Автор: Кулешов В.И.
Теги: русская литература история россии литературные памятники литературоведение академия наук ссср
ISBN: 5-02-012763-9
Год: 1991
Текст
АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ
ФИЗИОЛОГИЯ
ПЕТЕРБУРГА
<M>^HgH^<^
Издание подготовил
В. И. КУЛЕШОВ
МОСКВА «НАУКА» 1991
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ
СЕРИИ «ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ»
Д. С. Лихачев (почетный председатель),
В. Е. Багно, Н. И. Балашов (заместитель председателя),
В. Э. Вацуро, М. Л. Гаспаров, А. Л. Гришунин, Л. А. Дмитриев,
Н. Я. Дьяконова, Б. Ф. Егоров (председатель), Н. А. Жирмунская,
А. В. Лавров, А. Д. Михайлов, И. Г. Птушкина (ученый секретарь),
А. М. Самсонов (заместитель председателя), И. М. Стеблин-Каменский, С. О. Шмидт
Ответственный редактор
А. Л. ГРИШУНИН
Редактор издательства
Л. П. ПЕТРИК
л 4700000000-194 оос: ft. тт
Ф 042(02)-91 685~91' П П0ЛуГ°ДИе
ISBN 5-02-012763-9 (g) Издательство «Наука», 1991
ФИЗИОЛОГИЯ
ПЕТЕРБУРГА
^■—7 г1 /VA **S?^w^^
i
ВСТУПЛЕНИЕ
Русскую литературу часто упрекают за равнодушие к предметам
отечественным. Это обвинение и справедливо и несправедливо. В самом деле,
с одной стороны, много ли у нас книг, из которых можно было бы не только
изучать, но и просто знакомиться с многочисленными сторонами русского
быта, русского общества? Скажем более: где у нас эти книги? Их нет.
Русская литература представляет едва ли не более материалов для изучения
исторического и нравственного быта чужих стран, нежели России. Мы
разумеем здесь произведения беллетрические, то, что составляет так
называемую легкую литературу, которой назначение состоит в том, чтоб занимать
досуги большинства читающей публики и удовлетворять его потребности.
Произведения художественные, творения строгого искусства мы не
причисляем к легкой литературе, а потому, говоря о бедности нашей
литературы по части книг, которые знакомили бы русских с их собственным
бытом, мы не имеем в виду тех поэтических созданий, которыми по
справедливости всегда может гордиться русская литература и в которых
отражается русское общество, каковы, например: комедии Фонвизина; «Горе от
ума» Грибоедова; некоторые из стихотворных произведений Пушкина
(«Граф Нулин», «Евгений Онегин», «Домик в Коломне», «Родословная
моего героя»); несколько его же повестей и рассказов в прозе («Пиковая
дама», «Капитанская дочка», «Добровский», «Летолись села Горохина») !;
комедии, повести и роман («Мертвые души») Гоголя, «Герой нашего
времени» Лермонтова и, наконец, еще несколько произведений других более
или менее замечательных талантов. Если бы таких сочинений было и гораздо
меньше, нежели сколько можно было бы желать их, — все-таки нельзя
жаловаться на их малочисленность, потому что явление великих талантов
не зависит от воли или желания людей. Но выбор предметов, которым
посвящают перо свое обыкновенные (и по тому самому и более
многочисленные) таланты, может подвергаться упреку или неодобрению. И вот
с какой точки зрения литература наша вообще навлекает на себя сильные
упреки со стороны публики. В самом деле, у нас довольно романов
исторических, которые хотят знакомить публику с прошедшим бытом России
в разные эпохи ее существования; довольно романов сатирических,
нравоописательных, которые хотят знакомить ее с нравами современного
общества; еще более у нас повестей в этом роде и целые томы
нравоописательных, нравственно-сатирических и всяких юмористических статеек.
Но от этого нам нисколько не легче. В исторических романах мы не находим
ничего, кроме исторических имен, и всего менее находим мы в них чего-
нибудь похожего на древнюю Русь. Это просто-напросто ученические
эскизы с романов Вальтера Скотта, эскизы, в которых историческая истина
принесена в жертву не свойственному русской действительности
романизму. Сверх того, видно еще, что авторы изучили эпоху, которую брались
изображать в своих романах, из «Истории государства Российского»
Карамзина, заглядывая в нее за несколько дней перед тем, как садились за
В. Г. Белинский. Вступление
7
свою работу. Не лучше этих так называемых «исторических» романов и так
называемые нравоописательные романы: не знаем, что в них есть, но
знаем, что в них нет нравов русского общества и что все, о чем в них
рассказывается, так же легко могло случиться, или — все равно — так же
легко могло не случиться в Китае, в Абиссинии, под водою и на облаках,
как и в России. В них нет ни сатиры, ни нравов, потому что нет взгляда
на вещи, нет идеи, нет значения 2 русского общества, а есть только
мелочной сатиризм, школьное критиканство, устремленное не на дикие
понятия, не на ревущие противоречия между европейскою внешностию
и азиатскою сущностию, а на прически à la moujik *, на очки, на лорнеты,
на усы, эспаньолки, бороды и тому подобные невинные принадлежности
моды. В них фигурируют и рисуются герои добродетели и герои
злодейства, которых имена напоминают собою пословицу: по шерсти собаке и
кличка и которые заранее дают знать читателю, с кем предстоит ему
иметь дело; но в них нет людей, нет характеров, которые, в своей простоте
и действительности, иногда бывают гораздо лучше всевозможных
бумажных героев добродетелей, а иногда, от доброты сердца и без всякой
злобы, делают больше зла, чем все на свете неестественные изверги порока.
Таковы же и нравоописательные повести. Что касается до
нравоописательных и нравственно-сатирических очерков и юмористических
статеек, — это просто риторические распространения на какую-нибудь
нравственную тему 3. При этой качественной бедности в числительном
богатстве у нас совсем нет беллетрических произведений, которые бы в форме
путешествий, поездок, очерков, рассказов, описаний знакомили с
различными частями беспредельной и разнообразной России, которая
заключает в себе столько климатов, столько народов и племен, столько вер и
обычаев и которой коренное русское народонаселение представляется такою
огромною массою, с таким множеством самых противоположных и
разнообразных пластов и слоев, пестреющих бесчисленными оттенками. Если и
были попытки на сочинения такого рода, — все они, от чувствительного
«Путешествия в Малороссию» князя Шаликова, до фразистой «Поездки
в Ревель» Марлинского4, могут считаться как бы несуществующими.
А сколько материалов представляет собою для сочинений такого рода
огромная Россия! Великороссия, Малороссия, Белоруссия, Новороссия,
Финляндия, остзейские губернии, Крым, Кавказ, Сибирь, — все это целые
миры, оригинальные и по климату, и по природе, и по языкам и наречиям,
и по нравам и обычаям, и, особенно, по смеси чисто русского элемента
со множеством других элементов, из которых иные родственны, а иные
совершенно чужды ему! Мало этого: сколькими оттенками пестреет сама
Великороссия не только в климатическом, но и в общественном отношении!
Северная полоса России резко отличается от средней, а средняя — от
южной. Переезд из Архангельска в Астрахань, с Кавказа в Уральскую
область, из Финляндии в Крым, — все равно, что переезды из одного мира
в другой. Москва и Петербург, Казань и Харьков, Архангельск"!! Одесса:
какие резкие контрасты! Какая пища для ума наблюдательного, для пера
юмористического! Во Франции обо всяком уголке ее, сколько-нибудь
* По-мужицки (фр.)-
8
Физиология Петербурга. I
и в каком-нибудь отношении замечательном, не одна книга написана,
а сочинения о Париже образуют собою большую отдельную литературу.
Кому не известна «Книга Ста одного» 5, которая соединила в себе труды
едва ли не всех и великих, и средних, и малых французских писателей и,
будучи сборником множества статей в форме повестей, рассказов и
юмористических очерков, по своему содержанию была посвящена изображению
и характеристике Парижа. Недавно вышел великолепно изданный
кипсек *, текст которого под названием «Un Été à Paris» 6 составлен Жюль
Жаненом; и вот теперь выходит в Париже иллюстрированное издание
«Le Diable à Paris» 7, опять посвященное изображению того же самого
Парижа. Трудно было бы перечесть все такие издания, беспрестанно
выходящие во Франции 8. Издание: «Les Français peints par eux-mêmes» 9
посвящено изображению общественных нравов французов вообще. А назад
тому лет двадцать, сколько являлось во Франции разных «Пустынников» 10
и парижских, и лондонских, и бог знает каких еще! Правда, и у нас, по
примеру этих «Пустынников», жадно переводившихся на русский язык п,
появились «Лужницкие Старцы», «Жители Галерной слободы» 12, и тому
подобные пустынники, но все эти господа ограничились журнальными
статейками, в которых русский читатель всего менее мог найти для себя чего-
нибудь русского, т.е. такого, что бы знакомило его с русским обществом,
а следовательно, и с самим собою. Впоследствии обстоятельство, подобное
тому, которое было причиною появления в Париже «Книги Ста одного»,
подало повод к появлению в Петербурге «Ста русских литераторов».
Предприятие окончилось на втором томе и не успело показать публике и
двадцати русских литераторов. Тщетно силилось оно воскреснуть в
«Беседе русских литераторов»: тут постигла его еще более горестная участь 13.
«Наши, списанные с натуры русскими» 14, явившиеся вследствие «Les
Français peints par eux-mêmes», несмотря на некоторые неловкие ошибки,
представили несколько статей более или менее удовлетворительных; но
они появлялись медленно, а наконец, и совсем исчезли, Бог знает от чего. . .
Какая причина всех этих неуспехов? Причина не одна, их много; но
главная из них — отсутствие верного взгляда на общество, которое все эти
издания взялись изображать. . . Это тем удивительнее, что литераторы,
принимавшие участие в этих изданиях, могли бы, кажется, найти для себя
готовую и притом верную точку зрения на общество в произведениях тех
немногих русских поэтов, которые умели постигнуть тайну русской
действительности. Хотя это и странно, однако не подвержено никакому
сомнению, что русская литература гениальными произведениями едва ли не
гораздо богаче, чем произведениями обыкновенных талантов. Кто лучше
может познакомить читателей с особенностями характера русских и
малороссиян, если не Гоголь? Хотите ли, в особенности, изучить Петербург? —
Читайте его «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Нос»,
«Женитьбу», «Утро делового человека», «Отрывок» и, наконец, «Театральный
разъезд». Вы найдете тут все лица, которых бог не создавал нигде за
чертою Петербурга! Хотите ли изучить Москву, не в ее временных или слу-
* Кипсек (англ. keepsake) — роскошное издание гравюр, рисунков, иногда с текстом.
В. Г. Белинский. Вступление
9
чайных чертах, а в ее духе? — Читайте «Горе от ума». В «Мертвых душах»
вы узнаете русскую провинцию, как не узнать бы вам ее, прожив в ней
безвыездно пятьдесят лет сряду. В «Онегине» вы изучите русское общество
в одном из моментов его развития; в «Герое нашего времени» вы увидите то
же самое общество, но уже в новом виде. Хотите ли узнать Кавказ так, как
будто бы он был вашею родиною, — читайте Пушкина и Лермонтова.
Нельзя сказать, чтоб эти гениальные действователи стояли совершенно
одиноко, но они не окружены огромною и блестящею свитою талантов,
которые были бы посредниками между ими и публикою, усвоив себе их идеи
и идя по проложенной ими дороге. Этих последних у нас слишком немного,
хотя некоторые из них и действительно замечательны и силою и блеском;
другие, и это менее сильные и блестящие, одолжены своим успехом тому,
что, хорошо зная русскую действительность, умеют и верно понимать ее.
К сожалению, этих последних еще менее, чем сильных и блестящих
талантов. А между тем, в них-то больше всего и нуждается наша литература,
и оттого, что их у нас так мало, литературные предприятия так дурно
поддерживаются и публике теперь стало совершенно нечего читать. Высокий
талант, особенно гений, действует по вдохновению и прихотливо идет
своею дорогою; его нельзя пригласить в сотрудничество по изданию книги,
ему нельзя сказать: «Напишите нам статью, которой содержание касалось
бы петербургской жизни, а то, что вы предлагаете для нашей книги, нейдет
к ней, и нам этого не надо». Притом же слишком много нужно было бы
гениев и великих талантов, чтоб публика никогда не нуждалась в
литературных произведениях, удовлетворяющих насущную потребность ее
ежедневных досугов. Иногда в целое столетие едва ли явится один гениальный
писатель: неужели же из этого должно следовать, что иногда целое столетие
общество должно быть совсем без литературы? Нет! Литература, в
обширном значении этого слова, представляет собою целый живой мир,
исполненный разнообразия и оттенков, подобно природе, произведения которой
делятся на роды и виды, классы и отделы и от громадных размеров слона
доходят до миниатюрных размеров колибри. Бедна литература, не
блистающая именами гениальными; но не богата и литература, в которой всё —
или произведения гениальные, или произведения бездарные и пошлые.
Обыкновенные таланты необходимы для богатства литературы, и чем
больше их, тем лучше для литературы. Но их-то — повторяем — у нас всего
меньше, и оттого-то публике и нечего читать. Даже нельзя сказать, чтоб
у нас уже слишком мало было обыкновенных талантов, хотя и
действительно их не очень много; но беда в том, что обыкновенный талант или
скоро переходит в бездарность, или вовсе не замечается даже в первую
пору его деятельности, если он не подкрепляется умом, сведениями,
образованием более или менее оригинальным и верным взглядом на вещи. . .
К сожалению, часто бывают даже очень замечательные таланты, из которых
потому ровно ничего не выходит, что, кроме естественного таланта, в них
ничего нельзя рассмотреть даже в микроскоп. . .
Это особенно относится к нашей литературе, и отсюда ее удивительная
бедность порядочными произведениями для насущного потребления
публики, при замечательном (относительно) богатстве произведениями
истинно высокими и художественными. Это факт, — и с этой стороны
10
Физиология Петербурга. I
упреки публики справедливы. Сверх того, кроме журналов, у нас совсем
не бывает порядочных книг, направленных к одной цели и составляемых
в сотрудничестве, совокупными трудами нескольких лиц, — что так часто
бывает во французской литературе. Это тоже факт, — и с этой стороны
упреки публики опять справедливы. Она сетует на литераторов за их дух
парциальности *, не допускающий их действовать дружно и совокупными
силами. В этом есть своя доля истины; но что же делать, если причины
этой парциальности заключаются гораздо более в различии образования,
направлений, понятий, нежели в корыстных расчетах, как привыкли у нас
думать? Корысть так же хорошо связывает, как и разделяет людей, и
потому она отнюдь не может быть непреодолимою помехою для дружной
совокупной деятельности. Причины разъединенности и полемических
отношений, в которых находятся друг к другу наши литераторы и которые
не допускают их действовать заодно, скрываются в неопределенном,
неустановившемся и пестром характере самой нашей общественности, где
высокая образованность сталкивается с грубым невежеством, глубокая
ученость с поверхностным полузнанием, страстное убеждение с
решительным отсутствием какого-либо мнения, благородное стремление с
корыстным расчетом, гений и посредственность, талант и бездарность часто
пользуются одинаковым успехом; где, наконец, даже люди, которых должны
соединять их даровитость и благородство стремлений, никак не могут
сойтись друг с другом, потому что один из них, по своим литературным
мнениям, англоман, другой не признает ничего, кроме немецкой
литературы и, в особенности, ненавидит французскую, а третий не хочет знать
ничего, кроме французской литературы. . . Посмотрите, какое разделение
между нашими литераторами по одному отношению к русской литературе:
один благоговеет перед писателями старой школы и видит высокие
образцы литературы только в Ломоносове, Державине и Карамзине; другой
присовокупляет к ним Жуковского и косо смотрит на Пушкина; третий
совершенно холоден к старинным писателям во имя Пушкина; четвертый,
преклоняясь перед новыми писателями, враждебно смотрит на старинных;
пятый, удивляясь гению Пушкина, не понимает, как можно восхищаться
«фарсами» Гоголя, разумея под этими «фарсами» «Ревизора» и «Мертвые
души». . . Во всем этом видно больше общественной незрелости, чем
невежества или ограниченности, и нисколько не видно никаких корыстных
и низких расчетов. И как публика осудит литераторов за подобное
разделение, если оно еще более царствует между ею самою? Ведь литература
есть отражение общества, и все ее недостатки, равно как и хорошие
стороны, суть недостатки и хорошие стороны самого общества. . .
К причинам бездейственности наших литераторов и — ее следствия —
бедности нашей литературы, принадлежит еще и эта странная
раздражительность, проистекающая все из той же неопределенности и детскости
нашей общественности, — раздражительность, которая во всем игривом,
веселом, остроумном и юмористическом готова находить личности и
намеки; которая, что бы обладаемый ею человек ни прочел, беспрестанно вос-
* Пристрастие (от фр. partialité).
В. Г. Белинский. Вступление
И
клицает: «Как можно это писать? Как позволяют это печатать?» Раз Гоголь
в своей фантастической повести «Нос» хотел было распространиться
насчет ученых коллежских ассесоров и ничего не решился сказать об этом
любопытном предмете, потому что, по его словам, «Россия такая чудная
земля, что если сказать об одном коллежском ассесоре, то все коллежские
ассесоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счет; то же
разумей и о всех званиях и чинах» . В «Мертвых душах» он еще резче
выразился об этом предмете, оправдываясь, почему не назвал по имени
двух дам, действующих в его романе: «Автор чрезвычайно затрудняется,
как назвать ему обеих дам таким образом, чтоб опять не рассердились на
него, как серживались встарь. Назвать выдуманною фамилиею опасно.
Какое ни придумай имя, уж непременно найдется в каком-нибудь углу
нашего государства, благо велико, кто-нибудь носящий его, и непременно
рассердится не на живот, а насмерть, станет говорить, что автор нарочно
приезжал секретно с тем, чтобы выведать все, что он такое сам и в каком
тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается и что любит
покушать. Назовите по чинам, боже сохрани! и того опаснее. Теперь у нас
все чины и сословия так раздражены, что все, что ни есть в печатной книге,
уже кажется им личностию: таково уж, видно, расположение в воздухе.
Достаточно сказать только, что есть в одном городе глупый человек, — это
уже и личность: вдруг выскочит человек почтенной наружности и
закричит: ведь я тоже человек, стало быть, я тоже глуп; словом, вмиг смекнет,
в чем дело» 16.
Действительно, эта обидчивость одна из самых характеристических,
резко бросающихся в глаза и, вместе, самых комических черт нашей
несозревшей общественности. Несмотря на все стремление наше к балам,
собраниям, клубам, публичным гуляньям, кафе-ресторанам, концертам,
театрам, несмотря на все стремление наше особенно к балам, собраниям,
клубам и кафе-ресторанам, стоящее нам часто всей жизни и всего
состояния, мы не имеем даже ни малейшего понятия о публичности, и потому
все наши балы, собрания, гулянья и проч., отзываются какою-то
педантскою скукою и так похожи на тяжелый церемонный обряд. В них
мы гонимся за чинностию, а не за веселостию и, как прекрасно выразился
Пушкин, «стараемся быть ничтожными с достоинством» 17. Французы
умеют жить и веселиться; но им ставят в упрек, что они дети, не думая
о том, что веселиться умеют только дети и что если взрослые хотят жить
весело, то непременно должны быть детьми. Следовательно, если уж
ставить французам в заслугу их умение веселиться, то не должно ставить им
в вину, что они — дети. А они, в их манере жить весело, действительно —
дети, и притом дети умные, милые, острые, живые! Это, впрочем, не мешает
им в то же время быть и людьми взрослыми, да еще и весьма серьезными. . .
Они постигли тайну быть важными без педантизма и веселиться без
претензий, добродушно и с увлечением. Француз надо всем смеется — даже над
самим собою, и это совсем не по той пошлой легкости, в которой не без
основания упрекались французы прошлого столетия, но именно по отсутствию
мелочности и педантизма; покажите французу самую смешную
карикатуру на самого его, — и он первый будет добродушно смеяться над нею.
12
Физиология Петербурга. I
Более всего на свете любит француз общественную и публичную жизнь
и более всего забавляется на ее счет. Он знает, что смешное есть во всем
и что над смешным можно смеяться. И потому Франция, где появляется
столько дельных и важных сочинений, в то же время снабжает легким
чтением всю Европу и весь образованный мир; и оттого не одни мы, русские,
так прилежно следим за всеми даже мелкими переливами потока
французской жизни и знаем ее лучше, чем особенности своего собственного быта.
Это и понятно и естественно: как не знать того, кто весь наруже, кто
добродушно и радушно открывает вам не только свои хорошие стороны, но и свои
слабости? И как знать того, кто прячется? . . Мы думаем, что с этой точки
зрения упреки публики литераторам за их недеятельность, и литературе —
за ее бедность едва ли справедливы, потому что причины этой
недеятельности и бедности столько же, если еще не более, скрываются в самой
публике, как и в литераторах. . .
И однако ж, едва ли было бы благоразумно оставаться и успокоиться,
сложив руки, на подобном неутешительном результате. В таком случае,
гораздо похвальнее делать «ничего», то есть, что можно, нежели ничего
не делать. Иногда, в стремлении сделать хоть что-нибудь, за невозможно-
стию сделать лучше, гораздо больше смелости и заслуги, нежели в гордой
решимости или делать, как бы хотелось, или ничего не делать. Как бы то ни
было, но в ожидании вожделенной деятельности талантов, пока, за
неимением лучшего, благосклонному вниманию публики предлагается в этой
книге опыт характеристики Петербурга, несколько очерков его внутренних
особенностей. Предмет занимателен и важен, требует большого таланта,
наблюдательности и большого уменья писать, словом, требует гораздо
больше, нежели сколько, может быть, в состоянии выполнить трудившиеся
над составлением этой книги. Но что нужды? Если труд наш окажется
слишком неудовлетворительным, пусть другие сделают лучше: в таком случае,
он не будет бесплоден, если пробудит спящую деятельность более нас
даровитых людей и сделается причиною появления хорошей книги.
Между тем, этот опыт тем труднее для нас, что до сих пор не было на
русском языке ни одной попытки в этом роде. Правда, Петербург описан не
раз в отношении топографическом, климатическом, медицинском и т. п.
Г-н Башуцкий, в своей «Панораме Петербурга», предпринял было описать
не только внешность первой нашей столицы (улицы, здания, домы, реки,
каналы, мосты и т. д.), с историческим обозрением построения и
распространения города, но и бросить взгляд на характеристические отличия
петербургского быта и нравов; но почему-то его предприятию, весьма
полезному и прекрасно начатому, не суждено было дойти до окончания 18,
не говоря уже о том, что со времени его издания Петербург во многом уже
изменился. Сверх того, книга г-на Башуцкого имеет в виду
преимущественно описание, а не характеристику Петербурга, и ее тон и характер
более официальный, нежели литературный. Содержание нашей книги,
напротив, не описание Петербурга в каком бы то ни было отношении, но
его характеристика преимущественно со стороны нравов и особенностей
его народонаселения. Выше сказали мы, что нравственная физиономия
Петербурга воспроизведена со всею художественною полнотою и глубоко-
В. Г. Белинский. Вступление
13
стию во многих сочинениях Гоголя. Кроме того, многие черты и
особенности Петербурга более или менее удачно схвачены в различных сочинениях
других писателей, как, например: князя Одоевского, графа Соллогуба,
Казака Луганского, г. Панаева и других. Но все это нисколько не делает
излишнею книги вроде издаваемой теперь нами. Все эти сочинения не
составили бы чего-нибудь целого, если бы и соединить их в одну книгу, ибо
они писаны не с тою целию, какую предположили мы себе в нашей книге.
Цель каждого из них, отдельно взятого, определяется лежащею в его
основании поэтическою мыслию, которая открывается в развитии события и
характеров. Сочинения Гоголя в особенности чужды всякой исключительной
цели: знакомя читателя с петербургским жителем, они в то же время
знакомят его и с человеком вообще и с русским человеком в особенности: цель,
возможная только для великого художника, — цель, к которой могут
стремиться другие более или менее богатые даром творчества писатели, но
в которой едва ли кто у нас может с ним соперничать! Что касается лично до
составителей этой книги, — они совершенно чужды всяких притязаний
на поэтический или художественный талант; цель их была самая
скромная — составить книгу вроде тех, которые так часто появляются во
французской литературе, и, заняв на время внимание публики, уступают место
новым книгам в том же роде. Все самолюбие составителей этой книги
ограничивается надеждою, что читатели найдут, может быть, в некоторых,
если не во всех из наших очерков петербургской жизни, более или менее
меткую наблюдательность и более или менее верный взгляд на предмет,
который взялись они изображать. Что же касается до нескольких статей,
помещенных в нашей книге и подписанных известными в нашей
литературе именами, — эти имена сами отвечают за их достоинство, и мы
предоставляем судить о них публике.
Москва, менее чем Петербург подвергавшаяся художественному
воспроизведению, была счастливее, в некотором отношении, чем Петербург, на
характеристические изображения ее физиономии. По крайней мере, в
последнее время появились целых два сочинения в этом роде. Одно из них —
«Москва и москвичи», принадлежит г. Загоскину 19. Считая неуместным
слишком распространяться здесь об этом произведении, скажем только,
что оно, несмотря на все свои достоинства, вполне оправдывающие
высокую славу его сочинителя, имеет тот весьма важный недостаток, что в нем
нет ни Москвы, ни москвичей. Второе — «Очерки московской жизни» 20 —
носит на себе новое литературное имя — г. Вистенгофа и обнаруживает
местами замечательную наблюдательность и умение схватывать
характеристические черты общества, но лишено определенного взгляда, который
обнаруживал бы, что автор умеет не только наблюдать, но и судить.
Мысль односторонняя, часто устарелая, еще чаще сделавшаяся общим
местом, или совершенное отсутствие мысли — вот недостаток, которым
особенно страдает наша легкая литература, — и сумели ли мы избегнуть этих
недостатков (особенно второго) — судить об этом публике. Мы можем
сказать только, что старались сделать, что было в наших силах. И если эти
два выпуска найдут себе читателей, то за ними появятся и другие21.
(В. Г. Белинский)
ПЕТЕРБУРГ И МОСКВА
Предки наши, принужденные в кровавых боях познакомиться с
божьими дворянами 1 и с берегами Невы, конечно, не воображали, чтоб на этих
диких, бедных, низменных и болотистых берегах суждено было возникнуть
Российской Империи, равно как не воображали они, чтобы Московское
Царство когда-нибудь сделалось Российской империею. И возможно ли было
вообразить что-нибудь подобное? Кто может предузнать явление гения,
и может ли толпа предвидеть пути гения, хотя этот гений и есть ничто иное,
как мысль, разум, дух и воля самой этой толпы, с тою только разницею, что
все, что таится в ней, как смутное предчувствие, в нем является отчетливым
сознанием? В конце XVII века, Московское царство представляло собою
уже слишком резкий контраст с европейскими государствами, уже не могло
более двигаться на ржавых колесах своего азиатского устройства: ему надо
было кончиться, но народу русскому надо было жить; ему предлежало
великое будущее, и потому из него же самого бог воздвиг ему гения, который
должен был сблизить его с Европою. Как все великие люди, Петр явился
впору для России, но во многом не походил он на других великих людей.
Его доблести, гигантский рост и гордая, величавая наружность с огромным
творческим умом и исполинскою волею, — все это так походило на страну,
в которой он родился, на народ, который воссоздать был он призван, страну
беспредельную, но тогда еще не сплоченную органически, народ великий,
но с одним глухим предчувствием своей великой будущности. Поэтому
Петр сам должен был создать самого себя и средства для этого
самовоспитания найти не в общественных элементах своего отечества, а вне его,
и первым пестуном его было — отрицание 2. Совершенные невежды и
фанатики обвиняли его в презрении к родной стране; но они обманывались:
Петра тесно связывало с Россиею обоим им родное и ничем не победимое
чувство своего великого призвания в будущем. Петр страстно любил
эту Русь, которой сам он был представителем по праву высшего, от бога
'истекавшего избрания; но в России он видел две страны, — ту, которую он
застал, и ту, которую он должен был создать: последней принадлежали
его мысль, его кровь, его пот, его труд, вся жизнь, все счастие и вся радость
его жизни. Ученик Европы, он остался русским в душе, вопреки мнению
слабоумных, которых много и теперь, будто бы европеизм из русского
человека должен сделать нерусского человека и будто бы, следовательно, все
русское может поддерживаться только дикими и невежественными
формами азиатского быта 3. Москва, столица Московского царства, Москва,
уже по самому своему положению в центре Руси, не могла соответствовать
видам Петра на всеобщую и коренную реформу: ему нужна была столица
на берегу моря. Но моря у него не было, потому что берега Северного и Во-
В. Г. Белинский. Петербург и Москва
15
сточного океана и Каспийское море нисколько не могли способствовать
сближению России с Европой. Надо было немедля завоевать новое море.
Два моря мог он иметь в виду для завоевания — Черное и Балтийское. Но
для первого ему нужно иметь Малороссию в своем полном подданстве, а не
под своим только верховным покровительством, а это совершилось не
прежде, как по измене Мазепы 4. Кроме того, ему нужно было отнять
у турков Крым и взять в свое владение обширные степные пустыни,
прилегающие к Черному морю, а взять их во владение значило — населить их:
труд несвоевременный! и притом к чему бы повел он? Столица на берегу
Черного моря сблизила бы Россию не с Европою, а разве с Турциею, и
насильственно притянула бы силы России к пункту столь отдаленному,
что Россия имела бы тогда свою столицу, так сказать, в чужом
государстве.
Не такие виды представляло Балтийское море. Прилежащие к нему
страны исстари знакомы были русскому мечу; много пролилось на них русской
крови, и оставить их в чуждом владении, не сделать Балтийского моря
границею России значило бы сделать Россию навсегда открытою для
неприятельских вторжений и навсегда закрытою для сношений с Европою.
Петр слишком хорошо понял это, и война с Швециею по необходимости
сделалась главным вопросом всей его жизни, главною пружиною всей его
деятельности. Ревель и особенно Рига как бы просились сделаться новою
столицею России — местом, где русский элемент лицом к лицу
столкнулся бы с европейским, не для того, чтоб погибнуть в нем, но принять
его в себя. Но Ревель и Рига сделались позднее достоянием Петра, который
вначале хлопотал не из многого — только из уголка на берегу Балтики,
а медлить Петру в ожидании завоеваний было некогда: ему надо было
торопиться жить, т. е. творить и действовать, — и потому, когда Ревель и
Рига сделались русскими городами, — город Санкт-Петербург
существовал уже семь лет , на него было уже истрачено столько денег, положено
столько труда, а по причине Котлина острова 6 и Невы с ее четверным
устьем, он представлял такое выгодное и обольстительное для ума
преобразователя положение, что уже поздно и грустно было бы ему думать о
другом месте для новой столицы. Он давно уже смотрел на Петербург, как на
свое творение, любил его, как дитя своей творческой мысли; может быть,
ему самому не раз казалась трудною и отчаянною эта борьба с дикою, су-,
ровою природою, с болотистою почвою, сырым и нездоровым климатом,
в краю пустынном и отдаленном от населенных мест, откуда можно было
получать продовольствие, — но непреклонная сила воли надо всем
восторжествовала; гений упорен потому именно, что он —• гений, и чем тяжелее
борьба, охлаждающая слабых, тем больше для него наслаждения
развертывать перед миром и самим собою все «богатство своих неисчерпаемых
сил. Торжественна была минута, когда при осмотре диких берегов
Финского залива впервые заронилась в душу Великого мысль основать здесь
столицу будущей империи. В этой минуте была заключена целая поэма,
обширная и грандиозная; только великому поэту можно было разгадать
и охватить все богатство ее содержания этими немногими стихами:
16
Физиология Петербурга. I
На берегу пустынных волн И думал Он:
Стоял Он, дум великих полн, «Отсель грозить мы будем шведу,
И вдаль глядел. . . Пред ним широко Здесь будет город заложен
Река неслася; бедный челн На зло надменному соседу,
По ней стремился одиноко. Природой здесь нам суждено
По мшистым, топким берегам В Европу прорубить окно:
Чернели избы здесь и там, Ногою твердой стать при море;
Приют убогого чухонца; Сюда по новым им волнам
И лес, неведомый лучам Все флаги в гости будут к нам,
В тумане спрятанного солнца, И запируем на просторе» 7.
Кругом шумел. . .
Петербург строился экспромтом: в месяц делалось то, чего бы стало
делать на год. Воля одного человека победила и самую природу. Казалось,
сама судьба, вопреки всем расчетам вероятностей, захотела забросить
столицу Российской империи в этот неприязненный и враждебный человеку
природою и климатом край, где небо бледно-зелено, тощая травка
мешается с ползучим вереском, сухим мохом, болотными порослями и серыми
кочками, где царствует колючая сосна и печальная ель и не всегда
нарушает их томительное однообразие чахлая береза — это растение севера;
где болотистые испарения и разлитая в воздухе сырость проникают и
каменные дома и кости человека; где нет ни весны, ни лета, ни зимы, но
круглый год свирепствует гнилая и мокрая осень, которая пародирует то весну,
то лето, то зиму. . . Казалось, судьба хотела, чтобы спавший дотоле
непробудным сном русский человек кровавым потом и отчаянною борьбою
выработал свое будущее, ибо прочны только тяжким трудом одержанные
победы, только страданиями и кровию стяжанные завоевания! Может быть, в
более благоприятном климате, среди менее враждебной природы, при
отсутствии неодолимых препятствий русский человек скоро возгордился бы
своими легкими успехами, и его энергия снова заснула бы, не успев даже
и проснуться вполне. И для того-то тот, кто послан ему был от бога, был
не только царем и повелителем, действовал не одним авторитетом, но еще
более собственным примером, который обезоруживал закоснелое
невежество и веками взлелеянную лень:
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник! 8
Несмотря на всю деятельность, которой история не представляет
подобного примера, Петербург, оставленный Петром Великим, был
слишком бедный и ничтожный городок, чтоб о нем можно было говорить, как
о чем-то важном. Казалось, этому городку, обязанному своим
насильственным существованием воле великого человека, не суждено было
пережить своего строителя. Воля одного из его наследников могла осудить его
на вечное забвение, или на ничтожное чахоточное существование. . . 9 Но
здесь-то и является во всем блеске творческий гений Петра,Великого: его
В. Г. Белинский. Петербург и Москва
17
планы, его предначертания должны были продолжаться вековечно. Таковы
право и сила гения: он кладет камень в основание новому зданию и
оставляет его чертеж; преемники дела, может быть, и хотели бы перенести
здание на другое место, да негде им взять такого прочного камня в основание,
а камень, положенный гением, так велик, что с человеческими силами
нельзя и мечтать сдвинуть его. . .
Петербург не мог не продолжаться, потому что с его существованием
тесно было связано существование Российской империи, сменившей собою
Московское царство. И рос Петербург не по дням, а по часам.
Прошло сто лет, — и юный град, Дворцов и башен; корабли
Полночных стран краса и диво, Толпой со всех концов земли
Из тьмы лесов, из топи блат К богатым пристаням стремятся;
Вознесся пышно, горделиво. В гранит оделася Нева,
Где прежде финский рыболов, Мосты повисли над водами;
Печальный пасынок природы, Темнозелеными садами
Один у низких берегов Ее покрылись острова;
Бросал в неведомые воды И перед младшею столицей
Свой ветхий невод; ныне там Главой склонилася Москва,
По оживленным берегам Как перед новою царицей
Громады стройные теснятся Порфироносная вдова 10.
Таким образом, Россия явилась вдруг с двумя столицами — старою и
новою, Москвою и Петербургом. Исключительность этого обстоятельства
не осталась без последствий более или менее важных. В то время, как рос
и украшался Петербург, по-своему изменялась и Москва. Вследствие
неизбежного вторжения в нее европеизма, с одной стороны, и в целости
сохранившегося элемента старинной неподвижности, с другой стороны, она
вышла каким-то причудливым городом, в котором пестреют и мечутся в
глаза перемешанные черты европеизма и азиатизма. Раскинулась и
растянулась она на огромное пространство: кажется, куда огромный город!
А походите по ней, — и вы увидите, что ее обширности много способствуют
длинные, предлинные заборы. Огромных зданий в ней нет; самые большие
дома не то чтобы малы, да и не то чтобы велики; архитектурным
достоинством они не щеголяют. В их архитектуру явно вмешался гений древнего
Московского царства, который остался верен своему стремлению к
семейному удобству. Стоит час походить по кривым и косым улицам Москвы, —
и вы тотчас же заметите, что это город патриархальной семейственности:
дома стоят особняком, почти при каждом есть довольно обширный двор,
поросший травой и окруженный службами. Самый бедный москвич, если он
женат, не может обойтись без погреба и при найме квартиры более
заботится о погребе, где будут храниться его съестные припасы, нежели о
комнатах, где он будет жить. Нередко у самого бедного москвича, если он
женат, любимейшая мечта целой его жизни — когда-нибудь перестать
шататься по квартирам и зажить своим домком. И вот, с горем пополам, призвав
на помощь родное «авось», он покупает или нанимает на известное число
лет пустопорожнее место в каком-нибудь захолустье, и лет пять, а иногда
и десять, строит домишко о трех окнах, покупая материалы то в долг, то по
2 Физиология Петербурга
18
Физиология Петербурга. I
случаю, изворачиваясь так и сяк. И, наконец, наступает вожделенный
день переезда в собственный дом; домишка плох, да зато свой, и притом
с двором — стало быть, можно и кур водить, и теленка есть где пасти;
но главное, при домишке есть погреб — чего же более? Таких домишек в
Москве неисчислимое множество, и они-то способствуют ее обширности,
если не ее великолепию. Эти домишки попадаются даже на лучших улицах
Москвы, между лучшими домами, так же, как хорошие (т. е. каменные в два
и три этажа) попадаются в самых отдаленных и плохих улицах, между
такими домишками. Для русского, который родился и жил безвыездно
в Петербурге, Москва так же точно изумительна, как и для иностранца.
По дороге в Москву, наш петербуржец увидел бы, разумеется, Новгород и
Тверь, которые совсем не приготовили бы его к зрелищу Москвы; хотя
Новгород и древний город, но от древнего в нем остался только его кремль,
весьма невзрачного вида, с Софийским собором, примечательным своею
древностию, но ни огромностию, ни изяществом. Улицы в Новегороде не
кривы и не узки; многие домы своей архитектурою и даже цветом
напоминают Петербург. Тверь тоже не даст нашему петербуржцу идеи о
Москве: ее улицы прямы и широки, а для губернского города она довольно
красива. Следовательно, въезжая в первый раз в Москву, наш петербуржец
въедет в новый для него мир. Тщетно будет он искать главной, или лучшей
московской улицы, которую мог бы он сравнить с Невским проспектом.
Ему покажут Тверскую улицу, — и он с изумлением увидит себя посреди
кривой и узкой, по горе тянущейся улицы, с небольшою площадкою с
одной стороны, — улицы, на которой самый огромный и самый красивый дом
считался бы в Петербурге весьма скромным со стороны огромности и
изящества домом; с странным чувством увидел бы он, привыкший к прямым
линиям и углам, что один дом выбежал на несколько шагов на улицу,
как будто бы для того, чтобы посмотреть, что делается на ней, а другой
отбежал на несколько шагов назад, как будто из спеси или из скромности, —
смотря по его наружности; что между двумя довольно большими
каменными домами скромно и уютно поместился ветхий деревянный домишко и,
прислонившись боковыми стенами своими к стенам соседних домов,
кажется, не нарадуется тому, что они не дают ему упасть и, сверх того,
защищают его от холода и дождя; что подле великолепного модного магазина
лепится себе крохотная табачная лавочка, или грязная харчевня, или
таковая же пивная. И еще более удивился бы наш петербуржец,
почувствовав, что в странном гротеске этой улицы есть своя красота. И пошел
бы он на Кузнецкий Мост: там все то же, за исключением деревянных
домишек; за то увидел бы он каменные с модными магазинами, но до того
миниатюрные, что ему пришла бы в голову мысль — уж не заехал ли
он — новый Гулливер в царство лилипутов. . . п Хотя ни один истинный
петербуржец ничему не удивляется и ничем не восторгается, но не
удержался бы он от какого-нибудь громко произнесенного междометия, если
бы, пройдя круг опоясывающих Москву бульваров — лучшего ее
украшения, которому Петербург имеет полное право завидовать, — он, то
спускаясь под гору, то подымаясь в гору, видел бы со всех сторон амфитеатры
крыш, перемешанных с зеленью садов: будь при этом вместо церквей ми-
В. Г. Белинский. Петербург и Москва
19
нареты, он счел бы себя пренесенным в какой-нибудь восточный город,
о котором читал в Шехеразаде 12. И это зрелище ему понравилось бы, и
он, по крайней мере, в продолжение весны и лета охотно не стал бы искать
столицы и города там, где взамен этого есть такие живописные
ландшафты. . .
Многие улицы в Москве, как-то: Тверская, Арбатская, Поварская,
Никитская , обе линии по сторонам Тверского и Никитского бульваров,
состоят преимущественно из «господских» (московское слово!) домов.
И тут вы видите больше удобства, чем огромности или изящества. Во всем
и на всем печать семейственности: и удобный дом, обширный, но тем не
менее для одного семейства, широкий двор, а у ворот, в летние вечера,
многочисленная дворня. Везде разъединенность, особность; каждый живет у
себя дома и крепко отгораживается от соседа. Это еще заметнее в
Замоскворечье, этой чисто купеческой и мещанской части Москвы: там окна
завешены занавесками, ворота на запор, при ударе в них раздается
сердитый лай цепной собаки, все мертво или, лучше сказать, сонно; дом или
домишко похож на крепостцу, приготовившуюся выдержать долговременную
осаду. Везде семейство, и почти нигде не видно города! . .
В Москве много трактиров, и они всегда битком набиты
преимущественно тем народом, который в них только пьег чай. Не нужно объяснять,
о каком народе говорим мы: это народ, выпивающий в день по пятнадцати
самоваров, народ, который не может жить без чаю, который пять раз пьет
его дома и столько же раз в трактирах. И если бы вы посмотрели на этот
народ, вы не удивились бы, что чай не расстраивает ему нерв, не мешает
спать, не портит зубов; вы подумали бы, что он безнаказанно для здоровья
может пудами употреблять опиум. . . Кондитерских в Москве мало;
в них покупают много, но посещают их мало. Гостиницы в Москве
существуют преимущественно для приезжающих или для холостой молодежи,
любящей кутнуть. Обедают в Москве больше дома. Там даже бедные
холостые люди по большей части любят обедать у себя дома, верные
семейственному характеру Москвы. Если же они обедают вне дома, то в каком-
нибудь знакомом им семействе, особенно у родных. Вообще, Москва,
славная своим хлебосольством и гостеприимством, чуждается жизни
городской, общественной и любит обедать у себя дома, семейно. Славится своими
сытными обедами Английский клуб 14 в Москве; но попробуйте в нем
пообедать — и, несмотря на то, что вы будете сидеть между пятьюстами
или более человек, вам непременно покажется, что вы пообедали у родных.
Что же касается до постоянных членов клуба, они потому и любят в нем
обедать, что им кажется, будто они обедают у себя дома, в своем семействе.
Характер семейственности лежит на всем и во всем московском!
Родство даже до сих пор играет великую роль в Москве. Там никто не
живет без родни. Если вы родились бобылем и приехали жить в Москву, —
вас сейчас женят, и у вас будет огромное родство до семьдесят седьмого
колена. Не любить и не уважать родни в Москве считается хуже, чем
вольнодумством. Вы обязаны будете знать день рождения и именин по
крайней мере полутораста человек, и горе вам, если вы забудете поздравить
хоть одного из них. Это немножко хлопотно и скучно, но ведь зато род-
2*
20
Физиология Петербурга. I
ство — священная вещь. Где развита в такой степени семейственность,
там родство не может не быть в великом почете.
По смерти Петра Великого Москва сделалась убежищем опальных
дворян высшего разряда и местом отдохновения удалившихся от дел вельмож.
Вследствие этого, она получила какой-то аристократический характер,
который особенно развился в царствование Екатерины Второй. Кто не
слышал о широкой, распашной жизни вельмож в Мо»скве? Кто не слышал
рассказов о том, как в своих великолепных палатах ежедневно угощали они
столом и званого и незваного, и знакомого и незнакомого, и в городе и в
деревне, где для всех отворяли свои пышные сады? Кто не слышал
рассказов о их пирах, — рассказов, похожих на отрывки из «Тысячи и одной
ночи» ? Видите ли, что Москва и тут осталась верна своему древнемосковитско-
му элементу: чванство и чивость *, распашная и потешная жизнь в ней
нашли свой приют! Но с предшествовавшего царствования Москва
мало-помалу начала делаться городом торговым, промышленным и
мануфактурным. Она одевает всю Россию своими бумажно-прядильными изделиями;
ее отдаленные части, ее окрестности и ее уезд — все это усеяно фабриками
и заводами, большими и малыми. И в этом отношении не Петербургу
тягаться с нею, потому что самое ее положение почти в середине России
назначило ей быть центром внутренней промышленности. И то ли будет
она в этом отношении, когда железная дорога 15 соединит ее с Петербургом
и, как артерии от сердца, потянутся от нее шоссе в Ярославль, в Казань,
в Воронеж, в Харьков, в Киев и Одессу. . .
Москва гордится своими историческими древностями, памятниками,
она — сама историческая древность и во внешнем и во внутреннем
отношении! Но как она сама, так и ее допетровские древности представляют
странное зрелище смеси с новым: от Кремля едва остался один чертеж, потому
что его ежегодно поправляют, а в нем возникают новые здания. Дух нового
веет и на Москву и стирает мало-помалу ее древний отпечаток.
Мы начали о Петербурге, а распространились о Москве; но это совсем
не отступление от главного предмета. У нас две столицы: как же говорить
об одной, не сравнивая ее с другою? Только через такое сравнение можем
мы узнать особенности и характер каждой из них. Ничто в мире не
существует напрасно: если у нас две столицы — значит, каждая из них
необходима, а необходимость может заключаться только в идее, которую выражает
каждая из них. И потому, Петербург представляет собой идею, Москва —
другую. В чем состоит идея того и другого города, это можете узнать, только
проведя параллель между тем и другим. И потому мы не раз еще, говоря о
Петербурге, будем обращаться и к Москве. Пока мы нашли, что
отличительный характер Москвы — семейственность. Обратимся к Петербургу.
О Петербурге привыкли думать, как о городе, построенном даже не на
болоте, а чуть ли не на воздухе. Многие не шутя уверяют, что это город без
исторической святыни, без преданий, без связи с родною страною, город,
построенный на сваях и на расчете 16. Все эти мнения немного уж устарели,
и их пора бы оставить. Правда, коли хотите, в них есть своя сторона истины,
* Чивость — щедрость.
В. Г. Белинский. Петербург и Москва
21
но зато много и лжи. Петербург построен Петром Великим как столица
новой Российской империи, и Петербург — город неисторический, без
предания! . . Это нелепость, не стоящая опровержения! Вся беда вышла из того,
что Петербург слишком молод для самого себя и совершенное дитя в
сравнении с старушкою Москвою. Так неужели молодой человек,
ознаменовавший свое вступление в жизнь великим подвигом, — не исторический
человек, потому что он мало жил; а старичок какой-нибудь — исторический
человек, потому что он много жил? Не только много жила, но и много
испытала древняя Москва, столица Московского царства; у ней есть
своя история — никто не спорит против этого; но что же вся ее история
в сравнении с великим эпосом биографии Петра Великого? А не тесно ли
связан Петербург с этою биографиею? Отвергать историческую важность
Петербурга, не значит ли не уметь ценить Петра для русской истории?
Говоря об исторической святыне, спрашивают: где у Петербурга эти
памятники, над которыми пролетели века, не разрушив их? Да, милостивые
государи, таких памятников в Петербурге нет и быть не может, потому что сам
он существует со дня своего заложения только сто сорок один год; но зато
он сам есть великий исторический памятник. Всюду видите вы в нем живые
следы его Строителя, и для многих (и в том числе и для нас) такие
маленькие строения, как например, домик на Петербургской стороне, дворец в
Летнем саду, дворец в Петергофе, стоят не одного, а многих Кремлей. . . Что
делать — у всякого свой вкус! Петербург построен на расчете — правда;
но чем же расчет ниже слепого случая? Мудрые века говорят, что железный
гвоздь, сделанный грубою рукою деревенского кузнеца, выше всякого
цветка, с такою красотою рожденного природою 17, — выше его в том
отношении, что он — произведение сознательного духа, а цветок есть произведение
непосредственной силы. Расчет есть одна из сторон сознания. Говорят еще,
что Петербург не имеет в себе ничего оригинального, самобытного, что он
есть какое-то, будто бы общее воплощение идеи столичного города и, как
две капли воды, похож на все столичные города в мире. Но на какие же
именно? На старые, каковы, например, Рим, Париж, Лондон, он походить
никак не может; стало быть, это сущая неправда. Если он похож на какие-
нибудь города, то, вероятно, на большие города Северной Америки,
которые, подобно ему, тоже выстроены на расчете. И разве в этих городах нет
своего, оригинального? Разве в стенах города и в каждом камне его видеть
будущее не значит — видеть что-то оригинальное и притом прекрасно
оригинальное? Но Петербург оригинальнее всех городов Америки, потому что
он есть новый город в старой стране, следовательно, есть новая надежда,
прекрасное будущее этой страны. Что-нибудь одно: или реформа Петра
Великого была только великою историческою ошибкою; или Петербург имеет
необъятно великое значение для России. Что-нибудь одно: или новое
образование России, как ложное и призрачное, скоро исчезнет совсем, не
оставив по себе и следа, или Россия навсегда и безвозвратно оторвана от своего
прошедшего. В первом случае, разумеется, Петербург — случайное и
эфемерное порождение эпохи, принявшей ошибочное направление, гриб,
который в одну ночь вырос и в один день высох; во втором случае Петербург
есть необходимое и вековечное явление, величественный и крепкий дуб,
22
Физиология Петербурга. I
который сосредоточит в себе все жизненные соки России. Некоторые
доморощенные политики 18, считающие себя удивительно глубокомысленными,
думают, что так как, де, Петербург явился не непосредственно, вырос и
расширился не веками, а обязан своим существованием воле одного человека,
то другой человек, имеющий власть свыше, также может оставить его,
выстроить себе новый город на другом конце России: мнение крайне детское!
Такие дела не так легко затеваются и исполняются. Был человек, который
имел не только власть, но и силу сотворить чудо, и был миг, когда эта сила
могла проявляться в таком чуде, — и потому для нового чуда в этом роде
потребуется опять два условия: не только человек, но и миг. Произвол не
производит ничего великого: великое исходит из разумной необходимости,
следовательно, от бога. Произвол не состроит в короткое время великого
города: произвол может выстроить разве только вавилонскую башню,
следствием которой будет не возрождение страны к великому будущему, а
разделение языков. Гораздо легче сказать — оставить Петербург, чем сделать
это: язык без костей, по русской пословице, и может говорить, что ему
угодно; но дело не то, что пустое слово. Только господам Маниловым легко
строить в своей праздной фантазии мосты через пруды, с лавками по обеим
сторонам.
Иностранец Альгаротти сказал: «Петербург есть окно, через которое
Россия смотрит на Европу» 19, — счастливое выражение, в немногих словах
удачно схватившее великую мысль! И вот в чем заключается твердое
основание Петербурга, а не в сваях, на которых он построен и с которых его не
так-то легко сдвинуть! Вот в чем его идея и, следовательно, его великое
значение, его святое право на вековечное существование! Говорят, что
Петербург выражает собою только внешний европеизм. Положим, что и так; но
при развитии России, совершенно противоположном европейскому, т. е.
при развитии сверху вниз, а не снизу вверх, внешность имеет гораздо
высшее значение, большую важность, нежели как думают. Что вы видите в
поэзии Ломоносова? — одну внешность, русские слова, втиснутые в латин-
ско-немецкую конструкцию; выписные мысли, каких и признака не было в
обществе, среди которого и для которого писал Ломоносов свои реторические
стихи! И однако ж, Ломоносова не без основания называют отцом русской
поэзии, которая тоже не без основания гордится, например, хоть таким
поэтом, как Пушкин. Нужно ли доказывать, что если бы у нас не было заведено
этой мертвой, подражательной, чисто внешней поэзии, — то не родилась бы
у нас и живая, оригинальная и самобытная поэзия Пушкина? Нет, это и без
доказательств ясно, как день божий. Итак, иногда и внешность чего-нибудь
да стоит. Скажем более: внешнее иногда влечет за собой внутреннее.
Положим, что надеть фрак или сюртук вместо овчинного тулупа, синего армяка
или смурого кафтана, еще не значит сделаться европейцем; но отчего же
у нас, в России, и учатся чему-нибудь, и занимаются чтением, и
обнаруживают и любовь и вкус к изящным искусствам только люди, одевающиеся
по-европейски? Что ни говорите, а даже и фрак с сюртуком — предметы,
кажется, совершенно внешние, не мало действуют на внутреннее
благообразие человека. Петр Великий это понимал, и отсюда его гонение на бороды,
охабни, терлики, шапки-мурмолки и все другие заветные принадлежности
20
московитского туалета .
В. Г. Белинский. Петербург и Москва
23
Есть мудрые люди, которые презирают всем внешним; им давай идею,
любовь, дух, а на факты, на мир практический, на будничную сторону
жизни они не хотят и смотреть. Есть другие мудрые люди, которые, кроме
фактов и дела, ни о чем знать не хотят, а в идее и духе видят одни мечты.
Первые из них за особенную честь поставляют себе слушать с презрительным
видом, когда при них говорят о железной дороге. Эти средства к
возвышению нравственного достоинства страны им кажутся и ложными и
ничтожными; они всего ждут от чуда и думают, что образование в одно прекрасное
утро свалится прямо с неба, а народ возьмет на себя труд только поднять его
да проглотить не жевавши. Мудрецы этого разряда давно уже ославлены
именем романтиков. Мудрецы второго разряда спят и видят шоссе,
железные дороги, мануфактуры, торговлю, банки, общества для разных
спекуляций: в этом их идеал народного и государственного блаженства; дух, идея
в их глазах — вредные или бесполезные мечты. Это классики нашего
времени. Не принадлежа ни к тем, ни к другим, мы в последних видим хоть
что-нибудь, тогда как в первых — виноваты — ровно ничего не видим. Есть
два способа проводить новый источник жизни в застоявшийся организм
общественного тела: первый — наука, или учение, книгопечатание, в
обширном значении этого слова, как средство к распространению идей;
второй — жизнь, разумея под этим словом формы обыкновенной, ежедневной
жизни, нравы, обычаи. Тот и другой способ равно важны, и последний едва
ли еще не важнее в том отношении, что и само чтение, и сама идея тогда
только важны и действительны, когда входят в жизнь, становятся, так
сказать, обычаем или обыкновением. Нет ничего сильнее и крепче обычая: гораздо
легче убедить людей логикой в какой угодно истине, нежели преклонить их
к практическому применению этой истины, если в этом мешает им обычай.
Нам кажется, что на долю Петербурга преимущественно выпал этот второй
способ распространения и утверждения европеизма в русском обществе.
Петербург есть образец для всей России во всем, что касается до форм
жизни, начиная от моды до светского тона, от манеры класть кирпичи до
высших таинств архитектурного искусства, от типографского изящества до
журналов, исключительно владеющих вниманием публики. Сравните
петербургскую жизнь с московскою — и в их различии, или, лучше сказать, их
противоположности, вы сейчас увидите значение того и другого города.
Несмотря на узкость московских улиц, снабженных тротуарами в поларшина
шириною, они только днем бывают тесны, и то далеко не все, и притом
больше по причине их узкости, чем по многолюдству. С десяти часов вечера
Москва уже пустеет и, особенно, зимою скучны и пустынны эти кривые
улицы с еще более кривыми переулками. Широкие улицы Петербурга
почти всегда оживлены народом, который куда-то спешит, куда-то торопится.
На них до двенадцати часов ночи довольно людно, и до утра везде
попадаются то там, то сям запоздалые. Кондитерские полны народом; немцы,
французы и другие иностранцы, туземные и заезжие, пьют, едят и читают газеты;
русские больше пьют и едят, а некоторые пробегают «Пчелу»,
«Инвалид» 2I и иногда пристально читают толстые журналы, переплетенные для
удобства в особенные книжки, по отделам: это охотники до литературы;
охотников до политики у нас вообще мало. Рестораны всегда полны; кухми-
24
Физиология Петербурга. I
стерские заведения тоже. Тут то же самое: пьют, едят, читают, курят,
играют на бильярде, и все большей частию молча. Если и говорят, то тихо,
и то сосед с соседом, зато часто случается слышать прегромкие голоса,
которые ни мало не женируются * говорить о предметах, нисколько для
посторонних не интересных, например, о том, как Иван Семенович вчера остался
без двух, играя семь в червях, или о том, что Петр Николаевич получил
место, а Василий Степанович произведен в следующий чин, и тому подобных
литературных и политических новостях. Дома в Петербурге, как известно,
огромные. Петербуржец о погребе не заботится: если не женат, он обедает
в трактире; женатый, он все берет из лавочки. Дом, где нанимает он
квартиру, сущий Ноев ковчег, в котором можно найти по паре всяких животных.
Редко случается узнать петербуржцу, кто живет возле него, потому что и
сверху, и снизу, и с боков его живут люди, которые так же, как и он, заняты
своим делом и так же не имеют времени узнавать о нем, как и он о них.
Главное удобство в квартире, за которым гонится петербуржец, состоит в том,
чтобы ко всему быть поближе — и к месту своей службы, и к месту, где все
можно достать и лучше и дешевле. Последнего удобства он часто достигает
в своем Ноевом ковчеге, где есть и погребок, и кондитерская, и кухмистер,
и магазины, и портные, и сапожники, и все на свете. Идея города больше
всего заключается в сплошной сосредоточенности всех удобств в наиболее
сжатом круге: в этом отношении Петербург несравненно больше город,
чем Москва, и, может быть, один город во всей России, где все разбросано,
разъединено, запечатлено семейственностью 22. Если в Петербурге нет
публичности в истинном значении этого слова, зато уж нет и домашнего или
семейственного затворничества: Петербург любит улицу, гулянье, театр,
кофейню, воксал 23, словом, любит все общественные заведения. Этого
пока еще немного, но зато из этого может многое выйти впереди.
Петербург не может жить без газет, без афиш и разного рода объявлений;
Петербург давно уже привык, как к необходимости, к «Полицейской
газете» 24, к городской почте. Едва проснувшись, петербуржец хочет тотчас же
знать, что дается сегодня на театрах, нет ли концерта, скачки, гулянья с
музыкою; словом, хочет знать все, что составляет сферу его удовольствий
и рассеяний, а для этого ему стоит только протянуть руку к столу, если он
получает все эти известительные издания, или забежать в первую
попавшуюся кондитерскую. В Москве многие подписчики на «Московские
ведомости» 25, выходящие три раза в неделю (по вторникам, четверткам и
субботам), посылают за ними только по субботам и получают вдруг три нумера.
Оно и удобно: под праздник есть свободное время заняться новостями всего
мира. . . Кроме того, по неимению городской почты и рассыльных, надо
посылать своего человека в контору университетской типографии 26, а это
не для всякого удобно и не для всех даже возможно. Для петербуржца,
заглянуть каждый день в «Пчелу» или «Инвалид» — такая же
необходимость, такой же обычай, как напиться поутру чаю. . . В противоположность
Москве, огромные дома в Петербурге днем не затворяются и доступны и
через ворота и через двери; ночью у ворот всегда можно найти дворника или
* Женироваться (от фр. jeûner — воздерживаться).
В. Г. Белинский. Петербург и Москва
25
вызвать его звонком, следовательно, всегда' можно попасть в дом, в который
вам непременно нужно попасть. У дверей каждой квартиры видна ручка
звонка, а на многих дверях не только нумер, но и медная или железная
дощечка с именем занимающего квартиру. Хотя в Москве улицы не длинны,
каждая носит особенное название и почти в каждой есть церковь, а иногда
еще и не одна, почему легко бы, казалось, отыскать кого нужно, если знаешь
адрес; однако ж, отыскивать там — истинное мучение, если в доме есть не
один жилец. Обыкновенно, входите вы там на довольно большой двор, на
котором, кроме собаки, или собак, ни одного живого существа; спросить
некого, надо стучаться в двери с вопросом: не здесь ли живет такой-то,
потому что в Москве дворники редки, а звонки еще и того реже. Нет никакой
возможности ходить по московским улицам, которые узки, кривы и
наполнены проезжающими. Надо быть москвичом, чтобы уметь смело ходить по
ним, так же, как надо быть парижанином, чтобы, ходя по Парижу, не
пачкаться на его грязных улицах. Впрочем, сами москвичи ходить не любят;
оттого извозчикам в Москве много работы. Извозчики там дешевы, но на
плохих дрожках и прескверных санях; дрожки везде скверны по самому их
устройству; это просто орудие пытки для допроса обвиненных; но саней
плохих в Петербурге не бывает: здесь самые скверные санишки сделаны
на манер будто бы хороших и покрыты полостью из теленка, но похожего
на медведя, а полость покрыта чем-то вроде сукна. В Петербурге никто не
сел бы на сани без медведя! . . Впрочем, в Петербурге мало ездят; больше
ходят: оно и здорово, ибо движение есть лучшее и притом самое дешевое
средство против геморроя, да и притом же в Петербурге удобно ходить: гор
и косогоров нет, все ровно и гладко, тротуары из плитняка, а инде и из
гранита, широкие, ровные и во всякое время года чистые, как полы.
Чтобы ближе познакомиться с обеими нашими столицами, сравним
между собою их народонаселение.
Высшее сословие, или высший круг общества, во всех городах в мире
составляет собою нечто исключительное. Большой свет в Петербурге еще
более, чем где-нибудь, есть истинная terra incognita * для всех, кто не
пользуется в нем правом гражданства; это город в городе, государство в
государстве. Непосвященные в его таинства смотрят на него издалека, на
почтительном расстоянии, смотрят на него g завистью и томлением, с какими
путник, заблудившийся в песчаной степи Аравии, смотрит на мираж,
представляющийся ему цветущим оазисом; но недоступный для них рай
большого света, стрегомый булавою швейцара и толпою официантов, разодетых
маркизами XVIII века, даже и не смотрит на этих чающих для себя
движения райской воды. Люди различных слоев среднего сословия, от высшего
до низшего, с напряженным вниманием прислушиваются к отдаленному
и непонятному для них гулу большого света и по-своему толкуют
долетающие до них отрывистые слова и речи, с упоением пересказывают друг другу
доходящие до их ушей анекдоты, искаженные их простодушием. Словом,
они так заботятся о большом свете, как будто без него не могут дышать.
Не довольствуясь этим, они изо всех сил бьются, бедные, передразнивать
* Неведомая земля (лат.).
26
Физиология Петербурга. I
быт большого света, и — a force de forger* — достигают до сладостной
самоуверенности, что и они — тоже большой свет. Конечно, настоящий
большой свет очень бы добродушно рассмеялся, если б узнал об этих
бесчисленных претендентах на близкое родство с ним; но от этого тем не менее
страсть считать себя принадлежащим или прикосновенным к большому
свету доходит в средних сословиях Петербурга до исступления. Поэтому,
в Петербурге счету нет различным кругам «большого света». Все они
отличаются со стороны высшего к низшему — величаво или
лукаво-насмешливым взглядом; а со стороны низшего к высшему — досадою обиженного
самолюбия, впрочем утешающего себя тем, что и мы-де не отстанем от
других и постоим за себя в хорошем тоне. Хороший тон — это точка
помешательства для петербургского жителя. Последний чиновник, получающий
не более семисот рублей жалованья, ради хорошего тона отпускает при
случае искаженную французскую фразу — единственную, какую удалось ему
затвердить из «Самоучителя» ; из хорошего тона он одевается всегда у
порядочного портного и носит на руках хотя и засаленные, но желтые перчатки.
Девицы даже низших классов ужасно любят ввернуть в безграмотной
русской записке безграмотную французскую фразу, — и если вам
понадобится писать к такой девице, то ничем вы ей так не польстите, как
смешением нижегородского с французским 27: этим вы ей покажете, что считаете
ее девицею образованною и «хорошего тона». Любят они также и стишки,
особенно из водевильных куплетов; но некоторые возвышаются своим
вкусом даже до поэзии г. Бенедиктова 28, — и это девицы самых
аристократических, самых бонтонных кругов чиновнического сословия. Видите ли:
Петербург во всем себе верен: он стремится к высшей форме
общественного быта. . .Не такова в этом отношении Москва. В ней даже большой свет
имеет свой особенный характер. Но кто не принадлежит к нему, тот о нем и
не заботится, будучи весь погружен в сферу собственного сословия.
Ядро коренного московского народонаселения составляет купечество.
Девять десятых этого многочисленного сословия носят православную, от
предков завещанную бороду, длиннополый сюртук синего сукна и ботфорты
с кисточкою, скрывающие в себе оконечности плисовых 29 или суконных
брюк; одна десятая позволяет себе брить бороду и, по одежде, по образу
жизни, вообще во внешности, походит на разночинцев и даже дворян
средней руки. Сколько старинных вельможеских домов перешло теперь в
собственность купечества! И вообще, эти огромные здания, памятники уже
отживших свой век нравов и обычаев, почти все без исключения превратились
или в казенные учебные заведения, или, как мы уже сказали, поступили в
собственность богатого купечества. Как расположилось и как живет в этих
палатах и дворцах «поштенное» купечество, — об этом любопытные могут
справиться, между прочим, в повести г. Вельтмана «Приезжий из уезда,
или Суматоха в столице» 30. Но не в одних княжеских и графских палатах,
— хороши также эти купцы и в дорогих каретах и колясках, которые
вихрем несутся на превосходных лошадях, блистающих самою дорогою
сбруею: в экипаже сидит «поштенная» и весьма довольная собою борода;
* С помощью воображения (фр.).
В. Г. Белинский. Петербург и Москва 27
возле нее помещается плотная и объемистая масса ее дражайшей половины,
разбеленная, разрумяненная, обремененная жемчугами, иногда с платком
на голове и с косичками от висков, но, чаще в шляпке с перьями
(прекрасный пол даже и в купечестве далеко обогнал мужчин на пути европеизма!),
а на запятках стоит сиделец в длиннополом жидовском сюртуке, в рыжих
сапогах с кисточками, пуховой шляпе и в зеленых перчатках. . .
Проходящие мимо купцы средней руки и мещане с удовольствием пощелкивают
языком, смотря на лихих коней, и гордо приговаривают: «Вишь, как
наши-то!», а дворяне, смотря из окон, с досадой!думают: «Мужик проклятый
— развалился, как и бог знает кто! ...» Для русского купца, особенно
москвича, толстая статистая лошадь и толстая статистая жена — первые блага
в жизни. . . В Москве повсюду встречаете вы купцов, и все показывает вам,
что Москва, по преимуществу, город купеческого сословия. Ими населен
Китай-город; они исключительно завладели Замоскворечьем и ими же кишат
даже самые аристократические улицы и места в Москве, каковы —
Тверская, Тверской бульвар, Пречистенка 31, Остоженка, Арбатская, Поварская,
Мясницкая и другие улицы. Базисом этому многочисленному сословию
в Москве служит еще многочисленнейшее сословие: это — мещанство,
которое создало себе какой-то особенный костюм из национального русского
и из басурманского немецкого, где неизбежно красуются зеленые перчатки,
пуховая шляпа или картуз такого устройства, в котором равно изуродованы
и опошлены и русский и иностранный типы головной мужской одежды;
выростковые сапоги, в которых прячутся нанковые или суконные
штанишки; сверху что-то среднее между долгополым жидовским сюртуком и
кучерским кафтаном; красная александрийская 32 или ситцевая рубаха с косым
воротом, а на шее грязный пестрый платок. Прекрасная половина этого
сословия представляет своим костюмом такое же дикое смешение русской
одежды с европейскою: мещанки ходят большею частию (кроме уже самых
бедных) в платьях и шалях порядочных женщин, а волосы прячут под
шапочку, сделанную из цветного шелкового платка; белила, румяна и сурьма
составляют неотъемлемую часть их самих, точно так же, как стеклянные
глаза, безжизненное лицо и черные зубы. Это мещанство есть везде, где
только есть русский город, даже большое торговое село. Тип этого
мещанства вполне постиг петербургский актер, г. Григорьев 2-й 33, — и этому-то
типу обязан он своим необыкновенным успехом на Александрынском
театре.
Но в Москве есть еще другого рода среднее сословие — образованное
среднее сословие. Мы не считаем за нужное объяснять нашим читателям,
что мы разумеем вообще под образованными сословиями: кому не известно,
что у нас в России есть резкая черта, которая отделяет необразованные
сословия от образованных и которая заключается, во-первых, в костюмах и
обычаях, обнаруживающих решительное притязание на европеизм;
во-вторых, в любви к преферансу; в-третьих, в большем или меньшем занятии
чтением. Касательно последнего пункта можно сказать с достоверностию,
что кто читает постоянно хоть «Московские ведомости», тот уже
принадлежит к образованному сословию, если, кроме того, он в одежде и обычаях
придерживается западного типа. К числу необходимых отличий «образо-
28
Физиология Петербурга. I
ванного» человека от «необразованного» у нас полагается и чин, хотя с
некоторого времени и у нас уже начинают убеждаться, что и без чина так
же можно быть образованным человеком, как и невеждою с чином.
Впрочем, подобное мнение нисколько не проникло в низшие классы общества, —
и милльонер-купец, поглаживая свою бородку, смело претендует на ум
(благо плутоват и мастер надуть и недруга и друга), но никогда на
образованность. Различий и степеней между «образованными» людьми у нас
множество. Одни из них читают только деловые бумаги и письма, до них лично
касающиеся, да еще календари и «Московские ведомости»; некоторые идут
далее — и постоянно читают «Северную пчелу»; есть такие, которые
читают решительно все русские журналы, газеты, книги и брошюры и не читают
ничего иностранного, даже зная какой-нибудь иностранный язык; наконец,
есть такие ésprits-forts *, которые очень много читают на иностранных
языках и решительно ничего на своем родном; но «образованнейшими» должно
почитать, без сомнения, тех немногих у нас людей, которые, иногда
заглядывая в русские журналы, постоянно читают иностранные, изредка
прочитывая русские книги (благо хороших-то из них очень мало), часто читают
иностранные книги. Но еще многочисленнее оттенки нашей образованности
в отношении к одежде, обычаям и картам. Есть у нас люди, которые
европейскую одежду носят только официально, но у себя дома, без гостей,
постоянно пребывают в татарских халатах, сафьянных сапогах и разного рода
ермолках; некоторые халату предпочитают ухорский архалух—щегольство
провинциальных лакеев; другие, напротив, и дома остаются верны
европейскому типу и ходят в пальто, в котором могут, без нарушения приличия,
принимать визиты запросто; одни следуют постоянно моде, другие
увлекаются венгерками, казачьими шароварами и тому подобными удалыми,
залихватскими и ухорскими изобретениями провинцияльного изящного
вкуса. В образе жизни главный оттенок различий состоит в том, что одни
поздно встают, обедают никак не ранее четырех часов, вечером пьют чай
никак не ранее десяти часов, и чем позже ложатся спать, тем лучше; а
другие в этом отношении более придерживаются старины. В обращении
оттенки нашего общества так бесчисленны что нет никакой возможности и
говорить об них. Но в этом отношении все оттенки, от самого высшего до самого
низшего, имеют в себе то общего, что все равно верны внешности, которая
не обязывает ни к чему внутреннему: это та же одежда. В отношении к
картам есть только три различия: одни играют только в преферанс; другие
только в банк и в палки; третьи и в преферанс, и в банк, и в палки. Различие
кушей подразумевается само собою. В Петербурге в преферанс играют по
мастям и на семь не прикупают; в Москве и провинции прикупают и на
десять, без различия мастей. Образованный класс в Москве довольно
многочислен и чрезвычайно разнообразен. Несмотря на то, все москвичи очень
похожи друг на друга, к ним всегда будет идти эта характеристика,
сделанная знаменитейшим москвичом Фамусовым:
От головы до пяток
На всех московских есть особый отпечаток 34.
* умники (фр.).
В. Г. Белинский. Петербург и Москва
29
Москвичи — люди нараспашку, истинные афиняне, только на
русско-московский лад. Они любят пожить и, в их смысле, действительно хорошо
живут. Кто не слышал о московском английском клубе и его сытных обедах?
Кроме английского и немецкого клубов, теперь в Москве есть еще —
дворянский. Кто не слышал о московском хлебосольстве, гостеприимстве и
радушии? В каком другом городе в мире можете вы с таким удобством и
жениться и пообедать, как в Москве? . . Где, кроме Москвы вы можете и
служить, и торговать, и сочинять романы, и издавать журналы, не для чего
иного, как только для собственного развлечения, для отдыха? Где лучше
можете вы отдохнуть и поправить свое здоровье, как не в Москве? Где, если
не в Москве, можете вы много говорить о своих трудах, настоящих и
будущих, прослыть за деятельнейшего человека в мире — и в то же время ровно
ничего не делать? Где, кроме Москвы, можете вы быть довольнее тем, что
вы ничего не делаете, а время проводите преприятно? Оттого-то в Москве
так много заезжего праздного народа, который собирается туда из
провинции жуировать, кутить, веселиться, жениться. Оттого-то там так много
халатов, венгерок, штатских панталон с лампасами и таких невиданных
сюртуков с шнурами, которые, появившись на Невском проспекте, заставили
бы смотреть на себя с ужасом все народонаселение Петербурга. В Москве
есть, говорят, даже шапки-мурмолки, вроде той, которую, по уверению
москвичей, носил еще Рюрик. Оттого-то, наконец, в Москве только может
процветать цыганский хор Ильюшки 35. Лицо москвича никогда не озабочено:
оно добродушно и откровенно, и смотрит так, как будто хочет вам сказать:
«А где вы сегодня обедаете?» Кто хоть сколько-нибудь знает Москву, тот
не может не знать, что, кроме английского комфорта, есть еще и
московский комфорт, иначе называемый «жизнью нараспашку». Москвичи так
резко отличаются ото всех не-москвичей, что, например, московский барин,
московская барыня, московская барышня, московский поэт, московский
мыслитель, московский литератор, московский архивный юноша 36: все
это — типы, все это — слова технические, решительно непонятные для
тех, кто не живет в Москве. Это происходит от исключительного положения
Москвы, в которое постановила ее реформа Петра Великого. Москва одна
соединила в себе тройственную идею Оксфорда, Манчестера и Реймса 37.
Москва — город промышленный. В Москве находится не только
старейший, но и лучший русский университет, привлекающий в нее свежую
молодежь изо всех концов России. Хотя значительная часть воспитанников
этого университета по окончании курса оставляет Москву, чтобы хоть
что-нибудь делать на этом свете, но все же из них довольно остается и в Москве.
Эти остающиеся, вместе с учащимися, составляют собою особенное среднее
сословие, в котором находятся люди всех сословий. Их соединяет и
подводит под общий уровень образование или, по крайней мере, стремление к
образованию. Среднее сословие такого рода — оазис на песчаном грунте
всех других сословий. Такие оазисы находятся во многих, если не во всех,
русских городах. В ином городе такой оазис состоит из пяти, в ином из двух,
в ином и из одной только души, а в некоторых городах и совсем нет таких
оазисов — все чистый песок или чистый чернозем, поросший бурьяном и
крапивою. К особенной чести Москвы, никак нельзя не согласиться, что
30
Физиология Петербурга. I
в ней таких оазисов едва ли не больше, чем в каком-нибудь другом русском
городе. Это происходит от двух причин: во-первых, от исключительного
положения Москвы, чуждой всякого административного, бюрократического
и официального характера, ее значения и столицы и вместе огромного
губернского города; во-вторых, от влияния Московского университета. Оттого,
в деле вопросов, касающихся до науки, искусства, литературы, у москвичей
больше простора, знания, вкуса, такта, образованности, чем у большинства
читающей и даже пишущей петербургской публики. Это, повторяем,
лучшая сторона московского быта. Но на свете все так чудно устроено, что
самое лучшее дело непременно должно иметь свою слабую сторону. Что
нет в мире народа ученее немцев, — это известно всякому: сами
москвичи, по науке, не годятся немцам — в ученики. Но зато и у немцев
есть та слабая сторона, что они до тридцати лет бывают буршами38,
а остальную — и большую — половину жизни — филистерами 39, и
поэтому не имеют времени быть людьми. Так и в Москве: люди,
поставившие образованность целью своей жизни, сначала бывают
молодыми людьми, подающими о себе большие надежды, и потом, если вовремя
не выедут из Москвы, делаются москвичами и тогда уже перестают
подавать о себе какие-нибудь надежды, как люди, для которых прошла пора
обещать, а пора исполнять еще не наступила. Даже и молодые люди,
«подающие о себе большие надежды», в Москве имеют тот общий недостаток,
что часто смешивают между собою самые различные и противоположные
понятия, как-то: стихотворство с делом, фантазии праздного ума с
мышлением. Многим из них (исключения редки) стоит сочинить свою, а всего
чаще вычитать готовую теорию или фантазию о чем бы то ни было, — и
они уже твердо решаются видеть оправдание этой теории или этой фантазии
в самой действительности, — и чем более действительность противоречит
их любимой мечте, тем упрямее убеждены они в ее безусловном тождестве
с действительностию. Отсюда игра словами, которые принимаются за дела,
игра в понятия, которые считаются фактами. Все это очень невинно, но
оттого не меньше смешно. Что бы ни делали в жизни молодые люди,
оставляющие Москву для Петербурга, — они делают; москвичи же
ограничиваются только беседами и спорами о том, что должно делать, беседами и
спорами, часто очень умными, но всегда решительно бесплодными. Страсть
рассуждать и спорить есть живая сторона москвичей; но дела из этих
рассуждений и споров у них не выходит. Нигде нет столько мыслителей,
поэтов, талантов, даже гениев, особенно «высших натур», как в Москве; но
все они делаются более или менее известными вне Москвы только тогда,
как переедут в Петербург: тут они, волею или неволею, или попадают в
состав той толпы, которую всегда бранили, и делаются простыми
смертными, или действительно находят какое бы то ни было поприще своим
способностям, часто более или менее замечательным, если и не генияльным 40.
Нигде столько не говорят о литературе, как в Москве, и между тем именно
в Москве-то и нет никакой литературной деятельности, по крайней мере,
теперь. Если там появится журнал, то не ищите в нем ничего, кроме
напыщенных толков о мистическом значении Москвы, опирающихся на царь-
пушке и большом колоколе 41, как будто город Петра Великого стоит вне
В. Г. Белинский. Петербург и Москва
31
России и как будто исполин на Исаакиевской площади не есть величайшая
историческая святыня русского народа; не ищите ничего, кроме множества
посредственных стихотворений к деве, к луне, к Ивану Великому,
Сухаревой башне, а иногда — поверят ли? к пенному вину, будто бы источнику
всего великого в русской народности 43; плохих повестей, запоздалых
суждений о литературе 44, исполненных враждою к Западу и прямыми и
косвенными нападками на безнравственность людей, не принадлежащих к
приходу этого журнала и не удивляющихся гениальности его сотрудников.
Если выйдет брошюрка, — это опять или не совсем образованные выходки
против будто бы гниющего Запада, или какие-нибудь детские фантазии
с самонадеянными притязаниями на открытие глубоких истин вроде тех,
что Гоголь — не шутя наш Гомер, а «Мертвые души» единственный после
«Илиады» тип истинного эпоса45.
Разумеется, мы говорим здесь о слабых сторонах, не отрицая
возможности прекраснейших исключений из них. Везде есть свое хорошее и,
следовательно, свое слабое, или недостаточное. Петербург и Москва — две стороны
или, лучше сказать, две односторонности, которые могут со временем
образовать своим слиянием прекрасное и гармоническое целое, привив друг
другу то, что в них есть лучшего. Время это близко: железная дорога
деятельно делается. . .
Обратимся к Петербургу.
Низший слой народонаселения, собственно простой народ, везде
одинаков. Впрочем, петербургский простой народ несколько разнится от
московского: кроме полугара 46 и чая, он любит еще и кофе и сигары, которыми
даже лакомятся подгородные мужики; а прекрасный пол петербургского
простонародья, в лице кухарок и разного рода служанок, чай и водку
отнюдь не считает необходимостию, а без кофею решительно не может жить;
подгородные крестьянки Петербурга забыли уже национальную русскую
пляску для французской кадрили, которую танцуют под звуки гармоники,
ими самими извлекаемые: влияние лукавого Запада, рассчитанное
следствие его адских козней! Петербургские швейки и вообще все простые
женщины, усвоившие себе европейский костюм, предпочитают шляпки чепцам,
тогда как в Москве наоборот, и вообще одеваются с большим вкусом против
московских женщин даже не одного с ними сословия. То же должно сказать
и о мужчинах: к какому сословию принадлежит иной служитель, или
мастеровой, это можно узнать только по его манерам, но не всегда по его
платью. Это опять влияние того же лукавого Запада! Далее, в нашей книге
благосклонный читатель со временем найдет описание так называемых
«лакейских балов» 47, о которых в Москве люди этого сословия еще и не мечтали.
Говоря о Москве, мы нарочно распространились о купеческом и мещанском
сословиях, как о самых характеристических ее принадлежностях. Без
всякого сомнения, мещане, вроде тех, которых так удачно представляет на
сцене Александрынского театра г. Григорьев 2-й, есть и в Петербурге, и
притом еще в довольном количестве; но здесь они как будто не у себя дома,
как будто в гостях, как будто колонисты 48 или заезжие иностранцы.
Петербургский немец более их туземец петербургский. На улицах Петербурга
они попадаются гораздо реже, чем в Москве; их надо искать на Щукином 49
32
Физиология Петербурга. I
в овощных лавках, в мясных рядах и всякого рода маленьких лавочках,
которые рассыпаны там и сям по Петербургу. Мещане — сидельцы и
приказчики в лавках, находящихся на более видных улицах Петербурга, как-то
цивилизованнее своих московских собратий. Вообще же, все они так
перетасованы в петербургском народонаселении, что не бросаются в глаза
прежде всего, как в Москве; скажем более: в Петербурге они как-то совсем
незаметны. И вот почему, мы думаем, что г. Григорьев 2-й не имел бы такого
успеха на московской сцене, каким пользуется он на петербургской:
представляемый им тип, конечно — не невидаль в Петербурге, но в то же время
он — и не такое обыкновенное явление, которое своим резким контрастом
с нравами преобладающего сословия в Петербурге могло бы не возбуждать
громкого и веселого смеха на свой счет. Что же касается до петербургского
купечества, — оно резко отличается от московского. Купцов с бородами,
особенно богатых, в Петербурге очень мало, и они кажутся решительными
колонистами в этом оевропеившемся городе; они даже выбрали особенные
улицы своим исключительным местом жительства: это — Троицкий
переулок, улицы, сопредельные Пяти углам 50 и около старообрядческой
церкви. В Петербурге множество купцов из немцев, даже англичан, и потому
большая часть даже русских купцов смотрят не купчинами, а
негоциантами, и их не отличить от сплошной массы, составляющей петербургское
среднее сословие. Наконец, мы дошли до главного (по его
многочисленности и общности его физиономии) «петербургского сословия». Известно,
что ни в каком городе в мире нет столько молодых, пожилых и даже старых
бездомных людей, как в Петербурге, и нигде оседлые и семейные так не
похожи на бездомных, как в Петербурге. В этом отношении, Петербург —
антипод Москвы. Это резкое различие объясняется отношениями, в которых
оба города находятся к России. Петербург — центр правительства, город
по преимуществу административный, бюрократический и официальный.
Едва ли не целая треть его народонаселения состоит из военных, и число
штатских чиновников едва ли еще не превышает собою числа военных
офицеров. В Петербурге все служит, все хлопочет о месте или об определении
на службу. В Москве вы часто можете слышать вопрос: «Чем вы
занимаетесь?» В Петербурге этот вопрос решительно заменен вопросом: «Где вы
служите?» Слово «чиновник» в Петербурге такое же типическое, как
в Москве «барин», «барыня», и т. д. Чиновник — это туземец, истый
гражданин Петербурга. Если к вам пришлют лакея, мальчика, девочку хоть
пяти лет, каждый из этих посланных, отыскивая в доме вашу квартиру,
будет спрашивать у дворника, или и у самого вас: «Здесь ли живет
чиновник такой-то?» хотя бы вы не имели никакого чина и нигде не служили и
никогда не намеревались служить. Такой уж петербургский «норов»!
Петербургский житель вечно болен лихорадкою деятельности; часто он
в сущности делает ничего, в отличие от москвича, который ничего не
делает, но «ничего» петербургского жителя для него самого всегда есть
«нечто» : по крайней мере, он всегда знает, из чего хлопочет. Москвичи, бог
их знает, как нашли тайну все на свете делать так, как в Петербурге
отдыхают или ничего не делают. В самом деле, даже визит, прогулка, обед —
все это петербуржец исправляет с озабоченным видом, как будто боясь
В. Г. Белинский. Петербург и Москва
33
опоздать или потерять дорогое время, и на все это решается он не всегда без
цели и без расчета. В Москве даже солидные люди молчат только тогда,
когда спят, а юноши, особенно «подающие о себе большие надежды»,
говорят даже и во сне, а потом даже иногда печатают, если им случится сказать
во сне что-нибудь хорошее, — чем и должно объяснять иные литературные
явления в Москве. Петербуржец, если он человек солидный, скуп на слова,
если они не ведут ни к какой положительной цели. Лицо москвича открыто,
добродушно, беззаботно, весело, приветливо; москвич всегда рад заговорить
и заспорить с вами о чем угодно, и в разговоре москвич откровенен. Лицо
петербуржца всегда озабочено и пасмурно; петербуржец всегда вежлив,
часто даже любезен, но как-то холодно и осторожно; если разговорится,
то о предметах самых обыкновенных; серьезно он говорит только о службе,
а спорить и рассуждать ни о чем не любит. По лицу москвича видно, что он
доволен людьми и миром; по лицу петербуржца видно, что он доволен —
самим собою, если, разумеется, дела его идут хорошо. Отсюда проистекает
его тонкая наблюдательность; от этого беспрестанно вспыхивает его тонкая
ирония: он сейчас заметит, если ваши сапоги не хорошо вычищены или
у ваших панталон оборвалась штрипка, а у жилета висит готовая
оборваться пуговка, заметит — и улыбнется лукаво, самодовольно. . . В этой
улыбке, впрочем, и состоит вся его ирония. Москвич снисходителен ко
всякому туалету и незамечателен вообще во всем, что касается до наружности.
Прежде всего он требует, чтоб вы были — или добрый малый, или человек
с душою и сердцем. . . При первой же встрече он с вами заспорит и только
тогда начнет иронически улыбаться, когда увидит, что ваши мнения не
сходятся с мнениями кружка, в котором он ораторствует, или в котором он
слушает, как другие ораторствуют, и который он непременно считает за
литературную или философскую «партию». Вообще, всякий москвич,
к какому бы званию ни принадлежал он, вполне доволен жизнию, потому
что доволен Москвою, и по-своему умеет наслаждаться жизнию, потому
что по-своему он живет широко, раздольно, нараспашку. В чем заключается
его наслаждение жизнию — это другой вопрос. Умные люди давно уже
согласились между собою, что крепкий сон, сильный аппетит, здоровый
желудок, внушающие уважение размеры брюшных полостей, полное
румяное лицо и, наконец, завидная способность быть всегда в добром
расположении духа суть самое прочное основание истинного счастия в сем
подлунном мире. Москвичи, как умные люди, вполне соглашаясь с этим,
думают еще, что чем менее человек о чем-нибудь заботится серьезно, чем
менее что-нибудь делает и чем более обо всем говорит, тем он
счастливее. И едва ли они не правы в этом отношении, счастливые мудрецы! Зато
один вид москвича возбуждает в вас аппетит и охоту говорить много,
горячо, с убеждением, но решительно без всякой цели и без всякого
результата! Не такое действие производит на душу наблюдателя вид
петербургского жителя. Он редко бывает румян, часто бывает бледен, но всего чаще
его лицо отзывается геморроидальным колоритом, свойственным
петербургскому небу; и на этом лице почти всегда видна бывает забота, что-то
беспокойное, тревожное и, вместе с этим, какое-то довольство самим собою,
что-то похожее на непобедимое убеждение в собственном достоинстве. Пе-
3 Физиология Петербурга
34
Физиология Петербурга. I
тербургский житель никогда не ложится спать ранее двух часов ночи, а
иногда и совсем не ложится; но это не мешает ему в девять часов утра
сидеть уже за делом или быть в департаменте. После обеда он непременно
в театре, на вечере, на бале, в концерте, в маскараде, за картами, на гу-
ляньи, смотря по времени года. Он успевает везде и, как работает, так и
наслаждается торопливо, часто поглядывая на часы, как будто боясь, что
у него не хватит времени. Москвич — предобрейший человек, доверчив,
разговорчив и особенно наклонен к дружбе. Петербуржец, напротив, не
говорлив, на других смотрит с недоверчивостию и с чувством собственного
достоинства: ему как будто все кажется, что он или занят деловыми
бумагами, или играет в преферанс, а известно, что важные занятия требуют
внимания и молчаливости. Петербуржец резко отличается от москвича даже
в способе наслаждаться: в столе и винах он ищет утонченного
гастрономического изящества, а не излишества, не разливанного моря. В обществе он
решится лучше скучать, нежели, предавшись обаянию живого разговора,
манкировать перед чинностию и церемонностию, в которых он привык
видеть приличие и хороший тон. Исключение остается за холостыми
пирушками: русский человек кутит одинаково во всех концах России, и в его
кутеже всегда равно проглядывает какое-то степное раздолье,
напоминающее древненовгородские нравы.
В Москве нет чиновников. Порядочные люди в Москве, к чести их, вне
места своей службы, умеют быть просто людьми, так что и не догадаешься,
что они служат. Низший класс бюрократии там слывет еще под именем
«приказных» и мало заметен, разумеется, для тех, кто не имеет до них дела,
и зато, разумеется, тем заметнее для тех, кому есть до них нужда. Военных
в Москве мало; притом многие из них являются туда на время, в отпуск.
Словом, в Москве почти не заметно ничего официального, и петербургский
чиновник в Москве есть такое же странное и удивительное явление,
как московский мыслитель в Петербурге. Хотя москвич вообще
оригинальнее и как будто самобытнее петербуржца, однако тем не менее он очень
скоро свыкается с Петербургом, если переедет в него жить. Куда деваются
высокопарные мечты, идеалы, теории, фантазии. Петербург в этом
отношении — пробный камень человека: кто, живя в нем, не увлекся водоворотом
призрачной жизни, умел сберечь и душу и сердце не на счет здравого
смысла, сохранить свое человеческое достоинство, не предаваясь
донкихотству, — тому смело можете вы протянуть руку, как человеку. . . Петербург
имеет на некоторые натуры отрезвляющее свойство: сначала кажется вам,
что от его атмосферы, словно листья с дерева, спадают с вас самые дорогие
убеждения; но скоро замечаете вы, что то не убеждения, а мечты,
порожденные праздною жизнию и решительным незнанием действительности, —
и вы остаетесь, может быть, с тяжелою грустью, но в этой грусти так много
святого, человеческого. . . Что мечты! Самые обольстительные из них не
стоят в глазах дельного (в разумном значении этого слова) человека самой
горькой истины, потому что счастие глупца есть ложь, тогда как
страдание дельного человека есть истина, и притом плодотворная в
будущем.
Для дополнения нашей картины выпишем несколько строк о Москве
В. Г. Белинский. Петербург и Москва
35
и Петербурге из одной старой статьи, которая так хороша, что в ней многое
осталось новым и по прошествии семи лет *.
«Петербург весь шевелится, от погребов до чердака: с полночи
начинает печь французские хлебы, которые назавтра все съест разноплеменный
народ, и во всю ночь то один глаз его светится, то другой; Москва ночью вся
спит и на другой день, перекрестившись и поклонившись на все четыре
стороны, выезжает с калачами на рынок. Москва женского рода.
Петербург — мужеского. В Москве все невесты, в Петербурге все женихи.
Петербург наблюдает большое приличие в своей одежде, не любит пестрых цветов
и никаких резких и дерзких отступлений от моды; зато Москва требует,
если уж пошло на моду, чтоб во всей форме была мода: если талия длинна,
то она пускает ее еще длиннее; если отвороты фрака велики, то у ней как
сарайные двери. Петербург — аккуратный человек, совершенный немец,
на все глядит с расчетом и прежде, нежели задумает дать вечеринку,
посмотрит в карман; Москва — русский дворянин, и если уж веселится, то
веселится до упаду и не заботится о том, что уже хватает больше того,
сколько находится в кармане; она не любит середины. Москва всегда едет,
завернувшись в медвежью шубу, и большею частию на обед; Петербург
в байковом сюртуке, заложив обе руки в карман, летит во всю прыть на
биржу или в «должность». Москва гуляет до четырех часов ночи и на
другой день не подымается с постели раньше второго часа; Петербург тоже
гуляет до четырех часов, но на другой день, как ни в чем ни бывало, в девять
часов спешит в своем байковом сюртуке в присутствие. В Москву тащится
Русь с деньгами в кармане и возвращается налегке; в Петербург едут люди
безденежные и разъезжаются во все стороны света с изрядным капиталом.
В Москву тащится Русь в зимних кибитках по зимним ухабам сбывать и
покупать; в Петербург едет русский народ пешком летнею порою строить и
работать. Москва — кладовая: она наваливает тюки да вьюки, на мелкого
продавца и смотреть не хочет; Петербург весь расточился по кусочкам,
разделился, разложился на лавочки и магазины и ловит мелких покупщиков;
Москва говорит: «Коли нужно покупщику, сыщет». Петербург сует
вывеску под самый нос, подкапывается под ваш пол с «ренским погребом» и
ставит извозчичью биржу в самые двери вашего дома; Москва не глядит на
своих жителей, а шлет товары во всю Русь. Петербург продает галстуки и
перчатки своим чиновникам. Москва — большой гостиный двор;
Петербург — светлый магазин. Москва нужна России; для Петербурга нужна
Россия. В Москве редко встретишь гербовую пуговицу на фраке; в
Петербурге нет фраков без гербовых пуговиц. Петербург любит подтрунить над
Москвою, над ее неловкостью и безвкусием: Москва кольнет Петербург тем,
что он не умеет говорить по-русски. В Петербурге, на Невском проспекте,
гуляют в два часа люди, как будто сошедшие с журнальных модных
картинок, выставляемых в окна; даже старухи с такими узенькими талиями, что
делается смешно; на гуляньях в Москве всегда попадется в самой середине
модной толпы какая-нибудь матушка с платком на голове и уже
совершенно без всякой талии» 51.
* Современник, 1837. Т. VI. С. 403.
3*
36
Физиология Петербурга. I
Мы выпустили несколько строк из этого отрывка, потому что они уже
устарели и без комментарий не годятся. Кроме этого, нельзя оставить без
замечания фразы: «Москва нужна России; для Петербурга нужна Россия».
Эта фраза более остроумна, чем справедлива. Петербург так же нужен
России, как и Москва, а Россия так же нужна для Москвы, как и для
Петербурга. Нельзя отнять важного значения у Москвы, хотя и нельзя еще
сказать, в чем именно оно состоит. Значение самого Петербурга яснее пока
à priori, чем à posteriori *. Это оттого, что мы все еще находимся в
настоящем моменте нашей истории; наше прошедшее так еще невелико, что по
нем мы можем только догадываться о будущем, а не говорить о нем
утвердительно. Мы все еще в переходном положении. Поэтому мудрено
схватить верно и определенно характеристику обоих городов. Говоря о том, что
они теперь, все надо думать, чем они могут сделаться в будущем. Может
быть, назначение Москвы состоит в удержании национального начала
(сущности которого, как сущности многих вещей мира сего, пока нет
возможности определить) и в противоборстве иноземному влиянию, которое могло
бы оставаться решительно внешним, а потому и бесплодным, если б не
встречало на своем пути национального элемента и не боролось с ним. Все
живое есть результат борьбы; все, что является и утверждается без борьбы,
все то мертво. Несмотря на видимую падкость Москвы до новых мнений,
или, пожалуй, и до новых идей, — она, моя матушка, до сих пор живет все
по-старому и не тужит. С этими идеями она обращается как-то по-немецки:
идеи у ней сами по себе, а жизнь сама по себе. Ясно, что в ней есть свое
собственное консервативное начало, которое только уступает, и то понемногу и
медленно, новизне, но не покоряется ей. И представитель этой новизны
есть Петербург, и в этом его великое значение для России. Петербург не
заносится идеями; он человек положительный и рассудительный. Своего
байкового сюртука он никогда не назовет римскою тогою; он лучше будет
играть в преферанс, нежели хлопотать о невозможном; его не удивишь ни
теориями, ни умозрениями, а мечты он терпеть не может; стоять на
болоте ему не совсем приятно, но все-таки лучше, чем держаться, без всяких
подпор, на воздухе. Его закон — нудящая сила обстоятельств, и он готов
сделаться чем угодно, если это угодно будет обстоятельствам. Поэтому его
мудрено определить на основании того, чем он был и что он есть. Ни один
петербуржец не лезет в гении и не мечтает переделывать действительности:
он слишком хорошо ее знает, чтоб не смиряться перед ее силою. Гении
родятся сотнями только там, где вследствие обстоятельств царствует полное
неведение того, что называется действительностию, где каждый собою
меряет весь мир и мечты своей праздношатающейся фантазии принимает
за несомненные факты истории и современной действительности. В
Петербурге каждый является на своем месте и самим собою, потому что, если
бы в нем кто-нибудь объявил притязания быть лучше и выше других, ему
сказали бы: «А ну-те, попробуйте!» Словом, Петербург не верит, а
требует дела. В нем каждый стремится к своей цели, и, какова бы ни была его
цель, перербуржец ее достигает. Это имеет свою пользу, и притом большую:
* до рассмотрения, чем после (лат.).
В. Г. Белинский. Петербург и Москва
37
какова бы ни была деятельность, но привычка и приобретаемое через нее
умение действовать — великое дело. Кто не сидел сложа руки и тогда, как
нечего было делать, тот сумеет действовать, когда настанет для этого время.
Город — не то, что человек; для него и сто лет не бог знает какое время.
Короче: мы думаем, что Петербургу назначено всегда трудиться и делать, так
же как Москве подготовлять делателей. Это видно и теперь: сколько
молодых людей, окончивших в Московском университете курс наук,
приезжает в Петербург на службу! Вследствие влияния Московского
университета и вследствие тихого, провинциялъного положения Москвы, в ней,
говоря вообще, читают не больше, чем в Петербурге, но в деле вопросов
науки, искусства, литературы, москвичи обнаруживают больше простора,
знания, вкуса, такта, образованности, чем большинство петербургской
читающей и рассуждающей публики. Вследствие тех же самых обстоятельств,
в Москве больше, чем в Петербурге, молодых людей, способных к делу; но
делают что-нибудь они опять-таки только в Петербурге, а в Москве только
говорят о том, что бы и как бы они делали, если бы стали что-нибудь делать.
В. Белинский
ПЕТЕРБУРГСКИЙ ДВОРНИК
На дворе погода какая-то средняя, то есть, люди заезжие полагают,
что она дурна; коренные жители находят, что она довольно сносна, и
надеются, что к вечеру еще проведрится, — а каретные извозчики ею вполне
довольны: езды в крытых экипажах больше.
Один дворник метет плитняк, другой, насупротив, на общую пользу
салопов и шинелей пешеходов, лакирует чугунные надолбы постным
маслом с сажей.
— Никак, Иван, у тебя масло-то невареное? — сказал тот, что с метлой.
— А что?
— Да так, что-то не слыхать его через улицу; а то, бывало, так и
переносит от тебя к нам.
— И то сырое. Тут не до варки, а вымазать бы только, чтоб не
потянули опять 1.
Чиновники идут средней побежкой между иноходи и рыси, так
называемым у барышников перебоем; первый дворник метет размашисто всех их
сряду по ногам. Они поочередно подпрыгивают через метлу; один,
однако же, миновав опасность, останавливается и бранится.
Дворник продолжает свое дело, будто не слышит, и ворчит после про
себя, но так, что через улицу слышно: «А обойти не хочешь? Нешто глаз
во лбу нету?» Другой дворник, для которого собственно острое словцо это
было пущено, смеется и, выпрямившись, засучивает несколько рукава,
шаркнув себя локтем по боку, передает черную масляную ветошку, для
отдыха, из правой руки в левую, а освободившеюся рукою почесывает
голову.
Порядочно одетый человек останавливается у ворот дома, смотрит на
надпись и, оглядываясь, говорит:
— Эй, любезный, где здешний дворник?
Григорий молчит, будто не слышит; тот повторяет вопрос свой погромче
и понастойчивее.
— Там, спросите во дворе.
Господин уходит под ворота; второй дворник, Иван, смеется.
— Ты что ж не отозвался? ?
— Много их ходит тут! — отвечает первый и продолжает мести.
В это время извозчик на выездах проезжает шагом, дремля бочком на
дрожках; лошадь разбитая, дрожки ободранные, кожа между крыльями
прорвана, из-под подушки кругом торчит сено; гайка сваливается с колеса.
Дворник с метлой глядит несколько времени вслед за извозчиком, потом
выходит на средину улицы, подымает гайку и кладет ее в карман. Колесо
с дрожек соскочило, извозчик чуть не клюнулся носом в мостовую,
соскакивает, останавливая лошадь, оглядывается кругом и бежит назад. Увидав
дворника на пути со средины улицы к плитняку, обращается к нему:
В. И. Даль (В. Луганский). Петербургский дворник
39
— Ты, что ли, поднял, дядя?
— Кого поднял?
— Да гайку-ту; отдай, пожалуйста!
— А ты видел, что ли?
— Да чего видел? Отдай, пожалуйста!
— Отдай! что я тебе отдам? ты бы сперва двугривенный посулил,
а там бы говорил «отдай».
Спор становится понемногу жарче; извозчик сперва просит, там
божится, что у него нет ни пятака, что он только вот выехал; потом пошла
брань и крик, в котором, кроме обычных приветствий, слышно только
с одной стороны: «отдай, я тебе говорю, отдай!», а с другой: «Что я тебе
отдам? Да ты видал что ли?» С этим воинственным криком неприятели
друг на друга наступают: дворник Иван, с помазком в руке, пользуется
приятным зрелищем и, улыбаясь, отдыхает от трудов; народ начинает
40
Физиология Петербурга. I
собираться, образуя кружок. Какой-то дюжий парень также
останавливается и, узнав, в чем дело, говорит извозчику:
— Да ты что горло дерешь, толкуешь с ним, с собакой? Ты в рыло его,
а я поддам по затылку.
И едва это было сказано, как и тот и другой, будто по команде, в один
темп исполнили на деле это дельное увещание.
Народ кругом захохотал. А оглушенный неожиданным убеждением
строптивый Гришка, потряхнув слегка головой, достал гайку из кармана
шаровар и отдал извозчику с советом не терять ее в другой раз, а то-де
ину пору и не воротишь; иной и не отдаст; а за нее в кузнице надо
заплатить целковый, да еще накланяешься,
да напросишься: вашего брата там
много!
Зрители, натешившись этим
позорищем 2, разошлись своим путем,
оглядываясь по временам назад;
извозчик надел колесо, навернул
гайку и во все это время бранился.
Дворник Григорий принялся опять за
метлу и ограничился повторением
того же дружеского совета. Дворник
Иван подшучивал, смеючись слегка
над товарищем:
— Извозчику-то ты что ж так
спустил! Эка, здоров кистень у
парня-то?
В это время господин, проискав дворника по пустякам во дворе, вышел
опять из-под ворот и обратился к нашему приятелю довольно настойчиво:
— Да ты, что ли, здешний дворник, эй!
— А вам кого надо?
— Титулярного советника 3 Былова.
— На левую руку под ворота, в самый вверх, двери на левой руке.
— Так что ж ты не сказал мне давича, как я спрашивал тебя? Ведь ты
дворник здешний?
— Дворник! Мало ли дворников бывает! У других, у хороших хозяев,
человека по три живет; это наш только вот на одном выезжает.
Посетитель должен был принять эту логику особого разбора за ответ,
пожал плечами и пошел по указанию.
По ту сторону улицы проходят две барыни; у одной из них на руках
какая-то шавка; барыня ее усердно лижет и цалует.
— Вот, — сказал веселый дворник Иван, — барыни-те детей своих
пестовать не хотят, а со щенятами няньчатся!
Обе барыни оглянулись на веселого дворника и посмотрели на него
такими глазами, будто он сказал непростительную дерзость.
Между тем, из дома дворника с метлой выскочила чумичка 4, сложив
руки под сальным ситцевым передником, который она сшила на свой счет,
В. И. Даль (В. Луганский). Петербургский дворник
41
обидевшись тем, что барыня вздумала подарить ей для кухни пару тиковых
или холстинных передников.
— Григорий! — начала она кричать: — Ах ты, господи, воля твоя,
какой народ! Григорий, да что ж ты, не принесешь, что ли, сегодня воды?
— Поспеешь! Что тороплива больно!
— Поспеешь! Ах, ты, боже мой! Барыня бранится, в третий раз гоняет
меня; я по целому дому бегала — нет как нет; а он вот еще тут
прохлаждается, словно Христа ради воду носит нам, право! — Да иди, что ли,
принеси!
— Принеси? Тут вот любое, либо по воду иди, либо улицу мети; а как
надзиратель пойдет, — так вот и будем мы с тобой у праздника.
— У праздника? Да мне что за праздники! Там вы себе, пожалуй,
празднуйте, а ты воды принеси!
Григорий поворачивается медведем и отправляется к воротам; чумичка,
победив красноречием своим упорство его, убегает проворно под ворота; он
сильным взмахом кидает вслед за нею метлу, а Иван кричит, повысив голос:
«Эх! Ушла, полубарыня! 5 А так вот чуть-чуть не огрел ее! Больно тонко
прохаживаться изволите! — промолвил он, намекая на босые ее ноги, —
чулки отморозите, сударыня!»
В промежутке этих забав, однако ж Иван и Григорий сделали также свое
дело, потому что за них никто не работал. До свету встань, двор убери, под
воротами вымети, воды семей на десяток натаскай, дров в четвертый этаж,
за полтинник на месяц, принеси. И Григорий взвалит, бывало, целую
поленницу на плечи, все хочется покончить за один прием, а веревку — подложив
шапку — вытянет прямо через лоб, и после только потрет его, бывало,
рукой.
Там плитняк выскреби, да вымети, да посыпь песком; улицу вымети,
сор убери; у колоды, где стоят извозчики, также все прибери и снеси на
двор; за назём 6 этот колонисты 7 платили, впрочем, охотно Григорию по
рублю с воза: вишь, немцам этим все нужно. Тут, глядишь — опять дождь,
42
Физиология Петербурга. I
либо снег, опять мети тротуары — и так день за день. Во все это время,
и дом стереги, и в часть сбегай с запиской о новом постояльце 8; на ночь
ляжешь не ляжешь, а не больно засыпайся: колокольчик под самой
головой, и уйти от него некуда, хоть бы и захотел, потому что и все-то жилье
в подворотном подвале едва помещает в себе огромную печь. Сойдите
ступеней шесть, остановитесь и раздуйте вокруг себя густой воздух и какие-то
облачные пары; если вас не ошибет на третьей ступени обморок от какого-то
прокислого и прогорклого чада, то вы, всмотревшись помаленьку в
предметы, среди вечных сумерек этого подвала увидите, кроме угрюмой дебелой
печки, еще лавку, которая безногим концом своим лежит на бочонке, стол,
в котором ножки вышли на целый вершок поверх столешницы 9; а между
печью и стеною — кровать, которая вела самую превратную жизнь: она
дремала только днем, как дремлет искра под пеплом, — ночью же оживала
вся, питаясь тучностью нашего дюжего дворника. Он был независтлив и
говаривал, что-де не обидно никому. Замечательно, что домашняя скотинка
эта приучена была к колокольчику, как саженая рыба, только в обратном
смысле: она разбегалась мгновенно, когда зловещий колокольчик
раздавался над головою спящего Григория, и терпеливо ожидала возвращения
его, и смело опять выступала мгновенно в поход, лишь только он ложился,
натянув одну полу тулупа себе через голову. Подле печи — три
коротенькие полочки, а на них две деревянные чашки и одна глиняная, ложки, зель-
церский кувшин 10, штофчик п, полуштофчик, графинчик, какая-то
мутная порожняя стклянка и фарфоровая золоченая чашка с графской
короной. Под лавкой бурозеленоватый самовар о трех ножках, две битые
бутылки с ворванью 12 и сажей, для смазки надолб и, вероятно, ради приятного,
сытного запаха, куча обгорелых плошек. Горшков не водится в хозяйстве
Григория, а два чугунчика, для щей и каши, постоянно проживают в печи
или, по крайней мере, с шестка 13 не сходят. Мыть их, хотя по временам,
Григорий считал совершенно излишним, убедившись на опыте, что ско-
В. И. Даль (В. Луганский). Петербургский дворник
43
лько-де их ни мой, они все черны *. Тулуп и кафтан висят над лавкой, у
самого стола, таким образом, чтоб Григорий, во время обеда с товарищами,
мог доставить и себе и им удовольствие тереться о платье головою. В углу
образа, вокруг вербочки, в киоте 15 сбереженное от Святой 16 яичко и
кусочек кулича, чтоб разговеться на тот год; под киотом бутылка с богоявлен-
ской водой 17 и пара фарфоровых яичек. Об утиральнике, который висит
под зеркальцем в углу, подле полок, рядом с Платовым и Блюхером 18, надо
также упомянуть — хоть бы потому, что он с алыми шитками 9;
утиральник этот упитан и умащен разнородною смесью всякой всячины досыта,
до самого нельзя, и проживет, вероятно, в этом виде еще очень долго,
потому что мыши не могут его достать с гвоздя, а собак Григорий наш не
держит, но он именно испытал однажды на своем веку, что голодная собака
унесла тайком такой съедомый утиральник, который и пропал бы,
вероятно, без вести, если б собака эта не погрызлась из-за лакомого куска с
другим псом; ссора эта обратила внимание нашего дворника на спорную
добычу, которая и не досталась ни одной из тяжущихся сторон, а была у них
отбита. Григорий пнул еще ногою одного пса, встряхнул два раза
утиральник и повесил его на свое место. Он в известных случаях любил
порядок.
Отчего же, — спросите вы, двор и улица были всегда так чисты у
Григория, когда конура его не могла похвалиться хозяином слишком
чистоплотным? Ну, этой внешней чистоте виноват был не Григорий, а не спускавший
с него глаз надзиратель. Вот почему дворнику нашему чистота и надоела
до такой степени и опостыла; он все это вымещал на своем подвале,
который был у него в полном распоряжении, и тут только Григорий дышал
свободно, наслаждаясь мягкою, сальною наружностью всех предметов сво-
Впрочем, Григорий уверял меня однажды, что моет всю посуду свою каждогодно —
в понедельник, на великий пост 14; но не для чистоты, а ради греха, как сам он выражался.
(Примеч. автора.)
44
Физиология Петербурга. I
его маленького хозяйства, упиваясь благовонием, пресыщаясь
питательною густотою доморощенной атмосферы.
На другое утро Иван да Григорий опять поздоровались через улицу
с метлами в руках.
— Что ты? Аль неможешь?
— Нет, что-то плохо; через силу хожу — так и подводит животы.
— А ты бы натощак квасу с огурцами поел, посоливши хорошенько.
— Нет, я уж вот золы с солью выпил; авось, отпустит.
Но, видно, от золы с солью не совсем отпустило; Григорий пошел к
лекарю своему, к лавочнику, и просил помощи. Тот долго не расспрашивал,
а узнав главнейшие обстоятельства, положил Григория у себя на печь,
велев ему лечь плотнее животом на горячий ржаной хлеб; накрыл больного
тулупом, дал ему выпить чего-то горячего и к обеду поставил его на ноги.
Григорий поблагодарил своего лекаря и рассудил, что не худо после этого
поберечься и довольствовался в этот день легким постным столом, то
есть: квашеной капустой, огурцами, тухлой рыбой и фонарным маслом.
Григорий любит иногда покричать, любит подчас и нагрубить, но также
охотно смиряется, довольствуясь тем, чтоб, отвернувшись, поворчать, а за
глаза и побранить. Сто раз говорил он уже через улицу Ивану, что
последний день живет у этого хозяина, отойдет завтра же непременно, — а наутро
опять выходил на службу с метлой, с лопатой, с ведрами. Хозяин был им
доволен, в особенности за честность и строгий присмотр.
Григорий узнавал подозрительных посетителей чутьем, по первому
взгляду, и выпроваживал их обыкновенно тем, что начинал придираться
вопросами о том, к кому и зачем идешь, а потом спросами о паспорте и
месте жительства. О таких предметах, как Григорий знал по давнишнему
опыту и навыку, люди этого разбора беседуют очень неохотно, и потому
обыкновенно, не затягивая разговора, удалялись на поиски в иное место.
Иногда Григорий, встретив в воротах человека с полуобритой бородой,
в засаленном цветном бумажном платке и в изорванной шинелишке, пус-
В. И. Даль (В. Луганский). Петербургский дворник
45
кался немедленно в откровенные с ним объяснения, уверяя его, что
здесь-де, брат, нет тебе поживы никакой, право, нет, ступай с богом. А
поймав у себя в доме подобного человека, он во избежание, по его мнению,
лишних хлопот, потаскав незваного гостя за чуб, выпроваживал его
взашей. Веселый дворник Иван тешился в таких случаях иначе: он
заставлял вора лезть в тесную подворотню и погонял его сзади с разными
поговорками метлой.
Но если какой-нибудь счастливый находчик проносил под мышкой
попавшееся ему где-нибудь платье, то Григорий с преспокойною совестью
торговал и нередко покупал вещь, коли ее отдавали за бесценок и она
годилась ему в переделку. «А мне что, —
говаривал он, — я почем знаю? Не-
што я украл? Украдено, так не у нас».
В праздник Григорий любил
одеваться кучером, летом в плисовый 20
поддевок, зимой в щегольское
полукафтанье и плисовые шаровары, а
тулуп накидывал на плечи. У него была
и шелковая низенькая, развалистая
шляпа. Так он сиживал нередко за
воротами, сложа руки, насвистывая
сквозь зубы или лакомясь моченым
горохом, который доставал из
красного, как жар, платка. Такие платки
ныне в редкость; они назывались
«бубновыми», и белые бубны,
вытравленные по алому полю какой-
нибудь кислотой, вскоре обращались просто в дырочки, что и подавало
Григорию повод подбирать по временам горошины с земли, обдувать их и
съедать поодиночке. Иван, сидя рядом или насупротив, предпочитал
кочерыжки, а если их не было — репу. Вкусы того и другого мирились летом над
недозрелым зеленым и жестким крыжовником, не крупнее гороха, и оба
дворника запасались тогда почти ежедневно двумя или тремя помадными
банками этого лакомства, которое носила по улице уродливая, пирогом
повязанная старуха 21, вскрикивая петухом: «Крыжовник спела-ай!
Крыжовник садовай, махровай» и пр. Она не заламывала головы на верхние окна,
а косилась обыкновенно в подвальные жилья и за копеечку нагребала
помадную банку верхом.
Орехов Григорий не терпел, уверяя, что грызть орехи прилично
только девкам! v
В этом состоял весь праздник Григория; изредка только он напивался
в волю, поставив наперед какого-нибудь земляка, на целые сутки, на свое
место. Не приняв наперед этой меры, он не гулял никогда. Всегдашняя
поговорка его, когда кто поминал праздник, была: «Какой нашему брату
праздник!» Он совершенно соглашался с одним мастеровым, который даже о
рождестве, как о празднике, отозвался однажды с примесью философской
хандры, сказав со вздохом: «Что за праздник нашему брату! Тут и всего-то
46
Физиология Петербурга. I
22
три дня, не успеешь не то, что погулять, а и на съезжую попасть» .
«Ну, наперед не угадаешь, брат, где будешь», — заметил было
недогадливый Григорий, но мастеровой отвечал, пожав плечами: «Нет, не
берут; первые три дня не приказано брать никого». Но годовые праздники,
при всей малозначительности своей для Григория, как дни пированья,
замечательны были для него тем, что он ходил по порядку собирать подать
со всех постояльцев. И у него, как у самого хозяина, квартиры все были
расценены по доходу, от гривенничка, получаемого по два раза в год с
прежалкого и прекислого переплетчика, проквашенного насквозь
затхлым клейстером, — и до красненькой 23 двух квартир второго жилья 24.
Он перенял у остряка Ивана давать постояльцам своим прозвания по
числу рублей, получаемых от них к рождеству и к святой: «двугривенный
переплетчик», «трехрублевый чиновник» и прочее. Этим способом, о
котором слухи доходили иногда до честолюбивых жильцов, ему даже удавалось
повышать водочный оклад, и жилец поступал тогда с трехрублевого в
пятирублевый разряд. В случае перехода нового жильца Григорий умел
сообщить ему всегда заблаговременно, до наступления праздников,
сведение, сколько получалось обыкновенно от его предшественника.
С жильцов беспокойных, которые постоянно возвращались домой по ночам,
Григорий иногда понастоятельнее требовал на чай, уверяя, что за ними-де
хлопот очень много.
У Григория был еще небольшой промысел: он занимался в своем
кругу оборотишками по небольшому домашнему банку и отдавал, за верным
поручительством, или под заклады до сотни рублей в рост. Более восьми
или десяти со ста в месяц ему редко удавалось взять; а если его
попрекали таким запросом, уверяя, что из казны можно взять за пять или за шесть
со ста, то он, махнув рукой, говорил преспокойно: «Ну, так поди в казну,
а не то вот к графскому камердинеру: тот с тебя возьмет по двадцати в
месяц да еще расписку, что залог им куплен у тебя, да, не дождавшись
сроку и продаст его, коли хороший покупатель найдется». Григорий не видал
В. И. Даль (В. Луганский). Петербургский дворник 47
тут никакого греха; я, говорит, никого не неволю, никому не
напрашиваюсь; мои пятьдесят рублей место не пролежат у меня и в сундуке. Что
дело это надо делать тайком — это он очень хорошо понимал; но не потому
тайком, чтоб оно было дело виноватое, а потому-де, что, известно уж, во
всяком деле надо беречься от придирки, да знать его про себя; тут, пожалуй,
попадешься за всякую безделицу и во всем виноват останешься. Как
старый дворник и уличный петербургский житель, которому нередко
случалось сталкиваться и дружиться с народом всякого разбора, Григорий
был не только коротко знаком со всеми плутнями петербургских
мошенников, но понимал отчасти язык их, и молодой сосед его, Иван, брал у
бывалого приятеля своего иногда уроки
в этом полезном знании. «Стырить
камлюх», т. е. украсть шапку;
«перетырить жулилу коньки и грабли»,
т. е. передать помощнику-мальчишке
сапоги и перчатки; «добыть бирку»,
т. е. пашпорт; «увести скамейку»,
т. е. лошадь, — все это понимал
Григорий без перевода и однажды больно
насмешил веселого Ивана, когда они
сидели в праздник рядком за
воротами, упиваясь чадом смердячих
плошек; небольшая шайка проходила
в это время, как видно было, от
разъезда театра и, увидев товарища,
поставленного для наблюдения за шир-
манами (т. е. за карманами)
пешеходов, встретила его вопросом: что
клею? т. е. много ли промыслил? А Григорий отвечал преспокойно: бабки,
веснухи да лепенъ, т. е. деньги, часы да платок; и мошенники с
недоумением посмотрели на Григория, не зная, мазурик ли это, т. е. товарищ ли или
предатель? Иван научился также от Григория пугать мошенников и
узнавать их в толпе; стоит только сказать: «стрема», т. е. берегись! и
всякий мазурик сейчас же кругом оглянется.
Отчего же, спросите, Григорий, как и все товарищи его, зная и
встречая людей этих иногда и с поличным, зная даже нередко по слухам, кто, что
и где украл — отчего же он не ловил их, не доносил на них куда следовало,
а смотрел на все это равнодушно, как на постороннее для него и
безвредное дело? Оттого, что у него были свои понятия и убеждения, свой взгляд
и своя житейская опытность, переходящая с поколения на поколение.
Противу таких укоренившихся и воплотившихся доводов спорить трудно.
Григорий был твердо логически убежден, что виноват тот, кто попался, а не
тот, кто украл; что только открытое преступление — вина и, наконец,
что всегда виноват будет тот, кто гласно впутается в такое опасное дело.
У Григория была на это сотня нелепых примеров в запасе: как один будто
виноват остался за то, что донес на вора, а другой за то, что его впутали
в свидетели; как третьего затаскали в распросах и показаниях и присуди-
48
Физиология Петербурга. I
ли за разноречие в таком деле, о котором он ровно ничего не знал и сказал
один раз, что ничего не знает, а в другой раз, что не знает ничего; как
такого-то взяли и посадили за то, что он остановился мимоходом и поглядел
на плывущий по воде труп, или так называемое «мертвое тело»; как
такого-то записали и осудили прикосновенным к делу за то, что он вздумал
было вступиться, когда при нем хотели ограбить человека; словом,
Григорий почитал себя человеком опытным и, по привычке, судил о подобных
делах весьма хладнокровно.
В. И. Даль (В. Луганский). Петербургский дворник
49
Григорий знал наизусть звон
каждого из жильцов. Просыпаясь ночью
от звона, который мгновенно
производил такой переворот в жильцах или
постояльцах собственной его
квартиры, он ворчал обыкновенно про
себя спросонья: «Двугривенный
барин — ну, не горячись, поспеешь»;
потом медленно
поворачивался,почесывался, зевал, накидывал свой тулу-
пишко и, взяв ключи, отправлялся
босиком по мерзлому снегу, попадая
путем-дорогою правою рукою в левый
рукав тулупа; не находил спросонья
рукава, останавливался еще раз под
воротами, проворчав: «Кой леший,
наглухо, что ли, рукав-эт пришит!» Потом кричал вслух: «Сейчас» — а
ворчал, впрочем, не совсем про себя: «Постой, тебе говорят, надорвешься,
замерз, что ли, там!» Но, растворив наконец калитку, Григорий
обыкновенно делался вежливее и мягче в обращении своем и пропускал жильца
молча, или даже иногда приговаривал, будто нехотя, пополам с позевком:
«Извольте-с». У Ивана была на этот счет другая замашка: он, как
человек веселый и живой, не заставлял долго дожидаться у ворот, но если
время было уже поздно, то, раскланиваясь с вошедшим, говорил только,
стоя на морозе босиком в одной рубахе: «У нас, сударь, был тоже один
такой, что все поздно домой приходил. Да хороший барин, спасибо, вот
как и ваша милость, все бывало на чай дает». Заметьте: па чай, а не на
водку; у Ивана был земляк-полотер, человек довольно тонкого обращения,
и у него-то Иван выучился объясняться несколько вежливее.
Остается сказать несколько слов о семейных, родственных,
хозяйственных и вообще домашних отношениях нашего Григория.
Плох ли он был, хорош ли, честен по-своему или по-нашему, много
ли, мало ли зарабатывал, а кормил дома, в деревне, семью. И он, как
прочие, рассказывал о быте своем все одно и то же: «Вишь, пора тяжелая,
хлеба господь не родит, земли у нас малость — а тут подушное, оброк,
земство. . . 25 за отца плати, потому что слеп; ну, за отца все бы еще
ничего — а то и за деда плати, потому что и дед еще жив и даже не слеп,
а только всю зиму на печи сидит, как сидел когда-то Илья Муромец, —
да еще за двух малых ребят, за одного покойника да за одного живого» 26.
Еще на десяток годов станет Григория, может статься, и на полтора;
там — либо пойдет он и сам сядет на печь, сбыв дела; либо займется в
деревне торговлей, коли деньги тут не пропадут в закладах. Приедет домой,
привезет сотни три-четыре — вырубит под избой продольное окно,
подопрет висячий ставень шестом и развесит в лавочке пучков десяток
лычных и пеньковых веревок, обротей 27, недоуздков да три венка реп-
4 Физиология Петербурга
50
Физиология Петербурга. I
чатого лука; поставит бочку дегтя, другую меда — они и по пословице
вместе живут 28, десяток ременных кнутов, тесаных дуг, оглобель,
лаптей, пряников, тесемок и несколько вязанок барашек 29. Вот и все
припасы и вся торговля; а если вы думаете, что Григорий при таких оборотах
из-за хлеба на квас не заработает, так ошибаетесь, он человек бывалый:
деготь у него будет такой нескончаемый, что он из одной бочки, в
розницу, две либо три нацедит; мед он пластает и размазывает так мастерски,
что коли за чаем не высосешь картузной бумаги 30, на которую наклеит он
четверку, так и вкусу этому меду не узнаешь. А веревки, наконец. . . да
веревкам его конца нет; он меряет их маховыми саженями и намахает вам
их столько, сколько угодно, вот только в глазах рябит, как пойдет
разводить руками; дело дорожное — взять негде, так и берут.
Иван, я думаю, не пойдет в деревню, а пойдет, надумавшись либо
в кучера, либо станет зимою лед колоть, а летом яблоками торговать;
весной же и осенью перекупать и продавать, что случится, на толкучем.
Удали его в дворниках тесно, а дома скучно; со столичным образованием
человеку в такой глуши жить тяжело. . .
В. Луганский
ПЕТЕРБУРГСКИЕ ШАРМАНЩИКИ
i
ВСТУПЛЕНИЕ
Взгляните на этого человека, медленно переступающего по
тротуару; всмотритесь внимательнее во всю его фигуру. Разодранный картуз,
из-под которого в беспорядке вырываются длинные, как смоль, черные
волосы, осеняя худощавое загоревшее лицо, куртка без цвета и пуговиц,
гарусный 1 шарф, небрежно обмотанный вокруг смуглой шеи,
холстинные брюки, изувеченные сапоги и наконец огромный орган, согнувший
фигуру эту в три погибели, — все это составляет принадлежность зло-
получнейшего из петербургских ремесленников — шарманщика. В
особенности наблюдайте за ним на улице: левая рука его с трудом вертит
медную ручку, прикрепленную к одной из сторон органа; звуки то
заунывные, то веселые вырываются из инструмента, оглашая улицу, между
тем, как взоры хозяина внимательно устремлены на окна домов; он
прислушивается к малейшему крику, зову и едва встречает приветливый
взгляд, как тотчас ставит свою шарманку и начинает играть лучшую
пьесу своего репертуара. Каждый раз, как которая-нибудь из труб,
позабыв уважение к человеческим ушам, заверещит неестественно и
нескладно, — посмотрите, как старательно завертит он рукою, думая тем
загладить недостатки пискливого своего инструмента и не возбудить в слухе
вашем неприятного ощущения. Форточка отворяется, пятак или грош,
завернутый в бумажку, падает к ногам его в награду за труды, но часто,
весьма часто, истощив напрасно свой репертуар, он медленно удаляется
грустный, унылый, не произнося ни жалобы, ни ропота. Он уже давно
привык к такой жизни. Какая бы на улице ни стояла погода, знойный жар,
дождь, трескучий мороз, вы его увидите в том же костюме, с тою же
шарманкою на спине, — и все для того, чтоб получить медный грош, а иногда
и «надлежащее распеканье» от дворника, присланного каким-нибудь
регистратором, вернувшимся из департамента и после сытного обеда
расположившимся лихо всхрапнуть. Часто шарманка его кормит целое
семейство, и тогда можете себе представить, сколько ужасных чувств волнуют
горемыку при каждом тщетном покушении растрогать большею частию
несострадательную к нему публику. Из всех ремесл, из всех возможных
способов, употребляемых народом для добывания хлеба, самое жалкое,
самое неопределенное есть ремесло шарманщика. Нет ремесленника,
который приобретал бы копейку, не имея в виду явного барыша:
полунищая баба в грязном салопе, покрытом заплатками сверху донизу,
продающая на Сенной площади вареный картофель, прикрываемый, для
сохранения в нем надлежащей теплоты, известным способом, то есть
без помощи чего-нибудь постороннего, кроме тряпья, составляющего ее
исподнее платье, — приглашая гг. инвалидов и мужиков: «на картофель,
на горячий, служба, служба! на карто, на карто. . . кавалер, на горячий,
4*
52
Физиология Петербурга. I
на карто, на карто. . .» — и та даже совершенно уверена, что вернется
домой с доброю краюхой хлеба достаточной величины, чтобы накормить
двух-трех пострелят мужеского или женского пола, что очень часто трудно
бывает разобрать, если судить по одной одежде. Шарманщик же, спускаясь
из-под кровли пятиэтажного дома или подымаясь из своего подвала, редко
бывает уверен, доставит ли ему скудный его промысел кусок хлеба,
соберет ли он столько денег, чтобы в конце месяца заплатить за квартиру, —
большею частию угол, нанимаемый им у той же торговки картофелем,
которая за неисправный платеж будет вправе прогнать его со двора. —
Вникнув хорошенько в моральную сторону этого человека, находишь, что
под грубою его оболочкою скрывается очень часто доброе начало —
совесть. Он мог бы, как другие бедняки, просить подаяние; что
останавливает его? К чему таскает он целый день на спине шарманку, лишает себя
свободы, убивает целые месяцы на дрессировку собачонок или изощряет
свое терпение, чтобы выучить обезьяну делать разные штуки? Что же
вынуждает его на такие подвиги, если не чувство, говорящее ему, что
добывать хлеб подаянием или плутовством бесчестно? Я не хочу здесь
представлять шарманщика идеалом добродетели; еще менее расположен я
доказывать, что добродетель составляет в наше время исключительный удел
шарманщиков и что, следовательно, вы должны запастись шарманкою и
отправиться с нею по улицам, если считаете себя добродетельным; далек
я также от мысли рассчитывать на ваше сострадание, представляя
шарманщика злополучнейшим из людей. Нет, я хочу только сказать, что
в шарманщике, в его частной и в общественной, уличной жизни многое
достойно внимания. И если вы со мною согласны, то мне нечего и просить
вас читать далее: вы это сделаете сами. . . Я намерен заняться своим
героем со всем подобающим усердием. . .
Д. В. Григорович. Петербургские шарманщики
53
II
РАЗРЯДЫ ШАРМАНЩИКОВ
Трудно определить происхождение слова шарманщик; тем более
трудно, что оно, кажется, родилось на Руси и обязано жизнию просто-
людью. Назвать незнакомое лицо или предмет без основания, часто даже
без очевидного смысла, хотя подчас и характеристически метко,
свойственно русскому человеку, который, как вы знаете, «за словом в карман
не полезет»; недосуг ему затрудняться в причинах, почему и как, а тут
же, экспромтом, отпустит он иногда такое, что после думаешь, думаешь и
все-таки не придумаешь, почему выразился он так, а не иначе, назвал орган
шарманкой, а не оглоблей, что было бы для него все равно. . . Если б я
принадлежал к числу почтенных мужей, называющих себя
корнесловами, — то по поводу происхождения слова шарманка предложил бы вам
множество остроумных догадок. «Всего вероятнее, — сказал бы я, — что
первоначальное слово было: «ширманка», и произошло от «ширм» 2, из-за
которых Пучинелла 3, доныне почти всегдашний спутник шарманщика, звонким
своим голосом призывает зевак и любопытных. Такое предположение, —
присовокупил бы я с большею уверенностию, — тем более основательно,
что первые появившиеся у нас органы были неразлучны с кукольною
комедиею, существующею с незапамятных времен в Италии». — Но так
как и без того в продолжении рассказа я не отчаиваюсь вам наскучить, то,
оставив в покое происхождение слова, перехожу к самому шарманщику.
С первого взгляда кажется, что все шарманщики составляют одно
целое, один класс уличных промышленников; но в сущности подлежат они
бесчисленным разрядам, резко отделяющимся друг от друга как
занятиями, так и духом национальности. Шарманщики в Петербурге вообще
бывают трех различных происхождений: итальянцы, немцы и русские.
Между ними итальянцы занимают первое место. Они неоспоримые
основатели промысла, составляющего у них самобытную отрасль ремеслен-
ности, тогда как русские и немцы не более, как последователи, которые
хватаются за шарманку как за якорь спасения от голодной смерти или по
неспособности, чаще по неохоте к другому более дельному ремеслу.
Шарманщики редко начинают свое поприще с инструментом, от которого
получили название; ручной орган или, как принято называть, шарманка,
есть уже следствие улучшенного состояния. Тюлень, заключенный в
ящике и показываемый толпе с обычным присловием: «Посмотрите,
господа, на зверя морского», высокий ящик, покрытый зеленым сукном
с каким-то дребезжанием вместо музыки, называемый у шарманщиков
«фортепьяно англезе» 4, виола с бесконечным скрипом и плясом хозяина
и, наконец, флейта или кларнет, — вот средства, с какими впервые
дебютирует шарманщик на своей обширной и богатой разнообразными
декорациями сцене — на улицах. После уже, спустя два или три года,
достигает он счастливейшего дня (если только до того времени не нашел
другого средства добывать хлеб), блистающего на бледном его горизонте
как блудящий огонек, — вожделенного и прекрасного дня, в который
на скопленные деньги покупает он шарманку. С этим приобретением
54
Физиология Петербурга. I
осуществляет он все надежды, все мечты и, взвалив на спину свое
сокровище, думает только о том, как бы обратить на себя внимание и
получить возмездие за все пропавшие труды. То аккомпанирует он вальс
Ланнера 5 свистками и трелями, то присоединяет к себе двух маленьких
детей, нанятых у бедной трубочистихи или прачки, и заставляет их
выплясывать бессмысленный танец своего изобретения; то, если
представляется счастливый случай, меняет тощую свою шарманку на другую
несравненно меньшую, но представляющую почтеннейшей публике с
одной стороны презанимательное зрелище: Наполеона в синем фраке и
треугольной шляпе, вертящегося вокруг безносых дам, с ног до головы
облепленных фольгою. Если владелец этого сокровища итальянец, то он
непременно вступит с вами в разговор и, объясняя значение каждой куклы
порознь, не утерпит, чтоб не выбранить хорошенько Наполеона и, бог
весть почему, кружащихся с ним австрийских дам 6. Если ему снова
случается накопить несколько денег, желания его простираются тогда еще
далее: он покупает высокий орган с блестящими жестяными трубами,
медными бляхами, золотыми кистями, горделиво качающийся на зеленой
тележке, везомой бурою клячею. И действительно, такое приобретение
достойно всех пожертвований: во-первых, орган не приходится носить,
следовательно, менее труда; во-вторых, его можно возить по дачам, где,
как известно, люди как-то добрее, самые солидные отцы семейства
наклоннее к невинным буколическим удовольствиям 7, приехавшие гулять
особенно расположены тратить деньги, а главное — много детей, которые
вообще большие любители кукольной комедии и шарманки; все это имеет
значительно благодетельное влияние на доход шарманщика, в особенности
если он обладает уменьем занять хорошую позицию и задать серенаду
кстати. Не всем, однако, улыбается фортуна; есть бедняки, до глубокой
старости осужденные наигрывать одну и ту же арию на кларнете, или
выплясывать трепака по уличному паркету, устланному булыжником,
аккомпанируя себе виолою.
Впрочем, так начинают карьеру свою одни только «мещане» этого
класса промышленников; «аристократия» вступает на нее с большею важ-
ностию, с большим достоинством. Шарманщики-аристократы редко ходят
поодиночке, но большею частию компаниею; один несет богатую
шарманку, увешанную бубенчиками, другой обезьяну в гусарском платье
и тирольской шляпе, третий ширмы и ящик, наполненный куклами,
одетыми в разноцветное тряпье, испещренное блестками; шествие
закрывает старый оседланный пудель, служащий гусару в тирольской шляпе
вместо лошади. Другие блуждают целым оркестром; третьи присоединяют
к себе гаера 8, который на дырявом ковре делает salte mortale * при
завывании шарманки; романсы с аккомпаньеманом арфы, ученые собаки, две
или три скрипки и кларнет, разыгрывающие вечно один и тот же галоп, —
все это показывает уже некоторым образом зажиточность хозяев и высоко
ставит их над многочисленным классом «мещанства». Впрочем, и здесь,
Рискованный акробатический (букв, смертельный) прыжок с полным поворотом
в воздухе без опоры (итал.).
Д. В. Григорович. Петербургские шарманщики
55
как всюду, разница сглаживается деньгами. Скромною жизнию
шарманщику-мещанину случается накопить маленькую сумму, и тогда
«аристократия» (живущая несравненно богаче, семейством, и если
впадающая иногда в крайнюю нищету, то единственно по духу спекуляции,
чрезвычайно, как увидим ниже, в ней развитому) спускается с своих подмосток
и, как бы движимая добрым чувством, сближается с прежним
отверженцем, принимает его в компанию, или, если денег у него окажется
более, чем предполагалось, привязывает его к себе и еще прочнейшими
узами — узами родства. Нужно заметить, что деньги единственное
условие сближения между двумя этими разрядами, вечно враждующими. . .
III
ИТАЛЬЯНСКИЕ ШАРМАНЩИКИ
Происхождение их чрезвычайно темно; большею частию получают
они жизнь под деревянною полуразвалившеюся кровлею хижины,
живописно расположенной в Аппенинских горах, переименованных ими в monte
Perpi *. Родители их — полунищие горцы, исполняющие, за недостатком
земли, или по сродной всем итальянцам лености, скромную должность
пастухов. Не имея достаточно хлеба, чтобы кормить часто
многочисленное семейство, они отдают детей своих старому шарманщику,
вернувшемуся на родину и вынужденному спустя несколько времени снова
приняться за шарманку и блуждать по белому свету. Таким образом,
мальчик покидает родной кров, отца, мать и, вверившись судьбе,
спускается с своих гор, надеясь когда-нибудь увидеть их снова.
Швейцария, Тироль, Франция, Германия — везде наигрывает он пять или шесть
песен, составляющих весь репертуар его; нет ни одного городка, бурга,
селения, которое не слышало бы их по нескольку раз. Наконец, доходят
до него слухи, что где-то на севере, в России, собратья его редки, что там
может он получить верный барыш: туда! à Pietroborgo **! — восклицает
бедняк и предпринимает трудный поход. Его не обманули: трудность
дороги действительно вознаграждается грошами, довольно щедро
выбрасываемыми на дворы и улицы. Иногда направляет он путь свой не прямо к
столице, но обходит сначала провинции, посещает города, ярмарки,
деревни и, скопив несколько денег, является в столицу, где нанимает
работников из своего звания. Мало-помалу, с прибылью денег, итальянец
отстает от бродячей жизни, заводит круг знакомства с
соотечественниками-ремесленниками, гаерами, канатными плясунами, фигурщиками, носящими
вечного амура с сложенными накрест руками, кошку, болтающую вправо
и влево головою, Наполеона, окрашенного розовой краской, всех
возможных форм, видов и несходств, и, наконец, женится на дочери одного из
своих приятелей. Заведшись таким образом хозяйством, итальянские
шарманщики неизвестно почему избирают жилище в Подъяческих и Мещан-
* Горы Перпи (итал.).
!* в Петербург (итал.).
56
Физиология Петербурга. I
ской9. Маленький двухэтажный деревянный дом, выкрашенный
всегдашнею зеленогрязною краскою и возвышающийся в углу темного двора,
служит им убежищем. Наружность такого рода строений облеплена
обыкновенно галереей, на которую с трудом взбираешься по шаткой лестнице,
украшенной по углам (у каждой двери) кадкою, на поверхности которой
плавают яичные скорлупы, рыбий пузырь и несколько угольев; вообще
лестницы эти, не считая уже спиртуозного запаха (общей принадлежности
всех петербургских черных лестниц), показывают совершенное
неуважение хозяев к тем, которым суждено спускаться и подниматься по ним.
Квартира шарманщика почти всегда находится в конце такой галереи, по
причине дешевизны, и состоит из двух комнат, сделанных из одной. Если
вы хотите иметь о ней точное понятие, то потрудитесь нагнуться и войти
в первую комнату. Первый предмет, на котором остановятся ваши взоры,
отуманенные слезою (по причине спиртуозности лестницы), будет
неимоверной величины русская печь, покрытая копотью и обвешанная
лохмотьями, составляющими гардероб хозяев; стены и потолок усеяны теми
приятными насекомыми, которые пользуются честию носить название,
одинаковое с известным европейским народом 10. (Я выразился бы и проще;
но боюсь людей, не привыкших сморкаться там, где есть возможность
обойтись посредством платка. . .) п Стены эти окружены длинными скамьями,
на которых в разных чрезвычайно неграциозных положениях лежат
работники — русские, немцы, итальянцы, нанятые хозяином, каким-нибудь
signor Charlotto Bonissy *. Посреди комнаты стоят ящики с соломою
и три или четыре обезьяны не перестают с ними возиться и пищать самым
* Синьером Шарлотто Бонисси (итал.).
Д. В. Григорович. Петербургские шарманщики
57
неприятным дискантом; несколько ширм, коробок с куклами, мешков с
мукою и макаронами разбросаны по разным углам; кадка с помоями издает
из-под печки особенно неприятный запах; дым, виясь из коротеньких
деревянных трубок (необходимой принадлежности русских работников),
наполняет освобожденное от хлама пространство; говор, хохот, писк
обезьян, лай собак, визг детей — заглушают храпенье нескольких шарманщиков,
сверхъестественно согнувшихся на печке, на лавках и на полу. Наконец,
одно маленькое окно пропускает в комнату несколько лучей света и то не
всегда, потому что если в компании есть хоть один русский человек, то
стекла непременно залеплены разными фигурками, с известным
искусством вырезанными из сахарной бумаги { , между которыми козел с
необыкновенно большими рогами и бородою прежде всех бросается в глаза.
Вторая комната представляет совершенно противоположное зрелище; тут
тотчас заметно присутствие женщин. Не только чистота и порядок
составляют отличительное ее свойство, но даже заметно некоторое притязание
на роскошь: стенные часы огромного размера, годные для любой башни,
с привешенными вместо гирь кирпичами; на окнах горшки с жиденькими
растениями, занавески, комод, стол с блистающим, как солнце, самоваром,
широкая постель, наконец, шарманки различных величин и свойств,
в ряд расположенные вдоль стены,— показывают присутствие самого
хозяина. Едва часы пробили восемь, как все народонаселение квартиры
пробуждается, опоражнивает чашку щей или макарон и, взвалив на плечи
каждый свою принадлежность, спускается на улицу, где, разделившись
на партии, принимает разные направления. Главный промысел
итальянцев — кукольная комедия. Разумеется та, которая доставляет на наших
58
Физиология Петербурга. I
дворах столько удовольствия подмастерьям в пестрядинных халатах,
мамкам и детям, а подчас и взрослым, не похожа на ту, которую вывез он из
своего отечества. Обрусевший итальянец перевел ее как мог на словах
русскому своему работнику, какому-нибудь забулдыге, прошедшему сквозь
огонь и воду и обладающему необыкновенною способностию врать не
запинаясь и приправлять вранье свое прибаутками, — и тот уже
переобразовал ее по-своему. Нигде характер народного русского юмора так сильно
не проявляется, как в переделках такого рода; нигде так резко не
выказывается бедняк, на фуфу зарабатывающий копейку. В диалогах Пу-
чинелла русского произведения и соответствующих ему персонажей,
в их действиях, в самом расположении комедии, ими представляемой,
вы тотчас найдете родство с теми русскими песнями, в которых слова
набраны только для рифмы и не заключают в себе ничего, кроме рифмы,
с теми сказками, где все делается по щучьему велению и ни в чем
рассказчик ни себе, ни слушателям не отдает отчета. Например, при всех моих
стараниях, я никак не мог добиться, почему в известной уличной комедии,
особенно любимой народом, является лицо совершенно постороннее
действию, ни с которой стороны, по-видимому, не нужное, — лицо, известное
под именем «Петрушки» 13, без которого, как вы знаете, не обходится ни
одно уличное представление? Или по какой причине прежде, нежели
(в той же комедии) черт, — чрезвычайно похожий на козла, — должен
увлечь Пучинелла, являются на сцену два арапа, играющие палкою и
прерывающие действие? — для чего?. . Попробуйте добиться у
шарманщика! — «Нет-с, уж оно так, прежде-с арапы, а уж после черт уносит
Пучинелла, уж так водится, так «быть следует», — отвечает он, оставив
вас в совершенном недоумении насчет появления Петрушки и обоих
арапов.
Впрочем, кукольная комедия не есть еще единственный ресурс
итальянского шарманщика; ученые обезьяны, уличный гаер составляют также
исключительную его принадлежность и, кроме того, жена и дочери
(разумеется, если таковые есть налицо) немало способствуют к
благосостоянию дома. Выражаясь так, я хочу сказать только, что мать выливает из
воска херувимчиков, разыгрывающих на вербах немаловажную роль,
а дочери, хорошенькие итальяночки с продолговатыми личиками, шьют по
заказу платья или раскрашивают модные картинки и верхушки помадных
банок. Вообще, итальянские шарманщики не представляют нам толпу
беспутных бродяг, но напротив того картину скромных и тихих
ремесленников. Они чрезвычайно любят свое ремесло и считают его благородным
искусством, художеством; я никогда не забуду, как раз один из них, на
вопрос мой: «Каково идут дела его в Петербурге?» — отвечал мне
ломанным французским языком: «Oh! mon signore, nous povero artisto pas bien
vivere à Pietroborgo; à Pietroborgo on'aime pas beaucoup ces artisto . . .le
publico ne pas aimer la musica, signore. . .» *. Страсть к благородному
искусству часто простирается до того, что итальянец проводит целые месяцы на
улучшение шарманки; он облепливает ее разными фигурками, украшени-
* О, мой сударь, нам, бедным артистам, плохо живется в Петербурге, в Петербурге
не очень любят этих артистов. . . публика не любит музыку, сударь (искаж. франц. — итал.).
Д. В. Григорович. Петербургские шарманщики
59
ями, прикрепляет к сторонам ее треугольник, бубенчики, тарелки,
турецкий барабан, навешивает колокольчики и, приведя все в движение
веревочкою, привязанною к ноге, гордо посматривает на своих собратьев,
воображая себя обладателем восьмого чуда в мире. Помещик,
показывающий вновь выстроенный дом свой, не пропуская малейшей подробности
и хвастающий даже устройством тех мест, куда никто не заходит без
настоятельной нужды, не так старается вырвать у вас похвалу, как
шарманщик, только что купивший шарманку. Он несколько раз откроет ее,
развинтит, попросит вас посмотреть внутренность, пощупать, погладить,
повертеть ручкою, наконец, определить ее ценность, — и все для того
только, чтоб не уронить в вашем мнении себя и горемычное ремесло свое. Имея
столько средств, итальянские шарманщики легко могли бы, по прошествии
нескольких лет, вернуться в свои горы, обеспеченные на всю жизнь, но
природное влечение к деньгам и спекуляциям часто ввергает их снова
е нищенское состояние. То фабрика гипсовых фигур, как известно,
раскупающихся плохо за бесценок, то постройка балагана на Адмиралтейской
площади, где показывают ученых обезьян, китайские тени, кукольную
комедию, что все в общей сложности представляет хозяину более издержек,
нежели барыша, то наконец попытка основать какое-нибудь ремесленное
заведение, — одно из таких предприятий, рано ли, поздно ли, разоряет
бедного труженика в пух и снова вынуждает бродить по улицам с
шарманкою, сбирать по грошу и кормить семейство куском черствого хлеба,
добываемого трудом и потом.
IV
РУССКИЕ И НЕМЕЦКИЕ ШАРМАНЩИКИ
Хотя шарманка редко бывает уделом немцев, все-таки сходство
промысла дает им место в общем классе, нами описываемом. Немецкие
шарманщики бывают двух родов. Одни приходят из Швейцарии, Тироля, Германии
и промышляют с самого детства, другие образовались в Петербурге
следствием каких-нибудь жизненных переворотов. Вообще, частный быт как
тех, так и других не представляет большого интереса. Они живут кучками
на Сенной и Гороховой 14 в самом жалком и незавидном положении. Уж в
том отчасти их натура виновата. Итальянец, например, предан своему
ремеслу душой и телом; он оборотлив, сметлив, хитер, весел и веселостию
своею завлекает, интересует, электризует свою публику; немец — сущая
флегма; он вял, небрежен и не возбуждает никакого участия в русском
человеке, который любит, чтоб его тешили, не жалея усилий. Он никогда не
постарается вас позабавить, произвести на вас приятное впечатление;
напротив, вся его цель — надоесть кому-нибудь одною и тою же скучною
ариею и получить деньги от выведенного из терпения обывателя, с
условием оставить его в покое.
Вот политика немецкого шарманщика, не всегда приносящая
денежный результат. Впрочем, средства их промысла довольно многочисленны:
орган, издающий пискливые звуки — «по всей деревне Катинька» 15, со-
60
Физиология Петербурга. I
провождаемые заунывным аккомпаньеманом хозяина; арфа, на которой
обыкновенно играет сухощавая немка в огромном чепце и черной шали,
немка с лоснящимся красным лицом и необыкновенно вострым носом, —
в то время, как муж ее выделывает на своей скрипке быстрые вариации;
ученые собаки, прыгающие на задних лапах, под музыку знаменитой
поездки Мальбруга в поход 16 и боязливо посматривающие на плечистого
хозяина, вооруженного бичем, годным для слона; виола с приплясыванием
и присвистыванием маленького тирольца, одетого в национальный костюм;
наконец, бродячие оркестры, состоящие или исключительно из одних
тромбон, оглушающих скромных жителей дворов, или из двух-трех
скрипок да кларнета. Кроме того, подобно итальянцам, немцы-шарманщики
имеют еще частные промыслы; приготовляют зажигательные спички,
курительные свечи, порошки, воспитывают щенков, которых, по
окончании курса, передают инвалиду с раздутой губой, а инвалид сбывает их
чувствительным томным барыням, носящим букли и ридикюль, или
чиновникам, отцам семейства, любящим делать сюрпризы дочерям и не
находящим для такого употребления ничего лучше мохнатых болонок или
курносых мопсов.
Немецких шарманщиков в Петербурге немного; большею частию они
недолго остаются в этом звании, нисколько не соответствующем их
характеру.
Выгнанный хозяином безродный подмастерье, закутившийся лакей,
приказчик, пожертвовавший хозяйскими деньгами пристрастию к орлянке,
свайке и картам, а иногда и бедняк, лишенный места несправедливым
барином, составляют незначительную часть русских шарманщиков,
ежедневно шлифующих петербургские тротуары. Непреодолимое влечение
оставлять последний грош в заведении под фирмою: «с распивочной», —
рано или поздно заставляет его обратиться к итальянцу, содержащему
шарманщиков. Правда, и русские шарманщики живут иногда в
независимости от итальянца-хозяина, но уж не иначе, как компаниею; редко,
весьма редко кто-нибудь из них отделяется от толпы и живет один со своим
органом; ему нужно непременно «компанство», товарищи; он вообще
склонен к общественной жизни. Селятся они на Петербургской
стороне 17, в скромной лачужке, обнесенной с трех сторон огородами; четвертая
же, как водится, смотрит в узкий переулок, в перспективе которого
возвышается пестрая будка. В этих жилищах выказывается вполне характер
почтенных наших соотечественников, народных виртуозов, со всею их
беспечностию. Хотя горе (часто залетающее к русскому шарманщику)
приводит его иногда в такое положение, что хоть ложись да умирай с
голоду, но, несмотря на то, в нем, как и в каждом русском простолюдине,
не угасает стремление к «художеству». Он непременно оклеивает стены
своей лачуги любопытными картинками: «Торжество Мардохея», «Аман
у ног своей любовницы» 18, «Мужики Долбило и Гвоздило, побивающие
французов», «Вид города Сызрани» (такого рода пейзажи состоят
обыкновенно из маленьких правильных пригорков в виде сахарных головок,
расположенных один на другом с травкою на каждой вершинке и увенчанных
рядом кривых куполов), «Портной в страхе» 19 и тому подобные создания
Д. В. Григорович. Петербургские шарманщики
61
отечественной фантазии резко выдаются красными, пунцовыми и
желтыми пятнами на закопченых стенах. Рядом с изображением какого-нибудь
фельдмаршала, занимающего с лошадью все поле картины, вы увидите
верхушку помадной банки с надписью: à ла виолет *, или над
трогательною сценою «Погребение кота мышами» 20, тотчас же прилеплен портрет
Кизляр-аги 21.
Нет ничего беспечнее русского шарманщика; он никогда не заботится
о следующем дне, и если случается ему перехватить кой-какие деньжонки,
обеспечивающие его на несколько дней, он не замедлит пригласить
товарищей в ближний кафе-ресторан, где за сходную цену можно получить
пиво, селедку и чай, подаваемый в помадных банках. Как неаполитанский
лазарони 22, он не будет работать, если денег, добытых утром, достаточно
на вечер; нашатавшись досыта, наш виртуоз возвращается домой и, если
усталость не клонит его на жиденький тюфяк, служащий ему постелью,
он предается мирным занятиям, сродным мягкой его душе: слушает, как
один из его товарищей, грамотей труппы, читает добытые на толкучке
брошюрки. Его в особенности восхищают книги: «Жизнь некоторого
Аввакумовского Скитника, в брынских лесах жительствовавшего, и
курьезный разговор души его при переезде через реку Стикс» ; «Анекдоты
Балакирева»; «Похождения Ваньки Каина со всеми его сысками, розысками
и сумасбродною свадьбою»; «История о храбром рыцаре Францыле Вен-
цыане и о прекрасной королеве Ренцывене»; «Козел-бунтовщик, или
Машина свадьба», — сочинение удивительное, в эпиграф которому
приложено: «Все сочинения теперь в пыли, а это только что взято из были»;
«Кандрашка Булавин»; «Вред от пьянства» 23 — книги, в особенности
последняя, чрезвычайно назидательные, но приносящие как читателям,
так и слушателям мало существенной пользы. К удивлению, в публике
русский шарманщик как-то не общежителен, он мало обращает внимание
на своих слушателей, всегда почти пасмурен, недоволен собою, разве
завлечет его дружеский удар по плечу знакомого кучера с приветствием:
«Эх! брат, Ванюха!!!»
V
УЛИЧНЫЙ ГАЕР
Чердак одного из огромных домов, окружающих Сенную площадь,
служит обыкновенно местом его рождения. Какая-нибудь прачка,
горничная третьего разряда, обманутая лакеем, разделяющим любовь свою
между кабаком и махоркою, причина появления на свет будущего
уличного героя. Первый взгляд, брошенный новорожденным на
полухмельного отца своего, бывает часто последним, прощальным взглядом;
непостоянный, вскоре после рождения на свет залога любви, бросает свою
подругу и чердак, с твердым намерением разыгрывать роль Ловласа 24 в
других более удобных местах. Бедная женщина остается таким образом
* Подобие фиалки (фр.).
62
Физиология Петербурга. I
одна в своем жилище, где спартанец не нашел бы лишней роскоши.
Убедившись в неверности своего любезного, она тотчас же принимается
за работу; чувство матери придает ей новые силы и вскоре вознаграждает
она потерянное время. Между тем, малютка растет, он уже бегает по
комнате, лепечет несвязные слова и ест уголья и глину, заимствуя их у
печки — шалость, за которую мать имеет причины не слишком строго
взыскивать. Птичка покидает гнездо, едва почувствует свои силы и летит
далеко в небо, купаясь в синеве его, или спускается в гущу пахучей
липовой рощи, оглашая звонким чиликаньем песчаный берег близ журчащей
речки; точно также и герой наш оставляет родной чердак, почувствовав
себя в силах с помощью рук и ног спуститься по грязной лестнице на
улицу. Воспитание его окончено; природа была первым его наставником,
время довершит остальное. Тротуары и мостовая, давно пожираемые
жадным его взором с чердака, где получил он существование, появляясь ему
теперь в полном блеске, представляют тысячу развлечений и удовольствий.
Толпы таких же, как он, мальчишек, шарманщики, кукольная комедия,
бабки, лотки, установленные апельсинами и пряниками, солдаты,
проходящие по площади с музыкою впереди, — все это до такой степени
очаровывает молодое его воображение, что он готов лучше целые сутки
просидеть на улице под дождем, любуясь на воду, извергаемую желобом,
нежели идти домой. Но известно всякому, даже не читавшему детских
прописей, что счастие скоротечно и исполнено треволнений. Едва минуло
мальчугану восемь лет, как заботливая мать уже думает о том, как бы
доставить ему честное хлебное ремесло. То вталкивает его в общую колею
уличной промышленности, привесив ему на шею деревянный ящик,
наполненный спичками, снабдив его тросточками, сургучем, зелеными яблоками,
или, если есть кой-какие средства, избирает своему детищу более
прочное ремесло, поручая его богатому мастеровому. Натянув на плечи толстый
полосатый халат, мальчик становится подмастерьем. Хотя халат может
поместить в широких полах своих трех таких молодцов, но подмастерье,
уже вкусивший раз свободы, чувствует его тесным и, по возможности,
старается стрясти с себя это иго. Избалованные мальчишки-товарищи
скоро увлекают новичка; каждое воскресенье отправляются они на
Крестовский 26 на целый день, где проявляется впервые идея о кутеже. С
пряников и кедровых орехов переходит на трубку, с трубки на вино; бедняк,
увлеченный более и более, делается негодяем и кончает обыкновенно
карьеру свою у хозяина воровством или побегом.
Выгнанный хозяином или бежавший от него, он случайно
сталкивается с содержателем труппы кочующих фигляров; мать ли его стирает
белье на эту труппу, или он сам заводит знакомство, одним словом,
бывший подмастерье делается членом труппы, в качестве портного или
сапожника, с назначением перекраивать известные лохмотья или приставлять
подметки. Но звание это, вместо того, чтобы доставить ему кусок хлеба,
делается источником всех его бед и несчастий. Фигляры, вольтижоры *,
* Наездник, умеющий делать гимнастические упражнения верхом на лошади (от фр.
.voltiger).
Д. В. Григорович. Петербургские шарманщики
63
канатные плясуны являются перед ним господами, героями; страждущее
самолюбие не дает ему покоя ни днем, ни ночью; ему грезится
бархатный камзол, шитый блестками, рукоплескания, дружба и радушие
фигляров вместо презрения, и он решается, во что бы то ни стало, достигнуть
высокой для него цели. Хитрый хозяин, подметив эту слабость и не имея
особенного желания платить своему работнику, предлагает ему вместо
денег услуги; бедняк с восторгом принимает предложение и вверяет свои
члены бичу и палке хозяина. Тут наступает для него трудная школа, и если
он до конца выдерживает ее, то по прошествии нескольких лет
удостаивается приема в компанию. Разумеется, претензии его на жалованье
считаются дерзостию, и потому он немедленно переходит в другую труппу
уже действующим лицом, с правом быть выставленным на афише. В этих
труппах герой наш обязан выполнять все возможные амплуа по
благоусмотрению антрепренера, какого-нибудь г. Каспара, Вейнерта, Добран-
дини и т. д. Начиная с обязанностей ламповщика и кончая почетным
званием волтижера, переходит он все состояния: поочередно является
перед почтеннейшей публикой кловном, Кассандром 27, паяцем, чертом,
глотает шпаги, зажженный лен, подымает гири, играет в пантомимах,
кончающихся обыкновенно тем, что все действующие лица, без
исключения, исчезают в исполинской пасти холстяного черта; деятельность
его иногда баснословна: он в одно и то же представление сзывает
зрителей, продает билеты на вход, делает salte mortale, танцует на канате,
перепрыгивает с помощию трамплина через двенадцать солдат, танцует
на лошади, играет какую-нибудь роль в следующей за сим пантомиме и
часто довершает представление коленцем из русской пляски, отхватанным
с примадонною труппы. Но непродолжительна блестящая эпоха его жизни;
когда масляная, а затем и святая недели миновали, он вынужден
бесчестить (так выражается гаер) благородное ремесло свое, вступив гаером к
богатому шарманщику, с условием получать по двадцати пяти копеек
меди с рубля, добытого на дворах и улицах.
Должно заметить, что уличный гаер всегда почти русский;
балаганные его товарищи, будучи иностранцами, тотчас же по истечении
праздников уезжают за границу, оставив его на произвол судьбы. Опустясь с
своих подмосток на худощавый ковер, бывший Геркулес показывает нам
свое искусство при завывании шарманки и гудении тамбурина 28.
Большую часть года уличный гаер проводит у шарманщиков, и это время
составляет несчастнейшую часть его жизни.
Деньги, получаемые на улицах, едва достаточны на содержание, а так
как он любит после дневных трудов посибаритствовать, то нажитое в
балагане мало-помалу исчезает в заведениях. С каждым днем положение
его становится хуже и хуже; к концу года у него остается одно платье и он
уже, по русскому обычаю, сбирается угостить товарищей на последний
камзол, шитый блестками, как является хозяин балагана и
завербовывает его на следующие праздники. Без этого прощай и камзол и человек,
все бы погибло! Несмотря на скудную жизнь уличного гаера у шарман-
64
Физиология Петербурга. I
щика, он не унывает духом, и хотя
наружность его пасмурна, смотрит
он исподлобья и всегда ворчит, но это
продолжается только до минуты,
когда он входит на двор, намереваясь
дать представление. В то время, как
один из его товарищей расстилает на
мостовой тощий ковер, служащий ему
ареною, гаер гордо посматривает на
толпу, сбежавшуюся смотреть на него.
Взгляните, с какой самодовольною
улыбкою сбрасывает он с себя
длиннополый сюртук, скрывающий
пунцовый камзол и широкие белые
шаровары. Бубен и шарманка играют
интродукцию, гаер встряхивает
курчавою головою, отходит несколько
шагов назад и, разбежавшись,
становится на руки; salte mortale следует
одно за другим, публика
рукоплещет, гроши сыплются из всех окон, но
гаер ничего этого не примечает; у него давно на носу стул, на котором
сидит маленькая девочка, взятая из толпы. . . Унылые звуки «Лучинушки»
возвещают конец представления; гаер надевает снова сюртук,
нахлобучивает на взъерошенные свои волосы избитую шляпу и покидает двор,
преследуемый тою же публикой, еще долго не покидающею его.
Не все уличные гаеры случайно попадают в тяжкое свое ремесло; есть
такие, которые посвящаются ему с самого детства. Дети старого
фигляра или гаера, они поневоле должны идти по стопам отца и обыкновенно
кончают жизнь или на этом поприще, или от неудачного salte mortale.
Положение их самое несчастное; от колыбели до гроба обречены они
неимоверным трудам, не имея другого способа кормить себя, тогда как гаер по
призванию имеет всегда время отказаться от гаерства, коль скоро
почувствует его тягостным. Часто случается, что, проведши несколько лет в
этом звании, он возвращается к прежнему ремеслу своему, и вы немало
удивитесь, увидев того самого гаера, которым восхищались на дворе,
который так ловко ходил на руках, держал на носу стул и повертывал
на мизинце тамбурин, с шилом или ножницами в руках.
VI
ПУБЛИКА ШАРМАНЩИКА
В осенний вечер, около семи часов, партия шарманщиков
поворотила с грязного канала в узкий переулок, обставленный высокими
домами. Шарманщики заметно устали. Один из них, высокий мужчина
флегматической наружности, лениво повертывал ручкою органа и едва пере-
Д. В. Григорович. Петербургские шарманщики
65
двигал ноги; другой, навьюченный ширмами, бубном и складными
козлами, казалось, перестал уже и думать от усталости; рыжий только
мальчик с ящиком кукол ни мало не терял энергии.
Шарманщики, кажется, намереваются войти в ворота одного
знакомого и прибыльного дома.
Так! нет сомнения! Комедия будет! они вошли на двор; вот уже
заиграли какой-то вальс и раздался пронзительный крик Пучинелла.
Оборванный мальчишка, который до того времени спокойно сидел на
тумбочке, играл камешком и дразнил сестру с двумя маленькими
ребятишками на руках, вдруг вскочил, сделал братьям еще гримасу и,
перескочив через всю группу, сломя голову бросился на двор.
Будочник, стоявший тут же, с прилепленною к стене будкою,
снисходительно улыбнулся и понюхал березинского29. Два солдата, занятые
весьма интересным разговором, заметив вошедших в дом шарманщиков,
остановились, с минуту оставались в нерешимости и, наконец, вошли.
Баба с необыкновенно красным лицом и веником под мышкою,
последовала их примеру; одним словом, эффект был произведен.
Отчего же бы и нам не зайти?
Двор широк и просторен; на него выходит до сотни окон.
Посреди двора уже поставлены ширмы; флегматический носитель
шарманки успел уже уставить свою ношу на складные козлы и играл
интродукцию. Представление не могло замедлиться, потому что на
публику нельзя было жаловаться: она сбегалась со всех сторон. Но
шарманщик не переставал оглядывать окна, из которых начинали
высовываться головы любопытных, естественно ожидая от них более, чем от
толпы сгруппировавшихся вокруг него зевак.
Крик Пучинелла раздается в другой и третий раз, верхние этажи
населяются, оживляются, кучки самых разнообразных голов
перевешиваются на подоконники; виден и чиновник, в пестром халате,
красной ермолке, и с трубкой в зубах; рядом с ним артель работников заняла
целые шесть окон сряду; хорошенькая женщина и болонка поместились
на сафьянной подушке, брошенной на окно; кое-где выглянуло
несколько размалеванных лиц, обративших на мгновенье общее внимание.
Чиновник Федосей Ермолаевич, весьма почтенный человек,
занимавший выгодное место, и которого сам директор однажды потрепал по
плечу, также был пробужден после обеденного отдыха призывными
криками Пучинелла.
— Терешка! что это, братец, там такое? — закричал Федосей
Ермолаевич, зевая и потягиваясь.
— Шарманщики, сударь, — отвечал Терешка, делая движение
рукою и головою к окошку.
— Да как же это они, братец. . . того?. .
Но тут новый крик Пучинелла совершенно разбудил Федосея Ермо-
лаевича, он потянулся еще раз, встал с постели и заспанными глазами
посмотрел на двор.
— Папинька, то, то, то, они вот все, вот так, вот все играют? —
спросил маленький Ермолай Федосеевич, таща всеми силами отца к окну. Ребе-
5 Физиология Петербурга
66
Физиология Петербурга. I
нок гнусил, произнося последние слова нараспев, что, впрочем, нисколько
не мешало ему быть любопытным и подавать большие надежды.
— Шарманщик, душечка. . .
— Нет, нет, то вот они, вот так, вот все играют? — продолжал
ребенок, требуя непременного объяснения.
— Шарманщик, душечка. . .
— Нет, нет, то, они все так. . .
Но и мы, не находя ответ Федосея Ермолаевича удовлетворительным,
спустимся лучше вниз вместе с нянькою, торопливо выносившею
пискливого ребенка, который не давал ей покоя целые три часа.
Комедия должна начаться сию минуту, публике некуда уже было
поместиться.
Два солдата, долго колебавшиеся вмешаться в толпу, стояли теперь
на первом плане; их плотно окружала орда мастеровых в изодранных
армяках, с выпачканными сажею лицами, мамки, няньки, кормилицы
с ребятишками всех сортов и возрастов пестрели в толпе яркими
сарафанами; денщик, возвращаясь с четверткой вакштаба 30, которую с
нетерпением ожидал вновь произведенный прапорщик, казалось, позабыл
своего господина; босоногая девчонка, обстриженная в кружок, стояла
в каком-то бессмысленном созерцании, держа в руках корзинку с
копеечными сухарями; толстый барин в очках, вышедший подышать свежим
воздухом, разделял общее нетерпение; трое писарей с лихими ухватками
подшучивали над шарманщиком, который переменил уже два мотива и
с самой недовольной миной переходил на третий; с улицы подходила
беспрестанно толпа всякого сброда, даже два моншера31 остановились
у входа ворот, завернув правую ногу назад и картинно упершись на
тросточку.
Д. В. Григорович. Петербургские шарманщики
67
Толпа волновалась и шумела; все ожидали, все требовали
представления; один только знакомый нам мальчишка бегал кругом, как гончая
собака, обнюхивал каждого, высовывал язык всем, кто ему не нравился,
щипал исподтишка детей, и, протянув руку, готовился стащить пятый
сухарь у девочки, как вдруг над шарманкою показался Пучинелла. Пучи-
нелла принят с восторгом; характером он чудак, криклив, шумлив,
забияка, одним словом, обладает всеми достоинствами, располагающими
к нему его публику.
— Здравствуйте, господа! сам пришел сюда вас повеселить, да себе
что-нибудь в карман положить! — Так начинает Пучинелла. Его
присутствие заметно понравилось; солдат подошел поближе, мальчишка
сделал гримасу, один из мастеровых почесал затылок и сказал: «Ишь ты!» —
тогда как другой, его товарищ, схватившись за бока, заливался уже во
все горло.
Но вот хохот утихает; Пучинелла спрашивает музыканта, взоры
всех обращаются на его флегматического товарища.
— А что тебе угодно, г. Пучинелла? — отвечает шарманщик.
Пучинелла просит его сыграть: «По улице мостовой»; музыкант
торгуется: да что с тебя, мусью? — 25 рублей ассигнациями!
Пучинелла. Да я и от роду не видал 25 рублей, а по-моему полтора
рубля шесть гривен.
Музыкант. Ну, хорошо, мусью Пучинелла, мы с тобою рассчитаемся.
Сказав это, он принимается вертеть ручкою органа.
Звуки «По улице мостовой» находят теплое сочувствие в сердцах
зрителей: дюжий парень шевелит плечами, раздаются, прищелкивание,
притопывание.
Но вот над ширмами является новое лицо; капитан-исправник, ему
нужен человек в услужение; музыкант рекомендует мусью Пучинелла.
— Что вам угодно, ваше высокоблагородие? — спрашивает
Пучинелла.
— Что ты очень хороший человек, не желаешь ли идти ко мне в
услужение?
Пучинелла торгуется; он что-то не доверяет ласкам
капитана-исправника; публика живо входит в его интересы.
Капитан-исправник. Экой, братец, ты со мною торгуешься! много ли,
мало ли ты станешь обижаться.
Пучинелла. Не то, чтобы обижаться, а всеми силами стану стараться!
Капитан-исправник. У меня, братец, жалованье очень хорошее,
кушанье отличное, пуд мякины, да пол-четверика гнилой рябины, а если
сходишь к мамзель Катерине и отнесешь ей записку, то получишь 25
рублей награждения.
Пучинелла. Очень хорошо, ваше благородие, я не только записку
снесу, но и ее приведу сюда.
Публика смеется доверчивому Пучинелла, который побежал за
мамзель Катериною. Вот является и она сама на сцену, танцует с
капитаном-исправником и уходит. Толпа слушает, разиня рот, у некоторых
уже потекли слюнки.
5*
68
Физиология Петербурга. I
Новые затеи: Пучинелла хочет жениться; музыкант предлагает ему
невесту; в зрителях совершенный восторг от девяностодевятилетней
Матрены Ивановны, которая живет «в Семеновском полку, на уголку,
в пятой роте, на Козьем Болоте».
Хотя Пучинелла и отказывается от такой невесты, но все-таки по
свойственному ему любопытству стучит у ширм и зовет нареченную.
Вместо Матрены Ивановны выскакивает собака, хватает его за нос и
теребит что есть мочи.
Публика приходит в неистовый восторг: «тащи его, тащи. . . так, так,
тащи его, тащи, тащи!. . » — раздается со всех сторон; Пучинелла
валится на край ширм и самым жалобным голосом призывает доктора,
не забывая, однако, спросить, сколько будет стоить визит.
Является доктор, исцеляет Пучинелла и в благодарность получает
от него оплеуху.
За таковое нарушение порядка и общественного спокойствия,
исполненный справедливого негодования капитан-исправник отдает
Пучинелла в солдаты.
— Ну-ка, становись, мусью, — говорит капрал, вооружая его
палкою, — слушай! на кра-ул!
По исполнительной команде Пучинелла начинает душить своего
наставника вправо и влево, к величайшему изумлению зрителей. Ясно, что
такого рода буян, сумасброд, безбожник, не может более существовать на
свете; меры нет его наказанию; человеческая власть не в состоянии унять
его, и потому сам ад изрыгает черта, чтобы уничтожить преступника.
Комедия кончается; Петрушка, лицо неразгаданное, мифическое,
неуместным появлением своим не спасает Пучинелла от роковой
развязки и только возбуждает в зрителях недоумение. Неунывающий
Пучинелла садится верхом на черта (необыкновенно похожего на козла),
но черт не слушается; всадник зовет Петрушку на помощь, но уже поздно:
приговор изречен и Пучинелла погибает образом, весьма достойным
сожаления, т. е. исчезает за ширмами.
Раздается финальная ария, представление кончилось. Публика
чрезвычайно довольна, но когда шарманщик взял бубен, завертел его на
мизинце и стал обходить зрителей, толпа заметно стала редеть. Первыми
дезертирами оказались два солдата и баба с веником под мышкою; рев
детей, на минуту умолкнувший, возобновился с большей силой и
заставил мамок поскорей удалиться; словом, из толпы утекали поминутно.
К совершенному отчаянию шарманщика, даже и сам толстый господин
в очках, остановившийся послушать комедию, посмотрел на бубен,
подносимый ему шарманщиком, как бы не понимая, чего хотелось
просителю; с горя, шарманщик обратился к ложам, т. е. к окнам, в которых
все еще торчали головы любопытных; наконец, один пятак упал, звеня и
прыгая, на мостовую 32, за ним другой, потом третий, брошенный
собственноручно сыном Федосея Ермолаевича, которому папенька вручил
его с наставлением: «Брось ему, душенька, в бубен».
— Нет, нет, то, то, они вот, так вот все играют? — твердил упрямый
мальчишка. . .
Д. В. Григорович. Петербургские шарманщики
69
Пятак как-то неловко упал между камнями; тут чиновник в красной
ермолке, не давший решительно ничего и более других хлопотавший о
начатии комедии, принял необыкновенное участие в судьбе шарманщика.
— Направо, направо, — кричал он, указывая ему пальцем на то
место, куда упал пятак. — Еще правее. . . эх, братец! не туда! говорят
тебе, правее.
— Направо, теперь еще немножко назад, — слышался голос из
другого окошка.
— «Эх вы, — думал шарманщик, нагибаясь, чтобы поднять деньги, —
хлопотать-то ваше дело, на то вы мастера, а вот как самому что-нибудь
положить, так нет. . . эх! житье, житье!»
Шарманку сняли, и под звуки плачевной музыки она тронулась с
места; толпа расходилась, чем бы, кажется, и все должно было кончиться,
но тут случилось обстоятельство, которого пропустить невозможно.
Дождь, накрапывавший еще до окончания комедии и не примечаемый
увлекшеюся публикою, полил как из ведра; чиновник в очках, по
благоразумному своему обыкновению в таких случаях, полез в карман, чтобы
вытащить оттуда платок и обернуть им еще новую шляпу, как к
совершенному своему изумлению вместо платка вытащил чью-то руку, уже
прежде нырнувшую туда за платком.
Чиновник обернулся, но мальчишка, наш старый знакомый (это был
он), одним движением руки вырвался из тисков оскорбленного
чиновника, ринулся вперед и исчез в толпе.
«Держи! держи! — закричал чиновник, — держи! держи!» —
раздалось повсюду, «держи!» — закричали мастеровые.
Двор опустел до единого; один только мужик, восторженно
хохотавший от самого начала до развязки, остался на прежнем месте; улыбка
удовольствия еще не покидала лица его; он осмотрелся кругом, взглянул
на то место, где стояла шарманка, не забыл посмотреть на окна, которые
запирались от проливного дождя и, сделав недовольную мину,
отправился к воротам.
Под воротами он встретил бедную собачонку, дрожавшую от холода
и прижимавшуюся к стенке. Мужик остановился, посмотрел на нее
пристально, нагнулся к ней как можно ближе и произнес: «озябла! . . » —
после чего тотчас же покинул двор, весьма довольный собой.
VII
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Случалось ли вам идти когда-нибудь осенью поздно вечером по
отдаленным петербургским улицам?
Высокие стены домов, изредка освещенные тусклым блеском
фонарей, кажутся еще чернее неба; местами здания и серые тучи сливаются
в одну массу и огоньки в окнах блестят как движущиеся звездочки; дождь
с однообразным шумом падает на кровли и мостовую; холодный ветер
дует с силою и, забиваясь в ворота, стонет жалобно; улицы пусты, кое-
70
Физиология Петербурга. I
где плетется разве запоздалый пешеход или тащится извозчик-ночник,
проклиная ненастье; но скоро все утихает, изредка только слышатся
продолжительный свист на каланче или скрип барки, качаемой порывами
ветра, и снова все погружается в безмолвие.
Погода всегда имеет сильное влияние на расположение духа и вам
как-то невольно становится грустно.
Постепенно одна за другою приходят на ум давно забытые горести;
одно печальное, неотрадное наполняет душу и невыразимая тоска
овладевает всем существом вашим. . .
Вы входите в глухой, темный переулок; сердце ваше сжимается еще
сильнее прежнего. Высокие заборы исчезают в темноте;
полуразвалившиеся лачужки без признака жизни, все пусто, ни живой души, разве
пробежит мокрая собачонка, фыркая и чутко обнюхивая, в тщетной
надежде напасть на след потерянного хозяина. . .
Вдруг посреди безмолвия и тишины раздается шарманка; звуки
«Лучинушки» касаются слуха вашего, и фигура шарманщика быстро
проходит мимо.
Вы как будто бы ожили, сердце ваше сильно забилось, грусть мгновенно
исчезает, и вы бодро достигаете дома. По не скоро унылые звуки
«Лучинушки» перестанут носиться над вами; долго еще станет мелькать
жалкая фигура шарманщика, встретившаяся с вами в темном переулке
поздно ночью, и вы невольно подумаете: может быть в эту самую минуту
продрогший от холода, усталый, томимый голодом, одинокий среди
безжизненной природы, вспоминал он родные горы, старуху мать, оливу,
виноград, черноокую свою подругу и невольно спросите вы: для чего,
каким ветром занесен он, бог знает, куда, на чужбину, где ни слова
ласкового, ни улыбки приветливой, где, вставши утром, не знает он, чем
окончится день, где ему холодно, тяжело. . .
Д. Григорович
ПЕТЕРБУРГСКАЯ СТОРОНА
— Учись, мой друг, — часто мне говаривала покойная бабушка, —
когда я был еще ребенком, — учись, вырастешь да будешь умен, поедешь
в Петербург на службу, станешь носить шитый мундир, заживешь в
золотых палатах на самой Петербургской стороне, на самой Дворянской
улице. Ты ведь дворянин.
Не знаю почему, а моя бабушка, никогда не быв в Петербурге, имела
высокое понятие о Петербургской стороне, может быть, оттого, что
у нашего деревенского священника был сын, служивший в Петербурге.
Вам это странно? Погодите. Часто священник, обедая по праздникам в
нашем доме, рассказывал о своем сыне, как он живет в столице, как
нередко имеет счастье говорить с генералами. При всем уважении к
священнику, бабушка, слушая рассказы его о сыне, кажется, не всему
безусловно верила и почти всегда говаривала: «Дай-то Бог мне до смерти
увидеть, отец Петр, вашего Ивана Петровича».
Желание старухи сбылось.
В одно прекрасное лето Иван Петрович приехал в отпуск к своему
батюшке, отцу Петру, и в один прекрасный день явился к нам в гости
в каком-то невиданном в наших краях мундире, при шпаге, с
треуголкою под мышкой.
Мы с бабушкой рассматривали приезжего петербургца как редкого
зверя; наконец, она не вытерпела, подсела к нему и закидала его
разными современными вопросами о столице, о скороходах и проч. . . Я уже
забыл эти вопросы, но недавно, перечитывая путешествие Дюмон-Дюр-
виля, нашел что-то очень похожее на них в простодушных вопросах,
делаемых заезжим европейцам царицей Океанийских островов '.
— Эдукованный человек *, — сказала бабушка, когда ушел Иван
Петрович, — много света видел, да, кажется, привирает немного
попович, — я, говорит, живу на самой Петербургской стороне, да еще в
Большой Дворянской улице!. . Что он за большой дворянин такой?!
А впрочем, — прибавила она, вздохнув от глубины души, — чем
нелегкая не шутит? Теперь свет вот как пошел!
И старуха быстро начала вертеть одним указательным пальцем около
другого.
Это было очень давно. Впрочем, и до сих пор есть еще в
отдаленных провинциях люди, думающие, что если Петербург хорош, то в
Петербурге Петербургская сторона должна быть верх совершенства: если
дворяне высшее сословие в государстве, то какова же Дворянская улица,
да еще в столице?!
* Эдукованный — т. е. образованный (от искаж. фр. слова éducation — воспитание,
образование).
72
Физиология Петербурга. I
Бабушка и чиновник Иван Петрович во время оно представили моему
детскому воображению Петербургскую сторону каким-то эльдорадо 2,
стороной волшебной, фантастической. Часто, бывало, читая в «Тысячи и
одной ночи» описание небывалого замка, состроенного по всем
правилам восточной фантазии, я воображал его в столице на Петербургской
стороне, непременно в Большой Дворянской улице, где всякий житель
казался мне таким большим дворянином, что и сказать нельзя! то
выезжающим с визитом к соседу в золотой карете, в полном
генеральском мундире, то на охоту, окруженным сотней егерей и доезжачих,
на лихих конях, при звуке труб и рогов. И, бог знает, чего не рисовала
мне моя детская фантазия!. .
И вот прошло много лет. Давно уже любознательная бабушка лежит
на деревенском кладбище. Молодые березки, посаженные на ее могиле,
уже разрослись большими деревьями. Священник отец Петр тоже умер.
Не знаю, жив ли Иван Петрович? До сих ли пор обитает он в Дворянской
улице? Или переехал на Литейную, обзавелся лысиной, каретой,
связями и важностию?. . А мне между тем довелось пожить в Петербурге,
довелось увидеть и Петербургскую сторону и Дворянскую улицу.
Сравнив существенность с моей прежней мечтой, сравнив виденное
со слышанным от бабушки и чиновника, я на опыте изведал
справедливость пословицы покойного отца Петра: видение паче слуха, и
народной поговорки: славны бубны за горами! . . Безотчетно вспомнил
страницу истории Кайданова, где весьма красноречиво описан
Александр Македонский 3 и — каюсь — почти было усомнился в величии,
мудрости и храбрости означенного героя, даже готов был от души
признать его мифом.
Если у вас много денег, если вы живете в центре города, катаетесь
по паркетной мостовой Невского проспекта и Морских улиц \ если ваши
глаза привыкли к яркому свету газа и блеску роскошных магазинов
и вы, по врожденной человеку способности, станете иногда жаловаться
на судьбу, станете отыскивать причины для своих капризов, для своих
мнимых несчастий, то советую вам прогуляться на Петербургскую
сторону, эту самую бедную часть нашей столицы; посмотрите на
длинные ряды узких улиц, из которых даже многие не вымощены,
обставленных деревянными домами, чем далее от Большого проспекта 5, тем тише,
мрачнее, беднее. . . Вспомните, что в них живут десятки тысяч бедных,
но честных тружеников, часто веселых и счастливых по-своему и, верьте,
вам станет совестно ваших жалоб на судьбу. После страшной тьмы
узкого грязного переулка, едва освещаемого в одном конце тусклым фонарем,
вы оцените почти солнечный свет газа; после неровной мостовой,
толкающей вас беспрестанно под бока, вы спокойно вздохнете, когда коляска
ваша плавно покатится по торцевой мостовой; после вида на мелочную
лавку с разбитыми стеклами, ваши глаза приятно отдохнут на
зеркальных окнах магазинов, уставленных изысканными предметами
роскоши.
У всякого свой вкус; но, мне кажется, иногда очень полезно
прогуляться по Петербургской стороне.
Е. П. Гребенка. Петербургская сторона
73
Петербургская сторона прежде была лучшая часть города; здесь
был дворец Петра Великого (который и до сих пор сохраняется на
берегу Невы, как драгоценная редкость) ; здесь жили люди именитые,
как видно из названия Дворянских улиц; но впоследствии многие дворцы
выстроились на другой противоположной стороне, и город, торгуя с
Москвой и центральными губерниями России, начал расширяться к
московской заставе, а Петербургская сторона, отрезанная от центра города
рекой, лежащая на севере к бесплодным финским горам и болотам,
начала упадать и сделалась убежищем бедности. Какой-нибудь
бедняк-чиновник, откладывая по нескольку рублей от своего жалованья, собирает
небольшой капитал, покупает почти за бесценок кусок болота на
Петербургской стороне, мало-помалу выстраивает на нем из дешевого материала
деревянный домик и, дослужив до пенсиона и седых волос, переезжает в
свой дом доживать веку — почти так выстроилась большая часть
теперешней Петербургской стороны. Чтоб убедиться в этом, стоит только пойти
по улицам и прочитать надписи на воротах домов. Здесь на желтых
дощечках красуются все чины, от коллежского регистратора до
статского советника. Большинство домов остается за титулярными
советниками и чиновниками 8-го класса; домов статских советников мало,
действительных статских и далее очень мало; есть домы отставных
канцеляристов, унтер-офицеров, отставных камер-музыкантов,
истопников, придворных лакеев, даже придворных арапов. Домов купеческих
немного и то более на стороне, прилежащей к Васильевскому острову,
около Николы Морского 7; здесь летом живет много биржевых дрягилей 8
и купцов псковских и ржевских, торгующих пенькой и льном.
Один знакомый мне старик рассказывал, что когда-то давно, во время
его молодости, лет пятьдесят назад, он искал на Петербургской стороне
квартиру, прочел на воротах довольно опрятного домика надпись: дом
отставного арапа NN, — и постучал в ворота.
(NB. Тогда колокольчиков у ворот домов Петербургской стороны не
было, да и теперь не везде есть эта роскошь.)
На стук моего знакомого вышел из калитки седой старичок в белом
халате и таком же колпаке, что, при необычайной белизне лица, делало
его очень похожим на альбиноса.
— Что вам угодно? — спросил белый старичок.
— Мне нужно видеть хозяина дома, — отвечал мой знакомый.
— Я сам хозяин, к вашим услугам, — и альбинос приподнял колпак. . .
— Вы. . . хозяин?!
— Точно так.
— Так вы. . . вы господин арап?
— Точно так.
— Извините меня, я думал. . . я привык. . .
— Ничего. Что вам угодно? . .
— Я ищу квартиры; у вас, кажется, есть.
— Прошу покорно.
Белый арап повел моего знакомого смотреть квартиру; но квартира
менее занимала моего знакомого, нежели мысль: отчего арап так побелел?
74
Физиология Петербурга. I
Положим, от старости голова побелела; так рожа должна бы остаться
черна, как сапог, а то и рожа белая!? Думал, думал мой знакомый, ходя
из комнаты в другую, и, наконец, кое-как обиняками, тонко и
вежливо дал заметить альбиносу свое удивление, отчего, дескать, у него
такая белая рожа.
— Это не вас первых удивляет, — спокойно заметил старичок, —
я стал арапом собственно по благоволению начальства.
— Начальства?
— Точно так. Вот извольте видеть: я служил просто истопником,
а как пришло время выходить в отставку, жена и говорит мне:
«Григорий Иванович, просись, чтоб тебя
отставили арапом: ведь арапам
пенсиону вдвое больше. Штука! —
подумал я, и пошел к начальнику,
попросил как следует, представил резоны,
жена, дескать, дети. . . Вот он, —
спасибо, был добрый человек,
представил меня арапом и отставили меня
с арапским пенсионом, а лицо-то
у меня какое бог создал, милостивый
государь! . . После меня еще человека
три вышло в отставку тоже арапами.
— И все белые?
— Точно так.
— Где же они?
— Живут здесь, неподалеку.
* * *
Бедные, по большей части неудобные домы небогатых домохозяев
почти всегда занимаются жильцами, живущими весьма нешироко.
Положим, жил-был человек, занимавший место, неважное по своему
значению, неважное по жалованью, но так называемое теплое,
благословенное свыше, доставляющее своему обладателю разные блага,
необходимые для жизни, и жил чиновник на этом месте долго, женился,
обзавелся многочисленным семейством; но жил безрассудно, что
называется, без пути, не оглядываясь на прошедшее, не думая о будущем,
водил дружбу с знатью, давал великолепные вечера и обеды, играл
по большой в преферанс и проч. и вдруг нечаянно объелся и умер.
На его место не замедлил явиться другой, который очень обязательно
попросил съехать с казенной квартиры семейство своего
предшественника. Правительство, всегда попечительное, назначило жене и детям
умершего, сообразно его жалованью пенсион, но пенсион оказался
ничтожным для людей, привыкших жить в роскоши; ни мать, ни дети никогда
не заботились узнать что-нибудь йолезное, выучиться какому-нибудь
Е. П. Гребенка. Петербургская сторона
75
рукоделию, а в городе жить дорого, и вот они, взвалив свои пожитки,
остатки прежней роскоши, на ломовых извозчиков, бредут печальною
толпой на Петербургскую сторону.
Бедный чиновник-мечтатель, бросивший свой родной город и
приехавший, что называется, наобум искать в столице счастия, оглядывается
с ужасом на свое положение и удаляется на Петербургскую сторону —
там для него есть квартира по его карману, там ему все напоминает
его родной провинциальный городок.
И освистанный актер, и непризнанный поэт, и оскорбленная чем-нибудь
на белом свете девушка, — все убегают на Петербургскую сторону,
расселяются по мезонинам и в тишине предаются своим фантазиям.
На Петербугской вы найдете и несчастного купца-банкрота по
глупости или по излишней доверчивости к людям.
(NB. Банкроты, так называемые злостные 9, не живут на Петербургской
стороне. Они любят шум и блеск.)
Найдете заштатного чиновника; найдете юного чиновника, не
захотевшего учиться, который теперь живет на четырехстах рублях жалованья;
найдете бедного, но благородного родителя-провинциала, привезшего кучу
сыновей для определения в учебные казенные заведения. Его можно легко
заметить по важной осанке, по здоровому красному лицу, по военному
мундиру без эполет, треугольной шляпе с пером и по трем-четырем
недорослям в нанковых сюртуках и фуражках, чинно идущим за ним.
Любопытно видеть, как это существо, полное сознания своего достоинства,
вежливо, любезно, почти робко дает дорогу каждому встречному на
тротуаре; сразу заметно и желание показать перед сыновьями пример
тонкости светского обращения, и боязнь не обидеть как-нибудь невзначай
лицо, может быть, ему нужное со временем.
На Петербургской вы найдете мастеров без подмастерьев и
работников, горничных без барынь и барынь без горничных, сады без деревьев
и деревья без саду, растущие так себе, бог знает, как и для чего;
есть даже речка Карповка, в которой иногда не бывает воды и есть
переулки, постоянно покрытые лужами; в этих переулках плавают утки,
растут и цветут болотные травы и разные водоросли.
На Петербургской вы можете отыскать людей, убивших весь свой
век и состояние на тяжбы; впрочем, они редко показываются на свет
божий, и, когда прочее народонаселение движется, суетится, топчет
грязь по улицам и переулкам или крашеные полы на домашних вечерах,
эти несчастные сидят дома над бумагами, выводя в тишине невинные
крючки.
На улицах их не встретишь; они не гуляют; они преданы своей
мысли, своей цели. Самое лучшее средство ловить этих людей утром
часу в девятом у Мытного перевоза 10; сюда они собираются, чтобы
переехать в Сенат, обремененные связками и свертками бумаг. Один
мой знакомый рассказывал, что в старые годы он часто видал там
одного худого, чахлого старичка, который с видимым усилием приносил
под мышкой тяжелое толстое березовое полено, тщательно завернутое
в клетчатый бумажный платок; садясь в лодку, он бережливо клал
76
Физиология Петербурга. I
его к себе на колени, любовно глядел на него и укутывал заботливо,
словно мать ребенка.
— Берегите, берегите его, Иван Иванович, — часто смеясь, говорили
старичку молодые чиновники, — неравно простудится ваше полено, станет
кашлять, спать не даст.
— Полно-те смеяться, — отвечал старичок, — оно мне и так не дает
спать.
— Да отчего же?
— Разве я вам не рассказывал?
— Нет, право, нет! . .
— Ой, рассказывал! . .
— Нет, нам не рассказывали: может быть Петру Петровичу
рассказывали, а нам нет.
— А может быть; Петру Петровичу точно я рассказывал. Это дело
прелюбопытное, от этого полена зависит все мое состояние; оно, изволите
видеть, милостивые государи, не простое полено, оно мое сердечное,
образцовое. . . в 17. . году я ставил подряд на дрова. . . — и старик в
тысячный раз рассказывал своим обычным слушателям, как он ставил куда-то
дрова по подряду, как ему не заплатили вполне всех денег, потому,
будто бы дрова были короче нежели положено по условию, как он
с премьер-майором А. и провинциальным секретарем В., призвавши их
в свидетели, взял собственными руками из кучи своих дров полено,
так, без выбору, зря, спрятал его, завел дело. . . и проч. . . и теперь для
доказательства, в случае потребует надобность, постоянно, отправляясь в
Сенат, берет свое полено, высчитывает сколько носовых платков износило
это полено и т. п., словом, говорил, пока лодка не приваливала к другому
берегу и его слушатели не разбегались по разным направлениям; тогда
Е. П. Гребенка. Петербургская сторона
77
и он, вздохнув, давал медную монету лодочнику, брал полено под мышку
и отправлялся в Сенат.
На Петербугской вы найдете несчастных аферистов, но только
аферистов, совершенно уничтоженных аферами, не знающих, за что
ухватиться, и собирающих в тишине всевозможные способы как бы
вывернуться, выбиться или выползть из своего трудного положения. (NB.
Чуть аферист начнет оживать — сейчас же бросает Петербургскую
сторону; говорят, для них там нездоров климат и неспособно
местоположение.)
Впрочем, я говорю о большинстве населения Петербургской стороны;
собственно о колорите ее. Ее перерезывает чистый прекрасный Камен-
ноостровский проспект, на котором стоит красивое здание
Александровского Лицея п и год от году выстраиваются прекрасные домики частных
людей. Сторона ее, прилежащая к Тючкову мосту 12, украшена кадетскими
корпусами и другими огромными каменными зданиями. Здесь уже
исчезает патриархальная жизнь Петербургской стороны, здесь часто вы
увидите и карету, и генеральские эполеты, и щегольские парные дрожки
доктора или эконома, часто услышите стройный хор полковой музыки,
нередко мимоходом заметите на окнах богатые занавеси, в комнатах
изящную бронзу и порядочные картины; здесь уже пьют шампанское,
едят трюфели и курят сигары, хотя больше домашнего приготовления,
однако всегда положенные в иностранный ящик с красным бандеролем13;
здесь толкуют об опере, хоть часто и не без греха, читают журналы,
судят о французском спектакле, правда, часто понаслышке. . . Словом,
здесь Петербургская сторона просветилась.
Летом вся вообще Петербургская сторона оживает вместе с природой.
Дачемания, болезнь, довольно люто свирепствующая между петербургца-
ми, гонит всех из города; люди, по словам одного поэта:
И скачут, и ползут,
И едут, и плывут. . .и
вон из Петербурга, кто побогаче подальше, а бедняки — на Петербургскую
сторону; она, говорят, та же деревня, воздух на ней чистый, дома
больше деревянные, садов много, к островам близко, а главное недалеко
от города; всего иному три, иному только пять верст ходить к
должности.
Вследствие такого рассуждения, все домы и домики, все мезонины
и чердаки занимаются дачниками; мелочные лавочники закупают
припасов втрое против обыкновенного; Клавикордная улица, ведущая к
Крестовскому перевозу 15, гремит от дрожек и заселяется бесчисленным множеством
всяких торговцев и промышленников; каждый вечер улицы и переулки
оживляются гуляющими, толпами разноцветных дам и кавалеров. . . Идите
по не очень ровному и немного шаткому досчатому тротуару и вы
увидите в подвальных этажах, почти у ног своих, разные трогательные
семейные картины: то мужа играющего на скрипке в то время, как жена
кормит кашей грудного ребенка, то строгого отца, дерущего за уши сына,
то семейство за чаем, то семейство, встречающее или провожающее гостя,
78
Физиология Петербурга. I
то лицо, бессмысленно смотрящее на улицу; в среднем этаже часто
играет фортепьяно и шаркают чьи-то ноги в кадриле или галопаде.
Если на беду сторы спущены, вы можете, от нечего делать, задуматься:
кто там танцует? молодая ли пансионерка, думающая, что вся жизнь
человека есть один непрерывный веселый танец? или старая дева, пишущая
хитрые вензеля ногами вокруг человека, которого она хочет во что
бы то ни стало очаровать и сделать своим мужем? или толстая барыня,
мать огромного семейства, прыгающая до поту, так, сдуру? или шаркает
молодой человек в кадриле перед гадкой разрумяненной старухой, женой
своего начальника? может быть, это первый опыт его. . . как бы назвать? . .
ну, положим, его уменья жить в свете, с которым он пойдет очень далеко,
и вы со временем встретитесь с ним уже с человеком важным и
значительным. . . а если вы не любите мечтать перед опущенными сторами — идите
далее; вы можете услышать на мезонине тихие звуки гитары и песню:
Ты не поверишь, ты не поверишь,
Ты не поверишь, как ты мила! . .
Иногда высоко на чердаке чихнет кто-нибудь очень громко, а с улицы
ему скажут: «Желаю здравствовать».
Везде жизнь!
Зато как замирает Петербургская сторона на зиму! С появлением
первых желтых листьев на деревьях, дачники, словно перелетные
птицы, перебираются в центр города; народонаселение уменьшается, сторона
видимо пустеет, становится день ото дня тише, мрачнее, печальнее,
улицы покрываются грязью. . . И что это за улицы!. . Кто проезжал
Петербургскую сторону от Троицкого моста 16 на острова по Камен-
ноостровскому проспекту, тот и не подозревает существования подобных
улиц; сверните с этого проспекта или с Большого хоть направо хоть
налево, и вы откроете бездну улиц разной ширины, длины и разного
достоинства, улиц с самыми разнообразными и непонятными названиями,
увидите несколько улиц Гребенских, Дворянских, Разночинных, Зеленных,
Теряеву, Подрезову, Плуталову, Односторонную, Бармалееву, Гулярную;
там есть даже Дунькин переулок 17 и множество других с
престранными кличками, есть даже улица с именем и отчеством: Андрей
Петровича Иные из них вымощены камнем превосходно, другие тонут в
грязи и извозчик осенью и весной ни за какие деньги не поедет по
ним; по некоторым будто для потехи разбросаны булыжники, которые,
будучи втоптаны в грязь и перемешаны с ней, дают пренеприятные
толчки экипажам; еще некоторые выстланы поперек досками и езда по
ним очень потешна, — едешь будто по клавикордным клавишам.
На Большом проспекте Петербургской стороны часу в пятом утра
весной, очень дружно разговаривали два приятеля, вышедшие из одного
дома, в котором еще горели огни, хотя на дворе было уже довольно
светло.
Приятели были молодые люди, опрятно одетые в фраки с какими-то
светлыми пуговицами.
— Ну, прощайте! — говорил один другому.
— Нет, не хочу, не хочу. . . А ведь мы славно покутили? а?
Е. П. Гребенка. Петербургская сторона
79
Хозяин, предобрый человек, и шампанского было вволю.
— Ой-ли? А вы думаете это шампанское?
— А вы как думаете?
— Я думаю так себе.
— Да я почти то же. . . право!. . А заметили вы, как на меня
посматривала эта брюнеточка? а? . .
— Заметил. . . А мне все кажется, что это было просто шабли-мусо. . .19
— Да, да, именно шабли. Знаете, мне чрезвычайно приятно, что я так
нечаянно познакомился с таким прекрасным человеком.
— И мне также, прощайте. . .
— Нет, погодите, куда вы? Не хочу! . .
— Чего вы не хотите?
— Не хочу «прощайте», лучше «до свидания»! Неправда ли лучше
«до свидания»? а? Лучше «до свидания»? а?
— Лучше; ну, до свидания!
— Значит, вы меня навестите? а? Навестите?
— Навещу, до свидания!
— Погодите, куда вы? . . До свидания!! А куда вы ко мне придете? . .
— К вам на дом, в ваш дом.
— В мой дом? . . Хорошо, а где же мой дом? А? Где он, мой дом, где?
— В улице. . . извините, забыл, такая мудреная улица, а у меня
плохая память. Забыл улицу, виноват, простите, забыл.
— То-то забыли: в Полозовой улице 20. Понимаете? А? Теперь до
свидания! Приходите же! Придете?
— Приду, до свидания!
— До свидания! А куда вы ко мне придете?
— В ваш дом в Подрезову улицу21.
— Так и есть! Опять забыли. У вас гадкая память. Трудно было
бы вам, если б вас теперь опять в школу а? . . трудно?
— Трудновато.
— Да, трудновато. Погодите, вот теперь не забудете моей улицы;
слышите: Полозова, Полозова, Полозова. Смотрите.
И один приятель пополз по проспекту на четвереньках.
— Теперь не забудете?
— Нет, не забуду. . .
Приятели разошлись в разные стороны. Я думал, что ползающий
приятель мистифицировал другого, пошел нарочно искать и нашел Поло-
лозову улицу; но сколько ни расспрашивал у жителей, отчего такое
странное название у этой улицы? Все будто сговорясь, отвечали: «А так,
обыкновенно название такое; какой же ей быть, коль не Полозовой?»
Насчет улицы Андрея Петровича, или Андрей Петровой я был немного
счастливее.
Говорят, в этой улице жила когда-то счастливая чета, словно взятая
живьем из романов Лафонтена 22; муж, Андрей Петрович, так любил жену,
что и представить себе невозможно, а жена, Аксинья Ивановна, так
любила мужа, что и вообразить невозможно (так выражалась
рассказчица Андрея Петровой улицы) ; вдруг ни с того, ни с другого муж
80
Физиология Петербурга. I
помер, а жена осталась и тоже выкинула штуку: съехала с ума с
печали и вообразила, что она не Аксинья Ивановна, а Андрей Петрович,
и что Андрей Петрович не умер, а только обратился в нее, Аксинью,
а в существе остался Андреем Петровичем.
На свою прежнюю кличку она не откликалась, а когда ей
говорили: «Андрей Петрович!» — она всегда отвечала: «Ась?» — и ходила в
мужском платье.
Народ сходился смотреть на нового Андрея Петровича и прозвал
улицу Андрея Петрова.
(NB. Это одна из улиц, куда извозчики ни весной, ни осенью не
везут, боясь грязи.)
Еще замечательна на Петербургской стороне одна из Зеленных улиц;
она широка, обсажена большими деревьями и имеет ворота при въезде и
при выезде, так что целую улицу можно запереть на замок будто
один двор.
А прочие, несмотря на свое разное название, носят один
родственный отпечаток: везде одинаковые или почти одинаковые домики с
мезонинами и без мезонинов, палисадники в два куста сирени или желтой
акации, везде мелочные лавочки № 1 и в лавке бороды, продающие
чай и шелк не на золотники и лоты, а на четвертаки, пятаки и
другую монету. . . принимая их за вес, чему туземцы ни мало не
удивляются.
Жители Петербургской стороны обыкновенно обедают дома; так
называемой трактирной жизни здесь нет. Всякий женатый человек держит
кухарку, которая кормит его, закупая припасы на Сытном рынке, —
вероятно, названном так потому, что на нем кроме говядины, мучного
товара и зелени, ничего другого не отыщите.
— А мед, а грибы, а прочее? — кричит обитатель Петербургской
стороны.
Е. П. Гребенка. Петербургская сторона
81
— Медом и грибами можно быть сыту. Что же прочее?
— Например: стекло, ведра, всякая деревянная посуда, гвозди, —
это все есть на Сытном рынке.
Об этом я спрашивал известного корнеслова, и он вот что отвечал мне:
— Я знал одного храброго человека, который, выпив рюмку водки,
съедал самую рюмку, т. е. стекло, иначе говоря реторическим слогом,
выпив содержимое, съедал содержащее и оставался невредим. У меня
была лошадь, которая имела привычку грызть ведра и всякую
деревянную посуду. Итак, одни только гвозди кажутся материалом немного не
съедомым, ну, да нет правила без исключения!
Так точно и я считаю исключением немногих холостяков, держащих
на Петербургской стороне кухарок, следовательно, имеющих у себя дома
свой стол; а вообще холостяки нанимают у женатых комнату с
прислугой и столом за 30 руб., а иногда и за 25 руб. ассигнациями в
месяц. Вам дадут за эту цену низенькую комнатку в 1-м этаже с ходом
через кухню; или на мезонине, куда вы подымаетесь по крутой, темной
деревянной лестнице со скрипом; утром девка или баба принесет вам
воды умыться; поставит самовар, иногда почистит сапоги, иногда выметет
комнату и почти всегда в урочное время поставит перед вами щи, еще
что-нибудь и еще что-нибудь.
Но по большей части жильцы обедают вместе с хозяевами,
свыкаются с ними и составляют одно мирное семейство. Обед вообще состоит
из трех кушаньев. Комната обыкновенно бывает оклеена обоями
фиолетового или буро-зеленого цвета с разными сценами из мифологии.
(NB. Это самые дешевые обои; их покупают домохозяева в лавочке
на Садовой недалеко от Щукина двора23; платят по 2^2, иногда и по
2 копейки серебром за кусок и украшают ими комнаты своих жильцов.)
Иногда еще в щелях под обоями бывают своего рода
неприхотливые жильцы; иногда от окон сильно дует; иногда, стены ли промерзают
или от какой другой тайной причины, бывает просто холодно в комнате;
но это случайности, правда, частые, а все-таки случайности.
Жители Петербургской стороны редко принимают к себе жильцов
с чаем. «Чай, — дело дорогое, — обыкновенно говорят отдающие
квартиру, — к вам пожалуют, милостивый государь, гости, гости чай любят, а
взять с вас дорого не приходится, да вы и не дадите. Да и вам:
то нальем несладко, то сладко, возникнут неудовольствия! . . Боже мой!
А у меня такая натура, что мне это нож вострый в сердце; я люблю
обходиться с благородными людьми дружественно. А вот вам самовар
поставит Авдотья на мой счет и за уголья ничего не положу. . . хоть
нониче, правду сказать, уголья стали дороги, редкостны. . . Да-с, вот
вам комната, ею останетесь довольны, добрая комната. . . Не на
улицу окнами, я не стану скрывать, зато прямо на солнце, для цветов
очень полезно, да и птичка, если у вас есть, станет петь целый день;
пожалуй, и нахлебником я вас возьму, обед пристойный, без этих
французских бульонов, безе да всяких артишоков *, а пристойный штаб-офи-
* Артишок (фр. artichaut) — овощной корнеплод, нижняя часть которого идет в пищу.
6 Физиология Петербурга
82
Физиология Петербурга. I
церский обед, смею сказать; я сам люблю пообедать; у меня, что я ем,
то и нахлебникам, а чай уже свой имейте, и для вас выгоднее и для меня
спокойнее.
Недалеко от корпусов живут унтер-офицерши, держащие коров, и
пускают к себе жильцов, или так называемых нахлебников, рублей за
пятнадцать или за семнадцать с полтиной на ассигнации в месяц. Здесь
дают человеку место для кровати в общей комнате с хозяевами и
кормят его ежедневно обедом и ужином большею частью молочным. Подобные
квартиры почти всегда занимают юноши.
Люди пожилые, с проседью, с цветом лица красноватым, презирают
молочную пищу, говорят, что они давно вышли из пеленок и, платя
где-нибудь за угол рубль серебром, обедают постоянно у мелочного
лавочника, за гривенник в день. Странно, что ни один лавочник не возьмется
кормить вас обедом помесячно, и всегда на подобное предложение
отвечает:
— Статочное ли дело; у нас не растеряция, — где у нас обед! Мы и сами
обедаем, что бог послал.
А приходите к нему каждый день, и он с удовольствием даст
покушать своих щей или пирога и студню с хреном и квасом, и возьмет
за обед гривенник.
Люди, недавно переехавшие на Петербургскую с той стороны или из
провинции, пока еще не опознаются на месте и не поймут нравов жителей,
берут обеды у единственного какого-то кухмистера и платят по рублю
ассигнациями за обед из четырех кушаньев. Кушаньев, правда, дается
четыре, как ни считай, хоть с супа до пирожного, хоть с пирожного
до супа включительно; но человек не больной, съевший все четыре
кушанья, если не заболеет, то по какому-то странному закону природы
получает позыв на еду и начинает думать: как бы мне или где бы мне
сегодня еще раз пообедать?
Проезжая по одной из довольно больших улиц Петербургской стороны,
вы увидите на углу этой улицы и перпендикулярного к ней переулка,
большой шест с прибитой к нему доской темно-сине-зеленовато-серого
цвета; на доске большими желтыми буквами написано: «Кухмистер. . .ов
приуготовляет» — и более ничего. Величина ли доски не позволила
окончить надпись или старик Сатурн, пролетая над Петербургской стороной,
задел косой за эту вывеску 24 и отбил любопытное пояснение: что
«приуготовляет кухмистер»? во всяком случае вещь или снадобья, которые
приуготовляет. . .ов, остается загадкой для публики. Впрочем, человек,
одаренный способностью мышления и соображения, особливо голодный,
может легко сообразить, что хотя кухмистеру и не запрещено
приуготовлять лак, ваксу, фейерверки и что-нибудь подобное, однако всего
ближе ему приуготовлять кушанье. На этом основании, догадливый
читатель может своротить с улицы в узкий переулок и более помощию
обоняния, нежели зрения отыскать жилище кухмистера. Это жилище —
деревянный бревенчатый домик в два этажа. Хозяин, т. е. кухмистер,
встретит вас в приемной комнате в два окна на двор; над окнами
висят клетки, в клетках чиликает чижик и поет датский жаворонок;
Е. П. Гребенка. Петербургская сторона
83
между окнами стоит стол, накрытый скатертью не в первой чистоте;
подле стола два стула, обтянутые кожей; против кожаный диван; над
ним зеркало. Здесь кухмистер принимает своих посетителей; уверяет их,
что на Петербургской стороне только и можно кушать именно у него,
что он за пояс заткнет французов, что французы только хвастают,
а русский их всегда осилит и очень ловко приводит в пример этому
войну 12 года. Язык и выражения кухмистера тихи, гибки, убедительны,
как человека, который хочет понаведаться о здоровье вашего кармана.
Получа плату на обед за месяц вперед, кухмистер уже выражается
резче, как русский человек, у которого некоторым образом вы в руках.
Если человек, получающий обед, поймает в супе таракана и представит
его кухмистеру с замечанием, что, дескать, это лишнее, я за это денег не
платил, тогда кухмистер отвечает, — это так себе.
— Как так себе? Просто гадость!
— Что вы? Как гадость! Благодаря бога, мы за гадость денег
не берем!
— Это таракан!
— Какой таракан! Таракана мы бы увидели и сами, это просто побегу-
шечка. . .
Если еще продолжают спорить, то кухмистер начинает грубить,
замечает, что он невинен, если на кухне завелись тараканы, и для всякого
не намерен переменять квартиры. — «А впрочем, коли случится что такое
в кушанье, то, пожалуй, пришлите, я переменю» — прибавит он под конец
немного мягче.
— На что же оно вам?
— В хозяйстве сдастся; вот на печке в другой комнате сидит слепой
старик мой отец, все съест! — только подавай.
При конце месяца кухмистер дает кушанья лучше, порции больше;
иногда изумляет неожиданно курицей или вычурным пирожным или
майонезом из дичи, который он называет галантиром *. Сейчас видно,
что кухмистеру хочется завербовать вас на другой месяц.
На Петербургской стороне, как в бедной части города, нет ни театров,
ни фокусников, ни зверинцев, словом никаких удовольствий,
способствующих убить праздное время за деньги; да и вообще замечают,
что жители Петербургской стороны не охотники до сценических
представлений и даже редко посещают Александрынский театр. Мне кажется,
это обвинение несправедливо, а вернее, что простынет хоть какая
горячая охота от путешествия с Петербургской стороны в Александрынский
театр по осенней сырости и слякоти или зимней вьюге и морозу;
но что петербургцы в свободные часы, как и все люди, любят посмеяться
и поплакать от чужого горя, этому служит доказательством жажда,
с какою, говорят, они старались во время оно достать билет на
представления в домашнем театре — куда пускали и за деньги, — какого-
то старого весельчака, который устроил было театр на Петербургской
стороне.
Галантир (или галантин) (фр. galantine) — студень, холодное, заливное.
6*
84
Физиология Петербурга. I
Жил-был, говорят, некогда в Петербурге на Петербургской стороне
старик с состоянием и чинами, старик превеселого характера и
предоброй души. Его бог не благословил законными детьми, зато старик
держал у себя полон дом воспитанниц, любил их, как родных,
любовался ими и не мог на них насмотреться.
Как-то в день именин старика воспитанницы ему сделали сюрприз,
оделись не то пастушками, не то богинями, словом, драпировались
как-то вроде женщин на картинках древней греческой мифологии, надели
на головы венки, в руки взяли поднос и поднесли на нем в подарок
имениннику своей работы кошелек. . . При этом хором запели стихи,
написанные по случаю именин каким-то учителем:
Твое к тебе обратно притекает,
Прими к душе пылая пыл сердец!
От Пинда дар к тебе здесь привлекает
Сонм дев, прими их труд ты, как отец!
Хоть богинями одеты
Любим мы тебя как дети
Нам подобных сыщешь где ты? . .
Старику очень понравились и кошелек, и песня, и костюмировка
воспитанниц; эта новость приятно расшевелила его засыпающие чувства;
он расцеловал богинь и тут же дал себе слово устроить театр. Театр
был устроен очень недалеко от Малого проспекта и улицы, ведущей
к Крестовскому перевозу. Для этого очистили обширный мучной амбар,
возвысили сцену, сделали углубление для оркестра из дешевых обоев,
состроили декорации, занавес был из белого холста, подымался и
опускался как стора; на нем была изображена огромная одинокая лира;
вокруг лиры не было ни обычных облаков, ни лаврового венка, ни даже
Е. П. Гребенка. Петербургская сторона
85
цветочной гирлянды. В театре были поставлены простые белые длинные
скамьи из досок, места на скамейках не были разделены ничем, но
на них были написаны нумера, так что каждый посетитель садился на
нумер; нумеров было до ста; прямо против сцены красовалась ложа
учредителя театра, обклеенная дешевыми обоями; над партером висела
деревянная звезда; в нее ставили обыкновенно шесть свечек; это
называлось люстрой. Кроме этого, в оркестре горело четыре свечки.
Оркестр состоял из двух скрипок и баса; иногда баса заменяла флейта
или кларнет. Музыканты были аматёры *; на сцене, кроме воспитанниц
учредителя, играли знакомые чиновники и старый учитель, говорят,
неподражаемый комик. Этот театр, разумеется, сначала был домашним,
но впоследствии, говорят, можно было получать билеты и за деньги.
Даром ли, за деньги ли, но театр всегда был полон, громкие
рукоплескания и браво явно говорили за удовольствие зрителей. Он оживлял
однообразие Петербургской стороны; о нем говорили, спорили и когда,
со смертью учредителя, закрылись представления, то все не в шутку
загрустили. Вскоре после этого подоспело наводнение; о нем заговорили
в свою очередь, оно сделалось современною новостью, и театр был
позабыт, как и все на свете. Мне кажется, что на Петербургской мог
бы существовать театр недорогой, чисто народный, для него бы нашлись
своя публика и свои пьесы, сообразные с потребностью, вкусом и местными
отношениями жителей. Иногда на Петербургской стороне полковые
музыканты и кантонисты 25 представляют у себя в казармах разные водевили.
Как они играют, об этом судить не наше дело, но всегда все места в этих
театрах бывают заняты и много публики печально возвращается домой,
не могши достать билетов. Обыкновенно здесь за первые места платят
30 коп. сер., а за последние гривенник. Кухарка,обсчитывающая господина,
лакей-пройдоха и т. п., являясь на сцене, находят здесь живое сочувствие.
Почти рядом с театром какой-то аферист выстроил во время оно на
Петербургской стороне на Малом проспекте деревянный гостинный двор —
и до сих пор стоит это здание, с колоннадой вокруг, почернелое,
ветхое, снутри разобранное, но снаружи сохраняющее еще все наружные
формы; очень грустное чувство наводит это здание, стоящее, лучше сказать,
разрушающееся посреди маленьких домиков и грязных улиц; все в нем
мертво, черно, окна и двери страшно темнеют, словно глазные ямы на
мертвом черепе. Ни жизни, ни звука в этих развалинах, только иногда,
проходя мимо вечером, услышишь осторожный треск, потом соп и где-
нибудь покажется из-за двери оборванная девчонка, украдкой тянущая
полугнилую доску или бревно, да иногда из-под фундамента залает на
проходящего какая-то собака.
Собственных лошадей и экипажей на Петербургской очень мало, и то
почти только по Большому проспекту к Тючкову мосту и в
окрестностях кадетских корпусов. Петербургцы более ездят на извозчиках,
а еще более любят ходить пешком; от этого извозчиков очень мало
на Петербургской стороне: весной, осенью и зимой часу в 9-м вечера
* Аматер (фр. amateur) — любитель; в данном случае — музыкант-любитель.
86
Физиология Петербурга. I
вы не найдете решительно ни одного извозчика, разве на Большом
проспекте, да и то не всегда; еще зимой стоят несколько санок в Малой
Дворянской 26, у домика Петра Великого, откуда они перевозят через
Неву на ту сторону к Гагаринской пристани 27 и к Мраморному дворцу.
Трактиров и кафе-ресторанов, где бы можно было пообедать или
позавтракать, на Петербургской решительно не имеется; правда, на
Большом проспекте у Сытного рынка и в Большой Дворянской есть несколько
вывесок с надписью в ход взаведение, но в них только пьют чай извозчики
и простой народ; одно из этих заведений, стоящее почти у самого
Самсоновского моста 29, называется Мыс Доброй Надежды; здесь когда-то,
очень давно, бывало, кутят выпускные студенты Медицинской академии.
Несколько лет назад, вдруг неожиданно на углу Малого проспекта 30
и улицы, ведущей к Крестовскому перевозу, появилась вывеска с надписью
«Кондитерская»; она красовалась, привлекала внимание проезжающих
и проходящих по воскресеньям на Крестовский остров, и, простояв
несколько месяцев, внезапно скрылась, исчезла. Содержал эту
кондитерскую какой-то хромой ветеран наполеоновской службы; хвалил своим
посетителям Наполеона, со слезами на глазах показывал портрет, висевший
за стеклом в углу кондитерской, и очень мало продавал своих изделий.
Я думаю, многие помнят этот удивительный портрет, просто сказать,
лубочной гравировки картину, на которой был представлен Наполеон
во весь рост, вершка в полтора величиной, в узких брюках, с руками,
как-то нелепо заложенными в брюки. В жаркий летний день после
обеда, гуляя по Петербургской стороне, я зашел в эту кондитерскую
и спросил порцию мороженого. «Слушаю-с», — сказал мальчик,
стоявший у прилавка, и опрометью бросился из комнаты.
Прошло минут десять; я успел препорядочно рассмотреть картину,
изображающую Наполеона, изумился храбрости, с какою были приделаны
руки к брюкам, а мальчишки все не было; наконец, дверь
отворилась, вошла довольно пожилая женщина в чепчике и уставила на меня
вопрошающие глаза.
— Скоро ли будет мороженое?
Женщина молча вышла.
Немного погодя, дверь полуотворилась; из-за нее высунулась лысая
голова хозяина кондитерской, пожилого человека. Я опять спросил
мороженого. Голова исчезла, а явился мальчик и объявил, что мороженое не
заморозилось и будет не раньше как через два часа. Я спросил
лимонаду. Мальчик побежал очень скоро и пропал; опять вышла прежняя
женщина и сказала мне, что лимонад вышел.
— Дайте хоть оршаду *?
Женщина ушла и явилась сначала лысая голова хозяина, а за ней
туловище, одетое в серый нанковый сюртук. Хозяин, прихрамывая,
подошел ко мне и заговорил какими-то странными звуками вроде тех, как
уличные мальчишки дразнят в подворотне собак.
— Что такое?
* Оршад (фр. Orgeat) — прохладительный напиток, миндальное молоко с сахаром.
Е. П. Гребенка. Петербургская сторона
87
— Оршеад кис-кис, оршеад скис и проч. . . Всилу я догадался, что
оршад окис, и хозяин на пренепонятном русском наречии предложил
мне выпить чашку шоколаду или стакан воды с сахаром.
Так дебютируя, новая кондитерская не могла долго существовать,
что и случилось; но к удивлению всех, вывеска, исчезнув с Малого
проспекта, как добрый нырок, вдруг явилась на Большом. Здесь под тою
же вывескою также ничего нельзя было отыскать, также за дверью
висела гравюра, также на гравюре рисовался в мундире Наполеон с
руками, запущенными в брюки, и хромой лысый хозяин по-старому
мало продавал и много рассказывал про Наполеона.
Кроме обыкновенных церковных праздников и торжественных дней,
большинство публики на Петербургской стороне, состоящее из
чиновников, служащих в Сенате, в губернских местах и т. п., имеет свой
праздник, продолжающийся несколько дней, растягивающийся или
укорачивающийся, смотря по силе мороза; этот праздник — рекостав 31.
Если осенью утром вы увидите на первой линии Васильевского
острова необыкновенные толпы людей, прилично одетых, которые, смеясь
и весело разговаривая, тянутся от Исаакиевского перевоза к Тючкову
мосту 32, неся под мышками портфели и бумаги, то можете быть уверены,
что праздник начался и что лед на Неве если не стал, то решительно
не позволяет переправиться на ту сторону. . . Иногда этот праздник
продолжается целую неделю и более. В это время начинаются у
жителей Петербургской стороны визиты, вечеринки, дружеский преферан-
чик, танцы и разные удовольствия, словно на святках, несмотря на
дороговизну жизненных припасов.
Жизненные припасы, особливо говядина, в это время возвышаются в
цене. Несколько лет назад, до постройки постоянного Тючкова моста,
на Петербургской во время рекостава бывала дешева дичь, потому что
деревенские жители, привозя дичь, не могли переправить ее на ту
сторону и должны были сбывать на Петербургской, а Петербургская
сторона не любит набивать цены; но теперь и этого не случается — остров
закупает все и платит хорошо.
Не говоря о торжественных случаях, например, свадьбах, именинах
значительных лиц и т. п., где бывает музыка, вообще жители
Петербургской стороны на своих вечерах пляшут под фортепьяно; здесь не
играет, как, например, в Коломне 33, нанятый за три целковых на всю
ночь франт немец, а по большей части какая-нибудь старая девица
по родству, по знакомству, по приязни, по различным отношениям,
иногда просто за старое платье, за фунт кофе или за полтинник; она
играет роль среднюю между мужчиной и женщиной; ей девицы шепчут
всякие тайны и кавалеры говорят что-то вполголоса, а она то погрозит
пальцем на розовое платьице, то сделает гримасу вицмундиру , то
поглядит на синий фрак и значительно сведет с него глаза на хо-
зяискую дочку и заиграет галопад : все закружится, запляшет, и синий
фрак галопирует с хозяйской дочкой. . .
Но чаще всего обходятся танцевальные вечера даже и без дешевой
музыкантши, а играет хозяйка или хозяйская дочь, или сестра, очередуясь
88
Физиология Петербурга. I
с какой-нибудь родственницей или приятельницей; в таком случае, после
каждой кадрили, девушки спешат к фортепьяно благодарить игравшую;
кто ей делает реверанс, кто жмет руки, кто ни с того, ни с другого,
цалует ее прекрепко — это делают по большей части девушки, танцовав-
шие с кавалером по душе. Кавалеры тоже благодарят музыкантшу;
некоторые острят при этом случае, а некоторые очень простодушно
говорят:
— Извините, сударыня, мы вас совсем замучили.
— Напротив, мне очень приятно, — отвечает она еще простодушнее.
В домах, где нет фортепьян, а есть девушки, часто пляшут под
скрипку. В таких домах никогда не переводится знакомство с
скрипачом. Еще иногда пляшут под гитару; но это больше случается
на холостых вечеринках. Там часто слышится удалая песня, отчаянные
аккорды гитары, и присвисточка, и звон стакана, но бог с ними! Этих
вечеров мы не станем описывать.
Последняя степень танцев бывает просто под язык. Я не шутя говорю
это. Человек — странное животное, ему когда весело, он запляшет и под
язык; еще, пожалуй, сам станет и плясать, и напевать для себя танец.
О подобном вечере на Петербургской стороне вот что рассказывал
мне один знакомый туземец.
Сошлись как-то мы в Дмитриев день36 на именины к нашему
добрейшему Дмитрию Дмитриевичу. . . Ведь вы его знаете?
— Нет.
— Очень жаль; все знают Дмитрия Дмитриевича; он добрый малый,
старый холостяк и большой охотник до фонтанов. Вот пришли мы к
нему на именины посидеть вечерок; пришло нас человека четыре да
пришел его добрый старинный приятель и кум, даже друг, можно
сказать, полицейский офицер с женою. Дмитрий Дмитриевич крестил всех
детей у этого офицера, так вот к куму и привел, знаете, по родству,
офицер свою жену и трех дочерей, крестниц Дмитрия Дмитриевича,
девушек уже взрослых; хотя Дмитрий Дмитриевич живет холостяком,
ну да он человек пожилой, притом же кум, не грех его навестить
девицам в торжественный день; жена офицера принесла куму в подарок
чайную чашку с золотой надписью: «в знак любви»; кум был очень
рад, поставил чашку на комод в гостиной и всем ее показывал; все
осматривали чашку, читали надпись и поздравляли именинника с
подарком, а сосед Иван Иванович, поставив ее на ладонь, легонько пощелкал
по ободочку указательным пальцем и, прислушавшись к звону, сказал,
что подарок ценный, крепкий и, наверное, проживет лет сотню, если его
не разобьют. Все очень смеялись этому; Иван Иванович большой весельчак
и душа компании. Хозяин тут же приказал подавать чай. После чего
выпили по рюмке мадеры — не какой-нибудь мадеры, а отличной буцов-
ской 37, вот с угла Большого проспекта. Выпивши, мы принялись за карты,
а дамы за пастилу.
Дмитрий Дмитриевич любит, чтоб у него было весело, а тут видит,
что дамы съели всю пастилу, да им уже и делать больше нечего, видимо,
норовят уйти домой, уже и перчатки- старуха натягивает.
Е. П. Гребенка. Петербургская сторона
89
— Куда вы? Кума! — говорил он, — да я вас не пущу! Да у меня
пирог есть с угрем и с визигой 38. — Кума отговариваться, кум
упрашивать, подняли такой шум и крик, что я уже не могу хорошенько
доложить вам, кто из них первый в этом содоме заговорил о танцах;
слышу, что Дмитрий Дмитриевич просит Ивана Ивановича поиграть на
скрипке. Послали к Ивану Ивановичу за скрипкой. Нескоро пришел
посланный без скрипки. Кухарка, говорит, Ивана Ивановича ушла куда-то
в гости, заперла квартиру и ключ унесла. Послали еще к кому-то
за скрипкой и там не достали, — а офицерские дочки давай дуться: «Мы бы,
говорят, сегодня у Дмитрия Осиповича целый вечер танцевали». Тут
Иван Иванович показал себя; составил четыре пары, уставил их как
следует в кадриль и давай напевать кадриль, знаете, из тирольских песен.
Все много смеялись, говорили: «Вот смешно! Ужасть как смешно», —
а все-таки плясали. Дмитрий Дмитриевич был в восторге, что кума и
ее три дочери прыгали по гостиной. В 6-й фигуре Иван Иванович изобрел
новую какую-то фигуру, беспрестанно напевая:
Уж кутить, так кутить,
Я женюсь, так и быть.
Дмитрий Дмитриевич не плясал, а слыша часто, что Иван Иванович,
толкая дам то в ту, то в другую сторону, кричал: «шен, крест, шен,
крест!!!»* — в восторге подпевал на тот же голос:
Кума шен, кума крест,
Кума шен, кума крест.
И вдруг, не теряя такты, завопил страшным голосом на тот же мотив:
Кума дальше от комода!
Кума чашку разобьешь!!!
Окончив последний стих, он сильно потянул куму за обе руки от
комода, но уже было поздно: кума растанцевалась, забыла о тесноте
комнаты, о комоде и, выделывая какие-то па, все пятилась к комоду,
пока не столкнула с него спиной чашки.
Кадриль кончился печально. Хозяин принял разбитие чашки на комоде
за дурной знак, немного даже прихворнул, но через неделю оправился;
только и осталось, что между приятелями и теперь называют Дмитрия
Дмитриевича: Ах ты кумашен этакой!. . ,
Описывая рассказ моего знакомого о Дмитрии Дмитриевиче, охотнике
до фонтанов, я вспомнил, что точно видел на Петербургской стороне
небольшой сад, с разными детскими беседочками из хмеля и других
вьющихся растений; почти перед каждой беседкой этого сада да и так
просто на перекрестках дорожек, были фонтаны или, лучше сказать,
пародии на фонтаны, потому что они брызгали не выше полуаршина
от земли, иной струей в ниточку, а иной в снурок, каким
обыкновенно обвязывают сахарные головы; эти гидравлические игрушки были
* Шен, крест (от фр. chaine — цепь, цепочка и en croix — крестообразно) — фигуры
в кадрили.
90
Физиология П-етербурга. I
устроены самим хозяином дома, без помощи ученых механиков, просто
по русской сметливости. Хозяин какой-то, кажется, титулярный
советник, чуть ли не по счетной части, насмотрелся в Петергофе на фонтаны
и, имея маленький дом и садик, захотел непременно обзавестись
фонтанами у себя дома; но для этого потребовалась вода, да еще стоящая
выше уровня сада; провесть воду издалека решительно было невозможно
для бедного домохозяина; оставалось одно: устроить огромный резервуар,
вырыть колодец и накачивать из колодца воду; но и это требовало
издержек единовременных на устройство колодца и машины и всегдашних
на работника для накачивания воды, а фонтанов очень хотелось
титулярному советнику. Вот он и пустился на хитрости: с своего дома, с
конюшен и со всех сараев свел водосточные трубы в одну огромную
бочку, которая, стоя на возвышенных подмостках, служила резервуаром;
от бочки провел жестяные трубочки по всему саду, и фонтаны были
готовы — при обычных дождях в Петербурге, на скудость которых нам
грешно на бога жаловаться, фонтаны титулярного советника брызжут
себе помаленьку зелененькой водицей — и хозяин доволен, и гости не
насмотрятся на хитрую выдумку.
Кстати, говоря о фонтанах собственного произведения, нельзя не
упомянуть о множестве прекрасных рукоделий, делаемых на
Петербургской стороне; здесь бедные чиновники в свободное от службы время
часто занимаются разными полезными предметами: кто клеит из
картона прекрасные вещи, кто раскрашивает эстампы, кто лепит из воску
разные фигуры, кто разводит цветы, и эти, по-видимому, бездельные
занятия при казенном жалованье дают средства недостаточным
чиновникам существовать безбедно.
Е. П. Гребенка. Петербургская сторона 91
На Петербургской есть чиновник, имеющий у себя превосходную
коллекцию кактусов, едва ли не единственную в Петербурге; он
занимается этим предметом с любовью, покупает дорого редкие виды
привозных кактусов, сам выписывает их из-за границы и, разводя у себя на
Петербургской стороне, продает их почти за бесценок.
У нас до сих пор по какому-то нелепому предрассудку, часто по
ложному стыду, чиновные люди считают за унижение открыто продавать
что-нибудь своей работы и никогда в том не признаются; между тем,
понуждаемые бедностию, втихомолку продают свои изделия за бесценок в
магазины, где вы заплатите за них вдесятеро. Не лучше ли заплатить
за них дешевле из первых рук и для публики и для продавателя?
Кажется бы так, а попробуйте, не будучи коротко знакомы чиновнику,
сказать ему: «Переплетите мне, Иван Иванович, книгу, я вам заплачу,
что будет стоить». Увидите, как обидится Иван Иванович, как он будет
готов или нагрубить вам, или на вас пожаловаться за оскорбление.
И вы заплатите вашему переплетчику, положим, 5 руб. за книгу,
которую для того же переплетчика переплетет тот же Иван Иванович за рубль
меди. Вот почему переплетчик ходит зимой в бекеше 39 с пятисотным
бобром на воротнике, а Иван Иванович бегает в холодной шинелишке,
купленной за 50 руб. на Апраксином дворе 40.
Часто мне приходит в голову, отчего люди совестятся продавать
плоды своих трудов? И отчего, не краснея, продают труды своего
ближнего?
Подходя очень и своими строениями, и нравами жителей к
провинциальным городам, Петербургская сторона не лишена общей
провинциальной заразы: сплетней — на Петербургской это болезнь " эпидемическая.
Исключений, разумеется, наберется довольно; но все-таки это исключения.
(NB. Я говорю о жителях вообще и о женщинах в особенности.)
Узел, где завязываются все сплетни, резервуар, куда они стекаются
и откуда расходятся, есть мелочные лавочки; сюда собираются кухарки
с новостями и рыночными и домашними; сюда заходит
вдова-салопница купить на пять копеек сахару и оставить на сотню желчи на
своих соседок; сюда приходит заспанный лакей и, продав на гривну
бумаги, украденной у барина, рассказывает всю его подноготную; между тем
сметливая борода-хозяин продает, покупает, весит, и привешивает, и не
проронит ни одного слова — это ему нужно для соображения по
торговле; он всегда знает, кому можно дать в долг, и даже знает, на
сколько кому можно верить.
Но с первого взгляда кажется всего удивительнее, что на Петербургской
скорее всего вы узнаете — разумеется, если захотите, — все семейные
тайны, все отношения, все сердечные печали и радости обитателей
великолепных палат той стороны. Это от весьма простой причины:
камердинеры и другие приближенные служители вельмож имеют на Петербургской
стороне или свои домики, или своих приятелей; имеют здесь связи,
знакомства, посещают общества, в которых важничают важностью своих
господ, словно грачи в павлиньих перьях, и, чтоб заинтересовать, изумить
бедняков, часто потешают их рассказами из жизни другой сферы, где
92
Физиология Петербурга. I
едят на золоте и фарфоре, постоянно одеваются в бархат и блонды *,
дышат ароматным воздухом; но и там все люди, как люди, чаще
плачут нежели смеются.
С удовольствием, с жадностию выслушивают жители Петербургской
стороны тайны салонов и спешат передать их своим ближним и
приятелям, чтоб удивить в свою очередь ближних и приятелей.
Слуги вельмож, иногда очень осторожные на той стороне, считают
себя на Петербургской как бы за границей, на другой земле, в другой
части света и смело дают волю языку, часто даже, для эффекта,
наполовину привирая к истинным фактам.
Вот, по моему мнению, причина сплетней на Петербургской вообще
и сплетней о высшем круге в особенности.
Петербургская сторона граничит с одной стороны с Крестовским
островом; ее набережная, противоположная Крестовскому, уставлена
порядочными домиками, т. е. дачами, окаймлена садами, где часто летом
бывают разные неприхотливые увеселения; то горят бумажные китайские
фонари, то играет музыка и тому подобное. Но описание этого края
я отложу до другого времени; он составляет что-то общее с Крестовским
и потому, я надеюсь, мы с ним еще встретимся, говоря о Крестовском.
Q Крестовском можно порассказать многое;, была бы охота слушать.
19 сентября, 1844. Е. Гребенка
* Блонда, блонды (фр. blonde) — род шелковых кружев тонкой работы.
ПЕТЕРБУРГСКИЕ УГЛЫ х
(Из записок одного молодого человека 2)
Ат даеца внаймы угал, на втором дваре,
впадвале, а о цене спрасить квартернай
хазяйке Акулины Федотовне.
(Ярлык на воротах дома3)
Дом, на двор которого я вошел, был чрезвычайно огромен, ветх
и неопрятен4; меня обдало нестерпимым запахом и оглушило
разнохарактерным криком и стуком: дом был наполнен мастеровыми, которые
работали у растворенных окон и пели. В глазах у меня запестрели
отрывочные надписи вывесок, которыми был улеплен дом изнутри с
такою же тщательностию, как и снаружи: делают троур и гробы и на
прокат отпускают; медную и лудят; из иностранцев Трофимов; русская
привилегированная экзаменованная повивальная бабка Катерина Брагади-
ни; пансион; Александров в приватности Куприянов. При каждой
вывеске изображена была рука, указующая на вход в лавку или квартиру,
и что-нибудь, поясняющее самую вывеску: сапог, ножницы, колбаса,
окорок в лаврах, диван красный, самовар с изломанной ручкой, мундир.
Способ пояснять текст рисунками выдуман гораздо прежде, чем мы
думаем: он перешел в литературу прямо с вывесок. Наконец в угловом
окне четвертого этажа торчала докрасна нарумяненная женская фигура
лет тридцати, которую я сначала принял тоже за вывеску; может быть, я и
не ошибся. На дворе была еще ужасная грязь; в самых воротах стояла
лужа, которая, вливаясь на двор, принимала в себя лужи, стоявшие
у каждого подъезда, а потом уже с шумом и журчанием величественно
впадала в помойную яму; в окраинах ямы копались две свиньи 5, собака
и четыре ветошника, громко распевавшие:
Полно, барыня, не сердись,
Вымой рожу, не ленись!6
Но то, что я видел здесь, было ничтожно пред тем, что ожидало
меня впереди. Угол, как уведомляла записка, отдавался на заднем дворе:
нужно было войти во вторые ворота. Я вошел и увидел опять двор,
немного поменьше первого, но в тысячу раз неопрятнее; целые моря
открывались передо мною; с ужасом взглянул я на свои сапоги и
хотел воротиться; казалось, не было здесь аршина земли, на которой
можно было бы ступить, не рискуя увязнуть по уши. Я решился
сначала держаться как можно ближе стены, потому что окраины двора были
значительно выше средины; но то была обманчивая и страшная высота,
образовавшаяся от множества всякой дряни, выливаемой и выбрасываемой
жильцами из окон; ступив туда, нога вязла по колено, и в то же время
в нос кидался неприятный и резкий запах. Я смекнул, что лучше
последовать известной пословице и, оставив в покое окраины двора,
пошел серединою. Самоотвержение мое увенчалось полным успехом: через
94
Физиология Петербурга. I
двадцать шагов, которые я по предчувствию направил к двери с навесом,
прямо против ворот, я заметил, что нога моя с каждым шагом стала вязнуть
менее, еще несколько шагов — и я очутился у двери, ведущей в подвал;
поскользнулся и полетел. . . или, правильнее, поехал, — разумеется,
вниз, — в положении весельчаков, катающихся с гор на масленице; сапоги
по ступеням лестницы застучали, как барабан. Я летел очень недолго:
ударился обо что-то ногой; вскочил, осмотрелся: темно, пахнет гнилой
водой и капустой; дело ясное: сени. Ищу двери. Наткнулся на лоханку —
пролил; наткнулся на связку дров — чуть опять не упал. Что-то
скрипнуло, чем-то ударило меня по лбу, и в сенях стало светлей. В
полурастворившейся двери я увидел
женскую фигуру. Кривая и старая баба
гневно спросила, что я тут делаю,
потом не дождавшись ответа,
объявила мне, что много видала таких
мазуриков, да у ней нечего взять,
и что она сама бы украла, если бы
не грех да не стыдно. Вы меня покуда
еще не знаете, но узнав хорошенько,
увидите, что я человек щекотливый:
принять меня за вора значило на-
несть смертельную обиду моему
костюму и моей физиономии. Я не
выдержал и назвал старуху дурой.
Есть много людей, которые
равнодушнее перенесут название
мошенника, чем дурака; старуха,
вероятно, была из таких: при слове «дура» она как-то страшно содрогнулась
и взвизгнула; ямки рябых щек ее налились кровью.
— Дура? — вскричала она запальчиво. — Я дура? Нет, молод еще, чтоб
я была дурой. . . Когда я жила в Данилове. . . весь Даниловский уезд
знает, что я не дура. . . Пономарица ко мне в гости хаживала. . . Дура, я
ДУра!
Старуха принялась доказывать, что она не дура, не забывая называть
меня дураком и мазуриком. Из уст ее летели брызги мне на лицо
и на платье. Вообразить положение, в котором она находилась, может
только тот, кто видал бешеную собаку.
Я сначала хотел усмирить старуху, но, сообразив, что мне время
дорого, а между тем она, верно, пойдет жаловаться квартальному
надзирателю, и нужно будет дожидаться в конторе, а может быть до
окончания дела и в арестантской, рассудил за лучшее поскорей уйти
подобру-поздорову. Я уже прошел больше половины первого двора, как
вдруг долетели до меня следующие слова, которые заставили меня
воротиться.
— Ну. . . зачем ты пришел. . . Коль ты не вор, докажи, зачем ты
ко мне, дуре, пришел?. . В гости, что ли пришел? Я тебя не звала. . .
Ну, скажи, зачем ты пришел?
H. A. Некрасов. Петербургские углы
95
Я объяснил старухе причину моего
прихода, и она вдруг смягчилась.
Нет, она сделала больше: вынула из
кармана медный пятак и советовала
мне потереть им ушибленное место на
лбу. Я не противился — из
благодарности. Сердце мое таково, почтенные
читатели, что оно не может долго
питать ненависти: я простил
старухе ее минутную запальчивость
и отправился с нею смотреть
квартиру, в которую вход был через дверь,
противоположную ударившей меня
по лбу.
Старуха ввела меня в довольно
большую комнату, в которой
царствовал матовый полусвет, какой
любят художники: полусвет выходил
из пяти низких окошек, которые
снаружи казались стоящими на земле,
а внутри были неестественно далеки
от пола. Комната была вышиною
аршина в три с половиной и имела свой особенный воздух, подобный
которому можно встретить только в винных погребах и могильных склепах.
Налево от двери огромная русская печка с вывалившимися кирпичами;
остальное пространство до двери было завалено разным хламом; пол
комнаты дрожал и гнулся под ногами; щели огромные; концы некоторых
досок совсем перегнили, так что, когда ступишь на один конец доски,
другой поднимается. Стены комнаты были когда-то оштукатурены: кой-где
еще сохранились крестообразно расположенные дранки, какие
обыкновенно приготовляются под штукатурку; некоторые из сохранившихся
дранок, переломившись, торчали перпендикулярно; но главное украшение
стен состояло не в дранках и не в остатках штукатурки: его составляли
продолговатые кровавые, впрочем, невинные пятна, носившие на себе
следы пальцев и оканчивавшиеся тощими остовами погибших жертв,
да густые слои расположенной по углам и под окошками в виде гирлянд
и гардин паутины, которая тонкими нитями в разных направлениях
пересекала комнату, попадая в рот и опутывая лицо. Одна из досок
потолка, черного и усеянного мухами, выскочила одним концом из-под
среднего поперечного бруса и торчала наклонно, чему, казалось, обитатели
подвала были очень рады, ибо вешали на ней полотенца свои и рубахи;
с той же целию через всю комнату проведена была веревка, укрепленная
одним концом за крюк, находившийся над дверью, а другим — за верхнюю
петлю шкафа: так называю я продолговатое углубление, с полочками,
без дверей, в задней стене комнаты; впрочем, говорила мне хозяйка,
были когда-то и двери, но один из жильцов оторвал их и, положив
в своем углу на два полена, сделал таким образом искусственную
96
Физиология Петербурга. I
кровать. Старуха была очень недовольна самоуправством жильца,
но вообще отзывалась о нем весьма хорошо.
— А кто он такой? — спросил я.
— А кто его знает, кто он такой. Хороший человек: с паспортом.
У меня без паспорта никого; я уж такая: хоть два целковых давай.
Мало ли? Пожалуй, есть всякие. . . у иной, кто хочет, за гривну ночуй. . . а
на утро ушел, глядь: у кого сапоги, у кого рубашку, голицы. . .8 в баню
идти — мыло пропало. . . Хороший жилец. Дома, почитай, никогда не
живет, а домой придет — спит либо пауков жучит. «Что, — скажешь, —
Кирьяныч. . . охота тебе. . . с этакой дрянью. . . да еще и в руки берешь!. .»
— А что, — говорит, — я душеньке враг, что ли, своей, говорит, —
паука увижу, да не раздавлю.
— Ну дело, дело, Кирьяныч, коли не мерзить: и душе во спасенье 9,
и жильцам хорошо, и дом простоит дольше.
— Уж как я ему благодарна: всех пауков перевел; скажи на
лекарство — за рубль не найдешь! Словно в палатах княжеских. . . Да вот
одним нехорош: за эту дрянь не люблю.
Старуха указала на небольшую пепельного цвета полуобритую
собачонку, которая в то время вылезла из-под нар, расположенных в правом
углу от двери, и, перехватывая зубами с места на место с неистовой
быстротою, безжалостно кусала свои грязные ноги.
— Добро бы одну держал, — продолжала старуха, — а то в иной раз
вдруг пяток соберется. . . поднимут вой; известно: есть хотят. Кормить
не кормит, а любит; жить, говорит, не могу без собак. . . Шутишь!
Ну, да что говорить! я уж такая. . . Вот сами увидите: у меня. . .
я ничего не знаю. . . ничего не вижу. . .
Старуха сделала рукою выразительный знак, на который я счел
нужным отвечать ей уверением, что я не занимаюсь собачьей
промышленностью, и продолжала:
— А что до чего дойдет — всякий за себя, бог за всех. Паспорт
есть — я не ответчица. Махнула рукой. . . пусть, говорю, будут собаки;
мне из-за них хорошему жильцу не отказывать. Да и что худого в
собаке? Такая же, прости, господи, мое прегрешение, тварь, как и человек.
Еще человек иной хуже: греха на нем больше; сами изволите знать:
язык. . . Ученые собаки бывают: поноску подаст, ползает, ей-богу. . . все
совершенно как человек; веселей с ними. Вот вы не изволите
брезговать (я гладил серую собачонку), а иные. . . право, разуму, что ли,
в них нет? . . Просто дрянь, механик какой-нибудь 10, выжига забубённая п,
а туда же: «Стану я, говорит, вместе с собаками в собачьей конуре
жить». . . Собачья конура!. . Известно, иной фанфарон *: на грош аммуни-
ции, на рубль амбиции. . . Квартирка чем не квартирка; летом прохладно,
а зимой уж такое тепло, такое тепло, что можно даже чиновнику жить,
и простор. . .
— А почем вы берете?
Началась ряда и состоялась по четыре рубля в месяц. Старуха бо-
* Фанфарон (фр. fanfaron) — хвастун, бахвал.
НЕКРАСОВ H. А.
'Л I зак. 774
ДАЛЬ В. И.
ГРИГОРОВИЧ д. в.
H. A. Некрасов. Петербургские углы
97
жилась, что никто так дешево не
живет, и просила не сказывать
остальным жильцам настоящей цены.
— Всякое вам уважение сделаю.
У вас ничего. . . Где! Молодой еще
человек: верно, уж ничего. . .
Я хорошенько не понимал, к чему
относились слова старухи, но смело
отвечал: «Ничего».
— А нельзя и без мебельки; на
полу уж какое спанье; разве от
бедности. Кроватку поставлю. . .
кипятком выварю. . . широкая — хоть
вдвоем. . . (старуха усмехнулась)
покойно, очень покойно; только
подальше от стены. . . ну да уж я сама
и поставлю. . .
Я дал задатку и отправился за
вещами. Перевозка стала мне в
гривенник. Когда, сопровождаемый
извозчиком, я вошел с узелком и
чубуками 12, в шинели, надетой в рукава, в мое новое жилище, кровать
уже была на своем месте: в левом углу, образуемом стеною,
противоположную окнам, и тою, в которой находился известный шкаф. Старуха
немного прихвастнула насчет ее удобства, ибо постель была такова, что
на ней двое могли спать разве по очереди; зато перед нею стоял
небольшой, только что выскобленный стол, с отверстием в боку,
доказывавшим, что в столе был когда-то и ящик. Подвал, которому поутру как
будто чего-то недоставало, представлял полную, совершенно оконченную
картину.
Есть обстоятельства, невольно располагающие к задумчивости при всей
лени ума и беспечности характера; новый год, день рождения, нечаянно
встреченные похороны, день переезда на новую квартиру — я знаю, что
в таких случаях задумываются даже головы, которые в остальное время
ни о чем совершенно не думают. Было часов около девяти; начинались
светлые петербургские летние сумерки, а в подвале становилось темно.
Мухи, сбираясь роями, словно добрые пчелы, с шумом и визгливым
жужжанием отправлялись к потолку для ночлега. Сверчок пел за печкой;
что-то ползало у меня по лицу, что-то иголкой кололо в руку, — я сидел
неподвижно на голых досках кровати. . .
Дверь скрипнула, и в комнате раздались звуки, подобные звукам
кастаньет.
Я вздрогнул и поднял голову.
Серая фигура медленно шла в правый угол и, продолжая прищелкивать
пальцем об палец и языком, с видом совершенной беспечности кивала мне
головой.
7 Физиология Петербурга
98
Физиология Петербурга. I
Я молчал. Серая фигура прошла
к своим нарам, села и, положив левую
ногу на бедро правой, долго
рассматривала сапог, говоря с
расстановкой:
— Дратва скверная. . . ну да и
ходьбы много. . . а толку хоть бы на
грош. . . даже, кажется, мозоли
натер. . . А что вы, то есть здешние?
— Здешний.
— Тэк-с! А чья фамилия?
— Тростников.
— Знаю. Он меня бивал 13. С
нашим барином, бывало, каждый день
на охоту. . . промаха по зайцу дашь,
собак опоздаешь со своры спустить —
подскачет, да так прямо с лошади.
А заехал сюда — здесь и побыв-
шился 14. . . после смерти, говорят,
и часу не жил! . . Поделом! . . Не
дерись с чужими людьми. Естафий
Фомич Тростников. . . как не знать. Задорный такой. От него, чай, и вам
доставалось?
— Я не знаю никакого Тростникова; я сам Тростников.
— Тэк-с! . . Извинтите-с. . . а я думал, что и вы тоже господский
человек. . . просто с глупости. . . Я три недели только еще из деревни. . . не
бывать бы и век здесь, кабы не молодая барыня. . . «Собаки и люди, говорит,
душенька, нас разоряют; не ждите любви от меня, душенька, говорит,
покуда будут у нас в доме собаки». Спорили, спорили, да наконец и вышло
решение: собак перевешать, а нас распустить по оброку. . .15 фффить
(дворовый человек засвистал), катай-валяй в разные города и селения Расей-
ской империи от нижеписанного числа сроком на один год. . . Вот я сюда
и махнул. . . водой на сомине 16. . . восьмнадцать дён плыли. . . все пели. . .
впеременку гребли. . . Да вот что станешь делать! — и сел здесь как рак на
мели: нет как нет места! Проедаюсь на своих харчах, за кватеру плачу. . .
сапоги новые истаскал; левый совсем худехонек.
Дворовый человек, отпущенный по оброку, зажег светильню,
укрепленную в помадной банке, наполненной салом; вытащил хранившийся в
изголовье небольшой деревянный ящик, вынул оттуда дратву, шило и
молоток; снял сапог с левой ноги и принялся за работу, напевая что-то про себя.
Через полчаса дверь опять отворилась; вошел с собачонкой в руках
рослый плечистый мужик лет пятидесяти, одетый в дубленый полушубок, с
мрачным выражением лица, с окладистой бородой. Взгляд его, походка,
телодвижения — все обличало в нем человека рассерженного или от
природы сердитого. Он прошел прямо к своим нарам (вправо от двери),
гневно бросил на них собачонку, которая тотчас начала выть; перекрестился
на образок, висевший над нарами; сел, потянулся, зевнул; закричал на
H. A. Некрасов. Петербургские углы
99
собаку: «Молчи, пришибу!» Потом хотел погладить ее, она оцарапала ему
руку, соскочила с нар и начала скребстись в дверь. Бородач бросил ей кусок
хлеба; она только понюхала; он начал кликать ее к себе, давая попеременно
разные собачьи названия, уродливо исковерканные: при каждой кличке
останавливался и пристально смотрел на собаку; но собака не унималась.
Тогда бородач, выведенный из терпения, топнул ногой и полчаса ругал
собаку, решительно не соблюдая никакого приличия в выражении своего
негодования. Наконец собака смолкла и забилась под нары. Бородач
разлегся и принялся страшно зевать, приговаривая протяжно за каждым
зевком: «Господи, помилуй! господи, по. . .ми. . .милуй!»
— А что, Кирьяныч, — сказал дворовый человек, отпущенный по
оброку, — кабы этак тебе вдруг тысяч десять. . . а. . . что бы ты стал делать?
— Ну а ты что?
— Десять тысяч! Много десять тысяч. Опьешся! Нашему брату,
дворовому человеку, коли сыт да пьян, да глаза подбиты. . . и важно. . . хоть
трава не расти! Да еще целовальники бы в долг без отдачи верили.
— Ну, а барин-от?
— Барин, что барин? Оброк отдал, да я и знать-то его не хочу. . . а и
не отдал, бог с ним. . . Побьет, побьет, да не воз навьет. . . Десять тысяч!
Горячо хватил — десять тысяч! Нечего попусту бобы разводить 17. . . чет-
вертачок бы теперь — и то знатно. . . ух! как бы знатно! На полштофчика 18,
разогнать грусть-тоску. . .
— Ку. . . а. . .а. . .а. . . Господи, пом. . .ми. . .луй. . . купи.
— Купи? Да где куплево-то? в одном кармане пусто, в другом нет
ничего. . . Есть, правда, полтинничек. . . один, словно сиротинка, прижался,
да ведь знаешь сам, голова, надо и на харчи. С голоду умереть неохота. Иное
дело, кабы место найти. . . А то вот и сегодня у пятерых попусту был. . . ну
уж только и господа, с самого с испода! Один вышел худенькой. . .
тощенькой. . . и на говядину не годится; в комнате три стула стоит, халатишко
дыра на дыре. . . «У меня, милейший мой, говорит, главное дело, чтоб человек
честен был, аккуратен, учлив, не пил бы, не воровал. . .» «Зачем, говорю,
воровать. . . хорошее ли дело воровать, сударь? . . Дай, господи, своего не
обозритъ 19, кто чужому не рад. А много ли, говорю, жалованья изволите
положить? — «Пятнадцать рублев», — говорит. Меня инда злость
пробрала. . . пятнадцать рублев! «Тэк-с», — говорю. . .(А туда же «не пей, не
воруй». . . да что у тебя украсть-то, голь саратовская?) 20 Шапку в охапку:
— «Много довольны. . . мы не из таких, чтоб грабить нагих». . . поклон да
_и вон. . . К другому пришел. . . толстый, рожа лопнуть хочет, красная. . .
«Мне самому, говорит, почитай что, и человека не нужно. . . поутру фрак да
водки подать, приду из должности — к кухмийстеру сбегать, халат да
водки подать, спать стану ложиться — сапоги снять да водки подать — вот
и все. Да вот, говорит, у меня, видишь?» — и показывает черта такого. . .
человек не человек, черт не черт. . . глаза пялит, облизывается. «Я, братец,
вот посмотри, — говорит, и ну по комнате с пугалом прыгать, а оно ему на
плечо. . . рожи строит, кукиш показывает. . . — Так уж любит меня, гово-
7*
100
Физиология Петербурга. I
рит. . . Будешь за ней хорошо ходить, будет и тебе хорошо; а захворает,
убьется как-нибудь. . . и жалования тебе ни гроша, да еще, говорит, и того:
у меня частный знакомый и надзиратели приятели есть». «Покорнейше
благодарим, говорю, много довольны. . . за господами за всякими хаживал,
а за чертями, нечего сказать, не случалось». — «Это, братец, не черт,
говорит, аблизияна».
Кирьяныч страшно зевнул.
— Эх ты, ежовая голова! Спишь, а деньги есть. . . Далась тебе
даровщинка. Развязывай мошну-то 21. На том свете в лазарете сочтемся.
«Толкуй, — сказал Кирьяныч и, докончив фразу, как следовало,
присовокупил со вздохом: — согрешили мы, грешные; прогневили господа
бога. . . дело дрянь! На табак гроша нет. . . даве на щах останную гривну в
харчевне проел. . . совсем в носу завалило. . .
— Табачку-свету нигде нету! — сказал дворовый человек горестно. И
потом, после некоторого молчания, прибавил: — А и то сказать, какие у
нашего брата деньги. Известно наше богатство: кошля не на что сшить
— по миру ходить. Иное дело у барина.
Мне показалось, что камушек был закинут в мой огород и догадка моя
оправдалась: дворовый человек нечувствительно перешел к тому
счастливому дню, когда он, полный надеждами, прибыл из деревни и до
приискания места занял угол в подвале. День тот был в полной мере
торжественный: на новоселье было выпито семь штофов.
— Ан пять! — сказал Кирьяныч.
— Семь, ежовая голова!
— Пять, едят те мухи с комарами! Я как теперь помню, что пять! — И
между ними завязался жаркий спор о количестве штофов.
— Ну да сколько бы ни было, — заключил дворовый человек. — Я к
тому только сказал, что на Руси такое уж обнаковение: последнюю копейку
ребром, а новоселье чтоб было справлено: иначе и счастья на новой
квартире не будет.
— И господь того человека не забудет, кто должное исполняет, —
заметил Кирьяныч.
— Послушай, брат, — сказал я.
Дворовый человек вскочил и почтительно вытянулся передо мною.
— Чего изволите, сударь?
— На вот, братец: купите себе вина.
— Слушаю-с. Штоф, что ли, брать прикажете?
— Бери штоф.
Дворовый человек обмотал дратву вокруг недочиненного сапога, надел
его на левую ногу, схватил мою фуражку и побежал. Через пять минут вино
было на столе перед моею кроватью вместе с двумя селедками* пятком
огурцов, тремя фунтами черного хлеба и четверкой нюхального табаку.
Дворовый человек, отдавая мне сдачу, почтительно извинился, что сделал
некоторые излишние издержки. Кирьяныч между тем сходил к хозяйке за
стаканом.
— Начин с хозяина, — сказал дворовый человек, наливая.
Я отказался.
H. A. Некрасов. Петербургские углы
101
— Вона! — воскликнул дворовый человек в каком-то странном
испуге. — Гусь, и тот нынче пьет. . . И пословица говорит: ходи в кабак, кури
табак, вино пей и нищих бей — прямо в царство немецкое попадешь! Что ж
вы душе своей, что ли, добра не желаете?
— Да вы бы в самом деле протащили немножко, — прибавил
флегматически Кирьяныч. — У вас лицо такое, словно обожженный кирпич.
Но я опять отказался.
— Нечего делать, — сказал дворовый человек, хитро усмехаясь, — и не
хотел бы, да надо пить. — Выпил, подержал с минуту стакан над лбом и
произнес протяжно: «Пошла душа в рай, на самый на край! — Ну,
Кирьяныч!»
Но Кирьяныч ничего не слыхал. Он глядел в пол, топал ногою,
перескакивая с места на место, и кричал: «Посвети, посвети!» Наконец он в
последний раз страшно топнул ногою, восторженно крякнул и возвратился к
столу. Лицо его сияло торжественно.
— Полно тебе пауков-то губить. Лучше бы вон что по стенам-то
ползают; спать не дают. . . Пей, пока не простыло!
— Не грех и выпить теперь, — сказал Кирьяныч самодовольно. —
Прибавь, господи, веку доброму человеку!
Перекрестился и выпил.
Когда было выпито по другому стакану, дворовый человек взял
балалайку, заиграл трепака и запел:
В понедельник Дровосек и хлебопек,
Савка мельник, Чешет в пятницу собак,
А во вторник Свищет с голоду в кулак;
Савка шорник, В день субботний все скребет
С середы до четверга И под розгами ревет;
Савка в комнате слуга. В воскресенье Савка пан-
Савка в тот же четверток Целый день как стелька пьян 22.
Послышался странный стук в дверь, сопровождаемый страшным мур-
ныканьем.
— Ну, барин! — воскликнул дворовый человек.
— Будет потеха: учитель идет!
— Что за учитель?
Дверь отворилась настежь и, ударившись об стену, оглушительно
стукнула. Покачиваясь из стороны в сторону, в комнату вошел полуштоф,
заткнутый человеческой головой вместо пробки 23: так называю я на первый
случай господина в светлозеленой в рукава надетой шинели, без воротника;
воротник, понадобившийся на починку остальных частей одеяния, отрезан
еще в 1819 году. Между людьми, которых зовут пьющими и настоящими
пьяницами, — огромная разница. От первых несет вином только в
известных случаях, и запах бывает сносный, даже для некоторых не чуждый
приятности: такие люди, будучи большею частию тонкими политиками, знают
испытанные средства к отвращению смрадной резкости винного духа и не
забывают ими пользоваться. Употребительнейшие из таких средств: гвоз-
102
Физиология Петербурга. I
дика, чай (в нормальном состоянии), гофмановы капли, пеперменты *,
фиалковый корень, наконец, лук, чеснок. От вторых несет постоянно, хоть
бы они неделю не брали в рот капли вина, и запах бывает особенный, даже,
если хотите, не запах — как будто вам под нос подставят бочку из-под вина,
которая долго была заткнута, и вдруг ототкнут. Такой запах
распространился при появлении зеленого господина — я понял, что он принадлежит
ко второму разряду. Всматриваясь пристально в лицо его, я даже вспомнил,
что оно не вовсе мне незнакомо. Раз как-то я проходил мимо здания с
надписью «питейный дом» 24. У входа, растянувшись во всю длину, навзничь
лежал человек в ветхом фраке с белыми пуговицами; глаза его были
закрыты; он спал; горячее летнее солнце жгло его прямо в голову и
вырисовывало на лоснящемся, страшно измятом лице фантастические узоры; тысячи
мух разгуливали по лицу, кучей теснились на губах, и еще тысячи вились
над головой с непрерывным жужжанием, выжидая очереди. . . долго с
тяжким чувством (вы уже знаете, что у меня чувствительное сердце) смотрел
я на измятое лицо, и оно глубоко врезалось в мою память. Теперь он был
одет несколько иначе и казался немного старее. Кроме шинели,
разодранной сзади по середнему шву четверти на три, одежду его составляли
рыжие сапоги с заплатами в три яруса, и что-то грязно-серое выглядывало
из-под шинели, когда она случайно распахивалась. Ему было, по-видимому,
лет шестьдесят. Лицо его не имело ничего особенного: желто, стекловидно,
морщинисто; на подбородке несколько бородавок, которые в медицине
называются мышевидными, с рыжими завившимися в кольцо волосами, какие
отпускают на бородавках для счастья дьячки и квартальные; на носу
небольшой шрам; глаза мутные, серые; волосы (странная вещь!) черные,
густые, почти без седин; так что их можно было бы назвать даже очень
красивыми, если б не две-три небольшие в грош величиною плешинки,
виною которых, очевидно, были не природа и не добрая воля. Но
вообще вся фигура зеленого господина резко кидалась в глаза. В нем было
что-то такое, что уносит с собой актер в жизнь от любимой, хорошо
затверженной роли, которую он долго играл на сцене. В самых смешных и
карикатурных движениях, неизбежных у человека нетвердого на ногах,
замечалось что-то степенное, что-то вроде чувства собственного достоинства, и,
говоря с вами даже о совершенных пустяках, он постоянно держал себя
в положении человека, готового произнесть во всеуслышание, что
добродетель похвальна, а порок гнусен. От этих резких противоречий он был
чрезвычайно смешон и возбуждал в дворовом человеке страшную охоту над
ним посмеяться.
Дворовый человек встретил его обычным своим приветствием:
— Здравствуй, нос красный!
Казалось, зеленый господин хотел рассердиться, но гневное слово
оборвалось на первом звуке; сделав быстрое движение к штофу, он сказал очень
ласково:
— Здравствуй, Егорушка. Налей-ка мне рюмочку!
* Пеперменты (от лат. piper — перец и mentha — мята) — средство от кашля.
H. A. Некрасов. Петербургские углы
103
Дворовый человек украдкой
налил стакан водою, из стоявшей на
столе глиняной кружки, и подал
зеленому господину. Зеленый
господин выпил залпом. Дворовый
человек и Кирьяныч страшно
захохотали. Зеленый господин
с минуту стоял неподвижно,
разинув рот, со стаканом в руке, и,
наконец, начал сильно ругаться.
— Ты, брат, со мной не шути!
Кто тебе позволил со мною
шутить? Меня и не такие люди
знают, да со мной не шутят.
Вот и сегодня у одного был. . .
Действительный, брат, и
кавалер. . . слышишь ты, кавалер. . .
тебя к нему и в прихожую-то
не пустят. А меня в кабинет
привели. «Жаль мне тебя, говорит,
Григорий Андреич (слышишь,
по отчеству называл!), совсем ты пьянчугой стал; смотри, сгоришь ты
когда-нибудь от вина, говорит. Не того, говорит, я от тебя ожидал. . .
Садись, говорит, потолкуем о старине. . . и графинчик велел принести. . .
Вот я и заговорил. . . Знаю, о чем говорить: с Измайловым был знаком. . .
к Гаврилу Романовичу был принимаем. У Яковлева на постоянном
жительстве проживал. . . Не знаешь ты, великий был человек! . . вместе
и чай, и обедали, и водку-то пили. . . Да и сам я: ты, брат, со мной
не шути. . . у меня, брат, знаешь, какие ученики есть. . . вот один. . .
у, какой туз! . . А мальчишкой был. . . кликну, бывало, сторожа, да и ну. . .
никаких оправданий не принимал. . . Вот мы все с ним вспоминаем,
смеемся. . .«И хорошо, говорит, вот оттого я теперь и в люди пошел, говорит, что
вы меня за всякую малость пороли. . . я вас, говорит, никогда не забуду, —
да и сует в руку мне четвертак. . . — С молоду, говорит, человека надобно
драть, под старость сам благодарить будет . . . Знаешь, как мне, братец,
платили. . . А ты. . . ты. . . вот поди ты служить: по пяти рублей на год, да по
пяти пощечин на день. . . Таланты разные имел: нюхал, брат, не из такой
(он щелкнул по берестяной табакерке). . . Золотая была. . . да было и тут. . .
один палец, брат, восемьсот рублей стоил. А все ни за что; так — за стихи! . .
Я, брат, какие стихи сочинял!» 25
Зеленый господин так заинтересовал меня своим рассказом, что я
впоследствии навел о нем справки. Сгоряча он много прилгнул, но в словах его
была частица и правды. Давно, лет сорок назад, окончив курс в семинарии,
он вступил учителем в какое-то незначительное училище и дело свое вел
хорошо. Правда, любил подчас выпить лишнюю чарку, но от него менее
пахло вином, чем гвоздикой, и нравственность учеников не подвергалась
опасности. Снисходительное начальство училища, ценившее в нем человека
104
Физиология Петербурга. I
даровитого и способного к делу, старалось кроткими мерами обуздать
возникавшую страсть. Но страсти могущественнее даже начальства, как бы
оно ни было благородно и снисходительно. Заметили, что с некоторого
времени, при появлении зеленого господина, в классе распростронялся запах,
который мог подать вредные примеры ученикам. Наконец, к довершению
бед, зеленый господин пришел однажды в класс не только без задних ног,
но и без галстуха, и вместо того, чтобы поклониться главному лицу
училища, которое вошло в класс и село на краю одной из скамеек, занимаемых
учениками, обратился к нему с вопросом:
— А какие глаголы принимают родительный падеж?. . А, не знаешь?
А вот я тебя на колени!
Его отставили, и место его отдали молодому человеку, который в полной
мере оправдал честь, ему оказанную: не пропускал классов, был почтителен
к старшим и, женившись вскоре на сестре главного лица, совершенно
отказался от треволнений, неразлучных с холостой жизнию. Зеленого господина
отставили, но по ходатайству одного доброго человека и в уважение
прежних заслуг дали ему небольшой пенсион. Остальное понятно: бездействие
скоро усилило в нем страсть к вину, и нечувствительно дошел он до того
положения, в котором мы с ним познакомились. Интересна жизнь, которую
вел он в подвале. Еще за несколько дней до первого числа каждого месяца 26
хозяйка неотступно следовала за ним и так приноравливала, что накануне
первого числа он всегда напивался дома. Поутру она отправлялась с ним
за «получкой», вычитала следующие ей деньги, а с остальными зеленый
господин уходил, бог знает куда, и пропадал на несколько дней. Возвращался
пьяный, нередко избитый, в грязи и без гроша. В остальные дни месяца
он почти ежедневно обходил прежних своих товарищей по службе,
учеников, которые теперь уже были взрослые люди, наконец, всех, кого знал в
H. A. Некрасов. Петербургские углы
105
лучшую пору жизни, — везде давали ему по рюмке вина, инде и по две;
где же не давали, оттуда уходил он с проклятиями и долго потом, лежа на
своих нарах, сердито толковал сам с собою о неблагодарности. Что ж
касается до стихов, то очень немудрено, что зеленый господин и действительно
писал стихи: в русском государстве все пишут или писали стихи и писать
их никому нет запрета. Впрочем, последний пункт своего рассказа зеленый
господин не замедлил подтвердить доказательствами. Он вытащил из-за
сапога две тощенькие лоснящиеся брошюры в 12-ю долю листа, уставил их
перед глазами дворового человека и, поводя указательным пальцем со
строки на строку заглавной страницы, говорил торжественно:
— Видишь, видишь, видишь. . . а?. . видишь ли?
Но дворовый человек с негодованием оттолкнул брошюры и возразил
с жаром, доказывавшим, что в нем говорит убеждение:
— Ты мне этим не тычь! Что ты мне этим тычешь! Я, брат, не
дворянин: грамоте не умею. Какая грамота нашему брату? Грамоту будешь
знать — дело свое позабудешь. . . А вот ты мне награждение-то покажи!
Что, небось, потерял али подарил кому? . . Ты ведь добрейший? . . Сам не
съешь, да другому отдашь. Знаю я. . . кто намедни у меня ситник-от съел?
— Продал, так и нет, — отвечал зеленый господин с меланхолической
грустью. — Где нюхать нашему брату из золотой табакерки, на пальцах
самоцветные камни иметь!
Он махнул рукою и отравил последнюю струю чистого воздуха
продолжительным вздохом.
Между тем я взглянул на брошюры. Одна из них была на всерадостный
день тезоименитства 27 какого-то важного лица тех времен, другая на
бракосочетание того же лица. Обе были написаны высокопарными стихами
и заключали в себе похвалы важному лицу, которое поэт называл
меценатом. «Такие брошюры загромождали русскую литературу в доброе старое
время, потому что русская литература началась с хвалебных гимнов на
разные торжественные случаи, и пиита обязан был держать всегда наготове
свое официальное вдохновение; за то его и хлебом кормили, а за неустойку
больно били палкою. Известен анекдот о Тредьяковском, которого
Волынский собственноручно наказал тростью за то, что Тредьяковский не
изготовил оды на какой-то придворный праздник 28. Поэт Петров официально
состоял при Потемкине в качестве воспевателя его подвигов и для того,
во время его походов, всегда находился в обозе действующей армии. По
примеру великих земли, и маленькие тузы или козырные хлапы 30 имели
своих пиитов и любили получать от них оды в день рождения, именин,
бракосочетания, крестин дитяти, получения чина, награды и в подобных тому
торжественных случаях их жизни; за то они позволяли пиите садиться на
нижний конец стола обедать уже с собою, а не с слугами, как в
обыкновенные дни, подпускали его к целованию своей руки, дарили его перстнем,
табакеркою, деньгами, поили его допьяна и потом тешились над ним,
заставляя его плясать. А пиита величал их своими благодетелями, меценатами,
покровителями, отцами-командирами и «милостивцами». В начале Х1Х-го
столетия этот род литературы начал заметно упадать; 1812-й год нанес ему
сильный удар, а романтизм, появившийся с двадцатых годов, решительно
106 Физиология Петербурга. I
доканал его. И теперь эта «торжественная» поэзия считается уже
синонимом «подлому стихотворству». Так изменяются нравы! Теперь уже за
листок дурных виршей, наполненных высокопарною, бессмысленною и
низкою лестью, нельзя от какого-нибудь барина получить на водку, перстенек,
табакерку, 50 или 100 рублей денег — и еще менее можно приобрести
звание поэта! Вероятно, это одна из причин, почему старички, запоздалые
остатки доброго старого времени, так сердиты на наше время, с таким
восторгом и с такой грустью вспоминают о своем времени, когда, по их словам,
все было лучше, чем теперь».
— Ерунда *, — сказал дворовый человек, заметив, что я зачитался. —
Охота вам руки марать!
— Ерунда! — повторил зеленый господин голосом, который заставил
меня уронить брошюру и поскорей взглянуть ему в лицо. — Глуп ты, так
и ерунда! Когда я подносил их его превосходительству, его
превосходительство поцеловал меня в губы, посадил рядом с собой на диван и велел
прочесть. . . Я читал, а он нюхал табак и говорит: «Понюхай». «Не нюхаю,
говорю, да уж из табакерки вашего превосходительства. . .» «Нюхай! —
говорит, — ученому нельзя не нюхать», — и отдал мне табакерку. . . С тех пор
и начал я нюхать. Велел приходить к обеду. . . посмотрел бы ты, как меня
принимали. . . всякий гость обнимал. . . а какие все гости. . . даже
начальник его превосходительства поцеловал. . . я после и ему написал. . .
Напился я пьян. . . говорю, как с равными, а они ничего, только хохочут. Всяк
к себе приглашение делает. . . Ерунда!
И что-то похожее на чувство мелкнуло в глазах зеленого господина,
и долго с поднятой рукою стоял он посреди комнаты и вдруг качнул головой
и сказал голосом, который очень бы шел Манфреду, просившему у неба
забвения32: «Налей, брат, мне, Егорушка, пожалуйста, рюмочку!»
Дворовый человек налил стакан вина, подозвал зеленого господина и
выкинул новый жестокий фарс: поднес стакан к губам зеленого господина
и вдруг, когда уже тот вытянул губы и совсем приготовился пить,
отдернул стакан и выпил сам. Но зеленый господин уж не рассердился: чувство
собственного достоинства, окончательно побежденное запахом сивухи,
коснувшимся обоняния, замолчало. Он стал униженно просить дворового
человека «не шутить». . .
— Попляши, поднесу. . .
И зеленый господин без отговорок начал плясать. А дворовый человек,
приговаривая: «Еще! еще! лихо! лучше вчерашнего! ну, немножко еще!» —
насыпал в стакан соли и еще кой-какой дряни, долил все вином и начал
размешивать. . .
Я просил не давать зеленому господину этого страшного элексира,
говоря, что он уже и так сильно пьян.
— Пьян! вот-те раз — пьян! Слыхал я от умных людей и от девок, —
отвечал дворовый человек, продолжая размешивать, — падает человек —
не пьян, языком шевелит — не пьян; двое ведут, да третий ноги
переставляет, вот пьян!
* Лакейское слово, равнозначительное слову'— дрянь 3|. (Примеч. авт.)
H. A. Некрасов. Петербургские углы
107
— И лежит да не дышит — тоже пьян, — отозвался Кирьяныч,
разбуженный пляскою зеленого господина. . . — А-а-а. . .Го-спо-ди по-ми-луй!
Зеленый господин выпил и похвалил. Вслед за ним выпили дворовый
человек и Кирьяныч. Сделалось шумно. Зеленый господин добровольно
вызвался еще поплясать, но только под музыку. Дворовый человек заиграл
на балалайке и запел, пристукивая ногами и даже по временам откалывая
небольшие плясовые коленцы. Кирьяныч, которому удалось раздавить
еще паука, необыкновенно развеселился и каждый прыжок зеленого
господина сопровождал трагическим хрюканьем, вроде хохота, а зеленый
господин прыжки свои сопровождал икотой и бранью, непосредственно
следующей у русского человека за каждым разом, когда икнется, да еще дикими
вскрикиваниями. . . Но всего интереснее была тут песня дворового
человека:
Лет пятнадцати не боле Разворчалась на него,
Лиза в рощицу пошла, Лизе строго приказала:
И, гулявши в чистом поле, «Выбрось жука за окно!»
Жука черного нашла, — Я не слушалась приказу —
Жука черного с усами Брошу жука под кровать,
И с курчавой головой, А на будущее лето
С чернобурыми бровями — Разведу жуков опять.
Настоящий милый мой!
Завяжу жука в платочек,
Понесу его домой, Вот вам девушки наука!
Дам я сахару кусочек — Не ходите в лес гулять,
Кушай, кушай, милый мой! А найдете того жука —
Злая тетка увидала, Не кладите под кровать 33.
Как ни шумно пировали мы, однако ж, пронзительный, нечеловечески-
дикий крик, раздавшийся вне комнаты, был тотчас нами услышан и в минуту
оковал наши языки и движения. Это был крик, какого я уже не слыхал во всю
остальную жизнь, — крик, в котором отзывалось все: и противное карканье
почуявшей непогоду вороны, и токующий глухарь-тетерев, и молодой,
бодрый конь, спущенный с аркана и весело заржавший, почуяв свободу и поле,
и поросенок, которого палят живьем, и человек, которого вешают. Не
успели мы переглянуться, к нам вбежала старая баба, с лицом до того
испуганным, что я едва узнал в ней хозяйку. Она ломала руки и кричала: «Ах,
батюшки!»
— Что такое? — спросил я в недоумении.
— Ничего, — отвечал дворовый человек хладнокровно. — Видно, опять
напилась?
— Напилась. . . ей-богу напилась, пена у рта. . . схватила нож:
зарежусь, говорит, и всех перережу. Батюшка, Егор Харитоныч!
— А пускай бы ее резалась.
— Оно так. Туда ей и дорога, коли лучшего конца себе не надеется, да
ведь никогда не случалось. . . и для жильцов нехорошо. . . Надзиратель
приедет. Деньги все, поди, пропила, и за шубу полсотни давали. . . а уж где
шуба? Сама своей души не жалеет, на саван не оставляет. Батюшка Егор
Харитоныч, ведь похоронить не на что будет!
108
Физиология Петербурга. I
Дворовый человек и Кирьяныч отправились за хозяйкою. Любопытство
заставило меня последовать за ними. Через дверь, с которою уже, если
помнят читатели, я был хорошо знаком, мы вошли на половину хозяйки. То
была точно такая же комната, как и наша, но убранная несколько иначе
и лучше. В двух углах стояли кровати, а два остальные были загорожены
ширмами, с которыми соединено было то удобство, что можно было
заниматься чтением одного журнала, которым ширмы были оклеены. На
поларшина от потолка во всю длину стен были прибиты как в крестьянских
избах, узенькие полочки, на которых стояла деревянная и черепяная посуда.
Посреди комнаты происходила сцена, достойная точного и возможно
искусного описания. По полу каталась женщина в полном цвете
бальзаковской молодости 34, с красными, как бурак,одутловатыми щеками, и
задыхающимся, визгливо-пронзительным голосом кричала: «А. . .а. . .а. . .а. . .ой. . .
батюшки! . .а. . .ой. . . умру! . . умру! умру! а. . .а. . .а. . .а!» Как у
разгоряченной лошади, изо рта била клубом пена, которая клочьями падала на пол
и размазывалась по лицу; руки беснующейся были в крови: в беспамятстве
она их кусала. Ее окружали три женщины, — две старые и одна пожилая,
все беременные, которые при каждом повороте кликуши боязливо
отскакивали и при каждом новом порыве ее бешенства вскрикивали в один голос:
«Ай!» Нужно еще упамянуть об одном обстоятельстве: из-за ширм (влево
от двери) раздавался тоненький голосок, напевавший с совершенной
беспечностию немецкую песенку, которую очень любят все петербургские
немки:
Mein lieber Augustin,
Ailes ist weg! *
Вдруг кликуша оглушительно взвизгнула, простонала: «Ой тошно! Ой,
батюшки, тошно! Отпустите душу на покаяние. . . нож!. . нож!. .» — и
вскочила на ноги.
Нож лежал на полу, и кликуша несколько раз через него
перекатывалась, но ни у которой из женщин недоставало смелости поднять его.
Дворовый человек выступил вперед, заступил нож, насупил брови и закричал
грозно:
— А на что тебе нож, проклятая ведьма? На что тебе нож? Вот я дам
тебе нож. . . Кирьяныч! а Кирьяныч. . . тьфу! ты какой! да поди же сюда. . .
Надо бешеную бабу. . .
Но Кирьяныч в ту минуту страшно стучал сапогами, подпрыгивая,
чтобы настичь рукою паука, уходившего к потолку, и ничего яе слыхал.
Дворовый человек плюнул, не торопясь развязал ремень, которым
был подпоясан, и устремив на кликушу невыносимо свирепый взгляд,
произнес со всею силою и энергиею голоса: «Вязать!»
И вдруг кликуша задрожала всем телом, и бешеное выражение в лице ее
в минуту уступило место кроткому и молящему; как сноп повалилась она
к ногам дворового человека и жалобно запросила пощады. . .
* Мой дорогой Августин,
Все проходит! (нем.).
H. A. Некрасов. Петербургские углы
109
— На место! — закричал торжествующий укротитель, делая
трагический жест рукой. — Цыц! пряничная форма\ 35 (кликуша была рябая, —
метко выражается русский человек) 36. За работу! — прибавил он, топнув
ногою. — Только пикни, свяжу, да так в помойную яму и брошу!
Хозяйка усадила кликушу, дала ей работу и укрощенная
беспрекословно принялась шить, страшась поднять глаза на дворового человека,
который с минуту еще смотрел на нее, как говорится, сычом, и на разные тоны
повторял: «Цыц! цыц! цыц!»
Чтоб объяснить, сколько-нибудь эту сцену, я должен рассказать, здесь
то, что узнал уже впоследствии. Терентьевна не была в самом деле
кликушей, как зовут у нас на Руси всех одержимых какою-нибудь дурью баб,
но была весьма склонна к белой горячке, которая периодически
возвращалась к ней после каждых десяти суток беспробудного пьянства. Дворовый
человек уже неоднократно, по вызову хозяйки, являлся на выручку из беды
м каждый раз при помощи того же простого и крайне дешевого средства,
какое употребил за минуту, возвращал бешеную бабу к покорности и даже
вышибал яз нее хмель. Происходило ли то в самом деле от необычайной
дикости его голоса и свирепости взгляда, как думали старухи, или была
на то особенная боля судеб, или просто так хотел случай, — как бы то ни
было, но дворовый человек пользовался за магнетическую способность
свою большим уважением хозяйки и ее постоялок. Впоследствии он
придумал даже способ извлекать из влияния, которое имел на кликушу, пользу
существенную: усмирив кликушу, он отдавал ей в починку худое белье
свое, — оставаясь в таких случаях в том, в чем оставалась левая нога его,
когда он чинил сапог, — и кликугоа не смела тронуться с места, покуда
работа не была кончена. . .
110
Физиология Петербурга. I
На возвратном пути я мимоходом заглянул за ширмы, откуда
раздавался тоненький голосок, и увидел молодую миловидную женщину, которая
также, подобно прочим жилицам подвала, отличалась полнотой
неестественной.
— Отчего они все беременны? — спросил я, когда мы пришли в
комнату.
— Известно отчего, — отвечал дворовый человек. — Ну вот хоть бы у
вас жила кухарка. . . горничная. . . мамзель какая-нибудь, замужняя или
так; вдруг. . . сами знаете — держать не станут. . . Куда? Не пойдешь среди
улицы: не такое дело. Федотовна — баба добрая. . . сальных свеч не ест. . .
«Поживи, мать моя! поживи, голубушка! я тебя не обижу!» Вот на время
и к ней. А там — дело уладилось — и опять место найдет. . .Федотовне и
любо да и тово. . . Вор-баба! Без мыла в душу влезет. . . изойди весь свет,
другой не найдешь! В Москве есть, говорят, две, да те похуже. . . хоть кого
окальячит *. . . Намедни умерла роженица. . . Она, инда, в слезы; охает,
ахает. . . до ниточки все прибрала. . . дряни набила в сундук. . . «Куды! —
говорит, — у покойницы ни роду, ни племени! Нищим надо отдать!. . Пусть,
говорит, за покойницу молятся. . . ничего себе не возьму, ничего, не
пойдет впрок чужое добро!» Позвала нищих; все мальчишки, девчонки. . . мал-
мала меньше; ну уж какое вино?. . только два старика. . . Пообедали. . .
напоила, да у них же и украла платок. . . вот сейчас не сойти с места. . . А что,
Кирьяныч, дерябнем-ка еще по стакану!»
Он подошел к столу и ахнул от ужаса: штоф был пустехонек.
Выругавшись, дворовый человек принялся пинками будить зеленого господина,
заснувшего сном невинности среди полу, но зеленый господин не
шелохнулся и только отвечал на пинки и проклятия стихами из брошюры на
тезоименитство, полными благословений и радостных пожеланий. Впрочем, я
думаю, что он бредил: к подобному великодушию человек в здравом
рассудке едва ли способен.
— Нечего собаке делать, так хвост лижет! — сказал дворовый человек
с трогательным состраданием; взял в одну руку шапку, в другую штоф. —
Вот одолжил, как уж кабаки заперлись!
— Что ты, голова? Лучше же завтра будет у нас на что пообедать.
— Была не была! Уж неужто так и не выпить?. . Авось.
— И то сказать, — заметил Кирьяныч, внутренно обрадованный, —
голенький ох, а за голеньким бог.
За первым стаканом взаимно признались в расположении, которое
почувствовали друг к другу при первой встрече; за вторым — заплакали,
обнялись и неоднократно поцеловались; за третьим побранились; за
четвертым последовала естественная и неизбежная развязка незатейливой
драмы, которую я здесь безыскусственно рассказал: герои ее подрались. . .
Поутру, впросонках, я слышал какой-то отрывистый разговор, который
меня очень заинтересовал.
— Собаки есть?
— Есть, пара. Кирпичная, белая с крапинами. . .
* Окальячить (обл.) — обмануть, надуть.
H. A. Некрасов. Петербургские углы
111
— Крапины серые?. . левое ухо прорезано?. . на хвосте черное
пятнышко?
— Кажись, так. Полюбопытствуйте.
Впросонках человек бывает ленив: мне, страх, хотелось посмотреть
на раннего посетителя, но, страх, не хотелось повернуться и открыть
глаза. Я так и не посмотрел. Впрочем, впоследствии я встретился с ним
лицом к лицу: очень интересный господин! Очередь придет — познакомлю.
* * *
Здесь на сей раз простимся мы с записками Тростникова (объяснение,
кто такой Тростников, завело бы слишком далеко, и потому оно здесь
выпускается), из которых извлекли отрывок, предлагаемый благосклонному
вниманию читателя.
Н. Некрасов
ОГЛАВЛЕНИЕ
ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Вступление 6
Петербург и Москва, В. Г. Белинского 14
Петербургский дворник, В. И. Луганского.
(Рисунки В. Тимма) 38
Петербургские шарманщики, Д. В. Григоровича.
(Рисунки Е. Ковригина, резаны Е. Бернардским) ... 51
Петербургская сторона, Е. П. Гребенки.
(Рисунки Е. Ковригина, резаны Е. Бернардским) ... 71
Петербургские углы, Н. А. Некрасова.
(Рисунки Р. Жуковского) 93
ФИЗИОЛОГИЯ
ПЕТЕРБУРГА
и
8 Физиология Петербурга
АЛЕКСАНДРЫНСКИЙ ТЕАТР
Театр! театр! каким магическим словом был ты для меня во время оно!
Каким невыразимым очарованием потрясал ты тогда все струны души моей
и какие дивные аккорды срывал ты с них! ... В тебе я видел весь мир, всю
вселенную, со всем их разнообразием и великолепием, со всею их
заманчивою таинственностию 1 ! Что перед тобою был для меня и вечно голубой
купол неба, с его светлозарным солнцем, бледноликою луною и мириадами
томно блестящих звезд, — и угрюмо безмолвные леса, и зеленые рощи, и
веселые поля, и даже само море, с его тяжко дышащею грудью, с его
немолчным говором валов и грустным ропотом волн, разбивающихся о
неприступный берег? Твои, о театр! тряпичные облака, масляное солнце, луна
и звезды, твои холстинные деревья, твои деревянные моря и реки больше
пророчили жадному чувству моему, больше говорили томящейся
ожиданием чудес душе моей! Так сильно было твое на меня влияние, что даже
и теперь, — когда ты так обманул, так жестоко разочаровал меня, — даже
и теперь этот еще неполный, но уже ярко освещенный амфитеатр и
медленно собирающаяся в него толпа, эти нескладные звуки настраиваемых
инструментов, даже и теперь все это заставляет трепетать мое сердце как бы
от предчувствия какого-то великого таинства, как бы от ожидания
какого-то великого чуда, сейчас готового совершиться перед моими
глазами. . . А тогда! . . Вот, с последним ударом смычка, быстро
взвилась таинственная занавесь, сквозь которую тщетно рвался нетерпеливый
взор мой, чтоб скорее увидеть скрывающийся за нею волшебный мир, где
люди так не похожи на обыкновенных людей, где они или так невыразимо
добры, или такие ужасные злодеи, и где женщины так обаятельно, так
неотразимо хороши, что, казалось, за один взгляд каждой из них отдал бы
тысячу жизней!. . Сердце бьется редко и глухо, дыхание замерло на устах, — и
на волшебной сцене все так чудесно, так полно очарования; молодое,
неискушенное чувство так всем довольно, и — боже мой! — с какою полнотою
в душе выходишь, бывало, из театра, сколько впечатлений выносишь из
него!. . Даже и днем, если случится пройти мимо безобразного и
неопрятного театра в губернском городе 2, — с каким благоговейным чувством
смотришь, бывало, на этот «великолепный» храм искусства, — снять перед
ним шапку как-то стыдно при людях, а остаться с покрытой головою
казалось непростительною дерзостью. В каждом актере я думал видеть
существо высшее и счастливое — жреца высокого искусства, служению которого
он предан бескорыстно и усердно и служением которому он счастлив. . .
Ему — думал я — улыбается слава, ему гремят рукоплескания; он, словно
чародей какой-нибудь, мановением руки, взором, звуком голоса, по воле
своей, заставляет и плакать и смеяться послушную ему толпу; он
возбуждает в ней благородные чувства, высокие помыслы; он рождает в ней
любовь к добру и отвращение от зла. . .
В. Г. Белинский. Александрынский театр
115
Велико его призвание, высок его подвиг, — и как ему не смотреть с
благоговейным уважением и на искусство, которому он служит, и на самого себя,
которого возвышает служение искусству. . . Сделаться актером — значило
для меня сделаться великим человеком, — и я чуть было в самом деле не
сделался им, — т. е. актером, а не великим человеком. . . Мечты ребенка!
Я и не подозревал тогда, что часть этих актеров была не служителем, а
илотом * искусства, и полное имела право смотреть на сцену, как на барщину;
другая часть прикована была к театру, как чиновник к канцелярии, как
сиделец к магазину; и что лучшие из этих «великих» людей были те,
которых житейские расчеты были немного смешаны с самолюбием и высоким
понятием о их мнимых или истинных талантах. . . Мне и в голову не
входило, что у этих людей не было никакого понятия об искусстве и что
они знали только ремесло, одни находя его более, другие менее тяжким
и скучным. . . Все это я узнал уже после, расставшись с губернским
балаганом, который я добродушно принимал за театр, и познакомившись
с столичными. . . театрами, с вашего позволения. . . И я увидел их, и,
разумеется, на первый раз был еще больше очарован неотступным идолом души
моей — театром. . .3 Но дух движется, растет и мужает, фантазия опережает
действительность; вступающий в права свои разум горделиво оставляет
за собою и опыт, и рассудок, и возможность; в душе возникают неясные
идеалы, и духи лучшего мира незримо, но слышимо летают вокруг вас и манят
за собою в лучшую сторону, в лучший мир. . . Так и мне на театре стал
мечтаться другой театр, на сцене — другая сцена, а из-за лиц, к которым уже
* Илот (греч. heilos — heilotes — бесправный) — т. е. подневольный раб.
8*
116
Физиология Петербурга. II
пригляделись глаза мои, стали мерещиться другие лица, с таким чудным
выражением, так непохожие на жильцов здешнего дольнего мира. . .
Декорация какого-нибудь совершенно невинного в здравом смысле водевиля,
представлявшая комнату помещика, или чиновника, превращалась в глазах
моих в длинную галерею, на конце которой рисовался в полусумраке
образ какой-то страшной женщины, с бледным лицом, распущенными
волосами и открытою грудью. Дико вращала она вокруг себя расширенные
внутренним ужасом зрачки свои и, потирая обнаженною рукою другую
руку, оледеняющим голосом шептала: «Прочь, проклятое пятно! прочь,
говорю я! одно, два! Однако ж, кто мог думать, чтоб в старике было так
много крови! ...» То была леди Макбет. . .4 За нею, вдали, высился
колоссальный образ мужчины: в руке его был окровавленный кинжал, глаза
его дико блуждали, а бледные, посинелые губы невнятно шептали: «Макбет
зарезал сон, и впредь отныне уж не спать Макбету!. .» В пищании какой-
нибудь водевильной примадонны, певшей куплет с плоскими остротами
и грубыми экивоками, слышался мне умоляющий голос Дездемоны, ее
глухие рыдания, ее предсмертные вопли. . . В пошлом объяснении какого-
нибудь мелодраматического любовника с пленившею его чиновническое
сердце «барышнею» представлялась мне ночная сцена в саду Ромео с
Юлиею 5, слышались их гармонические слова любви, столь полные юного,
блаженного чувства, — и я сам боялся весь улетучиться во вздох
блаженствующей любви. . . То вдруг и неожиданно являлся царственный старец и
с ревом бури, с грохотом грома соединял страшные слова отцовского
проклятия неблагодарным и жестокосердым дочерям. . .6 Чудесный мир!
в нем было мне так хорошо, так привольно, сердце билось двойным бытием; ,
внутреннему взору виделись вереницы светлых духов любви и
блаженства, — и мне недоставало только груди, другой души, души нежной и
любящей, как душа прекрасной женщины, которой передал бы я мои
дивные видения, — и я живее чувствовал тоску одиночества, сильнее
томился жаждою любви и сочувствия. . . на сцене говорили, ходили,
пели, размахивали руками, публика зевала и хлопала, смеялась и шикала,
восторгалась и скучала, — а я, не глядя, глядел вдаль, окруженный
моими магнетическими ясновидениями, и выходил из театра, не помня,
что в нем делалось, но довольный, страстно блаженный моими мечтами,
моим тоскливым порыванием в светлый мир искусства истинного и
высокого. . . Душа ждала совершения чуда и отчасти дождалась. Но это
«отчасти» тогда добродушно и страстно принято было ею за «все», за
полное ж торжественное .удовлетворение. И, в самом деле, никогда, что бы
горького еще ни послала мне жизнь, никогда не забуду я этого
невысокого бледного человека с таким благородным и прекрасным лицом,
осененным черными кудрями, которого голос то лился прозрачными волнами
сладостной мелодии, воспоминая о своем великом отце, — то превращался в
львилос рыкание, когда обвинял себя в позорной слабости воли; то,
подобясь буре, гремел громами небесными (а глаза, дотоле столь кроткие
и меланхолические, бросали из себя молнию), когда, по открытии ужасной
тайны братоубийства, он потрясал огромный амфитеатр своим
нечеловеческим хохотом, а зрители сливались в одну душу, и — то с испуганным взо-
В. Г. Белинский. Александрынский театр
117
ром, затаив дыхание, смотрели на страшного художника, то единодушными
воплями тысячей восторженных голосов, единодушным плеском тысячей
рук, в свою очередь, заставляли дрожать своды здания!. .7 Увидал я и его —
того черного Мавра, того великого ребенка, который, полюбив,
не умел назначить границ своей любви, а предавшись подозрению, шел,
не останавливаясь, до тех пор, пока не пал его жертвою, истребив своею
проклятою рукою один из лучших, благоуханнейших цветков, какие
когда-либо цвели под небом. . . О, и теперь еще возмущают сон мой эти
ужасные, почти шопотом сказанные слова: «Что ты сделала, бесстыдная
женщина? Что ты сделала?. .» 8 Как и тогда, вижу перед собою этот гордый,
низверженный грозою дуб, когда колеблющимися шагами, с блуждающим
взором, то подходил он к своей уже безответной жертве, то бросался к
двери, за которою стучался страшный для него свидетель невинности его
жертвы. . . И мнилось моему разгоряченному воображению, что
окружающая меня толпа велика, как художник, которому рукоплещет
она, что понимает она искусство и что полна она таинственной думы, как
лес, как море. . . И был я убежден, что увидел в театре все, что может театр
показать и чего можно от театра требовать. . .
Но всякому очарованию бывает конец — моему был тоже. . . Сперва
я начал замечать, что всегда вижу одно только лицо шекспировской драмы,
но ни других лиц, ни самой драмы не вижу, и что когда сходит со сцены
главное лицо, то все на ней темнеет, тускнет, умирает и томится,
становится так пошло, так скучно, теряет всякий смысл. И скоро я убедился,
что хотя бы силы главного актера равнялись силам древнего Атланта 9, все
же ему одному не поддержать на своих плечах громадного здания
шекспировской драмы. Потом я сообразил, что этот актер не только не
всегда одинаково хорош в целой своей роли, но иногда бывает постоянно
дурен в ней; что он велик только минутами, которыми обязан своей вол-
канической натуре и наитию бурного вдохновения; и что высокая
образованность и трудное, долговременное изучение тайн искусства не научили
его владеть своими огромными средствами и повелевать своим огненным
вдохновением. . .10 Наконец, понял я и то, что если этой рукоплещущей
толпе и доступны мгновения, в которые она невольно покоряется
вдохновению артиста, зато эти вспышки совершенно бессознательны, и что те же
самые рукоплескания готовы у ней и на молниеносные проблески
истинного вдохновения, и на гаерские выходки посредственности, смелой на
эффекты и умеющей приноравляться к вульгарным требованиям толпы. . .
Мне стало и досадно, и больно. . .
Но вот пришло время, благосклонный мой читатель, когда я уже не
досадую, кроме разве тех случаев, когда, увидев в длинной афише несколько
новых пьес и над иими роковую надпись — «в первый раз» — иду себе,
присяжный рецензент, в храм драматического искусства, давно уже
переставший для меня быть храмом. . . Боже мой! как я переменился1.. . Не эта
метаморфоза — общий удел всех людей: и вы, мой благосклонный
читатель, изменитесь, если уж не изменились. . . Итак. . . не прежде, чем
кончите мою элегию в прозе, я хочу попросить вас об одном: вы можете меня
читать или не читать — как вам угодно; но, во всяком случае, не давайте
118
Физиология Петербурга. II
враждебному предубеждению видеть злого и недоброжелательного
человека во всяком, кто, в лета сурового опыта, обнажившего перед ним
действительность, протирая глаза от едкого дыма лопающихся подобно шутихам
фантазий, — на все смотрит не совсем весело и обо всем судит не совсем
снисходительно и мягко, даже иногда и зло: может быть, это оттого, что он
некогда слишком многого искал и желал и в его душе жили высокие идеалы,
а теперь он уже ничего не ищет, ничего не желает, и все его идеалы
разлетелись при холодном свете опыта, и он своим докучливым ворчанием мстит,
как может и как умеет, столь жестоко обманувшей его действительности. . .
Но я уверяю вас, благосклонный мой читатель, я совсем не из числа
ворчунов; по крайней мере, я давно уже оставил дурную привычку
ворчать. . . Теперь я человек всем на свете довольный; ничего не браню, но
все слегка похваливаю. . . Вы легко со мной сойдетесь и, надеюсь, будете
вполне довольны мною, если не со стороны умения приятно занимать вас
остроумным и приятным слогом, то со стороны терпимости ко всему, что
может нравиться вам и не нравиться мне. . .
После этого несколько длинного и немного поэтического вступления
позвольте мне, благосклонный читатель, обратиться к немного
прозаической характеристике Александрынского театра.
Есть русская пословица: что город, то норов, что село, то обычай. В
самом деле, во всяком городе есть что-нибудь особенное, собственно ему
одному принадлежащее, короче: во всяком городе есть свой «норов».
Петербургу ли быть без норова? Много родовых особенностей в физиологической
жизни Петербурга; но Александрынский театр едва ли не есть одна из
самых характеристических примет ее, едва ли это не главнейший «норов»
нашей огромной и прекрасной столицы. Описывать Петербург
физиологически — и не сказать ни слова или не обратить особенного внимания на
Александрынский театр; — это все равно, что, рисуя чей-нибудь портрет,
забыть нарисовать нос или только слегка сделать некоторое подобие носа.
Кто хочет видеть Петербург только с его внешней стороны, как
великолепный и прекрасный город, столицу России и один из важнейших в мире
портовых городов, тому, разумеется, достаточно только взглянуть на
Александрынский театр, который, с его прелестным сквером впереди, садом и
арсеналом Аничкина дворца с одной стороны и императорскою Публичною
библиотекою с другой, составляет одно п из замечательнейших украшений
Невского проспекта. Но кто хочет узнать внутренний Петербург, не одни его
дома, но и тех кто живут в них, познакомиться с его бытом, тот непременно
должен долго и постоянно посещать Александрынский театр
преимущественно перед всеми другими театрами Петербурга. Тогда-то привыкшему и
опытному взгляду откроется вся тайна особенности петербургской жизни.
Один древний мудрец имел обыкновение говорить встречному и
поперечному: «Скажи мне, с кем ты дружен — и я скажу тебе, каков ты сам». Не
имея чести принадлежать не только к древним, но и к новейшим мудрецам,
мы тем не менее имеем привычку одним говорить: «Если хотите узнать
Петербург, как можно чаще ходите в Александрынский театр», а другим:
«Скажите нам, часто ли вы ходите в Александрынский театр, — и мы
скажем вам, что вы за человек». У всякого свой взгляд на вещи — у нас тоже
свой!
В. Г. Белинский. Александрынский театр
119
При рассматривании какого бы то ни было театра представляются две
стороны, из которых составляется, так сказать, существование театра: это
— его актеры и его публика, ибо театр невозможен ни с актерами без
публики, ни с публикой без актеров. Эти две стороны так тесно связаны между
собою, что по актерам всегда можно безошибочно судить о публике, а по
публике — об актерах. Важную также сторону жизни театра составляет и
его репертуар, говоря о котором нельзя не коснуться современных
драматических писателей. Во всех этих трех отношениях Александрынский театр
удивительно самостоятелен: у него так же точно своя публика и свои
драматурги, как и свои актеры. И во всех этих трех отношениях
Александрынский театр вполне оправдывает собою многозначительную русскую
поговорку: «по Сеньке шапка».
Как Петербург в настоящее время есть представитель формального
европеизма в России, так и петербургский русский театр есть представитель
того же европейского формализма на сцене. К нему крепко приросли было
формы классического сценизма — певучая декламация и менуэтная высту-
пка. Классицизм передавался в нем от поколения к поколению, — и от
Дмитревского через Яковлева, Колосовых, Семенову дошел до господина
Каратыгина и г-жи Каратыгиной 12, которые, особенно первый, впрочем,
поневоле повинуясь духу времени, были первыми замечательными
отступниками от классического правоверия, взлелеявшего их. Это классическое
время было блестящею эпохою русского театра в Петербурге: тогда в нем
принимали живейшее участие и высшая публика столицы и замечательнейшие
литераторы того времени. Для него трудились сперва — Сумароков,
Княжнин, Фонвизин, а потом Озеров, Жандр, Гнедич и другие. Пушкин застал
еще пышный закат классического величия русского театра в Петербурге, —
и какою допотопною древностию отзывается теперь содержание этих
стихов и собственные имена, которыми они испещрены:
Театра злой законодатель, Сатиры смелой властелин,
Непостоянный обожатель Блистал Фонвизин, друг свободы,
Очаровательных актрис, И переимчивый Княжнин;
Почетный гражданин кулис, Там Озеров невольны дани
Онегин полетел к театру, Народных слез, рукоплесканий
Где каждый, критикой дыша, С младой Семеновой делил;
Готов охлопать entrechat *, Там наш Катенин воскресил
Обшикать Федру, Клеопатру, Корнеля гений величавый;
Моину вызвать — для того, Там вывел колкий Шаховской
Чтоб только слышали его. Своих комедий шумный рой;
Волшебный край! там в стары годы, Там и Дидло венчался славой. . .13
Балет — это истое чадо классицизма и XVIII века — делил с трагедиею
и комедиею внимание публики. Дидло считался великим творцом 14. Кто
не помнит поэтических стихов в «Онегине», посвященных описанию
танцующей Истоминой? 15 Такими стихами можно было бы говорить только
* Прыжок, антраша (фр.).
120
Физиология Петербурга. II
разве о Тальйони 16 и Фанни Эльслер 17. Балет держится и теперь, но не то
уже его значение: толпы стекались на него только при имени Тальйони, а
без нее — им любуются только присяжные любители танцев. Но при
Пушкине балет уже победил классическую трагедию и комедию:
Но там, где Мельпомены бурной И плескам дружеским не внемлет;
Протяжный раздается вой, Где Терпсихоре лишь одной
Где машет мантией мишурной Дивится зритель молодой.
Она пред хладною толпой; (Что было также в древни леты,
Где Талия тихонько дремлет Во время ваше и мое). . ,18
В Москве развитие театра было гораздо свободнее, чем в Петербурге.
Там классицизм не мог пустить глубоких корней; он царил на сцене потому
только, что нечему было заменить его. Зато, лишь только слово романтизм
начало печататься русскими буквами, как классицизм сейчас же пал на
московской сцене. Надо сказать, что певучая декламация и менуэтная выс-
тупка даже и во времена классицизма в Москве не были строго соблюдаемы.
Мочалов, дебютировавший на сцене еще в 1818 году в классической роли
Полиника 19, играл ее натурально, т. е. совсем не классически. В этом
отношении Москва далеко опередила Петербург. И не мудрено: все, что
касается строгости форм, условных приличий, перенимаемых от Европы, в
Москве не могло иметь большой силы. Москва не гонится за формою и
даже, гонясь за нею, не умеет строго держаться ее. Петербург, как известно,
помешан на форме. Каратыгин (В. А.) первый решился на реформу, но
на весьма умеренную в сущности; он долго оставался верен преданиям
классицизма, под исключительным влиянием которого он был образован,
как артист. Но поездки в Москву, где являлся он на сцене 20, заставили его,
мало-помалу совсем отказаться от классической манеры. К этому
способствовало еще и то, что классические пьесы совершенно перестали даваться
даже и на петербургском театре, которым совсем завладели изделия так
называемой романтической школы 21. От этого Каратыгин как артист много
выиграл, потому что игра его сделалась гораздо естественнее. Но не
бесполезно было для него то обстоятельство, что он образовался под
исключительным влиянием классической манеры, потому что он через это привык во
всяком положении сохранять ту картинность позы, то изящество формы,
отсутствие которых не может заменить никакой талант, никакое
вдохновение, хотя и они, в свою очередь, никак не могут заменить недостатка в
таланте и вдохновении. Натура — главное достоинство сценического
искусства, как и всякого другого искусства; но не должно забывать, что
натура искусства совсем не то, что натура действительности: ибо первая
приобретается искусством, а вторая дается даром. Всякий человек бывает
естествен в своем обыкновенном разговоре; но из этого не следует, чтоб
всякий человек мог быть естественным в разговоре на сцене. Даровитый
актер должен обладать способностью быть естественным на сцене, но ему
надо сперва развить ее учением и привычкою, чтобы она обратилась
ему в натуру. Нам случалось видеть на сцене актеров, игра которых
была тем отвратительнее, чем естественнее, как бы в доказательство, что
естественность в искусстве должна быть изящною, художественною.
В. Г. Белинский. Александрынский театр
121
В этом отношении Каратыгин истинный артист, сам создавший себе свои
средства и умеющий вполне владеть ими. И этому он обязан больше всего
тому обстоятельству, что был воспитан в классической школе, которая не
обращала почти никакого внимания на натуру, включительно обращая его
только на искусство. Но для многих это обстоятельство было гибельно:
застигнутые врасплох новыми понятиями об искусстве, они вдруг
лишились своего таланта, ибо то, что считалось в них прежде величайшим
достоинством, вдруг стало величайшим недостатком; переучиваться для них
было уже поздно, потому что классическая манера обратилась им во вторую
природу. Каратыгин умел вовремя понять, что ему надо было совершенно
изменить манеру своей игры, и хотя он не без борьбы, шаг за шагом,
уступал этой необходимости, но тем не менее успел выйти с честью из борьбы
между преданием и новейшими требованиями. Новое от него не ушло, и
старое обратилось ему в пользу: уменье держаться на сцене не только с
приличием и достоинством, но и с изяществом, привычка не презирать
никакими средствами, чтоб действовать на публику, обязанность беспрестанно
учиться и тщательно приготовляться как к важной, так и к самой
ничтожной роли, — все это обратилось у него во вторую природу. И по мере того,
как он отрешался от певучей декламации и менуэтной выступки (гусиным
шагом, с торжественно поднятою дланью), — он все более и более брал верх
над своим единственным соперником, г. Брянским — артистом с большим
талантом22, но i который тщетно усиливался из декламации перейти в
естественность, ;и потому, в полноте сил своих, увидел себя пережившим
свой талант. Молодые артисты тщетно стараются теперь приобрести себе
талант для высокой драмы, копируя Каратыгина: они успевают усваивать
себе только его недостатки, не усваивая ни одного из его достоинств, и
таким образом без всякого злого умысла делают из своей игры карикатуру,
более или менее злую, на игру Каратыгина. Они думают, что стоит только
передразнить даровитого артиста, чтоб избавиться от труда изучать
искусство и развивать собственные свои средства. Они не понимают, что
Каратыгин никого не брал себе в образцы и много трудился, чтоб выработать себе
собственную, только с его средствами сообразную манеру игры. Г-жа
Каратыгина — артистка тоже с замечательным талантом, подобно своему
мужу, образовавшаяся в старинной классической школе, тоже старалась
сбросить с себя ее принужденную манеру, но достигла этого только до некоторой
степени, потому что в трагедии у ней сохранялись слишком рисующиеся
позы, выкрикивания и взвизгивания, в комедии жеманность, а в том и
другом — больше принужденности, чем естественности; но, вообще, в комедии
она несравненно лучше, нежели в трагедии 23. Сам Каратыгин не имел
столько отчаянных подражателей себе между молодыми артистами,
сколько г-жа Каратыгина подражательниц между молодыми артистками,
которым — надо отдать им в этом полную справедливость — вполне удалось
передразнить и перекарикатурить все ее недостатки 24. И потому, когда
на сцену появляется г-жа Каратыгина между своими
подражательницами,— вы невольно готовы принять ее за знатную даму, окруженную
своим домашним штатом. Особенно бьются они из того, чтоб усвоить себе
122
Физиология Петербурга. II
ее манеру держаться на сцене comme il faut * и добиваются только до ее
жеманности. Очевидно, что они не рассчитывают того, что возможность
держаться comme il faut на сцене условливается постоянною привычкою
держаться comme il faut даже у себя дома, без гостей, даже наедине с
самим собою. Чтобы дополнить характеристику г-жи Каратыгиной, мы
должны сказать, что она так же совестливо, как и муж ее, в продолжении
своего сценического поприща изучала и так же отчетливо выполняла
каждую роль, и большую и маленькую, и важную и ничтожную. Вследствие
этого, она может играть иногда лучше, иногда хуже, но никогда не может
играть дурно.
Что же касается до Каратыгина, нельзя вообразить актера, более
влюбленного в свое искусство и в свою славу, более готового всем жертвовать для
того и другого. Он не перестает с равным усердием и преданностию учиться
и трудиться со дня своего вступления на сцену до сих пор и, вероятно,
никогда не перестанет. Это — труженик искусства. Он сделал для него все, что
позволили ему сделать его средства, и своей воле, своей страсти к искусству
он обязан, конечно, более, чем своим средствам. Он почти всегда бывает
превосходен там, где требуется от артиста преимущественно ум и
искусство. Поэтому роль Людовика XI в «Заколдованном доме» 25 есть истинное
торжество его: он неподражаем в нем, и только отъявленное безвкусие
может находить лучшими его ролями роли Гамлета и Отелло. Здесь мы не
можем не напомнить публике Александрынского театра, как дивно хорош
ее любимый артист, когда появляется он на сцену в роли старого бургграфа,
остановившись на ступеньках башни, и тихо, с достоинством, делает
горькие упреки своему развратному внуку 26. Трудно представить себе
что-нибудь прекраснее и грандиознее этой высокой худощавой фигуры столетнего
старца, столь похожего на жильца другого мира, уже столь дряхлого телом,
но еще бодрого и юного духом, еще закованного в железо. . . И такою
является она во все продолжение роли, исключая однако ж те места, где должна
она возвышаться до драматического пафоса. Не говоря уже о том, что
Каратыгин не наделен от природы хорошим органом, голос его переходит в крик
везде, где бы он должен был звучать страстью. Впрочем, мы далеки от
мысли, чтобы Каратыгин, как артист, лишен был чувств. Нет: нельзя сказать,
чтобы у него не было чувства. Кто видел его, например, в роли Джарвиса
(в пьесе того же имени) 27, тот должен помнить, как вел Каратыгин сцену,
в которой он, готовясь к казни, устраивает будущую участь своей дочери;
а кто это помнит, тот не скажет, чтобы у Каратыгина не было чувства. Но
чувство и страсть — не всегда одно и то же; голос страсти часто бывает
громок, но никогда не бывает криком; он действует на душу, а не на
слуховые органы зрителя. Вообще, если мы замечали чувство и теплоту в
игре Каратыгина, это больше в ролях новой драмы, в ролях частных лиц.
В ролях же трагических у него преобладает декламация, хотя по
возможности близкая к натуре, но тем не менее декламация, за отсутствием
страсти. Но там, где нужны живописные позы, ловкость, обдуманность,
искусство, эффект, он почти всегда превосходен. В этом от-
* Как должно, прилично (фр.).
В. Г. Белинский. Александрынский театр
123
ношении Каратыгин вполне петербургский актер, первый и последний по
своему таланту и удивительному умению, — первый потому, что на
петербургской сцене теперь ему нет соперников, — последний потому, что ему.
не предвидится наследников, тогда как у него были знаменитые
предшественники. . .
Чтоб показать всю разницу между петербургским и московским
театром, стоит только провести параллель между двумя главными
трагическими актерами обоих театров. Мочалов не воспитывался ни в какой школе.
Он вышел на сцену потому, что чувствовал в себе большой талант; и,
никогда не рассуждая, никогда не давая себе отчета в своем искусстве,
вышел прямо его преобразователем. В классической роли Полипика он
обнаружил свежесть чувства и естественность игры, решительно чуждые
классицизма. И в этом отношении он остался верен самому себе на всю
жизнь. Но это он делал бессознательно, руководимый одним инстинктом
своего таланта. Бурное вдохновение, пламенная, жгучая страсть, глубокое
чувство, прекрасное лицо, голос то громозвучный, то тихий, но всегда
гармонический и мелодический — вот все его средства. Рост его низок,
фигура невзрачна, манеры не выработаны, искусства почти никакого. Он
весь зависит от прихоти своего вдохновения: пробудилось оно в нем — и
пораженный зритель созерцает великую тайну искусства, о которой не дает
понятия никакая эстетика, никакая книга, которой нельзя передать словом,
описанием. В минуты вдохновения манеры его исполнены благородства
и изящества, самый рост его кажется выше. Но лишь оставило его
вдохновение, — и это уже совсем другой человек: зритель не видит ничего,
кроме подергиваний плечами, хлопанья руками по бедрам, словом, самых
странных манер и самой странной (чтоб не сказать больше) фигуры: не
слышит ничего более, кроме крику и крику. Эти метаморфозы иногда
случаются по нескольку раз в продолжение одной и той же роли. Редко
случается Мочалову выдержать равно всю роль от начала до конца, — и,
когда это случается, тут должно видеть одно торжество великого таланта,
но не искусства. Редко случается, чтобы в продолжение целой роли, дурно
играемой Мочаловым, не было хотя одной, если не двух вспышек его
могучего вдохновения, потрясающего толпу словно электрическим ударом 28.
Редко, но случается, что иногда целую роль, от начала до конца, он играет
невыразимо дурно. Поэтому равно правы как те, которые видят в нем
великого актера, так и те, которые видят в нем бездарного, дурного актера.
Мочалов не без замечательного успеха являлся и на петербургской сцене;
но постоянным успехом он здесь пользоваться не мог бы: публика Алек-
сандрынского театра не могла бы быть снисходительной к его недостаткам
ради его достоинств. Москва всегда любила Мочалова и охотно прощала
ему его недостатки за его вдохновенные мгновения. Слишком немногие
из москвичей не могут простить ему его недостатков как артиста; но, чем
ожесточеннее восстают они против них, тем более этим самым выказывают
свою любовь и свое уважение к его таланту. Каратыгин пользовался
огромным успехом на московской сцене; но в каждый новый приезд
его увеличивалось число порицателей его таланта. Постоянным
успехом на московской сцене он так же не мог бы пользоваться, как
124
Физиология Петербурга. II
Мочалов на петербургской. Из этого ясно видно, что-в Москве требуют от
артиста исключительно вдохновения; в Петербурге — искусства и формы.
Собственно, Мочалов не актер, не артист, но вдохновенная пифия,
прорицающая тайны искусства, когда она одушевлена мучащим ее восторгом,
и говорящая невпопад, когда она чувствует себя в спокойном расположении
духа; Каратыгин — актер и артист вполне, который всегда готов к своему
делу, всегда одинаково хорош в нем. Оттого Мочалов после каждой роли,
хорошо сыгранной, изнеможет на несколько дней; а Каратыгин, в сырную
неделю 29, каждый день два раза является в большой трагической или
драматической роли. Если б явился актер, который бы с бурным и страстным
вдохновением Мочалова соединил трудолюбие, строгое, добросовестное
изучение сценического дела, и результат всего этого — искусство
Каратыгина, — тогда мы имели бы истинно великого актера 30.
Вообще, в сценическом отношении Петербург отличается от Москвы
большим умением если не быть, то казаться удовлетворительным со
стороны внешности и формы. Словом, сцена в Петербурге больше искусство;
в Москве она — больше талант.
Но в Москве есть артист, который соединяет в себе оба эти условия — и
талант и искусство. Мы говорим о Щепкине 31; он так же самобытен, так же
без подражателей (разумеется, удачных), как и Каратыгин и Мочалов.
Правда, и на петербургской и на московской сценах есть замечательные
комические таланты (гг. Мартынов и Каратыгин 2-й, гг. Живокини и
Садовский) 32; но талант Щепкина не есть только комический талант. Нет
спора, что Щепкин удивителен в ролях Фамусова, Городничего (в
«Ревизоре»), но не эти роли составляют его настоящее амплуа. Кто видал
Щепкина в маленькой роли матроса в пьесе того же имени (а кто не видал его
в ней?), тот легко может составить себе идею о настоящем амплуа
Щепкина . Это роли по преимуществу мещанские, роли простых людей, но
которые требуют не одного комического, но и глубокого патетического
элемента в таланте артиста. Щепкин образовался в классической школе
и вырос на Мольере, в котором видел высший идеал комического
творчества. Старинный репертуар не представлял ему ни одной хорошей роли,
которая была бы совершенно в его таланте. И если пьесы Мольера и
Коцебу 34 давали ему роли, которые надо было ему изучать и над которыми
надо было ему думать, зато они держали его талант в сфере чисто
комической и односторонней. Несмотря на свое положение, дававшее ему слишком
бедные средства для образования, Щепкин сам создал себе образование,
и как артиста и как человека, образование, примеры которого у нас
слишком редки и между людьми, имеющими все средства для своего
образования. И потому переворот, воспоследовавший в нашей литературе под
именем так называемого романтизма, не был не замечен Щепкиным.
Жадно знакомился он с Шекспиром по мере того, как появлялись его
пьесы на русском языке, и радостно, без предубеждений, свойственных
уже определившимся людям, следил за движением русской литературы.
Но Шекспир стал у нас даваться на сцене очень недавно, да и то
какие-нибудь три-четыре его пьесы. Щепкин являлся только в роли Шайлока,
и то раза два, тогда как ему надо явиться в такой роли по крайней мере
В. Г. Белинский. Александрынский театр
125
десять раз, чтоб вполне овладеть ею и показать, что может из нее сделать
артист с таким дарованием, как его 35. Может быть, если б Щепкин ранее
познакомился с Шекспиром, он был бы в состоянии овладеть и ролью Лира,
которая столько же не вне сферы его таланта, как и роль шута в этой
пьесе (роль, которой глубокое значение у нас немногие понимают и
которая именно потому, что не Щепкин являлся в ней, всегда была
выполняема удивительно жалко и бессмысленно), как и роль
Фальстафа 36. Многие, может быть, удивятся, если мы скажем, что такой артист,
как Щепкин, с особенным жаром говорит о маленькой роли садовника в
«Ричарде II» ; но, если б он являлся в ней, тогда бы поняли, что у Шекспира
нет незначительных ролей. Щепкин превосходен в роли музыканта
Миллера в пьесе Шиллера «Коварство и любовь». Русская литература не могла
ему представить ролей, сообразных с полнотою его таланта (ибо роли
Фамусова и Городничего чисто комические). Переводные и переделанные
водевили еще менее могли дать ему какие бы то ни было роли; но роль матроса
как будто для него написана, и она составляет торжество его таланта. Из
этого видно, как мал и ограничен его репертуар. Вообще, артистическая
участь Щепкина весьма незавидна: он долго не знал своего истинного
призвания, а сознавши, не нашел для него в нашем репертуаре довольно
просторного поприща. Однако, это не совсем отрадное для него обстоятельство,
не заставило его неглижировать * своими ролями, каковы бы они ни были:
он к каждой готовится со вниманием и каждую выполняет тщательно. Если
ему попадется и такая, из которой уже ничего нельзя выжать, он своею
игрою придает ей то, чего в ней вовсе нет — смысл и даже занимательность.
Средства Щепкина не позволяют ему являться во многих ролях, как,
например, в ролях молодых и всякого возраста худощавых людей. Главный
недостаток его как артиста состоит в некотором однообразии, причина которого
заключается преимущественно в его фигуре. К числу его недостатков
принадлежит также излишество чувства и страсти, которое иногда
мешает ему вполне владеть своею ролью — недостаток чисто московский! . .
Страсть составляет преобладающий характер его игры не только в
патетических, но и в чисто комических ролях; как иному актеру стоит
ужасного труда, чтоб в комической роли не шутя рассердиться или от души
разговориться, так Щепкину стоит большого труда, чтоб удержать в
должных границах комическое одушевление. Торжество его искусства состоит
не в том только, что он в одно и то же время умеет возбуждать и смех
и слезы, но и в том, что он умеет заинтересовать зрителей судьбою простого
человека и заставить их рыдать и трепетать от страданий какого-нибудь
матроса, как Мочалов заставляет их рыдать и трепетать от страданий
принца Гамлета или полководца Отелло. . . Шепкин принимается равно
хорошо всякою публикою, и, в этом отношении, на петербургской сцене
он так же у себя дома, как и на московской. . . Но он мог бы пользоваться
еще большим успехом, если б его художническая добросовестность не
делала его решительно неспособным подниматься на эффекты и льстить вку-
* Неглижировать (фр. négliger) — пренебрегать.
126
Физиология Петербурга. II
су толпы. Поэтому он по преимуществу актер избранной публики,
способной оценять тонкости и оттенки истинно художественной игры. . .
После Щепкина, замечательнейшие артисты московской труппы —
гг. Живокини, Орлов, Садовский, Потанчиков, Степанов, Самарин . В г-же
Орловой 38 московская сцена владеет замечательною артисткою и для драмы
и для комедии; а г-жа Репина 39, необыкновенно даровитая артистка, долго
была истинным украшением московской сцены, занимая на ней амплуа,
соответствующее амплуа Щепкина, потому что в ее таланте есть аналогия
с его талантом. Замечательнейшие артисты на сцене Александрынского
театра (преимущественно для комедии и водевиля) : г. Мартынов 40 —
артист с большим и разнообразным талантом, хотя, к сожалению, пока только
с комическим, т. е. чуждым патетического элемента; г. П. Каратыгин —
талант односторонний, годный не для многих ролей, но тем не менее весьма
замечательный; г.. Сосницкий 41, очень ловкий и хорошо знающий сцену
артист, который может не испортить никакой роли в легкой комедии или
водевиле, даже не приготовляясь к ней; гг. Самойлов, Максимов 42,
Григорьев 1-й 43; г-жи Дюр и Самойлова 2-я 44, которых публика
Александрынского театра находит удивительными, особенно вторую, в патетических
ролях, и которые обе иногда не без успеха выполняют роли, не требующие
пафоса, и из которых в последней, при других обстоятельствах,
действительно мог бы развиться драматический талант; г-жа Сосницкая 45 —
артистка с весьма замечательным дарованием для комических ролей; г-жа Вал-
берхова 46 — артистка старой классической школы, но с замечательным
талантом и для драмы и для комедии, и что у нас особенно редко —
артистка с замечательным образованием; но теперь она редко является на сцену,
да и время ее уже прошло; г-жа Самойлова 1-я 47 — артистка с дарованием
для комических и водевильных ролей; особенно хороша она в ролях
наивных девушек простого звания — гризеток, крестьянок и т. п. Но идеалом
всевозможного сценического совершенства была для публики
Александрынского театра покойная Асенкова 48, особенно восхищавшая ее в
мужских ролях. Действительно, Асенкова играла всегда со смыслом, смело,
бойко, и с тою уверенностию, которая скорее таланта ручается за успех и
которую дает привычка к сцене и постоянная благосклонность публики.
Трудно было бы в кратких словах определить существенную разницу
между петербургским и московским русским театром; но тем не менее
между ними существует большая разница. Эта разница преимущественно
происходит от публики той и другой столицы. Говоря собственно, в Москве
нет театральной публики. В Петровский театр в Москве 49 стекаются люди
разных сословий, разной степени образованности, разных вкусов и
потребностей. Тут вы увидите и купцов без бород, и купцов с бородами, и
студентов, и людей, которые живут в Москве потому только, что им весело в ней
жить, и которые имеют привычку бывать только там, где им весело; тут
увидите и модные фраки с желтыми перчатками, и удалые венгерки, и
пальто, и старомодные шинели с воротничками, и бекеши, и медвежьи шубы,
и шляпы, и картузы, и чуть не колпаки, и шляпки со страусовыми перьями,
и шапочки на заячьем меху, головы с платками парчевыми, шелковыми и
ситцевыми. Тут вы найдете людей, для которых и «Филатка с Мирош-
В. Г. Белинский. Александрийский театр
127
кою» — пьеса забавная и интересная; и людей, для которых и
европейский репертуар представляет не слишком много сокровищ; людей, которые,
кроме Шекспира, ни о чем не хотят и слышать; людей, для которых
комедии Гоголя — верх совершенства, и людей, для которых комедии
Гоголя — не более, как грубые фарсы, хотя и не лишенные признаков таланта;
людей, которые в драмах г. Кукольника видят образцовые произведения 51,
и людей, которые, кроме скуки, ничего в них не видят. Словом, в
московской театральной публике почти столько же вкусов и судей, сколько лиц, из
которых она составляется, и там не редкость встретить самый тонкий и
образованный, самый изящный вкус в соседстве с самым грубым и пошлым'
вкусом; не редкость от одного соседа по месту услышать самое умное, а от
другого самое нелепое суждение. Но и люди, стоящие на одинаковой
степени образования, там не говорят в один голос и одними и теми же словами,
потому что там всякий хочет иметь свой взгляд на вещи, свое суждение об
них. Трагедию или патетическую драму в Москве любят больше и ценят
лучше, чем комедию или водевиль. Это понятно: для комедии нужна более
образованная публика, чем для трагедии: ибо последняя прямо относится
к страстям и чувствам человека, даже бессознательным, и мощно будит их
даже в глубоко спящей душе, тогда как первая требует для своей оценки
людей, развившихся на почве созревшей цивилизации, требует аттической
тонкости вкуса, наблюдательности ума, способных на лету схватить
каждый оттенок, каждую едва заметную черту. В Москве трагедию любят даже
купцы и без бород, и с бородами. . . И не мудрено: это большею частию
люди, которых расшевелить нелегко, люди, которые поддаются только
слишком сильным ощущениям 52: им давай или кулачный бой, где идет стена на
стену, или борьбу знаменитого медведя Ахана с меделянскими собаками,
128
Физиология Петербурга. II
за Рогожскою заставою , а если они решатся идти в театр, — давай им
Мочалова, которого они зовут Мочаловым. . . Многие из них платят ему,
в его бенефис, сто, двести и более рублей за ложу, за которую могли бы
заплатить меньше пятидесяти рублей: они любят Мочалова, и любят,
поглаживая бороду, говорить их знакомым, и задолго до бенефиса и долго после
бенефиса: «Я-ста за бенефис Мочалова заплатил столъко-то\» Черта чисто
московская, которой в Петербурге уже не встретить теперь!..
Не такова публика Александрынского театра. Это публика в настоящем,
в истинном значении слова: в ней нет разнородных сословий — она вся
составлена из служащего народа известного разряда; в ней нет
разнородных направлений, требований и вкусов: она требует одного,
удовлетворяется одним; она никогда не противоречит самой себе, всегда верна самой
себе. Она индивидуум, лицо; она — не множество людей, но один человек,
прилично одетый, солидный, ни слишком требовательный, ни слишком
уступчивый, человек, который боится всякой крайности, постоянно
держится в благоразумной середине, наконец, человек весьма почтенной и
благонамеренной наружности. Она то же именно, что самые почтенные
сословия во Франции и Германии: bourgeoisie * и филистеры. Публика
Александрынского театра в зале этого театра — совершенно у себя дома; ей
там так привольно и свободно; она не любит видеть между собою «чужих», и
между нею почти никогда не бывает чужих. Люди высокого круга заходят
иногда в Александрынский театр только по поводу пьес Гоголя, весьма
нелюбимых и заслуженно презираемых тонким, изящным, исполненным
хорошего светского тона вкусом присяжной публики Александрынского
театра, не любящей сальностей и плоскостей. Люди, не принадлежащие к
большому свету, к чему бы то ни было, не симпатизирующие с публикою
Александрынского театра и чувствующие себя среди ее «чужими», ходят
в Михайловский театр , и если не могут туда ходить по незнанию
французского языка, то уже никуда не ходят. . . Это самое счастливое
обстоятельство для публики Александрынского театра: оно не допускает ее быть
пестрою и разнообразною, но дает ей один общий цвет, один резко
определенный характер. Зато, если в Александрынском театре хлопают, то уже
все; если недовольны, то опять все. Ни драматический писатель, ни актер,
если они люди сметливые, не рискуют попасться впросак; один пишет,
другой играет всегда наверняка, зная, чем угодить своей публике.
Признательность к заслуге — это свойство благородных душ — составляет одну из
отличнейших черт в характере александрынской публики: она любит своих
артистов и не скупится ни на вызовы, ни на рукоплескания. Она встречает
громом рукоплесканий всех своих любимцев, от Каратыгина до
Григорьева 1-го включительно. Но тут она действует не опрометчиво, не без
тонкого расчета и умеет соразмерять свои награды соответственно с заслугами
каждого артиста, как следует публике образованной и благовоспитанной.
Так, например, больше пятнадцати раз в один вечер она не станет вызывать
никого, кроме Каратыгина; некоторых же артистов она вызывает за одну
роль никак не больше одного раза; но среднее пропорциональное число ее
* Буржуазия (фр.).
ГРЕБЕНКА Е. П.
ПАНАЕВ И. И.
БЕЛИНСКИЙ В. Г.
В. Г. Белинский. Александрынский театр
129
вызовов постоянно держится между пятью и пятнадцатью; по тридцати
же раз она очень редко вызывает даже самого Каратыгина. Аплодирует же
она беспрестанно; но это не от нерасчетливости, а уж от слишком
очевидного достоинства всех пьес, которые для нее даются, и всех артистов,
которые трудятся для ее удовольствия. Но если, что очень редко, артист не
сумеет сразу приобрести ее благосклонности, — не слыхать ему ее
рукоплесканий.
Московский репертуар составляется большею частию из пьес,
написанных в Петербурге. Москва может гордиться только одним великим
водевилистом — г. Соколовым; другой великий водевилист ее — г. Коровкин 55,
уступлен ей Петербургом, имеющим полное право и таковую же готовность
быть щедрым на подобные великодушные пожертвования. Кому не
известно, что кипучая многолюдная драматическая деятельность вся
сосредоточилась исключительно в Петербурге, как и все другие роды
литературной производительности? Но. . . о драматической литературе Петербурга,
или, говоря точнее, о драматургии Александрынского театра, нам следует
или совсем не говорить, или говорить обстоятельно. Решаемся на последнее.
Внимание, читатели! Предмет важен и глубокомыслен!
Прежде всего мы должны сказать, что, в отношении к своему
репертуару, Александрынский театр уже вполне заслуживает названия театра
всемирного, всеобъемлющего. Классицизм и романтизм, Расин и Шекспир,
Озеров и Шиллер, Мольер и Скриб, трагедия и комедия, драматическое
представление и водевиль, шестистопные ямбы и вольные стихи, настоящая
проза и рубленая проза — все это без всякой парциальности *, со всевоз-
* Парциальность (фр. — partialité) — пристрастие, разбор.
9 Физиология Петербурга
130
Физиология Петербурга. II
можным радушием принимается на сцену Александрынского театра, и все
это при встрече на ней одного с другим не обнаруживает ни малейшего
удивления. А русские пьесы — какое разнообразие! Пьесы исторические,
пьесы патриотические, пьесы, переделанные из романов, из повестей, пьесы
оригинальные, пьесы переведенные, пьесы переделанные с французского
на русские нравы! А герои пьес: и Александр Македонский с пажами и
турецким барабаном, и Ломоносов, и Державин, и Сумароков, и Тредьяков-
ский, и Карл XII, и Елизавета английская, и Федосья Сидоровна, и
Сусанин. . . Не перечесть всего! 56
Надобно сказать, что как репертуар Александрынского театра, так и
самый Александрынский театр получил определенный характер, в каком
мы его теперь видим, только в недавнее время. До 1834 года он представлял
собою зрелище бесплодной борьбы классицизма с романтизмом, — борьбы,
в которой все-таки перевес был на стороне первого, и Каратыгин даже в
ультра-романтических пьесах играл больше классически, чем
романтически. Но с 1834 года, с появления г. Кукольника на поприще драматического
писателя, Александрынский театр быстро начал наклоняться к
романтизму, а с 1838 года, с появления г. Полевого на драматическое поприще, он
сделался решительным ультра-романтиком, потому что с этого времени
окончательно установился характер нашей новейшей драматургии в том
виде, в каком мы теперь ее видим . До того времени на драматическое
искусство смотрели с уважением немножко мистическим; Шиллер, и
особенно Шекспир, казались всем недосягаемо великими образцами. Но с этого
времени драматическое искусство сделалось фабрикациею, с простыми
станками и с паровыми машинами, смотря по запросам; Шиллер и
Шекспир стали нам по плечу, и написать драму не хуже шиллеровской или
шекспировской сделалось для нас легче, чем написать по заказу
исторический роман или и самую историю, потому что драма требует меньше
времени и может быть состряпана к любому бенефису, если бенефициант
позаботится заказать ее сочинителю за месяц до своего бенефиса. Что
г. Кукольник — человек с дарованием, против этого никто не спорит; но
также достоверно и то, что многочисленность произведений он
предпочитает их достоинству и скорость в работе предпочитает обдуманности плана,
характеров, отделке слога, потому что все это требует много времени.
Надежда на свой талант и на невзыскательность публики отдаляет от
г. Кукольника всякое сомнение в успехе. Г. Полевой пошел гораздо далее
г. Кукольника; он решил, что совсем не нужно иметь ни призвания, ни
таланта к драматическому искусству для того, чтоб с успехом подвизаться
на сцене Александрынского театра. К сожалению, он нисколько не ошибся
в своем расчете, и так как г. Кукольник в последнее время реже и реже
является на сцене, а г. Полевой все чаще и чаще пожинает на ней
драматические лавры, — то г. Полевой и считается теперь первым драматургом
Александрынского театра. Но он не один фигурирует и красуется на ней;
восторг и удивление публики разделяет он с г. Ободовским 58. Г-н Обо-
довский некогда был замечен по его отрывочным переводам стихами шилле-
ровского «Дон Карлоса». Тогда отрывок доставлял сочинителю
известность, а иногда и славу. Но в последнее время г. Ободовский уступает
В. Г. Белинский. Александрынский театр
131
многочисленности) и скороспелостию своих драматических переделок
разве только г. Полевому. И если нельзя не завидовать лаврам этих
достойных драматургов, то нельзя не завидовать и счастию публики Алексан-
дрынского театра: она счастливее и английской публики, которая имела
одного только Шекспира, и германской, которая имела одного только
Шиллера: она в лице гг. Полевого и Ободовского имеет вдруг
и Шекспира и Шиллера! Г-н Полевой — это Шекспир публики Алек-
сандрынского театра; г. Ободовский — это ее Шиллер. Первый
отличается разнообразием своего гения и глубоким знанием сердца
человеческого; второй — избытком лирического чувства, которое так и
хлещет у него через край потоком огнедышащей лавы. Там, где у Полевого
не хватает гения или оказывается недостаток в сердцеведении, он
обыкновенно прибегает к балетным сценам и, под звуки жалобно протяжной
музыки, устроивает патетические сцены расставания нежных детей
с дражайшими родителями или верного супруга с обожаемою
супругою 59. Там, где у Ободовского иссякает на минуту самородный
источник бурно пламенного чувства, он прибегает к пляске, заставляя героя (а
иногда и героиню) патетически-патриотической драмы отхватывать
вприсядку какой-нибудь национальный танец 60. Обвиняют г. Ободовского в
подражании г. Полевому; но ведь и Шиллер подражал Шекспиру! Обвиняют
г. Полевого в похищениях у Шекспира, Гёте, Мольера, Гюго, Дюма и
прочих, но это не только не похищения — даже не заимствования: известно,
что Шекспир брал свое, где ни находил его: то же делает и г. Полевой в
качестве Шекспира Александрынского театра. Г-н Полевой пишет и драмы,
и комедии, и водевили; Шекспир писал только драмы и комедии; стало
быть, гений Полевого еще разнообразнее, чем гений Шекспира. Шиллер
писал одни драмы и не писал комедий: г. Ободовский тоже пишет одни
драмы и не пишет комедий. Г-н Полевой начал свое драматическое поприще
подражанием «Гамлету» Шекспира61; г. Ободовский начал свое
драматическое поприще переводом «Дон Карлоса» Шиллера. Подобно Шекспиру,
г. Полевой начал свое драматическое поприще уже в летах зрелого
мужества, а до тех пор, подобно Шекспиру, с успехом упражнялся в
разных родах искусства, свойственных незрелой юности, и, подобно
Шекспиру, начал свое литературное поприще несколькими лирическими
пьесами, о которых в свое время известил российскую публику г. Свиньин 62.
Г-н Ободовский, подобно Шиллеру, начал свое драматическое поприще
в лета пылкой юности. Нам возразят, может быть, что Шекспир не прибегал
к балетным сценам, Шиллер не заставлял плясать своих героев: так, но
ведь нельзя же ни в чем найти совершенного сходства; притом же балетные
сцены и пляски можно отнести скорее к усовершенствованию новейшего
драматического искусства на сцене Александрынского театра, чем к
недостаткам его. После Шекспира и Шиллера драматическое искусство
должно же подвинуться вперед, — и оно подвинулось: в драмах г.
Полевого с приличною важностию минуэтной выступки и в драме
г. Ободовского с дробною быстротою малороссийского трепака, — в чем,
сверх того, выразились и степенные лета первого сочинителя, и юность
второго 63. Что же касается до несходств, их можно найти и еще несколько:
9*
132
Физиология Петербурга. II
Шекспир начал свое поприще несчастно: г. Полевой счастливо; Шекспир
не обольщался своею славою и смотрел на нее с улыбкою горького
британского юмора. Г-н Полевой вполне умеет ценить пожатые им на сцене
Александрынского театра лавры. Шиллер был гоним в юности и уважаем
в лета мужества: г. Ободовский был ласкаем и уважаем со дня вступления
своего на драматическое поприще, и т. д.
Если б не усердие и трудолюбие этих достойных драматургов, —
русская сцена пала бы совершенно за неимением драматической литературы.
Теперь она только и держится, что гг. Полевым и Ободовским, которых
поэтому можно назвать русскими драматическими Атлантами.
Обыкновенно они действуют так: когда сцена истощится, они пишут новую пьесу,
и пьеса эта дается раз пятьдесят сряду, а потом уже совсем не дается. Так
некогда утешал г. Ободовский публику Александрынского театра своею
бесподобною драмою «Велизарий», а потом восхищал ее еще более
бесподобною драмою «Русская боярыня XVII века» 64; а г. Полевой в
особенности очаровывал ту же публику Александрынского театра двумя дивными
произведениями своего творческого гения — «Еленою Глинскою» и
«Ломоносовым», который был дан сряду девятнадцать раз в самое короткое время
после своего появления; последние представления его были на масленице
1843 года 65. Был ли или будет ли он дан в двадцатый раз, мы этого не знаем;
но вот мнение одной газеты по поводу этих многочисленных представлений
«Ломоносова»: «Дайте десять раз сряду пьесу, и она уже старая! Все ее
видели, все наслаждались ею, и занимательность пропала! А пусть бы
играли ту же пьесу два раза в неделю, она была бы свежа в течение года. Вот
придет масленица, и к посту пьеса превратится в «Демьянову уху» 66. Мы
не совсем согласны с этим мнением: прекрасное всегда прекрасно, сколько
раз ни наслаждайтесь им; «Горе от Ума» и «Ревизор» никогда не
превратятся в «Демьянову уху», хотя счету нет их представлениям и хотя они
никогда не были масленичными пьесами. Для пьес же вроде «Русской
боярыни XVII века» и «Ломоносова» очень важно быть представленными
девятнадцать раз в продолжение двадцати дней. . .
«Елена Глинская» г. Полевого есть пародия на шекспировского
«Макбета» с заимствованиями из романа Вальтера Скотта — «Замок Кениль-
ворт». «Ломоносов» г. Полевого переделан из романа «Биография
Ломоносова», написанной г. Ксенофонтом Полевым 67. «Параша Сибирячка» 68
заимствована из старинного романа г-жи Коттен «Елизавета Л. (Лупа-
лова) 69, или Несчастие семейства, сосланного в Сибирь и потом
возвращенного, истинное происшествие». «Смерть и Честь!» 70 переделана из
повести Мишеля Масона «Песчинка» 71. Но конца не было бы нашим указаниям
источников, из которых черпал г. Полевой при фабрикации своих
драматических представлений. В этом случае он далеко обогнал известного в нашей
литературе драматического заимствователя Княжнина 72. Соперничествуя
с иностранными славами, г. Полевой нисколько не хочет уступить, по
крайней мере, в плодовитости, если не в таланте, и нашим туземным славам,
и один совмещает в себе и Ильина, и Иванова, и князя Шаховского 73.
Словом, это Сумароков нашего времени, столь же многосторонний, плодови-
В. Г. Белинский. Александрынский театр
133
тый, деятельный и столь же даровитый, как и Сумароков семидесятых годов
прошлого столетия — сей трудолюбивый отец российского театра 74.
Мы поступили бы очень несправедливо, если бы при этом пересмотре
современных драматических гениев забыли упомянуть о гг. Р. 3. и В. 3. ,
с большим успехом подвизающихся, вслед за гг. Полевым и Ободовским,
на драматическом поприще. Оба они люди с большими дарованиями и
весьма деятельные; но первый больше классик, тогда как последний больше
романтик. Вообще, свежесть, легкость стиха, драматический смысл
преимущественно остаются за последним.
Что касается до водевилистов и вообще переводчиков-переделывате-
лей и сочинителей мелких пьес, — их и не перечтешь всех. Первое место
между ними бесспорно принадлежит даровитому артисту Александрын-
ского театра г. П. Каратыгину. В его водевилях бывает иногда то, что
составляет лучшее достоинство водевиля — à propos * и вообще они более, чем
все другие водевили, похожи на русские водевили. Мы не скажем, чтобы
между множеством водевилистов Александрынского театра не было хотя
двух-трех человек не без некоторой степени дарования; но это уже
неоспоримая истина, что водевиль убил сцену и театр, и особенно водевиль,
которого французское содержание переделывается на русские нравы.
Водевиль — дитя французской жизни, французского юмора, французского
остроумия, легкого, но грациозного, игривого так, как шипучая пена
шампанского, — и потому мы слишком далеки от этого педантизма, который
удостоивает своего внимания только одно важное и серьезное, а на все
легкое и веселое смотрит, как на пустяки. Мы не сравним самого лучшего
французского водевиля с драмою Шекспира, или трагедиею Шиллера; но
мы скорее пойдем смотреть порядочный водевиль, даже просто забавный
фарс, нежели посредственную трагедию: смеяться лучше, нежели зевать.
Но водевиль или фарс пойдем мы смотреть только в Михайловский театр,
чтобы видеть в нем французских актеров; насладиться этим ensemble ** их
игры, исполненной такого вкуса и такого приличия, такого ума и такой
грации даже и тогда, как они играют какую-нибудь не весьма богатую
смыслом пьесу. . . Русский водевиль такая же ложь, как водевиль английский
или немецкий, потому что водевиль есть собственность французского
юмора. Он непереводим как руская народная песня, как басня Крылова; наши
переводчики французских водевилей переводят слова, оставляя в
подлиннике жизнь, остроумие и грацию. Остроты их тяжелы, каламбуры
вытянуты за уши, шутки и намеки отзываются духом чиновников пятнадцатого
класса. Сверх того, для сцены эти переводы еще и потому не находка, что
наши актеры, играя французов, назло себе остаются русскими, — точно
так же, как французские актеры, играя «Ревизора», назло себе остались
бы французами. Повторим: водевиль — прекрасная вещь только на
французском языке, на французской сцене, при игре французских актеров.
Подражать ему так же нельзя, как и переводить его. Водевиль русский,
немецкий, английский — всегда останется пародиею на французский водевиль.
* Кстати (фр.).
'■* Ансамблем (фр.).
134
Физиология Петербурга. II
Недавно в какой-то газете русской было возвещено, что пока-де наш
водевиль подражал французскому, он никуда не годился; и как-де скоро стал
на собственные ноги, то вышел из него молодец хоть куда — почище
французского 76. Может быть, это и так, только, признаемся, если нам случалось
видеть русский водевиль, который ходил на собственных ногах, то он
всегда ходил на кривых ногах, и, глядя на него, мы невольно вспоминали эти
стихи из русской народной песни:
Ах, ножища-то — что вилища:
Ручища-то — что граблища!
Головища-то — что пивной котел!
Глазища-то — что ямища!
Губища-то — что палчища! 77
Русские переделки с французского особенно в большом ходу: большая
часть современного репертуара состоит из них. Причина их размножения
очевидна: публика требует пьес оригинальных, требует на сцене русской
жизни, быта русского общества. Наши доморощенные драматурги на
выдумки бедненьки, на сюжетцы не изобретательны; что ж тут остается
делать? Разумеется, взять французскую пьесу, перевести ее слово в слово;
действие (которое по своей сущности могло случиться только во Франции)
перенести в Саратовскую губернию или в Петербург, французские имена
действующих лиц переменить на русские, из префекта сделать начальника
отделения, из аббата — семинариста, из блестящей светской дамы —
барыню, из гризетки — горничную и т. д. Об оригинальных пьесах нечего и
говорить. В переделках, по крайней мере, бывает содержание, завязка, узел и
развязка; оригинальные пьесы хорошо обходятся и без этой излишней
принадлежности драматического сочинения. Как те, так и другие и знать не
хотят, что драма, какая бы она ни была, а тем более драма из современного
общества, прежде всего и больше всего должна быть верным зеркалом
жизни современного общества. Когда наш драматург хочет выстрелить в вас, —
становитесь именно на то место, куда он целит: непременно даст промаха,
а в противном случае — чего доброго, пожалуй, и зацепит. Общество,
изображаемое нашими драмами, также похоже на русское общество, как
и на арабское, какого бы рода и содержания ни была пьеса, какое бы
общество ни рисовала она — высшего круга, помещичье, чиновничье,
купеческое, мужицкое, чтобы ни было местом ее действия — салон,
харчевня, площадь, шкуна, содержание ее всегда одно и то же: у дураков-
родителей есть милая, образованная дочка; она влюблена в прелестного
молодого человека, но бедного — обыкновенно в офицера, изредка, для
разнообразия, в чиновника, а ее хотят выдать за какого-нибудь дурака, чудака,
подлеца или за все это вместе. Или, наоборот, у честолюбивых родителей
есть сын — идеал молодого человека (т. е. лицо бесцветное,
бесхарактерное) ; он влюблен в дочь бедных, но благородных родителей, идеал всех
добродетелей, какие только могут уместиться в водевиле, образец всякого
совершенства, которое бывает везде, кроме действительности; а его хотят
выдать замуж; то есть женить на той, которую он не любит. Но к концу
добродетель награждается, порок наказывается: влюбленные женятся, дражай-
В. Г. Белинский. Александрынский театр
135
шие родители их благословляют,
разлучник с носом — раек над ним
смеется. Действие развивается всегда
так: девица одна, с книжкой в руке,
жалуется на родителей и читает
сентенции о том, что «сердце любит, не
спросясь людей чужих». Вдруг: «Ах!
это вы, Дмитрий Иванович или
Николай Александрович!» — «Ах! это я,
Любовь Петровна или Ивановна»,
или иначе как-нибудь. . . «Как я рад,
что застал вас однех\» — Проговорив
таковые слова, нежный любовник
целует ручку своей возлюбленной.
Заметьте, непременно целует, иначе
он и не любовник и не жених, иначе
не по чем бы и узнать публике, что
этот храбрый офицер или
добродетельный чиновник — любовник или
жених! Мы всегда удивлялись этому
неподражаемому искусству наших
драматургов так тонко и ловко
намекать на отношения персонажей в своих драматических изделиях. . . Далее:
она просит его уйти, чтоб не увидели папенька или маменька; он
продолжает целовать ее ручку и говорить, что как он несчастлив, что он умрет с
отчаяния; но что, впрочем, он употребит все средства; наконец, он в
последний раз целует ручку и уходит.
Входит «разлучник» и тотчас целует ручку раз, и два, и три, и более,
смотря по надобности; барышня надувает губки и сыплет сентенциями *;
маменька или папенька бранит и грозит ей; наконец, к любовнику является
на помощь богатый дядя, или разлучник оказывается негодяем: дрожайшие
соединяют руки влюбленной четы, любовник нежно ухмыляется и, чтоб не
стоять на сцене по пустякам, принимается целовать ручку, а в губки
чмокнет; барышня жеманно и умильно улыбается и будто нехотя позволяет
целовать свою ручку. . . Глядя на все это, поневоле воскликнешь:
С кого они портреты пишут,
Где разговоры эти слышут?
А если и случалось им,
Так мы их слышать не хотим! 78
Если верить нашим драмам, то можно подумать, что у нас на святой
Руси все только и делают, что влюбляются и замуж выходят за тех, кого
любят, а пока не женятся, все ручки целуют у своих возлюбленных. И это
зеркало жизни, действительности, общества!. . Пора бы, кажется, понять,
что это значит стрелять холостыми зарядами на воздух, сражаться с мель-
* Фразами (англ.).
136
Физиология Петербурга. II
ницами и баранами, а не с богатырями! Пора бы, наконец, понять, что это
значит изображать тряпичные куклы, а не живых людей, рисовать мир
нравоучительных сказочек, способный забавлять семилетних детей, а не
современное общество! Пора бы понять, что влюбленные (если они хоть сколько-
нибудь похожи на людей), встречаясь друг с другом, всего реже говорят
о своей любви и всего чаще о совершенно посторонних и притом
незначительных предметах. Они понимают друг друга молча, — а в том-то и состоит
искусство автора, чтоб заставить их высказать перед публикою свою любовь,
ни слова не говоря о ней. Конечно, они могут и говорить о любви, но не
пошлые, истертые фразы, а слова, полные души и значения, слова, которые
вырываются невольно и редко. . .
Обыкновенно «любовники» и «любовницы» самые бесцветные, а потому
и самые скучные, лица в наших драмах. Это просто куклы, приводимые в
движение посредством белых ниток руками автора. И очень понятно: они
тут не сами для себя — они служат только внешнею завязкою для пьесы.
И потому мне всегда жалко видеть артистов, осужденных злою судьбою
на роли любовников и любовниц. Для них уже большая честь, если они
сумеют не украсить, а только сделать свою роль сколько возможно пошлою. . .
Для чего же выводятся нашими драматургами эти злополучные любовники
и любовницы? Для того, что без них они не в состоянии изобрести никакого
содержания, изобрести же не могут потому, что не знают ни жизни, ни
людей, ни общества, не знают, что и как делается в действительности.
Сверх того, им хочется посмешить публику какими-нибудь чудаками
и оригиналами. Для этого они создают характеры, каких нигде нельзя
отыскать, нападают на пороки, в которых нет ничего порочного, осмеивают
нравы, которых не знают, зацепляют общество, в которое не имеют доступа.
Это обыкновенно насмешки над купцом, который обрил бороду; над
молодым человеком, который из-за границы воротился с бородою; над молодою
особою, которая ездит верхом на лошадях, любит кавалькады; словом, над
покроем платья, над прической, над французским языком, над лорнеткою,
над желтыми перчатками. А какие идеалы добродетелей рисуют они — боже
упаси! С этой стороны, наша комедия нисколько не изменилась со времен
Фонвизина: глупые в ней иногда бывают забавны, хоть в смысле
карикатуры, а умные всегда и скучны и глупы. . .
Что касается до нашей трагедии — она представляет такое же
плачевное зрелище, как и комедии 9: они изображают русскую жизнь с такою же
верностию и еще с меньшим успехом, потому что изображают
историческую русскую жизнь в ее высшем значении. Оставляя в стороне их
дарования, скажем, что главная причина их неуспеха — в ошибочном взгляде
на русскую историю. Гоняясь за народностию, они все еще смотрят на
русскую историю с западной точки зрения. Иначе они и не стали бы в России
до времен Петра Великого искать драмы. Историческая драма возможна
только при условии борьбы разнородных элементов государственной
жизни. Недаром только у одних англичан драма достигла своего высшего
развития; не случайно Шекспир явился в Англии, а не в другом каком
государстве: нигде элементы государственной жизни не были в таком
противоречии, в такой борьбе между собою, как в Англии. Первая и главная причина
В. Г. Белинский. Александрынский театр
137
этого — тройное завоевание: сперва
туземцев римлянами, потом
англосаксами, наконец норманнами; далее:
борьба с датчанами, вековые войны с
Франциею, религиозная реформа или
борьба протестантизма с
католицизмом. В русской истории не было
внутренней борьбы элементов, и
потому ее характер скорее эпический,
чем драматический. Разнообразие
страстей, столкновение внутренних
интересов и пестрота общества —
необходимые условия драмы: а
ничего этого не было в России. Пушкина
«Борис Годунов» потому и не имел
успеха, что был глубоко
национальным произведением. По той же
причине «Борис Годунов» нисколько
не драма, а разве поэма в
драматической форме80. И с этой точки
зрения «Борис Годунов» Пушкина —
великое произведение, глубоко
исчерпавшее сокровищницу национального духа. Прочие же драматические
наши поэты думали увидеть национальный дух в охабнях и горлатных
шапках 81 да в речи на простонародный лад и вследствие этой чисто
внешней народности стали рядить немцев в русский костюм и влагать им
в уста русские поговорки 8 . Поэтому наша трагедия явилась в обратном
отношении к французской псевдо классической трагедии; французские
поэты в своих трагедиях рядили французов в римские тоги и заставляли
их выражаться пародиями на древнюю речь; а наши каких-то немцев
и французов рядят в русский костюм и навязывают им подобие и призрак
русской речи. Одежда и слова русские, а чувства, побуждения и образ
мысли — немецкий или французский. . .
Как современная наша драма, так и комедия и водевиль вертятся на
эффектах, конечно, весьма незатейливых и невинных, но тем не менее пустых
и ничтожных.
В драме, наши сочинители рассчитывают на патетическую встречу отца
с сыном, матери с дочерью, любовников, супругов; эта внезапная встреча,
это неожиданное признание близости в людях, которые сперва сошлись,
как чужие друг другу, всегда сопровождаются объятиями,поцелуями,
криками, охами, слезами, иногда даже обмороками. И подобные эффекты
всегда достигают своей цели: им аплодируют или восторгаются, от них
приходят в исступление. Комедия или водевиль (потому что теперь у нас это
одно и то же) щеголяют эффектами в другом роде, но столько же
бесхарактерными. В одной пьесе вы видите влюбленного молодого человека, который
притворяется сумасшедшим и воображает себя Ерусланом Лазареви-
138
Физиология Петербурга. II
чем 8'\ чтоб сблизиться с предметом своей любви. Он скачет по сцене верхом
на палочке, погоняя ее хлыстиком и обращаясь к ней, как к коню, с речами
на манер богатырских русских сказок. И прочие лица пьесы так глупы, что
принимают его действительно за сумасшедшего и позволяют ему обмануть
их. В этой же пьесе одно из действующих лиц попадает в бассейн и, надев
на голову железное ведро, поет арию богатырской головы из оперы «Руслан
и Людмила» 84, а публика смеется и аплодирует. О достоинстве куплетов
нечего и говорить. Скажем только, что они, по воле публики, поются по два
и по три раза.
Теперь нам следовало бы изложить содержание замечательнейших
произведений новой драматической литературы; но это завело бы нас слишком
далеко: предмет так обширен и так интересен, что никогда не поздно будет
изложить его в особой статье. И потому теперь мы ограничимся только по-
именованием этих пьес, петербургской публике известных по Алексан-
дрынскому театру, а провинциальной публике — по «Репертуару и
Пантеону» г. Песоцкого85, — пьес, которые могут служить лучшею
характеристикою Александрынского театра, потому что все они более или
менее благосклонно приняты его публикою и благополучно, с полным
успехом разыграны его артистами. Всех, конечно, пересчитывать мы не будем;
но вот замечательнейшие: «Донна Луиза, инфанта
португальская, историческая драма в пяти действиях, в стихах, с хорами и
танцами (сюжет взят из повести г-жи Рейбо) » 86. Первое действие
комедии: «Новый Недоросль» (знаменитое произведение г.
Навроцкого) 87. «Александр Македонский, историческое представление,
в пяти действиях, в стихах, с хорами и военными маршами; действие 1-е:
Два царя. Действие 2-е: Победитель. Действие 3-е:
Амазонская царица. Действие 4-е: Мать и сын. Действие 5-е: Падение
П е р с и д ы88. Действие происходит в Персии, за 330 лет до Р. X.
(когда были в обычае пажи и в употреблении турецкие барабаны). Акты
первый и второй при киликийских ущелиях; акт третий в Вавилоне;
акт четвертый: 1-я сцена в Вавилоне, 2-я в пещере, близ Экбатаны;
акт пятый: 1 и 2-я сцены в Персеполе, 3-я на границе Бактрианы».
«Ни статский, ни военный, не русский и не француз,
или Приезжий из-за границы. Романтическая (!)
шутка-водевиль в одном действии» 89. «Саардамский корабельный
мастер, или Нет имени ему», оригинальная комедия в двух
действиях, российское сочинение 90. «Сбритая борода вопреки
пословице: не верь коню в поле, а жене в воле. Оригинальная комедия
в трех действиях» 9. «Боярское Слово, или Ярославская
кружевница. Драма в двух отделениях; содержание первого акта
заимствовано частию из французской пьесы» 92. «К у м И в а н, оригинальная
русская быль в двух отделениях» 93. «Ш куна Нюкарлеби.
Исторический анекдот времен Петра Великого, в двух действиях» 94. Кос т-
ромские леса, русская быль в двух действиях, с пением» 95. «С о в-
ременное бородолюбие. Оригинальная комедия в трех
отделениях» 96. «Князь Серебряный, или Отчизна и л ю-
В. Г. Белинский. Александрынский театр
139
б о в ь. Оригинальная драма в четырех действиях, в стихах 97. — О т е ц
и дочь. Драма в пяти действиях, в стихах, переделанная с
итальянского» 98. — «Е л е н а Глинская. Драматическое представление» ". —
«Христина, королева шведская. Драма в трех действиях,
переделанная с немецкого» .«Царь Василий Иванович Шуйский,
или Семейная ненависть. Драматическое представление в пяти
действиях, с прологом, в стихах» . «Святослав. Драматическое
представление в четырех картинах, в стихах» 101. «Великий актер,
или Любовь дебютантки. Драма в трех действиях и пяти
отделениях. Действие 1-е, отделение 1-е: Театральный ламповщик
и цветочница. Действие 2-е, отделение 2-е: Гамма страстей.
Действие 3-е, отделение 3-е: Театральный буфет. Отделение 4-е:
Уборная актрисы. Отделение 5-е: Представление Лира
на Дрюриленском театре» 102— «Ж ены наши пропали!
или Майор Bon Vivant* . — «Комедия о войне Федо-
сьи Сидоровны с китайцами. Сибирская сказка, в двух
действиях, с пением и танцами. Действие 1-е: Русская удаль. Танцевать
будут: г. Пишо и г-жа Левкеева по-казацки. Действие 2-е:
Китайская храбрость. Танцевать будут: гг. Шамбурский, Свищев,
Тимофеев, Волков и Николаев — по-китайски. В 1 и 2-м действии хор
песенников будет петь национальные песни. — «Людмила, драма в трех
отделениях, подражание немецкому («Lenore»), составленная из баллады
В. А. Жуковского, с сохранением некоторых его стихов» 104. —
«Русская боярыняХУП столетия. Драматическое представление в
одном действии, с свадебными песнями и пляской». — «Е щ е Руслан
и Людмила, или Новый дом сумасшедших. Шутка-водевиль
в одном действии» 105. — «Заложение Петербурга. Русская
драматическая быль в двух действиях 106. — «Волшебный боченок,
или Сон на яву. Старинная немецкая сказка в двух действиях». —
«Русский моряк. Историческая быль» 107. — «Ж и л а—б ы л а
одна собака. Водевиль перев. с французского» 108. — «Новгородцы,
драматическое представление в пяти действиях, в стихах» —
«Сига р к а. Комедия в одном действии» ио.
Довольно! Всех не перечтешь! Просим читателя обратить особенное
внимание на название этих пьес: его мысли откроется целый новый мир!
Об одних этих названиях можно было бы написать целую статью. Даже
в переводных пьесах честь изабретения этих остроумных, затейлевых и
заманчивых названий принадлежит российским сочинителям. Так,
например, по-французски пьеса называется просто: «Maître d' école» ** по-русски
она титулуется: «Школьный учитель, или Дураков учить, что мертвых
лечить» . Какая-то французская пьеса переложена на русские нравы под
остроумным названием: «Что имеем не храним, потерявши плачем» 112.
Известная французская пьеса — «Le Mari à la compagne» ***, переведена
* Весельчак, жуир (фр.).
* «Школьный учитель» (фр.)
* «Муж в деревне» (фр.)
140
Физиология Петербурга. II
под названием: «Дома ангел с женой, в людях смотрит сатаной» пз.
Таких примеров доморощенного остроумия в названии пьес множество;
но мы думаем, что и этих довольно, чтоб видеть, что такое наша
драматическая фабрика: ведь фабрики всегда узнаются по штемпелю. . .
Но самая дурная сторона этих драматических фабрикации состоит в
том, что они убивают сценическое искусство. Драматические пьесы,
представляющие действительность и характеры, невольно приучают даже
посредственного актера изучать не только роли, которые он должен играть, но
и жизнь и действительность. Но наши трагедии, драмы, драматические
представления, комедии и водевили имеют в предмете не изображение
действительности и характеров, а сценические эффекты в мелодраматическом
или забавном, смешном роде. Действующих лиц в этих пьесах нет, нет
людей, нет характеров, — и артист, даже самый даровитый, поневоле
привыкает играть их без учения, без размышления и обдуманности, на один и
тот же лад. Он хочет или поражать ужасом, или смешить во что бы ни стало.
И как винить его за это? — этого от него требуют наши драматурги, за это
публика награждает его рукоплесканиями. О верном изображении жизни,
о характерах никто и не думает. Является на сцену Каратыгин — публика
Александрынского театра уже знает, что ей должно восторгаться; является
Мартынов — она знает, что ей должно смеяться; удивительно ли после
этого, что артисты волею или неволею привыкают наконец видеть в своей
профессии ремесло и что выучить наизусть роль для многих из них
значит — изучить ее. . . Искусство падает, таланты сбиваются, драматический
театр превращается в механический театр, что, однако, не мешает публике
быть довольною драматургами и актерами, и драматургам и актерам —
публикою. А коли все довольны — чего же больше?. .
В статье «Петербург и Москва» было замечено, что в Петербурге
средние сословия помешаны на большом свете и хорошем тоне. Эту страсть к
светкости они переняли в театре, — и мы нарочно выписали здесь
множество названий пьес, играемых на сцене Александрынского театра, чтоб
познакомить наших читателей с тоном, царствующим в его сфере. . . Чтоб
высказать все, что касается до этого предмета, мы должны прибавить, что
как артисты, так и публика Александрынского театра не очень высокого
понятия о драматическом таланте Гоголя — и это преимущественно по
причине резких выражений, которыми преисполнены комедии Гоголя и
которых не может выносить «бонтонность» партизанов 114
Александрынского театра. . . При этом не худо заметить, что на сцене Александрынского
театра пьесы Гоголя действительно кажутся более фарсами, нежели
комедиями. И вот почему «Женитьба» Гоголя пала решительно при первом ее
представлении П5, так что в последний приезд Щепкина, петербургская
публика приняла эту пьесу как бы новую, неизвестную ей, и встречала
веселым смехом и живыми рукоплесканиями почти каждое слово этой
комедии. . . Но для этого нужно было, чтоб в ней роль Кочкарева играл Щепкин
и чтоб имя этого артиста привлекло в театр не одних только присяжных
посетителей Александрынского театра. . . И как дивиться, что
петербургские артисты (за исключением только одного г. Мартынова) не знают
надлежащей манеры для ролей, созданных Гоголем: они привыкли к ролям
В. Г. Белинский. Александрынский театр
141
водевильным, в которых нет оригинальности, нет жизни, нет правдолюбия
и истины, нет характеров, к ролям кукольным, марионеточным? . . Но в
Москве, где публика до того разнохарактерна, что не составляет собою
публики, и где рассуждают и заботятся больше об искусстве, нежели о хорошем1
тоне и большом свете, в Москве пьесы Гоголя играют прекрасно. Кроме
Щепкина, о котором нечего говорить, каков он в роли городничего, роль
почтмейстера прекрасно выполняется г. Потанчиковым, роль судьи —
г. Степановым, роль Осипа — г. Орловым. Но в Москве и многое играется
иначе, чем в Петербурге. Так, например, в Петербурге, незаметно, без шума
упала прекрасная пьеса «Восемь лет старше» , а в Москве она была
принята отлично, сколько по ее действительному достоинству, как хорошей
драмы, столько и по прекрасной игре Щепкина в роли доктора, и г.
Самарина в роли героя этой пьесы.
В заключение нашей статьи повторим, что в Петербурге есть
театральная публика, а в Москве ее пока еще нет. Это важное преимущество со
стороны Петербурга, потому что вкус его публики может и даже необходимо
должен со временем измениться, и когда настанет этот благодетельный
перелом, петербургский театр будет иметь публику не только
образованную, но и единственную публику, которая будет как бы одно лицо, один
человек. Но что касается до пишущего эти строки, — в ожидании этого
вожделенного времени, он желал бы ходить в московский Петровский театр,
где больше артистов, нежели гениев, где актеры богаче чувством, нежели
искусством, — отчего и играют иногда тем с большим искусством и
успехом, — где актеры с особенною любовию участвуют в пьесах Гоголя и где
публика требует от пьес больше творчества и смысла, а от актеров больше
одушевления и искусства, нежели «высшего тона» ; где каждый судит по-
своему, а все, никогда не соглашаясь друг с другом об одном и том же
предмете, несмотря на то, очень часто равно бывают близки к истине. . .
Театрал ex-officio *
* По долгу службы (фр.).
чиновник
Как человек разумной середины
Он многого в сей жизни не желал:
Перед обедом пил настойку из рябины
И чихирем 1 обед свой запивал.
У Кинчерфа * заказывал одежду,
И с давних пор (простительная страсть)
Питал в душе далекую надежду
В коллежские ассесоры попасть 2, —
Затем, что был он крови не боярской
И не хотел, что в жизни кто-нибудь
Детей его породой семинарской
Осмелился надменно попрекнуть.
Был с виду прост, держал себя сутуло,
Смиренно все судьбе предоставлял,
Пред старшими подскакивал со стула
И в робость безотчетную впадал,
С начальником, ни по каким причинам, —
Где б ни было, — не вмешивался в спор,
И было в нем все соразмерно с чином:
Походка, взгляд, усмешка, разговор.
Внимательным, уступчиво-смиренным
Был при родных, при теще, при жене,
Но поддержать умел пред подчиненным
Достоинство чиновника вполне;
Мог и распечь при случае (распечь-то
Мы, впрочем, все большие мастера) 3,
Имел даже значительно нечто
В бровях 4. . .
Теперь тяжелая пора!
С тех дней, как стал пытливостью рассудка
Тревожно-беспокойного наш век
Задерживать развитие желудка,
Уже не тот и русский человек.
Выводятся раскормленные туши,
Как ни едим геройски, как ни пьем,
И хоть теперь мы также бьем баклуши,
Но в толщину от них уже нейдем.
* Портной на Мещанской, которому преимущественно заказывают петербургские
чиновники и актеры. (Примеч. авт.)
Я. Л. Некрасов. Чиновник
143
И в наши дни, читатель мой любезный,
Лишь где-нибудь в коснеющей глуши
Найдете вы, по благости небесной,
Приличное вместилище души.
Но мой герой — хоть он и шел за веком —
Больных влияний века избежал
И был таким, как должно, человеком:
Ни тощ, ни толст. Торжественно лежал
Мясистый, двухэтажный подбородок
В воротничках, — но промежуток был
Меж головой и грудью так короток,
Что паралич — увы! — ему грозил.
Спина была — уж сказано — горбата,
И на ногах (шепну вам на ушко:
Кривых немножко — нянька виновата!)
Качалося солидное брюшко. . .
Сирот и вдов он не был благодетель,
Но нищим иногда давал гроши
И называл святую добродетель
Первейшим украшением души.
Об ней твердил в семействе беспрерывно,
Но не во всем ей следовал подчас
И извинял грешки свои наивно
Женой, детьми, как многие из нас.
По службе вел дела свои примерно
И не бывал за взятки под судом,
Но (на жену, как водится) в Галерной 5
Купил давно пятиэтажный дом.
И радовал родительскую душу
Сей прочный дом — спокойствия залог.
И на Фому, Ванюшу и Феклушу
Без сладких слез он посмотреть не мог. . .
Вид нищеты, разительного блеска
Смущал его — приличье он любил.
От всяких слов, произносимых резко,
Он вздрагивал и тотчас уходил.
К писателям враждой — не беспричинной —
Пылал. . . бледнел и трясся сам не свой,
Когда из них какой-нибудь бесчинный
Ласкаем был чиновного рукой.
За лишнее считал их в мире бремя,
Звал книги побасенками: «Читать
Не то ли же, что праздно тратить время?
А праздность—всех пороков наших мать»,—
Так говорил ко благу подчиненных
(Мысль глубока, хоть и весьма стара)
И изо всех открытий современных
Знал только консоляцию. . .6
144
Физиология Петербурга. II
Пора
Мне вам сказать, что как чиновник дельный
И совершенно русский человек,
Он заражен был страстью той смертельно,
Которой все заражены в наш век,
Которая пустить успела корни
В обширном русском царстве глубоко
С тех пор, как вист в потеху нашей дворни
Мы отдали. . . «Приятно и легко
Бегут часы за преферансом; право
Кто выдумал — был малый с головой!» —
Так иногда, прищурившись лукаво,
Говаривал почтенный наш герой.
И выше он не ведал наслаждений. . .
Как он играл?. . . Серьезная статья!. .
Решить вопрос сумел бы разве гений,
Но так и быть, попробую и я.
Когда обед оканчивался чинный,
Крестясь, гостям хозяин руки жал
И, приказав поставить стол в гостиной,
С улыбкой добродушной замечал:
«Что, господа, сразиться бы не дурно?
Жизнь коротка, а нам не десять лет!»
Над ним неслось тогда дыханье бурно
И — вдохновен — он забывал весь свет,
Жену, детей; единой предан страсти,
Молчал, как жрец, бровями шевеля,
И для него тогда в четыре масти
Сливалось все — и небо и земля!
Вне карт не знал, не слышал и не видел
Он ничего, — но помнил каждый приз. . .
Прижимистых и робких ненавидел,
Но к храбрецам, готовым на ремиз 7,
Исполнен был глубокого почтенья.
При трех тузах, при даме сам-четверт
Козырной — в вист ходил без опасенья.
В несчастье был, как многие, не тверд:
Ощипанной подобен куропатке,
Угрюм, сердит, ворчал, повеся нос,
А в счастии любил при каждой взятке
Пристукивать и говорил: «А что-с?»
Острил, как все острят или острили,
И замечал при выходе с бубен:
«Ну, Петр Кузьмич! недаром вы служили
Пятнадцать лет — вы знаете закон!»
Валетов, дам красивых, но холодных
H. A. Некрасов. Чиновник
145
Пушил слегка, как все; но никогда
На счет тузов и прочих карт почетных
Не говорил ни слова. . .
Господа!
Быть может, здесь надменно вы зевнете,
И повесть благонравную мою
В подробностях излишних упрекнете. . .
Ответ готов: не пустяки пою!
Пою, что Русь и тешит и чарует,
Что наши дни — как средние века
Крестовые походы — знаменует,
Чем наша жизнь полна и глубока;
(Я не шучу — смотрите в оба глаза),
Чем от «Москвы родной» до Иртыша,
От «финских скал» до «грозного Кавказа» 8
Волнуется славянская душа!!
Притом я сам страсть эту уважаю, —
Я ею сам восторженно киплю,
И хоть весьма несчастно прикупаю,
Но вечеров без карт я не терплю
И, где их нет, постыдно засыпаю. . .
Что ж делать нам?. . . Блаженные отцы
И деды наши пировать любили,
Весной садили лук да огурцы 9,
Волков и зайцев осенью травили,
Их увлекал, их страсти шевелил
Паратый пес 10, статистый иноходец;
Их за столом и трогал и смешил
Какой-нибудь наряженный уродец.
Они сидеть любили за столом,
И было им и любо и доступно
Перепивать друг друга и потом,
Повздоривши по-русски, дружелюбно
Вдруг утихать и засыпать рядком.
Но мы забав отцов не понимаем
(Хоть мало, все ж мы их переросли),
Что ж делать нам?. . Играть!. . И мы играем
И благо, что занятие нашли, —
Сидеть грешно и вредно сложа руки. . .
В неделю раз, пресытившись игрой,
В театр Александрынский, ради скуки,
Являлся наш почтеннейший герой.
Удвоенной ценой за бенефисы
Отечественный гений поощрял,
10 Физиология Петербурга
146
Физиология Петербурга. II
Но звание актера и актрисы
Постыдным, по преданию, считал,
Любил пальбу, кровавые сюжеты,
Где при конце карается порок. . .
И, слушая скоромные куплеты,
Толкал жену легонько под бочок.
Любил шепнуть в антракте плотной даме
(Всему научит хитрый Петербург),
Что страсти и движенье нужны в драме
И что Шекспир — великий драматург, —
Но, впрочем, не был твердо в том уверен
И через час другое подтверждал, —
По службе быв всегда благонамерен,
Он прочее другим предоставлял.
Зато, когда являлася сатира,
Где автор — тунеядец и нахал, —
Честь общества и украшенье мира,
Чиновников за взятки порицал, —
Свирепствовал он, не жалея груди п,
Дивился, как допущена в печать
И как благонамеренные люди
Не совестятся видеть и читать.
С досады пил (сильна была досада!)
В удвоенном количестве чихирь,
И говорил, что авторов бы надо
За дерзости подобные — в Сибирь!. .
Н. Некрасов
ОМНИБУС l
СЦЕНЫ ИЗ ПЕТЕРБУРГСКОЙ ДАЧНОЙ ЖИЗНИ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
ГгЕРОЙ, петербургско-немецкой породы, сначала неизвестного
! звания, но под конец сильно смахивающий на сапожника
; г-н икс 1 „
1 Г-н ЗЕТ J НапеРсники его
Пассажиры
в
омнибусе
СЛОНООБРАЗНЫЙ ГОСПОДИН
ДАМА СРЕДНЕЙ РУКИ
МАЛЬЧИК 10-ти ЛЕТ 1 Пл тя ао
\ Дети ее
ДЕВОЧКА 7-ми J
у ЧИНОВНИК, желающий казаться тонким дипломатом
СОНЛИВЫЙ господин
ОФИЦЕР С ДЛИННЫМИ УСАМИ
ГОСПОДИН С СТЕКЛЫШКОМ
ГОСПОДИН В ОЧКАХ
ГОСПОДИН С ПАЛКОЙ
ГОСПОДИН В ЧАЛМЕ
СКРОМНАЯ ДЕВИЦА
ЧУВСТВИТЕЛЬНАЯ ДАМА
КУПЕЦ-БОРОДА
^КОНДУКТОР
КУЧЕР
ПОСТОРОННЯЯ ДАМА
ПОСТОРОННИЙ ОФИЦЕР
ХОЖАЛЫЙ и ПОЛИЦЕЙСКИЕ СОЛДАТЫ
ГУЛЯЮЩИЕ и ПРОХОЖИЕ, без речей
10*
148
Физиология Петербурга. II
ДЕЙСТВИЕ ПРОИСХОДИТ НА ДАЧЕ, ПО ДОРОГЕ
И В ПЕТЕРБУРГЕ
Примечание. Статья эта писана давно2, тотчас по открытии в Петербурге первого
омнибуса, в котором, как во всякой первоначальной попытке, были некоторые
неудобства, — потому намеков на эти неудобства не должны принимать на свой счет нынешние
петербургские омнибусы, которые устроены прекрасно и вообще одно из полезнейших
нововведений в Петербурге.
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Петербургская дача. Июль. Мокро и холодно. — Трактиришка; в
растворенные окна слышен стук шаров. Возле, на площадке, стоит омнибус,
без лошадей. Вокруг парк и виды, легко напоминающие лето и деревню.
Вечер. Гуляющие, с удивительным удовольствием, блуждают по
дорожкам, усыпанным толченым кирпичем.
I
Г-Н В ОЧКАХ И Г-Н С ПАЛКОЙ, обыкновенные молодые люди.
Г-н в очках. Ну, что ж! Поедем в омнибусе.
Г-н с палкой. Надо спросить кондуктора, когда отходит. Эй,
кондуктор!
А. Я. Кульчицкий (Говорилин). Омнибус
149
Является КОНДУКТОР,
обыкновенная лакейская морда в галунах и в
круглой шляпе.
Г-н с палкой. В котором
часу отходит омнибус?
Кондуктор. В половине
десятого.
Г-н с палкой, смотрит на
часы. Т. е. через полчаса. Теперь
ровно 9-ть.
Кондуктор. Да-с: только
нынче будем сажать раньше; в
четверть.
Г-н в очках. Как сажать?
Что это значит?
Кондуктор. А сажать!
Изволите придти, так мы вас и посадим.
Г-н в очках. Да, хорошо; но
отчего же раньше?
Кондуктор. А оттого, что
нынче, вишь, публики много; пока-то усадишь.
Г-н с палкой. Разве все места уж разобраны?
Кондуктор. Нет, местов еще никто не брал.
Г-н с палкой. Так дай нам два билета.
Кондуктор. У нас не по билетам; у нас- просто на чистые
деньги.
Оба господина. Ха, ха, ха! Так вот тебе деньги, оставь нам два
места.
Кондуктор. Теперь нельзя-с. Пожалуйте ужо, как будем
садиться.
Г-н в очках. Как же это, братец? И билетов нет, и мест не
продаешь! Что ж нам стоять здесь у экипажа да дожидаться?
Кондуктор. И подождете.
Г-н в очках. Но это глупо!
Кондуктор. А если не угодно, извольте идти прогуливаться;
али, вот, сядьте на скамеечку (указывает на скамью), али, как прочие
господа, в трактир (указывает на трактир). . . Можно, то есть
закусить. . .
Г-н в очках с досадой. C'est une bête!* Пойдем. (Уходят.)
II
ГОСПОДИН В ЧАЛМЕ, степенно-строгая азиатская физиономия.
ПОСТОРОННЯЯ ДАМА (без особенных примет).
Постор(онняя) дама. Si vous voulez partir avec cet omnibus,
ne vous éloignez pas **.
* Вот животное! (фр.).
** Если вы хотите ехать омнибусом, не удаляйтесь (фр.).
150
Физиология Петербурга. II
Г-н в чалме. Je crois qu'il vaut mieux prendre un billet *.
Постороння я) дама. Pardon, on ne vend pas ici des billets,
c'est. . .**
Проходят.
Ill
ГОСПОДИН ИКС и ГОСПОДИН ЗЕТ (очень молодые люди, из которых,
по-видимому, могут со временем выдти хорошие сапожники).
Г-н Икс. Кондуктор! Эй, кондуктор!
Кондуктор является.
Г-н Зет. Скоро едет?
Смотрит на часы, вделанные в наружной стороне омнибуса.
Кондуктор тоже смотрит на часы, потом почесывает затылок.
Садиться, так через 5 минут, а ехать так через 20.
Г-н Икс. А я думал — садиться чрез 20, а ехать чрез 5.
Смеется, довольный собою.
Г-Н ЗЕТ смеется, довольный г-ном Икс.
Г-н Икс. Ну, хорошо, это хорошо. Мы поедем все трое. Вот тебе
полтинник; сдачи 5 коп. Я поеду — раз; он поедет {указывает на г-на Зет)
два; и еще третий поедет — три. Третий господин здесь (указывает на
трактир): Friedrich, komm her! ***.
Голос из трактира. Nehmen Sie fur mich einen Platz ****. Я буду
еще партию начинать. . . буду выиграть. Эй!
Слышны бильярдные восклицания.
Г-н Икс. Ну, как теперь? Теперь можно садиться?
Кондуктор опять смотрит на часы. Теперь можно садиться.
Г-н Зет. Черт побери — садиться! а где же лошади?
Г-н Икс. Ай, — вай! Еще нет лошадей? Зачем же садиться?
Кондуктор. Заложить недолго.
Г-Н ИКС и ЗЕТ в недоумении отходят на несколько шагов.
IV
ДАМА СРЕДНЕЙ РУКИ, МАЛЬЧИК и ДЕВОЧКА.
Дама ср. руки. Кондуктор! Вот за троих (дает деньги). Дети,
садитесь.
Мальчик. Ах, как тут страшно, маменька!
Девочка. Темно, темно.
* Я думаю лучше было бы приобрести билет (фр.).
** К сожалению, здесь не продают билетов, что. . . (фр.).
*** Фридрих, иди сюда! (нем.).
**** Возьмите одно место для меня (нем.).
Л. Я. Кульчицкий (Говорилин). Омнибус
151
Влезают в омнибус, за ними мать.
Г-н Икс. Черт побери! все идут. Надо садиться.
Г-н Зет. Фридрих! ай, Фридрих!. . Уже все.
В лазят в омнибус.
V
ЧИНОВНИК, ЖЕЛАЮЩИЙ КАЗАТЬСЯ ДИПЛОМАТОМ, на лбу
написано много, много
Чиновник к кондуктору. Любезнейший!. . Как бы. . . не тесно ли?
{смотрит в омнибус). Вот вам четвертак; мне следует гривеник: так?
{берет сдачу). Благодарствую!'
Осторожно входит в омнибус.
VI
Скромная девица с совершенно невинным взором: Кондуктор!
Пустите меня.
Вынимает из узелка пятиалтынный.
Кондуктор: Извольте-с, сударыня.
Подсаживает ее с особенной грацией.
VII
Г-Н В ОЧКАХ и Г-Н С ПАЛКОЙ.
Г-н с палкой. Ну, что же? Полезем и мы.
Г-н в очках. Полезем-то полезем, да вот что. . . {отводит его
в сторону; вполголоса) у тебя нет денег?
Г-н с палкой. Нет ни копейки.
Г-н в очках. Гм!. . У меня ведь только всего три гривенника,
Г-н с палкой. Этого и достаточно, чтобы нам доехать.
Г-н в очках. Я, однако ж, боюсь.
Г-н с палкой. Чего?
Г-н в очках. Да черт знает. . . Ну, как ради прилива публики
они вздумали надбавить цену и вместо пятиалтынного пустили по
четвертаку?
Г-н с палкой. Можно спросить.
Г-н в очках. Спроси, пожалуйста.
Г-н с палкой. Отчего же ты не хочешь?
Г-н в о ч к а х. Да я. . . да я. . . Ей богу, боюсь, братец!. . Ну, как
он скажет: четвертак! Ведь осрамит.
Г-н с палкой. Отчего же осрамит? Поедешь один.
Г-н в очках. Ну, вздор! Тогда лучше возьмем извозчика.
Приближаются.
Г-н с палкой. Дай сюда деньги. {Кондуктору) Кондуктор! что
стоит место?
152
Физиология Петербурга. II
Кондуктор. 15 копеек серебром.
Г-н с палкой. Вот за два.
Входят оба.
VIII
Купец-борода кондуктору. Почтеннейший! По пятиалтынному,
что ли? — Ась? Ладно! — Господи благослови!
Пыхтит и лезет в омнибус.
СЦЕНА ВТОРАЯ, В ОМНИБУСЕ
Сидят: с правой стороны МАЛЬЧИК, ДАМА СРЕДНЕЙ РУКИ,
ДЕВОЧКА, ЧИНОВНИК, СКРОМНАЯ ДЕВИЦА, КУПЕЦ-БОРОДА, с левой
г-да ИКС и ЗЕТ, Г-Н В ОЧКАХ, Г-Н С ПАЛКОЙ. Кроме прежних,
входят: СОНЛИВЫЙ ГОСПОДИН (пожилой человек, похожий на
метлу) садится с левой стороны подле г-на с палкой; ГОСПОДИН
В ЧАЛМЕ с правой, подле купца, ОФИЦЕР С ДЛИННЫМИ УСАМИ
подле г-на в чалме. Все теснятся и жалуются на жар и духоту.
I
Сонливый господин к господину в чалме. Permettez, monsieur,
que je vous demande: êtes vous Turc? *
Г-н в чалме. Non, monsieur **.
Сонливый г-н закрывает глаза. Молчание.
Г-н Икс, высовываясь в окно. Эй, Фридрих! Geschwinder! ***
Г-н Зет тоже. Geschwinder! Geschwinder!
Молчание.
II
Показывается ЧУВСТВИТЕЛЬНАЯ ДАМА, в сопровождении
ПОСТОРОННЕГО ОФИЦЕРА.
Ч у в. дама. Ах, боже мой! Да здесь все уже занято!
{останавливается на подножке) Кондуктор!
Постор. офицер вне омнибуса, у дверей. Кондуктор! Да где же
ты, братец, ходишь? тебя спрашивает дама.
Кондуктор. Что прикажете?
Ч у в. дама. Где мое место?
Кондуктор. Извольте садиться где угодно.
Ч у в. дама. Где угодно! А если негде?
* Позвольте спросить, сударь, вы турок? (фр.).
** Нет, сударь (фр.).
*** Быстрее! (нем.).
А. Я. Кульчицкий (Говорилин). Омнибус
153
Кондуктор. Помилуйте-с! Как негде-с? Тут всего тринадцать
персон, а местов всех восемьнадцать. Будет где сесть; да господа пожмутся.
Пожалуйте.
Ч у в. дама. Тринадцать!. . Это ужасно!. .
(Все теснятся, ЧУВ. ДАМА входит и с недовольным видом
садится с правой стороны, подле Г-НА В ЧАЛМЕ)
Ч у в. д а м а, в дверцы, постороннему офицеру. Вообразите! Нас здесь
четырнадцать. . . Как сельди в бочонке! . . Какая духота. . . C'est affreux *.
Постор. офицер, пожимая плечами. Que faire, madame **. Это,
так сказать, общая участь (улыбается). Au plaisir de vous revoir...***
Шаркает и отходит прочь.
Ч у в. дама. Bon jour**** (кондуктору). Что же ты не едешь!
Пора ехать.
Кондуктор. Сейчас. (Кучеру). Веди поить лошадей.
В с е с ужасом. Как? Еще лошади не поены? Еще не запряжены?
Когда же мы поедем? Кондуктор! На что это похоже? Это черт знает что
такое. (Смотрят в окно; мимо ведут четырех кляч.) Это просто гадость!
Купец в свою очередь. Мешковатенько, мешковатенько.
Кондуктор. Сей момент! Сей момент! Ведь не ехать же не пимши.
Г-да Икс а Зет б окно. Фридрих! Фридрих!
III
В дверцах, подобно полной луне, появляется лицо слонообразного
господина. Все смотрят на него с любопытством, смешанным с некоторым
ужасом. Слышны восклицания: «неужели это сюда? Не может
быть!». СЛОНООБРАЗНЫЙ ГОСПОДИН становится на подножку и
лезет в омнибус. ЧУВСТВИТЕЛЬНАЯ ДАМА бледнеет, и со словом
боже! прячется в угол. КОНДУКТОР подсаживает слонообразного
господина, который напирает более на левую сторону, Пассажиры левой
стороны теснятся, жмутся и кряхтят. СЛОНООБРАЗНЫЙ ГОСПОДИН
сел, омнибус сильно покачнулся на левую сторону. ЧУВ. ДАМА
вскрикивает, СОНЛИВЫЙ Г-Н открывает глаза. Все продолжают пожиматься и
с ужасом оглядывать СЛОНООБРАЗНОГО ГОСПОДИНА.
Ч у в. д а м а. Ах, боже мой! Да где же еще поместятся три пассажира?
Как же мы будем сидеть?
Хочет плакать.
Слонообр. г-н оглядывает всех с вопрошающим видом, и после
некоторого размышления, приподнявшись к дверцам. Кондуктор!
Кондуктор. Чего изволите?
Слонообр. г-н. Есть еще места?
* Это ужасно (фр.).
** Что делать, мадам {фр.).
*** До приятной встречи. . . (фр.).
**** Здравствуйте (фр.).
154
Физиология Петербурга. II
Кондуктор. Есть.
Слонообр. г-н: Много ли?
Кондуктор считает
пассажиров про себя. Три, четыре, семь,
десять, тринадцать {громко). Три.
H е к о т. голоса. Как три?
Помилуй, что ты! Неужели еще
трое?
Г-н Икс. Помни, что одно место
уж продано. Тот господин, что
там, он сейчас придет.
Кондуктор. Да, да, точно-с.
Так! еще два места; точно, два места.
Так точно!
Слонообр. г-н вынимает
деньги. Дай мне еще одно.
Кондуктор. Вам-с? То есть. . .
за кого же? Али кто придет еще? . .
Братец ваш?
Слонообр. г-н. Для меня. . .
Кондуктор. То есть. . .
Слонообр. г-н. Для меня одного. Бери же.
Бросает ему деньги.
Кондуктор {про себя). Знатная птица! На одном месте и сидеть
не хочет!
IV
ТЕ ЖЕ и ГЕРОЙ; волосы всклочены; сюртук в мелу. Глаза несколько
на искосе. Лезет по ногам, пробираясь к наперсникам и ни перед кем
не извиняется.
Чу в. дама в полголоса. Ну, вот и еще один!
Герой, услышав, останавливается посредине и, обращаясь в даме,
хладнокровно. Один, а не два.
Пробирается дальше и садится между Г-ДАМИ ИКС И ЗЕТ
Г-н в очках тихо г-ну с палкой. Не слышишь ли ты чего-нибудь? . .
Г-н с палкой, нюхая воздух. И очень. . . Кажется, как будто
понесло кабаком.
Некоторые пассажиры, смотря на Г-НА С ПАЛКОЙ, тоже начинают
нюхать воздух.
Герой, выдаваясь вперед, никого и ничего не замечая, громко
кондуктору. Что ж ти, кондуктор! Где твой машина! Заводи. . . Сколько
будет час?
Наперсники смеются; дети смотрят на ГЕРОЯ с любопытством; часы
бьют половину десятого. КОНДУКТОР начинает трубить в волторну
А. Я. Кульчицкий (Говорилин). Омнибус
155
самым плачевным образом. Омнибус трогается с места и тихо едет
по аллее. Слышны восклицания пассажиров: «Слава богу!
Наконец-то! Едем! еде м!» Прохаживающиеся останавливаются и
смотрят).
Герой. Ну, вот, вот!. . Пошла!. . Пошла!. . А я не докончил. 35 и 28.
Желтый посредину — паф и мой партий!. .
Кондуктор трубит, идя пешком за омнибусом. Лошади чуть плетутся
шагом.
Герой. Труби! труби! Я сказал полпартий за мной! Полпартий
в будущий раз! А он, дурак, не может понимайт, что значит в
будущий раз! Ге!
Делает гримасу. ДЕТИ смеются. Некоторые из пассажиров
переглядываются; СОНЛИВЫЙ Г-Н закрывает глаза. КОНДУКТОР трубит.
Герой, высовываясь в окошко. Труби не труби!.. Ага!. . Ты, брат,
не Рубини 3, ты трубини!. . Ге!
Делает еще гримасу. Дети хохочут.
Г-н в очках. Что это за персонаж?
Г-н с палкой. Немец, от него страшно начинает вонять.
Г-н в очках. А вот, погоди, как его растрясет!.. Приятно будет
дамам.
КОНДУКТОР трубит.
Герой машет ему рукой. Не труби! Не труби!. . Уже все коров
здесь.
ДЕТИ хохочут громко; НАПЕРСНИКИ радостно смеются; ДАМА СРЕД.
РУКИ кусает губы; ЧИНОВНИК, взглянув на нее, пожимает плечами;
ЧУВСТВИТЕЛЬНАЯ ДАМА морщится. Г-Н В ЧАЛМЕ сохраняет
неподвижное величие.
Ч у в. дама, обращаясь к пассажирам, неопределенно. Кто этот
молодой человек?
Молчание.
Г-н в очках г-ну с палкой. Недурно!.. Очевидно, что он будет
нашим героем.
КОНДУКТОР трубит в последний раз прежалобно; потом садится возле
двери. Омнибус выезжает из парка на шоссейную дорогу и начинает
ехать рысью. Шум. Шляпа падает с головы СОНЛИВОГО Г-НА и
катится к ногам СКРОМ. ДЕВИЦЫ. Г-Н С ПАЛКОЙ смотрит на шляпу
и в то же время на СКРОМ. ДЕВИЦУ. СКРОМ. ДЕВИЦА смотрит на
шляпу и в то же время на Г-НА С ПАЛКОЙ. Оба улыбаются.
Герой машет руками. Ага! Пошла! пошла! Вот как машина: фу! фу!
фу! фу!. . Трбрру. . . го!. . го!. .
Сонлив, г-н с испугом просыпаясь. А! Что?
156
Физиология Петербурга. II
Герой, обращаясь к сонлив, г-ну,
который между тем поднял шляпу и поставил ее
на колено. Вы имеете страх? А?. . ничего! . .
Машина бравый, аглицкий. . . Фу! фу! фу!. . Через
пять часов будем на застав. Ге!
Делает третью гримасу. ДЕТИ хохочут громко;
мать удерживает их. Соседи отворачиваются;
СОНЛИВЫЙ Г-Н закрывает глаза.
Офицер, посматривая на героя. Что он пьян,
что ли?
Ч у в. дама. Ах, неужели? Я боюсь. . .
V
Извне слышен крик: «Есть мест о?» И ответ
кондуктора «Есть». Омнибус останавливается,
пассажиры приходят в тревогу. Отворяются
дверцы и входит Г-Н С СТЕКЛЫШКОМ,
маленькая, худенькая фигурка. Учтиво поклонившись
ЧУБ. ДАМЕ, он легко усаживается подле нее.
Герой. Ага! Еще один. . . Теперь уж все стадо. . . Кондуктор!
Прячьте ваши роги. . . Ну, пошел!
Омнибус едет. Г-Н СО СТЕКЛ. осматривает всех, потом устремляет
свое стеклышко на ГЕРОЯ.
Герой, смотря на него. Ну, что тут? Какой имеет наблюдение?
Г-да Икс и Зет шепчут ему что-то на ухо.
Герой. Как?. . {нахмуривает брови и подымает чуб). Никто не
может!. . Я свой места имею. . . Какое наблюдение {начинает петь и
покачиваться). Тра! ла! ла!
Г-Н СО СТЕКЛЫШКОМ продолжает смотреть на героя. Шляпа падает
с колен СОНЛИВОГО ГОСПОДИНА. Он продолжает спать, стучась
головой об раму окна. Г-Н С ПАЛКОЙ и СКРОМНАЯ ДЕВИЦА опять
пересмеиваются — по поводу шляпы.
Г-н в очках г-ну с палкой. Однако, этот господин начинает
допекать его сильно! Смотри как его коробит.
Г-н с палкой. Чувствительное самолюбие немца оскорбилось.
Герой, забывая всякое приличие, машет руками, стучит ногами и
проч. Трала, ла, ла, ла!. . Важный особа. . . Тоже наблюдение показует. . .
и стекла имеет! У меня битых много. Двадцать пять окон. . . Ге!
Делает гримасы и плюет; в омнибусе распространяется сильный винный
запах. Пассажиры приходят в негодование.
Чу в. дамак офицеру. Ведь эдак он, пожалуй, начнет. . . Я боюсь. . .
Скажите ему. . .
А. Я. Кульчицкий (Говорилин). Омнибус
157
Офицер хладнокровно. Ничего, сударыня.
Г-н в очках (в полголоса). Пора бы его вывесть.
Некоторые из пассажиров. Вывесть, право! Посмотрите. . .
Все. Вывесть! Вывесть! Это неприлично. Кондуктор! Стой!
Смутный шум. Омнибус останавливается. КОНДУКТОР отворяет дверцы.
Г-Н СО СТЕКЛЫШКОМ, видя, что наступает решительная минута и
взоры всех устремлены на ГЕРОЯ, уходит. Тишина.
Герой. Ну, что это! Какой остановка?
Некоторые из пассажиро в Герою, довольно робко. Выходите.
Герой выпучивает глаза. Как? Выходите?
Другие смелее. Да, да! Выходите, выходите!
Герой грозно и очень громко. А зачем?
Молчание.
Сонливый господин, во сне. Не турок. . . Все смеются. Он
просыпается и странно осматривает всех. Что это значит? Зачем мы
остановились?
Герой. Ну, сделайте милость, спросите! Я уже спросил.
Господин с палкой. Вы хотели выдти, так выходите!
Все. Да, да! Вы хотели выходить.
Герой величественно. Ай!. . . Я хотел выходить? Ну, теперь знайте:
я не хочу! Пошел!
Машет повелительно рукою и свистит. Омнибус трогается с места.
Толчек. Г-Н С ПАЛКОЙ и СКРОМНАЯ ДЕВИЦА пошатнулись в
особенности, причем последняя, улыбаясь, потупляет взоры. СОНЛИВЫЙ
Г-Н ставит шляпу себе под ноги и закрывает глаза.
Герой, торжествуя. Я хочу. . . Ага! я хочу. . . Может, я еще больше
захочу. . . Ла, ла, ла! Фю, фю, фю!. .
Мигает СКРОМНОЙ ДЕВИЦЕ и делает ей разные знаки.
Некоторые из пассажиров. Что же, господа! Надо его вывесть.
(К нему.) М. Г.! Вы непристойно ведете себя. Вы оскорбляете дам.
Здесь есть дамы!
Чиновник, под общий шум. Вы делаете бесчинство.
Купец-борода хочет что-то сказать, но вместо слов издается
странный рык. Ирр!. . Просим прощенья.
Закрывает рот и потом поглаживает бороду.
Девочка, шепотом. Маменька! Ах как вдруг завоняло луком?
Г-н с палкою Герою. Вы неприлично ведете себя.
Некоторые из пассажиров. Оскорбляете всех нас.
Герой вслушивается в обший говор и, поймав слово:
оскорбление. Оскорбляете? Га!.. Кондуктор! Стой!
Встает на ноги. Омнибус останавливается.
158
Физиология Петербурга. II
Чу в. дама с криком: Ah, quelle histoire! *
Выскакивает на подножку.
Герой, величаво обращаясь ко всем. Вы, милостивый государи,
говорить, что я оскорбляй. . . Кто говорит? Начинай первый! Кто говорит?
Молчание. Никто не отвечает.
Герой, обращаясь к даме сред. руки. Дети жмутся со страха.
Я вас, милостивый государыня, оскорбил?
Дама сред, руки отворачивается молча.
Герой. Нет? {к чиновнику). Отвечайте мне, милостивый государь, —
я вас оскорбил?
Чиновник потупляет глаза и рассматривает наконечник палки
г-на с палкой:
Герой к г-ну с палкой. Я вас оскорбил?
Г-н с палкой. Меня вы оскорбить не можете; но здесь есть дамы.
Герой, размахивая руками. Ну, как же это вы говорите! Ну,
помилуйте! Ведь вы не дама!.. Пошел! (Молчание). Пошел! Эй, кондуктор!
Мне есть важный должность: будешь ответит!. .
ЧУВ. ДАМА входит, КОНДУКТОР закрывает дверцы, омнибус трогается.
Г е р о й во всю глотку. Ага!. . Какой есть особы важни!. . Оскорбляйте .
Тра, ла, ла, ла. . . (поет).
Saufen Bier und Brantewein,
Schmeissen aile Fenstern ein. . . **
Г-ДА ИКС и ЗЕТ что-то шепчут ему на ухо.
Герой с досадой. Уйдить к черту! Разве мой деньги хуже? Разве я дал
кожаны пуговицы, а эти господа золотой? Я такой же место имею.
Ага. — (смотрит на всех дерзко, потом в окно): Эй, извощик! Тфу!. .
(Плюет, и схватившись за ремни сверху, раскачивает омнибус и поет) :
Ich bin liederlich,
Du bist liederlich,
Sind wir nicht liederlich Leute, a?! ***
Ч y в. дама. Ах, боже мой! он нас перевернет!
Скромная девица. Ай, что это? (смотрит на Г-на с палкой \ и
смеется).
* Ах, какая история! (фр.).
** Пить пиво и водку.
Разбивать все окна. . . (нем.).
*** Я распутный,
Ты распутный,
Разве не распутные мы люди, а?! (нем.).
А. Я. Кульчицкий (Говорилин). Омнибус
159
Г-н с палкой. Ничего {смотрит на СКР. ДЕВИЦУ и смеется.
Омнибус качается).
Сонливый господин, во сне. Ай, батюшки!. . не удержал. . .
Просыпается, шляпа его катается под ногами пассажиров,
он берет ее и надевает туго на голову.
Герой. Не удержал?. . ай, ай, ай. . . Хорошо!
Наперсники смеются. СОНЛИВЫЙ Г-Н смотрит на ГЕРОЯ
недоумевающим взором, потом закрывает глаза.
Г-н в очках. Немец торжествует, а быть ему в будке. Уж не один
будочник посматривал на него двусмысленно.
Г-н с палкой. Я буду душевно рад. Смотри, смотри!
Герой мимо проходящей даме. Эй, душечка!. . Ты очень хорошо. . .
Ага! иди сюда. . . Ппп!. . (Делает ей ручку.).
Некоторые из пассажиров с негодованием. Это ни на что
не похоже! Это из рук вон!
Герой смотрит на них блуждающими глазами. Он совершенно пьян.
Имм? . . Гле-é? . .
Многие решительным тоном. Да, да! это срам! Надо его вывесть!
Стой! Кондуктор! Стой!
Герой, бледнея. Что-о-о?
Омнибус останавливается, народ мало-помалу собирается вокруг.
Слонообр. г-н хладнокровно. Кондуктор! выведи этого господина.
(Указывает на ГЕРОЯ пальцем; наперсники прижимаются к стенке.)
Ч у в. дама. Творец!. . я умру нынче.
Вскакивает.
Кондуктор робко Герою. Пожалуйте.
ГЕРОЙ старается сделать вид, будто не слышит.
Кондуктор. Пожалуйте, сударь, вас просят.
Герой. Меня? а зачем?
Кондуктор. Затем что. . .
Некоторые из пассажиров. Вы неприлично себя ведете!
Кондуктор. Точно так-с, неприлично ведете.
Все. Да, да неприлично! Выходите!
Герой, одной рукой вздымая чуб, другой подбоченясъ. Ну, ещо!. .
Ха, ха, ха, ха!. . Вот как!. . Я не знай приличие!. . Ха, ха, ха!. . Я дурно
веду себе. . . Меня вывесть!. . Ха, ха, ха! Ну, что же? Кто не осмелиться?
(Кондуктору с угрозой). Ты отвещай, разве я не заплатил такой же денег?
Эти господа больше платили? Ты отвещай!
Г-н в очках. Выходите, сударь, выходите, вы неприлично себя
ведете.
Герой. Как смеете говорить? Какой есть приличие?. . Может быть,
лучше вас знаем обращение в обществ! Вы, может быть, не знаете
160
Физиология Петербурга. II
обращение обществ! Мы у всех бываем, и есть получше графи и князи,
у которых бываем. . . Да! Э, ме, ме!. . (передразнивает всех, потом
к Г-ну в очках). А вы, милостивый государь, кто вы такой?
Г-н в очках. Убирайтесь вон!
Герой. Сами выходите прочь. А-а!. . Что вы в очках, так и важная
птица! Нет! Тбрру!. . Над нами нельзя так вальцировать!
Г-н с палкой. Выходите же, м. г., а не то мы позовем будочника,
и он вас вытащит отсюда.
Герой. Будочник!. . Попробуй!. . Я вас сам всех посажу в полицию.
Я никого не боюсь!
Многие из пассажиров. Выходите, выходите! Вы
задерживаете экипаж; вы шумите, вы делаете неблагопристойности.
Чиновник, под общий шум. Вы затеваете бунт, бунт!
Купец. Не годится, почтеннейший!
Герой, обращаясь ко всем. Мм. Гг! Позвольте вам сказать — идите
сами прочь! (Вынимает бумажник. Кондуктору). Здесь сто рублей —
я плачу за всех! Выходите!
Слонообр. г-н хладнокровно. Милостивый государь! Если вы
сию минуту не выйдете вон, я вас выкину в окошко.
Общее молчание.
Герой, пораженный, некоторое время молчит, потом гораздо тише.
Выкину в окошку... (подвигается вперед). Я не какой-нибудь
ветошка... Я не пойду (подвигается еще). Здесь сто рублей серебром,
Все места откуплю на целую неделю!. . Никто не поедет. . В окошко!. .
(подвигается еще: все пятятся и жмутся в сторону). Попробуй!. . я не хочу
А. Я. Кульчицкий (Говорилин). Омнибус
161
идти (подвигается). Разве кто другой лучше... В окошко! (у дверец)
важная персона, что он выше адмиралтейской шпиц.
Соскакивает.
Ч у в. дама, (вне омнибуса) Ай!
Поспешно вскакивает в омнибус. Кондуктор захлопывает дверцы и
кричит: «пошел».
Герой бежит за экипажем. Стой!.. Как смеешь? На целый год
откуплю!. . Вот сто рублей серебром! На целый год! Всех посажу в часть. . .
Народ расступается; ГЕРОЙ берет извозчика и провожает омнибус, грозя
по временам кулаком кондуктору.
СЦЕНА ТРЕТЬЯ
I
(В омнибусе без Героя. Общее молчат-, п^том мало-помалу начинаются
разговоры)
Г-н с палкой Г-ну в очках. Посмотри, как присмирели дети. Это
останется надолго в их памяти.
Г-н в очках. Да, хорошее воспоминание.
Дама сред, руки чиновнику. А этот господин едет за нами.
Я боюсь, чтоб он при выходе не сделал нам каких-нибудь
неприятностей.
Чиновник галантерейно. О, не извольте опасаться, сударыня.
Пьяный, как бы уж он ни был. . . того-с. . . все уж пьяный, и трезвый
всегда имеет перед ним преферанс 4.
Дама сред. руки. Но. . .
Чиновник. Нет, нет-с, поверьте. Одно только слово — пьяный. . .
Впрочем (значительно) я полагаю, что этот господин не был-с. . .
так сказать. . .
Дама сред. руки. Вы полагаете?. .
Чиновник. Да-с, да-с. Это только так-с. . . Тут было другое. . .
(еще значительнее). Я полагаю. . . гм! гм!. .
Дама сред, руки с удивлением. Скажите!. .
Качает головой.
Герой рядом с омнибусом на дрожках, грозит пассажирам
кулаком. Вы думаете — кончил бал!. . Нет, постой!. . Я покажу!. .
Ч у в. дама. Скажите, неужели он еще будет срамить нас в городе?
Он указывает на нас пальцем. . .
Офицер. Удивляюсь, как его не взяли еще в полицию.
Купец-борода. Должно быть, не заметили.
Офицер. Что?
Купец-борода. Я говорю... (Опять издает странный звук)
Ирр! . . Извините! Я говорю; должно быть, не заметили.
11 Физиология Петербурга
162 Физиология Петербурга. II
Ч у в. дама. И как позволяют всякому сброду, бог знает откуда. . .
{поражается запахом лука и редьки) Фи! откуда это?. .
Смотрит на купца и в негодовании затыкает нос.
Чиновник. Нужно бы, я полагаю, вот здесь {показывает на
заднюю стену омнибуса) прибить правило, как должно благоприлично
обращаться. Тогда бы этого не случилось. Зашумел, а ему и показать правило:
дескать, вот, извольте посмотреть. . .
Г-н в очках. Когда нельзя вбить в голову правил, так бесполезно
прибивать их на стены.
Чиновник. Ге, ге, ге. . . Оно так точно, но вот изволите видеть. . .
Герой, вне. Всех посажу в полицию!. .
Девочка. Маменька! скоро мы приедем?
Дама сред. руки. Сейчас.
Девочка. А этот господин. . . сердитый. . . он опять будет на нас
кричать?
Дама сред. руки. Нет, душечка.
Девочка. А вот этот {указывает на сонливого г-на). Он здесь
останется?
Дама сред. руки. Молчи.
Девочка. А кто же его разбудит?
Герой, подъехав к самому окну, во все горло. Ага!. . Нет! Тбрру!. .
Сонливый господин, просыпаясь в испуге. Что? что такое?
{осматривается). Черт возьми! Да когда же мы приедем!
Г-н с палкой. А вот, приехали.
»; Омнибус останавливается на Невском.
Кондуктор, отворяя дверцы, к Чувствительной даме. Пожалуйте.
{ЧУВ. ДАМА собирается выходить).
Герой, соскочив с дрожек, к кондуктору. Нет, постой!. . А!. . ты смел!
Эй, полиция!
Ч у в. дама. Ах, какой срам!
Прячется в омнибус.
Кондуктор герою. Пустите-с, сударь. Мне некогда.
Герой. Некогда! увидим!. . Эй, господин гожалый!
Возле омнибуса собирается толпа.
Хожалый и два полицейские солдата подходят.
Ч у в. дама. Боже, что с нами будет!
Слонообр. г-н. Не беспокойтесь, сударыня. Позвольте только мне
выйти. {Вылазит с трудом; к полицейским). Возьмите этого сапожника.
Он не давал нам покоя целую дорогу.
Солдаты схватывают Героя.
Герой. Сапожника? . . Нет, не свисти! . . Пустите. . . Я не сапожник.
Может быть, он сапожник, его батюшка сапожник. . . А я не сапожник.
А. Я. Кульчицкий (Говорилин). Омнибус
163
Я никогда дратвы не имел на руках. ..
Я не позволю. . . Сто рублей
серебром. . . Пусти! Будет отвечать.
Скрывается в отдалении, ведомый
двумя полицейскими солдатами.
Пассажиры и толпа расходятся. Темнеет.
II
Г-н с палкой вслед за
уходящей скромной девицей. Куда вы
идете?
Скромная девица. А вам
на что?
Г-н с палкой. Может быть,
нам по дороге.
Скромная девица.
Разумеется, не по крыше.
Исчезают
III
Кондуктор, подходя к кучеру, который между тем распряг лошадей
и убирает возжи. Не хочешь ли, Ерёма?
Подает раскрытую табакерку.
Кучер. Благодарствую (нюхает). А что, брат Пантелей, кажись, мы
замешкали. Что за гистория?
Кондуктор, тоже нюхая. Да, гистория. Вишь, господа не поладили
за что-то. Один говорит: ты выходи, а другой, нет ты.
Кучер. Ну?
Кондуктор. Ну одного и вывели; а он и осерчал, да и давай. . .
того. . . загинать.
Кучер. Знать, был выпимши.
Кондуктор. Кажись, нет; а может. . . Кто их разберет!. .
Кучер. Как же нет? Знать, был, когда повели под ручку, как иной
раз и нашего брата. (Качает головой.) То-то ведь пословица говорит:
пей, да ума не пропей.
Кондуктор. Правда. . . али: языком хоть того. . . а рукам воли
не давай! — Ну, я пойду, а ты скоро?
Уходят в ближайшее заведение.
Кучер. Приду.
Уводит лошадей.
Говорилин
и*
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Выражения: петербургская литература, московская литература,
совсем не так неуместны и произвольны, как обыкновенно думают те,
которые признают только русскую литературу. Конечно, нет спора,
что такие писатели, как Ломоносов, Державин, Фонвизин, Карамзин,
Дмитриев, Крылов, Батюшков, Жуковский, Пушкин, Грибоедов,
Лермонтов, Гоголь, принадлежат России, а отнюдь не Петербургу и не Москве,
и должны называться русскими, а не петербургскими или московскими
писателями. Прошло уже то время, когда обе наши столицы считались
между собою писателями, каждая усиливаясь присвоить себе знаменитого
писателя, и когда Москва печатно доказывала, что такой-то поэт
воспитывался в ней, а Петербург отвечал, что этот поэт родился и провел в нем
большую часть своей жизни. Что за вздор! И. А. Крылов по преимуществу
гражданин Петербурга, русского города, основанного на немецкой земле
и наполовину наполненного немцами и преисполненного иноземными
обычаями; а между тем, укажите на другого писателя, который бы и
родился, и вырос, и жил, и умер в Москве, и больше Крылова был бы
народен, больше Крылова был бы русский писатель. Все другие
писатели, по большей части, равно принадлежат и Петербургу и Москве:
один родился в Петербурге, но воспитывался в Москве, другой жил и
писал и в Петербурге и в Москве; многие, родившись и проведя детство
в провинции, окончательно воспитывались, жили и писали то в
Петербурге, то в Москве. Лермонтов, например, родился и провел свое детство
в Пензенской губернии *; потом учился в Московском университете и,
не окончив в нем курса наук, перешел в Петербург, в Школу гвардейских
подпрапорщиков. Пушкин родился в Псковской губернии 2, воспитывался
в Петербурге и жил большею частию в нем же; но это не мешало ему
ни знать, ни любить «родной Москвы», как называл он ее.
Со всем тем нельзя не признать, что и на великих писателей имеет
влияние исключительное гражданство той или другой столицы. Поэт,
который более сжился бы с нравами московскими и менее был бы
гражданином Петербурга, чем Пушкин, или не написал бы «Онегина»,
или написал бы его иначе. Многие из замечательнейших пьес Гоголя
показывают, что этот писатель провел в Петербурге одну из самых
свежих и впечатлительных эпох своей жизни. Печать Петербурга видна
на большей части его произведений не в том, конечно, смысле, чтоб
он Петербургу обязан был своею манерою писать, но в том смысле,
что он Петербургу обязан многими типами созданных им характеров.
Такие пьесы, как «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Нос»,
«Шинель», «Женитьба», «Утро делового человека», «Разъезд», могли
быть написаны не только человеком с огромным талантом и гениальным
взглядом на вещи, но и человеком, который при этом знает Петербург
В. Г. Белинский. Петербургская литература
165
не понаслышке. Вообще жизнь в Петербурге много способствует развитию
юмористического и сатирического направления великих талантов. «Горе
от ума», хотя и посвящено изображению Москвы, однако могло быть
написано опять-таки петербургским человеком. Скажем более: даже
в жестком, холодно-безотрадном и страстно-ироническом колорите поэзии
Лермонтова мы видим признак того, что лучшие годы поэта были
проведены в Петербурге. Если бы эти писатели провели большую часть
своей жизни, особенно свою молодость, в Москве, можно не без
основания предположить, что в их произведениях было бы больше мягкости
и спокойствия, больше положительных, нежели отрицательных
элементов, а потому самому меньше глубины и силы. Здесь опять является во
всей своей резкости разница обеих столиц и их противоположное
значение.
Если преимущественное гражданство того или другого города может
иметь такое влияние на произведения великих талантов, которых
назначение быть представителями национального духа, — то из произведений
талантов обыкновенных еще более видно, к какому из двух городов
принадлежат эти таланты. В этом отношении существование
петербургской и московской литературы еще менее подвержено сомнению, нежели
существование русской литературы. Литературу какого-нибудь народа
должно искать не в одних только произведениях великих талантов,
но и в общей ежедневной производительности всех ее великих
талантов, это итог литературы, чистый приход ее, за вычетом расхода,
последний результат ее внутренних процессов. Мир журналистики
обыкновенно почти ничего не представляет для таких итогов, потому
что все произведения необыкновенных талантов, помещаемые в журналах,
потом издаются особо, а все остальное в журналах имеет интерес
современный, следовательно, относительный. И однако ж, это нисколько не
отрицает влияния журналов на ход общественного образования и
просвещения, а следовательно, и их важности. И потому журналистика
составляет важную сторону всякой литературы. Обыкновенные таланты,
часто столь неважные в глазах потомства, весьма важны для своих
современников: они имеют на них большое влияние, потому что служат
посредниками между толпою и гениальными писателями, приближая
новые идеи, порождаемые великими писателями, к понятию масс.
С этой точки зрения на литературу вообще, разница между
петербургскою и московскою литературою довольно велика.
В статье «Александрынский театр» мы старались показать, чем
отличается театральная петербургская публика от театральной московской
публики: почти то же различие существует и между читающею публикою
в обеих столицах. В Петербурге вообще читают больше, чем в Москве,
так же как и в театр ходят больше, чем в Москве. В смысле
общественного прогресса, в этом отношении, преимущество остается за Петербургом;
но искусству и литературе, особенно в настоящее время, от этого выгоды
немного. В Петербурге все читают. Мы не имеем нужды объяснять,
что мы разумеем под словом все: кому не известно, что Петербург
весь состоит из служащего народа, за которым неслужащих не видно,
166
Физиология Петербурга. II
следовательно, Петербург весь состоит из людей «образованных».
И в самом деле, трудно было бы найти в Петербурге человека,
который, нося фрак и умея читать по-русски, не читал бы, например,
«Северной пчелы» и «Репертуара» 3. В Москве не так: там одни ровно
ничего не читают (за исключением «Прибавлений к ,,Московским
ведомостям4 '» 4 и разве, чтобы уж недаром платить за них деньги, — передних
статей 5), а другие все читают. Число первых огромно, громадно, в
сравнении с числом вторых. Зато между последними в Москве очень много
людей, которые знают, что и для чего читают они, и которые чтением
занимаются как делом. В Петербурге чтение — образованный обычай,
плод цивилизации. Кому не известно, что в Европе газеты составляют
необходимость каждого грамотного человека и что эта необходимость
проистекает из публичности, составляющей основу европейской жизни?
Но кому также не известно, что в Европе — читать газеты совсем не
значит заниматься чтением? Там читают газеты, чтобы каждый день узнать,
что делается на божьем свете, как у нас читают газеты, чтоб знать
о производствах и подрядах6. Следовательно, в Европе, газета есть
вестовщик, почтальон, который всех заставляет читать, но которого никто
не считает книгою. И между тем, точно так большинство петербургской
публики читает и газеты, и журналы, и стихи, и романы. Все, что
наделает своим появлением большого шума — все то петербуржцу
непременно надобно прочесть — без того он не уснет спокойно.
«Парижские тайны» Эжена Сю, как известно, наделали на свете страшного
шуму, — и Петербург прочел их и по-французски, и по-русски 7 и остался
в полной уверенности, без малейшего сомнения, что эта сказка —
беспримерно великое художественное произведение. Если бы в то же время
в Петербурге прочли действительно прекрасное произведение,
французское или русское, но которое не нашумело своим появлением, —
Петербургу и в голову не вошло бы, что он прочел прекрасное произведение.
Петербург любит читать все новое, современное, животрепещущее, о чем
все говорят; поэтому он читает почти все, что появляется во французских
книжных лавках и в русских журналах. Старых писателей Петербург
очень уважает, если они общим голосом признаны знаменитыми
писателями, но не читает их вовсе так же, как и старых книг: ему некогда,
он занят новым — от утренних афиш и фельетона «Северной пчелы»
до последнего вновь появившегося романа, повести или драмы.
Петербуржцам, занятым службою, визитами, прогулками по Невскому,
вечерами, клубами, театрами и концертами, петербуржцам некогда думать
и отличать самим истинно хорошее от посредственного и дурного в
литературе: и потому петербуржцы очень любят руководствоваться
суждениями заслуженных авторитетов, от своих начальников до знакомых
критиков и рецензентов включительно. Авторитет критика в Петербурге
приобрести не так-то легко, как думают: для этого надо сделаться или
начальником, или печатать свое имя на разных изданиях или в разных
изданиях, по крайней мере, лет двадцать, чтобы глаза всех
примелькались к нему, как к вывеске, счастливо помещенной на крайнем доме
многоугольной улицы, которой не минуешь, куда бы ни шел. Это, разу-
В. Г. Белинский. Петербургская литература
167
меется, об авторитетах великих: маленьким авторитетом легко сделаться
всякому фельетонисту, всякому рецензенту, но только в своем кружке,
между своими приятелями. Оно, коли хотите, публика небольшая, зато
преданная и несомневающаяся в своем сочинителе, с которым она
часто и ест и пьет вместе! Что касается до больших авторитетов, от них
требуется если не чина большого, то чести быть издателем журнала
или газеты, имеющих большой ход, или, по крайней мере, чести быть
главным сотрудником по части критики в таком журнале или в такой
газете. Внешний успех тут всегда — доказательство ума, знания, таланта
и беспристрастия. Но не этим только все оканчивается; есть и еще
условие, и притом весьма важное, для приобретения авторитета в
качестве критика. Мы сейчас объясним его: пока журналист или критик
еще свеж и нов в его идеях, на него смотрят недоверчиво, как на
выскочку, который захотел быть умнее всех, спорить против того, в чем
решительно все убеждены. Подобное направление здесь приписывается
не убеждению, не самобытному взгляду, не страстной любви к истине,
но пристрастию, неблагонамеренности и другим непохвальным чувствам.
Но когда литературные идеи, распространенные этим журналистом или
критиком, уже утвердятся в обществе и сделаются общими ходячими
местами, раны оскорбленных ими самолюбий, за давностию лет, залечатся,
и журналист-критик начнет сам со славою и успехом подвизаться в
сочинениях такого же сорта, какие некогда беспощадно преследовала его
критика, вооруженная умом и вкусом 8 — тогда, о! тогда он авторитет
несокрушимый, незыблемый, и ему верят на слово!. . В Петербурге
сейчас же готовы поверить статье и такого критика, который не только
безызвестен в Петербурге, но еще и напал на петербургский авторитет;
но для этого необходимо нужно, чтоб статья наделала большого шуму
между бесчисленным множеством чиновных и литературных авторитетов и
авторитетиков. Если в Петербурге выйдет книга, о которой не отозвался
ни один критический авторитет, тогда верят первой рецензии, кем бы
ни была она написана. Книга в ходу, все хвалят, все превозносят ее;
но лишь появилась статья авторитета — книга гибнет — ее все бранят.
В полемических перестрелках Петербург всегда верит тому, кто сделал
последний выстрел, хотя бы и холостым зарядом. Между писателями
в Петербурге так же есть свои авторитеты, как и между журналистами
и критиками. Из таких можно особенно указать в прозе на Марлинского,
в стихах на г. Бенедиктова9. С некоторого времени эти авторитеты
уже не у всех на языке, но это не столько от усилий критики, сколько
оттого, что первый принадлежит уже к старым писателям, а второй давно
уже ничего не пишет. Зато Гоголь никогда не имел чести быть
авторитетом в Петербурге; мало того: в Петербурге сочинений Гоголя не любят
и его, как автора, считают наравне с Поль-де-Коком 10 за то, что верно
копирует только низкую природу, а петербургская публика средней руки
больше всего ценит в писателе изображение сильных страстей на манер
Марлинского и хороший тон вроде того, который блестит в бесподобных
творениях ее сочинителей, набравшихся хорошего тона в Клубе
Соединенного Общества и. Но из этого отнюдь не следует, чтоб в Петербурге
168
Физиология Петербурга. II
Гоголя не читали, как и везде на Руси. Гоголь пользуется в Петербурге
исключительною и, по нашему мнению, самою завидною, самою великою
славою: чем больше его бранят, тем больше его читают. Конечно, и
в Петербурге, как и везде на Руси, найдется несколько людей, глубоко
понимающих и глубоко уважающих талант Гоголя (и Петербург не без
исключений в этом роде) ; но большинство судит о нем так, как судят
о нем в Петербурге «почтенные» люди, т. е. люди известных лет и уже
в чинах. Поэтому есть надежда, что, когда теперешнее молодое поколение
Петербурга сделается уже пожилым и «почтенным» поколением,
следовательно, приобретет право сметь свое суждение иметь 12, мнение
большинства будет решительно в пользу Гоголя, отчего, впрочем, эстетическая
образованность общества не слишком двинется вперед. Это оттого, что
всякий петербуржец знает не только имя Байрона, но и то, что это поэт
мрачный и сатанинский; петербуржец охотно готов при случае отпустить
несколько громких фраз во изъявление своего высокого уважения
к колоссальному гению Шекспира, с которым он познакомился в Алек-
сандрынском театре. Петербуржца нельзя удивить никаким именем
известного автора, никаким названием известного сочинения, словом,
никакою знаменитостию: он все знает, хотя и ничем этим не занят внутренно
и ни о чем этом спорить не будет. Если бы он и заспорил с вами о чем-
нибудь, он в оправдание своего мнения скажет вам, что ведь все так
думают, а потом прибавит, из вежливости, что, может быть, и вы правы.
И в самом деле, из чего спорить из чего горячиться: ведь обо всех этих
Байронах и Шекспирах он взял готовые мнения или своего начальника,
или другого какого-нибудь почтенного человека, или знаменитого
критического авторитета, или, наконец, своего приятеля-фельетониста. С него
довольно, что все знает, обо всем имеет понятие и что,
следовательно, он человек «образованный», а в этом состоит главное его
честолюбие.
В Москве совсем иначе. Там очень часто даже под платьем
хорошего фасона можно встретить самое невинное, самое блаженное
неведение обо всех вещах, касающихся до учености и литературности. Я очень
люблю и очень уважаю таких людей, и готов говорить с ними только
о том, о чем они сами любят говорить, хотя бы это было о
новооткрытых и вернейших средствах вырощать волосы на плешивой голове
и в короткое время сделать себе блестящую служебную карьеру. Если бы
один из тех господ заговорил со мною о литературе, я почувствовал бы
смертельную тоску. . . Зато там очень часто можно встретить людей,
которые говорят о Байроне и матерьях важных 13 не с чужого голоса,
потому что знают и понимают, о чем говорят, — людей, которых не
собьешь с толку никаким авторитетом и ничьим мнением. Там нередко
можно встретить людей, которые рассуждают странно, коли хотите, даже
ложно, но зато по своему, как они сами понимают дело, а не как понимает
его господин такой-то или этакой. И это мне нравится больше, нежели
способность говорить обо всем, чего не знаешь и чем не интересуешься,
и способность соглашаться со всеми. Что же касается до вралей и
чудаков разного рода — где их нет? — И если Грибоедов в Москве отыскал
В. Г. Белинский. Петербургская литература
169
Репетилова, то Гоголь в Петербурге нашел Ивана Александровича
Хлестакова. В Москве авторитеты уважаются гораздо меньше не только
истины, но и каждого личного убеждения. Старые имена гораздо меньше
возбуждают к себе доверия, нежели вновь появляющиеся молодые
дарования. Слова: выписался, отстал, совершенно неизвестные в Петербурге,
в Москве в большом ходу, к крайнему огорчению пожилых гениев.
В Москве есть свои авторитеты, утвердившиеся за давностию лет, —
люди, из которых один в двадцать лет написал пяток повестей, другой —
десятка два фразистых стихотворений 14, и т. п. Но это — авторитеты
между собою, авторитеты которые сами же составляют и свою публику,
хваля друг друга через третье лицо, которое, в ожидании такого же
фимиама и себе, верно передает похвалы по принадлежности.
Настоящая же публика судит там об этих «знаменитостях» по-своему, не
справляясь с их мнением о самих себе. Мы уже имели случай заметить,
что Московский университет дает особенный колорит читающей
московской публике 15, потому что его члены, и учащие и учащиеся, составляют
истинный базис московской публики. Поэтому в Москве больше, нежели
где-нибудь в России, молодых людей, способных принадлежать науке
и литературе. Значительная часть учителей, переводчиков, журнальных
сотрудников, равно как и служащих по гражданской части в Петербурге,
переселенцы из Москвы. Оно и не мудрено: по литературе, как и
по службе, Москва не представляет достаточно обширного поприща
деятельности для желающих что-нибудь делать. И потому те, которые лучше
хотят «делать ничего», нежели «ничего не делать», спешат переселиться
из Москвы в Петербург, боясь из людей, способных к делу, превратиться
в людей, способных только говорить о деле.
В Петербурге литераторами делаются случайно, — не по призванию,
не по страсти, даже не по способности, а по бедности и обстоятельствам.
В Петербурге много периодических изданий 16, и есть хоть какая-нибудь
книжная торговля: стало быть, нужны пишущие руки, и они вербуются
где бог послал. Какой-нибудь юный департаментский чиновник, никогда
не думавший сделаться сочинителем, потому что он никогда не был и
читателем, знакомится нечаянно с каким-нибудь сочинителем,
фельетонистом, рецензентом и в короткое время позволяет ему убедить себя,
что и он может быть сочинителем не хуже другого. Чиновник сперва
пишет в фельетонах о портных, цигарочных и помадных лавочках, потом
начинает пускаться в суждения о русской литературе, а наконец и сам
пишет повести, водевили, даже драмы и романы: ведь это так легко! 17
В Петербурге литературная известность дешевле пареной репы: стоит
только поработать посходнее в какой-нибудь газете, похожей на
корзину, в которую всякий может сбрасывать, что ему угодно, или
безвозмездно потрудиться в каком-нибудь журнале, который с каждым годом
теряет по сотне подписчиков, — и хозяин этой газеты сейчас же, объявит
вас молодым литератором, подающим о себе блестящие надежды, а хозяин
убогого и юродивого журнала сейчас же произведет вас в гении, хотя бы
вы и просто способным на что-нибудь человеком никогда не были.
От вас потребуют только навыка выражаться общими местами современной
170
Физиология Петербурга. II
журналистики — навыка, который приобрести гораздо легче, нежели
порядочно выучиться грамоте. Оттого литераторов в Петербурге — тьма-
тьмущая. Потом от вас потребуют, чтобы вы хвалили и прославляли
своих и бранили чужих. Этому выучиться тоже легко. В Москве, если
вы рецензент или критик и нападаете на сочинения какого-нибудь
писателя, — в Москве не только публика, но и сам этот писатель может
понять, что вы действуете так не по личному предубеждению, не по
низким расчетам, а по убеждению, может быть, ошибочному, но тем не менее
искренному и честному. В Петербурге этого решительно не понимают.
«Что я ему сделал? За что он меня обругал? — говорит тот сочинитель,
о книге или статье которого вы отозвались неблагосклонно. — Я его всегда
хвалил; да из чего и ссориться нам: ведь я пишу совсем в другом
роде, нежели в каком он пишет, и мешать ему не могу». Любовь
к истине, святость убеждения, способность оскорбляться книгою или
статьею за оскорбление, нанесенное ею эстетическому чувству или
здравому смыслу, — обо всем этом почти никто и не хочет знать. И между
тем, в Петербурге нет ни одного писаки, который бы не толковал больше
всего о добросовестности, благонамеренности, любви к науке и усердии
к успехам русской литературы, и часто об этом громче других кричит
иной сотрудник, переменивший несколько хозяев и каждому из них
изменивший по нескольку раз. В Москве пишущие люди щекотливы
в деле их убеждений и их репутации. Оскорбленный вами печатно,
московский литератор не подружится потом с вами за бутылкою
шампанского. Непамятозлобивость и вообще способность прощать врагов при
первой выгоде сделать это есть одна из самых замечательных
добродетелей петербургских литераторов 18. В Москве люди противоположных
убеждений не любят сходиться между собою даже и в простых житейских
отношениях. И, по нашему мнению, источник подобного поведения столь
же похвален, сколько его крайность может заслуживать порицания.
Эту привычку некоторые из московских литераторов сохраняют и в
Петербурге, — и за то здесь смотрят на них, как на нравственных чудовищ
и уродов, потому что здесь важны только отношения, а отнюдь не
убеждения 19.
В Петербурге книги издаются красивее, чем в Москве.
Петербургский романист пятнадцатого класса20 пишет все «некоторые черты»
из жизни великих людей, и честь быть героями его романов предоставляет
только Наполеону, Фридриху П-му 21 и т. д. Московский писака
изображает в своих романах семейную жизнь, где рисуются он и она, проклятые
места 22 и тому подобные штуки, или описывает поколебание татарского
владычества в Сокольниках, подвиги Таньки-разбойницы в Марьиной
роще23. Петербургский писака, никогда не видавший даже прихожей
порядочного дома, изображает в своих романах и повестях высший
свет и хороший тон, аристократов и жизнь, как она есть 24. Московский
писака рисует разгулье купеческих сынков в Марьиной роще и описывает
козла-бунтовщика 25. Видите ли, какая разница даже и между писаками
обеих столиц! Фельетонистов и рецензентов в Москве мало, потому что
В. Г. Белинский. Петербургская литература
171
газет там вовсе нет, журналов — тоже. В Петербурге фельетонисты и
рецензенты составляют особенный и многочисленный цех. Вообще, кто
хочет познакомиться короче с характером петербургских писак средней
руки, — тому советуем внимательнее прочесть не-повесть г. Панаева
«Тля» 26 и его же «Фельетониста» 27. Со временем мы представим в нашем
издании статью под названием: «Литературщики и книжных дел
мастера» 28, в которой будут раскрыты тайны и любопытные явления мелкого
петербургского литературного и книгодельного мира.
Новые журналы теперь также принадлежат исключительно
Петербургу, — как новые идеи и направления всегда принадлежали Москве.
Но до 1834-го года Петербург был беден и журналами, тогда как Москва
была центром журнальной деятельности 29. Впрочем, ее упадок в Москве
очень понятен. Москва умеет мыслить и понимать, но за дело браться
она не мастерица, — по крайней мере, в литературной сфере. Многие
с насмешкою говорят об аккуратности, с какою выходят в положенное
время книжки петербургских журналов; но как бы ни смеялись над этим,
а это все-таки — не порок, а достоинство. В продолжение каждого
полугодия выдавать вдруг и первые книжки за этот год и последние книжки
за прошлый, а иногда (что нередко случалось в Москве) и предпрошлый
год, — это ни на что не похоже. И между тем, в Москве не было
ни одного журнала, который бы издавался аккуратно 30. Причина этого
та, что москвичи до сих пор верны допетровской старине и любят все
делать и на авось и с прохладою. Они не привыкли еще думать, что и
в деле литературы есть своя житейская, чернорабочая, практическая
сторона, без знания которой и на идеях недалеко уедешь и которая
требует своего рода таланта. В Москве журналы издавались — как бы
сказать? — как-то патриархально. Плата за сотрудничество и за статьи там
считалась чем-то странным, исключительным, даже несовместным с
достоинством литературной культуры, — хотя подобное рыцарское
убеждение нисколько не мешало издателям пользоваться доходами от их
изданий. В Москве издавался старейший и, до 1825-го года, лучший русский
журнал — «Вестник Европы», основанный Карамзиным в 1802-м году,
который после Карамзина издавался Жуковским, то вместе, то
попеременно с Каченовским, а потом совершенно перешедший в руки
последнего. Но самое цветущее время московской журналистики было от 1825
до 1830-го года включительно: в этом году прекратилось вдруг несколько
изданий — «Вестник Европы», «Московский вестник», «Атеней», «Гала-
тея», чтобы воскреснуть с 1831-го года под именем «Телескопа». Но хотя
этот журнал и соединил в себе труды почти всех лиц, участвовавших
в тех четырех журналах, однако он не умел, как бы мог, овладеть
вниманием публики, число его подписчиков не переходило за заветную
черту одной тысячи, и потом он медленно исчах31. Впрочем, самый
лучший журнал того времени — «Московский телеграф», славившийся,
между прочим, и огромным числом подписчиков, никогда не имел их
более тысячи пятисот, а большею частию держался на тысяче двухстах.
Все эти журналы издавались в небольших форматах и довольно
тщедушными книгами. Наконец Петербург почувствовал, что настало его время.
172
Физиология Петербурга. II
Он понял, что кроме таланта, в журналистике великую двигательную
силу составляют материальные средства и что если деньги не родят
таланта, то заставляют его быть трудолюбивее, обеспечивая его
положение, избавляя его от необходимости прибегать к средствам
существования вне литературной деятельности. Подобная мысль могла родиться
только в Петербурге и всего менее в Москве. Понявши, что в России
еще не настало время для журналов, которые могли бы держаться
исключительно своим направлением, привлекая к себе массу людей,
разделяющих его образ мыслей, «Библиотека для чтения» решилась,
во-первых, соединить в себе труды по возможности всех более или менее
известных литераторов, а во-вторых, угодить вкусу и потребностям самой
разнохарактерной публики. Для этого она решилась выходить толстою
книгою раз в месяц и энциклопедическое разнообразие содержания
принять за основу своего существования. Оказалось, что она не ошиблась
в своих расчетах, что доказали пять тысяч подписчиков в первый год
ее издания. Хотя время и доказало потом, что несоединимого внутренно
нельзя соединить внешним образом, и хотя в последующие годы ее
издания число ее подписчиков против первого года было меньше, однако
журнал этот тем не менее стал твердою ногою. С тех пор журнал,
имеющий меньше тысячи подписчиков и прежде считавшийся богатым,
почти лишился возможности существовать. С тех пор, с открытием тайны
успеха, основанного на материальных средствах, даже и мысль и движение
перешли в петербургские журналы, в ущерб московским.
«Библиотека для чтения» — журнал, насквозь проникнутый
петербургским гением, совершенно противоположным московскому. Как в
московских журналах царствовал энтузиазм и идеальность, так в
«Библиотеке для чтения» явился дух положительности, иронии и насмешки,
конечно, над такими предметами, над которыми шутить никому не
запрещено, но которые тем не менее заслуживают уважения. Впрочем,
это шуточное направление оказало свою пользу, как противодействие
детскому и неосновательному идеализму и энтузиазму, который и при
умеренности бывает смешон, а в крайностях просто невыносим.
Крайности всегда излечиваются крайностями же.
Как бы то ни было, появление «Библиотеки для чтения» имело
огромное влияние не только на русскую журналистику, но и вообще
на русскую литературу. Мы помним, как при появлении этого журнала
многие литераторы были скандализированы тем, что он платит своим
сотрудникам за каждую строку и платит хорошо, следовательно, принося
выгоды своему владельцу, дает средства существования многим людям,
работающим для него постоянно. Мы теперь так далеки от этого детского
воззрения на так называемую торговлю в литературе, что с трудом
понимаем, как оно могло существовать когда-нибудь 32. Торгаш-литератор,
готовый писать и за и против чего ни наймут его, всегда будет торгашом,
так же как литератор с убеждением никогда не изменит ему ради
денег.
Не продается сочиненье,
Но можно рукопись продать 33 —
В. Г. Белинский. Петербургская литература
173
сказал Пушкин. Если б на рынках говядина и хлеб, а в магазинах
сукно и другие товары отдавались всем из чести, — тогда можно было бы
и писать в журналах не из денег, а из чести. Байрон не писал в
журналах, не был торгашом, не продавал своего вдохновения, а за рукописи
своих сочинений получал тем не менее огромные суммы.
Вообще, из всего этого видно одно и то же: именно, что как
Петербург, так и Москва, каждый из этих городов имеет свое значение и
свою важность в России, которые обнаружатся яснее, когда железная
дорога соединит обе столицы. Великое дело — железная дорога: широкий
путь для цивилизации, просвещения и образованности. . ,34 А между тем,
она прежде всего — дело коммерческое, порождение расчета и денег. . .
В. Б(елинский)
ЛОТЕРЕЙНЫЙ БАЛ
В Петербурге (не говоря уже о других городах России) с
наступлением 17-го сентября 1 происходит несравненно более движения, нежели
в остальные обыкновенные дни.
Кареты беспрерывно сталкиваются у входа магазинов; особы разного
рода и даже лица, вовсе не имеющие в себе ничего особенного, выходят
большею частию из кондитерских, неся под мышкою узлы и корзины;
модные и игрушечные лавки опустошаются; в залах английского
магазина 2 и à la renommée * нет решительно прохода; в милютиных 3 —
давка и теснота; не только на улицах, но и в каждом почти доме движение
в этот день возрастает с неимоверною силою. Тут натирают паркет, там,
против обыкновения, привешивают гардины; в другом месте, также
вопреки установленному порядку, сальные свечи заменяются стеариновыми;
в третьем, к обычным двум или трем ломберным столам, расставляемым
с немецкою аккуратностию каждый вечер, присоединяют еще два или
три; словом, под каждою почти кровлею происходит беготня, суматоха,
преобразование. . .
Вам, может быть, покажется весьма странным, почему именно все
это делается 17-го сентября. Помилуйте! да как же может быть иначе?
сами посудите: у того — жена Софья, у другого — две дочери: Вера и
Любовь; у третьего — сестра Надежда; у четвертого — свояченица Агафо-
клея (к счастью, это случается всего реже) и наконец, пятого судьба
наделила всем вместе, — Верою, Любовию, Надеждою, Агафоклеею и
Софьею; — как же может быть иначе? . . Но вся эта кутерьма,
относительно говоря, ничего не может значить в сравнении с тою, которая
происходила в этот день прошлого года, на Петербургской стороне, в доме
коллежского секретаря Фомы Фомича Крутобрюшкова.
Представьте: судьба, эта судьба, не обращающая даже решительно
никакого внимания на чины, а следовательно, и соответствующее им
жалованье, наделила его женою и тремя дочерьми. Предвидя гррестное свое
положение и издержки, которые навлекут ему ежегодные празднования
дочерних именин (ибо это по сию пору считается у нас священнейшим
долгом), Фома Фомич дал детям своим имена святых, празднуемых в
один и тот же день.
Впрочем, так поступают люди и не находящиеся в положении
Крутобрюшкова; я даже уверен, что цель их в таком случае заключает в себе
более экономическую идею, нежели удовольствие изображать семейство
аллегорически, т. е. крестом, якорем и пылающим сердцем.
Именины не произвели бы в доме Фомы Фомича особенного
переворота и отпраздновались бы по обыкновению тихо и скромно, если б почтен-
* Пользующийся хорошей репутацией (фр.).
Д. В. Григорьев. Лотерейный бал
175
ному чиновнику не пришло в голову, месяца за два до описываемого нами
события, затеять лотерею. Разумеется, идея эта, равно как и всякая
другая, родилась в голове коллежского секретаря не следствием мышления,
а случайно; вот каким образом это было:
Старший брат его, содержавший между третьею и четвертою линиями
Васильевского острова лавочку, где продавались разные старинные вещи,
как-то: мебель, жесть, картины и книги, умер вдруг скоропостижно,
оставив ему по завещанию все свое имущество. Фома Фомич имел столько
твердости характера, что несмотря на грусть, тяготившую его душу, на
другой же день после горестного события приступил к распродаже
полученного наследства. Некоторые однако вещи были пощажены; Фома
Фомич, наслышавшийся от добрых людей о необыкновенных выгодах делать
лотереи, положил ими воспользоваться и испытать счастие.
Действительно, не прошло одного месяца, как советы приятелей оказались
основательными и осуществили мечты его даже сверх ожидания. Билеты
разбирались с неимоверною быстротою.
Не взирая на то, что большая часть билетов была уже взята, Круто-
брюшков, без сомнения, отложил бы розыгрыш до другого раза,
продолжая действовать таким образом до бесконечности, как это делают весьма
многие, даже весьма почтенные люди, если б одно важное
обстоятельство не препятствовало ему в этом.
Случилось как-то Фоме Фомичу сесть в департаменте подле советника,
Александра Петровича Цвиркуляева; советник, сохранявший во всех
случаях жизни необыкновенную важность, неизвестно почему на этот
раз не мог скрыть хорошего своего расположения и был чрезвычайно
в духе.
Движимый каким-то необыкновенным чувством умиления,
рождающимся у каждого подчиненного, которому удастся сесть подле старшего
в добрый час, Крутобрюшков не мог утерпеть, чтобы не сообщить ему
своего намерения. Александр Петрович, желая показать себя вполне
снисходительным начальником, не только одобрил предприятие
подчиненного, но даже взял два билета, тут же обещав присутствовать при
розыгрыше.
Как видите, не было возможности отложить лотереи, и Фома Фомич,
в избежание лишних издержек, назначил розыгрыш в день именин жены
и дочек.
Но прежде, нежели приступим к описанию приготовлений для вечера,
следует короче познакомить читателя с лицами, разыгрывающими на
нем главную роль.
Фома Фомич Крутобрюшков — человек небольшого роста, довольно
толстый, с необыкновенно красным лицом и гладкою лысиною. В
наружности его нет ничего особенно замечательного, разве только то, что он
совершенно лишен бровей, отчего лицо его принимает какое-то сладко-
медовое, временами даже приторное выражение. Он чрезвычайно
богомолен, исправен к службе, в которой состоит уже 13 лет, хороший отец
семейства, плохо знает грамоте и необыкновенно склонен к спекуляции.
Супруга его (Софья Ивановна) средней полноты женщина, совершенный
176
Физиология Петербурга. II
pendant * мужу, за исключением
бровей, которые у ней как нарочно
чрезвычайно густы и черны. Соседки
уверяют, будто она большая сплетница,
но я приписываю это мнение более
зависти, возбужденной тем, что Софья
Ивановна кума одного гарнизонного
майора, нежели справедливости.
Г-жа Крутобрюшкова чрезвычайно
горячая женщина и часто
употребляет во зло дарованные ей от природы
физические силы (в этом сознается
иногда и сам Фома Фомич). Дочерей
держит она в ежовых рукавицах,
управляет решительно всем домом и
стряпает на кухне, когда к обеду
назначена кулебяка, — блюдо,
прославившее ее в околодке. Одна из
отличительных черт Софьи
Ивановны — память; в этом отношении она
до того счастлива, что помнит
наизусть весь календарь; спросите вы у ней хоть день Мамельфы, Евпсихия
и Евтихия^и она тотчас же безошибочно ответит вам, в какие именно дни
празднуются Мамельфа, Евтихий и Евпсихий. Софья Ивановна — большая
охотница приглашать гостей; иную зовет на чай, другую на ватрушку,
третью на яит шицу, хотя обыкновенно по истечении визита ругает их
наповал и уверяет, что ее объедают; по московской привычке хлебосольства.
Все это не мешает, однако, г-же Крутобрюшковой быть весьма хорошею
хозяйкою и доброю супругою. Что ж касается до дочерей Фомы Фомича,
одно казанское стихотворение 4 избавит нас от описания их наружности:
Одна из них, Вера, брюнетка;
Другая, Любинька, кокетка,
А третья, Надинька, блондин,
Всех лучше же из них блондин!
И действительно, Надинька, младшая дочь почтенного чиновника,
отличается от сестер довольно хорошеньким личиком, возбуждающим зависть
Веры и Любви. Любочка, старшая из них, перешла уже за пределы
невесты: ей около 27 лет; но это обстоятельство еще больше
возбуждает в ней желание нравиться и кокетничать, С нею случилось много
романических приключений, между которыми одно достойно быть
поименовано. Она влюбилась раз в какого-то коллежского регистратора,
посещавшего довольно часто их дом; регистратор подавал большие
надежды сделаться ее супругом; но потом оказалось, что он делал
* Подобие, соответствие (фр.).
Д. В. Григорович. Лотерейный бал
177
это только так, для препровождения времени, в особенности после того,
как он женился на купчихе. Любовь Фоминишна, в порыве отчаяния и
ревности, хотела сначала броситься в Малую Невку, но, к счастию,
ограничилась отправлением к изменнику письма следующего содержания:
«Стыдитесь што вы меня обманули, не только перед вами и перед
богом честь моя дорога, бог накажит вас как вы могли это сделать. . . Ах
несносно, за добро слышать зло, я записку вашу прочитала и в обморак
упала легче бы вы испесталета убили меня я не мучилась бы. . . ах, ах
я страдаю отвас с добростью души бог накажит жестоко меня обижать бог
стабой умираю аттаски ах ах злодей. . .»
Излив таким образом свое отчаяние, Любовь Фоминишна, как бы
в отмщение вероломному любовнику, стала без разбора кокетничать со
всеми его приятелями; но так как ни один из них не примечал ее авансов,
то по сию еще пору она находится в девическом звании.
Верочка — совершенная противоположность сестры; она
чрезвычайно застенчива и сантиментальна. Чувствительность у нее также
доходит до высшей степени. Бьет ли на дворе петух курицу — она плачет;
не удается ей продеть нитку в иголочную скважинку — опять плачет;
случится ли ей уронить тарелку или разорвать фартук — новые слезы;
словом, она готова плакать во всякое время и во всякий час. У Верочки под
головами всегда хранится какой-нибудь мрачный роман вроде «Любовь
негра, или Черный, каких мало белых», или тому подобная книга. Любочка
находит неизъяснимое наслаждение дразнить Верочку, называя ее зюзей.
Надинька совершенный ребенок, и беспрерывно поет: «вдруг взбрунтило
фортепьяно, — ууу — летай, тоска моя!» и т. д.
Все три без исключения страстные охотницы наряжаться и гулять
по гостиному двору.
Чтобы дополнить картину семейного счастия коллежского секретаря,
необходимо познакомить читателя с Савишной, состоящею у него
(выражение чисто департаментское) в должности кухарки. Савишна, как и все
русские бабы, занимающиеся кухмистерским искусством, не может
похвастать лишнею чистоплотностию. Особенною сметливостию также не
обладает, ибо только что привезена из Калуги, места ее рождения. Савишна
терпеть не может стирать пыль; она никак даже не может понять, к чему
это делается, и говорит, когда принуждает ее к тому Софья Ивановна:
«Чтоб тебе лопнуть. . . право! да ты хоть стирай ее сколько хошь, а завтра
же набежит ее, окаянной, вдвое больше». Любовь, Веру и Надиньку
называет она молоденькими барышнями и в свободное время гадает им
довольно удачно в карты.
17-го сентября, семейство коллежского секретаря поднялось
несравненно ранее обыкновенного. После обычных поздравлений и после того,
как Савишна поднесла Софье Ивановне двухсполтинный крендель, оно
расположилось вокруг кипящего самовара и принялось пить чай.
— Ну, матушка, вот и добрались мы до твоих именин, — сказал Фома
Фомич, хлебнув чаю. — Ну, что, Надя (она была его любимица), я, чай,
ты рада, что сегодня будут гости? да уж я думаю и всем-то вам целые
две недели только и мерещилось, а?. .
12 Физиология Петербурга
178
Физиология Петербурга. II
— Поговорим-ка лучше о деле, —
отвечала серьезным тоном Софья
Ивановна, — ведь шутка ли, я думаю
сколько народу наберется. . . куда-
то мы их поместим, подумай
хорошенько. . .всего две комнаты. . .
— Что ж делать!. . кроме своих
должны приехать и те, которые взяли
билеты на лотерею. . . я и сам думал,
что квартирка-то будет малешенька,
ну, да авось не все будут. . .
— Как бы не так! Эх ты,
простофиля, простофиля! не знаешь разве,
что они только и ждут, как бы поесть
да попить на чужой счет.
— Оно все так, Софья Ивановна,
ну, да авось бог даст, как-нибудь. . .
постой! надо посмотреть, сколько еще
остается невзятых билетов.
Сказав это, Фома Фомич подбежал
к комоду, открыл его и вынул из
второго ящика снизу лист бумаги, на котором были означены выигрыши
и нумера. Он знал список наизусть давным-давно, равно как и все члены
семейства, но делал это потому, что находил большое удовольствие
любоваться им, во-первых, как собственною своею придумочкою, а во-вторых,
как порукою за изрядное количество целковых (некоторые чиновники
взяли билеты в долг).
Вот что в сотый раз прочел коллежский секретарь:
«Разыгрывается дружеская лотерея* с балом, музыкою, танцами и
ужином и разными забавами.
Предметы:
1. Кольцо бриллиантовое.
2. Часы серебряные англицкие.
3. Золотая цепочка с ключиком.
4. Фортепьяны обоктавах.
5. Большая пенковая трубка в серебряной оправе и большой вла-
синой чубук.
6. Ящик из Италии, с дамскими вещами, как-то: ножницы, наперсток,
игольник, продевательная иголка, две перломутровые мотовки и
зеркалом. Цена билету один рубль серебром».
Внизу, где означены были нумера, знакомые и приятели Фомы
Фомича росписались каждый против избранного им билета. Маленькие
крестики, наставленные аккуратным хозяином с левой стороны некоторых
билетов, означали, что они взяты за наличные деньги, словом, все было
как следует. Одно только в списке могло показаться странным человеку,
чуждому мелкого чиновничьего круга: то, что большая часть чиновников
не выставила на нем своих фамилий, но вместо их лист был испещрен
Д. В. Григорович. Лотерейный бал
179
разными аллегорическими надписями; например, против восьмого нумера
было написано: счастливец; в другом месте, вероятно, какой-нибудь
забавник или так называемый «душа департаментского общества» довольно
тщательно вырисовал: адье май шер ами *; в третьем фамилия была
заменена, неизвестно по каким причинам, следующими словами: мое
почтение, и т. д.
Фома Фомич, казалось, был чрезвычайно доволен такими любезностями
и продолжал читать: «Конец сих билетов, коллежский секретарь Фома
Крутобрюшков, 1844-го года, августа 17-го».
— Один только Михайло Михайлович Желчный не взял билета, —
сказал он, окончив чтение. — Нет, говорит, знаем мы эти лотереи, да и
притом сколько ни брал билетов, никогда не выигрывал, так уж и
закаялся. — Скряга, знает только таскаться по гостям да наушничать.
— Уж я его когда-нибудь да отделаю по-своему. . . перечти-ка, кто
да кто будет, ведь надо приготовить кое-что. . .
— Будет, во-первых, Александр Петрович Цвиркуляев, советник
наш. . . он взял два билета. . . Пожалуйста, Люба, не забудь ему первому
подавать яблочки, закуску и все, что ни есть. . . да и все-то вы
старайтесь как можно более угождать ему. . . потом будет еще Вакх Онуфрие-
вич. . .
— Ах, Фоша, он и у нас напьется, пожалуй, как на крестинах у Ивана
Ивановича Маслянникова.
— Ну, во избежание этого, распорядись так, чтобы каждому пришлось
не более одного пунштика. . . еще приедут: Мефодий Карпыч,
коллежский ассессор, Акула Герасимович Ершов, экзекутор, кума Арина
Петровна, ну да эта своя, Сила Мамонтович, с супругою. . . Иван Иванович
Маслянников. . .
— Да сам ты посуди, Фома Фомич, ну чем мы их накормим? шутка
ли, почти весь департамент. . . сам посуди. . .
— Нельзя иначе, матушка, ведь за то лотерея, не даром же их
угощаем. . . будут еще: Волосков, помощник столоначальника, Владимир
Макарович Семяничкин с супругою. . . Наталья Кузьминишна. . . я, бишь,
и позабыл Ивана Ивановича Елкина. . . прекрасный молодой человек,
на хорошем счету у начальства, жалованье-то такое, что. . . вот жених
Любочке. . .
— Ну, уж хорош ваш Елкин, — отвечала отрывисто и грубо старшая
дочь Крутобрюшкова, — да я лучше повешусь, чем пойду за такого ели-
стратишку. . .5
— На тебя никак не угодишь! и чем Елкин не жених тебе? право, не
понимаю! — Чтобы только не изменил Аполлон Игнатьевич; он обещался
непременно приехать побрянчать на фортепьянах; да бог его знает, неравно
нам на беду выпьет, так и поминай, как звали. . . Ну, смотрите же, дети, —
продолжал Фома Фомич, — ради Христа будьте обходительнее с гостьми;
в особенности с нашим советником; человек он старший, может при случае
оказать покровительство.
* Искаж. фр. Надо: adieu, mon cher ami — до свидания, мой дорогой друг.
180
Физиология Петербурга. II
— Да, есть чем нам взять, — сказала Любочка, толкнув чашку, —
хоть бы сшили нам новые платья, а то как какие-нибудь салопницы. . .
— Что такое? Мать хуже тебя, что ли? а! сказывай, хуже тебя мать,
что в старом капоте ходит да переворачивает его каждые два года. . .
хуже тебя сестра-то, что ли? а!. . . — произнесла вдруг Софья Ивановна,
подступая к дочери.
— Полно. . . Сонюшка. . . оставь ее. . . и для такого дня. . . — сказал
Фома Фомич, удерживая длань супруги, готовившуюся опуститься на
дочерние плечи (мы уже говорили, что Софья Ивановна любила прибегать
к сильным мерам).
— Нет, нет, хуже тебя мать, что ли?. .
— Да что вы в самом деле раскричались, — завопила Любочка, —
пусть они себе дуры слушаются вас, а я и знать-то не хочу!
— Ги, ги, ги. . . — жалобно запищала Верочка, — как она смеет
называть нас дурами. . .
Любовь Фоминишна вышла в другую комнату, сильно хлопнув дверью.
Вскоре послышался ужасный вой, который как бы мгновенно водворил
спокойствие в остальных членах семейства. Софья Ивановна,
привыкнувшая к подобным сценам, налила себе новую чашку чаю; Верочка
перестала хныкать, Фома Фомич развалился на диване.
— Ну, мать моя, — сказал он, — ты уж там распорядись, как знаешь,
насчет покупок, а я покуда с детьми приберу все к месту, нельзя же так
оставить. Вот тебе две красненькие, — продолжал супруг, вынимая деньги
из кожаного замасляного бумажника, — больше, право, не могу. . .
— Я думаю, будет довольно. . . да, бишь, не лучше ли записать, что
надо купить, неравно позабуду. . . встань же, что ты развалился, время
ли теперь отдыхать. . .
Фома Фомич встал, придвинул к себе баночку с чернилами и начал
писать под диктовку:
— Полфунта чаю, бутылку рома, два фунта винных ягод и
пастилок, Наде башмаки, пять лимонов, стеариновых свеч восемь штук. . .
— Маменька, купите, пожалуйста, помады, только розовой, —
перебила Надинька.
— Да. . .ну, запиши: помады розовой, шнурок черный, две желтые
ленты, восемь фунтов телятины. . .
— Этак ты, пожалуй, весь Петербург вздумаешь закупить. . .
помилуй, Софья Ивановна, да и денег не хватит. . . на что примерно телятина,
на кой черт телятина?. .
— Уж ты сделай такую милость, не мешайся не в свое дело, а знай
только пиши. . .
— Ей богу, Софья Ивановна, телятина совершенно лишнее. . . а вот,
по-моему, купи лучше икорки, свежей, хорошей икорки. . . это будет
лучше да и дешевле. . .
Ну, хорошо, хорошо, запиши. . .
— Икорки. . . ну, теперь, кажется все. . . с богом, а мы займемся
делом; пора! скоро уже десять часов, а еще ничего не готово.
Софья Ивановна надела салоп, завязала в платок список и
ассигнации и, сопровождаемая Савишною, вскоре отправилась на ваньке в город.
Д. В. Григорович. Лотерейный бал
181
Труд, предпринятый почтенным
отцом семейства, был тем более тяжел,
что самое расположение квартиры
было весьма неудобно. Во-первых, она
имела общий недостаток всех
петербургских, а именно начиналась
кухней; из кухни тянулся узенький
коридор, делавшийся решительно
непроходимым через двухспальную
постель обоих супругов, которую не
было никакой возможности
поместить в другое место, так что
попасть в слудующую за коридором
комнату можно не иначе, как
пробравшись бочком или, если кому
излишняя дородность не позволяла это
сделать, перескочив через нее;
впрочем, при дородности и этот
способ не мог быть употреблен в
действие. — За коридором находились
две комнаты; первая из них служила
гостиною и залою, вторая спальнею Верочки, Надиньки и Любочки.
Фома Фомич, не взирая на все затруднения, не падал, однако, духом
(таково было его обыкновение). Посреди первой комнаты поставил он
фортепьяны, как главный предмет и выигрыш лотереи; на них весьма
красиво лежали остальные выигрыши, между которыми отличались: ящик
из Италии и баснословной величины пенковая трубка, горделиво
возвышавшаяся на пестрой тарелке. Кругом были расставлены стулья и
два дивана, обитые хотя старенькой, но красивенькой клеенкой; стены
серо-молочного цвета пестрели картинами, между которыми портрет
директора департамента, где служил Крутобрюшков (необходимая
принадлежность каждого ищущего чиновника), и какой-то ландшафт,
писанный масляными красками и почерневший до того, что едва можно
было различить на нем небо от земли, были более других достойны
внимания. Против одного из диванов Фома Фомич поставил круглый столик,
купленный им в старые годы по оказии. Стенные часы остались на старом
месте подле окна.
Убранство второй комнаты требовало еще больших хлопот; Любочка
решительно отказывалась сдвинуться с места, несмотря на увещания
отца и Верочкины слезы. Наконец, кое-как уговорили ее, и спальня трех
девушек приняла также довольно благообразный вид. Она была
назначена для играющих в карты.
Фома Фомич и дочери его не успели еще совершенно устроиться, как
в комнату вошла кума Арина Петровна с изрядной величины кренделем
(общепринятым приношением кухарок, кумушек, старушек, которым
оказали какое-нибудь пособие, и ключниц). — Здравствуй, Фома Фомич,
здравствуйте, девушки, — сказала она, ставя свою ношу на круглень-
182
Физиология Петербурга. II
кий столик, — поздравляю вас всех от чистого сердца, дай вам господь
бог (тут она перекрестилась) всякого счастия, благополучия, да хороших
женишков. (Арина Петровна поочередно поцеловала девушек.) Ну, а где
же жена-то твоя? — сказала она, переменив вдруг интонацию, — я, чай,
за покупками да за хлопотами; дай ей бог дешево,отделаться, рыбка нынче
стала куда как дорога, проклятые купчишки дерут без всякой совести; —
последние слова проговорила она чрезвычайно быстро.
— Да уж нечего говорить, матушка, стоит мне на порядках вся эта
кутерьма, — сказал Фома Фомич, несколько недовольный неуместным
посещением кумы, а главное, известием о дороговизне провизии. . . —
благодарю покорно, что не забыли и зашли навестить нас. . .
— Какое забыть, я вот и кренделек принесла вам, думаю себе: авось,
пригодится, взяла да и купила. . . чай, много гостей будет у вас вечером?
— Да, матушка Арина Петровна, немало. . . немало. . . присядьте же,
что ж вы стоите. . .
— Нет, благодарствуй, я только так на минуточку забежала, чтобы
поздравить вас. . . знаю и без меня много вам хлопот. . . а вот вечерком
так прийду. . .
— Непременно. . . мы вас ожидаем. . . — После новых лобызаний
Арина Петровна вышла, сопровождаемая крестницею (Надинькою), и
семейство Крутобрюшкова снова принялось за работу. Все уже было готово,
когда возвратилась Софья Ивановна, увешенная узлами и кулечками;
окинув взором комнаты, она осталась весьма довольна их видом; одно
только смущало ее — это двухспальная постель, так неуместно
раздвинувшаяся поперек коридора. Пообедав наскоро, как говорят, чем бог
послал, семейство коллежского секретаря приступило к собственному
своему преобразованию.
В восьмом часу лестница Крутобрюшковых осветилась сальными
огарками, тщательно сберегаемыми экономною хозяйкою дома. Огарки эти
были весьма искусно вставлены в огромные репы, посреди которых сам
Фома Фомич просверлил дыры; на подъезде горели две плошки; в
комнатах на каждом почти столе возвышались на высоких подсвечниках
стеариновые свечи; судя по иллюминации, бал обещал быть великолепным.
Фома Фомич, в белом галстуке и новом виц-мундире, бегал из одной
комнаты в другую, беспрерывно поправляя какую-нибудь мебель, то
свечку, плохо повинующуюся дрожащим его пальцам (Фома Фомич был
в сильном волнении), то наконец обращался к дочерям, умоляя их окончить
как можно скорее туалет.
Софья Ивановна уже давно была на кухне; стараниями заботливой
хозяйки воздвигнулись на тарелках груды винных ягод, пастилок,
крымских яблок (принадлежность всякого рода балов, вечеров и пикников),
разрезанных пополам; бутерброды также занимали не последнее место.
Шеренги стаканов, покуда пустых, вытягивались на комоде кухни,
готовые принять в свою пустоту тот благотворный нектар, который чиновник
окрестил названием пунштика. Несмотря на такого рода занятия, Софья
Ивановна находила время присматривать за Савишной, месившей на
сундуке кулебяку (столы все до единого были заняты).
Д. В. Григорович. Лотерейный бал
183
— Ну, смотри же, Савишна, — сказала Софья Ивановна, — делай
так, как я тебе сказывала; гостям мужеска пола подавай пуншт, а
женщинам чай; да не забудь: не наливать по второму стакану, пока сама
не скажу. . . Эх! кулебяку-то не поджарь. . .
— Слушаюсь, Софья Ивановна, не обмолвлюсь. . .
— То-то же, да нарежь ее. . . Нет, нет, я сама это сделаю. . . ты только
знай подавай, когда я прикажу.
— Слушаюсь, Софья Ивановна. . . Нешто гостев-то много буде?
— Да, да, черт бы их взял, прости Господи, немало. . .
— Что же это они не едут, Софья Ивановна? — произнес Фома Фомич,
входя на кухню, — скоро девятый час. . .
— Успеют еще. . . ну, а что Люба, Надя готовы? я, чай, время было
примазаться. . .
— Нет еще, я немало говорил им: вот застанут вас гости; а они то
косыночку, то булавочку. . . просто беда мне с ними да и только.
— Постой, вот я их потороплю! — Сказав это, Софья Ивановна
направилась в гостиную, где именинницы снаряжались к балу.
— Что, скоро ли вы? Люба! долго ли ты станешь еще жеманиться
перед зеркалом?
— Господи! и одеться-то не дадут! салопницами вы хотите, чтобы мы
показались, что ли?. . уж без того, бог знает, на что похожи. . .
— А вот поговори-ка у меня еще. . . — В эту самую минуту в кухне
послышался шум, и Софья Ивановна, не докончив речи, опрометью бросилась
в коридор. Вера, Люба и Надя в одну секунду спрятали под диван помаду,
зеркальцо, гребни, и стали как бы ни в чем не бывали у дверей. Когда
хозяйка дома вошла в кухню, Фома Фомич снимал уже лисий салоп с плеч
Натальи Васильевны Семяничкиной, приехавшей с мужем и двумя
дочерьми, Анфисою и Ашинькой.
— Здравствуйте, любезнейшая Софья Ивановна, — сказала Семянич-
кина, страстная охотница разыгрывать роль светской женщины, — вот
и мы к вам, поздравляю с именинами и именинницами. . . деток своих
привезла. . .
— Да-с, и своих деток привезли к вам, — робко произнес Владимир
Макарович Семяничкин.
— Ах! сколько, я думаю, вам хлопот, милая Софья Ивановна! Уж я
говорила сегодня мужу: надобно быть такой хозяйкой, как Софья Ивановна,
чтобы успеть приготовить все для такого множества гостей. . .
— Да-с, жена говорила-с. . . — снова пробормотал Семяничкин.
— Пожалуйте в комнату. . . Наталья Васильевна. . . Владимир
Макарович. . . Анфиса Владимировна. . . прошу покорно. . .
— Владимир Макарович, прошу покорно, — сказал Фома Фомич,
приглашая гостя рукою.
Семейство Семяничкиных тронулось. Впереди всех выступала
Наталья Васильевна, разодетая, как говорится, в пух, в желтых лентах и
чрезвычайно похожая в этом наряде на индийское божество; позади ее
шли обе барышни, весьма недурной наружности; шествие закрывал робкий
Семяничкин, жиденький, маленький, желтенький, в мешковатом как-то
неловко сидящем виц-мундире и вечно слезившимся левым глазом. Мино-
184
Физиология Петербурга. II
вав Фермопильское ущелье 6 (узкое
пространство между стеною и
кроватью), Семяничкины благополучно
достигли гостиной, где ожидали их
дочери Крутобрюшкова.
Но едва Софья Ивановна успела
усадить гостей на диван и начать
с ними интересный разговор о
дороговизне квартиры, о ее теплоте,
удобствах и неудобствах, как в кухне
послышался снова шум и голос Фомы
Фомича возвестил прибытие новых
гостей. Софья Ивановна почла за не-
ходимое поспешить к ним навстречу.
На этот раз взорам ее предстал
бухгалтер Сила Мамонтович Буслов.
Кряхтя и пыхтя, снимал он с себя
летний пальто (Силе Мамонтовичу
никогда не было холодно, и потому он не считал нужным носить в
зимнее время другой одежды) ; толстые пальцы его, чрезвычайно похожие на
моркови, никак не повиновались своему хозяину и, казалось, более и
более топырились. Освободившись наконец от пальто, тучный бухгалтер
пожал сначала руку Фоме Фомичу и потом уже обратился к Софье
Ивановне.
— Рад душевно, сударыня, иметь случай лично поздравить вас с
именинами, равно как почтеннейшего нашего Фому Фомича. . . вот и
жену привез с собою и дочь. . . прошу любить и жаловать. . .
С этими словами он отодвинулся в сторону и представил Софье
Ивановне худощавую, как щепку, женщину, со взбитою прическою и до того
накрахмаленным платьем, что в случае надобности оно могло служить
убежищем и самому Силе Мамонтовичу; с своей стороны г-жа Буслова
представила дочь, молодую девушку лет девятнадцати.
После обычных приветствий и лобызаний дамы отправились в
гостиную, где запах гвоздичной сделался еще более ощутителен.
— Софья Ивановна, — сказала Семяничкина, вставая с дивана, —
я еще не видала выигрышей: что, они все тут?
— Все, Наталья Васильевна; посмотрите, какой прекрасный рабочий
ящичек, просто объедение, и настоящей французской работы.
— Да, ящичек очень хорошенький. . . Что бы тебе хотелось выиграть,
Анфиса? — продолжала Семяничкина, обращаясь к дочери, когда вышла
хозяйка, — ящик для рукоделья или фортепьяно? небось, фортепьяны-то
очень хочется? . .
— Нет, маменька, мне нравится более кольцо брильянтовое.
— А я желала бы лучше выиграть золотую цепочку с ключиком, —
сказала Ашинька.
— А я так просто думаю, — прибавила Наталья Васильевна вполго-
Д. В. Григорович. Лотерейный бал
185
лоса, — что нам ничего не достанется; уже верно сами хозяева прибрали
себе лучшие билеты. . . вот вы увидите. . . Владимир Макарович, куда же
ты забился? сидит себе в углу и на выигрыши даже посмотреть не хочет!
Необходимо здесь заметить, что г. Семяничкин имеет маленькую
слабость тотчас засыпать, куда бы только его ни посадили; кроме этого,
переход от бдения ко сну у него так быстр, что не успеешь повернуться, как
уже он закрыл глаза и испускает маленький носовой свист. Он все спал,
так что настоящая жизнь грезилась ему как во сне.
Голос супруги (единственное средство, выводящее Владимира
Макаровича из летаргии) мгновенно пробудил его.
— Что-с. . . Наталья Васильевна? — произнес он, подходя к жене.
— Ну, а тебе что бы хотелось выиграть? — спросила она, — небось,
часы?
— Часы, Наталья Васильевна. . .
— Ну, и от фортепьян бы не отказался?
— Пенковая трубочка больно хороша, Наталья Васильевна. . .
— Ну уж, нашел что сказать! пенковая трубка! . . да я и даром не воз-
му ее. . . а вот кабы рабочий ящик. . . ну, это другое дело. . .
— Да, рабочий ящичек. . . лучше. . .
Щепкообразная жена и дочь Силы Мамонтовича не принимали
решительно никакого участия в лотерее и как вкопанные сидели на одном
месте.
Вскоре тяжкие вздохи, раздавшиеся в коридоре, возвестили, что
толстый бухгалтер силится пройти между постелью и стеною; но, к общему
удивлению, он не замедлил явиться в гостиную.
Пока почтенный этот муж, страстный любитель музыки, театров и
вообще изящного, как-то: расписных московских табакерок, оружия и
статуэток, продающихся на улицах, распространялся с дамами об
удовольствиях, доставляемых ему такого рода предметами, квартира Круто-
брюшкова наполнилась народом.
Один за другим появлялись: Вакх Онуфриевич Петерка, известная
уже читателю кума Арина Петровна, состоящий в должности помощника
бухгалтера Аристарх Виссарионович, у которого глаза были
необыкновенно похожи на глаза болонки, которую баловница-барыня кормит мясом,
т. е. тонули в каком-то брусничном варенье.
В гостиной Фомы Фомича становилось уже тесно, когда явились Иван
Иванович Маслянников с малолетним сыном своим Ванюшею, Михайло
Михайлович Желчный, чиновник в отставке, и Аполлон Игнатьевич, тот
самый, который должен был играть на фортепьянах. Особенно появление
последнего чрезвычайно обрадовало и успокоило Фому Фомича.
— Фома Фомич! а Фома Фомич! что же, братец, скоро ли лотерея? —
спросил Михайло Михайлович Желчный, когда общество поуселось.
— Ожидаем только Александра Петровича. . . нашего советника. . .
— Как! и он будет. . . Ба! ба! ба. . . да я этого и не знал, — произнес
Сила Мамонтович, обтирая пот, капавший у него с носа, — у тебя, как
я вижу, Фома Фомич, бал не на шутку. . .
— Даже Александр Петрович сам два билета взял. . .
186
Физиология Петербурга. II
— Как! и два билета взял! ну, брат, молодец!
— Верно, как-нибудь да сам подсунул, — сказал Желчный на ухо
Акуле Герасимовичу Ершову, состоящему в должности экзекутора.
— Акула Герасимович, мое вам нижайшее почтение, — произнес Фома
Фомич, подходя к нему, — благодарю за посещение. . .
— Очень рад. . . не стоит благодарности. . .
— Здравствуйте, Иван Иванович, — продолжал Крутобрюшков, увидя
Маслянникова с Ванюшею, — сколько лет, сколько зим. . . как вы в своем
здоровье?
— Вашими молитвами, почтеннейший Фома Фомич. . .
— Здравствуй, Ваня. . . да какой он у вас умница. . .
— Душенька, поцалуй же дядиньку, — сказал Иван Иванович, гладя
по головке сына.
— А который годок?
— Да в день Фрола и Лавра 7 шестой пошел.
— Шестой!. . . зовут. Иван Иванович. . . извините. . . — Фома Фомич
вышел в коридор.
— Тятинька. . . тятинька. . . то, вот это такое? — спросил Ванюша,
показывая на фортепьяны.
— А это музыка, душенька. . . вот что играют.
— Музыка. . . а это-то такое, — продолжал ребенок, вскарабкавшись
на фортепьяно и трогая трубку, часы и ящик из Италии.
— Не тронь, не тронь, душенька, не равно раскокаешь. . . это трубка.
— Тубка!
— Скажите, пожалуйства, Иван Иванович, как здоровье вашей
супруги? — спросила Софья Ивановна.
— Благодарю покорно, вашими молитвами. . . надеюсь, что скоро
будет всему конец.
— Как, разве она еще не родила?
— Нет, но на этих днях. . .
— Фома Фомич! Софья Ивановна! что же лотерея? — произнесли
несколько голосов.
— Сию минуту, господа, сию минуту; повремените немного. . . я
думаю тотчас приедет Александр Петрович; согласитесь, что без него
нельзя же. . .
— Да и не устроено у тебя, кажется, еще ничего насчет билетов, —
сказала кума Арина Петровна.
— Все готово, только не едет Александр Петрович. . .
— А кто станет вынимать билеты?
— Кто-нибудь, все равно.
— Нет, Фома Фомич, надобно, чтобы непременно вынимал их
ребенок. . . это везде так водится. . . — произнес Михаила Михайлович
Желчный, находивший неизъяснимое удовольствие ставить всех в
затруднительное положение. . .
— Да, разумеется, — продолжал Сила Мамонтович, — разумеется,
должен вынимать билеты ребенок. . . это,так сказать, эмблема невинности,
ангел божий. . .
Д. В. Григорович. Лотерейный бал
187
— В таком случае, Иван Иванович одолжит нам своего Ваничку.
— Очень рад, очень приятно. . . Ваня, Ваня, хочешь вынимать лотерею?
— Качу. . . лотерею. . .
— Какой миленький ребенок, — сказала Наталья Васильевна,
подходя к Маслянникову с дочерьми Крутобрюшкова. . . — и который годок?
— В день Фрола и Лавра шестой-с пошел. . .
— Поцалуй меня, душенька, — продолжала г-жа Семяничкина.
— Поцалуй же тетиньку. . .
Иван Иванович был чрезвычайно доволен, что гости Фомы Фомича
принимают такое живое участие в его сыне; он посадил его к себе на
колени.
— Ну, что, плутишка, ты кого больше любишь: мамашу или папашу?
— Ma. . . ма. . . и папашу.
— Ах, какой умница! поцалуй меня, душенька! какой умный
мальчик! как это сейчас видно в ребенке, что будет умницею! — произнесли
вдруг в толпе, окружившей Ивана Ивановича.
Маслянников был вне себя от радости и, чтоб еще более похвастать
перед гостьми остроумием Ванюши, спросил его:
— Ну, а кого бы ты хотел, пузырь ты этакой, чтобы родила мамашинь-
ка, братца или сестрицу?
«Ла. . . да. . . лашадку», — бойко отвечал Ванюша 8. Толпа
захохотала. Иван Иванович, не ожидавший такого ответа, сконфузился так, что
опустил сына на пол и начал без всякой причины шарить у себя в
кармане. В самую эту минуту в дверях показался советник Александр
Петрович Цвиркуляев, а вслед за ним и хозяин дома. Поклонившись довольно
188
Физиология Петербурга. II
важно, Александр Петрович каким-то принужденным тоном сказал Фоме
Фомичу:
— Представь же меня твоей жене. . . я хочу с нею познакомиться.
— Софья Ивановна. . . Софь. . . вот я. . . Александр Петрович. . . — и
Крутобрюшков толкал вперед жену и дочерей.
— Да они у тебя, братец, еще молоденькие, — произнес советник с
некоторою нежностью, тряся Надиньку без церемонии за подбородок. . .
ну, а что же лотерея?
— Сию минуту, Александр Петрович, сию минуту. . .
Все общество окружило фортепьяно; Михайло Михайлович Желчный
и экзекутор старались более других стать на виду советника.
Ванюша, к совершенному удовольствию отца, был посажен на
фортепьяно между рабочим ящиком и пенковою трубкою, все еще лежащею на
тарелке, с назначением вынимать пустые бумажки или выигрыши. Нумера
говорила Анфиса Владимировна, старшая дочь г-жи Семяничкиной.
Лотерея началась.
Два только лица не приняли участия в розыгрыше лотереи:
чувствительная Вера Фоминишна и Дмитрий Алексеевич Волосков, уже с давних
пор чувствовавший к ней непреодолимое влечение. Они отошли в сторону
и предались молчанию, прерываемому только тяжкими вздохами; так
проявлялась у них любовь.
Между тем, в другом конце комнаты, совершенно противоположные
чувства волновали толпу. При каждом нумере, вынимаемом Анфисою
Владимировною, и в особенности каждый раз, как маленький Ванюша
развертывал бумажку с выигрышем или пустую, она сильно напирала на
фортепьяно, томимая ожиданием.
— Нумер девятый! — произнесла Анфиса Марковна 9.
— Лопнул! — сказал, радостно улыбнувшись, Михайло Михайлович.
— Нумер пятнадцатый!
— Лопнул!
— А! черт побери! — сказал Акула Герасимович Ершов, — проиграл!
впрочем, я это знал наверное; еще сегодня говорил Михаилу
Александровичу Поплевину, что, наверное, проиграю. . . уж такая звезда!
— Я докладывал вам, — шепнул ему на ухо Желчный, — что тут
должна быть фальшь, непременно фальшь. . . вот посмотрите, если
советник что-нибудь да не выиграет.
— Нумер двадцать первый!
— Лопнул!
— Девяносто седьмой!
— Лопнул!
— Третий!
— Лопнул!
— Первый!
— Наталья Васильевна обомлела. Это был ее нумер.
Иван Иванович, неразлучный с сыном, помог ему развернуть бумажку
и, видя что-то писанное, прочел довольно внятно:
— Пенковая трубка, в серебряной оправе, и большой власиной. . .
Д. В. Григорович. Лотерейный бал
189
— Ну, так и знала!. . что бы выиграть рабочий ящик!. . а все
Владимир Макарович!
Но ответа не было; должно быть, г. Семяничкин куда-нибудь да
прислонился.
Лотерея продолжалась.
— Нумер тринадцатый!
— Лопнул!
— Пятьдесят шестой!
— Лопнул!
— Сотый!
— Иван Иванович прочел:
— Ящик из Италии.
— Как, я выиграл? — спросил с самодовольною улыбкою советник. —
Ну, признаюсь, не ожидал. . .
— Честь имеем поздравить, — сказали в одно время Ершов и Желчный.
— Прикажете, Александр Петрович, принести вам на дом или угодно
будет самим взять выигрыш?
— Нет, зачем же, я лучше сам возьму его, — отвечал советник.
— Я говорил, что фальшь! — шепнул Михайло Михайлович
экзекутору.
— Теперь сам это очень хорошо вижу.
Вскоре лотерея кончилась; фортепьяны достались какому-то
чиновнику, не присутствующему на вечере; остальные вещи почти все снова
перешли в руки хозяина дома.
Александр Петрович, несмотря на увещания Софьи Ивановны и Фомы
Фомича выкушать хоть одну чашечку чая, уехал тотчас же после
розыгрыша со своим ящиком, отговариваясь делами. Ванюша тоже расстался с
обществом и был уложен заботливым отцом и Надинькою на
двухспальную постель. — Остальные лица разбрелись по комнатам, рассуждая о
превратности счастия и капризах судьбы.
После отъезда Александра Петровича, Крутобрюшков сделался как-то
развязнее; он бегал от одного приятеля к другому с картами в руках,
упрашивая их составить партию.
— Скажите, пожалуйста, почтеннейший Акула Герасимович, —
сказал вполголоса Михайло Михайлович, — нас верно пригласили сюда с
тем, чтобы уморить с голода. . . ну уж вечеринка!. . А еще написано: «с
угощением и разными забавами» — хороши забавы, когда есть не дают. . .
— Да, я сам что-то проголодался. . .
— Ну, слава богу, кажется, несут пунштик. . .
Действительно, из коридора показалась Савишна с огромным
подносом в руках, обставленным стаканами и чашками; за нею шла Надинька,
неся, с потупленным взором, корзину с сухарями и ломтиками белого хлеба.
Гости окружили поднос.
— Ну, пунштик, — продолжал Михайло Михайлович на ухо
экзекутору, — только слава, что пунштик. . . просто, какой-то жиденький
чаишка. . . э! хе, хе!. . .
— Я думаю, можно подлить туда немного, знаете, того. . . ромашки. . .
190
Физиология Петербурга. II
— Послушай, милая, как тебя зовут?
— Савишна-с.
— Знаешь ли, Савишна, нельзя ли как-нибудь подлить в наши стаканы
ромцу, а?
— Нет, Софья Ивановна и то заругалась, говорит: много налила. . .
— Что ты врешь, дурища ты этакая! — вскричала Софья Ивановна,
лицо которой побагровело от досады. — Извините-с, Михайло Михайлович,
глупая баба, только что из деревни сию минуту. . . пожалуйте ваш
стакан. . .
— Деревенская простота-с, — заметил Михайло Михайлович, злобно
улыбаясь. . . — Ах ты, Савишна, Савишна! вчерашняя-давишня! —
продолжал он, глядя на смутившуюся бабу.
Наталья Васильевна Семяничкина, ее дочь, кума Арина Петровна,
дочери Крутобрюшкова и Иван Иванович, расположившиеся на диване
и стульях около круглого столика, со вниманием слушали Силу Мамон-
товича Буслова, выхвалявшего не без особенного красноречия
почтамтских и жуковских певчих. Он уверял, что последние поют как-то фосто-
нически 10, и собственно потому предпочитал их первым.
Во время этого разговора в гостиную Крутобрюшковых вошла вдова
Пелагея Кузьминишна Кувыркова, с двумя дочками и сыном, молодым
человеком чрезвычайно вертлявым, с тщательно завитым хохоликом. Во
всех своих движениях обнаруживал он претензию на ловкого молодого
человека.
Он был в коричневом фраке со светлыми пуговицами, голубом гал-
стухе, лиловом жилете и резинчатых брюках, которыми, казалось, был
чрезвычайно доволен, ибо поминутно гладил их ладонью, вытянув
наперед ногу.
Пелагея Кузьминишна подвела дочек к хозяйке дома; молодой
Кувырков поочередно стал подходить к ручкам всех барынь без
исключения.
— Ах! как жаль, любезная Пелагея Кузьминишна, что вы не поспели
к лотерее.
— Что ж делать, милая Софья Ивановна, не было никакой
возможности. . . но где же ваш Фома Фомич?. .
— Засел по обыкновению с приятелями в карты. . . Позвольте
представить вам приятельницу мою, Наталью Васильевну Семяничкину.
— Очень приятно. . . прошу полюбить. . .
Дамы поцеловались.
В это время Петр Петрович (так звали молодого Кувыркова) успел
уже наговорить кучу любезностей и приобрел общее расположение. Он
стоял теперь против Любови Фоминишны, умоляя ее танцевать с ним
первую французскую кадриль.
— Пелагея Кузьминишна, пожалуйте. . . чаю, — сказала Софья
Ивановна, указывая ей на поднос, носимый Савишною, — барышни, не угодно
ли вам?. . Петр Петрович!. . не прикажете ли чаю?. .
— Нет-с, покорно благодарю, мне здесь гораздо приятнее всякого
чая. . . тем более, что имею удовольствие разговаривать с вашею дочкою.
Д. В. Григорович. Лотерейный бал
191
— Какой он у вас, право, Пелагея Кузьминишна. . . где только
барышни, так вот и льнет. . .
— Да уж не говорите, такой ферлакур *, что просто беда. . .
— Что ж, — перебила Наталья Васильевна, — для молодого
человека это очень хорошо, это даже необходимо, и я нахожу, что ваш сын
вполне светский и образованный молодой человек.
Аполлон Игнатьевич, чиновник чрезвычайно великого роста,
худощавый, одетый в виц-мундир светлозеленого цвета, сел за фортепьяно.
Звуки: «Ну, Карлуша, не робей», — возвестили начало бала; кавалеры
засуетились подле своих дам, остальные лица прижались к стенкам.
Начались танцы.
Между тем, во второй комнате игра становилась горячее и горячее;
Вакх Онуфриевич, который, вопреки приказаниям, данным Софьею
Ивановной кухарке, подавать гостям не более одного стакана пунша, успел
каким-то способом подхватить пару, горячился не в пример другим.
— Нет, братец ты мой, как хочешь, — кричал он Акуле Герасимовичу,
ударяя кулаком по столу, — а не смей сбрасывать трефовой дамы; этого,
брат, ты не смей!. .
— Во-первых, я не ты, — сердито отвечал ему экзекутор, — а
во-вторых, не имея чести вас знать лично, я спрашиваю вас, м. г., по какому
праву вы осмеливаетесь здесь кричать?. .
— Что? что?
— Полноте, господа! Вакх Онуфриевич, как тебе не стыдно! — ска-
* Волокита, ухажер (от фр. faire la cour — ухаживать).
192
Физиология Петербурга. II
зал Фома Фомич, — эка беда, что Акула Герасимович сбросил трефульку,
а тебе бы козырнуть, да козырнуть, и дело было бы с концом.
Не знаю, чем бы окончилось все это, если б звуки первой
французской кадрили, шарканье танцующих, и в особенности неистовые
притаптывания молодого Кувыркова не возбудили в игроках желания посмотреть,
что происходило в гостиной. Действительно, было чем полюбоваться;
Петр Петрович, танцующий с Любовию Фоминишною, казалось, хотел
на этот раз превзойти самого себя. То с каким-то страстным томлением
провожал он свою даму глазами; то вдруг вскидывался в сторону и семенил
ногами чрезвычайно быстро; когда даме его следовало делать балансе *, он
преклонял пред нею одно колено, махал по воздуху платком и улыбался
так, что сама Любочка невольно должна была потуплять глаза. Были и
другие лица, достойные внимания, как, например, Волосков и еще какой-
то молодой чиновник в черном фраке, танцующий с дочерью Силы Мамон-
товича, и который употреблял все свои усилия, чтобы обратить на себя
внимание, но они решительно исчезали перед удалью Петра
Петровича.
— Ну, уж признаюсь, сударыня, ваш сын так танцует, — сказал
толстый бухгалтер Пелагее Кузьминишне, — что я и сказать не умею. . .
и где это он так ловко навострился?. .
— Мой Петинька еще по сию пору не покидает уроков. . . каждую
субботу аккуратно посещает он танц-классы.
— А должно быть там очень хорошо учат, в этих танц-классах?
* Па в танцах (от фр. faire la balance — балансировать).
Д. В. Григорович. Лотерейный бал
193
— Он говорит, что нигде так нельзя научиться танцам. . . кроме этого,
общество, компания, все это там так хорошо, благовоспитанно. . .
— Конечно, — сказала Наталья Васильевна, — для молодого человека
с образованием это много значит, в особенности если там*, как вы говорите,
общество, внушающее ему блеск, лоск, этак, знаете необходимый. . . лессе-
алле *. . . — тут дама запуталась, или, как говорит Гоголь,
зарапортовалась.
— А позвольте узнать, сударыня, сколько там платят или это так
приглашение какое-нибудь? — продолжал расспрашивать простодушный
бухгалтер.
— О, нет-с, платят так же, как и в Клубе соединенного общества, —
отвечала не менее простодушная Пелагея Кузьминишна. — Только не знаю
сколько. . . да вот, Петинька, Петинька! сколько ты платишь в танц-классе
за урок?
— Целковый! — звонко закричал молодой Кувырков, делая антраша.
— Скажите, пожалуйства, да это просто клад.
— Уж не говорите. . .
Кадрили шли одна за другой и прерывались только Софьею
Ивановной и Савишной, разносившими гостям (как бы нарочно во время танцев)
яблоки, пастилу и винные ягоды.
Одушевление танцующих возрастало с каждым часом; даже
Дмитрий Алексеевич Волосков, танцовавший во все время бала с Верочкою
и не сказавший ей ни единого слова, решился наконец начать разговор.
* Непринужденность, естественность (от фр. laisser-aller).
13 Физиология Петербурга
194
Физиология Петербурга. II
— Какие вы беленькие. . . — сказал он дрожащим голосом и потупляя
взор.
— Ах, что вы говорите-с! я совсем не беленькая.
— Нет-с, вы, право, очень беленькие. . .
— Нет-с, совсем напротив того-с. . .
Впрочем, их разговор не был продолжителен; они в одно время
сконфузились и снова замолчали.
Сам Иван Иванович Маслянников не мог утерпеть, чтобы не
присоединиться к танцующим; он пригласил младшую дочь г-жи Семянич-
киной и пустился в пляс.
Скачки и прыжки молодого Кувыркова все более и более приковывали
общее внимание; но когда дело дошло до мазурки и он пустился в первой
паре с Надинькой, не только раздались восклицания, но даже в некоторых
концах залы послышались рукоплескания.
— Ах, боже мой, какое счастие иметь такого сына! Какой прекрасный
молодой человек! Какая ловкость! — слышалось со всех сторон.
Пелагея Кузьминишна была вне себя от радости и материнской
гордости.
Толпа более и более окружала танцующих. Кувырков более и более
горячился; вдруг в ту самую минуту, как он стал посреди залы, чтобы
выкинуть какую-то штуку, панталоны его, которые для большего эффекта
были резинчатые, на этот раз изменили ему: штрипка лопнула, и молодой
Кувырков очутился посреди гостиной с обнаженною ногою!!
Кто опишет действие, произведенное этим несчастным
обстоятельством на гостей Крутобрюшкова? Чья кисть в состоянии будет изобразить
фигуру Петра Петровича, принужденного показать всему обществу
натуральную красоту ноги своей?
Мазурка остановилась, страшный хохот раздался повсюду (Михайло
Михайлович хохотал громче всех), барышни с визгом закрыли лицо
руками; Пелагея Кузьминишна не могла устоять противу такого крутого
переворота судьбы, с нею сделалось дурно; словом, смятение было
неописанное.
Кувырков, прикрыв кое-как ногу платком, побежал, сломя голову,
в кухню, сбил с ног Савишну, которая, в свою очередь, опрокинула на пол
поднос уже с готовыми бутербродами, и, невзирая на последствия побега,
направился домой.
Как бы то ни было, обстоятельство это сильно подействовало на общее
удовольствие. Пелагея Кузьминишна, несмотря ни на какие увещания,
не согласилась остаться на вечере после случившегося с возлюбленным
ее сыном скандала и тотчас же уехала. Игравшие в карты и прерванные
посреди партии общим смятением, не изъявили большего желания
продолжать игру, тем более, что Вакх Онуфриевич снова бурлил, грозя
экзекутору уничтожить его, если он осмелится еще раз сбросить пиковую
осьмерку. Аполлон Игнатьевич также не изъявил особенного желания
продолжать играть на фортепьяно и отговаривался усталостию, словом,
все способствовало к прекращению увеселения.
Решили, что пора было перекусить. — Не станем здесь распростра-
Д. В. Григорович. Лотерейный бал
195
няться об ужине; скажем только, что кулебяка, в особенности бутерброды
были найдены чрезвычайно вкусными и заслужили Софье Ивановне
лестные похвалы от всех, за исключением Михаила Михайловича
Желчного, который и тут не мог утерпеть, чтобы не сказать на ухо экзекутору,
что кулебяка слишком поджарена, а на бутербродах вместо пармезана 11
насыпана пыль. Икорка также была весьма кстати; но Фома Фомич
отчаивался, видя, сколько ошибся в расчете, заменив ею телятину, ибо
возбуждая жажду, она заставляла гостей беспрерывно прибегать к напиткам,
которых не осталось ни единой капельки. Вакх Онуфриевич во время
закуски до того прикладывался к разным водкам, что, вопреки долга, чести,
приличия, снял с себя виц-мундир и, невзирая на присутствие барышень,
наговорил кучу неблагопристойностей, за что и был выведен под руки
на улицу.
Вскоре после этого, гости стали мало-помалу приготовляться к отъезду.
Первыми дезертёрами оказались Семяничкины.
— Ну, прощайте, душенька, Софья Ивановна, благодарствуйте за
хлеб за соль, да смотрите же, не позабывайте нас. . . Ашинька, ты трубку не
позабыла?
— Нет-с, маменька, она у меня.
— Ну, хорошо, а где же Владимир Макарович? Владимир
Макарович! . .
Но Владимир Макарович не откликался; в комнатах его не было. Стали
искать. Перешарили решительно все комнаты; Семяничкина нет как нет.
Фома Фомич бегал взад и вперед из гостиной в кухню, из кухни в
гостиную, заглядывал даже под столы и диваны, Семяничкин все-таки не
отыскивался. Все общество принимало живейшее участие в пропаже
чиновника. Наталья Васильевна была в ужасном волнении; Анфиса и Ашинька
плакали. Наконец, Михайло Михайлович Желчный шепнул что-то на ухо
Фоме Фомичу, а хозяин дома произнес улыбнувшись: — А вот я сию
минуту приведу его, не беспокойтесь. . .
Вскоре явился он, держа за руку Владимира Макаровича, у которого
были заспанные глаза и платье в чрезвычайном беспорядке.
— Ах, боже мой! — вскричала Наталья Васильевна, краснея, —
где же он был? где?. .
— Владимир Макарович. . . пошел. . . ну, да и заснул. . .
— Нет. . . я. . . так немножко-с. . . я ничего-с. . . я ничего-с. . .
— Какова на дворе погодка? — спросил, улыбаясь, Михайло
Михайлович у Семяничкина.
Все захохотали.
— Покорно благодарю-с. . . холодно. . . — пробормотал Владимир
Макарович, робко озираясь во все стороны и не находя места, куда бы
спрятаться.
— Прощайте же, Софья Ивановна, — сказала Наталья Васильевна. —
Фома Фомич, мое почтение. . . вот я тебе задам после. . . дурачина!. .
срамить меня здесь вздумал. . . погоди!. . . — продолжала она на ухо мужу,
в то время, как пробиралась с ним по коридору.
— Я ей-богу. . . Наталья Васильевна. . . ничего. . . так. . . только. . .
13*
196
Физиология Петербурга. II
— Вот я тебе ничего. . . дай только приехать. . . прощайте, любезная
Софья Ивановна. . . прощайте. . .
Фома Фомич взял в кухне свечку, чтоб проводить гостей, потому
что, отыскивая в сенях Семяничкина, нашел огарки сгоревшими; вместо
них на лестнице валялись одни только репы.
— Мое почтение, Наталья Васильевна. . .
— Прощайте, Фома Фомич. . . не простудитесь.
Владимир Макарович ничего не сказал, потому что был ни жив ни
мертв в ожидании грозы, обещанной ему дрожайшею его половиною.
Михайло Михайлович и Акула Герасимович не замедлили проститься
с Крутобрюшковыми, и первый не переставал ругать наповал экзекутору
всех и каждого во все продолжение дороги. Напрасно Фома Фомич
уговаривал Силу Мамонтовича остаться еще на часочик и поиграть в
преферанс, но и Сила Мамонтович последовал общему примеру и отказался от
приглашения. Пока все общество занято было отъездом, и хозяева дома
находились в кухне, Дмитрий Алексеевич Волосков остановил Верочку у
окна гостиной, твердо решившись на этот раз сделать ей формальное
изъяснение в любви.
— Нет, вы меня теперь позабудете, — говорил он, переминая в руках
шляпу. — Вера Фоминишна, вы не захотите даже и вспомнить. . .
— Ах, перестаньте. . .
— Нет, я никак не могу перестать. . . я. . . вы. . . вы построили на
сердцах любящих вас людей. . . храм вечных мучений. . .
— Нет, напротив того-с. . . вы меня обижаете. . .
— Нет, Вера Фоминишна. . . я вас не могу, я не смею обижать. . . я всю
жизнь желал бы остаться с вами. . . я теперь один. . . без вас я готов
умереть. . .
— Я также одна останусь. . . и. . . когда вы уедете. . . радужных
цветов будет очень мало. . .
Бог знает до чего бы дошел диалог влюбленных, если б кума Арина
Петровна не явилась в гостиную отыскивать Веру, с которою непременно
хотела проститься. Молодой Волосков должен был поневоле расстаться
со своей возлюбленной.
Не прошло четверти часа, как квартира Крутобрюшкова опустела;
один только Иван Иванович Маслянников никак не мог управиться с
Ванюшею, который как-то после сна был вовсе не любезен, и, невзирая
на ласки и увещания Софьи Ивановны, безмилосердно тузил отца в
правую щеку.
Все разошлись и разъехались с полными карманами и ридикюлями
пересудов и весьма остроумных замечаний насчет бала и домочадцев
Фомы Фомича Крутобрюшкова. Что ж делать? везде так водится; на
том свет стоит.
Что ж касается до Софьи Ивановны, то она, проговорив последнее
сладенькое прощанье последнему гостю, за которым затворилась дверь,
мгновенно переменила интонацию и накинулась на простодушную Са-
вишну.
— Отличилась, родимая, срезала ты мою головушку! . . да с чего ты
тогда одурела, болван! деревенщина ты эдакая! . .
Д. В. Григорович. Лотерейный бал
197
Тут Софья Ивановна, начавшая было распекать кухарку с чувством
оскорбленного достоинства, стала вдруг, как выражался ее муж, угощать
ее такими отборными словами, что мы не решаемся передать их бумаге.
Савишна задремала, стоя перед своей барыней, и, прослушав
наставленье, чуть не повалилась от сна.
Сам Фома Фомич едва держался на ногах; впрочем, он еще
довольно долго ходил по комнате; не совсем обыденные мысли мелькали в
голове его. Фому Фомича мучил демон самолюбия и честолюбия. — Он
совершенно был уверен, что много выиграл своим балом. — Одно то, что от
пунштика перепились, чрезвычайно утешало его, как хозяина. Он завтра
же в департаменте, весьма ловко и скромно, в одушевленном месте своего
рассказа о вчерашнем торжестве, мог вставить Вакха Онуфриевича,
человека почтенного, но совершенно лишившегося благоразумного управления
своими способностями от радушного угощения и хлебосольства
хозяина. — Таким образом, Фома Фомич за двадцать рублей мог прослыть
хлебосолом, да наконец и то, что ящик из Италии достался советнику. —
«Это все кстати, — думал Крутобрюшков, — оно хоть и ничего на деле-то;
может быть, ящик-то из Италии ему и совсем не нужен, может быть, завтра
же пожертвует им в пользу Авдотьи Семеновны, или другим каким
образом распорядится; но все-таки этим ящиком я успел найти в человеке,
угодить. Я умел забежать кстати; оно хорошо, оно пригодится; кстати
забежать всегда пригодиться. . .» И Фома Фомич заснул с мыслями о том, на
что пригодится иногда забежать кстати.
Со своей стороны, Софья Ивановна сначала думала о пунштике, потом
мысль ее весьма постепенно перешла к лентам на чепце Натальи
Васильевны и восьми фунтам телятины, земененным икрою; потом еще
постепеннее перешли они к Ванюше, тузящему в правую щеку своего папеньку,
и новым башмакам Нади; далее занялась она дороговизною дров и
полтинником, сданным ей когда-то каким-то купчиком недурной наружности,
у которого был разодранный рукав. . . она долго и заботливо думала о
кренделе кумушки Арины Петровны и наконец с удовольствием остановилась
на дородстве Силы Мамонтовича. . .
Верочка долго мечтала о Волоскове; мысли ее также переходили в
разные стороны, но, однако, все вертелись вокруг любимого предмета.
Что ж касается до Любы и Нади, то — они просто заснули. — Вообще
все три были очень довольны, что попрыгали.
Но Савишна была недовольна; во-первых, потому что Михайло
Михайлович Желчный сказал ей, что она вчерашняя-давишня, тогда как всему
свету известно, что она уж бабий век доживала; во-вторых, что сильно
заругалась хозяйка.
Неизвестно, на чем еще бродили ее мысли; но достоверно известно в
этой совершенно правдивой истории, что Савишна долго потягивалась,
много зевала и несколько раз приподнималась на руке с кровати, чтобы
прикрикнуть на голодную кошку, с каким-то остервенением глодавшую
кость:
— Брысь! ты,окаянная!! . Д. Григорович
ПЕТЕРБУРГСКИЙ ФЕЛЬЕТОНИСТ
Я сам по примеру твоему, душа
Тряпичкин, хочу заняться литературой.
Скучно, брат, так жить, хочешь,
наконец, пиши для души. Вижу: точно надо
чем-нибудь высоким заняться. . .
(Ревизор)
I
Он, будущий петербургский фельетонист, воспитывается до известного
возраста дома, как воспитываются в России иные барские дети — по
деревням, среди грязных и оборванных дворовых мальчишек и девчонок,
которыми он — ребенок — повелевает самовластно. История его детства —
история детства многих из нас. Здесь подробности не нужны.
Попечительные и нежные родители, как водится, пичкают в него булки и
пряники с утра до ночи. Аппетит у дитяти, нечего бога гневить, изрядный,
потому что он целый день в движении, целый день бегает по двору,
да гоняет кнутом дворовых мальчишек, огрызаясь с бабами и лакеями.
Между тем, он кое-чему и учится — и даже зубрит (употребляя школьное
выражение) французские вокабулы *. Лет в 12 он уже достаточно
вытянулся. Попечительные и нежные родители (у которых от 200 осталось
только 45 заложенных и перезаложенных душ) находят неприличным
держать его долее дома и отсылают в Москву в пансион. — В пансионе
его учат всему понемножку и ничему не выучивают; однако лет в 15
он переводит с французского на русский довольно сносно и начинает
чувствовать страстишку к чтению. На школьной лавке потихоньку от
гувернеров и учителей, перечитывает он все романы (в российских
переводах) от г-ж Коттен и Жанлис 1 до Вальтера Скотта 2 включительно.
Эти романы возбуждают в нем неопределенное и тревожное желание
самому сделаться сочинителем.
Учитель словесности — педант-семинарист — своими похвалами еще
более раздражает в нем это желание. И герой мой, в свободные от лекций
часы, сидит в углу классной комнаты и там на лоскутках бумаги все
пишет и написанное тщательно прячет от всех.
Однажды, когда он сидит над лоскутком, грызет перо, качает
головой и бормочет что-то сквозь зубы, один из его товарищей ловко
подкрадывается к нему и уносит его заветный лоскуток со стишками. . .
Будущий фельетонист вскрикивает от испуга, с ожесточением бросается
на товарища; но тот одним толчком обезоруживает бессильного поэта
и убегает от него с своим приобретением. . . Через две минуты весь
пансион окружает сочинителя. «У! у! сочинитель! сочинитель!»— кричат
мальчишки, дразня его языком, смеясь и прыгая около него. С тех
пор ему не дают покоя; но, несмотря на преследование товарищей,
охота писать не оставляет его. Он постоянно пачкает бумагу или читает
разрозненные томы русских журналов.
Вокабула (лат. vocable) — слово.
И. И. Панаев. Петербургский фельетонист
199
Наконец, ожесточение против него товарищей мало-помалу
прекращается: они, смеясь над ним, не шутя приучаются к мысли, что он
сочинитель. И бедняжка (ему почти 17 лет) несколько ободряется: он в
подражание тем журналам, которые читал, хочет и сам издавать журнал для своего
класса. Он покупает для будущего журнала прекрасную тетрадку, две
недели расписывает заглавный лист, две недели разрисовывает виньетку.
Когда же и заглавный лист, и виньетка окончены, он начинает
думать о содержании своего журнала, пишет для него и стишки, и повести,
и критики. . . Стишки и повести немного затрудняют его. «Подбирать
рифмы нелегко, выдумывать сюжетцы для повестей также трудновато, —
думает он,— критика легче, а, может быть, она мое «истинное призвание»
(эту фразу он — плут — вычитал в журнале). Критика? . . Что, если я
буду когда-нибудь настоящим сочинителем? Кажется, можно сойти с ума
от радости, видя в печати свои сочинения! . .» И, отдаваясь этим мечтам
соблазнительным, он — тихий и скромный мальчик — аккуратно и красиво
переписывает свои сочинения в тетрадку. Проходят 2 месяца: вся тетрадка
исписана, журнал готов, он уже переходит из рук в руки. Страшная
минута для издателя! . . У него замирает дух.
Чем-то решится его участь? . . Но над ним уже не смеются,
его читают, его даже немножко похваливают. . . Весело быть
сочинителем!
Скоро затворническая жизнь его кончается; из мальчика он делается
молодым человеком и держит экзамен в университет.
Он уже студент! Он вместо отложных воротничков носит галстух;
он без провожатого ходит по московским улицам и бульварам; он после
лекции забегает в лавку Пера3 съесть пирожок. Перспектива жизни
200
Физиология Петербурга. II
открывается перед ним: сколько
соблазнов! Театр, слоеные пирожки,
хорошенькие девушки, вино и
журнальные статейки...
Молодой человек, помаленьку
пользуясь жизнию, переходит во
второй курс; физиономия его принимает
более серьезное выражение. Он
надевает очки, зевает на лекциях, робко
поглядывает под шляпки,
насвистывает водевильные куплетцы и грезит
о будущей литературной славе своей,
переводя между тем, для
собственного удовольствия, разные мелкие
повести и стишки из французских
журналов.
Очки придают ему некоторую
важность и рождают в нем маленькую
самонадеянность. . . «А почему же
мне не попытаться, — говорит он
самому себе, поправляя очки, — почему не попытаться отослать хоть
один из моих переводов в журнал? Очень вероятно, что и напечатают. . .
слог, кажется, не дурен. . . Право, отошлю!»
Письмо и статья отосланы. С этой минуты болезнь ожидания овладевает
молодым человеком. . . Перед выходом книжки журнала он начинает
чувствовать лихорадку и биение сердца. Книжка вышла. . . Толкая и сбивая
с ног всех встречающихся, бежит он в книжную лавку. Его узнать нельзя:
он без очков, пот льется ручьями по лицу его, он тяжело переводит
дыхание, он, заикаясь, едва может сказать сидельцу книжной лавки:
— Дайте мне, пожалуйста. . . посмотреть. . . последний нумер. . .
С жадностию схватывает он поданную ему книжку, боязливо
переворачивает лист за листом, руки его дрожат. . . о боже! . . . Он не верит
глазам своим. . . напечатан! перевод его напечатан! . . Он прочитывает
его от начала до конца, потом от конца до начала. . . И поправок не так
много! . . Он любуется печатными буквами и не налюбуется. С трудом
отрывается он от книжки — и возвращается домой, с неописанным
восторгом, напевая водевильный куплетец.
Участь его решена окончательно. Он уже считает себя литератором и
говорит одному офицеру, своему родственнику, приехавшему в отпуск
в Москву из Харькова:
— Я, душа моя, завален переводами, я ведь главный сотрудник
в журнале NN.
— Браво!— замечает офицер, крутя ус и прищелкивая языком,— ты,
черт возьми, молодец, Петя! Прямо в Пушкины, канальство, лезешь!
Студент не может скрыть приятной улыбки, крепко жмет руку офицера
и бежит к журналисту, чтоб начать поскорее пожинать литературные
лавры. Журналист принимает его с сухой важностию, но когда молодой
И. И. Панаев. Петербургский фельетонист
201
человек с трепетом объявляет, что готов безденежно и постоянно трудиться
в его журнале — строгое и мудрое чело журналиста проясняется.
— Безденежно! — думает журналист, — а, это дело другое! . . Этот
молодой человек очень порядочный, по всему видно; я очень люблю этаких
горяченьких новичков! К тому же переводит он так себе — ничего.
Мы им воспользуемся. . . — Журналист мысленно прогоняет уже от себя
своего сотрудника, который брал с него по 20 р. за переводный лист — и,
обращаясь к моему герою, с улыбкою произносит:
— Не хотите ли трубочки, почтеннеший? а? Я почитаю корректуру,
приищу вам кое-какую работу, а вы посидите покуда да покурите. . .
О счастие! Благоговейно осматривает молодой человек комнатку, в
которую, по его мнению, допускаются только светила ума, избраннейшие из
избранных. . . Груды рукописей, книг, газет и журналов французских и
немецких разбросаны по столам, пыльные и в беспорядке; корректуры
валяются по полу. (В то время журналисты еще не украшали себя цветами
и мебелью Гамбса4). Что-то таинственное и заманчивое для героя моего
в этой довольно грязной комнатке журналиста. И властелин этой комнатки
он, этот великий человек, для которого не существует никаких
литературных тайн, он, владетель этих бумажных и пыльных сокровищ,
могучий раздаватель славы и бессмертия, грозный и неумолимый судия, —
сидит перед ним, перед бедным и неизвестным студентом, и ставит
чародейственные каракульки всесильным пером своим на грязных
корректурных листах. Дивные минуты! Студент мой готов для этого великого
человека трудиться не только безденежно, он был бы рад отдать ему свои
собственные деньги, если б они у него были, за лестное позволение
участвовать в его журнале. . . Бедный фельетонист,— в сию минуту жалкое
орудие презренной воли своего барина, какого-нибудь торгаша-газетчика
202
Физиология Петербурга. II
или журналиста, комок грязи в предательской руке его! Ты, может быть,
забыл эти дни своей невинности, бескорыстные мечты своей светлой
юности! . .
Но к чему отступления? Это и старо, и пошло. На чем, бишь,
я остановился? . . Да. . . герой мой скоро из студента превращается
в кандидата 5; старичок-отец его умирает; матери его давным-давно нет
на свете. Он круглый сирота — он вольная птица и неследник 45
заложенных и перезаложенных душ. Он продает их и выручает за уплатою
долга 5000.
Школьные тетради под столом, бутылка шампанского на столе;
ломбардный билет разменен.
— Чокнемся, моншер!*— говорит он своему родственнику офицеру,
который (нельзя не заметить) уже вышел в отставку и женился в
Москве.— Я теперь не менее тебя чином: я кандидат. Не шути, брат,
со мною!
— Чокнемся, дружище, чокнемся! — со вздохом отвечает отставной
офицер, — что чины, братец, не в чинах дело! Была бы воля своя.
А то. . . (офицер махает рукою). Не женись, Петя, не женись, милый. . .
Напиши-ка, братец, куплеты против женитьбы. Ей богу, напиши. . . а уж
я вот какое тебе скажу за это спасибо. . .
К новому кандидату очень к лицу его форменный фрак с пуфами
на плечах, с высоким воротником и длинными фалдами! Блестящая
пуговица сверкает на его черной манишке; подбородок его то ныряет
в пестрый волнистый галстук, то снова выскакивает на его поверхность;
лицо лоснится самодовольствием. Комнатка его убрана с большим вкусом.
На стене висят картиночки и портретцы великих людей. На этажерке стоит
серебряная сахарница, четыре книжки в ярком переплете и бумажник,
подаренный кузиною, на котором стальным бисером по розовому полю
вышито: souvenir **. . . Он — сидит за письменным столиком своим и
сочиняет статейку, под заглавием: «Теория и практика красноречия»,—
глубокомысленная статейка!
Говорят, все кандидаты начинают в Москве обыкновенно свое
служебное поприще с учительства. И мой молодой человек делается также
учителем.
Начальство тех заведений, где он учит, довольно его аккуратностию.
Его похваливают и дают ему награждение. Слухи о его способностях
и главное — аккуратности распространяются по Москве. Родители его
ищут, он в иных домах получает уже по 10 рублей за час!
Жизнь шире и шире раздвигается перед ним. Иногда он обедает
у Яра 6, а после обеда играет у приятеля в преферанчик и вистик; он
танцует на замоскворецком балку. Он не пропускает ни одного
представления, когда Мочалов7 играет в трагедии. . . А деньги выходят
незаметно. Проклятые деньги! Прощайте же вы — невинные грезы юности!
Прощайте и вы, труды бескорыстные!
* Мой дорогой (фр. mon cher).
* На память (фр.).
И. И. Панаев. Петербургский фельетонист
203
— Не хочу печатать в журнале ни одной строчки без денег!— думает
он, притопнув решительно ногой. — Надо же попить да повеселиться! . .
В свое время и любовь идеальная приходит. Как же без идеальной
любви? Герой мой влюбляется в барюшню, вздыхает, пишет стишки:
«к ней» и печатает их; он, расплываясь, смотрит на милую воровку
своего покоя, а отставной офицер подходит к нему, ударяет его по плечу
и говорит;— Ах ты, Марлинский этакой! Ну, смотри, мечтатель! . . Держи
ухо востро, братец, а то и не увидишь, как скрутят! . .
Впрочем, герою моему и не нужно предупреждения. Он влюбился
больше для того, чтоб только писать стишки «к ней». У него уж
теперь не любовь на уме. . . Ему смертельно хочется сделаться
редактором какой-нибудь газеты, какого-нибудь повременного издания . Вот
как!— Эта мысль беспощадно повсюду гоняется за ним. Мысль — хорошая!
Говорят, будто бы точно очень лестно для самолюбия увидать в конце
газеты или хоть биржевого прейскуранта свое имя, набранное капителью 9!
У моего молодого человека нет ни малейшей надежды выхлопотать себе
позволение издавать журнал или газету, — несмотря на то, он все пишет
программы журналов и газет и все толкует об литературной
добросовестности и благонамеренности. . .
Но в Москве скоро становится ему неловко и скучно.
Там нет газет, там нет фельетонной литературы, там не любят легкого
чтения. . .
Москва не обращает внимания на остроумные статейки моего молодого
человека. . . До того ли ей? Москва любомудрая хлопочет все о разрешении
великих словено-христианских вопросов °.
То ли дело Петербург! . . Петербург только и хлопочет о деньгах. Там
раздолье литературным спекулянтам, шутам и гаерам. . . Там ловкие
люди приобретают великие капиталы различными литературными
проделками; там пользуются литературной славой — господа, не написавшие
ни одной строки. . .и Там. . . но мало ли чего нет там?
Вот отрывок из письма, которое автор «Теории и практики», будущий
петербургский фельетонист, получил от одного петербургского
действительного фельетониста — своего друга.
— «Да, Петя, ваша Москва деревня в сравнении с нашим
Петербургом. . . Что тебе без всякой славы и вознаграждения работать в московских
журналах, о существовании которых у нас и не подозревают? — Я
знаю, что ты получаешь там не больше 25 руб. за оригинальный лист,
хоть и прикидываешься, плут, будто не берешь менее 150 р., а здесь 4000 р.
в год получает всякий корректор. Здесь, душа, корректурою наживают
себе славу. . . Я скажу тебе про себя, что кроме жалованья, известного
тебе, я пользуюсь и другими невинными доходцами: все кондитеры,
например, меня знают; я всякий день захожу в кондитерские и ем даром
просто сколько душе угодно; волочусь, дружок, без пощады; креманом *
меня так и обдают и купцы, и актеры, и офицеры. . . Словом, здесь
настоящий рай земной. . . Образование в Петербурге распространено во всех
* Ликер со сливками, садкая водка (от фр. crème).
204
Физиология Петербурга. II
классах: когда я иду по Невскому, то все проходящие говорят: «А вон идет
фельетонист такой-то. . . Что, кончил ли ты свой водевильчик, который
читал мне прошлого года, в последний приезд мой в Москву? Некоторые куп-
летцы у тебя, я помню, чудо! Я сам накатал водевильчик. . .» 12 и проч.
«В Петербург! в Петербург!» —восклицает герой мой, прочитав эти
строки. . .— У меня есть в Петербурге знакомый журналист; напишу
к нему и предложу себя к его услугам. Он человек добросовестный —
это важное дело; мы с ним, верно, сойдемся. . . Я наживу себе в несколько
лет капиталец, — заведу, может быть, со временем свой экипажец, своих
лошадок. . . А между тем и службой займусь. В Петербурге нельзя не
служить. . . Деньги — деньгами, а чины — чинами. Одно другому не
мешает. . . Напротив. . . Я буду принадлежать к самой добросовестной
литературной партии. . .» и прочее. . .
Известно, что русская литература, в существовании которой еще
многие очень умные люди сомневаются, делится на партии', говорят,
будто бы вследствие этого, и читающая публика также разделяется на
партии. К какой же партии принадлежите вы, мой читатель?
II
Вот что пишет герой мой к другу своему, петербургскому фельетонисту:
«Дело решено, душа моя, я еду в Петербург. Мебель свою я продал,
укладываю картинки, — боюсь, чтоб в дороге стекла не перебились;
приищи мне квартирку, mon cher; тебе это легко; ты со всеми знаком и все
знаешь. Я сошелся с А** на выгодных условиях. Фельетон газеты будет в моем
полном распоряжении. Один мой знакомый приискал мне также место в **
департаменте. Сумма, которою я буду получать, обеспечивает мою жизнь,
даже можно будет и пожуировать * раз в месяц. Впрочем, только бы мне
добраться до Петербурга, а деньги наживать станем; у меня теперь в запасе
три водевиля, которые я переделал с французского. Пущу их на
петербургскую сцену. В этих водевилях, я тебе скажу по совести, есть куплетцы
презабористые. . . Надеюсь, душа, что хотя мы фельетонисты двух
враждебных газет, но это не помешает нашим приятельским отношениям. В
моей добросовестности сомневаться тебе нечего. Хочу также, голубчик,
приняться за перевод Шекспира стихами. Надо познакомить нашу публику
с этим великим писателем. Ты знаешь, что я всегда был шекспирианцем,
mon cher. К тому ж переводом Шекспира в стихах легко можно
составить себе в литературе громкое имя. В Петербург! В Петербург! . .
В Петербурге — то ли дело?
В Петербурге — просто рай.
Не робей. . . Пиши лишь смело,
Да деньжонки зашибай!
Adieu **. Я твой whilst this machine is to him ***, как говорит Гамлет. . .»
* Наслаждаться, пользоваться (от фр. jouir).
и* Прощай (фр.)
* . . .пока этот механизм предназначен для него (англ.).
И. И. Панаев. Петербургский фельетонист
205
По приезде в Петербург, фельетонист завивается у Фаге, покупает
галстух у Чуркина, шляпу у Фалелеева, пахучие перчатки под вывескою
Оленя, надевает синий сюртучок с бранденбурами * и кистями работы
портного под вывескою: Au Journal ** и идет гулять по Невскому
проспекту. В таком щегольском наряде он очень хорош! И, вероятно, чувствуя
это, он появляется в первый раз на поприще фельетонистом под именем
«светского человека». Его сюртучок с брандербурами и кистями
оправдывает смелость такой выходки. Дебюты моего фельетониста
блистательны. Он подражает игривому и остроумному языку Жанена 13. Вот
выдержка из них:
«Самая восхитительная, самая упоительная, самая новая и в одно и то
же время самая старая новость в Петербурге — осенъ\ . . О да. . . осень,
грязная, бледная, холодная, сырая, без солнышка, с седым небом, с седыми
днями, с темными ночами. . .»
«В Летнем Саду грустно: желтые листья лежат на дорожках, как
клочки разорванной бумаги на полу в кабинете писателя, или как
папильотки в будуаре аристократки; гуляющих почти нет. Летний Сад весною
и осенью — какая безграничная разница! Это свет и тьма, день и ночь,
улыбка и слезы (осень в Петербурге дождливая). . . Многие жалуются на
петербургский климат; но всем и каждому известно, что уже в апреле
месяце в Летнем Саду повсюду цветут розы прелестные, пышные,
раскошные, душистые, упоительные; между этими розами встречаются и
лилеи — нежные, прозрачные, белее карарского мрамора, даже ярче
русского снега, озаренного русским солнцем! . .»
Фельетонист мой определяется в департамент.
Он принимается за службу ревностно; он приходит в департамент
первый и уходит последний. . . Столоначальник им чрезвычайно доволен
и, даже разговаривая об нем однажды с начальником отделения,
выражается про него так: «Это, я вам доложу, Иван Кузьмич, такой молодой
человек. . . такой, что просто я вам скажу, ну! — если он будет все так
продолжать. . . Ну, так тогда пойдет далеко, будет благонадежным
чиновником-с».
Но увы! Мой герой не оправдывает надежд своего столоначальника. . .
Через 2 месяца служба надоедает ему. Он перестает ходить в департамент
и, после замечания начальника отделения о нерадении, выходит в отставку.
— Я вышел в отставку затем, — говорит он одному своему
трактирному приятелю, — затем, моншер, чтоб, знаешь, посерьезнее этак на
свободе заняться литературой.
Александрынским театром фельетонист недоволен, однако он не
пропускает ни одного спектакля, отзываясь тем, будто ходит по должности
(на последнее слово он сильно напирает) ; актеры ему не нравятся;
однако он знакомится почти со всеми и даже находит себе много истинных
друзей между ними. Он не только посвящает себя во все мелочные
закулисные сплетни, но даже лично принимает в них деятельное участие.
* Шнуры, галуны на одежде (нем. Brandenburen).
* Здесь: по последней моде (фр.).
206
Физиология Петербурга. II
Этим отзываются все его театральные статейки. Он выбирает одного
актера (с которым никак не мог сойтись по-приятельски) и одну актрису
(которая находится под гневом его друга актера) — и этих двух он
громит в каждой своей статейке во имя искусства, и перед их фамилиями
ставит обыкновенно по четыре восклицательные знака в скобках. Над
публикой Александрынского театра он подсмеивается, а между тем, половина
партера в этом театре состоит из его задушевных приятелей, хотя он
не более полугода в Петербурге. . .
Он входит в кресла, сбрасывая свою шинель на руки капельдинера,
который кланяется ему и говорит с приятностию: «здравствуйте, батюшка,
Петр Семеныч». Фельетонист протирает очки и глаза и спрашивает у
капельдинера: «Что? начали? — «Нет-с еще-с». . . Значительно улыбаясь,
с чувством собственного достоинства, он подходит к своему другу,
литературному фактору 14, который, несмотря на совершенную
безграмотность, приобрел себе некоторую известность в литературе изданием
кое-каких литературных пьесок, альманахов и разных другого рода книжонок,
ловко идущих с рук.
— Здравствуй, душа,— говорит ему фельетонист, трепля его по плечу.
Фактор оглядывается.
— А! Петя! Что это у тебя заспанные глаза?
Фельетонист поправляет очки.
— Что-то заспался, братец.
— Послушай-ка, Петя, знаешь. . .
Фактор наклоняется к уху фельетониста и шепчет. . . Слышны только
некоторые отдельные слова: кутили, пьяный, издаю, ее расхвалить,
«Репертуар». . . душка, мне обещал. . . «Пчела». . . «Инвалид». . ,15 Смотри
же ты!. . . — Фактор грозит пальцем фельетонисту и хохочет,
приговаривая: — Экая ты шельма, братец!
Минута молчания.
Фактор со вниманием осматривает первый ряд кресел и потом
стремительно обертывается к фельетонисту:
— Петя, Петя, — посмотри-ка, кто затесался в первый-то ряд. . .
Фельетонист протирает очки.
— Ба, ба, ба! да это наш Максим Петрович?
Максим Петрович или, правильнее, Максим Петров — книгопродавец —
и при том книгопродавец «добросовестный». Так по крайней мере
величают его «добросовестные» журналисты.
Мой герой, разумеется, в самых приятельских отношениях, на самой
короткой ноге с «добросовестным» книгопродавцом.
— Максим Петрович, Максим Петрович! ... — бормочет он дружески,
кивая ему головой и маня его рукою. . .
Книгопродавец, отягощенный галантерейностями 16, подходит к
фельетонисту и фактору, которые с чувством пожимают ему руку.
— Ай да Максим Петрович! Экой франт!. . — восклицает фельетонист,
осматривая с ног до головы книгопродавца. . . Нечего сказать, мастер
одеваться.
Книгопродавец ухмыляется.
И. И. Панаев. Петербургский фельетонист
207
— Что же-с. . . ничего-с, —
говорит он, приятно обдергиваясь. . .
В эту минуту к ним подходит
офицер, имеющий некоторое
поползновение к литературе и сочинивший
водевильчик. Снова взаимное
пожимание рук.
Офицер посматривает с чувством
на фельетониста.
— С каким наслаждением,
говорит ему офицер, — я прочел вашу
последнюю статейку о бенефисе Тол-
ченова. . .17 Как живо вы это все
умеете описать и как это у вас все
выходит. . . так и льется точно вот как
будто. . .
Офицер останавливается, потому
что решительно не знает, что сказать
далее.
— Да-с, — замечает
«добросовестный» книгопродавец, — уж они на
это мастера. . . Прелесь какое у них перо! Так и нижут-с, ей богу.
Глазки фельетониста принимают масляное выражение. . . Он тает
от этих похвал.
— Петр Семеныч, — продолжает книгопродавец, — после спектактеля
не зайтить ли в ресторанчик? . . . Выпить бы бутылочку-другую
шампанского не мешало.
— С удовольствием.
Занавес поднимается. Во время представления фактор значительно
перемигивается с фельетонистом.
После спектакля все эти господа отправляются ужинать на счет
«добросовестного» книгопродавца. . .
Славно и весело жить в Петербурге! Петербургская жизнь сильно
нравится моему фельетонисту. . . Особенно он любит обедать на счет
литературного фактора и ужинать на счет «добросовестного»
книгопродавца. Винцо прекрасное, и разговоры также недурны. За этими обедами
и ужинами ему не раз удавалось, между прочим, скропать несколько
удачных куплетцов вместе с одним актером. И куплетцам этим, говорят,
очень аплодируют на сцене Александрынского театра.
Фельетонист, кроме водевильчиков, занимается также сочинением
повестей. В этих повестях героини, по большой части, идеальные и
чувствительные, омарлинизированные девицы 18, страстные охотницы до поэзии,
легкие, дымчатые, туманные, у которых волосы
. . .с неистовым извивом
И заключены как сталь
В бесконечную спираль!
208
Физиология Петербурга. II
а герои — юноши бурные, стремящиеся куда-то и к чему-то, с
клокочущими страстями, презирающие все земное и повседневное,
порывающиеся непрестанно в высь и рассуждающие у Излера 19 за растегайчиком о
высоком и прекрасном, — потягивая, по энергическому выражению одного
из наших поэтов, «нервный сок винограда»,
. . .струю кроваву
До осушки стклянных дон! 20
Эти идеальные девицы приковывают обыкновенно себя к судьбам этих
бурных юношей, — и повести разрешаются трагически. . .
В первые дни своего пребывания в Петербурге фельетонист очень
сердится на недобросовестность некоторых петербургских журналистов
и газетчиков, авторитеты которых основаны на двадцатипятилетней
давности; он сильно бранит их, потому что оскорблен ими. До него дошли
слухи, что эти двадцатипятилетние авторитеты называют его
недоучившимся мальчишкой, — и он хочет жестоко отделать их в какой-то статейке.
Он пишет в Москву к приятелю:
«По приезде в Петербург, на меня, моншер, с ожесточением
накинулись Н. Н. и Ф. Ф. — эти литературные вампиры и хотели высосать
из меня всю кровь; но я славно отделал их так, что они надолго
теперь прикусят язычки. Их недобросовестность возмутительна. . .
я благодарю бога за то, что принадлежу к той литературной партии, которая
пользуется уважением всех достойных людей. . . Вчера я был на
литературном вечере у князя. . .» и проч.
Он пишет, а внутренний голос говорит ему:
— Послушай, голубчик, не ошибаешься ли ты, называя господ H. Н.
и Ф. Ф. вампирами? Какие они вампиры! они очень добрые и веселые
люди и сочинители хорошие; ведь они не признают в тебе достоинств
потому только, что ты находишься в работниках у заклятого врага
их; отойди от него, — и они примут тебя с распростертыми объятиями,
будут хвалить и восхищаться тобой и находить в тебе замечательный
талант. . . Они могут доставить тебе настоящую известность, которой ты
так давно и напрасно добиваешься. . . — Фельетонист задумывается и
закуривает трубку.
— Неужели они меня примут с распростертыми объятиями? —
недоверчиво спрашивает он у своего внутреннего голоса, приятно усмехаясь.
— Впрочем, если бы и так, то могу ли я теперь идти против самого
себя, могу ли изменить собственным мыслям, чувствам, убеждениям?
— Сколько лет я постоянно толкую тебе, — отвечает ему внутренний
голос, — что у тебя нет ни мыслей, ни чувств, ни убеждения, а только
небольшая претензия на все это, да пустой и глупый идеализм, из
которого тебе, как и всем тебе подобным, нет выхода. Ты беспрестанно
толкуешь о какой-то литературной добросовестности. Что же такое
разумеешь ты под этою литературною добросовестностию? Сегодня ты в наймах
у одного журналиста и по необходимости, а не по убеждению,
прославляешь своего хозяина; этот теперешний хозяин твой, право, ничем не выше
других, врагов его, на которых ты теперь так жестоко нападаешь;
И. И. Панаев. Петербургский фельетонист
209
завтра ты отойдешь по обстоятельствам к этим другим (знай, что по
собственному бессилию ты всегда будешь жалким рабом обстоятельств и
случая) ; завтра, говорю я, отойдешь ты к этим другим за липших 500 рублей
в год, и те, в которых ты в сию минуту кидаешь полемические шарики,
принимая эти шарики за камни, станут твоими кумирами, и, по приказанию
этих новых кумиров своих, ты будешь называть белым то, что называл
за день перед тем черным, и наоборот. Ведь это тебе ничего не стоит.
У тебя нет своего мнения, своей воли; ты поешь, друг мой, с чужого
голоса; ты вечно останешься на посылках у других; отними у тебя
постороннюю волю, заставляющую тебя двигаться — ты сейчас же
превратишься в автомата, в куклу, в ничто». . .
Фельетонист вскакивает со стула, бросает с негодованием из рук
перо, поправляет судорожно очки и начинает ходить в волнении по
комнате. Никогда еще так резко не говорил с ним до сей поры его
внутренний голос.
— Нет, это уж ни на что не похоже! — восклицает он, — внутренний
голос мой просто нашептывает мне нестерпимые дерзости. Что в самом
деле давать ему волю! Я задушу его. . . Так клеветать на меня! Уж
будто я не имею своего мнения и своей воли! Нет, я не способен
быть дезертёром. . . Я докажу это. . . Убеждения мои непоколебимы. . .
я не. . .
Он не доканчивает и только в благородном гневе затягивается и
выпускает изо рта тучу дыма.
— Не горячись, голубчик, — спокойно продолжает его внутренний
голос, — мнения своего точно ты не имеешь: ты или выкраиваешь кое-как
свои статейки из чужих статей и после неблагодарно злословишь
благодетелей, снабжающих тебя новыми мыслями и новыми словами, или
кропаешь статейки по заказу своих хозяев. . . Твои же собственные
остроумные сочинения мне наперечет известны: один раз ты объявлял публике
за новость, что в Петербурге осень; в другой раз, что в апреле месяце
в Летнем Саду цветут розы и лилеи. . . в третий. . .
Фельетонист робко осматривается кругом: он боится, не подслушивает
ли кто-нибудь его разговор с внутренним голосом. . .
— Не бойся, — говорит внутренний голос, — нас никто не может
подслушать. . . Я говорю слишком тихо. . . Все это останется между нами, — не
сердись. . . Я тебе объясню несколько самого тебя и твои узкие понятьица,
которые без определения бродят в голове твоей. Твои толки о
добросовестности — верх пошлости. Эти толки доказывают только твою
ограниченность и неразвитость. Добросовестность — это изъезженный и
избитый конек, на котором выезжают исстари литературные гаэры и
спекулянты, ломающиеся друг перед другом на литературном ристалище
на позор публики 21. Никто из этих господ, точно так же, как и ты, не
имеют никаких убеждений, никаких идей. . . Все они только хлопочут о
том, как бы нажить поскорее и побольше денег, да зажить барами.
Немного в вашей литературе людей с мыслями, с убеждениями.
И кто понимает их? Кто их оценивает? Кто их знает? Не завидна их
участь в настоящую минуту. Они из куска насущного хлеба трудятся
14 Физиология Петербурга
210
Физиология Петербурга. II
в поте и крови, а литературные
спекулянты, пользуясь их трудом, умом
и талантом, богатеют, жиреют,
оплывают и пользуются славою на счет
их. Все это ты очень хорошо знаешь.
Но с этими немногими — тебе
нечего делать. В их обществе нет тебе
места. Ты давно умер бы с ними
от тоски, если бы не знал других
людей, тех, которые в Александрынском
театре как у себя дома; которые за
ужином в каком-нибудь
кафе-ресторане или за обедом у Палкина2 —
душа общества, которые живут
нараспашку с бутылкой в одной
руке, с картой в другой. . . Первые —
презирают тебя; при них ты и рта не
смеешь разинуть, сидишь, нахмурив
брови, да покуриваешь трубку, а
самолюбьице твое, этот неугомонный
червячок, подтачивает тебя в эти
минуты, — и, скрывая свое внутреннее
беспокойство, ты беспрестанно поправляешь свои очки. Вот откуда вывожу
я начало этой привычки твоей. Последние — всегда принимают тебя
с распростертыми ообъятиями, ты избранный в кругу их, — ты оракул
в их обществе; ты читаешь им свои водевильные куплетцы, свои повести,
и тебе они рукоплещут, у тебя они спрашивают советов. . . С первыми
у тебя нет ничего общего; с последними у тебя связь кровная и
родственная. Ты не имеешь силы воли для того, чтобы сделаться человеком —
и жить в человеческом обществе. Ты заклеймен именем фельетониста
и в могилу сойдешь с этим именем. Пойди же к своим и живи с ними. . .
Там у Излера ожидают тебя литературные факторы, книгопродавцы,
актеры и другие тому подобные. . .
Фельетонист чувствует тяжесть в голове и сухость на языке. . . Он
прохаживается по комнате, поправляет очки, еще раз затягивается и
задумывается; чубук выпадает из рук его.
В эту минуту дверь комнаты фельетониста отворяется с шумом, он
вздрагивает: перед ним стоит его друг — литературный фактор. . .
— Петя, восклицает он: — Петя, что это с тобою? Ты как будто чем-то
расстроен или статейку, плут, сочиняешь?
— Нет. . . не знаю. . . голова немножко болит.
— А я к тебе, Петя, с новостию. . . Б. Б. Б. отказался от фельетона
в**. . . газете. Вот бы, Петя, тебе на его место! Что, братец, ты связался
с пустым народом! Ведь вашей газеты никто не читает, — а наша имеет
3000 подписчиков. Слышишь? 3000 человек будут читать твой фельетон! . .
а? ей-богу наши во всех отношениях лучше. . . Мы, братец, вес имеем, —
тебя будут в нашей газете расхваливать. Ведь Ф. Ф. — отличный человек —
И. И. Панаев. Петербургский фельетонист
211
и как живет весело. . .23 По воскресеньям мы будем у него обедать. . .
Столь славный и винцо — чудо! . . Он уже у меня спрашивал про тебя.
Я тебя с ним сведу непременно.
— Странно! — замечает фельетонист будто про себя, — то же самое
сейчас советовал мне и мой внутренний голос.
— Кто такой? какой это внутренний голос?
— Нет, так, я не то хотел сказать.
Ей-богу, порешай-ка, дружок. А я хоть сейчас съезжу к Ф. Ф., скажу,
что ты согласен перейти к нам; сегодня же покончим все. . . А, Петя?
Ну, по-рукам что ли? . . и денег будешь вдоволь получать, и все так
мило пойдет. Шампанеи на такой радости хватим,— ну, решайся.
Фельетонист поправляет очки.
— Видишь ли, душа моя, мне немножко совестно перед. . . перед **. . .
— Ей-богу, и не думай, братец, о нем, и не говори ему ничего;
он и не узнает, — перешел себе от него, да и баста. . . А коли примет
к допросу. . . Ну, скажи, что. . . да ты сам лучше меня выдумаешь,
что сказать. По-рукам, что ли, Петя?
— Дай, голубчик, подумать. . . Статьи я, пожалуй, начну писать для
вашей газеты хоть теперь. . . Что же касается до полного согласия. . .
Однако через несколько времени фельетонист мой торжественно подает
руку фактору. Решено! Труден только первый шаг, а там — ничего,
там не страшно. Фельетонист заключает дружеское условие с тем
газетчиком, которого он за неделю перед тем называл вампиром, — потихоньку,
на цыпочках перебирается в его газету и, благословясь, начинает работать
на новоселье.
Фельетонист очень доволен своим новым барином. Он вместе с ним
гуляет и пьет. Он лицемерит перед ним и смотрит ему в глаза. Он
уж беспощадно ругает всех принадлежащих к той литературной партии, к
которой сам принадлежал вчера. Он уже начинает нападать на своего
старого хозяина, — сначала, правда, робко, с некоторою осторожностию, а
потом подбочась, с нахальством и грубостию возмутительною. Он
выбивается, бедный, из всех сил, чтобы показать свое усердие перед новым
барином.
Незаметно и постепенно он теряет стыд и чувство приличия —
последнее человеческое чувство, отделяющее его от животного — и делается
способным на все: он подшучивает самым площадным образом над
благородным тружеником науки, к которому не благоволит его барин;
он обвиняет в невежестве и в безграмотности литератора, скромно и
бескорыстно трудящегося в тиши своего кабинета, потому только, что тот
не хочет участвовать в изданиях приятелей его барина; он за сладкий
пирожок пишет похвальное слово кондитеру; за десять сигарок
восхваляет табачную фабрику24; за фунт икры строит комплименты
овощной лавочке; он на литературной площади бессменно стоит у дверей
балагана своего хозяина и кричит: «к нам, к нам пожалуйте-с! у нас все
лучшие товары-с и беспристрастие самое отличное-с; нас и публика
любит; мы умнее и ученее всех; у нас все работники с хорошими
аттестатами 25, — а в той лавочке, что напротив нас, ей-богу, все невежды,
14*
212
Физиология Петербурга. II
без аттестатов; поверьте этому-с, там проповедуют разные пустые идеи. . .
пожалуйте к нам-с; раскаиваться не будете-с!»
Цинизм совершенно овладевает моим фельетонистом: он показывается
неумытым перед публикою, он лежит дома в грязи. . . Рамы на его
картинках с разбитыми стеклами, по стенам гирлянды паутины, на всей
мебели пыль слоями, на столе бутылки с вином и опрокинутые стаканы;
под столом карты и табачный пепел.
— Ты плут, Петя, а? Право, плут! — кричит ему актер,
развалившийся на оборванном диване, без сюртука. . . — Налей-ка мне, канашка,
еще стаканчик. . .
Но руки фельетониста дрожат, он льет вино мимо стакана.
Фактор, офицер, сочинивший водевильчик, и «добросовестный»
книгопродавец хохочут во все горло.
Офицер кричит: «Петя, я тебя непременно выставлю в моем новом
водевиле».
А книгопродавец прибавляет: — А мы напечатаем-с ваш водевильчик-с,
да еще с политипажами-с.
Входит корректор с пробными оттисками.
Фельетонист, пошатываясь, бросается навстречу к корректору с
стаканом вина, вырывает у него листы из рук и кричит: ну брось, братец,
эту дрянь. . . брось все это; чокнемся-ка по-приятельски, запросто. . .
Винцо доброе. . . мы все, братец, братья, я тебя люблю душевно. . .
Такого рода пирушки чаще и чаще; реже и реже фельетон
украшается именем моего героя; у него глаза опухлые и вечно заспанные;
корректуры читаются кое-как; в газете бесчисленные опечатки.
Природная апатия фельетониста превращается наконец в совершенное отупе-
И. И. Панаев. Петербургский фельетонист
213
ние и отвратительную лень. . .
Журналист-вампир, его новый хозяин,
выгоняет его из своей лавочки.
Журналист неумолим: он не хочет взять
в соображение прежние заслуги
своего клеврета *: он забыл, что бедняжка,
не щадя себя, кувыркался перед ним
и перед его приятелями и
заманивал прохожих в его балаган, не жалея
своего горла.
Куда же теперь пойдет мой
прогнанный фельетонист? что ему
делать? . . Водевили его, поставленные
на сцену, ошиканы; мебель его отдана
за долги, платье изношено. . . Он в
положении ощипанной и заклеванной
вороны в басне Крылова. . .26 Скрепив
сердце, приходит он к своему
прежнему приятелю и
собутыльнику — «добросовестному»
книгопродавцу, и униженно просит у него работы. Книгопродавец, отягченный га-
лантерейностями, величаво стоит у своей конторки. Он, не глядя на него,
бормочет: «после зайдите-с. . . теперь некогда. . . видите сами: я занят. . .
Мне не до вас. . .» Впрочем, через неделю он заказывает ему перевести
(разумеется, за бесценок) детскую книжку к святой неделе да две
брошюрки: о наивернейшем средстве истреблять клопов и проч. да
о удивительнейшем элексире, отращивающем на плешинах густые и
отличные волосы. . . Такого рода сочинения, говорят, у нас очень
расходятся. . .
— Так вот та литературная известность, которой я добивался? —
говорит фельетонист, поправляя разбитые очки, перевязанные ниточкой,
и вместо слез по лицу его катятся капли холодного пота; — а внутренний
голос пробуждается в нем последний раз, указывая ему на его бессилие
и ничтожество и с злобною насмешкою говорит ему:
И если карлой сотворен,
То в великаны не тянися. . .27
Проходит год. Бездельно шатается по петербургским улицам отставной
фельетонист в старой, забрызганной грязью шинели; клочки ваты висят
бахромой на ее подоле; калоши сваливаются с его ног. Он заходит
в кондитерскую, садится на стул и дремлет. . . Шум и крик заставляют
его очнуться. В комнату входят все прежние друзья его: литературный
фактор, офицер, сочинивший водевильчик, Б. Б. Б., снова поступивший
в звание фельетониста на его место, водевильный актер и «добросовестный»
книгопродавец, отягченный галантерейностями. . . Все они очень веселы.
* Клеврет (лат.) — приспешник, приверженец.
214
Физиология Петербурга. II
Отставной фельетонист, увидя их, закрывает лицо свое огромным листом
французской газеты и, не шевелясь, долго просиживает за этими ширмами.
— Посмотри-ка, — говорит фактор, прищуриваясь и толкая локтем
Б. Б. Б., — ведь это, mon cher,Петя, Бедняжка, до чего дошел! на него и
посмотреть гадко! . . Гарсон!* рюмку ликеру! . .
— Толковал я вам, господа, — возражает Б.Б.Б., обращаясь к фактору,
офицеру, актеру и книгопродавцу,— что в вашем Пете никогда никакого
толку не было. Он был решительно неспособен для фельетонной работы;
ведь для этого, господа, нужно остроумие, ловкость, своего рода такт. . .
— А уж водевильчики его — признаюсь! — замечает актер:
Ведь такие водевили
Просто хуже всякой гили. . ,28
— Браво! браво! — восклицает офицер.— Вот вам и начало куплетца.
Отставной фельетонист тихонько прокрадывается к двери — и нечаянно
натыкается на «добросовестного» книгопродавца, отягченного галантерей-
ностями.— «Добросовестный» книгопродавец с презрением осматривает его
с ног до головы — и потом подходит к зеркалу и охорашивается. С этого
дня мой герой пропадает без вести: его нигде не видно: ни на улицах,
ни в трактирах, ни в кондитерских. . . Он сошел со сцены. . . На эту
сцену входят другие, не менее достойные его. . .
Подобных русских фельетонистов — Гоголь заклеймил именем Тряпич-
киных. Лучшего имени для них нельзя придумать! Друзья Тряпички-
ных — Хлестаковы и Ноздревы.
Ив. Панаев
* Мальчик (от фр. garçon). Здесь: официант.
ОГЛАВЛЕНИЕ
ВТОРОЙ ЧАСТИ
Александрынский театр, соч. Театрала ex-officio.
(Грав. Е. Бернардского) 114
Чиновник, Н. А. Некрасова.
(Грав. Е. Бернардского) 142
Омнибус, А. Я. Кульчицкого (Говорилина).
(Грав. Е. Бернардского) 147
Петербургская литература, В. Б 164
Лотерейный бал, Д. В. Григоровича.
(Грав. £\ Бернардского и Маслова) 174
Петербургский фельетонист, И. И. Панаева.
(Грав. Е. Бернардского) 198
Рисунки деланы г. Ковригиным и др.
ПРИЛОЖЕНИЯ
В. И. Кулешов
ЗНАМЕНИТЫЙ АЛЬМАНАХ НЕКРАСОВА
В каждой национальной литературе повторяется схожая
ситуация, когда один за другим появляющиеся гении в совокупности своей
создают определенное направление, и тотчас возникает потребность в
массовой продукции, умеющей по-своему талантливо подкреплять и
продвигать направление вперед. Этой вторичной или, как иногда называют ее,
«мелкотравчатой» литературой не следует пренебрегать: она может и
предшествовать появлению новых гениев, накапливать художественные
ценности, создающие предпосылки для качественного скачка. Такая
литература сосуществует рядом с вершинами и столь же, как и они,
необходима для представления об общей картине литературного процесса
и о его закономерностях. Оба эти уровня взаимно оппонируют друг
другу, составляя неразрывное единство. Чем шире берем мы рамки
литературного процесса, национального, всемирного, тем яснее выступает
такого рода взаимодействие.
Чаще оба потока соотносятся стадиально. После высокого кряжа из
имен Эсхила, Софокла, Еврипида, Аристофана, Менандра возникает
другого типа литература эпохи, как, например, поэзия малых форм
эллинизма — Каллимаха, Эвфориона, буколическая поэзия Феокрита, Мос-
ха, Аполлония Родосского, эротическая поэзия Филета. И все эти виды
поэзии вызывают к себе живой интерес на протяжении веков (Феокри-
ту подражали Н. И. Гнедич, А. А. Дельвиг, Л. А. Мей, одно из
стихотворений Мосха обработал А. С. Пушкин — «Земля и море»).
Такого рода литература является большей частью реакцией на
высокие патетические принципы, стилевую утонченность ведущих сил
направления, гротесково-натуралистически пародируя их, тяготея к жанрам
сатиры и юмора. В римской литературе после Горация, Вергилия, Тибул-
ла, Катулла с их высоким гражданским лирическим пафосом
наступает обличение изнанки пышного правления Нерона в «Сатириконе» Пе-
трония, рисующего в жанровых сценах жизнь площадей, таверн, притонов,
плутовские проделки людей «дна».
Такую реакцию одного уровня ценностей на другой мы встречаем и
в английской литературе. После деятельности Стиля и Адиссона,
издателей журнала «The Spectator» в начале XVIII в., послужившего
примером для многочисленных «Зрителей» в европейских литературах, в том
числе и русской (И. А. Крылов, А. И. Клушин, П. А. Плавильщиков),
появилась массовая журналистика: всякого рода еженедельники, обозрения,
«листки», «известия».
Знаменитый альманах Некрасова
217
Вслед за господством драматургии в английской литературе начинают
создаваться предпосылки для расцвета прозы. В остроумных портретах,
характеристиках, картинках быта, нравов старой Англии Стиль и Адиссон
подготавливали также и появление Теккерея и Диккенса. В такой же
роли после века Просвещения, в самый канун Великой французской
революции, выступил Мерсье со своими многотомными «Картинами
Парижа», в которых высмеивал разнузданный гедонизм привилегированного
сословия, ложь и лицемерие церкви, весело и свободно рисовал
грубоватую самоуверенность простого люда, готовившегося к смуте. Все это
предопределило реализм Бальзака, Стендаля, а в более отдаленном
будущем — демократические сюжеты и стиль «неистовой школы» Ж.Жа-
нена, Э. Сю и мн. др.
Повествовательные жанры имели корни в имманентно присущей
человеческому мышлению образности, которая разлита даже в простой
речи, не претендующей на художественность и обобщение. Потребность
говорить означает потребность образно мыслить. À последнее воплощается в
жанровую, бытовую картинку, зарисовку увиденного, сообщаемого. В
древности эти элементы зарождались даже в функциях хора в греческой
драме, в экспозиционных частях монологов. Античный анекдот
(первоначально как короткий рассказ о маленьких поступках великих
людей) долго продержался в европейских литературах: еще в карамзинском
«Вестнике Европы» печатались «Анекдоты о Буонапарте». В
средневековье анекдот стал достоянием народной смеховой культуры, перешел
в фаблио и фацеции, и тематический диапазон этих жанров чрезвычайно
расширился. В эпоху Возрождения повествовательные элементы получают
строгую организацию в новеллах Боккаччо, Маргариты Наваррской, Чо-
сера («Кентерберийские рассказы»). В России малые повествовательные
жанры приобрели популярность во второй половине XVIII в.: сборники
Н. Г. Курганова, М. Д. Чулкова, П. В. Семенова и др.
В самом начале XIX в. и к 30-м годам в особенности созревает в
русской литературе жанр очерка: «Прогулка по Москве» К. Н. Батюшкова,
«Путешествие в Арзрум» А. С. Пушкина. Жанр заслонен поэмой, повестью,
драмой, но ему принадлежит большое будущее. Он так же, как и в
английской литературе, готовит появление русского романа в прозе.
Это оказалось возможным после сложного этапа художественных
поисков «натуральной школы» 40-х годов, возникшей под влиянием трех
гениев: А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова и особенно Н. В. Гоголя («отца
школы»). О ней следует сказать особо. Это была школа-Левиафан,
объединившая под своими знаменами две трети русской литературы. По объему
и значению русская «натуральная школа» — нечто гораздо большее, чем
«иенская» и «гейдельбергская» в немецкой литературе, «озерная» — в
английской или упоминавшаяся уже школа «неистовых романтиков» — во
французской.
Под «натуральной школой» середины 40-годов подразумевается
творчество молодых писателей, еще только вступивших на литературное
поприще: Н. А. Некрасова, И. С. Тургенева, И. А. Гончарова, Ф. М.
Достоевского, А. И. Герцена, Д. В. Григоровича и следующих за ними В. И. Даля,
218
В. И. Кулешов
И. И. Панаева, Я. П. Буткова. Это было началом реалистического
направления в русской литературе, осознавшего свои силы и задачи. С
«натуральной школой» пришло первое ощущение победы реализма в массовом
творчестве молодых писателей. Главный ее теоретик — В. Г. Белинский —
писал в статье «Русская литература в 1845 году»: «Если бы нас
спросили, в чем состоит существенная заслуга новой литературной школы, —
мы отвечали бы: в том именно, за что нападет на нее близорукая
посредственность или низкая зависть, — в том, что от высших идеалов
человеческой природы и жизни она обратилась к так называемой ,,толпе",
исключительно избрала ее своим героем, изучает ее с глубоким
вниманием и знакомит ее с нею же самою. Это значило повершить окончательно
стремление нашей литературы, желавшей сделаться вполне национальною,
русскою, оригинальною и самобытною; это значило сделать ее
выражением и зеркалом русского общества, одушевить ее живым национальным
интересом» К Белинский хвалил «школу» за ее «дельное» направление.
Школа объединялась вокруг журнала «Отечественные записки»,
издававшегося А. А. Краевским, главным критиком в котором был
Белинский. В этом журнале и печатались лучшие произведения русской
литературы. А когда группа приверженцев Белинского — Некрасов, Герцен,
Огарев, Панаев — арендовала журнал «Современник», некогда
основанный Пушкиным, то главным органом «натуральной школы» сделался этот
обновленный журнал. Разрыв с «либералом» Краевским был
принципиальным актом. Школа очищалась от непоследовательности, которую он
вносил в линию «Отечественных записок». Во главе же «Современника»
встал Некрасов, самый верный преемник «гоголевского направления» в
литературе и принципов реалистической критики Белинского.
На этом драматическом этапе обособления школы и превращения
ее в последовательное реалистическое направление Некрасов и выпустил
свой альманах «Физиология Петербурга», в котором в наиболее чистом
виде были продемонстрированы новаторские заявки «натуральной школы».
Сам термин «натуральная школа» возник полемически в связи с
оценкой некрасовского очерка «Петербургские углы» — лучшего украшения
альманаха.
Впервые термин «натуральная школа» употребил Ф. В. Булгарин в
«Северной пчеле» от 26 января 1846 г. (№22). Критически разбирая
новое некрасовское издание, вышедшее в самом начале 1846 г., —
«Петербургский сборник», которое продолжало развивать литературное кредо
«Физиологии Петербурга» и подготавливать программу обновленного
«Современника» (Некрасов начнет издавать его с января 1847 г.),
Булгарин хотел нанести оскорбление обозначившемуся новому направлению,
которое будто бы стремится только к голой правде и чуждо всего высокого,
идеального. Но, употребляя термин «натуральная школа», Булгарин не
претендовал на приоритет и сослался на предшествовавший разбор
«Физиологии Петербурга», напечатанный в «Северной пчеле» в 1845 г. Автором
1 Белинский В. Г. Поли. собр. соч.: В 13 т. М., 1953-1959. Т. 9. С. 388 (далее в тексте
по этому изданию с указанием тома и страниц).
Знаменитый альманах Некрасова
219
разбора был реакционный критик, булгаринский сподвижник Л. В. Брант
(криптоним Я.Я.Я.). Однако Брант говорил лишь о «новейшей» школе,
не употребляя словосочетание «натуральная школа». Эту добавку сделал
Булгарин. Что же касается Бранта, то он в духе Булгарина громил
«школу», образовавшуюся под влиянием Гоголя, «которая стыдится
чувствительного, патетического, предпочитая сцены грязные, черные. . .»2.
Цитированный выпад Брант сделал при разборе «Петербургских углов»
Некрасова3.
Белинский подхватил термин «натуральная школа», придал ему
положительный смысл и сам задолго до того говорил о появлении, особенно
после выхода «Мертвых душ» Гоголя, «новой школы» в русской
литературе, которая «торжествует», потому что ей свойственно стремление к
«натуральности», естественности, изображению жизни без прикрас.
В вышеприведенной цитате из статьи Белинского «Русская литература
в 1845 году» не следует буквалистски толковать слова: «школа»
обратилась к «толпе», отвернувшись «от высших идеалов человеческой природы»,
только с «натуральной школы» русская литература делается
национальной и самобытной. Все это надо принять как полемические обороты речи.
Национальными и самобытными были, конечно, и три гения — предтечи
школы, и у самой школы есть свои «высшие идеалы человеческой
природы». Для нее и «толпа» — маленький забитый человек, мужик — люди,
и любовь к ним и сострадание есть одно из высших выражений
идеальных стремлений. Белинский хотел лишь подчеркнуть, что наступило время
смены эстетических критериев, смены высших идеалов, обозначилась
новая ступень гуманизма и художественных стремлений.
Русская литература уже располагала реалистическими шедеврами:
«Горе от ума», «Евгений Онегин», «Герой нашего времени», «Повести
Белкина», «Капитанская дочка», «Ревизор», «Мертвые души», «Нос»,
«Записки сумасшедшего», «Шинель».
Казалось бы, каких еще новых вершин могла ожидать литература от
поколения, выступившего вслед за гениями реализма. То, что сами эти
молодые писатели — великие таланты, — обнаружится позднее. Казалось,
полная правда торжествует, типизация достигнута, имена героев,
созданных гениями, стали нарицательными. Куда же идти дальше?
Но вообразим себе на миг крупнейшие «недостатки» в упомянутых
шедеврах. Чацкий бежит искать для сердца «уголок», он не капитулирует
перед фамусовской Москвой, но определенно еще не победил ее и с
новыми силами еще не собрался. Онегин остается без поприща, отвергнут
Татьяной и продолжает жить «без цели, без трудов». Роману — этой
«энциклопедии русской жизни» — как бы не хватало половины томов;
в ней — ни слова о купечестве, мещанстве, разночинной интеллигенции,
чиновничестве, крестьянстве. «Ревизор» оканчивается немой сценой —
торжеством казенного правосудия. Отталкивающе эгоцентричен Печо-
2 Северная пчела. 1845. № 236. С. 942.
3 Подробно см. в кн.: Кулешов В. И. «Натуральная школа» в русской литературе
XIX века. 2-е изд. М., 1982. С. 12 и след.
220
В. И. Кулешов
рин — человек, видимо, обреченный, без будущего. «Мертвые души»
касаются помещиков, провинции, чиновников и лишь слегка народа.
Самсон Вырин из «Станционного смотрителя», Акакий Акакиевич из
«Шинели», Поприщин из «Записок сумасшедшего» — яркие образы
«маленького человека», но понятие о нем еще только вырабатывалось.
Никто до Достоевского по-настоящему, в глубь противоречий, страданий
этого героя не заглянул.
И вот оказалось, что перед русской литературой открылся новый
простор. Надо было воспроизвести весь механизм русской государственной,
межсословной жизни, ее тупики и исходы, жизнь простых людей, весь
народ.
Ситуация в литературе складывалась приблизительно следующая. Лишь
упомянутые Пушкиным вскользь в «Евгении Онегине» «маленькие
люди» («на биржу тянется извозчик», «с кувшином охтенка спешит») — вот
новые герои, и каждому из них пора посвятить целый очерк: как живут,
о чем мечтают. Мечтает же по-своему о прелестях петербургской жизни
и Осип из гоголевского «Ревизора». Встают прямо живые сцены:
«галантерейное, черт возьми, обхождение»; «кеятры, собаки себе танцуют, и все
что хочешь»; «пойдешь на Щукин — купцы тебе кричат: „почтенный!";
«На перевозе в лодке с чиновником сядешь; компании захотел — ступай
в лавочку. . .»; «Старуха-офицерша забредет; горничная иной раз
заглянет такая. . . фу, фу, фу!» Тут и толкучка, и картинки, и извозчик, от
которого можно скрыться не платя, благо «у каждого дома сквозные
ворота. . .», и пр., и пр. У Гоголя в «Невском проспекте» мелькает много
лиц, и теперь нужно, чтобы каждый был ярко «вызначен». Также и у
А. А. Бестужева-Марлинского дается описание Сенной площади, чрева
столицы («Испытание»): здесь обрисованы все типы подгородних
мужиков, показан весьма невеликосветский Петербург: лакеи, кухарки,
посыльные, разносчики, купцы, чиновники, — но полного сосредоточения
внимания на них нет.
Пришла пора для новой добросовестности в литературе, пора
изображать весь этот люд без старых барских фарсов и курьезов, когда слуги
в гостиных только молчат, а господа утонченно изъясняются
по-французски.
В середине 40-х годов Белинский много раз призывал к тому, чтобы
в русской литературе появилась говорливая, живая, быстро откликающаяся
на потребу дня «беллетристика». Он готов был даже пойти на
преувеличения: русская литература состоит из одних гениев и очень мало в ней
просто талантливых писателей. Потому и читать в журналах нечего.
Выдающееся произведение появляется раз в десять лет, а публика
постоянно требует повседневной пищи ума. Ведь существует же у
французов, англичан многоголосая очерковая литература, те самые вторые
ряды, которые стоят за грядой гениев.
Принципиальное значение приобретал жанр очерка, как мы теперь
бы сказали, самый «оперативный» жанр. Исторически он складывался
давно в русской литературе, но звездный час его пробил в середине 40-х
годов. И уже никогда очерк не исчезал, а только принимал различные
видоизменения.
Знаменитый альманах Некрасова
221
Очерки были «нравоописательные», «бытовые», путевые».
Русская литература 40-х годов в значительной степени благодаря
Гоголю стала стремиться к широкому охвату жизни всех сословий. В
очерковой литературе на первый план выдвигался демократический
герой, те самые эпизодические фигуры, которые до сих пор в лучших
произведениях оставались периферийными.
Средствами очерка в литературе широко была распахана целина
русской действительной жизни. На этой почве в 40-х годах появились
«Бедные люди» Достоевского, «Деревня» и «Антон Горемыка»
Григоровича, «Записки охотника» Тургенева. Позднее появятся «кавказские»
и «севастопольские» зарисовки русских солдат и офицеров Л. Н. Толстого.
На основе заложенной традиции оказались возможными и такие
произведения последующих десятилетий, как «Четыре дня», «Из воспоминаний
рядового Иванова» В. М. Гаршина, «Несмертельный голован» и
«Очарованный странник» Н. С. Лескова, некоторые образы и зарисовки в романах
К. М. Станюковича, П. Д. Боборыкина и др.
Знаменитый альманах Некрасова состоял из очерков, Некрасов
сознательно выдвигал этот жанр как программный для всей литературы,
давал образцы этого жанра. Альманах назывался «Физиология
Петербурга». Слово «физиология» призвано было указать на специфическую
особенность очерка, начинавшего получать свою принципиальную
жанровую характеристику.
Очерк эмпиричен. Он не претендует на глубокое художественное
обобщение в принятом смысле слова, он — фотография, или, как еще
говорили в 40-х годах, дагерротип [по имени изобретателя принципов
фотографирования в камере обскуре на стальных пластинках Луи Ж.-М.
Дагера (1787 — 1851)]. Свое открытие он сделал в 1839 г. Очерк берет
типическое из самой жизни, в готовом виде. В этом смысле даже самый
простой, бесхитростный очерковый сюжет несет в себе обобщение
«естественного отбора» спрессовавшихся десятилетиями характеров и явлений.
Очерки в альманахе Некрасова по типологии определялись как
«физиологические». Определение вынесено на титул альманаха. Ныне оно
нуждается в пояснении, так как для многих читателей может оказаться
непонятным. Название это не удержалось в дальнейшем развитии
литературы, но оно в свое время довольно четко определяло сущность одной из
разновидностей очерка. И позднее под другими названиями, а иногда и
под общим определением очерк продолжал жить и развиваться в творчестве
И. А. Гончарова, А. И. Левитова, В. Г. Короленко, А. И. Куприна,
А. М. Ремизова и др.
Родоначальник этого понятия французский писатель Б. Саварен, автор
нравоописательной книжки «Физиология вкуса» («Physiologie du goût»,
1816)4.
4 Подробности, связанные с этим обстоятельством, хорошо разобраны в исследованиях
Т. Якимович «Французский реалистический очерк 1830—1848 гг.» (М., 1963) и А. Г.
Цейтлина «Становление русского реализма в русской литературе» (Русский
физиологический очерк. М., 1965).
222
В. И. Кулешов
Сущность названия и причины его популярности заключались в том,
что многие молодые французские писатели, в том числе и ранний
Бальзак, увлеченные достижениями современного им естествознания, теориями
и открытиями Линнея, Кювье, Сент Иллера, старались придать своим
изображениям общественной жизни особую научную точность, стремились
объяснить социальные «особи», «породившей их средой». Нечто подобное
позднее на новом витке истории проделывает Э. Золя по отношению к
слишком, по его мнению, ярко сюжетным романам Бальзака и Стендаля,
подчеркнуто объявляя свой реализм «натурализмом» и развивая на этот
счет целую теоретическую программу. У Э. Золя тоже были ученики и
последователи, «меданская школа» (братья Гонкуры и др.) как во Франции,
так и в других странах, в частности в России (П. Д. Боборыкин).
«Физиологистам» 30—40-х годов хотелось провести строгую
классификацию общественных типов, научиться определять их по какой-либо
одной черте, доказывать единство их строения, установить
господствующую способность, социальную или профессиональную основу их
облика. В характеристиках человеческого типа резко повышалось значение
его общественно-бытовой принадлежности, повышалась цена деталей,
мелочей, всего обыденного, что не допускалось в область «прекрасного»
устаревавшей нормативной эстетикой и так называемым господствующим
вкусом. Классификация охватывала не только социальные типы в их
замкнутой характерности (тут возникала опасность обмеления типа), но
и возникало желание воспроизводить во всей целостности жизнь города
во всей его многосложной и трудной «физиологии», всех элементов бытия
и их функций. Тут возможности реализма расширялись и углублялись.
«Физиология» заключалась именно в попытках подсмотреть внутренние
тайны жизнедеятельности социального типа, общественных слоев
населения города, страны.
В предисловии к «Человеческой комедии» (1842) Бальзак, развивая
свою теорию романа, касается и «физиологии», которым отдал дань
в молодости («Физиология брака», «История и физиология
парижских бульваров»). Относительно жанра «физиологического очерка»
Бальзак утверждал, что одно из главных его свойств — уметь схватить соци-
аьный тип «живьем».
Широкую популярность «физиологические очерки» получили
благодаря деятельности Филипона, издателя сатирических журналов «Карри-
катюр» и «Шаривари», а также О. Домье, художника-иллюстратора.
Особенно популярным оказалось восьмитомное, богато раскрашенное
иллюстрациями, коллективное издание книгопродавца П. Кюрмера
«Французы в их собственном изображении» ( «Les Français peints par eux-mêmes»,
1840—1842). В издании Кюрмера участвовали 130 авторов, среди
которых были Бальзак, Дюма-старший, Жанен, Тиссо, Гозлан и др.
«Французы. . .» — очерковая «человеческая комедия», охватывающая все слои
общества столицы и провинции, различные профессии и положения5.
5 Понятие «физиология» в теоретическом плане получало все более широкие границы,
отчего несколько утрачивало свою социальную определенность. Укажем попутно, что
хорошо начитанный в текущей французской литературе П. Я. Чаадаев одним из
Знаменитый альманах Некрасова
223
Привлекало это издание внимание и в России. В 1841 — 1842 гг.
второстепенный, но предприимчивый литератор А. П. Башуцкий, по примеру
Кюрмера, выпустил издание альбомного типа под названием «Наши,
списанные с натуры русскими» (всего семь очерков, и к ним на листах
иллюстрации в каждом выпуске, поэтому и считается всего
четырнадцать выпусков). Издание вызвало цензурные затруднения, и поэтому
объявленный в анонсах лермонтовский очерк «Кавказец» в свое время
напечатан не был (появился только в советское время). Особенный шум
вызвал очерк самого Башуцкого «Водовоз», которым открывались
«Наши. . .». В очерке выражалось сочувствие тяжелой доле петербургских
чернорабочих, доставляющих на верхние этажи воду, и возмущение
бездушным отношением господ к этим обездоленным людям. В «Наших. . .»
был помещен и великолепный очерк В. И. Даля «Уральский казак», и
очерк Г. Ф. Квитки-Основьяненко «Знахарь», рисунок к которому
выполнен был Т. Г. Шевченко.
Всесторонне разрабатывал жанр «физиологического очерка»
молодой писатель, участник «натуральной школы» Я. П. Бутков (в какой-то
мере учитель Достоевского, а потом подражатель его) — автор
нашумевшего двухтомника «Петербургские вершины», вышедшего в том же
1845 г., что и «Физиология Петербурга» Некрасова, и по духу во многом
родственного ему. В бутковском двухтомнике много иронии по отношению
к имущим классам и много душевного сочувствия к участи
беднейших слоев Петербурга. Все жители столицы были разделены им по
ярусам, мысленно опоясывающим громадную пирамиду города начиная с
подвалов, затем бельэтажей до самых «вершин», т. е. чердаков, где ютится
беднота. Именно комплексностью рассмотрения петербургской темы
«Вершины. . .» Буткова родственны альманаху Некрасова. Характерно в обоих
случаях и снятие элемента государственной помпезности с
рассматриваемого предмета: просто «Петербург», а не «Санкт-Петербург».
Перед тем как дать внутреннюю оценку содержания «Физиологии
Петербурга», остановимся на тех путях, которыми Белинский и Некрасов шли
к осуществлению этого издания.
Деятельность Белинского к этому времени достигла своего расцвета.
Его реалистический кодекс уже вполне сложился, и концепция русского
первых в России употребил понятие «физиология» в своем первом
«Философическом письме», опубликованном, как известно, в «Телескопе» в 1836 г. (написано
гораздо раньше). Обрисовав «целостный» портрет западной цивилизации («идеи
долга», «справедливости», «права», «порядка»), он делал следующее резюме: «Это
и составляет атмосферу Запада; это — больше, нежели история, больше, чем
психология: это — физиология европейского человека» (см.: Чаадаев П. Я. Статьи и письма.
М., 1987. С. 39). По логике вещей Чаадаев, казалось бы, ставит вопрос о
необходимости осознания также и «физиологии русского человека». Но он этого не делает, поскольку
считает, что «семейность», «домашность», «православность», отсутствие «личного
начала» — характеристики отрицательные, не дающие возможности четко обрисоваться
национальной физиономии русского человека. Славянофилы же, наоборот, считали, что
русский человек имеет весьма достойные характеристики, но, восхваляя как раз
«семейность», «домашность», «православность» (мы оставляем в стороне вопрос, насколько
именно эти черты должны быть положены в основу русского характера),
«физиологией» их не называли, избегая этого типично западнического термина.
224 В. И. Кулешов
историко-литературного процесса четко обрисовалась во всех границах
и внутренних этапах и связях. Он и начинал свое поприще как
глашатай реализма («поэзии реальной»), истолкователь одного из ярчайших
и дискуссионных ее представителей — Гоголя (статья «О русской
повести и повестях Гоголя», 1835.— Т. 1. С. 259—307). Ко времени выхода в
свет «Физиологии Петербурга» Белинский уже почти полностью
завершил цикл своих статей о Пушкине, высказался о значении Лермонтова
как нового послепушкинского звена в русском литературном процессе и с
еще большей твердостью убеждался, что ведущей фигурой в литературе
остается Гоголь, значение которого в общественном сознании
чрезвычайно возросло с выходом в свет первого тома «Мертвых душ» (1842).
Только что отшумела полемика в журналах по поводу этого «потрясшего»
всю Россию произведения, и все надежды на будущее в литературе
были связаны с тем, какое еще новое слово скажет Гоголь. Это был
апогей славы Гоголя и общественных упований на него. Белинский даже
сделал попытку привлечь Гоголя к тесному сотрудничеству в
«Отечественных записках» (письмо от 20 апреля 1842 г. — Т. 12. С. 107 — 109),
но Гоголь на сближение не пошел. Однако никто, и в том числе
Белинский, не предполагал, что Гоголь после первого тома «Мертвых душ»
ничего значительного не создаст и даже начнет пересматривать свои
позиции в книге «Выбранные места из переписки с друзьями»,
появившейся в свет в 1847 г. По поводу этого последнего произведения
Гоголя Белинскому пришлось отзываться резко отрицательно.
«Физиология Петербурга» и была в сознании Белинского практической
реализацией многих импульсов, сообщенных русской литературе Гоголем,
осуществлявшихся писателями нового, молодого поколения,
подтверждавших их устойчивость и жизненную силу. Эта реализация еще больше
возрастет в своем значении после крушения Гоголя, она окажется
гарантом формирующегося направления критического реализма.
Лично для себя Белинский в факте создания некрасовского
альманаха обретал уверенность в возможности разрыва с Краевским, придания
литературному процессу более последовательной формы развития, своего
наглядно практического руководства целым поколением новых писателей.
В статье «Речь о критике» (1842) Белинский заявлял: «Мир
возмужал: ему нужен не пестрый калейдоскоп воображения, а микроскоп и
телескоп разума, сближающий его с отдаленным, делающий для него
видимым невидимое. Действительность — вот лозунг и последнее
слово современного мира! Действительность в фактах, в знании, убеждениях
чувства, в заключениях ума, — во всем и везде действительность есть
первое и последнее слово нашего века» (Т. 6. С. 268). И еще в той же
статье: «Свобода творчества легко согласуется с служением современности:
для этого не нужно принуждать себя, писать на темы, насиловать
фантазию; для этого нужно только быть гражданином, сыном своего общества
и своей эпохи, усвоить себе его интересы, слить свои стремления с его
стремлениями; для этого нужна симпатия, любовь, здоровое
практическое чувство истины, которое не отделяет убеждения от дела,
сочинения от жизни» (Т. 6. С. 286).
Знаменитый альманах Некрасова
225
Белинский принял участие в судьбе «Физиологии Петербурга» не
только общими призывами создать бойкую, говорливую
«беллетристику», но и прямыми авторскими вкладами в альманах: целых четыре
статьи.
В свободной, общедоступной форме, без усложненных
философских терминов и понятий, с явной установкой на широкую публику
Белинский выражает здесь свои заветнейшие мысли о том, какой
должна быть современная русская литература. Побольше бы талантов,
обсуждения повседневных жгучих вопросов, способных вызывать интерес
читателей, формировать их вкусы. Эти мысли Белинский развивал уже
не в обзорах литературы, статьях и рецензиях. Наиболее
концентрированное выражение они приобрели во «Вступлении» к «Физиологии
Петербурга». Таким образом, вступление приобретало значение манифеста
нового направления в литературе, вполне сформировавшегося в виде
школы, которая и получит именно в полемике в связи с выходом
«Физиологии Петербурга» свое название. Белинский разъясняет значение
«беллетристики», так называемой «легкой литературы», создаваемой
талантами, может быть, не первой величины, но способной
удовлетворять духовные запросы большинства читающей публики. В этом смысле
Белинский говорит, что нам нужны не только «гении» (он имеет в виду
Пушкина, Лермонтова, Гоголя), но и «таланты», которые столь же
необходимы для полного дыхания национальной литературы, создания
«публичности», т. е. общественного мнения. Вместе с Некрасовым, сознавая
важность предприятия и предвидя неизбежное нападение противников,
он счел возможным, не ставя своей подписи (как было принято в
«Отечественных записках»), приветствовать в специальных рецензиях
выход первой и второй частей альманаха.
Более сложным и извилистым был путь Некрасова к той миссии,
которая выпала на его долю как издателя «Физиологии Петербурга».
Некрасов был моложе Белинского на десять лет и сам считал себя его
учеником.
Некогда Белинский «обругал» Некрасова на страницах «Отечественных
записок» за первый сборник стихов «Мечты и звуки». Критика возымела
действие. Потом, в 1841 г., они сблизились. Белинский стал
положительно отзываться о водевилях Некрасова (псевдоним «Перепельский» ),
о его очерках и рассказах, в которых видел духовную перестройку
автора, отрешавшегося от романтических штампов, обнаружившего хорошее
знание изнанки жизни, остроумие, стремление к «натуральности»,
точности и правдивости. Некоторые водевили Некрасова ставились на сцене
Александрийского театра: «Шила в мешке не утаишь, Девушки под
замком не удержишь», «Феоклист Онуфрич Боб, или Муж не в своей
тарелке», «Петербургский ростовщик». В этих и других ранних опытах
Некрасова мы видим, постепенное созревание мотивов его будущих
произведений как участника «натуральной школы». Легкие куплетные
стихи Некрасова-сатирика полны язвительной соли. Рассказ «Карета»
может считаться подлинной удачей автора, в котором по-своему
обыграны мотивы «Записок сумасшедшего» Гоголя (подзаголовок: «Пред-
15 Физиология Петербурга
226
В. И. Кулешов
смертные записки дурака»). Здесь уже указана социальная подоплека
несчастья героя: высказываются мысли об общественном неравенстве.
Сходны с гоголевскими и некоторые сюжетные мотивы: важную роль
играет уличная встреча героя с любимой девушкой. И вместе с тем у
Некрасова больше иронического отношения к своему герою. Удачей
была и повесть «Жизнь Александры Ивановны» в «Литературной
газете» того же 1841 г., в основу которой положена проблема эмансипации
женщины, не падшей, но опозоренной. Началось воспевание женской доли,
которое вскоре перейдет в новые поэтические опыты Некрасова — «В
дороге» и др. Повесть «Опытная женщина», напечатанная в
«Отечественных записках», — смелая попытка исследования «физиологии»
светских львов и хлыщей (на чем начинал специализироваться также и
И. И. Панаев). Автор полагал, что и эта сфера жизни подлежит
скрупулезному описанию как своеобразная надстройка над бытом чердаков
и подвалов Петербурга. Юмористическое изображение провинциального
помещечьего общества продолжало гоголевскую линию.
Пробует свои силы Некрасов и как литературный критик на
страницах «Отечественных записок» и близкой им по духу «Литературной
газеты». Он заменял на время отлучек критика из Петербурга, а в
середине 40-х годов сложился как самостоятельный, оригинальный критик
школы Белинского.
Рано проявились у Некрасова способности, если можно так
выразиться, организатора литературной жизни, издателя альманахов и
сборников с ярко выраженной литературной программой.
Накануне издания «Физиологии Петербурга» Некрасов уже
приобрел опыт, выпустив в 1843 г. свой «малый альманах» под названием:
«Статейки в стихах без картинок, в двух частях». Каждая из них
составляла книжечку маленького фармата, которую можно было положить
в карман, читать в любых условиях, текст — без хмурого педантизма
и пошлого морализма. Заметное место в альманахе занимал
юмористический фельетон в стихах Некрасова «Говорун».Цензура чрезвычайно
придиралась к «Статейкам в стихах. . .», и особенно к стихам издателя,
самой талантливой части альманаха. Говорун — это один из
петербургских жителей, средний чиновник. Все, что он говорит, носит
фельетонно-юмористический характер. Проглядывают мещанские, обывательские
вкусы Белопяткина, его приобретательство, взяточничество. Это
«благополучный» житель Петербурга. Два момента особенно углубляют
создаваемый Некрасовым образ. Белопяткин был когда-то романтиком,
мечтателем, но с ним произошла «обыкновенная история»:
обстоятельства низвели его «с эфира в канцелярию», и он стал завзятым
хулителем всякого прогресса, ненавистником писателей. Существенное
значение приобретает общий петербургский фон, который обрисовывает
Некрасов, и здесь-то больше всего заложены возможности будущей
«Физиологии Петербурга».
Столица наша чудная Здесь всюду наслаждения
Богата через край, Для сердца и очей,
Житье в ней нищим трудное, Здесь все, без исключения,
Миллионерам — рай. , Возможно для людей.
Знаменитый альманах Некрасова
227
При деньгах вдвое вырасти, От голода и сырости
Чертовски разжиреть, Без денег умереть. . .
Издание «Физиологии Петербурга» было солидным предприятием
Некрасова, раскрывавшим его как писателя, деятеля нового типа,
духовно близкого Белинскому.
Любопытно было бы осмыслить, хотя бы в общих чертах, место и
значение «Физиологии Петербурга» в альманашном ряду. В какой-то мере
альманах Некрасова по его уровню и значению можно приравнять к
бестужевско-рылеевской «Полярной звезде», кюхельбекеровской «Мне-
мозине» и к дельвиго-пушкинским «Северным цветам» (которые, впрочем,
имели свои структуры, цели, задачи) ; но никак не идут в сравнение с
некрасовским альманахом «Галатея» С. Е. Раича и чисто
коммерческая «Утренняя заря» В. А. Владиславлева. Отдаленным предтечей
некрасовского альманаха можно посчитать «Новоселье», выпущенное
A. Ф. Смирдиным в 1833—1834 гг. (переиздано в 1845—1846 гг.). Здесь
печатались Пушкин («Домик в Коломне», «Анджело»), Гоголь
(«Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»),
B. А. Жуковский («Сказка о царе Берендее»), а также Е. А.
Баратынский, П. А. Вяземский, Н. И. Гнедич, И. А. Крылов, В. И. Даль, И. И.
Козлов, «Новоселье» типографически было издано со вкусом и наглядно
показывало, какой можно произвести эффект, если наряду с текстами
поместить еще изобразительный ряд: иллюстрации, гравюры по
рисункам А. П. Брюллова и других художников. Во втором издании альманаха
иллюстрации гравировал Е. Е. Бернардский, который займет такое
видное место и в некрасовской «Физиологии Петербурга». Но «Новоселье»
страдало эклектичностью, не выдерживало строгой линии:
редактировал альманах О. И. Сенковский, печатались здесь также М. П. Погодин,
Д. И. Хвостов, А. С. Хомяков, А. А. Шаховской, А. С. Шишков, В. И.
Панаев. О единстве направления не могло быть и речи.
Ряд обстоятельств резко отличает альманах Некрасова от его даже
самых лучших предшественников. Название его строго «дельное», без
каких-либо прикрас. Направление — демонстративно реалистическое.
«Физиология Петербурга» — не преджурнальный эксцесс, не
первоначальная наметка единства сотрудников, а литературное предприятие,
возникшее в момент, когда в журнале «Отечественные записки», где
главенствовала критика Белинского уже началось формирование
реалистического направления, «натуральной школы». Назрел момент, когда
нужно было подняться на новый уровень, принципиально порвать с Краев-
ским, обособиться от всеядного энциклопедизма и с некоторым
публичным вызовом заявить о народившейся молодой «школе», в которой
сосредоточивается квинтэссенция современного литературного поиска и
прогресса. Конечно, для закрепления направления в новом качественном
его понимании нужен был не разовый альманах, а регулярно
выходящий журнал. Тогда еще не ясны были перспективы с «Современником».
Следует вполне оценить драматизм ситуации и смелость дерзания,
которым были пронизаны тогда все помыслы и дела Некрасова.
Он хотел выпустить «Физиологию Петербурга» в нескольких
частях и уже оповещал об этом, стремясь как минимум к поквартальнику.
15*
228
В. И. Кулешов
По непонятным причинам этот замысел не был осуществлен. Сразу же
после «Физиологии Петербурга» Некрасов готовит альманах «Зубоскал»,
который, однако, не был пропущен цензурой, издает альманах
«Первое апреля», «Петербургскийсборник», «Иллюстрированныйальманах». . .
Тираж последнего конфисковала полиция.
Сколь велика роль Некрасова как редактора, составителя
«Физиологии Петербурга»?
Он, разумеется, не «правил» тексты сотрудников: качество самих
текстов не понуждало этого делать. И не в натуре Некрасова было
вторгаться в чужой текст и кромсать его, как это делал Сенковский. Его роль
сказалась в самом подборе авторов. Они и ручались за качество
материалов, их целевую направленность. Белинский, можно сказать, был
идейным вдохновителем того направления, для пропаганды которого
и затеян был альманах.
Григорович, как мы знаем по его воспоминаниям, был заранее
предрасположен к сотрудничеству в некрасовском альманахе, жил в одной
квартире с Достоевским и сам свел его с кругом Белинского и с
Некрасовым. Он известил Достоевского, что приглашен Некрасовым к участию
в альманахе. Позднее «Бедные люди», первая вещь Достоевского,
появится в «Петербургском сборнике». Достоевский намеревался печататься
в «Зубоскале» и принял участие в выкроившемся из запрещенного
«Зубоскала» альманахе «Первое апреля».
Таким образом, Некрасов во всех отношениях готов был к миссии
составителя и редактора «Физиологии Петербурга».
Некрасов в «Литературной газете» прокладывал путь своему
детищу, стараясь разъяснить смелую программу книги: «. . .цель —
раскрыть все тайны нашей общественной жизни (...), ход и
направление нашего гражданского и нравственного образования (...)>
типические свойства всех разрядов нашего народонаселения. . .». Широким
жестом Некрасов распахивал двери своему альманаху: «Добро пожаловать,
книга умная, предпринятая с умной и полезною целью! Ты возложила
на себя обязанность трудную, щекотливую, даже в некотором
отношении опасную. . .» 6
Альманах «Физиология Петербурга» не был карманной
книжечкой для развлечения, а по формату и объему напоминал толстый
журнал того времени. При всем разнообразии статей он посвящен одному
предмету — Петербургу, и целенаправленность альманаха, по словам
Белинского, заставляла читателя мыслить. Монолитность
демонстрировалась подбором авторов и статей. Ориентирующими в альманахе
были «Вступление» Белинского, а также его статья «Петербург и Москва»,
написанная в духе полемики со славянофилами. Это в первой части.
Такое же ориентирующее значение во второй части имели статьи
Белинского «Александрынский театр» и «Петербургская литература».
Беллетристика открывалась очерком «Петербургский дворник»
В. И. Луганского (Даля). Здесь был выведен один из центральных типов
Литературная газета. 1845. № 13.
Знаменитый альманах Некрасова
229
литературы нового периода — «маленький человек», представленный
читателю характерной городской фигурой, встречавшейся на каждом шагу. Тон
очерка сурово правдив: в нем нет никаких сентиментальных нот,
упрощенного сочувствия униженному человеку. Наоборот, дворник Григорий у
Луганского — существо не только бедное, но одновременно и корыстолюбивое.
Впоследствии Достоевский разовьет эту внутреннюю противоречивость,
себе на уме человека-«ветошки». Белинский многого ожидал от Даля,
называл его первым беллетристом «натуральной школы» и даже более того:
«После Гоголя это до сих пор решительно первый талант в русской
литературе» (Т. 9. 399). Даль описывал все края России, знал быт и нравы
народов, был занятным рассказчиком бывалыцин, в точности копировал язык
простонародья. Но тщетно Белинский ждал от Даля могучего взлета
фантазии, овладения законами обобщающего искусства. Тем не менее
беспримесная трезвость наблюдений Даля совпадала с коренными
эстетическими требованиями «натуральной школы».
Затем следовал очерк «Петербургские шарманщики» Д. В.
Григоровича, для написания которого автор предпринял своеобразный
эксперимент, бродил за ватагой шарманщиков по грязным улицам и шаг за шагом
старался пронаблюдать «физиологию» их жизни. Значителен в очерке
чисто этнографический элемент, пространные рассуждения, откуда и как
в Петербурге оказываются шарманщики-итальянцы, шарманщики-немцы.
Автор воссоздает живой фон выступлений шарманщиков, толпы зевак,
жителей подвалов и чердаков, разных сословных кругов Петербурга. Есть
особенная черта в очерке Григоровича: чувствительный сентиментальный
налет в духе популярных тогда диккенсовских приемов описания городских
трущоб.
Тема «шарманщиков» в различных трансформациях окажется
сквозной в творчестве Григоровича; он напишет о бедных музыкантах,
художниках, артистах, акробатах («Капельмейстер Сусликов»,
«Гуттаперчевый мальчик»). В последней вещи прослежена «физиология» угнета-
тельства, неограниченная власть антрепренера над сиротой-мальчиком.
Этот же метод дагерротипной съемки самоочевидного в натуре применен
и в ранней повести «Деревня» (1846). Григорович рассказывает в
воспоминаниях, как он по крупицам собирал простонародные слова, чтобы передать
жуткую правду безрадостной судьбы своей героини, Акулины, посреди
«барства дикого». Но тут наблюдается и отход от прямой «физиологии»:
художник начинает компоновать сюжет повести. Еще дальше в этом
направлении он пошел в самом знаменитом своем произведении —
«Антон-Горемыка» (1847). Сейчас даже трудно представить, какое
ошеломляющее впечатление на современников произвела эта повесть,
смело положившая начало теме мужика в русской литературе. О ней
с восторгом под непосредственным впечатлением писал Белинский.
Важность почина Григоровича отмечал впоследствии M. Е. Салтыков-
Щедрин в очерке «Круглый год». Л. Н. Толстой писал Григоровичу,
когда тому исполнилось 70 лет, что заслуга его «Антона-Горемыки» —
«радостное открытие» нашего кормильца — русского мужика. Его «можно
и должно описывать во весь рост не только с любовью, но с уваже-
230
В. И. Кулешов
нием и даже с трепетом» . На этот светлый путь продуктивных исканий
вывел Григоровича альманах Некрасова. Трепетные любовь и уважение
уже отчетливо проявились в «Шарманщиках».
В следующем очерке — «Петербургская сторона», написанном Е. П.
Гребенкой, мы переселяемся в самые отдаленные кварталы северной столицы,
где живут отставные чиновники — люди, потерпевшие крушение в жизни,
люди, над которыми постоянно висит угроза гибели. Автор заставляет
читателя задуматься над смыслом окружающей его жизни, муками городской
бедноты — большинства населения столицы. Здесь явно подхвачен
открытый публицистический прием Пушкина — обращение к читателю: «Что
такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса,
огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на
совесть моих читателей)». Подобные «обращения к читателю» становятся
неотъемлемой принадлежностью «физиологического очерка». Гребенка
вот каким образом рекомендовал читателю заглянуть на Петербургскую
сторону: «Если у вас много денег, если вы живете в центре города,
катаетесь по паркетной мостовой Невского проспекта и Морских улиц, если
ваши глаза привыкли к яркому свету газа и к блеску роскошных магазинов,
и вы, по врожденной человеку способности, станете жаловаться на судьбу,
станете отыскивать причины для капризов, для своих мнимых несчастий,
то советую вам прогуляться на Петербургскую сторону, в эту самую бедную
часть нашей столицы. . . Вспомните, что в них (в домах. — В. К.) живут
десятки тысяч бедных, но честных тружеников (...) и освистанный актер,
и непризнанный поэт, и оскорбленная чем-нибудь на свете девушка —
все убегают на Петербургскую сторону, расселяются по мезонинам и в
тишине предаются своим фантазиям. . .». ^та мечтательность плебеев,
прошлая и настоящая жизнь раздавленных судьбой людей привлекут
пристальное внимание Достоевского. Процитированная пространная
декларация, зазывающая читателя на Петербургскую сторону, совершенно в духе
программы «натуральной школы», и Гребенка может рассматриваться
в качестве одного из тех «второстепенных» писателей-вкладчиков, которые
сыграли заметную роль в подготовке многих мотивов этой «школы»,,
ее формирования к середине 40-х годов. Он был активным
беллетристом «Отечественных записок». Еще в 1841 г. опубликовал в этом
журнале свой прозаический опыт «Записки студента», который может
считаться одним из источников «натуральной школы». Здесь
предваряются некоторые мотивы будущей повести M. Е. Салтыкова
«Запутанное дело». Холод, голод, долги, отсутствие протекций сокрушают мечты
молодого человека, попавшего в Петербург с целью пробиться в люди.
Он умирает, но успевает оставить завещание — свой горький вывод
о жизни: «Говорят, бедность не порок? Бессовестная ложь: порок —
бедность, ужасный порок, отлучающий человека от общества, кладующий
печать отвержения на лицо человека, убивающий душу и тело! . .» 8
Повестью «Сеня», появившейся в том же журнале в следующем
Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями. 2-е изд., доп. М., 1978. Т. I. С. 260.
8 Отечественные записки. 1841. Т. XIV, №2, отд. III. С. 198.
Знаменитый альманах Некрасова
231
году, Гребенка включался в еще одну важную тему складывавшейся
«натуральной школы» — высмеивание департаментских шелопаев,
чиновников-жуиров, «львов», «онагров», хвастунов, прожигателей жизни,
прямых продуктов растлевающего влияния петербургского уклада. (Эту
тему, наряду в Гребенкой, разрабатывали также Некрасов, Панаев.)
Самой значительной у Гребенки была повесть «Доктор», появившаяся
в «Отечественных записках» в 1844 г., в канун выхода в свет
«Физиологии Петербурга». Это тоже жалостливая повесть о симпатичном
бедняке, докторе Севрюгине, человеке доверчивом, которого погубили
обстоятельства, составляющие секрет «петербургских тайн». Но в нем
пробуждалось уже человеческое достоинство. Одной аристократке,
оказавшейся больной, Севрюгин на ее французскую болтовню ответил: «Это
пустое. . .» Она жаловалась своей знакомой: «Нет, он больше не увидит
моего дома! Представь, я ему говорю серьезно, а он отвечает мне: ,,пустое!4'
Так просто по-русски: ,,пустое!'1 Точно кучер!!!» Но обитатели Лиговки,
«как говорится, на руках носили Севрюгина, их простые, неиспорченные
натуры оживали от его рецептов. . .» .
Все эти сюжеты вписываются в панораму «Петербургской стороны»
как частные эпизоды единой картины жизни. Исступление, до которого
доходят герои Гребенки, исподволь подготавливают протесты
амбициозных героев ранних произведений Достоевского.
Подытоживал первую часть альманаха очерк Некрасова
«Петербургские углы» (часть незавершенного романа «Жизнь и похождения
Тихона Тростникова», 1843—1848). Очерк рисует тот момент в
мытарствах героя, когда он переживает крушение всех своих.надежд и
попадает в ночлежку, на самое «дно» общества. Этот очерк оказался гвоздем
программы всего альманаха. Недаром цензура придиралась к нему.
На «дне» все отвратительно: и дерущиеся грязные бабы, и «зеленый
господин», учитель, отставленный за пьянство, и крепостной мужик
на оброке. Каждый рассказывает свою историю. А между тем каждый
из них — человек, с душой, сердцем, страстью, склонностями. Очерк остро
ставил вопрос о спасении людей. Но каким образом? Кто и как это может
сделать? В очерке ответа на это нет. В романе ответ намечался. Для
современного читателя перспектива образа Тихона Тростникова обрисовы- (
вается более отчетливо, чем в свое время для читателей «Физиологии
Петербурга». Заметим, что в «Петербургских углах» главный герой, от
лица которого и ведется повествование, лишь вскольз назван по имени. Его
имя как главного героя выставлено в заглавии незавершенного романа.
А рукопись была найдена в подвалах имения Карабиха и впервые
опубликована в 1931 г. Перед нами исповедь раннего русского
разночинца, образ активного человека, идущего на смену не только «героям
времени» типа Печорина, Бельтова, но и образам «маленьких людей» типа
Вырина и Башмачкина, как они уже были запечатлены в произведениях
Пушкина и Гоголя. Некрасовым готовилось произведение, которое «по
характерным зарисовкам быта, по степени „реализма", по удивительной
9 Там же. 1844. Т. XXXIII, № 4, отд. I. С. 274, 275.
232
В. И. Кулешов
простоте рассказа» могло бы «стоять на высоте лучших произведений
своей эпохи» (Г. А. Гуковский). В сознании героя происходит разгадка
всех «тайн». Просвечивает симпатичный образ самого Некрасова.
Действует в романе Тихон еще молодой, а пишет о себе Тихон-мудрец, трезво
взвешивающий свои поиски, заблуждения, иллюзии. Он не дал жизни
затереть себя: «Я всегда был более человек положительный, нежели
мечтатель», «фантазировать натощак мне казалось делом до крайности
неблагоразумным». И он нашел свою дорогу. После «дна», на которое он опустился
(эпизод, изображенный в «Петербургских углах») и где обычно погибали
нестойкие герои-разночинцы, Тихон рывком выбирается к свету. Тихон
в этом очерке еще мало рассуждает, но его гуманизм проявляется в
каждой реплике, каждой детали, легкой иронии. Он не отворачивается с
брезгливостью от тех людей, с которыми свела его судьба. Его соседями по
ночлегу оказались: «хороший человек с паспортом» (не какой-нибудь
бродяга) , разорившийся подрядчик, строивший полковнику казармы и
обманутый бессовестным образом, аккуратный и сердечный Кирьяныч,
промышляющий крадеными у господ собачками (голь на выдумки хитра),
дворовый, отпущенный на оброк, мастер на все руки, который, как все
русские, любит петь про барыню (он и поет знаменитую некрасовскую песенку
«В понедельник Савка мельник, А во вторник Савка шорник...»).
Здесь обретается и бывший человек, гимназический учитель, который
в трезвом состоянии много говорит дельного. Тихон порывается пойти
в университет, выдерживает экзамен, объявлен студентом, но не попадает
на «казенный счет»: не оказалось «ваканции». Но он не сдается, становится
литератором, сначала близким к «литературной тле», а потом к кругу
порядочных литераторов, тех самых, которые группировались около самого
передового журнала, — делается явный намек на «партию»
«Отечественных записок». Разночинному герою присвоен тот интеллектуализм,
которым всегда отличались герои из дворян. Но у Тихона своя активная
духовная направленность. Он литератор, явно из тех, кто близок к «натуральной
школе». Он не просто может свое суждение иметь о Самсоне Вырине или
Акакии Акакиевиче Башмачкине, он может поставить себя и выше Макара
Девушкина. Он не только читает повести о «бедных людях», но и сам может
такую написать. Конечно, роман «сшивной», в нем много сырых
авантюрных эпизодов. И все же главные компоненты образа героя выявлены четко:
они не сводятся к поискам личного благополучия, к «житейским целям».
Герой ставит перед собой высокие задачи, проявляя разборчивость в людях
и журнальных группировках. Ему нравится оппозиционный гуманизм
«партии» передового журнала, в котором участвуют люди,
«недовольные настоящим порядком вещей».
«Петербургские углы» — важнейшее звено в становлении «мыслящего
разночинца». Те задатки характера Тихона, которые обрисовались в
«Петербургских углах»: человечность, альтруизм, — должны были еще
ярче выступить в заключительной сцене незаконченной второй части
романа, в истории крепостной девушки, дочери дворника, одаренной
художницы Параши. Тихон старается быть спасителем духовных
сокровищ, таившихся в глубине этой прекрасной, чистой души. Ему это
Знаменитый альманах Некрасова
233
не удается сделать — Параша погибает. Тихон упрекает себя: упустил
какую-то возможность спасти бедную девушку. Эти обстоятельства
изложены у Некрасова не ясно, роман на этом обрывается. Но подкупает
сложная гамма чувств, которыми обуреваем Тихон.
Всмотримся в структуру альманаха Некрасова: есть некоторая
иерархия в расположении четырех очерков на бытовые темы по степени
нарастания в них социального мотива.
Есть своеобразие и у каждой из частей «Физиологии Петербурга».
Если первая посвящена описанию жизни петербургской бедноты и
проникнута чувством сострадания, то вторая, преимущественно сатирическая,
посвящена тем явлениям, которые не могли вызвать сочувствия у
читателей. Две части — по контрасту — дополняли друг друга. Так «натуральная
школа» стремилась к всеохвату жизни. Ее гуманистический идеал
выражался не только в сочувствии бедным людям, но также в сатире
на чиновничество, социальные верхи. Соединение этих двух аспектов
в подходе к жизни создавало ощущение монолитности альманаха.
«Александрийский театр» Белинского — острая критика вкусов
столичной публики и императорского театра, в котором играют бог знает
что и чуть ли не проваливают «Ревизора» Гоголя (а «Женитьбу» и
провалили). Здесь законодатель — прославленный В. А. Каратыгин, по
определению Герцена, актер холодного, официального Петербурга,
баловень рукоплесканий раззолоченой знати.
Замечательна остроумная сатирическая поэма Некрасова
«Чиновник» — начало начал демократического поэта Некрасова. Здесь проявилось
особенное отношение к чиновничеству, продолжавшее сатирическое
направление Гоголя, а не намеченное гоголевской же «Шинелью»
сентиментально-сочувственное отношение. Это противоречие нисколько не
нарушало демократической монолитности «Физиологии Петербурга».
Как человек разумной середины,
Он многого в сей жизни не желал:
Перед обедом пил настойку из рябины
И чихирем обед свой запивал.
Но далекие надежды попасть в коллежские асессоры, невинные
часы за преферансом — все это не умиляет читателя, ибо жизнь этого
чиновника пуста и отвратительна. Посещение Александринки нисколько
не облагораживает эту мерзкую тушу, даже его удвоенные цены за
бенефисы, так как по его понятиям, звание актера и актрисы является
в общем и целом постыдным. Вообразим себе гоголевского
городничего, переселившегося в Петербург, его яростную вылазку против
«щелкоперов», которые могут хапугу и взяточника «в комедию вставить».
У некрасовского же героя — уже истинные припадки
казенно-патриотического рвения.
Зато, когда являлася сатира, Свирепствовал он, не жалея груди,
Где автор — тунеядец и нахал, — Дивился, как допущена в печать
Честь общества и украшенье мира, И как благонамеренные люди
Чиновников за взятки порицал, — Не совестятся видеть и читать.
234
В. И. Кулешов
С досады пил (сильна была досада!) И говорил, что авторов бы надо
В удвоенном количестве чихирь За дерзости подобные — в Сибирь! . .
Как в первой части сильнейшим по обличительному пафосу были
«Петербургские углы» Некрасова, так и во второй — сильнейшим
сатирическим произведением была его поэма «Чиновник».
«Омнибус» А. Я. Кульчицкого (псевдоним Говорилин) производит
впечатление слабого произведения, но все же, по словам Белинского,
это «верный список случая, не лишенного занимательности»; в нем
юмористически описываются уличные нравы Петербурга, столпотворение
в непривычных условиях езды общественным транспортом, когда в толчее
все смешалось, не щадят ни чинов, ни званий, вскрывается масса
странностей в характерах людей, за минуту до того никак не
соприкасавшихся в жизни. Простой народ ходил по улицам пешком,
господа ездили в личных каретах. Но город рос, «физиология» уличного
движения менялась. Кульчицкий изображает несуразности совершенно
непривычной езды. Потребовалось примечание, чтобы отвести придирку
цензуры: «Статья эта писана давно, тотчас по открытии в Петербурге
первого омнибуса, в котором, как во всякой первоначальной попытке,
были некоторые неудобства, — потому намеков на эти неудобства не
должны принимать на свой счет нынешние петербургские омнибусы,
которые устроены прекрасно и вообще одно из полезнейших
нововведений в Петербурге»10. Это примечание — громоотвод; даже будочников
в петербургской столице нельзя было высмеивать, хотя бы и в
частных письмах. Известно, что Герцен около того времени, которое
описывается у Кульчицкого, поплатился за подобный случай
высылкой из Петербурга в Новгород.
Имя каждого из участников «Физиологии Петербурга», о которых
шла речь до сих пор, говорит само за себя, достаточно известно,
не нуждается в дополнительных комментариях. Помещенные в
альманахе Некрасова произведения обычно имеют то или иное продолжение,
развитие в дальнейшем творчестве писателя и выглядят весьма
характерными для него. Не так обстоит дело с Кульчицким, автором очерка
«Омнибус». О нем почти ничего не известно. Он обладал весьма
незначительным талантом, но участие его в «Физиологии Петербурга»
не случайно. А. Я. Кульчицкий (1817 — 1845) прожил менее тридцати лет
и умер в год выхода в свет альманаха Некрасова. Он не успел увидеть в
печати свой «Омнибус»: умер в апреле, а вторая часть «Физиологии
Петербурга» вышла в июле. Сохранилось одно письмо Белинского к
Кульчицкому 1840 г. как результат их заочного знакомства благодаря
В. П. Боткину, посетившему Харьков, в котором Кульчицкий был ре-
10 А между тем успехи попечительного начальства не столь уж были велики. Че^ез два
года после выхода «Физиологии Петербурга» появилось еще одно новшество: маршрутные
общественные кареты, возившие пассажиров от Знаменской площади (ныне площадь
Восстания), по Невскому проспекту к Английской набережной (ныне — набережная
Красного Флота). Маршрут затем был удлинен до Тучкова моста (см.: Очерки истории
Ленинграда. М.; Л., 1955. Т. I. С. 623).
Знаменитый альманах Некрасова 235
дактором «Харьковских губернских ведомостей», и семь писем
Кульчицкого к Белинскому от января 1840 до ноября 1841 г. В 1842 г.
Кульчицкий переехал в Петербург и состоялось их личное знакомство.
Он вошел в тесный кружок Белинского и пользовался полным
благорасположением критика (Белинский шутливо называл его Кулъчиком).
Кульчицкий был безусловным поклонником Белинского, восторгался его
статьями. Свои способности Кульчицкий оценивал весьма скромно. Но
Белинский ценил его юмор, неподдельное, милое, добродушное
остроумие, советовал ему писать «юмористические статьи — рисовать
провинциальные нравы»: «Принимайтесь-ко с богом! Знаете — русские типы —
помещик, помещица, семинарист, советник палаты, профессор, студент,
и пр. и пр.» (Т. 11 С. 551). Кульчицкий и собрал в своем
«Омнибусе» такую пеструю публику. (Лучшая его вещь — повесть
«Необыкновенный поединок» — «Отечественные записки». 1845. № 3).
«Омнибус» Кульчицкого сулил новые возможности русской
литературе, комическая перебранка пассажиров открывала завесу над
мироустройством, «физиология» которого поистине неожиданна с любой точки
зрения: бытовой, эстетической.
В «Лотерейном балу» Григоровича высмеиваются обывательские нравы
мелкого чиновничества, продолжена гоголевская обличительная линия.
Наконец, «Петербургский фельетонист» И. И. Панаева (ему
стоять бы сразу после статьи Белинского о «Петербургской литературе») —
яркая зарисовка литературного хлыща, дельца, который и будет нападать
на альманах Некрасова по выходе его в свет. Реальный прототип
фельетониста — В. С. Межевич. Фельетон продолжал линию «Педанта»
Белинского, направленного против Шевырева, «Записок Вёдрина»
Герцена — против Погодина.
В авторском коллективе альманаха Панаев был абсолютно своим
человеком. Через полтора года он окажет решающее содействие
Некрасову в приобретении плетневского «Современника» и будет одним из
соредакторов журнала, основным пайщиком. По воспоминаниям Панаева,
известно, какой переворот в его беллетристическом творчестве
произвел своими статьями Белинский, с которым он подружился в Москве
осенью 1839 г. и привез его в Петербург для сотрудничества в
«Отечественных записках». Участие в «Физиологии Петербурга» было для
Панаева органическим вхождением в формирующуюся «натуральную
школу». Ранние повести и фельетоны Панаева, печатавшиеся в
«Отечественных записках»: («Онагр» 1841), «Актеон» (1842), «Тля» (1843),
«Барышня» (1844), «Маменькин сынок» (1845), как бы прямо выполняли
творческие «установки» Белинского. В 1847 г. в первых номерах
«Современника» появилась лучшая его вещь — повесть «Родственники», во
многом предваряющая тургеневский роман «Рудин». Панаев, как и
Некрасов, глубоко осознал принципиальный характер разрыва Белинского
с Краевским, поддержал этот акт материально и личным участием в
создании «Современника» — последовательно демократического органа.
Прекрасно зная скрытые пружины литературной и журнальной жизни,
Панаев продолжит разработку сатирической темы своего очерка «Пе-
236
В. И. Кулешов
тербургский фельетонист» в более позднем своем очерке
«Петербургский литературный промышленник» («Современник», 1857). На этот раз
предметом его острой сатиры будет не кто иной, как «эксплуататор»
Краевский.
Некрасов вовсе не хотел сказать своим альманахом: вот литература,
вот шедевры, превосходящие все то, что создано предшественниками,
которые устарели. «Физиология Петербурга» была сродни дерзаниям,
на которые решались в свое время Пушкин, Лермонтов, Гоголь, резко
обновлявшие литературу. В тематическом плане, в описании быта и
общества «Физиология Петербурга» восходит к «Домику в Коломне»,
«Станционному смотрителю», «Княгине Лиговской» (линия Красин-
ского), «Кавказцу»11, «Запискам сумасшедшего», «Шинели». Альманах
лишь доказывал, что наступило время решительного расширения
тематического диапазона литературы, назрела пора обрисовать весь состав
русского общества, художественный реализм становится достоянием
всякого таланта и беллетристика — законном жанром. Альманах доказывал
также способность живого участия литературы в повседневных спорах
различных направлений общественной мысли, и только в этом отношении
можно сопоставлять Петербург и Москву, петербургскую литературу
и остальную литературу (в том числе затрагивая и ту, «московскую»,
которую А. С. Хомяков силился обосновать в качестве
самостоятельной «школы»). В этом смысле преподносилась читателям статья
«Александрийский театр», она продолжала спор о Петербурге и Москве,
о Каратыгине и Мочалове, о петербургской и московской театральной
культуре. Описание дворников, шарманщиков, чиновников,
фельетонистов намекало на бесконечную вереницу возможных новых образов и типов.
Вслед за Петербургской стороной могла быть столь же успешно описана
всякая другая сторона Петербурга: Выборгская или Московская,
Васильевский или Крестовский острова. Важно, чтобы литература поняла
свои задачи, всю полноту своих обязанностей. Петербургские углы — это
не просто часть строений, это метонимия целых сословий людей,
выключенных из истории, из гордого названия «Петербург». Очерки
«Лотерейный бал» и «Омнибус» дают описание роевой городской жизни, также
уходящей в бесконечность, таящей возможности новых сюжетных
комбинаций.
Установка на прямое воспроизведение сложившихся в самой жизни
типов людей обусловила появление не отвлеченной, условной, а столь же
конкретной, выхваченной из жизни «иллюстрации». Мастеров этого дела
звали «карандашистами», «рисовальщиками». Они смело набрасывали
бытовые картины с натуры, замечательные по наблюдательности. Их
предшественниками, учителями были: Гойа, Гогарт, Домье, Гаварни12.
К середине 40-х годов появилась целая плеяда блестящих русских
иллюстраторов, соратников гоголевского направления, «натуральной
11 Разумеется, в типологическом смысле, так как оба названных произведения Лермонтова
были опубликованы позднее.
12 Верещагин В. А. Русская карикатура: В. Ф. Тимм. СПб., 1911. С. 10.
Знаменитый альманах Некрасова
237
школы»: В. Ф. Тимм, Е. И. Ковригин, А. А. Агин (побочный сын вельможи
А. П. Елагина, давшего ему часть своей фамилии), Р. К. Жуковский,
И. С. Щедровский, Г. Г. Гагарин, Т. Г. Шевченко 13, великий
украинский поэт, в 1845 г. получивший звание свободного художника (он
дал свои иллюстрации в издания «Наши, списанные с натуры русскими»
и «Сто русских литераторов»). Замечательными граверами, сумевшими
передать дух подлинника, были Е. Е. Бернардский, К. К. Клодт
и многочисленные их ученики.
Все исследователи русской иллюстрации и гравюры отмечают
органическую связь творчества названных художников с огромным
воздействием на них «Мертвых душ» Гоголя, его взглядов на живопись.
В своих же взглядах на живопись он был, не менее, если не более
прогрессивен, чем во взглядах на литературу 14. Иллюстрация становится
«соратницей» писателя, превращается с 40-х годов в самостоятельное
средство литературной полемики, ее участницу 15.
Текст и иллюстрации в «Физиологии Петербурга» имели
целостное идейное и стилевое единство, и это еще больше повышало
значение знаменитого альманаха и предваряло дальнейшее сродство
живописи с гоголевским направлением и прежде всего с самим
Гоголем 16.
Можно определенно утверждать, что наряду с «натуральной школой»,
«школой» последователей Гоголя, в русской литературе 40-х годов
образовались зачатки реалистической школы иллюстраторов,
вдохновлявшихся теми же сюжетами.
Альманах Некрасова пропагандировал в основном, «физиологический
очерк» как самый демократический жанр, реализующий новаторские
заявки «школы». Тут же, в «Лотерейном балу», подчеркивается
способность очерка перерастать в рассказ, очерк о «Чиновнике» —
в сатирическую поэму, а «Омнибус» — в живой водевильный диалог.
Очерку предстояло повлиять и на рождение романа нового типа,
романа о «маленьких людях». Вспомним, что «Петербургские углы» —
лишь эпизод из романа «Жизнь и похождения Тихона Тростникова». Через
год после выхода альманаха Достоевский блестяще подтвердит своими
«Бедными людьми» тенденцию очерка перерастать в роман.
13 Владимирский Г. Д., Савинов А. Н. Т. Г. Шевченко — художник. М., Л., 1939. С. 19.
14 Кузьминский К. С. Художник-иллюстратор А. А. Агин: Его жизнь и творчество.
М.; Л., 1923. С. 33.
15 Чаушанский Д. Белинский и русская реалистическая иллюстрация 1840-х годов //
Литературное наследство. М.; Л., 1951. Т. 57. С. 327.
16 В качестве иллюстраторов гоголевских произведений прославились: П. М. Боклевский,
К. А. Трутовский, П. П. Соколов, М. О. Микешин, И. М. Прянишников, братья К. Е. и
B. Е. Маковские, И. Е. Репин, И. Н. Крамской, В. Г. Перов, А. Д. Кившенко и др. «Без
преувеличения можно сказать, что Гоголь для многих русских художников был
учителем, а его произведения школой, благодаря которым они правильно поняли задачи
искусства, не исключая Крамского, Перова, Репина, так или иначе связали свое имя с
именем Гоголя. Значение этого обстоятельства усиливается, если мы вспомним, что эти
художники почти не иллюстрировали Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Достоевского, значит,
в Гоголе для художников было что-то привлекательное» {Кузьминский К. С. Указ. соч.
C. 126-127).
238
В. И. Кулешов
Иллюстраторы «Физиологии Петербурга» не только тематически,
но и в жанровом отношении присоединялись к новаторству, которое
провозглашалось в литературе на их глазах. Они чрезвычайно
демократизировали самый жанр иллюстрации. Рисунок, т. е. оригинал,
гравировался на дереве, меди, стали (последние — за границей). Наряду
с этим способом изготовления иллюстраций появились политипажи,
копии с деревянной доски, с оригинальной гравюры, отлитые из гарта;
это позволяло печатать оттиски в любом количестве. Появилась
также литография, когда на камень переводился рисунок, сделанный
на бумаге, а потом снова под давлением формы переведенный на бумагу
как способ нерельефной, плоской печати. Появилась возможность в
многотиражном издании знакомить читателей с политипажем, в котором
передаются не только общие контуры изображаемого, но и тонко
заштрихованные складки, оттенки в портретах людей, в натюрморте, в
пейзаже.
Как бы с голоса Белинского о том, что нужна беллетристика, которая
как можно доступнее могла бы зарисовать все любопытное в жизни России,
в печати 40-х годов подобного рода призывы стали раздаваться
применительно и к художественной иллюстрации. Много интересного можно было
запечатлеть в обширных пределах империи и бурно развивающейся
общественной жизни при помощи рисунков. Изрядно надоели
романтизированные чужие сюжеты, которые перепечатывались в русских изданиях:
Крепость Святого ангела в Риме, Церковь Петра в Ватикане, Фингалова
пещера, Везувий.
Настоящий дифирамб в честь политипажа напечатали
«Отечественные записки» в 1843 г. Этот дифирамб принадлежит не
Белинскому, как ошибочно полагали Л. Р. Ланский и вслед за ним Д. Н.
Чаушанский. Автор не установлен. Но написан дифирамб в духе
великого критика, словно взят из его «Вступления» к «Физиологии
Петербурга»: «Что бы ни говорили о политипажах и как бы ни
изъявляли им своего презрения, называя их деревяшками, но назначение
политипажей велико и вполне достойно стремления нашего века —
все обобщать и все делать равно доступным всем и каждому,
богатому и бедному. Заохочивая к чтению толпу, политипажи
превосходно объясняют текст, давая живое, наглядное понятие то о картине
великого мастера, то о многоразличных предметах естествознания и
истории»17. Следует добавить к этим словам, что политипажи давали
понятия о разных предметах и из общественной жизни, из быта русского
народа низших сословий.
Иллюстрации нередко превосходили текст, например гравюры
К. К. Клодта и В. Ф. Тимма в «Провинциальных сценах» Д. Н. Бегичева,
«Сенсациях и замечаниях г-жи Курдюковой. . .» И. П. Мятлева или
«Очерках русских нравов» Ф. В. Булгарина, пытавшегося пристроиться
к моде на «физиологические очерки».
17 Отечественные записки. 1843. Т. XXVIII. № 6, отд. VI. С. 44. (Вероятный автор Ф. А. Кони).
См.: Боград В. Э. «Отечественные записки» 1839—1848: Указатель содержания, М., 1985.
Знаменитый альманах Некрасова
239
Можно говорить о полной адекватности текстов и рисунков в
«Физиологии Петербурга» Некрасова, об изобразительном ряде альманаха.
Тимм иллюстрировал «Петербургского дворника» Даля, а очерки
Григоровича «Петербургские шарманщики» и Гребенки «Петербургская сторона»
рисовал Ковригин, резал Бернардский. В «Петербургских углах»
Некрасова — рисунки Жуковского. Бернардский гравировал «Чиновника»
Некрасова, «Омнибус» Кульчицкого, «Петербургского фельетониста» Панаева,
«Лотерейный бал» Григоровича гравировали Бернардский и А. Е. Маслов.
По какой-то причине в оглавлении не было указано, что рисунки к
«Петербургскому фельетонисту» заготовил А. А. Агин (они снабжены подписью-
монограммой художника — А. А. А.). Пять гравюр на дереве изготовлены
Бернардским для «Александрийского театра» Белинского. О Бернардском
следует сказать, что он по настроениям был близок к кружку
«петрашевцев» и подвергался аресту. Взгляды других иллюстраторов не отличались
заметной радикальностью. Художники были явными сторонниками того
направления в литературе, который проповедовали Гоголь, Белинский и
Некрасов. Они были реалистами в духе «натуральной школы».
Появление альманаха не могло не вызвать полемических выпадов
со стороны писателей охранительного лагеря и славянофилов.
Едкий отзыв о «Физиологии Петербурга» появился в
«Москвитянине». Автор его Константин Аксаков, укрывшийся за подписью:. . . ъ.
Перед тем была уже полемика между Белинским и Аксаковым по
поводу «Мертвых душ», после чего последовал разрыв дружеских
отношений между ними. На словах Аксаков «Мертвые души» Гоголя
принимал, но не видел в Гоголе ни реалиста, ни сатирика. Отрицательный
взгляд Аксакова на эти предметы обрисовался и в его отношении
к ученикам Гоголя — писателям «натуральной школы». И первый свой
выпад он сделал в рецензии на «Физиологию Петербурга».
Рассуждения Белинского о беллетристах, талантах средней величины,
имеющих большое значение в литературе наряду с гениями, Аксаков
преднамеренно истолковывал как заботу критика о «посредственных
писателях»: «Итак, посредственные писатели нужны только для того,
чтобы могли быть предпринимаемы и поддерживаемы литературные
спекуляции»18. Отсюда и вывод, что и весь альманах «Физиология
Петербурга» — чисто торговое предприятие и «посредственность». Статью
Белинского «Петербург и Москва» Аксаков расценил как лишенную всякой
идеи и «ничтожную» именно потому, что есть в ней антиславянофильская
направленность.
Начавшаяся полемика по поводу «Физиологии Петербурга» через
несколько месяцев переросла в более жаркую схватку по поводу
нового альманаха Некрасова «Петербургский сборник» и уже не затихала
в связи с новыми статьями Белинского: «Взгляд на русскую литературу
1846 года», «Ответ „Москвитянину'4», «Выбранные места из переписки
с друзьями» (по поводу сочинения Гоголя) и «Взгляд на русскую
литературу 1847 года».
18 Москвитянин 1845. Ч. III. № 5-6. С. 92.
240
В. И. Кулешов
После некрасовского альманаха «Физиология Петербурга» в больших
эпических полотнах русской литературы почти неизбежно встречались
легко различимые простым глазом «физиологические» вставки,
игравшие важную роль в общем строе произведения. Несомненно, в духе
«физиологии» 40-х годов создается Гончаровым очерк «Сон Обломова»
(1849), впоследствии вставленный в знаменитый роман «Обломов».
Таково же описание огромного дома на Гороховой, в котором на таком-то
этаже проживает Илья Ильич и его слуга Захар, колоритные «особи»
умирающей крепостнической системы.
Начало описания этих домов-левиафанов со всей грязью их подвалов и
углов, непроходимых луж во дворе положил Гоголь, автор «Записок
сумасшедшего» (описание «дома Зверкова»). Эта традиция была подхвачена
Достоевским в «Бедных людях» и особенно в «Преступлении и наказании»
(дом, в котором жила старуха-процентщица). Мастерами изображения
трущоб Москвы и Петербурга проявили себя А. И. Левитов и гораздо
позднее А. М. Ремизов в «Крестовых сестрах» (1910), где в той же манере
дается описание дома Буркова с некоторыми добавками красок
индустриального века. Бурков дом — «весь Петербург!» — говорили в квартале;
стоит он против Обуховской больницы, рядом завод Бельгийского общества,
а стало быть, трубы, уголь, копоть и все прочее. Кого только нет в разных
его квартирах! Парадный конец дома, в переулок к казармам, — квартиры
богатые, там живет сам хозяин, Бурков. Этажом выше — присяжный пове-
реный Амстердамский, занимающий две квартиры. Еще выше — Ошур-
ковы муж с женою, сосед их, немец-медик Виттенштаубе. Над Ошурко-
выми — генеральша Холмогорова или «вошь», как величали ее все во дворе.
В другом конце дома — квартиры маленькие, и жильцы средние, а больше
мелкота: сапожник, портной, пекари, банщики, парикмахеры, две
белошвейки, три портнихи, сиделка из Обуховской, кондуктора, машинисты,
приказчики. И снова приметы индустриального времени: водопроводчики,
механики, техники, мастера электрические, барышни с Гороховой,
Загородного и проч., и проч. — везде тряпки, пузырьки, банки и тараканы. Тут же
и «углы» (как бы прямая отсылка к некрасовским «углам»). Здесь живет
совсем мелкота. История бедной Веры, потерявшей отца и оказавшейся
жертвой цинизма соблазнителей, начало берет от Неточки Незвановой
Достоевского, а в конечном счете от некрасовских мотивов. Зарисовки из
«Петербургских шарманщиков» Григоровича повторяются в сцене
бродячих музыкантов в бурковом дворе: гармонист, мастеровой, одноногая
девочка, которая поет песни, ударяя в бубен: «Я опущусь на дно морское,
Я полечу за облака». Вокруг толкались бабы, ребятишки, прохожие. . .
Пройдоха, умевший копить деньгу на будущий день, дворник Григорий
из очерка Даля не раз встретится в русской литературе, а у Щедрина
уже в роли «столпа» отечества. В живой связи с традицией
«физиологии» 40-х годов нарисована карьера вольноотпущенного Никиты Егорова
в романе П. Д. Боборыкина «Дельцы» (1874): «Что там Париж!» «Вот
вам самородок-гений, Никита Егоров, продукт нашей русской почвы,
простой буфетчик в Нижнем, в клубе, выстроил целый ресторан: такой
роскоши закусок вы не найдете в целом мире. Чистый поэт своего дела,
Знаменитый альманах Некрасова 241
сколько воображения, представить нельзя, что он может сделать из одной
стерлядки, из дряни какой-нибудь, из сушеных карасей он делает закуску,
что язык проглотишь. А грибы! . . Ни одна милютинская лавка, ни Смуров,
ни Елисеев ему в подметки не годятся. Теперь снял буфет на вокзале
Николаевской дороги. В «Гид-Бекер» попал, стало быть, вся Европа его знать
будет. Милости просим: пусть иностранцы знают, что и мы на Руси поесть
умеем».
Несомненно, во многих сценах нехлюдовских «хождений по мукам»,
по судам и тюрьмам, этапам и пересыльным пунктам в толстовском
«Воскресении» использованы приемы «физиологии». Есть они и в
«Записках из Мертвого дома» Достоевского, и в «Острове Сахалине»
Чехова. Приемы «физиологических очерков» уже в конце 40-х годов
стали проникать в русскую драматургию. Сошлемся хотя бы на А. Н.
Островского: «Семейная картина», «Утро делового человека», «Неожиданный
случай», первые наброски «Банкрута» (первоначальное название комедии
«Свои люди — сочтемся»). И позднее в комедии «Не сошлись
характерами» (1857).
Отразились эти приемы и в лирике, особенно Некрасова — «О погоде».
На высочайшем поэтическом уровне приемы «физиологических»
характеристик помещика, попа, «последыша» Утятина, народных праздников
претворились и в «Кому на Руси жить хорошо?».
Всякий раз, когда надо было подчеркнуто выделить природные свойства
стихийно сложившегося веками типа, явления, писатели прибегали
к «физиологии». Чувствуется она в «Подлиповцах» Ф. М. Решетникова,
«На дне» М. Горького, «Незнакомке» и в «Двенадцати» А. А. Блока.
Но постепенно вырабатывались более совершенные научные (связанные
с социологией, эстетикой) представления о природе образа, его типичности.
И вместе с появлением термина «реализм» (в русской критике с 1849 г.,
в статье П. А. Анненкова «Заметки о русской литературе прошлого года»
в «Отечественных записках», 1849, № 1, отд. III) все более стало отмирать
определение Белинского — «натуральное изображение жизни», «реальная
поэзия», все более условным становилось и понятие «натуральная школа».
Все реже и реже стало употребляться и понятие «физиология» в значении
«обобщение», «типизация». Оно даже стало звучать несколько курьезно,
слишком прагматично — «научно» и как бы уводило от той мысли, которую
первоначально выражало.
С примером понижения смысла понятия «физиология» мы
сталкиваемся в переписке А. П. Чехова с А. С. Сувориным в самом конце века,
и связано это с намерением П. Д. Боборыкина написать историю
романа. Перу Боборыкина принадлежит труд «Европейский роман в
XIX столетии. Роман на Западе за две трети века» (1900). Тут имеются
не только личные ценные воспоминания Боборыкина о встречах с
крупнейшими романистами: Флобером, Золя и др., но и теоретические
рассуждения, включающие в себя даже критику «натурализма» Золя,
поклонником которого Боборыкин считался и действительно был в России.
История русского романа не получилась у Боборыкина, произведение
не увидело света (наборная верстка хранится в архиве Пушкинского
16 Физиология Петербурга
242
В. И. Кулешов
дома). Суть дела для нас сейчас не в причинах этого, а в том, что
говорится о замысле Боборыкина в письме Чехова Суворину от
30 ноября 1891 г. Оно ироничное и ясно подчеркивает устарелые
представления Боборыкина об историзме и методах подхода к истории.
Чехов знает, что методом «физиологии» сложную материю, над которой
уже трудились Пыпин, Тихонравов, Венгеров, Скабичевский, не раскрыть:
«Был у меня Боборыкин. Он тоже мечтает. Говорил мне, что хочет
он написать нечто вроде физиологии русского романа, его
происхождение у нас и естественный ход развития. Пока он говорил, я никак
не мог отрешиться от мысли, что вижу перед собой маньяка
литературного, ставящего литературу паче всего в жизни. Я в Москве у себя
так редко вижу настоящих литераторов, что разговор с Боборыкиным
показался мне манной небесной, хотя в физиологию романа и в
естественный ход развития я не верю, т. е., может быть, и есть эта физиология
в природе, но я не верю, чтобы при существующих методах можно было
уловить ее. Боборыкин отмахивается обеими руками от Гоголя и не
хочет считать его родоначальником Тургенева, Гончарова, Толстого. . . Он
ставит его особняком, вне русла, по которому тек русский роман. Ну,
а я этого не понимаю. Коли уже становиться на точку зрения
естественного развития, то не только^ Гоголя, но даже собачий лай нельзя
ставить вне русла, ибо все в природе влияет одно на другое, и даже
то, что я сейчас чихнул, не останется без влияния на
окружающую природу» 19
Кажется, после чеховского скептицизма никакой уже и речи не
может идти о понятии «физиология» в жанровом или методологическом
смысле. Только какой-нибудь чудак, любитель терминологической
экзотики захочет вставить это словцо в цепь своих теоретических мудровство-
ваний, как, например, в терминологических упражнениях Андрея Белого,
введшего понятие «обстания», встречающееся только у него. Смысл
понятия: драматическая судьба гения, низвергнутого в быт, т. е. засасывающая
тина мелочей повседневности, окружающей обстановки.
Но в более сложных построениях своей теории символа Андрей
Белый снова возвращал благородный смысл прежней «физиологии»,
которая для него, как и для Некрасова, оказывалась наполненной высоким
значением. Отстаивавшееся Андреем Белым учение о высшей реальности,
таимой в душе художника, позволяло ему с должным почтением относиться
к ее верным «знакам» в действительности. У него на равных правах
выступают и горний полет поэтического духа, и приземленная правда
факта на уровне «физиологии»: «... и жемчужные зори, и кабаки,
и буржуазная келья, и надзвездная высота, и страдания пролетария —
все это объекты художественного творчества. Жемчужная заря не выше
кабака, потому что то и другое в художественном, изображении —
символы некой реальности. . .» 20.
Чехов А. П. Поли. собр. соч.: В 30 т. М., 1976. Т. 4. С. 307-308.
Цит. по: Долгополое Л. Андрей Белый и его роман «Петербург». Л., 1988. С. 149.
Знаменитый альманах Некрасова
243
Конечно, низменная правда оказывается у Андрея Белого вовлеченной
в его специфические, символистические построения («художник всегда
символист; символ всегда реален, в каких бы образах ни выражался он»).
Но она не теряет своих достоинств и вне рамок таких построений,
как, например, в понятии «документальная проза». В скрытом виде
«физиология» всегда живет в тех случаях, когда возникает потребность
сделать особенный нажим на оздоровляющую силу правды факта в
противопоставлении той или иной форме лакировки действительности в
литературе.
Архаичность понятия «физиология» не является сколь-либо серьезным
затруднением для понимания новаторского характера знаменитого
альманаха Некрасова и его роли на всем протяжении развития русской
литературы второй половины XIX в. Это был важный рубеж в ее истории.
Отсюда начинается самое ее плодотворное — реалистическое
направление, здесь были заложены представления о неисчерпаемости,
возможностей литературы в изображении реальной действительности, новые,
демократические принципы отбора и типизации явлений.
16*
ПРИМЕЧАНИЯ
Альманах «Физиология Петербурга» — две части — вышел в Петербурге в 1845 г.1
Полное его титульное название — «Физиология Петербурга, составленная из трудов
русских литераторов под редакциею Н. Некрасова (с политипажами)». Части I и II.
Санкт-Петербург. Издание книгопродавца А. Иванова.
Цензурное разрешение на первую часть было дано 2 ноября 1844 г. А
фактически она вышла в свет 28 марта 1845 г. Задержка с выпуском почти на пять
месяцев объясняется тем, что цензурное разрешение на самый острый по содержанию
очерк, входивший в эту часть, — «Петербургские углы» Некрасова, — было дано с большим
запозданием; накладывался даже запрет на этот очерк, который был отменен лишь
11 февраля 1845 г. Часть II под тем же титулом получила цензурное разрешение
2 января 1845 г. и вышла в свет 1 июля того же года. Задержка с
печатанием второй части объясняется теми же цензурными проволочками.
Первая часть «Физиологии Петербурга» содержала 304 страницы, вторая — 277 страниц.
По сегодняшнему счету общий объем издания сравнительно небольшой — 16 печатных
листов.
Цензор обеих частей А. Н. Очкин. Печатался альманах в разных
типографиях, хотя и строго были выдержаны все условия оформления и
шрифтов. Первая часть печаталась в типографии «Journal de Saint-Pétersbourg» — официального
органа Коллегии иностранных дел, вторая — в частной типографии Эдуарда Праца.
В оглавлениях, помимо названия статей и их авторов, указывались также художники
и граверы, подготовившие рисунки и политипажи для обеих частей «Физиологии
Петербурга». Тут мы встречаем имена весьма известных в 1840-х годах рисовальщиков:
В. Ф. Тимма, Е. И. Ковригина, Р. К. Жуковского и граверов Е. Е. Бернардского и А. Е. Мас-
лова (инициалы его не проставлены). Под рисунком Тимма к «Петербургскому дворнику»
В. И. Даля имя гравера не обозначено.
Под всеми двенадцатью статьями альманаха имена авторов проставлены либо
Альманах впервые был переиздан только в 1984 г. (изд. «Советская Россия», сер.
«Библиотека художественной публицистики»; подготовка текста, вступ. ст. и примеч.
В. А. Недзвецкого) тиражом в 100 тыс. экземпляров. Таков спрос на эту книгу оказался
в наши дни. Пять очерков из «Физиологии Петербурга» («Петербургский дворник»
В. И. Даля, «Петербургские шарманщики» Д. В. Григоровича, «Петербургская сторона»
Е. П. Гребенки, «Петербургские углы» Н. А. Некрасова и «Лотерейный бал» Д. В.
Григоровича) были перепечатаны в 1986 г. в сборнике «Русский очерк. 40—50-е годы XIX века»
(Издательство Московского университета, сер. «Университетская библиотека», тираж
64 400 экз.; сост., общ. ред., предисл. и комм. В. И. Кулешова). Естественно, что
входившие в «Физиологию Петербурга» материалы, написанные В. Г. Белинским («Вступление»,
«Петербург и Москва», «Александрынский театр», «Петербургская литература»), давно
включились в состав изданий сочинений критика. «Петербургские углы», «Чиновник»
Н. А. Некрасова также неоднократно входили в собрания сочинений великого поэта.
Меньше повезло другим участникам «Физиологии Петербурга», хотя и переиздавались
В. И. Даль, Д. В. Григорович и И. И. Панаев. Но переиздание альманаха с научным
комментарием и статьей, разъясняющей на широком материале его историко-литературное
значение, предпринимается впервые только сейчас.
Физиология Петербурга. I
245
подлинные, либо их псевдонимы или инициалы. Фельетон «Петербургский дворник»,
принадлежащий Далю, подписан одним из популярных его псевдонимов — В. Луганский.
А рядом с именем автора комической сценки «Омнибус» А. Я. Кульчицкого, тут же
(в скобках) указан псевдоним — Говорилин. Статья Белинского «Александрийский театр»
имеет подпись: «соч. театрала ex-officio», т. е. театрала по профессии, по
обязанности. Ее принадлежность Белинскому доказана С. А. Венгеровым (см.: Белинский В. Г.
Поли. собр. соч. СПб., 1910. Т. IX. С. 248—279). Открывающее альманах «Вступление»
также принадлежит Белинскому, хотя под ним никакой подписи не стоит. Авторство
критика доказано П. Н. Сакулиным (см.: Саку лип П. Н. Неизвестная статья В. Г.
Белинского // Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук. 1911. Т. XVI,
кн. 3. С. 155—168). Статья «Петербургская литература» подписана инициалами: В. Б.
Автор ее Белинский.
Подписи в оглавлениях и под текстами не всегда идентичны в мелочах.
Состав и композиция обеих частей «Физиологии Петербурга» следующие.
Часть I: «Вступление (В. Г. Белинского)»; «Петербург и Москва» В. Белинского;
«Петербургский дворник» В. Луганского, рисунки В. Тимма; «Петербургские шарманщики»
Д. Григоровича, рисунки Е. Ковригина, резанные Е. Бернардским; «Петербургская сторона»
Е. Г. Гребенки, рисунки Е. Ковригина, резанные Е. Бернардским; «Петербургские углы»
Н. Некрасова, рисунки Р. Жуковского.
Часть II: «Александрынский театр», соч. театрала ex-officio, гравюры Е. Бернардского;
«Чиновник» Н. Некрасова, гравюры Е. Бернардского; «Омнибус» А. Я. Кульчицкого,
гравюры Е. Бернардского по рисункам А. А. Агина; «Петербургская литература» В. Б.;
«Лотерейный бал» Д. Григоровича, гравюры Е. Бернардского и Маслова; «Петербургский
фельетонист» Ив. Панаева, гравюры Е. Бернардского. При этом имеется в оглавлении
специальная сноска: «рисунки деланы Ковригиным и др.».
Особенных текстологических проблем, связанных с предлагаемым переизданием
альманаха «Физиология Петербурга», нет. По общепринятым правилам текст печатается
по современной нам орфографии и пунктуации. Однако считаем необходимым сохранить
своеобразие некоторых слов и написаний, имеющих явно определенную художественно-
стилистическую нагрузку в тексте оригинала; например, зафиксированные авторами очерков
произнесения трудных и иностранных слов в простонародном употреблении.
Н. Некрасов на титуле значится как редактор, а издателем А. Иванов.
По поводу этой канувшей в Лету фигуры книгоиздателя нужны некоторые
разъяснения. Андрей Иванович Иванов в 1841 — 1844 гг. управляющий конторой
«Отечественных записок». Он, ставленник А. А. Краевского, хозяина-издателя «Отечественных
записок», пользовался его большим доверием. Деловая смышленность и изворотливость
управляющего нравились Краевскому, были в духе его собственного нрава и характера.
Бурно развертывалась и книгопродавческая деятельность Иванова. В «Литературной
газете» и в «Отечественных записках» Краевский (владелец обоих изданий)
создавал рекламу Иванову. Под влиянием Краевского некоторое время и Белинский
начал было лестно отзываться об Иванове (см.: Литературные и журнальные заметки //
Отечественные записки. 1842. № 11; 1843. № 2). В последний раз, вскользь и одобрительно,
Белинский отозвался об Иванове в связи с изящным изданием сочинений В. Ф.
Одоевского (соредактора Краевского по «Отечественным запискам») в сентябрьском номере
«Отечественных записок» за 1844 г. К этому времени подготовка Некрасовым и
Белинским первой части «Физиологии Петербурга» шла полным ходом, и Иванов рас-
246
Примечания
сматривался как вполне подходящая, кредитоспособная фигура для осуществления
издания. Он казался «своим» человеком в кругу «Отечественных записок», в который входил
уже и Некрасов. Из этого круга набирался и авторский состав «Физиологии Петербурга».
Но в сознании поколений именно Некрасов запечатлелся как полноправный создатель
знаменитого альманаха, с которым имя А. Иванова никак не связывалось.
Дело в том, что довольно скоро по выходе «Физиологии Петербурга»
обнаружились стяжательские, неприглядные качества Иванова, и сам Краевский проклинал
своего протеже. В письме к В. П. Боткину от 22 апреля 1847 г. Белинский, уже с полгода
порвавший отношения с «Отечественными записками», резко отрицательно отзывается
о «мошеннике» Иванове, сумевшем в качестве конторщика «Отечественных записок» надуть
Краевского на весьма солидную сумму. Таким образом, хотя имя А. Иванова и
красуется на титуле некрасовского альманаха, имя это случайно, духовно никак не связано
с начинаниями «натуральной школы», глубоко враждебно нравственно-этической атмосфере,
царившей вокруг Белинского и Некрасова.
Часть I
ВСТУПЛЕНИЕ
Впервые опубликовано в альманахе «Физиология Петербурга» (С. 5—27). Без подписи.
Этой статьей Белинского открывалась первая часть «Физиологии Петербурга». В ней
характеризовались литературная ситуация, цели и задачи альманаха. Написано
«Вступление», видимо в самом конце октября 1844 г.
Белинский специально обращается к тому роду изданий во французской и русской
литературах, которые могут рассматриваться в качестве удачных и малоудачных моделей
литературного предприятия, каким теперь явилась «Физиология Петербурга».
Во Франции, например, «образуют собой большую отдельную литературу» сочинения
о Париже, соединяющие в себе труды многих великих, средних и малых писателей: «Книга
Ста одного», «Лето в Париже» или «Французы в их собственном изображении», изданные
П. Л. Кюрмером, в которых изображены нравы разных сословий французского общества.
В России еще мало беллетристов такого рода. Можно назвать лишь имена В. Ф.
Одоевского, В. А. Соллогуба, В. И. Даля, И. И. Панаева. Но беллетристика еще не получила
должного развития. Отрадным явлением критик считает издание А. П. Башуцкого «Наши,
списанные с натуры русскими» (1841), представляющее собой несколько выпусков — очерков
и иллюстраций — на тему столичной и провинциальной жизни; само название намекало на
прецедент во французской литературе — на издание Кюрмера.
Белинский выражает недовольство теми подделками под литературу, которые наводняли
книжный рынок и поощрялись политикой «официальной народности». Он имел в виду
сатирические, нравоописательные, назидательные романы Ф. В. Булгарина, мелкотравчатую
литературу «для народа», продававшуюся с лотка, на базарах, поставлявшуюся бездарными
графоманами А. А. Орловым, Р. М. Зотовым, Б. М. Федоровым, К. П. Масальским и др.
В разрез с демократическими тенденциями литературы, в казенно-патриотическом духе
писал некоторые свои сочинения H. М. Загоскин, как, например, сборник его очерков
«Москва и москвичи», в котором, по острому замечанию Белинского, «нет ни Москвы,
ни москвичей».
«Физиология Петербурга» и была преднамеренным изданием, выражавшим назревшие
задачи русской литературы.
1 «Добровский», «Летопись села Горохина». . . У Пушкина — «Дубровский».
«Летопись села Горохина» — так называлась первоначально издателями повесть Пушкина
«История села Горюхина» вследствие неправильного прочтения в рукописи последнего слова. С
этой ошибкой «История села Горюхина» появилась после смерти Пушкина в журнале
«Современник» (1837. № 3) и в одиннадцатитомном издании «опекой» «Сочинения А.
Пушкина» (СПб., 1841. Т. X). Этими изданиями и пользовался Белинский.
Физиология Петербурга. I
247
Правильное название — «Горюхино» — восстановлено в издании: Пушкин А. С. Соч.
СПб., 1910. Т. IV; там же заметка С. А. Венгерова: «Горюхино, а не Горохино» (С. 226).
2 . . .нет значения. . . — Видимо, у Белинского здесь описка: «знания».
3 . . .это просто риторические распространения на какую-нибудь нравственную тему. —
Столь резкую, презрительную оценку Белинский допускал по отношению к произведениям
Ф. В. Булгарина, его фельетонам в «Северной пчеле» и отчасти роману «Иван Выжигин»
(1829).
4 . . .«Путешествия в Малороссию» князя Шаликова, до фразистой «Поездки в
Ревель» Марлинского. . . — Имеются в виду произведения: «Путешествие в Малороссию»
П. И. Шаликова, вышедшее в 1803—1804 гг. в двух частях, слащаво-сентиментального
характера, и «Поездка в Ревель» (1821) А. А. Бестужева-Марлинского, традиционно
считавшееся подражанием карамзинскому жанру «путешествий». Этому мнению следует и
Белинский, объединяя Марлинского с Шаликовым. Критик отмечает к тому же в стиле Марлинского
всякого рода излишества. С этим трудно согл^аситься. «Поездка в Ревель» отличается деловым
тоном и богатой информативностью.
5 «Книга Ста одного» — издание в пятнадцати выпусках «Paris, ou le Livre de Cent-
et-un» (Париж, 1831 — 1834), предпринятого вскладчину ста одним писателем для
материального поддержания разорившегося книгоиздателя Лавока (Ladvocat, 1790—1865). Участие
приняли писатели разных поколений и направлений: Шатобриан, Гюго, Поль де Кок, Нодье,
А. Карр, Жанен, Монье, маркиз де Кюстин, Пиксерекур, Марселина Вальмор и иностранец
Фенимор Купер (автор очерка о пароходах).
6 «un Eté à Paris» («Лето в Париже», 1844). — В этой книге дается описание Парижа,
его памятников, уличной и общественной жизни. Помимо Жюля Жанена, французского
беллетриста, фельетониста и театрального критика, в издании приняли участие Бальзак,
Жорж Санд, Эжен Сю и др. Издание снабжено прекрасными гравюрами.
7 «Le Diable à Paris» («Бес в Париже», 1845) — издание Гетцеля. Его полное название:
«Le Diable à Paris. Paris et parisiens. Moeurs et coutumes, caractères et portraits des habitants
à Paris» — «Бес в Париже. Париж и парижане. Нравы и привычки. Характеры и портреты
обитателей Парижа».
8 . . .такие издания, беспрестанно выходящие во Франции. — Перечень этих изданий
с их характеристиками содержится в двух работах советских ученых: Цейтлин А. Г. Русский
физиологический очерк М., 1965; Якимович Т. Французский реалистический очерк 1830—
1848 гг. М., 1963.
9 «Les Français peints par eux-mêmes» («Французы в их собственном изображении»,
1840—1842) — издание в восьми томах, с мастерскими иллюстрациями — своего рода
моральная энциклопедия XIX в. В нем приняли участие Бальзак, А. Дюма, Ж. Жанен.
П. Леру и малоизвестные публицисты П. Дюваль, Е. Бриффо, А. де Лафоре, С. Давид.
А. Ферми (см.: Якимович Т. Указ. соч. с. 241—242).
10 . . .разных «Пустынников». . . — Понятие «пустынник» (фр. anachorète, ermite —
отшельник, наблюдатель нравов, удалившийся от «света») существовало в европейских
литературах с конца XVIII в. Укрепилось оно после выхода в свет произведения популярного
французского очеркиста и драматурга Жуй (Jouy — псевдоним, настоящее имя Виктор
Жозеф Этьенн — Etienne) «Антенский пустынник» (в пяти томах. Париж, 1812—1814).
Полное его название: «L'ermite de la Chaussée d'An tin, ou observations sur les moeurs et les
usages français au commencement du XIX s.» — «Пустынник с Шоссе д'Антен, или
Наблюдатель над французскими нравами и обычаями начала XIX века». Название дано по
уединенному домику в предместье Парижа, принадлежащему герцогу Антенскому, в котором
поселился автор произведения.
11 . . .этих «Пустынников», жадно переводившихся на русский язык. . . — «Антенский
пустынник» Жуй появился в русском переводе под названием «Антенский пустынник, или
Изображение парижских нравов и обычаев в начале XIX столетия» (в пяти частях. СПб.,
1825—1826). Перевод осуществлен, как значится на титуле, членом Вольного общества
российской словесности С. де Шаплетом.
12 «Лужницкий старец» — псевдоним, под которым выступали в «Вестнике Европы»
1820-х годов М. Т. Каченовский, М. П. Погодин. «Житель Галерной слободы» (у Белинского
ошибка: надо — «Гавани») — псевдоним, под которым выступал в «Невском зрителе» 1820-х
годов О. М. Сомов.
248
Примечания
13 «Сто русских литераторов» — издание А. Ф. Смирдина (выходило в 1839—1845 гг.);
составлено из произведений, пожертвованных писателями для того, чтобы поправить
пошатнувшиеся материальные дела известного книгопродавца Смирдина. Задумано было
издание в 10 томах, в каждом из которых должны были появиться произведения («портреты»)
десяти русских писателей. Вышло всего три тома (Белинский здесь упоминает только два,
третий вышел во второй половине 1845 г., после «Физиологии Петербурга»). Несмотря
на публикации произведений Пушкина, Марлинского, Д. Давыдова, Н. Полевого, Н. Наде-
ждина, издание успеха не имело.
«Беседа русских литераторов» — точнее и полнее: «Русская беседа, собрание сочинений
русских литераторов, издаваемых в пользу А. Ф. Смирдина», два тома вышли в 1841 — 1842 гг.
14 «Наши, списанные с натуры русскими» — альманах А. П. Башуцкого, состоящий из
отдельных выпусков по восьми—двенадцати страниц, издавался в 1841 — 1842 гг. При каждом
выпуске шло приложение гравированных рисунков. Всего было издано 14 выпусков. На
обложке первого из них, в «Объявлении и объяснении», Башуцкий, желая привлечь будущих
читателей, извещал, что им уже собрано значительное количество статей, и перечислял их
названия: «Водовоз», «Книгопродавец», «Армейский офицер», «Гробовой мастер»,
«Барыня», «Сплетницы», «Кавказец» и др. Увидевшими свет оказались: «Водовоз» самого
Башуцкого, «Армейский офицер» князя В. В. Львова и «Гробовой мастер» опять же
Башуцкого. Остальные произведения не появились, в том числе и «Кавказец» Лермонтова:
рукопись этого очерка была обнаружена и напечатана только в 1929 г. Прекращено было
издание из-за цензурных придирок, в частности к очерку Башуцкого «Водовоз», занявшему
первые четыре выпуска альманаха. В очерке описывался тяжелый быт людей, которые
развозили воду по домам в Петербурге и разносили ее по этажам в квартиры (см. письмо
Белинского к М. С. Щепкину от 14 апреля 1842 г. об усилении цензурного террора (Т. 12.
С. 103) и запись А. В. Никитенко в дневнике от 22 января того же года: «Новая тревога
в цензуре. Башуцкий издает тетрадями книгу «Наши», где помещаются разные отдельные
статьи. Одна из них, „Водовоз", наделала много шуму. Действительно, демократическое
направление ее не подлежит сомнению. В ней, между прочим, сказано, что народ наш терпит
притеснения и добродетель его состоит в том, что он не шевелится. Государь очень недоволен.
К общему удивлению, дело, однако, обошлось тихо. Цензору даже не сделали офицального
выговора, а автора призывал к себе Бенкендорф и сделал ему лишь умеренное увещание»
(Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. М., 1955. Т. I. С. 244).
15 Россия такая чудная земля ~ о всех званиях и чинах. — Цитата из начала II главы
повести «Нос»; приведена с неточностями.
16 Автор чрезвычайно затрудняется ~ в чем дело. — Белинский цитирует начало 9-й
главы I тома «Мертвых душ» с небольшими неточностями.
17 . . .стараемся быть ничтожными с достоинством. — Белинский неточно цитирует
из пушкинского незавершенного наброска «Гости съезжались на дачу» (1828); надо: «. . .все
стараются быть ничтожными со вкусом и приличием».
18 . . .Башуцкий, в своей «Панораме Петербурга» ~дойти до окончания. . . — «Панорама
Санкт-Петербурга А. П. Башуцкого (СПб., 1834). Вышло три части. И. И. Панаев
рассказывает, что Башуцкий все любил делать изящно, со вкусом и «. . .заказал гравюры для этого
издания в Лондоне, но корабль с его гравюрами погиб в море» (Панаев И. И. Литературные
воспоминания. М., 1950. С. 122).
19 . . .«Москва и москвичи», принадлежит г. Загоскину. — Полное название
произведения: «„Москва и москвичи. Записки Богдана Ильича Вельского", изданные M. Н.
Загоскиным». М., 1842. Выход первый. — Так вычурно Загоскин обозначал части своего
произведения. В 1844 г. появился «выход второй». Гораздо позднее, в 1848 и 1850 гг., появились еще
«третий» и «четвертый выходы».
20 «Очерки московской жизни» (М., 1842) — произведение П. Ф. Вистенгофа. Об авторе
известно мало. Отрывки из его воспоминаний появились в журнале «Исторический вестник»
(1884, № 5). Особенно ценны страницы воспоминаний, касающиеся М. Ю. Лермонтова,
соученика Вистенгофа по Московскому университету (см.: Лермонтовская энциклопедия.
М., 1981. С. 87).
21 . . .появятся и другие. — Д. В. Григорович в воспоминаниях свидетельствует, что
Некрасов предполагал издание «Физиологии Петербурга» в нескольких книжках (см.:
Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1961. С. 83).
Физиология Петербурга. I
249
ПЕТЕРБУРГ И МОСКВА
Впервые напечатано в альманахе «Физиология Петербурга» (С. 30—97). Подпись:
В. Белинский.
1 . . .принужденные в кровавых боях познакомиться с божьими
дворянами... — Божьи дворяне — рыцари Ливонского ордена. С ними вели борьбу русские на
побережьях Невы и Балтийского моря. В 1242 г. на льду Чудского озера потерпели поражение
от новгородского князя Александра Невского.
2 . . .отрицание. — Отрицание — одна из излюбленных Белинским категорий
гегелевской диалектики, означающая необходимое условие всякого поступательного движения,
развития.
3 . . .невежественными формами азиатского быта. — Намек на суждения лидеров
славянофильства и издателей журнала «Москвитянин».
4 . . .по измене Мазепы. — Гетман левобережной Украины И. С. Мазепа в целях
отторжения Украины от России изменил Петру I и вступил в союз со шведским королем Карлом XII
в октябре 1708 г. Вместе с ним потерпел поражение в Полтавской битве в 1709 г.; в том же году
умер.
5 . . .Санкт-Петербург существовал уже семь лет. . . — Петербург основан в 1703 г. Рига
и Ревель (Таллинн) были заняты русскими войсками в 1710 г. во время так называемой
Северной войны.
6 Котлин остров — Кронштадт, военно-морская крепость близ устья Невы.
7 На берегу пустынных волн ~ запируем на просторе. — Курсив В. Г. Белинского. Из
вступления к «Медному всаднику» А. С. Пушкина.
8 То академик, то герой ~ был работник! — Из стихотворения А. С. Пушкина «Стансы»
(«В надежде славы и добра. . .», 1826).
9 . . .осудить его на вечное забвение, или на ничтожное чахоточное существование. . . —
Такие попытки переселиться из Петербурга в Москву были сделаны противниками
преобразований Петра I, его внуком Петром II, сыном царевича Алексея Петровича, и представителями
русской боярской знати — Долгорукими, Голицыными, Репниными и др. С 1727 по 1730 г.
уничтожались созданные Петром I учреждения, а царский двор — в значительной части
аристократия — удалился в Первопрестольную. . .
10 Прошло сто лет ~ Порфироносная вдова. — Из вступления к «Медному всаднику».
Стих: «Главой склонилася Москва» — является вариантом первоначального «Померкла
старая Москва». Замену предложил сам Пушкин по цензурным соображениям, когда
в 1836 г. готовил поэму «Медный всадник» к публикации в своем журнале «Современник».
В таком виде (с рядом других пушкинских поправок) поэма была впервые опубликована
после смерти поэта, в 1-м номере «Современника» за 1837 г. Тот же текст появился в первом
посмертном издании сочинений Пушкина в 1841 г., по которому и приводит Белинский
цитату.
11 . . .новый Гулливер в царство лилипутов. . . — Речь идет б герое знаменитого
произведения Д. Свифта «Путешествия в некоторые отдаленные страны света Лемюэля Гулливера. . .»
(1726); одно из приключений — в стране крошечных людей — лилипутов.
. . .читал в Шехеразаде. — Шехразада, или Шахерезада — сказочная героиня
знаменитого арабского средневекового эпоса «Тысяча и одна ночь», отличающегося
исключительным богатством вымысла.
13 Поварская — ныне улица Воровского; Никитская — ныне улица Герцена.
14 Английский клуб. . . — Аристократический английский клуб с 1831 г. помещался
в доме гр. Разумовской на Тверской. В этом здании теперь находится музей революции СССР.
15 . . .железная дорога. . . — «Николаевская» — дорога между Москвой и Петербургом
была построена в 1851 г.
16 Многие не шутя уверяют, что это город без исторической святыни, без преданий, без
связи с родной страной, город, построенный на сваях и на расчете. — В этих словах
Белинского чувствуется полемика не только со славянофилами, но и с А. И. Герценом, автором
статьи «Москва и Петербург» (1842) (по цензурным соображениям не опубликаванной в
России и напечатанной впервые в «Колоколе», в Лондоне, в 1857 г.). В списках статья была
широко распространена в России, ее читал Белинский, а позднее — «петрашевцы». Белинский
возражает против крайностей в суждениях Герцена, таких, например как: «Жизнь
Петербурга только в настоящем; ему не о чем вспоминать, кроме о Петре I, его прошедшее сколо-
250
Примечания
чено в один век, у него нет истории да нет и будущего. . .» (см.: Герцен А. И. Собр. соч.:
В 30 т. М., 1954. Т. II. С. 34).
17 . . .железный гвоздь, сделанный грубою рукою~выше всякого цветка ^рожденного
природой. . . — Здесь Белинский развивает одно из характерных положений немецкой
идеалистической философии школы Гегеля — о превосходстве результатов целесообразной работы
творческого субъективного духа (человека) над плодами стихийно разлитого во всей природе
разума. Ф. В. Булгарин, сознательно упрощая и искажая мысль Белинского, пытался
высмеять его в фельетоне «Северной пчелы»: «Извольте видеть: кузнец выше природы,
потому что он сознателен. . .» (1845, № 79, «Журнальная всякая всячина»).
18 Некоторые доморощенные политики ... — Имеются в виду славянофилы.
19 Петербург есть окно, через которое Россия смотрит на Европу. . . — Выражение
принадлежит итальянскому писателю и ученому Франческо Альгаротти, посетившему
Россию, автору сочинения «Письма о России» (1739). Чрезвычайную популярность
выражению: «Pétersbourg est la fenêtre par laquella la Russie regarde en Europe» — придал
Пушкин, приведя его в примечаниях к «Медному всаднику».
20 . . .заветные принадлежности московского туалета. — Насмешка над московскими
славянофилами К. Аксаковым, братьями И. и П. Киреевскими, любившими щеголять в старой
русской одежде: долгополых кафтанах-терликах, высоких шапках-мурмолках (или мур-
монках).
21 . . .«Пчелу», «Инвалид». . . — Имеются в виду издания: газета «Северная пчела»,
издававшаяся с 1825 г. Ф. В. Булгариным, которая угождала невзыскательным вкусам,
но имела официальное разрешение на печатание политических известий, и газета «Русский
инвалид», редактировавшаяся П. П. Пезаровиусом, которая тоже имела правительственный
характер, печатала приказы и распоряжения, внутренние и заграничные известия, а также
шарады, загадки, анекдоты. (Название газеты объясняется тем, что она начала выходить
с 1813 г., т. е. в связи с войной против Наполеона, с благотворительной целью. Весь доход
шел в пользу раненых).
22 . . .один город во всей России ~ запечатлено семейственностью. — По наблюдению
В. С. Спиридонова, после слов «больше город, чем Москва» в первопечатном тексте
«Физиология Петербурга» произошел корректурный пропуск, и приметы Москвы, в которой «все
разбросано, разъединено, запечатлено семейственностью», ошибочно оказались отнесенными
к Петербургу (см.: Белинский В. Г. Поли. собр. соч. / Ред. и примеч. В. С. Спиридонова.
Л., 1948. Т. XIII. С. 279. Примеч. 350).
23 Воксал — здание для публичных увеселений.
24 . . .к «Полицейской газете». . . — Речь идет о «Ведомостях Санкт-Петербургской
городской полиции», официальной газете, издававшейся с 1839 г. (с 1844 г. выходила
ежедневно). Редактировали ее в разное время В. С. Межевич, Е. Ф. Корш. Здесь печатались известия
о культурной жизни в столице, о происшествиях, частные объявления, библиографические
заметки.
25 «Московские ведомости» — одна из старейших газет, начавшая выходить с 1756 г.,
основана Московским университетом. Печатала фельетоны, обозрения, рецензии,
«приложения».
26 Контора университетской типографии. — К университетской типографии относились
два дома. Один стоял на Большой Дмитровке (ныне — Пушкинская ул., 34), другой на
Страстном бульваре, 10. Оба дома сохранились. В первом помещались печатные машины
и контора типографии, во втором проживали редактор «Московских ведомостей»,
чиновники типографии и находилась университетская книжная лавка, принадлежавшая А. С.
Ширяеву. Сам Ширяев так разъясняет технологию обслуживания своих покупателей и
местонахождение лавки в предисловии к кн. «Реестр российским книгам, ландкартам, планам,
эстампам, портретам и нотам, продающимся сверх многих других книг в Москве, в книжной
лавке имп. Московского университета, состоящей в доме Университетской типографии
между Большой Дмитровки и Петровки на валу» (М., 1835): «В этой лавке ,раздаются"
издания, выпущенные типографией Московского университета, тем лицам, которые
,присылают" за получение сих журналов, а также „Московских ведомостей" к Что же касается
адреса лавки, то здесь, на титуле, в точности указан нынешний Страстной бульвар, тогда
еще неблагоустроенный, на котором сохранялся вал разобранной при императрице
Елизавете стены Белого города.
Физиология Петербурга. I
251
27~ . . .смешением нижегородского с французским. . . — Неточная цитата из «Горя от
ума» А. С. Грибоедова: «. . .смешенье языков: французского с нижегородским» (д. I, явл. 7).
28 Бенедиктов В. Г. (1807—1873) — поэт-романтик, стихи которого отличались
вычурностью и ложным пафосом, угождавший невзыскательным вкусам читателей. Белинский
развенчивал «бенедиктовщину» (см.: Т. 1. С. 355—371).
29 . . .плисовых. . . — плис (фр.) — хлопчатобумажная ткань с ворсом, имеющая вид
бархата.
30 «Приезжий из уезда, или Суматоха в столице» — повесть А. Ф. Вельтмана,
первоначально появилась в сборнике его повестей в 1836 г.
31 Пречистенка — ныне Кропоткинская улица.
32 . . .александрийская. . . — красная бумажная ткань с пропиткой одного цвета (белой,
синей, желтой).
33 Григорьев 2-й — Григорьев П. Г., прославившийся своей игрой в водевилях и
интермедиях в ролях купцов, слуг, приказчиков и др.
34 На всех московских есть особый отпечаток. — Из монолога Фамусова в комедии
«Горе от ума» А. С. Грибоедова (д. II, явл. 5).
35 . . .хор Ильюшки. — Илья Соколов — руководитель хора московских цыган в 1830—
1840-х годах.
36 Архивный юноша — выражение, придуманное С. А. Соболевским применительно
к дворянским юношам, служившим в Московском архиве Министерства иностранных дел,
увлекавшимся литературным творчеством, немецкой философией, романтическими
теориями. Их несколько отрешенный от повседневной жизни, светских удовольствий круг
интересов вызывал ироническое отношение в обществе. Это зафиксировано в «Евгении
Онегине» А. С. Пушкина: «Архивны юноши толпою» // На Таню чопорно глядят» (гл. VII,
строфа XLIX).
37 Москва одна соединила в себе тройственную идею Оксфорда, Манчестера и Реймса —
т. е. Москва, как и Оксфорд, — город университетский, как Манчестер — промышленный.
В Москве происходят коронации русских царей, как в Реймсе по традиции короновались
французские короли.
38 Бурш (от нем. Bursche) — студент, член немецких купеческих корпораций. Бурши
славились проказами, дуэлями.
39 Филистер (от нем. Philister — букв, филистимлянин) — обыватель, ханжа, человек
с узким, мещанским кругозором.
40 В основе этих и несколько ниже идущих рассуждений о дельном, отрезвляющем
влиянии «холодного» Петербурга на людей, воспитанных в условиях московского
«прекраснодушия», отчасти лежит личный опыт Белинского (он в 1839 г. переехал в Петербург
для сотрудничества в журнале «Отечественные записки»).
41 . . .журнал ~ на царь-пушке и большом колоколе. . . — Имеется в виду
«Москвитянин» — единственный журнал (если не считать детскую и педагогическую «Библиотеку
для воспитания» ), издававшийся в первой половине 1840-х годов в Москве. В этом журнале
в 1841 г. было напечатано стихотворение Ф. Н. Глинки «Москва» в славянофильском духе,
в котором есть такие слова: «Кто царь-колокол подымет? // Кто царь-пушку повернет?»
42 . . .исполин на Исаакиевской площади. . . — Имеется в виду памятник Петру I работы
скульптора Э. М. Фальконе (при участии М. А. Колло и Ф. Г. Гордеева) «Медный всадник»
из бронзы и гранита. Открыт в 1782 г. Ныне Площадь декабристов.
43 . . .будто бы источнику всего великого в русской народности. . . — Белинский
критикует штампы эпигонской романтической поэзии, «школы Бенедиктова», стихотворения
«К деве», «К луне». Критик высмеивает эти расхожие формулы в отзыве на альманах
«Цветы музы» (1842) некоего А. Градцева (Т. 4. С. 506—509), находит их в стихотворениях,
попавших в «Одесский альманах на 1840 год», где снова встречается Бенедиктов. Говоря
о стихах, обращенных к колокольне Ивана Великого, Белинский опять имеет в виду
стихотворение Ф. Н. Глинки «Москва», упоминавшиеся выше, в котором есть строки: «Кто
собьет златую шапку//у Ивана-звонаря?» Высмеивает безвкусные стихотворения поэта-
самоучки Милькеева «Сухарева башня» и «Русское вино», выход сборника которого
предварял своими похвалами С. П, Шевырев в 1842 г. на страницах «Москвитянина».
. . .запоздалых суждений о литературе. . . — Нападки на литераторов иных вкусов
и мнений неоднократно встречались на страницах «Москвитянина». Белинский имеет
в виду статью С. П., Шевырева «Взгляд русского на современное образование Европы»
(«Москвитянин». 1841. Ч. 1) и статьи И. В. Киреевского, А. С. Хомякова, появившиеся
252
Примечания
в первых двух номерах «Москвитянина» за 1845 г. Критик подразумевает также нападки
славянофилов и «Москвитянина» на свои собственные критические отзывы о поэзии
А. Хомякова и Н. Языкова в статье «Взгляд на русскую литературу в 1844 году» в
рецензиях о тех же поэтах, написанных А. Д. Галаховым и П. Н. Кудрявцевым (Отечественные
записки. 1844. № 7, 11). Белинский продолжал полемику с нападками на направление
«Отечественных записок» со стороны славянофилов и «Москвитянина» также в статье
«Литературные и журнальные заметки» (1845 г. № 5. С. 66—74) и в разборе повести
«Тарантас» В. А. Соллогуба (Там же. С. 75—117).
45 Если выйдет брошюрка ~ тип истинного эпоса. — Речь идет о брошюре К. Аксакова
«Несколько слов о поэме Гоголя „Похождения Чичикова, или Мертвые души"» (1842),
в которой Гоголь уподоблялся Гомеру. По поводу этой брошюры у Белинского завязалась
жаркая полемика с К. Аксаковым, приведшая к разрыву прежних дружеских
взаимоотношений.
46 Полугар — крепкий напиток.
47 . . .лакейских балов. . . — О «лакейских балах» писали в «Литературных и
журнальных заметках» «Отечественные записки» (1844, № 10). Возможно, указанные «заметки»
принадлежали Белинскому, они систематически печатались в «Отечественных записках»
с 1842 г.
48 колонист — поселенец, приезжий; здесь: немец.
49 . . .на Щукином. . . — Щукин двор — торговый центр на Садовой улице в Петербурге,
названный по имени купца-хозяина.
50 Пять углов — перекресток Загородного проспекта, Разъезжей улицы, Чернышева
и Троицкого переулков.
51 Белинский цитирует из первой части статьи Н. В. Гоголя «Петербургские записки»
(1836), впервые напечатанной в журнале «Современник» (1837. Т. 2. С. 403—404) с
неточностями и пропусками нескольких слов и строк. После: «. . .она не любит середины. . .» —
выпущена характеристика различий между московской и петербургской журналистикой и
литераторами.
ПЕТЕРБУРГСКИЙ ДВОРНИК
Впервые очерк был опубликован В. И. Далем в «Литературной газете» (1844, № 38, 39)
за подписью: В. Луганский, с примечанием: «Из подготовляемой книгопродавцем
А. И. Ивановым к изданию книги „Физиология Петербурга"».
В альманахе «Физиология Петербурга» — с. 102—131.
'. . . .чтоб не потянули опять. — т. е. чтобы не вызывали в полицию, к квартальному
надзирателю.
. . .натешившись этим позорищем. . . (арх.) — т. е. зрелищем.
3 Титулярного советника. . . — По «Табели о рангах» — чиновник IX класса. Всего было
14 классов; последний — самый низший.
4 . . .чумичка. . . — т. е. замарашка, грязнуха.
5 . . .полубарыня. . . — Насмешливое крестьянское выражение по адресу горничных
из крепостных, приставленных служить в господском доме (вариант: «барская полубарыня» ) ;
человек среднего сословия или незаконного права.
6 . . .назём. . . — то же, что навоз.
7 . . .колонисты. . . — См. примеч. 48 к очерку «Петербург и Москва».
8 . . .в часть сбегай с запиской о новом постояльце. . . — В полицейском участке
полагалось регистрировать всех жителей Петербурга.
9 столешница — поверхность стола в отличие от подстолья.
10 Зельцерский кувшин — кувшин для сельтерской воды (минеральной, соляно-
углекислой), по названию источника в селении Selters, в Германии).
11 . . .штофчик. . . — штоф (от нем. Stoff) — мера вина (водки), равная 1/10 части ведра.
Бутылка такой меры.
12 . . .с ворванью. . . — т. е. с жидким жиром, рыбьим или животным.
13 шесток — место перед устьем русской печи.
14 . . .великий пост (церк.) ... — Семь недель до Пасхи, т. е. предписание церковными
правилами о непринятии в этот период скоромной (жирной, мясной) пищи.
Физиология Петербурга. I
253
15 Киот (греч.) — божница.
16 . . .от Святой. . . — т. е. от Пасхи.
17 Богоявленская вода — освещенная в праздник Крещения (6 янв. ст. стиля).
18 . . .рядом с Платовым и Блюхером. . . — Речь идет о весьма распространенных
в народе лубочных картинках или портретах с изображением М. И. Платова, атамана донских
казаков, героя Отечественной войны 1812 г., и Г.-Л. Блюхера, прусского
генерал-фельдмаршала, который также участвовал в войне против Наполеона.
19 . . .с алыми шитками. . . — т. е. с вышивками, украшениями.
20 . . .плисовый. . . — См. примеч. 29 к очерку «Петербург и Москва».
21 . . .пирогом повязанная. . . — повязка головы пирогом — широкая, развалистая, с
узлом на темени.
22 Съезжая — в старой России помещение для арестованных при полицейском
участке.
23 . . .до красненькой. . . — Имеется в виду ассигнация достоинством в 10 рублей.
24. . .квартир второго жилья. — т. е. второго этажа.
25 . . .подушное, оброк, земство. . . — Налоговые повинности крепостных крестьян:
подушное — земельный надел на каждого человека мужского пола; оброк — ежегодный сбор
помещиками денег и продуктов с крепостных крестьян, отправлявшихся на заработки
в другие места; земство — низшая административная инстанция в дореволюционной
России.
26 . . .за двух малых ребят, за одного покойника да за одного живого. — Подушная
налоговая роспись делалась от ревизии до ревизии. Тягловому крестьянину, за которым был
записан земельный надел, нужно было платить за всех неработоспособных членов семьи,
детей, стариков, а также за умерших, которые по ревизии еще числились как живые;
приходилось платить и за сирот, убогих, содержание которых брала на себя крестьянская община,
поровну распределяя эти обязанности на своих членов.
27 Оброть — узда без удил.
28 . . .по пословице вместе живут. . . — Пословица: «ложка дегтя в бочке меда».
29 . . .барашек. — Гайка с завитками, с усиками; шайба.
30 . . .картузной бумаги. . . — т. е. толстой, оберточной.
ПЕТЕРБУРГСКИЕ ШАРМАНЩИКИ
Впервые напечатано в «Физиологии Петербурга» (С. 133—191). Подпись: Д. Григорович.
1 . . .гарусный (польск.) — грубая хлопчатобумажная ткань.
2 . . .первоначальное слово было: «ширманка», и произошло от слова «ширм». . . —
На самом деле слово «шарманка» произошло от названия немецкой песенки «Charmante
Catarine», которая исполнялась на специальных органчиках (т. е. фактически от
французского слова: charmant — очаровательный).
3 Пучинелла (от итал. Pulcinella) — одна из масок слуги в итальянской народной
комедии.
4 . . .фортепьяно англезе. . . — английское фортепьяно, отличавшееся от итальянского
способом извлечения звуков.
5 Ланнер Й. (1801 — 1843) — австрийский композитор и дирижер, один из создателей
«венского вальса».
6 . . .не выбранить хорошенько Наполеона и, бог весть почему, кружащихся с ним
австрийских дам. — Наполеон расторг брак с первой бездетной женой, Жозефиной, и в целях
укрепления своего могущества вступил в 1810 г. в брак с дочерью австрийского императора
Франца I Марией-Луизой. Автрийский двор оказался в полном подчинении Наполеона
и должен был следовать всем его предписаниям.
7 . . .к невинным буколическим удовольствиям. . . (от греч. bucolica — пастушеская) —
удовольствия в духе сентиментальных описаний пастушеского, сельского быта на лоне
природы
гаер — балаганный шут.
9 . . .в Подьяческих и Мещанской. — Подьяческие улицы сохранили свое прежнее
название (находятся неподалеку от пл. Коммунаров) ; Мещанская — ныне ул. Плеханова,
М. Мещанская — Казначейская.
254
Примечания
10 . . .одинаковое с известным европейским народом. — Народ — пруссы, таракан —
прусак (одинаковое по звучанию, но разное по написанию).
11 . . .обойтись посредством платка. . . — Слова, иронически характеризующие жеманные
манеры губернских дам в «Мертвых душах» Гоголя (гл. VIII).
Сахарная бумага — разновидность писчей бумаги.
13 Петрушка — комический персонаж народного театра, походит на Иванушку из
русских народных сказок. По мнению акад. В. Н. Перетца, исконное имя кукольного героя —
Иван — заменилось в XVIII в. «Петрушкой» по имени знаменитого шута Пиетро Миро при
дворе Анны Иоанновны.
14 . . .на Сенной и Гороховой. . . — Сенная площадь — ныне Площадь мира. Гороховая
улица — ныне улица Дзержинского.
15 . . .по всей деревне Катинъка. . . — Из комедии-водевиля «Катенька, или Семеро
сватаются, одному достается» (1836).
16 . . .под музыку знаменитой поездки Малъбруга в поход. . . — В начале XVIII в.
английские войска под руководством герцога Мальборо одержали ряд побед над французами.
Французы называли его Мальбрук. Ироническая песня о Мальбруке была известна в войсках
Людовика XVI. В России эта песня, переведенная на русский язык, получила
распространение после Отечественной войны 1812 г. и была уже, по существу, направлена против
Наполеона.
17 . . .на Петербургской стороне. . . — Теперь Петроградская сторона — северная часть
Ленинграда.
18 «Торжество Мардохея», «Аман у ног своей любовницы» — дешевые лубочные
картинки и книжки.
19 «Портной в страхе» — лубочное издание.
20 «Погребение кота мышами» — сатирическая народная, старообрядческая лубочная
картинка «Мыши кота погребают» с надписями; направлена против Петра I; появилась вскоре
после его смерти.
21 Кизляр-ага — большой придворный чин при Константинопольском дворе — главный
смотритель гарема турецкого султана.
. . .неаполитанский лазарони (лаццарони) (ит. lazzarone) — итальянский нищий,
бедняк, беспечно относящийся к своему положению.
23 Здесь перечисляются расхожие произведения лубочной литературы, «народные»
книги, развлекательные и назидательные, не отличавшиеся хорошим вкусом и литературными
достоинствами. Многие сюжеты были заимствованы из различного рода разбойничьих
историй, анекдотов, приписывавшихся придворным шутам. Иногда лубочная литература
опиралась на примитивно понимаемые исторические предания. Точное название многих
из них можно найти в комментариях к статьям Белинского, который весьма часто и в довольно
саркастической форме обозревал такого рода литературу: «Бедна наша учебная литература,
беднее ее наша детская литература, и мы сказали бы, что беднее всех их наша простонародная
литература, если бы только у нас существовала какая-нибудь литература для простого народа.
Целые горы бумаги ежегодно печатаются для него под названием «Похождений Георга,
аглицкого милорда», «Похождений Ваньки Каина», «Анекдотов о Балакиреве» и серобумаж-
ных книг, вроде «Разгулья купеческих сынков в Марьиной роще», «Козла-бунтовщика»
и т. п. Все эти пошлости расходятся: стало быть, их покупают и читают. Но какая же польза
от этих книг? — Пользы никакой, а вред может быть: от них только грубеют и без того грубые
понятия простолюдина, тупеет и без того неизощренная его мыслительная способность»
(Отечественные записки. 1843. Т. XXVI. № 2, отд. VI. С. 77-78).
24 . . .роль Лавласа. . . — Ловелас — герой романа «Кларисса Гарлоу» (1748)
английского писателя С. Ричардсона; нарицательное название волокиты, соблазнителя.
25 . . .спартанец. . . — нарицательное определение человека сурового образа жизни, без
роскоши и излишеств, по названию граждан древнегреческого государства Спарта,
отличавшихся, по преданию, такого рода воспитанием и нравами.
26 Крестовский — остров в устье Невы — место увеселения и прогулок петербуржцев.
27 Кассандр — комический персонаж в итальянских уличных представлениях и
комедиях.
28 тамбурин — маленький барабан; бубен.
29 Березинский — сорт нюхательного табака.
30 Вакштаб — сорт крепкого табака.
31 . . .два моншера. . . (от фр. mon cher — мой дорогой) — здесь: франт, щеголь, модник.
Физиология Петербурга. I
255
Определение в значении «бездельник» в русскую литературу ввел И. И. Панаев в повести
«Онагр», опубликованной в «Отечественных записках» (1841. Т. XVI. № 5, отд. III. С. 3—71) :
образ праздного офицера, злоупотреблявшего выражением: «mon cher», см. также очерк
«Монтеры» В. В. Толбина в «Финском вестнике» (1847. Т. XX. № 8, отд. III. С. 1 — 16).
32. . .один пятак упал, звеня и прыгая, на мостовую. . . — Д. В. Григорович вспоминал
о том, как живший с ним на одной квартире молодой Достоевский по прочтении рукописи
«Петербургские шарманщики» посоветовал автору сделать стилистическую поправку.
Чиновник бросил пятак шарманщику: «Не то, не то, — раздраженно заговорил вдруг
Достоевский, — совсем не то! У тебя выходит слишком сухо: пятак упал к ногам. . . Надо было
сказать: ,,пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая. . ."». «Замечание это, — говорит
Григорович, — помню очень хорошо, было для меня целым откровением. Да, действительно:
звеня и подпрыгивая, — выходит гораздо живописнее, дорисовывает движение.
Художественное чувство было в моей натуре: выражение ,,пятак упал не просто, а звеня и
подпрыгивая, — этих двух слов было для меня довольно, чтобы понять разницу между сухим
выражением и живым, художественно-литературным приемом» (см.: Григорович Д. В.
Литературные воспоминания. М., 1961. С. 84—85). Григорович воспользовался советом Достоевского,
исправил фразу и нашел точный вариант: «. . .пятак упал, звеня и прыгая, на
мостовую. . .»
Свои советы Григоровичу автор «Бедных людей», видимо, хорошо запомнил и сам
позднее, в «Бедных людях», описывая шарманщика под окнами и толпу ротозеев, употребил
выражение «звякнула монетка». А затем и в сцене, когда в кабинете его превосходительства
от мундира Макара Девушкина оторвалась пуговка: «Отскочила, запрыгала (. . .),
зазвенела, покатилась. . .»
ПЕТЕРБУРГСКАЯ СТОРОНА
Впервые напечатано в «Физиологии Петербурга» (С. 195—251). Подпись: Е. Гребенка.
Дата: 19 сентября 1844 г.
1 . . .перечитывая путешествие Дюмон-Дюрвиля, нашел что-то очень похожее на них
в простодушных вопросах, делаемых заезжим европейцам царицей Океанийских островов. —
Ж. С. Дюмон-Дюрвиль — французский мореплаватель, капитан Королевского флота,
натуралист, океанограф, обследовал острова в Тихом океане, берега Новой Зеландии, Новой
Гвинеи. Популярным было одно из его сочинений: Всеобщее путешествие вокруг света»,
переведенное на русский язык Н. А. Полевым в 1836 г. (Dumont d'Urville J. S. С. Voyage
pittoresque autour du mond, resume générale des voyages de découvertes. . . P., 1834). Сочинение
содержало в себе не только личные наблюдения Дюмон-Дюрвиля, но и извлечения из
путешествий Магеллана, Кука, Лаперуза, Крузенштерна, Беллингаузена и многих других.
Белинский чрезвычайно высоко отзывался об увлекательности землеописания в этом сочинении
«почти в форме романа», называя ее книгой, доступной для любого читателя (Т. 1. С. 460).
Автор «Петербургской стороны» всего вероятнее пользовался переводом Полевого,
Эпизод с упоминаемыми «простодушными» вопросами царицы Океанических (т. е.
Гавайских) островов находится в пятой части «Всеобщего путешествия», по изданию
Н. Полевого (Гл. LUI. С. 308). Среди курьезных вопросов, которые задает царица-мать
островов заезжим европейцам, есть и такие: Есть ли у европейских женщин красивые
платья, хорошие масла для волос, позволяется ли им есть вместе с мужчинами? Поскольку
у Гребенки упоминается о том, что он «недавно» «перечитывал» путешествие
Дюмон-Дюрвиля, то, возможно, он пользовался и вторым русским переводом, вышедшим в 1843 г.
(переводчик неизвестен); соответствующее место в этом издании находится на с. 233
части второй.
2 Эльдорадо (от исп. el dorado — золото) — сказочная страна, полная золота, сокровищ.
3. . .вспомнил страницу истории Кайданова, где весьма красноречиво описан Александр
Македонский. . . — Речь идет о сочинении бывшего профессора Царскосельского лицея
И. К. Кайданова «Краткое начертание всеобщей истории», 9-е издание которого вышло
в 1839 г.; там восторженное описание Александра Македонского действительно умещается
на одной странице.
4 Морские улицы — Большая Морская — ныне ул. Герцена, Малая Морская — ул.
Гоголя.
5 Большой проспект — название сохранилось.
256
Примечания
6 Дворец Петра Великого — ныне музей «Домик Петра» на Петроградской стороне.
7 . . .около Николы Морского. . . — деревянная церковь на Петербургской стороне,
построенная в честь св. Николая, покровителя мореходства (не сохранилась).
8 . . .много биржевых дрягилей. . . — т. е. вьючных рабочих, крючников, носильщиков.
Банкроты, так называемые злостные. . . — т. е. купцы, дельцы, сознательно
объявляющие себя несостоятельными, разорившимися, неплатежеспособными, чтобы спасти свой
основной капитал. Подобный случай позднее изобразил А. Н. Островский в комедии «Свои
люди — сочтемся» (1849); первоначальное название «Банкрут».
10 Мытный перевоз — платный перевоз через Неву.
11 Александровский Лицей — бывший Царскосельский, с января 1844 г. переведен
на Каменноостровский проспект 19 (ныне — Кировский, 21).
12 Тучков мост — Название сохранилось.
13 . . .с красным бандеролем. . . — Здесь: ярлык, бумажная полоса, тесьма.
14 «И скачут, и ползут, // И едут, и плывут» — перифраза стиха И. И. Дмитриева
«Искатели фортуны» (1794): «Все те, которые и едут, и ползут,//И скачут, и плывут»
(Дмитриев И. И. Соч. М., 1986. С. 74).
15 . . .Крестовский перевоз.. . — На дальней окраине Петербурга, с Крестовского на
Каменный остров.
16 Троицкий мост — ныне Кировский мост.
17 Дунькин переулок — нынешнее название — Крестьянский пер.
18 . . .Андрей Петрович. — Такой улицы не было (см. разъяснение этого
обстоятельства на с. 79—80 текста «Физиологии Петербурга»). Здесь, в рассказе об Аксинье
Ивановне и Андрее Петровиче, отразилось жизнеописание блаженной Ксении
Петербургской, также принявшей имя своего умершего мужа.
19 Шабли-мусо — марка дешевого французского вина.
20 Полозова улица — занимала участок между нынешними проспектами Щорса и
Чкаловским (не сохранилась).
21 Подрезова улица — там же (см. предыдущее примеч.).
22 . . .из романов Лафонтена. . . — Немецкий писатель Август Лафонтен (1758—1831),
автор чувствительных романов из мещанского быта; рассказов, исторических и драматических
сочинений. Названия некоторых из них даем в русских переводах; «Александра и Мария,
или Любовь и Честность в испытании. Повесть в письмах» (М., 1807—1816), «Весталка»
(М., 1808), «Князь Федор Д-кий и княжна Мария М-ва, или Верность и Смерть; Русское
происшествие» (М., 1808), «Бланка и Минна, или Мещанские нравы» (М., 1817), «Александр
Михайлович Великий, князь Тверской. Исторический роман» (М., 1818), «Амалия Горст,
или Тайна быть счастливым» (М., 1818), «Агнесса и Берта, или Женщины прежних времен»
(М., 1820), «Луиза и Дюваль, или Несчастная любовь» (М., 1820) и др.
23 Щукин двор. — См. примеч. 49 к очерку «Петербург и Москва».
24 . . .старик Сатурн, пролетая ~ задел косой за эту вывеску. . . Сатурн — в
древнеримской мифологии — бог посевов и покровитель земледелия, а также смерти. В урочный час
он появляется с косой — символом смерти.
25 Кантонисты — питомцы военных поселений, учрежденных при Александре I:
крестьянские дети, пожизненно обрекавшиеся на военную службу, муштру и иные формы военной
подготовки (военные музыканты).
26 Малая Дворянская улица — ныне, из-за перепланировки района не существует,
проходила поперек, накрест Б. Дворянской (ул. Куйбышева).
27 Гагаринская пристань — ныне Набережная Кутузова.
28 Большая Дворянская — ныне ул. Куйбышева.
29 Самсоновский мост — ныне слился с площадью В. И. Ленина, ведущей к
Финляндскому вокзалу.
Малый проспект — ныне проспект Щорса и на углу его улица, ведшая к Крестовскому
перевозу.
31 Рекостав (обл.) — пора первозимья, когда реки замерзают, становятся.
32 . . .от Исаакиевского перевоза к Тючкову мосту. . . — В описываемое время, в
1840-е годы, существовал понтонный (плашкоутный) мост, соединявший Исаакиевскую
площадь (бывш. Петровскую) и примыкавшую к ней Сенатскую площадь (ныне Площадь
Декабристов) с Васильевским островом. А Тучков мост соединяет Васильевский остров
с Петербургской (Петроградской) стороной. Понтонный мост убирался накануне замерзания
Невы, а если лед был еще некрепкий, то жители не рисковали перебираться на богатую
Физиология Петербурга. I
257
сторону Петербурга. Тучков мост — небольшой по размерам — был постоянным и
использовался круглый год, поэтому население Васильевского острова и Петербургской стороны
проводило церковные праздники и торжественные дни в течение нескольких недель в отрыве
от остальной части Петербурга, пока Нева не станет.
33 Коломна — район Петербурга, на правом берегу Фонтанки при ее слиянии с
Екатерининским каналом (ныне канал Грибоедова), почти у устья Большой Невы, впадающей
в Финский залив.
Название «Коломна» произошло, видимо, оттого, что здесь при строительстве Петербурга
жили работные люди, пригнанные по приказу царя из подмосковной Коломны; здесь многие
из них и осели, образовав один из беднейших районов столицы.
34 . . .Вицмундиру. . . — Здесь имеется в виду определенное лицо в форменном фраке
гражданского чиновника.
35 Галоп (или галопад) — старинный танец с быстрыми и резкими движениями.
36 Дмитриев день — 6 октября (ст. стиля) в честь святого мученика за христианскую
веру Дмитрия Мироточица (жившего в IV в. в Солуни при царе Максимилиане). Родившихся
в этот день церковь при крещении нарекала именем Дмитрия.
37 . . .отличной буцовской. . . — Мадера по имени виноторговца Буцева, магазин которого
находился на- углу Большого проспекта.
38 Вязига — употребляемые в пищу сухожилия, связки, расположенные вдоль хребта
у красной рыбы (стерляди, севрюги).
39 Бекеш (венг.) — теплое пальто, в талии со сборками.
40 Апраксин двор — торговый рынок в Петербурге, рядом со Щукиным двором,
построенный в 1740 г. на землях, принадлежавших графу Апраксину, окаймлен с одной стороны
Большой Садовой улицей, а с другой — рекой Фонтанкой.
ПЕТЕРБУРГСКИЕ УГЛЫ
(Из записок одного молодого человека)
Впервые опубликовано в «Физиологии Петербурга» (С. 253—303). За подписью
Н. Некрасов.
Очерк представляет собой отрывок из главы V части первой не завершенного Некрасовым
романа «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» (рукопись найдена и опубликована
в советское время). Наборная рукопись очерка «Петербургские углы» до нас не дошла.
Имеются две авторизованные писарские копии: одна хранится в ГИМ (Государственный
исторический музей), а другая — в ЦГАЛИ (Центральный государственный архив
литературы и искусства). Вторая, более поздняя, включает авторские исправления, сделанные
в первом списке, и в основном соответствует печатному тексту, за исключением отдельных
цензурных и автоцензурных купюр. Копия, находящаяся в ГИМ, имеет пометки красным
карандашом и красными чернилами цензора А. И. Фрейганга. Мы сохраняем текст первой
публикации.
Приведем цензорские купюры:
Стр. 93, строка 20. — По-видимому, при повторной цензуре «Петербургских углов» была
снята фраза после слова «вывесок»: «Но уважение к исторической истине заставляет
сказать, что при вывеске повивальной бабки изображения никакого не было». По той же
причине на стр. 110 после слов «хоть кого окальячит» изъята фраза: «У отца родного крест
с шеи снимет» (строка 15).
Стр. 98, строка 25 — зачеркнуто: «вы тоже крепостной» и вписано: «дворовый».
Некрасов заменил цензорский вариант словом «господский».
Стр. 98, строка 40 — в обеих писарских копиях (ГИМ и ЦГАЛИ) вместо «напевая что-
то про себя» были слова «напевая что-то про барыню». В копии ГИМ было еще вписано
тут же: «Русский человек любит петь про барыню». Однако в тексте «Физиологии
Петербурга» оба места с упоминанием про «барыню» отсутствуют. Очевидно, их исключили при
повторной цензуре «Петербургских углов» 11 февраля 1845 г.
Стр. 102, строка 9 — вычеркнуто слово «Богоявленский» в надписи: «Богоявленский
питейный дом».
Ироническое упоминание о булгаринской газете «Северная пчела» было заменено
нейтральным обозначением ежедневной газеты, затем просто газеты. Но, видимо, в набор-
17 Физиология Петербурга
258
Примечания
ной рукописи Некрасов «газету» заменил «журналом», вовсе убрав намек на булгарин-
скую газету.
Неясным местом в тексте «Петербургских углов» являются авторские рассуждения
на стр. 105—106, взятые в кавычки со слов: «Такие брошюры загромождали русскую
литературу 'в доброе старое время. . .», заканчивающиеся словами: «. . .по их словам все было
лучше, чем теперь». Эти рассуждения весьма напоминают многие страницы Белинского,
но текстуально точно не совпадают ни с одной из них. Кавычек нет в обеих авторизованных
писарских копиях и в отрывке белового автографа ГПБ, содержащего почти полный текст
авторского рассуждения. Мы, однако, сохраняем кавычки первой публикации, полагая, что
тайна их будет со временем раскрыта текстологами.
1 Вся первая часть альманаха «Физиология Петербурга» имела на обороте шмуцтитула
пометку о цензурном разрешении от 2 ноября 1844 г. за подписью цензора А. Очкина.
На очерке «Петербургские углы», завершавшим первую часть альманаха, было особо
выставлено цензурное разрешение, датированное 11 февр. 1845 г., т. е. самым кануном выхода
альманаха в свет, и стояла подпись другого цензора — А. Никитенко. Тем самым давалось
знать читателю, что «Петербургские углы», помещенные взамен очерка «Петербургский
ростовщик» того же Некрасова, имели особую, сложную цензурную историю и должны были
получить разрешение к печати независимо от цензурного разрешения на всю первую часть
альманаха.
2 «Из записок одного молодого человека». — Подзаголовок, возможно, появился под
влиянием на Некрасова автобиографической повести А. И. Герцена, опубликованной в двух
номерах «Отечественных записок» (1840, № 12; 1841, № 8): «Из записок одного молодого
человека» и «Еще из записок одного молодого человека» (оба отрывка объединены были
затем автором в лондонском издании 1862 г. под общим названием «Записки одного молодого
человека»).
3 Ярлык на воротах дома. — В литературе 1840-х годов была чрезвычайно
распространенной манера пародировать безграмотные вывески на частных общественных заведениях,
сдаваемых внаем квартирах, хозяева которых пытались при помощи претенциозных
объявлений придать себе вес и значение. Особенно был заразителен пример Гоголя. Вспомним 1-ю
главу «Мертвых душ» (1842), в которой дается описание губернского города: «Попадались
почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими
брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками
и надписью: иностранец Василий Федоров. . .» Но и несколько ранее такое утрирование
встречается в водевиле П. А. Каратыгина «Дом на Петербургской стороне, или Большое
искусство не платить за квартиру» (1838). Много примеров можно привести из
произведений писателей «натуральной школы» (см. повесть Я. П. Буткова «Темный человек»,
" (1848).
4 Дом, на двор которого я вошел, был чрезвычайно огромен, ветх и неопрятен. . . —
Такое описание дома бедноты появилось у Некрасова, по-видимому, по ассоциации с
гоголевским описанием «дома Зверкова» в «Записках сумасшедшего» (1835). Между прочим, дом
Зверкова не выдуман автором, а реально существовал. Он находился на углу
Екатерининского канала и Столярного переулка (ныне канал Грибоедова, 69/18 и угол переулка
Пржевальского; перестроен). Подобное же описание густонаселенного дома встречается в рассказе
М. Воскресенского «Замоскворецкие Тереза и Фальдони», появившемся в «Литературной
газете» (1843. № 7, 14 февр.) за несколько месяцев до того, как Некрасов начал работать над
«Петербургскими углами», предназначавшимися также первоначально для «Литературной
газеты».
Тереза и Фальдони — несчастные герои — любовники сентиментального романа
французского писателя Н. Ж. Леонара «Тереза и Фальдони, или Письма двух любовников,
живущих в Лионе» (1783) (русский перевод М. Т. Каченовского. М., 1804—1816). Имена
этих героев использованы в «Бедных людях» Достоевского.
5 . . .в самых воротах стояла лужа ~ в окраинах ямы копались две свиньи. . . — Здесь,
видимо, отразились ассоциации с «миргородской лужей» в гоголевской «Повести о том, как
поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (1834).
Полно, барыня, не сердись, // Вымой рожу, не ленись! — Из русской народной
плясовой песенки «Барыня». Она входила в многочисленные «Песенники».
7 Данилов — уездный город Ярославской губ.
8 Голицы — кожаные рукавицы без подкладки.
Физиология Петербурга. I
259
9 . . .и душе во спасенье. . . — По народной примете, если паука убьешь, сорок грехов
простится.
10 . . .механик какой-нибудь. . . — т. е. какой-нибудь мошенник, жулик.
и. . .выжига забубённая. . . — Выжига — опытный плут, пройдоха, ловко умеющий
извлекать выгоду. Забубённый (разг.) — разгульный, беззаботный, отчаянный.
12 Чубук (укр.) — курительная трубка.
13 Тростников ~ Знаю. Он меня бивал. — Фамилия «Тростников» вызывает реплику
невпопад: «Знаю. Он меня бивал». Здесь Некрасов в целях комического эффекта использует
гоголевский прием из «Женитьбы» (1835), где Жевакин, не расслышав фамилию экзекутора
Яичницы, машинально говорит: «Да, я тоже перекусил».
14 . . .побывшился. . . (обл.) — т. е. умер.
15 . . .распустить по оброку. . . — Слово «оброк» (от глагола обрекать — налагать
повинность, обязывать платить, жертвовать определенную долю дохода). В данном случае означает:
отпустить крепостных крестьян из деревни на заработки где-либо на стороне (в городах
и проч.) с условием, чтобы часть заработка была внесена помещику-хозяину.
16 Сомина — речное судно, управляемое шестом.
17 . . .попусту бобы разводить. . . — т. е. вести пустые разговоры.
18 Полштоф — четырехгранная бутылка вина с коротким горлом. См. примеч. 11
к очерку «Петербургский дворник».
. . .своего не обозритъ. . . — Здесь: своего не упустить.
20. . .голь саратовская. . . — прозвище нищих, бедных из засушливой местности.
21 Мошна — сумка, кошель для денег.
22 В понедельник Савка мельник ~ целый день как стелька пьян. — Стихи сочинены
Некрасовым на фольклорной основе, в духе народных юмористических песенок о днях недели
(см., например: Полный новейший песенник: В 13 ч. / Собр. М. Гурьяновым. М., 1835.
Ч. 9. С. 111).
23 . . .в комнату вошел полуштоф, заткнутый человеческою головой вместо пробки. . . —
Полуштоф — см. выше (примеч. 18). Сатирический троп, сочиненный Некрасовым по
аналогии с характеристикой директора департамента в «Записках сумасшедшего» Н. В. Гоголя:
«Он пробка, а не директор (. . .) Пробка обыкновенная, простая пробка, больше ничего».
24 . . .((питейный дом». — Находился в Петербурге на Никольской площади (ныне,
площадь Коммунаров).
25 Ты, брат, со мной не шути ~ с Измайловым был знаком. . . к Гаврилу Романовичу
был принимаем. У Яковлева на постоянном жительстве проживал ~ кликну, бывало,
сторожа, да и ну ~ Таланты разные имел: нюхал, брат, не из такой (он щелкнул по
берестяной табакерке) . . . Золотая была. . да было и тут. . . один палец, брат, восемьсот рублей стоил.
А все ни за что: так — за стихи!. . Я, брат, какие стихи сочинял! — В рассказе «зеленого
господина» многие реплики напоминают хвастовство Хлестакова в «Ревизоре» Н. В. Гоголя
(«сцена вранья» в III акте): «. . .с хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные
водевильчики (...) С Пушкиным на дружеской ноге (...) На столе, например, арбуз —
в семьсот рублей арбуз». Упоминаемый в рассказе «зеленого господина» Измайлов —
популярный баснописец начала века А. Е. Измайлов; Гавриил Романович — Г. Р. Державин.
Яковлев — известный водевилист П. А. Яковлев. Фраза: «. . .по пяти рублей на год да по
пяти пощечин на день» — цитата из фонвизинского «Недоросля» (1783) — слова Ере-
меевны.
26 . . .первое число каждого месяца. . . — Узаконенный день получения жалованья
в казенных учреждениях.
27 . . .день тезоименитства. . . — Теза — день именин лица, у кого одинаковое имя
с другим лицом (тезка) ; слово тезоименитство обычно употреблялось тогда, когда речь шла
о высоких особах.
28 . . .анекдот о Третьяковском ~ придворный праздник. — Случай этот с В. К. Тредиа-
ковским имел под собой другие основания. Кабинет-министр императрицы Анны Иоанновны,
А. П. Волынский — противник «бироновщины». Поэт был наказан Волынским за попытку
пожаловаться на него Бирону. Достоверно об этом случае можно прочесть в труде П. П.
Пекарского «Жизнеописание В. К. Тредиаковского» {Пекарский П. П. История Академии наук
в Петербурге. СПб., 1873. Т. 2. С. 77—83). Случай этот не имеет принципиального значения,
он в духе суровых нравов того времени. По убеждениям же Тредиаковский и Волынский
принадлежали к «русской партии», боровшейся с немецким засильем при дворе Анны
Иоанновны, с жестокой «бироновщиной».
17*
260
Примечания
29 Поэт Петров официально состоял при Потемкине. . . — Придворный поэт-одописец
В. П. Петров писал хвалебные оды в честь Екатерины II, Г. Г. Орлова, Г. А. Потемкина. Он
более двадцати лет находился в дружеских отношениях с Потемкиным, и во время русско-
турецкой войны фаворит вел переписку с императрицей через В. П. Петрова. Таким образом,
во время походов Петров исполнял отчасти обязанности его секретаря по важным вопросам.
30. . .козырные хлапы. . . — Хлап — карта валет.
31 . . .равнозначительное слову — дрянь. — Примечание, сделанное рукою Н. А.
Некрасова на авторизованной писарской копии текста (ЦГАЛИ).
32. . .сказал голосом, который очень бы шел Манфреду, просившему у неба забвения. . . —
В драматической поэме Байрона «Манфред» (1817, рус. перевод 1828 г. некоего М. В.) есть
диалог между героями: Седьмой дух и хор семи духов обращаются к Манфреду: «Чего ты,
смертный, требуешь? Вещай». Манфред отвечает: «Забвения» (д. 1, явл. 1).
33 Лет пятнадцати не боле ~ Не кладите под кровать. — Весьма распространенная
песня неизвестного автора, печатавшаяся в многочисленных «Песенниках» (см., например:
Песни, романсы и куплеты из водевилей. М., 1833; Полный новейший песенник: В 13 ч. /
Собр. М. Гурьяновым. М., 1835. Ч. 12; Карманный песенник. СПб., 1841; и др.).
34 . . .в полном цвете бальзаковской молодости. . . — Понятие «женщина бальзаковского
возраста» появилось после выхода в свет романа Бальзака «Тридцатилетняя женщина»
(1832), вошедшего в цикл романов писателя «Человеческая комедия».
35 Пряничная форма — доска с вырезными узорами для выпекания пряника; здесь:
лицо со следами оспы.
36 . . .метко выражается русский человек. . . — перефразировка цитаты из «Мертвых
душ» Гоголя: «Выражается сильно русский народ!» (гл. V).
Часть II
АЛЕКСАНДРЫНСКИЙ ТЕАТР
Впервые опубликовано в «Физиологии Петербурга» (С. 5—80). За подписью: Театрал
ex-officio *.
1 Этот восторженный дифирамб в честь театра — лейтмотив всей критической
деятельности Белинского начиная с «Литературных мечтаний» (1834). В «Отечественных записках»,
в которых Белинский сотрудничал с осени 1839 по апрель 1846 г., по договору с издателем
А. А. Краевским, критик постоянно вел театральные обозрения, обычно помещавшиеся
в отделе «Смесь». В первых номерах «Отечественных записок» до участия Белинского
в журнале вовсе не было театральных обозрений. Первое свое театральное обозрение в этом
журнале он поместил в № 10 за 1840 г. под названием «Русский театр в Петербурге». Под
этим неизменным названием Белинский написал около 20 обзоров. Последний
из них — в № 2 (февральском) за 1845 г. Следует учесть при этом, что три раза к концу
срока службы своего у Краевского Белинский писал обзоры драматической литературы,
а не театральных постановок, и начинал тяготиться этой обязанностью в журнале. Несколько
театральных обзоров, возможно, написал не Белинский, несмотря на довольно убедительную
аргументацию В. С. Спиридонова, занимавшегося специально атрибутированием анонимных
статей критика. В указателе В. Э. Бограда они взяты под вопросом (см.: Боград В. Э. Журнал
«Отечественные записки», 1839—1848: Указатель содержания. М., 1985): № 1598, 1939, 2009,
2141, 2281, 3059, 3491, 3828, 3978. Можно считать, что перу Белинского принадлежит 18 чисто
театральных обозрений и 3 статьи — о драматургической литературе. Имеется одна
театральная статья неизвестного автора («Русский театр в Петербурге» в № 8 за 1843 г.). После
Белинского в «Отечественных записках» стали появляться театральные и музыкальные
известия какого-то анонимного автора.
Как видим, активность В. Г. Белинского как театрального обозревателя была весьма
велика. Ценность его театральных статей заключается в том, что Белинский писал их под
живым впечатлением от посещения постановок, с характеристикой игры актеров. А тут регу-
* Ex-officio — Театрал ex-officio — т. е. театрал по долгу службы. Таковым и считал себя
В. Г. Белинский, автор этой статьи.
Физиология Петербурга. II
261
лярно в «Смеси» печатавшиеся обозрения о французских театрах явно носили
компилятивный характер, составлялись по получаемым в Петербурге журналам. Кто был составителем
таких обозрений — неизвестно; возможно, ряд лиц, а не один какой-нибудь сотрудник.
Белинский вел театральные обозрения и в московский период своей деятельности на
страницах «Телескопа», в литературном приложении к нему — «Молве» и в «Московском
наблюдателе».
Он умел вести не только текущую театральную хронику, но и знакомить читателей
с колоссальной важности обобщениями. Знаменательны его участия в спорах по поводу
сценической судьбы «Ревизора» Гоголя, его статьи «И мое мнение об игре г. Каратыгина»
(1835), «Мочалов в роли Гамлета» (1838) и, конечно, главенствующее место среди таких
статей-обобщений занимает «Александрынский театр».
Александрийский театр был построен в 1830—1832 гг. архитектором К. И. Росси.
Назван в честь императрицы Александры Федоровны, жены Николая I. С 1836 г. театр стал
чисто драматическим, а до того времени на нем ставились оперы и балеты.
По неустоявшимся нормам тогдашнего языка театр назывался «Александрынским»,
и статья Белинского в первоначальной публикации в альманахе Некрасова называлась
«Александрынский театр». В Петербурге был еще Михайловский театр (в честь великого
князя Михаила, брата Николая I), построен в 1832 г. архитектором А. П. Брюловым. В нем
играла французская труппа. Был еще и большой Камерный театр, в котором исполнялись
оперы и балеты.
Таким образом, сосредоточением русского репертуара был Александрийский театр.
Статья «Александрынский театр» выражала давно уже сложившуюся у Белинского
концепцию относительно различий между петербургской и московской сценами, когда он
сопоставлял игру Каратыгина с игрой Мочалова. Симпатии критика склонялись в сторону
московской сцены, мочаловской романтической игры и щепкинской реалистической
традиции. Но, получив возможность более тщательно наблюдать за петербургской сценой,
Белинский старательно фиксировал все благотворные изменения в стиле игры актерской труппы
Александрийского театра, неизбежное нарастание в «Александринке» той жизненной
правдивости, к которой шла вся русская литература, определяющим образом влиявшая на все
другие стороны искусства. Работая над статьей «Александрынский театр», Белинский
вставлял в нее, с некоторыми изменениями, целые куски из своих хроникерских обозрений
«Русский театр в Петербурге».
2 . . .театра в губернском городе. . . — Здесь, несомненно, Белинский вспоминает
Пензенский театр помещика Гладкова, который посещал, будучи гимназистом. Об этом остались
свидетельства его соученика, Н. Е. Иванисова (см.: В. Г. Белинский в воспоминаниях
современников. М., 1977. С. 51—52).
3 . . .идолом души моей — театром. . . — Будучи студентом Московского университета
с осени 1829 по весну 1832 г., Белинский, несмотря на крайне нищенское существование,
часто посещал Петровский театр (тогда над этим общим названием действовали Большой
и Малый театры, на сценах которых ставились как драматические, так и оперные
спектакли). «Идолом души» его был П. С. Мочалов, особенно блестяще исполнявший
трагедийные роли, нередко переосмысляя их и особенно выделяя и подчеркивая мотивы
бунтарства, свободолюбия: Карл Моор в «Разбойниках», Фердинанд в «Коварстве и любви»
Шиллера, Отелло, король Лир, Ричард III у Шекспира. Целой эпохой в сценичесом
искусстве явилось исполнение Мочаловым образа Гамлета. Белинский ценил в игре великого
артиста романтическую и гражданскую страсть. Эти свои впечатления Белинский
суммировал в статье ,,Гамлет". Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета» (1838).
4 . . .леди Макбет. . . — героиня одноименной трагедии Шекспира «Макбет»; приводятся
две реплики из этой трагедии в переводе М. П. Вронченко (1837) (д. V, сцена 1 и д. II,
сцена 2).
5 . . .Юлиею. . . — В ранних переводах трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта» имя
героини по-русски передавалось как Юлия.
6 . . .страшные слова отцовского проклятия неблагодарным и жестокосердным
дочерям. . . — Речь идет о короле Лире, герое одноименной трагедии Шекспира.
7 . . .заставляли дрожать своды здания! . . — Белинский вспоминает мочаловское
исполнение роли Гамлета.
8 Что ты сделала, бесстыдная женщина? Что ты сделала? . . — Слова Отелло из
одноименной трагедии Шекспира (д. IV, сцена 2).
9 Атлант — в греческой мифологии — титан, поддерживающий небесный свод.
262
Примечания
10 . . .не научили его ~ повелевать своим огненным вдохновением. . . — Белинским верно
отмечены недостатки игры гениального Мочалова, артиста «нутра», «наития», игравшего
по вдохновению, часто весьма неровно, изменяя вкусам и непременным законам сценичности,
которые имеют свои условности и правила (см.: Тальников Д. Л. Театральная эстетика
Белинского / Ред. В. И. Кулешов. М., 1962. С. 275-300).
11 В тексте «Физиологии Петербурга» опечатка: вместо «одно» напечатано «один»
(С. 17).
Классицизм передавался в нем от поколения к поколению, — и от Дмитревского
через Яковлева, Колосовых, Семенову дошел до господина Каратыгина и г-жи
Каратыгиной. .. — Речь идет о знаменитых артистах: И. А. Дмитревском (псевдоним Нарыкова),
его ученике и последователе А. С. Яковлеве, А. М. Колосовой (в замужестве Каратыгиной),
ее матери Е. И. Колосовой (урожденной Нееловой), Е. С. Семеновой и В. А. Каратыгине.
Е. И. Колосова (Колосова-старшая) выступала в драматических репертуарах,
но главным образом прославилась как артистка балета, а ее дочь, А. М. Колосова, не всецело
была привержена классицизму, после поездки в Париж перешла к комическим ролям,
развлекательным жанрам.
13 Театра злой законодатель ~ Там и Дидло венчался славой. . . — Цитата из I главы
«Евгения Онегина», строфы XVII и XVIII. У Пушкина: «Где каждый вольностью
дыша. . .» — Белинский приводит этот стих по памяти, с искажением: «Где каждый,
критикой дыша. . .»
14 Дидло считался великим творцом. — Ш. Л. Дидло — французский артист,
балетмейстер, педагог. С 1801 г. балетмейстер и руководитель балетной части Петербургского
театрального училища. Поставил ряд прекрасных балетов в течение десяти лет. Уезжал
в Лондон, затем снова вернулся в Россию. В 1816 — 1829 гг. Дидло работает в Петербурге.
Пушкин застал самый блестящий период его творчества. В общей сложности Дидло поставил
более сорока балетов и дивертисментов на музыку Кавоса, Антонелини и др. Разработал жанр
историко-героического балета. В 1823 г. Дидло поставил балет «Кавказский пленник, или
Тень невесты» по мотивам поэмы Пушкина.
15 . . .стихов в «Онегине», посвященных описанию танцующей Истоминой? — Стихи
о выдающейся балерине петербургской сцены А. И. Истоминой в I главе «Евгения Онегина»,
строфа XX.
Талъони Мария — знаменитая итальянская балерина. Прима-балерина большой оперы
в Париже. С успехом гастролировала в России в 1837 — 1842 гг.
Эльслер Фанни (настоящее имя — Франциска) — австрийская балерина.
Гастролировала по Европе и Америке, танцевала в балетах «Жизель», «Эсмеральда» (Гастролировала
в Петербурге и Москве в 1848—1850 гг.). Она была выдающейся балериной эпохи романтизма.
С большим мастерством ей удавались характерные танцы: качуча, тарантелла, мазурка,
краковяк.
18 Но там, где Мельпомены бурной ~ Во время ваше и мое). . . — Цитата из VII главы
«Евгения Онегина», строфа L. Курсив Белинского. Критик цитирует по памяти, неточно.
В предпоследнем стихе надо: «в прежни леты».
19 Полиник — герой трагедии В. А. Озерова «Эдип в Афинах» (1804). Мочалов
дебютировал в этой роли не в 1818, а в 1817 г.
20 . . .поездки в Москву, где явился он на сцене. . . — Впервые В. А. Каратыгин играл
на московской сцене в 1833 г. Но наибольшее возбуждение в критике произвели его
московские гастроли в 1835 г. Тогда и обозначилось во всей силе соперничество Мочалова с
Каратыгиным. Белинский принял активное участие в спорах вокруг петербургского театрального
светила и написал статью «И мое мнение об игре г. Каратыгина» (1835).
21 . . .изделия так называемой романтической школы. — Имеются в виду пьесы: Н. В.
Кукольник «Рука всевышнего отечество спасла», «Торквато Тассо», Н. А. Полевой «Уголино»,
«Параша-сибирячка», А. С. Хомяков «Ермак» и др.
22 . . .он все более и более брал верх над своим единственным соперником,
г. Брянским — артистом с большим талантом. . . — Я. Г. Брянский — артист
Александрийского театра. Долгое время исполнял одни и те же роли (Отелло, Франца Моора, Уголино
и др.), несмотря на разницу в возрастах; Я. Г. Брянский и В. А. Каратыгин одевались
и гримировались в одной уборной, были взаимно дружески расположены, и все-таки
соперничество и даже неприязнь дали о себе знать. А. Я. Панаева, побочная дочь Брянского, считает,
что их поссорили супруги: «Моя мать и Каратыгина были на одном амплуа. Драма „Тридцать
лет, или Жизнь игрока" делала большой сбор, и ее часто давали на сцене. В этой драме они
Физиология Петербурга. II
263
чередовались. Соперничество поселило между ними вражду, которую раздували закулисные
сплетни. Они даже перестали кланяться друг другу» (см.: Панаева-Головачева А. Я.
Воспоминания. М., 1986. С. 24). Жены были во вражде между собой, но отношения между Брянским
и Каратыгиным оставались вполне корректными. Об этом свидетельствует в своих
воспоминаниях И. И. Панаев: «Надо отдать справедливость Брянскому в том, что он всегда молчал,
когда заходила речь не в пользу Каратыгина; зато супруга Брянского, считавшая долгом
рассматривать Каратыгина как соперника своего мужа и поэтому непримиримого врага
своего, ораторствовала против него повсюду с неслыханным ожесточением и устраивала
беспрестанные ссоры между двумя артистами» (см.: Панаев И. И. Литературные
воспоминания. М., 1950. С. 58).
Но причины соперничества, которое все же имело место, лежали глубже: Брянский —
ученик А. А. Шаховского, сменил знаменитого трагика А. С. Яковлева, был закоренелым
классицистом и не смог «из декламации перейти в естественность». Более молодому
В. А. Каратыгину это в значительной мере удалось.
23 . . .в комедии она несравненно лучше, нежели в трагедии. — Артистка А. М.
Каратыгина (урожд. Колосова) особенно отличалась в комических ролях: госпожи де Лери в комедии
A. Мюссе «Женский ум лучше всяких дум», Марии в комедии Ж.-А. Ансело «Мария, или
Три эпохи из жизни женщины».
24 . . .перекарикатуритъ все ее недостатки. — По-видимому, у Белинского речь идет
о таких подражательницах А. М. Каратыгиной в составе Александрийского театра, как
Яблочкина, Степанова, Шелехова, Федорова, Снеткова и др. Но с уверенностью этого сказать
нельзя.
25 «Заколдованный дом» — трагедия немецкого драматурга И. фон Уффенберга. Перевел
П. Г. Ободовский. Впервые поставлена в Александрийском театре в 1836 г.
26 . . .делает горькие упреки своему развратному внуку. — Речь идет об исполнении
B. А. Каратыгиным роли рыцаря Иова в мелодраме В. Гюго «Бургграфы», поставленной
в Александрийском театре в 1844 г. На русский язык перевел ее сам В. А. Каратыгин под
названием «Предок и потомки».
27 . . .в роли Джарвиса (в пьесе того же имени). . . — «Джарвис, страдалец чести» —
драма Ш. Лафона (пер. П. Зубова, 1841).
28 . . .вспышек его могучего вдохновения потрясающего толпу словно электрическим
ударом. — Вследствие неровной игры Мочалова Белинский в статье 1838 г. «Мочалов в роли
Гамлета» объединил свои впечатления от ряда специально просмотренных им спектаклей,
чтобы воссоздать сцену за сценой наиболее полное представление об игре Мочалова в этой
роли.
29 Сырная неделя — масленица, время частых театральных представлений.
30 . . .мы имели бы истинно великого актера. — В рассуждениях Белинского о
гипотетически предполагаемом «истинно великом актере», который соединил бы в себе бурное
вдохновение Мочалова и трудолюбие, строгое изучение сценического дела, природный гений
с артистической выучкой,'наитие и школу, выдвигались отдаленные критические
предпосылки будущей системы К. С. Станиславского, который обобщит опыт русского и
всемирного театра за всю вторую половину XIX и начала XX в.
31 Щепкин М. С. — первый представитель реалистического искусства в России,
синтезировавший достижения своих предшественников различных школ и направлении.
3~ . . .замечательные комические таланты (гг. Мартынов и Каратыгин 2-й, гг. Живокини
и Садовский). . . — А. Е. Мартынов — актер Александрийского театра, мастер комических
перевоплощений, один из тех. кто пролагал путь реалистической сатире. П. А. Каратыгин
(Каратыгин 2-й) — брат знаменитого артиста, также актер комедийного репертуара в ролях
Синичкина, Хлестакова, Бобчинского, Подколесина; драматург, автор водевилей, переводов:
«Дом на Петербургской стороне, или Искусство не платить за квартиру-). «Школьный
учитель, или Дураков учить, что мертвых лечить» и др. В. И. Живокини — сын выходца
из Италии, московский актер, буфф, «светлый комик», своеобразный импровизатор,
истинный кумир демократической публики; исполнял роли Митрофанушки, Подколесина;
использовал традиции народного театра, скоморохов, балаганов. П. М. Садовский —
знаменитый московский артист, приятель А. Н. Островского, продолжатель реалистических традиций
Щепкина, родоначальник династии артистов Садовских, исполнитель в Малом театре
ролей Осипа и в особенности в пьесах Островского Любима Торцова. Гит Титыча. Дикого,
Курослепова.
33 Кто видал Щепкина в маленькой роли матроса ~ амплуа Щепкина. — Речь идет
264
Примечания
об одноактном водевиле «Матрос» Т. М.-Ф. Соважа и Ж. Делурье (в переводе с французского
Д. Шепелева). С этой ролью, везде имея невероятный успех, Щепкин объездил всю Россию.
Пьеса несколько сентиментальна по сюжету, но привлекательна целостностью образа
пожилого, бедного и благородного Матроса, глубоко чувствующего и понимающего жизнь,
в котором отдаленно намечалась тема «бедных людей». Об исполнении роли Матроса
Белинский высоко отзывался уже в статье «И мое мнение об игре г. Каратыгина» (1835).
34 Коцебу А. Ф. — немецкий драматург среднего достоинства, пьесы которого, однако,
были занимательны яркостью мелодраматических эффектов. В России наиболее популярными
были постановки его пьесы «Ненависть к людям и раскаяние» (1789).
35 . . .что может из нее сделать артист с таким дарованием, как его. — В роли Шейлока
из шекспировского «Венецианского купца» М. С. Щепкин выступал в 1835 г., и весьма
удачно, что неизменно отмечал Белинский.
36 Фальстаф — персонаж, встречающийся в трех произведениях Шекспира:
«Виндзорские проказницы», «Генрих IV» и «Генрих V».
37 Орлов П. Н. — яркий, даровитый московский артист 1830—1840-х годов, особенно
прославившийся в роли Осипа из «Ревизора» Гоголя. Его вызывали наравне с Щепкиным-
Городничим. Исполнял также роль могильщика в шекспировском «Гамлете», читал со сцены
монолог Старого цыгана из поэмы Пушкина. Белинский отмечал некоторую грубоватость
в игре Орлова, отсутствие должной пластики.
Потанчиков Ф. С. — незаурядного дарования московский артист, исполнявший роли
Почтмейстера в «Ревизоре», Яузова в водевиле Д. Т. Ленского «Хороша и дурна, и глупа
и умна» (1837), в которой соперничал даже со Щепкиным. Исполнял также роль Миллера
в «Коварстве и любви» Шиллера, Уголино, Яго в «Отелло» Шекспира.
Степанов П. Г. — московский артист-комик, исполнявший роль второго могильщика
в «Гамлете» Шекспира, судьи Ляпкина-Тяпкина в «Ревизоре», мнимого Русселя, профессора
декламации и Эдуарда в вольном переводе с французского А. И. Булгакова водевиля
«Артист», в котором «божественно передразнивал Каратыгина, публика хохотала»
(пародировал Каратыгина и роли Гамлета) (см. письмо Белинского к М. А. Бакунину от
18-19 июля 1838 I. - Т. 11. С. 254).
Самарин И. В. актер и педагог, ученик и последователь Щепкина, из крепостных.
В Малом театре игр.м роли Чацкого, Гамлета, Фамусова (лучшая его роль). Играл просто,
правдиво, со свободным изяществом, исключительным умом.
38 Орлова П. И. (урожд. Куликова) — выступала в водевилях, комедиях, но тяготела
и к драматическим ролям — Офелия.
39 Репина Н. В. — драматическая и оперная артистка. Ей удавались роли страстных,
волевых женщин. Лучшая роль — Земфиры в пушкинских «Цыганах», Луизы в «Коварстве
и любви» Шиллера.
40 Мартынов А. Е. — разносторонне одаренный актер Александрийского театра, один
из основоположников русского сценического реализма, мастер перевоплощения, мимики,
жестов, движения. Его роли: Синичкин, Бобчинский, Хлестаков, Осип, Тихон («Гроза»
Островского). Всего сыграл 600 ролей. Был близок к демократическому движению.
41 Сосницкий И. И. — ученик И. А. Дмитревского. Блестяще играл в комедиях и
водевилях: «Липецкие воды» Шаховского, «Молодые супруги» Грибоедова. Сатирическая острота
таланта особенно проявилась в роли Городничего из «Ревизора». Сосницкий — первый его
исполнитель (1836).
42 Самойлов В. В. — артист и драматург Самойлов 2-й, знаменитость Александрийского
театра, человек высокого образования и дарования. Прославился исполнением ролей
Ноздрева, Растаковского, Швохнева (в «Игроках» Гоголя), Кречинского, Грозного (в драме
А. К. Толстого), в многочисленных ролях Островского, Тургенева, а также Шекспира,
Бомарше.
А. М. Максимов (Максимов 1-й) — петербургский актер, мастер грима и
перевоплощения, играл разнохарактерные роли. Один из пролагателей пути реализма на сцене. Его
роли — графа Зефирова в водевиле «Лев Гурыч Синичкин», Фортункина в водевиле «Шила
в мешке не утаишь, девушки под замком не удержишь». Н. Перепельского (псевдоним
Н. А. Некрасова), Лира, Альмавивы.
43 П. И. Григорьев 1-й — актер Александрийского театра (не путать его с
однофамильцем — П. Г. Григорьевым 2-м, ум. в 1854 г., также актером Александрийского театра и
драматургом, автором водевиля «Филатка и Мирошка — соперники»), отличался в исполнении
ролей Чацкого, Скалозуба, Фамусова, Ляпкина-Тяпкина.
Физиология Петербурга. II
265
44 M. Д. Дюр — актриса Александрийского театра, исполнительница водевильных
ролей. Жена Н. О. Дюра — первого исполнителя роли Хлестакова в Александрийском
театре.
В. В. Самойлова 2-я — актриса Александрийского театра. Ее роли: Софья в «Горе от
ума», молодые любовницы, светские женщины. Много грации было в исполнении ею роли
Лизы в водевиле «Лев Гурыч Синичкин». Бесподобно исполняла она роль Сусанны
в «Женитьбе Фигаро». Впоследствии отличалась в ролях комедий молодого И. С. Тургенева:
«Где тонко, там и рвется» и «Провинциалка».
45 Е. Я. Сосницкая — артистка Александрийского театра, жена упоминавшегося выше
И. И. Сосницкого, исполняла роли Агафьи Тихоновны в «Женитьбе» Гоголя, о чем Белинский
оставил высоко похвальный отзыв, а также госпожи Надоедаловой в комедии «Иван
Иванович Недотрога», переделанной с французского Н. А. Полевым.
46 М. И. Валберхова — актриса Александрийского театра комедийного репертуара. Ее
роли: Наташа в пьесе «Своя семья, или Замужняя невеста» А. А. Шаховского, Н. И.
Хмельницкого и А. С. Грибоедова, эпизодическое лицо в «Параше-сибирячке» в одноименной
драме Н. А. Полевого. Пушкин считал ее «прекрасной актрисой». Отличалась она в роли
сестры Корнелиуса в трагедии «Заколдованный дом» И. фон Ауффенберга (перевод с
немецкого П. Г. Ободовского). Трагедия представляет собой переделку известной повести Бальзака
«Господин Корнелиус». Актриса Валберхова удостоилась высоких похвал Белинского за
исполнение этой роли.
47 Н. В. Самойлова 1-я — артистка Александрийского театра, исполняла роли гризеток
и крестьянок, в частности Лизы из водевиля «Лев Гурыч Синичкин».
48 В. Н. Асенкова — талантливая, рано умершая артистка Александрийского театра.
Ученица И. И. Сосницкого, исполнительница ролей дочери мельника («Русалка» по
Пушкину), заглавной роли в «Параше-сибирячке» Н. Полевого, Марии Антоновны в «Ревизоре»,
Офелии и Корделии («Гамлет» и «Король Лир» Шекспира). Особенно ей удавались роли
травести, молодых героинь, а также мальчиков-подростков.
49 . . .Петровский театр в Москве. . . — Так первоначально назывались расположенные
на улице Петровка два театра — Большой и Малый. Игрались пьесы на той и другой4 сцене,
и актеры выступали в спектаклях различных жанров. Но постепенно в Большом театре
начали ставить только оперы и балеты, а в Малом — только драматические спектакли.
Здание Большого театра построено на углу Петровки, на том месте, где еще в 1780 г. был
воздвигнут театр М. Медоксом. Затем здание было перестроено и открыто в 1825 г.;
позднее несколько раз перестраивалось. Для Малого театра был арендован дом купца Варгина,
специально построенный в 1824 г. архитектором О. И. Бове, и здание стоит поныне почти
в своем первоначальном виде.
50 «Филатка с Мирошкою». . . — «Филатка и Мирошка — соперники, или Четыре
жениха и одна невеста» — водевиль П. Г. Григорьева 2-го (1831). Белинский многократно
упоминал весьма положительно об этом популярном среди зрителей райка водевиле.
51 . . .в драмах г. Кукольника видят образцовые произведения. . . — Н. В. Кукольник —
поэт, драматург, беллетрист весьма посредственного дарования и казенно-патриотического
направления; творчество его поощрялось «самим» Николаем I. Шумную известность имели
его пьесы «Рука всевышнего отечество спасла», «Торквато Тассо», «Князь Даниил
Дмитриевич Холмский», «Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский».
52 В Москве трагедию любят даже купцы ~ сильным ощущениям. . . — П. Вистенгоф
в своих «Очерках московской жизни» (1842) пишет: «Осенью и зимой купец в воскресенье
и бенефисы везет свое семейство в театр и берет, смотря по состоянию, бельэтаж или другие
ложи высшего разряда. При выборе пиес он заботится, чтоб это была какая-нибудь ужасная,
пользительная трагедия или другая какая-нибудь штука, только понятливая и разговорная,
в коей бы можно было видеть руководство к различным курьезным чувствиям». (Цит. по
переизданию «Очерков. . .» П. Вистенгофа в кн.: Русский очерк, 40—50-е годы XIX века. МГУ,
1986. С. 107).
53 . . .кулачный бой ~ За Рогожскою заставою. . . — Белинский имеет в виду
упоминаемые тем же П. Вистенгофом в «Очерках московской жизни» забавы и развлечения, которые
устраивал весной каждого года помещик, «знаменитый Бардин», травивший за Рогожской
заставой своего лютого медведя Ахана уже в течение многих лет для удовольствия
собравшейся невзыскательной публики (этот эпизод не вошел в вышеуказанное издание «Русский
очерк. . .», и поэтому ссылаемся на с. 88 первого издания книги П. Вистенгофа «Очерки
московской жизни», вышедшей в Москве в 1842 г.).
266
Примечания
54 . . .ходят в Михайловский театр. . . — В Михайловском театре в Петербурге выступала
только французская труппа.
55 Москва может гордиться ~ г. Соколовым; другой ~ г. Коровкин. . . — Имеются в виду
малодаровитые водевилисты: Н. С. Соколов и Н. А. Коровкин (ум. 1876 г.).
56 Не перечесть всего! — Имелись в виду действующие лица в следующих произведениях:
Александр Македонский — герой оригинального, т. е. непереводного драматического
представления под тем же названием, сочинение М. А. Маркова (1841); Ломоносов, Сумароков
и Тредиаковский — персонажи «драматической повести» «Ломоносов, или Жизнь и поэзия»,
сочинение Н. А. Полевого (1843) — переделка из биографии «М. В. Ломоносов»,
написанной Кс. А. Полевым; Державин — «Ода премудрой царевне киргиз-кайсатской Фелице»
(1839), сочинение Н. А. Полевого; Карл XII— герой'драмы «Карл XII на возвратном пути
в Швецию» немецкого драматурга К. Тепфера, в переводе И. Г. Эрлинга; Елизавета —
английская королева — персонаж в трагедии «Елизавета и граф Эссекс» (по роману В. Скотта
«Кенильвортский замок»), в переводе В. А. Каратыгина (1832); Федосия Сидоровна—
героиня произведения «Комедия о войне Федосьи Сидоровны с китайцами», сочинение
Н. А. Полевого (1842); Сусанин — герой «русской были с пением» «Костромские леса»
Н. А. Полевого (1841).
57 . . .с появления г. Кукольника ~ теперь ее видим. — Первые выступления Н. В.
Кукольника как драматурга относятся к 1834 г.: «Джакобо Санназар», «Князь Михайло
Васильевич Скопин-Шуйский» и «Рука всевышнего отечество спасла». Из-за слегка критического
отзыва о спектакле «Рука всевышнего. . .» Н. А. Полевого в «Московском телеграфе» был
закрыт его журнал. Взгляды Полевого вскоре изменились. Он переехал из Москвы в
Петербург и выступил как драматург впервые в 1838 г. с двумя пьесами: «Дедушка русского флота»
и «Уголино». Драматургия Кукольника и Полевого носила, по ироническим высказываниям
Белинского, «ультраромантический», т. е. подражательный, верноподданнический, характер.
58 . . .с г. Ободовским. — П. Г. Ободовский опубликовал фрагменты своего перевода
из шиллеровского «Дона Карлоса» в альманахе «Северные цветы на 1829 г.» Отдельным
изданием перевод вышел в 1841 г. Упоминаемые Белинским скороспелые драматические
переделки Ободовского суть следующие: «Гризельда», трагедия Ф. Гальма (1840); «Отец
и дочь», драма — переделка из оперного либретто Паэра (1842); «Христина, королева
шведская» (1842), историческая оратория, переделанная с немецкого, на музыку положена
Л. Фуксом; «Проклятие матери, или Арфистка», драма Раупаха (1845).
59 . . .верного супруга с обожаемою супругою. — Иронические замечания Белинского
относятся к сценам из двух драм Н. А. Полевого «Дедушка русского флота» (1838) и
«Ломоносов, или Жизнь и поэзия» (1843).
60 . . .какой-нибудь национальный танец. — Белинский имеет в виду сцену из драмы
П. Г. Ободовского «Русская боярыня XVII столетия», снабженной подзаголовком
«Драматическое представление в одном действии с свадебными действиями и плясками» (1842).
В пляску пускается мнимая жена воеводы Морозова в тот момент, когда на Псковщину
нагрянул шведский отряд (исполняла пляску артистка А. М; Каратыгина).
61 . . .подражанием «Гамлету» Шекспира. . . — Перевод Н. А. Полевым шекспировского
«Гамлета» сделан в 1837 г. Перевод был прозаическим, имел «вольный характер», со
вставками от переводчика. Впрочем, перевод имел ряд важных достоинств (вставка: «За человека
страшно мне. . .»). Именно этот текст гениально играл П. С. Мочалов.
62 . . .известил российскую публику г. Свиньин. — Одним из первых, кто- «открыл»
талант Н. А. Полевого, был С. Н. Глинка: в издававшемся им журнале «Русский вестник»
в июле 1817 г. Полевой, проживавший в Курске, опубликовал за своей подписью статью
«О трехдневном в том городе (т. е. в Курске. —В. К.) пребывании Александра I». Вслед
за тем Полевой печатал в том же «Русском вестнике» стихи и разного рода журнальные
мелочи (см.: «Воспоминания Кс. Полевого». СПб., 1888. С. 60—63). И все же следует считать,
что по-настоящему «открыл» Полевого три года спустя П. П. Свиньин, издатель журнала
«Отечественные записки». Он обратил внимание читателей на молодое дарование писателя-
самоучки, выходца из купеческого звания (см.: Отечественные записки. 1823. Ч. XIII, № 33.
С. 156 — 157). А через два года Свиньин попытался создать рекламу весьма обширной
программе «Московского телеграфа», который Н. А. Полевой начинал издавать (1825. Ч. XXI,
№ LVIII. С. 376).
63 . . .степенные лета первого сочинителя, и юность второго. — Разница в возрастах
между двумя драматургами была действительно заметной: Н. А. Полевой родился в 1796 г.,
а П. Г. Ободовский — в 1807 г. '
Физиология Петербурга. II
267
64 «Велизарий» ~ «Русская боярыня XVII века». — Драма П. Г. Ободовского «Велиза-
рий» (1836) — переделка драмы немецкого драматурга Э. Шенка. Другая его драма —
«Русская боярыня XVII столетия» написана в 1842 г. Тогда же была и поставлена на сцене
Александринки.
65 . . .па масленице 1843 года. — Драмы Н. А. Полевого «Елена Глинская» (1839)
и «Ломоносов» (1842) поставлены были соответственно на Александрийском театре в 1841
и 1843 гг. (см.: Вольф А. И. Хроника петербургских театров с конца 1826 до начала 1855 года.
СПб., 1877. Ч. II. С. 78, 87).
66 . . .«Дайте десять раз сряду пьесу ~ превратится в „Демьянову уху"». — Цитата
из «Северной пчелы» (1843, № 35).
67 Полевой Ксенофонт Алексеевич (1801 — 1867) — младший брат Н. А. Полевого,
журналист, критик.
68 «Параша-Сибирячка» (1840) — пьеса Н. А. Полевого основана на действительном
событии, случившемся в 1804 г.: дочь прапорщика, Прасковья Григорьевна Лупалова,
добралась с одним рублем в кармане из Сибири до Петербурга, где добилась освобождения
сосланного отца. Александр I снял с ее отца приговор, а Прасковье приказал выдать две
тысячи рублей. О ней и ее подвиге заговорили в России и Европе. Она удалилась в девичий
монастырь, где вскоре умерла. Случай послужил сюжетом французской романистке Мари
Коттен для романа «Елизавета Л., или Сосланные в Сибирь» («Elisabeth, ou les Exiles de
Sibérie). Вышла в свет в 1806 г.
H. А. Полевой, конечно, знал роман Коттен и вдохновлялся им в своей работе над драмой.
69 . . .романа г-жи Коттен «Елизавета Л. (Лупалова). . . — На сюжет о Прасковье Лупа-
ловой написана была также повесть «Молодая сибирячка» (1815) французским писателем
Ксавье де Местром, жившим в России. Имеется свидетельство, что Полевой, создавая
«Парашу-сибирячку», в большей мере опирался на это произведение. Н. А. Полевой писал
своему брату 5 дек. 1839 г. о том, что он к бенефису Асенковой приготовил
«Парашу-сибирячку» — «нечто вроде патриотического, взятого из истории Прасковьи Лупаловой и рассказа
о ней де Местра. . .» (Записки К. А. Полевого. СПб., 1888. С. 485).
70 «Смерть и Честь». — В тексте статьи допущена неточность в названии пьесы. Имеется
в виду драма Н. А. Полевого «Смерть, или Честь» (1839).
7 Песчинка» (1833) — повесть французского беллетриста А.-М.-Б. Массона. Из нее
Н. А. Полевой сделал свою драму «Смерть, или Честь».
72 . . .драматического заимствователя Княжнина. — Еще с XVIII в. и на многие
десятилетия за Я. Б. Княжниным закрепилась «слава» «заимствователя», поскольку он
действительно брал для своих драматических сочинений сюжеты у Вольтера, Метастазио, Мольера,
Детуша, Гольдони. Пушкин в «Евгении Онегине» называет Княжнина «переимчивым».
Последующая критика сумела выявить ряд существенных и оригинальных черт в творчестве
автора исторической трагедии «Вадим Новгородский» (1789) и комедий «Хвастун» (1785),
«Чудаки» (1790), в которых Княжнин предвосхищает мотивы и персонажи А. С. Грибоедова
и Н. В. Гоголя.
. . .совмещает в себе и Ильина, и Иванова, Шаховского. — Это заявление
Белинского ни разу не было прокомментировано редакторами изданий сочинений критика,
не выявлено, о каком Ильине идет речь. Думается, совершает ошибку и комментатор
недавнего переиздания «Физиологии Петербурга» В. А. Недзвецкий (М., 1984. С. 292),
полагающий, что речь идет о Павле Ильине, драматурге (1830—1840-х годов). Есть основание считать,
что у Белинского речь идет о другом драматурге — Николае Ивановиче Ильине (1777 —
1823), авторе весьма популярной драмы «Великодушие, или Рекрутский набор» (1804),
и комедии «Подложный клад, или Опасно подслушивать у дверей» (1805). Оба произведения
игрались на сцене и в эпоху Белинского. Критик отзывался с удовлетворением о том, что
в связи с. появлением Щепкина на Александрийской сцене во время гастролей возобновлялись
как достойные его таланта водевиль «Москаль-чарывник» И. П. Котляревского и комедия
«Подложный клад. . .» Н. Ильина (наряду с мольеровскими «Школой жен», «Тартюфом»
и проч.). Что же касается Павла Ильина (даты жизни которого и отчество неизвестны), у
Белинского встречается всего лишь единственное камня на камне не оставляющее саркастическое
высказывание как о «новом харьковском трагике», авторе беспомощного драматического
представления «Леонора, или Мщение италианки», выпущенного в Харькове в 1841 г. (Т. 5.
С. 85). Что делал, какие произведения выпускал беллетрист и драматург Павел Ильин
в 1830—1840-х годах, — неизвестно. Умалчивает об этом «Указатель имен» в цитируемом
академическом издании Белинского (T. XNJ).
268
Примечания
В триаду, вместе с Ф. Ф. Ивановым (1771 — 1816) и А. А. Шаховским (1777—1846), мог
попасть только Н. И. Ильин. Все трое жили приблизительно в одно время и действительно
были популярны, а Шаховский еще был жив. Так они все трое как некое созвездие
неоднократно упоминаются у Белинского в ряде статей (см. «Русская литература в 1841 году»:
Ильин, Иванов, Шаховский). А в рецензии на драматические сочинения и переводы Н. А.
Полевого (1843), именно в связи с автором «Уголино», Белинский считает нужным на страницах
«Отечественных записок» процитировать сочувственное суждение об этих авторах С. П. Ше-
вырева в «Москвитянине» (1843, № 1). Здесь снова упоминаются Николай Иванович Ильин
как автор драмы «Великодушие, или Рекрутский набор», а затем неизменные его спутники,
Ф. Ф. Иванов и А. А. Шаховский (см.: Т. 6. С. 668).
Мы не упускаем при этом из виду, что у Белинского есть своя мерка талантливости
этого созвездия драматургов и что он с иронией говорит о Полевом, который «один
совмещает» в себе все эти таланты.
74 . . .трудолюбивый отец российского театра. — Суждение Белинского о Сумарокове
в данном случае остается еще традиционно критическим. Так и было на протяжении ряда
лет — в «телескопский» период деятельности критика и в «Отечественных записках»
до середины 1840-х годов. Но с появлением «натуральной школы» Белинский стал
благосклоннее судить о писателях-беллетристах, умевших удовлетворять общественные и
эстетические вкусы все более разрастающейся массы читателей, о тех трудолюбивых талантах,
которые все смелее начинали охватывать в своем творчестве незатронутые темы русской
жизни, смелее интересоваться бытом социальных низов. Проповедуя необходимость
развития живой, отзывчивой беллетристики, Белинский к концу жизни стал более положительно
отзываться о заслугах А. П. Сумарокова, а также А. А. Марлинского, писателей не
гениальных, но честных и даровитых, добросовестно послуживших своему времени. Новые оценки
указанных писателей можно найти в следующих статьях Белинского: «Взгляд на русскую
литературу 1846 года», «Полное собрание сочинений Марлинского» (1847), в рецензии на
роман Н. В. Кукольника «Два Ивана, два Степаныча, два Костылькова» (Т. 10. С. 10, 125,
313 и др.).
75 Р. 3. и В. 3. — Этими инициалами подписывались литераторы: Рафаил Михайлович
Зотов и его сын, Владимир Рафаилович Зотов. О первом из них Белинский неизменно
отзывался критически и иронически как о представителе псевдонародной литературы,
графомане толкучего рынка. Но о Владимире Зотове после первых уничижительных отзывов
как о водевилисте (тут отчасти по ассоциации с отцом) Белинский позднее стал отзываться
гораздо сдержаннее, а затем и весьма положительно. Переходная стадия в развитии мнений
критика запечатлелась в статье «Русская литература в 1843 году», в отзыве на роман
Владимира Зотова «Черный таракан», в котором фантастически и вместе с тем реально
изображается жизнь одного чиновника: «,,Черный таракан" — рассказ не без юмора и не без
занимательности. Нам нужды нет знать, тот ли это г. Зотов написал ее, который пишет такие
ужасные драмы, стихотворения, „Театралов", „Побрякушки" и пр.; или совсем другой Зотов:
Мы знаем только, что его „Черный таракан" очень недурная вещь».
Заметим попутно, что в тексте Белинского в «Отечественных записках» (повторено
затем во всех собраниях его сочинений без поправки) явная описка; надо не «ее», а «его»,
т. е. рассказ «Черный таракан». Описка вызвана, видимо, тем, что строкой выше Белинский
говорил о повести Вельтмана, а слово повесть женского рода.
Заметим еще, что «Театралы» и «Побрякушки» — произведения также Владимира
Зотова (более точное название первого из них: «Петербургский театрал. Куплеты В. 3.»).
Позднее Белинский узнал, что В. Р. Зотов начинает активно участвовать в литературных
предприятиях Некрасова, сочувственно относится к «натуральной школе», и, видимо, немалая
заслуга тут самого Белинского, статьи которого помогли В. Р. Зотову найти правильную
позицию в литературе. Через десять лет после смерти критика В. Р. Зотов поместил в
редактировавшемся им журнале «Иллюстрация. Всемирное обозрение» популярный очерк о
деятельности Белинского, портрет критика, снимок его могилы («Иллюстрация. . .». 1858. № 20,
38). Важны также воспоминания В. Р. Зотова «Петербург в сороковых годах», в которых
он сочувственно говорит об атмосфере, царившей вокруг Белинского, и о своих горячих
симпатиях к критику (см.: Исторический вестник. 1890. № 1).
/6 . . .почище французского. — Такое странное суждение о преимуществах русского
водевиля перед французским высказал Н. А. Полевой в рецензии на водевиль П. Каратыгина
«Бу.тчиая, или Петербургский немец» (Северная пчела. 1843. № 281. Подпись: Z. Z.).
\ Ах, ножища-то — что вилища ~ Губища-то — что палчища! — Цитата из былины
Физиология Петербурга. II
269
«Димитрий Васильевич и Домна Фалелеевна» взята из сборника «Древние русские
стихотворения, служащие в дополнение к Кирше Данилову, собранные М. Сухановым» (СПб.,
1840. С. 6).
78 . . .С кого они портреты пишут ~ Так мы их слышать не хотим! — Из стихотворения
М. Ю. Лермонтова «Журналист, читатель и писатель» (1840).
79 . . .как и комедии. . . — В тексте «Физиологии Петербурга» допущен корректурный
недосмотр: состояние «трагедии» следовало бы сравнивать с состоянием «комедии», а
получалось в испорченном тексте, что «трагедиям» противопоставляются по контрасту «комики»
(С. 67). Исправляем текст по оригиналу. (Т. 8. С. 547, комментарий. — С. 709). Логика
указанных противопоставлений проводится точно у Белинского в статье «Русский театр
в Петербурге» (1841), которая в значительной своей части вошла в настоящую статью
об «Александрийском театре».
80 . . .«Борис Годунов» нисколько не драма, а разве поэма в драматической форме. —
Перед нами одно из устойчивых высказываний Белинского: пушкинский «Борис Годунов»
не является драмой в собственном смысле слова, а скорее «поэмой в драматической форме»
или «трагедией чисто эпического характера». Мы встречаем подобные высказывания еще
в статье «Разделение поэзии на роды и виды» (1841) и в статье десятой о Пушкине, над
которой он работал в ноябре 1845 г., уже после статьи «Александрийский театр». С этими
утверждениями Белинского сейчас трудно согласиться. Понятно его желание подобрать ключ
к русской истории, предупреждение против опасности механического перенесения на русскую
историю стереотипов концепций европейских историков, но Белинский был не прав в том, что
русская история будто бы лишена острых конфликтных ситуаций, представляющих собой
основу художественной драмы или трагедии. И сам пушкинский «Борис Годунов» является
лучшим подтверждением этого.
81 Горлатная шапка (устар.) — шапка из меха пушного зверька горлатки, у которого
душка означилась другой шерстью.
82 . . .стали рядить немцев в русский костюм ~ русские поговорки, — Один из
многочисленных выпадов Белинского против славянофилов, их попыток подладиться под народный
дух, простонародный лад, просторечье.
83 Еруслан Лазаревич — герой русской народной сказки.
84 Таково нелепое комическое содержание водевильной шутки Н. Акселя (псевдоним
Н. Ф. Линдфорса) «Людмила, или Новый дом сумасшедших» (1843).
85 . . .по «Репертуару и Пантеону» г. Песоцкого. . . — Речь идет о первоначально
существовавших раздельно двух журналах, а затем объединившихся. В 1840—1841 г. в Петербурге
выходил ежемесячный журнал «Пантеон русского и всех европейских театров» (изд. В. П.
Поляков, ред. Ф. А. Кони). Почти одновременно, в 1839—1841 гг., в Петербурге выходил другой
журнал — «Репертуар русского театра» (изд. И. П. Песоцкий). В 1842 г. оба журнала слились
в один, который получил название: «Репертуар русского и Пантеон всех европейских
театров» (изд. И. П. Песоцкий). В последующие годы его название несколько
варьировалось; так, например, в 1844—1846 гг. он назывался сокращенно «Репертуар и Пантеон».
86 . . .из повести г-жи Рейбо. . . — «Донна Луиза, инфанта португальская» (1840) —
историческая драма Р. М. Зотова (по повести Фанни Рейбо. 1838).
87 . . .произведение г. Навроцкого. — «Новый недоросль» (1840) — комедия Н. С.
Навроцкого. Это произведение «знаменитым» прослыло, по словам Белинского, вследствие того,
что «представляет собой геркулесовские столбы бездарности. . .» (Т. 4. С. 336).
88 «Александр Македонский (1841) — сочинение М. А. Маркова (см. примеч. 56
к наст. ст.).
89 «Ни статский, ни военный, не русский и не француз, или Приезжий из-за границы»
(1841) — водевиль П. И. Григорьева 1-го.
9 «Саардамский корабельный мастер, или Нет имени ему» (1841) — комедия Р. М.
Зотова.
91 «Сбритая борода. . .» (1841) — комедия П. А. Смирнова, малодаровитого драматурга
1840-х годов.
92 «Боярское слово, или Ярославская кружевница» (1841) — драма П. Г. Ободовского.
93 «Кум Иван. . .» (1841) — «оригинальная русская быль, в двух отделениях», сочинение
Е. В. Аладьина. Егор Васильевич Аладьин (1796—1860) — писатель, переводчик, издатель
« Невского альманаха».
94 «Шкуна Нюкарлеби» (1841) — драма Ф. В. Булгарина. Белинский неоднократно
высмеивал это произведение как дюжинный сценический фарс псевдопатриотического
270
Примечания
содержания. Недаром на первом же представлении на сцене Александрийского театра
1 ноября 1841 г. готовилась обструкция против Булгарина, но этому помешал усиленный
наряд полиции (см.: Вольф Л. Хроника петербургских театров. СПб., 1877 — 1884. Ч. 1—3.
С. 95).
9 «Костромские леса» — «Русская быль» (1841) Н. А. Полевого.
96 «Современное бородолюбие» (1841) — комедия Д. Г. Зубарева.
97 «Князь Серебряный, или Отчизна и любовь» (1842) — драма в стихах Н. И.
Филимонова.
98 «Отец и дочь» (1842) — драма П. Г. Ободовского. Пер. с итал. яз.
99 «Елена Глинская» (1839) — драма Н. А. Полевого.
100 «Христина, королева шведская» и «Царь Василий Иванович Шуйский» — драмы
П. Г. Ободовского (1842).
101 «Святослав» (1842) — драматическое представление в пяти действиях в стихах
B. Р. Зотова (см.: История русского драматического искусства. М., 1978. Т. 3; 1826—1845.
C. 310).
10 «Великий актер, или Любовь дебютантки» (1842) — драма П. П. Каменского.
103 «Жены наши пропали, или Майор Bon Vivant» « (1842) — водевиль П. И. Григорьева
1-го, Н. Перепельского (псевдоним Н. А. Некрасова) и П. С. Федорова.
104 Людмила, драма в трех отделениях, подражание немецкому ( «Lenore» ),
составленная из баллады В. А. Жуковского, с сохранением некоторых его стихов. — Драма «Людмила»
вышла отдельным изданием в 1830 г. и игралась на Александрийской сцене в сезон 1830/31 г.
Неизвестный автор использовал балладу Бюргера «Ленора», а также баллады В. А.
Жуковского «Людмила» и «Светлана».
105 «Еще Руслан и Людмила, или Новый дом сумасшедших)) (1843) —г Шутка-водевиль
в одном действии Н. Акселя (см. примеч. 84).
106 «Заложение Петербурга» — русская драматическая быль в двух действиях (1843).
Автор П. С. Федоров. Во всех полных собраниях сочинений Белинского нет
специального разбора пьесы или спектакля под названием «Заложение Петербурга». Она упомянута
в перечне, наряду с другими, в настоящей статье. Но известный исследователь
Белинского и текстолог В. С. Спиридонов выдвигал предположение, что в 1843 г., когда эта пьеса
была впервые сыграна в Александрийском театре, отзыв о ней попал в хронику «Русский
театр в Петербурге», напечатанную Белинским в майском номере «Отечественных
записок» за тот же 1843 г., как всегда, без своей подписи. Хроника в полном виде состояла из
трех отзывов о разных пьесах и спектаклях: первый отзыв об «Игроках» Гоголя — «самый
большой и весьма содержательный». Он вошел как несомненно принадлежащий перу
Белинского еще в солдатенковское издание сочинений, которое курировали Н. X. Кетчер, А. Д. Га-
лахов, и затем в венгеровское издание и все последующие. Что же касается последних двух
отзывов в той же хронике, относящихся к пьесам «Заложение Петербурга» и «Проказы
барышень на Черной речке» того же П. С. Федорова, то они не вошли в указанные издания
как не принадлежащие перу Белинского. Между тем В. С. Спиридонов считал, что
Белинскому принадлежит вся указанная хроника в майском номере «Отечественных
записок» за 1843 г. (см.: Белинский В. Г. Поли. собр. соч. / Ред. и примеч. В. С. Спиридонова.
Л., 1948. Т. XIII. С. 115—116 и примеч. 1142). Полностью сбрасывать со счета
предположение В. С. Спиридонова не следует: некоторые его доводы убедительны, особенно
текстологические. В академическом издании сочинений Белинского эти два отзыва помещены в
разделе «Dubia», в числе приписываемых критику (Т. 13. С. 184, 824). Ю. Г. Оксман тоже
фиксирует театральную хронику в составе всех ее трех частей как принадлежащую
Белинскому (см.: Оксман Ю. Г. Летопись жизни и творчества В. Г.
Белинского. M., 195S, С. 353). В. О. Боград признает авторство Белинского лишь за первой частью
хроники, с разбором «Игроков» Гоголя, а две другие отсекает; в примечаниях дает только
отсылку к литературе по вопросу атрибуции Белинского в отношении двух остальных частей
хроники (см. Ппград В. .9. Журнал «Отечественные записки»: Указатель содержания. М.,
1985. № 3418).
107 «Русский моряк. Историческая быль» (1844) — сочинение Н. А. Полевого.
108 «Жила была одна собака» (1844) — водевиль в одном действии, переведенный
с французского. Автор этого очень слабого водевиля неизвестен. Белинский ушел со
спектакля, недосмотрев его (см.: Т. 8. С. 142).
109 «Новгородцы» (1844) — драматическое представление В. Р. Зотова.
Физиология Петербурга. II
271
110 «Сигарка» (1844) —комедия Н. А. Полевого.
111 «Школьный учитель» (1842) —водевиль (пер. с фр.) П. А. Каратыгина 2-го.
112 «Что имеем не храним, потерявши плачем» (1843) — водевиль С. Соловьева.
113 «Дома ангел с женой, в людях смотрит сатаной» (1844) —водевиль (пер. с фр.)
П. С. Федорова.
114 . . .«бонтонностъ» партизанов. . . — т. е. поклонников, сторонников (от фр. partisan —
приверженец).
115 . . .«Женитьба» Гоголя пала решительно при первом ее представлении. . . —
Постановка гоголевской «Женитьбы» в Петербурге в 1842 г. не имела успеха. Белинский писал
В. П. Боткину 9—10 декабря 1842 г. «Я сейчас из театра. «Женитьба» пала и ошикана.
Играна была гнусно и подло. Сосницкий не знал даже роли. Превосходно играла
Сосницкая (Невеста) и очень был недурен Мартынов (Подколесин), остальное всё — верх
гнусности . (Т. 12. С. 125).
116 «Восемь лет старше» — «Преступление, или Восемь лет старше» (1842) —драма
О. Арну и П. Фурнье в переводе С. Соловьева.
ЧИНОВНИК
Впервые опубликовано в «Физиологии Петербурга» (С. 83—93). За подписью: Н.
Некрасов. Написано, по всей вероятности, в 1844 г. Дату выставлял сам Некрасов в
последующих изданиях его стихотворений. Написано, видимо, специально для «Физиологии
Петербурга» как бы в развитие высказываний В. Г. Белинского в статье «Петербург и
Москва», помещенной в части I «Физиологии Петербурга»: слово «чиновник» в
Петербурге такое же типическое, как в Москве «барин», «барыня» и т. д. Чиновник — это
туземец, «истый гражданин Петербурга».
1 Чихирь — молодое кавказское виноградное вино.
2 Коллежский ассессор — по Табели о рангах — чин VIII класса, дававший право на
получение потомственного дворянства.
3 Дважды фиксируемое слово «распечь» в этих стихах явно осмысляется Некрасовым
не столько в значении общеупотребительном (дать головомойку), сколько в
специфически гоголевском, применительно к нравам чиновничьего мира, как это изображено в сцене
распекания Башмачкина значительным лицом в «Шинели»: «как вы смеете? Знаете ли вы, с
кем говорите? Понимаете ли, кто стоит перед вами?» На робкое замечание Башмачкина,
что секретари «ненадежный народ», последовала новая вспышка: «Что? что? что?» —
сказало значительное лицо: «Откуда вы набрались такого духу? откуда вы мыслей таких
набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против
начальников и высших!» И в «Мертвых душах» говорится о тревогах чиновников: «пойдут
переборки, распеканья, взбутетенивания и всякие должностные похлебки» (Т. I. Гл. IX).
4 Имел даже значительное нечто // В бровях. . . — И здесь слово «значительное»
возвращает нас к гоголевскому «значительному лицу» из «Шинели» и одновременно к
другому гоголевскому персонажу — прокурору губернского города из «Мертвых душ»: «с
весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом. . .» (Т. I. Гл. I).
Все эти мелкие похищения из Гоголя, ориентация на его стиль сознательно проводились
Некрасовым и другими деятелями «натуральной школы», подчеркивавшими, что он,
Гоголь, — «истинный отец» «натуральной школы».
5 Галерная — набережная в центре Петербурга, ныне улица Красная.
6 Консоляция — штраф в некоторых карточных играх.
7 Ремиз — термин карточной игры, означающий недобор положенного числа взяток
или штраф.
8 Чем от «Москвы родной» до Иртыша // От «финских скал» до «грозного
Кавказа». . . — вольный пересказ стихов Пушкина: «. . .от Перми до Тавриды, // От финских
хладных скад до пламенной Колхиды» («Клеветникам России», 1831).
9 «Блаженные отцы // И деды наши пировать любили, // Весной садили лук да
огурцы». . . — Некрасов использует стихи сподвижника по «натуральной школе». И. С.
Тургенева из 1-й строфы поэмы «Параша» (1843): «Известно: наши добрые отцы любили яблоки
да огурцы».
272
Примечания
10 Паратый пес — сильный, бойкий и прыткий пес.
11 Зато, когда являлася сатира, //Где автор — тунеядец и нахал, — // Честь
общества и украшенье мира, // Чиновников за взятки порицал, — Свирепствовал он, не жалея
груди. . .» — Предметом негодования чиновника, конечно, является прежде всего Гоголь.
В «Физиологии Петербурга» к цитированным стихам приложена иллюстрация, на
которой чиновник левой рукой водит пальцем по книге с надписью «Шинель», а большим
пальцем правой, через плечо, указывает на картину, изображающую холодный сибирский
пейзаж и мчащуюся оленью упряжку. А следующие затем слова: «Не совестятся видеть
. и читать» — намекают на «Ревизора», которого уже ставили на сцене, чиновник мог видеть
спектакль и присоединялся ко всем ненавистникам Гоголя, поговаривая о том, что такого
«врага России» «следует в кандалах отправить в Сибирь» (свидетельство С. Т. Аксакова).
ОМНИБУС
Впервые опубликовано в «Физиологии Петербурга» (С. 95—140). За подписью: Гово-
рилин.
1 Омнибусы — широкие многоместные экипажи, на конной тяге, вид общественного
недорогого транспорта. Верхняя часть для пассажиров называлась империал.
2 Статья эта писана давно. . . — Указанием на то, что статья эта писана «давно»,
автор А. Я. Кульчицкий (1817—1845), скрывавшийся под псевдонимом «Говорилин»,
намеревался, видимо, ослабить цензурные придирки, потому что в его очерке господа-пассажиры
выставлены в самом комическом виде.
6 Рубини Д. Б. (1794/95—1854) — знаменитый итальянский певец.
4 . . .имеет перед ним преферанс — т. е. преимущество.
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Впервые опубликовано в «Физиологии Петербурга» (С. 163—168). За подписью:
B. Б. Авторство Белинского установлено С. А. Венгеровым в 1910 г.
1 Лермонтов, например, родился и провел свое детство в Пензенской губернии. . . —
Белинский допускает ошибку: М. Ю. Лермонтов родился в Москве 3/15 октября 1814 г. в доме,
стоявшем около Красных ворот. А в Пензенской губ., с. Тарханы, в имении бабушки Е. А. Ар-
сеньевой, провел детство. Эта ошибка, вероятно, результат запомнившейся критику первой
встречи с Лермонтовым в Пятигорске в июле 1837 г. на квартире H. М. Сатина, где они
установили, что оба земляки, из Пензенской губ.: Тарханы находятся всего в 15 верстах
от уездного г. Чембар, в котором прошло детство Белинского (см. отрывки из
«Воспоминаний» Н. М. Сатина в кн.: В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., 1977.
C. 137).
В Москву из Тархан Лермонтов переехал в 1827 г. Учился в Благородном пансионе при
университете, а с осени 1830 г. — в Московском университете. В Петербург переехал в
1832 г., где поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.
2 Пушкин родился в Псковской губернии. . . — Пушкин родился в Москве,
воспитывался в Царскосельском лицее, а в Псковской губ., т. е. в родовом с. Михайловском, оказался в
ссылке.
Во времена Белинского эти теперь азбучные истины о русских классиках еще не были
общеизвестны; Н. И. Греч, например, в своем «Опыте краткой истории русской
литературы» (1822) сообщал, что Пушкин родился в Петербурге (хотя дата рождения
сообщалась верно).
3 «Северная пчела» — газета, издававшаяся в Петербурге с 1825 г. Ф. В. Булгариным.
Пользовалась официальной поддержкой, имела порой огромный тираж (до 10 тыс. экз.).
С 1831 г. выходила ежедневно, вела богатый отдел объявлений, сообщала много политической
и литературной информации и развлекательного материала. Систематически печатала
«фельетоны», нечто вроде критических обозрений литературных новинок (в этом упражнялся
большей частью сам Булгарин). О «Репертуаре» см. примеч. 85 к статье «Александрынский
театр».
Физиология Петербурга II
273
4 «Прибавления к „Московским ведомостям^'» — отдел казенных и частных
объявлений к газете «Московские ведомости» (с 1838 г.). Газета же — старейшая и крупнейшая
в России — издавалась с 1756 г. и выходила три раза в неделю. В газете и «Прибавлениях»
помещалось много сообщений о продаже книг, печатались их краткие аннотации, а также
разборы журналов. Редактор газеты в 1840-х годах — Е. Ф. Корш.
5 . . .передних статей. . . — т. е. передовиц.
6 . . .чтоб знать о производствах и подрядах. — В газетах 1840-х годов, особенно в
«Северной пчеле», «Санктпетербургских ведомостях», «Московских ведомостях», широко
сообщалось о производстве в чины, получении наград, подрядах, распродажах, аукционах,
выставках, гуляньях.
7 «Парижские тайны» ~ Петербург прочел их и по-французски, и по-русски. . . —
Роман «Парижские тайны» французского писателя Эжена Сю вышел в свет в 1842—1843 гг.
Получил широкую популярность в Европе. Русский перевод В. М. Строева появился в
1844 г.; тогда же роман был разобран в специальной статье В. Г. Белинского на страницах
«Отечественных записок» (Т. XXXIII, № 4).
8 . . .критика, вооруженная умом и вкусом. . . — Намек на Н. А. Полевого, который
сначала доблестно критиковал на страницах «Московского телеграфа» булгаринское
направление в литературе, его «Северную пчелу», а после закрытия «Московского телеграфа»,
в страхе перед властями, переметнулся в булгаринский лагерь. Переехав в Петербург, он до
конца жизни держался в своей журнально-литературной деятельности официального,
верноподданического курса.
9 . . .в прозе на Марлинского, в стихах на г. Бенедиктова. — Белинский умаляет
значение своих собственных критических выступлений против раздутых литературных
авторитетов Марлинского и Бенедиктова; воздействие его статей (Стихотворения Владимира
Бенедиктова // Телескоп, 1835. Ч. XXVII, № 11; Полное собрание сочинений А.
Марлинского // Отечественные записки. 1840. Т. VIII, № 2) было огромным. И. С. Тургенев
рассказывает в воспоминаниях о Белинском, как именно критик своей статьей о Бенедиктове
развеял в его глазах кумир этого поэта. Несколько странно звучит заявление Белинского,
что тут заслуга не столько критики, сколько времени. Объясняется это двумя
обстоятельствами: Марлинский погиб на Кавказе в 1837 г., а Бенедиктов не мог оправиться от
ударов, нанесенных ему Белинским, и с начала 1840 по 1845 г. почти ничего не печатал.
10 . . .наравне с Полъ-де-Коком. . . — Сопоставление «Мертвых душ» Гоголя с
бульварным романистом Поль-де-Коком проделывали Н. А. Полевой на страницах «Русского
вестника» (1842, № 5—6) и О. И. Сенковский в «Библиотеке для чтения» (1842, № 8).
11 Клуб Соединенного Общества — Основан в 1794 г., помещался на Невском проспекте
в доме Энгельгардта. В его члены принимались крупные чиновники, артисты, купцы
первых двух гильдий. Долгое время это общество называлось «Американским клубом» по
смешанности состава его членов. Описание распорядка на субботних вечерах в этом клубе
см. в «Северной пчеле» (1843, № 256, с. 1023, а также в кн.: Пушкарев Иван. Путеводитель по
Санкт-Петербургу и окрестностям его. СПб., 1843. С. 461).
12 . . .сметь свое суждение иметь. . . — Реплика Молчалина из грибоедовской
комедии «Горе от ума» (д. III, явл. 3).
13 . . .0 Байроне и матеръях важных. . .'— Правильно: «О Бейроне и о матерьях
важных» («Горе от ума», д. IV, явл. 4).
14 . . .в двадцать лет написан пяток повестей, другой — десятка два фразистых
стихотворений. . . — Здесь соответственно подразумеваются: писатель М. П. Погодин, автор
повестей «Нищий» (1826), «Черная немочь» (1829), «Преступница» (1830), «Русская
коса» (1832), «Счастие о несчастии» (1832), и стихотворец-славянофил А. С. Хомяков,
стихи которого подверглись резкому разбору Белинского в статье «Русская литература
в 1844 году» на страницах «Отечественных записок».
15 . . .Московский университет дает особенный колорит читающей московсконй
публике. . . — См. в статье «Петербург и Москва» в первой части «Физиологии Петербурга».
16 В Петербурге много периодических изданий. . . — В середине 1840-х годов
количественный перевес был на стороне петербургской периодики и журналистики:
«Санкт-Петербургские ведомости», «Северная пчела», «Русский инвалид», «Литературная газета»,
«Библиотека для чтения», «Русский вестник», «Отечественные записки»,
«Современник», «Финский вестник», «Маяк», «Журнал министерства народного просвещения» и др.
А в Москве, после «холерного года» (1830), перестали существовать «Московский вест-
18 Физиология Петербурга
274
Примечания
ник», «Дамский журнал» и проч. А главное — московской журналистике нанесли
смертельные удары царские репрессии: закрыты были «Европеец» И. В. Киреевского (1832),
«Московский телеграф» Н. А. Полевого (1834), «Телескоп» Н. И. Надеждина (1836). Прекратил
существование «Московский наблюдатель» (1839). Существовали и «процветали» только
«Московские ведомости» Е. Ф. Корша и «Москвитянин» М. П. Погодина и С. П. Шевырева
(с 1841 г.).
17 Чиновник сперва пишет ~ ведь это так легко! — Чиновничий, коммерческий дух
чистого предпринимательства пронизал петербургскую литературу, особенно область
журналов, альманахов, сборников. Чиновниками-военнослужащими были Н. В. Кукольник,
В. Г. Бенедиктов, Ф. А. Кони, Л. В. Брант, А. П. Башуцкий, В. А. Владиславлев и др.
18 . . .одна из самых замечательных добродетелей петербургских литераторов. — На
беспринципных компромиссах, в значительной доле, строилась деятельность петербургских
журналистов: Булгарина, Сенковского, Греча, Полевого. В беспринципности довольно часто
упрекал Белинский и Краевского, издателя «Отечественных записок», от которого ушел
в апреле 1846 г. Разрыв назревал в период подготовки и выпуска в свет «Физиологии
Петербурга».
19 Эту привычку некоторые из московских литераторов сохраняют и в Петербурге. . . —
Здесь Белинский определенно имеет в виду самого себя. Он, с переездом из Москвы в
Петербург (1839), перенес дух принципиальности и нелицеприятности в оценках из «Телескопа»
в «Отечественные записки», чем и придал авторитет журналу «дельца» Краевского. И. И.
Панаев вспоминал случай, происшедший на Невском по приезде Белинского из Москвы.
Шли Панаев и Белинский вместе, вдруг некто (Булгарин) дернул Панаева сзади за пальто:
«Так это бульдог-то, которого выписали из Москвы, чтобы травить нас?. .» (Панаев И. И.
Литературные воспоминания, М., 1950. С. 293).
20 . . .романист пятнадцатого класса. . . — Ироническое выражение, означающее
бездарность: по Табели о рангах, введенной Петром I, числилось только четырнадцать
чиновничьих классов.
21 . . .честь быть героями его романов предоставляет только Наполеону,
Фридриху П-му. . . — Имеются в виду произведения Р. М. Зотова: «Леонид, или Некоторые черты
из жизни Наполеона» (1832, 3-е изд. в 1840), «Николас, Медвежья лапа, атаман
контрабандистов, или Некоторые черты из жизни Фридриха II» (1837).
22 . . .где рисуются он и она, проклятые места. . . — Имеются в виду романы М. И.
Воскресенского «Он и она» (1836), «Проклятое место» (1838).
23 . . .подвиги Танъки-разбойницы в Марьиной роще. — Имеется в виду лубочное
издание: «Танька, разбойница Ростокинская, или Царские терема, историческая повесть XVIII
столетия. Соч. Сергея, (. . .кого), в трех частях». М., 1834.
24 Петербургский писака ~ аристократов и жизнь, как она есть. — Под петербургским
писакой подразумевается сотрудник Булгарина по «Северной пчеле» Л. В. Брант, автор
графоманских книжек «Аристократка. Быль недавних времен». (1842) и «Жизнь, как она
есть» (1843), отличающихся претенциозностью и «лакейским» взглядом на аристократов
и знаменитых людей.
25 Московский писака ~ описывает козла-бунтовщика. — Имеются в виду лубочное
произведение неизвестного автора «Разгулье купеческих сынков в Марьиной роще»
(М., 1836) и роман Н. Базилевича «Козел-бунтовщик, или Машина свадьба» (М., 1841).
26 «Тля». — В «Отечественных записках» была опубликована «не-повесть» И. И.
Панаева «Тля» (1843, № 2), в которой сатирически изображались петербургские дельцы-
журналисты.
27 «Фельетонист». — Имеется в виду очерк И. И. Панаева «Петербургский
фельетонист», помещенный во второй части «Физиологии Петербурга».
28 «Литературщики и книжных дел мастера. . .» — По всей вероятности, обещанная
статья не была подготовлена или не появилась в печати, так как издание третьей части
«Физиологии Петербурга» не состоялось.
^9 . . .Москва была центром журнальной деятельности. — См. примеч. 16 к
настоящей статье. 1834 год выделен Белинским в связи с тем, что с этого времени в Петербурге
начал выходить журнал «Библиотека для чтения». В 1836 г. Пушкин издавал
«Современник». Петербургская журналистика поднялась на новый уровень в связи с тем, что с 1839 г.
стали издаваться «Отечественные записки» под редакцией Краевского, в которых деятельное
участие принял Белинский.
30 . . .в Москве не было ни одного журнала, который бы издавался аккуратно. — Осо-
Физиология Петербурга. II
275
бенно неаккуратно выходил журнал «Московский наблюдатель» (1835—1839).
Редакторы: В. П. Андросов, Н. С. Степанов и в 1838—1839 гг. — неофициально — В. Г. Белинский.
31 . . .он медленно исчах. — «Телескоп» Н. И. Надеждина по своему направлению
благодаря участию в нем В. Г. Белинского был передовым, и журнал не «медленно исчах», а
был закрыт по повелению Николая I в связи с напечатанием в нем «Философического письма»
П. Я. Чаадаева.
32 Мы так теперь далеки от этого детского воззрения ~ оно могло существовать когда-
нибудь. — Эти новейшие правила литературного существования оспаривал с позиций
«чистого искусства» С. П. Шевырев в статье «Словесность и торговля» (Московский
наблюдатель. 1835. Кн. 1). Белинский решительно отвергал односторонний подход Шевырева
к проблеме в своей статье «О критике и литературных мнениях ,,Московского
наблюдателя"» (Телескоп. 1836. Т. XXXII, № 5).
33 Не продается сочиненье, / Но можно рукопись продать. . . — Цитату из
стихотворения А. С. Пушкина «Разговор Книгопродавца с Поэтом» (1824) Белинский дает по памяти,
неточно; правильно: «Не продается вдохновенье. . .»
34 Великое дело — железная дорога: широкий путь для цивилизации, просвещения
и образованности. . . — О значении строившейся Николаевской железной дороги между
Петербургом и Москвой Белинский уже говорил в статье «Петербург и Москва» (см.
примеч. 15). С большим любопытством ходил он на Лиговку смотреть, как строится вокзал,
М. Ф. Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 г. засвидетельствовал, с какими
высокими гражданскими чувствами уже тогда смертельно больной критик ожидал открытия
этой дороги, имевшей большое значение для будущего России.
ЛОТЕРЕЙНЫЙ БАЛ
Рассказ впервые опубликован в «Физиологии Петербурга» (С. 171 — 231). За подписью:
Д. Григорович.
1 17 сентября — по старому стилю — именины Веры, Надежды, Любови и Софьи,
приходившиеся на один день.
2 Английский магазин — модный универсальный магазин в Петербурге, помещавшийся
в нижнем этаже в доме Васильчикова, на углу Невского и Большой Морской. Ныне — Нев-
вский проспект, 16. Фирма «Николе и Плинтс» торговала шелковыми и шерстяными
изделиями, винами, бумагой и драгоценностями высшего качества (см.: Нистрем К. М. Книга
адресов С. Петербурга на 1837 год. СПб., 1837. С. 456).
3 . . .в милютиных. . . — Милютины лавки; Милютин — петербургский владелец
известного торгового дома в Петербурге в Гостином дворе, на Садовой улице.
4 . . .одно казанское стихотворение. . . — Выражение не поддается реальной
расшифровке. Видимо, речь идет о заведомо провинциальном, невзыскательном стихотворении, которое
ниже и приводится. Почему именно «казанское» — непонятно. Может быть, Григорович
и Некрасов располагали стихотворением какого-то казанского малодаровитого поэта.
А может быть, здесь обыгрыш рассуждений двух гоголевских мужиков в начале «Мертвых
душ» о колесе чичиковской брички, которое до Казани вряд ли доедет. . . Тут Казань как
символ дремучей провинции.
5 . . .елистратишку. . . — т. е. коллежского регистратора; по Табели о рангах —
чиновник самого низшего, четырнадцатого класса.
6 . . .Фермопильское ущелье. . . — Здесь: узкое пространство. Понятие строится на
комической метафоре: Фермопилы — узкий горный проход из Северной Греции в Среднюю;
здесь в V в. до н. э. произошла знаменитая битва греков с персами.
7 . . .в день Фрола и Лавра. . . — День святых великомучеников христианских,
приходящийся на 18 августа. Фрол и Лавр были родными братьями, жили во II в. в Иллирии,
проповедовали христианство, канонизированы при императоре Константине, в народе на Руси
считаются покровителями коней.
8 «Ла. . .ла . . .лашадку, — бойко отвечал Ванюша. — Комический эффект — ответ
мальчика: «лашадку» — состоит в том, что он родился в день Фрола и Лавра — двух святых,
покровителей лошадей. Для эффекта в рассказе дважды упоминается день Фрола и Лавра.
9 Описка автора. Надо: Анфиса Владимировна.
10 . . .поют как-то фостонически. . . — По-видимому, речь идет о надуманном и искус-
18*
276
Примечания
ственном пении (от сочетания французских слов fausset — фистула, фальцет и ton — тон)
в отличие от естественного пения грудным голосом.
11 пармезан — сорт итальянского сыра.
ПЕТЕРБУРГСКИЙ ФЕЛЬЕТОНИСТ
Очерк опубликован во второй части «Физиологии Петербурга» (С. 235—276). За
подписью: Ив. Панаев. Эпиграф из «Ревизора» — вольная стилизация письма Хлестакова
к Тряпичкину.
Впервые в более пространном варианте под названием «Русский фельетонист» (и с
подзаголовком «Зоологический очерк») появился в «Отечественных записках»' (1841. Т. XV,
№ 3, отдел «Смесь». С. 30—34). Затем предполагалось, что в несколько переработанном
виде очерк появится в издании А. П. Башуцкого «Наши, списанные с натуры русскими»,
о чем Белинский давал разъяснение в «Литературных и журнальных заметках»
(Отечественные записки. 1843. № 2). Был объявлен этот очерк и самим Башуцким, видимо, взамен
ранее предполагавшегося очерка «Литературная тля», но Панаев не успел его напечатать
в этом издании, вскоре прекратившем существование (1842). Очерк «Русский фельетонист»
был сокращен автором и опубликован под новым заголовком, «Петербургский
фельетонист», а «Литературная тля» появилась в «Отечественных записках» с
сокращенным названием «Тля» (1843, № 2). Панаев создает образ бездарного критикана,
имея, по мнению современников-мемуаристов, в качестве прототипа В. С. Меже-
вича, сотрудника булгаринских изданий, редактора «Ведомостей С.-Петербургской
городской полиции».
1 Коттен и Жанлис — французские писательницы нравоучительно-сентиментального
направления: Мари Коттен и С. Ф. Жанлис, весьма популярные в России.
2 Вальтер Скотт — знаменитый английский романист исторического жанра.
3 Лавка Петра — лавка кондитерских сладостей, пирожных.
4 Гамбс — мастер и владелец мебельного магазина в Петербурге, торговавшего
шикарными изделиями для аристократии.
5 . . .из студента превращается в кандидата. . . — В прошлом веке прошедший весь
курс наук получал звание действительного студента, особенно отличившийся — звание
кандидата, лица, выдвигаемого для избрания в государственный или общественный орган
или для защиты магистерской диссертации.
6 Яр — богатый ресторатор в Москве на углу Кузнецкого моста и Рождественки.
7 Мочалов. . . — правильное ударение — Мочалов.
8 . . .хочется сделаться редактором~повременного издания. — Намек на карьеру
В. С. Межевича, печатавшегося в Москве в «Телескопе», в Петербурге поначалу в
«Отечественных записках», а потом ради карьеры не побрезговавшего «каким-нибудь
повременным изданием», т. е., как уже говорилось, участием в «Ведомостях С.-Петербургской
городской полиции».
9 . . .набранное капителью\ — т. е. одними заглавными буквами, выделительным
печатным шрифтом.
10 Москва любомудрая хлопочет все о разрешении великих словено-христианских
вопросов. — Намек на московских славянофилов.
11 . . .господа, не написавшие ни одной строки. . . — Намек на А. А. Краевского,
снискавшего себе громкое имя в журналистике и критике благодаря сотрудничеству в его
«Отечественных записках» Белинского, статьи которого шли без подписи. Читателям,
особенно в провинции, казалось, что все это пишет сам Краевский.
12 . . .я сам накатал водевильчик. . . — Хвастовство в духе Хлестакова.
13 Жанен Жюль (1804—1874) — французский литератор-беллетрист, принадлежавший
к так называемой романтической «неистовой школе», слог которой отличался внешней
экспрессией.
14 Фактор — мелкий посредник, комиссионер, делец или управляющий технической
частью типографии.
15 «Репертуар ~ «Пчела». . . «Инвалид». . . — издания 1840-х годов: журнал
«Репертуар и Пантеон» (изд. И. Н. Песоцкий), газета «Северная пчела» (изд. Ф. М. Булгарин)
и газета «Русский инвалид» (изд. П. П. Пезаровиус).
Физиология Петербурга. II
277
16 . . .отягощенный галантерейностями. . . — т. е. знаками внимания (от фр. galanterie —
вежливость, галантность). Иронический контекст фразы явно восходит к Осипу из
гоголевского «Ревизора»: «галантерейное, черт возьми, обращение...»
17 Толченое П. И. — посредственный артист Александрийского театра.
18 . . .омарлинизированные девицы. . . — т. е. читательницы, находящиеся под
очарованием произведений Марлинского.
19 Излер — богатый петербургский ресторатор и кондитер, заведения которого
расхваливали в своих газетах Межевич и Булгарин.
20 Данные курсивом слова и отдельные строки стихов являются пародией на
стихотворение В. Г. Бенедиктова «Тост» (1841), которое Панаев еще раз пародирует в стихотворении
«Ревность», напечатанном в сатирическом альманахе «Первое апреля» (СПб., 1846. С. 11 — 13.
За подписью: Владимир Бурнооков).
21 . . .на позор публики — т. е. на обозрение публики.
22 . . .за обедом у Палкина. . . — Имеется в виду петербургский ресторатор Палкин.
23 . . .и как живет весело. . . — Здесь, конечно, дается собирательный образ
петербургского журналиста-«вампира». Но в указании числа подписчиков — 3 тысячи — и в буквах
Ф. Ф. (Фаддей Венедиктович) явственно проглядывает Булгарин.
24 . . .за десять сигарок восхваляет табачную фабрику. . . — Так именно небескорыстно
рекламировала булгаринская «Северная пчела» И. И. Излера; такие же рекламы
владельцу ресторана и увеселительного сада «Минеральные воды» в Петербурге создавал и Межевич
в «Ведомостях С.-Петербургской городской полиции».
25 . . .у нас все работники с хорошими аттестатами. . . — Один из многократных
выпадов Булгарина против Белинского, который не окончил Московского университета, аттестата
не имел, был исключен из университета в 1832 г. за антикрепостническую драму «Дмитрий
Калинин». В глазах Булгарина Белинский всего лишь недоучившийся студент. Такое мнение
в полемическом задоре Булгарин навязывал читателям.
26 . . .заклеванной вороны в басне Крылова. . . — Панаев отсылает читателя к басне
И. А. Крылова «Ворона» (1824).
27 . . .И если карлой сотворен // То в великаны не тянися. . . — Цитата из
упоминавшейся басни И. А. Крылова «Ворона».
28 Ведь такие водевили // Просто хуже всякой гили. . . — Перефразированные слова
Репетилова из комедии Грибоедова «Горе от ума»: «Да, водевиль есть вещь // А прочее все
гиль. . .» (д. IV, явл. 6).
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
А. А. А. см. Агин А А.
Агин А. А. (1817-1875) 237, 239, 245
Аддисон Дж. (1682-1719) 216, 217
Аксаков К. С. (1817-1860) 239, 250, 252
Аксаков С. Т. (1791-1852) 272
Аксель Н. (псевд. Линдфорса Н. Ф.) 269, 270
Александра Федоровна (1798—1860) 261
Альгаротти Франческо (1712-1764) 22; 250, 252
Андросов В. П. (1803-1841), ред. «Моск.
наблюд.» 275
Анна Иоанновна (1693-1740) 254
Анненков П. В. (1813-1887) 241
Ансело Жак-Арсен (1794—1854) 263
Антонолини (Антонелини) Фердинанд 262
Аристофан (446—385 до н. э.) 216
Арну О.-Ж.-Ф. (1803-1854) 271
Арсеньева Е. А. (1773—1845), бабушка
М. Ю. Лермонтова 272
Асенкова В. Н. (1817-1841) 126; 265, 267
Ауфенберг (Ауффенберг) И. фон (1798—
1857) 263, 265
Байрон Д. Н. Г. (1788-1824) 168, 173; 260,
273
Бакунин М. А. (1814-1876) 264
Бальзак Оноре, де (1799-1850) 217, 222,
247, 260, 265
Баратынский Е. А. (1800-1844) 227
Батюшков К. Н. (1787-1855) 164, 217
Башуцкий А. П. (1801-1871) 12, 223, 246,
248, 274, 276
Бегичев Д. Н. (1786-1855) 238
Белинский В. Г. (1811-1848) 13, 37, 141,
173; 218-220, 223-225, 227-229, 233-
235, 237-239, 241, 244, 245, 248-252,
255, 258, 260-269, 267-273, 275-277
Беллинсгаузен Ф. Ф. (1779-1852) 255
Белый Андрей (исевд. Бугаева Б. Н.)
(1880-1934) 242, 243
Бенедиктов В. Г. (1807-1873) 26, 167; 251,
273, 274, 277
Бернардский Е. Е. (1819-188?) 227, 237-
239, 244, 245
Бирон Э.-И. (1690-1772) 259
Блок А. А. (1880-1921) 241
Блюхер Г.-Л. (1742-1819) 43; 253
Боборыкин П. Д. (1836-1921) 221, 222,
240-242
Бове О. И. (1784-1834) 265
Боград В. Э. (1917-1989) 238, 260, 270
Боккачио (Воккачо) Дж. (1313-1375) 217
Боклевский П. М. (1816-1897) 237
Боткин В. П. (1810-1869) 234, 246, 271
Брант Л. В. (псевд. Я. Я. Я.) 219, 274
Брюллов А. П. (1798-1877) 227, 261
Брянский Я. Г. (1791-1853) 121, 262, 263
Булгаков А. И. (1815-1838) 264
Булгарин Ф. В. (1789-1859) 218, 219, 238,
246, 247, 250, 269, 270, 272, 274, 276, 277
Бурнооков В. (см. Панаев И. И.)
Бутков Я. П. (1820-1856) 218, 223, 258
Бюргер Г.-А. (1747-1794) 270
Валберхова М. И. (1788-1867) 126, 265
Вальмор Марселина (наст. фам. Десбордес
Вальмор Марселина) (1786-1859) 247
Варгин В. В. (ум. в 1824) 265
Вельтман А. Ф. (1800-1870) 26, 251
Венгеров С. А. (1855-1920) 242, 245, 247,
272
Вергилий Марон (70—19 до н. э.) 216
Верещагин В. В. (1842-1904) 236
Л. 3. см. Зотов В. Р.
Вистенгоф П. Ф. (ок. 1815—после 1878)
13, 248, 265
Владимирский Г. Д. 237
Владиславлев В. А. (1807-1856) 227, 274
Волков А. А. (1825-1855) 139
Волынский А. П. (1689-1740) 105, 252, 259
Вольтер Ф.-М.-А. (1694-1778) 267
Вольф А. И. 267, 270
Воскресенский М. И. (ум. 1867) 258, 274
Вронченко М. П. (1801-1855) 261
Вяземский П. А. (1792-1878) 227
Гаварни П. (наст. фам. Сюльпис Гийом
Шевалье) (1804-1866) 236
Гагарин Г. Г. (1810-1893) 237
Галахов А. Д. (1807-1892) 252, 270
Гамбс, мебельный мастер 201, 276
Гаршин В. М. (1855-1888) 221
Герцен А. И. (1812-1870) 217,-218, 233-
235, 249, 250, 258
Гете И. В. (1749-1832) 131
Глинка С. Н. (1776-1847) 266
Глинка Ф. Н. (1786-1880) 251
Гнедич Н. И. (1784-1833) 119, 216, 227
Говорилин см. Кульчицкий А. Я.
Гогарт В. (1697-1764) 236
Гоголь Н. В. (1809-1852) 6, 8, 10, И, 13, 31,
127, 128, 140, 141, 164, 167-169, 193, 214;
217, 219-221, 224, 225, 227, 231, 233, 236,
237, 239, 240, 242, 248, 252, 254, 259, 260,
261, 264, 270-272
Гозлан Л. (1803-1866) 222
Гойа Ф. X., де (1746-1828) 236
Указатель имен
279
Гольдони Карло (1707-1793) 267
Гонкуры, братья: Э. (1822-1896) и Ж.
(1830-1870) 222
Гончаров И. А. (1812-1891) 217, 221, 240,
242
Гораций (65—8 до н. э.) 216
Гребенка Е. П. (1812-1848) 92; 230, 231,
239, 244, 245, 255
Греч Н. И. (1787-1864) 272, 274
Грибоедов А. С. (1795-1829) 6, 164, 168;
251, 264, 265, 267, 273, 277
Григорович Д. В. (1822-1899) 70, 197; 217,
221, 228-230, 235, 239, 244, 245, 248, 255,
275
Григорьев 1-ый П. И. (1784-1871/72) 126,
128; 264, 269, 270
Григорьев 2-ой П. Г. (ум. 1854) 27, 31, 32;
251, 264, 265
Грицко-Основьяненко см. Квитка-Основья-
ненко Г. Ф.
Гуковский Г. А. (1902-1950) 232
Гурьянов М. 259, 260
Гюго Виктор (1802-1885) 131; 247, 263
Давыдов Д. В. (1784-1839) 248
Дагер Л.-Ж.-М. (1787-1851) 221
Даль В. И. (Казак Луганский) (1801 —
1872) 13, 50; 217, 223, 227-229, 239, 240,
244-246, 252
Делурье 264
Дельвиг А. А. (1798-1831) 216
Державин Г. Р. (1743-1816) 10, 103, 130,
164; 259
Детуш Ф. Н. (1680-1754) 267
Дидло Ш. Л. К. (1767-1837) 119; 262
Диккенс Ч. (1812-1870) 217
Дмитревский И. А. (1734-1821) 119; 262,
264
Дмитриев И. И. (1760-1837) 164; 256
Долгополов Л. К. 242
Домье О. (1808-1879) 222, 236
Достоевский Ф. М. (1821-1881) 217, 220,
221, 223, 228-230, 237, 240, 241, 255, 275
Дюваль П. (наст. фам. Лорран Жан)
(1855-1906) 247
Дюма-отец А. (1803-1870) 131; 222, 236
Дюмон-Дюрвиль Ж.-С. (1790-1842) 71,
255
Дюр М. Д. (1815-1868) 126; 265
Дюр Н. О. (1807-1839) 265
Елизавета Английская (1533—1603) 130
Жандр А. А. (1789-1873) 119
Жанен Жюль (1804-1874) 8, 205; 217, 222,
247, 276
Жанлис С.-Ф. (1746-1830) 198; 276
Живокини В. И. (1808-1874) 124, 126; 263
Житель Галерной слободы (точнее, гавани)
(псевд. Сомова О. М. и др.) 8
Жуй В.-Ж. (1764-1846) 247
Жуковский В. А. (1783-1852) 10, 139, 164,
171; 227, 270
Жуковский Р. К. (1814-1886) 237, 239,
244, 245
Загоскин M. Н. (1789-1852) 13; 246, 248
Золя Э. (1840-1902) 222, 241
Зотов В. Р. (1821-1891) 133; 268, 270
Зотов Р. М. (1795-1871) 133; 246, 268, 269,
274
Зубарев Д. Г. 270
Зубов П. 263
Иванисов H. Е. 261
Иванов А. И., книгопродавец 245, 246, 252
Иванов Ф. Ф. (1771-1816) 132; 267, 268
Излер И. И. 207, 210; 277
Измайлов А. Е. (1779-1831) 210, 259
Иллер-Сент (полн. фам. Сент-Илер) Э. Ж.
(1772-1844) 222
Ильин Н. И. (1777-1823) 132; 267, 268
Илюшка см. Соколов Илья
Истомина Е. И. (1799-1848) 119; 262
Кавос К. А. (1775-1840) 262
Кайданов И. К. (1782-1843) 72; 255
Каменский П. П. (ок. 1810-1870) 270
Карамзин H. М. (1766-1826) 6, 10; 164,
171
Каратыгин 1-ый В. А. (1802-1853) 119—
124, 126, 128-130, 140; 233, 236, 261-
263, 266
Каратыгин 2-ой П. А. (1805-1879) 119,
124, 126, 133; 258, 263, 268, 271
Каратыгина А. М. (1802-1880) 119, 121,
122; 262, 263, 266
Карр А. (1808-1890) 247
Катенин П. А. (1792-1853) 119
Каченовский М. Т. (1775-1842) 171; 247,
258
Квитка-Основьяненко Г. Ф. (1778—1845)
223
Кетчер Н. X. (1809-1886) 270
Кившенко А. Д. 237
Киреевские, братья: И. В. (1806 — 1856) и
П. В. (1808-1856) 250
Киреевский И. В. (1806-1856) 251, 274
Клодт К. К. (1807-1879) 237, 238
Клушин А. И. (1763-1804) 216
Княжнин Я. Б. (1742-1791) 119, 132; 267
Ковригин Е. И. (1819-1853) 237, 239, 244,
245
Козлов И. И. (1779-1840) 227
Колосова А. М. (1802-1880) (в замуж.
Каратыгина) 119; 262
Колосова Е. И. (1780-1869) 119; 262
Кони Ф. А. (1809-1879) 238, 269, 274
280
Указатель имен
Корнель Пьер (1606-1684) 119
Коровкин Н. А. 129; 266
Короленко В. Г. (1853-1921) 221
Корш Е. Ф. (1810-1897) 250, 273, 274
Котляревский И. П. (1769-1838) 267
Коттен Мари (1770-1807) 132, 198; 267, 276
Коцебу А.-Ф. (1761-1819) 124; 264
Краевский А. А. (1810-1889) 218, 224,
227, 285, 245, 246, 260, 274, 276
Крамской И. Н. (1837-1887) 237
Крузенштерн И. Ф. (1770-1846) 255
Крылов И. А. (1769-1844) 133, 164, 213;
216, 227, 277
Ксения Петербургская 256
Кудрявцев П. Н. (1816-1858) 252
Кузьминский К. С. 237
Кук Дж. (1728-1779) 255
Кукольник Н. В. (1809-1868) 127, 130;
262, 265, 268, 274
Кулешов В. И. 219, 244, 262
Кульчицкий А. Я. (1815-1849) 163; 234,
235, 239, 245, 272
Купер Ф. (1789-1851) 247
Куприн А. И. (1870-1938) 221
Курганов Н. Г. (ок. 1725-1796) 217
Кювье Ж. (1769-1832) 221
Кюрмер П.-Л. (ум. 1870) 222, 223, 246
Кюстин А., де (1790-1857) 247
Лавока (1790-1865) 247
Ланнер Й. (1801-1843) 54; 253
Ланский Л. Р. 238
Лаперуз Ж. Ф. (1741-1778) 255
Лафон Ш. 263
Лафонтен А. Г. Ю. (1758-1831) 79; 256
Левитов А. И. (1835-1877) 221, 240
Левкеева Е. М. (ум. 1881) 139
Ленский Д. Т. 264
Леонар Н. Ж. (1744-1793) 258
Лермонтов М. Ю. (1814-1841) 6, 9, 164,
165; 217, 223-225, 236, 237, 248, 269, 272
Леру Пьер (1797-1871) 247
Лесков Н. С. (1831-1895) 221
Линней Карл (1707-1778) 222
Ломоносов М. В. (1711-1765) 10, 22, 130,
164
Луганский казак см. Даль В. И.
Лужницкий старец (коллект. псевд. М. Т. Ка-
ченовского, М. П. Погодина, П. Л.
Яковлева в «Вестн. Евр.») 8
Лупалов П. Г. 267
Львов В. В. (1804-1856) 248
Маковские, братья: К. Е. (1839-1915) 237,
266, 269 и В. Е. (1846-1920) 237
Максимов А. М. (1813-1861) 126; 264
Мальбрук (Мальборо, Мальбруг) Дж.-Ч.
(1650-1722) 60; 254
Мария-Луиза (1751-1819) 253
Марков М. А. (ок. 1810-1876) 266, 269
Марлинский (Бестужев) А. А. (1797—
1837) 7,167, 203; 220, 247, 248, 268, 273, 277
Мартынов А. Е. (1816-1860) 124, 126, 140;
263, 264, 271
Масальский К. П. (1802-1861) 246
Маслов А. Е., гравер 239, 244, 245
Массой А.-М. (1800-1883) 132; 267
Медокс M. Е. (1747-1822) 265
Межевич В. С. (1814-1849) 235, 250, 276
Мей Л. А. (1822-1862) 216
Менандр (ок. 343—ок. 291 до н. э.) 216
Мерсье Л. С. (1740-1814) 217
Местр Ксавье, де (1764-1852) 267
Метастазио П. А. Д. (1698-1782) (наст. фам.
Трапасси), 267
Микешин М. О. (1835-1896) 237
Милютин 275
Михаил Павлович (1798-1849) 261
Мольер Ж.-Б.-П. (1622-1673) 124, 129, 131;
267
Монье А. 247
Мосх (3 в. до н. э.) 216
Мочалов П. С. (1800-1843) 120, 123-125,
128, 202; 236, 261-263, 266, 276
Мюссе А., де (1810-1857) 247, 263
Мятлев И. П. (1796-1844) 238
Наваррская Маргарита (1492—1549) 217
Навроцкий С. Н. (1808-1865) 138; 269
Надеждин Н. И. (1804—1856) 248, 249, 274,
275
Недзвецкий В. А. 244, 267
Некрасов Н. А. (1821-1877) 111, 146; 207,
218, 219, 221, 223, 225-228, 230-237, 239,
241-246, 248, 257-261, 270, 271, 275
Никитенко А. В. (1805-1877) 248, 258
Николаев 139
Нистрем К. М. 275
Нодье Ж. Ш. Э. (1780-1847) 247
Ободовский П. Г. (1803-1864) 130-133;
263, 265-267, 269, 270
Огарев Н. П. (1813-1877) 218
Одоевский В. Ф. (1807-1869) 13;- 245, 246
Озеров В. А. (1769-1816) 119, 129; 262
Оксман Ю. Г. (1895-1970) 270
Орлов А. А. (1791-1840) 246
Орлов Г. Г. (1734-1783) 260
Орлов П. H. (1811-?) 126, 141; 264
Орлова П. И. (1815-1900) 126; 264
Островский А. Н. (1823-1886) 241, 256, 263
Очкин А. Н. (1791-1865) 244, 258
Палкин, ресторатор 210; 277
Панаев В. И. (1792-1859) 227
Панаев И. И. (1812-1862) 13, 171, 214;
218, 226, 231, 235, '239, 246, 248, 255, 263,
274, 276, 277
281
Указатель имен
Панаева (Головачева) А. Я. (1820-1893)
262, 263
Пезаровиус П. П. (1776—1847), редакт.
журн. «Рус. инвалид» 250, 276
Пекарский П. П. (1827-1872) 259
Пер 199; 276
Перепельский Н. см. Н. Некрасов
Перетц В. Н. (1870-1935) 254
Перов В. Г. (1833/34-1882) 237
Песоцкий И. П. (ум. 1849) 138; 269, 276
Петр I (1672-1725) 14-16, 20-22, 29, 30,
73, 86, 136; 249, 251, 254, 256, 274
Петров В. П. (1736-1799) 105; 260
Пишо, артист балета 139
Плавильщиков П. А. (1760-1812) 216
Платов М. И. (1761-1818) 43; 253
Погодин М. П. (1800-1875) 227, 235, 247,
273 274
Полевой Кс. А. (1801-1867) 132; 267
Полевой Н. А. (1796-1846) 130-133; 248,
255, 262, 265-268, 270, 271, 273, 274
Поляков В. П. 269
Поль де Кок (1794-1871) 167; 247, 273
Потанчиков Ф. С. (1800-1871) 126, 141;
264
Потемкин Г. А. (1739-1791) 105; 260
Прац Э. 244
Прянишников И. М. (1840-1899) 237
Пушкарев И. 273
Пушкин А. С. (1799-1837) 6, 9, 10, И, 22,
119, 120, 137, 164, 172, 173, 200; 216-
218, 220, 224, 227, 230, 231, 236, 237, 246-
251, 262, 267, 271, 272, 274, 275
Пыпин А. Н. (1833-1904) 242
Раич С. Е. (1792-1855) (наст. фам.
Амфитеатров) 227
Расин Ж. (1639-1699) 129
Рейбо Фанни (1802-1871) 138; 269
Ремизов А. М. (1877-1957) 221, 240
Репин И. Е. (1844-1930) 237
Репина Н. В. (1809-1867) 126; 264
Р. М. см. Зотов Р. М.
Решетников Ф. М. (1841-1871) 241
Ричардсон С. (1689-1761) 254
Росси К. И. (1775-1849) 261
Рубини Д.-Б. (1794/95-1854) 155; 272
Саварен Б. (нач. XIX в.) 221
Савинов А. Н. 237
Садовский П. М. (1818-1872) 124, 126; 263
Сакулин П. Н. (1868-1930) 245
Салтыков-Щедрин M. Е. (1826-1889) 229,
230, 240
Самарин Й. В. (1817-1885) 126, 141; 264
Самойлов В. В. (1813-1887) 126, 127; 264
Самойлова 1-я Н. В. (1818—1899) 126; 265
Самойлова 2-я В. В. (1824-1880) 126; 265
Санд Жорж (наст. фам. Аврора Дюпен, по
мужу Дюдеван) (1804—1878) 247
Сатин H. М. (1814-1873) 272'
Свиньин П. П. (1787-1839) 131; 266
Свифт Д. (1667-1745) 249
Свищев, арт. балета 139
Семенов П. В. (XVIII в.) 217
Семенова Е. С. (1786-1849) 119; 262
Сенковский О. И. (1800-1858) 227, 228,
273, 274
Сент-Илер Э. Ж. см. Иллер-Сент
Скабичевский, А. М. (1838-1910) 242
Скотт Вальтер (1771-1832) 6, 132, 198; 276
Скриб О. Э. (1791-1861) 129
Смирдин А. Ф. (1795-1857) 227, 248
Соболевский С. А. (1803-1870) 251
Соваж Т.-М.-Ф. (1794-1877) 264
Соколов Илья, руководитель цыганского
хора 29; 251
Соколов Н. С. (ум. 1876) 129; 266
Соколов П. П. 237
Соллогуб В. А. (1813-1882) 13; 246, 252
Соловьев С. М. (1820-1879) 271
Сомов О. М. (1793-1833) 247
Сосницкая Е. Я. (1799-1855) 126; 265, 271
Сосницкий И. И. (1794-1871) 126; 264, 265,
271
Софокл (ок. 497-406 до н. э.) 216
Спиридонов В. С. (1878-1952) 250, 260, 270
Станиславский К. С. (наст. фам. Алексеев)
(1863-1938) 263
Станюкович К. М. (1843-1903) 221
Стендаль А. М. Б. (1783-1842) 217, 222
Степанов П. Г. (1800-1861) 126, 141; 264
Стиль Роберт (1671-1729) 216, 217
Строев В. М. (1812-1862) 273
Суворин А. С. (1834-1912) 241, 242
Сумароков А. П. (1717-1777) 119, 130, 132,
133; 268
Сю Эжен (наст, имя Мари Жозеф) (1804—
1857) 166; 217, 247, 273
Тальников Д. Л. 262
Тальони Мария (1804-1884) 120; 262
Теккерей У. М. (1811-1863) 217
Тепфер К. 266
Тибулл А. (ок. 50—19 до н. э.) 216
Тимм В. Ф. (Георг Ваильгельм) (1820—
1895) 236-239, 244, 245
Тимофеев, арт. балета 139
Тиссо К.-Ж. (1800-1876) 222
Тихонравов Н. С. (1832-1893) 242
Толбин В. В. (1821-1869) 255
Толстой Л. Н. (1828-1910) 221, 229, 230, 242
Толченов П. И. (1786—ум. в 1840-х годах)
207; 277
Тредьяковский В. К. (1703-1768) 105, 130;
259
Указатель имен
282
Трутовский К. А. (1826-1893) 237
Тургенев И. С. (1818-1893) 217, 221, 287,
242, 265, 271, 273
Уффенберг см. Ауффенберг
Фальконе Э. М. (1716-1791) 251
Федоров Б. М. (1794-1875) 246
Федоров П. С. (1803-1879) 270, 271
Феокрит (кон. IV в. —1-я пол. III в. до н. э.)
216
Филет (340-308 до н. э.) 216
Филимонов Н. И. (1805-1870) 270
Филипон Л. (1811-1889) 222
Флобер Г. (1821-1880) 241
Фонвизин Д. И. (1744-1792) 6, 119, 136, 164
Франц I (1766-1835) 253
Фрейганг А. И. 258
Фридрих II (1712-1786) 170; 274
Фукс Л. 266
Фурнье Л.-П.-Н. (1803-1880) 271
Хвостов А. С. (1753-1820) 227
Хмельницкий Н. И. (1789—1845) 265
Хомяков А. С. (1804-1860) 227, 236, 251,
252, 262, 273
Цейтлин А. Г. (1901-1962) 221, 247
Чаадаев П. Я. (1794-1856) 222, 223, 275
Чаушанский Д. Н. 237, 238
Чехов А. П. (1860-1904) 241, 242
Чосер Дж. (134?-1400) 217
Чулков М. Д. (1740-1793) 217
Шаликов П. И. (1768-1852) 7; 247
Шамбурский А. Т. (1814—1858), арт. балета
139
Шаплет С. С, де 247
Шатобриан Ф. Р. (1768-1848) 247
Шаховской А. А. (1777-1848) 119, 132;
227, 263-265, 267, 268
Шевченко Т. Г. (1814-1861) 223, 237
Шевырев С. П. (1806-1864) 235, 251, 268,
274, 275
Шекспир В. (1564-1616) 124, 125, 127,
129-133, 136, 146, 168, 204; 261, 264, 265
Шенк Э. (1788-1841) 267
Шепелев, переводч. 264
Шиллер Ф. (1759-1805) 125, 129-133;
261, 264
Ширяев А. С. (ум. 1841) 250
Шишков А. С. (1754-1841) 227
Щедровский И. С. (ум. 1870) 237
Щепкин М. С. (1788-1863) 124-126, 140,
141; 248, 263, 264, 267
Эльслер Фанни (Франциска) (1810—1884)
120; 262
Эрлинг И. Г. 266
Языков H. М. (1803-1846) 252
Якимович Т. К. 221, 247
Яковлев А. А. 103; 259
Яковлев А. С. (1773-1817) 262, 263
Яковлева 119; 262
Яр 202, 276
СОДЕРЖАНИЕ
ФИЗИОЛОГИЯ ПЕТЕРБУРГА
Часть I
В. Г. Белинский. ВСТУПЛЕНИЕ 6
В. Г. Белинский. ПЕТЕРБУРГ И МОСКВА 14
В. И. Даль (В. Луганский). ПЕТЕРБУРГСКИЙ ДВОРНИК 38
Д. В. Григорович. ПЕТЕРБУРГСКИЕ ШАРМАНЩИКИ 51
Е. П. Гребенка. ПЕТЕРБУРГСКАЯ СТОРОНА 71
Н. А. Некрасов. ПЕТЕРБУРГСКИЕ УГЛЫ 93
Часть II
В. Г. Белинский. АЛЕКСАНДРЫНСКИЙ ТЕАТР 114
Н. А. Некрасов. ЧИНОВНИК 142
A. Я. Кульчицкий (Говорилин). ОМНИБУС 147
B. Г. Белинский. ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЛИТЕРАТУРА 164
Д. В. Григорович. ЛОТЕРЕЙНЫЙ БАЛ 174
И. И. Панаев. ПЕТЕРБУРГСКИЙ ФЕЛЬЕТОНИСТ 198
ПРИЛОЖЕНИЯ
В. И. Кулешов. ЗНАМЕНИТЫЙ АЛЬМАНАХ НЕКРАСОВА 216
ПРИМЕЧАНИЯ. (Составитель В. И. Кулешов) 244
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН 278
ФИЗИОЛОГИЯ
ПЕТЕРБУРГА
Утверждено к печати
Редакционной коллегией серии
«Литературные памятники» АН СССР
Зав. редакцией О. В. Ивченко
Редактор издательства Л. П. Петрик
Художник В. Г. Виноградов
Художественный редактор H. Н. Михайлова
Технический редактор 3. В. Павлюк
Корректоры Т. П. Вдов, К. И. Келаскина
ИБ № 47456
Сдано в набор 03.10.90
Подписано к печати 24.06.91
Формат 70X90'/i6
Бумага офсетная № 1.
Гарнитура обыкновенная
Печать офсетная
Усл. печ. л. 21,35. Уч-изд. л. 22,7. Усл. кр.-отт. 22,52
Тираж 25.000 экз. Тип. зак. 774
Цена 12 руб.
Ордена Трудового Красного Знамени
Издательство «Наука»
117864, ГСП-7, Москва, В-485
Профсоюзная ул., 90.
Ордена Трудового Красного Знамени
Первая типография издательства «Наука».
199034, Санкт-Петербург, 9 линия, д. 12.
В ИЗДАТЕЛЬСТВЕ «НАУКА»
В СЕРИИ «ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ»
ГОТОВЯТСЯ К ИЗДАНИЮ:
Ариосто Лодовико. НЕИСТОВЫЙ РОЛАНД. В 2 т. - 82 л.
«Неистовый Роланд» (1532), поэма в 46 песнях — признанный шедевр
европейской поэзии эпохи Возрождения. Запутаннейшие похождения рыцарей
Карла Великого, дикое сумасшествие Роланда от измены возлюбленной,
занимательные вставные эпизоды и «пророчества» освещены изящной иронией,
предвещающей «Дон Кихота». «Роланд» был любимой поэмой Вольтера, ему
подражал Пушкин в «Руслане и Людмиле». Полный стихотворный перевод
поэмы на русский язык публикуется впервые. Перевод экспериментальный,
«свободным стихом».
Для широкого круга читателей.
Мериме Проспер. ПИСЬМА К НЕЗНАКОМКЕ. - 32 л.
Проспер Мериме был замечательным мастером эпистолярного жанра.
Особое место занимает его переписка с Женни Дакен, охватывающая почти
сорокалетний период. В письмах к ней отразились их сложные
взаимоотношения, в которых много неясного и загадочного, а также литературные,
художественные, исторические интересы писателя, его путешествия и повседневная
жизнь. Большое место в письмах отведено и политическим вопросам — от
революции 1848 г. до франко-прусской войны и падения империи. Впервые
«Письма к Незнакомке» были опубликованы в 1873 г.
Для широкого круга читателей.
Петрарка Франческо. АФРИКА. — 28 л.
Франческо Петрарка (1304—1374) прославился как великий лирик
Возрождения. Вершина его творчества — героическая поэма «Африка» на латинском
языке, над которой он работал всю жизнь. Предмет поэмы — война между
Римом и Карфагеном, герои ее — Ганнибал и Сципион Старший, в числе
эпизодов — запомнившаяся потомкам любовь нумидийского царя Массиниссы к
царице Софонисбе и трагическая смерть Софонисбы. На русский язык поэма
переводится впервые, сопровождается подробным комментарием.
Для широкого круга читателей.
Джусти Джузеппе. ШУТКИ. — 15,5 л.
Сатирические стихотворения и поэмы итальянского поэта Джусти (1809—
1850) — один из самобытнейших памятников европейской политической и
социальной сатиры. В «Шутках» ощущается дыхание героических лет Рисор-
джименто, волнение общественных страстей в преддверии революции 1848 г.
«Шутки» привлекают разнообразием поэтической интонации, близостью их
народной песне, комизмом и социальной заостренностью образов. Связанная
множеством нитей с романтизмом, поэзия Джусти интересна и тем, что
показывает, как формируется в поэтической сатире новое реалистическое
качество.
Для широкого круга читателей.
Стаций Папиний. ФИВАИДА. — 31 л.
Знаменитая поэма Стация (конец I в.) «Фиваида» написана на сюжет
известнейшего мифа о войне «Семеро против Фив»: братья Этеокл и Полиник,
сыновья несчастного фиванского царя Эдипа, поссорились между собой, и
Полиник с шестью товарищами повел войска на родной город, чтобы вернуть
себе власть. Война кончилась несчастливо, Фивы устояли, а братья в
единоборстве убили друг друга. Переводится на русский язык впервые.
Для широкого круга читателей.
АДРЕСА
КНИГОТОРГОВЫХ ПРЕДПРИЯТИЙ «АКАДЕМКНИГА»
С УКАЗАНИЕМ МАГАЗИНОВ
И ОТДЕЛОВ «КНИГА - ПОЧТОЙ»
Магазины «Книга — почтой»:
252208 Киев, пр-т Правды, 80а
117393 Москва, ул. академика Пилюгина, 14, корп. 2
197345 Санкт-Петербург, ул. Петрозаводская, 7
Магазины Академкнига»
с указанием отделов «Книга — почтой»
480091 Алма-Ата, ул. Фурманова, 91/97 («Книга — почтой»)
370001 Баку, ул. Коммунистическая, 51 («Книга — почтой»)
720001 Бишкек, бульвар Дзержинского, 42 («Книга — почтой»)
232600 Вильнюс, ул. Университето, 4
690088 Владивосток, Океанский пр-т, 140 ( «Книга — почтой»)
320093 Днепропетровск, пр-т Гагарина, 24 («Книга — почтой»)
734001 Душанбе, пр-т Ленина, 95 («Книга — почтой»)
620151 Екатеринбург, ул. Мамина-Сибиряка, 137 ( «Книга — почтой»)
375002 Ереван, ул. Туманяна, 31
664033 Иркутск, ул. Лермонтова 289 («Книга — почтой»)
420043 Казань, ул. Достоевского, 53 («Книга — почтой»)
252030 Киев, ул. Ленина, 42
252142 Киев, пр-т Вернадского, 79
252025 Киев, ул. Осипенко, 17
277012 Кишинев, пр-т Ленина, 148 («Книга — почтой»)
343900 Краматорск Донецкой обл., ул. Марата, 1 («Книга — почтой»)
660049 Красноярск, пр-т Мира, 84
220012 Минск, Ленинский пр-т, 72 («Книга — почтой»)
103009 Москва, Тверская ул., 19а
117312 Москва, ул. Вавилова, 55/7
630076 Новосибирск, Красный пр-т, 51
630090 Новосибирск, Морской пр-т, 22 («Книга — почтой»)
142284 Протвино Московской обл., ул. Победы, 8
142292 Пущино Московской обл., MP «В», 1 («Книга — почтой»)
443002 Самара, пр-т Ленина, 2 («Книга — почтой»)
191104 Санкт-Петербург, Литейный пр-т, 57
199164 Санкт-Петербург, Таможенный пер., 2
194064 Санкт-Петербург, Тихорецкий пр-т, 4
700000 Ташкент, ул. Ю. Фучика, 1
700029 Ташкент, ул. Ленина, 73
700070 Ташкент, ул. Ш. Руставели, 43
700185 Ташкент, ул. Дружбы народов, 6 («Книга — почтой»)
634050 Томск, наб. реки Ушайки, 18
450059 Уфа, ул. Р. Зорге, 10 («Книга — почтой»)
450025 Уфа, ул. Коммунистическая, 49
310078. Харьков, ул. Чернышевского, 87 («Книга — почтой»)