Annota on
Историей человечества движет воображение – удивительная
способность представлять то, чего нет. Опираясь на данные из
различных областей политики, религии, культуры, философии и
истории, Фелипе Фернандес-Арместо рассказывает об увлекательных
и пугающих случаях полета человеческой фантазии от первобытных
времен до наших дней. Принципиально новое понимание
когнитивной науки позволяет автору изучить пути и способы
возникновения
новых
идей
и
выстроить
увлекательные
предположения о том, кем мы являемся и чего еще сможем достичь.
При помощи исторических свидетельств Фернан-дес-Арместо
воссоздает мысли наших предков со времен палеолита, раскрывая
тонкость и глубину мышления людей. Это настоящая ода
человеческому воображению, созданная утонченным мыслителем,
позволяет нам увидеть, что плохие идеи зачастую оказываются более
влиятельными, чем хорошие, что самые древние из доступных нам
идей являются одними из лучших и что идеи западного мира часто
были следствием взаимодействия с другими частями света.

Фелипе Фернандес-Арместо
За пределами разума. Что мы
думаем и как мы к этому пришли
А так как мысль неистребима, так как ее отпечаток
сохраняется в окружающем мире даже тогда, когда тот, кому она
принадлежала, сей мир уже покинул, то во власти живого человека
восстановить и вернуть к жизни мысли мертвого – какими они
были при его жизни…
Эдвард Бульвер-Литтон, «Лицом к лицу с призраками»
Что есть разум? Не материя. Что есть материя? Не разум.
«Punch» (1863)
OUT OF OUR MINDS
What We Think and How We Came to Think It
FELIPE FERNÁNDEZ-ARMESTO
© Felipe Fernández-Armesto, 2016
© Перевод на русский язык ООО «Прогресс книга», 2022
© Издание на русском языке, ООО «Прогресс книга», 2022

Пресса об авторе

Глава 1

За пределами разума
Движущая сила мысли
Теперь, когда Эдгара нет в живых, я чувствую себя виноватым –
ведь я так и не смог найти в этом человеке хоть какие-нибудь
достоинства. Он был старшим научным сотрудником, которому я
должен был подчиняться.
Профессором Эдгар стал еще в то время, когда в университетах
активно создавались новые факультеты и требования к должности
преподавателя были весьма скромными. Эти люди просто хорошо
знали материал, но преподавание не было делом всей их жизни. Свою
неуверенность Эдгар скрывал за напускным спокойствием и
самодовольством. Он издевался над студентами, а на коллег смотрел
свысока. Он любил доставать меня и часто говорил неприятные вещи
про мою любимую собаку. «Только представьте, – начинал он каждый
раз, – у этих существ мозг размером с горошину; они абсолютно
ничего не соображают и лишь подчиняются своим примитивным
инстинктам, обнюхивая столбы и деревья, на которые написала другая
собака».
«Видите, насколько глуп этот пес», – продолжал Эдгар, когда
собака отказывалась подчиняться его командам.
Я подозревал, что, сравнивая человека и собаку, Эдгар получал
особое удовольствие, поскольку не видел других способов поднять
свою самооценку. Однако постепенно я начал понимать, что он просто
был заложником известных предрассудков. Люди часто считают себя
самыми разумными среди всех живых существ на планете, несмотря

на то что каждое из них разумно по-своему и сравнения здесь
неуместны: собаке нет необходимости решать алгоритмы, а человеку
– обнюхивать придверный коврик. Мы ошибочно принимаем за
отсутствие интеллекта неспособность выполнять действия, которые
кажутся нам важными. То, что я раздражаюсь всякий раз, когда моя
собака отказывается принести мне палку, для нее выглядит лишь как
мое нежелание дать ей спокойно полежать или изучить оставленный
кем-то интересный след. Мы считаем животных разумными, если они
выполняют наши требования, хотя то же самое качество в каком-либо
человеке вызывает у нас отвращение, поскольку говорит об отсутствии
инициативы и способности к критическому мышлению.
У меня, конечно, нет доказательств, но я убежден, что мой пес
каким-то образом анализирует и оценивает отдаваемые ему команды
по степени интересности. Иван Павлов считал, что поведение собак
определенным образом обусловлено, – так же как и некоторых
представителей рода человеческого. Собаки игнорируют наши
требования, когда погружаются в свои собачьи проблемы, которые для
них гораздо важнее. Однажды я наблюдал, как мой пес был занят
разработкой стратегии по поимке белки: он упорно пытался найти
положение ровно посередине между двумя деревьями. План не
сработал, хотя определенно был хорош. Люди, которые занимаются
исследованием возможностей собачьего интеллекта, сказали бы мне:
«Ваша собака просто гений». Рене Декарт считал, что его собака
думает и чувствует не больше, чем какой-нибудь робот (и поэтому
можно спокойно наказывать ее и не испытывать при этом угрызений
совести); собака же, я думаю, напротив, воспринимала Декарта как
разумное и чувствующее существо. Так у кого же из них было больше
здравого смысла и жизненной мудрости?
Что касается интеллекта, то в основном попытки оценить уровень
превосходства человека над животными обречены на неудачу.
Утверждение «мы, люди, обладаем особой формой сознания»
голословно, поскольку невозможно поставить себя на место другого

существа. Чтобы убедиться в том, что люди обладают исключительной
чувствительностью
и
восприимчивостью,
сверхвыраженной
интуицией, чувством времени, наделены Богом либо природой
уникальными способностями (например, способностью изучать языки,
чувством прекрасного, моральными качествами, бессмертной душой,
метапсихическим уровнем мышления и так далее), – все это для
начала следовало бы обсудить с представителями других
биологических видов. Ну или проверить с помощью объективных
тестов.
Известные на сегодняшний момент эксперименты доказывают
лишь то, что у людей и животных очень много общего в сфере
творческого и образного мышления. Особый интерес представляет
вопрос, с чем связано несовпадение по некоторым параметрам с
точки зрения качества и количества.
Моя книга посвящена этому очевидному несовпадению. Люди
превосходят собак и, насколько это известно, всех других животных в
одной способности особого порядка – возможности постигать (а
иногда – еще и рождать) идеальную сущность, которую мы называем
мыслью. Творческий потенциал животных сильно уступает
человеческому. Разница же в способностях оперировать предметами,
вопросах самосознания, мышления или коммуникации не так велика.
Только человеку может прийти в голову назвать собаку – Бах, обезьяну
– По, ящерицу – Платон, а кита – Достоевский и настаивать на том, что
им под силу сосчитать, сколько будет дважды два. Я, конечно, не могу
утверждать, быть может, шимпанзе, собака или микроб втайне и
мечтают о чем-то подобном. Но даже если и так – они ничего с этим не
делают, в то время как люди заявляют о своих фантазиях, выносят их в
мир, иногда получая совершенно ошеломительный результат. С
удивительной настойчивостью мы пытаемся представить мир не
таким, какой он есть на самом деле, основываясь исключительно на
своих ощущениях. Именно так, если я не ошибаюсь, у нас и рождаются
идеи.

Но самое главное – человек часто меняет мир в соответствии со
своими фантазиями. Мы постоянно что-то изобретаем: новый образ
жизни, направления культуры, приспособления и механизмы,
тенденции в скульптуре и живописи. А еще – разные способы скрыть
то, что мы на самом деле думаем. Человек может услышать одну
только ноту – и сочинить симфонию; увидеть палку – и создать ракету;
любоваться пейзажем – и вообразить на его месте город; вкусить хлеб
и вино – и приобщиться к Богу; произвести расчеты – и унестись в
бесконечность; впасть в отчаяние – и родить шедевр; смотреть на свои
оковы – и воображать себя свободным. Наши фантазии
непредсказуемы по сравнению с желаниями животных.
Если вы предпочитаете связывать понятия «интеллект» или
«разум» со способностью рождать идеи, вы, конечно, можете это
делать. Но точнее будут понятия «воображение» и «креативность».
Творческие возможности – это одна из основных характеристик,
возвышающих нас над миром животных. В связи с этим назревают
первые вопросы, касающиеся истории развития мысли: «Откуда
берется активное, всесильное и такое богатое воображение?» и
«Почему именно люди одарены богатым воображением?»
Ответам на эти вопросы почему-то не уделяется должного
внимания, и одна из причин тому – не слишком интересные
заключения о том, что воображение – это способность сознания
создавать образы (без каких-либо дополнительных пояснений). Более
или менее подробное объяснение дают нам книги, посвященные
изучению эволюции. В них воображение рассматривается как один из
элементов поведения в брачный период: согласно этой теории,
животные применяют креативный подход (например, неординарность
поведения) для привлечения партнера. Скажем, павлин распускает
свой хвост. Данная теория относит воображение к числу развившихся в
ходе эволюции способностей, но не дает этому четких обоснований:
если воображение является лишь средством привлечения партнера, то
ему отведена весьма скромная роль по сравнению с физической

привлекательностью и практическими навыками. Ах, если бы
умственные способности были сексуально более привлекательными,
чем физическая сила, и поэт был бы более востребован в качестве
партнера, чем слесарь! Любовница Генри Киссинджера как-то на
вопрос о ее сексуальных предпочтениях ответила: «Зачем иметь
крепкое тело, способное остановить танк, если можно иметь мозг,
способный прекратить войну?» Насколько это утверждение искренне –
комментировать не буду.
Нейрофизиологи, у которых есть возможность просканировать
человеческий мозг и определить малейшие признаки нейронной
активности, не в состоянии зафиксировать момент работы образного
мышления. Возможности сканирования весьма ограниченны:
электрические и химические изменения в мозге говорят об активации
мыслительной деятельности, но она в равной степени может являться
как следствием, так и причиной. Я не говорю, что полученные
нейрофизиологами данные ничтожны: благодаря им мы можем
судить об активации механизма запоминания, увидеть, из каких
компонентов складывается работа воображения. Но научного
объяснения уникальной способности человека использовать
воображение на данный момент нет.
Если мы хотим понять, каким образом у нас рождаются идеи,
можно провести сравнение между людьми и животными по
некоторым наиболее существенным характеристикам. Это лишь
первый шаг, поскольку мы довольно сильно отличаемся от всех других
живых существ на планете (как, возможно, отличаются друг от друга и
представители разных внеземных цивилизаций). Но нас окружают не
ангелы или другие бестелесные сущности, а вполне себе осязаемые
существа из плоти и крови. Традиционные предположения об
исключительных способностях человека не так уж ошибочны, однако
сравнение с другими живыми существами, как мы дальше увидим,
вовсе не на сто процентов будет в нашу пользу. На первом этапе
предметом моего рассмотрения станет мозг. Не потому, что я считаю

сознание и мозг родственными или даже синонимичными
структурами и понятиями, а потому что этот орган помогает нам
отслеживать свои мысли. Идеи могут существовать вне материального
тела, но нам нужен мозг, чтобы подтверждать нашу способность их
иметь. В процессе изучения этих фактов мы сталкиваемся с
интересным парадоксом: недостаток умственных способностей часто
компенсируется наличием богатого образного мышления, благодаря
чему и рождаются новые замыслы.
Эволюция – это неизбежный и закономерный процесс. Идеи есть
продукт психической деятельности, они бестелесны и нематериальны.
Хотя некоторые люди и верят в «мемы» («единицы информации»,
автор термина – Ричард Докинз), идеи не подчиняются законам
эволюции. Но они являются продуктом деятельности человеческого
организма: мозг перерабатывает и систематизирует их, а наши
мышцы, конечности и органы речи передают их во внешний мир. Все,
что мы делаем со своими мыслями, возможно благодаря
эволюционным преобразованиям нашего организма.
В следующих разделах я собираюсь поговорить о том, что
эволюция дала нам исключительную способность предугадывать
события, но при этом наделила довольно неразвитой памятью; что
воображение есть следствие сочетания этих двух качеств; что
способность
рождать
идеи
является
следствием
всего
вышеперечисленного; и что все это оказывает большое влияние на
историю развития человека как вида.

Большой мозг – великие
мысли?
Одним из заблуждений Эдгара была его уверенность в следующем:
чем крупнее мозг, тем более развиты умственные способности. Я гдето прочитал, что у Тургенева был необычно большой мозг, а у Анатоля
Франса – необычно маленький. Не знаю, правда ли это, впрочем, не
собираюсь и выяснять, но se non è vero è ben trovato[1]: оба писателя
были гениями. У женщин мозг относительно размеров тела, как
правило, больше, чем у мужчин; у неандертальцев мозг крупнее, чем у
Homo sapiens; размеры мозга у людей эпохи палеолита превышали
размер мозга современного человека. Возьмется ли кто-нибудь
доказывать, что эти различия в размерах соответствуют разнице
умственных способностей? Несколько лет назад на острове Флорес в
Индонезии археологи обнаружили останки первобытного человека,
размер мозга которого был даже меньше, чем у шимпанзе. Однако
рядом с этими останками нашли такой разнообразный набор орудий
труда, какой скорее ожидаешь увидеть при раскопках поселений
наших предков, живших около сорока тысяч лет назад, а ведь размер
мозга у них был в среднем больше, чем у современных людей.
Большой мозг совсем не гарантирует наличие великих мыслей.
Микрочип довольно мал, однако тоже способен выполнять множество
операций. Чтобы работать, мозгу нужны питательные вещества,
хорошее кровоснабжение и достаточное количество энергии.
Насколько нам известно, большая часть клеток мозга в основном
бездействует. Нейрофизиологи не могут определиться насчет функций
предположительно инертных астроцитов, количество которых
превышает число активных нейронов. Вообще ученые до сих пор не

пришли к единому мнению относительно назначения большей части
структур человеческого мозга.
Размер мозга человека не влияет на стиль мышления, но мозг, тем
не менее, является своего рода «несущей стеной» – это орган, который
развился в процессе эволюции, чтобы осуществлять мыслительную
деятельность. Большая часть человеческого мозга кажется абсолютно
ненужной, так же как, например, гланды или аппендикс. Правда, в
таком случае вообще непонятно, зачем они появились в нашем
организме? Но они есть и явно выполняют какие-то неочевидные, но
важные функции, иначе в процессе эволюции просто исчезли бы (тут
процитируем Дарвина: намерения эволюции порой так же
непредсказуемы, как направление ветра).
Несложно проследить, каким образом увеличивался в размерах
мозг человека. Его развитию способствовал рацион: фрукты более
питательны, чем коренья, а мясо имеет еще большую энергетическую
ценность. Будучи всеядными, наши предки смогли получить более
крупный мозг. Другой возможный фактор – объединение древних
людей в группы для совместного проживания: ведь чем больше
группа, тем большее количество информации приходится
обрабатывать. Мозг – это не дизайнерский проект с выбором набора
желаемых опций. Природа «выдала» человеку определенную
структуру, которая сама постепенно развивается и совершенствуется,
наращивая кору, углубляя извилины, развивая сосудистую оболочку и
оформляя лобные доли. Возможно, именно поэтому размер мозга у
человекообразных обезьян (хотя и не у всех приматов) зависит от
численности группы, в которой они проживают.
На фоне изменений размера человеческого мозга в нем
постепенно начинает образовываться больше нейронных связей, чем
в мозге других живых существ; однако эффективность его работы
объясняется не только этим. У человека есть возможность мыслить –
это наше главное отличие; однако все остальные функции мозга
имеются также и у животных. Короче говоря, размер данного органа

объясняет нашу способность думать и размышлять, но ничего не
говорит о специфике этого процесса.

Взгляд из галактики
Вместо того чтобы впустую радоваться большому размеру мозга,
гордиться своим превосходством и развитым интеллектом, стоит
сосредоточиться на том, чем мы принципиально отличаемся от других
видов. То есть на функциях мозга и примерах разумного поведения.
Здесь нас ждут некоторые трудности: многие люди совсем не
склонны много думать. «О, – вторят они словам Джона Китса, – жизнь
дана для того, чтобы чувствовать, а не думать!» Обычно возможности
человеческого мозга используются не в полную силу. Зачастую мы
предоставляем другим людям принимать за нас решения: вспомним,
например, рекламу и пропаганду. Подражательство и вера в правоту
лидера преподносятся нам как варианты разумного поведения. Так
почему бы не поклоняться тирану, если он нас кормит? Почему
обезьян не считают умнее и сильнее человека? Способность выживать
в неблагоприятных условиях и адаптироваться к ситуации – порой
необходимые
качества.
Одомашненные
животные
часто
демонстрируют подобное разумное поведение – собака виляет
хвостом, овца проявляет смирение. Если мы хотим выявить истинно
человеческий способ мышления, необходимо проанализировать
поведение людей, для которых размышления являются основным
видом деятельности. Только так мы сможем выявить коренные
различия между нами и другими живыми существами.
Чтобы понять, в чем заключаются эти различия, необходимо
поработать с фокусом внимания. Посмотреть на ситуацию под другим
углом всегда полезно. Например, если я попрошу кого-то из своих
студентов найти различия между одногруппниками, он/она, скорее
всего, выявит следующее: у Мауры больше веснушек, чем у Элизабет;
Билли всегда носит рубашки с длинным рукавом, а Арман – с

коротким; Сяосинг на год младше всех остальных ребят. Сторонний
наблюдатель увидит более объективную картину и сможет сделать
независимые выводы. «Сорок процентов студентов группы – мужчины,
а остальная часть – женщины, – скажет он. – Большая часть группы –
европейцы, трое похожи на выходцев из Восточной Азии, двое – из
Южной Азии, а двое – чернокожие. Если судить по фамилиям, многие
студенты имеют ирландские корни». И далее в том же духе. Оба
взгляда на группу правдивы, но для наших целей нужна точка зрения
независимого
эксперта.
Чтобы
рассмотреть
особенности
человеческого мышления в сравнении с похожими способностями
других живых существ, нам требуется максимально объективное
мнение.
Поможет мысленный эксперимент. Попробую представить себе
самую что ни на есть объективную позицию. Это будет похоже на
космический наблюдательный пункт «Воронье гнездо», из которого
наделенный божественной властью смотрящий сможет обозревать
всю планету целиком, отслеживать историю происхождения и
развития каждого населяющего ее вида, проникать взглядом сквозь
пространство и время, как это было в рассказе «Алеф» Хорхе Луиса
Борхеса. Что этот наблюдатель думает о различиях между человеком и
другими живыми существами? Я думаю, он скажет: «В основном вы
все одинаковые – лишь набор клеток с ограниченным сроком жизни.
Но в вас, люди, я вижу что-то еще. Вы можете то же, что и другие виды,
и гораздо больше. Насколько я могу судить, вы много думаете,
решаете проблемы, путешествуете, пробуете разную пищу,
объединяетесь
в
политические
и
социальные
группы,
придерживаетесь неодинаковых взглядов, выбираете разные
профессии и сферы деятельности. Вы исповедуете религии,
развиваете технологии, возводите здания, занимаетесь искусством,
влияете на экологию, много производите и потребляете, изобретаете
все новые и новые средства коммуникации; вы храните и
приумножаете свои культурные традиции, то есть обрушиваете на мир
лавину идей с бешеной скоростью. Это не под силу никому больше на

земле. Я вижу, что вы тратите много времени и сил на
самосозерцание, обдумывание своих ценностей, на попытки
обобщить и проанализировать; вы придумываете новые истории,
создаете невиданные ранее образы и сочиняете оригинальную
музыку. По сравнению с другими живыми существами вы
медлительные, слабые, бесхвостые. Вам не хватает ловкости, клыков и
когтей (правда, вы изобретаете ракеты, и у вас довольно подвижные
пальцы). Но несмотря на телесное несовершенство и недостаточную
силу, вы отлично справляетесь с массой проблем, принимаете
решения. Вы способны преобразовывать настоящую и будущую жизнь
– благодаря чему чувствуете себя хозяевами на этой планете».
Впрочем, дальнейшие наблюдения могут помешать наблюдателю
проникнуться к нам симпатией. Если оценить таким образом
уникальность каждого населяющего планету вида, мы не сможем
возвысить человека над другими живыми существами. В своей
изобретательности мы не одиноки, но все же обладаем
исключительными творческими способностями, оригинальностью и
глубиной мышления. В этом смысле различия между человеком и
другими живыми существами выходят за рамки развития в пределах
своего биологического вида. Эти различия связаны с прогрессом
человеческой цивилизации, со способностью преобразовывать
окружающий мир в соответствии со своими желаниями и
потребностями.

Развитие воображения
Как мы вышли на такой непревзойденный уровень развития? Мозг,
как и любой другой орган, подстраивается под условия окружающей
среды, видоизменяется и эволюционирует. Он вынужден
адаптироваться к новым требованиям и обстоятельствам и
совершенствовать свои функции: для решения насущных практических
задач, обеспечения выживания вида, преодоления разного рода
трудностей. Те идеи, которые я буду рассматривать в данной книге,
имеют некоторую специфику. В Италии эту форму творческой мысли
называют волшебным словом «fantasia», то есть «иллюзия,
воображение, уводящее нас за пределы реальности». Благодаря
воображению можно сотворить мир, абсолютно непохожий на тот, в
котором мы живем: его реальность нельзя ни подтвердить, ни
опровергнуть, поскольку этот мир существует лишь в нашей голове
(например, это может быть приукрашенное будущее и виртуальное
прошлое), ему часто нет места в реальной жизни (например,
бесконечность, ад или рай), поскольку в нашей действительности для
этого недостаточно ресурсов и возможностей. Вилейанур
Субраманиан Рамачандран, индийский невролог, который посвятил
свою жизнь изучению работы человеческого мозга и особенностей
человеческого сознания, сказал следующее: «Как может желеобразная
субстанция весом в три фунта… вообразить ангелов, устремиться в
бесконечность и даже найти себе новый дом на космических
просторах среди звезд?»
Есть два традиционных варианта ответа: с точки зрения науки и с
позиции метафизики. Научный подход заключается в том, что в какойто критический момент количество переходит в качество: мозг
человека в силу особых мыслительных возможностей превосходит по
размеру мозг других животных и, соответственно, функционирует

иначе. Нет особой функции, которая отвечала бы исключительно за
воображение и генерирование идей: эти процессы происходят
автоматически благодаря интенсивной работе нашего сознания,
которую обеспечивает более крупный по размеру и, соответственно,
более развитый мозг.
С точки зрения метафизики креативность представляет собой
способность духовного свойства, которую мы зачастую называем
разумом, или разумной душой; это уникальная характеристика
свойственна лишь людям.
Каждый из нас может выбрать, какая позиция из этих двух ему
ближе. Однако ни та, ни другая не выглядит исчерпывающей. Чтобы
согласиться с первым вариантом, нужно понять, где именно находится
та самая критическая точка перехода от обычной реакции к
креативности. Чтобы поддержать вторую точку зрения, нужно мыслить
метафизическими категориями. Разум, по мнению скептиков, – это
лишь выдумка, своеобразная уловка, позволяющая обосновать
наличие функций мозга, для описания которых у нейрофизиологов не
хватает ни знаний, ни опыта.
Так что же делать в подобной ситуации? Я предлагаю поставить
вопрос несколько иначе, чтобы избежать неопределенности и
двусмысленности. Точнее всего обсуждаемую нами специфическую
функцию
человеческого
мышления
обозначает
термин
«воображение» – он объединяет в себе и фантазии, и
изобретательность, и креативность, и переосмысление старого на
новый лад, и рождение оригинальных идей, и вдохновение, и экстаз.
Воображение – это всеобъемлющее понятие, оно в точности передает
смысл новых взаимоотношений с реальностью: это умение и
возможность представить то, чего не существует на самом деле.
Историкам (таким, как я, например) приходится в своем
воображении воссоздавать картину далекого прошлого. Мечтатели
уносятся в своих фантазиях в другие миры. Писатели описывают в

произведениях никогда не происходившие события. Художники и
скульпторы вынуждены, как сказал Шекспир, «опережать жизнь»;
даже фотографы стараются поймать невидимый обычному глазу
ракурс или иным способом запечатлеть реальность. Аналитики видят в
полученной информации скрытый смысл. Изобретатели и
первооткрыватели обязаны предвосхищать события, чтобы получить
шанс на преобразование мира. Политики и реформаторы стремятся
найти новые способы побороть зло и изменить будущее к лучшему.
Каждая новая идея – это продукт воображения, которое требует
умения нетрадиционным способом использовать накопленный опыт и
переосмыслить действительность.
Так откуда у людей берется такое богатое воображение? Я считаю,
за него отвечают три способности, две из которых развились в
процессе эволюции, а происхождение третьей пока непонятно.
Первая способность – это память как высшая психическая функция,
которая помогает нам придумывать что-то новое на основе
имеющихся знаний и воспоминаний. Люди обычно хотят обладать
хорошей памятью – надежной и твердой. Однако, как бы странно это
ни звучало, плохая память чаще бывает лучшим помощником
воображения.

Неправильная память
Нет ничего удивительного в том, что сравнение людей и животных
по уровню развития мышления всегда оказывается в пользу первых:
в конце концов, инициатива-то исходит от человека. Мы обладаем
способностью думать одновременно о разных вещах, можем
чудесным образом догадываться, о чем думает другое существо, а еще
в нашем арсенале имеется большое количество специальных
символов. Но что касается памяти, тут у животных есть перед нами
некоторые преимущества, можно даже сказать, превосходство.
Мой пес по имени Бью поражает меня своей способностью
запоминать людей и маршруты. Если он прошел где-нибудь хотя бы
раз, эту дорогу он уже не забудет. Он сразу вспомнил одну мою
подругу спустя шесть лет после нашей последней встречи и бросился к
ней с игрушкой, которую когда-то она ему подарила. Бью заставил
меня поверить в историю, рассказанную Гомером, что лишь любимый
пес смог вспомнить Одиссея, когда тот вернулся домой после долгих
странствий. Бью точно помнит, куда запрятал свои игрушки и вкусные
косточки, в то время как мне приходится каждый раз напрягаться,
чтобы найти, куда я положил блокнот и очки.
Если у вас есть домашний питомец, уверен, вы можете рассказать
немало подобных историй. Однако многие люди все же скорее готовы
присоединиться к высказываниям Роберта Бернса в адрес «трусливого
серенького зверька», у которого «вся в настоящем жизнь». На самом
деле не стоит верить анекдотам про собачью забывчивость –
различные исследования подтверждают тот факт, что по части
запоминания нам до животных еще далеко.

Голубые кустарниковые сойки, например, помнят, где и когда они
спрятали еду. Крысы легко могут найти выход из сложного лабиринта
даже без съедобной приманки – я же могу заблудиться в обычном
парке. Крысы запоминают дорогу по запахам. Они с легкостью
проходят тестирование на так называемую эпизодическую память, то
есть помнят в четкой последовательности, что, где и когда произошло.
Клайв Уинн – специалист, изучающий особенности сознания и
интеллекта животных, – сделал определенные выводы на основании
проведенных экспериментов. Он отметил, что голуби много месяцев
хранят в памяти информацию, связанную с добычей пропитания, – они
находят дорогу домой после длительного отсутствия. Пчелам также не
составляет труда запомнить дорогу к еде. Шимпанзе запоминают,
каким именно камнем из множества имеющихся им удалось когда-то
разбить орех. В лаборатории за вознаграждение они способны
воспроизвести последовательность нажимаемых кнопок на экране
компьютера или клавиатуре. Вампировые летучие мыши помнят, кто
когда-то стал для них донором, и передают эту информацию своим
голодным сородичам.
Люди, которые сомневаются в возможностях памяти животных,
настаивают на том, что все это лишь условный рефлекс – вспомним,
как в экспериментах физиолога И. П. Павлова у собаки начиналось
активное слюноотделение в ответ на предъявление стимула. Данные
выводы легли в основу такого известного научного направления, как
бихевиоризм. Способность к запоминанию, которую демонстрируют
крысы, летучие мыши, голуби и обезьяны, как сказал бы любой
бихевиорист, – это условная реакция на внешний раздражитель, а не
память в чистом виде. Однако чтобы подтвердить либо опровергнуть
данную позицию, нам не хватает оснований. Аврелий Августин,
которого я очень чту за ясность и непредвзятость мышления, был
бихевиористом avant la le re[2]. Он считал, что лошадь может
вспомнить дорогу лишь по мере продвижения по ней шаг за шагом, но
этот путь не откладывается в памяти животного как целостное
воспоминание. Даже у такого святого человека были сомнения,

которые пока никому толком не удалось проверить. Августин
руководствовался религиозными убеждениями: Господь вряд ли
наделил бы лошадь способностями, близкими к божественным.
Современные догматики придерживаются такой же ошибочной точки
зрения. Однако большинство физиологов уже отказались от точки
зрения, согласно которой поведение человека есть простая реакция на
внешние стимулы. Так почему бы не пересмотреть свои взгляды и в
отношении животных? Многие особенности человеческого поведения
стали понятны нам благодаря экспериментам с животными –
шимпанзе и гориллами. В чем-то они очень похожи на нас. Мы можем
понять причины их поведения, мы можем даже общаться с ними
определенным образом. Речевой аппарат обезьян не позволяет
воспроизводить человеческую речь, но зато они отлично понимают
язык символов. Следуя инструкциям и выполняя действия по образцу,
эти животные способны указывать на соответствующие значки, буквы
и картинки для ответа на поступающие им команды.
Например, Панци – самка шимпанзе, живущая в лаборатории
Университета Джорджии, – довольно ловко управляется с подобными
символами. Ее общение с кураторами происходит при помощи
карточек, которыми она размахивает, и клавиатуры, где она нажимает
соответствующие кнопки. Во время планового эксперимента
лаборанты на глазах Панци прятали сочные фрукты, игрушечные
змейки, воздушные шары и бумажные поделки. После просмотра
карточки с соответствующим изображением обезьяна не задумываясь
указывала на место, где был спрятан нарисованный объект. Даже
спустя шестнадцать часов животное находило около 90 % спрятанных
ранее предметов. Все было абсолютно честно: ранее у Панци не было
подобного опыта, а кураторы не могли ей подсказать, поскольку сами
не знали, где были спрятаны предметы. Панци, таким образом, не
просто подтвердила тот факт, что у шимпанзе есть чутье на поиск
пищи, – она доказала, что животные способны запоминать некоторую
информацию. Шимпанзе не только вспомнила последовательность
событий в прошлом – на основании полученного опыта она была

способна в дальнейшем предугадывать местонахождение пищи. В
рамках другого эксперимента обезьяна при помощи клавиатуры уже
сама помогала своему куратору находить спрятанные объекты. Чаще
всего в экспериментах использовали орехи, но были и другие,
несъедобные предметы. Заведующий лабораторией Чарльз Мензел
сказал: «Мы всегда недооценивали память животных и до сих пор не
знаем границы ее возможностей».
Конкуренцию Панци составила Аюма – сообразительная шимпанзе
из Киото. Она прославилась в 2008 г. благодаря съемкам в телешоу,
где одержала победу над человеком в игре на запоминание.
Участники должны были запоминать числа, загорающиеся на экране
на долю секунды. Аюма запомнила 80 % чисел, а ее соперники не
вспомнили ни одного из них. То есть обезьяна одержала победу над
человеком. Данный результат до сих пор подвергается тщательному
анализу. Если не учитывать уникальные случаи, то обычно человеку
под силу одновременно удерживать в памяти последовательность из
семи объектов; другие приматы в состоянии запомнить больше и
быстрее.
Видеоигра Ape Memory придумана с целью развить в себе
«обезьянью» способность к запоминанию. Горилла по имени Кинг,
живущая в зоопарке Джангл-Айленд в Майами, штат Флорида,
вдохновила создателей игры на разработку новой версии под
названием Gorilla Memory. Кинг отлично считает. Он общается с
человеком при помощи карточек с изображениями. Когда
приматологи выбрали его для проведения эксперимента, Кингу было
уже тридцать лет – из-за возраста некоторые ученые сомневались в
успехе предприятия. Но у гориллы было важное преимущество –
многолетний опыт общения с людьми. Кинг продемонстрировал свою
способность
запоминать
прошедшие
события
в
четкой
последовательности – он абсолютно точно указывал на три продукта,
которые ранее ел, причем в том самом порядке, как это происходило.
Он помнил, кто именно давал ему конкретный продукт, хотя сам

человек уже давно об этом забыл. Точно так же и мой пес вспомнил
человека и игрушку, которую тот ему однажды подарил. И Кинг, и Бью
продемонстрировали свое явное превосходство: если бы у людей
были такие способности к запоминанию, это стало бы большим
подспорьем в жизни. Члены команды, проводившей эксперименты с
Кингом, демонстрировали ему некоторые новые для него действия,
например имитировали кражу телефона или игру на воображаемой
гитаре. Когда они просили показать, кто именно совершал действие,
горилла отвечала правильно в 60 % случаев. Может, результаты и не
очень сильно впечатляют, но сомневаюсь, что у вас получится лучше.
Шимпанзе
могут
вспоминать
прошедшие
события
в
хронологической последовательности и на основании этого
прогнозировать будущее. Работа Джемы Мартин-Ордас в зоопарке
Лейпцига выделяется на фоне всех других экспериментов – она
доказывает, что некоторые способности, которые мы традиционно
считали прерогативой человека, на самом деле присущи и животным.
В 2009 г. Джема на глазах у восьми шимпанзе и четырех орангутанов
пыталась достать банан при помощи длинной палки. Затем она
спрятала эту палку и еще одну, покороче, явно не подходившую для
данной цели, в разных местах. Три года спустя (без промежуточных
повторений) палки, как и банан, вернули на прежние позиции. Смогут
ли обезьяны достать фрукт? Все животные, кроме одного орангутана,
без труда вспомнили место, где была спрятана нужная палка. Те из
них, которые не присутствовали при первичной демонстрации,
сделать этого не смогли.
Способность удерживать и хранить информацию для дальнейшего
использования – один из когнитивных механизмов, сближающих
человека и приматов.
Другой, еще более сложный эксперимент провели психолог Колин
Камерер и приматолог Тэцуро Мацудзава. Они исследовали
способность человека и шимпанзе предугадывать события на
основании прошлого опыта. Испытуемые из обеих групп наблюдали,

как другие участники в процессе игры делали определенные
(успешные) ходы на экране, и пытались оценить их шансы на победу
перед каждым следующим ходом. В среднем у шимпанзе это
получалось гораздо лучше, чем у людей, – обезьянам проще
запоминать сложную последовательность действий. Данный
эксперимент был направлен на выявление возможностей памяти и
стратегических способностей участников: насколько хорошо игрокам
удается запомнить последовательность выбора оппонентов; способны
ли они разглядеть определенный паттерн в произведении действий;
насколько хорошо они могут предугадывать результат. Опыт показал,
что по этим параметрам шимпанзе превосходят человека.
Итак, Эдгар ошибался, нелестно отзываясь об интеллекте
животных. Однако я вовсе не утверждаю, что человеческая память не
способна удивлять. Проповедники, актеры и студенты могут
запоминать огромное количество информации. Сюжет фильма или
спектакля – это череда всевозможных событий и хитросплетений,
которые должен разыграть перед зрителями артист (как, например,
Мистер Мемори в экранизации книги Джона Бухана «Тридцать девять
ступеней»). Встречаются уникумы, которым ничего не стоит выучить
наизусть даже телефонный справочник. Однако в некоторых случаях
память животных все же оказывается эффективнее человеческой.
Многие возмутятся, если сказать, что человек – не такой уж венец
природы, но все же на эту тему стоит хорошенько поразмыслить.
Принято считать, что любое отличие от животных автоматически
гарантирует нам превосходство над ними. Но может, стоит подумать о
том, в чем другие живые существа опережают нас? По части памяти
люди зачастую уступают представителям других видов: мы не
используем возможности памяти на всю мощь, а еще бывают
различные нарушения, искажения. Признавать такое не слишком
приятно – это подрывает наше самоуважение. Мы гордимся своими
воспоминаниями и ценим их. Именно воспоминания делают нас теми,
кто мы есть, и в этом мы явно отличаемся от животных.

Литература
–
психологическая,
судебно-медицинская,
художественная – содержит массу доказательств несовершенства
человеческих воспоминаний. Достаточно взглянуть на одну из самых
известных работ Сальвадора Дали – унылый пейзаж с разбросанными
бесформенными объектами. Художник назвал эту картину
«Постоянство памяти», и в этом названии заложена определенная
ирония: наши воспоминания постепенно тают, искажаются и исчезают.
Пейзаж изображен на фоне закатного неба, лучи света еще
пробиваются сквозь тучи над еле заметной полоской моря, придавая
предметам неясные очертания. Вырастающая из воды скала как бы
расплывается, растворяется в этом свете, напоминая о том, как со
временем меркнет и тускнеет наша память. Мертвое, безжизненное
дерево уходит стволом в голую землю. Большие циферблаты с
замершими в разном положении стрелками вяло стекают с разных
поверхностей как молчаливое свидетельство неумолимости и
противоречивости времени. Один из циферблатов изъеден
насекомыми, а в центре картины скорчилось нечто непонятное и
зловещее, словно перекочевавшее сюда с картин Иеронима Босха.
Воспоминания и правда приобретают чудовищную форму. Время все
разрушает и извращает, память распадается и разлагается.
Несовершенство человеческой памяти помогает понять различия
между ней и воображением. Эти различия не очень существенны.
Память, как и воображение, дает возможность увидеть и
почувствовать то, что в данный момент не представлено в реальности.
Но если воображение – это способность вообразить нечто, чего
никогда не было, то память позволяет представить событие, которое
уже происходило какое-то время назад. Это тоже своего рода
воображение. Память также способна восстанавливать факты и
события.
Различные мнемотехники, такие как, например, «искусство
запоминания», к которому прибегал Цицерон для выступления перед
судом и сенатом Рима, построены на системе ассоциаций или

образов. Окровавленная рука может обозначать вступительную речь, а
прекрасная роза или сочный фрукт – разоблачение пороков
оппонента. Исследования работы мозга подтверждают сходство
памяти и воображения: когда мы вспоминаем что-то или
представляем себе что-то, задействуются практически одни и те же
области мозга.
Итак, память и воображение взаимосвязаны. Однако некоторые
философы с этим не согласны. Например, Аристотель утверждал, и
вполне справедливо, что воспоминания относят нас в прошлое, то есть
в часть объективной, а не вымышленной реальности. Но жизнь иногда
противоречит здравому смыслу, перемешивая факты и вымысел.
Ложные воспоминания похожи на продукт воображения, их также
характеризует некая творческая составляющая. Они сродни фантазиям
и иллюзиям. Искажая свои воспоминания, мы создаем некую новую
реальность: переплетаем и смешиваем события прошлого с
вымышленными фактами. Без подобного опыта жизнь была бы
скучна. Дэниэл Шактер, когнитивный психолог, профессор
Гарвардского университета, изучал особенности работы мозга в
момент активации механизмов памяти. Он отметил тот факт, что
плохая память ограждает наш мозг от информационных перегрузок –
она избавляет нас от ненужных воспоминаний ради того, что
действительно важно.
Если бы женщины помнили свою боль при родах, то вряд ли
согласились бы повторить этот опыт снова. Социальным и сетевым
работникам приходится «очищать» свою память, чтобы не хранить в
ней имена и лица людей, помнить о которых им больше нет
необходимости, а солдаты никогда не вернулись бы на передовую
если бы не умели подавлять свои воспоминания об ужасах войны.
Старики хранят несколько приукрашенные воспоминания о своих
подвигах, забывая при этом то, что помнить не стоит. Мы подменяем
реальные воспоминания тем, что создало наше воображение. То, что
мы якобы вспоминаем под гипнозом или в ходе психотерапии, вполне

может быть вымыслом или искажением. Но подобные воспоминания
могут в том числе обладать и большой целительной силой.
Мы вполне способны смириться с нестабильностью и
непредсказуемостью наших личных воспоминаний, однако при
попытке как-то зафиксировать их получается то, что называется
социальной памятью: общепринятая версия прошедших событий, в
которых никто из нас не имел возможности участвовать. Но и здесь не
обойтись без личной заинтересованности и желания приукрасить.
Пропаганда возводит вымысел на пьедестал – создает на его основе
учебники, размещает его на рекламных плакатах и вплетает в ритуалы
и традиции. Таким образом, социальная память также не может
гарантировать достоверность исторических и культурных фактов. Если
бы психологи нашли способ каким-то образом определять наличие
синдрома ложной памяти у людей, историки смогли бы использовать
это при оценке правдивости событий на уровне народов и эпох.
Слуги правосудия, возможно, захотят возразить. Сходство памяти и
воображения ставит под сомнение ценность признаний и показаний. В
суде не должно быть места вымыслу – только реальным фактам.
Однако свидетельские показания редко бывают четкими и
однозначными. Приведу пример одной вымышленной истории,
которая звучит вполне правдоподобно. В 1922 г. Рюноскэ Акутагава
написал короткий рассказ «В чаще», вдохновивший в дальнейшем
Акиру Куросаву на создание гениальной киноработы «Расемон».
Сюжет: свидетели убийства дают противоречивые показания, а шаман
выслушивает признание духа убитого. Но у читателей и зрителей
остается ощущение недосказанности. Все показания выглядят
неубедительно и ненадежно. «Ты была вся в золоте», – поет
стареющий любовник в мюзикле «Жижи». Девушка поправляет его: «Я
была одета в голубое». – «О да, – отвечает он, – я отлично это помню».
Мы все запоминаем события одинаково плохо.
Относительно неразвитая память способствует развитию
воображения. Каждое ложное воспоминание есть вклад в создание

новой реальности и нового будущего.

Предвосхищение
Искаженные воспоминания способствуют развитию воображения,
но не являются его единственным источником. Для этого требуется то,
что Роберт Арп, специалист в области биомедицины, назвал
«сценарием визуализации». Этот сценарий лежит в основе
практического воображения. Арп связывает его развитие с
психологической адаптацией наших далеких предков из семейства
гомининов, происходившей в процессе изготовления сложных орудий
труда, таких как, например, охотничье копье. До определенного
момента никому в голову не приходило превратить палку в
метательное копье и в дальнейшем усовершенствовать его, прикрепив
острый наконечник.
Сравнение с животными в этом контексте было бы не совсем
корректным: животные тоже способны использовать палки разными
способами. Шимпанзе могут с помощью палки дотягиваться до
различных объектов, вытаскивать их, скажем, из воды, или сбивать с
веток орехи. Также обезьяны могут использовать палки для
устрашения сородичей в борьбе за территорию или самку. То, что
шимпанзе не могут вообразить палку в роли копья, говорит лишь об их
ограниченной физической способности бросать что-либо на дальние
расстояния. Нечеловекообразные обезьяны, не умеющие метать
предметы, находят иное практическое применение палкам, и это тоже
воплощение определенного «сценария визуализации». Многие
животные используют воображение для достижения цели. Когда
крыса ищет выход из лабиринта, разумно предположить, что она
осознает то, что делает. Когда путем проб и ошибок моя собака
разрабатывала свой гениальный (но, к сожалению, провалившийся)
план по поимке белки, она, по-видимому, имела определенные
представления и ожидания на этот счет.

Собаки могут видеть сны, кошки тоже. Бывает, они дергаются и
перебирают лапами во сне, рычат или поскуливают. Их веки
подергиваются, а глазные яблоки вращаются, как это бывает у людей в
быстрой фазе сна. Животным может сниться игра, погоня или пища.
Это не значит, что в состоянии бодрствования они умеют
фантазировать так же, как это делают люди. Сон – особое состояние
сознания со своими законами и правилами, и лишь во время него
животные могут переживать нечто похожее на работу воображения.
Этот факт может несколько прояснить нам, как, зачем и при каких
условиях у наших предков появилась такая способность, как
воображение. Моя собака охотится, как это делали и древние собаки,
и первобытные люди. Эксперт по эволюционной психологии животных
(представим себе такого специалиста) выявил бы, что все собаки, даже
комнатных пород, происходят от хищников: они любят потрошить
игрушки; играют, как бы нападая; раздирают коврик, как будто под
ним в норе прячется лиса или кролик. Я не хочу использовать понятие
«Man the Hunter»[3], ведь такая формулировка может не понравиться
феминисткам (хотя лично для меня слово «man» в данном случае
лишено гендерной окраски). Поскольку охота – это всего лишь один из
способов добывания пищи, можно, например, применить понятие
«Human Forager»[4]. Те виды живых существ, которые были
одновременно и охотниками, и добычей, так или иначе развивали
свои способности к воображению, ведь в обоих случаях им
требовалось умение прогнозировать и действовать на опережение.
Если воображение – это способность видеть то, чего пока не
существует в действительности, а память помогает представить
события, которые были какое-то время назад, то предвосхищение
включает в себя и первое, и второе: это возможность представлять то,
чего пока нет, но что может случиться, предвидение опасностей или
предполагаемых трудностей. Если соединить плохую память и умение
предугадывать события, в итоге мы получим воображение.

Предвосхищение можно считать продуктом эволюции, оно
заложено в генах и предназначено для обеспечения выживания вида.
Открытие так называемых зеркальных нейронов (нейронов головного
мозга, которые активизируются как при выполнении определенного
действия, так и при наблюдении за тем, как его выполняют другие)
позволило понять суть механизмов эмпатии и подражания. Действие
этих нейронов изучали на примере подражательного поведения
макак. В 2005 г. были проведены эксперименты, в ходе которых одной
группе обезьян показывали лишь предположительное намерение
человека захватить еду, а другая группа наблюдала уже всю сцену
целиком. Результаты в обеих группах были идентичны, обезьяны вели
себя одинаково.
Развитие
культуры
совершенствует
способность
к
предвосхищению, но только если в процессе эволюции для этого были
созданы определенные условия. Это касается и хищников, и добычи –
возможность прогнозировать действия второй стороны важна и для
тех, и для других.
У людей эта способность развита больше, чем у других видов, но
мы и нуждаемся в ней сильнее, – ведь у нас не так много
дополнительных механизмов защиты. Человеку сложно убегать от
хищников, догонять добычу и соперничать за еду. Мы плохо лазаем по
деревьям, что ограничивает доступ к пище и лишает возможности
построить себе надежное убежище. У нас не такое острое зрение, нюх
и слух, как, скажем, у представителей семейства собачьих и кошачьих.
Природа не дала нам когтей и клыков. Но нашим предкам все же
приходилось охотиться, поскольку растительная пища не могла
полностью удовлетворить их потребности в питательных веществах.
Сначала первобытные люди подбирали падаль или останки убитых
другими хищниками животных, но постепенно сами научились
охотиться и добывать себе мясо.
Эволюция
одарила
человека
некоторыми
физическими
преимуществами: например, благодаря прямохождению нам доступен

широкий обзор местности и свободное использование рук. При этом
опора только на две конечности лишает нас определенной ловкости,
выносливости и устойчивости. Но человек приобрел способность
изобретать орудия труда и приспособления для охоты, например
метательные копья, что позволило ему охотиться на расстоянии и не
подвергать свою жизнь лишней опасности. Чтобы попасть в
движущуюся цель, нужно уметь предугадывать ее маневры – так
способность к предвосхищению компенсирует наши недостатки и
увеличивает возможности.
Понять суть механизма предвосхищения ученым помогло в том
числе наблюдение за поведением приматов. Им тоже свойственно это
качество, у многих оно настолько развито, что даже сравнимо с
человеческим. Некоторые приматы умеют рисовать (как шимпанзе по
имени Конго, чьи картины продаются за тысячи долларов), кто-то из
них даже сочиняет новые слова (как Уошо – первая обезьяна, которую
ученые из Института Йеркеса обучили говорить на американском
языке жестов; Уошо даже придумывала свои собственные названия
некоторым предметам: например, бразильский орех она называла
«каменной ягодой», а «водными птицами» называла лебедей, даже
когда наблюдала на ними на суше). Другие нечеловекообразные
обезьяны способны изобретать новые технологии, соблюдать
определенные ритуалы и даже следить за своим внешним видом, хотя
подобные действия не входят в число необходимых и обязательных
для выживания.
Так почему же воображение человека развито лучше, чем у его
ближайших сородичей-приматов? Во-первых, дело в хорошо развитой
памяти шимпанзе и горилл: как мы уже знаем, союзником
воображения является именно плохая память. Во-вторых, разные
физические возможности: человеку нужно уметь предвосхищать
события, чтобы компенсировать этим свое телесное несовершенство.
Эволюционная психология, у которой много как сторонников, так и
противников, дает и другие объяснения.

Удивительно, но в прошлом среди приматов лишь людям
приходилось много охотиться, – это объясняется нашей высокой
потребностью в пище животного происхождения. Иногда вынуждены
охотиться шимпанзе и бонобо (которых раньше называли
«карликовыми шимпанзе»). Данные виды обезьян довольно хорошо
умеют выслеживать добычу и нападать, но до 1960-х гг. никто не
видел их охотящимися. Возможно, переключиться на новый способ
добывания пищи шимпанзе вынудил человек, вытеснив их из
привычной среды обитания. В любом случае охота не является их
типичным образом жизни в отличие от Homo sapiens. Обычно
животная пища составляет не более 3 % рациона обезьян, а у людей
эта цифра гораздо выше – около 60 %.
В основном шимпанзе-хищники охотятся на диких свиней и
маленьких антилоп, а в Гомбе, штате на северо-востоке Нигерии, – на
колобусов. У человека выбор добычи гораздо шире. Обезьяне
требуется около двадцати лет, чтобы стать умелым охотником,
научиться преследовать жертву и загонять ее в ловушку. Молодые и
неопытные обезьяны своими неумелыми действиями лишь обращают
жертву в бегство. Люди обучаются навыкам охоты гораздо быстрее. Но
тем не менее шимпанзе демонстрируют способности к
предвосхищению, предугадывая путь, по которому направится
добыча; они планируют ловушки так же умело и грациозно, как это
делает защитник в американском футболе. Резюмируем: охота
заставляет развивать навык предвосхищения, но у Homo sapiens он
развит лучше, чем у других животных, в том числе наших ближайших
сородичей.
Хорошо развитая способность предугадывать события дает толчок
к развитию воображения. Когда мы пытаемся прогнозировать
ситуацию, то воображаем себе место, где могла бы спрятаться добыча
или где нас может поджидать хищник. Мы заранее готовимся к
нападению или к встрече с опасностью. Если человек способен
заранее представить себе врага, жертву, проблемы или их решение,

он, скорее всего, сможет вообразить и нечто более абстрактное,
незнакомое или пока не существующее в реальности: новые виды
живых существ, незнакомую пищу, музыку, фантастические истории,
оригинальный цвет, невиданное ранее чудовище, эльфа или фею,
нечто большее, чем бесконечность, или даже самого Создателя. Мы
можем даже вообразить себе Ничто – это уже фантазия в наивысшей
степени проявления. Именно так сила предвосхищения стимулирует
работу воображения и рождение идей.
Воображение выходит далеко за пределы памяти и
предвосхищения, оно уже не служит потребности выживать. Мы с
восторгом внимаем песням и стихам, восхищаемся игрой актеров,
замираем в священном ужасе перед шаманом, с благоговейным
трепетом вслушиваемся в текст молитвы. Наше воображение
высвобождается в танце, под стук барабанов, под действием алкоголя,
стимуляторов и наркотиков. Я надеюсь, читатели согласятся со мной:
воображение есть результат сочетания двух факторов: плохо развитой
памяти, искажающей действительность и создающей новую
реальность, и нашей сверхразвитой способности к предвосхищению.
Давайте проведем мысленный эксперимент: представьте свою
жизнь без воспоминаний и ожиданий (то есть предвосхищения).
Откуда взяться воображению? Пример подобной ограниченности –
сержант Фрэнсис Трой в романе Томаса Харди «Вдали от обезумевшей
толпы». «Воспоминания – это обуза, а предвосхищение – блажь и
излишество» – это слова жалкого и скучного человека, неспособного
на сочувствие к другим. Такой человек не вызывает ни интереса, ни
симпатии.

Мысли и язык
Помимо памяти и предвосхищения, для воображения важен еще и
язык. Под «языком» я подразумеваю систему символов:
согласованный набор жестов и звуков произвольной природы,
который служит для передачи различной закодированной
информации. Если вы покажете мне картинку с изображенной на ней
свиньей, смысл вашего сообщения будет мне ясен, поскольку на
картинке зафиксирован конкретный, а не абстрактный образ. Но если
вы мне скажете слово «свинья», я не сразу смогу понять, что вы
имеете в виду, пока не разгадаю закодированный смысл. Слова – это
символы. Язык, таким образом, способствует развитию воображения:
чтобы разгадать значение сказанного, нужно включить воображение,
затем из образов или звуков оформляются доступные для понимания
идеи.
Некоторые считают, что представить себе можно лишь то, у чего
есть название. Джейкоб Броновски так думал, например. Этот
удивительно эрудированный человек был убежден в том, что
воображение – это уникальный дар всему человечеству. «Это
способность, – сказал он незадолго до своей смерти в 1974 году, –
представлять в своем воображении то, чего нет в реальности, –
большой прорыв в развитии человечества. Чтобы вообразить себе
существование чего-либо вовне, в сознании человека все же должен
присутствовать некий символ».
Некоторые типы мышления и правда зависят от языка. Говорящие
на английском или голландском люди, например, иначе понимают
взаимосвязь между понятиями sex («пол») и gender («род; гендерная
принадлежность»), чем говорящие на испанском или французском
языке, где нет слова для определения common gender («общего

рода»), а для характеристики объектов мужского рода используются
слова женского рода, и наоборот. Испанские феминистки вынуждены
изобретать новые понятия женского рода – названия для женщинадвокатов или министров, в то время как в англоязычной среде,
напротив, есть тенденция к отказу от феминитивов (например actress
или authoress).
Впрочем, ученые склонны несколько преувеличивать значение
языка в восприятии окружающего мира. На основании последних
научных данных можно сделать вывод, что чаще всего сначала
рождается слово, а потом с его помощью оформляется идея, а не
наоборот. Исследования показывают, что даже младенцы проводят
систематический отбор, прежде чем издать какой-либо звук. Трудно
четко объяснить, каким образом зарождается мысль при отсутствии
навыка владения языком, но ясно, что можно сначала представить
себе объект, а уже потом найти для него соответствующее
обозначение. «Ангелы, – как сказал однажды Умберто Эко, анализируя
творчество Данте, – не говорят. Они понимают друг друга на уровне
мысли; все, что им нужно и положено знать, они постигают… не при
помощи языка, но благодаря приобщению к Божественному Разуму».
С той же уверенностью можно сказать, что язык есть результат и
необходимое условие работы воображения.
Символы (а язык – это система символов) похожи на инструменты.
И те и другие представляют собой продукт определенной
деятельности. Их придумывают для того, чтобы облегчить восприятие
вещей, не имеющих материального воплощения, для восполнения
различных пробелов и придания новой окраски уже существующему
образу. Именно так когда-то люди впервые попробовали использовать
палку вместо утраченной конечности, а линзы – для изменения цвета
глаз. В языке то же самое: звуки служат для обозначения эмоций или
объектов и заменяют собой недостающие элементы. Например,
сейчас, когда я пишу эти строки, моя жена и собака находятся от меня
далеко, но я все равно могу вообразить, что они рядом. Я допил свой

кофе, но перед моим мысленным взором кофейная чашка все еще
дымится, и этот образ я могу передать вам, моим читателям. Конечно,
чем больше и разнообразнее набор знаков, тем свободнее и
плодотворнее воображение. Язык (или любая другая система
символов) и воображение подпитывают друг друга, но, скорее всего,
возникли они независимо одно от другого.
Предположительно язык стал нашей первой знаковой системой.
Как давно она появилась? Развитие мышления часто связывают с
языком, но что-то утверждать здесь трудно. Изучение особенностей
развития челюсти и нёба древнего человека привело к весьма
противоречивым выводам относительно того, когда возник первый
человеческий язык. Речевой аппарат здесь, собственно, ни при чем: он
не может объяснить факт появления языка. Как бы то ни было,
напрашивается вывод, что возникновение языка обусловлено
необходимостью в общении и обмене информацией для улучшения
совместной деятельности при объединении в группы. Первоначально
наши предки узнавали друг друга, облизывая и обнюхивая, как сейчас
это делают собаки (или, может быть, искали друг у друга блох, как
обезьяны). Язык, скорее всего, сначала был средством
самовыражения и предназначался для демонстрации боли, радости
или удовлетворения, но не для общения. Наши предки громкими
звуками сопровождали любые физические проявления своего
организма, например чихание, кашель, зевание, отхаркивание, вдох
или выдох, освобождение от газов. Какими были первые звуки,
наделенные более глубоким смыслом? Скорее всего, было урчание от
удовольствия, причмокивание губами или задумчивое бормотание.
Первые осознанно произнесенные звуки, вероятно, означали
предостережение об опасности или, наоборот, это было выражение
угрозы при отстаивании своей территории. То есть скорее всего, это
был визг, рычание или какие-то выкрики, помогающие показать свое
доминантное положение.

Кроме того, если рассматривать язык исключительно как средство
общения, придется признать, что он не очень хорошо справляется со
своей задачей. Не все символы хорошо передают заложенный в них
смысл. Даже обозначения, специально разработанные, чтобы
раскрыть суть определенного понятия, часто бывают неточными.
Однажды я наблюдал, как один мой знакомый растерялся, когда искал
туалет в дорогом ресторане. Он долго стоял в нерешительности перед
дверями, на которых были изображены клубника и банан, прежде чем
смог, наконец, сориентироваться. Меня часто удивляют иконки,
которые всплывают на экране моего компьютера. Как-то я прочитал
одну забавную статью в газете, в которой автор рассказывал о том, как
хотел купить маленький золотой крестик в подарок на крещение. «Вы
хотите тот, что с маленьким человечком?» – спросил его продавец.
Многие знаки в языке не соответствуют обозначаемому объекту,
поэтому шанс ошибиться и ввести в заблуждение довольно велик.
Недопонимание мы считаем чем-то плохим, поскольку из-за него
возникают конфликты, распадаются браки, снижается эффективность
взаимодействия. Но вообще-то оно имеет и хорошие стороны:
заставляет нас рождать множество идей. Все новое – это хорошо
забытое старое. Язык помогает сформулировать новые идеи и
задумки, которые порой могут получить неожиданное и интересное
воплощение именно благодаря неточности формулировок.

Создание культуры
Память, предвосхищение и в некотором смысле язык способствуют
развитию воображения. Идеи, если моя точка зрения верна, есть
конечный продукт этого процесса. И что? Зачем они нужны в реальном
мире? Разве не важнее такие факторы, как болезни, эволюция,
экология, экономические законы и смена исторических эпох, – словом,
все то, что не поддается никакому контролю? Человек не может влиять
на естественный ход событий лишь силой своей мысли. Или все-таки
может? Есть ли шанс вырваться из этого круговорота живым и
невредимым?
Я считаю, что идеи помогают нам творить этот мир: все, что мы
имеем и что нас окружает, рождается сначала в наших головах. Людей
часто преследуют неудачи, но даже они не напрасны. Ошибки
оставляют след в судьбе, меняют ход событий и в конечном итоге
способствуют созданию новой реальности.
Человечество развивалось совсем не так, как животный мир.
Многие виды живых существ объединяются в сообщества: живут
стаями, стадами или колониями с разной иерархической структурой,
но все животные, независимо от рода, вида или среды обитания,
следуют одним и тем же законам. Их поведением управляют
инстинкты. У многих видов животных есть свои «традиции», то есть
передача знаний и опыта от старших поколений к младшим.
Первые свидетельства существования культуры у животных были
обнаружены в 1953 г. в Японии, когда приматологи выявили
необычное поведение молодой макаки по имени Имо. Ученые взяли
под наблюдение группу макак, питавшихся сладким картофелем.
Прежде чем съесть корнеплод, обезьяны предварительно

соскабливали пальцами грязь с его поверхности. Имо же случайно
обнаружила, что плод легче очистить от земли, погрузив в ручей или в
море. Подготовить картофель к еде привычным способом было
довольно сложно, а в результате полоскания в воде песок и грязь
быстро смывались. Имо сделала революционное открытие, а еще она
стала обучать новому методу и других обезьян, начав со своей матери,
братьев и сестер. Этот навык макаки сохранили и по сей день. У них
сформировалась определенная культура поведения: соблюдение
ритуалов для поддержания традиций, а не ради практического
результата. Обезьяны и сейчас погружают сладкий картофель в воду
перед едой, даже если им предлагают уже чистый и готовый к
употреблению продукт.
За последние семьдесят лет науке стали известны и другие случаи
формирования культуры у животных: приматов, дельфинов, китов,
ворон, певчих птиц, слонов и крыс. Один исследователь даже
предположил, что зачатки культуры есть в любом сообществе, даже у
бактерий, а для ее развития требуется лишь время и определенные
обстоятельства. Однако пока ни одному виду животных не удалось
превзойти Homo sapiens по части разнообразия культурного развития.
Человеческая культура представлена в разных вариациях, каждая из
которых продолжает развиваться и видоизменяться. Киты
придерживаются определенной социальной иерархии. Шимпанзе
могут менять свое поведение в зависимости от среды обитания: где-то
они разбивают орехи при помощи камня, а где-то палочкой достают
термитов. Но человек все равно остается вне конкуренции. Даже
бабуинам с их разнообразными брачными сценариями (от
моногамных отношений до гарема и беспорядочных половых связей)
не удалось превзойти человека.
Сейчас в рамках нового научного направления специалисты
изучают останки древних шимпанзе. Джулио Меркадер из
Университета Калгари, его коллеги и студенты проводят раскопки в
местах, где шимпанзе обитают уже более тысячи лет. Удалось выявить

определенное постоянство в использовании орудий труда: много лет
назад, как и сейчас, обезьяны разбивали орехи при помощи камней.
Отдельного рассмотрения требует «политическое» устройство
обезьяньего сообщества. Профессор Института Йеркеса Франс де
Вааль, например, в своей работе рассматривал так называемый
макиавеллизм
шимпанзе.
Среди
приматов
наблюдается
соперничество за власть: противостояние двух потенциальных альфасамцов, каждого из которых поддерживает своя группировка.
Эта борьба чем-то напоминает революционный переворот, когда
более развитый и умный самец свергает вожака и становится на его
место. Классический пример – история, произошедшая в 1964 г.
в национальном парке Гомбе, когда не обладающий крепким
телосложением, но довольно сообразительный самец шимпанзе по
имени Майк захватил власть в своей стае. Майк украл у ученых
жестяные банки, начал издавать с их помощью оглушительные звуки,
благодаря такой «шумовой атаке» одержал верх над альфа-самцом и
занял его место на целых шесть лет. Это была первая обезьянареволюционер, которая не только узурпировала власть, но и сделала
это нетрадиционным для своего племени способом. Можно
предположить, что так же поступали и представители семейства
гоминидов в далеком прошлом. Но Майку все же не хватило ума
придумать более мирный способ передачи власти.
Интересная трансформация политического устройства была
выявлена в племени бабуинов в 1986 г. – много сильных и активных
особей погибло то ли в результате отравления, то ли заболев
туберкулезом. Среди выживших не нашлось нового альфа-самца, в
результате вожаком стаи стала самка, что положило начало новой
традиции передачи власти.
Иногда племя шимпанзе может расколоться на части, когда сразу
несколько молодых и сильных самцов начинают претендовать на
лидерство. Это приводит к столкновениям с vieille garde («старой
гвардией»). Но такое происходит не часто и в целом не оказывает

значительного влияния на законы общественного устройства
шимпанзе. По сравнению с постоянными глобальными потрясениями
и переворотами в политической структуре человеческого общества, в
обществе приматов все довольно стабильно.

Сила мысли
Вопрос, на который все историки пытаются найти ответ: «Для чего
вообще нужна история?» Почему история человечества претерпевает
столько изменений, в то время как образ жизни животных из века в
век остается примерно тот же?
На этот счет есть две теории: согласно первой, все дело в материи;
согласно второй – в разуме. Люди думают, что разум и материя – это
разные вещи. Высказывание из сатирического журнала, которое стало
эпиграфом для моей книги, удивительно точно отражает характер
взаимоотношений этих двух понятий: разум не есть материя, а
материя не есть разум. Разница пока толком не ясна. Ученые отрицают
дуализм разума и тела. Сейчас нам уже известно, что когда в нашем
сознании возникают идеи или мысли, этот процесс сопровождается
физическими и химическими изменениями в мозге. Мышлению
приходится нелегко в нашем физическом мире. Ограничения и
несовершенство окружающей среды, стрессы и давление извне – все
это влияет на свободу мышления. Мы – заложники эволюции, мы
вынуждены выживать в сложившихся условиях. Голод, жажда, страх –
все это влияет на наш обмен веществ и воздействует на мысли.
Однако я не думаю, что человеческое поведение сводится лишь к
реакции на внешние раздражители: во-первых, воздействию внешних
обстоятельств подвержены и другие живые существа, а не только
люди; во-вторых, глобальные перемены довольно сильно растянуты
во времени, а образ жизни человека меняется с удивительной
скоростью.
Рискну выдвинуть идею: главная причина изменений заключается
в том, где они зародились. Разум в этом смысле не то же самое, что

мозг; он не сосредоточен в какой-то одной его области или структуре.
Разум – это скорее взамодействие нескольких церебральных функций:
творческое озарение, в результате которого у человека на мгновение
обостряются зрение и слух, возникает в тот момент, когда память и
предвосхищение вступают в схватку друг с другом. Мир вызывает
опасения у тех, кого пугает свобода и связанная с ней ответственность.
Находясь под влиянием предубеждений, мы считаем, что идеи
нашептывают нам ангелы или черти, боги или демоны, а достижения и
инновационные открытия предков мы приписываем влиянию
внеземных цивилизаций. Для последователей Карла Маркса и других
историков разум есть игрушка в руках неких внешних обстоятельств.
Социобиологи уверены, что мы способны совершенствовать свое
мышление лишь в рамках заложенных в генах возможностей. Для тех,
кто верит в меметику, идеи автономны и существуют по своим
законам, – они проникают в мозг подобно вирусу.
Но все эти точки зрения не описывают истинные переживания,
сопровождающие процесс рождения мысли. Мысли появляются у нас
в голове, именно мы приводим их в этот мир. Следуя своей
инстинктивной потребности найти смысл, мы собираем, анализируем
и систематизируем информацию. В какой-то момент эти поиски
пробуждают в нас воспоминания о пережитом опыте, рождают
интеллектуальное удовлетворение от возможности возвыситься над
материальными потребностями. Так появляется замысел.
Образ жизни человека меняется под влиянием мыслей. Наше
главное отличие от других живых существ – это способность
генерировать идеи и воплощать их в жизнь, менять и
преобразовывать ее. Мы создаем в своем воображении средства
борьбы против сил природы, изобретаем мощное оружие, открываем
новые источники и месторождения, строим города, обретаем друзей,
избавляемся от врагов и готовимся к жизни после смерти. Некоторые
идеи мы тут же стремимся реализовать, от других хотим немедленно
избавиться. Но перемены неизбежны в любом случае. Именно

поэтому идеи так важны: они являются причиной изменений и
развития.

Глава 2
Собирая мысли

Мышление человека до
начала земледельческого периода
На основании изложенного выше можно сделать вывод, что
развитие мышления происходит не только у людей. Однако нам не
дано точно знать, о чем думают другие живые существа – даже те,
которые живут рядом с нами. А вот о некоторых идеях наших предков
– гомининов из семейства гоминидов – мы все-таки можем
догадываться благодаря дошедшим до нас свидетельствам.

Каннибалы и их моральные
принципы: самые ранние идеи?
В одной из пещер в Атапуэрке в Испании в ходе раскопок было
обнаружено самое древнее свидетельство каннибализма – ученые
установили, что на этом месте 800 000 лет назад пировало племя
людоедов. Ученые разошлись во мнениях, пытаясь классифицировать
найденные останки. Предположение о том, что эти древние люди,
возможно, являются нашими очень далекими предками,
опередившими возникновение нашего вида где-то на 600 000 лет,
казалось невероятным. Эти существа разгрызали кости себе подобных
и высасывали костный мозг. Но ими руководил не только голод и
ненасытность – это были думающие каннибалы. Мы осуждаем
подобный образ жизни, считаем его бесчеловечным. Однако если
подумать, каннибализм заложен в человеческой природе и культуре:
все цивилизации строились на костях. До сих пор люди, подобно
воюющим за власть шимпанзе, порой совершают необдуманные
поступки по отношению друг к другу. Ни один другой вид
млекопитающих не практикует каннибализм в таком же масштабе, как
это делает человек: для всех остальных живых существ это экстренная
мера. Можно выдвинуть предположение, что для древнего человека
это тоже не было нормой, и чтобы решиться на подобный шаг, ему
нужны были серьезные основания.
Опираясь на имеющуюся информацию о природе каннибализма,
можно сделать вывод, что каннибалы из Атапуэрки участвовали в
каком-то ритуальном действии, в котором был заложен некоторый
смысл: может быть, желание войти в определенное состояние,
приумножить свои физические возможности или вобрать в себя
чужую душу и ее силу. Иногда каннибализм связан с наступлением

массового голода и нехваткой белковой пищи. Однако чаще всего он
преследует иные цели: самопреобразование, присвоение чужой силы,
ритуальное воссоединение с умершим, месть или демонстрация
превосходства. Каннибализм в древности был распространен среди
воинствующих племен и символизировал торжество победителей.
Кроме того, человеческая плоть считалась пищей богов, – а значит, ее
поедание позволяло приобщиться к божественному.
В 1870 г. охваченные безумием жители французской коммуны
Отфай в департаменте Дордонь сожрали одного из своих соседей,
которого по ложному свидетельству сочли прусским захватчиком или
шпионом, – только так они могли утолить свою ярость и жажду
отмщения. Для народа орокаива в Папуа – Новой Гвинее поедание
врагов означало возможность отомстить за гибель своих воинов (с
1960-х гг. этот обряд считается незаконным). В племени хуа в Новой
Гвинее поедали умерших, чтобы забрать у них жизненную силу.
Женщины племени джими верили, что, поедая умерших сородичеймужчин, они снова смогут стать фертильными. «Мы не позволим
мужской плоти сгнить! – таким был их традиционный клич. – Мы
сжалимся над ней! Иди ко мне, не отдавай свою плоть земляным
червям, пусть лучше она растворится в моем теле!» Они неосознанно
следовали за брахманами, которые, как пишет Геродот, защищали
каннибализм и считали его единственно правильным способом
прощания с умершими. Вплоть до 1960-х гг. в амазонском племени
хуари поедали убитых врагов из мести и из сострадания – чтобы
избавить их тела от ужаса разложения. Ацтекские воины проглатывали
части тел своих пленников, чтобы забрать их силу и доблесть.
Представители семейства гоминидов из Атапуэрки определенно
преследовали какую-то цель, подобную тем, что перечислены выше.
Одна из самых ранних идей – что можно изменить свою сущность,
присвоить чужие качества и стать кем-то иным. Все возникшие позже
подобные замыслы берут свое начало в пещере Атапуэрки: мы все
еще хотим переделать себя и мир вокруг.

Приблизительно 300 000 лет назад (еще до появления Homo
sapiens), задолго до того момента, когда лавина, сошедшая с гор,
запечатала пещеру в Атапуэрке и превратила ее в капсулу времени,
обитавшие на этой территории существа особым образом
раскладывали кости своих умерших соплеменников. Мы не можем
знать наверняка, что это значило, но в этом определенно был какой-то
смысл. Возможно, таким образом наши предки символически
проводили границу между жизнью и смертью, выражали особое
уважение к мертвым и преклонение перед их заслугами.

Представления о загробной
жизни
Другое захоронение, предположительно сделанное около 40 000
лет назад, предоставило ученым еще более интересные данные. В
ходе исследований выяснилось, что найденные останки принадлежат
не Homo sapiens, а неандертальцам, стало быть, нет никаких
оснований думать, что воображение и способность рождать идеи у
неандертальцев были выражены слабее, чем у других видов древних
людей. Первоначально ученые предполагали, что данное творчество
принадлежит представителям Homo sapiens, жившим около тридцати
или сорока тысяч лет назад. При повторном анализе
палеоантропологического материала в 2018 г. использовали метод
уран-ториевого датирования. Было установлено, что наскальные
изображения, найденные в пещере на севере Испании, относятся на
самом деле к XVII в. до н. э. (как и археологические раскопки, о
которых говорилось в предыдущем подразделе). Это были
нарисованные образы животных, отпечатки рук и графические знаки.
Тем же методом был пересмотрен возраст сделанных из ракушек
артефактов и найденных остатков красящих веществ – их создали
приблизительно 115 000 лет назад. Если новые данные верны, это
может говорить о том, что древние художники были представителями
некоего вида, населявшего Землю задолго до появления на ней Homo
sapiens, то есть в эпоху неандертальцев. Все это свидетельствует о
наличии у неандертальцев активного воображения и довольно
развитого мышления.
В Ла-Ферраси во Франции было обнаружено еще одно
захоронение: двое взрослых (мужчина и женщина), свернувшиеся в
позе эмбриона, типичной для неандертальцев; трое детей в возрасте

от трех до пяти лет и новорожденный младенец, лежащие посреди
каменных орудий труда и костей животных, а также останки двух, повидимому, мертворожденных детей, – очевидно, что могилу
оформляли с должным уважением. Другие неандертальцы были
похоронены с еще большими почестями: рядом с останками одного из
тел были найдены рога горного козла, а другое было окроплено
каплями охры. В пещере Шанидар на территории современного Ирака
обнаружили древнюю могилу зрелого мужчины с ампутированной
рукой. У него были серьезно повреждены обе ноги и один глаз, а
лежал он на подстилке из цветов и лекарственных трав. Скептически
настроенные ученые попытались сперва причислить эти и другие
могилы к ритуальным захоронениям, но захоронений было так много,
что скорее всего, смерть погребенных в них людей наступила в
результате естественных причин. Некоторые исследователи, наоборот,
высказали мнение, что у неандертальцев существовало довольно
четкое представление о гуманности, имелась своего рода система
социальной поддержки, вера в бессмертие души. Есть также точка
зрения, что для неандертальских племен была характерна
геронтократия как форма политической власти.
Данные захоронения свидетельствуют, что у древних людей было
очень развитое мышление: их действия были обусловлены не только
необходимостью уберечь тела от растерзания падальщиками или
оградить живых от соседства с разлагающейся плотью, но также
потребностью определенным образом разграничить жизнь и смерть.
Разница между этими двумя понятиями не настолько очевидна, как
всем нам кажется. На самом деле довольно трудно определить, что
есть начало жизни, а состояние комы, например, не позволяет с
точностью сказать, что собой представляет конец. Но тридцать или
сорок тысяч лет назад неандертальцы сделали попытку разграничить
эти два понятия, проводя специальные обряды, знаменующие
наступление смерти. Древние люди ее чтили, подчеркивая таким
образом ценность жизни. Племена, практиковавшие церемонию

погребения, испытывали благоговейный трепет перед жизнью, и это
отношение лежит в основе человеческой морали и нравственности.
Погребальные церемонии как будто свидетельствуют о том, что
проводившие их люди верили в загробную жизнь. Однако подобный
ритуал может означать всего лишь выражение уважения и дань
памяти умершего. Положенные в могилу предметы могут быть также
символом искупления и утешения. Но тридцать-сорок тысяч лет назад
подобный набор предметов: пища, одежда, ценности и орудия труда –
и правда мог быть предназначен для использования умершим в ином
мире. Бедным клали в могилу немного охры, а представителям
высших слоев общества – орудия труда и украшения.
Идея о том, что смерть можно победить, скорее всего, пришлась по
душе древним людям. Трансформация, которой подвергаются наши
тела в ходе жизни, не меняет нашу глубинную сущность. Мы
проживаем пубертат, менопаузу и разного рода травматические
события, не переставая быть теми, кто мы есть. Смерть – это та же
трансформация, но более радикальная. Так почему мы воспринимаем
ее как конец? Если судить по набору предметов, которые скорбящие
клали в могилу, у этих людей все же была надежда на продолжение
жизни после. Однако при этом важно было сохранить свой статус, а не
душу. Подобное отношение к вопросу сохранялось вплоть до I в. до
н. э., а последующие перемены начали происходить лишь в некоторых
частях мира.
Изменение взглядов повлияло на суть идеи о загробной жизни:
люди стали задумываться о том, что в следующей жизни их может
ждать вознаграждение либо наказание, или грезить о возможности
реинкарнации и возвращении на землю в ином воплощении. Страх и
надежды, связанные с жизнью после смерти, легли в основу
формирования морали и нравственности, что при правильном
подходе позволяло вести общество в нужном направлении.

Раскопки захоронений в пещере Шанидар могут говорить о том,
что покалеченный мужчина смог дожить до своего преклонного
возраста благодаря заботе своих соплеменников-неандертальцев,
соответственно, милосердное отношение к слабым было нормой для
сообщества этих древних людей. Это может означать, что уже в те
далекие времена люди следовали морально-этическим нормам
поведения, в защиту которых в наши дни выступают социалдемократы, либо умерший мужчина был носителем некоей мудрости
и эзотерических знаний, доступ к которым племя рассчитывало
получать.

Первая этика
Каждый из нас может найти объяснение тому, что он делает. Но
почему наша совесть порой заставляет нас пренебречь этими
рациональными рассуждениями? Откуда взялось понятие морали –
свода нравственных норм, которые позволяют различать добро и зло?
Эти правила поведения передаются из поколения в поколение, а свое
начало они берут, вероятно, в глубокой древности. В мифологии
некоторых народов установление моральных норм выделяется как
одно из самых первых открытий человечества. В Книге Бытия это
третье по счету в списке деяний Адама (после освоения языка и
создания общества). Адам определил добро и зло, и это стало его
важнейшим вкладом в историю.
Обратимся к данным археологических исследований, которые
свидетельствуют о бескорыстном поведении древнего человека. Нас
поражает альтруизм неандертальцев, но ведь мы можем упустить из
виду другое объяснение поступков этих древних людей – так
называемое quid pro quo[5]. Многие нечеловекообразные существа
склонны к бескорыстному поведению, хотя ничего не знают об
этических нормах. (Впрочем, животные иногда огорчаются, когда их
порывы остаются незамеченными. Можно вспомнить историю о
собаке, натренированной вытаскивать людей из-под завалов, которая
впала в депрессию из-за длительного простоя в работе. Чтобы помочь
псу прийти в норму, пришлось инсценировать ситуацию спасения.)
Альтруизм иногда можно спутать с простым соблюдением приличий и
следованием определенным правилам: иногда на оказание помощи
ближнему толкает инстинкт самосохранения, а еще, помогая кому-то,
мы можем рассчитывать на ответную поддержку. Соблюдать нормы
поведения нас вынуждает личная заинтересованность, а
«нравственность» – лишь прикрытие для получения желаемой

выгоды. Зачастую мы ведем себя правильно в силу эволюционных
предпосылок. Возможно, «эгоистичный ген» побуждает человека к
альтруизму ради сохранения генофонда. Дошедшие до нас
свидетельства способности древних людей различать добро и зло на
самом деле имеют практическое обоснование.
Но до конца разобраться в этом вопросе нам пока не удалось.
Хорошо и плохо, с философской точки зрения, – это понятия,
позволяющие обозначить допустимый уровень соотношения между
удовольствием и болью. Добро и зло, как считают скептики, –
достаточно расплывчатые понятия, каждое из которых может служить
эгоистичным целям. Даже те философы, которые возводят
нравственность в статус добродетели, иногда признают, что зачастую
за «правильным» поведением скрывается человеческая слабость.
Добродетель, скорее всего, подобна всем другим великим целям –
мало кому удается достичь ее в полной мере, но стремление к этому
уже облагораживает душу. В результате мы имеем общество,
способное на самопожертвование и верность. Мы сможем ближе
подойти к пониманию образа мыслей древних людей относительно
добра и зла и других категорий, если попытаемся глубже понять смысл
некоторых фактов, дошедших до нас спустя 170 000 лет. Возможно, с
точки зрения археологии это не такой уж и большой срок, но для того,
чтобы попытаться обнаружить зачатки возникновения мысли в столь
далеком прошлом, нужна определенная смелость.

О чем думал Homo sapiens
Чем дольше идея витает в воздухе, тем больше у нее шансов
преобразовать мир. Однако чтобы идентифицировать самые
продуктивные умозаключения, необходимо воссоздать или
вообразить картину событий как можно более далекого прошлого.
Распознать идеи столь давнего периода довольно трудно – во-первых,
многие факты доходят до нас в искаженном виде, а во-вторых,
зачастую сложно бывает разграничить идеи и следование инстинктам.
Идеи возникают в сознании. Инстинкты укоренились там еще раньше
– это врожденные, выработанные в ходе эволюции особенности
поведения, которые, согласно некоторым теориям, первоначально
представляли собой реакцию организма на изменение условий
окружающей среды. Другой вариант происхождения инстинктов – их
формирование из часто повторяющегося случайного опыта. Именно
так, по мнению Чарльза Лэма, люди когда-то научились готовить, по
неосторожности один раз уронив тушу свиньи в огонь. Дарвин точно
так же описывал обстоятельства зарождения земледелия: «один
старый мудрый дикарь» заметил вдруг, как из упавшего в почву
семени пробивается росток.
Для получения ответов на многие вопросы, которые касаются
зарождения идей, нам не хватает конкретики. Откуда вдруг у человека
возникла мысль научаться говорить и писать? Может, у некоторых
наших предков появилась необходимость в изобретении языка, то есть
системы символов, разработанной для обозначения отвлеченных
понятий? Или человек по природе своей склонен к символическому
выражению своих мыслей? Или дело в том, что символы есть продукт
коллективного бессознательного? А может, язык оформился сам в
результате склонности человека общаться жестами? Разве тот факт, что
мы облачаемся в разные одежды и украшаем свои дома, не

свидетельствует о том, что когда-то до этого додумались наши предки,
нуждавшиеся в удобстве и уюте, тепле и безопасности? Некоторые
привычные понятия и особенности поведения пришли к нам
«естественным» образом из глубины времен.
Следующая задача данной главы заключается в том, чтобы
попытаться разобраться в происхождении некоторых идей, опираясь
на полученные артефакты и данные антропологических исследований
образа жизни ранних земледельцев. Так мы сможем сформировать
список основных идей этого периода.

Противоречивые символы
Мое предложение обратиться за ответами в такое дальнее
прошлое может вызвать недоумение, поскольку большинство людей
уверены в том, что история развития мысли берет свое начало где-то в
I в. до н. э., в Древней Греции.
Несомненно, Древняя Греция периода VIII–III вв. до н. э. внесла
довольно большой вклад в развитие человечества. Имена
древнегреческих мыслителей вполне могли бы возглавлять списки
наиболее значимых деятелей всех времен и народов наряду с
евреями, британцами, испанцами, флорентийцами эпохи Раннего
Возрождения и, например, уроженцами городов Манчестер XIX в. или
Чикаго XX в. Однако древние греки были далеко не первыми
мыслящими людьми. Представители Homo sapiens появились на
Земле за 200 000 лет до образования Древней Греции, и в этот
огромный отрезок времени появилось множество идей, в том числе
гениальных.
В поиске надежных источников традиционно возникает желание
обратиться к моменту зарождения письменности. На это есть три
причины, и все они выглядят не очень убедительно.
Во-первых, люди полагают, что лишь письменные свидетельства
способны сохранить и передать идеи. Но в основном народы,
населявшие нашу планету в прошлом, предпочитали устное
творчество. Идеи увековечивались и другими способами: археологи
обнаруживали их в найденных при раскопках фрагментах и останках,
психологи извлекали их из глубин бессознательного. Иногда
антропологи обнаруживали присутствие идей в унаследованных от
предков традициях современных народов. Конечно, зафиксированные

в письменном виде факты – самые надежные, но значительная часть
событий прошлого относится к периоду до изобретения письма.
Проигнорировать этот период было бы непростительной ошибкой. Мы
можем, по крайней мере, попытаться проанализировать особенности
мышления людей в дописьменный период на основании имеющихся в
нашем распоряжении данных.
Во-вторых, существует предположение (которое раньше разделяли
жители Западного полушария) о том, что «примитивные», или
«дикие», люди жили в полнейшем невежестве, не создавая
практически ничего интересного и полезного. Прелогическое
мышление сдерживало их развитие. «Для примитивного сознания, –
писал в 1910 г. Люсьен Леви-Брюль, один из основателей современной
антропологии, – все вокруг есть чудо, и оно не случайно; поэтому все
вероятно, реально и закономерно». Но сознание не бывает в
буквальном смысле примитивным: у всех человекообразных существ
сходный мыслительный аппарат, развивавшийся в течение долгого
периода; все они думают о разных вещах, но обладают похожими
способностями мыслить разумно, постигать истину или ошибаться.
Примитивность не есть характеристика нашего далекого прошлого –
этим словом можно описать и умы некоторых современных
индивидуумов, которые отреклись от своих корней или пренебрегли
чувствами и потребностями ближних.
В-третьих, склонность преувеличивать значимость прогресса часто
вводит нас в заблуждение. Довольно сложно избавиться от
предрассудков относительно примитивности мышления древних
людей, ведь мы привыкли думать, что чем новее мысль или идея, тем
она лучше: последнее приспособление, современное лекарство и др.
Однако новое не умаляет значения старого. Современные разработки
основываются на дошедших до нас более ранних знаниях – это та
база, благодаря которой можно выйти на невиданный уровень и
достичь немыслимых высот. В этой книге мы еще не раз столкнемся с
осознанием того факта, что для развития мысли необходимо

опираться на опыт и знания наших предшественников. Нельзя не
признать, что наши предки, жившие в Древних Афинах, во Флоренции
эпохи Возрождения или в диссидентской Вене, были гораздо более
плодовиты в плане идей, чем кто бы то ни было. Ошибочно полагать,
что с течением времени мысль развивается все быстрее, устремляясь
лишь в будущее и не оглядываясь назад. Все в мире движется по
спирали. Вновь вспыхивают революции, наступает новый расцвет в
культуре, возрождаются старые традиции. Давно забытое снова
входит в нашу жизнь, оживляя и расцвечивая ее гораздо больше, чем
вновь придуманное. Опыт – это тот багаж из прошлого, который
нельзя игнорировать и о котором всегда стоит помнить.
Со времен ледникового периода до нас не дошли никакие
письменные свидетельства, но зато довольно красноречиво выглядит
символическое творчество, распространенное у народов, живших
двадцать-тридцать тысяч лет назад: в наскальных рисунках можно
встретить повторяющиеся жесты и позы, которые определенно имели
какое-то значение. Произведения искусства этого периода похожи на
своего рода зашифрованные послания – все эти точки и похожие на
цифры значки, а также другие загадочные, но передающие какой-то
смысл условные обозначения. Например, никто до сих пор не смог
разгадать тайну надписей, изображенных на найденном во
французском гроте Лорте фрагменте кости: ромбообразные фигуры,
выгравированные на обломке рога северного оленя. Значение этих
символов было известно лишь самому художнику и тем, кому эти
знаки предназначались. Завиток в виде буквы «Р» часто встречается
среди элементов наскальной живописи, и современные ученые
считают, что он напоминает набросок женского силуэта. Может, знак,
похожий на букву «Р» и не означает нечто относящееся именно к
женщине, но какой-то смысл в этом символе определенно
присутствует.
Мысль о том, что какая-то вещь может использоваться для
обозначения чего-то совсем другого, кажется странной (хотя для нас

это привычное дело; нам, наоборот, сложно представить себя в мире,
где нет символических обозначений, и то, что мы видим, есть именно
то, что мы видим, – не более того). Предположительно идея о
создании символов основывается на ассоциации, когда одни действия
намекают на другие или когда одни объекты демонстрируют сходство
с другими. Ассоциации есть продукт мышления, они рождаются в
результате сплетения и перемешивания идей. К моменту, когда у
людей впервые появилась возможность символически обозначать
данные, у них уже имелись необходимые средства передачи и
распространения информации. Это дало определенное преимущество
перед другими видами и позволило расширить коммуникационные
возможности и развить некоторые формы памяти.
Использование символа заставляет задуматься о его уместности и
надежности, то есть о соответствии тому явлению, смысл которого
символ должен передать. Когда мы привлекаем внимание к какому-то
событию или явлению, скажем предупреждаем о приближении
мамонта или саблезубого тигра, о пожаре или о сходе лавины, нам
кажется, что наши намерения вполне понятны. Мы облекаем эти
намерения в слова (или используем жесты, гримасы, рисуем картинки
на песке, стволе дерева, камне). Мы обозначаем происходящее так
же, как об этом говорится в мифах о первом человеке. В Книге Бытия
первым делом Бог сотворил свет, тьму, небеса и море и дал им
названия. Затем он поручил Адаму назвать всех населяющих Землю
тварей. Передать ощущение надвигающейся опасности можно без
слов – через интуитивную реакцию, как это делают животные,
воспроизводя определенные действия или издавая соответствующие
звуки. Многие виды живых существ в ситуации опасности
руководствуются инстинктами.
В тот момент, когда живое существо осознало свое желание
выразить страх, боль или удовольствие, и начались поиски истины, то
есть подходящих для этого средств выражения. В этом стремлении у
первых людей и философски настроенных членов нашего общества

есть определенное сходство, в связи с чем хочется спросить: «Как им
удавалось отличить ложь от правды? Откуда они знали, какое
обозначение будет верным и уместным?»

Современный каменный век:
мышление ранних земледельцев
Если символические обозначения древних пока расшифровать не
удается, как иначе можно попробовать проникнуть в их мысли?
Разгадать смысл материальных артефактов можно при помощи
методов когнитивной археологии, а дальнейшие выводы поможет
сделать современный антропологический анализ.
В шутливой форме познакомиться с образом жизни древних людей
предлагают нам Флинтстоуны. Комедийный мультсериал производства
студии Hanna-Barbera вышел на экраны в начале 1960-х гг. Он в
карикатурной форме изображал американское общество в условиях
вымышленного каменного века. Задумка была гениальной, однако ее
воплощение, на мой взгляд, не слишком удалось. Но аудитории
сериал понравился, в частности, из-за того, что изображенные в нем
«пещерные люди» были очень похожи на нас: те же поступки, тот же
образ мыслей.
Однако лично я не отрицаю того факта, что у людей, живших в
период охоты и собирательства, и правда могли родиться идеи, на
базе которых в дальнейшем выстраивалось мышление потомков. Мозг
этих древних людей был приблизительно такого же размера, как и у
современных, хотя, как мы уже поняли, нет прямой зависимости
между развитостью умственных способностей и размерами мозга. Нет
значительных отличий в мыслительных навыках у представителей
разных эпох. Возможно, задолго до появления на Земле Homo sapiens
жизнь представителей семейства гоминидов и была настолько
«однообразной, опасной, дикой и короткой», что они просто копались
у себя под ногами в поисках пищи, не утруждаясь разного рода

умозаключениями. Но спустя несколько сотен тысяч лет наши далекие
предки стали более обдуманно подходить к вопросам пропитания,
уже не полагаясь на волю случая. Об этом говорят дошедшие до нас
артефакты. Приблизительно 40 000– 70 000 лет назад, в ледниковый
период, люди уже умели осмыслять увиденное – это доказывают
произведения искусства того времени. Чтобы понять, о чем думали
наши далекие предки, необходимо обратиться к живописи
соответствующего периода – она гораздо красноречивее,
выразительнее и нагляднее письменных источников.
Помимо живописи, в процессе раскопок были обнаружены и
другие материальные свидетельства, проливающие свет на образ
мыслей древних людей. Попробуйте провести небольшое
исследование: посмотрите, что ест современный человек, как он
украшает себя и свое жилище, и вам станет ясно, какую религию он
исповедует, какими нравственными нормами руководствуется, каких
социальных и политических взглядов придерживается. Может, в его
доме на стенах висят охотничьи трофеи, а на полу перед камином
лежат шкуры животных? Может, он предпочитает ситец и вуаль,
гобелены и украшения из натурального дуба, черепицу и огнеупорный
пластик? Он ездит на автомобиле марки Lincoln или Lada? Определить
предпочтения древних людей эпохи палеолита можно тем же
способом. Например, те, кто охотился на мамонтов в степях
современной России двадцать тысяч лет назад, строили
куполообразные хижины из мамонтовых костей. Огромные, от
двенадцати до пятнадцати футов в диаметре, эти костяные жилища
демонстрируют торжество воображения. Это настоящее воплощение
силы и демонстрация превосходства человека. Чтобы создать
подобное сооружение из такого необычного материала, нужно
обладать развитой фантазией и креативным взглядом. В этих домах
люди спали, ели и занимались обычными домашними делами. Дом, в
котором каждый из нас живет, помимо всего прочего, говорит о том,
на какое место в этом мире мы претендуем.

Наряду с живописью и когнитивной археологией пролить свет на
образ жизни древних людей помогает сравнительная антропология.
Ученые-антропологи не только предоставляют нам возможность
исследовать основные идеи древности, но и позволяют понять смысл
имеющихся в нашем распоряжении материальных свидетельств.
Поскольку, как мы убедились, сознание не может быть примитивным,
не существует и примитивных людей: наша раса живет на этой планете
уже много веков, а наши предки уже давно выделились из животного
мира как уникальный и развивающийся по своим законам вид. У
любого человека время от времени могут возникать примитивные
мысли, но не стоит называть их глупыми, суеверными, недалекими,
жестокими: такие же мысли когда-то родились в головах наших
предков. Такова характеристика любого консервативного общества,
которое противится переменам и не желает расставаться с
традициями своих предшественников. Чтобы попытаться понять
смысл археологических находок, можно обратиться к традициям и
убеждениям народов, по сей день промышляющих охотой и
собирательством.
У
современных
охотников
и
собирателей
рождаются
определенные идеи. Это, конечно, не говорит о том, что точно так же
мыслили народы с похожим образом жизни сотни тысяч лет назад. Но
вероятность все же существует. Это помогает разобраться в сути
артефактов, полученных в результате археологических раскопок.
Вообще-то чем шире распространена какая-либо идея, тем древнее ее
происхождение: скорее всего, она передавалась от человека к
человеку в процессе общения, торгового взаимодействия и миграций.
Однако популярность не всегда свидетельствует о древности; в век
глобализации многие явления, которые плотно вошли в нашу жизнь и
свободно пересекают границы и океаны, вовсе не уходят корнями во
тьму веков: например, гамбургеры едят по всему миру, от Сент-Луиса
до Пекина, а различные изобретения в области IT-технологий легко
путешествуют из Силиконовой долины и достигают даже островов
Зондского пролива в Индонезии. Мы много знаем о том, как

распространялись идеи в нашем недавнем прошлом и как они
распространяются в наши дни – благодаря налаженным культурным и
торговым связям, а также развитию информационных технологий.
Таким образом люди узнали о том, что такое джаз, джинсы, футбол
или кофе. Но что касается неких универсальных культурных аспектов,
происхождение которых еще не могло быть закреплено
документально, можно предположить, что их зарождение пришлось
на тот период, когда представители Homo sapiens еще не покинули
территорию Африки и не распространили эти новые знания по всей
Земле, то есть около 15 000–100 000 лет назад.

Холодные времена:
зарождение мысли в ледниковый
период
Миграция, о которой идет речь, стала набирать обороты в эпоху
позднего ледникового периода. Благодаря многочисленным
материальным свидетельствам, сохранившимся с того времени,
можно проанализировать образ мысли и воссоздать уклад жизни
древних людей.
Нам важно понять, что стимулировало их на креативное поведение
и связано ли это каким-то образом с холодным климатом. Первые
представители Homo sapiens появились на Земле около 150 000–200
000 лет назад, когда на планете царствовал холод. Массовое
расселение людей по всей территории Земли началось
приблизительно 100 000 лет назад и совпало с распространением
оледенения с севера на юг, с охватом территории современных штатов
Миссури и Огайо, а также Британских островов. Лед сковал
Скандинавию. Около 20 000 лет назад большую часть Европы
покрывала тундра или тайга. В Центральной Евразии тундра
растянулась почти до побережья Черного моря. Все побережье
Средиземного моря занимали степи. Почти всю территорию
расселения первых людей, вплоть до современной Вирджинии,
составляли тундра и тайга.
Пока лед постепенно сковывал Землю, первые люди, чьей родиной
считают Восточную Африку, мыслили и творили: с тех времен до нас
дошли украшения, сделанные из ракушек, фрагменты охры с
выдолбленным на них орнаментом. В пещере Бломбос в Южной

Африке, где какое-то время обитали переселенцы из Восточной
Африки, были найдены остатки инструментов для приготовления и
смешивания краски. К тому же периоду относятся произведения
искусства, найденные в скалистой пещере Дипклоф в 180 километрах к
северу от Кейптауна. Это были вещи, явно не предназначенные для
практического использования: фрагменты скорлупы страусиных яиц с
геометрическими изображениями. В это же время в пещере Носорога
на холмах Цодило в Ботсване древние люди украшали наконечники
копий и собирали цветные камни. Эти люди как будто имели понятие о
«теории сознания» – найденные артефакты говорят о креативности и
конструктивности мышления. Чтобы создавать подобные вещи и
преображать действительность, нужно обладать определенными
умственными способностями. Иначе эти люди мало чем отличались
бы от представителей родственных им видов. Они бы не пытались
противостоять изменениям климата и другим внешним опасностям.
Населявшие пещеру Бломбос люди оказались еще более
изобретательными: они как будто знали, какие перемены ждут их
впереди, и готовились к ним.
Холод не позволял древним людям бездействовать. Ледниковый
период был продуктивным и стимулировал к разного рода
изобретениям и разработкам. Некоторых холод даже вполне
устраивал, например жителей бескрайней тундры, покрывающей
большую часть Евразии, которые промышляли охотой. Они питались
мясом крупных млекопитающих и использовали для бытовых нужд
шкуры, жир и кости. Сейчас мы стараемся не употреблять жирную
пищу, но в те времена она была необходима для выживания.
Животный жир – это очень питательный продукт, в нем содержится в
три раза больше калорий, чем в большинстве остальных. В тундре
человек охотился и на мелких животных, например зайцев, при
помощи капканов или лука и стрел, которые были изобретены около
20 000 лет назад. Однако охотники ледникового периода
предпочитали более крупную добычу – мясо больших животных было
гораздо более жирным и питательным и могло обеспечить людей

пищей на многие месяцы благодаря хранению при низких
температурах. Стадные животные, например мамонты и лоси,
буйволы и олени, также были объектами промысла. Их убивали в
большом количестве, загоняя в засады. Жить по соседству с местом
обитания этих животных было большой удачей.
Таким образом, люди этого периода существовали в более
выгодных условиях, чем их потомки: в день они съедали около двух
килограммов пищи и получали в пять раз больше витамина С, чем
жители США в наши дни, в рационе было огромное количество
фруктов, кореньев и зерна, мяса и крови животных.
Высококалорийное питание и относительно упорядоченный образ
жизни позволили древним людям сосредоточиться на созерцании и
осмыслении окружающего мира.
То, что мы едим, – это отражение наших эстетических,
эмоциональных и интеллектуальных предпочтений. Для людей
ледникового периода жирные продукты были ключевым пунктом
меню. В одном из древних захоронений была найдена Венера
Виллендорфская – небольшая статуэтка, изображающая женскую
фигуру с округлыми формами (название она получила в честь места в
Германии, где ее обнаружили). Ее считают воплощением богини,
символом плодородия и материнства. Чем-то похожая на нее Венера
Лоссельская, изображенная в виде барельефа на стене грота во
Франции около 25 000 назад, по-видимому, приобрела такие формы
известным для многих из нас способом: ведя праздный образ жизни.
В руке она держит рог изобилия, полный еды и питья.
Жизнь во времена ледникового периода кажется вполне
благополучной. 20 000–30 000 лет назад первобытные художники при
свете факелов рисовали свои картины на стенах пещер. Им
приходилось возводить леса, чтобы охватить всю доступную для
рисования площадь. Палитра ограничивалась лишь тремя-четырьмя
оттенками, вместо кистей были палочки, стебли растений, кости
животных и волоски шерсти. Но это не мешало свободе творчества:

древние художники очень точно подмечали все нюансы и
воспроизводили образы животных мастерски, с замечательной
полнотой и изяществом. Результат впечатляет по сей день. Образцы
резной работы того же периода, включая разнообразные фигурки из
слоновой
кости,
также
выполнены
с
исключительной
реалистичностью. Например, в пещере Фогельхерд были найдены
фигурки лошадей, хранившиеся там 30 000 лет. У них красивые,
грациозно выгнутые шеи. В местечке Брассемпуи во Франции был
найден фрагмент фигурки женщины, созданной 5000 лет назад, с
миндалевидным разрезом глаз, вздернутым носом и с ямочкой на
подбородке. Для данного периода характерны изображения сцен
охоты, нарисованные на стенах пещер или выгравированные на
орудиях труда. В Вестонице, в Чехии, была обнаружена печь для
обжига, где 27 000 лет назад древние люди обжигали глиняные
фигурки медведей, собак и женщин. Без сомнения, свидетельства
первобытного искусства были и в других местах, но время стерло
изображения с поверхности скал или валунов, а ветры развеяли их
присутствие, смешав с песком и пылью.
Вопрос о том, какой смысл был заключен в предметах искусства
ледникового периода, пока еще не получил однозначного ответа.
Возможно, в них были зашифрованы какие-то истории из жизни
древних людей, либо рисунки и скульптуры были частью
определенного ритуала, либо так наши предки пытались постичь
законы природы. На некоторых рисунках фигуры животных
многократно повторялись или были выполнены пунктиром как символ
жертвоприношения. Другие изображения напоминают пособие для
охотников: мы видим разного размера копыта, следы животных, их
повадки. Отпечатки ног и рук, следы зубов, возможно, стимулировали
воображение древних людей и способствовали изобретению новых
приемов и техник. Разбросанные по стенам пещеры отпечатки рук как
бы говорят о желании отыскать спрятанное в камне волшебство. В
пещере Кенниф в Австралии было обнаружено место стоянки
древнего человека 20 000 лет назад. В этой пещере нашли выцветшие

изображения ладоней и орудий труда. Напрашивается вывод о том,
что творчество первобытных людей преследовало эстетическую, а не
практическую цель. Конечно, это еще не было искусство ради
искусства, но в нем определенно чувствуется сила – сила, способная
оживить духов прошлого, разбудить воображение, вдохновить на
поиск ответов, передать зашифрованное послание и даже встряхнуть
современное общество.

Недоверие к чувствам:
подрываем основы материализма
Дошедшие до нас артефакты свидетельствуют о наличии у древних
людей двух типов мышления: религиозного и политического. Давайте
начнем с религии. Это может прозвучать странно, но религия
начинается со скептицизма, то есть с сомнений относительно
существующего положения вещей или, говоря современным языком,
желания разобраться, ограничивается ли мир лишь тем, что нам дано
постичь при помощи органов чувств. Поэтому сначала стоит
рассмотреть особенности раннего скептицизма и лишь после этого
говорить о существовавших представлениях и взглядах относительно
духов, магии, колдовства, тотемов, маны, множества божеств и
единого Бога.
Что вызывало сомнение у первых скептиков? Определенно,
господствующие в обществе установки. Абсолютность материи
подвергается сомнению, в результате чего рождаются предположения
о существовании сверхъестественного. В современном мире
подобные взгляды считаются признаком инфантилизма или
суевериями (как будто о феях грезят лишь чудаки), особенно когда они
облечены в форму религиозного мышления, доставшегося нам от
наших далеких предков. Многие влиятельные сообщества предпочли
сделать выбор в пользу науки, особенно убежденные в своей правоте
атеисты; философы придерживаются традиционного понимания
«сознания»; нейрофизиологи заняты химическими и электрическими
процессами в мозге (некоторые из них ошибочно считаются
признаком рождения мысли); а поклонники «искусственного
интеллекта» считают мозг человека похожим на механизм: например,
на этом настаивали представители механистического материализма

XVIII – начала XIX в. Довольно разумной и даже «блестящей», как
говорится в некоторых научных трудах, считается точка зрения,
согласно которой мозг и сознание есть одно и то же, мысли
представляют собой электрохимические разряды, эмоции являются
реакцией нервной системы на раздражение, а любовь, как сказал
Дени Дидро, «сродни кишечной колике».
Некоторые люди считают, что быть материалистом модно. Но так
ли это? Скорее это устаревшая позиция – она напоминает след из
грязи и слизи, оставленный гусеницей или ящерицей. Наши предки из
семейства гомининов были материалистами поневоле и познавали
мир лишь посредством физических ощущений. Основным было
зрительное восприятие: эмоции проявлялись в виде тремора
конечностей и спазмов в кишечнике. Для существ с ограниченным
воображением материализм – это единственное, что имеет смысл. Так
же как сциентисты, отрицавшие метафизику, древние люди
полагались лишь на свои чувства. У них не было представлений о
других возможностях, они не предполагали, что помимо объективной
реальности существует и нечто такое, что нельзя увидеть, потрогать,
услышать или ощупать.
За видимой оболочкой редко удавалось рассмотреть скрытую суть.
«Истина в глубине», – так сказал Демокрит Абдерский в конце V в.
Точно неизвестно, когда впервые возникла мысль о том, что чувства
обманчивы. Но она вполне могла прийти в голову и представителям
Homo sapiens: им было свойственно сравнивать свои ощущения и
делать выводы, убеждаясь в том, что чувства часто противоречат друг
другу и не всегда адекватно отражают действительность. Еще древние
подметили, что никогда нельзя знать, где кончается реальность и
начинаются предположения. Большой кусок бальзового дерева –
удивительно легкий по весу, а шарик ртути сложно ухватить.
Траекторию преломления луча света трудно предсказать точно.
Издалека предметы видятся иначе, чем вблизи, мы путаем миражи с
действительностью. Искаженное отражение интригует и пугает. Яд

бывает сладким, а лекарство горьким. В своих крайних проявлениях
материализм выглядит неубедительно: наука со времен Эйнштейна не
дает нам рассматривать абсолютно нематериальные вещи, такие как
энергия и антиматерия, вне общей картины Вселенной. Возможно,
первые анимисты и были в этом отношении ближе к правде, чем
современные материалисты. Возможно, они каким-то образом
предвосхищали возникновение современного образа мыслей.
Потребовалось довольно много времени, чтобы прийти к
пониманию того факта, что пределы реальности гораздо шире, чем
наши ощущения, а мир не ограничивается лишь тем, что мы способны
увидеть или потрогать. Идея о том, что нужно выходить за рамки
ощущений, была основной – своего рода ключом к пониманию мира
духов. Она открыла бесконечный простор для размышлений,
обеспечила доступ к новым областям мысли, которые постепенно
подчинили себе религия и философия.
Очень хотелось бы понять, каким образом мыслители пришли к
созданию теории, более тонкой, чем материализм. Может, они
увидели ее во сне? Или в этом им помогли галлюциногенные
вещества, например семена дикого гладиолуса, «священные грибы»,
мескалин или ипомея? Жители острова Тикопиа, входящего в состав
Соломоновых островов, считали, что во сне они «общаются с духами».
Прорицателями, получающими знания во сне, считали себя
представители народа леле, живущего вдоль реки Касаи на
территории Демократической Республики Конго. Воображение порой
заставляет нас разочаровываться в полученном результате и выносит
за пределы материального мира: например, охотник старается
представлять себе благополучный исход охоты, если у него был
похожий опыт – когда воображаемый успех действительно воплотился
в реальности. А человек, потерпевший в подобном случае неудачу,
помнит, что задуманное никогда не воплощается в жизнь. Постепенно
он начинает отделять друг от друга представления о реальности и саму
реальность. Скорее всего, подобный опыт имели художники

ледникового периода, у которых, как мы узнали, вымысел вступал в
столкновение с когда-то пережитыми реальными событиями.
Людей, которые начали подвергать сомнению объективность
полученной при помощи органов чувств информации, мы называем
философами. Они выдвинули на рассмотрение две основные
проблемы, которыми философия занимается по сей день: как отличить
правду от вымысла и правильное от неправильного. Сравнение
возможностей человека и животных позволило художникам
ледникового периода сделать определенные выводы о том, что
природа снабдила человека относительно слабыми органами чувств. У
большинства животных довольно острый нюх, зрение и слух. Как уже
было сказано в главе 1, все это вынуждает человека компенсировать
свои недостатки силой воображения. Именно это подвело наших
предков к осознанию преимущества возможностей своего сознания.
Утратить веру в органы чувств и полагаться лишь на дар воображения
было довольно опасно, но весьма заманчиво.
Повсеместность распространения этой идеи говорит о давности ее
возникновения. На земле до сих пор живут народы, настолько
радикально отрицающие материализм, что мир становится для них
иллюзией. Маори, например, воспринимают материальный мир как
зеркало, в котором отражается мир богов. До распространения
христианства по территории Северной Америки священники штата
Дакота считали, что настоящие небеса – невидимые: то, что мы видим,
есть лишь их голубая проекция. Небеса для них были чем-то гораздо
более таинственным и глубоким, нежели просто результат диффузного
излучения света, как об этом пишут в научной литературе. Когда мы
смотрим на почву и камни, покрывающие поверхность этого штата, мы
видим лишь tonwampi, что означает «по образу и подобию Божию».
Это сравнение вполне в духе Платона: может, оно и не соответствует
действительности, но намного точнее и глубже передает суть этого
явления, чем любой постулат в духе материализма, утверждающий,

что земля есть просто земля, а камень есть просто камень и ничего
больше.

В поисках скрытого
Идея о недостаточности информации, поступающей от органов
чувств, освободила сознание и позволила признать существование
нематериального
мира,
некоей
реальности,
недоступной
традиционным способам восприятия, постичь которую можно лишь на
более тонком уровне. Вслед за этим возникло следующее
предположение: мир населяют бестелесные сущности, способные
вдохнуть жизнь даже в неживое. Несмотря на примитивность
верований древних людей, их можно считать своего рода прорывом в
ранней истории развития мысли. Подвергая сомнению истинность
традиционного восприятия посредством органов чувств, человек
приходит к выводу, что такими явлениями, как, например, движение
ветра, листопад, колебания языков пламени в костре, приливы и
отливы, управляют какие-то живые силы. В наши дни это убеждение
нашло свое отражение в метафорах: земля стонет, огонь скачет, ручей
журчит, камни как молчаливые свидетели…
Приписывать духам способность оживлять неживое, возможно, и
не совсем оправданно, но «суеверием» это называть не стоит, скорее
это похоже на признание того, что параллельно с нами присутствует и
еще какой-то неосязаемый мир. Явления этого мира такие же живые:
пляшут языки пламени, дует ветер и двигаются волны, растут деревья
и из века в век лежат камни. Фалес Милетский, предсказавший
солнечное затмение в 585 г. до н. э., объяснил магнитные свойства
тем, что у магнитов есть душа, которая способна притягивать и
отталкивать. «Все вокруг, – говорил он, – наполнено божественными
сущностями». Духи повсюду: и в мыслях, и в природе. Поскольку
некоторые качества и способности человека нематериальны,
например сознание, душа или личность, никогда нельзя сказать
наверняка, кто ими управляет: другая личность, люди из другого

сообщества, к которому человек не принадлежит, а может, даже
какое-то животное, растение или камень. В романе «Поездка в
Индию» Брахман[6] спрашивает: «Как насчет апельсинов, кактусов,
кристаллов и глины?» Выйди за границы материализма, и весь мир
оживет перед твоими глазами.
С точки зрения науки духи не относятся к объектам материи, в том
числе и «неодушевленной», что буквально означает «лишенной
души». Тем не менее бестелесные духи, или «воздушные создания»,
например феи и демоны в западной культуре или домовые и водяные,
приобрели популярность. Даже некоторые вполне серьезные и научно
ориентированные умы не готовы полностью отрицать их
существование. Вера в духов как в божества – очень интересное и
удивительное явление. Она значительно изменила образ мыслей и
отношение к жизни древних людей. Мир вокруг больше не был
ограничен лишь свойствами материи – перед человеком открывались
ранее неизвестные безграничные возможности. Мир вдруг ожил и
заиграл новыми красками, и это вдохновляло больше, чем та
реальность, которую провозглашали материалисты. Новый мир
побуждал к творчеству и обещал бессмертие и вечность. Погаснет
огонь, затихнут волны, зачахнут деревья, рассыплются камни, но духи
будут жить. Вера в духов побудила людей бережнее относиться к
природе: прежде чем срубить дерево или убить животное, древние
анимисты просили разрешения и прощения.
Древние люди, жившие в ледниковый период, понимали (или
думали, что понимают), рисуя или вырезая, что существует некий
неосязаемый
мир.
Об
этом
свидетельствуют
данные
антропологических исследований. Искусство ледникового периода
было средством проникнуть за пределы материального мира,
погрузиться в воображаемую реальность, выйти за границы сознания,
соединиться с духами почитаемых древними народами животных.
Изображения этих животных, как правило, как-то выделялись на
общем фоне. Маски в виде животных, с рогами или клыками,

позволяли трансформироваться в иное состояние. Согласно
дошедшим до нас источникам, обычно такие маски надевали шаманы,
чтобы поговорить с духами мертвых или богами. Под действием
психотропных веществ либо в результате ритуальных действий они
могли входить в измененное состояние сознания и выносить себя за
рамки физического тела. Соединяясь с душами тотемных животных,
шаманы рассчитывали приобрести их силу или другие способности.
Животные считались воплощением божественной сущности, что
объясняло их мощь, ловкость или сверхчувствительность. В состоянии
экстаза шаманы могли общаться с духами и говорить от их имени. В
своем произведении «Энеида», в книге VI, Вергилий довольно живо
описал ритуал погружения в трансовое состояние Кумской сивиллы:
…Так перед дверью она и в лице
изменялась, бледнея,
Волосы будто бы вихрь разметал,
и грудь задышала
Чаще, и в сердце вошло
исступленье; выше, казалось,
Стала она, и голос не так
зазвенел, как у смертных…
Шаманизм существует и по сей день в некоторых областях Евразии,
Японии, в традициях турецких суфиев и чукчей Северной Сибири
(кстати, климат и образ жизни народов в тундре чем-то напоминает
условия, в которых существовал человек в ледниковый период). Этот
список далеко не полный, к шаманским ритуалам прибегают и в
других странах мира.

На основании этих данных можно составить представление о
первой религии человечества: задачей шаманов было устанавливать
контакт с поселившимися в каменных недрах духами богов и предков.
Под каменными сводами пещеры оживали духи, а древние художники
вырисовывали их силуэты и черпали вдохновение в энергии, которую
они излучали. Люди, посещавшие эти места позже, оставляли на
стенах отпечатки цвета охры, которая олицетворяла «кровь в дар
духам» (вспомним, как Одиссей принес жертву у врат Аида).
Скульптура ледникового периода (стилизованные женские фигуры с
пышными формами, как Венера Виллендорфская и Венера
Лоссельская) отражает другой аспект древних верований: поклонение
матери-природе, женщине как олицетворению плодородных сил и
изобилия.
Другие свидетельства, уводящие нас от темы религии, знакомят с
так называемой ранней философией, которая позволяет понять, как
древние люди объясняли законы природы и суть вещей. Вопрос «Что
делает объекты восприятия реальными?» – может поставить в тупик
любого. Есть и другие: как человек может измениться и при этом
остаться самим собой; как может объект измениться и сохранить свою
подлинность; как могут развиваться события, не нарушая целостность
окружающего мира? Но первые люди знали ответы, они умели
разграничивать суть объекта и его свойства: сущность материи есть не
то же самое, что ее свойства. Чтобы разобраться в этом, нужно,
конечно, приложить усилия. Легче всего понять смысл данного
разграничения поможет грамматика испанского языка: глагол ser
(«быть») обозначает сущность, а глагол estar, который также имеет
значение «быть», указывает на состояние объекта, его изменяемые
свойства. Но даже говорящие на испанском с трудом улавливают эту
разницу, а между тем красота человека (ser) долговечнее и означает
нечто большее, чем просто милая внешность (estar); то же касается и
уродства. Точно так же наличие мозга не всегда предполагает наличие
сознания (хотя сознание и является одной из его функций).

В связи с этим возникают два вопроса: что делает вещь такой,
какая она есть? Что делает ее тем, чем она представляется?
Представители раннего анимизма отвечали так: «духи». Если они
существуют, то могут быть повсюду. Духи принимают свойства тех
объектов, в которые они вселяются, но в антропологической
литературе широко освещается уходящая корнями в глубь веков идея
о том, что одна невидимая сущность распространяется повсеместно.
В связи с этим назревает следующий вопрос: «Что делает небо
голубым, а воду мокрой?» Голубой цвет не является отличительной
характеристикой неба – поменяв цвет, небо не перестанет быть небом.
А как насчет влажности воды? Здесь все иначе: для воды это качество
есть основное свойство – то, что сухо, водой не является. Разрешить
данное противоречие может сущность, которая лежит в основе всего.
Допустим, вы сделали копье или удочку и знаете, что они пригодны к
использованию. Но если вы захотите понять почему, вам придется
погрузиться в рассмотрение глубинного философского вопроса о
природе объекта. Если антропологические данные верны, один из
первых вопросов древнего человека – как одна и та же невидимая
универсальная сила может объяснить природу всего сущего и в то же
время влиять на эффективность всех происходящих в мире процессов?
Антропологи назвали эту концепцию «мана», позаимствовав название
из языков Южного моря. Мана рыболовной сети помогает ловить
рыбу. Мана рыбы загоняет ее в сети. Мана меча наносит удар. Мана
лекарственных трав помогает исцелять. Подобные верования
встречаются и в других частях света, в сказаниях и ритуалах, под
другим названием, как, например, аратквилтха в Австралии или
вакан, оренда и маниту среди американских индейцев.
Если мы не ошибаемся, идея маны действительно очень древняя.
О том, когда она появилась впервые, можно лишь догадываться. Даже
археологи не могут этого сказать, поскольку не было найдено никаких
материальных свидетельств – опираться приходится лишь на
передаваемые из поколения в поколение традиции. До сих пор

неясно, какое представление появилось раньше: духи или мана. Если
второе, то анимизм можно считать далеко не «примитивным», а
относительно «зрелым» отношением к миру: возникшим после магии,
более поздним. Впрочем, не исключено, что две эти идеи возникли
одновременно.

Магия и колдовство
Частый вопрос, на который, как правило, нет ответа: «Можно ли
менять ману, управлять и командовать ею?» Является ли она
источником возникновения магии, содержащим в себе знания о ее
природе и сущности? Бронислав Малиновский, основатель
функционализма в антропологии и социологии, считал, что да. «В то
время как наука, – писал он более ста лет назад, – основана на
концепции естественных сил, магия зарождается из идеи некой
мистической безличной силы… называемой у меланезийцев мана…
мана является почти универсальной идеей, встречающейся везде, где
процветает магия». Первые люди очень хорошо понимали природу и
взаимосвязь всего, что в ней есть. Управлять явлениями можно,
воздействуя на отдельные их элементы. Магия стала одним из самых
ранних способов влиять на природу. «Первые ученые, – как писали в
своей работе два ведущих антрополога начала XX в., – были
волшебниками… Магическое проявляло себя тысячью разными
способами… Магия стремится к конкретному, а религия – к
абстрактному. Магия есть искусство созидать». Генри Губерт и Марсель
Мосс были правы: магия и наука находятся в пределах одного
континуума. Они направлены на познание сил природы и подчинение
их воле человека.
Понятие магии строится на двух очевидных идеях. Во-первых,
магическое воздействие может быть обусловлено сигналами извне,
которые наши органы чувств не в состоянии уловить, но которые мы
можем вообразить. Во-вторых, сознание может по-своему
интерпретировать эти сигналы. Это помогает обрести доступ к
невидимому и неосязаемому. Магия способна оказывать мощное
воздействие на человека, но природа ей неподвластна. У каждого
народа своя магия. Можно разочароваться в результатах

использования магии, но это не разрушает веру в нее. Несмотря на все
ошибки и провалы, древние чародеи все же могли вселять надежду,
вызывать страх, и это позволило им обрести уважение.
История магии началась еще до появления первых свидетельств о
ней. В процессе наблюдений за окружающим миром воображение
гоминидов развивалось, так постепенно начало формироваться
магическое мышление. В поисках доказательств следует обратить
внимание на то, что делали волшебники: например, это было
превращение одного вещества в другое, для современного человека
привычное, но необъяснимое и непонятное для наших предков. Что-то
жесткое и несъедобное, например, становилось пригодным в пищу в
результате деятельности полезных бактерий. Огонь придавал
продуктам другой цвет, карамелизировал их и делал хрустящими.
Влажная глина затвердевала на воздухе. Палка или кость
превращалась в оружие. Некоторые превращения древние маги
имитировали намеренно. В отдельных случаях, чтобы разглядеть
магию, необходимо было задействовать свое воображение. Возьмем,
например, ткачество – технологию, в процессе которой переплетенные
между собой нити, такие тонкие и ненадежные по отдельности,
образовывали широкое и прочное полотно. Шимпанзе тоже делают
что-то подобное, перекручивая между собой ветки и стебли, из
которых получаются гнезда, – тут мы видим древнюю традицию,
унаследованную от предков. Работа с объектами вещного мира
приводила к неожиданным результатам: это помогало удовлетворить
материальные потребности и стимулировало магическое мышление.
Вспомните хижины из костей мамонта, сохранившиеся в степях со
времен ледникового периода: они кажутся удивительными и даже
несколько неправдоподобными, они огромные и похожи на храмы.
Ледниковый период оставил после себя много похожих свидетельств.
Красная охра, использовавшаяся (вероятно) в ритуальных действиях,
помогла пролить свет на смысл помеченных крестами находок,
обнаруженных спустя 70 000 лет в пещере Бломбос. Насыщенный цвет

охры напоминает кровь – она олицетворяет собой дар мертвым от
живых.
Магия может быть «белой» (доброй либо нейтральной) или
черной, разрушающей. Если люди могут влиять на природу и
управлять ею, то они способны делать это как во зло, так и во благо.
Колдовство – это одно из самых распространенных явлений в мире. В
некоторых культурах его считают источником всех бед и несчастий.
Исследователь Эдвард Эван-Притчард в 1920-х гг. углубился в изучение
природы колдовства на примере народа азанде в Судане. Ритуалы и
верования этого народа были несколько необычными. Азанде
считали, что колдовские способности передаются по наследству в виде
определенной субстанции – это может быть, например, волосатый
шар, проникающий во внутренние органы носителя. Данная
колдовская субстанция растет и развивается вместе со своим
обладателем и является непосредственным источником магии.
Колдуну нет необходимости взывать к своей силе, поскольку она уже в
нем и готова творить. Результаты вскрытия могли подтвердить, являлся
умерший колдуном или нет. Разоблачить колдуна при жизни помогал
специальный яд, который насильно вливали в горло цыпленку. Если
птица выживала, то подозреваемого в колдовстве оправдывали (и
наоборот). В других культурах колдунами могли считать людей с
какими-либо физическими особенностями или увечьями (например, в
книгах Роальда Даля у ведьм не было пальцев на ноге) – их
рассматривали как свидетельство врожденной способности к черной
магии.
Для каждой эпохи характерен свой взгляд на колдовство.
Сохранившиеся до наших дней источники доказывают, что во II в. до
н. э. в Месопотамии чары насылали боги либо ведьмы и колдуны при
помощи специальных обрядов с использованием огня, соли и ртути;
жертвами могли стать только животные или люди, но не Земля или
Небеса. В Древнем Риме ведьмы насылали порчу на мужчин. В Европе
в XV в. ведьма ради приобретения магических способностей

заключала своего рода договор со злыми силами. Современные
ученые, однако, предпочитают разбираться не в сути и
обстоятельствах происхождения колдовства, а в том, почему люди
верят в него. Есть теория, что вера в волшебство – это отголосок не
изжитого до конца язычества. Другие специалисты описывают ее как
искажение восприятия. Очевидно, что первое предположение
неверно: христиане, которые преследовали колдунов и язычников,
считали, что те «поклоняются дьяволу», но доказательств тесной
взаимосвязи между колдовством и язычеством нет. Вторая версия
была предложена в XVI в. врачом по имени Парацельс. В 1560–1570 гг.
голландский врач Иоганн Вейер опубликовал истории болезней людей
с психическими нарушениями, которых считали колдунами. В 1610 г.
инквизитор Салазар, решив подробнее разобраться в обстоятельствах
дел обвиняемых в колдовстве, подтвердил тот факт, что все они стали
жертвами своих фантазий. Он поставил под сомнение существование
колдовства как такового. Но в XVII в. в Европе и Америке все еще
встречались случаи, когда людей с психическими расстройствами или
слишком буйным воображением преследовали и обвиняли в занятиях
черной магией.
Также есть теория использования колдовства как метода
социального контроля. Историки признают ее в какой-то степени
обоснованной – в руках маргиналов колдовство было мощным
средством воздействия на народ, оно помогало добиваться своих
целей там, где не справлялась судебная система. Некоторые ученые
также считают, что охота на ведьм в свое время была способом
избавиться от неугодных. На заре современной истории западного
общества людей активно преследовали по обвинению в колдовстве. В
протестантских сообществах инквизиция представляла собой вариант
«правосудия для бедных», дававший им возможность поквитаться с
ненавистными
соседями,
господами,
родственниками
или
соперниками. Подобные гонения помогали снять социальное
напряжение. Однако если сосредоточиться на сути явления, мы

придем к выводу, что колдовство можно рассматривать как попытку
найти рациональное объяснение мистическим представлениям.
Осталось ли колдовство в прошлом? В наши дни его идея
возрождается, например, в неоязыческой религии викка. Согласно
некоторым представлениям о языческих традициях, ведьмы охотятся
за телами умерших, вступают в лесбийские отношения, собираются на
шабаш: «Их длинные волосы распущены, а бороды покрывают грудь».
Днем ведьмы очень заняты: помимо всего прочего, они делают
татуировки, исполняют танец живота и пекут лепешки. Традиционно
основными характеристиками ведьм считаются любовь к нудизму
(поскольку это позволяет высвобождать природную силу) и
«сакральный» секс. При этом, разумеется, глупо предполагать, что
викканство в точности воспроизводит языческие ритуалы бронзового
века.
Идея колдовства как разновидности магии довольно
распространена. В ее основе лежит вера в то, что наделенный
сверхъестественной силой человек способен причинить вред. В той
или иной форме вера в колдовство присутствует в культуре каждого
народа, – такие верования являются очень древними.

Природа, мана, бог и тотемизм
Для тех, кто верит, мана – это сила, которая вызывает все
происходящие в окружающем мире явления. В связи с этим возникает
вопрос: «Это действительно так?» Что, если эта идея просто помогает
лучше понять природу? Может, ману специально придумали для того,
чтобы осознать вещи, которые не получалось объяснить другим
способом? С этой точки зрения ее можно рассматривать как аналог
современного причинно-следственного подхода. Проводя различия
между органической и неорганической материей, мы учитываем
характер взаимосвязей между частицами в том и в другом случае.
Мана динамична и имеет формообразующие свойства, это тот же
квантовый заряд по своей сути. И то и другое есть источник «силы». В
рамках данной главы мы будем рассматривать понятие маны как
пример рациональной образной мысли.
Следующий вопрос: каким образом идея маны могла повлиять на
наше мировосприятие и мировоззрение, в частности на отношение к
концепции существования единого Бога? В XIX в. иезуиты-миссионеры,
посетившие Северную Америку и Полинезию, считали, что Бог и мана
есть одно и то же. Велик соблазн предположить, что идея маны могла
быть положена в основу представления о Боге. То же самое можно
сказать и об ауре в эзотерике – ее можно рассматривать как форму
проявления души или духа человека. Новая физика пользуется
термином «органическая космическая энергия», которая оказывает
большое влияние на материю, а виталистическая философия
утверждает, что в создании органических веществ участвует особая
жизненная сила.
Эти понятия многие сочтут характерными для религиозного
мышления; их нельзя назвать ни абсолютно ложными, ни научно

обоснованными, однако в их основе лежат реальные наблюдения за
процессами и явлениями природы. Сравнительная антропология
обнаруживает и другие идеи древнего мира, на базе которых
сформировались некоторые научные концепции. Например, тотемизм
основан на идее о наличии связи на тонком уровне между человеком,
животными и растениями (родственное происхождение, инкарнация).
Это заключение можно назвать научным по своей сути. Эволюционная
теория выдвигает тезисы о том, что все мы входим в состав одного
биота. Под тотемизмом обычно подразумевается отождествление
человека или группы людей с объектами природы (в основном с
животными). Более глубокий смысл тотема в том, что он позволял
племени сплотиться и выйти на новый уровень социальных
взаимоотношений. Под влиянием тотема формировалась культура
племени, складывались обряды и обычаи, подчеркивалось наличие
общего происхождения и преемственности – все это выделяло
конкретную группу среди других сообществ. В племени существовали
определенные обязательства и табу: нельзя убивать и употреблять в
пищу тотемное животное, нужно заключать браки лишь в пределах
своей группы, чтобы сохранить ее самобытность. Члены племени вели
себя по отношению друг к другу как кровные родственники, хотя на
деле они могли ими и не быть – наличия веры в тотем было
достаточно, чтобы человека приняли в клан. Понятие тотема
объединяет в себе отношение к природе и формирование культуры
народа. Тотемизм представляет собой одну из ранних предпосылок
закладывания общественных отношений.
Несмотря на положительные аспекты анимизма, тотемизма и
маны, не доверять своим органам чувств в целом довольно опасно.
Это вынуждает людей полагаться на свое воображение, то есть на
информацию, которую нельзя проверить. Впрочем, есть и плюс: такая
информация является очень «ресурсной», благодаря ей перед
человеком открываются невероятные возможности, он получает шанс
выйти за пределы сознания и вывести свою жизнь на иной уровень.
Даже в заблуждениях и иллюзиях кроется большой потенциал. Они

помогают вырваться за границы обыденности. Иллюзии обогащают
искусство и позволяют рождать идеи, уносящие нас в вечность и
дарующие бессмертие.

Воображая порядок:
политические идеи ледникового
периода
Воображение также помогает в управлении обществом. Получить
более подробную информацию об особенностях политического
мышления в ледниковый период не представляется возможным, но
кое-что о системе управления, взглядах на общественный порядок и
об экономике этого времени мы все-таки можем сказать.
Безусловно, в обществе гоминидов, гомининов и первых Homo
sapiens были свои лидеры. Предположительно, по аналогии с другими
приматами, правила племени сначала насильственным путем
насаждались альфа-самцом. Но затем способы прихода к власти стали
разнообразнее. Изменившиеся взгляды на политическое устройство
отражены в наскальной живописи и скульптуре ледникового периода
– в них прослеживаются новые образы вождей: харизма ценится
больше, чем жестокость, а духовное начало оказывается важнее
физической силы.
В пещере Труа-Фрер на юге Франции сохранилось множество
свидетельств того времени. Застывшие словно в священном почтении
фигуры людей, прячущиеся за образами животных, будто совершают
какие-то обряды, демонстрируя свои магические способности:
контактируют с духами, богами и мертвыми, то есть с силами, в чьей
власти находится управление миром. Шаманы обращаются к
сущностям, населяющим иные миры, с просьбой раскрыть тайну
настоящего и будущего. Они могут даже повлиять на намерения богов

и духов, заставить их изменить свои планы, внять мольбам людей:
вызвать дождь, остановить потоп или уберечь урожай.
Шаманы обладали большим влиянием. За возможность обратиться
к духам люди делали им подношения, соблюдали обряды и ритуалы,
демонстрируя свою покорность и послушание. Способности, которыми
обладал шаман, обеспечивали ему гораздо более прочное и
привилегированное положение в племени, чем когда-то альфасамцам и старейшинам. Умение общаться с духами и тайные знания
позволили шаманам выделиться в отдельное, обладающее большой
властью сословие мудрецов и провидцев. Почитание шаманов стало
альтернативой поклонению грубой физической силе.
Кроме того, доступ к божественным знаниям и общению с
мертвыми – это была еще и возможность расширить политическую
власть. Цари таким способом убеждали народ в сакральности своего
предназначения. В Месопотамии во II в. до н. э. символическими
правителями в городах были боги, в их честь воздвигались храмы.
Боги сообщали свою волю избранным людям через видения, требуя
развязать войну, воздвигнуть святилище или издать закон.
Подтверждение этого предположения можно обнаружить в настенной
живописи и эпиграфике майя VII, VIII и IX вв. н. э., – образцы были
найдены на территории Гватемалы и прилегающих землях. Правители
древнего города Яшчилан, что в Южной Мексике, изображенные на
каменных барельефах, вдыхают пары психотропных веществ,
курящихся в специальных чашах, приносят жертвы: сжигают бумагу, в
которую собрана кровь. Чтобы ее собрать, майя протыкали себе язык
или гениталии палочками, специальными ножами, шипами кактусов.
Ритуал давал возможность общаться с духами предков. Видения
обычно появлялись из брюха змеи, предсказывали скорую войну и
призывали готовиться к битве.
Когнитивная археология обнаружила свидетельства возникновения
новой – наследственной – формы правления ближе к концу
ледникового периода. Во все времена людей волновала проблема

наследования власти и имущества. Как предупредить кровопролитие и
не дать разгореться гражданской войне? Как урегулировать конфликты
на почве классового неравенства и предупредить вспышки
недовольства граждан? Наследственная передача власти –
возможность справиться с подобными проблемами. В животном мире
мы такого не увидим, разве что в фильмах Уолта Диснея. Родительский
авторитет не гарантирует никаких привилегий, в погоне за властью все
решает конкурентная борьба. Однако в человеческих сообществах
вплоть до XX в. передача власти по наследству была привычной
формой государственного правления. Как и когда это началось?
Хотя у нас нет более подробной информации о механизме
наследственной передачи власти в ледниковый период, есть
подтверждения тому, что подобная практика существовала, – прежде
всего способ оформления захоронений. На месте раскопок в местечке
Сунгирь недалеко от Москвы была обнаружена могила пожилого
мужчины в богатом одеянии: украшенная зубами лисицы шапка,
вышитая костяными бусами одежда и браслеты из мамонтовой кости –
все это говорит о высоком статусе. Рядом с мужчиной похоронены
мальчик и девочка приблизительно восьми–двенадцати лет в
окружении еще более удивительных украшений: фигурки животных и
оружие, включая копья длиной около шести футов из мамонтовой
кости, костяные браслеты, бусы и пуговицы из лисьих зубов. Сверху
останки были присыпаны множеством изящно выточенных бусин.
Подобные богатства вряд ли можно было заработать: погребенные в
могиле были слишком молоды для этого. У девочки имелось
повреждение ног, которое, скорее всего, ограничивало свободу
передвижения и делало ее непривлекательной для противоположного
пола. Можно предположить, что этих людей похоронили с почестями
по причине благородного происхождения.
Похоже, что право наследования и в самом деле было
привилегией высокого статуса. Генетическая теория дает
замысловатое объяснение этому явлению: многие психические и

физические особенности, в том числе и те, что формируют лидерские
качества, передаются вместе с генами. Таким образом, вполне
закономерно, что к детям правителей наши предки относились с
особым уважением. Помимо этого, большую роль в формировании
принципа наследования играет родительский инстинкт заботы о
потомстве: правители своих детей воспитывали в соответствующем
ключе. Принцип наследования власти позволял избежать
кровопролития на почве соперничества, он ограждал знать от
необходимости участвовать в подобного рода конфликтах. Такой
подход имеет очевидные преимущества, и во многих странах власть
до сих пор передается согласно принципу наследования. Словом, если
подумать, получается, что передача власти по наследственному
принципу – далеко не самый плохой способ.
В продолжение темы стоит рассмотреть символический смысл
организации празднеств в ледниковый период. Совместные трапезы
порой организовывались спонтанно – по случаю успешной охоты. Но
основной их целью было возвестить о серьезных политических
событиях, например уведомить народ о снятии или передаче
полномочий правителя. Организация пиров требовала больших затрат,
поэтому повод должен был быть серьезным: магическим или
знаковым. Наиболее очевидные свидетельства были найдены при
раскопках стоянки древних людей в поселении Халлан-Чеми в
Анатолии – наши предки пировали там примерно 10 000–11 000 лет
назад. Обнаруженные остатки пищи говорят об умении людей того
времени заготавливать продукты впрок. Другие находки еще более
раннего периода были обнаружены в Северной Испании. Например, в
пещере Альтамира археологи нашли золу и затвердевшие остатки
пищи после массовой трапезы, произошедшей около 23 000 лет назад,
а также возможный перечень затрат на специальной дощечке.
Предположительно поводом для пира было заключение союза между
племенами, который имел большое значение для всех, включая
женщин и детей. В земледельческих и скотоводческих племенах
массовые празднества помогали вождям проконтролировать равное

распределение продуктов между людьми. Таким образом можно
было укрепить статус правителя и наладить доверительные отношения
между членами племени. В более поздние времена пир стал
закрытым мероприятием для ограниченного круга участников, целью
таких собраний было установление между людьми отношений
особого рода.

Космический порядок: время и
табу
Привилегированные, избранные члены общества, в руках которых
была
сосредоточена
власть
с
гарантированным
правом
наследственной передачи, располагали временем и возможностями
для того, чтобы предаваться размышлениям. Мы можем попытаться
выяснить, о чем думали эти люди, когда обращались к небесам с
просьбой просветить их и благословить на дальнейшие деяния. Книг
тогда еще не было, и приходилось учиться считывать небесные знаки.
Например, свет звезд воспринимался как послание из другого мира. В
ранний период развития человечества одной из самых значительных
была идея времени.
Формирование понятия времени стало одним из самых
потрясающих открытий древности. Многие люди разделяли
беспокойство Аврелия Августина, вызванное неспособностью дать
феномену времени четкое определение (сам философ считал, что
хорошо разбирается в этом вопросе, пока его не попросили
разъяснить другим). Проще всего рассматривать данное понятие с
точки зрения перемен. Нет перемен – нет хода времени. Ощущение
течения времени появляется, когда начинаешь оценивать череду
процессов и результатов: например, если нужно прибавить скорость,
чтобы уйти от преследования или догнать добычу; или когда
замечаешь, что на дереве созрели плоды. Сравнивая результаты,
человек делает выводы о длительности процессов. Таким образом,
время можно распознать, отмечая скорость течения событий
относительно друг друга. Никакой универсальной системы измерений
для этого не требуется. Можно отследить движение капли дождя по
оконному стеклу на фоне перемещающихся по циферблату стрелок,

плывущих по небу облаков или ползущего по стене насекомого. В
племени нуэр течение времени измеряется скоростью роста
домашнего скота, в других культурах это может быть смена династий
или правителей (или «когда Квириний был консулом в Сирии»). Народ
лакота в Северной Америке традиционно связывал начало «нового
отсчета» с первым снегопадом.
Самым надежным и естественным способом отслеживания хода
времени является наблюдение за природой. Движение облаков по
небу, смена дня и ночи и другие природные явления, а также
изменения в человеческом теле – вот на чем изначально строилась
система времяисчисления. «Смена дня и ночи, – писал Платон, –
череда месяцев и времен года составляют некую последовательность,
на основе чего и формируется концепция времени». Восход и заход
солнца, например, позволяют регулировать цикл сна и бодрствования.
Коровы набирают вес в теплое и солнечное время года. Отслеживание
движения солнца по небу позволяет оценить продолжительность
любых процессов и явлений. Определение времени по звездам
(например, полный цикл Венеры составляет 584 дня) используется во
многих культурах, предпочитающих иметь дело с максимально
растянутым временны́ м пространством и очень большими цифрами. В
некоторых странах большое внимание уделяется взаимосвязи циклов
солнца и луны, в других – рассматривают их как не связанные между
собой. Все знают также о существовании лунно-солнечного прогноза
на день, месяц и год.
Когда впервые возникла идея использовать движение
астрономических тел в качестве эталона измерения времени, жизнь
людей сильно изменилась: появилась возможность упорядочивать
воспоминания и ожидания, строить планы и контролировать их
выполнение, а также фиксировать полученный опыт. Первоначальная
система исчисления позже сменилась определением хода времени на
базе цезиево-атомного метода. Это получилось случайно: в ходе
наблюдений стало понятно, что некоторые изменения (например, в

положении астрономических тел) подчиняются определенным
правилам, регулярны и цикличны. Возникла идея, что такую
системность можно использовать в качестве точки отсчета при
выявлении других изменений. Это гениальное открытие повлияло на
весь дальнейший ход развития человечества. Правда, определить
точно, когда это открытие было сделано, нет никакой возможности.
Самый древний артефакт, напоминающий календарь, был найден
в местечке Дордонь, во Франции, где он пролежал около 30 000 лет.
Это был плоский обломок кости с начерченными на нем
полумесяцами и кругами, предположительно обозначающими фазы
луны. Объекты с подобными изображениями часто встречаются в
раскопках эпохи мезолита, однако это могут быть, конечно, и ничего
не значащие каракули, элементы какой-либо игры или обряда либо
приспособления для счета. Другой пример – мегалиты, относящиеся к
V в. до н. э., которые могли использоваться в качестве обсерваторий,
где люди наблюдали и ритуально обыгрывали важнейшие
астрономические явления, например солнцестояние, равноденствие и
др. Вступая в контакт с небесными телами, правители становились
хранителями времени.
Важны не только вопросы происхождени и полномочий вождей, но
также взгляды на урегулирование образа жизни племени. Если
рассматривать этот аспект, можно ли определить время зарождения
политического мышления? Первые представители семейства
гоминидов объединялись в примитивные союзы на основе
родственных связей в попытке противостоять силам природы. Что
помогло им выйти на новый уровень развития мысли?
Скорее всего, этому способствовали первые наблюдения за
природой и выводы относительно устройства мира. Чтобы подмечать
изменения вокруг, большого ума не требовалось. Даже жучки и паучки
с легкостью адаптируются к разным условиям, добывая себе
пропитание и прячась от непогоды. А существа более высокого
порядка способны на большее. Люди могут отслеживать причинно-

следственные связи между событиями и явлениями природы:
например, череду жизненных циклов и времен года, регулярность
смены дня и ночи, различные физиологические изменения. Эти
наблюдения легли в основу первых умозаключений. Но выводы
относительно упорядоченности природных явлений – это лишь одна
сторона вопроса. Чтобы увидеть закономерности более общего
порядка, необходимо обладать выдающимися мыслительными
способностями. Большую часть времени мир напоминает хаос, и в
происходящем сложно найти закономерность. Тут уже подключается
воображение, оно помогает объединить разрозненное в систему.
Нужно обладать живым восприятием, чтобы, как сказал Эйнштейн,
понять, что «Бог не играет в кости».
Идея мирового порядка очень древняя, невозможно определить,
когда она зародилась. Однако она сразу открыла человеку простор для
воображения: благодаря ей появились фантазии, объединяющие все
сущее в единую систему. Пример тому – самые ранние примеры
космических диаграмм (художественного, религиозного или
магического свойства). Рисунки, обнаруженные на стенах пещеры
Джаора в Мадхья-Прадеш в Индии, демонстрируют взгляд древнего
человека на устройство мира: разделенное на шесть частей
пространство, которое находится между небом и водой. На египетских
амфорах возрастом 4000 лет мир – это две пирамиды, ограниченные
восходом и закатом.
В традициях австралийских аборигенов Вселенная – это набор
соединенных между собой элементов. Подобный взгляд
прослеживается и в других регионах, этот мотив встречается в
наскальной живописи и боди-арте: у народа кадувео в Парагвае,
например, мир поделен на четыре равноценных сегмента, и эта схема
отражена в традиционных татуировках на лице. Мир, состоящий из
четырех частей, изображен на камнях, которыми украшают свои
жилища до-гоны – народ на юго-востоке Мали. Гончары Конго
изображают на ритуальных сосудах свои представления о космосе.

Удивительно, как, не имея понятия о законах устройства Вселенной,
эти народы смогли сформировать представления о происхождении
всего сущего.
Политический порядок можно рассматривать по-разному. Но в
первую очередь это способ регулирования жизни общества. Понять,
по каким законам жили наши предки, довольно просто – эти правила
настолько широко распространены и в наши дни, что кажется, будто
они вообще появились на Земле даже раньше человека. Среди
древнейших законов, например, пищевые табу и запрет на инцест.
Рассмотрим сначала пищевые табу. Бесспорно, эти ограничения
нашли свое отражение и в области мысли: по своей природе человек
не слишком привередлив в еде, отказываться от пищи неестественно.
Однако табу на определенные продукты существует во всех культурах.
Чтобы понять причины этого явления, стоит обратиться к
традициям народа батлоква в Ботсване. Основной вид деятельности
этого народа – скотоводство, и в этом сообществе существует запрет
на огромное множество продуктов. Всем жителям племени нельзя
есть мясо муравьеда или кабана. Ограничения на другие продукты
связаны с полом и возрастом человека. Например, только пожилым
людям можно употреблять мед, мясо черепахи и цесарки.
Беременным женщинам запрещены некоторые говяжьи субпродукты.
Какие-то виды пищи нельзя есть в определенное время года, другие –
под запретом при определенных условиях, например когда болеют
дети. Во время беседы с антропологами представители племени дали
этим запретам довольно противоречивые объяснения – забота о
здоровье, соблюдение гигиены, особенности вкуса некоторых
продуктов… Получить четкое рациональное объяснение этим табу не
получилось.
Классический пример таких запретов дают нам еврейские Писания.
Запреты и ограничения, которые приводятся в них, также не
поддаются объяснению. Запрещенные продукты не имеют между

собой ничего общего (кроме того, что непонятно, по какому принципу
их отбирали древние евреи, как отметила антрополог Мэри Дуглас). В
связи с отсутствием четких и обоснованных критериев запрета не
представляется возможным провести какой бы то ни было анализ. Ни
одна из теорий не представляется убедительной: теория о том, что
табу формировались по экономическим причинам и из соображений
гигиены, просто не выдерживает критики. Ясно одно: потребление
разных продуктов в традициях отдельных народов наделяется особым
значением. Табу на еду ограничивают в выборе тех, кто им следует, а
за нарушение запретов следует наказание. В правилах далеко не
всегда заложен глубокий смысл. Если бы это было так, их бы
соблюдали все, даже аутсайдеры. Скорее наоборот – правила нужны,
чтобы изолировать от общества несогласных. Потребление
разрешенных продуктов объединяет людей и формирует групповую
идентичность. Соблюдение запретов помогает продемонстрировать
свою лояльность.
Другой древнейший запрет – табу на инцест. Он неукоснительно
соблюдается во всех культурах, но иногда в неожиданных вариациях,
объяснить смысл которых так же сложно, как и пищевые табу в
племени батлоква: у некоторых народов разрешены браки между
родными братьями и сестрами, но не между двоюродными. В каких-то
племенах жениться можно и кузенам, но через несколько поколений.
Иногда запрет может быть и не связан с кровным родством.
Чтобы понять, откуда взялся запрет на инцест, рассмотрим разные
его варианты. «Неестественность» подобных отношений вряд ли
можно считать единственным и исчерпывающим объяснением. «В
жизни нужно попробовать все, – советовал композитор Арнольд
Бакс, – кроме инцеста и народных танцев». Не все, однако,
придерживаются такого мнения. Не все считают, что в результате
межродственного скрещивания рождается неполноценное потомство:
в большинстве случаев этого не происходит. Дети, рожденные в
близкородственных браках, часто не имеют проблем со здоровьем.

Дело даже не в евгенике: на протяжении длительного времени люди
вообще не имели понятия об экзогамии. В некоторых культурах
существует запрет даже на браки между дальними родственниками,
несмотря на минимальную степень кровного родства. В других
обществах, наоборот, поощрялись союзы между максимально
близкими по крови людьми: примером могут быть браки между
родными детьми египетских царей; можно вспомнить также дочерей
Лота, обязанностью которых было «возлечь со своим отцом».
Двоюродные родственники могут вступать в законный брак друг с
другом в двадцати шести штатах Америки, а в остальных это
запрещено. Кузенам разрешено жениться у амишей, а представители
других христианских конфессий это не поддерживают. В некоторых
арабских странах дядя имеет право взять в жены племянницу.
В своей работе, написанной в 1940-х гг., Клод Леви-Стросс
предложил убедительное объяснение этой широко распространенной
и сложной для понимания проблемы. Как утверждал ученый, его
осенило, когда однажды во время ланча он оказался в переполненном
кафе за одним столиком с незнакомым французом. Они угостили друг
другом бокалом вина, и на почве этого взаимного жеста вежливости
между ними завязался разговор. Этот случай в кафе натолкнул ЛевиСтросса на мысль о том, что запрет на инцест обязывал родовые
сообщества обмениваться женщинами с целью развития связей с
иноплеменниками.
Породнившиеся
таким
образом
семьи
значительно укрепляли свои позиции. Женщины рассматривались как
своего рода ценный товар (к сожалению, во многих культурах людей
до сих пор воспринимают как товар, которым можно распоряжаться
по своему усмотрению), поскольку они отличались красотой и имели
возможность производить потомство. Как и табу на еду, запрет на
кровосмешение появился не ради самого запрета. Его основная цель –
способствовать становлению группы. Запрещая инцест, общество
становилось более сплоченным, крепким и сильным. Причина
широкой распространенности запрета на инцест довольна проста: без
него у общества было бы мало шансов на выживание.

Идея обмена: первая
политическая экономия
Если первыми правилами внутреннего регулирования в
человеческих сообществах стали запреты на еду и секс, то как
обстояли дела с регуляцией отношений между разными
сообществами? Поговорим об обмене.
Торговля с точки зрения экономистов – это процесс сбыта
излишков какой-либо продукции. Но в самом начале торговля, или
обмен, как и запрет на инцест, имела скорее ритуальный смысл.
Получение материальной выгоды – более поздний мотив. Опираясь на
данные археологических раскопок и антропологических исследований,
можно сделать выводы о первых товарах для обмена. Это был огонь,
который люди из суеверия не разжигали сами, а приобретали у других
племен, а также охра – неизменный атрибут обрядов и ритуалов
ледникового периода. Обменивались наши предки и орудиями труда –
примитивными топорами и приспособлениями для обтесывания
камней. Современные археологи считают, что и в этом случае обмен
производился исключительно из ритуальных соображений. Карл
Поланьи, выдающийся критик капитализма, написал в 1944 г.:
Таким образом, торговля как обмен ритуальными товарами,
собственно говоря, и сама была своего рода ритуалом.
В 1920-х гг. антропологи обнаружили свидетельства того, что
жители Соломоновых островов, располагающихся к востоку от Новой
Гвинеи, обменивались друг с другом обработанными особым образом
морскими раковинами и разными предметами быта. В этих действиях
можно проследить зарождение основ купли-продажи: продукцию

производили исключительно с целью обмена. По своей форме и
качествам предметы для обмена были практически идентичны.
Ценность их была одинаковой, выше ценились лишь более старинные
вещи. Объекты классифицировались по свойствам и стоимости в
соответствии с общепринятыми нормами. Кула – особый ритуал, суть
которого состоит в церемониальном обмене определенным товаром.
В своей работе антрополог Мэри У. Хелмс продемонстрировала, что в
разных культурах традиционно высоко ценились и наделялись
символическим значением иноземные товары: бог Гермес
покровительствовал не только ремесленникам, музыкантам и атлетам,
но и гонцам, торговцам, тем, кто ломает стереотипы. В некоторой
степени современная коммерческая практика придерживается этих же
критериев. В бакалейной лавке рядом с моим домом, например,
пармезан местного производства стоит в три раза дешевле
произведенного в Италии. Лично мне все равно, чем посыпать
спагетти, но гурманы с удовольствием платят дороже за экзотический
товар. «Каждый человек, – писал Адам Смит, – в какой-то степени
торговец». Однако тот факт, что торговля есть способ получить
прибыль, не всегда был таким очевидным. Когда-то люди относились к
этому процессу как к чему-то необычному, диковинному.
Несмотря на отсутствие более детальной информации, суть
сказанного выше понять довольно просто: ближе к концу ледникового
периода многие выдающиеся идеи распространились по миру и
повлияли на его развитие: это различные символы, разграничение
понятий жизни и смерти, существование нематериального мира,
возможность контакта с другими мирами, духи, мана и даже Бог.
Развитие политического мышления привело к возникновению новых
способов избрания правителей (например, на основании таких
критериев, как харизма, отвага или право наследования). Появились
новые подходы к регулированию жизни общества, включая запреты на
еду и кровосмешение, а также возник ритуальный обмен товарами.
Но что произошло дальше, когда холод отступил и условия жизни
людей изменились? Отразилось ли глобальное потепление,

произошедшее около 10 000–20 000 лет назад, на традициях и
культуре древнего человека? Какие новые идеи возникли в этот
период?

Глава 3
Оседлый образ жизни

«Цивилизованное» мышление
…Ученые почувствовали внезапное дуновение ветерка из-под
каменного завала. Эльет Дешам была стройной и смогла пролезть
сквозь узкий лаз. Обнаружив впереди туннель, девушка позвала ЖанаМари Шове и Кристиана Хилэра последовать за ней. На крики в
пещере отзывалось гулкое эхо – можно было лишь примерно
представить, насколько она велика.
Это был один из самых больших гротов, обнаруженных
спелеологами в департаменте Ардеш на юге Франции. Внутри ученые
увидели нечто потрясающее – на стене красной охрой был нарисован
вставший на задние лапы медведь. Кто знает, сколько тысяч лет назад
он здесь появился…
Пещера Шове, открытая учеными в 1994 г., сохранила до наших
дней одну из самых удивительных и обширных коллекций образцов
наскальной
живописи
ледникового
периода,
созданных
приблизительно 30 000 лет назад. По стенам пещеры разбросаны
изображения бизонов и зубров, лошадей и оленей. Бегущие горные
козлы, застывшие в задумчивости носороги и другие животные,
убегающие от погони и попавшие в лапы хищникам. На момент
обнаружения этой пещеры традиционной была точка зрения, что на
протяжении всего ледникового периода древнее искусство
развивалось постепенно: от «примитивных» неразборчивых каракулей
до удивительно сложных и точных форм (например, вроде тех, что
были найдены в пещере Ласко во Франции). Изображения в пещере
Шове явно принадлежали к раннему периоду, но по сложности,
качеству и точности не уступали рисункам более позднего этапа.
Установить примерный возраст этого образца наскальной живописи
помогло сравнение с сохранившимися до наших дней фрагментами

рисунков и остатками других артефактов приблизительно того же
периода, найденными во время раскопок в пещерах Испании и на
острове Сулавеси. Некоторые элементы живописи в пещере Шове
также напоминают рисунки в пещерах Ласко или Альтамира, хотя их
разделяет довольно большой временной промежуток.
Ледниковый период характеризуется не только относительно
благоприятными условиями для выживания человеческих сообществ и
выделением отдельных членов племени, обладающих особым
статусом. Началось формирование стабильного общества в целом. В
искусстве
того
времени
чувствуется
непрерывность
и
последовательность. Если смотреть в ретроспективе, жизнь древних
людей производит впечатление довольно насыщенной и динамичной.
Люди, живущие в ледниковый период, были довольно консервативны
и вроде бы не слишком стремились к переменам, но развитие шло
активно.
Изменение климата поставило под угрозу привычный образ
жизни. Нам, живущим в эпоху глобального потепления, понятны
переживания древних людей. Вариантов было два: миграция в
поисках привычных условий либо адаптация к меняющимся
обстоятельствам «на месте».

После ледникового периода:
мышление в эпоху мезолита
Давайте сначала отправимся за первыми «переселенцами»
и исследуем их новый образ жизни и ход мысли. Древние племена
кочевали с места на место в поисках пропитания. Основным занятием
по-прежнему оставалась охота, однако в связи со сменой окружающих
условий привычки начали понемногу меняться.
В 1932 г. во время раскопок на севере Германии Альфред Руст
обнаружил стоянку охотников на оленей. Возраст находки составил
около 10 000 лет. На дне трех высохших озер Руст наткнулся на останки
тридцати огромных животных. Каждое из них было зарезано особым
образом, а между ребер был вставлен большой камень. Подобный
стиль охоты или, вероятно, даже ритуального убийства ученый
встретил впервые. Все найденные ранее свидетельства говорили о
том, что древние люди охотились с целью поиска пищи либо защиты
от хищников (львов, тигров и др.), после чего устраивали празднества.
Однако «озерные» находки были совсем другими: убив животных,
охотники не притронулись к мясу. Это было похоже на
жертвоприношение, отречение от пищи во имя поклонения богам.
Останки, найденные Рустом, были первым свидетельством
зарождения мыслей о трансцендентности: попытка умилостивить гнев
и зависть богов и утолить их голод как первый шаг к религиозному
культу.
В более поздний период люди имели право определенным
образом пользоваться дарами, которые они готовили своим богам.
Племя оставляло себе часть ритуальных продуктов, от которых якобы
отказывались боги, древние люди селились в построенных в честь

высших сил хижинах. Были и другие способы использовать
ритуальные обряды для общественной пользы. Антропологи нашли
объяснение: совместный сбор подношений и дальнейшее
коллективное пользование ими укрепляли взаимоотношения внутри
группы, помогали снискать расположение божественных сущностей к
нуждам племени и заполучить благословение и защиту. Изначально
жертвоприношение было способом заручиться поддержкой богов и
духов. Впоследствии у людей возникла мысль, что его можно
использовать и для того, чтобы наладить отношения в группе.
Идея жертвоприношения, скорее всего, возникла гораздо раньше,
чем указывают на то первые найденные свидетельства, и была связана
с изменением климата и формированием новой религии. Первый
храм, о котором нам известно, был построен задолго до основания
найденной Рустом стоянки. Он был найден при раскопках в г.
Иерихоне на территории Палестинской национальной администрации.
Два каменных блока, вероятно, являвшиеся постаментом для некоего
объекта культа, стоят на тщательно выметенном участке земли.
Идея жертвоприношения пришлась древним людям по душе,
поскольку давала возможность направить разрушительную энергию в
нужное русло. Некоторые исследователи традиций иудаизма, ислама
и протестантизма считают, что жертвоприношение – это
квазимагический способ управлять Божьей волей. Но подобная
практика присутствует в большинстве религиозных направлений вот
уже много десятков тысячелетий. Со временем смысл
жертвоприношения, жертвенности несколько изменился: это способ
искупить грехи, воздать почести и вознести благодарение богам,
восстановить гармонию и баланс во Вселенной. Одним из вариантов
жертвенности является милосердие, или великодушие, – способ
возблагодарить Господа за его страдания во благо всего человечества.

Мышление первых
земледельцев
Когда климат начал меняться, некоторые племена пустились в
путь, чтобы найти места, где еще сохранились привычные условия.
Другие, о которых мы сейчас и поговорим, предпочли остаться на
привычной территории и попытались адаптироваться к происходящим
переменам. Эти оседлые племена оставили после себя множество
ценных артефактов, благодаря которым мы можем сделать вывод об
их взглядах на экономическое, политическое и социальное устройство
жизни, а также о моральных принципах и метафизических основах
существования.
Глобальное потепление открыло перед древними людьми новые
экологические ниши. На смену льду пришли грязь и глина. Мягкая,
легко поддающаяся обработке почва предоставила массу новых
возможностей для выращивания растений и одомашнивания
животных – человек смог приобрести стабильный источник
пропитания. Начав обрабатывать землю на постоянной основе, люди
перестали заниматься собирательством и полагаться лишь на случай и
удачу. Земледельческие племена стали появляться в разных частях
света, и у каждого из них были свои отличительные особенности. В
Новой Гвинее около 7000–9000 лет назад выращивали съедобное
растение таро. Пшеницу и ячмень сеяли на Ближнем Востоке, разные
корнеплоды высаживали в Перу, рис собирали в Юго-Восточной Азии.
В Китае пользовалось популярностью просо, а в Эфиопии – зерна тефа.
На протяжении следующих двух-трех тысячелетий земледелие стало
активно развиваться почти везде в мире, где для этого были
подходящие условия. Благодаря его распространению начались
невероятные эксперименты, которые поставили под сомнение

результаты эволюции. Раньше естественный отбор был единственным
способом выживания. Теперь же в ходе «неестественного отбора»
люди сами научились создавать условия для жизни и развития
различных видов.
Я думаю, что сначала древний человек разводил улиток и других
моллюсков (начинать ведь нужно с чего-то простого). Улиткам много
не надо, и с ними можно легко управиться без специальных
приспособлений. Их не нужно пасти и охранять при помощи собак,
для них не нужно строить хлев – ведь домик всегда при них и т. д. В
процессе раскопок, проведенных в тех местах, где в около 10 000 лет
назад были предположительно благоприятные условия для
разведения улиток, было обнаружено множество ракушек. Тут нужно
сказать еще, что древние моллюски были куда крупнее современных.
Земледелие стало для человечества настоящим прорывом. Но
можно считать, что здесь есть место идеям? Мог ли тяжелый
физический труд как-то стимулировать развитие человеческой мысли?
Среди тех, кто в это не верит, существует мнение: земледелие
оформилось «естественным» образом в ходе коэволюции, то есть в
процессе взаимодействия человека, растений и животных,
оказавшихся на одной территории. В какой-то степени, конечно, так и
было, поскольку переход к этому занятию происходил медленно и
постепенно, это не было «внезапным озарением». Занимаясь
собирательством, люди начали обращать внимание на полезные для
них растения. Затем стали их пересаживать и выбирать среди них
лучшие. В Австралии, например, аборигены высаживали саженцы
нарду, индейцы папагоу в Калифорнии сеяли бобы. Считается, что в
ходе развития человечества занятие земледелием возникло
постепенно благодаря собирательству, и точно так же охота
постепенно трансформировалась в животноводство. Новые виды
съедобных и полезных растений могли вырасти рядом со стоянкой
человека сами по себе. Животные, например кошки и собаки, могли
прибиться к человеку по своей воле в поисках крова и пищи, а в

дальнейшем научились приспосабливаться к его образу жизни. А
люди, в свою очередь, начали использовать собак и кошек в своих
целях: для сопровождения на охоте или защиты припасов от грызунов.
Согласно другой точке зрения, земледелие есть результат
экологического детерминизма: рост населения и сокращение ресурсов
требовали выработки новой стратегии, поиска новых источников
пропитания. В исторических материалах есть сведения о том, что для
некоторых народов переход к земледелию стал условием выживания;
но все же прочную теорию на основе этих немногочисленных данных
выстроить невозможно. В некоторых регионах Юго-Восточной Азии
древние люди, наоборот, начали заниматься выращиванием растений
в условиях обилия ресурсов – с целью получить еще больше и
запасаться впрок. Именно поэтому земледелие все-таки стоит считать
прорывом в области человеческой мысли. Это не был спонтанный
поворот в развитии человечества в ответ на изменившиеся условия.
Еще одна, довольно популярная в свое время, теория утверждает,
что переход к земледелию произошел случайно – после того как люди
по неосторожности или из любопытства уронили семена в
плодородную почву. Первым земледельцем могла быть женщина,
поскольку традиционно вопросами приготовления пищи занимались
именно женщины, или «старый мудрый дикарь», как сказал бы
Дарвин, который «заметил вокруг много диких растений и решил
попробовать высадить их семена». Если придерживаться этой точки
зрения, получается, что в основе занятия земледелием и правда лежит
определенная идея, хотя, по мнению Дарвина, «действия дикаря на
заре цивилизации вряд ли можно назвать тщательно продуманными и
спланированными». Первый опыт выращивания растений древними
людьми скорее напоминает поведение макаки по имени Имо, когда
она внезапно открыла для себя новый способ очищения от грязи
клубня сладкого картофеля.
Итак, человек начал обрабатывать почву. В древние времена пища
и вода для людей означали гораздо больше, чем просто возможность

насытиться и утолить жажду. Сознание человека менялось: обладание
запасами еды и воды давало власть, становилось свидетельством
особого статуса. В иерархически организованном обществе
представители элиты требовали больше еды, чем могли съесть, не
только из страха перед голодом, но также с целью
продемонстрировать и подчеркнуть свое привилегированное
положение. В связи с этим стоит рассмотреть политические,
социальные и религиозные аспекты стратегии по управлению
запасами пищи.
Празднества – это мероприятия политического толка. Они
помогали урегулировать взаимоотношения между теми, кто еду
поставляет, и теми, кто ее потребляет. Совместные трапезы нужны
были для налаживания отношений внутри группы или для укрепления
союза с другими сообществами. На пирах за обладание едой
устраивались состязания. Такая стратегия, конечно, возможна лишь в
случае, если в племени земледелие хорошо развито и еды
достаточное количество. Традиция проведения пиров стимулировала
производить больше продуктов и запасать их впрок. Земледелие как
идея, кроме всего прочего, основывается на стремлении подчинять
сознание других своей воле.
Религия тоже оказала свое влияние. В мифах разных стран
способность заставлять урожай поспевать рассматривается как
божественный дар или колдовство либо как украденный у богов
секрет. Труд есть плата за полученные от богов дары. Посев – обряд
плодородия. Орошение, жертвенное возлияние, укрытие урожая – все
это форма оказания почестей священному растению. Люди приносили
в жертву домашних животных. Многие растения выращивались
исключительно для ритуальных целей, например для приготовления
фимиама, экстатических или галлюциногенных веществ. В
высокогорьях Анд для ритуальных целей выращивают кукурузу, а в
традициях христиан для таинства причастия использовались только
зерна пшеницы. Изначально процесс обработки земли и высаживания

семян носил ритуальный характер. Урожай воспринимался как знак
божественного присутствия, а возделывание почвы представляло
собой обряд поклонения и почитания. Саму идею земледелия можно
причислить к разряду духовных, а ее носители были возведены в
особый священный статус.
Наконец, по мнению археолога Мартина Джонса, определенную
роль мог сыграть консерватизм: в условиях потепления климата
оседлые племена были вынуждены более тщательно заботиться о
сохранности урожая. Не желая уходить с насиженных мест, люди
пропалывали свои поля, удобряли и поливали посевы, а также
пересаживали саженцы с места на место в поисках лучших условий.
Таким же образом люди охраняли места обитания животных, на
которых охотились. Племена, выбравшие оседлый образ жизни,
научились добывать себе пропитание и больше не искали другой
жизни. Переход к земледелию был вполне естественным и
закономерным, однако на этом развитие не закончилось.
Сложившийся образ жизни устраивал далеко не всех, у него были
серьезные недостатки, прежде всего тяжелый изнуряющий труд и
слишком большое скопление людей на ограниченном пространстве.
Перенаселенность могла привести к массовому голоду и болезням в
связи с нехваткой продуктов питания и недостатком витаминов.
Назревала необходимость перемен, поиска новых форм социальной и
политической организации – поговорим о них в следующих главах.

Земледельческая политика:
война и труд
Для занятия фермерством мало было наличия благоприятных
природных условий. Требовался креативный подход – для того, чтобы
придавать возделываемым полям четкие геометрические формы,
возводить ограждения, вскапывать борозды и прокладывать
оросительные каналы. Оформившееся в процессе занятия
земледелием сознание было готово изобретать и строить. Стали
появляться новые сильные государственные структуры, в чьем
ведении теперь находился вопрос распределения продовольствия.
Вожди сменились царями. Привилегированные слои общества
укрепили свои позиции. Более благосклонным стало отношение к
художникам и ученым – у них появилась свобода рождать идеи и
творить. Начал широко использоваться подневольный труд, появилось
неравенство: тирания, возникшая на этапе земледелия, приобретала
все более четкие формы. Между группами начались междоусобные
войны за право владения землей. Начала формироваться армия,
разрабатывались военные стратегии.
Сохранить мир какое-то время помогало соблюдение ритуального
обмена. Но долго это не продлилось, и в условиях назревавшего
военного конфликта было необходимо выработать новые правила
поведения. Существует точка зрения, согласно которой человек по
своей природе есть мирное существо, вынужденное пойти на крайние
меры под давлением обстоятельств. Как считает известный
антрополог Маргарет Мид, война есть «изобретение, а не
биологическая характеристика». Вплоть до недавнего времени
доказать или опровергнуть эту точку зрения было невозможно в силу
скудности дошедших до нашего времени данных о наличии

междоусобных конфликтов в эпоху палеолита. Однако теперь у ученых
есть все основания предполагать, что насилие в этот период было
распространенной формой поведения (об этом говорят исследования
поведения приматов, информация о войнах между племенами в эпоху
собирательства, а также материальные свидетельства агрессивных и
кровопролитных действий в период каменного века). Эту точку зрения
разделял фельдмаршал Бернард Лоу Монтгомери – людей,
интересующихся возможными причинами военных конфликтов, он
обычно отсылал к произведению Мориса Метерлинка «Жизнь
термитов».
Итак, агрессия есть природное качество, а применение насилия –
его следствие. Идея насильственного захвата ресурсов появилась на
Земле еще до первых людей. Однако война как способ намеренного
уничтожения противника оформилась в качестве идеи сравнительно
недавно. Не нужно прилагать больших усилий, чтобы придумать, как
захватить или защитить необходимые ресурсы или как при помощи
силы заявить о своем превосходстве в племени: так поступают многие
животные, живущие коллективами. Но спланировать массовое
побоище – это уже нечто другое. Для этого необходимо обладать
особыми интеллектуальными способностями, уметь визуализировать
желаемый результат: идеальный мир без врагов. Достичь этого
результата невозможно, поскольку он, как правило, слишком далек от
реальности. В стандартном представлении идеал – это сытость или
изобилие, своего рода образ рая. Первые идеологи этноцида и
геноцида, теоретики массовой расправы были самыми настоящими
утопистами. По одной из версий, неандертальцев смели с лица земли
представители нашего вида. Уильям Голдинг воспроизвел эту
ситуацию в своем романе «Наследники». Он изобразил
неандертальцев как простых и доверчивых существ, которые
подверглись нападению «новых людей» – жестоких, безжалостных и
агрессивных. Предугадать намерения нового племени неандертальцы
не могли и поплатились за это.

Пока нет достаточно веских доказательств этой версии.
Археологические раскопки также не позволяют сделать четкие выводы
о том, когда и как наши предки устраивали нападения на соседние
племена за обладание ресурсами. Конечно, столкновения были, и
первое крупное сражение, о котором есть сведения, – это побоище в
Джебель Сахаба где-то 11 000–13 000 лет назад, на заре зарождения
земледелия. Среди убитых были женщины и дети, которые погибли от
многочисленных ранений, – например, одной из жертв было нанесено
двадцать два удара ножом. Мотивы нападавших пока установить не
удалось, но, скорее всего, причиной стала борьба за территорию.
Останки 27 убитых около 11 000 лет назад мужчин, женщин и детей
были найдены при раскопках в Кении. Все жертвы принадлежали к
племени собирателей, но от стрел и дубинок это их не уберегло –
оружие пронзило их тела, размозжило кости. То, как земледельцы
укрепляли и защищали свои поселения, говорит о частоте
вооруженных нападений. Об этом же свидетельствуют и ямы, в
которые 7000 лет назад друг на друга сваливали трупы убитых.
Подобные ямы были обнаружены при раскопках на территории
современной Германии и Австрии. В наши дни среди еще
сохранившихся примитивных земледельческих племен также
встречаются вспышки агрессии. Когда представители народа маринг в
Новой Гвинее предпринимают попытку нападения на вражескую
деревню, они убивают всех без разбора. Надо сказать, что «развитые»
общества лишь немногим отличаются от примитивных племен в своих
намерениях – только технические возможности лучше.
В процессе перехода к земледельчеству возникла потребность в
новых формах организации труда. Труд стал «наказанием». Работа на
земле была довольно тяжелой, и представителям правящего класса
пришла в голову мысль использовать для этого наемную силу. Во
времена каменного века двух-трех дней охоты и собирательства было
достаточно, чтобы надолго обеспечить племя едой. Собиратели не
воспринимали свои обязанности как непосильную и утомительную

работу – для них это было своего рода священным ритуалом. Другой
жизни они и не знали.
Во времена земледелия у людей появилась возможность
разграничивать работу и отдых. Многие современные земдельцы все
еще живут согласно традициям предков: возделывание земли для них
есть одновременно соблюдение таинства и большой праздник.
Первые «фермеры» не могли позволить себе такую роскошь, как
отдых. Возделывать землю было непросто: нужно было строить
оросительные каналы, вскапывать, рыхлить или укреплять. На это
уходило много времени и сил. Приходилось торопиться, чтобы успеть
вовремя посадить или собрать урожай, постоянно поливая, удобряя и
пропалывая. Около 4000 лет назад, в эпоху «ирригационного
общества» и «аграрного деспотизма», на территории Месопотамии,
Египта, Индии и Китая для обеспечения работы оросительных систем
был организован непрерывный рабочий процесс под жестким
контролем властей. Перерыва на отдых не было, лишь на не менее
тяжелые сезонные работы.
Это стало причиной развития тоталитаризма, деспотизма и
централизованного управления. Власть жестко контролировала
население, люди попали в кабалу и зависимость. Вопреки всеобщему
мнению, «рабочую этику» изобрели вовсе не в эпоху протестантизма
или индустриализации – так древняя правящая элита насаждала
правила организации труда, чтобы держать под контролем рабочий
класс. Поэты в Древнем Китае и Месопотамии слагали строки о
бесконечной работе в полях. «Шесть дней будешь трудиться» –
говорится в одной из заповедей Господа. Призвание Каина было
возделывать землю. В не очень выгодном положении на какое-то
время оказались женщины: охотой в основном занимались мужчины,
а в земледельческих племенах женщины участвовали в
собирательстве и возделывании почвы наравне с мужчинами. В эпоху
орошаемого земледелия женщинам пришлось трудиться в два раза
больше: и на поле, и дома по хозяйству. Оседлый образ жизни

позволял иметь много детей, за которыми требовался постоянный
уход. Иногда женщин освобождали от слишком тяжелой физической
работы, но в остальном поблажек для них не было. Парадокс
«развитого» общества состоит в том, что наличие времени для отдыха
не делает человека свободнее. После длительного перерыва работа
кажется еще более утомительной и неприятной.

Городская жизнь
С развитием земледелия у людей появилось много проблем, но и
много новых возможностей. У избранных членов общества было
достаточно времени, чтобы предаваться размышлениям. Жизнь шла
своим чередом: урожайные годы сменялись неурожайными.
Благодаря занятию фермерством начали формироваться города,
возникали различные виды экономической деятельности, развивались
технологии. «Социальный инстинкт, – как утверждал Аристотель, –
заложен в человеке самой Природой; слава тем, кому первым пришло
в голову основать город».
Город – это одно из самых смелых и радикальных преобразований
окружающей среды, когда-либо предпринятых человеком, тщательно
продуманная новая форма организации жизни с четкими задачами и
целями. По-видимому, такого понятия, как «золотой век экологии»,
вообще никогда не существовало. Насколько известно, люди везде и
всегда стремились преобразовать мир в соответствии со своими
потребностями. В ледниковый период постоянная охота на некоторые
виды животных привела к их полному исчезновению. Земледельцы
нещадно эксплуатировали землю до тех пор, пока она не переставала
быть плодородной. Насильственное преобразование человеком
окружающей среды ради достижения своих целей наносит весьма
очевидный вред природе – исчезают многие виды живых существ,
меняются форма и структура поверхности Земли, ухудшается экология,
разрушаются экосистемы.
В 9-м тысячелетии до н. э. в городе Иерихоне появились первые
жилища из кирпича с массивными стенами и крепким фундаментом.
Территория города в то время составляла всего десять акров. Спустя
три века поселение Чатал-Гуюк, на месте современной Турции,

занимало уже в три раза большую площадь: между домами не было
проходов, а «городское движение» проходило по крышам зданий. Все
жилища были стандартного вида, формы и размера, внутри –
открытый очаг. В настоящее время на этом месте организован музей.
Людям, по всей видимости, очень нравилось жить в городе. В 3-м
тысячелетии до н. э. в Месопотамии люди считали, что хаос – это
время, когда «не был заложен кирпич… и не был возведен город». К
2000 г. до н. э. 90 % населения Южной Месопотамии жило в городах.
Людям потребовалось довольно много времени, чтобы научиться
решать проблемы здравоохранения, безопасности и пр., но на самом
деле мы до сих пор не можем быть уверены в том, что нас не
постигнет та же участь, что в свое время города Ниневия и Тир[7].

Система правления в первых
государствах
Занятие земледелием способствовало не только появлению
городов, но и созданию государственной структуры. Эти процессы
были взаимосвязаны. Чтобы контролировать рабочую силу и
управлять распределением продовольствия, общество избирало
правителей. С ростом производства росла и численность населения –
это требовало еще большего усиления контроля сверху. Политологи
обычно выделяют два понятия: «вождество» – система политического
управления в эпоху собирательства и «государство» – структура
управления, характерная для народов, занимающихся скотоводством
и земледелием. В системе вождества функции управления
сосредоточены в руках вождя: он единолично издает законы,
разрешает споры, вершит правосудие и контролирует все сферы
жизни племени. Для государства характерно распределение власти.
Как утверждал Аристотель, эта структура возникла в ответ на
увеличение численности населения: первой общественной структурой
была семья, затем племя, деревня и государство. Объединение людей
в деревни – это первая стадия перехода к оседлости. Образование
отдельной страны – его кульминация: «союз семейных общин и
деревень для достижения лучшего качества жизни». Подобная
трактовка событий далекого прошлого пока является наиболее
правдоподобной. По мнению социологов и политологов, вождество
есть форма правления кочевых племен, которые впоследствии решили
обосноваться на одном месте.
Как бы то ни было, идея создания государства прослеживается в
политическом устройстве уже в 3–2-м тысячелетиях до н. э. В Древнем
Египте, например, существовало представление о народе как о стаде

во главе с царем в роли пастуха – по всей видимости, это отражало
существующие различия между политическими идеями скотоводов и
собирателей. Земледелие усилило конкуренцию за обладание
территориями, что привело к необходимости укрепить институт
правления; во время конфликтов вместо старейшин и жрецов к
высшему командованию привлекались отличившиеся доблестным
поведением и проницательностью лидеры. В подобных условиях
примитивная свобода уступила место сильной исполнительной власти.
В дошедших до нас древних месопотамских текстах предписывалось
беспрекословно
подчиняться
тем,
кто
наделен
властью:
управляющему в поле, отцу семейства или царю. «Слово царя –
закон, – говорится в одном из текстов, – оно неизменно так же, как и
воля Божия». На месопотамских барельефах царь изображен
возвышающимся над всеми; к нему приходят просители и платящие
дань; по велению царя строятся города и храмы. Царь должен был
изготовить первый кирпич из глины и заложить его в основание
здания. При обжиге на кирпиче ставили царскую печать. Именно так,
образно говоря, «из грязи», и рождалась цивилизация. У аристократии
было много и других функций: договариваться с богами, руководить
земляными и ирригационными работами, хранить и распределять
продукты питания.
Даже самый милосердный правитель кому-то может показаться
тираном, поскольку от своих подданных он в обязательном порядке
требует верности и послушания. Соблюдения того, что политологи
называют социальным контрактом (некий свод правил, в котором
прописаны права и свободы всех членов общества), можно добиться
путем договоренностей или силой. Другого способа управлять
народами пока никто еще не придумал.

Космология и власть:
бинаризм и монизм
Чтобы удерживать контроль над растущими государствами,
правителям были нужны помощники, а также надежные способы
удержания власти. Отправной точкой стал уклад жизни земледельцев,
который они позаимствовали у своих предков-собирателей. Во все
времена люди стремятся к согласованности информации,
поступающей извне, и своих чувств и ощущений. На протяжении всей
истории человечества не прекращается поиск своего рода
универсальной модели, то есть некоей конструктивной схемы,
предоставляющей исчерпывающую информацию о законах
Вселенной. Первое, что пришло людям в голову, когда они попытались
познать суть всего, – это поделить мироздание надвое. Я называю эту
идею бинаризмом (или дуализмом, но этого варианта я здесь избегаю
в силу его многозначности).
Бинаризм – это разделение Вселенной на две симметричные и
четко структурированные части. В большинстве моделей за основу
всего сущего берется оппозиция, или комплементарность, двух
основных принципов. Баланс между ними позволяет регулировать
систему: все находится в постоянном движении. Скорее всего, эта идея
сформировалась на базе следующих переживаний. Во-первых, думая
о чем-либо, мы склонны выделять это среди всего остального и
отсекать все то, что этим не является: в итоге мы имеем две
комплементарные и всеобъемлющие категории. Как только мы
выбираем что-либо из категории х, мы принимаем тот факт, что все
остальное есть область не-х. Как сказал один остроумный человек:
«Существуют два типа людей: одни думают, что мир представлен
двумя типами людей, а другие – что нет». Во-вторых, бинаризм

формируется на основе наблюдений за жизнью (которые могут быть
сделаны с позиции женщины или мужчины) или миром вокруг
(который можно поделить на небо и землю). Существует
взаимодействие полов, небо и земля объединяются и вступают в
противоречие друг с другом. Все это приводит в восторг пытливые
умы.
На основе бинаризма строится мифология, а также моральные
принципы. Согласно антропологическим данным, во все времена
люди создавали в своем воображении мир, в котором мы живем
сейчас. Одной из самых популярных трактовок основной сути
мироздания
является
идея
противопоставления,
или
комплементарности, двух противоположных элементов – мир
составляют свет и тьма, добро и зло. На основании обнаруженных на
территории Европы образцов наскальной живописи ученые сделали
вывод о том, что охотники ледникового периода классифицировали
все увиденное по двум категориям согласно гендерной
принадлежности. Хотя то, что на первый взгляд напоминало фаллос
или вульву, с тем же успехом могло обозначать оружие и отпечатки
копыт. Возможно также, что эти рисунки были частью какого-либо
символического изображения. В некоторых дошедших до нас мифах
раннего периода рождение мира представляется результатом
взаимодействия земли и неба. Изображение этого божественного акта
любви можно увидеть в классическом искусстве Древних Афин. Герой
одной из пьес Еврипида сказал: «Моя мать рассказывала: земля и
небо были едины, но, отделившись друг от друга, они дали жизнь
всему сущему, и появился свет, деревья, летающие твари, звери,
жители морских глубин и человек». В рамках большинства подходов,
пытавшихся объяснить суть мироздания на протяжении последних
трех тысяч лет, бинаризм традиционно отвергался. Исключением стал
даосизм – традиционное китайское учение, оказавшее большое
влияние на историю развития китайской мысли. Согласно положениям
иудаизма, мир един, но бог сотворил его, отделив свет от тьмы. В
христианстве бинаризм обычно не признается, но влияние этой идеи

заметно и здесь, взять хотя
противостоянии сил добра и зла.

бы

важнейшее

положение

о

На каком-то этапе (временные рамки которого точно определить
мы не можем) новая космологическая теория бросила вызов
бинаризму. Монизм – философская доктрина, согласно которой
разнообразие объектов в конечном счете сводится к единому началу
или субстанции. Эта идея была особенно распространена в 1-м
тысячелетии до н. э. Досократики искренне считали, что мир всеедин:
все есть часть всего. В середине VI в. до н. э. Анаксимандр Милетский
говорил о существовании некоей реальности вне пространства и
времени, которая «вмещает в себя все миры». Спустя два поколения
Парменид, к которому мы еще вернемся при обсуждении чистого
рационализма, сказал так: «У Бытия нет ни прошлого, ни будущего…
Оно неподвижно, однородно, совершенно и ограниченно». Согласно
этой точке зрения, между единицей и бесконечностью не существует
других чисел, которые были бы равнозначны друг другу и имели бы
общие границы, связывая и переплетая все воедино. Все
предполагаемые числа иллюзорны либо служат лишь для
классификации и удобства. Два есть пара, три – трио и т. д. С помощью
цифры «пять» можно посчитать количество цветов, но сама по себе
она не имеет смысла. «Пятеричность» не существует, так же как и
«единичность». В 400 г. до н. э. один сатирик высказал свое
недовольство монистами-современниками: «Они говорят, что все
сущее едино, являясь одновременно одним и всем, но они так и не
придумали, как это назвать». Впрочем, монисты не обращали на этот
сарказм никакого внимания. Всюду, где развивались идеи, возникал
монизм. «Постигай единое», – сказал легендарный последователь
даосизма Чжуан-цзы. «Подход ко всему один: Вселенная едина», – так
сказал Хуэй Ши в IV в. до н. э.
Философия монизма была настолько популярна на территории
Евразии, что можно сделать предположение о древности ее
возникновения. Первое упоминание о ней встречается в Упанишадах –

древнеиндийских трактатах, возраст которых сложно установить.
Кенопанишад – один из этих трактатов, он датируется приблизительно
2-м тысячелетием до н. э. и рассказывает историю вселенского бунта.
Силы природы восстали против нее самой, младшие боги подвергли
сомнению могущество Брахмана, но без него огонь отказывался
поджигать солому, а ветер не мог развеять ее по сторонам. В этих
текстах, по сути, описывается идея единства и всемогущества Бога, так
же как в иудаизме, христианстве и исламе. Но здесь присутствует еще
и более общий мистический смысл – вера в единство, бесконечность и
безвременность мироздания, своего рода «теория всего», что совсем
не характерно для ранних цивилизаций. «Брахман» представляется
как единство всего и вся – эта идея пронизывает все более поздние
Упанишады.
Из Индии монизм распространился дальше, охватив Грецию и
Китай в 1-м тысячелетии до н. э. Он стал одной из ведущих доктрин
индуизма. Единство всего и отождествление понятий «бесконечность»
и «один» продолжало покорять сознание людей. Это древняя идея,
которая не теряла своей актуальности в последующие эпохи.
Современный монизм носит название «холизм», и это учение
утверждает: поскольку все взаимосвязано, ни одну проблему нельзя
рассматривать в отдельности. Можно считать эту концепцию
универсальной. В узком смысле холизм в наши дни применяется для
поиска решений: мы исходим из того, что все есть часть некоей
всеобъемлющей системы и любая единичная трудность должна
рассматриваться в рамках целого. Налоговый кодекс имеет значение,
лишь если учитывать всю экономику целиком; уголовный кодекс
нельзя рассматривать в отрыве от всей системы правосудия;
физическое состояние человека тесно связано с психическим.
Монизм не имеет специфической политической, социальной или
экономической окраски. Однако он способствует оформлению
определенных идей о политическом устройстве мира. Если все
взаимосвязано, то ответ на один вопрос поможет ответить на другой.

Если, например, полет птиц, движение звезд, перемены погоды и
судьбы людей связаны между собой, значит, эту взаимосвязь можно
проследить. Такое знание дает больше возможностей, чем
предсказание оракула.

Оракулы и цари: новые теории
власти
Тесная связь с духами давала медиумам огромную власть. У
многих народов, однако, со временем стали появляться
альтернативные способы общения с богами и умершими. Они давали
возможность проникнуть за завесу тайны, в иной мир, казавшийся
более реальным и осязаемым, чем земной. Один из таких способов –
оракулы, о которых говорится, например, в «Книге Природы». Чтобы
услышать предсказания, древние греки отправлялись в храм в Додоне.
Голоса богов слышались им в журчании ручья и шелесте листьев.
Расшифровать смысл посланий помогало умение войти в особое
состояние сознания.
Самый древний дошедший до нас текст из Месопотамии,
датированный 2-м тысячелетием до н. э., полон аллюзий и знаков;
знамения присутствуют повсюду: и в капризах погоды, и в необычном
расположении небесных тел. В подобных аномалиях оракулы видели
особый смысл. Причудливая форма облаков или изменившийся цвет
неба могли предупреждать о чем-либо, точно так же объяснялись
перемены в траектории полета птиц или обнаружение странных пятен
на внутренностях жертвенных животных. В Месопотамии печень
принесенной в жертву овцы помогала узнать волю богов.
Землетрясения и пожары, извержения вулканов люди воспринимали
как божественные послания. Поведение священных животных и птиц
тоже помогало узнать волю высших сил: например, в Древнем Риме
это были гуси, в племени азанде (Судан) цыплята. Отголоски древней
традиции совершать возлияния в честь богов сохранились и в более
позднее время.

Некоторые пророчества древних оракулов дошли до наших дней. В
Китае были найдены артефакты 2-го тысячелетия до н. э.: фрагменты
кости и ракушки. По особым линиям, которые проявлялись на их
поверхности при нагревании, люди читали послания высших сил,
толковали волю духов. На некоторых артефактах сохранилась
нацарапанная расшифровка этих предсказаний, а также имена
провинившихся либо, наоборот, отличившихся членов племени.
Такие тексты, по всей видимости, считались официальными
документами и имели законную силу. К помощи оракулов прибегали
во время обсуждения насущных проблем на общих собраниях.
Оракулы составили конкуренцию шаманам в борьбе за власть и
влияние, поскольку предоставляли жрецам и правителям свою
трактовку воли богов. Правители могли теперь держать под своим
контролем храмы и манипулировать предсказаниями – в свою пользу.
Раньше шаманы эпохи палеолита общались с духами, кружась в
ритуальном танце под звуки бубна, теперь же цари земледельческих
государств насильственным образом присвоили их функции и
полномочия. Появление оракулов можно считать революционным
поворотом в истории. С их помощью правители постепенно перестали
зависеть от непредсказуемого поведения медиумов и установили над
ними контроль. Шаманы при этом никуда не исчезли (а в Китае,
например, они долгое время продолжали участвовать в процессе
принятия политических решений, подстраиваясь под волю
императора), но все же их стали активно устранять из политики.
Теперь они выполняли роль посредников в общении с духами для
бедных слоев населения.

Царь как исполнитель
божественной воли и идеи
создания империи
«Устами царя вещает оракул» – говорится в Ветхом Завете.
Правители сделали себя посредниками между людьми и богами.
Отсюда следует, что царь есть бог. Антропологи и историки
обнаружили сотни и даже тысячи примеров, подтверждающих это. Так
у правителей появилась возможность легитимизировать свою власть и
обезвредить оппозицию. Как у них это получилось?
Здравый смысл предлагает следующую версию: сначала появились
боги, вслед за ними цари, которые провозгласили себя богами с целью
укрепить свою власть. Некоторые историки полагают, что правители
сами придумали богов, чтобы укрепить свои позиции. На это намекал
Вольтер, и этой точки зрения придерживался Карл Маркс. С известной
точки зрения это выглядит правдоподобно. «Внимай моим словам», –
так обычно говорили фараоны, придавая своей речи особую окраску и
тембр. «Я обращаюсь к тебе. Услышь, я – сын Ра, плоть от плоти Его.
Волею Его восседаю я на этом троне, ибо Он сделал меня царем».
Трудно объяснить, почему египтяне верили в то, что их царь является
богом, но факт остается фактом. Поскольку фараон мог носить имена
многих богов и брать на себя их функции, его нельзя было соотносить
с каким-то одним божеством. Для удобства общения с конкретным
богом
египтяне
воздвигали
храмы
с
соответствующими
изображениями. Боги якобы сами выбирали, в каком облике они будут
являться. Фараоны считались земными воплощениями богов. Нечто
похожее мы видим в Книге Бытия, которая описывает человека,
созданного по образу и подобию Божьему.

Идея царя как воплощения бога позволила правителям еще
больше укрепить власть. В древней дипломатической переписке,
известной как амарнский архив, можно увидеть подобострастное
отношение египетских данников к власть предержащим. «Царю,
господину моему и богу Солнца, – писал правитель города Сехем в
Ханаане в середине XIV в. до н. э., – я Лаб’аю, слуга твой и грязь, по
которой ты ступаешь. Семь раз падаю ниц перед моим царем и богом
Солнца». Приблизительно в 1800 г. до н. э. хранитель казны Сехетепиб-Ра написал для своих детей «наставление о вечной и правильной
жизни». Он считал, что царь есть бог Солнца, только лучше: «Он светит
ярче солнца, и под его лучами расцветают травы».
По примеру Египта царей стали обожествлять и другие народы. Но
во многих государствах наблюдались и другие формы правления. До
нас не дошли сведения о существовании царей в Индской
цивилизации
–
управление
осуществлялось,
по-видимому,
коллективно. В Китае и Месопотамии монархов не возводили в статус
богов (хотя именно боги приводили их к власти и благословляли на
военные действия). Близость к высшим силам помогала правителям
раздвигать горизонты, общаться с небесами и предвидеть будущее.
Боги покровительствовали царям, даруя им большие полномочия, в
том числе право говорить от их имени. Избранные правители
обретали власть над всем миром. В Древнем Саргоне, в Месопотамии,
приблизительно в 2350 г. до н. э. царь Аккада стал основателем
первой в истории империи. При поддержке мощной армии он прочно
закрепил свою власть над территориями по берегам Персидского
залива. «Величавые горы подчинил я своими бронзовыми
топорами», – писал царь в одном дошедшем до нас документе. Он
призывал своих последователей поступать так же. В Китае во 2-м
тысячелетии до н. э. разрастание территории также стимулировало
рост политических амбиций у правителей.
Религия и философия действовали сообща. Небеса были
священны: необъятные, бестелесные, дарующие свет, тепло и влагу,

наказывающие громом и молнией. Линия горизонта манила к себе и
наполняла ощущением «божественного присутствия». Империализм –
тот же монизм, единство мира было продолжением единства
Вселенной. Во времена Среднего Царства египтяне думали, что их
государство и есть весь цивилизованный мир, а за его пределами
живут лишь невежественные дикари. В Китае в начале 1-го
тысячелетия до н. э. распространилось понятие «приказ Небес». В
Центральной Азии широкий горизонт, бесконечные степи и
бескрайнее небо также говорили о могуществе и величии. Чингисхан
как-то сказал: «Небеса есть единое царство, а земля есть единая
империя».
На протяжении сотен или тысяч лет все империи Евразии
следовали одним и тем же законам. Каждый завоеватель, которому
удавалось заново объединить под своей властью Китай, Индию или
Европу, выполнял одну и ту же программу. Кто-то, как Александр
Великий в IV в. до н. э. или Аттила в V в. н. э., преуспел в своих
намерениях и смог выстроить империю, которая быстро разрослась и
окрепла. Даже после падения Рима и Персии в христианских и
исламских традициях не исчезло желание покорять мир. В Китае
правители были уверены, что за пределами царства живут «варвары»,
которые, тем не менее, тоже должны подчиняться их власти. Даже в
наши дни, когда идея универсализма уступила место политическому
плюрализму как единственно возможной форме реальности,
идеалисты продолжают надеяться на возрождение в будущем
«правительства
мира».
Правители
Древнего
мира
были
приверженцами этой концепции – каждый из них рассчитывал
завоевать этот титул.

Наступление профессионалов:
интеллектуалы и правоведы в
земледельческих государствах
раннего периода
Государствам нужны были интеллектуалы, чтобы осуществлять
управление, пополнять ресурсы, убеждать народ, вести переговоры с
соперниками и разоблачать конкурентов. Мы не знаем имени ни
одного политика-мыслителя, жившего до 1-го тысячелетия до н. э.
(возможно, эту функцию тогда выполняли сами правители, что,
впрочем, было бы довольно необычно). Благодаря разработанной
когда-то профессионалами технологии под названием «система
символов», или попросту письмо, сейчас мы можем познакомиться с
некоторыми из этих идей. Это, например, царские приказы и указы,
выбитые на памятниках, или официальная переписка. Именно таким
образом царские послания смогли пережить самих авторов. С тех
самых пор все выдающиеся идеи стали фиксироваться в письменном
виде.
Письменно закреплялись и другие умозаключения, не только
политического характера. Благодаря развитию письменности начался
активный обмен информацией. У людей появилась новая
возможность доносить свои взгляды до широких масс, произошел
серьезный прорыв в развитии мысли. Накопленные знания и опыт
закреплялись в письменном виде и передавались от человека к
человеку – это в значительной степени стимулировало прогресс.
Некоторые люди даже верили, что письменность есть дар богов.
Согласно современным теориям, письмо изначально оформилось в

качестве своего рода секретного кода, которым пользовалась
политическая и религиозная элита. Умение писать и читать было
свидетельством особого статуса и предназначения.
На самом деле история создания письменности довольно
прозаична. Изобрели ее не боги, а простые люди, а именно торговцы,
около 5000–7000 лет назад. Если не брать во внимание систему
символов в искусстве эпохи палеолита, то можно сказать, что первые
свидетельства представлены на глиняных дисках, найденных при
раскопках на территории Румынии. В большинстве цивилизаций
самые древние образцы письма – это торговые или счетные записи,
касающиеся сбора налогов, количества и стоимости проданного
товара. В Китае, где недавно были найдены самые древние артефакты
такого рода, заметки делались на горшках; в Месопотамии,
считавшейся
ранее
колыбелью
зарождения
письменности,
клинообразные символы были выбиты на глиняных дощечках;
в Индской цивилизации разнообразные значки были изображены на
печатях, с помощью которых помечали тюки с товаром. То есть
письменность служила для вполне тривиальных целей: для фиксации
скучной и неинтересной информации, которая не стоила того, чтобы
ее запоминать.
Великие литературные произведения и исторические факты люди
учили наизусть и передавали из уст в уста. Творчество уличных поэтов
и певцов существовало в устной форме; прошло много веков, прежде
чем люди решились записать эти шедевры, как будто бы письменное
слово могло разрушить их магию и очарование. У туарегов, живущих в
Сахаре, многие поэмы до сих пор существуют лишь в устной форме. С
зарождением письменности иерофанты поначалу относились к ней с
подозрением. Платон в шутливой форме объясняет причину ее
появления: «Эта наука, Царь, – сказал Тевт, – сделает египтян более
мудрыми и памятливыми…» – «Нет, Тевт, – ответил Тамус, – …в души
научившихся ей она вселит забывчивость, так как будет лишена
упражнения память. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а

для припоминания». В наши дни мы часто слышим нечто подобное,
когда речь идет о компьютерах и интернете. И все же значение и роль
умения писать очень велики. Многие люди предпочитают записывать
свои мысли, чувства или другую ценную для них информацию.
Профессионалы, адаптировавшие письменность для целей
государства, научились систематизировать законы. Первые судебные
кодексы до наших дней не сохранились, но скорее всего, они были
построены по принципу прецедентности. В Египте вершителем
правосудия был фараон, поэтому в сводах законов не было
необходимости. Самые древние из известных документов такого рода
были созданы в Месопотамии, где, как мы уже знаем, царь богом не
считался. Законы Ур-Намму – старейшие из сохранившихся,
составленные в 3-м тысячелетии до н. э., дошли до наших дней на
полуразрушенных табличках. Свод законов царя Шумера и Аккада по
имени Липит-Иштар, относящийся к началу XIX в. до н. э., – первый
полноценный свод судебных правил. Он призывал вершить
правосудие «от имени» бога Энлиля, требовавшего «от детей
содержать своего отца, а отца – своих детей… прекратить вражду,
смуту, жалобы и причитания… радеть за правду и справедливость во
имя благополучия и процветания Шумера и Аккада».
Законы Хаммурапи, правителя Вавилона в первой половине XVIII в.
до н. э., высеченные на черном столбе из базальта, были найдены
практически неповрежденными. Верхнюю часть столба венчал
барельеф с изображением верховного бога и самого Хаммурапи –
свидетельство божественного происхождения законов. В эпилоге
четко объясняется предназначение данного кодекса: «Угнетенный
человек, который обретет судебное дело, пусть подойдет к моему,
царя справедливости, изображению, пусть заставит прочитать мой
написанный памятник, пусть он услышит мои драгоценные слова, а
мой памятник пусть покажет ему его дело». Таким образом, данный
свод законов представлял собой материальное воплощение

справедливого слова царя. Документ заменил собой физическое
присутствие правителя.
Все древние кодексы представляют собой воплощение
божественной воли. Закон Моисея – древнееврейский кодекс 1-го
тысячелетия до н. э. – несколько отличается от документовпредшественников: это уже договоренность, заключенная между
человеком и Господом. Однако закон человеческий все равно должен
был осуществляться с Божьего позволения. Господь написал
некоторые заповеди второго завета «собственноручно» после того, как
Моисей уничтожил оригинальные таблички. В главе 24 книги Исход
говорится о том, что Бог подтвердил завет со всеми его условиями, а
народу оставалось лишь зафиксировать заключение союза. Почти
повсеместно закон идентифицировался с выполнением божественной
воли. Лишь приблизительно к середине 1-го тысячелетия до н. э.
в Китае и Греции стали закладываться основы светской
юриспруденции.
Позже возникли альтернативные идеи: закон есть основа
традиций, унаследованных от предков, а кодификация ограничивает
их и загоняет в рамки; закон и так есть форма правосудия, в основе
которой лежат незыблемые принципы. На самом деле систематизация
правил была неизбежна: она дает возможность проверять законность
судебных решений; в случае необходимости решения могут быть
пересмотрены; она отвечает требованиям демократии, поскольку
лишает судей, которые в большинстве случаев представляют интересы
привилегированных слоев общества, единоличной власти и
предусматривает наличие законодательного органа, выступающего на
стороне народа. Постепенно этот подход распространился на все
отрасли права. Даже в тех странах, где обычаи и традиции, а также
принцип справедливости учитываются при принятии юридических
решений (например, в Англии), устав, тем не менее, имеет
преимущественное значение.

Стадо и пастух: социальное
мышление
Закон есть связующий элемент между политической структурой и
обществом, то есть средство, при помощи которого правители
пытаются регулировать взаимоотношения между людьми. Изучая
юридические документы наших предков, разработанные с целью
укрепления власти государства, можно обнаружить зачатки нового
социального мышления. Доктрины, о которых идет речь, в какой-то
степени составляют суть многих законов раннего периода. Многие из
них касаются проблемы регулирования взаимоотношений между
сословиями, полами и поколениями.
Идея всеобщего равенства – одна из основных. Мы считаем, что
она оформилась сравнительно недавно. В стадии детальной
проработки этот вопрос находится лишь на протяжении последних
двухсот лет или около того. Но присутствие данной идеи в
общественном сознании можно наблюдать практически на всех этапах
развития общества. Так когда все же это началось?
Упоминание теории равенства впервые было обнаружено в
знаменитом обращении египетского бога Амона-Ра: бог говорит, что
он создал «всех людей одинаковыми» и послал ветры, чтобы «все
могли вдыхать их свежесть», и дождь, «который орошает землю как
богатых, так и бедных»; однако злые деяния человека нарушили эту
идилию. Этот текст многократно воспроизводился на стенах
египетских гробниц во 2-м тысячелетии до н. э. Но у этого всего есть
своя предыстория. Некоторые мыслители считали, что данные идеи –
своего рода коллективные воспоминания о более раннем периоде,
«золотом веке» примитивного мышления, когда неравенство было

выражено не так явно, отголоски «досоциального» прошлого, о
котором говорил Руссо, общинного существования собирателей. Этой
точки зрения придерживались многие авторитетные исследователи.
Известный китаевед Джозеф Нидэм, который был добропорядочным
христианином и последователем марксизма, разделял неприязнь к
землевладельцам, о которой говорилось в китайских народных песнях
VII в. до н. э. В одной из песен есть такой текст: «Ты не сеешь. Ты не
жнешь. Так кто тогда заботится об урожае на твоих трехстах полях?»
Нидэм считал, что в этих песнях слышны отголоски «предыдущего
периода… протофеодальных отношений бронзового века и ранних
представлений о частной собственности».
Воссоздать такое далекое прошлое, конечно, можно лишь в
воображении. Во многих культурах есть мифы о старых добрых днях,
предшествующих полному лишений настоящему: «времена после
богов», как было сказано в одном из древних египетских текстов, когда
«книги мудрости были их пирамидами: есть ли сейчас среди нас
такие?» В Месопотамии во 2-м тысячелетии до н. э. был написан «Эпос
о Гильгамеше» – одно из старейших литературных произведений. Оно
описывает мир до создания каналов, до появления надсмотрщиков,
лжецов, болезней – до «заката жизни». В древнеиндийской поэме
«Махабхарата» мы находим отражение этих же тем, а также традиций
IV–V вв. до н. э.: мир поделен на богатых и бедных; и у тех и у других
есть свое предназначение. Немного позже была написана китайская
книга Чжуан-цзы, в которой описывалось «состояние подлинной
простоты», когда все люди и животные были равны, – до того, как в
мире стали заправлять мудрецы, политики и художники. В
произведениях Овидия, древнеримского поэта, говорится о том, что
первым людям жилось беззаботно лишь потому, что они следовали
велению своего сердца и никакое неравенство им не угрожало.
Идею равенства превозносили многие, но верили в нее лишь
некоторые. Как только идеалисты привлекали к ней внимание,
начинались восстания ущемленных против существующего порядка.

Достичь равенства трудно. Истребить богатых и влиятельных проще,
чем возвысить бедных и обездоленных. Мы называем подобные
восстания «революциями»: их цель – установить равенство. Особенно
это заметно в современной истории – к этому вопросу мы еще
вернемся. Но долго удержать полученный в ходе таких революций
результат пока еще не удавалось.
Борцы за равноправие обычно сражаются, чтобы сократить
неравенство, и действуют при этом избирательно. Очень часто без
должного внимания остается положение женщин. В попытках
объяснить или опротестовать более низкий статус женщин теоретики
опираются в основном на источники 3–2-го тысячелетий до н. э., в
которых говорится о том, что поклонение богине-матери было
традиционным для первобытных людей. Многим феминисткам это
понравилось бы, но так ли все было на самом деле?
Охотники эпохи палеолита, как мы уже знаем, вырезали из разных
материалов фигурки женщин, возможно, олицетворяющих образ
матери-природы. Это могли быть талисманы, аксессуары для обряда
рождения и успешного зачатия или даже фаллоимитаторы. Многие
дошедшие до нас фигурки имеют похожие черты.
В одном из древнейших среди найденных городских поселений –
Чатал-Гуюк в Анатолии – была обнаружена поистине впечатляющая
статуэтка беременной женщины, с обвисшей грудью и полными
бедрами. Женщина изображена абсолютно нагой, но с диадемой на
голове. Она сидит на троне из леопардов, руки лежат на головах
животных, и их хвосты обвивают ее плечи. Похожие образы
«повелительницы животных» были найдены и в других областях
Ближнего Востока. В Таршиене, в одном из древнейших каменных
храмовых комплексов на территории Мальты, была обнаружена еще
одна богиня-мать в окружении женских фигурок поменьше, –
археологи назвали их «спящими красавицами». В месопотамских
текстах II тысячелетия до н. э. воспевалась богиня как «утроба матери,
рождающая людей». Древние мыслители, по-видимому, не

согласились бы с точкой зрения Ницше, согласно которой «женщина
есть вторая ошибка Бога».
Сложно поверить в то, что весь древний мир поклонялся одному и
тому же божеству, однако есть неопровержимые свидетельства культа
женщины-матери. Даже в далеких друг от друга культурах, например у
американских индейцев и австралийских аборигенов, встречаются
похожие изображения женской фигуры с округлыми формами (как в
творчестве колумбийского художника Фернандо Ботеро). На этом
основании впоследствии возникли две популярные (хотя и не слишком
убедительные) теории: во-первых, что мужчины разрушили культ
богини, установив контроль над религией много тысяч лет назад; и вовторых, что в более поздние времена христианство продолжило
традицию поклонения женщине-матери (культ Девы Марии).
Какими бы неправдоподобными ни казались эти теории,
ответственность за признание женщин существами более низкого
порядка все-таки лежит на мужчинах. Само утверждение кажется
парадоксальным, ведь женщины могут делать все то же, что и
мужчины. Правда, последние обладают большей физической
выносливостью, но в остальном разницы между полами почти нет.
Участие отцов в произведении на свет потомства довольно скромное,
матери в этом отношении гораздо более ценны для общества: именно
поэтому в войнах участвуют в основном мужчины. Благоговение,
подобное тому, которое испытывали древние художники, вызвано
еще и тем, что женское тело загадочно и таинственно. Во времена,
когда охотились мужчины, а женщины собирали травы и коренья, труд
последних, возможно, был даже более продуктивным – если исходить
из соотношения потраченных калорий и эффективности результата. Но
сексизм в своих крайних проявлениях объявляет женщин существами
второго сорта просто на основании половой принадлежности. Как и
когда это началось?
Процесс постепенного обесценивания положения женщин в
обществе подтверждают следующие факты: переход от матриархата к

патриархату (титул наследуют от отца, а не от матери); повышение
рождаемости – оно обязывало матерей посвящать больше времени
воспитанию детей и лишало их возможности принимать участие в
других сферах жизни. Древние произведения искусства также
подтверждают зависимое положение женщин. Бронзовые скульптуры
танцующих девушек 2-го тысячелетия до н. э., наследие Индской
цивилизации, – один из таких примеров. Похоже, единственное, с чем
согласны практически все исследователи, – ответственность мужей за
подневольное положение жен. В египетской Книге поучений девушка
описывается как «благодатное поле. Не состязайся с ней в суде и
держи ее подальше от власти». Вспомним Еву и Пандору – каждая из
них по-своему виновна в распространении зла в мире. Сексизм – одно,
а мизогиния – совсем другое; но второе, скорее всего, развилось из
первого, либо у обоих понятий одно происхождение.
Самое раннее упоминание о браке как о контракте, в котором
«наблюдателем» являлось государство, также относится ко 2-му
тысячелетию до н. э. Очень подробный документ, детально
регламентирующий эту сферу жизни, был обнаружен в составе
Законов Хаммурапи. Он описывает брак как отношения, скрепленные
заключением письменного договора, который можно расторгнуть
лишь в случае неспособности жены иметь детей или в силу
обстоятельств, которые в наши дни называют «непримиримыми
противоречиями». «Если жена ненавидит своего мужа и говорит ему:
“Ты не можешь обладать мной”, суд обязан изучить обстоятельства
дела, и если жена ни в чем не провинилась, вернуть ее в дом отца».
Измена любой из сторон каралась смертью. Однако и до Законов
Хаммурапи предпринимались попытки официальным образом
оформить сексуальные взаимоотношения.
В определенном смысле брак – это эволюционный механизм.
Люди – единственный вид живых существ, потомство которых так
долго требует родительской заботы и внимания. В отличие от самок
приматов, женщины воспитывают одновременно несколько детей

разного возраста. Это требует установления более крепких отношений
между родителями – они объединяют усилия, чтобы подготовить
детей к самостоятельной жизни. Распределение функций по
воспитанию подрастающего поколения в разные эпохи и у разных
народов происходило по-разному, но «нуклеарная семья», состоящая
из родителей и детей, существовала еще со времен Homo erectus.
Отношения между супругами касались лишь их самих, и никто больше
не имел право на них влиять. Но с момента создания государства брак
перестал быть делом частного порядка и семья превратилась в ячейку
общества. Закон регулировал спорные моменты, которые не были
предусмотрены в контрактах: что, если сексуальные партнеры не могут
договориться о статусе их взаимоотношений или о взаимных
обязательствах? Что делать, если супруг или супруга отказывается
нести ответственность за детей? Как быть, если у мужа или жены
появился другой партнер?
Брак – это довольно сложный институт. Во многих странах остается
спорным вопрос о том, какая структура должна регулировать
семейные отношения: церковь или государство. Религиозные люди
предпочитают заключать брачный союз по законам своей веры, без
обращения в светские учреждения. Нет никаких оснований, по
которым именно государство должно узаконивать одни отношения и
отрицать другие. В современном мире участие государства в вопросах
заключения брака объясняется скорее традицией, нежели
объективной необходимостью.
Подчиненное положение женщин, по мнению некоторых
феминисток, было неким метапринципом, на базе которого
выстраивалось мышление и организовывалась жизнь людей. Но в
разное время в разных культурах женщины добровольно соглашались
с подобными условиями. Это давало им, как героине пьесы Бернарда
Шоу «Майор Барбара», неформальную власть над мужчинами и
возможность держать их под своим каблуком. Определенное
распределение ролей согласно половой принадлежности было

необходимо для соблюдения интересов детей, которые были одним
из главных ресурсов общества. В наши дни, когда детский труд
запрещен и детей не рассматривают как рабочую силу, от женщин уже
не требуется много рожать и они могут посвящать себя другой
деятельности. Открывшийся для девушек доступ к сферам труда,
которые традиционно считались мужскими, на самом деле не
освободил их, а возложил на них еще больше ответственности, чем
раньше. На матерей легла двойная нагрузка, а вклад отцов в
управление семейным хозяйством даже уменьшился. Феминизм все
еще находится в поисках формулы женского счастья, которая
позволила бы представительницам прекрасного пола в полной мере
реализовать свои таланты.

Плоды досуга: нравственное
мышление
Элита, которая разрабатывала законы, выстраивала государство,
изобретала новые формы правления и регулировала распределение
ролей в семьях, располагала еще и свободным временем, чтобы
размышлять о философии и религии. Давайте начнем с нескольких
идей, отсылающих нас ко 2-му тысячелетию до н. э. Эти ключевые
идеи касались законов мироздания: судьба, бессмертие,
вознаграждение и наказание.
Поговорим сначала о судьбе. Нам часто кажется, что некоторые
события предопределены, то есть неизбежны. Повлиять на них мы не
можем или можем, но лишь в небольшой степени. Это, например,
разрушения, смерть, смена времен года и др. Мыслителей разных
эпох волновали следующие вопросы: что общего у всех этих
неотвратимых событий? Есть ли у них общая причина? (В большинстве
культур эта причина и называется судьбой.) Почему эти события
необратимы? В чем их мощь и сила? Может ли человек каким-то
образом повлиять на эти процессы? Можно ли управлять судьбой –
менять ее полностью или хотя бы частично?
Человек всегда бросал вызов судьбе. Нам свойственно отрицать и
протестовать – в этом суть человеческой натуры. Однако опыт – вещь
упрямая.
Вспомним мифы о героях, восставших против своей участи.
Шумерский бог Мардук, например, украл у Небес таблички, на
которых была написана вся будущая история мира. Это повествование
интересно вдвойне: оно показывает, что даже боги пытались спорить с

судьбой. Тот же накал страстей прослеживается и в древнегреческой
мифологии: Зевс пытается противостоять Мойрам, но чаще всего
вынужден подчиняться им. В ранних древнеегипетских текстах
поначалу прослеживается мысль о том, что судьбой можно управлять,
но затем вера в это пропадает. Приблизительно в XVII в. до н. э.
египтяне окончательно разуверились в возможности человека влиять
на свою жизнь: «Человек предполагает, а судьба вершит». Или:
«Судьба и фортуна даны человеку богом». Известная максима
Среднего Царства гласит: «Не гонись за богатством, ибо судьбу и удачу
не обмануть. Не трать время на пустую болтовню, ибо каждому из нас
отведен свой срок».
Вера в судьбу как идея сама по себе не может изменить мир, а вот
фатализм (убежденность в предопределенности бытия) – может.
Существует мнение, что подобное отношение к жизни некоторым
культурам свойственно больше, чем другим, и это влияет на темпы их
развития. Например, фатализм мусульманского мировоззрения –
популярная тема для обсуждения в научных кругах в конце XIX –
начале XX в. В молодости Уинстон Черчилль, изучивший много
источников по данному вопросу, связывал «расточительность,
неопрятность, медлительность и неосмотрительность мусульман в
быту и труде» с «привычкой покоряться судьбе и слушать
предсказания пророка». Западный мир осуждает пассивность жителей
Востока, поскольку не знаком с таким понятием, как «Воля
Всевышнего», которая не поддается законам, науке или логике. Это не
значит, конечно, что мусульмане совсем отказываются от своих
желаний и стремлений. Молитвенное восклицание «Иншааллах»
в исламе не стоит понимать буквально, как и формулу «Deo volente»
в христианстве, поскольку никто всерьез не надеется лишь на Божью
волю.
Фатализм приобретает особый смысл в концепции времени
(данный подход довольно широко распространен): каждое событие
рассматривается как сочетание причины и следствия – все на свете

уже вплетено в косу вечности. С этим связана другая популярная идея
– идея бессмертия. Великая пирамида Хеопса по праву считается
древнейшим и величайшим творением всего человечества. В ее
основании около двух миллионов камней идеальной квадратной
формы с погрешностью в длине 0,0001 дюйма. Каждый камень весит
почти пятьдесят тонн. Пирамида смотрит лицом на север (угол
наклона южной оси меняется меньше чем на одну десятую градуса).
Она является воплощением духовной силы и магической энергии –
монументальное сооружение посреди пустыни, построенное
практически голыми руками, в верхней части которого сверкает конус
– словно из золота.
Для чего Хеопсу нужно было сооружение столь необычной формы
с такими удивительными пропорциями? Творческая свобода –
неотъемлемая характеристика искусства. Но в некоторых культурах все
как раз наоборот. Во многих странах монументальность сооружений
свидетельствовала о неограниченной власти и бесконечном
эгоцентризме тиранов. Надпись на вершине одной из пирамид гласит:
«Пусть глаза царя будут открыты, дабы мог он узреть Властителя
Небес! Пусть от царя исходит сияние подобно тому, что испускает бог,
повелитель вечности!» И еще: «О царь Унис, – говорится на стенах
пирамиды XXV в. до н. э., – ты не уйдешь мертвым. Ты уйдешь
живым». Очертания большинства памятников древности практически
идеальны – в них прослеживается стремление приблизиться к
трансцендентности бога.
Для тех, кто строил пирамиды, большое значение имела смерть: по
свидетельствам Геродота, во время торжественных мероприятий
египтяне выносили саркофаги на публику – как напоминание о
вечном. Причина, по которой уцелели гробницы фараонов,
заключается в их прочности, – их строили такими, чтобы приблизиться
к вечной жизни. Стены пирамиды охраняли своего владельца от
несовершенства земного мира и приближали его к бесконечности
небесных просторов. Все, кому когда-либо довелось увидеть

пирамиды, готовы повторить слова фараона, обращенные к солнцу:
«Эта лестница под моими ногами вознесет меня к тебе».
Все, кто на заре веков задумывался о жизни после смерти,
воспринимали ее как продолжение земного существования. Но это
предположение вызывало определенные сомнения. Среди
посмертных даров, как мы уже знаем, были и ценные, и полезные
вещи: орудия труда из камня и кости, охра, нанизанные на нитку
костяные бусины. Люди, которые оказывали умершим последние
почести, верили, что другой мир похож на наш. В какой-то период
возникло новое представление о загробной жизни: ее стали
воспринимать как иной мир, предназначение которого в том, чтобы
уравновесить дисбаланс земного существования. В древнеегипетских
источниках четко прослеживаются эти изменения в мировоззрении
ближе к концу 3-го тысячелетия до н. э. где-то между периодами
Древнего и Среднего Царства. В Древнем Царстве гробницы
оформлены как ворота в будущее, а жизнь до смерти воспринимается
как подготовка к жизни новой; в Среднем Царстве к жизни на земле
относились как к возможности усовершенствовать свои нравственные
качества перед вознесением в новый мир; гробницы выступали в
качестве переправы. На стенах было изображено, как боги
взвешивают души умерших. Обычно за этим наблюдает Анубис, бог
мира мертвых, с головой шакала: на одну чашу весов кладут сердце,
на другую – перышко. Уравнять чаши может лишь чистое и
добродетельное сердце. Творя правосудие, боги зачитывали сначала
список прегрешений: развратных действий, злых поступков и
святотатств. Затем перечисляли хорошие дела: соблюдение законов и
верность божьей воле, подношения богам и духам, милостыня
голодным и обездоленным и «помощь тому, кто оступился». На пороге
новой жизни тех, кто выдержал испытания, встречал Осирис, бог
возрождения и царь загробного мира. Других же ждало наказание и
уничтожение. Все это нашло свое отражение в пословицах: «Лишь тот,
кто честен и добр, благополучно достигает берега».

Идея вечного вознаграждения и наказания пришлась людям
настолько по душе, что многие религии стали ее культивировать. Греки
позаимствовали эту идею у египтян (хотя они и приписывают ее
Орфею, легендарному певцу и пророку). Та же самая идея возникла и
у древних евреев, что позволило им объяснить причину всех бед и
несчастий, которые насылает на людей всемогущий бог. В этот же
период – 1-е тысячелетие до н. э. – в даосизме сложилось
представление о том, что в загробном мире души людей
распределяются в соответствии с их поведением при жизни: одних
обрекают на муки, другие получают вечное блаженство. В наши дни
туристы, путешествующие по реке Янцзы, могут разглядывать
устрашающие
скульптуры
города-призрака
Фэнду,
которые
изображают демонов, пожирающих людей, и сцены пыток. Древние
буддисты и индуисты верили в то, что земные грехи можно искупить в
ином мире. Удивительно, но идея божественного правосудия
оказалась не такой уж и влиятельной. Материалисты утверждают, что
политическая элита выдумала ее как средство социального контроля.
Удерживая народ в страхе перед посмертным наказанием за земные
прегрешения, влиятельные особы пытались упрочить власть
государства и пресечь инакомыслие. Однако эти намерения не
увенчались успехом.

Читая мысли бога: космогония
и наука
Судьба, бессмертие, вечные муки – все эти идеи предполагают
определенную общественную пользу. Давайте рассмотрим следующие
два грандиозных, но при этом абсолютно бесполезных соображения,
которые
когда-то
давным-давно
зародились
в
головах
профессионалов. Первая: мир есть иллюзия. Вторая: мысль имеет
творческую силу, мысль обладает ценностью.
Одно дело – осознавать, что наше восприятие обманчиво (об этом
мы говорили в главе 1), а другое – подозревать, что весь мир
иллюзорен. Духовный мир, в котором материя воспринимается как
мираж, описан в древнеиндийских трактатах. В Упанишадах и древних
гимнах Ригведы вся область чувств признается иллюзией или, точнее
говоря, не проводится четкого различия между иллюзией и
реальностью. Веды учат: реальность есть продолжение и повторение
сна. Органы чувств нас обманывают. Словам нельзя доверять,
поскольку их воспроизводят губы, язык и голосовые связки; правдиво
лишь молчание, которое мистики более позднего периода называли
темнотой ночи, в которой оживает душа. Мысли ненадежны,
поскольку их рождает физическое тело. Чувства ложны. Истину можно
уловить лишь в чистых духовных видениях или в эмоциях особого
свойства, таких как любовь и тоска.
Но мы живем в этом мире, иллюзорен он или нет. Теория
всеохватывающей иллюзорности вряд ли имеет практический смысл –
немногие в это верят. Однако полной уверенности, что мир не
иллюзия, все-таки нет. Эта идея влияет на чувства людей. Она
порождает мистицизм и аскетизм, раскалывает религии: христианский

гностицизм и сменившие его еретические воззрения поддержали эту
теорию, спровоцировав разлад, гонения и крестовые походы. В
результате мыслители отдалились от науки и секуляризма.
Но нашлись интеллектуалы, осознавшие обманчивую силу мысли и
то, что ее творческий потенциал раскрывается благодаря умелой и
грамотной подаче. Опыт показывает, что мысль способна побудить к
действию. «Что быстрее ветра?» – спрашивает Махабхарата. – «Мысли
быстрее ветра. Чего больше, чем капель в море? Мыслей».
«Воображение» – это тоже своего рода мысли. Поиск способов
укротить силу человеческой мысли и использовать ее в своих целях
(чтобы изменить мир или создать новый) привел к неожиданным
результатам: позитивный настрой, сила воли, трансцендентальная
медитация, телепатия и т. д. Но на что еще способна мысль?
Мудрецы в Древнем Египте и Индии в числе первых поняли, с чего
начинается творчество и какая сила его стимулирует. Памятники так
называемой мемфисской теологии хранятся в Британском музее. Хотя
дошедший до нас текст относится к 700 г. до н. э., высказанные в нем
идеи касательно творчества на много тысяч лет старше. Бог Пта создал
план по сотворению мира и богов при помощи своего «сердца»
(которое следует называть скорее разумом), а «язык» помог ему
воплотить задуманное в жизнь. «И в самом деле, – говорится в
тексте, – Божественный порядок установился благодаря задумкам
сердца и велению языка». Сила слова была на тот момент уже
известна, однако о том, что мысль первична, в этот ранний период
еще не догадывались. «Мундакопанишад» – одна из самых ранних и
самых поэтичных Упанишад, датированная приблизительно 2-м
тысячелетием до н. э., – говорит почти о том же: Брахман – творец
всего, а мир рождается как вспышки пламени или как «паук выпускает
и вбирает в себя нить… как растут волосы на голове и теле живого
человека, так возникает все из негибнущего». Однако суждение о
животворящей силе мысли, несмотря на свою привлекательность,

выглядит не слишком убедительно. Разум и слово – вот то, что
помогает рождать и оформлять идею.
Мудрейшие люди эпохи, о которой мы говорим в этой главе, в
процессе развития политического и социального мышления смогли
поднять многие философские или протофилософские проблемы (или,
по крайней мере, впервые упомянуть о них). Но по сравнению с более
поздним периодом их вклад в развитие мысли оказался довольно
скромным. В промежутке между развитием земледелия,
становлением и преобразованием земледельческих цивилизаций, об
устройстве которых нам довольно много известно благодаря
археологическим находкам, прошло восемь или девять тысячелетий.
Если сопоставить идеи, впервые зародившиеся и зафиксированные в
этот период, с наследием нового тысячелетия, о котором мы
поговорим в следующей главе, то общий оборот идей может
показаться довольно незначительным. По не вполне понятным
причинам мыслители предпочитали опираться на опыт и достижения
своих предшественников и думали традиционно и стереотипно.
Возможно, экологическая нестабильность раннего земледельческого
периода заставила их быть осторожными и настроила на
консервативный лад. Но это объяснение не кажется мне
убедительным: экологическая ситуация, в которой оказались Египет и
Китай, тоже была непростой, но именно это помогло выработать
иммунитет к природным бедствиям. Угроза извне способствовала
развитию «оборонительного» образа мышления: Египет и
Месопотамия часто конфликтовали, а все оседлые цивилизации были
вынуждены защищаться от «варварских» племен, атаковавших
границы. Но конфликты и конкуренция обычно стимулируют
мыслительную деятельность. Рассмотреть особенности мышления
следующего периода так или иначе будет интересно.

Глава 4
Великие мудрецы

Первые мыслители
Это было трудное время для человечества: в конце 2-го
тысячелетия до н. э. климатический кризис принес много бедствий в
регионы, которые подарили миру столько новых идей. Природные
катастрофы замедлили развитие цивилизаций. Централизованная
экономика прекратила свое существование. Стали разрушаться и
ослабевать торговые связи, пустели поселения, рушились памятники:
например, пала Троя, превратился в руины Кносский дворец и
зиккураты Месопотамии…
Природные катаклизмы сделали свое дело: засуха уничтожила
Индскую цивилизацию, остров Крит засыпало вулканическим пеплом
и покрыло слоями пемзы. Вынужденная миграция, чуть не
опустошившая Египет, стала причиной развала таких стран, как
Анатолия и Левант: лишилось военной защиты государство Угарит (на
территории современной Сирии) – оно было полностью разрушено
«народами моря». Никто толком не знал, откуда пришли мигранты, и
ощущение надвигающейся угрозы распространялось повсеместно. В
городе Пилос на юге Греции на стенах одного полуразрушенного
дворца было обнаружено изображение сцен битвы с участием
облаченных в одеяния из кожи дикарей. В Туркмении, в северной
части Иранского нагорья, там, где ранее процветало производство
бронзы и золота, теперь обосновались поселения животноводов.
Конечно, участь у каждой страны была своя. В начале 1-го
тысячелетия до н. э. государство Шан, располагавшееся в долине
между реками Хуанхэ и Янцзы, распалось, не нарушив целостности
китайской цивилизации. Военные конфликты способствовали
созданию более благоприятных условий для деятельности мудрецов и
владеющих грамотой чиновников. Египет как государство выстоял, но,

по сравнению с предыдущим периодом, новое тысячелетие в его
истории не было отмечено какими-то значимыми культурными
достижениями. В других пострадавших регионах начались «темные
времена». В Греции и Индии после столетнего забытья практически с
нуля возрождалось искусство письма. Как это обычно бывает, войны
стимулируют технологический прогресс: более мощные и крепкие
печи, более острое оружие. Но в сфере идей заметного сдвига не
было.
Прошло довольно много времени, прежде чем ситуация начала
меняться. Индийская цивилизация, например, переместилась из
долины реки Инд в долину реки Ганг: приблизительно в середине 1-го
тысячелетия до н. э. здесь начали развиваться художественная
литература и теоретическая наука. В Греции народ расселялся по
островам на берегу Ионического моря. В Персии большое значение
приобрела провинция Фарс.
Итак, обстоятельства были не слишком благоприятными, но они
дали хороший толчок к развитию человечества. Старые цивилизации
заложили основы и обеспечили статус-кво для своих наследников.
Природные катаклизмы вынуждали искать новые решения. На
обломках былых империй вырастали новые перспективные страны.
Этим государствам требовались новые политические кадры и
специалисты по разным вопросам. Таким образом, 1-е тысячелетие до
н. э. – это эра школ и мудрецов.

Общая характеристика
периода
Об авторах идей более раннего периода нам ничего не известно –
все заслуги приписывались богу. Однако все новые суждения 1-го
тысячелетия до н. э. уже связаны с конкретными именами. Пророки и
святые выступали в качестве создателей или вдохновителей
священных текстов. Харизматичные лидеры активно делились с
народом информацией о явившихся им откровениях. Люди, основным
занятием которых был интеллектуальный труд, обучали чиновников и
готовили их к государственной службе; мудрецы становились
помощниками и советниками при правителях.
Эти люди задали ход и направление мысли для будущих
поколений. Несмотря на уровень технического и материального
прогресса, на который человечество вышло за последние 2000 лет, мы
все еще опираемся на умозаключения наших далеких предков. Скорее
всего, по сравнению с предыдущим периодом (шесть веков или около
того до Рождества Христова) на этом этапе наберется не больше
десятка идей, которые получили развитие в мире. Мудрецы того
времени заложили основы науки и логики, которыми мы пользуемся
до сих пор. Они затронули проблемы человеческой природы,
волнующие нас и сейчас, и предложили решения, к которым мы
периодически прибегаем. Они создали стройные и прочные
релиогиозные системы. Зороастризм – одна из древнейших религий, у
которой до сих пор есть последователи, – появился где-то в первой
половине тысячелетия. Некоторые идеи иудаизма и христианства
позже легли в основу положений ислама. Около трети всего
современного населения исповедует авраамические религии, в состав
которых входят иудаизм, христианство и ислам. Джайнизм и буддизм

тоже родились в этот период, как и большинство индуистских текстов.
В VI в. до н. э. Конфуций сформулировал свои взгляды по вопросам
политики и этики – они актуальны и по сей день. Даосизм оформился
на рубеже VIV вв. до н. э. Тогда же, параллельно с развитием греческой
мысли, заявили о себе китайские «Сто школ» и индийские философы,
разработавшие систему ньяя. Вся западная философия строится на
базе взглядов и концепций Платона. Многие из нас до сих пор следуют
логике мышления Аристотеля, его ученика.
Рассуждения некоторых мыслителей этого периода кажутся нам
особенно разумными, поскольку мы думаем так же, как они,
пользуемся их методами. Однако обстоятельства их жизни нам почти
неизвестны – все покрыто завесой тайны и благоговейного почтения.
Ученики приписывали этим мудрецам почти божественные
возможности и сочиняли о них легенды. Чтобы понять, почему идеи
древних философов оказались такими живучими, стоит попробовать
восстановить контекст, в котором они возникли, – то есть проследить
связь с другими суждениями. Так мы сможем определить ключевые
направления религиозной и светской мысли раннего периода, а также
основные нравственные принципы и политические приемы.

Евразийские связи
Индия, Юго-Западная Азия, Китай и Греция находятся довольно
далеко друг от друга, при этом в культуре и мировоззрении этих
регионов много общего. И речь идет не о простом совпадении:
народы Евразии имели доступ к идеям друг друга. Гениальные
мыслители собирались вместе в образовательных и научных
учреждениях, где они могли спорить и обсуждать важные вопросы.
Чем больше собрание, тем лучше. Когда культуры взаимодействуют,
они обогащают друг друга, идеи плодятся и множатся, появляются
новые направления мысли. Именно поэтому центральный пояс
цивилизации («дуга цивилизаций» с высокой плотностью населения,
протянувшаяся через всю Евразию) был представлен таким
количеством выдающихся людей за тысячу лет до рождения Христа.
Большую роль в этом сыграла письменность. Многие мудрецы
были иначально негативно настроены по отношению к письменным
источникам. В Упанишадах (это слово можно перевести как «сидение
ученика у ног учителя») упоминается о временах, когда знания
считались настолько ценными и сокровенными, что их передавали
лишь из уст в уста. Христос написал слова на песке, и потом ветер стер
их. Лишь гораздо позже буддисты осознали необходимость создания
единого канона. Направления ученой и религиозной мысли
множились, и каждый гуру стремился увековечить свое слово в
письменном виде.
Похоже, что для распространения божественных откровений
требовалась помощь человека. Но в процессе написания священных
книг смысл божьего слова менялся и искажался. То, что все эти
писания «начертаны», как говорится в Библии о десяти заповедях
Господа, «перстом Его», нужно воспринимать как метафору или

обман. Вреда от этого ничуть не меньше, чем пользы. Протестанты
эпохи Реформации думали, что Священное Писание важнее наказов
Церкви, но дьявол проник на страницы Библии и затаился там в
ожидании встречи с тем, кто соберется ее прочитать.
Здравомыслящий читатель видит в священных текстах большую
научную ценность. Трактовка же с позиции отрицания разума в
познании или попытка понять священные тексты буквально рождают
фундаментализм, и это влечет за собой негативные последствия.
Вероотступники,
террористы,
тираны,
империалисты
и
самопровозглашенные мессии используют эти тексты в своих целях.
Лжепророки оправдывают свои деяния собственной трактовкой
священного смысла. Однако некоторые писания оказались очень
полезными. Следует согласиться с тем, что письмо есть удобный
способ передачи священных посланий. Всевозможные гуру продают
свою мудрость в форме «руководств», «мануалов». Великие тексты –
Упанишады, буддийские сутры, Библия и Коран – представляют собой
внушающие благоговейный трепет наставления. Они стали для
верующих опорой, на основе которой можно строить свою жизнь. Эти
источники оказали большое влияние на формирование нравственных
принципов даже тех людей, которые отрицают религию.
Сами по себе тексты не могут преодолеть пространство – для этого
их необходимо распространить. Идеи мудрецов разошлись по
территории Евразии благодаря Шелковому пути из Китая в Афины, а
также достигли земель современной Венгрии и Германии в середине
1-го тысячелетия до н. э. Торговля, дипломатия, война и
бродяжничество уводили людей далеко от дома, и это способствовало
передаче знаний. Начиная с III в. этого тысячелетия мореплаватели и
торговцы повсюду рассказывали о религии Будды – это увлекало
людей, живущих на берегах Азии, где способность управлять кораблем
«по звездам» считалась божьим даром. На Шри-Ланке рассказывали о
том, что Будда защищает моряков от водных чудищ, вознаграждает
благочестивых исследователей морских просторов непотопляемым
судном. Например, такой сюжет: божественная сила спасла жертв

кораблекрушения, поскольку они совершали паломничество, чтобы
«почтить память своих предков». У персов существовала легенда о
Джамшиде, царе-кораблестроителе, который рассекал океаны «от
берега к берегу на большой скорости».
Многие подобные истории были посвящены великим
путешествиям середины тысячелетия. Например, это были рассказы о
том, как царь Персии Дарий I отправил корабли в морской поход
вокруг Аравийского полуострова от Красного моря до устья реки Инд,
или повествования о торговых миссиях греков в Эритрейском море, во
время которых они привозили домой ладан, мирру и корицу. Морские
порты располагались вдоль всего побережья Аравийского
полуострова. Тадж, защищенный каменной стеной длиной более мили
и толщиной около пятнадцати футов, был удобным местом для
хранения привезенного товара: золота, рубинов, жемчуга. В городе
Герра торговцы разгружали товар из Индии. Благодаря сохранившимся
надписям на каменном саркофаге III в. до н. э. мы знаем, например,
что некий торговец из Ма’ин привез в египетские храмы благовония.
Регулярность муссонных ветров способствовала процессу
покорения Индийского океана. Выше экватора вплоть до начала зимы
дули северо-восточные ветры, затем потоки воздуха направлялись к
берегам Азии. Мореплаватели могли быть уверены в попутном ветре
на протяжении всего пути.
По морю путь всегда был быстрее и дешевле, чем по суше, а товар
можно перевозить в разных количествах. Но большая торговля
началась с маленьких объемов высококачественного товара,
распространяемого через купцов и на рынках. Именно поэтому
сухопутные маршруты тоже играли большую роль в создании сети
торговых путей в I тысячелетии до н. э. Торговые пути объединяли
разные культуры, помогали распространять идеи, продукты и
произведения искусства и оказывали влияние на образ жизни целых
народов. Когда Александр Македонский продвигался в своих походах
по дорогам Персии в Индию, он следовал по торговым путям.

Созданные им колонии стали оформляться в «супермаркеты идей».
Одной из таких территорий была Бактрия. Приблизительно в 139 г. до
н. э. Чжан Цянь прибыл сюда в качестве посла из Китая. Когда он
увидел выставленную на продажу китайскую ткань и «спросил, откуда
здесь эти вещи, люди ответили ему, что торговцы привезли их из
Индии». С этого момента в Китай «из разных стран стали привозить
диковинный товар». К концу тысячелетия китайская продукция стала
перевозиться от берегов Каспийского к побережью Черного моря, а
также достигла западных частей евразийских степей.
В местечке Дуньхуан, у западных границ Китая, среди пустыни и
гор, «как вены на горле, сошлись дороги, ведущие к западному
океану». Так говорится в одной из поэм, начертанных на стенах
пещеры, в которой когда-то нашли укрытие путники. Здесь
последователь Чжан Цяня, победоносный китайский генерал Вуди
преклонил колени перед «золотыми мужами» – иноземными
идолами, ошибочно принятыми им за изображения Будды, – чтобы
принести благодарность за лошадей, привезенных из Ферганы. От
Дуньхуана Шелковый путь проходил через пустыню Такла-Макан,
Памир, Тибет и далее по Иранскому нагорью. Путь через пустыню
занимал тридцать дней. Согласно китайским источникам, в песках
гуляли безжалостные ветры, но по крайней мере здесь путников на
каждом шагу не поджидали дикие племена и кровожадные кочевники
– в горных районах их было много.
Торговые пути протянулись сетью через всю Евразию, и по этим
дорогам бродили великие мыслители своего времени. Мы не знаем их
имен, ведь это были обычные путники, миссионеры, собиратели или
распространители священных знаний. В связи с этим идеи
религиозного характера стоит рассматривать отдельно от светских.

Новые религии?
Прежде чем разбираться в происхождении идей, следует признать,
что большинство источников довольно ненадежно. Как правило,
авторство текстов приписывалось мудрецам через много поколений
после их смерти, истинную хронологию восстановить практически
невозможно. Например, Заратустра, жрец и пророк в Иране,
завладевший умами многих людей и в других регионах Евразии на
целую тысячу лет, – тот самый случай. Его тексты датированы концом
VII – началом VI вв. до н. э. Точных сведений о его жизни не
существует, и все якобы принадлежащие ему трактаты неполны и
неточны. Согласно имеющимся сведениям, он проповедовал идеи,
напоминавшие ранний дуализм: утверждал, что мир поделен на
добро и зло. Доброе божество Ахура Мазда пребывает в бесконечном
свете, а властителем ночи и мрака является Ахриман, бог зла. Так же
мало сведений и о мудреце по имени Махавира, который
предположительно жил в VI в. до н. э., – он был принцем, но с
отвращением относился к богатству. Махавиру считают основателем
джайнизма, однако в религиозных текстах о нем не упоминается.
Джайны проповедуют аскетизм как способ освободить душу от зла;
достичь этого можно посредством соблюдения обета целомудрия и
правдивости, милосердного отношения к людям и отказа от мирских
благ. У этого течения довольно много последователей, но выполнять
его заповеди в обычной жизни очень непросто: джайны практикуют
отказ от пищи, а жизнь любого, даже самого маленького существа,
например насекомого, является для них священной. Джайнизм
практикуют только в Индии, а за ее пределами – лишь в индийских
колониях.
В силу недостаточности и неточности данных весьма велика
вероятность того, что не все, что мы называем религиями, на самом

деле можно ими считать. Не стоит также рассматривать религию как
отправную точку и мерило интеллектуального развития конкретного
периода. Не видя четких различий между религией и светской
жизнью, люди вряд ли могли знать, является ли, например, учение
Конфуция религией. Соблюдая ритуалы поклонения богам и духам
предков, он не проявлял интереса к другим мирам. В отличии от
Конфуция, Мо-цзы проповедовал всеобщую любовь и естественное
равенство людей, на четыреста лет опередив в этом плане
христианство. Доктрины Сиддхартхи Гаутамы, датированные
приблизительно серединой VI – началом IV вв. до н. э. (более точные
хронологические рамки установить невозможно), уже чем-то
напоминали религиозные заповеди. Как и Махавира, Сиддхартха
Гаутама желал оградить своих адептов от земных страданий. Ученики
называли его «Будда», или «Просветленный», и жаждали найти
счастье, освободившись от своих желаний. Медитация, молитвы и
добропорядочное поведение помогали достичь нирваны, что означает
«отсутствие волнений». Язык Будды не похож на язык других религий:
в своих учениях он не заявляет о божественном откровении и не
признает догматов. Именно поэтому в буддизме с осторожностью
относятся к слову «душа».
Однако религиозное мышление свойственно и буддизму.
Утверждение о том, что духовное тело не умирает вместе с плотью и
может возрождаться в новых воплощениях, встречается уже в ранних
буддийских текстах. В одном известном тексте IV в. Будда обещает, что
благочестивый человек может рождаться императором на протяжении
сотни или тысячи эонов[8]. Освобождение от всего мирского путем
самосовершенствования или самоотречения – высшая цель в
индийских религиях, но это долгий путь. Отличительная черта
буддизма в том, что в центре учения – вера в справедливость. В
следующей жизни душа сможет воплотиться в «высшее» или
«низшее» существо в зависимости от своих земных деяний.

Последователи Будды собирались в монастырях, чтобы помочь
друг другу прийти к просветлению, но достичь его было под силу и
обычным людям: торговцам, мореплавателям и правителям. Гибкость
данного учения способствовала его широкому распространению.
Начиная с III в. до н. э. правители стремились всячески навязать эту
веру и, несмотря на пацифизм самого Будды, часто делали это с
применением силы. В 260 г. до н. э., например, индийский император
Ашока выразил свое сожаление по поводу печальных последствий во
время покорения царства Калинга: 150 000 взятых в плен, 100 000
убитых и «еще множество погибших от ран и голода… Звук барабана
возвестил волю Будды, обратив взоры людей на все то, что
божественно по своей сути: колесницы, слоны, огонь». И в этом
смысле буддизм напоминает другие религии, которые тоже стремятся
сделать людей лучше, но не всегда преуспевают в этом.
Безусловно религиозными можно назвать идеи величайшего
мудреца древности Иисуса Христа. Они распространились среди
народа, который позже стали называть евреями (иудеями,
израильтянами – в разное время бытовали разные названия). В
истории больше нет примеров, когда малочисленная народность
смогла бы внести такой огромный вклад в развитие человечества. Этот
народ и его потомки изменили жизнь всего западного полушария и
мира в целом, оказав большое влияние на искусство, науку, экономику
и, конечно же, религию. Иудейское религиозное мышление легло в
основу христианства (которое поначалу воспринималось как ересь
жидовствующих, но затем оформилось в одну из ведущих религий
мира). Позднее иудаизм сильно повлиял на становление ислама. В
конечном итоге христианство и ислам распространили иудаизм по
всему миру. Эти три религии сейчас кажутся враждебными друг другу,
а между тем у них одни истоки.
Иисус Христос умер приблизительно в 33 г. н. э. Он был
вольнодумцем
–
еврейский
раввин
радикального
толка.
Последователи воспринимали его уже как основоположника

еврейских традиций. Имя «Христос», которое они дали ему, есть
греческая форма древнееврейского слова ha-mashiad, или Мессия, что
означает «помазанный», – так древние евреи назвали царя,
посланного небесами, чтобы обеспечить народу мир или изгнать
римских завоевателей с еврейских земель. О жизни Иисуса Христа мы
знаем лишь благодаря записям его последователей. Не все эти
рассказы стоит воспринимать буквально, поскольку в какой-то степени
они основаны на языческих мифах или древнееврейских
пророчествах. Изречения Христа записывались и сохранялись на
протяжении тридцати–сорока лет после его смерти. Он
сформулировал довольно суровые правила: духовенство не должно
быть замешано в коррупции, храм в Иерусалиме – не место для
наживы, а также «нет власти не от бога». Он призывал богатых
смириться и раздать свое имущество нищим. Довольно неоднозначен
смысл следующей доктрины, которую сторонники приписывают
Христу: нельзя снискать божью милость, заключая сделки с
Всевышним. Согласно древнееврейским традициям, бог требует
послушания и четкого следования законам и правилам; в христианстве
считается, что все люди равны перед лицом Господа и могут
рассчитывать на его милость. Если Христос и правда так сказал, то
таким образом он заложил новые основы нравственного поведения –
доброта должна быть бескорыстна, в противном случае она лишь
маскирует наличие личного интереса. После Иисуса Христа таким же
авторитетом пользовался, возможно, лишь пророк Мухаммед,
основатель ислама, который умер шесть веков спустя.
Скептики порой утверждают, что великие мудрецы скорее были
носителями магического мышления, нежели распространителями
новой религии: попытки «вырваться за пределы мирской суеты»,
«подавить свое эго» или достичь «единства с Брахманом» имели
своей целью обрести бессмертие; мистические ритуалы были
средством продлить жизнь или расширить границы своих
возможностей; молитвы и самобичевание напоминают шаманские
трансформационные практики. Граница между религией и магией

иногда выглядит довольно размытой, как и между наукой и
колдовством. Будда провозгласил себя целителем и учителем.
Основателей религии воспринимают как магов. Например,
последователи Эмпедокла, который развивал идею бинаризма в
середине V в. до н. э. в Сицилии, требовали от него изобрести
лекарство от всех болезней и средство от плохой погоды. Ученики
обычно отзывались о мудрецах как о магах и волшебниках, и хотя чудо
не есть по своей сути волшебство, именно так оно и воспринималось.
Бессмертие нельзя считать всеобщей целью, но это одно из свойств
магии. Изречения, которые приписывают основателю даосизма Лаоцзы, довольно точно проясняют этот момент: стремление к обретению
бессмертия есть способ отстраниться от мира с его трудностями и
невзгодами. Эта свобода от земной суеты дает даосу силу возвыситься
над страданиями – так капля точит камень: «Хотя в мире нет предмета,
который был бы слабее и нежнее воды, но она может разрушить
самый твердый предмет». Некоторые же стремились получить
бессмертие, используя зелья и заклинания.
Несмотря на то что ранние религии многое позаимствовали у
магии, они все же предложили человечеству оригинальные способы
урегулировать свои отношения с природой и божественным началом.
Помимо формальных ритуалов, они дали людям основы морали и
нравственности. Кроме жертвоприношений богам, эти религии
требовали от человека других вещей – меняться внутренне и
стремиться к самосовершенствованию. Они обещали благодать, или
«освобождение от скверны», в земной жизни либо после смерти. Эти
идеи легли и в основу нового мышления, о котором мы поговорим
далее.

Ничто и бог
Бог имеет значение. Если вы верите в него, он для вас важнее всего
на свете. Если нет, он все равно имеет значение, поскольку через него
можно влиять на тех, кто в него верит. Среди множества высказываний
мудрецов на эту тему особенно важны три идеи: идея о Создателе,
который в ответе за все во Вселенной; идея о едином Боге,
уникальном в своей божественности или божественном в своей
уникальности; и идея об активном участии Бога в жизни созданного
им мира. Давайте рассмотрим их по очереди.
Чтобы попытаться разобраться в вопросе создания всего сущего,
необходимо сначала обратиться к понятию пустоты. До момента
создания не существовало ничего. Ничто может показаться не
заслуживающим внимания, но на самом деле представляет интерес,
будоражит воображение гораздо больше, чем любая другая идея в
этой книге. Ничто уводит нас за пределы нашего опыта, за границы
мысли, ускользает и не дает себя поймать. Невозможно даже задать
какой-то вопрос, ведь что можно спросить о том, чего нет? Но как
только вы начинаете задумываться об этой пустоте, ничто
превращается во что-то. Тот, кто знаком с арифметикой, называет это
нулем. Но в математике ноль – это совсем не ничто, это такое же целое
число, как другие. В любом случае в арифметике его открыли
достаточно поздно, где-то в VII в. н. э. Ноль – это своего рода джокер в
математике: он либо незаметен, либо разрушает любую функцию.
Невозможно определить источник происхождения идеи о
существовании небытия. В Упанишадах говорится о «Великой
Пустоте», а в китайских текстах середины 1-го тысячелетия до н. э.
упоминается
понятие,
которое
можно
перевести
как
«бессодержательность». Но это означает гораздо больше, чем просто

ничто: эти понятия относятся к тому, что существует за пределами
материального мира или где-то в пространстве между небесными
телами, где, согласно китайским текстам, смешиваются «ветры» (хотя,
возможно, стоит воспринимать это как метафору).
Тем не менее нам известно, что мудрецы в Упанишадах что-то
знали о концепции небытия, поскольку их тексты демонстрируют
презрение к тому, что якобы следует из этого. «Как может бытие
родиться из небытия?» – говорилось в одном из трактатов. Или
вспомним, как король Лир сказал своей дочери: «Из ничего не выйдет
ничего: так объяснись!» Предположительно, те, кто выдвинул идею
«пустоты», пытались объяснить феномен движения: куда движется то,
что не встречает сопротивления, если не в никуда? Большинство
респондентов отказались соглашаться с этим утверждением по двум
причинам: во-первых, открытие того факта, что пространство между
объектами заполнено воздухом, поставило под сомнение
существование пустоты; во-вторых, согласно неоспоримой логике,
сформулированной в V в. до н. э. греческим философом Левкиппом:
«Пустота есть небытие; ничто, являющееся частью бытия, уже не есть
небытие, ведь принадлежать – это, строго говоря, и означает быть».
Обратив свое внимание на концепцию небытия, понимаешь, что все
возможно. Можно избавиться от неугодной реальности, определив ее
как небытие, как делал это Платон и другие идеалисты. Так же, как
некоторые современные мыслители-экзистенциалисты, можно
отнестись к небытию как к началу и концу существования. Ничто есть
то, с чего начинается и чем заканчивается жизнь, и оно же придает ей
смысл. Эта идея позволяет представить процесс создания чего-то из
ничего (или, говоря точнее, создания материи из антиматерии) –
ключевой момент многих религиозных направлений.
Теории, о которых мы говорили в предыдущей главе, позволяли
людям обрести понимание того, как и почему материальный мир стал
таким, какой он есть. Насколько нам известно, вплоть до 1-го
тысячелетия до н. э. большинство думающих людей предполагали, что

Вселенная существовала всегда. Древнеегипетские мифы, которые мы
разбирали ранее, повествовали о боге, который упорядочил хаос; но
хаос есть то, что было даже раньше бога. Брахман не создал мир из
ничего. Он извлек его из себя, как паук плетет паутину. Хотя в
древнегреческой поэзии и описывается происхождение всего из
ничего, классическая философия эту идею не поддержала. Богсоздатель у Платона просто привел в порядок то, что уже
существовало. Концепция Большого взрыва чем-то похожа на эти
ранние космогонические теории: в ней говорится о существовании
сжатого и плотного сгустка материи, из которого в дальнейшем
родилась Вселенная, которую мы знаем. С другой, научной (и более
радикальной) точки зрения считается, что Вселенная возникла из
некой протоплазмы, либо в результате электрического разряда, либо
вследствие высвобождения энергии, либо из-за хаотичного колебания
в вакууме, либо в соответствии с «законами возникновения».
Рождение всего из ничего выглядит довольно противоречиво, но так
же сложна для понимания и вечная материя, которая бесконечна и не
подвержена изменениям: чтобы привести ее в движение, требуется
равное ей по характеристикам вещество. Очень редко антропологам
доводилось встречать мифы, в которых говорилось о существовании
некой истинно духовной, эмоциональной либо интеллектуальной
сущности как первоосновы материального мира, то есть о
возникновении материи из антиматерии. Например, согласно
верованиям народа виннебаго в Северной Америке, Создатель Земли
понял, что его чувства овеществляются: из его слез, пролитых от
ощущения одиночества, образовались первые водоемы. Это
напоминает миф о том, как Брахман извлек космос из своего тела. Но
эти слезы для племени виннебаго были олицетворением источника
креативного начала, давшего возможность сотворить материальный
мир. Для некоторых древнегреческих мыслителей таким же
потенциалом обладала мысль. В самом деле, чувства и мысли
объясняют существование друг друга: чувство есть неосознанная
мысль, а мысль – это высказанное чувство. В Евангелии от Иоанна так
сформулирована идея, позаимствованная у древнегреческих

философов: «В начале было Слово», – что буквально означает
«мысль».
Автор Евангелия мог смешать древнегреческий и древнееврейский
подходы. Ветхий Завет (в трактовке толкователей второй половины 1го тысячелетия до н. э.) представляет одну из самых ранних и спорных
для своего времени версий сотворения мира: мир есть продукт мысли
(не больше и не меньше), существовавшей вне материи, за пределами
бытия и небытия. Данная точка зрения постепенно обрела
популярность.
Далее, важными являются еще две новые идеи – об уникальности
и творческом потенциале Бога. Мы не знаем, когда эти идеи
появились, но ни одна из них не была замечена в найденных
документах ранее второй половины 1-го тысячелетия. Возможно,
люди сначала задумались об уникальности Бога, а творческая
составляющая оформилась сама по себе. А может быть, наоборот:
первые мысли были о Боге как о творце, что уже подразумевало
уникальность. В любом случае эти идеи были взаимосвязаны,
поскольку Бог был одинок, пока не сотворил все. Это обеспечило ему
власть над всем – то, что он сотворил, могло быть им изменено и
переделано. Этот уникальный создатель, тот, кто сотворил все из
ничего и возвысился над природой, сегодня знаком всем нам, а были
времена, когда это было не так. В атеизме идея о существовании Бога
подвергается критике и считается признаком незрелости, но чтобы
прийти к этому выводу, потребовался существенный переворот в
мышлении. У тех, для кого реально лишь то, что можно увидеть и к
чему можно прикоснуться, это суждение вызовет удивление. Люди,
которые умели представлять в своем воображении невидимый мир,
наоборот, видели его населенным богами. У греков существовала
иерархия богов. Персы верили лишь в двух, олицетворяющих добро и
зло. В Индии существовал пантеон многочисленных богов. Индуисты
относились к монотеизму с обоснованным недоверием: если
существует один бог, почему бы не появиться и другим? Многие

известные нам цельные структуры на самом деле делимы. Можно
разбить камень, а луч света распадается на цвета спектра. Возможно,
и уникальность Бога того же свойства. Или, может, она носит
всеобъемлющий характер, как и сама природа, – включает в себя все,
в том числе и других богов. Или, может быть, верховный бог создал
всех прочих богов.
Самое убедительное объяснение божественной уникальности
можно найти в священных древнееврейских текстах. В самом начале
первой половины тысячелетия Яхве, языческое божество, признавался
единственным богом. «Не будет иных богов, кроме меня», – возвестил
он. Разочарование в нем, как это ни странно, стало началом
«перевоплощения» Яхве в некую уникальную и всемогущую сущность.
После поражения в войне и изгнания из родных земель в 580-х гг. до
н. э. евреи стали воспринимать страдания как испытание своих
убеждений на прочность, посланное свыше. Они стали называть Яхве
«ревнивым» (не желающим делиться ни с кем своим божественным
статусом). В обмен на единоличное послушание и почитание Яхве
«обещал» свое покровительство. Он хотел быть единственным богом
не только для своего народа, но и на всей земле.

Что-то кроме бога: другие
идеи еврейского народа
Результатом возникновения рассмотренных выше идей можно
назвать оформление следующих трех понятий: линейность времени,
любящий бог, а также иерархический порядок на земле и вопрос
власти и ответственности человека по отношению к миру.
Обычно при оценке времени люди ориентируются на
повторяющиеся природные явления. Во многих культурах, однако,
вместо соотнесения линейных перемен с циклическими (например,
линейности века с цикличностью движения солнца) хранители
времени сравнивают два или более варианта линейных изменений.
Племя нуэров в Судане сопоставляет все события с темпом роста скота
или взросления детей: время наступления голода, войны, потопа или
эпидемии определяется как «когда мой теленок был такого роста» или
«когда такое-то поколение прошло обряд инициации». Аналитики
часто оперируют обоими методами: в Древнем Египте и Древнем
Китае время измеряли относительно периодов правления и смены
династий. Каждый читатель Ветхого Завета обратит внимание на то,
что авторы предпочитают избегать упоминания астрономических
циклов при определении дат, опираясь на этапы развития
человечества в качестве основы для периодизации.
Различные техники измерения способствуют развитию разных
концепций времени: оно циклично или бесконечно? Или скорее
похоже на линию с неизменной и неповторяющейся траекторией? Из
всех сохранившихся текстов самое первое упоминание о концепции
линейности встречается в древнееврейской Библии, в которой отсчет
времени начинается с момента сотворения мира. В Книге Бытия

непрерывность линейного повествования не воспринималась как
неизбежность: время могло быть похоже на выпущенную стрелу или
разблокированный часовой механизм либо на то и другое вместе.
Еврейский народ и все, кто последовал за ним, опираясь на
Священное Писание, выбрали все же линейную модель, где есть
начало и конец: некоторые события могут повторяться или
воспроизводиться, но история сама по себе уникальна. Такого
прошлого и такого будущего больше никогда ни у кого не будет.
Древнееврейский вклад в христианство и ислам дал идее
линейности времени шанс распространиться и в современном мире.
Для христиан циклическая модель невозможна, поскольку
воскресение Христа случилось лишь однажды, а его жертва оказывает
свое воздействие на людей по сей день. Второе пришествие Христа
будет означать «конец мира». Линейность времени как идея
воодушевляет людей и одновременно пугает. Именно она вызвала
милленари-стские настроения, заставляя их верить в близость конца
света. Эта идея сформировала новый взгляд: история движется
вперед, и каждый ее поворот имеет значение. Лидеров разных эпох
воодушевляло ощущение причастности к сотворению истории
посредством организации различных движений – революции в
Америке и Франции, марксизм, нацизм…
Еврейский народ в общем не стремился навязывать свои идеи
другим: напротив, на протяжении всей своей истории евреи
воспринимали свою религию как сокровище слишком ценное, чтобы
им делиться. Однако еврейский Бог стал широко известен в мире по
трем причинам. Во-первых, «священная» история страданий
еврейского народа стала для читателей Ветхого Завета образцом
настойчивости и твердости веры. Во-вторых, Иисус Христос возглавил
группу иудеев, которая принимала в свои ряды неиудеев и основала
мощную и отчасти агрессивную традицию прозелитизма. Благодаря
идее Спасения, о котором говорится в Евангелии, эта религия стала
одной из самых популярных в мире. И наконец, в начале VII в. н. э.

пророк Мухаммед, учение которого вобрало в себя некоторые
традиции иудаизма и христианства, разделял взгляды иудеев
относительно значимости фигуры Бога. Пророк положил их в основу
созданной им религии, у которой к концу 2-го тысячелетия н. э. было
почти столько же приверженцев, что и у христианства. Хотя в
дальнейшем ислам развивался не так, как иудаизм и христианство, эти
три религии продолжает объединять идея единого Бога. Культ
требовал повсеместного распространения и утверждения, и это
повлекло за собой череду межкультурных конфликтов и кровавых
столкновений. Более того, Бог обязывал людей следовать жестким
требованиям морали, которые часто шли вразрез с удобством
повседневной жизни. Таким образом, идея, возникшая в
древнееврейском обществе, постепенно стала главенствующей в
жизни людей. Она начала диктовать нормы морали и нравственности
и послужила причиной межнациональных разногласий. Если
разобраться еще подробнее, эта идея породила некоторые
внутриличностные конфликты, что, в свою очередь, отразилось в
искусстве и народном творчестве.
Мысль о том, что Бог существует, определенно имеет смысл. То, что
Вселенная есть божественное творение, хоть и спорно с точки зрения
разума, но тем не менее не выглядит совсем уж неправдоподобно.
Однако он, похоже, сотворил мир по ошибке или следуя своим
причудам, в результате чего получилось нечто такое же загадочное,
как и он сам, и пытаться постичь это – лишь пустая трата времени.
Вывод о том, что Бог должен испытывать интерес к своему творению,
поспешен и опрометчив. Многие древнегреческие мыслители
подвергали ее сомнению или даже полностью отрицали. Аристотель,
например, описывал Бога как нечто идеальное, не нуждающееся ни в
чем, с неопределенными стремлениями, не знающее страданий.
Некоторое беспокойство вызывает и утверждение о том, что
внимание Бога направлено в основном на человечество. Мысль о том,
что весь космос вращается вокруг нас, маленьких и слабых,

цепляющихся за эту крошечную планету, очень эгоцентрична. Странно
думать, что Богом движет любовь к нам. Любовь – самая важная из
человеческих эмоций. Она делает нас слабыми, причиняет страдания
и заставляет идти на жертвы – все это не согласуется с понятием
всемогущества. «Бог есть любовь, позвольте сказать, – шутил Сэмюэль
Батлер, – но какая же своенравная дьяволица эта любовь!» Однако
образ Бога как воплощения любви импонирует и интеллектуалам, и
эмоциональным людям.
Откуда взялась эта идея? Кому первому она пришла в голову?
«Владычица Запада будет милосердна, если воззвать к ней», –
говорится в одной древнеегипетской пословице периода Среднего
Царства, но в ней идет речь скорее о божественной справедливости,
чем о божественной любви. В древнекитайских текстах середины 1-го
тысячелетия до н. э. часто упоминается о «милости Небес», но эта
фраза, похоже, означает не любовь, а нечто другое. Мо-цзы стал
одним из предшественников христианства, он призывал людей
любить друг друга еще за четыреста лет до рождения Христа: даже его
враги знали, что он «принесет себя в жертву ради спасения
человечества». Но образ человечества, воспевающего любовь и
нуждающегося в ней, не имел под собой теологической основы: это
больше романтическая иллюзия, возникшая в рамках концепции
«Великого Единения». Все это не похоже на то, что имел в виду
Христос, говоря своим ученикам «любить друг друга со всей
искренностью сердца». Мо-цзы давал практические советы по этике,
которые можно было применить к своей жизни, а не пытался
подражать Богу. Его советы были чем-то вроде Золотого Правила: если
любишь, то и другие отплатят тебе любовью. Учение Будды в чем-то
схоже с позицией Мо-Цзы, но есть отличия. Мо-цзы провозглашал
любовь во благо общества, а Будда – во благо конкретного человека.
Последователи Махаяны, одного из направлений буддизма во II в. до
н. э., продвинулись еще дальше. Настаивая на том, что любовь
достойна уважения лишь в том случае, если она бескорыстна и не
требует награды, они в своих взглядах приблизились к позиции Иисуса

Христа, выступающего за чистую и великодушную любовь. Многие
философы считают, что на Христа оказал влияние буддизм, – если это
так, то влияние было довольно своеобразным, ведь бескорыстная
любовь была в итоге возведена в статус божественной благодати.
Чтобы понять происхождение этой доктрины, нужно отвлечься от
древних мыслителей. Мировоззрение Иисуса, предположительно,
базируется на древнееврейском учении о сотворении мира. Если Бог
создал мир, зачем ему это было нужно? Ветхий Завет не дает на это
ответа, но подчеркивает, что у Бога было особое отношение к
«избранным» – иногда его описывали как «истинную и вечную
любовь», похожую на чувства матери к своему ребенку. Однако чаще
всего в Писании говорится о сделке или «соглашении», а не о
бескорыстной любви. Как показывают тексты, найденные в 1950-х гг.
в пещере недалеко от Мертвого моря, в конце 1-го тысячелетия до
н. э. некоторые древнееврейские сообщества попробовали
переосмыслить слова Бога. В их версии любовь заменила соглашение.
Они придали образу Господа больше человечности. Идею о том, что
Бог есть любовь, обнаружившуюся в свитках Мертвого моря, позднее
подхватил Иисус Христос и его последователи. Провозглашая любовь
Бога как бескрайнюю и всеобъемлющую (а не направленную лишь на
какой-то один объект), они приобрели еще больше сторонников.
Теперь акт сотворения мира преподносился как выражение
божественной любви.
Учение о любящем Боге помогало решить множество проблем, но
при этом создавало новые. Например, как быть с вопросом, почему
Всевышний допускает зло и страдания. У христиан на этот счет есть
своя точка зрения: страдания возвышают и облагораживают. Зло есть
обратная сторона добра, и одно без другого не имеет смысла.
Свобода, в том числе свобода причинять зло, по известным одному
Богу причинам есть высшая добродетель. Страдания необходимы для
того, чтобы избавляться от пороков и стремиться к совершенству, ведь
добро истинно, лишь если оно бескорыстно.

Идея о любви Бога к людям имела весьма важные, но довольно
забавные последствия: люди стали считать себя выше всех остальных
существ на земле. Желание человека возвысить себя над природой
отражает его сущность, но древние люди, похоже, все-таки ощущали
себя ее частью. Они поклонялись животным и обожествляли их,
выбирали себе среди них покровителей и воздавали им почести. Эти
первобытные сообщества не имели четкого представления о том, что
такое человеческий род: любой, кто не был частью племени,
воспринимался ими как враждебное существо. В Книге Бытия,
напротив, человек объявляется венцом творения, обладающим
превосходством и властью по отношению к другим живым существам.
«Наполняйте землю и обладайте ею. Владычествуйте над рыбами
морскими и над птицами небесными, и над всяким животным,
пресмыкающимся по земле», – таков первый наказ Бога. Похожие
идеи встречаются в текстах по всей Евразии, датированных второй
половиной 1-го тысячелетия до н. э. Аристотель создал иерархию
уровней всех живых существ, в которой человеку отводилось самое
почетное место, поскольку он обладал разумом и чувствующей душой.
Буддисты возвышали человека в силу способности его души к
перерождению. Китайский мыслитель Сюнь-цзы создал следующую
формулу: «У человека есть душа, плоть и восприятие, а еще ему
присуще чувство справедливости, – именно поэтому он есть
благороднейшее из всех земных существ». Даже самые сильные
животные должны подчиняться человеку. Эта мысль передавалась из
поколения в поколение. Махавира считал, что душа в ответе за все, а
значит, человек обязан заботиться обо всех и вся; к животным следует
относиться с особым уважением, поскольку они тоже обладают
«душой», и это приближает их к человеку. Пифагор думал, что «у всех
вещей есть душа, и поэтому к ним нужно относиться с должным
почтением». Так что же означает превосходство человека: бо́льшие
преимущества или бо́льшую ответственность? Неограниченную власть
или управление «по доверенности»? Это противоречие положило
начало долгим спорам, которые ведутся до сих пор, – о том, может ли
человек эксплуатировать окружающий мир и до какой степени.

В поисках истины: иные
мнения
Наряду с идеями религиозного характера в 1-м тысячелетии до
н. э. оформились и некоторые идеи светского характера. Но в то время
вряд ли кого-то интересовало разделение «религиозного» и
«светского». До сих пор точно неясно, каким образом проводить эти
различия, но мы никогда не сможем понять суть религии, если будем
слишком преувеличивать ее важность и смысл. Религия не для всех
имеет одинаковое значение, даже среди тех, кто в нее верит. К
сожалению, многие люди игнорируют запреты своих богов и
вспоминают о своей вере, лишь когда им необходимо каким-то
образом оправдать свои поступки (войны и гонения, например).
Великие мудрецы размышляли о Боге в свободное время. Днем
они обычно занимались разными делами – обслуживали господ,
давали уроки или выступали перед народом. Некоторые из них были
довольно состоятельными и могли обучать не ради денег, а для
собственного удовольствия или из тщеславия. Будда и Махавира
происходили из королевских семей. Платон был зажиточным
аристократом, содержавшим Академию на собственные средства.
Большинство мыслителей были профессионалами, которым люди
платили за их идеи. Особенно ценились политические советы: как
убедить послов настоять на своем, как укрепить свои позиции и вести
дипломатические переговоры и т. д. Платон, который мог позволить
себе быть высокомерным, осуждал наемников и льстецов, которые
продавали за деньги свое искусство риторики всем без разбора.
Однако многие мудрецы не могли только следовать приказам, их
мысли выходили за эти границы и уводили за собой в поисках истины.

Бытие, Брахман и реальность, например, стали центральными идеями
в Упанишадах. «Веди меня от нереального к реальному» – говорится в
одном из древних писаний. Размышления на эту тему преследовали
определенную цель: скорее всего, все началось с разработки техник
риторики, которые могли помочь ученикам определять чужую ложь и
скрывать собственную. Нежелание выдавать свои истинные мысли
заставило искать ответ на более фундаментальные вопросы: что есть
истина? Разве доступ к универсальным знаниям обо всем на свете не
зависит от этого ответа?
В результате на свет появились мощные идеи, которые до сих пор
влияют на наше мировоззрение: метафизика, реализм, релятивизм,
чистый рационализм и логика – об этих направлениях мысли мы
поговорим в данной главе, а в следующей обсудим скептицизм, науку
и материализм.

Реализм и релятивизм
В основу этих двух направлений легло утверждение о том, что все
объекты чувственного восприятия и мышления иллюзорны. Об этом
говорилось в Упанишадах, и из Индии эта мысль распространилась по
всей территории Евразии. Установить, как и когда эта идея впервые
возникла, практически невозможно, но она и сегодня продолжает
оказывать влияние на людей.
Сторонники концепции всеохватывающей иллюзии активно
боролись против общепринятой истины. В Китае в середине IV в. до
н. э. Чжуан-цзы, увидев себя во сне бабочкой, проснулся с
ощущением, что, возможно, он на самом деле и есть бабочка,
воображающая себя человеком. Немного ранее мысленный
эксперимент «Пещера теней» навел Платона на похожий вывод:
«Люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры…
Подобно нам, они видят лишь свои или чужие тени, отбрасываемые
огнем на расположенную перед ними стену пещеры». Это вывод об
относительности перцептивного восприятия. Как же нам выглянуть из
пещеры и увидеть что-то иное?
Для Платона и других мудрецов самым лучшим способом было
пройти по нескольким уровням обобщения: можно быть уверенным в
реальности существования конкретного человека, но что такое
«человек»? Как можно объединить частные и очевидные
характеристики в одно всеобъемлющее понятие, которое нельзя
потрогать или почувствовать, как, например, «бытие» или Брахман?
Когда вы говорите: «человек смертен», – вы обычно имеете в виду
людей вообще: так говорили философы ньяя в IV в. до н. э. в Индии. Но
относится ли понятие «человек» к какому-либо классу или группе
людей или же оно может обозначать независимо существующую

реальность, а не кого-то конкретно? Платон и многие его
последователи на Западе верили, что может. Идеализм Платона, его
неприятие объективности чувственных переживаний отражаются и в
его языке: «Поразмысли о том, как душа принадлежит к
божественному, бессмертному и вечному и страстно стремится к
этому. Поразмысли, что стало бы с душой, если ее не сдерживать. Она
бы вознеслась над пучиной жизни». Он считал, что реальны лишь
универсальные истины, а частности есть всего лишь искаженные
проекции (тени от огня на стенах пещеры): «Те, кто видят абсолютное,
вечное и неизменное, постигают истинное знание, а не полагаются
лишь на мнение».
Большинство китайских и индийский мыслителей с этим согласны.
В III в. до н. э. древнекитайский философ Гунсунь Лун выдвинул тезис о
том, что «белая лошадь не есть лошадь», чтобы обратить внимание на
следующую проблему: наши чувства, если на них можно полагаться,
убеждают нас в том, что белая лошадь существует наряду с другими
существами, которых мы также называем лошадьми; но, согласно
общей классификации, является ли она лошадью («лошадью другого
цвета»), если она не серая, гнедая или пегая либо имеет какие-то
другие отличия от остальных лошадей? Критики назвали этот парадокс
«игрой слов», но он базируется скорее на неточности понятий. Вывод
Гуньсунь Луна предполагает, что, возможно, лишь данная конкретная
лошадь действительно существует, а общие характеристики не
отражают сути реальности. Вселенную постичь невозможно, разве
только частично и постепенно. Универсальные истины размыты.
Универсальная мораль неконкретна. Универсальные империи
неустойчивы. Эта доктрина вдохновляет радикально настроенных
членов общества по сей день. В XVI и XVII вв. она помогла Лютеру
бросить вызов церкви и настроила индивидуалистов против
устаревших общественных устоев. В XX в. она стала причиной бунта
эпохи постмодерна против идеи общества как отлаженной системы, в
которой каждому предопределено свое место.

Номинализм показал, как трудно сформулировать истину, чтобы
она соответствовала действительности, – настолько трудно, что
некоторые мудрецы предложили вообще от этого отказаться. Истина
абстрактна, но имеет практическое назначение: наши решения и
поступки должны на что-то опираться. Но как нам выбрать между
равнозначными формулировками? Протагор получил известность в
Древней Греции благодаря тому, что озвучил отсутствие параметров
объективной оценки: «Человек есть мера всех вещей существующих,
что они существуют, и несуществующих, что они не существуют».
Сократ (которого цитирует Платон в своих «Диалогах») точно знал, в
чем суть этого загадочного высказывания: то, что истинно для одного
человека, может не быть истинным для другого. В Древнем Китае тоже
были релятивисты. «Обезьяны предпочитают деревья, – сказал Чжуанцзы в начале III в. до н. э., – так где жить правильнее всего? Вороны
охотятся на мышей, рыбы уплывают при виде женщин, которых
мужчины считают привлекательными. Так кто же здесь ближе всего к
истине?»
Многие мыслители отказывались признавать тот факт, что хотя
релятивизм и объясняет все разностью вкусов, его нельзя
распространять на реальную действительность. Современный
философ Роджер Скрутон сформулировал так: «Человек, который
говорит: “Истины не существует”, просит вас не верить ему. Так
сделайте это». Американский логик и философ, профессор
Гарвардского университета Хилари Патнэм высказала похожую
парадоксальную мысль: «Релятивизм не является для меня истиной».
Разделяя позицию Протагора, можно прийти к радикальным выводам:
у каждого существует своя реальность, то есть каждый как бы живет в
своей собственной Вселенной; истина предоставляет простор для
риторики, возможность обосновать свой выбор или основание
противостоять инакомыслящим. Все точки зрения одинаково
безосновательны. Ни у кого нет исключительного права выносить
окончательное суждение в споре: ни у священнослужителей, ни у
королей, ни у судей, ни у технократов. Популизм – лучшая политика.

Мудрецы, которые хотели дать ответ релятивизму, часто обращались к
цифрам: пять цветов – это реальность. Что такое пять? Оно тоже
реальность? Будут ли цифры существовать, даже если нечего будет
считать? Судя по записям на стенах пещеры эпохи палеолита, счет стал
способом упорядочить свою деятельность. Но математика предлагала
гораздо больше возможностей: это был способ проникнуть в суть
вещей, эфемерных по своей природе, которые нельзя было постичь
просто посредством органов чувств. Геометрия показала, как разум
может осознать реальность, ускользающую от чувственного
восприятия или искаженную им: идеальный круг и линия неосязаемы,
но все же реальны. Арифметика и алгебра помогают обнаруживать
недоступные объективному восприятию цифры: ноль и отрицательные
числа, коэффициенты, которые невозможно определить точно, но на
которых держится Вселенная: число π (22 ÷ 7), например, которое
выражает отношение длины окружности к ее диаметру; или то, что
древнегреческие математики назвали золотым сечением ([1 + √5]÷2),
которое является формулой идеальной пропорции. Иррациональные
числа, такие как квадратный корень из двух, еще более загадочны: их
нельзя выразить даже в виде коэффициента (поэтому они и
иррациональны).
Пифагор был важной фигурой в истории изучения мира чисел. Он
родился на греческом острове Самос в середине VI в. до н. э.
и большую часть своей жизни преподавал. О нем сочиняли истории:
он общался с богами, у него было золотое бедро («метка»,
свидетельствующая об особом происхождении). Для своих
последователей Пифагор был не обычный человек, а почти божество.
Знают Пифагора и современные школьники, ведь он сделал два
открытия: музыкальная гармония выражается арифметическим
коэффициентом; в прямоугольном треугольнике квадрат гипотенузы
всегда равен сумме квадратов катетов. На самом деле его вклад в
науку, конечно, гораздо значительнее.

Он был первым мыслителем, который выдвинул идею о том, что
числа реальны. Они помогают классифицировать объекты: два цветка,
три мухи. Но Пифагор думал, что числа существуют отдельно от
объектов счета. Они, так сказать, не прилагательные, а
существительные. Он пошел еще дальше: числа – основа структуры
космоса. Они определяют форму и структуру: мы говорим о квадратах
и кубах. Числовые пропорции лежат в основе всех взаимосвязей. «Все
вокруг есть числа», – так определил Пифагор.
В его время люди только начинали выстраивать цивилизацию,
прокладывая дороги и улицы и оформляя поля, поэтому утверждение
Пифагора пришлось особенно кстати. Но не все мудрецы были с ним
согласны: «Я искал истину в размерах и числах, – сказал Конфуций, –
но спустя пять лет я все еще ее не нашел». Тем не менее идея о
реальности чисел стала популярной и вышла за пределы Древней
Греции. Таким образом, у многих людей появилась возможность
принять тот факт, что реальность может быть невидимой и
неосязаемой, но при этом доступной для понимания: так возник
крепкий союз между наукой, логикой и религией.

Рационализм и логика
Если вы верите в реальность чисел, тогда вы, скорее всего, верите и
в существование мира сверхчувственного. «Вполне естественно
оспаривать утверждение о том, что мысль благороднее чувств, а
объекты мышления более реальны, чем объекты чувственного
восприятия», – говорил Бертран Рассел. Идеальный круг, треугольник
либо прямая линия похожи на Бога: никто их не видел, но к этому все
стремятся. Эти треугольники рождаются в нашей голове, а изображая
их на бумаге или на доске, мы лишь воспроизводим их образ в своем
сознании, как небо на картинах Ван Гога оживляет в нашей памяти
звездный свет, а игрушечный солдатик – реального солдата.
Возможно, так обстоят дела и со всем остальным. Деревья могут быть
похожи на треугольники. Настоящее дерево – то, о котором мы
думаем, а не то, которое видим.
Мысли не требуют наличия внешнего объекта: они могут создавать
свой объект, в этом мудрецы и видели источник творческого
потенциала. «Разум есть чистый рационализм, не испорченный
опытом», – так думал Хуэй Ши, древнекитайский философ IV в. до н. э.,
автор множества книг. Ему принадлежат следующие парадоксальные
высказывания: «Огонь не горяч. Глаза не видят». Он имел в виду, что
все, что мы имеем изначально, – это мысль об огне. Только после этой
мысли мы начинаем ощущать. То есть на самом деле мы видим
отраженную ментальную проекцию, а не сам объект – получается, что
реальность живет лишь в нашей голове. Незамутненный разум есть
дорога к истине.
Первым рационалистом был Парменид, древнегреческий
философ, живший в греческой колонии на юге Италии в начале V в. до
н. э. Он излагал свои взгляды в поэтической форме и в виде

парадоксальных высказываний. Так он старался преодолеть
ограничения, которые накладывает на способы выражения мысли
структура языка. Эти ограничения заставляли его страдать так же, как
оратора – неисправный микрофон. Он понимал, что возможности
сознания гораздо шире, чем возможности слов, и сознание
ограничено
несовершенством
языковой
структуры.
Чтобы
максимально приблизиться к истине, необходимо больше доверять
именно мыслям, а не чувствам. Последствия этого довольно
неоднозначны. Если, скажем, розовая роза более реальна как мысль,
чем как объект чувственного восприятия, тогда то же касается и
голубой розы. Если вы о чем-то думаете, значит, оно уже существует.
Нельзя говорить о том, чего не существует. Лишь немногие
рационалисты готовы зайти так далеко, но разум все-таки обладает
большей властью, чем наблюдение и опыт. Он позволяет проникать в
те «потайные пещеры» нашего сознания, где запрятана истина,
которую не способны исказить тени на стене, как это было в
мысленном эксперименте Платона. Подход Парменида воплотил в
себе все достоинства и недостатки, обнаруженные в ходе истории
развития мысли: это хорошо, поскольку вера в разум заставляла
людей сомневаться в догмах и выявлять ложь; это плохо, потому что
эта идея порой сдерживала развитие науки и давала пространство для
развития домыслов и спекуляций. Хотя в целом результат оказался
нейтральным. В теории разум должен руководить принятием законов,
лежать в основе построения общества и менять мир в лучшую сторону.
На деле же этот подход так и не смог изменить поведение людей. В
книгах по истории, в главах, посвященных «веку разума», как правило,
говорится о чем-то совсем другом. Хотя то, что люди задумались о
разуме и осознали его ценность, в некоторых случаях помогло
смягчить или перестроить политические системы, основанные на
жестких догмах, харизме, эмоциях или власти без ограничений.
Наряду с наукой, традициями и интуицией разум является одним из
инструментов поиска истины.

Для некоторых рационалистов разум стал возможностью уйти в
эскапизм – подвергать сомнению или обесценивать скучный мир, в
котором мы живем. Древнегреческий философ Зенон из Элеи
прославился своими апориями и парадоксальными высказываниями
об устройстве мироздания, предвосхитив парадоксы Хуэя Ши. Зенон
из Элеи отправился в Афины в середине V в. до н. э., чтобы
продемонстрировать свою технику, произвести впечатление на
самодовольных афинян и опровергнуть критику в адрес своего учителя
Парменида. Например, он выдвинул аргумент о том, что летящая
стрела остается недвижимой по отношению к занимаемому
пространству. Согласно мнению Зенона, путь стрелы никогда не
закончится, поскольку она сначала должна пройти только половину
пути к цели, а чтобы пройти ее, она должна пройти ее половину, и так
до бесконечности. Подобно Хуэю Ши (который утверждал, что если
стебель бамбука обрезать наполовину каждый день, то он будет расти
вечно), Зенон заметил, что материя должна быть неделима: «Если от
лозы каждый день отрезать половину, то через десять тысяч
поколений от нее все еще что-то останется».
Его довольно непрактичные, но оригинальные выводы
разъединили разум и опыт. Другие мудрецы пытались залатать эту
брешь. Самым успешным в этом оказался Аристотель. Он учился у
Платона, но со временем, как и многие талантливые и одаренные
ученики, стал подвергать сомнению труды своего наставника. Уолтер
Гатри,
профессор
Кембриджского
университета,
знаток
древнегреческой философии, вспомнил, как в школе ему пришлось
прочитать труды Платона и Аристотеля. Проза Платона потрясла его
своим изяществом и вместе с тем невразумительностью. При этом
труды Аристотеля он понял почти досконально. Профессор
предположил, что этот философ как-то «опередил свое время»
и чудесным образом смог предугадать идеи юного Уолтера,
прочитавшего его учения через много-много лет. Когда Гатри стал
старше и мудрее, он понял: дело не в том, что Аристотель думал, как
мы, а в том, что это мы думаем, как он. Не мысли Аристотеля созвучны

современности, это мы – аристотелианцы. Мы в своих рассуждениях
следуем логике, которую он задал.
Развитие логики началось около середины 1-го тысячелетия до
н. э., когда мудрецы в Индии, Греции и Китае попытались организовать
курсы по обучению риторике, учить, как выступать в суде, вести
дипломатические переговоры с иностранными конкурентами и
составлять хвалебные речи в адрес своих господ. Правила логического
построения своего рассуждения стали основой ораторского искусства.
Но как сказал Фауст Кристофера Марло: «Цель логики быть сильным в
рассужденьи? Она не явит нам иного чуда?» Логика Аристотеля – это
основное орудие человеческого разума, позволяющее отделить
правду от лжи и применить законы здравого смысла на практике.
Самое важное место в трудах Аристотеля, касающихся логики,
отводится учению о силлогизме. Силлогизм – это доказательство,
которое состоит из трех частей: большая предпосылка, меньшая
предпосылка и заключение. «Все люди смертны» и «Сократ –
человек», из чего следует, что Сократ – смертен. Это напоминает
математические правила: дважды два равно четыре, и неважно, два
яйца и два утюга или две мыши и два человека. Получается, что в
данной схеме объекты можно с тем же успехом заменить на
алгебраические выражения. В Индии, в рамках школы ньяя, был
организован похожий проект, когда мыслители работали над
древними текстами. Отличие от учений Аристотеля заключалось в том,
что ньяики рассматривали логику как особого рода разновидность
чувственного восприятия, дарованную Богом. Ньяиков нельзя назвать
убежденными рационалистами, поскольку они верили, что смысл и
значение возникают в сознании благодаря Богу, который
«присваивает» их объектам мысли, следуя традициям или
договоренностям. Логика небезупречна, поскольку в основном
полагается на аксиомы, то есть постулаты, воспринимаемые как
истинные и не требующие доказательств. Учения Аристотеля в области
логики оказались настолько исчерпывающими, что западные
исследователи могли лишь немного доработать их. Как это часто

бывает, они изрядно перестарались и создали классификацию
логических аргументов, разделив их на 256 типов.
Не должно быть противоречия между логикой и наблюдением или
опытом: они должны дополнять друг друга в ходе поиска правды. Но
люди обычно выбирают что-то одно: кто-то не доверяет «науке»
и сомневается в надежности доказательств; другие не признают
логику, выбирая вместо нее опыт. Наука ставит на первое место
эксперимент, пренебрегая логикой. Если чувствам доверять нельзя,
как считают рационалисты, наблюдение и опыт также ненадежны:
самая лучшая лаборатория – это разум, а мысли – продукт ее
идеального эксперимента. Рационализм, с точки зрения
бескомпромиссного научного мышления, есть метафизическое
понятие, оторванное от чувственных переживаний.

Отступление от чистого
разума: наука, скептицизм и
материализм
Мыслители 1-го тысячелетия до н. э. экспериментировали с наукой
и логикой в попытке выбраться из пещеры Платона. Эти искания
позволяют определить суть и причину межкультурных разногласий
нашего времени, которые сталкивают между собой догматическую
науку, «сциентизм», и духовный тип мышления. Скептики
сомневаются, способна ли какая-то из этих техник определить границы
лжи. Логику и науку разделяет пропасть, которую вряд ли когданибудь удастся преодолеть.
Наука берет свое начало в скептицизме, а именно в недоверии к
чувствам. Ее цель – проникнуть в самую глубину, добраться до истины.
Китайский энциклопедический текст III в. до н. э. Люйши чуньцю, один
из наиболее ценных памятников своего времени, был призван
обеспечить сохранность полученных ранее знаний. В нем можно
найти поучительные парадоксальные мысли. Мягкие металлы можно
объединить в прочные сплавы; лак похож на жидкость, но при
добавлении в него другой жидкости он высыхает; из ядовитых
растений можно смешивать лекарства. «Невозможно знать свойства
вещи, опираясь лишь на ее состав».
Этот текст помогал выявлять возможности практического
применения научных знаний. Сверхъестественное не рассматривалось
не потому, что оно ложно, а потому, что бесполезно и ненадежно.
Когда Аристотель делал выбор в пользу фактов, а не домыслов, он
демонстрировал свое несогласие с изящным, но довольно

неконкретным учением своего наставника Платона. Однако наука попрежнему не признавала существования невидимых и неосязаемых
духовных сущностей, отрицала их причастность к управлению
объектами материального мира и поведением живых существ. Вера в
духов препятствовала развитию науки, хотя духи и помогали
объяснить явления, которые невозможно было понять с точки зрения
логики.
Насколько нам известно, до начала 1-го тысячелетия до н. э. никто
еще
не
проводил
различий
между
естественным
и
сверхъестественным: наука была священной, а медицина –
магической. Самые ранние попытки провести границу были
предприняты в 679 г. до н. э. в Китае, когда мудрец Шэнь Сюй сказал,
что людей, которые видят духов, переполняют чувства страха и вины.
Конфуций, призывавший своих последователей не думать «о смерти,
пока ты еще не познал жизнь», советовал не слишком увлекаться
верой в богов и демонов. С точки зрения конфуцианства сфера
человеческой деятельности (политика и мораль) важнее всего
остального в мире; но решив заняться наукой, люди бросают вызов
предрассудкам. Они отрицают тот факт, что неодушевленные
предметы могут иметь чувства и желания, и подвергают сомнению
способность духов вселяться в любую материю. Эти люди не
соглашаются с предположением о том, что природа может мстить
человеку за его грехи или благодарить за праведное поведение (хотя
даже самые известные мыслители признавали наличие взаимосвязи
всего во Вселенной). «Не зная причин, мы не знаем ничего, – сказано в
одном из текстов Конфуция 239 г. до н. э. – То, что вода стекает по
склонам гор, не говорит о том, что вода чем-то недовольна, – все дело
в высоте вершин. Пшеница не изъявляет желания расти и давать
урожай. Так и мудрец не спрашивает, плохо это или хорошо, а
интересуется причинами».
В разных частях Евразии рассмотрению этих вопросов постепенно
стало уделяться все больше внимания. Наука еще не могла

окончательно лишить природу магического ореола. Но управление ею
люди теперь «передали» не духам, а Богу. Религия продолжала
координировать отношения человека и окружающего мира. В Китае
императоры, как и раньше, проводили специальные обряды для
восстановления гармонии во Вселенной. На Западе люди продолжали
в своих молитвах просить защитить их от природных катастроф и
уберечь от греха. Наука и религия всегда боролись за право
называться самой важной системой взглядов на мир. Даже в наши дни
некоторые проповедники пытаются искажать суть научных
достижений, а многие ученые провозглашают атеизм как своего рода
религию, эволюцию возводят в ранг Провидения, а Дарвина считают
пророком.
Чтобы возникла наука, просто подумать об этом недостаточно.
Люди должны были систематически наблюдать за природой,
проверять гипотезы и анализировать полученные результаты.
Эмпиризм как метод помогал все это осуществить. Откуда он взялся?
Следы его происхождения можно обнаружить в даосских доктринах о
природе и в ранних упоминаниях о медицине.
На ранних этапах в даосизме магические практики преобладали
над наблюдением и экспериментом. Конфуцианцы часто не
признавали даосизм из-за его чрезмерного увлечения магией. Но
жителей западного полушария оно, напротив, привлекало. Даосское
слово «храм» в переводе означает «сторожевая башня», или «место
для наблюдения за природой». В основе даосизма лежат наблюдения
за обычными вещами. В воде, например, отражаются объекты
окружающего мира, она способна проникать всюду, принимать любые
формы и при этом ей под силу источить даже самый твердый камень.
Таким образом, вода становится символом податливости,
вездесущности и гармонии Дао. В даосских традициях круг обычно
разделен пополам змеевидной линией, а космос изображен в виде
двух смешивающихся потоков. Это означает, что постичь мудрость
можно лишь путем накопления и объединения знаний. В природе не

стоит искать проявление магического – ее необходимо постараться
познать. Со временем эмпирические традиции даосизма вышли за
границы Китая и достигли Запада. Китайская наука всегда была слаба в
теории и сильна в технологиях, но вряд ли можно назвать
совпадением тот факт, что в 1-м тысячелетии до н. э. известные нам на
сегодняшний
момент
традиции
экспериментальной
науки,
путешествуя по территории Евразии, начали успешно развиваться
именно на Западе. В XIII в. многочисленные идеи и изобретения
мудрецов Древнего Китая достигли Европы, с успехом преодолев
степные просторы.
Самые ранние примеры практического использования эмпиризма
обнаруживаются в сфере медицинских знаний. То, что любую болезнь
можно объяснить с точки зрения физиологии, сейчас не вызывает
сомнения, но когда эта идея возникла впервые, то она казалась
довольно странной. Любое состояние, выходящее за рамки нормы,
включая сумасшествие, рассматривалось как результат действия
духов, овладевших человеком. Некоторые болезни могли иметь
материальные причины, другие – духовные. Возможно, встречалось и
сочетание того и другого либо заболевание рассматривалось как
наказание за грехи. В Греции и Китае начиная с середины 1-го
тысячелетия до н. э. профессиональные целители работали над
восстановлением баланса. Можно ли считать это противостоянием
между магией и медициной или скорее между разными формами
проявления магии? В древнекитайских источниках встречается текст,
датированный приблизительно 540 г. до н. э., в котором говорится о
том, как одно официальное лицо посоветовало принцу для сохранения
здоровья сесть на диету, больше времени посвящать работе и
улучшению своего морального облика вместо того, чтобы поклоняться
духам рек, гор и звезд. Спустя почти двести лет в книге Сунь-цзы –
китайском сборнике философских сочинений в традициях
конфуцианства – осуждению подвергся человек, который «заболел
ревматизмом из-за сырости, и чтобы справиться с недугом, начал бить
в барабан и приготовил поросенка в жертву духам». Результат:

разбитый барабан и минус один поросенок, излечиться не удалось. В
Греции в конце V в. до н. э. светские врачи конкурировали с
храмовыми целителями. Светские доктора давали пациентам рвотные
препараты, делали кровопускание, сажали на замысловатые диеты,
поскольку считалось, что здоровье зависит в основном от
соотношения в организме четырех субстанций: крови, слизи, черной и
желтой желчи. Добейтесь баланса – и пациент выздоровеет. Эта
теория была неверна, но с научной точки зрения гениальна, поскольку
в ее основе лежали наблюдения об изменениях, происходивших в
организме человека в момент болезни. Эпилепсию считали формой
одержимости до тех пор, пока в одном трактате (авторство
приписывали
Гиппократу)
не
было
предложено
более
натуралистическое объяснение. В тексте предлагалось провести
странный эксперимент: найти козла с симптомами, похожими на
эпилептические. «Если вы вскроете ему череп, вы обнаружите, что
мозг… наполнен жидкостью и источает неприятный запах, что
доказывает тот факт, что это болезнь, а не божественная кара
поразила тело… Я не верю, – продолжал автор, – что священная
болезнь чем-то отличается от любой другой… Я не верю, что тело
человека может быть исковеркано Богом».
Храмовое целительство существовало наряду с профессиональной
медициной. Светские лекари не всегда могли предоставить
убедительное объяснение болезни, и люди обращались к
нетрадиционным направлениям, впрочем, как и в наши дни: народная
медицина, гомеопатия, исцеление верой, знахарство, чудо и
психоанализ. В 1-м тысячелетии до н. э. специалисты активно
продвигали научный подход и произвели переворот в области
медицины, убеждая людей в том, что все можно объяснить с точки
зрения естественных причин, а не божественного воздействия.
Биология, химия и физика могут дать объяснение всему.
Наука преследует довольно непростую задачу. На определенном
этапе она подняла вопрос о том, что в мире нет смысла, поставив под

удар многие ранние религии. Если мир возник случайно, получается,
что он не был создан специально для людей и человек не так уж
важен и уникален. То, что Аристотель называл конечной причиной, то
есть целью, ради которой существует вещь, теперь стало
бессмысленным. Современные материалисты все еще утверждают,
что искать цель и смысл жизни – значит потакать своим
предрассудкам. Приблизительно в 200 г. до н. э. в Китае об этом уже
говорилось в трактате Ли цзи. Например, в одном анекдоте
рассказывается о маленьком мальчике. Когда набожный хозяин
восхвалял бога за ниспосланную благодать и щедрый урожай, мальчик
заметил: «Комары пьют человеческую кровь, волки охотятся за
человеческой плотью, но при этом мы не утверждаем, что небеса
создали человека, чтобы насытить этих существ». Спустя почти триста
лет ярый сторонник концепции бессмысленности мироздания Ванг
Чонг выразил свою позицию еще более свободно. Люди во Вселенной
«живут как вши в складках одежды. Никто не слышит, как копошится
блоха в ухе. Так как же может Бог услышать людей, не говоря уже о
том, чтобы разобрать, о чем они думают и мечтают?»
Если во Вселенной нет смысла, то и Бог не нужен. Атеизм
становится все более популярным. «Глупец сказал в своем сердце, что
Бога нет» – говорилось в одном из псалмов. Но что это означало? В
древние времена атеизм не проявлялся как прямое отрицание Бога.
Анаксагор в середине V в. до н. э. был первым философом, которого
судили по законам Афин за оскорбление богов, но он не был атеистом
в том смысле, в каком мы понимаем это сейчас. Он назвал Солнце
раскаленным камнем, а Луну «рожденной от Земли». Если говорить о
Протагоре, то его атеизм был сродни агностицизму. Он говорил: «Что
касается богов, я не знаю, существуют они или нет. Знать это
наверняка невозможно: вопрос этот сложен и запутан, а жизнь
коротка». Сократ был приверженцем атеизма только потому, что тот
бог, которого признавал он, был слишком загадочен для афинских
обывателей. Диоген из Синопа был аскетом, скептиком и балагуром,
который осмеливался соревноваться в остроумии с Александром

Македонским и, по общему мнению, однажды вручил
собственноручно ощипанную курицу философской школе Платона,
чтобы выразить свое несогласие с утверждением Сократа о том, что
человек похож на лишенное перьев животное. Те, кто слушал и читал
Диогена, воспринимали эту аллюзию как иронию.
К концу I в. н. э. Секст Эмпирик, который занимался разоблачением
идей других мыслителей, недвусмысленно заявил об отрицании веры.
В этом вопросе он был так же категоричен, как Маркс, назвавший
религию опиумом для народа. Цитируя одну древнюю даже для
своего времени пословицу, Секст предположил, что «некоторые
проницательные мужи придумали внушать людям страх перед
богами» в качестве средства социального контроля. Манипулирование
верой помогает подавлять свободу и волю. «Если они говорят, что Бог
видит и контролирует все, то получается, что он в ответе и за все зло.
Мы говорим о богах, но не о вере, что позволяет нам избежать
догматизма».
Отрицание Бога становится гораздо понятнее, если рассматривать
этот вопрос в более широком смысле: уход от рационализма,
реабилитация веры в чувственное восприятие как дорога к истине,
возрождение материализма. Материализм есть исходное состояние
безразличных ко всему умов. Как мы уже знаем, он является одной из
предпосылок возникновения большинства других «-измов», о которых
мы говорим в этой книге. После длительного периода забытья
материализм вновь заявил о себе к середине 1-го тысячелетия до н. э.
благодаря древнеиндийскому мудрецу по имени Аджита
Кесакамбала. В более позднее время единственными достоверными
источниками можно считать лишь полные возмущения и критики
буддийские тексты. Если им можно верить, то Аджита отрицал
существование любого другого мира за пределами «здесь и сейчас».
Все в мире, включая людей, состояло из комбинации четырех
материальных элементов: земли, воздуха, огня и воды. «Когда тело
умирает, оно разрушается до конца, и абсолютно неважно,

принадлежало оно глупцу или мудрецу. Никто не способен победить
смерть». Не имеет значения, насколько благочестив или порочен был
человек. Во взглядах Аджиты просматривался намек на формирование
новой системы ценностей, в рамках которой материальные аспекты,
такие как благосостояние и физические удовольствия, ставятся выше
нравственности и эстетического и интеллектуального наслаждения.
Буддизм, джайнизм и индуизм в своих доминирующих
представлениях так и не смогли полностью искоренить в себе идеи
древнеиндийского материализма.
Похожие веяния наблюдались и в Греции, представителем и
основоположником греческого материализма можно считать
Демокрита из Абдера, странствующего ученого, жившего на рубеже V–
IV вв. до н. э. Он одним из первых опроверг утверждение, что материя
непрерывна, и настаивал на том, что все состоит из мельчайших
дискретных частиц, благодаря разнообразным и многочисленным
комбинациям которых тела отличаются друг от друга. Доктрина очень
близка к современному научному подходу к устройству мира. Но
Демокрит и его последователи пришли к этому путем свободных
размышлений. Их аргументом было то, что тела движутся и их
разделяет пустота, а если бы материя была непрерывна, пустоты бы не
существовало. Кого-то это убедило. Научное сообщество Западного
полушария было настроено негативно к теории атомизма на
протяжении почти двух с половиной тысячелетий.
Эпикур (умер в 270 г. до н. э.) оказался в числе сторонников идеи
Демокрита. Его имя в наши дни ассоциируется со стремлением к
удовлетворению чувственных желаний, к которому он действительно
призывал, хотя и в гораздо более сдержанной форме, чем это
преподносится в ходе современной трактовки концепции
эпикуреизма. Точка зрения Эпикура оказала больше влияния на
историю развития научной мысли, поскольку в его версии мира,
состоящего из атомов и пустоты, нет места духам. Эпикур не верил в
фатализм, поскольку допускал возможность атомов отклоняться от

предначертанных им путей. Не существует бессмертной души, ведь
атомы образуют все вокруг. Нет богов, кроме как в наших фантазиях, а
поэтому на них не следует надеяться и их не стоит бояться.
Материалисты всегда опирались на теорию и аргументы Эпикура.
Материалисты несколько упрощенно смотрели на реальность и
природу вещей. Другие философы занимались исключительно
практическими вопросами. Пиррон из Элиды – эксцентрик и герой
множества анекдотов – был одним из них. Сопровождая Александра
Македонского в поездке по Индии, Пиррон старался подражать
безразличию полуодетых местных мудрецов. Он был рассеян и часто
попадал в неловкое положение, из-за чего выглядел несколько
странно. Возвращаясь домой на корабле, он со спокойствием и
отстраненностью наблюдал, как за бортом бушует сильный шторм. Ко
всему вокруг он относился с одинаковым безразличием и говорил, что
можно найти оправдание любой точке зрения. Однако мудрый
человек может опираться не только на свои умозаключения, но и
судить по внешнему виду. Пиррон указывал на то, что любое суждение
строится на предположении, но доверять нельзя ни тому, ни другому.
Мо-цзы в Китае пришел к похожему выводу в начале IV в. до н. э.:
многие проблемы возникали по причине сомнений из-за отсутствия
актуальных доказательств. «Что касается того, о чем мы знаем сейчас,
не основаны ли эти знания лишь на прошлом опыте?» Подобные
мысли лежат в основе скептицизма: в своих крайних проявлениях это
идея о том, что ничто нельзя познать и любое знание есть иллюзия.
Каким бы парадоксальным это ни казалось, но наука и скептицизм
идут рука об руку, ведь если логика и опыт одинаково ненадежны,
можно сделать выбор в пользу опыта и того практического
преимущества, которое он предлагает. Во II в. до н. э.
в древнекитайском трактате «Мудрецы из Хуайнани» рассказывалось
о стрелке из лука по имени Йи: по совету мудреца он пошел далеко на
запад искать траву бессмертия, не подозревая о том, что она растет у
его дома. То есть знания без практики бесполезны, какими бы

основательными они ни были. У писателей-даосов популярными
персонажами были ремесленники, которые хорошо разбираются в
своем деле, а также рационалисты, которые убеждают их сделать все
иначе, что губительно сказывается на результате.

Нормы поведения и политика
Если усилия мудрецов привели к появлению науки и скептицизма,
то на следующем витке развития мысли люди начали задумываться о
морали и политике, однако задачи разобраться в том, что истинно, а
что ложно, не было – люди ограничились категориями «плохо» и
«хорошо». Сделать людей хорошими и оградить их от скверны,
определенно, было под силу лишь государству.
В Греции, например, после того как Платон и Аристотель потеряли
интерес к эпистемологии, философы задумались над разработкой
идеального набора условий и характеристик, которые могли бы
гарантировать счастье и благополучие как конкретному человеку, так и
обществу в целом. Альтруизм, умеренность и самодисциплина – такие
качества были выделены в рамках стоицизма. «Покажите же мне, –
говорил Эпиктет, бывший раб, ставший известным учителем в Риме в
эпоху правления Нерона, – кого-нибудь, кто болеет, и все же счастлив,
кто в опасности, и все же счастлив, кто умирает, и все же счастлив.
Покажите. Я жажду, клянусь богами, увидеть какого-нибудь стоика!»
Счастье тоже придется причислить к идеям: многие мыслители, а
также нерефлексирующие гедонисты искали его, каждый раз
определяя его по-своему, но именно стоики стали самыми ярыми
распространителями этого мнения. Их умозаключения о счастье и
добродетели оказали большое влияние на христианство. В западном
мире стоицизм стал своего рода проводником в область морали и
нравственности. Фатализм и безразличие как способ унять боль не
вписывались в концепцию христианства, но перекликались с другими
учениями из отдаленных уголков Евразии, например буддизмом.
Почти все идеи, о которых до сих пор говорилось в данной книге,
являлись, так сказать, побочным продуктом, полученным в ходе

основной деятельности мыслителей – политики. Но политическое
мышление строится как раз на философских и нравственных
умозаключениях. Понять позицию того или иного мудреца в
отношении политического развития государства можно, если
разобраться, насколько оптимистичными или пессимистичными
являются его взгляды на судьбу человека. С одной стороны,
оптимисты, которые считают человека хорошим по своей природе,
ратуют за свободу души и ее выбор, с другой – пессимисты,
воспринимающие человека как злое и продажное существо,
выступают за разработку ограничительных или карательных мер,
которые позволили бы держать народ под контролем.
Люди часто заявляют, что из животного мира их выделяет наличие
уникальных морально-нравственных качеств. Человек и правда знает,
что такое хорошо, но довольно часто поступает плохо. Так какие же
мы: притворно благодушные или все же вредоносные по своей сути?
Этот вопрос мучил многих мудрецов, и мы до сих пор не можем
разобраться в предлагаемых ими ответах. Многие думали, что человек
от природы добр. Конфуций был оптимистом: он считал, что целью
государства является оказывать помощь своему народу и раскрывать
его потенциал. «Все люди родятся добрыми. Если человек утратит
доброту и при этом останется жить, то это будет лишь чистая
случайность». В этом заключается суть конфуцианства: государство
должно обеспечить свободу своему народу, чтобы он мог в полной
мере реализовать свои возможности. Вся греческая демократия
выстроена вокруг того, чтобы позволить народу принимать активное
участие в делах правительства, даже несмотря на бедность или
отсутствие образования. Но есть еще и пессимисты. «Человек по своей
природе зол, его добродетельность порождается практической
деятельностью», – говорил Сюнь-цзы в середине III в. до н. э. Человек
рождается с инстинктивным желанием наживы и жаждой насилия.
Лишь очень медленно и трудно, в процессе кропотливой работы над
собой, он способен стать лучше. «Очень важно благотворное влияние
учителей и действие законов, устанавливающих правила поведения и

восстанавливающих справедливость. Так прививается вежливость и
формируется культурное поведение, что является важным условием
успешного правления». Оптимизм и пессимизм политического
мышления формируют подход к рассмотрению сути человеческой
натуры. Либерализм и социализм провозглашают свободу как
средство, позволяющее человеку продемонстрировать свои
добродетели; консерватизм делает ставку на закон и порядок, чтобы
взять под контроль злые помыслы. Так каков же на самом деле
человек: он хороший или плохой? Книга Бытия предлагает
популярный, но довольно спорный и неоднозначный ответ. Бог
сотворил человека добрым и свободным, но злоупотребление властью
сделало его злым. Но если человек был хорошим, как свобода могла
сделать его плохим? Сторонники оптимизма добавили в эту историю
носителя зла: змей-искуситель (или другое демоническое существо в
других традициях) развратил человека. Так получается, что даже если
люди не являются злыми по своей природе, они все равно не могут
стать добрыми без принуждения. С тех самых пор разработчики
политических систем никак не могут найти оптимальное соотношение
между свободой и применением силы.

Пессимизм и усиление власти
Очевидно, что сильное государство – это единственное средство,
способное держать под контролем злобные проявления человеческой
натуры. Но так как во главе всегда стоят люди, многие мудрецы
предложили попробовать возвести нормы морали в статус закона,
которому должны будут подчиняться и правители. Конфуций призывал
в конфликтных ситуациях руководствоваться приоритетом морали, а
не следовать предписаниям законов, однако легче сказать, чем
сделать. Правила и права всегда находятся в некоторой оппозиции. На
практике закон может функционировать, игнорируя этические нормы.
Мыслители, основавшие философскую школу в Китае в IV в. до н. э., в
основном признавали приоритет закона, а нормы поведения не
рассматривали всерьез. Они называли этику «надоедливым червем»,
который может нанести вред государству. Добродетель, как они
говорили, неважна. Нравственность – вздор и чепуха. Народ
необходимо призывать к послушанию. Как сказал ведущий идеолог
древнекитайских легистов Хань Фэй в начале III в. до н. э.:
«Милосердие, праведность, любовь и благородство бесполезны, а
строгая система наказаний и штрафов поможет поддержать порядок в
государстве». Закон и порядок оправдывают тиранию и
несправедливость – важно лишь благополучие страны. Это был
серьезный и знаковый поворот: все мыслители прежде пытались
сделать законодательство более нравственным, искали компромисс
между «божественным» наказом и законами природы. Законы
составлялись, исходя из принципов справедливости. В дальнейшем
легисты нарушили эту традицию, они не верили во врожденную
доброту и великодушие человека. По их мнению, соблюдение закона
может обеспечить лишь порядок, а не справедливость. Самые строгие
наказания – наиболее эффективные: провинившимся отрубали

головы, проделывали дыру в черепе, сжигали заживо, вспарывали
живот или разрывали напополам, привязав к двум колесницам.
В этих условиях у народа возникал страх перед законом. Много лет
враждовали Сражающиеся царства, «мирные» конфуцианство и
даосизм так ничего и не смогли изменить. Легисты с их жесткой
позицией нанесли такой урон стране, что в Китае их доктрины
оказались вне закона на многие тысячелетия. Но в особенно трудные
времена они возрождаются. Фашизм, например, – это отголоски
древнекитайского легизма. Он прославлял войну, выступал за
самодостаточность экономики, осуждал капитализм, ставил сельское
хозяйство выше торговли и настаивал на необходимости подавлять
индивидуализм во благо интересов государства.
На Западе похожие взгляды, хотя и не такие экстремальные,
высказывал Платон. Мирным путем избирать правителей не
получается, но он считал, что «целью построения государства является
счастье всех, а не только какого-нибудь одного класса». Платон
состоял в обществе образованных интеллектуалов, критиковавших
демократию и восхваляющих власть. Некоторые из его друзей и
знакомых прибегали к незаконным действиям, чтобы помочь
олигархам удержаться у власти. Самому Платону лучше всего
удавались теоретические выкладки, однако взгляды относительно
идеальной системы, которые он изложил в своем трактате
«Государство», оказались весьма грубыми, реакционными и
ограниченными.
Цензура,
репрессии,
милитаризм,
строгая
регламентация, крайний коммунизм и коллективизм, евгеника,
аскетизм, жесткая классовая структура и введение народа в
заблуждение – все это повлияло не лучшим образом на мыслителей
будущих поколений. Ключевая идея Платона заключалась в том, что
вся политическая власть должна быть сосредоточена в руках
самопровозглашенного
класса
философов-правителей.
Интеллектуальное превосходство есть основной критерий отбора для
прихода к власти. Чистота происхождения в сочетании с идеальным

образованием послужат достойным примером для народа. «Не будет
конца проблемам государства, и гуманизм будет оставаться под
угрозой… до тех пор, пока философы не станут царями мира, или пока
те, кого мы называем царями и правителями, не станут философами».
Уверенность в том, что философское образование сделает правителей
идеальными, вызывает умиление. Впрочем, все учителя верят в
подобную ересь. Я каждый раз прихожу в класс в надежде научить
своих учеников разбираться в палеогеографии и интерпретировать
мезоамериканскую эпиграфику, ведь так они смогут приумножить
свои знания и повысить самооценку. Платон был настолько
убедителен, что его размышления до сих пор пользуются
популярностью в правящих кругах. Его «стражи государства» – это
прототип концептуальной власти: элита, аристократия, аппаратчики и
самоизбранные супермены, – в чем они уверены наверняка, так это в
своем исключительном праве на тиранию.

Оптимизм и враги государства
Несмотря на привлекательность легизма для правителей и
убедительность аргументов Платона, оптимистов все-таки оказалось
больше. Когда Конфуций призвал правительство и элиту присягнуть на
верность небесам, он имел в виду, что нужно прислушаться к воле и
мудрости народа. «Небеса, – говорил Мэн-цзы, – смотрят глазами
народа и слышат его ушами». Китайские и индийские мыслители того
времени считали, что правители должны советоваться с народом,
учитывать его взгляды и интересы, а тиран должен быть готов
встретить сопротивление. Однако вопрос законности монархии
сомнению не подвергался. Пока государство отвечало требованиям
мироздания, его целостность была неприкосновенна.
Одним из очевидных способов приумножить добродетели
государства и укрепить его авторитет было привлечение к управлению
большего количества людей. Республиканская и аристократическая
система, а также демократическая и монархическая берут свое начало
еще в древности. В Греции, где государства воспринимались как
регулируемый в соответствии с условиями механизм управления,
политические эксперименты были довольно распространенной
практикой. Аристотель проанализировал некоторые из них. Он пришел
к выводу, что монархия предпочтительна, если только есть
уверенность в том, что у власти находится достойнейший из
достойных. Аристократическое правление, где власть распределена
между лучшими представителями знати, выглядит более практично,
но есть опасность плутократии или объединения в клики. Демократия,
которая предполагает участие граждан, просуществовала в Афинах
дольше всего, с начала VI в. до н. э. Аристотель обвинил эту систему в
демагогии и подчинении воле толпы. Таким образом, аристократия
была избрана Аристотелем как предпочтительная форма правления,

поскольку она в большей степени руководствуется законами. Римское
государство второй половины тысячелетия воплотило в себе все его
рекомендации. Оно стало образцом возрождения и становления
республики в истории западного мира. Даже когда в Риме было
свергнуто республиканское правительство и восстановлена монархия
во главе с императором Октавианом Августом в 23 г. до н. э., римляне
продолжали называть свою страну республикой, а императора –
«магистратом» или «правителем» (princeps – лат.). Греческая и
римская модели стали образцом для западной цивилизации.
Средневековые города-государства Средиземноморья подражали
Древнему Риму, а в конце XVIII в. по его стопам пошли Соединенные
Штаты Америки и революционная Франция. Многие новые
государства XIX в. были монархическими, но распространение
республиканских идей в XX в. оказало значительное влияние на всю
мировую политику. В 1952 г. был популярен такой анекдот: царь
Египта предсказал, что в мире останутся только пять монархов, четыре
из которых – в колоде игральных карт.
Самым оптимистичным политическим мыслителем из всех был,
пожалуй, Иисус Христос: он считал, что в человеке есть божественная
благодать, и деликатно призывал к подрыву существующих
политических устоев. Новая заповедь заменит все законы. Царство
Божье важнее Римской империи. На этот счет есть одна шутка:
однажды фарисеи пытались спровоцировать Христа, спросив его,
должны ли иудеи платить Риму налоги. «Оставьте кесарю – кесарево, а
Богу – Богово», – был его ответ. Смысл этой шутки нам не до конца
понятен. Каждый правитель воспринимал эту фразу буквально и
оправдывал ею свои требования. Английский король Карл I выступил
против недовольных его финансовой реформой под флагом с
надписью «Воздайте кесарю кесарево». Но в словах Христа заложен
довольно тонкий и не всем понятный смысл. Любому
добропорядочному иудею понятно, что кесарю ничего не
принадлежит – на все божья воля. За отрицание налогов и
непризнание легитимности Римской империи Иисуса Христа объявили

демагогом. Он принимал в свои ряды изгоев, проституток, грешников,
самаритян – всех тех, кто был отвергнут, и даже сборщиков налогов,
считавшихся отбросами общества в глазах людей. Он был
снисходителен к маргиналам, страдающим, детям, больным, хромым,
слепым, преступникам и всем другим униженным и оскорбленным.
Он обрушивал свой гнев на ростовщиков и с позором изгонял их из
Храма. Неудивительно, что римские и еврейские власти
объединились, чтобы приговорить Иисуса Христа к смерти. Его
политические намерения были понятны, но используемые им методы
вышли за рамки политики. Последователи Иисуса отказались от
политического активизма, чтобы поддержать его, как я думаю,
основную идею: нет пророка в своем отечестве.

Рабство
Определить момент зарождения рабства как системы взглядов
практически невозможно. Рабство как принудительное использование
наемного труда практиковали многие народы – так они жили, считая
это абсолютно нормальным, в том числе и с моральной точки зрения.
Наше общество формально отказалось от рабства, но сохранилась
потогонная система труда, бордели и эксплуатация нелегальных
мигрантов, у которых зачастую просто нет свободы выбора. Даже
Иисус Христос не подвергал сомнению факт использования рабской
силы, хотя и обещал, что в Царствии Небесном все будут равны;
апостол Павел вдохновил раба, чей хозяин не соглашался дать ему
свободу, возлюбить его как своего брата. Рабство естественно.
Аристотель пытался найти основания в его защиту. Он понимал, что
принудительное рабство недостойно, а независимость есть
неотъемлемая характеристика счастливого человека. Однако, по его
мнению, некоторые люди уже рождаются рабами по своей сути; их
удел – служить тем, кто более достоин. Если они добровольно не
покорятся лучшим, греки могут их поработить. Развивая эту мысль,
Аристотель сформулировал доктрину о справедливой войне:
некоторые народы относятся к войнам как к естественным явлениям,
предусмотренным природой или даже навязываемым богами. Но
война считается справедливой только в том случае, если жертвами
агрессии стали люди низшего происхождения, рожденные, чтобы
служить и подчиняться завоевателям. Данная точка зрения заставила
обратить внимание на нравственные аспекты войны (хотя это и
довольно незначительное утешение для пострадавших в войнах
людей).
Поскольку вопрос справедливости существования рабства
сомнению не подлежал, доктрина Аристотеля не произвела на

общество особого впечатления. Господа могли без ущерба для
собственных интересов признавать рабов равными себе во всем,
кроме юридического статуса. Юристы, однако, вспомнили про
высказывание Аристотеля, когда возникла необходимость дать отпор
критикам, выступавшим против порабощения американских
индейцев. «Некоторые люди, – писал шотландский юрист Джон Мэйр
в 1513 г., – рабы по своей натуре, другие же от рождения свободны.
Значит, одним следует подчиняться, а другим, в силу врожденного
превосходства, положено управлять». Поскольку тот, кто являлся
рабом, считался существом низшего сорта, эта концепция
способствовала зарождению расизма.

Глава 5
Размышляя о вере

Век становления религии
Религия должна сделать нас лучше, не так ли? А также
кардинально изменить нашу жизнь. Многие люди и правда
признаются, что религия подарила им второе рождение. Но если
посмотреть на их поведение повнимательнее, вы вряд ли заметите
какие-либо глобальные перемены. Верующие люди точно так же
способны на низкие поступки, как и все остальные. Можно регулярно
ходить в церковь, но при этом вести далеко не праведный образ
жизни. Если задача религии состоит в том, чтобы облагораживать
людей, почему этого не происходит?
Ответить на этот вопрос не так-то просто. Однако я уверен: даже
если религии и не всегда под силу повлиять на наши поступки в той
мере, как нам бы того хотелось, она совершенно точно меняет наш
образ мыслей. Данная глава посвящена самым влиятельным
религиям, которые оформились за 1500 лет после смерти Иисуса
Христа. Речь пойдет, в частности, о новых уровнях взаимодействия
между логикой, наукой и верой, о том, что мыслители на этом этапе
думали о проблеме религии и ее роли в повседневной жизни людей.
«Влиятельные религии» в данном контексте – это те, которые
вышли за пределы своего региона происхождения и распространились
по всему миру. Многие из них настолько своеобразны, что могут быть
понятны лишь довольно узкому кругу последователей. Мы попробуем
разобраться, как христианство и ислам (и в какой-то степени буддизм)
смогли преодолеть возникшие на их пути трудности и завоевать
популярность в мире.

Христианство, ислам, буддизм:
лицом к лицу
Новые религии открыли новые горизонты мышления: вначале
зародилось христианство, а ислам – в VII в. Оба направления
столкнулись с похожими проблемами. Оба берут свои истоки в
иудаизме. Первыми последователями Иисуса Христа, несущими его
слово в массы, были иудеи; Иисус сказал самаритянке, что «спасение
от иудеев»; в его посланиях присутствуют отсылки к иудейским
текстам; приверженцы считали его Мессией, появление которого было
предсказано иудейскими пророками и описано в Евангелии. Пророк
Мухаммед не был иудеем, но жил с иудеями бок о бок; он сказал, что
Палестина – земля и колыбель пророков, а в Иерусалиме произошло
его вознесение на Небеса; в каждой строке Корана чувствуется
влияние иудаизма (ангел нашептал ему откровения на ухо). Христиане
и мусульмане присвоили ключевые принципы иудаизма: уникальность
фигуры единого Бога и сотворение мира из пустоты.
Обе религии, однако, внесли свои изменения в нормы морали и
нравственности, принятые в иудаизме: в христианстве вместо закона
основным заветом признается милосердие; в исламе были
разработаны свои законы взамен уже существующих. Христиане
считали традиции иудаизма слишком формальными и пытались
избавить свою религию от правил, Мухаммед, наоборот, принял
решение взять их за основу. Изменение отношений между законом и
религией так или иначе – характерная черта обеих религий. Христиане
и мусульмане обосновались на территориях греческого и римского
происхождения. Долгое время велись споры о том, как сочетать
иудейские традиции с классическими греческими и римскими
учениями, – об этом мы поговорим немного позже.

Для христиан и мусульман в равной степени сложным оказался
социальный контекст. Злопыхатели называли христианство религией
рабов и женщин, а также изгоев и отшельников. На протяжении
первых двух веков христианства даже высокопоставленных
новообращенных ждало осуждение и порицание. Евангелие
указывало на божественное и царское происхождение Иисуса Христа,
но вместе с тем условия его рождения были весьма скромными и
простыми. Спутников и соратников он выбирал из числа презираемых
обществом людей, бедных рыбаков и падших женщин, а также (что
было верхом неприличия и преступлением против морали) сборщиков
налогов и сочувствующих политике Римской империи. Упрощенный
язык священных христианских писаний не привлекал внимания
образованных членов общества. На этапе своего становления ислам
столкнулся с такими же проблемами – элита в Аравии в VII в. его не
признавала. Мухаммед происходил из преуспевающей и зажиточной
семьи, но он отрекся от своего богатства и отправился бродить по
пустыне в поисках озарения. Его приютили не уважаемые жители
Мекки и Медины, а кочевые племена бедуинов.
Потребовалось много времени, прежде чем к христианству начали
относиться с вниманием и уважением. Евангелие не воспринималось
как мудрая книга, полная ценных идей, – мешала необразованность и
недостаток литературных способностей его составителей. Даже автор
Евангелия от Иоанна, сумевший привести в должный вид рассказы
своих предшественников, так и не удостоился симпатии придирчивых
читателей.
«Даже глупость из уст Бога звучит умнее, чем любая мудрость
человечества», – сказал святой Павел. Писания Павла были
гениальными, но сложными для восприятия из-за нагромождения
фраз и сложных оборотов. Он был самым образованным из всех
апостолов, но его манера письма как не впечатляла тогда, так не
впечатляет и сейчас: однажды в детстве мой учитель указал мне на
неправильное использование причастий в сочинении на греческом

языке, оставив пометку в виде буквы π в скобках[9]. Человеку с
классическим образованием Ветхий Завет казался еще более
запутанным и непонятным. В Риме в монастырских скрипториях в
конце IV в. святой Иероним, очень требовательный переводчикаристократ, обратил внимание одновременно на «грубость»
и элегантность, присущие языку древних рукописей. Однажды ему
было видение: он в присутствии Христа назвал себя христианином.
«Ты лжешь, – ответил Христос, – ты – последователь Цицерона».
Иероним поклялся больше никогда не читать хороших книг. Когда он
переводил Библию на латынь (его вариант изложения является
признанной католической церковью версией Писания и по сей день),
то намеренно избрал грубоватый, приближенный к языку простого
народа стиль, заметно отличающийся от обычной пафосной манеры,
которую можно увидеть в других его работах. Приблизительно в то же
самое время святой Аврелий Августин обнаружил во многих
классических текстах явный эротический подтекст. «Но иначе мы и не
должны были понять смысл этих слов: “золотой дождь”, чресла,
обман».
Тем временем неверующая элита была вынуждена принять
христианство, словно смена религии давала возможность примкнуть к
новому культурному направлению и уйти от шатких традиций поздней
Римской империи, когда ни старые боги, ни прежние учения уже не в
состоянии были замедлить экономический спад или предотвратить
политический кризис. Классическая литература была слишком хороша,
чтобы исключать ее из программы обучения, как сказал святой
Василий: «В жизнь вечную ведет нас Священное Писание… Но… мы
развиваем наше духовное восприятие благодаря светским текстам, в
которых нам открывается истина не явно, но как тень или отражение в
зеркалах». Поэтому классическое образование было таким строгим.
Но через двести лет после Иеронима и Августина произошла
окончательная смена ценностей: папа Григорий I Великий подверг
классическую модель образования осуждению, поскольку «в одних
устах нет места для Христа и Юпитера». В XIII в. последователи Святого

Франциска, выбравшего для себя стезю бедности, отказались от
обучения, признав его одной из форм богатства, хотя на практике
именно они оказались у истоков создания университетов на Западе в
то время.
Начиная с XI в. похожие тенденции наметились и в исламе –
народная мудрость и мистические озарения обрели намного большую
популярность,
чем
классическая
философия,
«абстрактные
доказательства и систематическая классификация… Однако вера есть
свет, которым одаривает Господь… иногда она приходит к нам как
внутренняя уверенность, или во сне, или слышится в словах
благочестивого человека… а иногда как ощущение счастья и
блаженства». Последователи пророка Мухаммеда пошли по его
стопам, как сказал аль-Газали, не сильно заботясь о классическом
образовании и логике, которые позже стали так высоко цениться
среди мусульманских философов.
Ирония заключалась в том, что ученые мужи сами подпитывали
недоверие к образованию, однако их риторика все же оказывала
воздействие, и далеко не всегда это было во благо: до сих пор в
западном мире обывательство и узость взглядов маскируются за
показной искренностью, а глупость оправдывают и преподносят как
незамутненное мировосприятие или «аутентичность» мышления. В
западной политике невежество не считается недостатком. А иногда
обращение к народной мудрости даже приносило пользу: в Средние
века в Европе шуты пользовались своим положением и говорили
правителям всю правду, облекая ее в сатирическую форму.
Тем временем распространение буддизма, еще одного значимого
религиозного направления, также встретило на своем пути
определенные трудности. Почему? В III в. до н. э. его основные идеи
были объединены в каноны. Это произошло во времена правления
императора Ашоки, который способствовал превращению буддизма в
одну из мировых религий. В средние века, когда христианство и ислам
уверенно завладевали умами довольно значительной части населения

земли, популярность буддизма была не так велика. Эта религия
проникла на территорию Японии, охватила большую часть стран ЮгоВосточной Азии и получила распространение в Китае, где некоторые
императоры готовы были возвести ее в статус ведущей. Однако этого
не произошло: даосизм и конфуцианство стали препятствием.
Буддизму удалось закрепиться лишь в таких небольших пограничных
государствах, как Бирма, Таиланд и Тибет. Он продолжал оказывать
влияние на культуру, однако на большей части территории Индии и
Индокитая его потеснил индуизм, в то время как в остальной части
Азии в значительной степени распространились христианство и ислам.
Лишь в конце XVI в. благодаря поддержке монгольского хана буддизм
продолжил свое распространение в Центральной Азии. И только в
XX в. (по причинам, о которых мы поговорим позже) смог, наконец,
составить достойную конкуренцию христианству и исламу на мировом
уровне.
Так получилось, что данная глава затронула в основном аспекты
возникновения христианства и мусульманства. Христианству было
уделено больше внимания, чем мусульманству, поскольку в конечном
итоге оно продемонстрировало гораздо более высокую адаптивную
способность в обществах с разными взглядами на культуру. Ислам же,
как его обычно презентуют апологеты, представляет собой образ
жизни, характеризующийся наличием строгих предписаний и наказов
относительно общества, политического и юридического устройства, –
они подходят далеко не всем. Активная миграция способствовала
распространению этой религии на новые территории; в Северной
Америке многие люди обнаружили в своем происхождении наличие
исламских корней. Хотя по большей части ислам был религией так
называемого Старого мира, то есть государств с непрерывным
развитием и последовательным становлением культуры и традиций,
которые располагались на территориях, протянувшихся от умеренного
пояса Северного полушария до тропиков. У христианства нет такой
строгой территориальной закрепленности: благодаря гибкой системе
взглядов оно способно проникнуть в любое общество на абсолютно

разных этапах развития. Каждая культура вносит в структуру
христианских традиций свои изменения, способствуя тем самым
возникновению новых концепций.

Переосмысляя идею бога:
развитие христианской теологии
Для людей, которые хотят популяризировать свою веру, одной из
первых задач является необходимость создать убедительный образ
Бога, который мог бы вписаться в культурные рамки потенциальных
новообращенных. Последователи Иисуса Христа и пророка
Мухаммеда называли свои учения божественным откровением: Иисус
Христос и есть Бог, а Мухаммед – избранный пророк. Для
дальнейшего успешного становления и развития обе религии должны
были учитывать и принимать во внимание древние языческие
традиции, нужно было убедить ученую элиту и выдержать
конкуренцию с системой классического образования. Они столкнулись
с определенными трудностями, пытаясь распространить свое видение
законов мироздания, ведь в обществе уже были определенные
взгляды на мир с позиции науки и логики.
Для христианских мыслителей было очень важно разработать
четкую доктрину, поскольку Иисус Христос, в отличие от пророка
Мухаммеда, не оставил после себя никаких письменных источников.
Деяния святых апостолов и письма, вошедшие в состав книг Нового
Завета, демонстрируют отчаянное желание найти ответы:
принадлежит ли Церковь только иудеям или всем? Ее откровения
открылись всем апостолам или лишь некоторым из них? Было ли
спасение даровано Богом всем христианам независимо от их личных
добродетелей или его надо было заслужить? Многие религии выдают
своим приверженцам список требований, составленных якобы по воле
Творца, чтобы выявить или пресечь инакомыслие. В реальности же
(это касается и христианства) с противоречий обычно все и начинается:

православие оформилось именно благодаря столкновению разных
позиций.
Одним из наиболее спорных моментов на заре становления
христианства был вопрос о происхождени Бога. В наиболее удачной
трактовке, не противоречащей идее монотеизма, Бог триедин: Отец,
Сын и Святой Дух. Согласно святому Афанасию Великому, Бог един и
вместе с этим троичен. Догмат триединства стал в христианстве
основным. Другие концепции Бога кажутся такими же непонятными и
загадочными: Иисус был рожден в результате непорочного зачатия;
Иисус – одновременно полностью Бог и полностью человек; он
всемогущ, способен на самопожертвование, безупречен, но обречен
на страдания; его жертва уникальна и вечна; он должен был умереть,
чтобы возродиться вновь; его земное воплощение во плоти и крови
есть символ веры. Религиоведам потребовалось довольно много
времени, чтобы разработать более-менее логичные и понятные
большинству формулировки. Составители Евангелия и святой Павел в
том числе, похоже, подозревали наличие в образе Иисуса Христа
божественной сущности. Евангелие от Иоанна не просто рассказывает
историю сына человеческого и божьего или же человека,
воплощающего Бога на земле: Иисус описывается как носитель
вечного Логоса – мысли или разума, которые существовали еще до
начала времен. Образ Сына Божьего – метафора присутствия Бога в
образе человеческом. Но на раннем этапе христианства попытки это
объяснить были довольно неконкретными, неоднозначными или
запутанными. На протяжении следующих двух или трех веков, найдя
способ разъяснить суть феномена возрождения более понятным
языком, богословская наука способствовала созданию в христианстве
образа Бога, который был очень близок людям (потому что он
человек), вызывал сострадание (потому что он страдал) и внушал
доверие (потому что призывал людей к любви и сочувствию).
Чтобы понять это, следует обратиться к источникам. Христианство –
это религия, основанная на жизни и учении Иисуса Христа, человека,

воплощающего образ Бога на земле. Однако идея о том, что бог может
принимать человеческий облик, существовала за много тысяч лет до
Иисуса Христа. Древние шаманы «становились» богами, соединяясь с
их силой и мощью. Египетские фараоны провозглашали себя богами.
Мифы о царях божественного происхождения и богах в человеческом
обличье встречаются довольно часто. Будда был больше чем просто
человек, по мнению своих последователей: пробудившийся и
просветленный, он достиг трансцендентности. Антропологи,
скептически относящиеся к христианству, например сэр Джеймс
Фрэзер в XIX в. и Эдмунд Лич в конце XX в., нашли множество сюжетов,
похожих на воскресение Иисуса Христа. В IV в. в индуистской
мифологии появилась похожая история: бог Вишну имел множество
земных воплощений, пройдя весь путь от зачатия и рождения до
страданий и смерти. Мусульмане, особенно шииты, прославляли Али
как воплощение бога или имамов как сподвижников пророка. Друзы
Ливана считали Мессией душевнобольного халифа аль-Хакима,
который сам себя называл богом. Акбар, падишах Империи Великих
Моголов, стал объектом поклонения в рамках созданной им самим в
XVII в. религии – это было ему необходимо для укрепления своего
господства.
Так что же нового было в концепции христианства? Если она когдато и была уникальной, осталась ли она таковой?
Во всех описанных выше случаях, в том числе и в историях о Будде
и божественных реинкарнациях в Южной, Восточной и Центральной
Азии, говорится о том, как душа «входит» в тело человека до, во время
и после рождения. Но согласно христианским традициям, тело – это
божественный объект; все рассказы о реинкарнации вне христианства
либо свидетельствовали о вытеснении человеческого божественным,
либо наделяли человека божественным даром. Иисус Христос же
остался одновременно и Богом, и человеком. «И Слово стало плотию,
и обитало с нами, – говорится в главе 1 Евангелия от Иоанна, – и мы
видели славу Его… полную благодати и истины».

Христианское богословие всегда придерживалось такой концепции
и порицало еретиков, которые пытались возвести Иисуса Христа в
статус Бога, либо низвести его до положения человека, либо провести
четкое разделение между божественным и человеческим.
Одновременно божественная и человеческая сущность Иисуса – это
исключительно христианская идея. Ей много раз пытались подражать:
то и дело миру являются так называемые мессии, у которых даже
находятся свои последователи. Но в понимании христиан
возрождение Бога случилось лишь однажды и больше не может
повториться. Со времен Иисуса Христа никому из вновь
провозглашенных пророков так и не удалось заручиться верой такого
же огромного количества людей по всему миру.
В конечном счете христианские богословы смогли довольно удачно
вплести в свою религию иудейские заветы, древнегреческие и
древнеримские традиции, что позволило получить всеобъемлющее
вероучение и несколько смягчить образ сурового, требовательного,
осуждающего и отстраненного ветхозаветного Бога. В итоге церковь
столкнулась с серьезным разочарованием: данное учение оказалось
настолько сложным и запутанным, что далеко не каждый мог до конца
постичь его суть. В начале IV в. совет епископов и богословов во главе
с римским императором нашел решение: определил критерии,
которым должны были соответствовать положения веры. Никейский
собор сформулировал ряд канонов, обязательных для всех христиан.
Собор утвердил постулат о единосущии Отца и Сына и о предвечном
рождении Сына Божия. Данный постулат опровергал любые
предположения, способные поставить под сомнение основные
христианские идеи: например, то, что Иисус Христос был Богом лишь в
метафорическом смысле; или что его причастность к Богу как сына
следует понимать буквально; или что ему присущи человеческие
слабости, а его страдания не истинны. Христиане продолжали спорить
о том, какое место во всей этой картине занимает Святой Дух, однако и
по этому вопросу тоже было принято решение. Святой Дух
объединили с образом Отца и Сына. «Слово Божье принадлежит

единому Богу, создателю Вселенной, и Дух Святой должен
непрестанно наполнять Господа нашего, чтобы неразрывно и
нерушимо было святое триединство», – сказал святой Дионисий в
конце III в.
Кому пришла в голову идея о единосущности? Это понятие активно
обсуждалось богословами того периода. Согласно дошедшим до нас
решениям Собора, император Рима Константин придал данному
понятию
официальный
статус.
Он
провозгласил
себя
«равноапостольным» и возглавил Собор. Константин был
новообращенным христианином, а еще – великолепным оратором,
который обладал властью и знал, как убедить собравшихся в том, во
что он верил.
Проповедники вслед за богословами пытались найти в народном
искусстве символы, передающие смысл Святой Троицы. Самые
известныеиз них – трилистник святого Патрика (один стебель, три
листа; одна сущность, три образа), а также глиняный кирпич,
объединяющий в себе три стихии: землю, воду и огонь, который
святой Спиридон собственноручно раздавил на глазах у своей паствы.
Чудесным образом кирпич распался на три составляющих его
элемента. Такие простые образы помогали христианам осознать
смысл непростой для понимания концепции Троицы.

Религии как сообщества:
христианские и мусульманские
идеи
Теологические уловки в целом не гарантируют повышения
популярности религии. Многие люди не слишком высоко ценят
интеллект и поэтому не нуждаются в рациональных обоснованиях
религиозных положений: им важнее всего ощущение причастности.
Церковь Иисуса Христа способна учитывать потребности своих
прихожан и реагировать на них. Во время последней трапезы
накануне своей смерти Христос наказал своим ближайшим ученикам
славить и увековечивать его имя на земле. Согласно традиции,
описанной апостолом Павлом в Евангелии, каждому верующему
следовало соблюдать Таинство, в котором под видом хлеба и вина
преподносилось истинное Тело и истинная Кровь Господа Иисуса
Христа. Смысл церемонии в приобщении к любви Божьей и в
единении с Господом. Бог сказал, что «будет всегда с вами», с теми,
кто преломил священный хлеб. «Один хлеб, и мы многие одно тело;
ибо все причащаемся от одного хлеба», – сказал апостол Павел. Это
был новый способ поддержания и сохранения традиции. Ранее
хранителями и распространителями учения были сами мудрецы или
же, как это было в иудаизме, такое право закреплялось за строго
ограниченной группой избранных лиц.
Иисус
Христос
воспользовался
обеими
возможностями:
распространять свое учение он доверил апостолам, а также иудейским
конгрегациям, которые считали его долгожданным Мессией. На этапе
становления христианства к новой религии примкнуло много
иноверцев. Нужна была новая модель – церковь как воплощение

постоянного присутствия Иисуса Христа на земле, выражающая его
волю и демонстрирующая его власть. Во главе стояли епископы –
последователи апостолов, славящие их имена. Ритуалы, которые
обещали место среди тех, кому будет даровано спасение, сохранились
и в христианских традициях – они давали людям ощущение
избранности. После того как римляне разрушили Храм в Иерусалиме в
70 г. н. э., христиане начали продвигать традиции иудаизма, переняв у
него многие храмовые обряды. В каком-то смысле древние обычаи
иудаизма сейчас можно сильнее прочувствовать в христианской
церкви, чем в современной синагоге.
Церковь – одна из самых успешных организаций в мировой
истории. На протяжении многих веков она выдерживала давление
извне и многочисленные расколы. Как идея она сработала, но
принесла людям немало проблем: положения, провозглашающие
богоизбранность, особое отношение со стороны Господа, довольно
трудно сочетать с христианской верой в существование единого
милосердного Бога, желающего спасения всем и каждому.
Теоретически церковь была олицетворением тела Христова, но на
практике христиане не были единодушны в трактовке его воли.
Раскольники постоянно бросали вызов и не давали достичь согласия.
Многие группы, отколовшиеся от церкви со времен Реформации,
пытались внести поправки в общую концепцию, например всячески
подчеркивали индивидуальный характер взаимоотношений человека
с Богом или настаивали на том, что настоящая церковь включала лишь
людей, которых избрал сам Бог.
В некотором смысле ислам представляется более привлекательной
религией для потенциальных неофитов. Идея единения в
мусульманстве довольно проста: человек выбирает эту веру и должен
соблюдать несложные, но довольно строгие ритуалы. При этом
обряды в исламе связаны с определенными неудобствами: обрезание,
например, обязательно во многих мусульманских сообществах, и
избежать его нельзя; сложный график ежедневных молитв; отказ от

некоторых продуктов или периодическое воздержание от приема
пищи. Христианство и ислам существуют бок о бок вот уже больше
тысячи лет, но все еще нельзя сказать определенно, какая из этих
религий более эффективна и привлекательна. Но мы можем
констатировать, что, несмотря на постоянно растущий интерес к
исламу, этой религии пока еще не удалось опередить христианство по
популярности.

Нравственные проблемы
Для распространения религии теологии и экклезиологии
недостаточно: нужна достаточно строгая система этических норм,
способная убедить аудиторию в том, что данное религиозное
направление содержит в себе определенные преимущества для
верующих и способно изменить мир к лучшему. Христианство и
мусульманство по-разному подходят к этому вопросу.
Рассмотрим сначала христианские основы морали. Апостол Павел
выдвинул довольно воодушевляющую, но неоднозначную идею,
которую можно считать как созидающей, так и подрывающей устои
христианства. Его подход к идее благодати, вероятно, мог бы удивить
Иисуса Христа, но на многих людей этот подход сильно повлиял. Бог,
как считал святой Павел, дарует спасение независимо от
добродетелей просителей. «Благодатью Его обрели вы спасение», –
сказано в Послании к Ефесянам. Спасение человек получает вовсе не
благодаря заслугам, так он постоянно утверждал. Святой Павел
придерживался мнения, которое церковь формально одобряла: все
добрые дела и поступки есть результат Божьего благоволения. «Нет
никакого различия, – писал Павел римлянам. – Все согрешили и
лишились Божьей милости, и всех простил и помиловал Он, одарив
своею благодатью».
Некоторым людям эта идея (или та форма, в которую облек ее
Павел, лишив человечество свободы выбора) кажется несколько
суровой и упрощенной. Другие же, наоборот, считают ее
спасительной: никто не может проклясть сам себя за грехи. Человек
избежит вечных мук, если такова воля Господа. Праведным считается
не тот, кто соблюдает правила и выполняет ритуалы: праведность
оценивается глубиной веры и искренностью благодарности за

ниспосланную благодать. «Осужденный за недостаток веры» – пьесу с
таким названием написал в XVII в. испанский драматург, доктор
богословия и монах Тирсо де Молина. В этой пьесе однажды играл
мой сын в Национальном театре Лондона. Сюжет: разбойник вознесся
на небеса, несмотря на множество совершенных им убийств и
изнасилований, поскольку, как и Бог, искренне любил своего отца.
Мой сын играл роль скупого, скрупулезно выполняющего религиозные
заповеди отшельника, который при этом не верил в Бога, никого не
любил и которому явно было место в аду. Вера в божью благодать
может завести слишком далеко. «Дайте человеку свободу выбора, и
она доведет его до греха, если дорога к истине ему неведома», –
сказал Аврелий Августин на рубеже IV–V вв. Апостол Павел настаивал
на том, что Бог избрал тех, на кого он ниспошлет свою благодать, еще
«до сотворения мира… Ибо кого Он предузнал, тем и предопределил…
А кого Он предопределил, тех и призвал… А кого призвал, тех и
оправдал». Еретики восприняли доступность благодати как
оправдание любым поступкам: если благодать им уже дарована, тогда
никакое преступление не может быть грехом и не сулит наказания;
если же благодать людям не ниспослана, тогда расплата все равно
наступит, много было грехов или мало.
Другие апостолы, соратники Павла, не одобряли концепцию,
которая освобождала христиан от необходимости творить добро.
Святой Иаков, приближенный ученик Господа, которого называли
«Справедливым» и «братом Господним», создал работу, которую
современные пиарщики назвали бы «разъяснениями проблемы». Он
(или кто-то от его имени) настаивал на том, что любить ближнего как
самого себя необходимо и предписано правилами и что «вера, если
не имеет дел, мертва сама по себе». Люди разделились на две группы:
те, кто считал благодать наградой за конкретные дела и поступки; и те,
кто не хотел отказываться от веры во всемогущество и
всеобъемлющую любовь Бога. В эпоху Реформации представители
второй группы отделились от церкви, вдохновившись позицией
апостола Павла. За этим последовали очередные проблемы. Иисус

Христос явился в определенный момент, чтобы спасти души
грешников, но зачем? И как быть с теми грешниками, которые не
дожили до этого времени? Если Бог всемогущ, тогда он должен знать
заранее обо всех людских деяниях. Тогда как быть со свободой
выбора, которая считается одним из величайших даров Господа
человечеству? И если он знал еще до сотворения мира, кому уготовано
Царствие Небесное, как утверждал Павел, то что насчет всех
остальных? «Как Бог может обвинять кого-либо, если никто не вправе
идти против его воли?» – такой вопрос Павлу могли бы задать
несогласные. Ответ апостола был удивительно рационален: поскольку
все грешны, справедливости ради они все и подлежат осуждению.
Выделив избранных, Бог лишь демонстрирует свое исключительное
терпение и снисходительность.
Христиане, восхваляющие Господа за его милость, а не за
справедливость, вслед за Аврелием Августином признали данную
позицию лишенной любви и сострадания. Более понятный вариант
ответа родился, когда святой Августин попытался решить проблему
времени. В конце IV в. он написал свои «Беседы с самим собой», в
которых признался: «пока его не спросили», он думал, что понимает
значение времени. А после длительных размышлений сделал
следующий вывод: «Время само по себе есть ничто, но цена ему –
вечность». Время, по мнению Августина, не является частью реального
мира. Это некая ментальная конструкция – способ систематизировать
жизненный опыт. Чтобы это понять, представьте путешествие: если
следовать по определенному маршруту, то кажется, что дорога ведет
сначала через Вашингтон или Москву, затем в Канзас-Сити или Берлин
– и только после этого в Остин или Лос-Анджелес, Амстердам и Париж.
А с позиции Бога все эти перемещения осуществляются
одновременно. В пьесе «Амадей», посвященной жизни Моцарта,
Питер Шеффер вообразил, что Бог слышит музыку так: «миллионы
звуков, возникающих на земле, возносятся к нему и, сливаясь у него в
ушах, становятся музыкой, неведомой нам». Время, с точки зрения
Бога, не складывается из последовательно выстроенных событий.

Спустя несколько веков после смерти Августина философ,
христианский теолог и римский государственный деятель Боэций
попал в тюрьму – его обвиняли в заговоре в пользу Римской империи.
Ожидая исполнения смертельного приговора, он размышлял о
предопределенности. На основании взглядов святого Августина
Боэций сформулировал свое решение проблемы: Бог предвидит вещи
не так, как человек, который существует в данный момент и для
которого данный момент является единственно существующим. Бог
видит будущее так же ясно, как мы видим настоящее, и он уже знает,
что мы совершили свободный выбор тем или иным образом.
Другие попытки решить данную проблему строились вокруг
разграничения понятий предвидения и предопределенности. Бог
знает заранее о нашем свободном выборе. В поэме Джона Мильтона
«Потерянный рай», изданной в середине XVII в., в попытке «оправдать
отношение Бога к человеку» автор с позиции Бога объясняет, почему
грехопадение Адама и Евы было заранее известно, но не
предопределено. «И если даже знал я наперед – предвиденье не
предрешало бунта», – говорит Бог. Формула Мильтона кажется
разумной. В любом случае нет необходимости рассматривать данную
человеку свободу выбора как угрозу божественному всемогуществу:
она может быть и своего рода уступкой со стороны Бога, которую он
вправе аннулировать, как это происходит в наши дни, например, с
оружейной амнистией.
Христианское мышление всегда умело балансировать между
свободой выбора и предопределенностью, с одной стороны, и
идеалистическими взглядами на природу человека, не запятнанную
первородным грехом и свободную от покорного ожидания
неотвратимого наказания, – с другой. Тем не менее в христианском
сообществе то и дело появлялись решительно настроенные
приверженцы той или другой позиции: вспомним раскол между
кальвинистами и католиками в XVI в., между арминианами и
кальвинистами в XVII в. – оба были связаны с трактовкой свободы

выбора. Споры по тому же поводу происходили и в исламе. По
аналогии с христианскими полемистами, в рамках концепции которых
свобода выбора существует, но верховная власть и преимущественное
право принадлежат Богу, шииты разработали идею веры в «бада»[10].
Основная суть: Бог может изменить свое решение в пользу грешника,
если тот раскаялся.
Также христианство столкнулось с тем, что многие люди
отказывались мириться с несовершенством мира. Выбирая между
добром и злом, творение, похоже, выбрало сторону Сатаны. Когда
Платон смотрел на мир, он видел, как идеальное отбрасывает
неидеальную тень. Некоторые его читатели развили эту мысль и
сделали вывод, что мир ужасен. Заратустра, Лао-цзы и другие менее
известные мыслители 1-го тысячелетия до н. э. считали, что они могут
выявить соотношение добра и зла во Вселенной – и в этом случае
убогий и полный страданий мир точно окажется олицетворением зла.
Материя тленна: тело испытывает боль и стареет. Повелитель Тьмы,
согласно традициям иудаизма, христианства и мусульманства, сделал
мир своим царством, вторгшись в Эдем и столкнув человечество с
праведного пути. Таким образом, мир, плоть и Сатана есть
безнравственное триединство, или мерзкая противоречивая триада.
Те, кто так думал на рубеже 1-го тысячелетия, называли свои
убеждения gnosis, или буквально «знание». Христианам не удалось
обратить эту позицию во благо церкви или хотя бы выделить
гностицизму определенную нишу. Эта точка зрения была
несовместима с концепцией реинкарнации: Сатана может
существовать во плоти, а Бог нет. Нечистое рождение из утробы и
распятие на кресте – все это недостойно и унизительно. Даже простое
пребывание среди людей – неподобающее поведение для
возвышенного и одухотворенного Бога. «Распятый на кресте Иисус
Христос есть раб, его терзают те же демоны, что изводят и всех нас,
смертных», – эти слова святой Ириней обратил к деятелю раннего
гностицизма Василиду. Гностики приложили немало усилий, чтобы

обойти или избежать трудностей: тело Христа лишь иллюзия; его
распятие неистинно; на кресте страдал не он, а его подобие. С точки
зрения экстремально настроенных гностиков, Бог не мог создать такой
порочный мир: это сделал некий «демиург» или другое завистливое
божество. Но если Бог не является единственным творцом всего, он не
есть Бог. Если же он не объял и не взял под свою защиту все
человечество, не разделил с ним его тяготы и не познал томления и
страдания плоти, тогда христианство как религия теряет свои суть и
смысл.
Но церковь, отрицая гностицизм, все же в какой-то степени попала
под его влияние. В католичестве всегда слишком много внимания
уделяли телу. Аскеты в христианстве презирали свое тело и плохо с
ним обращались, пренебрегая его потребностями: не мылись,
хлестали себя плетью, морили себя голодом, носили власяницу для
умерщвления плоти. На раннем этапе церковь, призывая плодиться и
размножаться, вместе с этим проповедовала воздержание, – это и по
сей день остается одним из основных требований религиозного
образа жизни. В Средние века еретики увековечили традиции
гностицизма, возведя многие его предписания в статус заповедей,
обязательных к соблюдению: усмири свою плоть, не дай Сатане ввести
себя во искушение. Культ мученичества отражает позицию
гностицизма относительно того, что материальный мир есть греховное
место, а тело – клетка, в которой томится душа. Как сказал Джерард
Мэнли Хопкинс: «Так наш летучий дух в телесном тесном доме живет».
Мученичество помогает спасти душу из тюрьмы, в которой Сатана –
главный надзиратель.
В противовес этому в христианстве утверждалось, что тело
представляет собой храм, чистый, священный и благословенный, к
которому нужно относиться с любовью и заботой, а воздержание –
удел тех, кто избрал для себя путь служения Господу. Это объясняет,
почему данная религия стала самой популярной в мире.

Тем не менее отношение к сексу у христиан было неоднозначным.
Люди неохотно обсуждают вопросы, связанные с сексом, по многим
причинам: как к нему относиться – личное дело каждого; с этой темой
связана тревога по поводу соблюдения правил гигиены, здоровья,
морали и нравственности и социального контроля. Но почему многих
людей так беспокоит религиозный аспект? Во многих культах
прославляют плодовитость и плодородие. Это означает, что в
основном религии поощряют секс. В честь этого даже организуют
празднества: в тантрических практиках совокупление воспринимается
как священный акт, в индуизме сексуальное наслаждение улучшает
карму, в даосизме существует традиция fang-chungshu, согласно
которой «проникновение во внутренние покои» дарует бессмертие.
Христианство относится к тем религиям, которые одобряют
физическую любовь, если на то есть разрешение, олицетворяющее
взаимную любовь Бога и его творения, Иисуса Христа и Церкви. Почти
все религии предлагают соблюдать требования по упорядочиванию
сексуальной жизни в соответствии с правилами сообщества: это
объясняет тот факт, почему многие религиозные направления
осуждают некоторые сексуальные практики; мастурбация и
гомосексуализм, например, порицаются, поскольку не приводят к
зачатию; инцест антисоциален; промискуитет и супружеская
неверность подрывают основы брака, суть которого заключается в
воспитании потомства. Воздержание и девственность поощрялись и
восхвалялись как жертва во имя Бога, а не отказ от секса сам по себе.
Аврелий Августин объяснил неодобрительное отношение к сексу тем,
что человек не способен контролировать свои желания, и это
преступление против свободы выбора, которой Бог одарил его.
Виноват в этом Сатана. Если говорить современным языком, секс есть
проявление животного инстинкта, и противостоять искушению –
значит укреплять человеческую природу. До прихода в католическую
церковь молодой Аврелий Августин исповедовал манихейство –
учение, в рамках которого любая материя считалась источником зла. В
манихействе размножение презиралось как недостойный акт и
воспринималось как происки Сатаны, что, в свою очередь, отражалось

и на отношении к сексу. «Томление и зов моей недостойной плоти
затуманивают мой разум, чтобы, погрузившись в болото похоти, я не
смог узреть чистую любовь», – сказал один из последователей
Аврелия Августина. Возможно, именно по этой причине западная
мораль так сильно озабочена вопросами, касающимися секса.
Церковь всегда оказывала большое влияние на эту сферу жизни
людей: секс важен для каждого человека, и возможность
устанавливать контроль в этой области дает огромную власть. В
современном западном мире противостояние между церковью и
государством за право узаконивать и регистрировать браки возникло
бы в любом случае, даже если бы Аврелий Августин никогда не поднял
проблему секса.
В вопросах нравственности ислам (в переводе это слово означает
буквально «покорность» и «смирение») во многих отношениях
практичнее, чем христианство. Иисус Христос призывал людей ценить
благодать, а Мухаммед требовал беспрекословного подчинения
законам божьим. Он был правителем и пророком и в равной степени
управлял как государством, так и вопросами религии. Иисус Христос
проводил четкое различие между светским и духовным, Мухаммед
нет. Ислам был одновременно и образом жизни, и системой ритуалов.
В обязанности халифа входило контролировать и то и другое. Моисей
вел за собой лишь избранных, Иисус Христос завоевал сердца
большинства, а Мухаммед стремился разработать универсальный
свод правил поведения на все случаи жизни: шариат, что буквально
означает «путь верблюда к воде». «Мы подарили вам шариат, –
говорил он. – Так следуйте его законам и не сходите с этого пути».
Мухаммеду, однако, не удалось оставить после себя всеобъемлющий
и исчерпывающий кодекс. Основанные в VIII и IX вв. школы права
восполняли имеющиеся пробелы, отталкиваясь от заветов, изданных
самим Мухаммедом при жизни, и обобщая их, исходя из законов
логики и опираясь на традиции. Учителя менялись, но последователи
каждого из них преподносили собственную версию учения Создателя
как единственно верную и непреложную истину. Например, Абу

Ханифа размышлял с позиции логики, Ибн Малик опирался на нормы
светского права, а Ибн Ханбаль пытался объединить оба подхода.
Практических проблем было так же много, как и в христианстве, но
они были другими. Нужно было примирить разные подходы, в рамках
каждого из них произошел раскол и образовались новые ответвления.
Несогласованность мнений по поводу процедуры избрания халифа
привела к конфликту между претендентами. В результате
непонимание, зародившееся после смерти Мухаммеда, так и не
удалось преодолеть. Пропасть становилась все больше. В большинстве
исламских общин вопрос избрания халифов решался индивидуально.
В случае любого отступления от законов шариата, например, в сторону
«модернизации»
или
«потворства
западным
тенденциям»
революционно настроенные члены общества поднимали вопрос о
свержении «вероотступников». Как и любой системе, шариату
пришлось подстраиваться под социальные изменения и требования
постоянно меняющегося мира, в котором традиционные
представления о правах человека складывались при большом влиянии
христиан и гуманистического движения. Но даже те мусульмане,
которые признавали необходимость пересмотреть положения
шариата, не могли договориться о том, кто и как должен это
контролировать. Теократы захватывают власть в государствах и
настаивают на приоритете положений ислама в процессе принятия и
исполнения законов; исламистские движения или фанатикитеррористы угрожают тем, кто выступает на стороне прогресса.

Эстетические воззрения в
христианстве и мусульманстве
Вместе с остальными законами иудаизма христиане и мусульмане
переняли также чувство отвращения к «идолам», но их взгляды по
этому вопросу несколько различаются. Согласно положениям Библии
времени Моисея, были запрещены любые изображения Господа –
образ Бога слишком священен, а попытки его передать только
искажают и уводят от истины. Более того, идолопоклонство, по
мнению некоторых, несовместимо с идеей божественного единства:
даже если изображен лишь один Бог, поклонение разным вариантам
его образа компрометирует его уникальный статус. Именно по этой
причине, возможно, евреи не настолько преуспели в изобразительном
искусстве, как, скажем, в музыке и прозе.
Если можно доверять словам, якобы принадлежавшим пророку
Мухаммеду, именно от иудеев он перенял презрительное отношение
к изваяниям. Предположительно, он угрожал создателям образов
Судным днем. Однако в исламе подвергались осуждению не все
формы изобразительного искусства. Реалистичные картины украшают
охотничьи гостиные во дворце халифа. Среди них присутствуют и
изображения обнаженных женщин, развлекавших Валида I в бане. В
X в. Абу Али аль-Фариси обратился к Корану, чтобы поточнее
интерпретировать ограничения пророка Мухаммеда касательно
изобразительного искусства и образов Бога: эти запреты были
обусловлены необходимостью пресечь идолопоклонство, но не
распространялись на изображения природы и ее создания. В
некоторых образцах средневековой мусульманской живописи,
например на картинах иранских художников XIV в., встречаются сцены
из жизни пророка, включая его рождение. Это удивительно

напоминает христианскую иконопись. В сборнике летописей Рашида
ад-Дина, изданном в 1307 г. в Тебризе, говорится о том, что ангелы
убаюкивали маленького Мухаммеда, пока волхвы и Иосиф незаметно
прятались неподалеку. Многие мусульмане, однако, считали реализм
святотатством: для мусульманской живописи все же характерны
абстрактные изображения.
Христиане в некоторых странах придерживались тех же взглядов. В
Византии в 726 г. император Лев III запретил создавать любые
изображения Иисуса Христа и Девы Марии, а уже существующие
приказал уничтожить, руководствуясь, вероятно, буквальным
толкованием библейских запретов. Он хотел защитить верующих от
крамольных мыслей о том, что божественную суть Иисуса Христа
можно изображать в человеческом обличье. В XII в. на Западе
монашеские ордены спорили о том, стоит ли тратить деньги церкви на
подобные произведения искусства. В XVI и XVII вв. некоторые
протестанты уничтожили или испортили все попавшиеся им под руку
изображения, в других общинах запрещались определенные ритуалы
«как форма проявления идолопоклонства», например целование
икон, зажигание свечей или принятие обетов. Многие христиане,
однако, придерживались здравого смысла: в иконах нет никакого
вреда, пока они не превращаются в идолов. Поклоняться образам
можно точно так же, как и святыням, – их и можно считать таковыми.
Самой почитаемой святыней считалось изображение Девы Марии в
соборе Святой Софии в Константинополе, «созданное нерукотворно»,
начертанное ангелом по просьбе святого Луки. В малообразованных
общинах при церквях народ обучали посредством настенных
изображений – «книг для безграмотных», рассказывающих о подвигах
святых и мучеников. Поскольку «поклонение образу есть поклонение
оригиналу», верующие получали возможность славить своих святых
покровителей и выражать им свое почтение. Приведем высказывание
Плотина, философа III в., который преклонялся перед Платоном
больше, чем перед Иисусом Христом: «Тот, кто воспринимает картины
художников… глубоко взволнован, узнав в видимых глазу предметах

отражение идеи, и вынужден вспомнить об истине, то есть пережить
то самое чувство, из которого рождается Любовь».
Все это позволило церкви стать самым авторитетным
покровителем христианского искусства. Средневековые художники
трудились над изображениями святых, позволяя людям обрести для
себя понимание того, как выглядят Небеса и небесные создания. До
нас не дошли работы святой Релиндисы из Маасейка, но письменные
упоминания о ее вышивке позволяют понять, насколько ценным и
одухотворенным был ее труд. Надпись на памятнике, посвященном
Петрусу Петри, главному архитектору собора в Толедо, гласит:
«Благодаря созданному им великолепному зданию он избежит гнева
Господа». Святая Екатерина Болонская и блаженный Джеймс
Гриссинжер были объектами поклонения. Когда францисканские
художники начали рисовать пейзажи в XIII в., их вдохновлял не
романтизм, а преданное служение вере. Прославлять Бога через
творчество не получилось ни у мусульман, ни у иудеев.

Раздвигая границы веры
Даже овладев навыками практической этики и научившись
правильно презентовать образ Бога, христиане и мусульмане
продолжали сталкиваться с большими трудностями: как обеспечить
своей религии достойное место в системе взглядов – наряду с наукой
и уже сложившимися религиозными традициями? Как адаптировать
религию к неоднозначной и нестабильной политической ситуации?
Как привлечь в свои ряды новых людей в мире, где сердца и умы
более восприимчивы к принуждению, чем к убеждению? Давайте
посмотрим, как решались эти задачи.
Переломный момент для христианства и иудаизма наступил где-то
после 325 г., когда церковь выдвинула положение о единосущности,
или единосущии, то есть о единстве природы Отца и Сына.
Социальный и интеллектуальный престиж христианства стал
непререкаемым для всех, кроме убежденных язычников.
Большинство новообращенных были представителями элиты.
Император Юлиан Отступник, выступавший против христианства, умер
в 363 г., признав победу последователей Иисуса Христа. К моменту
окончательного принятия христианства как основной религии в 380 г.
язычество стало восприниматься как старомодная и провинциальная
традиция. Однако в атмосфере растущего кризиса в V в. из-за
столкновения положений христианства и считавшихся классическими
общественных убеждений мир оказался под угрозой. Религиозные
фанатики угрожали существованию сложившейся к тому времени
системы светского образования. Опасность исходила и от вторжения
варваров. Кроме того, элита отстранилась от общественной жизни в
результате обнищания и разрушения языческих образовательных
учреждений. В Китае в III в. до н. э. захватчики получали информацию
о традициях из разрозненных источников. Римской империи была

необходима опора на мудрость веков, чтобы устоять и выдержать
осаду.
Боэций, разделявший взгляды Аврелия Августина на проблему
времени и предопределенности, но не видевший разницы между
языческим и христианским мышлением, внес свои поправки в учение
о логике Аристотеля. В Средние века умозаключения Боэция были
основным источником, на который опирались христианские
мыслители. Переосмысление этих идей сделало их запутанными и
сложными для понимания. Спустя сто лет после Боэция Исидор
Севильский сосредоточился на систематизации позднеантичных
знаний в соответствии с христианскими представлениями. Этот
талантливый церковный писатель известен как основатель
средневекового энциклопедизма. На территориях Римской империи,
завоеванных мусульманами, классическая культура чуть было не
прекратила свое существование. Но мусульманские лидеры быстро
осознали пользу, которую таили в себе знания древних греков и
римлян. Многие тщательно отобранные и таким образом сохраненные
тексты из ислама проникли и в христианство. Подобный обмен между
христианством и исламом был особенно активным на Западе в XII–
XIII вв., в эпоху Возрождения. Возобновление связей и налаживание
торговых путей по морю и суше в значительной степени
способствовали развитию общественной мысли в 1-м тысячелетии до
н. э.
Некоторые христианские и мусульманские мыслители этого
периода уже были довольно хорошо знакомы с античной наукой и
логикой и рассматривали светские и религиозные формы образования
как вполне совместимые и тесно связанные между собой. В качестве
иллюстрации можно привести два примера. Средневековый
французский философ, теолог, поэт и музыкант Пьер Абеляр более
всего известен романтическими отношениями со своей ученицей
Элоизой. Их любовные письма друг другу – классический образец
нежности и страсти. В письмах девушки чувствуется отчаяние и боль.

Искреннее страдание «возвышает» эти отношения и позволяет
преодолеть осуждение с точки зрения основ традиционной морали.
Но конец истории был довольно предсказуем. Разгневанный дядя
Элоизы сослал племянницу в монастырь и подослал к Абеляру
разбойников, которые оскопили его. Эта история обнаружила
конфликт между логикой и религией довольно неожиданным
образом, сделав очевидным несовершенство традиций, казавшихся
раньше такими безупречными. Современник Абеляра святой Ансельм
также формулировал свои мысли о Боге, опираясь лишь на логику – не
ссылаясь на Писание, традиции или авторитет церкви. Он известен
своими «доказательствами бытия Бога». Ансельм поддерживал
позицию католической церкви в том, что сила логики и жажда
познания позволяют открывать Бога. Он отталкивался от
высказываний Аристотеля, согласно которым идеи рождаются в
процессе чувственного восприятия окружающей действительности
(данные утверждения вызывали массу споров, но при этом
стимулировали развитие мысли): если идея не подкреплена
эмпирическим опытом, тогда откуда она взялась? Аргумент философа
заключался в том, что абсолютная истина, если ее можно представить,
обязательно существует, ведь в противном случае придется признать
существование чего-то еще более идеального и абсолютного, а этого
быть не может. В большинстве своих работ Ансельм говорил о том, что
Бог, если он и правда существует, именно таков, каким он предстает в
христианском учении: милосердный, любящий и страдающий. Ведь
если Бог не милосердный и не страдающий, почему тогда
человечество обречено на муки, а мир такой враждебный?
Были и другие мыслители в христианстве, которым удавалось
представить концепцию христианства с научной точки зрения. Спустя
полтора века после Ансельма и Абеляра в Западной Европе наступило
время научного и технологического прогресса. К концу этого периода
святой Фома Аквинский систематизировал оформившиеся на тот
момент идеи. Среди принадлежавших ему логически обоснованных
гипотез относительно бытия Бога наибольший резонанс вызвало

утверждение о том, что сотворение мира есть наилучшее объяснение
существования естественного бытия. Критики слишком упростили
данное положение, довели его почти до абсурда: по их мнению, автор
идеи полагал, будто у всего сущего должна быть причина. Фома
Аквинский имел в виду несколько иное: если бы все сущее должно
было быть случайным, ничего бы не существовало и наше пребывание
в этом мире было возможно лишь благодаря родителям, которые
дали нам жизнь. Это своего рода «несотворенная реальность», или
сама Вселенная, – ее существование одновременно и
предопределено, и случайно. Назовем эту реальность Богом.
Как и Ансельма, Фому Аквинского заботил вопрос о том, что есть
Бог, если мы и правда признаем его существование. Он пытался
понять, в какой степени при решении данной проблемы стоит
обращаться к законам науки и логики. Под законы логики подвел он и
вопрос о всемогуществе Бога, когда пришел к мысли о том, что ему
подвластно не все, поскольку существование некоторых вещей
противоречит божьей воле. Например, Бог не может сделать
нелогичное логичным, а непоследовательное последовательным. Он
не может управлять злом, не может изменить правила арифметики
так, чтобы дважды три было равно чему-нибудь другому, а не шести.
Бог не может уничтожить сам себя. Если же теоретически он и
способен на все это, то все равно не стал бы ничего подобного делать,
поскольку хочет дать нам возможность воспользоваться логикой и
наукой. Бог никогда не введет нас в заблуждение и не станет
подвергать сомнению ту истину, которую сам же и сотворил. Фома
Аквинский настаивал на этом: «То, что мы постигли благодаря нашей
вере, не может противоречить тому, что мы познали от природы:…
поскольку и то и другое пришло к нам от Бога, значит, в нем была бы
причина нашего ошибочного мнения, а это невозможно».
Фома Аквинский был частью того, что можно назвать научным
движением, охватившим средневековую Европу. Он следовал заветам
своего наставника, теолога и ученого Альберта Великого, памятник

которому возвышается над парадным входом научного корпуса моего
университета. Альберт Великий утверждал, что Бог придерживался в
первую очередь законов науки, или «законов природы», говоря
языком того времени. Эмпиризм был в моде, возможно, из-за того, что
интенсивный культурный обмен с исламом представил в новом свете
работы Аристотеля и других античных ученых. Возможно, сказалось
также возобновление контактов с Китаем на фоне благоприятной
обстановки, сложившейся в Центральной Азии. Таким образом, на
Западе началось возрождение традиций эмпиризма, которые
существовали в середине 1-го тысячелетия до н. э., когда, как мы уже
говорили ранее, по территории Евразии активно перемещались
торговцы, путешественники и воины. Вера в эксперименты в середине
XIII в. была абсолютной, как показывает правление Фридриха II,
короля Германии и Сицилии. Он был ярым приверженцем науки и
самым неутомимым и безжалостным экспериментатором своего
времени. Чтобы объяснить феномен сна и понять, как работает
пищеварительный тракт, он буквально выпотрошил двух человек.
Заинтересовавшись вопросом происхождения человеческого языка,
Фридрих приказывал вообще не разговаривать с детьми. Однако
эксперимент провалился, «поскольку все эти дети умерли».
Парижские учителя в третьей четверти XIII в. разработали своего
рода научную теологию. Природа есть творение Бога; задача науки –
раскрыть суть этого творения и тем подтвердить существование Бога.
Возникает вопрос, являются ли наука и логика лучшим способом
познать намерения Бога, чем писания, традиции или авторитет
церкви. Сигер Брабантский и Боэций Дакийский, профессора
Парижского университета, выдвинули предположение о том, что
учение церкви относительно сотворения мира и природы души
противоречит положениям классической философии и эмпирическим
данным. «Каждое утверждение должно быть подкреплено
рациональными доказательствами», – говорили они. Данное
суждение было одновременно и убедительным, и спорным.
Некоторые мыслители нашли выход, заявив о существовании

«двойственной истины», согласно которой нечто может быть
истинным с точки зрения веры, но ложным с позиции философии, и
наоборот. В 1277 г. епископ Парижа резко осудил такой подход
(наряду с магией, предрассудками и некоторыми выдержками из
работ мусульманских и языческих авторов).
Между тем другой профессор Парижского университета, Роджер
Бэкон, защищал позицию науки, а чрезмерное обращение к народной
мудрости и традициям считал проявлением невежества. Он был
францисканским монахом, его интерес к науке был основан на учении
о природе, принадлежащем святому Франциску: мир стоит изучать,
поскольку он «есть творение Всевышнего». Бэкон утверждал, что
наука может подтвердить слова Писания или помочь лучше понять их
смысл, а медицинские эксперименты дают возможность детально
разобраться в строении человеческого организма. По мнению Бэкона,
наука способна внушить страх и наставить неверующих на путь
истинный – он приводил в пример опыт Архимеда с линзами, с
помощью которых тот поджег римские корабли во время битвы при
Сиракузах.
Монахов можно считать первопроходцами – на заре становления
науки они сделали множество открытий. Но самого святого Франциска
вряд ли стоит приводить в пример. Легкомысленные фанаты
поклоняются ему лишь как служителю веры, а логику и доказательства
его учения предпочитают не замечать. Поведение Франциска было
весьма необычным. Он превратил свой отказ от мирских благ в
представление, выйдя на городскую площадь обнаженным. Он
обращался с молитвой к воронам, выказывая таким образом свое
пренебрежение к людям. Отрекся от своего состояния и принял обет
бедности. Призывал к отказу от образования, объявив его
прерогативой богатых и способом продемонстрировать свою
гордыню. Этот человек вел себя как сумасшедший. По его мнению, для
истинной веры земные знания были ни к чему. Но природу Франциск
уважал. Он признавал, что мир есть божественное творение, даже в

самом жестоком и неприглядном своем проявлении. Его вера в
чувство сострадания помогала видеть чудесное, искреннее, светлое и
прекрасное во всем: красота пейзажа, сила и грация животных, мощь
солнца и тайна луны. Его видение природы было взято за основу в
научных кругах того времени. Жажда познания характеризовала и его
самого как истинного ученого. Основные положения учения
Франциска можно проследить в искусстве: реализм фресок
францисканских церквей, новый подход к изображению пейзажей,
сцены из жизни святых на фоне природы.
Средневековые эксперименты и недоверие к непроверенным
данным долгое время считались отправной точкой в развитии науки.
Они подарили западной цивилизации новые, более продвинутые
знания и технологии. Но и другие факторы оказали большее влияние.
Начиная с XV в. мир все больше открывался европейцам как источник
научных изобретений. Всевозможные вещества и препараты,
изображения, карты и др. – все это стало большим подспорьем для
дальнейшего развития мысли в XVI и XVII вв. Поиск магического
источника силы и власти над природой оформился в науку. Жажда
тайных знаний, доступных волхвам эпохи Возрождения, воплотилась в
образе доктора Фауста – выдуманного персонажа, который продал
душу дьяволу в обмен на знания. Среди европейской элиты
наметилась очередная волна интереса к эмпиризму античного
периода. «Военная революция» освободила аристократию от
необходимости присутствовать на поле боя и позволила ей обратиться
к занятиям наукой.
Однако идеи Роджера Бэкона и других ученых-мыслителей XIII в.
вызвали определенный резонанс. «Как сверхъестественное
соотносится с законами природы?» – спрашивали критики. Если
творение Бога должно иметь научное объяснение, то как быть с
чудесами? Данная перемена во взглядах привела к отрицанию логики
и науки. Бытие Бога, если свести его к законам логики и разума,
лишено откровений, приравнено к простому чувствованию.

Получилось, что Бог не заслуживает того, чтобы в него верили, – он
безучастный и абстрактный, лишен плоти и крови, не знает боли и
страданий, которые приписывались Иисусу Христу. Логика и разум
ограничивают представление о Боге и веру в него. Если в Боге все
должно быть логичным, его всемогущество оказывается под
вопросом.
Многие философы, не разделявшие точку зрения Фомы
Аквинского, испытывали ненависть к так называемому греческому
детерминизму – идее о том, что Бог подчиняется законам логики. Они
чувствовали, что, объясняя христианство с позиции классической
философии,
Фома
Аквинский
лишь
навредил
религии.
Францисканский монах Уильям Оккам представил миру свою точку
зрения. Он обвинил логиков и поборников разума в том, что они
пытаются ограничить волю Бога законами логики. Он сформулировал
ряд парадоксальных утверждений: Бог может заставить тебя
совершить преступление, если захочет, и в этом проявляется его
всемогущество, и «Бог может возблагодарить добром за зло». Оккам
не имел в виду все это буквально, но своими предположениями он
продемонстрировал ограниченность законов логики. На какое-то
время было поставлено под сомнение учение Аристотеля. Подрыв
доверия к логике лишил людей возможности достигать соглашения
друг с другом. Под угрозой оказалось убеждение в том, что религия
должна быть рациональной. Это усложняло общение с радикально
настроенными людьми, а также подпитывало иррациональный
фундаментализм. Многие протестанты периода Реформации отрицали
логику и авторитеты, опираясь в своей вере лишь на Писание.
Экстремальной точки зрения в XVIII в. придерживалась секта
магглетонианцев, – они думали, что логика есть дьявольская уловка с
целью ввести человечество в заблуждение: запретный плод,
противостоять соблазну перед которым наказывал Бог.
Церковь, ранее покровительствовавшая науке, также стала
относиться к ней с долей недоверия. Интерес к науке утратили и в

старорежимных университетах (за исключением медицинских школ).
Хотя некоторые религиозные ордены (особенно иезуиты в XVII–
XVIII вв.) продолжали спонсировать важные научные эксперименты,
все же инновации принимали с большой неохотой. Преподобный
Теодор Хесберг, легендарный президент моего университета,
известный своим участием в разработке вопроса об использовании
атомной энергии в мирных целях и множеством премий за разные
заслуги, говорил: если наука и религия находятся в конфликте друг с
другом, значит, что-то не то либо с наукой, либо с религией, либо с тем
и другим. Утверждение, что наука и религия враждебны друг другу,
ошибочно, но его не так-то просто преодолеть.

Границы мистицизма
Отрицая логику и науку, другие средневековые мыслители
старались отыскать иные подходы к познанию истины. Этот поиск
привел их к мистицизму, то есть к убеждению в том, что, войдя в
состояние расширенного сознания (экстаз, транс), можно пережить
чувство единения с Богом и впустить в свою душу божественную
милость и любовь. Получается, что постичь Бога можно без
посредников и в любой момент. Однако подобные мистические
переживания дано представить, а уж тем более испытать далеко не
всем. Но можно обойтись и без этого: Аврелий Августин уважал
логику, получил классическое образование и считался одним из самых
пытливых и проницательных мыслителей, но он же внес значительный
вклад и в развитие христианского мистицизма. Насколько известно, у
него самого не было никакого мистического опыта. Как-то раз он,
правда, пережил нечто похожее на видение, но по описанию это
больше напоминает сон: мудрец размышлял о догмате Святой Троицы
и в этот самый момент увидел маленького мальчика, который черпал
воду из моря ложкой и переливал ее в выкопанную в песке ямку, как
бы желая вместить в это углубление море целиком. Августин заметил,
что это занятие абсолютно бессмысленно и бесполезно и
противоречит законам физики. «Оно бесполезно ровно в той же мере,
что и твое желание постичь тайну Троицы», – ответил ребенок. На
основании одного такого опыта Аврелия Августина, конечно, нельзя
считать провидцем. Его позиция формировалась в ходе всей жизни, и
данный единичный случай вряд ли мог кардинально на нее повлиять.
В «Исповеди» он описывал свой жизненный путь и становление –
начиная с признания вины за детский эгоизм и метаний подросткового
возраста вплоть до обретения веры в Бога.

Пожалуй, самый значительный вклад Августина – это его так
называемая доктрина просвещения, утверждающая, что некоторые
истины можно постичь лишь через познание Бога. Августин считал, что
аксиомы в математике, например, а также идея о красоте и, может
даже, о самом бытие Бога – те самые истины, которые не поддаются
законам логики и чувственному восприятию. Это то, что нельзя просто
осознать или вспомнить. Аврелий пришел к выводу, что подобные
знания рождаются «под ворохом мыслей» и «без единого
произнесенного звука». Форма повествования, которую он
использовал, раскрывает глубину этой идеи: именно чтение про себя
позволило прийти к вершинам осознания. Свою роль, конечно,
сыграли и особенности личности. Смирение, являющееся
отличительной чертой многих одаренных людей, заставило философа
сомневаться в своей способности увидеть все темные и загадочные
стороны жизни без помощи дарованного свыше божественного
просвещения. Подобные размышления можно сравнить с выводами
древних греков о том, что знание уже заложено в каждом из нас, то
есть не поступает к нам извне. В греческом языке слово aletheia
буквально означает «то, что нельзя забыть». Знание рождается в нас и
вместе с нами, как говорил Платон. Образование позволяет нам это
понять. Воспоминания помогают извлечь эти знания из глубин нашей
сущности. Аврелий Августин сетовал на то, что люди склонны слишком
полагаться на впечатления, поступающие из внешнего мира.
Мистицизм наблюдался среди христиан со времен апостолов: святой
Павел дважды упоминал о чем-то похожем на мистические
переживания. Первоначально у мистиков не было прочной базы или
теории, на которую они могли бы опираться. Философ помог им в
этом: согласно его учению, испытать восторг или впасть в экстаз
означало приобщиться к божественному откровению. Августин открыл
христианам новый способ постижения истины и получения знаний: он
связал мистицизм с логикой, опытом, Писанием и традициями.
Последствия были довольно серьезными: западный мистицизм
принял форму медитативных практик. Но без внимания остался другой
вариант: созерцательное отношение к миру в ожидании мистических

озарений. Мистицизм стал стимулом к распространению еретических
воззрений. Мистики нарушали законы логики, игнорировали науку,
пренебрегали Писанием и презирали церковь.
Концепция просвещения Аврелия Августина перекликается с
одним из направлений буддизма – дзен-буддизмом. Как мы уже
говорили ранее, понятие иллюзорности восприятия часто встречалось
в учениях Индии и Китая в 1-м тысячелетии до н. э. Нагарджуна,
выдающийся индийский мыслитель, который жил приблизительно во
IIIII вв. н. э., считается основоположником концепции, позже
оформившейся в учение. «Все вокруг неопределенно, как сон, и
быстротечно, подобно вспышке молнии», – говорил он. На
протяжении следующих двухсот лет последователи Нагарджуны
старались следовать его наставлениям, подвергая сомнению даже
собственные сомнения, что (как позже утверждал Декарт) невозможно
с точки зрения логики. В учении о дзен, однако, таких парадоксов
много. Чтобы достигнуть просветления в буддизме, необходимо
обуздать свои мысли, забыть язык и утратить связь с реальностью.
Если «стереть» сознание, то нет опасности впасть в субъективизм. Если
отбросить язык, можно овладеть способностью выражать
невыразимое. Когда учитель Бодхидхарма прибыл в Китай в начале
VI в., он объявил, что состояние просветления не поддается
объяснению. В одном японском тексте XII в. данная концепция
определяется при помощи формулы, напоминающей идеи Аврелия
Августина: просветление есть «состояние особого рода, о котором не
говорится в писаниях, которое нельзя выразить словом; оно позволяет
проникнуть в суть вещей и расширить границы сознания».
В повествованиях о дзен-учителях, включая Бодхидхарму,
говорится о том, что они сбивали с толку своих учеников, желающих
достичь просветления, давая запутанные ответы на вопросы, создавая
шум или жестикулируя неопределенным образом. Они могли
одинаково отвечать на абсолютно разные вопросы, или давать
взаимоисключающие ответы, или же вообще молчать. Сейчас это

учение довольно популярно на Западе среди «прожигателей жизни»,
поскольку они считают, что будущее неопределенно и бессмысленно.
Эта позиция выглядит более привлекательной, чем концепции
древнегреческих и древнеримских скептиков, которые подвергали
сомнению любые истины. В противоположность этому «безмолвность
неба и безразличие ветра» в дзен есть то, к чему необходимо
стремиться в своем отношении к реальности. Избавиться от желаний,
впасть в состояние небытия, освободиться от мыслей и забыть свой
язык, стать подобным камню или комку грязи. «Никакие желания не
бередят твою душу, – сказал Роберт Пирсиг, автор книги «Дзен и
искусство ухода за мотоциклом», – ты просто… живешь, ничего не
желая».
Это учение сложно применить на практике, но определенные
практические задачи оно все же предполагает: призывает к
соблюдению дисциплины, самоотречению, следованию карме или
обстоятельствам. Искусство дзен подтолкнуло людей к обустройству
садов для медитации и сочинению мистических поэм, а в конце XX в.
оно распространилось из Восточной и Южной Азии на Запад, оказав
большое влияние на сознание людей и в этой части мира.

Вера и политика
Религиозные мыслители приложили много усилий для того, чтобы
примирить логику и науку, но не вполне достигли успеха. Какие еще
проблемы ждут людей, пытающихся приблизить религию «не от мира
сего» к реальной жизни? Все идеи, возникшие в этой связи, можно
разделить на две группы. Во-первых, это размышления по поводу
государства: как возвести вокруг него ореол святости и придать власти
священный статус; во-вторых, это попытки понять, как при помощи
религии повлиять на поведение и образ жизни людей.
Поговорим сначала о политической стороне вопроса. Чуть ранее
мы уже касались неоднозначного высказывания Иисуса Христа. Его
наказ: «Оставьте кесарю кесарево, а богу богово», – был истолкован
неверно не только в отношении налогов, но и в целом. Высказывание
интерпретировали так: «Не нарушайте границы, разделяющие
политику и религию». Но это ли имел в виду Иисус? Неудивительно,
что его мысль была понята неправильно, ведь ирония – это один из
самых сложных сатирических приемов.
Церковь всегда уделяла особое внимание второй части
высказывания, утверждая, что «богово» неподвластно законам
государства: в некоторых христианских сообществах духовенство было
на особом положении и решало вопросы, опираясь на свои
собственные взгляды; церковное имущество освобождалось от
налогообложения полностью, либо налоги взимались на льготных
условиях. По данному вопросу до сих пор ведутся споры, а началось
все в конце IV в. в Милане, когда епископ Амвросий своим
авторитетом защитил церковь от посягательств государства: «Я
ответил, что если император возжелает получить то, что мое, я не
стану ему перечить. Но то, что принадлежит Богу, неприкосновенно».

Разгорелась борьба за власть. Папа Бонифаций VIII, яростно
отстаивавший свои интересы, ближе к концу XIII в. сказал: «Светская
власть всегда была враждебно настроена по отношению к церкви… Да
осознают эти невежи, наконец, что не дано им управлять делами
церковными».
Некоторые верующие были не готовы участвовать в подобных
дрязгах и предпочли отдалиться от мира. В середине III в. Ориген,
христианский теолог, философ и ученый, пришел к выводу, что в своем
высказывании Иисус Христос призывал всех служителей Бога
отстраниться от государства и не принимать участия в его делах;
к такому же выводу пришли и многие другие мыслители. В начале V в.
Аврелий Августин провел четкое разграничение между двумя мирами,
или градами, как он их называл: градом Божиим и государством.
Аскетично настроенные верующие отошли от мирской жизни, уйдя
жить в пустыню или поселившись на удаленных островах: так
зарождалось христианское монашество. Но церковь и государство
всегда были тесно связаны. Церковным служителям не удавалось
полностью оградиться от мира: люди приходили к ним со своими
проблемами. Монахи были не только отшельниками, но и
магистратами, администраторами, а папы занимались решением
всевозможных вопросов не хуже императоров.
Итак, Иисус Христос все-таки старался отстраниться от политики
(что вызвало недовольство некоторых его последователей);
в некоторых частях мира, где христиане были в меньшинстве, а также
в большей части православных сообществ церкви тоже не
вмешивались в политические дела. В Западной Европе после распада
Римской империи церковь взяла на себя значительную часть функций
государства. Епископы заправляли административной стороной
вопроса. Священнослужители выступали в качестве судей и
профессиональных арбитров в период краха судебной системы. В
Средние века в Европе папы выступали в роли верховных судей, они
обладали большой властью и влиянием. Правительство нуждалось в

церкви: именно среди ее приверженцев можно было найти
множество образованных и беспристрастных служащих. Церковь
хотела влиять на правительство, чтобы добиться принятия законов,
ратующих за спасение души, соглашений о мире внутри христианских
общин. Кроме того, церковь выступала за организацию крестовых
походов против неверных.
Теоретики выдвинули свои аргументы в пользу политически
ангажированной церкви и высказали идею о том, что именно она
должна управлять миром. В V в. папа Геласий предложил теорию двух
мечей: Иисус Христос сказал апостолу Петру вложить свой меч в
ножны, но в случае необходимости меч всегда был под рукой. Церковь
обладала остаточным правом на власть. В VIII в. авторы
«Константинова дара» пошли еще дальше и заявили, что верховная
власть перешла к папе во времена обращения в христианство первого
римского императора. В XIII в. папа Иннокентий III предложил новый
образ: церковь есть солнце, а государство – луна, которая светит лишь
отраженным светом. В 1302 г. папа Бонифаций VIII сделал довольно
резкое заявление на эту тему:
Данная позиция не выдержала проверки практикой: государство
лишь еще больше ополчилось на церковь. Но отношения христианства
с политикой всегда имели большое значение. Папа исполнял
обязанности третейского судьи при разрешении споров между
государствами: добивался перемирия, организовывал крестовые
походы и регулировал вопросы, касающиеся границ. В наши дни
церкви продолжают принимать участие в политике, выступая на
стороне определенных партий или движений, заключая торговые
соглашения и публично заявляя о своей позиции в отношении
конкретных действий власти и того, как эти действия согласуются с
положениями Евангелия, интересами и убеждениями христиан.
Эта история еще не закончилась. «А сколько дивизий у папы
Римского?» – как-то поинтересовался Иосиф Сталин. По сравнению с
мощью великих диктаторов в период Второй мировой войны позиция

церкви в политике была далеко не так крепка. Но в годы пребывания у
власти папы Иоанна Павла II церковь вернулась на политическую
арену в новом статусе. Частично это было результатом собственной
инициативы папы: он был ярым противником коммунистического и
капиталистического режимов, сосредоточился на восстановлении
папской дипломатической службы и укреплении роли своей
администрации в международной политике. Большое значение имели
и действия сочувствующих церкви политических активистов (не все из
которых получили одобрение папы). Например, в Латинской Америке
революционеры, вдохновленные идеей «теологии освобождения»,
выступили в защиту прав обедневших крестьян и притесненных слоев
населения. Кроме того, вовлечению церкви в политику
способствовало движение в демократических странах, направленное
на поиск «третьего пути» взамен дискредитировавшего себя
коммунизма и бездушного капитализма – этим третьим вариантом
оказался католицизм с его социальными традициями.
В ходе противостояния с церковью в Средние века светская власть
столкнулась с рядом проблем. Правители полагались на нее в сфере
образования, в решении административных вопросов, разработке
агитационных программ и создании правовой платформы. «Вся власть
должна принадлежать Господу», – говорил апостол Павел, но как он
внедрял этот порядок? Распространял ли он «глас Божий» через
помазанников божьих или его выбор был случайным? Каждому
убежденному католику приходится постоянно слышать о том, как
Господь низложил сильных с престолов, вознес смиренных и поверг
королей в день гнева. Однако церковь обычно приписывала такие
революционные заявления ересиархам и милленаристам и искала
способы примирить бедных с жизнью в мире, где все привилегии
находятся у власть имущих.
В XIII в. эту проблему помогла решить модель, заимствованная из
античного периода: «смешанное» правительство, совмещающее в
себе элементы монархии, аристократии и народного правления. Идея

такого правительства изначально принадлежала Аристотелю. По его
мнению, «государство больше преуспеет в том случае, если
управление им будет строиться по принципу разнообразия».
Средневековые монархи обычно советовались с «сообществом из
своих подданных» в лице собрания представителей – входящие в его
состав высокопоставленные вельможи были приближенными
советниками короля. Они представляли королевскую волю при
общении с духовенством и простым народом.
В начале XIV в., когда папский престол находился в противостоянии
с королевским из-за власти и денег, схоласт Марсилий Падуанский
начал агитацию против Рима. Он жил во времена городов-республик,
похожих на те, о которых писал Аристотель: небольшие государства, в
которых правил народ совместно с сенатом. Марсилий считал эту
форму правления предпочтительной: Бог избрал людей, а люди
выбрали своих представителей, которые могли войти в состав
собрания или стать монархами. Марсилий применил модель
смешанного правления также и к церкви. Он выступал за
коллегиальность епископата – в заседании епископов папа участвует
на общих правах либо просто является президентом собрания. Также
Марсилий поднял вопрос о том, что епископы должны избираться
путем общественного голосования. Данные рекомендации могли бы
лечь в основу программы какой-нибудь партии, но они также были в
духе демократических традиций христианства, основанных на учении
Иисуса Христа: Сын Божий сошел призвать сборщиков податей и
грешников к покаянию, а богатых к бедности, возрадовался
послушанию рыбаков и падших женщин. Ибо каждый достоин Божьей
любви.
Вопрос избрания нового папы обсуждался епископами
коллегиально, и отмене это решение не подлежало ввиду того, что
решения «вселенского» значения продиктованы божественной волей,
пойти против которой невозможно. Традиция соборности жива и по
сей день: она помогает вновь избранным папам разрабатывать и

внедрять свои реформы. Доводы Марсилия пришлись по вкусу
реформаторам, которые хотели усовершенствовать систему
управления церковью и обособить ее от светской власти, хотя в
период Реформации обнаружилось, что именно папа является
гарантом независимости: там, где сбылись прогнозы Лютера, светские
государства узурпировали традиционные папские функции.
Соборность как модель принятия решений оказала влияние и на
светское политическое мышление. Это началось в XV в. в Германской
империи, где кайзеры обладали теми же полномочиями, что и
епископы в церкви. Постепенно и в других европейских государствах
появились представительские органы, ратующие за равные права с
королями в вопросах, касающихся издания законов и увеличения
налогов. В конце концов, подобные перемены способствовали
оформлению идей, на базе которых строится современная политика:
народный суверенитет и демократия.
В начале XV в. именно вокруг церкви выстраивалась политическая
концепция Жана Жерсона. Он пытался доказать, что коллегиальная
власть епископов, а не единоличная папская более полно
представляет волю Божью на земле. В процессе сравнения светской и
церковной
систем
правления
теолог
разработал
теорию
происхождения государства, которая оказывает влияние на западную
политику до сих пор. По Жерсону, государство образовалось, чтобы
противостоять прегрешениям: за пределами Эдема не было никаких
законов и правил и остановить произвол можно было лишь путем
введения определенных ограничений. В отличие от церкви, которая
есть дар Божий, государство – это творение человека (в основе лежит
свободная воля и нечто вроде исторического контракта). Когда речь о
монархии, власть короля никак не зависит от Бога. Народ добровольно
наделяет короля единоличным правом принимать решения от имени
Господа.
Правитель – это просто главный исполнитель исторического
контракта, управляющий «по доверенности», и от своих обязанностей

он не может отказаться или отстраниться. Суверенная власть остается
в руках народа, правитель же лишь является ее исполнителем. Народ
может лишить его исполнительной власти, если он нарушит
договоренности, установленные по контракту, и злоупотребит
властью. Правитель стоит не над народом, он – его часть. У него нет
преимущественных прав в отношении общества, его членов или их
имущества, кроме предоставленных ему на основании общего
решения. «Абсолютный» правитель, который претендует на
единоличное право принимать и изменять закон, вершить судьбы или
распоряжаться частной собственностью людей по собственному
усмотрению, не может считаться законным правителем: народ вправе
его свергнуть.
Всем, кто ценит свободу или считает, что сотрудничество в
цивилизованном обществе – это естественная потребность,
государство представляется как нечто ограничивающее, а может
казаться вообще обузой и проблемой. Объяснить и оправдать данную
позицию
пытается
теория
социального
контракта.
Идея
общественного договора при создании государства лежит в основе
конституционализма и демократии. Эта концепция оказалась весьма
полезной в современном светском мире, поскольку освобождала от
необходимости ссылаться на волю Бога. В версии, которую предложил
Жерсон, все-таки есть слабые стороны: он объявил правителя одной
из сторон контракта, оставив без внимания возможное возражение,
что правитель на практике не связан никакими обязательствами.
Также он высказал довольно спорное мнение об основных
положениях контракта. Сторонники абсолютизма были не согласны с
тем, что участники данного договора отказались от своих прав в пользу
государства, вместо того чтобы оформить доверительное управление
им.
Идея о том, что власть правителя абсолютна, имеет определенную
логику: как может ответственный за принятие законов быть ими же и
ограничен? Но для современного западного мира данный вопрос

требовал переформулировки. Суверенная власть средневековых
правителей теоретически была ограничена четырьмя разными
способами: во-первых, ее основным предназначением было
соблюдение правосудия. Законодательная деятельность, принятие и
отмена законов, в чем, с нашей точки зрения, сейчас и состоит суть
суверенитета, на самом деле не являлись свидетельством
исключительного положения выполняющей эти обязанности стороны
– раньше основную роль играли традиции, обычаи, закон Божий и
законы природы, вокруг них и выстраивалась жизнь общества. Вовторых, монархическая власть имела ограниченные полномочия с
точки зрения христианских сообществ, для которых король страны не
являлся непререкаемым авторитетом: полномочия папы были далеко
не меньшими. В-третьих, есть мнение, что краха Римской империи на
самом деле не было, а власть императора над христианами теперь
осуществляет папа или избранный глава Германского рейха. И
наконец, короли были «лордами среди лордов», то есть были обязаны
советоваться с лицами благородного происхождения. В некоторых
случаях знать действовала от имени короля, но в других – якобы по
поручению самого Господа.
К концу Средних веков короли стали все чаще оспаривать эти
ограничения. В XIV в. французские и кастильские короли, а в XVI в.
король Англии объявили свои королевства империями, а себя –
«императорами над своими подданными». Они окружали себя
соответствующей
атрибутикой
и
активно
пользовались
идеологической пропагандой. Владения французского короля
отличались невиданной роскошью, «дарованной Богом за его
добродетели и способность творить чудеса при жизни». Один из
самых ранних из всех известных в истории портретов французского
короля – портрет Иоанна Доброго. На нем правитель изображен в в
образе римского императора. Король Англии Ричард II приказал
нарисовать себя возвышающимся над полем из золота и
принимающим в свои объятия младенца Иисуса из рук Девы Марии.
Впрочем, идея не прошла проверку практикой. «У тебя есть власть

поступать как тебе заблагорассудится, – сказал Гиляр, президент
французского парламента, королю Франциску I в начале XVI в. – Но ты
не должен хотеть этого делать». Однако несмотря на определенные
трудности, в XIV–XVIII вв. королям в большинстве стран Европы всетаки удавалось удерживать власть в своих руках, оттеснив при этом
церковь, аристократию и патрициат.

Социальные идеи в
христианстве и исламе: вера,
война и благородство
происхождения
Причина, по которой философы уделяли столько внимания
этической стороне политического вопроса, – в утверждении
Аристотеля о том, что целью и задачей государства является создание
условий, благоприятствующих проявлению добродетелей. Сильно
преуспеть в этом вопросе не удалось. Средневековые мыслители
пытались найти способы более эффективного воздействия на
поведение людей, чтобы менять его в лучшую сторону. Деятельность
Иисуса Христа была направлена на то, чтобы очистить мир от скверны
и привести людей в Царствие Небесное. Но в учении Спасителя были
свои недочеты: даже самые ярые его последователи находили
чрезвычайно сложной для осуществления на практике концепцию
всеобщей любви, смирения, покорности, безропотного страдания,
супружеской верности и «жажды справедливости и праведности». Как
считал Иисус, добродетельности в значительной степени мешает
богатство, которое развращает душу и тело. В связи с этим проблема
человеческого поведения в первую очередь касается обладающей
властью элиты. Как заставить людей, которые находятся у власти,
прекратить эксплуатировать людей, угнетать своих подданных и
распоряжаться их жизнями по собственному усмотрению?
Отличным решением стало появление рыцарства. Согласно
религиозной модели, мирская жизнь должна быть праведной
(подобно монашеской) и подчиняться определенным правилам.

Первый свод подобных законов, или кодекс рыцарства, появился в
XII в. В его разработке участвовали три автора: святой Бернард –
придерживающийся строгих взглядов аббат, осуждавший тягу к
наживе и лень священнослужителей; папа Евгений II – он искал новые
способы привлечения человеческих ресурсов; и шампанский рыцарь –
первый великий магистр ордена тамплиеров Гуго де Пейн. Они
подметили, что воины в пылу сражений склонны к проявлению
чрезмерной жестокости под воздействием страха и эйфории от
победы. Поведение рыцарей следует сделать более цивилизованным,
необходима дисциплина. Самые первые правила опирались на
религиозные обеты целомудрия, бедности и послушания, но и
мирские добродетели также учитывались. Доблестный рыцарь должен
был уметь противостоять искушениям и использовать свои силы для
борьбы со смертными грехами: щедрость против жадности,
невозмутимость против ярости, верность и преданность против лжи и
похоти.
Рыцарство стало характерной чертой нравственного облика того
времени. Литературные герои позднего Средневековья, включая
Александра, Артура, Перикла и Брута Троянского, стали примерами
рыцарства. Нашлись такие образцы и в Библии: царь Давид и Иуда
Маккавей. Последний изображался на картинах и фресках как
участник рыцарских поединков. Турниры стали традицией при
королевском дворе.
В рыцарстве был заложен мощный потенциал. Конечно, оно не
смогло сделать всех людей хорошими. Однако новые традиции
помогали побеждать в сражениях и налаживать политические
отношения. Рыцарство является отличительной чертой западной
культуры: благодаря ему христианство стало распространяться еще
интенсивнее по сравнению с другими религиями. Рыцарский дух
помог Христофору Колумбу и Генриху Мореплавателю совершить свои
открытия. Следуя идеалам, можно добиться больших успехов в
выстраивании поведения, чем руководствуясь идеологией. Именно в

этом и заключалась задача рыцарства в средневековой Европе. На его
основе формировались взгляды людей на мир, отношение к себе и
окружающим. В XIX в. рыцари викторианской эпохи с достоинством
носили доспехи как символ принадлежности к этому сословию. «Век
рыцарства не закончится, пока на земле существует зло и
несправедливость», – сказал английский писатель и проповедник
Чарльз Кингсли. В XX в. «рыцарями неба» называли летчиков,
участвовавших в Битве за Британию. Рыцарским поведением
отличались персонажи фильмов золотого века Голливуда. Однако в
современном мире смысл рыцарства как образа жизни и модели
поведения практически утрачен.
Рыцарское поведение проявлялось именно в битвах: оно давало
воинам возможность надеяться на прощение, когда придет час
ответить пред Божьим судом. Получалось, что рыцари не переведутся
на земле, лишь пока на ней происходят войны. Стоит оно того или нет,
об этом нужно было поразмыслить отдельно.
Война была для древних евреев способом решать конфликты,
возникавшие на религиозной почве, и их Бог, судя по всему, против
этого не возражал. Как известно, в III в. до н. э. император Индии
Ашока признавал справедливыми войны «в интересах буддизма». Но
оправдывать войны необходимостью защитить свою религию гораздо
проще, чем создать вокруг них ореол благородства и справедливости.
В христианских и исламских традициях войны велись с таким
размахом, что последствия этого ощущаются до сих пор.
Джихад в переводе с арабского означает «усилие». «Те, кто идут
вслед за Пророком, готовы отдать ради него свою жизнь и
благополучие. Аллах приготовил для них сады, где текут реки… В этом
торжество веры». Мухаммед использовал данное понятие в двух
контекстах: во-первых, джихад – это внутренняя борьба против зла и
воспитание своего внутреннего духовного мира; во-вторых, этим
словом пророк обозначал реальную войну против истинных врагов
ислама. Но поскольку во времена пророка Мухаммеда войны

случались постоянно, эти два варианта трактовки данного понятия
дополняли друг друга. В главе 9 Корана священной признается война
против политеизма и идолопоклонства. После смерти Пророка данная
концепция стала использоваться для борьбы с вероотступничеством.
Затем последовала целая серия войн против арабских государств,
Римской и Персидской империй. В мусульманских сообществах часто
манипулируют джихадом, чтобы оправдать войны друг против друга.
Это происходит и в современном мире, например, в Афганистане в
ходе конфликтов за обладание спорными территориями между
силовыми группировкам или террористами и мирными жителями под
руководством самопровозглашенных исламистских лидеров.
Термин «священная война» лучше всего передает суть понятия
«джихад»: это демонстрация покорности и преданности учению
Пророка, наградой за которое становится возведение в статус
мученика.
Согласно
высказыванию,
которое
традиционно
приписывают Мухаммеду, страдания в битве возвышают и возносят
человека прямо на небеса, приводят в объятия Бога и дают
возможность просить Всевышнего о спасении души тех, кто дорог
сердцу. Стоит обратить внимание на то, что в исламской юридической
практике существуют строгие законы, связанные с ведением войны, то
есть джихада, включая неприкосновенность жизни и собственности
тех, кто не подлежит мобилизации, женщин, детей, больных и др. Эти
ограничения ставят терроризм и любое другое проявление насилия в
положение вне закона.
Концепцию джихада можно рассматривать с двух основных точек
зрения. Во-первых (и это особенно важно), она вселяла в воинов
боевой дух, особенно на начальных этапах распространения ислама.
На протяжении почти ста лет после смерти Мухаммеда только это и
помогло этой религии достичь успеха, обратив в свои ряды в том числе
большую часть Средиземноморья. Во-вторых, идея джихада в
определенной степени была перенята христианством. Христиане
организовывали крестовые походы, с одной стороны, чтобы

освободить земли от мусульманских оккупантов, а с другой – во имя
очищения души и искупления грехов. Пока крестовые походы не
начали напоминать военные действия, аналогичные тем, что
предпринимались в исламе (как сказано в «Песне о Роланде»: «Кровь
сарацинов смывает все грехи»), не существовало понятия «священная
война». Хотя целью этих походов и раньше было освобождение
территорий, земли которых впитали в себя кровь и пот Иисуса Христа и
святых мучеников.
К концу Средних веков на Западе, когда крестовых походов стало
меньше, а политика и закон предоставили новые способы получить
власть и богатство, стала оформляться идея благородства
происхождения. Появление новых видов вооружения позволяло
обходиться без помощи военной аристократии, на обучение и
содержание которой тратились большие средства. Но новым
возможностям сложно оформиться там, где у власти находятся
представители старых традиций, – чтобы их сместить, нужно
исключительное мастерство и особые способности. В этом смысле
Китай опередил Запад, поскольку в ряды правящей элиты там
избирали согласно тщательно разработанной схеме: представители
кланов могли оплачивать по своему желанию обучение своих бедных,
но талантливых родственников. На Западе, где такой системы не
существовало, кардинальные перемены в области управления
наступили в XIV–XV вв. в связи с началом использования бумаги и
появлением печати. Указы правителей теперь гораздо быстрее
достигали удаленных уголков государства. Связанная с этим
бюрократизация внесла некоторые изменения в вопросы, касающиеся
церкви, военных действий, торговли и путешествий. В ряду
высокопоставленных чиновников появлялись новые лица. Чтобы не
потерять свой статус, западные сторонники морали и нравственности
предоставили
новые
критерии
определения
благородства
происхождения.

«Истинно благородна лишь добродетель», – гласит надпись на
гербе одного венецианского посла. В 1306 г. профессор парижской
академии заявил, что сила ума возвышает человека над всеми
остальными. Спустя несколько лет немецкий мистик высказал мнение
о том, что благородству души следует уделять больше внимания, чем
благородству тела. Умение писать письма, по мнению испанского
гуманиста, облагораживает в гораздо большей степени, нежели
умение владеть оружием. Джана Галеаццо Висконти, захватившего
власть в Милане в 1395 г., можно сравнить с решительным и
уверенным в себе Цицероном, кумиром гуманистов. Антонио де
Феррари, гуманист из Отранто, заявил, что ни богатства Креза, ни
кровь Приама не являются гарантией благородства. «Затем, что
доблесть – знатности источник, и лишь она дает права на трон», –
говорит Тамерлан в пьесе Кристофера Марло.
Эта точка зрения не была принята в Восточной Европе. В Богемии
благородство определялось именно происхождением. В Венгерском
королевстве гражданами считались лишь дворяне; их привилегии
были закреплены происхождением от гуннов и скифов, завоевавших
свое право на власть в честном бою. Другие сословия считались
недостойными, поскольку происходили от рабов. Но даже здесь
наблюдается влияние гуманизма. В начале XVI в. канцлер и крупный
землевладелец Иштван Вербовций высказал мнение о том, что
благородство приобретается не только путем «соблюдения военной
дисциплины», но также «посредством тренировки тела и духа»,
например через обучение. Но для него это было лишь критерием
кастового отбора, а не возможностью преобразить общество в целом.
Такое разделение Европы имело серьезные последствия. Термин
«Восточная Европа» использовался в уничижительном контексте на
Западе: под ним подразумевалось отсталое общество, так и не
преодолевшее предрассудки феодализма и по-прежнему состоящее
из обнищавшего крестьянства и абсолютно недоступной для
проникновения посторонних элиты.

Успех духовных завоеваний
Поскольку священные войны перестали приносить нужные
результаты (по крайней мере, это касается христианских
проповедников, которых изгнали из Святых Земель), а ряды
аристократии пополнились новыми членами, изменившими ее состав,
на свет появилась новая концепция. Можно назвать ее идеей о
духовных завоеваниях. Одним из наиболее значительных достижений
современной истории является превращение христианства в самую
популярную и успешную мировую религию. Привлекательность
иудейского Бога могла бы сделать самой востребованной религией
иудаизм, но евреи в большинстве своем не стремились обратить в
свою веру других людей. Популярность ислама росла довольно
медленно: Ричард Бульет, разработавший уникальную систему
подсчета, определил, что в Иране 2,5 % населения было обращено в
ислам к 695 г., 13,5 % в 695–762 гг., 34 % в 762–820 гг., 34 % в 820–
875 гг., а остальная часть – в 875–1009 гг. Также ислам отличает и
культурное своеобразие: эта религия особенно популярна в рамках так
называемого исламского пояса, протянувшегося от Северного
полушария через весь Старый Свет, выйти за границы которого она
может лишь в ходе миграции населения. Буддизмом в наши дни
интересуются по всему миру, но доверие к этой религии
формировалось на протяжении довольно долгого времени. На заре
своего становления христианство распространялось благодаря
усердию миссионеров и проповедников, число которых стало
уменьшаться лишь к XI в. Свою роль сыграли и крестовые походы.
Идея духовного соперничества способствовала возрождению
евангелизации. Распространение Благой Вести об Иисусе Христе
воодушевляло и вдохновляло людей. «Идите, научите все народы,
крестя их», – таков был завет Христа своим ученикам согласно

преданиям. В Средние века эти слова потребовали переосмысления в
связи с формированием нового взгляда на миссию церкви. Появилась
точка зрения, что божьи избранники обязаны быть настойчивыми,
разнося слово Господа по городам и весям, в наиболее удаленные
уголки, куда вера иначе просто не добралась бы.
Новая стратегия обращения была ориентирована на две группы.
Первая – неверующие либо сомневающиеся массы людей внутри
христианских общин: бедные, не имеющие устойчивого положения в
обществе слои населения; народы, поселившиеся в лесах, на болотах и
в горах, вдали от света церкви; а также насильственным образом
отлученные от привычного образа жизни и переселенные в города
крестьяне. Вторая – это неверующие народы, обнаруженные в ходе
географических экспедиций. Здесь большую роль сыграли
нищенствующие монахи, убежденные в своем предназначении нести
Благую Весть бедным, лишенным веры и введенным в заблуждение.
На этом фоне возрос интерес к апостольской деятельности во имя
церкви. Эта деятельность стала особенно почитаемой с момента
появления монашеских орденов вплоть до эпохи Реформации. В конце
XIII – начале XIV в. эта тенденция выхода в народ приобрела новые
формы благодаря идее, которую сформулировал житель Майорки
блаженный Раймунд Луллий. Он понял, что в процессе
прозелитизации[11] нужно учитывать культурные особенности, нужно
разбираться в традициях народов и планировать свою деятельность в
соответствии с ними. Кроме того, следует общаться с людьми на
понятном для них языке. Это сподвигло Луллия на создание
образовательной программы по подготовке миссионеров. В ходе
просветительской агитации новообращенным позволялось сохранять
за собой право придерживаться некоторых своих традиций, не
препятствующих обретению новой веры. В истории уже был создан
прецедент: апостол Павел решил, что язычники могут не делать
обрезание, а апостол Петр разрешил им не соблюдать предписанные
иудаизмом ограничения в еде. Как следствие, во вновь созданных

христианских сообществах новые традиции сосуществовали с уже
привычными, демонстрируя пример взаимного культурного обмена.
В этот период появилось множество проповедников, которые
благословляли бедных на бунт против власть имущих. В конце концов,
Бог устранит любую несправедливость. Для революционно
настроенных членов общества это время сулило много надежд. Нищие
и обездоленные могли взять контроль над ситуацией в свои руки и
четко обозначить для себя желаемые, с точки зрения Бога,
перспективы развития в мире. Но назревшие проблемы неравенства
такими методами разрешить было невозможно. Новый век должен
был помочь найти новые ответы на вопросы.

Глава 6
Назад в будущее

Развитие идей в эпоху холода
и эпидемий
Итак, в XVI–XVII вв. государством правили интеллектуалы. Эпоха
Возрождения сменилась эпохой Реформации, за которой последовал
этап научной революции – так формировалась мировая история.
«Эпоха роста», как традиционно обозначают весь этот период в целом,
стала результатом расширения сознания: «новый взгляд на мир и на
природу человека». Все эти глобальные перемены происходили на
фоне других явлений и событий: повторяющиеся эпидемии,
удручающий холод, преобразование различных форм жизни –
растений, животных, микроорганизмов («биоты», говоря научным
языком). Все это в итоге привело к глобальной экологической
революции.
Изменение биоты повлияло на облик всей планеты в гораздо
большей степени, чем любое другое нововведение после появления
земледелия. Фермерство запустило практику так называемого
неестественного отбора, что уже поменяло ход эволюции; дальнейшие
же перемены начиная с XVII в. продолжили вносить коррективы в
сложившуюся на протяжении веков эволюционную модель. Около 150
миллионов лет назад, когда произошел разлом Пангеи и континенты
отделились друг от друга, на каждом обособленном участке суши
начали формироваться свои формы жизни. В Новом Свете
развивались новые уникальные виды, своеобразием отличалась
флора и фауна Австралии, непохожая на американскую или афроевразийскую систему. Затем наступил новый этап, в ходе которого
происходило налаживание связей между разными частями нашей
планеты. Это позволило различным формам жизни выйти за границы
своей изначальной сферы обитания. Теперь ламы и кенгуру пасутся в

заповедниках Англии, а киви очень популярны в той области Испании,
откуда я родом. Итальянская, сычуаньская, бенгальская и кенийская
кухни используют для приготовления национальных блюд
выращенные в Америке овощи и фрукты: перец чили, картофель,
«индийскую» кукурузу, помидоры, – при том, что традиционный обед
большинства американцев предполагает наличие на столе вина и
телятины европейского происхождения, арабского кофе, азиатского
риса или сахара. Общими стали и болезни: какое угодно
инфекционное заболевание можно подхватить в любой точке мира.
Благодаря
путешественникам
и
исследователям
биота
преодолевала океаны. В некоторых случаях фермеры намеренно
скрещивали разные виды растений, чтобы получить новые образцы.
Новый виток истории полностью соответствует теме данной книги:
люди меняли мир в соответствии со своими идеями. Но многие
семена, бактерии, насекомые, животные совершили, как сказал бы
Уолт Дисней, свое «невероятное путешествие» в новую жизнь,
нечаянно попав в карманы или сумки пассажиров.
А в это время мир охватила эпидемия чумы. Началось это в XIV в.,
когда «черная смерть» унесла огромное количество жизней – одну
треть населения – в странах Евразии и Северной Африки. На
протяжении следующих трехсот лет в этих областях периодически
наблюдались вспышки разных эпидемий. ДНК бактерий-возбудителей
были почти идентичны палочке так называемой бубонной чумы. Но
было одно существенное различие: бубонная чума развивалась в
жарком климате. А в XIV в. на планете преобладали в основном
низкие температуры – это время историки называют малым
ледниковым периодом. Самые вредоносные инфекции часто активно
распространяются именно в холодное время года. Пейзажи кисти
голландских художников конца XVI – начала XVII в. позволяют нам
прочувствовать суровость зим того времени. В XVI в. некоторые
болезни Старого Света, особенно оспа, проникли в Америку, погубив
около 90 % населения в местах с наибольшей плотностью населения.

Итак, это был век, когда не ум и сознание, а природа и
окружающая среда больше всего влияли на изменения в мире. Никто
так и не смог объяснить, почему основной прогресс в истории
человечества произошел именно под влиянием неблагоприятных
обстоятельств. Как людям, прошедшим через ужас чумы и
испытавшим на себе воздействие холодного климата, удалось
подготовить почву для эпохи Возрождения и Научной революции?
Каким образом эти люди изучали мир? Может быть, речь идет о том,
что Арнольд Тойнби называл «вызов и ответ». Может быть, никакого
универсального объяснения нет, и нам стоит рассматривать каждое
нововведение отдельно – в контексте сложившихся в конкретной
ситуации обстоятельств. В любом случае даже в те времена, когда
креативный потенциал человечества оказался в заложниках у некоей
безличной силы, люди продолжали создавать в своем воображении
новые миры, рождать идеи и предлагать свои варианты по
преобразованию жизни. В некотором смысле творческое мышление в
этот период оказалось даже более активным, чем раньше, и этот факт
документально подтвержден.
Наибольшая концентрация новых идей наблюдалась в Европе. Это
было связано, с одной стороны, с интеллектуальной плодовитостью
европейцев, а с другой – с развитием торговли и становлением
империализма. Эпоха эпидемий и холода охарактеризовалась
постепенным
перераспределением
объема
изобретательного
потенциала и достижений мыслительной деятельности. На
протяжении нескольких тысяч лет основная роль в развитии мировой
истории принадлежала азиатским цивилизациям – Индия, исламские
сообщества и Китай. Что касается новаторства в области технологий,
основная часть изобретений, получивших мировое признание, пришла
из Китая: бумага и печатный станок открыли новые возможности для
коммуникации; бумажные деньги стали визитной карточкой
капитализма; порох позволил выйти на новый уровень ведения
боевых действий; доменные печи стали широко использоваться в
индустриальном обществе; компас, руль и съемная переборка стали

незаменимыми приспособлениями на кораблях во время морских
экспедиций. Неоспоримая заслуга Запада состоит лишь в разработке
технологий по изготовлению стекла (кроме, пожалуй, стекла для
механических часов – это изобретение вообще-то принадлежит Китаю,
но дорабатывалось уже на Западе).
К концу XVII в. Китай начал сдавать свои позиции, Европа стала
сильным конкурентом. Знаменательное событие – можно даже
сказать, поворотное и решающее – произошло в 1674 г., когда
китайский
император
передал
контроль
над
имперской
астрономической обсерваторией иезуитам, сместив с этих постов
китайских ученых. Вплоть до XIX в. европейцы продолжали
заимствовать у Китая знания в области эстетики и философии и
«строить на базе гениальных китайских идей свои модели». Вплоть до
1860-х гг. Евразия поддерживала активные торговые отношения с
Китаем, что говорило о высоком развитии китайской экономики. Затем
значимые инновации стали приходить уже с Запада. Малый
ледниковый период, эра Колумбова обмена и окончание эпохи
эпидемий стали основными отличительными чертами начала истории
современного мира, но и знаменательный выход Европы на
международную арену тоже можно считать одной из этих черт.
Европа – кладезь идей этого периода. Начать наше обсуждение
можно с обзора идей, относящихся к эпохе Возрождения. На их основе
в дальнейшем выстроилась концепция эпохи Научной революции.
Начать следует с определения основной сути Возрождения,
установления географических и временных границ этого явления.
Разберемся в его происхождении, а уже потом поговорим о
возникших в дальнейшем проблемах.

Навстречу прошлому:
возрождение
Лично я бы предпочел воздержаться от употребления слова
«Возрождение». Оно вошло в обиход в 1855 г. по инициативе
французского историка Жюля Мишле, который обозначил этим
понятием тенденцию возвращения людей к античным взглядам на
образование, классическим текстам и художественному наследию
Греции и Рима. Мишле был чрезвычайно талантливым писателем, но,
как и многие историки, он был довольно субъективен в своем
подходе: обращался к историческим фактам, чтобы объяснить
настоящее, но при этом не пытался понять прошлое. В 1855 г. процесс
возрождения шел полным ходом. Все больше мальчиков начали
изучать латынь (еще больше предпочитали греческий). Античные
тексты переиздавались и активно использовались в процессе
обучения, а истории и персонажи, которым они были посвящены,
служили источником вдохновения для писателей. Мишле и сам в
своей работе опирался на достижения итальянской науки и искусства
XV в. Он считал, что традиции модернизма проникли во Францию
благодаря перемещениям армий в ходе военных действий между
Францией и Италией с 1490 по 1550 гг. Его теория легла в основу
учебника по истории современности, который позже был дополнен и
доработан его коллегами-историками. Соавторы Мишле, так же как и
он сам, видели источник возникновения всех «современных» идей,
понятий и явлений в достижениях определенной эпохи и региона (я до
сих пор помню, как мой школьный учитель выводил мелом на доске
тему урока: «1494 г.: Начало Нового времени»). Критики не оставили
без внимания этот фундаментальный труд, – они отметили, что
классическая эстетика Италии XV в. не была такой уж безупречной.
Даже во Флоренции, культурном центре эпохи Возрождения,

предпочтение отдавалось безвкусной и кричащей живописи Гоццоли и
Бальдовинетти, которая воспроизводила сцены средневековой жизни
в якобы классическом стиле. У большинства флорентийских
художников было неверное понимание классического. Флорентийский
баптистерий был на самом деле возведен на заре Средневековья.
Базилика Сан-Мини-ато, считавшаяся римским храмом, была
построена в XI в. Почти все, что мне (а скорее всего, и вам, мои
дорогие читатели) рассказывали про эпоху Возрождения, оказалось
неправдой или заблуждением.
Например, то, что именно эта эпоха «ознаменовала начало Нового
времени». Нет: каждая новая эпоха есть начало нового времени,
которое опирается на опыт прошлых поколений. «Ренессанс был
только один». Нет: в истории и раньше встречались этапы
возрождения. «Ренесссанс – явление лишь светской жизни», или
«Возрождение – это время расцвета атеистических взглядов». Не
совсем так: церковь по-прежнему оказывала большое влияние на
науку и искусство. «Это было искусство ради искусства». Нет: политики
и плутократы также извлекали из него свою выгоду. «Это новое
направление реалистического искусства». И снова нет: новым было
использование перспективы в живописи, но и до эпохи Возрождения в
картинах довольно живо и реалистично изображались люди и
передавались настроения. «В эпоху Возрождения художники были на
особом положении». Да, но только в определенном смысле:
средневековые художники могли быть возведены в ранг святых;
богатство и титулы, которых удостоились некоторые художники эпохи
Возрождения, не всегда соответствовали их реальным заслугам.
«Возрождение положило конец схоластике и стало началом эры
гуманизма». Нет: гуманизм эпохи Ренессанса сформировался именно
на базе средневекового схоластического гуманизма. «Возрождение –
это склонность к платонизму и филэллинизму». Нет: влияние
платонизма присутствует, но так было и на предыдущих этапах
истории, а особой приверженности к греческому наследию не
наблюдалось. «Эпоха Ренессанса возродила утраченные традиции

античности». Не совсем: традиции античности никогда не были
утрачены полностью, а классические произведения всегда
будоражили душу (но в XV в. наблюдается рост интереса к ним). «В
эпоху Возрождения много внимания уделялось природе». Едва ли:
в этот период практически не писали пейзажи, но в XIII в.
сформировался культ природы, что связано с учением святого
Франциска. «Эра Ренессанса ознаменовала развитие науки». Нет: как
мы знаем, науке пришлось противостоять популярному в те времена
увлечению магией.
На Западе в Средние века время от времени возникал интерес к
античности, что, по сути, и можно назвать эпохой Ренессанса. Но
попытки оживить классические принципы, стиль и направления
искусства предпринимались на каждом историческом этапе развития
человечества с V по XV вв. Например, еще до того, как умер последний
правитель Западной Римской империи, в Риме наблюдался период
возрождения классической архитектуры, основные идеи и принципы
которой были использованы при строительстве храмов. Историки
часто говорят о Вестготском возрождении в VII в. в Испании,
Нортумбрианском – в VIII в. в Англии, Каролингском – в IX в. во
Франции, Оттоновском – в X–XI вв. в Германии и т. д. Существует также
понятие «возрождение XII в.».
В известном смысле классические традиции вообще никогда не
нуждались в возрождении: писатели и художники при любой
возможности постоянно ссылались на античные тексты и модели.
Консульские диптихи вдохновили декоратора церкви в Овьедо в VIII в.
В XI в. в городе Фромиста на севере Испании резчик по дереву,
украшающий капители, не имел под рукой образцов скульптурных
композиций Лаокоона, но воспроизводил их по описанию Плиния.
Флорентийские строители копировали римские храмы настолько
успешно, что смогли ввести в заблуждение самого Брунеллески. В
XIII в. в городе Орвьето один скульптор создал имитацию римского
саркофага.
Для
так
называемой
готической
архитектуры

средневекового периода характерны украшения в виде классических
скульптур. Писатели философского толка стремились подражать
Платону и Аристотелю, а прозаики выстраивали свои произведения в
соответствии с классическими моделями.
Поскольку возрождение затронуло и западную литературу, на базе
которой в основном выстраивался процесс обучения, это привело к
оживлению античных ценностей и принципов. Понятие «ренессанс»
проникло в лексикон историков Византии (в первую очередь это
касается возрождения гуманистической науки и ретроспективного
искусства Константинополя в конце XI в.). Византийские резчики по
кости, которые обычно избегали языческой тематики, могли вдруг
сделать нечто удивительное и изящное вроде ларца Вероли,
украшенного сценами из классической мифологии: Геркулес играет на
лире, а кентавры аккомпанируют танцующим менадам. Европа
позирует на спине быка, игриво размахивая своей накидкой. Образцы
пришли из восточного христианства – этому способствовали переводы
классических текстов на арамейский и распространение византийского
искусства и науки. Также влияние оказали регионы, граничащие с
восточным Средиземноморьем, где обстановка в большей степени,
чем на Западе, благоприятствовала сохранению классических
традиций.
Мусульмане захватили территории, принадлежавшие когда-то
эллинистическому миру и распавшейся позднее Римской империи.
Они смогли получить доступ к тем же источникам, что использовались
в латинском христианстве: в исламе высоко ценились античные тексты
и монументы греко-римского происхождения, которыми изобиловала
эта местность. В связи с этим нам следует поискать признаки
Возрождения и в исламской культуре. Некоторые тексты, с которыми
связано Возрождение в христианстве, сначала побывали в руках
мусульманского народа и были переведены на арабский и лишь после
этого были вновь переписаны и переведены уже западными
специалистами.

Охотники за древностями могут найти их в Китае, где философия
неоконфуцианства скоро стала новой религией, воплотившей в себе
многие черты, характерные для средневекового периода и начала
Нового времени на Западе. Черты эпохи Возрождения
прослеживаются и в Японии XVII в., в городе Эдо: восстановление
классических текстов, возрождение забытых традиций, поиск
аутентичных версий очерков по истории синтоизма, положенных в
основу нового учения.
Цель Возрождения состоит не в том, чтобы воскресить старое,
скорее вся суть – в создании нового. В искусстве это означало
разработку новых принципов на базе тех, которые в XVII в. считались
«классическими», и внедрение их в программу обучения в
художественных академиях. Эти принципы касались математических
пропорций, которые привносили гармонию и красоту в музыку. В
архитектуре в разное время и в разных школах выделяли отдельные
формы и отдавали им предпочтение: круг, треугольник и квадрат в XV–
XVI вв.; «золотой» прямоугольник в XVI в. и дальше (длины сторон
этого прямоугольника находятся в идеальной пропорции); спиральная,
или «змеевидная», линия. Другие правила были связаны с учением о
математической перспективе (его впервые изложил Леон Баттиста
Альберти в 1418 г.); с обращением к античным философским идеям,
например концепции идеальной формы Платона или к понятию
сущности вещей Аристотеля, согласно которому произведение
искусства есть творческое подражание природе или бытию;
с утверждением о том, что творческий человек должен, как сказал
Шекспир, «опережать жизнь»; а также с утверждением, что реализм
есть нечто большее, чем простое подражание природе: это попытка
достичь трансцендентной реальности. «В творчестве греков можно
увидеть не только саму Природу, но и то, что ею не может быть
создано, – идеальную красоту и рожденные сознанием образы», –
сказал И. И. Винкельманн, немецкий искусствовед, автор работы по
теории классицизма 1755 г.

Что касается сферы образования, то и здесь мы можем говорить не
о возрождении идей позднего Средневековья, а о новой их трактовке.
Школы во Франции и Северной Италии в конце XIV – начале XV вв.
строили обучение согласно принципу гуманизма, уделяя основное
внимание «гуманитарным» предметам вместо формальной логики с
ее абстрактностью, теологии и метафизики и унижающих
человеческое достоинство естественных наук. Гуманистическое
образование включало в себя философию, историю, поэзию и языки.
Именно эти предметы имел в виду Фрэнсис Бэкон, когда сказал, что
они не только украшают человека, но и воспитывают душу. Целью
было обучить студентов искусству красноречия и спора, что было
крайне
необходимо
людям,
живущим
в
атмосфере
межгосударственной и межгородской конкуренции, напоминающей
период Сражающихся царств в Китае или соперничающих городов в
Греции.
Это определенным образом повлияло на дальнейшее восприятие
мира. Гуманисты видели закономерность исторического развития и
культурных перемен. Чтобы понять древние тексты, например труды
классиков или Библию, необходимо учитывать культурный и
смысловой контекст. Интерес гуманистов к истории происхождения
языков и к отличительным особенностям различных обществ
стимулировал исследования в этой области. Боккаччо жадно внимал
рассказам путешественников, пытаясь понять чужеземную речь.
Марсилио Фичино, флорентийский священник и врач, служивший при
дворе Медичи, с энтузиазмом изучал египетские иероглифы. Оба они
хотели узнать, на каком языке говорили Адам и Ева в Саду Эдема и где
впервые появилось письмо.
Ренессанс не был заслугой только Италии или какого-то другого
западного региона. Это важно понимать, потому что с позиции
традиционного европоцентризма считается, будто Возрождение
является одним из достижений именно Запада. Великие культурные
перемены не могут возникнуть в результате партеногенеза, большую

роль играет перекрестное опыление. Мы уже знаем, какую роль
сыграли трансъевразийские связи в процессе формирования новых
идей в 1-м тысячелетии до н. э. Довольно трудно согласиться с тем, что
большинство гениальных идей, появившихся в Западной Европе во
времена расцвета Средневековья, на самом деле связаны с этапом
«Монгольского мира». Как мы узнаем в следующей главе, эпоха
Просвещения, наступившая в XVIII в., позаимствовала эстетические и
политические модели у Китая, Индии и Японии, ее становление и
развитие осуществлялось благодаря налаживанию связей с другими
континентами. Если бы Ренессанс в Европе не зависел от внешнего
влияния, кто знает, каким был бы результат.
Однако все-таки есть причины утверждать, что Ренессанс в Европе
оформился силами самих европейцев. Когда черты этой эпохи стали
отчетливо проступать в работах Петрарки и Боккаччо, а также в
произведениях сиенских и флорентийских художников –
последователей Джотто и Дуччо, трансъевразийские связи были уже
нарушены. В 1340-х гг. Амброджо Лоренцетти использовал образы
китайских наблюдателей в сцене казни монахов-францисканцев.
Приблизительно в это же самое время Франческо Бальдуччи
Пелоготти создал путеводитель по Шелковому пути для итальянских
торговцев. На одной из итальянских миниатюр того периода,
сохранившихся в архивах Британской Библиотеки, изображена
красочная сцена пиршества монгольского хана. Позднее Андреа да
Феррара изобразил, как монахи Доминиканского ордена
распространяли Евангелие среди народов, внешне напоминавших
жителей Китая и Индии. С крахом династии Юань в 1368 г. пришел
конец Монгольскому миру. Рим утратил связь с миссией
францисканцев в Китае, которая почти прекратила свое существование
к 1390 г. Запад оказался практически изолированным от мира. Европа
была отрезана от контактов с Китаем, Центральной Азией и Индией, то
есть стран, подаривших ей ранее новые знания, идеи и технологии.
Когда Колумб отплыл в Китай в 1492 г., знания покровительствовавших
этой экспедиции членов королевской академии о стране были

настолько устаревшими, что они вручили Колумбу верительную
грамоту на имя Великого хана, чье правление закончилось уже больше
века назад.
Взаимодействие регионов Евразии между собой в XV в.
происходило при участии ислама. Мусульманский мир помог наладить
контакты между Европой, Южной и Восточной Азией. Китайские и
индийские артефакты, которые впоследствии копировались в Европе,
попадали на континент в виде дипломатических даров в рамках
посольских миссий. Кайт-Бей, правитель Египта в конце XV в.,
например, посылал в другие страны фарфор с изображением сцен из
жизни народа. Произведения эпохи Ренессанса в Европе выглядели бы
совсем иначе, если бы не мусульманское влияние: научные знания
(например, в области астронимии), ремесла, прикладное искусство
(ковры, изделия из ткани, стекла и керамики).

Распространение
Возрождения: идеи и открытия
Неважно, насколько велико было в эпоху Возрождения влияние
извне, однозначно можно сказать, что это было время глобального
прорыва в истории развития мысли. Ренессанс осваивал все новые
территории. Западный подход к изучению новых языков,
отображению реальности и формированию нового уклада жизни,
основанный на переосмыслении традиций античности, привлекал все
больше людей в разных уголках мира. Культура и эстетика Древней
Греции и Рима вызывали больший интерес, чем современные тексты,
образы и др.
На форзаце экземпляра работы Витрувия по основам архитектуры
(это самый основательный и всеобъемлющий трактат эпохи
Ренессанса, на базе которого архитекторы того времени обучались
классическим методам и принципам) Антонио де Мендоса, первый
вице-король Новой Испании, написал, что он «прочел эту книгу в
городе Мехико» в апреле 1539 г. В это время профессорафранцисканцы колледжа Санта-Крус де Тлателолько обучали
ацтекскую молодежь писать подобно Цицерону, а Мехико менялся в
соответствии с принципами городской застройки, предложенными
Витрувием. Позднее в этом же веке иезуиты подарили Акбару
Великому гравюру Альбрехта Дюрера – для того, чтобы индийские
художники могли научиться его технике. Спустя некоторое время
итальянский миссионер Маттео Риччи познакомил китайцев с
риторикой, философией, астрономией, географией и мнемотехникой
Ренессанса, а также с учением Иисуса Христа. Ренессанс «покорял
планету». Сейчас культурная глобализация – довольно привычное
явление. Мода, еда, игры, образы, мысли и даже жестикуляция – это

то, чем в наши дни постоянно обмениваются народы. Но в те далекие
времена подобное распространение концепций, знаний и традиций
было поистине уникальным.
Сделанные открытия позволили европейским идеям заявить о
себе по всему миру. Исследователи прокладывали все новые
маршруты, что положило начало глобальным экологическим
изменениям. Точка зрения Колумба о том, что мир довольно мал и
потому легко изучаем, является одной из наиболее вдохновляющих
идей. Старая мысль о том, что мир есть нечто необъятное, лишь
тормозила процесс его познания. Колумб вдохновил смельчаков на
кругосветные путешествия. «Мир мал, – писал он в одной из своих
поздних работ. – Все это доказано теперь на опыте, и я об этом
написал в других письмах со ссылками на Священное писание… И я
говорю, что мир не велик, вопреки мнениям людей несведущих… Это
может быть очень легко доказано». Это один из тех случаев, когда
одно заблуждение изменило весь мир. Эратосфен, библиотекарь из
Александрии, вычислил размеры земного шара с удивительной
точностью еще в 200 г. до н. э., при помощи тригонометрии и простой
системы вычислений, что вызывало удивление и определенные
сомнения. Позднее Колумб предложил свою версию измерений,
согласно которой мир выглядел на 25 % меньше, чем он есть на самом
деле. Вычисления были абсолютно неверными, но благодаря им
Колумб пришел к выводу, что океан, омывающий берега Западной
Европы, должен быть у́же по ширине, чем считалось ранее. Это
позволило поверить, что его можно пересечь.
От катастрофы Колумба спасло лишь то, что неожиданно на его
пути встретился континент: если бы не случайно открытая Америка,
путь был бы очень долгим и трудным. Ошибки в вычислениях
позволили проложить дорогу из Европы в Новый Свет. До этого
европейцы не знали выхода в Западное полушарие, если не считать
маршрута, который проложили еще викинги вокруг берегов Арктики,
из Норвегии или Исландии к острову Ньюфаундленд. На всем пути

Колумба сопровождал попутный ветер, а в крупных портах, куда
заходили его корабли, команда пополняла свои запасы
продовольствия. В результате начавшегося межкультурного и
экологического обмена в мире стали заметны и другие исторические
тенденции. Экономическое превосходство Китая постепенно
уменьшалось, все больше росло влияние западноевропейских стран,
получивших доступ к ресурсам и возможностям Америки.
Миссионеры и мигранты активно распространяли среди народов
Нового Света христианство, которое до этого было в некоторой
территориальной изоляции. Христианство начало оформляться в одну
из самых значимых религий. Увеличился поток мигрантов: некоторых
людей переселяли насильственным образом, например чернокожих
рабов из Африки. Кто-то переселялся по собственной воле – например,
люди, которые стояли у истоков рождения современной Америки.
Ошибочное мнение насчет размера Земли запустило все эти
процессы. Последствия чувствуются до сих пор – их можно увидеть в
том влиянии, которое по сей день оказывает Новый Свет на образ
жизни Старого Света.
Некоторые историки до сих пор не могут решить, был ли Колумб
больше ученым или гуманистом. Он и правда читал кое-какие
классические географические тексты, однако, скорее всего, это
произошло уже после его первого трансатлантического путешествия –
изучая литературу, он скорее искал подтверждение своим теориям.
Характер и мировоззрение Колумба формировались под влиянием
древних источников: Библия, работы по агиографии и что-то вроде
«бульварного чтива», говоря современным языком, приключенческие
рассказы отчаянных храбрецов, в которых герой (как правило,
благородного происхождения) под видом простолюдина пробирался
на корабль, на котором бороздил океаны, открывал новые земли,
освобождая их от монстров и великанов, и добивался славы. Именно к
этому и стремился Колумб всю свою жизнь.

Безразличие к классическим текстам сделало его провозвестником
научной революции, поскольку, как и современные ученые, он
предпочитал получать практический опыт, а не читать описание чужих
достижений. Колумб с гордостью заявлял, что смог доказать неправоту
Птолемея. Гуманизм подтолкнул многих людей к занятиям наукой,
поскольку воспитывал в них критическое отношение к различным
письменным источникам. Но для научной революции этого было
недостаточно. Следующим толчком послужили новые знания,
полученные в результате открытий Колумба. Путешественники
рассказывали о ранее неизвестных землях и народах,
демонстрировали образцы флоры и фауны, предметы быта и
культуры: из своей первой экспедиции Колумб привез даже
представителей встреченных в новых землях племен. К XVII в.
мореплаватели начали составлять карты, отмечая на них места, где
уже побывали, и особенности рельефа. Таким образом, результаты
экспедиций того времени – карты мира, которые, может, и не
отражали реальную картину, но стимулировали к дальнейшим
поискам; кунсткамеры, или собрания диковинных вещей,
привезенных мореплавателями из путешествий, – на базе этих
собраний впоследствии возникли музеи. Итак, мы подходим к теме
науки – совокупности областей знаний, в развитии которой
западноевропейские мыслители преуспели в XVII в., обогнав своих
азиатских коллег, долгое время удерживавших первенство в этой
сфере.

Научная революция
Небывалый размах исследовательской деятельности на Западе в
конце XVI–XVII вв. (с 1543 г., когда Коперником была создана
гелиоцентрическая система мира, и вплоть до смерти Ньютона в
1727 г.) обозначил наличие проблемы сродни той, с которой
столкнулся Ренессанс. Является ли научная революция достижением
исключительно Запада? Новая эра началась с выходом европейцев «в
большой мир» – научная мысль начала развиваться благодаря
экспонатам кунсткамер, картам и отчетам по результатам экспедиций.
Именно европейцы привезли все эти «редкости» и сделали
соответствующие наблюдения, которые составили исходный материал
для дальнейших изысканий. Нужно упомянуть, что научная революция
случилась в период возобновления трансъевразийских контактов:
налаживание морских путей сообщения между Европой и Китаем во
второй декаде XVI в. значительно расширило возможности
потенциального обмена. В некоторых случаях в рамках обмена между
исламскими и христианскими сообществами результат оказывался
неожиданный: например, когда на Востоке христианские ученые
искали оригинальную рукопись Книги Иова или утерянные тексты
Пифагора, а вместо этого познакомились с трудами арабских ученых
по медицине и астрономии. Возможно, знаниями мусульманских
астрономов о форме Земли и размерах космоса мог располагать и
Коперник. Западные учения об оптике и оптических системах тоже
основывались на работах мусульманских ученых. Но убедительных
данных, доказывающих наличие подобного влияния, недостаточно. И
хотя Лейбниц думал, что ему удалось найти сходство между своей
теорией двоичной системы счисления и работами азиатских ученых,
нет достоверных фактов, подтверждающих зависимость достижений
западной науки от знаний и открытий, полученных от китайских или
других заморских коллег. Научная революция способствовала не

только накоплению полезных и необходимых знаний, но и изменению
взаимоотношений между Китаем и Европой. Китай был вынужден
считаться со странами, которые еще недавно считал невежественными
и варварскими: в 1674 г. китайский император передал управление
астрономической обсерваторией иезуитам. Спустя пять лет, когда
Лейбниц обобщил знания китайских ученых, полученные от иезуитов,
великий эрудит пришел к выводу о том, что Китай и христианство –
эквиполентные цивилизации, которым есть чему поучиться друг у
друга, но у Запада больше успехов в области физики и математики.
Социальные перемены, в результате которых упростились условия
труда и у людей появились возможности заниматься наукой, стали
еще одной предпосылкой к усилению позиции Запада в этой области.
Многие средневековые практики, как мы уже знаем, были
представителями духовенства. Другие были ремесленниками (или
художниками, чей социальный статус был не намного лучше). В XVII в.
наукой занимались преимущественно аристократы, которым, как мы
уже обсуждали в предыдущей главе, больше не нужно было
участвовать в военных действиях. Образование стало привилегией
знатного сословия. Исследователи открыли новые торговые
маршруты, и это дало возможность наращивать капиталы
представителям буржуазии – торговцы заняли нишу, которая прежде
принадлежала знати. Роберт Бойль смог посвятить свою жизнь
научным исследованиям, не умаляя достоинства своего дворянского
происхождения. Исааку Ньютону, сыну фермера, занятия наукой
сулили возможность быть посвященным в рыцари.
В основе открытий научной революции лежит эмпирическое
мышление, которое возродилось еще в эпоху Высокого Средневековья
на Западе. Не менее важную роль играл все возрастающий интерес к
магии. Мы уже знаем, что между наукой и магией существовала
довольно прочная связь и на более ранних временных этапах. Она
сохранилась и в рассматриваемый нами период. Астрономия
пересекалась с астрологией, химия с алхимией. Фауст продал душу

Дьяволу в обмен на доступ к тайным знаниям. Если мудрость была
дарована Соломону Богом, то оккультные знания Фауст получил от
Сатаны. В эпоху Ренессанса магия пользовалась гораздо большей
популярностью, чем до или даже после.
Получив доступ к позднеантичным магическим текстам, ученые
решили, что они смогут разгадать тайны великих колдунов прошлого:
заклинания, при помощи которых Орфей исцелял больных; талисманы
фараонов Египта для оживления статуй и мумий, как это позже стал
изображать Голливуд; методы Каббалы для обретения силы сродни
божественной. Фичино и другие писатели эпохи Ренессанса выступали
за то, что магия хороша лишь в том случае, если она используется во
благо исцеления или направлена на изучение законов природы.
Античные магические тексты, считавшиеся ранее бессмысленными
или безбожными, на этом этапе приобрели популярность в
христианстве.
В поисках мудрости, более древней, чем та, которой владели
греки, большой интерес вызвали знания, имеющиеся у египтян.
Иероглифы не поддавались расшифровке, археология не давала
доступных объяснений. Без достоверного источника знаний студентам
приходилось искать ответы и подсказки повсюду: сборник текстов под
именем Гермеса Трисмегиста считался древнегреческим по
происхождению, но на самом деле его автором был неизвестный
византийский кузнец. Фичино обнаружил эти тексты среди книг,
привезенных из Македонии для Библиотеки Медичи в 1460 г. Они
были
полной
противоположностью
грубому
рационализму
классического образования – это была сенсация.
В конце XVI – начале XVII вв. «Новым Гермесом» маги назвали
императора Священной Римской империи Рудольфа II (1552–1612) за
то, что тот покровительствовал эзотерическому искусству и принимал
странствующих алхимиков в своем замке в Праге. Здесь собирались
астрологи и каббалисты, чтобы выведать секреты природы и
попрактиковаться в так называемом пансофизме – достижении

универсальных знаний и постижении тайн и могущества Вселенной.
Различие между магией и наукой, которое состояло в способах
установления контроля над природой, практически исчезло. Многие
великие деятели научной революции на Западе в XVI–XVII вв. либо
начали с магии, либо заинтересовались ею позже. Иоганн Кеплер был
алхимиком. Готфрид Вильгельм Лейбниц изучал иероглифы и основы
Каббалы. Историки считают, что западная наука оформилась на базе
рационализма и эмпиризма (это, конечно, может быть правдой), но в
то же время в ней довольно много позаимствовано из традиций магии
эпохи Ренессанса.
Магические методы не принесли должного результата, но все эти
усилия не были напрасными. Алхимия послужила развитию химии,
астрология преобразовалась в астрономию, каббализм – в
математику, а пансофизм – в науку о природе. Маги создали так
называемые театры мира, где все знания могли быть
систематизированы и выставлены на обозрение так же, как в
кунсткамерах. В результате была создана система классификации
различных форм жизни и языковых групп, которой мы пользуемся и по
сей день.
Работа Аристотеля – hors de pair[12] среди западных продуктов
интеллектуального труда – продвигала наблюдение и эксперимент как
основные методы постижения истины. Результаты усилий Аристотеля
были несколько парадоксальными: поощряя попытки обходиться без
авторитетов, он требовал от экспериментаторов доказательства своей
неправоты. Фрэнсис Бэкон в некоторой степени придерживался того
же направления мысли, и это стало характерной особенностью
научной традиции начала XVII в. Бэкона нельзя было назвать
собственно революционером: он был юристом, которого ждал титул
лорда-канцлера Англии. Философские изыскания были для него
словно глоток свежего воздуха. В возрасте шестидесяти лет ему
предъявили обвинение во взяточничестве. Попытка философа
доказать свою невиновность тем, что в его действиях не было злого

умысла, была вполне типичной для его лаконичного и ясного ума.
Позицию Фрэнсиса Бэкона отражала фраза: «Знание есть сила», а его
отношение к науке демонстрировало желание обрести власть над
природой и познать ее законы. Бэкон ценил наблюдение больше, чем
традиции, и, как говорят, пал жертвой науки – заболел,
переохладившись в ходе эксперимента с замораживанием курицы.
Достойный конец для ученого, который говорил, что «выдерживать
воздействие холода следует с достоинством».
Бэкон открыл метод, который в дальнейшем стали применять
другие ученые для выявления закономерностей: индукция – процесс
логического вывода на основе перехода от частного положения к
общему. Таким образом можно сформулировать научный закон, на
основании которого и стоит строить предположения.
На протяжении более трехсот лет после Бэкона ученые работали,
пользуясь этим методом. «Вечная трагедия науки: уродливые факты
убивают красивые гипотезы», – сказал соратник Ч. Дарвина Томас
Хаксли. Реальность очень далека от представления о ней: никто
обычно не приступает к наблюдениям, не имея готовой для проверки
гипотезы. Самый лучший критерий оценки гипотез вывел Карл Поппер,
который утверждал, что ученые начинают с разработки теории, а
потом доказывают ее истинность или ложность. Теория научна, если
она допускает опровержение опытом; теория становится научным
законом, если опровергнуть ее не получается.
Опыт, с точки зрения Бэкона, лучше логики. Он разделял мнение
голландского ученого Яна Баптиста ван Гельмонта: «Логика бесполезна
для научных открытий». Это высказывание соответствовало духу
времени – начиная с периода позднего Средневековья напряжение
между логикой и наукой все время росло. Но определенный поворот в
мышлении помог примирить эти две сферы. С точки зрения Рене
Декарта, сомнение – единственное, чему можно доверять. Пытаясь
избавиться от подозрений в том, что все вокруг иллюзия, он заключил,
что реальность сознания подтверждена сомнениями в ее

истинности. В определенном смысле Декарт в гораздо меньшей
степени, чем Бэкон, подходит на роль героя. Он был ленив (хотя это
было неправдой) и также утверждал, что избегает чтения, дабы не
смешивать
свои
гениальные
мысли
с
посредственными
высказываниями других авторов. Ученые, однако, отмечают
поразительное сходство между якобы оригинальными идеями
Декарта и текстами св. Ансельма, написанными на пятьсот лет ранее.
Декарт начал с изучения проблемы эпистемиологии: как мы знаем то,
что мы знаем? Как мы отличаем истину от фальши? Предположим,
говорил он, что «есть обманщик большой силы и хитрости, который
сознательно обманывает меня». Именно потому, что «в мире нет
ничего определенного». Но, как он отмечал: «В этом случае я тоже
несомненно существую, если он меня обманывает; и пусть он обманет
меня настолько сильно, насколько сможет, он никогда не убедит меня
в том, что я ничто, пока я думаю, что я что-то». Учение Декарта обычно
сводится к формуле: «Я мыслю, следовательно, я существую». Было бы
правильнее переформулировать это высказывание так: «Я
сомневаюсь, следовательно, я существую». Подвергая сомнению
собственное существование, человек доказывает, что он существует.
Здесь возникает одна проблема: «Что тогда есть я? Нечто, обладающее
способностью думать. Что есть нечто, которое думает? Это нечто,
которое сомневается, понимает, постигает, утверждает, отрицает,
желает, отвергает, воображает и чувствует».
Выводы, сделанные из этого умозаключения, субъективны по
своей сути. Когда, например, Декарт сделал выводы о существовании
души и Бога, он исходил из того, что если говорить о душе, можно
сомневаться в существовании своего тела, но не своих мыслей. Что
касается Бога, то знания о совершенстве, скорее всего, были получены
от «сущности, гораздо более идеальной, чем я сам». Политические и
социальные идеи Декарта отличает выраженный индивидуализм. При
том, что теория естественного происхождения общества и государства
никогда не покидала Европу, западная цивилизация, по сравнению с
другими культурами, всегда являлась колыбелью индивидуализма.

Декарт заслуживает как похвалы, так и порицания. Во времена после
Декарта, Спинозы, иудейских материалистов и интеллектуальных
провокаторов, которые попали в немилость к католическим и
иудейским авторитетам, свобода воли оказалась под угрозой. Даже
Лейбниц, изо всех сил старавшийся опровергнуть позицию Спинозы,
отказался от свободы воли, полагая, что все иллюзии возникают в
нашем сознании лишь с позволения Бога. Однако уже в следующем
веке детерминизм стал восприниматься как маргинальная ересь – на
этом этапе истории свобода превратилась в наивысшую ценность
наряду с довольно ограниченным кругом «очевидных истин». Декарт
сделал еще один вклад в будущее: реабилитировав логику и науку, он
передал новым поколениям иной взгляд на науку и логику.
В рамках нового подхода к науке все усилия исследователей были
направлены на изучение Земли. Определению ее местоположения в
космическом пространстве уделялось такое же внимание, как и
быстро развивающейся технологии составления карт. Когда тексты
Птолемея, великого географа II в. до н. э., стали распространяться по
западной территории в XV в., на их основе стала формироваться новая
картина мира. Еще до получения доступа к латинским версиям
западные картографы взяли на вооружение одну из основных идей
Птолемея: составлять карты следует с учетом долготы и широты.
Широта заставила картографов обратить свое внимание на небесные
объекты и рассмотреть их как способ определять путь и
местоположение (Солнце, Полярная звезда). При определении
долготы следовало опираться также на наблюдение за небесными
светилами. Знание астрономии играло важную роль в двух основных
сферах: астрологии и метеорологии. Способы получения информации
в астрономии значительно усовершенствовались; в начале XVII в. при
помощи телескопа был получен доступ к неизведанным ранее частям
космоса. Разработка более точного часового механизма помогла
фиксировать перемещение небесных объектов. В какой-то степени
этому поспособствовали астрономы-иезуиты, которым было
предоставлено управление обсерваторией в Китае. Китайцы

разбирались в изготовлении стекла, но, предпочитая больше фарфор,
не особенно старались развивать эту отрасль. Они кое-что понимали и
в часовом деле, но не видели необходимости в создании специальных
механизмов по определению времени – ведь это можно было сделать
при помощи солнца и звезд. Жители западного полушария, наоборот,
нуждались в китайских технологиях: стекло, чтобы изготавливать
витражи для церквей и зеркальные окна; часы, чтобы следить за
временем молитв в монастырях.
Самая важная идея в космологии этого периода, однако, никак не
связана с техническим прогрессом или же переосмыслением
традиций прошлого. Она возникла в 1543 г., когда польский астроном
Николай Коперник предложил считать Землю одной из планет,
вращающихся вокруг Солнца. До этого момента не было четкого
представления о строении космоса. С одной стороны, считалось, что
вездесущность Бога ограничивала материальную Вселенную, как
концепция бесконечности обесценивала понятие времени, с другой –
люди думали, что наша планета и ее обитатели находились в центре
этой Вселенной, а другие планеты, солнце и звезды окружают нас, как
бы защищая и оберегая. Древние греки спорили насчет
геоцентрической модели, но многие ее все-таки поддерживали.
Птолемей утверждал, что геоцентризм станет традиционным в
следующем тысячелетии. Ближе к концу X в. Аль-Бируни, великий
персидский ученый, подверг эту концепцию сомнению так же, как это
делали и арабские ученые-теоретики после него (некоторые работы
этих ученых Коперник должен был знать). В XIV в. в Париже Николай
Орем оформил эти аргументы, привел их к балансу. К XVI в. возникло
множество других наблюдений, на базе которых выстроилась новая
теория.
Предположение Коперника было сформулировано несколько
робко, нерешительно и обсуждалось довольно неохотно. Ученый
получил первую печатную версию своей гениальной книги о вращении
небесных сфер, когда лежал при смерти, частично парализованный,

практически никого не узнавая и ничего не помня. Потребовалось
почти сто лет, чтобы идея Коперника о строении Вселенной стала
популярной. В сочетании с работой Иоганна Кеплера начала XVII в.
относительно законов движения планет Солнечной системы открытие
Коперника помогло выйти за рамки былых представлений о космосе,
планетах и траектории их движения.
Смещение фокуса внимания с Земли на Солнце стало поворотным
моментом в науке, и постепенно геоцентрический подход утратил
популярность. Но было бы ошибкой предполагать, что «средневековое
сознание» интересовалось лишь людьми. В центре всего стоял Бог.
Мир был мал и ничтожен по сравнению с Небесами. Населенная
людьми часть Вселенной была лишь крошечным шариком где-то в
дальнем углу великой картины, созданной Господом: Земля и
небесный свод застряли между божественными творениями как
кусочек ватки в маникюрных щипчиках. При этом люди были такими
крохотными созданиями в огромной гелиоцентрической Вселенной,
что оказались полностью во власти Бога: как раз по этой причине,
возможно, Коперник и сместил нашу планету с центральной позиции.
Каждое последующее открытие в астрономии уменьшало
относительные размеры нашего с вами места обитания и снижало его
значимость.
Бог легко встраивается в представление о космосе. Проблемой
религии было непонимание того, как в эту систему поместить еще и
человека. Как любая новая научная парадигма, гелиоцентризм вызвал
сначала неприятие со стороны церкви. Религия часто стремится
убедить нас, что все в мире создано для человека и что именно
человек – венец творения. Наука же подвергает сомнению подобную
точку зрения. Получается, что в религии нет смысла, что она не
способна противостоять достижениям науки. Так как же христианская
точка зрения на природу человека смогла устоять, несмотря на
давление со стороны теории о гелиоцентризме?

Религию, как я думаю, не обязательно воспринимать как следствие
установления порядка во Вселенной: она может быть средством
борьбы с хаосом, актом «неповиновения беспорядку». Точно так же
обстоит дело и с учением Коперника, которое позволило лучше понять
строение космоса. Заблуждение о том, что данная концепция
противоречит принципам христианства, возникло в результате
недопонимания. Галилео Галилей, первый, кто использовал телескоп
для наблюдения за небесными телами, довольно красноречиво
презентовал гелиоцентрическую теорию. Он подвергся гонениям со
стороны инквизиции за то, что лишь придерживался нетрадиционной
для того времени точки зрения. Считалось, что Галилео выступил с
критикой текстов Священного Писания, когда пытался объяснить
теорией Коперника суть послания книги Исход, в которой
последователи пророка Иешуа остановили солнце на небосклоне. Эта
тема оказалась под запретом, но в самой позиции Коперника не было
ничего предосудительного, поэтому другие ученые, включая
представителей духовенства и некоторых инквизиторов, продолжали
преподавать эту теорию. В 1620-х гг. папа Урбан VIII, признавший
правоту концепции Солнечной системы Коперника, убедил Галилео
прервать молчание и опубликовать работу, объединяющую между
собой гелиоцентрический и геоцентрический подход, – с целью
примирить науку и религию. В научном трактате, однако,
геоцентризму не было уделено должного внимания. Это не
соответствовало задачам папской администрации, Галилео был
задержан, обвинен в 1633 г. и заключен под домашний арест. Идею
гелиоцентризма объявили еретической. При этом все, кто серьезно
задумывался на эту тему, понимали, что теория Коперника наилучшим
образом объясняет структуру Вселенной. Есть распространенная
версия этой истории, в которой отсталая религия всячески
препятствует развитию науки, но на самом деле это полная чушь.
После работ Галилео и Кеплера понять космос стало еще сложнее.
Теперь он больше не представлялся божественным творением, и
беспорядка в нем было больше. Гравитация, которую открыл Исаак

Ньютон, положила начало экспериментам в 1660-х гг. и несколько
упорядочила общую картину. Эта теория в некотором смысле
подтверждала идею Вселенной, созданной в соответствии с замыслом
Творца. В версии Ньютона космос был похож на механическое
устройство: что-то вроде модели, выполненной из меди и дерева,
которая украшала библиотеки и кабинеты в благородных домах.
Вселенная – дело рук небесных инженеров, а невидимые силы
настраивают и регулируют ее работу. Божьи усилия присутствуют и в
движениях маятника, и в падении яблока, а также в перемещениях
Луны и планет.
Ньютон придерживался традиционных взглядов: гуманист старой
закалки и энциклопедист, философ и теолог, одержимый идеей
священной хронологии, желающий разгадать тайны Вселенной и
найти философский камень. Исаак Ньютон является представителем
эмпиризма – учения, основанного на убеждении, что реальность
необходимо тестировать посредством чувственного восприятия.
Вселенная, как считали эмпиристы, состоит из элементов,
соединенных между собой по принципу причинности, для которого
Ньютон сформулировал определение и вывел законы. «Природа и ее
законы были спрятаны во тьме, но Господь сказал: “Да будет Ньютон!
И стал Свет!”» – так звучит эпитафия Ньютону, сочиненная
Александром Поупом. Описанное в тексте выглядит как акт
своеобразного самоуничижения Бога. Ньютон считал, что гравитация –
это способ, который изобрел Бог, чтобы удерживать объекты
Вселенной вместе. Многие его последователи были с этим не
согласны. Деизм распространился в Европе в XVIII в. отчасти потому,
что механическая Вселенная смогла наконец-то обойтись без помощи
Божественного Часовщика после того, как тот запустил ее. К концу
XVIII в. Пьер-Симон Лаплас, который почти все физические явления
объяснял с точки зрения притяжения или отталкивания частиц, мог бы
похвастаться тем, что свел Бога до уровня «гипотезы». Ньютон говорил
о себе: «Но сам себе я кажусь только мальчиком, играющим на
берегу… в то время как великий океан истины расстилается передо

мною неисследованным». Как мы увидим в следующей главе,
смельчаки, которые рискнули нырнуть в этот океан вслед за ним, в
результате все-таки выбрали иное направление.

Политическое мышление
Новое политическое мышление развивалось по тому же пути, что и
наука, начиная с возвращения к идеям античности в попытке
применить их к открытиям нового этапа и заканчивая революцией.
Сначала люди ориентировались на опыт древних греков и римлян,
при этом продолжали искать новаторские решения возникающих
перед ними проблем. Расцвет суверенных государств и оформившихся
новых империй требовал разработки новых законов и правил. Назрела
потребность в озарении – научном, политическом. Воображение
рождало образы «идеальных земель». Вспомним: в воображаемом
обществе Платона искусство объявлялось вне закона, а младенцы
были беззащитны. В трактате «Ли цзи», написанном приблизительно в
200 г. до н. э., говорится о благоуханной земле, открытой легендарным
императором и исследователем, где «люди добры и уважают
природу», они практикуют свободную любовь и обожают музыку.
Чжоу Каньюань в XIII в. рассказал историю о путешественниках,
вернувшихся из рая и обнаруживших мир пустынным и заброшенным.
Многим нравились мифы о золотых временах, когда на земле царили
гармония, дружба и изобилие. Некоторые гуманисты считали, что
благодаря экспедициям Колумбу посчастливилось оказаться в таком
времени, – именно о таких путешественниках ранее слагали песни,
воспевая их храбрость и благородство. Даже те народы, о которых
рассказывал Колумб, казались чистыми и безгрешными. Эти люди
были наги, словно только что проснулись в садах Эдема и ожидали
Божьего повеления. Они меняли золото на дешевые безделушки. Они
были кротки, что позволило Колумбу с легкостью их поработить, и
почтительны.

В 1529 г. Томас Мор написал свою книгу «Утопия», название
которой стало нарицательным для целого жанра. «Здесь вы вряд ли
найдете схему политической или социальной реформы, на страницах
книги Мора нет даже намека на это», – написал критик Сидни Ли.
Утопия была довольно безрадостным местом, где у людей были
ночные горшки из золота, но не было кабаков; бесклассовый
коммунистический режим предлагал скучное образование, религию
без любви и удовлетворенность без удовлетворения. Были и другие
варианты чудесных выдуманных земель, например мифическая страна
Эльдорадо. Но эти истории уже не так будоражили умы. В
произведении Томмазо Кампанеллы «Город солнца» 1580 г.
сексуальные отношения были возможны лишь с разрешения
астрологов. «Потерянный рай» Мильтона поднимает важнейшие
философские и нравственные вопросы своего времени. Луи Антуан де
Бугенвиль думал, что ему удалось обнаружить «сексуальную утопию»,
то есть территорию свободной любви в реальности – во время
высадки на Таити в XVIII в., но этот опыт наградил членов его команды
венерическими болезнями. В следующем веке Шарль Фурье придумал
идеальное общество под названием «Гармония». Оргии, по его
представлениям, должны были быть организованы с бюрократической
точностью – чтобы избавиться от необузданности и излишней
страстности. В Америке Джон Адольфус Эцлер предложил свой
вариант преображения мира в 1833 г: сровнять горы с землей, выжечь
леса и подготовить площадку под строительство; что-то подобное
случилось и в самом деле в некоторых частях современной Америки. В
Икарии, утопии Этьена Кабе, которую он написал в Техасе в 1849 г.,
одежду необходимо было изготавливать из эластичных тканей, чтобы
она «подходила под любые размеры». В утопии феминистки Элизабет
Корбетт пришедшие к власти женщины совсем не заботятся о своем
внешнем виде.
Однако представители западного общества воспринимали утопию
как красивую картинку, отталкивающую своей приторностью и
показным благополучием. Все утописты постепенно утрачивали веру в

то, что общество сможет сделать своих граждан лучше. Они хотели,
чтобы люди перестали искать наставника, учителя, то есть своего рода
«отцовскую фигуру», которая, скорее всего, сделает жизнь лишь еще
сложнее. Такой фигурой может быть страж, диктатор, вездесущие
компьютеры, всезнающие теократы или мудрецы, которые думают за
людей, управляют их жизнью и требуют повиновения и покорности.
Любая утопия – это прокрустово ложе. Самое известное воплощение
утопических идей в реальном мире состоялось в XX в. по вине
большевиков и нацистов. Поиск «идеального общества» сродни
погоне за счастьем: много надежд и ожиданий, но результат, как
правило, разочаровывает.
Реализм Никколо Макиавелли представляет собой полную
противоположность фантазиям Мора. Произведение Макиавелли
более конкретно при всей своей образности. Он переосмыслил все
западные принципы прошлого, которые касались государственной
политики. Цель государства, по версии античных моралистов,
заключается в том, чтобы сделать граждан лучше. Политические
теоретики античности и Средневековья предлагали различные формы
правления, но все они соглашались с тем, что государство должно
следовать
морально-нравственным
принципам:
приумножать
добродетели и поощрять стремление творить добро. Даже в правовых
школах Древнего Китая признавалась необходимость подавления и
притеснения ради достижения наивысшего блага притесненных и
угнетенных. Когда в 1513 г. Макиавелли написал произведение
«Государь», свое послание правителям, его книга произвела фурор не
только потому, что автор призывал лгать, обманывать, быть жестоким
и несправедливым. Это была сенсация, поскольку было очевидно, что
автора не беспокоят темы морали. Макиавелли изъял тему Бога из
своих рассуждений о политике. Он отпускал довольно язвительные
замечания в адрес религии. Политика – это дикая пустыня, где нет
законов, а «правитель… должен быть хитер и осмотрителен, как лис,
чтобы вовремя заметить ловушку, и спрятаться за спину льва, чтобы
спастись от волков». Единственное, что должен иметь в виду

правитель, принимая решения, – это собственные интересы, а его
главная задача – удержать власть в своих руках. Вера хороша лишь до
тех пор, пока с ней удобно. Государь должен притворяться
добродетельным и религиозным. На дальнейшее развитие общества
повлияли два основных положения. Во-первых, учение о реальной
политике: государство не обязано соблюдать законы морали и
нравственности и преследует лишь собственные интересы. Во-вторых,
утверждение о том, что цель оправдывает средства и все законно и
правильно, если это нужно государству или служит общественной
безопасности. «Макиавеллизмом» в Англии стали называть
превышение полномочий, а «Старым Ником» – дьявола.
Но действительно ли Макиавелли имел в виду все это? У него было
отличное чувство юмора, его персонажи заставляли людей задуматься
над своим поведением. Книга для правителей изобилует примерами
монархов с плохой репутацией, которых многие его читатели
презирали. Героем книги стал Чезаре Борджиа, авантюрист и растяпа,
который безуспешно пытался подвести прочное основание под свое
будущее могущество; его неудачу Макиавелли назвал «коварством
фортуны». Список аморальных поступков, который приводится в
книге, предназначен как для осуждения «провинившихся» государей,
так и для того, чтобы сформировать свод правил поведения для новых
правителей. Истинное послание книги обнаруживается в финальной
части произведения: Макиавелли объявляет славу главной целью и
требует объединения Италии, а также изгнания французских и
испанских «варваров», незаконно обосновавшихся на ее территории.
Важно то, что «Государь» открыто обсуждает лишь монархическую
систему. Автор явно демонстрирует свое предпочтение республике,
монархию он считает подходящим решением лишь в периоды краха и
упадка, которые повторяются в истории человечества с определенной
периодичностью. Республика есть лучший из возможных вариантов,
поскольку суверенное общество мудрее и надежнее, чем монархия.
«Государь» – ироничная книга, но еще большей иронией стало то, что
почти все читатели восприняли ее серьезно. В результате оформились

две основные традиции, которые живы и по сей день:
макиавеллианская традиция, в которой превыше всего – интересы
государства; и антимакиавеллианский подход, выступающий за
возвращение государству нравственного облика. Любые споры по
поводу того, в какой степени страна ответственна за благополучие,
здоровье и образование граждан, возвращают нас к вопросу о том,
есть ли у нее вообще какие-либо обязательства перед людьми.
Другое произведение Макиавелли, «Искусство войны», также
стало значительным вкладом в историю. В этой книге автор
продвигает концепцию вооруженных граждан как основу
формирования армии. Есть лишь один недостаток: ее трудно
реализовать на практике. Практически все государства предпочитали
наемников и профессиональных военных, поскольку это было более
эффективно; с оружием было довольно сложно справиться; важную
роль играл боевой опыт. Гонсало де Кордова, «Великий Капитан»
испанской армии, который захватил большую часть Италии, пригласил
Макиавелли выступить перед своими солдатами и обучить пехоту:
результат оказался весьма неоднозначным, стройного марша не
получилось. Тем не менее армия из гражданских – это хорошая идея в
определенном смысле: меньше затрат, больше самоотверженности и
сознательности, чем у наемников, которым выгодно избегать
сражений и затягивать военные действия, чтобы продлить свои
контракты. Это был так называемый макиавеллианский момент в
западной истории, когда йомены и ополченцы, вдохновленные
идейными соображениями, воевали наряду с регулярной
профессиональной армией.
Популярность
убеждений
Макиавелли
стала
причиной
политической нестабильности на Западе в то время: вооруженные
горожане использовались в качестве «пушечного мяса» в период
революций. Но к концу XVIII в. ситуация изменилась. Простое в
обращении огнестрельное оружие легко мог освоить каждый.
Численное увеличение войск и укрепление огневой мощи имело

серьезные последствия. Война за независимость Америки стала
промежуточным конфликтом: ополченцы защищали идеи революции
при поддержке французской армии. Когда разразилась Французская
революция, вольнодумающие граждане уже с успехом сами вели
боевые действия. «Поставленная под ружье нация» одержала победу
в большинстве битв, что положило начало традиции воинской
повинности. Длился этот период вплоть до конца XX в., когда, в связи с
мощным прорывом в техническом оснащении армий, необходимость
в массовом призыве отпала, хотя в некоторых странах и продолжают
чтить традицию «службы родине», обучая молодежь навыкам
военного дела. Другим, по-видимому неискоренимым, пережитком
макиавеллизма является подход к решению некоторых вопросов:
например, ношение оружия. Есть мнение, что жесткая регуляция
торговли оружием ущемляет конституционные права граждан. Далеко
не все граждане США на сегодняшний день понимают, что на самом
деле за всем этим стоит доктрина Макиавелли: «Свободное
государство нуждается в услугах милиции и защите со стороны
народного ополчения, в связи с чем у каждого гражданина должно
быть право на хранение и ношение оружия».
В работах Макиавелли присутствует дух эпохи: власть государств и
правителей в то время крепла. Идеальный образ западного
политического единства постепенно рассыпался, поскольку страны
начинали укреплять свою политическую независимость и усиливать
контроль над гражданами. В Средние века Запад стремился к
единству, чтобы возродить мощь Римской империи. Термин «Римская
империя»
сохранился
в
официальном
названии
группы
преимущественно германских государств – Священная Римская
империя Германской нации. Когда король Испании стал Императором
Карлом V в 1519 г., идея объединенной Европы выглядела вполне
привлекательной. По праву наследования Карл уже был правителем
Нидерландов, Австрии и большей части Центральной Европы. Его
сторонники были уверены, что, согласно пророчеству, он или его сын
будет «Последним императором мира», правление которого возвестит

наступление конца света перед вторым пришествием Иисуса Христа.
Естественно, остальным государствам это совсем не понравилось,
поэтому они попытались заявить о своих правах. Попытка Карла V
навязать всем религиозное единообразие провалилась, обнаружив
ограниченность его полномочий. После его отречения от престола в
1556 г. больше никто не предпринимал попыток возродить
древнеримские традиции универсального государства.
Правители пытались укреплять власть над гражданами. Хотя во
многих европейских странах и вспыхивали революции в XVI–XVII вв.,
победу в них обычно одерживала монархия. Города и церкви отдали
большую часть своих полномочий органам самоуправления.
Реформация была лишь прикрытием: церковь подчинилась
государству, невзирая на частое несогласие с его действиями. Состав
аристократии изменился, поскольку многие дворянские семьи
исчезли, и правители приблизили ко двору новых подданных, возведя
их в соответствующий статус. Аристократы стали сотрудничать с
королевской властью, забыв о соперничестве. Служба короне
приносила хороший доход.
Страны, которыми было сложно или даже невозможно управлять
до вступления в гражданскую войну, стали более покладистыми.
Воинственно настроенные элементы истратили весь свой пыл в
сражениях либо добровольно отказались от борьбы, получив
выгодное предложение от правительства. Поблажки со стороны
государства выражались в снижении налогов. Король Франции
Людовик XIV приблизил вельмож ко двору, раздал им должности,
относился к налогообложению как к «искусству ощипывать живого
гуся с максимумом перьев и минимумом шипения и крика», а также
утверждал: «Государство – это я». В Англии и Шотландии в XVI – начале
XVII в. монархам пришлось туго в плане сбора налогов. Так
называемая Славная революция в 1668–1669 гг., которую аристократы
считали реакцией протеста против тирании, в результате сделала
Британию одной из самых стабильных и финансово успешных стран

Европы. На место мирно настроенной династии революция возвела
правителей, которые не жалели средств на ведение войн и утроили
взимаемые налоги.
Наряду с усилением власти государства изменилось и
политическое мышление людей. Традиционно закон был
воплощением мудрости и знаний прошлых поколений. Теперь же он
превратился в свод правил, который правительство могло бесконечно
пересматривать и менять. Исполнение законодательства, а не
соблюдение правосудия стало главной функцией государства: в Литве
Статут от 1588 г. фактически изменил саму суть понятия «суверенитет».
В других странах перемены произошли без официального заявления,
хотя французский политик и философ Жан Боден в 1576 г. создал
новую доктрину о суверенитете. Суверенитет – это абсолютная и
постоянная власть государства, закрепляющая его право издавать
законы и творить правосудие. Суверенитет не подразумевает
разделение власти ни с церковью, ни с каким бы то ни было другим
институтом. Множество принятых в связи с этим законов коснулись
новых сфер общественной жизни: трудовые отношения, оплата труда,
цены, виды землепользования, рынки, снабжение продовольствием,
разведение домашнего скота и даже в некоторых случаях ношение
украшений.
Историки хотят понять, каково происхождение «современного
государства», в котором аристократия почти лишилась своего
привилегированного положения, корона стала единоличным
исполнителем правосудия, города потеряли независимость, церковь
подчинилась королю, а суверенитет стал превращаться в верховную
законодательную власть. Вместо того чтобы ругать Европу за такую
модель, стоит заглянуть немного вперед – мы увидим, как там
закрепился империализм. Новый Свет был поистине новым.
Испанский опыт стал неожиданным поворотом в истории: создание
первой великой мировой империи, распространившей свою власть на
суше и на море. Причем ее становление обошлось без поддержки

промышленных технологий. Складывалась новая политическая
обстановка. Представители знатных фамилий больше не участвовали в
работе испанской колониальной администрации, вместо них были
нанятые короной профессионалы. Городские советы состояли в
основном из предложенных королем кандидатов. Помощь церкви
выделялась в размерах, которые определяла власть. Феодальная
собственность за некоторыми исключениями была отменена, так же
как разрешение споров в соответствии с законом и право владения
землей. Хотя в колониях и сохранилось некое подобие феодализма,
присматривавшие за этими землями испанцы не имели законных прав
на землю и рабочую силу и подчинялись непосредственно королю.
Испанская империя не могла эффективно функционировать из-за
удаленности друг от друга подконтрольных ей территорий. Как
говорил доктор Джонсон, никто не требует, чтобы собака ходила на
задних лапах, но если она это все-таки делает, мы скажем «Браво!».
Созданные на территории Америки и на островах Тихого океана
органы местного управления игнорировали королевские приказы. В
экстренных ситуациях местные организации действовали от имени
правительства, но в свойственной им оригинальной манере. Тем не
менее Испанская империя – пример современного государства,
основными чертами которого являются бюрократизм и следование
закону.
Китай также демонстрировал некоторые из этих черт: послушная
аристократия,
подчиненное
духовенство,
профессиональная
администрация, бюрократия и работающий по прихоти императора
закон. Все это можно назвать признаками модернизма, которые не
гарантируют эффективности управления: в юрисдикции магистратов
находилась настолько обширная территория, что большая часть
вопросов решалась на местах своими силами, а в администрации
царила коррупция. В середине XVII в. Китай был захвачен кочевым
племенем маньчжуров. Пережитое потрясение заставило китайских
интеллектуалов пересмотреть свое отношение к политической
законности. Была разработана доктрина о суверенности, сродни той,

что была популярна в конце средневекового периода в Европе. Хуан
Цзун-Си, непримиримый моралист, который посвятил большую часть
жизни, разрабатывая план мести за смерть своего отца от рук
политических врагов, подался в бега, чтобы не покоряться
иностранным правилам. Он считал, что в природе «каждый был сам за
себя», пока великодушные люди не создали империю. Но воцарилась
коррупция, «и частные интересы правителя помешали общему благу…
Правитель высасывает из людей все соки, забирает их дочерей и
сыновей для участия в его нечестивых делах». Лу Люлян, изгнанник,
искренне презиравший захватчиков-варваров, пошел в своих
размышлениях еще дальше: «Обычный человек и император
вылеплены из одного теста… Кажется, что социальный порядок был
дарован народу свыше, но Небеса считают, что именно простые люди
изобретают законы и передают их правителю». Также он добавил:
«Небесный порядок и Небесная справедливость не могут быть
нарушены или присвоены ни одним правителем».
На Западе такой подход помог узаконить республики и создать
почву для революции. Ничего подобного в Китае не происходило
вплоть до XX в., когда западное влияние все-таки сделало свое дело. В
этот переходный период наблюдались волнения среди крестьян, но,
как и раньше, их целью было возродить империю, сменить правящую
династию и добиться передачи Небесного мандата от монарха народу.
В отличие от Запада, Китай не сталкивался с республиканством и
демократией. Однако в работах Хуана, Лу и других теоретиков вслед за
ними все-таки присутствуют размышления о последствиях
сложившейся ситуации: становление конфуцианской идеологии,
подвергающей радикальному осуждению империалистическую
систему, а также создание почвы для последующего принятия и
одобрения революционных западных идей.
Китайские ученые не задумывались о международном праве,
которое, как мы увидим дальше, стало объектом повышенного
внимания на заре становления современного Запада. «Срединное

царство» – так часто китайцы называли свою страну. В каком-то
смысле данное определение довольно скромное, поскольку оно всетаки подразумевает, что где-то за пределами Китая есть и другой мир,
в то время как варианты типа «Поднебесная», «Земля меж четырех
морей» этого не предполагают. Но в этих названиях все же
прослеживается ощущение собственной исключительности: внешний
мир населяют варвары, которые недостойны внимания. «Кто станет
истощать ресурсы Китая, чтобы ссориться со змеями и свиньями?» –
спрашивал Оуян Сю, китайский государственный деятель, историограф
и последователь Конфуция, живший в XI в. Ортодоксальное
конфуцианство ожидало, что варвары будут брать пример с Китая:
осознание его превосходства заставит их добровольно подчиниться. В
какой-то степени эта невероятная формула сработала. Китайская
культура и правда привлекала соседние народы: корейцы и японцы
многое позаимствовали у нее; многие народы Центральной и ЮгоВосточной Азии также попали под ее влияние. Желающих завоевать
Китай привлекало именно богатство культуры.
Династия Чжоу, захватившая власть в Китае ближе к концу 2-го
тысячелетия до н. э., первой ввела в обиход понятие «Срединного
государства». К тому моменту считалось, что Китай охватывает все
территории цивилизованного мира, а живущие за его пределами
народы невежественны. Время от времени взгляд на ситуацию
менялся, и Китай пересматривал свое отношение к соседним
народам. Наиболее могущественным и влиятельным вождям
варварских племен удавалось заключать выгодные соглашения или
добиваться особого положения при дворе. Китайские императоры
заключали соглашения в обмен на обеспечение защиты и
безопасности, иностранная сторона преследовала своей целью
получение более высокого статуса, который Китай в конечном счете и
предоставлял, объясняя данную уступку исключительно своей
снисходительностью.

В Средние века название «Срединное Царство» полностью
соответствовало местоположению страны: гора Хуаншань в провинции
Хэнань, о происхождении которой было много домыслов, находилась
как раз в центре. В XII в., например, было популярным мнение о том,
что поскольку Земля – это сфера, говорить о ее центре можно лишь в
метафорическом смысле. Во многих сохранившихся до наших дней
картах XII в. мир был поделен между Китаем и варварскими
племенами. Хотя в 1610 г. Маттео Риччи, миссионериезуит, который
провел большую часть своей жизни в Китае, знакомя ее жителей с
наукой и культурой Европы, подвергся яростной критике за то, что
отказался поместить страну в центр своей «Карты множества стран
мира». Это не означает, что у китайских ученых было искаженное
восприятие мира, – все дело было в символическом значении этого
центрального положения страны, которое должно было отражаться и
на карте. Однако при составлении карт подобные перекосы были не
редкостью: в пример можно привести Гринвичский меридиан –
нулевой меридиан в Лондоне, или проекция Меркатора, которая
преувеличивает значимость северных стран.
Политическое мышление Японии складывалось под влиянием
китайских текстов и доктрин, поэтому не затрагивало вопросы
регулирования межгосударственных отношений. Начиная с эры
распространения китайского влияния в Японии в VII в. н. э. японские
интеллектуалы полностью признавали превосходство китайской
культуры – так же, как западные народы боготворили достижения
Древнего Рима. В Японию проникли буддизм и конфуцианство,
китайский язык использовался в японской литературе этого периода.
Однако подобное подражание не влекло за собой признания
различий политического статуса. У японцев было два варианта
картины мира. Во-первых, в стране царил буддизм, и традиционная
карта мира была составлена на базе индийской космографии: Индия
располагалась в середине, гора Меру представлялась центром всех
материальных вселенных. Китай был одним из внешних континентов,
а Япония сложилась «из семян, разбросанных по краю поля».

Подобная точка зрения, однако, предоставила этой стране одно
важное преимущество: буддизм проник на ее территорию уже в
довольно зрелой фазе, что позволило поклонникам этой религии
наслаждаться ее истинной мудростью.
Во-вторых, у японцев существовало поверье о том, что они –
потомки некоей божественной прародительницы. В 1339 г. Тикафуса
Китабатакэ стал называть Японию «страной богов», требуя почестей
для своей родины: она превосходит все остальные страны, в том числе
и благодаря близости к Китаю. В период правления династии Минь
Япония представила Китаю альтернативный взгляд на политическую
расстановку сил и концепцию территориального суверенитета: «Земля
и Небеса обширны; никто не может владеть ими единолично.
Вселенная велика и безгранична, у всех стран есть право населять ее и
управлять ею». К 1590-м гг. японский военный деятель Хидэёси мечтал
о том, чтобы «раздавить Китай словно яйцо» и «обучить китайцев
японским обычаям». Этот отказ от былого уклада стал поворотным
моментом (хотя и ненадолго).
Обобщил и усовершенствовал традиции японский астроном и
мыслитель конфуцианского толка Нисикава Дзекэн (1648–1724). Он
руководствовался знаниями о мире, полученными из составленных
западными картографами карт. Он утверждал, что ни одна из стран не
занимает центрального положения, но Япония – страна божественного
происхождения, и ее превосходство можно доказать научным путем:
здесь отличный климат, что говорит о благоволении Небес. Начиная с
реставрации Мэйдзи в Японии в 1868 г. в ходе государственных
преобразований старые традиции были пересмотрены, и на их основе
родился новый миф, согласно которому все японцы являются
потомками богини солнца. Император – ее прямой наследник, его
роль – быть отцом своему народу. В конституции 1889 г. он был назван
«божественным и неприкосновенным», «законным наследником и
хранителем нерушимых традиций». Согласно одному комментарию
относительно положений конституции: «Священный Трон был создан,

когда земля и небо отделились друг от друга. Император есть
посланник Небес, снизошедший на землю во всем своем
божественном великолепии». Признав поражение после Второй
мировой войны, император Хирохито отказался, согласно переводу
его официального заявления, поддерживать «ложную концепцию
божественного происхождения императора и превосходства
японского народа над другими расами». Но упоминание о
божественной сущности императора Японии и самого японского
народа так или иначе постоянно присутствует в политических
выступлениях, культуре, религиозной риторике и комиксах.
В связи с крахом идеи универсальной империи на Западе близость
между государствами, подобная той, что сложилась между Китаем и
Японией, была невозможна. Европа стремилась избежать хаотичных
нерегулируемых международных отношений. Когда в XIII в. Фома
Аквинский разработал некоторые основные подходы к решению
государственных вопросов применительно к западной жизни, он
отделил внутренние законы от ius gen um, права народов, которому
все правители должны подчиняться и которым должны
руководствоваться во взаимоотношениях на международном уровне.
Однако Фома никогда не говорил о том, где и каким образом ius
gen um должно быть зафиксировано. Это не то же самое, что базовые,
универсальные принципы правосудия, поскольку здесь не
затрагиваются вопросы рабства и частной собственности. Многие
другие юристы полагали, что можно провести аналогию с
естественным правом, которое бывает трудно применить в особо
сложных случаях. В конце XVI в. теолог-иезуит Франсиско Суарес
(1548–1617) решил проблему радикально: право народов
«кардинально отличается от естественного права и представляет
собой лишь вариант положительного закона всего человечества»:
законную силу имеет все, о чем договорились народы.
Эта формула позволила создать международный порядок наряду с
положениями, принятыми в начале XVI в. одним из предшественников

Суареса, профессором Университета Саламанки доминиканцем
Франсиско де Витория, который выступал за законы, «принятые
всемирно признанными авторитетами», а не просто за соглашения
между государствами. В 1625 г. голландский юрист Гуго Гроций
разработал систему международного права, которая действовала до
конца XX в. Его целью был мир. Он рассматривал войну как сбой
системы, когда страны начинают демонстрировать свою враждебность
друг к другу, «забыв про человеческие и божьи законы, поддавшись
внезапно охватившему их безумству». Естественное право, по его
мнению, обязывало государства уважать суверенитет друг друга; их
отношения должны регулироваться законом о торговле и морским
правом, которые они совместно приняли и ратифицировали, а также
соглашениями, заключенными напрямую друг с другом, вступающими
в силу в случае развязывания войны. Эта система не нуждалась в
идеологической поддержке и обосновании. По популярности она
превзошла даже христианство. Гроций считал, что эта система будет
жить, даже если все забудут об Иисусе Христе.
Данная концепция просуществовала довольно долго, но все-таки
не настолько долго, как надеялся Гроций. Его система помогла в
значительной степени сократить случаи кровопролития в XVIII в.
Какое-то время закон помогал предотвращать насилие и жестокость.
Великий составитель законов военного времени Эмер де Ваттель
считал, что сражаться можно цивилизованно: «Человек благородной
души может испытывать лишь сострадание по отношению к
поверженному врагу… Не забывайте, что наши враги такие же люди.
Они лишь не смогли устоять перед соблазном и покусились на наши
права, придя к нам с оружием; так давайте сохраним достоинство и
будем милосердны, ибо таким должен быть человек». Подобные
воззвания, конечно, не позволили сохранить жизнь всем жертвам
войн, но этот закон и правда сделал военные сражения более
гуманными. На протяжении XIX в., когда генералы всячески
стремились развязать «тотальную войну», принципы Гроция помогали
сохранить мир, по крайней мере в Европе. Однако чудовищные

события XX в., особенно геноцид, ставший в какой-то момент чуть ли
не нормой, потребовали более жестких мер. Когда правительство США
предложило «новый международный порядок» после Второй
мировой войны, многие люди сначала предположили, что это будет
некая система сотрудничества и взаимопомощи, в рамках которой
международные отношения будут регулироваться ООН. Но на
практике это означало гегемонию, единовластие и полицейский
надзор на межгосударственном уровне. Взяв на себя ответственность
за реализацию этого порядка, Соединенные Штаты столкнулись с
определенными сложностями, и хотя политика Америки в целом
выглядела доброжелательной, ей не удалось избежать предвзятости и
субъективности в ситуациях, которые требовали вмешательства. К
началу XXI в. стало очевидно, что монополии США в области решения
международных споров пришел конец. Власть Соединенных Штатов
стала ослабевать. На сегодняшний день продолжаются поиски
наилучшего варианта урегулирования международных отношений, но
решения пока не нашлось. У Гроция была еще одна идея: он пытался
разделить мировые океаны, из-за которых часто случались конфликты
у европейских морских держав, на зоны свободного и ограниченного
перемещения. Он хотел возвысить Нидерландскую колониальную
империю над остальными государствами, но эта идея была отвергнута
легистами многих стран. Концепция Гроция породила множество
вопросов, подобных тем, которые сейчас поднимаются в отношении
сети «Интернет»: считать ли ее полностью свободным пространством
или поделить ее на зоны и позволить суверенным государствам
установить над ними контроль.

Новый взгляд на гуманность
В XVI в. в политическом мышлении наметился поворот к
рассмотрению вопросов, выходящих за рамки полномочий
государства. «Все люди есть люди», – сказал испанский борец за
нравственность Бартоломе де лас Касас в середине XVI в. Звучит
банально, но это была попытка высказать одну из самых важных и
новаторских идей Нового времени: человечество – едино. Признание
того факта, что все люди принадлежат к одному виду, было довольно
смелым шагом. Лас Касас настаивал на том, что все мы являемся
членами одного и того же сообщества, «моральной общины».
Многие народы не задумывались об этом на протяжении большей
части своей истории. Мифические чудовища, живущие в других
землях, – это не продукт богатого воображения, а доказательство
ограниченности мышления и неспособности относиться к
чужестранцам как к таким же людям. Во многих языках нет слов для
обозначения «человека из другого племени». Иностранцев обычно
называли «зверями» или «демонами». Хотя мудрецы 1-го тысячелетия
до н. э. распространяли идею о единстве всего человечества, а в
христианстве это убеждение стало ключевым, никто не мог толком
сказать, где проходит граница между человеком и его подвидами.
Средневековая биология предложила концепцию «цепи бытия», в
рамках которой между человеком и зверем присутствует
промежуточная категория similitudines hominis – существа,
напоминающие людей, но еще не совсем люди. Некоторых из них
даже пытались изобразить или описать, например, римский
натуралист Плиний в своей работе середины I в. н. э. Он упоминал о
людях с собачьей головой; насамонах, которые заворачивались в свои
огромные уши; скиаподах, прыгающих на одной ноге; пигмеях и
великанах; людях с причудливо изогнутыми ногами и большими

ступнями; других существах, питающихся через нос, имеющих хвосты
или без глаз; людях с кожей цвета морской волны, сражавшихся с
грифонами и амазонками; а также об «антропофагах и людях с
головой, располагающейся чуть ли не на животе», с которыми
сталкивался Отелло в произведении Шекспира.
Средневековые художники воспроизводили эти образы. Отнести
ли их к зверям, к людям или это отдельный класс? На портике
монастырской церкви XII в. в Везле изображена целая процессия
подобных существ, направляющихся к Иисусу Христу по зову Трубного
гласа. Получается, что монахи признавали право этих необычных
созданий на спасение. Другие авторитетные личности во главе с
Альбертом Великим отрицали тот факт, что подобные существа могут
обладать разумной душой и имеют право на обретение вечной
благодати. Естественно, исследователи находились в постоянном
поиске подобных созданий. Потребовалась папская булла, чтобы
убедить некоторых людей в том, что коренные жители Америки – тоже
люди (некоторые протестанты с этим не соглашались, считая, что они
принадлежат к другому виду либо являются лишь подобием человека,
его дьявольской копией). Те же сомнения возникали и по поводу
чернокожих, готтентотов, пигмеев, австралийских аборигенов и других
необычных представителей человеческой расы. В XVIII в. было много
споров насчет человекообразных обезьян, и шотландский судья лорд
Монбоддо предложил гипотезу об идентичности видов человека и
шимпанзе. Нельзя осуждать людей, которым было сложно признать
свое родство с другими человеческими расами и уж тем более с
обезьянами: факты, на основании которых мы строим свою
классификацию, собирались на протяжении многих лет, а границы
между видами довольно расплывчаты.
Вопрос о том, каковы критерии принадлежности к человеческому
виду, довольно важен: спросите у тех, кого незаслуженно лишили
прав. Хотя на протяжении последних нескольких сотен лет эти
критерии и стали более гибкими, проблема еще до конца не решена.

Все усложнил Дарвин: «Разница между дикарем и цивилизованным
человеком… намного больше, чем между диким и домашним
животным». Теория эволюции гласит, что никакой скачок в развитии не
возвышает человека над другими видами. Защитники прав животных
считают, что наши представления негибки. Насколько продвинутой
должна быть моральная община, чтобы примириться с другими
животными, признать, что кроме человека и у других живых существ
есть права?
Возникает еще одна проблема: как глубоко в истории нам стоит
искать истоки возникновения человека? Что насчет неандертальцев? А
как быть с ранними представителями гоминидов? Мы никогда не
встретим неандертальца или Homo erectus в автобусе, но из своих
могил они взывают к нам и просят задуматься о границах нашей
моральной общины. Даже сейчас, когда мы раздвинули границы и
критерии человечности больше, чем когда-либо, на деле мы лишь
слегка сменили фокус. Конечно, мы не встретим неандертальца в
автобусе, но есть и другие случаи – нерожденные дети в утробе,
умирающие люди, нуждающиеся в заботе. Во всех этих случаях речь
идет о представителях нашего вида. Но имеют ли к ним отношение
права человека? Имеют ли они право на жизнь – самое главное и
основное из всех прав? Если нет, то почему? В чем разница, с
морально-нравственной точки зрения, между людьми разных
социальных уровней? Можно ли по-разному классифицировать людей
с различным цветом кожи или, скажем, разной длиной носа?
Существует много точек зрения на человеческую расу и гораздо
меньше соображений на тему ответственности государства.
Суверенитет не вызывает большого доверия как форма организации
отношений в мире, в отличие от империй и теократии; люди находятся
в постоянном поиске критериев определения ценностей и
эстетических норм; вера, наука и логика – равнозначные способы
поиска истины. Именно эти идеи распространились в мире в эпоху

Ренессанса и научной революции на рубеже XVIII в., перед
наступлением эры Просвещения.

Глава 7
Глобальное просвещение

Единое мышление в
объединенном мире
Блеск ледяных уступов превратил Арктику в «место обитания фей и
духов», как написал у себя в дневнике Пьер Луи де Мопертюи во
время привала у холма Киттис на севере Финляндии в августе 1736 г.
Это была одна из самых тщательно организованных и дорогостоящих
научных экспедиций. Со времен античности западные ученые считали,
что Земля имеет форму идеального шара. В XVII в. теоретики
высказали свои сомнения. Исаак Ньютон возразил, что при вращении
Земли на нее действует центробежная сила, в результате чего она
должна растягиваться в районе экватора и сплющиваться у полюсов.
Это напоминает форму слегка раздавленного апельсина. Но
французские картографы возражали. Согласно их наблюдениям, мир
похож скорее на яйцо, заостренное и растянутое на полюсах.
Французская королевская академия наук предложила для разрешения
споров отправить Мопертюи к берегам Арктики и одновременно с
этим снарядить другую экспедицию к экватору, чтобы измерить длину
окружности Земли. Если измерения в крайней точке мира совпадут с
теми, что были сделаны в центре, тогда наша планета и правда имеет
форму шара. Любые несоответствия будут говорить о том, что мир
имеет неидеальную форму.
В декабре 1736 г. Мопертюи приступил к работе в «условиях
настолько экстремального холода, что когда мы решили выпить
немного бренди (это был единственный напиток, который не замерз),
наши языки и губы тут же примерзли к чашке». На холоде «мгновенно
замерзали руки и ноги, а все остальное тело покрывалось потом».
Произвести точные замеры в таких условиях казалось делом
невыполнимым, однако при всем этом погрешность составила меньше

одной трети процента. Исследователям удалось убедить мир в том,
что Ньютон был прав насчет формы планеты – сплющенная на полюсах
и растянутая на экваторе. На обложке своей книги Мопертюи
изображен в меховой шапке и воротнике, а под картинкой написано:
«Он посвятил свою жизнь определению размеров мира».
Насытившись экспериментальной деятельностью, Мопертюи, как и
многие другие исследователи, пришел к выводу об ограниченных
возможностях науки и о величии природы. В дальнейшем он стал
эмпириком и мистиком. В юности он верил в то, что любая истина
подлежит измерению, а любой факт можно оценить при помощи
органов чувств. На смертном одре в 1759 г. он признался:
«Невозможно отыскать Бога в бескрайних просторах небес, или в
глубинах океана, или в бездне Земли. Может, мы еще не готовы
понять то, как устроен мир, но этот час когда-нибудь наступит». В
1752 г. он опубликовал «Письма о прогрессе науки», в которых
предположил, что следующим объектом изучения науки будут
сновидения. При помощи психотропных веществ – «яда из Индии» –
экспериментаторы смогли выйти за границы своего сознания и за
пределы Вселенной. Вполне возможно, считал Мопертюи, мир, что
нас окружает, – лишь иллюзия. Может, существует один только Бог, а
наши чувства есть лишь свойства разума, «единого во всей
Вселенной».

Общая характеристика
периода
Мопертюи балансировал между уверенностью и сомнениями,
наукой и размышлениями, рационализмом и религиозными
откровениями – он повторил опыт развития европейской мысли в XVIII
в.
На волне всеобщего оптимистического настроя зародилась вера в
безупречность человеческой натуры, непогрешимость разума и
логики, реальность воспринимаемого мира и в обоснованность науки.
Во второй половине столетия наступила эра Просвещения:
интеллектуалы больше ценили чувства и ощущения, а не логику и
мысли. Пожар революций и войн почти полностью затух, но угольки
еще тлели: жива была надежда на то, что свобода может возродить
добро в сердцах людей, что счастье стоит того, чтобы за него бороться,
а наука и логика, несмотря на свою ограниченность, могут
стимулировать прогресс и сделать жизнь лучше.
Изменение климата еще больше подогревало оптимизм. Малый
ледниковый период закончился, снизилась солнечная активность, и
мир вернулся к своему обычному ритму. С 1700 по 1760-е гг.
наблюдалось активное таяние ледников. По не вполне понятным до
сих пор причинам, которые, вероятно, можно связать с наступлением
глобального потепления, произошла эволюция микроорганизмов,
которая пошла во благо человечеству. Эпидемии прекратились.
Рождаемость стала расти почти повсюду, особенно в тех областях,
население которых сильно пострадало от чумы, – в Европе и в Китае.
Традиционно
историки
объясняли
демографический
взрыв
изменением отношения людей к своему образу жизни: улучшение

качества пищи, соблюдение гигиены и прорыв в медицине,
предотвративший размножение болезнетворных бактерий. Однако
существуют доказательства обратного: питание было довольно
скудным, медицина и гигиена не сильно продвинулись в своем
развитии. Во времена промышленной революции люди жили в
трущобах и хибарах, то есть в идеальной среде для размножения
микробов и бактерий, но уровень смертности при этом сократился.
Численность населения неуклонно росла. Основная причина
заключается в самих микробах: снизилась их вирулентность, то есть
восприимчивость к ним организма человека.
Политическая и торговая ситуация в мире несколько изменилась.
Европа была в близких отношениях с гораздо большим количеством
стран, чем раньше, были налажены пути сообщения между
различными частями мира. Западная Европа занимала довольно
выгодное положение: здесь были центры мирового влияния и
торговли. Теперь многое зависело от Европы. Но жители Запада не
взяли бы на себя ответственность за преобразование мира, если бы не
видели в этом для себя выгоду. Китай пользовался еще большим
влиянием, чем раньше, благодаря все возрастающей популярности
своих товаров по сравнению с европейскими. Торговля чаем,
фарфором и ревенем, например, возвела Китай чуть ли не в статус
монополии. XVIII век стал «веком Китая». Иезуиты, послы и купцы
распространяли китайскую продукцию и рассказы об этой стране, а
также ее образ мыслей, искусство и уклад жизни. В 1679 г. Лейбниц,
автор теории двоичной системы счисления, высказал предположение
о наличии близости между удаленными частями Евразии в своей
книге Novissima Sinica, где была собрана полученная в основном от
иезуитов информация о Китае. «Возможно, Высшее Провиденье
специально устроило все именно таким образом, чтобы удаленные
друг от друга народы могли найти общий язык и сделать свою жизнь
лучше».

Вкусы элиты менялись под влиянием Китая. Моду на китайский
стиль впервые ввел в обиход Жан-Антуан Ватто, применив его в
дизайне апартаментов при дворе Людовика XIV. Подобное
оформление можно встретить и в замках династии Бурбонов, где
комнаты украшены изделиями из фарфора и китайскими
орнаментами. Китайский стиль распространился и дальше по Европе.
В Англии сын Короля Георга II, герцог Камберлендский, уплыл на
китайской прогулочной лодке после того, как ему не удалось
оправдать прозвище «Кровавый мясник» при столкновении с
политическими оппонентами. «Пособие по китайской и готической
архитектуре» (1752) Уильяма Хафпенни впервые приравняло
китайское искусство к европейскому. Сэр Уильям Чемберс, самый
известный британский архитектор своего времени, создал пагоду для
Королевских ботанических садов Кью в Лондоне и китайскую мебель
для аристократических домов, а «китаец» (таким было его прозвище)
Томас Чиппендейл, крупнейший мастер английского мебельного
искусства, ввел моду на китайские мотивы в обстановке. К середине
века гравюры с изображением сцен из жизни китайцев можно было
встретить почти в каждом французском и голландском доме. В садах и
интерьерах – всюду присутствовали элементы китайского искусства.

Мышление евроцентризма:
идея о Европе
По таким показателям, как экономический и демографический
рост, развитие городов, технический прогресс и промышленная
производительность, Китай опередил Европу где-то на полтора
тысячелетия. Но XVIII век был не только веком Китая. Это было также
время инноваций для Запада. В некотором смысле Европа обошла
Китай и снова стала, как сказал Эдвард Гиббон в своей «Истории
упадка и разрушения Римской империи», «лучшей частью земного
шара», которая «обнимала наиболее цивилизованную часть
человеческого рода». Европа представляла собой новую или, скорее,
возрожденную идею. Это географическое название было известно
даже в Древней Греции благодаря обширным территориям,
простиравшимся на север и запад от нее. «Я должен начать с Европы,
потому что она славится разнообразным рельефом и удивительным
климатом, благотворно действующим на людей», – написал Страбон
приблизительно за полвека до рождения Христа, предвосхищая
дальнейший успех и благополучие будущих европейцев. Затем
наступила эра забвения, длившаяся довольно долгое время, когда
Римская империя постепенно теряла свою силу, а связи между
областями Европы ослабевали. Народы в разных регионах отдалялись
друг
от
друга,
утрачивая
ощущение
единства.
Страны
средиземноморского и атлантического побережья, объединенные
усилиями Римской империи, вновь потеряли контакт друг с другом в
силу географической удаленности, ведь их разделяли горы и болота,
протянувшиеся от испанского плоскогорья через Пиренеи,
Центральный массив, Альпы и Карпаты вплоть до Припятских болот.
Церковь помогала паломникам, ученым и священникам пересекать
западную часть континента, что способствовало сохранению языка и

единых традиций веры; но те, кто пытался внедрить эти знания в уже
сложившуюся чужеземную культуру, были встречены враждебно.
Церковь распространила свое влияние на север и восток, но
происходило это довольно медленно. Скандинавия и Венгрия не
подчинялись ей вплоть до XI в., Литва и восточное побережье Балтики
– до XIV в. Дальше я перечислять не стану.
Идея образования единой Европы возродились где-то между XV и
XVIII вв. Разделение Европы не пошло ей на пользу (оно лишь
навредило, раздробленность среди настроенных враждебно по
отношению друг к другу суверенных государств усиливала взаимную
ненависть). Договоренности об установлении границ между
территориями
достигнуты
не
были.
Однако
ощущение
принадлежности к европейскому сообществу и следование
общеевропейским традициям постепенно завладели умами элиты –
люди общались лично или по переписке. Тяга к просвещению в XVIII в.
позволила наконец объединить разрозненные территории. Гиббон,
поклонник творчества Страбона, упросил свою мачеху прислать ему
копию работы своего кумира для изучения. Дойдя до середины книги
«История упадка и разрушения Римской империи», Гиббон
сформулировал: «Обязанность любого патриота – уважать и
продвигать интересы своей родной страны: но философ может
представить себе более широкую картину и вообразить Европу
единым великим государством, население которого придерживается
одних и тех же взглядов на дальнейшее становление и развитие».
Несколько лет спустя британский политик Эдмунд Берк, о котором мы
еще поговорим чуть позже, поддержал Гиббона: «У всех жителей
Европы должны быть равные права».
Как и Страбон, Гиббон верил в объединенную европейскую
культуру, а также в европейское превосходство. Возрождение идеи
Европы стало угрозой для мира. Империи, возникшие на базе Европы
и отделившиеся от нее в XVIII и XIX вв., просуществовали недолго; их
морально-нравственные принципы не были достаточно устойчивыми.

В первой половине XX в. концепция единой Европы начала
рассыпаться из-за войн и нарастающих идеологических разногласий. В
порядке вещей было признавать тот факт, что «Европа» – это
расплывчатое понятие, ментальная конструкция, которая не имеет
четкого географического местоположения и твердых границ. Европа,
как сказал Поль Валери, есть просто «продолжение Азии». Та форма,
которую приняла эта идея в ходе формирования Европейского
Содружества в конце XX в., была бы непонятна Гиббону: его принципы
единства заключались в демократии и наличии свободного рынка
внутренней торговли, но выбор стран-участников относительно самого
понятия Европы и критериев принятия либо исключения из ее состава
как раньше, так и сейчас в основном делается исходя из личной
заинтересованности.

Просвещение: труд философов
Чтобы понять суть нового мышления, стоит обратиться к
«Энциклопедии»[13] – своего рода светской Библии философов,
которая какое-то время, в основном в третьей четверти XVIII в.,
диктовала образ мыслей всей европейской элите. Семнадцать томов
текста и одиннадцать иллюстраций были созданы в течение двадцати
лет, начиная с 1751 г. К 1779 г. было продано двадцать пять тысяч
копий. Может, это и не очень много, но вполне достаточно, чтобы
охватить всех представителей европейской интеллигенции того
времени. Бесчисленное количество дополнительных работ, выдержек,
обзоров и подражаний сделали эту книгу всемирно известной. Она
вызывала уважение, но также и страх (особенно у представителей
духовенства).
Этот подзаголовок, возможно, стал самым достойным в истории
печатного дела: «Толковый словарь наук, искусств и ремесел». Данная
фраза раскрывает посыл и предпочтения автора: обращение к форме
и структуре словаря помогает выстроить информацию в нужном
порядке, а список тем содержит подсказки, где найти ту или иную
статью. По мнению главного редактора Дени Дидро, радикально
настроенный парижанин, сочетающий в себе мыслителя,
эффективного проект-менеджера, острый на язык, должен стремиться
к тому, чтобы «быть и оставаться человеком». Он решил «собрать
воедино все разрозненные знания земли, чтобы не дать им исчезнуть
и позволить послужить на благо человечества». Цель работы –
просветить людей по вопросам торговли и технологии, показать
принцип работы различных систем и их преимущества. «В механизме
по производству чулок больше мудрости и порядка, чем в какойнибудь метафизической системе», – считал Дидро. Идея о механизмах
была основной в эпоху Просвещения, причем не только из

соображений пользы. Механизм – метафора космоса. Как в модели
Солнечной системы Джозефа Райта 1760-х гг., на которой Луна и
планеты, выполненные из бронзы, вращаются в заданном ритме.
Авторы «Энциклопедии» признавали преимущества механизмов и
машин, а также механической природы космоса. Они также
склонялись к мнению, что наука и логика являются союзниками.
Английские и шотландские философы предыдущих двух поколений
убедили многих своих коллег-европейцев в том, что наука и логика
есть два сопутствующих друг другу способа познания. Фронтиспис
«Энциклопедии» представляет собой символическое изображение
Логики, срывающей покрывало с глаз Истины. Писатели были едины в
своей непримиримости и энтузиазме: они критиковали монархию и
аристократию, опираясь на точку зрения Джона Локка, который на
рубеже XVIIXVIII вв. превозносил ценность конституционных гарантий
свободы и выступал против политики правительства. Впрочем,
многочисленные исключения исказили принципы Локка: он верил в
свободу религии, но не для католиков; в свободу труда, но не для
чернокожих; в право собственности, но не для коренных американцев.
И все же философы больше доверяли его принципам, а не заданным
автором ограничениям в их применении.
Больше, чем монархам и аристократам, авторы «Энциклопедии»
не доверяли церкви. Настаивая на моральном превосходстве атеистов
и преимуществе науки перед добродетелью, Дидро провозгласил, что
«человечество не обретет свободу, пока последний из царей не будет
повешен на кишках последнего священника». Вольтер, ярый
сторонник антиклерикализма, был самым популярным и
востребованным мыслителем XVIII в. Он вел переписку с Екатериной
Великой, редактировал поэтические произведения короля Пруссии и
оказывал влияние на монархов и политиков по всей Европе. Его
работы читали на Сицилии и в Трансильвании, подделывали в Вене и
переводили на шведский. Вольтер воздвиг свой собственный храм во
имя «архитектора Вселенной, великой геометрии», но считал

христианство «изжившим себя предрассудком, от которого надо
избавляться»: «Я не принадлежу к тому сброду, который недостоин
стать просвещенным и при любом удобном случае готов надеть на
себя хомут, но я нахожусь среди тех, кто открыт к жизни в
цивилизованном мире и жаждет мыслить». Успех Просвещения
можно измерить числом антиклерикальных действий: изгнание
иезуитов из Португалии в 1759 г.; отделение церкви от государства в
1761 г.; закрытие ордена иезуитов на большей части западных
территорий с 1764 по 1773 гг.; тридцать восемь тысяч пострадавших в
результате нападения на церковные владения в Европе в 1780-х гг. В
1790 г. король Пруссии объявил о своем абсолютном праве
распоряжаться делами церкви на подвластной ему территории. В
1795 г. испанский министр предложил конфискацию большей части
церковных земель. Местами культ логики был возведен до уровня
альтернативной религии. В рядах франкмасонов поклонялись чистоте
и безупречности оригинальной мудрости, побудившей Моцарта
сочинить «Волшебную флейту», впервые прозвучавшую в 1791 г. В
1793 г. революционные комитеты запретили христианские обряды и
ритуалы в некоторых частях Франции и повесили таблички со словами
«Смерть есть вечный сон» на заборах кладбищ. Летом 1794 г.
правительство Парижа попыталось заменить христианство новой
религией в виде поклонения Высшему Бытию во имя «общественной
пользы».
Но врагов христианства было не так уж много, и продолжалось все
это не долго. Во второй половине XVIII в. религия начала
возрождаться. Церкви удалось сохранить и восстановить свои
владения. Сказались усилия простого народа и воодушевляющие
лозунги и гимны Чарльза Уэсли в Англии, культ самопожертвования
(Святейшее Сердце Иисуса Христа). Проникновенные проповеди,
тихие молитвы – все это тоже имело влияние. Распространенный
среди элиты антиклерикализм оставил свой след в европейской
политике. В частности, утверждение о том, что если государство хочет
оставаться либеральным и прогрессивным, оно должно быть светским

(в школах нельзя носить паранджу, нельзя молиться в городских
учебных заведениях США, медсестрам в сельских больницах
запрещено вешать распятие поверх униформы). Но если мы на
мгновение заглянем чуть вперед, то сможем увидеть современные
попытки восстановить политический статус христианства, например,
социальный католицизм, социальное Евангелие и христианскодемократическое движение пользуются успехом во время выборов и
оказывают влияние на общественную риторику, не умаляя при этом
достижения Просвещения. Есть такая страна, где христианская
риторика звучит громче всего, однако на практике эта страна строго
придерживается светских традиций в общественной и политической
жизни и демонстрирует свое искреннее уважение заслугам эпохи
Просвещения. Я говорю о Соединенных Штатах Америки.

Уверенность в прогрессе
В XVIII в. прогрессивное мировоззрение и образ жизни
поддерживали философов. Энциклопедисты верили в прогресс и
выступали за радикальное решение вопроса относительно
распределения власти между государством и церковью. Чтобы
изменить статус-кво, нужна была вера в успех. Иначе пришлось бы
вопрошать вместе с ультраконсерваторами: «Реформа? Реформа? Что,
сейчас все недостаточно плохо?»
Тем, кто внимательно наблюдал за происходящим в XVIII в., было
легко убедить себя в реальности прогресса. В связи с потеплением
климата, прекращением эпидемий и развитием экологического
обмена увеличилось количество продуктов и их разнообразие,
улучшилось благосостояние людей. Инновации в науке и технологии
демонстрировали изменение подхода к использованию знаний и
открывали новые сферы их применения. В 1754 г. в Англии было
создано Королевское общество, покровительствующее искусству,
ремеслам и торговле. Эта организация в большей степени, чем другие
подобные, воплотила в своей деятельности принципы Просвещения.
Название отражает самые важные практические и технические задачи
того периода. Джеймс Барри написал серию картин на тему «Прогресс
человеческой культуры», и их разместили в Большом зале
Королевского общества искусств. Начиналась ретроспектива с
момента
изобретения
музыки
Орфеем
и
изображения
земледельческих работ в Древней Греции. Затем следовали сцены из
жизни современной Великобритании, а на финальном полотне был
изображен новый Элизиум, где выдающиеся деятели искусства,
ремесла и торговли наслаждались вечным блаженством.

Однако идею о том, что в целом, несмотря на незначительные
трудности, жизнь улучшалась, народ воспринимал с большой долей
недоверия. Люди привыкли жить в условиях непрекращающегося
кризиса, или, говоря иначе, затяжной неопределенности и
воспринимали все происходящее как неизбежную цепь событий. По
примеру античных мудрецов, считавших все перемены лишь
иллюзией, люди не желали замечать тенденции к улучшению. В XVIII в.
даже те, кто верил в прогресс, боялись, что это лишь мимолетный
этап. Но многие были настроены оптимистично. Маркиз де Кондорсе,
например, считал, что он сможет увидеть, как «человеческая раса…
уверенными шагами пойдет по дороге истины, добродетели и
счастья», поскольку политические и интеллектуальные революции
помогли избавиться от пагубного влияния религии и тирании,
«освободиться от предрассудков» и «перестать быть в заложниках у
судьбы». Забавно то, что он написал эту похвалу прогрессу, будучи
приговоренным к смерти французскими революционерами.
Но идея прогресса пережила гильотину. В XIX в. ситуация
выровнялась и общество встало на «путь изменений»:
индустриализация, увеличение рабочей силы, отдельные робкие, но
вдохновляющие победы над тиранией. Результаты прогресса были
очевидны, они заставили людей позабыть о своем неудачном опыте, и
это был естественный ход эволюции. Все ужасы конца XIX – начала
XX в. (голод, поражения, жестокости и геноцид) наконец начали
забываться, появились надежды на лучшее.
Идея прогресса основывается на двух утверждениях античности:
о человеческой добродетели и проницательном божестве, которое
наблюдает за своим творением. Такой подход рождает уверенность в
том, что, несмотря на происки злых сил, добро все равно одержит
победу в финальной битве. Но милленаристский настрой сам по себе
был не в состоянии реализовать идею прогресса: в конце концов, все
может стать хуже еще задолго до финала. Уверенность в прогрессе
исходила из самых глубин сознания – дело было в оптимизме. Нужно

было быть оптимистом, чтобы решиться на такой долгий, опасный и
трудоемкий проект, как «Энциклопедия».
Но поскольку быть оптимистом перед лицом враждебного мира
сложно, кто-то должен был придумать способ использовать зло во имя
общего блага. Иногда несчастья и катастрофы идут на пользу. Атеисты
всегда вопрошали: «Если Бог есть добро, откуда взялось зло?»
Верующие отвечали на этот вопрос утверждениями о том, что
страдание есть благо (правда, не согласны были те, кто столкнулся со
страданием), или что предназначение Бога состоит в том, чтобы
страдать (это не утешало), или что без зла нет и добра (в этом случае
многие предпочли бы некое равновесие), или что свобода есть как
наивысшее благо, так и наивысшее зло (в этом случае некоторые люди
предпочли бы вообще отказаться от свободы). В XVII в. рост
популярности атеизма заставил теологов задуматься. Светская
философия не помогала разрядить обстановку. «Оправдать Бога перед
людьми» – такую цель обозначил для себя Мильтон в своем
эпическом произведении «Потерянный рай». Но одно дело – слагать
стихи, а совсем другое – искать логические ответы и решения.
В 1710 г. это сделал Лейбниц – один из главных эрудитов своего
времени, он внес значительный вклад в философию, теологию,
математику, лингвистику, физику, юриспруденцию. Также он играл
важную роль при дворе в Ганновере. Он начал с традиционного
подхода к изложению истины и продолжал искать подтверждение ей в
повседневной практике: добро и зло неразделимы. Свобода,
например, – это хорошо, но она также означает и право совершать
зло; альтруизм имеет значение лишь при наличии эгоизма. Наш мир,
исходя из божественного замысла, является лучшим местом для
приумножения как добра, так и зла, считал Лейбниц. Как сказал
Вольтер: «Все не случайно в этом лучшем из миров». В сатирическом
романе Вольтера «Кандид» Лейбниц стал прототипом для одного из
его персонажей – доктора Панглоса, наставника главного героя.

Лейбниц выдвинул свой аргумент в попытке показать, что любовь
Господа не отрицает человеческих страданий. У него не было цели
оправдывать прогресс, и его «лучший мир» мог быть представлен в
виде статического равновесия, в котором присутствует и разумная
доля зла. Но наличие веры в человеческую добродетель, которую
разделяли многие мыслители эпохи Просвещения, придавало словам
Лейбница оптимизм. Благодаря этому люди поверили в реальность
лучших времен, в возможность пользоваться своей свободой и менять
расстановку сил в сторону добра.

Экономическое мышление
Оптимизм рождает радикализм. Как мы уже знаем в результате
анализа политического мышления 1-го тысячелетия до н. э., вера в
добро стимулирует тягу к свободе и вызывает желание и потребность
продемонстрировать все свои лучшие природные качества. Если эти
качества и правда естественны, то их нужно высвобождать. Или,
может, все-таки есть необходимость в сильном государстве, чтобы не
дать им выйти за рамки дозволенного? В XVIII в. вопрос свободы в
политике вызывал довольно ожесточенные споры. С экономикой все
было несколько проще.
Экономическое мышление, существовавшее на Западе на
протяжении предыдущих двух веков, уже никого не устраивало.
Ортодоксальность воспринималась как меркантилизм и представляла
основную проблему. Испанский моралист Томас де Меркадо сказал
так в 1569 г.: «Чтобы получить счастливое и процветающее
государство, необходимо иметь в казне много денег, золота и
серебра». В этом подходе был определенный смысл. На протяжении
нескольких веков, начиная с того момента, как Плиний сделал свои
первые вычисления в I в. до н. э., европейская экономика несла
потери в ходе отношений с Китаем, Индией и странами Ближнего
Востока. Эта проблема существовала еще в Древнем Риме. Именно
она и заставила средневековых исследователей отправиться за океан в
поисках золота и серебра. К XVI в., когда европейцы поняли, насколько
обширны богатства Востока, плачевное состояние их собственной
экономики стало наводить их на следующие мысли: драгоценные
металлы есть гарантия благополучия, а чтобы добиться процветания,
необходимо налаживать деловые отношения, больше продавая и
меньше закупая.

По мнению Меркадо: «Именно экспорт денег вредит
экономической стабильности и приводит к обнищанию». Все
европейские страны пришли к пониманию этого. В результате они
стали запасать драгоценные металлы, удерживать наличность в
пределах государства, сокращать импорт и экспорт, регулировать
цены, контролировать рынок сбыта. Последствия были печальными.
Зарубежные инвестиции, кроме дохода от колоний, в государства не
поступали. Ограниченность торговых контактов привела к недостатку
необходимых ресурсов и истощению тех, что еще имелись в
распоряжении. Конкуренция за контроль над рынками сбыта
приводила к войнам и, соответственно, к дополнительным тратам.
Деньги выходили из обращения. В этот период озабоченность
вызывали две основные проблемы. Во-первых, отсутствие баланса
между доходами от экспорта и расходами государства при
потреблении импортируемых товаров и услуг, что некоторые
экономисты считают показателем надежности экономического
развития. Во-вторых, так называемая стабильность денег – теперь
расплачивались не золотыми и серебряными монетами или
собственноручно выписанными векселями; взамен, в целях
приведения экономической системы к единому стандарту, была
введена официальная система денежного обмена, подкрепленная
гарантией правительства. Мы до сих пор склонны преувеличивать
ценность золота – на самом деле это довольно бесполезный металл,
который не заслуживает того, чтобы быть мерилом экономической
стабильности и ответственности. Истоки этого отношения к золоту
довольно трудно отследить – возможно, это отголоски трепетного
отношения к нему наших предков.
Даже во времена господствующего меркантилизма некоторые
мыслители пытались найти альтернативную схему благополучия с
опорой скорее на товарные, чем на денежные отношения. Идея о том,
что цена выражается в денежном эквиваленте, стала отправной точкой
подхода, к которому прибегли теологи в Саламанкской школе в
середине XVI в. Доминго де Сото и Мартин де Аспилькуэта Наварро

заинтересовались проблемой, которую сейчас бы мы назвали
моральным аспектом капитализма. Изучая разные методы ведения
бизнеса, они обнаружили связь между поставками золота и серебра из
Нового Света и инфляцией в Испании. «В Испании, – заметил
Наварро, – во времена существенной нехватки денег все другие
продаваемые вещи и даже людской труд отдавались по гораздо более
низкой цене, чем после открытия Индий, когда Испания наполнилась
золотом и серебром. Причина в том, что деньги, когда они редки, стоят
больше, чем когда имеются в изобилии». В 1568 г. к такому же выводу
во Франции пришел Жан Боден (он считал себя первооткрывателем в
этом вопросе, но теоретики Саламанки опередили его на несколько
лет). Из подобного умозаключения можно сделать следующие
выводы: ценность – это в большей степени ментальный конструкт,
иррациональный по своей сути и отражающий разницу в оценке одних
и тех же продуктов в разное время и в разных регионах; истинную
цену товара диктует уровень спроса и предложения, а не назначенная
за него сумма; «справедливая» стоимость заложена естественным
путем, а колебания цен есть результат жадности и алчности.
Саламанкские мыслители показали, что деньги – это такой же
товар. Им можно торговать, как сказал Наварро, с небольшой
прибылью и не испытывая мук совести: «Любой товар становится
дороже, если на него повышен спрос, но количества его
недостаточно… деньги… такой же товар, который также становится
дороже, если его мало и на него есть спрос». В то же время эта теория
возродила к жизни морально-нравственные предубеждения
античного периода по поводу денег: их можно иметь очень много; они
есть источник зла; благосостояние народа заключается в
производимых товарах, а не в полученных монетах. Сегодняшнее
беспокойство по поводу того, что наемный труд вытесняет
производство, а финансовые махинации приводят к закрытию заводов
и шахт, тоже есть отражение описанного нами образа мыслей. В XVI в.
критики подвергли осуждению империю не только из-за
несправедливого обращения с коренным населением, но и за

доведение Испании до нищеты в результате наводнения ее деньгами.
Мартин Гонсалес де Сельориго, один из умнейших экономистов того
периода, вывел известный парадокс:
Забавно, но историки-экономисты сейчас с недоверием относятся к
наблюдениям Саламанкской школы и подозревают, что инфляция
XVI в. была скорее результатом увеличения спроса, нежели роста
денежных запасов. Эта теория, несмотря на сомнительность своих
выводов, оказалась весьма влиятельной. Современный капитализм
вряд ли бы имел шанс на существование без осознания того, что
деньги подчиняются закону спроса и предложения. В конце XVIII в. эта
доктрина помогла избавиться от политики меркантилизма благодаря
выводам экономистов-теоретиков, влиянию Саламанкской школы и
обобщению ее положений шотландским философом-этиком Адамом
Смитом. Его имя стало ассоциироваться с идеей экономической
свободы после публикации работы «Богатство народов» в 1776 г.
Смит придавал слишком много значения взаимосвязи спроса и
предложения. Он верил, что этот фактор оказывает больше влияния,
чем рынок. «Естественное желание каждого человека – стремиться к
улучшению собственного положения». В этом суть любой
политической, экономической и морально-нравственной системы.
Налоги есть лишь относительное зло: они ущемляют свободу и
искажают ситуацию на рынке. «Быстрее всего правительство учится
тому, как вытягивать деньги из карманов собственного народа».
Личный интерес может послужить на общее благо. «Мясник, пивовар
или пекарь кормят нас не из желания продемонстрировать нам свою
доброжелательность, но из стремления иметь свою прибыль…
Несмотря на природный эгоизм и жадность, каждый богач вносит свой
вклад в общество, делясь тем, что имеет, уравнивая тем самым
возможности всех населяющих землю народов». В конце концов, это
предположение оказалось ложным: промышленная революция XIX в.
и экономика знаний XX в. привели к очевидному межклассовому и
межгосударственному неравенству. Можно было подумать, что рынок

скорректировал эту ситуацию так же легко, как согласовал между
собой спрос и предложение, потому что на какое-то время в XX в. этот
разрыв сократился. Как будто предприниматели вдруг осознали, что
для достижения успеха у рабочих тоже должен быть свой интерес, или
внезапно почувствовали, что лишь будучи честными, смогут
нейтрализовать угрозу со стороны пролетариата. Однако складывается
впечатление, что капиталисты не способны долго себя сдерживать:
война, а не рыночная ситуация повлияла на то, что в конце XX – начале
XXI в. разрыв в благосостоянии увеличился снова и оказался даже
больше, чем до Первой мировой войны.
При жизни Адама Смита его предположения выглядели
правдоподобно. Ради своих поклонников, как заметил Фрэнсис Херст,
Смит «отказался от профессорских нравоучений… чтобы сидеть в зале
Совета с государями». Его слова «подхватили активисты, ими
манипулировали чиновники, их печатали в тысячах указов». Долгое
время формула Смита выглядела лишь слегка преувеличенной:
предприниматели эры индустриализации, например, увеличивали
зарплату своим рабочим, чтобы стимулировать спрос; какое-то время
экономисты всерьез надеялись решить вопрос бедности так же, как
ученые-медики стремились победить все болезни.
Труд «Богатство народов» вышел в свет одновременно с
Декларацией независимости США и тоже должен считаться одним из
документов государственной важности. Этот трактат вызвал
настоящую
революцию,
поскольку
Смит
сказал,
что
правительственные меры ограничивают свободу колоний и лишают их
возможности участвовать в производстве или торговле, – это стало
«обвинением в ущемлении законных и естественных прав человека».
Соединенные Штаты остаются родиной экономического либерализма,
демонстрируя принцип невмешательства в действии, хотя и с
некоторыми оговорками. В то же время там, где на место доктрины
Смита
пришла
система
планирования,
правительственного
регулирования и директивной экономики, экономический прогресс

оказался под угрозой. Если исходить из имеющихся фактов,
капитализм – наихудшая экономическая система по сравнению с
остальными.
Но так ли это? Представлять личный интерес в качестве стимула –
все равно что восхвалять жадность. Смит не оставил в экономике
места альтруизму. Он думал, что предприниматели и ростовщики
поступали правильно, покупая по низкой цене, а продавая по высокой.
В этом заключается первый недостаток его идеи. Другой касался
предположения о том, что людям можно доверять, если есть
возможность предугадать их личный интерес. На деле же
человеческие поступки почти всегда иррациональны и импульсивны.
Рынок больше похож на тотализатор, чем на магический круг, –
невозможно предусмотреть поражения и провалы, риски и крах.
Принципы Смита, строго говоря, даже образование, религию,
медицину, инфраструктуру и экологию ставят в зависимость от рынка.
В некотором смысле, особенно в США, так и получилось. Гуру стали
предпринимателями, так называемые университеты теперь
занимаются бизнесом, охрана окружающей среды подорожала, шоссе
«спонсируются», приходится оплачивать лечение даже там, где
получение медицинской помощи считается абсолютным правом. Мир
все еще в поисках «третьего пути» между нерегулируемым и
сверхрегулируемым рынком.

Политическая философия:
происхождение государства
Преимущества экономической свободы выявить легче, чем
политической, – как видно в наши дни на примере Китая и России, где
антилиберальный политический курс существует, несмотря на
ослабление экономического контроля. Доктрина Смита имела
большую популярность, поскольку отвечала интересам как
сторонников свободы, так и приверженцев ограничительных
действий. Смит считал, что эффективность экономики зависит от
личной заинтересованности: морально-нравственные качества
действующих лиц в расчет можно не брать.
В политической сфере данный подход не работает.
Предоставление свободы народу имеет смысл только при наличии
твердой веры в безупречность его помыслов. В XVI и XVII вв. в Европе
были все основания в это не верить. Открытия путешественников и
отчеты этнографов в обеих Америках и в странах Тихоокеанского
региона свидетельствовали о том, что человек, как сказал Шекспир,
«животное, не больше» и от него не стоит ждать достойного
поведения. Знакомство с новыми азиатскими землями открыло
европейцам свежие модели политической власти. Начать изучение
данной темы стоит с рассмотрения новых точек зрения на
происхождение государства; затем можно изучить достоинства
китайских и других азиатских моделей организации власти и
последствия политики просвещенного абсолютизма; также стоит
обратить внимание на противоречивый эффект от деятельности тех,
кого европейцы считали мудрецами. Выводы этих мудрецов
порождали радикальные, порой даже революционные идеи о
всеобщем равенстве, универсальных правах и демократии.

На основании предположения о том, что в основе создания
государства лежит контракт (традиция, зародившаяся на Западе в
конце Средних веков), возник вопрос: в какой момент и почему людям
вообще понадобилось объединяться в государства. Возможно,
условия существования человечества в далеком прошлом были
довольно безрадостными, как принято думать в образованном
европейском обществе: живущие в тяжелых условиях люди
вынуждены были образовывать сообщества, жертвуя своей свободой
ради общего блага. Во второй половине XVII в. подобные мысли
посетили Томаса Гоббса, который был роялистом радикального толка и
философом-материалистом. Гоббс придерживался авторитарной
позиции: пережив кровопролитные времена и анархию Английской
революции, он выступал за главенство порядка над свободой. Он
считал, что до образования политического государства естественным
для человека было состояние «войны всех против всех», а «насилие и
обман считались добродетелями».
Данная картина, которую Гоббс описал в своем знаменитом
произведении «Левиафан» в 1651 г., противоречила традиционной
политической теории, согласно которой естественным для человека
было состояние, свободное от каких-либо ограничений. Гоббс
предложил полную противоположность мифу о золотых временах,
когда люди жили в гармонии и не были испорчены цивилизацией. Он
верил, что, в отличие от муравьев и пчел, которые создавали колонии,
следуя инстинктам, людям пришлось долго искать самый надежный
способ для обеспечения своей безопасности. Они договорились друг с
другом и передали право управлять своей свободой некоему
правоохранительному органу, который обязался следить за
исполнением контракта, не являясь его стороной. Вместо соглашения
между правителями и подчиненными права и обязанности
государства были оформлены в виде учредительного пакта. Став его
частью, субъекты отказывались от свободы. Что касается прав,
оставалось лишь право на самосохранение: других быть не должно,
поскольку в естественном государстве, созданном природой, нет

собственности и системы правосудия. Человек может претендовать
лишь на то, что заполучил силой. У этой точки зрения есть опора на
работы Аристотеля, который утверждал, что «человек, достигший
полного совершенства, выше всех животных; но зато он ниже всех,
если он живет без законов и без справедливости».
Идея Гоббса навсегда изменила язык политики. Теория контракта
утратила свою силу над властью государства: правитель (человек или
«собрание людей») не являлся стороной контракта и не был связан
обязательствами. Люди могут быть равны (Гоббс считал, что все мы
равны от природы) и в своем праве рассчитывать на милость
государства: быть равными в своей зависимости – отличительная
черта многих эгалитарных режимов. Доктрина Гоббса имела
серьезные последствия для международной политики: правительства
вели себя по отношению друг к другу как это было принято в
естественной среде обитания. Их произвол мог быть ограничен лишь
силовыми возможностями. С одной стороны, это порождало
агрессивные выпады, с другой – создавало необходимость
урегулирования отношений ради мира и благополучия.

Азиатское влияние и другие
формы деспотизма
На протяжении большей части XVIII в. не утихали споры между
приверженцами свободы и сторонниками ограничений по поводу
добродетельности или злобности человеческой натуры. Однако
спорящие стороны не стали углубляться в полное неизвестности
прошлое, они обратили свое внимание на доступные для изучения
примеры и доказательства из жизни других культур. Одним из
объектов рассмотрения стал Китай. Поклонники этой страны
выступали за ограничение свободы и передачу власти в руки элиты, в
то время как ратующие за свободу отказывались считать Китай
достойным примером для западных государств. Большую часть своей
жизни Вольтер питал пристрастие ко всему китайскому. Его
привлекало
конфуцианство
как
философская
альтернатива
систематизированной религии, которую он отвергал. Вольтеру
нравилась вера китайцев в упорядоченность и рациональность
Вселенной. В уважительном отношении китайских политиков к
деятельности местных ученых Вольтер видел желание поддержать
класс профессиональных мыслителей, к которым причислял и себя. В
абсолютном характере власти этого государства он нашел много
преимуществ.
Не все представители английской интеллектуальной элиты были с
этим согласны. В 1748 г. в произведении «О духе законов», которое
покорило сторонников конституционной реформы по всей Европе,
Шарль де Монтескье заявил, что «в Китае управляют при помощи
дубины», – это мнение основывалось на выводах иезуитов о
китайской манере вершить правосудие. Монтескье назвал Китай
«деспотическим государством, основанным на страхе». Эта разница во

мнениях отличала позиции Монтескье и Вольтера. Первый выступал за
главенство закона и рекомендовал предпринять конституционные
меры по ограничению самоуправства государей. Второй не доверял
людям и предпочитал сильное и авторитетное правительство.
Монтескье разработал теорию, согласно которой следовало, что
западные политические традиции безвредны и ведут к свободе, в то
время как в азиатских странах власть сосредоточена в руках тиранов.
«В этом основная причина слабости Азии и силы Европы; в Европе –
свобода, в Азии – рабство», – писал он. «Восточный деспотизм» стал
часто упоминаться в западных политических трудах.
Пока Дидро, разделяя позицию Монтескье, выступал против
существования государства, Франсуа Кенэ, единомышленник
Вольтера, точно так же идеализировал Китай. «Просвещенный
деспотизм», считал он, пойдет на пользу скорее народу, чем элите. В
те времена идеи Кенэ пользовались большей популярностью, чем
позиция Монтескье. Он даже смог убедить наследника французского
престола воспроизвести при дворе китайские традиции и ввести
собственность на землю для поднятия аграрного сектора. В Испании
драматурги воспевали величие и благородство короля, подражая
китайским текстам. «Просвещенный деспотизм» оформился как
политическое понятие наряду с «восточным деспотизмом», и многие
европейские правители второй половины XVIII в. его придерживались.
Словом, китайские модели так или иначе оказывали влияние на
европейское политическое мышление.
Результатом стало преобразование западной политики. Правителиреформаторы следовали принципам просвещенного деспотизма, а
радикальный характер учения Монтескье о просвещении вдохновлял
революционеров. Обе традиции, каждая по-своему, вели к
революции: «заставьте людей быть свободными», как сказал один из
деятелей эпохи Просвещения. Аббат Рейналь, французский историк и
социолог,
призывал
«мудрецов
земли,
философов
всех
национальностей, взять в свои руки законотворчество, указывая

правильный путь своим народам и просветляя умы». Так почему же
кровопролитная, жестокая и яростная революция все же случилась?
Что заставило часть элиты ослабить контроль и довериться
непредсказуемому поведению «простого народа»? В XVIII в. возникли
новые обстоятельства, которые подтолкнули философов бросить вызов
установленному порядку.

Благородный дикарь и
обычный человек
У разрушительных идей долгая история, и это вызывает
недовольство у цивилизованного мира. Моралисты всегда приводят
примеры изгоев-праведников или говорят о естественных
добродетелях, которые привносят благо и мудрость в жизнь простых
людей, испорченную коммерцией и тягой к комфорту. В XV – начале
XVI в. в ходе заморских экспедиций европейцы узнали о другой жизни,
более приближенной к естественной природе человека: без одежды,
без внешнего контроля, жизни, посвященной собирательству и
вдохновленной верой в Бога. Сначала это их разочаровало. Золотой
век первозданной невинности канул в вечность. Но внимательные
наблюдатели смогли увидеть некие подкупающие особенности жизни
«дикарей». В середине XVI в. французский писатель-скептик Мишель
де Монтень высказал мнение о том, что даже такая отвратительная
практика, как каннибализм, содержит в себе урок морали и
нравственности для европейцев, чье варварское поведение по
отношению друг к другу выглядит еще хуже. В XVII в. миссионеры
верили, что обнаружили достойный пример благородного дикаря в
легендах гуронов, которые, несмотря на грубость и жестокость нравов,
следовали законам природной мудрости. В начале XVIII в. Луи-Арман
де Лафонтен, озлобленный и лишенный прав аристократ, бежавший в
Канаду в поисках убежища, создал образ гурона-оратора, чтобы
выразить свою позицию антиклерикального радикализма. Вольтер
сделал из «простодушного гурона» героя, критикующего королей и
священнослужителей. Жозеф-Франсуа Лафито восхвалял его за
свободную любовь. В комедии по мотивам пьесы Вольтера,
представленной в Париже в 1768 г., герой-гурон возглавил штурм

Бастилии. От образа благородного дикаря, о котором говорили
философы, до идеала революционеров был всего лишь один шаг.
Мощный социальный потенциал мифа о гуроне продолжал
набирать силу, а во время экспедиции по Южным морям были
обнаружены
новые
поселения
благородных
дикарей,
наслаждающихся свободой. Одичавшие дети, являющие собой
пример несоциализированного примитивизма, вызывали искренний
интерес у просвещенных мыслителей. Карл Линней, шведский
естествоиспытатель, автор современного метода классификации
видов, предположил, что выросшие вне цивилизации дети
представляли собой отдельную разновидность рода Homo. Вырванные
из естественной среды обитания, они стали объектами
экспериментальных исследований. Ученые пытались обучить этих
детей языку и манерам, но все усилия были напрасны. Мальчики,
выращенные медведями в Польше в XVII в., предпочитали общество
медведей. Мальчик по имени Питер-дикарь, которого члены
королевской семьи приобрели в качестве домашнего питомца в 1720-х
гг. и чей портрет можно увидеть в Кенсингтонском дворце, ненавидел
одежду, не спал на кровати и так и не научился разговаривать.
«Девочка-дикарка», вывезенная из леса неподалеку от Сонги в 1731 г.,
ела лягушек и отказывалась от приготовленных на кухне Шато
Д’Эпинай блюд. Долгое время ей лучше всего удавалось подражать
голосам птиц, чем французской речи. Но самым известным стал
мальчик-дикарь из Аверона, которого забрали из леса в 1798 г.,
научили носить одежду и есть согласно этикету, но он так и не
заговорил и не смог полюбить свою новую жизнь. Его наставник
рассказывал, как после обеда мальчик убегал через окно своей
комнаты, и «это был момент истинного счастья, когда дитя природы
пыталось насладиться тем, что осталось у него от вольной жизни: он
пил из луж и нежился под лучами солнца».
Между тем истинный Эдем был полон искушений. Племя гуронов
вымерло, заразившись болезнями от европейцев. Торговля и вредное

влияние чужеземцев развратили жителей Южных морей. Но с точки
зрения некоторых мыслителей, благородный дикарь превратился в
обычного человека, а идея природной мудрости нашла свое
воплощение в традиции суверенитета. Без гуронов, жителей Южного
моря и детей-маугли, возможно, мысли о Французской революции
никого бы так и не посетили.
Одним из последствий было новое рождение одной довольно
старой, но значимой концепции – о естественном равенстве. «Один
закон для всех» – таким был принцип античных стоиков. Они считали,
что все люди равны от природы, а ситуации неравенства – недостаток
исторического развития, который государство должно исправлять.
Многие античные религиозные мыслители настаивали на том, что
люди равны перед глазами Господа, а общество должно выполнять
наказ Бога и вершить справедливость на земле. Некоторые
представители культуры пошли еще дальше, требуя равенства
возможностей, одинаковые права на власть или материальные блага.
На практике этим принципам пытался следовать коммунизм,
поскольку совместная собственность была единственным способом
избежать проблемы неравного распределения.
С XV по XIX в. предпринимались попытки создать эгалитарную
утопию в Европе и Америке усилиями фанатично настроенных
представителей христианских традиций. Во многих случаях
последствия были довольно печальными. Когда, например, лидер
анабаптистов Иоанн Лейденский решил создать свою собственную
утопию в Мюнстере в 1525 г., злоупотребление властью превратило
его в чудовищного тирана, который имел собственный гарем, поощрял
оргии и жестоко расправлялся с врагами. Насилие было естественным
результатом. Когда во время Английской революции левеллеры
получили возможность воссоздать ситуацию всеобщего равенства, это
закончилось массовым кровопролитием. Другие попытки провалились
еще в самом начале. Инициатива социалистов по воплощению в
жизнь мифов об освоении территорий Среднего Запада Америки в

XIX в. закончилась крахом. Гилберт и Салливан язвительно высмеяли
эгалитаризм в своей комической опере «Гондольеры»:
Граф, маркиз и герцог,
Конюх, дворецкий и повар,
Аристократ, который ходит в банки,
Аристократ, который чистит себе сапоги…
И все они равны.
Никому не приходило в голову уравнивать людей по их
мыслительным способностям, внешним данным, особенностям
телосложения, физическим возможностям или успешности: некоторые
качества и характеристики различны от природы. Можно лишь
попытаться исправить положение, ведь стремление соответствовать
определенным стандартам существовало всегда.
В XVIII в. в какой-то момент возникло ощущение, что при
соответствующей поддержке правительства равенство вполне
возможно. Эта идея казалась разумной: государство ведь способно
устранить неравенство в определенных сферах, так почему не во всех?
Тот, кто верит в равенство от природы, ждет этого от государства; тот,
кто не верит, возлагает на правительство ответственность за создание
баланса между силой и слабостью, богатством и нищетой. Это опасное
утверждение, поскольку достижение равенства за счет ущемления
чьих-то свобод может обернуться насилием.
Идея о том, что в этом заключается самая главная функция
государства, возникла почти одновременно с умозаключениями ЖанЖака Руссо. Из всех мыслителей, которые выступали против взглядов,
изложенных в «Энциклопедии», Руссо оказался наиболее
влиятельным. Он вел жизнь скитальца, нигде не задерживаясь
надолго. Дважды менял религию, но так и не нашел того, что было бы

ему по душе. Он изменял своим женщинам, ссорился с друзьями и не
признавал собственных детей. Руссо жил так, как чувствовал. В 1750 г.
в выдающемся эссе, после которого его имя приобрело известность,
он разгромил один из священных принципов Просвещения, который
гласил: «Искусство и Наука возвышают Человечество». Тот факт, что эта
тема стала предметом обсуждения, говорит о том, что позиция
просвещенного оптимизма потерпела крах. Руссо осудил
собственность и государство. Он не предложил ничего взамен, кроме
своей убежденности в чистоте и искренности первозданного и
естественного состояния человека. Вольтер презирал умозаключения
Руссо, послушав которые, как он считал, «хочется сразу встать на
четвереньки». Жан-Жак отрекся и от других лозунгов Просвещения,
включая идею прогресса: «Я рискнул обнажить перед вами природу
человека и показал, что попытка усовершенствовать ее есть источник
всех несчастий». Руссо предвидел, что за эпохой Просвещения
начнется период романтизма, когда чувства и интуиция будут важнее
логики. Он стал идейным вдохновителем Французской революции, его
лозунги звучали на руинах Бастилии, а его «святое имя» вдохновляло
на борьбу.
Философ воспринимал государство как корпорацию или систему, в
недрах которой люди утрачивают свою индивидуальность.
Вдохновленный отчетами натуралистов о поведении и повадках
орангутанов (которых Руссо называл гориллами и считал одной из
разновидностей рода Homo), он задумывался о досоциальном
состоянии природы, когда люди еще не объединялись в группы. В
какой-то момент, как он считал, под влиянием некоего события «люди
стали людьми… и основали общество. Они стали единым целым…
Каждый из нас отказался от своей личности и силы и подчинился
общей воле». Гражданское общество – это братство, которое
связывают практически кровные узы. Любой, кто подчиняется общей
воле
по
принуждению,
«должен
добровольно
признать
необходимость этого… Того, кто отказывается подчиниться,
необходимо общими силами заставить это сделать». Руссо имел

довольно смутные представления о том, как с моральной точки зрения
оправдать эту опасную доктрину. Ближе к концу столетия Иммануил
Кант представил свою версию. Он ненавидел перемены и старался не
отступать от своих привычек вплоть до того, что всякий раз
прогуливался по одному и тому же маршруту в своем родном городе
Кенигсберге. Однако его взгляды отличались большой смелостью. Он
считал, что, следуя логике, а не идя на поводу у своих частных
желаний или интересов, можно поставить перед собой объективные
цели, преимущества которых будут очевидны всем.
Подчинение общей воле ограничивает личную свободу человека в
угоду потребностям других. В теории «общая воля» – не то же самое,
что единодушие, или групповые интересы, или индивидуальные
предпочтения. На практике это означает диктат большинства: «Выбор
большинства всегда ущемляет мнение остальных», – это признавал и
Руссо. Он хотел упразднить политические партии, поскольку «в рамках
государства не должно быть партийных группировок». Логика Руссо,
который был против торговых союзов, религиозных сообществ и
реформистских движений, открывала дорогу тоталитаризму. Все
движения или правительства, поддавшиеся его влиянию: французские
якобинцы, коммунары, русские большевики, современные фашисты и
нацисты, сторонники плебисцита, – все они подавляли
индивидуальную свободу. Однако та страсть, с которой Руссо говорил
о
свободе,
мешала
его
читателям
увидеть,
насколько
антилиберальными были взгляды мыслителя на самом деле.
Революционеры повторяли вступительные слова из его эссе 1762 г.:
«Человек рожден свободным, а повсюду он в оковах!» Этот лозунг
утратил свое значение быстрее, чем были сняты оковы.

Универсальные права
Руссо поделился одной из аксиом просвещенного мейнстрима:
доктриной, как мы говорим сейчас, о правах человека, основанной на
природном равенстве. Такова алхимия превращения субъектов права
в граждан. В ходе восстаний Америки против действий Британской
короны Томас Пейн, писатель и публицист радикального толка,
сформулировал идею о том, что есть свободы, неподвластные
государству: права настолько существенные и неотъемлемые, что оно
не может на них посягать. Утверждение Пейна было кульминацией
длительных поисков того, как ограничить абсолютную власть
правителей над своими подданными. Революционеры во Франции и
Америке за это ухватились, но легче заявить о правах человека, чем
уточнить, что они собой представляют. Декларация независимости
США обозначила их как «право на жизнь, свободу и стремление к
счастью». Все государства проигнорировали первое из них и
продолжали практиковать смертную казнь при любом удобном
случае. Следующие два права не выглядели настолько
убедительными, чтобы быть способными изменить ход истории, – ими
можно было пренебречь на том основании, что у всех людей свои
представления о свободе и счастье. Во Франции революционеры с
энтузиазмом
восхваляли
Декларацию
США.
При
этом
антилиберальные правительства пытались продвигать свою политику
до тех пор, пока в XX в. права не были закреплены документально.
Что-то вроде примера для подражания продемонстрировал Наполеон:
он был тираном (казни, манипуляция законами и кровопролитные
поединки), но при этом следовал принципам революции: и в наши
дни бюст с его изображением можно увидеть почти в каждом
кабинете политика-либерала. Даже в Америке рабам и чернокожим
долгое время было отказано в правах, которые в Декларации
признавались универсальными.

Идея о правах, естественных для каждого человека, имела
неожиданные последствия в мире. В конце XIX – начале XX в. она легла
в основу американской мечты, в соответствии с которой все в Америке
могут обрести свое счастье в виде материального благополучия при
поощрении и содействии (в отличие от грубого вмешательства)
государства. Америка стала самой богатой и самой влиятельной
страной. На рубеже тысячелетия она стала образцом и примером для
подражания для всего мира: свободный рынок, демократическая
конституция и власть законов. Так воплощалась американская мечта.
В то же время многие страны подписали соглашение в рамках
Хельсинского процесса 1975–1983 гг., в котором были перечислены
дополнительные права человека: неприкосновенность прав и свобод
личности и ее собственности (незаконный арест, пытки,
экспроприация); неприкосновенность семейной целостности; право на
организацию мероприятий мирной направленности по вопросам
культуры, религии и экономики; право принимать участие в
политической жизни государства и высказывать свою позицию,
соблюдая правила общественного порядка; свобода от преследования
по вопросам расовой, половой принадлежности, вероисповедания,
болезни или физической недееспособности; право на получение
образования; право на защиту и предоставление убежища, получение
медицинской помощи и социального пособия. Вопрос соблюдения
права на жизнь и свободу оказался не таким однозначным: возникали
споры по поводу осужденных за особо тяжкие преступления, абортов
и эвтаназии. Также поднимался вопрос, как быть со свободой при
наличии неравенства сил. Любое право оказывается беззащитным
перед напором хищнических государств, произволом криминальных
организаций и богатых корпораций. О правах человека говорили почти
повсеместно, но на деле все обстояло (и обстоит) не так просто.
Женщинам то и дело занижают зарплату; право детей жить в своих
семьях часто нарушается и их передают под опеку государства;
иммигранты не могут устроиться на работу с достойной оплатой или
испытывают сложности с получением необходимых документов.

Сотрудники, работающие не по договору, что противоречит закону,
тоже находятся не в лучшем положении. На любые преступления и
действия в обход закона можно закрыть глаза – все зависит от размера
благодарности. Да и что толку рассуждать о правах человека, когда
речь идет о жертвах военных действий, фатальных ошибках, абортах,
эвтаназии и смертной казни.
Французские революционеры часто обращались к незыблемым
правам «человека и гражданина». В связи с этим стали больше
говорить и о человеческих и гражданских правах женщин. Жена
Кондорсе держала салон в революционном Париже, где гости
обсуждали доктрину, в рамках которой за женщинами закреплялось
достойное положение в обществе. Олимпия де Гуж и Мэри
Уолстонкрафт стали авторами традиции, называемой в наши дни
феминизмом, опубликовав в 1792 г. две работы: «Декларация прав
женщины и гражданки» и «В защиту прав женщин». Обе
писательницы еле сводили концы с концами, вели беспорядочную
половую жизнь и закончили свой путь довольно трагически. Де Гуж
отрубили голову за ее верность королю Франции, а Уолстонкрафт
умерла в родах. Обе женщины выступали против традиции конкурсов
красоты. Де Гуж и Уолстонкрафт обвиняли мужчин в несправедливом
отношении к женскому полу и выступали за равенство полов.
«Женщина имеет право подниматься на эшафот, – говорила де Гуж. –
Она должна также иметь право всходить на трибуну».
Поначалу эффект был едва заметен. Однако постепенно, в XIX и
XX вв., все больше мужчин изменили свое отношение к женщинам, и
женский труд стал использоваться более эффективно. После того как
две мировые войны показали важность и необходимость вклада со
стороны представительниц женского пола, им была открыта дорога во
многие сферы. Симона де Бовуар, которая продолжительное время
состояла в открытых отношениях с Жан-Полем Сартром, в 1946 г.
сказала: «Я начала задумываться о том, кто я есть, и вдруг меня
осенила внезапная мысль, что в первую очередь я – женщина». Во

второй половине века, по крайней мере на Западе и там, где влияние
западного мышления было велико, стала распространяться идея о
том, что женщины могут занимать ответственные посты в любых
областях не потому, что у них равные права с мужчинами, а потому
они такие же люди или, с точки зрения феминисток экстремального
толка, потому что они – женщины.
Некоторые феминистки утверждали, что способны изменить
существующие правила в свою пользу. Они также требовали от
женщин, чтобы те настаивали на предоставлении им максимального
количества возможностей. Результаты не заставили себя ждать:
соревнуясь с мужчинами, дамы потеряли свои традиционные
привилегии – мужское уважение и возможность неформального
влияния. Отвоевав себе право трудиться наравне с мужчинами, они
лишь добавили себе обязанностей, оставшись при этом женами и
матерями. Те женщины, которые хотели быть дома и посвящать себя
мужу и детям, оказались в еще более невыгодном положении – они
были в услужении у мужчин и постоянно подвергались нападкам со
стороны «сестер». Обществу еще предстоит найти баланс в этом
вопросе: как предоставить женщинам свободу жить так, как им
хочется, не заставляя их при этом соответствовать навязанным
интеллектуалами любого пола требованиям.

Движение в сторону
демократии
Суверенитет, равенство, универсальные права и коллективная воля
– все эти достижения эпохи Просвещения по своей сути являются
элементами демократии. Если излагать кратко, то в 1793 г.
революционная Франция приняла демократическую конституцию,
разработанную под руководством Кондорсе. Универсальное
избирательное право мужчин (Кондорсе хотел предоставить его и
женщинам, но вынужден был прислушаться к мнению других членов
комиссии), периодичность выборов и обеспечение плебисцита –
таковы были основные положения. Но демократия, по мнению Дидро,
это когда «народ может быть безумен, но его воля – единственный
закон». Безумство и власть представляли собой пугающее сочетание.
Демократия без опоры на закон есть тирания. Еще до того, как
конституция в революционной Франции успела вступить в силу,
случился государственный переворот, и к власти пришел
Максимилиан Робеспьер. В ситуации военного положения и террора
добродетель – так Робеспьер называл грубую силу – была более
эффективна в поисках верного направления, чем логика. Действие
конституции было приостановлено спустя четыре месяца. Все
достижения эпохи Просвещения потонули в крови. Потребовалось
почти сто лет, чтобы европейская элита смогла без отвращения
вернуться к мысли о демократии. Опыт демократии в революционный
период во Франции был взят за основу в ходе развития событий в
XX в.: расцвет фашизма, нацизм, коммунизм и формирование культа
личности, злоупотребление идеями плебисцита и референдума,
жалкое существование «народов в условиях демократического
режима».

Тем временем Америка оказалась в стороне от ужасных событий,
которые практически уничтожили результаты Просвещения в Европе.
Конституция США была составлена в соответствии с принципами,
которым следовал Кондорсе, и с учетом достижений Просвещения.
Соединенным Штатам удалось установить демократию почти без
применения насилия и без значительных потерь. За Америкой
последовали и другие народы, которые поверили в то, что обычный
человек может управлять страной мирно и без кровопролития. Та
демократия, которая существует в наши дни, в рамках которой
представительное
правительство
избирается
на
основе
универсального избирательного права в соответствии с законом, – это
изобретение Соединенных Штатов Америки. Попытки обнаружить
истоки этой инициативы в Древней Греции или считать ее
достижением Французской революции не увенчались успехом.
Истинно американское происхождение этой идеи вызывает
множество споров. Радикальный протестантизм, получивший в США
гораздо большее распространение, чем в других странах, мог
способствовать появлению традиции коллективного принятия
решений и отказу от иерархии. Свою роль сыграл также исторический
опыт, когда возникла необходимость самостоятельно организовывать
управление на новых землях, занятых пионерами. Потерпев
поражение в Европе, Просвещение со своими принципами
суверенитета и народной мудрости смогло продолжить существование
в США.
По мере того как демократия в Америке крепла, почти вся Европа
ее осуждала. Осторожные мыслители не торопились рекомендовать
систему, которую забраковали Платон и Аристотель. Руссо питал к ней
отвращение. Как только были избраны представительные органы, он
думал, что «люди попали в кабалу… Если бы страну населяли боги,
можно было бы говорить о демократическом правлении. Но людям до
богов далеко». Эдмунд Берк, голос политической совести конца XVIII в.
в Англии, назвал эту систему «самой позорной в мире». Даже
Иммануил Кант отрекся от демократии в 1795 г., назвав ее

деспотизмом большинства. Политическая история Европы XIX в.
представляет собой довольно неустойчивую конструкцию, которую
демократия расшатала еще больше. Элита была в ужасе от
возможного произвола и мести народа.
Однако в США демократия «просто развивалась»: представители
Европы приезжали туда, чтобы понаблюдать за происходящим и
увезти на родину иной подход к данному вопросу. К тому моменту, как
проницательный французский политик Алексис де Токвиль приехал в
Америку изучать демократию в 1830-х гг., в США уже сложились свои
традиции, согласно которым у каждого взрослого белого мужчины
было право голоса (за исключением штата Род-Айленд, где действовал
имущественный избирательный ценз). Токвиль был довольно умен и
понимал, что за понятием «демократия» скрывается гораздо более
глубокий и тонкий смысл, чем просто комплекс мер и положений: это
«народ, который безропотно и, словно не замечая самых тягостных
законов, с легкостью слушается и подчиняется», это общество, где
«уверенное положение мужчин и взаимная снисходительность между
классами пришли на смену враждебности и подлости». В то же время
«свободное сообщество граждан» сможет «оградить государство и от
тирании, и от других злоупотреблений». Токвиль считал, что
демократия неизбежна. «Точно такая же демократия, которая царит в
американском обществе… постепенно набирала силу и в Европе», и
это требовало пересмотра всех устаревших систем и положений.
Необходимо было «учить демократии, возрождать ее принципы,
регулировать ее становление и развитие», то есть нужно было как
можно скорее овладеть ее основами, не исказив основную идею.
Америка так и не стала идеальным примером. Токвиль прекрасно
понимал, каковы будут последствия: большие затраты на содержание
правительства при низкой эффективности; продажность многих
общественных структур; преувеличение собственной политической
значимости;
склонность
к
конформизму
в
противовес
индивидуализму; угроза интеллектуально неразвитого пантеизма;

опасность тирании большинства; напряжение между грубым
материализмом и религиозным энтузиазмом; угроза усиления власти
ненасытной плутократии. Джеймс Брайс, профессор юриспруденции
Оксфордского университета, поддержал позицию Токвиля в 1880-х гг.
Он отметил дальнейшие ухудшения, например коррумпированность
системы правосудия, но также счел американскую модель
неизбежной и предпочтительной. Преимущества демократии
перевешивали ее недостатки. К достижениям можно отнести усиление
гражданского духа, укрепление авторитета законов, развитие
материального прогресса, а также высвобождение сил и энергии как
результат равенства возможностей. В последних трех декадах XIX в. и в
первой декаде XX в. конституционные реформы были приняты во
многих европейских государствах, в Японии и бывших европейских
колониях наблюдалось движение в сторону демократии согласно пути,
намеченному США.
Разочарование в идеях революции убедило людей в том, что
свободу и равенство совместить довольно трудно. Равенство мешает
свободе. Свобода приводит к отсутствию равенства. Между тем наука
выявила еще одно противоречие в достижениях Просвещения:
свобода противоречит механистической модели Вселенной. Пока
политические мыслители думали о том, как избавить общество и
экономику от спонтанных проявлений свободы, ученые искали
порядок во Вселенной и пытались разгадать тайну ее
функционирования, ведь зная принцип работы этой хорошо
отлаженной системы, можно предугадать будущее и взять под
контроль возможные последствия.

Истина и наука
Вплоть до XVIII в. большинство научных работ начиналось с
предположения о том, что внешняя реальность влияет на сознание,
которое фиксирует информацию, получаемую посредством органов
чувств. Ограниченность этой теории была очевидна мыслителям
античного периода. Довольно трудно подвергать сомнению
правдивость собственных ощущений, поскольку других средств
взаимодействия с внешней средой у нас нет. Ощущения могут
представлять для нас единственно возможную реальность. Так почему
нам кажется, что есть нечто еще, что отвечает за активацию этого
восприятия? Ближе к концу XVII в. Джон Локк отказался воспринимать
эти соображения всерьез. Он был одним из основателей традиции
эмпиризма в Великобритании. Он так выразил свою позицию: «Знания
человека не могут выходить за рамки его опыта».
Для большинства людей эта традиция трансформировалась в
уважительное отношение к доказательствам: прежде чем убеждать
себя в существовании своей собственной реальности и подвергать
сомнению все остальное, следует исходить из предположения о том,
что мир существует. Тогда в этом можно найти определенный смысл.
Так подразумевает ли эмпиризм, что наши знания приходят к нам
только лишь через опыт? Локк именно так и думал. Но вполне реально
придерживаться умеренного эмпирического подхода и при этом иметь
в виду, что даже если опыт является проверкой истинности знаний,
некоторые факты могут не укладываться в эти рамки. Формулировка
Локка оказала значительное влияние на мышление XVIII в., она
использовалась для того, чтобы отделить истину от фальши. Этот
подход продолжал пользоваться популярностью и в XIX в. В XX в.
философия Локка снова оказалась на пике моды, особенно ее уважали
представители логического позитивизма, обосновавшиеся в Вене в

1920-х гг. и считавшие, что для познания мира необходимы
наблюдаемые доказательства. Учение Локка в большей степени
повлияло на науку, чем на философию: наблюдавшийся в XVIII в.
скачок в развитии науки произошел в результате повышенного
внимания к значимости чувственных данных. Ученые с тех пор
продолжают опираться на эмпирический (в версии Локка) подход к
анализу новых знаний.
Наука стала использовать возможности органов чувств там, где
раньше это считалось сложным или даже невозможным. Галилей
обнаружил спутники Юпитера при помощи телескопа. Определяя
скорость звука, Марен Мерсенн смог уловить обертоны, которые
раньше никто не замечал. Роберт Гук уловил «запах селитры» в дыме
от зажженного фитиля еще до того, как Антуан Лавуазье открыл
кислород, выделив его из состава воздуха и использовав в процессе
горения. Антони ван Левенгук рассмотрел микробов через микроскоп.
Ньютон смог увидеть многоцветный спектр радуги и открыл закон
силы притяжения при помощи яблока. Луиджи Гальвани исследовал
электрические явления при мышечном сокращении, проводя
эксперименты на трупах казненных преступников. Фридрих Месмер
считал, что магнетический флюид в человеке есть разновидность
«животного магнетизма». С угрозой для жизни, при помощи
воздушного змея и ключей Бенджамин Франклин (1706–1790)
показал, что молния есть электрический разряд. Эти достижения
позволили философам-эмпирикам сделать следующее заявление:
«Если нечто не воспринимается органами чувств, значит, оно не может
присутствовать в нашем сознании!»
Верность науке и практический здравый смысл лежали в основе
так называемой промышленной революции – движения,
направленного на развитие механических методов производства и
поиск новых способов получения энергии. Индустриализацию нельзя
назвать идеей, механизацию – в какой-то степени можно. Частично ее
истоки лежат в способности человека изобретать и воображать

источники питания с неожиданно мощным потенциалом. Пар, первый
естественный источник энергии, пришедший на помощь человеку,
является одним из наиболее известных примеров: его можно увидеть,
можно почувствовать его тепло, хотя потребуется задействовать свое
воображение, чтобы представить, как он толкает вперед локомотив. В
1760-х гг. Джеймс Ватт применил открытие «чистой» науки –
атмосферное давление, чтобы заставить работать паровой двигатель.
Микробы – невидимые микроорганизмы – стали еще одним
открытием. Эта теория прижилась как в теологии, так и в науке. Она
придала таинственность вопросу о происхождении жизни, но пролила
свет на причины возникновения болезней. Жизнь, если она не есть
творение Бога, могла зародиться спонтанно и неожиданно. По
крайней мере, именно так все и думали на протяжении тысячи лет.
Для древних египтян было очевидно, что жизнь вышла из хаоса воды
во время первого разлива Нила. Месопотамская версия больше
устраивает ученых: жизнь оформилась спонтанно, когда смешались
воздушные потоки, соединив между собой мельчайшие частицы,
минералы и соли. Чтобы воссоздать картину «рождения богов из
водной
стихии»,
шумерские
поэты
использовали
образ
изливающегося грязевого потока из вод Тигра и Ефрата, – научная
концепция, сакральный смысл. Под давлением теологического
подхода голос разума продолжал настаивать на спонтанности
возникновения жизни.
Когда благодаря микроскопу (изобретенному Левенгуком) стало
можно увидеть микробов, не было смысла задаваться вопросом об их
происхождении. Существование мира микробов вдохновило атеистов
как доказательство спонтанности мироздания. Само бытие Бога (или,
по крайней мере, истинность утверждения о его участии в сотворении
мира) оказалось под вопросом. В 1799 г. при помощи мощного
микроскопа Ладзаро Спалланцани разглядел реакцию деления клеток.
Он установил, что если бактерии уничтожить воздействием тепла, они
не смогут возродиться в герметичной среде. «Оказалось, что

дрожжевые клетки – это живые организмы, а микробы –
микроскопические организмы, живущие на поверхности любых
объектов, в воздухе и в воде; что теория о спонтанности
происхождения – всего лишь химера», – сказал Луи Пастер.
Спалланцани заключил, что живые организмы не могли появиться из
ниоткуда: они способны зародиться лишь там, где подобные им уже
существовали. Ни одного доказательства спонтанного возникновения
жизни в мире нет.
Наука до сих пор изучает этот вопрос. Насколько нам известно,
одноклеточная форма жизни под названием «архей» первой
появилась на нашей планете. Произошло это полмиллиарда лет спустя
после образования самой планеты. Эти первичные формы жизни
существовали не всегда. Так откуда они взялись? Египетская и
шумерская наука объясняет это некоей химической реакцией. Однако
достоверных данных пока еще не обнаружено.
Теория микробов также оставила свой след – она оказала большое
влияние на пищевую промышленность, благодаря ей открыли новые
способы хранения продуктов в герметичных упаковках. Мир узнал, что
бактерии вызывают болезни и приводят к порче пищи.
В какой-то степени успех науки вызвал недоверие к религии.
Данные, полученные при помощи органов чувств, оказались
правдивыми. Ощущения возникали при контакте с реальными
объектами (кроме экспериментов со звуком и цветом с
подтвержденным результатом). Звонок, например, есть свойство
колокольчика, тепло – качество огня, а зловонность говорит о выбросе
газа. Радикалы XVIII в. унаследовали от Локка убежденность:
размышлять о том, что не укладывается в рамки научных
умозаключений, – это «пустая трата времени». Но этот подход,
который мы сейчас называем сциентизмом, не устраивал тех, кто
предпочитал практические методы. Шотландский философ Дэвид Юм,
который родился через несколько лет после смерти Локка, признавал,
что глупо рассуждать о реальности того, что нельзя почувствовать,

однако считал, что наши чувства и ощущения не могут служить
доказательством существования чего-либо – объяснить конкретную
реакцию на воздействие со стороны внешних объектов порой не
представляется возможным. В 1730-х гг. английский священник Исаак
Ваттс адаптировал учение Локка для читателей-верующих, настаивая
на том, что чувственное восприятие должно сочетаться со «здравым
смыслом», который в большей степени проявляет себя через наши
ощущения, иногда даже не оформившись в виде конкретной мысли.
Ближе к концу столетия Кант сделал вывод о том, что структура
сознания одна в ответе за наше восприятие окружающего мира.
Многие ученые, например Мопертюи, вернулись в религию или стали
больше интересоваться поисками истины, выходя за рамки науки.
Спалланцани в своей работе снова заговорил о роли Бога в
сотворении мира. Церкви знали, как победить неверие. Цензура не
работала, но хороший результат имело обращение напрямую к
народу. Несмотря на недостатки эпохи Просвещения, XVIII в. стал
периодом реального возрождения религии на Западе.

Влияние религии и
романтизма
Христианство завоевывало все новых приверженцев. В 1722 г.
Николай Людвиг Цинцендорф внезапно ощутил свое иное
предназначение. У себя в поместье в Восточной Германии он построил
деревню Гернгут («град Господень») и позволил скрывающимся от
христианского преследования людям укрыться там и познать
истинную любовь Бога. Это место стало центром притяжения для
сторонников евангелизма, которые были полны энтузиазма. В XVIII в.
возникли и другие движения, которые предлагали простым людям
эмоциональный и не требующий долгих размышлений подход к
решению их жизненных проблем, доказывая тем самым, что чувства
сильнее разума, а религия более эффективна, чем наука. Как сказал
один из известных идейных вдохновителей христианского
ривайвелизма Джонатан Эдвардс из Массачусетса: «Наши люди не
столько нуждаются в… трезвости мысли, сколько… в переживаниях
сердца». Его община отстаивала пуританский образ жизни,
предпочитая
эмоциональные
переживания
размышлениям.
«Поднялся громкий стон, – рассказывал очевидец проповедей
Эдвардса, – и даже министру пришлось замолчать: крики и завывания
проникали в душу и волновали».
Проповеди были способом распространения информации. В
1738 г., под влиянием «настойчивого веления сердца», Джон Уэсли
отправился в миссионерское путешествие, чтобы выступить перед
рабочими в Англии и Уэльсе. Он проезжал восемь тысяч миль в год и
читал проповеди прямо на улице. Священнослужитель пытался
передать настроение, а не мысль, он хотел заставить людей
почувствовать, что Иисус может изменить их жизнь, привнеся в нее

любовь. Друг Исаака Уоттса Джордж Уитфилд выступал перед
британскими поселенцами в Америке, где «многие отчаянно рыдали,
словно истосковавшись и изголодавшись по праведности»; он внушил
людям чувство, что Бостон – это «врата Рая». Католический евангелизм
боролся против известных всем врагов: материализма, рационализма,
апатии и религиозного формализма. Бедняки Неаполя воспринимали
Альфонсо Мария де Лигуори как библейского пророка. В 1765 г. Папа
основал культ Святейшего Сердца Иисуса Христа, кровоточащего
символа божественной любви. Некоторые европейские монархи
воспользовались идеей религиозного возрождения, чтобы оградить
народ от участия в политике, и через церкви пытались контролировать
развитие социальной ситуации. Король Пруссии Фридрих Великий,
который придерживался передовых взглядов и часто приглашал ко
двору философов, видел в религии определенную пользу для народа и
для армии. Назначив тысячи военных капелланов и настаивая на
введении религии в школьное образование, он тем самым следовал
рекомендациям своего друга Вольтера: «Если бы Бога не
существовало, его следовало бы выдумать». Он же считал, что Бог
нужен скорее для того, чтобы сдерживать королей, а не простой
народ, но «надежды в сочетании со страхом» были, по его мнению,
самой лучшей базой для социального спокойствия.
Музыка помогала усмирить рационализм, поскольку вызывала
эмоции, позволяя не углубляться в анализ причин. В XVIII в. Бог был,
похоже, самой главной мелодией. Трогающие за душу гимны Исаака
Уоттса были полны презрения к проявлениям гордыни. Мотивы и
мелодии Иоганна Себастьяна Баха, наполненные любовью к Иисусу
Христу, никого не оставляли равнодушными. В 1741 г. Георг Фридрих
Гендель положил на музыку один из библейских текстов, достойно
ответив скептикам: Бог был «презираем и отвергнут людьми», но «я
знаю, что Спаситель будет жить; пусть даже черви уничтожили его
тело, но он есть часть плоти моей». Моцарт был большим
приверженцем церкви, чем традиций масонства. Он умер в 1791 г., не
успев закончить работу над своим грандиозным «Реквиемом».

Не нужно иметь особых знаний, чтобы понимать и ценить музыку.
На протяжении XVIII в. композиторы, безусловно, следовали
принципам эпохи Просвещения, придерживаясь математических
критериев, лежащих в основе рациональной гармонии. Но музыка
есть универсальный язык, который понятен всем, независимо от
культурных традиций и уровня интеллектуального развития. Моцарт
похоронен в скромной могиле, а Людвига ван Бетховена хоронили в
1834 г. с торжественностью и пышностью, которой мог позавидовать
даже король.
В Европе XVIII век стал «эпохой логики». Но его ошибки: войны,
деспотические режимы и всеобщая разочарованность – дали понять,
что одной логики недостаточно. Интуиция не менее важна. Чувства так
же ценны, как и мысли. Природа еще может преподать кое-какие
уроки цивилизации. Христиане и их враги могут достичь согласия по
поводу природы, которая намного прекраснее и в то же время
ужаснее, чем любое творение человеческого интеллекта. В 1755 г.
землетрясение неподалеку от Лиссабона подорвало даже веру
Вольтера в прогресс. Один из крупнейших европейских городов с
населением свыше 200 000 человек внезапно превратился в руины. В
качестве альтернативы Богу философы радикального толка призывали
«вернуться к природе», о которой Поль Анри Гольбах, один из самых
известных энциклопедистов, сказал в 1770 г.: «Она освободит ваши
сердца от страхов, терзающих их… от ненависти, отдаляющей вас от
человека, которого вы должны любить». Чувствительность стала
модным понятием, подчеркивающим, что чувства гораздо важнее
разума.
Не стоит забывать, что многочисленные исследования XVIII в.
открывали все новые чудеса природы, превосходящие в своем
великолепии творения рук человеческих. Пейзажи Нового света
приводили людей в «романтический» экстаз. Современные ученые так
и не смогли прийти к единому пониманию слова «романтический». Но
во второй половине XVIII в. оно стало встречаться в Европе все чаще, в

конце концов распространившись и по всему миру. Романтические
ценности – воображение, интуиция, эмоции, вдохновение и даже
страсть – в процессе поиска истины ценились наравне с логикой и
научными знаниями (а иногда и больше них). Романтики учили ценить
природу превыше искусства, они хотели, чтобы искусство отражало
любовь к природе. Связь между глобальным исследованием мира и
открытием новых чудес можно проследить в гравюрах, которыми
были проиллюстрированы отчеты двух молодых испанских
первооткрывателей Хорхе Хуана и Антонио де Ульоа. В 1730-х гг. эти
путешественники, как и Мопертюи, исследовали экватор, чтобы
определиться с формой Земли. Среди их работ встречаются как
научные диаграммы, так и изображения феноменов дикой природы.
Рисунки, изображающие извергающийся вулкан Котопах в Эквадоре,
одновременно и реалистичны, и романтически прекрасны. Интересно
то, что иллюстрации к научным трудам стали одними из первых
произведений искусства эпохи романтизма.
Слияние науки и романтических тенденций прослеживается и в
работе одного из величайших ученых этого периода Александра фон
Гумбольдта, который стремился «увидеть Природу во всех ее
проявлениях, величии и красоте». Вершиной его деятельности в
1802 г. стало восхождение на гору Чимборасо, которую считали самой
высокой в мире, – до него туда не ступала нога человека. Гумбольдт
почти добрался до самого верха, но горная болезнь и пронизывающие
ветра вынудили его повернуть назад. Его рассказ об этих трудностях и
лишениях стал одним из примеров романтического повествования,
которым только-только начали увлекаться в Европе. Английский поэт
Джон Китс воспевал возлюбленную, чьей «не померкнуть гордой
красоте». В 1800 г. самосозерцательный, но влиятельный немецкий
поэт Новалис создал один из самых известных символов романтизма –
Голубой цветок как воплощение неуловимого и недостижимого
идеала. Этот образ стал эмблемой романтизма: на одной из
иллюстраций Гумбольдта по мотивам американских приключений он

изобразил себя склонившимся над цветком у подножия Чимборасо.
Этот образ вдохновил художников-романтистов нового столетия.
Романтизм стал не просто ответной реакцией на все возрастающую
популярность логики и классицизма: это было возрождение
чувствительности, ценностей и тяги к прекрасному среди
образованных людей. Поэзия романтизма была, как сказали
Вордсворт и Кольридж, «языком простого народа». Она воспевала
величие природных просторов и красот – уединенность и покой
вместо городской суеты, горные хребты вместо дворцов и замков. Ее
эстетика была очень деликатной и живописной. Ее религией был
«энтузиазм» – это слово считалось неприличным в салонах «старого
режима», но поклонников у него было предостаточно. Музыка
романтизма отличалась от традиционных мелодий. Это были напевы,
навеянные творчеством бродячих музыкантов. Вдохновителем
движения стал Иоганн Готфрид Гердер, который коллекционировал
народные сказания и восхищался моральной силой «истинной
поэзии», которая принадлежит «тем, кого мы называем дикарями».
«Народ говорит», – сказал он, имея в виду, что поэзия есть творение
обычного человека. Согласно ценностям романтизма, свободная
страстность предпочтительнее выхолощенной степенности. На
портретах изображались дамы высшего света в крестьянских одеждах
на фоне природы. «Народ» стал источником вдохновения, на него
равнялись господа: культура, по крайней мере некоторые ее
направления,
была
пропитана
народным
духом,
а
не
аристократическими и буржуазными ценностями. XIX век – это век
романтизма, он разбудит демократию, социализм, приведет к
индустриализации и вдохновит массы при поддержке прогрессивно
мыслящих представителей элиты на борьбу против классового
неравенства.

Глава 8
Опасные последствия
прогресса

Факты XIX века
Обычный человек снова начал кровопролитие. Благородный
дикарь вернулся к своему образу жизни. Французская революция
перечеркнула достижения Просвещения. В Париже в 1798 г. Этьен
Гаспар Робер при помощи своего волшебного фонаря воспроизводил
на экране замысловатые изображения. Демонстрируя новые
возможности гальванизации, ученые, словно вымышленный
профессор Франкенштейн, заставляли сокращаться мышцы трупов,
приводя наблюдателей в ужас. Франсиско Гойя нарисовал персонажей
из своего ночного кошмара, пробуждающихся в момент, когда
сознание засыпает. Но монстры ведь могут проявиться и в состоянии
бодрствования: в процессе длительных научных экспериментов или
под влиянием мук совести из-за «преступлений, совершенных во имя
свободы».
Трансформация культурных ценностей была слышна в нестройных
звуках мелодий, оттеснивших гармоничную музыку Бетховена, и видна
в искаженных и пугающих образах на картинах Гойи. После
Просвещения – рационального, бесстрастного, отстраненного,
педантичного, самодовольного, упорядоченного и напористого –
основное настроение XIX в. в Европе можно описать как
романтическое,
сентиментальное,
возвышенное,
загадочное,
ностальгическое, беспорядочное и склонное к самокритике. Раненая,
но несломленная вера в прогресс продолжала жить, но теперь она
была устремлена в будущее, а настоящее игнорировала. С окончанием
эпохи Просвещения прогресс заявлял о себе, но не всегда настолько
явно. Спустя почти шестьдесят лет после того, как Барри написал
серию картин на тему прогресса человеческой культуры для
Королевского общества искусств в Лондоне, Томас Коул создал

похожую серию из пяти картин «Путь империи» в качестве
иллюстрации к строкам лорда Байрона:
Так вот каков истории урок:
Меняется не сущность, только дата.
За Вольностью и Славой – дайте срок! —
Черед богатства, роскоши, разврата
И варварства…[14]
Композиция Барри завершается сценами в Элизиуме, а Коул
своими картинами ведет зрителя от первобытного состояния
человечества путем цивилизаций к расцвету, крушению и запустению.

Общая характеристика
периода
Для утопии более раннего периода были характерны
воспоминания о старых добрых временах, а перфекционисты XIX в.
верили, что золотой век все еще впереди. Они больше не доверяли
логике и не считали ее движущей силой прогресса. Крах эпохи
Просвещения подорвал веру в разум, открыв дорогу насилию и
иррациональности. От былого остались лишь «кривые поленья», из
которых уже «ничего прямого» не выстругаешь: в таких образных
выражениях описывал различие между Просвещением и
Романтизмом, «раскритикованной» логикой и хваленой интуицией
Иммануил Кант.
Вместо логики делался выбор в пользу неких безличных сил, на
которые возлагались надежды: законы природы, истории, экономики,
биологии, «грубой силы». В результате рождалась механизированная
картина мира. Соперничество в науке и технологии поддерживало
иллюзию прогресса. Паровые двигатели расширили пределы
человеческих возможностей. Ученые продолжали делать все новые
открытия, разглядывая микробов, экспериментируя с газами, измеряя
ранее неизмеряемое, например магнетизм, электричество и
атмосферное давление, устанавливая родственные связи между
видами, откапывая окаменелости и таким образом погружаясь в
историю древнего мира. Английские журналисты и политики
продвигали и стимулировали прогресс как «движение к лучшему» –
так они пытались замаскировать беспорядок и сумбур в
промышленности. Каждое новое изобретение могло быть
использовано во зло: вызвать войну или привести к эксплуатации
человека человеком. Интеллект и нравственность по-прежнему

оставались привилегиями ограниченного круга людей. Как и в эпоху
Просвещения, достижения XIX в. – «века прогресса» – потонули в
крови: Первая мировая война и ужасы надвигающегося XX в.
Эти катастрофы были результатом концепций XIX в.: национализм,
милитаризм,
страсть
к
насилию,
расовые
предрассудки,
самодостаточность
науки,
неопровержимость
исторических
предпосылок и культ государства. Многие из этих вещей привели к
довольно печальным последствиям. На их основе уже с самого начала
выстраивалось будущее, и неудивительно: идея только родилась, но
уже начала потихоньку формировать вокруг себя пространство.
Архитектура стала развиваться еще в эпоху Ренессанса благодаря
усилиям представителей элиты; как заметил Уильям Хэзлитт, они
«постоянно говорили о греках и римлянах». Вдохновенные,
любознательные и прогрессивные ученые XIX в. напоминали чем-то
художников или знатоков высшей математики: в этой сфере не
удерживались те, у кого не было истинного призвания. Наука
способствовала развитию промышленности. Но те, кому удалось
изобрести нечто, что могло и дальше стимулировать процесс
индустриализации (например, коксовая плавка, механизированное
вращение, паровой насос и паровой ткацкий станок), были самоучки.
Наука эксплуатировалась во благо промышленности: ученых либо
подкупали, либо взывали к их обязательствам перед обществом, но
это было уже немного позже.
Технические новинки XIX в. на самом деле были вариацией на тему
старых изобретений Запада. Это коснулось почти всех сфер. Те, что
возникли в Азии, были попыткой адаптировать диковинные
изобретения белого человека для своих условий. В начале XIX в.
Уильям Блейк все еще изображал Европу как истинную Грацию,
танцующую рука об руку с другими континентами, в том числе
Африкой и Америкой; но «сестры-континенты» явно ей уступали. Хотя
западные инновации и не сразу внедрялись в другие культуры, в
дальнейшем их распространение пошло быстрее, и это

символизировало шансы на победу в военных и торговых делах.
Влияние европейской культуры и нового империализма достигло
уровня политической гегемонии. Беспрецедентный демографический,
промышленный и технический скачок обнаружил новые проблемы.
Регионы, в которых индустриализация уже была развитой, и те, в
которых этот процесс еще только начался, начали обособляться друг от
друга. Хотя гегемония Европы не продлилась долго, европейское
влияние стало одной из основных черт XIX в. как результат
длительного коммерческого превосходства, империалистических идей
и научных достижений.

Демография и социальные
мысли
Демографические перемены в дальнейшем стимулировали все
остальные изменения. Краткий обзор демографической ситуации
поможет понять суть теорий, которые вызвали наибольший отклик в
обществе.
Несмотря на механизацию процессов, человеческий труд попрежнему оставался самым популярным и доступным ресурсом. В
XIX в. быстрее всего росла численность населения в Европе и в
Северной Америке, то есть «на Западе», как говорили люди, или «в
Атлантической западной цивилизации», имевшей в своей основе
единство происхождения, культуры и общность ценностей. В 1750–
1850 гг. население Китая увеличилось вдвое, Европы – почти вдвое,
Америки – во много-много раз. Человеческий труд был незаменим в
военных мероприятиях и на предприятиях, хотя на Западе и
прослеживалась тенденция к поиску других ресурсов и возможностей
(особенно это касалось новых подходов к заготовке продуктов питания
и шахтовых разработок).
Очевидно, что небывалый прирост населения вывел Запад на
особый уровень, но никому еще до сих пор не удалось понять, как это
сказалось на индустриализации. Историки и экономисты пытаются
определить, что именно запустило этот процесс. Сказалась
благоприятная обстановка для развития финансовых учреждений,
соответствующие политические условия и ориентированность элиты
на ведение торговли. Кроме того, стимулом стало открытие
месторождений угля и использование энергии пара. Все это,
несомненно, было очень важно. Однако ни одна из широко

распространенных теорий не способна объяснить величайший
парадокс механизации: почему она произошла именно на фоне роста
численности населения? Зачем изобретать дорогостоящие машины,
когда дешевой рабочей силы предостаточно? Дело в том, что рост
населения оказывал влияние на взаимосвязь между спросом и
предложением. До определенного момента прирост рабочей силы
тормозил механизацию: так было в Китае и в Индии, самых
промышленно развитых и экономически успешных государствах
доиндустриального периода. Но затем демографический рост привел к
увеличению спроса на продукцию, а удовлетворять все возрастающие
потребности при старом подходе было невозможно. Достижение
баланса между спросом и предложением – необходимое условие
индустриализации. Британия смогла осуществить это первой, за ней
последовали Бельгия и другие европейские регионы, затем США и
Япония.
Помимо Запада, небывалый рост численности населения
наблюдался и в остальном мире. Процесс начался еще в XVIII в., когда
трансокеанский и межконтинентальный обмен продуктами
значительно увеличил мировые запасы продовольствия, а мутация
микроорганизмов привела к прекращению массовых эпидемий.
Сначала результаты казались не слишком очевидными. Многие
аналитики конца XVIII в. были убеждены в том, что такой
статистический сдвиг не пойдет на пользу, поскольку они подмечали
отток населения из сельской местности, – результат быстрого
разрастания городов. Те, кто наблюдал эту тенденцию, не могли
предугадать ее долгосрочных последствий. В процессе размышления о
них зародилась ошибочная, но довольно убедительная идея о
перенаселении.
Людей становится слишком много? Никто об этом не задумывался
до тех пор, пока английский священник Томас Мальтус не высказал
соответствующую мысль в 1798 г. Раньше прирост численности
населения обещал подъем экономической активности, увеличение

благосостояния, рабочей силы и мощи государства. Мальтус же
заговорил о необходимости принять меры. По его мнению, рост
народонаселения сулил катастрофу. В своей работе «Очерк о законе
народонаселения» он опирался на статистику, взятую из работ
маркиза де Кондорсе, который считал увеличение населения
свидетельством прогресса. Кондорсе был настроен излишне
оптимистично, а Мальтус смотрел на эту ситуацию под иным углом. Он
сделал вывод, что человечество обречено на катастрофу, поскольку
численность населения планеты росла быстрее, чем запасы
продовольствия. «Людей рождается все больше, а производство
продовольствия за этим не успевает… Численность народонаселения
увеличивается в геометрической прогрессии, а продукты питания –
лишь в арифметической». Только «естественный контроль»: голод,
эпидемии, войны и катастрофы – способен избавить мир от опасности
перенаселения.
Мальтус был настолько убедителен, что мировая элита была
вынуждена ему поверить. Его точка зрения, по мнению Уильяма
Хэзлитта, была «именно тем самым поворотным моментом, который
может изменить мир». Среди возможных катастрофических
последствий были войны и империалистическая экспансия, а также
страхи по поводу того, что на земле просто не хватит места:
единственным шансом на спасение, как считал британский экономист
Патрик Кохун, было отвоевание себе Lebensraum[15] и «колонизация».
Последствия были ужасны: в середине XX в. мир захлестнула новая
волна мальтузианских опасений, связанных с ростом населения. Так
называемая зеленая революция 1960-х гг. с повсеместным
использованием пестицидов и химических удобрений была
направлена на увеличение урожая. «Фабричное фермерство»
наводнило прилавки продукцией сомнительного качества. Некоторые
страны ввели обязательные ограничительные меры на численный
состав семьи, поощряя тем самым детоубийство, аборты и программы
по стерилизации населения; большие средства вкладывались в

разработку новых средств контрацепции, у которых наблюдалась
масса побочных эффектов.
Мальтузианские опасения не оправдались: демографическая
статистика была неровной. Новые тенденции просуществовали
недолго. Перенаселенность – это довольно редкое явление; опыт
показывает, что когда люди достигают определенного уровня
благосостояния, рождаемость падает. Но в XIX в. мрачные
предсказания Мальтуса казались правдоподобными, а факты
неопровержимыми. Каждый мыслитель читал работы Мальтуса и
делал свои выводы. Кто-то присоединялся к его опасениям, другие
разделяли материалистические предположения Мальтуса, одобряли
его статистические методы, демографический детерминизм. Он
посеял сомнения в неизбежности прогресса. В XIX в. политическое
мышление на Западе и во всем мире было сконцентрировано вокруг
проблемы выживания: как избежать катастрофы или пережить ее, как
найти в ней возможности, чтобы начать что-то новое.
Сторонники обоих подходов были одинаково изобретательны. В
своих крайних проявлениях их действия трудно отличить друг от друга,
ведь политика как подкова, где крайние точки почти соприкасаются.
Убежденные идеологи могли иметь противоположные точки зрения,
но их методы убеждения были практически одинаковыми. Мы начнем
с обсуждения консерватизма и либерализма, затем перейдем к
социализму. Нам придется лавировать между левыми и правыми
взглядами, поскольку мы будем рассматривать позицию сторонников
политики государства, анархистов и идеи христианских политических
деятелей-оппозиционеров. Лишь после этого мы коснемся вопросов
национализма – его положения способствовали зарождению всех
остальных политических направлений того периода.

Консерватизм и либерализм
Консерватизм, который каким-то парадоксальным образом стал
одной из новых идей, отражал всеобщее беспокойство о будущем
мира. Понять суть этого явления проще всего при помощи
трехуровневого стратиграфического анализа. В основе консерватизма
обычно лежит пессимистический взгляд: нежелание мириться с
существующим положением вещей, когда все идет не так, как хотелось
бы. На более глубоком уровне, когда людей охватывает ощущение
безнадежности и безысходности, за пессимизмом следует новая волна
консерватизма – авторитаризм, в рамках которого порядок ценится
больше чем свобода, а власть государства становится важнее свободы
и воли граждан. Есть еще одна консервативная традиция, согласно
которой государство или любое другое сообщество, например «раса»
или «нация», имеет всю полноту власти по отношению к конкретному
индивидууму на том основании, что сила лишь в коллективном
самосознании.
Однако не такую картину представлял себе англо-ирландский
деятель Эдмунд Берк в 1790 г. Его волновали вопросы сохранения
достижений прогресса и разработка жизнеутверждающих реформ.
Берк сочувствовал жертвам и неудачникам, но осуждал методы
Французской революции. Он говорил, что время есть «самый главный
учитель», а традиции и обычаи считал источником стабильности.
Порядок обязателен, но не ради самого порядка, скорее он
необходим, чтобы иметь возможность извлечь максимум из того, что
предлагает свобода. Государство должно с готовностью соглашаться на
реформы в случае, когда это действительно необходимо, иначе не
избежать революции со всеми вытекающими из этого последствиями.
Когда Роберт Пиль основал британскую консервативную партию в
1834 г., он также выступил в поддержку этой позиции. Программа

партии предусматривала проведение необходимых реформ и
сохранение того, что в реформах не нуждалось, – этот подход
предполагал открытость и гибкость к переменам. “Plus ça change, plus
c’est la même chose”[16], – так выразился в 1849 г. Альфонс Карр,
апостол консерватизма, после серии революций, напугавших
европейскую элиту. Самые успешные государства в современной
истории использовали стратегии консерватизма, хотя и не всегда
готовы были в этом признаться. Те же, кто сделал выбор в пользу
революций и реакционных действий, как правило, просуществовали
недолго.
Изначально консерватизм представлял собой способ управлять
природой, особенно человеческой, ради общего блага: такая
программа в наши дни характерна для социал-демократов, которые
стремятся защитить свободные рынки от коррупции, спекуляций,
недобросовестного использования, неравенства предоставляемых
возможностей и извлекаемой прибыли и других злоупотреблений.
Отсутствие веры в идеологию – это еще одна характерная черта
консерватизма, по мнению Берка. Он считал, что мир дороже истины.
Стремление опираться на «метафизические различия» он оценивал
как «безвыходное положение», а склонность к теоретизированию
считал «явным симптомом плохо управляемого государства».
Консерватизм
никогда
не
претендовал
на
научную
обоснованность, то есть на наличие достоверной теоретической базы
и веры в предсказуемость результатов. Статистический подход
Мальтуса, однако, дал волю размышлениям о науке, посвященной
изучению общества: основанные на неопровержимых фактах
стратегии дают возможность предугадывать возможные последствия.
Размышления на эту тему и поиски лучших методов и подходов были
довольно утомительными: Огюст Конт, родоначальник социологии,
или «науки об обществе», даже на какое-то время попал в
психиатрическую клинику. Это произошло в разгаре его лекционной
деятельности в 1830 г. Он стал замечать у себя странные симптомы,

это отражалось на его преподавательской карьере, но несмотря на
сложности со здоровьем, Конт продолжал размышлять над новым
вариантом синтеза научного и гуманистического мышления, хотя и не
понимал пока, как это следует оформить и представить. По мере
своего развития социология смогла приобрести авторитет, поскольку
предоставляла
возможность
устанавливать
контроль
над
социальными переменами и прогнозировать их. Лишь гораздо позже
социология стала ассоциироваться с непричесанными и неопрятными
персонажами – интеллектуалами левого толка.
Английский философ Джереми Бентам искал нужные стратегии на
основе того же синтеза, что и у Конта. В наши дни к Бентаму относятся
как к некоему светскому святому, который основал колледж без
часовни, – «ангел без крыльев». Его останки и сейчас выставлены в
холле Университетского колледжа Лондона как мотивация для
студентов. Его «утилитаризм» стал религией для неверующих. Он
разработал своего рода меру исчисления счастья. Основной критерий
отличия счастья от несчастья – это польза. Целью любого государства,
по его мнению, является «наибольшее счастье для наибольшего числа
людей». Этот подход нельзя назвать либеральным, поскольку Бентам
ценил общественную «пользу» выше индивидуальной свободы. Но его
философия отличалась радикализмом, поскольку предлагала новый
способ оценки социальных институтов без учета древности их
создания, значимости, авторитета или прошлых заслуг. Эта доктрина
была богоборческой и материалистической: мерилом счастья у
Бентама было удовольствие, а боль считалась критерием оценки зла.
Утилитаризм внезапно стал очень популярен. Приверженцы этих
идей реорганизовывали государство, удаляя из уголовного кодекса
слишком строгие наказания и внедряя новые по отношению к тем, кто
оказался повинен в нарушении «общественных интересов». Закон
преследовал бродяг и изгоев, делая их жизнь еще более
невыносимой. У британских бюрократов было много работы. Даже
при правительстве номинально правого толка превратное толкование

основ свободы не позволило полностью отделить общественные
интересы от государственных приоритетов. Вплоть до XX в.
радикальные
традиции
Британии
были
по
своей
сути
утилитаристскими – даже когда их стали называть социалистическими.
Бентам был наиболее авторитетным представителем правящего
класса Британии, отступившим от принципов романтизма. Он и его
друзья старались размышлять о способах управления обществом
строго, рационально и научно. Принцип «наибольшее счастье для
наибольшего числа людей» всегда предполагает принесение кого-то в
жертву. Эта идея несовместима с правами человека, поскольку при
соблюдении интересов большинства часто страдают отдельные
индивидуумы. Но не только утилитаризм предлагает пожертвовать
свободой ради возможной пользы. Как мы увидим дальше, немецкие
поклонники культа воли и геройства также разделяли эту позицию.
Томас Карлейль, самый влиятельный британский моралист,
познакомивший англичан с немецким подходом и убедивший их в
важности единства «англо-саксонской расы», считал, что весьма
разумно «держать под контролем человеческую хамскую натуру».
Тем не менее правые в Британии сохранили свою
«цивилизованность», – они не хотели менять понятие свободы и
уродовать суть индивидуализма. Самый талантливый и преданный
ученик Бентама Джон Стюарт Милль помогал удерживать подход к
свободе в консервативном ключе. До определенного момента Милль
продолжал распространять идеи утилитаризма, поскольку помнил
наказ своего отца, который также уважал дело Бентама: «Самый
эффективный способ творить добро – это прилагать усилия и
следовать законам чести соразмерно количеству предполагаемой
пользы за вычетом числа возможных несчастий». Эта формула
описывает способ, который филантропы до сих пор используют в США,
вознаграждая миллионеров почетом и уважением в обмен на частные
инвестиции ради общественного блага.

Юный Джон Стюарт Милль не избежал романтических
переживаний. В возрасте двадцати лет он стал терять веру в авторитет
собственного отца, представляя в своем воображении некий
идеальный мир, в котором бы реализовались все идеи Бентама. Эта
перспектива заставила его содрогнуться от ужаса. Отказавшись от
идеалов утилитаризма, Милль возвел свободу в статус наивысшей
ценности. В противовес наибольшему числу людей у Бентама он ввел
универсальную категорию – индивидуум. «Над самим собою, над
своим телом и духом индивидуум – господин». Свобода человека, как
решил Милль, должна присутствовать ровно в той степени, в какой
она не ущемляет свободу других. «Свобода индивидуума должна быть
ограничена: он не должен создавать неудобства другим людям…
Единственное, ради чего можно вопреки воле индивидуума ущемить
его право на свободу в цивилизованном обществе, – это ради
спокойствия и безопасности других», а не «для того, чтобы сделать
этого человека счастливее» или «поддержать мнение других
относительно того, что есть разумно или правильно». Если считать
Британию XIX в. истинно либеральным государством – либеральным в
исходном, европейском значении этого слова, зародившемся в
Испании и означавшем «приоритет свободы индивидуума», – то это
определенно заслуга Милля. Для лорда Асквита (премьер-министра
Великобритании военных лет, которого поклонники ценили за
терпение, а враги проклинали за прокрастинацию) Милль был
«главным генератором мысли ранней викторианской эпохи».
При этом индивидуализм Милля нельзя обвинить в небрежном
отношении к нуждам общества. «Общество, – писал он, –
основывается не на договоре, и… в контракте нет ничего хорошего,
если в нем не указаны социальные обязательства». Но «ради блага
общества» гражданин «вправе получать вознаграждение за свой
вклад»; он должен уважать права других, платить налоги и служить во
имя государства. Этот либерализм был далек от идеала, и даже сам
Милль пытался отказаться от него и выступить в поддержку
социализма. В результате британская политическая элита примкнула к

несколько модифицированным либеральным традициям, которые
предусматривали открытость к переменам и помогали стране избегать
революций, от которых содрогались многие другие европейские
государства.

«Сначала женщины и дети»:
новые категории социального
мышления
Противостояние Бентама и Милля демонстрирует наличие
противоречий в индустриальном обществе. С одной стороны,
изобретателям машин нужна свобода, как и разработчикам
экономических и коммерческих стратегий или руководителям
эффективных предприятий. Рабочим тоже нужна свобода и право на
отдых от тяжелого труда и рутины. С другой стороны, капитализм
должен служить общему благу или, в крайнем случае, благу
«наибольшего числа людей». Парадоксально, но промышленность
является как продуктом капитализма, так и символом приоритета
общественных интересов над частными: фабрики собрали
индивидуумов в некое большое единство, рынки работают благодаря
объединению инвестиций. Машины не могут функционировать без
шестеренок. По аналогии с промышленностью, общество может
следовать управляемым курсом, как сборочный конвейер или бизнесалгоритм. Механические процессы становятся моделями для
построения человеческих взаимоотношений. Как мы еще увидим,
большинство идей и понятий XIX в. объединяли индивидуумов в
«массы» и «классы», а также, на еще более высоком уровне
обобщения, – в «расы».
Прежде чем начать обсуждать эти масштабные категории, стоит
остановиться на двух реальных группах людей, о которых в процессе
классификации часто забывают: женщины и дети. В контексте
индустриализации обе группы требуют нового анализа. Эксплуатация
женского и детского труда на начальных этапах вызвала массу споров

и скандалов; постепенно в процессе механизации производства эти
две категории были устранены с рынка рабочей силы. Мужчины
возвели женщину на пьедестал. Взрослые уже не относились к детям
как к маленьким взрослым, а соглашались с их особым статусом в
обществе, порой считая их отдельным видом рода человеческого.
Женщины и дети, воспеваемые и превозносимые художниками и
рекламными деятелями, воспринимались как некие святыни:
«женщины и дети» превратились, как сказано в известном
произведении Эдварда Фостера «Путешествие в Индию», в
«словосочетание, которое лишает мужчин разума». Европейская
идеализация, художественные образы утонченной женственности и
ангелоподобного детства были чужды культурам, где женщины и дети
воспринимались как равные мужчинам на производстве.
В идеализации есть и свои недостатки. В обществах, где детей
освобождали от физического труда, их старались держать взаперти в
школах. Трубочисты, однако, не превратились в «детей вод», как об
этом писал Чарльз Кингсли; романтический идеал детства чаще всего
создавался искусственно и редко воплощался в жизнь. В 1879 г. Генрик
Ибсен в своей самой известной пьесе «Кукольный дом» описал
положение женщин, с которыми обращались как с детьми. Для
женщин падать с пьедестала было довольно болезненно. Вспомним
триптих Августа Эгга, изображающий неверную жену (три стадии краха
и нищеты), или сексуально озабоченных героинь оперетты, Манон и
Виолетту. Падшие женщины, la traviata[17], стали популярной темой
века. «Кукольный дом» и «Таинственный сад» Фрэнсиса Ходжсона
Бернетта показали в образном смысле, какой жизни женщины и дети
XX в. в Европе старались избежать.
Новые идеи, касающиеся женщин и детей, не были такими уж
заметными.
Основное
внимание
интеллектуалов
было
сконцентрировано на крупных группах – классах. Противостояние
политических взглядов в Европе XIX в. было отголоском более
мощного конфликта между ведущими философскими направлениями

человечества. Был ли «человек» приматом или ангелом? Был ли он
создан по образу и подобию Господа или является потомком Адама?
Воплотится ли его добродетель в свободе или он поддастся влиянию
зла, с которым позже вступит в схватку? Политика страха столкнулась с
концепцией надежды. Далее в этой главе мы обсудим, как эти аспекты
видел социализм и близкие ему по духу направления.
Социализм представлял собой экстремальную форму оптимизма. В
Милане в 1899 г. Джузеппе Пеллицца, выходец из буржуазной среды,
приступил к работе над символической картиной на эту тему. На
картине Il quarto stato[18] он изобразил толпу рабочих, растущую, по
его словам: «как бурный поток, сметающий все препятствия на своем
пути, обуреваемый жаждой справедливости». Их напор стремителен,
цель неизменна, их сплоченность устрашает. Но за исключением
женщины в образе Мадонны на переднем плане, по-видимому,
обращающейся с личной просьбой к одному из лидеров движения,
лица всех остальных персонажей практически невозможно разобрать.
Они слились в однородную массу, двигающуюся в едином ритме.
Ни одному произведению искусства еще не удалось точнее
передать величие и однообразие социализма: одухотворенное
единство под влиянием мрачного детерминизма. В истории
социализма благородство и гуманность были на первом месте.
Радикалы назвали это «равенством и братством»; первые
социалистические сообщества пытались реализовать те же самые
идеалы на практике, выступая за взаимовыручку и сотрудничество. В
Икарии[19] зависть, преступность, гнев, соперничество и похоть (как
надеялся Этьен Кабе) исчезнут вместе с отменой частной
собственности. Сексуальные оргии, которые планировал Чарльз
Фурье, будут организовываться на базе эгалитарных принципов.
Эти эксперименты провалились, но идея о реформации общества в
социалистическом ключе понравилась людям, которые чувствовали
себя недооцененными или обделенными в ходе несправедливого
распределения благ. Икар упал на землю – мы увидим это в теории

рыночного социализма Томаса Годскина. Он разделял взгляды своего
кумира Давида Рикардо (о котором мы скоро поговорим):
единственным источником стоимости является труд рабочих, и
именно они должны получать львиную долю прибыли. Это был
капиталистический вариант социализма, когда у каждого идеала был
свой ценник. Как только социалистическая экономика стала
популярной, Луи Блан начал популяризировать и социалистическую
политику. В 1839 г. Блан сказал: «От каждого по способности, каждому
по потребностям» и убедил большую часть социалистов в том, что
государству надо дать возможность навязывать свои идеалы
обществу. Джон Рёскин, художественный критик и знаток
викторианских традиций, продвигал эту точку зрения в Англии. Для
него «первой обязанностью государства являлось обеспечение
каждого ребенка домом, одеждой, питанием и образованием». Сила
государства в том, чтобы помогать нуждающимся. Тем временем Карл
Маркс предвидел триумф социализма после череды классовых
конфликтов; как только экономическая власть капитала падет перед
мощью рабочего класса, последний, измученный и разгневанный,
возьмет власть в свои руки. Ранние социалистические эксперименты
проходили мирно, без захвата земель, за исключением незаселенных
и необжитых территорий, и без особых искушений, кроме испытания
эгоизмом и жадностью. Сейчас же социализм стал идеологией
насилия, которой пытались противостоять те, кто ценил частную
собственность выше братства, а свободу – больше равенства.
В некоторых случаях социалисты следовали древнегреческим
идеалам государства в попытке сделать людей добродетельными. Но
социализм не достиг в этом направлении успеха. «Как и в случае с
христианской религией, – сказал скептик левого толка Джордж Оруэлл
во время своих путешествий по Англии в процессе работы над
произведением «Дорога на Уиган-Пирс», – худшую рекламу
социализму создают сами его приверженцы». Сторонники идеи
социализма думали, что они могут обратиться к фактическим
доказательствам – экономическим или историческим – и придать

своей доктрине «научность». Работа Давида Рикардо содержала в
себе возможные экономические основания. В 1817 г. Рикардо
преобразовал принцип экономики, согласно которому единственным
источником стоимости является труд рабочих, и превратил его в закон.
«Труд рабочих лежит в основе определения стоимости»,
«стоимость товара зависит от относительного количества труда,
которое необходимо для его производства». В подобном грубом
варианте теория была неверна. На стоимость оказывает влияние
полученная при обмене товара выгода, которая не всегда
определяется размерами затраченного труда, поскольку самые
ценные природные активы можно почти сразу обменять на
наличность. То, как товар преподносится и воспринимается, влияет на
покупательскую заинтересованность и активность (Рикардо признавал
существование особой ценности отдельных товаров – предметов
искусства и «вина исключительного качества»). Но все же в своей
основе принцип Рикардо был правильным. Если труд является
главным условием при формировании прибыли, то можно
рассчитывать на повышение заработка, – Рикардо же полагал, что
заработная плата может «регулироваться в результате справедливой и
свободной рыночной конкуренции и не должна контролироваться
законодательной властью». При этом он ожидал, что капиталисты
будут удерживать жалованье на низком уровне, чтобы увеличить
прибыль. «Увеличение стоимости труда влечет за собой уменьшение
прибыли».
Карл Маркс соглашался с Рикардо, но развитие событий показало,
что оба ошибались. Я всегда думал, что причина заключалась вот в
чем: капиталисты считали, что нужно хорошо платить своим рабочим
не только с целью поддержать промышленный мир и избежать
революции, но и для того, чтобы повысить продуктивность и увеличить
спрос. Но ужасные и разрушительные войны XX в. возложили на
предпринимателей социальную ответственность или обязали их

смириться с правительственными мерами в интересах сохранности
нации.
Однако чтобы оказывать влияние, идее вовсе не обязательно быть
правильной. Основные мысли Рикардо по поводу труда – теория
стоимости и постоянного конфликта интересов между выгодой и
трудом – были использованы Марксом для поднятия революционного
духа в Европе в конце XIX в. и в XX в. в мире.
Маркс строил свои социальные и политические прогнозы на базе
научной экономики. Но его мировоззрение складывалось в ходе
изучения истории. Согласно теории Маркса, любой прогресс
зарождается в результате синтеза двух предшествующих и
противоречащих друг другу событий или тенденций. Он опирался на
позицию Гегеля, в прошлом студента богословской семинарии, чьи
взгляды формировались в период выстраивания иерархии
образовательных учреждений в начале XIX в. в Пруссии. По мнению
Гегеля, все вокруг есть часть чего-то еще; если х есть часть у, то
необходимо знать значение у, чтобы понять, что есть х, а затем
вычислить х + у, – только такого плана синтез и имеет смысл. Данный
подход не сильно впечатляет: это лишь напоминание о том, что ничто
нельзя воспринимать и оценивать отдельно от всего остального. Схема
Маркса была построена на базе диалектики и материализма:
перемены имеют экономические предпосылки (а не зависят от
духовного или идейного настроя, как считал Гегель). Политическая
власть, по мнению Маркса, будет в руках у тех, кто владеет ресурсами.
При феодализме, например, земля была основным ресурсом, именно
поэтому землевладельцы были у власти. При капитализме деньги
являлись главной ценностью, и государством управляли финансисты.
При индустриализме, как показал Рикардо, труд определял стоимость,
поэтому обществом будущего должны были управлять рабочие в
рамках «диктатуры пролетариата». Маркс в общих чертах нарисовал
образ дальнейшего, окончательного синтеза: в бесклассовом

обществе государство «растворится», все получат одинаковую долю,
собственность станет общей.
Каждый из этапов перехода общества с одного уровня на другой
обязательно должен сопровождаться насилием: правящий класс будет
держаться за власть, а класс недовольных будет стараться ее вырвать.
Поскольку Маркс соглашался с аргументами Рикардо относительно
того, что работодатели будут максимально эксплуатировать рабочих,
он прогнозировал волну насилия. «Но буржуазия не только выковала
оружие, несущее ей смерть; она породила людей, которые направят
против нее это оружие: современных рабочих, пролетариев», – писал
Маркс. Таким образом, Маркс был готов согласиться со своими
современниками в том, что конфликт есть необходимая предпосылка
прогресса. Однако Маркс никогда не пытался реализовать на практике
коммунистическую утопию и даже не рассматривал такую
возможность.
Все прогнозы Маркса провалились, по крайней мере, насколько
мы можем судить сейчас. Если бы он был прав, то первая великая
пролетарская революция должна была произойти в Америке, в
передовом капиталистическом обществе. На практике Америка
осталась страной, которой марксизм никак не коснулся, в то время как
великие революции начала XX в. состоялись в Китае и Мексике –
странах, не тронутых индустриализацией. Россия, которую какое-то
время считали примером действия марксизма на практике, лишь
частично подверглась индустриализации в 1917 г., когда государство
захватили революционно настроенные последователи Маркса. Но
даже там принципы отца-вдохновителя были истолкованы неверно:
они привели к диктатуре, но не пролетариата. Правящий класс был
смещен, а на замену пришла правящая партия; вместо того чтобы
избавиться от национализма и продвигать интернационализм, новые
лидеры в России вскоре вернулись к традиционному способу ведения
политики, основанному на интересах государства. Матушка Россия

была важнее, чем Мамаша Кураж. Когда прекратилась эксплуатация
рабочих буржуазией, граждан начало притеснять государство.

Сторонники государства
Государство, «угасание» которого надеялся увидеть Маркс, для
многих его современников было, однако, одним из наилучших
способов сохранить результаты прогресса. В определенной степени
расширение полномочий не зависело от потока идей: материальные
предпосылки подогревали ситуацию. В связи с ростом населения
увеличивалась мощь армий и полицейских подразделений; новые
технологии способствовали быстрому распространению приказов и
немедленному их исполнению. Увеличилось количество налоговиков,
статистиков, разведчиков. Более разнообразной стала система
наказания. Насилие начало превращаться в одну из неоспоримых
привилегий (точнее, в исключительное право) государства, которое
тратило большие средства на вооружение граждан и укрепление
традиционных
учреждений,
ассоциаций
и
региональных
правительственных структур. Государство выходило победителем
почти из всех противостояний XIX в. с конкурирующими
сообществами: племенами, кланами; церковью и прочими
теократическими альтернативами светской власти; аристократией и
патрициатом; торговыми синдикатами; местным и региональным
партикуляризмом; главами бандитских группировок, мафиозными
структурами и масонскими организациями. Во время гражданской
войны в Германии, Японии, Италии и США второй половины XIX в.
выиграли сторонники централизаторской политики.
Мыслители были готовы оказывать поддержку, стимулируя
государство на дальнейшие действия, акцентируя внимание на
желательности или неизбежности абсолютного суверенитета,
провозглашая идею о том, что «Государство не может ошибаться». Мы
рассмотрим взгляды этих деятелей, начиная с Гегеля, прежде чем
перейти к следующей главе.

Гегель разработал философское обоснование в поддержку
государства, что соответствовало общему направлению мысли XIX в.:
свою философию он назвал «идеализм». Суть подхода было бы
гораздо проще понять, если бы можно было переименовать его в
«идеизм», поскольку в бытовом общении он означает подход к жизни,
ориентированный на возвышенность стремлений, а у Гегеля посыл
был несколько иной: только идеи имеют значение. Философы
Древней Индии, Китая и Греции предвосхитили его взгляды.
Некоторые люди использовали термин «идеализм», чтобы обозначить
теорию Платона о том, что лишь идеальные формы реальны. Древний
философ повлиял на Гегеля, но его истинным источником вдохновения
был все же епископ Джордж Беркли. Беркли хотел противопоставить
метафизику материализму, а Бога – Локку. Он начал с довольно
тривиальных рассуждений о том, что материальные объекты реальны,
что следует из способов запечатления их в нашем сознании. Но
ментально зафиксированные объекты восприятия существуют лишь
при наличии фактических доказательств. Таким образом, мы не
можем быть уверены, что за пределами нашего сознания есть что-то
реальное, «а материальный мир не является обманом наших чувств, с
помощью которых мы его воспринимаем». Возможно, камень не
существует как предмет, а присутствует в сознании лишь в качестве
идеи. Сэмюэл Джонсон пытался опровергнуть эту теорию, просто
подбросив камень.
Но идеализм оспорить не так-то просто. Гегель продолжил мысль
Беркли. В своей характерной вызывающей манере он одобрил
«понятие Идея… объектом которого является Идея как таковая…
абсолютная и истинная, Идея, которая мыслит сама себя». Гегель
разработал стратегию, и хотя ее сложно изложить, она производит
впечатление. Его образу мыслей непросто следовать, а манера
изложения трудна для понимания. Люди, претендующие на наличие
особых интеллектуальных способностей, часто принимают сложность
материала за признак наличия глубокого смысла. Бертран Рассел
рассказывал историю о том, как советник Кембриджского колледжа

советовался с ним, стоит ли возобновить приятельские отношения с
Людвигом Виттгенштейном, философом передовых взглядов, работы
которого были трудны для понимания. Рассел ответил, что он и сам с
трудом может их понять, но возобновить отношения все-таки стоит. В
академической среде был популярен анекдот про двух ученых,
которые два раза читали одну и ту же лекцию: сначала на понятном, а
затем на непонятном английском. После они предлагали слушателям
оценить оба варианта, и результат был предсказуем. Смысл учения
Гегеля можно выразить простыми словами: каждый из нас знает, о чем
он думает. Доверять можно лишь опыту нашего сознания. То, что
находится за его пределами, есть лишь предположение.
Каким образом безобидные, отвлеченные размышления о
природе идей могут влиять на политику и реальную жизнь? Идеи
Гегеля спровоцировали ожесточенный спор среди философов: можно
ли отличить «вещи в себе» от мыслей о них, наполняющих наш разум?
Как и в случае со многими теоретическими дебатами прошлого
(например, вспомним споры о тайнах древности или облачении
священнослужителей XVII в.), на первый взгляд сложно определить,
из-за чего столько шума. Предположение о том, что восприятие
выходит за границы реальности, кажется неизбежным. Но споры об
этом могут оказывать влияние на поведение общества. Отрицать
существование чего-либо за пределами нашего сознания – это пустая
затея, путь к анархизму, субъективизму и другим крайностям. Чтобы
не загонять себя в тупик, некоторые философы предложили отказаться
от концепции индивидуальности: реальные идеи должны иметь
коллективный характер. Это утверждение подготовило почву для
ориентированных на коллективный подход и тоталитарных учений об
обществе и государстве. Некоторые сторонники таких взглядов
постепенно пришли к варианту современного монизма, в рамках
которого единственная и «абсолютная» реальность – это наше
коллективное сознание. Индивидуальность же есть неотъемлемая
часть всего остального.

Эта доктрина выглядит безобидно, но может быть взята на
вооружение охотниками за властью, готовыми объявить себя
носителями абсолютного сознания. Гегель наделял государство
особыми обязательствами в отношении связей с реальностью.
«Государство, – говорил он, используя заглавные буквы даже там, где
это было не совсем уместно, – есть Божественная Идея, которая
существует на Земле». Философ и правда так думал, хотя все это
больше похоже на напыщенную риторику. Желание государства,
думал он (а на деле это были желания элиты или правителей), есть
«общая воля», как это определил Руссо. Она превыше всех
стремлений граждан. Гегель не считал нужным говорить об
индивидуумах. Маргарет Тэтчер, представитель консервативного
подхода конца XX в., сказала так: «Понятия “общество” не
существует», – она имела в виду, что значение имеют лишь входящие в
его состав индивидуумы. Гегель придерживался противоположной
точки зрения: индивидуумы приобретают значение лишь в рамках
политического сообщества, частью которого они являются. Государство
с большой буквы «Г» – идеально. Данное утверждение было
сомнительным, но логичным, поскольку страны являются частью
более широкого объединения – целого мира. Но этот момент Гегель
упустил.
Его взгляды вызывали интерес у современников, возможно,
потому, что они совпадали с набирающей силу тенденцией к
обретению государством неограниченной власти. Традиционно
независимые организации (вроде церкви в средневековой Европе)
имели возможность ограничивать его власть при помощи
распространения естественных или божественных законов. Но во
времена Гегеля «позитивное право» (которое государство приняло
исключительно в своих интересах) считалось верховным и
неоспоримым.
Философ считал, что в основном народ не способен на
достижения, поэтому все мы – лишь пешки, не имеющие возможности

противостоять воздействию неких безличных и вездесущих сил,
которые управляют нашими жизнями. Однако, по некоторой
случайности,
«творящие
мировую
историю
индивиды»,
проницательные и одаренные, способны проникнуться «духом
времени» и повлиять на ход истории (не имея возможности при этом
изменить заданный курс). Таким образом, самопровозглашенные
«герои» и «супермены» выходят на передний план, чтобы действовать
от имени всех остальных. Интеллектуалам XXI в., которые
предпочитали антигероев, было непросто признать, что XIX век был
эпохой героев. Карлейль, на чей образ мыслей в значительной степени
повлияли немецкие философы, считал, что история – лишь перечень
достижений великих людей. Он уважал и поддерживал веру в героев и
восхищение их подвигами как своего рода светскую религию:
«История достижений человечества есть История свершений Великих
Людей… Восхищение Героями есть дань уважения Величию Человека…
Ничто больше не имеет такой же ценности… Общество держится на
уважении и восхищении нашими героями». В основе лежит верность и
«преклонение перед истинным величием». Время не властно над
величием, великие живут вне времени. История не создает героев,
герои творят историю. Даже либерально мыслящий историк Якоб
Буркхардт согласился с тем, что «великие люди» творили историю
своего времени, прилагая усилия и волю.
Подобные идеи было трудно сочетать с зарождающейся
демократией конца XIX в. Суперменов в действительности никогда не
существовало. То, что «мировая история есть череда подвигов великих
людей», сейчас воспринимается как странное и старомодное
утверждение, учитывая отношение большинства к тиранам и
деспотам. Карлейль вызывает жалость, презрение и отвращение,
когда говорит следующее: «Даже при самом поверхностном
отношении к великому человеку мы все-таки кое-что выигрываем от
соприкосновения с ним. Он – источник жизненного света, близость
которого всегда действует на человека благодетельно и приятно. Это
свет, озаряющий мир, освещающий тьму мира… природное светило,

сияющее как дар неба». Демократия, которую Карлейль обозначил как
«необходимость мириться с тем, что управляют нами не герои»,
возвела героев в статус отживших свой срок персонажей. На данный
момент мы больше склонны согласиться со словами Герберта
Спенсера в ответ на высказывание Карлейля: «Ты должен признать,
что возникновение и становление великого человека зависит от
целого комплекса условий и обстоятельств, окружающих его и
общество, в котором он появился на свет, а также от социального
статуса этого общества, которого оно уже достигло или только
стремится… Прежде чем он начнет влиять на общество, общество
должно повлиять на него».
Но культ личности в XIX в. изменил культуру в целом. Английские
школьники подражали герцогу Веллингтону. Отто фон Бисмарк стал
ролевой моделью для немецкого народа. Луи-Наполеон Бонапарт был
никому не известен в момент избрания его президентом Французской
Республики, но слухи о его героизме сделали его популярным и
уважаемым. В обеих Америках восхваляли силу и мужество Джорджа
Вашингтона и Симона Боливара. Гегель преклонялся перед жестокими
и беспощадными тиранами. Герои вдохновляли партии, народы и
движения. До этого только святые воплощали в себе все добродетели
мира, но на смену им пришли герои, и мир стал хуже. Вера в то, что
великие люди могут спасти общество, укрепляла идею демократии и
развязывала руки ее лидерам. В большинстве случаев в XX в. новые
лидеры стали насаждать диктатуру.
Опасность веры в сверхчеловека широко освещается в работе
Фридриха Ницше, немецкого мыслителя, который занимался тем, что
опровергал или трактовал в новом ключе традиционные взгляды.
Постепенно критические способности начали вводить его самого в
заблуждение, озлобленность превратилась в паранойю, а от
гениальных мыслей остались лишь иллюзии. В письмах Ницше писал о
своем распятии, призывал кайзера к самосожжению и требовал от
Европы развязать войну. Он думал, что «крах анархии» нашей

цивилизации был лишь скромной платой за такого «супермена», как
Наполеон. Именно этот герой вдохновил юного Гегеля своим
триумфальным возвращением в родной город уже в статусе
завоевателя. «Несчастья… простого народа заключаются в том, что он
слишком зависит от эмоций и чувств обладающего силой человека», –
говорил Ницше. Он считал, что «художник-тиран» был самым
благородным
типом
личности,
а
«одухотворенная
и
распространяющаяся повсеместно жестокость» – высшей формой
культуры. Это звучит как ирония и провокация, особенно учитывая, что
Нерон был общеизвестным воплощением обоих качеств: эгоистичный
и безумный римский император, который стал символом утонченного
садизма. Говорили, что он сожалел, что умрет, поскольку это стало бы
большой потерей для искусства. Ницше, однако, был предельно
честен. «Я учу вас быть Сверхлюдьми, – заявил он. – Человеческие
слабости можно и нужно преодолеть».
Философия Ницше стала приманкой для жаждущих власти
эксплуататоров. «Законы морали» были просты: он решал проблему
истины простым отрицанием ее существования. Одна версия может
быть предпочтительнее другой, только если она больше
удовлетворяет требованиям ищущего; тот же принцип применим и к
морали. Все системы морали, с точки зрения Ницше, есть формы
тирании. «Подумайте о морали с этой точки зрения: [она]…
стимулирует ненависть к свободе, заставляет сузить горизонты и
отказаться от намеченных планов, то есть учит занижать свои
требования и ведет к оглуплению». Любовь к ближнему есть всего
лишь христианский эвфемизм для маскировки страха перед этим
ближним. «Все эти нормы морали, – говорил он, – просто… способ не
поддаваться страстям» Ницше был одинок в своих воззрениях в то
время, но он удивительно точно спрогнозировал будущее.
В своих работах 1880-х гг. он призывал к пересмотру понятий
«месть», «гнев», «похоть» и к признанию их в качестве добродетелей.
Среди рекомендаций Ницше были рабство, воспитание женщин

«кнутом», очищение человеческой расы посредством развязывания
кровопролитных войн, истребление недостойных, отказ от
христианства с его любовью к слабым и обездоленным – на том
основании, что победители вольны совершать любые действия по
отношению к поверженным. «Я лелею надежду на то, что жизнь
однажды переполнится злом и страданиями». Ненависть Ницше могла
объять целое государство, он восхищался силой индивидуума, а
навязанную мораль презирал. Это был любимый философ Гитлера, на
основе его теории была выстроена идеология нацизма.
В
середине
XIX
в.
культ
сверхчеловека
продолжал
распространяться, философские учения того времени сосредоточились
на понятии автономии и приоритета «воли», то есть
сверхрациональной области сознания. Согласно этим учениям,
убеждения и порывы имели моральное превосходство перед логикой
и совестью. Однако основатель данного подхода едва ли сам был
воплощением этого образа. Артур Шопенгауэр был нелюдимым
человеком, потворствующим своим желаниям и склонным к
мистицизму. Как и многие другие философы, он хотел выделить чтонибудь, являющееся бесспорно реальным. В разное время для разных
мыслителей это была материя, дух, «Я», душа, мысль, Бог. Шопенгауэр
выбрал «волю». Смысл этого понятия было трудно определить, но
Шопенгауэр считал, что сможет сравнить его с логикой и моралью.
«Некими потайными подземными путями, ведущими к тайным
знаниям», он смог прийти к истине, такой очевидной и убедительной.
В его понимании смысл жизни выглядят мрачно: исчезновение всего
(по мнению философа, это Будда и называл нирваной). Обычно лишь
изгои, обиженные и униженные, выступали за неограниченный
нигилизм. Шопенгауэр не имел этого в виду буквально: его целью был
мистический опыт сродни древним обрядам – начиная с отрицания
внешнего мира и заканчивая стремлением к экстатическому
переживанию собственного превосходства (которое, конечно,
приведет к спасению жалкой и мелочной души). Некоторые читатели
демонстрировали свою жажду разрушения – как в произведении Г. К.

Честертона «Неверный контур». «Я ничего не хочу, – утверждает он. –
Я ничего не хочу. Я ничего не хочу». Такое смещение акцента
указывает на движение от эгоцентризма к воле и нигилизму.
Ницше связал послание Шопенгауэра с идеологией сверхлюдей,
которые пришли к власти в XX в. Он постоянно дорабатывал эту
теорию, считая, что воля есть стимул к борьбе. Решение проблемы –
либо победа, либо подчинение одних воле других. «Мир есть воля к
власти, – восклицал Ницше, обращаясь к потенциальным
сверхлюдям, – и ничего кроме! И вы тоже олицетворяете эту волю, и
ничего кроме!» Для таких людей, как Гитлер или Бенито Муссолини,
это стало оправданием империализма и завоевательных войн. Фильм
«Триумф воли» режиссера Лени Рифеншталь, созданный по заказу
Гитлера, – вклад в популяризацию имиджа фюрера.

Враги народа: вне рамок и
против государства
Ни Ницше, ни Шопенгауэр не предполагали, что политики будут
манипулировать их доктринами, чтобы усилить власть государства.
Любые перемены, которые возвышали правителей и «сверхлюдей»
над законом, лишь умножали несправедливость. Подобный ход
событий характерен для демократии, а для диктатуры это и вовсе
норма. Вполне понятно, почему некоторые мыслители XIX в.
выступали против теорий, призывающих боготворить государство.
Анархизм, например, был идеалом античного периода.
Изначально он зародился в процессе рассуждений о природе
человека: если люди от природы нравственны и разумны, тогда они
способны объединяться, не создавая государство. С того момента, как
Аристотель начал прославлять государство, называя его источником и
хранителем добродетелей, западная анархия была обречена. В XVIII в.
в Европе вера в прогресс позволила людями думать, что без
государства можно обойтись. В 1793 г. будущий муж Мэри
Уолстонкрафт, Уильям Годвин, предложил отменить все законы на том
основании, что они были созданы еще на базе компромиссного
подхода, свойственного античным временам, а это в корне не
согласуется с идеей прогресса. Небольшие автономные сообщества
могут решать конфликты в формате открытой дискуссии. Пьер Жозеф
Прудон в 1840 г. придумал термин «анархизм». В его трактовке это
означало: общество функционирует на базе принципа взаимности, как
единая организация. Экспериментальных сообществ подобного типа
появлялось много, но ни одно из них не смогло успешно
конкурировать с государством традиционного типа. Кроме того,
сторонники
государственной
власти
выбрали
популярный

социалистический курс: социал-демократы, которые предлагали
захватить власть при поддержке народных масс; последователи Луи
Блана, который возлагал надежды на сильное регулируемое
государство. Анархистов причислили к маргиналам. Под влиянием
творчества Михаила Бакунина, который изъездил всю Европу в период
с 1840 по 1870 гг., изучая разные общественные движения, анархисты
пришли к единственно возможному для себя практическому варианту:
насилие и терроризм.
Среди революционно настроенных сторонников партизанского
движения в начале XIX в. особенно выделяется Карло Бьянко,
выступающий за «холодный терроризм ума, а не сердца» в защиту
угнетенных и притесненных. Но большинство его современниковреволюционеров были идеалистами, презиравшими террор. Они
хотели, чтобы восстание соответствовало этическим нормам: было
направлено против вооруженного противника и не затрагивало
невинных граждан. Иоганн Мост, сторонник «пропаганды действием»,
возражал. Всю элиту – «грязное отродье», то есть аристократов,
священников и капиталистов, – вместе с их семьями, слугами и
помощниками нужно убить без жалости и сострадания, считал он.
Любой, кто окажется на линии огня, станет жертвой во имя благого
дела. В 1884 г. Мост опубликовал памятку о том, как закладывать
бомбы в церквях, дворцовых залах и общественных местах. Он также
призывал истреблять полицейских, поскольку они «свиньи», а не
люди. Многие люди, ненавидящие копов, были слишком глупы и не
читали Моста, некоторые о нем даже и не слышали, а некоторые до
сих пор с удовольствием пользуются его лексиконом.
Мост называл себя социалистом, но его методами пользовались в
основном националисты-террористы. Первая попытка прибегнуть к
террору как к основной тактике (Внутренняя македонская
революционная организация) была предпринята в 1893 г. Дамян
Груев, один из руководителей, объяснил цель акции так: «Чтобы
получить достойный результат, необходимо приложить большие

усилия. Свобода – это великая вещь: она требует серьезных жертв». На
самом деле Груев своей высокопарной речью пытался отвести
внимание от главного: погибнет много невинных людей. Его лозунгом
было: «Лучше мгновенная смерть, чем вечные страдания».
Македонские революционеры создали арсенал методов для
террористов будущего: убийства, мародерство, принудительные
действия в отношении мирного населения с требованием
предоставить им денежные средства и убежище.
Терроризм продолжает развиваться. «Освободительная борьба»
постепенно превращается в необузданное насилие. Преступники –
наркокурьеры и особенно вымогатели – действуют как террористы,
маскируя при этом свои намерения под революционные идеи и
желание изменить и улучшить политический курс. В конце XX в.
в результате нарковойн Колумбии и Северной Ирландии было трудно
отличить преступные мотивы от политических. Идеологическая
позиция группировки, которая уничтожила башни Торгового центра в
Нью-Йорке в 2001 г., не была очевидной: некоторые противники
глобальной европеизации жили как простые обыватели, а свои
нападения готовили со стаканом крепкой выпивки в руке. Нигилизм –
это не политическое кредо, а психологическое заблуждение;
смертники – это обычные жертвы, а не поборники справедливости,
как им это внушают. Терроризм помогает утолить жажду насилия,
обрести ощущение всемогущества и собственной значимости, но его
целью не является достижение каких-либо практических или
интеллектуальных результатов.
На фоне безрассудного идеализма и безудержного насилия в
политической жизни начала XX в. наметился поворот к анархизму.
Петр Кропоткин был его последним великим теоретиком. Его труд
«Взаимопомощь как фактор эволюции» (1902) был ответом
социальному дарвинизму. В своей книге Кропоткин утверждал, что
сотрудничество, а не соперничество есть характерная особенность
человечества, а эволюционным преимуществом нашего вида является

именно склонность к сотрудничеству. «Как только сознание человека
освободится от идей, навязанных священниками, полицейскими и
судьями, желающими установить таким образом контроль, или
учеными, которым платят за это, сразу оформится концепция
общества, в котором больше не будет места этим желающим
установить свою власть меньшинствам». Социальное принуждение
необязательно и непродуктивно.
Последняя битва за принципы анархизма состоялась в рамках
Испанской гражданской войны 1936–1939 гг. Все закончилось
поражением. Наследие анархистов, которое получили представители
студенческого революционного движения 1968 г., по большей части
оказалось пустой риторикой. Но затяжной период анархизма помогает
объяснить особенности развития общества в конце XX в.: прежде всего
речь о растущей тяге к свободе на политическом левом фланге
Европы. Многие аналитики объясняют ее влиянием левых взглядов, но
и анархизм мог также внести свою лепту. В общечеловеческих
масштабах «коммунитарные» решения социальных проблем, а не
массовое планирование, навязанное коммунистами и социалистами
прошлого, стали основной темой современных левых.
В любом случае ненасильственный подход в борьбе с
государственной властью в конечном итоге выглядит более
практичным и, возможно, более эффективным.
Идея о гражданском неповиновении возникла в 1840-х гг. Ее
автором стал Генри Дэвид Торо – он был чрезвычайно непрактичным
человеком и неисправимым романтиком, который долгое время
восхвалял экономические преимущества «жизни в лесу». Однако его
мыслям было суждено изменить мир. Среди его учеников были
довольно известные личности XX в.: Махатма Ганди, Эмма Голдман,
Мартин Лютер Кинг. Торо написал свое самое знаменитое эссе на тему
политики, вызывающей чувство отвращения, сосредоточившись на
самых очевидных несправедливостях довоенного периода в
Соединенных Штатах: рабстве, которое унижало чернокожих, и

разжигании войны, которое разделило Мексику на части. Торо решил,
что он «тихо объявит войну государству», откажет ему в верности и
перестанет платить за угнетение и подавление невинных людей. Если
бы все люди поступили так же, размышлял он, государство было бы
вынуждено измениться. «Если можно было бы выбирать между
удерживанием всех людей в тюрьмах или отказом от войн и рабства,
Государство не стало бы колебаться». Торо попал в тюрьму за неуплату
налогов, но «кто-то вмешался и заплатил». Его выпустили на
следующее утро.
Торо хвалил достоинства государственной системы США: «Даже это
государство и это американское правительство есть за что
благодарить». Он признавал, что гражданин был обязан поступать
«хорошо, как того требует государство». Но он видел ограничения
демократии: граждане полностью доверили власть правительству.
Совесть, однако, остается личной ответственностью, которую граждане
не вправе делегировать избранным представителям, считал он. Лучше
уничтожить
государство,
думал
Торо,
чем
терпеть
его
несправедливость. «Этот народ должен отказаться от рабства и
перестать воевать с Мексикой, даже если это приведет его к
исчезновению как народа».
Торо настаивал на соглашении по двум пунктам. Первый: в случае
несправедливости гражданское неповиновение обязательно – как
продолжение старинной христианской традиции сопротивления
тирании. Фома Аквинский поощрял право народа восставать и
одобрял тираноубийство. В XVII в. английский судья Джон Брэдшоу
изрек следующую максиму: «Восставать против тиранов значит
поклоняться Богу», – тем самым подтверждая справедливость бунта
во время Английской революции. Бенджамин Франклин
позаимствовал эту фразу для Большой печати (государственной
эмблемы Америки), а Томас Джефферсон сделал ее своим девизом.
Второй пункт новаторский. Политическое неповиновение, настаивал
Торо, должно быть лишено насилия, а отказывающиеся принимать

участие должны подвергнуться осуждению. Положения Торо были
основой кампании «морального сопротивления» Ганди против
британских законов в Индии, а также движения Мартина Лютера
Кинга в поддержку защиты гражданских прав («ненасильственное
сопротивление») в США. В обоих случаях и правда обошлось без
насилия. Джон Ролз, один из самых уважаемых политических
философов начала XXI в., поддержал и развил эту доктрину.
Гражданское неповиновение, в понимании Торо, заключается в том,
что большинство отрицает равенство прав с меньшинством.
Анархизм и гражданское неповиновение могут иметь успех лишь в
борьбе против государств, ведущих не слишком агрессивную
политику. Также невозможно создать институты, которые могли бы
контролировать соблюдение свободы без применения насилия. Судей,
например, можно подкупить, запугать или уволить, как было в
Венесуэле при правлении Николаса Мадуро. Неизбранная элита или
несостоявшиеся главы государств (правомочное меньшинство) могут
создавать неудобства. Там, где вооруженные силы охраняют
конституцию, обычно процветает власть военной диктатуры.
Политические партии часто вступают в сговор с различными
коалициями, чтобы перехитрить электорат и получить большую власть.
Профсоюзы при наличии достаточной поддержки и средств обычно
начинают бороться за свою независимость, чтобы противостоять
влиятельной элите. Но государство обычно поглощает их, лишает
власти либо распускает. Некоторые конституции предвосхищают
возникновение тирании, распределяя власть между федеральными,
региональными или местными органами. Но получившие власть
региональные административные органы могут все равно прибегнуть
к тирании. Подобные опасения оправдались в Каталонии в 2015 г.,
когда правительство меньшинства бросило вызов большинству в
попытке начать самостоятельно решать вопросы, связанные с
налогами, и обрести право принимать и отменять законы на своей
территории. В 2017 г. каталонское региональное правительство,
избранное меньшинством голосов, попыталось взять суверенитет в

свои руки, организовав референдум. Это был своего рода
государственный переворот. Чтобы противостоять тирании и
деспотизму, на базе католических политических традиций было
разработано понятие «субсидиарность», в рамках которого
политические решения считались законными, если максимально
отвечали интересам конкретного сообщества. На практике, однако,
неравенство распределения ресурсов означает, что богатые и хорошо
вооруженные организации почти всегда выйдут победителями из
любых конфликтов.

Христианская политика
Итак, многочисленные попытки остановить тиранию не увенчались
успехом. Оставалось лишь прибегнуть к помощи церкви – именно ей
удалось приструнить правителей в средневековый период. Но
Реформация привела к тайному сговору церкви с государством, этот
религиозный институт стал управлялемым. Впоследствии даже в
католических странах практически любая конфронтация заканчивалась
введением ограничений и достижением компромиссов с
последующей передачей полномочий светской власти. В конце XX в.
харизматичный и пользующийся авторитетом папа Иоанн Павел II
сыграл важную роль в свержении политики коммунизма в своей
родной Польше. Он бросил вызов авторитарному правлению в целом.
Но есть сомнение, что подобное может повториться. На сегодняшний
момент даже в странах с многочисленными католическими общинами
церковь уже не может оказывать большого влияния в решении
общественных конфликтов, касающихся вопросов христианского
самосознания, включая проблему неприкосновенности жизни и
священности брака.
В XIX в., однако, католические мыслители искали новые способы
оказывать влияние на ситуацию в мире. В результате оформился
новый подход – произошло переосмысление роли церкви в
развивающихся светских государствах. Папа Лев XIII, избранный в
1878 г., продолжил традицию независимости и самостоятельности в
принятии решений. Папа Пий IX не решался выступать открыто, но и не
сопротивлялся переменам. Он осуждал почти все социальные и
политические нововведения своего времени. Отказавшись от защиты
армии Италии как светского государства, он практически превратил
Ватикан в бункер. Такая непримиримость выглядела как
бескомпромиссное следование Божьему наказу. Сторонники-

епископы восхваляли своего папу за непогрешимость. Лев XIII
унаследовал это уникальное преимущество и пользовался им, чтобы
добиться особых условий, при которых он мог бы сотрудничать с
правительством и избежать опасностей, которых ранее остерегался
Пий. Лев XIII хотел, по его собственным словам, «наладить великую
политику». На деле это означало начало нового направления в
истории папства и Римско-католической церкви – «аджорнаменто»
(обмирщвление, «осовременивание» церкви). Лев XIII поощрял
модернизацию, хотя и без желания и не особо понимая ее суть. Он,
видимо, осознавал, что большинство прихожан-католиков –
сторонники демократического подхода. Ему не нравился
республиканизм, но он понимал, что с ним необходимо сотрудничать.
Лев XIII не мог отрицать «обоснованность» рабства в прошлые века и
понимал, почему церковь его одобряла, но предвидел, что рабство не
исчезнет и в будущем. Он боялся власти торговых союзов, но
разрешал их, а также поощрял католиков на создание своего
собственного. У него не было возможности отказаться от частной
собственности (на это были свои причины), но он мог напомнить
социалистам, что и у христиан есть социальные обязательства. Папа не
стал бы одобрять социализм, но осуждал откровенный
индивидуализм. При Льве XIII церковь занималась практической
благотворительностью. После его смерти в Риме сменился
политический курс, но некоторые священнослужители чувствовали,
что не в состоянии контролировать перемены, и пытались им
воспрепятствовать. Некоторые представители католической церкви в
XX в. были готовы поддерживать политику угнетения и авторитаризма.
«Аджорнаменто» как подход, однако, уничтожить не удалось.
Традиции, которые ввел Лев XIII, в конце концов возобладали. Церковь
направила свои усилия на изменение мировой ситуации, по-прежнему
придерживаясь при этом вечных ценностей.
Католические мыслители опередили папу, обратив социализм в
христианство и создав вместе со сторонниками так называемого
социального евангелия христианскую социальную доктрину. Они

потребовали от государства стать воплощением справедливости и
следовать заветам Господа, которого славила Дева Мария, поскольку
Он «накормил голодных, а богатых отослал прочь». Раннее
христианство отрекалось от государства, а в Средние века была
создана «церковь-государство». Проблема современного христианства
состоит в том, чтобы найти способ оказывать влияние на политику, не
поддаваясь при этом ее соблазнам. У христианства есть что
предложить современной промышленной демократии. Эта религия
консервативна, поскольку проповедует абсолютную нравственность, и
либеральна в полном смысле этого слова, поскольку верит в истинную
ценность индивидуальности и выступает за суверенитет совести.
Христианство имеет социалистический уклон, поскольку требует
служить обществу, демонстрирует «свои симпатии в пользу бедных»
и рекомендует изучать деяния апостолов и следовать ранним заветам
церкви. Оно может стать тем самым «третьим путем», в поиске
которого находится мир, отказавшийся от коммунизма, но не
признавший капитализм.
Поиск этого третьего пути связан с принятием программы XIX в. по
объединению
коммунитарных
ценностей
социализма
с
необходимостью
осознания
индивидуальной
моральной
ответственности. Для движения под названием «христианский
социализм» (англиканская традиция), или «социальное евангелие»
(протестантизм), и «католический синдикализм», или «социальный
католицизм» (католичество), решающими оказались 1840-е гг. Как
только индустриализация и урбанизация объединила рабочих,
заинтересованные священники и епископы начали создавать новые
приходы. Англиканский священник Ф. Д. Морис стал продвигать
понятие «христианский социализм» и был уволен со своей должности
в Лондонском университете. В Париже католические сестры
милосердия организовали акцию помощи бедным. Архиепископ Афр
вышел на баррикады, размахивая оливковой веточкой, во время
революции 1848 г. и погиб.

После того как Лев XIII наладил отношения церкви со светским
миром, католическим священникам стало легче принимать участие в
политических движениях рабочего класса. У них была поддержка
епископов, которые надеялись «спасти» рабочих от коммунизма.
Католические политические объединения и профсоюзы разрастались
под руководством церковных лидеров-добровольцев. Некоторые
превратились в массовые движения и популярные партии. При этом
социальный католицизм не был основной целью. Но в 1960-х гг. под
руководством Папы Иоанна XXIII социальный католицизм одержал
победу над ортодоксией. В энциклике 1961 г. «Мать и наставница»
Папа Иоанн XXIII изложил свою точку зрения относительно
государства, которое должно приумножать свободу, выполняя
социальные обязательства и «давая возможность людям
реализовывать свои права». Он подчеркивал важность участия
государства
в
вопросах
здравоохранения,
образования,
предоставления жилья, обеспечения работой и организации досуга.
Субсидиарность – это не единственное новшество в рамках
католической социальной теории. Еще одно важное новое понятие –
«общее благо». Светские социалистические партии постепенно
утрачивали свой авторитет, появилась надежда на возрождение
политических христианских традиций.

Национализм (и его
американский вариант)
Принципы, которые способствовали усилению государственной
власти в XIX в.: идеализм Гегеля, «воля» Шопенгауэра, «общая воля»
Руссо и образ супермена Ницше, – сейчас кажутся нам глупыми и
отвратительными. В конце XX в. государство начало терять свою силу,
по крайней мере в отношении экономического контроля. Развитие
могло идти по пяти направлениям: объединенный суверенитет в
сплоченном мире; сопротивление граждан и исторических сообществ
вмешательству
правительства;
возникновение
новых
нетерриториальных
объединений,
особенно
на
просторах
«кибергетто»
интернета;
несоблюдение
религиозными
и
благотворительными организациями ограничений, навязанных
государством (например, движение «Врачи без границ» и другие);
и развитие новых политических и экономических идей, которые
связывали процветание с ограничениями, возложенными на действия
правительства. В XIX в. главным обоснованием легитимности
государства был национализм.
Даже самые ярые националисты не могут договориться о том, что
такое нация, – трудно найти два похожих ответа на этот вопрос.
Гердер, которого обычно считают родоначальником современной
традиции национализма, говорил о возможных критериях, по
которым можно провести различие между народами и нациями.
Более поздние мыслители использовали слово «нация» как синоним
различных объединений: государств, исторических сообществ, рас. В
рамках концепции Гердера подразумевалось, что люди, которые
говорят на одном языке, имеют общее историческое прошлое и
объединены чувством гражданской идентичности, связаны (как

говорил финский националист Адольф Арвидссон) «общим сознанием
и духовными узами сильнее и крепче, чем любыми физическими
оковами». Гегель рассматривал Volk[20] как трансцендентную
неизменную реальность. Имея историческое и научное обоснование,
национализм все же обычно воспринимался как некое выдуманное
понятие, не имеющее практического применения. Окруженное
романтическим ореолом, оно было обречено на самоистребление.
Как страсть любовника в «Оде к греческой вазе» Китса, идея
национализма погибла бы при достижении цели. В Германии это
направление опиралось на нереализованные амбиции и желание
объединить всех говорящих на немецком языке под знаменем
единого Рейха. Национализм сербов питало постоянное чувство
несправедливости. Даже во Франции, стране «шовинизма», где был
создан лозунг: «Это моя страна, права она или нет», – национализм бы
не сформировался, если бы французы не обозначили границы,
которые удовлетворили правителей.
Поскольку эта идеология символизировала скорее романтические
мечты, нежели представляла собой четкую политическую программу,
на помощь пришла музыка. «Моя родина» Бедржиха Сметаны в Чехии
или «Финляндия» Яна Сибелиуса возвестили о наступившей эре
национализма громче, чем литература того периода. Хор рабовиудеев из оперы Верди «Набукко» оказал еще большее влияние,
заставив итальянцев проникнуться идеей «родного, но утраченного
дома» гораздо больше, чем это могли бы сделать чиновники и
журналисты.
Национализм,
воспетый
поэтами-романтиками,
принадлежал к категории «ощущений, а не мысли». Риторика
представителей этого движения была проникнута мистицизмом. «Глас
Божий» возвестил Джузеппе Мадзини, борцу за объединение Италии
из партии республиканцев, что нация дарит входящим в ее состав
людям чувство морального превосходства. Симон Боливар
предположительно пережил «делирий» на горе Чимборасо, ощутив,
что «Бог Колумбии овладел им» и разжег «в нем огонь величия».

Националисты утверждали, что любой человек должен быть
частью определенной нации, которая обладает идентичностью, имеет
предначертанную ей судьбу и защищает свои права. Ничто из этого не
имело большого смысла. Эта концепция, по-видимому, ошибочна:
между людьми, говорящими на одном языке и имеющими общее
происхождение, нет врожденной духовной связи – это просто
сообщество, которое удовлетворяет потребности входящих в его
состав людей. Один из самых усердных исследователей пришел к
выводу, что «нация как естественный, дарованный Богом способ
объединения людей на базе общего исторического опыта и будущего
политического предназначения – это миф… Национализм часто
стирает все культурные предпосылки». Даже если нация была некоей
связанной системой, присоединение к этой группе не обязательно
должно накладывать какие-либо обязательства. Однако люди раньше
верили в это, а кто-то верит до сих пор.
Не имея четкого оформления, эта идеология имела резонанс.
Идею национализма в комбинации с доктриной «национального
самоопределения» использовали, чтобы оправдать развязывание
войн в XIX и XX вв. и вдохновить народ на участие в них. Она изменила
очертания Европы после Первой мировой войны, а также и всего мира
– после распада европейских империй. Национализм должен
становится неактуальным в наши дни, во времена глобализации и
интернационализации. Но некоторые политики держатся за принцип
превосходства в своих государствах, а их электорат вновь стремится
получить привилегии от осознания своей принадлежности к единой
общности. Нетерпимость к интернационализации, иммиграции и
взаимопроникновению культур сделала националистические партии
вновь популярными в Европе. Это создало угрозу культурному
плюрализму и планам европейской унификации. Мы не должны
удивляться. Агглютинативные процессы, которые объединяют народы
в крупные империи или конфедерации, всегда провоцируют активную
и неоднозначную реакцию. В конце XX – начале XXI в. в Европе
сепаратисты создали собственные государства, расколов Югославию и

Советский Союз, разделив Сербию и Чехословакию, поставив в
опасное положение Испанию, Бельгию и Великобританию, а также
создав угрозу будущему Италии, Финляндии, Франции и Германии. В
других частях мира новорожденный национализм, не всегда имеющий
под собой прочную историческую базу, пошатнул устои сверхдержав.
Ирак, Сирия и Ливия выглядели неокрепшими. Отделение от
Индонезии, Сомали и Судана не способствовало стабилизации
ситуации в Восточном Тиморе, Сомалиленде и Южном Судане.
Государства, которые имеют искаженную национальную
идентичность, обречены на конкуренцию друг с другом. Им
приходится проявлять настойчивость в вопросах самоопределения и
доказывать обоснованность своих прав либо находиться в состоянии
постоянной готовности отразить возможную агрессию со стороны
других государств. В начале XIX в. французские и русские сапоги
топтали территорию Германии. Страх и недовольство привели к
подъему националистического духа: войдя в роль жертвы, Германия
на самом деле претендовала на исключительное превосходство по
отношению к своим завоевателям. Германия, с точки зрения самих
немцев, должна была объединиться, собрать силы и сделать ответный
удар. Философы подготовили программу. В начале XIX в. первый
ректор Берлинского университета Иоганн Готлиб Фихте в своей работе
«Речи к немецкой нации» провозгласил целостность и национальную
идентичность немецкого народа неизменными и непоколебимыми.
«Быть и ощущать себя немцем» было «без сомнения одно и то же».
Volksgeist – «дух нации» – это необходимо и достойно. Гегель считал,
что немцы пришли на смену грекам и римлянам и достигли
максимальной точки в процессе «исторического развития Духа… Дух
немецкого народа – это воплощение духа нового мира. Его цель
заключается в следовании абсолютной Истине как вечному
олицетворению свободы». Эти слова звучат несколько высокопарно и
пугающе. Впрочем, в них не было большого смысла, у авторов этих
высказываний было лишь желание поучаствовать в интеллектуальных
спорах.

Риторика националистов никогда не ставила перед собой задачу
ответить на главный вопрос: кто принадлежит к немецкой нации? Поэт
Эрнст Мориц Арндт был одним из многих, предложивших свое
видение: «Германия там, где звучит немецкая речь, и на ней же ангелы
поют Господу на небесах». Эта гипербола не устроила сторонников
более точного определения расовой принадлежности. Желание найти
более точную формулировку крепло. Многие немцы пришли к мысли,
что евреи и славяне – чуждые им народы, даже если они идеально
говорят на немецком языке. Было естественно предположить, что
Германия на правах государства может предъявлять определенные
требования ко всем, кто говорит на немецком, даже если это
малочисленное сообщество. В ходе многовековой миграции
немецкоговорящие меньшинства распространились вдоль реки Дунай
вплоть до южной оконечности Волги; немецкоязычные сообщества
поселились на разных территориях, включая Францию и Бельгию.
Национализм породил мысли о насилии, а идея национального
государства гарантировала их воплощение на практике.
В отличие от Германии, Британия не имела таких четких
представлений о нации. Но это не смутило тех, кто разрабатывал
доктрины, посвященные британскому (или, скорее, английскому)
превосходству. В их основе лежали все те же иллюзорные идеи. Томас
Бабингтон Маколей, британский государственный деятель, который
помог в написании «Истории Англии», на правах историка
способствовал популяризации мифа, согласно которому британская
история преподносилась как путь прогресса. Британцы, по Маколею,
принадлежали к «величайшему и самому цивилизованному народу,
когда-либо существовавшему в мире». Сидя в своем кабинете в
ноябре 1848 г., Маколей оценивал превосходство страны, подсчитывая
количество кровопролитных революций, затронувших разные регионы
Европы того периода: «Стены домов пробиты пулями, и все вокруг
потонуло в крови». В ночных кошмарах он видел Европу, павшую, как
это было с Римской империей, под натиском новых варваров и
невежественных народных масс. В то же время он верил в реальность

прогресса, человеческое благородство и добродетель. Задачей Англии
было продвигать идею прогресса и стремиться к совершенству: вся
история страны, как считал Маколей, вела к этой цели, начиная с
англосаксонского движения за свободу в тевтонских лесах и вплоть до
основания Великобритании, когда традиция свободы несколько
видоизменилась под влиянием Римской империи и христианской
религии. Соседи Британии не успевали двигаться за ней по этой
дороге прогресса. Эта страна в какой-то степени была инициатором
борьбы
между
конституционализмом
и
абсолютизмом,
разразившейся позднее и в других местах. Британцы включились в эту
борьбу,
выступая
«в
защиту
особенностей
английского
государственного устройства». Революции XVII в. привели к
пониманию того, что право королей на правление ничем не
отличалось «от права свободных землевладельцев выбирать рыцарей
графства или от права судей издавать судебные приказы в рамках акта
“Хабеас корпус”». Маколей совершил следующую ошибку (позднее ее
повторили его последователи в США): он предположил, что
политическая система вдохновляет на экономические изменения.
Конституционализм, как он считал, сделал Британию «мастерской
мира», «примером» для всех развивающихся империй и путеводной
звездой. Ближе к концу века Сесил Родс предложил несколько иной,
но тоже популярный подход, нашедший свое отражение в
бесчисленных школьных историях и дешевых романах: «Британская
раса – лучшая в мире… ей не грозит ни моральное разложение, ни
забвение потомков».
Можно и дальше рассматривать, как опыт Британии и Германии
отразился на других европейских странах, но в итоге самый бурный
расцвет национализма произошел в Соединенных Штатах. Теоретикам
пришлось приложить немало усилий, чтобы объединить обширную
территорию, населенную иммигрантами из разных стран, в единую
нацию. Израэл Зангвилл дал этой идее название «Божье горнило».

Иногда идеям требуется довольно много времени, чтобы выйти в
мир. Уже в ходе революции за установление статуса Соединенных
Штатов некоторые американцы стали воображать себя единой и
единственной нацией на территории целого полушария, но на
практике убедить в этом себя и всех остальных было не так-то просто.
Сначала было сложно представить, насколько обширны эти
территории. Основатели колоний претендовали на земли,
протянувшиеся от Атлантического до Тихого океана, поскольку толком
не осознавали реальных размеров Америки. Иллюзии развеялись к
1793 г., когда Александр Маккензи пересек Северную Америку,
отдельные области которой оставались колониями Великобритании:
после этого молодой республике пришлось постараться, чтобы
распространить свое влияние на весь континент. Луизианская
покупка[21]
теоретически
могла
этому
поспособствовать;
трансконтинентальная экспедиция в 1803 г. наметила маршрут. Но
сначала с дороги надо было убрать мексиканцев и индейцев. С 1830
по 1840 гг. шли войны с Мексикой. Журналист Джон Л. Салливан
сообщал о божественном призыве, «распространившемся по всему
континенту волей Провидения и призывавшем приумножающийся в
своей численности народ обосноваться на этих обширных землях».
Манифест охватывал всю территорию полушария от океана до океана,
называя эту землю собственностью единственной в своем роде
республиканской «империи»: народ назвал ее Соединенными
Штатами. На основании этого и зародилась мысль об Америке как о
сверхсильной державе. Как было написано в United States Journal в
1845 г.: «Мы, жители Америки, – самый независимый, образованный,
нравственный и счастливый народ на земле». К подобному
самовосхвалению прибегали также немцы и британцы.
Враждебность окружающей среды и неблагоприятный климат
продолжали создавать трудности. Поскольку территория Среднего
Запада Северной Америки никогда не подвергалась длительному
обледенению, так называемая Великая пустыня заняла большую часть
территории между землями бассейна реки Миссисипи и побережьем

Тихого океана. Выращивать здесь ничего было нельзя, лишь
отдельные участки почвы поддавались возделыванию. Для Джеймса
Фенимора Купера это была земля без будущего, «большая страна, не
способная прокормить свой народ». Затем стальные плуги начали
разбивать эту почву. Винтовки помогали захватывать территории,
прогонять коренных жителей и убивать бизонов. На освобожденных от
деревьев пространствах вырастали деревянные города. Благодаря
новому элеваторному механизму, изобретенному в 1850 г., железные
дороги стали перевозить зерно на мельницы и превращать его в
объект продажи. Пшеницей засеяли бывшие пастбища, где раньше
кормились бизоны. Обширные территории – самый неисследованный
и недооцененный ресурс Северной Америки – были отданы в
распоряжение мигрантам. Прерии превратились в житницу мира,
постепенно территории заселялись, поскольку население страны
увеличивалось. Рост благосостояния вывел страну в экономические
лидеры. США и, в меньшей степени, Канада превратились в гигантов
мирового рынка, которые диктовали цену на продукты питания.
Реальная исключительность подпитывала национализм, одного
без другого бы не существовало. Исследователи XIX в. ломали голову
над тем, в чем причина экономической, демографической и военной
мощи США. Но идея уникальной страны, не имеющей себе равных,
родилась в Америке еще раньше, вместе с «первыми подвигами
сильных духом первооткрывателей». События XIX в. позволили
воплотить в жизнь надежды и ожидания: Америка стала моделью
республики, образцом демократии, расцветающей империей,
вожделенным местом для мигрантов, быстро развивающимся
промышленным гигантом.
Католический реформатор отец Исаак Хекер вывел формулировку
крайней формы исключительности. Религиозное ханжество всегда
просматривалось в этой идее: пуританские амбиции для «Града на
Холме», фантазии мормонов насчет земли, отмеченной поступью
Иисуса Христа. Хекер придал американской исключительности

католический характер. Присутствие божественной благодати всегда
освещало и сопровождало современный прогресс, а приблизиться к
христианским идеалам в США было проще, чем где-либо еще. Лев XIII
осудил этот «американизм» как самонадеянную попытку выдумать
особую форму католицизма для Соединенных Штатов, раскрасив
церковь красным, белым и синим. Это лишало американцев
ощущения зависимости от божьей воли и принижало значимость
церкви.
Опасения папы можно было понять. Два типа ереси формировали
национальную идентичность в США: я называю их «Одинокий
рейнджер» и «Дональд Дак». В соответствии с первым вариантом,
американские герои, в том числе Соколиный Глаз и Рэмбо, – одиночки,
которые нужны обществу, но которым общество не нужно. Они делают
то, что должны, спасая людей и общество от преступников, не
нуждаясь при этом ни в чьей помощи. Ересь «Дональд Дак»
преподносит наивные порывы и импульсы как свидетельство
природной добродетели или «самобытности», которые так часто
создают бедному Дональду проблемы. Американская мечта о личной
свободе может быть оправдана лишь в том случае, если человек верит
в великодушие людей или, как в случае с Дональдом, – утки. В глубине
души Дональд чуткий, добрый и отзывчивый, но все это он скрывает
под целым набором негативных черт: он вызывающе самонадеян,
суетлив, готов схватиться за оружие, вспыльчив. Импульсивность и
самонадеянность приводят к тому, что американские политики отдают
приказы сбрасывать бомбы на людей, всякий раз оправдывая свои
действия благими намерениями. В благополучном обществе человек
теряет ощущение личной ответственности за свои поступки.
Самоанализ
помогает
избавиться
от
угрызений
совести.
Наблюдающие за политикой США эксперты часто обращают внимание
на видимость патриотизма, нездоровую религиозность и слишком
настойчивое отстаивание своих прав. Добродетели, которые якобы
присущи лишь американцам, – гражданская позиция, добрососедские
отношения, искренняя любовь к свободе и демократия, – на самом

деле общечеловеческие, но бравирует ими только Америка. В любом
случае, если США и правда когда-то были исключением, то очень
недолго. Остальной мир стремится повторить успех этого государства.
Антиамериканская
пропаганда
–
оборотная
сторона
исключительности страны. Народ, который считает себя уникальным и
идеальным, вызывает неприятие. По мере усиления влияния США
росло и недовольство по отношению к этой стране. После Второй
мировой войны мощь и сила США распространялась повсюду, кроме
стран – оплотов коммунизма; Дядюшка Сэм вторгался на территории
других государств, относился к миру как к огороду на своем заднем
дворе и поддерживал либеральные режимы, если это было в его
интересах. Дешевая культура, хот-доги и хард-рок и манили, и
отталкивали. Все американское было «слишком преувеличенно,
привлекательно и бросалось в глаза», и все становилось
подтверждением
европейской
несостоятельности.
«Политика
взаимопомощи» (например, оказание поддержки ослабленной
войной
европейской
экономике)
не
вызывала
должной
благодарности.
Начиная с 1958 г. героем и рупором антиамериканской кампании
был французский президент Шарль де Голль: Самсон в храме Дагона,
ломающий колонны и жаждущий изгнать филистимлян. Он не хотел
следовать курсу, заданному США, и его критика была более
эффективной, чем пропаганда лидеров, которые лелеяли свою
неприязнь еще со времен «железного занавеса». Еще более
убедительным (и тревожным, с точки зрения Америки) было растущее
возмущение со стороны следующих морально-нравственным нормам
и политически нейтральных стран. Сначала начались проблемы на
либеральном Западе, потом и в самой Америке (они были связаны с
войной во Вьетнаме), затем последовали протесты и со стороны стран
«третьего мира». В 1970-х гг., когда Америка только начала
восстанавливаться от последствий вьетнамской войны, изгнанный
иранский мулла, аятолла Хомейни, превратился в ее самого

непримиримого критика. Испытывая ненависть ко всем формам
модернизации, он при этом обладал даром убеждения, а его вера в
собственную правоту граничила с сумасшествием. Послание Хомейни
было простым и заключалось в том, что мир поделен на угнетателей и
угнетенных. Америка – Главный Сатана, соблазняющий человечество
материальными благами и подкупающий дешевыми ценностями.
Будучи самопровозглашенным лидером капитализма в ситуации
глобальной конфронтации соперничающих идеологий, Америка
действительно вызывала такие соображения. У американского
общества были реальные недостатки. «Мусорный капитализм»
навязывал дешевые и уродливые традиции, распространял
безвкусную продукцию, которая заполонила все рынки. Вульгарные
знаменитости были популярнее мудрецов и святых, а одна из таких
личностей была даже избрана на должность президента. Страна без
зазрения совести демонстрировала свое чрезмерное, вызывающее
зависть благополучие, избирательный лжелиберализм, упрощенную и
доведенную до абсурда популярную культуру, застойную политику и
настойчивость в отстаивании своих прав, а также невежество. Мир
забыл, что эти пороки есть в избытке и у других стран и что у Америки
есть масса достоинств, которые их перевешивают: искреннее
стремление отстаивать свою свободу; поразительная сдержанность и
спокойное отношение к своей «суперсиле». Трудно представить
других претендентов на доминирующую роль в мире в XX в.
(сталинисты, маоисты, милитаристы, нацисты), которые выполняли бы
эту задачу с таким же благородством. Между тем каждая
внешнеполитическая ошибка Америки и ее неразумные действия
глобального масштаба лишь подпитывают антиамериканские
настроения. «“Государство-изгой” объявило войну всему миру, –
сказал в конце XX в. Гарольд Пинтер, всемирно известный драматург. –
Ему известен лишь один способ общения – посредством бомб и
убийств». Эта обратная сторона образа Соединенных Штатов
способствовала росту недовольства и расцвету террористических
движений.

За пределами Запада: Китай,
Япония, Индия и исламский мир
Для попавших под влияние Запада людей антиамериканские
настроения являются способом справиться с агрессивным
этноцентрическим мышлением. В XIX в. мыслители Китая, Японии,
Индии и исламских государств – стран с ярко выраженными
традициями
–
пытались
установить
свой
собственный
квазинационализм.
Китай был психологически не готов к возвышению Европы, сначала
в военной сфере, затем в отношении благосостояния. В начале XIX в.
самоуверенность
«центрального
государства,
получившего
божественное благоволение» еще не была разрушена. Самый
многочисленный народ в мире продолжал размножаться; самая
развитая мировая экономика расцветала в процессе успешных
торговых отношений с другими странами; самая древняя империя
была непобедима. Западные «варвары» демонстрировали свои
технические разработки и выигрывали войны по всему миру, но к
Китаю все относились с опаской и уважением, ограничив свои
поползновения лишь береговой линией вблизи города Кантон – с
величайшего позволения императора. Угроза со стороны европейской
индустриализации была еще не настолько очевидна. Единственная
опасность, которой могла подвергнуться неуязвимая китайская
экономика, заключалась в опиуме – иностранные торговцы нашли в
Китае настолько обширный рынок сбыта, что это могло изменить всю
картину в торговой индустрии. Когда Китай попытался запретить
импортировать этот наркотик, британский флот и армия подавили
сопротивление. Страна снова оказалась в экономической яме, из
которой только недавно начала выбираться.

В ноябре 1861 г. Вэй Му-тин, блюститель нравов и любитель
истории, издал меморандум, в котором были перечислены принципы
так называемого самоукрепления государства. Он подчеркнул
необходимость учиться у «варваров» и перенимать новинки
вооружения, но обратил внимание на то, что западная огневая мощь
основана на использовании пороха – технологии, которую иноземцы
позаимствовали у монголов, а те, в свою очередь, у Китая. Эта точка
зрения стала популярной в китайской литературе. Изобретенный в
Китае порох сами китайцы не использовали, но он стал основой
военных технологий других стран, то есть обернулся в конечном итоге
против своих изобретателей. Аргументы, которые предоставил Вэй,
удивительно напоминают позицию некоторых современных
мыслителей, обвиняющих Японию в «подражании» западным
технологиям. Возможно, доля правды в утверждениях Вэй Му-тина
была: западные историки, изучающие вопрос распространения
китайских разработок, с ним согласны. Вэй Му-тин полагал, что если
бы Китай вернул себе все утраченные знания, то смог бы восстановить
свой статус и превосходство.
Суть китайского самоукрепления заключалась в том, что в вопросах
технического развития стоит следовать за Западом без ущерба для
многовековых китайских традиций. Новый арсенал оружия,
судоремонтные предприятия и технические школы стали появляться
вопреки традиционному укладу. Цзэн Гофань, китайский политический
и военный деятель, которому приписывают решающую роль в
подавлении восстания тайпинов в 1860-х гг., вторил постулатам
западного консерватизма: «Мы можем исправить ошибки прошлого.
Мы можем развивать то, на что не обращали внимания наши предки».
При этом он настаивал на том, что законы и обычаи империи были
безупречны, а политический спад случился вследствие моральной
деградации. «Правильность и безупречность» ценились выше, чем
«рациональность и изобретательность».

В 1850-х гг. Япония также была вынуждена открыть рынки и
впустить в свой мир иноземцев. Однако реакция Японии на этот
процесс была более оптимистичной, хотя отдельные замечания и
звучали. В 1868 г. революционно настроенные члены общества
обещали «прогнать варваров, усилить мощь государства и укрепить
армию». Окубо Тосимити, создатель новых направлений политики,
избрал западную модель. Представители нового правящего класса
одобряли иностранные союзы, не закалывали волосы, разъезжали в
колясках, украшали зонтики и вкладывали деньги в железные дороги
и тяжелую промышленность. В рамках военной реформы
формировались самурайские отряды, что позволяло сохранять
традиции и получать одобрение со стороны правительственной
бюрократии. Япония превратилась в подобие Британии или Пруссии
на Востоке.
«Азия, – говорил Редьярд Киплинг, – не собирается подражать
Западу. У Азии слишком богатая и древняя культура». Даже для тех
времен подобное высказывание было довольно смелым.
Современный азиатский Ренессанс – результат стремительного
развития Китая, возвышения Японии, становления «экономических
тигров», начиная с Южной Кореи, Сингапура и Гонконга, роста влияния
Индии и экономической активности во многих других частях ЮгоВосточной Азии. Все это – завершающая стадия самоукрепления.
Девиз остается неизменным: избирательная вестернизация, защита
«азиатских ценностей» и решимость вступить в конкуренцию или даже
затмить Запад, втянув его в свою игру, в состязание экономических
возможностей.
Установление
гегемонии
Запада
всегда
строилось
по
избирательному принципу. В Индии в начале XIX в., например, раджа
Рам Мохан Рой был известным сторонником вестернизации. Западом
для него была просвещенная Европа. Он идеализировал человеческую
природу, советовал читать Вольтера своим ученикам, а на ошибочное
поздравление епископа Калькутты с обращением в христианство

ответил, что «не заменит одни предрассудки на другие». Но Рой не
стремился просто подражать Западу. Корни его рационализма и
либерализма в отношении исламских и персидских традиций лежали
в восприятии западной литературы. Он читал Аристотеля в арабском
переводе еще до того, как познакомился с оригинальными работами.
В 1829 г. Рой основал движение, которое стало известно как «Брахмо
Самадж». Это была модель модернизации общества, испытывающего
трудности в результате влияния прогресса и индустриализации, но
жаждущего влиться в этот процесс без ущерба для своей
самобытности.
Культурный обмен был нормой для Индии в XIX в., когда
чиновники-индусы цитировали Шекспира под афинским портиком
Университета в Калькутте, пока британские господа учились читать на
санскрите и познавали мудрость, о которой не слышали на Западе.
Еще одним видным деятелем и сторонником традиций Роя был Ишвар
Чандра Видьясагар (1820–1891), который выучил английский язык уже
в зрелом возрасте. Он не рассматривал Запад как пример для
подражания, но использовал древние индийские тексты в
подтверждение своей позиции относительно того, что вдовы имеют
право на повторный брак, полигамия не должна поощряться, а в
школах не должно быть кастовой дискриминации. При этом
Видьясагар отклонил аргументы некоторых брахманов, настаивавших
на том, что любая западная идея имеет индийское происхождение. Он
отказался от должности секретаря Санскритского колледжа в
Калькутте в 1846 г., поскольку пандиты выступили против его нового
учебного расписания, куда были включены «наука и история западной
цивилизации». Его убежденность в необходимости реформ была
продиктована потребностью оживить исконные бенгальские
традиции. «Если студенты познакомятся с английской литературой, –
говорил Видьясагар, – они смогут многое сделать во имя бенгальского
Возрождения». Это прозвучало как капитуляция перед имперским
проектом, который поддержал Маколей, будучи министром Британии
по вопросам контроля за деятельностью правительства Индии:

сделать английский язык обязательным для обучения в Индии, как это
было с латынью в эпоху Просвещения. Но Видьясагар был прав:
бенгальское Возрождение способствовало расцвету народных
традиций.
Как и многие завоеватели более раннего периода, британцы
привнесли в древнюю индийскую культуру нечто свое. В Индии, по
сравнению с Китаем и Японией, западные традиции прижились
довольно легко, поскольку миф об «арийской расе» – группе
индоевропейских народов, которые распространились по территории
Евразии тысячи лет назад, – позволил предположить, что индийская и
европейская культуры имеют общее происхождение. Одним из ярых
сторонников родственности индийского и европейского образа
мышления был Свами Вивекананда, называвший Аристотеля и
Платона великими гуру. Индия смогла частично принять
вестернизацию, не боясь утратить при этом свое достоинство и
идентичность.
Западному влиянию не так-то легко было проникнуть в исламский
мир. С 1830 по 1870 гг. Египет пытался следовать по пути
индустриализма и империализма, желая создать свою собственную
империю в африканском стиле. Но все закончилось банкротством и
попаданием в зависимость от французских и английских
предпринимателей. Одной из наиболее влиятельных фигур
исламского интеллектуального «пробуждения» в конце XIX в. был
Джамалуддин аль-Афгани, который столкнулся с проблемой
ассимиляции западного мышления. Его жизнь была чередой
преследований и изгнаний. Мысли и поведение аль-Афгани
противоречили друг другу. В Египте он получал государственную
пенсию и требовал пересмотра конституции. Для британских
меценатов в Индии был одновременно и противником, и
консультантом. Служба у персидского шаха закончилась, когда
Джамалуддину предъявили обвинение, согласно которому он
участвовал в заговоре против своего господина. Аль-Афгани основал

египетскую масонскую организацию, но поддерживал религию лишь
как необходимую основу для построения общества. Он хотел, чтобы
мусульмане шли в ногу с современной наукой, но не признавал
теорию Дарвина из-за ее безбожности и материализма. Он развлекал
своими речами представителей высшего общества Каира, выступая в
своем любимом Café de la Poste, его проповеди обожали в
Хайдарабаде и Калькутте. Он поддерживал парламентскую
демократию, но настаивал на необходимости учиться политике у
Корана. Мусульманские лидеры сталкиваются с теми же самыми
проблемами и сейчас. Возможно, традиционные исламские законы и
общество не могут сосуществовать с техническим прогрессом и
развитием науки – рационально мыслящие мусульмане говорят об
этом постоянно. Однако демон модернизации все же пытается сбить
исламские страны с «пути, указанного Пророком», и подталкивает в
сторону Запада.

Борьба и выживание:
эволюционное мышление и его
последствия
До сих пор политические мыслители, о которых мы упоминали,
строили свои прогнозы относительно развития общества на базе
истории или философии. Научные рассуждения Огюста Конта
оказались слишком расплывчатыми. В 1859 г. публикации работ по
теории происхождения видов обозначили перспективы развития
научной социологии.
Чарльз Дарвин не ставил перед собой таких амбициозных целей.
Его внимание было поглощено изучением органической жизни. К
середине XIX в. многие ученые уже верили в то, что жизнь развивалась
постепенно на базе примитивных форм. Но «загадка загадок», о
которой говорил Дарвин, так и осталась неразгаданной: откуда
появились новые виды. Было составлено множество различных схем
по классификации форм жизни. Джордж Элиот[22] отреагировала на
это сатирическим изображением персонажей в романе «Миддлмарч»
(1871–1872): господин Кейсобон – «разгадыватель всех тайн»; доктор
Лидгейт, пытающийся найти «нечто общее в происхождении всех
живых существ». Дарвин смог приблизиться к разгадке взаимосвязи
между всеми органическими формами жизни, когда находился на
архипелаге Огненная Земля в 1832 г. Там он встретил «человека,
находящегося на самой низшей и примитивной стадии развития».
Наблюдения за аборигенами впервые натолкнули ученого на мысль о
том, что человек есть такое же животное: жители этой земли были
непосредственны, неопрятны, обходились без одежды и не
производили впечатления божьих созданий. «Разница между дикарем

и цивилизованным человеком гораздо больше, чем между диким и
домашним животным», – сделал вывод Дарвин. Второе, что заметил
ученый, – среда оказывает на нас определенное влияние. Жители
архипелага адаптировались к холодному климату настолько, что не
нуждались в одежде. Немного позже, на Галапагосских островах,
Дарвин обнаружил, что даже малейшие изменения окружающей
среды могут привести к биологическим мутациям. Вернувшись в
Англию и наблюдая за дикими птицами, почтовыми голубями и
домашним скотом, он пришел к выводу, что природа делает выбор в
пользу определенных наследственных черт так же, как и
селекционеры. Те особи, которые лучше всего приспособились к
среде, передают способствовавшие этому черты по наследству своему
потомству. Борьба за выживание в природе приводила Дарвина в
восторг, поскольку его собственные дети оказались жертвами
неблагоприятных обстоятельств. В эпитафии своей любимой дочери
Анне, которая умерла в возрасте десяти лет, Дарвин написал, что
выживают сильнейшие. «В битве с природой, в борьбе с голодом и
преждевременной смертью формируются качества, которые делают
последующие поколения крепче и выносливее», – так было сказано в
работе «Происхождение видов». Естественный отбор не является
единственным механизмом эволюции. Случайные мутации тоже
бывают – это тот материал, на базе которого потом происходит отбор,
но это независимый и не до конца объяснимый процесс. Сохраняются
также качества, которые не являются необходимыми для адаптации и
борьбы за выживание. Привычки спаривания могут быть
своеобразными и не всегда соответствуют предполагаемым законам
естественного отбора. Теория эволюции вызывала как восторг, так и
неприятие. Но с учетом всех этих классификаций и озвученных
предпосылок данная теория довольно правдоподобна. Виды
зарождаются естественным путем, и нет никакого божественного
вмешательства, которое могло бы объяснить их различия.
Как только теории Дарвина получили признание, другие
мыслители предложили внести некоторые поправки, которые позже

стали известны как «социальный дарвинизм»: идея о том, что
общества, как и живые организмы, возникают или исчезают в
зависимости от своих возможностей адаптироваться и выстоять в
схватке с предложенными обстоятельствами. Три предположительно
ложных вывода заставили социологов признать факт эволюции: вопервых, то, что общество подчиняется тем же законам наследования,
что и живые существа, поскольку общество есть такой же организм
(зарождается из малых форм, растет, развивается и умирает,
передавая свои черты и особенности последователям); во-вторых,
подобно некоторым растениям и животным, общества со временем
усложняют свою структуру (что, хотя и является правдой, не
обязательно есть результат какого-либо естественного закона);
и наконец, то, что Дарвин назвал «борьбой за выживание», а Герберт
Спенсер описал как «выживание наиболее приспособленных».
Спенсер дал следующее объяснение:
Спенсер считал, что подобные выводы первым сделал он, а не
Дарвин, что, впрочем, было ошибкой, но в результате высказывания
обоих ученых легли в основу научных положений социал-дарвинизма.
Спенсер выступал за сострадательный и мирный подход, но только в
отношении преобладающей силы морально нейтральной природы. У
него не было фундаментального образования, и он не собирался его
получать. Он считал себя ученым (хотя учился лишь инженерному
делу) и в своих работах весьма авторитетно рассуждал на тему науки,
социологии и философии. Работы Спенсера привлекали внимание,
возможно, потому, что его современники уважали его позицию и
разделяли веру в неизбежность прогресса. Спенсер надеялся достичь
того, к чему стремился Конт: объединить науку и гуманизм в
«социальную науку», он часто говорил, что его цель – создать науку,
которая сможет «реорганизовать» общество. Он стремился
проинформировать людей о том, что в основе социальной политики
лежат биологические законы.

Но вместо этого он внушил политическим лидерам, что теории
Дарвина вредны и опасны. Милитаристы ухватились за то, что
конфликт – естественное явление, поскольку он способствует
выживанию наиболее приспособленных (конфликт – двигатель
прогресса). В последующих работах Спенсера присутствовали
аргументы в защиту насилия: например, что обществу будет легче
после истребления антисоциальных и слабых особей, что «низшие»
расы следует уничтожать. Благодаря ученику Спенсера Эдварду Муру,
который большую часть жизни провел в Японии, эти принципы стали
ассоциироваться с учением об эволюции на Востоке, в Центральной,
Южной и Юго-Восточной Азии. Начиная с 1879 г. дарвинизм в версии
Мура начал проникать в Японию. Его работа, переведенная на
японский, позволила читателям в соседних регионах познакомиться с
данной доктриной. Между тем Чезаре Ломброзо, родоначальник
криминологии как науки, убедил большую часть мира в том, что
склонность к преступлениям передается по наследству и является
атавизмом. Прирожденные преступники, по его мнению, обладали
примитивными обезьяноподобными чертами лица и особенностями
телосложения. Ломброзо предположил, что от этих черт можно
избавиться в процессе селективного отбора. Луи Агассис, профессор
Гарвардского университета, ведущий антрополог в США в конце XIX в.,
утверждал, что эволюция заставила расы обособляться (таким
образом он пришел к выводу, что дети от межнациональных браков
обязательно должны быть неполноценны и ущербны как физически,
так и морально). Гитлер тоже пытался извлечь пользу из этой
извращенческой традиции: «Война есть необходимое условие
естественного отбора: выживают сильные, а от слабых избавляются».
Но винить Дарвина за это было бы несправедливо. Напротив,
выступая за единство творения, он тем самым поддерживал единство
человеческой расы. Он ненавидел рабство, однако все-таки был
заложником убеждений своего времени: в XIX в. на Западе почти у
всех были расовые предрассудки. Дарвин считал, что чернокожие
превратились бы в отдельный вид, если бы империализм не вторгся

на их территорию; теперь же они были обречены на вымирание.
«Когда встречаются две расы людей, они начинают вести себя как
животные. Они дерутся и едят друг друга… Но затем наступает черед
самой последней смертельной битвы, в ходе которой выживают
наиболее приспособленные». Он также думал, что люди со слабым
здоровьем, нетвердым характером или не слишком развитым
интеллектом не должны иметь детей, чтобы не передавать эти черты
дальше. Между социальным и научным дарвинизмом нет четкого
разделения: все идеи принадлежат Дарвину.
Распространившись на законы развития общества, теория
естественного отбора легла в основу трех тенденций западного
политического мышления того времени: война, империализм и раса.
Позитивный эффект борьбы за выживание, например, подтверждал
то, в чем некоторые всегда были уверены: конфликт – это хорошо.
Когда в середине XVIII в. Эмер де Ваттель написал знаменитый труд о
законах ведения войны, он полагал, что его читатели согласятся с тем,
что война есть досадная необходимость, ограниченная нормами
цивилизованного общества и требованиями проявлять милосердие.
Гегель не согласился. Он считал, что война заставляет нас осознать, что
такие мелочи, как добро и человеческая жизнь, практически ничего не
значат. «Война помогает сохранять нравственное здоровье нации», –
заметил он задолго до того, как кому-то пришло в голову применить
теорию Дарвина для подтверждения аналогичного вывода.
Уверенность в благотворном влиянии войны уходит корнями в
древность, опирается на миф о воинственном государстве Спарта,
которым восхищались Аристотель, Платон и другие классические
авторы. Древних философов поражали аскетизм и самоотверженность
спартанцев. Средневековые традиции рыцарства, в рамках которых
профессия воина считалась божественным предназначением и
«пропуском в рай», тоже оказали свое влияние, как и религиозные
традиции, призывавшие вступать в священную войну для защиты
своей веры.

Возможно, идея «война есть благо» зародилась в рамках
либерального мышления и была связана с традицией создания
гражданской милиции и обязательной военной подготовкой (которая
воспринималась как способ выполнения своих обязательств перед
государством). Континентальная армия во времена Войны за
независимость США – пример воплощения этой традиции в жизнь.
Точно так же во время Французской революции была объявлена
всеобщая воинская повинность. С тех пор война стала делом «всего
вооруженного народа», а не только профессиональной элиты.
Наполеон, который считал, что война – это «прекрасно и просто»,
мобилизовал народ с невиданным со времен античности размахом.
Его битвы были чрезвычайно жестоки по сравнению с былыми
временами, когда задачей генералов было скорее сохранить свое
войско, чем уничтожить как можно больше врагов. «Всеобщая» война,
в которую активно вовлекаются народы, где не существует понятия
негодности к строевой службе, спутала традиционный ход событий:
теперь практика опережала идею.
Карл фон Клаузевиц в своей работе «О войне», опубликованной в
1832 г., назвал это «абсолютной войной». Имея за плечами службу в
прусской армии, участие в подавлении французской революции и
битвах против войск Наполеона, он пришел к выводу, что государства
хотят возвыситься за счет друг друга, что заставляет их вступать в
схватку. Цель оправдывает средства. Единственным рациональным
оправданием жестокости войны может служить достижение
максимальных результатов. Клаузевиц считал ошибкой бережно
относиться к солдатам, поскольку лишь «тот, кто беспощаден и
целеустремлен, должен обязательно одержать победу». Он советовал
«изматывать врага», подрывать его силы и полностью уничтожать. Эта
доктрина призывала обстреливать и бомбить города, чтобы подорвать
моральный дух граждан. Основной целью (хотя справедливости ради
стоит сказать, что Клаузевиц не всегда считал это обязательным) было
полностью обезоружить противника. Страны, выстраивающие свои
военные и политические стратегии на основании этой книги,

требовали безоговорочной капитуляции в подтверждение своей
победы (хотя в случае поражения яростно этому сопротивлялись),
прибегали к карательным мерам и выдвигали обременительные
условия для побежденных. Под влиянием работы Клаузе-вица войны
стали более жестокими, количество жертв росло, происходили
массовые разрушения, поощрялись предупреждающие удары.
Клаузевиц был солидарен с Гроцием в одном: он считал, что раз уж
собаки сорвались с цепи, их аппетит нужно удовлетворить. Но при
этом он настаивал на главном условии: войну нельзя начинать лишь
ради самой войны – только для достижения определенных
политических целей. «Война – это та же политика, но иными
методами» – таким было его самое известное высказывание. Но на
практике он был убежден, что война есть неизбежное явление.
Позиция Гегеля способствовала тому, что идея войны становилась
чрезвычайно популярной в Европе. Когда его страна напала на
Францию в 1870 г., глава штаба Пруссии генерал Гельмут фон Мольтке
осудил «вечный мир», назвав его «сном, и далеко не самым
приятным. Война – неотъемлемая часть божьего замысла». В 1910 г.
основатели
футуризма
–
художественного
направления,
идеализирующего машины, скорость, опасность, безрассудность,
«насилие, жестокость и несправедливость», – обещали использовать
искусство, чтобы «возвеличивать войну как единственное средство
гигиены в мире». Война, как писал Муссолини, который во многом
опирался на идеи футуристов, «мобилизует всю энергию человека и
возвеличивает тех из них, кто отважился принять этот вызов».
Под влиянием военных угроз в обществе стали зарождаться
пацифистские
настроения.
1860-е
годы
были
временем
предупредительных действий. Около двух третьих взрослого мужского
населения Парагвая участвовало в войне с соседними странами.
Наблюдатели в Китае зафиксировали двадцать миллионов погибших и
пострадавших во время восстания тайпинов. Около миллиона человек
погибло во время гражданской войны в Америке, свыше

полумиллиона французов было убито в ходе франко-прусской войны
1870 г. Фотографии и отчеты с мест сражений позволяли очень четко
представить весь этот кошмар и ужас. Движения в защиту мира были
немногочисленными, редкими, неубедительными, пока один из самых
успешных военных промышленников конца XIX в., Альфред Нобель, не
предложил свою идею. Многие его приятели-пацифисты надеялись
призвать людей к миру, разработав некий международный закон;
другие же хотели улучшить человеческую натуру при помощи
образования или евгеники, чтобы устранить или подавить в людях
инстинкт к проявлению насилия. Нобель не разделял эти позиции.
Войну можно «остановить одним махом», пообещал он во время
своего выступления на конгрессе в Париже в 1890 г., если осознать ее
«как смертоносную угрозу и для гражданского населения, и для солдат
на передовой». Он был экспертом по взрывчатым веществам и мечтал
изобрести супероружие такой мощности, страх перед которым
заставлял бы людей жить в мире. Когда он учредил Премию за
укрепление мира, то надеялся наградить ею изобретателя, который
предложит миру такое супероружие. Эта кажется парадоксальным, но
на самом деле является логическим продолжением древнего
изречения: «Кто хочет мира, пусть готовится к войне».
Нобель не имел в виду фанатиков, которых ничем не напугать. Тем
не менее атомная бомба стала именно таким средством «взаимного
гарантированного уничтожения» во второй половине XX в.
Распространение ядерного оружия нарушило всеобщее спокойствие и
ощущение безопасности. Равная по мощности сила заставляет такие
страны, как Ирак и Иран или Индия и Пакистан, сдерживаться по
отношению друг к другу, как это делали Соединенные Штаты и
Советский Союз. Но всегда есть вероятность, что ядерная война
начнется по вине какого-либо недовольного государства или
террористической группировки.
В конце XIX в. сторонники войны приводили множество аргументов
в ее пользу, пока Дарвин не предложил один достаточно весомый.

Теория эволюции, как мы уже видели, может влиять и на социальное
мышление. Влияние Дарвина на евгенику – вопрос, о котором идет
речь. Сама по себе евгеника – явление не новое. Платон считал, что
лишь индивидуумы с безупречным набором характеристик могут
создать идеальное общество: лучшие из лучших могут продолжать
свой род, а ущербных и больных следует уничтожать. Но данная схема
не могла воплотиться в жизнь: нет никаких единых перечней
обязательных психических или физических качеств; ценность
человеческой жизни зависит от других, не поддающихся оценке
факторов. Условия окружающей среды при взаимодействии с
унаследованными характеристиками делают нас именно теми, кто мы
есть. Наследственность – это важно: как мы уже разбирали ранее,
специалисты нашли этому множество подтверждений еще до того, как
генетическая теория предоставила убедительные и обоснованные
доказательства, например, касающиеся внешности, склонностей и
талантов, болезней и различных отклонений.
Откровенные, но жестокие рекомендации Платона были на время
забыты. Но в XIX в. в Европе и в Северной Америке о них вспомнили.
Дарвинизм
стимулировал
появление
евгеники,
выдвинув
предположение о том, что специальные службы могут использовать в
нужных целях преимущества естественного отбора. В 1885 г. кузен
Дарвина Фрэнсис Гальтон ввел понятие «евгеника»: посредством
установления контроля за рождаемостью можно выявлять
нежелательные психические и нравственные характеристики и
«отбраковывать» их с целью улучшения человеческого рода. «Если
хотя бы двадцатая часть средств и усилий была направлена на
разработку методов по усовершенствованию человеческой расы, как
это делается с лошадьми и домашним скотом, представьте, какой
удивительный мир мы могли бы создать!» – писал Гальтон. Евгеника,
как утверждал он в 1904 г., «сотрудничает… с природой, пытаясь
сделать так, чтобы люди стали самой приспособленной расой».

За двадцать лет евгеника стала популярной наукой. На заре
становления Советского Союза и в это же время в Соединенных Штатах
людей официально могли признать слабоумными, обладающими
преступными наклонностями или потенциальной алкогольной
зависимостью и лишали их права вступать в брак. К 1926 г. почти в
половине штатов Америки была проведена стерилизация
представителей подобных групп. Эта идея была воспринята с большим
энтузиазмом в нацистской Германии, где приняли соответствующие
законы: лучший способ избежать нежелательного размножения людей
– это убийство недостойных. Идеальный мир возможен, если
уничтожать всех, кто не соответствует генетическим требованиям,
включая евреев, цыган и гомосексуалистов. Гитлер пытался
усовершенствовать то, что считал высшей расой, используя методы,
которые сейчас мы бы назвали «дизайнерской селекцией»: отбирая
сперматозоиды
и
яйцеклетки
чистейшего
германского
происхождения. Однако высокие, сильные, голубоглазые и
светловолосые в результате рождали детей, ничем кардинально не
отличающихся от всех других.
Эти провальные результаты заставили забыть про евгенику на
довольно долгое время. Но эта концепция вернулась в новом виде:
генная инженерия сейчас в состоянии воссоздать индивидуумов с
определенными социальными характеристиками. Мужчины-доноры
предоставляют свой биологический материал потенциальным
матерям, которые приходят в банк спермы в поисках идеальной
кандидатуры для зачатия совершенного ребенка. Теоретически,
благодаря изоляции генов, «нежелательные» характеристики теперь
можно устранить из генетического материала. Последствия
предугадать довольно сложно, но опыт человеческой истории
показывает, что любое технологическое нововведение с легкостью
можно использовать во вред.
Евгеника и расизм довольно тесно связаны. Понятием «расизм»
часто злоупотребляют. Я использую его для определения доктрины,

согласно которой некоторые люди считаются менее достойными по
сравнению с другими в силу принадлежности к определенной группе с
явно выраженными наследственными расовыми особенностями.
Другими словами, это негативное отношение к любым отличиям,
связанным с «нечистотой крови», предубеждения против разного
цвета кожи, демонстрация верности морально-нравственным
ценностям себе подобных и нежелание прислушиваться к голосу
представителей других расовых сообществ – корни расизма уходят
глубоко в древность. В XIX в. появилась новая форма расизма,
основанная на объективных и научно подтвержденных отличиях. В
некотором смысле это стало следствием развития науки в эпоху
Просвещения, когда большое значение придавалось классификации и
системам измерения. Таксономия в ботанике подала расистам идею.
Предлагались различные методы классификации людей: по цвету
кожи, типу волос, форме носа, группе крови (развитие серологии
могло этому способствовать) и даже по форме и размеру черепа.
Предпринятые в конце XVIII в. попытки классифицировать
человечество в соответствии с размером и формой черепа
предоставили
данные,
якобы
позволяющие
соотнести
интеллектуальные способности с цветом кожи. В конце XVIII в. анатом
из Лейдена Петрус Кампер создал свою коллекцию черепов «в ходе
естественного развития», разместив «человекообразных обезьян,
орангутанов и негров» с одного конца, а представителей Средней Азии
и европейцев – с другого. Кампер никогда не поддерживал расизм, но
его метод определенно подводил к этой мысли: желание
классифицировать людей в соответствии с внешними или
физиологическими характеристиками и расположить их в
«иерархической последовательности». В 1774 г. защитник ямайских
плантаций Эдвард Лонг оправдал подневольное положение
чернокожих по причине «узости их интеллекта» и «чудовищного
запаха». Генри Хоум пошел еще дальше: люди уникальны, люди с
черной и белой кожей принадлежат к разным видам. Этому
утверждению нашлось научное объяснение. В 1790-х гг. Чарльз Уайт
вывел критерий «превосходства человека над животными», в

соответствии с которым обезьяны располагались лишь на ступень
ниже чернокожих людей, и особенно группы, которую он назвал
«готтентотами» и отметил как «самую низшую» из всех тех, кого
можно считать родственными человеку. Говоря общим языком, он
обнаружил, «в чем состоит различие между жителями Африки и
Европы, что ставит африканцев практически на одну ступень с
приматами».
Наука XIX в. предоставила много фактов в поддержку расизма.
Артюр де Гобино разработал расовую теорию, в рамках которой
«арийцы» располагались выше всех остальных, а чернокожие – в
самом низу. Грегор Мендель, тихий и доброжелательный австрийский
монах, который открыл генетику в ходе экспериментов над бобовыми,
умер два года спустя. На его работы обратили внимание лишь ближе к
концу столетия, но выводы, сделанные им, существенно исказили.
Наряду с разработками Дарвина и Гобино исследования Менделя
легли в основу научного обоснования концепции расизма. Генетика
предоставила объяснение тому, как ущербность и неполноценность
может передаваться следующим поколениям. Научная теория
подчеркивала превосходство белой расы. Низшие расы были
обречены на вымирание в ходе естественного отбора или могли быть
намеренно истреблены в интересах прогресса.
Существует мнение, что расизм – явление вне времени и
пространства. Во многих языках слово «человеческое существо»
обозначает лишь представителя какого-либо племени или группы:
чужаков наши предки традиционно считали чудовищами или
демонами. Презрение – традиционная реакция на чужеземцев. То, что
в XIX в. назвали «расой», раньше обозначалось как «род» или «чистота
крови». Ни одно из этих понятий не имело под собой научного
обоснования и не приводило к таким печальным и кровавым
последствиям.
Люди с черной кожей были не единственными жертвами.
Антисемитизм приобрел новые формы в XIX в. Это странная доктрина,

которую сложно понять, учитывая значимость учения Иисуса Христа
для всего человечества в плане развития духовной сферы, искусства и
науки. Христианский антисемитизм – особенно запутанная тема, ведь
Иисус Христос, его мать, апостолы, да и вообще все христианские
ценности и убеждения имеют еврейское происхождение. Ницше часто
восхищался достижениями еврейского народа, но вклад евреев в
христианство убеждал его в том, что «эти люди рождены быть
рабами», чье служение на земле и поклонение Небесам являлось для
него подтверждением «начала восстания рабов в морали».
Повсеместно одобряема точка зрения о том, что антисемитизм
зародился в христианстве и развился в Средние века, когда евреи
(вместе с другими группами «изгоев», бродивших по Европе)
вынуждены были спасаться от преследования и подвергаться
насилию. Но в эпоху Просвещения в XVIII в. евреи смогли
воспользоваться доктриной о «правах человека», выйти из гетто и
стать полноправными участниками общественной жизни. В любом
случае, антисемитизм в XIX в. был уже другим. С ростом численности
евреев терпение приютивших их стран подходило к концу.
Антисемитские настроения, будучи довольно редким явлением в
начале века, стали регулярно проявляться в России в 1870-х гг. и в
Польше в 1880-х гг., частично в Германии из-за увеличения количества
беженцев, а в 1890-х гг. даже во Франции, где поначалу евреи удачно
интегрировались и вроде бы обосновались в обществе.
Экономические трудности всегда усложняют жизнь меньшинств. В
экономически нестабильной Европе 1920-х и 1930-х гг. антисемитизм
стал восприниматься как неудержимо распространяющаяся зараза.
Политики использовали этот факт в свою пользу. Некоторые из них
стали и правда считать евреев угрозой своему благосостоянию и
безопасности. Для демагогов правого крыла евреи были
неисправимыми коммунистами; представители левых считали их
капиталистами. Антисемитские режимы всегда пытались «решить»
еврейскую «проблему»: запирая их в гетто, заставляя отказываться от
своей национальности и корней или путем массового изгнания.

«Окончательный выбор» нацистов в пользу тотального истребления
евреев стал началом негласной традиции. Около шести миллионов
евреев было уничтожено в ходе одной из самых целенаправленных
геноцидных кампаний в истории. Выжить смогли немногие: меньше
двух миллионов человек. Это был акт добровольного отсечения от
европейского общества группы, представители которой внесли
значительный вклад в развитие мысли, искусства и благосостояния.

Сбалансированность прогресса
В начале XIX в., когда карьера Наполеона близилась к завершению,
а мир постепенно начал приходить в себя после ужасов революции и
последствий войны, Томас Лав Пикок, один из величайших писателейсатириков в Англии, да, пожалуй, и во всем мире, написал свое первое
произведение. «Хэдлонг Холл» построен в виде диалогов между
персонажами, в которых отражены основные направления мысли того
времени. В начале повествования мы узнаем, что:
Для мистера Фостера «все вокруг является свидетельством
прогресса человечества во всех сферах жизни, что гарантированно
приведет к состоянию безграничного счастья и наслаждения». Мистер
Эскот, явная пародия на Мальтуса, постоянно высказывается против
иллюзии прогресса: «Ваши достижения приумножаются слишком
медленно, в то время как аппетиты растут, и того, что есть, уже
недостаточно, что порождает недовольство… все это в конечном счете
приведет к массовой озлобленности и вырождению».
Даже к концу этого века подобные споры не удалось разрешить.
Возможно, мир – это некий механизм или фабрика прогресса, а может,
как на мельницах Господних, в итоге все обратится в пыль? Способен
ли материальный прогресс уничтожить вечные ценности? Или же
развитие технологий просто предоставляет больше возможностей для
совершения злодеяний? Что, если некие безличные силы уводят мир
туда, где уже не будет свободы, – хорошо это или плохо?
Какое-то время Бог воспринимался как одно из побочных явлений
прогресса. В начале века Пьер-Симон Лаплас, который предлагал
объяснять суть любого физического явления с позиции притяжения и
отталкивания частиц, хвастался, что смог свести понятие Бога до

уровня обычной гипотезы. На Довер-Бич где-то в середине столетия
поэт Мэтью Арнольд с сожалением услышал «громкий и протяжный
стон» «Моря Веры». Эволюция лишила Бога статуса творца новых
видов. В 1890 г. антрополог Джеймс Фрэзер опубликовал свой труд
«Золотая ветвь». Эта работа стала «ключом ко всей мифологии»,
который так упорно искал господин Кейсобон. Фрэзер относился к
Богу как к чему-то мистическому (мифы о нем передаются из уст в
уста) и предрекал, что религию заменит наука. Интерес к логике и
науке на каждом историческом этапе становился причиной атеизма.
Даже для верующих вопрос веры или отказа от нее напрямую зависел
от возможности использовать Бога в своих целях. Лишь в XIX в.
возникла идея, объединяющая эти тенденции, – квазирелигия
атеизма.
Первым сигналом было возникновение культа Высшего Бытия в
революционной Франции. Просуществовал он недолго, но стало ясно,
что нет ничего сложного в том, чтобы организовать антихристианское
движение. Спустя почти полвека Огюст Конт предложил новую
«религию человечества», где в ранг святых были возведены Адам
Смит и Фридрих Великий. Успех христианских евангелистов среди
рабочего класса заставил атеистов активнее привлекать народ в свои
ряды. В то же время унитарианская церковь, которая придерживалась
радикального
протестантизма
и
отрицала
божественное
происхождение Иисуса Христа, распространяла свои идеи, полные
бесконечного скептицизма. Выбирая социальное благополучие, ее
адепты нашли свой идеал, более прочный, чем вера. Наконец,
дарвинизм тоже не остался в стороне – он показал, как сила эволюции
может возобладать над властью Провидения. Наука была способна
объяснить загадку разнообразия видов, и конечно, нашлись люди,
готовые поверить в безграничность ее возможностей.
Самым влиятельным из всех новых квазирелигиозных движений
было «Общество этической культуры», которое в 1876 г. в Нью-Йорке
Феликс Адлер презентовал как «новую религию». Его целью было

связать морально-нравственное поведение человека с присущими ему
ценностями, а не с верой в Бога, заветами и наставлениями.
Нравственность, как считал Адлер, «есть закон и основа истинной
религии». Министр-аболиционист Монкер Конуэй распространил это
движение в Англии. Чем больше росло его влияние, тем меньше оно
напоминало религию, хотя в США в 1957 г. решением высшего суда
«Обществу этической культуры» были присвоены религиозные права и
статус с предоставлением возможности иметь свой канал на ВВС
наравне с другими религиозными направлениями.
Пришла очередь сделать вывод. Новая гуманистическая традиция
не имела ничего общего с планами эпохи Возрождения, которые
сместили акцент с теологии и логики на «гуманитарные предметы»
(риторика, грамматика, история, литература и моральная философия).
Популярность «гуманизма Ренессанса» не зависела от влияния
секуляризма. Дело было в возрастающей потребности в специалистах
по гражданскому праву и государственных служащих. Также гуманизм,
который выбрали люди, отказавшиеся от религии, не стоит путать с
«Новым гуманизмом» – это движение, направленное на возрождение
веры в ценность и нравственность людей после ужаса, пережитого в
середине XX в.
Но полного отказа от веры в Бога не произошло. Как и в
предыдущем столетии, в конце XIX в. возрождение почти любой
традиции было связано с атеизмом и светской религией. В 1896 г.
Антон Брукнер умер, сочиняя свою симфонию № 9, посвященную Богу.
В это же время возникло некое новое направление религии,
подражающее науке. Чарльз Ходж, директор пресвитерианской
семинарии в Принстоне, написал ответ Дарвину и, не умаляя
значимости эволюции, порекомендовал внимательнее прочесть
Библию как закон всех законов. В 1886 г. Дуайт Л. Муди основал
семинарию в Чикаго, руководствуясь теми же принципами. Природа,
как утверждал он, может раскрыть правду о Боге, но Библия содержит
более убедительные доказательства. Богословы, которые разделяли

позицию Ходжа и Муди, пытались подтвердить учение о Боге
неоспоримыми фактами по аналогии с доказательствами в
лабораторных исследованиях. Никому не удалось это сделать, но
попытки продолжаются. Лишь в конце столетия наука стала чаще
практиковать эксперименты там, где предполагаемые выводы
оказывались под угрозой.

Глава 9
Месть хаоса

Распад определенности
Участвуя в разных профессиональных проектах, конференциях и
коллоквиумах, я часто обращаю внимание на то, что мои коллегиисторики в большинстве своем эскаписты. Отвращение к настоящему и
страх будущего заставляет их обращаться к прошлому. «В каком
времени в прошлом вам бы хотелось жить больше всего?» – с этого
вопроса начинается своего рода игра, в которой каждый из участников
стремится поразить других своим выбором в пользу эры варварства
или кровопролития, изысканности или безудержной роскоши. А какой
период выбрал бы ты, мой дорогой читатель? Для людей, склонных к
интеллектуальной деятельности, тех, кто любит размышлять, подойдет
эра развития инновационного мышления. Время, когда идеи разного
толка вступали в схватку друг с другом, – период, предшествовавший
началу Первой мировой войны.
Начало XX в. – время застоя и покоя: рутина, обыденность и
безмятежность. Затем безудержный поток новых мыслей и череда
открытий бросили вызов принципам, на базе которых выстраивалась
культура предыдущих двух столетий на Западе и в мире: образ жизни,
мировоззрение, распределение власти и уровень благосостояния.
Интеллектуальная контрреволюция подвергла сомнению выводы,
сделанные в эпоху Просвещения и развития научных традиций. К
1914 г. мир выглядел неопределенным, хаотичным. Мыслители уже
предвидели многие темы, которые впоследствии станут актуальными,
но в политике ни одна из идей Нового времени не приобрела скольконибудь значительного влияния. Идеологические конфронтации XX в.,
которые не давали миру сделать выбор между фашизмом и
коммунизмом, авторитаризмом и демократией, сциентизмом и
сентиментальностью, логикой и догмой, были результатом
противоречий, зародившихся в XIX в.

Многие исторические книги описывают годы до начала Первой
мировой войны как период застоя, когда ничего особенно важного не
происходило: отблески романтической эпохи в кроваво-красных тонах.
Как будто последствия Великой войны влияли на все, что происходило
дальше. Приходилось учиться заново мыслить в израненном и
разрушенном мире. Старый порядок утратил свою актуальность среди
колючей проволоки, в окопах и воронках от взрывов. В этих
обстоятельствах непросто оглянуться назад и увидеть события начала
XX в. в их истинном свете, а также оценить их революционный вклад в
развитие мысли. Мы начнем наше обсуждение с 1900 г. Рассмотрим
для начала научные концепции, поскольку наука заложила основы для
других направлений и оказала серьезное влияние на дальнейшее
выстраивание иерархии идей.
Теория относительности является ключом практически ко всему.
Открытия Эйнштейна оказали большое влияние на развитие
мышления: возникли инновационные решения; обозначился выбор в
пользу определенности и сурового порядка; произошла путаница в
понятиях относительности и релятивизма. Относительность, ее суть и
последствия стоит рассмотреть отдельно – это будет прелюдией к теме
мышления XX в., которой я посвятил заключительную главу этой книги.
Начав с науки и математики, философии, лингвистики, антропологии,
психологии и искусства, мы коснемся политики, на которую, как это ни
странно, оказали влияние некоторые художники. Поговорим о
знаменитых предшественниках Эйнштейна, без которых его работа не
стала бы такой значительной: Анри Бергсоне и Анри Пуанкаре.

Относительность и ее суть
Уверенный настрой, господствовавший в обществе в XIX в., начал
улетучиваться почти сразу с наступлением нового столетия. Анри
Бергсон родился в год, когда Дарвин опубликовал «Происхождение
видов», и позже попытался оспорить выводы Дарвина. Еще будучи
школьником, Бергсон относился к той категории самоуверенных
молодых людей, которые как будто родились с уже богатым
жизненным опытом. Он был трудолюбивым, носил очки и вел себя повзрослому интеллигентно и вежливо, сторонился своих сверстников и
одноклассников. О его исключительных умственных способностях
говорил необычайно большой размер лба. Казалось, ему было под
силу справиться с любым заданием. Его учителя математики были
разочарованы, когда юноша выбрал философию. Знания латыни и
греческого помогали ему выйти на иной уровень познания. Бергсон
был вынужден пройти все стадии академического обучения. Когда он
с этим закончил, то стал известным гуру своего времени.
Бергсон впитал в себя британский прагматизм, и хотя он
размышлял метафизическими категориями, ему все же нравилось
работать с запутанными научными данными. Свой путь в изучении
сознания он начал с рассмотрения проблемы устойчивости памяти у
больных с серьезными повреждениями мозга (жертвы травм на
производстве и в результате военных действий). Полученные данные
привели его к заключению о том, что сознание есть метафизическая
сущность, более обширная, чем сам мозг. Бергсон верил в интуицию,
но предпочитал подкреплять ее экспериментальными данными. Он
часто заявлял, что искусство есть доказательство того, как наше
восприятие трансформирует реальность. Неудивительно, что Анри
любил импрессионизм, в котором очевидные факты видоизменяются
с позиции чувствования и облекаются в абстрактные формы. Он любил

задавать вопросы и никогда не искал простых, очевидных решений,
предпочитая упражняться в мыслительной деятельности.
Бергсон стал одним из самых уважаемых философов своего
времени. Его книги продавались десятками тысяч экземпляров, что
было довольно много. Во время его лекций в Высшей нормальной
школе или в Коллеж де Франс студенты торопились заранее занять
место в аудитории. Когда несколько американских леди не успели
вовремя приехать на его лекцию, они попросили пустить их на
мгновение в уже опустевший зал, чтобы проникнуться энергетикой,
которую оставил после себя профессор. Теодор Рузвельт мало что
понимал в деятельности Бергсона, но часто приглашал этого
выдающегося человека на завтрак.
В своей гениальной работе «Творческая эволюция» философ
охарактеризовал и дал название движущей силе Вселенной. Он назвал
ее élan vital[23]. Она не управляла природой изнутри, как эволюция,
или снаружи, как Бог. Это была некая духовная сила, способная влиять
на явления жизни и преобразовывать материю. Было непонятно, чем
она отличалась от «мировой души», найти которую пытались
романтики и маги, – возможно, этого не знал даже сам Бергсон. Он
обращался к ней, чтобы объяснить ту свободу, которую мы получаем
для преобразования нашего будущего вопреки научным прогнозам.
Философ возражал против утверждения о том, что эволюция есть
научный закон, и считал ее выражением творческой воли живых
существ, которые видоизменяются, потому что сами этого хотят.
Критики обвиняли Бергсона в иррационализме на том основании,
что он отрицал науку и пытался преподнести объекты реальности как
ментальные конструкты, приписывая наличие цели лишенным
мыслительных способностей существам. Однако его принципы
одобряли те, кто считал научный детерминизм ограничивающим и
подавляющим. Бергсон успокаивал всех, кто боялся прогнозов, в
которых говорилось о пролетарской революции, возвышении
арийской расы или разгуле энтропии. Он был первым пророком

своего времени, который предрек возрождение хаоса как виновника
всех беспорядков. Он описывал мир, в котором всем можно было все.
«Интеллект, – говорил он, – это жизнь… которая выходит за
собственные границы, он учится у природы свободному и
безудержному самовыражению… чтобы в итоге ею же и управлять».
Если версия эволюции Бергсона кажется довольно таинственной,
то его другая идея, которую он назвал «длительность», оказалась
намного более эффективной. Автор дал довольно запутанное
определение: «…форма, которую принимает последовательность
наших состояний сознания, когда наше Я просто живет, когда оно не
устанавливает различия между наличными состояниями и теми, что
им предшествовали». Эта глубокая мысль также провозглашала идею
свободы в реальной жизни, выступая против детерминизма, который
доминировал почти во всех социальных и научных теориях, и
возрождая веру в свободу воли. Понятие длительности станет более
ясным, если попробовать понять особенности мышления и ход мысли
Бергсона. Все начинается с его ранних попыток рассказать школьникам
об элеатах и парадоксах Зенона. Внезапно он понял (свое озарение он
считал результатом интуиции, а не религиозного экстаза), что в
воображаемых путешествиях Зенона, полете стрелы, в любом
мгновении времени или ситуации перемен элементы действия не
разрознены и не последовательны. Они непрерывны. Они
выстраивают время в форме линии. Когда мы говорим о времени как о
череде моментов (подобно тому, как материя представлена в виде
атомов), наше мышление «искажается и обесценивается
переключением внимания на пространство». Время – это не «краткое
существование» состоящих из атомов событий, но ментальный
конструкт. Как говорил Бергсон:
Людям, которым необходимы более конкретные объяснения, как
считал Бергсон, его идея могла показаться «головокружительной». Но
с его точки зрения, это даже неплохо, ведь при помощи этого можно
разгадать парадоксы, которые предложил миру Зенон. В каком-то

смысле концепция времени Бергсона напоминала умозаключения на
эту тему Аврелия Августина, которые тот выдвинул на полторы тысячи
лет раньше. Но Бергсон пошел еще дальше. Вероятнее всего, полагал
он, время есть продукт памяти, которая отличается от механизмов
восприятия и, таким образом, представляет собой «некую
независимую силу. Если дух есть реальность, тогда он определенно
присутствует в памяти, с которой мы можем соприкоснуться в
процессе эксперимента». Создавать время, по мнению Бергсона,
свойственно не только человеку. Все живые существа делают это:
«Жизнь любого существа представляет собой временной отрезок».
Кто-то может сказать, что будущее – это еще не прожитое нами
прошлое. Для тех, кому была понятна теория длительности, эта
концепция представлялась весьма полезной. Как мы увидим дальше,
она помогла революционным образом изменить подход к пониманию
языка. Первооткрывателем в этом вопросе стал Фердинанд де Соссюр,
который в своей лекции в 1907 г. предположил, что текст – это вид
вербальной длительности, где составляющие его знаки также
неразрывно связаны, как и моменты в линии времени. Многие
изобретательные писатели, которые переняли эту идею у Бергсона,
практиковали свободный стиль повествования, не заботясь о
хронологии. В результате появились романы в стиле «поток
сознания» – этот термин придумал Уильям Джеймс после знакомства с
теорией Бергсона.
Умозаключения Бергсона оказали большое влияние на стиль
мышления XX в. Например, он обнаружил, что реальность и опыт – по
сути, одно и то же. «Существуют перемены, – говорил он, – но нет
“вещей”, которые меняются», ровно так же и мелодия не зависит от
струн, на которых ее проигрывают, или от нот, в которых она
закодирована. Перемены существуют, но только потому, что мы их
ощущаем. Опыт – это психический процесс, считал Бергсон,
поддерживая своих коллег-философов и защищаясь от материалистов.
Наши чувства улавливают его, а мозг его фиксирует, но этот процесс
происходит в трансцендентной части нашего Я, которую мы называем

«сознанием». Таким образом, Бергсон подготовил базу для выводов и
заключений Эйнштейна. Сложно представить себе теорию более
разрушительную для неподготовленных умов, чем теория
относительности. Бергсон подвел своих читателей к тому, что время не
является некоей абсолютной категорией внешней реальности, как
думали раньше философы и ученые. Все дело «в сознании». В мире,
измененном идеями Бергсона, заключения Эйнштейна о том, что
время может меняться в зависимости от скорости движения
наблюдателя, произвели не такой уж большой фурор. Бергсону
удалось предугадать некоторые особенности мышления и пристрастия
Эйнштейна. Например, аналогии с поездами. Объясняя понятие
длительности, например, Бергсон отмечал, что мы склонны «думать о
переменах как о череде состояний, следующих друг за другом», как
путешественники, которые едут в поезде и им кажется, что их вагон
остановился, если мимо в противоположном направлении движется
другой поезд с такой же скоростью. Ложное восприятие как бы
сдерживает непрерывность процесса.
Молодой французский математик Анри Пуанкаре, разделявший
позицию Бергсона относительно хаоса, также готовил почву для идей
Эйнштейна. Пуанкаре подорвал основы теории космоса Ньютона,
когда в конце 1890-х гг. начал разрабатывать положения новой
научной парадигмы. Он работал над одной из проблем, которую не
удавалось решить современной науке: как смоделировать траекторию
движения более чем двух взаимосвязанных космических тел. Его
выводы обнаружили несовершенство выводов Ньютона. Математик
предположил, что существует некая двойная бесконечно
изгибающаяся волна. Пуанкаре открыл способ, при помощи которого в
науке стали изображать космос. В 1960-х и 1970-х гг, как мы увидим
дальше, теория хаоса и работа над фракталами подтвердили
правдивость этого открытия. Пуанкаре подтолкнул науку к пониманию
того, насколько сложны, противоречивы и хаотичны принципы работы
природы.

Он решил пересмотреть базовый момент, на котором строится
научный метод: связь между гипотезой и доказательством. Математик
обратил внимание на то, что ученые придерживаются собственных
алгоритмов. В процессе эксперимента может оформиться любое
количество гипотез, среди которых выбор делается в соответствии с
исходными данными либо даже исходя из «личных особенностей».
Пуанкаре подверг сомнению законы Ньютона, включая определение
понятий пространства и времени. Оспаривать эту позицию было
довольно смелым шагом. Отказываясь от привычной трактовки
времени и пространства, Пуанкаре уже многое усложнял, поскольку
эти понятия к тому моменту стали частью концепции Вселенной. Для
Аврелия Августина постоянство времени было основой творения.
Ньютон предположил, что те же самые критерии, что на Земле,
помогут определять время и пространство во всей Вселенной. Когда
Кант разработал свою теорию интуиции в начале XIX в., ключевыми
доказательствами истинности того, что мы знаем, помимо логики, он
считал абсолютную природу времени и пространства. Пуанкаре
подготовил почву для сомнений относительно всего, что считалось
неоспоримым. Он сравнил Ньютона с «запутавшимся теологом»,
который не может «выйти из тупика, в который его загнали
противоречивые выводы».
Пуанкаре стал международной знаменитостью, с ним многие
желали познакомиться, его повсеместно цитировали, а его книги
издавались многотысячными тиражами. Ученый много выступал и
читал лекции. Как это обычно бывает, когда гениальный мыслитель
становится популярным, людям начинает казаться, что они слышали
больше, чем на самом деле было сказано. В результате Пуанкаре
заявил, что его поняли неверно. Читатели исказили смысл его
высказываний о том, что «научный факт был создан самим ученым»
и что «наука построена лишь на условностях… Таким образом, наука
не преподносит нам истину; она лишь может задать направление
поиска». Наука, как услышала это аудитория Пуанкаре, доверяла
версиям, не более правдоподобным, чем, скажем, те, что можно

встретить в поэзии или мифологии. Но на деле история науки полна
полезных ошибок: влияние Пуанкаре проявлялось в том, что люди
смогли понять из его книг, а не в том, что ему не удалось донести до
них. Бергсон и Пуанкаре встряхнули мир и повергли его в
неопределенность. Одним из последователей этого нового курса стал
Альберт Эйнштейн.
Пуанкаре опубликовал свою критику традиционного подхода в
научном мышлении в 1902 г. Через три года Эйнштейн заявил о себе.
Он был рядовым сотрудником технического отдела швейцарской
патентной компании. Чопорность и зависть помешали ему построить
научную карьеру. Но это было даже неплохо. Эйнштейну не пришлось
опускаться до подхалимства, отвечать за типичные ошибки,
допускаемые в профессорской среде. Свобода от ограничений,
накладываемых научным сообществом, позволила проявить
оригинальность мышления. Идеи Эйнштейна обрели популярность
благодаря почве, подготовленной Бергсоном и Пуанкаре.
Теория относительности изменила мир, повлияв на то, как мы его
воспринимаем. В 1890-х гг. были проведены удивительные
эксперименты со светом: измеряемая на фоне движущихся объектов,
скорость света оставалась неизменной вне зависимости от того,
быстро или медленно передвигался источник подачи светового луча.
Многие исследователи называли подобные опыты мошенническими.
Скорость движения ракеты зависит от силы тяги, так почему же в
похожих условиях поток света ведет себя иначе? Эйнштейн предложил
теоретическое решение: если скорость света – величина постоянная,
то время и расстояние должны измеряться относительно нее. На
скорости, приближенной к скорости света, время замедляется, а
расстояние сокращается. Данный вывод был логичен, но также и
парадоксален, поскольку отличался от всех сделанных ранее
умозаключений. Благодаря усилиям Пуанкаре люди уже оказались
готовы к восприятию новой информации относительно характеристик
времени и пространства, однако утверждения Эйнштейна все равно

вызывали споры и несогласие. Он подверг сомнению казавшиеся
ранее неопровержимыми истины: утверждение о том, что
пространство и время – понятия абсолютные. Одним из самых
наглядных примеров Эйнштейна стал парадокс, который он выдумал в
ответ на вопрос, поступивший в ходе лекции: один из близнецов,
отправившийся в космический полет, вернется домой, став моложе
второго близнеца, который остался на Земле.
Во Вселенной Эйнштейна все загадочно. Масса и энергия взаимно
преобразуются. Параллельные линии пересекаются. Элементы
порядка, введенные Ньютоном, вводят в заблуждение, адекватное
восприятие искажается, как при спуске в кроличью нору в Стране
Чудес. Однако каждый эксперимент в рамках теории Эйнштейна
только лишь подтверждал ее правдивость. По мнению Чарльза Перси
Сноу, который многое сделал во имя развития науки: «Эйнштейн…
ворвался в общественное сознание… став символом науки,
властителем разума XX в… голосом надежды». Он изменил восприятие
людей и определил размеры Вселенной. Хорошо это или плохо, но
благодаря ему стало возможно на практике преобразовывать массу в
энергию. Атомная энергия также была одним из открытий,
изменивших будущее.
Теория относительности помогла разгадать новые парадоксы. Пока
Эйнштейн строил новую большую картину космоса, другие ученые
работали над деталями. В работе, опубликованной в 1911 г., Эрнест
Резерфорд расщепил атом, обнаружив еще более мелкие частицы:
электроны, которые хаотично движутся вокруг ядра. Физики начинали
исследовать проблему неоднозначности природы света: состоит ли
световой поток из волн или частиц? Исходя из полученных данных,
напрашивался вывод о том, что поток света есть и то и другое.
Квантовая механика развеяла старые представления о когерентности.
Лауреат Нобелевской премии Нильс Бор описал квант как величину,
похожую по своим характеристикам на природу света.

От относительности к
релятивизму
Пока теория относительности искажала картину мира,
философские изыскания приводили к тому, что сомнению стали
подвергаться почти все существующие идеи: знания о языке,
представления о реальности и связь между ними. Движение в сторону
релятивизма
началось
с
самониспровергающей
доктрины,
объясняющей суть определенности, а именно с прагматизма.
В повседневной речи «прагматизм» часто означает практический
подход к жизни. В конце XIX в. в Америке Уильям Джеймс возвел
практическую эффективность до уровня критерия не просто
полезности, но нравственности и истины. Наряду с Бергсоном и
Пуанкаре он стал одним из самых популярных и читаемых
интеллектуалов первой декады XX в. Дед Джеймса был
предпринимателем, он оставил своему сыну большое наследство;
в результате, освобожденный от необходимости зарабатывать себе на
жизнь, отец Джеймса проводил большую часть времени в
размышлениях о мистицизме и социализме – дремал в читальном
зале библиотеки, удобно расположившись в мягком кожаном кресле
по соседству с Гербертом Спенсером. Как и отец, Джеймс любил
размышлять, но он еще и был капиталистом, как дед. Он чувствовал
себя виноватым, что нигде не работает, и предпочитал американскую
философию с ее деловым подходом. Англофилия, приверженцем
которой был его брат и писатель Генри, беспокоила Уильяма. Он сам
выступал за патриотизм, сопротивлялся попыткам Генри
заинтересовать его европейской культурой и всегда прикрывался
словами «благодаря моей стране».

Уильям Джеймс был весьма эрудирован, но явной склонности к
какой-то области знания не испытывал. По образованию он был
врачом, но практику начинать не стал, втайне считая медицину
шарлатанством. Он стал известным психологом, пока пытался
самостоятельно излечиться от сумасшествия, которое сам же у себя и
диагностировал. Джеймс пробовал рисовать, но вынужден был
бросить из-за плохого зрения. Он был трудоголиком, который знал, что
успокоится лишь в могиле. Он ценил «реалистичную» философию, но
посматривал в сторону христианской науки, проводил физические
исследования, писал высокопарные тексты и увлекался мистицизмом.
Философ восхвалял логику и демонстрировал сентиментальность, но
предпочитал факты. Пресытившись возвышенным и невыразимым, он
погрузился в мрачный мир мистера Грэдграйнда, «человека
очевидных фактов». Прагматизм, который вмещал в себя все
возможные предрассудки, включая американизм, практичность,
смутную религиозность и уважение к фактам, был таким понятным –
он отражал последовательный взгляд на мир. Джеймс развил «идеи
прошлого», которые впервые сформулировал Чарльз Сандерс Пирс в
1870-х гг.: философия должна приносить пользу. Полезность, как
говорил Джеймс, делает истину истинной, а правоту правой.
«Прагматик склоняется… к конкретике и адекватности, выбирает
факты, действия и власть». Бергсон считал, что Джеймс открыл
«философию будущего».
Джеймс никогда не хотел становиться радикалом. Он искал
основания, позволившие бы ему поверить в Бога, утверждая, что
«если гипотеза Бога подтвердится в широком смысле этого слова, то
она правдива». Но что хорошо для одной группы людей, может быть
бесполезно для другой. Приравняв истину к конформизму, Джеймс
отказался от положения, которое до сих пор считалось основой всех
знаний: утверждения о том, что истина и реальность – это одно и то
же. Он защищал христианство, но в итоге разуверился в нем, сведя
понятие истины до уровня относительности.

Путь развития лингвистики поначалу был таким же осторожным,
но постепенно и он уводил от незыблемых основ к неопределенности.
Для тех из нас, кто предпочитает говорить правду, речь является
способом установки связи с реальностью. То, как обстояли дела в
сфере лингвистики в XX в., показало зыбкость этого утверждения. В
своих лекциях в Женеве в январе 1907 г., в год опубликования
«Прагматизма» У. Джеймса, Фердинанд де Соссюр определил новое
направление в развитии лингвистики. Он ввел различие между речью
как социальным явлением (речь, адресованная вовне) и
субъективным (внутренняя речь). На характер речи оказывают
влияние наши коммуникативные особенности. Де Соссюр строил свои
лекции в стиле Аристотеля, у него не было никаких записей и планов.
Единственным сохранившимся источником стали конспекты студентов,
в точности которых нельзя быть полностью уверенным. На основании
этих конспектов можно сделать вывод, что де Соссюр говорил о том,
что язык представляет собой систему лингвистических связей, которые
объединяют понятия между собой в тексте или в разговорной речи.
Взятые по отдельности, эти понятия не имеют значения – оно
проявляется лишь в комбинации друг с другом.
Значение
заключается
в
структуре
лингвистических
взаимоотношений, которые не ограничиваются рамками конкретного
текста. Значение, таким образом, может быть иным, нежели его
задумал автор. Оно постоянно видоизменяется, поскольку язык
находится в непрерывном развитии, и отношения между его
элементами перестраиваются. Смысл формируется культурой, а не
конкретной реальной ситуацией. Читатели свободны в своем
восприятии текста, они пропускают его через фильтр своего
жизненного опыта и воспоминаний. Прошло немало времени, прежде
чем Соссюр начал публиковать свои труды, но постепенно они
превратились в обязательные для изучения работы по лингвистике,
многие читатели старались получить доступ к ним любыми способами.
Основная мысль этих трудов заключалась в том, что язык не является

отражением иной реальности помимо той, в которой он сам
существует.
Давайте поставим эти вариации на тему работ Соссюра в один ряд
с популярными интерпретациями мыслей Пуанкаре, Бергсона,
Уильяма Джеймса, Эйнштейна и трудами по квантовой механике:
пространство и время – не фиксированные категории; нельзя доверять
научным утверждениям; базовая характеристика Вселенной
заключается в непредсказуемости и необъяснимости; истина
относительна; язык находится в отрыве от реальности. Пока мы
пытаемся найти определенность, релятивизм и относительность
сплетаются все крепче.
Наука и философия высказывают прописные истины. Антропология
и психология полны ереси. Революция в антропологии началась в
Америке благодаря Францу Боасу. Этот защитник западных
либеральных традиций был немцем с еврейскими корнями. Он
опроверг предположения, в разработку которых ученые вложили свою
веру, империя – свои усилия, а финансисты – деньги: о том, что
некоторые люди и культуры обладают определенным превосходством
по отношению ко всем остальным. Как и Дарвин, Боас учился у
народов, которых европейцы считали примитивными. Но жители
архипелага Огненная Земля вызывали у Дарвина отвращение, а
эскимосы Боаса – восхищали. Работая среди них на острове
Баффинова Земля в 1880-х гг., он не переставал удивляться их
житейской мудрости и творческому воображению. Он узнал один из
секретов полевых исследователей, который был своего рода правилом
жизни: эмпатия есть ключ к взаимопониманию. Чтобы познакомиться
с особенностями различных культур, антропологи должны научиться
ставить себя на место людей, среди которых они находятся.
Детерминизм в любой форме является неприемлемым, поскольку
одно и то же объяснение невозможно применить к абсолютно разным
ситуациям.

Боас занимался полевыми исследованиями, затем стал куратором
музея. Он всегда тесно общался с представителями народов, которые
изучал, чтобы понять их традиции и образ жизни. Антрополог
отправлял своих учеников в племена коренных американцев, чтобы те
знакомились с их культурой. В результате он сделал вывод, что такого
понятия, как «первобытное сознание», не существует. У всех людей
схожие умственные способности, они не зависят от условий
проживания, уровня развития технологий, сложности социальной
организации общества или других обстоятельств. Джаред Даймонд
выразил это так: «В Новой Гвинее так же много талантливых людей,
как и в Нью-Йорке». Боас раскритиковал положения расистской
краниологии, согласно которым форма и размер черепа некоторых
народов говорят о более высоком уровне интеллекта. От имени самой
крупной, быстро развивающейся и влиятельной национальной школы
антропологии во всем мире Боас высказался категорически против
того, чтобы делить народы по степени «развитости» их мышления. В
разных культурах люди думают по-разному, говорил он, не потому, что
у кого-то из них лучше развиты умственные способности, а из-за того,
что их сознание запечатлевает разные традиции, их образ жизни и
окружающая обстановка различны. В своих лекциях в 1911 г. Боас
обобщил выводы проведенных исследований и наблюдений:
Сказано, как мы видим, довольно деликатно, но следовать
традиционному курсу расизма или империализма стало невозможно.
Эти подходы предполагали, что некоторые расы занимают более
низкое положение, чем другие, а империя может обращаться со своим
народом как родитель – с детьми или опекуны – со слабоумными.
Однако Боас запустил процесс обновления и переоценки отношений
между народами. Культурный релятивизм, как мы его теперь
называем, стал единственным надежным критерием при изучении
особенностей различных человеческих сообществ. Некоторые
культуры могут быть чем-то лучше других, но подобный вывод
правомерен лишь при сравнении народов с похожими ценностями. Но

такое редко встречается: каждая культура уникальна и заслуживает
особого подхода.
Антропологические исследования усилили релятивистскую
тенденцию, предоставив большое количество противоречивой
информации, не укладывающейся в какие-либо иерархические схемы
XIX в. Но культурный релятивизм не спешил распространяться за
пределы области, которую напрямую контролировал Боас. Британские
антропологи были первыми иностранцами, которые последовали за
ним, и произошло это уже в первой декаде столетия. Франция,
известная своими специалистами-антропологами по всему миру,
вскоре тоже изменила отношение к релятивизму и признала его. Это
помогло ослабить власть империй и построить мультикультурное
общество, но некоторые интеллектуальные и практические проблемы
все еще оставались нерешенными. Если с объективной точки зрения
ни одна культура не лучше другой, что делать с разным восприятием
понятия морально-нравственного конфликта? Могут ли каннибализм,
детоубийство, сжигание вдов на костре, дискриминация по половому
признаку, массовые убийства в ходе междоусобных войн, инцест,
аборты, женское обрезание и свадьбы по расчету быть оправданы с
позиции релятивизма в качестве культурных феноменов? Как и где
должна быть проведена эта черта?

Тирания бессознательного
Пока Боас и его ученики работали в своем направлении, развитие
культуры получило неожиданный толчок благодаря психологии
Зигмунда Фрейда. Это удивительно еще и по той причине, что Фрейда
мало интересовали культурные различия. Он стремился объяснить
особенности индивидуальных реакций и поведения при помощи
универсальных мотивов. Важно то, что, концентрируя свое внимание
на всеобщих и индивидуальных характеристиках, родоначальник
психоанализа поставил культуру где-то между этими двумя
категориями. В рамках фрейдистской психологии, открывшей миру
тайны бессознательного, основное внимание уделялось вопросам,
касающимся опыта и переживаний, секса и детства.
Идеи Фрейда стали очень популярными в XX в. Они подрывали
устои традиционных научных представлений так же, как и взгляды
Боаса. Правда, они касались не культуры, а личности и уникальности
ее индивидуального опыта. Утверждение Фрейда о том, что
поведением человека управляет бессознательное, противоречило
традиционному подходу, придававшему большую значимость чувству
ответственности, самоидентификации, личностным особенностям,
сознанию и мышлению. Путешествие доктора в бессознательное
началось в ходе эксперимента, который он проводил на самом себе в
1896 г., когда ввел понятие «Эдипов комплекс»: бессознательное
сексуальное влечение мальчиков к матери и желание занять место
отца. Это был первый феномен в серии бессознательных побуждений,
которые он открыл, изучая тайны человеческой психики. В
последующие годы он разработал направление, которое назвал
психоанализом, – оно служило для обнаружения бессознательных
импульсов пациентов. Любимыми методами Фрейда были гипноз и
техника свободных ассоциаций – благодаря им пациентам удавалось

извлечь из подсознания вытесненные чувства и избавиться от
невротических симптомов. С каждым сеансом у доктора Фрейда (или
его наставника Йозефа Брейера) люди становились спокойнее и
увереннее. Женщины, излечившиеся от истерии, находили свое место
в обществе, пересмотрев собственные взгляды и убеждения.
«Наука» Фрейда как будто бы работала, но все же могла ответить
не на все вопросы: когда Карл Поппер спросил, как можно понять, кто
не прошел стадию Эдипова комплекса, братство психоаналитиков
предпочло отмолчаться. Они повели себя как члены религиозной
секты или тайного клуба – обвиняя друг друга в допущенных ошибках
и изгоняя несогласных из своего самопровозглашенного общества. В
любом случае очевидно, что Фрейд недооценил значение культуры в
формировании психики и ее влияние на различия, выявленные в ходе
экспериментов. Гилберт Кит Честертон иронично высказывался о
Фрейде. Психоанализ, согласно традиционному представлению, не
считался наукой. Однако его эффективность в отношении некоторых
пациентов выступала в защиту этого направления, несмотря на
недовольство, царящее в научной среде. Умение Фрейда донести свои
идеи до широкой аудитории помогло ему стать известным. Он
производил впечатление профессионала, способного пролить свет на
тайну человеческой души. Его утверждения шокировали не только
потому, что затрагивали тему сексуальных влечений, о которых многие
предпочли бы молчать, но также по той причине, что, по сути, Фрейд
говорил следующее: «Вы не сможете понять причины своего
поведения без моей помощи, поскольку все мотивы запрятаны
глубоко в вашем бессознательном». Он заявлял, что каждый ребенок в
ходе взросления проходит определенные стадии сексуального
развития, а каждый взрослый имеет подавленные или вытесненные
фантазии или переживания. Фрейд предоставил также научное
объяснение Бога. «По своей сути, – писал он в одном из своих
известных произведений «Тотем и табу», – Бог представляет собой
вытесненную фигуру отца». Возможные морально-нравственные
последствия идей Фрейда вызывают тревогу: если мы сами не в

состоянии понять причины своего поведения, значит, наши
возможности самопреобразования ограниченны. Само понятие
индивидуальной моральной ответственности остается под вопросом.
Мы можем заглушить чувство вины и обвинять во всем наши
недостатки и психологические травмы, полученные в детстве.
Под влиянием Фрейда интроспекция стала традицией на
современном Западе и отличительной чертой его культуры.
Подавленные воспоминания – своего рода демоны, а психоаналитики
– экзорцисты. «Благополучное общество», в котором заглушают
чувство вины, стыда, сомнения в себе и самобичевание, – вот что нас в
итоге ждет. А также привычка к сексуальной откровенности. Это же
касается и практики (до сих пор пользующейся популярностью у
психиатров) лечения метаболических или химических нарушений в
работе мозга в случае тяжелых психических расстройств.
Революционные взгляды Фрейда – работа с вытесненным
материалом, откровенные беседы и методы ослабления напряжения –
популярны и по сей день. Соотношение пользы и вреда оценить
довольно трудно. Психоанализ и другие смежные виды психотерапии
помогли миллионам людей, но миллионам других людей они
испортили жизнь, выведя в область сознания вытесненный ранее
материал, заставляя пребывать в иллюзиях или страдать.
Внимание Фрейда к влиянию детского опыта заставило психологов
изучать особенности детского возраста, несмотря на то что Исаак
Башевис-Зингер сказал: «Детям не нужна психология». Шведская
феминистка Эллен Кей в 1909 г. изложила следующую точку зрения:
дети отличаются от взрослых. В XIX в. на Западе эта общеизвестная
истина отражала отношение к детству как к этапу развития. Снижение
детской смертности вывело исследования на новый уровень. Я помню,
как был тронут, когда в Англии бродил со своим школьным учителем
по территории заброшенного монастыря. Мы наткнулись на могилы
мальчиков, которые умерли во время эпидемии в школе в XIX в. В то
время из-за неизлечимых болезней множество детей не доживало до

взрослого возраста. Но когда болезни удалось победить, дети стали
объектом для изучения. Самым выдающимся исследователем был
швейцарский ученый Жан Пиаже. Его работы оказали большое
влияние на многие поколения детей, которых ограничивали в
развитии, поскольку сам Пиаже считал, что их возможности весьма
скромны. Сам Пиаже еще с детства был очень талантлив, но
способности детей оценивал не слишком высоко. В 1920 г. он
совершил прорыв в своих исследованиях, обрабатывая результаты
ранних экспериментов в области мышления. Ошибки, допущенные
детьми, позволили ему заключить, что их психические процессы
существенно отличаются от его собственных. Разработанная им теория
удивительным образом напоминала учение о стадиях психического
развития, которое антропологи отвергли на основании данных,
собранных Боасом. Однако Пиаже больше интересовался работами
Фрейда и Кей, чем трудами Боаса. «Психическое развитие», как он его
себе представлял, есть категория, свойственная личности, а не целому
обществу. Оно проявляется на всех универсальных стадиях взросления
человека. Возможно, он был не прав. Особенности, которые он считал
универсальными, испытывали на себе влияние конкретной культуры.
В процессе взросления мы приобретаем привычки, прошедшие
испытание опытом и навязанные культурным контекстом. Это
подтверждает тот факт, что «дети» – это не стандартный набор
характеристик.
Тем не менее Пиаже был настолько убедителен, что даже сейчас в
школьном
образовании
чувствуется
его
влияние.
Детей
классифицируют в соответствии с возрастом, на основании чего для
каждой возрастной категории составляется учебная программа с
единым набором предметов одного уровня сложности. В результате
страдают способные дети, которые могли бы достичь гораздо
большего, будь у них возможность обучаться по индивидуальному
плану. Некоторые школы и колледжи готовы создавать особые
условия для «одаренных» детей, переводя их в более старшие классы,
если это необходимо. Однако в подобных исключительных случаях не

обходится без определенных трудностей, поскольку в рамках
традиционной системы образования к подобным исключительным
детям взрослые относятся без должного уважения. Это так же
несправедливо, как делить человечество на высшие и низшие расы.
Некоторые дети подчас демонстрируют уровень зрелости,
недоступный многим взрослым.

Инновации и режим «на
старт»
Новые направления в разных областях способствовали
оформлению свежих идей в науке, философии, лингвистике,
антропологии и психологии в начале XX в. Наметилась глобальная
тенденция: беспрецедентные перемены почти во всех сферах.
Улучшилась демографическая и экономическая статистика. Технология
– визитная карточка столетия – вошла в новую фазу. XX век можно
назвать веком электричества, так же как XIX век – веком пара. В 1901 г.
Маркони запустил беспроволочное радиовещание. В 1903 г. братья
Райт впервые поднялись в воздух. В 1907 г. был изобретен пластик.
Другие новшества, шагнувшие затем и в XXI в.: ускоритель ядерных
частиц, железобетонный каркас небоскребов, даже гамбургеры и
кока-кола, – были изобретены еще до наступления Первой мировой
войны. Телефон, автомобиль, печатная машинка и вовсе появились в
XIX в.
В новом столетии в политике тоже наметились перемены.
Абсолютный демократический режим, предоставляющий женщинам
права наравне с мужчинами, оформился в 1901 г. в Норвегии и Новой
Зеландии. В 1904 г. победа Японии над Россией привела к очевидным
последствиям – сопротивлению народов маори власти Британии и
разрешению итало-эфиопского конфликта в пользу Эфиопии. Все это
подтверждало: белые империи на самом деле не такие уж
непобедимые. Вдохновленные успехом Японии, в разных странах
начали возникать движения за независимость. Японцы показали
Британии, Франции и Голландии, что империализм не сможет
удержаться в Азии. Между тем воинственно настроенные
объединения развязали новую борьбу за межрасовое равенство. В

1911 г. произошло первое крупное «восстание масс»: революции в
Мексике и Китае – сейсмические толчки, на фоне которых
коммунистические перевороты конца столетия выглядели как
кратковременная вспышка. Революция в Китае свергла династию,
которая стояла у власти двести с лишним лет, и таким образом
прервала тысячелетнюю традицию политической преемственности.
Основными жертвами переворота в Мексике стали крупнейшие
монополисты: землевладельцы и церковь.
Неустойчивая ситуация начала XX в. взбудоражила мир, что
отразилось в художественном искусстве. В XX в. художники
предпочитали рисовать не то, что видели на самом деле, а то, как
толковали действительность наука и философия. Революция в
искусстве стала продолжением революции в науке и философии. В
1907 г. кубизм стал символом разрушенного мира, представляя словно
собранные из осколков зеркала образы. Пабло Пикассо и Жорж Брак,
вдохновители этого движения, как бы воссоздавали картину, которая
складывалась под влиянием атомной теории: бесформенный и не
поддающийся контролю мир, состоящий из несовпадающих друг с
другом фрагментов. Они не слышали об Эйнштейне, но о теории
относительности знали из газет. Когда эти художники попытались
ухватить ускользающую реальность и показать ее с разных ракурсов,
их охватила тревога: знакомая картина мира рассыпалась и исчезала.
Даже Пит Мондриан, картины которого отчетливо передают всю
угловатость современных вкусов, где ритмы буги-вуги зашифрованы в
прямоугольных формах, а Бродвей растянулся в прямую линию, не
смог избежать фазы «разбитого зеркала» в начале второй декады
столетия. Раньше он рисовал набережные родной Голландии в
романтической манере, позже эти образы изменились, разложившись
на атомы. В 1911 г. Василий Кандинский прочитал описание атомной
энергии Резерфорда: «…Обладающая разрушительной силой,
возвещающая наступление конца света. Все вещи становятся
прозрачными, теряют свою силу или очертания». В результате родился
новый стиль, который искажал представления о реальных объектах.

Традиция, начало которой положил Кандинский, заключавшаяся в
полной «абстрактности» искусства, делающего объекты абсолютно
неузнаваемыми, была популярной вплоть до конца столетия. Во
Франции Марсель Дюшан объявил свои достижения в науке
поверхностными, однако он тоже пытался воспроизвести мир
Эйнштейна. Его подпись к гениальной работе «Большое стекло»
показала, насколько близко он был знаком с теорией относительности.
В 1912 г. он написал картину «Обнаженная, спускающаяся по
лестнице», в которой реальность будто расширяется, как мехи
концертины. Это выражение «времени посредством абстрактного
изображения движения». Синкопы джаза и нестройное звучание
атональной музыки, которую изобрел Арнольд Шёнберг в Вене в
1908 г., пришли на смену гармонии мелодий прошлых лет – точно так
же, как квантовая механика перевернула представление о порядке.
Влияние результатов антропологических исследований на искусство
этого периода гораздо заметнее, чем на науку, поскольку художники
теперь вдохновлялись не классическими примерами, например
греческой скульптурой, а черпали вдохновение из этнографических
коллекций и иллюстраций. Пикассо, Брак, Константин Бранкузи и
члены группы «Синий всадник» во главе с Кандинским копировали
«примитивные» скульптуры народов Африки и тихоокеанского
побережья, демонстрируя достоинства чужеземной эстетики и
продолжая традиции народов, которых многие считали «дикарями».
Некоторые лица кисти Пикассо выглядят угловатыми или вытянутыми,
напоминающими ритуальные маски. Андре Дерен передал красоту
купальщиц довольно нетрадиционно, изобразив их будто
вырезанными из дерева идолами. Некоторые произведения
художников-примитивистов были выставлены в галереях и музеях,
другие на ретроспективных выставках, последовавших после смерти
Поля Гогена в 1903 г., который провел последние годы жизни на Таити,
вдохновляясь местной экзотикой и романтикой. Влияние этого
направления искусства распространялось все дальше – ценители
«примитивной» живописи появились в Америке и в Австралии.

Реакция: политика порядка
Реакция была предсказуемой: стремительные перемены угрожали
стабильности. После той встряски, которой подверглось мышление в
начале XX в., основной задачей было понять, как преодолеть хаос и
вернуть уверенность. Первым в этой ситуации среагировал Филиппо
Томмазо Маринетти, итальянский денди, человек со скверным
характером и острым языком. В 1909 г. он опубликовал манифест для
своих коллег из творческой среды. В те времена многие художники
поддерживали модернизм, в рамках которого новое вытесняет старое.
Маринетти хотел большего: он считал, что будущее должно заменить
настоящее. Таким образом, он стал основателем «футуризма».
Писатель полагал, что недостаточно просто перешагнуть через
наследие прошлого. Футуристы должны отказаться от традиций и
избавиться от любых напоминаний о них. «Будущее наступило», –
провозгласил Маринетти. Звучит глупо и претенциозно, но в
определенном смысле он был прав. Эта фраза полностью передавала
тот стремительный темп, в котором развивалось общество.
Маринетти не признавал все то, в чем обычно нуждались люди,
чтобы обрести спокойствие в ситуации неопределенности:
целостность, гармония, свобода, морально-нравственные ценности и
традиционный язык. Комфорт представлялся ему искусственным и
стерильным состоянием. Футуризм возвеличивал войну, власть, хаос и
разрушение – все, что вынуждало человечество менять свой образ
жизни. Футуристы ценили красоту машин, принцип силы и вульгарную
лексику. Былые ценности, включая чувствительность, доброту и
уязвимость, были отвергнуты. Главными стали жестокость,
беспристрастность и сила. Футуристы рисовали «линии силы» –
символы насилия – и машины в неопределенной динамике. Раньше
художники пытались передать скорость и ритм индустриальной

энергии: паровоз на картине Тернера изображен нечетко и размыто,
Ван Гог уныл и статичен. Но футуристы наполнили движением все,
вплоть до отдельных элементов, привнеся в свои произведения
динамику и скорость. Именно скорость, которая воспринимается
иначе в связи с изобретением двигателя внутреннего сгорания, стала
отражением духа этой эпохи.
Футуризм
объединил
сторонников
самых
радикальных
политических направлений XX в.: фашизма, который провозглашал, что
государство должно быть на стороне силы; и коммунизма,
последователи которого надеялись уничтожить традиции в пожаре
революций. Фашисты и коммунисты ненавидели друг друга и мечтали
о войне, какой еще не видел мир. Но и те и те признавали тот факт, что
функция прогресса – разрушить прошлое. Часто говорят, что верхи
«провалились», или наткнулись на Первую мировую войну. Так и есть.
Но по-прежнему удивляет и шокирует, с какой страстью сторонники
разрушения поклонялись этой идее и жаждали ее осуществления.
Почти всегда войны лишь ускоряют заданный ход событий. Точно
так же и Первая мировая подтолкнула развитие технологий и
подорвала положение элиты. Лучшие представители поколения
прирожденных лидеров Европы погибли. Нарушение естественного
хода европейской истории было неизбежно. Разрушения и отчаяние
лишили людей надежды на будущее и веры в настоящее; большие
финансовые траты и многочисленные жертвы – такими были
результаты политических революций вместо предполагаемого мира.
Двенадцать суверенных (или относительно суверенных) государств
оформились в Европе и у ее границ. Сверхдержавы рухнули. Границы
сместились. Иностранные колонии поменяли свой статус. Война
затронула интересы России, Германии, Австро-Венгерской и
Османской империй. Даже Великобритания понесла потери:
восстание и гражданская война, разразившиеся в Ирландии в 1916 г.,
привели к тому, что спустя шесть лет правительство острова подняло
вопрос о получении независимости. Массовые миграции перемешали

население. После войны более миллиона турков и греков бросились
искать убежище, пересекая наспех обозначенные границы.
Воодушевленные замешательством своих руководителей, народы
европейских империй с нетерпением ожидали следующей войны. «И
тогда пробьет наш час, – так сказал герой книги «Путешествие в
Индию». – И мы сбросим в море последнего проклятого англичанина».
Послевоенная разруха и нищета вызвали разгул экстремизма.
Финансовые катастрофы в Европе и обеих Америках в 1920–1930 гг.
привели к отчаянию и унынию. Последствия были гораздо тяжелее,
чем сама политика правительства, приведшая к развязыванию войн и
заключению сомнительного перемирия. Это было начало эпохи
ошибок для западной цивилизации. Антисемиты обвиняли евреев в
мировых проблемах, полагая, что некая «международная еврейская
община» контролирует мировую экономику и эксплуатирует другие
народы ради собственного обогащения. Сторонники евгеники считали,
что бесконтрольное размножение – причина всех мировых бед: оно
ослабляло общество, позволяя представителям «низших» классов и
людям с психическими отклонениями иметь детей, таких же слабых и
беспомощных, как и их родители. Противники религии винили
церковь в подрыве доверия к науке, лишении народа воли и оказании
поддержки слабым. Коммунисты обвиняли капиталистов, капиталисты
обвиняли коммунистов. То, в чем люди винили друг друга, порой
противоречило здравому смыслу, но подстрекателям удавалось
маскировать эту нелогичность. Обнищавшие и разоренные миллионы
были готовы поверить всему. Обращение к высокопарной риторике,
чрезмерному упрощению, прорицательству и наклеиванию ярлыков –
политика рупора демонстрировала нетерпение и склонность к
принятию поспешных решений. Месть есть простая подмена
справедливости, когда сгодится любая жертва, расправа над которой
позволила бы успокоить муки совести.
Опыт показывает, что лучший выход – это начать обвинять
«систему». Предсказания Маркса, похоже, начинали сбываться.

Бедные становились еще беднее. Неудачная политика капитализма
подводила к осознанию необходимости революции. Демократия
обернулась катастрофой. Авторитарные лидеры были необходимы,
чтобы заставить народ объединиться во имя общего блага. Возможно,
лишь
тоталитарное
правительство
способно
восстановить
справедливость, установив контроль над всеми сферами жизни,
включая производство и распространение продуктов. Приходит час,
приходит идеология.
Фашизм выступал на стороне силы, порядка, государства и в пользу
военных действий, в его системе ценностей интересы группы были
важнее интересов отдельной личности, власть ценилась выше
свободы, сплоченность была предпочтительнее разнородности. Месть
вместо примирения и сострадания, превосходство силы против
защиты слабых. Фашизм оправдывал лишение прав несогласных,
диссидентов, неудачников и диверсантов. Поскольку среди них было
много талантливых и даже гениальных людей, подобные меры
привели к превратному и искаженному восприятию любой
информации: идеологическая фальсификация в рамках авторитарных
и тоталитарных традиций. Были ли фашисты разрушителями
социализма – это до сих пор тема жарких дискуссий. Они
мобилизовали пролетариат и мелкую буржуазию, провозгласив
политику, которую кто-то может обозначить как «социализм без
экспроприации». В Древнем Риме слово fasces означало пучок прутьев
с топором в центре, который носили магистраты как символ власти и
права наказывать и казнить. Бенито Муссолини заимствовал это
воплощение жестокой власти закона, оно стало «эмблемой» его
партии, передающей всю суть фашизма: метод палки и топора. Цвета
солдатской формы могли измениться или полинять; форма
приветствий могла быть несколько иной. Но главное не это, а
возникающие в результате чувства: страх и ужас. Ритм фашистского
марша мог заворожить даже тех, кто ненавидел или боялся фашистов.
«Фашизм – это не новый порядок, – сказал Эньюрин Бивен, лидер
британских
социалистов,
который
был
известен
своими

афористическими высказываниями, – это будущее, которое не хочет
наступать».
Нацизм перенял все эти характеристики, но само понятие
«нацизм» несколько шире, чем «фашизм». Фашисты были настроены
против религии, а нацисты активно ей подражали. Они заменили
провидение историей. Для нацистов история была обезличена, она
обладала мощью, которой никто не мог противостоять. Люди были
игрушками, как змеи для мангустов или крысы для кошек. История
требовала человеческих жертв, как ненасытное божество,
обретающее еще большую силу от подавления людей и ощущения
собственной неограниченной власти. Устои и язык милленаризма
устраивали нацистов. История воспринималась как «тысячелетнее
торжество рейха». Отлаженный порядок церемоний, храмы и
святилища, иконы и святые, проповеди и экстаз, гимны и песнопения
дополняли образ этой квазирелигии. Нацисты мечтали уничтожить
христианство, заменив его первобытными верованиями, вернув
язычество. Некоторые из них называли себя «защитниками родины»,
отправившись в «волшебное путешествие» через каменный лабиринт
прямо к замку Вевельсбург, который, как думал Генрих Гиммлер,
является центром Германии и всего мира.
Идеология порядка ценой отказа от гуманности и сострадания
воплотила в себе противоречивые черты современности: технологии
совершенствовались, а нравственность приходила в упадок. Иногда,
когда представители интеллектуальной буржуазии собираются вместе
на торжественных обедах или конференциях, к моему удивлению,
звучат высказывания о вере в нравственный прогресс: колебания
уровня преступности и насилия в развитых странах ошибочно
воспринимаются как доказательство того, что политика просвещения
работает. Однако на самом деле в этих отчетах не отражается
реальная статистика, остаются скрытыми факты притеснения или
неявного «истребления» пожилого населения и количество
нерожденных детей. Благоразумие подсказывает выбор в пользу

толерантности и общепринятого поведения, но не влияет на общее
настроение нетерпимости и раздражения. Когда нарастает хаос,
копятся нерешаемые проблемы, а перемены начинают казаться
угрожающими, электорат делает выбор в пользу авторитарной власти:
более жесткая политика и суровые тюрьмы, ужесточение наказания
для террористов, изгнание неугодных, закрытое национальное
общество (за пределами международных организаций). В некотором
смысле авторитаризм становится идеологией, способной обойти своих
традиционных конкурентов. Владимир Путин, бывший член КГБ,
похоже, стал кумиром республиканцев в Соединенных Штатах и
любимцем Дональда Трампа. Смущенные состоянием хаоса,
невежественные и необразованные беженцы спасаются от проблем,
погружаясь в фанатизм и выбирая догмы. Тоталитаризм все еще не
утратил своего обаяния.

Глава 10
Век неопределенности

Сомнения XX века
То, что происходит в умах людей, отражается и во внешней
реальности. Нарастание темпа перемен в окружающем мире с конца
XIX в. дестабилизировало процесс мышления: у одних возникали
нереалистичные надежды, у других – необоснованные страхи и
абсолютно у каждого – ощущение неопределенности и запутанности.
При оценке эффективности перемен мы привыкли думать о том, как
они отразятся на ходе истории, грядущих тысячелетиях и будущих
поколениях. Неделя – уже немалый срок не только в политике (как
предположительно сказал Гарольд Вильсон), но и для всех сфер
культурной жизни. Перемены стремительны, прошлое уже почти
затерялось в тумане, будущее неопределенно, а настоящее выглядит
не слишком вразумительно. Неопределенность выводит из
равновесия. Избиратели в отчаянии делают выбор в пользу
популярной демагогии, а изворотливые чиновники предлагают все
новые варианты «плацебо» для решения социальных проблем.
Понять суть происходящих перемен нужно всем, кто хочет
разобраться в идеях, которые возникают в общественном сознании
как реакция на эти перемены. Самым очевидным признаком роста и
развития являются объемы глобального потребления. В XX в. оно
возросло в двадцать раз. Численность населения выросла в четыре
раза. Индустриализация и урбанизация привели к неконтролируемому
и неустойчивому увеличению потребления. Над этими фактами стоит
поразмыслить: рост уровня потребления на душу населения, а не
увеличение его численности является основной причиной
беспокойства человечества. Бешеный уровень потребления связан с
прихотями богатых слоев населения, а рост численности населения
наблюдается среди бедных. Тем не менее объемы производства также
растут, ассортимент продукции по запросу богатых покупателей

расширился невероятно, особенно в области технологических
инноваций, медицинских услуг и производства лекарств, а также в
сфере финансовых и коммерческих инструментов. Рост численности
населения в мире возвращает нас к опасениям Мальтуса о том, что в
некоторых странах скоро может быть введена политика контроля за
приростом населения. Но по большей части дело не в количестве
(особенно это касается бедного населения). Основные проблемы
связаны не с этим. Главное – обуздать свою жадность.
В благоприятных районах с продвинутыми медицинскими
технологиями продолжительность жизни значительно увеличилась в
XX в. (Эта тенденция не обещает длиться вечно: те, кто пережил войну,
закалились в трудных условиях, а их дети и внуки могут уже не
обладать подобной выносливостью.) В отличие от многих
долгосрочных экспериментов, этот взятый человеческой жизнью темп
не собирается замедляться. С возрастом события проносятся мимо с
еще большей скоростью – как картинка за окном скорого поезда.
Когда я был ребенком, то увлекался научной фантастикой, историями,
в которых путешественники вынуждены были приспосабливаться к
жизни в незнакомых мирах, не похожих на их собственный. Когда я
стал старше, канал ВВС запустил проект, в котором рассказывалось о
событиях сорокалетней давности. Для молодых зрителей в XXI в. 1970е гг. кажутся абсолютно примитивной эпохой – без компьютеров,
мобильных телефонов, видеоигр и других привычных гаджетов.
Теперь все люди похожи на героя книги «Рип ван Винкль»[24], хотя, в
отличие от него, нам достаточно поспать лишь одну ночь, чтобы
проснуться утром и удивиться. Ежедневно происходит множество
изменений: в образе жизни, моде, поведении, окружающей
обстановке, ценностях и даже морали.
В изменчивом мире особенно чувствительные к переменам люди
испытывают «футурошок». Страх, недоумение и негодование
подрывают их ощущение безопасности, комфорта и уверенность в
будущем. Когда люди видят в переменах угрозу, они стремятся

вернуться к привычному, как ребенок ищет утешение в знакомых
объятиях. Когда люди не могут понять, что вокруг происходит, ими
овладевает паника. Locus classicus[25] – это сельская Франция 1789 г.,
когда крестьяне, находящиеся во власти grande peur[26], направили
свои вилы и факелы на хозяев зернохранилищ. В современном мире
такие же подозрения вызывают беженцы, мигранты и меньшинства. У
людей возникает желание окунуться в религиозный фанатизм или
политический экстремизм. Интеллектуалы стараются придерживаться
«постмодернистских» стратегий: безразличие, аномия, нравственный
релятивизм и научная неопределенность, хаос и беспечность.
Данная глава – это путешествие первооткрывателей к
неизведанным морям. Она начинается с мыслей, которые подрывают
основы традиционной определенности. Затем мы обратимся к
философии XXI в. и попробуем разобраться в перспективах, полных
новых сомнений или тяги к поиску новых альтернатив – отринутому и
бескомпромиссному мировоззрению прошлого. Мы коснемся
экзистенциализма, постмодернизма и их неожиданных последствий,
поговорим о растущем интересе западных европейцев к Азии и
подверженности ее влиянию. Рассмотрев политическое и
экономическое
мышление
в
условиях
идеологической
неопределенности, мы завершим наш обзор изучением попыток
вернуться
к
догматизму,
сциентизму
и
религиозному
фундаментализму.

Мир, не поддающийся
определению
Ближе к концу XIX в. любые перемены можно было
проанализировать с помощью графического анализа. Ученик Франца
Боаса Александр Гольденвейзер, который изучал тотемы и боялся
роботов, предположил, что культурные перемены «наступают
решительно», прерывая фазы инертности, а Стивен Джей Гулд считал,
что эволюция «прерывает» затяжные периоды равновесия. Сам Боас
заметил, что «перемены случаются все чаще». «Особенностью нашей
эпохи, – как сказал модный поэт Гуго фон Гофмансталь в 1905 г., –
является разнообразие и неопределенность… Та база, на которую
опирались предыдущие поколения, уже больше не выглядит
надежной». В 1917 г. другой ученик Боаса, Роберт Лоуи, предложил
понятие «порога», за которым после «чрезвычайно медленного
роста» культура «вырвалась вперед, воспользовавшись моментом». К
1919 г. «дух беспокойства», как выразилась New York Times, «охватил
науку».
Дальнейшие противоречия назревали в мире квантов. Те, кто
обнаружил электроны, заметили, что субатомные частицы двигались
между позициями, которые не соответствовали их импульсу, с
нехарактерной для них скоростью, чтобы оказаться там, где раньше
никто не предполагал их обнаружить. Работая в напряженном темпе
вместе со своим немецким коллегой Вернером Гейзенбергом, Нильс
Бор изобрел название для этого феномена: «неопределенность» или
«неоднозначность». Связанные с этим дебаты вызвали революцию
мысли. Ученые, которые размышляли на эту тему, осознали: мир
крупных объектов существует параллельно с миром субатомных
частиц, и неоднозначность присуща экспериментам в обеих сферах.

Наблюдатель является частью любого опыта, и поэтому не может быть
объективных выводов. Ученые разделяли точку зрения своих
предшественников-алхимиков, которые, работая со сложными
фракционными перегонками в условиях особого расположения
небесных светил, были не в состоянии воссоздать условия
эксперимента, поэтому не имели возможности прогнозировать
результаты.
Когда физики признали существование такой неопределенности,
они призвали практиков в других областях согласиться с таким
положением дел. Социологи и представители гуманитарных
дисциплин озаботились поиском науки, которая вызывает большой
интерес, гарантирует престиж и требует финансовых вложений в
проведение исследований. Наука – показатель объективности,
который берут за основу как гарантию достоверности результатов. В XX
в. философы, историки, антропологи, социологи, экономисты,
лингвисты и даже некоторые студенты, изучающие литературу и
теологию, захотели называться учеными, чтобы подчеркнуть, что их
исследования объективны. Это оказалось фикцией. С учеными в
классическом понимании их объединяло то, что исследователь всегда
является частью своего исследования. Объективность, таким
образом, – химера.
Вернуть утраченное доверие, как правило, очень нелегко. Конечно,
мыслители в XX в. надеялись, что все-таки существует способ
исправить совершенные ошибки и вернуть в жизнь определенность.
Например, логика: разве это не самый надежный критерий? Как
насчет математики? Числа не могут обмануть, они гарантируют
полную ясность. Бертран Рассел и Альфред Норт Уайтхед так и думали.
До начала Первой мировой войны они демонстрировали, что логика и
математика – две похожие и согласующиеся друг с другом системы.
Но в 1931 г. Курт Гёдель доказал, что они не правы, когда
сформулировал теорему, которая теперь носит его имя. Математика и
логика могут быть целостными дисциплинами, два этих направления

мысли могут следовать друг за другом, но одновременно применить
их бывает невозможно. Эти науки неизбежно имеют дело и с
недоказуемыми утверждениями. Дуглас Хофштадтер, который
увлекался проблемой искусственного интеллекта, предложил для
рассмотрения работы гениального графического дизайнера Эшера
Маурица. Чтобы отыскать способ спроектировать сложные
трехмерные композиции на плоскости, в 1930-х гг. Мауриц начал
читать работы по математике. Он специализировался на изображении
переплетающихся «метаморфоз», в которых, по его собственному
мнению, смог воссоздать невозможное: не ведущие никуда лестницы;
пары рук, рисующие друг друга.
Гёдель верил в математику, но подорвал веру других людей в нее.
Он был уверен, как Платон или Пифагор, что числа существуют как
объективные сущности, независимо от мысли, – они будут
существовать, даже если никто не будет ими пользоваться для счета.
Теорема Гёделя, однако, лишь подтвердила обратное. Он согласился с
точкой зрения Канта, что о числах мы знаем априори, но люди в итоге
начали в этом сомневаться. Он поставил под сомнение сам факт того,
что о существовании чисел мы вообще когда-то знали наверняка.
Шутливое высказывание Джорджа Булоса позволило обобщить
аргументы Гёделя, дав возможность сделать вывод о том, что «нельзя
доказать то, что нельзя доказать, что два плюс два равно пяти». Эта
расплывчатая формулировка показала, что «математика – это совсем
не бессмыслица». Впрочем, некоторые читатели были уверены в
обратном.
Помимо опровержения традиционного понимания взаимной
сопоставимости арифметики и логики Расселла и Уайтхеда, работы
Гёделя неожиданно спровоцировали следующую реакцию: философыматематики начали изобретать новую арифметику в противовес
логике – как неевклидова геометрия была придумана в пику
традиционной физике. Интуиционизм предложил радикальное
мнение – у каждого человека есть своя математика. Для одного или

нескольких мыслителей доказательство может сразу выглядеть
убедительно, но оно же может не вызывать доверия в долгосрочной
перспективе. Парадигмы или предположения меняются.
Пуанкаре в свое время тоже пришел к подобным заключениям,
указав на невозможность быть уверенным в достоверности всех
знаний. Но он не стал разубеждать своих читателей в реальности
существования чисел. Л. Э. Я. Брауэр, один из самых первых и
авторитетных интуиционистов из Амстердама, считал, что способен
постичь концепцию существования чисел на основе временного
отрезка: каждый момент следует за другим и является единицей счета.
Интерпретация идеи времени Бергсона как ментальной конструкции
противоречила позиции Брауэра, а работа Гёделя выглядела еще
более разрушительной. Она подрывала точку зрения Платона о том,
что изучение чисел «заставляет ум придерживаться чистой идеи для
постижения истины». «То, что заставляет верить в истинность счета и
измерения, – продолжил Платон, – должно быть, является лучшей
частью души». Но эта вера в нынешние времена уже не играет былой
роли. Отказаться от веры было тяжело. Влияние, которое точка зрения
Гёделя оказала на современников, можно описать как шок от
столкновения с очевидным. Это похоже на реакцию термитов, которые
убеждены, что сосуд, в котором они находятся, водонепроницаем, на
попадание внутрь воды. Если математика и логика «дали течь»,
значит, в мире живут одни дураки. Это может вызывать раздражение,
но Гёделя «обожали, потому что не понимали». Последователисамоучки игнорировали глубину его выводов и видели в его учении
признание и одобрение хаоса.
Для тех, кто хотел продолжать верить в идолов прошлого –
прогресс, разум, определенность, – 1930-е гг. были неподходящим
временем. Западный мир, где подобные вещи когда-то считались
популярными, пошатнулся: крах, спад, пыльные бури, социальная
ожесточенность, рост преступности, угроза новой войны и конфликт
непримиримых идеологий.

С началом Второй мировой войны идеи, которые ранее
постепенно выходили из употребления, внезапно стали абсолютно
непригодными. Именно они помогали оправдывать и преуменьшать
масштаб разрушений после всех случившихся ранее войн. Бомбы
уничтожали крупные города. Идеологические и расовые провокации
приводили к массовой резне. Число погибших превысило тридцать
миллионов. Промышленность производила машины массового
уничтожения. Наука превратилась в псевдонауку с расовым уклоном.
Эволюцию использовали, чтобы оправдать уничтожение слабых и
неугодных. Старые убеждения обретали чудовищные формы. Прогресс
был направлен на осуществление «расовой гигиены»; утопия
представлялась раем, в котором уничтожены все враги; национализм
превратился в идеологию, оправдывающую войны; социализм
трансформировался в орудие подавления и уничтожения личности.
Нацисты, которые обвиняли евреев во всех бедах общества,
решили в конце концов избавиться от них, сгоняя в лагеря смерти,
закрывая в газовых камерах. Беспрецедентная жестокость привела к
Холокосту: миллионы людей были лишены свободы, их морили
голодом и пытали в рамках так называемого научного эксперимента.
Война и страх взрастили ненависть и убили всякое сострадание.
Ученые и врачи в Германии и Японии ставили опыты на людях, чтобы
изобрести еще более изощренные средства уничтожения. Все эти
зверства показали, что самые цивилизованные общества, хорошо
образованные специалисты и идеально натренированные армии не
являются защитой от проявлений варварства. Опыт нацистов по
созданию лагерей смерти был слишком ужасающим, его невозможно
прочувствовать до конца ни через искусство, ни через литературу.
Понимание дают разве что фотографии, на которых изображены груды
обезображенных трупов, обнаруженные в последние недели войны:
это была отчаянная попытка уничтожить выживших и избавиться от
улик до прихода союзников. Нацисты демонтировали печи, оставив
изуродованные трупы гнить на голой земле. Примо Леви, бывший
узник Освенцима, в своих воспоминаниях попытался передать всю

силу страданий и чудовищную жестокость произошедшего: женщина
похожа «на лягушку зимой, без волос и без имени, глаза пустые, в
утробе мертвый плод». Он хотел, чтобы эти образы врезались «в
сердце, не отпускали ни дома, ни на улице, вставали перед глазами
утром и вечером. Расскажите об этом своим детям».
Правительство и организации общественного образования
поддерживали инициативу сохранить память о жертвах Холокоста и
других трагедий. Мы знаем, насколько неидеальна человеческая
память. Странный феномен под названием «отрицание Холокоста»
распространился в конце XX в. на Западе: нежелание признавать
масштабы жестокости нацизма. Многие европейские страны пытались
контролировать этих отрицателей, преследуя их по закону. Множество
людей, размышлявших на эту тему, пришли к очевидным выводам:
цивилизация может быть дикой. На прогресс полагаться нельзя. Наука
плохо влияет на нравственность. Поражение нацистов едва ли сделало
мир лучше. Жестокая и негуманная политика Сталина подорвала веру
в коммунизм как в единственное решение всех мировых проблем.
Между тем наука может кое-что сказать в свое оправдание: она
помогла закончить войну против Японии. В августе 1945 г.
американские самолеты сбросили атомные бомбы на Хиросиму и
Нагасаки, практически полностью уничтожив их, убив свыше 220 000
человек и вынудив выживших страдать от последствий радиации. Но
можно ли обвинять только науку? Люди, которые принимали участие в
этом процессе, пошли на сделку со своей совестью. Разные люди,
включая Уильяма П. Рейнольдса, пилота-католика, чья память
увековечена в Университете Нотр-Дам, и Роберта Оппенгеймера,
руководителя проекта по изготовлению образцов ядерного оружия,
который впоследствии ударился в мистицизм. Разрушительная сила
технологий существует, но нельзя снимать со счетов моральнонравственные ценности – они должны ей противостоять.

От экзистенциализма к
постмодернизму
Новые, или «альтернативные», идеи предлагали выход тем, кто
разуверился. Оппенгеймер обратился к чтению индуистских текстов.
Он стал родоначальником тренда, охватившего Запад. Для многих
тогда экзистенциализм оказался наиболее привлекательным. Это была
старая, но обретшая новую форму философия, которую мыслители из
Франкфурта («Франкфуртская школа») разработали в 1930–1940 гг.,
когда искали замену марксизму и капитализму. Они назвали
«отчуждение» самой большой проблемой общества: экономическая
конкуренция и оголтелый материализм захватили мир, оставив людей
с ощущением беспокойства и нестабильности. Мартин Хайдеггер,
профессор Марбургского университета, предположил, что мы можем
справиться с беспокойством, смирившись с нашим существованием от
момента рождения до смерти как с чем-то неизменным и
непреложным; к жизни следует относиться как к проекту
самореализации, «становления». Мы раскрываемся и меняемся в ходе
этого проекта. Люди, как считал Хайдеггер, – это пастухи, а не творцы и
не инженеры по отношению к собственной личности. Однако к 1945 г.
Хайдеггера уличили в поддержке нацизма, и его наблюдения остались
без внимания. Восстанавливать идею экзистенциализма как «новое
кредо» послевоенного времени пришлось Жан-Полю Сартру.
«То, что мы, люди, представляем собой, – сказал Сартр, – зависит
прежде всего от ситуации». А также «человек есть не что иное, как его
проект самого себя… человек существует лишь настолько, насколько
себя осуществляет». «Проектирование» самого себя – это не просто
вопрос индивидуального выбора: каждое действие есть «примерный
акт», утверждение о том, чего хочет достичь человек. Согласно Сартру,

подобное суждение никогда не может быть объективным. Бог не
существует; все допустимо «как результат того, что человеку не за что
зацепиться… Если существование и правда предшествует сущности, то
никак нельзя объяснять все стабильностью… человеческой натуры.
Другими словами, детерминизма не существует, человек свободен,
человек есть свобода». Правдивость этого высказывания нельзя
доказать, можно лишь принять и согласиться. В 1950–1960 гг.
экзистенциализм в версии Сартра стал базой для мировоззрения
образованных молодых европейцев, на которых мир возложил
ответственность за будущее после Второй мировой войны.
Экзистенциалисты погружались в самосозерцание: это был способ
ухода
от
действительности,
возможность
спрятаться
от
изуродованного мира. Критики, которые обвиняли их в декадентстве,
были не так уж далеки от правды: экзистенциализм использовался,
чтобы оправдать потворство своим желаниям (это рассматривалось
как часть проекта «становления» самим собой): сексуальный
промискуитет, революционное насилие, пренебрежение манерами,
злоупотребление наркотиками и отрицание закона – таковы основные
черты любого последователя экзистенциализма. Без этой философии
были бы невозможны другие способы примирения с жизнью,
например отрицание культуры и вседозволенность 1930-х гг. К ней же
можно отнести и реакцию борцов за свободу против социального
планирования в конце XX в.
Конечно, не каждый мыслитель был замечен в эгоцентризме,
придерживался философии разочарования и отказывался от веры в
существование определенности. Последователи сложившегося в Вене
в довоенные годы направления, составившего конкуренцию идеям
Франкфуртской школы, одними из первых выразили свое несогласие.
Они вступили в бой на стороне так называемого логического
позитивизма, который ставил своей целью возродить веру в
эмпирические знания и, соответственно, в науку. Я помню, как
смотрел телевизионную передачу на одном из образовательных
каналов, в которой Фредди Айер, преподаватель Оксфордского

университета и активный сторонник логического позитивизма,
осуждал бессодержательность метафизики. В Соединенных Штатах
Джон Дьюи и его сторонники пытались возродить прагматизм,
переформулировав его положения в попытке избавиться от
разрушительного релятивизма в версии Уильяма Джеймса.
Вызов позитивизму был брошен одним из его последователей,
Ваном Куайном, – он придерживался еретических взглядов. Это был
житель Среднего Запада, который испытывал отвращение к любого
рода бессмыслице. Он перенял некоторые идеи прагматизма, которые
помогли Соединенным Штатам укрепить свои позиции: Куайн хотел,
чтобы философия работала в реальном, физическом или, как он сам
выразился, «натуральном» мире. Куайн проник в пещеру Платона, как
это делали все студенты, изучающие философию, и покинул ее, не
увидев там ничего, кроме бессодержательных предположений,
догадок и не поддающихся проверке гипотез. Куайн поклонялся науке
как королеве всех академических дисциплин и хотел, чтобы
философия также стала научной в полном смысле этого слова. Он не
хотел тратить время на «социальные науки». Как и все остальные
сторонники научного подхода к поиску истины, Куайн старался уйти от
неопределенности и отказаться от интуитивного мышления. Он
критически подходил к подбору слов, считая, что некоторые из них,
например «вера» и «мысль», слишком расплывчаты и их следует
удалять из лексикона или же использовать лишь как фигуру речи. В
идеале он бы предпочел свести коммуникацию к предложениям
логического содержания. Позитивизм привлекал его, возможно,
потому, что восхвалял очевидные факты и эмпирические опыты. Ван
Куайн сравнивал «проблеск мысли» с «дрожанием век», а «состояние
веры» с «ощущением взвинченности». Но позитивисты, по его
мнению, были слишком терпимы к различным утверждениям,
которые не прошли проверку в ходе научных опытов. В двух своих
работах, которые он представил вниманию коллег-философов в
1950 г., Куайн полностью разгромил основы, на которых позитивисты
выстроили свои универсальные утверждения. Эти утверждения хотя и

не могут быть подтверждены доказательствами, все равно являются
критериями определения, или использования, или «смысла» – еще
один термин, который Куайну категорически не нравился. Можно
согласиться, что «все холостяки неженаты», просто исходя из значения
слов. Но мы не можем сказать, что «Клифф Ричард – холостяк», не
имея на то доказательств. Куайн считал это различие ложным. Он
считал, что нельзя привязываться к «смыслу»: «холостяк» – это
понятие,
которое
обозначает
«неженатого
мужчину»
в рассматриваемом предложении, но вне этого предложения оно
становится бессмысленным.
Почему аргументы Куайна стоит принять во внимание? Они
позволили изобрести новый способ мышления, который предполагал
проверять на истинность любое утверждение, опираясь при этом на
опыт и логику и оценивая то, какую пользу все это несет для нашего
понимания материального мира. Далеко не все читатели, однако,
были готовы разделить эту позицию. Многие сочли ее
противоречивой. Некоторые обратились к науке, чтобы получить
подтверждение этих универсальных положений с точки зрения
законов физики и математических аксиом. Другие отвернулись от
метафизики по тем же причинам, что и Куайн, который показал
невозможность сформулировать заведомо истинное утверждение. В
любом случае, похоже, наука взяла верх над философией.
Философы, изучающие структуру языка, превратили позитивизм в
нечто поверхностное и неудовлетворительное. Знаковой стала работа
Людвига Витгенштейна. Он был учеником Бертрана Рассела и заявил о
своей независимой позиции на семинаре своего наставника в
Кембриджском университете, отказавшись признать, что «под столом
нет гиппопотама». Рассел счел такое интеллектуальное своенравие
несносным, но вызывающим восхищение. Это был совершенно иной
способ противостоять логическому позитивизму. Витгенштейн
продолжал демонстрировать свои способности, не замутненные
знаниями: его метод заключался в том, чтобы обдумывать и решать

проблемы, не утруждая себя чтением работ заслуженных деятелей
прошлого.
В 1953 г. Витгенштейн опубликовал свои «Философские
исследования», которые выглядели как наброски к лекциям. Но, в
отличие от Аристотеля и Соссюра, Витгенштейн делал записи сам,
словно не доверяя способности студентов в точности ухватить смысл
его высказываний. Некоторые вопросы он оставил открытыми, ожидая
получить на них ответ от аудитории. У его работы был один
потенциально опасный недостаток. «Моя цель, – говорил Витгенштейн
своим студентам, – заключается в том, чтобы научить вас определять и
разоблачать бессмысленность». Он утверждал, что мы понимаем язык
не потому, что он отражает реальность, а потому, что он подчиняется
определенным законам использования. Витгенштейн предположил
следующий вопрос студента: «Так вы говорите, что люди на основе
определенного соглашения решают, что есть правда, а что – ложь?» И
еще: «Не имеете ли вы в виду, что все, кроме человеческого
поведения, есть фикция?» Это были формы скептицизма, которые
предвидели Уильям Джеймс и Фердинанд де Соссюр. Витгенштейн
пытался дистанцироваться от них: «Если я и говорю о фикции, то это
грамматическая фикция». Но как мы уже заметили, рассматривая
взгляды Пуанкаре и Гёделя, работа автора часто воспринимается не
так, как была задумана. Когда Витгенштейн посеял сомнение в том, что
называл «моделью объекта и названия», он разделил понятия «язык»
и «смысл».
Через несколько лет Жак Деррида стал самым яростным критиком
работ Соссюра. Он был гениальным мыслителем со скверным
характером – его обозлила уединенная жизнь в провинции. Работы
Соссюра, по мнению Дерриды, трактуются порой абсолютно не так,
как надо. Поскольку «смысл» есть категория культурно обусловленная,
мы становимся заложниками культурных предпосылок. Эти
предпосылки и отвечают за информацию, передаваемую нами при
помощи языка. В интересах политической корректности вслед за

открытиями Дерриды были разработаны программы лингвистической
реформы: например, требование воздержаться от отсылок даже к
историческим источникам, ограничения в употреблении некоторых
терминов и эпитетов, например «калека», «негр», «карлик» или
«сумасшедший»;
внедрение
неологизмов,
например
«с
ограниченными умственными и физическими возможностями» или
«лица с отставанием в развитии»; или (в рамках борьбы феминисток
за свои права) изъятие из употребления некоторых понятий, которые
по традиции использовались лишь в мужском роде.
То, что впоследствии назвали постмодернизмом, на самом деле не
ограничилось лишь «лингвистическими изменениями». Печальные
исторические события и новые возможности привели к отторжению
самой идеи модернизма: война, геноцид, сталинизм, Хиросима,
примитивные утопии, созданные в ходе модернистского
архитектурного движения, мрачные перспективы послевоенной
перестройки европейского общества. Те, кого определили в изгои,
начали заявлять о своих правах: технологии созданной на базе
электронных устройств системы развлечений помогли им в этом.
В какой-то степени постмодернизм производит впечатление
переходного этапа. Родившиеся во время демографического взрыва
люди отказываются называть себя «потерянным поколением»
и демонстрируют чувствительность и восприимчивость, которые были
присущи постколониальной, мультикультурной и плюралистической
эпохе. Жизнь в перенаселенном мире, в так называемой глобальной
деревне многого требовала, но и многое предлагала – в тесном
соседстве неизбежно происходил обмен взглядами. Иерархией
ценностей пришлось пренебречь не потому, что она была фальшивой,
а из-за конфликта внутри нее. Для эпохи постмодернизма характерны
иллюзорность, неопределенность, ощущение «неприсутствия»,
обособленность,
отчужденность,
безмолвие,
невыразимость,
бессмысленность,
отсутствие
системы,
неисчисляемость,
интуитивность, ироничность, отсутствие порядка, трансмутация или

трансгрессивность,
непоследовательность,
неоднозначность,
хаотичность, множественность и призматичность – все это не может
вместить в себя обостренная чувствительность модернизма. Согласно
этому подходу, постмодернизм – это основанная на социальных
отношениях и культурно обусловленная формула, навязанная
существующим историческим контекстом. В своих известных строках
Шарль Бодлер определил модерн как «эфемерную, изменчивую и
непредвиденную природу искусства, другими характеристиками
которого являются бесконечность и неизменность». Довольно велик
соблазн ухватиться за эту фразу и сказать, что и для постмодернизма
характерны как эфемерность, условность и изменчивость, присущие
модерну, так и бесконечность с непрерывностью.
Специфическая ситуация, сложившаяся в 1960-х гг., помогла
постмодернизму «выкристаллизоваться». Студенты осознали, что
популярная модель космоса полна противоречий, а теория
относительности и квантовая теория не могли быть правы обе. В своей
работе Джейн Джейкобс озвучила разочарование в современной
форме утопии, нашедшей свое отражение в архитектуре и городском
планировании. Томас Кун и теория хаоса дополнили идею «научной
контрреволюции»
нашего
столетия.
Унаследованный
от
предшественников упорядоченный образ Вселенной был заменен на
новый. Мир в наши дни – это мир хаотичный, противоречивый,
полный непредсказуемых событий, не поддающихся отслеживанию
частиц, нелогичных связей и непредвиденных последствий. Вклад
католической церкви в культуру огромен, он еще не оценен по
достоинству. Но в ходе Второго Ватиканского собора уверенность в
незыблемости христианской религии была несколько подорвана:
церковь одобрила литургический плюрализм, выказала спокойное
отношение к многообразию убеждений и упростила иерархическую
систему, приблизив полномочия епископов к полномочиям папы.
Священнослужителям было рекомендовано быть ближе к народу.

Результатом всех этих изменений и смешения традиций стал
краткий период постмодернизма, который окрасил новыми красками
мир академического образования и искусства (именно уровень
развития этих сфер дает важнейшую характеристику цивилизации).
При любом другом раскладе век постмодернизма все равно не
продлился бы дольше. В 1990-х гг. мир стремительно перешел от
постмодернизма к «постмортемизму». Ихаб Хассан, литературный
критик и гуру постмодернистов, впал в отчаяние и упрекнул своих
последователей в том, что они выбрали «не тот путь». Жан Франсуа
Лиотар, ученик Дерриды и философ-балагур, еще один герой
постмодернизма, содрогнулся и состроил недовольную гримасу,
заявив (конечно, с долей иронии), что все это была шутка. Сам
Деррида заново открыл для себя достоинства марксизма и согласился
с его «предзнаменованиями». Новый смысл в понятие
постмодернизма вложил потрясающе эрудированный человек по
имени Чарльз Дженкс (его работы по теории и практике архитектуры
помогли сделать этот термин популярным в 1970-х гг.). Дженкс
предложил пересмотреть некоторые положения постмодернизма:
деконструкцию расценивать как реконструкцию, строго критиковать
любую стилизацию и реабилитировать канонические образы
модернизма в искусстве, архитектуре и литературе. Многие
постмодернисты вслед за ним решили в некотором роде «вернуться в
реальность».

Кризис науки
Разочарование в науке становилось все сильнее. «Современное
общество, – как выразился в 1970 г. французский генетик Жак Моно, –
стало очень сильно зависеть от науки – как наркоман от наркотиков».
Но зависимые могут отказаться от своих пагубных пристрастий. К
концу XX в. назрел переломный момент.
Большую часть столетия наука устанавливала правила для
остальных академических дисциплин, для политики и даже для
религии. Раньше ученые стремились удовлетворить потребности
господ или населения, теперь же развитие науки стимулировало
перемены абсолютно во всех сферах жизни. Научные открытия
вызывали восторг и поддерживали престиж. Но как мы уже узнали из
предыдущей главы, скептицизм и сомнения по-прежнему создавали
определенные проблемы: сложившаяся в мире новая ситуация
подорвала веру в традиционные идеи относительно языка, реальности
и связи между ними. Тем не менее исследовательские институты
продолжали искать спонсоров (в лице правительств или крупных
корпораций) для организации еще более масштабных и
дорогостоящих проектов.
Последствия были довольно неоднозначными. Новые технологии
помогали решать проблемы, но попутно создавали другие. Возникали
новые морально-нравственные вопросы, поскольку наука значительно
расширила возможности человечества как в отношении жизни, так и в
отношении смерти; появлялись новые практические задачи в связи с
усовершенствованием технологий. Наука стремилась отказаться от
«джиннов» и сделать ставку на гены. Приматология и генетика
размыли границы между человеком и животными; робототехника и
исследования в области ИИ позволяли людям и машинам

приблизиться друг к другу. Нравственный выбор потерял свою
значимость – вся ответственность возлагалась на эволюцию или
генетическую обусловленность. Наука превратила людей в объекты
исследования. В условиях безжалостных политических режимов
достижения биологии использовались для оправдания расизма и
признания инакомыслящих психически нездоровыми (чтобы
изолировать их от общества). Сциентизм отрицал все то, что не
считалось научным, и постепенно стал таким же бескомпромиссным и
догматичным, как любая религия. С обретением наукой почти
неограниченной власти люди стали ее бояться. «Страх перед наукой»
превратился в синдром невротического расстройства.
Сложившаяся обстановка начинала подрывать положение науки в
обществе и ее репутацию. Обычные люди и ненаучная интеллигенция
потеряли доверие к ученым, разочаровавшись в их способностях
решить все проблемы мира и раскрыть тайны космоса. Практические
провалы лишь подкрепляли такой настрой. Хотя наука смогла многого
добиться, особенно в медицине и системе коммуникаций, людям
этого было мало. У каждой победы были свои побочные эффекты.
Изобретение машин сделало войны более разрушительными,
повлияло на состояние окружающей среды и заставляло людей жить в
ужасе от ожидания чего-то еще более страшного. Машины покорили
небо и изуродовали землю. Наука доставляла больше страданий, чем
радости. Людям от нее не было никакой пользы. Наоборот, наука
заставила их проявиться с самой худшей стороны – в этом заключалась
причина неравномерного распределения власти Запада. Поиск
стабильности и порядка лишь еще больше усугублял ситуацию
вселенского хаоса. Его последствия было трудно предугадать, и на них
невозможно было повлиять. Даже инновации в медицине были не
настолько однозначны. Лекарства помогали пациентам справиться с
болезнями, но при этом приводили к повышению агрессивности
патогенных микробов. Здоровье превратилось в товар, доступный для
одних и недоступный для других. Затраты порой превышали
полученную выгоду. Возможности медицинского обеспечения в

преуспевающих странах расширялись в угоду общественным
ожиданиям и под гнетом требований общества. «Жизнь подчинена
науке», – говорит Хрюша, герой романа Уильяма Голдинга
«Повелитель мух», написанного в 1959 г. Другие персонажи убивают
его, доказав, что мальчик не прав и всем правят инстинкты и
жестокость.
Ближе к концу XX в. наметилось противостояние между
сторонниками науки и защитниками альтернативных вариантов
(иногда его называют «культурной войной»). По словам
американского теолога Дэвида Гриффина, квантовая теория поощряла
возрождение мистицизма как «угрозы» для науки. Антинаучная
реакция привела к конфликту между теми, кто поддерживал мнение
Хрюши, и теми, кто решил вернуться к Богу или обратиться за
помощью к всевозможным гуру (еще вариант – удариться в
демагогию). На Западе скептицизм привел к появлению разного рода
самопровозглашенных «спасителей».

Энвайронментализм, хаос и
восточная мудрость
Несмотря на то что энвайронментализм основан на научном
подходе к решению вопросов экологии, он все-таки воспринимался
как антинаучный тренд. Все дело в том, что науку многие обвиняли во
вредоносных последствиях, например в изобретении химических
удобрений и пестицидов, которые отравляют людей и загрязняют
почву. Энвайронментализм в 1960-е гг. неожиданно превратился в
массовое движение. Как идея он уже давно присутствовал в умах
людей. Все народы практикуют так называемый практический
энвайронментализм: они исследуют окружающую среду и
устанавливают рациональные нормы использования необходимых
ресурсов. Даже идеалистический энвайронментализм, который
провозглашает уверенность в том, что природу стоит беречь и
ограждать от вредных действий со стороны человека, существует уже
довольно давно. На его основе выстроены древние религиозные
традиции, которые провозглашали священную сущность природы:
джайнизм, буддизм, индуизм и даосизм, а также язычество на Западе.
Сакральная экология (назовем ее так), в рамках которой человек не
должен повелевать природой, а обязан поклоняться ей и боготворить
животных, деревья и камни, была частью еще первобытного
мышления. В Новое время вопрос важности защиты окружающей
среды нашел свое отражение в романтическом искусстве конца
XVIII в. – оно воспринимало природу как свод моральных законов. Эта
позиция оформилась в тот же период и среди перепуганных
сторонников европейского империализма, тоскующих по давно
забытому Эдему.

Подобные настроения сохранились и в XIX в., особенно среди
любителей поохотиться, которые хотели сохранить охотничьи угодья, а
также среди тех, кто стремился убраться подальше от шумных городов,
шахт и фабрик в самом начале периода индустриализации. Любовь к
«дикой жизни» сподвигла Джона Уэсли Пауэлла организовать
экспедицию в Гранд-Каньон, а Теодора Рузвельта вдохновила на
создание национальных парков. Но глобальная индустриализация
требовала все больше продуктов питания и топлива, а это
противоречило природоохранной политике. Культ потребления
должен был вызвать определенную реакцию хотя бы из страха перед
истощаемостью природных запасов. XX век испытал нечто «новое под
этим солнцем» – масштабы разрушения окружающей среды оказались
настолько огромными, что биосфера оказалась на грани полного
уничтожения. Одним из пророков, предвещавших эту катастрофу, стал
гениальный французский философ и теолог Тейяр де Шарден, который
умер в 1955 г., так и не получив заслуженной известности. К тому
времени научные публикации уже начали освещать различные
причины для беспокойства о состоянии окружающей среды, но
энвайронментализм заработал себе плохую репутацию – он
представлялся романтической причудой или, что еще хуже,
навязчивой идеей вроде той, что была у нацистов в рамках идеологии
взаимосвязи «крови и почвы». Чтобы найти деньги, организовать
движение и обрести власть, энвайронментализму был нужен некто,
обладающий даром убеждения и писательским талантом. Такой
человек появился в 1962 г. – им стала Рэйчел Карсон.
Индустриализация и земледелие все еще распространялись по
миру – это были враги природы, слишком знакомые всем, чтобы их
бояться. Два новых обстоятельства еще сильнее усугубили ситуацию и
повлияли на мышление людей. Во-первых, деколонизация в
недостаточно хорошо освоенных частях мира укрепила позицию
элиты, которая очень старалась угнаться за индустриально развитым
Западом, а также за другими экономическими гигантами. Во-вторых,
численность населения в мире неуклонно росла. Чтобы удовлетворить

увеличивающиеся потребности человечества, начали разрабатываться
новые методы возделывания фермерских земель – с применением
химических удобрений и пестицидов. «Безмолвная весна» (1962) –
работа Рэйчел Карсон, в которой она выступает против повсеместного
использования пестицидов. Ее обвинения направлены против
Америки, но на них откликнулись люди по всему миру – образ весны
«без птичьего пения» тронул многих.
Энвайронментализм затронул тему загрязнения планеты и
изменения климата. Эта идея стала объектом изучения для ученых и
темой для выступления политиков. Данный вопрос не обошли
вниманием самопровозглашенные пророки и мистики. Простые люди
старались не слишком вникать в поступающие сообщения и не
доверяли мрачным предсказаниям. Тем не менее все возрастающий
интерес к ущербу, нанесенному окружающей среде, к поиску новых
видов
природного
топлива,
созданию
агрохимикатов
и
сельскохозяйственных ферм вызывал презрение. Несмотря на усилия
активистов и ученых привлечь общественность к решению этой
проблемы, люди продолжали относиться к теме экологии довольно
несерьезно, больше заботясь о своих нуждах, чем о состоянии
природы. Консервативный подход возможен лишь там, где того
требуют интересы нашего вида. Однако наиболее вредоносные
методы и действия были приостановлены или запрещены, например
строительство плотин, выброс «парниковых газов» и тестирование
химических загрязняющих веществ. Биосфера в результате стала
выглядеть более здоровой, ресурсы приумножились, а технологии
стали ответственнее относиться к состоянию окружающей среды.
Предсказания оракулов, впрочем, все же могут сбыться: глобальное
потепление, новый ледниковый период, новая вспышка эпидемий,
истощение традиционных источников энергии – хотя, скорее всего, во
всем этом нельзя винить одно лишь человечество.
Недоверие общества к любым формам научной определенности
достигло своего пика в 1960-х гг., отчасти благодаря Карсон, а также

благодаря философским и научным работам Томаса Куна. В 1960 г.
в одной из самых влиятельных своих работ он высказал мысль о том,
что научная революция не была результатом обретения новых знаний.
Развитие науки объясняется так называемой сменой парадигмы,
новым взглядом на мир и новыми образными и языковыми
средствами, используемыми для описания этого опыта. Кун не смог
обойтись без доли скептицизма, как и Пуанкаре. Как все его
предшественники, Кун отвергал традиционные выводы, к которым
ранее приходили многие: о том, что научные заключения зависят не от
объективных фактов, а от целей и задач исследователя. Но в мире
измененных парадигм сохранявшаяся ситуация неопределенности
позволяла более снисходительно относиться к недостаткам науки.
Теория хаоса создала еще больше проблем. Первоначально
задачей ученых было изучать «законы природы», чтобы уметь
разбираться в том, как устроен наш мир (и, может быть, управлять им).
В 1980-х гг. теория хаоса внушила ученым страх и повергла в отчаяние,
поскольку не поддавалась традиционному научному объяснению.
Сначала хаос проник в метеорологию. Погоду всегда было сложно
предсказывать, и это лишало уверенности и спокойствия. Данные не
имеют большого значения: они лишь говорят о том, что
незначительные причины могут привести к серьезным последствиям.
Всем известно, что взмах крыльев бабочки может вызвать целую
череду событий разной степени разрушительности: теория хаоса
уводила к таким глубинам, до которых далеко не все имели
возможность добраться. Эта модель представляется довольно
универсальной: даже маленькая соломинка, вызвавшая превышение
критической массы, может сломать спину верблюду, а крохотная
пылинка в похожих условиях способна стать причиной схода лавины.
Незаметные на первый взгляд колебания могут обрушить рынки,
разрушить экосистему и нарушить политическую стабильность, стереть
с лица земли цивилизацию, помешать поиску порядка во Вселенной и
поставить под сомнение незыблемые положения традиционной науки
со времен Ньютона: колебания маятника и силу притяжения. В конце

XX в. хаотичные искажения представлялись людям сложными и
запутанными: чем больше система зависит от разнообразия и
взаимосвязанности составляющих ее элементов, тем более вероятно,
что она может «сломаться» из-за незначительных, невидимых
изменений в ее структуре. Эта идея получила резонанс: хаос стал
научной темой, о которой многие слышали и в которой даже слегка
разбирались.
Эффект оказался парадоксальным. Хаос вдохновил людей на
поиски более глубокого и тонкого уровня когерентности, на котором
он мог бы восприниматься как одна из коротких историй Хосе Луиса
Сампедро, где он рассказывает о пришельце из космоса, посетившем
Мадрид. Футбольный матч и ситуацию на поле и стадионе он принял
за космическую церемонию, а действия рефери классифицировал как
нарушение отлаженного порядка системы. Если бы наблюдатель еще
чуть-чуть задержался или ознакомился с футбольными правилами, то
понял бы, что рефери является важным элементом системы. Точно так
же и с хаосом: он может представлять собой один из законов
природы, и есть все шансы научиться предсказывать его наступление.
При этом открытие хаоса вызвало ощущение, что природу абсолютно
невозможно контролировать.
Другие открытия привели ученых к похожим выводам. Как сказал
Нобелевский лауреат Филипп Андерсон, никакая универсальная сила
не способна повлиять на порядок в природе: «Если какой-то надежный
базовый принцип работает на одном уровне», нельзя ожидать, «что он
будет работать на всех уровнях… Наука как будто демонстрирует
саморазрушение, и чем быстрее все происходит, тем больше вопросов
возникает по поводу ее компетентности. И тем слабее становится вера
в нее». Чтобы понять ход эволюции, например, нам необходимо
признать, что не у всех событий есть причина – все может происходить
абсолютно случайно. Понятие случайности, впрочем, не имеет
объяснения. Бывают случайные генные мутации: что-то способствует
этому. Без подобных мутаций не было бы эволюции. Другие

наблюдения также не поддаются объяснению, возможно, в силу
недостаточности наших знаний. Квантовую физику можно описать
лишь при помощи противоречащих друг другу формулировок.
Субатомные частицы игнорируют законы движения. То, что
математики сейчас называют фракталами, разрушает былое
представление о паттернах, таких как, например, строение снежинок,
или структура паутины, или крылья бабочек: в своих гравюрах Эшер
Мауриц это как будто предвидел.
После Второй мировой войны начали рушиться основы
сциентизма, и Запад обратился к поискам новых возможностей:
«восточная мудрость», альтернативная медицина и традиционная
наука неевропейских народов. Новые традиции ослабили западные
позиции в сфере науки. Первым свидетельством этого в 1947 г. стало
то, что Нильс Бор выбрал даосистский символ для герба, который был
положен ему после того, как король Дании посвятил его в рыцари. Он
использовал символ взаимосвязи между противоположными
первоначалами инь и ян, поскольку это соответствовало образу
Вселенной и передавало сущность квантовой физики, в которой он
был
ведущим
практиком.
«Противоположности»,
согласно
выбранному Бором девизу, «дополняют друг друга». Почти в то же
самое время на лишенном иллюзий послевоенном Западе многие
ученые (например, Оппенгеймер, о котором мы уже говорили)
обратились за утешением и вдохновением на Восток – к древним
индийским текстам.
Стоит упомянуть одну книгу, которая смогла повлиять на сознание
людей и в значительной степени распространить западный подход во
всем мире, особенно в Китае. Ее автором стал биохимик, убежденный
христианин и борец за социальную совесть Джозеф Нидэм,
выполнявший обязанности директора по вопросам научного
сотрудничества между Великобританией и Китаем в период Второй
мировой войны. В 1956 г. он начал публиковать свой многотомный
труд «Наука и цивилизация в Китае», в котором показал, что, несмотря

на плохую репутацию китайской науки, у этой страны все же
сложились собственные академические традиции. Более того, вплоть
до XVII в. жители Запада выстраивали свои технологии, основываясь
на знаниях и опыте, позаимствованных у Китая. Многое из того, что
считается достижениями европейских мыслителей, на самом деле
полностью или частично основано на китайских открытиях. Приведу
следующие примеры: современные средства коммуникации возникли
благодаря изобретенным в Китае бумаге и книгопечатанию. Западная
огневая мощь, благодаря которой в XIX в. Европа смогла временно
подчинить себе остальной мир, была бы невозможна без пороха,
который китайцы, может, сами и не изобрели, но определенно многое
сделали для развития этой технологии. Современная инфраструктура
выстраивалась на базе разработанных в Китае строительных и
инженерных техник. Покорение морских просторов европейцами
было бы невозможно без компаса, руля и съемных переборок –
китайских изобретений. Промышленная революция не случилась бы,
если бы европейские промышленники не позаимствовали китайскую
технологию доменной печи. Капитализм не смог бы существовать без
бумажных денег, которые привели в восторг западных
путешественников, оказавшихся в Китае в Средние века. Даже
эмпиризм как теоретическая база западной науки начал свое развитие
в Китае и лишь затем проник на Запад. Между тем индийские ученые
также претендуют на признание древности своего научного
мышления.
В первой половине XX в. миру приходилось мириться с
превосходством Запада или пытаться подражать ему. В 1960-х гг.
ситуация изменилась. Индия стала излюбленным местом для молодых
европейских туристов и паломников, жаждавших отыскать ценности,
отличающиеся от тех, что предлагала им их собственная культура.
Группа The Beatles сидела у ног Махариши Махеш Йоги и пыталась
использовать ситар наряду с другими музыкальными инструментами.
Буржуазная молодежь из Западной Европы с таким рвением
стремилась попасть в Индию, что мне иногда начинало казаться, что я

был единственным представителем своего поколения, который
остался дома. Описания природы в даосизме навели некоторых
европейцев, включая сказочного персонажа Винни-Пуха, на мысль об
«альтернативной» модели Вселенной.
Медицина тоже не осталась в стороне. Врачи, которые
сопровождали европейские армии и вступали в ряды
«благотворительных движений», многому научились у «местных»
целителей. Этноботаника стала очень популярной, как и фармакопея
живущих в амазонских лесах племен, китайских землепашцев и
гималайских шаманов, чьи ритуалы так поразили европейцев. Таким
образом, конец XX в. ознаменовался сменой традиционных взглядов
на «альтернативные». В результате этого влияния европейские
пациенты стали обращаться за помощью к индийским травникам и
специалистам по китайской акупунктуре, хотя еще в начале века
азиатские студенты массово устремлялись на Запад, чтобы получить
медицинское образование. Теперь китайских и индийских врачей
стали приглашать посетить Европу или Америку, чтобы они могли
поделиться своими знаниями. В 1980-х гг. Всемирная организация
здравоохранения стала организовывать поездки с благотворительной
миссией в неблагополучные районы Африки. Правительства
европейских стран всячески старались позабыть ту часть своей
истории, которая была связана с колониализмом. В 1985 г. Нигерия
представила альтернативные программы лечения в больницах и
оздоровительных центрах. Южная Африка и другие африканские
страны присоединились к ней.

Политическое и
экономическое мышление после
идеологии
Наука была не единственным источником разочарования и
неоправданных надежд. В политике и экономике также наметились
проблемы. Бывшие когда-то популярными идеологии рассыпались,
подтвердив тем самым свою несостоятельность. Экстремально правые
концепции после спровоцированных ими войн теперь привлекали
лишь сумасшедших. Но некоторым мыслителям было непросто
отказаться от веры в доктрины экстремально левого толка. Британский
разведчик Энтони Блант продолжал служить Сталину вплоть до 1970-х
гг.: он был хранителем королевской художественной коллекции.
Талантливый историк Эрик Хобсбаум, которому удалось дожить до
XXI в., никогда бы не признал, что ошибался относительно
доброжелательности Советского Союза.
В 1950-х гг. надежды красных обратились к китайской идеологии в
лице Мао Цзэдуна. Для многих наблюдателей мексиканская и
китайская революции 1911 г. были свидетельством того, что Маркс
оказался прав в одном: революции, организованные в промышленно
неразвитом обществе на базе крестьянского движения, не приведут к
тому результату, которого желали марксисты. Мао же думал иначе.
Возможно, дело в том, что он, в отличие от большинства его коллегкоммунистов, слишком мало читал Маркса, а понял из прочитанного и
того меньше. Это дало ему возможность предложить новую стратегию
крестьянской революции, в корне отличающуюся от русского варианта
и не замешанную на марксизме. По мнению Сталина: «Он не
понимает элементарных истин марксизма или же просто не хочет их

понимать». Как Декарт и Гоббс, Мао верил в собственную врожденную
гениальность. «Не нужно читать много книг», – говорил он. Его
стратегия подходила Китаю. Суть ее он выразил так: «Когда враг
наступает, мы отступаем; когда он выжидает, мы начинаем его
запугивать; когда же враг начинает отступать, мы его преследуем». На
протяжении нескольких десятилетий переменного успеха в качестве
военного лидера Мао удалось все-таки добиться признания в своей
стране и принести ей победу благодаря невероятному упорству (что
лично он оценивал как талант военачальника). Он пришел к власти в
сложный момент, и начиная с 1949 г. страна вступила в период
затяжного кризиса. У Мао закончились гениальные идеи, но было
много разных мыслей. Время от времени он организовывал
спонтанные кампании массового уничтожения правых и левых,
буржуазных уклонистов, классовых врагов и даже собак и воробьев.
Официальные показатели уровня преступности были низкими, но
меры наказания за незначительные провинности были чрезвычайно
суровыми. Пропаганда настраивала против любых проявлений
своеволия и непослушания. Мао обманул ожидания Запада,
предложив ему совсем не ту философию, на которую стоило бы
опираться. Будучи подростком, я, как и остальная молодежь,
участвовал
в
демонстрациях
протеста
против
войн
и
несправедливости, наивно размахивая копией книги Мао «Маленькая
красная книжица», как будто в ней мы могли найти ответы и решения.
Некоторые революционные принципы Мао были довольно
реакционными: например, он считал, что склонности к классовой
вражде передаются по наследству. Лидер объявил вне закона
романтические чувства, а также ввел запрет на выращивание травы и
цветов. Наложил ограничения на сельскохозяйственную деятельность,
закрепив за государством право контролировать производство и
распределять продукцию. Самой разрушительной была его идея
классовой войны, которую он назвал «Великой пролетарской
культурной революцией». Дети отказывались слушаться родителей, а
студенты избивали преподавателей. Безграмотное население жестоко

расправлялось с интеллектуалами, а образованные люди были
вынуждены выполнять черную работу. Наследие прошлого
уничтожали, книги сжигали, искусство и красота вызывали презрение,
образование перестали ценить, производство остановилось.
Экономика государства была почти полностью разрушена. Несмотря
на то что в целях пропаганды подделывались данные статистики и
создавалась видимость прогресса, правда все-таки постепенно
просачивалась наружу. Возвращение былого величия, мощи и
репутации цивилизованного государства обещало быть долгим
процессом. Намеки на улучшение появились лишь в начале XXI в. А
пока Мао и его политика тянули мир назад, подавая отрицательный
пример саморазрушительного курса, поощряя экономически
невыгодные и опасные эксперименты, а также продвигая политику
авторитаризма и директивную экономику.
На Западе были достигнуты определенные договоренности в
области экономики и политики: взять курс на экономический рост и
улучшение благосостояния. Основной вклад в разработку новых
стратегий внес Мейнард Кейнс, который, что довольно необычно для
профессионального экономиста, умел управляться с деньгами и
инвестициями. Получив достойное образование и имея поддержку в
английских высших политических кругах, Кейнс занялся разработкой
многообещающей формулы – она должна была гарантировать миру
стабильность и процветание.
Кейнсианство
было
реакцией
на
капиталистическое
самодовольство 1920-х гг. в странах с промышленной экономикой.
Автомобили стали статьей массового потребления. Повсюду строились
«башни, упирающиеся в небо». Активно создавались финансовые
пирамиды под контролем нескольких «фараонов». Благоприятная
ситуация на рынке обещала баснословную прибыль. В 1929 г.
основные мировые рынки обрушились, как и банковская система. Мир
вступил в один из наиболее затяжных экономических кризисов. То, о
чем раньше люди только догадывались, внезапно стало явным:

капитализм нужно держать под контролем либо отказываться от него.
Президент Америки Франклин Делано Рузвельт предложил ряд
социально-экономических преобразований под названием «Новый
курс». Оппоненты раскритиковали эту схему, назвав ее
социалистической, однако на самом деле она помогала восполнить
некоторые пробелы, не отказываясь при этом от капитализма
полностью.
Кейнс проделал большую работу, которая впоследствии помогла
пересмотреть все положения капитализма. Он подверг сомнению
идею о том, что при отсутствии поддержки рынок в состоянии
производить необходимое количество продукции и гарантировать
требуемый уровень занятости. Экономия средств ограничивает
развитие благосостояния и плохо отражается на потенциальных
возможностях экономики; нереалистичные ожидания негативно
сказываются на рыночной ситуации: люди много тратят под влиянием
оптимистического настроя и сокращают свои расходы, когда на место
оптимизма приходит страх. Давая ссуды финансовым предприятиям и
инфраструктурам, правительство и правительственные учреждения
могут решить проблему безработицы и возродить надежды на рост
экономического потенциала, что должно привести к увеличению
налоговых поступлений, с помощью которых можно будет покрыть
расходы по уже реализующимся проектам. Эта идея была освещена в
работе Кейнса «Общая теория занятости, процента и денег»,
опубликованной в 1936 г. В течение долгого времени кейнсианство
пользовалось большой популярностью в мире, к нему относились как
к неким основам экономического регулирования.
Однако экономика – довольно нестабильная наука, и лишь
немногие законы здесь принимаются на длительный срок. Во второй
половине XX в. экономическая политика в развитом мире колебалась
между «планированием» и «рынком». Расходы общественного
сектора оказались не такими уж рациональными, впрочем, как и сам
рынок. Это спасло общество в сложной ситуации 30-х гг., но в более

спокойной обстановке привело к напрасным тратам, угнетению
производства и подавлению инициативы предприятий. В 1980-х гг.
кейнсианство стало инструментом для осуществления намерения
«прибрать к рукам государство», дерегулировать экономику и взять
рынок под контроль. Наступала эра мусорного капитализма,
волатильности рынка и чудовищного разрыва в уровне благосостояния
– некоторые уроки кейнсианства стоило бы повторить. Но общество
пока не стремится это делать. В 2008 г. снятие ограничений
способствовало наступлению нового глобального краха. Хотя
администрация США усвоила уроки Кейнса и следовала его
рекомендациям, другие страны предпочли обратиться к программам
«строгой экономии», снизив траты, ограничив выдачу ссуд и делая
ставку на финансовую безопасность. Мир только начал приходить в
себя, когда в 2016 г. в ходе президентских выборов в США вновь
избранное правительство решило снять ограничения (но при этом, как
это ни парадоксально, обязалось не скупиться на выстраивании
инфраструктуры).
Будущее, которое предрекали радикалы, так и не наступило.
Ожидания рассыпались в результате развязывания кровопролитных
войн. Даже в таких государствах, как Соединенные Штаты и Франция,
образованных в ходе революций и живущих по демократическим
законам, простым людям никогда не удавалось получить власть и
право распоряжаться своей жизнью или выстраивать общество
согласно своим потребностям. Как после стольких разочарований
народ может снова поверить в благие намерения власти? Способ
управления экономикой в период кризиса и манипулирование
обществом ради развязывания военных действий говорят о том, что
государства еще не исчерпали свой потенциал. Как сказал один из
персонажей Мольера, власть – это аппетит, который невозможно
удовлетворить. Некоторые политики стараются использовать свою
власть во имя сохранения общественного спокойствия, но и в
собственных интересах. Может, им никогда и не удастся стать
воплощением добродетелей, о которых мечтали философы древности,

но, по крайней мере, они могут воспользоваться своими
полномочиями и улучшить общее благосостояние. Германия
представила схему управления страной в системе страхования в 1880-х
гг. Артур Пигу в 1920-е гг. предложил радикальную идею
благосостояния государства: облагать налогами состоятельных
граждан, чтобы помогать таким образом малоимущему населению.
Это чем-то напоминает средневековую систему распределения
продуктов питания. Аргументы Кейнса в защиту восстановления
отживающих свой век экономических систем путем массовых
вливаний общественных средств созвучны позиции Пигу. Самым
отчаянным критиком этой позиции был Уильям Беверидж.
Во время Второй мировой войны британское правительство
уполномочило его составить план по восстановлению системы
социального страхования. Беверидж пошел дальше, вообразив
«новый лучший мир», в котором сочетание вложений со стороны
национального страхования и налогов будет использоваться для
финансирования системы здравоохранения, выплаты пособий по
безработице и пенсионных выплат. «Цель победы, – заявил он, –
заключается в том, чтобы начать жить в лучшем мире, чем был до
этого». Не многие государственные инициативы способны вызвать
одинаковый восторг как у себя дома, так и за рубежом. Эта идея
понравилась президенту Рузвельту и вдохновила его на движение в
сторону будущего, «свободного от желаний». И обитателям
гитлеровского бункера она пришлась по душе. Послевоенное
британское правительство также единодушно приняло такой подход.
Стало трудно называть общество современным без схемы,
подобной той, что разработал Беверидж; но полномочия государства в
вопросах распределения достатка, облегчения жизни малоимущих
слоев населения и предоставления гарантий в вопросах
здравоохранения до сих пор активно оспаривают, приводят в качестве
аргументов защиту свободы и сохранение независимости рынка. С
одной стороны, достоинством данного подхода можно назвать

гарантию безопасности и соблюдение справедливости в отношении
частной жизни, а также стабильность и сплоченность общества, с
другой – этот подход требует определенных затрат. В конце XX в.
и начале XXI в. два обстоятельства представляли угрозу благополучию
государств в Западной Европе, а также Канады, Австралии и Новой
Зеландии. Во-первых, инфляция заставила сомневаться в стабильности
будущего, поскольку каждое следующее поколение было вынуждено
покрывать расходы на содержание своих престарелых родителей. Вовторых, даже когда инфляция была взята под контроль,
демографический баланс развитых стран стал катастрофически
смещаться. Трудовые ресурсы старели, и становилось очевидным, что
обществу будет не хватать молодых и активных людей, чтобы
оплачивать все возрастающие траты на социальное обеспечение.
Правительство пыталось придумать способы справиться с этой
ситуацией без ущерба для благополучия государства. Несмотря на
отдельные шаги президента и законодательной власти, начиная с
1960-х гг. у Соединенных Штатов так и не сложилась комплексная
система контроля в сфере здравоохранения. Даже схема президента
Обамы не предоставила должной защиты бедным слоям населения и
не подключила государство к решению вопросов страхования
здоровья. Проблемы, с которыми столкнулся Обама, стали еще более
понятными на фоне общего стремления вернуться к страховым
принципам социального обеспечения, дающим каждому человеку
возможность взять на себя ответственность за формирование своей
будущей пенсии и самостоятельно оплачивать счета за лечение и
покрывать расходы в случае безработицы. От маргиналов государство
в этом случае избавляется.
Разработка государственной системы социального обеспечения
была лишь частью более крупной проблемы: неэффективности
политики в целом. Страны, которые возводили дома, создавали
пугающую антиутопию. Когда промышленность национализировалась,
производительность, как правило, падала. Регулируемые рынки
сдерживали рост, в результате избыточного планирования общество

функционировало плохо. Усилия государства по удержанию контроля
над состоянием окружающей среды привели к увеличению количества
отходов и деградации. Большую часть второй половины XX в.
директивная экономика в Восточной Европе, Китае и на Кубе давала
сбой. Экономика смешанного типа (со значительным участием
государства) в Скандинавии чувствовала себя не намного лучше:
целью было всеобщее благополучие, но результатом стало создание
утопий, вызывавших непонимание и разочарование у населения.
История осуждала и другие варианты развития событий: анархизм,
либертарианство и неограниченный рынок.
Консерватизм заработал себе плохую репутацию. «Не знаю, –
сказал Кейнс, – что больше склоняет к консерватизму – не знать
ничего, кроме настоящего, или не знать ничего, кроме прошлого». Тем
не менее традиция, которая способствовала развитию нового
мышления в политике и экономике во второй половине XX в., пришла
от правого крыла. Большую часть идей предложил Ф. А. Хайек. Он
ловко балансировал между свободой и социальной справедливостью
– именно эти явления обычно и подрывают политический
консерватизм. Ближе к концу XVIII в. Эдмунду Бёрку пришла в голову
мысль, которую Хайек позже сформулировал до конца: для того, чтобы
«примирить эти два противоположных друг другу элемента свободы и
выстроить на этой основе последовательную работу, необходимо
хорошо обдумать этот вопрос тщательно и со всех сторон». Эта задача
была вполне под силу Хайеку. Он почти нашел идеальное объяснение
консерватизма: политика государства зачастую следует благим
намерениям, но результат оказывается удручающим. Хорошо иметь
правительство, которое практически не управляет. Поскольку попытки
улучшить положение общества обычно приводят к противоположному
результату, самым разумным представляется постепенно устранять
имеющиеся недостатки. Хайек разделял традиционный христианский
взгляд на индивидуализм. Грех и милосердие требуют принятия на
себя ответственности, в то время как «социальная справедливость»
позволяет этого не делать. В книге «Дорога к рабству», написанной в

1944 г., прослеживается основная идея Хайека: «спонтанный
социальный порядок» складывается не в результате намеренного
планирования, – он возникает на базе многих исторических
предпосылок. Например, накопленный опыт и сложившиеся за многие
годы условия регулирования, которые правительство не в состоянии
воссоздать в ходе кратковременного вмешательства. Социальный
порядок, по мнению Хайека (экономист стремился уйти от понятия
«социального контракта»), возник спонтанно, но в основе всего этого
был закон; «отчасти естественная история человечества… это история
создания общества», которое возникло еще до появления государства.
«Общество не является творением государства, – сказал экономист, – и
уж точно не было создано по приказу правителя». Закон превыше
воли правителей – эта позиция традиционно поддерживается на
Западе еще со времен Аристотеля. Только закон может наложить
ограничения на свободу. «Если люди должны иметь свободу в выборе
знаний или наилучших для себя условий жизни, они имеют на это
право – в рамках установленных законом правил», – предположил
Хайек. Основная проблема доктрин подобного рода: «Кто определяет
естественное право, если не государство?» Религиозные лидеры, как в
Исламской Республике Иран, например? Неизбранные юристы вроде
тех, что неожиданно получили власть в конце XX в. в связи с развитием
закона о международном праве и правах человека?
В период, когда планированию уделялось повышенное внимание,
голос Хайека не был услышан. В 1970-х гг., однако, он выступил как
теоретик «консервативного направления», которое, казалось,
захватило весь мир и превратилось в основной политический курс в
развитых странах. Основные перемены коснулись экономической
жизни – убеждения Хайека все-таки привлекли к себе внимание
экономистов из Чикагской высшей школы, где он преподавал еще в
1950-х гг. Этот университет был хорошо оснащен и ни от кого не
зависел, профессора много и тесно общались друг с другом.
Университет не поддерживал связь с другими образовательными
учреждениями, то ли завидуя, то ли наоборот – чувствуя собственное

превосходство. Это было идеальное место для диссидентов и
инакомыслящих. Чикагские экономисты, среди которых выделялся
Мильтон Фридман, могли бросить вызов общепринятым принципам
экономики. Они реабилитировали идею свободного рынка как
источника благосостояния. В 1970-х гг. они стали спасением для
государства, которое хотело уйти от политики регулирования,
потерпев неудачу в реализации плановой системы.

Сокращение расходов на науку
Когда хаос и целостность вступают в схватку, выигрывают обе
стороны. Неопределенность заставляет людей хотеть вернуться в
предсказуемую Вселенную. Тем не менее сторонники всех
разновидностей детерминизма считали постмодернистский мир
удивительно близким по духу. Предпринимались попытки
использовать машины и организмы как модели для упрощения
мышления и поведения – чтобы испытать гордость вместо
недоумения. Один из методов заключался в том, чтобы попытаться
игнорировать сознание и вместо этого изучать функционирование
мозга: искать химические, электрические и механические паттерны,
благодаря которым можно сделать ход мыслей понятным и
предсказуемым.
Чтобы понять искусственный интеллект, необходимо совершить
экскурс в XIX в. Одно из самых грандиозных современных
исследований (в области создания машин, которые могут думать как
люди) возникло на основе размышлений о том, что разум
представляет собой разновидность машины, а мысли – это
механический процесс. Джордж Буль – ученый викторианской эпохи
вроде тех, о которых мы уже говорили ранее, – стремился
систематизировать знания. Его метод предполагал внедрение
«законов мысли». Сам он получил довольно скромное образование,
жил в небольшом городке в Ирландии; большая часть его
математических открытий на самом деле к открытиям не относилась –
они были уже известны во всем мире. И все же он был гением. В
подростковом возрасте начал работать над двоичной системой
счисления, когда в ходе процесса используются два числа, а не десять,
как это обычно делаем мы с вами. Идеи Буля вдохновили Бэббиджа.

Начиная с 1828 г. Бэббидж занимал в Кембриджском университете
пост, который ранее принадлежал Ньютону, а гораздо позже – Стивену
Хокингу. Бэббидж впервые познакомился с работой Буля, когда
пытался
исправить
ошибки,
допущенные
человеком
в
логарифмических таблицах, надеясь сделать это традиционным
механическим способом, то есть при помощи уже существовавших на
тот момент простейших вычислительных машин. Бэббидж стремился
придумать
нечто
подобное
для
выполнения
сложных
тригонометрических операций, не меняя кардинально принцип
устройства самой машины, но упростив тригонометрию. Если задумка
удастся, то работа может оказаться чрезвычайно полезной при
составлении навигационных карт и астрономических таблиц. В 1833 г.
данные, полученные Булем, заставили Бэббиджа свести на данном
уровне свою работу до уровня относительно простого варианта
«разностной машины», чтобы впоследствии задуматься о создании
«аналитической машины». Несмотря на механическое управление, эта
машина стала прообразом современного компьютера – в ней
использовалась бинарная система счисления в довольно большом
диапазоне и на значительной скорости. Перфорированные карты
помогали контролировать устройство Бэббиджа, как и в первых
электронных компьютерах. Новая схема оказалась лучше старой, но
из-за бюрократических проволочек британское правительство
задержало выплаты. Бэббидж был вынужден самостоятельно
оплатить свое изобретение.
Несмотря на поддержку математика Ады Лавлейс, дочери
Байрона, Бэббиджу не удалось довести свою машину до
совершенства. Необходимо было электричество большой мощности.
Первые образцы, сделанные в Манчестере и Гарварде, были
размером с танцевальный зал, поэтому пользовались ими нечасто.
Однако
компьютеры
быстро
развивались
параллельно
с
микротехнологиями,
они
стали
меньше,
а
технологии
телекоммуникаций позволили соединить компьютеры с телефонными
линиями и радиосигналами для обмена данными. К началу XXI в.

экраны компьютеров засветились во всех концах «глобальной
деревни», устранив пространственные и временные барьеры.
Достоинства и недостатки этого можно оценить следующим образом:
избыток разной информации разрушает мозг и, возможно, ведет к
всеобщему отуплению, но интернет также расширил наши
возможности, облегчил доступность новых знаний и обеспечил
свободу.
Скорость распространения компьютерных технологий заставила
задуматься о том, как далеко все это может зайти. Надежды и
опасения вызывала вероятность того, что машины смогут воссоздавать
работу человеческого мозга. Мнения разделились: кто-то считал, что
искусственный интеллект – это благо, а кто-то воспринимал его как
угрозу. Умные роботы превосходили все возможные ожидания. В
1950 г. Алан Тьюринг, талантливый криптограф и сторонник
искусственного интеллекта, написал: «Я верю, что к концу столетия
использование слов и общее отношение образованного сообщества
изменится настолько, что способность машин к воссозданию
мыслительного процесса уже не будет вызывать ни удивления, ни
страха». Того, что предсказывал Тьюринг, пока что не произошло, и это
до сих пор звучит нереалистично. Человеческий интеллект – явление
не механического характера: человек – это тайна. Но даже если
компьютер и не в состоянии пока полностью думать за человека, он
все же оказывает на него значительное влияние. Ухудшается ли память
из-за пользования компьютерами или же, наоборот, ее возможности
расширяются? Влияет ли такое количество разнообразной
информации на целостность получаемых знаний? Сетевое общение –
это хорошо или же оно приводит к развитию социопатии?
Способствуют ли компьютеры освоению навыков мультизадачности
или ухудшают концентрацию внимания? Помогают ли развивать
новые направления искусства или подрывают основы? Дают ли
возможность расширить границы сознания или мешают испытывать
реальные чувства? Если компьютеры способны на все это, возможен

ли баланс? Нам еще предстоит понять, как киберпространство влияет
на психику.
Конечно, люди – это не машины, но наши организмы подвержены
законам эволюции. Неужели это все? Генетика восполнила пробел в
описании эволюции, которое предоставил Дарвин. Всем рационально
мыслящим и придерживающимся объективного подхода уже было
понятно, что его теория о происхождении видов верна, но при этом
никто не мог сказать, каким образом в процессе генетической мутации
происходят изменения в рамках одного рода, передающиеся
следующим поколениям. Грегор Мендель, выращивавший горох в
монастырских садах в Австрии, предложил свое объяснение; Томас
Хант Морган, наблюдавший за фруктовыми мушками в лаборатории в
Нью-Йорке в начале XIX в., подтвердил и зафиксировал факт. Гены
восполняют «пробелы» в ходе эволюции: этим можно объяснить то,
каким образом потомство наследует родительские характеристики.
Это открытие лишило возможности сомневаться в достоинствах
эволюции. У энтузиастов появилась возможность наконец довериться
теории и объяснять с ее помощью любые изменения
(интеллектуальные и культурные), хотя это им и не всегда удавалось.
Во второй половине XX в. попытки расшифровать состав и
структуру ДНК в значительной степени повлияли на восприятие
человека. Эрвин Шрёдингер начал революцию, посвятив природе
генов свою лекцию в Дублине в 1944 г. Шрёдингер говорил об
определенном виде белка, хотя состав ДНК больше напоминал
подобие кислоты. Предположения ученого оказались пророческими.
Он предсказал, что ДНК, скорее всего, похожа на цепочку базовых
элементов, соединенных друг с другом определенным образом и
содержащих закодированную информацию. Поиски «базовых
строительных элементов» жизни продолжил Фрэнсис Крик в
Кембриджской лаборатории в Англии. Джеймс Уотсон, который читал
работу Шрёдингера еще будучи студентом, присоединился к команде
Крика. Он понял, что есть реальная возможность разгадать секрет

структуры, о которой догадался Шрёдингер, после того как увидел
изображение ДНК на рентгеновских снимках. Работающая в другой
лаборатории, в Лондоне, Розалинда Франклин подвергла идеи Крика
и Уотсона здоровой критике и помогла создать картину того, как
переплетаются между собой цепи ДНК. Работа кембриджской
команды вызвала неодобрение (участники нечестно обошлись с
Франклин), но это никак не умаляло их собственных заслуг. Результаты
были ошеломительными. Осознание того, что гены ответственны за
некоторые болезни, открыло новые горизонты для создания
современных методов лечения и профилактики. Еще более
революционным казалось соображение, что, возможно, поведение
можно отрегулировать, внеся изменения в генетический код. Начались
новые размышления о природе человека, зависящей от
определенного кода, лежащего в основе генетического паттерна.
Характер, кажется, тоже можно предопределить. По крайней мере,
генетические исследования подтверждают, что люди наследуют
гораздо больше характеристик, чем можно представить.
Индивидуальность человека представляет собой цепь молекул, а его
личностные характеристики проявляются неожиданно, словно в
карточной игре «Найди даму». Ученые-когнитивисты предположили,
что человеческий мозг еще не до конца изучен. Исследования
подтвердили,
что
мыслительная
деятельность
–
это
электрохимический процесс, в ходе которого высвобождается белок.
Очевидно, что подобные эксперименты могут зафиксировать лишь
последствия, но не причины, запускающие мысль. Но, по крайней
мере, на этом этапе появилась возможность сделать вывод: все то, что
традиционно считалось функцией сознания, происходит именно в
мозге. Стало довольно трудно определить, где тогда располагаются
сознание и душа. «Душа исчезла», – объявил Фрэнсис Крик.
Ученые научились модифицировать генетический код животных и
растений, чтобы получать желаемый результат: повысить урожайность,
например, или увеличить удои, улучшить качество мяса. Работа в этой

сфере была довольно успешной, она позволяла экспериментировать и
переделывать мир под себя, как это делали Франкенштейн или доктор
Моро. Люди научились управлять эволюцией еще в далеком
прошлом, занявшись земледелием и перемещая биоту по всей
планете. Теперь у них появилась возможность влиять на окружающий
мир еще больше, отбирая не то, что более адаптивно и эффективно с
точки зрения природы, а то, что больше отвечает их собственным
потребностям. Мы знаем, например, что существует рынок
«селекционных детей». Банки спермы давно пользуются
популярностью. Прекрасно отлаженные роботы-акушеры подбирают
биологический материал таким образом, чтобы предотвратить риск
возникновения любых возможных наследственных заболеваний. Если
технологии уже появились, сложно воздержаться от их использования.
В некоторых обществах проводится политика, напоминающая
принципы евгеники прошлого. Сомнения морально-нравственного
характера «глушат» представлениями о мире будущего, в котором
человечество будет избавлено от болезней и другого рода
отклонений.
Генетика обнаружила следующий парадокс: все качества и
характеристики унаследованы человеком от предков, но ими можно
манипулировать. Получается, что Кант ошибался, когда изрек: «В
человеке есть тяга к самоопределению, которая не зависит от
телесного принуждения»? Но без этого тезиса индивидуализм был бы
несостоятелен. Детерминизм превратил бы христианство в систему
устаревших взглядов. Потеряли бы свою значимость и актуальность
положения
законов,
основанные
на
признании
личной
ответственности. Конечно, миру уже были знакомы идеи
детерминизма, которые пытались объяснить особенности характера и
потенциальные возможности человека неизбежным влиянием
наследственных факторов. Краниология, например, приписывала
личности наличие преступных наклонностей и объясняла ее
принадлежность к «низшей» расе на основании размеров черепа и,
соответственно, мозга. Выводы, которые были сделаны в XIX в.

относительно уровня интеллектуальных способностей разных людей,
были лишены всякой достоверности. В 1905 г., пытаясь найти способ
определять наличие у детей проблем с обучением, Альфред Бине
предложил новый метод: простые тесты, разработанные для того,
чтобы определить не знания ребенка, а его потенциальные
возможности к их усвоению. В течение нескольких лет концепция IQ
как определения «общего интеллекта» в соответствии с возрастом
приобрела всеобщую популярность и доверие. Хотя доверять этому
методу полностью все же не стоило: на практике тесты на уровень
интеллекта лишь определяли способности и навыки в отношении
довольно ограниченного набора знаний. Я помню, что далеко не все
одаренные студенты на моем курсе прошли их с хорошими
результатами. Тем не менее тесты IQ превратились в своего рода
испытания. К началу Первой мировой войны политики уже начали
пользоваться ими, – чтобы выступить в защиту евгеники, исключить
иммигрантов и выбрать достойных кандидатов для армии США. Этот
метод в развитых странах стал стандартом для определения
социального уровня граждан и выявления людей с неординарными
способностями. Эти тесты нельзя назвать полностью объективными
или абсолютно достоверными. Тем не менее во второй половине
столетия, когда критики начали активно высказывать замечания,
психологи предпочли доработать эту идею, а не отказываться от нее
совсем.
В научном сообществе в это время возникли споры на тему
«природа против воспитания», настроившие правых и левых друг
против друга. Левые считали, что социальные перемены могут влиять
на нравственные качества личности и на общество в целом, делая их
лучше. Оппоненты возражали: характер и способности обсуловлены
наследственностью и поэтому не подвержены влиянию извне.
Сторонники социального радикализма согласились с консерваторами,
которые не хотели ухудшать ситуацию, пользуясь сомнительными
методами. И хотя данные тестов на уровень IQ казались надежными,
аргументы несогласной стороны лишь обострили споры в конце 1960-х

гг. Психолог Артур Дженсен из Беркли утверждал, что 80 %
интеллектуальных способностей наследуется и что чернокожее
население отстает в этом смысле от людей с белой кожей. Кристофер
Дженкс и другие ученые в Гарварде воспользовались той же IQстатистикой, чтобы оспорить мнение о том, будто влияние
наследственности минимально. Этот вопрос оставался без ответа, но в
1990-х гг. Ричард Хернштейн и Чарльз Мюррей стали авторами
сенсационной концепции. В своей книге «Гауссова кривая» социологи
высказали мысль о том, что идея наследственного интеллекта
позволила выделиться некоей элите, которая ощутила свое
превосходство над остальными, например над чернокожим
населением. В этой ситуации в будущем неизбежен классовый
конфликт.
Социобиология, «новый синтез», автором которого стал
гениальный энтомолог Гарвардского университета Эдвард Уилсон,
лишь обострила конфликт. Уилсон создал научное сообщество в
поддержку точки зрения о том, что эволюционные предпосылки
определяют различие между народами, к которым нужно относиться
соответственно, а не классифицировать их как «высшие» или
«низшие» по эволюционной шкале. Зоологи и этологи часто
применяли к человеку информацию, которую получали при изучении
других видов. Шимпанзе и другие приматы для этой цели подходили
больше всего, поскольку считались родственными человеку. Чем
дальше друг от друга виды, тем меньше возможностей прибегать к
этому методу. Конрад Лоренц, самый известный предшественник
Уилсона, разработал собственный взгляд на основе экспериментов с
чайками и гусями. До начала и во время Второй мировой войны он
организовал серию исследований в области эволюционной
предрасположенности к насилию и обнаружил, что в ходе битвы за
еду и полового партнера птицы становились чрезмерно агрессивными.
Он предположил, что у людей инстинкт насилия мог проявляться в
других формах. Лоренц испытывал симпатию к нацизму. Научное
сообщество подвергло критике его выводы, но он, тем не менее, стал

лауреатом Нобелевской премии и пользовался большим авторитетом,
особенно после того, как его главная работа приобрела популярность в
Англии в 1960-х гг.
Лоренц изучал чаек и гусей, а Уилсон – муравьев и пчел. Люди
отличаются от насекомых, по мнению Уилсона, поскольку склонны к
соперничеству. Пчелы и муравьи демонстрируют большую
социальную сплоченность, поскольку их действия согласованы и
направлены на достижение общей пользы. Уилсон настаивал на том,
что биологические ограничения и влияние среды не могут лишить
человека свободы. Но его книги говорили об обратном. Он воображал,
как представитель инопланетной цивилизации составляет каталог с
описанием видов, населяющих Землю, и приходит к выводу, что
«гуманитарные и социальные науки являются лишь разделами
биологии».
Сравнение человека с муравьями навело Уилсона на мысль о том,
что «пластичность», как он это обозначил, или различия между
человеческими
культурами,
объясняется
индивидуальными
особенностями поведения, которое приобретает «преувеличенные
формы» в ходе общения. Эти предположения казались достоверными:
смещение культурного разнообразия, которое демонстрируют группы
в процессе взаимодействия, в ту или другую сторону зависит от
размера этих групп и их численности, а также от уровня интенсивности
взаимообмена между ними. Однако Уилсон ошибался, когда решил,
что передача генетической информации приводит к культурным
изменениям. Он основывался на имевшихся на тот момент данных. К
тому времени, когда он написал свою самую известную работу
«Социобиология» (1975), ученые уже обнаружили, что именно гены
отвечают за такие характеристики, как интроверсия, неврозы,
неземная энергия, психозы и другие особенности. Хотя этому и не
было прямых доказательств, Уилсон сделал теоретическое
предположение о том, что эволюция «тщательно отбирает» гены и для
социальной пластичности.

На протяжении следующих десятилетий было обнаружено
множество новых эмпирических доказательств точки зрения Уилсона,
хотя и с оговорками: во-первых, влияние генов на поведение
разнообразно и непредсказуемо, а сопутствующие этому
непредвиденные обстоятельства лишают нас возможности вычислить
паттерн. Во-вторых, поведение также оказывает влияние на гены:
приобретенные характеристики могут передаваться по наследству. В
опытах с крысами обнаружилось, что если мать плохо заботится о
своем потомстве, оно вырастает нервным и суетливым, а
впоследствии передает эти черты уже своим детям; другие
характеристики закрепляются генетически, если мать внимательна к
своему выводку. В ходе споров вокруг социобиологии два
фундаментальных утверждения закрепились в сознании людей: что
люди сами себя формируют, а также что общество можно улучшить.
Тем не менее сохраняются сомнения в вопросе, укрепляют ли гены
различия между людьми и народами и действительно ли равенство
является недостижимым. Результатом стал расцвет консерватизма в
начале XXI в.
Шагом в сторону возврата к определенности стала работа Ноама
Хомского. Хомский придерживался радикальных взглядов как в
политике, так и в лингвистике. Начиная с середины 1950-х гг. он
постоянно спорил с другими исследователями, утверждая, что язык
есть нечто большее, чем просто культурное явление: это врожденная
особенность человеческого разума. Он отталкивался от того, с какой
быстротой и легкостью дети учатся говорить. «Дети, – говорил он, –
замечательно учатся языку при наличии положительного
подкрепления (исправления и замечания не являются уместными и
необходимыми) и… не имея опыта и представления о сложных
грамматических случаях». Их способность сочетать слова различными
необычными способами поражала Хомского. Различия между
языками, как он думал, кажутся поверхностными по сравнению с теми
«базовыми структурами», на которых они все строятся: части речи,
грамматика и синтаксис, регулирующие связи слов между собой.

Хомский обосновывал свои наблюдения тем, что язык и мозг связаны:
структуры языка с рождения встроены в образ наших мыслей. Именно
поэтому научиться говорить легко – это, можно сказать, «естественный
процесс». Данное предположение было довольно революционным в
1957 г., поскольку популярная позиция утверждала обратное. Мы уже
познакомились с этими положениями в главе 9: психиатрия Фрейда,
философия Сартра и образовательные программы Пиаже – все это
говорило о том, что воспитание основывается на принципе tabula
rasa[27]. Бихевиоризм основывался на той же концепции: мы учимся
ходить, говорить и думать под влиянием внешних обстоятельств, то
есть реагируем на стимулы в форме одобрения или порицания.
Способность обучаться языку, как видел это Хомский, не подвергается
изменению в ходе эволюции. Он не желал называть это инстинктом и
отказывался искать объяснение в эволюционном развитии. Если ход
его мыслей был верным, то ни воспитание, ни наследственность не
могут сделать нас теми, кто мы есть. Часть нашей натуры прочно
закреплена в мозге. Хомский предположил, что есть и другие виды
обучения, похожие на овладение языком: «То же самое происходит и в
других областях, дающих человеку возможность приобрести глубокие
и четко оформленные знания под влиянием полученного опыта, и
вполне возможно, что в основе этого будут лежать те же самые идеи,
которые позволят нам понять наконец, откуда берутся научные
знания… благодаря строению нашего мозга».
Лингвист отверг утверждение, согласно которому люди придумали
язык, чтобы восполнить недостатки других навыков: «…Разнообразие
и специфичность инстинктов у животных… объясняют их достоинства в
одном и недостатки в другом… в то время как люди, лишенные…
системы инстинктов, могут думать, говорить и изучать». Хомский
полагал, что овладение языком, способность к которому выделяет
человека среди других видов и считается уникальной, можно сравнить
с уникальными навыками других видов, которые также недоступны
человеку. Гепарды очень быстрые, коровы – задумчивые, а люди могут
общаться при помощи символов.

Догматизм против
плюрализма
Лично я люблю неопределенность. Опасения, скептицизм,
неуверенность в себе, осторожность – все это толкает нас на поиски
истины. Меня, наоборот, больше беспокоит ситуация, когда люди
абсолютно уверены в себе. Ложная определенность намного хуже
неопределенности. Однако последняя всегда предшествует первой.
В XX в. социальное и политическое мышление, появившийся
догматизм дополнили новый детерминизм науки. Перемены обещали
быть к лучшему, но любые изменения связаны с некоторой
опасностью. Протестуя против неопределенности, избиратели
слушали в основном тех, кто активно пытался навязать сомнительные
решения. Религии превратились в оплот догматизма и
фундаментализма. Стадный инстинкт заставлял людей идти против
тех, с кем ассоциировались перемены, особенно иммигрантов и
международных организаций. Жестокие и требующие больших
финансовых затрат войны развязывались с целью получить доступ к
новым ресурсам. Подобные перемены носят экстремальный характер,
они связаны с риском и нацелены на возвращение к прежнему,
привычному образу жизни. Даже недавние революции проходили под
гнетом депрессии и ностальгии, в тоске по былым временам
равенства, морально-нравственных ценностей, гармонии, мира,
величия и экологического равновесия, – впрочем, воспоминания об
этих временах были сильно приукрашены. Самые успешные
революции XX в. ставили своей целью вернуть примитивный
коммунизм или анархизм, либо восстановить средневековое величие
ислама, либо призвать всех к апостольской добродетели и невинности.

Необычная ситуация сложилась в религиозном плане. Большую
часть XX в. светские пророки предсказывали, что религии придет
конец. Материальный достаток, считали они, удовлетворит
потребности людей не хуже Бога. Образование победит
безграмотность и мысли о Всевышнем. Научные объяснения строения
космоса убедят в невозможности его существования. Но после
провала политических реформ и разочарования в науке религия попрежнему оставалась оплотом надежды и веры в устойчивость и
надежность Вселенной. К концу столетия атеизм уже не был таким
популярным трендом, как это было раньше. Фундаментализм в
исламе и христианстве превратился в одну из крупнейших и
потенциально опасных концепций в мире. Удивляться этому не стоит:
фундаментализм, как сциентизм и другие дерзкие политические
идеологии, – это реакция на неопределенность. Религия – это один из
вариантов ложной определенности, который выбрали люди.
Фундаментализм зародился, как мы уже знаем, в протестантских
семинариях в Чикаго и Принстоне как реакция на критическое
восприятие положений Библии, распространившееся в академических
кругах Германии. Как и другие книги, Библия несет на себе отпечаток
тех времен, когда были созданы составляющие ее тексты. Все эти
тексты являются отражением намерений авторов, их написавших, а
также тех, кто впоследствии их редактировал. Но фундаменталисты
относятся к священным текстам как к истинной мудрости, не
искаженной ни историческим контекстом, ни субъективностью
восприятия. Их вера зиждется на этих текстах. Никакая критика не
может заставить их усомниться. Никакие научные факты не могут
повлиять на ценность священных изречений. Любое писание,
считающееся священным, обычно демонстрирует черты явного
догматизма. Понятие фундаментализма универсально: хотя его
возникновение связано с Библией, в настоящее время он все же чаще
ассоциируется с доктриной, традиционной для ислама.

Фундаментализм – явление современное: оно появилось
сравнительно недавно, а интерес к нему возник и того позже. Как бы
парадоксально ни звучали эти утверждения, совсем не трудно понять,
почему фундаментализм возник и обосновался в современном мире,
не потеряв при этом своей привлекательности. По мнению Карен
Армстронг, одного из ведущих специалистов по этой теме, это явление
можно считать научным, поскольку оно преподносит религию как
совокупность неоспоримых фактов. Религия лишена магии, она
строга и не всегда удобна. Фундаментализм отражает дух
современности, он подражает науке и подтверждает страхи:
фундаменталисты выражают опасения по поводу конца мира,
восстания «Великого Сатаны» и «Антихриста», наступления хаоса и
распространения секуляризма.
Приверженцы этой философии представляют разные традиции, но
все они предпочитают крайние меры, их объединяет воинственность,
враждебное отношение к плюрализму и намерение перемешать
политику и религию. Воинственность заставляет объявлять войну
обществу. При этом многие фундаменталисты могут быть обычными и
даже довольно приятными людьми, которые вынуждены иметь дело с
жестоким миром и, как некоторые из нас, забывают о религии, выйдя
из церкви или мечети.
Тем не менее фундаментализм опасен. Сомнение есть важная
составляющая любой истинной веры. «Господи, помоги моему
неверию», – так завещал святой Ансельм молиться каждому
мыслящему христианину. Любой, кто отрицает сомнения, должен
трижды услышать крик петуха. Разум есть божественный дар;
отказываться от него (как это делали в XVIII в. члены секты
магглетонианских протестантов, полагая, что разум есть дьявольская
западня) – значит лишить себя возможности мыслить и
анализировать. Фундаментализм, который поощряет узость
мышления и отсутствие способности подходить ко всему критически,
по моему мнению, не должен иметь отношения к какой бы то ни было

религии. Протестантский фундаментализм поощряет очевидную ложь:
что Библия не есть творение рук человеческих и плод душевных
переживаний. Фундаменталисты, которые находят оправдание
насилию, терроризму, потворствующей кровопролитию морали и
интеллектуальному конформизму в Библии или Коране, неверно
толкуют смысл священных текстов. Существуют фундаменталистские
секты, которые требуют полного подчинения, стремятся полностью и
без остатка разрушить все основы и базовые структуры личности,
призывают к ненависти и насилию, к борьбе против предполагаемого
врага, чем очень сильно напоминают ранние фашистские ячейки. Если
они когда-то придут к власти, то сделают жизнь абсолютно всех людей
невыносимой. А пока они просто охотятся на ведьм, сжигают книги и
наводят ужас.
Фундаментализм обесценивает разнообразие. Противоположная
реакция на неопределенность характеризует религиозный плюрализм,
который также имеет свою историю. Свами Вивекананда, великий
идеолог индуизма и апостол религиозного плюрализма, высказал
свою позицию перед смертью в 1902 г., когда конец эпохи
определенности еще ничто не предвещало. Он восхвалял мудрость
всех религий и говорил, что «к истине ведет много дорог». Этот метод
имеет явное превосходство в сравнении с релятивизмом: он поощряет
разнообразие опыта, поскольку только так можно учиться и
развиваться; он относится иначе к мультикультурному и
плюралистичному миру. Для людей, придерживающихся конкретной
религии, этот подход – потворство секуляризму: если нет оснований
превозносить одну религию над всеми остальными, почему тогда не
все светские философские учения одинаково хороши? Если признать,
что вера не есть нечто цельное и монохромное, а больше похожа на
многоцветную радугу, почему бы не добавить в нее новые оттенки?
Там,
где
религии
доминируют,
они
оказываются
в
привилегированном положении. Впоследствии они познают
преимущества экуменизма. Там, где религии правят, они могут

подвергать людей гонениям; там, где религии преследуют, они
требуют терпимости. Проиграв в XIX в. битву против секуляризма,
соперничавшие христианские общины начали стремиться к
«широкому экуменизму», чтобы объединить людей, исповедующих
разную веру. Конференция в Эдинбурге в 1910 г., на которой была
предпринята попытка призвать к сотрудничеству протестантские
миссионерские сообщества, запустила этот процесс. Католическая
церковь продолжала держаться в стороне от христианского
экуменизма вплоть до 1960-х гг., когда сокращение численности ее
общин обозначило необходимость реформы. В конце XX в. избранные
«священные союзы» совместно с католиками, южной баптистской
конвенцией и мусульманами выступили против противоречащих
заветам религии взглядов и положений, например легализации
абортов в Соединенных Штатах или решения Всемирной организации
здравоохранения относительно контроля за рождаемостью.
Межконфессиональные организации работали вместе, чтобы
продвинуть идею о правах человека и наложить ограничения на
исследования в области генной инженерии. Неопределенность в
вопросах веры открыла новые политические ниши для
государственных деятелей, желающих отстоять права религии или
обратиться к верующим избирателям. Президент США Рональд Рейган,
не осознавая, по всей видимости, что такие рекомендации подрывают
его авторитет, убеждал народ в необходимости иметь религию (хотя
сам не был в этом уверен). Принц Уэльский предложил свою
кандидатуру на роль «Защитника веры» в мультикультурной Британии.
Религиозный плюрализм имеет впечатляющую историю. Но можно
ли его сохранить? Возмущение религиозных ненавистников и
взаимную вражду, похоже, можно преодолеть. При том, что между
разными религиями довольно много общего, их представления о
ключевых ценностях различны. Судя по недавним событиям уже XXI в.,
межконфессиональная вражда сильнее, чем межконфессиональная
любовь. Шииты и сунниты убивают друг друга. Либеральные католики
по многим социальным вопросам разделяют точку зрения светских

гуманистов, а не своих ультрамонтанских единоверцев или
консервативных протестантов. Мусульмане стали жертвами
буддистского джихада в Мьянме. Христиане пострадали от
даишистских[28] фанатиков в некоторых регионах Сирии и Ирака.
Война между религиями приводит к разрушительным последствиям.
Существует не только религиозный, но и светский плюрализм с
такой же длинной историей. Еще до того, как Франц Боас и его
ученики начали собирать доказательства в пользу культурного
релятивизма,
появились
первые
намеки
на
возможное
плюралистическое будущее вместо существовавших до этого
традиций. Куба в XIX в. явно не успевала за нововведениями своего
времени: там все еще не было отменено рабство. Идеи о
независимости часто возникали, но их реализация всегда
откладывалась. Янки поддержали кубинских революционеров в
1898 г., благодаря этому Куба освободилась от владычества Испанской
империи и смогла противостоять попыткам США захватить остров. В
новой суверенной Кубе интеллектуалы решали, что теперь делать с
традициями чужестранцев, как относиться к разным этническим
группам и как воспринимать людей с другим цветом кожи. В ученых
кругах (сначала этот процесс запустил социолог с белой кожей
Фернандо Ортис, а затем он привлек преимущественно чернокожих
деятелей) к «черной» культуре стали относиться с тем же уважением,
что и к культуре белых. Ортис начал ценить вклад чернокожего
населения в развитие своей страны после того, как взял интервью у
интернированных заключенных, чтобы составить их личное дело. По
случайному совпадению, как мы уже видели, в Соединенных Штатах и
Европе белые музыканты открыли для себя джаз, а художники начали
рисовать в стиле «племенного» искусства. Во французской части
Западной Африки в 1930-е гг. концепция «негритюда» обрела свой
голос благодаря Эме Сезеру и Леону Дамасу. Повсюду
распространялось мнение, что чернокожий народ ничем не отличается
от белокожего, а в некоторых случаях даже превосходит его в своих
достижениях. Признание гениальности чернокожих народов

стимулировало движения за независимость в колониях. Выступления в
защиту гражданских прав крепли в Южной Африке и Соединенных
Штатах – в тех областях, где чернокожих по-прежнему лишали
законных прав, где сохранялись расовые предрассудки и различные
формы социальной дискриминации.
В мире, где нет такой системы ценностей, которая вызывала бы
всеобщее уважение, так же относятся и к претензиям на всеобщее
превосходство. Уход белых империй из Африки в 1950–1960-х гг. стал
самым выдающимся результатом. Археология и палеонтология
переключили свое внимание на последствия постколониального
периода, находя все новые основания для пересмотра мировой
истории. Традиционно считалось, что Эдем – колыбель человечества –
располагался в восточной оконечности Азии. К востоку от Эдема жизни
не было. Обнаружив самые ранние следы человеческой цивилизации
в Китае и на острове Ява, наука начала XX в., похоже, лишь
подтвердила опасные предположения. Но все это было неправдой. В
1959 г. Луис и Мэри Лики нашли остатки орудий труда и останки
человекообразного существа, жившего около 1,75 миллиона лет назад
в Олдувайском ущелье в Кении. Эта находка вдохновила Роберта
Ардри выдвинуть идею: человечество зародилось в Восточной Африке
и распространилось оттуда по всему миру. Многие обрели кенийских и
танзанийских предков. Homo habilis («человек умелый») был
обнаружен в начале 1960-х гг. В 1984 г. был найден скелет
представителя гоминидов Homo erectus («человек прямоходящий») –
эта находка свидетельствовала о том, что гоминиды, жившие миллион
лет назад, своим телосложением были похожи на современных
людей. Еще более удивительным было то, что во время раскопок в
Эфиопии обнаружил Дональд Джохансон в 1974 г.: он назвал
найденного им прямоходящего гоминида, жившего около трех
миллионов лет назад, «Люси» в честь популярной в то время песни
«Lucy in the Sky with Diamonds». В песне говорилось о действии
лизергиновой кислоты, вызывающей галлюцинации, – они были
такими же нереальными, какой представлялась находка. В

последующие годы неподалеку от места этих раскопок были
обнаружены орудия труда из базальта, сделанные около двух с
половиной миллионов лет назад. Отпечатки следов прямоходящих
гоминидов, сохранившиеся спустя 3,7 миллиона лет, были найдены в
1977 г. Археология как будто пыталась опровергнуть теорию Ардри.
Если европейцы родом из Африки, то это значит, что теория
европоцентризма как идеология, провозглашающая превосходство
европейских народов, несостоятельна.
Многие теоретики XIX в. восхваляли «унитарные» государства с
единой религией, национальной принадлежностью и политической
идентичностью. Но после империализма мультикультурность стала
считаться непременным условием для установления мира. Смещение
границ, неудержимая миграция и множащиеся религии сделали
единообразие недостижимым. Устаревшие идеи расизма привели к
тому, что проекты гомогенизации стали практически невыполнимы и
морально несостоятельны. Государства, которые все еще стремились к
чистоте нации или культурному постоянству, столкнулись с
необходимостью «этнической чистки», что подразумевало насилие и
кровопролитие. Между тем соперничающие идеологии вели
конкурентную борьбу за демократию, и плюрализм стал для них
единственным способом заключить мир, предоставив политическую
арену партиям с потенциально противоположными взглядами для
сотрудничества на равных условиях.
Крупные империи всегда объединяли разные народы с непохожим
образом жизни. Но обычно каждый из этих народов имел самобытную
культуру, и все они терпимо относились друг к другу. В XX в. простой
толерантности было уже недостаточно. Враждебность подпитывает
догматизм: можно лишь настаивать на праве иметь собственную
позицию, если какая-то сторона решила оспорить его. Если есть
желание сплотить общественность в борьбе за иррациональные
убеждения, нужно лишь найти врага, которого можно вместе бояться
и ругать. Но в мультицивилизационном мире, состоящем из обществ,

меняющемся в ходе массовых миграций и активного обмена
традициями, враждебности быть не должно. Нам нужна идея, которая
поможет сохранить мир и наладить сотрудничество, – нам нужен
плюрализм.
В философии плюрализм означает доктрину, согласно которой ни
монизм, ни дуализм по отдельности не отражают суть реальности. Это
утверждение, получившее документальное подтверждение в
античные времена, помогло выработать новое убеждение: любое
общество может приспособиться к культурному разнообразию:
религиям, языкам, национальным особенностям, уникальности
исторического развития и системам ценностей. Эта идея
формировалась постепенно. Реальные примеры были тому
подтверждением: почти каждое государство-завоеватель и империи
античного периода со времен Саргона поступали именно так. Самую
лучшую формулировку обычно приписывают британскому философу
по имени Исайя Берлин, одному из многих странствующих
интеллектуалов, которых события XX в. разбросали по разным
университетам мира. Исайя покинул родную Латвию, переехал жить в
Оксфорд и стал завсегдатаем лондонских клубов. «Существует
разнообразие ценностей, – объяснял он, – к которым человек может и
должен стремиться… и у каждого из нас они будут свои. Этих
ценностей не бесконечное количество: у кого-то их может быть 74, 122
или 26, но не бесконечно много. Смысл заключается в том, что если
человек стремится к одной из этих ценностей, я, который выбирает
другие ценности, вполне способен понять его выбор и осознать суть
этих ценностей и те обстоятельства, в которых человек это делает. В
этом и заключается человеческое понимание».
Этот взгляд на мир отличается от культурного релятивизма: при
плюрализме, например, нет необходимости подстраиваться под
оскорбительное поведение, ложные утверждения или какие-то
конкретные культы или верования, если кому-то они претят: можно не
признавать нацизм или, скажем, каннибализм. Плюрализм не требует

проводить сравнительную оценку ценностей: можно спокойно
высказывать свое мнение по поводу любой культуры. По мнению
Берлина, «плюрализм означает, что все ценности объективны и
являются частью человеческой натуры и к ним не стоит относиться как
к субъективным стремлениям или же фантазиям». Это помогает
сделать мультикультурное общество возможным и жизнеспособным.
«Я могу понять любую другую систему ценностей, – считал философ. –
Для всех людей есть набор общих ценностей, но при этом у каждого
человека есть еще и свои личные».
Забавно, но плюрализм подразумевает, что необходимо мириться
и с антиплюрализмом. Под влиянием неприятия мультикультурности в
начале XXI в. политика «культурной интеграции» привлекла
сторонников на Западе – в этой части мира глобализация и другие
крупные агглютинативные процессы заставили многие исторические
сообщества защищать свои традиции. Убедить соседей в возможности
сосуществования разных культур мирным путем довольно трудно.
Государства с плюралистичными взглядами демонстрируют
множественность взглядов: некоторые разделяются насильственным
способом, как Сербия, Судан и Индонезия, другие делают это
полюбовно, как Чешская Республика и Словакия, либо заново
обговаривают условия совместного существования, как Шотландия в
Великобритании или Каталония и Баскские земли в Испании. И все же
идея плюрализма выстояла, поскольку она обещает единственно
возможный вариант будущего для этого изменчивого мира. Это та
самая цель, которая объединяет все народы. Это может выглядеть
парадоксально, но плюрализм – это доктрина, которая может устроить
всех нас.

Перспектива
Конец идеям?
Память, воображение и коммуникация (благодаря им и родились
все идеи, о которых мы говорили) подвергаются изменениям под
влиянием достижений робототехники, генетики и виртуальной
социализации. Сможет ли наш беспрецедентный опыт способствовать
оформлению новых типов мышления и появлению свежих концепций?
Или он будет только мешать и сдерживать этот процесс?
Я боюсь, что некоторые читатели, приступив к данной книге, были
настроены более оптимистично, предвкушая рассказ о прогрессивных
и полезных идеях. Но я не ставил себе задачу оправдать подобные
ожидания. Некоторые выводы, к которым я пришел в процессе
повествования, являются нейтральными с морально-нравственной
точки зрения: что сознание играет важную роль, а идеи – движущая
сила истории (не окружающего мира, экономики или демографии,
хотя изменения и в этих областях также зарождаются сначала в нашем
сознании). Идеи, подобно произведениям искусства, являются
продуктом воображения. Другие выводы опровергают прогрессивные
иллюзии: есть много хороших старых идей и много плохих новых;
эффективность появляющихся убеждений зависит не только от их
преимуществ, но также от обстоятельств; истина не всегда бывает
привлекательной; наши помыслы иногда могут заставлять нас
сомневаться в здравости рассудка.
Господи, защити меня от ложного оптимизма, последствия
которого гораздо тяжелее и мучительнее, чем самый страшный
пессимизм. Оптимизм почти всегда подводит, пессимизм же спасает

от разочарования. Многие принципы вредоносны или обманчивы,
либо и то и другое. Причина, по которой я решил рассказать о таком
количестве идей, заключается в том, что каждая из них неизбежно
влечет за собой непредвиденные последствия, часто благоприятные, и
это, в свою очередь, запускает новую мысль. Интернет-пространство
создает кибергетто, в котором люди придерживаются определенной
позиции и пытаются «убрать из друзей» тех, кто думает иначе: если
эта привычка укоренится, мы можем лишиться способности вести
диалог, спорить и дискутировать. А споры стимулируют
интеллектуальный прогресс. Самые большие оптимисты запутались
настолько, что перестали понимать, насколько нереалистичным
выглядит представляемое ими будущее, в котором люди конструируют
сами себя в погоне за бессмертием, или загружают сознание в
неорганические существа, чтобы защитить свой разум и знания от
физического старения тела, или пытаются найти способ установить
связь с космосом и покорить себе миры, существование которых
находится под большим вопросом.
Но иногда пессимистический настрой преобладает. По мнению
известного нейробиолога Сьюзан Гринфилд, перспективы развития
человеческого
сознания
в
будущем
довольно
туманны.
«Персонализация», как она говорит, преобразует мозг в сознание. Оно
строится на воспоминаниях, которые не подвластны технологиям, и на
опыте, не ограниченном никакими условностями. Без воспоминаний,
которые обогащают нашу жизнь, и составляющих их переживаний мы
не сможем размышлять и воспринимать окружающий мир. Это
отбросит нас к «рептильной» фазе эволюции. Персонаж Платона
Тимей ожидал такого же эффекта от новых технологий своего
времени. Его предсказания оказались преждевременными. Гринфилд,
может, и права, но на текущий момент машины, к счастью, еще не
представляют угрозы для человечества.
Искусственный интеллект еще недостаточно умен или, говоря
точнее, не обладает воображением и творческим потенциалом, чтобы

думать за нас. Тесты на определение возможностей искусственного
интеллекта не слишком точны. Не требуется особых интеллектуальных
возможностей, чтобы пройти тест Тьюринга, выиграть партию в
шахматы или дать ответ на вопрос из области общих знаний. Узнать,
что интеллект искусственный, можно, только когда секс-бот скажет вам
«нет». Виртуальная реальность слишком поверхностна и груба, чтобы
заставить нас отказаться от привычных вещей. Генная инженерия
обладает мощным потенциалом для создания деклассированной расы
рабов или дронов, обладающих способностью к критическому
мышлению. Но непонятно, кому могут понадобиться перемены, место
которым лишь на страницах книг по научной фантастике. В любом
случае мастер-класс по развитию когнитивных способностей может
все-таки когда-нибудь пригодиться.
Итак, хорошо это или плохо, но мы должны продолжать рождать
идеи, творить новое мышление и изобретать. Однако я предвижу, что
темп развития мышления может несколько замедлиться. Если я прав и
количество открытий увеличивается в ходе интенсивного культурного
взаимообмена, а изоляция приводит к интеллектуальному застою,
тогда можно ожидать сокращения количества новых мыслей в связи с
ослаблением межкультурных различий. Парадокс: одним из эффектов
глобализации будет снижение взаимообмена, поскольку в идеальном
глобализованном мире культурное взаимодействие устранит любые
различия и сделает общества похожими друг на друга. К концу XX в.
глобализация приобрела такие масштабы, что стало почти
невозможно остаться в стороне: даже живущим изолированно в
амазонских лесах племенам было трудно избежать контакта и не
попасть под влияние тенденций остального мира. В результате
сложилась своего рода глобальная культура, опирающаяся в большей
или меньшей степени на традиции Соединенных Штатов и Западной
Европы, когда люди повсюду носили похожую одежду, покупали
одинаковые товары, следовали одному и тому же политическому
курсу, слушали одну и ту же музыку, восторгались одними и теми же
картинами, играли в одинаковые игры, по одному шаблону

выстраивали и прерывали отношения и пытались говорить на одном
для всех языке. Конечно, глобальная культура не лишена
разнообразия. Это как сетка пчеловода, под которой рождается и
размножается культура. Каждый «агглютинативный эпизод»
провоцирует реакцию, – люди стремятся обрести комфорт в традициях
и хотят сохранить или возродить исчезающие привычки или обычаи.
Но глобализация будет поощрять дальнейшее сближение культур.
Языки и диалекты исчезают или становятся субъектами
консервативной политики как находящиеся под угрозой вымирания
виды. Традиционные костюмы и виды искусства сохранились лишь в
глубинке и в музеях. Религии угасают. Местные обычаи и устаревшие
ценности умирают или выживают лишь для того, чтобы стать
развлечением для туристов.
Эта тенденция очень бросается в глаза, поскольку свидетельствует
о больших переменах. Представьте себе персонажа, я называю его
хранителем галактического музея будущего, – размышляющего о
прошлом человечества, которое уже давным-давно исчезло с лица
планеты, со всей возможной объективностью и отстраненностью. Пока
хранитель расставляет на полках все то, что сохранилось от нашего
мира, его можно попросить охарактеризовать нашу историю. Ответ
будет кратким, поскольку этот музей галактического размаха и жизнь
нашего вида на крохотной планете не может считаться чем-то
действительно важным и значительным. Я слышу такие слова: «Вы
нам интересны лишь потому, что ваша история была довольно
разнообразной. Культура других живых существ на вашей планете
мало менялась. Эти другие виды развивались гораздо медленнее, и
перемены в их образе жизни были не такими кардинальными. Вы же
ломали устои и традиции и полностью меняли свое поведение и
привычки, включая мыслительную деятельность». По крайней мере,
так было до начала XXI в., когда народы стали терять свою
самобытность и все больше подражать друг другу. Рано или поздно на
земле будет лишь одна общемировая культура. Нам больше не с кем и
нечем будет обмениваться. Мы останемся одни во Вселенной – если

только не обнаружим другие культуры в иных галактиках, с которыми
можно наладить взаимообмен. Это будет возвращение к
нормальному развитию инновационного мышления, к тому, с чего все
началось и о чем мы говорили в главах 1 и 2 этой книги – о
мыслителях, которые жили в одиночестве и постепенно наполняли
мир хорошими идеями.

От автора
На первый взгляд, рожденные нашим разумом мысли бывают
совершенно абсурдными.
Наши самые смелые идеи выходят за рамки логики и здравого
смысла. Они зарождаются на хтоническом уровне, на непознанных
глубинах, в царстве иррационального, где бессильны любые научные
обоснования. Плохая память меняет их суть, как и предвзятость
восприятия, вездесущий жизненный опыт, магическое воображение и
подверженность заблуждениям. Путь рождения мысли сложен и
тернист. Можно ли проследить в нем некую закономерность и
последовательность, логически обосновать неизбежность и
обязательность сопутствующих этому процессу противоречий и
противопоставлений?
Конечно же, стоит попробовать это сделать, ведь мысли и идеи –
первооснова всего, что происходит. Благодаря им наш мир таков,
каким мы его знаем. Некие непознанные, не поддающиеся контролю
силы обозначили границы наших возможностей: мы не в состоянии
управлять эволюцией, климатом и наследственностью, влиять на
процесс мутации микроорганизмов и сейсмическую активность Земли.
Но эти силы не могут лишить нас возможности использовать свое
воображение и менять мир в соответствии с нашими фантазиями.
Идеи обладают удивительной живучестью. Можно взорвать, сжечь и
закопать их носителя, но сами идеи будут жить, несмотря ни на что.
Чтобы понять настоящее и научиться предугадывать будущее, нам
необходимо разобраться в том, о чем мы думаем, в том, как и зачем
мы это делаем. То есть проанализировать когнитивные механизмы,
которые запускают процесс формирования идей; познакомиться с

людьми, школами, традициями, которые транслируют эти идеи;
обратить внимание на влияние культуры и других внешних факторов
на форму и внутреннюю структуру мысли. Данная книга может стать
вашим помощником в этом деле. У меня не было намерения создать
фундаментальный и всеобъемлющий труд. Я хотел рассказать о
некоторых идеях родом из прошлого, которые актуальны и сейчас, об
идеях, которые формируют и преобразуют этот мир, делают его
понятнее или, наоборот, вводят нас в заблуждение. Под «идеями»
я подразумеваю мысли как продукт нашего воображения – то, что
выходит за рамки практического опыта и опережает наши ожидания.
От повседневных мыслей их отличает не столько новизна и
оригинальность, сколько способность вывести нас за границы
обыденности. Понятия, о которых говорится в этой книге, – скорее
образы или фантазии, которые не имеют ничего общего с так
называемыми ментальными путешествиями (хаотичным движением
мысли, экстазом) или ментальной музыкой (по крайней мере до тех
пор, пока не будут найдены слова для их обозначения), – эти замыслы
создают модели для преобразования мира. Подзаголовок «О чем
думал Homo sapiens» выбран неспроста. Некоторые историки здесь
вспомнят о философии презентизма[29] и осудят такой подход, но для
меня это лишь критерий отбора, а не оценка прошлого с позиции
настоящего. Чтобы избежать недопонимания, хочу пояснить, что
говоря «о чем мы думаем», я имею в виду не все, что мы называем
«мысли», а лишь те убеждения из прошлого, которые будоражат наш
ум в настоящем: то, что дошло к нам сквозь пространство и время, не
утратив актуальности. «Мы» в данном случае – это собирательный
образ, свободный от временных, пространственных либо культурных
ограничений. Многие люди (может быть, таких даже большинство) не
особо осведомлены об идеях, о которых я рассказываю. Но эти идеи,
так или иначе, – часть коллективной мудрости человечества.
Мой способ освещения процесса развития мысли в ходе истории
человечества имеет три отличительные особенности. Во-первых, я
затрагиваю вопрос о том, как и откуда мысли возникают, почему

человеческое воображение рождает такое количество образов,
создавая новую реальность. Я опираюсь на различные открытия из
области когнитивной науки, подтверждающие исключительность
человеческого разума. Те, кому неинтересна теоретическая часть,
могут ее пропустить.
Во-вторых, я решил отступить от традиционной подачи материала с
опорой лишь на опубликованные и обнародованные данные. Я начал
свое повествование с поиска фактов, помогающих воссоздать образ
мыслей наших предков, живших в эпоху палеолита, и еще более
ранних прародителей – гомининов и гоминидов. Читателей, помимо
всего прочего, удивит, насколько глубоко в древность уходят корнями
многие знакомые нам понятия. Погрузившись в тему, вы поразитесь
глубокомыслию и проницательности человека разумного (Homo
sapiens), а также тому, сколь незначительны на самом деле изменения
и дополнения, которые наши современники смогли внести в копилку
знаний, дошедших к нам из глубины веков.
И наконец, я не стал преподносить историю развития мысли как
вереницу умозаключений, принадлежащих выдающимся мыслителям.
Конечно, я не мог не упомянуть Конфуция и Иисуса Христа, Эйнштейна
и Эпикура, Дарвина и Диогена, но все-таки главные герои этой книги –
это сами идеи. Я прослеживаю их путь от зарождения и до момента,
когда они были сформулированы и получили распространение.
Конечно, идеи не могут существовать сами по себе, вне человеческого
сознания. Их смысл становятся понятен лишь с учетом обстоятельств, в
которых они зародились: важен культурный и социальный контекст.
Мне интересен как феномен передачи знаний (и их неизбежное
видоизменение в процессе), так и сам момент возникновения идеи в
умах людей.
Невозможно точно отследить путь идеи сквозь время и
пространство – они распространяются хаотично и спонтанно. Иногда
мысль похожа на медленно испаряющуюся каплю, а иногда
вгрызается в сознание и не дает покоя, словно какой-нибудь паразит.

Некоторые убеждения кружат вокруг нас, как осенние листья, тихо
ложатся на землю и становится питательной средой для новых. Есть
замыслы, похожие на ураган или смерч, крушащие и разрушающие
все на своем пути. А порой они ведут себя как разнозаряженные
элементарные частицы – отскакивают друг от друга и движутся в
противоположных направлениях.
Мысли вообще очень похожи на людей: они так же рождаются и
умирают, взаимодействуют между собой. Далеко не всегда можно
предугадать, куда приведет этот процесс. Возможно, это будет
движение вперед и совершенствование. А может, и наоборот.
Знания как будто принадлежат всему человечеству: о них заботятся
на протяжении многих веков, передавая из поколения в поколение.
Некоторые народы в силу определенных причин (в которых я
попытался разобраться) проявляют в этом деле особую
изобретательность. История, которую я рассказываю в этой книге,
начинается с самых развитых районов Евразии и постепенно
охватывает территорию современного Запада. Ближе к концу
повествования я перехожу и к остальной части мира – народы,
населяющие ее, в основном стали последователями идей, изначально
зародившихся в Европе и Северной Америке. Надеюсь, читатели не
сочтут мою позицию предвзятой: просто так обстоят дела на самом
деле. Последовательность освещения событий обусловлена не
политкорректностью,
культурным
релятивизмом
или
антиевропоцентризмом, а реальным положением вещей в мировой
истории. Я исследую незападный вклад в развитие мировой мысли,
который традиционно воспринимается обществом как пришедший с
Запада. Безусловно, совсем обойти вопрос западного влияния я не мог
– ему посвящена отдельная часть книги. Пусть моих читателей также
не смущает тот факт, что многие мыслители, которых я упоминаю,
были мужчинами. Просто речь идет о таких областях деятельности, в
которых женщинам зачастую не было места. Я надеюсь, что историки

XXI в. смогут вернуться к рассмотрению данной темы и с позиции
женского участия в сотворении мировой истории.
В каждой главе я стараюсь рассматривать разные сферы, проводя
различия между политическим и нравственным мышлением,
эпистемологией и наукой, религией и сверхрациональными или
субрациональными понятиями. В большинстве случаев эти различия
едва заметны. Но я, тем не менее, принимаю их во внимание, стараясь
учесть все пересечения, наложения этих сфер друг на друга, обозначая
видимые границы между ними на каждом этапе.
Краткость и избирательность для исследователя – необходимое
зло. Избирательность неизбежно вызывает у читателя ощущение
недосказанности, но я прошу вас быть снисходительными ко мне.
Идеи, которые я решил осветить в своей книге, вы, скорее всего, не
встретите ни в одной другой работе подобного рода: каждый автор
имеет право на собственный выбор и точку зрения. Краткость как
метод тоже имеет свои особенности: чем стремительнее
повествование, тем больше времени требуется читателю на усвоение
прочитанного. Но это лучше, чем увязнуть в пространных
рассуждениях. Считаю необходимым пояснить следующий момент:
данная книга посвящена идеям как продуктам мыслительной
деятельности (либо работы мозга, хотя я стараюсь избегать таких
терминов и не приравниваю друг к другу сознание и мозг). В каждом
рассматриваемом случае я пытаюсь объяснить важность того или
иного убеждения, но у читателей могут все же остаться вопросы,
которые касаются механизмов возникновения этих убеждений. За
дополнительной информацией я предлагаю обратиться к другим
источникам.
Материал, который я изложил на страницах этой книги, собирался
многие годы: кое-что я позаимствовал из своих ранних работ и лекций,
статей в различных журналах, а также из коллективных трудов. В
прошлом я много занимался вопросами истории развития общества и
материальной культуры, и может показаться, что сейчас я

сформировал новый подход, заинтересовавшись историей сознания.
Но именно идеи обусловили многое в истории человечества.
Психические процессы влияют на наше физическое состояние.
Культура зарождается в сознании, затем она «оформляется», когда
умы людей взаимодействуют между собой – в процессе обучения или
передачи знаний от старших поколений младшим. Я всегда считал, что
идеи – первичны, и отразил этот подход в книгах: Truth: A History
(1997) – это была попытка разработать типологию техник,
используемых в разных культурах для того, чтобы отличать правду от
вымысла; Ideas (2003) – сборник эссе, в которых я пытался
разграничить некоторые важные понятия (всего их было 182, и почти
все они встречаются в этой книге); A Foot in the River (2015) – здесь я
сравниваю биологические и культурные предпосылки изменений в
обществе. Некоторые люди, прочитавшие мои книги: Civiliza ons
(2001), где я рассматривал глобальную историю с точки зрения
биомов, а не с позиции государств, сообществ, цивилизаций, и The
World: A History (2007), – говорили мне, что я материалист, который
«завис» в области идей, и что я в своих работах перемешиваю и
сталкиваю между собой исторические события. В этой книге я изложил
все, что знаю об истории развития мысли, в новой оригинальной
манере – это глобальный нарратив, основанный на «ментальных
событиях», которых я не касался раньше. Мои редакторы – Сэм
Картер, Джонатан Бентли-Смит и Кэтлин Маккалли – очень помогли
мне в создании этой работы, как и еще четыре пожелавших остаться
неизвестными специалиста из академических кругов. На каждом этапе
работы я обращался за советом и консультацией ко многим людям,
перечислить здесь всех просто нет возможности. Среди этих людей
были и мои выпускники, слушатели моих лекций по истории развития
мысли на кафедре истории Университета Нотр-Дама. Собрать
материал воедино мне помог Уилл Мерфи. Он сказал: «Я хочу, чтобы
ты изложил историю развития человеческого воображения». Эта
задача до сих пор представляется мне огромной. Если это в принципе
и можно осуществить, то материал книги, которую вы держите в руках,

составит лишь ничтожно малую часть этого грандиозного и
всеобъемлющего труда.

Примечания
1
«Умная ложь лучше глупой правды» (итал.). – Примеч. ред.

2
«Новатор» (фр.). – Примеч. ред.

3
«Человек охотящийся» (англ.), однако слово «man» в английском
языке означает еще и «мужчина». – Примеч. пер.

4
«Человек
добывающий»
человеческий». – Примеч. пер.

(англ.);

human

–

«человек,

5
«Одно вместо другого» (лат.). – Примеч. пер.

6
Брахман – понятие в индийской идеалистической философии,
которое обозначает надличностный, индифферентный абсолют, «душу
мира», первооснову всех вещей и феноменов. – Примеч. ред.

7
Финикийский город Тир был завоеван и частично разрушен
Александром Македонским в 332 г. до н. э. Столица Ассирийской
империи Ниневия была завоевана и разрушена вавилонянами в 612 г.
до н. э. – Примеч. ред.

8
Эон (др. – греч. – век, эпоха) – отрезок времени геологической
истории, который объединяет несколько эр. – Примеч. ред.

9
Вероятно, это означает «в стиле апостола Павла». – Примеч. пер.

10
«Бада» (с араб. «ясный, явный») – в арабской терминологии
ученых-шиитов означает изменение предписанной человеческой
судьбы благодаря праведным поступкам. – Примеч. ред.

11
Прозелитизм – стремление обратить других в свою веру и
деятельность, направленная на достижение этой цели. – Примеч. ред.

12
Выдающийся, непревзойденный (фр.). – Примеч. пер.

13
Речь идет о французской энциклопедии эпохи Просвещения –
«Энциклопедия, или Толковый словарь наук, искусств и ремесел» –
одном из крупнейших справочных изданий XVIII в. – Примеч. ред.

14
Байрон Дж. Паломничество Чайльд-Гарольда (перевод В. Левика).

15
Жизненное пространство (нем.). – Примеч. пер.

16
Ничто не ново под луною (франц.). – Примеч. пер.

17
Падшая, заблудшая (итал.). – Примеч. пер.

18
Четвертое государство (итал.). – Примеч. пер.

19
Идеальное государство, описанное Этьеном Кабе в книге
«Путешествие в Икарию». – Примеч. ред.

20
Народ (нем.). – Примеч. пер.

21
Сделка по приобретению французских владений в Северной
Америке, состоялась в 1803 г. – Примеч. ред.

22
Мэри Энн Эванс.

23
Жизненная энергия (фр.). – Примеч. пер.

24
Герой этой книги проспал двадцать лет и вернулся домой, когда все
его знакомые уже умерли. – Примеч. ред.

25
Классический отрывок (лат.) – отдельный текст, обычно в
Священном Писании, считающийся первичным местом, из которого
выведено учение или библейская концепция. – Примеч. пер.

26
Великий страх (фр.). – Примеч. пер.

27
Гладкая, чистая доска для письма (лат.) – термин, означающий
состояние сознания человека, еще не располагающего никакими
знаниями. – Примеч. ред.

28
ДАИШ – террористическая организация, запрещенная в России.

29
Презентизм – направление в методологии истории XX в., которое
рассматривает историческую науку не как отражение объективных,
имевших место в прошлом явлений, а лишь как выражение
идеологических отношений современности. – Примеч. ред.