Т. БОГДАНОВИЧ
СТАРЫЙ И НОВЫЙ
ГОРОД
РИСУНКИ
С. ПАВЛОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА 1930 ЛЕНИНГРАД

Д, 31 Гиа № 33147/л
Ленинградский Областлит № 37311
103/4 л. Тираж 10 000

Давно ли вы живете в своем городе? Может быть,
вы и родились в нем. И наверно вы думаете, что хо-
рошо его знаете. А знаете ли вы, почему Морская
улица в Ленинграде называется Морской, — она
ведь от моря очень далеко. Ямская улица, Пуш-
карская, Конюшенная? Ведь почему нибудь они
так называются. Где же конюшни на Конюшенной?
Что за пушкари жили на Пушкарской? Что за ямы
были на Ямской? Может быть, самое это слово значило
раньше что-нибудь другое.
Отчего главная улица в Москве называется Куз-
нецкий мост, когда тут не только моста, даже и реки
никакой нет? Откуда какая-то Божедомка? Почему
часть Садовой называется Земляной вал? Какой же
тут мог быть вал, да еще земляной, в середине города?
Каждому из вас кажется, что город такой и был
всегда, какой он сейчас.
А ведь, вспомните, ваш город меняется на ваших
глазах. Тут был пустырь — вырос дом. Тут был дом—
его разрушили. Улица называлась Невский, а те-
перь Проспект 25 Октября.
Вы слыхали, конечно, что раньше не было трам-
ваев — были конки, не было электричества — были
3

газовые, а то и керосиновые фонари. И это совсем не
так давно, каких-нибудь двадцать лет тому назад.
Тогда жили многие из тех людей, что и теперь живут.
Они могут рассказать, какой тогда был город. Все-
таки не совсем такой, как теперь.
Ну, а какой же он был, когда не было на свете
никого из живущих теперь людей — сто, двести лет
тому назад? Может быть, если бы тогдашние люди
могли порассказать, мы бы многое узнали про свой
собственный город, чего теперь не знаем.
Иногда очень хочется заглянуть в свой город за
двести лет назад. Правда, досадно, что нельзя по-
ехать назад за двести - триста лет, как мы ездим
и вперед и назад за двести-триста километров по же-
лезной дороге.
А иногда все-таки удается заглянуть в прошлое,
очень далекое, и увидеть его точь в точь таким, какое
оно было тогда.
Вот в Италии, например. Там было такое место,
где, по словам историков, в древние времена, за две
тысячи лет до нас был красивый оживленный город
Помпея. Но тысяча восемьсот пятьдесят лет тому
назад произошло извержение Везувия, и весь город
со всеми жителями засыпало густым слоем пепла.
Пепел затвердел, на него нанесло песок, землю, вы-
росла трава, деревья, стали селиться люди. Прошлое
постепенно забылось. Люди и не подозревали, что
под их ногами похоронен целый город.
Но потом, много, много времени спустя, явилась
4

мысль раскопать это место, посмотреть, правда ли,
что там был город и какой он был.
Начали копать, раскопали пепел твердый, как
камень. Там как будто черепичная площадка! —
это оказалась плоская крыша. Там какая-то башенка!
Какая это была радость. Значит, правда, под землей
город или хоть остатки его. Работали, работали, и
вот точно чудом встал из под земли целый город —
с улицами, с площадями, с домами. Даже мебель
в домах, даже картины на стенах, даже посуда со-
хранилась, точно в подземном музее.
Теперь мы можем ходить по тем самым улицам,
заходить в те самые дома, где две тысячи лет назад
жили, работали, веселились люди. И город ока-
зался совсем не похожим на теперешние города.
Но в нашей стране таких подземных городов нет.
Как же нам быть, если хочется узнать, каким был
наш город не го что две тысячи, а хоть двести лет
назад?
Мы хорошо знаем, что и Москва, и Псков, и Нов-
город были на тех же местах, как теперь и двести, и
триста лет назад. Но ведь их не раскопаешь, чтоб
посмотреть, какие они были тогда.
А между тем, и тут можно делать раскопки — толь-
ко не в земле, а другие раскопки, — в библиоте-
ках, в архивах, в музеях, где сохранились следы
прошлой жизни.
Там хранятся старинные вещи, принадлежавшие
людям, жившим в прежние времена. Хранятся их
5

письма, их просьбы, их жалобы, их торговые усло-
вия, их судебные дела, рассказы путешественников
того времени.
Если покопаться во всем этом, можно представить
себе, как жили в своем городе люди в давние времена,
что носили, что ели, какие у них были дома, какие
улицы.
Можно из таких раскопок узнать и многое другое
про их жизнь — какое тогда было управление, какие
войны, какое образование. Но мы сейчас заговорили
о городе. Такой ли он был прежде, как теперь?
Попробуем покопаться, попробуем представить
себе, каким был один из теперешних городов двести-
триста лет тому назад, и сравним его с теперешним.
Так ли там шла жизнь, как теперь.
Ни в одном городе не является так часто желание
заглянуть в прошлое, как в Москве. В Москве на
каждом шагу что-нибудь напоминает о прошлом.
Тут стена, там старые ворота. Там площадь назы-
вается воротами, хотя никаких ворот нет.
Что это был за город, весь перегороженный вала-
ми и стенами?

Князь Чарторыйский по дороге в Москву.
Двести пятьдесят лет тому назад из города Седлеца
выезжало в Москву торжественное польское посоль-
ство: два посла — волынский воевода князь Михаил
Чарторыйский и литовский воевода, князь Ян Сапе-
га, а с ними многочисленная свита, дворня и охрана.
Князь Чарторыйский в карете с итальянским док-
тором. В другой карете — католический священ-
ник, исповедник князя. Дальше, тоже в каретах,
знатные польские вельможи. За ними дворецкие,
конюшие, трубачи, спальники, буфетчики, кучера
с запасными лошадьми, цырюльники, многочислен-
ные слуги. Даже пекарей, прачек, портных, сапож-
ников, столяров, плотников послы везли с собой.
Наконец, в хвосте ехали рослые гайдуки для охраны
самого князя и целый отряд драгун для защиты
посольства на случай нападения разбойников.
Много было разных задержек и остановок, пока
ехали польскими землями. Наконец, 3-го апреля
добрались до границы России. Тогда ее называли
Московией. Недалеко от границы был город Смоленск.
До Москвы оставалось теперь не больше четырехсот
верст.
7

Часть Сигизмундовского плана старой Москвы 1610-го года.
Вверху между реками Москвой и Неглинной окруженный стенами Кремль. Ниже под кремлевскими стенами
Красная площадь. Посреди площади храм Василия Блаженного и перед ним Лобное место. Вправо от пло-
щади Неглинные ворота и мост через реку Неглинную. Ниже торговые ряды и примыкающий к ним Китай
город, окруженный стенами. Кремль и Китай город опоясаны Белым городом, часть которого видна на плане
внизу и в правом верхнем углу. В левом углу внизу видна река Яуза, впадающая в Москву реку; на реке
мельница, а на берегу у моста баня. Слева за Москвой рекой видно начало Стрелецк.й слободы.

Широко разлилась пограничная речка Березовка.
Бесконечный караван еле перебрался через нее в
брод.
Дальше было не лучше. От дождей дороги совсем
развезло. В дремучих топких лесах приходилось
в одну повозку впрягать по многу лошадей. Перед-
няя повозка так и загрузла в топи, вытащить ее не
удалось. Пришлось бросить в грязи, вынув по-
клажу.
Посольство попало в самую ростепель. В сухую
погоду по такой дороге можно было проехать. От
весенней грязи оставались только выбоины, ухабы
да густая пыль. На такие пустяки тогда никто не
обращал внимания. Но попадались в пути болота.
По ним ни в какую погоду проезда не было.
На целые версты москвитяне замостили их гатями:
срубили по краям дороги деревья и навалили тол-
стые бревна. Кареты бултыхались с бревна на
бревно. Иногда гнилое бревно ломалось, и перед-
ние колеса проваливались. С великим трудом выта-
скивали экипаж из трясины.
Ехать было истинное мученье. Человека мотало
из стороны в сторону, встряхивало, подбрасывало.
Соседи валились друг на друга, стукались головами,
а когда пытались говорить, прикусывали себе языки.
— Ото дьяволы московиты! Пшекляты дороги! —
ругались поляки.
Сиятельного князя совсем растрясло. Он вылез
из кареты и велел гайдукам нести его в кресле. Вель-
10

можные паны тоже не вытерпели и предпочли итти
за ним пешком, перескакивая с бревна на бревно.
За день по такой дороге пробирались не больше
десяти-пятнадцати верст. Ночью ехать и думать
было нечего. Приходилось ночевать где-нибудь на
поляне под открытым небом, разложив кругом костры.
Попадался иногда по пути городок или село. Но
ночевка выходила немногим лучше.
Послам отводили домик попросторней, а свита
размещалась по избам. Избы все тогда топились по
черному, то есть без труб. Дым наполнял всю избу
и выходил из окон и дверей. Но дым меньше пугал
поляков, чем насекомые. Их у московитов было види-
мо-невидимо в каждом доме.
— Тут спать никак не можно, — жаловались по-
ляки. — Эти собаки московиты, верно, нарочно на
нас всякую тварь напускают.
Наутро они показывали хозяину искусанные руки
и лица и спрашивали его, кто оставляет такие некра-
сивые знаки — блохи или клопы?
Но хозяин объяснял, что это особые насекомые,
они гнездятся по щелям бревен. Зовут их тараканы —
полякам послышалось караканы. — Своих тара-
каны не трогают, а чужих тревожат не мало!
Потом поляков научили класть в избе по углам
корки хлеба, тогда тараканы их меньше обижали.
Четыреста верст от Смоленска до Москвы важные
польские послы ехали сорок дней, с 4-го апреля по
11

14-ое мая, ехали по непролазной грязи, по кочкам и
бревнам. Ночевали под открытым небом или в курных
избах, с клопами и тараканами.
Перед Москвой за семь верст послы остановились
на два дня.
Надо было отдышаться после тряски, счистить
с себя дорожную грязь, разодеться и въехать в
Москву в полном параде.
Въезд поляки устроили очень торжественный.
Впереди ехало пятьсот телег с посольской кладью,
за ними повозки тройками и четвернями с членами
свиты. Потом шестернями десять повозок, обтянутых
желтым и красным сукном, нагруженные коврами,
комнатными вещами и одеждой послов. Затем отряд
драгун с трубачами и литаврщиками в красных мун-
дирах, с золотой бахромой. Потом раззолоченная
карета литовского воеводы с шестью лошадьми в
золотой сбруе с красными лентами. За ней восем-
надцать лошадей под богатыми седлами, украшен-
ными сапфирами и другими драгоценными камнями.
Три трубача в ярко желтых бархатных кафтанах не-
прерывно трубили, возвещая о приезде послов.
Наконец, в раззолоченной карете, обитой внутри
красным атласом, ехали оба посла. Карету везли
шесть лошадей в золотой сбруе с белыми султанами
на головах. С двух сторон шли по шесть гайдуков
в ярко красной с серебром одежде и двадцать четыре
спальника, тоже все в красном. Шествие замыкало
триста слуг и отряд телохранителей.
12

Московиты также не хотели ударить лицом в грязь
перед поляками. Они устроили не менее пышную
встречу.
Впереди скакал воинский отряд на белых конях
в длинных красных кафтанах. Над плечами у всад-
ников поднимались пестро расписанные крылья, а
в руках были пики с золотыми драконами наверху.
Потом ехали спальники в длинных красных ферязях
(шубах) на меху, с жемчужными ожерельями на
шеях и золотыми цепочками на груди. Лошади их
тоже были увешаны золотыми цепочками, а над ко-
пытами прикреплены были серебряные колоколь-
чики. Вся эта сбруя звенела и бренчала, когда всад-
ники, показывая свое искусство, заставляли лоша-
дей выделывать довольно неуклюжие прыжки.
За спальниками в царской золотой карете ехал
ближний царский боярин, князь Мышецкий. Поров-
нявшись с послами, он остановил шествие. Остано-
вились и поляки. И князь Мышецкий, и послы вышли
из карет, и Мышецкий с поклонами и приветами
предложил полякам занять место в царской карете.
Забили барабаны, заиграли трубы, и шествие
направилось к городским ворогам. Тысячные толпы
москвичей высыпали на дорогу полюбоваться неви-
данным великолепным зрелищем. Вдруг перед са-
мыми воротами произошла заминка. Царские слуги
заспорили с поляками, в каком порядке ехать.
Спор перешел в брань, крик, потасовку. Ни те, ни
другие не уступали. Все торжественное шествие
13

остановилось. Пришлось посылать гонца к самому
царю, спрашивать, как он повелит ехать. Он повелел,
чтобы ехали по трое в ряд — в одном ряду два мо-
сковита, а посредине поляк, в другом—два поляка,
а посредине московит.
Это казалось тогда очень важным. Три часа про-
стояло все шествие посреди дороги, ожидая гонца.
Наконецразмесгились,как царь приказал, и к вечеру
посольство вступило в Москву.
В пути оно пробыло три месяца с лишним, а про-
ехало за это время всего восемьсот восемьдесят верст.

Л. Б. Красин, Дуглас и Гарри Пиль на
самолетах.
Так ездили двести пятьдесят лет назад в Москву
знатные вельможи. Простым людям ехать было, ко-
нечно, еще труднее. У них не было карет, защищав-
ших как никак от непогоды. Они тряслись в телеге
или зимой мерзли в открытых санях. А чаще всего
пробирались верхом или брели пешком. Не было у
них гайдуков, чтоб нести их по гатям в креслах. Не
было драгун для защиты от разбойников. А разбой-
пиков по большим дорогам бродило не меньше, чем
мирных путников. Проехать триста, четыреста верст
было тогда труднее и опаснее, чем теперь объехать
кругом весь земной шар.
Зато и ездили тогда очень и очень редко. Человек
сидел там, где родился, как улитка в своей раковине.
Людям и во сне не снилось, что можно ехать по
земле без лошадей, как мы ездим на поездах, в трам-
ваях, в автомобилях. А если бы тогдашним людям
показать самолет или дирижабль, они подумали бы,
что это дьявольское навождение.
Представьте себе на минуту важного, сверкающего
драгоценностями князя Мышецкого, На нем два
15

кафтана, один шелковый синий, другой ярко красный
бархатный, оба ниже колен. На шее затканный жем-
чугом воротник вроде ошейника; голову в ворот-
нике еле повернуть можно. Сверху голубая бархат-
ная ферязь, или шуба на собольем меху, оторо-
ченная кругом соболем и расшитая жемчугом. Шуба
широкая, длинная, почти до пят. Поверх шубы еще
красная, шитая золотом суконная однорядка. Шапка
соболья, усыпанная драгоценностями. В таком на-
ряде двигаться трудно. Не даром неприличным счи-
талось, чтобы важный боярин шел пешком по улице.
Если боярин собирался в гости к другому боярину,
за три дома от него, ему подавали лошадь, и слуги
с большими усилиями усаживали его на седло.
Так вот подумайте, что бы сказал такой неповорот-
ливый, чваный московский вельможа, еслиб он
вместо такого же чваного польского пана в золотой
карете встретил за московской заставой нашего
теперешнего посла. Его бы верно трясовица ухва-
тила.
Ни золотых карет, ни пышной одежды, ни тысяч-
ной свиты—но зато какие удобства и какая быстрота!
Вот например как ездили Красин и Раковский в
1922 и 1924 годах.
Весной 1922 года было только что открыто воздуш-
ное сообщение между Москвой и немецким городом
Кенигсбергом.
В один осенний вечер 1922 года над Смоленском
разразился настоящий ураган.
16

На аэродроме служащие поспешно укрепляли па-
латки, но порывы ветра рвали из рук канаты и ва-
лили с ног людей.
— Хорошо, что на линии нет самолета, — сказал
один из механиков.
И точно в ответ на это сквозь вой бури донесся
привычный шум мотора.
— Мотор? Нет, не может быть.
Еще минута и рокот донесся яснее.
— Самолет! —крикнул механик.
Внезапно мотор смолк. Все кинулись туда, откуда
только что доносилось его гуденье. В сотне шагов
виднелся благополучно снизившийся самолет.
Из кабинки вышел Красин и его секретарь. На
обоих были простые черные пальто и под мышкой у
каждого по толстому портфелю. Оба спешили из Лон-
дона в Москву. Летчики и механики окружили их,
спрашивали, как они добрались в такую бурю.
— Немножко покачало, — шутливо ответил Кра-
син.
Буря не унималась. Но с рассветом самолет по-
летел дальше и в то же утро был уже в Москве.
В обычную погоду тысяча двести километров от
Кенигсберга до Москвы самолеты пролетают теперь
в семь - восемь часов.
Посольство Чарторыйского добиралось от Смолен-
ска до Москвы сорок дней, а теперь тот же путь
можно сделать на самолете в три часа.
И не одни послы могут путешествовать на самоле-
17

тах. Воздушное сообщение открыто для всех. Правда,
пока оно стоит еще очень дорого, и летают на самоле-
тах главным образом люди богатые.
Впрочем, не всегда.
Конец октября. Линия воздушного сообщения
между Москвой и Кенигсбергом закрывается до
весны.
На московском аэродроме собрались летчики и
механики. Ждут последнего самолета.
На горизонте показывается еле заметная точка.
Она быстро растет, и вот уже виден весь аэроплан.
Сейчас он снизится и из кабинки выйдут путешествен-
ники в дорогих заграничных пальто и фетровых
шляпах.
Из багажного отделения выгрузят изящные дорож-
ные чемоданы и несессеры. Таможенный контролер
просмотрит и отметит паспорта.
Но что это?
— Ура-а! —восторженно кричат летчики.
Из окна спускающегося самолета высовывается
общий приятель, механик одной из воздушных стан-
ций, Усагин.
Он немного смущен встречей. На лбу у него пятна
копоти и масла.
Самолет остановился. Таможенный подходит к ка-
бинке, заглядывает в дверь и удивленно отступает.
Ему там делать нечего.
Из пассажирской кабинки выходит механик, а за
ним его жена. У обоих в руках по коту. Это известные
18

всем летчикам летающие коты, Гарри Пиль и Дуглас
Фербенкс.
Тесным кольцом приезжих окружают механики и
летчики, острят, хохочут. Усагин докладывает что-то
начальнику линии, а под мышкой у него мяукает и
царапается Фербенкс.
Рабочие вытаскивают из багажного отделения по-
житки супругов: самовар, две-три корзины, несколь-
ко наспех связанных узлов, корыто, самоварную
трубу.
Жена Усагина говорит с рабочими, а Гарри Пиль
тем временем вырывается у нее из рук и мчится за
ангар. Механик и его друзья с хохотом бегут за кош-
кой. Сама Усагина должна наблюдать за выгрузкой
домашнего скарба.
Рабочие кряхтя вытаскивают огромный окованный
железом семейный сундук. За ним следуют ведра,
кадушки, кухонный стол и разная хозяйственная
мелочь.
Немного погодя погоня с гиком и хохотом возвра-
щается назад. Испуганный, взъерошенный кот ворчит
и фыркает.
Воздушное сообщение временно прерывалось. Стан-
ции закрывались. Механику надо было возвращаться
на зиму в Москву. Езда по железной дороге с багажом
стоит дорого. А тут пролетал пустой пассажирский
самолет. Кай не соблазниться! Какой-нибудь час, и
вся семья со всем имуществом и с котами очутилась
в Москве.

Дыра из Московии. — Четыре миллиона
писем.
В XVII веке в Москву можно было приехать только
на лошадях. Теперь и по железной дороге, и
на пароходе, и на самолете. В то время путешествен-
ник, приехавший в Москву издалека, особенно ино-
странец, был редкостью.
Теперь ежедневно в Москву приезжают десятки ты-
сяч людей по десяти железнодорожным линиям.
Воздушное сообщение тоже быстро развивается. За
пять лет, с тех пор как открыта линия Москва—Ке-
нигсберг, по ней доставлено уже больше десяти
тысяч пассажиров и три миллиона писем.
Часто мы жалуемся теперь, как трудно получить
билет на тот день, когда хочешь уехать, или как не-
удобно ехать без плац-карты, когда нельзя ночью
лечь на свое место и знать наверно, что никто тебя не
потревожит. Но нашим предкам такое путешествие
показалось бы просто волшебным. Мчаться в закры-
том вагоне по железным рельсам со скоростью шести-
десяти километров в час, или лететь в кабинке аэро-
плана— это ведь не менее удивительно, чем путеше-
ствовать на ковре самолете.
20

Но москвитяне XVII века путешествовали не на
коврах самолетах, а в тряских телегах или верхом, —
по тогдашним дорогам и в телеге не всегда можно
было проехать.
Верхом же возили тогда и московскую почту.
До XVII века в Московии почты совсем не было.
Когда надо было сообщить что-нибудь в другой го-
род, посылали каждый раз особого гонца. Кроме
царя и больших бояр гонцов никто, конечно, не
посылал. Никто поэтому и писем не писал.
В средине XVII века московский царь Алексей
Михайлович решил завести в московском государ-
стве почту, как в других странах. Устроили почту
из Москвы в несколько городов: в Архангельск, в
Нижний Новгород, в Смоленск и в Ригу. Из Смолен-
ска и из Риги письма отправляли за границу.
Все города должны были выбирать от себя верных
людей для перевозки почтя. Этим выборным отво-
дили землю вдоль почтовых дорог и поселяли их в
особые поселки. Поселки эти были в тридцати, в со-
рока верстах друг от друга. Назывались они ямами,
а жители их ямщиками. Ямщик вез почту от своего
яма до следующего и передавал ее тамошнему ям-
щику, тот вез дальше и на следующем яме опять пере-
давал. Так сумы с письмами и переходили от одного
ямщика к другому, пока не доставлялись до места.
Те же ямщики возили и проезжих, царских послан-
цев, бояр или приказных, которых назначал царь
служить в другие города. Иногда и торговые люди
21

получали разрешение ехать за плату на почтовых
лошадях. Им выдавали тогда подорожные.
Таких путников везли в санях или на телегах,
но чаще давали им просто ямских лошадей, чтоб
ехать верхом. Седло и уздечка у каждого должны
были быть свои.
Служба у ямщиков была трудная, тяжелая. Дороги
были почти не проезжие. Зимой громадные сугробы,
весной и осенью топи, болота, длинные гати с гни-
лыми бревнами. То и дело лошади ломали ноги, то-
нули. Ямщику часто приходилось, бросив лошадь,
итти пешком с сумами. Поневоле почта запаздывала
иногда неделями.
Случалось, ямщики и совсем теряли сумы, и их за
то приказывали нещадно бить батогами.
Они оправдывались и просили у государя милости.
— Воды, государь, большие, — жаловался один
ямщик в прошеньи к царю, — во многих местах
и плоты снесло, и малые речки идут по лугам. На
перевозах, государь, и на речках, и в грязях телеги
не идут и лошади тонут. Как женам, холопам твоим,
поспеть во-время? Смилуйся, государь, прости.
Немного писем ходило тогда по Московскому го-
сударству, а еще меньше посылалось из Московии
в иноземные страны. И все-таки многие тогда были
недовольны таким новшеством, как почта.
— Да, — говорил писатель-самоучка XVII века,
Посошков,—пожаловали иноземцы и прорубили
из нашего государства во все свои земли дыру.
22

Новое здание Почты и Телеграфа на Тверской.
23
Дыра же сия — сделала почту. А что в ней великому
государю прибыли—про то бог весть, а сколько ги-
бели от той почты во все царство, того и исчислить
невозможно. Что в нашем государстве ни сделается,
то во все земли разнесется. Одни иноземцы от нее
богатеют, а русские люди нищают.
Лучше бы ту дыру загородить накрепко, и почту,
если можно, оставить вовсе.
Но желание Посошкова не исполнилось. Чем
дальше, тем больше заботились о почте, и гибели от
этого никакой не случилось.
Теперь через Москву в месяц проходит тридцать
три миллиона газет, четыре миллиона писем, два
миллиона бандеролей, не считая посылок, переводов
и заказных писем. В отделениях московской почты

работает больше шести тысяч человек. В главном
почтамте работа кипит, как на фабрике.
Вот огромные залы экспедиции. Письма подво-
зятся здесь корзинами. Особые машины штемпелюют
их по сорок тысяч писем за один час. Там, где сор-
тируют письма, полученные с вокзалов, в час раз-
бирают по пятьдесят мешков почты.
— Чита пришла! сорок пять мешков!
Словно горох, сыпятся из мешков письма и банде-
роли. Быстро-быстро сортируются. За день писем
и бандеролей проходит около полумиллиона.
Надо спешить, скорее, скорее. Из этажа в этаж
в десять секунд летают стеклянные трубки, наполнен-
ные переводами. Триста почтовых вагонов, тридцать
пять грузовиков, десять мотоциклеток привозят и
увозят почту в течение целого дня.
А в громадном зале в пятсот квадратных сажен
целый день толпится народ. За день там проходит
до десяти тысяч человек. У окошек стеклянного
киоска посредине сдают заказные письма, полу-
чают переводы, покупают марки, кладут деньги в
сберегательную кассу, посылают телеграммы.
Всем этим десяткам тысяч людей почта нужна до
зареза.
Смотрите, как торопится этот высокий человек
в расстегнутом сером пальто. Ой только что получил
известие, что его жену обокрали в дороге, и она оста-
лась в чужом городе без копейки денег. Надо скорей
перевести ей двадцать рублей,
24

А как волнуется молодая женщина у телеграф-
ного окошечка. Телеграфный бланк дрожит у нее
в руках. Она приехала в Москву по делам, а дома,
в Саратове, дети заболели скарлатиной. Скорей,
скорей надо послать телеграмму с вопросом. Вече-
ром она уже будет знать, надо ли ей бросить все и спе-
шить домой или можно кончить дела.
Что бы они стали делать без почты, без телеграфа?
В XVII веке, если человек уезжал из Москвы в
Астрахань или в Казань, о нем уж целые годы нельзя
было получить известий.
Каждый город жил своей отдельной жизнью и
мало знал про другие города.

Утонула в грязи.
Москва в те времена счигалась очень большим
городом. Иностранцы находили, что она больше
Лондона и Парижа. Но если тогдашнюю Москву
сравнить с теперешней, она покажется очень малень-
кой.
В XVII веке всю Москву окружал земляной вал.
Теперь на месте этого земляного вала идет кольцо
Садовых улиц. Один кусок Садовой и до сих пор на-
зывается Земляной вал.
На трамвае Б всю тогдашнюю Москву можно бы
объехать в один час десять минут, а пешком обойти
не спеша — в четыре часа. Длиной земляной вал
был около шестнадцати километров.
Теперь Москву не обойдешь и за день. В окруж-
ности у нее больше шестидесяти километров. Если
в день итти семь с половиной часов, по четыре ки-
лометра в час, то на такую прогулку придется по-
тратить два дня.
Из конца в конец Москвы, например от Воробьевых
гор до Марьиной рощи — больше шестнадцати кило-
метров по прямой линии. От Ходынки до Черки-
зова почти столько же.
26

В XVII веке Ходынское поле было за семь ки-
лометров от города. Москвитяне устроили на речке
Ходынке подхожий стан или подворье и нарочно
задерживали там все иностранные посольства, чтобы
они издали полюбовались богатством и роскошью
нашей столицы. Вид оттуда на Москву всегда по-
ражал иностранцев. Сияли золотом купола бесчис-
ленных храмов, сверкали яркими цветами стены
Кремлевских дворцов.
С Ходынского поля дорога в Москву шла вдоль
теперешнего Ленинградского шоссе. Но только тогда
это было не шоссе, а грязная, прегрязная дорога.
Колеса по ступицу вязли в топкой грязи или под-
нимали клубы черной пыли.
Ближе к городу начинались убогие домишки
ремесленников. Тут наперебой стучали молоты куз-
нецов, там поодаль визжали пилы слесарей, еще даль-
ше черный дым застилал избушки гончаров. В те
времена ремесленники селились обыкновенно рядом,
слободами: кузнецы с кузнецами, плотники с плот-
никами. Тем, кто работал с огнем — в городе жить
не разрешали. От этих загородных слобод сохрани-
лись названия у теперешних улиц: Гончарная, Та-
ганка, Котельническая.
Наконец добирались и до границы города — зем-
ляного вала. Вал был высокий, сажен в восемь вы-
шиной и около пяти сажен толщиной. В разных
местах в нем было проделано десять ворот с башнями.
На ночь все эти ворота запирались и при них
27

стояли караульные. Они никого не впускали в
город.
Вот Иван Миронов отправился после обеда в Ко-
тельничью слободу за котлом, отданным в починку.
Пришел, а котел не готов. Котельник говорит:
— Погоди, сват, живым делом облажу. До вечерен
кончу.
Вечерни отошли, а котельник все клепал, да
клепал. Наконец кончил, когда уж смеркаться
стало.
Пока Миронов до города добрался, ворота уж были
на запоре. Посулил он караульному деньгу (полко-
пейки), да тот недавно был батогами бит за то, что
плохо караулил, и слушать не стал. Пришлось Ми-
ронову назад в слободу тащиться и у свата заноче-
вать. Очень ему это не на руку было, да ничего не
поделаешь. Таков царский указ.
Но днем ворота были открыты. Все путешествен-
ники и иностранцы въезжали в город на теперешнюю
Тверскую.
Кончалась утомительная дорога, и они попадали
наконец в великолепную столицу Московии. С Хо-
дынского поля они долго любовались ею. Но где же
пышность, где богатство?
На улицах все та же непролазная грязь. Местами
настоящие болота, с такими же гатями, как в глу-
хих лесах. Бревна иной раз просто плавают в за-
гнившей воде. А оступишься, так провалишься выше
колена. Осенью и весной или после дождя по многим
28

улицам пешком и не пройдешь, можно только про-
ехать верхом.
В одном месте, ближе к Кремлю, грязи, правда, не
было и итти было мягко, как по ковру. Там стригуны
и брадобреи прямо на улице стригли всех желаю-
щих и бросали волосы на землю. Волос никто не
убирал, они копились, сбивались, и, наконец, полу-
чился из них настоящий войлок. Место это так и
называлось «Вшивая Горка». Но это уже было около
Красной площади. А в Земляном городе на улицах
было настоящее болото. Там, впрочем, и улиц-то не
было. Домишки были разбросаны как попало по обе
стороны дороги. Между ними растянулись большие
огороды, луга и просто пустыри.
Да и хорошо, что дома были редкие, а то пожалуй
и не продохнуть бы от вони. Хозяйки все отбросы
выбрасывали прямо на двор или на улицу, туда же
выкидывали и павших животных. Об уборке улиц
никто и не думал. Разве перед приездом послов
пошлют божедомов (стариков и калек из богадельни)
с метлами размести мусор с главных улиц по пере-
улкам и оврагам. А если оврага близко нет, грязь
сметают просто в кучи на той же улице. И куча
растет себе и растет годами.
В одном казенном плане того времени так и зна-
чится: «От саду до навозной кучи 34 сажени». И это
не на окраине, а в самом центре города, неподалеку
от Кремля, где теперь Неглинный проезд.
На набережных было немного почище. Там мусор
29

сбрасывали прямо в реки или пруды. О том, что вода
заражается, никто и не думал. Рек и речек тогда
в Москве было очень много. Москва, Яуза, Неглин-
ная и множество их притоков. Все мелкие речки и
самую Неглинную забрали теперь в подземные тру-
бы. Остались только Москва и Яуза.
Для пешеходов эти реки представляли большие
трудности. Вот как описывает мост через Москву
реку член австрийского посольства Иоанн Корб:
«По городским улицам, запруженным со всех сто-
рон бесчисленным количеством народа, добрались
мы до берегов Москвы реки. Переправа через нее
была далеко не безопасна. Деревянный мост занимал
только середину реки и не доходил ни до того, ни до
другого берега. Поэтому и подъем на него и спуск
представляли значительное затруднение. Но опас-
ности от подобных плохо устроенных мостов для
московитов кажутся или ничтожными или во всяком
случае пустыми, хотя они подчас и губят не мало
людей, обманутых неожиданным обрывом».
Безопаснее всего было переправляться в брод.
Благо речки были неглубокие. Кто ехал верхом или
в повозке, тот и не задумывался — правил прямо
к привычному броду.
При въезде в Москву иностранным посольствам
приходилось переезжать только один Спасский мост
через Неглинную. Их путь шел все по Тверской до
самого Кремля. Сначала они пересекали Земляной
город, где селилась беднота, крестьяне, ремесленники,
30

Часть здания Госторга на Мясницкой ул.
31
мелкие торговцы. Убогие домишки строились тоже
кучками, а между ними тянулись огороды и пустыри.
На этих пустырях не всегда безопасно было ходить.
Вон Мелеха Исаков зашел на Николу Вешнего к
куму вина пить, а как от него домой пошел, на пусты-
ре, за Никитой на крови, напали на него мно-
гие люди и начали его бити и увечити и сынишку его
вовсе испробили и бороду у него всю выдрали и гра-
бежом взяли платье и денег 3 алтына. И сколько он,
Мелеха, ни кричал, ни откуда ему помоги не было.
Так и пролежал на пустыре, где его разбойные люди
кинули, до самого свету, пока мужики на базар по-
ехали, да его подобрали.
Теперь на этих самых
пустырях сверкают ог-
нями Дмитровка, Не-
глинная, кипит деловая
Мясницкая,
Вместо убогих из-
бушек—каменный дво-
рец Госторга, знамени-
тый небоскреб «Изве-
стий». «Известия» пере-
росли даже купола
Страстного монастыря,—
гордость старой Москвы.
Земляной город опо-
ясывал нешироким коль-
цом всю Москву. Про-

ехать его было недолго. Опять ворота, на этот раз
уже в настоящей стене, белой, каменной. От нее и
город дальше назывался Белым городом.
В Белом городе жили бояре и купцы-богатеи. Там
дома уже были двухэтажные, с резьбой, с распис-
ными воротами. Но мостовые были не лучше, все из
тех же круглых бревен, и плавали бревна в такой же
грязи. Эта грязь везде больше всего поражала ино-
странцев.
А русским тогда и в голову не приходило, что
город можно держать в чистоте. Они считали, что
улица — та же мусорная яма, — туда можно бросать
всякую дрянь. Вот бы они удивились, если бы узнали,
как чистится теперешняя Москва. И сколько в ней
тратится денег на уборку всяких отбросов и не-
чистот.

Москва умывается.
Одна теперешняя писательница — Вера Инбер —
так описывает московское утро:
«Каждое живое существо, проснувшись утром, при-
водит себя в порядок. Собака встряхивается, кошка
умывается, птица причесывается. Человек и встря-
хивается и умывается и причесывается. То же самое и
с городом, только все это проделывают с ним ловкие
человеческие руки. На улицах Москвы, несмотря
на урны, все еще грязно. Клочок газеты, коробка
от папирос, арбузная корка, лошадиные следы,—за
все это берется неутомимая утренняя метла. Угром
никто не мешает метле гулять на вольной волюшке.
Улицы пусты. Даже Театральная площадь пуста,
как ладонь, и ее можно мыть как угодно. Жаль,
что нельзя похлопать Большим театром о Малый,
как одну рукавицу о другую. Воображаю, сколько
посыпалось бы пыли.
После мостовых приходит очередь рельс. Известно,
что в тропиках при крокодилах состоят особые ма-
ленькие птички, заменяющие им зубные щетки.
Крокодилы разевают длинные пасти, и зубные птички
бесстрашно влетают туда, выковыривают из мель-
33

чайших кривых зубов остатки пищи. Чистильщики
рельс немного напоминают этих птиц. Длинные
рельсы, такие опасные даем, наказывающие смертью
каждого, кто зазевался на мостовой, эти самые рельсы
кротки и покорны по утрам. Они, подобно крокоди-
лам, отдают себя в распоряжение маленьким людям.
И внимательная кисть, обмокнутая в ведро, бесстраш-
но пробирается туда, где водится стрелка и куда
набилось много грязи в стальные челюсти...
После этого город умывается. Умыванье это совсем
не похоже на то ополаскивание, какое бывает днем.
Тогда бесчисленные прохожие ноги, попадая под
струю воды, приходят в невыразимое волнение и
мечутся туда и сюда, пока поливающий не скажет
в негодовании:
— Ходите тут по тротуарам, как будто вам улица
мала!
Но, несмотря на это, ногам все-таки обидно, когда
их поливают, как какую-нибудь капусту, прямо
на светлые чулки или на чищенные сапоги.
Совсем не то утром. Нет ни прохожих, ни лошадей,
ни автомобилей. Никто не шебуршится и не подпры-
гивает. Чистая крепкая струя воды моет и моет ря-
бое лицо мостовой до полного блеска.
После умыванья город чист. Чист настолько, что
воробьи и голуби, оставшись без лошадиного помета,
приходят в отчаяние, ища чем бы позавтракать».
Кто-нибудь пожалуй подумает, что и старую
Москву можно было так умыть. Стоило только со-
34

брать всех божедомов и нищих, дать им в руки метлы
и ведра, и они за несколько дней прекрасно вычи-
стили бы ее и привели в порядок.
Но это не так. Немощеные улицы вычистить нельзя.
Земля все равно превратится в грязь.
Прежде всего надо город вымостить. Потом надо
куда-нибудь девать всю грязь и отбросы из дворов и
домов. Для этого можно устраивать помойные ямы.
Во многих городах так и делают до сих пор. Но для
большого города этого мало. Всякая яма перепол-
нится, если в нее выливать всю грязную воду из
многоэтажного городского дома. Где живет много
людей, там накопляется столько грязи, что от нее не
легко избавиться.
В больших городах для этого устраивают особую
канализацию. Под землей улиц проводят целую сеть
труб из домов и дворов. Отдельные трубы вливаются
в общие, которые идут далеко за город. По этим тру-
бам нечистоты текут из города в особые места. Спу-
скать их в реки нельзя — они заразят всю воду.
Такую массу грязной жидкости трудно уничтожить.
Ее придумали очищать. Самый лучший способ очист-
ки грязной воды — это поливать ею землю. Вдали от
города устраивают так называемые поля орошения.
Землю на них разрыхляют и пускают на нее сточные
воды. Земля от этого не портится, она только стано-
вится более плодородной. А лишняя вода просачи-
вается через нее и вытекает в каналы и ручьи уже
чистая и не заразная.
35

Такие поля орошения устроены в Москве кило-
метрах в 10 от города за Нижегородским вокзалом.
Десятки миллионов истратила Москва на свою
канализацию, и каждый год тратит многие тысячи
на поправку и расширение ее.
Зато город с каждым годом становится чище и
здоровее. В прежнее время в Москве часто бывали
ужасные эпидемии, иногда они уносили чуть не
половину жителей. Теперь щи поняли, как важна
чистота для здоровья, поэтому каждый большой
город начинает свой день с умыванья.
Но для такого умыванья нужна громадная масса
воды. В старой Москве хоть и много было рек, но
доставать из них воду было не так просто,—ведрами
много воды не начерпаешь. Для большого города
необходим водопровод. О водопроводе в XVII веке,
конечно, не было и помина. Его устроили только
в начале XIX века. И то он давал очень немного
воды. Теперешний московский водопровод дает в день
около 6 миллионов ведер... Ее хватает и для жителей
и для фабрик и для умыванья города.
Старую Москву никто не умывал. Зато в ней по
средине города можно было утонуть в грязи. Не-
мудрено, что бояре даже к ближним соседям ездили
верхом.

Утро в Кремле.—Орут во всю Ивановску.
Центром Москвы был Кремль. Там жил царь,
патриарх, были главные соборы.
Три ряда зубчатых стен окружали Кремль. Под
стенами с трех сторон текли реки, Москва и Неглин-
ная. С юга глубокий ров отделял Кремль от Красной
площади.
Огромный царский дворец взбирался в гору грудой
теремов с разными надстройками и пристройками.
В нем было не меньше тысячи комнат.
В Кремле и на Красной площади с раннего утра
толпился народ. Там шел суд и расправа. Там би-
рючи — так назывались тогда глашатаи — объяв-
ляли царские указы или извещали о важных собы-
тиях. Там же на Красной площади шел главный
торг.
По Красной площади проезжали бояре в Кремль
к царю на поклон, а по Ивановской к утренней обедне
проходил в собор сам царь. Для него поверх бревен
там были настланы рундуки — деревянные помосты.
Чуть рассветет — на Ивановской площади толпа.
Бояре с царем в собор пошли крайней обедне, а хо-
лопы их толпятся на рундуках. Кричат, свистят,
37

ругаются, дерутся. Кого с рундука столкнут, тот
валится на бревна или между бревен в грязь.
Но вот обедня кончилась. Тяжелая соборная дверь
широко распахнулась, и сразу всю толпу с рундука
как помелом вымело—чисто.
Из собора выходит царь, парчевая ферязь горит
алмазными пуговицами и драгоценными камнями
по бортам. На голове круглая, отороченная соболем и
усыпанная сверкающими камнями шапка Мономаха.
Впереди боярин в ярко алой ферязи, с жемчужным
воротом и собольей оторочкой. Он оборачивается на
обе стороны рундука и говорит громкой скороговор-
кой привычные слова:
— Народ, шапки снять, шапки снять! Кто не
снимет, будет бит кнутом.
Толпа послушно обнажает головы.
Понемногу народ расходится, кто на Красную пло-
щадь, кто в приказы.1
В приказах, что на Ивановской площади, тоже со
скрипом отворяются двери. В палатах духота, воздух
спертый, на полу грязь, обрывки бумаги, веревки,
корки хлеба. Проветривать, убирать никто и не ду-
мает. Разве перед праздником пошлют караульного
подмести мусор.
Приказные собирались рано. Правил на это не
было. Велено было только приходить поране, да
сидеть попозднее.
1 Приказы — органы центрального управления; приказные—
чиновники.
38

Вид на Кремль с Замоскворечья.

Служба у приказных была трудная. Целые дни
писали разные казенные бумаги — письма, описи,
указы. Особенно опасно было переписывать цар-
ские указы. Избави бог сделать описку в царском
имени или титуле. За это полагался кнут, А титул
царский был длинный, на полстраницы, описку сде-
лать не мудрено. Редкий день какого-нибудь подьячего
не били кнутом или батогами — тут же на Иванов-
ской площади, перед царским дворцом.
Вон окно в царских хоромах отворено. Царь при-
шел от обедни, шапку снял и стоит у окна, смотрит
на площадь.
А невдалеке у приказной избы уж палач рукава
засучивает.
Перед ним у козла — такое делалось тогда бревно
на подставках — подьячий, кафтан и рубаха сняты,
сам весь посинел от страха, дрожит. А впереди дьяк
с приказом.
Подьячий поднимает голову, видит царя и падает
на колени,
— Царь - батюшка, смилуйся, прости.
Царь, не глядя на него, обращается к дьяку:
— В чем своровал подьячий?
— В твоем, государь, светлом имени описку сде-
лал, слово уворовал. Где следует: «Великие и Ма-
лые и Белые России Самодержца»—«Малые» опустил,
— А во сколь боев бить указано?
— Указано, великий государь, в сорок боев бить.
— Бить в двадцать боев.
40

Подьячий встает. По лицу видно, что рад, хотя и
продолжает дрожать.
Палач размахивается, кнут свистит, подьячий
глухо вскрикивает. Царь равнодушно отходит от окна.
Редко заживали рубцы на спине у подьячих. Но
когда боль пройдет, они быстро забывали об этом.
На Москве тогда не битых людей не было.
Бояр, хоть и реже, но тоже били по царскому
указу, дьяков —по приказу бояр, подьячих и объ-
езжих— по приказу дьяков.
Зато приказные и выгоды много имели. С раннего
утра шли в приказы челобитчики (просители) за
всякими своими делами. С кого оброк большой поло-
жили— просил скостить. Тот долг взыскать про-
сил. И никто с пустыми руками не приходил. Один
яиц десяток нес, другой утку, тот домотканины на
рубаху, тот денег алтын,2 а то и десять алтын, если
дело важное.
Коли человек ничего с собой не принес, его и в при-
казную избу не пустят. Сторожу — ярыжке — пер-
вому надо дать деньгу, а то он палкой по голове
двинет и дверь не откроет.
Если дело к самому дьяку — старшему чиновни-
ку — меньше полтины и не приноси, а то, что ему
ни говори проситель, он только посохом отмахи-
вается:
— Недосуг! Погоди!
1 Алтын —3 копейки.
41

А надоест челобитчик, так и стукнет его тем же
посохом.
Зато кто принесет полтину, для того и время най-
дется.
А в праздники своим чередом надо приказных
чествовать.
В больших хозяйствах, где деньгам счет велся,
так и записывали:
«Несено того ж числа, дьяку в почесть, Да-
нилу Игнатьеву, калачей на два алтына, на
четыре деньги, ему же деньгами полтину и три
алтына.
Дано подьячему Игнатью Лукину в почесть три
алтына, две деньги.
Дьяку Данилу Лаврентьеву на новоселье снесено
два ведра, два блюда, два ставца деревянных, крас-
ных и калачей белых на четыре алтына».
Были, правда, приказы, куда челобитчикам хо-
дить было незачем. Туда приказных переводили в
наказанье и долго не держали. А если кому при-
ходилось там долго служить, тот подавал царю слез-
ную жалобу:
«Бьют челом, — писали такие обиженные, — хо-
лопи твои у малороссийских дел в ответной палате.
Мы тебе, государь, работали бескорыстно в самую
лутчую пору, в которое время наша братья в прика-
зех от челобитчиковых дел сыти бывают, а мы, холопи
твои, в то время, как сидели в ответной палате чело-
битчиковых, никаких дел не делали и оскудали и
42

стали в год беззапасны. Царь, государь, смилуйся,
пожалуй».
Зато, когда жители не давали приказным взяток,
приказные тоже нещадно били их. Особенно плохо
приходилось горожанам от объездчиков (от старших
полицейских). Объездчики смотрели за порядком
в городе, чтобы людей смертным боем не били,
чтобы нищие по глухим проулкам не привалива-
лись, — а то неровен час ограбят и убьют прохоже-
го, — чтобы на ночь от домов по очереди карауль-
щиков выставляли.
Объездчикам была полная воля тащить на съезжую
(в полицейский участок) каждого жителя, если он не
давал им взяток — предлог всегда находился.
«Дворишко у меня, — жаловался в приказ Леон-
тий Антипов, — у холопа вашего за Москвою рекою
в Ордынской улице. 21-го числа ввечеру приехал
к дворишку моему Никита объездчик с служилыми
людьми, велел ломать воротишки мои ради своих
взятков и велел с дворишка моего женишку мою и
детишек выволочь и бить батогами, — будто того
числа с дворишка моего караула не было, и меня,
холопа вашего, и женишку мою, и детишек бранил
и бесчестил всякою неподобною бранью и таскал
меня по улице за руки и за ноги вместо мертвого
тела и шею ободрал и платьишко верхнее и нижнее
на мне подрал и велел тащить за Земляной город».
Объезжий же показал:
«21-го сего числа ввечеру я к Леонтью Антипову
43

не прихаживал и ворот у него не ламывал и жены
его и детей не бранивал и не бивал. А подойдя ко
двору его, велел постучать и сказать ему про госу-
дарев указ, про караульных. А он, Леонтий, вышел
со двора с березовым шестом и его, Никиту, от двора
своего отбил и гнался за ним. И тогда он, Никита,
велел караульщикам взять его, Леонтья, на съежий
двор. А сам он, Никита, Леонтья по улицам как
мертвое тело не таскивал и платья на нем не дирал».
Тут уж Леонтьева жена увидала, что без взятки
не обойтись, снесла в приказ старшему дьяку два
белых калача и полтину денег, и он приказал самого
объездчика тоже бить батогами на Ивановской пло-
щади.
Громко звенят литавры, заглушая говор толпы.
— Эй, народ московский, слушай!
На Ивановскую площадь выезжают два бирюча
в малиновых кафтанах с золотым шитьем. В руках
у каждого золотое парчевое знамя на высоком древке.
— Гляди, бирючи едут!
— Ишь, орут во всю Ивановску!
Остановив лошадей, один из бирючей громче бьет
в литавры и кричит:
— Народ московский! Ведомо ли тебе, что в столь-
ный город Москву к нашему всемилостивому вели-
кому государю, царю и великому князю Алексею
Михайловичу прибывают от его королевского вели-
чества польского короля Яна III великие и полно-
мочные послы, князь Михаил Чарторыйский, воевода
44

волынский и князь Ян Сапега, воевода литовский...
Другой бирюч тоже ударяет в литавры и кричит
дальше. У первого уже голоса недостает.
— Народ московский, великий государь наш,
царь и великий князь Алексей Михайлович повелел
тем полномочным послам оказывать всяческую по-
честь и ни в чем им худа не чинить. На посольское
подворье без царского указа не ходить и с людьми
посольскими бездельных речей не говорить. А кто
того царского указу не послушает, будет бит батогами
нещадно.
Бирючи уезжают. В толпе говор.
— Вишь, не велят с посольскими людьми и слова
молвить.
— Послухать бы, как в тех польских землях люди
живут.
— Да, ведь, там, чай, нехристи.
— Нехристи, да може лучше нас, хрещеных.
— Мотри! Уши1 ходят!
Так узнавал народ московский разные вести.
Бирючи кричали только про то, про что им было
велено. Да и го их немногие слышали. Кто не слышал
сам, тот узнавал потом от соседей, в рядах, в кружа-
лах (трактирах). По пути вести перевирали. К ве-
черу, смотришь, где-нибудь на слободе рассказывают
чистые небылицы.
Вот Пашка Фирсов на Таганной слободе расска-
1 Уши—шпионы.
45

зал соседям, будто по царскому указу велено вся-
ких нехристей, какие на Москве окажутся, рубить
в пень.
Егорка Пятой молвил ему на то:
— За этаки речи надо бы тебя на съезжую (в уча-
сток).
А Пашка ему на то:
— Мне кум сказывал, его Сынишко, Васятка, сам
на Ивановской был, когда про то бирючи орали.
А Егорка ему на то:
— Брешешь!
И дал ему по уху. А Пашка ухватил его за бо-
роду и ну его по земле волочить и топуньками бить.
Тут их соседи розняли, а как мимо шли стрельцы,
то и отправили обоих на съезжую.
Там Пашку спросили, от кого он такие бездельные
речи слыхивал.
А он от всего отрекся. Сказал, что он-де ни про
каких нехристей не говаривал, и Егорку за бороду
не ухватывал и топуньками его не бивал...
Но оказались тому делу послухи (свидетели).
И Пашка за бездельные речи был на съезжей бит ба-
тогами нещадно.
Но к батогам тогда люди были привычны. И слухи
все-таки росли и передавались. Иначе как по слу-
хам ничего узнать тогда было нельзя.
Каждого приезжего, не только из чужих земель,
но и из дальних русских городов расспрашивали и
выпытывали.
46

По кружалам собирались люди и там толковали
про всякие вести. Коли туда заходил какой-нибудь
приезжий гость (купец), около него уж всегда со-
бирался народ и слушал его речи и росказни. Мало
кто говорил одну чистую правду. Иному хотелось
прихвастнуть, другому напугать страстями.
Вот посадский человек Микитка Макарьев расска-
зал в кружале, у Спасского моста на крестце (пере-
крестке), что будто Астрахань отдалась под руку
перского (персидского) салтана, и что под тем салта-
ном жить раздольно, народ астраханский стал бога-
тей, в бархатных халатах с алмазными пуговицами
ходит, в вине-браге купается.
За те речи Микитка тоже был взят на съезжую и
там пытан и бит батогами нещадно.
Но болтали от того не меньше. Кому не охота по-
дивить добрых людей чудными росказнями. Прове-
рить их все равно было негде. Газет тогда не было и
ничего верного не только про другие края, но и про
другие города никто не знал.

Свежив новости.
Мы бы теперь так жить не могли. Нам нужно
каждое утро знать все самые свежие новости. Мало ли
что могло случиться за ночь. Где-нибудь, может быть,
затопило город наводнение или произошло земле-
трясение. А может быть объявлена война. Теперь
по радио за два часа весь мир узнает все, что делается
в самом глухом уголке.
Теперь город, как только проснется, так и тянется
за газетой.
— «Правда!» — «Известия!» — «Рабочая газета!»—
«Новый квартирный закон!» — «Англия готовит на-
падение на СССР!»,—на все голоса заливаются
газетчики. Мальчишки с кипами газет шныряют
между колесами автомобилей, вскакивают на ходу
в трамваи, вывертываются вьюном из-под ног мили-
ционера, проталкиваются между спешащими пеше-
ходами.
Всякий поскорее хватает влажный лист и на ходу
просматривает новости. Без газеты теперь не про-
живешь. Она нужна каждому. Один ищет, что но-
вого в политике. Другой торопится узнать, вернул-
ся ли «Красин», нашли ли Кулика,
48

Этому интересно, кто победил в шахматном матче
или в велосипедных гонках. Тот заглядывает, нет ли
каких-нибудь театральных или книжных новинок.
Иной поворачивает на четвертую страницу и жадно
пробегает объявления о комнатах.
А попутно каждый просмотрит и другие отделы
газеты. За полчаса он из нее узнает больше, чем в
прежнее время за целый год. Каждый прочтет в день
хоть одну газету, а многие и две. За один день в Мо-
скве расходится больше миллиона номеров разных
газет. А самых газет в Москве больше пятидесяти.
И все эти газеты составляются и печатаются за один
день.
Не даром самый большой дом в Москве — это дом
«Известий». Настоящая фабрика новостей. В ней
целая армия разного рода рабочих. Есть и штаб и
командиры и солдаты.
Работа в ней кипит как на фабрике. Каждый знает
свое дело. Каждый должен поспеть во-время. Опо-
здал — значит не надо — старого товара газета не
употребляет.
Вот младшие газетные работники, но, может быть,
самые нужные — репортеры и корреспонденты. Они
должны собрать все новости за сегоднешний день,
все, что случилось за день в городе — пожар, само-
убийство, интересная лекция, приезд известного
писателя, заседание Совета, доставка партии яиц,
крушение поезда, новое научное открытие, кино в
школах.
49

За день в городе накопляются сотни новостей.
Надо все поспеть собрать и к назначенному часу
принести в редакцию.
К шести часам — весь материал сдается редактору
городского отдела. Опоздала заметка, значит сегодня
уж не пойдет, а на завтра будут новые. Газета не
ждет.
В других отделах — своя работа. В одном соби-
рают иностранные известия, в другом — фабричные,
в третьем—книжные и театральные. Редактор отдела
быстро просматривает все, правит, сокращает, а
целый отряд машинисток перестукивает готовые
статьи.
К семи-восьми часам вечера все статьи передаются
главному редактору.
Он еще раз проглядит весь материал, откинет лиш-
нее, что-нибудь прибавит, иногда напишет первую
статью — передовую.
Остаются только последние известия и телеграммы.
Но они получатся только поздно вечером.
Теперь статьи поступают в другой отдел газетной
фабрики — в типографию. Только что все было пере-
писано на машинках, теперь наборщики снова все
перестукивают на линотипах — наборных машинах.
Эта небольшая машина делает настоящее чудо. Пока
наборщик быстро ударяет по клавишам, таким же,
как на пишущей машинке, из внутренних ящичков
выскакивают металлические буквы, становятся в ряд,
и, когда строчка, длиной в газетный столбец, гото-
50

Дом гавоты «Известия ЦИК'а СССР» на Страстной площади.

ва, из небольшой чашечки на нее выливается расплав-
ленный металл. Готовая металлическая строчка па-
дает вниз, а буквы разбегаются по своим ящичкам.
Наборщик тем временем ударяет дальше, получается
следующая строчка и еще следующая и так дальше—
все время, пока он набирает.
За какие-нибудь полчаса статья, написанная на
машинке, превращается в длинный ряд металличе-
ских строчек. Но только вы с непривычки не прочтете
их. Все буквы в них получились навыворот, как
будто вы смотрите на них в зеркало.
Несколько наборных машин стучат непрерывно.
Все главные статьи набираются теперь на машинах.
Только мелкие заметки и объявления делаются руч-
ным набором.
Как только статья набрана, с нее делается оттиск
на ручном станке, то есть она отпечатывается на поло-
се бумаги, и корректор читает ее и поправляет опе-
чатки.
К ночи почти все статьи для номера готовы. Посту-
пают из редакции только телеграммы и последние
известия и спешно набираются.
Это самое горячее время в типографии. Работа
кипит. Каждая минута на счету. Здесь главное лицо—
метранпаж. Все отдельные статьи, заметки, фелье-
тоны, стихи, объявления — он должен расставить
так, чтобы из них получилось четное число газетных
страниц — четыре, шесть, восемь. И составляет он
их не из отпечатанных полос, а из металлических
52

столбиков строчек, где все буквы навыворот. Редко
статьи устанавливаются ровно в приготовленную
раму, величиной в газетную страницу. То оказы-
вается, что выбранные статьи никак в нее не вле-
зают, то напротив остается пустая дырка, — ее надо
во что бы то ни стало заполнить, а то в газете останет-
ся белое место, и читатели будут гадать, что же это
такое значит.
А время не ждет, надо торопиться, иначе газета
не поспеет к отправке утренней почты.
Скорей, скорей, ночной редактор или выпускаю-
щий сокращает статьи или из запасного материала
выбирает что-нибудь, чтобы заткнуть дыру.
Оттого иногда «на затычку», попадает какая-нибудь
заметка, которая иначе никогда не увидела бы
света.
Наконец, весь номер собран, иначе говоря, газета
сверстана.
Теперь уже в нее ничего нельзя вставить и ничего
вынуть из нее.
Она идет в машинную обработку.
Все полосы набора покрываются густой бумажной
массой, ее, как воск вдавливают в металлические
буквы щетками. Масса быстро высыхает и сохраняет
точный оттиск всего набора. Этот оттиск называется
матрицей. Но и это еще не все. Матрицы в свою оче-
редь заливают белым металлом. Получается новый,
металлический оттиск, называемый стереотипом. В
нем буквы опять все наоборот, как в наборе.
53

Когда стереотипы всех страниц газеты готовы,
начинается самое печатание газеты.
На валы огромной ротационной машины наверты-
ваются стереотипы. С другой стороны в машину
впускают конец широкой — в ширину газетного
листа — бумажной ленты, намотанной на громадные
катушки.
Машину пускают в ход, валы начинают вертеться,
бумажная лента втягивается в машину, проходит
между двумя вертящимися валами. Стереотипы сма-
заны черной типографской краской, и на бумажной
ленте получается с двух сторон точный оттиск сте-
реотипа.
С другой стороны машины появляются готовые,
отпечатанные с обеих сторон газетные листы. Машина
сама даже складывает их. Готовые, сложенные га-
зеты непрерывным потоком катятся из отверстия
машины, точно мука из мельничного жолоба.
Успевай только подбирать их.
Между тем ночь прошла. Настает утро. Огромные
кипы газет связываются и отправляются на грузо-
виках для отсылки с утренней почтой в другие го-
рода. А толпы газетчиков уже ждут своих обычных
порций. С кипами влажных, пахнущих краской
листов, они побегут по улицам, выкрикивая:
— «Известия!» — «Известия!» — «Новый закон о
квартирной плате!» — «Приезд в Москву команды
«Красина»! — «Известия!» — «Известия!»:
В XVII веке не было ни писем, ни газет. Москов-
54

ский житель узнавал, что ему было нужно, на Красной
площади, в рядах или от соседей, а чего не знали со-
седи, о том и он не мог узнать.
Теперь есть и письма, и телеграммы, и газеты, но
всего этого оказывается мало. Одному понадобилось
узнать, в какой техникум можно поступить среди
года. Другой интересуется, нельзя ли где-нибудь
достать иностранные книги по дешевой цене. Третий
не знает, куда обратиться, чтоб получить заграничный
паспорт.
На все такие случайные вопросы отвечает в Москве
«Бюро обслуживанья по телефону».
Вы списались с братом, что съедетесь в Москве
15 февраля. Вы должны приехать с ранним поездом
из Харькова и встретить его на Октябрьском вокзале.
На несчастье ваш поезд сильно опоздал, брат не
дождался вас и очевидно уехал в какую-нибудь го-
стиницу. Как его найти? Гостиниц в Москве мно-
жество, позвонить во все трудно.
Но тут, в телефонной книжке вам попадается объ-
явление о Бюро обслуживанья. Бюро это отвечает
на все вопросы, — сказано в объявлении.
Вы сейчас же звоните:
— Бюро обслуживания? Не можете ли вы узнать,
где остановился инженер Прокофьев, приехавший
сегодня из Ленинграда.
— Минуту.
— ... Госгиница «Крым», номер комнаты 29.
Справка оказывается совершенно точной.
55

На все простые вопросы вы получаете ответ не-
медленно. Если вопрос более сложный, вас просят
оставить номер вашего телефона и отвечают через
пять-десять минут.
Тринадцать телефонистов сидят в маленьких ка-
бинках вокруг большого зала, где помещается Бюро.
На стенах кабинок висят всевозможные справочники,
по которым можно найти ответы на большую часть
вопросов, с какими обращаются в Бюро. На громад-
ных столах посреди зала в особых ящиках располо-
жены карточки с разного рода сведениями, о которых
запрашивают в Бюро. Еще более трудные вопросы
передаются на обсуждение разным специалистам,
служащим в Бюро.
Задача Бюро — знать все, уметь ответить на каж-
дый вопрос.
Первое время глупые шутники постоянно задавали
Бюро разные нелепые вопросы:
«Сколько в Москве лысых?» «Как проехать на луну?»
и тому подобное. Но Бюро так серьезно относится
к своей работе, что постепенно такого хулиганства
становится все меньше.
За день в Бюро обращается несколько тысяч чело-
век за всевозможными справками и почти все полу-
чают нужный ответ.
Когда отходят поезда в Ярославль? Какие учеб-
ники по обществоведению приняты в школах второй
ступени? Есть ли в Москве музей прикладного ис-
кусства?

Утро в городе.
Старая Москва не знала ни газет, ни справочных
Бюро, и день в ней начинался иначе, чем теперь.
Вот как описывает писатель Чапыгин раннее мос-
ковское утро.
«Сумеречно и рано. Перед Кремлем в рядах идет
торг. Стоят воза со всякими товарами. Площадный
дьяк с двумя стрельцами ходит между возов в длинно-
полом кафтане, расшитом шнурами — на голове
бархатный клобук, отороченный полоской лисицы.
Дьяк собирает тамгу (сбор с товаров) на царя, на
церкви, на монастыри. Звенят деньги.
Впереди рядов, ближе к Кремлю, палач—в черной
плисовой безрукавке, в красной рубахе, рукава ру-
бахи засучены, — приготовился сечь кнутом вора.
Преступник в синих крашенинных портках без ру-
бахи стоит пригнувшись, дрожит ... В ранней про-
хладе от тощего тела, вспотевшего от страха, идет
пар. На впалой груди на шнуре дрожит крест.
Палач шевелит кнутом, распутывая движеньем
руки на конце кнута кисть из воловьих жил.
— Тимм! тамм! тимм! — звенят в воздухе ли-
тавры.
57

Народ расступается, иные снимают шапки.
— Боярин!
— Царя с добрым днем чествовать!
— Эй, народ, дорогу!
Через площадь проезжает боярин, черная борода
с проседью. Боярин бьет рукояткой кнута в литавры,
привешенные к седлу, лицо мрачное, густые черные
брови, из под них глядят круглые ястребиные глаза.
Он в голубой бархатной ферязи, от сумрака цвет
ферязи мутно серый, на голове клобук, оторочен-
ный соболем. Боярина по бокам и сзади провожают
холопы. Огонь факелов колеблется в руках челяди,
мутно отсвечивая в драгоценных камнях ферязи
боярина и на жемчугах, заплетенных в гриве коня.
— Воевода-а!
— То хто?
— Князь Юрий Олексеич.
— С дороги, людишки!
Свищет кнут. После десяти ударов преступник
шатается. Кровь густо смачивает верх портков.
— Стоя не осилишь — ляжь, — спокойным голо-
сом, поправляя спустившийся рукав, говорит палач.
Преступник охрип от крика. Он покорно ложится,
ослабел, только шевелит губами. Бородатый дьяк
с гусиным пером за ухом, обросший волосами, как
шерстью, с чернильницей на кушаке, считает удары.
— Полно.
Подвели телегу. Помощник палача в черной ру-
бахе, перетянутой сыромятным ремнем, поднял би-
58

того, ввалил на телегу. Преступник моргает слезли-
выми глазами и чавкает ртом:
— Пи-ить....
Палач делает шаг, не глядя, грозно кричит на
толпу:
— Раздайсь! — и щипцами откусывает преступ-
нику правое ухо.
Тот не чувствует боли и шепчет внятно:
— Пи-и-ить.
Дьяк махает мужику на лошади и говорит би-
тому:
— Не воруй! Левое ухо потеряешь!
— Поглядели бы, крещеные, что уволок-то па-
рень. Курицу-у!»
Просыпавшийся город постепенно наполнялся кри-
ком, руганью и шумом уличных драк.
Все иностранные путешественники того времени в
один голос говорят, что такого сварливого, драчли-
вого народа, как московиты, не было во всей Европе.
Где только сходился народ, там непременно начина-
лась перебранка и потасовка.
Вот например Спасский крестец (перекресток). Там
с раннего утра собирались безместные попы.
Может, кто-нибудь из православных, начиная новое
дело — торг или стройку дома после пожара, —
наймет одного из них отслужить обедню. Там для
них и изба была построена, где они могли дожи-
даться заказчиков. Но они редко заходили в избу,
разве в большой мороз—погреться. Больше тол-
59

пились у Спасского моста, чтобы не упустить слу-
чай и первому перехватить заказчика.
Иные бранились, другие играли в зернь (кости),
а некоторые бились на кулачки или боролись.
Многие, несмотря на ранний час, были изрядно вы-
пивши.
Не мудрено, что горожане без большого уважения
относились к таким священникам и часто вступали
с ними в драку. За это не полагалось никакого нака-
зания. Запрещалось только сбивать поповскую ка-
милавку (шапочку). Она считалась священной. Ее
перед дракой надо было снять и положить на чистое
место.
Шел через мост казак в синем кафтане, с саблей на
ремне, в красной казацкой шапке, видно, ходоком
его прислали с Донского войска к московскому госу-
дарю. Надумал казак с дороги молебен отслужить,
чтобы дело его в Москве добром кончилось. Спросил
было одного попа, что возьмет за молебен святому
Егорью. Да поп несуразную цену заломил — три
алтына с деньгой. Казак не вытерпел, толканул ма-
лость попа, а тот прямо в сугроб сунулся. Хорошо
еще, что прохожий человек камилавку на-лету под-
хватил.
— Эй, казак удал, справы не знаешь. Попа валить
можно, камилавку нельзя.—Он сунул камилавку на
ларек с старопечатными книгами, что у Спасского
моста.
— Вот теперь пластай попа сколь хошь.
60

Но казак только рукой махнул. У него свои дела
были.
Поп, ругаясь, выбрался из сугроба и надел ка-
милавку.
Случались тут драки и посерьезней.
Вон торговец в широком охабне (шубе) с большой
сивой бородой совсем было сговорил попа Кондрата
со двора Ивана Федотова, что в Канатной слободе.
А тут другой поп, пьяненький, ухватил отца Конд-
рата за рясу и ну тянуть да не пускать. Собралась
толпа и завязалась свалка.
Мимо проходили два стрельца, братья Василий и
Никита Терентьевы. Собрались в кумачный ряд,
женам кружева кумащетого купить.
Вдруг один квасник с работником выбежал из тол-
пы и начал Васильеву жену бить неведомо за что,
кисею на ней изодрал, и Василья и брата его и жену
братнюю били, и бранили всякою бранью, и шапку
с Василья сбили и кафтаны на них изодрали.
Тут подоспели другие стрельцы и потащили квас-
ника и его работника на съезжую (в участок).
На съезжей народу всегда было много, и на этот
раз только что перед стрельцами ввалилась целая
толпа. Дело было вот какое.
В Хамовной слободе у тяглеца (крестьянина ) Ми-
хайлы Тихонова ночью со двора черную курицу ук-
рали. Утром он пошел на Красную площадь харчи
покупать и на возу у тяглеца Аникиева увидал свою
курицу.
61

Тихонов курицу ухватил и потащил Аникиева на
съезжую. Но по дороге Аникиев подговорил прохо-
жих и начал Михайлу бить, и ту курицу у него от-
бил и шапку с него сбил. А шапка дорогая, полтора
рубля плочена. А у курицы Аникиев оторвал голову,
и Михайла со зла ту курицу кинул.
На съезжем дворе Аникиев уверял, что курицу он
купил в Охотном ряду, а ночью не крадывал и у ку-
рицы головы не отрывывал, и где ту курицу Мишка
кинул — не ведает.
Курица так и не нашлась и доказать, чья она была,
ни тот, ни другой не мог.
Допросив обоих, объезжий дал и тому и другому
по тумаку и вытолкал всю компанию в шею. Ему надо
было заняться делом стрельцов Терентьевых.
У другого моста, Москворецкого, тоже редкий
день начинался без потасовок. Через Москворецкий
мост шла проезжая дорога. По ней проходило и проез-
жало много народа из окрестных деревень. У самого
моста стояла большая поваренная изба, где приезжие
часто закусывали, а рядом были погреба, где можно
было и браги выпить.
В тот же день, когда у Михайлы Тихонова украли
курицу, приехал в Москву из села Преображенского
подьячий (чиновник) Семка Хлебников. Ехал он
в телеге, на государевой (казенной) лошади.
Переехав Москворецкий мост, он поставил лошадь
у знакомого погребщика, Родиона Савельева, а сам
пошел в рыбный ряд за живой рыбой.
62

Живую рыбу там не всегда можно было найти,
зато уснувшей и протухшей сколько угодно. Рыбный
ряд издалека можно было узнать по страшной вони.
Москвичи в то время не очень разбирали, свежая ли
рыба или с душком. Даже на обедах у важных бояр
другой раз подавали такую рыбину, что иноземные
гости носы затыкали.
Но на этот раз Хлебникову посчастливилось. Он
был большой любитель рыбы и нашел как раз живую.
С охотного ряда он прошел еще к приятелю звать к
себе в Преображенское рыбу есть и вина пить.
На обратном пути на Ильинке он встретил погреб-
щика Савельева на его, Семкиной, лошади.
Подьячий кликнул прохожих, ухватился за те-
легу и стащил Савельева с телеги долой, а сам на нее
взобрался. Но Савельев начал бранить подъячего
и жену его и детей его всякой скаредной бранью и
начал его с телеги за кафтан тащить, и кафтан на нем
весь изодрал и еще кирпичами в него бросал.
И тут все тоже попали на съезжую. У подьячего
там оказались знакомцы и Савельеву пришлось
худо.
Объезжий бил его по щекам и сбил с ног, и бил
пиньками и топуньками и батогами безо всякого
милосердия и руки назад заверня, вязал и ломал и
денег 22 алтына 3 деньги отнял да нож с медною
оправою, а потом бросил избитого в подполье.
Но Савельев тоже имел знакомцев. Не даром он
на Николу вешнего носил подьячим в земский при-
63

каз по калачу, а дьяку на Петра и Павла поднес
боченок браги.
Когда его выпустили, он пошел в земский приказ
жаловаться. Спросили объезжего. Тут оказалось, что
на Савельеве еще одна вина — он ехал в телеге на
вожжах. Это значило, что он сидел в телеге и правил
лошадью, а это в те времена было строго запрещено.
Править надо было, сидя верхом на лошади, хотя она
и запряжена в телегу или в возок или даже в карету.
Объезжий объяснил так:
— Родька Савельев ехал по Ильинке в телеге на
вожжах, и учал по той улице скакать во всю мочь,
а не смирно. Зато он, объезжий, и бил его батогами
по государеву указу, а иным боем не бивал, и денег
и ножа не вынимывал и в подполье его не саживал.
Послухи (свидетели) со Съезжего двора показы-
вали тоже. Они, видно, поделили с объезжим двад-
цать два алтына и три деньги. На этот раз боченок
браги не помог Савельеву. Ни денег, ни ножа он
назад не получил.

Мытный двор и мясная фабрика.
Недалеко от Москворецкого моста находился в
старой Москве Мытный двор. Туда крестьяне приго-
няли скот — на продажу и на убой. Скот стоял там
и на дворе и на улице, пока его не купят, а тем вре-
менем пригоняли другой. У Мытного двора скота
всегда было видимо-невидимо. За скотом никто не
убирал, и навоз устилал всю улицу кругом, так
что нога вязла в нем чуть не по колено.
Во двор приходили мясники с мясных рядов и
торговали скотину на убой. Купленых быков, свиней
и телят тут же резали, свежевали и тут же бросали
ненужные отбросы. Они месяцами гнили на дворе,
пока окрестные собаки не растащут их и не сгрызут.
Далеко кругом расходилась по Москве вонь от
Мытного двора, а жидкий навоз прокладывал себе
в мягкой грязи ручейки и стекал понемножку в
Москву реку, заражая ее воду, чуть не под самым
Кремлем, где жил царь и именитые бояре. Тогда на
это никто не обращал внимания.
Теперь Москва съедает в сто раз больше мяса, чем
в XVII веке,но никто из москвичей и не видит никогда
того скота, который идет им на пищу.
65

Скот не бредет теперь в Москву по проселочным
дорогам. Его привозят на поездах. Одного крупного
скота, то есть быков, в Москву привозят в год более
двести пятьдесят тысяч голов. Это значит, в день —
около восьмисот быков. Для этого каждый день
должно приходить в Москву по восьми поездов из
десяти вагонов каждый с одними только быками, не
считая телят, свиней и баранов. А их тоже Москва
истребляет около двух сот тысяч в год.
Всю эту громадную массу скота отправляют прямо
на городские бойни — за товарной станцией Ниже-
городской железной дороги.
Бойни — это громадное учреждение, настоящая
мясная фабрика. В год на них убивают около полу-
миллиона голов скота. В Москве есть теперь целый
ряд отдельных боен — бычачья, свиная, телячья,
баранья и даже конская, откуда мясо поступает в
татарские мясные.
На всех этих бойнях скот, осмотренный ветерина-
рами, в несколько часов превращается в мясные
туши, приготовленные для продажи.
Части, негодные для еды, теперь тоже не выбрасы-
ваются. При бойнях устроено несколько заводов,
где обрабатывают эти части — салотопенный, марга-
риновый, кожевенный, кишечный. Даже пролитая
кровь собирается, и из нее выделывается удобре-
ние.
Конечно, все-таки и теперь остаются отбросы, уже
ни на что не годные. Они спускаются в особую канали-
66

зацию, устроенную отдельно для боен, и в мусоро-
сожигательные печи.
Теперь бойни не заражают воздуха кругом и не
отравляют воду рек.
А между тем они приготовляют в год десять мил-
лионов пудов мяса, которые съедает Москва.
Но Москва питается не одним мясом. Кроме мяса
она поглощает еще полтора миллиона пудов рыбы,
девятнадцать миллионов пудов овощей, два с полови-
ной миллиона пудов сахара и около тридцати миллио-
нов пудов одного хлеба.
Конфект она тоже истребляет пятьсот тысяч пу-
дов.
Все это — многое в сыром, необработанном виде —
привозится в Москву по железным дорогам.
Если бы в один день уничтожились все железные до-
роги, ведущие в Москву, она умерла бы с голоду, как
только приела все, что у нее накоплено.
Привезти все это на лошадях нет никакой возмож-
ности.
Но кормят Москву не сами железные дороги, они
только доставляют ей то, что производится по всей
стране.
А что же делает для себя и для остальной страны
сама Москва? Над чем она работает в свой деловой
день?
Часть ее работы мы уже видели. Работа эта очень
важная и необходимая для всего населения. Мы за-
глядывали на газетную фабрику, из которой по всей
67

стране расходятся известия о том, что делается в
мире. Таких фабрик в Москве пятьдесят, так как в
ней издается пятьдесят газет. Кроме того в ней
выходит около семисот журналов, и многие из них
тоже расходятся по всему Союзу.
Кроме того в Москве, как и во всех крупных, сто-
личных городах, идет непрерывная научная и лите-
ратурная работа, без которой не может теперь суще-
ствовать ни одна страна. Больше сорока издательств
печатают всевозможные книги не для одних москви-
чей, а для всего населения страны.
Но это, конечно, не единственный товар, кото-
рый выделывает Москва в своих стенах.

Машины на помощь человеку. — Своими
руками.
Древнюю Москву со всех сторон окружали леса.
Когда вы подъезжаете к теперешней Москве — все
равно с какой стороны — вы тоже видите леса, но
только леса огромных фабричных труб. Москва
кругом опоясана фабриками и заводами, разбросан-
ными по ее пригородам.
На этих фабриках и заводах выделывается многое
множество разных вещей, необходимых не только
для самой Москвы, но и для всего Союза.
Что только ни производится в Москве! И все-
возможные материи, шелковые, шерстяные и бумаж-
ные, и мебель, и машины, и конфекты, и краски,и
пуговицы, и стекло, и мыло, и седла, и макароны, и ле-
карства, и карандаши, и колбасы, и чулки, и игрушки,
и еще масса разнообразнейших вещей.
Все это выделывается в наше время не просто ру-
ками человека. Люди научились заставлять служить
себе силы природы. Все наиболее тяжелые работы
исполняют теперь машины. Все громадные тепереш-
ние фабрики приводятся в движение при помощи пара
или электричества.
69

Вот например крупная хлопчатобумажная фабрика
на Нижней Пресне. На ней работает около пяти тысяч
человек. Из высокой трубы непрерывно вырываются
черные клубы дыма, далеко вокруг несется гул и
грохот машин. Фабричный двор окружен рядом
громадных пятиэтажных корпусов, позади железно-
дорожная ветка с товарными вагонами, нагружен-
ными хлопком и топливом. К корпусам идут отдель-
ные ветки рельс. Все эти корпуса наполнены колос-
сальными прядильными и ткацкими машинами. Сы-
рой грязный хлопок выходит из нее миллионами
аршин разнообразных разноцветных ситцов.
Но что же приводит в движение все эти огромные
машины? Какая колоссальная сила может заставить
их работать, наполняя грохотом все пространство
кругом? Невольно представляешь себе какой-нибудь
колоссальный чудовищный механизм, какого-нибудь
сказочного гиганта, который может ворочать все эти
огромные колеса. Но нет такого гиганта на тепереш-
ней фабрике. Люди научились в самое последнее
время добывать неизмеримую силу из электричества.
И вот сравнительно небольшая электрическая маши-
на, гак называемый турбогенератор, вливает жизнь во
все фабричные здания и освещает все фабричные
помещения.
Но все-таки на этой фабрике работает несколько
тысяч рабочих.
Теперь есть фабрики, выделывающие сотни тысяч
пудов товара с помощью нескольких десятков опыт-
70

ных мастеров, которые только наблюдают за маши-
нами. Всю работу проделывают сами машины.
С течением времени люди добьются того, что всю
тяжелую работу будут делать с помощью машин, а
их будут приводить в движение силы природы. Сами
люди будут только направлять машины. Но до этого
пока еще далеко.
В современной Москве из двух миллионов населе-
ния почти полмиллиона должны заниматься тяжелым
фабричным трудом. Именно они выделывают все те
вещи, которые нужны для жизни и самой Москвы, и
всего Союза. В обмен на них Москва получает все
те продукты, которых у нее нет.
Старая Москва жила иначе.
Многое из того, что ей было нужно для жизни, она
имела у себя. Мы видели, что между ее домами тя-
нулись огромные огороды, сады, дворы и даже про-
сто луга. С этих огородов и садов Москва получала
овощи. На дворах и лугах пасся скот. Молоко, масло,
яйца, птица, овощи, — все у нее было свое.
Но, конечно, все-таки многое ей приходилось при-
возить, и прежде всего хлеб.
Что же она могла дать в обмен за этот хлеб? Что
она выделывала в своих стенах? Ни паровых, ни
электрических машин тогда не было. Только воду
умели люди заставлять служить себе. И в Москве
было несколько водяных фабрик или мельниц. Вот на-
пример бумажная мельница иностранца Шведена на
реке Яузе. Всех рабочих было в ней десять человек, и
71

вырабатывала она в год всего около полуторасот
стоп бумаги.
На реках стояло тоже несколько более крупных
мастерских, которые назывались тогда фабриками:
суконная, шерстяная, мыловаренная и стеклянная.
В каждой из них было десятка полтора, два работни-
ков. Но главная работа шла, конечно, не на этих
маленьких фабриках, работавших, главным образом
на царя и двор.
Как теперь фабрики, так раньше всю Москву опоя-
сывали слободы ремесленников. Тут были и седель-
ники, и гончары, и котельники, и ткачи, и серебрен-
ники, и токари, и столяры, и плотники, и кожевники,
и меховщики и множество других. Но все-таки всех
этих ремесленников в половине XVII века в Москве
считалось всего около двух с половиной тысяч.
Часто тех или других мастеров в Москве не хва-
тало и тогда по приказу царя их выписывали из дру-
гих городов или монастырей.
Ремесленные мастерские были крошечные и поме-
щались они всегда в той же избе, где жил сам
ремесленник с семьей. Работал он обычно с помощью
домашних, много если брал со стороны одного-двух
учеников или подмастерьев. Больше и поместить
было бы трудно в маленькой курной избе с низкими
окнами, куда скудно проходил свет через пласты
слюды, заменявшие в то время стекла. Выработан-
ный товар мастеровой продавал или тут же на дому
или выносил в ряды на Красную площадь.
72

Несмотря на ужасные условия, в каких работали
тогда ремесленники, они умели выделывать очень
красивые вещи, которыми любовались иностранцы.
Многие путешественники восхищались искусством
русских мастеров и даже предупреждали своих зем-
ляков, чтобы они не делали при них никаких изделий,
так как русские сейчас же переймут и начнут делать
еще лучше их. Но вместе с тем иностранцы постоянно
возмущались нечестностью русских мастеров.
«Наш священник,—рассказывает иностранец Мей-
ерберг, — дал русскому обойщику двуличного ситцу
да подкладки, да ваты, чтобы тот сшил своей ученой
иглой одеяло. Но, зная мошенничество московитов,
священник свесил и ситец и вату на глазах обойщика.
Скоро обойщик принес готовое одеяло, такого же
веса, даже немного тяжелее.
— Почему же одеяло стало тяжелее? — спросил
священник.
— Верно от того, что прибавились нитки, — отве-
чал обойщик.
Священник укрылся на ночь этим одеялом и всю
ночь мерз.
На утро он рассказал про это дежурному стрельцу.
— Обойщик своровал, — сказал стрелец. — Пори,
немец, одеяло. Я тебе буду свидетелем.
Священник подпорол одеяло с одного конца, — и
что же оказалось.
Обойщик половину ваты украл, а другую половину
смочил немного водой и посыпал мелким песком.
73

Песок пристал к вате, и одеяло вышло тяжелее преж-
него.
Священник пошел к мастеру на дом. Но там ему
сказали, что обойщик уехал на Северное море. Уехать-
то он не уехал, а прятался, пока посольство не от-
правилось из Москвы в свои края».

Дела торговые.
Также недобросовестно, как ремесленники, вели
свои дела и русские торговцы того времени.
«Купцы всегда подкрепляют свои обманы ложной
божбой и клятвой при торговых сделках, — говорит
один путешественник. — Если торг не тотчас закон-
чен и вещь не отдана, то они не стесняются разор-
вать договор и продать вещь другому, кто больше
даст».
Первым торговцем в Московском государстве был
сам московский царь. Из разных областей он полу-
чал меха, кожи, полотна, мед и разные другие това-
ры. Часть их он отбирал для себя, а большая часть
шла на продажу.
На Красной площади мясники продают говядину,
баранину и свинину, а торговки—яблоки, грецкие
орехи и полотно. И громко выкрикивают, что ведут
торг для прибыли великого государя. Таким припе-
вом легче заманить прохожих. А продаются царские
товары дороже других.
Крупную торговлю вел царь хлебом. Иногда
царь поручал вести за него торг тем или другим
купцам. Порой эти поручения бывали для них
75

очень тяжелы. Им приказывалось продавать казен-
ный овес, рожь, ячмень и продавать с прибылью.
«А не продадите того хлеба, — предупреждал цар-
ский указ, — и денег не пришлете к нам на Москву
или будет нашему хлебу убыль, то взяти мне на вас
вдвое. А самим вам быть от меня, великого государя,
в опале».
Иностранцам не легко было вести торговые дела с
московским царем.
Один краковский гражданин привез двести цент-
неров меди, которую хотел купить московский госу-
дарь. Царский приказчик так долго торговался, что
купцу наконец надоело, и он повез медь обратно в
отечество. Когда купец отъехал на несколько верст
от города, его догнали чиновники и наложили на
его имущество запрет, под тем предлогом, что он
будто бы не заплатил пошлин. Купец вернулся в
Москву и стал жаловаться государевым советникам
на свою обиду. Те обещали ему уладить дело, если
он попросит у государя милости и согласится про-
дать товар за предложенную цену. Но купец оказался
упрямый. Он стоял на своем и просил отпустить его
на родину. Царю было обидно, что он увезет товар.
Точно в его державе не нашлось денег, чтобы купить
такой дорогой товар. Продержав купца еще несколько
месяцев, царь наконец все-таки купил у него медь.
За царем и крупные бояре тоже часто занимались
торговыми делами. Даже царские послы при инозем-
ных государях открыто вели торговлю.
76

Вести торговлю всегда на наличные деньги очень
трудно. Как теперь, так и тогда приходилось иногда
покупать в долг.
Теперь для таких случаев существуют банки, где
можно взять деньги в долг на время и платить за это
определенный процент.
В то время никаких банков не существовало. За-
нимать торговцам приходилось друг у друга, у кого
найдутся деньги. Из за этого между ними происхо-
дили постоянные ссоры и драки.
Вот торговец морковью Степан Рылов повстречал
на Живом мосту в Китай-городе своего должника,
тоже морковника, Битюгова. Рылов начал говорить
Битюгову про долговые деньги, четыре рубля. А Битю-
гов ему тех денег не отдал, а вместо того его бранил
и бесчестил, а потом стал бить и увечить и в воде было
утопил. Насилу прохожие люди остановили дра-
чуна.
Не повезло и крестьянину Максиму Афанасьеву с
Садовой слободы. Он пошел к торговому человеку Се-
мену Степанову за своим долгом. А тот вместо отдачи
учал его бранить и бесчестить и петли у кафтана его
изодрал, и бороду с правой стороны всю выдрал.
Бывало, что и, наоборот, попадало должнику.
Грибовщик Пронька Урод пришел к Василью
Хлопину, торговцу, в ряды. Василий купил у Пронь-
ки в пост рыжиков и остался ему должен одну
деньгу. Пронька требовал свой долг, а Васи-
лий не давал. Тогда Пронька учал его, Ваську, бра-
77

нить всякой скаредной бранью и в грудь пинать и на
землю его повалил и топуньками бил.
Оба попали на съезжую. И там грибовщик ото всего
отрекся. Говорил, что он и к Василью не прихажи-
вал, и в груди его не стукивал, и на земле топунька-
ми не бивал, да и рыжиков Васька у него не купы-
вал.
Но этого уж Васька не мог стерпеть. У него были
свидетели, как он покупал у Проньки рыжики и
остался ему должен одну деньгу. Деньгу он отдать не
отказывался, но только сам искал с Проньки за обиду
две деньги.
Объезжий деньгу с Васьки взыскал, только в свою
пользу, а Проньке дал пинка и выгнал вон.
Когда своими средствами долг взыскать не удава-
лось, жаловались в земский приказ, оттуда присы-
лали за должником земского ярыжку (сторожа), и
перед приказом били неисправного должника бато-
гами по ногам до тех пор, пока он не отдаст. Если не
отдаст сегодня, били завтра, после завтра, каждый
день со света до десяти часов. Это называлось праве-
жем.
Богатые люди посылали вместо себя на правеж
своих холопов, а сами долга все равно не платили.
Вот Данила Строганов задолжал князю Прозоров-
скому целых девятьсот девяносто рублей — громад-
ный капитал по тому времени. А Прозоровский, хотя
и князь, а ничего не мог сделать со Строгановым.
— Он, Данила, — жаловался князь, — тех моих
78

денег не платит, а присылает на правеж людей своих,
и те отстаивают на правеже многое время, больше
года, он же ничего не платит,
Строгановы были из самых крупных богачей по
тому времени. Они не только посылали на правеж
своих людей, но верно от них была хорошая почесть
дьякам, оттого и не было на них управы.

Первая русская лотерея.
Теперь как и прежде многим приходится делать
займы — и частным торговцам, и кооперативам, и
даже иногда государству.
Если государству не хватает денег на какое-нибудь
нужное для всей страны дело, например, на прове-
дение железной дороги, оно тоже может сделать заем.
И вот как. Оно устраивает тогда лотерею. Предла-
гает всем желающим покупать по недорогой цене би-
леты. А когда все билеты раскуплены, оно устраивает
розыгрыш, и некоторые билеты выигрывают. Самый
главный выигрыш обыкновенно бывает один —
тысяч сто или пятьдесят. Остальные выигрыши
поменьше, по десяти тысяч, по тысяче и наконец по
сто рублей. Человек берет билет за пять или за десять
рублей, а выиграть может сто тысяч. Правда, такой
выигрыш только один. Но ведь наперед неизвестно,
кто выиграет, и всякий может надеяться. Да и сто
рублей выиграть приятно, а таких выигрышей уже
гораздо больше.
Недавно такую лотерею устраивал Осоавиахим,
чтоб занять денег на постройку аэропланов. Главный
выигрыш был — кругосветное путешествие, А билет
§0

стоил всего полтинник. Как не попытать счастья.
Выиграл служащий спичечной фабрики Казаринов.
Мог ли он сам собрать денег на такое путешествие?
Конечно, нет. А тут вдруг посчастливилось— выиграл
он один из двух миллионов покупателей!
И вот 17-го июля 1927 года вылетел он с Москов-
ского аэродрома в Берлин, оттуда в Париж, в Гавр.
Оттуда на океанском пароходе в Нью-Йорк, в Амери-
ку. Потом в Японию. Оттуда в Сибирь, во Владиво-
сток. И на сибирском курьерском поезде назад в
Москву. И все за полтинник.
Лотереи устраиваются теперь во всех государ-
ствах. А раньше о них и понятия не имели.
У нас первая лотерея была устроена в Москве в
XVII веке. Устроил ее часового дела мастер Яков
Андреев, сын Гассениус, живший близ Николы на
столпах.
Яков Гассениус бил челом государю и получил от
него позволение устроить счастливое испытание,
называемое по иноземному «лотори».
«Всем охотникам (желающим) или охотницам, —
объявил Гассениус, — вольно было свое счастлив-
ство испытать — как добыть тысячу рублей за
гривну».
Выигрышей в лотори у Якова Гассениуса было
много: Одна лота (билет) выигрывала тысячу рублев.
Одна лота — сто рублев, одна лота—пятьдесят ру-
блев, пять лот по десять рублев, десять лот по пять
рублев, двадцать лот по три рубля, тридцать лот по
81

два рубля, десять лот по рублю и сем тысяч девять-
сот лот по три алтына, то есть по тридцать копеек.
И те лоты или ерлыки (билеты) стали выдавать
всем охотникам или охотницам на дворе Якова Гассе-
ниуса по гривне за всякую лоту. И как скоро все
лоты были розданы, назначен был день для испыта-
ния счастливства.
При испытании назначены были от государя шесть
верных людей, а также два младенца. Младенцы
перед теми людьми, а также перед всем народом,
который захотел быть, вынимали лоты. И сколько
кому вынулось, Яков Гассениус выдавал каждому
на том же дворе. И кроме тех счастливых лот были
еще три счастливые. Чья первая лота теми младен-
цами была вынута, тому было дано десять рублев. И
чья первая после самой большой лоты в тысячу ру-
блев— тому также — десять рублев. И чья последняя
лота вынулась, тому тоже десять рублев.
И потом всему миру объявлено было, сколько частей
денежных и по сколько рублев тем счастливцам вы-
нулось.
Много в тот день на Москве было радости, много и
огорчений. Многим, конечно, не вынулось даже и
трех алтын. И те очень кручинились, что даром
гривну потеряли.
Зато счастливцы, которые выиграли по двадцать
и даже по десять рублев, могли целый дом купить.
Вот попадья вдовая, Пелагея Исакова, продала дом
мужа своего, попа Семена, и с анбаром, и с клетью
82

нa подклети, и с тыном посацкому человеку Гедеону
Коротневу за двадцать рублев. Такой дом мог легко
купить человек с выигрыша.
Степан Седой пол-лавки за шесть рублей соседу
продал. За пятнадцать рублей можно было хорошую
лавку в рядах перекупить и на пять рублей еще
товару прикупить, и какую торговлю открыть. Лучше
не надо. Близко самой Красной площади.

Красная площадь.
На Красной площади шла главная торговля в
Москве. Там против Кремлевской стены от самого
Охотного ряда до Василья Блаженного были отдель-
ные торговые ряды. В каждом ряду торговали осо-
бым товаром. Особые ряды были для мехов: соболи-
ный, скорняжный, пушной. Особые для одежды:
кафтанный, шубный, охабенный. Металлические из-
делия продавались в ножевом, железном, замочном
ряду. В «щепетильном» торговали всяким швейным
прикладом. В золяном — золою. Особенно много
рядов было для всякого съедобного товара: масля-
ный, крупяной, медвяной, уксусный, мясной, рыб-
ный, ягодный, огуречный, все по отдельности. Был
и особый игрушечный ряд, где продавались кубари,
мячики, деревянные лошадки.
Бирючи особенно объявляли, чтобы торговые вся-
кие люди сидели с товарами своими, где кому ука-
зано, а порознь никто, и в иных рядах разными това-
рами не торговали. И по крестцам и в воротах ни с
каким товаром не сидели. А торговали в рядах.
И сидели, где кому даны места.
Иностранцам такие правила очень нравились.
84

Сразу можно было найти, что кому нужно, и выбрать,
у кого лучше.
Зато соседи торговцы постоянно ссорились и даже
дрались между собой, переманивая покупателей.
Иной раз при этом попадало и самим покупателям
Идя в город за покупками, всякий наперед знал, что
его могут изругать, а при случае и поколотить.
Вот Иван Загребин с женой торговал в крашенин-
ном ряду крашенину на рубаху, да дорого показа-
лось. Он и пошел прочь, не купив. За это торговец
начал его бранить и бесчестить. Называл вором и
мошенником.
Рядом, в посудном ряду, стрелец Косточкин тор-
говал солоницу, чесночницу и подсвечник, да не
сторговал, прочь пошел. Торговец обиделся, стал его
бранить и бесчестить, называл: боярский холоп и
оленье ухо.
Другой раз и покупатели начинали ссору. Крестья-
нин торговал в ряду яблоки. Показалось ему дорого,
он и поднял крик:
— У тебя, мотри, ухо отсечено! Ты за него взял
пять рублев денег!
А потом повалил скамью с товаром на землю и
весь товар перебил, перемазал и ногами перетоптал.
А было там товару на шесть рублев с полтиною, —
так показал сиделец на съезжей.
Ругань и драка не прекращались целыми днями,
хотя торговцы сами от себя выбирали объезжих голов
и решеточных сторожей. Объезжие головы должны
85

были смотреть за порядком в рядах и могли звать
на помощь стрельцов и тащить ослушников на съез-
жую. Но это мало помогало. Сами торговцы ругались
и дрались между собой еще чаще, чем с покупа-
телями.
Сидели Аврамка с Григорьем на прилавке и учи-
нился у них счет о торговом деле, и Аврамка учал
Григорья бранить всякими неподобными словами.
А Григорий за ту брань, взяв батог, ударил Аврамку
по спине. И Аврамка против тех побой ухватил доску
и погнался за Григорием по ряду и повалил его на
землю и доску об его голову расколол.
А рядом в мясном ряду побранились два торговца.
Один у другого вареное мясо и продажные деньги
сбросил на землю. А другой опрокинул целую кадь
(кадку) с солониной и толкнул так, что она покати-
лась в овраг и лежала там порожняя.
В щепетильном ряду торговец Полуэхт Яковлев
привязался к соседу Дмитрию Иванову, начал его
бранить и бесчестить разною скаредною бранью, а
потом весь товар его засыпал сеном, а когда соседи
помогли Дмитрию то сено с товара снимать, то у
Дмитрия пропало товару многое число.
А вон Митька Тимохин в ожидании покупателей
лег на свой прилавок да и заснул. Ноги его попали
в соседнюю лавку к Михайле Карпову. Карпов за-
вернул Митькины ноги назад в его лавку и сказал:
— Спишь, Митька, надеясь на бабушкины деньги.
Митьке это показалось обидно.
86

Красная площадь в XVII веке. На заднем плане слева Василий Блаженный, направо кремлевская стена,
слева торговые ряды.

— A y тебя, — крикнул он, — семеро щенят
в брюхе урчат, и ждать тебе помоги не от кого!.
При этом он пихнул Мишку ногой.
Мишка схватил молоток и стал его по голове мо-
лотить и пробил голову до руды (до крови).
Тут их розняли соседи и отправили обоих со стрель-
цами на съезжую.
Под эту ругань и драки торг на Красной площади
шел своим чередом.
— Яблочки царские, наливные, сахарны, за день-
гу пяток!
— Пироги пряжены с творогом!
— Леваши ягодные, три на деньгу!
На все голоса выкрикивали лотошники.
С утра мало кто останавливался у лотошников.
А вот, потолкавшись часа два-три по рядам, многие
выбирались на площадь, где попросторней, закусить
и испить кваску.
Вон около квасника целая толпа. Квас у него
медвяный, игристый, всей площади ведомо.
— Эй, дядя! — кричит, протискиваясь сквозь тол-
пу, коренастый мужик в сивой шапке с новым хому-
том на шее. — Нацеди кваску! Взопрел с теми
анафемами!
— Ну, ты, хомут, куда лезешь! Ране тебя дожи-
даются.
— Православные, сбитню яблочного! Больно сла-
док! — надрывается сбитеньщик, — Но около него
охотников меньше.
88

Старуха божедомка с трясущейся головой вопит
истошным голосом:
— Ми-илостыньку ради бога и великого государя!
Пожертвуйте на дитё малое!
На руках у нее завернутый в рваные тряпицы ре-
бенок с грязной вонючей соской во рту. Ребенок весь
синий, сморщенный, не кричит, а только слегка вздра-
гивает всем телом.
— Да он у тебя, мотри, помирает, — замечает
сердобольная баба с широким красным лицом. За
подолом у нее тянется такая же широколицая
девчонка, путаясь в длинной, чуть не до пят
шубейке.
— Дал бы господь, помер бы хоть скорей! — бор-
мочет нищенка. — Много на его дадут! А, вишь,
все руки оттянул.
Баба сует ей полбаранки и проходит.
— Дорогу боярыне! — раздается крик.
Через самую гущу толпы пробирается запряжен-
ный четырьмя лошадьми гуськом возок. На перед-
ней лошади сидит парень без шапки и погоняет.
Кругом в пробежку бегут холопы. В маленькое слю-
дяное оконце видно набеленное, нарумяненное лицо
боярыни. Сама она заполняет весь возок. Одежды не
разобрать. Сверкает только что-то алое, усыпанное
драгоценностями.
— Ишь развезло, гора-горой! — говорят в толпе.
— Видно, в Архангельский к поздней.
— Грехи замаливать!
89

— Какие у ей грехи. Жрет, поди, круглый день!—
слышатся замечания.
У начала рядов густо, не протолкаться. Кричат
торговцы. Ругаются покупатели. Красная площадь
гудом гудит.
В наше время торговля идет по всей Москве. В
ней семнадцать тысяч разных торговых заведений.
Главным образом, кооперативов. Один Моссельпром
имеет сто сорок киосков, около пятидесяти ларьков и
четыре тысячи триста лотошников. Но и на Красной
площади торговля не прекратилась. На ней, правда,
теперь только один магазин, но зато такой, что все
жители прежней Москвы могли бы закупить в нем все,
что им было нужно. И никто бы их не выругал и не
избил до полусмерти. Это государственный универ-
сальный магазин, знаменитый ГУМ.
ГУМ — целый торговый городок, занявший быв-
шие Верхние ряды. Только городок под стеклянной
крышей, чистый, теплый и сверкающий электриче-
ством. Одних служащих в нем — две тысячи пять-
сот. Целое население небольшого местечка. А когда
его заливает волна покупателей, в нем скопляется
народу не меньше, чем в каком-нибудь уездном горо-
де. Гораздо больше, чем в старой Москве на всей
Красной площади.
Товары тут продаются не менее разнообразные, чем
в старинных Московских рядах — от мебели до
драгоценных камней, и от селедок до музыкальных
инструментов и книг. И как в настоящем городе, тут
90

есть так же всевозможные учреждения. И почтовое
отделение, и банк, и телефон, и контора нотариуса, и
касса железных дорог, и парикмахерская, и сто-
ловая, и даже лечебница.
Не выходя на улицу, вы можете не только закупить
все, что нужно человеку, но и справиться в банке, не
выиграла ли ваша облигация индустриального займа,
запастись билетом на поездку в курорт, сообщить по
телефону о своем отъезде знакомым, послать теле-
грамму, чтобы вас встретили. Постричься, пообедать
и даже зайти выдернуть разболевшийся зуб.
Так теперь заботятся об удобствах покупателей
на той самой Красной площади, где прежде москов-
ский горожанин месил грязь, бродя по рядам, а то и
сам падал в ту же грязь под пинками и ударами не-
терпеливого сидельца.

На улицах Москвы.
Выйдя из ГУМа, вы не рискуете теперь завязнуть
в грязи или попасть в гущу какой-нибудь свалки.
Правда, если вы приехали из провинции, вам с непри-
вычки делается несколько жутко. Куда бы вы ни свер-
нули с Красной площади, вы сразу попадаете в чело-
веческий водоворот.
По тротуарам в три ручья стремится народ. Он
не помещается на узкой асфальтовой полосе и перели-
вается на мостовую. Посредине безостановочно мчат-
ся ревущие автомобили. Между ними переваливают-
ся с боку на бок грузные автобусы, звонят почти не-
прерывные вереницы трамваев.
На перекрестках важные милиционеры одним дви-
жением руки поворачивают вверху над улицей ярко
красное знамя плаката. И все бешеное движение мгно-
венно замирает. Из поперечной улицы лавиной вы-
катывается живой поток и стремится в образовав-
шийся проход.
Минута, красный плакат поворачивается опять и
задержанная людская река мчится дальше, точно
прорвав плотину.
Бульвары и скверы переполнены, как трамваи.
92

Праздник физкультурников на Красной площади.

На лавочках, на подножках памятников тесно си-
дят отдыхающие, читают газеты, книги. Болтовня,
смех, визги играющих ребят. Везде пестрая, разно-
племенная московская толпа. Тут и фиолетовые ха-
латы узбеков, и шитые серебром тюбетейки сартов.
Тут же и парижские зонтики, и забрызганные грязью
зипуны крестьянских ходоков, и заграничные пальто,
и потертые кожаные куртки.
После четырех часов новые потоки людей выли-
ваются из подъездов контор и учреждений. Улицы
переполняются через край. Медленно пробираются
автобусы на перекрестках. Посмотришь издали,
как будто толпа несет их на плечах. В гастрономи-
ческих магазинах густо, как на митинге. Продавцы
сбились с ног, а все новые и новые руки с талонами
тянутся к прилавку.
— Слушайте, слушайте! —раздается на площади
откуда-то сверху громкий чуть-чуть сиповатый го-
лос, —Сейчас будет прочитана лекция о вреде алко-
голизма!
Но никому не охота слушать. Все спешат по своим
делам. Громкоговоритель уже перестал быть чудом.
Городская толпа привыкла к нему. Люди бегут, то-
ропятся, как на пожар. Трамваи, несмотря на все за-
преты, переполнены, как отроившиеся ульи. У оста-
новок бесконечные хвосты. Автомобили ревут непре-
рывно. Точно весь город боится опоздать к обеду.
Среди всей этой сутолоки в разных концах Москвы
разбросана сотня маленьких островков. Это спортив-
94

Кузнецкий мост в наше время

ные площадки. Свернув с шумной улицы, где уста-
лые озабоченные люди спешат, толкая и перегоняя
друг друга, вы сразу попадаете в другой мир.
Голубая вереница бегунов быстро, но без всякого
напряжения, пробегает круг за кругом. На другом
краю выстроилась группа гимнастов. Одни переки-
дываются через трапеции. Другие поднимаются на
руках на лестницу, балансируют на верхней балке
и легко спрыгивают вниз.
Атлеты в это время бросают диски, мечут копье,
упражняются с гирями.
Сотни тысяч молодежи проходит теперь через
спортивные площадки. Спорт приучает их к ловко-
сти и гибкости движений, к находчивости, к вынос-
ливости. Летом спортивные кружки устраивают
экскурсии за город, пешком, на лодках, на велоси-
педах. Зимой на лыжах, на коньках. Члены спор-
тивных клубов реже сидят целыми днями в пивных
или глотают пыль, слоняясь по бульварам. Вместо
того они проводят время на воздухе, укрепляя силы
и здоровье

Вечер в Москве.
После семи часов современная Москва немного за-
тихает. Трамваи становятся просторнее. Прохожие
не так спешат. Сгущаются сумерки. Еще немного и
на улицах станет совсем темно.
Но — одна секунда — и сразу вспыхивают эле-
ктрические фонари. Центр Москвы залит светом, да
и на окраинах горят фонари.
От деловой сутолоки Москва переходит к вечер-
нему отдыху. Трамваи и автобусы снова наполняют-
ся. Но теперь большинство спешит в театры, в кино,
в загородные парки, в клубы.
Одних театров теперь в Москве двадцать пять, не
считая четырнадцать летних, два цирка, пятьдесят
кино, кроме клубных, и около трехсот клубов. Неко-
торые из летних парков так громадны, что в них может
поместиться население целого провинциального го-
рода. В новом парке, на месте сельскохозяйствен-
ной выставки, может собраться одновременно десять
тысяч человек. Там устроен целый детский городок
со всевозможными мастерскими, площадками для
гимнастики, для игр, для разного спорта. Есть там
целый павильон клубов, есть читальня, есть концерт-
97

ный зал, есть открытый кино, летний театр и еще
множество разных занятий и развлечений.
Теперь, если человек захочет вечером развлечься,
посмотреть что-нибудь интересное, ему не страшно
выйти из дому. На улице светло, и в десять, пятнад-
цать минут он наверно дойдет до ближайшего кине-
матографа.
Подумайте только, каким чудом показалось бы
жителю старой Москвы наше кино, к которому мы
так привыкли, как будто оно всегда было.
Спокойно сидя в кресле, мы можем за один вечер
увидеть такие страны, о каких прежний москвич даже
не слыхал во всю жизнь. Мы можем увидеть, как
«Красин» пробивает полярные льды и спасает участ-
ников экспедиции Нобиле. И мы знаем, что это не
сказка, что все это так и было на самом деле. Но это
чудеснее всякой сказки, какую мог рассказать
москвичу какой-нибудь сказочник.
Если мы не хотим никуда итти, мы можем и сидя
дома послушать по радио оперу из Большого театра
или лекцию, или, попозже, соединиться с Берлином
или Лондоном и услышать оттуда симфонический
концерт.
Мы слушаем радио, смотрим кино без всякого
изумления, иногда даже со скукой. И нам в голову
не приходит, какое поразительное чудо и то, и дру-
гое. Чудо это произвел сам человек. Мы не заме-
чаем, какое громадное изменение внесли эти изо-
бретения в жизнь людей. Сколько, благодаря им, мы
98

можем увидеть нового, интересного, не выезжая
из своего города. Как быстро мы узнаем все, что
делается в мире.
Что может быть проще, чем выйти вечером на
улицу, сесть в трамвай и проехать в кинематограф.
А вот представьте себе на минуту, когда наступит
вечер, что за стеной вашего дома не теперешняя, а
старая Москва.
Как в ней проходил вечер и ночь.
Никитские ворота.

Жуткие ночи.
В старой Москве ночь была полна опасностей.
Как только сгущался сумрак, город погружался
в полную тьму. Все городские ворота запирались на
тяжелые запоры. Замыкал все свои ворота Кремль.
Отдельно замыкался Белый город, и даже нищий
Земляной город тщательно запирал все свои десять
ворот. Москва спала за тройным рядом стен. А по-
средине мрачной громадой высился Кремль, отделен-
ный и от города тройной броней зубчатых стен.
Ни войти в город,ни выйти из него уже было нельзя.
Но и за такой оградой город не находил покоя. Мо-
сква спала, насторожившись.
В Китай-городе каждый ряд запирался особой
решеткой и у нее всю ночь дежурил решеточный сто-
рож. По запертым рядам ходили взад и вперед за-
мочные сторожа, и злые псы, ворчуны зубастые, бро-
дили тут же. Для них привозили в ряды дохлых ко-
ров и стравливали даже с кожею.
На углах улиц, где решеток не было, ставились
на ночь надолобы, длинные рогатки, перегораживав-
шие улицу поперек. У надолобов дежурили сторожа
с бердышами, топорами и рогатинами, а по улицам
100

Улица старой Москвы на рассвете.

ходили караульные и били деревянными билами
в доски и в желоба.
На Фроловой башне в Кремле каждый час колокол
отбивал часы.
Ближние караульные подхватывали и колотили
в доски, им вторили другие, третьи, и так по всему
городу расходился глухой бой колотушек, извещая
жителей, что идут страшные ночные часы.
Ходить по улицам ночью запрещалось. Если у
человека встречалась крайность, он брал фонарь,
подговаривал провожатых и пускался в опасный путь.
Караульным на такой случай был строгий приказ:
«Кто в ночи поедет или пеш пойдет и тех людей рас-
спрашивать, а распрося провожать от караула до
караула и другому караулу объявлять, куда тот
человек идет или едет, пока не придет до самого
места».
Так берегла себя Москва от татей и лихих людей.
Караульные зимою мерзли и помирали холодною
смертью, а от лихих людей все-таки охраняли плохо.
Либо по стачке с ворами, либо из страха они часто
прикидывались спящими и не трогались с места,
когда среди мрака раздавались крики о помощи.
Почти каждую ночь глубокую тишину вдруг пре-
рывали отчаянные вопли, слышались глухие удары,
топот невидимых ног. А на утро на улицах божедомы
подбирали трупы убитых и ограбленных и тащили их
в земский приказ.
Особенно тщательно охранялись чины иностран-
102

ных посольств, но и на них постоянно нападали раз-
бойники.
«Однажды, — рассказывает секретарь немецкого
посольства Адам Олеарий, — некоторые из нашего
посольства засиделись в гостях у одного приятеля,
и когда возвращались домой, на одного из наших,
шедшего впереди, напали два русских уличных раз-
бойника. Когда по крику товарища мы подбежали
к нему на помощь, один из мошенников успел бежать,
а другой получил такие побои, что едва мог ноги
унести».
Другой раз на обратном пути из гостей на Неглин-
ной был убит посольский повар. Вскоре после того
убили служащего в посольстве Шпиринга, возвра-
щавшегося домой от приятеля. Колет его (кружев-
ной воротник), забрызганный кровью, продавался
после на рынке.
«Сегодня,—рассказывает иностранец, путешествен-
ник Иоанн Корб, — на многолюдных улицах были
найдены два москвича, которым безбожные злодеи
отрубили головы. По ночам рыщет здесь невероятное
множество разбойников».
В домах тоже ночью было небезопасно. Особенно
бережно охранялось посольское подворье, но и
туда умудрялись пробираться тати и лихие люди и
обкрадывали послов. У горожан кражи, грабежи
и убийства бывали очень часто. Иногда хозяева сами
слышали, как к ним в дом забирались тати и выно-
сили вещи, но не решались подать голос. А наутро все
103

было покрадено, а иногда кто-нибудь из домашних
лежал убитый.
Вот ввечеру на третий день Рождества зарезан
был у себя в доме в слободе Котельничей Петр Мень-
шой. В избе у него на ту пору ночевал как раз поп
Иван. А женщин в избе не было, они ходили в баню
мыться. Как пришли из бани, видят, лежит Петр
мертв и голова отрезана, а живот (имущество) весь
пограблен — и деньги, и платье, и серебряная кузнь
(украшения).
На другой день братья убитого подали челобитную
в разбойный приказ, чтоб пришел приказный к той
зарезанной мертвой голове и осмотрел ее и допрос
учинил.
Приказный пришел и спрашивал попа Ивана Фе-
дотова:
— Ты, поп Иван, ведаешь ли, хто того Петра за-
резал?
А поп Иван молвил:
— Меня вечор тот Петр Меньшой ночевать пустил,
и я кафтан постлал и спать лег на лавку, а женщины
в баню пошли. И тут пришли два человека незнае-
мых, да того Петра и зарезали.
Но соседи видели, как тем же вечером Петр Мень-
шой воротился домой с кумом Харитоном и с другим
незнаемым человеком и все трое в избу вошли.
Спросили Харитона. Он сказал:
— Звал меня Петр Меньшой к Никите Яковлеву
вина пити, и я с ним ездил и вина пил. А как мы на-
104

зад ехали, набежал на нас сзади неведомо откуда
Ефтий Максимов и ввалился к нам в сани. Я Петра
Меньшова привез к нему в избу здрава, а тот Ефтий
его и зарезал, как я прочь ушел, а поп Иван спал.
Ефтий был холоп бояр Репьевых. Докучать боль-
шому боярину приказный не решился, а Ефтий боль-
ше не показывался. Верно пошел грабить на большую
дорогу.
Разбойники и грабители на Москве чаще всего
бывали из боярских холопов.
«Московиты держат многочисленных холопов и
рабов, — пишет итальянец Мейерберг,—но с не-
большими расходами. Одевают их в какие ни на есть
обноски. Пайков и месячины у них не водится и кор-
мят они слуг самым сухим хлебом и тухлой рыбой,
назначая на питье им чистую воду. Они никогда не
выходят из за стола с сытым желудком. И вот вместе
с праздношатающимися, которых тоже бесчислен-
ное множество, они принимаются за дурное: либо
обворовывают тайком дома, либо грабят их, либо
в ночное время нападают открытою силою на встреч-
ных людей и, неожиданным ударом лишив их жизни,
отбирают у них платье и деньги».
Почти каждый день ловили кого-нибудь из этих
грабителей, а иногда устраивали на них облавы.
«Семьдесят ночных грабителей были сегодня пой-
маны, — пишет австриец Иоанн Корб, — двое из них
полицейские служители, а ранее попы, принуждены
были первыми взойти на дыбу».
105

Пойманных разбойников каждую ночь пытали
в пытошной башне в Кремлевской стене, рядом
с Фроловой башней. Там же пытали и поджигателей,
и фальшивомонетчиков, и царских ослушников.
Самыми страшными преступниками считались
преступники против царя. Если человека подозре-
вали, что он замыслил злое против царя, то на него
говорили государево слово. На кого сказано госу-
дарево слово, того уж ничто не могло спасти от
пытки.
Пытошная башня отделялась от Фроловой подъем-
ным мостом. В Фроловой башне преступников пер-
вый раз опрашивали, а потом отправляли в пытошную.
На Ильинке, у самого посольского подворья, стрель-
цы поймали ночью трех лихих людей с топорами и
рогатинами. Видно, шли на ночной промысел, да
как раз наткнулись на стрелецкий дозор у самого
подворья. Дозорные забрали их и прямо в стрелец-
кий приказ.
Они, было, пробовали говорить, что шли из села
Измайловского на Москву искать работы. Слыхали,
что пожар большой был, так хотели наниматься
дома строить — для того и топоры. Да куда там!
Никакой веры им не дали.
Топоры еще пускай, ну а рогатины зачем? Да и
кто же ночью на работу наниматься идет.
Прямо отправили всех троих к боярину Квирину
в Фролову башню.
Квирин и говорить с ними не стал, хоть они ему
106

в ноги повалились, крест целовали, что и в мыслях
ничего худого не было.
Пытошный боярин данным давно решил, что лихой
человек правды никогда не скажет, пока ему со спи-
ны всю кожу не спустишь.
Квирин махнул рукой палачу и тот живо вдел
мужикам руки в колодки. Подошли стрельцы, под-
хватили всех троих и потащили в пытошную.
Заскрипел мост на ржавых блоках, вперед пошел
палач с помощником, за ними стрельцы с преступни-
ками, а позади два дьяка с гусиными перьями за ухом
и с чернильницей за кушаком. Один в желтом, другой
в синем кафтане. Боярин Квирин пришел после всех.
В пытошной башне темно и смрадно. Чадят по сте-
нам факелы. Под ними повешан разный пытошный
прибор — острые клещи, зажимы для пальцев, кнуты
из воловьих жил. У стены, высоко поперечная балка,
—дыба, а под ней толстый саженный чугунный лист.
На нем, когда надо, огонь разводят.
Старший мужик, со скуластым лицом, узкими рас-
косыми глазками и редкой бороденкой, весь трясся,
переступая с ноги на ногу.
Подручный палача сдернул с него зипун, кафтан и
рубаху. Кожа на спине у него от страху пошла вся
пупырышками. Подручный вздернул его за руки на
дыбу, а палач стянул ноги ремнем, втиснул между
них бревно и тяжело навалился на него. Мужик заорал
не своим голосом, руки у него вытянулись и выско-
чили из суставов плеч.
107

Боярин, не глядя на висевшего, обернулся к дья-
кам на лавке у дверей:
— Дьяки, пиши. Ну, заплечный, начинай со Хри-
стом!
Палач размахнулся. Кнут со свистом впился в
кожу. Брызнула кровь и на спине сразу вздулся ба-
гровый рубец. Подвешанный скрипел зубами, выл.
Дьяки равнодушно отсчитывали удары.
— Один, два, три.
— Двадцать боев.
— Полно, — сказал боярин. — Одохни, Демья-
ныч, а я поспрошу. Чай, язык теперь развязался.
Ну, душегубец, говори, против кого замышлял ли-
хое дело.
Но мужик совсем отупел от боли. Зубы у него сту-
чали и он бессмысленно смотрел на боярина.
— По чьему уговору замыслил на великого посла,
князя Чарторыйского? Или хотел нашего великого
государя поссорить с его величеством, польским
королем?
Мужик молчал, только зубы громко стучали.
— Э, видно, гость наш смерз в наших хоромах, —
пошутил Квирин. — Подкинь - ка огоньку, авось
согреется, заговорит.
Подручный бросил охапку сухих сосновых дров на
чугунный лист и зажег от факела пучок лучины.
Пламя быстро разгорелось и стало лизать ноги
подвешенного. Он дико заревел и беспомощно за-
бился связанными ногами.
108

Еще целый час длились истязания. Пытаемый все
не отвечал на вопросы. Он как будто даже плохо
слышал, что его спрашивали. Боярин выходил из
себя и придумывал новые пытки.
Вдруг мужик заскрипел зубами, неестественно вы-
тянулся и замолчал. По телу его медленно разлилась
синева.
— Готов, —коротко проговорил палач.
— Ну, спусти его к Фроловой.
Подручный выдернул лист, развязал ремни. Тело
глухо стукнулось о каменный желоб и поползло вниз
к подножью Фроловой башни на Красную площадь.
Так всегда поступали с умершими во время пытки.
На утро их находили божедомы и тащили в земскую
избу. Оттуда все подобранные за ночь трупы, за кото-
рыми не приходили родственники, вывозили за город
и зарывали в общую яму.

Летчик XVII века.
Пытошная башня работала круглый год, и в будни,
и в праздники.
Каждую ночь, а иногда и днем доносились оттуда
на Красную площадь стоны и вопли пытаемых. Только
в день пасхи и рождества страшная башня молчала.
Палачи отдыхали.
Целым из пытошной башни никто не выходил. Если
и не умирал под пыткой, так все равно оставался
калекой, с вывороченными руками, с перебитыми
ногами, без ушей, без ногтей.
Оттого гак боялся «каждый государева слова. За
другую вину можно было иногда получить кнут на
площади, а за кем сказано государево слово, того
непременно потащат в пытошную.
И вот раз, двести тридцать лет назад, в 30 день
апреля закричал мужик на Красной площади:
— Караул!
Собралась толпа. А мужик взял да и сказал за со-
бой государево слово.
Люди удивились, да делать было нечего. На такое
слово смолчать, так можно и самому угодить во
Фролову башню.
110

Кликнули стрельцов, а те потащили мужика прямо
в Стрелецкий приказ. Там стали его допрашивать,
чей он и по какому делу.
Про себя мужик все объяснил, а про дело не захо-
тел говорить, просил, чтоб его допустили до самого
боярина, стрелецкого воеводы, князя Ивана Бори-
совича Троекурова,
Сказали князю. Он ничего, допустил мужика.
Мужик упал ему в ноги:
— Могу, — говорит, — я летать, как журавель.
Такие крылья придумал, что сразу полечу.
Только нужно ему было купить разные припасы, а
денег у него было только два алтына, три деньги.
Троекуров выслушал мужика и говорит:
— А сколько же тебе на то дело денег надобно?
— Много, — говорит мужик, — близко двадцати
рублев.
Велел Троекуров мужика в Стрелецкой избе оста-
вить и денег ему выдать, сколько надо будет, и ни
в чем помехи ему не чинить.
Долго работал мужик, восемнадцать рублей из
государевой казны истратил, и сделал крылья слю-
дяные.
Когда крылья были готовы, сам боярин Троекуров
на площадь пришел с другими стрелецкими началь-
никами и прочего народа собралось видимо-невидимо.
Мужик надел на себя те крылья, перекрестился по
обычаю и стал мехи раздувать. Но только не под-
нялся.
111

Боярин Троекуров очень на мужика кручи-
нился.
Только мужик опять упал ему в ноги и сказал, что
он те крылья сделал тяжелы, оттого и не полетел.
А надо бы ему сделать крылья иршеные (из козли-
ной кожи). Бил он боярину челом, чтоб он дал ему
на те крылья еще пять рублев.
Боярин снова велел дать.
Только и на иршеных крыльях не мог мужик по-
лететь.
Тут уж стрелецкий воевода еще больше обиделся
и приказал мужика за те бездельные речи наказать
по закону.
И был мужик бит батогами нещадно. А те казенные
деньги — двадцать три рубля — велено было на нем
доправить (взыскать) — продать все его животы и
достатки (все имущество). А если не хватит, поставить
его на правеж, пока все сполна не выплатит.
Так и кончилась удивительная затея московского
мужика. Никому в то время и в голову не приходило,
что человек может летать по воздуху. А вот нашелся
такой особенный мужик. Грамоты он не знал, жил
в дымной избе с курами и с поросятами, не раз про-
бовал кнута и розог. А думал он все-таки не про то,
как бы до сыта наесться и объездчику под сердитую
руку на глаза не попасться. Ему хотелось научить
людей летать как птицы.
Сидя после работы перед коптящей лучиной, он
придумывал, как бы устроить крылья. Тогда во всем
112

мире этого не умели делать. Но ему показалось, что
он выдумал.
И вот он не побоялся сказать страшное государево
слово. Он знал, что иначе не допустят его до большого
боярина. А у самого его не было денег на работу.
Он понимал, конечно, что боярин может и не послу-
шать его и прямо отослать в пытошную. Но очень уж
сильно было в нем желание летать — сильней, чем
страх перед пыткой и перед смертью.
Теперь таких людей считают героями, а тогда его
избили батогами и даже имя его забыли.

У себя дома.
Как же жили тогдашние московские люди у себя
дома?
Дома их гораздо больше походили на теперешние
деревенские избы, чем на городские дома. Все они
были деревянные, из толстых сосновых бревен. Рус-
ские находили тогда, что при нашем климате в ка-
менных домах и жить нельзя. Наши морозы такие
пронзительные, что через всякую каменную стену про-
берутся, а через дерево — нет, особенно если хоро-
шенько проконопатить между бревнами сухим мхом.
У богатых бояр дома были очень красивые, с раз-
ными резными украшениями, крылечками, лесен-
ками, с точеными балясинами. Складывались они
тоже из бревен, но в два яруса (этажа), с светлым чер-
даком наверху. А иногда и над ним еще возвышалась
башенка или смотрильня.
С улицы домов почти и не видно было. Дома бога-
тых людей всегда ставились посреди двора, а двор
обносился высоким тыном и около ворот иногда
строилась башенка, где жил сторож.
За домом во дворе были всякие надворные по-
стройки — амбары, поварни, мыльни (бани), люд-
114

ские избы, конюшни, хлевы, клети на каменных под-
клетях (нижних этажах) или каменные погреба, где
держали дорогие вещи, на случай пожара. Дальше
шли огороды, фруктовые сады. Дворы занимали иног-
да место в целый теперешний квартал или даже в два.
Хозяин со своей семьей жил во втором ярусе глав-
ного дома. Квартиры все были одного устройства.
Посредине очень большие светлые сени, где устраи-
вали иногда парадные обеды. Направо тоже большая
светлая повалуша, вроде кабинета хозяина. Там он
принимал гостей и занимался делами со старшими
слугами. Налево от сеней — комната, где спала вся
семья—муж, жена и дети, сколько бы их ни было.
За ней крестовая комната с образами, где семья и
слуги собирались на молитву Если жили еще ро-
дители или родственники, для них делали от сеней
пристройки, одну или две.
Кроме самого боярина и его родичей в такой усадь-
бе жило всегда по несколько десятков, а иногда и
сотен холопов.
Некоторые слуги работали на хозяина и на всех
дворовых: пряли, ткали, шили одежду, сапоги, пек-
ли хлеб, заготовляли дрова. Для других слуг ра-
боты не было, их почти не кормили и они промы-
шляли, как умели.
Боярские дома раскинулись по Белому городу, и
их всего в Москве было несколько сотен.
У людей победнее дворы были поменьше, дома не
в два яруса, а в один, но строились все одинаково.
115

В самых бедных избах, на слободах у ремеслен-
ников не было труб, дым выходил через двери. Это
называлось, что избы топятся по черному, И зи-
мой, и летом, хоть в самый сильный мороз, когда
топится печь, дверь приходилось держать открытой.
Поставить такой дом было нетрудно. Сейчас же за
стеной Белого города на теперешней Трубной пло-
щади — она и тогда называлась Трубной — прода-
вались совсем готовые сложенные дома с дверями и
окнами. Их можно было живо разобрать, перевезти
и снова собрать на месте. Оставалось только проконо-
патить мхом щели между бревен и вокруг окон и две-
рей, да настлать полы. Двери были низкие — не
нагнувшись не войдешь. Окна почти всегда из пла-
стов слюды, стекол было мало, форточек, конечно,
не было, и за всю зиму окна не отворялись и комнаты
никогда не проветривались, так что воздух в них был
всегда душный и спертый.
Внутри убранство тоже было несложное. Кругом
каждой горницы шли прибитые наглухо к стенам
лавки, перед лавкой стоял стол, а за ним перенос-
ные скамьи. В богатых домах лавки обивали сукном,
а в праздники клали на них шелковые полавочники,
а на окна шелковые наоконники. Стены обшивались
тесом и завешивались сукном или коврами. В домах
победнее бревна ничем не закрывали, а между ними
во мху кишели блохи, клопы и тараканы.
Вообще опрятностью русские в то время не отли-
чались. Спали они летом по лавкам, пододвигая,
116

Зимой на улице старой Москвы.

если узко, еще скамьи. Подстилали под себя вой-
лок или кафтан и покрывались тоже чем придется.
Зимой вся семья и взрослые и дети забирались на
печку и спали там все вповалку.
У богатых бояр были, конечно, мягкие перины и
ватные одеяла, но постилали их тоже на лавках.
Отдельные кровати мало у кого были.
Вставали на Москве рано. И мастеровые, и купцы,
и бояре зимой до света были на ногах. Боярин с утра
давал дворецкому и ключнику наказы на день, какие
кому задать работы, что готовить на обед, особенно
если к обеду званы гости.
Боярыни редко смотрели за хозяйством. На это
были слуги. Целыми днями боярыни и боярышни си-
дели дома и вышивали в пяльцах разные церковные
украшения. Выезжать им разрешалось только в цер-
ковь и то по большим праздникам. В остальные дни
они молились дома. Зато к выезду каждая боярыня
задолго готовилась.
Хоть моды тогда и за сто лет не менялись, и жен-
щины редко показывались на людях, а все-таки они
много думали о нарядах и тратили на них много
денег и времени.
Если б на теперешнюю женщину надеть все то, что
носили тогда, она бы и пошевелиться не смогла.
Несколько служанок помогали боярыне одеваться
и приносили из кладовых на выбор разные одежды.
В кладовых рядами стояли сундуки, полные всевоз-
можных нарядов, переходивших от матери к дочери.
118

Поверх рубахи с длинными рукавами, отороченны-
ми золотыми запястьями (обшлагами), боярыня наде-
вала летник. Вот ей принесли на выбор два: один из
красной с золотом парчи с черными бархатными встав-
ками, расшитыми золотыми узорами. По подолу зо-
лотая бахрома. Другой — голубой, атласный, весь
расшитый серебряными листьями, по подолу полоса
красного бархата, шитого серебром. Оба подбиты
тяжелым шелком. Рукава широчайшие, в полтора
аршина ширины, спускаются ниже колен. На шее
жемчужное ожерелье.
Сверху летника надевалась телогрея или опа-
шень из голубого или алого сукна, широкий и длин-
ный до самого пола. Рукава тоже до полу. Но ниже
плеча разрез, в который можно было просунуть руку.
Кругом телогрея опушена мехом, воротник тоже ме-
ховой, широкий.
Зимой телогреи делались на меху, летом — на шел-
ку. Поверх всего, когда боярыня выезжала из дому,
надевалась широкая шуба или ферязь, крытая бар-
хатом или атласом, на собольем или лисьем меху.
На голове женщины даже дома носили всегда так
называемые волосники, вроде круглой шапочки из
тафты или парчи. Показываться кому-нибудь кроме
мужа с непокрытой головой женщина не могла. По-
верх волосника повязывался платок или убрус, бе-
лый с вышитыми жемчугом концами.
Выходя из дому, женщина надевала кику, круг-
лую шапку с околышем, расшитым жемчугом, золо-
119

том или драгоценными камнями. Иногда вместо кики
на убрус надевалась белая шляпа с полями, тоже
украшенная драгоценностями. Девушки вместо шля-
пы носили вокруг головы высокие венцы, иногда они
изображали целый окруженный стенами город или
трехъярусный дом. Дома девушки ходили с косой
или с распущенными волосами, и до свадьбы волос
не покрывали.
Перед выездом женщины непременно белились и
румянились. Иностранцы очень удивлялись, что в
Москве нельзя было увидеть ни одной не накрашен-
ной нарядной женщины. Белили они и лицо и шею
и руки так густо, что цвета кожи совсем не видно было.
Выйти из дому ненакрашенной считалось тогда не-
приличным. Перед свадьбой всякий жених дарил
своей невесте белила и румяна.
Богатые девушки из дому совсем не выходили. Все
свое время они проводили наверху в светлице, — так
назывался светлый чердак, — со служанками. Там
они шили, вышивали, слушали сказки, пели песни.
Крестьянки и жены бедных ремесленников носили
длинные белые рубахи и поверх них летники тоже
часто белые, а голову повязывали крашеным плат-
ком. Сверху летника они надевали серник из гру-
бого домашнего сукна или сермяги. Зимой на него
надевалась еще шуба на бараньем меху.
Но на праздник у всех почти были нарядные опашни
из тонкого сукна ярких цветов с блестящими пуго-
вицами от ворота до пят.

Московские рабыни.
Как ни наряжали в то время мужья своих жен, все-
таки они считали их своими рабынями. В богатых
домах женщинам жилось, пожалуй, еще хуже, чем
в бедных. В бедных женщины наряжались не так
роскошно —хотя носили такую же одежду, только
попроще, — но зато они могли хоть что-нибудь де-
лать, помогать по хозяйству, торговать.
Но чем бы ни занималась женщина в то время, муж
считал необходимым учить ее, т. е. бить. Женщины
так привыкли к этому, что не жаловались,если только
муж не избивал их до полусмерти. Они даже считали,
что муж не может не бить жены, и если не бьет совсем,
значит не любит.
Вот какой случай рассказывает иностранец Петр
Петрей.
«Как-то раз в Москве поселился один итальянец,
по имени Иордан. Он женился на русской женщине
и несколько лет жил с нею в любви и согласии.
Не ссорился, не бранился и не бил ее.
Жена очень удивлялась этому. Однажды, ласкаясь
к мужу, она с улыбкой сказала ему:
121

— Муж мой, почему ты не от всей души любишь
меня?
— Я люблю тебя всей душой, — ответил муж, об-
нял ее и поцеловал,
— Но ты никогда еще не доказал мне по настоящему
свою любовь.
— Каких же ты хочешь доказательств? — спро-
сил муж.
— Ты никогда не бил меня, — отвечала жена. —
Стало быть, не показывал настоящей любви ко мне.
— Прежде я совсем не знал, — сказал муж, —
чтобы побои были признаком любви. Но что-ж, за
ними дело не станет.
Спустя немного времени муж придрался к ка-
кому-то пустому случаю и порядком постегал жену
плетью.
Ей это было очень приятно. Она стала еще усерд-
нее служить ему и больше любить и уважать. Заме-
тив это, он посек ее кнутом, так что она слегла в по-
стель, но не сказала ему ни полслова.
В третий раз он поколотил ее так жестоко, что она
заболела и через несколько дней умерла. Ее родные
пожаловались на него в приказ.
Но он рассказал, как было дело. Над ним очень
смеялись и оправдали его. Заметили только, что он,
верно, не умеет так сечь, как это делают русские, и
потому забил жену на смерть».
Иногда, впрочем, и русские мужья так учили своих
жен, что родственникам приходилось вступаться.
122

Нередко от них поступали жалобы на бесчеловечные
побои мужей.
«В прошлом, государь, году,—писала одна купе-
ческая вдова, —выдала я дочерь свою, Анютку, за
Терентия, сына Павлова, замуж. И тот муж ее, Те-
рентий, жену свою бьет и увечит, и отец его, свекор
Анюткин и свекровь бьют и увечат на смерть на-
прасно, не по вине ее каждый день и велят постричься
в монастырь или на чужую сторону уйти. И похва-
ляются, коли не пострижешься и на чужую сторону
не уйдешь, убьем тебя на смерть и в воду бросим.
Смилуйся, государь, защити».
Иногда, видимо, жизнь в семье мужа становилась
уж совсем невтерпежь женщине и она убегала назад
к родителям. Но семья мужа требовала ее обратно.
Вот, например, как жаловался Егорьевский поп
Павел на сноху свою Анницу.
«В нынешнем году, июля в 26-ой день, в воскресенье
до обеда, был я, нищий твой богомолец, у церкви
божией и семьишка моя тоже. И в то время без нас
убежала сноха моя неведомо куда, не любя мужа свое-
го и не хотя с ним у нас жити, и с собою унесла жи-
вота моего полтретья рубля с гривною денег да у
попадьишки моей унесла пять повязок шелком ши-
тых и две золотом, а цена полтора рубля.
И прежь сего та моя невестка от мужа своего убега-
ла трижды к отцу своему и к матери, к роду и к пле-
мени, и животишки мои уносила. И у него, у отца
своего, жила многое время в тайне. И отец ее и ма-
123

терь потакают ей и не велят ей с мужем у нас жить.
А нынче сноха моя убежала в четвертый раз неведомо
куды по наущенью отца своего. А меня, твоего ни-
щего попа, тем убыточит, и я, нищий твой богомолец,
в конец одолжал и обнищал».
Вероятно, нелегко жилось снохе этого попа, если
она четыре раза убегала от него. Но всякий раз он
ее возвращал и на этот раз тоже вернул обратно.
Больше она уже не бегала. Верно муж забил ее на
смерть.
Иногда из-за таких истязаний случались страшные
преступления. Женщины убивали нелюбимых му-
жей, чаще всего отравляли их. За такое преступле-
ние полагалась тогда ужасная казнь — женщину
закапывали живьем в землю по шею. Около нее ста-
вили стрельца, чтоб ночью ее не откопал кто-нибудь
и чтоб прохожие не бросали ей хлеба и не подавали
напиться. Иногда женщина дня два - три мучилась
раньше чем умирала.

Заброшенные и окруженные заботой.
Тяжело жилось в то время русской женщине, но
не лучше было и детям. В богатых семьях родители
почти не видели детей. Их с самого рождения сдавали
на руки нянюшкам и мамушкам. Мать не имела права
даже кормить сама своих детей. Они ютились где-
нибудь в светлицах с прислугой или на дворах между
надворными постройками. На улицу им выходить
не разрешалось. Впрочем, отец считал своим дол-
гом сечь иногда детей, чтобы они слушались и ува-
жали его.
В бедных семьях было еще хуже. Мать была зава-
лена работой, возиться с детьми было некому, и их
старались только как-нибудь сбыть с рук. Новорож-
денных обыкновенно держали целый день в люльке,
привязанной к потолку, и хозяйка, занимаясь своими
делами, мимоходом, качала люльку, чтобы ребенок
не ревел. А когда он все-таки начинал кричать, она
совала ему в рот соску из грязной тряпицы с жева-
ным хлебом или рожок с коровьим соском, который
загнивал и вонял, как всякое протухшее мясо.
Когда ребенок начинал ходить, он старался поско-
рее выбраться из избы, чтобы не получать колоту-
125

шек от матери. Чтобы он совсем не потерялся, мать
привязывала ему обыкновенно на шею бубенчики.
Если он забирался куда-нибудь далеко, его можно
было найти, как заблудившегося теленка.
О детях в то время никто не думал. Они росли, как
щенки и котята, и часто погибали, потому что матери
совершенно не знали, что для них вредно и что по-
лезно. Пока они были маленькие и не могли
ни в чем помогать родителям, они были только по-
мехой, их отовсюду гнали, давали щелчки и под-
затыльники, а если они слишком надоедали, то и
пороли их или колотили палкой. В то время все
были уверены, что розга самое полезное средство для
воспитания.
По грязным дворам, где месяцами гнили разные
отбросы, а иногда и дохлые животные, на улицах,
между бревнами, плававшими в загнившей воде, ко-
пошились маленькие московские ребятишки, иногда
с привязанными на шее колокольчиками. Их кусали
собаки, иногда они скатывались под откос речки или
пруда. Матери звали их только, когда надо было есть
или спать. Ели они тоже что взрослые, причем также
как взрослые соблюдали строгий пост по средам, пят-
ницам и в остальные посты.
Теперь в Москве больше ста яслей, куда мать может
отнести своего ребенка, если она работает и ей некогда
с ним возиться. Там за ним смотрят, лечат, кормят,
играют с ним, а когда ребенок начнет подрастать,
его учат грамоте и легким работам.
126

Кроме яслей, в Москве есть больше ста детских до-
мов, где воспитываются дети сироты.
Для детей школьного возраста есть школы, библио-
теки, клубы, спортивные площадки, санатории, дома
для дефективных детей. Всех школ в Москве около
тысячи, и в них учится больше двухсот пятидесяти
тысяч детей. Десятки тысяч взрослых заняты тем,
чтобы доставить детям все необходимое для их воспи-
тания, обучения, укрепления их здоровья, приучения
к труду. Чего только нет в теперешних детских
учреждениях. Это настоящие детские царства.
Вот например центральный клуб детских домов
Красно-пресненского района. Каждый день с трех
до восьми часов, когда он открыт, в нем бывает около
трехсот детей.
Летом клуб выезжает на дачу и тогда там особенно
оживленно. Дети играют в серсо, в крокет, в боскет-
бол, в мяч, читают книги, слушают радио, устраи-
вают экскурсии по окрестностям.
Ясли, клубы, библиотеки, детские дома — какие
непонятные слова для московских детей XVII века!
Они знали только божьи дома, куда сдавали бес-
приютных детей на попечение нищих и калек... Ребят
морили голодом, а иногда нарочно выворачивали
им руки или ноги, чтобы прохожие пожалели и по-
дали на безногого или безрукого.
Школу некоторые из тогдашних детей знали. В
Москве в то время было несколько школ. Туда от-
давали детей,—то есть, конечно, мальчиков — те
127

родители, которые хотели, чтобы их сыновья могли
выйти в священники. Девочек тогда вообще совсем
не учили.
Учиться в этих школах было не легко. С утра до
вечера твердили дети наизусть сначала церковно-
славянские буквы, потом склады и наконец начи-
нали читать и тоже заучивать наизусть церковные
книги — часослов, псалтырь... Заучивали они также
разные изречения, напечатанные в учебных книгах
того времени — азбуковниках:
Книги ваши бережно храните
И бережно на место свое кладите,
или
Школу нагревайте повседневно,
Староста к сему наряжает поочередно.
или
В школе двери и окна напрасно не отворяйте,
Но паче тепло в ней сберегайте.
Главное же изречение повторялось во всех азбуков-
никах на разные лады, разными словами:
Розгою дух святой детище бити велит,
Розга убо ни мало здравию не вредит.
Розга разум во главу детям вгоняет
И от злых на добрые дела направляет.
Тогда считалось, что без розги научить ничему
нельзя и каждый учитель непременно должен был
пороть детей. Розга всегда висела в классной ком-
128

нате, и ни один день не обходился без того, чтобы не
высекли нескольких ребят.
Кроме чтения, детей учили еще письму и церков-
ному пению. На этом ученье оканчивалось.
Но и эти школы проходили может быть десятки
детей, а всех детей тогда в Москве были десятки ты-
сяч. Остальные были, можно сказать, беспризорные.
То есть у них был дом, где их кормили и поили, но
больше ни о чем не заботились.

Московские обжоры и пьяницы.
Еда играла в тогдашней Москве очень большую
роль. Ели русские много и подолгу, так что после
обеда никто не мог заниматься работой. Вся жизнь
в Москве в послеобеденные часы замирала. В прика-
зах никого не было, лавки запирались, Красная пло-
щадь пустела. В домах тоже было тихо. Все, и стар
и мал, после обеда часа два спали. Этого обычая никто
не нарушал. Даже мастеровые, которые работали
сами от себя, и те после обеда не принимались за ра-
боту и ложились спать.
У зажиточных людей к обеду подавалось всегда
больше десятка кушаний. Разное мясо, вареное и жа-
реное, похлебки, пироги, всяких сортов и кислые и
пресные, и печеные и жареные, птица, рыба, оладьи,
блины.
В обычные дни семья обедала вместе, но когда
бывали гости, женщины и дети всегда обедали от-
дельно.
Приглашать к себе гостей на обед русские тогда
очень любили и хвастались друг перед другом доро-
гою посудою и обилием кушаний.
Но надо сказать, если бы теперешний человек по-
130

пал на московский пир того времени, он едва ли смог
бы что-нибудь съесть, так неопрятно и неаппетитно
тогда ели.
Вот как описывает один из иностранных путеше-
ственников московский обед:
«На длинный и узкий стол, покрытый скатертью из
плохого льна, ставятся уксусница, перечница и со-
лонка. Каждому из обедающих кладут ложку и хлеб,
а тарелки, салфетки, ножи и вилки не кладутся ни-
кому кроме знатных.
Потом подаются кушанья, каждое порознь, одно
за другим во множестве. Блюда у всех почти одина-
кового вида, у знатных серебряные, у других людей по-
богаче оловянные, также как и весь столовый прибор
и, по неряшеству прислуги, всегда запачканные.
Начало обеда делает водка. Первую подачу ку-
шанья составляет холодная вареная говядина, при-
правленная уксусом и сырым луком. Другие ку-
шанья подаются потом либо вареные, либо жареные,
либо с подливою, но ни в одном нет недостатка в боль-
ших приемах чеснока или лука, которые у московитов
самые изысканные возбуждающие вкус средства. Тут
нет ничего поварского, никаких изделий кухмистер-
ского искусства, которое изгнано из всей Московии.
Со всем тем на эти кушанья они напускаются с та-
кою жадностью, что скорее пожирают их, нежели едят.
Оглодавши все мясо с какой-нибудь кости, они бро-
сают оглоданную кость опять в то же блюдо, с которого
взяли ее с мясом, туда же отряхивают и приставшую
131

к пальцам слюну, которая отделилась во рту от гло-
данья и смешалась с подливкой. Напитки у них раз-
ные: вино, пиво, которое пьют редко, всякие меда
и водка. Для этих напитков назначены и разные со-
суды: братины, кружки, кубки, чаши, чарки, ста-
каны, большей частью оловянные или деревянные,
редко серебряные, да и те почерневшие и грязные.
Когда же захотят задать пир друзьям, тогда выста-
вляют напоказ все, что у них есть. Считают, что пир
не пышно устроен или не искусно приготовлен, если
вместе с мясами и птицами не подано будет множества
блюд с разного рыбою, за которую московиты, хоть
и из грубой роскоши, платят дорого. Впрочем, они не
с таким тонким вкусом, чтобы бросать эту рыбу или
брезгать ею, если она по обыкновению и испор-
тилась.
О сладких закусках после обеда у московитов и за-
боты нет, потому что пока еще придет пора подавать
их, они уже не находят для них места у себя в желуд-
ках, раздувшихся от начинки пищею.
Предел питию полагает одно опьянение, и никто
не выходит из столовой, если его не вынесут. В про-
должение стола вдруг разражаются звонкою рыгот-
ней, с отвратительным запахом непереваренной смеси
чеснока, лука, редьки и водки. И эта рыготня обдает
окружающих самым вредным серным смрадом.
Носовой платок держат не в кармане, а в шапке, но
за столом сидят с открытыми головами, так что, когда
нужно бывает высморкаться, за отсутствием платка
132

его должность исправляют пальцы, которые вместе
с ноздрями вытираются потом скатертью...
Всегда выходит в столовую и жена хозяина в са-
мой нарядной телогрее и во всем женском убранстве,
в сопровождении двух или многих прислужниц. Она
подает знатнейшему из собеседников чару водки, омо-
чив в ней края губ. А пока пьет он, она поспешно
уходит в свою комнату, надевает другую телогрею
и тотчас приходит назад, для исполнения такой же
обязанности к другому собеседнику. Повторив этот
обряд с каждым из прочих гостей, потом она всегда
становится у передней стены. Стоя там с опущенными
на пол глазами и сложив по бокам свешенные вниз
руки, она отдает терпеливые уста поцелуям собесед-
ников, которые подходят к ней по степени своего до-
стоинства и от которых так и разит неприятным запа-
хом всего, что они ели и пили».
Другой путешественник почти также описывает
обед, которым по приказанию царя чествовали немец-
ких послов. Кушаний было подано целых сто пять-
десят, а ножей и вилок не было и вместо тарелок слу-
жили ломти хлеба.
С самого раннего утра в поварне шла стряпня. По-
варни в богатых домах делались просторные, с гро-
мадной русской печкой. Плит в то время не было.
Печь и варить в таких печах удобно, но жарить можно
только на шестке, то есть перед устьем печки, когда
она топится или на углях, когда она закрыта. Зи-
мой в такой поварне очень удобно, она просторная
133

теплая, и стряпуха со своими помощницами отлично
управлялась в ней.
Если бы ее пустить в нашу теперешнюю москов-
скую кухню, где гудят сразу полдюжины примусов,
она бы голову потеряла и не поверила бы, что тут
можно что-нибудь приготовить. Зато как бы она уди-
вилась, если б увидела, что на таком маленьком при-
мусе можно за полтора часа целый обед сготовить —
и суп сварить, и котлеты обжарить и, пожалуй, еще
оладьи спечь.
Она в своей поварне затопляла печь еще до свету,
часа в три ночи, чтоб к пяти печка протопилась и
можно было начать стряпать. Летом в ее поварне
был большой недостаток. Приказано было на лето
снимать с поварни крышу, из опасения пожара, так
что готовить приходилось под открытым небом. Хо-
рошо, когда ясно, а когда дождь, — тут уж ничего
не поделаешь — и сама вымокнет, и в кушанье вода
попадет. А запоздать с обедом нельзя было. Ровно в
полдень вся Москва обедала.
У бедных людей еще хуже было — у них отдель-
ной поварни не было, печка была в той же избе, где
и работали, и спали, а летом ее топить запрещалось.
Приходилось стряпать прямо на открытом месте, на
огороде. Ставить там каменный очаг. Приготовить,
а потом тащить горшки и котлы в избу или есть тут
же около очага на земле.
В пост ели кислую капусту с постным маслом, греч-
невую кашу, пироги с горохом, овсяный кисель, а
131

иногда еще соленую рыбу. Только солить тогда хо-
рошо не умели, и рыба почти всегда портилась. Ино-
странцы уверяли, что московиты только тухлую рыбу
и ели. Возьмет с прилавка, понюхает и, коли не во-
няет, бросит назад: — Не доспела еще!
В скоромные дни ели иногда баранину, густо при-
правленную чесноком, или свинину с луком. Но мясо
ели больше по праздникам. Зато уж в праздники нае-
дались так, что иногда и с лавки встать не могли.
Много и безобразно ели в старой Москве, но пили
еще больше, и еще безобразней.
«Жажды их никогда нельзя утолить, — замечает
один путешественник, — если станешь подносить им
водки, сколько душа их просит. Потому что они
пьют, не процеживая сквозь зубы, как курица, а гло-
тают всей глоткой, как быки и лошади. Да и никогда
не перестанут пить, пока не перестанешь наливать.
В кабаках пьянствуют, пока не вытрясут всю мошну
до последней копейки. От этой заразы не уцелел
никто, ни священники, ни монахи».
Вон по Красной площади идет пошатываясь пья-
ненький поп. Навстречу ему мастеровой, хмурый, зе-
леный, видно что с похмелья. Голову опустил и
прямо налетает на попа.
— Ты что не благословляешься, невер окаян-
ный, — заплетающимся языком говорит поп и под-
нимает руку, чтоб благословить пьяницу. Но тот
не соображает. Ему кажется, что поп лезет драться.
Не говоря ни слова, он бросается на попа, ловким
135

движением схватывает у него с головы камилавку,
сует на ближний лоток, а попа валит в грязь.
— Ратуйте, православные!—кричит поп, отби-
ваясь.
Кругом хохот, ругань.
Подходит решеточный староста. Он должен сле-
дить за порядком.
— Кто орет? — спрашивает он равнодушно.
— Поп.
— А давно, слышь, бьют?
— Не, мало.
Староста отходит, но потом спохватывается:
— А камилавка?
— Во, у меня, —говорит сиделец.
Решеточный уходит, заметив мимоходом мастеро-
вому:
— Брось попа, изувечишь.
Мастеровой и сам устал и, отпустив попу последний
подзатыльник, встает и также угрюмо идет дальше.
Поп, весь измазанный в грязи, тоже поднимается
и, погрозив кулаком вслед мастеровому, надевает ка-
милавку и обтирает рукавом подрясника грязь с
лица.
Московские цари пытались бороться с пьянством.
В половине XVII века Алексей Михайлович издал
указ. По этому указу на кружечных дворах вино
должны были продавать только ведрами, полуведрами
и большими чарками, в три чарки величиной. И больше
той чарки одному человеку не продавать, а на кру-
136

жечном дворе и близко двора питухам (пьяницам)
сидеть и пить не давать. А священнического и иноче-
ского чину на кружечные дворы не пускать, и питья
им не продавать. Да и всяким людям в дом и под за-
клад вина не продавать.
Но такие строгие правила на деле не исполнялись,
и на кружечных дворах шло непрерывное пьянство,
игра в зернь (кости).
«Недалеко от моего дома,—пишет один иностра-
нец, живший в Москве, — находился кабак, и я ча-
сто видел, как напившиеся молодцы выходили из
кабака, кто без шапки, кто без сапог, а кто и в одной
рубашке.
Один, пропивши кафтан, вышел в рубашке, встре-
тил приятеля и направился с ним опять в кабак.
Через час он вышел уже без рубахи в одних портках.
Я спросил его в окно, кто у него отобрал рубаху.
— Целовальник, чорт бы побрал его душу! —
вскричал он.
Через несколько минут, постояв в раздумьи на
месте, он опять повернул в кабак и вышел оттуда
уже совершенно нагой».
На площади и на улицах постоянно валялись мерт-
вецки пьяные люди, часто даже женщины. Но еще
чаще женщины страдали из-за пьяниц мужей, про-
пивавших все их имущество.
«В прошлом году в великий пост,—жаловалась
одна посадская жена, — муж мой Клементий пил
и бражничал, и как придет домой, меня, бедную, бьет
137

и увечит на смерть и впредь меня, бедную, грозится
убить, и платье у меня—сироты—однорядку и шапку
и рубашку и всякую рухлядь уносит неведомо куда.
И двор свой продал, что был у нас с ним на Николь-
ской улице, и ныне я, бедная, до конца загибла. Все
дни плачу, нага и боса и помираю голодною смертью
и в церковь божию пойти помолиться стало не в чем.
Все мои животы и достатки муж побрал и в кружало
стащил. Серьги свои последние серебряные золоченые
я заложила и купила на то хлеба, ржи, пять мер, да
меру пшеницы, а он, муж мой Клементий, тот хлеб из
двора унес. А жили мы допрежь того с мужем моим
Клементием двадцать годов в любви и согласии. А год
назад испортила его бабка Феклица, что на Федотовом
дворе в Хамовной слободе. Напустила она на него
по злобе беса, и с той поры муж мой Клементий начал
пить и бражничать и со двора все тащить и меня, бед-
ную, вдосталь погубил. Смилуйся, государь, прикажи
ту бабку Феклицу сыскать. Пущай она с мужа моего,
Клементия, тот наговор снимет и беса из него из-
гонит».

Сотни ворожей и три доктора.
Бабка Феклица была известная в то время на Моск-
ве ворожея. Кроме нее жили тогда в Москве на За-
москворечье несколько женок: Улька, Настька Чер-
ниговка, Дунька, Машка Козлиха и множество дру-
гих. Все они слыли ворожеями и колдуньями. К этим
колдуньям обращались за всякими делами. Если муж
бьет жену смертным боем, она бежит к Ульке или
к Машке Козлихе и просит помощи. Ворожея против
этого много средств знала. Она наговаривала на соль,
на мыло, на белила:
«Как тое соль люди в естве любят, так бы муж жену
любил».
А над мылом: «Сколь скоро мыло с лица моется,
столько бы скоро муж жену полюбил».
Вернувшись домой, женщина умывалась этим мы-
лом, белилась наговоренными белилами, а мужу в еду
посыпала наговоренной соли. И ждала, что муж пе-
рестанет ее бить.
Коли у купца товар залеживался, он тоже прихо-
дил к ворожее, и она наговаривала ему на мед:
«Как пчелы роятся, так бы к Никите Полуянову
купцы на его товар сходились».
139

Коли человек на суд шел, было и для этого верное
средство:
«Убей змею черную, да вынь из нее язык, да вверти
в тафту черную, да положи в сапог в левый и обуй
на том же месте. Идя прочь, назад не оглядывайся.
А кто тебя спросит, где был, ты с ним ничего не го-
вори».
Если дело было зимой, можно было обойтись и без
змеи: положить в сапог три зубчика чесноковые, да
под правую пазуху утиральник, и тогда можно смело
на суд итти, —не засудят. А коли все-таки засужи-
вали, у ворожеи всегда находился ответ — или ути-
ральник был не новый, или, идя назад, оглянулся.
Были и мужчины колдуны, хотя бы Афонька Hay-
менко стрелец. Он много бед по Москве наделал: ис-
портил пушкаря, напустил на него беса, и бес его за-
бил до смерти. Бесы этого Афоньку верно слушались.
Приходили к нему и старые люди и молодые и что
он им велит, то они и делают. На Москве тот Афонька
многих людей порчивал, и от той порчи многие уми-
рали. Наконец, был тот Афонька взят в пытошную и
там запытан до смерти.
Самая страшная ворожба была — выниманье сле-
да. След вырезали вместе с землей и вмазывали в печь
или сжигали там, и после того человек должен был
иссохнуть. А не иссохнет, колдун уверял, значит не
весь след вынули или сгорел он не совсем.
Таких колдунов, которые портили людей, в то вре-
мя приказано было пытать и даже огнем сжигать.
140

Бывали случаи, что подозрение падало на ни в чем
неповинных людей, которые и не думали заниматься
никаким колдовством.
Жил в Москве один немецкий цырюльник по имени
Фридрих. Он находился на службе у московского ца-
ря и когда нужно пускал ему кровь. Дома у себя он
имел человеческий скелет, который висел за столом.
Раз цырюльник сидел у себя за столом и по обык-
новению играл на лютне. На звук музыки пришли
стрельцы и из любопытства заглянули к нему в дверь.
Когда они увидели висевший на стене человеческий
скелет, они перепугались, а когда заметили, что кости
задвигались, они подняли крик и в ужасе разбежа-
лись.
Пошел слух, что цырюльник повесил у себя на
стене мертвеца, и когда сам играет на лютне, мертвец
двигается.
Слух этот дошел до царя и до патриарха. Они не-
медленно послали нарочных посмотреть и разузнать
все. Особенно велели наблюдать, когда цырюльник
будет играть на лютне. Посланные все подтвердили и
еще уверяли, что мертвец на стене просто пляшет под
лютню.
Царь созвал на совет бояр и рассказал все дело.
Бояре решили, что цырюльник непременно колдун и
его надо сжечь вместе с мертвецом.
Цырюльник узнал об этом замысле и обратился
к одному важному немецкому купцу, которого при-
нимали все бояре.
141

Купец пошел к ближнему боярину, Черкасскому,
и объяснил, что тут нет никакого волшебства. В Гер-
мании все лучшие врачи и цырюльники держат у себя
человеческие кости. Если человеку случится сломать
себе руку или ногу, то по скелету лучше узнать, как
излечить повреждение.
А качались кости не от игры на лютне, а от ветра,
который дул в окно и шевелил их.
Цырюльника после этого помиловали, но велели
ему все-таки выехать за границу, а скелет выволокли
на берег Москвы реки и там сожгли.
Вся жизнь тоща была наполнена всевозможными
суевериями, Шагу нельзя было ступить без какой-
нибудь приметы.
Плохо пирог выпекся, виновата соседка. Зашла в
избу, когда печь топилась и промолвила:
— Жарко печь истопила, добрые пироги выдут...
Ведомое дело, сглазила.
Пошел сапожник в ряды за товаром, да на крестце
бревно подломилось. Упал, ногу сломал.
— Мудреного нет. Как из дому вышел, так на-
встречу стрелец на лысой лошади. Ведомо — к беде,
не надо бы и итти.
Болезни тоже почти всегда объяснялись порчей или
наговором.
Если домашние средства не помогали, обращались
к знахарю или ворожее. Он и от дурного глаза и от
наговора помогал.
Вот Пахом Кремнев съездил на Николу зимнего к
142

свату на Ходынку, а назад вернулся — ни стать, ни
сесть, трясовица бьет, в спину вступило, брюхо раз-
дуло.
Марья, жена, истопила мыльню (баню) пожарче
и дала мужу выпить большую чарку вина, а в вино
всыпала целый заряд пороху и толченого чесноку
три головки.
Пошел Бахом в мыльню, там березовым веником
парился, парился, потом выбежал на двор, снегом
натерся и опять в мыльню на полок.
Думали, поможет. Да какое! Вернулся и слова мол-
вить не мог. Повалился на печь, зипуном и шубой на-
крылся, а наутро и с печи не слезает. Лежит, стонет,
охает.
Побежала Марья к соседке. Та говорит, Улька с
Замоскворечья от всякой хворобы слово знает. По-
звала Марья Ульку.
Пришла Улька и говорит:
— Не иначе, как с глазу.
Велела дать ковш воды и три уголька березовых.
Бросила угольки в воду, полезла на печь, сбрызнула
Пахома. А как брызгала, говорила:
— Ты, вода чистая, смой с хворого все хитки и
притки, уроки и призоры, скорби и болезни, щипоты
и ломоты, злу худобу и понеси за сосновый лес, за
осиновый тын.
Потом велела Пахому остатки воды выпить и
сулила, что на утро всю хворость как рукой
снимет,
143

Дали ворожее пеструю курицу и пирог подовой.
Да, верно, тот лихой человек, что Пахома сглазил,
не простой был человек, а сам ведун. Против него
Улька не помогла.
Пахому все хуже да хуже делалось.
Марья совсем извелась. Ходила в собор, свечку
святому Пахомию поставила. Там на Ивановской ей
один человек встретился, боярина Лыкова, Бориса
Федоровича, конюший. Он говорил, что его боярин
намедни занемог. Так к нему царь прислал лекаря,
немца. И будто вылечил тот лекарь боярина, и те-
перь у них в доме бывает, боярин его за один стол
с собой за обед сажает.
Предлагал конюший дворецкому поговорить, чтоб
он у того лекаря попросил лекарства для Пахома.
Но от этого Марья начисто отказалась. Не станет
она мужу басурманское зелье давать. Грех это. Нех-
ристь ведь лекарь-то.
Пробовали еще одного знахаря звать, да опять,
видно, не на того напали, не помог.
Так и помер Пахом.
Докторов тогда было на Москве всего три, и все
три иностранцы. Лечились у них только царь и при-
ближенные бояре. Приходилось докторам лечить тоже
и царицу. Но видеть ее посторонним не разрешалось.
Лекарь должен был лечить ее по рассказам прислуж-
ниц. Когда он назначал какое-нибудь лекарство, его
давали раз. Если с первого раза не поможет, прика-
зывали прописать другое,
144

Трудно было доктору вылечить так больную, а если
не вылечит, царь не помилует.
Аптек в Москве было две — одна в Кремле, дру-
гая в самом городе. Жалованье аптекаря получали
из царской казны большое — двести рублей в год, а
заняты были немного. Открывалась аптека в восемь-
девять часов, а в два уже закрывалась, и аптекаря
уходили в немецкую слободу, где они жили. После
двух часов уж никакого лекарства в Москве получить
было нельзя.
Впрочем в аптеку мало кто обращался, так как и
у докторов кроме царя и ближних бояр никто почти
не лечился. Мало кто верил иноземным докторам.
А если кто и верил, добраться до доктора было не
легко. Без царского разрешения доктора позвать было
нельзя, а разрешенье давалось не всем и не скоро.
«Пробыв в Москве недели четыре,—рассказывал
член австрийского посольства, — я почувствовал, что
меня схватила лихорадка. Обождав три дня, я решил
обратиться к помощи доктора.
— Есть ли у вас тут лекаря? — спросил я знако-
мого московита.
— Есть, целых трое, — отвечал он, — немец,
итальянец и англичанин.
Я сам по рождению итальянец, и потому решил по-
звать итальянца.
Оказалось, без разрешения государя этого сделать
нельзя. Лекаря у царя на службе и могут лечить
только тех, кого он позволит.
145

Пока докладывали царю и ждали от него ответа,
прошло два дня.
Наконец царь согласился и велел прислать мне
лекаря.
Я жду. Еще через день, мне докладывают, что при-
шел лекарь, только не тот, которого я просил, а анг-
личанин.
Я не доверял англичанину и велел слуге сказать
ему, что он застал меня спящим и не решается раз-
будить меня.
Лекарь ушел. Несколько времени спустя прихо-
дит ко мне пристав от царя и спрашивает, был ли у
меня лекарь.
— Не был, —говорю я. Пристав ушел и опять обе-
щал прислать его.
Скоро он вернулся и сказал:
— Я узнал, что лекарь у вас был, да вы его не
приняли.
— Был, да не тот, кого я звал. Я хочу лечиться
у итальянца.
Пристав стал уверять, что итальянец уехал не-
известно куда, а англичанин самый искусный лекарь
и лечит всех знатных особ.
Но я умолял его прислать мне того лекаря, кото-
рого я выбрал, и поторопиться, потому что болезнь
моя день ото дня становится хуже...
Пристав ушел, сказав, что он передаст еще раз
о моем желании государю.
Дни проходили, а разрешения от государя все не
146

получалось. Я уже думал, что мне придется умереть
на чужой стороне без всякой помощи.
По счастью, болезнь сама стала проходить, и через
две недели я выздоровел, так и не дождавшись док-
тора».
С таким трудом доставали в старой Москве докто-
ров даже те, которые хотели у них лечиться.
Представьте себе только — человек болен, сло-
мал ногу, обварился кипятком, может быть, умирает,
и нельзя достать доктора, нельзя найти лекарство.
Разве какая-нибудь ворожея пошепчет на воду или
напоит какой-нибудь гадостью.

Скорая помощь.
А как теперь принимаются за леченье?
Человек вдруг заболевает — он задыхается, у него
сердечный припадок, или вспыхнул примус и опа-
лил его. Вы сейчас же звоните по телефону, и че-
рез пять, много десять минут к вам примчалась ка-
рета скорой помощи, с доктором, с санитарами и увез-
ла больного в больницу. Но ведь Москва велика —
может быть, в эту же самую минуту где-нибудь в
другом месте неосторожный прохожий попал под
автомобиль, а в третьем кто-нибудь подавился рыб-
ной костью. И там, и тут почти в ту же минуту оказы-
ваются спасительные кареты.
Это похоже на чудо.
Заглянем на минуту в ту мастерскую, откуда во
все стороны стремится эта помощь.
Узкая, с одним окном комната и в ней работает
всего два-три человека. Но зато немолчно трещат
звонки телефона, тревожно вспыхивают и гаснут цвет-
ные лампочки. В черных ящичках выскакивают какие-
то номерки. В стене неожиданно раскрывается око-
шечко, в него просовывается голова и что-то быстро
говорит.
148

Человек в белом халате одной рукой держит теле-
фонную трубку, другой торопливо записывает в
книгу.
— Что? Где? Когда? — отрывисто спрашивает он.
Но сзади затрещал второй телефон. Человек хва-
тает новую трубку и крикнув в первую: «Секунду»
говорит во вторую:
— Скорая помощь! Да! Что? Где? Когда? Яснее.
— На Садовую Черногрязненскую, 14? Упал с
постройки? Выедет немедленно.
Затрещал третий, четвертый телефон. Женщина
за соседним столом хватает почти сразу две трубки.
— Скорая помощь. Да. Да. Ждите у подъезда.
Сейчас выезжают.
Человек в белом нажал кнопку, передает в стен-
ное окошко листок бумаги с адресом.
Не успевает он повесить трубку телефона, как но-
вый звонок, второй, третий.
Комната полна звона, еле слышны голоса двух
работающих человек, И так иногда непрерывно де-
сять, пятнадцать минут. Потом — затишье, и снова
непрерывные Звонки.
Бывают, конечно, и неправильные вызовы. Без-
дельники нарочно звонят и вызывают усталых, из-
мученных людей. Опытные служащие иногда сразу
догадываются, что вызов фальшивый. Хулиганы
всегда стараются придумать что-нибудь самое не-
обыкновенное. Но иногда сотрудник все-таки при-
нимает неверный вызов и посылает машину напрасно.
149

А тяжело больной или изувеченный ждет несколько
лишних минут.
Бывают просто ошибочные вызовы.
— Скорая помощь? — доносится испуганный го-
лос. — Будьте добры скорее доктора. Болен ребе-
нок. Может быть умирает.
— Чем болен ваш ребенок? Когда заболел?
— Доктор, мы голову потеряли. Четвертые сутки
головка болит и животик. Скорее, пожалуйста!
Но на такие вызовы машину не посылают. Просят
обратиться к районному врачу или в «Помощь на
дому».
Но и серьезных спешных вызовов бывает шесть-
десят—семьдесят в день. В этих случаях помощь дей-
ствительно молниеносна. Со времени вызова до выезда
машины проходит одна, две минуты. Если просидишь
в этой комнате час, начинает казаться, что вся жизнь
состоит из одних неожиданных несчастий.
В действительности, конечно, несчастий не так уж
много, как это кажется здесь. Пусть их даже семьдесят
в день. Не забудьте, что в Москве больше двух мил-
лионов жителей. Это выходит, что один случай не-
счастья — на улице или в квартире — приходится на
тридцать тысяч жителей. Если взять средний город,
где всех жителей тридцать тысяч, то в нем, наверно,
тоже каждый день случится хоть одно несчастье —
кто-нибудь сломает ногу или обварится кипятком или
внезапно заболеет.
«Скорая помощь» выезжает только в самых не-
150

отложных случаях. Если человек просто болен, он
обращается к доктору или в больницу, и если у него
нет средств, он может обратиться к одному из докто-
ров, которые бесплатно посещают больных на дому.
Таких в Москве семьдесят пять. И кроме того пятьде-
сят бесплатных больниц. Всех больниц в Москве
около ста и еще сто лечебниц для приходящих боль-
ных — амбулаторий. В XVII веке в Москве было три
доктора. Теперь их девять тысяч. И не только забо-
левшие острыми болезнями, но и просто люди с рас-
строенным здоровьем или утомленные находят теперь
помощь. В Москве и под Москвой пятьдесят санато-
рий и около пятидесяти домов отдыха. Но есть люди,
которые никак не могут прервать работу для отдыха
или серьезного леченья. А между тем они так устали,
что работа идет все хуже и хуже, и они рискуют все-
таки лишиться ее. Для таких утомленных работни-
ков, — пока еще только для женщин, — устроено
особенное учреждение —ночной санаторий. Женщина
продолжает свою работу на фабрике или на заводе,
но после работы она идет не домой, а в санаторий.
Устроен этот санаторий в фабричной местности, в
прекрасном доме бывшего фабриканта.
Большие светлые залы. Спальни с белоснежными
покрывалами на новых с сетками кроватях.
Приходя с работы, женщина снимает всю свою
грязную рабочую одежду, одежду запирают в особые
шкапчики, а сама женщина идет под душ. Вымыв-
шись, она получает свежее чистое белье, халат, ко-
151

сыночку. Переодевшись, женщины быстро разбе-
гаются по спальням. Через несколько минут все
уже лежат в назначенных им постелях. А через час
по звонку все поднимаются и уютная светлая столо-
вая наполняется отдохнувшими посвежевшими жен-
щинами.
После ужина те, кому предписано какое-нибудь
специальное лечение, расходятся по докторским ка-
бинетам. Оттуда к восьми часам все собираются
в общую светлую просторную гостиную, слушают
радио, играют в шахматы, читают.
В девять часов по звонку все расходятся по спаль-
ням и ложатся. В половине десятого тушат электри-
чество, и во всем доме водворяется тишина.
На утро, в половине шестого, женщины встают,
завтракают и снова отправляются на фабрику.
За полтора-два месяца такого отдыха в ночном са-
натории утомленные женщины часто совершенно по-
правляются. Работа идет лучше, и заработок повы-
шается. За год через эту санаторию прошло около
триста человек.
Еще больше больных получило помощь в москов-
ской поликлинике, которая заменяет курорты для
тех, кто не может поехать на юг, в настоящие ку-
рорты. Здесь больные могут получать грязевые ванны
Одессы, минеральные воды Кавказа, леченье гор-
ным солнцем или морскими ваннами. За прошлый
год через эту поликлинику прошло пятнадцать тысяч
человек.

Хозяева и жильцы.
Никаких таких учреждений для помощи больным в
старой Москве не было. Больные лежали у себя дома,
почти без всякого леченья, мучились сами и зара-
жали здоровых.
Еще хорошо, если заболевал человек состоятель-
ный. За ним хоть ухаживать было кому и лежать было
просторно.
Но подумайте о тех, кто жил по слободам и в Зем-
ляном городе. Курные избы без трубы, где в одной
комнате ютилась вся семья, а иногда и две-три семьи
родных. Там же сапожник шил сапоги, отравляя
воздух запахом кожи, там же гончар с раннего утра
до ночи топил печь и сушил глиняную посуду. Там
же меховщик чистил и сшивал меха. Все работы де-
лались в том же помещении, где спали и ели сами
люди. Туда же зимой забирали часто и скот, телят,
поросят, кур, которые не выносят больших морозов.
Еще теснее, чем в слободах, жили в Китай-городе,
В Земляном городе и за городскими стенами хоть
между домами было просторно, шли огороды, пу-
стыри, сады. Китай-город был весь невелик, а юти-
лось в нем множество народа. Купцам удобно было
153

жить поближе к рядам, пришлый народ, искавший
в Москве работы, тоже старался приютиться где-
нибудь поближе к Красной площади. Оттого в Ки-
тай-городе в одном дворе жили часто не только свои
семейные, а и посторонние жильцы.
Устроиться постороннему человеку, особенно
приезжему, было тогда, пожалуй, не легче, чем те-
перь. Теперь трудно, почти невозможно найти в
Москве комнату. Тогда помещения были, но не вся-
кого в них пускали. На этот счет были очень строгие
правила. Каждый, кто хотел поселиться у чужого
домохозяина, должен был представить ему поруч-
ную запись, т. е. ручательство каких-нибудь извест-
ных людей, московских или даже из другого города.
Иногда за молодых людей ручались их отцы или
старшие родственники.
Вот например такая поручная:
«Я, Захарка Игнатьев, сын Феофилатов, поручил-
ся по сыне своем Несговорке, что ему жить в Китай-
городе, никаким ему воровством не воровати, ни
костию не играти и никаких недобрых людей к себе
не пускати, и убытка ему хозяину не привести. А что
доспеется убытки, то все убытки на поручике в свою
голову».
И подписана такая поручная кроме отца еще свиде-
телем—«послух Тренка Никитин руку приложил».
Все жильцы в Китай-городе были с поручными за-
писями.
Вот например двор гостя (купца) Василья Остафье-
154

ва, сына Филалъева. У него живут крестьянин Стень-
ка Степанов с поручною записью, на том же дворе
в особой горнице Ганька Константинов с поручною
записью. У него же в подклети сапожник, Андрюшка
Федоров. На том же дворе в двух горницах Савва
Гаврилов. У него же в подклети Сенька Прокофьев.
В другой же подклети портной мастер Федотка
Афанасьев с поручной записью.
А вот двор подьячего Ивана Еремеева. У него на
дворе в особой избе печатного двора работник Ни-
китка Фалалеев с поручной записью. А в подклети
нищий Самошка Давыдов. На том же дворе Иванова
свойственница Анка. А в подклети квасник Стенька
с поручною.
Между хозяевами и жильцами и между разными
жильцами, как и теперь, часто происходили ссоры.
Но только тогда они были посерьезнее.
Вот например Клим Суровцев. Нанял у подьячего
Мытного двора, Василья Сергеева, подклеть с се-
нями, Василий позволил ему держать свои запасы
в хозяйском погребе и черпать воду из хозяйского
колодца. Было это в мае. А в ноябре хозяин и жилец
в конец перессорились, передрались и стали жало-
ваться друг на друга прямо государю.
Суровцев писал: «Василий в погреб меня не пущает,
из колодезя воды не дает, на дворе дров складывать
не велит и не дожив года—со двора сгоняет. И сам
Василий, и жена его меня, холопа твоего, и женишку
мою и тещу мою бранят всякою неподобною бранью.
155

А мне в такую распутицу со двора за скудостью моею
съехать не мочно, потому что от его, Васильева, гра-
бительства я в конец разорен, и учинились мне убыт-
ки большие. Квас и капуста стоят в сенях и от духо-
ты и морозов попортились, а оприч сеней мне, госу-
дарь, поставить их негде».
В конце концов Василий явился в подклеть к Су-
ровцеву с какими-то людьми, и дверь выломали, и
Суровцева с женой били, и сынишка Суровцева, по
третьему году, в окно вытолкнули.
Суровцева вызвали в Приказ, где он все повторил
под присягою.
Но у Василья в приказе сидел сват. Он на присягу
не посмотрел, и Василья отпустил, а Суровцеву с
женою и тещей велел со двора съехать ни мало не
медля, пригрозив прислать объездчика со стрельцами
и всю его рухлядь из подклети повыкидать.
Объездчики должны были следить, чтобы никто не
пускал к себе на двор жильцов без поручной записи,
Зажиточные домовладельцы, конечно, откупались от
объездчиков взятками, и те их не тревожили. Но хозяе-
ва победнее терпели от них постоянные неприятности.
«В нынешнем, государь, году, мая в двадцатый
день, — жалуется квасник Василий Сергеев, —
объездчик Данила Иванов, сын Романчуков, с подья-
чим, пришел ко мне, сироте твоему, на дворишко, бил
меня, сироту твоего, и увечил, и женишку мою и
детишек бесчестил всячески, и взял меня, сироту
твоего, и работника моего, на съезжий двор и бил
156

меня батогами, и работника моего и просил с меня
денег пять рублев».
В приказе Ваську осмотрели и оказалось, что спи-
на до пояса бита, вспухла, забагровела, и правая
рука выше локтя бита ж и вспухла и забагровела, и
нога левая бита и вспухла, И у работника тоже.
Объезжий на вопрос показал:
«Ездил я в своем объезде и приехал ко двору
Васьки Сергеева, квасника и у него на дворе жиль-
цы — пирожник Мишка Кузьмин с братом и другие
неведомые люди.
И спрашивал я у Васьки на тех жильцов поручные
записи, а он, Васька и жена его, и дети их, зачали
меня, Данилку, бранить и бесчестить и сказали:
— Тебе какое дело до тех поручных записей.
И я его, Ваську, за такое непослушанье велел
караульным взять на съезжий двор и на съезжем дворе
учинил ему наказанье — бил батогами и отпустил
домой.
А на дворе его, Ваську и жену его и детей не би-
вал и не бранивал и только на улице один раз дуби-
ною его ударил. И денег пяти рублев у него не пра-
шивал».

Береженье от огня.
Всякие строгие правила по отношению к жильцам
принимались в Москве главным образом из-за пожа-
ров. Боялись, как бы неведомые люди, поселяясь
на чужих дворах, не учинили пожара. Чужой двор
не станут беречь как свой. Потому и требовали пору-
чительства от известных людей.
Москва была вся деревянная, пожары в ней были
очень опасны.
Стоило загореться в одном доме, и пожар распро-
странялся с быстротой молнии. Особенно в Китай-
городе, где почти не было садов и огородов, и дома
лепились тесно один к другому. В XVII веке Москва
шесть раз выгорала вся. Менее крупные пожары
бывали каждый месяц, каждую неделю, а летом, в
сухое время, чуть не каждый день.
А между тем каких только мер не принималось
там для береженья от огня.
На всех палатах и хоромах и на избах должны были
стоять кади, и вода в них быть беспрерывно, а в кадях
шайки. А внизу чаны большие, а в них ведра и ве-
ревки.
158

В торговых рядах каждую ночь на крышах дежу»
рили кровельные старосты.
На церковных колокольнях стояли стрельцы и
смотрели во все стороны, где дым объявится, и, придя
на съезжий двор, сказывали.
Когда начинался пожар, на Фроловой башне били
в набат и объездчики с караульными должны были
являться на пожар со всеми пожарными запасами
и радеть всякими обычаями неоплошно, чтоб огонь
утишить. Стрельцы и посадские люди должны были
помогать им и бегать на пожары кому куда указано.
Главное же, запрещалось летом топить печи в
избах, чтобы не случилось пожара. С наступлением
весны объезжие должны были в избах и мыльнях
печи припечатывать.
«Печи и очаги поделать во дворах и в огородах, на
пустых местах не близко отхором. Над очагами поде-
лать трубы каменные на столбах. А от ветра печи та
ущитить лубьем.
По вечерам в хоромах ходить с фонарями бережно.
А без фонарей со свечами не ходить, а с лучинами от-
нюдь не сидеть. А по дворам с лучинами ни в какое
время не ходить».
Объездчики должны были постоянно объезжать
город и смотреть, есть ли на домах кади с водой, стоят
ли всюду караульные, не топится ли где мыльня или
поварня, и нет ли на дворах большой тесноты.
На дворе Михайлы Плещеева меж изб и поварни
было навалено дров сажен тридцать и больше, до
159

верха палатных окон, а поварня у него большая и
топилась беспрестанно. А против той избы поставлена
мыльня и между ними сени, а подле хоромы, в кото-
рых он, Михайло, жил. А кроме того он ставил боль-
шие хоромы, близко от тех изб и мыльни, и на дворе
учинил тесноту большую.
На соседнем дворе, у Никиты Дьякова, от улицы
до самого забору, мало не до палатного крыльца,
сметано было сено, возов со ста и на большую улицу
через забор сена свисло не мало.
Все это объезжие замечали и обо всем сообщали
на объезжий двор.
Но как и везде объезжие потакали при этом тем, кто
давал им взятки, и вымещали на тех, кто не мог ни-
чего дать.
Проходя по своему объезду, объездчик Митрий
Гусев заметил, что на дворе у сапожника Демьяна
Сизова над избою дым, а на кровле кади не поставлено
и в чану воды и ведра нету. Зашел в ворота, а во
дворе жильцы — брат Демьяна, Павел Сизов с же-
ной и детьми, а в другой избе просвирня Фекла, а в
подклети нищий, Емелька Сафонов.
— И стал я ему, Демьяну, — рассказывал объезд-
чик на съезжем дворе, — и жильцам его говорить,
чтоб он и жильцы его впредь изб не топили, а на
кровлях воду ставили.
А он, Демка, и жильцы его сказали:
— Мы твоего указа не слушаем. Как хотим, так и
делаем. Нам вольно.
160

Пожар в старой Москве, к 8 стр.

После того объездчик дал Демьяну в ухо и крикнул:
караульных.
Они его забрали и потащили да съезжую, а по
дороге ругали всякою скаредною бранью, и объезжий
колотил Дубиной до голове.
Иногда объезжие вместе с подьячими делали так
называемые огневые выемки. Врывались в избы,
где топилась печь, ломали печи, заливали огонь, а
вместе с ним и всю стряпню, какая была в печи, и де-
лали жителям великие убытки.
Осенью явился в земскую избу государев нищий
и бродяга Тишка Иванов и сказывал. «19-го августа в
два часа ночи был у меня, у Тишки, в дому подъячий
Семен Романов. Взял он меня и с женишкою моею и
поволок было на съезжий двор, задел в переулок и
снял с меня крест, цена две гривны, а с женишки
моей сорвал десять алтын да два креста, серебряные
же, промену те кресты две гривны».
В те времена считалось грехом продавать кресты
и иконы. Их, конечно, и покупали и продавали, но
называли зту торговлю меной. Говорили, что крест
или икону променяли на деньги
Вызвали подьячего. Он показал, что нищий тот
ведомый вор и каженный, то есть клейменный во
время пытки. И верить тому нищему не для чего
Он, Семен, его не бивывал и крестов ни у него, ни у
женишки его не отнимывал. Напротив сам нищий,
Тишка, его, Семена, бил и увечил, и еще похвалялся
бить.
162

Но послухи (свидетели) показали, что подъячий
сделал у Тишки огневую выемку, то есть пришел к
нему в подклеть проверить, не горит ли у него огонь.
Огня не нашел, а самого Тишку, выведя на улицу,
бил и увечил.
Про кресты свидетели ничего не показали. Что
было в переулке, они того не видели и что срывом
сорвали, того не ведают.
Крестов Тишке не отдали, но самого его отпустили
домой и больше бить не указали.
Бывали тогда нередко случаи, что лихие люди и
тати поджигали дома. Во время тревоги они прибе-
гали с топорами, как будто помогать, а вместо того
тащили что попадало под руку — одежду, посуду,
укладки с драгоценностями.
Наказания поджигателям были самые жестокие.
Их пытали, а потом жгли на кострах.
Постоянно арестовывали людей по подозренью в
поджоге. Часто при этом попадались и невинные.
Вот, например, объезжий голова Аврам Барышни-
ков узнал, что на дворе Никиты Головина проживает
женка Улитка, и та Улитка носит с собой для под-
жога хозяйского двора трут и кремень и огниво и
порох, и все соседи про то ведают.
Никита на ту пору был в отъезде. Дома у него оста-
валась дочь Афимья со внуком.
Объезжий услыхал на дворе Никиты Барышникова
крик, явился туда и потребовал выдать ему женку
Улитку.
163

Но послухи (свидетели) рассказывали про это дело
иначе.
Крик во дворе Никигы и правду был. А объезжий,
услыхав крик, ворвался во двор, стал ломиться в
дом, дверь разбил, у чулана доски высек и взял от-
туда семьдесят рублев денег, а дочь Никиты Афимью
с мальцем потащил на съежий двор. Вступились со-
седи и стали объезжему говорить и кричать, с чего он
Афимью бесчестит, и тогда он ее отпустил. Но Афимья
так напугалась, что вернуться домой опасалась и
стала жить у сродников. Мальчишка же ее с той поры
заболел.
Сама Улитка рассказывала, что кричала во дворе
она, а кричала оттого, что хозяйка ее учила, только
не за поджог, а за домашнюю вину — за пьянство.
Никаких зажигательных припасов у нее не нашли.
Соседи тоже заявили, что про зажигательство они
ничего не слыхивали.
На том дело и кончилось.
В выигрыше все-таки остался объездчик. Хоть под-
жигателя он и не нашел, но зато нашел семьдесят
рублей и стребовать их с него не удалось. Как он
их из чулана вынимывал — тому свидетелей не было.
С началом осени со всех сторон сыпались челобит-
ные (просьбы) от жителей. Они жаловались, что без
топки старым и малым приходится помирать, а масте-
ровым людям без огня по вечерам без промыслу
сидеть.
Некоторые просто нарушали запрет и, завесив
164

окна, пробовали понемногу топить, а по вечерам
жгли лучины.
Но объезжие следили строго. Чуть заметят над
избою дым или в щелях свет, врываются в дом, за-
ливают топку, а иногда и ломают самую печь.
У важных бояр, конечно, и поварни, и мыльни то-
пились круглый год. К ним объезжим ходу не было.
Не могли также объездчики печатать печи и избы в
посольском подворьи и у всех рабочих и мастеровых,
работавших на царский двор, да и у стрельцов тоже.
Так что во многих домах огонь горел и печи топились
также и летом.

Московские пожары.
Недели не проходило в Москве без пожарной тре-
воги.
Ночью, среди густого мрака вдруг вспыхивало за-
рево. Дежурный стрелец бежал на съезжую. На
Фроловой башне немолчно бил набат. Выли псы в
рядах. В городе поднималась тревога. Со съезжей
посылали объезжих и стрельцов с топорами.
Воды в кадях по большей части не оказывалось.
Да и что сделаешь с кадкой воды, когда костром го-
рит сосновый дом, головни летят во все стороны и
поджигают соседние дома.
Заливать огонь тогда почти и не пытались. Стара-
лись только скорее разбирать соседние дома, чтоб
пожар не охватил всю улицу.
В тихую погоду это иногда удавалось. Но при ветре
справиться с огнем без водопровода, без опытных
пожарных не было никакой возможности, и Москва
погорала чуть не каждое лето.
«Июля в 25-й день,—пишет дьяк Желябужский,—
была встреча послу шведскому. И того ж числа был
пожар великой. Загорелось наперед на Рождественке,
а выгорело по Неглинну и по Яузу, в Белом городе
166

и Китай весь выгорел, не осталось ни единого двора;
также выгорели все ряды и лавки, и сыскной приказ».
А 28-го августа загорелось на новом Посольском
подворьи в Китай-городе. В верхней палате работали
мастеровые люди — столяры, а в нижней палате
лежали лесные припасы к столярному делу. Огня в
палатах не было.
В восьмом часу утра в нижней палате вдруг заго-
релось. Мастеровые, как водится, подняли крик. Но
было поздно. Занялась кровля на палате. Загоре-
лись соседние дома. По Варварке огонь быстро пере-
кинулся в Белый город, а оттуда в Земляной. «И
потече огонь, яко молния»,—рассказывали очевидцы.
Больше пол Москвы выгорело и только потому, что
не смогли во время потушить небольшой пожар, на-
чавшийся днем.
Теперь в Москве большая часть домов каменные,
для них огонь не так опасен. Зато они многоэтажные,
и спасаться во время пожаров гораздо труднее. Но
благодаря прекрасно устроенным пожарным коман-
дам людям почти никогда не дают погибнуть.
Вот например один из теперешних пожаров, нача-
вшийся почти так же как в старой Москве.
Загорелось в первом этаже большого каменного
дома, в кожевенной мастерской. На полу валялись
стружки. Из печки выпал уголь. В начало никто не
заметил, как стружки загорелись. В несколько ми-
нут вся мастерская была в огне. Загорелись кожи.
Едкий дым сквозь щели быстро наполнил квартиры
167

второго и третьего этажей. Лестница тоже запылала.
Жильцы верхних этажей задыхались от дыма. Они
выбивали окна и в ужасе хотели выскакивать на
мостовую.
Еще минута, и множество людей разбились бы на
смерть или искалечились. Но тут примчалась пожар-
ная команда.
Брандмейстер уверенным голосом крикнул, что
сейчас все будут спасены. В ту же минуту механиче-
ские лестницы встали к окнам верхних этажей. Ко
второму приставили подвижные лестницы. Пожар-
ные уже взбирались наверх и снимали женщин, де-
тей, мужчин.
Когда все были сняты, пожарные обошли все верх-
ние квартиры и не нашли там больше никого.
Другие пожарные в это время тушили огонь.
Через час пожар был прекращен. Выгорела только
одна мастерская. Из людей не погиб ни один.
Это, конечно, возможно только потому, что пожар-
ное дело теперь доведено до совершенства.
Благодаря телефонам о всяком пожаре можно в ту
же минуту сообщить в пожарные казармы.
Через минуту пожарная команда уже мчится к
месту пожара. Выезд считается теперь по секундам.
Во втором этаже пожарной казармы всегда дежурит
готовая пожарная часть. В полу казармы широкое
отверстие, где устроены толстые гладко отполирован-
ные столбы.
Тревожный звонок — и все пожарные бросаются
168

к столбам, обхватывают их и ныряют по ним в ниж-
ний сарай. Несколько секунд — и каждый уже на
своем определенном месте на автомобиле. Каска на
голове, а пожарную одежду надевают во время пол-
ного хода автомобиля.
Через пять — шесть минут команда уже на месте
пожара, и начинается быстрая, строго организован-
ная работа.
Теперь мы почти и не вспоминаем про пожары.
Многие даже не видели никогда большого пожара.
Если и загорится где-нибудь, пожарные так быстро
потушат, что никому и в голову не приходит, какой
страшный враг огонь, если ему дать волю.
Случается иногда, что в верхнем этаже горит, там
работают пожарные, а внизу люди занимаются свои-
ми делами. Они и не собираются спасаться. Они уве-
рены, что им не грозит никакая опасность.
А отчего это? Только оттого, что так хорошо постав-
лено теперь пожарное дело. В старой Москве пожар
был самым страшным бедствием, так как люди со-
вершенно не умели бороться с ним. Загорелось —
и все население в ужасе. Подует ветер—значит выго-
рит вся Москва.
Со всех сторон окружали тогда людей опасности —
и пожары, и болезни, и лихие люди, и против всех
таких опасностей человек был бессилен.
Жизнь была трудная, грязная, грубая. Перенести
туда теперешнего человека — он и месяца не выжи-
вет.
169

Мы и не замечаем, какими удобствами и заботами
окружен в наше время человек.
И мостовые, и водопровод, и освещение, и трамваи,
и железные дороги, и почта, и газеты, и школы, и
библиотеки, и доктора, и санатории — ко всему этому
мы так привыкли, что почти и не задумываемся над
этим. Нам кажется, точно так всегда и было.
Для того чтобы оценить все то, что обыкновенно
называют культурой, непременно нужно хоть на
минуту оглянуться назад и вспомнить, как жили
люди, когда ничего этого не было.
В Москве оглянуться легче, чем в других местах.
Там среди новой жизни всюду проступают остатки
ушедшей старины, то Кремлевская стена, то город-
ские ворота, то старая церковка. Мы с большим
интересом рассматриваем их, часто восхищаемся ими,
но как хорошо все-таки, что на Фроловой башне не
гудит больше набат и городские ворота не запира-
ются на ночь тяжелыми засовами.

ОГЛАВЛЕНИЕ.
Стр..
Князь Чарторыйский по дороге в Москву ?
Л. Б, Красин, Дуглас и Гарри Пиль на самолетах. . . 15
Дыра из Московии. — Четыре миллиона писем 20
Утонула в грязи 26
Москва умывается ' 33
Утро в Кремле. — Орут во всю Ивановску 37
Свежие новости 48
Утро в городе 5?
Мытный двор и мясная фабрика, 65
Машины на помощь человеку. — Своими руками 69
Дела торговые 75
Первая русская лотерея 80
Красная площадь 84
На улицах Москвы 92
Вечер в Москве 97
Жуткие ночи 100
Летчик XVII века . . .< НО
У себя дома 114
Московские рабыни 121
Заброшенные и окруженные заботой 125
Московские обжоры и пьяницы 130
Сотга ворожей и три доктора. 139
Скорая помощь 148
Хозяева и жильцы 153
Береженье от огня 358
Московские пожары 166

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО РСФСР
МОСКВА — ЛЕНИНГРАД
СОФИЯ БОГДАНОВИЧ
КНЯЗЬ БУНТОВЩИК
Историческая повесть
Стр. 156. Ц. 90 к.
Это прекрасная книга, насыщенная энтузиазмом героя по-
вести. Герой повести —невыдуманное лицо, а живой человек—
князь Петр Кропоткин; подлинный герой, «рыцарь без страха
и упрека», соединявший в себе самые высокие качества: вели-
кий дух, яркую талантливость, пылкую страсть к научной дея-
тельности и исследованиям, не только теоретически, но и на
деле — к путешествиям и открытиям, и вместе с тем полный
ненависти к несправедливости и гнету, на борьбу с которыми
положил свою жизнь.
Биография такого человека —самое желательное чтение
для юношества. И изложена биография очень хорошо. Это соб-
ственно умелый и живой пересказ «Записок революционера»
самого Кропоткина.
Яркие картины крепостного помещичьего быта, живые
типы богатых помещиков-самодуров и их униженных, угнетен-
ных «рабов», вечно дрожавших перед жестокостью «господ»;
затем жизнь в Пажеском корпусе с его безобразными поряд-
ками, потом подневольное участие в придворной жизни, обри-
сованной яркими штрихами; позднее жизнь в Сибири среди ки-
пучей деятельности—научной и практической, отважные раз-
ведки в неизведанных местах; научные исследования и нако-
нец самоотверженная революционная деятельность—пропаганда
среди рабочих; арест, заключение в крепости, побег и жизнь
в изгнании.
Таков богатый и разнообразный материал, составляющий
содержание этой прекрасной повести. Много даст она для ума
и сердца читателю. Приятно пустить такую книгу в оборот
среди юношества.
И внешность книги очень приятная: хорошая бумага, чет-
кая печать. Гравюры на дереве С. Мочалова полны экспрес-
сии и движения и художественны по исполнению.
(«Кружок педагогов по изуч. нов. детск. книги при ЦДРП»).
Покупайте книги в магазинах и отделениях Госиздата