, 252, 257, 334, 336
Аванесов В. А., деятель большевистской
партии — 334—335, 363, 390
Август, римский император I в. до н. э. —
17
Авилов Б. В., социал-демократ, жур-
налист, сотрудник газеты ’’Новая
жизнь” — 135, 141, 164, 304, 328, 341,
360
Авксентьев Н. Д., один из лидеров партии
эсеров — 8, 16—17, 20, 37, 40, 43, 46, 48,
50—51, 53—54, 62, 81, 89, 102, 129—130,
136, 139—140, 162, 167, 175, 177, 184,
189, 193, 198—199, 202, 235—236, 253,
285, 314, 318, 325, 329, 333, 347—348,
368
Аджемов М. С., присяжный поверен-
ный, кадет — 40, 202, 217—218, 243,
309, 385
Аксельрод П. Б., один из лидеров мень-
шевистской партии — 54, 65, 254
Аладьин А. Ф., один из лидеров партии
трудовиков, член I Государственной ду-
мы — 86—87, 93, 111, 380
Алаева, домовладелица — 154
Алексеев М. В., генерал — 106, 108,
117—119, 124—125, 127—128, 132—133,
138, 161, 163, 165, 226, 235, 242, 248,
325, 381
Альберт I, бельгийский король (1909—1934)
— 386
Амфитеатров А. В., прозаик, фельетонист
— 220, 385
Андреев Л. Н., русский писатель — 234,
386
Антонов-Овсеенко В. А., деятель больше-
вистской партии — 286, 294, 299, 301,
303, 307, 320, 331—332, 340—341, 346,
349, 352, 388—389
Архангельский В. Г., член ЦК партии эсе-
ров — 133, 382
Асквит Г. Г., английский политический дея-
тель, в 1908—1916 гг. премьер-министр
Великобритании — 51, 379
Астрахан X. М., советский историк — 389
Астров (паст. фам. Повес) И. С., меньшевик
— 16—17, 215—216, 241, 299, 303
Б
Багратуни Я. Г., генерал, начальник штаба
Петроградского военного округа —
298, 319, 322, 387—388
Базаров (наст. фам. Руднев) В. А., фило-
соф, экономист, социал-демократ — 73,
278—281, 304
Балавинский С. А., помощник начальника
милиции Петрограда — 381
Балуев П. С., генерал, командующий За-
падным фронтом — 120
Барановский В. А., полковник, родствен-
ник А. Ф. Керенского — 93, 372
Барышников, представитель московских
торгово-промышленных кругов — 16
Бауэр О., один из лидеров австрийской со-
циал-демократии и II Интернационала
— 19, 378
Бенедикт XV, римский папа — 383
Беркепгейм А. М., эсер, деятель кооперации
— 202, 385
Бернацкий М. В., профессор, экономист —
16, 167 -168, 219, 377, 383
Бинасик М. С. см. Новоседский М. С.
Благонравов Г. И., большевик, прапорщик,
комиссар Петропавловской крепости —
389
Блейхман И. С., анархист, депутат Петро-
совета — 34
Богданов Б. О., меньшевик-ликвидатор —
38, 45—47, 54, 76, 79, 127, 139, 151, 156,
169, 178, 180, 206, 228, 277
Бонар Лоу, член британского парламента
— 30, 245, 247, 301
Бонч-Бруевич В. Д., деятель большевистс-
кой партии — 5, 317, 363
Брамсон Л. М., адвокат, народный социа-
лист — 40, 68
398
Брешко-Брешковская Е. К., одна из орга-
низаторов и лидеров партии эсеров —
66, 155, 207, 209, 235
Бриан А., французский государственный
деятель, дипломат, премьер-министр —
15, 44, 377
Бройдо М. И., меньшевик, член Исполкома
Петросовета — 213, 387
Броун, член военной комиссии ЦК партии
эсеров — 368
Броунштейн М. А., меньшевик — 241
Брусилов А. А., генерал — 18
Бубликов А. А., железнодорожный инже-
нер, прогрессист — 57, 65 — 66, 69
Буланже Ж. Э., французский генерал
XIX в. — 380
Булат (Булота) А. А., литовский об-
щественный деятель, депутат II и III
Государственных дум, адвокат — 20,
378
Булдаков В. П., советский историк — 388
Булыгин А. Г., министр внутренних дел
России в 1905 г. — 200, 283
Бурцев В. Л., публицист и издатель — 256
Бурышкин П. А., московский промышлен-
ник — 167, 183, 187, 196, 200, 383
Бухарин Н. И., деятель большевистской
партии — 153, 201
Быховский Н. Я., член ЦК партии эсеров
— 338, 391
Бьюкенен Д. У., английский дипломат, по-
сол в России — 52, 187, 233, 247, 347
В
Вайнштейн С. А., меньшевик, член Прези-
диума Исполкома Петросовета — 58,
112—113
Вальден П., полковник — 392
Васильев, полковник, комендант Петропав-
ловской крепости — 390
Васильковский О. П., генерал, команду-
ющий Петроградским военным округом
— 81
Венгеров В. С., меньшевик — 23
Вердеревский Д. Н., адмирал, морской ми-
нистр Временного правительства— 108,
128, 139, 146—148, 162—164, 166,
224—225, 242, 245, 248, 329, 332, 343
Верховский А. И., военный деятель, коман-
дующий округом, военный министр —
6, 108, 128, 132—133, 139, 146, 161—165,
177, 180, 223—225, 233, 242, 248,
252—253, 256—257, 314, 377, 381, 383,
387
Вечеслов (наст. фам. Юрьев) М. Г., со-
циал-демократ, врач — 209, 241
Виленкин А. А., трудовик, член ВЦИК 1-го
созыва — 8
Вильгельм II, кайзер Германии и прусский
король в 1888—1918 гг. — 24—25, 27,
30, 52, 79, 84, 88, 118, 147, 160, 181, 282
Винавер М. М., один из лидеров кадетской
партии — 40
Витте С. Ю., государственный деятель Рос-
сии, министр финансов царского прави-
тельства — 219
Вихляев П. А., эсер, статистик, агроном,
товарищ министра земледелия Времен-
ного правительства — 357
Вишняк М. В., эсер, юрист, журналист —
235, 386
Владимирова В., советский историк — 382
Войтинский В. С., политический деятель,
большевик, с апреля 1917 г. мень-
шевик-оборонец — 8, 10, 76 — 78, 127,
318, 342, 372, 374 — 375, 388 — 389,
393
Волгин В. П., советский историк, обще-
ственный деятель, академик — 239, 386
Волков И. Д., меньшевик, рабочий — 239,
241
Володарский В. (наст. фам. и имя Гольд-
штейн М. М.), деятель большевистской
партии — 46, 49, 56, 68—69, 79—80, 175,
182—183, 214, 274, 379
Восков С. П., председатель завкома Сест-
рорецкого завода — 377
Врангель П. Н., барон, генерал — 378
Вырубов В. В., помощник начальника шта-
ба Верховного главнокомандующего,
масон — 98, 381
Г
Гавас Ш., основатель одноименного инфор-
мационного агентства — 378
Гальперн А. Я., меньшевик, адвокат — 194,
384
Ганецкий (наст. фам. Фюрстенберг) Я. С., .
деятель польского и российского рево-
люционного движения — 34
Гапон Г. А., священник, агент царской
охранки — 390
Гвоздев К. А., меньшевик — 169, 176,
211—212, 221, 313, 329, 341, 377
399
Гегечкори Е. П., меньшевик — 127
Гендельман М. Я., эсер — 317, 336
Гендерсон А., английский политический
деятель, секретарь Лейбористской
партии, в 1915—1917 гг. министр —
51—52, 54
Георг V, король Великобритании — 18, 51
Гераклит, древнегреческий философ-мате-
риалист — 380
Гермониус А. К., соредактор ’’Петроградс-
кой газеты” — 391
Глебов Ю. Н., городской голова Петрогра-
да — 352
Гобечиа В., эсер, помощник комиссара
Юго-Западного фронта — 11, 377
Годнее И. В., помещик, октябрист — 18, 40
Годунов Борис, русский царь — 314
Гольденберг И. П., социал-демократ — 312
Гончарская С. С., член большевистской
партии, сотрудница ВРК — 382
Горев (наст. фам. Гольдман) Б. И., мень-
шевик — 72, 252
Горький А. М., русский советский писатель
— 72, 136, 138, 164, 234, 260, 275, 284,
287—288, 353, 384
Гоц А. Р., один из лидеров партии эсеров
— 18—19, 25—26, 29, 34, ПО, 116, 119,
124, 134, 152, 155, 167, 176—177, 192,
195, 199, 202, 206, 246—247, 276, 296,
300, 310—311, 316, 318, 333, 366, 368, 391
Грекор А., председатель Союза казачьих
войск — 318, 371
Гржебин 3. И., издатель — 122—123, 126,
135, 141
Грибоедов А. С., русский писатель, дипло-
мат — 391
Григорьев Р., сотрудник ’’Новой жизни”
— 229
Громан В. Г., меньшевик, экономист — 50,
115, 176, 241, 267
Грунт А. Я., советский историк — 392
Гучков А. И., капиталист, основоположник
и лидер партии октябристов — 38, 65,
88, 126, 146, 158, 167, 187, 212, 235, 248,
253, 274, 295, 325
д
Дабужский И. И., издатель — 385
Дан (наст. фам. Гурвич) Ф. И., один из
лидеров меньшевистской партии — 8,
15, 19—20, 23, 26, 31, 34, 37—38,
40-^2, 46, 48—49, 54, 59, 72, 74,
108—109, 124, 129, 139, 145, 150, 152,
155—156, 160, 173, 175, 184—185,
187—188, 192, 194—195, 197, 199, 204,
206—209, 215, 227—228, 235, 246—248,
252, 255—257, 268—269, 277—278, 290,
300, 302, 310, 312—313, 315—318, 320,
333, 335, 341—342, 360, 380
Дашкевич П. В., большевик, подпоручик
— 297, 387—388
Деникин А. И., генерал — 120, 125, 347
Дзержинский Ф. Э., деятель большевистс-
кой партии — 390
Дитмар Н. Ф., горнопромышленник — 65,
380
Долгоруков, князь, генерал — 88, 92
Дрейфус А., еврей, офицер французского
генерального штаба — 148
Дудоров Б. П., капитан 1-го ранга, помощ-
ник морского министра — 10, 166
Дутов А. И., генерал, председатель совета
Союза казачьих войск — 174, 384
Духонин Н. Н., генерал, начальник шта-
ба Западного фронта, затем штаба
Верховного главнокомандующего —
166
Душечкин, деятель земского движения
— 202, 384
Дыбенко 11. Е., матрос, председатель Цепт-
робалта — 148, 273, 352, 375
Дюбуа А. Н. (псевд. Горский А. В.), мень-
шевик, депутат Петросовета — 325, 390
Е
Еремеев П. С., редактор газеты ’’Новая
Русь” — 387
Еремеев К. С., комиссар — 392
Ерманский (наст. фам. Коган) О. А., мень-
шевик — 199, 241
Ермоленко Д. С., зауряд-прапорщик, со-
трудник военной контрразведки — 148
Ерыкалов Е. Ф., советский историк — 388,
389—391
Ефремов И. Н., член Государственной
думы, прогрессист — 16, 18, 27, 35, 40,
43, 378
Ж
Жордания Н. Н. (псевд. Костров, Джордж),
социал-демократ, лидер грузинских ме-
ньшевиков — 127, 178, 183, 206
400
3
Завадье В. С., эсер, член Исполкома Петро-
совета — 56, 153
Заварин, член Военно-революционного ко-
митета — 113
Завойко В. С., украинский помещик, пред-
приниматель, советник Л. Г. Корнилова
— 93, 95, 380—381
Залуцкий П. А., большевик — 79
Зарудный А. С., министр Временного пра-
вительства, народный социалист — 43,
49, 102, 128, 140, 184—185, 187, 189, 379,
384
Захватаев, журналист — 223
Зепзипов В. М., один из лидеров партии
эсеров — 134, 155, 167, 176—177
Зенкин В. К., член ВЦИК крестьянских
депутатов 1-го созыва — 8, 377
Зиновьев (наст. фам. Радомысльский) Г.Е.,
деятель партии большевиков — 5,
10, 19—20, 24, 34, 55, 84, 145,
157—158, 172, 175, 179, 264, 270, 280,
282—283, 310—311, 326—327, 348,
352—353
Злоказов Г. И., советский историк — 382
Знаменский О. Н., советский историк — 387
И
Иван IV, русский царь — 381
Игнатьев Г. С., советский историк — 392
Иоффе А. А., межрайонец, с августа 1917 г.
член ЦК РСДРП(б) — 288
Иоффе Г. 3., советский историк —
380—381, 392
Исув И. А., меньшевик — 72
К
Колегаев А. А., левый эсер — 317
Каледин А. М., генерал, атаман донского
казачества — 57, 63, 108, 120, 133,
169—170, 176, 223, 247, 365, 380
Калягин П. С., комиссар Кексгольмского
полка — 389
Каменев (наст. фам. Розенфельд) Л. Б.,
деятель партии большевиков — 5, 10,
49, 54—55, 61, 113, 133—134, 139—140,
151, 161, 175, 180, 182—183, 192, 195,
201, 209, 213—214, 217, 236, 270, 276,
280, 283, 335, 342—343, 345, 351—353,
359, 363, 386, 391
Камков (наст. фам. Кац) Б. Д., один из
лидеров партии левых эсеров — 155,
157, 191, 207, 281, 285, 313, 358
Капелинский Н. Ю., внефракционный со-
циал-демократ, член Исполкома Петро-
совета — 215, 286, 297, 342
Каплан, студент, эсер — 69, 213
Карахан (наст. фам. Караханяп) Л. М.,
социал-демократ, до августа 1917 г.
межрайонец — 61, 136, 176
Карелин В. А., левый эсер — 155, 177, 207,
209, 358, 360
Карташев А. В., кадет, министр Временного
правительства — 43, 167, 381
Катилина Л. С., римский политический де-
ятель II—I вв. до н. э. — 380
Кауфман А. А., русский буржуазный эко-
номист и статистик, профессор — 251,
387
Керенский А. Ф., политический деятель,
глава Временного правительства —
4—5, 7—10, 12—28, 30—32, 35—37,
40—42, 43—48, 50—55, 57—59, 61—63,
65—67, 69, 73, 78, 80—83, 85—120, 122,
124—136, 138—141, 145—147, 149—150,
152, 155, 158—169, 172, 176—177,
179—180, 183—185, 187—190, 192,
194—197, 199—200, 202—203, 210,
212—214, 217—220, 223, 226, 230—231,
233, 235—236, 241—245, 247—248, 253,
256—257, 260—262, 268, 274, 276, 281,
294, 296—298, 302, 304—311, 313—316,
318—327, 330, 341—343, 346—350, 359,
361—367, 369—378, 380—381, 385,
391—393
Керженцев (наст. фам. Лебедев) П. М., бо-
льшевик, публицист — 60
Кисляков В. Н., генерал, участник корни-
ловского мятежа — 125
Кишкин Н. М., министр Временного прави-
тельства, кадет — 17, 116—117, 119,
125, 129, 131, 133, 135, 141, 167, 183, 187,
189, 193, 196, 200, 211, 240, 248, 260,
320—323, 329, 331, 339—340, 368
Клембовский В. Н., генерал — 109, 120,
124—125, 131, 381
Козловский М. Ю., представитель со-
циал-демократии Польши и Литвы — 5
Козьмин, капитан, помощник командующе-
го Петроградским военным округом —
80
401
Кокошкин Ф. Ф., один из основателей
партии кадетов, юрист, публицист —
16, 43, 102. 187, 189, 381, 385
Коллонтай А. М.. деятельница междуна-
родного и российского революционного
движения — 5, 10
Колчак А. В., адмирал — 384
Коновалов А. И., один из лидеров прогрес-
систов, фабрикант, министр Временного
правительства — 167—168, 187,
196— 197, 211, 213—214, 217, 219—221,
226, 230—231, 260, 267, 296, 309,
321—322, 329, 340
Корнилов Л. Г., генерал — 11, 18,
43, 50, 57—59, 63, 65, 75—77, 79,
81, 83—84, 86—114, 116—134, 136,
138, 142, 149, 151, 156, 159, 161,
163—164, 168, 170, 177, 179, 184,
190, 197, 202, 209, 211, 217, 223,
233, 255, 261, 274—275, 295, 313,
318, 336, 345, 350, 361, 371, 379—380,
387, 391—393
Коротков А., полковник — 138, 163, 382
Коршунов, есаул — 392
Краковецкий, помощник Г. П. Полковнико-
ва — 368
Краснов П. 1L, генерал — 298, 318,
371—376, 389, 391
Кремлев И., юнкер Владимирского учили-
ща — 392
Кропоткин П. А., русский революци-
онер, один из теоретиков анархи-
зма, социолог, географ, геолог — 66,
279, 327
Крохмаль, меньшевик — 236
Крыленко Н. В., деятель большевистской
партии — 178, 285, 342, 352, 384
Крымов А. М., генерал — 91—96, 100,
103, 108, 117, 121, 125, 131—132,
382—383
Куликов И. С., русский художник — 386
Кураев В. В., деятель большевистской
партии — 56, 379
Курбский А. М., русский политический
и военный деятель, писатель-публицист
— 381
Кускова Е. Д., общественная деятельница,
кадет — 243, 254, 257, 293, 325
Кустодиев Б. М., русский художник — 386
Кутлер Ы. Н., политический деятель,
юрист — 65, 380
Кучин Г. Д. (псевд. Оранский К.), мень-
шевик, журналист — 336
Л
Лазаревский Н. И., председатель Юриди-
ческого совещания при Временном пра-
вительстве — 385
Лазимир П. Е., левый эсер, первый пред-
седатель Военно-революционного коми-
тета — 113, 274, 279, 387
Ламартин А. М. Л., французский поэт-ро-
мантик, политический деятель, историк
— 188
Лапипский П. Л. (наст. фам. и имя Левин-
сон Я.), польский коммунист, экономист
и публицист — 65, 134, 252, 256, 302,
343, 382
Ларин Ю. (наст. фам. и имя Лурье М. 3.),
экономист, меньшевик-интернациона-
лист, с августа 1917 г. большевик — 74,
79, 157, 182, 266—267, 279
Лашевич М. М., большевик — 149, 274, 286,
299, 301, 387, 389
Лебедев Б. Н., эсер, экономист и публи-
цист, управляющий делами морского
ведомства — 7, 43, 155, 377
Ленин В. И., пролетарский революционер
и мыслитель — 4—5, 10—11, 19—20,
24, 27, 34, 48—49, 55—56, 71, 84, 115,
136, 145, 148, 154, 157—158, 160,
162—463, 172, 174—177, 179, 183, 204,
214, 234—236, 254, 260, 263—264, 266,
268—270, 277—279, 281—282, 285, 290,
302, 304, 308, 314, 320, 326—327,
332—333, 335—336, 343, 345—346,
348—349, 351—352, 354, 356—359, 361,
366, 370, 375—378, 380—385, 387, 392
Либер (наст. фам. Гольдман) М. И., мень-
шевик — 8, 23, 33—34, 40—42, 58,
72—73, 113, 140, 176, 181—183, 233, 243,
248—249, 252, 255, 317, 360, 380
Либкнехт К., деятель германского и между-
народного рабочего движения — 281
Ливеровский А. В., министр Временного
правительства — 16, 133, 211, 257, 378,
382
Линдов (псевд., наст. фам. и имя Лейтезен
Г. Д.), меньшевик-интернационалист —
72
Ллойд Джордж Д., государственный дея-
тель Великобритании — 51—52, 64,
227, 229, 247
Лозовский А., общественный деятель — 72
Ломов А. (наст. фам. и имя Оппоков Г. И.),
деятель большевистской партии — 270,
303, 352, 387
402
Лукомский А. С., генерал — 84, 93, 125,
127, 138, 387
Луначарский А. В., политический деятель,
писатель, критик — 5, 8, 24, 39, 43, 47,
49, 55, 61, 83, 85, 108, ПО, 129, 158, 178,
185, 198—199, 274, 283, 312, 327, 335,
343, 345, 347, 359, 361
Львов В. Н., октябрист, обер-прокурор Си-
нода во Временном правительстве — 18,
40, 83, 86, 95—101, 104, 106, 108,
111—112, 180, 380—381
Львов Г. Е., прогрессист, помещик, князь,
премьер-министр Временного правите-
льства — 4, 13, 21—22, 26, 118, 187,
377
Людовик XVI, король Франции в 1774—
1792 гг. — 341, 391
М
Макдональд Р., общественный деятель Ве-
ликобритании — 52
Макиавелли Н., итальянский политический
мыслитель, историк — 195
Маклаков В. А., адвокат, один из лидеров
партии кадетов, с июля 1917 г. посол
России во Франции — 100, 116, 166,
189, 226—227, 246, 386
Маклаков Н. А., брат В. А. Маклакова,
министр внутренних дел в 1912—1915
гг. — 386
Малевский, комиссар ВЦИК при штабе
Петроградского военного округа — 300,
319, 389
Малкин Б. Ф., эсер, один из организаторов
партии левых эсеров и член ее ЦК —
155, 359, 391
Малянтович П. Н., меньшевик, министр
Временного правительства — 133,
167—168, 211, 257, 308, 321, 329—331,
340, 390
Мандельберг, меньшевик, доктор — 241,
293
Маниковский А. А., генерал — 296, 321,
366, 389
Маннер К., финский социал-демократ —
383
Мануйлов А. А., кадет, экономист — 187
Манухин И. И., врач — 39
Марат Ж. 11., деятель эпохи Великой фран-
цузской революции — 217, 385
Марков С. Л., генерал, начальник штаба
Юго-Западного фронта — 125, 387
Марков Н. Е. (Марков 2-й), помещик, один
из лидеров черносотенцев — 242
Маркс К., основоположник научного ком-
мунизма — 260, 278—280, 286, 297, 327,
357, 387
Мартов (наст. фам. Цедербаум) Ю. О.,
один из лидеров меньшевиков — 8, 15,
20, 23, 25, 31, 34, 38—39, 42, 47—48,
53—55, 58, 65—66, 68—69, 71—72, 74,
109—110, 113, 118, 134, 138, 140, 151,
155—157, 176, 178, 181, 185, 187—188,
192, 197, 204, 209, 214—216, 227—228,
231, 233, 239, 241—242, 244, 252—254,
257, 278, 281, 286, 299, 301—302, 307,
309—317, 320, 333—337, 341—343, 352,
378—380
Мартынов А. С., один из лидеров мень-
шевиков — 47, 178, 216, 241, 299,
332—333
Масленников А. М., прогрессист, член IV
Государственной думы — 378
Маслов С. Л., экономист и публицист, пра-
вый эсер, министр земледелия в 3-м
коалиционном Временном правительст-
ве — 233, 248, 329, 386
Метерлинк М., бельгийский писатель — 187
Мехоношин К. А., деятель большевистской
партии — 274, 320, 388
Милюков П. Н., политический деятель,
кадет, историк — 8, 20—22, 26,
30, 32—33, 36—37, 40—41, 57—58,
61, 65, 71, 75, 84, 87—88, 100,
108, 117—118, 122, 124—125, 129,
158, 170, 187, 212, 233, 242, 250,
253—255, 267, 287, 295, 309, 312,
325, 355
Милютин Н. А., деятель большевистской
партии — 352
Мильеран А., французский государствен-
ный деятель, дипломат, премьер-ми-
нистр Франции — 15, 44, 377
Минин С. К., деятель большевистской пар-
тии, в 1917 г. председатель Царицынс-
кого Совета и комитета РСДРП(б)
— 361, 392
Минор О. С., эсер — 191, 206
Михаэлис Г., канцлер Германии в ию-
ле—октябре 1917 г. — 30, 378
Минц И. И., советский историк —
379—380, 385
Монтескье Ш. Л., французский просвети-
тель, правовед, философ, писатель —
352, 391
403
Муравьев Н. К., адвокат —• 192, 206
Муравьев М. А., левый эсер, подполковник,
начальник обороны Петрограда в ок-
тябрьские дни 1917 г. — 371, 392
Н
Набоков В. В., русский писатель — 379,
385
Набоков К. Д., посол царского правитель-
ства в Великобритании — 16—17, 194,
202—203, 205—206, 234—236, 246, 253,
325, 347, 379
Наполеон Бонапарт (Наполеон I), фран-
цузский государственный деятель, пол-
ководец, император — 262, 375—376,
387, 390, 392—393
Невский В. И. (наст. фам. и имя Кривобо-
кое Ф. И.), деятель революционного
движения в России, историк — 113, 115,
274
Некрасов Н. В., политический деятель, ка-
дет, с июля 1917 г. радикальный демо-
крат, министр Временного правительст-
ва — 18, 33, 37, 39—41, 43, 62, 82, 103,
129, 133, 165—166, 187, 378—379
Никитин А. М., меньшевик, юрист — 43,
116, 139, 162, 164, 167, 211, 219, 222, 240,
257
Никитский А. А. (лит. псевд. Новоторжский
Г.), меньшевик, публицист — 115, 243
Николаев М. Ф., меньшевик — 392
Новгородцев П. И., кадет, профессор Мо-
сковского университета, член I Госуда-
рственной думы — 16, 378
Ногин В. П., деятель большевистской пар-
тии — 5, 8, 20, 153, 199, 352
Новоседский М. С. (лит. псевд. Бинасик),
адвокат, меньшевик — 268, 302, 387
О
Озеров И. X., представитель финансовых
кругов — 65, 380
Ольденбург С. Ф., кадет, министр Времен-
ного правительства — 43, 381
Орлов Г., граф — 384
Оффенбах Ж., французский композитор —
97
П
Нальчикский П. И., член Исполкома
Петросовета, товарищ министра тор-
говли и промышленности Временно-
го правительства — 16, 28—29, 59,
108, 128, 135—137, 141, 161, 163—165,
189, 322—323, 330, 332, 339—340,
343
Паш Ж. Н., политический деятель эпохи
Великой французской революции —
73, 380
Переверзев П. Н., народный социалист,
министр юстиции в 1-м коалиционном
правительстве — 20
Пешехонов А. В., один из лидеров пар-
тии народных социалистов, эконо-
мист, публицист, статистик — 14,
26—27, 40, 43, 45—46, 62, 68,
82, 183—184, 189, 236, 257, 293,
347
Пилецкий Я. А. (псевд. П-ий Я.), меньше-
вик-интернациоцалист — 241
Пирр, царь Эпира в Ш-П вв. до н. э. — 66,
380
Плеве В. К., государственный деятель
царской России, министр внутренних
дел — 4, 6, 377
Плеханов Г. В., видный деятель и теоретик
российского и международного рабочего
движения — 16—17, 31, 51, 57, 66, 71,
155, 178, 191, 234
Подвойский Н. И., видный деятель боль-
шевистской партии — 274, 299, 307, 320,
346, 389
Полковников Г. П., полковник, с сентяб-
ря по 24 октября 1917 г. командую-
щий Петроградским военным окру-
гом — 163, 250, 295—298, 305, 322,
368—369, 383
Половцов Г. А., генерал, командую-
щий войсками Петроградского военно-
го округа весной — летом 1917 г. —
9—10
Потресов А. Н. (псевд. Старовер), один из
лидеров меньшевистской партии — 31,
71, 155, 161, 178, 215—216, 256—257,
301
Преображенский Е. А., деятель больше-
вистской партии — 39, 379
Пржевальский А. М., генерал — 381
Прокопович С. Н., экономист, министр Вре-
менного правительства — 28, 43, 59, 62,
211, 251, 296, 325, 329, 338, 391
Пуанкаре Р., французский политичес-
кий и государственный деятель,
в 1913—1920 гг. президент Франции —
30, 378
404
Пуришкевич В. М., политический деятель,
монархист — 22, 25, 45, 71, 87, 124, 148,
378
Пушкин А. С., великий русский поэт —
383—384
Р
Радек (наст. фам. Собельсон) К. Б., деятель
российского и международного рабочего
движения — 34
Ракитников, эсер — 155
Раскольников (наст. фам. Ильин) Ф. Ф.,
большевик — 6, 10, 377
Распутин (наст. фам. Новых) Г. Е., кре-
стьянин Тобольской губернии, фаворит
Николая II и императрицы Александры
Федоровны — 92, 217
Ремнев А. И., большевик, подпоручик —
10, 387
Репин И. Е., русский художник — 233,
386
Рибо А. Ф. Ж., премьер-министр Франции
— 30, 64, 227, 301
Рид Д., американский писатель, журналист
— 391
Ринальди А., архитектор — 384
Робеспьер М. М. И., деятель эпохи
Великой французской революции —
73
Родзянко М. В., помещик, один из лидеров
прогрессистов — 8—9, 21—22, 25—27,
37—39, 58, 61, 64—65, 70, 75, 78, 84,
86—88, 100, 281—282
Рожков Н. А., социал-демократ, историк —
72, 380, 391
Розанов В. Н., меньшевик — 33—34, 54
Романовский И. П., генерал, участник кор-
ниловского мятежа — 77, 93, 387
Романовы, императорская династия — 48,
53, 75, 372
Александр II — 331, 392
Александр III — 128, 199, 246, 392
Екатерина II — 384
Николай II — 14, 30, 53, 92, 121,
125, 164—165, 294, 331, 339, 350,
381, 390
Петр I — 310
Росси К. И., архитектор — 383
Ростунов И. И., советский историк — 391
Рошаль С. Г., большевик — 5, 10
Руднев (Руднев-Бабкин) В. В., городской
голова — 202, 204, 209, 367, 371
Рутенберг П. М., заместитель командующе-
го войсками Петроградского военного
округа — 322, 389
Рыков А. И., деятель большевистской пар-
тии — 213, 252
Рябушинский П. П., промышленник и бан-
кир, лидер партии прогрессистов — 50,
65, 248, 380
Рябцев К. И., полковник, в сентябре — ок-
тябре 1917 г. командующий Московским
военным округом — 382, 392
Рязанов (наст. фам. Гольденбах) Л. Б.,
участник российского революционного
движения, межрайонец, с августа 1917 г.
большевик — 5, 20, 28, 37, 42, 65, 113,
139, 173, 185, 201, 204, 228, 236,
276—278, 288, 336—337, 364, 387
С
Саакьян С. С., эсер, член ВЦИК 1-го созы-
ва — 42, 379
Савинков Б. В., один из лидеров партии
эсеров — 11, 18, 40, 43, 58—59, 69,
90—96, 98, 100—101, 103—105, 108, 116,
119, 125—126, 128, 155, 189, 322,
374—375, 381
Садовский А. Д., большевик — 299
Салазкин С. С., ученый-биохимик, примы-
кал к кадетам, министр Временного
правительства — 167—168, 383
Салтыков, социал-демократ — 164
Самарин, полковник — 382
Свердлов Я. М., видный деятель больше-
вистской партии — 284, 290, 299, 307,
318
Семенов Г., эсер — 376, 393
Семковский С. (наст. фам. и имя Бронштейн
С. Ю.), меньшевик — 47, 216, 241, 299
Сен-Жюст Л. А., деятель эпохи Великой
французской революции — 217, 234,
385
Сергеев, эсер — 379
Синани, член Военно-революционного ко-
митета в период корниловщины — 113,
368
Скворцов И. И. (лит. псевд. Степанов), эко-
номист, писатель, большевик — 352
Скобелев М. И., меньшевик, министр труда
Временного правительства — 7, 14, 19,
26, 29—30, 35, 43—44, 89, 102, 108, НО,
112, 129—130, 133, 139, 162, 169,
184—185, 189, 211, 214, 229—230, 233,
405
244—245, 250, 254, 293, 301, 318,
364—365
Смидович П. Г., деятель большевистской
партии — 153
Смилга И. Т., деятель большевистской
партии — 307, 390
Смирнов С. А., московский промышленник,
прогрессист — 167, 200, 220, 383
Сазонов Е. С., эсер — 6, 377
Соколов Н. Д., социал-демократ, член Ис-
полкома Петросовета — 25, 42, 83, 146,
192, 215, 223
Соколов Н. М., соредактор газеты ’’Отечест-
во” — 387
Соколовский М., меньшевик — 215
Сокольников Г. Я., деятель большевистс-
кой партии — НО, 113, 381
Спиридонова М. А., одна из лидеров партии
левых эсеров — 34, 155, 157, 207, 285
Сталин (наст. фам. Джугашвили) И. В.,
деятель большевистской партии — 5,
84, 352
Станкевич В. Б., народный социалист, член
Исполкома Петросовета, комиссар Вре-
менного правительства — 78, 81, 225,
374—375, 389—390
Старк Л. Н., редактор большевистской га-
зеты ’’Прибой” — 389
Старцев В. И., советский историк — 389
Стасова Е. Д., деятель большевистской
партии — 5
Стахович М., финляндский генерал-губер-
натор — 14, 165
Стеклов (наст. фам. Нахамкис) Ю. М., со-
циал-демократ, член Исполкома Петросо-
вета — 4—6, 157, 191—192, 215, 239, 384
Строев В., член редколлегии газеты ’’Новая
жизнь” — 347
Струве П. Б., экономист, публицист, один
из лидеров кадетской партии — 233,
254—255
Суворин А. А., издатель — 274, 278, 387
Суменсон Е. М., частное лицо, проживала
в Петрограде — 5, 34
Суриков В. И., русский художник — 310
Суханов (паст. фам. Гиммер) Н. Н., участ-
ник российского революционного дви-
жения, экономист и публицист — 34,
217, 281, 293, 326, 347, 378—382,
384—386, 387—391, 393
Сухарьков Г. Н., левый эсер, член Воен-
но-революционного комитета — 299,
317, 389
Т
Талейран (Талейран-Перигор) Ш. М.,
известный французский дипломат
XVIII—XIX вв. — 40, 195, 226,
245
Тальман, председатель финляндского сейма
— 165—166, 383
Тахтамышев С. Г., эсер, министр путей со-
общения в переходном правительстве
А. Ф. Керенского (до 24 июля 1917 г.) —
16, 378
Тейтельбаум М. И., меньшевик — 392
Тенишев О. Н., князь — 380
Теодорович И. А., деятель большевистской
партии — 352
Терещенко М. И., фабрикант, министр
иностранных дел Временного прави-
тельства — 16, 18, 29—30, 35, 40,
43, 52, 64, 102, 116, 120, 139, 141,
159, 162, 164, 166—168, 170—171,
173—174, 187, 189, 200, 213, 220,
226—227, 230, 245—246, 248, 250—254,
256—257, 275, 296, 300, 302, 314, 342,
355, 387
Титов А. А., промышленник, миллионер,
народный социалист, товарищ минист-
ра продовольствия Временного правите-
льства — 16, 378
Титов И. В., соредактор газеты ’’Отечество”
— 387
Тихонов А. Н. (лит. псевд. Серебров), изда-
тель, писатель — 5
Тома А., французский политический дея-
тель, социал-реформист — 51
Третьяков С. Н., мануфактурист и бан-
кир — 16, 167, 196—197, 200, 203,
206, 211, 220—221, 226, 249, 268,
329, 383
Троцкий (наст. фам. Бронштейн) Л. Д.,
деятель революционного движения
в России — 5, 15, 20, 23—24, 34,
38—39, 42—43, 47, 55, 124, 130,
145, 147—149, 151—152, 157, 161,
172, 175—176, 182—183, 188—191,
196—197, 201, 207—209, 211,
213—218, 234, 236—237, 239, 260,
266, 268—270, 274, 276, 284—294,
296, 299, 301—302, 307, 312, 315—317,
320, 324, 326—328, 335—337,
341—343, 345, 351—352, 358—360,
370—371, 375—379, 384—385, 388,
391
406
Трубецкой Г. Н., князь, начальник диплома-
тической канцелярии Ставки Верховного
главнокомандующего—100,120,122,381
Тьер А., деятель эпохи Великой французс-
кой революции — 62
У
Урицкий М. С., межрайонец, позднее член
ЦК РСДРП(б) — 55, 348, 352, 391
У стругов, товарищ министра путей сообще-
ния — 218
Ф
Федоров Г. Ф., рабочий, член ЦК
РСДРП(б) — 56, 153, 213
Филипповский В. Н., эсер, морской офицер
— 113, 127, 137
Филоненко М. М., адвокат, комиссар Вре-
менного правительства — 11, 18, 95,
104, 117, 124, 377
Флаксерман Г. К., вторая жена Н. Н. Суха-
нова — 388
Фофанова М. В., деятель российского рево-
люционного движения — 388
Фуше Ж., французский политический
и государственный деятель — 333,
390
X
Халтурин С. Н., рабочий, революционер —
331
Хинчук Л. М., меньшевик — 153, 335
Худеков С. Н., издатель ’’Петроградской
газеты” — 391
ц
Цеппелин Ф., конструктор — 386
Церетели И. Г., лидер меньшевистс-
кой партии — 4, 6, 8, 10, 12—15,
17—20, 22—26, 30—31, 33—38, 40—41,
44—47, 49, 53—57, 59, 64—66, 68—74,
76, 84, 85, 108, ПО, 112, 115—
116, 119, 124, 127, 130, 139—140,
148, 151—157, 159, 162—163, 172—174,
176, 178—180, 183—188, 191, 193—194,
196—210, 212—217, 223, 226—227,
230, 234—235, 243, 245, 248, 252,
347, 355, 380
Цицерон М. Т., древнеримский политичес-
кий деятель, оратор, писатель —
380
Ч
Чайковский Н. В., народник, затем народ-
ный социалист — 8, 55, 254
Череванин Н. Э. (наст. фам. и имя Липкип
Ф. А.), один из лидеров меньшевиков —
23, 28—29, 169
Черемисов В. А., генерал, главнокоман-
дующий Северным фронтом — 224—
225, 251, 284, 342, 371—372, 386,
392
Чернов В. М., один из организаторов и ли-
деров эсеровской партии — 6, 14—16,
18, 23—24, 26—28, 30, 33—37, 40—41,
43, 46, 49, 62, 89, 102, НО, 112, 119, 122,
129, 154—156, 160, 162, 176—177,
180—181, 184, 191—192, 199, 207—209,
213, 227, 235, 248, 252, 256, 355, 369, 375,
393
Четвериков С. И., крупный промышленник
— 167, 383
Чупров А. А., русский теоретик статистики
— 251, 387
Чупров А. И., экономист и статистик —
387
Чхеидзе Н. С., один из лидеров партии
меньшевиков — 15, 19, 22—23, 30,
34, 37, 40, 42, 44, 53—54, 59—60,
63—65, 68—70, 74—76, 127, 139,
150, 152—153, 162, 172—173, 178,
190—191, 199, 202—203, 207, 213,
380, 384
Ш
Шамиль, руководитель освободительного
движения горцев Дагестана и Чечни
в XIX в. — 124, 381
Шамиль, внук Шамиля — 124
Шахвердов, меньшевик — 368
Шейдеман Ф., один из лидеров правого
крыла германской социал-демократии
— 44, 281
Шекспир У., английский драматург и поэт
— 337
Шибанов В., слуга князя А. М. Курбского
— 100—101, 381
Шляпников А. Г., деятель большевистской
партии — 79, 352, 387
Шометт П. Г., политический деятель эпохи
Великой французской революции —
73, 380
407
Шошин П. И., соредактор ’’Петроградской
газеты” — 391
Шрейдер Г. И., эсер, городской голова
Петрограда — 59, 202, 250, 347—348,
392
щ
Щербаков П. С., член комитета револю-
ционной власти г. Кунгура — 154
Щуко, архитектор — 25
Э
Элиава Ш. 3., большевик — 113, 136,
252, 382
Энгельс Ф., один из основоположников мар-
ксизма — 387
Эрдели И. Г., генерал — 124
Эрлих Г. М., бундовец — 171, 176, 336
Ю
Юренев И. (наст. фам. и имя Кротовс-
кий К. К.), социал-демократ, межрайо-
нец, с августа 1917 г. большевик — 46,
69, 274
Юренев П. П., кадет, министр Временного
правительства — 43, 381
Я
Яковлева В. Н., участница революцион-
ного движения в России, кандидат в
члены ЦК РСДРП(б) — 270, 387
Оглавление
КНИГА ПЯТАЯ
Реакция и контрреволюция
8 июля — 1 сентября 1917 года
1. После ’’июля” ....................................................... 4
Керенский и его эпоха.— Вторая коалиция.— Репрессии.— Ленин из подполья.—
Стеклов в бесте.— Перекидной огонь буржуазии.— В провинции.— На фронте.—
Вопрос о диктатуре в ЦИК.— ’’Правительство спасения революции”.— Почва для
диктатуры.— Депрессия и реакция в массах.— ’’Успокоение” флота и Кронштадта.—
Выдача вождей.— Восстановление смертной казни.— Церетели в роли Плеве.— Гонения
на печать.— Военная цензура.— Министерские циркуляры.— Злость и слабость второй
коалиции.— История с финляндским сеймом
2. Сказка про белого бычка .................................................... 15
Погоня за новыми буржуазными министрами.— Керенский усовершенствует кабинет.—
Чехарда кандидатов.— Кадетские биржевики и просто биржевики.— Новый кабинет
готов.— Церетели сконфужен.— ’’Приемлемые” условия контрреволюционеров.— Совет
путается в ногах неограниченного премьера.— Керенский ’’взрывает” бедную Россию.—
В Таврическом.— Экзекуция над большевиками.— В ком бьется русское сердце.— Глубо-
комысленное начинание Керенского.— Государственное совещание.— Похороны каза-
ков.— Позор ЦИК.— Пленум верховного органа.— Армейские организации.— Троцкий об
июльских событиях.— Подозрительные настроения в ЦИК.— Неприятности ’’звездной
палаты”.— Отчеты министров-социалистов.— Земельные дела.— На продовольственном
фронте.— Экономический совет.— ’’Железный день” вместо регулирования промышлен-
ности.— Дело мира при второй Коалиции.— Патриоты или хамы?— Мартов о конъюнк-
туре.— ’’Выбор” Керенского
3. Синяя птица в руках ............................................... 33
Пленум занимают, чтобы не скучал.— Официальный доклад о советской внешней
политике.— Что привезет из Зимнего ’’звездная палата”.— Выдача Чернова.— Чернов
в роли взятки.— Дающие и берущие.— Еще одно ’’историческое заседание”.— Ночь на 22
июля.— Повторение капитуляции 20 апреля.— В ожидании coup d’etat.— Совещание
советской оппозиции.— Канитель в Зимнем. — Некрасов и Милюков поддерживают
Церетели. — Керенский восстановлен в роли спасителя.— Смольный ’’присоединяется”.—
Новый Главковерх также ’’перед богом и совестью”.— Синяя птица поймана: третья
коалиция составлена.— Ее представляют Совету и ЦИК.— Дело идет не столь гладко.—
Диктатура буржуазии подтверждена и закреплена.— Другая сторона медали.— Массы
оправляются
4. Дела и дни третьей коалиции ....................................... 48
В провинции.— Новый съезд кадетов.— ’’Костлявая рука голода”.— Буржуазия высоко
держит голову.— Снова закрыты газеты.— Съезд губернских комиссаров.— Александр
всероссийский и Георг британский.— Дело о ’’Стокгольме”.— Нота о ’’Новой жизни”.—
Керенский борется с капиталом и охраняет труд.— Перевод Романовых в Тобольск.—
Бесплодные брожения в ЦИК.— Подергивания влево и вправо.— ’’Совещание по оборо-
не”.— Народ и Совет ’’взяли дело войны в свои руки”.— Третья коалиция возрождает
большевизм.— Объединительный съезд большевиков.— В рабочей секции Совета.— Опять
большевики!
409
5. Московское позорище .................................................... 57
Для чего оно? — Состав Государственного совещания.— Подготовка.— Крупная бу-
ржуазия, творящая контрреволюцию.— Мелкая буржуазия, попустительствующая контр-
революции.— Пролетариат, борющийся с контрреволюцией.— В день открытия в Мо-
скве.— Большевики скандалят в хорошем обществе.— В Большом театре.— Керенский
грозит, но никому не страшно.— Министерские речи.— Корнилов и Каледин.— От
Иверской на трибуну.— Чхеидзе ”от имени всей демократии”.— Совет равен увечному
воину.— Декларация 14 августа.— Предательство ”по мере возможности”.— Профессор
Милюков и другие.— Церетели на аркане у Бубликова.— Плеханов спасает совещание.—
Последний аккорд и неисправности ’’органчика”.— Итоги.— Дела в Финляндии
6. От диктатуры бутафорской к реальной диктатуре ............... 68
Дело о смертной казни в Совете.— Поражение Церетели.— Дело об арестах.— ’’Звездная
палата” шатается.— Государственная дума или Учредительное собрание? — Две армии.—
ЦИК мечется между ними.— Всероссийская конференция меньшевиков.— Выборы в горо-
дскую думу.— Видят ли теперь большевиков? — Маленькое предупреждение справа.—
В Смольном.— Прорыв под Ригой.— Донесения комиссаров.— Позиции буржуазии.—
Пораженчество патриотов.— Реляции Ставки.— Ее разоблачение.— Поражение на фронте
и демократия.— Петербургский гарнизон.— В ЦИК.— Я ’’хуже Володарского”.— Закры-
вают ’’Пролетарий”.— Солдатская секция о выводе гарнизона.— Большевиков — на
фронт, казаков — в Петербург.— Политическая программа контрреволюции.— Генералы
и биржевики готовы.— Выдача Пешехонова
7. ’’Выступление” объединенной буржуазии ................................. 83
Полугодовщина революции.— 27 августа.— Корнилов идет на Петербург.— В Смоль-
ном.— Благословенная гроза.— Краткая история корниловщины.— Диктатура бу-
ржуазии и правительство Керенского.— Необходимые условия переворота.— Ко-
рнилов.— Подготовительная кампания.— Казачество.— ’’Общественные деятели”.—
Роль московского совещания.— Передвижения корниловских полков.— ’’Меры” Ке-
ренского.— Керенский ’’соглашается” на военное положение.— Керенский вручает
Корнилову власть над Петербургом.— Керенский вызывает в Петербург корниловскую
гвардию.— История движения 3-го корпуса.— Юридические тонкости и политическая
сущность.— ’’Выступление” Корнилова. — Заговор особого рода. — Меркурий-Львов.—
Макиавелли-Керенский.— Неизреченное глубокомыслие.— Несравненный диалог мя-
тежника с законной властью.— ’’Решительные меры” министра-президента.— В пра-
вительстве.— Снова кризис.— ’’Великая провокация”.— 27-е в Зимнем и в Смольном.—
Конечный смысл грязного дела
8. Ликвидация корниловщины ........................................... 108
ЦИК ночью на 28-е.— Прокламация Керенского.— Снова канитель о власти.— ЦИК
снова вотирует коалицию.— Керенский требует директории.— Прокламация Корнило-
ва.— Мудрость Скобелева, доблесть Церетели.— ЦИК отменяет коалицию: все спасение
в директории.— Меры обороны.— Военно-революционный комитет.— Роль и позиция
большевиков.— Меры Военно-революционного комитета.— Разрушение путей.— Вооруже-
ние рабочих.— ’’Междурайонное совещание”.— Военно-революционный комитет становит-
ся властью.— В Зимнем 28-го.— Снова жонглирование портфелями.— Смольный путается
в ногах.— Корниловец Савинков во главе войск против Корнилова.— Генерал Алексеев
и Милюков у Керенского.— ’’Решительные меры” 28-го.— Ход мятежа.— Корнилов
и генералитет.— Корниловщина и армия.— Силы Корнилова.— Поход.— В Луге.—
В окрестностях столицы.— Рабочий Петербург поставлен на ноги.— ’’Новая жизнь”
и ’’Новое время”.— Восстановление единого демократического фронта.— Аресты Воен-
но-революционного комитета в ночь на 29-е.— Перелом.— Утро 29-го.— Повинная каза-
ков.— Мятежники ’’преданы суду”.— Керенский — Верховный главнокомандующий.—
Творчество Савинкова.— В Смольном выясняется роль Зимнего.— 30 августа.— Назначен
генерал Алексеев, уволен Савинков, назначен Нальчикский, назначены Верховский и Вер-
деревский.— Толчок влево.— Буржуазия бьет тревогу.— Буржуазия закрепляет послеи-
410
юльские позиции.— Керенский идет навстречу.— Смольный упирается.— (/голица снова
кипит.— Реванш за июльские события.— Окончательная ликвидация.— Генерал Кры-
мов.— Мятеж Каледина.— 31 августа.— Директория составлена.— Оппозиция в Смоль-
ном.— ’’Звездная палата” бунтует.— Закрыты ’’Рабочий” и ’’Новая жизнь”.— 1 сентяб-
ря.— ’’Измена Керенского”.— В штабе.— Г. Пальчинский.— Мятежники согласились
арестоваться.— Корнилов под охраной почетного караула.— Повинная Дикой дивизии.—
Советские люди покидают Зимний: Керенский победил.— Бутафорская диктатура вос-
становлена.— ЦИК поддерживает директорию.— Все по-прежнему.— Буржуазия снова
наступает.— ЦИК снова предает.— Но массы сами вернули силу.— Революция двинута
вперед.
КНИГА ШЕСТАЯ
Разложение демократии
1 сентября — 22 октября 1917 года
1. После корниловщины .............................................. 145
Поверхность и недра.— На другой день.— Мобилизация ’’низов”.— Порождения корнилов-
щины.— Избиение офицеров в Выборге.— Министры снова апеллируют к ЦИК.— ЦИК
уже бессилен.— Урок Троцкого.— В Петербургском Совете.— ’’Кризис президиума”.—
Поражение ’’звездной палаты”.— Tu l’a voulu!..— Перерождение Смольного.— Рост боль-
шевизма.— Сдвиг советского большинства.— У эсеров.— У меньшевиков.— Бесплодные
потуги Дана.— ’’Самая глупая газета”.— Среди мартовцев.— Кризис меньшевизма.—
’’Компромисс” Ленина и ’’программа” Зиновьева.— Брожение в ЦИК.— Слова и дела
верховного советского органа.— Дело о роспуске военно-революционных комитетов.—
Рабочая милиция.— Кто же спасет буржуазию?
2. Лицо и изнанка директории .............................................. 161
В надзвездных сферах.— Керенский заметает следы корниловщины.— Его разоблачают
слева и справа.— ’’Прогрессивный” состав ’’директории”.— Военный министр Верховс-
кий и его программа.— Ликвидация генерала Алексеева.— Перемены в штабе Петер-
бургского округа.— Царское спасибо господина Пальчинского.— Обманчивое лицо
и действительная сущность.— Недосмотры, дипломатическая игра и стечения обсто-
ятельств.— Министр-президент ’’стиснул зубы”.— Его ’’волевые импульсы”.— Покуше-
ния на эвакуацию и разгрузку Петербурга.— Продолжение истории с финляндским
сеймом.— Новая сказка про белого бычка.— Новые милости корниловцам.— Кто же
будет формировать власть? — Керенский бросается портфелями без достаточной осторо-
жности.— Московские тузы и их условия.— Керенский ухитрился взорвать Потресова.—
Директория и страна.— На основных фронтах органической работы.— Развал.—
Корниловщина на юге.— Дела войны.— ’’Мир за счет России”.— С чем вернулась
заграничная советская делегация
3. Демократическое совещание ......................................... 172
Первый подлог ’’звездной палаты”.— Зачем собирают совещание? — Как наилучше
подтасовать его? — Окончательный состав совещания.— Оно представляет несколько
миллионов населения.— Буржуазия предрекает провал своему кровному делу.— Движе-
ние провинции.— Смольный о совещании и коалиции.— Петребургский Совет избирает
делегацию: Ленин и Зиновьев.— ЦИК удержал коалицию на ниточке.— Но коалиция
оказалась без кадетов.— Наши экономисты.— Неограниченный ’’совет пяти” о Демокра-
тическом совещании.— В ’’куриях” и во фракциях.— Земляки подвели Церетели.—
Совещание открыто.— Керенский защищается.— Жалкое зрелище.— Первые речи.—
Соотношение сил неясно.— Снова по фракциям и ’’куриям”.— Новое покушение Ле-
нина.— Церетели борется беззаветно за свою прекрасную даму.— Церетели проваливает-
11 I
ся у меньшевиков.— Трюк ’’звездной палаты”: выступления бывших людей.— Церетели
промахнулся.— Сонная одурь.— Советские декларации.— Заблуждение или обман? — Три
кита совещания.— Речь Троцкого.— Классический образец.— Чем богат Церетели.—
’’Решительный момент”.— Голосование.— Нет большинства.— Коалиция без кадетов.—
Провал совещания.— Что делать?
4. История одного преступления ............................................ 194
’’Передали в президиум”.— Керенский нащупывает почву.— Предварительно выслушать
правительство! — Выдают первого кита.— Керенский в Смольном.— Керенский в лаврах
победителя.— Пленум совещания.— Подтасовка лидера.— Выдают второго кита.— Нота-
риус и два писца.— Большевики ушли.— Единодушие всей демократии.— Дело кончено.—
’’Звездная палата” избирает сама себя, чтобы предать совещание.— Церетели в Зимнем.—
Предательство не до конца не удовлетворяет корниловцев.— В Смольном.— Большевики
прокламируют войну с будущим правительством.— Призыв к мобилизации.— Но ведь это
’’одни только большевики”! — Новое ’’историческое заседание” в Малахитовом зале.—
Выдают третьего кита.— Последний пленум совещания.— Церетели пишет декларацию
Набокова.— Они предают до конца.— Корниловцы готовы удовлетвориться.— Они преда-
ют сверх действительной потребности.— ’’Демократический совет”.— В залах городской
думы.— Во фракциях.— Лебединая песня Церетели.— Пособник Дан.— ’’Провокация”
большевиков.— Церетели торжествует.— Зимний восстановлен в июльских правах.—
Буржуазная диктатура реставрирована
5. Дела и дни последней коалиции ........................................... 211
Снова бутафория.— Но где власть? — Кто ’’правил” нами.— Нарушение традиции.—
Троцкий — председатель Совета.— Война вместо ’’поддержки”.— Вся власть у боль-
шевиков.— В Петербургском Исполнительном Комитете.— У меньшевиков-интернаци-
оналистов.— Дела Учредительного собрания.— Справа или слева опасность? — Милая
сценка в ’’совете старейшин”.— Вокруг будущего Предпарламента.— В забытой стране.—
Железнодорожная забастовка.— Братцы рабочие и министр-президент.— Подвиги минист-
ра Никитина.— Дело Центрофлота.— Новые попытки удаления ’’контрреволюционных”
и ввода ’’революционных” войск.— Экономическая разруха.— Кризис топлива.— В Донец-
ком бассейне.— Забастовки.— Анархия и погромы в деревне.— ’’Меры” неограниченного
правительства.— Как спасает ЦИК.— Солдатские буйства.— События в Туркестане.—
В действующей армии.— Немецкий десант.— Доблесть красного флота.— Воевать больше
нельзя.— Парижская конференция союзников.— Зцмний продает Россию.— В Смоль-
ном.— ’’Похабный мир”.— ЦИК вспомнил о мире.— Но что он сделал? Его закрытые
заседания.— Его замечательное решение.— Наш великолепный делегат на Парижскую
конференцию.— ’’Наказ Скобелеву”.— Попытка бегства правительства от внутреннего
врага.— Куда бежать? — Избирательный бюллетень или заряженная винтовка
6. Предпарламент ........................................................ 233
Мариинский дворец.— Состав Предпарламента.— ’’Лучшие люди” демократии и цен-
зовиков.— Печальное открытие.— ’’Пистолетный выстрел” большевиков.— Маленькая
философия большевистского исхода из Предпарламента.— То, чего не было.— После
исхода большевиков.— ’’Органическая работа”.— В нашей фракции.— Мартов размышля-
ет.— Прения об обороне.— Либер громит небольшевиков! — Дело об эвакуации.— Наказ
Скобелеву в Предпарламенте.— Союзные господа и отечественные холопы.— Где же
союзный флот? — Мятеж русских войск во Франции.— Наши холопы стараются.—
Республика на Кубани.— Ее аннексии и контрибуции.— Казаки у Керенского и у Бьюке-
нена.— Министр Маслов.— Группировки в Предпарламенте.— Правая и левая оп-
позиция.— ’’Правительственный центр”.— В поисках правительственного большинства.—
Роковое голосование.— Большинства нет! — Крах Предпарламента.— ’’Большой день”.—
Выступление Терещенки.— Положение обостряется.— В комиссии по обороне.— Боль-
шевик Верховский.— Прения по иностранной политике.— Профессор Милюков.—
Интеллигент Петр Струве.— Демонстрация о Корнилове.— Советские ораторы.—
Коалиция разваливается.— Верховский принесен в жертву.— Образование левого
блока.— Междуфракционное совещание.— Оно не успело кончить...
412
КНИГА СЕДЬМАЯ
Октябрьский переворот
3 октября — 1 ноября 1917 года
1. Артиллерийская подготовка ........................................... 260
Философия, политика и стратегия переворота.— Задачи агитатора.— Как велась аги-
тация.— Ударные пункты.— Большевики и Учредительное собрание.— Положительная
программа.— Демагогия.— Марксизм Ленина и Троцкого.— Социализм в программе
переворота.— Тактика и стратегия.— Проблема восстания.— История II съезда Советов.—
Решительное заседание ЦК большевиков.— ’’Парочка товарищей”.— Новая фаза.—
Настроение масс.— В Петербургском Исполнительном Комитете.— ’’Штаб обороны”
в Смольном.— Создание Военно-революционного комитета.— ’’Штаб обороны” в Смоль-
ном.— Создание Военно-революционного комитета.— Бессильные протесты прежних
владык.— Столица кипит.— Истерика буржуазной прессы.— В лагере советских про-
тивников.— Выступление Горького.— Массы не внемлют.— Что думают и делают
в Зимнем.— ЦИК 14 октября.— Допрос с пристрастием.— Философия восстания.—
Апеллируют к Марксу на свою голову.— Что же думают большевистские вожди?
— Объяснения ’’парочки”.— ’’Письмо к товарищам” Ленина.— Один дурак и десять
умных.— ’’Парочка” капитулировала
2. Последний смотр ...................................................... 284
Последняя мобилизация.— В Москве.— На фронте.— В окрестностях столицы.— Север-
ный областной съезд.— Переворот прокламируется по# радио.— Рабочие конференции.—
Троцкий.— В Петербургском Совете.— Юбилей Горького.— Трамвайный пятак и социали-
стическая революция.— Диспозиция восстания.— Свердлов.— Три собрания гарнизона.—
Последние приготовления.— Гарнизон подчиняется Военно-революционному комитету.—
Все готово.— В Смольном спокойны.— В Зимнем тоже.— На Путиловском заводе.—
Окончательный смотр.— День Петербургского Совета.— В Народном доме.— Восстание
начато.— В Мариинском дворце тоже спокойно.— Занялись своими делами.— Но не успели
3. Увертюра ............................................................. 294
Когда произошел переворот? — Путаница понятий.— Смольный делает первый ход.—
Зимний не понимает.— ’’Дальнейший шаг”.— Телефонограмма Военно-революционного
комитета.— Война объявлена.— Боевых действий нет.— В Главном штабе заседают.—
’’Соглашение возможно”.— Меры Керенского.— Все в порядке.— В Предпарламенте как
всегда.— В Смольном 23-го.— Почти как всегда.— Большевики кричат, что они вос-
стали.— Их не слышат.— Правительство и его дядьки.— Троцкий ’’берет” Петропавловс-
кую крепость.— В Мариинском все говорят речи.— Бюро ЦИК о том, что делать.—
Заседание Совета.— В нашей редакции.— Главный штаб действует: он запрещает высту-
пать.— Отличные приказы штаба.— Чем богат штаб, тем и рад
4. 24 октября .........................................................«... 307
Закрытые газеты выпущены.— Смольный собирается начать боевые действия.— Зимний
решает то же.— Керенский апеллирует к Предпарламенту.— Бессилие или ’’принципы”.—
”Состояние восстания”.— Предпарламент совещается.— Правительство ’’ждет ответа”.—
Мартов готов возглавить большинство Предпарламента.— ’’Доверие” сомнительно.—
’’Звездная палата” действует.— Отцы города у Троцкого.— Последнее заседание Предпар-
ламента.— Принята формула Мартова.— ’’Звездная палата” скачет извиняться.— Новая
сцена из ’’Бориса Годунова”.— Керенский согласен остаться у власти.— Смольный не
согласен на это.— 12 матросов выступают.— 12 матросов недостаточно.— В Петербургском
Совете.— Последнее заседание ЦИК.— Дан умоляет, грозит и обещает.— ’’Поздно,
слыхали!”— Первородный грех Советской власти.— ’’Комитет спасения”.— Силы ’’прави-
тельства”
413
5. 25 октября .......................................................... 320
Решительные операции.— Заняты многие пункты столицы.— Зимний, штаб и министры
свободны.— Керенский созывает министров.— Керенский уезжает ’’навстречу верным
войскам”.— Где же столичные власти? — Министры заседают.— Кишкин пишет прика-
зы.— Повстанцы не наступают.— Министры пишут воззвания.— Настроение ’’выступа-
ющих”.— Как разогнали Предпарламент.— Где же министры? — В Смольном.— Появле-
ние Ленина.— Троцкий немного спешит.— Ленин излагает новую программу.— Мы быстро
движемся к социализму.— Перед открытием съезда.— В Зимнем заседают.— Министры
в ’’мышеловке”.— Зачем? — Что делать верным войскам? — Ультиматум.— ’’Аврора”
и Петропавловка.— Пушки не стреляют.— Первые атаки Зимнего.— Охрана тает.— Во
фракциях съезда.— Вопрос об уходе оппозиции.— Куда уходит Дан? — Куда уходит
Мартов? — Борьба в нашей фракции.— Открытие съезда.— Делегаты.— Предложение
Мартова.— Исход ’’чистых”.— Экзекуция Троцкого.— Мартов спешит.— В городской
думе.— Как отцы города собрались умереть.— Как они умирали.— Создан штаб контр-
революции в виде ’’Комитета спасения”.— Министры все еще томятся.— Взятие Зимнего.—
Министры ’’уступают силе”.— Что значит: учинить кровопролитие? — Заседание съезда
продолжается.— Снова в нашей фракции.— Мартов победил.— Мое преступление.—
Власть Советов
6. 26 октября ............................................................... 345
Пробуждение столицы.— Слухи.— Заговор или восстание народа? — Разгром печати.—
В штабе контрпереворота.— Что делать? — Первые дебюты новой власти.— Бойкот.— Все
средства позволены.— Две РСДРП.— В Военно-революционном комитете.— Второй кор-
ниловский поход па Петербург.— Силы Военно-революционного комитета.— Корнилов
уехал из тюрьмы.— Среди новых правителей.— Совет Народных Комиссаров.— ’’Каби-
нет” Ленина.— В старом ЦИК.— Похищение денежных сумм.— Второе заседание съез-
да.— Декрет о мире.— Оценка этого акта.— Настроение крепнет.— Декрет о земле.—
Вопрос о бывших министрах-социалистах.— Вопрос о новом правительстве.— Я у левых
эсеров.— Что думает Каменев.— Выступление оппозиции.— Я в роли зрителя.— Троцкий
кривит душой.— Выступление железнодорожника.— Новый ЦИК.— Гимн Луначарского
7. Пятый акт ....................................................... 362
Переворот в провинции.— На фронте.— Очередные дела.— Заседания нового ЦИК.—
Керенский в Гатчине.— Вести из Москвы.— В ’’Комитете спасения”.— Доклады о настро-
ениях.— ’’Комитет спасения” переходит от слов к делу.— Его союзники.— Керенский
в Царском.— Сколько же у него войска? — Среди отцов города.— События в Москве.—
Контрреволюционный заговор в Петербурге.— Кровавая свалка.— Настроение окончате-
льно окрепло.— Собрание гарнизона.— Керенский разбит.— Интересная история его
похода.— В Пскове.— От Пскова до Пулкова.— Маленькое Ватерлоо.— Заключительный
акт.— Новая страница истории
Примечания ................................................ 377
Именной указатель
398
Суханов Н. Н.
С91 Записки о революции: В 3 т. Т. 3. Кн. 5, 6, 7.— М.: Республика,
1992. — 415 с.
ISBN 5—250—01405—4(т.З)
Третий том охватывает события, происходившие в революционной России с 8 июля по 1 ноября 1917 года.
с 0503020400—159 131_91
079(02) — 92 ББК 63.3(2)711 + 63.3(2)711.2
Николай Николаевич Суханов
ЗАПИСКИ О РЕВОЛЮЦИИ
Том III (книги 5, 6 и 7)
Редактор Л. С. Макарова
Младший редактор Т. А. Ходакова
Художественный редактор О. Н. Зайцева
Технический редактор Н. Н. Пономарева
И Б № 8560
Сдано в набор 24.05.91. Подписано в печать 27.12.91. Формат 70xl08'/i6.
Бумага книжно-журнальная офсетная. Гарнитура ’’Бодони”. Печать офсетная.
Усл. печ. л. 36,40. Уч.-изд. л. 41,66. Тираж 50 000 экз. Заказ № 1973. С 159.
Электронный оригинал-макет подготовлен в издательстве.
Российский государственный информационно-издательский Центр ’’Республика
Министерства печати и информации Российской Федерации.
Издательство ’’Республика”. 125811, ГСП, Москва, А-47, Миусская пл., 7.
Полиграфическая фирма ’’Красный пролетарий”.
103473, Москва, И-473, Краснопролетарская, 16.
з Записки о революции